«Обрученные с Югом»

Пэт Конрой Обрученные с Югом

Посвящаю эту книгу жене и другу, писательнице Кассандре Кинг, которая, как никто другой, содействовала тому, чтобы этот труд увидел свет. По-моему, она лучшее, что было взращено на фермах Алабамы.

Пролог Речная обитель

Речной обителью назвал этот город мой отец.

Речь идет о городе Чарлстон, штат Южная Каролина, а мой отец был его уроженцем и обожал свой город до рези в глазах, которую испытывал, гуляя по извилистым узким улицам. Чарлстон был делом жизни моего отца и его увлечением, предметом тихого помешательства и главной его любовью. Вместе с кровью отцовская страсть передалась мне, я до сих пор ею болен и выздоравливать не хочу. Я родился и вырос в Чарлстоне. Две реки, Эшли и Купер, своим течением определили течение всей моей жизни на этом благословенном полуострове.

Я берегу хрупкую фарфоровую красоту Чарлстона, как ракушку с тонкими полупрозрачными створками. Душа моя приобрела очертания полуострова, прокаленного солнцем и орошенного водами двух рек. Каждый день меня питают своей энергией высокие приливы, послушные прихотям и ритмам полной луны, встающей над Атлантическим океаном. Я проникаюсь покоем, когда вижу ряды пальмовых деревьев, которые несут стражу на набережной у озера Колониал-лейк, или слышу раскаты колокола церкви Святого Михаила, которые разносятся по Митинг-стрит над деревьями, где обитают цикады. С раннего детства я всей кожей ощущаю, что принадлежу к числу неисправимых существ, именуемых чарлстонцами. С удивлением я осознал, что мое рождение в этом городе — скорее призвание, чем дар, это моя судьба, а не мой выбор. Я почитаю за великое счастье быть уроженцем одного из прекраснейших городов Америки, не хвастливо задранного вверх, отполированного и напомаженного, а невысокого, прихотливо сотканного, чуждого всему показному, кричащему, выпирающему. И пусть Чарлстон выглядит старомодным, как муслин и смокинг, сдержанность он предпочитает бахвальству.

Мальчиком я мог на заднем дворе собственного дома наловить корзину голубых крабов, связку камбалы, дюжину окуней и садок белых креветок. И все это не выходя из города, завораживающего, как музыка заклинателя змей, волшебного, узорчатого и причудливого. Чужак замирает здесь от восторга, а местный — от гордости. В укромном уголке вы наталкиваетесь на решетку, ажурную, как кружево, на винтовую лестницу, изящную, как мачта. В глубинах городских садов вас обступают жасмин, камелии и множество иных цветов, будто украденных из Эдемского сада просто из любви к красоте и забавы ради. На кухнях плиты сияют от счастья, пока баранина маринуется в красном вине, готовится соус для салата, крабовое мясо пропитывается хересом, заварной крем доходит на огне, а сливочные бисквиты остывают на столе.

Из-за искреннего и благотворного пристрастия к кулинарии, садоводству, архитектуре чарлстонцы придерживаются убеждения, что умение жить хорошо является для человека и гражданским долгом, и нормой поведения. Чарлстон накладывает удивительный отпечаток на всех, кто вырос в нем. Все, о чем я расскажу вам, предопределено Чарлстоном, им рождено, а подчас им разрушено. Но в разрушениях виноват не город — виноват я сам. Каждый отзывается на красоту по-своему. И при всей своей власти Чарлстон не всегда может спасти человека от самого себя. Зато Чарлстон в высшей степени терпим к странностям и причудам. В этом аристократизме много хорошего вкуса, который проистекает из понимания, что Чарлстон пребудет вечно, а мы здесь — только гости.

Мой отец был невероятно талантливым преподавателем естественных наук, который умудрился превратить пляж на острове Салливан в лабораторию, словно предназначенную для его занятий и затей. Он мог поймать морскую звезду или описать страдания последних минут жизни какой-нибудь устрицы на расстоянии сотни ярдов от того места, где мы стояли. На Рождество он выкладывал узоры из похожих на браслеты скорлупок брюхоногих моллюсков. В нашем саду он показывал мне листья базилика, под которыми откладывают свои яйца божьи коровки. В парке «Конгари»[1] он открыл новый вид саламандр, названный впоследствии его именем. Не было такой бабочки, которая залетала в нашу жизнь и которую отец тут же не распознал бы по окраске. По ночам он часто сажал нас с братом Стивом в лодку и, отплыв в Чарлстонскую гавань, учил узнавать созвездия. Он относился к звездам с нежностью, как будто они были детьми, его возлюбленными, дарованными ему Господом. С каким чувством отец показывал нам Большого Пса, Стрельца, Лебедя, или Андромеду — прикованную к скале женщину, или Кассиопею — женщину на троне! Мой отец превращал звездное небо в источник непосредственного изумления.

— Смотрите, каков Юпитер сегодня! А вот и красный Марс! Не правда ли, Венера нынче особенно свежа?

Наделенный необычайной остротой зрения, отец вскрикивал от радости безлунными ночами, когда звезды подмигивали ему, как загадочное и бередящее душу произведение неведомого художника-граффитиста. Безоблачными ночами он хлопал в ладоши, не в силах удержать восторг, словно каждая звезда на небе превращалась в серебряный доллар у него в кармане.

И сам он был скорее путеводной звездой, чем отцом. Интерес к природе воодушевлял его каждую минуту, когда он не спал. Природа для него была полна невидимых миров, сокрытых в каждой капле росы, в каждом ростке, в каждой былинке. Природа была щедра и обильна. Он поклонялся ей, потому что природа была для него синонимом Бога.

Моя мать тоже была чарлстонкой, но в ее душе сочетались гармонии более суровые, чем в душе отца. Она была предана Богу и религиозна, а в городе имелось церковных шпилей достаточно, чтобы называть его Святым городом. Она была исключительно талантливым филологом, некогда написала критическую статью об исследовании Ричарда Эллмана, посвященном биографии Джеймса Джойса,[2] которую опубликовали в «Нью-Йоркском книжном обозрении». Сколько себя помню, мать возглавляла какую-нибудь из средних школ города, и наш дом напоминал приемную учреждения с мудрым руководителем. Своим ученикам она умела внушить нечто среднее между страхом и уважением, а для пользы дела это лучше всего. Ни в одной из вверенных доктору Линдси Кинг школ не было места безделью и шумным играм. Я знал ребят, которые боялись меня только потому, что я был ее сыном. Косметикой она не пользовалась. Из украшений у нее, если не считать обручального кольца, была только нитка жемчуга, подаренная отцом во время медового месяца.

Одинокий, лишенный игры и выдумки, мир моей матери был безотрадным и трагическим задолго до того, как она в действительности столкнулась с трагедией. Узнав же, что никому не дано избежать встречи с трагедией, она смирилась до аскетического признания иллюзорности жизни и уверовала в неизбежность пробуждения от иллюзий.

Мой старший брат Стив был ее любимцем, и все, включая меня, находили это вполне естественным. Стив — блондин атлетического сложения и гипнотического обаяния, от него исходило излучение, которое неотразимо действовало на взрослых. Простым рассказом о каком-нибудь школьном учителе или о прочитанной книжке он заставлял мать хохотать до слез. Я не смог бы выдавить из нее даже улыбки, как бы ни лез из кожи. Поскольку я сам обожал Стива, мне и в голову не приходило ревновать к нему. Для меня он был и советчиком, и защитником. Врожденная застенчивость совершенно убила во мне дух соперничества. Мир детей пугал меня. Соприкасаясь с ним, я чувствовал себя так, будто пускаюсь в опасное путешествие. Стив являлся моим надежным проводником, пока не умер.

Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что наша семья после похорон Стива переживала коллективное нервное расстройство. Его внезапная, необъяснимая смерть отбросила меня на несколько витков вниз по спирали развития, и мне потребовалось немало времени, чтобы выкарабкаться на белый свет. Моя застенчивость приняла болезненные формы. Включились все системы аварийной сигнализации. Из детства, полного страхов, я попал в детство, лишенное надежд, не пропустив ни одного переходного этапа. Я ужасно страдал не только из-за потери брата, но еще и оттого, что не позаботился обзавестись приятелями за пределами насмешливого кружка друзей и подружек Стива, которые обожали его настолько, что готовы были терпеть даже меня как бесплатное приложение. После смерти Стива этот кружок забыл обо мне прежде, чем завяли цветы на его могиле. Вся компания брата состояла из ребят ярких, талантливых, как сам Стив, и я всегда чувствовал себя поганкой на поляне, где они возжигали костры и предавались своим ритуалам, играм и фантазиям.

Итак, для меня Великое путешествие началось, когда Стив навсегда покинул нас. Я прекрасно понимал, что ответственнейшая роль единственного ребенка в семье мне не по силам. На каждом шагу я натыкался на беспомощно-осуждающий взгляд матери: я был воплощенной противоположностью Стива. Она презирала меня за то, что я не блондин, не спортсмен, не образцовый чарлстонец. Мне никогда не приходило в голову, что мать могла бы и не обижаться на меня за мою неспособность превратиться в того ребенка, которого она обожала и потеряла. На долгие годы я погрузился в мутные глубины собственной души и с удивлением обнаружил, что сделанных там открытий достаточно, чтобы напугать меня до конца жизни. Прикосновение безумия было столь ощутимым, что мое хрупкое детство едва не очутилось на дне реки. Потребовалось много сил, чтобы привести себя в порядок. Я всегда чувствовал, как из непроходимых дебрей моего существа за мной наблюдает сильный, непобедимый дух, который с великим терпением ждет того дня, когда я вернусь к жизни, повинуясь неистребимому инстинкту самосохранения. В самые черные времена он одиноко и преданно ждал моего приказа, чтобы встать рядом со мной, плечом к плечу, когда я наконец решусь выйти навстречу миру и заявить свои права.

Я оказался поздним овощем, о чем очень сожалею. Родителям пришлось напрасно страдать, дожидаясь, пока я дозрею и займу свое место за общим столом на празднике жизни. Первые признаки своего возрождения я заметил гораздо раньше, чем они. Мать поставила на мне крест, когда я был совсем ребенком, и о моем излечении не грезила даже в самых смелых мечтах. И все же в годы бесславной, ниже своих возможностей, учебы в старших классах я подготовил предпосылки для блестящего финиша, а мать даже не заметила, что я наконец-то к нему готов. Я возвел непроницаемую крепость собственного одиночества и обитал в ней, а потом решил сровнять ее с землей, и меня не заботило, какой ущерб это принесет окружающим и не пострадают ли они от обломков.

Мне исполнилось восемнадцать лет, а у меня не было ни одного приятеля моего возраста. Ни одному юноше в Чарлстоне не пришло бы в голову пригласить меня к себе в гости или на выходные в загородный дом на побережье.

Я твердо вознамерился изменить такое положение. Я решил стать самой интересной личностью, когда-либо рожденной в Чарлстоне, и поделился своим секретом с родителями.

На восемнадцатом году жизни в самый обычный день жаркого лета я вскарабкался на магнолию у реки Эшли с ловкостью, приобретенной в результате длительных тренировок. С верхушки дерева я обозревал родной город, напитанный горячими соками июня. Солнце начинало садиться, окрасив облака на западе у линии горизонта в красный цвет. На востоке виднелись крыши, фронтоны, колонны города, который был моей родиной. Я только что дал обещание родителям и хотел, чтобы оно сбылось — и ради них, и ради себя. И ради Чарлстона. Я хотел стать человеком, достойным такого легендарного города.

У Чарлстона особенный сердечный ритм и неповторимые отпечатки пальцев, свой портрет, особые приметы и уникальная процедура опознания. Это город умышленных хитрых сплетений, изобретательных чертежей, это город, который замер в позе преклонения перед красотой. Сидя на дереве среди листвы, я смотрел вниз, на город, и мне казалось, что я вижу очертания собственной судьбы. Тут и дороги, которые оборачиваются тупиками и никуда не ведут, и жемчужины, которые сияют подобно особнякам на городских улицах. Глядя сверху, я постигал замысел своего города, того самого, который преподал мне уроки искушения красотой и научил не доверять показному, поддельному. Я обратил лицо к звездам и едва не совершил опрометчивый поступок: попытался угадать будущее, но вовремя одумался.

Мальчик вовремя спохватился и сошел в город, который окрашивает действительность в янтарные цвета и обладает магической силой, заповедной для младших ангелов.

Часть I

Глава 1 16 июня 1969 года

Все на свете имеет свою причину. Это знание досталось мне нелегким путем и задолго до того, как я понял, что к истине, к подлинному знанию только нелегким путем и можно прийти. С раннего детства я остерегался всевозможных средств передвижения, облегчающих этот путь. И хотя я считал, что выбираю самую безопасную дорогу, мне все же не удавалось избежать ловушек судьбы. Будучи застенчивым ребенком, я рос, одолеваемый страхами, и в глубине души полагал, что мир всегда готов напасть на меня. Вплоть до последнего школьного лета мне казалось, что моя судьба лежит, свернувшись кольцами, и вот-вот набросится на меня в один жаркий день, который не за горами.

16 июня 1969 года произошло несколько не связанных между собой событий. Я узнал, что моя мать некогда была монахиней католического ордена Святого Сердца. Автофургон фирмы «Атлас» для перевозки мебели дал задний ход и подъехал к единственному на нашей улице особняку XIX века, расположенному через дорогу от нашего дома. Двое сирот подошли к воротам приюта Святого Иуды, что на Брод-стрит, за собором. Газета «Ньюс энд курьер» сообщила, что на Ист-Бэй-стрит возле дома Ратлиджей-Беннетов во время облавы задержано несколько человек с наркотиками. Мне было восемнадцать лет, и у меня была репутация тугодума. Я не сумел почувствовать тектонических толчков, которые предвещали, что история моей жизни пришла в движение и начала развиваться помимо моей воли. Только через много лет я усвоил, что судьба может настигнуть, вонзить в тебя окровавленные когти, а когда ты обернешься, желая посмотреть ей в глаза, она прикинется мебельным фургоном, сиротским приютом, облавой на наркотики. Если б я знал тогда, что мне предстоит, я никогда не понес бы коробку с вафлями новым жильцам через дорогу, ни словом не обмолвился бы с сиротами, не стал бы знакомиться с двумя учениками, которых выгнали из школы «Портер-Гауд» и быстренько зачислили на последний год в нашу, «Пенинсулу».

Но судьба крадется за тобой на мягких кошачьих лапах, неотвратимая и кровожадная. В момент рождения, когда мать берет тебя на руки, уже предопределен момент твоей смерти — самим строением только что произведенных на свет клеток. Мать передает тебя на руки отцу, и он ласково щекочет твой животик, в котором со временем заведется раковая опухоль, и заглядывает тебе в глазки, где уже имеются затемнения, которые превратятся в меланому. Отец похлопывает тебя по бочку, где расположена печень, в которой со временем заведется цирроз, прислушивается к подкожному току крови, избыток сахара в которой обернется диабетом, и восхищается формой твоей головки, мозг которой будет разрушен ударом инсульта. Отец ловит стук твоего сердца, а оно, истерзанное страхами, унижениями, несправедливостями, однажды взорвется в груди, как звезда, чтобы возвратить Вселенной свой свет. Смерть живет в каждом из нас, она запускает таймер в миг нашего рождения и, отмерив срок, является в назначенный час.

Тем июньским утром я проснулся в четыре тридцать, оделся, на велосипеде проехал к северному побережью Колониал-лейк, где в темноте стоял грузовик со свежими номерами «Ньюс энд курьер» и дожидался меня. Я брал толстые пачки газет, туго перетянутые резиновыми ремнями, и засовывал в объемистую сумку, которая висела у меня через плечо. Я все делал быстро и ловко. Вот уже три года я развозил газеты. В свете фар виднелся затылок Юджина Хаверфорда, он записывал то ли адреса новых подписчиков, то ли жалобы старых. Юджин закуривал уже вторую сигару за утро, его дыхание доносило до меня запах бурбона «Четыре розы». Хаверфорд полагал, что запахом сигар можно перебить запах виски, которое имел обыкновение пить с утра пораньше.

— Примет, Лео, мой глубокоуважаемый чарлстонский друг! — сказал мистер Хаверфорд. Говорил он так же медленно, как двигался.

— Здравствуйте, мистер Хаверфорд.

— У меня для тебя два новых подписчика. Один на Гиббс-стрит, другой на Саут-Бэттери. — Он вручил мне две бумажки с адресами, написанными крупными буквами. — И еще есть одна жалоба. Эта чокнутая с Легар-стрит утверждает, что не получала газет всю неделю.

— Мистер Хаверфорд, я отдаю ей газету прямо в руки. Только она все забывает.

— Столкни ее с крыльца — и дело с концом. Из всех подписчиков только она жалуется на тебя.

— Она живет одна в таком большом доме. Ей очень страшно. Думаю, ей скоро понадобится помощь.

— Откуда тебе это известно, мой почтенный друг?

— Я всегда присматриваюсь к клиентам. Это часть моей работы.

— Наша работа — доставлять новости со всего света к их порогу! Не так ли, мой почтенный друг?

— Да, каждый божий день, сэр.

— Опять мне звонила твоя инспекторша из полиции. Я сказал ей то же, что и всегда: ты лучший разносчик газет, которого я встречал за тридцать лет своей работы. Я сказал ей, что нашей газете крупно повезло с тобой.

— Спасибо. Скоро срок моей пробации[3] закончится. И вам больше не будут звонить из полиции.

— Твоя старуха тоже звонит каждую неделю, прямо как иголка в жопу впивается.

— А вот мать, наверное, будет звонить вам до конца жизни.

— Но только не после того, что я ей сказал вчера. Тебе восемнадцать лет, Лео. Взрослый мужик, я так считаю. Твоя мать упертая зараза. Не в моем вкусе. Она спросила, хорошо ли ты справляешься со своими обязанностями. Так и спросила, между прочим. Знаешь, что я сказал ей, Лео? Слушай, что я сказал. Если б у меня был сын, сказал я, а его у меня нет, то я мечтал бы, чтобы он точь-в-точь походил на Лео Кинга. Точь-в-точь, до последней черточки. Так и сказал, слово в слово.

— Это не очень удачный ответ, мистер Хаверфорд.

— Лео, как можно быть таким наивным. Я устал повторять. Тебе в лицо плюют, а ты знай себе подставляешь другую щеку! Хватит, кончай с этим!

— Вы правы, сэр. Время моей наивности миновало.

— Ты же чарлстонец, черт подери!

Колеса заскрипели, грузовик мистера Хаверфорда тронулся с места и скрылся в темноте. Только в кабине, как светлячок, дрожал огонек сигары. Я сел на велосипед, приналег на педали.

Двигаясь на юг по Ратлидж-авеню, я клал свернутую в трубочку газету на веранду каждого дома, кроме дома Бербейджа Элиота, который славился своей скаредностью даже в прижимистом Чарлстоне. Газету Элиот брал у миссис Уилсон. Та прочитывала ее за завтраком, состоявшим из яйца всмятку, каши и ромашкового чая, а потом передавала газету скупому соседу, просовывая на заднее крыльцо его дома.

Я мог раскладывать газеты обеими руками. Повернув налево, выехал на Трэдд-стрит. Я напоминал жаждущего оваций акробата и жонглировал газетами направо и налево, пока ехал навстречу реке Купер и восходящему солнцу. Оно уже коснулось водной ряби в гавани и танцевало в ветвях карликовых пальм и черных дубов, готовясь залить улицы утренним пламенем. Адвокат Компсон Брейлсфорд обычно ждал меня во дворе фамильного особняка, окутанного прозрачной тишиной. Когда я проезжал мимо, он, в костюме из сирсакера,[4] изящный, как штык швейцарского гвардейца, бросался мне навстречу, оставляя цепочку следов на подстриженной лужайке. Если я был в хорошей форме, газета уже летела в руки адвокату, когда он делал разворот. В то утро его движения были выверенными и точными, я тоже не подкачал, сделал бросок в нужный момент. Эта игра началась у нас случайно и повторялась каждый день, если только мистер Брейлсфорд не уезжал из города или погода не портилась так, что элегантный чарлстонский адвокат не выходил на улицу.

Чарлстонские сады — это тайна, источающая дивные ароматы из-за высоких оград, увитых плющом. Тем летом особенно хороши были магнолии, зацветавшие поздно. Я проехал мимо сорокафутового дерева: казалось, его усеяла сотня белых голубок в ожидании голубей. Мое обоняние работало все сильней по мере того, как воздух нагревался, а с оливковых деревьев и кустов жасмина испарялась роса. Подмышки вспотели, и я начал выделять собственный запах в ответ на запах свежего кофе, который доносился из кухонь. Газеты пролетали над верандами и с шорохом опускались на теплые доски, как кефаль, которая резвится над лагуной. Свернув направо, на Легар-стрит, я прибавил скорость и поехал быстрее. Я поставил рекорд дня, метнув газету аж на третью ступень крыльца особняка, что за Сворд-Гейт-хаузом. Возле дома Равенеля я впервые промазал за все это утро, которое отличалось высочайшей точностью попаданий. Я запустил газету в гущу разросшихся камелий. Пришлось слезть с велосипеда, перепрыгнуть через ворота, поднять газету и положить перед входной дверью. В доме напротив спаниель короля Карла[5] по кличке Виргиния высунул маленький черный нос в щель под забором, и я швырнул газету в угол двора, чтобы забавная трехцветная собачонка могла мигом разыскать ее и с торжествующим видом отнести на хозяйский коврик. Следом за газетой я бросил печенье, и Виргиния, положив газету, вернулась и подобрала его с большим достоинством.

Когда три года назад я приступал к этой работе, звезды над моей головой совершенно сбились с курса и пришли в замешательство. Я дал себе слово, что буду работать хорошо. Если я замечал, что клиент не сразу находит в саду газету, то всегда окликал его и извинялся. Хороший разносчик газет — это пунктуальность, точность, выносливость, именно таким я и хотел стать. Именно этому учил меня Юджин Хаверфорд в течение первой недели, пока я осваивался.

Вот так я, разносчик газет, колесил по городу, а красота, как из засады, выскакивала из-за каждого угла, вознаграждала за терпение, проникала через поры в кровь, образами своими полностью меняла восприятие мира. Именно город сформировал архитектурный строй моих воспоминаний и грез, отпечатав в памяти карнизы и парапеты, темноту арочных окон в стиле Андреа Палладиа[6] и ажур решеток, пока я проезжал по улицам, озабоченный своими обязанностями. Я метал газету за газетой, как ракеты, напичканные новостями: тут тебе и открытие фестиваля искусств на Кинг-стрит, и утверждение сенатским комитетом налогов с продаж в Колумбии, и полное солнечное затмение, предстоящее осенью, и окончание на следующей неделе фантастической распродажи одежды в универмаге Берлина.

Эту работу я получил три года назад, когда моя жизнь зашла в тупик, все перспективы закрылись, все возможности свелись к одной. Я находился под надзором суда по делам несовершеннолетних штата Южная Каролина, детского психиатра из больницы Ропера, моей деспотичной и бдительной матери и простого парня по имени Юджин Хаверфорд из Северного автопарка Чарлстона. Я рассматривал свою работу как искупление грехов, как последний шанс спасти детство, разрушенное и моим сложным характером, и пережитой трагедией. Я впервые столкнулся с жестокостью мира в девять лет. Иначе мне, может, понадобилось бы дожить до зрелых лет, чтобы понять: трагедия может залететь в любую жизнь, как во двор — дешевая газетка с рекламой секс-шопов и стрип-шоу. А я к десяти годам был уже стариком и досрочно постиг ужас жизни.

Зато к семнадцати годам из всех испытаний я вышел невредимым и жизнеспособным, расставшись с приятелями, которыми обзавелся в безликих психиатрических больницах штата. Их глаза оставались слепыми от невысказанного, безымянного страха. Я был рад, что больше не вижу этих безнадежных лиц. Я оставил этих людей наедине с галлюцинациями, которые не давали им ни минуты покоя. Живя среди больных, я понял, что не являюсь одним из них. Они же возненавидели меня, заметив, что душевное спокойствие возвращается ко мне спустя годы после того, как я нашел любимого старшего брата мертвым в нашей ванне, со вскрытыми венами, отцовская бритва валялась на кафельном полу. На мой крик прибежал сосед, он влез в дом через окно на первом этаже и застал меня в истерике, я пытался вытащить бездыханное тело брата из ванны. Безмятежно-безоблачное детство закончилось для меня в тот вечер. Когда родители вернулись из театра на Док-стрит, тело Стива, противоестественно неподвижное, уже лежало в центральном морге. Полицейские пытались привести меня в чувство, чтобы допросить. Доктор сделал мне инъекцию успокоительного, и для меня началась жизнь среди медикаментов, шприцев, психологических обследований, психиатров, врачей и священников. До сего дня я убежден, что все это поломало жизнь моим родителям.

Когда я свернул налево, на Митинг-стрит, солнце поднялось над горизонтом достаточно высоко, и я выключил фары на велосипеде. Митинг-стрит — улица широкая, нарядная, особняки по обе стороны выстроились как на парад, притом что парадности в городе и так хватает. Я ехал зигзагом от одного крыльца к другому, притормаживая у входных дверей, тяжелых и внушительных, будто ведущих в королевские покои. Машин на улицах по-прежнему мало, и если мне ничто не помешает, то я смогу доехать до Брод-стрит минут за пять — семь. Свернув на Брод-стрит, я окажусь среди адвокатских контор, там их целая дюжина, в том числе самая большая в городе — «Дарси, Ратлидж и Синклер». На углу Чёрч-стрит и Брод-стрит меня всегда ожидала новая порция газет. Я остановился, чтобы забрать их. Я старался не снижать темпа, хотя движение на улицах становилось активнее, адвокаты направлялись к своим любимым кафе и ресторанам. Воздух наполнился запахом кофе и ветчины, жаренной на гриле. Легкий ветерок из гавани пропах просоленной морями обшивкой кораблей. Проснувшиеся чайки криками проводили в Атлантику первое грузовое судно. Колокола церкви Святого Михаила откликнулись на слабый, почти человеческий крик чаек. Работая без передышки, я приступил к последней сотне газет и выехал на Чёрч-стрит. Мои руки привычно жонглировали.

С самого начала я ощутил на себе спасительное влияние тяжелого труда. Я упивался похвалами мистера Хаверфорда и своих клиентов, которые жили в привилегированном районе нашего полуостровного города. Мой предшественник сам принадлежал к привилегированному сословию и жил в одном из тех домов, которые я теперь обслуживал. Работа, сопряженная с ранним подъемом и физической нагрузкой, плохо совмещалась со светской жизнью, которую он вел по ночам. Он уволился сам, его не выгнали благодаря обширным связям семейства, которое восходило к первым поселенцам и основателям колонии. Когда руководство «Ньюс энд курьер» решило попытать удачи со мной, это было своего рода данью уважения и благодарности моим родителям за их заслуги перед городом на ниве школьного образования, а также попыткой помочь моим родным после смерти Стива. Смерть Стива глубоко потрясла город. Я получил эту работу не благодаря тому, каким был я, а благодаря тому, каким был Стив.

А каким же он был, Стив, думал я, поворачивая направо на Саут-Бэттери и раскладывая вкусно пахнущие газеты перед особняками, которые считал самыми красивыми в городе. Стив, будь он жив, в один прекрасный день после окончания Гарварда вернулся бы в Чарлстон, занялся адвокатской практикой, наверняка поселился бы в одном из этих прекрасных домов и женился бы на самой красивой девушке Чарлстона. В моем представлении Стив всегда оставался старше меня на два года, прирожденный лидер, наделенный необыкновенным умом и невероятным обаянием. Многие полагали, что из него получится самый блестящий джентльмен за всю историю Чарлстона. Его кожа летом покрывалась золотистым загаром, цвет волос напоминал желтоватые подпалины сиамской кошки. Ярко-синие глаза были холодными и почти прозрачными, когда он оценивал нового человека или ситуацию. Никому в Чарлстоне и в голову не могло прийти, что он возьмет бритву, вскроет себе вены и наполнит ванну собственной кровью. Стив был так прекрасен душой и телом, что горожане не могли взять в толк, как мог он проникнуться такой ненавистью к самому себе, чтобы совершить подобный поступок. Если от кого и можно было этого ожидать, так от меня — убогого, обделенного талантами, зато щедро наделенного страхами ребенка, который вечно находится в тени одаренного, яркого брата.

Впереди по курсу мисс Офелия Симмс поливала цветы перед своим домом. Затормозив, я протянул ей газету.

— Вы довольны доставкой, мисс Симмс?

— Выше всяких похвал, Лео. А как мы себя чувствуем сегодня?

— Прекрасно, — ответил я, удивленный, что она обратилась ко мне во множественном числе, как к королевской особе. — А как себя чувствуют ваши цветы?

— Немного сникли.

Так она всегда оценивала состояние своих флоксов и бальзаминов во время наших редких бесед. На мой взгляд, мисс Симмс являлась бесподобной красавицей, несмотря на то что ей минуло пятьдесят лет. Я мечтал когда-нибудь жениться на девушке хоть вполовину столь же привлекательной, как мисс Симмс, Хотя, глядя на себя в зеркало, понимал, что вряд ли могу на это рассчитывать. Сам я не находил себя уродом, но не удивлялся, если другие находили. Прежде всего я винил очки в черной оправе, которые покупала мне мать. У меня сильная близорукость, линзы напоминали иллюминаторы, и в очках я походил на жука, что провоцировало ровесников на разные обидные шутки, когда Стива не было рядом. Стив всегда защищал младшего брата, выслеживал, как ястреб, любую опасность, которая угрожала мне на игровой площадке. Бесстрашный и острый на язык, он никому не позволял дразнить меня. В раннем детстве явное превосходство Стива вызывало у меня стыд за себя и даже досаду, но его таланты и несомненная привязанность ко мне родили в моей душе особенное чувство. Мой брат был так прекрасен, что я вполне разделял разочарование, которое появлялось в глазах матери каждый раз, когда она смотрела на меня.

Петляя по улочками и аллеям к югу от Брод-стрит, я наконец-то добрался до берегового поста и остановился, чтобы отдохнуть минутку-другую. Я мог бы проделать весь маршрут с закрытыми глазами и все же каждый раз гордился тем, что без опоздания прохожу контрольные точки — я сверялся по часам. Дышал я тяжело, мышцы рук и ног ныли от хорошей усталости. Снова вскочив в седло, я сорвался с места. Справа от меня сверкала река Эшли, штормовыми ночами я слышал, как она бьется о волнолом недалеко от моего дома. В детстве Эшли заменяла отцу игровую площадку; речной запах был тем запахом, что вдыхала мать в раскрытое окно после тяжелых родов, когда на свет появился сначала брат, а потом я. Пресноводная река утоляет жажду и освежает человека, но река с соленой водой возвращает к первоначалам — это управляемые луной приливы, упорное движение рыб на нерест, предвосхищение языка в говорящем ритме волн. Короче, мальчишка-разносчик, навьюченный газетами, считал Эшли лучшей рекой из всех, которые сотворил Господь. Вот и финишный участок моего маршрута, я разбрасывал газеты уверенно и ловко, оделяя ими обитателей домов, построенных недавно на останках высушенного соленого болота. Путь мой лежал строго на запад. Проехав мимо парка Уайт-Пойнт, я поворачивал на север, и тут в поле моего зрения попадал форт Самтер,[7] который будто огромная черепаха возвышается посреди гавани. Обслужив особняки на Ист-Бэй-стрит, затем на Рейнбоу-роу, я поворачивал налево, назад на Брод-стрит и принимался за нее, лавируя среди машин, прогуливающихся адвокатов, молодых сотрудников и старых зубров из агентства недвижимости Райли, транспортного агентства, мэрии и тому подобных заведений. Последнюю газету я всегда бросал на крыльцо универмага мужской одежды Генри Берлина.

Больше Чарлстон мне не принадлежал, я передавал его в распоряжение другим ранним пташкам, у которых притязаний было больше, чем у меня, я же уверенней себя чувствовал в предрассветных сумерках.

За три года старшей школы я стал неотъемлемым элементом утреннего городского пейзажа к югу от Брод-стрит и даже местной достопримечательностью. Люди говорили, что они сверяют по мне часы, когда я проезжаю мимо их домов до или после рассвета. Все знали о смерти моего брата, о моем нервном срыве и болезни, и, оглядываясь назад, я понимаю — всей душой переживали за меня в течение долгого срока моего наказания. Взрослым нравилось, что я всегда в спортивном пальто, в белой рубашке и при галстуке, дешевые мокасины начищены. Им нравились мои вежливые, чуть ли не чопорные, манеры, ненавязчивость в общении и то, что я всегда приносил угощение для кошки или собаки, если таковые были в доме. К тому же я помнил всех питомцев по именам. Я не забывал спросить о здоровье детей. Мои клиенты сочувственно относились к моей болезненной застенчивости, но отмечали, что я держусь с каждым днем все непринужденней. Им нравилось, что в дождь я не ленюсь выехать на час раньше и слезаю с велосипеда, чтобы положить газету на сухое крыльцо, не рискуя ее бросать, как обычно. Позже они уверяли, будто ничуть не сомневались во мне, в моей способности стать очаровательным и вполне светским молодым человеком.

Но 16 июня 1969 года, проезжая два коротких квартала между универмагом Берлина и церковью Святого Иоанна Крестителя, я думал о себе как о прирожденном неудачнике, который в свои восемнадцать лет ни разу не был на свидании, не танцевал с девушкой, не имел друга, не получал оценку А.[8] Не удалось мне также забыть то мгновение, когда я увидел своего беззаботного, необыкновенного брата в ванне, залитой кровью. За время, прошедшее с того дня, ни отец, ни мать, ни один психиатр, ни один священник, ни один знакомый или родственник не смогли указать мне, помеченному печатью дьявола, путь к нормальной человеческой жизни. На похоронах брата во время церковной службы я ушел в туалет, закрылся в кабинке и там, не сдерживаясь, рыдал, потому что считал эгоизмом показывать свое безутешное горе совершенно раздавленным родителям.

С этого момента для меня начался новый отсчет времени, когда земля разверзлась и поглотила меня. Оставив скорбь позади, я стал сопротивляться сумасшествию, которое рвалось в душу через самые уязвимые места, приступ за приступом сокрушало хрупкие стены моего детства. Три года я провел среди змей, которые кишели вокруг. Ни один сон не обходился без ядовитых гадов, подстерегавших меня. Под корнем кипариса свернулся водяной щитомордник, из расщепленного бревна выглядывал коралловый аспид, среди осенних листьев кралась невидимая медноголовка, а гремучая змея гремела своей трещоткой на хвосте, как бродячий музыкант, перекладывая на эту убогую музыку мою тоску, ужас, отчаяние. Доктора называли мое состояние нервным срывом, очень точный термин, на мой взгляд. Сорвавшись, я падал все глубже и глубже. Потом с помощью добрых людей стал выкарабкиваться обратно. В доказательство того, что я выздоравливаю, змеи начали покидать мои сны, и больше я никогда не страдал страхом перед этими тварями, понимая, что они тоже сыграли свою роль в моем возвращении к жизни. Но очень долго я боялся их до содрогания, их узкие тела, ядовитые жала вытесняли по ночам лицо брата, и только проснувшись, я мог вернуть образ Стива на его законное место в моем сознании. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю: моя трагедия заключалась в том, что мне не удавалось восстановить образ Стива во всей цветущей, великолепной полноте, каким он был при жизни. Найдя брата мертвым, я, по сути, так и не смог извлечь его из этой жуткой ванны.

Я оставил велосипед на стоянке возле начальной школы и вошел в собор через заднюю дверь, как делал каждое утро. Об этом входе знали только свои люди — епископ, священники, монахини и алтарные служки вроде меня. Едва открыв дверь, я почувствовал особый запах, присущий католической церкви. Я прошел в комнату, где монсеньор Максвелл Сэдлер завершал ритуал облачения в пышный наряд, подобающий воскресной утренней службе. Монсеньор Макс вошел в жизнь нашей семьи задолго до того, как я появился на свет: в 1938 году он преподавал родителям в выпускном классе Епископальной ирландской школы. Он же венчал моих родителей, крестил нас со Стивом, положил облатку на мой язык во время первого причастия. Когда я участвовал в своей первой мессе, Стив тоже был алтарным служкой. После смерти Стива монсеньор не оставил своим попечением нашу семью. Когда епископ чарлстонский отказался похоронить Стива на церковной земле, монсеньор Макс — тогда еще отец Макс — преодолел все препоны церковной бюрократии и добился-таки разрешения эксгумировать тело Стивена и перенести с городского кладбища на западном берегу Эшли на освященную землю у церкви Святой Марии, где похоронены родственники матери.

В ту пору я внушал всем тревогу яростным подростковым богоборчеством, отказывался молиться и ходить в церковь. Ведь католическая церковь отвергла тело моего брата. Несчастные родители, чтобы спасти ненормального ребенка, который остался у них на руках после смерти любимого сына, передали меня в распоряжение детской психиатрии, и мной занялись врачи из психлечебниц, где вечно не хватает медицинского персонала, а педагоги скучают без дела. Монсеньор Макс не отвернулся от нас в наши черные дни. Он говорил мне, что Церковь терпеливо ждет и всегда с радостью примет меня. Сам он тоже был исполнен терпения и всегда рад принять меня.

Я смотрел, как монсеньор Макс причесывает волосы, добиваясь идеальной гладкости. Увидев меня в зеркале, он сказал:

— Лео, позвонил мой алтарный служка. Он заболел. Ты заменишь его. Надень сутану и стихарь. Твои родители уже здесь. Ты помнишь, сегодня особый день для твоей матушки — День Блума.[9]

Вот еще одна нелепость моего детства: я был единственным ребенком на Юге Америки, чья мать получила докторскую степень за совершенно нечитаемую диссертацию о религиозном символизме Джеймса Джойса в совершенно нечитаемом романе «Улисс», который я считал самой ужасной книгой всех времен и народов. 16 июня — тот самый бесконечный день, когда обиженный Леопольд Блум болтается по городу, выпивает в барах, путается со шлюхами, возвращается к своей рогатой жене Молли, и его монолог длится шестьсот страниц. Мать силой усадила меня за эту книгу, когда я был в десятом классе. Обожатели Джойса, вроде моей матери, считают 16 июня священным днем григорианского календаря. Мать рассвирепела, как фурия, когда после шести месяцев мучений, дочитав книгу, я вышвырнул ее в окно.

За считаные секунды я надел сутану со стихарем и встал рядом с блистательным, великолепным монсеньором, который, глядя в зеркало, последними штрихами доводил свой облик до совершенства. Сколько себя помню, прихожанки, глядя, как их похожий на кинозвезду кумир шествует к алтарю, вздыхали, явно сожалея, что этакая красота пропадает зря.

— С новым Днем Блума, монсеньор Макс, — сказал я. — С новым счастьем.

— Не надо смеяться над матушкой, Лео. «Улисс» — ее слабость. Джеймс Джойс — величайшая любовь ее жизни. Я имею в виду литературу.

— Я все же нахожу это ненормальным.

— Человек должен прощать ближним их слабости.

— Я простил бы, если бы она не называла меня Леопольдом Блумом. А Стивена — Дедалусом.[10] По-моему, это уж чересчур. Вы читали «Улисса»?

— Что ты! Нет, конечно. Он ярый противник католицизма. Лично мне ближе Честертон.[11]

Сопровождая монсеньора к главному алтарю, я, как всегда, преисполнился гордости. В первом ряду заметил родителей, они перебирали четки. Отец улыбнулся и подмигнул мне правым глазом, чтобы матушка не видела. Она терпеть не могла шалостей в церкви. Отправляясь туда, мать надевала особое выражение лица, и можно было подумать, что каждый раз, когда она садится на церковную скамью, у нее перед глазами свершается распятие с крестными муками.

Повернувшись к немногочисленной публике, где преобладали прихожане не моложе восьмидесяти, монсеньор начал мессу во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Первые же слова, произнесенные его звучным голосом, омыли меня, как горный поток, и избавили от груза детства, от бремени воспоминаний.

Я прошел за монсеньором в алтарь и отдал себя во власть древнего сакрального ритма церковной службы. Священник требовал воды — я подавал ему воду. Ему нужно было перед свершением таинства омыть руки — я окроплял их из сосуда. Он требовал вина — и я протягивал ему сияющий золотом потир.[12] В момент освящения Святых Даров,[13] когда вино обращается в кровь Христову, а хлеб — в плоть Его, я торжествовал победу над смертью, которая вот уже две тысячи лет свершается на христианских алтарях. Открыв рот, чтобы принять кусочек пресного хлеба из пальцев священника, я почувствовал, что языком прикасаюсь к Господу, нёбом я ощутил вкус Его плоти, Его кровь смешивалась с моей. Я возвращался к Нему после многолетнего горького отступничества, после того, как Он похитил у меня брата, навсегда забрав из нашей детской и убив в ванной.

Я вернулся к Богу, и это тоже часть моей истории.

После мессы мы пошли завтракать в ресторанчик Клео — ритуал, вплетенный в летнюю жизнь нашего семейства, как посещение мессы. Клео — молоденькая гречанка, которая, сидя за кассой, тараторила со скоростью пулемета. Ее болтовня была пустой и нескончаемой, пока в ресторан не входили мои родители, — тут она почтительно замолкала. Она училась у них, когда родители преподавали в Епископальной ирландской школе, и питала к ним почтение, которое люди, если они не продолжили образование в университете, навсегда сохраняют по отношению к учителям старших классов. Даже молоденькие официантки усиливали рвение, когда на пороге возникали мои родители. Клео сделала кухонному персоналу пассы руками, и перед нами на столике появились кофе, апельсиновый сок и холодная вода. Поскольку я готовился к началу футбольного сезона, то заказал два яйца всмятку, овсянку и три ломтика бекона. Отец налегал на деревенскую ветчину и бисквиты, добавив к ним картофельные оладьи. Несмотря на то что для матери это был главный день в году, она соблюдала строгую дисциплину, которая являлась принципом ее жизни: она заказала половину грейпфрута и овсяные отруби. Моя мать признавала здоровое питание, а чревоугодие осуждала.

— С праздником, дорогая. С Днем Блума тебя, — сказал отец и наклонился, чтобы поцеловать мать в щеку. — Это твой день. Мы готовы исполнить любое твое желание. Правда, Лео?

— Правда. Слушаем и повинуемся.

— Очень хорошо, Лео, — ответила мать. — Несмотря на твое сопротивление, словарный запас у тебя постепенно увеличивается. Вот пять слов, которые ты должен выучить сегодня.

Она протянула мне сложенный тетрадный листок.

Я застонал, как делал это каждое утро, и развернул листок, где были написаны пять слов, которые ни один нормальный человек никогда не употребит в нормальном разговоре: «агностицизм, антропоцентризм, благолепие, вивисекция, чаяние».

— Ты знаешь, что значат эти слова? — спросила мать.

— Нет, конечно.

— А ты выучил список, который я дала тебе вчера?

— Да, конечно.

— Составь предложение с двумя словами из него.

— Пожалуйста. Экзистенциальный, регургитация.[14] Когда я размышлял над экзистенциальным смыслом произведений Джеймса Джойса, у меня чуть не произошла регургитация содержимого желудка.

Отец засмеялся. Мать зыркнула на него светлым глазом, и он поперхнулся.

— Ты слышал, что сказал отец. Сегодня мой праздник. День Блума. Его празднуют поклонники Джеймса Джойса во всем мире.

— Пора бы тебе уже встретиться с этими двумя чудаками, — сказал я.

— Нас — легион! Его обожают миллионы! Пусть даже в своей семье я одинока.

— Мы с Лео приготовим сегодня для тебя особенный ужин, — предложил отец. — Выберем рецепт из «Улисса»! Это Лео придумал.

— Очень мило с твоей стороны, Лео. Спасибо.

— Лично я не буду это есть. Только приготовлю. — Я хотел пошутить, но мать сразу же обиделась.

Она едва не заморозила меня взглядом, по сравнению с которым даже лютая зима показалась бы весенней оттепелью.

С тех пор как научился говорить, я помню восторги жителей и жительниц Чарлстона по поводу привлекательности моей матери, ее безукоризненной осанки, изящных манер. Я понимал, что они имеют в виду, но не мог разделить их чувства. На мой взгляд, холодная и правильная красота матери могла внушать восхищение, но не любовь. После смерти Стива она ни разу не поцеловала меня. Обнимала, да, и даже часто. Но чтобы поцеловать, как раньше, когда я был маленьким, этого не было. Я доставлял ей мало радости, и неодобрение крупными буквами было написано в ее взгляде каждый раз, когда она смотрела на меня. Мы изо всех сил разыгрывали счастливое семейство, чтобы ввести в заблуждение окружающих, и, насколько я могу судить, весьма преуспели в этом. Только три человека в мире знали правду о том, какое глубокое и безнадежное отчаяние мы испытывали в обществе друг друга.

Официантка принесла нам кофе.

Из-за нашей с матерью пикировки лицо отца выразило огорчение и тревогу. Находясь рядом со мной и матерью, он разрывался от безрассудной любви, которую питал к нам обоим, при этом его доброта по отношению ко мне действовала на мать, как красная тряпка на быка, и между родителями то и дело вспыхивали перепалки. Смерть брата практически раздавила их обоих, но не поколебала природной доброты отца, его дружелюбия и оптимизма. Он обратил все свои чувства на меня и старался любить меня еще сильнее именно потому, что я не Стив. В отличие от матери, которая, как я полагал, восприняла смерть Стива по-своему. Она больше никогда никого не сможет любить именно потому, что это не Стив.

— Так вот, — произнесла мать, достав ручное зеркальце и поправляя помаду на губах. Этот жест послужил официантке сигналом, что наш завтрак закончен и можно убирать со стола. — Твой отец знает, что нужно сегодня сделать, Лео. Я хочу, чтобы ты испек дюжину шоколадных кексов для новых соседей, которые сегодня въехали в дом через дорогу от нас. Там близнецы твоего возраста, и они будут учиться в твоем классе.

— Хорошо. Что еще?

— Мне позвонила сестра Мэри Поликарп из приюта. К ним прислали двух новеньких из Атланты. Сироты, беглецы. Брат и сестра. Ты должен встретить их в Чарлстоне. И будешь шефствовать над ними весь год. Помогать и опекать. У них была ужасная жизнь.

— Она им покажется раем после того, как они поживут рядом с сестрой Поликарп. Это же чудовище! Я думал, ее выгнали из монастыря.

— Это та самая монахиня, которая ткнула дочку Уоллеса в глаз линейкой? — спросил отец.

— Просто несчастный случай, — ответила мать.

— Это было при мне, — возразил я. — Она попала в глазное яблоко. Повредила глазной нерв. Девочка ослепла.

— Сестру Поликарп больше не допускают к преподаванию. Ее практически исключили из ордена, — пояснила мать.

— Между прочим, мальчишек она лупила по лицу направо и налево, кровь из носа так и хлестала. Я дал ей кличку Красный Крест.

Отец фыркнул, но в глазах матери блеснул ледяной огонек, и отец затих.

— Очень остроумно! — язвительно сказала мать. — Если бы только это остроумие хоть как-то проявилось в твоем тесте на профессиональную ориентацию.

— Лео не очень-то силен в тестах, дорогая.

— И это не радует. Я хочу, Лео, чтобы ты сегодня явился с отчетом к своему директору и встретился с новым футбольным тренером.

— Мой директор — это ты. А тренер у меня старый, мистер Огбурн.

— Он уволился вчера.

— С чего бы это? — удивился отец. — Ему же оставалось совсем чуть-чуть до пенсии.

— Он отказался работать, когда узнал, что помощником у него будет чернокожий, — ответила мать. — Поэтому я пригласила Джефферсона из школы «Брукс» на должность старшего тренера, а также назначила его заведующим секцией атлетики.

— Почему я должен встречаться с тренером Джефферсоном?

— Потому что ты центровой первой линии.

— Но я всегда играл во второй линии, позади Чоппи Сарджента.

— Чоппи и еще три человека ушли вместе с тренером Огбурном в новую сегрегированную[15] академию на западном берегу Эшли. Тренер Джефферсон хочет посоветоваться с тобой, как расставить оставшихся игроков в команде с учетом новой ситуации.

Итак, определился список дел на день: шоколадные кексы, сироты из приюта сестры Поликарп, тренер Джефферсон.

— Что-нибудь еще?

— После марша госпитальных работников поможешь накрыть холодный чай. Обедать сегодня будем поздно. — Мать бросила последний взгляд в зеркальце на свои губы, потом посмотрела на меня: — Слушание по вопросу о пробации назначено на двадцать шестое июня. Наконец-то твои общественные работы закончатся.

— Обвинение будет снято, — радостно кивнул отец. — Ты сможешь начать с чистого листа.

— Только не со мной, молодой человек, — быстро вставила мать. — Я не знаю, как тебе удается спать по ночам после всех страданий, которые ты причиняешь нам с отцом.

— Дорогая… — начал отец, понизив голос.

— Лео прекрасно знает, о чем я говорю.

— Ты знаешь, о чем говорит мама, Лео?

— Знает, знает, — опять вставила мать.

— Ты имеешь в виду мою ненависть к Джеймсу Джойсу? — спросил я.

— Ты притворяешься, что ненавидишь Джеймса Джойса, потому что это самый легкий способ показать, как ты ненавидишь меня, — парировала она.

— Лео, скажи маме, что ты не ненавидишь ее. — Отец чувствовал себя уверенно среди научных формулировок, но терялся и начинал захлебываться в океане эмоций. — Нет, лучше скажи ей, что ты любишь ее. Так будет лучше.

— Я люблю тебя, мама, — произнес я, сам прекрасно ощущая собственную неискренность.

— Жду тебя сегодня в своем кабинете в четыре часа, Лео. И не забудь про дела.

Родители одновременно встали из-за стола, а я смотрел, как отец расплачивается с Клео. Потом Клео вышла из-за кассы и подсела ко мне.

— Лео, знаешь, чему меня научила жизнь? Быть ребенком — это полная жопа. Но быть взрослым в сто раз хуже. Это говорю тебе я, Клео. А я как-никак гречанка. Это мой народ подарил вам Платона, Сократа и прочих говнюков.

Глава 2 Новые знакомые

Расставшись с Клео, некоторое время спустя я нажал на белую кнопку звонка у двери приюта Святого Иуды, что находится в тупике у перекрестка, за собором. Звук звонка был противным, напоминал жужжание какого-то насекомого. Приют у меня ассоциировался с католичеством в целом, от домов пасторов до монастырей.

Чернокожий великан по имени Клэйтон Лафайет открыл дверь и улыбнулся, увидев меня. Мистер Лафайет выполнял в приюте дюжину разных обязанностей, в том числе провожал старших ребят в школу «Пенинсула». Эту обязанность он выполнял с военной точностью и ответственностью. Лицо у него светилось добротой, но фигура внушала страх.

— Привет, Лео-лев! — сказал он.

— Привет, маркиз Лафайет![16] — Мы пожали руки. — У меня задание — повидать сестру Мэри Поликарп.

— Сироты уже прозвали ее Полигарпией, — шепнул Клэйтон. — Она сказала мне, что твоя мама пришлет тебя.

— Будь поосторожней насчет Полигарпии, маркиз, — прошептал я в ответ. — С ней шутки плохи.

Я прошел по длинному-длинному коридору — здание приюта строил человек, который питал необъяснимую ненависть к сиротам. Приют был мрачен до жути, как бывает только в фильмах ужасов, и женщина, вставшая из-за огромного стола, когда я вошел в кабинет, была под стать окружающей обстановке.

Среди католиков моего возраста было популярно развлечение, сродни спорту, которое не очень способствовало развитию духовности и аскетизма, зато гарантированно повышало настроение, вызывая всеобщий смех и впоследствии оживляя наши воспоминания: я имею в виду рассказы о монахинях. В этих рассказах мы не знали стыда, как не знает его Церковь, выставляя напоказ в алтарях гипсовые фигуры замученных святых и муляжные распятия. Похоже, созерцание изуверского убийства Иисуса, живого Бога, пробуждает фантазию этих славных женщин, невест Божьих, и они изобретают все новые и новые пытки, чтобы приготовить наши души к вечной жизни. Среди монахинь, которых мы знали в юности, в пятидесятые — шестидесятые годы, было несколько женщин несравненной доброты. Но женщины с черным сердцем и садистским воображением оставили самый сильный, неизгладимый след в нашей памяти. Одна монахиня, заслышав вой пожарной сирены, поднимала класс на ноги и заставляла читать молитву, выражая надежду, что пламя пожирает дом атеиста. Другая монахиня втыкала булавки нам в уши, если мы плохо себя вели, и родители по кровоподтекам могли судить о степени нашей греховности перед Божьей невестой. О приближении монахини можно было понять по зловещему звуку ее четок, как о приближении гремучей змеи — по ее трещотке.

Во втором классе я передал тайную записку от одного мальчика к другому — они дружили между собой, и нас троих вызвали к доске, чтобы подвергнуть публичной казни. Сестра Вероника никогда нас не била, в своих наказаниях она проявляла дьявольскую изобретательность. Она приказала нам развести руки в стороны, как у распятого Христа, и так стоять. Сначала нам это наказание показалось очень легким. Но через час Джо Макбрайд разрыдался, мышцы его рук свело судорогой, как в агонии. Сестра Вероника с презрением посмотрела на него:

— А Христос так держал руки целых три часа!

— Так ему было легче, сестра! — сквозь слезы проговорил Джо. — Ему-то руки гвоздями прибили…

И класс затрясся от безудержного, запрещенного смеха.

Тем утром в приюте прежний страх перед монахинями комом встал у меня в горле, когда я произнес:

— Доброе утро, сестра Поликарп!

— Здравствуй, Лео. Кажется, ты у меня учился? В каком классе — в первом или во втором?

— В третьем.

— Ты был очень медлительным, если мне не изменяет память.

— Совершенно верно, сестра.

— Но очень вежливым. Ребенка из хорошей семьи сразу видно. Я читала в газете, что тебя исключили из Епископальной ирландской школы.

— Да, сестра. Я совершил очень плохой проступок.

— И что же, ты отсидел в тюрьме?

— Нет, сестра. Мне дали испытательный срок. — Я чувствовал неловкость от темы разговора, от ситуации, от пребывания в обществе этой монахини.

— Я всегда знала, что ты не блещешь умом. Но уж никак не думала, что ты станешь преступником.

— Испытательный срок — это не тюрьма, сестра.

— Лично я не вижу разницы. — Она опустила взгляд на две папки, лежавшие на столе. — Твоя матушка сказала тебе, что у нас большие проблемы?

— Нет, сестра. Она сказала, что мне надо познакомиться с двумя ребятами, которые будут учиться в нашей школе, и помочь им освоиться в новой обстановке.

— Она тебе не сказала, что они воры, вруны, преступники и беглецы? И вдобавок ко всем моим огорчениям, епархия присылает сегодня еще пятерых цветных детей.

— Нет, сестра. Мать мне ничего не сказала.

— Поскольку ты отсидел в тюрьме и теперь исправился, то, я думаю, ты как раз то, что нужно этой парочке. Наставишь их своим примером на путь истинный, так сказать. Но предупреждаю, они оба очень хитрые и просто прирожденные лгуны. Родом из Северной Каролины, из горной местности. А самая отпетая сволочь происходит из горных местностей. Этот факт установлен социологами. Ты знаешь, что у меня степень магистра по социологии, Лео?

— Нет, сестра, не знаю.

— Короче, они в библиотеке, ждут тебя. Мистер Лафайет будет начеку — на всякий случай. Как бы чего не вышло.

— А что может выйти? Я просто расскажу им про школу, про учебу в старших классах, и все.

— Таких, как они, называют бегунами на длинные дистанции. Стайерами. Они убегали всегда и отовсюду. Побывали в разных приютах от Нового Орлеана до Ричмонда, от Бирмингема до Орландо. Стайеры — это такие дети, которые ищут то, чего никогда не находят. Прежде всего потому, что этого нет на свете. Зовут их Старла и Найлз Уайтхед. Оба очень способные. Он, правда, остался на второй год, но специально, чтобы оказаться в одном классе с сестрой.

Я отправился в библиотеку, которая находилась в другом конце приютского здания. Там каждый год на Рождество отец, переодетый в Санта-Клауса легкого веса, раздавал сиротам наши подарки. Библиотека была битком набита книгами, к которым никто не прикасался. Существует какое-то зловещее сходство между беспризорными детьми и заброшенными книгами, но я был слишком юн, чтобы проводить глубокомысленные аналогии. Я переступил порог библиотеки, готовясь к встрече со Старлой и Найлзом Уайтхед. Они сидели в дальнем углу, и вид у них был такой же приветливый, как у скорпиона в банке. Под их враждебными взглядами я упал духом. Меня поразила яркая внешность брата и сестры — высокие скулы и точеные черты свидетельствовали о том, что в их жилах течет кровь индейцев-чероки. Я сел на стул перед ними, они пристально смотрели на меня. У сестры глаза были темно-карие, как растаявший шоколад.

Смущенный, я огляделся вокруг, взглянул в окно на простирающийся за ним безлюдный сад. Потом откашлялся и подумал, что мать не дала мне никаких внятных указаний, какова цель моей встречи с этими озлобленными незнакомцами.

— Привет, — вымолвил я наконец. — Здорово, наверное, если ты сирота, оказаться в шикарном местечке вроде этого.

Они смотрели на меня так, словно я не произнес ни слова.

— Это была шутка, — продолжил я. — Пытался пошутить, чтобы, так сказать, сломать лед между нами.

По-прежнему тот же невидящий взгляд двух пар глаз. Я предпринял еще одну попытку.

— Привет, Старла и Найлз Уайтхед. Меня зовут Лео Кинг. Моя мать — директор школы, в которой вы будете учиться. Она попросила меня встретиться с вами. Может, я буду вам чем-то полезен. Я знаю, как трудно менять школу.

— Терпеть не могу слюнтяев и соглашателей, — изрекла девица. — А как ты, брат?

— Да все они одинаковые, — лениво ответил брат.

Они говорили со скучающим видом, как будто меня совсем тут не было.

— Я в отпаде от его шутки. А ты, брат?

— Я хотел наладить приятельские отношения, — пояснил я.

Брат с сестрой переглянулись с усмешкой.

— Почему вы сбежали из предыдущего приюта? — спросил я.

— Чтобы повстречать крутого парня вроде тебя, — ответил Найлз.

— Лови намек, Лео. Так, кажется, тебя зовут? Нам не нужна твоя помощь. Мы сами как-нибудь разберемся, — вступила Старла.

Она откинула прядь черных волос со лба, и я заметил, что левый глаз у нее косит. Поняв, что я заметил это, она тряхнула головой, и прямые черные волосы снова упали на лоб, спрятав больной глаз.

— Но я могу помочь вам. В самом деле могу, — сказал я.

Найлз посмотрел на меня тяжелым мужским взглядом, и только тут я оценил ширину его плеч и рост. Даже сидя он производил впечатление своей физической мощью. Похоже, рост у него за метр девяносто. Бицепсы выпирали, даже когда он не напрягал рук. А ярко-голубые глаза, казалось, попали сюда со скандинавского лица. Девушка, несмотря на косоглазие, была симпатичной, суровое же лицо Найлза Уайтхеда можно было без натяжки назвать красивым.

— Если вы хотите знать, кто из учителей самый лучший, я вам скажу. А может, хотите знать, кто самый нестрогий. Назову вам их.

— Мы хотим знать, когда ты отстанешь от нас, — ответил Найлз.

— Найлз, старина, теперь мне ясно, почему твои родители бросили тебя на крыльце возле приюта… — Не успел я закончить фразу, как он перегнулся через стол, протягивая левую руку к моему горлу. Тут я заметил, что правая рука и брата, и сестры прикована наручниками к стулу.

— Маркиз! Маркиз Лафайет! — крикнул я, и великан вбежал в библиотеку.

— Сними с них наручники, — попросил я.

— Поверь мне, эта парочка заслуживает наручников, — сурово ответил он. — И кой-чего похуже.

— Попроси у сестры Поликарп разрешения снять наручники. Или я позову свою мать. Напомни сестре, что мне этих ребят дали в нагрузку, потому что я должен триста часов отработать на общественных работах. Матери не понравится, что детей приковали к стульям. — Упоминание о моей матери вызывало в сердце большинства чарлстонцев трепет. — Заковывают преступников. А они будут учиться в нашей школе. Кроме того, они дали мне честное слово, что не убегут, если с них снимут наручники.

— Неужели? — Лафайет с подозрением посмотрел на брата с сестрой, и ясно было, что оба не внушают ему доверия.

— Мы заключили договор. Они дали мне честное слово. Скажите ему, — обратился я к Уайтхедам.

— Ты дал слово, парень? — уточнил Лафайет у Найлза.

— Еще бы.

— Погодите, я сейчас. Схожу к сестре Поликарп. — И Лафайет направился к выходу.

— Слушайте, вы, фрукты, я могу вам помочь, если захотите, — перегнувшись через стол, быстро проговорил я. — Если нет — так и скажите, и духу моего здесь больше не будет.

Брат повернулся к сестре, и на моих глазах произошел обмен мнениями без единого слова. Старла сказала: «Нам нужно продержаться последний год, Найлз, и мы навсегда расплюемся с приютами». Больной глаз выглянул из-под прядки волос, и Старла взглядом пыталась убедить брата.

— Говори, что нам делать, Лео, — произнес Найлз.

— Поклянитесь, что не сбежите. Быстро, без дураков.

— Клянемся, — сказали они хором.

— Поликарп — дьявол, — продолжал я. — Садистка и психопатка. Отвечайте ей только: «Да, сестра. Нет, сестра». Маркизу — тоже: «Да, сэр. Нет, сэр». У него доброе сердце. Постарайтесь с ним поладить. И уберите это зверское выражение с лица. Трудно, что ли, раз в году улыбнуться? В этом месте можно выжить.

— Откуда ты знаешь? — спросила Старла.

— Когда мой брат умер, я начал дурить. И меня на пару лет засунули в психлечебницу. Пришлось шевелить мозгами, чтобы выбраться оттуда.

— Так ты ничем не лучше нас, такой же арестант, — заметил Найлз.

— Но к стульям меня как-никак не приковывали, приятель. Что за уродские куртки на вас?

— На спине надпись «Сирота», — ответил Найлз. — Сестра приказала сделать ее специально для нас. Мы ведь всегда сбегаем.

— Почему вы всегда сбегаете?

— Потому что у нас есть мама. И бабушка, — сказала Старла. — Они ищут нас.

— Откуда вы знаете?

— Да мы руки на себя наложили бы, если бы думали иначе, — ответил Найлз.

У меня за спиной раздался стук — открылась дубовая дверь. Я обернулся: маркиз Лафайет шествовал со связкой ключей. Он обошел вокруг стола и освободил сначала Старлу, потом Найлза. Оба потирали саднящие запястья.

У Лафайета было доброе сердце, но он озабоченно обратился ко мне:

— Меня выгонят, Лео, если они убегут. Я потеряю работу.

— У мистера Лафайета четверо детей, — пояснил я Найлзу и Старле. — Твоя жена по-прежнему на диализе, маркиз?

— Да, ей не лучше.

— Мы не убежим, мистер Лафайет, — сказала Старла.

— Говори за себя, — вставил брат.

— Заткнись, Найлз. Я говорю за обоих. Мы не лишим вас работы, мистер Лафайет.

— Я буду защищать вас, — пообещал Лафайет, оглянувшись на дверь. — Я могу быть вам полезен. — И он вышел в холл.

Когда я встал, тоже собираясь уходить, Старла неожиданно сказала:

— Пока, четырехглазый. Тебе никто не говорил, что у тебя уродские очки? Ты в них похож на пучеглазого жука.

От стыда я залился краской, потом пошел пятнами, отчего моя внешность стала еще более смешной. Отец передал мне по наследству застенчивость, меловую бледность кожи и склонность краснеть от шеи до кончиков волос в минуту смущения. Первый опыт того, что значит быть некрасивым, я получил еще в раннем детстве, но до сих пор не мог привыкнуть, когда ровесники тыкали в меня пальцем и дразнили. На этот раз моя реакция удивила меня самого — я расплакался, самым детским и нелепым образом, в полном противоречии с той покровительственной линией поведения, которую избрал в отношении новых знакомых. Мне хотелось убежать и спрятаться и самому никогда не видеть собственного лица.

И тут Старла удивила меня еще больше: она тоже расплакалась. Она плакала оттого, что обидела меня. Я думаю, тут она впервые и разглядела меня.

— Прости, Лео, прости. Вот так каждый раз. Ничего не могу с собой поделать. Так происходит каждый раз, стоит кому-нибудь обойтись со мной по-человечески. Я говорю ему что-нибудь обидное, гадость, которую нельзя простить. Что-нибудь ужасное, злое. Просто я не верю, что люди могут относиться ко мне хорошо. И я нарочно говорю что-то такое, чтобы они меня возненавидели. Скажи ему, Найлз. Ведь со мной всегда так, правда?

— Да, с ней всегда так, Лео, — подтвердил Найлз. — Она не хотела тебя обидеть.

— Посмотри. — Она отбросила длинную челку со лба. — Посмотри на мой левый глаз. Смотри-смотри, какая я уродина! Косоглазая сука! Я тебя обидела из-за того, что ты к нам отнесся по-человечески. А не был бы ты таким добрым, я тебе ничего и не сказала бы. Вот так всегда бывает, — недоуменно пожала она плечами, словно не в состоянии этот феномен объяснить.

Я снял очки и вытер стекла платком, потом промокнул глаза и постарался взять себя в руки. Надев очки, я сказал Старле:

— У меня есть знакомый окулист, хирург. Самый лучший в городе. Я попрошу, он тебя посмотрит. Вдруг с твоим глазом можно что-нибудь сделать.

— С чего это он станет ее смотреть? — спросил Найлз. — У нее же нет ни шиша.

— Ни гроша, — поправила Старла. — Перестань выражаться как деревенщина.

— Ни гроша так ни гроша. Все равно нет.

— Он замечательный человек, этот доктор.

— А ты откуда с ним знаком? Ты что, важная шишка? — спросил Найлз.

— Я развожу газеты и знаю всех, кто живет по моему маршруту. — Я посмотрел на часы. Меня ждали дела из материнского списка, с Уайтхедами пора было прощаться. — Мне нужно идти, но я попрошу отца, и он как-нибудь пригласит вас на обед. Хорошо? Я зайду за вами.

Такая простая вещь, как приглашение на обед, привела обоих в смятение. Найлз растерянно смотрел на сестру, и та проговорила мне вслед:

— Лео, прости меня. Мне стыдно за свои слова. Клянусь тебе.

— А я сегодня наговорил матери обидных слов, — признался я. — Теперь они просто вернулись ко мне. Бог восстановил справедливость.

— Лео! — окликнул меня Найлз.

— Что, Найлз?

— Спасибо тебе. — Он показал на запястье. — Ты пришел, мы были в наручниках, а уходишь — мы без них. Мы с сестрой не забудем этого никогда.

— До конца жизни не забудем, — подтвердила Старла.

— Да что тут такого?

— К нам до сих пор мало кто относился по-человечески, — ответил Найлз.

Я не спеша возвращался домой на велосипеде и поздравлял себя с тем, что проявил какую-никакую дипломатическую сноровку в обращении с сестрой Поликарп и неуправляемыми сиротами. Я опережал на час составленный для себя график. Я задумался о кексах, которые должен был испечь для новых соседей. Мать заказала шоколадные кексы, но я склонялся в пользу рецепта в чарлстонском духе, из местных кулинарных секретов. Заводя в гараж свой «швинн», я удивился, увидев материнский «бьюик» старой модели возле дома. Наш дом отец построил собственными руками в 1950 году. Дом не отличался никакими архитектурными изысками, простое строение с двумя этажами и пятью спальнями, которое многие чарлстонцы считали самым некрасивым зданием в исторической части города.

— Привет, мать! — крикнул я через весь дом. — Что делаешь?

Я обнаружил ее в кабинете, где она писала письмо своим каллиграфическим почерком: строчки напоминали ряды бусин. Как всегда, мать закончила начатое предложение и лишь потом подняла взгляд.

— Обычно День Блума проходит тихо и спокойно, но сегодня дела наваливаются одно за другим. Мне только что позвонила сестра Поликарп, она сказала, что ты нашел общий язык с сиротами. Значит, один пункт из списка выполнен. Но у директора школы есть для тебя другие поручения.

— Да, я помню. Кексы для новых соседей и встреча с футбольным тренером в четыре часа.

— В повестке дня появился дополнительный пункт. Мы отправляемся в яхт-клуб. Оденься подобающим образом. Я имею в виду, прилично.

— Прилично, — повторил я.

— Да. Мы встречаемся с двумя старшеклассниками, которых исключили из школы «Портер-Гауд» сегодня утром. И с их родителями, разумеется. Я хочу, чтобы ты на первых порах позаботился о новичках. Но я категорически не хочу, чтобы ты с кем-либо из этих учеников сошелся близко. Ни с сиротами, ни с детьми из дома напротив, ни с детьми из «Портер-Гауд». Ни с сыном нового тренера. Они все запутались в собственных проблемах, а ты из своих только-только выпутался. С тебя хватит. Так что помочь помоги, а дружбу заводить не надо. Понял, Леопольд Блум?

— Пожалуйста, не называй меня так! — Я зажал уши руками и застонал. — Просто Лео и то звучит ужасно. Я умру со стыда, если люди узнают, что ты назвала меня в честь героя «Улисса».

— Я признаю, что заставила тебя прочитать «Улисса» слишком рано. Но я запрещаю тебе в этот день оскорблять величайшего писателя, когда-либо жившего на земле, и величайший роман, когда-либо написанный. Ты меня хорошо понял?

— Господи, ни один школьник в Америке не понял бы даже, о ком идет речь. Почему ты меня назвала в честь ирландского еврея, который жил в Дублине, да и то не жил никогда, если по правде?

— Леопольд Блум живее любого человека, которого я знаю. Твой отец не в счет, разумеется.

— Вот и назвала бы меня в честь отца, я был бы очень рад.

— Я не сделала этого, потому что твой отец знал, что я законченный романтик, а к законченным романтикам любимые мужчины крайне снисходительны и многое им позволяют. Они понимают величие наших сердец. Например, твой отец сперва возражал, когда мы назвали твоего брата Стива в честь…

Мать замолчала, ее глаза наполнились слезами, когда она упомянула сына, чье имя редко произносили вслух в этих стенах после его смерти. Нахлынули воспоминания и лишили мать способности говорить, но она фактически призналась, что отец, оказывается, не хотел называть первенца в честь Стивена Дедалуса, и ей пришлось прибегнуть к своему дару убеждения. Она могла бы убедить моего доброго, безответного отца назвать сына хоть Гитлер, хоть Сталин, приди ей в голову такая фантазия. Отец был податливее глины в ее руках, и она вылепила из него в соответствии со своими представлениями идеального мужа задолго до того, как я появился на свет.

Я искал подходящих слов, чтобы извиниться перед ней за свою вспышку, но слова смешались в голове и кружились беспорядочно, как стайка мотыльков. Я мечтал о том дне, когда смогу сказать ей все, что думаю, и в нужный момент слова сами придут на ум, но сейчас был явно не тот момент.

Средоточием нашей семейной жизни являлась неимоверная гордость, которую испытывала мать, заслужив признание как исследователь Джойса. Она получила от Католического университета степень доктора за совершенно нечитабельную — я однажды проверил — диссертацию «Католическая мифология и тотемизм в романе Джеймса Джойса „Улисс“». Диссертация была напечатана издательством Университета Пердью[17] в 1954 году. Каждый год мать читала курс по Джойсу для дипломников Чарлстонского колледжа, который активно посещали и высоко ценили бледные, как поганки, студенты. Трижды она делала доклады по Джойсу и приводила в восторг ученых-джойсоведов, которые не могли не признать за ней глубины проникновения в творчество писателя и проницательного постижения мельчайших намеков, искуснейшим образом спрятанных в тексте и связанных с католическим детством Джойса. Именно моя мать додумалась сопоставить месячные Молли Блум с кровавым потом на лице Спасителя во время несения Креста, чем снискала немеркнущую славу среди своих невменяемых коллег. Множество раз мы с отцом готовили специальное джойсовское меню для угощения видных джойсоведов, которые приезжали в Чарлстон посидеть у ног моей матери и обменяться высокопарно-бессмысленными мнениями о своем кумире. В глубине души я надеюсь, что отец научил меня готовить и привлек к кулинарным хлопотам, чтобы мы вместе могли избежать убийственных вечеров, когда академики являлись в наш дом беседовать о Джойсе и ни о чем, кроме Джойса.

Мать сложила бумаги в портфель и дала мне ценное указание:

— Имей в виду, молодой человек, у тебя множество дел. На глупости времени нет.

— Да, охранники банков могут спать спокойно. Им ничего не угрожает. По крайней мере, сегодня.

— Ты перенял манеру шутить от отца. У всех твоих шуток отцовский стиль. Тебе следует быть оригинальнее. Что вы с отцом собираетесь приготовить на праздничный пир?

— Секрет.

— Хотя бы намекни.

— Куриные ножки по-флорентийски.

— Еще одна шутка в отцовском стиле. Чувство юмора ты, несомненно, позаимствовал у него. Вот я ни разу в жизни не сказала ничего смешного. Считаю это пустой тратой времени. Словоблудием. Мне пора идти, пока, дорогой.

Я отправился на кухню, надо было заняться кексами. В нашей семье, в отличие от прочих, кухня находилась в компетенции отца, он здесь царил. Вся домашняя еда, которую когда-либо вкушало наше семейство, была приготовлена руками Джаспера Кинга. Мы, сыновья, сколько я себя помню, всегда помогали ему, как заправские поварята. Мать появлялась на кухне только потому, что там был выход в гараж. По-моему, она ни разу не включила плиту, не разморозила холодильник, не наполнила солонку, не вылила скисшее молоко и вряд ли знала, где находится шкафчик со специями, а где хранится масло. Отец не только готовил, он стирал и гладил белье, содержал в идеальной чистоте ванную и туалет и вел домашнее хозяйство с ловкостью, которая меня изумляла. С годами он научил меня всем премудростям по части жарки, варки, выпечки, и мы не осрамились бы даже перед коронованной особой.

Я открыл книгу «Чарлстонская кухня», купленную отцом в тот день, когда меня отвезли в больницу Святого Франциска, и нашел страницу с рецептом кунжутных вафель, предоставленным миссис Густав Максвелл, в девичестве Лизеттой Симонс. Мы с отцом испробовали почти все рецепты из этой редчайшей книги, составленной по инициативе Лиги молодых христиан и изданной при всеобщем одобрении в 1950 году. Каждый раз, готовя по рецептам из «Чарлстонской кухни», мы с отцом имели бешеный успех, а уж кунжутные вафли были вне конкуренции. Я начал с обжарки кунжутного семени на толстостенной сковороде. Потом растер два стакана коричневого сахара с пачкой несоленого масла. Добавил стакан белой муки, смешанной с пекарским порошком и щепоткой соли, вбил свежее яйцо — отец покупает их на ферме близ Саммервилла. Когда кунжутные семечки приобрели коричневый цвет, зазвонил телефон. Я выругался про себя. Ругаться мне было строго запрещено, в этом сходились оба родителя, они мечтали воспитать сына, который не в состоянии произнести слово «дерьмо». «Сына без дерьма», если можно так выразиться.

— Добрый день. Это квартира Кингов, — произнес я в трубку. Южное происхождение делает галантность непринужденной.

— Могу я поговорить с сестрой Мэри Норбертой? — спросил незнакомый женский голос.

— Мэри Норбертой? Простите, вы ошиблись. Такая здесь не живет.

— Простите, молодой человек. Думаю, это вы ошибаетесь. Мы с сестрой Норбертой вместе проходили послушание в ордене Святого Сердца много лет назад.

— Моя мать — директор школы. Моей школы. Я уверяю вас, вы ошиблись номером.

— А вы, должно быть, Лео. Ее младший сын.

— Да, мадам. Я Лео, ее сын.

— Вы очень симпатичный молодой человек. Только очки вас портят. Советую их снимать, когда папа вас фотографирует.

— Он фотографирует меня всю жизнь. Я даже плохо помню, как он выглядит, — его лицо всегда скрыто за фотоаппаратом.

— Ваша мама гордится вашим остроумием. Вы унаследовали его по отцовской линии.

— Откуда вам это известно?

— Ах, я, кажется, не представилась? Я сестра Мэри Схоластика. Звоню, чтобы поздравить вашу маму с Днем Блума. Вы, наверное, много раз слышали мое имя?

— Простите, не припоминаю, сестра Схоластика.

— Неужели мама не рассказывала вам о своей жизни в монастыре?

— Никогда.

— О боже. Надеюсь, я не раскрыла семейную тайну?

— Не уверен. Вы хотите сказать, что мы с братом незаконнорожденные?

— Ах, боже мой, нет! Мне надо прополоскать рот. Такое чувство, будто съела тапочку. Так она вас воспитывает в феминистском духе? Она хвастается, что в феминистском.

Моя мать действительно этим хвасталась всегда и везде.

— Боже правый! — прошептал я. — Вы на самом деле знакомы с моей матерью. Как вы ее назвали: сестра Норберта?

— Самая красивая монахиня из всех, кого я видела. Из всех нас, точнее говоря. В своем одеянии она напоминала ангела! Она будет позже?

— Я могу вам дать номер ее рабочего телефона.

Закончив разговор, я был в такой ярости, что с трудом себя контролировал. Но все же закончил стряпню: добавил в тесто ваниль и кунжутные семечки, кофейной ложкой выложил тесто на противень, покрытый алюминиевой фольгой, и поставил его в духовку на слабый огонь. Только после этого я набрал номер телефона матери.

Когда она сняла трубку, я сказал:

— Раньше я называл тебя матерью. А теперь оказывается, что ты сестра Норберта.

— Это одна из твоих шуток?

— Тебе виднее, мама дорогая, шутка это или нет. Я готов на коленях молиться перед святым Иудой, покровителем всех отчаявшихся, чтобы это оказалось шуткой.

— Кто тебе это сказал?

— У нее еще более идиотское имя, чем Норберта. Сестра Схоластика.

— Ей запрещено звонить мне домой.

— Но сегодня же День Блума, мамочка! — В моем голосе была далеко не одна капля сарказма. — Ей не терпелось поздравить тебя.

— Она была пьяна?

— Мы разговаривали по телефону. Запаха не уловил.

— Немедленно оставь этот тон, молодой человек. Я требую.

— Да, сестра. Повинуюсь, сестра. Простите, сестра.

— Я не делала из этого секрета. На моем комоде стоит фотография. Я снялась с родителями и твоим отцом. Посмотри на нее.

— Почему нельзя было просто сказать мне? И не хвастаться на каждом углу, какая ты феминистка.

— Ты всегда был странным ребенком, Лео. Стив прекрасно знал, что я была монахиней. Но ты совсем другой, с тобой очень трудно. Не знаешь, как к тебе подойти.

— Мне потребуется время, чтобы свыкнуться с этой мыслью. Как-никак не каждый день парень узнает, что его мать — профессиональная девственница.

— Мое послушание очень много дало мне, — резко подытожила она и сменила тему, уйдя от разговора, что было для нее нехарактерно. — Ты испек кексы для новых соседей?

— Пеку. Не кексы, а вафли. Их нужно будет еще остудить.

— Не опаздывай. Ланч в яхт-клубе. В четыре часа встреча с тренером. И еще, Лео. Я горжусь тем, что воспитала тебя в феминистском духе.

— Ничего удивительного, что во мне видят ненормального. Я продукт воспитания монахини, — неожиданно для себя брякнул я.

Было уже три часа, когда я вынул вафли из духовки. В кухню вошел отец с двумя сумками продуктов.

— Кунжутные вафли? — Он потянул носом. — Не помню, чтобы они упоминались в «Улиссе».

— Это не для праздничного пира. Это для новых соседей. Поселились через дорогу, помнишь?

— А теперь папа должен поцеловать самого славного мальчика на свете! — поставив хозяйственные сумки на прилавок, сказал Джаспер Кинг.

Я застонал, понимая, что сопротивление бесполезно. Отец поцеловал меня в обе щеки, как научился в Италии во время Второй мировой войны. Всегда, когда я был маленький, отец находил предлог, чтобы поцеловать нас с братом в обе щеки. Подросши, мы со Стивом усвоили манеру стонать, когда он к нам наклонялся.

Очень осторожно я уложил вафли в круглую жестянку из-под соленых орешков, предварительно отведав одну, чтобы проверить, можно ли моей стряпней угощать новых соседей. Оказалось, вполне.

— Пойду отнесу соседям, — доложил я отцу. — Между прочим, звонила сестра Схоластика.

— Надо же, сто лет ничего не слышал о ней.

— А ты с ней знаком? — спросил я, обходя стороной тему монашеского прошлого моей матери.

— Конечно, я знаком со Схоластикой. Она была подружкой невесты на нашей с мамой свадьбе. Кстати, я встретил судью Александера с Брод-стрит. Он сказал, что твой инспектор по пробации очень тебя хвалит. Я ответил, что ты стараешься.

Фургон уже уехал, когда я пересек улицу и подошел к дому семьи По. Жестянка с вафлями согревала мне руки, Я поднялся по ступенькам дома XIX века, нуждавшегося в косметическом ремонте. Я дважды постучал в дверь, услышал шаги босых ног. Дверь открылась, и я впервые увидел Шебу По, которая после приезда в Чарлстон стала его первой красавицей. С кем бы я потом ни говорил, все — и мужчины, и женщины — навсегда запомнили момент, когда впервые увидели эту нереальную, сказочную, белокурую красоту. Нужно признаться, что вообще-то мы в Чарлстоне избалованы красотой. Чарлстон славится прелестью своих утонченных и прекрасно воспитанных уроженок. Но высокая фигура Шебы в дверном проеме, ее облик пробудили во мне такое вожделение, что я едва не впал в один из смертных грехов — такие мысли пронеслись в моей голове при виде ее. Это не было простым восхищением женской красотой — охваченный то ли негасимой жаждой, то ли неутолимым голодом, я почувствовал себя так, словно на меня навели порчу. Ее зеленые глаза поглотили меня, но я успел заметить на щеках золотистые веснушки.

— Привет! — сказала она. — Меня зовут Шеба По. Теперь я буду жить в этом доме. Сзади крадется мой брат Тревор. Он напялил мои балетные туфли.

— Очень мило, я надел свои!

Тревор возник рядом с сестрой, и я онемел при виде его: лицом и фигурой он походил на эльфа. Он был, пожалуй, еще прекрасней сестры, хоть это уже, наверное, противоречит законам природы…

— Ничего, успокойся, — обратил внимание на мою немоту Тревор. — Шеба на всех так действует. Я тоже произвожу впечатление, но совсем по другой причине. Сколько раз я играл Маленького принца, сосчитать не могу.

— Я испек для вас кое-что, — сказал я, ошеломленный. — Поздравляю с новосельем. Это кунжутные вафли, чарлстонское лакомство.

— Как ты думаешь, имя у него есть? — обратился Тревор к сестре, как будто меня не было в комнате.

Мне вспомнился сегодняшний разговор с сиротами, который начинался примерно так же.

— Меня зовут Лео Кинг, — спохватился я.

— Из тех самых Кингов? В честь которых названа Кинг-стрит?[18] — спросила Шеба.

— Нет, я не имею отношения к знаменитым чарлстонским Кингам. Я просто Кинг.

— Как приятно познакомиться с просто Кингом, — улыбнулась Шеба, взяла коробку с вафлями и передала брату. Затем пожала мне руку, озорно и кокетливо — ведь она была неотразима.

Вдруг из глубины дома послышались неровные, спотыкающиеся шаги — словно собака ковыляла на трех лапах. Я насторожился.

— Кто там? — раздался странный, вроде бы женский голос. Появилась прелестная, уменьшенная копия брата и сестры, и встала между ними. — Что вам надо? Счет за перевозку нам уже отдали.

— Грузчики давно уехали, — сказал Тревор.

— Он принес нам вафли, мама, — пояснила Шеба, в голосе ее появились тревога и напряжение. — Сделаны по старинному местному рецепту.

— Из «Чарлстонской кухни», — добавил я. — Это местная поваренная книга.

— Моя тетушка дала один рецепт в эту книгу, — с ноткой семейной гордости объявила женщина заплетающимся языком, и я понял, что она просто-напросто пьяна.

— Какой же? Я могу приготовить для вас.

— Называется «Креветки к завтраку». Мою тетушку звали Луиза Уэйли.

— Я часто готовлю это блюдо. Мы называем его «Пряные креветки» и подаем с кашей.

— Ты готовишь? Какие педерастические наклонности. Вы с моим сыном споетесь.

— Может, ты пойдешь к себе, мама? — предложила Шеба, впрочем, очень вежливо.

— Если ты, Лео, со мной подружишься, для моей мамы это будет как нож в сердце, — откликнулся Тревор.

— Ну, Тревор, мама просто пошутила, — сказала Шеба, ведя мать обратно, в дальние комнаты.

— Пусть так.

— Не угодно ли вам подписаться на «Ньюс энд курьер»? — спросил я в спину удаляющейся миссис По. — Сейчас действует специальное предложение для новых подписчиков: первая неделя бесплатно, кроме воскресного приложения.

— Хорошо, подпиши нас, — ответила она. — А еще нам нужны молоко и яйца. Как у тебя насчет этого?

— Я передам молочнику. Его зовут Реджи Шулер.

Вернулась Шеба и сказала с подчеркнутым южным акцентом:

— Просто не знаю, что бы делала мисс Евангелина, моя мать, если бы не милость первого встречного козла.

Я расхохотался, пораженный грубостью, исходящей из столь прекрасных уст, и весьма рискованным намеком на Теннесси Уильямса.[19] Брат, в отличие от меня, не пришел в восторг от выходки сестры и обрушился на нее с порицанием:

— Шеба, давай сперва обзаведемся хоть парочкой друзей, а уж потом покажем, какое мы дерьмо. Моя сестра просит прощения, Лео.

— Вот уж ничуть, — произнесла Шеба, гипнотизируя меня взглядом.

Ее южный акцент был ярко выраженным, но не имел никакого отношения к Чарлстону. У брата манера говорить была весьма изысканной, но я затруднялся определить ее связь с какой-либо местностью, разве что с Западом.

— Мое природное обаяние покорило Лео. Правда ведь, кунжутная вафелька? — Шеба открыла коробку и взяла одну вафлю, другую подала Тревору.

Неожиданное возвращение матери застало нас врасплох.

— Ты еще не ушел? Забыла, как тебя зовут, молодой человек.

— Не думаю, что я вам представился, миссис По. Меня зовут Лео Кинг. Я живу в кирпичном доме через дорогу.

— Мне он показался невыразительным.

— Отец построил его до того, как начала работать Архитектурная комиссия. Большинство чарлстонцев считают наш дом ужасным.

— Но твоя фамилия — Кинг. Кинг-стрит. Ты из тех самых Кингов, я полагаю.

— Нет, мадам. Мы просто Кинги. Не из тех самых. Я уже объяснил вашим детям.

— Значит, ты познакомился с моими чудными детками. Педик и шлюшка. Неплохо для одной семьи, как ты считаешь? И подумать только, ведь я принадлежу к чарлстонской аристократии. К кругу Барневеллов, Смитов, Синклеров и выше. Берите гораздо выше, мистер Просто Кинг. В моих венах течет кровь основателей колонии. Но дети, дети ужасно огорчают меня. Они отравляют все, к чему прикасаются.

Миссис По оборвала свой монолог, который представлял экскурс в генеалогию пополам с сетованиями, и допила остатки из граненого стакана. Потом она прижалась носом к прозрачной двери веранды и призналась:

— По-моему, я сейчас пукну.

Она не пукнула, вместо этого она упала, прямо мне на руки. Я подхватил ее, пошатнулся, но удержал равновесие и повел ее прочь с веранды, где она чуть не расшиблась. Шеба и Тревор вскрикнули, потом бросились ко мне, и мы сообща втащили их мать на второй этаж, в спальню. Мебель, мимо которой мы проходили, была новой, только что распакованной, и являла собой дешевую подделку под старину, в том числе и кровать, на которую мы уложили миссис По, — творение в плантаторском стиле. Близнецы, казалось, были подавлены тем, что я стал свидетелем унизительной сцены. Зато я чувствовал себя героем — как-никак спас их мать, не дал ей расквасить нос о пол веранды и вовремя унес подальше от чужих глаз, пока соседи ничего не увидели и не разнесли по улице.

Когда мы спускались по лестнице обратно, Шеба сжала мою ладонь и попросила почти умоляюще:

— Лео, пожалуйста, не рассказывай никому о том, что видел. Нам остался последний год в школе. Мы уже так нахлебались, если б ты знал.

— Никому ни слова, — пообещал я от всей души.

— Это наша четвертая школа за время учебы в старших классах, — добавил Тревор. — Соседи нас долго не выдерживают. Мама способна и не на такое.

— Я даже родителям ничего не скажу. Им особенно не надо ничего знать. Моя мать — директор вашей новой школы. А мой отец будет преподавать вам физику в этом году.

— Надеюсь, ты не расхочешь дружить с нами после того, что случилось, — сказала Шеба со слезами на глазах.

— Я никогда не расхочу дружить с вами. Что бы ни случилось.

— Тогда мы расскажем тебе немного правды. Для начала, — сказал Тревор. — Мать родом из Джексона, штат Вайоминг. Последний штат, в котором мы жили, — Орегон. В матери нет ни капли чарлстонской крови. Об отце тебе лучше не знать. А моя сестра — самая лучшая актриса в мире.

Тут Шеба, к моему удивлению, перестала плакать, вытерла глаза и улыбнулась самой обворожительной улыбкой.

— Да, но это тоже секрет. Только между нами, — заявила она.

— Я не скажу никому ни слова, — повторил я свое обещание.

— Ты просто ангел, — произнесла уже совершенно спокойная Шеба По и нежно поцеловала меня.

Впервые девушка поцеловала меня в губы. После этого в губы же и так же нежно поцеловал меня Тревор, чем огорошил еще больше.

Я спустился с крыльца, потом оглянулся, не желая расставаться с близнецами, и проговорил:

— Ничего не произошло. Так и будем считать.

— Кое-что все-таки произошло, маленький газетчик, — ответил Тревор и ушел в дом, но его сестра задержалась.

— Пока, Лео Просто Кинг. Это хорошо, что мы с тобой соседи. И все-таки не спеши влюбляться в меня только потому, что я ужас как мила. Не верь мне, малыш.

— Ты можешь быть ужасна, как смертный грех, отвратительна, как исчадие ада. Я все равно уже влюбился в тебя. — Я переждал несколько ударов сердца и закончил: — Малышка.

Домой я летел, думая о том, что никогда в жизни не говорил подобных слов девушке. Я вообще в первый раз флиртовал с девушкой. Меня словно подменили — впервые меня поцеловали и девушка, и юноша, и домой я вернулся совсем другим человеком.

Глава 3 В яхт-клубе

Был дневной час, когда всепожирающее чарлстонское солнце жарило на полную катушку, а воздух был так влажен, что я пожалел о том, что у меня нет жабр за ушами. Я вошел в большой обеденный зал яхт-клуба, дабы присутствовать на ланче, как повелела мать. Яхт-клуб был убран плюшем, но весьма потертым, и требовал ремонта. Что касается меня, то, спускаясь по лестнице под презрительными взглядами основателей клуба, я чувствовал себя как человек, который ступает на вражескую территорию, где таится немая угроза. Основатели клуба взирали на меня с портретов, их лица были перекошены по вине неумелого художника. Чарлстонский портретист придал столпам города, расположенного в междуречье Эшли и Купера, такой вид, будто им зараз приспичило и посетить зубного врача, и принять слабительное. В начищенных до блеска ботинках я ступал по восточным коврам и озирался в поисках швейцара в униформе, который проводил бы меня в святая святых клуба. Но те немногие служители, что мне встречались, не обращали на меня никакого внимания. Я приближался к столикам, из-за которых доносилась приглушенная болтовня обедающих. За окнами блестел Купер, в неподвижном воздухе подрагивали паруса яхт, словно крылья бабочек. Я без труда мог представить себе крепкие выражения, которыми скучающие от безделья матросы кроют безветренную погоду. Перед тем как войти в обеденный зал, я перевел дух и попытался вообразить, какая роль уготована во время обеда мне. Чарлстон производил на свет аристократов столь утонченных, что они могли учуять запах инородных хромосом безродного бродяги из подмышек вспотевшего Равенеля, играющего в теннис. В этом городе и в этом клубе прекрасно знали, кто свой, а кто чужой, а я никак не тянул на своего. И прекрасно понимал это.

Отец встал из-за стола и через весь зал помахал мне. Идя по залу, я чувствовал себя как козявка в носовом платке, которую вынули из носа и внимательно рассматривают. Но я приметил и то, что в безветрие вода в реке приобрела зеленый, почти бирюзовый оттенок и отбрасывает на потолок отсветы, которые перебегают от люстры к люстре, словно волны.

За столиком, к которому я подошел, атмосфера была не слишком веселая, так что мое появление встретили с радостью.

— Это наш сын, Лео Кинг, — представил меня отец. — Лео, это мистер Чэдуорт Ратлидж и его жена Гесс. Рядом с ними мистер Симмонс Хьюджер и Поузи Хьюджер.

Я пожал руки взрослым и оказался лицом к лицу с тремя особями примерно моего возраста. Знакомство с ровесниками всегда меня пугало больше, чем со взрослыми. Сидя как раз напротив сверстников, я испытывал дикую неловкость под их любопытными взглядами. Но это уж мои собственные проблемы, и молодежь, сидевшая напротив, ни в чем не виновата.

— Сын, — обратился ко мне отец, — молодой человек, который сидит напротив тебя, это Чэдуорт Ратлидж-десятый.

Я наклонился через стол и пожал Ратлиджу-десятому руку.

— Десятый? — не удержавшись, переспросил я.

— Десятый. У нас очень старый род, Лео. Очень, — ответил Чэдуорт-младший.

— А прелестная девушка рядом с ним — его подруга, Молли Хьюджер, с родителями которой ты уже познакомился, — добавил отец.

— Привет, Молли, — пожал я руку и ей. — Приятно познакомиться.

Мне и вправду было приятно: Молли Хьюджер выглядела так, что сомнений не оставалось: на балу дебютанток она затмит всех.

— Привет, Лео, — ответила она. — Похоже, мы будем учиться в одном классе.

— Тебе понравится в «Пенинсуле». Это хорошая школа, — ответил я.

— Другая девушка — Фрейзер Ратлидж, — продолжал знакомить нас отец. — Она играла в юниорской команде за «Эшли-Холл». Сестра молодого Чэда и лучшая подруга Молли.

— Фрейзер Ратлидж? — удивился я. — Из баскетбольной команды?

Девушка смутилась так сильно, что ее фарфоровая кожа порозовела. Волосы у нее были блестящие, фигура крепкая и сильная, плечи широкие, она излучала здоровье, напоминая олимпийца на отдыхе. Во время матча, который я видел в прошлом году, она вела себя как львица. Фрейзер кивнула мне, потупив взгляд.

— Я видел вашу игру с «Портер-Гауд», — сказал я. — У тебя было тридцать очков и двадцать подборов. Ты играла великолепно, просто великолепно!

— Да, она мастер, — подтвердил ее отец Уорт Ратлидж, — «Эшли-Холл» без нее не выиграет ни одной игры.

— Фрейзер у нас парень в юбке, — добавила Гесс Ратлидж. — Она крутила «колесо» на пляже, на острове Салливан, когда ей не исполнилось и двух лет.

— «Колесо» она крутит здорово. Но не романы, — вставил слово ее брат.

— Оставь Фрейзер в покое, — ровным голосом сказала Молли своему приятелю.

— А вы любите спорт? — Я адресовал вопрос Чэду с Молли.

— Я плаваю на яхте, — ответила Молли.

— А я стреляю уток, оленей, охочусь с гончими, — сказал ее приятель. — Ну и под парусом тоже, конечно, хожу, потому что вырос в этом клубе. В «Портер-Гауд» играл немного в футбол.

— Утром мы записали Чэда и Молли в класс, — обратилась моя мать ко мне. — Я полагаю, Лео, что ты сможешь ответить на любые вопросы о школе «Пенинсула», которые у них возникнут.

Как всегда, когда нервничаю, я снял очки и начал протирать их платком. Зал расплылся, лица на другой стороне стола размыло. Я снова надел очки.

— Как мило с вашей стороны, что вы сразу откликнулись на нашу просьбу и пришли сюда. Я правильно расслышала — вас зовут Ли? — спросила миссис Ратлидж.

— Нет, мэм. Лео.

— Я подумала, может, вас назвали в честь генерала Ли. Имя Лео нечасто встречается. В честь кого вас назвали?

— В честь дедушки, — торопливо ответил я.

Папа хихикнул, мать смерила меня убийственным взглядом, словно грозясь разоблачить подлое вранье насчет происхождения моего имени.

— Как кормят в столовой, Лео? — спросила Молли.

Я перевел взгляд на эту очаровательную, недостижимую девушку того сорта, который как бы сам собой, без всяких усилий, выводится в домах чарлстонского высшего общества. Их кожа и волосы словно излучают свет. Как будто для их изготовления использовали перламутровые створки раковин-жемчужниц и гривы породистых легконогих лошадок. Молли была так хороша, что, глядя на нее, любой чувствовал себя горбатым бегемотом.

— Как во всех столовых — отвратительно. Все только и делают, что девять месяцев в году ругают столовскую еду.

На другом конце стола серьезный и основательный Уорт Ратлидж хлопнул в ладоши.

— Хорошо, давайте вернемся к делу, ради которого мы собрались. Я взял на себя смелость и сделал заказ за всех, чтобы сэкономить ваше драгоценное время.

Он позиционировал себя как человека действия и не стал ждать, когда последуют другие предложения. Его очень бледная жена кивнула в знак согласия. По лицу отца Молли можно было заключить, что он страдает из-за собственной слабости. Миссис Хьюджер тоже кивнула, странно копируя жену мистера Ратлиджа.

— Утро выдалось напряженное, — продолжал Уорт Ратлидж. — Как вы думаете, мы ничего не упустили? Не хотелось бы, чтобы у детей возникли какие-то проблемы.

— Думаю, мы обо всем позаботились, — ответила моя мать, заглядывая в список, лежащий рядом с ее тарелкой.

Между тем официант в белой куртке принес несколько корзинок, доверху наполненных булочками, сухариками, зерновыми хлебцами. В стаканы налили воду, на столе появились различные напитки. Мои родители пили холодный чай, а мистер Ратлидж — мартини с тремя крошечными луковками, нанизанными на зубочистку. Они походили на сморщенные головы альбиносов. Остальные пили «Кровавую Мэри», каждый бокал был украшен стеблем сельдерея без листьев.

— Так, медицинскую страховку мы обсудили, пропуск без объяснения причин тоже, — просматривая список, бубнила моя мать. — Еще школьная форма, наказание за пронос алкоголя и наркотиков на территорию школы, поездка на каникулах. Право выбора дополнительных занятий и факультативов.

— Скажите, доктор Кинг, — вдруг резко оборвал ее Уорт Ратлидж, — с какой целью вы опять упомянули о наркотиках?

Симмонс Хьюджер, тихий человек, который до сих пор едва ли слово произнес, сказал:

— Ради бога, Уорт, перестань. Все мы здесь собрались из-за наркотиков. Детей поймали с ними и выгнали из «Портер-Гауд». Доктор Кинг по доброте своей пошла нам навстречу.

— Тут какое-то недоразумение, Симмонс. — В голосе Уорта послышалась ирония. — Я уверен, что не задавал тебе никаких вопросов. Я обращался к доктору Кинг. Могу я рассчитывать хотя бы на твое молчание, если уж не на поддержку?

— Доктор Кинг проверяет свой список, — ответил Симмонс. — Ты спросил ее, не упустили ли мы чего-то. Она отвечала на твой вопрос, вот и все.

— В мое время мы просто напивались и валяли дурака, — включилась в разговор миссис Ратлидж. — А в наркотиках я ничего не понимаю. Если Молли и Чэд хотят повалять дурака, можно же поехать в загородный дом и там напиться в стельку. Потом проспаться и наутро вернуться домой, никто ничего и знать не будет.

— Гесс, если ты не против, — возразил Симмонс, — то мы предпочли бы, чтобы наша Молли не напивалась в стельку и ночевала у себя дома, а не в вашем загородном доме.

Пока продолжалась эта сдержанная перепалка, я наблюдал, как Уорт Ратлидж допил мартини и снял зубами луковки с зубочистки. Сию минуту, без всякого звука или жеста с его стороны, перед ним появился еще один мартини. Официант начал разносить тарелки с крабовым супом, и тут разговор коснулся меня.

— Слушай, Лео, ты ведь, кажется, имел серьезные неприятности из-за наркотиков, когда был помладше? — Своим вопросом Уорт Ратлидж сразу изменил атмосферу за столом.

— Прекрати, Уорт, — попросила жена. — Умоляю тебя.

— Мне кажется, мы сегодня собрались не ради того, чтобы обсуждать моего сына, — сказал папа.

Я, как никогда раньше, оценил его способность сохранять спокойствие под обстрелом.

— Я просто спросил у Лео. Что тут такого? По-моему, в нашей ситуации это вполне естественный интерес. Может, ты дашь нашим детям парочку советов, Лео? Как тебе удалось исправиться? Я видел твое дело: у тебя нашли полфунта кокаина и выгнали из Епископальной ирландской школы. Вот я и подумал, тебе есть что посоветовать Молли и моему сыну.

— Нападать на ребенка! Тебе должно быть стыдно, Уорт, — заметил Симмонс Хьюджер.

— Я просто хочу, чтобы Лео поделился своим опытом. По-моему, он имеет прямое отношение к проблеме, из-за которой мы сегодня собрались.

— Хорошо, сэр. У меня нашли кокаин, обвинили в хранении наркотиков. Дали испытательный срок, который скоро заканчивается. Меня приговорили к общественным работам, и сейчас я работаю.

— Значит, ты согласен, что для Молли и моего сына еще не все в жизни потеряно? Верно, Лео? — Интонация мистера Ратлиджа пугала меня, я с трудом мог говорить.

— Еще суд назначил мне курс психотерапии. Осталось пару недель, а потом…

— Психотерапия? Так ты ходишь на промывку мозгов, Лео? — Мистер Ратлидж пристально смотрел на меня, игнорируя ледяное, угрожающее молчание моей матери.

— Да, сэр. Раз в неделю. Осталось совсем немного.

— Сынок, ты не обязан отвечать на вопросы мистера Ратлиджа. Твоя личная жизнь его не касается, — вмешался мой отец.

Мистер Ратлидж повернулся к нему.

— Позвольте не согласиться с вами, Джас-пер! — Имя моего отца он произнес с издевкой.[20]

Я знал, что папа переживает из-за своего имени и очень хотел бы, чтобы отца его матери звали иначе.

— Папа, что за тон у тебя, — проговорила Фрейзер, порозовев от стыда.

— Мне кажется, юная леди, вашего мнения тоже никто не спрашивал, — отрезал мистер Ратлидж.

— Она слышит по твоему тону, что ты сердишься, дорогой, — не без дрожи в голосе ввязалась в драку Гесс Ратлидж. — Ты же знаешь, как это ее огорчает.

— Весь день я унижаюсь ради сына, ради того, чтобы он мог поступить в хороший колледж, ради того, чтобы он вообще окончил школу ближайшей весной! — выпалил Ратлидж.

И тут подала голос моя мать:

— И кто же вас унижает, мистер Ратлидж?

— Да вы, мадам! Вы и ваш муж, школьный учитель, этот самый Джаспер. Ничего этого не было бы, если бы чертов хер — извините за латынь — директор «Портер-Гауд» не заартачился.

Мистер Ратлидж вошел в раж, его ярость взбудоражила его сына, привела в смущение жену и чуть не до слез довела дочь.

Симмонс Хьюджер попытался разрядить напряжение, но его слова опять прозвучали слабо и нерешительно:

— У наших детей неприятности, Уорт. А Кинги всей семьей хотят помочь нам в этой сложной ситуации.

— В «Портер-Гауд» не должны были выносить сор из избы. И мы не ползали бы ни перед кем на коленях, не умоляли принять из милости наших детей в паршивую бесплатную школу.

— Вы закончили, мистер Ратлидж? — спросила моя мать.

Официант пришел забрать тарелки с супом, к которому никто не притронулся.

— Пока да. Но это пока.

Чернокожие официанты описывали замысловатые пируэты вокруг стола, сервируя второе: тарелки с телятиной и горой овощного пюре на гарнир. Мы сосредоточились на еде, благодаря чему к концу обеда грозовая атмосфера немного разрядилась.

Когда тарелки унесли, Симмонс Хьюджер прокашлялся и сказал:

— Мы с Поузи от всей души благодарим вас, доктор Кинг, за то, что вы так профессионально решили все вопросы. Последние два дня нам пришлось сильно понервничать. Мы за всю жизнь не знали никаких проблем с Молли, поэтому этот случай застал нас врасплох.

— Я не подведу вас, доктор Кинг, — мягко сказала Молли.

— А я теперь совершенно другой человек, — добавил Ратлидж-младший. — Это послужило мне хорошим уроком, мадам.

— В роду Ратлидж мужчины на протяжении многих поколений вели разгульный образ жизни, — проворчал Уорт Ратлидж. — Это стало традицией, которая передается по наследству.

— Но это никак не отразится на вас, доктор Кинг, — прервала мужа Гесс Ратлидж. — Сын поклялся мне, что будет вести себя хорошо.

— Если он будет вести себя плохо, то их с Молли встречи не возобновятся и после того, как закончится срок ее наказания. Молли запрещено ходить куда-либо до конца лета, — сказал мистер Хьюджер.

— Ты наказана? — удивился Чэд. — За что?

— Нас задержали позавчера ночью, ты забыл? Разумеется, мои родители не в восторге от этого, — ответила Молли.

— Молодость дается человеку только раз, — снова заговорил мистер Ратлидж. — Пока ты молод, у тебя одна обязанность — прожигать жизнь, веселиться, сколько хватит сил. Дети не правы только в том, что попались. Все согласны со мной? Да или нет?

— Нет, нет и еще раз нет, мистер Ратлидж, — ответила моя мать. — Я думаю, что это самое большое родительское заблуждение.

— Ах, доктор Кинг, опять тон превосходства, желание унизить. Меня это раздражает, даже возмущает, чтобы не сказать больше. Выводит из себя. — Мистер Ратлидж одарил мою мать ядовитым взглядом. — Давайте просто сопоставим факты. Наших детей поймали с парой граммов кокаина. Конечно, они поступили плохо. Но вот перед нами сидит директор школы, у ее сына в свое время нашли полфунта кокаина, целую партию. И он до сих пор находится под надзором Чарлстонского суда по делам несовершеннолетних.

— Я уже не раз повторял, что мы собрались, чтобы помочь вашему сыну и Молли в сложной ситуации, — вмешался мой отец. Он распрямил спину, словно надел доспехи, которые гармонировали с его внутренним аристократизмом. — Я не предполагал, что вы намерены провести семинар, посвященный прошлому моего сына.

В комнате вдруг стало нечем дышать. Я сидел, опустив голову и уставившись взглядом в тарелку. Концентрация напряжения достигла взрывной точки. Отец Молли снова покашлял, но не нашел нужных слов в этот критический момент.

— Мой папа всего лишь хотел обратить ваше внимание на то, что мы с Молли дилетанты по сравнению с Лео, — произнес Чэдуорт-младший.

Я не знал, куда деваться от стыда, но понимал, что злобное хамство Чэда Ратлиджа получит заслуженный отпор со стороны одного из моих родителей, а может, и со стороны обоих.

Однако эту миссию взяла на себя Фрейзер Ратлидж, известная на весь Чарлстон баскетболистка. Именно она разорвала путы всеобщего замешательства, сказав:

— Замолчи, папа. Замолчи, Чэд. Вы только все испортите. И хуже всего будет Молли.

— Не смей так разговаривать с отцом! — прошипела Гесс Ратлидж сквозь тонкие губы.

— Что касается Молли, то ей хуже некуда. Она проведет взаперти все лето, — сказала Поузи Хьюджер.

— Вот как? — спросил мистер Ратлидж. — Забавно. Я точно помню, как мой сын говорил мне, что в следующие выходные они с Молли собираются на танцы в Фолли-Бич. Ты ведь говорил, сынок?

— Папе нельзя доверить ни одного секрета! — Чэд подмигнул присутствующим и показался вдруг очаровательным шалопаем, а не злодеем, которого я ощущал в каждом его взгляде, брошенном в мою сторону.

Его любезность была оборотной стороной наглости. Красавцем он, пожалуй, не был, но был прекрасно сложен и мускулист — чарлстонец до мозга костей.

— Ты никуда не пойдешь в выходные, — объявила Гесс сыну, видимо, понимая, сколь непривлекательно он выглядит в глазах моей не проронившей ни слова матери.

— Ах, мама! Я ведь не о себе заботился, а о сестричке — о нашей Мисс Мускулатура. Думал прихватить ее с собой. Может, там какой-нибудь незнакомец пригласил бы ее потанцевать.

Фрейзер с достоинством встала и, извинившись, сказала, что ей нужно выйти в дамскую комнату. Мне было невыносимо видеть страдания этой славной девушки, которая родилась в богатой и пустой семье и провинилась только тем, что не соответствует чарлстонскому эталону красоты. Я хотел встать и пойти за ней, но подумал, что буду странно выглядеть в дамской комнате. Слава богу, Молли Хьюджер и миссис Ратлидж сразу же встали из-за стола. Молли извинилась и, бросив уничтожающий взгляд на своего дружка, вышла вслед за подругой. Сама Молли с ее лицом и фигурой в полной мере соответствовала самым строгим требованиям, предъявляемым к чарлстонской девушке ее возраста. Всю жизнь она сможет прожить, ничего не делая, — выйдет замуж за Чэдуорта-десятого, родит ему наследников, станет президентом Лиги молодых христиан и будет возлагать цветы к алтарю Святого Михаила. Легко и непринужденно будет устраивать приемы для партнеров адвокатской фирмы мужа, сидеть в ложе театра на Док-стрит, благоустраивать особняк к югу от Брод-стрит. Я без труда представил всю жизнь Молли, пока она шла через зал, увлекаемая горячим сочувствием к обиженной подруге. Молли была красива, поэтому в ее судьбе для меня не было белых пятен. Но я представить не мог, как сложится жизнь Фрейзер, у которой удар мужской силы, мужские плечи и двадцать подборов мяча за матч. Ее будущее казалось туманным и, возможно, не таким уж счастливым. И тут я осознал, что к Молли меня тянет гораздо больше, чем к Фрейзер.

— Тебе не следует так говорить о сестре, Чэд, — справедливо и своевременно заметил Симмонс Хьюджер. — Ты пожалеешь об этом, когда станешь старше.

Мать Фрейзер вышла вслед за девушками.

— Я просто пошутил, мистер Хьюджер, — с покаянным видом ответил Чэдуорт-десятый. — А у нее совсем нет чувства юмора.

— Зато у нее есть чувствительность. Она очень чуткая девочка, — возразил мистер Хьюджер и повернулся к моим родителям: — Доктор Кинг, мистер Кинг! Спасибо, что помогли Молли и нашли для нас время. К сожалению, я вынужден покинуть вас, иначе опоздаю на встречу. Позвольте откланяться.

— Конечно-конечно, — кивнул мой отец. — Мы сообщим вам обо всем.

— Спасибо и тебе, Уорт, за обед, — обратился мистер Хьюджер к Чэдуорту-старшему.

Никто не придал значения ледяному молчанию моей матери во время этой кратковременной семейной драмы, разыгравшейся у нас на глазах. Мистер Ратлидж допустил тактическую ошибку, притянув мою историю с наркотиками, дабы оправдать поведение собственного сына. Но мистер Ратлидж был крупной чарлстонской акулой, и азарт в нем просыпался каждый раз, когда в воде пахло кровью.

Девушки вернулись в зал. Я вслед за отцом поднялся со стула, и мы стояли, пока леди не сели на стулья, которые для них выдвинули официанты в белых куртках, ринувшиеся с разных сторон.

— О! — воскликнул Чэдуорт-старший. — Что я вижу! «Возвращение на родину».[21] — Посмотрев на мою мать, он добавил: — Небольшая литературная реминисценция в вашу честь, доктор Кинг. По-моему, это Харди. Как его звали?

— Томас, — ответила мать.

— Я провел небольшое расследование и узнал, что докторскую диссертацию вы писали по Джеймсу Джойсу. Как там его роман называется, «Одиссея» или что-то вроде?

— Что-то вроде.

— Фрейзер хочет кое-что сказать нам всем, — объявила миссис Ратлидж.

— Простите, что я устроила сцену, — заговорила Фрейзер, глаза у нее припухли и покраснели. — Я также прошу прощения у папы и брата за то, что поставила их в неловкое положение при посторонних. Простите меня, папа и Чэд. Вы знаете, как я вас люблю.

— Конечно, золотко, конечно. Не только у тебя, у нас у всех нервы на пределе, — промолвил папа.

Моя мать нарушила молчание, которое хранила до сих пор:

— Мисс Ратлидж, я с большим интересом наблюдала сегодня за вами. И пришла к выводу, что вы необыкновенная девушка.

— Но я не должна была портить обед. — Фрейзер обвела взглядом присутствующих, глаза ее блестели. — Мне никто не давал права говорить.

— Вы имеете полное право говорить. Вы большая личность.

Все молчали, как рыбы, но молодой Чэд совершил оплошность: вздумал ответить на слова моей матери весьма неуместным в данной ситуации каламбуром.

— Еще какая большая! Вон у нее какие большие плечи, большие ноги, большие руки!

— Замолчите, молодой человек! — Моя мать встала из-за стола. — Закройте рот наконец.

— Не смейте так разговаривать с моим сыном, доктор Кинг! — взъярился Уорт Ратлидж. — А то как бы не пришлось вам изучать в газетах объявления о приеме на работу.

— Я зачислила вашего сына в свою школу. Возможно, инспектор не одобрит моего решения. Тогда он известит меня об этом, — вскипела в ответ моя мать.

— Если вы, доктор Кинг, придете ко мне в кабинет после обеда, мы позвоним вашему инспектору.

— Руководство школой «Пенинсула» осуществляется из моего кабинета, мистер Ратлидж, — отчеканила мать. — Согласна вас принять. Только предварительно запишитесь у секретаря.

Если бы сцена происходила не в Чарлстонском яхт-клубе, где солнце сияло на тончайшем фарфоре и столовом серебре, то Уорт Ратлидж, наверное, взорвался бы. Социальные противоречия, о которых прежде я лишь смутно догадывался, превратили в схватку мирный обед, устроенный из вежливости, в знак благодарности.

Напротив сидела потрясенная Молли Хьюджер и широко раскрытыми глазами смотрела на меня.

— Что, никогда так не веселилась, Молли? — спросил я.

К моему великому удивлению, все рассмеялись, кроме Чэда, его лицо оставалось каменным, несмотря на некоторую разрядку напряженности. Я превысил свои полномочия. Чэдуорт Ратлидж принадлежал к миру избранных, и какую бы роль он ни выбрал для себя, таким, как я, всегда отводилась роль массовки. Если он шутил, мне полагалось смеяться. Если он говорил серьезно, я должен был внимать с видом восхищенного идиота. Если Чэд делал заявление, то я, как глашатай, обязан был разнести его по городам и весям. Но в ту пору я еще плохо разбирался в распределении ролей.

Мать снова села за стол, и к собравшимся вернулось доброжелательное и деловое настроение. Обед быстро завершили ореховым пирогом и кофе. Так или иначе, аристократизм — и основа, и зыбкий песок, на которых строится вся социальная жизнь в Чарлстоне, — позволил провести финал обеда в мире и согласии. Все пожали друг другу руки на прощание и расстались.

Мы с родителями откланялись и вышли из Чарлстонского яхт-клуба. Невыносимая жара встретила нас за порогом. Мать поцеловала меня в щеку, что было для нее нехарактерно, и мы пошли в город, в сторону Ист-Бэй-стрит, подальше от яхт-клуба, в который нас никогда не примут.

Мне предстояла встреча с тренером Энтони Джефферсоном. Я вошел в спортивный зал, где стоял застарелый запах плесени, пота и сдутых мячей, футбольных и баскетбольных. С порога я видел, как тренер внимательно изучает содержимое плотного конверта — мое личное дело, понял я. Он погрузился в него, и по мере того, как вникал в новые детали моей биографии, три волнистые морщины на лбу у него становились заметнее. В ту пору я полагал, что стал-таки вполне достойным представителем «Пенинсулы», все же понимая, что планка, которую я поставил для себя, сильно занижена.

Лицо тренера Джефферсона было кофейного цвета, на висках проглядывала седина, карие глаза оставались непроницаемыми. Я хотел войти в тренерскую, но он взглядом заморозил меня на пороге. В начале пятидесятых годов этот полузащитник гремел на весь штат Южная Каролина. Он одним из первых занял место в зале спортивной славы колледжа для чернокожих.

— Ты, наверное, Лео Кинг? — Его голос оказался гораздо мягче, чем я ожидал.

— Да, сэр. Мать велела мне прийти к вам.

— Тебя арестовали, потому что при тебе нашли полфунта кокаина. — Он снова опустил глаза в документы.

— Да, так, сэр.

— Значит, ты не отрицаешь этого?

— Меня взяли с поличным, — признался я. — У меня это был первый случай.

— Но кокаин тебе кто-то дал. Его не поймали. А ты отказался назвать имя. Так было дело, правильно я понимаю?

— Да, сэр.

— А ты не задумывался, Лео, что если бы ты и молодые люди вроде тебя помогали полиции, общество от этого выиграло бы? Тот парень — твой друг?

— Нет, сэр. Я даже с ним ни разу не разговаривал.

— Тогда почему ты не выдал его полиции? По какой причине?

— Он мне очень нравился, сэр. Я восхищался им.

— Ты ничего о нем не сказал полиции?

— Нет, сэр, вообще ничего. Ни слова.

— И ты никому не назвал этого парня? Ни отцу, ни матери, ни другу, ни психиатру, ни священнику, ни социальному работнику? Почему ты покрываешь эту сволочь, которая впутала тебя в большие неприятности?

— Так я решил. Под влиянием момента. Дал себе слово. И держу его. Простите.

— Ты не очень-то похож на футболиста, Кинг.

— Это из-за очков, сэр. В них я кажусь слабаком, ботаником.

— А играешь в очках?

— Да, сэр, иначе я не отличу своих от чужих. У меня зрение как у летучей мыши.

— И ты стоишь на приеме? Кэтчеру[22] нельзя зевать.

— Мой отец был кэтчером в Цитадели.[23] Он научил меня играть, когда я был совсем маленьким.

— И все же ты, похоже, не очень часто играл в бейсбол, так ведь?

— У меня раньше были проблемы с психикой, тренер Джефферсон. А в психбольнице нет своей команды. Зато я часто играл с санитарами и сторожами, и некоторые охранники тоже играли. Они показали мне несколько отличных приемов.

Тренер Джефферсон посмотрел на меня, словно взглядом снимая мерку и прикидывая, что со мной делать. Сколько я знал хороших тренеров, они всегда умели сохранять непроницаемый вид. Его лицо оставалось невозмутимым, его глубокая сосредоточенность — будто он в церкви на молитве — раздражала меня.

— Лео, — наконец сказал он, — давай попытаемся внести ясность в наши отношения. Думаю, что в этом году ты нужен мне гораздо больше, чем я тебе. Шесть белых мальчиков уже ушли из школы. Они не хотят, чтобы их тренировал ниггер. Ты знаешь об этом?

— Да, сэр, знаю. Они хотели, чтобы я ушел с ними.

— Нас ожидает сложный год. Всякое может случиться: и расовые протесты, и зажигательные бомбы. Мне нужен в команде белый, на которого я могу положиться.

— Есть несколько хороших ребят, тренер Джефферсон. Может, сначала вам будет трудновато, но потом они вас признают.

— Я хочу выяснить, могу я на тебя положиться или нет. Мне нужны доказательства, что тебе можно верить до конца.

— Как мне это доказать?

Встав со стула, тренер Джефферсон вышел из тренерской в зал и, убедившись, что там нет ни души, вернулся обратно. Потом, уперев в стол свои мощные руки, наклонился ко мне:

— Я хочу знать имя парня, который положил кокаин в карман твоей куртки, Лео.

Я отступил назад, но он поднял руку, остановил меня и продолжал:

— С тебя — имя. Я в долгу не останусь, дам тебе кое-что в обмен.

— Что вы можете мне дать? Я поклялся, что никогда никому не назову его имя.

— Я восхищен твоим умением держать слово. Потому ты и внушаешь мне доверие. Но мне нужно знать имя этого парня и причины, по которым ты молчал. В обмен я дам тебе обещание, что ни единая живая душа ничего не узнает. Ни единая — ни моя жена, ни мой отец, ни мой священник, ни даже Иисус, если вдруг спустится ко мне на белом облаке. И даже при тебе я его никогда не упомяну. Как будто разговора между нами и не было.

— А вы чем можете доказать, что вам можно верить?

— Ничем, Лео. Просто посмотри на меня. Посмотри внимательно и постарайся понять, что я за человек. Кто перед тобой — человек, с которым можно пойти в разведку, или Иуда, который продаст душу за тридцать сребреников? Или, может, Симон, помогавший Иисусу нести крест на Голгофу? Подумай сам, Лео, и реши. Но ты должен сделать это немедленно.

Я посмотрел в лицо Энтони Джефферсона и произнес:

— Его зовут Говард Дроуди.

Тренер присвистнул, и я понял, что это имя ему хорошо знакомо.

— Лучший квотербек за всю историю Епископальной ирландской школы! — сказал он. — Однако он здорово тебе подгадил! Подставил по-крупному.

— Мой брат, Стив, преклонялся перед Говардом Дроуди. И тот всегда к нему хорошо относился.

— Твой брат — тот, что покончил с собой?

— Да, сэр. Стив мне рассказывал, как тяжело приходится Говарду. Отец у него умер, сам он жил в трейлере и только благодаря стипендии смог учиться в Епископальной ирландской школе.

— Этот парень по гроб жизни в долгу перед тобой, Лео. В этом году он стал ведущим квотербеком «Клемсона». Он хоть спасибо тебе сказал?

— Нет, сэр. Но он бывает очень приветлив, когда встречает меня.

— Итак, тебя арестовали. На тебя завели дело. Тебя судили. Приговорили к пробации, определили под надзор инспектора. Ты ходишь на общественные работы. Тебя выгнали из школы. А этот тип даже не сказал тебе спасибо?

— Я думаю, он просто не знает, что сказать, сэр.

— А я думаю, он просто говно, Лео. — Тренер помолчал, потом встал и протянул руку. — Ладно. Вот тебе моя рука. Я никогда никому не скажу, что узнал от тебя сейчас. Умру, но обещание сдержу.

Я пожал его руку, большую и сильную.

— Есть проблема, Лео. Мне нужна твоя помощь, — сказал он.

— Слушаю, тренер Джефферсон.

— Я хочу сделать тебя одним из ведущих игроков в команде. Но ты должен мне кое в чем помочь. Мой сын Айк в отчаянии от того, что ему приходится менять школу в выпускном классе. Он учился в «Бруксе», и я там учился, и его мать, и его дед.

— Чем я могу помочь?

— Встреться с ним завтра на стадионе Джонсона Хэгуда в девять утра. Потренируетесь вместе. Узнаете друг друга получше. Я составил для него программу тренировок на лето. Тебе тоже будет полезно. Только одно условие: если ты назовешь его ниггером — убью.

— Не успеете. Родители убьют меня раньше.

— Они не разрешают тебе произносить это слово?

— Даже в шутку.

— Моему сыну запрещено называть тебя крекером[24] или пидором.

— А как же ему называть меня? В футболе вечно кто-то кому-то заезжает бутсой по заднице. Надо же как-то человека обозвать, чтобы отвести душу.

— Я все учел. Если мой сын разозлит тебя так, что ты захочешь снести ему башку и обругать самыми страшными словами, то назови его просто доктор Джордж Вашингтон Карвер.[25] Это знаменитый чернокожий ученый из Таскиджийского[26] университета.

— Большой умник, да?

— Он самый.

— А как ваш сын будет называть меня?

— Он будет называть тебя Стром Термонд.[27] Большего оскорбления для белого чернокожий не может придумать.

— Сэр, а если я разозлюсь на вас, можно мне вас называть доктор Джордж Вашингтон Карвер?

— Называй меня тренер Джефферсон. Назовешь как-нибудь иначе — всыплю по первое число. Ну что, Кинг? Будут белые ребята играть у меня команде, как ты думаешь?

— Да, сэр. Уверен, что будут.

— С чего ты так уверен?

— Потому что они любят футбол. Я думаю, футбол по пятницам для них важнее, чем принципы сегрегации.

Следующим утром ровно в девять утра я стоял в южной зоне стадиона Джонсона Хэгуда и смотрел, как Айк Джефферсон шагает через северную зону. Мы медленно сближались, пока не оказались на пятидесятиярдовой линии. Странная враждебность сразу пролегла между нами. Айк не улыбнулся, не протянул мне руки, не поздоровался. Он жевал жвачку и подбрасывал мяч, чтобы иметь повод не смотреть на меня. Подбивал мяч ногой, ловил рукой, бросал и снова ловил.

— Ты взял с собой программу тренировки, которую составил твой отец? — спросил я.

— Ой, беленький мальчик, кажись, забыл. — Он впервые посмотрел на меня.

— Черт возьми, старина, мне не нравится, когда меня называют «беленький мальчик».

— А я и не хотел, чтоб тебе понравилось.

— Ну, раз ты забыл отцовскую программу, может, ты хочешь пробежать круг-другой для разогрева? Или сделаем зарядку?

— Можешь делать все, что нравится белым мальчикам.

— Я прекрасно знаю, Айк, что расовая интеграция — это головная боль и полная задница неприятностей. Уж поверь мне, прекрасно знаю. Но я всегда думал, что от белых парней неприятностей куда больше, чем от чернокожих ребят.

— Жаль, что разочаровал тебя, беленький мальчик.

— Ладно, доктор Джордж Вашингтон Карвер-младший, если ты не прекратишь называть меня «беленький мальчик», то я найду для тебя подходящее словечко, принятое на Юге.

— Держи себя в руках, Стром Термонд.

— Ты начал бесить меня, доктор Джордж Вашингтон Карвер-младший.

— Потерпи еще немного, Стром. Ты маленький обидчивый крекер, верно? Ты хочешь ударить меня, я угадал?

— Угадал.

— А ты не боишься, что я надеру тебе задницу?

— Есть немного. Но я ударил бы, когда ты подбросишь мяч. И прежде чем ты его поймаешь, сломал бы тебе челюсть.

— И много белых парней тебе удалось завалить в своей школе?

— Не очень. Я даже не уверен, что смог бы завалить много белых девчонок.

Айк неожиданно улыбнулся во весь рот. Он бросил мне мяч.

— Знаешь что, Стром? Боюсь, ты быстро сумеешь мне понравиться.

— Надеюсь, что нет, — ответил я и бросил мяч обратно.

Из заднего кармана Айк вынул листок с планом тренировки. Я прочитал его и присвистнул:

— Он хочет нас угробить!

— У отца игроки всегда в отличной форме, не то что в других командах. Давай начнем с десяти кружков, Стром.

— С удовольствием, доктор Джордж Вашингтон Карвер-младший.

— Надеюсь, вид моей жирной задницы тебе тоже доставит удовольствие. Я побегу впереди.

— Вот чего вы с отцом не знаете: я только с виду ботаник, а бегаю не так уж плохо.

Полчаса мы бегали, потом по двадцать минут выполняли разные упражнения на ловкость, отжимались и приседали. В конце тренировки мы подошли к трибунам. Я взвалил Айка на спину и попытался добежать до верхнего ряда. Но, одолев двадцать ступеней, рухнул без сил. Мы спустились вниз, и теперь Айк взвалил меня на спину. Он поднялся на тридцать пять ступеней, потом упал. Мы были в полном изнеможении. Сил у нас хватило только на то, чтобы рассмеяться, глядя друг на друга. Мы стояли вспотевшие, в испачканной травой одежде, пошатываясь, тяжело дыша, и смеялись.

Именно Айк придумал назвать это упражнение «несением креста». Крестом на наши плечи легла и благородная задача расовой интеграции, которую после дела «Браун против Совета по образованию» мы все — и мальчишки вроде нас с Айком, и взрослые вроде наших родителей — были призваны решить.

Мы присели, чтобы отдышаться, в тени открытой трибуны.

— Ты толстожопый Джордж Вашингтон Карвер-младший, — сказал я. — Тебе надо похудеть.

— А ты сними очки, когда я потащу тебя в другой раз. Они у тебя полкило, наверное, весят.

— Просто ты слабак.

— Это я-то слабак? Если все белые парни в команде вроде тебя, то нас в этом году только ленивый не начистит.

— Сколько ребят из твоей школы переходят в «Пенинсулу»?

— Человек десять. Отец хотел забрать еще человек двенадцать, но многие хотят доучиться в школе рядом с домом. Я тоже хотел, да твоя старуха перепутала мне карты. Предложила отцу должность тренера.

— Слушай, Айк, ты так и будешь бурчать и злиться каждый день? Давай лучше сразимся на кулачках. Разом покончим с этим. А потом сможем спокойно тренироваться.

— Нам нельзя драться до обеда. Потому что сегодня ты обедаешь у нас. Не могу же я тебя привести с разбитым носом, чтобы ты матери уделал кровью новый ковер.

— Кто сказал, что я обедаю у тебя?

— Мой отец. Наш тренер, — сердито ответил Айк. — Я никогда не ел за одним столом с белым. Еда, поди, покажется хуже отравы. Кусок не полезет в глотку.

— Уж я постараюсь, чтоб тебе этот кошмар надолго запомнился.

— Ты и так кошмар. Заткнись. Мой отец идет.

Тренер Джефферсон вошел через служебный вход и медленно направился к нам, мы сидели под трибунами.

— Судя по вашему виду, вы хорошо потренировались. Одежда насквозь мокрая. Поладили между собой?

— Сначала ваш сын даже руки мне не протянул, сэр. Но потом все пошло как по маслу.

— Все в порядке, — произнес Айк с долей презрения в голосе, и тренер его сразу уловил.

— Давай без хамства, сын. — Джефферсон внимательно посмотрел на сына. — И объясни Лео, почему ты не подал ему руки. Это не мне нужно. Это Лео хочет знать.

— Я ходил в «Брукс» всю жизнь после детского сада. Думал, через год закончу именно эту школу. Я всегда боялся белых. Они наводят на меня ужас.

— Скажи, Айк, почему, — приказал отец.

— Моего дядю Раштона застрелил белый коп в Уолтерборо. Выстрелил в спину, убил наповал. Сказал, что дядя обзывал его и угрожал. Коп отделался предупреждением.

— Дальше. Продолжай, — настаивал отец.

— Мой дядя был глухонемой. Он ни слова за всю жизнь не сказал. — И Айк расплакался, он плакал злыми слезами, сам стыдясь их, но не мог остановиться.

— Ничего ужасней в жизни не слышал, — пробормотал я совершенно искренно, потрясенный его слезами.

— Это чистая правда, — подтвердил тренер.

Он положил руки нам на плечи и повел в северную зону поля. С минуту мы шли молча, чтобы Айк мог успокоиться.

— Я назначаю вас сокапитанами команды «Пенинсулы» на следующий сезон, — сказал тренер Джефферсон.

— Сэр, из прошлогодней команды придет много ребят, — ответил я. — Они играют в футбол гораздо лучше меня. Уорми Ледбеттер — один из лучших защитников в штате.

— Кинг, я же не сказал, что начал прямо с тебя. Сначала я нанес визит Уорми, чтобы предложить эту высокую честь ему. Он действительно играет лучше тебя. Я видел записи игр.

— И что он сказал?

— Ни слова. По крайней мере, мне. Как только его отец увидел меня, то тут же заявил, что паршивые ниггеры не смеют появляться в его доме. Я заверил, что больше не появлюсь. Потом зашел еще к двум белым ребятам, и результат был тот же. Считай, нам крупно повезет, если удастся собрать полный состав в этом году. Так что ты — мой белый капитан, Айк — мой черный капитан. Мы, ребята, должны войти в историю. Я хочу, чтобы этим летом вы каждое утро, кроме воскресенья, встречались в девять часов здесь, на стадионе. Тренер Ред Паркер разрешил вам пользоваться тренажерным залом Цитадели. Чэл Порт обещал специально для вас составить программу силовых тренировок. Я тоже припас для вас много занятного. Намерен загонять вас до смерти. Сам я не буду присутствовать на тренировках, это против правил. Но полагаюсь на вас. От этого зависит моя жизнь и работа. Когда начнется футбольный сезон, вы должны будете привести меня к финишу.

— Спорим, тебе за мной не угнаться, — посмотрев на Айка, сказал я.

— Кто бы говорил, сучий крекер!

— Вперед, сын. Штраф — пять кругов, — скомандовал Джефферсон.

— Я забыл, папа.

— Похоже, у доктора Джорджа Вашингтона Карвера-младшего проблемы с памятью, сэр.

— Поцелуй меня в задницу, — сказал Айк и прибавил: — Стром Термонд!

Мы оба рассмеялись, и я побежал вслед за Айком.

— А ты зачем бежишь, Кинг? Тебе не надо! — крикнул Джефферсон.

— Когда мой сокапитан бежит, я тоже бегу. Что с вами, сэр? Все в порядке?

— Надеюсь, что да. — Он бросил кепку на землю. — Похоже, команда у нас начинает складываться, черт подери!

К концу лета я мог поднять Айка Джефферсона на верхнюю трибуну стадиона Джонсона Хэгуда два раза и два раза спустить. Айк был сильнее и мог поднять меня три раза, но на верхней ступеньке падал замертво. Все равно никогда я не был в лучшей физической форме. Когда в августе начался футбольный сезон, мы с Айком были к нему вполне готовы. В конце лета я сильно всех удивил своим превращением в крепкого, тренированного юношу. Но еще больше все удивились тому, что мы с Айком Джефферсоном стали настоящими друзьями — как выяснилось, на всю жизнь.

Глава 4 В центре города

Через несколько дней после Дня Блума я проходил по Брод-стрит и заметил Генри Берлина, который снимал мерку с какого-то мужчины. Я постучал в витрину его универмага. Берлин сделал пометку мелом, помахал мне и крикнул: «Привет, уголовник!» Это зловещее и одновременно добродушное приветствие всегда вызывало у меня смех. Я никогда не забывал, что именно Генри Берлин первым из чарлстонцев помог мне вернуться к нормальной жизни после бурной недели, когда я числился самым знаменитым, хотя и анонимным наркодельцом в округе. На страницах «Ньюс энд курьер» мое имя не называли, потому что я был несовершеннолетним, зато оно мелькало во всех разговорах, на улицах и в ресторанах Чарлстона только и слышалось: «Лео Книг, Лео Кинг». Назвав меня уголовником, Генри Берлин первым предложил мне выход из тупика: посмеяться над собой.

Обычно я останавливался поговорить с Генри, но в тот день он занимался с клиентом, а я опаздывал на сеанс к своему мозговеду Жаклин Криддл. Она была помешана на пунктуальности, как часовщик, поэтому возле антикварного магазина я перешел на трусцу. Взлетев по шатким ступеням на второй этаж, я вошел в прохладное помещение с кондиционером, которое являлось оазисом хорошего вкуса и покоя в самом центре города. Из проигрывателя звучал ситар.[28] Впервые порог этого кабинета я переступил, совершенно истерзанный разбирательством моего дела в суде для несовершеннолетних. Потребовался год, чтобы я смог оценить по достоинству атмосферу этой комнаты, где было покойно, как в лесу, пахло гиацинтами и папоротником. Со временем я воздал должное также мастерству, с которым доктор Криддл пыталась починить мою поломанную жизнь, проявляя при этом необычайную деликатность.

Над кабинетом беззвучно загорелась зеленая лампочка. Я вошел и прямиком направился к кожаному стулу, на котором обычно сидел лицом к доктору.

— Добрый день, доктор Криддл!

— Добрый день, Лео.

Я был тинейджером с большими психологическими проблемами, не умел общаться, при встрече с людьми у меня от застенчивости потели уши и ладони, а все женщины старше тридцати казались мне старухами в климаксе, стоящими на пороге могилы. Это не помешало мне заметить, что доктор Жаклин Криддл крайне привлекательная женщина с отличной фигурой и стройными ножками.

— Как дела, мистер Лео Кинг? — Она просматривала какие-то записи в моей истории болезни.

— Великолепно, доктор Криддл! — подумав, ответил я.

Она удивленно посмотрела на меня.

— За все время нашего знакомства я ни разу не слышала от тебя такого ответа. Что случилось, Лео?

— По-моему, у меня выдалась хорошая неделя. По-настоящему хорошая.

— Вот как. Успокойся. Попридержи лошадей. У тебя вид, как у пьяного.

— Мне так хорошо… — Я помолчал. — Я даже начал немного любить мать.

— Уж не галлюцинация ли это? — рассмеялась доктор.

— Я заметил, что стал ее жалеть. Я причинил родителям столько огорчений. А вы знаете, что моя мать была монахиней?

— Да. Знаю.

— Почему вы мне не говорили об этом?

— Не было повода, Лео. Ты не спрашивал.

— А я только что узнал. Почему она сама мне ничего не рассказывала?

— Наверное, боялась ухудшить твое состояние.

— Понятно. Но мое состояние и так было хуже некуда.

— Да, пожалуй. С тех пор ты прошел большой путь. В суде по делам несовершеннолетних очень довольны тобой.

— Слышала бы мать! Бальзам ей на душу, — рассмеялся я.

— Она очень гордится твоими результатами. Ты выполняешь все предписания суда. И многое сверх того.

— Да, я всегда при деле.

— Судья Александер звонил сегодня. Он считает, что этим летом нашу с тобой терапию можно закончить.

— Остается еще сто часов общественных работ.

— Он сократил этот срок до пятидесяти.

— А как же мистер Кэнон? Я ему нужен.

— Я звонила ему, Лео. Придется ему обойтись без тебя. Хотя он, честно говоря, рассчитывал, что ты будешь обслуживать его до конца жизни.

— Он говорил мне об этом.

— Какой ужасный тип! Когда тебя отправили к нему, я возражала — это было жестокое и дикое наказание.

— Он один на всем белом свете. По-моему, кроме меня, у него никого нет. Он боится показать людям свою доброту. Всегда ждет неприятностей, которые не происходят. Я благодарен ему. И всем вам. Вам, доктор, особенно.

— Ты сам много работаешь над собой, Лео, — (Я почувствовал, как она прячется в свой панцирь, словно черепаха.) — Я помогла лишь немного. Не забывай, тебя ко мне прислал суд.

— Помните, каким я был, когда впервые пришел в ваш кабинет с родителями?

— Ты был ужасно напуган. И в голове большая путаница.

— Очень большая?

Доктор Криддл взяла со стола, который стоял между нами, мою историю болезни. Папка была довольно толстая, и каждый раз при виде ее у меня екало сердце. В моих глазах эта история являлась леденящей кровь книгой ужасов, на ее страницах запечатлелась моя борьба с коварными замыслами злейшего врага, которым был я сам.

— Вот как я характеризовала тебя в то время. «Лео Кинг: депрессивен, подавлен, тревожен, испытывает чувства стыда, страха, растерянности, находится на грани суицида».

— Вы не скучаете по тому парню?

— Нет, не скучаю. Но пришлось много поработать, чтобы достичь сегодняшних результатов. Я никогда не встречала подростка, который так старался бы привести себя в норму. В тот день у твоей матери был такой вид, словно она готова убить тебя. А твой отец, казалось, хочет схватить тебя и убежать подальше, не оставив адреса. Отчаяние так и висело в воздухе. Это было почти три года назад.

— В тот день вы поставили мать на место.

— Твоя мать очень тяжелый человек. Хороший, но слишком властный. Она подавляла тебя и отца.

— С тех пор ничего не изменилось. Мы по-прежнему играем не в ее команде.

— Но ты узнал способ, как жить рядом с ней. А помнишь, что делал в тот день твой отец?

— Плакал. Плакал целый час. Не мог остановиться. Говорил, что я виню его в смерти Стива.

— Но ты действительно его винил… немного.

— Это было единственное объяснение, которое я мог найти, доктор Криддл. За неделю до смерти Стив кричал во сне. Я проснулся. Брат кричал: «Нет, отец! Прошу, не надо!» Я разбудил его. Стив сказал, что ему приснился кошмар, и посмеялся. Через неделю его не стало.

— Я не встречала отца, который бы любил сына так, как твой отец любит тебя, Лео.

— А вот моя мать вам никогда не нравилась.

— Не говори за меня, Лео.

— Хорошо. Но вы учили меня говорить вам правду. Иначе психотерапия не стоит выеденного яйца. Это ваши слова. А правда такова: вы не любите мою мать.

— Как я отношусь к твоей матери, не имеет значения. Важно, как к ней относишься ты.

— Я примирился с ней.

— Это великое достижение. Иногда это самое лучшее, что мы можем сделать. Ты научился терпимости и прощению по отношению к матери. Не уверена, что мне на твоем месте это удалось бы.

— Так Она ведь не ваша мать!

— Слава богу! — вырвалось у доктора Криддл, и мы с ней рассмеялись.

Кинг-стрит я перешел в неположенном месте, чтобы срезать путь до антикварного магазина Харрингтона Кэнона, который находился напротив театра «Сотайл». Я страдал болезнью молодого южанина: испытывал потребность всем и всегда нравиться, а мистер Кэнон представлял для меня неразрешимую задачу: угодить ему было невозможно. Зато я был избавлен от необходимости гадать, в хорошем настроении пребывает мистер Кэнон или нет: всю жизнь он прожил как живая реклама удовольствия, которое можно извлечь из плохого настроения. Первые недели нашего общения напоминали кошмар, мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к его колючкам. Больше всего неприятностей доставляло не то, что он жил как будто с терновым венцом на челе, а то, что он любил свой венец и ни за что не согласился бы снять его.

Когда я переступил порог его магазина, внутри было так темно, что глаза должны были привыкнуть, прежде чем я смог различить Кэнона у дальней стены. Его голова, как рогатая сова, возвышалась над английским письменным столом, за которым он сидел.

— От тебя воняет, как от деревенского кабана, — приветствовал меня мистер Кэнон. — Иди помойся, пока мой бесценный товар не пропах испарениями твоего тела.

— Привет, мистер Кэнон! Что вы, от меня аромат, как от персика. Это у нас семейное. Благодарю вас на добром слове.

— Ты белый охламон, только и всего, Лео. И нечего тут обижаться. А на твою семью мне плевать. Потому что, сэр, такие, как вы, для меня вообще не существуют.

— Скажите, а деревенский кабан, о котором вы упомянули, он пахнет иначе, чем, скажем, воспитанный в окрестностях Чарлстона?

— Да, наши кабаны хорошо воспитаны и вообще не потеют.

— Я видел, вы потеете. И гораздо сильнее, чем деревенский кабан.

— Ты мерзавец, если у тебя язык повернулся такое сказать. — Он посмотрел через такие же толстые, как у меня, стекла очков. — Чарлстонцы никогда не потеют. Иногда на нас выступает роса, как на кустах роз или гортензий.

— Что-то на вас она выступает очень часто, мастер Кэнон. Я-то всегда думал, это оттого, что вы из упрямства отказываетесь установить кондиционер в магазине.

— Ага, ты намекаешь на мою бережливость, на мою вызывающую восхищение экономность.

— Нет, сэр. Я намекаю на вашу жадность. Вы сказали мне однажды, что с трудом расстались бы с пенни даже ради того, чтобы расквасить нос Линкольну.

— Линкольн, этот антихрист! Развратитель Юга! Да я бы не только нос ему расквасил! Я по-прежнему считаю, что Джон Уилкс Бут[29] — один из самых недооцененных героев Америки.

— Как поживают ваши ноги?

— Когда это вы обзавелись дипломом медика, сэр? В последний раз, когда я на них смотрел, мои ноги принадлежали мне и только мне. Не припомню, чтобы я продал их тебе.

— Мистер Кэнон, — я уже начал уставать, — вы прекрасно знаете: ваш доктор велел мне следить за тем, чтобы вы делали горячие ванночки для ног с английской солью. Он подозревает, что вы наплевательски относитесь к его предписаниям и к себе.

— Это нарушение врачебной тайны! Это бесчестно! Я, пожалуй, напишу заявление во врачебную комиссию и потребую лишить его лицензии. Он не имел права сообщать столь интимные подробности моей личной жизни какому-то уголовнику.

Лавируя по узкому проходу между комодами и шкафами, я добрался до потрепанной занавески, за которой скрывалась обшарпанная кухня. Включил кран с горячей водой и, подождав, чтобы она стала обжигать мне руки, наполнил до половины тазик. Всыпав чашку английской соли, я, осторожно шагая, вернулся к мистеру Кэнону. Однажды я плеснул горячей водой на один из его бесценных столов, и он неистовствовал так, словно я отсек палец христианскому младенцу. Его настроение поддавалось прогнозированию, оно колебалось в диапазоне от «переменная облачность» до «штормовой ветер». Мне показалось, что сегодня выпал спокойный день, и я не ожидал на горизонте ничего, кроме легкого волнения.

— Я не собираюсь совать ноги в раскаленную лаву, — сказал он, и его губы вытянулись в нитку.

— Через мгновение вода остынет. — Я взглянул на часы.

— Мгновение! Что это за единица времени? Я живу в Чарлстоне больше шестидесяти лет и ни разу не слыхал про такую. Может, таким единицам измерения вас учат в этой второсортной школе, куда ты ходишь?

Я проверил воду указательным пальцем.

— Ради бога! — закричал мистер Кэнон. — Убери свой палец. Не хватало, чтобы ты напустил мне в воду мириады бактерий! Может, я брезглив, как старая дева, но правила гигиены я намерен соблюдать неукоснительно!

— Суйте ваши душистые лапки в водичку, мистер Кэнон.

Он снял элегантные кожаные мокасины и застонал от удовольствия, когда ступни погрузились в горячую воду.

Я снова посмотрел на часы.

— Через десять минут приду и оботру ваши ноги своими волосами. Как Мария Магдалина Христу.

— Не мог бы ты сегодня подмести у меня в магазине, Лео? А если у тебя есть время, то хорошо бы отполировать два английских буфета, передние дверцы. Приведи их в порядок, только обращайся с ними почтительно. Они несут на себе печать совершенства доброй старой Англии.

— С удовольствием, сэр. Не надо ли вам добавить чуток горячей воды?

— Чуток? Что это такое? Опять новая единица измерения? На этот раз, видимо, количества? Если ты намерен говорить со мной по-английски, Лео, то выражайся точнее. Я требую точности от своих работников.

— Я не ваш работник, — сказал я, взяв швабру и совок для мусора. — Чарлстонский суд вынес мне приговор — в качестве наказания отдал вам в рабство. Я убираюсь в вашем паршивом магазине и парю ваши вонючие ноги, чтобы вернуть свой долг обществу. А вам, похоже, по душе рабовладельческий строй.

— Обожаю рабовладельческий строй! И это вполне естественно. Моя семья владела сотнями рабов на протяжении веков. Если бы не эта Прокламация об освобождении! Если бы не Аппоматокс![30] Если бы не реконструкция![31] Я родился в эпоху сожалений, в эпоху «если бы не». И вот, когда думаешь, что хуже некуда, к тебе является Лео Кинг! — Он рассмеялся, что бывало крайне редко. — Я предпочел бы, чтобы ты дрожал от страха всякий раз, переступая порог моего магазина. Мне нравится запах страха, который вырабатывают железы в организме людей из низшего класса. А ты разгадал меня, Лео. Я проклинаю тот день.

— Вы имеете в виду тот день, когда я догадался, какой вы на самом деле душка?

— Да, тот самый день, тот проклятый день. В минуту необъяснимой слабости я потерял бдительность. Я дал волю примитивным эмоциям, сентиментальной чепухе. Ты застал меня врасплох, безоружного. Ты не знаешь, но в тот день я принял большую дозу сильнодействующего лекарства. Я не был собой, а ты воспользовался моей беззащитностью.

— Я подарил вам открытку на День отца.[32] А вы расплакались, как ребенок.

— Вот уж неправда!

— Вот уж чистая правда! Между прочим, скоро снова День отца. И я снова подарю вам открытку.

— Я запрещаю тебе!

— Ну так урежьте мне зарплату.

Я поднялся на второй этаж, где меня ожидал килограмм чарлстонской пыли, однако мистер Кэнон уверял меня, что я выметаю клубы не простой, а благородной и аристократической пыли, освященной историей семейств, которые сделали мой родной город таким прекрасным.

Дважды я менял воду, подсыпая в нее английской соли, чтобы мистер Кэнон мог вымочить свои отечные, бесформенные ноги. Потом зашел в ванную за каким-нибудь кремом или маслом, чтобы смазать его опухшие ступни. Будучи человеком исключительно стыдливым, он вел себя так, что каждый раз я чувствовал себя мерзким насильником, когда вынимал его ноги из воды и вытирал тонким, с монограммой полотенцем, некогда принадлежавшим ныне покойному семейству. Но эту процедуру предписал доктор, и я получил бы взыскание за невыполнение общественных работ, если бы не стал массировать дряхлые ноги мистера Кэнона. Тот всегда превращал эту часть нашего неизменного еженедельного ритуала в кульминацию драмы.

— Оставь мои ноги в покое, негодяй! — требовал он.

— Это моя работа, мистер Кэнон. Вы всегда артачитесь. Но мы с вами оба прекрасно знаем, что массаж доставляет вам удовольствие. Он дает ногам облегчение.

— Я никогда ничего подобного не говорил, не надо придумывать!

Я взял его правую ногу, поставил себе на колено и насухо вытер. Столь интимный контакт лишил его сил сопротивляться, и когда я приступил к левой ноге, он обмотал голову полотенцем.

— На следующей неделе займемся педикюром. — Я внимательно осмотрел его пальцы. — Сегодня отеки гораздо меньше.

— Господи, и ради этого я живу? — простонал мистер Кэнон. — Чтобы какой-то уголовник похвалил мои ноги?

Я смазал его ступню кремом с добавками алоэ и эвкалипта и начал массировать от пятки к пальцам. Иногда он постанывал от удовольствия, иногда от боли — если я надавливал чересчур сильно. Моя задача — размять его ступни так, чтобы они покраснели и по ним начала циркулировать кровь. Точнее, такую задачу ставил передо мной доктор. Мистер Кэнон страдал ишиасом и болями в спине, он не мог нагнуться, чтобы дотянуться до своих ног. Мистер Кэнон понимал, что мои действия идут на пользу его здоровью, хотя и страдал морально от того, что я смущаю его гипертрофированную стыдливость.

— Доктор Шермета звонил мне на прошлой неделе, — сообщил я.

— Хоть режьте меня, не могу объяснить, почему я доверил себя заботам какого-то украинца.

— Этот украинец хочет, чтобы мы с вами начали принимать душ. Я назначаюсь ответственным за полное омовение вашего тела, от макушки до пят. — Я улыбнулся, глядя на его голову в чалме из полотенца.

— Я засажу пулю тебе между глаз, если ты попытаешься сделать подобное! Кошмар! Вот до чего докатились! А насладившись твоими предсмертными муками, я вызову такси, поеду в больницу Ропера и там укокошу этого выскочку украинца. А потом убью себя выстрелом в висок.

— Вам настолько не нравится идея насчет душа? А свое тело вы завещаете науке?

— Для науки Господь создает бедняков. А мое тело будет погребено на нашем семейном участке на кладбище «Магнолия», рядом с моими славным предками.

— А чем славны ваши предки, мистер Кэнон?

Он уловил насмешку в моем вопросе и разозлился.

— Кэноны? Кэноны? Открой любую книгу по истории Южной Каролины. Там даже неграмотный найдет мою фамилию! Рядом с моими предками твои выглядят ничуть не лучше гаитян, пуэрториканцев и даже украинцев.

— Вашему массажисту пора уходить, — сказали. — Не забудьте помолиться на ночь. И почистить зубы перед сном. Я почти полностью вернул свой долг обществу. Осталось совсем немного.

— Что ты имеешь в виду?

— Судья Александер сократил срок моей отработки со ста до пятидесяти часов.

— Это не лезет ни в какие ворота! Возмутительно! Я немедленно позвоню судье Александеру. У тебя нашли столько кокаина, что всему чарлстонскому негритянскому гетто хватило бы на неделю!

— Я приду в следующую пятницу. Нужно что-нибудь принести? — Я направился к выходу.

— Да. Постарайся принести доказательства своего хорошего воспитания, благородные манеры, светскую любезность и побольше уважения к старшим.

— Договорились.

— Ты сильно разочаровал меня. Я-то надеялся, что смогу сделать из тебя что-нибудь приличное, но потерпел полное фиаско.

— Тогда почему вы храните мою открытку в верхнем ящике своего стола, мистер Кэнон?

— Ты жулик и негодяй! — закричал он. — Не смей больше приближаться к моему магазину! Я вызову полицию и потребую твоего ареста!

— До пятницы, Харрингтон.

— Как ты смеешь обращаться ко мне по имени? Неслыханная наглость! Хорошо, Лео, до пятницы. Буду ждать тебя.

Глава 5 Воспитан монашкой

Я ехал по Эшли-стрит на север, в сторону медицинского колледжа и больницы Святого Франциска, где мы с братом родились. Возле часовни Портер-Гауд я повернул направо, потом еще раз направо на Ратлидж-авеню и, оказавшись на стоянке, пристегнул свой велосипед к ручке материнского «бьюика». Вывеска «Только для руководства» наполняла меня опосредованной гордостью, пока я шел к школе, которая стала для меня тихой пристанью. В этот раз порог «Пенинсулы» я переступил с дурным чувством. Я понимал, о чем хочет поговорить со мной мать в преддверии моего последнего школьного года.

С прямой, как обычно, спиной мать сидела за столом и выглядела так, словно готова принять сражение с эсминцем.

— Я думала, ты знаешь, что я была монахиней, — сказала она.

— Нет, мэм. Вы никогда не говорили мне об этом.

— Ты был странным ребенком. Я считала, что не следует сообщать тебе то, от чего ты можешь стать еще более странным. Ты ведь согласен, что был странным?

— Ты никогда не была довольна мной, мать. — Я смотрел в окно на транспорт, который двигался по Ратлидж-авеню.

— Это твое мнение, притом ошибочное, а не мое. Смотри мне в глаза. — Она открыла папку, которая вечно лежала у нее на столе, и несколько мгновений изучала какой-то документ, он явно не доставлял ей удовольствия. — Ты никак не проявил себя в старших классах, мистер Кинг.

— Я твой сын, мать. Ты знаешь, я не люблю, когда ты делаешь вид, будто мы посторонние люди.

— Я общаюсь с тобой как с любым другим учеником своей школы. Если ты окончишь школу с низкими баллами, тебя не примут ни в один хороший колледж.

— В какой-нибудь примут.

— Да, но я хочу, чтобы это был хороший колледж.

— Если бы даже я поступил в Гарвард, ты сделала бы вывод, что «Лига плюща»[33] резко понизила уровень требований.

— Ни один хороший колледж не примет тебя. — Сокрушенно цокая языком, она еще раз посмотрела на листок с моими оценками. Это цоканье из репертуара монахинь и учителей самых плохих бесплатных школ. — Твой средний балл — две целых четыре десятых из возможных четырех. Ниже среднего. На отборочном тесте[34] ты набрал меньше тысячи баллов. У тебя большой потенциал, но на данный момент можно сказать, что ты зря потерял лучшие годы жизни. Твои оценки за девятый класс испортили тебе средний балл.

— У меня был тяжелый год.

— Ужасный, я бы так сказала. — Она взяла листок бумаги и бросила его мне через стол. Я узнал его и не стал брать в руки. — Это копия ордера на арест, выписанного ночью тридцатого августа тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. В ту ночь тебя задержали с половиной фунта кокаина в кармане куртки. А это, на сорока листах, протокол заседания суда по делам несовершеннолетних. Вот ежегодные отчеты инспектора по надзору. А это отчеты твоего психиатра, которого ты так обожаешь.

— Доктор Криддл очень помогла мне.

— А это письма судьи Александера, в которых он расписывает твои достижения. А вот характеристики с общественных работ, которые ты выполняешь взамен пребывания в тюрьме для несовершеннолетних преступников.

— Мне очень жаль, что я причинил тебе с папой столько огорчений. Но ты ведь знаешь, как все получилось.

Мать прокашлялась — еще одна монашеская привычка — и сказала:

— Тот вечер будет тянуться за тобой всю жизнь.

— Да, я сделал ошибку, мэм. После того что случилось со Стивом, я скитался из одной психлечебницы в другую. И так целых пять лет после смерти Стива.

— Может, оставишь в покое брата? Он не виноват в том, что ты свихнулся.

— Я поступил в Епископальную ирландскую школу, в девятый класс. Все смотрели на меня как на психа. Ребята шарахались от меня. И вдруг меня пригласили на вечеринку, на мою первую школьную вечеринку. Вы с папой радовались, что я становлюсь нормальным, как все. Мы немного выпили, потом нагрянула полиция. Один парень из футбольной команды положил какой-то мешочек мне в карман и попросил сохранить. Я согласился. Мне было ужасно приятно, что парень из футбольной команды знает, как меня зовут. Вот так меня и застукали.

— Да, а на следующий день директор исключил тебя из школы, лишив возможности получить католическое образование, о чем всегда мечтали твои родители.

— Директором Епископальной ирландской школы была ты. Ты меня исключила.

— Я соблюдала правила. В тот же день я подала заявление об уходе. Так же поступил твой отец. Мы оба пожертвовали собой, чтобы поддержать тебя. А ты предал нас, отказавшись назвать в полиции имя ученика, который подсунул тебе кокаин.

— Прости, я не мог иначе.

— Если бы ты назвал его, тебе ничего не было бы.

— Выдавать его было бы нечестно, — повторил я в сотый раз.

— А когда старший подсовывает наркотик новичку — это честно?

— Нет, это было нечестно с его стороны.

— Наконец-то ты признал это — спустя три года.

— Ему не следовало так поступать со мной, — согласился я. — Теперь я это понимаю. Я стал старше и по-другому смотрю на вещи.

— Ничего подобного не должно было случиться. — Она повысила голос. — Ты понятия не имел о наркотиках. Ты был чистым, неопытным. Тебя подло использовал старший. Во всем виновато твое упрямство, твое непробиваемое упрямство. Упрямство, которое ты унаследовал от меня. Да, черт возьми, от меня.

— Какие кощунственные выражения, сестра Норберта. — Я жалел мать и шуткой хотел немного ее успокоить.

— Что ж, перейдем к другой малоприятной теме. Сестра Схоластика пожаловалась, что ты нагрубил ей по телефону.

— Ничего подобного. Она меня ошарашила. Сказала, что хочет поговорить с сестрой Норбертой. Я не знал, что это твой псевдоним.

— Ей не понравилась твоя интонация. Она уловила в ней нотки сарказма.

— Я был предельно вежлив с ней, — возразил я. — Сначала я вообще подумал, что она ошиблась номером.

— Я всегда говорю своим знакомым монахиням, которые остались в ордене, что воспитываю тебя в духе феминизма и равенства полов. — По ее голосу слышно было, что она гордится собой.

— Я, наверное, единственный мальчик в мире, который знает, как пользоваться швейной машинкой «Зингер». Ты, вне всяких сомнений, хотела дочь.

— Меня оскорбляют такие предположения. Я научила тебя полезным навыкам, которым учили меня во время послушничества. Я ненавидела все это, но в жизни это пригодится.

— Да, вся футбольная команда ржала, когда узнала, что я сшил тебе платье. — Даже при воспоминании об этом мне стало дурно.

— Ты сшил мне платье на День матери[35] во втором классе. Ты не представляешь, как я была тронута. До сих пор это мое любимое платье.

— Хорошо, мать, я сошью тебе еще одно. Для моего выпускного.

Не обращая внимания на меня, она наклонилась к своему портфелю из телячьей кожи и достала фотографию в рамке. Поставила ее на стол передо мной и сказала:

— Смотри. Ты ведь узнаешь эту фотографию?

— Она стоит всегда на папином комоде. Но комод очень высокий. Ребенком я не мог разглядеть ее.

— Просто ты от рождения нелюбознателен. Ты в любой момент мог попросить, и мы показали бы тебе эту фотографию. Теперь ты ее хорошо видишь?

— Да, отец со своими родителями, которых я не застал. Рядом с ним незнакомая монахиня.

— Присмотрись к ней получше.

Я видел эту фотографию тысячу раз, и поражал меня на ней отец — своей неправдоподобной молодостью. Он стоит с серьезным видом между двумя незнакомцами, которые умерли до моего рождения. А сбоку — фигура монахини в средневековом наряде, который стирает человеческую индивидуальность по традиции, освященной веками. На лицо монахини падает тень от капюшона, и, только как следует вглядевшись, я узнаю черты матери. Я почти физически ощущаю силу, с которой моих родителей тянет друг к другу. Как будто смотришь на тайную страницу собственной предыстории, написанную невидимыми чернилами. У меня возникло ощущение, словно я попал, как в ловушку, в мир недосказанности, полулжи и сбивающей с толку противоречивой полуправды. Я всматривался в фотографию, которую видел каждый день, и едва не рухнул перед ней на колени, осознав, что впервые приобщаюсь к скрытым в ней намекам и тайнам. Передо мной черно-белое доказательство того, что моя мать состояла в монашеском ордене. Я пытался извлечь корень из мудреного, почти тригонометрического уравнения: молчание равно величайшей лжи. Но в тот день я был слишком молод и неразвит, чтобы удержать свою мысль на такой глубине. Она упорхнула в сторону, когда я почувствовал на себе прицел материнского взгляда.

— Я даже не предполагал, что ты была такой хорошенькой, как куколка, — изрек я наконец.

— Премного тебе благодарна.

— Я не то хотел сказать. — Я продолжал всматриваться в фотографию. — Просто вы с папой были всегда гораздо старше, чем другие родители.

— Я чувствовала себя старой, когда родила первого ребенка. Гораздо старше, чем когда родила второго.

— Второго? Я думал, это я.

— И правильно думал, — сказала мать спокойным голосом.

— Так ты ушла из монастыря? Я не знал, что это возможно.

— Откуда тебе знать? Твой отец объяснит тебе все. Эту задачу я возложила на него. — Мать взглянула на часы. — Он уже ждет тебя.

Отец вручил мне две коробки со снастями, наши любимые удочки с бобинами и ведро с живцом, которого я наловил креветочной сетью в озере за Локвудским бульваром. Это озеро затопляло наш задний двор во время высоких весенних приливов. Мы пришли в гавань. Там на причале мы держали маленькую лодку для рыбалки. Отец отвязал швартовы, нажал на стартер, скромный мотор в пятнадцать лошадиных сил заработал, и мы взяли курс на Эшли. По реке Эшли проходит западная граница полуострова, на котором находится Чарлстон. Мы насадили наживку и забросили удочки по разные стороны лодки.

Эшли нам с отцом служила кабинетом. Здесь мы могли спокойно побыть наедине, насладиться обществом друг друга и зализать раны, нанесенные жизнью. Сначала мы молча удили рыбу и ждали, пока первобытная тишина реки превратит нас в плавучих призраков. Прилив — это поэма со своим ритмом, которую может сочинить лишь время, и я любовался тем, как вода наступает, прибывает и неизменно возвращается на родину, в океан. Солнце быстро опускалось. На западе линия горизонта с перистыми облаками напоминала веревку с развешанным на просушку бельем, среди которого внезапно вспыхнуло золотое мерцание и окружило голову отца ореолом. Поверхность воды удержала золотое свечение на минуту, не более минуты, затем наступила темнота, и у нас за спинами взошла луна. В полном молчании мы с отцом удили рыбу, каждый следил за своей леской.

В бледном свете луны силуэт отца резко выделялся, словно профиль императора, отчеканенный на никому не известной монете. Среди адского пекла чарлстонского лета в мерном ритме приливов, в молчании двух любящих отцов, земного и Небесного, в боли, пронзавшей сердце, слышался зов Атлантики. Рыбалка давала мне возможность и подумать, и помолиться, и посидеть рядом с человеком, который ни разу за все мое детство не повысил на меня голоса. Он был естественник, поэтому избранный им метод воспитания состоял из объяснений и доказательств, и я себя чувствовал не только сыном, но и учеником. Даже в то ужасное время, когда Стив умер, отец ни разу не позволил себе интонации, которая хоть чем-то могла уязвить меня. Когда я сходил с ума после похорон Стива, он относился к этому без раздражения, как к естественной реакции. Никто не знает, каким мой брат стал бы теперь, как выглядел бы и как говорил, но, глядя на отца, я представлял, что и брат сидит в лодке с нами. Выражение отцовского лица в покое было мягким, но взгляд часто становился отрешенным, и я понимал, что отец тоже думает о Стиве. Губы делались тонкими, словно их прочертили по линейке. Скулы высокие, выступающие, а брови густые, но ровные, они хорошо сочетались с выразительной горбинкой носа. Стекла очков, такие же толстые, как у меня, увеличивали карие глаза. Отец был человеком задумчивым, но с тягой к озорству, и до безумия любил мою мать. Эту рыбалку затеяли специально для того, чтобы он мог рассказать мне о своей любви, и я ждал, когда же стемнеет и он заговорит. Только в темноте отец рассказывал мне по-настоящему важные вещи. В одну из таких ночей, когда я совсем маленьким ребенком сидел в лодке рядом со Стивом, отец помолчал, любуясь великолепием чарлстонского заката, облаченного в пурпур и багряницу, а потом выдохнул:

— Ах, мальчики! Смотрите! Вот она, речная обитель.

Сегодня мы отчалили довольно поздно. Когда мы дрейфовали мимо станции береговой охраны, краснота уже просочилась из-за горизонта на синее, со стальным отливом небо. Я, передав удочку отцу, взялся за весла и стал грести на середину реки. Я выровнял лодку, и мы опять легли в дрейф, двигаясь мимо Бэттери-стрит с ее нарядными домами. Они были освещены, словно театральные подмостки, и до нас даже доносились голоса людей на верандах. Ниже по реке камерный оркестр наигрывал что-то для немногих слушателей, которые собрались в парке Уайт-Пойнт, и на этом расстоянии звуки музыки напоминали мышиный писк. Дважды мы бросали якорь, затем взяли курс на форт Самтер.

— Сынок, расскажи мне про свой разговор с сестрой Схоластикой, — попросил отец, когда мы бросили якорь в третий раз.

— Тут и рассказывать нечего. Она оглушила меня новостью — оказывается, они с мамой находились в одном монастыре. Я удивился, вот и все.

— После того что случилось со Стивом… — Отец замолчал, потом, собравшись с духом, заговорил снова: — После того что случилось со Стивом, твоя мать предпочла не рассказывать тебе о раннем периоде своей жизни. Стив кое-что знал, но немного. Мы думали, что главное — это наша семья, наша совместная жизнь, а не жизнь твоей матери до свадьбы.

— Тебе не кажется все это немного диким?

— Нет. Вот как луна, что у нас над головой, человеческая жизнь проходит через разные фазы. Это тоже закон природы. И до нашей свадьбы твоя мать прошла определенный этап — несколько лет она состояла в монашеском звании. Да, это длилось не один год. Но мы должны рассматривать эти годы как одну фазу ее жизни.

— Это же все объясняет! Господи боже, меня воспитала монашка! Вот почему я обращаюсь к ней «мать», а к тебе «отец», да? У всех вокруг мамы и папы, мы же как-никак на Юге, один я говорю «мать», чуть ли не «святая мать».

— Не вижу в этом ничего страшного, — ответил мой отец. Прошу заметить, отец, а не папа.

— Она выглядит как монахиня, ведет себя как монахиня, говорит как монахиня, даже дышит как монахиня. Меня воспитывали, исходя из ложных принципов. Ребята-ровесники всегда считали меня ненормальным, и они правы. Со мной действительно творится что-то неладное.

— По-моему, у тебя нет никаких изъянов.

— Ты сильно ошибаешься! Ты пристрастен.

— Это естественно. Я ведь твой отец.

— Ей-богу, тот факт, что меня воспитывала монахиня, а я даже не догадывался об этом, объясняет все. Например, почему я практически всю жизнь стою алтарным служкой на мессе. Или почему каждый вечер перед сном мы читаем бесконечные молитвы. А что, если лечь спать, не прочитав тысячу раз «Аве Мария»? Хотел бы я разыскать того, кто выдумал эти молитвы, и пересчитать ему ребра.

Отец улыбнулся и снова стал серьезным.

— Чтение молитв воспитывает духовную дисциплину. И приближает нас к Богу.

— Да это тоска зеленая! И достает, как ежик в заднице!

— Следи за речью, сын.

— Прости. А как ты познакомился с матерью? Она обещала, что ты расскажешь всю историю.

— Это прекрасная история, — смущенно сказал отец. — Самая прекрасная. Такой мужчина, как я, не мог даже рассчитывать на подобную историю.

— Что значит — такой, как ты?

— Ты знаешь, что это значит. Необщительный. Некрасивый. Урод.

— С чего ты взял, что ты урод?

— Зайди как-нибудь в мою ванную. У меня, между прочим, есть зеркало. — Он поморщился.

— Никакой ты не урод!

— Тогда нужно купить новое зеркало. Мое, наверное, врет.

Отец засмеялся своей шутке и вытянул леску. Я поднял якорь, он снова завел мотор. Мы глазели на обитателей богатых домов вдоль реки. Вот балерина делает экзерсис в студии на втором этаже. Вот два парня на роликах легко катят по Бэттери-стрит вдоль дамбы, скользят, будто по льду, заложив руки за спину. Велосипедисты слабо освещают себе путь фарами, как фонариками. В ресторане отеля «Форт Самтер» люди листают меню под светом люстр. Влюбленные заполонили Бэттери-стрит, некоторые парочки останавливаются и целуются как раз в том месте, где Эшли встречается с Купером, образуя благоухающую Чарлстонскую гавань.

Мы заглушили мотор, насадили наживку и снова забросили удочки.

— Я знаком с твоей матерью всю жизнь, Лео. Но узнавать ее начал, когда мы вместе учились в Епископальной ирландской школе. Однажды я увидел, как она загорает на острове Джеймса, у плавучей пристани рядом с плантацией. Это было летом тысяча девятьсот тридцать седьмого года, мир стоял на пороге больших потрясений. Я слишком рано пришел на вечеринку. Как и ты, я мало общался с одноклассниками, не ходил на свидания. Весьма вероятно, я был так же застенчив, как и ты, хотя, конечно, измерить застенчивость трудно. Когда девушка ждала, что я заговорю с ней, у меня язык прилипал к нёбу. А увидел твою мать на той пристани — и стал другим человеком. Меня прорвало, миллионы слов рвались наружу, и я побежал по лужайке через плантацию к пристани. И пока бежал, решил, что непременно женюсь на твоей матери.

— Однако! Дела так быстро не делаются.

— Кто из нас рассказывает — ты или я?

Он описал светло-голубой купальник матери, ее стройную фигуру и ножки и свое потрясение, когда она вдруг поднялась и нырнула в соленую воду, совсем чуть-чуть не дождавшись своей судьбы в лице Джаспера Кинга. Мать плыла против течения, потом заметила на берегу его силуэт в лучах солнца и сказала:

— Джаспер! Где твой купальный костюм? Мы могли бы поплавать вместе.

Отец схватил надувную камеру, разулся и в одежде бросился в воду. Этот поступок он считал самым романтичным и необдуманным в своей жизни.

— Что с тобой, Джаспер? Ты сошел с ума?

— Что-то вроде. Похоже, я без ума от тебя, — ответил отец, и мать залилась смехом.

— Ты же испортил одежду!

— Одежда высохнет. А вот на возмещение часов и нового кожаного бумажника придется объявить сбор средств.

— Это плата за безумство, Джаспер Кинг.

— Если б ты знала, Линдси Уивер, как ты выглядишь вон с той лужайки, ты поняла бы, почему я прыгнул в воду.

— И как же я выгляжу? Что ты хочешь этим сказать?

— Ты выглядишь как богиня. Царица мира.

— Пожалуй, мне нравится твой ответ, Джаспер Кинг, — повернув в другую сторону, к Чарлстону, сказала она. — Очень нравится.

Разделенные диаметром надувной камеры, они начали рассказывать друг другу о своей жизни, делиться самым важным, тем, что хранили в тайне от всех. Какой-то аккуратный мальчик вышел из-за поворота, какая-то умница-девочка прогуливалась по дорожке. А Линдси и Джаспер открывали по очереди секреты своей безгрешной жизни, объясняли друг другу себя.

К тому моменту, когда отец Джаспера сел в лодку, чтобы отправиться на поиски двух купальщиков, они успели влюбиться друг в друга, и их нисколько не волновало, что подумают люди. И одноклассники, и родители потешались над ними, когда они, с обгоревшими лицами, не в силах оторвать друг от друга глаз, присоединились к вечеринке. Потом началась гроза, и все убежали в особняк хозяина плантации, а они остались на пристани. Порывистый ветер стегал пальмы и виргинские дубы на речном берегу. Дождь хлынул сплошной стеной. А Линдси и Джаспер сидели, держась за руки, забыв о грозе, которая бушевала вокруг, об одноклассниках, которые веселились за спиной. Они разговаривали без умолку, как будто только что обрели дар речи. У Линдси никогда не было друга, у Джаспера никогда не было подруги. И оба признались, что ждали этого дня всю жизнь. Любой, кто увидел бы их тогда, не усомнился бы, что Линдси и Джаспер свяжут свои жизни.

Если человек глубоко религиозен — а мои родители были таковы и в юности, и позднее, и в то время, когда я сидел с отцом в лодке, — то он поймет: мои родители пришли к выводу, что встреча им ниспослана Богом. У Бога есть неизменный замысел, как они должны прожить свою жизнь, и надо просто следовать этому замыслу. В то лето они были уверены, что переживают величайшую на свете любовь, которую не описал еще ни один поэт.

Скромный человек, мой отец, рассказывал об ухаживании за моей матерью, словно молился. Он не отрывал глаз от удочки, погрузившейся в черную воду, и тщательно подбирал слова. До этого разговора, затянувшегося на всю ночь, я даже не подозревал, что родители росли вместе. Они были старше родителей моих ровесников, и как-то их даже приняли за моих дедушку с бабушкой. Сидя с удочкой, слушая отца, вдумываясь в его слова, я вдруг понял, что он знакомит меня с сильнейшей юношеской страстью, о возможности которой я даже не подозревал.

В июне того же года Джаспер устроился на работу в универмаг Берлина. Каждое воскресенье после мессы он обедал в семье Уивер. В то волшебное лето Линдси и Джаспер гуляли по ухоженным, дивным паркам Чарлстона, его садам и улицам и мечтали о счастливом будущем, когда они поженятся. Они бродили, взявшись за руки, туда-сюда по Бэттери-стрит, махали вслед отчаливающим кораблям. Однажды отец забрался на магнолию в поисках цветка, достойного украсить черные как смоль волосы матери. Он приколол цветок к ее волосам, она взглянула в боковое зеркало припаркованного «бьюика», и оба решили, что отныне магнолия — их любимый цветок и они поженятся тогда, когда можно усыпать алтарь цветами магнолий. В другой раз они решили, что будут целоваться только перед самыми красивыми домами Чарлстона и никогда — у Линдси, под надзором родителей.

— Что-то я не понимаю, — вмешался я. — Каким образом все эти гулянья и поцелуи довели мать до монастыря?

— Сейчас поймешь, — улыбнулся отец.

Линдси с Джаспером виделись не только по вечерам, но и днем. Каждое утро они встречались на ступенях собора перед ранней службой. Джаспер еще не знал человека, который с такой самоотдачей предавался бы молитве с ее преображающим воздействием на душу, как его возлюбленная каждое утро. Причастие Линдси принимала с экстатическим восторгом, как будто участвовала в Тайной вечере. Она отдавалась таинству целиком, не оставляя в душе места для сомнений и рассуждений. Там, где Джаспер на пути к Богу сталкивался с трудностями и препятствиями, для Линдси не существовало преград. Джаспер относился к католицизму просто: нужно принимать учение Церкви и стараться жить по возможности честно и правильно. Линдси же верила всем сердцем, что единственный путь для настоящего христианина — путь святости. Она не только хотела разделить страдания Христа в Гефсиманском саду, но и приникнуть, босая, с распростертыми руками, к Господу в его смертной муке. Линдси Уивер подходила каждый день к алтарю не просто с верой в душе, ее душа была полностью поглощена верой, растворена в ней. Вряд ли любовь к Джасперу могла устоять перед такой несокрушимой верой.

В следующем учебном году Джаспер Кинг потерял Линдси Уивер. В сентябре молодой священник по имени Максвелл Сэдлер, только что рукоположенный в Риме, прибыл в Чарлстон. Он занял в церкви Святого Иоанна Крестителя место приходского священника и стал преподавать религию в Епископальной ирландской школе. Единственная часть богослужения, которая тогда в католической церкви проходила не на латыни, а на английском языке, — воскресная проповедь священника. Но с тем же успехом и с той же пользой для паствы он мог бы читать ее на санскрите. Не существовало живой твари, которую не сумел бы усыпить католический священник своей проповедью.

С появлением Максвелла Сэдлера ситуация в епархии раз и навсегда изменилась. Линдси с Джаспером сидели рядом, когда молодой пастор дивной красоты взошел на кафедру, чтобы прочесть первую проповедь. Он так долго молчал, глядя на свою паству, что люди заерзали от неловкости и нетерпения. И тогда он провозгласил:

— Джонни Джонс ходил в церковь по воскресеньям… — Затем последовала еще одна долгая пауза, и отец Максвелл закончил свой стишок: — А в ад попал за то, что вытворял по понедельникам!

Молодой священник говорил с южным пылом и собирал полную церковь желающих послушать его проповеди. Поначалу он даже навлек на себя зависть епископа Райса, который обвинил отца Максвелла в тщеславии и в том, что его проповеди вредны. В сентябре отец Максвелл Сэдлер приступил к преподаванию в Епископальной ирландской школе. Читая курс, который он назвал «Теология 101»,[36] проповедник изменил образ мыслей своих учеников и их отношение к Господу Всемилостивому. Он был подобен кумиру толпы, раздающему автографы, только расписывался в людских душах. Именно Максвелл Сэдлер первый заявил матери, что, по его мнению, ее призвание — монастырь. Он сказал, что знает прекрасный монастырь в Северной Каролине, где можно также учиться и куда мать могла бы поступить. Он утверждал, будто ему было видение — как он присутствует на церемонии пострижения матери.

Втайне от Джаспера по совету отца Максвелла Линдси подала заявление и была принята послушницей в монастырь в Бельмонте, штат Северная Каролина.

Моего отца пастор Сэдлер пытался тем временем убедить в целесообразности посвятить свою жизнь карьере священника. Пребывая в полном неведении, отец отвечал, что он уже посвятил свою жизнь моей матери, скоро они поженятся и создадут счастливую католическую семью.

В выпускном классе во время рождественских каникул Линдси порвала с Джаспером, объявив о своем намерении уйти в монастырь в июне, после окончания школы. Джаспер очень тяжело воспринял эту новость. Он наговорил ей множество слов, которых стыдился потом всю жизнь, и когда, сидя рядом со мной, ловил рыбу в реке Эшли, он заново переживал все это. Джаспер обвинил Линдси в том, что она обманула его и бросила из чисто эгоистических соображений. Несколько часов подряд он умолял ее изменить свое решение, но тщетно. Спустя месяц они не разговаривали и с трудом выносили случайные встречи в коридорах Епископальной ирландской школы.

Однако в соборе сила привычки влекла их друг к другу, и в конечном итоге дружба оказалась сильнее сумасшедшей любви. Когда со дна души у Джаспера поднималась боль и пролегала между ними, Линдси умела успокоить его, напомнив, что и он предан тому же Господу, которому она намерена посвятить всю свою жизнь. Собираясь в Бельмонт, Линдси попросила Джаспера, чтобы он проводил ее до порога монастыря. Он согласился с покорностью и смирением. Выехали утром 16 июня 1938 года, он вел машину по проселочным дорогам. К вечеру подъехали к монастырским владениям. Вещей Линдси взяла мало: все, что требовалось ей из мирского, уместилось в маленькой сумочке.

Они вышли из машины, по дороге Джаспер чуть отстал. Он смотрел, как Линдси поднялась по ступеням и позвонила в колокол, звук которого услышали в монастыре. Монахиня открыла дверь и жестом пригласила Линдси войти. Две другие ждали позади, чтобы проводить послушницу по длинному коридору. Новая жизнь начиналась.

— Вы Джаспер? — спросила первая монахиня.

— Да, сестра. Я Джаспер.

— Линдси писала мне о вас. Меня зовут сестра Мэри Мишель. Я настоятельница монастыря.

— Можно мне навещать Линдси? Не часто, но хоть иногда?

— Это не очень хорошая идея.

— А писать можно?

— Пишите, если хотите. Но я не обещаю, что ей будут передавать ваши письма. Теперь она принадлежит ордену.

— Я могу быть чем-то полезен монастырю? Может, вам что-то нужно? Скажите, я куплю.

— Мыло, — подумав, ответила мать настоятельница. — Нам нужно мыло, сестры должны мыться.

На следующий день Джаспер вернулся в Чарлстон и первым делом отправился в универмаг Белка, где купил десять ящиков простого, но душистого туалетного мыла для монастыря Святого Сердца. В своем первом письме сестра Мишель сообщила Джасперу, что его пожертвование сначала посеяло разногласия среди сестер. Монахини старшего возраста сочли мыло слишком большой роскошью для монастырских омовений. Но сестра Мишель урезонила их, поведав о происхождении мыла, о необходимости принимать подаяние с благодарностью и о значении гигиены в монашеском обиходе.

И начались для Джаспера Кинга ежегодные паломничества. Каждый год 16 июня он стоял перед дверью монастыря и просил позвать сестру Мэри Мишель. Он спрашивал у нее, можно ли повидаться с Линдси, которая превратилась в сестру Мэри Норберту. Отец не предупреждал сестру Мишель заранее о своем появлении, но она, как женщина практичная, умела извлечь пользу из его посещений.

— Что требуется монастырю сейчас? — спросил мой отец у матери настоятельницы через год.

— Стиральный порошок, — ответила сестра Мишель, и на следующий день годовой запас стирального порошка прибыл на задний двор монастыря.

В другой раз это была мастика для полов, на следующий год — полотенца для рук, еще через год — крем для обуви.

Неглубокая, но очень важная дружба завязалась между Джаспером и сестрой Мишель. Они стали ждать этих встреч 16 июня. Сестра Мишель рассказывала Джасперу об успехах сестры Норберты и однажды даже призналась:

— Я никогда не встречала в стенах монастыря столь талантливой девушки.

Эти сообщения и радовали Джаспера, и огорчали. Каждый раз, приближаясь к изящному зданию монастыря, он надеялся увидеть Линдси на крыльце с сумочкой в руках и в том же платье, в каком она покинула Чарлстон. Он мечтал, как она бросится ему в объятия и признается, что все это было ужасным заблуждением.

Первого сентября, когда он переступил порог Цитадели, следуя по стопам отца и деда, его семья была необычайно счастлива. Но сам он прекрасно осознавал, что поступил в Цитадель лишь потому, что не смог придумать план жизни, который исключал бы Линдси. Он выбрал в качестве специализации физику и скоро понял, что, как все объекты на земле, подвержен закону инерции и уход Линдси придал его жизни импульс в непредвиденном, но неизбежном направлении. Ему без труда удалось приспособиться к дисциплине, полюбить естественный распорядок Цитадели, по молодости лет он получал удовольствие и от формы, и от хождения в ногу под бой барабана, и от скандирования речовок. Монастырь стал убежищем для женщины, посвятившей себя молитве, а Цитадель заменила монастырь Джасперу. Из послушников он перешел в касту воинов 7 декабря 1941 года, когда японцы напали на Пирл-Харбор.

Перед прохождением медкомиссии Джаспер выучил наизусть таблицу для проверки зрения, применявшуюся военными врачами, и получил на зрительном тесте максимальный балл. Его зачислили в армию в звании младшего лейтенанта, он прекрасно проявил себя на европейском театре военных действий, а б июня 1944 года — в день высадки союзных войск на Атлантическое побережье Европы — высадился в Нормандии, участвовал в освобождении Парижа и в день подписания акта о капитуляции оказался в Германии. Проведя там год в составе оккупационных войск, он вернулся в Чарлстон, чтобы научиться жить без Линдси. Во время войны Джаспер писал ей каждую неделю, но ни одно письмо не попало в руки Линдси. Сестра Мэри Мишель гордилась тем, что знает человеческую душу лучше любого психолога. Она чувствовала, какой любовью дышит каждое слово Джаспера, и сочла наиболее разумным оградить девушку от этих писем, чтобы не подвергать соблазну.

Джаспер упросил своего отца, чтобы во время войны тот каждый год 16 июня приезжал к воротам монастыря Святого Сердца и спрашивал мать настоятельницу Мэри Мишель, в чем нуждаются сестры. Мой дедушка был не в восторге от этого поручения, но выполнял его из суеверия: боялся, что сына убьют на войне, если не оказывать благотворительность монастырю, битком набитому монашками. Дедушка исправно отмечал каждую годовщину расставания Линдси с мирской жизнью и в полдень 16 июня всегда стоял на монастырском крыльце. В разгар сражений в Европе Джаспер получил четыре коротких письма от сестры Мишель, в которых она благодарила его и уверяла, что молодую сестру Норберту ждет великое будущее на избранном ею поприще.

Мать настоятельница быстро оценила интеллект Линдси и после церемонии пострижения направила ее в Католический университет. Благодаря усиленным занятиям Линдси досрочно написала дипломную работу по английской литературе и приступила к диссертации по «Улиссу». Прочитав роман, она обнаружила, что его действие происходит в течение одного дня, и день этот — 16 июня 1906 года. Поскольку Джаспер привез ее в монастырь 16 июня и ее новая жизнь началась 16 июня, эта дата приобрела для Линдси мистическое значение. Она часто думала о Джаспере. От своих родителей она знала, что он воюет в Европе, и каждое утро перед причастием молилась за его благополучное возвращение. Сестра Мишель упомянула, что Джаспер вернулся целым и невредимым, и Линдси еще более уверовала в силу молитвы как естественного, несравненного источника добра во Вселенной. В глубине души Линдси считала, что именно благодаря ее молитвам Джаспер вернулся живым из Европы.

Возвратившись в Чарлстон, Джаспер поселился в своей прежней комнате в родительском доме на Ратлидж-авеню и стал преподавать физику и биологию в Епископальной ирландской школе. Его светская жизнь ограничивалась эпизодическими встречами с новой учительницей этой школы или с сестрами его однокашников по Цитадели. Он был приятным и, безусловно, завидным кавалером, и несколько особ женского пола намекнули ему, что готовы к серьезным отношениям, если он излечился от своей юношеской страсти, о которой знали все. Каждый раз, когда об этом заходила речь, он сам смеялся над собой — сходит с ума из-за женщины, которая никогда не будет принадлежать ни одному мужчине. Но он дал себе слово, что не женится, если вновь не почувствует того, что чувствовал, когда семнадцатилетним, держась за надувную камеру, плыл в одежде, сносимый течением по Чарлстонской гавани. Он точно знал, что такое любовь и какова она на вкус.

Летом 1947 года Джаспер приобрел два акра земли на берегу соленого озера, которое отделялось от реки Эшли Локвудским бульваром. С помощью друзей он построил двухэтажный дом, не пополнивший перечень архитектурных достопримечательностей Чарлстона. Дом был удобным и простым, как католическая церковь, построенная в то же время на окраине города. Отец оборудовал кабинет-лабораторию на втором этаже и пять спален. Даже собственная мать подтрунивала над ним: пять спален в доме, который, судя по всему, так и останется холостяцкой берлогой. Однако Джаспер придумал план, призванный и скрасить одиночество, и погасить ипотечный кредит. Он стал сдавать комнаты другим молодым холостякам из числа преподавателей школы, и не менее трех учителей всегда жили в доме. Отец вспоминал о том времени как о счастливом: почти каждое воскресенье устраивали вечеринки, танцевали, дом наполнялся молодым смехом, мужским и женским, который звучал как музыка.

Некоторые жильцы стали лучшими друзьями Джаспера, жизнь его в ту пору была наполнена дружбой. Даже отец Максвелл Сэдлер провел шесть месяцев в спальне на втором этаже после того, как пасторский дом пострадал от пожара из-за короткого замыкания. Денег с пастора Джаспер не брал и сожалел, когда тот уехал к себе после окончания ремонта. С пастором Джаспер сколько угодно мог говорить о своем негасимом чувстве к Линдси. Пастор слушал Джаспера с бесконечным терпением и не уговаривал, как остальные, забыть Линдси, он просто знакомил его с очаровательными девушками из своего круга.

Поскольку Джаспер оставался холостяком, по Епископальной ирландской школе поползли слухи о его гомосексуализме. Все более погружаясь в жизнь отшельника, Джаспер не мог рассеять эти слухи. Прошло несколько лет после возвращения в Чарлстон, и его все реже видели на балах, где танцуют котильон, или на обедах в лучших ресторанах города в обществе хорошеньких женщин, или в партере театра на Док-стрит. Однажды коллега, учитель английского языка, пригласил Джаспера в гей-бар, и Джаспер с ним больше не разговаривал. С каждым годом он становился все более замкнутым, религиозным, суровым и категоричным в оценках. Молодые учителя чувствовали себя с ним неуютно и перестали снимать у него комнаты.

Жизнь в одиночестве не пошла Джасперу на пользу, постепенно его привычки развивались в сторону явной эксцентричности. Он ощущал, что одиночество иссушает его сердце, но не замечал, как оно разрушает его личность. Тишина, воцарившаяся в доме, погружала Джаспера в размышления и сожаления о прекрасной жизни, которая могла бы здесь идти. По-прежнему раз в неделю он писал своей любимой и посылал письма в монастырь на имя и усмотрение сестры Мишель. Иногда Джаспер говорил себе: пора уже полюбить другую женщину, но приходил в ужас от нелепости этих слов. В письмах к Линдси он выдумывал все новые и новые истории о том, как бывает на пляжных вечеринках, плавает на яхте у Бермудов, ходит на вернисажи, собирается в путешествие по Европе, дрессирует золотистого ретривера, ловит рыбу у Мексиканского залива, совершает паломничества в аббатство Мепкин, и о сотне других событий, которых никогда не было. Его письма были чистой воды сочинительством, художественной литературой. Мой отец, наверное, единственный человек на свете, который боялся наскучить монахине.

Каждый год 16 июня он являлся в Бельмонт на свидание с сестрой Мишель. Однажды он принес пятьдесят фунтов свежевыловленных креветок, которые купил у рыболовов. В другой раз выгрузил сотню саженцев азалий, которые вырастил в самодельной оранжерее во дворе своего дома. Кроме того, он каждый раз привозил ведрами огурцы, помидоры и кукурузу с фермы на острове Уодмало. Привозил он и варенья, и соленья, и консервы, которые заготавливал сам. Мать настоятельница восхищалась его чувством юмора и безнадежной романтической верностью, которую он хранил предмету своей юношеской любви, не получая никакого поощрения в ответ. Сестра Мишель не говорила ему, что сестра Норберта не живет в Бельмонте с 1940 года. Последнее время она преподавала литературу в Университете Нотр-Дам. Не упоминала мать настоятельница и о том, что монастырский устав запрещает монахиням получать письма бывших возлюбленных. Но она устав и не нарушала: хранила все письма, перевязанные белой ленточкой, в шкатулке у себя в кабинете. Ее не мучило то, что она утаила письма от адресата. Но вот то, что при чтении каждого письма она испытывала волнение и даже удовольствие, мать настоятельница считала своим прегрешением, впрочем, простительным.

16 июня 1948 года Мэри Мишель и Джаспер встретились за обедом в чарлстонском ресторане, известном своими отменными бифштексами.

— Сестра, что нужно монастырю в этом году? — спросил за едой Джаспер.

— Вы не поверите, Джаспер! — залившись смехом, ответила мать настоятельница. — Мыло! Нам нужно туалетное мыло!

— Я привозил его в первый раз. Значит, божьим пташкам нужно подчистить перышки.

Когда они прощались, сестра Мишель поразила Джаспера: она поцеловала его в щеку и поблагодарила за помощь, которую он оказывает монастырю все эти годы. Поцелуй был странно нежным, в распоряжении Джаспера имелся целый год, чтобы обдумать его значение. Тем временем в школе по вине нерадивого ученика случился пожар и привел в негодность химическую лабораторию. У матери Джаспера появились первые признаки старческого слабоумия, а отцу врачи поставили диагноз «рак гортани». Джаспер переехал к родителям, чтобы ухаживать за ними, а свой дом сдал четырем преподавателям разных школ. После этого его дом прославился на весь город самыми разнузданными вечеринками. Но Джаспер был слишком занят, чтобы обращать на это внимание, и впервые 16 июня едва не забыл о традиционном посещении монастыря Святого Сердца.

Прошло 11 лет с того дня, когда Джаспер на монастырском крыльце расстался с Линдси. Молодая монахиня, которой он никогда раньше не видел, вышла к нему и, после того как он доложил, что у него назначена встреча с матерью настоятельницей, проводила его в комнату для посетителей. Кивнув на прощание, она вышла, бесшумная, словно струйка дыма.

По лестнице, которая вела в монастырские покои, спустилась другая монахиня. Солнце падало через итальянское окно и освещало ее силуэт, слишком изящный для сестры Мишель.

Солнце зажгло стекла очков Джаспера, на время ослепив его.

— Я жду сестру Мишель, мы с ней старые знакомые, — сощурившись, сказал он, обращаясь к стройной фигуре.

— Сестра Мишель умерла от удара месяц тому назад. Меня избрали исполняющей обязанности настоятельницы монастыря. Вот почему сегодня к вам вышла я.

— Почему мне ничего не сообщили?

— Она умерла скоропостижно, неожиданно для всех.

— Примите мои соболезнования. Я хорошо знал сестру Мишель. — Джаспер моргал, ослепший от яркого солнца. Отвернулся, снял очки и начал протирать их белым платком.

— Я понимаю, что вы не можете разглядеть меня, Джаспер. Но неужели вы не узнаете мой голос? — спросила монахиня, исполняющая обязанности настоятельницы.

В этой печальной комнате, куда родственники приходили повидаться с монахинями, которые спускались к ним с высоты своей загадочной жизни, она стояла в пятне солнечного света, потом покинула его и перешла в тень. Когда Джаспер увидел ее лицо, он повалился на колени и завыл, как раненое животное. На крик сбежались монахини со всех концов монастыря. Сестре Норберте выпала незавидная роль объяснять им, почему этот мужчина, потеряв самообладание, стоит перед ней на коленях. Только покойная сестра Мишель знала историю этого рыдающего мужчины, пораженного неизлечимой любовью.

— Вызвать полицию? — спросила молодая монахиня, которая встречала Джаспера.

— Нет, что вы. Это Джаспер Кинг. Он каждый год делает щедрые пожертвования монастырю. Я только что сообщила ему о смерти нашей дорогой сестры Мишель. Они были друзьями.

— Тогда вызвать священника?

— Нет, не нужно. Джаспер сейчас успокоится. Не мог бы кто-нибудь принести стакан чая со льдом? Ты по-прежнему любишь сладкий чай, Джаспер?

Несколько монахинь помогли Джасперу подняться на ноги и сесть на стул. Его тело казалось бескостным и невесомым. Принесли чай, Джасперу стало как будто лучше, он поблагодарил. Он был совершенно растерян и к тому же испытывал дикий стыд оттого, что устроил сцену. Потихоньку монахини вышли из комнаты.

— Прости, Линдси. То есть сестра Норберта, — пробормотал Джаспер. — Я уже не надеялся увидеть тебя. Ты застала меня врасплох.

— Врасплох, Джаспер? — рассмеялась она. — Похоже на то. Никак не ожидала, что ты способен закатывать такие сцены.

— Я тоже не ожидал, — ответил он, и они дружно рассмеялись.

Сидя в нашей маленькой лодке, вдыхая свежий просоленный воздух, я поймал здоровенного окуня, пока отец рассказывал мне о потрясении, которое испытал, вновь увидев Линдси Уивер.

— Значит, ты не узнал ее? — спросил я, заметив, что отец слишком взволнован и не может рассказывать дальше.

— Понимаешь, она стояла против света, — не сразу ответил он. — И свет из-за ее спины бил мне прямо в глаза.

— А как же голос?

— Я же не ожидал, что снова услышу его. Я оказался совершенно не готов к этой встрече, Лео. Я уже примирился с тем, что больше никогда ее не увижу. Хотя даже сам не подозревал об этом.

— И что мать тебе сказала? После того, как ты успокоился?

Смотав леску, отец насадил очередную живую креветку на крючок и плавным, сильным движением забросил удочку подальше в сторону острова Джеймса. Потом он продолжил свой рассказ.

Они сидели друг против друга на стульях с подлокотниками, Джаспер вглядывался в лицо сестры Норберты и с ужасом отмечал, что одиннадцать лет разлуки нимало не притупили его мальчишеского обожания. Возраст и глубокая созерцательная жизнь лишь подчеркнули красоту Линдси.

— Я никогда не забывал тебя, Линдси, — сказал отец.

— Пожалуйста, называй меня сестра Норберта.

— Я никогда не забывал тебя, сестра Норберта.

— Я знаю, Джаспер. Сестра Мишель рассказала мне о твоих посещениях. Сначала она относилась к тебе неодобрительно. Но с годами ее сердце смягчилось. Ты покорил ее своей настойчивостью, щедростью и добротой. Ее стали радовать ваши ежегодные встречи. И еще ей очень нравились твои письма.

— Ты хоть одно прочитала?

— Я прочитала их, но не тогда, когда они были написаны. Прошлым летом мы вместе с сестрой Мишель посещали дом престарелых. Рядом был чудесный лес, зеленые тропинки. Мы с сестрой Мишель подолгу гуляли вместе. Она заговорила о тебе. Призналась, что всегда подозревала: я предана Церкви не всей душой. И однажды вечером отдала мне шкатулку с твоими письмами.

— Ты прочитала их?

— Да, Джаспер. Все до единого.

— Что ты думаешь?

— Я отвечу тебе. Скоро, но не сейчас. Подожди немного.

К тому времени Линдси уже начала архисложную и запутанную процедуру освобождения от монашеского обета. Ее решение никому не понравилось, и ей пришлось убеждать в серьезности своих намерений главу ордена в Америке, тот направил ее прошение в штаб-квартиру ордена в Европе, тот переправил его дальше, и, пройдя через множество инстанций и канцелярий, оно попало в Ватикан. С точки зрения Линдси, процедура была долгой и мучительной. Но, учитывая, что Линдси принадлежала Церкви, которая, словно бабочка в янтаре, застыла в неизменности своих законов, матери необычайно повезло. Ее прошение попало в нужное время в нужное место. После ужасов Второй мировой войны папский престол тратил все силы на врачевание израненных католических душ в разрушенной Европе. Ему было не до монахини с американского Юга, которая с опозданием спохватилась, что кроме Бога у нее есть другие дела. Ее прошение подписал лично Папа Пий XII.

Осенью 1949 года Джаспер Кинг забрал Линдси Уивер из монастыря. Она была в том же платье, в каком приехала одиннадцать лет назад. Они обвенчались в узком кругу перед главным алтарем церкви Святого Иоанна Крестителя, и отец Максвелл провел церемонию с тем блеском, который снискал ему славу среди прихожан. Спустя десять месяцев в 1950 году родился Стивен Дедалус Кинг, а в 1952 году на свет появился я. Терпение Джаспера было вознаграждено — он получил свою единственную любовь.

— Ветер поднимается, Лео, — сказал отец. — Давай возвращаться на берег.

Мы вытащили удочки из воды. Я укладывал снасти, пока отец разворачивал лодку в обратную сторону. Слабому моторчику пришлось побороться с течением.

Опустив руку в соленую воду, я размышлял о том странном времени, когда меня не было. Как трудно вообразить мир, лишенный зудящего присутствия Лео Кинга. И все же отец помог мне заглянуть в прошлое, когда мать, заключенная в монастыре, хранила девственность, а отец был обречен на жизнь одинокую, даже горькую. Неделю назад я писал автобиографию и, как выясняется, даже не коснулся главной правды своей жизни. Если познание начинается с открытия, что до сих пор за свое прошлое ты принимал химеру, а не реальность, то мы с отцом провели ночь на реке Эшли очень плодотворно.

На пристани мы привязали лодку, вынули снасти, ловко и быстро почистили рыбу. Отец взял за правило делать все максимально хорошо. Движения его были четкими и осмысленными, мне очень нравилось за ним наблюдать, но трудно было ему подражать. По Локвудскому бульвару мы подошли к дому. Отец стал укладывать рыбу в холодильник, а я сразу направился к спальне матери и постучал в дверь. Как и следовало ожидать, она читала «Улисса».

— Поймали что-нибудь? — спросила она, кладя зачитанную до дыр книгу на тумбочку возле кровати.

— Хорошая была ночь. — Я вошел и прилег рядом с ней. По натуре я не склонен к нежностям, и для меня это был неожиданный поступок.

Она обняла меня — поступок неожиданный для женщины, которая тоже не склонна к нежностям, и я уткнулся лицом ей в плечо.

— Спасибо, что ты ушла из монастыря, мать. Тебе трудно было решиться на этот шаг.

— Почему ты так думаешь? — помолчав, спросила она.

— Потому что я знаю тебя. Уверен, в монастыре тебе было хорошо. Ты чувствовала себя в безопасности.

— Но я хотела быть женой. Я мечтала стать матерью. Я всего этого хотела. Или, по крайней мере, мне так казалось.

— Ты ведь не могла знать, что случится со Стивом.

— Не приведи бог мне было знать это. Мы чуть не потеряли тебя из-за Стива. Мы с отцом чуть не потеряли друг друга.

Вошел отец. Он не мог скрыть радости, увидев меня в объятиях матери.

— Я ухожу, не буду вам мешать.

— Я вообще-то собирался спать, — сказал я, вставая.

— Спокойной ночи, Лео, — пожелала мать.

Отец крепко обнял меня, поцеловал и тоже пожелал:

— Спокойной ночи, малыш.

— Спокойной ночи, отец, — кивнул я и, не удержавшись, добавил: — Спокойной ночи, сестра Мэри Норберта!

Я успел выскочить из комнаты прежде, чем потрепанный «Улисс» полетел мне вслед. Он ударился о захлопнувшуюся дверь, а я со смехом побежал к себе.

Глава 6 Добрый папаша

Лежа в своей комнате в темноте, я перебирал в уме события минувшей недели, удивляясь их яркости и разнообразию. Силы, с которыми я столкнулся в течение недели, стали материализовываться той же ночью. Я завел будильник на 4.30 утра. Началось еженощное путешествие по стране сновидений. Как всегда, там меня ждал Стив. Мне предстояло рассказать ему о сиротах, о близнецах из дома напротив, о чернокожем тренере и его мрачном сыне, об обеде в яхт-клубе, о ночной рыбалке с отцом, о монашеском прошлом нашей матери. Разбудили меня плач и крик.

— Вставай, Лео! — прокричал отец под дверью. — В доме напротив что-то случилось!

Я натянул брюки и футболку, схватил очки и выскочил из комнаты, нос к носу столкнувшись с плачущей Шебой По, ее перепуганным братом и их полупьяной матерью. В гостиной моя мать открыла шкаф с оружием, вручила отцу его дробовик, а мне — мой, который достался мне от отца. Плохо соображая спросонок, отец вставлял патроны в магазин. Я поймал коробку с патронами, брошенную матерью, и тоже зарядил ружье.

— Кто-то ломится в дом к По, — пояснил мне отец.

— Мы прибежали к вам, потому что больше никого не знаем. — Голос Тревора дрожал от страха.

— Опять он нас нашел, мама, — крикнула Шеба.

— Он нас всегда находит, — заплетающимся языком ответила мать.

Моя мать в ночной рубашке бросилась к телефону, чтобы вызвать полицию, а мы с отцом выбежали из дома в темноту. В иных случаях я ненавидел, что я южанин, в иных — радовался этому. Сейчас был как раз такой случай. Мои родители воспитали меня покорителем лесов и рек, и с ружьем я обращался не хуже, чем дирижер со своей палочкой. Ружье придавало мне уверенности, когда я следовал за отцом. Мы обошли вокруг дома По, приглядываясь ко всем теням, прислушиваясь ко всем шорохам. Нам не удалось обнаружить никаких признаков взлома и насильственного проникновения в дом. Обследовав кусты азалий и камелий, мы вернулись к входной двери. По всему городу завыли сирены. Мать вызвала не только полицию, но и ее начальника, дочь которого училась у нее в классе.

Отец первым заметил странный рисунок на входной двери — улыбающаяся рожица, нарисованная неровно и, судя по всему, кровью. Из левого глаза вытекает слеза. Отец достал платок, дотронулся до рисунка и поднес к носу.

— Лак для ногтей, — сказал он.

Машины съезжались со всех сторон, из них выскакивали полицейские и бросались врассыпную к дому, во двор. Отец забрал у меня ружье, шепнув:

— У тебя испытательный срок не закончился.

— Я и забыл!

Соседи начали выползать из своих домов, сонные, но любопытные. Одна машина остановилась перед нашим домом, полицейский вышел и заговорил с Шебой, Тревором и моей матерью. Белль Фэрклот, имевшая обыкновение гулять по вечерам, сообщила, что уже два вечера подряд видит незнакомца в белой машине возле Колониал-лейк. Мужчина много курит, у него светлые волосы, но других примет она назвать не смогла. Более трех часов полиция обшаривала дом в поисках улик и ключей к разгадке, но ничего не нашла, кроме разбитого стекла в подвальном окне. Украдено, испорчено, сдвинуто с места также ничего не было. Внимания заслуживала только улыбающаяся рожица на входной двери.

Когда полицейские разъехались, мы с отцом, обессиленные впечатлениями этой ночи, вернулись домой. Мать налила себе и отцу бурбона, а мне сделала чашку горячего шоколада. Мы с отцом сидели на кухне, перешептывались. Мать поднялась на второй этаж и вернулась, сообщив, что уложила семейство По в комнатах, которые отец некогда сдавал.

— Эти люди потрясены, — тихо сказала она. — Они пережили душевную травму. Думают, что их хотели убить.

— Вряд ли, — ответил отец. — Скорее, случайное хулиганство.

— Лео, — обратилась ко мне мать, — будь добр к этим детям. Будь так добр, как только можешь, но не пускай их в свое сердце. Ты не знаешь, сколько зла в мире. Ты неопытен и не видишь опасностей.

— А ты испугался сегодня, Лео? — спросил отец, когда я допил горячий шоколад.

— Ужасно.

— А виду не подал, — заметила мать.

— Потому что я был с отцом.

Был уже четвертый час, когда я снова лег в постель и вокруг все затихло. Сон пришел быстро. Я забрался глубоко в его дебри, когда почувствовал прикосновение девичьих губ к своим губам, открыл глаза и увидел обнаженную Шебу По. Она скользнула ко мне под одеяло. Я ни разу не был на свидании, даже не сидел рядом с девушкой на сиденье автомобиля. И вдруг я оказался с девушкой в постели, да еще и с самой прекрасной девушкой на свете. Ее руки скользили вверх-вниз по моему телу. С ее помощью мои губы оказались возле ее груди, а моя рука — внутри ее тела. И я познал, что женщина пахнет как сырая земля, ее влага рождает огонь, а огонь наполняет жизнь сиянием. Я чувствовал ее язык на шее, на груди, в десять минут она научила меня, что для языка не существует запретных мест. Вошел в нее я также с ее помощью. Я никогда не предполагал, какое наслаждение одно человеческое тело может доставить другому. Сидя на мне, она раскачивалась, как лодочка на речных волнах, а золотые волосы струились по ее плечам. Рукой она зажала мне рот, чтобы удержать мой крик, и благодарила меня хриплым шепотом. Я спал, когда она пришла и разбудила меня к жизни более яркой, более полной, чем я мог видеть в самых лучших снах. А потом ускользнула так же бесшумно, как появилась, и исчезла в темноте. Я лежал с открытыми глазами. В каждой клетке пульсировала новая жизнь. Когда на востоке поднялось солнце, я мог думать только о Шебе. Развозя «Ньюс энд курьер», я представлял ее лицо на первой странице каждой газеты, которую оставлял на веранде чарлстонцам. Лишь много лет спустя я узнал, что моя мать видела в ту ночь, как Шеба выходила из моей комнаты. И не только мать это видела.

У моих родителей была традиция воскресными вечерами сидеть на крытом балконе своей спальни и любоваться закатом над Лонг-лейк и рекой Эшли. Что касается махрового романтизма родителей, то я находил его нелепым и непростительным. Когда в воскресенье после обеда они ставили пластинку Джонни Матиса или Энди Уильямса,[37] я не видел для себя иного спасения, кроме как уединиться в своей комнате. Мысль, что сейчас мои родители наслаждаются телесной близостью, была для меня мучительна еще задолго до того, как я узнал о монашеском прошлом матери. А после единственной ночи с Шебой эта мысль стала вызывать у меня тошноту. Католическая церковь приучила меня испытывать чувство вины при упоминании о сексе, половом члене, вагине, совокуплении и тому подобной тряхомундии. Учение Римско-католической церкви стало презервативом для моей души на всю жизнь. От блаженства, испытанного в объятиях Шебы По, со временем осталось только чувство вины. Меня одолевало желание снова встретиться с ней и признаться честно, искренно, от всего сердца, что люблю ее. Это чистая правда, которую я не сказал той ночью, потому что был как громом поражен, и теперь правда рвалась наружу из глубины моего существа. Любовь облегчит мою совесть, избавит от чувства вины и в конечном итоге вернет на путь бесплодных усилий, именуемый в католичестве правильной жизнью.

Мое чувство вины заразительно, подумал я, когда родители, выйдя на балкон однажды утром, почти сразу позвали меня. Лица у них были необычайно расстроенные и серьезные. Глядя на меня, мать сказала:

— Мы очень волнуемся за тебя, Лео. Нам кажется, дети По внушают большие опасения. Мы с отцом обдумываем положение.

Я взглянул на отца, который обычно трезво смотрел на вещи, но и у него был озабоченный вид.

— Этот ночной переполох — очень странная история. Если не считать разбитого окна, полиция не нашла никаких признаков взлома и попытки незаконно проникнуть в дом, — пояснил отец. — Вокруг дома нет ничьих следов, кроме наших с тобой. Миссис По была так пьяна, что не смогла написать заявление. Близнецы тоже не сказали ничего вразумительного. А эта рожица на двери? Она нарисована лаком для ногтей. Лак такого же цвета найден и в комнате Шебы, и в комнате ее матери.

Отец замолчал, тогда мать поторопила его:

— Ты не все сказал, Джаспер.

— Точно такой же лак нашли и в комнате Тревора, — кивнул отец. — Похоже, он тоже красит ногти.

Моя тревога росла одновременно с эгоистичным желанием защитить Шебу.

— Они хорошие ребята, — возразил я. — Просто у них была тяжелая жизнь.

— Ты не знаешь, что такое хорошие ребята, Лео. У тебя никогда не было друга.

Нетерпимость матери возмутила меня. Я встал и начал мерить шагами балкон, как адвокат, который держит речь перед прокурором.

— Это неправда. У меня был Стив. Лучшего друга быть не может. И вообще, за последние пару лет я завел много друзей. Ну да, из-за этой истории с наркотиками они старше меня. Но это уж моя вина, тут некого упрекать. Однако все люди, с кем я встречаюсь, когда развожу газеты, и Харрингтон Кэнон, и мой психиатр, они все хорошо относятся ко мне. Близнецы ничего не знают про историю с кокаином, но, по-моему, они не прочь подружиться со мной. Сироты тоже. И Айк, сын тренера, тоже. Сейчас у нас отношения налаживаются. Так что ты не права, когда говоришь, что у меня нет друзей. Да, я всю жизнь был один, но сейчас-то совсем другое дело. Сейчас друзья появляются. И я собираюсь сохранить эту дружбу. На всю жизнь. Я хочу дружить с ними всю жизнь, пока они будут любить меня. А я буду любить их, даже если они разлюбят меня.

— То-то и оно. Мы боимся, что и сироты, и близнецы используют тебя в своих целях, — сказала мать.

— Да нет же, нет! Конечно, они нуждаются во мне, в моей помощи. И эти богатые ребята, которых засекли с наркотиками. И тренер Джефферсон тоже, и его сын Айк. А я не имею ничего против того, чтобы во мне нуждались. Я даже не против того, чтобы мной пользовались, — сказал я, чувствуя, что набрался от Шебы сил и неведомой ранее храбрости. — Меня достало одиночество. Больше не могу. Я не собираюсь и дальше оставаться один.

Я резко повернулся и ринулся к себе в комнату. Я готов был расплакаться, но сдержался, настроившись на решительный лад. Вынул из прикроватной тумбочки молитвенник, освященный Папой. Его подарил мне отец Максвелл в день первого причастия. Я попробовал молиться, но слова превратились в пыль. Тогда я достал из шкафа коллекцию открыток со звездами бейсбола. Бесценная фотография Теда Уильямса хранилась у меня сверху одной пачки, а Уилли Мейс, Хэнк Аарон и Микки Мантл возглавляли три другие. В ящике лежала также единственная сохранившаяся у меня фотография Стива, он был снят со мной. После самоубийства брата все его фотографии куда-то исчезли, словно он никогда своим светом не озарял нашу жизнь. Вынув фотографию, я заметил, как она истончилась от времени. Я был запечатлен в белоснежном одеянии первого причастия, Стив обнимал меня, словно защищая. Мои молитвы становились особенно искренними, когда я обращался в них к Стиву. Я привык думать о нем как о бесстрашном и всесильном ангеле — он заботится обо мне, сочетая в себе черты собаки-поводыря, почетного караула у Могилы Неизвестного Солдата и пророка, который в один прекрасный день откроет мне тайну наших с ним жизней. В самые тяжкие минуты я мог молиться только Стиву, а не Богу, который похитил у меня брата, оставив без главного союзника наедине с вселяющим ужас миром.

Моя жизнь была расписана по часам, последовательность действий четко определена, как в рецепте приготовления домашнего торта. На следующее утро я встал по звонку будильника, в темноте проделал утренние процедуры и, сев на велосипед, поехал к Колониал-лейк, высматривая на нашем обычном месте грузовик «Ньюс энд курьер» с Юджином Хаверфордом, чтобы загрузиться четырьмя пачками газет. Дымок сигары Хаверфорда каждое утро служил для меня первым доказательством того, что я жив. Да еще, пожалуй, кровь, приливающая к ногам, и теплый воздух, густой, как повидло, и первые машины на Ратлидж-авеню. Развозка газет, церковная служба, завтрак у Клео, список из пяти слов для расширения словарного запаса: моя жизнь была перегружена рутиной.

Кусачками перерезая бечевку на пачке, я вдохнул запах свежей типографской краски и озерного мелководья. Плотно набивая сумку газетами, я слышал, как мистер Хаверфорд в кабине песочит президента, нашего мэра Галларда, шефа полиции Джона Конроя и «Атланту брейвз».[38] Ни одного дня не проходило без того, чтобы мистер Хаверфорд не разделал под орех всех крупных и мелких персон, которых привел на его суровый суд утренний выпуск газеты.

Я нырнул в темноту улиц и начал снабжать новостями со всего света жителей родного города. При этом я не мог думать ни о чем, кроме Шебы По и той ночи, когда она пришла в мою комнату. Одним махом я пересек Брод-стрит, свернул налево на Трэдд-стрит и, даже не вспотев, ворвался на Легар-стрит. В некоторые дома мне предстоит вернуться вечером, чтобы собрать подписку на следующий месяц. Так я приобщусь к слухам и секретам — неофициальной, эксцентричной, обескураживающей истории своего города. По отношению ко всем репортерам, редакторам, машинисткам, секретарям, рекламщикам, издателям, журналистам и доставщикам «Ньюс энд курьер» я испытывал чувство искреннего восхищения и внутреннего родства. Связав свою жизнь с газетой, я дал себе слово добиться успеха в этой области, которая казалась мне невероятно увлекательной.

Не прекращая мечтать о Шебе, я курсировал по улицам и прислушивался к историям, которые нашептывали дома и особняки. В конце маршрута я свернул в аллею Столла, чтобы кратчайшим путем выбраться на Чёрч-стрит. Мне уже случалось влюбляться в тупички, аллеи и никому не известные переулки, сокращавшие путь, вроде аллеи Столла и Лонгитьюд-лейн. Аллею Столла я особенно любил за таинственность и уединенность. Она была такой узкой, что казалась то ли причудой, то ли ошибкой строителей. За это я и любил ее. Еще не до конца рассвело, на улицах было темно, как в исповедальне, и я смотрел в оба. Какой-то великан отделился от дома и преградил мне путь. Не успел я удивиться, как ударом кулака он едва не лишил меня сознания.

Все произошло так быстро, удар был так силен, что от страха меня почти парализовало. Я понял, что это засада. Силу, скорость и ловкость врага я оценил сразу. Я немного собрался с духом и попробовал закричать, но он зажал мне рот — ручища напоминала бейсбольную перчатку. Я почуял, как к моему горлу приставили нож, и совсем не тот перочинный ножичек, которым забавляются дети.

С минуту он наслаждался сознанием успешности своего дерзкого нападения. Когда мои глаза привыкли к темноте, я разглядел, что на нападавшем — дешевая черная маска для Хеллоуина с прорезями для глаз. От нее пахло краской.

— Сановитый, жирный Бык Маллиган, — прошептал незнакомец, — возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркальце и бритва.

Никакие другие слова не потрясли бы меня сильнее и не вызвали такого ужаса. Услышав их, я понял, что меня хотят зарезать в этой аллее. Только человек, обладающий дьявольским всеведением, мог знать, какое чудовищное впечатление произведут на меня в такую минуту эти слова. Скорее всего, ни один другой старшеклассник во всей Америке не догадался бы, что незнакомец издевательским тоном, дразня меня своей осведомленностью, процитировал начальные строки «Улисса».

— Значит, Лео, малыш, ты с мамой и папой любишь ходить по утрам в церковь. Как это славно! Мило-премило! Очень набожно. Так велит нам римско-католическое учение.

Я пытался заставить голову соображать. Мелькнула мысль: может, это решил позабавиться куклуксклановец с университетским дипломом. Нож упирался мне в сонную артерию. Дыхание незнакомца было свежим, голос четким. Я уловил запах «Листерина»[39] и лосьона после бритья.

— А река течет, Лео, — прошептал незнакомец, на этот раз дразня меня началом идиотского романа Джойса «Поминки по Финнегану». — Я мог бы перерезать горло твоей матушке, Лео. Она часто бывает одна в кабинете. Или твоему папочке. В этой славненькой лаборатории, которую он устроил себе дома. Или твоему новому дружку, ниггеру Джефферсону, с которым ты тренируешься каждое утро. Выбор за тобой, Лео. Кого ты выбираешь?

Я онемел от страха и ответить не мог. Он продолжил, и я почувствовал, что уже с трудом дышу.

— А может, лучше прирезать тебя, Лео? Прямо на этой аллее. Я могу сейчас прикончить тебя, и ни одна душа, включая тебя самого, не узнает, почему я это сделал. Или давай пофантазируем. Представим, что я выкопал кости твоего брата и в один прекрасный день ты просыпаешься рядом с ними. Как тебе такая фантазия, Лео? Лично мне нравится. А тебе, похоже, не очень. Хорошо, давай заключим договор. Я видел, как ты трахался однажды ночью со своей новой соседкой. Это не должно повториться. Ты меня понял?

Я кивнул.

— Только скажи кому-нибудь о нашей встрече, и я убью твоих мамочку с папочкой. Я не пожалею времени и сделаю это не спеша. А потом приду за тобой. Так что держи язык за зубами, Лео.

Внезапная вспышка фонарика ослепила меня, и нож убрали от моей шеи. И тут я испугался еще сильнее — я ощутил запах лака для ногтей. Незнакомец что-то рисовал на моем лбу.

— Не шевелись пять минут, — закончив, сказал он. — Поклянись, Лео. Скажи, как Молли Блум: «…да я сказала да я хочу. Да».

— Да я сказала да я хочу. Да, — повторил я заключительную фразу «Улисса».

Незнакомец спокойно пошел по аллее Столла, а я остался стоять в одиночестве, пытаясь совладать с темным ужасом.

Стоял я много дольше пяти минут. Лишь когда совсем рассвело, я сошел с места, сел на велосипед и поехал на Чёрч-стрит. Проезжая мимо «мерседеса», припаркованного у обочины, я посмотрел на свое лицо в зеркало заднего вида. Левый глаз покраснел, но до синяка, пожалуй, не дойдет. Левое стекло в очках треснуло. По-настоящему тревожило другое — как я и ожидал, у меня на лбу, словно клеймо, алела улыбающаяся рожица с крупной слезой на левой щеке. С помощью газеты и собственных ногтей я отскреб с лица мерзкое изображение, вошел в сад одного из подписчиков и, открыв кран, умылся. Из-за угроз этого типа я никому не мог рассказать о случившемся. Чтобы объяснить, как разбились очки, придется наплести историю о падении с велосипеда. Я ломал голову, с каким же зловещим, неизвестным миром я столкнулся в лице нападавшего.

Идея развлечь близнецов после ужасной ночи, которую они пережили, пришла внезапно и не осуществилась бы без поддержки отца. Через день после загадочного нападения в аллее я позвонил отцу из дома По и, попросив о помощи, услышал дрожь в его голосе. У меня защемило сердце, эта дрожь означала и желание помочь, и отцовскую надежду, что, может, хоть малая толика счастья заплутала и по ошибке достанется его единственному сыну. Он сразу понял мою идею и пообещал все подготовить.

— Значит, мне можно взять твою машину, отец? — Речь шла об отцовском «шевроле шеви» с откидным верхом, и я понимал, что прошу об очень большом одолжении. — Я буду осторожен. Честное слово.

— Разве я не говорил тебе, сынок? У меня больше нет автомобиля.

— Когда ты его продал? — Я чуть не подпрыгнул. Скорее мой старик продал бы в рабство нас с матерью, чем свой любимый автомобиль. — Кому?

— Я не продавал его. Этот автомобиль мне слишком дорог, чтобы его продавать. Я его подарил. Тебе, сынок. Я давно собирался отдать его тебе, просто жду, когда у тебя закончится испытательный срок. Ты можешь взять его. К твоему приходу домой он будет вымыт и готов.

Я повесил трубку, не попрощавшись. Я не мог выговорить ни слова, ни единого слова, ни за какие коврижки. Мировосприятие моего отца было ограниченно — пропущено через призму скромности и робости. Отцу недоставало яркости, бесшабашности, блеска. Каждый день своей жизни он воспринимал как задачу, которую тщательно исследовал, а уж потом решал. Его пристрастие к пижонским высокоскоростным автомобилям не вязалось с его характером — словно поэтическая вольность, которая затесалась в строгий научный текст. При этом он никогда не покупал автомобиль новой модели, но с железной выдержкой ждал, пока модель устареет и понизится в цене настолько, что будет по карману школьному учителю физики. Черный «тандерберд» 1956 года отец купил через десять лет после того, как впервые увидел его на улицах Чарлстона и назвал «классическим».

Шеба с Тревором появились в нашем дворе, и присутствие Шебы меня смущало. Легкомысленный Тревор несколько облегчал положение. Отец отбросил недоверчивость по отношению к близнецам и с видимым удовольствием развлекал этих двоих, которые еще не слышали шуток двадцатипятилетней давности из его небогатого репертуара. Он мило болтал с гостями, пока я сбегал и надел купальный костюм, футболку с надписью «Цитадель» и бейсболку с надписью «Атланта брейвз», которую он купил мне прошлым летом, когда мы выиграли подряд два матча.

Я подошел к дверям гаража, и отец бросил мне ключи. Я сделал вид, что снимаю маску кэтчера, поправил очки и принял пас недалеко от кустов с любимыми камелиями матери. Близнецы прыснули со смеху. Отец наклонился, положил большую надувную камеру на заднее сиденье и наказал Тревору держать ее покрепче, когда автомобиль разгонится по дороге на остров Джеймс.

— А мистер Фергюсон знает, что мы едем к нему на плантацию? — спросил я.

— Знает, и даже знает, для чего, — ответил отец. — Я предупредил его, что «шеви» мы заберем завтра.

— Ты должен нас встретить, когда мы повернем на Эшли.

— Я позвонил Джимми Уиггинсу с пристани. Он одолжит мне свой «Бостонский китобой». Я порыбачу и дождусь вашего появления.

— Вы будете ловить китов? — поинтересовалась Шеба.

— Нет, детка, просто лодка так называется.

Меня беспокоила одна проблема, но я придумал, как ее решить, пока заводил машину. Про человека, который напал на меня в аллее, я никому не рассказывал, а синяки на лице объяснил падением с велосипеда. За это время фигура незнакомца выросла в моих глазах, обрела ореол всемогущества и тайны. Я боялся, вдруг он будет преследовать нас, как акула, привлеченная запахом раненой добычи, преследует ее в коралловых рифах. Но чтобы этот человек сел нам на хвост и не сорвался, он должен знать местные улицы не хуже меня. Я был не только уроженцем Чарлстона, но и развозчиком газет, так что карта города отпечаталась у меня в мозгу.

Проскочив по Локвудскому бульвару, я резко свернул направо, промчался мимо городской больницы и свернул налево на бульвар Эшли. Перед каждым поворотом я внимательно смотрел в зеркало заднего вида. Когда мы выехали на шоссе, ведущее в Саванну, я был абсолютно уверен, что хвоста за нами нет. Я успокоился и прислушался к оживленному разговору близнецов. Мы ехали на юг, на душе у меня было легко, наконец-то я наслаждался своей молодостью.

Я слушал чушь, которую несли близнецы, и ни о чем не думал. Тревор, сидевший на заднем сиденье, просунул голову между мной и Шебой. Почувствовав, что я успокоился, он вовлек меня в мир легких шуток и веселых уколов. Я в своей жизни никогда не участвовал в непринужденной болтовне ровесников и пришел в восторг от того, как она забавляет, снимает груз с души. Мы пересекли мост через Эшли и взяли курс на Фолли-Бич.

— Думается мне, Лео, что Шеба в следующем году выйдет замуж за Элвиса Пресли.

— А разве Элвис не женат?

— Пустяки, это не препятствие. Один взгляд Шебы — и Элвис побежит в ближайший суд разводиться. Я ни разу не встречал мужчину, который смог бы хоть недолго сопротивляться колдовским чарам моей сестрицы. За исключением мужчин такого сорта, как я, разумеется. Ты понимаешь, что я имею в виду, Лео? Ты, конечно, догадываешься, что стрелка моего компаса показывает в другую сторону.

— Стрелка компаса? — переспросил я, изо всех сил стараясь изобразить понимающий вид, но ни малейшего понятия не имел, на что он намекает.

— Лео — сама невинность, — вступила Шеба. — Ты болтаешь много, Тревор, но без всякого смысла. А насчет Элвиса я не согласна. Я не вижу себя в роли разрушительницы семейного очага. Скорее в роли медсестры или богини.

— О! Моя сестричка доверчиво открывает нам свою душу!

— Я подумываю о том, чтобы выйти замуж за Пола Маккартни. По его глазам видно, что он добрый парень. С его помощью я начну актерскую карьеру, сыграю Джульетту на лондонской сцене, познакомлюсь с королевой Англии. Мне очень хочется познакомиться с королевой. Я чувствую, как она одинока. Очевидно, что ее брак с принцем Филиппом — брак по расчету, а не по любви. Я могла бы выслушивать ее сердечные тайны, как подружка. А между делом направлять карьеру Пола в нужное русло.

— Я живу во имя красоты, — ни с того ни с сего заявил Тревор. — Я всегда иду туда, куда позовет красота.

— Меня тоже восхищает красота, — ответила Шеба. — Но меня влечет искусство. Я хочу стать первой актрисой наших дней. Хочу выйти замуж раза три или четыре за самых очаровательных мужчин. Но главное — все должны плакать, смеяться, радоваться, жить, потому что потрясены моей игрой.

— Хорошо сказано, — заметил Тревор и повернулся ко мне: — А у тебя есть мечта, Лео? Не бойся, не скрывай. Недавно вы с отцом встали плечом к плечу на нашу защиту, так что ты в наших глазах герой.

Скованный и застенчивый, я чувствовал, что ничего не могу сказать этим обитателям другого мира. Моя мечта снова провести ночь с Шебой стала казаться мне несбыточной до абсурда. Может, сказать им, что я собираюсь жениться на Мэрилин Монро, или занять пост Генерального секретаря ООН, или стать первым американцем — Папой Римским? Крутя руль, я лихорадочно соображал. Может, сказать, что хочу стать астронавтом, или исследовать брачное поведение голубых китов, или обратить всех китайцев в католицизм? Вся эта свежеиспеченная белиберда вертелась у меня на языке, когда я произнес:

— Я хочу изучать журналистику в колледже.

— Так он сможет писать о нас, Шеба! — воскликнул Тревор. — Разнесет нашу славу по всему миру.

— А уж мы обеспечим его горяченькими сенсациями! — подхватила Шеба. — Журналистам позарез нужны сенсации.

Так я приобщился к причудливой игре воображения брата и сестры, чья жизнь стала бы невыносимой, не давай они волю своей фантазии. В этом мире для двоих остался от правил и норм обычной жизни лишь пух и прах.

Я никогда не бывал на плантации Сесешнвилл,[40] но отец дал мне четкие указания, и я легко отыскал грязную дорогу, которая привела нас на легендарную плантацию. Она располагалась на возвышенности и царила над пространными болотами, тянущимися на много миль вокруг, сколько позволяли остров Джеймс и река Фолли. Мистер Фергюсон помахал с крыльца и поднял вверх большой палец. Его хорошенькая жена спустилась узнать, не нужно ли нам чего.

Плавки Тревора оказались весьма откровенными, ткани на них пошло немного.

— Так носят в Европе, — пояснил он.

Купальник Шебы представлял бикини телесного цвета и открывал взгляду вполне достаточно для того, чтобы сразить и Элвиса, и Пола, если б кому-нибудь из них посчастливилось быть с нами в тот день.

— Тебе нравится мой купальник, Лео? — спросила Шеба.

— А где тут купальник? — пожал я плечами, и близнецы рассмеялись.

Впервые в жизни я ступил на плавучую пристань, где более тридцати лет назад влюбились друг в друга мои родители. После того как отец рассказал мне историю своей любви, я стал подумывать о том, чтобы повторить родительское плавание. И я был не прочь разделить его с новыми знакомцами, одна из которых лишила меня невинности. Я бросил надувную камеру в отступающую волну — луна отдавала водам приказ к отступлению. Когда мы шагнули на пристань, вода вернулась, как я и рассчитывал. Мы нырнули в теплую, ласковую воду и, смеясь, подплыли к надувной камере. Начался наш долгий, медленный дрейф к Атлантическому океану, огромному и молчаливому, всегда готовому всех принять.

Летом соленая вода, заполняющая заливы, бухты и лагуны Южной Каролины, прогрета солнцем, она теплая и шелковистая. Входишь в воду без напряжения и дрожи, вода щекочет и ласкает кожу, смывая заботы минувшей недели. Вода в лагуне темная от органических остатков, которыми богаты соленые болота. Если открыть глаза под водой, не увидишь собственной руки.

Мы находились в той части Атлантического океана, которую присвоил себе штат Южная Каролина. Я предоставил близнецам возможность полюбоваться картиной, и первое время мы плыли молча. Переживали тишину и подлинность момента.

— Это оно? — спросил Тревор у сестры.

— Скоро. Очень скоро. Но точно не могу сказать.

— Ты права. Нужно посмотреть, чем все закончится.

— Ты можешь порезать ногу об осколок пивной бутылки, — предупредила Шеба. — Заражение крови, столбняк, смерть. Хуже, чем смерть. Сейчас ты никому не известен. Никто не придет на твои похороны.

— На моих похоронах должна быть толпа народа, Шеба. Обязательно.

— Тогда никакого столбняка. — Она посмотрела на остров Салливан, потом оглянулась на город, похожий на шахматную доску.

Болота зеленели ярко, по-летнему, как зеленеть могут только ризы, хамелеоны и дождевые леса. Трава выставляла напоказ свою зелень, меняя оттенки с изумрудного на оливковый, если пробегавшее облако закрывало солнце. В ту пору, когда начиналась наша дружба, зелень была повсюду, куда ни кинь глаз.

— Но оно приближается, Тревор, — сказала Шеба, а течение нас сносило, медленно крутя.

— О чем вы там говорите? — спросил я. — Секретничать нечестно.

Близнецы рассмеялись.

— Ты еще не очень хорошо знаешь нас, Лео, — пояснила Шеба. — А мы тебя. Мы не нравимся твоей матери, и она, конечно, не захочет, чтобы мы дружили. Мы не такие, как все. Слишком странные. Так думают многие. Мы знаем это. А ты видел нашу мать, эту перечницу, которая напивается до того, что на ногах не стоит.

— Маму можно понять, — вмешался браг. — Жизнь у нее не сахар. Мы с Шебой родились не в цветах, если ты понимаешь меня.

— Совсем маленькими мы с Тревором решили, что сами придумаем мир, в котором будем жить. Только нас тянет на плохие сценарии. Больше на «Дракулу», чем на Диснея.

— Ты говоришь загадками, — прервал Тревор сестру. — Как ты верно заметила, Лео — невинная душа, и, по-моему, пусть он лучше таким и остается.

— Боюсь, уже поздновато, — подмигнула мне Шеба, подтвердив мою догадку: секс для нее никак не связан с представлениями о любви и ответственности и уж тем более о грехе и не осеняет его искупительная тень Креста.

Похоже, для Шебы секс — забава. Мне это казалось столь странным, что в голове не укладывалось. Я был настолько потрясен своим выводом, что сунул голову в воду, и даже рыбы, наверное, шарахались прочь от меня — так сильно я покраснел.

Когда я вынырнул на поверхность, то обнаружил, что магия течения, струящийся свет, бирюза небес, молчание берегов вновь погрузили близнецов в подобие молитвенного транса. Нам ничего не требовалось делать, разве только обойти песчаную отмель. Течение само нас несло, течение нами владело и распоряжалось.

— Вот оно, — вдруг опять заговорила Шеба. — Ты прав, Тревор. Оно наступило. Как это приятно. Это точно оно, Тревор.

— Да что оно-то? — заорал я. — Вы говорите о чем-то, а я даже не понимаю, о чем. Какого черта!

— Мы говорим о прекрасном мгновении. Мы с Тревором ищем их всю жизнь. Они случались и раньше, но всегда что-нибудь их разрушает.

— Тише, — попросил Тревор. — А то сглазите, и все пропадет.

— В прошлом году мы отправились смотреть на китов в Орегоне, — говорила Шеба. — Мать взяла нас. Мы плыли себе и плыли, и вдруг начали появляться киты. Океан кишел китами. Они двигались на юг вместе с китятами. Мы с Тревором посмотрели друг на друга. До этого нам было очень грустно. Мы стояли на носу лодки, рядом. И вдруг взялись за руки, посмотрели друг на друга, потом на китов и сказали в один голос: «Это оно!»

— И тут у мамы началась рвота, — продолжил Тревор. — Она сказала, что это морская болезнь, но мы-то знали, что это виски. Понятно, самым лучшим этот день уже никак не назовешь. Даже в десятку лучших он не попадает.

— Зачем Лео все это знать, Тревор? — перебила брата Шеба. — У него была прекрасная жизнь. Он сохранил душевную чистоту.

— Ну да, вы ведь недавно в городе, — кивнул я. — Вы ничего не слышали о моем брате.

— Мы думали, ты единственный ребенок в семье, — ответил Тревор.

— Теперь да. Но так было не всегда. Позвольте, я расскажу вам маленькую историю. У меня был брат Стив — самый лучший, самый красивый брат на свете. Я считал его и самым счастливым. Когда мне было восемь лет, я нашел его в нашей ванне, он перерезал себе запястья и горло. После этого я несколько лет не вылезал из психушек. Думал, что умру от горя. Так почти и было. Но я выкарабкался. Прекрасная жизнь, говорите? Нет, Шеба, это не так. И чтобы вы знали: у меня нет ни одного друга среди сверстников. Ни одного.

Близнецы перегнулись через надувную камеру. Тревор пожал мне руку, Шеба коснулась моего плеча.

— У тебя двое друзей, — взволнованно сказала Шеба.

— Теперь у тебя двое друзей, — повторил Тревор. — Мы будем любить тебя с удвоенной силой, мы ведь близнецы.

— Ты говорил с кем-нибудь из ребят про Стива?

— Ни с кем. Но все в Чарлстоне об этом знают.

— А нам ты рассказал сам. Это большая честь для нас, Лео, — заметил Тревор.

— Да, большая честь, — откликнулась Шеба. — Давайте подвинемся, чтобы дать место Стиву. Пусть он поплавает с нами.

Шеба передвинулась ближе ко мне, Тревор тоже. Освободилось место, которое мог бы занять мой брат.

— Стив! — сказала Шеба. — Это ты, дорогой?

— Конечно, это он. Кто же еще? — ответил Тревор. — Разве он мог отказаться от такой прогулки?

— Я его не вижу, — признался я.

— Ты его почувствуешь, — ответила Шеба и добавила тоном терпеливого наставника: — Мы научим тебя получать радость с помощью воображения.

— Ты должен поверить, и тогда все воображаемое станет реальным. Ты способен на это, Лео? — спросил Тревор.

— И тогда Стив тоже все почувствует, — уточнила Шеба. — Поговори с ним. Он очень волнуется. Для него эта встреча много значит.

— Привет, Стив, — сказал я, и мой голос пресекся. — Господи, как я скучаю по тебе, Стив! Мне же брат был нужнее, чем всем другим людям на свете.

И тут я треснул, раскололся, как оконное стекло, и близнецы вместе со мной. Когда я кричал, они кричали со мной. Я плакал — они плакали тоже. Мои слезы текли ручьем, смешивались с соленой водой, и у меня не осталось больше слез, и этот хлынувший поток горя осушил какое-то болото внутри меня. Минут пять мы плыли в абсолютной тишине.

— Я испортил вам прекрасное мгновение, — сказал наконец я.

— Нет. Ты сделал его еще прекраснее, — ответила Шеба. — Ты открыл правду о себе. Люди этого никогда не делают.

— Ты доверил нам часть самого себя, — откликнулся Тревор. — Ведь прекрасное не значит непременно веселое. Прекрасное состоит из множества самых разных элементов.

— Знаете, почему я привез вас сюда? Хотите узнать, почему мы сегодня плывем в Чарлстонскую гавань?

— Нет, не знаем, — ответила Шеба. — А Стив знает? Ты не должен забывать о нем. Ты стал участником нашей воображаемой жизни, Лео. Это очень серьезно.

Я посмотрел на пустое место, где плыл мой брат, и сказал:

— Стив, тебе эта история понравится больше всех.

И я рассказал о том лете, когда мои родители полюбили друг друга. Близнецы слушали и ни разу не перебили.

— Это настоящая любовная история, — подытожил Тревор, когда я закончил.

Лагуна осталась позади, мы вошли в более холодные воды Чарлстонской гавани, по-прежнему оставаясь пленниками течения, которое делалось все сильнее по мере того, как мы плыли по реке Эшли. Солнце клонилось к закату, и река окрасилась в оранжевый цвет, а потом превратилась в расплавленное золото. Мы испугались, потому что не сразу заметили лодку с отцом. Но я увидел, как он машет нам. Он привязал «Китобоя» к бую, с превеликим удовольствием ловил рыбу и не спешил вытаскивать нас. Мне кажется, он так радовался, видя меня в обществе сверстников, что оставил бы нас плавать до полуночи, если б не опасался за наше здоровье.

Течение быстро несло нас навстречу отцу, и я поспешил сообщить из чувства долга близнецам новость, несмотря на первоначальное решение молчать. Я боялся испортить этот удивительный день, но выхода не видел.

— Шеба, Тревор! — проговорил я неуверенным голосом. — Не знаю, с чего начать. Сегодня необыкновенный день. Лучшего в моей жизни не было. Но вчера на меня напали. Какой-то мужчина, в аллее. Вот почему у меня синяк под глазом. Он приставил мне к горлу нож. Сказал, что убьет меня и моих родителей. Он знает, что вы ночевали у нас в доме, и видел нас с тобой, Шеба. Он был в маске. Он нарисовал у меня на лбу такую же штуку, какая была на вашей двери. Я испугался до ужаса.

— Ну вот, ты все испортил, Лео, — холодно проговорила Шеба. — Испортил такой прекрасный день.

— Да уж. Паф — и конец. Все испорчено. — Тревор пожал плечами и отвернулся от меня.

— Я же не хотел! Просто я беспокоюсь за вас.

— Мы уж как-нибудь сами о себе побеспокоимся. Так всегда было, так всегда будет.

Отец завел мотор и выехал на середину реки, чтобы перехватить нас. Бросив якорь, он заглушил мотор и по очереди втянул нас на борт. Несколько часов проведя в соленой воде, мы с удовольствием вытерлись пляжными полотенцами и утолили жажду холодной кока-колой, которую отец припас в переносном холодильнике.

— Твоя мать отвезла меня на плантацию, я забрал машину и вашу одежду. — Отец протянул нам мешок с одеждой и шлепанцами.

Мы с Тревором молча сняли плавки, надели шорты и футболки. Я проклинал себя за то, что рассказал про человека в аллее. Я боялся, что из-за своей опрометчивости навсегда лишился дружбы близнецов, хотя совершенно не понимал, в чем моя вина и почему моя откровенность вызвала у них такую досаду.

Выйдя на пристань, мы пересекли Локвудский бульвар и повернули на Синклер-стрит, к дому. Отец по-прежнему пребывал в прекрасном расположении духа и умудрялся поддерживать разговор с близнецами. Мы проводили их до дома, где миссис По смотрела телевизор в гостиной. Когда я прощался с Шебой, она удивила меня: обняла и поцеловала в щеку.

— Это был прекрасный день. Я все объясню Тревору. И другим этот день быть не может.

Я пожал ей руку, и тут она вложила мне в ладонь записку. Вдруг это любовная записка, размечтался я. О любовных записках я читал в романах, но никогда их не получал. Отец положил руку мне на плечи, и это оказалось очень кстати. Нам было очень хорошо, мы не спеша шли к дому и обсуждали, что приготовим на ужин.

Едва оставшись один, я сразу развернул записку, которую Шеба тайно вручила мне. Это было не любовное послание, и все же оно поразило меня как громом.

«Дорогой Лео, — писала Шеба. — Прости, что мы с Тревором огорчили тебя. Мы знаем, кто напал на тебя. Из-за этого человека мы и живем воображаемой жизнью. На тебя напал наш отец. Да, Лео. Ты познакомился с нашим добрым папашей».

Глава 7 Вечеринка

Четвертого июля я устроил вечеринку в честь окончания испытательного срока. Все утро мы с отцом расставляли столы и складные стулья, которые принесли из школы. Мать украсила каждый стол вазой с цветами из своего сада. Вечером отец жарил на углях кабанчика, оглашая темноту проклятиями в адрес енотов и бродячих собак, которые сходили с ума от запаха свежей свинины. Шеба с Тревором пришли утром и весь день помогали нам: чистили столовое серебро, вытирали столы, стелили скатерти, поскольку моя мать твердо заявила, что в ее доме никогда не будут принимать гостей на бумажных скатертях с одноразовой посудой.

В час дня приехал тренер Джефферсон со своей семьей, и они с отцом начали сооружать временный бар. Меня удивил богатый ассортимент этого бара: от самых простых напитков, вроде пива, до изысканных, вроде коньяка. Миссис Джефферсон со своей матерью принесли ящики с лимонадом и холодным чаем. Айка и меня по требованию отца послали купить еще льда, словно нам предстояло запускать ледокол. Мы сели в «шеви» и отправились в Северный Чарлстон.

С погодой нам повезло. Четвертого июля в Чарлстоне может стоять такая жара, что краска на автомобилях покрывается волдырями. Но в тот день было облачно, дул прохладный ветерок. Несмотря на волнение, у меня было легко на душе, как никогда за много лет, и я испытывал эмоциональный подъем. Я пытался взглянуть на себя со стороны, чтобы понять, каким человеком я был в период становления.

— Зачем ты опустил верх у машины, белый осел? — прервал мои размышления Айк.

— Затем, что сейчас лето, черный болван. А летом весело ездить с опущенным верхом.

— Как, по-твоему, отнесется белый коп или реднек[41] к тому, что белый парень рассекает по хайвею со своим чернокожим братцем, словно им принадлежит весь мир?

— Хорошо отнесется. Замолчи, Айк, и радуйся жизни.

Айк поправил зеркало бокового вида, чтобы лучше видеть.

— Они подвесят меня на дереве. За черную задницу.

— Все-таки лучше тебя, чем меня.

— Они могут подвесить обоих. Ты не знаешь этих белых придурков, а я знаю.

— В самом деле? И на кого же ты работаешь, господин эксперт по придуркам? На Институт Грэхема? Слушай, Айк, каждый раз, когда мы вместе, ты переводишь разговор на политические рельсы. Мы едем за льдом. У меня такое чувство, будто я посадил в машину социолога или политика.

— Бдительность — залог безопасности.

— Хорошо, я засуну тебя в багажник.

— Мне и здесь неплохо. Я только хочу, чтоб ты не забывал глядеть в оба.

— А для чего я дружу с таким глазастым парнем, как ты?

— Ты вообще обмозговал хоть как-то список приглашенных, беленький мальчик? Ты зовешь и белых, и черных на одну вечеринку, ослиная голова.

— Я очень хочу, чтобы ты познакомился с одной чернокожей девушкой. Она из приюта.

— Я не собираюсь знакомиться с сиротами из приюта.

— Эта тебе понравится. Ужас какая хорошенькая.

— Откуда ты знаешь все на свете?

— На то я и белый придурок. — Я взглянул в зеркало заднего вида и вздрогнул. — Ого! Там, слева, грузовик, битком набитый реднеками. Господи, да у них ружья, они прицеливаются. Ложись! Быстро ложись!

Айк соскользнул вниз, под сиденье.

— Ну как они? Не отстали? — спросил Айк, когда мы проехали секунд тридцать.

— Прости, я обознался. Это были дошкольники с мороженым. Ложная тревога.

— Ты, вонючий врун, Стром Термонд, сукин сын!

Спустившись по Ремаунт-роуд, мы подъехали к недавно открытому морозильному цеху. Его хозяин когда-то учился у моего отца. Я разозлил Айка своим розыгрышем и теперь переживал из-за этого. Он первый нарушил молчание вопросом:

— А ты сказал всем этим белым, что пригласил черных на свою поганую вечеринку?

— С чего ты взял, что моя вечеринка поганая? Я праздную окончание испытательного срока.

— У тебя, я смотрю, интересная жизнь. Ты и псих, и торговец наркотиками. Когда ты все успеваешь?

— А я пользуюсь любым случаем, чтобы сделать жизнь интереснее. С тобой вот общаюсь, например. А если кому-то не понравится, что на вечеринке черные, того я не держу.

— У тебя с головой не в порядке, беленький мальчик.

— Зато я верю в силу молитвы. О Господи Всемогущий, сделай так, чтобы завтра утром я проснулся с головой великого и безупречного Айка Джефферсона, чертовски предусмотрительного юноши.

— Крупно повезет, если меня не укокошат из-за тебя в этом году, — пробормотал он, скорчив рожу, пока я тормозил возле отгрузочного пункта морозильного цеха.

Мы загрузили льдом свободные сиденья и багажник. А когда вернулись, к дому подъехал приютский автобусик, за рулем сидел мистер Лафайет. Сестра Поликарп обрядила своих подопечных в оранжевые спортивные костюмы с надписью «Приют Святого Иуды» на спине и на груди.

— Привет, маркиз Лафайет! Почему Полигарпия так вырядила детей? Ты разве не объяснил ей, что у нас будет вечеринка?

— Сестра Полигарпия не выносит, когда ей что-либо объясняют, Лео, — фыркнул Лафайет.

Я всех познакомил. По лицам трех сирот ясно было, что они чувствуют себя униженными.

— Бетти Робертс! — обратился я к новенькой, с которой недавно познакомился в приюте. — Здесь тот парень, о котором я тебе рассказывал, Айк Джефферсон. Я познакомился с ним в психиатрической лечебнице.

— Не совсем там, — проговорил Айк, пожимая руку Бетти. — Хотя, по-моему, они допустили большую ошибку, что выпустили этого типа так быстро.

Все смущенно рассмеялись. Я обернулся к Шебе По.

— Шеба, у тебя есть какая-нибудь одежда для Старлы и Бетти?

— Идемте за мной, девчонки. Сейчас мы приведем вас в божеский вид, — ответила Шеба, сразу поняв меня. Она подхватила Старлу и Бетти под локти и повела к себе домой. — Еще я знаю несколько приемчиков макияжа, вам точно понравится.

— А тебе, Найлз, придется выбрать что-нибудь из гардероба настоящего модника. Я имею в виду себя.

Я нарядил Найлза в бермуды и футболку с надписью «Цитадель», которых у меня было штук двадцать, потому что мой отец, во-первых, страстно любил свою альма-матер, а во-вторых, хотел, чтобы я пошел по его стопам.

— По-моему, отлично, Найлз! — Я свернул приютскую униформу и положил в комод.

— Почему у тебя в спальне две кровати? — спросил Айк, совершавший беглую экскурсию по второму этажу.

— У меня был брат. Он умер.

— Отчего?

— Покончил с собой.

— Почему?

— Не было случая спросить у него. Пошли к гостям.

— А он был похож на тебя? — спросил Найлз.

— Нет, Стив был необыкновенный. Ничего общего со мной.

Из гостиной доносились звуки фортепиано: к моему удивлению, мать и Тревор По репетировали дуэт. Я сразу отметил, что Тревор превосходит мою мать в мастерстве пианиста. У него были кисти прекрасной формы, с длинными пальцами и длинными ногтями с маникюром. Моя мать скоро подняла руки, показывая, что сдается.

— Я пас, Тревор. Ты не предупредил меня, что ты вундеркинд.

— Это у меня от Бога. Дар. Вы еще не слышали, как Шеба поет под мой аккомпанемент.

— Она певица?

— Доктор Кинг, скоро вы убедитесь, а пока поверьте мне на слово: Шеба По — звезда.

Когда мать покинула дуэт, Тревор перешел на репертуар «Битлз».

— А классику ты играешь? — спросила мать.

Вместо ответа он заиграл Девятую симфонию Бетховена в фортепианном переложении. Его руки с необычайным изяществом летали по клавишам.

— Стоит мне один раз услышать мелодию — только один раз, — и я запоминаю ее навсегда и могу сыграть, сколько бы времени ни прошло, — сказал Тревор.

— А в футбол ты играешь? — поинтересовался Айк.

— Что за нелепость! А ты сам как думаешь?

Из дома По на другой стороне улицы вернулись девочки. Шеба преобразила их с помощью деликатного, но искусного макияжа. Девушки были в сарафанах и сандалиях. Шеба даже придумала, как замаскировать досадный недостаток Старлы — косоглазие: снабдила ее элегантными солнечными очками. Старла превратилась в хорошенькую, счастливую девушку и подошла поблагодарить меня за то, что я познакомил ее с Шебой.

— Теперь вы с Бетти готовы для вечеринки, — сказал я. — Молодец, Шеба. Сыграй что-нибудь праздничное, Тревор!

Тревор заиграл «Rock Around the Clock»,[42] и праздник в честь моей особы начался.

Я пригласил на вечеринку всех людей из окружавшего меня замкнутого мирка, которые сыграли важную роль в моей длительной борьбе за самого себя. Я всегда чувствовал себя бесконечно одиноким, как человек, затерянный в непроходимых и враждебных джунглях. Пустота вокруг меня разрасталась, и я не находил спасения. Теперь я был намерен покончить с этим мрачным периодом и, как ребенок, радовался всякий раз, когда звенел дверной звонок и я шел встречать нового гостя: монсеньора Макса, Клео с мужем или Юджина Хаверфорда, который принес мне сегодняшнюю газету. Пришел судья Уильям Александер с женой Зан. Они очень обрадовали меня тем, что привели моего психиатра Жаклин Криддл. Появился Харрингтон Кэнон, за ним Генри Берлин с женой и двумя старшими детьми. Я познакомил их с Чэдом и Фрейзер Ратлидж и с Молли Хьюджер, которые пришли следом.

— Так вот где обитает мой любимый уголовник! — воскликнул Генри Берлин.

— Тише, Генри, — одернула его миссис Берлин, но тот весело подмигнул мне.

— Я пытался найти кавалера для Фрейзер, но безуспешно, — объявил Чэд.

— Очень рада снова видеть тебя, Лео, — улыбнулась Молли, пожимая мне руку.

— Послушай, Фрейзер! — сказал я. — Тут есть парень, с которым я хочу тебя познакомить. Идем.

Я взял ее за руку, провел мимо гостей в сад и подошел к столику, за которым болтали Айк, Бетти, Старла и Найлз.

— Найлз! Это Фрейзер Ратлидж. Мне кажется, вы понравитесь друг другу. Фрейзер, это Найлз Уайтхед.

— Лео, похоже, у тебя талант сводить людей, — заметила Старла. — Ты прирожденная сваха.

— Не знаю, никогда раньше этим не занимался.

— А кого ты подыскал для меня? — спросила она.

Я оглядел собравшихся и не нашел подходящего кандидата. Мой взгляд упал на Тревора По.

— Тревор! Не сыграешь ли ты любовную песню для моей подруги Старлы?

— Божественная идея! — откликнулся Тревор.

Он провел Старлу в дом, и из окна гостиной полились чарующие звуки, окрашенные лунным светом с примесью лета.

Я подошел к столику, за которым в одиночестве сидел Харрингтон Кэнон, и спросил:

— Как вам угодно, мистер Кэнон, — принести новый бокал или наполнить этот?

— Присядь на минутку, Лео. Мне нужно тебе кое-что сказать. Это очень важно, хотя что-то, может, покажется тебе обидным.

— Как это похоже на Харрингтона Кэнона, которого знаю и люблю. — Я подвинул стул поближе к нему.

— У твоих родителей нет в доме ни одной интересной вещи. Никогда не встречал такой полной безвкусицы.

— У них простые вкусы. Кроме того, они учителя, а не банкиры. Они не могут покупать вещи в вашем магазине. Вы признавались, что и сами не можете себе позволить этого.

— Здесь есть цветные, — заметил он, глядя на реку Эшли.

— Да, я пригласил их. Это мои друзья.

— Мне кажется, невежливо приглашать на одну вечеринку и белых, и цветных. У меня нет ни малейшего представления, о чем с ними разговаривать.

— Вы все равно ни с кем не разговариваете, неважно, белый он или цветной. Сидите тут один и смотрите в пустоту.

— Я любуюсь рекой. Бог — лучший из художников.

— Вы немножко асоциальный тип.

— И это осужденный преступник называет меня асоциальным типом! Впервые встречаю такую неприкрытую наглость!

Я прошел в другой конец сада и поздоровался со своими любимыми подписчиками — они стояли возле решетки с барбекю. В тот момент, когда я хотел подойти к столику судьи Александера, меня окликнула мать. Она стояла поодаль и обнималась с Септимой Кларк и ее дочерью. Септима не один десяток лет боролась за гражданские права в Чарлстоне. Пригласить ее на какое-либо мероприятие был смелый поступок, а уж на светскую вечеринку — просто неслыханный. Я преисполнился гордости, увидев, как Септима и мать обнимаются. Я подумал: если может вызывать сомнения место, которое мои родители занимают в обществе, то их мужество сомнению не подлежит. Монсеньор Макс встал и пригласил Септиму за свой столик отужинать вместе с ним.

Однако радостное настроение распределялось далеко не равномерно. Найлз и Фрейзер, Айк и Бетти, а также Старла Уайтхед освоились в обществе судьи Александера и громко смеялись над историями, которыми он угощал их перед ужином. Чэд Ратлидж же, завидев, что я направляюсь к столику судьи Александера, покинул Молли. Он крепко взял меня за руку и отвел в сторону, к озеру, где нас скрыл от всех черный дуб.

— Ты что вытворяешь, Кинг? — спросил Чэд.

— О чем ты, Чэд?

— О неграх. Ты пригласил ниггеров на вечеринку! Ты чокнутый, что ли? И твои родители тоже.

— Почему бы тебе, Чэд, старина, не спросить у моих родителей, чокнутые они или нет? Мне было бы интересно посмотреть на их реакцию.

— Ты же в Чарлстоне, сынок, — сообщил Чэд.

— Благодарю за свежую новость.

— У нас так не принято. Натуры у нас слишком утонченные.

— Прости, Чэд, я, конечно, всего лишь второй раз вижу тебя. Но как-то слово «утонченный» не приходит на ум, когда я думаю о тебе.

— А какое слово приходит тебе на ум, неудачник? — фыркнул Чэд. — Это торжество с участием ниггеров посвящается, если не ошибаюсь, окончанию твоего срока? Мы с Молли, бедные зайчики, чуть-чуть нюхнули коки, а у тебя нашли столько, что весь город можно довести до кайфа.

— Мне не повезло, Чэд. В любом случае, эта история касается только меня.

— Так какое же слово приходит тебе на ум, когда ты думаешь обо мне?

— Моя мать не разрешает мне пользоваться речевыми штампами. Она говорит, что штампы претят ей как преподавателю английского языка.

— Ничего, я выдержу.

— Почему-то первое, что мне приходит на ум при мысли о тебе, Чэд, это «жопа с ручками». Второе — «вонючая жопа с ручками». И наконец, третье — «вонючая, гребаная жопа с ручками». Вот, в принципе, и все, если вкратце. Или ты хочешь подробнее?

— Еще один вопрос. Почему ты свел мою сестру с этой дрянью из приюта?

— Ты издевался над Фрейзер в яхт-клубе из-за того, что у нее нет парня. Ты издевался над ее внешностью. Лично я считаю ее симпатичной и очень славной девушкой. Когда я узнал Найлза, мне показалось, что ему тоже не хватает друзей. Вот я их и познакомил. По-моему, получилось удачно, они с удовольствием общаются друг с другом.

— Чтоб мне провалиться, но это первый и последний раз, когда ты видишь их вместе. Мои родители сойдут с ума, когда узнают, что у нас завелся дружок из сиротского приюта.

— Могу себе представить. Но мне кажется, Найлз и Фрейзер что-нибудь придумают.

— Ты понятия не имеешь, каков образ мыслей и действий у чарлстонской аристократии.

— Я повидал много разных людей. Все они действуют довольно предсказуемо.

— Короче, я ухожу с твоей вечеринки. И забираю с собой Молли и Фрейзер.

— Мне было чертовски приятно познакомиться с тобой, Чэд, — сказал я, ничуть не скрывая насмешки. — И не вздумай играть в футбол, старина. Мой тебе совет.

— Это угроза? Ты думаешь, я боюсь тебя?

— А следовало бы. Я собираюсь начистить твою утонченную аристократическую чарлстонскую задницу, Чэд.

— Вместе со своими ниггерами?

— Ну да, с ребятами.

— Пусть только этот цветной приблизится к моей сестре!

— Ты о ком?

— О приютском. Он ведь из Южной Каролины, с гор. Значит, он цветной. Метис, дерьмо, еще хуже, чем ниггер.

— До свидания, милый Чэд. Ну ты и перец. Я даже начал ненавидеть белых.

Чэд резко развернулся и пошел прочь. Я бродил по саду, предлагая гостям добавки мяса или жареной рыбы и пытаясь успокоиться. Чэд производил впечатление человека злобного и трусливого одновременно, крайне опасная комбинация. Я подсел к судье Александеру, дослушал конец длинной истории, посмеялся и поаплодировал, как требовала благовоспитанность от радушного хозяина. Но периферическим зрением продолжал следить за жарким спором, который в кустах материнских камелий вели лихорадочным шепотом Чэд и Фрейзер Ратлидж. Их объединяла та непримиримая вражда, что часто разгорается между близкими людьми, которых должна бы объединять взаимная любовь. В одном я был уверен: Фрейзер не намерена соглашаться с аргументами брата. На расстоянии двадцати футов Найлз и Старла наблюдали за спором и, я уверен, прекрасно понимали, в чем корень разногласий. Сколько же времени, думал я, эти сироты страдают от презрения, с которым относятся к ним жители всех городов, где они побывали и всегда оказывались нежеланными гостями. Фрейзер вырвалась из руки брата, крепко сжимавшей ее плечо. Тот хотел помешать ей вернуться к Найлзу, и тут на моих глазах лучшая отбивающая женской баскетбольной команды школы «Саут Каролина» локтем врезала брату между ребер так, что тот отлетел в пышные кусты камелий.

Чэд и Молли покинули вечер, не попрощавшись. Фрейзер вернулась к Найлзу, взяла его за руку, и он ответил ей самой счастливой улыбкой, которую мне доводилось видеть. Я сам поразился тому, как удачно соединил этих двух молодых людей, они с первой же минуты почувствовали, что дополняют друг друга. Бетти Робертс и Айк также, судя по всему, приятно проводили время. Как Старла назвала меня? Сваха? Впервые в жизни я мог назвать себя свахой. Я действительно ощутил в себе этот талант, о котором раньше не подозревал. Оглядев присутствующих, я заключил, что вечеринка удалась.

Я очень удивился, когда увидел, что Молли, вспомнив о правилах хорошего тона, идет по саду с расстроенным и красным лицом, чтобы попрощаться. Я поспешил к Найлзу и Фрейзер, желая подбодрить их, но тут же убедился, что в поддержке они не нуждаются. Молли по-прежнему сохраняла все признаки и приметы чарлстонской девушки из хорошего общества, которые служили ей прививкой против анархии, попытайся та проникнуть через неприступные рубежи обороны. Она была южанкой, и ее жизненное предназначение заключалось в том, чтобы нравиться, а не размышлять, очаровывать, а не воевать. Мне всегда были по душе девушки, подобные Молли Хьюджер. Но она вернулась, чтобы принять бой, который проиграл ее дружок. С одного взгляда на Молли Хьюджер было ясно, что ей противны конфликты и раздоры всех видов. Я заметил какое-то движение на правом фланге и понял, что звериный нюх моей матери подсказал ей: в саду не все благополучно и в общество вкралась дисгармония. Я ринулся к матери, чтобы остановить, и успел перехватить как раз в тот момент, когда она собиралась впутаться в заваруху.

— Мать, я сам разберусь.

— Что этот Ратлидж говорил тебе под дубом?

— Мы просто общались. Обменивались мнениями, хотели лучше узнать друг друга.

— Ты лжешь. Он нападал на тебя.

— Я в долгу не остался, мать. Слабины не дал.

— Вот теперь ты говоришь правду. Пожалуйста, останови ссору, которая вот-вот начнется между мисс Фрейзер и мисс Молли. — Слово «мисс» она произносила со свистом, что означало убийственную иронию.

Когда я приблизился, то услышал, как Молли говорит Фрейзер:

— Если ты не хочешь объясняться наедине, тогда я скажу это при всех. Чэд не сдвинется с места, пока ты не сядешь в машину, Фрейзер. Мне не хотелось бы ставить тебя в неловкое положение при людях, ты меня знаешь.

— Мне весело, Молли. Я прекрасно провожу время. Может, впервые в жизни. Почему вас с Чэдом это так огорчает?

— Потому что ты неправильно себя ведешь. Ты забываешь, кто мы такие и как нам положено держать себя. Нам не следовало приходить сюда. Лео плохо поступил, когда позвал нас. Он специально это затеял.

— Что я такого затеял, Молли? — Ее слова разозлили меня.

— Эту вечеринку. Смешал грибы из разных кузовов. Это неправильно. Все это, я имею в виду. Ты ведь прекрасно знаешь, что ей скажет отец, когда узнает, что она встречается с парнем из приюта.

Раздались шаги, и рядом со мной выросла Шеба.

— Слушай, если тебе что-то не нравится, так уходи восвояси. Но не смей говорить гадости моему другу Лео Кингу. Он, может, лучший парень на свете.

— Ступай с Молли, Фрейзер, — вмешался Найлз. — Она права. Я принесу тебе одни неприятности. Что еще мы со Старлой можем дать? У нас же ничего нет. Даже одежду, которая на нас, мы одолжили. Пожалуй, нам лучше вернуться в приют.

— Вас отпустили до двенадцати, — сказал я. — Мать позвонила сестре Полигарпии и договорилась с ней.

— Поцелуй меня в задницу, Молли, — мрачно, своим таинственным низким голосом сказала Старла.

Тут подошел Тревор По.

— Молли, чудное видение и ума, и красоты. Пойдем в дом, я буду играть для тебя серенады, пока пальцы не отсохнут. Девочки, Шеба, Старла, быстренько протяните руку Молли и улыбнитесь.

— Тревор, ну как ты не понимаешь? — Голос Молли стал умоляющим. — Мы иначе воспитаны. Я не вижу, какой смысл оставаться тут. Тут не может быть ничего интересного для нас. Я имею в виду людей нашего круга.

— Предлагаю компромисс, — сказал я. — Я привезу Фрейзер домой не позже полуночи. Найлз и Старла вернутся в приют на автобусе с Лафайетом.

— Мы с родителями тоже можем уйти сейчас, — заявил Айк.

— Вы мои гости, Айк. Неужели вам плохо у нас? Мы с родителями старались, чтобы сегодня вечером вы чувствовали себя хорошо.

— Я имею в виду Чэда и Молли. Им не нравится, что мы тут находимся и делаем вид, будто мы такие же, как все, хотя мы просто-напросто ниггеры.

— Я не говорила ничего подобного, — ответила Молли, и весь ее вид показывал: она сражается с целой армией врагов и это чуждо ее природе. — И я так не думаю. Клянусь, у меня в мыслях не было ничего подобного. Это сложно объяснить тем, кто не понимает. Нас воспитывали в особых условиях и возлагают на нас большие надежды. Семья — это высшая ценность, святое понятие. Это цемент, который скрепляет общество.

— Так, значит, приютские сироты и банда негров достали тебя сегодня, детка? — спросила Старла, ее черные глаза угрожающе блестели. Она обернулась к Айку и Бетти: — Должна вас поблагодарить. Мы с Найлзом никогда до сих пор не чувствовали себя особами благородных кровей. Молли, похоже, ставит нас выше, чем вас. Черт подери, благодаря этой девчонке я чувствую себя прямо как дама из высшего общества.

— Замолчи, Старла, — оборвал сестру Найлз. — Чэд действительно идиот, но Молли здесь ни при чем. Просто он подставил ее. Ступай домой, Фрейзер. Сегодня и так было много шума. Мало ли что еще может произойти.

— Я прошу как о личном одолжении, Фрейзер, — говорила Молли. — Пожалуйста, сделай это ради меня. Я до смерти буду тебе благодарна, если ты послушаешься. Только один раз. Я больше никогда ни о чем не попрошу.

Подумав немного, Фрейзер сказала удивительные слова:

— Ребята, я предпочла бы остаться с вами. С тобой, Старла, и с твоим братом мне лучше, чем со своим. Айк и Бетти, мне было приятно с вами познакомиться. Всю жизнь я чувствовала себя уродом в этом паршивом надутом чарлстонском обществе, а сегодня впервые мне было хорошо. Мне было здорово. Это благодаря вам.

Бетти обняла Фрейзер со словами:

— Здорово, что мы познакомились. Мне кажется, мы еще встретимся.

Фрейзер подошла ко мне и легко поцеловала в щеку.

— Ты устроил самый лучший праздник в Чарлстоне, Лео Кинг. Уж я-то знаю — была на всех.

После того как Фрейзер и Молли попрощались с моими родителями и другими гостями из взрослых, я проводил их на улицу, где в машине сидел Чэд. Я ожидал увидеть его рассерженным и возмущенным, но он был холоден и сдержан. После отъезда троицы вечеринка переместилась в дом. Кое-кто из взрослых откланялся и ушел, но многие, к моему удивлению, остались. И тут Тревор и Шеба По показали себя во всей красе. Они сделали этот вечер незабываемым. Их артистический дебют состоялся перед нашим странным, смешанным обществом. Тревор заставил всех взрослых танцевать медленные танцы — он играл любимые мелодии старшего поколения, мелодии, которые удивительным образом передавали тоску мужчин и женщин, разделенных океаном во время Второй мировой войны. Впервые мы услышали, что Шеба поет подобно падшему ангелу, который вспоминает о потерянном рае, голос у нее глубокий, бархатный, золотистого тембра. Музыка необъяснимым образом пробуждает подспудные механизмы нашей бессмертной души, я помню каждую мелодию, под которую мы танцевали в ту волшебную ночь. Когда Шеба увидела, что большинство гостей танцуют плохо, она превратила гостиную, холл и часть кухни в танцкласс. Выстроила нас длинной, извивающейся вереницей и учила твистовать, «удить рыбу» и «мять ногой картошку». В центре всеобщего внимания Шеба и Тревор По чувствовали себя на своем месте, для которого и родились. Если Саломея танцевала хотя бы вполовину так чувственно, как Шеба, то я понимаю — голова Иоанна Крестителя действительно была обречена.

Шеба приказывала нам то и дело меняться партнерами. Мы переходили из рук в руки, я танцевал то со Старлой, которая не снимала темных очков, то со своим психиатром Жаклин Криддл, то, один раз, с матерью и один раз — с Айком, что было очень смешно: мы извивались под песню Элвиса Пресли «Heartbreak Hotel». Это был безумно веселый, волшебный, неповторимый вечер.

После того как сироты скрылись за воротами приюта Святого Иуды, отец предложил мне прокатиться с ним. Он привез меня на Бэттери-стрит. Мы поднялись по бетонной лестнице, повернули туда, где Эшли и Купер сливаются, образуя удивительный простор Чарлстонской гавани. Всегда в этом месте ощущаешь силу и мощь сопротивления двух рек. При слиянии они становятся полноводней, но, похоже, ни та ни другая не рады этому.

— Лео, когда мне было восемнадцать, мой отец привез меня на это самое место. А моего отца в свое время привез его отец. Это семейный ритуал. Мы не знаем точно, как давно началась эта традиция. Я собирался привезти сюда Стива, когда ему исполнится восемнадцать. Когда Стив умер, я решил — пусть эта традиция умрет вместе с ним. Но сегодня я переменил свое решение.

Отец вынул из сумки два серебряных стаканчика и пинту «Джека Дэниелса»,[43] налил на палец бурбона себе, потом мне.

— Мой отец хотел, чтобы в первый раз я выпил вместе с ним. Он сказал мне, как важно для него иметь сына, что он очень дорожит мной и старается быть хорошим отцом. В месте, где соединяются две реки, он напутствовал меня во взрослую жизнь. Он попросил меня прожить ее честно, не уронив человеческого достоинства. Я пообещал ему. А сейчас прошу об этом же тебя.

— Я никогда не смогу стать таким прекрасным человеком, как ты. — Я приподнял стакан и пригубил его. — Но буду стараться. Это я обещаю.

Мы очутились в потоке волшебного лунного света.

— Я хорошо узнал тебя за последние два года, — сказал отец. — У тебя большие возможности, сынок. У тебя есть все шансы стать не просто хорошим — выдающимся человеком.

— Если у меня это получится, то только потому, что я преклоняюсь перед тобой. И во всем стараюсь тебе подражать.

Мы выпили. Я ощущал значительность момента, и мне очень хотелось надеяться, что отцовские слова сбудутся.

Так начался период в моей жизни, который навсегда изменил ее. Много лет прошло с тех пор, а прошлое никуда не делось и шевелится во мне, как подспудные слои земной коры. Точкой отсчета новой эры является 16 июня, День Блума, в канун моего последнего школьного года. К четвертому июля, когда состоялась моя вечеринка, все исполнители главных ролей уже заняли свои места на сцене. Силы, которые свели нас, были готовы как разлучить, так и преподать урок дружбы со всеми тонкостями, премудростями и вершинами, которые превращают ее в высшее наслаждение. Я полагал, что обретенные друзья сильно привяжутся друг к другу, и был недалек от истины. В мае следующего года мы окончили школу с твердым убеждением: нас ожидает жизнь увлекательная, творческая, насыщенная. Мы поклялись, что изменим мир, который готовились взять штурмом. Вместе мы были силой, и наша дружба поддерживала нас. Со временем блестки с нее осыпались, мы отдалились, но в середине жизни приползли друг к другу и снова собрались вместе. Все началось с того, что просто раздался стук в дверь.

Часть II

Глава 8 Стук в дверь

Раздается стук в дверь. Я смотрю на календарь: 7 апреля 1989 года. Никаких встреч на сегодня не запланировано. В отделе новостей все знают: я запираю дверь в свой кабинет только тогда, когда пишу, и эти часы творчества являются священными. На моей двери висит объявление: «ЛЕО КИНГ НАПРЯЖЕННО РАБОТАЕТ НАД СВОЕЙ КОЛОНКОЙ, КОТОРАЯ ПРОСЛАВИЛА ЕГО НА ВЕСЬ ЧАРЛСТОН, В ТО ВРЕМЯ КАК ОСТАЛЬНЫЕ ЗАСЛУЖЕННО ПРОЗЯБАЮТ В НЕИЗВЕСТНОСТИ. КОРОЧЕ ГОВОРЯ, Я ТВОРЮ НЕТЛЕННУЮ ПРОЗУ, ОНА ПЕРЕЖИВЕТ ВЕКА, ЕСЛИ В ПОДЛУННОМ МИРЕ СОХРАНЯТСЯ ЛЮДИ, КОТОРЫМ ДОРОГИ ВЫСШИЕ ПРОЯВЛЕНИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДУХА. БУДЬТЕ ЛЮБЕЗНЫ, УБИРАЙТЕСЬ К ЧЕРТУ, ПОКА Я НЕ ЗАКОНЧУ». Подпись разноцветными буквами гласит: «Богоравный Лео Кинг». За долгие годы мои коллеги исчиркали это объявление подлыми комментариями и дурацкими рисунками, так что теперь его трудно разобрать. Стук повторяется — громче и настойчивей, слышится шум — за дверью толпится народ. Я прекращаю печатать и, сожалея о целом вагоне идей, который только что полетел под откос, иду к двери. Распахиваю ее, готовый смести нарушителя покоя с лица земли.

На пороге стоит женщина, и будь на ее месте хоть архангел Гавриил — я и то удивился бы меньше. Лицо этой женщины знает весь мир, ее соблазнительные формы всем хорошо знакомы по сотням плакатов и фотографий, которые запечатлели ее то полуобнаженной — в одном белье или в накидке из звериных шкур, то в костюме Евы — как на одном знаменитом снимке, где наготу слегка прикрывает обвивающий ее питон. Она не договаривалась заранее о встрече — у нее нет такой привычки. Она стоит в белом платье, чуть тесноватом на ее роскошной фигуре — несколько старомодной по нынешним временам, когда все актрисы стремятся походить на дистрофиков в последней стадии истощения. Она пронеслась, как тайфун, через отдел новостей и увлекла за собой человек двадцать — в основном сексуально возбужденных мужчин, но и кое-кого из женщин, помешанных на звездах и Голливуде. Если вы, живя в 1989 году, не знаете, что Шеба По — голливудская кинозвезда, то, значит, вас отделяют от жизни стены монастыря. В таком случае вы, весьма вероятно, не выписываете «Ньюс энд курьер», который сообщает обо всех событиях из жизни Шебы, как малозаметных, так и скандальных. Шеба — единственная кинозвезда, которая вышла из Чарлстона, штат Южная Каролина. Мы относимся к нашей богине с обожанием, которого она, по нашему мнению, вполне заслуживает. Чарлстон никогда не славился блюдами мексиканской кухни, но можно считать, что, произведя на экспорт Шебу, мы отправили на Западное побережье энчиладу[44] с острой начинкой и перцем чили.

— Простите, мадам, — говорю я. — Я тут пишу статью. У меня сроки горят.

Репортеры за спиной Шебы корчат в мой адрес неодобрительные гримасы, машут руками. Толпа растет на глазах по мере того, как слух о появлении Шебы распространяется по зданию. Я не знаю смеси более взрывоопасной, чем Шеба и толпа.

— Как я выгляжу, Лео? — спрашивает она, работая на публику. — Только честно.

— Вполне съедобно, — отвечаю и тут же жалею о сказанном.

— Вечно одни слова, — вздыхает она, и толпа восторженно гудит. — Познакомь меня со своими коллегами, Лео.

Мне хочется поскорее закончить эту сцену, и я выбираю несколько лиц.

— Вот этот рогатый — Кен Бургер, из Вашингтонского бюро. Рядом с ним Томми Форд. Вон тот — Стив Маллинз. А это Марша Джерард, она мечтает, чтобы ты расписалась у нее на груди. Сбоку от нее — Чарли Уильямс, он хочет, чтобы ты расписалась на другой части его тела. Но эта часть у него такая маленькая, что даже твои инициалы с трудом влезут.

— Чарли, я напишу целое любовное послание, — подмигивает Шеба.

— Не ешь ее, Лео, пока я не возьму у нее интервью, — кричит наш кинокритик Шэннон Ринджел.

— Это та самая стерва, которая обругала мой последний фильм? — Этим вопросом Шеба мгновенно устанавливает тишину.

Своим голосом она может убаюкать, а может поднять целый львиный прайд на охоту. Сейчас ее голос совсем не похож на мурлыканье.

— Просто мне кажется, у вас были и более значительные работы, — игриво отвечает Шэннон.

— Критиков развелось! Обычно на встречу с прессой я беру отряд по борьбе с грызунами.

— Дорогая Шеба, — говорю я. — Дорогие леди и джентльмены. У мисс По талант обзаводиться смертельными врагами. А мне нужно дописать статью.

— В выпускном классе мы с Лео были сладкой парочкой, — объявляет Шеба.

— Ничего подобного.

— Он втрескался в меня, как бегемот.

— Ничего подобного. — Я вталкиваю Шебу в свой кабинет и захлопываю дверь.

У Шебы развилось космическое самомнение, оно-то и заставляет ее звезду ярко сиять на небосводе человеческих амбиций, под влиянием которых хорошенькие девочки и пригожие мальчики ежегодно устремляются в Голливуд, поставляя ему свежую кровь, свежие гормоны и свежие чувства. Но едва я закрываю дверь, как Шеба отбрасывает роль дивы и превращается в ту самую девчонку, которая привнесла столько тайны и столько счастья в мой последний школьный год. Направляясь к столу, я поворачиваюсь к ней задом, и она тут же щиплет меня, но по-дружески, а не заигрывая.

— Ты все еще помешан на сексе, Лео.

— Не все в нас подвержено изменениям. Я ничего не слышал о тебе шесть месяцев.

— Я снималась в Гонконге у нового мужа, он режиссер и зануда.

— Я не успел познакомиться с последними двумя мужьями.

— Ты не много потерял, поверь мне. Я только что вернулась из Доминиканской республики — там процедура развода доведена до совершенства в смысле простоты.

— Значит, Трой Шпрингер канул в Лету?

— Его настоящее имя Моисей Берковиц, что, по-моему, звучит прекрасно. Но его мамочка в свое время поменяла фамилию и стала Клементиной Шпрингер. Я застукала ее славного сыночка в постели с шестнадцатилетней актриской, которая играла в фильме мою дочь.

— Мне очень жаль, Шеба.

— Лучше скажи что-нибудь в защиту своего пола.

— Мужчины были бы вполне сносными людьми, если бы Господь не наделил их членом.

Толпа за дверью не расходится, до нас долетает ропот разочарования. Наконец репортеры, ворча, плетутся к своим столам. Слушая Шебу, начавшую весело болтать, я могу спокойно рассмотреть ее. Невозможно отвлечься от сексуальной притягательности, которую она, не задумываясь, несет как мощный заряд. Ее голос, низкий и родной, звучит обольстительно, как в минуты любви. Чтобы свести с ума людей на всех этажах этого здания, ей достаточно было просто войти в него.

Только один человек обратил внимание на то, что вошла Шеба незаконно. Раздается властный стук в дверь кабинета, затем без всяких извинений на пороге возникает Блоссом Лаймстоун, наша дежурная с внешностью гладиатора. Она впускает людей в здание редакции и выпускает их, выполняя обязанности с серьезностью инструктора по строевой подготовке, которым когда-то работала. Проложив грудью путь через редакционную толпу, она решительно входит в мой кабинет и кладет чернокожую мускулистую руку Шебе на плечо. Глядя при этом на меня, Блоссом отчеканивает:

— Ваша милая подружка снова нарушила пропускной режим.

— Блоссом, она не была в редакции три года!

— Она должна расписываться на входе, как все люди.

— Блоссом, душка, твоя рука на моем плече — как приятно. — Шеба берет руку Блоссом и прижимает к своей роскошной груди. — Мне всегда нравилось нежное лесбийское прикосновение. Только лесбиянка знает, как доставить удовольствие женщине. Она сразу переходит к сути, без всяких глупостей и ролевых игр.

— Лесбиянка? — Блоссом отдергивает руку, словно коснулась раскаленных углей. — Да у меня трое сыновей! А ты все ходишь порожняя, как дырявый грузовик. На-ка, распишись вот здесь. И укажи время, когда вошла.

Шеба ставит свою подпись — вся в завитушках, подпись занимает четыре строчки вместо одной, и в этом нарушении правил — свобода и смелость.

— Я вошла, когда тираж грузили в фургон. Мы с братом часто помогали Лео развозить газеты. Я была здесь своим человеком, когда тебя и в помине не было, Блоссом, душка.

— Это я уже слышала. В следующий раз обязательно распишитесь, мисс По. Как все люди делают.

— В прошлый раз тебе крупно повезло, правда? За сколько ты продала мой автограф? За пятьдесят баксов? Или за шестьдесят?

Блоссом, пораженная тем, что ее разоблачили, молчит, потом признается:

— Все равно украли бы. Так уж лучше я продам.

Толпа у кабинета снова собралась — люди с интересом наблюдают за поединком двух женщин с характером. Шеба не замечала публики, пока не оглянулась — и тут уперлась взглядом в сонм возбужденных, любопытных лиц. Я приготовился к худшему, и оно не заставило себя ждать.

— Давай распишусь на твоей левой сиське, Блоссом. Не будем уточнять, сколько ты получишь за этот автограф, — говорит Шеба.

Репортеры громко фыркают. Они рассмеялись бы в голос, но удерживает почтение к Блоссом: она честно отражает натиск сумасшедших, которые осаждают редакцию, если какая-либо публикация вдруг задевает их параноидные души. Видно, что замечание Шебы сильно ранило Блоссом.

— Она не хотела тебя обидеть, Блоссом, — вмешиваюсь я. — Шеба работает на публику. Она не может иначе. Она актриса. А в остальном хорошая девочка.

— Она может быть кем угодно, Лео, — вздыхает Блоссом. — Но только не хорошей девочкой. Она прибежала к тебе, потому что у нее что-то стряслось. Помяни мое слово.

— А теперь прошу всех разойтись. — Я захлопал в ладоши. — Мне нужно сдать материал в воскресный номер, а срок уже на носу.

Мы снова остаемся вдвоем, и Шеба смотрит на меня с выражением, которое у нее означает смущение. Мы смеемся и обнимаемся, как брат с сестрой.

— Я плохо себя вела. Прости, Лео.

— Ничего, я привык.

— Я так веду себя со всеми, честное слово. Ты не один страдаешь, — шепнула она мне на ухо.

— Знаю, Шеба. Со мной ты можешь вести себя как угодно. Я же знаю, какая ты на самом деле, и никогда не забуду. Почему ты приехала?

— Почему? Разве ты не понимаешь, что моей карьере конец? Моя песенка спета. Меня использовали и бросили, как старый коврик. За целый год ни одного приглашения на главную роль. Телефон моего агента молчит. Мне тридцать восемь лет, Лео. По голливудским меркам — все равно что тысяча.

— Все это, может, и правда. Но ты ведь приехала не поэтому.

— Приехала повидать старых друзей. Мне нужно время от времени возвращаться к корням, Лео. Уж ты-то мог бы понимать это.

— После окончания школы старые друзья видели тебя раз десять, не больше.

— Но я же звоню! Ты не станешь отрицать, что я регулярно даю о себе знать по телефону.

— Ты звонишь, когда пьяная, Шеба. — Я прикрываю глаза рукой. — В стельку пьяная. Ты помнишь хоть, что, позвонив в последний раз, ты предлагала мне жениться на тебе?

— И что ты ответил?

— Что побегу разведусь со Старлой и сразу женюсь на тебе.

— У вас со Старлой ненастоящий брак. И всегда был ненастоящий.

— Есть документы, могу доказать.

— У вас была фиктивная любовь. Это хуже, чем фиктивный брак, — говорит она жестко, резко. — И теперь ты живешь фиктивной жизнью.

— Хватит валять дурака, Шеба. Можно подумать, ты приехала, чтобы наладить мою личную жизнь. Знаешь, до твоего приезда я чувствовал себя чарлстонской знаменитостью.

— Никто из моих друзей в Голливуде даже не слышал о тебе.

— Это те самые друзья, которые не звонят твоему агенту?

— Те самые.

— Тебя дважды номинировали на приз Академии как лучшую актрису. Ты получила «Оскар» за лучшую роль второго плана. Это блестящая карьера.

— Но как лучшей актрисе мне ничего не дали. А номинация — это пшик. Все равно как спать со стажером или осветителем, а не с режиссером.

— Ну, с режиссерами у тебя все в порядке.

— Замужем была за четырьмя, — улыбается она. — А спала со всеми.

— Можно будет это процитировать? — Я тянусь к печатной машинке.

— Конечно нет.

— Хорошо, Шеба. Я прошу от тебя немногого. Поделись со мной свежими сплетнями и новыми слухами, чтобы я мог разделаться с воскресной колонкой, а потом мы свалим отсюда и напьемся с друзьями.

— Ха! Ты меня используешь. Эксплуатируешь мою всемирную славу.

— Меня обижают твои подозрения. — Я опускаю пальцы на клавиши.

— Никто еще не знает о моем разводе с Троем Шпрингером. Это сногсшибательная новость.

— Он был твоим четвертым или пятым мужем? — уточняю я, уже печатая.

— Откуда у тебя такое пристрастие к цифрам?

— Люблю точность. Среди журналистов и репортеров это часто встречается. Почему ты развелась с Троем? Журнал «Пипл» назвал его одним из самых красивых мужчин Голливуда.

— Я купила вибратор. У него более выраженная индивидуальность. И со своими обязанностями он справляется гораздо лучше.

— Дай объяснение, которое можно напечатать в семейной газете.

— Не сошлись характерами, особенно после того, как я застала его в горячей ванне — он трахал какую-то малышку.

— Ты сочла это дурным предзнаменованием?

— Да, в то время я как раз пыталась забеременеть.

— Можешь вспомнить всех своих мужей по именам?

— Я даже в лицо не всех помню.

— Самый ужасный человек, которого ты встречала в Голливуде?

— Карл Седжвик, мой первый муж, — отвечает она без раздумий.

— А самый лучший?

— Карл Седжвик. Вот какой он обманчивый и противоречивый, этот Голливуд.

— Что тебя поддерживает в жизни?

— Вера в то, что в один прекрасный день я получу самую лучшую роль, какой не было ни у одной американской актрисы.

— Что тебе помогает не сойти с ума, пока ты ждешь этой роли?

— Большие члены. Хорошая выпивка. Короче говоря, широкий выбор лекарственных средств.

— В Чарлстоне можно найти ликер.

— Мартини лучше, когда слушаешь, как волны Тихого океана разбиваются внизу о скалы.

— Можно написать о твоих любимых лекарственных средствах?

— Разумеется, нет!

— По чему ты больше всего скучаешь? Я имею в виду Чарлстон.

— Скучаю по школьным друзьям, Лео. Скучаю по девочке, которой была, когда приехала в этот город.

— Отчего?

— Оттого что в то время я еще не успела испортить свою жизнь. Думаю, тогда я была хорошая. А ты как думаешь, Лео?

Я смотрю на нее и вижу ту исчезнувшую девочку, о которой она говорит.

— Я никогда не встречал другой такой девушки, как ты, Шеба. Ни до, ни после.

Когда я смотрю на нее, журналист во мне борется с мальчишкой, который стал первым другом Шебы в этом городе. Журналист — человек хладнокровный, беззаветно преданный своей профессии, ему платят за то, чтобы он наблюдал жизненные драмы, а не участвовал в них. Я всегда держу наготове записную книжку. Моя тема — отчужденность. Когда я наблюдаю, как Шеба открывает свою душевную боль, я оплакиваю не только ту девочку, с которой когда-то познакомился, но и того мальчика, что шел с коробкой вафель через улицу поздравить с новосельем двух хлебнувших лиха близнецов. Став репортером, я потушил в себе тот огонь, который мальчик ценил как проявление человечности. Я могу объективно судить о жизни Шебы, но утратил способность анализировать свою. Шеба продолжала говорить с пугающей откровенностью — раньше я не замечал в ней такого.

— И что я сделала с той девочкой? Которую ты так любил? Которая была тебе другом? — вопрошает Шеба.

— Ты откликнулась на зов, — отвечаю я, не прекращая печатать. — Ты чувствовала свое призвание, свое предназначение и никогда не сомневалась в нем, не оглядывалась назад. Никто не мог остановить тебя, встать на твоем пути. Все из нашей компании следуют в жизни за обстоятельствами, как делает большинство людей. Ты же поймала свою мечту и стала тем, кем хотела. Ты вырвалась из города, достигла цели. Мало кому это удается.

Шеба закрывает глаза, поднимает руку и делает такое движение, словно стирает письмена с невидимой доски.

— В твоей интерпретации звучит прекрасно. Но ты ведь хорошо знаешь эту девушку, Лео. Да, она считала актерство высшим предназначением, и когда-то так оно и было. И эта девушка покорила Голливуд. Но потом возле глаз появились гусиные лапки, кожа одрябла, на крупных планах уже не засмеяться — на лбу обозначаются три заметные морщины. Мужья предлагали мне сделать подтяжку лица. В середине пути девушку охватил страх, и она стала соглашаться на все роли подряд: тупая красотка, нимфоманка, магазинная воришка и, наконец, мамаша-наседка, которая страдает анорексией и становится серийной убийцей.

— По-моему, это одна из лучших твоих ролей.

— Безнадежный сценарий, это было ясно еще до съемок. Но все равно спасибо тебе, Лео, на добром слове. А помнишь Лондон?

— Никогда не забывал.

— Я играла Офелию в лондонском театре. Мне было двадцать четыре года, и все англичане пришли в бешенство, когда на роль этой датчанки-самоубийцы утвердили никому не известную американку. Все наши чарлстонские друзья прилетели на премьеру. Тревор примчался из Сан-Франциско с новым любовником. Не помнишь, как звали того мальчика?

— Вроде бы Джози.

— Нет, Джози не видел «Гамлета». Скорее это был Майкл Номер Один.

— Тогда уж Майкл Номер Два. С Майклом Номер Один я не встречался.

— Все равно, какая разница. Тревор в то время менял мальчиков, как перчатки. А помнишь вечеринку, которую вы устроили в мою честь после премьеры? Как называется тот ресторан?

— «Л’Этуаль». Я до сих пор бываю там, когда приезжаю в Лондон. А помнишь первые отзывы? Критики в один голос писали, что подобной Офелии сцена еще не видела. Ричард Бартон и Лоуренс Оливье пришли за кулисы поздравить тебя. Это был один из лучших вечеров в нашей жизни.

Шеба улыбается, потом снова мрачнеет.

— В прошлом году тот же самый театр пригласил меня на роль Гертруды, этой мерзавки, матери Гамлета. Но я же не старая карга, Лео. Дайте мне еще хоть год-другой! Это лицо и это тело, как бы скверно я с ними ни обращалась, еще годятся на роль молодой и успешной красавицы с блестящим чувством юмора. Да, сегодня в Голливуде есть семь актрис красивей меня, но их всего лишь семь! А если сравнивать масштаб индивидуальности и силу игры, то они карлицы рядом со мной! По-твоему, я не вижу, как из этого лица начинает выглядывать старая карга? Я все прекрасно вижу. Я вижу каждую морщинку, каждую складочку, которая появляется, когда я просыпаюсь после попойки или изображаю оргазм в постели со свежеиспеченным любимцем Голливуда. Мне хочется взять пистолет и перебить все зеркала!

— Стоп, девочка моя! Тебе не кажется, что мы сползаем в мелодраму?

— Мне не нужно играть, когда я с тобой, Лео. Это одна из причин, почему я здесь.

— Ты будешь очаровательной старушкой.

— Я никогда не стану старушкой! — Шеба запрокидывает голову и смеется. — Клянусь тебе. И это, сэр, вы можете напечатать в своей газете.

— И все же почему ты приехала? В чем настоящая причина?

— Причин несколько. Одну я назвала. Другая… — Она мнется, и тут звонит телефон.

— Алло! — Я снимаю трубку. — Привет, Молли! Нет, слухи тебя не обманули. Она у меня в кабинете, сидит напротив. Все собираются у тебя, чтобы выпить и поужинать? Минутку… — Я прикрываю трубку рукой и спрашиваю у Шебы: — У тебя есть планы на вечер? Молли созвала наших, и они уже в пути. Как ты?

— Чтоб я пропустила такое дельце? Ни за что на свете!

— Она будет, Молли, — говорю я в трубку. — Встретимся в шесть. Хорошо, я передам Шебе, что гостевой домик в ее распоряжении.

Нас прерывает очередной стук в дверь. Пожалуй, бремя славы Шебы По становится нам не по силам. Минута доверительной близости накатила и миновала.

— Входите, кто там! — кричу я.

Самые молодые журналисты из отдела новостей, набравшись храбрости, просят меня представить их Шебе По. Амелия Эванс первая переступает порог и говорит, извинившись перед Шебой:

— Лео, меня уволят, если я не возьму интервью у мисс По.

— Шеба, это Амелия Эванс, недавно приехала из Чапел-Хилла. Самый способный молодой репортер в нашей команде. Нам очень повезло с ней. Амелия, это Шеба По.

— Правда, что вы с Лео были влюблены друг в друга в школе, мисс По? — спрашивает Амелия, не дожидаясь, пока ей разрешат приступить к интервью.

Кончики ушей у меня вспыхивают, краска предательски разливается по всему лицу, и я отвечаю:

— Нет, неправда. Мы всегда были только друзьями.

— Ох уж этот Лео со своей скромностью! — Шеба насмешливо улыбается, глядя на мои увертки. — Только что занимался со мной любовью на своем столе красного дерева, а теперь притворяется, будто мы только друзья.

— Газета у нас дешевая. Издателю не по карману даже унитазная крышка из красного дерева, не то что письменный стол. Амелия, пригласи на встречу с Шебой ее поклонников из отдела новостей, а потом проинтервьюируй ее в библиотеке. А я тем временем закончу свою статью и зайду за Шебой. Веди себя хорошо, Шеба.

— У Лео с ранней юности сексуальный аппетит, как у гориллы, — сообщает Шеба.

Эллен Уокенхат, которая пришла работать в газету в том же году, что и я, а теперь является редактором по науке, слышит эту реплику, проходя мимо. Она засовывает голову в дверь и спрашивает:

— Сексуальный аппетит, как у гориллы? Что еще ты скрывал от нас все эти годы, Лео?

— Что водился в школе черт знает с кем.

— Как можно одним словом охарактеризовать Лео-школьника? — спрашивает Эллен.

— Съедобный, — подумав, отвечает Шеба.

— Позовите Натали! — кричит Эллен. — Где редактор по кулинарии, когда мы обсуждаем такие темы?

— Это газетный юмор, — поясняю Шебе. — Он быстро приедается. Уведи Шебу отсюда, Амелия.

— У тебя отличные люди, я хотела бы с ними работать, — говорит Шеба.

— Это журналисты, Шеба. Несчастные, заблудшие души. Пашут за гроши, которых тебе и на косметику не хватило бы.

Шеба встает со стула и говорит, красуясь перед Амелией:

— Я никогда не пользуюсь косметикой, дружок. То, что ты принимаешь за косметику, просто-напросто дар природы.

Разделавшись с работой, я встречаюсь с Шебой на парковке для сотрудников газеты. Открываю пассажирскую дверцу и бросаю на заднее сиденье банки из-под напитков, упаковку от фастфуда, полупустые пакеты с попкорном, бейсбольные перчатки. Освободив таким образом переднее сиденье, я театральным жестом приглашаю Шебу садиться. Она окидывает машину быстрым взглядом и усаживается с видом путешественника, которому предложили прокатиться на осле.

— Какой марки твоя машина? — спрашивает она скорее из вежливости, чем из любопытства, когда я поворачиваю на Кинг-стрит.

— Это «бьюик лесабр».

— Что-то слышала. Среди моих знакомых никто не ездит на «бьюике» и не собирается. По-моему, это машина для прислуги, разве нет? Или для тех, кто получает социальное пособие.

— Понимаешь, я фанатик «бьюика». Мой дедушка зарабатывал на жизнь продажей этих автомобилей.

— Ничего не знала об этом. Какая скучная история.

— У меня в запасе куча скучных историй. А на чем ездишь ты по нашей благословенной, будь она проклята, Калифорнии?

— У меня шесть автомобилей: «порше», «мазератти» и еще какие-то.

— Похоже, ты не очень увлекаешься автомобилями.

— Зато мой последний муж обожал их. Он разговаривал с ними, когда натирал полиролью.

— Он был славный парень? Пока не начал путаться со старлетками?

Шеба наклоняется и пожимает мне руку ласково, по-сестрински.

— Я никогда не выхожу замуж за славных парней, Лео. Пора бы тебе уже это усвоить. Да и ты не блещешь умением выбирать жен.

— Ох уж да, — киваю я.

— Ты давно видел свою жену? — Шеба пристально смотрит на меня.

— Она приезжала в прошлом году. Пожила пару месяцев. Потом снова исчезла. Мы с ней неплохо провели время.

— Тебе нужна другая девушка. Тебе нужен раз-вод. — Последнее слово Шеба пропела.

— Я дал клятву в церкви. И отношусь к этому серьезно.

— Я тоже давала разные клятвы — миллион раз. Все это чушь собачья. Про сумасшедший дом в этих клятвах ведь ничего не говорится?

— Я знал, что у Старлы есть проблемы с психикой, когда женился на ней. Так что шел на этот брак с открытыми глазами. Просто я верил тогда в силу любви.

— Ты был наивен, Лео. Все мы были наивны тогда. Но все же не до такой степени, как ты.

— Теперь я стал очень опытным и мудрым. На меня в этом городе смотрят чуть ли не как на титана Возрождения.

— Как поживает твоя матушка, сестра Мэри Дракула Годзилла Норберта? — спрашивает Шеба.

— Выпускаю ее в морг каждую ночь порезвиться. Ты не хочешь заехать повидать свою мать?

— Я завтракала сегодня с ней. Ситуация ухудшается, Лео. Как ты и предсказывал полгода назад.

— Давай отложим разговор о матерях. Наши друзья собрались у Молли, к югу от Брод-стрит, и ждут нас, чтобы отпраздновать твое возвращение в Святой город.

Мы проезжаем мимо Мэрион-сквер с Цитаделью и статуей Джона Кэлхауна,[45] который мрачно взирает на гавань с самого высокого в городе пьедестала. Шеба требует открыть окно, чтобы насладиться букетом городских ароматов, и я соглашаюсь, хотя считаю изобретателя кондиционера человеком столь же великим, как изобретатель колеса. Шеба чихает, втягивая в себя запахи порта, снова чихает.

— Пахнет жасмином, — комментирует она. — А вот повеяло водой, сейчас отлив. Теперь запахло илом.

— Все, что ты вдыхаешь, не что иное, как запах окиси углерода. Так всегда пахнет в час пик.

— Куда подевался романтик в тебе? — смотрит на меня Шеба.

— Он повзрослел.

Мы быстро проезжаем мимо магазина морепродуктов «Химанс сифуд» и бывшего рынка рабов, где толпятся туристы в шортах-бермудах, футболках и шлепанцах. Останавливаемся на красный свет у перекрестка, называемого «Четырехугольный ковш». Наискосок возвышается епископальная церковь Святого Михаила, сияющая белизной и самодовольством, которое хороший вкус может вложить в культовое здание. У меня случился конфликт с епископом Римско-католической церкви Чарлстона из-за того, что в газете я обратился к нему с просьбой пригласить английских архитекторов, когда он захочет возвести еще одно нелепое сооружение на окраине Чарлстона. Мои единоверцы, которые молятся в этих напоминающих поганки храмах, не один месяц забрасывали меня возмущенными письмами, но их злоба отнюдь не способствует украшению их церквей.

Загорается зеленый свет, я поворачиваю на юг от Брод-стрит, и тут слышится вой сирены, мигают синие огни полицейской машины. Я недоумеваю, инстинктивно смотрю на спидометр — скорость не превышает пятнадцати миль в час. Я быстро перебираю в уме все пункты, соблюдение которых необходимо, чтобы считаться законопослушным гражданином штата Южная Каролина: страховка, регистрация, квитанция об уплате налога, продленные права. У меня нет ни малейших сомнений, что я своевременно обо всем позаботился и в данный момент все мои документы в полном порядке, — такое у меня не часто бывает.

— Шеба, может, ты соблазнила копа, который теперь преследует нас? — спрашиваю я.

— Если бы я кого-нибудь в Южной Каролине соблазнила своей божественной задницей, тут не обошлось бы без аварии со смертельным исходом.

— Сэр! — обращается полицейский, поравнявшись с моей машиной. — Положите руки на руль. Теперь медленно выходите из машины.

— Офицер! Что случилось?

— Вопросы буду задавать я! — Его интонация не предвещает ничего хорошего. — Положите руки на крышу машины. Расставьте ноги пошире. Поступило сообщение, что местный сексуальный маньяк похитил известную актрису.

— Шеба! Это же Айк Джефферсон, будь он неладен, сукин сын!

— Айк! — кричит Шеба и выскакивает из машины.

Они сжимают друг друга в объятиях, Айк кружит Шебу к восторгу дамочек с аккуратными корзинками, которые продают зелень туристам и местным жителям. Айк давно, со времен юности, является кумиром чернокожей общины Чарлстона, и леди с корзинками ничуть не удивляются тому, что он кружит в своих объятиях самую главную чарлстонскую знаменитость. Поскольку во мне живет первобытный страх перед полицией, перед перспективой быть задержанным, независимо от степени виновности, то мне требуется время, чтобы успокоить дрожь в ладонях. Я снимаю руки с крыши автомобиля, и тут мне в почки упирается дубинка другого полицейского. Это женщина, понимаю я, услышав горячий шепот:

— Стоять, белый мальчик! По-моему, ты получил законный приказ от представителя власти положить руки на крышу своей долбаной развалюхи!

— Не бей меня своей дубинкой, Бетти! А то мы подеремся посреди Митинг-стрит.

— Сопротивление при задержании. Угрозы в адрес офицера полиции, — отвечает Бетти Робертс Джефферсон, жена Айка и сержант полиции при исполнении обязанностей. — Вы слышали, капитан?

— Слышал, слышал, — откликается Айк. — Обыщите его драндулет, сержант.

— Я полагаю, у вас есть разрешение на обыск.

В ответ на мои слова Бетти сует мне под нос ордер, подписанный Дезире Робинсоном, первым чернокожим судьей в истории Чарлстона.

— Тысяча шестьсот девятнадцатый год — худший год в истории Америки, — говорю я, и Шеба смеется, по-прежнему стиснутая в могучих лапах Айка. — Тогда в колонию Виргиния завезли первую партию рабов. С тех пор Юг катится под откос.

— Шеба, ты поедешь со мной в командирской машине, — ослабив наконец хватку и выпустив Шебу, говорит Айк. — А ты, Бетти, сядешь к этому изнеженному слабаку.

— Сначала я должна обнять эту девчонку, — смеется Бетти и подходит к Шебе. — Как поживает моя любимая белая стерва?

Женщины обнимаются от души.

— Бетти, — говорит Шеба, — я увезу тебя на Западное побережье. Там найдутся режиссеры, которые будут счастливы вывести тебя на экран.

— Мой долг — оставаться здесь и присматривать за новым шефом полиции. — Бетти кивает в сторону мужа.

— Шефом? — восклицает Шеба. — Так ты, Айк Джефферсон, черт тебя подери, стал шефом полиции города Чарлстона, штат Южная Каролина? Куда же подевался старый добрый расизм? Сегрегация, отдельные буфеты? Питьевые фонтанчики «Только для белых»? Где он сегодня, этот расизм, когда мы так нуждаемся в нем? Шеф полиции! Слушай, никогда в жизни, ни за кого я не испытывала такой гордости!

— Просто диву даешься, как взяточничество, коррупция, контрабанда оружия и торговля наркотиками могут способствовать карьерному росту завалящего полицейского! — заметил я.

— Мы покончим с этим, — сказал Айк, не глядя на меня и обращаясь к Шебе. — Скоро будет торжественная церемония вступления в должность. Цитадель собирается устроить парад в мою честь. Ты здорово уважишь меня, если придешь.

— Ни табун диких лошадей, ни главная роль в фильме Спилберга не помешают мне прийти, — отвечает Шеба. — Нет, насчет Спилберга я погорячилась. Но только Спилберг и остановит меня, больше ничего. Обещаю. Кого ты приглашаешь на церемонию?

— Важных персон. Разных шишек, — ухмыляется Айк. — Самые сливки белого общества. Даже Лео не попадает в эту компанию.

— Делать мне больше нечего, как водить компанию с чернокожим автоинспектором, который из кожи вон лезет, чтобы сделать карьеру.

— Женщина, надень на этого белого хулигана наручники, — обращается Айк к Бетти. — Он достал меня своей болтовней.

Айк открывает дверцу своей патрульной машины и почтительно склоняется, дожидаясь, пока Шеба расположится на переднем сиденье.

Мы с Бетти едем вслед за Айком.

— Надеюсь, мой муж с Шебой доедет без приключений, — говорит Бетти.

— Ни один мужчина не может зарекаться от приключений рядом с Шебой. И не родилась еще та женщина, которая этого не понимала бы.

— Шеба всегда выглядела как кинозвезда. И держала себя как кинозвезда. Это почти невероятно, правда? Ах, я чуть не забыла: будущий шеф полиции приказал мне надеть на тебя наручники, Лео.

И ловким движением, в котором сочетаются профессионализм и сноровка, она пристегивает мою левую руку к рулевому колесу.

— Сними наручники. Иначе мне придется написать жалобу по поводу жестокости наших полицейских.

Я люблю заливистый смех Бетти.

— Не могу спокойно видеть тебя в наручниках, Лео! Чувствую себя как госпожа. Знаешь, старая черно-белая игра, только наоборот.

Мы сворачиваем на подъездную дорожку, которая ведет к особняку на Ист-Бэй-стрит, где у нас назначена встреча. Тут живут Молли и Чэд Ратлидж.

Шеба выскакивает из машины, бегом поднимается по лестнице, и они с Молли обнимаются, что-то радостно вскрикивая. Я, Бетти и Айк наблюдаем за ними из машин.

Бетти наклоняется, чтобы расстегнуть наручники, и быстро целует меня в щеку.

— Знаешь, почему я так люблю, когда Шеба приезжает в город? — спрашивает она. — Я чувствую себя более живой. Мне кажется, вот-вот случится что-то важное и настоящее.

— Шеба приехала не без причины, Бетти. Сегодня вечером она разыграет здесь спектакль и сделает нас его участниками.

— Она никогда не будет счастлива, правда, Лео? Чего ей нужно от нас?

— Она скажет нам в свое время. Шеба ничего не делает просто так.

— У нашей девочки проблемы, — вставляет Айк.

— Она тебе что-нибудь рассказала, пока вы ехали? — спрашиваю я.

— Несла обычную голливудскую чепуху. Но сердце подсказывает мне, что у нее проблемы.

— У нашей девочки проблемы всю жизнь, сколько я ее помню, — качает головой Бетти. — Так мы идем к Молли и Чэду? Каждый раз, когда переступаю порог их дома, чувствую себя Золушкой, которая попала на бал.

— Хороша Золушка — в мундире полицейского и в солдатских ботинках! — смеется Айк.

— Включи воображение, — улыбается Бетти. — На мне бальное платье, хрустальные туфельки. Лео, дай мне руку. Я хочу, чтобы белый джентльмен с отменными манерами ввел меня в этот сказочный дворец.

Улыбаясь, я веду Бетти Джефферсон по винтовой лестнице в один из двадцати пяти самых выдающихся особняков на юге от Брод-стрит, в нем обитают Молли и Чэд Ратлидж. Молли выходит на веранду встретить нас.

— Привет, мышка Молли! — говорю я.

— Привет, Молли, счастливой доли! — добавляет Айк, и мы все по очереди обнимаем ее.

Я замечаю, как Шеба направляется к гостевому домику.

— Шеба захотела быстренько принять душ и переодеться, пока все собираются. Пойдемте в библиотеку. Лео назначается ответственным за напитки. Я купила чудные стейки в «Пигли-Вигли».[46] Вы с Айком пожарите их на гриле, если мой непутевый муж застрянет на работе?

— Чэд так допоздна работает? — удивляется Бетти. — Он больше времени проводит на своей любимой работе, чем дома. Или я ошибаюсь?

— Ты недалека от истины. Послушай, Лео! Мне одного «здравствуй» мало. Не хочешь ли ты оставить хороший засос у меня на шее?

Все смеются.

— Я предпочел бы более интересное место. Что ты скажешь насчет правого бедра?

Мы входим в огромный дом, нас обступают двести лет чарлстонской истории. Эти предметы слишком прекрасны, чтобы ими пользоваться. Огромная люстра в центре зала выглядит как хрустальный апофеоз. Огромное черное пианино стоит у стены, которая обращена к реке Купер, а напротив притягивает глаз своим элегантным контуром арфа, похожая на лист папоротника. За все годы знакомства с семейством Ратлидж я ни разу не слышал, чтобы кто-то играл на этих инструментах. Я никогда не сидел на этих бесценных диванах и креслах, сработанных еще первыми мебельщиками колонии. Отсутствием жизни это помещение вызывает у меня жалость, как брошенный ребенок. Пианино и арфа, кажется, погибают без музыки. В Чарлстоне множество таких невеселых гостиных, где жизнь прекратилась. В огромной столовой стоит стол красного дерева, за которым могут разместиться человек двадцать пять, не меньше, но стулья слишком древние, ими пользуются лишь в особых случаях. И столовая тоже производит впечатление стерильности и безжизненности. Я готов спорить на месячную зарплату — последний раз здесь обедали много лет назад, в обществе малопривлекательных призраков.

Однако в библиотеке все оживает восхитительным современным уютом. Добротные полки с книгами заполняют стены от пола до потолка. Перед огромным телевизором мы собираемся, чтобы посмотреть матч Каролина — Клемсон, это в нашем штате сродни ритуалу. Удобные стулья и диваны обиты одни кожей, другие мягкой тканью. В баре шеренгами выстроились бутылки. Камин с новым грилем сделан самым лучшим чарлстонским мастером Томасом Эльфом. С этой комнатой связаны у всех у нас самые приятные воспоминания. Сюда мы приходим, чтобы пообщаться, повеселиться, отдохнуть, а иногда и спрятаться. Сюда я пришел вечером после похорон отца, и Молли провела со мной полночи, мы вместе плакали, вспоминали отца, рассказывали разные случаи из его жизни, из нашей юности, перебирали все те тяжелые и важные моменты, из которых, как коралловый риф, выросла наша дружба. Именно сюда захотел я прийти, чтобы оплакать отца и обрести способность жить дальше. Молли занимает в жизни каждого из нас особое место. Она первой в нашей компании повзрослела, взяла на себя роль матери — задолго до того, как действительно стала матерью. Из всех нас только ее муж Чэд пренебрегает добрыми и мудрыми советами жены, не умеет их ценить. Но мы вполне взрослые люди и понимаем, что брак — это институт, который часто порождает враждебность и безразличие друг к другу, и тут нет ни правых, ни виноватых.

Молли поручает мне разливать напитки. В нашей компании я работаю барменом еще со школьных времен — тогда я был единственным непьющим. Наливаю Молли и Бетти по бокалу джина с тоником, подаю Айку холодный «Хайнекен» из встроенного в бар холодильника.

— Эх ты, старый сплетник! — говорит он.

— Простите, сэр, — возражаю я. — Я не сплетник, я совесть этого города. Хроникер. Летописец. Его сердце и душа. Послушай, жопа, будешь ты пить свое паршивое пиво или нет?

— Пиво я пил, когда был автоинспектором. Как ты думаешь, что должен пить шеф полиции, когда проводит досуг в высшем обществе?

— И мне предстоит любоваться этим чучелом всю оставшуюся жизнь! — Бетти поднимает бокал, и Молли чокается с ней в знак солидарности.

— Не угодно ли вашей светлости «Уайлд Турки»? Или бокал «Маргариты» с крупинками соли по ободку? Как насчет старого доброго «Манхэттена»?[47] Или, может, ты присоединишься ко мне и выпьешь «Бифитер» с сухим мартини, которые я не встряхиваю, заметь, а зверски перемешиваю, твою мать!

— Мне нравится этот вечерний светский разговор, — кивает Айк. — Ладно, валяй джеймсбондовское пойло. Тем более у нас с Джеймсом есть что-то общее.

Все воззрились на фигуру, которая возникла в дверном проеме без всякого оповещения.

— Назови пароль, Горный Человек! — требует Молли.

Найлз Уайтхед улыбается и обводит взглядом лица присутствующих.

— Молли Ратлидж — самая божественная девушка во всем Чарлстоне ныне, и присно, и во веки веков! — отвечает он.

— Неправда. Самая божественная — твоя жена.

— Хорошо, после моей жены, — соглашается Найлз.

— Черт подери, а про мою жену забыли? — возмущается Айк.

— Угомонись, муженек, — вмешивается Бетти. — А ты, Найлз, перестань флиртовать с Молли.

— Мне дозволено флиртовать со свояченицей. Этого, можно сказать, требует чарлстонский обычай. Я взял за правило не флиртовать только с женщинами, которые носят кобуру. Особенно если муж находится рядом и готов принять боевую стойку.

— Крепись, Айк. Постарайся не пристрелить Горного Человека, если он даст волю языку. Мне нравится, когда белые парни флиртуют со мной, — улыбается Бетти.

— Бетти Джефферсон — самая божественная женщина во всем Чарлстоне ныне, и присно, и во веки веков!

— Мне нравится это заявление! И звучит так искренно, можно подумать, что Горный Человек говорит от чистого сердца. Не то, что городские пижоны. Спасибо, Найлз, порадовал меня.

— Синдром Оливера Твиста, — замечаю я. — Найлз всегда будет пользоваться симпатией женщин благодаря тому, что он сирота.

— Оливер Твист, — повторяет Айк. — Знакомое имя. Мы учились с ним в школе?

— Я вышла замуж за идиота, — вздыхает Бетти, закрывая лицо ладонями. — Лео, не забывай, что я тоже сирота из приюта.

— Мальчики, пора заняться углями, — напоминает Молли. — Я не знаю, когда мы будем ужинать, потому что Шеба еще не обнародовала программу вечера. Кстати, Лео, твоя мама тоже приглашена.

Я цепенею, а Найлз с Айком смеются и выходят во двор. Из моей груди вырывается стон, и причина его всем собравшимся абсолютна понятна.

— Зачем ты это сделала, Молли?

— Ты же знаешь, какая я трусиха. И слабохарактерная. Чарлстонская девушка должна всем угождать, не думая о последствиях. Монсеньор Макс узнал, что приехала Шеба. Он позвонил и сказал, что хочет с ней повидаться. И предложил прихватить твою мать — быть ее кавалером. Он застал меня врасплох, Лео. Прости, что так вышло.

— Эта затея не сулит ничего хорошего, Молли. Шеба и моя мать никогда не сыграются и не споются. Ты это прекрасно знаешь.

— Я также знаю, что ты простишь меня, что бы я ни натворила. — Молли подходит и целует меня в щеку. — Так ведь, Лео?

— Так, детка. Я всегда питал к тебе слабость.

— Слабость, не смеши мои тапочки, — подмигивает нам обоим Бетти. — Посмотри ему в глаза, Молли. Да он влюблен в тебя со школы! Парням никогда не удается такое скрыть. Держи ухо востро.

— А ты сказала Шебе, что будет моя мать? — не обращая внимания на Бетти, спрашиваю я у Молли.

— Да. Если честно, я сама ужасно волнуюсь.

Звонок в дверь. Это монсеньор Макс и моя мать. Я вздрагиваю от предчувствия, что спокойное течение вечера в любой момент может быть нарушено тысячей разных способов. Все годы после смерти отца мы с матерью вступаем в перепалки из-за всяких пустяков и несколько раз доходили до открытых военных действий по поводу, который ни она, ни я не считали важным. Запал постоянно тлеет, и все, что угодно, может послужить взрывоопасной смесью, из которой вспыхнет адское пламя. Недавно мать швырнула мне в лицо стакан с водой, когда мы спорили о роли двоеточия в предложении. Мать считала, что автор двоеточием отмечает паузу, привносит живое дыхание в текст. Я же полагал двоеточие нарочитым, искусственным. Со смертью отца мы с матерью лишились судьи и посредника, который в равной мере болел за каждого из нас и умел примирить наши взрывоопасные характеры. Теперь перемирие, не позволявшее нам с матерью вцепиться друг другу в глотку, закончилось. Правда, мать постоянно ищет возможность наладить наши отношения, и я понимаю: приход на вечеринку — своего рода белый флаг на башне. Что ж, мне следовало бы ценить этот жест доброй воли.

Я открываю дверь, входят мать и монсеньор.

— Знаю, ты не ждал меня, — говорит мать.

Я целую ее в щеку — мы с матерью могли бы хоть в университете преподавать искусство имитации родственных чувств — и отвечаю:

— Молли сказала мне. Я очень обрадовался. Добрый вечер, монсеньор Макс. Счастлив видеть вас.

— Если эта озорница Шеба думает, что можно приехать в Чарлстон и не повидаться со мной, то пусть знает: ничего у нее не выйдет.

— Вы с мамой — восхитительная пара. Проходите. Что будете пить? Почетным гостям — почетный прием.

— Как всегда, — бормочет мать, идя в библиотеку.

Я наливаю бокал красного вина для матери, сухой мартини с водкой и парой оливок для монсеньора.

— Этот мартини сухой, как Сахара. Или пустыня Гоби, — говорю я, подавая бокал монсеньору.

— Благодаря мартини я становлюсь ближе к Богу, — произносит монсеньор и с довольным видом делает глоток. — Но мартини помогает пройти только половину пути, а чтобы достичь цели, нужна всеблагая сила молитвы.

— Научите меня правильно молиться, монсеньор, — раздается мужской голос, я оборачиваюсь и вижу Чэда Ратлиджа, он ставит свой портфель на скамейку. — Англичане учат, что питие — самый короткий путь к Богу. Чарлстонцы считают, что это единственный путь. Что-то не в порядке с нашей теологией?

— Выпей с нами, Чэд, и мы все обсудим, — отзывается монсеньор.

— Позволь обслужить тебя. Я подам тебе все, что прикажешь, — говорю я Чэду.

— Мне нравится, когда ты так мил, Лео. В последнее время это случается нечасто.

— Не хочу, чтобы ты привыкал. К хорошему быстро привыкаешь.

— Мне кажется, это всего лишь нормальный порядок вещей. — Чэд подмигивает моей матери.

Я беру стакан из серебра высшей пробы — Чэд получил набор таких стаканов в подарок, когда покидал пост президента клуба, войдя в историю Южной Каролины как самый молодой президент. Насыпаю в стакан колотый лед, наливаю до половины «Уайлд Турки».

— Где твои дети, Чэд? — спрашивает моя мать.

— Сосланы к моим родителям. Никак не перестану удивляться тому, что мой отец, которого мы с Молли детьми редко видели, без ума от внуков.

— О, я наблюдал такое множество раз, — говорит монсеньор Макс. — Он, по всей видимости, осознал, что был плохим отцом, и теперь пытается искупить свою вину перед тобой и твоей сестрой.

Я жду, что мать перейдет в наступление, и она не заставляет долго ждать.

— Каждый вечер, каждую ночь я молюсь, чтобы Бог послал мне внуков.

— Не все сразу, — отзываюсь я, обходя комнату с подносом, уставленным аперитивами.

— Оглядись вокруг, Лео, — продолжает мать. Слышен шум шагов на лестнице — собираются остальные гости. — Совсем не так уж сложно найти настоящую жену. Которая будет жить с тобой, спать с тобой, думать о тебе, заботиться о твоем счастье. А что касается развода, то монсеньор говорит, что без труда добьется папского решения о признании брака недействительным.

— Три телефонных звонка — и готово, — кивает монсеньор Макс.

— Сейчас неподходящее время для такого разговора, — отвечаю я.

— Назови мне подходящее время, сын, и уж я не пропущу его! — восклицает мать. — Целое племя людоедов не остановит меня.

— Перестань, мама. Здесь мой шурин.

Входит Молли, замечает мужа, который уютно устроился в кожаном кресле.

— Дорогой! — Она подходит, целует его. — Как хорошо, что ты пришел! Как тебе удалось найти дорогу к дому? Ты не заблудился?

— Один парень с работы снабдил меня компасом и картой, — добродушно отвечает Чэд. — Держи себя в руках, дорогая. Мне кажется, этот вечер удастся на славу, если мы сами его не испортим.

— Это будет незабываемый вечер! — провозглашает Фрейзер Уайтхед, становясь за спиной Молли, — «Незабываемый вечер». Кажется, так назывался какой-то фильм?

— Так. — Голос у Чэда гладкий, мягкий, как шелковый платок. — Там, кстати, речь шла о гибели «Титаника».

Мать обращается ко мне шепотом, который хорошо слышен всем в комнате:

— Как забавно: сначала мы говорили о твоей женитьбе, а теперь о «Титанике». Этот сюжет нужно продолжить, как ты думаешь?

— Я думаю, этот вечер устроен не ради тебя.

— Я с тобой не согласен, — вмешивается Чэд. — Каждый может сделать из этого вечера все, что захочет. Не позволяйте сыну командовать вами, доктор Кинг. Я никогда не забуду, как вы помогли нам с Молли, когда у нас возникли неприятности перед окончанием школы.

— Вы с Молли доказали, что мой риск был оправдан, — отвечает мать.

— Я сказал ей тогда: если не верить Ратлиджу и Хьюджеру, то кому же тогда в Чарлстоне и верить? — вставляет слово монсеньор Макс.

— Моя мать всегда обожала вытаскивать миллионеров из трудных ситуаций. Это ее хобби, Чэд, — говорю я.

— И когда вы заметили, доктор Кинг, что Лео такой?

— Боюсь, что в самом раннем детстве.

Слышится, как опять открывается и закрывается входная дверь. Найлз с Айком возвращаются в наше убежище. Найлз держит бутылку холодного пива, Айк еще не допил свой мартини. Из сада они приносят запах углей. Они приветствуют мою мать и монсеньора. Затем Найлз подходит к телевизору, включает его, вставляет кассету в видеомагнитофон и призывает обратить внимание на экран.

— Как вы догадываетесь, — говорит Айк, — Шеба приехала не для того, чтобы поужинать. Шоу, в котором она играет, началось до того, как мы с ней познакомились. И сегодня оно продолжается.

Взглянув на экран, мы все узнаем титры фильма, который принес Шебе первый успех в Голливуде: «Крик девушки из соседней комнаты» с Дастином Хоффманом и Джейн Фондой в главных ролях. Титры заканчиваются, на экране возникает Манхэттен, и звучит музыка Телониуса Монка,[48] которая напоминает звуки оргазма, положенные на размер три четверти. У входа в шикарный женский бутик камера медлит. Дверь открывается. Появляется, как орхидея навстречу солнцу, девятнадцатилетняя Шеба По, неотразимая, соблазнительная, желанная и при этом невинная, чистая — на свой особый манер. Камера фиксирует безжалостное удовольствие, которое Шеба, идя по улице, получает от впечатления, производимого на мужчин. Длинное белое платье облегает ее тело, как вторая кожа. Камера заезжает вперед, следит за ее головокружительным проходом по Мэдисон-авеню. Роскошные формы Шебы надвигаются на объектив неотвратимо, как волна прилива. Ее ноги крупным планом, длинные, резвые ноги в сандалиях, с темно-красными ноготками, ноги, из-за которых я чуть не пополнил ряды фетишистов, помешанных на ножках, когда впервые увидел этот фильм. Глазок камеры всматривается в прохожих, наблюдающих за этой прогулкой: таксисты гудят, строители свистят со своих лесов, подростки заливаются румянцем, расфуфыренные матроны смотрят с завистью. Шеба внезапно останавливается и поправляет макияж, глядясь в витрину ювелирного магазина, украшенную рядами бриллиантовых колец, рубиновых брошей, аметистовых ожерелий и часов, похожих на модные ошейники для собачек чихуахуа.

Камера показывает великолепие Шебы сзади, с точки зрения таксиста. Водители сигналят от восхищения, когда она проходит мимо, от витрины в сторону пробки, которую сама же и создала. Она улыбается и подмигивает таксисту. Тот предупредительно поворачивает зеркало заднего вида, и она подкрашивает губы. Шеба продолжает свое победное шествие по Манхэттену. Нужно признаться, что в истории Голливуда было не много прогулок, способных вызвать такой восторг и так отпечататься в памяти зрителей.

В титрах промелькнуло имя художника-постановщика, и мы услышали, как хлопнула дверь библиотеки, — явно с целью, чтобы появление героини не осталось незамеченным. Мы обернулись и увидели ее во плоти: актриса Шеба По в том же платье, в тех же сандалиях, в тех же бусах. Помада и лак для ногтей того же цвета. И та же прическа, что и в фильме, который мы смотрим. Повторяя в точности свои экранные движения, Шеба выходит в центр комнаты, и мы разражаемся аплодисментами, благодарные за это домашнее представление. Шеба старается порадовать своих сограждан-чарлстонцев, она ускоряет темп в такт пульсирующей музыке, которая написана словно для какого-то ритуала запрещенного культа плодородия. Мы переводим взгляды с экрана на живую женщину — у нее не просто великолепная фигура, вызывающая восторг. Эта женщина своим телом определила идеал женственности для целого поколения.

Пока юная Шеба переходит Мэдисон-авеню, лавируя в пробке между автомобилями, чьи пассажиры отдают почести ее красоте, живая женщина лавирует между диванами и креслами. На экране молодой человек привлекательный наружности выходит из цветочного магазина, дожидается, пока она подойдет, кланяется и дарит ей букет белых роз. Шеба улыбается в ответ, одну розу берет в зубы, а остальные раздает прохожим: бездомному старику, молодой матери с двойняшками в коляске, двум сантехникам, которые высунулись из канализационного люка, чтобы полюбоваться ею.

Молли срезала у себя в саду белые розы, и Айк, улучив момент, вынимает букет из китайской вазы и вручает Шебе, закапав ковер водой. Шеба сжимает один цветок зубами, а остальные раздает гостям, самый последний приберегая для монсеньора, который сияет от удовольствия.

Наше внимание окончательно переключается с экрана на живую женщину, она дошла уже до противоположного конца комнаты и теперь идет обратно. Я смотрю, как она идет. Трогательное возвращение к друзьям, которые оценили ее прежде, чем этот экранный променад прославил на весь мир. Ни один критик, писавший о фильме, не обошел молчанием эту чувственную, сладострастную прогулку — Шеба нашла в ней новую формулу сексуальности: внутренний огонь, украденный у богов и воплощенный в смертном облике. Походкой, увековеченной в этих кадрах, которая пугает и невинностью, и чувственностью, Шеба вошла в историю, зажгла остывшие сердца современников.

Медленно наплывает крупный план, и прославленная прогулка заканчивается. Живая Шеба подходит к экрану, где ее юный двойник поднимается по ступеням в роскошный ресторан, осматривается и замечает за столиком Дастина Хоффмана — тот ждет, нервничает и, взглянув на часы «Ролекс» поверх пустого бокала, говорит экранной Шебе:

— Ты опять опоздала.

Голос Шебы экранной сливается с голосом Шебы живой, которая находится в библиотеке, в доме на Ист-Бэй-стрит, среди своих школьных друзей.

— Никто еще не жаловался… кроме тебя, — в унисон произносят обе Шебы первые свои слова в кино.

И снова комната взрывается аплодисментами. Шеба скромно кланяется. По окончании овации она замирает возле монсеньора и смотрит в его сияющее лицо, как в зеркало. Сколько я знаю Макса, он, попав в центр внимания, чувствует себя так же естественно, как Шеба. И ему, несомненно, нравятся знаки внимания с ее стороны. Эта сцена послужила бы прекрасным финалом представления, но поведение Шебы разозлило мою мать.

— Хватит, Шеба, — требует мать. — Ты уже покрасовалась, для одного вечера более чем достаточно.

Точно рассчитав паузу, Шеба говорит:

— Никто еще не жаловался… кроме тебя.

Осуждение моей матери, похоже, и злит Шебу, и заводит. Струна между двумя женщинами натянута до предела.

— Талант у тебя от Бога, — продолжает мать. — Но прославилась ты ролями шлюх.

— Мне предлагали роли — я играла. Вам больше понравилось бы, если бы меня нарядили в лохмотья и солдатские ботинки?

— Я читала про твою жизнь в Голливуде. И знаю, что у тебя был выбор. Как и все мы, ты от рождения наделена свободой воли.

Я обдумываю, как сменить тему разговора и разрядить предгрозовое напряжение в комнате.

— Мать, — говорю я, но голос мой еле слышен. — Я пытаюсь вспомнить синоним поделикатнее для слова «заткнись».

— Твоя мать у меня в гостях, Лео, — вмешивается Чэд. — Все мои гости имеют право на свободу слова.

— Подумать, как мило! Ты сам бы заткнулся, Чэд!

— Успокойся, Лео, — обращается ко мне Найлз.

— Не пора ли нам положить стейки на огонь? Чего мы ждем? — вступает Айк.

Но ни Шеба, ни моя мать не намерены останавливаться на полпути и хотят довести поединок до конца.

— Мать настоятельница, не одолжите ли прокладочку? Я свои в клинике Бетти Форд забыла, — говорит Шеба.

— Тебе надо рот вымыть с мылом, — кипятится мать. — Как ты смеешь говорить такие слова в присутствии монсеньора?

— Не забывайте, дорогая, я много времени провожу в исповедальне. — Монсеньор похлопывает мать по руке. — Меня трудно чем-либо смутить.

— Это всего лишь спектакль, мать настоятельница. — Шеба не сводит глаз с моей матери. — Великолепный спектакль. Откиньтесь на диване и наслаждайтесь игрой.

— Это уже не игра, моя дорогая. Я назвала бы это утратой души. Вот на что это похоже. Я не стала бы дергаться и извиваться всем телом, лишь бы разжечь похоть в каждом встречном мужчине.

— Ох, доктор Кинг! А я пробовала — только на них не действует! — говорит Фрейзер, желая восстановить непринужденность.

— На меня еще как действует, малыш! — откликается Найлз.

— Шеба — кинозвезда, доктор Кинг, — продолжает Фрейзер. — Быть сексуальной входит в ее профессиональные обязанности.

— Это входит в профессиональные обязанности каждой женщины, — смеется Бетти.

— Быть привлекательной — это одно, — фыркает мать. — А быть шлюхой — совсем другое.

Не говоря ни слова, Шеба снимает скатерть со стола и накидывает на голову и плечи, как плащ. На мгновение она прикрывает глаза, потом быстро их открывает — и благодаря таинству актерской алхимии превращается в другое существо: перед нами старая дева, монахиня. Шеба обращает к нам лицо, истощенное, иссушенное солнцем, как у послушницы дальней обители. Метаморфоза поразительная, райская птица на наших глазах превращается в обычную ворону.

Но более миролюбивым настрой Шебы не становится, она поворачивает только что обретенное лицо сестры во Христе к моей матери и без сожаления наносит удар:

— Мать настоятельница! В моей жизни тоже есть место молитве и добрым делам. И роль монахини я сыграла бы куда лучше, чем это удавалось вам даже в лучшие времена пребывания в монастыре. Но поскольку Господь наделил меня талантом, я служу этому таланту. Я могу сыграть и бухгалтершу, и астронавтку, и домохозяйку, и лесбиянку. А могу, вы правы, и стриптизершу, и проститутку, и сумасшедшую, и воровку.

— Некоторые из этих ролей особенно близки тебе по натуре, Шеба, — парирует мать. — Тебе даже притворяться не надо.

— Мать, может, ты попридержишь язык за зубами?! — в отчаянии кричу я. — Молли, зачем ты ее пригласила?

— Да, я сделала ошибку.

— Молли у нас мастер делать ошибки, — издевательски замечает Чэд.

— Но роковой является только одна, — не спускает мужу Молли.

— Своими замашками монахини вы хотели произвести впечатление на будущего мужа, доктор Кинг? — снова берет сцену под свой контроль Шеба. — Все те годы, пока вы торчали в монастыре, вас возбуждала мысль, что бедный добрый Джаспер страдает с разбитым сердцем? Интересно, когда вы догадались, что на него сильнее всего действуют четки и черная тряпка, под которой прячет тело монахиня? Иные мужчины возбуждаются от трусиков-стрингов. А что разжигало огонь в Джаспере? Недоступность? Недосягаемость девушки из монастыря? Вам никогда не приходило в голову, что своим уходом в монастырь вы сделали с ним то же самое, что я делаю с мужчинами своим проходом по Мэдисон-авеню?

— Ты слишком увлеклась, Шеба, — предупреждает Бетти.

— Между прочим, я являюсь личным адвокатом Шебы, — говорит Чэд. — Пока она не нарушила ни один из известных мне законов.

— А законы приличия? — спрашивает Фрейзер.

— Ну, эти законы Шеба никогда не соблюдала, — пожимает плечами Найлз.

— Шеба, — продолжает Бетти, — все мы, здесь собравшиеся, время от времени помогаем твоей матери. Лео больше всех. Поэтому не нападай на его мать. Это нечестно.

— Давайте закроем тему, — предлагает Найлз. — А то я свяжу их обеих. Оставь в покое миссис Кинг, Шеба. Она обладает неприкосновенностью. Так было всегда.

— Только не для меня, Найлз. Доктор Кинг возненавидела меня с той самой минуты, как увидела. Так ведь, доктор Кинг?

— Нет, не так, — отвечает мать. Я слышу в ее голосе понятную только мне пугающую хрипотцу и готовлюсь к самому худшему, оно и происходит. — Потребовалось два или три месяца, чтобы я тебя возненавидела. Я пыталась бороться с этим чувством. Напрасно, Шеба. Оно всегда со мной. Ты права, я ненавижу тебя. Я не могу забыть о тебе, ты как пуп земли. Уверена, что даже в самом темном углу преисподней ты найдешь свет софита.

Быстро вжившись в роль монахини, Шеба воздевает руки к небу и отвечает потусторонним голосом, от которого становится жутко:

— Мне известно все о тебе, мать настоятельница. Все, до последних глубин. Я постигла тебя. Я читаю в твоей душе.

Монсеньор, который сидел, как завороженный и пригвожденный, вдруг встрепенулся и ожил:

— Мне кажется, мы достигли точки, откуда нет возврата. Линдси, давай покинем молодых людей, пусть они проведут остаток вечера в свое удовольствие.

— Кто это — Линдси? — интересуется Найлз.

— Так зовут доктора Кинг, — поясняет кто-то.

— Я всегда думал, что ее зовут Доктор, — признается Найлз.

— Одну минутку, Макс. — Мать подымает палец, чтобы остановить монсеньора. — Шеба, помнишь, что я сказала тебе в день накануне окончания школы?

— Как я моту забыть? Я была восемнадцатилетней девчонкой, которая настрадалась в жизни. Моим единственным преступлением было то, что я дружила с вашим сыном по прозвищу Жаба. Правильно, Лео?

— Совершенно верно.

— Мы с братом приняли Жабу в свою жизнь и в сердце. И он ответил нам взаимностью. А Горный Человек спустился с гор, он защищал свою несчастную больную сестру от всего света. Помните ее, мать настоятельница? Каждый раз, когда мне нужно играть трагедию, я вспоминаю эту девочку. Если мне нужно проявить мужество, я вспоминаю этого мальчика. Актер — прирожденный воришка, он крадет у всех, с кем его сводит жизнь. Когда мне требуется обаяние — на помощь приходит Бетти, когда сила — Айк. Цельность и достоинство для своих героинь я беру у Фрейзер. Если требуется красота, граблю Молли. Если уверенность в себе и успешность — Чэда. А вот за добротой я обращаюсь к Жабе. Да-да, к Жабе, к этому чудовищу, к вашему ненавистному сыну, забитому и робкому ребенку, которого вы так и не сумели полюбить.

— Повтори, что я тебе сказала в день перед окончанием школы, — требует мать. — Ты произнесла блестящую речь, только ушла от темы.

— Вы сказали мне, что я самая талантливая ученица, которая когда-либо заканчивала школу «Пенинсула». — Голос Шебы дрогнул, на этот раз не под влиянием актерского мастерства.

— Дальше, — требует мать. — Это не все. Что еще я сказала? Итак, дорогая…

— Остановит кто-нибудь это или нет? — не выдерживает Фрейзер, зажимая уши.

— Бетти, возьми Шебу. А я выведу доктора Кинг. Ничего другого не остается, — предлагает Найлз.

— Вы сказали мне, что я или открою средство против рака, или стану шлюхой, каких свет не видывал, — говорит Шеба.

— Рак по-прежнему является бичом человечества. Сбылась вторая половина моего предсказания.

— Господи боже мой! Да что же это такое, мать! — вырывается у меня. — Монсеньор, не трудитесь провожать ее до машины. Просто сбросьте с балкона, и все.

— Я была еще ребенком, — в слезах говорит Шеба.

— Ты никогда не была ребенком, дьяволица, — отвечает мать.

— Но теперь-то ты уже взрослая, Шеба, — вмешивается Молли. — Веди себя как взрослая. Забудь. А вы, доктор Кинг, успокойтесь. Возьмите себя в руки. Шебе много досталось в жизни, и вы с Лео знаете это лучше всех. Лео, Айк, налейте всем еще выпить. Шеба, пойдем со мной на кухню, поможешь мне приготовить ужин.

— Кого ты хочешь обмануть, Молли? — усмехается Чэд. — Вы с Шебой понятия не имеете, что делать на кухне. Разве что жопы просиживать за болтовней.

— Следи за речью, братец, — говорит Фрейзер. — Здесь монсеньор.

— А вот наконец подвернулся предлог, чтобы мне уйти, — улыбается монсеньор и встает с дивана. — Я сделаю вид, что до глубины души оскорблен грубостью Чэда, и покину вас, прихватив с собой Линдси.

— Мать, мне кажется, монсеньору пришла в голову блестящая мысль, — вступаю я. — Ты должна сгореть со стыда после всего, что наговорила Шебе.

— Она первая начала, — отвечает мать, но ее гнев заметно стихает после того, как по расстроенным лицам гостей она понимает, что испортила вечер.

— Пусть будет так, — откликается Шеба.

— Неужели ты воображаешь, — снова вспыхивает мать, — будто я не знаю, что ты лишила моего сына невинности, грязная шлюха?!

— Боже Всемогущий! — краснею я до мозга гостей, в ужасе оттого, что вечер превратился в полное безобразие. — Пожалуйста, выведите мою мать отсюда!

— Ты трахалась с Жабой? — Айк недоверчиво смотрит на Шебу.

— Она похитила самое драгоценное, что было у моего сына — невинность! — повторяет мать.

— Нет! Нет, Линдси! Нет, мать настоятельница! Нет, доктор Кинг! — Шеба готова нанести ответный удар. — Самое драгоценное, что у него было, — это брат и ваш сын, которого вы потеряли, которого так любили. Вы помните его, Линдси? Я — нет. Я никогда не видела этого ребенка. Бьюсь об заклад, у него было доброе сердце, как у Лео. Кажется, его звали Стивен, Стив? Если не ошибаюсь, он покончил с собой задолго до моего приезда в Чарлстон. Поэтому вы никак не можете обвинить меня в смерти Стива, хотя вам, я уверена, очень этого хочется. Я не сомневаюсь, вы всю жизнь жалели, что вены себе перерезал Стив, а не Лео и что умер Стив, а не Лео. В вашем ненормальном, зловещем мире вам все время кажется, что вы теряете лучших, а с вами остаются худшие. Вы всегда относились к Лео как к второсортной замене Стива, вашего золотого мальчика.

— Ужас, что ты говоришь, Шеба! — кричит Фрейзер. — Это просто ужас!

Айк хватает Шебу в охапку, поднимает своими сильными коричневыми руками, выносит из библиотеки и через кухню выходит на лестницу. Молли открывает входную дверь, а Бетти помогает монсеньору довести мою мать до его «линкольна». Первый акт закончен, но второй еще впереди.

Я опускаюсь без сил на кожаную кушетку, закрываю глаза и пытаюсь проникнуться восхитительным покоем библиотеки, заполненной прекрасными книгами. Запах кожи успокаивает, у меня такое чувство, будто я спрятал голову в хорошо смазанную бейсбольную перчатку. Сколько помню, за долгие годы никто ни разу не посмел назвать имени брата в присутствии моей матери. Сейчас, в ядовитом угаре этого вечера, когда я пытаюсь вызвать в памяти лицо брата, передо мной возникает смутный, расплывчатый образ, похожий на эскиз, сделанный сепией. Все, что я помню, — Стив был красивым и золотоволосым, эта утрата разбила сердце мне, отцу, матери. Мы пытались выжить после страшного дня, но полностью никто из нас от удара так и не оправился. Я понимаю, что в этом мире поправимо все, кроме разбитого сердца.

Глава 9 Славный вечерок

Чиркает спичка, ноздри щекочет запах дорогого сигарного табака. Открываю глаза: рядом стоит и пристально меня рассматривает Чэд Ратлидж. Он выдувает в мою сторону струйку ароматного дыма и говорит:

— Вот что я называю развлечением с большой буквы. Славный вечерок.

— Рад, что тебе понравилось, Чэд.

— Подумать только, как много мы с Молли потеряли бы, не выгони нас тогда из «Портер-Гауд», — усмехается он. — Мы не познакомились бы ни с тобой, ни с Найлзом, ни со Старлой, ни с Айком, ни с Бетти. Благодаря вам для нас открылся совершенно новый мир.

— В нашем лице вы впервые столкнулись с чарлстонскими низами.

— Ты всегда придавал чересчур большое значение классовым различиям.

— Только с тех пор, как познакомился с тобой. Во время нашей первой встречи в яхт-клубе я впервые почувствовал, что на меня смотрят как на плесень низшего разряда.

— Ну, не надо сгущать краски. Для меня ты был плесенью с сыра «Камамбер».

В дверном проеме появляется большая фигура, я различаю Найлза Уайтхеда.

— А я с какого сыра, Чэд? — спрашивает Найлз.

— Ты член семьи, Найлз. Мой любимый зять. Муж моей единственной сестры. Отец моих чудных племянников.

— Но тебе прекрасно известно, что Лео из куда лучшей семьи, чем я. Хочу напомнить тебе: когда Лео познакомился со мной и с сестрой, мы были прикованы наручниками к стулу.

— Я безгранично восхищаюсь вами обоими, — отвечает Чэд. — Вы оба были честолюбивыми молодыми людьми. Вы прекрасно зарекомендовали себя в учебе. Ты, Найлз, благодаря женитьбе вошел в одно из старейших семейств Чарлстона, что было непросто сделать юноше с твоим прошлым. Лео стал известным журналистом. Открывая утром газету, все перво-наперво ищут его колонку. Это немалое достижение.

— Черт, я чувствую себя, как рыбацкая лодчонка, которую освятил епископ, — говорю я.

— Е-мое, — вторит Найлз. — Неужели аристократ Чэд возвел нас в человеческое достоинство?

Чэд хохочет, потом удовлетворенно смотрит на кончик сигары.

— Ах, Шеба, умница, закатила нам представление! Не повстречайся я с вами, никогда не стал бы свидетелем всех этих мелодрам, которые у вас считаются обычной жизнью. Мимо меня прошли бы все эти перепалки, ссоры, споры и разборы, которые вы устраиваете при каждой встрече. Люди моего круга принадлежат к высшему классу, они идеально воспитаны, а говоря другими словами — ужасно скучны. У вас же вечно бурлят страсти. Вопли, крики, слезы! Ей-богу, сегодняшний вечерок был покруче оперы.

— Чэд, я до сих пор жалею, что не выбил из тебя дерьмо, пока ты был еще мальчишкой, — признается Найлз.

— Через несколько минут я снова ухожу на работу, — невозмутимо отвечает Чэд. — На следующей неделе в суде слушается важное дело.

— А Молли знает, что ты уходишь? — спрашивает Найлз. — Боюсь, ей это не понравится.

— Молли нравится жить в этом доме. Нравится жить той жизнью, которую обеспечивает моя адвокатская практика. Ей нравится, что она сочеталась браком с богатством моей семьи. Впрочем, как и ты, Найлз.

— Я тебя предупреждал сто лет назад, Чэд, — вступаю я. — Не распускай язык с Горным Человеком. Это небезопасно.

— Попрощайтесь с Молли вместо меня. А мне пора. Работы хватит на всю ночь.

— И все же Молли это не понравится, — кричу я ему вдогонку.

— Ее проблемы, — подмигивает Чэд и машет нам из прихожей.

Мы с Найлзом несколько минут сидим молча, вдыхаем запах стейков, которые жарят на углях в саду. Найлз встает, подходит к бару.

— Тебе что-нибудь налить? — спрашивает он.

— Интересно, сколько нужно выпить, чтобы забыть все случившееся сегодня вечером?

— Не хватит всего спиртного, сколько есть на свете. Шеба и Чэд нас покинули, так что в гнезде кукушки должно стать тише.

— Я никогда не видел Шебу в таком жутком состоянии, — вздыхаю я.

— Наверняка твоя мама думает так же. Это было чересчур.

— Шеба потеряла голову.

— Раньше она была славная, правда?

— Она самая славная девушка на свете, — говорит Молли, входя из кухни. — А где Чэд? Погодите, сейчас угадаю! Ему пришлось вернуться на работу, потому что скоро в суде слушается важное дело. Чертовски важное дело. Жутко важное дело. Ничего не говорите. Я знаю эту песню наизусть. Он работает, как проклятый, ради меня и детей. Я жить не могу без этого дома и без вагона денег. Найлз, ты не хочешь пойти помочь своей жене, она жарит стейки? Мне нужно извиниться перед Лео за то, что я свела Шебу и его мать вместе.

— Огонь и лед, — кивает Найлз. — А где Бетти с Айком?

— Укладывают мисс Шебу в кровать. Она плохо себя чувствует после домашнего спектакля. Он прошел не совсем так, как она ожидала.

— Вернусь со стейками, — обещает Найлз.

Я слышу, как он через две ступеньки сбегает по лестнице.

— Иногда женщине нужно, чтобы ей подарили цветы, Лео. — Молли подходит к бару. — Сделали массаж, подержали за руку, обняли. Иногда ей нужно поболтать со старым другом или почитать какую-нибудь дурацкую книжку. Иногда женщине нужно полежать. Или пробежать милю. Или сыграть пару сетов в теннис. Но бывают вечера, такие вечера, как этот, когда женщине нужно просто-напросто напиться. — Молли наливает себе в бокал водки и бросает кубик льда.

— Тебе чего-нибудь принести? — спрашиваю я.

— Горсть мышьяка, бутылку «Ангстуры»[49] и, если тебе не очень трудно, пачку снотворного. А вообще, этот спектакль был не хуже тех, которые нам часто приходится видеть.

— Не говори так, Молли. Бог все слышит. Он может принять вызов.

— Бог не имеет никакого отношения к тому, что сказала Шеба.

— А по-моему, самое прямое.

— У тебя правда в школе с Шебой что-то было? — При мысли об этом Молли не может сдержать улыбку.

— Ты помнишь, каким я был в школе. Тебе тогда хотелось, чтобы у тебя со мной что-то было?

— Но потом ты стал просто красавчиком.

— Я не стал красавчиком.

— Думаю, пару раз я находилась просто на грани — так мне хотелось, чтобы у нас с тобой что-то было.

— В тебе говорило не либидо. В тебе говорил алкоголь.

— Иногда требуется алкоголь, чтобы твое либидо сказало наконец правду.

— Таких грязных слов ты в жизни не говорила, Молли Ратлидж.

— Возможно, — отвечает она, сияя. — Но я рада, что сказала это.

— Какая глупость, что мы оба несвободны.

— Может, мы и несвободны. Но я трезво отношусь к своему браку.

— А к моему?

— У тебя со Старлой никогда не было настоящей семьи в подлинном смысле слова. Она с тобой поживет-поживет, потом начинает дурить, доходит до предела — и гоп, снова исчезает!

— Мне кажется, в этом есть и моя вина.

— Ты правда так думаешь?

— Нет! На самом деле я понятия не имею, в чем моя вина, — признаюсь я.

— Я тоже.

— Молли, твой муж — один из самых преуспевающих адвокатов города. Он принадлежит к старейшему, знатнейшему семейству Чарлстона. Тебе на роду написано было выйти замуж за Чэда Ратлиджа.

— Премиленькая история. — В ее голосе слышится сарказм, которого я раньше не замечал. — Но она не очень похожа на правду. — Молли садится на стул напротив меня. — Я надоела Чэду задолго до того, как мы поженились. Я знаю это, ты знаешь это. Все мои друзья знают это. И, что самое печальное, Чэд знает это.

— Всякий, кто знаком с тобой, обожает тебя, Молли. Все. Даже Чэд.

— Милый Лео! — улыбается Молли. — Ты не умеешь врать. Оставим эту тему. Давай поговорим о более приятных вещах. Например, о сегодняшнем вечере. Как ты думаешь, нам удастся забыть то, что сейчас произошло?

— Эта сцена все же застала меня врасплох. Я никак не думал, что заболевание зашло так далеко. И началось так давно.

— Это не заболевание. — Молли проводит пальцем по ободку бокала. — Это ненависть в чистом виде, как ее описывает Шекспир. Шеба бывала разной, какой угодно, но она никогда не была злой. Именно ее доброту мы все вспоминаем чаще всего.

— Я по-прежнему верю в ее доброту.

Входит Бетти, приносит первый поднос со стейками. Она ставит его на большой кухонный стол, за которым обычно ест семья Ратлидж, и подходит к бару.

— Неужели вы можете ворковать, как голубки, после такой ужасной сцены? Это было чересчур. Дайте мне бокал белого вина. Очень я к нему пристрастилась, общаясь с вами, с белыми. В негритянском гетто лучше, чем у вас. Боюсь, мы так все сойдем с ума и перестреляем друг друга. Лео, детка, я не знала, что у тебя был брат. Я всегда думала, что ты единственный ребенок в семье.

— Мне, наверное, надо было рассказать тебе. Но мне тяжело говорить о Стиве. И потом, я даже не уверен, узнал бы его, войди он сейчас в комнату.

— Меня беспокоит Айк, — говорит Бетти. — Что-то он очень долго укладывает Шебу в постель.

— Ничего, вернется, — успокаиваю я ее. — Спасибо, что проводила мою мать до машины. Я был не в силах ни шагу сделать.

— Самое трудное взял на себя монсеньор. Я никогда не видела, чтобы твоя мать так вышла из себя. Но преподобный — настоящий златоуст, нашел достойное применение своим золотым устам. Нужно отдать должное этому человеку: он может плести любую ерунду так, что заслушаешься. Монсеньор говорит, словно сам Господь Бог, если допустить, что Господь был католическим священником, а это, как известно, чушь собачья.

— На проповедях монсеньора собор набит битком, — киваю я.

— И какой ловкач! Своего не упустит. — Бетти садится рядом со мной с бокалом вина, свободной рукой хлопает меня по коленке. — Пока я была в саду, он спросил, не может ли Шеба достать ему билеты в первый ряд на «Кордебалет».[50] Какое отношение Шеба имеет к Бродвею?

— Было время, когда она спала с одним из продюсеров этого мюзикла. Так, по крайней мере, пишет «Пипл», — говорит Молли.

— Ты выписываешь «Пипл»? — удивляюсь я.

— Читаю в приемной у врача. Постыдное развлечение, но все-таки развлечение. К тому же так я могу быть в курсе дел нашей подружки Шебы.

— Мне всегда было интересно, что читают девушки, которые живут к югу от Брод-стрит, — вступает Бетти. — Я имею в виду серьезное чтение, за письменным столом. Мне кажется, вы успеваете начитаться до тошноты еще прежде, чем начнется ваша взрослая жизнь, и ждете не дождетесь, когда можно будет бросить книги и заняться в саду разведением настурций, душистого горошка и прочей чепухи.

— Ужин подан, — провозглашает Найлз, внося вместе с Фрейзер подносы со стейками, картофелем и луком, завернутыми в фольгу.

Вспышка эмоций, которая произошла этим вечером, вызвала у нас зверский голод. Мы прикончили половину стейков к тому моменту, когда в комнату вошел Айк, морщины на его красивом лбу выдавали озабоченность.

— Ты уложил Шебу, дорогой? — спрашивает Бетти.

— Надо было мне пойти к ней, помочь, — говорит Молли.

— Да, пожалуй. Помощь ей не помешала бы, — кивает Айк. — Вам всем следовало бы помочь ей. Но никто этого не сделал.

— Зачем ты так говоришь? Чтобы мы умерли от стыда и от чувства вины? — спрашивает Фрейзер.

— Шеба думает, будто все вы против нее, — поясняет Айк. — Будто вы взяли сторону доктора Кинг.

— Обе были хороши, — пожимает плечами Найлз. — Я ничьей стороны не брал.

— Давай налью тебе выпить, Айк. — Молли встает со стула. — Что будешь?

Обдумывая предложение Молли, Айк моет руки в раковине.

— Пожалуй, «Куба либре»,[51] — отвечает он.

— Ром с колой! — восклицает Фрейзер. — Не пила со школы.

— Мой муж — Че Гевара, — замечает Бетти.

— Твой муж — Понтий Пилат, — отвечает Найлз. — Долго ты еще будешь мыть руки?

— Плохи дела у нашей девочки. Очень плохи, — говорит Айк. — Когда она вышла из ванной, я вошел туда — на полу везде валялся кокаин. Я два пакета спустил в унитаз. У Шебы носом пошла кровь. Еле удалось остановить.

— Отчего ты нас не позвал на помощь? — спрашиваю я.

— Вообще-то ее надо арестовать, — говорит Бетти. Справедливость этих слов, отчетливый внятный голос Бетти повергают всех в молчание. — Если бы с таким количеством кокаина ты застукал своих брата или сестру, они у тебя мигом оказались бы в тюрьме.

— Я думал об этом, — отвечает Айк. — Я все обдумал. По закону надо арестовать. Но есть другая сторона… А как же наша дружба? Наше прошлое? Наша юность? Разве это ничего не стоит? Я решил, что есть нечто поважнее полицейского жетона.

— Тебя могут уволить с работы, Айк, — говорит Фрейзер. — И как раз накануне вступления в должность шефа полиции. Это будет скандал столетия.

— Выйдет роскошный материал для газеты, — откликаюсь я.

Все взгляды обращаются ко мне с неожиданно враждебным выражением. Вот вам расплата за уникальное чувство юмора. Даже лучшие друзья не могут разделить его с вами и принимают ваши слова всерьез, хоть вы пребываете в самом шутливом настроении.

— Зачем Шеба приехала? — спрашивает Молли. — Она хоть как-то объяснила тебе, Лео, зачем она приехала?

— Я думаю, из-за Тревора, — отвечаю я. — Наверное, что-то случилось с Тревором.

— Это она тебе сказала? Или это твои догадки? — уточняет Фрейзер.

— Она ни разу не упомянула о Треворе, — отвечаю я. — Мне это кажется странным.

— Когда мы в последний раз получали какие-нибудь известия от Тревора? — спрашивает Найлз. — Детка, когда пришла та открытка?

— Больше года назад, — отвечает Фрейзер. — Он побывал в аквариуме Монтрё[52] со своим другом месяца. И прислал открытку с морской выдрой. К ней пририсовал гигантский пенис.

— Узнаю нашего мальчика, — кивает Молли.

— Тревор звонил мне в прошлом году примерно в это время, — говорю я. — Ему нужно было перехватить тысячу баксов. Какая-то экстренная ситуация. Но он не сказал какая.

— У нас он тоже занял тысячу, — признается Молли. — Не помню точно когда, но довольно давно.

— И вы, идиоты, послали ему по тысяче баксов? — спрашивает Бетти.

— Конечно, — в один голос отвечаем мы с Молли.

— С чего же вдруг понадобились деньги нашему мальчику? — недоумевает Айк. — Он всегда прекрасно зарабатывал фортепианными концертами.

— В Сан-Франциско всякое случается. Особенно среди геев, — говорю я.

— Разве Тревор — гей? — произносит Фрейзер с преувеличенным южным акцентом, обмахиваясь салфеткой.

— Помнишь тот день, Лео, когда вы с Тревором приехали в наш загородный дом на острове Салливан? — спрашивает Молли. — Я загорала в бикини. Лео с Тревором прогуливались по пляжу. Тревор взглянул на меня и сказал своим удивительным голосом: «Молли такая очаровательная, Лео. Когда я гляжу на нее, мне хочется стать лесбиянкой». Он всегда говорил удивительные вещи, которых я ни от кого не слышала. Они с Шебой совершенно ни на кого не похожи. Не думаю, что в Чарлстоне когда-либо появятся люди, подобные им.

— А помните его телефонные звонки? — подхватывает Найлз. — Меня охватывал ужас всякий раз, когда я слышал в трубке его голос. Он мог болтать часами.

— Да, от этого сукина сына невозможно отвязаться, — соглашается Бетти. — Он часами может разглагольствовать ни о чем, и при этом такое впечатление, будто тебе рассказывают самые увлекательные вещи.

— Как ты думаешь, Лео, может, Тревор заболел СПИДом? — спрашивает Фрейзер.

— Тревор не монах, а на меры предосторожности ему плевать, — отвечает Молли.

— Будет просто чудо, если он не заболеет, — киваю я.

— СПИД вышел за пределы Сан-Франциско, — говорит Айк. — Он добрался до Чарлстона. Я знаю двух полицейских, у которых СПИД.

— У нас в городе есть полицейские-геи? — спрашивает Фрейзер.

— У нас в городе есть все, что пожелаешь, — отвечает Айк.

Фрейзер задумывается на мгновение, потом говорит:

— Когда я была маленькой, то думала, что мир состоит из черных людей и белых людей. Это все, что я знала наверняка.

— Мы же были типичными чарлстонскими девицами, — отзывается Молли. — Из нас воспитывали очаровательных дурочек. Готовили к роли сладких булочек, сахарных трубочек, которые станут усладой гибнущего класса. Я не уверена, осознают ли даже теперь мои родители, что были соучастниками в деле вышибания из меня мозгов.

— Я не очень понимаю, о чем ты говоришь, — признается Бетти. — На мой взгляд, у вас, у белых девушек, прекрасная жизнь, о которой можно только мечтать.

— Но какой ценой мы платим за нее?! — восклицает Фрейзер. — Знаете, что отличает меня и Молли от других девушек, с которыми мы росли? То, что у нас появились такие друзья, как вы.

— Ты не такая, как другие, Фрейзер, — произносит Найлз. — Взять хотя бы твое решение выйти замуж за меня. Я не значился в списке завидных женихов, когда мы с тобой познакомились.

— Да, но я не ошиблась в своем выборе, — улыбается Фрейзер. — Хотя мои родители до сих пор не согласны с этим.

Фрейзер подходит к мужу, садится к нему на колени и слегка целует в губы. Они смотрятся рядом, как две серебряные ложки из одного набора.

— Я очень рад, ребята, что ваш брак удался, — говорит Айк. — Я чуть не умер со страху, когда Найлз попросил меня быть шафером.

— Ты чуть не умер? — спрашивает Бетти. — Это я чуть не умерла. Я была первой чернокожей подружкой невесты за всю историю венчаний в церкви Святого Михаила.

— Ты в тот день выглядела великолепно, — говорит Фрейзер. — Вы с Айком были самыми красивыми гостями на нашей свадьбе.

— А как насчет Тревора и Шебы? — подаю голос я.

— Они не в счет. Шеба ужа была знаменитостью. А Тревор на любом балу затмит любую принцессу, — отзывается Молли. — Это слова Тревора, не мои.

— Для вас не секрет, что мои родители были не в восторге от нашего выбора шафера и подружки невесты, — замечает Фрейзер.

— Но надо быть честной, солнышко, и признаться, что больше всего их огорчил выбор мужа, — говорит Найлз.

— Да, у них действительно были другие предпочтения, — соглашается Фрейзер.

— Вот именно, Горный Человек! — восклицает Айк. — Я думаю, мистер и миссис Ратлидж предпочли бы, чтобы она вышла замуж за меня!

— По-моему, это слишком смелое предположение, Айк, — улыбается Молли.

При этих словах, несмотря на тяжелый осадок, оставшийся у всех, наша компания взрывается дружным смехом, как это у нас бывает, когда мы собираемся вместе.

— Айк, расскажи-ка лучше этим белым людям, что мы чувствовали во время свадебной церемонии на плантации Мидлтон-Плейс, — просит Бетти.

— Да кому интересна такая ерунда, Бетти, — возражает Айк.

— Вот именно! — восклицает Найлз. — Готов побиться об заклад, я чувствовал себя ничуть не лучше, хоть был женихом, черт подери!

— Не забывайте, какое было время, — говорит Бетти. — До того как познакомилась с вами, я думала, что все белые выписывают еженедельник ку-клукс-клана. Что я знала тогда? Думала, вы учитесь шить ку-клукс-клановские капюшоны для ваших сходок и плести корзинки для пикников, которые устраиваете с родителями перед линчеванием.

— О, эти наши линчевания! Золотое было времечко. До сих пор скучаю по нему! — говорю я.

— Мы с Айком отправились на этот свадебный прием, готовые к тому, что нас вздернут на дереве. Забавы ради, перед десертом, — продолжает Бетти.

— У вас были такие мысли? Как ужасно! — говорит Фрейзер. — И что, гости сильно вас напугали?

— Нет, они отнеслись к нам самым лучшим образом — они нас просто не замечали. Мы превратились в невидимок, — продолжает рассказ Айк. — На меня обратили внимание только раз. Мы сидели за отдельным столиком. Я пошел за напитками, и пока дошел с подносом до своего столика, белые гости все разобрали. Они приняли меня за официанта.

— А потом Жаба напился и пригласил меня танцевать, — подхватывает Бетти. — Я сказала — отвали от меня, чокнутый крекер. Но он вытащил меня из-за стола и повел на танцплощадку.

— Старла сказала, что не будет со мной разговаривать, если я не приглашу тебя на танец, — отвечаю я. — Она щипала меня под столом, пока я не пошел к тебе, старая перечница.

— А сама Старла пригласила меня, — говорит Айк. — Просто кошмар!

— Конечно, моя свадьба нарушила все социальные табу в Чарлстоне, — говорит Фрейзер. — Но я даже не догадывалась, что она положила начало межрасовым танцам в нашем обществе.

— Знаменательное событие. А какая музыка играла, когда крекеры впервые танцевали с цветными под чарлстонским небом? — спрашивает Найлз.

— Медленная, — вспоминает Молли. — Я подбивала Чэда потанцевать со мной, но он наотрез отказался.

— А пьяный Жаба норовил танцевать щека к щеке, — говорит Бетти.

— Ты не представляешь, Бетти, до чего мужчину доводит похоть, — говорю я.

— Красивая была музыка, — продолжает Молли. — Вспомнила: «Wonderland by Night». Берт Кэмпферт.[53] Точно?

Молли встает со стула и идет через комнату, открывает шкаф и ставит на проигрыватель пластинку. Мы переносимся в прошлое, в молодость. Айк с Бетти начинают танцевать, они тают друг у друга в руках. Найлз и Фрейзер тоже поднимаются со стульев. И мы с Молли тоже танцуем, щека к щеке, словно родились для того, чтобы танцевать друг с другом. Молли увлекает меня в большой зал, где никого нет, и мы вальсируем между пианино и арфой. Ее тело послушно откликается на мои движения, ее душистое дыхание щекочет мне ухо.

— Правда, что ты был влюблен в меня в школе? — шепчет она. — Об этом все говорили, даже Чэд.

— Нет. Честное слово, нет.

— Врун! Ты же знаешь, какой ответ мне сегодня нужен. И знаешь почему.

Я молчу.

— А теперь скажи правду. Мне нужно услышать правду. Лучшего друга, чем ты, Лео Кинг, у меня никогда не было — ни среди мужчин, ни среди женщин. Об этом знаем только мы вдвоем, ты да я. Как твой лучший друг, я хочу знать правду: ты был влюблен в меня в школе?

— Нет, я не был влюблен, это правда. Но это только часть правды. Вся правда в том, что я тебя люблю. Всю жизнь. Начиная с яхт-клуба. Заканчивая этим танцем.

— Не надо заканчивать этим танцем.

Молли целует меня долго, крепко, я хочу, чтобы этот поцелуй длился вечно, но он заканчивается вместе с музыкой.

Я поднимаю глаза и вижу лицо: оно прильнуло к окну веранды. Невменяемое, не похожее на себя лицо Шебы По, потому что она сейчас под кайфом. Шеба смотрит на нас с сосредоточенным выражением актрисы, которая готовится к выходу на сцену.

Глава 10 Похмелье

На следующее утро я просыпаюсь в своем пустом доме на Трэдд-стрит с легкой головной болью и чувством досады: еще только пять утра, солнце и не думало всходить. Поскольку моя жена Старла непредсказуема и ведет бродячий образ жизни, я никогда не знаю, когда и откуда она может позвонить. Я плохо соображаю, и телефон успевает прозвонить четыре раза, прежде чем я снимаю трубку. Слышится спокойный, вежливый голос Чэда:

— Лео, прости, что беспокою в столь ранний час. Будь добр, дай трубку Молли.

Я включаю лампу на тумбочке рядом с кроватью, пытаюсь собраться с мыслями, понять, что это значит. За все время моего знакомства с Чэдом он никогда не позволял себе таких дурацких выходок. В голове путаница, словно мозги застряли в москитной сетке, но я отвечаю:

— Чэд, старина, ты все перепутал. Последний раз, когда мы виделись с Молли, она была твоей женой, а не моей.

— Не трудись валять дурака спозаранку. — В голосе Чэда появляются признаки злости. — Мне нужно сказать несколько слов своей жене.

— Чэд! — Мой голос твердеет. — Не могу описать словами, как сильно мне хочется, чтобы Молли и правда лежала в постели рядом со мной. Я нежно погладил бы ее, разбудил и сказал: «Молли, любимая, тебя Чэд к телефону». Но Молли — идеальная жена и порядочная женщина. Я знаю: тебе этого не понять. Ты слишком много работаешь, и Молли переживает из-за этого. Она очень расстроилась, что ты не смог остаться на вечеринке по случаю приезда Шебы. Представляешь?

— Я действительно очень много работаю — ради семьи, Лео. Я ограждаю Молли от всех проблем. Ее удел — переживать только из-за выбора столового серебра и визитных карточек для наших приемов, из-за выбора платьев для светских мероприятий и культурной программы для Лиги молодых христиан. Она ведет насыщенную жизнь и играет в обществе важную роль именно потому, что я целыми днями руковожу самой большой и самой главной адвокатской конторой в этом городе. Все, что я делаю, буквально все, продиктовано интересами Молли и детей.

— Все верно, Чэд. Но почему ты звонишь ни свет ни заря мне, чтобы поговорить с женщиной, которой выпало счастье иметь такого потрясающего мужа, как ты?

— Будем вести себя, как взрослые люди. Дай трубку Молли — и все.

— Поцелуй меня в задницу. Как еще объяснить тебе, Чэд? Где я возьму тебе Молли? Ее нет у меня в постели. Никогда не было и не будет, к моему великому сожалению.

— Завидую тебе, Лео. — Злость в голосе Чэда проступает сильнее. — Ты женат на женщине, которой никогда не бывает дома, и занимаешься тем, что пишешь всякую ересь, чтобы шесть дней в неделю портить кому-нибудь жизнь.

— Тогда ты, парень, уже на полпути к счастью. Судя по всему, твоей жены тоже нет дома. Твоя сестра устраивает в воскресенье пикник в честь Шебы. Ты придешь?

— Не могу обещать. Работы до черта.

— А я пошел бы на твоем месте. Прислушайся к совету человека, который как-никак тебя любит, хоть порой это зверски трудно.

— Слушай, я и не знал, что сейчас такая рань. Запаниковал, когда обнаружил, что Молли нет дома.

— Может, хочешь поговорить с Шебой? Мы с ней как раз предавались любви. Со звериной страстью.

— Шеба в нашем гостевом домике, пребывает в полной отключке, — смеется Чэд. — Я только что заходил туда, когда искал Молли. Прости меня, Лео.

— Ничего, я люблю, когда меня в субботу будят с утра пораньше. Остается больше времени, чтобы вспомнить, кому испортил жизнь, и позлорадствовать.

Чэд вешает трубку. Я забываюсь коротким, но сладким сном. В семь слышу ласкающий ухо стук — «Ньюс энд курьер» шлепается о дверь моего холостяцкого дома. Душу согревает мысль, что я живу в одном из тех домов, которые когда-то обслуживал, будучи разносчиком газет, в одном из тех домов, о которых даже не мечтал тогда. Я выхожу на крыльцо, миртовые деревца перед домом серебрятся под первыми лучами солнца. Дома на Трэдд-стрит всегда напоминали мне шахматы, искусно сделанные странным мастером. Ими невозможно поставить королевский гамбит или сыграть сицилианскую защиту, потому что мастер-чудак любовно изготовил ладьи, слонов, коней и ферзей, но совершенно забыл про пешки. Самобытная архитектура напоминает изящное кружево, сады скрыты за домами, но выдают себя дурманящими ароматами.

Я сижу в саду с газетой за чашкой кофе, как делаю это каждое утро. Сначала читаю собственную колонку, ежась от стыда, когда наталкиваюсь на неуклюжую или невыразительную фразу. Статья в сегодняшнем субботнем выпуске производит впечатление дряблости, усталости, а потуги на юмор вымучены. Но я знаю, что в моей работе бывают приливы и отливы, как в Чарлстонской гавани. К тому же у меня припасен туз в рукаве, обо мне будет говорить весь город, когда в воскресном выпуске появится статья о Шебе.

Когда я просматриваю отчет об играх моей любимой Национальной лиги, открывается дверь из дома в сад. Я оглядываюсь и с удивлением вижу Айка Джефферсона. Он уже сварил себе кофе и держит чашку в руках.

— Что-то ты рано, Айк. — Я смотрю на часы.

— Есть разговор. — Айк садится. — Могу обсудить это только с тобой.

Похоже, Айк сильно взволнован, потому что вместо того, чтобы приступить к разговору, начинает читать мою колонку в газете. Я вдыхаю запах сада, прогретого солнцем. Мы молчим. Я ощущаю плодородную силу земли вокруг нас. В тишине почти слышно, как все растет. Зеленые корни пробиваются сквозь черную почву полуострова. Я иду в другой конец сада, особенно щедро обласканный солнцем, и выбираю на грядке три огромных спелых помидора, которые выращиваю в теплице возле кирпичной стены. На кухне их мою, нарезаю ломтиками. Они сияют алой сердцевиной с розовыми семечками, являя образец идеального, совершенного помидора. Прихватив соль и перец, ставлю тарелку перед Айком на столик в саду. Он забывает, зачем пришел, погрузив зубы в алую мякоть, сок которой орошает его нёбо.

— Черт, знатные помидоры! — говорит он, прикрыв глаза.

— Признание от шефа полиции самого прекрасного города на земле дорогого стоит.

— Когда я родился на свет, черные даже не имели права голосовать, — усмехается Айк. — Нам с тобой не удалось бы купить пакет молока в одном и том же магазине на Кинг-стрит.

— А теперь ты большой человек. Представь только, что я буду сдавать все парковочные талоны тебе. Ты заслужил эту должность, парень. Никто не работал больше, чем ты. Одно только волнует меня со вчерашнего вечера. Тебе полагалось бы арестовать Шебу. Она поставила тебя перед тяжелым выбором.

— Да, это верно. Я все понимаю, не сомневайся. И чтобы выполнить свою работу, ты должен написать статью о том, что я не выполнил свою.

— Я этого никогда не сделаю.

— Знаю. И Шеба тоже знает. — Помолчав, он добавляет: — У меня к тебе серьезный разговор.

— Дай угадаю. Насчет Чэда?

— Как ты догадался?

— Я пишу колонку шесть раз в неделю. Естественно, я знаю все обо всем. Или почти все почти обо всем.

— Чэд трахает свою секретаршу из адвокатской конторы. Она живет в Фолли-Бич.

— Полулегальная эмигрантка из Бразилии?

— Нет, эта любовница не из Ипанемы.[54] Ей девятнадцать лет. Только что закончила школу. Из хорошей семьи.

— Откуда ты знаешь?

— Привратник из ее дома посещает мою церковь. А ты откуда знаешь?

— Анонимное письмо. Я их много получаю.

— Как ты думаешь, кто его написал?

— Человек, который не знал, что эта счастливица родом не из Бразилии.

— Из Бразилии была предыдущая, — говорит Айк. — Вы, белые, очень странный народ.

— Да, нам нужно поучиться у вас, черных, правильно и осмысленно жить.

— Молли не заслуживает, чтобы с ней так обращались.

— Ей придется привыкнуть к этому. Это не первый раз и не последний. Хочешь еще кофе?

Я иду на кухню и застаю там Найлза — он наливает себе кофе. Помидоры уже себе в тарелку положил. Смотрит на меня своими ярко-голубыми глазами, взгляд у него оценивающий и непроницаемый. Он тоже сегодня пришел рановато. Мне понятно, что он намерен либо дать мне совет, в котором я не нуждаюсь, либо сообщить новость, которую я не хочу знать. В Найлзе меня более всего восхищает простодушие, но его потребность говорить правду, даже горькую, отравляет отношения. В принципе, он добрый, чуткий человек, и я боюсь его только тогда, когда он приходит с явным намерением что-то сказать.

— Простите, сэр, — говорю я. — Мне кажется, вы только что спустились с гор. Или вас смыло горным потоком по Аппалачской тропе?[55]

— Твой разговоры всегда забавляли меня, Жаба. — Найлз делает глоток кофе. — Они, может, и полная чепуха, но чепуха неглупая.

— Айк сидит в саду.

— Видел его машину. Не понравился мне вчерашний вечер.

— Да, у нас бывали встречи и получше, — соглашаюсь я.

— Шеба закатила целый спектакль. Да и твоя мать постаралась.

— Моя мать ненавидит таких женщин, как Шеба.

— Чэд звонил тебе сегодня утром? — спрашивает Найлз.

— В пять утра.

— Чего хотел?

— Узнать, с каким счетом сыграли наши. — Я наливаю себе чашку кофе. Моя реплика рассердила Найлза. — Пойдем в сад. Я хочу, чтобы Айк слышал наш разговор.

Айк по-прежнему читает газету. Когда мы с Найлзом подходим, он поднимает голову и кивает нам.

— Найлз, ты тоже сегодня с утра пораньше? Что привело тебя к Лео?

— Чэд позвонил нам спозаранку. Трубку взяла Фрейзер. Чэд был уверен, что Молли у Лео, спит с ним, — объясняет Найлз.

— Молли с Жабой уединились во время танцев и танцевали в темноте, — говорит Айк. — Чем еще вы там занимались, старина?

— Ничем, можешь быть уверен.

— Айк, он женат на моей сестре. — Найлз медленно отпивает кофе. — Старла звонила мне на этой неделе, Лео.

— Спасибо, что не забыл сказать, — киваю я.

— Собственно, из-за этого я и пришел. Я не думал, что Айк опередит меня.

— Я могу уйти, — фыркает Айк. — Тем же путем, как пришел.

— Нет, останься, — говорит Найлз.

— Вы, ребята, завтракать будете? — спрашиваю я.

— Отличная идея! — откликается Найлз. — Мне нужно собраться с мыслями. Я не такой скорый на язык, как вы с Айком.

— Ты беложопый тупица с гор, — говорит Айк, возвращаясь к газете. — И всегда таким был.

За едой мы ведем разговор о спорте, тот пустой разговор, с помощью которого мужчины выражают дружескую симпатию и избегают осложнений, какими часто бывают чреваты разговоры на более глубокие темы. Из всех моих друзей Найлз загородил путь к своей душе наибольшим количеством препятствий и предупреждающих знаков. Причина его скрытности — тяжелое детство. Но если уж Найлз открывает рот, можно быть уверенным — он хочет сказать что-то действительно важное. Он из тех засранцев, которые все копят в себе, копят, пока не станет невтерпеж, и тогда вываливают все, что накопили, прямо перед тобой — давай, разбирайся.

— Спасибо за отличный завтрак, Лео, — произносит Айк, откидываясь на спинку стула. — Ну давай, Найлз, выкладывай, что там тебя распирает. Авось полегчает.

— У Шебы По большие проблемы. Она этого не заслуживает.

— Позволь, я сбегаю за репортерским блокнотом, — говорю я. — Такую новость нужно записать до последнего слова.

— А конкретней? — спрашивает Айк.

— Чэд сейчас у меня дома. У него серьезный разговор с Фрейзер. Заявил, что вышвырнет Шебу из гостевого дома, как только она проснется. Он просто озверел, когда узнал про кокаин.

— Скажи Шебе, что она может переехать ко мне, — откликаюсь я. — У меня есть симпатичная комната для гостей на третьем этаже.

— Она может переехать и ко мне, — вступает Айк. — Бетти любит ее, да и мои дети тоже.

— Фрейзер сказала Чэду, что наш дом в распоряжении Шебы до конца ее жизни, — продолжает Найлз.

— Тогда какая разница, что говорит Чэд? — пожимает плечами Айк. — Этот парень много чего говорит, он не жалеет своего языка. Он всегда любил поднимать шумиху. Собака лает, ветер носит.

— Лео, Чэд узнал, что ты каждый день звонишь Молли, — сообщает мне Найлз.

— Небольшая поправочка. Мы звоним друг другу. Иногда я звоню ей, но чаще она звонит мне. И это не секрет. Мы разговариваем каждый день со школы. Заметь, Найлз, все эти годы я также разговариваю по телефону с Фрейзер и с Бетти.

— Вечно Лео пытается вытянуть что-нибудь из наших девчонок, — улыбается Айк.

— Эти девчонки в курсе всего, что происходит в городе, — отвечаю я.

— Чэд не хочет, чтобы ты и дальше звонил его жене, — говорит Найлз, явно испытывая неловкость.

— Значит, он должен сказать это мне лично, глядя в глаза. Найлз, маленький совет тебе. Ты не должен служить Чэду мальчиком на посылках.

— Я решил сказать тебе сам, потому что боялся, что ты набьешь Чэду морду, если скажет он. Он на взводе сейчас, тормоза совсем отказали.

— А как дела у Старлы? — решил я переменить тему на более безобидную.

— На Старле нужно поставить крест, Лео, — трясет головой Найлз. — Ты должен выбросить ее из своей жизни. Мне тяжело говорить это. Но брак с моей сестрой потихоньку убивает тебя. Ты заслуживаешь нормальной жизни.

— Я привык, — огрызаюсь я.

— Ты заслуживаешь нормальной жизни и нормальной жены. Тебе нужны дети. Все мы понимаем это. Твоя жизнь не наладится, пока ты не разведешься с моей чокнутой сестрой. Дальше будет хуже, Лео.

— Что она сказала? Где она сейчас?

— Ничего она не сказала. Просто контрольный звонок, как всегда у нее. Хотела узнать, что у нас нового. Как ты поживаешь.

— Что ты ответил?

— Что ты вот-вот затеешь бракоразводный процесс. Но она только рассмеялась.

— Рассмеялась? — переспрашивает Айк. — Чего это она?

— Старла хорошо знает Лео. Этот истый католик дал обет перед алтарем. Он каждый месяц переводит деньги на ее счет. Я просил ее, Лео, чтобы она дала тебе свободу. И знаешь, что у нее хватило наглости заявить?

— Нет, но интересно узнать.

— Что она даст тебе свободу, когда ты ее разлюбишь.

— Она не дура, твоя сестрица, — присвистнул Айк.

— Но жена из нее поганая, — отвечает Найлз. — Старла тот еще подарок, а ты, Лео, кретин. Разведись с ней, Жаба. Мы познакомим тебя с лучшими девушками в мире. У нас у всех душа за тебя изболелась. Мы только и думаем, как тебе помочь. Может, встать перед тобой на колени? Скажи ты ему, Айк.

— Тут выяснилось, что моя младшая дочка Вернета даже не знает, что ты женат, Лео, — говорит Айк. — Учти, Найлз все говорит правильно. Ты ведь понимаешь, как трудно ему говорить об этом.

— И твоя мать, я уверен, успокоилась бы, — добавляет Найлз.

— Ну нет, тут все сложнее, — возражает Айк. — Если Лео кого-нибудь полюбит, того доктор Кинг тут же возненавидит. Это, между прочим, касается и всех нас.

— Неправда, что моя мать ненавидит вас, — произнес я и тут же понял: Айк сказал чистую правду, которую долго вынашивал в себе. — Ну, по крайней мере, не всегда.

— О да, она любит нас, когда спит. Или когда без сознания. Или когда мы спим или без сознания. Но она проклинает Старлу на чем свет стоит и не скрывает этого, — говорит Айк.

— Это да, Старлу, мою жену, она ненавидит, — вынужден признать я.

— Какая Старла тебе жена! Да и никогда не была женой. Беда случилась с ней, когда она была совсем маленькой девочкой. С нами обоими. Такое не должно случаться ни с кем. Но нам тогда казалось, что все так и должно быть. Иначе не бывает. Мы в детстве считали, что жизнь — это ад. И другой жизни не бывает. Пока не познакомились с Жабой. Он ввел нас в свой мир. Ты тоже тогда был ребенком, как и мы. К тому же некрасивым. Но ты открыл нам свое сердце. И так же по-человечески отнесся к Айку. Ты сделал для нас очень много. Этого вполне хватило бы. Ты не обязан был еще и жениться на моей ненормальной сестре. Никто не в силах помочь ей, кроме нее самой.

Наступила тишина, мы молча сидели за столом, я разливал кофе. Мы старались не смотреть друг другу в глаза. Я смотрел на двух красногрудых пташек, которые ссорились в кормушке, висевшей на веерном клене.

— Айк, ты что думаешь? — наконец нарушил молчание я.

— Я готов подписаться под каждым словом Найлза. Если бы Бетти была здесь, она сделала бы то же самое, — отвечает Айк. Он протягивает руку и кладет мне на плечо с нежностью, на которую способен великан.

— А что, я правда был такой урод? — спрашиваю я.

— Страшнее, чем понос, — кивает Айк.

— Это из-за очков, — добавляет Найлз. — Они напоминали окуляры.

— Волосы висели сзади сосульками, — уточняет Айк.

— Так это были волосы?! — восклицает Найлз.

— Джентльмены, — Айк смотрит на часы, — у нас осталось пятнадцать минут. Пора двигаться.

— Сегодня моя очередь играть квотербеком, — вспоминает Найлз.

— Нет, моя, Горный Человек, — возражает Айк. — Ты был квотербеком на прошлой неделе.

— А почему я никогда не играю квотербеком? — спрашиваю я.

— Потому что ты Жаба, — отвечает Найлз.

— Где ты видел, чтобы жабы играли за квотербеков? — добавляет Айк. — Таков закон природы.

Каждую субботу в десять часов утра Найлз, Айк и я идем на стадион Цитадели и, не щадя себя, играем в контактный футбол.[56] К нам волен присоединиться любой желающий, количество игроков каждую неделю меняется. Обычно можно рассчитывать на свободных от занятий кадетов или праздношатающихся помощников тренеров, которые натаскивают легкоатлетов в течение учебного года. Но сегодня желающих присоединиться к нам не нашлось, и мы втроем вольны делать, что хотим.

Сегодня мы хоть все трое можем играть квотербеками.

Глава 11 Евангелина

Я стараюсь навещать Евангелину По не реже раза в неделю, чтобы наметанным взглядом оценить состояние ее здоровья, а также степень беспорядка в доме. Постучавшись в ее дверь в ту субботу, я сообразил, что не был у нее почти месяц. Каждый раз, когда я стою на пороге этого дома, мне мерещится призрак фургона, на котором некогда близнецы въехали в нашу сонную жизнь, расшевелили ее и изменили судьбы всех, с кем соприкоснулись. Через дорогу стоит дом, построенный моим отцом, дом, где рос я, несуразное, нелепое чудо в перьях. Я любуюсь двумя магнолиями, которые символизируют любовь моих родителей. По крайней мере, символизировали до того, как у отца случился сердечный приступ, ставший смертельным. Ясно, что моя мать узнает: я навещал ее врага из дома напротив, и затаит на меня очередную обиду. Мать в самый первый день знакомства с Евангелиной По решила, что та заслуживает уважения меньше, чем лошадиная задница, и события, свидетелем которых стала мать за минувшие годы, не заставили ее изменить свое мнение к лучшему.

Миссис По открывает дверь и выглядывает на белый свет, защищенная четырьмя рядами цепочек, которые сделали бы честь особняку в Гринвич-Виллидже.

— Дорогая, это я. Ваш любимчик, — говорю я.

— Я подам на тебя в суд за неисполнение своих обязанностей. — Она медленно открывает дверь. — Я уж решила, что ты помер.

— Вы же читаете мою колонку! — напоминаю ей. — И не соглашаетесь почти со всем, что я пишу.

— Мои письма к редактору никогда не печатают.

— Я принес вам продуктов из «Бербеджа». — Я прохожу на кухню, попутно целуя ее в щеку.

— Пока ты здесь, Лео, помоги мне найти очки для чтения, — говорит миссис По, входя следом за мной.

— Они у вас на макушке, дорогая, — отвечаю я, и она с удивлением ощупывает свои растрепанные седые кудри.

— И правда! В последнее время я стала такая рассеянная. Снова потеряла ключи от машины.

— Вы не водите машину уже два года. Вас лишили прав, помните?

— Вот сволочи! Да-да, помню. Я позвонила этому Большому Негру, которого вы все так обожаете, а он мне совсем не помог.

— Вы протаранили двадцать машин, припаркованных на Кинг-стрит, дважды проехали на красный свет и врезались в дверь антикварного магазина «Джордж Бриллант и компания». Если я ничего не путаю. А потом провалили тест на трезвость. — Я выкладываю готовый суп «Бербедж», который нужно только разогреть. — Позвольте, я сложу посуду в посудомоечную машину, пока Шеба не пришла.

Я хожу по всем комнатам первого этажа и собираю грязные чашки и тарелки, обнаруживая их в самых неожиданных местах.

— Мисс Симонс приходила на этой неделе? — спрашиваю я.

— Она бросила меня еще две недели назад. Я зареклась иметь дело с неграми. Теперь ищу тихую женщину-сербку, чтобы готовила и убирала у меня. Я читала, что в Нью-Йорке сербы владельцы кафе ценятся выше всего, потому что у них идеальный порядок.

— Владельцы кафе? Не припомню, чтобы встречал среди них сербов.

— Все равно. Я хочу сербку, потому что она белая. Чем старше я становлюсь, тем больше люблю белых. Надеюсь, ты понимаешь меня.

— Зачем вы обидели мисс Симонс? — спрашиваю я.

— Я не обижала ее. Это она так говорит. Ты, видно, доверяешь ей больше, чем мне.

— Она утверждает, что вы обзывали ее расистскими словами.

— Как будто она слышит эти слова только от меня! — фыркает миссис По. — Имей в виду, я была очень добра к ней. Она разозлилась, потому что я назвала ее негритянкой, но ведь это слово, как ты знаешь, очень даже уважительное. Ну да, когда она стала наскакивать на меня, я ее слегка ударила, не буду скрывать.

— Хорошо, я поищу вам домработницу-сербку.

— О мексиканках я тоже слышала хорошие отзывы. Вот только стара я уже учить новый язык.

— Вы не возражаете, если я пропылесошу в гостиной?

— Сегодня ты мой гость. Делай, что хочешь. Я вчера виделась с Шебой. И конечно, мы поссорились, она не сказала тебе?

— Я знаю, что вы виделись, — говорю я, но миссис По не слышит меня из-за шума пылесоса.

— После разговора с детьми у меня всегда возникает желание пойти куда глаза глядят.

— Вот как? И куда же?

— К шкафу со спиртным. Разговариваю с Шебой — и меня охватывает желание напиться. Разговариваю с Тревором — и меня охватывает непреодолимое желание напиться.

Миссис По направляется к барному шкафчику, который всегда у нее полон — за этим она не забывает следить, — и наливает себе из графина. Я заталкиваю пылесос в кладовку, хватаю кухонное полотенце и смахиваю толстый слой пыли со столов и шкафов. Стукает входная дверь — это Шеба. Я ожидаю, что после волнений минувшей ночи она будет выглядеть несколько хуже обычного, но она входит свежая и неотразимая. Ради матери она нарядилась, как положено примерной дочери чарлстонской матроны со старыми правилами. Шеба приглашает миссис По на обед в яхт-клуб, который устраивает приютившая ее Молли.

— Вид у тебя, мама, определенно цветущий, — говорит Шеба.

Я замечаю, что в присутствии матери она тушуется, приглушает краски. Исчезла дива, которая вчера в роли роковой женщины блистала перед школьными друзьями. И Шеба, и Тревор были готовы на все, лишь бы заслужить одобрение своей вечно недовольной матери, и, насколько я знаю, им это никогда не удавалось. Евангелина принадлежала к оригинальной породе матерей, которые прекращают заниматься воспитанием детей, едва те входят в определенный возраст, когда забота становится занятием неблагодарным. Потягивая водку прямо из стакана, миссис По смотрит на свою знаменитую дочь и говорит:

— В последнем фильме ты появляешься голая, как ощипанная курица. Я целый месяц стыдилась высунуть нос на улицу. — А потом злобно прибавляет: — У тебя сиськи начинают отвисать.

— А по-моему, они в полном порядке, — вступаюсь я.

— Я всегда зависела от милости лучшего друга, — делает книксен Шеба.

— Терпеть не могу этого вашего Теннесси Уильямса с его белибердой, — дергает головой Евангелина. — Поговорим о педиках. Когда Тревор исчез из поля зрения?

— Я разговаривала с ним примерно пол года назад, мама, — отвечает Шеба. В ее голосе я улавливаю фальшь, Шеба явно врет. — У Тревора наконец-то появилась возможность отдохнуть от выступлений. Какой-то денежный мешок заказал ему концерт для симфонического оркестра Омахи.[57] Приятель сдал ему дом в Мендосино, в Калифорнии. Тревор поклялся не возвращаться в город, пока не закончит опус, который принесет ему честь и славу. Он сказал, что работает в спартанских условиях. Ничего лишнего: только «Стейнвей»,[58] камин и мелодия, преследующая его с детства. Он давно мечтал о таком творческом отпуске, мама.

— Я поняла, что он извращенец, когда ему был год. У матери включается шестое чувство, если дело касается ее детей. Я молила Бога, чтобы это оказалось ошибкой, но из яблочного сока нельзя снова сделать яблоки, а из яичницы… — Не договорив, Евангелина сбивается с мысли.

Миссис По всегда безжалостно критиковала своих детей, но сейчас в ее глазах виден страх, которого не было раньше. Неужели годы злоупотребления водкой окончательно подточили ее разум? Она судорожно отпивает из стакана и пытается сделать вид, что все в порядке.

— Лео, я говорила о чем-то важном. Не напомнишь ли, о чем? Будь любезен.

— О моих сиськах, — подает голос Шеба.

— Да, я могла вынести вид твоих голых сисек, когда тебе было лет двадцать. Но теперь, когда они висят, как сдутый цирковой шатер…

Залпом миссис По допивает первый за день стакан водки, которую она употребляет в чистом виде: без льда, лимона, вермута и каких-либо других добавок. Неразбавленная огненная вода заменяет ей смысл жизни. Шеба смотрит на мать с ужасом, и я понимаю — она увидела то, что всем нам стало ясно уже год назад: алкоголизм Евангелины перешел в заключительную стадию, опасную не только для ее здоровья, но и для жизни. Даже сквозь толстый слой косметики проглядывает желтизна, погубившая удивительный цвет лица, которым так гордилась эта женщина. Ясно, что печень барахлит и не справляется с очисткой крови, отравленной водкой. Во время предыдущей встречи с Шебой я поделился дурными предчувствиями: под влиянием не знаю уж чего — спиртного, тоски или сожалений о потерянной жизни, — но у ее матери постепенно отказывают механизмы, отвечающие за работу мозга.

— Я хотела так много сказать… Нельзя терять лицо… — Снова Евангелина замолкает, не договорив. Собрав волю в кулак, она с большим усилием подходит нетвердой походкой к бару и наливает второй стакан. — Лео! — просит она. — Будь джентльменом, проводи даму в постель.

— Обед в яхт-клубе отменяется? — шепотом спрашивает меня Шеба.

— Я не думаю, что Молли ждет твою мать. Мы все навещаем твою мать и знаем, в каком состоянии она находится.

— Почему ты не позвонил мне раньше? Когда заметил первые признаки неблагополучия?

— Первые признаки неблагополучия я заметил в тот день, когда вы приехали в Чарлстон. А позвонил я тебе, как только ты вернулась со съемок последнего фильма. Ты знаешь номер телефона Тревора в Мендосино?

— А… Тревор? Да, он ведь сочиняет концерт для фортепиано с оркестром. Послушай, мы завтра встречаемся у Найлза и Фрейзер. Ты придешь? А свою мать в церковь сегодня утром поведешь?

— Конечно. Она по-прежнему моя мать. Я по-прежнему ее маленький цыпленочек.

— Ты уверен, Лео? Всегда существует опасность, что ты совершишь какой-нибудь неожиданный поступок и повзрослеешь.

Мы направляемся к выходу.

— Не знаю, зачем я это сказала. Прости, — пожимает плечами Шеба.

— Ничего, все в порядке, Шеба. Меня беспокоит Евангелина. Нужно подумать, что с ней делать. Нам всем будет нелегко. Прежде всего — ей самой.

Среди всех разновидностей блистательных обитателей Чарлстона наибольшее восхищение у меня вызывает тип адвоката с Брод-стрит. Его изучению я посвятил всю жизнь. Эта категория людей очаровала меня еще в ту пору, когда мальчишкой я развозил газеты и наблюдал за их неспешными перемещениями между особняком и офисом. Это племя, обряженное в сирсакер, зарабатывает на жизнь, мило беседуя с судьями, которые охотно идут на контакт, если предложение о денежном урегулировании спора лежит на столе. Самые радикальные представители адвокатского племени могут щеголять галстуком-бабочкой, или носить шляпу-панаму, или признавать смешанные браки — между католиками и унитариями,[59] но при этом все они учатся в одних и тех же учебных заведениях, женятся на женщинах одного круга, производят на свет одинаковых детей, заводят собак одинаковых пород, посещают одну и ту же церковь, водят одинаковые автомобили, являются членами одного и того же клуба, играют в гольф и одинаково жульничают, играя, и все как один выписывают «Ньюс энд курьер».

Раз в году я высмеиваю адвоката с Брод-стрит в воскресной колонке. Мой редактор терпеливо принимает на себя поток возмущенных писем, обвиняющих меня в шутовстве, недальновидности, распространении стереотипов. Некоторые из этих протестов написаны блестяще, с большим ораторским мастерством, и я печатаю самые лучшие и забавные письма в конце следующей недели. Я восхищаюсь этим племенем, но с некоторой опаской. Опаска эта объясняется моим давнишним и близким знакомством с Чэдом Ратлиджем и той смутной угрозой, которую он таит в себе, подобно слуху о плохой погоде на завтра.

Без четверти шесть я стою на пороге роскошного офиса «Дарси, Ратлидж, Синклер», расположенного в одном из красивейших зданий на Кинг-стрит. Охранник выходит ко мне сообщить, что фирма закрыта до понедельника. Я протягиваю ему свою визитку, пятидолларовую бумажку и прошу позвонить Чэду в кабинет. Охранник звонит, не спуская с меня глаз, потом кивает в сторону маленького лифта, который поднимает меня на верхний этаж. Я оказываюсь в окружении юридических фолиантов, светильников от Тиффани, удобных кожаных кресел, что придает атмосфере налет священнодействия. Я направляюсь к кабинету и стучу в дверь. Чэд разложил на столе пять раскрытых книг по гражданскому праву и крайне сосредоточенно что-то пишет в блокноте «Ампэд».[60] Репутация труженика им вполне заслужена, и я не раз слышал, как другие адвокаты с изумлением говорят о необыкновенной тщательности, с которой Чэд готовится к каждому делу. Дописав свою мысль до конца, Чэд поднимает голову и смотрит на меня.

— Прости за телефонный звонок сегодня утром, Лео, — говорит он. — Я разволновался из-за Молли. Оказалось, что она уехала на остров Салливан, в дом своей бабушки.

— Пустяки, мы же друзья! Я люблю, когда друзья будят меня в пять утра. Особенно если при этом заявляют, что я сплю с их женами.

— Я испугался. Психанул.

— Тебе не стоило уходить с вечеринки.

— Я поразвлекся достаточно. Надо было поработать. Как видишь, и сейчас работаю.

— Ты тут просидел целый день?

— Я честолюбивый парень, Лео. И добился больше своих коллег. Это потому, что работаю больше своих коллег. В зале суда ничто не может застать меня врасплох. А вот твое появление в моем кабинете застало. Чему обязан таким удовольствием?

Чэд откидывается на спинку вертящегося кресла, кладет руки за голову и изучает меня своими зелеными в крапинку глазами. Он, видимо, полагает, что в такой позе выглядит безоружным, но мне он напоминает медноголовую змею, которая готовится напасть из гущи листьев.

— У меня много работы, и дело очень важное. Поэтому изложи суть проблемы и чеши отсюда на Брод-стрит как можно быстрей. Клиентам я выставляю счет за каждые пятнадцать минут. Тебе, так и быть, пятнадцать своих драгоценных минут подарю.

— Мы же друзья, Чэд! А ты совсем не интересуешься моим внутренним миром. Моими мыслями и чувствами. Моими взглядами на жизнь и соображениями о том, куда катится наш мир.

— Чего тебе от меня надо, Лео? Завтра мы встретимся на пикнике. Может, отложим до завтра?

— По городу ползут слухи, что ты снова завел шашни на стороне, Чэд. О, какой славный эстамп! Сценка охоты! Нечасто встретишь такое в чарлстонской адвокатской конторе.

— Сожалею, что вынужден разочаровать тебя. Слухи-то ложные. А теперь будь хорошим мальчиком и вали отсюда. Ступай помолись, или что вы там, мальчики-католики, делаете в церкви.

— Я много кручусь, Чэд. Общаюсь с разными людьми. И слышу эту новость из разных источников. И уже довольно давно.

— Отчего же пришел только сегодня?

— Айк попросил.

— Мой любимый коп! — Неудовольствие Чэда выдает только легкое подергивание правой брови. Ему, похоже, надоели мои голословные заявления. — Найлз приходил еще неделю тому назад. Настоящий наставник. Кажется, он воспитывался вместе со своей чокнутой сестрицей в каком-то негритянском приюте? Ты ведь знаком с его сестрой. Кажется, ты женился на этой сучке?

— Заткнись, Чэд! Напрасно ты, мошенник, пытаешься задеть меня.

— А ты напрасно лезешь в мою жизнь. Она тебя не касается. Ни тебя, ни кого-либо еще, — подытоживает он.

— Мне кажется, твою жену немного беспокоит положение дел. Так она мне сказала, когда мы занимались любовью прошлой ночью.

Чэд громко хохочет. Меня всегда восхищало его умение сохранять хладнокровие под пулями.

— Благодарю тебя, Лео. Я сам могу разобраться со своими делами и уж конечно — со своей женой. А теперь вали отсюда, старый газетный сплетник! Дай мне спокойно закончить работу, завтра встретимся у моей сестры. Может, я даже поговорю с Найлзом и попрошу его заняться своими делами, а не моими.

— Чэд! Об этой истории знают многие! Ты неосторожно выбрал место для свиданий. Твой нежно-голубой «порше» много раз засекали возле ее дома в Фолли-Бич.

— Пора купить новую машину. Знаешь, Лео, я одолжил эту машину одной сотруднице, которая разбила свою. Сам теперь хожу на работу и с работы пешком.

— Тебе следует отнестись к этому серьезно.

— Такого рода слухи преследуют меня со старших классов школы. Давай посмотрим правде в глаза, Лео. У людей есть все причины, чтобы обращать на меня особое внимание. У меня отличная работа, много денег, отец и мать — из лучших чарлстонских фамилий. С рождения я принадлежу к сливкам общества. Поэтому обо мне всегда будут распускать слухи.

Голос Чэда, его манера говорить могут повергнуть в трепет, к тому же он обладает даром в критические моменты пользоваться всем арсеналом разнообразных средств воздействия. Вдруг он протягивает руку к Библии, она лежит на столе — богато украшенная, старинная, не то фамильная реликвия, не то театральный реквизит, специально предназначенный для драмы, которую мы разыгрываем.

— Даю слово чести, Лео. — Чэд потрясает книгой в воздухе. — Клянусь на Библии. В этом дерьмовом суде, где ты добровольно взял на себя роль председателя, я, Чэдуорт Ратлидж-десятый, торжественно клянусь, что я неизменно хранил верность своей жене и брачному обету, который дал летом тысяча девятьсот семьдесят четвертого года в епископальной церкви Святого Михаила. Я твердо уверен, что рьяный католик Лео Кинг, который пристал ко мне, как банный лист к заднице, присутствовал на той торжественной церемонии и принимал в ней участие.

— Невеста была прекрасна, жених великолепен.

Чэд секунду смотрит на меня, потом говорит небрежно:

— Ты не проведешь меня, дружище. Ты можешь сколько угодно рядиться в сутану и торчать на мессе хоть каждый день в течение високосного года, я-то знаю, что у тебя в постели порой оказываются занятные киски. Я слышу о тебе много всякого, не меньше, чем ты обо мне. Но я веду себя скромнее и терпимее, чем ты, потому что знаю: ты женат на сумасшедшей со справкой, которая всю жизнь бегает от тебя.

— Выкручиваюсь, как могу, Чэд. Я нашел выход — спать с женщинами, с которыми дружу. Среди них есть одинокие, разведенные, вдовы и даже несколько замужних. Нет среди них только, как ты верно заметил в красноречивом монологе, моей жены.

— Ну ты и притворщик, сукин сын! — говорит он таким голосом, будто выиграл кубок при полном стадионе.

— Никакого притворства, — отзываюсь я. — Я признался, что сплю с женщинами, на которых не женат. Это ты поклялся на Библии, что верен Молли со дня свадьбы. А притворщик я? Прости, старина, но я могу назвать как минимум восемь женщин, с которыми ты спал. Я пытаюсь помочь тебе, Чэд. Ты на пути к пропасти. Попробуй изменить направление, пока не поздно.

— Давай лучше поговорим о той пропасти, к которой ты уже подошел. Я о твоей славной жене. Разведись с этой сумасшедшей. Я сию секунду подготовлю все документы. И не возьму с тебя ни цента. Во имя старой дружбы.

Думаю, мы с Чэдом Ратлиджем знаем друг друга как облупленные и можем пересчитать все порванные струны в сердце другого. Любим мы друг друга меньше, чем остальных из нашей компании, но каждый отдает должное достоинствам и недостаткам другого. Мы признаем родство наших неидеальных душ и дорожим нашим несовершенным братством. Мы не боимся друг друга, хотя знаем, что опасаться есть чего.

При этом я всегда отказывался выражать Чэду почтение, на которое он претендует в силу своего рождения. Ему выпали все козырные карты: и знатность, и богатство, однако он высоко оценивает потенциал тех из нас, кто вышел из более низких слоев общества. Он уверен, что мы обскачем его, если только представится случай. Чэд крайне высокомерен, он полностью лишен умения притворяться, которое позволило бы ему спрятать под маской скромности и простоты чувство собственной избранности. И все же, если со мной приключится настоящая беда, я сначала обращусь к Чэду Ратлиджу. Он не из тех, кому стоит доверять своих женщин, но он принадлежит к касте воинов и хранит верность старинным традициям.

— Я хочу помочь тебе, — говорю я. — Я старался рассеять те слухи, что до меня дошли. Но твоя беспечность меня удивляет. Это так не похоже на тебя.

— Совать свой нос, куда не просят, вынюхивать, чем пахнут чужие задницы, — это твой образ жизни, да, Лео? Глядишь, какой-нибудь гадкий слушок вырастет в газетную колонку.

— Я никогда не публиковал сплетен о тебе. И никогда не опубликую, ты знаешь.

— По отношению к моему другу Бэнксу Приоле ты не был так щепетилен.

— Бэнкс выдвинул пятимиллионный иск против любовника своей жены за раскол семьи.[61]

— Ты сделал все, чтобы его лишили адвокатской практики, — говорит Чэд, и я понимаю, что перекрестного допроса не избежать.

— Он сам сделал все, чтобы его лишили адвокатской лицензии. Он нанял частного сыщика, который снимал на видео его жену, ее любовника, бывшую жену любовника, его собственных родителей и даже собаку. Сам он держал любовницу в отеле «Форт Самтер» и воровал деньги из кармана Гертурды Рэгсуорт, у которой была болезнь Альцгеймера в тяжелой форме. Внутренняя налоговая служба пронюхала, что у него есть офшорный счет на Бермудах, а также не уплачено налогов тыщ на двести долларов. Бэнкс заварил большую кашу, Чэд, но заварил ее сам. Чтобы лишиться лицензии, ему не нужна была ни моя, ни чья-либо еще помощь.

— А как ты себя чувствовал, когда Бэнкс покончил с собой?

— Как будто мне подарили миллион, сукин ты сын! Ужасно я себя чувствовал, вот как. Он был хорошим человеком, который запутался в очень грязных делах. В конце концов у него возникло чувство, будто он обесчестил себя и свою семью. Бэнкс не видел другого способа все исправить, кроме как застрелиться. Конечно, он ошибался.

— Его дети до сих пор не оправились после этого. И вряд ли когда-нибудь оправятся, — произносит Чэд. — Мне кажется, ты помог ему зарядить пистолет, из которого он пустил пулю себе в лоб. Позор — это одно. Публичный позор — другое.

— Я пришел сюда как раз для того, чтобы предупредить об этом. Тебе угрожает публичный позор, он будет страшней ночных кошмаров. Не думаю, что ты готов к нему. Я не пришел бы, если бы Айк не попросил меня. Судя по всему, Найлзу тоже все известно.

— Ниггер и Горный Человек. — Чэд потряс головой. — Два сапога пара.

— Найлзу не очень нравится это прозвище. Должен тебе сказать, что Бетти, Айка и Фрейзер оно тоже не очень забавляет. Айк же просто набьет тебе морду, если услышит.

— Даже ты в состоянии оценить иронию судьбы. Сирота с гор прибывает в Чарлстон и женится на моей сестре, потому что у нее лицо как у лошади, а фигура как у коровы. Найлз за один ход перебирается из хижины во дворец. От этого у меня возникает желание вскочить и запеть «Боже, храни Америку!».

— Найлз и Фрейзер — отличные люди, нам повезло, что у нас есть такие друзья. И мы оба знаем это. Нам здорово повезло.

— Господи, ты так похож на свою мать, что хоть караул кричи. Ты унаследовал от нее накрахмаленное благочестие, которое она вынесла из монастыря. Но у твоей матушки оно настоящее. А у тебя — фальшивка, и меня от него тошнит — боюсь заблевать весь мой элегантный офис. Можно мне сказать тебе, что я думаю о тебе, о себе, об этом городе? Сказать прямо здесь и сейчас? Могу я сказать правду, Лео?

— Добро пожаловать! Я весь внимание. — Мне и страшно, и любопытно, что же такое Чэд хочет сказать.

— У меня такое чувство, будто ты мой тюремщик и мой духовник. Я словно обезьянка, а ты шарманщик и заставляешь меня плясать на потеху порядочным людям. Я ненавижу порядочных людей, Лео. Я могу тебе в этом признаться, потому что считаю тебя такой же сволочью, как я сам. Я ненавижу быть хорошим, наряжаться каждое воскресенье и идти в церковь, дважды в неделю обедать в клубе, в черном галстуке тащиться на все благотворительные мероприятия в этом городе. У них ведь благие цели, скажешь ты. Разумеется — кто же станет давать деньги на дурные цели? Поэтому я наряжаюсь, как положено, и подписываю чеки на кругленькую сумму для больных почечной недостаточностью. Или для сердечников. Или для диабетиков. Или для больных рассеянным склерозом. Или раком желудка. Это все прекрасно, это для спасения жизни. Так я живу изо дня в день. С утра до вечера. Я дышу этим. Я сыт по горло, с души воротит. Это ради семьи, да. Ради семьи. Ради общества. Ничего другого не существует. Я должен выполнить долг перед обществом. Когда я еще раз услышу эти слова от очередного самодовольного болвана, я завизжу. «Чарлстон был добр к тебе, Чэд, старина. Пора вернуть свой долг обществу». Я ненавижу этот мир, Лео, а он схватил меня мертвой хваткой за глотку, и мне не вывернуться. Я чувствую эту мертвую хватку постоянно… и сейчас… сейчас… Я просыпаюсь каждое утро с мыслью, что нужно выполнить долг перед самим собой. Да, я хочу что-то сделать для Чэда Ратлиджа, который медленно погибает оттого, что является Чэдом Ратлиджем. Я погибаю оттого, что я тот, кем родился.

Я пытаюсь переварить все, что Чэд обрушил на меня. Чэда невзлюбить проще простого, но он всегда поражает меня этими безжалостными откровениями, которые свидетельствуют о мучительной внутренней жизни, о натуре несчастной, но по-настоящему глубокой. Его слова трогают меня и вызывают прилив сострадания к его жене.

— Я просто выполнил поручение, Чэд, — говорю я. — Меня попросили прийти — я пришел. Все это не мое дело. Поступай, как хочешь. Если ты не покончишь с этой интрижкой, то хотя бы соблюдай осторожность. И попроси свою подружку не обсуждать ваши отношения с секретаршей Томми Аткинсона. — Вынув из кармана записную книжку, я открываю ее на заложенной странице. — Секретаршу Аткинсона зовут Кристин Аймар, и у нее язык без костей. Вообще не пристало тебе ухлестывать за секретаршей.

— Она не секретарша. Она помощник юриста.[62] — Во взгляде Чэда читается неодобрение. — Что еще тебе известно, Лео?

— Многое. Я собрал досье. Похоже, она хорошая девушка из хорошей семьи. Но она выбрала доверенным лицом мисс Аймар, а это не очень удачный выбор. Они обсуждают следующие темы. Ты бросишь свою суку жену к концу учебного года, и вы поженитесь в Лас-Вегасе. Медовый месяц проведете на Гавайях. Чэд, представить себе, что ты танцуешь хулу,[63] я хоть с трудом, но могу. Но Лас-Вегас? Лас-Вегас?! Ратлидж из Чарлстона заключает брак в одной из сомнительных, обитых красным бархатом церквушек?

— Я дико устал от тебя, Лео, — говорит Чэд, и я чувствую в его словах свежий прилив злости.

— Ничего не поделаешь! История закрутилась. От тебя зависит, как она закончится.

— Я знаю, как она закончится. Воображения у меня больше, чем у вас всех, вместе взятых. Я не приду завтра к сестре на пикник, Лео. Позвоню и скажу, что не приду, — в последний момент, конечно, чтобы чуть-чуть позлить Молли. И подзавести Найлза с Фрейзер. Дело, над которым я работаю, крупнейшее в истории этой адвокатской конторы. Иск затрагивает морское право трех континентов и большинство портовых городов по всему миру.

— Я догадываюсь, где искать голубой «порше», когда труды завершатся.

Слышится деликатный стук в дверь. Видно, что неожиданный визит застал Чэда врасплох, хотя тот и пытается скрыть свое недовольство.

— Заходите! — говорит он.

Входит красивая молодая женщина, латиноамериканка, быстро подходит к Чэду и докладывает:

— Мистер Ратлидж, я сделала копии трех счетов, как вы просили. Я также перевела письма от адвокатов из Неаполя и Лиссабона. Никаких расхождений не нашла.

— Соня Бьянка, — говорит Чэд, — познакомьтесь с моим старым другом Лео Кингом. Мы вместе учились в школе.

Я встал, когда она вошла, и с первого взгляда оценил ее удивительную, экзотическую красоту. Мы пожимаем друг другу руки, у нее твердое, уверенное пожатие. Мне кажется, она прекрасно понимает, что была темой разговора, который мы вели до ее появления.

— Мистер Кинг! — улыбается она. — Как приятно! Я читаю вас каждое утро.

— Откуда вы родом, мисс Бьянка? — спрашиваю я.

— Я родилась в окрестностях Рио-де-Жанейро. Но мой отец служил в дипломатическом корпусе, поэтому мне пришлось пожить в десятке разных стран.

— Соня свободно говорит на пяти языках, — объявляет Чэд.

— На сегодня больше заданий не будет, мистер Ратлидж? — спрашивает она. — Меня пригласили на обед.

— Кто этот счастливчик? — интересуется Чэд.

— Это не мужчина. Надеюсь, мы с вами еще увидимся, мистер Кинг.

— Называйте меня просто Лео.

— До свидания, мистер Ратлидж, — прощается она. — До свидания, Лео.

Соня выходит, слышится стук ее каблучков по деревянному полу XVIII века. Мы с Чэдом остаемся наедине и возобновляем наш неприятный разговор.

— Когда ты последний раз занимался любовью с женщиной и она кричала от наслаждения? — спрашивает Чэд. — Когда в последний раз у твоей женщины было столько оргазмов, что ты со счету сбился?

— Пару часов назад. — Я гляжу на часы. — Не помню, как ее звали, но девчонка явно умеет получать удовольствие от жизни.

— Очень смешно.

— Скажу Молли: если она по ночам будет кричать и визжать, перебудит детей и собак в округе и ты собьешься со счета, считая ее оргазмы, то ваш брак будет спасен.

— Никто не должен притворяться. У меня есть долг перед самим собой. А тебе не приходило в голову, Лео, что ты с таким удовольствием суешь свой нос в мою жизнь потому, что имеешь виды на мою жену?

Я отодвигаюсь от его стола, и наши взгляды скрещиваются. Наши лица спокойны, как у игроков в джин, которые пересчитали карты и точно знают расклад противника. Взгляд Чэда застывает и темнеет.

— Как, должно быть, трудно живется на свете некрасивому мужчине, — говорит он, меряя меня взглядом с головы до ног и напуская на себя вид этакого красавчика, которым он, собственно, и является. — Нет, нельзя отрицать, что ты изменился к лучшему за эти годы. Генри Берлин научил тебя мало-мальски прилично одеваться. И слава богу, нашелся человек, который изобрел контактные линзы и избавил тебя от твоих пучеглазых окуляров. Ну, волосы, конечно, как за ними ни ухаживай, по-прежнему курчавые, как у завитого терьера. Однако родиться уродом в городе, где превыше всего ценится красота — как в женщинах, так и в мужчинах, — это подлинная трагедия. Сколько я знаком с тобой, ни разу не слышал, чтобы женщина выразила желание переспать с тобой. Никому и в голову не могло прийти, что ты станешь знаменитостью в нашем городе. Вспомни опрос, который газета проводила в прошлом году. Среди самых известных людей Чарлстона ты занял пятое место. Город изменился. Это уже не тот город, в котором я родился.

— Да здравствуют перемены! Можно позвонить Соне, чтобы она перевела эту фразу на французский?

— Но я не был до конца честен с тобой, Лео. Я не сказал тебе всей правды. Я прекрасно знаю, что женщины, которые соберутся завтра за ужином, обожают твою болтовню. Они тебя очень любят: и моя дражайшая жена, и моя уродина сестра, и самая миленькая негритяночка, когда-либо носившая оружие. Ты был очень добр к ним, Лео, отдаю тебе должное. На протяжении многих лет. И я даже начинаю думать, что ты был искренен. Ты был так же добр к их мужьям и всегда помнил дни рождения их детей, дарил косточки их собачкам и шоколадки — горничным. Ты умеешь сделать так, что твой друг чувствует себя особенной, исключительной личностью. Это своего рода талант. Единственный твой талант, которому я завидую, Лео.

— А как ты сам? Как себя чувствуешь ты, Чэд?

— Тоже особенным. Я отношу себя к этой блестящей категории. Я нравлюсь очень немногим людям. Это заставляет меня страдать и приспосабливаться. Я научился жить с этим, потому что у меня нет выбора.

— А ты никогда не думал о том, чтобы относиться к людям поприветливее? Подружелюбнее?

— Нет. Я предоставляю это избранным. Вроде тебя. Пресмыкающимся. Лизоблюдам. Это не мое амплуа. Но я добился большего успеха, чем многие мои ровесники. Почти все, кто меня ругает и поносит, меня боятся. Я испытываю от этого большое удовлетворение. Я дышу этим страхом, как озоном, Лео. Он бодрит меня. А вот ты, похоже, радуешься моим успехам. И это озадачивает. Я всегда хотел посмотреть, как ты шлепнешься в лужу. Я ждал, что ты испишешься, что твой хлипкий талант истощится. Однако, должен признать, что моей карьере ты помогаешь. Ты пишешь обо мне в своей колонке. Люди часто интересуются нашей дружбой: хотят знать, когда мы познакомились, с чего все началось. Смысл их вопросов сводится к одному: почему такой славный парень, как Лео Кинг, может общаться с таким гадом, как Чэд Ратлидж.

— Вопрос закономерный. Я сам все чаще и чаще задаю его себе. А что ты отвечаешь?

— А в ответ — тишина. Вот что я отвечаю.

— Выслушай один совет, Чэд. Позвони Молли, сделай ей сюрприз. Пригласи на ужин сегодня вечером. А завтра приди на пикник к сестре.

— Я подумаю.

— И еще один совет. Если ты придешь, постарайся сделать приветливое лицо.

Воскресным утром я поднимаюсь с матерью по ступеням собора Святого Иоанна Крестителя. В ярких лучах солнца сооружение из красного песчаника отливает золотыми подтеками. Мы входим в вестибюль, внутренняя отделка собора сияет зрелым европейским великолепием. Проходим мимо незрячих глаз и безмолвных лиц святых, которые возвышаются над алтарем в позах религиозного экстаза.

Мы с матерью садимся на свои места, я слышу нестройный всплеск голосов за спиной. Оборачиваюсь — и с трудом удерживаюсь от смеха при виде Шебы По. На ней темные очки и самый мешковатый и скромный костюм, который ей удалось разыскать в своем гардеробе. Не знающая стыда королева эпатажа пытается незамеченной войти в собор и неприметно проскользнуть в боковой придел к исповедальне.

Демонстрируя прекрасное чувство сцены, под стать самой Шебе По, монсеньор Макс появляется из редко используемой боковой двери, великолепный в своем воскресном облачении цвета слоновой кости с золотом. Подобный райской птице, он шествует вдоль алтаря с высокими подсвечниками и подходит к исповедальной кабинке в тот самый момент, когда Шеба возникает за пунцовой занавеской, а из груди паствы вырывается вздох изумления. Учитывая популярность Шебы как персонажа таблоидов, наших прихожан можно извинить за эту реакцию на завораживающее зрелище: одна из самых отъявленных грешниц нашего времени направляется на исповедь со смиренным видом отшельника-августинца.

— Если она хочет каяться честно, ей придется провести в кабинке неделю, — изрекает моя мать достаточно громко, чтобы вызвать приглушенный смех соседей, и мне остается только с помощью локтя призвать ее к молчанию.

— Я могла бы предстать перед судом Господа хоть сегодня, прямо посмотрела бы Ему в глаза и сказала, что Его ничтожная раба исполнила свой долг. А ты, Лео, что собираешься сказать в день Страшного суда?

— Что моя мать проела мне всю печенку до самой задницы, — шепчу я.

— Как ты смеешь ругаться в священном месте?

— Господь поймет и простит. Он тоже когда-то был человеком из плоти и крови, как я. Его воспитывала Дева Мария. А меня ты.

— О боже! — замечая какое-то движение слева, восклицает мать. — Всего пять минут — и она выходит! Кого она думает водить за нос?

— Это касается только ее, Бога и священника.

— О боже! Она идет прямо сюда. Я уйду, если она вздумает сесть рядом с нами, и это не пустая угроза, имей в виду, сын.

Простой черный шарф покрывает волосы Шебы, она похожа на святую. Служитель подводит ее к нашей скамье. Я подвигаюсь, чтобы дать ей место, и встречаю яростное сопротивление матери, тело которой становится железным. Но я нажимаю плечом посильнее, и место для Шебы освобождается. Она заговорщически подмигивает мне и опускается на колени с покаянным видом.

Не владея собой от ярости, мать вскакивает, привлекая к себе всеобщее внимание, как кит, плывущий рядом с круизным лайнером, и требует, чтобы я выпустил ее, а также указал Шебе, что ей не место среди достойных католиков Чарлстона.

— Садись и молись, мать, — придерживая ее за рукав, шепчу я. — Мы должны быть вместе. Шеба обратилась к вере. Посмотри на нее. Она стоит на коленях у подножия креста, смотрит на распятого Иисуса.

— Дешевый спектакль, — шипит мать, садясь на место. — Ее карьера катится под гору. Она уже два раза делала подтяжку лица.

— Три, — говорит Шеба, не поворачивая головы.

Все дружно встают на ноги, когда монсеньор Макс выходит со своими алтарными служками в центр. Я с восхищением слушаю, как он читает молитвы, открывающие мессу. Еще с тех пор, когда сам был алтарным служкой, я являюсь поклонником того зрелища, в которое он превращает богослужение. В Римско-католической церкви, возможно, не все правильно, но в чем ей не откажешь — это в умении организовать шоу. Хотя моя вера с годами несколько размякла, я высоко ценю неизменность ритуала и навсегда останусь пленником евхаристии с ее божественной тайной.

Моя молитва тревожит и пугает меня, потому что исходит из какого-то темного угла души, который нежданно-негаданно обрел настойчивый голос. Мне ничего не остается, как прислушаться к идущим из глубины словам:

— Я должен помочь своим друзьям, Господи. Но мне одному не справиться. Мне нужна помощь, Твоя помощь. А мои друзья пусть помогут мне. Дай мне смирение принять их помощь. Позволь им избавить меня от моих страхов, печалей, черных мыслей. Я так долго ношу их в себе. Я прошу у Тебя помощи — если ее заслужил. Мне нужно на что-то опереться, мне нужен якорь, чтобы спастись. Прошу, дай мне знак. Простой знак, но понятный. Дай мне знамение, прошу, прошу.

Когда я снова открываю глаза, меня охватывает сильнейший страх, потому что моя молитва больше похожа на истерику, чем на разговор с Богом. Я стараюсь ровно дышать, пока служитель не пригласит к причастию. К моему удивлению, Шеба встала прежде времени. Когда священник подходит к ней, она наклоняется, целует меня в щеку и шепчет:

— Увидимся, солнышко.

Точно рассчитав момент, она берет протянутую руку священника, и тот ведет ее направо, куда уже спешит им навстречу монсеньор Макс. Шеба опускается на колени, монсеньор кладет облатку ей на язык. Она принимает ее, произносит молитву, крестится, а потом предоставляет служителю честь вывести ее через боковую дверь, под взглядами прихожан, которые наблюдают за этим спектаклем. Затем к причастию приглашаются первые ряды, и слетаются, словно стая ласточек, священники с потирами, прикрытыми белыми полотенцами.

— Шеба страдает манией величия, — прижимаясь губами к моему уху, шепчет мать. — Это было неуместно и неприлично.

— Грандиозный спектакль, — отвечаю я.

— Это храм, где поклоняются Господу, а не Шебе По с пластмассовыми титьками.

Мы подходим к алтарю и получаем причастие из рук монсеньора, который венчал моих родителей и крестил меня. Затем вслед за толпой выходим на Брод-стрит. Моя мать никак не может избавиться от навязчивых мыслей о Шебе По.

— Эта девка — блудница вавилонская. Она родилась в Содоме или в Гоморре.

— И все-таки она очаровательна, ведь правда? — Я не могу удержаться, чтобы не подразнить мать.

— Я отдаю предпочтение внутренней красоте. Красоте духовной. Такой, как у святой Терезы, у святой Розы или у святого Франциска Ассизского.

— А я нет. Лично я предпочитаю пластмассовые титьки.

Мать повисает у меня на руке, и мы разражаемся смехом на ступенях собора. Хотя мне приятно видеть ее смеющейся, я уверен, что это не к добру.

Глава 12 Найлз и Фрейзер

В 1974 году свадьба Горного Человека Найлза Уайтхеда и чарлстонской дебютантки Фрейзер Ратлидж, с ее родословной и безупречной репутацией, наделала в Чарлстоне много шума и потрясла общество, как землетрясение, для измерения силы которого не хватило делений на неподатливой городской шкале Рихтера. Ударные волны еще долго прокатывались по чопорным гостиным нашего города, напоминая о том, что бурная эпоха шестидесятых сделала свое дело и расшатала социальные барьеры в Чарлстоне. Виданное ли дело, чтобы сирота, без гроша в кармане, без роду без племени, завоевал сердце девушки, чьи предки поставили подпись под Декларацией о независимости, чьи деды, как по отцовской, так и по материнской линии, занимали пост президента Общества Святой Цецилии. Этот брак означал, что поколеблены устои и принципы гражданского общества. Хотя Фрейзер никогда не сталкивалась на опыте ни с революционерами, ни с бунтарями, непростой характер Найлза она распознала в самый первый вечер их знакомства. Будучи одной из лучших баскетболисток штата, Фрейзер прекрасно умела занимать сильную позицию на поле и применяла эти знания в повседневной жизни. Ее внутренняя сила и чистота произвели глубокое впечатление на Найлза, который никогда не испытывал таких чувств, пока нашим последним школьным летом я не познакомил его с Фрейзер.

Уорт и Гесс Ратлидж предприняли тщетную попытку разлучить эту пару, но их неуклюжие и недобрые усилия только сильнее сблизили влюбленных, подогрев решимость Фрейзер и страсть Найлза. Даже чарлстонские родители начали понимать, что когда молодой человек и девушка любят друг друга и их любовь прошла проверку огнем и мечом, то все социальные предрассудки и сословные принципы должны отступить. Найлз и Фрейзер считались только с законами, которые диктовало их противозаконное, с точки зрения окружающих, чувство. Фрейзер взяла Найлза за руку, и вдвоем они пересекли демаркационную линию, именуемую Брод-стрит. Найлз на руках перенес свою невесту через порог Томастон-Вердье-хауза, расположенного к югу от Брод-стрит, который родители невесты подарили новобрачным в качестве свадебного подарка. В глубине души родители надеялись, что брак этот будет коротким и бездетным. Потребовались годы, чтобы Гесс, мать Фрейзер, признала: союз ее дочери с Найлзом не вычеркнешь из жизни и не выбросишь вместе с утренним мусором на помойку.

Я иду из своего дома на Трэдд-стрит к западу, в сторону Чёрч-стрит, а чарлстонская влажная жара бьет по голове, как конь копытом. Дома на Чёрч-стрит выставлены, будто драгоценные камни в витрине ювелира, пчелы-медоносы трудятся без устали в чашечках цветов, перелетая с одного куста лантаны[64] на другой. Запах жасмина и ландышей захватывает меня, сочный аромат чубушника наполняет радостью оттого, что я жив.

Я прихожу в Томастон-Вердье-хауз пораньше, чтобы помочь хозяевам с приготовлениями и заодно разведать, дошли до Фрейзер слухи о ее брате или нет. Я застаю Фрейзер на просторной кухне, которая выходит окнами в прекрасный ухоженный сад, она чистит креветки.

— Привет, Фрейзер! Ты смотришься великолепно на фоне лаванды. Может, займемся любовью, пока остальные не пришли? — Я целую ее в щеку.

— Слова, слова и еще раз слова, — улыбается Фрейзер. — Как всегда, одни слова. За ними не следует никаких действий.

— Придется поспешить.

— Значит, поспеши.

— Я все слышу, женщина, — говорит Найлз, входя из комнаты, где по телевизору показывают бейсбольный матч.

Он крепко обнимает меня, кружит, оторвав от пола, и осторожно ставит обратно. Так у Найлза принято здороваться, и он проделывает этот трюк и с мужчинами, и с женщинами.

— Привет, малыш, — говорю я. — Наловил ты рыбы прошлой ночью?

— Наловил достаточно, хватит на всю ораву. А дети поймали два десятка крабов.

— Каковы мои функции? — спрашиваю я у хозяйки. — Я в полном твоем распоряжении.

— Если бы ты приготовил крабовый суп, было бы просто здорово.

— Давайте сначала почищу крабов.

— Все уже готово: крабы почищены, рыба выпотрошена, — отвечает Найлз.

— Мы отправили детей в гости к Чэду, пусть поиграют с его детьми, — сообщает Фрейзер. — Кстати, ты поговорил с Чэдом? Айк сказал, что ты собираешься.

Я смотрю на Найлза, потому что понятия не имею, как далеко Фрейзер посвящена в это дело.

— Да весь город уже в курсе, старина! — восклицает Найлз. — Я сам узнал от Фрейзер. Так что ничуть не удивился, что вы с Айком тоже кое-что разнюхали.

— Думаю, что Чэд с Молли сегодня придут, — говорю я. — Они звонили?

— По крайней мере, отказа не было, — отвечает Фрейзер. — Наверное, Чэд прислушался к твоим словам.

— Я в этом не уверен. И он был чертовски недоволен, что мне известно так много.

— Мы извелись из-за этого, — говорит Фрейзер. — Думаю, Молли уйдет от него, если узнает. Вряд ли на этот раз она все стерпит.

— Может, отрезать у Чэда болт и использовать вместо живца на макрелещуку?

— Я еще не сказала тебе, Найлз, — замечает Фрейзер, которая по-прежнему возится с креветками, — но я заходила к Чэду на работу потолковать. На прошлой неделе.

— Бьюсь об заклад, он не сильно испугался при виде тебя, — фыркает Найлз.

— Это я испугалась, что он выбросит меня из окна прямо на Брод-стрит, — смеется Фрейзер. — Конечно, Чэд все отрицал. Говорил: он работает дни и ночи напролет, во имя семьи, ну и тому подобная чушь, которую он всегда городит.

— А как Чэд воспринял твой визит, Лео?

— Как будто это не я, а кусок конского навоза, который подбросили ему в кабинет. Но Чэда можно понять — разговор не из приятных и никому не доставил бы удовольствия.

К пяти часам, когда начинают собираться гости, у нас уже все готово. Остается только пожарить филе на гриле и накрыть на стол. Айк с Бетти принесли столько салата, что можно накормить футбольную команду Цитадели. Айк делает вид, что согнулся под тяжестью миски с салатом. Шеба входит в облегающих шортах, желтой блузке с расстегнутыми верхними пуговками, подхваченной изумрудным ремнем, и туфлях-балетках. Не в силах удержаться от спектакля, пусть небольшого, она, проходя через кухню, танцует какой-то импровизированный танец, потом кланяется, и немногочисленная публика вознаграждает ее аплодисментами.

Все вместе мы выходим на балкон второго этажа. Нежный, нежданно налетевший ветерок с гавани обвевает нас, мы любуемся круизным лайнером, который входит в канал, — время прилива. Мы с Найлзом разливаем джин с тоником, все чокаются, произносят тосты, прекрасно понимая, что в каждом тосте должен содержаться реверанс в адрес Шебы, которая изволила посетить нас. В щедрых лучах нашего внимания Шеба расцветает, оживляется и приобщает нас к закулисной жизни знаменитостей, рассказывая самые свежие сплетни из голливудской жизни, известные только узкому кругу посвященных. Мы узнаем, у кого из актеров самый длинный пенис, а у кого поменьше и что у актера, который вечно играет мачо, самый маленький. Мы слушаем с интересом, никто не осмеливается спросить, каким методом она собирала эти сравнительные данные.

На подъездной дорожке раздается гудок. Привстав, мы видим, как элегантные Молли и Чэд выходят из голубого «порше» с откинутым верхом. На обоих щегольские шляпы и модные очки — лощеные и ухоженные, супруги входят в чугунные ворота. Один дополняет другого, подчеркивая его совершенство. Их союз выглядит гармоничным, единственно правильным, как будто они два бокала из одного сервиза.

Молли поднимается по лестнице, держится она царственно и при этом просто. У нее спокойная, мягкая манера говорить, с которой не вяжется громкий заразительный смех и потому всегда поражает неожиданностью. Волосы у Молли пышные, такого цвета, как шерсть у ирландского сеттера. Чэд стоит рядом с ней, и я думаю, что они больше похожи на брата с сестрой, чем на мужа с женой. Впрочем, такие мысли сами собой приходят в замкнутом кругу чарлстонского высшего общества.

— Чэд! — кричит Шеба. — Я не видела ни кусочка, ни крошечки тебя уже двадцать четыре часа. Куда ты прячешься от своей настоящей любви?

— Шеба, моя единственная любовь все эти дни — юриспруденция, — отвечает Чэд Шебе, которая падает в его объятия. — Если не веришь — Молли может подтвердить.

— Воистину так. Аминь, — кивает Молли.

Из сумочки Шеба достает большой берет, очки и повязывает на шею эскотский галстук.[65]

— Представление начинается! — безапелляционно объявляет она. — Всем выйти на лужайку. Двигаться быстрым шагом! Раз, два, три!

— Погоди, Шеба, дай нам сначала напиться, — вздыхает Айк.

— Молчать, сенегальский принц! — рявкает Шеба.

Ворча, мы спускаемся на зеленый газон размером с лужайку, какие бывают перед лункой на поле для игры в гольф. Шеба хлопает в ладоши, как командир, и приказывает нам выстроиться в два ряда: девочки впереди, мальчики сзади.

— А теперь с чувством, с толком, с мастерством и смаком мы с вами разыграем великую пьесу «Любовный клич для „Мятежников“».

Раздается хоровой стон, но Шеба останавливает его, взмахнув, как дирижер, воображаемой палочкой, затем отводит женщин к дальнему краю лужайки. Она расставляет их на расстоянии трех футов друг от друга, превращая в танцевальную группу поддержки, которая предваряет начало футбольного матча, пока невидимый комментатор объявляет стартовый состав. Вынув расческу, Шеба начесывает всем женщинам прядь волос на правый глаз и придает им самые соблазнительные позы — сейчас прозвучит любовный клич девочек-болельщиц «Мятежников», адресованный мальчикам-«мятежникам» из школы «Пенинсула». В свое время Шеба поставила танец и придумала слова приветствия для группы чирлидеров нашей команды — один из подарков, которыми она украсила нашу школьную жизнь, когда появилась в выпускном классе неведомо откуда. Набитый битком стадион всегда благоговейно затихал, когда эти очаровательные девушки выводили игроков на поле. Шеба, покачивая бедрами, указывает пальцем прямо на меня. Она трясет головой в такт, волосы плещутся за спиной, и начинает громко, зажигательно выкрикивать:

— Чемпион Лео, выйди вперед — тебя восхваляет народ! Отважный Лео, мы за тебя болеем!

Услышав призыв, я подбегаю к Шебе. В школе она обычно целовала меня в щеку, и я возвращался в строй под завистливыми взглядами болельщиков. На этот раз Шеба, конечно, не ограничивается поцелуем в щеку — она награждает меня французским поцелуем, ее язык чуть ли не касается моих миндалин. От неожиданности я начинаю кашлять и задыхаться, к превеликой радости друзей. Возвращаясь на место, я испепеляю их взглядом.

Затем выходит вперед Бетти и тоже трясет головой, размахивая волосами. Никто не умеет делать это так сексуально, как Бетти. Она указывает пальцем на своего мужа и выкрикивает:

— Чемпион Айк, выйди вперед — тебя воспевает народ! Славный Айк, все мячи поймай!

Айк подбегает к жене, они горячо целуются, и Айк медленно возвращается на свое место рядом со мной, касается лбом моего лба и поворачивается к воображаемым болельщикам — вот уж восемнадцать лет, как они отсутствуют в нашей жизни. Мы беремся за руки. Тем временем Фрейзер выходит вперед, она стесняется — как спортсменка она даст фору любому из нас, мальчишек, но в группе поддержки она новичок.

— Чемпион Найлз, — кричит Фрейзер, — выйди вперед — тебя обожает народ!

Найлз подбегает, целует жену, и они не размыкают губ, пока мы не начинаем выть и свистеть. Найлз возвращается в строй, мы соприкасаемся лбами, потом он проделывает тот же ритуал с Айком, и мы сцепляем ладони.

Наступает черед Молли.

— Чемпион Чэд! Выйди вперед, тебя восхваляет народ! Когда с нами Чэд — жди новых побед!

Голос Молли переносит меня в прошлое, всколыхнув множество воспоминаний — одни я перебираю с удивительной нежностью, другие приводят меня в полное отчаяние. В школе выступления группы поддержки для поднятия боевого духа казались мне слишком длинными и даже ненужными, потому что я нервничал и с нетерпением ждал — поскорей бы приступить к игре. Теперь же мне хочется, чтобы это представление никогда не заканчивалось и я мог бы на закон ном основании держать за руки лучших друзей и любоваться прелестными движениями милых подружек. Их звонких голосов так не хватало мне все эти одинокие годы после школы, и ностальгия переполняет меня.

Молли заканчивает свою кричалку, и я смотрю, как Чэд направляется к ней. Чэд — воплощение изящества, и в молодости, и теперь. Он идет не спеша, наслаждаясь каждым мускулом своего аристократического тела. Приблизившись к Молли, он демонстративно выпячивает губы для поцелуя и заговорщически подмигивает нам. Всем весело и смешно.

И вдруг Молли Ратлидж замахивается и кулаком наотмашь бьет мужа в нос на удивление точным и сильным ударом. Кровь брызжет струей, попав Молли в лицо и на блузку. Мы стоим неподвижно, с застывшими лицами. Никто не говорит ни слова. Наконец Шеба подает голос.

— Я думаю, приветствие закончено, — говорит она. — Боевой дух поднять удалось.

— Ты, сукин сын, последняя сволочь, грязный мерзавец! — Молли дает волю ярости, которую так долго сдерживала в себе. — Как ты смеешь позорить меня перед друзьями, перед родными, перед всем городом! Я выросла здесь! А ты у всех на глазах крутишь роман с девятнадцатилетней девчонкой! И выставляешь ее напоказ, водишь на приемы, снимаешь ей квартиру! И еще держишь комнату в «Милз-Хайятте» на случай, если приспичит трахнуться на скорую руку! Я думала, что выхожу замуж за самого лучшего в Чарлстоне мужчину, а оказалось, что мой муж — кусок дерьма!

— Это какое-то недоразумение, — произносит Чэд, обращаясь скорее к нам, чем к Молли. — Оно непременно разъяснится.

— Да все уже всё знают! — кричит Молли. — Ты постарался! Ты вел себя так, что даже чайки болтают об этом! Все только об этом и говорят. Мне звонили четыре адвоката из твоей фирмы и еще три жены твоих адвокатов. Только мои лучшие друзья — святые люди, — они молчат, словно воды в рот набрали! Но уже месяц я догадываюсь: им известно нечто ужасное о моей жизни. Настоящие друзья обязаны были мне что-то сказать. Вы обязаны были сделать для меня хотя бы такую малость…

Молли выбегает из сада. Она сворачивает направо, на Ист-Бэй-стрит, и исчезает из виду.

— У нее разыгралось воображение, — настаивает на своем Чэд. — Что-то с головой. На следующей неделе надо будет отправить ее на обследование.

— Перестань наконец врать, Чэд, — просит Бетти. — Скажи правду. И тебе самому станет легче.

— У Молли нервный срыв, — упорствует Чэд, но трудно воспринимать его слова всерьез, когда у него из носа капает кровь. — Обещаю, на следующей неделе жена позвонит вам и извинится. В последнее время она неважно себя чувствует. Я ожидал подобного. Возможно, мне понадобится ваша помощь.

— Чэд, почему бы тебе не догнать Молли и не поговорить с ней по душам? — предлагает Фрейзер.

Она подходит к ящику со льдом и смачивает салфетку в холодной воде. Осторожными движениями Фрейзер смывает кровь с лица и шеи брата. Он выхватывает у нее салфетку и прижимает к носу. Мы знаем по опыту, что характер у Чэда вспыльчивый, а вспыхнув, Чэд представляет опасность.

— Ступай домой, Чэд, — самым ласковым тоном любящей сестры говорит Фрейзер. — Еще можно все исправить. Еще не поздно. Молли страдает так, потому что по-прежнему тебя любит.

— Заткнись, Фрейзер! Хоть раз в жизни помолчи, — шипит Чэд, как рысь на дереве. — Ты всегда на стороне Молли, что бы ни случилось.

— Я просто хочу помочь. Я люблю тебя, как и она.

— Тогда докажи свою любовь. Начни с того, что поверь мне. Просто доверяй моим словам, — кричит он и добавляет, совершенно напрасно: — Тупая бегемотиха!

Не схвати мы с Айком Найлза за руки, я думаю, Чэд не собрал бы костей. Мы с Айком толще Найлза, зато он выше и ловчее, а когда разозлится — не помнит себя. Я придерживаю за ремень рвущегося к Чэду Найлза, в то время как Айк по-медвежьи сжимает его.

— Как только я вырвусь на свободу, — говорит Найлз Чэду, — я откушу тебе нос. Клянусь, ты останешься без носа, красавчик.

Фрейзер мечется между мужем и братом, прикрывая Чэда от Найлза.

— Надеть на Найлза наручники? — спрашивает Бетти у Айка профессиональным голосом полицейского при исполнении служебных обязанностей.

— Нет, солнышко, — отвечает Айк. — Найлз будет вести себя хорошо. Лучше достань мою дубинку из багажника и ударь Чэда по коленкам.

— С удовольствием. — Бетти не спеша направляется к автомобилю.

— Чэд, — говорит Айк, — похоже, ты сегодня не в настроении прислушиваться к советам. Но все же я тебе дам один.

— Неподходящий момент, шеф, — усмехается Чэд. Никогда еще слово «шеф» не произносилось с таким сарказмом.

— Совет такой. Беги со всех ног, сукин сын. Уноси свою задницу. Я не думаю, что у нас с Лео хватит сил удерживать Найлза долго.

Услышав это, Найлз вырывается из моих рук, потом из рук Айка. Айк падает на колени, а Найлз кидается вдогонку за Чэдом. Мы с Айком догоняем Найлза, ставим ему подножку, и все валимся на траву. Потребовалось еще секунд десять, чтобы скрутить нашего разбушевавшегося товарища. К этому моменту Чэд, воспользовавшись советом Айка, успевает добежать до своего «порше», по-прежнему прижимая окровавленную тряпку к носу. Мотор заводится, и машина стремительно трогается с места. Мы ожидаем, что Чэд свернет на Чёрч-стрит, следом за Молли, но он поворачивает в противоположную сторону, направо, на Митинг-стрит, и, поддав газу, набирает скорость, с которой в Чарлстоне не принято ездить.

— И после всего этого он едет-таки к своей девчонке, — делает вывод Бетти.

— Что ни говори, — открывает рот Шеба, женщина, которая прекрасно себя чувствует в эпицентре самого невообразимого хаоса, — а умеете вы, южане, устраивать вечеринки. С вами не соскучишься.

Глава 13 Шеба просит о помощи

Сначала разговор за столом не клеится. Он перескакивает с темы на тему. Шеба наигрывает на рояле мелодии, с которыми она и ее брат познакомили нас много лет назад, когда ворвались в нашу жизнь, застывшую на мертвой точке. Затем начинаются танцы, я наливаю себе коньяка и стою, прислонившись к роялю. С трудом верится, что Шеба всего лишь дилетант по сравнению с братом, чье мастерство совершенно. Все равно ее голос звучит чудесно.

После танцев мы сидим в мягких, удобных креслах, среди книг, которые занимают три стены от пола до потолка. Найлз исправно подливает нам в бокалы коньяк. Спускается вечер, и мы зажигаем свечи. Парочки сидят на кушетках, держась за руки так естественно, что мне становится завидно. Мы с Шебой сидим друг против друга. Она что-то хочет сказать, но ей трудно начать, слова застревают в горле.

— Со мной творится что-то неладное, — наконец заговаривает она, и в комнате становится тихо. — И всегда творилось. Я всегда приношу с собой несчастье. Я не могу избавиться от него. Несчастье тянется за мной повсюду. Вот и сегодня то же самое.

— Глупости, — возражаю я. — Молли с Чэдом вполне взрослые люди и в состоянии самостоятельно испортить себе жизнь. Для этого им не нужна ничья помощь. Мы сегодня все в положении зрителей. Но это никак не отменяет того факта, что нам очень не хватало тебя, родная.

— Ничего вы не потеряли. За последние десять лет я не сделала ничего стоящего. Пора посмотреть правде в глаза. Похвастаться нечем. — Шеба смеется, но чересчур громко и совсем невесело, этот смех граничит с плачем.

И действительно, она начинает тихонько плакать. Женщины вскакивают с мест, окружают ее, гладят и утешают. Мы, мужчины, сидим, будто парализованные, удивляясь, как сильно действуют несколько слезинок, пролитых женщиной, которая нам небезразлична с юношеских лет. Бетти вынимает из своей бездонной сумки носовой платок и протягивает Шебе, той удается вернуть себе толику самообладания.

— Простите меня, простите, — всхлипывает Шеба.

— Ты не должна извиняться перед нами ни при каких обстоятельствах, — говорит Фрейзер. — Ведь мы же твои друзья. По крайней мере, считаем себя таковыми.

— Я боюсь вас просить, — начинает Шеба. — А ведь именно ради этого я и приехала. У меня к вам большая просьба.

— Проси, — говорит Найлз.

— Проси, о чем хочешь, — вторит Айк.

— Когда вы в последний раз получали известия от Тревора? — спрашивает Шеба.

Она снова начинает плакать, но на этот раз уже в полный голос, не сдерживаясь, содрогаясь всем телом, и проходит несколько минут, прежде чем она берет себя в руки.

Мы смотрим друг на друга. Шеба прячет лицо в ладони. Найлз отвечает первым:

— Он звонил около года тому назад.

— Ты говорил с ним?

— Конечно говорил. Но он был так пьян, что я не мог разобрать, чего он хочет, и позвал Фрейзер.

— Это был обычный пьяный разговор. Ну, знаете: «Я вас люблю и обожаю», повторенное на тысячу разных ладов. И «Скучаю без вас, ребята», повторенное на сотню разных ладов. Классический монолог Тревора. Если бы он родился обычным мужиком, женился бы на мне или на Молли. Если бы он родился обычной женщиной, вышел бы замуж за Лео. И тому подобное. Он был очень пьян, но верен себе. В своем репертуаре. На следующий день я перезвонила ему в его квартиру на Юнион-стрит, но телефон не отвечал. Я написала ему, но письмо вернулось обратно с пометкой «адрес неизвестен». Я решила, что он переехал.

— Его выселили за невнесение квартирной платы, — поясняет Шеба.

— Почему же он не позвонил нам? — спрашивает Бетти.

— В том-то и вопрос. Почему он не позвонил даже своей знаменитой сестре? — говорит Шеба.

— А ты можешь ответить на этот вопрос? — интересуюсь я. — Мы нет.

— Тревор уже довольно давно ненавидит меня. Помните мой первый ангажемент в Лас-Вегасе? Мне пришлось умолять его, чтобы он аккомпанировал мне. Единственная причина, по которой он согласился, — это возможность повидать всех вас. Он давно вычеркнул меня из списка своих привязанностей.

— Но почему, Шеба? — недоумевает Фрейзер. — Ведь вы были так дружны. Я никогда не встречала, чтобы брат с сестрой были так привязаны друг к другу, как вы. Ну разве что Найлз и Старла одно время. Ко мне Чэд всегда относился так, словно меня сотворил Франкенштейн в своей лаборатории. Но вы с Тревором души друг в друге не чаяли.

— Тревор разлюбил меня по разным причинам. Начиная с моего успеха и заканчивая моим непутевым поведением. Он говорит, что не может видеть, как я медленно убиваю себя. Я относилась к нему небезупречно. Да и ко всем остальным, включая вас, ребята, тоже. Одно у меня получается безупречно — быть совершенной скотиной. Тревор достал меня своими нотациями, когда я подсела на кокаин. Я наговорила ему много лишнего, чего говорить не следовало. А один из моих мужей избил его чуть не до смерти.

— Блэр Аптон? — догадывается Гесс.

— Да, он. Я прекрасно понимала, что уж более знаменитый актер вряд ли поведет меня к алтарю, и не стала отказываться от него ради сказочного эльфа — моего брата.

— Тревор звонил и мне год назад, — говорю я. — Он был чем-то напуган. Как всегда, заявил, что будь я геем, лучшего спутника жизни ему и не надо. И добавил, что я удовлетворяю всем его самым сладострастным фантазиям. Это было уже что-то новенькое. Такого я от него раньше не слышал.

— Куда ты послал чек? — спрашивает Шеба.

— Я послал денежный перевод. До востребования, почтовое отделение на Полк-стрит.

— Я наняла частного детектива, — говорит Шеба. — До меня дошли слухи, что Тревор болен СПИДом.

— А ты не созванивалась с его знакомыми? — спрашиваю я. — Может, они помогут найти его.

Шеба роется в своей объемистой сумке, оттуда вываливаются тюбики с губной помадой, баночки с кремом и полиэтиленовый пакет с марихуаной.

— Это майоран, — поясняет она присутствующим среди нас официальным лицам. — Я пристрастилась к итальянской кухне.

Айк закрывает глаза, Бетти отводит взгляд в сторону и идет к Найлзу, чтобы наполнить бокал.

Наконец Шеба обнаруживает в боковом кармашке фотографию и протягивает мне. Снимок сделан в 1980 году, я стою в гостиной у Тревора, одной рукой обнимаю его, другой — его тогдашнего любовника, Тома Болла. Еще двенадцать гомосексуалистов корчат рожи перед камерой. Мне этот необычный вечер запомнился как один из самых лучших в жизни. Я прилетел в Сан-Франциско с такими запасами рыбы, креветок, крабов, помидоров и кукурузы, что мог бы накормить толпу, собравшуюся некогда послушать Нагорную проповедь. Мы с Тревором закатили пир горой для всех его друзей. Тревор был в ударе, отчего вечер сделался волшебным. Разговор был блестящим, остроумным, вне всяких сравнений. После ужина Тревор играл на пианино несколько часов кряду. Каждый из гостей, за исключением меня, обладал вполне приличным голосом, а некоторые — лучшим в этой части света.

— Начну обзванивать этих ребят завтра с утра, — говорю я. — Бьюсь об заклад, они даже не знают, что Тревор в беде.

— Я уже обзвонила всех, — говорит Шеба.

— И что же? Они хоть что-нибудь знают о Треворе? — спрашивает Айк.

— Все обстоит гораздо хуже, Айк. Все они уже умерли. Все до единого.

— Где же может быть Тревор? Как ты думаешь, Шеба?! — восклицает Найлз, подходит к ней и садится на подлокотник ее кресла.

— Я думаю, он, как заболевший кот, ушел в лес умирать. Больше не знаю, что и думать. Знакомый продюсер предоставляет мне свой дом на побережье Тихого океана. Я знаю, что не имею права просить вас об этом. И все же приехала, чтобы попросить. Помогите мне найти Тревора.

— Мне полагается отпуск, — откликаюсь я. — Так что после Четвертого июля смогу поехать.

— Мы вообще-то собирались свозить детей в Диснейленд, — говорит Айк и вопросительно смотрит на Бетти.

— Это могут сделать твои родители, — предлагает она. — Они сами обожают Диснея.

— Найлз, мы ведь можем поехать, правда, милый? — спрашивает Фрейзер. — Это наш долг перед Тревором.

— Время самое подходящее, с моей стороны никаких возражений. Завтра же покупаю билеты.

Найлз работает директором по спортивной подготовке в «Портер-Гауд», а занятия закончились, в школах сейчас каникулы.

— Мы найдем Тревора и привезем его домой. В Чарлстон, — говорю я.

— Мы должны быть рядом с ним, если он умирает. Нельзя оставлять его одного, — подхватывает Фрейзер.

— В моем распоряжении самолет, — сообщает Шеба. — Еще один подарок продюсера.

— Что же такого хорошего ты сделала этому продюсеру? — улыбается Бетти.

— Достаточно, чтобы заслужить дом на побережье Тихого океана. И в придачу самолет, он дожидается нас в Чарлстонском аэропорту.

— Тогда вылетаем сразу после Четвертого июля, — говорю я. — Эта дата всех устраивает?

— Да, — подтверждают все.

Наши голоса поднимаются в воздух, словно дымок от курительницы. Шеба снова начинает плакать. Фрейзер обнимает ее с одной стороны, Найлз с другой.

— Почему ты плачешь, малыш? — спрашивает Айк.

— Я знала, что вы скажете «да». Я даже не сомневалась в этом. А ведь я вела себя с вами как скотина. Совершенная скотина.

Вместо того чтобы сразу пойти домой, я направляюсь на Бэттери-стрит. Когда меня одолевают тяжелые мысли, без реки не обойтись — она приносит облегчение. Приезд Шебы привел мое душевное хозяйство в беспорядок, и теперь мне предстоит разбирать заслоны, барьеры и баррикады, которые я возвел в качестве защитных сооружений против глубокого одиночества, принятого мной как образ жизни. Я бреду на юг вдоль стены Бэттери и гляжу на полумесяц луны, которая сияет над водой, взволнованной приливом. Как все чарлстонцы, я прекрасно разбираюсь в приливах и в любой момент могу с большой точностью определить, какой высоты достигла вода в гавани. Дневная жара сдалась перед прохладным ветром, подувшим с Атлантики. В воздухе пахнет жимолостью, куркумой и солью. Голова моя проясняется, и я пытаюсь вникнуть в смысл событий этого вечера. Заодно провожу добросовестную ревизию собственной жизни и остаюсь недоволен результатами.

Мой брак со Старлой Уайтхед с самого начала являлся шуткой, мистификацией. Вступая в этот необдуманный и поспешный союз, я прекрасно понимал, какой у Старлы неуравновешенный и переменчивый характер. Ошибся я в другом: неправильно оценил степень ее сумасшествия и одержимости демонами, которые владеют ее душой, превращая ее ночи в кошмары, а дни — в часы тоски и отчаяния. Если я честен с самим собой, а я в состоянии быть честным, когда слева река Купер устремляется обратно в океан, а справа наставительно смотрят особняки Ист-Бэй-стрит. В мыслях появляются глубина и серьезность. Когда-то я думал, что женился на Старле по любви, но сейчас, глядя через увеличительное стекло, прихожу к выводу, что мои представления о любви носили искаженный и абсурдный характер. У меня не могло быть правильного понимания, что такое любовь, потому что я еще не научился любить самого себя. Почти всегда моя любовь к людям была оборотной стороной тревоги, которую я за них испытывал. Притягательность той или иной женщины для меня определялась степенью неблагополучия, которое я в ней улавливал, и числом ранений, которые рассчитывал получить, разбирая руины ее личности. Я воспринимал неуравновешенность Старлы как самую привлекательную ее черту. Ее помешательство трактовал как самобытность. Я часто слышал от знакомых жалобы на то, что они вступили в брак с живой копией матери или отца и слишком поздно осознали это. Боюсь, что сам я вступил в брак с собственным детством, которое после самоубийства Стива примерило на себя смирительную рубашку. Но больше всего на свете меня пугает то, что, по сути, я женился не на Старле, а на Стиве. Я никогда не мог смириться со своей постыдной неспособностью заменить родителям потерянного сына, стать его копией, хотя прекрасно понимал, что именно этого они от меня более всего ждали. Поняв, как измучена душой Старла, как хрупко ее душевное здоровье, я стал сильно опасаться, что она оставит меня одного и я вернусь в тот ад, где едва не прописался после похорон Стива. Река с ее соленой водой всегда питала мою душу как эликсир правды. При молчаливом одобрении реки я могу признаться, что был бы счастлив жить с женой, которая любит меня, делит со мной кров и постель, смотрит на меня таким взглядом, как Фрейзер на Найлза, дорожит совместной жизнью и общим домом, как дорожат Айк и Бетти, и не мыслил бы иной жизни. И конечно, я мечтаю о детях — хочу иметь мальчика или девочку, одного ребенка, а лучше пятерых. Я хочу быть отцом, фотографировать своих детей и развешивать фотографии по кабинету, как делают все отцы у нас в редакции. Я обвожу взглядом форт Самтер, Маунт-Плезант и остров Джеймс. Воздух доносит запах оранжерейных роз, гавань затихает, на небе появляются звезды, бледные, как мотыльки.

Прогулка успокоила меня, и домой я возвращаюсь с легкой душой, не думая ни о чем. В который раз наслаждаюсь щедрой красотой города. В своих статьях я сотни раз за эти годы признавался в любви к Чарлстону, однако не думаю, что мне удастся когда-либо разгадать его ускользающую тайну. Проделывая обратный путь вдоль стены Бэттери, я понимаю, как бессильны мои слова. Они прилипают к нёбу вместо того, чтобы свободно лететь, будто пчелиный рой. По дороге домой я прислушиваюсь к каждому своему ощущению, смакую его. Вспоминаю этот удивительный вечер, когда собралась наша школьная аристократия, сливки избранных. Он вернул нам наших незабываемых девчонок-чирлидеров и боевые кричалки. Потом взрыв Молли, ее кровавый удар. Потом наше решение отправиться на поиски Тревора. Насыщенный и не напрасно прожитый вечер. Меня переполняет чувство, которое я определил бы как радость.

Трэдд-стрит вполне европейская улица, на американскую совсем не похожа. Оштукатуренные фасады зданий выходят на тротуар. Если бы не фонари, темнота ночи была бы непроглядной и зловещей, не избежать бы приступа клаустрофобии — как в чулане. Фонарь на моем доме, расположенном в южной части Трэдд-стрит, горит. Не припоминаю, чтобы включал его перед уходом, хотя рассеянность мне несвойственна. Открываю дверь на веранду и вижу свет в гостиной, которой никогда не пользуюсь. Из кабинета на третьем этаже доносится музыка.

— Эй, вы там! — кричу я. — Надеюсь, вы добрый грабитель, не какой-нибудь Чарльз Мэнсон![66]

В ответ раздается звонкий смех Молли, который ни с чьим не спутаешь, и я испытываю облегчение оттого, что она еще способна смеяться. Поднимаюсь по лестнице и застаю ее в одном из кожаных кресел, откуда открывается вид на крыши Чарлстона. Я считаю себя счастливчиком: из моих окон виден и шпиль Святого Михаила, и шпиль Святого Филиппа.

— Можно мне переодеться в домашнее? — спрашиваю я.

— Конечно, ты ведь у себя дома, — улыбается она.

— Как ты относишься к костюму, в котором меня мать родила?

— Он может придать изюминку этому вечеру, — говорит Молли и снова смеется своим чудесным звонким смехом, от которого обрывается сердце.

— Надеюсь, ты налила себе вина.

— Прикончила открытую бутылку и собираюсь открыть вторую.

— Почему мы тут, в Чарлстоне, так много пьем? — Я наливаю себе глоток «Хеннесси».

— Потому что мы живые люди. И чем мы старше становимся, тем человечнее. А чем человечнее мы становимся, тем острее чувствуем боль. Я устроила сегодня безобразную сцену?

— Незабываемую, скажем так.

— Что было после моего ухода? Страшно услышать, но интересно.

— Чэд истек кровью на руках у своей сестры. Фрейзер была подобна Деве Марии в сцене снятия с креста. Прежде чем испустить дух, Чэд посмотрел на меня и сказал: «Лео, ты есть тот камешек, на котором воздвигну я церковь свою». Айк и Бетти сели в патрульную машину и колесят по городу в поисках убийцы. К югу от Брод-стрит рыщут сыщики.

— А если серьезно?

Я сажусь в кресло рядом с ней. Мы глядим в арочное окно на городские крыши, которые следуют друг за другом, пока на их пути не вырастает шпиль Святого Михаила.

— У тебя отличный удар. Сначала нам показалось даже, что ты сломала Чэду нос. Как ты сама понимаешь, он не любит, когда его публично унижают. Он отрицал, что у него рыльце в пуху. Утверждал, что ты свихнулась. Но есть и хорошая новость: на следующей неделе он займется твоим здоровьем, отправит на обследование. Так что впереди у тебя лечение электрошоком и обитая войлоком палата.

— Он так и сказал?

— Нет, но это вытекает из его слов.

— Он поехал к врачу?

— Не знаю. Куда-то поехал. Очень быстро.

— Наверное, к своей бразильской сучке, как ты думаешь?

— Адреса он не сообщил.

— Когда ты узнал обо всем? — спрашивает Молли, не глядя на меня.

— Некорректный вопрос. Я ведь газетчик. Ко мне стекаются все слухи, проверенные и нет. Мэр Райли наряжается в женское платье на заседания городского совета. Глава Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения сделал операцию по смене пола. Твой отец открыл публичный дом. Все это мне приходилось слышать, честное слово.

— Сара Эллен Дженкинс видела, как ты вчера заходил к Чэду на работу. — Молли смотрит на меня довольно сердито, и я понимаю, что мне следует поменять тактику. — Вы обсуждали эту тему?

— Я поделился с ним слухами, которые дошли до меня.

— Почему ты не пришел ко мне? Мы с тобой куда большие друзья, чем вы с Чэдом. Или я ошибаюсь?

— Истину глаголешь.

— Ты никогда не любил Чэда.

— Не совсем так, — защищаюсь я. — Просто я не сразу к нему привык.

— Вот как?

— Он засранец. Это наследственная черта, которая у них в роду передается по мужской линии. И все же он не признался, что у него есть кто-то на стороне.

— Ты видел эту бразильскую девчонку?

Я киваю с неохотой.

— И как она? Хорошенькая?

— У нее прекрасные густые усы. Очень симпатично прикрывают заячью губу. А вот протезы ей стоит заменить. Изо рта у нее пахнет как от кучи креветок, которые месяц пролежали на солнцепеке.

— Неужели так хороша?

— Я даже пожалел, что не родился в Бразилии.

Она бьет меня по руке, мы смеемся. Потом снова смотрим на белый шпиль и слушаем полночные удары колокола Святого Михаила. Молли подвигается влево и щекочет голой ступней мне лодыжку. От прикосновения ее кожи к моей я вздрагиваю.

— Помнишь, как мы танцевали в пятницу? — спрашивает она.

— Нет, — вру я.

— Помнишь, как мы спрятались ото всех и целовались?

— Нет, — снова вру я.

— Шеба видела. Считает, что мы очень неплохо целовались.

— Пьяный я был. Ни фига не помню.

— Так давай я тебе напомню. Ты целовал меня, Лео, так, как будто всегда мечтал об этом. Как будто я единственная женщина во Вселенной, которую ты хочешь. Ты целовал меня так, словно хотел прирасти к моим губам. Ты второй мужчина в моей жизни, с которым я целовалась. И мне это очень понравилось. А теперь ответь что-нибудь.

— Очень рад, что тебе понравилось. — Я встаю, подливаю себе коньяка. — Это было грандиозно. Я мечтал поцеловать тебя с того момента, когда мы познакомились. Не верил, что эта мечта когда-нибудь сбудется. Но мы оба несвободны. Оба. Мой брак сугубо формальный, но у тебя настоящий. И я убедился, что ты по-прежнему любишь Чэда. Я знаю еще кое-что, чему ты сейчас, пожалуй, не поверишь: он тоже любит тебя. И всегда будет любить. Просто Чэд мужик. У него есть член. Именно он и заставляет всех нас чудить.

С удивительной грацией Молли стремительно поднимается с кресла и садится мне на колени. Поставив бокал, она обнимает меня и приближает свое лицо к моему. Глаза у нее прозрачные, ясные, решительные. Момент волнующий и прекрасный, как будто молитвы, которые я школьником обращал к Небесам, наконец-то попали Богу в уши.

— Ты думаешь, Старла когда-нибудь вернется, Лео? — спрашивает Молли. — Ее нет уже целый год. Срок немалый. Обычно она возвращалась через месяц-другой. Ситуация серьезная, и она беспокоит тебя, я знаю.

— Она звонит мне каждую неделю, Молли. Ну, не совсем так… Каждую неделю она звонила раньше. Сейчас звонит через месяц, иногда через два. Много плачет. Чувствует себя виноватой. Просит меня ждать ее. Я отвечаю: «Ты ведь моя жена. Я всегда буду ждать тебя». От этого она совсем теряет голову. Как будто такого ответа никак не ожидала. Начинает кричать. Перечисляет мужчин, с которыми спала, называет астрономические цифры. Называет фамилии, профессии, имена жен. Потом успокаивается. Становится самой собой. Обычной Старлой. Снова принимается плакать. Чувствует себя виноватой. И исчезает. Эти разговоры всегда заканчиваются одинаково. Она исчезает.

— Лео! — Молли целует меня в нос. — До чего ты милый, глупый человек. Нет, я не права. Нужно выразиться иначе: ты просто тупица, тупица, тупица!

— Я с самого начала знал, во что впутываюсь, — говорю я и, подумав, уточняю: — Или был настолько глуп, что считал, будто знаю.

— Я хочу задать тебе один вопрос. Только ответь, пожалуйста, серьезно.

— Валяй.

— Ты любишь меня?

Я неуклюже поворачиваюсь, пытаюсь встать. Но Молли держит меня за плечи и смотрит требовательно, не позволяя увильнуть от ответа.

— Мне кажется, я ответил тебе в пятницу вечером. Почему ты снова спрашиваешь? Почему сейчас? Спросила бы в самый счастливый день своей жизни — в день свадьбы с Чэдом. Спросила бы в тот день, когда думала, что выходишь замуж за лучшего мужчину города и окрестностей. Но сегодня ты не вправе задавать такие вопросы. Ты разбила Чэду нос, в результате он перепачкал кровью свой «порше», к тому же ты помешала ему отправиться в Бразилию на Марди-Гра.[67]

Молли ударяет меня ладонью по плечу и вскрикивает. Именно этой рукой она расквасила Чэду шнобель и теперь чуть не плачет от боли.

— Покажи мне руку. — Я наклоняюсь и включаю настольную лампу.

Ладонь у нее опухла и покраснела. Я осторожно прощупываю ладонь, пытаюсь понять, нет ли перелома, но ничего определенного сказать не могу. Могу сказать только, что Чэду повезло — Молли ударила его правой рукой. Если бы левой, на которой она носит обручальное кольцо с бриллиантом в два карата, Чэд мог бы лишиться глаза.

— Завтра нужно сделать рентген, — говорю я.

— Так ты правда любишь меня? — не отступает она. — Ответь уже, черт подери! Меня всегда дразнили этим. Особенно Фрейзер и даже Чэд. И Старла тоже не давала покоя в первые годы, когда она еще жила с тобой.

— Я полюбил тебя в день нашего знакомства, как уже сказал.

— Почему? Это же глупо. Неслыханно глупо. Ты меня совсем не знал. Совсем ничего не знал обо мне.

— Я видел, как ты ведешь себя. Как ты держишься, относишься ко всему, что тебя окружает, — ласково и внимательно. Мне понравилось, как ты встала на защиту Фрейзер в тот день, когда мы познакомились. Я понимал, что ты прекрасная партия для Чэда. Ты прекрасная партия для кого угодно. Я почувствовал, что ты сильная. И еще твоя красота, необыкновенная красота. Я ответил на твой вопрос, Молли, настырная девчонка? Больше ты меня бить не будешь?

— Разве только другой рукой.

— Почему ты сидишь у меня на коленях?

— Черт возьми, Лео! — смеется она, протягивает руку и выключает лампу. Мы смотрим друг на друга в лунном свете. — Давай сядем щека к щеке и вместе разберемся. Начнем с очевидного. Я закатила скандал мужу-бабнику в присутствии лучших друзей. Разбила в кровь ему нос и убежала домой, где стала дожидаться его. Дура набитая. Я-то думала, он прибежит за мной и будет просить прощения за все страдания, которые причинил. Не тут-то было. Время идет, а мужа нет как нет. И я поняла, что он побежал искать утешения в объятиях бразильской шоколадки. Кстати, в Бразилии пьют шоколад?

— Никогда не был в Бразилии.

— Тут я поняла, что нежному примирению не бывать, все это слащавая мура. И пошла погулять, чтобы успокоиться, и очутилась возле твоего дома. Как и все мы, я знаю, что ты прячешь запасной ключ в водосточной трубе, поэтому я вошла. Допила бутылку вина, улеглась на твою кровать и проспала два часа. Я почувствовала себя спокойно, безопасно, уютно. Проснувшись, приняла душ, помыла голову, как у себя дома. На туалетном столике Старлы нашла ее косметичку, накрасилась и надушилась. Потом включила телевизор — играли «Брейвз» — и стала ждать твоего возвращения.

— И кто выиграл?

— Заткнись. Я отвечаю на твой вопрос: почему я сижу у тебя на коленях?

— Давай продолжай.

— В пятницу вечером, когда Шеба закончила представление, она ушла к себе в гостевой домик. Утром вышла к завтраку. Мы немного погуляли, поболтали по-девичьи. Оказалось, что Чэд ворвался в гостевой домик и чуть не ударил Шебу. Та сказала ему, что весьма польщена таким горячим приемом. Но считает со своей стороны несколько бестактным драться с человеком, пока пользуется гостеприимством его и его жены. Он согласился, что в этом есть резон, и свалил в свой офис. Ты же знаешь, он готовится к важному процессу. Очень, очень важному.

— Весьма деликатный отпор со стороны Шебы. А Чэд, он все же джентльмен.

— Мы все знаем, что собой представляет Чэд. И всегда знали это. Он единственный из нас никогда не притворялся хорошим. Меня всегда это в нем восхищало. Чэд скептически относится к роду человеческому. Он и меня обратил в свою веру. Точнее, в свое неверие. Теперь Молли уж не та, что прежде. Вот почему, толстокожий баран, она сидит сейчас у тебя на коленях.

— Звучит вполне обоснованно. Но неубедительно.

— Разве ты не замечал, Лео, что в последнее время я гляжу на тебя так же, как ты всегда глядел на меня? — Она нежно целует меня в губы, потом в обе щеки, потом в кончик носа.

— Я не хочу, чтобы ты убедила себя, будто неравнодушна ко мне, только из желания отомстить Чэду.

— Ты совершенно не разбираешься в женщинах.

— Немного разбираюсь. Знаю о них кое-что плохое. И кое-что хорошее.

— Нет, послушай меня. Ты пустой, чистый лист, когда речь о том, что заводит женщину. Включает или выключает ее, переключает на другую скорость. Переводит в режим автопилота. И что там еще бывает, бог его знает и черт меня подери.

— Тебе сейчас нелегко с Чэдом. Выслушай меня.

— Пригласи наконец меня в спальню.

— Нет. Я хочу, чтобы ты знала: если Чэд уйдет от тебя, если Старла уйдет от меня, как не раз грозилась, то я буду счастлив жениться на тебе. Хоть я недостоин тебя и лучше всех это понимаю. Если поцелуй в пятницу вечером был началом, я хочу, чтобы продолжением стала вся наша дальнейшая жизнь.

— Хорошо, а чем мы займемся сейчас?

— Я сварю тебе кофе. Давай спустимся на кухню. Я хочу сказать тебе нечто очень важное, от чего зависит вся наша жизнь. Мы проверим — либо Чэд прав и человечество безнадежно погрязло во грехе, либо у нас есть надежда и мы можем стать лучше, чем нам предначертано.

Молли в последний раз целует меня, на этот раз, как сестра, в знак нашей дружбы, в ознаменование того, что перед нами открылась дверь в будущее.

— Хотя бы намекни. Что может нас обратить к добру? Где начинается путь к свету?

— В Сан-Франциско. Команда «Мятежников» снова вместе. Мы отправляемся на поиски Тревора По. Он умирает от СПИДа. Мы должны привезти его домой, Молли. Нельзя допустить, чтобы он умер в одиночестве.

Часть III

Глава 14 Побережье Тихого океана

Запад всегда вызывает жажду и устойчивое, как безветренная погода, любопытство. В Калифорнии ощущается сухое, безумное дыхание пустыни. Небосвод над Сан-Франциско такой ослепительной синевы, что на ум приходят только исключительные эпитеты и хочется сравнить его с ляпис-лазурью. Облака зарождаются над морем и формируются в загадочных просторах над заливом, откуда туманы движутся в глубь материка, как лишенные разума создания, состоящие из миллиардов клеток-капель, как ядовитые медузы, как мертворожденные участники ночных сновидений. Южные туманы действуют на меня успокоительно, оставляя на болотах следы своих выпачканных в молоке пальцев. А туман Сан-Франциско — коварный охотник в серебряных доспехах, и он всегда вселяет в меня тревогу. Я просыпаюсь под звуки его рожка, и мне в них мерещится жалобный стон города, страдающего от безмерного сексуального истощения.

Я понимаю, что мне, как коренному чарлстонцу, не пристало падать ниц от восхищения перед удивительной, хрупкой первозданностью этого горного края. Но я не устоял перед Сан-Франциско еще в первый свой приезд, когда навестил Тревора По в его квартире на Юнион-стрит. Сан-Франциско покорил меня. От каждого дюйма этого города, утопающего в розах, эвкалиптах и пальмах, веет роскошью и декадансом, он предается безумствам и вращается вокруг оси человеческих пороков. Он выглядит преувеличенным, приподнятым над обыденностью, чересчур великолепным, и любой городской пейзаж представляет собой зрелище, вызывает восторженные восклицания. Сан-Франциско требует от человека пары здоровых ног. В этом городе утесы ошибочно именуются холмами. Наклонные улицы усеяны нарядными домами, которые присосались к ним прочно, словно моллюски. Здесь утром между Президио и Саусалито вы можете заметить кита, в Чайнатауне купить на завтрак живого угря, в полдень полюбоваться Шекспировским садом в парке у Золотых Ворот, днем поймать тихоокеанскую волну вдоль Грейт-хайвей, вдохнуть незабываемый запах пукающих морских львов у «Пирса 39»,[68] а вечером принять участие в фестивале гейско-лесбийского кино в театре Кастро,[69] купить в городском книжном магазине книгу с автографом Лоуренса Ферлингетти,[70] выпить что-нибудь в «Топ оф Марк». Тревор По уехал в Сан-Франциско, оставив нас в Чарлстоне вести нашу серую жизнь, зато преподнес нам царский подарок — этот изумительный город.

Двери его квартиры на Юнион-стрит всегда были гостеприимно открыты для нас, здесь мы чувствовали себя как дома, приезжая в отпуск в эту Страну чудес. Тревор не только давал нам кров, он был нашим гидом как знаток и патриот своей новой родины. Поэтому, когда самолет знакомого продюсера Шебы приземляется в Окленде и лимузин подвозит нас к принадлежащему тому же продюсеру особняку на Вальехо-стрит, мы чувствуем себя так, словно вернулись домой. Продюсера, который предоставил Шебе свой самолет и дом, чтобы она могла найти брата-близнеца, зовут Сол Маркс. Дом построен в итальянском стиле, из него открывается вид на залив, на мост Золотые Ворота, на Саусалито и на белоснежную панораму города. Немногословный шофер-ирландец просит нас, чтобы мы называли его Мюррей.

— И все-таки, что нужно сделать, чтобы продюсер пустил тебя пожить в такой домик? — интересуется Бетти, пока Мюррей переносит наши чемоданы в вестибюль.

— Поиграть с его крошечным членом, — отвечает Шеба.

Она дает Мюррею на чай, потом разводит нас по нашим спальням. Мне достается комната в подвальном этаже, без окон, за что Шеба извиняется.

— Я заказала ужин из китайского ресторана, — добавляет она. — Встретимся в гостиной, когда разберем чемоданы.

Поднявшись наверх, я застаю всю шумную компанию друзей перед окном в деревянной раме — они сгрудились и любуются тем, как солнце погружается с безоблачного неба в ярко-синий Тихий океан. Вода закипает расплавленным золотом, затем вспыхивает алым и в завершение розовеет, как лепестки роз.

— Глядя на закат, я начинаю верить в Бога, — говорит Бетти.

— А я, глядя на закат, думаю о том, что мне предстоит умереть, — откликается Молли.

— Скажите на милость, для чего мы взяли Молли с собой? — улыбается Фрейзер, ее лучшая подруга и сестра ее мужа.

— Чтобы она развлеклась немного? — предполагаю я.

— Вот мы еще на один день ближе к вечной разлуке. Ближе к нашему уходу, — продолжает Молли.

— А я, глядя на закат, думаю о том, что он будет покрасивей кучи говна, — наливая себе выпить, заявляет Айк. — Всегда замечал, что белые думают много лишнего.

Мы пируем за ужином, доставленным из ресторана, и эта китайская еда намного вкусней той, которую мне доводилось есть на Юге. Мы едва не стонем от наслаждения. Впервые мы отведали эти кушанья в начале семидесятых, когда Тревор пригласил нас в Сан-Франциско. Найлз вспоминает, как я разозлился на крошечную китайскую общину Чарлстона и утверждал, что китайцы забывают все секреты кухни своих предков, едва пересекают границу штата Южная Каролина. Это случилось после двух недель, проведенных у Тревора, которые можно назвать нашим со Старлой медовым месяцем.

— У меня на душе неспокойно, — говорит Фрейзер. — Еда отменная, вино отличное, но мы сюда приехали по делу. К тому же я скучаю по детям. Дай нам какое-нибудь задание, Шеба. Скажи, что делать завтра.

Шеба раздает всем листы с длинным перечнем фамилий. Ее предусмотрительность производит впечатление и внушает надежду. С редкостным терпением она дожидалась момента, чтобы приступить к деловой части нашей поездки. Из прекрасного кожаного портфеля она вынимает и вручает всем нам папки, полные сведений, слухов, намеков о Треворе и о последних встречах с ним.

— Бетти и Айк! Я хочу попросить вас, чтобы вы отправились в отделение полиции, рассказали там, для чего вы приехали, и заручились их содействием, если возможно. Лео встретится с приятелем-газетчиком Хербом Каеном. В этом списке перечислены все геи, с которыми общался или спал Тревор за последние пятнадцать лет. Есть еще музыканты, с которыми он выступал. Есть люди, которые нанимали его играть на приемах. Я хотела бы, чтобы Молли и Фрейзер извлекли все возможное из этого списка. Сейчас я покажу вам одну фотографию. Я сделала ее, когда в последний раз виделась с Тревором в Сан-Франциско.

— Ты останавливалась у него? — спрашивает Айк, изучая фотографию.

— Я же кинозвезда, детка, — усмехается Шеба. — Я не могу ютиться по чьим-то квартирам. Я останавливаюсь в пентхаусе «Фэрмонта».[71]

— Эх ты, Айк, деревенщина, простофиля! — поддразнивает Молли. — Как ты мог подумать, что кинозвезда снизойдет своей задницей до многоквартирного дома!

Шеба пропускает слова Молли мимо ушей.

— Не забывайте, что у нас с Тревором были прохладные отношения в последнее время, — говорит она. — Ему намного приятней было общаться с вами, он и чувствовал себя свободней. Мы с ним напоминали друг другу об ужасных годах детства, которое оба старались забыть. Каждый из вас найдет свое задание на подушке. Там же все необходимые материалы: карты, справочники. А кое-кому придется обследовать трущобы. Этим займетесь вы, мальчики. Самое ужасное в СПИДе то, что в конце концов остаешься без гроша в кармане. И заканчиваешь в дешевых гостиницах и блошиных притонах.

— Кто видел Тревора последним? — спрашивает Фрейзер.

— Его доктор из клиники по лечению СПИДа, которая находится в Кастро, — отвечает Шеба. — Он сказал мне, что за два года Тревор похудел на двадцать фунтов.

— Боже мой! — восклицает Бетти. — Он и без того был такой заморыш!

— А потом он пропал, — продолжает Шеба. — Во время последнего визита доктор поставил ему диагноз — саркома Капоши.[72]

— Нет, только не это, — вздрагивает Молли. — Это ужасно. Лицо покрывается язвами и коростой.

— А что с Беном Штейнбергом? Джорджем Стикни? Тильманом Гарсоном? — спрашивает Бетти. — Это были его закадычные друзья, когда мы с Айком приезжали два года назад.

— Все умерли, — отвечает Шеба. — Совсем молодые ребята, и все на кладбище.

Молли поднимается из-за стола и подходит к огромному окну, которое служит рамой для великолепной картины сверкающего огнями ночного города. Одинокая фигурка с опущенными плечами. Ее силуэт напоминает тех беспомощных свидетельниц Страстей Христовых, которых так часто изображали художники Возрождения. Мы все подходим к ней, чтобы быть вместе. Мой взгляд падает на мост Золотые Ворота, похожий на драгоценную перемычку между двумя музыкальными шкатулками. Струнное трио архитектуры, искусства, грусти объединяет нас в душевный союз, и мы думаем о нашем больном друге.

— Не пора ли нам баиньки? — оглядывая нас всех по очереди, говорит Шеба.

— Я не хотел затрагивать эту тему, Шеба, — начинает Айк. — Все ждал подходящего момента. Но он, похоже, никогда не наступит. Где ваш отец, будь он неладен?

Лицо Шебы мгновенно искажается ненавистью, но ей удается совладать с собой.

— Я не хочу говорить об этом мерзавце. Ты же знаешь, Айк.

— Ты прекрасно понимаешь, почему я спрашиваю. И понимаешь, почему это так важно.

— Мы все заслуживаем того, чтобы спустя столько лет узнать правду о твоем отце, — вмешиваюсь я. — Хоть никому из нас этот разговор не доставляет удовольствия.

— Если тебе очень больно отвечать, тогда не надо, — подает голос Молли.

— Ты не совсем права, Молли, — возражает Найлз. — Нам необходимо знать, по крайней мере, где он.

— Все верно, — вздыхает Шеба. — Если коротко, то после того, как я окончила школу, он последовал за мной в Лос-Анджелес. Я ничего не знала. Он изобретателен и хитер, как черт. Вскоре я получила роль, стала актрисой. Он отыскал меня — я тогда снимала квартиру в Вествуде — и изнасиловал.

— Не надо, больше ничего не говори, — прерывает Фрейзер.

— Нет, мальчики правы, вы должны все знать. Он держал меня взаперти, издевался, но в этом не было ничего нового, все это было и в детстве. Тогда я и научилась уходить в себя. Это умение помогло мне. Потом он отстал от меня, уехал в Сан-Франциско. И проделал то же самое с Тревором. После второго фильма я наняла телохранителя. Папочка едва не убил беднягу. Я даже не знала, что сказать полицейским. Какое имя назвать? Как его описать? Отец поменял множество имен. И внешность менял постоянно. То рыжие волосы, то седые, то лысый. Он носил усы, бороду, бакенбарды. Менял линзы — то карие глаза, то голубые, то зеленые. А головные уборы! Берет, эспаньолка, ермолка, бейсбольная кепка.

— А сейчас? Где он сейчас? — спрашивает Айк. — Он и нас столько лет преследовал.

— Он мертв. Слава богу! В конце концов он попался. Это случилось пять лет тому назад. Я снималась в Нью-Йорке. К тому времени я обзавелась целым штатом телохранителей. Жила в знаменитом небоскребе. Мой отец пришел под видом разносчика. Швейцар остановил его спросить, к кому он, тогда отец убил его, ударил ножом в сердце. Поднялась тревога. Отца схватили. Лицо убийцы осталось на пленке камеры наблюдения. Джека Кросса обвинили в убийстве и приговорили к заключению в Синг-Синг.[73] Там он сошел с ума. Его перевели в психиатрическую больницу повышенной секретности, и там он спрыгнул с крыши. Конец истории. До сих пор ни единая душа не знает, что мой отец — Джек Кросс.

— С чего ты взяла? — спрашивает Бетти. — Мы по долгу службы обязаны это знать.

— Джек Кросс писал мне из тюрьмы, — продолжает Шеба. — Каждый день.

— Джек Кросс — это настоящее имя? — спрашивает Молли.

— Нет. Когда родились мы с Тревором, его звали Густав По.

— Ты уверена, что он мертв? — уточняет Найлз.

— Его прах лежит в урне, которая стоит в моем доме в Санта-Монике. Давно нужно было вам все рассказать. Но мне легче было притворяться, что его вообще никогда не существовало.

— Пора спать, — командует Бетти, и мы обнимаем друг друга, желаем спокойной ночи.

— Ты не возражаешь, если я все проверю по своим каналам? — обнимая Шебу, спрашивает Айк.

— Не возражаю, конечно. Но ведь урна с прахом хранится у меня.

— Это может быть чужой прах. А может быть и прах Джека Кросса. Но не твоего отца.

Я спускаюсь в подвал, вхожу в свою спальню-чулан без окон. С радостью обнаруживаю, что к моим услугам прекрасная лампа, удобная кровать и во всю стену — шкаф с отличными книгами. Рядом с подушкой нахожу инструкции Шебы. Она напечатала их на листе плотной бумаги. Читаю, пока раздеваюсь.

«1. В 9.00 завтракаешь с Хербом Каеном в ресторане „Перри“ на Юнион-стрит. (Шеба будет присутствовать при этом.) Его помощь для нас имеет большое значение.

2. Сходи на старую квартиру Тревора по адресу: Юнион-стрит, 1038, и поговори с новым жильцом. Это адвокат, ее зовут Анна Коул. Может, ей известно что-нибудь о Треворе и его исчезновении. Пококетничай с ней, Жаба. Пусти в ход все свое обаяние, хоть ты утверждаешь, что его у тебя нет. Обрати внимание на все мелочи, даже на первый взгляд незначительные.

3. Встречаемся все в „Вашингтон-сквере“ и обмениваемся новостями.

Твоя любимая кинозвезда Шеба По».

Выключаю свет и ныряю под одеяло, в кромешную темноту, где даю волю воспоминаниям.

Когда Тревор только-только переехал в Сан-Франциско, ему нравилось дразнить нас, бедных смертных, обреченных влачить серенькое существование в Южной Каролине. Он всегда был любителем поговорить, притом на редкость блестящим, и в первые годы своей жизни в Сан-Франциско он звонил мне и рассказывал часами. Я восхищался, как мастерски владеет он языком, как зорко подмечает характерные детали, забавные мелочи. Он начинал карьеру пианиста. Его первой работой была должность пианиста в баре под названием «Кёртэн колл», который располагается в театральном квартале. В первый же вечер выступление Тревора произвело фурор, чему никто из нас не удивился. Знаменитый журналист Херб Каен засвидетельствовал успех нашего друга, через год посетив «Кёртэн колл». «Молодой волшебник с Юга околдовал клавиши и публику, его остроумие и блеск уже вошли в легенду», — написал Херб Каен в своей колонке, и с этого момента карьера Тревора пошла в гору. Он посылал мне вырезки со статьями Херба, чтобы я брал пример со зрелого, состоявшегося мастера слова, который с таким умом и талантом описывает родной город.

Утром отправляюсь в «Перри» на встречу с Хербом Каеном. Застаю его уже там, он со свитой устроился за лучшим столиком. Его окружают несколько робких обожателей с блестящими глазами, два возбужденных владельца кафе и группа туристов, которые фотографируются с ним. Своей аурой он воздействует на окружающих, наверное, куда сильнее, чем древнегреческий герой, но, может, чуть слабее, чем буддистский просветленный. У меня есть конкретный план. Еще в Чарлстоне, до отъезда, я позвонил Хербу и переговорил с ним. Но сейчас мне нужно убедить его написать статью и рассказать об исчезновении Тревора По и о поисковой экспедиции, которую организовали его школьные друзья из Южной Каролины.

Заметив, что я вошел и смотрю на него, Херб жестом приглашает меня за свой столик.

— Прости, Лео, что не упомянул о твоем друге в воскресной колонке. Понимаешь, не вижу, о чем тут особенно писать. В этом городе тысячи геев умирают от СПИДа. Вот только в этом ресторане сегодня утром заметил шестерых — все геи и все больны СПИДом.

— Как ты их отличаешь?

— Ты тоже научишься через пару дней. Представь, что ты русский солдат и только что открыл ворота Освенцима. У них голодный, изможденный вид. Это в нашем городе означает печать смерти.

— Но ты же помнишь Тревора По. Ты уже писал о нем.

— Превосходный парень. Чертовски интересный. Пианист от Бога. Играет, как черт. Но я не могу писать ни о чем, мне нужен сюжет. Нет истории, нет приманки. Гей-музыкант, который умирает от СПИДа? Всего и делов-то? О чем тут писать?

— Семеро его школьных друзей прилетели вчера из Чарлстона, чтобы разыскать его. Один из них только что назначен шефом полиции Чарлстона — это первый в истории Южной Каролины чернокожий начальник полиции.

— Премиленькая история. Сгодилась бы для мультфильма, да вот беда — я не режиссер.

Я смеюсь. Херб вызывает у меня восхищение, как и при наших прежних встречах.

— Не встречал лучшего гида, чем ты, — продолжает он. — Как ты мне показывал Чарлстон! Но за ту экскурсию я с тобой уже расквитался. А эта история — она хороша только для Чарлстона. В нашем Вавилоне она не сыграет. Кому это может быть интересно?

— Ты прав. Позволь угостить тебя «Кровавой Мэри». В знак старой дружбы.

— Что-то я в толк не возьму. Зачем ты пришел? Чем еще можешь меня заинтересовать?

— Может, и ничем. С точки зрения такого крутого парня, как ты. Великий город. Великие люди кругом, куда ни глянь. Чем тебя может заинтересовать маленький человек вроде меня? Пожалуй, мне лучше уйти.

— Пока не ушел, — придерживает меня за руку Херб, — скажи, чего тебе от меня надо.

— У поминания в твоей колонке, Херб. Просто, чтобы ты привлек к нам немного внимания. Больше ничего.

— И это после всего, что я сделал для тебя! — рычит Херб. — Черт, но ведь в твоем рассказе не за что зацепиться. Самая громкая твоя сенсация не тянет даже на строку в моей колонке. Мы выступаем в разных весовых категориях, Лео, и ты не дурак, сам понимаешь это.

— Ты — симфонический оркестр, Херб. А я всего лишь деревенская дудка. Я все понимаю. Но я никогда не упустил бы настоящую историю, как делаешь ты. Да, мне нужна твоя помощь, старина. В своем деле ты лучший в стране, тебе нет равных. И все же мне придется уйти. Завтракай спокойно, не буду тебе мешать.

— Хорошо, ты получишь завтра одну строку. Ты доволен, Лео? Будь благоразумен.

— Мне нужна половина колонки.

— Ты напрасно тратишь время. Свое и мое, — усмехается Херб.

— Пока, Херб. Вот телефон, по которому меня можно найти. — Я протягиваю ему листок бумаги.

— Ты играешь со мной. Ты, поросенок, играешь со мной, — говорит Херб с некоторым даже восхищением в голосе. — Вот что я скажу, Лео: хорошо, будет тебе половина колонки. Но уж и ты не подведи, а то окажешься шлимазл! Компренде?

— Я говорю на разных языках, включая идиш и итальянский.

— Ну валяй. Что ты припас в рукаве?

— Тревор По — родной брат голливудской звезды Шебы По. Это она организовала поиски. Она приезжала в Чарлстон специально, чтобы попросить нас о помощи.

— Ах ты сукин сын!

— Как-никак учился у мастера. А он всегда учил меня оставлять карту-другую про запас. Показывать сначала шляпу, а не кролика.

— Как ты докажешь, что говоришь правду? — спрашивает Херб.

— Есть два способа. Во-первых, я могу дать тебе честное слово.

— Это не лучший способ, Южный Человек! Зачем мне твое слово? Что еще?

Я вынимаю пышный кустик сельдерея из «Кровавой Мэри» и откусываю верхний лист. По этому сигналу в дальнем конце бара женщина, скромно одетая в черный кожаный пиджак и шелковые брюки, снимает темные очки. Встает из-за столика и развязывает шарфик от Армани. Сбрасывает пиджак, открыв серебристую блузку, прозрачную, как полиэтиленовый пакет. Встряхивает головой — и каскад золотых локонов рассыпается по ее плечам. Идет она, впрочем, весьма деловитой походкой, без сладострастия, которым щедро наделяет каждого своего персонажа. И все же весь ресторан загипнотизирован фантастическим превращением неприметной незнакомки. От столика к столику перелетают слова «Шеба По», «Шеба По», пока она идет через зал, не отводя зеленых глаз от оценивающего взора Херба Каена.

— Ты получишь свое, Лео, — говорит Херб. — Разыграл свою партию блестяще, ах ты шельмец.

— Позволь познакомить тебя с легендарной Шебой По, Херб. Шеба, это не менее легендарный Херб Каен.

— Тебе пора идти, Лео, — говорит Шеба. — Увидимся за обедом. — Выдержав идеальную паузу, она добавляет: — Пока, шельмец! — И обращается к Хербу: — У меня пропал брат, мистер Каен. Мне нужна ваша помощь.

Я беру такси и еду на старую квартиру Тревора — Юнион-стрит, 1038, это на Русском холме. Почти все его чарлстонские друзья не раз останавливались в удобной и красивой комнате для гостей, окно которой выходит на вечно спешащую, деловую Юнион-стрит. Тревор использовал свой необыкновенный талант дружить и всегда делил квартиру с человеком, способным поладить с его чарлстонскими поклонниками. Мы же платили ему тем, что угощали дорогими деликатесами в модных заведениях, которые с поразительной частотой открываются в этом городе, где жизнь не замирает с закатом солнца. Первым делом Тревор всех нас вывел в Кастро, чтобы познакомить с сообществом геев. Он испытывал неимоверную гордость, играя роль посланника Юга в этом гомосексуальном полусвете. За эти годы он познакомил меня со множеством геев из южных штатов — из Виргинии, с Полосы приливов,[74] из Арканзаса, с Озарка,[75] и мне уже казалось, что я могу классифицировать их акценты по количеству каши во рту. Хотя мы, школьные друзья, прекрасно знаем, что Тревор прожил в Чарлстоне всего год перед тем, как слинял в Кастро с его несказанными удовольствиями, но вынуждены признать, что за это время Тревор усвоил самый настоящий чарлстонский акцент, какой только может быть. Способность к подражанию сослужила ему хорошую службу.

Помню, как однажды летом он болтал с веселой компанией геев из Чикаго.

— Южане — самые очаровательные ребята нашего племени геев. Самые лучшие собеседники, изобретательные повара, знают толк в выпивке, в конце концов. Да и в постели не найти таких выдумщиков на грани криминала. Любая вечеринка в этом городе будет пресной, если на нее не пригласить хотя бы одного такого парня из числа потомков старых добрых конфедератов.[76] Активисты нашего гей-сообщества нещадно меня ругают за то, что я вожу дружбу со школьными друзьями-натуралами. Но школьные друзья приносят мне новости из того закоснелого, несексуального мира, где даже миссионерская позиция считается проявлением сексуальной революции. Они напоминают мне, что жизнь — это шведский стол, а не коробка с сухим печеньем. К тому же они мои друзья по песочнице. В переносном смысле, конечно. Вы ведь никогда не отречетесь от славных мальчишек и девчонок, с которыми вместе играли в песочнице, и никогда их не забудете. Даже чикагские обыватели, с такими, как у вас, душами, выстуженными ветрами с озера Мичиган, в состоянии понять, что дружба, которая берет начало в песочнице, нерушима. Или у вас, обитателей Среднего Запада, нерушимая дружба завязывается не в песочнице, а в сугробах?

Произнеся этот монолог, Тревор подмигнул мне с трогательной симпатией, и я подмигнул ему в ответ, хоть и был закован в бесцветную броню скучной нормальности. Никакая броня не мешала мне радоваться тому, что Тревор говорит, думает или выдумывает. Рядом с ним и я, и мои друзья всегда чувствовали: благодаря близости его романтической, в высшей степени эротизированной натуры мы живем более полной, насыщенной жизнью. У Фрейзер возникало впечатление, будто перед ней разыгрывается какой-то бродвейский спектакль, а у Молли — будто она играет в нем главную роль. Тревор помогал Найлзу преодолевать чрезмерную недоверчивость, Бетти — чрезмерный практицизм, Чэду — дух соперничества, а мне — сентиментальность. Только Айк поглядывал на блистательные представления Тревора искоса, а его акцент коробил чувствительную душу Айка.

— Брось ты этот акцент, Тревор. Ты же не чарлстонец. Ты вообще не на Юге родился. А когда ты говоришь, тебя можно принять в лучшем случае за третьесортного слугу-негра.

— Знаешь ли ты, шут гороховый, что мой акцент напоминает звон канделябров восемнадцатого века, — парировал Тревор. — Мне об этом сказали три леди. Одну звали Равенель, другую Мидлтон, а третью — Приоло.

Такси привозит меня на Юнион-стрит, 1038. Понятия не имею, увижу ли я когда-нибудь снова Тревора По. Мне предстоит переступить порог его чудесного дома, о котором я так часто вспоминал. Автомобили либо мчатся во весь опор, либо двигаются рывками: неуверенные водители, не ожидавшие, что Юнион-стрит так круто спускается к Норт-Бич, то и дело жмут на тормоза. Я подхожу к двери, звоню в звонок, без особых надежд, но на всякий случай наклеиваю на лицо нашу фирменную южную улыбку. Шеба не раз писала женщине, которая живет сейчас в этой квартире, и не получила ответа. Не ответила жилица и на телефонные послания секретаря Шебы. Зовут жилицу Анна Коул, она молодой адвокат из Дулута, штат Миннесота.

— Анна Коул! — кричу я в одно из эркерных окон гостиной. — Я друг Тревора По из Южной Каролины, мне нужно поговорить с вами. Не угодно ли вам будет открыть дверь?

Испуганная особа довольно вульгарного вида резко распахивает дверь — насколько позволяет цепочка — и впивается в меня взглядом.

— Какого хрена вам надо? — спрашивает Анна Коул. — Почему вы преследуете меня?

— Мэм, — говорю я, — я вижу вас в первый раз. Мы никогда раньше не встречались. Я никак не мог преследовать вас Мой старый друг Тревор По жил в этой квартире. Я с компанией друзей приехал, чтобы разыскать его.

— Я подумала, что вы тот самый извращенец, который приставал ко мне на прошлой неделе. — Она смотрит на меня диким, подозрительным взором. — А это что еще за дерьмо: «мэм», понимаешь ли!

— Я южанин, — объясняю я. — У нас это обращение в крови. Простите, если обидел вас.

— Лично я думаю, что Юг — самое жуткое место в стране.

— Не могу согласиться с вашей точкой зрения. Правда, я никогда не бывал в Миннесоте. — Этим замечанием я снова бужу ее подозрительность.

— Откуда вы знаете, что я из Миннесоты?

— Мы интересуемся птичкой из Миннесоты, которая выгнала нашего друга из гнездышка.

— Учтите, Джордж Уоллес,[77] или как вас там, я дошла до ручки. Этот парень меня достал. Я позвонила в полицию, но копы не могут ничего предпринять, пока меня не изнасилуют, не разрежут на куски и не утопят в заливе. И я не выгоняла вашего друга из этой чертовой квартиры. Я-то здесь при чем? Я ни в чем не виновата.

— Вы правы, Гаррисон Кейлор.[78] Вы ни в чем не виноваты.

— Вы приклеиваете мне ярлык. По-моему, совершенно дурацкий.

— Мы, Джорджи Уоллесы, всегда приклеиваем ярлыки уроженцам Дулута, которые приклеивают ярлыки нам.

— Я ничего не имела в виду. Извините. А теперь, пожалуйста, убирайтесь отсюда.

— Мне нужно найти друга, — упорствую я. — Я всего лишь задам вам, Анна Коул, несколько вопросов.

— Боже мой! — Ее охватывает неподдельный ужас. — Вон же он, смотрите! Сидит вон там в своей поганой «хонде». Ага, пригнулся, теперь его не видно.

Анна Коул протягивает руку, которую прятала за спиной, в ней пистолет. Обращается она с ним неуклюже, словно это змея.

— Вы умеете пользоваться оружием? — спрашиваю я.

— Прицеливаешься ему в яйца, нажимаешь на курок. Бац! И готово — яйца всмятку. Ничего сложного.

— Позвольте мне ваше оружие, Анна, — очень вежливо прошу я. — Я умею им пользоваться. Но если мне удастся избавить вас от вашего приятеля, уж вы не откажитесь ответить на несколько моих вопросов о Треворе.

Она смотрит на меня так, словно видит в первый раз.

— Почему я должна вам верить?

— Значит, этот парень внушает вам больше доверия?

— Может, вы хотите ограбить меня. Или изнасиловать. А потом убьете, и копы скажут: «Вот тупая корова! Сама дала ему в руки пистолет».

— Да, мэм, это один из возможных сценариев развития событий. Но ведь не исключено, что я помогу вам. У меня богатое воображение.

— Какой мне с него прок?

— А вот сейчас мы проверим, есть ли воображение у вас. Заодно проверим, насколько хорошо вы разбираетесь в людях.

— Мне не нравится ваше лицо. — Она исподлобья смотрит на меня.

— Мне и самому оно не нравится. С самого детства.

— Я буду наблюдать из эркера, — говорит она.

С вполне понятным волнением Анна отдает мне маленький пистолет. Кладя его в карман пиджака, я замечаю, что он не заряжен. Стучусь в дверь, и она с явным раздражением снова ее распахивает.

— Может, у вас найдутся патроны?

— Я осуждаю насилие, кровопролитие и смертную казнь, — говорит Анна с большим апломбом, и ее заявление меня обескураживает.

— А что, если ваш извращенец убьет меня? Ведь не исключено, что тогда он закончит жизнь на электрическом стуле. Или задохнется в газовой камере.

— Я надеюсь, он получит пожизненное заключение без права обжалования и досрочного освобождения.

— Так вы считаете, что ему лучше остаток жизни провести, клея коробочки и делая заготовки для дорожных знаков? Поступить на заочное отделение в муниципальный колледж и изучать историю поэзии под руководством какого-нибудь битника на Телеграф-авеню?

— Я считаю, что человеческая жизнь священна! — восклицает Анна.

— Гаррисон Кейлор!

— Не смейте так меня называть! — взрывается она.

— Моя жена умирает от рака. Если на Юнион-стрит произойдет убийство, вы усыновите моих детей? Их у меня двенадцать.

— Убийства не будет. Пистолет не заряжен.

— Да, но, возможно, у извращенца он заряжен. Так вы клянетесь, что не бросите моих деток, если они осиротеют?

— Вы что, там, на Юге, вообще понятия не имеете о планировании семьи и о контроле над рождаемостью? — возмущается она, затем добреет: — Хорошо, я сделаю все, что в моих силах.

— А теперь, Анна Коул, ступайте к окну. Представление начинается. Третий звонок.

Я пересекаю Юнион-стрит и спускаюсь по противоположной стороне улицы. Прохожу мимо «хонды», даже не скосив взгляд в ее сторону. Обойдя машину, записываю номер. Это коричневый «аккорд» 1986 года. Замечаю, что мужчина на секунду приподымает голову, а потом снова опускает на приборную доску. Я подхожу к машине, стучу в окно, чтобы привлечь его внимание, но он не шевелится.

— Сэр, откройте окно. — Стучу громче. — Мне нужно поговорить с вами.

— Пошел к черту, начальник, — рычит он, не поднимая головы. — Я ничего не нарушил. Парковка здесь разрешена.

— Вы терроризируете молодую женщину, которая живет на этой улице. Откройте окно, сэр.

— Пошел к черту, я тебе сказал. И с удовольствием повторю еще.

Рукояткой пистолета я пробиваю отверстие в окне, ударом правой ноги разбиваю стекло. Нога у меня большая, и окно разлетается вдребезги, любо-дорого посмотреть. Не зря я был курсантом Цитадели, вполне могу сыграть крутого парня.

— Ну, считай, что ты труп! — рычит этот тип, стряхивая осколки стекла с одежды.

Он вскакивает, красный от ярости, и я успеваю заметить невыразительные, блеклые черты его лица, пока он поправляет съехавшие очки. Если бы следователь попросил меня описать его внешность, я сказал бы, что в лице нет ничего лишнего, декоративного, все подчинено сугубой функциональности, как в «хонде аккорд». Приставив пистолет к его лбу, я с благодушным видом помахиваю рукой прохожим, давая знать, что все в порядке, ситуация под контролем. Снимаю с типа темные очки и кладу к себе в карман. Брови у него густые, нависают над карими, в тон машины, глазами, словно мохнатые гусеницы.

— Ваш бумажник, сэр, — приказываю я. Взяв протянутый бумажник, говорю: — Благодарю за проявленную готовность к сотрудничеству, мистер Джон Самми. О, а это, должно быть, очаровательная миссис Самми. И три славных мальчугана — сыновья, наверное. Вы являетесь клиентом «American express» с 1973 года, подумать только! И ваша «Visa» до сих пор действительна. А вот у карты «Discovery» срок действия истек, мистер Самми, вынужден вас огорчить. Я оставлю ваш бумажник у себя на месяцок-другой. Мы посмотрим, перестанете ли вы преследовать эту милую молодую женщину, которая живет на другой стороне улицы. Куда она ни пойдет — везде наталкивается на вашу мерзкую рожу. Но теперь у меня есть ваше водительское удостоверение, и я знаю, что вы живете в Сан-Рафаэле,[79] на Вендола-драйв, 25710, так что, возможно, вам придется еще не раз увидеть мою мерзкую рожу.

— Я лично знаком с мэром. Я лишу тебя жетона, поганец. Сегодня же вечером ты будешь молить о пощаде.

— Слышите это странный звук? Это стучат мои зубы от страха. Но вы ошибаетесь. Я не полицейский. Я муж этой женщины, только что вышел из Сан-Квентина.[80] Вернуть вам ключи от машины, мистер Самми?

— Да, сэр, — кивает он.

— Будут у меня проблемы из-за того, что отпускаю вас. Я обещал жене пристрелить вас на месте. Ну да ладно. Вы знаете, как бабы сентиментальны. Расскажу ей про трех ваших малюток, сыграю на чувствах, короче. Кстати, вы помните, откуда я только что вышел?

— Да, сэр. — Трясущейся рукой он пытается вставить ключ зажигания.

— Бумажник пришлю по почте через месяц.

— Большое спасибо.

— А теперь, Самми, мы должны разыграть еще одну сценку, чтобы угодить моей жене. Тут мне понадобится ваша помощь. В вашем распоряжении двадцать секунд, чтобы свалить отсюда. После этого я стреляю. Две секунды уже прошли.

Я никогда не видел, чтобы автомобиль на такой скорости рванул по городской улице.

Ленивой походкой я возвращаюсь к дому 1038 по Юнион-стрит, и снова звоню в звонок, и снова слышу из-за двери напряженный голос Анны Коул.

— А вы будете покруче, чем он, — говорит она.

Я вижу ее силуэт за старинной кружевной занавеской, которая некогда принадлежала Тревору По.

— С ним оказалось справиться труднее, чем я думал.

— Зачем вы разбили ему окно?

— Он не хотел вступать в разговор, и я надеялся таким образом привлечь его внимание.

— А теперь убирайтесь немедленно, или я вызову полицию. Вы псих, это точно. Я не буду разговаривать с вами, и, вообще, я ничего не знаю про вашего друга. Если б знала, сказала бы. А так уходите.

— Хорошо, — говорю я. — Спасибо за помощь.

Я разворачиваюсь, по невысокой лестнице спускаюсь на Юнион-стрит и тут слышу, как открывается входная дверь.

— Могу я получить обратно папин пистолет? — спрашивает Анна Коул.

— Нет. Вы ведь осуждаете насилие и кровопролитие, разве забыли? Оставив пистолет у себя, я помогу вам приблизиться к честной, достойной жизни. Вам не полагается владеть оружием, вам также ни к чему номер автомобиля вашего преследователя, его водительское удостоверение и бумажник, битком набитый всякими сведениями о нем.

Мы стоим, враждебно глядя друг на друга. Анна первая принимает решение.

— Хотите чашку травяного чая? — предлагает она.

— Нет, благодарю, — отвечаю я. — Нет ли у вас кофе?

— Я не люблю кофе.

— А я не люблю травяной чай. Мне пора идти, я потерял много времени. Держите пистолет вашего папы. Купите патроны к нему. Сексуальный маньяк этот тип или нет, он, наверное, постарается довести свое дело до конца. Вот его бумажник. Снимите копию с водительского удостоверения и отошлите в полицию.

— Может, хотите стакан сока?

— Сока выпью с удовольствием.

Войдя в комнату, я испытываю потрясение: здесь практически все осталось, как при Треворе. Только на крышке пианино, где раньше стояли фотографии друзей и знаменитостей, с которыми Тревор общался, Анна расставила фотографии своего миннесотского семейства. Я говорю ей, что в ее распоряжении оказались предметы мебели и произведения искусства, которые принадлежали моему пропавшему другу.

— Я ничего не украла, — объясняет она с тревогой в голосе. — Я сняла квартиру с обстановкой и очень обрадовалась, что здесь жил человек со вкусом.

— Почему же он все бросил? Он с такой любовью выбирал каждую мелочь, каждую книжку, каждую статуэтку.

— Понятия не имею. Он съехал месяцев пять тому назад, так я думаю. Я живу здесь уже три месяца. За последний год он не заплатил ни пенни квартирной платы. Владелец квартиры не мог больше ждать и выселил его — у мистера Чао просто не было другого выхода. Тревор никогда не говорил мистеру Чао, что болен СПИДом. Вообще не говорил, что чем-то болен. Мистер Чао даже плакал, когда рассказывал мне об этом. Это он попросил, чтобы я ничего здесь не трогала и оставила всю мебель на месте, как при старом жильце. Все по-прежнему принадлежит Тревору, я всего лишь квартиросъемщик. Как вас зовут?

— Лео Кинг. Мы вместе с Тревором учились в школе, в выпускном классе.

— Он был, похоже, в плохом состоянии, когда уезжал отсюда. Соседи много говорили про него. Меня они ненавидят, потому что думают, будто я прихватила его квартиру.

— А где у него альбомы с фотографиями? Я хотел бы их забрать, чтобы изучить вместе с друзьями.

Анна открывает шкаф и вынимает альбомы, потом спрашивает с любопытством:

— А вы женаты, Лео?

— Да.

— А кольцо не носите, — замечает она.

— Жена хочет развестись со мной. Когда она в последний раз приезжала в Чарлстон, украла кольцо, пока я принимал душ. С тех пор я не видел ни ее, ни кольца.

— А дети?

— Я хотел детей, а Старла нет.

— Старла? — переспрашивает Анна. — Какое странное имя.

— Индейское, думаю. Племени чероки.

— А как оно переводится? Меня интересует все, что касается коренного населения Америки.

— Я думаю, что дотошный лингвист перевел бы это так: «На прибрежье Гитчи-Гуми».[81]

— Еще одна шутка в миннесотском духе.

— Обещаю, последняя.

— Слава богу. Смешным этот юмор не назовешь. Расскажите все, что знаете о Миннесоте.

— Викинги. Созвездие Близнецов. Столица Сент-Поль. В Миннеаполисе люто ненавидят все, что связано с Сент-Полем. И наоборот. Американский Мэлл.[82] Десять тысяч озер. Пол Баньян и голубой бык по кличке Малыш.[83] Клиника Мейо.[84] Озеро Сьюпериор. Миноги. Бобры. Гагары. Никаких ядовитых змей. Сияющая глубина моря. Вигвамы Нокоми. Канадские гуси. Миллион шведов. Множество норвежцев. Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Озеро Итаска. Озеро Вобегон. И, как мне ни прискорбно упоминать это имя, потому что оно вас сильно бесит, — Гаррисон Кейлор.

— Неплохо, Лео. Своими познаниями вы меня сразили наповал.

— Я рад. Итак, гусак высказался. Теперь послушаем, что скажет гусыня. Расскажите мне все, что знаете о Южной Каролине.

— Это вы там развязали Гражданскую войну или что-то вроде? — с большой долей неуверенности говорит она.

— Очень хорошо, зачет. А что вы знаете о Форте Самтер?

— Исследовательский треугольник.[85] Университет Дьюка.

— Мимо. Это в Северной Каролине.

— Для меня без разницы. Мне всегда было плевать на ваш Юг.

— Странно. А южане только и говорят в своих гостиных, что о Миннесоте. Послушайте, можно я возьму эти альбомы с собой?

— Конечно. А как насчет остального барахла?

— Какого барахла?

— Больше тридцати коробок. Я все упаковала в коробки и отнесла в кладовку, которая в гараже. Там одежда. Личные вещи. Всякое непотребство.

— Я пришлю за коробками. А что значит «всякое непотребство»?

— Ну, как бы вам сказать… — мямлит она.

— Что?

— Самая жуткая порнография, какую я только видела. Мне плевать, гей человек или не гей. В конце концов, я живу в Сан-Франциско, черт подери. Но за такое можно и в федеральную тюрьму угодить.

— Да, Тревор обожал свое порно. Он называл его «коллекция иностранных фильмов». Мы заберем его тоже.

— Я кое-что посмотрела. Вы ведь не собираетесь перевозить это через границу штата?

— Посмотрим. А почему вы смотрели порно?

— Из любопытства, — признается она. — Я подумала, может это возбудит меня. Эффект оказался противоположным.

— На меня тоже не особенно действует. Тревор показывал мне кое-что, когда я гостил у него. Говорил, что хочет переманить меня на темную сторону Луны.

Вдруг Анне в голову приходит какая-то мысль, и это сразу отражается на ее лице — у нее одно из тех лиц, на которых непосредственно отражается внутреннее состояние.

— А вы знаете фотографию, которая висит у Тревора в ванной? Она сделана в Чарлстоне?

— Да, в Чарлстоне. Не возражаете, если я посмотрю на нее, пока вы наливаете мне стакан сока, который обещали?

Иду по коридору, поворачиваю в крошечный санузел, где висит увеличенная фотография вереницы помпезных особняков, что стоят на Бэттери-стрит. Дома сияют яркими красками, как бывает в солнечный полдень. Гости из Южной Каролины всегда смеялись, когда Тревор кричал из-за закрытой двери ванной:

— Я всегда испражняюсь с мыслью о Чарлстоне!

Взяв фотографию, возвращаюсь в гостиную. Рассказываю об этом Анне Коул, попивая сок, который она приправила соусом табаско и лимоном.

— Можно мне взять эту фотографию, Анна? Это немного поднимет настроение людям, с которыми я сегодня обедаю.

— Да, конечно, — соглашается она с некоторой неохотой. — Но мне будет ее не хватать. В каком доме жил Тревор?

Я хочу сказать правду, но потом вспоминаю, что людям больно расставаться с мифами, которые они сочинили и с которыми сроднились.

— Вот в этом. На углу Митинг-стрит и Бэттери, — отвечаю я.

— Я сразу поняла, что он принадлежит к высшему обществу.

— Вы абсолютно правы. Кстати, Анна, можно, я перепишу сведения о вашем преследователе? Я путешествую с двумя полицейскими и попрошу их навести справки по своим каналам. — Я переписываю информацию из всех документов, имеющихся в бумажнике, благодарю ее и даю наш адрес. — Если вспомните что-нибудь полезное для наших поисков, свяжитесь с нами. Нас можно найти по этому адресу. Сожалею, что пришлось разбить стекло тому парню. Я сам себе поразился, представляю, как напугались вы.

— Я подумала, вы псих, — кивает она. — Вы хоть понимаете, Лео, как это опасно?

— Нет, объясните мне.

— Я получила два письма неизвестно от кого. Этот человек утверждает, что он Шеба По. Потом последовали телефонные звонки. Но я вам точно скажу, что какой-то мужчина пытался подделаться под женский голос. Что вы на это скажете?

— Скажу: сохраните эти письма. Со временем вам за них отвалят бешеные деньги. — Я поднимаюсь, собираю альбомы с фотографиями. — Спасибо за помощь. Вот наш телефон и адрес. Свяжитесь, если что.

По дороге на Вашингтон-стрит я размышляю о встрече с Анной Коул, о ее реакции на то, что я южанин. Я не представлял, как странно люди относятся к уроженцам южных штатов, пока не начал путешествовать по стране. Тут-то и обнаружилось, что южанина рассматривают как некое извращение, как прыщ или бородавку на американском национальном характере, из-за которых нужно долго оправдываться, а лучше прибегнуть к косметической операции. Очень часто, встречаясь с жителем Вермонта, Орегона или Небраски, я страдал, наталкиваясь на враждебное отношение к южанам, объяснялось оно только неведением. Однажды в своей газетной колонке я опубликовал список причин, почему ненавидят южан, и попросил читателей пополнить его, исходя из личного опыта.

Мой список был немудреным:

1. Некоторым не нравится южный акцент.

2. Некоторые дураки считают всех южан дураками из-за их акцента.

3. Некоторые придурки все еще не могут простить мне Гражданской войны, хотя не помню, чтобы я убил хоть одного янки при Энтитеме.[86]

4. Многие чернокожие, с которыми я встречался за пределами Юга, возлагают на меня ответственность за принятие «Джима Кроу»,[87] за сегрегацию и, как следствие, за необходимость борьбы за гражданские права, за убийство Мартина Лютера Кинга, за существование ку-клукс-клана, за все линчевания, имевшие место, и даже за клеймо рабства.

5. Любители кино ненавидят южан, потому что посмотрели «Рождение нации», «Унесенные ветром», «Убить пересмешника», «Жаркой ночью» и «Беспечный ездок».

6. Один мужчина из Огайо ненавидит южан, потому что однажды отведал в аэропорту Атланты гритс.[88] Он признался, что добавлял туда и молока, и сахара, и все равно это был самый несъедобный крем, который он когда-либо пробовал.

7. Женщины, которые вышли замуж за южан, а потом развелись с ними, ненавидят их. Так же как мужчины, которые женились на южанках, а потом развелись с ними. Разведенные женщины также ненавидят своих бывших свекровей-южанок, а разведенные мужчины — своих бывших тещ-южанок. В эту категорию попадает изрядная часть населения южных штатов.

8. Либералы, проживающие в других штатах, ненавидят Юг за его консерватизм. Они не в состоянии поверить, что и на Юге водятся настоящие либералы.

9. Женщины других штатов ненавидят южанок, потому что те считают себя более красивыми, чем уроженки других штатов.

10. Жители других штатов ненавидят южан, потому что думают: южанам плевать с высокой колокольни на все, что о них думают в других штатах.

Эта статья задела наше общество за живое, и я получил более тысячи писем в ответ. Так что реакция Анны Коул не была для меня неожиданностью.

С первых дней пребывания в Сан-Франциско Тревор По заслужил репутацию абсолютного эксцентрика даже среди живописного племени завсегдатаев «Вашингтон-сквера». Они, в своей диковинности и эклектичности, всегда казались мне слепком с души Сан-Франциско. Поскольку в этом заведении Тревор царил и как душа общества, и как музыкант, мы чувствовали себя здесь будто дома. В знак особого уважения за Тревором был закреплен столик у окна, и он всегда пользовался этим почетным местом, откуда наблюдал за городским карнавалом, приправленным всем тем сюрреализмом, которым богат Норт-Бич.

Когда Лесли Эш — по словам Тревора, самая гениальная официантка на земле — подходила к нему принять заказ, он указывал из окна на башню Койт,[89] эротически возвышающуюся на вершине Телеграфного холма, и спрашивал:

— Детка, как ты думаешь, башня Койт имеет отношение к фаллическому символизму или является буквальной имитацией эрегированного пениса?

— Я всего лишь официантка, солнышко! — отвечала Лесли. — Я принесу тебе попить и поесть. А гида тебе придется нанять за отдельную плату.

— Ничего не ценю так, как остроумный ответ бойкой девчонки. Может ваш бармен сделать мне такую «Кровавую Мэри», которая навеки врежется мне в память?

— Майк, в нашем городе завелась деревенщина. Интересуется, можешь ли ты сделать «Кровавую Мэри»?

— Чего-чего кровавое? — переспрашивает Майк Маккурт — по словам Тревора, самый гениальный бармен в мире. — Погоди, сейчас загляну в свой учебник.

Так началась долгая дружба Тревора с этим заведением, заменившим ему штаб-квартиру, убежище и отчий дом, которого у него никогда не было.

Сегодня я прихожу первым. Лесли обнимает меня так, что кости трещат, потом целует в щеку, как сестра. Майк Маккурт посылает воздушный поцелуй и делает мне «Кровавую Мэри». Все в ресторане обратили внимание на внезапное исчезновение Тревора, и все переживают из-за этого, а также из-за его болезни. Я тронут тем, что Лесли несет мою «Кровавую Мэри» за столик Тревора и приглашает меня туда.

— Мы будем держать вас в курсе насчет Тревора, если что-нибудь услышим, — говорит она. — Если у малыша возникли проблемы, мог бы поселиться со мной.

— Ты знаешь: кошки всегда уходят в лес, чтобы умереть в одиночестве.

— Каждый, кто бывает здесь, ищет Тревора. Считай, что у нас есть свои люди по всему городу.

— Значит, мы его найдем.

Вскоре начинают подгребать наши чарлстонцы, и сцена с участием Лесли и Майка повторяется снова и снова. Наша компания устраивала вечеринки в честь обоих, когда они вместе с Тревором приезжали в Чарлстон в начале восьмидесятых — тогда СПИД, проникая незаметно в кровь, еще не начал косить ряды беззаботного гей-сообщества. Сейчас же газеты, издаваемые на побережье залива Сан-Франциско, пестрят некрологами, написанными еще оставшимися в живых друзьями — многие из них сами заражены вирусом. Я не могу читать эти кровоточащие слова без слез, а сквозь слезы всегда вижу лицо Тревора По. Это новый жанр литературы, рождающий чувство потери и безнадежные сожаления по поводу ухода наших мальчиков.

Мы заказываем легкий ланч и обмениваемся новостями, которые удалось собрать. Шеба входит в ресторан под непроницаемой маской заурядной повседневности, и никто не узнает ее. Меня удивляет, что она не здоровается с Майком и Лесли, и я спрашиваю ее об этом.

— А я их не знаю, — отвечает она. — Я никогда не бывала здесь раньше.

— Как прошел разговор с Хербом Каеном после моего ухода? — интересуюсь я. — Мне кажется, попахивает грехом.

— Он дает полную колонку на весь разворот. В завтрашнем утреннем выпуске. Расскажет историю о знаменитой актрисе и ее школьных друзьях, которые приехали на поиски ее брата, умирающего от СПИДа. Хербу понравились нюансы: Айк и Бетти чернокожие. Молли с Фрейзер принадлежат к сливкам общества, Найлз — сирота, а Лео — коллега-газетчик.

Мы радуемся, а Найлз обижается.

— Зачем понадобилось сообщать, что я сирота? Почему бы не сказать, что я директор по спортивной подготовке в «Портер-Гауд» или преподаватель истории?

— Выигрышный материал! — объясняю я. — Преданный друг-сирота разыскивает друга детства, который умирает от СПИДа. Нам, газетчикам, нужны приманки.

Шеба почему-то сердится, услышав мой аргумент.

— Ну да. Нужно еще написать, что Лео — гермафродит, а Молли — лесбиянка и проститутка, а у меня роман с президентом Рейганом. Я просто хочу найти своего брата, ясно? Я не хотела тебя обидеть, Найлз. Ты знаешь, как мы все к тебе относимся.

— Понятия не имею, как ты ко мне относишься, Шеба, — пожимает плечами Найлз.

— Так же, как все. Ты лучше всех нас. Самый лучший из нас — это ты, Найлз. Твой характер закалился в испытаниях, через которые ты прошел в детстве. Твоя сестра не выдержала их и повредилась умом. Мы с Тревором тоже не совсем нормальные, потому что не выдержали испытаний, выпавших на нашу долю. А вас с Бетти трудности не сломали, а сделали сильнее. Вы, как металл, закалились в огне.

Некоторое время мы молча едим и пьем. Затем Айк откашливается и говорит:

— Нам с Бетти удалось кое-что узнать. Начальник полиции познакомил нас с полицейским, который много лет занимается Кастро.

— Но Тревор жил на Русском холме, — замечает Фрейзер.

— Не волнуйся, наш мальчик прекрасно известен в Кастро, — вступает Бетти. — Этот полицейский был им просто очарован. Говорит, чуть не стал геем, так запал на Тревора. Признался, что однажды они пофлиртовали и это могло зайти далеко. Тревор когда-то говорил, что у него слабость к парням в форме.

— Бьюсь об заклад, именно поэтому он так любил Айка, — говорю я.

— Заткнись, Жаба, — отвечает Айк. — Сохранилось досье на Тревора. Его забирали в полицию два или три раза за появление в пьяном виде в общественном месте. Однажды забрали за управление автомобилем в нетрезвом виде. Он заплатил штраф. Его обязали посещать курсы. Раз пять у него находили марихуану, но в этом городе это все равно как если бы у тебя нашли петрушку.

— Куда серьезнее в этом досье то, что однажды его арестовали за хранение кокаина с целью распространения. — Бетти смотрит в свой блокнот. — Он отделался штрафом, судье заявил, что невиновен. Цитирую его слова: «Ваша честь, я собирался использовать каждый грамм этого чертова порошка лично для себя. У меня и в мыслях не было ни с кем делиться». Судья рассмеялся.

— Да, узнаю нашего мальчика, — улыбается Найлз.

— Мы вызвали полицейского, который задержал Тревора за рулем, — продолжает Айк. — Тот сперва растерялся — этот вызов как гром среди ясного неба. Но мы объяснили ему, кто мы такие и чем занимаемся. Тогда он сказал, что Тревор был самым любезным, благовоспитанным и потешным пьяницей, которого он когда-либо задерживал. Тревор сказал ему: «Офицер, именно вам, трезвым полицейским, удается хорошо повеселиться за счет нас, пьяных водителей».

— Боже мой! — Фрейзер закрывает лицо руками. — Если бы вы мне в пятнадцать лет сказали, что я буду разыскивать больного гомосексуалиста, который принимает наркотики и переспал с сотней мужчин, я на Библии поклялась бы, что вы спятили.

— Ты, Фрейзер, родилась в сорочке, тебе под задницу всегда постелют соломки, — говорит Шеба, от неожиданной вспышки ее злости нам становится неловко.

— А ты родилась красавицей, Шеба, — отвечает Фрейзер, задетая. — Я с тобой в любой момент поменялась бы.

— Ты думаешь, мне это принесло счастье? Неужели вы думаете, что я была счастлива хоть один день в жизни? Неужели кто-нибудь из вас, глядя на меня, может подумать: «Как хорошо быть Шебой По!»

— Оставь Фрейзер в покое, Шеба, — решительно вмешивается Молли. — И давайте послушаем, что Лео узнал в квартире Тревора.

Я достаю четыре альбома с фотографиями, они оказываются сущим кладом. С их страниц на меня смотрят десятки людей, с которыми я был знаком, встречался, разговаривал, все они улыбаются мне сквозь годы, неотразимые в своей красоте, не подверженной времени на этих снимках.

— Господи, подумать только! — восклицает Бетти, перелистывая страницы. — Неужели среди геев совсем не бывает уродов? Я таких красавцев в жизни не встречала!

— Расскажи нам об Анне Коул, — просит Молли. — Тебе удалось что-нибудь узнать от нее?

Я излагаю отредактированную версию своего знакомства с Анной Коул, а также со странным типом, ее преследующим. Приступа мачизма, накатившего на меня, я уже стесняюсь и испытываю сомнения по этому поводу. Я мямлю что-то невнятное о своей стычке с подонком, у которого брови похожи на гусениц. О пистолете ничего не упоминаю. Сообщаю номер автомобиля, страховой номер и номер водительского удостоверения Джона Самми. Я рассчитываю, что добытые мной сведения вызовут одобрение со стороны друзей, но, вопреки моим расчетам, все как один неожиданно набрасываются на меня.

— Ты что, тупица, разыграл из себя офицера полиции? — кричит Айк.

— Ты разбил стекло в автомобиле! — Молли не в состоянии скрыть возмущения.

— Ты рехнулся, Жаба? — спрашивает Найлз.

— Нам крупно повезло, если Джон Самми не отправился прямиком в полицию, — добавляет Шеба.

— С чего ты взял, что этот парень преследовал ее? — вскакивает Фрейзер.

— Она сама мне сказала, — объясняю я. — К тому же он прятался, уткнулся лицом в приборную доску. Зачем бы ему понадобилось это делать?

— Уткнулся лицом в приборную доску! — взрывается Бетти. — Я не знаю такого штата, где закон признавал бы это преступлением. А ты разбил ему окно. Это по закону квалифицируется как преднамеренная порча чужого имущества.

— Ты журналист, Лео, — говорит Молли. — Тебя выгонят из «Ньюс энд курьер», если эта история выплывет наружу и появится в местных новостях.

— Пошли вы все к черту, — теряю терпение я. — Вас бы туда. Я сделал все, что мог.

— Почему ты решил впутаться в эту историю, Лео? — спрашивает Бетти. — Девчонка была так мила? Хотел уложить ее в постель?

— Какая разница? Я прогнал этого мерзавца. Женщина рада. От радости она согласилась впустить меня в квартиру и дала мне эти альбомы. Она сказала, что в кладовке хранится тридцать ящиков с барахлом Тревора, и обещала помочь нам, чем сможет. Если говорить честно, я считаю, что все сделал правильно.

— Ты права, Бетти, — возмущенно говорит Молли. — Лео хотел уложить девчонку в постель.

— Да что у вас, женщин, за мозги? По-вашему, все на свете сводится к сексу?

— Конечно, — кивает Бетти.

Молли кивает вслед.

— Жаба, мы действуем в незнакомой обстановке, — берет слово Найлз. — Проблем выше головы. Мы должны принимать разумные, взвешенные решения. Ты начудил, парень. Извлеки из этого урок. Да и всем нам пусть послужит уроком эта история, как ты свалял дурака.

— В понедельник мы начнем развозить обеды больным СПИДом, — начинает Фрейзер, отвлекая внимание от моей персоны. — Эта благотворительная организация называется «Открытая рука». Женщина, которая возглавляет ее, сказала нам с Молли, что Тревор, скорее всего, сейчас живет на социальное пособие и получил комнату в каком-нибудь убогом общежитии. Весьма вероятно, в Тендерлойне.[90] Мы будем доставлять обеды в городские трущобы. Эта женщина посоветовала нам взять провожатых из вашего числа, мальчики, потому что это может быть опасно. Очень часто геи пользуются выдуманными именами, чтобы скрыться от тех, кто их разыскивает. Поэтому мы будем приносить человеку обед, а потом разговаривать с ним. Адреса, телефонные номера, все необходимое у нас есть. Рано или поздно мы наткнемся на Тревора.

Глава 15 Тендерлойн

Наступает воскресенье, но для нас это не день отдыха, а день вынужденного бездействия, унылого и апатичного. С самого детства этот посвященный Богу день вызывает у меня душевное беспокойство, которое к полудню перерастает в нервную дрожь внутри живота. Я иду к воскресной мессе и, вернувшись, занимаю место за столом, где мы собрались для нашего, можно сказать, семейного завтрака. Открыв воскресный номер «Икзэминер энд кроникл», мы набрасываемся на колонку Херба Каена и едва не рвем газету в клочья. Херб пишет замечательно, в своем прекрасном стиле он воспевает героические усилия секс-идола Шебы По разыскать брата-близнеца Тревора, который сгинул в недрах ада, где страдают больные СПИДом.

Шеба распечатывает огромную пачку листовок, прибывшую из Лос-Анджелеса, на них — фотография Тревора По в его лучшие годы, которая трогает меня до глубины души.

— Я наняла отряд бойскаутов, они будут раздавать эти листовки по всему городу, — сообщает Шеба. — Прекрасная фотография, правда же? Он здесь — копия меня, вы не находите?

Под окнами трижды сигналит водитель лимузина.

— Мюррей готов отвезти нас на Пауэлл-стрит, — говорю я.

— Почему бы нам не остаться здесь? Напьемся до чертиков, — предлагает Шеба. — Терпеть не могу этих экскурсий, которые устраивает Жаба.

— Будет интересно, — обещаю я.

— А что там хорошего, на Пауэлл-стрит?

— Сюрприз! — отвечаю я. — Но вам понравится, гарантирую.

На Пауэлл-стрит Мюррей делает большие глаза, услышав, что я намерен прокатить своих друзей на фуникулере через весь город до Рыбачьей пристани. Среди них назревает мятеж, когда они, покинув роскошный лимузин, становятся в очередь обвешанных фотоаппаратами туристов, которые дожидаются следующего вагончика канатной дороги. Вагончик раскачивается на весу, я смело ступаю в него, хватаюсь за поручни — ощущения незабываемые. Пассажиры под впечатлением, внизу карабкается в гору наш автомобиль. С вершины Пауэлл-стрит открывается изумительный вид на залив, поверхность которого оживляют, изящно скользя, парусные лодки и яхты. Однако мне становится не по себе, когда я осознаю, что не в состоянии переменить положение рук: на поручнях недостаточно места — или правой ногой нащупать твердую опору, балансируя на ступеньке. Но лишь после того, как мы, миновав Чайнатаун, от которого исходит запах супа-вонтон,[91] соевого соуса и яичных роллов, начинаем крутой стремительный спуск по направлению к заливу, у меня возникает сильное подозрение, что моя гениальная идея прокатиться на фуникулере сопряжена с риском для жизни.

Во время резкого рывка, когда вагончик болтается над улицей, подобно живому существу, раздается разъяренный женский крик. Я сразу узнаю этот голос, который истошно орет:

— Убери свои поганые лапы от моей сумки, сукин сын!

Пассажиры, водитель, кондуктор и я — мы все замираем.

— Я кому сказала? — снова кричит женщина. — Ты что, сволочь, оглох? Говорю тебе — убери свои вонючие клешни от моей сумки, отдай кошелек! Делаешь вид, что не понимаешь, к кому я обращаюсь, мерзавец? Тогда скажу точнее: убери свои поганые черные лапы от моей сумки! Теперь понял, задница, о ком речь?

Голос Шебы узнаваем, как голос любой кинозвезды, — хрипловатый, чувственный, культовый, а в данный момент еще и взбешенный. Когда вагончик подкатывает к очередной станции, почти все пассажиры выпрыгивают и впопыхах разбегаются подальше от скандала. Остаются несколько пассажиров, и они знают друг друга со школьной скамьи, за исключением негра гигантских размеров, я таких великанов сроду не встречал: шевелюра растрепана, вид свирепый, росту шесть футов пять дюймов и веса фунтов триста.

— Милая дамочка! — говорит чернокожий великан Шебе довольно вежливым голосом, учитывая ситуацию. — Захлопни пасть и перестань орать. А то, боюсь, как бы не сделать тебе чуток больно. Как же я вытащу руку из твоей сумки, коли ты захлопнула ее.

— Отпусти кошелек, и я открою сумку, вонючий ты черножопый сукин сын!

— Упоминания о цвете и запахе я бы исключила, — говорит Молли с легким чарлстонским акцентом.

— Йо-хо-хо! — смелеет великан. — Что я слышу! Что я вижу! Белые дамочки забрались далеко от родного дома! Боюсь, белые дамочки, сделаю вам чуток больно, когда достану из кармана нож. А я собираюсь достать из кармана нож, чтобы чуток поучить мисс Златовласку хорошим манерам.

— Тебе сейчас не о дамочках надо думать, тигр, — спокойно говорит Бетти и, вынув из кармана тридцать восьмой калибр, приставляет его к виску великана. — О себе подумай. Ты имеешь дело с законом.

Обходясь без нашей помощи, Бетти принимает профессиональную стойку, достает наручники и передает Айку движением столь же незаметным, как пас за спиной. Айк ловит их, выводит великана из вагончика на улицу, наша компания идет следом. Водитель и кондуктор возвращаются на свои места из укрытия, в котором отсиживались. Неизвестно откуда появляются и шесть-семь пассажиров. Вагончик без нас продолжает свой прерванный инцидентом путь к Рыбачьей пристани, а мы всемером оказываемся перед лицом разъяренного человека с глазами убийцы.

— Я не знал, что вы полицейские, — говорит он, обводя нас всех взглядом, но обращаясь только к Айку и Бетти.

— Мы приехали по программе обмена опытом, — отвечает Бетти.

И мне становится ясно: они с Айком не знают, что делать с нашим «арестантом» теперь, когда он в наручниках и задержан лицами, не имеющими на то никаких полномочий. По виду Айка и Бетти я догадываюсь, что их поведение так же незаконно, как и поведение самого задержанного, который пытался присвоить кошелек Шебы.

— Вы слышали — эта женщина назвала меня негром! — кричит великан. — Это межрасовый конфликт, ясно, как божий день. Преступление на почве расовой ненависти.

— Замолчите, мистер! — приказывает Бетти. — Дайте нам немного подумать.

К несчастью, Шеба наделена талантом ухудшать и без того плохое положение.

— Ты совершенно прав, подонок, — вступает она. — Это преступление на почве ненависти. Я всегда ненавидела таких выродков, как ты. Посмотри на свою задницу: она шире вездехода. Почему бы тебе не пойти работать — деревья валить или что-нибудь в этом роде?

По непонятным для нас причинам Шеба произносит эти слова с ярко выраженным чарлстонским акцентом, который усиливает расовую антипатию. К тому же Шеба прибегла к маскировке: с помощью темных очков, шарфа и свободной одежды она скрыла свою красоту, и ее знаменитая внешность остается неузнанной.

— Офицеры, вы только послушайте, что городят эти белые, — говорит великан. — Это же крекеры, они с юга. Все они заодно, одна шайка, это всем известно. Я знаю, что говорю, я вырос в Каролине. Я сразу вижу расистскую сволочь, с одного взгляда. И чую сразу — с первого слова.

— Вы из какой Каролины? — спрашивает Айк. — Из Южной? Из какого города?

Теперь, немного успокоившись, мы начинаем различать в речи великана знакомые интонации.

— Вы о таком никогда не слышали, — бурчит великан.

— А все же? — настаивает Айк.

— Гаффни.

— Гаффни?! — восклицаем мы хором.

«Арестант» поворачивается ко мне, и тут меня осеняет, где я видел эти глаза раньше.

— Мы его знаем, этого парня, — говорю я, пораженный, и обращаюсь к Найлзу с Айком: — Представьте, что нет этой грязной шевелюры. Сбрейте бороду. Сбросьте двадцать лет и пятьдесят фунтов. Оставьте только мускулы. Полуфинал первенства штата в Колумбии.

— Черт подери, а ведь ты прав! — восклицает Айк, сам не веря своим глазам.

Найлз, похоже, еще не вспомнил, так как недоуменно бормочет:

— Что-что?

— Напрягись, Найлз, напрягись! — говорит Айк. — Мы по всем раскладам должны были выиграть у Гаффни. И не выиграли. Почему? Наша команда была сильнее, все шансы были на нашей стороне. И мы проиграли. Почему? Посмотри в эти глаза.

— Вы бывали в Южной Каролине? — с надеждой спрашивает великан.

— Маклин Тихуана Джонс! — наконец восклицает Найлз, пораженный тем, что узнал незнакомца.

— Мы были впятером, — рассказываю я женщинам, которые смотрят на нас так, будто мы дружно тронулись умом. — До конца матча оставалось пятьдесят восемь секунд. И тут эти глаза. Мы трижды шли в нападение, и трижды этот человек останавливал нас. И вот последняя атака. У тебя, Айк, и у тебя, Найлз, и у меня была одна задача — выключить этого парня из игры. Дать Уорми возможность пройти в очковую зону. И тут Маклин Тихуана Джонс оттеснил нас троих и блокировал Уорми захватом. Во время последней атаки.

— Мой отец до сих пор считает тебя одним из лучших пяти футболистов штата всех времен, — говорит Айк. — Сними с него наручники, Бетти. Мы поймали земляка.

— Сниму, только если он пообещает вести себя хорошо, — ворчит Бетти.

— А вы, парни, играли за «Пенинсулу»? — спрашивает Маклин. — Да, хорошо я вас тогда прижал, чуть кишки не выпустил.

— Это точно, — соглашаюсь я. — Потом ты стал играть за Джорджию.

— Ты хорошо играл. А потом получил травму — колена, кажется? — вспоминает Найлз.

— Перед тем как завязать, уже оба колена выбил. Хозяева продали меня в Окленд. Так я оказался здесь. Уже в самом конце.

— Как же ты, приятель, дошел до жизни такой? — спрашивает Айк. — Упал в грязь.

— Мне не повезло, — отвечает Маклин. — С каждым может случиться.

— Чем мы тут занимаемся? Упражняемся в навыках светской беседы? — вклинивается Шеба. — Зря теряем время. Всадите пулю ему в коленную чашечку и пойдем обедать.

— Вот опять не повезло. Не ту дамочку выбрал, — произносит Маклин, и мы невольно смеемся.

— Ты даже понятия не имеешь, кого ты выбрал, — отвечает Найлз.

— А где ты сейчас живешь, Маклин? — интересуется Бетти, не спуская с него при этом глаз.

— В Тендерлойне. В брошенном автомобиле одного знакомого. Колымага стоит на заднем дворе его дома. Парень болел за «Рэйдеров» когда-то. Вот и выручил меня.

— Ты на крэк[92] подсел? — спрашивает Айк.

— Считай, что так, — соглашается Маклин.

— Какой ты был спортсмен! Потрясающий, — качает головой Айк, потом долго смотрит на Маклина. — А ты хорошо знаешь Тендерлойн?

— Как свои пять пальцев. Это мой район.

— Хочешь подзаработать?

— Айк, ты лишился своего бесподобного рассудка? — вскипает Шеба.

— Нет. Мне как раз пришла в голову блестящая идея. Маклин Тихуана Джонс поможет нам найти Тревора По.

— По-моему, это самая идиотская идея из всех возможных, — отвечает Шеба.

— Вот именно, Айк, — соглашается с Шебой Найлз.

— Задача у нас и так непростая, — поддерживает Молли. — Боюсь, ты еще больше ее усложняешь.

— Что мои славные земляки из Южной Каролины делают в компании таких вонючих сучек? — рычит Маклин.

— Смотри, Маклин, не лезь на рожон, когда твои дела пошли на лад, — предупреждаю я.

— Я не понимаю, что значит «Тихуана», — вмешивается в разговор Фрейзер, которая до сих пор молчала. — Это что, фамилия?

— Предки матери родом из Мексики, — спокойно отвечает ей Маклин. — А отцовские предки — Джонсы.

— Сними с него наручники, Бетти, — смеясь, говорит Айк. — Это Джонс из Южной Каролины.

— Он до сих пор не пообещал, что будет послушным мальчиком. Пусть подаст мне знак.

— Мне все же хотелось бы потолковать с этой сучкой, — кивает Маклин в сторону Шебы.

— Пусть он лучше остается в наручниках, Айк, — говорит Бетти.

— Маклин, еще одна угроза в адрес моей подруги, — качает головой Айк, — и я вытащу пистолет и раздроблю тебе коленную чашечку. Я человек добрый, поэтому ты сам сможешь выбрать, правую или левую.

— Я ничего плохого не собираюсь делать, — говорит Маклин. — Просто потолковать. Я всегда разговариваю с людьми, и только.

— Ладно, заткнись и послушай. В Чарлстоне мы с Бетти знаем все закоулки. Все до единого. Знаем людей, которые в курсе всех слухов, которые скажут, кто чем занимается, кто торгует наркотой, когда прибыла оптовая партия и все такое. А в Сан-Франциско мы ни хрена не знаем. И человека подходящего у нас нет. А теперь появился мистер Маклин Тихуана Джонс. Всем понятно, что я имею в виду? — Айк обращается ко всем нам.

— Одно я знаю наверняка, — произносит Маклин в тишине, наступившей после слов Айка. — Никто из вас больше не увидит моей черной жопы, если унесу от вас ноги. Славный у нас получился клуб, разноцветный, но я пойду своей дорожкой. Встречаться с вами еще, добрые люди, мне сильно неохота.

— Если это твое окончательное решение, тогда мы уходим, — отвечает Айк.

— А как насчет наручников?

— Теперь они твои, — говорит Бетти. — Оставь себе на память. Смотри не потеряй.

И мы всей компанией шагаем прочь от Маклина.

— Вы не имеете права бросить меня тут в наручниках! Эй, мы же земляки! Мы из Пальмового штата![93]

Наш смех приводит его в ярость, и он мечет нам вслед изобретательные и цветистые проклятия, но нас они скорее забавляют, чем пугают.

Айк возвращается и хватает Маклина за грудки.

— Нам нужна твоя помощь, Маклин! Ясно тебе или нет? Решай быстро. И смотри не ошибись, прими правильное решение.

— Чем могу быть вам полезен, милые леди и джентльмены? — оценив ситуацию, вежливо спрашивает Маклин.

Подходит Бетти и снимает с него наручники.

— Шеба, дай мне твой кошелек, — просит Айк и протягивает руку.

Шеба нехотя кладет кошелек в протянутую руку. Айк, не сводя глаз с Маклина Джонса, отсчитывает триста долларов и вручает ему с небольшим напутствием:

— Вкратце расскажу тебе, в чем дело. Мы приехали, чтобы найти человека по имени Тревор По. Он играл на фортепиано, часто — для очень известных особ. Он заболел СПИДом. Вот листовка с его портретом, Маклин. Если ты его найдешь — мы дадим тебе пять тысяч баксов, без вопросов. На листовке я написал, где мы остановились. Если ты намерен заново начать свою чертову жизнь, мы тебе поможем. Благодари Бога за то, что сегодня вздумал ограбить нас. Думаю, Господь не случайно свел нас вместе.

— По-моему, это был Сатана, а не Бог, — бурчит Маклин.

— Согласна на сто процентов, — говорит Шеба, снимает очки и смотрит исподлобья.

Маклин впивается взглядом в Шебу. Что касается умения жечь взглядом, словно каленым железом, они достойные соперники.

— Где-то я видел эту лоханку, — бросает Маклин и переводит взгляд с Шебы на нас. — Знакомая рожа. В рекламе «Найк» снималась, что ли. Или еще где-то.

— Или, — говорит Шеба, и мы спешим навстречу вагончику, который направляется обратно на Пауэлл-стрит.

В каждом городе есть свой Тендерлойн. Вы чувствуете, как сам воздух меняется, словно вы преодолели невидимую границу, и вас со всех сторон обступают убожество, обветшалость, уныние, как будто город износился до дыр и сам не знает, как залатать их. Несмотря на то что Тендерлойн находится в центре, он напоминает подгнивший бочок яблока, которое долго пролежало на солнце и теперь привлекает внимание мух и ос. Некогда этот район был очень красив, и теперь многие здания радуют глаз своей архитектурой, но былая роскошь растрачена в превратностях разгульной жизни. В Сан-Франциско можно определить, что вы попали в неблагополучный квартал, по тому виду, который открывается из окон. В Тендерлойне куда ни посмотри — повсюду тоска и безобразие. В переулках пахнет мочой, помоями и дешевым вином. В понедельник мы должны развезти более сотни обедов по семи гостиницам-ночлежкам. Наш план таков: работать сообща, с максимальной скоростью. Начинаем с гостиницы под названием «Кортес». Пока Шеба любезничает с дежурным, остальные отправляются в глубь заведения, которое вполне оправдывает прозвище «клоповник». Здесь пахнет двумя сортами плесени: той, что образуется на дешевом сыре, и той, что разводится в сырых и темных подвалах, незнакомых с дезинфекцией.

С шестью упаковками я бегу по лестнице, которая грозит обвалиться под такой тяжестью. Молли идет за мной, следом шаг в шаг — Фрейзер и Найлз. Я стучусь в первую дверь. За ней слышится какое-то шевеление, потом слабый голос спрашивает:

— «Открытая рука»?

— Кушать подано! — откликаюсь я.

Рассмеявшись, человек открывает дверь. Передо мной живые мощи. Так происходит мое первое знакомство с ходячим скелетом — мужчина настолько истощен СПИДом, что я не уверен, доживет ли он до рассвета.

— Вы Джефф Макнайтон? — уточняю я и ставлю коробку с обедом на некрашеный стол.

Человек кажется прозрачным от худобы, видно, как струится кровь по венам у него на лбу. Кожа напоминает луковую шелуху.

— Я заказывал севрюгу, черную икру и блины. И бутылку холодной «Финляндии». Надеюсь, все исполнено в точности?

— Вынужден вас огорчить, Джефф. В последнюю минуту севрюгу пришлось заменить. Это грубое нарушение, согласен. Но я всего-навсего мальчик-разносчик, какой с меня спрос. Меня зовут Лео Кинг, я буду вас обслуживать пару недель.

— Вы хватили через край, Лео. — Мужчина заходится в приступе кашля. — Вы будете меня обслуживать еще неделю, не дольше. Дольше я не протяну. У меня снова началась пневмоцистная пневмония.[94]

— Хотите, чтобы я сообщил кому-нибудь? Родителям? Родным?

— Всем уже сообщили. Никому нет дела.

— А я вот разыскиваю друга, его зовут Тревор По. Не знаете такого?

Я вынимаю листовку с портретом.

— Знаю. Пианист. — Джефф рассматривает фотографию. — Я слышал его не раз в барах в Кастро, но знакомы мы, строго говоря, не были.

— Если узнаете вдруг от знакомых, где он сейчас, позвоните? Мой номер телефона указан под фотографией.

— В «Кортесе» нет телефонов, — говорит Джефф.

Я помогаю ему добраться до стола и открываю коробку.

— Из этой комнаты я никогда не выйду, — продолжает Джефф. — А на данный момент вы мой единственный знакомый. Вряд ли у меня появятся новые. Спасибо вам, Лео.

В следующую дверь я стучусь громче, встречает меня пожилой человек. Он находится куда в лучшей физической форме, чем его молодой друг. Старшего зовут Рекс Лэнгфорд, младшего — Барри Палумбо. Глаза Барри открыты, но при виде меня их выражение не меняется. Его можно было бы принять за манекен, если бы не тяжелое, хриплое дыхание.

— Вы сегодня рано. Удивительный случай, — говорит Рекс.

— Я сегодня первый день. Если буду работать с такой скоростью, то кто-то получит свой обед к полуночи.

— Новичок, значит? Никто в «Открытой руке» не выдерживает долго. Почему-то людям не нравится разносить нам обеды.

— Меня зовут Лео. Могу быть вам чем-нибудь полезен?

— Какая музыка для моих ушей! Просто симфония. Почти земляк забрел в наш город.

— Откуда вы родом?

— Из Озарка, штат Алабама. Это недалеко от Энтерпрайза,[95] который так гордится огромной статуей жука.

— Вы, наверное, шутите?

— К сожалению, это чистая правда. Лувр гордится Венерой Милосской, а Энтерпрайз — хлопковым долгоносиком. Обе статуи отражают какие-то стороны национального характера.

— Это, наверное, интересно — расти в Озарке, штат Алабама.

— Расти вообще интересно, неважно где. Это единственная мудрость, которую я приобрел в жизни. Дарю ее вам.

— Спасибо за этот подарок. Он мне нравится.

— А вы откуда родом? Судя по вашему акценту, из Мобила,[96] или я ошибаюсь?

— Из Чарлстона, Южная Каролина. Но вы правы, в обоих акцентах чувствуется гугенотское влияние. — Я протягиваю ему листовку. — Я ищу друга. Его зовут Тревор По. Вы не встречались с ним?

— Он посещал Бани?

— Он жил рядом.

— Тогда наши пути, возможно, пересекались, — отвечает Рекс. — Вы поняли мой намек?

— Если вас навещает кто-нибудь из знакомых, поспрашивайте у них о Треворе По, пожалуйста.

— Почти все мои знакомые умерли. Остался вот Барри. Барри, поздоровайся с Лео. Он принес нам обед. Не правда ли, мило с его стороны?

— Здравствуйте, Лео, — призрачным голосом шелестит Барри.

— Барри слеп, — поясняет Рекс. — Я кормлю его. Потом у него начинается приступ рвоты. Потом я снова кормлю его, и его снова рвет.

— Я ничего не могу с собой поделать, Рекс, — шепчет Барри.

— Вы заботитесь о нем, Рекс. Это подвиг с вашей стороны.

— Никакого подвига. Делаю, что могу. — Рекс пожимает плечами. — Он уйдет, потом я. Обо мне уже некому будет позаботиться.

— У вас есть деньги, Рекс? — спрашиваю я.

— Нет, конечно. Мы с Барри получаем пособие, но оно разлетается в один миг. Заплатишь за жилье, за лекарства — и нет ничего.

— Может, человек, который принес еду, позвонит моей сестре Лонни? — подает голос Барри.

— Конечно, я позвоню, — киваю я.

— Мы были очень дружны в детстве. Она меня любила.

— Я позвоню ей сегодня же, Барри.

— Ее муж ненавидит меня. Если ответит он, повесьте трубку. Я так хочу, чтобы сестра пришла попрощаться со мной. Дай ему телефон, Рекс.

Рекс пишет что-то на бумажке и протягивает мне. Я выхожу, на лестнице разворачиваю листок и читаю неразборчивые каракули: «Не утруждайте себя. Звонить нет смысла. Она говорит, что смерть этого извращенца угодна Богу. За сочувствие все равно спасибо».

Каждый день мы возвращались в наш элегантный штаб на Вальехо-стрит опустошенные и усталые. Мы читали письма, которые сотнями стали поступать после статьи Херба Каена. Были три письма, авторы которых утверждали, что они и есть Тревор По, в пяти письмах люди сообщали, что Тревор сейчас живет у них. Мне пришлось переговорить со множеством чудиков и придурков, с пятью частными детективами, с дюжиной бывших любовников Тревора, с его массажисткой, парикмахером, бакалейщиком и тремя медиумами-экстрасенсами, которые пообещали найти Тревора.

Субботним вечером после недели поисков мы собрались на серьезную конференцию и пришли к печальному выводу, с которым согласились все: хоть мы и не сидели сложа руки, но, несмотря на все усилия, не приблизились к нашей цели ни на шаг по сравнению с тем днем, когда приехали в Сан-Франциско. Однако мы решили не сдаваться, а продлить поиски еще на неделю. Вконец измученные, мы отправились спать.

На следующий день я иду по длинному темному коридору гостиницы «Девоншир», никак не предполагая, что меня ждет в конце его, в комнате 487. Впрочем, опыт уже научил меня, что в этих гостиницах можно столкнуться с чем угодно, реальность здесь превосходит любые фантазии. Но «Девоншир» выделяется даже среди них. Недоброе я чую сразу, как только стучусь в комнату 487 и не получаю никакого ответа.

Мне становится не по себе: ни слабых, шаркающих шагов, ни даже шороха. Я берусь за дверную ручку, и дверь на ржавых петлях распахивается настежь. В комнате вижу спящего юношу с белокурыми кудрями и пухлыми губами, похожего на статуэтку. Ему не больше двадцати лет. Любоваться его красотой мешает запах экскрементов — он просачивается через шелковую пижаму и дешевую простыню, которой юноша укрыт. Я ставлю упаковку с обедом на комод и дотрагиваюсь до его лба. Чувствую ладонью холод, юноша умер не один час тому назад. На его лице запечатлен покой — милосердный дар смерти человеку, измученному страданиями. Его одежда аккуратно висит в грязном туалете со следами мышиного помета на полу. В заднем кармане его лучшего костюма нахожу бумажник. В водительском удостоверении — фотография, на ней он улыбается, застенчиво и лукаво. Его имя — Аарон Саттерфилд, раньше жил в апартаментах на Сакраменто-стрит.

Там же, в бумажнике, нахожу несколько занятных фотографий. Вот Аарон с четырьмя приятелями, наряженные ковбоями, они празднуют Хеллоуин на вечеринке в Кастро. Та же самая пятерка позирует перед фотокамерой в жалкой кабинке с занавесочками, такие кабинки можно встретить на автобусных остановках в бедных районах. На оборотной стороне этой фотографии Аарон написал: «Все умерли. Остался я один».

В верхнем ящике тумбочки возле кровати нахожу два письма, одно от матери, другое от отца Аарона. Поскольку я стою возле смертного одра их сына, считаю себя вправе прочитать эти письма. Мне кажется, я имею право знать, почему это прекрасное дитя умерло в одиночестве. Не мне, а семейству Саттерфилд из города Стюарт, штат Небраска, полагалось бы сейчас склоняться над телом белокурого несчастного юноши. Такие мысли кружатся у меня в голове, на глаза наворачиваются слезы, и я не понимаю, от жалости, или от возмущения, или от того и другого.

Отцовское письмо написано с предельной лаконичностью, оно не отклоняется от темы. «Педик проклятый. Если ты правду пишешь, что подыхаешь, то знай: туда тебе и дорога. Такова Божья воля. Ты ее заслужил. Нет ничего удивительного в том, что Господь считает тебя грязным, мерзким существом, недостойным жизни. В Библии о таких, как ты, говорится, и там определена для вас кара. Я не вышлю тебе ни цента, заработанного мной честным трудом на ферме. Может, у Бога найдется милосердие для твоей грешной души. В себе я его не нахожу. Твой отец, Олин Саттерфилд».

Прочитав это письмо, я сижу, дрожа, со слезами на глазах. Я обращаюсь к Богу с молитвой, прошу Его не допустить меня уподобиться этим верующим в Него людям, стать похожим на Олина Саттерфилда. Что бы ни говорилось в Твоем Писании, Боже, я буду следовать ему. Открываю письмо матери Аарона. «Дорогой сыночек, эти сто долларов последние из тех сбережений, что мне удалось скопить за время жизни с твоим отцом, со дня нашей свадьбы. Боюсь подумать, что он сделает со мной, если узнает, что все это время я посылала тебе деньги. Как я хочу быть рядом с тобой в эту минуту, ухаживать за тобой, прибирать, кормить, сидеть подле тебя и рассказывать истории, которые ты так любил, когда был маленьким. Я целую тебя, почувствуй, как сильно я тебя люблю и жалею. Я молюсь беспрерывно и уповаю, что с Божьей помощью ты выздоровеешь. Иисус принял смерть на кресте ради таких людей, как ты и я, но прежде всего — ради таких, как твой отец. Он любит тебя не меньше, чем я. Но ужасное упрямство мешает ему признаться в этом. Отец не спит по ночам и плачет, и это не из-за плохого урожая или низких надоев. Я люблю тебя, как и Господь Бог наш Иисус. Твоя мама».

Смерть этого прелестного почти ребенка напоминает мне, что я слишком много времени провел в этом осажденном чумой городе. Если бы я хотел посвятить свою жизнь обреченным и умирающим и творить среди них чудеса, то выучился бы на врача. Но я рожден, чтобы писать фривольные, шутливые статейки о буднях и праздниках Чарлстона. Жизнь среди умирающих от истощения, не старых еще мужчин, чья кровь заражена безжалостным вирусом, отнимает у меня слишком много сил и опустошает. У меня возникает желание бежать из Сан-Франциско, и чем скорей, тем лучше. В этот момент мне даже наплевать, найдем мы Тревора По или нет. Я хочу спать в собственной постели, копаться в собственном саду, гулять по улицам, на которых знаю каждый дом. Мне хочется бежать прочь из этой комнаты, подальше от этого мертвого мальчика из Небраски. Но вместо этого я почему-то сажусь рядом с ним на постель, смотрю в его прелестное, неживое лицо. В ноздри опять бьет запах дерьма, я вскакиваю и развиваю бурную деятельность, которой сам дивлюсь.

Отбросив простыню, снимаю с тела пижамные штаны и обтираю полотенцем, которое нашел в раковине. Собрав грязное белье, пижаму и полотенце в кучу, открываю окно и вышвыриваю все в переулок. Я брею Аарона, а потом щедро с головы до ног опрыскиваю превосходным одеколоном от Пако Рабана,[97] остатки которого нашлись среди бритвенных принадлежностей. Осторожно расчесываю волосы, укладываю их так, как видел на фотографии. Укрыв юношу поднятым с пола одеялом, я испытываю чувство явного удовлетворения, как от исполненной миссии. Теперь Аарон Саттерфилд готов к чему угодно: хоть к крещению, хоть к отпеванию, хоть к встрече с божественной сущностью. Покончив с хлопотами, я снова даю волю слезам, и, естественно, в этот самый момент появляется Молли Ратлидж.

— А мы тебя ищем повсюду, — говорит она, сразу понимая, что происходит. Она подходит к Аарону, с явной нежностью касается его лица. — Боже мой, какой чудный мальчик!

Я подаю ей два письма, она читает их без комментариев, не выражая никаких чувств.

— У него такой вид, словно он умер во сне, когда ему снилось что-то хорошее, — говорит Молли чуть погодя.

— Да, у меня промелькнула такая же крайне сентиментальная мысль, когда я его увидел.

— Пожалуй, можно порадоваться, что его страдания закончились. — Молли старается не обращать внимания на мой насмешливый тон.

Я пытаюсь спрятать за ним неловкость, которую испытываю оттого, что она застала меня в слезах.

— Нужно позвонить в полицию, — говорит Молли. — Они отвезут его в морг. А мы сегодня же сообщим его родителям.

— Почему они не приехали к нему? Или не забрали сына домой?

— От стыда. Виноват обычный стыд, который мучил отца. А мать боялась отца. Я уверена, что отец изводил этого бедного ребенка со дня рождения. Пойдем, Лео, обойдем твой последний этаж вместе. Нас все ждут. Если бы мы работали так медленно, как ты, то ребята в Тендерлойне умерли бы с голоду. — Молли берет мой список с адресами. — Еще три комнаты, и на сегодня все. — Она снова касается лица Аарона своей изящной, ухоженной рукой. — Господи, во что мы дали себя втянуть, Лео? Эти дни, проведенные в Сан-Франциско, изменили нас всех. Мы еще не знаем, как это отзовется.

— А как у вас там, на нижних этажах?

— Там ужасно. Мы же знаем теперь, что смерть от СПИДа не бывает легкой. У всех одно и то же, у всех. В основном они прикованы к постели.

— Вряд ли мы отыщем Тревора, так ведь? Мы просто хорохоримся друг перед другом, чтобы было легче. Чтобы Шебе было легче.

— Не забывай, кто мы такие, Лео. — Молли вытирает платком мои слезы. — Мы упорные ребята, которые приняли решение. Мы отыщем Тревора и заберем его домой. Даже если он в конце концов умрет, его должны окружать люди, которые любят его до кончиков пальцев. Мы не допустим, чтобы он умер, как Аарон Саттерфилд. Ты все усек?

— Да, детка. Я все усек.

Молли слизывает последние слезинки с моей щеки.

— Зачем ты это сделала? — пытаюсь я овладеть собой и ситуацией.

— Захотела — и сделала. Очень вкусно. Похоже на устриц. Или на жемчужину. Твои слезы соленые, как океан возле острова Салливан. Молодец, что ты помыл этого мальчика. Я восхищаюсь тобой.

— Откуда ты знаешь, что я его помыл?

— Айк и Бетти стояли в переулке, когда из окна вылетел сверток. Бетти сказала, нужно пойти помочь тебе. Айк собрал все тряпки и выбросил в мусорный контейнер. Воняло жутко.

— А почему Бетти сама не пошла искать меня?

— Подумала, что я справлюсь лучше. К тому же Бетти звонит в полицию. «Скорая» уже в пути. Давай закончим с обедами и пойдем отсюда.

— Да, ты права. Прости, что потерял столько времени.

— Ты прощен, Жаба, — улыбается она. — На этот раз.

Вечером я устраиваюсь возле телефона в маленьком кабинете рядом с кухней, связываюсь со справочным бюро города Стюарта, штат Небраска, и пытаюсь выяснить номер телефона Олина Саттерфилда. Проявив в очередной раз свои телепатические способности, которыми она славится среди друзей, Молли Ратлидж входит в комнату с двумя бокалами «Джека Дэниелса» со льдом.

Раздаются два гудка, и отец Аарона снимает трубку.

— Мистер Саттерфилд, — говорю я, — вас беспокоит Лео Кинг из Сан-Франциско. У меня для вас информация о вашем сыне.

— Произошла какая-то ошибка, — слышу в ответ. — У меня нет сына.

— Разве Аарон Саттерфилд не приходится вам сыном?

— Вы понимаете английский язык? Я же сказал — у меня нет сына.

— А жена по имени Клеа Саттерфилд у вас есть? — спрашиваю я, прочитав имя на конверте, который держу перед собой.

— Это мое личное дело.

— Если у Клеа Саттерфилд есть сын по имени Аарон, я хотел бы с ней поговорить. — Я начинаю терять терпение.

— Клеа Саттерфилд моя жена. Ни у меня, ни у Клеа нет никакого сына. — Голос у мужчины ледяной.

Далеко, в штате Небраска, где я никогда не бывал, разгорается короткий, но жаркий спор. До меня доносятся приглушенные голоса, по ним можно судить, что борьба идет отчаянная. Затем я слышу в трубке голос женщины, она явно возбуждена попыткой сорваться с короткого поводка, на котором ее держит муж в замкнутом жизненном пространстве.

— Это Клеа Саттерфилд, — говорит она. — Мать Аарона.

— К сожалению, у меня для вас, мэм, плохие новости. Аарон умер сегодня в гостинице, в Сан-Франциско.

Продолжать я не могу, потому что меня прерывает крик искреннего горя, несколько секунд длится этот вопль, первобытный, почти нечеловеческий.

— Тут какое-то недоразумение, — выговаривает она между рыданиями. — Аарон всегда был очень здоровым мальчиком.

— Аарон умер от СПИДа, миссис Саттерфилд. Думаю, он стеснялся говорить о своем диагнозе.

— Наверное, вы хотите сказать — от рака, — поправляет она меня. — Вы хотите сказать, что Аарон умер от рака?

— Врачи говорят, что от СПИДа. Я не доктор, но врачи поставили диагноз: СПИД.

— Рак косит всех подряд. Я не знаю семьи, которую он обошел бы стороной. Это бич нашего времени. Аарон что-нибудь сказал перед смертью? Простите, не знаю вашего имени.

— Меня зовут Лео Кинг. Да, он просил передать родителям, что очень любил вас обоих. Обоих. И мать, и отца.

— Он добрый мальчик. Всегда думал о других. Где он сейчас? Его тело, я имею в виду.

— В городском морге. Запишите название похоронного бюро, с которым нужно связаться, и они приготовят тело к отправке на родину для погребения.

Я даю ей телефонный номер и название похоронного бюро, которое занимается подготовкой тел людей, умерших от СПИДа.

— Мой мальчик был прекрасен, вы согласны? — спрашивает миссис Саттерфилд.

— Да, красивее редко встретишь.

— Даже рак не обезобразил его.

Я слышу какой-то посторонний шум и спрашиваю ее:

— В чем дело?

— Это мой муж, Олин. Отец Аарона. Он плачет, я должна идти. Это правда, мистер Кинг, что перед смертью Аарон сказал, что любит обоих, и меня, и отца?

— Да, это были его последние слова, — лгу я. — До свидания, миссис Саттерфилд. Я католик и закажу мессу в память о вашем сыне.

— Мы пятидесятники.[98] Прошу вас, не надо мессы. Предоставьте нам молиться. Предоставьте нам похоронить его. Мы сделаем это по своим старым обычаям, как у нас полагается.

— Миссис Саттерфилд, — во мне снова закипает кровь, — ведь это вам и вашему мужу следовало быть рядом с Аароном, когда он умирал. Вам, а не мне. Так велит старый обычай. Так полагается.

Она вешает трубку, а я утыкаюсь лицом в ладони.

— Я не имел права так разговаривать с этой бедной женщиной. Так нельзя, — говорю я Молли.

— Конечно, так нельзя. Ей повезло, что не я говорила с ней. Уж я сказала бы все, что думаю о ней и о ее чудовище муже.

— Он тоже страдает.

— Хорошо ему страдать там, в Небраске. В комнате четыреста восемьдесят семь гостиницы «Девоншир» было бы труднее. Пойдем ужинать, орава проголодалась.

Ровно в полночь дверь моей спальни открывается. Я приподымаюсь, чтобы включить лампу у кровати. Входит Молли Ратлидж, она несет свою красоту, как сокровище, которое может причинить беду, может изменить навсегда жизнь мужчины. Еще она несет два бокала, и, когда ставит их на стол, я улавливаю запах «Гран Марнье».[99] Молли снимает пеньюар и остается в шелковой прозрачной ночной рубашке. Я не могу не поблагодарить Творца за то, что он весь свой талант вложил в создание женщины и справился так божественно. Молли втягивает нас в двусмысленную ситуацию, и это мне не очень по душе, но осуждать ее я не в силах. И все же я слишком дорожу нашей дружбой, чтобы подвергать ее опасности только потому, что непутевый муж Молли воспылал аппетитом к длинноногой бразильянке в два раза моложе его.

Красота Молли классическая, безупречная, врожденная, а у меня лицо, которое лучше прикрывать рядом с ней. Она — первая красавица среди чарлстонок нашего поколения, а я — простой пехотинец, который знает свое место В обществе.

Молли смотрит на меня, отпивая из своего бокала.

— Итак? — произносит она.

— Я могу привести тебе тысячу причин, почему нам лучше вовремя остановиться, Молли.

— Например?

— Сестра твоего мужа спит наверху с братом моей жены. По-моему, заниматься любовью в подвале при таких обстоятельствах — дурной тон.

— А по-моему, вполне. Чем еще заниматься девушке при таких обстоятельствах?

— Мы оба несвободны. Я крестный отец твоей дочери. Я был шафером на твоей свадьбе.

— Скажи, что ты не любишь меня, и я уйду.

— Да, я не люблю тебя. Я всегда был неравнодушен к Тревору По.

— Очередная твоя дурацкая шутка. Я ожидала подобного. А теперь я ложусь рядом с тобой.

— Я боюсь за тебя.

— С чего бы это? Я большая девочка.

— Я боюсь, что после этого все изменится. Жизнь станет другой.

— Я и хочу, чтобы все изменилось. И жизнь стала другой. — Она подходит к кровати и гасит свет.

Этой ночью я открываю для себя, почему все религии осуждают сладкий, колдовской грех прелюбодеяния. Когда я вхожу в Молли, когда все клетки моего тела оживают, отзываясь на ее горячую, живую плоть, мне кажется, что мы заново творим Вселенную, двигаясь вместе, бормоча вместе, дрожа вместе. Мой язык становится ее языком, губы сливаются, сердца стучат в такт. И когда наконец я истекаю огнем и влагой, Молли хрипло стонет в ответ. Из меня рвутся слова, которые я вынашивал двадцать лет и не надеялся прошептать наяву, на ухо этой женщине, и она отвечает мне своими тайными словами. Я падаю рядом с ней. Молли целует меня в последний раз и, собрав свои одеяния, как оперение, покидает меня, обнаженная. То, что началось как грех, закончилось как священнодействие. Лежа в одиночестве, я понимаю, что был прав — моя жизнь навсегда изменилась.

Глава 16 Появление Пателя

В пятницу, вернувшись после работы в организации «Открытая рука», мы застаем полицейский автомобиль, припаркованный на Вальехо-стрит возле нашего дома. Айк с Бетти подходят к полицейским и, показав свои жетоны, беседуют со следователем. Нас ожидает большой сюрприз. Оказывается, полиция хочет допросить меня: я являюсь главным подозреваемым в деле об убийстве. И тут я вижу Анну Коул, которая направляется ко мне.

Детектива, который расследует убийство, зовут Томас Стернз Макгроу. Его родители обожают поэзию. Его отец преподает американскую литературу в Беркли, а дедушка по матери приходится внучатым племянником автору «Бесплодной земли».[100] Никогда раньше мне не доводилось выступать в качестве подозреваемого в убийстве, это что-то новенькое для меня. Конечно, все эти милые подробности из биографии следователя Макгроу выясняются не при первой встрече. Они всплывают позже, в процессе нашего общения с Томом Макгроу, который оказывается блестящим собеседником и незаурядной личностью.

Я представляю Анну Коул своим друзьям, объясняю им, кто она такая. Очевидно, что Анна выбита из колеи таким поворотом событий, у нее даже дрожат руки. Она обращает ко мне побелевшее от ярости лицо и говорит:

— Я ведь знала, что не нужно открывать вам дверь.

— Давайте пройдем в дом и все обсудим, детектив Макгроу, — предлагает Айк.

Нежданное появление детектива Макгроу нарушает привычный распорядок дня, которого мы придерживаемся во время наших поисков. Друзья хотят присутствовать при моем допросе. Но Айк берет управление на себя и отсылает всех в гостиную, напомнив, что нужно проверить еще сотни писем и телефонных откликов, полученных в ответ на статью Каена.

Шеба целует меня в щеку.

— Детектив, если Лео Кинг совершил убийство, я спрыгну с Золотых Ворот, а вам разрешу заснять мое самоубийство. Вы получите неограниченные авторские права на мою смерть.

— Как вы можете шутить, когда тут такой кошмар? — возмущенно спрашивает Айна Коул и начинает плакать.

— Никто из нас не понимает, что тут происходит, — говорю я. — Лично я никого не убивал, поэтому в данный момент совершенно спокоен.

— Может, пригласить адвоката для Лео? — спрашивает Шеба Айка.

— Не нужен ему адвокат, — отвечает Айк. — У него даже парковочного талона никогда не было.

У Анны Коул начинается истерика, и мы успокаиваем ее, чтобы наконец приступить к допросу.

— Мэм, позвольте предложить вам стакан воды, — мягко говорит Айк. — Если вы возьмете себя в руки, дело у нас пойдет гораздо быстрее.

— Как вы велели, Лео, я отослала в полицию копию с фотографии человека, который меня выслеживал. Только и всего, — сквозь слезы говорит Анна.

— Он ведь из Сан-Рафаэля, так? — уточняю я. — Забыл его имя.

Детектив Макгроу приходит мне на помощь.

— Его зовут Джон Самми. Он проживал по адресу: Вендола-драйв, 25710, в Сан-Рафаэле. Работал физиотерапевтом в центре для пожилых здесь, в городе.

— И страдал дурной привычкой преследовать молодых женщин из Миннесоты, — добавляю я.

— Да, мисс Коул рассказала нам об этом, — кивает детектив. — Но есть одна проблема.

— Что за проблема?

— Джона Самми позавчера нашли мертвым в багажнике его автомобиля на городской парковке. Ему проломили затылочную часть головы тупым предметом. Тело подверглось значительному разложению — иными словами, внимание к автомобилю привлек дурной запах. Мы установили личность убитого и вчера переговорили с обезумевшей миссис Самми. Она еще на прошлой неделе обратилась в полицию с заявлением о пропаже мистера Самми. И тут как раз мы получаем жалобу от Анны Коул. Мы наносим Анне визит, и она сообщает нам о вас, Лео Кинг. Вы последний человек, который видел мистера Самми живым.

— И это все из-за того, что я открыла вам дверь, — визжит Анна Коул. — Никогда в жизни, ни разу я не открывала дверь незнакомцу. Зачем вы потом выследили этого человека и убили его?

— Опа! — говорит Айк. — Давайте не будем торопиться с выводами, мисс!

— Мисс Коул сказала, что вы угрожали этому человеку оружием, — обращается ко мне детектив Макгроу. — Это был револьвер двадцать второго калибра, принадлежащий мисс Коул. Вы попросили его у мисс Коул, когда пошли к Самми разобраться.

— Видно было, что этот парень сильно напугал Анну, — объясняю я. — Когда я позвонил в дверь, она держала в руках пистолет. Рассказала, что какой-то человек выслеживает ее. Я взял у нее пистолет, чтобы пугнуть этого типа, если понадобится, что и понадобилось.

— Мисс Коул сказала, что вы разбили ему окно, — продолжает детектив. — Это подтверждается — окно в его машине действительно разбито. Можете объяснить, почему вы это сделали?

— Он не открывал окно, я должен был как-то привлечь его внимание. Нужно же было выяснить, кто он такой.

— Итак, вы угрожали ему пистолетом.

— Да, я угрожал ему пистолетом.

— Ты идиот, Лео, — вздыхает Айк.

— А потом похитили у него бумажник? И солнечные очки?

— Я конфисковал у него бумажник, потому что хотел, чтобы он оставил мисс Коул в покое.

— Вы добились своей цели, — отвечает Макгроу. — В последний раз, когда его видели живым, вы целились ему в голову?

— Да, целился. Но мистер Самми, очень даже живой, очень даже шустро уехал на машине. Это не только я видел, мисс Коул тоже.

— И все же у нас есть основания полагать, что мистер Самми был убит в это время, мистер Кинг. Мы построили временной график. Судя по нему, примерно в это время мистера Самми убили и запихнули в багажник автомобиля. Можете описать внешность человека, который сидел за рулем и с которым вы разговаривали?

— Белый. Рост шесть футов. Волосы черные.

— Крашеные?

— Не знаю. Я не парикмахер. Скорей парик. Дешевый такой паричок.

— Не валяй дурака, Жаба, — вмешивается Айк. — Следователю надо отвечать серьезно.

— Прошу прощения, офицер Макгроу. Я не очень хорошо разглядел этого типа.

— Сколько лет ему было, по-вашему?

— Он производил впечатление человека немолодого, который сильно молодится. Глаза у него были карие, глубоко посаженные. Брови густые. Сложение крепкое. Но его лучшие дни остались позади.

— Мистер Самми родился в Индии, в Нью-Дели. Он жил в Америке по студенческой визе, когда женился на Изабель Самми. Он взял фамилию жены, и из Пателя превратился в Самми — это звучит более по-американски. Рост у него был пять футов семь дюймов, вес — сто сорок фунтов.

— Это не тот человек, с которым я разговаривал.

— Водительское удостоверение подделано. Мы думаем, что на этой фотографии изображен убийца. — Детектив протягивает мне копию водительского удостоверения, и я рассматриваю фотографию, на которую лишь мельком взглянул тогда, на Юнион-стрит.

— Я не могу с уверенностью сказать, тот это человек или не тот. Я не разглядывал его, поскорее отправил восвояси.

Детектив Макгроу показывает мне другую фотографию — на ней изображен миниатюрный индиец.

— Вот последняя фотография Джона Самми, в прошлом Анджита Пателя.

— Это точно не тот, с кем я разговаривал. Ничего общего.

— Как давно вы заметили, что за вами следят, мисс Коул? — спрашивает детектив Макгроу;

— За два дня до этого. В четверг он провожал меня до работы. Я заметила его, когда стояла на автобусной остановке. Вышла из автобуса возле моего офиса в финансовом районе и опять увидела его. Я испугалась. После работы он уже ждал меня. То же самое повторилось в пятницу. На ночь он уехал, но утром, когда я встала, уже был на месте. Сидел в автомобиле и ждал. Я позвонила в полицию и рассказала обо всем, это было в пятницу. А на следующий день появился Лео.

— Значит, тот человек никогда не приближался к вам и не угрожал? — спрашивает детектив. — Правильно ли я понял: он ни разу не вступил с вами в разговор, не приставал? Может быть, он следил не за вами, а за кем-либо из ваших соседей?

— Он всегда смотрел на меня. Он следил именно за мной, — убежденно отвечает Анна, дрожа от волнения.

— Когда я подошел к автомобилю, этот тип сидел, согнувшись. В такой позе либо собирают рассыпавшиеся орехи, либо прячутся.

— У вас есть лицензия на ношение оружия, которым вы воспользовались, мистер Кинг? — спрашивает детектив.

— Я позаимствовал пистолет у мисс Коул.

— А мне подарил его папа, — объясняет Анна. — Лицензию он мне не дарил. У меня нет патронов.

— Сможете ли вы опознать этого человека в полицейской картотеке или на очной ставке? — спрашивает детектив.

— Нет, — в один голос отвечаем мы с Анной.

— Если вы увидите этого человека снова, прошу немедленно сообщить мне. — Детектив подает нам с Анной свою визитную карточку, такую же протягивает Айку. Перед уходом Макгроу спрашивает меня: — А у вас сохранились его очки?

— Вроде бы. Позвольте, пойду посмотрю. Кажется, я бросил их в ящик прикроватной тумбочки.

— Если не возражаете, я пойду с вами. На них должны остаться отличные отпечатки пальцев этого парня.

Мы спускаемся в мою спальню-катакомбу, я включаю свет и глазам не верю: комната перевернута вверх дном. Не успеваю сделать ни шага, как детектив Макгроу удерживает меня за плечо. Оттолкнув меня, осторожно ступает вперед сам. Вынув записную книжку, что-то записывает и спрашивает меня:

— Это та самая тумбочка, куда вы положили очки?

Тумбочка разбита, ящик валяется на кровати, раскуроченной ножом. Удивительно, что в этом доме, битком набитом картинами Пикассо, Моне и Миро, серебряными сервизами, подсвечниками и антиквариатом, которым цены нет даже на черном рынке, нападению подверглась самая скромная комната.

— Он приходил за своими очками, — говорит детектив. — Откуда он узнал, что вы остановились в этом доме?

— Понятия не имею. Черт, наверное, из статьи Херба Каена.

— Мне придется опечатать эту дверь. Завтра пришлю ребят-криминалистов, пусть обследуют все. Мне это не нравится. Давайте заглянем в ванную. Ею пользуется кто-нибудь, кроме вас?

— Нет, сэр.

— Меня зовут Том. «Сэр» — это лишнее. — Он вынимает носовой платок и открывает дверь в ванную. Повсюду валяются мои бритвенные и туалетные принадлежности. — Войдите, Лео, — просит детектив. — Ни к чему не прикасайтесь и ничего не сдвигайте с места. У вас есть какие-нибудь соображения? Что вы об этом думаете?

Меня переполняет бешенство, когда я гляжу на сотворенное бесчинство. Мой крем для бритья бандит выдавил в раковину, разбил флакон с лосьоном и выжал до последней капли тюбик с зубной пастой. Дверца зеркального шкафа широко распахнута, и все его душистое содержимое, которое продюсер оставил своим гостям, также уничтожено. Но настоящая тревога охватывает меня, когда детектив закрывает шкаф и я вижу приклеенную к зеркалу листовку с портретом Тревора По, где говорится о его исчезновении. Я вижу знакомый рисунок, и до меня доходит весь зловещий смысл этого визита, у меня кровь стынет в жилах. Всплывают в памяти ужасные воспоминания юности, вытесненные страхи и образы. Наши поиски, похоже, приобретают смертельно опасный оборот.

— Можно ли поставить этот дом под охрану полиции? — спрашиваю я.

— При наличии веских оснований, — отвечает детектив Макгроу.

— Давайте позовем Айка, Найлза и Шебу. Остальных женщин не будем беспокоить, — прошу я.

Первым появляются Айк с Найлзом. Шеба идет в сопровождении детектива Макгроу, до меня доносится ее протестующий голос.

— Что случилось, Жаба? — спрашивает Найлз.

— Кто устроил бедлам в твоей комнате, черт подери?! — возмущается Айк.

Появляется Шеба с крайне недовольным видом. Беспорядок, учиненный в комнате, приводит ее в смятение. Увидев в ванной на зеркале фотографию брата, она едва не падает в обморок.

Со снимка улыбается нарисованная ярко-красным лаком рожица, только из левого глаза по щеке катится слеза.

— Господи Иисусе! — говорит Айк.

— Черт подери! — выдыхает Найлз. — Что это значит?

— Шеба, твой отец жив-здоров, — говорю я. — Это он прятался в машине. Я разговаривал с ним.

На следующий день Айк принимает командование нашим приведенным в боевую готовность отрядом, правда сильно растерянным и напуганным. После захода солнца местные полицейские патрулируют вход в дом, словно преторианская гвардия. Преступник проник через задний забор, о чем свидетельствует труп отравленного ротвейлера. Полицейские не обнаружили ни отпечатков пальцев, ни волосяных фолликул, ни признаков взлома. Только след от кроссовок одиннадцатого размера фирмы «Нью бэланс» на нижней террасе, и больше ничего. В течение двух часов они допрашивали Шебу и услышали ее ужасную семейную историю, со всеми деталями той головоломки, которую мы пытаемся разгадать столько лет. Каждый из нас знал какие-то подробности, неизвестные другим. Всего же не знал никто.

Когда Шеба выходит к завтраку, я наливаю ей чашку черного кофе. В воздухе этого туманного, пасмурного утра разлито напряжение. Холодно. В такую погоду даже не верится, что сейчас лето. Всех нас сковывает тяжелое, полное невысказанных вопросов молчание. Когда Айк наконец берет слово, чтобы изложить свой план, все воспринимают это с благодарностью.

— Прошлый вечер в корне изменил ситуацию, Шеба, — говорит Айк. — Ты сама понимаешь это лучше всех.

— Я не стала бы подвергать вас опасности, — обращается к нам Шеба. — Я не знала, что отец жив. Надеюсь, вы мне верите.

Видно, что больше всех обескуражена Молли. Она ни разу не упомянула о той ночи, которую мы провели вместе, не попыталась поговорить со мной с глазу на глаз, даже не прикоснулась к моей руке. Ее холодное равнодушие мне сложно объяснить, потому что Молли отнюдь не равнодушна по натуре. Она добрая, любящая, заботливая и преданная, я всегда это знал. Но лишь недавно, в эти несколько дней в Сан-Франциско, мне открылось, что она, как комод, имеет множество ящиков: ящик для семьи, ящик для друзей, ящик для домашних дел, ящик для Лео, верного слуги и обожающего любовника. Я думаю, ее поведение объясняется тем, что она пока не решила, как поступить с содержимым ящика с надписью «Чэд». Выбросить? Навести порядок? Неопределенность, похоже, парализовала ее, а воскрешение из мертвых папаши По усугубило внутреннее смятение до стадии полного хаоса.

Заметно, что воодушевление, вызванное нашим путешествием, покинуло Молли. Резким голосом она говорит Шебе:

— Отправиться сюда на поиски Тревора — это была авантюра. Мы хотели что-то доказать друг другу, вместе пережить приключение. Ты ни слова не сказала о том, что при этом нас могут убить.

— Я думала, что мой отец мертв, — оправдывается Шеба.

— Шеба, у нас есть дети. О них мы должны думать в первую очередь, — веско говорит Фрейзер.

— Ну и валите к чертовой бабушке отсюда! Слышите, вы все! Я и без вас найду брата! — кричит Шеба в отчаянии, которое накатило из каких-то темных глубин ее души.

— Я хотел бы предложить план дальнейших действий, — говорит Айк. — Мне кажется, он сопряжен с минимальным риском. Мы с Бетти всю ночь ломали над ним голову.

— Конечно, план не идеальный, зато конкретный, — добавляет Бетти.

— Давайте дадим себе еще сроку до воскресенья. Это значит, мы проведем в Сан-Франциско две недели. Мы пролезли во все дырки. Разослали объявления в газеты, расклеили листовки по всему городу, добились целой колонки от Херба Каена. Шеба дала интервью всем радиостанциям и телекомпаниям, какие есть в городе. Все газеты для геев крупными буквами на первой странице напечатали, для чего мы здесь. Мы сделали все, что могли.

— Я хотела, как и Фрейзер, улететь сегодня утром, — говорит Бетти. — Но план Айка гораздо лучше. Айк вообще никогда не теряет голову.

— Он же не мать! — вставляет Молли. — Шеба, кстати, тоже. И у Лео нет детей. Я лучше вколю себе лошадиную дозу героина, чем допущу, чтобы моих детей воспитывал Чэд вместе со своей бразильской шлюхой.

— Не забывай, что Чэд приходится мне братом, — говорит Фрейзер. — Он любит детей не меньше тебя.

— Давайте не будем цапаться между собой, — останавливает их Найлз, пытаясь разрядить обстановку. — Проблем и так хватает.

— Я видела, как ты выскользнула ночью из подвала, — говорит Фрейзер Молли. — Я принимала ванну внизу, чтобы не мешать Найлзу, который уже спал. Я полагаю, вы с Лео у него в спальне обсуждали необходимость экономических реформ в Шри-Ланке?

— Я спустилась разогреть себе молока в микроволновке. — Ложь Молли звучит крайне неубедительно. — Никак не могла уснуть.

— От тебя пахло сексом, а не молоком. На мой нюх, по крайней мере.

Комната затихает. Я ни разу не слышал подобных слов из уст Фрейзер и не поверил бы, что она их может произнести, расскажи мне кто-то об этом. Но собственным ушам пришлось поверить. Фрейзер, судя по ее лицу, и сама поражена.

— Итак, семейство Ратлидж дружно смыкает ряды, — говорит Молли. — Малыш Чэд может гулять направо и налево, а Молли должна держать язык за зубами и улыбку перед камерой, когда дом горит.

— Извинись перед Молли, — обращается Найлз к Фрейзер, сверкнув глазами.

— Мне не за что извиняться, — отвечает Фрейзер. — Нужно быть слепым, чтобы не видеть, чем они с Лео занимаются тут. А я поехала сюда не для того, чтобы потакать им и оставить сиротами своих детей.

— Что ты имеешь против сирот? — спрашивает Найлз у жены.

Возникает впечатление, что силы притяжения перестали действовать и наш мирок сейчас взорвется, разлетится на молекулы.

— Ничего не имею, дорогой. — Фрейзер удается совладать с собой. — Просто мне не хотелось бы такой судьбы для наших детей, даже если она, как ты считаешь, закаляет характер.

— Я никогда не считал ничего подобного, — отвечает Найлз. — Нет ничего ужасней сиротства. Каждый день я просыпался в страхе. В страхе шел в школу. И моя сестра тоже. Это сломало ей всю жизнь. Ты своей любовью спасла меня, Фрейзер. А моя сестра была ранена так сильно, что даже любовь Лео оказалась бессильна. Лео испортил себе жизнь, полюбив человека, которого нельзя удержать. Но даже мой страх и страх Старлы, я думаю, ничто по сравнению с тем страхом, который испытывали Шеба и Тревор. У меня, в общем-то, не было отца, и это очень плохо. А у них был отец, который издевался над ними много лет. Неизвестно, что хуже. Я не знаю всей твоей жизни, Шеба, только какие-то моменты. Но я знаю, что порой жизнь у тебя была страшная, по-настоящему страшная.

Айк встает, голос у него властный, но спокойный.

— Вот план, который нам с Бетти показался неплохим. Мы обещали «Открытой руке», что будем доставлять обеды до воскресенья. Но мы внесем кое-какие изменения. Мы с Бетти больше не будем заниматься доставкой. Займемся своими прямыми обязанностями. Вы будете перемещаться из гостиницы в гостиницу всегда вместе, на группы не разбиваться. Местные полицейские охраняют наш дом днем и ночью. Мы доведем свое дело до конца. Жаба, ты закажешь нам обед на сегодня?

— С удовольствием.

— Обедать будем дома, при закрытых ставнях и опущенных занавесках. Ни бассейнов, ни горячих ванн.

— А как же наш с Лео медовый месяц? — спрашивает Молли.

— Прекрати, Молли, — приказывает Айк.

— Я очень испугалась, — говорит Фрейзер. — Вот и наболтала лишнего с перепугу.

— Впервые в жизни в твоих словах была злость. — Найлз смотрит на жену, а та отводит глаза в сторону. — Если бы не знал тебя как облупленную, подумал бы, что это говорит опустившаяся приютская девка.

— Ты несправедлив, Найлз. Ты слишком строг, — замечает Молли, удивляя нас всех. — Она же сказала, что испугалась. Мы все испугались, это вполне простительно.

Шеба, которая сидит, обхватив колени, в дальнем углу комнаты, неожиданно выступает в поддержку Молли.

— Мой папочка запросто может укокошить нас всех, — говорит она. — Я заварила эту кашу. Мне и расхлебывать. И я расхлебаю, клянусь.

— Сначала нужно довести дело до конца, — напоминает Бетти. — Мы взялись доставлять еду этим беднягам. Они нуждаются в нас.

— Мне не хочется сейчас даже пальцем пошевелить, — говорит Шеба. — Я бы лучше осталась в постели, напилась и пересмотрела свои старые фильмы. Может, хоть тогда забуду про своего предка. Я его считала мертвецом, а этот псих и убийца цел и невредим и даже знает мой адрес.

— Лео, дружище, уж ты позаботься, чтоб обед удался на славу. А мы должны навести между собой полную ясность. Соберись с духом, Шеба, детка. Сегодня вечером все мы, присутствующие в этой комнате, должны услышать твою историю, будь она неладна, от А до Я. Двадцать лет тому назад вы появились в нашем городе, как чертики из коробочки. Никто не знает, где вы родились, откуда приехали, почему поселились в доме напротив Лео. Мы ничего не знаем о вашей матери, кроме того, что ей на роду написано попадать в неприятности. Мы должны знать все. Ты не вправе что-то скрывать от нас, потому что этот тип всем нам когда-либо угрожал. Твой отец — он для нас все равно что граф Дракула, Циклоп, Франкенштейн и Чарльз Мэнсон. И при всем при том вряд ли кто-нибудь из нас узнает его, войди он сейчас в эту комнату. Я не знаю его имени. Подумать только, я не знаю даже имени твоего отца!

— Я же говорила тебе, Айк. Я тоже не знаю. И Тревор не знает, — заявляет Шеба, чем очень нас удивляет.

— Итак, сегодня вечером, Шеба По, ты раскроешь перед нами все карты. Выложишь все до одной, — говорит Айк. — Я не против того, чтобы умереть за тебя. Но я имею право знать, почему мне приходится это делать, черт подери!

Вечером Шеба располагается в центре роскошной спальни, которая занимает весь верхний этаж. Тут есть и гостевая зона, очень нарядная, с мягкими коврами, множеством подушек и удобными креслами, этакое сказочное царство лени. Женщины утопают в креслах и кажутся крошечными — все, кроме Фрейзер, которая сидит рядом с Найлзом. Мы с Молли сидим чуть в стороне, делая вид, что мы как бы сами по себе.

— Мы с Тревором не знаем, где и когда мы родились, — начинает Шеба.

— У тебя есть свидетельство о рождении?

— Даже несколько. В одном значится, что меня зовут Каролин Эббот, а моего брата-близнеца Чарльз Ларсон Эббот и родились мы в Сент-Луисе. В другом — что мы родились в Сан-Антонио. Даты рождения, правда, в этих двух совпадают.

— А отец? — спрашивает Айк.

— Он менял имя и род занятий каждый раз, когда мы переезжали.

— Господи, почему? — спрашивает Молли.

— Не имею ни малейшего понятия. Когда переезжаешь каждый год, постоянно меняешь города, когда вокруг одни чужие и незнакомые люди, все путается в голове, во всем начинаешь сомневаться. Когда мы жили в Шайенне, штат Вайоминг, отца звали доктор Боб Марчезе. Он говорил с итальянским акцентом и целый год изображал ветеринара, который специализируется на крупном рогатом скоте. В Питтсбурге он называл себя Пьер Ла Давид и торговал «ягуарами». В Стоктоне, штат Калифорния, он был страховым агентом. Я даже не уверена, что мое настоящее имя — Шеба По. Тревор как-то сказал, что нашел штук пять фальшивых свидетельств о нашем рождении и три отцовских паспорта на три разные фамилии. Ни в одном из них не фигурировала фамилия По.

— А матери ты не задавала вопросов? — спрашивает Фрейзер.

— Старалась не задавать. То, что нам казалось непонятным, для нее было кошмаром. Когда мы подросли и начали что-то понимать, то нам сразу стало ясно: она боится отца. К тому времени мы уже, конечно, знали, что у нее есть на то причины.

— Он бил ее? — спрашивает Айк.

— Бить не бил, но выдумывал тысячу разных способов помучить. Иногда, например, не давал денег на еду. Селились мы всегда в сельской местности, вокруг ни души. Ни радио, ни телевизора, ни соседей, ни автомобилей. Отец был единственной нитью, которая связывала нас с миром.

— Перестань, перестань, перестань! Это все бред какой-то! — кричит Фрейзер. — Так не бывает! Что ты нам рассказываешь! Так люди не живут, такого в Америке быть не может! А куда смотрели твои бабушки, дедушки, тети, дяди? Что они говорили, когда приезжали в гости?

— Бабушки? Дедушки? Тети? Дяди? Если они и были, Фрейзер, дорогая, я их в глаза не видела. Неужели ты думаешь, что я не мечтала о них миллион раз? Неужели ты думаешь, я не мечтала, как они приедут и спасут нас? А потом я мечтала, что они посмотрят мой фильм и скажут: «Ну и ну! Ай да Шеба! Вышла в люди!» Но что, если эти гипотетические родственники знать не знают ни о каких близнецах по имени Шеба и Тревор? Что, если для них мы Мэри и Билл Робертс из Буффало, штат Нью-Йорк? Что, если наша мама влюбилась в нашего папу и сбежала из дома? Вариантов может быть множество, Фрейзер, а если ты считаешь, что возможен только один, то это твоя проблема.

— Это не моя проблема, — отвечает Фрейзер. — Это мое счастье, что я знаю, кто мои родители, кто мои предки и где они жили последние триста лет. Стабильность — самое большое богатство, которое я вынесла из детства, и хочу передать его своим детям.

— Что касается второй половины предков твоих детей, о них ты ничего не знаешь. Ведь твои дети и мои тоже, — вмешивается Найлз. — Среди их предков наверняка есть и жители гор, и контрабандисты. В родословной наших детей не меньше белых пятен, чем у Шебы и Тревора. Моя мать кого-то порезала ножом, за это ее с бабушкой посадили в тюрьму. Это то немногое, что я знаю наверняка.

— История печальная, но она не имеет никакого отношения к нашим детям, — упорствует Фрейзер.

— Эта история имеет самое прямое отношение к нашим детям. Просто они ее пока не знают.

— Я позабочусь о том, чтобы они никогда не узнали о твоем прошлом.

— Мое прошлое настигнет их, — отвечает Найлз. — Потому что оно влияет на настоящее.

— Это на Старлу оно повлияло, — соглашается Фрейзер. — Но тебя-то я защитила от него.

— От прошлого невозможно защититься, — говорю я.

Айк поднимает руку, жестом показывая, чтобы мы прекратили спор.

— Сейчас речь идет о Шебе. О ее брате. И об их отце. Мы пытаемся разобраться в ее прошлом. Обо всей прочей дребедени поговорим, когда вернемся в Чарлстон.

— А что значит улыбающаяся рожица? — спрашивает Молли. — Откуда она взялась? Я не понимаю, почему твой отец именно ее выбрал вместо автографа.

— Когда я была маленькой, мне очень нравились улыбающиеся лица, — пожимает плечами Шеба. — Денег у нас не было, и я вырезала улыбающиеся лица из газет и журналов. Я находила их везде — на фантиках, на лентах и шариках — и коллекционировала. Отец одобрял только одно хобби — игру на фортепиано. Это он научил нас с Тревором играть. Честно говоря, для нас отец был центром вселенной. И вот однажды я пришла из школы домой, а он нарисовал на всех улыбающихся лицах из моей коллекции красную слезу. Взял у матери красный лак для ногтей и нарисовал. К этому моменту все уже вышло наружу. И мама собиралась с нами бежать.

— Что вышло наружу? — спрашивает Молли.

— То, чем он занимался со мной и с Тревором. Сначала с Тревором. Я решила, что мальчики нравятся ему больше девочек, но потом оказалось, что он имеет вкус и к тем и к другим.

— Все, хватит! — кричит Фрейзер. — Я не собираюсь делать вид, что намерена слушать дальше. Вы все, наверное, согласны со мной?

Тишину можно измерять маленькими глотками, а можно трехлитровыми бутылями. Наступившая после слов Фрейзер тишина длится так долго, что та чувствует: ее осуждают, она осталась в одиночестве. Ее глаза сверкают, как у львицы, почуявшей запах гиен, которые угрожают ее выводку. Признания Шебы на всех производят тяжелое впечатление, но от знаменитого самообладания Фрейзер они не оставляют и следа. В той сложной композиции, которую долгие годы дружбы придали нашим взаимоотношениям, Фрейзер всегда занимала первое место по уравновешенности. Она всегда сохраняла спокойствие и держалась молодцом, какие бы грозы ни сотрясали атмосферу вокруг. Больно было видеть, как ее устойчивый мир рушится на глазах.

— Найлз, ты идешь со мной? — спрашивает Фрейзер. — С меня довольно. Я ухожу к себе. Все остальное могу дорисовать своим воображением.

— Я хочу остаться до конца, — мягко говорит Найлз. — Нам всем нужно разобраться с прошлым, особенно Шебе.

— Шеба, я не вижу смысла в том, чтобы посвящать нас во все подробности ваших извращенных отношений с отцом, — возражает Фрейзер. — Мы уже все поняли. Но мы-то хотим жить и живем нормальной жизнью, среди нормальных людей. В нашей жизни взрослые не насилуют детей изо дня в день. Это чудовищно и немыслимо, и я не понимаю, какое отношение все это имеет к поискам Тревора.

— В приюте с ребенком может случиться всякое, — говорит Найлз. — Меня, Фрейзер, изнасиловали двое мужчин, когда мне не было еще и десяти лет. Я пережил это. И Старла пережила. Мы выдержали. А что оставалось делать?

— Ничего твоя сестра не выдержала! Она сломалась, Найлз. Твоя сестра — это человеческие обломки после крушения, и мы никогда не знаем, где и когда они выплывут! — выкрикивает Фрейзер.

— Мы с Найлзом прекрасно знаем, как приют может исковеркать душу ребенка, — говорит Бетти. — Мы с ним стали нормальными людьми, но это было нелегко.

— Всем спокойной ночи, — желает Фрейзер.

Мы слышим ее шаги на лестнице — она спускается с грацией спортсменки, которая остается ее фирменной чертой. Этажом ниже хлопает дверь.

— Ты в порядке, Шеба? — спрашивает Айк.

— Нет, не в порядке. Кажется, мы начинаем ненавидеть друг друга. Мне лучше замолчать. Мне очень стыдно, что отец вытворял такое со мной и с Тревором, но ведь это факт моей жизни. Никуда от этого не денешься. А тогда я даже не понимала, что это плохо. Отец сказал нам: и девочки, и мальчики должны заниматься со своим папой сексом. Чтобы отплатить ему за любовь и заботу. Кто нам мог объяснить, что это не так? Теперь я понимаю, что это патология. А в пять или шесть лет не понимала.

— Шеба! — Бетти соскальзывает с кушетки, опускается на колени рядом с измученной Шебой и берет ее за руку. — Со мной было то же самое. Меня насиловал любовник матери. До тех пор, пока не вмешалась социальная служба и меня не забрали из семьи. Я приехала в Чарлстон в том же году, что и вы с Тревором, попала в один приют с Найлзом и Старлой. Я перестала верить людям и думала, это навсегда. Никогда не выкарабкаюсь. Но мы все помогли друг другу выжить тогда. Давай покончим с этим, родная. Рано или поздно твой папаша попадет под прицел моего пистолета, и я не промахнусь. Я отправлю его на тот свет. Не сомневаюсь, и Айк, и Найлз, и Жаба поступят так же.

— Я чувствую так же, но вряд ли смогу его убить, — говорит Молли. — Мне кажется, я вообще не в состоянии убить кого-либо.

— Не оправдывайся, Молли, — отвечает Шеба. — Я тоже не смогла бы. По самой идиотской причине. Вы будете презирать меня, если я скажу.

— Ты можешь говорить нам все, — кивает Айк. — Мы не будем презирать тебя.

— Он как-никак мой отец, будь он проклят. И я родилась ненормальной — в него. Я все-таки его люблю, потому что он отец — мой и Тревора. Я хочу, чтобы он исчез, но смерти ему не желаю.

Шеба плачет, я смотрю на нее и думаю: она создала такое количество масок, за которыми прячется, что уже не может отличить их от собственного лица. Шеба — актриса, и вся ее карьера строится на присвоении чужих личностей. Я сижу здесь, смотрю на нее — она настолько убедительна, что я ей верю, хотя, возможно, она говорит неправду. Очень трудно верить женщине, которая построила себя как здание, у которого множество парадных выходов и ни одного входа.

— Что еще нам нужно знать? — Айк обводит нас взглядом. — Мы не будем тебя больше мучить, Шеба. Тебе было очень тяжело. Поверь, нам тоже.

— Зная характер своего отца, почему ты решила, что он мертв? — спрашивает Бетти. — Просто потому, что тебе вручили урну и сказали, это его прах?

— Мне сообщили в Нью-Йорке, что он умер, — пожимает плечами Шеба. — В комнате у него нашли удостоверение личности и завещание. Выдали мне урну.

— Когда это произошло?

— Несколько месяцев тому назад.

— Откуда же он знает, что ты здесь? — спрашивает Найлз.

— От Херба Каена. Он читает газеты, — говорит Молли. — Караулил возле бывшей квартиры Тревора. Тоже ничего удивительного: Лео воспел этот адрес во множестве газетных заметок о путевых впечатлениях.

— На сегодня хватит, Шеба, — говорит Айк.

— А что, будет продолжение?

— Откуда у него извращенное влечение к тебе и к Тревору? — спрашивает Молли.

— Очень просто — это игра. Игра в абсолютную власть. Власть, против которой невозможно протестовать, — говорит Шеба. — Отец называл себя хозяином, а нас — рабами. Он говорил, что это самая примитивная, самая древняя и самая увлекательная игра на земле. Однажды он сказал: «Даю слово, этой игре не будет конца». Изнасиловав меня в Лос-Анджелесе, он признался, что хотел детей только для того, чтобы было кого трахать до конца дней. «Рождение двойняшек оказалось приятным сюрпризом, — сказал он. — Двойное удовольствие».

Глава 17 Новый посетитель ресторана

В пятницу мы начинаем прощаться с умирающими, которым доставляли обеды почти две недели. Прощаться всегда тяжело и грустно. В «Открытой руке» нас предупреждали, что существует опасность развития эмоциональной привязанности к подопечным. Наша работа сильно повлияла на нас. Весь день у нас глаза на мокром месте. К этому дню мы обнаружили уже четыре мертвых тела в гостиницах Тендерлойна. Мы поддерживали друг друга, как могли. Мрачный настрой усугубляется, конечно, и тем, что нам не удалось найти Тревора По. Ощущение провала и, как следствие, отчаяние подавляют всех, особенно Шебу. Никогда раньше до встречи с этими истерзанными недугом людьми не доводилось нам наблюдать такого несгибаемого мужества, неиссякаемого юмора и неодолимой воли к жизни.

Я чувствую усталость в душе. Мы заходим в наш ресторан. Официантка Лесли встречает нас объятием. Среди завсегдатаев разошелся слух, что Тревора так и не удалось найти.

— По моей вине все эти люди тратили свое время, — говорит Шеба. — По моей милости они подвергали свою жизнь опасности. А нам по-прежнему нечем их порадовать.

Шеба замолкает и начинает плакать. В этом нет ни капли актерства, неподдельное горе, она всхлипывает, как маленькая несчастная девочка. Мы не успеваем ничего ей ответить, из вестибюля к нашему столику, задыхаясь, спешит Лесли.

— Случилось нечто из ряда вон выходящее, — сообщает она.

— А именно?

— Явился огромный чернокожий парень. Похоже, бездомный. Утверждает, что у него есть к вам дело.

Шеба уже немного совладала с собой, она первая догадывается:

— Это же тот парень с фуникулера! Который хотел стащить у меня кошелек!

— Сделайте бифштекс из самого большого куска мяса, который у вас найдется. И принесите на улицу, вон на ту скамейку, — прошу я официантку.

Найлз с Айком уже вышли и разговаривают с единственным лайнбекером[101] «Окленд рэйдерз», который живет в выброшенном на свалку автомобиле.

— Наверное, у него есть новости, — киваю я женщинам, которые следуют за мной, чтобы принять участие в оживленном разговоре, завязавшемся на Пауэлл-стрит. Потом обращаюсь к Айку и Найлзу: — Я заказал обед для нашего гостя.

— Швейцар грозился вызвать полицию, когда я хотел войти, — возмущается Маклин Тихуана Джонс.

— Внешне ты не похож на их постоянного клиента, только и всего, — говорит Айк самым примиряющим тоном.

— Вы обещали пять штук тому, кто разыщет вашего педика. — Маклин садится на скамейку, мы стоим вокруг него. — Гоните мои денежки.

— А где наш друг? — спрашивает Айк. — Сначала мы должны получить Тревора По, а потом ты получишь деньги.

— Я нашел его, — говорит Маклин. — Обещал найти и нашел. Я держу слово. Теперь хочу получить свои деньги.

Маклин вынимает из кармана одну из тех листовок с портретом Тревора, которыми мы обклеили весь Сан-Франциско вдоль и поперек, и смотрит на нее, как на карту острова сокровищ.

— Да, это он, точно, — кивает Маклин. — Я видел его собственными глазами. Вчера.

Лесли выходит в сквер с подносом еды и шестью бутылками пива. Она торжественно опускает поднос на колени Маклину и говорит:

— Бифштекс мы пожарили с кровью. Годится, дорогой?

— То, что надо, мэм, — кивает Маклин. — Я люблю с кровью. Моя благодарность шефу. Добавьте к счету тридцать процентов чаевых.

Мы смотрим, как Маклин приступает к еде. Ест он с наслаждением, манеры у него, к нашему удивлению, отличные. Тут я вспоминаю, что он был звездой Национальной футбольной лиги и запросто бывал в самых лучших ресторанах самых разных городов.

— Дамы и господа, великолепная еда, просто великолепная, — восторгается он.

— Так ты видел Тревора По? — нетерпеливо спрашивает Айк.

— Да, собственными гляделками, — говорит Маклин прежде, чем положить в рот очередной кусок.

— Ты можешь отвести нас к нему?

— Служитель закона, ваш парень в большой беде. Конечно, я могу отвести вас к нему. Но вытащить его оттуда будет непросто.

— Где он? — вскрикивает Шеба.

— Он попал в лапы к Банни.

— Кто такой Банни? — спрашивает Айк.

— Лучше тебе не знать, — отвечает Маклин, увлеченный бифштексом. Он тычет в нас вилкой. — Сделаем так. Встречаемся в восемь утра на Тюрк-энд-Полк-стрит.

— Ты отведешь нас к Банни? — спрашивает Айк.

— Нет, еще не хватало! Банни убьет меня, если узнает, что я привел к нему копов.

— Ты боишься? На тебя это не похоже, — замечает Айк.

— Банни играл за «Рэйдерз» до меня, на несколько лет раньше, — говорит Маклин, перестав жевать. — Банни Бэнкомб, номер восемьдесят девять. Белый парень, играл за штат Флорида. Он тогда весил триста фунтов. Сейчас в нем все четыреста. Банни — свихнутый. Псих законченный. Не чудак, нет. Злой, как черт. Убьет собственную мать, чтобы обменять ее использованную прокладку на капли от насморка.

— Какой яркий образ! — говорит Фрейзер.

— Думай, что говоришь, тут моя жена, — предупреждает Найлз.

— Мы приехали в Сан-Франциско в отпуск, немного повеселиться, — говорю я. — И нам повезло: встретили нашего старого друга Маклина. Тут мы узнаем, что отец Шебы воскрес из мертвых и снова вступил в игру. И наконец выясняется, что Тревор По свел дружбу с каким-то психом по имени Банни, который весит четыреста фунтов.

— Почему Тревор живет с Банни? — недоуменно спрашивает Бетти. — Он терпеть не мог подобных типов.

— Вы меня неправильно поняли, мэм. Он живет не с Банни. Он живет у Банни. Как заключенный. Вместе с остальными педиками. Банни держит их взаперти. Они не могут уйти.

— Тревор же взрослый человек! — восклицает Фрейзер. — Он может идти, куда хочет.

— Эх вы, светская дамочка! Я не раз видел, как люди опускаются на дно в Тендерлойне. Черт, я сам опустился на дно. Но Банни устроил тут собственный ад. Который хуже дна и, наверное, хуже ада. Я, может, жизнью поплачусь за свою болтливость. — Маклин завершает обед и кладет салфетку на поднос. — Ну да ладно, добрые люди. Встречаемся завтра в восемь утра. Посмотрим, что тут можно сделать. Недалеко от Золотых Ворот на Полк-стрит есть кофейня мистера Джо. Ждите меня там.

— Где гарантия, что ты придешь? — спрашивает Айк.

— А пять тысяч? Чем не гарантия? Только вы уж будьте готовы ко всему. Без шума вряд ли обойдется. Банни глотку перегрызет всякому, кто посмеет нарушить его домашний уклад. По-моему, ваш педик не стоит всех этих хлопот. Бьюсь об заклад, кому-нибудь из вас не уйти от Банни живым.

В самом зловещем районе Тендерлойна мы встречаемся за завтраком с Маклином Тихуаной Джонсом в кафе, владелец которого представился как Джо Блоу и оказался пожилым вьетнамцем. Маклин ночует у Джо Блоу на заднем дворе в ржавой «мазде».

— Заказывайте, что будете есть, — говорит Айк, и мы приступаем. — Еще один бифштекс, Маклин?

— Начинать день с бифштекса — что может быть лучше, — соглашается Маклин.

— Маклин, где Тревор По? — спрашивает Айк. — Ты сказал, что знаешь.

— Я мертвец, если Банни пронюхает, кто его заложил, — говорит Маклин, настороженно глядя на нас.

— Никто не узнает, что ты замешан в этом деле, — успокаивает его Бетти.

— Принесли пять тысяч? — спрашивает Маклин.

— Принесли. Где мой брат? — вклинивается в разговор Шеба.

— Так этот маленький педик — твой брат? Он долго не протянет. СПИД довел его до ручки. Вы были в Кастро? Там ошиваются эти сладкие мальчики. Когда мне становится невтерпеж, я нахожу себе в Кастро такого сладенького, чтобы он меня приласкал.

— Какая увлекательная жизнь, — говорит Шеба.

— Сука, расистка, — бормочет Маклин.

— Черножопая мразь! — шипит Шеба. — Я не дам тебе пяти тысяч, если ты не доставишь мне брата в лучшем виде.

— Уведи Шебу отсюда, — прошу я Молли. — Маклин, где Тревор? И почему ты уверен, что видел именно его?

— Я же сказал вам, Банни — псих. Но он не дурак. Он учился бизнесу во Флориде. Университет, сукин сын, закончил. Только потом свихнулся. Устроил у себя дома в Тендерлойне приют для доходяг. А вообще занимается всем помаленьку. Я покупаю травку у наркоманов, которых он доит. Обманывать Банни запрещено. Никто и не обманывает. А если кто попытается, у того сильно портится цвет лица.

— В смысле? — спрашивает Айк, он записывает все, что говорит Маклин.

— Из-за нехватки воздуха. На дне залива Сан-Франциско очень трудно дышать, — объясняет Маклин.

— Вернемся к Тревору, — говорит Найлз, явно взволнованный.

— Банни, он не дурак, и смекнул, что на СПИДе можно делать денежки. У него родился план, как доить сладеньких мальчиков, когда они заболеют.

— Мы видели больных СПИДом, у них нет ни гроша, — возражаю я. — Они все равно что бездомные или нищие.

— Зато у них есть социальное пособие. — Айк поворачивается к Маклину: — Ты ведь тоже его, наверное, получаешь?

— Да, но мое-то вмиг улетает. Вот почему я считаю, что наркотики надо легализовать.

— Господи, он еще и поборник социальных реформ, — вздыхает Найлз.

— Банни понимал, — не обращая на него внимания, продолжает Маклин, — даже вошь не уговорить жить у него в приюте. А что, если набрать побольше сладких мальчиков, у которых СПИД и которые еле ноги таскают? У них никого нет: ни семьи, ни друзей, зато социальное пособие каждый месяц. Берешь двадцать доходяг — получаешь двадцать пособий в месяц. Неплохо! Он дает им угол, еду — столько, чтоб не умерли с голоду, и запрещает выходить наружу, общаться с людьми. Не надо быть магистром экономики, чтобы прикинуть: на круг неплохая получается прибыль.

— Больные СПИДом быстро умирают, — говорю я. — Это слабое место в его бизнесе.

— Одни умирают. Зато другие заболевают. Он все время находит новых мальчиков. И снова получает их пособия. У Банни есть подельник, работает в отделе социального обеспечения. Он ведает как раз Тендерлойном и отслеживает все чеки, которые выписывают на адрес Банни, на Тюрк-стрит. Банни ему отстегивает с каждого чека. Я же говорю вам, он не дурак.

— Откуда ты узнал, что Тревор у него? — спрашивает Найлз.

— После того как вы отстегнули мне денег, я пошел к Банни разжиться наркотой и заодно кой-чего разнюхать. Банни уже слышал, что какие-то типы разыскивают Тревора. Он повел меня, показал Тревора — хвастался, понимаете. Банни ему сказал: «Поздоровайся с дядей Маклином, Пианист!» У Банни есть старое пианино, на котором этот педик иногда играет, — вот его и прозвали Пианистом. «Привет, Маклин, ты крутой парень, — сказал этот педик. — Глядя на таких, как ты, я всегда благодарил Господа, что Он сотворил меня голубым». Мне захотелось пернуть, как я это услышал.

— Да, это точно Тревор, — киваю я.

— Узнаю нашего Тревора, — кивает Найлз.

— Это все из-за чертовой статьи Херба Каена, — замечает Айк.

— Да, Банни каждое утро первым делом читает страницу Херба Каена. Так что он взял вас на заметку, ребята.

— Мы должны встретиться с ним, Маклин, — говорит Айк и протягивает тому стодолларовую бумажку из пачки банкнот.

— А где мои пять тысяч? — спрашивает Маклин.

— Получишь, когда мы найдем Тревора. Это аванс. Можешь сказать что-нибудь полезное, что нам пригодится?

— Только одно: в доме Банни сломана дверь на чердак. Мы там с дворником пару раз покурили душевно. А почему я должен верить, что вы не слиняете из города, когда раздобудете своего педика?

— Потому что мы не такое дерьмо, как ты, — фыркнул Найлз.

— Я, пожалуй, расскажу Банни о нашем разговоре. Может, он предложит мне дельце поинтересней. Своя рубашка ближе к телу, так устроен человек. Это моя философия.

— Банни просто пристрелит тебя — и дело с концом, — говорит Айк.

— Ваш педрила живет на третьем этаже, — сообразив, что замечание Айка не лишено глубинного смысла, отвечает Маклин. — Дверь покрашена в голубой цвет.

— Ступай, пропусти бутылочку, — предлагает Найлз. — Мы найдем тебя, когда закончим.

Маклин прощается с нами и с Джо Блоу, выходит на улицу и опять остается один на один со своей нескладной, невеселой жизнью.

— Хотелось бы помочь парню, — говорит Айк.

— Ну так всади пулю ему в затылок, — откликается Найлз. — Сделаешь доброе дело и ему, и всем.

Банни обитает в полуразрушенном викторианском особняке, через две парадные от отеля «Дельмонико». Мы десятки раз проходили мимо, когда разносили еду из «Открытой руки». Убожество Тендерлойна вызывает особый отклик в душе из-за присутствия этих останков былой красоты. Парадная дверь напоминает вход в маленькую городскую тюрьму, все окна забраны решетками. Никаких признаков жизни. Подобный пятиэтажный дом стоил бы миллионы, находись он в Президио-Хайтс, но здесь, в унылом Тендерлойне, я не дал бы за него и серебряного доллара.

Мы с Найлзом располагаемся по обе стороны от входа и делаем вид, что дремлем. Одеты мы как бездомные: дешевые ботинки, вязаные шапки, грубые пальто из благотворительного магазина. Молли и Шеба, хорошо одетые, с деловым видом поднимаются на крыльцо и звонят в дверной звонок. Проходит довольно много времени, но ничего не происходит. Они звонят еще раз. Низкий, громкий звук звонка разносится по всему дому.

На пороге появляется гигантская фигура Банни. Притворяясь спящим, я не выпускаю крыльцо из поля зрения, мир через щель прищуренных глаз кажется необычным. Вид у Банни жуткий, устрашающий.

— Какого черта вам тут надо? — спрашивает он. Голос у него неожиданно писклявый, а фигура — как у Гаргантюа.

Мы договорились, что Шеба будет изображать тихую серую мышку, предоставив Молли главную роль.

— Добрый день, сэр, — говорит Молли. — Мы из Женской добровольной гильдии при церкви Святой Марии. Мы опрашиваем жителей нашего прихода. Епископ хочет удостовериться, все ли делает католическая церковь, чтобы удовлетворить потребности и нужды прихожан. Простите, не позволите ли вы нам войти? Мы хотим задать вам несколько вопросов, но это не займет у вас много времени.

— Валите к черту, — отвечает Банни.

— Вы принадлежите к Римско-католической церкви? — спрашивает Шеба.

— Ага, принадлежу. Я Папа Римский, собственной персоной.

Начинается второй акт нашего спектакля: на улицу выезжает полицейский автомобиль. Он останавливается на противоположной стороне, возле магазина, где продают сэндвичи. Из него выходят два полицейских — Айк и Бетти — и вдруг замечают двух женщин, которые беседуют с бывшим игроком «Окленд Рэйдерз».

— Можно пригласить полицейских, чтобы они тоже приняли участие в разговоре, мистер Бэнкомб? — спрашивает Молли.

— Откуда, черт возьми, вам известно мое имя? — интересуется Банни, не сводя глаз с Айка и Бетти.

— Вся улица гордится, что бывший игрок «Рэйдерз» живет здесь, — отвечает Молли.

— Кто сказал вам, как меня зовут? Я придушу его.

— Ваши соседи. — Молли не обращает внимания на его угрозы. — Еще они сказали, что вы держите у себя жильцов. Можете назвать нам точное число, мистер Бэнкомб?

— Кто наболтал вам эту чушь? — Подозрительность Банни возрастает с пугающей скоростью.

— Эти данные нужны нам для статистики, — отвечает Молли, записывая каждое слово Банни.

Со своей наблюдательной позиции я еще раз мысленно оцениваю габариты Банни и прихожу к выводу, что он без труда укокошит Найлза, Айка и меня в придачу и даже не вспотеет. От Банни исходит угроза, он источает специфический запах — запах зла, который присущ ему от рождения и который ему, кажется, даже как-то к лицу. Я волнуюсь за безопасность наших женщин.

— Вы знакомы с организацией «Открытая рука»? — спрашивает Шеба бесцветным, неголливудским голосом. — Там известно, что вы взяли под свою опеку несколько больных гомосексуалистов. Они выражают вам большую благодарность и хотят знать, нет ли у вас проблем с питанием подопечных? Может быть, вам нужна помощь?

— Ненавижу педиков и живу здесь один. А вы, шлюхи недоделанные, возьмите ноги в руки и чешите своей дорогой. Имейте в виду на будущее: вы меня никогда не видели и ни о чем со мной не разговаривали. Что за два баклажана там шляются?

Ладонью размером с обеденную тарелку Банни прикрывает глаза от солнца и смотрит на противоположную сторону улицы. Я затрудняюсь сказать, бесстрашие Айка и Бетти — качество, которое они выработали в процессе профессиональной подготовки, или оно свойственно им с рождения.

— Передайте вашей «Открытой руке», что я жду не дождусь, когда все педики передохнут. А своему долбаному епископу скажите, что я жду не дождусь, когда он сдохнет от СПИДа.

— Вы когда-либо посещали католическую церковь, мистер Бэнкомб? — спрашивает Молли.

И тут из глубины дома доносятся звуки фортепиано, и мы получаем подтверждение, что Тревор находится здесь, он жив, даже если и не очень здоров. Мы догадываемся, что играет Тревор, не только по блеску и артистизму, которые отличают его исполнительскую манеру. Желая подать нам сигнал, Тревор выбрал мелодию, которая сквозной темой проходит через все годы нашей дружбы: в недрах обветшалого викторианского особняка невидимый пианист на невидимом фортепиано наигрывает «Лили Марлен». По лицу Найлза я вижу, что он все понял. Выражение лиц у Айка и Бетти, которые стоят в боевой стойке на другой стороне улицы, тоже едва уловимо меняется.

— Как же так, Банни?! — восклицает Шеба. — Говоришь, что живешь один и все такое, а у самого в доме есть пианист!

— Прекрати немедленно, закрой этот чертов ящик! — орет Банни, обернувшись назад и обращаясь к кому-то наверху. — Откуда вы знаете, что меня зовут Банни?

— Да все тут, на этой улице, зовут вас так, — отвечает Шеба.

— Спасибо, что уделили нам время, мистер Бэнкомб, — говорит Молли. — Выражаем вам благодарность от имени епископа и Женской добровольной лиги.

Женщины спускаются с крыльца, пересекают улицу и, пройдя мимо Айка и Бетти, заходят в лавку, где торгуют сэндвичами. Айк и Бетти, в свою очередь, направляются прямиком к Банни. Мы с Найлзом ковыляем в «Дельмонико». Найлз кладет на стойку перед дежурным пятидесятидолларовую бумажку.

— Завтра мы возвращаемся в Южную Каролину, — говорю я. — И хотели бы попрощаться кое с кем из ваших парней.

— За пятьдесят баксов прощайтесь хоть со всем Сан-Франциско, слова вам не скажу. — Дежурный целует купюру с большим чувством.

Мы с Найлзом бежим вверх по лестнице, Найлз перепрыгивает через две, а то и через три ступени. Добравшись до верхнего этажа, мы находим дверь на чердак закрытой, но Найлз наваливается на нее плечом, и она через три секунды подается. Найлз достает из сумки охотничий нож размером с рог носорога, а мне протягивает железный ломик. Выбравшись на крышу, мы видим Молли и Шебу. Шеба выходит из лавки и поднимает вверх большой палец. Мы слышим, как Банни орет на Айка с Бетти, Айк орет в ответ, и это не предвещает ничего хорошего для Банни.

— Я спущусь в комнату Тревора и заберу его, — говорит Найлз. — Потом мы с ним поднимемся обратно на крышу, войдем в «Дельмонико» и оттуда выйдем на улицу. Если Банни бросится в погоню, ты будешь нас прикрывать, чтобы я успел вывести Тревора. Слышишь меня, Жаба? Ты должен задержать Банни. Любой ценой. Бей его железкой по лицу, ломай челюсть. Пусть весу в нем четыреста фунтов, но кости-то обычные, ломаются, как у всех людей. Подумать только, какой Тревор у нас умница! «Лили Марлен»!

— Все равно что взял и расписался в воздухе, — соглашаюсь я, еще находясь под впечатлением музыки.

У всех подростков есть свои священные, знаковые песни, звуками которых отмечено их взросление. Что касается «Лили Марлен», то здесь другой случай. Эта песня Второй мировой войны, которую сделало знаменитой исполнение Марлен Дитрих, стала опознавательным знаком для нашего кружка, потому что навсегда связана в памяти с близнецами По. Тревор и Шеба в первый месяц учебы в школе приняли участие в смотре талантов и победили. Они так исполнили неизвестную нам песню «Лили Марлен», что весь город несколько недель только об этом и говорил.

На двери чердака, который ведет в дом Банни, висит дешевый замок. Найлз берет у меня ломик и сбивает замок одним ударом. Шум привлекает внимание Банни, тот вмиг прекращает непристойно ругаться с Айком и замолкает. Зато Айк начинает орать с удвоенной силой, чтобы заглушить производимый нами шум.

— Сейчас я вызову наряд полицейских, Банни. Они обыщут весь твой дом сверху донизу, слышишь, жирный боров?

— Скорей, — говорит мне Найлз. — Мы должны попасть на третий этаж раньше Банни.

Найлз пулей мчится вниз по лестнице, я с трудом поспеваю за ним. Подстегивает адреналин, который железы выбрасывают в кровь в огромных количествах, едва меня охватывает ужас от осознания опасности. Мысль о противоправности наших действий с опозданием мелькает у меня в голове, когда я вижу, как Найлз плечом налегает на голубую дверь. Дверь не поддается, он вышибает ее, сорвав с петель, и влетает в комнату. Он легко, словно ребенка, подхватывает на руки худого, как скелет, человека и говорит:

— Предупреждал же я, что сосанье болтов не доведет тебя до добра, Тревор По.

— Мой герой, — слышу я ответные слова Тревора, который на Тревора совсем не похож, но голос остался прежним, и я узнал бы его из миллиона голосов.

Раздается звук тяжелых шагов, они приближаются вверх по лестнице.

— Задержи его, Жаба! — бросает Найлз на бегу, выскакивая из комнаты с Тревором на руках.

Моя позиция наверху лестницы мне кажется удачной. Когда Банни достигает третьего этажа, я обращаюсь с молитвой к ветхозаветному Богу, наделившему Давида силой, которая позволила ему победить филистимлянского великана Голиафа. Прошу я у Бога и той силы, которая позволила ослепшему Самсону обрушить потолок на голову Далилы и ее соплеменников.

Банни смотрит вверх и видит меня.

— Считай, что ты труп, парень, — говорит он. — Кто ты такой, сукин сын?

Бывший игрок «Рэйдерз» не спеша, печатая шаг, надвигается на меня — правда, с некоторой осторожностью: в руках у меня железный ломик, и держу его я с решительным видом, явно намереваясь пустить в дело. На вопрос Банни я кричу неожиданно для себя:

— Я Горацио у моста, и ты, жирный сукин сын, не пройдешь!

— Ты просто чокнутый, — говорит Банни, продвигаясь вперед. — Как тебя зовут?

— Горацио у моста! — снова ору я.

Казалось бы, этот эпизод из детства давным-давно позабыт. Когда я был маленьким, отец перед сном читал нам с братом стихи. Стив обожал балладу «Горацио у моста» Томаса Бабингтона Маколея,[102] мы даже заучили куски из нее наизусть. И вот эти строки всплывают у меня в памяти, когда великан приближается ко мне. Я начинаю декламировать, срывая голос, и он останавливается на лестнице. От растерянности я выкрикиваю строку за строкой в этом ужасном доме, населенном умирающими людьми. Краем глаза я замечаю, что некоторые из них выползли из своих комнат и наблюдают за разыгрывающейся драмой. Как одержимый, я декламирую:

Горацио отважный Так молвил капитану: Ведь смерть придет за каждым Иль поздно, или рано. Но смерти нету краше той, Когда за прах своих отцов Погибнешь, как герой, И защитишь своих богов От полчища врагов.

Я пожалел, что не запомнил поэму целиком, но это уже не имеет никакого значения, потому что в этот момент Банни предпринимает атаку. Его ошибка заключается в том, что он пытается свалить меня, ухватившись ручищами за мои ноги. Для этого ему приходится задрать лицо, и я наношу ему быстрый удар по правой скуле. Удар оказывается таким сильным, что мы оба этого не ожидали. Банни пятится назад, правая сторона его лица залита кровью, он хватается за перила, чтобы не упасть. Перила ломаются под тяжестью его тела, и он падает в лестничный колодец.

Это все, что успевает заметить отважный Горацио, потому что он пускается наутек. Даже удивительно, какую скорость я способен развить в такой ситуации. Я слышу, как Тендерлойн оглашают сирены полицейских машин, подъезжающих с разных сторон. В «Дельмонико» слетаю по лестнице, как будто у меня за спиной выросли крылья. Я чувствую себя неуловимым. Мюррей ждет меня, Молли уже открыла дверцу, и я прыгаю в машину. Дверь захлопывается, водитель жмет на газ, и мы мчимся от «Дельмонико» в клинику на Калифорния-стрит, Шеба уже предупредила врачей о прибытии Тревора. Найлз всю дорогу держит Тревора на руках, его завернули в теплое одеяло. Шеба, плача, не выпускает руки брата. Я обнимаю Тревора, целую в щеку, говорить после пережитого нет сил.

— Ты читал Банни стихи или мне почудилось? — спрашивает Найлз.

— Заткнись, Найлз, — отвечаю я, дрожа.

— Ты всегда был ненормальным, Жаба, — говорит Найлз. — Но читать стихи психопату — это уж слишком…

— Я никому не позволю критиковать Леопольда Блума Кинга. Он единственный из нас назван в честь вымышленного персонажа из романа, который невозможно читать, — слабым голосом произносит Тревор.

— Заткнись, Тревор, — хриплю я. — Я только что ударил человека железным ломом. Я, уважаемый журналист респектабельной газеты, только что ударил психа железным ломом. Не исключено, что я закончу свои дни в тюрьме, где меня будут трахать в жопу разные тяжеловесы.

— Просто сказочная перспектива, на мой вкус, — улыбается Тревор.

— Все-таки Тревор верен себе, — смеется Шеба.

— Я замечаю, Тревор, ты стал хуже соображать, — отвечаю я. — Это было ужасно.

— Завтра мы будем в Чарлстоне, Тревор, — говорит Молли. — Мы забираем тебя домой. Мы будем заботиться о тебе.

В наш последний калифорнийский вечер мы собираемся в Красном зале отеля «Клифт», чтобы исполнить заведенный у нас ритуал прощания с Сан-Франциско. Более двух недель наши души, восхищаясь и страдая, принадлежали золотому городу, расположенному в пропитанном мифами, немыслимом штате, который в одиночку защищает континент от натиска Тихого океана. Красный зал отеля «Клифт» всегда был последним пунктом наших странствий по Сан-Франциско, и Тревор требовал, чтобы этот ритуал свято соблюдался перед тем, как его гость покинет Сан-Франциско и вернется к тупой и скучной жизни в своем унылом городе.

Я прихожу в Красный зал первым, при полном параде — в соответствии со строгим протоколом церемонии прощания с великим городом, который установил Тревор По. Сегодня мы собираемся в этом зале все вместе так, будто ничего не случилось. Но это путешествие в Сан-Франциско отличается от прежних, когда мы приезжали в гости к Тревору, оно не было развлекательным. На этот раз мы приехали сюда, дабы выяснить, жива ли та простодушная любовь, которая соединила наши судьбы в юности, дабы поверить себя невинностью тех детей, которые некогда оказались в Чарлстоне пленниками одной и той же тюрьмы. Завтра мы покинем совсем не тот Сан-Франциско, который показывал нам Тревор, и по дороге в аэропорт не будем оглядываться назад. Город Тревора, золотой город счастья, превратился в город скорби, в город приговоренных к смерти, которые ждут расстрельную команду, не зная точного часа. Завтра эти скорбные глаза, перевернувшие нашу жизнь, останутся в прошлом.

Кто-то легонько целует меня в губы и садится рядом. По запаху «Шанели № 5» я, даже еще не открыв глаза, догадываюсь, что это Молли.

— Тревор находится в неплохой форме, если учесть все, что он пережил, — говорит она.

— Вот и замечательно, — отвечаю я и поднимаю бокал.

Мы с Молли так ни разу и не разговаривали после той благословенной ночи, когда она пришла ко мне в постель. Все наши мысли были направлены на поиски Тревора. Но и теперь, когда он найден, между нами сохраняется какая-то неопределенность, больше с ее стороны, чем с моей. Мы не говорим о наших отношениях, и я не знаю, чем вызвана ее отстраненность: смущением или пониманием, что она все еще любит Чэда. А может, тем, что Фрейзер всем открыла наш секрет. Я ничего не знаю и ни о чем не спрашиваю. Я слишком боюсь услышать ее ответ.

На этот вечер с меня вполне достаточно того, что Тревор найден, что он с нами. И пусть мы с Молли, как чужие, сидим в баре и потягиваем коктейли, пока остальные с шумом входят через огромные двери и окружают нас. Шеба начинает плакать, она каждого из нас целует и крепко обнимает. Айк, по-медвежьи заграбастав меня, вальсирует по паркету. Бетти, горя от возбуждения, пересказывает Фрейзер события дня. Пианист объявляет: «The September Song». Айк по-прежнему кружится, не выпуская меня из объятий.

— Люди составят превратное мнение о нас, Айк, — говорю я.

— Плевать, — улыбается Айк во весь рот. — Это единственный город в мире, где мы с тобой выглядим сейчас как нормальные люди. Расслабься и получай удовольствие.

— А где Банни?

— В тюрьме, детка. Похоже, он проведет там остаток жизни. Социального работника, который помогал ему, тоже арестовали. Этот парень распелся, как соловей, едва на нем защелкнули наручники.

— Как Банни поймал Тревора в свои сети?

— Встретил его на улице, когда тот бродил без всякой цели. По словам Тревора, Банни, сам того не зная, спас ему жизнь.

— Айк, я не хочу травмировать твои чувства, но, может, все-таки перестанем танцевать?

— А мне понравилось, как ты своей грудью трешься об меня. — Айк ржет во всю глотку.

Я тоже смеюсь, и мы возвращаемся к столику, где весело болтают наши женщины. Бетти находится в центре внимания: она во всех подробностях рассказывает о том, как проходил допрос Банни Бэнкомба.

— Сейчас будет самое смешное. Это тебя касается, Жаба! Банни требует, чтобы полиция Сан-Франциско объявила розыск и нашла того сумасшедшего, который ворвался к нему в дом и нарушил священную неприкосновенность частного жилища. Он упорно называет тебя сумасшедшим. Говорит: ворвался сумасшедший гигантского роста и в ярости стал выкрикивать оскорбительные непристойности в его адрес. Банни считает, что ты ударил его кастетом.

Айк смеется и продолжает рассказ Бетти:

— Он так и выражается: «священная неприкосновенность моего жилища»! Мы с Бетти чуть не лопнули со смеху. Когда наш общий знакомый, детектив Макгроу, попросил его описать тебя, Банни сказал, что ты огромного роста, весишь фунтов триста, толстожопый белый пацан. И еще он сказал, что глаза у тебя были дикие, как у свихнувшейся жабы! Клянусь тебе, Лео, я не выдумал, это его собственные слова.

Наш столик стонет от смеха, и я тоже смеюсь, смеюсь с облегчением. Все мы испытываем огромное облегчение после двух напряженных недель.

— Тревор чувствует себя гораздо лучше, чем можно было ожидать, — говорит Шеба. — Доктор обследовал его с головы до ног. Он, конечно, болен СПИДом, но сколько-то времени ему еще отпущено. Может, вы помните Дэвида Бидермана? Смышленый такой паренек, учился в девятом классе, когда мы были в выпускном. Он был по уши влюблен в меня — что естественно, он ведь живой человек. — Мы переглядываемся и усмехаемся, а Шеба продолжает: — Так вот, когда мы приземлимся в Чарлстоне, он пришлет к нашему самолету машину «скорой помощи». Он согласился лично лечить Тревора. Я только что разговаривала с ним по телефону.

— Итак, все кончено, — произносит Молли со сложным, смешанным чувством. — Все действительно кончено.

— Осталась одна небольшая проблема, — поднимая руки, мягким голосом замечает Айк. — Это отец Тревора и Шебы. В полиции считают, что он покинул Сан-Франциско.

— Слава богу, — радуется Фрейзер.

— Это с какой стороны посмотреть, — возражает Бетти. — В полиции считают, что мистер По отправился в Чарлстон. Мы с Айком тоже так думаем. Отец поджидает Тревора и Шебу там, потому что понимает: они вернутся в дом к матери.

— Они могут поселиться у меня, — предлагаю я. — У меня огромный дом, множество комнат. Я куплю добермана, королевскую кобру, огнемет и найму девятерых ниндзя для охраны.

— Мои люди уже патрулируют возле дома миссис По, — сообщает Айк. — Когда вернемся, продумаем план действий. А сейчас пойдемте спать. Завтра будет тяжелый день.

— Кроме того, сегодня мы поместили Маклина в центр реабилитации для наркоманов, — продолжает Бетти. — Айк пообещал взять его на работу в Чарлстоне, если он вылечится. Я созвонилась с тетушкой Маклина, которая живет неподалеку от моста через реку Купер. Когда он приедет в Чарлстон, то сможет остановиться у нее.

— А могу я поинтересоваться, где мой муж? — тихо спрашивает Фрейзер. — Надеюсь, этот вопрос не сильно испортит праздник?

Шеба встает со стула, подходит к Фрейзер и, сев рядом с ней, обнимает ее.

— Он отказался оставить Тревора. Когда я сегодня уходила из клиники, Найлз устроился на матрасе на полу возле его кровати. Они спали и даже во сне не разнимали рук. Это самая чудная картинка, которую можно представить: оба крепко спят, держась за руки.

— Да, таков мой добрый мальчик, — кивает Фрейзер.

— Я сегодня позвонила Анне Коул и договорилась об отправке вещей Тревора, — продолжает Шеба. — Она была очень мила. Сказала, что никогда не встречала такой крепкой дружбы. Спросила, как нам удалось так подружиться.

Допив свой бокал, я поднимаю взгляд и сильно смущаюсь: все пятеро моих друзей смотрят на меня. Все они, элегантные и блистательные, в Красном зале отеля «Клифт» указывают на меня пальцем. Я отчаянно трясу головой в знак протеста, но они по-прежнему указывают на меня. Я ничего не могу поделать, и мои мысли, подхваченные воздушными потоками над Сан-Франциско, уносятся в прошлое, на двадцать лет назад, в то душное и счастливое лето, когда праздновался памятный нам всем День Блума.

Часть IV

Глава 18 «Мятежники»

Первый день учебного года всегда воспринимался мной как маленькая смерть, как падение в темный бессловесный ужас. Будучи обыкновенным ребенком, я боялся предстать перед беспощадными, оценивающими взглядами сверстников, которым никогда не встречалось такое неправильное, асимметричное лицо, как у меня. Очки в черной роговой оправе придавали мне сходство с еще не открытым видом амфибий, хотя и служили маской, которая давала иллюзию защищенности — за ней я мог спрятаться. Теперь же, став учеником выпускного класса, я считал «Пенинсулу» вторым домом. Друзей из-за природной застенчивости я сумел приобрести очень мало, зато умудрился приобрести репутацию торговца наркотиками. Тем не менее в школе я чувствовал себя вполне уверенно и полагал, что знаю все ловушки, подводные камни и скрытые пружины и смогу уберечься от любых неприятностей.

Как же я ошибался!

В первый учебный день по дороге в школу мать дала мне крайне неприятное поручение: наведаться в подворотню — заповедную территорию, где собирались хулиганы, оболтусы и двоечники обоих полов, — там, вне учительского надзора, они чувствовали себя вольготно. Для парня вроде меня это было все равно что войти в клетку со львами. Царь и бог среди этих людоедов был Уилсон Ледбеттер, на которого они молились. Я всему роду Ледбеттер дал прозвище Уорми,[103] за что бывал регулярно бит Уилсоном — Уорми. В эпоху сегрегации каждая школа для белых выводила свою особую породу Ледбеттера — Уорми, в «Пенинсуле» это был tyrannosaurus rex,[104] классическая южная разновидность реднека. Уилсон бил меня часто и с явным удовольствием. В прошлом году он сломал мне нос. Моя мать задала Уорми нехилую трепку, а его родителям пригрозила, что выгонит их сына из школы, если он еще хотя бы раз косо посмотрит в сторону кого-нибудь из учеников. Помимо всего прочего, Уорми был расистом, лютым ненавистником людей с черной кожей.

В тот день Уорми, как всегда, собрал вокруг себя общество тупоголовых кретинов. Но не это насторожило меня, когда я завернул за угол. Все чернокожие новички в первый день занятий тоже собрались в подворотне, в дальнем ее конце — событие невиданное и даже историческое. Мускул к мускулу, плечо к плечу, они являли собой силу, вполне сопоставимую с бандой Уорми. Обе стороны мерили друг друга враждебными взглядами. К моему появлению атмосфера уже была накалена. Я чувствовал себя как французский крестьянин перед штурмом Бастилии. Я чуть не поддался панике, но тут среди чернокожих новичков заметил Айка. Я перехватил его взгляд, поднял руку в приветственном жесте, Айк в ответ кивнул. Затем я повернулся к парню, который стал кошмаром моих старших классов.

— Привет, Уорми, — сказал я с деланым добродушием. — Черт возьми, я скучал по тебе летом. Общение с тобой много значит для меня, дружище.

— Мы с тобой, жопа, никогда не были друзьями и никогда не будем. Слышь, ты, жопа? И не смей называть меня Уорми.

— Все так тебя зовут. Только, в отличие от меня, за глаза. Почему ты не записался в футбольную команду?

— Потому что не собираюсь тренироваться под началом у ниггера.

— Да, что-то в этом роде ты сказал мне по телефону. Но ты нужен команде, Уорми. В прошлом году ты играл защитником на первенство региона. В этом году мог бы играть на первенство штата.

— Ты вообще понимаешь простой английский язык, Жаба? Я не имею дела с ниггерами.

— Сегодня последний шанс. Тренер Джефферсон возьмет тебя в команду, если ты подойдешь к нему.

— Скажи ему, пусть лучше пососет мой белый болт!

Толпа за спиной Уорми заржала, и он самодовольно улыбнулся.

— Я понял, почему ты не годишься для футбола, Уорми.

— Я весь внимание, Жаба.

— На словах ты крутой, а на деле — жидковат, как куриный помет.

Я не сомневался, что жить мне остается несколько секунд. Я ждал нападения, но, к моему большому удивлению, Уорми не вцепился мне в глотку. Он сменил тактику. Посмотрел мимо меня на неподвижное море спокойных черных лиц, на Айка Джефферсона, который стоял впереди своих товарищей.

— Чем это тут воняет? — крикнул Уорми. — Вы не чуете, ребята?

— Чуем, чуем, — с готовностью отозвались ребята.

— Уж не ниггерами ли тут воняет, братцы?

— Ниггерами, ниггерами! — дружно откликнулись братцы.

Я повернулся и увидел Айка с мрачным лицом, он был готов повести, считай, половину футбольной команды в бой на улюлюкающую банду.

— Я сам справлюсь, — крикнул я, чтобы все черные ребята услышали. Айк с некоторым сомнением посмотрел на меня, тогда я обратился к остальным: — Соученики! Друзья! Меня зовут Жаба, я хороший белый парень. Стойте спокойно. Полюбуйтесь, как я отшлепаю Уорми по заднице.

Я сказал это, чтобы снять напряжение, но прелюдия несколько затянулась, и Айк произнес с неподвижным лицом:

— Хочешь делать — делай быстрей! Мы не собираемся их долго терпеть.

— Нет проблем, Айк, — ответил я.

Тут ситуация осложнилась тем, что в подворотню вошла еще одна группа новичков. Они маршировали, но сбивчиво, не попадая в ногу, как неопытные новобранцы. Мистер Лафайет вышагивал во главе своих подопечных из приюта. Обряженные в кричащие оранжевые комбинезоны с безобразной эмблемой приюта Святого Иуды, они походили на двенадцать тыкв, которые доставили на рынок, чтобы продать в канун Хеллоуина. Уорми и его шайка встретили этих новичков гиканьем и свистом, веселясь от души.

Я подбежал к мистеру Лафайету, взволнованный и раздосадованный новым обстоятельством, осложнявшим и без того очень непростые первые минуты моего пребывания в выпускном классе.

— Вольно! — скомандовал Лафайет своему взводу, но выйти из строя не разрешил.

— Ведь моя мать сказала сестре Полигарпии, чтобы она не заставляла ребят носить эту жуткую форму, — произнес я и заметил Старлу в темных очках, подаренных ей Шебой на моей вечеринке четвертого июля. Старла улыбнулась мне.

— Я человек маленький, Лео. Поликарп — мой начальник. Что она прикажет, то я и выполняю, — ответил мистер Лафайет.

— Привет, сиротки! — заорал Уорми. — Шикарный у вас прикид! Смотрите-ка, у них в приюте тоже завелись черножопые!

Терпение мое лопнуло, и я, повернувшись к нему, принял позу, которая, хотелось верить, выглядела угрожающе. Уорми, в свою очередь, занял позицию, чтобы сподручней было расплющить меня о кирпичную стену школы. И тут мы все, ученики «Пенинсулы», и белые, и чернокожие, испытали сильнейшее за всю свою молодую жизнь потрясение: белый мальчишка, изящный и хрупкий, как эльф, налетел на Уорми, словно волнистый попугайчик. Слегка замахнувшись, он отвесил изумленному Уорми Ледбеттеру звонкую оплеуху, так что эхо отразилось от стен подворотни. Как громом пораженный, я замер, ожидая: убьет Уорми беднягу Тревора на месте или проглотит, как леденец.

— Ты кто такой, черт подери? — прорычал Уорми.

— Как ты смеешь смеяться над этими ребятами, ты, безмозглая скотина! — крикнул Тревор.

Я заметил про себя, что надо будет дать Тревору несколько уроков сквернословия.

Уорми быстро собрался с мыслями и даже вернул себе веселое расположение духа.

— Ты, придурок, может, хочешь пососать мне болт перед тем, как я тебя раздавлю?

Следующую оплеуху Уорми получил от Шебы По, которая пробралась сквозь толпу, чтобы защитить брата. Ее оплеуха не могла причинить Уорми большого вреда, но унижение от девчачьей пощечины было сильным. Теперь Уорми стал по-настоящему опасен.

— Пососать тебе болт, говоришь, козел вонючий? — громко спросила Шеба. — Я пососу, чертов ублюдок. Только если он у тебя подходящего размера. Ну-ка, покажи нам его! Снимай штаны, жирная свинья, хрен тебе в задницу!

В 1969 году в школах на Юге США так выражались крайне редко, а может, и вообще никогда. По крайней мере, я таких случаев не припомню. Это был беспрецедентный монолог. Мне стало абсолютно ясно, что Шеба и Тревор могут быть кем угодно, только не южанами. Даже Уорми со всей его грубостью и наглостью и в самой приватной обстановке, в раздевалке или там в душевой, не мог бы дойти до такого непотребства, какое продемонстрировала Шеба. Я знал, что разговор о размере гениталий особенно травмирует Уорми. Несмотря на непробиваемую психологию головореза, отчаянные близнецы заставили его замолчать. Бесстрашные, как гладиаторы, они снова набросились на Уорми. Он взмахнул кулаком и уложил Тревора на землю. Но Шеба впилась ногтями Уорми в лицо. Тот с силой ударил ее, и она тоже упала, на губах у нее показалась кровь. Тогда на Уорми навалилась ватага неукротимых сирот.

Я понимал, что настал момент, когда мне нужно собрать в кулак все мужество и силы, в которых я не был уверен. Я повернулся к Уорми и приготовился к худшему. Женщины понятия не имеют о жестоком мире, в котором живут их сыновья, окруженные тупыми и злобными придурками — легионами уорми ледбеттеров. Сжав кулаки, Уорми с улыбкой наблюдал, как я робко приближаюсь к нему.

Но день для Уорми выдался неудачный. Он совсем не ожидал, что приютские набросятся на него. Старла и Бетти, разъяренные, как фурии, накинулись на него сзади. После того как приют Святого Иуды дружными рядами вступил в боевые действия, Уорми оказался на земле. Обе девочки царапали ему лицо, Старла пыталась добраться до глаз. Сопротивляясь и отбиваясь, Уорми сбросил-таки их с себя. Я помог им подняться и отвел поближе к мистеру Лафайету, обе руки которого были заняты: он удерживал Найлза. Участие в драке Бетти придало конфликту расовый характер, и теперь уже в бой рвались чернокожие ребята. Айк, сжав огромные ручищи в кулаки, шагнул вперед с намерением разбить челюсть-другую белым слюнтяям. Я жестом показал ему, чтобы он остановился.

— Стой, где стоишь, Айк! Пожалуйста. Я попробую все уладить.

— Это тебе не по зубам.

Не успели мы с ним ничего предпринять, как Найлз Уайтхед вырвался из рук мистера Лафайета. Он подскочил к Уорми и схватил за грудки.

— Убери свои вонючие лапы, сиротка! — заорал Уорми. — Ты не знаешь, с кем имеешь дело.

— Ошибаешься, парень, — спокойно ответил Найлз. Именно его спокойствие пугало вдвойне. — Я прекрасно знаю, с кем имею дело. А вот ты понятия не имеешь, кто я.

— Сейчас начищу тебе задницу, вот и познакомлюсь получше, вонючка!

— Если ты еще пальцем тронешь мою сестру, я перережу тебе глотку, придурок. — Найлз говорил спокойно, без капли волнения. — А если ты тронешь меня, я узнаю, где ты живешь, и во сне перережу глотку твоим маме с папой. Поэтому хорошо подумай, прежде чем приближаться ко мне и к другим приютским.

— Давай на этом закончим, Найлз. Ступай к своим, — вмешался я.

— Я мог бы порвать его на глазах у дружков, — спокойно сказал Найлз, как о чем-то само собой разумеющемся.

— Ты молодец, Найлз. Но сейчас лучше остановиться. Прошу тебя! Уорми, у нас начался новый учебный год. Отведи свою банду недоумков в школу.

Тут я с удивлением заметил на парковке Чэда Ратлиджа и Молли Хьюджер — они наблюдали за происходящим, сидя на капоте автомобиля Чэда.

Уорми жаждал отмщения, хуком справа он не только повалил бы меня на землю, но, наверное, лишил бы сознания, если бы удар достиг цели. Однако за лето я изменился. Я вырос на три дюйма, каждый день поднимал тяжести в спортзале Цитадели, таскал Айка по лестнице стадиона и исправно нажимал на педали, развозя по утрам газеты. Отец отметил мое стремительное возмужание ритуалом на Бэттери-стрит, в том самом месте, где Эшли сливается с Купером, бурно и нераздельно, как присуще водной стихии. После того разговора с отцом я внутренне преобразился, словно меня приняли в священный рыцарский орден. Я был уже не тот мальчик, которого Уорми колотил в прошлом году. И я знал это, а Уорми Ледбеттер — нет. Он прибегнул к своему фирменному удару, тому самому, который неизменно повергал меня наземь в течение трех предыдущих лет. Использование одного и того же приема — не лучшая тактика. Я отступил назад, отразил удар левой рукой, а потом нанес ему в лицо удар, словно сам Господь направлял меня. Из носа Уорми хлынула кровь, и он повалился под радостные крики чернокожих школьников.

В отдалении показались учителя, и я поднял руку в попытке установить тишину.

— Леди и джентльмены, добро пожаловать в «Пенинсулу», — провозгласил я.

В этот момент прозвенел звонок, спасительный звонок. И если одно испытание закончилось в этот день, то гораздо больше испытаний началось. Гораздо больше.

То, что я сын директора школы, не всегда облегчало мне жизнь в «Пенинсуле». Мое желание оставаться незаметным было неосуществимо: то и дело кто-нибудь из учеников узнавал во мне сына требовательного и строгого директора. А в тот день вся школа пришла в возбуждение, когда во время урока французского языка моя мать начала по громкоговорителю вызывать учеников к себе в кабинет на беседу. Никого не удивило, что первым она назвала Уилсона Ледбеттера. Последовала длинная пауза, после чего громкоговоритель снова захрипел, ожил и произнес имена Тревора и Шебы По. Через пять минут мать затребовала Бетти Робертс, Старлу Уайтхед и Найлза Уайтхеда. За ними последовал Айк Джефферсон. И наконец, в заключение мать ледяным тоном вызвала меня.

В приемной директора обстановка была как на похоронах. Участники событий в подворотне выстроились, ожидая конца расправы. Я обратился к Джулии Траммелл, секретарю матери:

— Привет, миссис Траммелл. Как прошло лето?

— Не прошло, а пролетело, мой котеночек. Я успела о нем забыть, как только вышла на работу.

— Будьте добры, сообщите ее королевскому высочеству, что наследный принц явился по ее повелению.

— Блин, выражается как деревенский дурачок, — фыркнул Уорми, прижимая к носу испачканный кровью платок. — Никто не разговаривает как Жаба. Все люди как люди.

— Уорми, что осталось от твоего носа, позволь полюбопытствовать? — спросил я.

— Твоя старуха только что выперла меня из школы. До конца года.

В приемную ворвался тренер Джефферсон, его черные глаза метали молнии. Он подлетел к сыну и навис над ним. Айк низко опустил голову и не смотрел отцу в глаза, налитые гневом.

— Не прошло и часа, как ты учишься в новой школе, а тебя уже вызывают к директору! — прорычал тренер Джефферсон. — Помнишь наши летние разговоры про дисциплину, про то, что надо держать себя в руках?

— Он ничего не сделал, тренер, — вступилась Шеба.

— Если бы не ваш сын, то случилось бы столкновение на расовой почве, — подтвердил Тревор.

— Это так, Лео? — спросил тренер Джефферсон, повернувшись ко мне.

— Айк спас ситуацию. Он герой дня.

— Айк удержал чернокожих ребят, не дал им напасть на этих говнюков, — добавил Найлз.

— Я слышала, что Айк является главарем у чернокожих ребят, — выйдя из кабинета, сказала моя мать.

— Не главарем, мать, а вожаком, — ответил я. — Если бы не Айк, вся подворотня была бы залита кровью.

— В школе обращайся ко мне «доктор Кинг», — сказала мать, чем очень разозлила меня. — Ступай в кабинет, я объявлю, какое тебе полагается наказание.

— Доктор Кинг, — обратился я, — мне хотелось бы, чтобы вы расспросили меня о драке в присутствии ребят.

— Они уже получили по заслугам. Теперь твоя очередь.

— Близнецов не за что наказывать. Ребят из приюта тоже. Они держались молодцами. Ничего другого о них сказать нельзя. И Айк был молодцом, мать.

— Называй меня доктор Кинг.

— Наказать нужно только меня и Уорми. А всем остальным выдать по медали. Они остановили межрасовое столкновение.

— Я слышала, что Шеба и Тревор ударили Уорми.

— Это так, но на то была причина.

— Они использовали непечатные выражения.

— Использовали, еще как.

— Две девочки из приюта пытались выцарапать Уилсону глаза. Посмотри, у него все лицо расцарапано.

— Да, Уорми сегодня досталось. Но, мать, — в смысле, доктор Кинг, — мне кажется, даже Уорми не будет отрицать, что он сам напросился.

— Да, мэм, — к моему удивлению, согласился Уорми. — Жаба все правильно говорит.

— По-моему, не стоит исключать Уорми из школы на целый год, — сказал я.

— И давно попечительский совет назначил директором тебя? — оборвала мать.

— Я все видел своими глазами, от начала и до конца. Я думаю, нет смысла выгонять Уорми из школы только за то, что он Уорми.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду.

— То, чему ты учишь меня всю жизнь: человек является продуктом воспитания. Все привычки и черты характера формируются в детстве, дома, под влиянием родителей. Ты много раз повторяла мне, что каким бы человеком я ни стал, я всегда буду зеркалом своих родителей. Если это справедливо для меня, то, наверное, справедливо и для Уорми, и для Айка, и для других. А что делать с такими детьми, как Шеба и Тревор, если рядом с ними нет отца, с которого они брали бы пример? А как быть с Бетти, Старлой и Найлзом? Под какую теорию подпадают они?

— И что же?

— Уорми воспитан так, что не может вести себя иначе. Родители научили его ненавидеть чернокожих людей. Его воспитателями были не Мартин Лютер Кинг и не епископ Кентерберийский. Уорми думает так, как думают девяносто процентов южан, и ты сама это прекрасно знаешь. Взгляды Уорми могут вызывать у тебя отвращение, но нельзя его винить за них. Я знаю трейлерный поселок,[105] где живет Уорми. Это, знаешь ли, не рай.

— Я все поняла. Свидетели сказали мне, что ты был в центре событий и даже подрался с Уорми.

— Я пытался навести порядок.

— Но тебе это не удалось.

— Почему, доктор Кинг, очень даже удалось. Это вам с учителями ничего не удалось. Никто из вас даже близко не подошел, чтобы уладить ссору.

— В это время я проводила собрание. Мы обсуждали учебный план на год.

— Нельзя, чтобы учителя играли пассивную роль. Если бы ссора разгорелась, многие ребята серьезно пострадали бы.

— Меня сегодня утром не было в школе, — сказал тренер Джефферсон.

— Хорошо, я обеспечу дежурство учителей-мужчин между уроками, — сказала мать. — Запишите, Джулия.

— Хорошо, — кивнула Джулия Траммелл.

— А как быть с Уорми?

— Я уже сказала. Решение принято.

— Так измени его. На твоем месте я бы, мать…

— Доктор Кинг, — поправила она.

— Доктор Кинг, я думаю, что все здесь присутствующие сделали для себя важные выводы сегодня утром. В том числе и Уорми. Правда, Уорми?

— Тебе лучше знать, Жаба, — пробормотал тот.

— Пусть он останется в школе, но при одном условии, — попросил я.

— При каком же? — поинтересовалась мать.

— Он должен вступить в футбольную команду тренера Джефферсона и привести с собой всех белых ребят, которые отказались играть, потому что тренер Джефферсон чернокожий.

При этих словах глаза тренера впились в Уорми, он с интересом оценивал мускулистую фигуру прошлогодней звезды нашей команды.

— Ты и есть Ледбеттер? — спросил тренер Джефферсон.

— Ну, — кивнул тот, не поднимая глаз.

— Отвечай: «Да, сэр», когда тебя спрашивают, — рявкнул тренер.

— Да, сэр, — повторил Уорми.

— Я смотрел пленки с записью прошлогодних игр, — сказал тренер. — Думал, ты будешь гвоздем программы у меня на поле.

— Я тоже так думал, сэр… Но мои родители, они…

— Ну, что я говорил, доктор Кинг? — подхватил я.

— Так ты будешь играть у меня, сынок? — спросил тренер Джефферсон. — Говори правду.

— Наверное…

— Это не лучший ответ. Ты будешь играть у меня?

— Да, сэр. Если доктор Кинг оставит меня в школе, я буду играть за команду.

— Сынок, — обратился тренер Джефферсон к Айку, — а ты будешь играть с Ледбеттером и прочими белыми ребятами?

Айк замялся сперва, потом ответил:

— Если уж я все лето тренировался вместе с Жабой, то теперь, наверное, смогу играть с кем угодно.

Взрыв смеха разрядил напряженную обстановку.

— Доктор Кинг, можно мне выйти замуж за вашего сына? — спросила Шеба.

Своим вопросом Шеба застала врасплох мою начисто лишенную чувства юмора мать.

— Лео даже на свидание еще ни разу не ходил, — ответила она.

— Не слушай ее, Шеба, — вмешался я. — Лично я принимаю твое предложение.

— Хорошо. Никто из вас не будет наказан за то, что произошло сегодня, — объявила мать. — Но с условием: до конца года вы все, здесь присутствующие, не должны попасть ни в одну историю. Иначе покараю сразу за все. Поняли меня?

— Еще один момент, — начал я. — Я про эти сиротские костюмы, доктор Кинг. Нельзя ли поговорить с Полигарпией, чтобы она не заставляла сирот носить их и еще ходить строем под началом мистера Лафайета?

— Тогда тебе придется купить им одежду за свой счет, — ответила мать. — Я уже беседовала с сестрой Поликарп. Она тверда как кремень и утверждает, что у нее нет средств на другие наряды.

— Хорошо, мы оденем их, — сказал я. — Шеба, ты сможешь дать что-нибудь из своей одежды Старле и Бетти?

— Считай, что они уже одеты.

— Айк, Уорми, у вас есть какая-нибудь лишняя одежда для Найлза? У меня есть брюки и пара рубашек.

— Вы, девочки, будете выглядеть как на обложке журнала «Вог», после того как пройдете через мои руки, — заверила Шеба.

— Я сделаю вам стрижки, девочки, — пообещал Тревор.

— Черт знает что! — вырвалось у Уорми.

— Тише, Уорми, — сказал я. — Ты должен забыть о том, что ты Уорми Ледбеттер. Вообрази себя благородным рыцарем из сказки. Дай волю своей фантазии, представь, что ты настоящий герой. Короче, притворись Лео Кингом.

— Во дает! — хмыкнул Айк.

Мы дружно вышли из приемной директора и прямиком попали на страницы истории. В тот же день Уорми Ледбеттер и еще семеро противников интеграции вступили в футбольную команду школы.

Для любого юноши из Южной Каролины, причастного к миру школьного футбола, не было ничего страшнее, чем ожидание встречи с великой и прославленной командой «Зеленая волна» из школы Саммервилла. «Зеленую волну» тренировал легендарный Джон Маккиссик, и его игроки славились свирепостью и беспощадностью. В прошлом году они разбили нас со счетом 56:0. Я никогда не испытывал такого унижения, как в тот раз, уходя с поля после игры.

Но тренер Джефферсон предложил ловкую и хитроумную схему защиты и нападения, которую он использовал еще в школе «Брукс». Его тренерский блокнот пестрел сложными расчетами, и мне потребовался не один вечер серьезных занятий, чтобы начать разбираться в этих премудростях. Тренировки базировались на трех китах: строгая дисциплина, безжалостные нагрузки и требование полной самоотдачи. В августе солнце над Чарлстоном палило нещадно. В первую неделю тренировок я с трудом выжил, собрав в кулак всю свою волю, и зачастую сразу после ужина валился спать. Каждый день из команды уходило по два-три человека, и когда на тренировках появился Уорми с семью другими приятелями, в команде оставалось двадцать три игрока.

Я думал, что тренер Джефферсон будет с этой белой восьмеркой обращаться мягко, но не тут-то было. Он относился к ним по-особому, но совсем не в том смысле, как я ожидал, — орал ругательства в их адрес и чуть ли не размазывал по полю. За десять минут первой же тренировки тренер Джефферсон добился от них полного послушания, они стали тише воды ниже травы. Помощником по обороне у тренера Джефферсона был Уэйд Уиллифорд, белый молодой человек, который играл на боковой линии в команде Цитадели, — я видел его игру. К моему большому удивлению, он поставил меня лайнбекером в пару с Айком Джефферсоном, который с тех пор, как начались летние тренировки, поднялся в моих глазах до высот чемпиона Америки. Я никогда не играл в защите, но обнаружил, что мне это нравится гораздо больше игры в нападении. За спиной у меня стоял Уорми с парнями, и я полагал, что теперь мы команда хоть куда. Теперь нам только квотербека не хватало. Американский футбол без квотербека — все равно что католическая церковь без дарохранительницы.

Однажды днем на тренера Джефферсона снизошло вдохновение. Он подозвал к себе Найлза.

— Привет, Горный Человек. Ты никогда не играл квотербеком?

— Нет, сэр, только в зачетной зоне. Выходил и ловил мяч.

— Ну-ка, кинь, сынок, — велел тренер Джефферсон.

— Куда кидать, тренер? — спросил Найлз, стоя вместе с остальными на пятидесятиярдовой линии.

— Какая разница, черт подери! Я просто хочу посмотреть, далеко ли ты бросаешь. Я вчера видел, как ты делал броски рядом с Жабой, и делал очень даже неплохо. Можешь показать сейчас?

— Даже не знаю, тренер Джефферсон! Не знаю, что получится.

— Бросай же, черт подери! Давай, парень!

Только увидев, как Найлз обхватывает мяч, я оценил по-настоящему его руки. Огромные, гигантские ручищи. Найлз завел мяч за ухо и бросил его из очковой зоны между стойками ворот.

— Боже всемогущий! Сынок, а ты можешь бросать не только далеко, но и точно? — вскричал тренер Джефферсон под восхищенные возгласы команды.

— Не знаю, тренер, не пробовал.

— Похоже, квотербек у нас есть, — подытожил тренер Джефферсон.

И он оказался прав. Тренер Джефферсон сам когда-то играл квотербеком в команде штата Южная Каролина, поэтому он часами занимался с Найлзом, отрабатывая захваты, броски с трех шагов, броски с семи шагов и другие приемы. С каждым днем, с каждым прикосновением к мячу мастерство Найлза росло, он становился настоящим лидером и мог вести за собой команду. Он совершенствовался стремительно, внушая нам, своим товарищам по команде, большие надежды на предстоящий сезон.

В раздевалку, расположенную под стадионом, доносился шум с заполнявшихся наверху трибун. Мы слышали, что на игру с командой Саммервилла проданы все билеты. Наш бесславный прошлогодний проигрыш до сих пор позором жег нам душу. Особенно страдал Уорми Ледбеттер, которому так досталось от защитников «Зеленой волны», что он показал худшие за сезон двадцать ярдов. Но почти все из тех защитников окончили школу и ушли из команды, о новом же пополнении мы почти ничего не знали. Тренер Джефферсон вошел в раздевалку, чтобы ободрить нас и настроить на игру. Я еле дождался его появления: меня интересовало, привнесет ли он что-то новое в традиционный жанр напутственного слова.

Вошел он с гордым видом, и этот настрой передался нам. Немного помолчал, выжидая, пока шум на трибунах не стал еще громче, и начал:

— Я хочу поговорить с вами об интеграции. Всего один-единственный раз. Больше это слово в нашей команде упоминаться не будет. Я никогда раньше не тренировал белых и не выступал против белых тренеров. Сегодня особый день. Я всегда мечтал помериться силами с тренером Джоном Маккиссиком, чтобы понять, чего стою. Я верю, что вы, ребята, не подведете. Мы сможем порвать «Зеленую волну» в клочья. Наша команда способна на это, я знаю.

Мы загалдели в знак одобрения. Тренер Джефферсон продолжал:

— Когда белые ребята не хотели идти ко мне в команду, потому что я черный, мне было обидно до чертиков. Я даже не думал, что может быть так больно в том самом месте, где у человека находится душа. Вот почему я не жалел Уорми и его парней, когда они вернулись в команду. Я пытался загнать вас, ребята, как лошадей, под этим чарлстонским солнцем. Я пытался сломить вашу волю. Мне этого не удалось, и я очень рад. В результате я получил команду. Я считаю, эта команда сильна физически и морально. Посмотрите друг на друга. Посмотрите на своих товарищей. Если кто-нибудь из вас увидит белые или черные лица, того я вышвырну из команды к чертовой матери. Здесь нет ни белых, ни черных. Больше нет. С этим навсегда покончено. Мы команда, и этим все сказано. В этом году мы всем дадим жару. Я досконально изучил все видеозаписи игр Маккиссика, а он понятия не имеет, какие сюрпризы ему приготовили мы. Он и не подозревает, как мы порвем его команду в этом году. Завтра за утренним кофе весь штат узнает, каковы они, ребята из «Пенинсулы». Мы преданы своей команде телом и душой. Повторите хором!

— Мы преданы своей команде телом и душой! — проревели мы в один голос.

— Мы порвем «Зеленую волну» в клочья! Повторите! — приказал тренер Джефферсон.

— Мы порвем «Зеленую волну» в клочья! — прокричали мы.

— А теперь идите на поле и порвите.

Подогретые, мы выскочили из раздевалки — я с Айком впереди — и побежали под слепящие огни битком набитого стадиона, где нас встретила оглушительная овация болельщиков. Десять чирлидеров выскочили перед нами — пять белых девушек и пять черных, так приказала моя мать. Поразило зрителей то, что возглавлял группу стройный юноша — Тревор По, первый чирлидер мужского пола за всю историю штата. За ним следовала, естественно, Шеба По, а дальше — Молли Хьюджер и Бетти Робертс.

Пока мы бежали к своей скамейке, Айк сжимал мою левую руку правой, а другой, сложенной в кулак, потрясал в воздухе, приветствуя наших болельщиков. Я свободной рукой повторил его жест. К моему удивлению, это привело зрителей в неистовый восторг. С тех пор в «Пенинсуле» установилась традиция, которая сохраняется до сих пор: выбегая из раздевалки, капитаны сцепляют руки, а свободной рукой, сжатой в кулак, приветствуют болельщиков.

Я обернулся и посмотрел в другой конец поля на грозную и могучую «Зеленую волну» из Саммервилла. Они выставили шестьдесят шесть игроков в форме, а мы, при нашей бедности, смогли нарядить только тридцать одного. Каждый их игрок весил больше нашего фунтов на двадцать. Их нападение считалось вторым по силе в штате. Их квотербека Джона Макгрэта зазывали к себе самые престижные колледжи страны, и он склонялся в пользу Алабамы или Южной Калифорнии, что в ту пору было круче всего.

Мы с Айком вышли в центр поля. Пожали руку их капитану Джону Макгрэту. Он держался с тем царственным величием, которое выдающимся спортсменам принадлежит по праву рождения. Судья подбросил монетку, «Зеленой волне» выпало начинать. Мы с Айком сказали судье, что хотим защищать южные ворота, потом надели шлемы и побежали к своей команде.

Тренер Джефферсон собрал нас в кружок.

— Саммервилльцы считают, что у нас нет шансов. Играйте чисто, мальчики, но спуску им не давайте. Когда Чэд введет мяч в игру, покажите, что на отдых им рассчитывать не приходится.

Больше всего во время жестких августовских тренировок меня удивил Чэд Ратлидж. Душу мне отравляла неприязнь к этому человеку, возникшая еще при первом знакомстве в яхт-клубе. Я не раз встречал таких мальчиков — вылощенных красавчиков, всем своим видом демонстрирующих, что они другим не чета. А на поле Чэд оказался выносливым, изобретательным, быстроногим. Он мог бить ногой, забивать с полулета, да и руку имел верную и был нашим основным принимающим. В первый же день тренер Джефферсон поставил его в защиту, и Чэд показал такое чутье на мяч, что стал, на мой взгляд, нашим лучшим блокирующим полузащитником. Выходит, с моей стороны было серьезной ошибкой недооценивать этих лощеных, холеных мальчиков, выпестованных в привилегированном мирке к югу от Брод-стрит.

Мы встали на линию, дожидаясь, когда Чэд даст сигнал, что он готов вбросить мяч. Я крикнул Айку, который стоял рядом со мной:

— Спорим, Айк, я тебя сделаю и этот блок будет мой!

— Размечтался, Жаба! Я буду от тебя в пятидесяти ярдах, когда вызовут «скорую», чтобы соскрести беднягу с травы!

— Нет, я чую, чую!

Чэд подошел к мячу и ударил. Защитник «Зеленой волны» перехватил мяч на своей пятнадцатиметровой линии.

Перед глазами у меня все расплылось, и я рванул через поле. Саммервилльский нападающий попытался подрезать меня, но нырнул слишком низко, и я перепрыгнул через него. Мне казалось, я лечу, как ветер, когда мой взгляд выхватил бегущего игрока с номером «двадцать». Он бежал вдоль левой боковой и заметил, что его блокировка рассыпалась. Он резко повернул и побежал прямо на меня, поблизости никого не было. Я влетел в него на полной скорости, ударив правым плечом в грудь и отбросив ярдов на пять. Он рухнул на траву. Я понял, что парень потерял мяч, а Айк его подхватил, только когда наша половина стадиона взорвалась воплем дикой радости. Я увидел, как Айк пробегает через очковую зону и подает мяч судье. Того парня я ударил сильно, он так и лежал на поле. Я спросил у него, как он. Подошел тренер саммервилльцев с помощниками, они помогли двадцатому номеру подняться.

— Я не хотел тебя травмировать, — сказал я ему.

— Это был хороший, чистый перехват, сынок, — заметил тренер. Первый и последний раз в жизни великий Джон Маккиссик говорил со мной.

Чэд, при поддержке Найлза, выполнил дополнительный удар между стойками ворот. Когда мы выстроились в линию перед вторым вводом мяча, я взглянул на табло: нам потребовалось всего двадцать секунд, чтобы открыть счет.

Чэд снова вбросил мяч, мы с Айком встретили возвращающего на отметке двадцать пять ярдов. После этого саммервилльцы выстроились в линию и показали нам, почему их боится весь штат. Джон Макгрэт своевременно проводил своих через центр, раздавая великолепные точные пасы эндам и бекам, выходящим из боковой линии. Стоило ему направить мяч своему большому фуллбеку в центр, как мы с Айком быстро закрывали бреши, дважды нам удавалось оставить парня с носом. Но постепенно саммервилльцы оттесняли нас назад, к нашей собственной тридцатке.

— Теперь они поняли, что им придется попотеть. Теперь они, черт подери, хорошо это поняли! — кричал тренер Джефферсон.

На третьей попытке Айк решил применить блиц. Последовал бросок. Квотербек отступил, глядя в пустое пространство, возникшее в результате прорыва Айка через центр линии. Айка никто не блокировал, он прошел на полной скорости и впечатляюще набросился на Макгрэта, который не заметил его приближения. Макгрэт выронил мяч, и Найлз подхватил его.

Нам, конечно, было далеко до саммервилльцев, но все же в тот вечер удалось переломить ситуацию. Наш тренер придумал умный и дальновидный план игры, который позволил нейтрализовать превосходство «Зеленой волны». Когда Найлз называл первую игру сезона оборонительной, я подумал, что было бы ошибкой начинать сезон с трюков. Я подскочил к Найлзу, который сам держал мяч и стартовал к боковым линиям саммервильцев. Мы с левым гардом ушли со своих позиций, чтобы организовать блокировку перед Уорми. Я помешал саммервилльскому нападающему добраться до Найлза на нашей боковой линии, но наш блок сильно пострадал. Найлз уже попал в затруднительное положение и вдруг остановился. На другом конце поля он заметил одиноко стоявшего в ожидании мяча Айка. Найлз сымитировал блокировку соперника, но дал ему пройти. Это позволило Айку проскользнуть незамеченным вдоль нашей боковой линии. Когда Найлз переправил Айку мяч, тот все еще оставался в одиночестве.

После того как Чэд выбил дополнительные очки, счет в матче с ошарашенной «Зеленой волной» стал 14:0.

Это был счастливый, необыкновенный вечер, какие слишком редко выпадают в нашей быстротечной жизни. Я помню его во всех подробностях, каждый розыгрыш мяча, каждый выполненный или неудавшийся блок, каждый перехват, в котором участвовал. Помню ощущение совершенного, неземного блаженства, которое дают только спорт или секс. Я чувствовал полное любовное единение со своей командой, когда мы сражались с противником, намного превосходившим нас.

Благодаря усиленным летним тренировкам мы с Айком весь вечер выдерживали темп игры. Вся команда бегала и прыгала, мы подбадривали друг друга, похлопывая то по шлему, то по наплечнику, и к концу игры жить не могли друг без друга. Между нами образовалась связь, которая, как мне казалось, продлится до конца жизни. Весь вечер мы дружно орали и отважно, как львы, бросались на саммервильцев.

До конца игры оставалась минута, счет сравнялся: 14:14. Я атаковал стремительно в тот самый момент, когда Макгрэт приготовился сделать пас. Айк перехватил мяч на двадцативосьмиярдовой линии саммервилльцев. Наши трибуны сошли с ума. Я посмотрел туда, где сидели мои родители с монсеньором Максом: они подпрыгивали и обнимались. Моя обожающая Джеймса Джойса мать скакала почище девчонок из группы поддержки.

В момент совещания Найлз был холоден и спокоен. Перед установкой он прокричал нам сквозь шум трибун:

— Парни, я хочу выиграть этот чертов матч. Я не обосрусь, обещаю вам. Но и вы не облажайтесь. Дайте слово!

— Клянемся! — ответила ему команда.

— Сегодня они остановили Уорми, — сказал Найлз. — Теперь я хочу в этой чертовой линии открыть для него несколько дыр.

Когда Уорми, пробежав пятнадцать нелегких ярдов, коснулся земли на тринадцатиярдовой линии, я ударил их гарда по спине и оттолкнул левого защитника. В следующем розыгрыше Уорми прошел еще десять ярдов к середине. Оставалось двадцать секунд, и Найлз велел Уорми убегать от таклов.

Я выполнил бросок, затем блокировал игрока слева и стал выискивать защитника, чтобы его сбить. Но тут меня вдруг ударили сзади, и я рухнул на спину в очковой зоне. Мир застыл вокруг, время вернулось к своему началу, звезды и планеты замерли на своих орбитах — в ночном воздухе прямо ко мне приближался неопознанный летающий объект. Я подался вперед, чтобы схватить его. Я поймал его еще до того, как сообразил, что это мяч. Уорми потерял мяч, который взмыл вверх и упал прямо в мои распростертые объятия. Я ткнул его в очковую зону и в тот же момент ощутил телом вес «Зеленой волны» — они навалились на меня всей командой, пытаясь вырвать мяч.

Когда свисток судьи оповестил, что «Пенинсула» заработала тачдаун,[106] стадион взорвался. На часах оставалось пять секунд. Мы выстроились для дополнительного удара, я передал мяч обратно Найлзу. Он не опустил мяч, чтобы Чэд ударил. Найлз плясал по полю, ожидая, пока истекут эти последние секунды.

Болельщики гигантской волной хлынули на нас, окружили, мяли в объятиях, чуть не задушили от потрясения и восторга. Затем они побежали к воротам. Этот удивительный вечер навсегда отпечатался в моей памяти, и всякий раз, вспоминая о нем, я не могу удержаться от слез. Не веря своим глазам, я смотрел, как мои родители вместе с монсеньором Максом помогают обезумевшим от счастья болельщикам свалить на землю ворота. Я расхохотался, увидев, что Бетти Робертс от избытка чувств целует в щеку Уорми Ледбеттера. И расхохотался еще громче, когда Уорми вытер щеку грязным рукавом фуфайки.

Я обернулся как раз в тот момент, когда тренер Энтони Джефферсон пожимал руку тренеру Джону Маккиссику. Оба являли безупречный образец спортивного поведения. Я испытывал гордость от причастности к сегодняшней игре. Она изменила историю.

Я смотрел, как раскачивают ворота неугомонные болельщики, как мой отец, взобравшись на перекладину, оттуда руководит ими, а моя мать для удобства сбросила туфли и зашвырнула их куда-то. Она была заодно с толпой, которая наконец-таки обрушила упрямые ворота на землю в тот незабываемый, далекий вечер.

В том сентябре небывалая жара обрушилась на Чарлстон. Казалось, что полуостров закипает под медленно совершающим свой путь солнцем. Из-за близости Атлантики влажность стала невыносимой, деться от нее было некуда. Я вяло переходил из аудитории в аудиторию и несказанно радовался, если оказывался в одном классе с близнецами, с сиротами, с Айком Джефферсоном или с Чэдом Ратлиджем и Молли Хьюджер. За этими совпадениями я угадывал замысел матери: она составляла расписание так, чтобы я мог играть роль надсмотрщика за новенькими. Она им не доверяла, зачисляя в группу риска. Конечно, Шеба По с ее сияющей, ослепительной красотой по природе своей казалась моей интеллектуальной, рациональной матери врагом, исчадием ада, а Тревор По — существом, занесенным с неведомой планеты. Старла не могла скрыть своей душевной раны, внешним проявлением которой служил больной, блуждающий глаз. Найлз играл роль ангела-хранителя при сестре, но моей матери казался неприкаянным: юноша, замкнувшийся в себе, потому что груз взрослых обязанностей лег ему на плечи слишком рано.

— У этого мальчика никогда не было детства, — заявила моя мать как-то вечером за ужином.

— Найлз — отличный парень, — просто ответил отец.

— Его сестра — клинический случай, — сказала мать.

— Она хорошая, — возразил я. — Почему ты придираешься к ней?

— Мне не нравится ее взгляд, — объяснила мать.

— Это потому, что у нее один глаз глядит на запад, а другой — на север. Она не виновата.

— Я говорю о характере, а не о косоглазии или как там называется ее болезнь.

— Доктор Колвелл согласился прооперировать ей глаз, — сообщил я. — Я уверен, что после операции Старла станет другой. Она очень страдает из-за косоглазия.

— Господи, где мы возьмем деньги, чтобы заплатить за операцию?

— Доктор Колвелл прооперирует бесплатно.

— Это ты договорился с доктором насчет Старлы? — спросил отец.

— Да, сэр. Я поговорил с ним как-то летом, когда развозил газеты. Он уже осмотрел Старлу и сказал, что прооперирует, как только выйдет из отпуска.

— По-моему, наш добрый мальчик славно все устроил, Линдси, — с гордостью сказал отец.

— Эта девушка высечена из цельного камня, — ответила мать. — И случай у нее клинический. Оттого что ее вылечат от косоглазия, характер у нее не станет лучше. Помяните мое слово.

Наступил конец октября, а наша футбольная команда все еще оставалась непобежденной. Однако тренер Джефферсон сумел нам объяснить, что своими победами мы обязаны скорее удаче, чем мастерству. Он поклялся, что приведет нас в действительно хорошую форму, и мы тренировались как проклятые. После одной из таких тренировок мне показалось, будто я умираю.

У фортуны свои причуды, и ее улыбки чередуются с ухмылками. Это я понял однажды вечером, вернувшись домой после изматывающей тренировки. Когда я вошел, отец сказал:

— Обед в холодильнике, сынок. И еще, тебе звонила эта очаровательная Молли Хьюджер.

— Молли? Что ей надо?

— Не знаю. Со мной она не захотела поделиться.

Я забрал телефон к себе в спальню и чуть не потерял сознание от страха. Я сообразил, что ни разу в жизни не звонил девушке. Состояние было такое, словно воля покинула меня, а сам я превратился в тряпичную куклу. Руки тряслись, ватные пальцы не слушались. Причина этой паники была мне ясна: я никогда не звонил девушке, потому что у меня никогда не было девушки. Дикий, нелепый факт биографии, если учесть, что мне уже исполнилось восемнадцать.

В течение первого месяца учебы у нас с Молли установились непринужденно-дружеские отношения, на трех уроках мы даже сидели рядом. Поэтому я собрал остатки мужества и набрал номер ее телефона. После первого же гудка ответила мать Молли. Я представился, и ее голос сразу стал холодным и сухим.

— Молли нет дома, Лео. Спокойной ночи, — сказала миссис Хьюджер и повесила трубку.

Не успел я подняться со стула, как раздался телефонный звонок.

— Квартира Кингов. Лео у телефона, — ответил я, как учили родители.

— Ты всегда отвечаешь так? — рассмеялась на том конце провода Молли.

— Нет. Иногда говорю: «Лео Кинг слушает, поцелуйте меня в задницу». Разумеется, я всегда отвечаю так. Ты ведь уже знакома с моей матерью. У нас дома нужно соблюдать тысячу и одно правило.

Последовала перепалка между Молли и ее матерью. Молли прикрыла трубку рукой, поэтому слов разобрать я не мог, но голоса были очень возбужденные. Наконец Молли произнесла:

— Мама, мне кажется, я имею хоть какое-то право на личную жизнь. Большое тебе спасибо за заботу. Лео, ты еще здесь?

— Здесь. У тебя неприятности?

— Еще какие. Мы с Чэдом поссорились, он порвал со мной. Сегодня. Точнее, несколько минут назад.

— Вот идиот. Он что, сошел с ума?

— Почему ты так решил?

— Потому что он порвал с тобой. Лучше порвать со всем светом, чем с тобой.

— Я надеялась, ты скажешь что-нибудь в этом роде. Поэтому и позвонила. Но не только поэтому.

— А еще почему?

— Хотела спросить: не пригласишь ли ты меня на танцы в пятницу, после игры?

Я покраснел так жарко и ярко, что, по идее, мое лицо должно было до конца жизни сохранять красноватый оттенок. Я подыскивал слова в ответ, но язык прилип к нёбу. Я онемел и только молил Бога о том, чтобы внезапная буря оборвала все телефонные провода в городе. Сгорая от бессловесного стыда, я надеялся: Молли сама придет мне на помощь.

— Лео? Алло! Ты меня слышишь?

— Слышу, — ответил я, радуясь, что голос вернулся ко мне.

— И каков твой ответ? Ты приглашаешь меня на танцы или нет?

— Молли, ты девушка Чэда. Я знаю, как он к тебе относится. Я знаю, как он гордится тобой.

— И поэтому он пригласил на танцы Беттину Траск? Поэтому позвал эту сисястую шлюху потискаться и пообжиматься?

— Беттину Траск? — Потрясенный новостью, я аж поперхнулся. — Чэду что, жизнь надоела? Беттина Траск — девушка Уорми Ледбеттера. Все, Чэд — покойник.

— Надеюсь, Уорми собьет с него спесь.

— Он выбьет из него душу! Можно заказывать гроб. Я точно знаю, какой конец будет у этой истории.

— Я больше не хочу говорить про Чэда. Ты приглашаешь меня на танцы или нет?

— Молли, я никогда не ходил на свидания. Я понятия не имею, как нужно себя вести на свидании. Что делать, что говорить, — ответил я, с трудом выдавливая каждое слово.

— Вот я и научу тебя всей этой чепухе.

— И потом, я ведь должен буду с тобой танцевать?

— Вообще-то на танцах так принято.

— Молли Хьюджер, не хотела бы ты пойти со мной потанцевать в пятницу вечером, после матча?

— С большим удовольствием, Лео. Какое неожиданное приглашение! Слов не нахожу, как ты меня обрадовал.

— Можно задать тебе личный вопрос?

— Задавай.

— А ты встречалась когда-нибудь с кем-нибудь, кроме Чэда?

— Никогда, — расплакалась она и повесила трубку.

В мечтательном настроении, к которому примешивались ужас и восторг, я вышел на кухню и стал разогревать ужин, приготовленный для меня отцом. Когда я сел за стол, ко мне подсел отец, как он делал каждый вечер, чтобы обсудить новости.

— Угодил тебе сегодня шеф-повар, сынок?

— Он заслуживает премии. Бифштекс просто восхитителен. Спаржа — пальчики оближешь. Пюре — лучше не бывает.

— Гармония — ключ к успеху. Чего мисс Молли хочет от нашего мальчика?

— Ты не поверишь, отец. Она хочет, чтобы я пошел с ней на танцы после матча. Странно, правда?

— «Странно» не самое подходящее слово в данном случае. Я бы сказал — сказочно, волшебно, потрясающе! Очень неплохо, если одна из самых красивых и милых девушек в мире хочет с тобой потанцевать.

— Молли чересчур хороша для такого парня, как я. Чэд порвал с ней сегодня, она страдает. Чэд пригласил на танцы Беттину Траск.

— Ого! Ясно, что у него на уме. Беттина имеет определенную репутацию.

— Я немного лучше узнал ее в этом году. Она из бедной семьи, отец неизвестно где. Говорят, что в тюрьме. Но Беттина очень способная, налегает на учебу и, по-моему, хочет многого добиться в жизни.

— Уорми Ледбеттер вряд ли поможет ей многого добиться, — заметил отец.

— Но если она будет встречаться с Чэд ом Ратлиджем, это серьезно поднимет ее положение в обществе, — ответил я.

— Я думаю, напыщенная мамочка Чэда сойдет с ума, когда узнает эту новость! — всплеснув руками, рассмеялся отец.

— Да и матери Молли эта новость тоже не по вкусу, насколько я могу судить, — признался я. — Она даже не притворялась любезной со мной.

— К югу от Брод-стрит, сынок, только происхождение и кровь имеют значение. Это своеобразный банк крови. Ах да, счет в банке тоже имеет значение, и еще какое!

— Ничего удивительного, что мать Молли злится. Мы не можем похвастаться ни кровью, ни деньгами. К тому же еще католики. О чем тут говорить. Пролетаем мимо аристократии, мимо клубов, мимо высшего общества. Позорное падение Молли Хьюджер — от Чэда Ратлиджа до Лео Кинга.

— Держу пари, это первый самостоятельный шаг, который Молли совершила в жизни, — ответил отец. — Это в своем роде ее декларация независимости.

— Как мне быть, если Молли захочет потанцевать?

— Значит, ты потанцуешь с ней, только и всего. Танцевать с хорошенькой девушкой — огромное удовольствие, поверь мне.

— Да не умею я танцевать, не умею! Шеба немного поучила меня у нас на вечеринке этим летом, вот и все мои уроки.

— Черт побери! — Отец хлопнул себя ладонью по лбу. — Когда-то мы часто танцевали, я держал тебя, а мама — Стива. После смерти Стива мы перестали танцевать. В этом вся беда. Жизнь словно замерла у нас в доме. Музыка ушла. Мы совершенно выпустили тебя из виду. Мы чуть не потеряли тебя. Господи, ты же ни разу не ходил на свидание! О чем мы думали, черт возьми?

— Всем нам было нелегко после смерти Стива, — ответил я.

— Завтра, сынок, когда ты придешь домой после тренировки, пожалуйста, надень туфли для танцев. Мы должны преодолеть это препятствие.

Мой отец, как всегда, сдержал слово. Когда на следующий день я хотел отвезти Найлза в приют, он удивил меня, сообщив:

— Твой отец пригласил Старлу, Бетти и меня на ужин. Упомянул что-то про урок танцев.

— Господи, отец слов на ветер не бросает! — воскликнул я.

— Тебе повезло с ним. Мне бы такого отца.

— А ты совсем не знаешь своего отца, Найлз?

— Не будем об этом.

— Не будем, — согласился я.

Подъезжая к дому, я услышал из окон громкую музыку. Машины матери не было на месте. Отец на заднем дворе жарил чизбургеры и кукурузу на булочках, а Бетти раскладывала по тарелкам капустный и картофельный салаты из огромных мисок. Шеба с Тревором выбрасывали какой-то мусор в алюминиевое ведро. Мы с Найлзом вошли во двор.

— Скорее, скорее! — встретила нас Шеба. — Мы уже заждались. Будем учить вас, мальчики, выделывать кое-какие финты ногами. Вечеринка начинается. Прошу в дом.

Тревор потащил в дом Старлу и Бетти. Отец закрыл гриль, снял фартук и поварской колпак и приготовился сменить роль повара на роль распорядителя танцев. Он не мог сдержать улыбку радости.

— А где мать? — спросил я.

— Она не захотела принимать в этом участие, — ответил отец. — Рассердилась, что я устроил вечеринку посреди учебного года. Расшумелась и уехала в библиотеку.

В гостиной Шеба и Тревор обучали нас азам рок-н-ролла, шэга, фиша и даже стролла. Близнецы двигались естественно, как деревья, колышимые ветром. Когда они танцевали в паре, нам, зрителям, наблюдавшим за божественной грацией этих тел, становилась очевидна вся продуманная гармония танца.

Но мы собрались не для того, чтобы любоваться. Мы должны были учиться. Тревор отвел мальчиков в один конец комнаты и стал показывать самый простой шаг.

— И не бойтесь ошибиться. Благодаря ошибкам вы научитесь. Благодаря ошибкам вы достигнете совершенства. Дайте себе свободу. Не думайте. Просто танцуйте. Пусть ваше дело двигается само. Танец — это признание тела в любви к самому себе.

В течение трех часов мы, неуклюжие, как клоуны в цирке, совершали нелепые ужимки и прыжки. Но близнецы терпением и доброжелательностью добились того, что наши движения стали немного передавать настроение танца. Я расслабился и начал получать удовольствие. В тот вечер я навсегда распрощался со своим старым телом, глухим к танцу.

Потом близнецы учили нас вальсировать, показали утонченное изящество этого танца, когда вы берете девушку за руку, другую руку кладете ей на талию и притягиваете к себе.

— Медленный танец — о нем мечтают все девочки и мальчики, — объявила Шеба. — Вы можете прикасаться к тому, кто вам нравится, приблизиться к нему почти вплотную. Вы танцуете щека к щеке. Вы можете щекотать своим дыханием ухо партнера или партнерши. Прикосновениями вы можете поведать о своих чувствах. Не говоря ни слова, вы можете открыть друг другу сердечные тайны. На свадьбе жених и невеста перво-наперво танцуют медленный танец. И для этого есть много причин. Давай, Лео, покажем всем, каковы эти причины.

Шеба протянула мне руку, я принял ее, словно это была пачка динамита. Мой отец поставил пластинку «Love Is Blue» — инструментальная мелодия, завораживающая, как чарлстонские улицы. Обхватив свободной рукой талию Шебы, я притянул ее к себе, и мы начали танцевать — не думать, а танцевать, и благодаря Шебе казалось, что я умею это делать. Я хотел, чтобы музыка длилась вечно. Но пластинка закончилась, наше время истекло, и мы с Шебой отошли на шаг друг от друга. Она сделала реверанс, я поклонился. Я казался себе настоящим кавалером, блистательным, неотразимым, не похожим на жабу.

Зазвонил телефон, я подбежал и снял трубку.

— Это Лео Кинг? — спросил женский голос.

— Да, это я.

— Говорит Джейн Паркер, ассистентка доктора Колвелла. В нашем графике произошли изменения. У доктора Колвелла будет возможность прооперировать Старлу Уайтхед в эту пятницу, в восемь утра. Она сможет явиться?

— Да, Старла Уайтхед будет в восемь утра в клинике. — Я вернулся к танцующим и объявил: — Старла, доктор Колвелл вылечит тебе глаза.

Все встретили новость с ликованием. Старла подошла к Найлзу, и они, прижавшись друг к другу, плакали, незаметно, еле слышно. Все-таки бремя горестей безмерно тяготило их, даже в этот вечер, когда мы научились танцевать.

Глава 19 Пилигримы

Я считаю прошлое важнейшей частью нашей жизни, поэтому мои воспоминания отличаются такой скрупулезностью, которая, наверное, сильно раздражает. Но цвет, запах, музыка всегда, как ключ, отпирают дверь в прошлое, открывают, как пароль, доступ к утраченному и забытому. Этот пароль действует так безотказно, что я просто диву даюсь. Ежедневный маршрут, что я проделывал, доставляя газеты, записан в моей памяти в виде череды запахов, собачьего лая, хруста гравия под ногами утренних бегунов, разговоров о новостях с Юджином Хаверфордом и безудержных фантазий — им я предавался, нажимая на педали, грезя о прекрасном будущем, ради которого и трудился в поте лица. Эти воспоминания по прошествии лет сохраняют свежесть и благоухание, поэтому я всегда с такой радостью отворяю дверь в прошлое, будучи уверен, что оно ждет меня таким, каким было в ту пору, когда формировало мое будущее.

В тот день, когда Старле должны были делать операцию, я развез газеты как никогда споро и скоро. Я не пошел с родителями на мессу и на завтрак к Клео. Вместо этого я прямиком поспешил в приют, где меня уже ждали Старла и Найлз. Мистер Лафайет открыл ворота ключом размером с кинжал. Он обнял Старлу и пожелал ей удачи. Я впервые обратил внимание, что на людях Старла не снимает темных очков, которые ей подарила Шеба. Они с Найлзом сели на заднее сиденье автомобиля. У Старлы дрожали руки, а Найлз пытался успокоить ее.

— Сестра ужасно боится, — пояснил Найлз.

— Всякий на ее месте боялся бы. Это естественно, — ответил я.

— Она хочет, чтобы я был с ней в операционной.

— В хирургическом отделении строгие правила. Тебя не пустят в операционную.

— Мне кажется, я не выдержу, если Найлза не будет рядом, — слабым, дрожащим голосом сказала Старла. — Представить не могу, что кто-то ножом будет резать мне глазное яблоко. Я не хочу туда ехать.

— Доктор Колвелл говорит, что операция пройдет отлично, — попытался я успокоить ее. — У тебя будут прекрасные глазки, всем на зависть. Неужели ты предпочитаешь всю жизнь носить темные очки? Ты что, даже спишь в очках?

— Да, — призналась она, поразив меня простодушием и искренностью. — Я снимаю их только в душе. Каждый раз мне так и хочется расцеловать Шебу, когда встречаю ее. Ты не представляешь себе, каково это — быть не как все.

— Тебе больше не понадобятся очки, клянусь, — сказал я. — Послушай меня, Старла. Доктор Колвелл приведет в порядок твои глаза.

— По-моему, ты вообще не слышишь, что она говорит, дружище, — вмешался Найлз. — Не хочет она никакой операции. Мы не поедем в клинику.

— Я все слышу, дружище, — ответил я, нажав на тормоз. — Я устроил Старлу к лучшему чарлстонскому специалисту. Он согласился прооперировать ее бесплатно. К тому же я прекрасно понимаю, что чувствует твоя сестра. Мне дали прозвище Жаба из-за очков — стекла такие толстые, что глаза кажутся выпученными. Я знаю это. У меня есть зеркало. Если бы мне могла помочь операция, я высадил бы твою сестру из машины и сам лег на операционный стол к доктору Колвеллу. Если ты, Найлз, не хочешь ехать, вылезай из машины. Оставь нас одних. Через пару часов все будет сделано.

Найлз посмотрел на сестру.

— Да, Найлз, он прав, — сказала Старла.

— Конечно, он прав. Я сказал, что мы не поедем, потому что ты просила меня. А так-то он, и ежу понятно, прав. Еще бы Жаба не был прав, черт подери!

Я с облегчением вздохнул.

— Моя бессердечная мать разрешила нам пропустить уроки и побыть в клинике до конца операции.

— Здорово! Она молодец, — откликнулась Старла.

— И вообще, она сильно переживает за вас, — продолжал я. — Хоть никогда вам этого не скажет. Она считает, что вам выпала трудная доля. Вот мы и приехали. Выходите, а я припаркую машину. Ступайте в хирургическое отделение, там тебя уже ждут, Старла.

— А доктор Колвелл делал раньше такие операции? — встревоженно спросила Старла. — Я хотела узнать у него во время осмотра. Но он был так добр, что я постеснялась.

— Если честно, ему приходилось оперировать и раньше, только не на глазах. Его специальность — удаление подошвенных бородавок, — ответил я.

— Ну ты даешь, сукин сын! — фыркнул Найлз. — Нашел время шутить. Я тебе всыплю, как только окажемся в приемной.

— Он шутит? — переспросила Старла. — Слава богу! Нет, шутка сейчас не помешает. Как раз то, что надо. Мне нужно взбодриться… развеселиться… посмеяться… — бормотала она дрожащими губами.

— Ну так посмейся, Горная Женщина! — одобрил я. — Я слышал, нет женщин отважней, чем горные.

— Никогда не дразнись, Жаба, — попросила Старла и, выходя из машины, ударила меня по плечу. — Дай честное слово, что не будешь дразнить меня циклопом, если операция не удастся.

— Даю честное слово.

После того как мы, проводив Старлу, прождали в приемной час, Найлз стал метаться по комнате, будто тигр по клетке, мышцы его напряглись, глаза сверкали. Вдруг дверь открылась и вошла Фрейзер Ратлидж, она обняла Найлза, как сестра. Клиника находилась на один квартал севернее «Эшли-Холла», частной школы, в которой училась Фрейзер. Она попросила разрешения уйти с урока, чтобы навестить больную подругу. Фрейзер прошептала Найлзу на ухо несколько слов, я их не расслышал, но заметил, как мышцы на плечах Найлза расслабились. Он послушно сел. Фрейзер подошла ко мне и, крепко обняв, сказала:

— Последние дни мы только о тебе и говорим за обедом, Лео.

— С чего бы это?

— Чэд признался, что порвал с Молли. Эта новость всех поразила, как атомная бомба. Потом позвонила мать Молли и сообщила, что Чэд пригласил на танцы эту шлюху Беттину Траск.

— Беттина совсем не такая шлюха. Она из неблагополучной семьи, но умна, как черт, и трудится изо всех сил. Она ходит к моей матери на специальный курс английского повышенной сложности. Спроси у Найлза.

— Беттина очень хорошо относится к нам со Старлой, — откликнулся Найлз. — Даже после стычки с ее дружком тогда, в первый день занятий.

— Просто о ней ходят слухи, будто она никому не отказывает, — ответила Фрейзер. — А ты, Жаба, говорят, играешь вместо Чэда на подборе.

— А твои родители, Фрейзер, уже знают, что мы с тобой встречаемся? — спросил Найлз.

— Нет пока, — смущенно ответила она. — Момент сейчас не подходящий для признаний.

— Ну да. Беттина Траск и сирота из приюта. Столько позора сразу твои родители не переживут.

— Послушай, Найлз Уайтхед! Сейчас ты снова будешь жалеть себя. Не надо, — заявила Фрейзер. — И не надо меня бить приютской палкой.

В этот момент в приемную вышел доктор Голдин Колвелл, спокойный, словно морской волк. Исключительное спокойствие было его профессиональной чертой. Он был красивым мужчиной с аристократической внешностью, рожденным, казалось, для того, чтобы носить стетоскоп. Одним своим присутствием он успокоил меня и, что более важно, благотворно повлиял на Найлза.

Подозвав нас к себе, доктор Колвелл заговорил мягким, повелительным голосом:

— Надеюсь, операция прошла успешно, но окончательно все будет ясно только через сорок восемь часов. Оснований для беспокойства нет. Утром в субботу и воскресенье я осмотрю ее, проконтролирую процесс восстановления. Она будет получать обезболивающее и снотворное. Я не допускаю, чтобы мои пациенты страдали от боли. Перед уходом вы должны научиться правильно закапывать в глаза.

— Капать буду я, доктор, — ответил Найлз. — Я ее брат.

— Очень приятно. — Доктор Колвелл повернулся к Найлзу: — Значит, вы должник Лео Кинга. Это он попросил меня прооперировать вашу сестру.

— Да, сэр. Я буду благодарен ему до конца жизни.

— Вообще-то, доктор Колвелл, вы тоже имеете к этому отношение, — заметил я. — Вы тоже заслужили благодарность.

— Что ты имеешь в виду, Лео?

— Вы будете получать газету бесплатно всю жизнь.

— Это уж чересчур. Но очень мило с твоей стороны, — ответил доктор.

Его молодая ассистентка, Джейн Паркер, прелестная, как фиалка, выпорхнула в приемную с вопросом:

— Кого научить, как капать в глаза?

— Научите всех, — ответил доктор. Он уже собрался уходить, но, помедлив, добавил: — Мистер Уайтхед, я думаю, теперь в жизни вашей сестры появится много нового.

— Что именно, доктор?

— Прежде всего, много поклонников. Толпа поклонников.

— Не понимаю, доктор.

— Ваша сестра — красивая девушка, — рассмеялась Джейн Паркер. — Очаровательная девушка. И она это скоро почувствует.

В раздевалке тем вечером ощущался какой-то подспудный разлад. Игроки шнуровали наплечники, пристегивали к талии набедренные накладки. Но словно невидимая сила высосала дух из нашей команды, мы двигались как в полусне, а зрители, заполнявшие трибуны «Стоуни Филд», были разгорячены нашими беспроигрышными выступлениями. У команды «Ханаан» был такой вид, словно они пришли на смертный бой и готовы лечь замертво, но положить конец череде наших побед и вывести нас на чистую воду. Наша беззаветная преданность игре, которая позволила занять девятое место среди крупнейших школ, в тот пятничный вечер обернулась усталостью и ощущением обреченности. Еще не закончив переодеваться, я понял, что нам впервые за сезон будет записано поражение. И не у меня одного было такое предчувствие.

— Что случилось, Жаба? — спросил Айк.

— Мы похожи на мертвецов. Нам требуется реанимация. Внутривенное вливание.

— Эй, «Мятежники»! — крикнул Айк. Он встал, полностью экипированный и готовый к бою. Обошел игроков, похлопывая их по спине, пытаясь разжечь огонь при полном отсутствии горючего. — Почему глаза потухли? Почему стоите, как чучела огородные? Вы, парни, забыли, кто мы такие? Мы, черт подери, «Мятежники»! Мы разбили «Зеленую волну» из Саммервилла, «Волну прилива» из «Бофорта», «Скалу» из школы Святого Андрея! А сегодня мы играем с командой «Ханаан», у которой тоже нет ни одного проигрыша. Где ваш кураж, парни? Скажите мне, куда он спрятался, и я вытащу его на белый свет! А ну-ка!

В ответ раздался голос, мрачный и недовольный:

— Сядь и заткнись, парень. Чего зря хлестать дохлую лошадь. — Голос принадлежал Уорми Ледбеттеру, который сидел в раздевалке до сих пор полуодетый.

Мне показалось, что его грубость по отношению ко второму капитану подрывает сплоченность команды. Я подошел к нему и положил обе руки на его плечи с накладками. Он вскочил, сжав кулаки, готовый броситься сразу и на меня, и на Айка.

Вмешался Найлз — оттащил меня назад, ухватив за костюм.

— Давай проведем собрание команды до прихода тренера, — обратился он к Айку.

— Всем быстро одеться! — скомандовал Айк. — Даю вам одну минуту, потом встречаемся в конференц-зале.

Этот приказ вызвал недовольное ворчание как среди белых, так и среди черных игроков, но это, по крайней мере, означало, что ребята вышли из оцепенения. Не прошло и шестидесяти секунд, как команда в полном составе стояла передо мной и Айком возле классной доски, прикасаться к которой имел право только тренер Джефферсон.

— Ну все, хорош. Подурили, и хватит, — сказал Айк. — Не понимаю, что с вами. Я не узнаю́ команду.

— Ребята, — подключился я, — что стряслось с «Мятежниками»? Мы прошли с вами такой путь, и вдруг…

Все молчали, тишина стояла глухая, непробиваемая. Чтобы разрушить ее, я собрался сказать что-нибудь немудреное, но веселенькое, однако Найлз опередил меня.

— Да просто Уорми бесится из-за того, что Чэд сегодня вечером встречается с его девчонкой.

— Чэд, ты круглый идиот или как? — присвистнул Айк. — Насколько мне известно, Беттина с Уорми всю жизнь вместе.

— Я думаю, Беттина решила отведать мяса другого сорта. Белого мяса, — ответил Чэд, который держался неуверенно и явно нервничал.

Зная Чэда, я понял, что его ответ был частично бравадой, а частично — неудачной шуткой. Я попытался придумать остроумный ответ, а Уорми, как носорог, сминая на своем пути товарищей по команде, рванул к Чэду, который сидел возле бетонной стены. Последовало мельтешение увесистых ударов и цветистых ругательств, но нам удалось растащить противников. Чэду крупно повезло: если бы не наше вмешательство, Уорми в пылу этой стремительной атаки наверняка перегрыз бы ему сонную артерию своими кривыми желтыми зубами. Мы с Айком крепко вцепились в Уорми и препроводили его на место. Он, в отличие от Чэда, не испытывал никакого облегчения. Когда порядок восстановили, чувствовалось, что команда охвачена возбуждением, которое пришло на смену всеобщей апатии.

Айк начал говорить. В этот момент из тренерской вышли тренер Джефферсон и его помощник. Я поспешил к ним, чтобы предупредить:

— Еще пять минут, тренер. Нужно кое в чем разобраться. В команде небольшая проблема, но мы справимся.

Тренер Джефферсон удивился, однако среагировал мгновенно:

— Даю четыре минуты.

Они с помощником удалились обратно в крошечную душную тренерскую. А я вернулся к доске.

— Уорми, — сказал Айк. — Мы не можем жертвовать интересами команды ради своих личных интересов. И ради любви. Мы столько сил отдаем команде. Все вы знаете, как я отношусь к Бетти, но если мои чувства пойдут во вред команде, я отброшу их. По крайней мере, до конца сезона. У всех у нас, парни, есть девчонки. Мы классные футболисты, и девчонки нас любят. Всех, кроме Жабы.

Даже Уорми Ледбеттер не стерпел и рассмеялся вместе со всей командой. Я тоже хохотал, восхищаясь изобретательностью Айка и гениальной стратегией, им найденной.

Голос Чэда перекрыл всеобщий смех:

— Черт, потому я и пригласил Беттину на танцы. Молли идет с Жабой, он ее пригласил. А Беттина звонит мне весь месяц.

— Чэд, уж не хочешь ли ты сказать, что пал жертвой амфибии? — с глубоким сарказмом произнес Айк.

Опять последовал взрыв смеха, и на этот раз Уорми смеялся громче всех.

— Женщины не могут спокойно пройти мимо меня, — сказал я. — Это еще с детства. Вот вы, парни, зовете меня Жабой, а женщины зовут Собольком.

— Черт, держу пари, ты ни разу не целовался, — фыркнул Чэд.

— Ничего, сегодня у него свидание с Молли, и он наверстает упущенное, — широко улыбнулся Найлз, и снова все грохнули от смеха. Все, кроме Чэда. Айк поднял руку, призывая к тишине.

— Ну все, пора. У нас хватит пороху в пороховницах, чтобы задать жару этому «Ханаану». Уорми, всю свою злость вместо Беттины и Чэда направь на противника и покажи свою лучшую игру. Линия нападения обеспечит дыры, через которые ты сможешь протащить дохлого мула, не только мяч провести. Мы должны сохранить спортивную злость до конца игры. Для меня «команда» — святое слово. И если еще кто-нибудь принесет свою хандру в раздевалку, я из него эту дурь вышибу. Слышишь меня, Уорми? Слышишь, Чэд? А теперь забудем все — и вперед! Пусть плохо будет «Ханаану», а не нам!

Когда вошел тренер Джефферсон с помощником, они застали команду в состоянии воодушевления. Все горели желанием победить. Айку удалось создать нужный настрой с мастерством, о котором опытный тренер может только мечтать.

Победа над «Ханааном» давала нашей команде перевес, который обеспечивал участие в матче на полуфинал штата в Колумбии.[107] Мы выстроились на поле. Я впервые почувствовал в воздухе холодные иголочки — наступила осень.

Мы выбили мяч, и я наперегонки с Айком помчался по полю, мы успешно обошли пару защитников «Ханаана», одновременно настигли игрока, который вел мяч, и оттеснили его из игровой зоны на его же собственную двадцатипятиметровую линию, к команде. Торжествуя, мы заорали, и ликующие сотоварищи поддержали нас. Не знаю уж, какой демон или морок овладел нами в тот вечер в раздевалке, но на поле он был изгнан и больше в тот сезон не возвращался. Несгибаемая воля к победе оставалась нашим фирменным стилем.

Уорми Ледбеттер завладевал мячом более тридцати раз, многократно выходил к центру, где я в тот вечер превзошел самого себя — это был мой лучший матч в году. Линия нападения перемещалась, словно львиная стая, мы атаковали яростно и решительно. Я выпек четыре «адских блинчика»,[108] размазав лайнменов противника по полю, когда заметил Уорми Ледбеттера, который обрушился на защитных беков, набычившись и работая ногами, как молотилка. Найлз сделал обманный маневр, который открыл поле Чэду и Айку, каждый из них заработал с подачи Найлза по тачдауну — казалось, они жонглируют буханками хлеба, подбрасывая их высоко в вечернем воздухе.

В тот вечер Уорми поставил рекорд школы: за ним числилось пять тачдаунов, за время матча он накрутил по полю больше двухсот ярдов. Найлз успешно завершил десять из двенадцати пасов. Наша защита держалась неколебимо, словно за их спинами горел лес. «Ханаану» не удалось заработать ни одного очка вплоть до самых последних минут игры, когда наша вторая цепочка дала им забить совершенно безобидный для нас полевой гол. Раздался финальный свисток. Мы победили пятую в рейтинге команду штата с разгромным счетом 56:3. После игры наши болельщики хлынули на поле, но ворот на этот раз не опрокидывали. Произошла удивительная вещь: настрадавшиеся в свое время фанаты начали привыкать к нашим победам.

Я не спеша пробирался через ликующую толпу, как будто углублялся в страну чудес. Я так долго мечтал о нормальной жизни, что она казалась мне недостижимой. И вот наконец свершилось: я иду с футбольного поля после игры, пожимаю руки своим соперникам из «Ханаана», выслушиваю поздравления болельщиков и товарищей по команде, меня обнимают девушки, имен которых я не знаю, и чирлидеры, у которых футболки такие же мокрые, как у меня. Да, теперь это моя жизнь, моя обычная жизнь, и как же она не похожа на ту, когда я лежал, прикованный наручниками к кровати, накачанный лекарствами, не в силах пошевелиться. Мне нравилось быть частью команды, которая подчиняется замыслу игры и раскрепощает человека. Лишь Богу известно, как я в этом нуждался. И вот я неспешно двигался к раздевалке, полагая, что моя неспешность — от желания продлить наслаждение моментом, посмаковать триумф, пока не сообразил, что я просто-напросто пытаюсь оттянуть неизбежное. Настоящая причина, отчего я медлю вернуться в раздевалку к своим счастливым товарищам, заключается в том, что я боюсь — теперь пора идти с Молли на танцы.

Входя в полуосвещенный спортивный зал, я вздрогнул от мысли, поразившей меня, как метеорит: ведь я никогда раньше не был на вечерах старшеклассников и понятия не имею, как себя вести. Не знал я и как поступить со своим лицом: принять самоуверенное выражение, напустить легкую небрежность или сделать задиристо-задорный вид. Я почувствовал себя беззащитным и растерянным, а лицо покрылось потом.

Я увидел Молли: она шла ко мне с другого конца зала. Она сняла свою чирлидерскую форму, теперь на ней была простая юбка с блузой и белые носки, которые баскетбольный тренер заставлял надевать даже самых легконогих танцоров. Она торопливо подошла ко мне, обняла и игриво поцеловала в щеку, чем немало удивила.

— Какая потрясающая игра, Лео! Похоже, эта команда далеко пойдет.

— По-моему, тоже.

Музыка закончилась. Диск-жокеем в тот вечер, как и весь год, был невозмутимый Тревор По.

— Пришел наш герой, Лео Кинг, — объявил он. — Я хотел бы попросить Лео и его прекрасную партнершу Молли Хьюджер начать следующий танец. А еще мне хочется попросить нашего второго капитана Айка Джефферсона со своей прелестной партнершей Бетти Робертс присоединиться к ним. Объявляю медленный танец! Первый медленный танец за вечер! При мысли о нем разве не бегут у вас по спине мурашки? Но сначала вознаградим заслуженными аплодисментами наших капитанов! Вот так, хорошо! В прошлом году «Пенинсула» занимала последнее место в футбольной лиге. А сейчас мы стоим непобежденные перед людьми и Богом. Назовем этот танец танцем капитанов. Зал находится в их полном распоряжении, пока я не подам вам сигнал своим тамбурином. Итак, диджей показывает товар лицом!

Тревор поставил иглу проигрывателя на пластинку, и зал заполнили романтичные и чувственные звуки «Wonderland by Night» Берта Кемпферта, такие тягучие и сладкие, что нам казалось, будто мы погружаемся в мед. Я взял Молли в объятия, и это явилось одним из важнейших моментов в моей жизни. Она коснулась щекой моей щеки, рукой притянула меня ближе. Я почувствовал ее свежее мятное дыхание.

— Я так люблю эту мелодию, — прошептала она.

Я подумал: как бы заставить ее шептать что-нибудь мне на ухо до скончания времен. Мы танцевали, а толпа замерла и смотрела на нас в благоговейном молчании. Я перехватил взгляд Айка — он подмигнул мне. Впервые в жизни я почувствовал себя даже сексуальным и подмигнул Айку в ответ, ощущая себя знаменитым соблазнителем или парижским повесой с левого берега Сены, но уж никак не рохлей, у которого первое в жизни свидание. От Молли пахло, как от жасмина, цветущего в летнем саду моей матери. От ее волос исходил запах солнца и благовоний. Ее грудь была нежной и податливой, но недоступной.

Тревор ударил в тамбурин, и к нашему танцу присоединились все остальные. До конца жизни «Wonderland by Night» останется моей любимой мелодией — из-за сияющих глаз Молли, ее красивых губ, милого лица, стройного тела. Из-за того, что мне показалось, будто моя душа за те девяносто секунд, пока длилась музыка, покинула одинокую страну боли и тоски. У меня голова кружилась от любви к Молли, когда я заметил, что в зал вошли Найлз и Фрейзер и направились к нам. Взяв Молли за руку, я повел ее через толпу танцующих, которые сходили с ума под «Битлз» — Тревор поставил «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band». Молли и Фрейзер бросились друг другу на шею и тихонько заплакали. Меня это даже не очень удивило. Извинившись, они ушли в женскую раздевалку на другом конце спортивного зала, а мы с Найлзом остались вдвоем.

— Мы от Старлы, навестили ее в клинике, — сказал Найлз. — Она все еще не отошла от наркоза, но мы рассказали ей про матч. Она очень смеялась, когда узнала, что Чэд назначил свидание Беттине, а Молли, чтобы отомстить ему, пригласила на ганцы тебя.

— Почему это ее так рассмешило?

— У Старлы пунктик: ей нравится, когда все идет кувырком. Она получает удовольствие, если видит, что все перемешалось, кипит и вот-вот взорвется.

— А почему Чэда с Беттиной нет на танцах? — спросил я.

— У Фрейзер есть версия: Чэд повез Беттину в пляжный домик на острове Салливан, чтобы там попытаться уложить ее в постель, — ответил Найлз.

— Айк молодчина. Как он сегодня вывел всех из кризиса!

— Прирожденный лидер. Есть в кого.

— А почему Молли и Фрейзер, едва только увидели друг друга, принялись плакать, как ты думаешь?

— Они дружат давным-давно, — ответил Найлз. — Фрейзер заплакала сразу, когда увидела, как Молли танцует с тобой. Сколько она помнит себя, Молли всегда была с Чэдом.

— Мне кажется, я нравлюсь Молли. Правда нравлюсь.

Найлз внимательно посмотрел на меня. А я смотрел, как он пытается подобрать нужные слова, чтоб они были правдивыми и в то же время не задевали мою и без того израненную душу.

— Жаба, — наконец заговорил он, — мы с этими девушками из разных команд. Для них мы только забава. Мы не те парни, которых они берут в расчет, когда задумываются о жизни всерьез. Чэд внушил Фрейзер, что она урод, каких свет не видывал. Я ей нужен сейчас потому, что считаю ее самой лучшей девушкой из всех. Она ведь женщина, и ей необходимо чувствовать себя привлекательной. Я всегда выбирал девушек, которые считали себя страшней, чем смертный грех, и они с благодарностью принимали мое внимание. Все шло хорошо, пока Старле не попадала вожжа под хвост и она не заявляла мне, что пора сваливать из приюта.

— Почему ты всегда убегаешь вместе ней? — спросил я.

— Потому что без меня она пропадет.

— Почему ты не пытаешься отговорить ее от побега?

— Ты не проверял слух у моей сестры?

— Нет, не приходилось.

— Так вот, у нее просто нет слуха. Она никого не слышит, кроме себя.

— Почему ты не бросишь ее?

— Кроме нее, у меня никого нет. И возможно, никогда не будет.

— Глупости! Ты блестящий квотербек. Блестящие квотербеки всегда получают все, чего захотят.

— Да, в этом году жизнь пошла на лад, — улыбнулся Найлз. — И это меня чертовски пугает.

— Радуйся, да и все.

— Не могу. Это закон нашей с сестрой жизни: за все хорошее мы всегда расплачиваемся. Посмотри-ка, Жаба, к нам идут две хорошенькие девушки. Чего еще желать, правда?

— По-моему, это верх желаний.

Молли взяла меня за руку и повела на танцплощадку, где мы танцевали подряд все танцы: медленные, быстрые, средние, пока не закончился волшебный вечер. Именно этот вечер, когда я танцевал с Молли, стал для меня мерой, которой я измеряю все волшебные мгновения своей жизни, весьма редкие, надо признаться. Молли танцевала вдохновенно, обладала врожденной грацией, с оттенком скрытой сексуальности. В тот вечер, слушая, как Тревор предваряет каждую пластинку кратким, остроумным, а порой непристойным комментарием, я обнаружил, что люблю танцевать, и даже приумножил свое умение. Раскрепощенность составляет живую сущность танца, условие, необходимое для того, чтобы твой пульс начал биться в ритме музыки и в ритме сердца той девушки, которую ты сжимаешь в руках. Два сердца, два тела прислушиваются друг к другу, пока раскрепощенность не вступит в свои права, она захватит вас, закружит и перенесет в область свободы, неведомой раньше.

Возле входной двери произошла какая-то суматоха. Шеба По устроила свой по-кинематографически эффектный выход, который потом станет ее фирменным стилем. Тревор отметил появление сестры приличествующим этому событию образом. В берете и темных очках, он отбивал тамбурином такт, пока Шеба плыла в центр зала. Разумеется, Шеба не могла прийти на танцы всего лишь с президентом школьного научного общества или с капитаном баскетбольной команды. В качестве кавалера для открытия светского сезона она выбрала ни много ни мало как полкового командира Цитадели.

— В центре круга, дамы и господа, вы видите пока неоткрытую звезду театра и кино, страстную сирену знойных ночей, незабываемую обольстительницу, известную всем вам бесподобную Шебу По! Ее спутник — грозный командир из Цитадели, курсант-полковник Франклин Лимингтон из города Найнти-Сикс, штат Южная Каролина. Вы знаете, где находится Найнти-Сикс? Это в двух шагах от Найнти-Севен![109]

Публика откликнулась на слова Тревора шумным одобрением, покоренная и тем, как быстро он освоился в Южной Каролине, и тем, как обыграл одно из самых нелепых в штате географических названий. Затем Тревор поставил пластинку Билла Хэйли «Rock Around the Clock» и втянул Шебу к себе на сцену. На пару близнецы выдали один из самых сексуальных танцев, когда-либо мною виденных. Черные ребята не удержались и тоже пустились в пляс, и это неистовое вращение освободило их от напряжения, которое они испытывали в школе, где до сих пор учились одни белые. Бедняга из Найнти-Сикс стоял и смотрел, как его спутница, подобно пантере, извивается в танце, напоминающем и пляску зулусов, и приступ буйного помешательства.

Тревор поставил другую пластинку со словами:

— В этом зале есть люди, которые не танцуют. Робеть и стесняться сегодня категорически запрещается. Будьте смелее! Сейчас я заведу одну песню, под нее должны танцевать все без исключения. Итак, приготовились. Мы с Шебой покажем, что нужно делать. От вас требуется только повторять наши движения.

Из микрофонов вырвался стролл, и Тревор легко, как перышко, спорхнул со сцены в зал. Я помнил, как мой брат Стив пытался научить меня этому танцу, когда мы оба еще были маленькими, и как мы важно дефилировали перед родителями, а те аплодировали каждому нашему гротескному движению. Молли взяла меня за руку, и мы в центре зала импровизировали собственную версию стролла. Мы добавили рывки, прыжки и броски, которые были для нас обоих в новинку, и зрители начали нам аплодировать, высоко оценив наш свежеиспеченный дуэт. Я заметил, что впереди Шеба с Тревором разделились и двигаются вдоль шеренги зрителей, втягивая в танец самых застенчивых, самых неприметных ребят.

Быть в школе неудачником, изгоем — это, конечно, не преступление, но тяжелое испытание и тайное мучение. Как будто стоишь перед кривым зеркалом, и его искажающая, обманчивая поверхность рождает образы еще более удручающие, чем те, что рождены собственным сознанием. Время — вот единственный утешитель униженного подростка, который двадцать лет спустя, явившись на встречу одноклассников, узнает, что золотой мальчик, кумир школы, превратился в лысого, обрюзгшего пьяницу, а местная королева красоты вышла замуж за бабника, который ее нещадно бил, и умерла от передозировки в больнице для наркоманов, не дожив и до тридцати. Тот же, кто был чемпионом школы по прыщам, возглавляет клинику неврологии, а самая безобразная старшеклассница после двадцати расцвела, вышла замуж за финансового директора Национального банка и является на встречу одноклассников в качестве президента благотворительного фонда. Но у подростка ведь нет магического кристалла, через который можно увидеть будущее, и его одинокий путь лежит через тернии, через невыразимый словами опыт инициации. Когда девушка обнаруживает первые капли менструальной крови, откуда ей знать, что они пролились из священной реки жизни, знаменуют пробуждение цветущего материнства и являются ответом, который природа дает уничтожению и смерти? А что должен думать мальчик-подросток, когда, пораженный, ощущает извергшееся семя в своей ладони? Только то, что он уподобился загадочному вулкану, который производит лаву в глубине его чресл. Нет, это непростительно, что подростки в самый трудный период своей жизни обречены терзаться, думая, будто навсегда останутся смешными.

Танец закончился, Молли привстала на цыпочки и прошептала мне на ухо:

— Умираю от голода. Пойдем в «Пигги-парк», съедим по сэндвичу-барбекю.

— Отличная идея.

— По-моему, в «Пигги-парке» самые вкусные сэндвичи-барбекю в городе. Ты согласен?

— Никогда не ел вкуснее, — соврал я.

Я никогда не ходил на свидания и ни разу в жизни не осмелился даже близко подойти к этому легендарному заведению, облюбованному чарлстонским молодняком. Это место считалось довольно опасным, даже взрывоопасным, так как каждая из конкурирующих школ стремилась объявить его своей территорией. Бесспорным королем «Пигги-парка» являлся Уорми Ледбеттер, его всегда сопровождала свита приспешников с накачанными мускулами и низким коэффициентом интеллекта. Я предпочел бы отвести Молли в «Берлинскую стену», если бы она своим нежным голосом спросила моего мнения.

Найлз с Фрейзер подошли к нам в тот же самый момент, что и Тревор: он взмахивал тамбурином, как игрок в кости мечет кубик. Тут подоспели и Айк с Бетти.

— Жаба, ты пойдешь в «Пигги-парк»? — спросил Айк.

— Только что от Молли поступило такое предложение.

— Я ни разу не видела, чтобы туда заходили чернокожие ребята, — встревоженно сказала Молли.

— Я предпочел бы пойти на сходку ку-клукс-клана, чем туда! — ответил Айк. — Но всех нас, черных ребят из команды, пригласил Уорми Ледбеттер. Сказал, что все будет в порядке, он гарантирует.

— Тревор, а почему бы тебе не поехать с Айком и Бетти? — предложила Фрейзер. — Шеба уже удалилась со своим командиром? Видный кавалер, между нами.

— Завтра она его бросит, — ответил Тревор. — Уже объявила, что он деревенщина. И танцует, по ее мнению, как амеба или ей подобная примитивная форма жизни.

— Давайте вы поедете следом за мной, — предложил я Айку. — Припаркуемся рядом и сможем присматривать друг за другом.

— Подходящий план, — кивнул Айк, но я видел, что его что-то тревожит. — Я все же побаиваюсь за Бетти…

— За себя побаивайся, Айк Джефферсон, — фыркнула Бетти. — Дай мне в руки бутылку из-под колы, и я в «Пигги-парке» отобьюсь от трех белых парней!

— Молодец, детка. — Впервые за весь разговор Айк улыбнулся. — Красиво сказала.

— И заметь, сынок, я сказала чистую правду.

— Мне кажется, сексуальное возбуждение немного щекочет нам нервы, — заметил Тревор, побрякивая тамбурином, и все рассмеялись и побежали на стоянку рассаживаться по автомобилям.

Возле «Пигги-парка» на Ратлидж-авеню, недалеко от Хэмптон-парка, я заехал в самый дальний угол подъездной площадки, чтобы рядом осталось место для Айка. Молли доказала, что является завсегдатаем этого заведения, сразу заказав кока-колу и большой сэндвич-барбекю. Тут меня осенило, что Найлз живет в приюте и у него нет ни гроша за душой.

— Повторите заказ четыре раза, — сказал я. — Найлз и Фрейзер, сегодня я угощаю.

— Ты славный парень, Жаба, — ответил Найлз, и я услышал огромное облегчение в его голосе.

Уорми Ледбеттер направлялся к нам в сопровождении кое-кого из своей низколобой свиты. Я напрягся при его приближении. В глазах Уорми всегда поблескивала угроза суда Линча. Но сегодня он присоединился к нашей компании как товарищ по команде. Едва мы с Найлзом вышли из машины, он крепко обнял нас обоих и сказал, что победа над «Ханааном» — лучшее событие в его жизни. После этого он перевел взгляд на Айка:

— Рад видеть тебя, Джефферсон! Давай, вылезай из машины, черт подери! — И как только Айк вылез, Уорми на глазах у белого Чарлстона облапил его. И этот один-единственный жест навсегда переломил что-то в загадочной душе южан. — Айк, ты сегодня играл как черт! Найлз с Жабой тоже здорово играли. Все молодцы.

— Но игровой мяч отец отдал тебе, — ответил Айк. — Он весь год не давал его никому.

— Да, это такая честь для меня! На всю жизнь! — произнес Уорми с глубоким чувством, которого я никогда не замечал в этом неотесанном людоеде. — Так и передай своему отцу, что я это сказал, слышишь?

— Ладно, передам.

Уорми вернулся назад в свое королевство, а нам вынесли подносы. Официант автокафе ловко укрепил их на дверце, и запах копченой свинины наполнил салон автомобиля, щекоча ноздри, дразня аппетит. Я набросился на свой сэндвич, как волк, и с рекордной скоростью проглотил его. Найлз на заднем сиденье не отставал от меня. Мы провели сорокаминутный матч, танцевали весь вечер до упаду, и у нас проснулся такой дикарский, почти зверский голод, что мы сами не ожидали.

— Я мог бы съесть целого кабана, с глазами и жопой, — сказал Найлз.

— Таких непристойностей я в жизни не слышала, — смутилась Фрейзер. — А ты, Молли, как считаешь?

— Да, сильно сказано, — согласилась Молли, но со смехом.

И вдруг ее смех резко оборвался, лицо застыло, а в глазах появился испуг. Я проследил за ее взглядом и увидел, как к «Пигги-парку» подъезжает «ЛеБарон», «крайслер» старой модели, принадлежащий Чэду Ратлиджу. Он медленно въехал на стоянку и дважды объехал вокруг нее, чтобы его уж точно все заметили. Дважды он проехал совсем рядом с нами и погудел, привлекая внимание Молли. Но она уткнулась в свой сэндвич и даже не подняла глаз. Возле Чэда с торжествующим видом сидела Беттина Траск и улыбалась во весь рот улыбкой уцененной Клеопатры третьего сорта.

— Вот сволочь, — донеслись до меня сзади слова Фрейзер.

— Черт, да он дразнит Уорми, насмехается над ним прямо в лицо, — простонал Найлз.

Чэд для парковки выбрал место рядом со скамейками для пикника, где расположился Уорми со своей шайкой плохишей: девицы курили, парни пили пиво. Я чувствовал себя как человек, которому предстоит стать свидетелем катастрофы, и устремил взгляд туда, где должна была разыграться драма человеческих страстей. Я даже не заметил, как Айк вышел из своей машины и подошел к моему окну.

— Не будем вмешиваться, ребята, — сказал он. — Это все равно что дразнить королевскую кобру. Что бы сейчас ни случилось, Чэд сам напросился.

— Почему он это делает? — недоумевал я.

— Потому что знает, какое место занимает в городе, — ответила Молли. — Он, видите ли, у нас недосягаемый и хочет доказать это Уорми. И тебе, Лео. И тебе, Айк. И тебе тоже, Найлз.

— Мне даже интересно! Что Чэд думает о нас? Как вы считаете, Молли, Фрейзер? — спросил Найлз.

— На самом деле он к вам очень хорошо относится, — ответила Молли. — Он благодарен вам за то, что вы в команде дружески приняли его.

— А в глубине души? — допытывался Найлз. — В самой глубине?

— В глубине души он презирает вас и считает ниже себя, — закрыв глаза, спокойно ответила Фрейзер. — Гораздо ниже.

— Забавно узнать, как тебя оценивают другие, — сказал Айк, не сводя глаз с пятачка перед скамейками.

Гроза разразилась внезапно и развивалась стремительно. Уорми сорвался со скамейки, подлетел к машине Чэда, открыл переднюю дверцу и выволок Чэда за волосы. Крики Чэда были почти не слышны из-за смеха и аплодисментов свиты Уорми, которая приготовилась к неминуемому поединку. Смазав пару раз Чэду по лицу, Уорми принял боксерскую стойку — он приглашал противника к честному бою.

Если бы Чэд по-мужски принял бой, один на один, финал у вечера вышел бы более достойный. Но вместо того чтобы поднять кулаки, Чэд сказал так громко, что, наверное, мог слышать весь полуостров:

— Уорми, отец учил меня никогда не вступать в драку со всякой швалью, не унижать своего достоинства.

— Вот как? В самом деле? Ну и ну! А у меня другое мнение. Я думаю, ты боишься со мной драться, полные штаны наложил от страха. Пупсики, которые живут к югу от Брод-стрит, вообще все трусы. Боятся за себя постоять.

Уорми сделал шаг навстречу Чэду и начал ладонью наотмашь хлестать по лицу — шлеп, шлеп, шлеп, — пока тот не заорал:

— Я выпустил бы из тебя кишки, Уорми, но родители учили меня никогда не опускаться до плебеев!

— Защищайся, пупсик. Это же не балаган какой-нибудь. Веди себя как положено. Нет, в самом деле, как прикажете драться с человеком, если у него вообще нет гордости? — обратился Уорми к публике.

Он неожиданно для всех сорвал с Чэда дорогую, прекрасно сшитую рубашку, и тот стал похож на бездомного, которого можно встретить летом в парке. Вряд ли кто-то будет воспринимать всерьез полуголого человека на автостоянке, где все в рубашках. По крайней мере, мне это казалось маловероятным.

Оценивая ситуацию, Уорми окинул взглядом «Пигги-парк», потом взглянул на рубашку Чэда. И тут его озарило, что случалось нечасто: он высморкался в скомканную рубашку, швырнул ее на землю и втоптал в грязь. Без всякой паузы Уорми двинулся к машине Чэда, открыл пассажирскую дверцу и протянул руку Беттине Траск. Ко всеобщему удивлению, Беттина взяла его руку, вышла из машины и триумфально прошествовала в отдельный зал рядом с решетками барбекю.

Униженный до предела, Чэд наблюдал за развитием событий, дрожа от беспомощности и ярости. Он воздел кулак к небу и крикнул в открытую дверь:

— Эй, Уорми, гребаный урод! Я буду качаться целый год, а потом вернусь и надеру тебе задницу! Запомни, ровно через год, день в день. Клянусь! А я свое слово всегда держу! Под Декларацией о независимости стоит подпись моего предка! Имей в виду, я человек чести. Через год размажу тебя по всему «Пигги-парку».

К концу монолога Уорми вышел, грустно покачал головой и одним ударом поставил Чэда на колени.

— Заткнись, сынок, — сказал Уорми. — Я хочу съесть сэндвич в тишине и покое, вместе с моей девушкой.

Последовал взрыв оглушительного смеха. Сидя в машине, мы смотрели, как Чэд забрался в свой «крайслер». Вместо того чтобы выехать на Ратлидж-авеню, он дал задний ход и подъехал к моей машине. Сначала он показал мне кулак, потом стал с маниакальным упорством, как ненормальный, жать на гудок. Я услышал шорох справа от себя — это Молли выскользнула из машины и, захлопнув дверцу, спокойно пошла к Чэду. Он распахнул перед ней дверь, приглашая садиться. И Молли села на то место, для которого была рождена.

Почти всю ночь я промаялся без сна, беспокойно ворочаясь, а под утро заснул и проспал как убитый целый час. В четыре зазвонил будильник — пора было приступать к обязанностям разносчика газет в мире, еще осиянном светом звезд. Я медленно ехал на своем «швинне» по направлению к Колониал-лейк, каждый мускул стонал от усталости, а каждая клеточка тела мечтала умереть от позора, которому подвергла меня Молли, покинув на глазах у всех. Пока я еле-еле нажимал на педали, в голове у меня крутилась мысль, что более неудачного первого свидания, чем у меня, история взаимоотношений полов не знает. Я попал в водоворот навязчивых воспоминаний, перебирал мельчайшие подробности своего поведения: что я говорил Молли, что делал с того момента, как она поцеловала меня, и до того, как спокойно и расчетливо променяла переднее сиденье моего автомобиля на более насиженное место в автомобиле Чэда. Больнее всего уязвляло то, с каким нечеловеческим хладнокровием она проделала это. Молча, без колебаний, не произнеся ни слова, не попрощавшись, не поцеловав, не извинившись. У меня дыхание перехватывало от боли. Я предпочел бы, чтобы Молли завершила вечер более благородно: позволила бы мне отвезти ее до дома, вытерпела бы мои неуклюжие восторги на крыльце, а уж потом позвонила бы Чэду и нежно помирилась бы с ним. Она же не просто бросила меня на глазах у всей нашей команды, что само по себе ужасно, но подвергла меня этой казни в присутствии Найлза и сестры Чэда. Они тоже стали очевидцами ее пренебрежительного отношения ко мне, которого я, как мне кажется, не заслуживал.

Они сидели у меня за спиной на заднем сиденье неподвижно, как парализованные, и молчали, будто их муха укусила.

— Похоже, у Молли сегодня было назначено свидание не только мне, — наконец произнес я. — Теперь я ваш шофер, распоряжайтесь мной по своему усмотрению.

Раздался стук в окно, и в машину вскочил Тревор, заняв освободившееся после ухода Молли место.

— Я все видел. Настоящая елизаветинская драма, приправленная соусом барбекю. Мы живем в городе, где царят провинциальные нравы. Здесь терпеть не могут образованных, утонченных молодых людей вроде меня самого. После моего приезда в Чарлстон как только меня не называли: педик, гомик, извращенец, содомит и еще самыми разными словами, которые неприлично повторять. Хотя, конечно, в моем случае все эти оскорбления попадают точно в цель. Лео, я прекрасно понимаю все, что ты думаешь о стремительном исчезновении Молли.

— Как это тебя еще не прикончили, Тревор, и тебе удалось дожить до таких лет? — спросил с искренним удивлением Найлз.

— У меня есть свои маленькие секреты, — ответил Тревор так добродушно, что я рассмеялся.

— Тревор, я даже не знаю, чем вы, геи, занимаетесь друг с другом, — сказал я.

— А я и знать не хочу! — вставил Найлз.

— Я тоже. — Фрейзер зажала уши руками.

— В дело идут крюки для мяса, бритвенные лезвия, огнеметы и дилдо из бычьего пениса.

— Что такое «дилдо»? — спросил Найлз.

— Ах ты, деревенщина с гор, — вздохнул Тревор.

— Я тоже не знаю, — признался я.

— Ладно, Лео, после всего, что ты пережил, я готов преподать тебе вводный урок бесплатно. От платы за инициацию освобождаешься в порядке личного одолжения.

— Спасибо, Тревор. Ты уже сделал мне одолжение, когда сел в машину. Помог в идиотской ситуации. Я никогда этого не забуду.

— Ладно, испечешь мне своих вафель, и мы квиты. В тот день, когда мы приехали в Чарлстон, я отведал кунжутных вафель, которые испек самый одинокий человек на свете. Кто позволил Молли так обращаться с тобой! Стыд ей и позор!

— Не думает же Лео в самом деле, что такая девушка, как Молли, будет встречаться с таким парнем, как он, — произнесла Фрейзер.

— А почему бы и нет, черт подери?! — воскликнул Найлз.

— Только не наскакивай на меня, Найлз, — покраснела Фрейзер. — Они из разных слоев общества. Лео — коренной чарлстонец и прекрасно сам это понимает. Чарлстонский высший свет держится в тени, но это по-прежнему самая влиятельная сила в городе.

— Ты уверена? — спросил Найлз.

— Смотри не попадись в ловушку, Фрейзер, — предупредил Тревор.

— Ну конечно, всегда нужно верить словам человека, чей предок поставил подпись под Декларацией о независимости, — холодно усмехнулся Найлз. — Сегодня нам об этом заявил самый крутой парень. Парень, который может работать языком, но не кулаками.

— Чэда воспитывали как джентльмена, — вступилась за брата Фрейзер.

— Прекрати, детка, прекрати, — посоветовал Тревор Фрейзер. — Ситуация выходит из-под контроля.

— Я из того темного народа, который никогда не слышал об этой вашей Декларации и читать бы ее не стал, — сказал Найлз. — Эти люди не имеют привычки читать книги, разве что под дулом пистолета. Зато они с утра до вечера читают в людях и никогда не ошибаются.

— Ты сейчас скажешь лишнее, и потом будешь жалеть, Найлз, — произнес Тревор. — Давайте поменяем тему беседы. Предлагаю обсудить цены на манго в Аргентине или среднюю продолжительность жизни жуков-мокрецов.

— Значит, ты хвастаешься, что ты из народа, который умеет понимать людей, — не желала угомониться Фрейзер.

— Да твой брат, он не стоит и мизинца таких людей, как Жаба, как Тревор, как Айк, — ответил Найлз. — Сегодня вечером он, я думаю, удивил тебя, Фрейзер. И меня тоже. У него есть все на свете, ему дано столько, как никому другому, и при этом он полное дерьмо. Жаба, не мог бы ты отвезти Фрейзер домой? А я пересяду в машину к ниггерам, мне среди них самое место. — Найлз вышел из машины, не обращая внимания на попытки расстроенной Фрейзер схватить его за руку. Я услышал, как он спрашивает Айка: — Подвезешь меня до приюта заодно с Бетти?

— Я совсем не это имела в виду, — бормотала Фрейзер с глазами, полными слез, глядя, как Найлз садится к Айку на заднее сиденье. — Ужасно все получилось.

— Вот и сказала бы это Найлзу, — откликнулся Тревор. — Детка, язык — самый могучий орган человеческого тела. И убивает, и спасает.

Айк уже тронулся с места в сторону Ратлидж-стрит. Я повез Фрейзер домой. Тревор проводил ее до крыльца со свойственной ему театральной галантностью, а потом, грациозно ступая, вернулся в машину.

Я остановил велосипед возле грузовика «Ньюс энд курьер», вынул первый тюк газет и перекусил металлические стяжки кусачками. Я быстро разбирал газеты на пачки, скрепляя резиновыми лентами, новыми и прочными. Надо мной нависла массивная фигура мистера Хаверфорда, я пожелал ему доброго утра, не отрываясь от работы.

— Вы когда-нибудь встречались с женщиной, мистер Хаверфорд? — спросил я.

— Давным-давно бросил эту вредную привычку.

— Почему?

— Тут дело в законе больших чисел. Когда я был молодой, у меня было полно женщин. Из них сто процентов или жопы с ручкой, или роковые красотки. Жопа с ручкой не представляет большой опасности, но роковая красотка реально может разбить тебе сердце.

— Я не представляю вас с разбитым сердцем.

— Я был женат однажды. Я тебе разве не говорил?

— Никогда, сэр, — удивился я. — И на ком же?

— На миссис Хаверфорд, маленький паршивец, — ухмыльнулся он. — У нас даже был ребенок. Мальчик. Ему сейчас должно быть двадцать лет. Моя жена влюбилась в сварщика с корабля. Они переехали в Сан-Диего. Больше я ничего не слышал ни о ней, ни о сыне.

— Вы ничего не знаете о своем сыне?

— Я даже не знаю, жив ли он. Все мои попытки установить с ним связь остались без ответа. Он знать меня не хочет. Скажи на милость, кто может заставить ребенка отказаться от своего отца?

— Жопа с ручкой, мистер Хаверфорд. Если человек не понимает, что таким отцом, как вы, нужно гордиться, он яйца выеденного не стоит.

— Здорово ты разделался вчера вечером с нападающим из «Ханаана». Это была твоя лучшая игра в сезоне.

— Вы были на ней?

— У меня сезонный билет.

— На следующей неделе играем со школой «Уанду».

— Вы их наверняка разделаете под орех. Мне нравится этот ваш чернокожий тренер. Вы, парни, прыгнули выше головы в этом сезоне. Заслуга тренера. А его сынок Айк — настоящий зверь.

— Да, и отличный парень.

— Смотри, не переборщи с гуманизмом. Я тебя знаю.

— Юджин Хаверфорд — философ.

— Юджин Хаверфорд — реалист. Когда захочешь поболтать о девчонке, я всегда к твоим услугам.

— О девчонке? О какой девчонке? — пожал плечами я.

— О роковой красотке, — мягко сказал он. — Вчера вечером кое-что случилось, так ведь? Наберись терпения. А я каждое утро здесь. Немного под мухой, зато всегда готов поговорить о жизни, она у меня почти вся позади. Впереди осталось всего ничего. А теперь давай обеспечивать Чарлстон новостями со всего света.

Глава 20 Пигмалион

На той же неделе, когда рана, нанесенная моему самолюбию, все еще болела и мысль о предательстве Молли не покидала головы, я отправился к Харрингтону Кэнону. В прошлый раз мне очень не понравился цвет его лица. Как оказалось, тогда он всю неделю пролежал в постели. Я заметил в уголках его сухих глаз апатию. Он ничего не сказал, только пробормотал:

— Лео, я заболел гриппом.

— Давайте я отвезу вас к врачу, — предложил я, встревоженный.

— Прочь из моего дома, любитель совать нос в чужие дела, — ответил он.

Подходя к дому на Трэдд-стрит тем утром, я издалека заметил признаки одичания и беспорядка. Я открыл ворота, и тут же меня со всех сторон окружила дюжина соседских кошек, которые в последнее время стали для мистера Кэнона увлечением и предметом забот. Они мяукали, выли и проявляли жгучее нетерпение. Жизнь мистера Кэнона текла по раз и навсегда заведенному расписанию, без отклонений от заданного ритма, с точностью метронома. Ясно было, что произошло нечто чрезвычайное, если он не покормил кошек вовремя. Прежде чем я смог подняться на крыльцо, мне пришлось накормить стаю озверевших животных. Едва я переступил порог, запах кала чуть не свалил меня с ног, но, совладав с собой, я постучался в дверь спальни.

— Уходи, Лео, — ответил слабый голос. — Мне твоя помощь не нужна.

— Вы ошибаетесь, мистер Кэнон. Позвольте хотя бы немного прибраться.

— Это очень интимное дело. У меня как-никак есть гордость. Я не могу допустить, чтобы ты видел меня в таком положении.

— Гордость — это замечательно. У меня ее, конечно, не так много, как у вас. Но мне кажется, очень трудно сохранять гордость, когда лежишь в дерьме.

— Я не мог встать, понимаешь. Совершенно не мог. По-моему, я сломал свою кровать с пологом.

Я открыл дверь, и мистер Кэнон расплакался. Я действовал быстро и решительно. Довел мистера Кэнона до ванной, снял с него пижаму и, включив душ, вместе с ним встал под него, как был, в одежде. Я намылил Кэнона с головы до пят, растер губкой и полил водой, пока кожа у него не порозовела, как у младенца.

— Прекрати это безобразие, я требую, — петушился мистер Кэнон. — Ты лезешь не в свое дело. Тебя это вообще не касается.

— Очень даже касается. Обратите внимание, что, кроме меня, тут больше никого нет.

Вытерев мистера Кэнона досуха чистым полотенцем, я присыпал ему кожу тальком, помог почистить зубы и побриться. Усадив его на стульчак и убедившись, что он устойчиво расположился между раковиной и ванной на львиных лапах, я отправился в спальню, чтобы среди полного беспорядка найти чистую пижаму и пару новых тапочек с меховой опушкой. Мне потребовалась ловкость гимнаста, когда я лавировал среди раскиданных повсюду вещей, но все же я справился с задачей и смог нарядить мистера Кэнона во все чистое. Только тут я почувствовал, что глубокое смятение, в котором он пребывал, пошло на убыль.

— А теперь вы должны помочь мне кое в чем, мистер Кэнон, — сказал я.

— Я не собираюсь подчиняться приказам всяких диктаторов, — заявил Кэнон, боевой дух возвращался к нему.

— Потребуется часа два, чтобы привести в порядок вашу спальню. Давайте я отведу вас в гостиную, и вы там побудете, пока я убираюсь.

— Звучит соблазнительно. Только у меня совсем кончились силы. Не подашь ли ты мне мои пилюли?

— Конечно. Более того, я накормлю вас завтраком. И еще позвоню доктору Шермету.

Спальня напоминала военно-полевой госпиталь после бомбежки, поэтому я счел целесообразным постелить мистеру Кэнону на кушетке в гостиной. Я подал ему пилюли и проследил, чтобы он выпил несколько стаканов воды, так как старик явно страдал от обезвоживания.

Вернувшись в спальню, я собрал пижамы, простыни, одеяла, наволочки в кучу, вынес на первый этаж и замочил в двух больших раковинах, основательно засыпав порошком и дезинфицирующими веществами. После этого я вернулся наверх и, вооружившись губками, тряпками, швабрами и моющим средством с цитрусовым ароматом, пошел в атаку на спальню. Битый час я не покладая рук выскребал из всех углов следы экскрементов, рвоты и крови.

Чтобы перевести дух, я спустился на кухню и поставил на плиту кофейник. Поджарил бекон, сварил яйца-пашот, сделал гренки и вместе со стаканом апельсинового сока отнес все это мистеру Кэнону. Потом набрал номер доктора Шерметы. Следы крови на полу напугали меня. Жена доктора сообщила, что того срочно вызвали в Медицинский университет, но пообещала, что доктор перезвонит, как только вернется.

Чувствуя себя разбитым и растерянным, я позвонил домой и очень обрадовался, когда трубку снял отец.

— Отец, слушай, мне нужна твоя помощь. Я у мистера Кэнона. У меня голова идет кругом. Мне кажется, он умирает. Ты слышишь? Пожалуйста, приходи.

— Сейчас буду, сынок. Сию минуту выхожу. Вы с мистером Кэноном держитесь. Не бойся, я скоро приеду, все будет хорошо.

— У него в спальне повсюду кровь. Это ведь не сулит ничего хорошего?

— Я вызову «скорую помощь».

— Мистер Кэнон будет вне себя от ярости.

— Он слишком слаб для ярости.

Я покормил мистера Кэнона завтраком с ложечки и, когда он заснул в гостиной на диване, вышел накормить очередную дюжину кошек. Приехала «скорая помощь», санитары с носилками поднялись на крыльцо. Отец столкнулся с ними, когда они выноси-ли мистера Кэнона из дома. Возле «скорой помощи» собрались любопытные.

Следующие два часа мы с отцом потратили на то, чтобы убрать жилище мистера Кэнона снизу доверху. Когда мы запирали дом, отец сказал:

— Ты должен заботиться о кошках, пока мистер Кэнон не окрепнет и не вернется. А теперь поспешим домой, чтобы избавить твою мать от хлопот.

Мои родители взяли на попечение Старлу и Найлза. Они поселили их в нашем доме на то время, пока Старла не оправится после операции. Подъехав к дому, мы застали повсюду множество незнакомых автомобилей, словно это был центральный проспект, а не задворки боковой улицы. Такой популярностью мы были обязаны глубокому впечатлению, которое словосочетание «больная сиротка» произвело на учительскую и родительскую общественность.

Наш дом с утра до вечера был полон посетителей, они приносили Старле охапки цветов из своих садов и мешки конфет — при желании Старла могла бы открыть собственную кондитерскую лавочку. Мать с обезумевшими, отчаянными глазами бросилась навстречу нам с отцом.

— Наконец-то вы вернулись! Еще минута — и я бы этого не вынесла!

— Ступай в нашу комнату, — ответил отец. — Вставь вату в уши. Мы с Лео сами справимся с этой ордой.

Я бегом взбежал по лестнице к Старле узнать, как она себя чувствует. Оказалось, что ее комнату Шеба и Тревор По превратили в салон красоты. Все девушки-чирлидеры из школы «Пенинсула», за исключением Молли, расположились на полу с ватными шариками между пальцев ног, а Тревор прохаживался среди них, делал педикюр и красил им ногти в красный цвет, который именовал «праздничным, как пожарная машина». С маникюром он уже разделался. Кроме того, близнецы мыли головы, делали стрижки и прически всем присутствующим независимо от цвета кожи. Шеба с увлечением занималась макияжем, превращая девушек в сказочные создания — они не имели ничего общего с теми школьницами, которых я встречал каждый день на уроках.

— Лео, немедленно выйди, — приказала Шеба. — Это Царство красоты, тут мы с Тревором превращаем наших девочек в богинь.

— Я только хотел узнать, как себя чувствует Старла.

— Они займутся мной напоследок, — отозвалась Старла. — Не знаю, как я выдержу пожарный красный. Я никогда не бывала в Царстве красоты.

— Ты даже не представляешь, какую красавицу мы сделаем из тебя, — ответил Тревор.

— Бог подумает, что на земле появился новый ангел, — сказала Шеба. — А теперь мотай отсюда, Лео, по-быстрому.

— Можно, и я с тобой? — попросила Старла. — Пожалуйста!

Найлза с Айком я обнаружил во дворе. Мой отец снова взялся за роль диск-жокея, из окон рвались звуки «Роллинг стоунс», распугивая местных крабов.

— Ребята, хочу задать вам один вопрос, — сказал я, усевшись рядом с ними и глядя в сторону Цитадели. Прилив быстро прибывал, река вздувалась, следуя лунному расписанию.

— Ну спрашивай, — разрешил Айк.

— Ради бога, скажите, где Тревор научился делать женские стрижки, маникюр и педикюр, укладку и макияж, словно заправский стилист?

— Держу пари, он ни разу в жизни не прикоснулся к мячу, ни к футбольному, ни к бейсбольному, — ответил Найлз. — Да и не дрался наверняка тоже.

— Никогда не встречал другого такого парня, — согласился Айк. — Мне кажется, он на три четверти девчонка.

— А на четвертую четверть кто? — спросил Найлз.

— Тоже девчонка.

— И все же он такой классный, — заметил Найлз. — Здорово умеет рассмешить. Заводила во всех школьных делах. Они с сестрой произвели сильное впечатление на всю школу, на всех нас без исключения.

— Мать говорит, что коэффициент интеллекта у них такой высокий, что зашкаливает. — Я оглянулся на дом и добавил: — Лучше бы отец отправил кое-кого из гостей восвояси.

— Знаете, что я заметил? — заговорил Айк. — Ребятам нравится тусоваться дома у своих учителей. Это как будто подсмотреть тайный кусочек их жизни, скрытый от глаз. Я обратил на это внимание, когда отец приглашал свою футбольную команду на пикник. Парни просто обалдевали от того, что их тренер живет нормальной жизнью, а не только той, которую они видят в тренерской и на футбольном поле.

— Моя мать никогда не пускала учеников к себе в дом, пока не появились Тревор и Шеба, — сказал я. — Они не оставили ей выбора. Просто вошли в дом, и все. Но не в ее сердце.

— Почему ты так думаешь? — спросил Найлз.

— Моя мать не любит близнецов, почему — я не знаю. Ей всегда нравились артистически одаренные дети, и она сама признает, что более талантливых, чем близнецы, она не встречала. Мне кажется, она считает, что они притягивают к себе несчастья и это может плохо отразиться на их друзьях.

— Отца у них нет? — спросил Айк.

— По крайней мере, я его не видел, — соврал я.

— А у тебя есть отец, Найлз? — немного смущенно спросил Айк.

— Непорочное зачатие. Слышал о таком?

— Об одном случае слышал.

— Так вот, тебе крупно повезло — я второй.

— Мне кажется, Айк, Найлз не расположен рассказывать о своей семье, — вмешался я.

— Ты очень сообразительный, Жаба, — заметил Найлз. — Правильно понял.

— Я просто хотел узнать, как Найлз со Старлой оказались в таком положении, вот и все, — с обидой ответил Айк.

— А у Бетти ты спрашивал, как она оказалась в приюте? — поинтересовался Найлз.

— Она плачет всякий раз, когда спрашиваю. Поэтому я спрашивать перестал.

— Послушайся моего совета. Тебе не надо знать мою историю. Никому из вас не надо ее знать.

— Почему? — задал вопрос я. — Мы ведь друзья.

— Если ты мой друг, то пойми: я ничего не хочу рассказывать вам. Это паршивая история, в ней замешано много дурных людей и много несчастий. Я слишком хорошо отношусь к вам, ребята, чтобы рассказывать все это.

— Как же мы по-настоящему узнаем тебя? — спросил я. — Ведь мы даже не знаем, откуда ты взялся, кто твои предки.

Найлз крепко взял меня за шиворот и притянул к себе.

— Ты что, Жаба, разучился понимать человеческий язык? Мне ничего не известно о наших предках. Почему мы попали в такой переплет? Потому что не знаем ничего, ни черта. Мне было пять лет, когда я оказался в этом чертовом приюте. Старле четыре. Когда-нибудь я расскажу, как мы прожили первые годы нашей жизни. Начну с того, что моей матери было тринадцать лет, когда я появился на свет. Можешь ты представить, что твоя мать всего на тринадцать лет старше тебя? Мы со Старлой ищем ее всю жизнь. Вот почему Старла вечно убегает. Она думает, что мама жива, просто не знает, как нас найти.

— Ваша мать могла бы проверить картотеки приютов, сделать запросы, — подсказал Айк.

— Ах ты, Айк, — покачал головой Найлз. — Ты даже представить не можешь, что она не умеет ни читать, ни писать. Она ни разу не заполнила ни одного документа.

— Это все ужасно, Найлз, — сказал я. — Прости, что мы зашли так далеко.

— Когда-нибудь я расскажу вам все. Всю эту комедию. Но я хочу, чтобы при этом была Старла.

— Почему? — не понял Айк.

— Потому, что это наш последний год в приюте. На следующий год нам даже неоткуда будет убегать, в приют нас уже не возьмут по возрасту. Мы всегда отовсюду убегали, а теперь можем идти на все четыре стороны. Мы так много времени потратили на поиски прошлого, что совсем забыли о будущем. И вот оно подступило вплотную. И какое-то оно невеселое. Пугает оно меня. Ничего я так не боялся в жизни, как этого будущего.

— Тебе нужно продумать план действий, — сказал я.

— План? — переспросил Найлз. — Жизнь кругами ходит вокруг нас, и мы ее хватаем, когда она замедляет ход. Вот и весь наш план действий до сих пор.

— Мы с Жабой собираемся поступать в Цитадель на будущий год, — сказал Айк. — Ты мог бы поступать вместе с нами.

— Для этого нужны деньги, а их у меня нет.

— Ред Паркер считает, что ты отличный футболист, — сообщил Айк. — Я слышал, как он говорил об этом моему старику.

— В Цитадели будут платить стипендию, — добавил я. — Уверен, что монсеньор знает, где раздобыть еще денег.

— Что ж, это похоже на какой-то план, — кивнул Найлз, задумчиво глядя на прибывающий прилив.

Отец высунул голову из задней двери и с возбужденным видом пригласил нас войти. Дом напоминал цветочный магазин или студию флориста: цветы стояли в вазах и банках, наполняя воздух густым ароматом. Мы расселись, как нам велели, лицом к лестнице. Даже моя мать вышла из спальни, где пряталась: ее выманило радостное волнение отца, которое тот не мог сдержать.

Наверху, на лестничной площадке, послышались шорох и шепот. Возник Тревор, своей воздушной походкой скользнул вниз по лестнице и сел за пианино. За ним вышла Бетти, которую Айк проводил к ближайшему стулу. Следом выплыла, подобно лебедю, Шеба. Она взглянула наверх, потом подала брату еле заметный знак рукой. Тревор бравурно, раскатисто заиграл Триумфальный марш из «Аиды».

Мы все стояли с задранными головами и смотрели, как Старла Уайтхед застенчиво совершает исполненный надежд и ожиданий выход в мир. Вот она пересекла границу между тенью на лестнице и светом, отбрасываемым из гостиной, помедлила немного, давая прооперированному глазу время привыкнуть.

Мы все могли оценить волшебное преображение, которому близнецы подвергли Старлу. Она не скрывала, что яркий свет причиняет ей неудобство, и спускалась медленно, с неуклюжей грацией. Тревор замедлил темп, приспосабливаясь к ее походке. Повязку с глаз Старла сняла, так же как и неизменные темные очки. Блестящие черные волосы рассыпались в короткой стрижке, которая ей удивительно шла. Старла стала похожа на французскую киноактрису, в которую я был влюблен и чьи портреты выискивал в журналах, сидя в парикмахерской, но имя киноактрисы вылетело у меня из головы, когда ее подобие явилось на лестнице. И тут, словно в награду, забытое имя сорвалось с кончика языка — Лесли Карон.[110] Сколько же тайных воздыхателей, наверное, завербовала Лесли Карон среди миллионов зрителей, любовавшихся в темных залах кинотеатров ее лицом девчонки-сорванца!

Но особое внимание, конечно же, я обратил на глаза Старлы. От косоглазия не осталось и следа. Теперь ей надо привыкать к новой роли в жизни — роли красавицы. Я испытывал невероятную гордость. Шеба зааплодировала, все последовали ее примеру, даже моя мать. Темные глаза Старлы ослепительно сияли, и ее прямой, прозрачный взгляд мог с одинаковой силой выразить любые чувства — и симпатию, и гнев. Близнецам, с их неизменной страстью превращать жизнь в искусство, и мне, с моей потребностью подправлять ошибки несправедливой жизни, удалось превратить сорняк в садовый цветок.

— Видели вы когда-нибудь такую красотку? — спросила Шеба. — При виде ее у любого мужчины слюнки потекут. Ах, мистер Кинг и доктор Кинг, простите! Меня занесло не туда.

Мать смерила Шебу ледяным взглядом, предоставив отцу выпутываться из ситуации.

— Ребятки, всех приглашаю на ужин, — провозгласил он. — Мы с Лео займемся провиантом.

— Каким еще провиантом? — презрительно спросила мать.

— Едой. В ковбойских фильмах еду называют провиантом.

— Терпеть не могу ковбойские фильмы, — заявила мать и удалилась в свою комнату.

В воде отражалась луна, мы сидели за столом возле болотца, которое вклинивалось в наш двор, и ужинали. Под луной вода в реке Эшли казалась шелковистой и фосфоресцировала. Это был один из лучших ужинов в моей жизни. Перед едой во время благодарственной молитвы отец помолился за тех, кто воюет во Вьетнаме, и за выздоровление Харрингтона Кэнона. Он поблагодарил Бога и за то, что операция Старлы прошла удачно, и за победы нашей футбольной команды. Это была воистину всеобъемлющая молитва, отец выразил благодарность Богу даже за то, что у него есть такой сын, как я, и такая жена, как Линдси Уивер.

— И наконец, Боже, пока я не забыл. Благодарю Тебя за провиант, который Ты нам послал сегодня.

Когда он закончил, мы услышали шум поезда, он направлялся в сторону, противоположную течению Эшли, к Цитадели.

— Я вырос под этот звук, — сказал Айк.

— Поезда всегда наполняли меня надеждой, — призналась Шеба. — А этот особенно.

— Почему этот? — спросила Бетти.

— Потому что он увезет меня в новую жизнь. В один прекрасный день я сяду в него и поеду на запад. В Голливуд.

— Но этот поезд идет строго на север, солнышко, — заметил отец.

— Нет, что вы, мистер Кинг. Вы ошибаетесь. — Шеба прикрыла глаза. — Он идет к побережью Тихого океана. На запад.

— Мне так и не удалось научить тебя географии, — улыбнулся отец.

— Ничего страшного. Я ведь актриса.

Глава 21 Молитвенник для битвы в глуши

Была уже полночь, когда я шел по длинным, тусклым коридорам Медицинского университета, разыскивая палату номер 1004, в которой, как сообщил мне ночной дежурный, лежал Харрингтон Кэнон. Мои теннисные туфли издавали скрип и оповещали постовых медсестер о моем приближении так исправно, словно у меня на плече сидела стрекочущая сорока. Я смущался и страдал тем сильнее, что ночные медсестры, как я успел заметить, отличались большой любознательностью.

— Что угодно, молодой человек? — спросила одна из них, которую звали Верга — если верить беджу с именем.

— Я хотел бы навестить мистера Кэнона. У него почти нет родственников. Пусть он знает, что есть люди, которым он небезразличен.

— Вас зовут Лео Кинг? — спросила медсестра, посмотрев в какой-то список.

— Да, мэм.

— Он указал только ваше имя в списке посетителей, которых можно допускать к нему.

— Все его родственники в домах для престарелых. Они плохо себя чувствуют и не могут выходить.

— Понятно. А кем вы приходитесь мистеру Кэнону?

— Я помогаю ему управляться с магазином. У него антикварный магазин на Кинг-стрит. Бывали там?

— Я же медсестра, а не миллионер, — ответила она.

Другие медсестры с невыразительными лицами, дремавшие за своими столами, засмеялись в знак одобрения.

— Как вы думаете, мистер Кэнон скоро поправится? — спросил я. — Надеюсь, у него ничего серьезного?

— Доктор Рэй осмотрит его завтра. После этого можно будет что-то сказать.

— А какая специальность у доктора Рэя?

— Онкология.

Странно, что это мудреное пятисложное слово не попало в ежедневный список из пяти непроизносимых слов, составляемый моей матерью. Звучало оно зловеще, словно источало яд.

— Простите, мэм. Я не знаю, что это такое.

— Рак, — ответила медсестра, и я впервые столкнулся с этим жутким приговором.

— Он вон в той палате. Мы дали ему лекарство, но спит он плохо.

Я вошел в палату, мои глаза не сразу привыкли к темноте.

— Что это ты уставился на меня, как на хорька в клетке?

— Я думал, вы спите, мистер Кэнон. Мне сказали, вам дали снотворное.

— Я слишком взволнован, чтобы уснуть.

— Что вас беспокоит?

— Да так, пустяки. Недержание, деменция, паралич, боль, если не считать самой смерти.

— Не беспокойтесь. Все пройдет, немного погодя вам станет лучше.

— Меньше всего на свете я сейчас хотел видеть тебя. Почему ты так долго не приходил?

— Я заходил к вам домой, чтобы покормить кошек.

— Они разжиреют, как коровы, если будут набивать брюхо дважды в день.

— Я не знал. У меня никогда не было домашних животных. У моей матери аллергия на мех.

— Один раз в день — и хватит с них.

— Хорошо, так и буду делать.

— Надо нанять домработницу прибраться в доме, — сказал мистер Кэнон. — У меня там в кровати такое безобразие. Я чуть не умер со стыда перед этими славными мальчиками из «скорой». Застали меня в таком позорном состоянии.

— Эти ребята видали всякое. Так сказал мне отец, когда мы убирались.

— Вы убрались в доме?

— Да, дом сияет, как новенький. Простыни спасти не удалось, но все остальное в порядке. Вымыто, вычищено, отполировано. Мы славно поработали. Даже принесли цветы из сада.

— Спасибо тебе, разбойник. И передай от меня благодарность своему отцу. Вы не обязаны были этим заниматься.

— Отец сказал, что только мы с ним можем справиться с чем угодно. Вы были без сознания и совсем без сил.

— Да, я вообще ничего не помню, — признался старик.

В палату заглянула медсестра Верга.

— Посетитель не мешает вам, мистер Кэнон? Мы можем его выпроводить.

— Еще чего! Если мне кто и мешает, то это вы и ваши бравые медсестры, — проворчал мистер Кэнон. — Этот мальчик накормил моих кошек, убрался у меня дома. Почему я не могу уснуть? Вы даете мне подделки вместо настоящих эффективных препаратов?

— Сейчас сделаем укол, и вы проспите всю ночь, — ответила медсестра. — А мальчику нужно уйти.

— Еще пару минут, — попросил мистер Кэнон. — Лео, я хочу, чтобы ты завтра позвонил моему адвокату Кливленду Уинтерсу. Мне нужно сделать несколько важных распоряжений, и чем раньше, тем лучше.

— Завтра утром вас осмотрит доктор, — ответил я. — Он поднимет вас на ноги. И вы скоро вернетесь домой.

— Так бывает только в книгах и в кино. Что-то оборвалось во мне сегодня утром. Глубоко-глубоко внутри. Не знаю, что это, но мне конец. Убери кислое выражение с лица! Я хочу составить для тебя длинный список дел. Нужно обзвонить кое-кого из покупателей — мерзавцев, которые мне задолжали. Нужно позвонить продавцам, у которых остались купленные мной вещи. Все свои книги я хочу пожертвовать Чарлстонской библиотеке. Мне нужно переговорить с куратором Музея искусств Гиббса. Обязательно позвони настоятелю церкви Святого Михаила, пусть придет исповедовать и соборовать меня. И еще принеси молитвенник, который лежит в верхнем ящике тумбочки у моей кровати. Его взял с собой мой прапрадед Кэнон, когда отправился на Битву в Глуши.[111]

— Нет, — возразил я. — Не буду я ничего делать. Не буду, и все. Доктор Рэй утром осмотрит вас, назначит лечение. Вам станет лучше, вот увидите. Завтра вечером сами же будете смеяться над собой. А я буду дразнить вас этим разговором еще тридцать лет, честное слово.

— Ах, Лео, Лео! Я никогда никому не говорил об этом. Я ни с кем не был достаточно близок. Я выбрал жизнь затворника, потому что считал ее наиболее подходящей для себя. Для отца и матери я был горьким разочарованием. Единственному ребенку это невозможно пережить. Эта рана кровоточит всю жизнь, ее даже время не лечит. О моей болезни никто в Чарлстоне не знает. Я ничего не сказал ни своему любимому настоятелю, ни адвокату. Два года назад мне поставили диагноз «лейкемия». Я не выйду из этой больницы.

— Не говорите так! Нельзя сдаваться, ни в коем случае нельзя!

— И чего ради я разговариваю с тобой, мистер Никто? Ты даже не способен рассуждать хладнокровно.

— Я знаю, каково это, сдаваться. Нельзя этого делать, нельзя!

— Ах да. Я порой забываю, что у тебя бывают припадки безумия. Не сразу я согласился пустить к себе сумасшедшего, не сразу. Однако чарлстонское воспитание оказалось сильнее, чем предубеждение против психбольниц.

— Среди нас еще ходят святые вроде вас.

— А теперь иди домой, — вздохнул мистер Кэнон. Видно было, что он устал.

— Я останусь с вами на ночь. Посплю на этом стуле.

— Что за нелепая идея! Этого мне еще не хватало!

— Мои родители считают, что вам не следует оставаться одному. По крайней мере, в первую ночь.

— Я всю свою жизнь был один. Давай с тобой так договоримся. Сейчас ты пойдешь домой и выспишься в собственной постели. А утром, по дороге в школу, занесешь мне свежую газету.

— Вы точно не хотите, чтобы я остался?

— Как еще я могу доказать это?! — вспылил мистер Кэнон. — Подать дымовой сигнал? Тебе положено быть дома, со своими родными. А мне положено быть одному, со своими мыслями.

— Позвоните мне ночью, если понадоблюсь. Через десять минут я буду у вас, тут рядом.

— Я храплю.

— Ну и что?

— Это такое плебейство — храпеть. Храпят сантехники, продавцы старых автомобилей, сварщики, члены профсоюза. Чарлстонский аристократ не должен храпеть. Человеку с моим социальным положением храпеть непозволительно.

— Медсестры как раз обсуждали это, когда я пришел.

— И о чем же кудахтали эти курицы?

— Говорили, что вы издаете больше шума, чем вулкан при извержении.

— Ну я покажу им. — Старик был крайне недоволен, что его частная жизнь стала предметом злословия. — Эти клуши пожалеют, что узнали имя Харрингтона Кэнона.

Раздался шум возле двери, и вошла медсестра Верга с подносом, на котором лежал бумажный кулечек с таблетками и шприц внушительного размера. Я знал, что мистер Кэнон — не большой любитель уколов, и не удивился, когда он взвыл:

— Господи, да такая доза усыпит и голубого кита!

— Возможно. Но уж вас-то наверняка.

— Ты запомнил, кому нужно позвонить?

— Да, мистер Кэнон. Адвокату, настоятелю, директору Чарлстонской библиотеки, сотруднику Музея искусств Гиббса. И покормить кошек.

— Один раз в день. Не больше.

— Принести молитвенник, который ваш прапрадед взял с собой, когда отправился на Битву в Глуши.

— Все, больше ничего мне в голову не приходит. Я устал, очень устал.

Несмотря на протесты старика, я устроился-таки на стуле возле кровати и держал его за руку. Лекарство подействовало быстро, и через несколько минут Харрингтон Кэнон заснул. Конечно, всю ночь напролет мистер Кэнон храпел — смешно, выводя тонкие рулады. Один раз он проснулся и попросил холодной воды, и я напоил его, поддерживая голову рукой. В пять утра медсестра Верга, как мы договорились, разбудила меня — пора было развозить газеты. Я поцеловал мистера Кэнона в лоб, шепотом пожелал ему доброго утра и попрощался. Я прекрасно понимал: мне здорово повезло, что я познакомился с таким человеком. Меня ожидало много дел тем утром.

Пятница шла своим чередом. Я сидел на уроке французского, этот язык мне не давался — говорил я ужасно, писал еще хуже. Принесли записку от директора. Мать вызывала меня к себе. Я отправился в тронный зал, по дороге ломая голову, чем мог навлечь на свою голову царственный гнев, но так ни до чего и не додумался.

Мать что-то писала с таким важным видом, словно составляла текст Великой хартии вольности. Этот монастырский способ она использовала, чтобы внушить посетителю трепет. Она заговорила не сразу, продолжая при этом писать.

— Харрингтон Кэнон умер сегодня утром. Вскоре после твоего ухода. Врачи полагают, что у него случился сердечный приступ. Смерть наступила быстро и безболезненно. Его адвокат Кливленд Уинтерс позвонил мне и сказал, что тебе предстоит возглавить траурную процессию.[112] В завещании мистер Кэнон назначил тебя главным и поручил выбрать остальных четырех участников.

Я опустил голову на стол и тихо заплакал.

— Лео, не принимай это так близко к сердцу, — недовольно хмыкнула мать. — Ты знаешь, он был обречен. Все мы умрем рано или поздно.

Не обращая внимания на слова матери, я продолжал плакать.

— Лично я не знала более неприятного, вздорного человека, — продолжила она.

— Он хорошо относился ко мне, мать. В то время, когда ко мне мало кто хорошо относился.

— Ты сам виноват в этом, мистер.

— Ты напоминала мне об этом миллион раз.

— Постарайся в своем горе сохранять здравый смысл. Всем известно, как скуп был мистер Кэнон. Ты несколько лет работал на него совершенно бесплатно. Естественно, он был счастлив иметь раба в твоем лице.

— Почему ты терпеть не можешь, когда ко мне кто-то хорошо относится? Почему ты сразу начинаешь злиться?

— Ты говоришь глупости.

— А я так не думаю, Линдси, — раздался голос моего отца, который вошел в кабинет. — Что бы наш мальчик ни сделал, тебе ничем не угодишь.

— Очевидно, мои требования к нему несколько выше, чем твои, Джаспер. Я многого жду от Лео и не стыжусь в этом признаться.

— Твои требования так высоки, что никто не в силах им соответствовать, — ответил отец.

— Наш сын далеко не ангел. Даже ты, Джаспер, не станешь с этим спорить.

— А мне и не нужен сын-ангел. С меня вполне достаточно, чтобы он был человеком.

— Харрингтон Кэнон был не в своем уме и сосал соки из Лео. Я не понимаю, почему нужно так оплакивать его смерть, — сказала мать.

— Мистер Кэнон был добр со мной, добр! — крикнул я. — Если бы ты хоть немного побыла рядом с ним, ты поняла бы его!

— Я думаю, его интерес к тебе был замешан на похоти, — заявила мать.

— То есть, по-твоему, он хотел меня трахнуть? Ты это имеешь в виду?

— Я попросила бы тебя не употреблять подобных выражений в кабинете директора.

— Но эта мысль пришла в голову директору, а не мне, — ответил я.

— Лео прав, — подтвердил отец.

— Терпеть не могу старых идиотов, — заявила мать.

— Мистер Кэнон был джентльменом, — возразил отец. — У нас нет никаких оснований считать его идиотом.

— Назначаю тебя участником похоронной процессии, — ответил я.

— Это большая честь для меня, сынок.

В тот же день после изнурительной футбольной тренировки я ехал на велосипеде по Брод-стрит в сгустившихся сумерках, отмеченных явными приметами приближения зимы. Ветер облизывал лицо, бодрящий и соленый, приятно холодил. Я пристегнул велосипед на стоянке и вошел в адвокатскую контору «Равенель, Джоунз, Уинтерс и Дэй». Рабочий день уже закончился, но Кливленд Уинтерс передал, что будет работать допоздна и непременно хочет переговорить со мной.

Его кабинет находился на третьем этаже особняка довоенной постройки. В кабинете стоял тот успокаивающий запах кожи, которым отличаются, по-моему, все респектабельные адвокатские конторы. Мистер Уинтерс являл превосходный образец чарлстонского аристократа — с гривой густых седых волос, с невозмутимой, величественной манерой поведения, настоящий князь наших влажных, равнинных краев.

— Здравствуй, Лео! — с улыбкой приветствовал он меня. — Подожди минутку, я дочитаю вот этот документ и займусь тобой.

— Держу пари, этот стол вы купили у мистера Кэнона, — сказал я, когда он наконец дочитал и поднял глаза, отложив ручку «Уотерман».[113]

— Харрингтон утверждал, что я украл у него этот стол сорок лет тому назад. На самом деле родители подарили его мне, когда я получил диплом адвоката. Думаю, Харрингтону они заплатили за стол долларов сто.

— Действительно, он им достался даром. Можно сказать, что украли. Сегодня этот стол стоит пять тысяч долларов, не меньше.

— Значит, Харрингтон научил тебя немного разбираться в антиквариате?

— Он говорил, что научил меня всему, что знает сам. Но это, конечно, преувеличение. Мистер Кэнон был ходячей энциклопедией и прекрасно разбирался в антиквариате. Я очень его полюбил.

— Он тебя тоже. Ты знаешь, Лео, для чего я пригласил тебя сегодня?

— Наверное, чтобы обсудить церемонию похорон, — предположил я.

— Нет. Я пригласил тебя совсем по другой причине. Я являюсь единственным душеприказчиком Харрингтона. Согласно завещанию, он хочет, чтобы аукционная компания из штата Колумбия выставила на продажу предметы из его магазина. Он поручил тебе составить перечень всех его вещей и сравнить с каталогом этой аукционной компании.

— Нет проблем, сэр.

— У него есть дальние родственницы, которые проживают в домах для престарелых. Большинство в северных штатах. Он завещал в пользу этих женщин очень хорошие средства. Они будут получать их до конца жизни.

— То-то удивится моя мать! Она всегда твердила, что мистер Кэнон — скупердяй.

— Больше она так говорить не станет, — улыбнулся мистер Уинтерс.

— Никому еще не удавалось заставить мою мать переменить свое мнение.

— Мне это удастся, клянусь, — произнес со смешком мистер Уинтерс.

Я удивленно посмотрел на него. Уверенность делала его еще более привлекательным.

— Лео, Харрингтон завещал тебе свой магазин на Кинг-стрит. К тебе также отходит его дом на Трэдд-стрит со всей обстановкой.

— Боже правый! — вырвалось у меня.

— Он понимал, что у тебя нет средств, чтобы содержать магазин и дом, поэтому оставил тебе двести пятьдесят тысяч ценными бумагами и еще столько же наличными. Эта сумма послужит тебе стартовым капиталом на момент окончания колледжа. В какое заведение ты собираешься поступать?

— В Цитадель.

— Средства на обучение также предусмотрены завещанием.

— Господи! — выдохнул я. — За что мне все это? Я ведь работал у него по приговору суда.

— Он относился к тебе как к сыну, которого у него не было и о котором он мечтал, — ответил мистер Уинтерс.

— Но я ведь ему никто! Что я мог значить для него?

— Ты значил для него достаточно, чтобы сделать тебя очень богатым юношей. — Мистер Уинтерс открыл коробку с сигарами и протянул мне одну. — Угощайся. Настоящие кубинские.

— Контрабанда? — спросил я.

— Да, — утвердительно кивнул он и зажег свою сигару. — От этого они кажутся еще лучше.

Адвокат перегнулся через стол и отрезал кончик моей сигары изящным инструментом, похожим на гильотину. Затем взял зажигалку с перламутровой отделкой, зажег сигару и велел мне затянуться поглубже. Мою голову окутало облако голубого дыма. Через несколько секунд меня уже рвало в персональном туалете мистера Уинтерса. Когда я вышел оттуда, глаза и легкие саднило так, словно я только что вырвался из горящего дома.

— Требуется время, чтобы привыкнуть к сигарам, — сказал мистер Уинтерс.

— Ничего удивительного, что их ввоз запрещен законом.

— Войдешь во вкус — полюбишь. Как и коньяк, и мартини. Часть денег ты получишь сразу. Я позабочусь об этом. Уплачу налог на недвижимость. Через три, максимум через шесть месяцев ты вступишь во владение домом. Всегда существует вероятность, что права на наследство предъявит какой-нибудь дальний родственник, седьмая вода на киселе.

Я наклонился через стол и пожал руку Кливленду Уинтерсу.

— Я поручаю вам ведение всех моих дел, мистер Уинтерс. Если Харрингтон Кэнон доверял вам, я тоже полностью доверяю. Простите, что не оценил вашу сигару.

— Кубинские — они на любителя.

С тех пор, отправляясь в Канаду или Европу, я всегда привозил оттуда ящик кубинских сигар, чтобы пополнить запасы своего чарлстонского адвоката. При прохождении таможни у меня поджилки тряслись, как у контрабандиста, зато этот подарок доставлял мистеру Уинтерсу ни с чем не сравнимую радость. После его смерти в 1982 году мне достались по наследству знаменитая шкатулка для сигар и письменный стол, за которым я подписал бумаги, изменившие мою жизнь. Я перевез стол к себе в кабинет, в редакцию «Ньюс энд курьер», и с тех пор пишу за ним все свои статьи, всякий раз вспоминая Кливленда Уинтерса и мысленно обращаясь с благодарностью к Харрингтону Кэнону.

Я остановил велосипед возле дома мистера Кэнона на Трэдд-стрит и попробовал на минуточку представить, что являюсь его хозяином. Сейчас, оглядываясь назад, я постараюсь реконструировать состояние, которое испытывал юноша, взирая на особняк, отныне принадлежащий ему. Мысли в голове юноши роились беспорядочно, и осознать значение этого вечера, с его сюрпризами, ему не удавалось. Но мне кажется, он пытался вычленить на фоне случайностей собственной жизни некую смутную фигуру. Как ни крути, получалось так, что он не стал бы владельцем особняка, если бы в свое время на допросе в полиции назвал имя человека, подложившего ему кокаин в первую же неделю учебы в школе. И что этому юноше, Лео Кингу, полагалось делать со своим тайным знанием? И как оно могло помочь ему сформировать мировоззрение, пригодное для жизни достойной, творческой, насыщенной? Что человек должен предпринять, когда узнаёт, что судьбе угодно сделать его владельцем особняка, равного которому нет на Трэдд-стрит? Это не походило на промысел Божий, скорее смахивало на божественную шалость, наводило на мысль о Боге-шутнике с отменным чувством юмора, который любит проказы не меньше, чем молитвы, и шутки не меньше, чем проказы. Вот почему Лео Кинг стоял перед домом, свалившимся ему на голову нежданно, как метеорит, и не мог найти никакого объяснения этому факту, никакой разумной причины. Уродливому мальчику, который провел большую часть жизни в психиатрических лечебницах, а до того обнаружил своего брата в ванне со вскрытыми венами, такая перемена участи казалась слишком фантастической, слишком невероятной.

Глава 22 Номер 55

После тренировки перед нашим полуфиналом с «Гаффни» мы приняли душ, оделись и отправились к тренеру Джефферсону домой — он устраивал вечеринку с устрицами, как обещал еще в начале года, если мы выйдем в плей-офф.[114] За угощение отвечали владельцы «Бауэнс-Айленда», а они, по словам моих родителей, умеют готовить устриц, как никто на свете. Во дворе было полно ребят из футбольной команды со своими девушками и родителями. Я помахал рукой Старле Уайтхед, которая пришла с Дэйвом Бриджесом, нашим новым защитником.

После операции Старла привлекала тьму поклонников, в числе которых был и я. Я хотел предложить ей себя в качестве кавалера на этой вечеринке, но оказался уже четвертым в списке претендентов. От такого успеха у Старлы кружилась голова — она чувствовала себя и растерянной, и польщенной.

— Как ты думаешь, чего они все от меня хотят? — спросила она как-то с искренним недоумением.

Я не был готов дать прямой ответ на столь принципиальный вопрос. Лгать тоже не хотелось, поэтому я сказал:

— Спроси у Шебы.

Старла неожиданно рассмеялась в ответ своим чудесным смехом, который нечасто приходилось слышать до операции.

Я повернулся к столу с устрицами. Левой рукой в толстой перчатке я брал устриц и очищал их от скорлупы с помощью ножа с тупым носом. Вскоре напротив меня появились Найлз с Айком. Подошла Бетти и встала рядом с Айком. Я удивился: почему нет Фрейзер, почему она не спешит занять место рядом с Найлзом?

— А где Фрейзер? — спросил я.

— Сказала, что не сможет прийти, — ответил Найлз.

Размашистым шагом я направился к столу, за которым расположилась Молли с девушками-чирлидерами. После примирения с Чэдом в прошлом месяце она упорно избегала меня, даже в классе, где мы сидели через проход. Постепенно я свыкся с мыслью, что она принадлежит к миру, куда я не вхож и никогда не буду вхож. Но несмотря на горечь обиды, мне не удалось возненавидеть ее. Молли хоть и поступила со мной дурно, но была слишком нежной и слишком хорошей, чтобы я мог питать к ней злобу.

— А где же Чэд и Фрейзер? — спросил я голосом скорее робким, чем осуждающим. — Они что, заболели?

Впервые с того вечера в «Пигги-парке» Молли посмотрела мне в глаза и, пожав плечами, ответила:

— Не знаю, Лео. Думаю, им отец не позволил прийти.

— Ты думаешь или точно знаешь?

— Знаю, — кивнула она с виноватым видом.

— Почему? — Я мог бы не спрашивать — и так знал ответ.

— Мистер Ратлидж решил вмешаться, когда узнал, что вечеринка будет проходить в доме чернокожей семьи. — Молли снова пожала плечами.

— А что же твои родители?

— Я сказала им, будто иду на репетицию группы поддержки. — Она снова посмотрела мне прямо в глаза. Ее взгляд, казалось, предлагал опять стать друзьями, как раньше.

Сам не свой, я побежал на кухню, где миссис Джефферсон готовила большие миски овощного салата и тушеных бобов. Я спросил у нее разрешения позвонить.

— Солнышко, телефон в дальней спальне, — ответила она. — Тебе там никто не помешает.

Я набрал номер Чэда. Как и следовало ожидать, трубку снял его отец.

— Могу я поговорить с Чэдом, мистер Ратлидж? — От ярости я плохо владел собой.

— А могу я спросить, о чем ты хочешь поговорить с ним? — Услышав голос мистера Ратлиджа, я осознал, что так и не оправился от той нутряной ненависти к нему, которую почувствовал при первой встрече в яхт-клубе.

— Это личный разговор.

— Все разговоры по телефону — личные. Но сегодня я контролирую телефонные разговоры Чэда и Фрейзер. Это право отца. Ты все поймешь, когда сам станешь отцом.

— Хочется верить, что пойму. Вы не могли бы передать Чэду сообщение?

— Я передам ему, что ты звонил, Лео.

— Нет. Передайте ему мое сообщение.

— Хорошо. Я взял ручку, записываю.

— Передайте ему: в эту субботу он не будет играть в полуфинале на первенство штата. Форму пусть вернет завтра. Вы успели записать или мне повторить?

— Не стоит, сукин ты сын. Я записал все слово в слово. Ты отдаешь себе отчет, что стоит мне сделать пару звонков кому надо — и твои мамочка, папочка, а также этот черный тренер будут уволены?

— Скорей звоните кому надо. Все равно ваш сын не будет участвовать в игре с «Гаффни».

— Ты превышаешь свои полномочия, Жаба, — саркастически произнес мое прозвище мистер Ратлидж.

— Я один из двух капитанов команды. Если второй капитан согласится с тем, что Чэд плохо влияет на психологический климат в команде, мы обратимся к тренеру, и вашего мальчика выкинут из команды.

— Мой сын не общается с ниггерами.

— Тогда нечего ему играть в футбол с ниггерами.

— Я не советовал бы тебе приобретать врага в моем лице, Лео. Не забывай, в каком городе ты живешь. Это не в твоих интересах.

— Мы с вами и так враги с первого дня знакомства, — ответил я и повесил трубку.

Вернувшись к компании, я вдруг засомневался в правильности поступка, который совершил на горячую голову, и позвал тренера Джефферсона, Айка и Найлза, чтобы рассказать им обо всем. Я воспроизвел по возможности точно свой диалог с мистером Ратлиджем, ожидая проклятий со стороны тренера Джефферсона, который бывал страшен в гневе. Но ничего такого не произошло. Айк с Найлзом тоже не рассердились.

И тут тренер Джефферсон удивил меня.

— Держу пари, Чэд появится, не пройдет и пяти минут, — посмотрев на часы, сказал он. — Я знаю парней. Я знаю отцов. Все парни хотят играть в чемпионате. А все отцы хотят, чтоб их парни играли в чемпионате. Знаете, что самое забавное во всем этом? Кто, по-вашему, больше всех веселится на нашей вечеринке?

Мы огляделись вокруг. Айк засмеялся, за ним Найлз.

— Уорми Ледбеттер! — хором ответили они.

Меньше чем через десять минут к дому тренера Джефферсона подъехала машина Чэда Ратлиджа. Из нее вышли Чэд и Фрейзер и побежали к задним воротам. Чэд подошел к тренеру Джефферсону и, окинув меня кровожадным взглядом, сказал:

— Простите, тренер, что опоздал. Кое-какие неполадки с машиной.

— Ничего страшного, Чэд. Всякое бывает, — ответил тренер Джефферсон. — Угощайся устрицами. И сестру угощай. — Подойдя к нам троим, тренер подмигнул: — То, что сейчас произошло, ребятки, очень поучительно. На редкость поучительно. В игре с «Гаффни» Чэд нам понадобится.

И Чэд нам понадобился, еще как. Защитник команды «Гаффни», манеру которого мы изучали по видеозаписям всю неделю, в жизни оказался раз в пять больше — накачанный, с горящим взором, но хладнокровный. Мускулы у него выпирали даже там, где у нормальных людей их не бывает. В первой половине матча он выиграл четыре тачдауна, и когда мы отправились в раздевалку на перерыв, «Гаффни» вела со счетом 28:0. Тренер Джефферсон набросал на доске несколько схем, внес необходимые поправки в тактику игры и предложил пять сбивающих с толку маневров, которые должны были умерить сверхбоевой настрой защитника из «Гаффни». Его номер был пятьдесят пять, и его дьявольский, всевидящий взор снился мне в ночных кошмарах еще много месяцев подряд. Он сбивал меня с ног, словно ребенка, едва начавшего ходить. Когда однажды я схватил его, у меня возникло чувство, будто сжимаю булыжник. После перерыва нам удалось забить несколько мячей, Уорми Ледбеттер отличился двумя длинными тачдаунами, но матч мы проиграли со счетом 42:35. На тот момент это была худшая из всех наших игр.

Я охотно стер бы номер пятьдесят пять из своей памяти, я заставлял себя не думать о нем, а он стал звездой штата Джорджия и профессиональным игроком. И даже по прошествии двадцати лет я узнал эти глаза, мечущие молнии, когда еще раз встретил Маклина Тихуану Джонса в Сан-Франциско.

В первую субботу января я подъехал на машине к приюту Святого Иуды и припарковался на гравиевой площадке рядом с фургоном-«шевроле» сестры Полигарпии. Расписавшись в журнале посетителей и указав время прихода, я, прыгая через две ступеньки, взбежал по лестнице в комнату отдыха. Айк с Бетти играли в бильярд. Старла читала книжку маленькой девочке, которую я никогда раньше не видел.

— Бери кий, белый красавчик, — подмигнул мне Айк. — Я покажу тебе, как надо играть.

Бильярд я терпеть не мог, так как считал, что эта игра побуждает к тому, чтобы выпячивать свою брутальность и корчить из себя крутого парня. К тому же я чертовски плохо играл. У Айка же, когда он голубым мелком размечал удар и прицеливался, был вид, как у художника. За игрой Бетти он наблюдал с видом знатока, смакующего деликатес.

— Где сегодня блистает наша гениальная парочка — Тревор и Шеба? — спросила Бетти.

— «У Большого Джона». Это на Ист-Бэй, — ответил Айк.

— Вы идете? — поинтересовался я.

— Похоже, у тебя в голове, Жаба, полный винегрет. Объясняю еще раз. Я принадлежу к негритянскому братству.[115] У нас в крови особый ритм, особая музыка, особые движения, особые взгляды. Мы с Бетти в полном порядке. Если не считать одной загвоздки. Мы родились на Юге, а тут твой народ чуток не ладит с моим народом. Твоим очень нравится вешать наших на деревьях. Поэтому мы усвоили привычку держаться от ваших подальше. Усек? «У Большого Джона» — бар для белых. Мы не пойдем слушать, как Шеба с Тревором играют всякую чепуху.

— Я знаю Большого Джона. Он футболист, в прошлом профессионал. Отличный парень. Я заходил к нему в бар. Там бывают и черные ребята. Мы с отцом сидели там как-то вечером, и зашли трое его товарищей по команде, все чернокожие. Если мы не придем, близнецы обидятся. А вы с Найлзом идете, Старла?

— Найлз идет с Фрейзер.

— Значит, ты свободна. Можно пригласить тебя? — спросил я как можно небрежней.

— Подумать только, какой он любезный, — пробормотал Айк.

— Ты меня на свидание приглашаешь, что ли? — Старла удивленно посмотрела на меня. Мне случалось приглашать ее и раньше, но она, видимо, считала эти приглашения сугубо дружескими.

— Нет. На заседание комиссии по налогам.

— Жаба! Немедленно скажи, что ты приглашаешь ее на свидание! — потребовала Бетти.

— Старла, я приглашаю тебя на свидание, — произнес я, осознавая, что обратил внимание на Старлу с опозданием, только после того, как Молли вернулась в свое высшее общество.

— Значит, на свидание, — повторила она. — Звучит вполне естественно, правда, Жаба? Почему бы нет? Спасибо, Жаба, мне очень приятно. Я принимаю твое приглашение. Ты в курсе, что нас с Найлзом выселяют из приюта сразу после окончания школы? Сестра Полигарпия сегодня сообщила нам эту радостную новость. С той минуты, как мы получим аттестаты, мы бездомные. Она все время долбает нас вопросом, сколько нам в точности лет. А мы понятия не имеем. Мне, наверное, сорок. Никто никогда не видел наших свидетельств о рождении. Я знаю одно: сколько себя помню, Найлз всегда был рядом. Он всегда был со мной.

— А где же он сейчас? — спросил я.

— У него сильно испортились отношения с Чэдом после возвращения из похода, — не отходя от бильярдного стола, вставил Айк.

— Это понятно, — фыркнула Бетти. — Я не верю Чэду. У него на лице написано: «Я белый, а вы все дерьмо». Даже когда он улыбается, в нем чувствуется что-то недоброе.

— Айк, может, вы с Бетти присоединитесь к нам со Старлой?

— Отчего бы нет? В семь я за вами заеду. Так ты уверен насчет «У Большого Джона»?

— Мой отец позвонит Большому Джону. Все будет в порядке.

— Мои родители здорово рассердятся, если их вызовут на опознание моего тела в морге, — сказал Айк.

— А наши ничуть, — произнесли в один голос Бетти со Старлой, и все сироты, бывшие поблизости, рассмеялись.

Прозвенел звонок. Мы присоединились к процессии сирот, которые спускались по лестнице в большой запущенный сад — некогда очень нарядный, шедевр паркового искусства. Кирпичные постройки, сложенные с большим мастерством и пониманием, прекрасно гармонировали с ним. Этот сад приводил мою мать в отчаяние: она прекрасно понимала, каких трудов и денег стоит реконструкция сада такого масштаба. Сад служил местом для разминок, где сироты ежедневно вышагивали по дорожкам, выложенным кирпичом, пока какая-нибудь из монахинь помоложе надзирала за ними из окна библиотеки. На малейшие проявления греховной похоти, в том числе на пожатие рук, она тут же реагировала с помощью судейского свистка. Его пронзительный звук мгновенно пресекал в самом зачатке игру юношеских гормонов, которая грозила нарушить безмятежный покой в саду.

Айк с Бетти приотстали футов на десять. Монахиня у окна не сводила с нас ястребиного взора. Сначала мы со Старлой молча ходили по впавшему в спячку, затаившемуся саду. Благодаря тому, что моя мать питала страсть к цветам, я понимал, что нас окружает скрытый от глаз мир корней, клубней и семян, который со временем взорвется полыханием весны. Земля дремала и с безграничным терпением ожидала, когда побеги и стебли потянутся навстречу апрельскому солнцу. Пока же ничто рядом с дорожками, по которым мы бродили, не зеленело и не цвело. Сад отдавал неизбежную дань закону увядания. И мы молча мерили шагами это сонное царство.

— Мне нужно поговорить с тобой о Найлзе, — нарушила молчание Старла, когда мы свернули на тропинку, делившую сад пополам.

— Что с ним?

— Что-то не так. — Старла была явно расстроена. — Он слишком много времени ошивается с Чэдом. Бетти права: это пугает.

— Просто он по уши влюбился во Фрейзер. Так что нет ничего удивительного.

— И еще, — покачала головой Старла. — Раньше Найлз все мне рассказывал. У него не было от меня секретов. А теперь появились. Он что-то скрывает.

— С чего ты взяла?

— Я знаю это. Я готова кровью расписаться вон на той стене. — Старла показала на стену часовни из бурого кирпича, примыкающей к приюту Святого Иуды.

— Ничего, Найлз знает, что делает. Он не пропадет. И ты это понимаешь лучше всех.

— По выходным его никогда не бывает. Он встречается с Фрейзер, а потом они идут куда-нибудь вместе с Чэдом и Молли. Ты ведь знаешь, что Чэд и Молли помирились?

— Да, конечно. В школе они так тесно прижимаются друг к другу, что между ними не просунешь даже листка папиросной бумаги.

— Мне всегда кажется подозрительным, когда парочка выставляет свою страсть напоказ. Такое впечатление, будто они делают это для отвода глаз. Пытаются что-то скрыть.

— Не знаю. Я с Молли никогда не доходил до такой стадии. Вообще ни до какой не доходил.

Она кивнула, черные глаза остались непроницаемыми. Не успел я спросить, о чем она думает, как Старла ошеломила меня. Она подняла руку, притянула меня за подбородок и поцеловала в губы. И это был совсем даже не сестринский поцелуй. Этот поцелуй я ощутил всем телом, вплоть до пальцев ног.

— Тебе ведь хотелось поцеловать меня, правда, Лео? — отодвинувшись, спросила она. — Тебе понравилось?

Ошарашенный, говорить я не мог, только кивнул.

— Почему бы нам не влюбиться друг в друга? — Старла рассмеялась и положила руки мне на плечи. — Будем как Найлз с Фрейзер. Как Айк с Бетти. Держу пари, нам будет так же хорошо, как им. Посмотри-ка туда.

Я обернулся и увидел, что Айк и Бетти слились в страстном объятии, не размыкая ни рук, ни губ.

В центре сада рос раскидистый дуб, ему было лет сто, должно быть. Я надеялся, что он укроет влюбленных от надзирательницы, которая не покидала своего поста в библиотеке, но пронзительный свисток рассек воздух. Айк и Бетти неохотно отодвинулись друг от друга и продолжили прогулку, даже не держась за руки, только широко улыбаясь всему миру. Старла права: они были счастливы.

Мы со Старлой поспешили к ним. И вчетвером обменялись заговорщическими улыбками.

Бар у Большого Джона был маленький — вполне мог поместиться в железнодорожный вагон, и когда мы пришли, там было полно курсантов из Цитадели. Среди них действительно не было ни одного чернокожего, и Айк бросил на меня такой взгляд, словно я привел его на линчевание. Затем подошли сразу двое чернокожих курсантов, Чарльз Фостер и Джозеф Шайн, — первые чернокожие, поступившие в Цитадель. Они обрадовались, узнав, что Айк благодаря футбольным достижениям получил стипендию для учебы в Цитадели. Мы подсели к ним за столик во дворе. Бар бурлил — курсанты, среди которых было много «плебеев»,[116] роились и гудели, как пчелы. На другом конце небольшого дворика я заметил Чэда с Молли и Найлза с Фрейзер. Они сидели за столом еще с двумя парочками. Никого из этих четверых я не знал, но их загар свидетельствовал, что они не понаслышке знакомы с яхт-клубом и регатами, а рождественские каникулы привыкли проводить под кокосовыми пальмами на Мартинике. Народу у Большого Джона набилось так много, что начальник пожарной охраны забеспокоился — встал на входе и больше никого не пускал внутрь. Как Айк и предсказывал, слух о красоте Шебы уже распространился среди курсантов, словно вирус.

Из задней двери рядом с кухней в зал вышел Тревор и направился к фортепиано. Он заиграл гимн Цитадели, и все курсанты повскакивали с мест и, надев фуражки, вытянулись в струнку. Появилась Шеба и запела гимн хрипловатым, сексуальным голосом — в такой манере это произведение исполнялось впервые за всю историю Цитадели. Атмосфера в баре наполнилась смесью удивления и вожделения. Когда Шеба допела гимн до конца и все курсанты, сняв фуражки, начали размахивать ими, Тревор резко изменил тональность вечера, заиграв самый разнузданный вариант «Dixie», который мне доводилось слышать. Из-за всеобщего гула голос Шебы едва можно было разобрать. Но она быстро установила тишину, исполнив «We Shall Overcome» в своей интерпретации. Хорошее знание современной музыки являлось характерной чертой человека моего поколения, так что мы все оценили, как плавно она перешла к «American Trilogy», чтобы закончить «The Battle Hymn of the Republic»,[117] под звуки которого большинство кадетов-северян снова повскакало с мест.

Пока Шеба покоряла публику, Старла повернулась ко мне, обняла за шею и начала целовать. Это было восхитительно, но на людях я предпочитал держать себя в рамках приличий. Я покраснел, отстранился и обвел взглядом присутствующих — не заметил ли кто этой сцены. Заметила, судя по всему, только Молли: когда мы встретились глазами, она насмешливо сделала вид, что аплодирует.

— Все нормально, Лео, — сказала Старла. — Столько людей целуется при всех! Я много раз видела.

— Людей нашего возраста?

— Нашего возраста. Кстати, ты ходишь на балы старшеклассников?

— В прошлом году не ходил.

— А в этом году пойдешь?

Тем временем Шеба запела «The Ballad of the Green Berets», своим исполнением приведя курсантов в такое неистовство, что Большому Джону пришлось поднять большую ладонь, чтобы восстановить в заведении хотя бы подобие порядка. Конечно, Шеба беззастенчиво заигрывала с публикой, но это было в крови у близнецов, тут уж ничего не поделаешь.

— Не знаю. Не думал об этом. Бал же в мае.

— Айк уже пригласил Бетти.

— А! Значит, ты хочешь, чтобы я пригласил тебя?

— Нет. Все равно я не смогу пойти.

— Тогда к чему эти намеки? И почему ты, интересно, не сможешь пойти?

— Где я возьму бальное платье?

Мне в голову пришла внезапная мысль, и я брякнул:

— Я сошью тебе бальное платье!

— Как это?

— Мать воспитывала меня в феминистском духе. Что бы это, черт подери, ни значило, но шить я умею. Пару лет назад я сшил ей платье ко Дню матери. Шеба тоже здорово шьет. Она мне поможет.

— А туфли? — спросила Старла. — Твоя мама, случайно, не вырастила тебя сапожником?

— У Шебы в шкафу полным-полно разных туфель. Не волнуйся, мы подготовимся как надо.

— Лео пригласил меня на бал старшеклассников! — наклонившись к Бетти, сообщила Старла.

Они обнялись, потом Бетти от полноты чувств ударила меня по плечу кулаком — силы ей было не занимать. Плечо болело целый день, и на следующее утро газеты я развозил с трудом. Айк поздравил меня и предложил пойти на бал вчетвером, вместе с ним и Бетти. Нежданно-негаданно я окунулся с головой в нормальную юношескую жизнь, все враз наладилось. Жаба остался в прошлом. Я распрощался с тем мальчишкой, которого долгие годы терзало это прозвище, весьма ему подходившее. Мне и в голову не приходило, что девушка, столь прелестная, как Старла, может всерьез влюбиться в меня. Мы еще немного поцеловались, и когда я отстранился, то ощутил, как в мою душу вошла зависимость. Глядя в печальные глаза Старлы Уайтхед, я в тот вечер влюбился в нее и положил начало неотвратимому, длительному, мучительному процессу разрушения собственной жизни.

Зимой, разводя огонь в камине, отец начинал с опилок, прозрачных, как скорлупа креветок, а потом укладывал дрова так, что языки пламени лизали годовые кольца, и огонь славно, с веселым треском разгорался. Закрыв глаза, я вдыхал аромат и думал, что запах дыма — самый темный из всех земных запахов. У себя в мастерской, сделав тщательные замеры, отец смастерил три столешницы, которые точно ложились на подлокотники наших кожаных кресел. Я, сидя в своем, мог делать уроки, мать в своем кресле просматривала корреспонденцию, а отец читал научные журналы и делал обширные выписки. Огонь завораживающе шумел и потрескивал, и отец умело его поддерживал, пока не наступало время идти ко сну.

Однажды поздно вечером зазвонил телефон. Отец снял трубку и очень тихо поговорил.

— Звонила Шеба, — положив трубку, сказал он. — Сходи к ним, проведай Тревора. Он чем-то сильно расстроен.

Я вынул куртку из шкафа возле входной двери и вышел на холод чарлстонской улицы. Запах дыма, вившегося над трубой нашего дома, перебивал запах рек и болот. Поблизости пахло таинственно, приятно, как ночью в саду. Подойдя к дому Тревора, я услышал, как тот всхлипывает, сидя на ступеньках веранды. Шеба крепко обнимала его. Я поднялся по лестнице и сел рядом с расстроенным другом. Сжал его руку, он ответил на мое пожатие.

— Ссора влюбленных? — спросил я у Шебы.

— Много хуже, — ответила она. — Тебе надо выплакаться, дорогой. Плачь столько, сколько душе угодно.

Она убежала в дом, чтобы принести брату стакан воды. Я обнял Тревора, дожидаясь возвращения Шебы. Вода помогла, но прошло еще несколько минут, прежде чем он смог говорить.

— Месяц тому назад мы с Найлзом были назначены кандидатами в члены братства, — начал он, дрожа всем телом. — Парни из всех чарлстонских школ, частных и государственных, мечтают вступить туда. Это большая честь.

— Ты мне об этом ничего не говорил, — заметила Шеба.

— Они взяли нас с клятву, что мы все сохраним в тайне. Это общество создано в тысяча восемьсот двадцатом году.

— «Миддлтонская ассамблея»? — спросил я.

— Откуда ты знаешь? — удивился Тревор.

— Мать всегда подозревала, что эта организация проникла в школы города, даже в «Пенинсулу», но не могла найти никаких доказательств.

— Нас представил и за нас поручился Чэд Ратлидж. Сегодня состоялась церемония посвящения. Я дико волновался. Найлз не мог поверить, что ему так повезло. Мы с ним чуть с ума не сошли от радости. На нас свалилась такая удача — это после нашей-то паршивой жизни.

— И что же произошло? — спросила Шеба. — Мне кажется, что-то ужасное.

— Нас повели на Митинг-стрит. Там находится какой-то зал конфедератов или что-то в этом роде. Собрались человек сто парней нашего возраста. На головах цилиндры, на лицах — черные маски. Все это походило на какой-то фильм. В полной тишине нас подвели к прыщавому парню, который стоял на кафедре. Всего нас, посвящаемых, было восемь человек. Шестерых приняли гладко, без сучка без задоринки. Члены братства проголосовали «за» — подняли большой палец. Репутация у этих шестерых безупречная. Обычное чарлстонское барахло: Приоло, Равенели, Гайярды, Уорли. Короче, они со всеми в зале состоят в родстве, и принять их в братство — пара пустяков. На этом первая серия закончилась, и началась потеха.

— А где был Чэд? — ледяным голосом спросил я.

— Я полагаю, в зале, как и все. Я не видел его. А может, его там вовсе не было.

— Будь уверен, он был, — возразил я. — Продолжай, Тревор.

— Ну вот, доходит очередь до меня. Я воображаю себе, что еще минута — и я буду вписан в историю Чарлстона, которая уходит в далекое прошлое. И меня охватывает чувство братства, совершенно незнакомое до сих пор. Тут парень за кафедрой говорит: «Мистер Тревор По является первым явным гомосексуалистом, который претендует на вступление в наше братство. Его мать — всем известная алкоголичка, его сестра — всем известная шлюха, его отец никому не известен и найти его нам не удалось. Как почтенное собрание проголосует за всем известного педика Тревора По?» Сам прыщавый проголосовал против. Все остальные тоже опустили палец вниз. Затем принялись за беднягу Найлза.

— По крайней мере, насчет сестры они сказали правду, — произнесла Шеба, трясясь от ярости, которую не могла сдержать.

— Перестань, Шеба. Это неправда. Не говори глупостей, — прервал я ее.

— Прыщавый парень на кафедре — боже, что за урод! — с серьезным видом зачитал по бумажке издевательским, гнусавым голосом: «Найлз Уайтхед провел жизнь, бегая из приюта в приют и разыскивая свою мать Брайт Уайтхед и бабушку Олу Уайтхед. Мы провели собственное расследование и обнаружили, что в газете „Чимни-Рок таймс“ опубликованы извещения о смерти обеих. Мистер Уайтхед не знает, как звали его отца. Родился мистер Уайтхед в лачуге на горе Блу-Ридж. В школе „Пенинсула“ он получил прозвище Горный Ниггер. Как почтенное собрание проголосует за кандидатуру Горного Ниггера Найлза Уайтхеда?» И снова — неодобрительный гул и пальцы, опущенные вниз. Четверо конвоиров выволокли нас с Найлзом на Митинг-стрит и бросили там, словно тюки с мусором. Мы так обалдели, что даже говорить не могли.

— А где сейчас Найлз? — спросил я.

— Я постоял и пошел домой. Когда оглянулся — Найлза нигде не было. Наверное, он не хотел слышать мой плач. Этого ему еще не хватало после всего, что мы пережили.

— Дело не в этом. Они сообщили Найлзу то, чего он не знал. Ведь они со Старлой держались на плаву потому, что верили: их мать и бабушка живы. Ты знаешь, что, когда Найлз родился, его матери было тринадцать лет? А бабушке — двадцать семь? Эти сволочи убили в Найлзе надежду, когда объявили о смерти его родных.

— Я попрошу Чэда Ратлиджа трахнуть меня, — сказала Шеба. — А сама отрежу ему член садовыми ножницами.

На крыльце нашего дома появился отец и встал между двумя магнолиями, которые, как колонны, возвышались по обе стороны от крыльца.

— Все нормально, ребята? — крикнул он.

— Все ужасно! — крикнул я в ответ. — Можешь подойти к нам?

Отец перебежал через дорогу. Очень кратко я изложил ему суть сегодняшнего происшествия. Он сильно рассердился — это ясно было по морщинам на лбу, которые стали глубже.

— Давайте зайдем к нам в дом. Вы погреетесь у огня, а я сделаю несколько телефонных звонков.

Я сидел возле камина рядом с совершенно раздавленными близнецами. Меня тронуло, что они держались за руки, глядя на огонь. Отец подошел к камину поворошить угли и подал близнецам по бокалу коньяка, чтобы те успокоили нервы.

— Сегодня был плохой день, Тревор, — сказал отец. — Но завтрашний будет еще хуже — только для Чэда Ратлиджа. Обещаю тебе. Чэд рассчитывает, что ему все сойдет с рук благодаря конспирации. Я сотру его в порошок. Думаю, директор школы сделает то же самое.

Шеба отпила глоток коньяка и, глядя на огонь, проговорила:

— Никогда в жизни я не чувствовала себя в безопасности. Только в этом доме мне спокойно.

Заслышав шум, я подошел к входной двери. Поглядев в щель между занавесками, увидел серьезное лицо Фрейзер Ратлидж. Едва я открыл дверь, она ворвалась в дом и бросилась прямиком к Тревору, который встал навстречу ей. Фрейзер приподняла его, как тряпичную куклу, и обняла. Он выглядел беспомощным и беззащитным.

— Я только что из своего братца вытрясла к чертям всю душу. Когда я узнала, что эти гады сотворили с тобой и с Найлзом, чуть с ума не сошла. Я сказала: мне стыдно, что в моих жилах течет кровь Ратлиджей, а потом плюнула Чэду прямо в лицо.

— Так, значит, Чэд был в этом замешан? — спросил я.

— Я услышала, как хохочут брат с отцом, и спустилась вниз. Чэд рассказывал отцу, что произошло на заседании «Миддлтонской ассамблеи». Все во мне оборвалось, когда я услышала это. Тревор, Шеба и ты, Лео, уж вы мне поверьте! Чэд уверяет, будто сделал это, чтобы защитить честь семьи. Никогда Ратлиджи не породнятся с горными ниггерами!

— А почему они издевались над Тревором? — спросил я.

— За компанию. Так веселее. А еще он был нужен для отвода глаз, чтобы Найлз ничего не заподозрил. Ему будет спокойнее, если его приглашают не одного, а с Тревором. — Она бросила мне черную маску, я поймал, удивленный. — Это сувенир от Чэда. На память о великом дне. Ему удалось растоптать единственного парня, которым обзавелась его уродина сестра.

— Ты совсем не уродина, поверь мне, — сказала Шеба, ласково обнимая Фрейзер. — Выбрось это слова из своего словаря. Скажи-ка, Лео, у тебя встает, когда ты думаешь о Фрейзер?

— Каждую ночь, — кивнул я.

— Даже я не без греха, каюсь, — подал голос Тревор.

Мы снова услышали смех Фрейзер, и в тот же момент опять раздался стук в дверь. Я пошел открывать, на ходу бросив через плечо:

— Это становится похоже на домашнюю вечеринку.

На крыльце стояла Старла, отбрасывая под фонарем огромную тень через весь двор. Я обнял ее и повел к огню. Она поцеловала Тревора в щеку. Когда вошел отец, Старла объявила:

— Найлз позвонил мне со стоянки грузовиков рядом с Колумбией. Велел передать вам всем «спасибо и до свидания».

— Он не сказал, куда едет? — спросил отец.

— Нет. Да это и ни к чему. Я и так знаю, куда он едет. В Северную Каролину. Он хочет вернуться на родину, в дом, где мы родились.

— Ты знаешь, где этот дом? — спросил отец.

— В двадцати милях от большого камня. Я была совсем соплячкой, когда нас с Найлзом увезли оттуда.

— Место называется Чимни-Рок? — уточнил отец.

— Точно. Откуда вы знаете? — удивилась Старла.

— Лео, завтра отправляешься в путь, — распорядился отец. — Тебе поручается привезти Найлза обратно.

— Возьми меня с собой. Иначе я поеду в Чимни-Рок сама, — сказала Фрейзер.

— А я удеру из приюта, — заявила Старла.

— Мы тоже хотим поехать, — в один голос сказали Тревор и Шеба.

— Слишком много народу, — отрицательно покачал головой отец. — Давайте ограничимся Лео, Старлой и Фрейзер. Лео, возьми у матери фургон. Я позвоню твоему сменщику, Берни, и попрошу завтра развезти газеты вместо тебя. Ты уверена, что сможешь найти ваш дом, Старла?

— Конечно!

— Я позвоню сестре Поликарп, предупрежу ее о твоем отъезде, Старла. Располагайтесь с Фрейзер в гостевой спальне. Твоим родителям, Фрейзер, я тоже позвоню. Скажу, что с тобой все в порядке. А теперь расходимся по кроватям. Нужно хорошенько выспаться. Мы разыщем этого парня и вернем его туда, где ему положено быть.

— Он как раз и едет туда, где ему положено быть, — возразила Старла.

— Теперь Чарлстон проник Найлзу в кровь, — улыбнулся мой влюбленный в Чарлстон отец. — Этот город стал родиной Найлза. Просто Найлз об этом еще не догадывается.

В шесть часов утра я вывел автомобиль матери на улицу и через темный, просыпающийся город выехал к спуску, где начиналось шоссе I-26. Тут я нажал на газ и рванул на запад, путь туда пролегал через самое сердце Южной Каролины. Старла сидела рядом со мной на переднем сиденье и дремала до Саммервилла. Солнце показалось из моря за нашими спинами. На заднем сиденье спала Фрейзер, положив под голову подушку, которую дал ей отец. Еще он снабдил нас сэндвичами, вареными яйцами, свежей ветчиной, завернутой в алюминиевую фольгу, и пакетом шоколадного печенья. Кроме того, перед самым выходом из дома он вручил мне две хрустящие стодолларовые бумажки и мой пистолет, полностью заряженный.

— На всякий случай, — напутствовал отец. — Удочку и снасти я положил в машину.

— Мы вернемся в воскресенье — независимо от того, найдем Найлза или нет, — ответил я. — Только вот не знаю, вернется ли Старла, если мы его не найдем.

— Боюсь, что нет, — вздохнул отец.

Проехав Колумбию, я остановил машину возле заправки и объявил привал. Мои спутницы вылезли из машины и сонно потягивались под холодным, не греющим солнцем. Я изучал карту Южной Каролины — маршрут, который отец нарисовал желтым карандашом, петлял среди глухомани, и так до самых гор Северной Каролины. Отец обвел синее пятнышко с надписью «Озеро Люр» — похоже, рядом с ним и располагается местечко Чимни-Рок. Отец предупредил меня, что, как только мы доберемся до Чимни-Рок, нам предстоит провести чисто детективное расследование. Придется расспрашивать местных жителей, которые славятся своей скрытностью и глубоким недоверием к чужакам. Заметив огорчение на моем лице, отец напомнил, что с нами будет Старла, а она уроженка тех мест, и ее примут как свою.

Оставив позади Спартанбург, мы оказались в призрачном краю, который в моем сознании ассоциируется с настоящим Югом: благообразные автостоянки и крашенные в белый цвет маленькие церкви, где поклоняются более суровому Иисусу, чем тот, в которого верю я. Мы въехали в страну укротителей змей, глиноедов,[118] контрабандистов. Земля здесь скудная, каменистая, неблагодарная. До озера Люр мы добрались как раз к полудню, и атмосфера в салоне автомобиля стала тревожной: чтобы исполнить план, задуманный далеко от этих мест, нам предстояло встретиться с обитающими здесь людьми, которые невнятно цедят сквозь зубы редкие слова.

— Что собой представляют горные люди? — спросил я у Старлы.

— Люди как люди, — ответила она. — Уж получше ваших чарлстонцев.

— Я протестую, — сказала Фрейзер. — Чарлстонцы славятся своим воспитанием.

— Значит, Тревор и Найлз вчера на собственной шкуре ощутили ваше хваленое чарлстонское воспитание?

— Просто это такая традиция. — Фрейзер глядела прямо перед собой. — Каждый год выбирают двух ребят из числа неудачников. Это даже записано в уставе «Миддлтонской ассамблеи». Чэд говорит, что церемония посвящения была бы дико скучной, если бы не изгнание недостойных кандидатов.

— И Чэд позаботился, чтобы в этом году недостойными кандидатами стали Найлз и Тревор. Спасибо ему, — произнесла Старла. — Что касается гадостей, то по этой части Чэду нет равных. Мне больше нравится, когда Бог метит подлецов. Почему он не сделал Чэда уродом, не пометил печатью зла его лицо? Вот посмотришь на Уорми — все сразу ясно. И все же, черт возьми, Уорми куда лучше Чэда.

— Обаяние белого простолюдина, — усмехнулась Фрейзер.

— А нам с Найлзом далеко до белых простолюдинов, Фрейзер, — парировала Старла. — Любой белый простолюдин стоит выше нас.

— Что касается тебя — возможно. Но Найлз — другое дело. У него, по крайней мере, есть гордость и достоинство.

Я услышал негромкий щелчок и, взглянув вбок, увидел, что в руке у Старлы блеснуло металлическое лезвие. Она наставила складной нож на Фрейзер.

— Господи, Старла! Опомнись! — воскликнул я.

— Я все утро думаю: а не перерезать ли тебе глотку за то, что твой брат сделал с моим, — спокойным голосом проговорила Старла. — Так что прекрати читать лекции о гордости и достоинстве, чарлстонская сучка, и заткнись. А в следующий раз крепко подумай, прежде чем схлестнуться с горными людьми.

Я остановил машину на обочине и закричал:

— Мы для чего отправились в путь?! Чтобы разыскать Найлза и привезти его обратно. Я не хочу слушать всякую чушь о том, кто круче — чарлстонские аристократки или девушки с гор. Высажу вас обеих — и дело с концом. И отдай мне свой нож, Старла.

Она сложила нож и протянула мне. Я спрятал его в карман и завел мотор. А когда мы проезжали через мост, выбросил нож в воду.

— А вот и Чимни-Рок, — указал я на возвышенность формы столь причудливой, словно какой-то полоумный творец создал ее, устав делать звезды.

Городок Чимни-Рок — это место, куда нужно ехать за томагавками индейцев-чероки, за индейскими головными уборами, за кожаными плетками, за медом из ульев, расположенных в зарослях рододендрона. Некоторые лавки были закрыты, но большая часть работала. Их хозяева надеялись заманить редких путешественников, которые забрались в горы по дороге в Эшвилл. Если бы не туристы, Чимни-Рок был бы заброшенным городком на покрытом галькой берегу реки Брод. По обе стороны от дороги стояли стенды, увешанные абсолютно одинаковым товаром. Возле одного из стендов я высадил Старлу с Фрейзер, и они, как ищейки, перебегали от двери к двери, расспрашивая о семействе Уайтхед.

Я же оставил машину на другом конце города и зашел в парикмахерскую. Пока парикмахер стриг меня, я задавал вопросы. Фамилия Уайтхед вроде была ему знакома, но он не помнил, чтобы встречал кого-либо из этой семьи. Зато он помнил местные легенды. Уайтхеды жили в горах, славились своим упрямым и несговорчивым характером и питали особую антипатию к представителям закона.

Парикмахер полагал, что в Уайтхедах текла кровь чероки, и внешность Найлза и Старлы не противоречила этому предположению. При этом парикмахер нисколько не сомневался в том, что Уайтхеды покинули родные места и спустились с гор, возможно, в Шарлотт, чтобы найти работу. Среди горных жителей многие сильно нуждаются, сказал он.

Я вышел, чтобы продолжить поиски, и тут заметил Старлу и Фрейзер — они бежали навстречу мне.

— Женщина из сувенирной лавки позвонила куда-то, и я поговорила со своим троюродным дядей. Сейчас он приедет к нам, — задыхаясь, сообщила Старла.

Чуть погодя рядом с нами остановился грузовичок — мы решили, что Бог посылает нам помощь. Водитель в фетровой шляпе странной формы и комбинезоне внимательно рассмотрел нас и только потом заговорил. И обращался исключительно к Старле.

— Ты, значит, из Уайтхедов, — сказал он и смерил нас с Фрейзер неодобрительным взглядом. — А эти кто будут?

— Они приехали со мной, — ответила Старла. — Мы все вместе. Вы не знаете, где жила моя семья?

— Вон там, — ткнул куда-то пальцем водитель фургона. — Наверху, на горе. Но сейчас туда не добраться.

— Почему? — спросила Старла. — Я хочу посмотреть места, где прошло наше с братом детство.

— Дорогу развезло. По ней редко когда можно проехать. Я всего раз был там, наверху. А пару лет назад во время бури случился оползень. Никто с тех пор не ездил туда, наверх.

— Как туда проехать? — настаивала Старла.

— Выезжайте на шоссе, что ведет на Эшвилл. Там сразу путь пойдет в гору. Река Брод останется слева. Там, где в нее впадает ручей, увидите заброшенную дорогу. Она ведет вверх, в горы. Подъем очень крутой, так что будьте осторожны. Доберетесь до оползня. От этого места до хижин останется с милю. Эту дорогу так и называют — дорога Уайтхедов.

— Спасибо, дядя, — сказала Старла.

— Рад помочь родственникам, — ответил он, помахал шляпой и тронулся с места.

Я всегда преклонялся перед людьми, которые умеют правильно объяснить путь, они на свете большая редкость. Троюродный дядюшка. Старлы указал маршрут с такой точностью, словно карту начертил. Крутой подъем в горы начался сразу, как только мы выехали за пределы Чимни-Рока. А вскоре начались «шпильки» — узкие повороты на 180 градусов — посреди дождевых лесов. Уже солнце начало садиться, а мы все ехали и ехали. Я прибавил скорости, чтобы добраться до поселения Уайтхедов засветло. Наш фургон с рычанием карабкался вверх. Старла закричала, заметив ручей, который с горы сбегал в реку Брод. Нас встретили горные лавры и водопады, над валунами размером с дом клубилась молочно-белая пена.

Я свернул на заброшенную и, похоже, недостроенную дорогу и включил вторую передачу. Начался последний этап пути, в конце которого неизвестно, что нас ждет. Мы поднимались все выше, ручей остался внизу. Сначала нас отделяло от него сто футов, потом тысяча. Дорога становилась все опаснее. Потом начался спуск, на котором мы оказались так близко к краю обрыва, что Фрейзер крепко зажмурила глаза — я увидел это, взглянув в зеркало заднего вида, и рассмеялся.

— Никогда я не любил Найлза так сильно, как сейчас.

Внезапно показался оползень, и я ударил по тормозам. Мы продолжили путь и оказались на берегу какого-то ручья. Обвал отсюда выглядел так, словно гора сдвинулась влево.

Я остановил машину.

— Там, у воды, видны дома. Давайте пройдем туда. Это недалеко. Фрейзер, достань удочку. Я возьму еду.

В последних лучах заходящего солнца я разглядел то ли старую дорожку, то ли оленью тропу, которая вела к ручью, и стал спускаться с дорожной сумкой на плече. Дойдя до берега ручья, я пошел вдоль него и обнаружил его исток. Стало темно. Раздался радостный голос Старлы:

— Пахнет костром!

Мы продолжили путь на запад. Впереди возникли очертания четырех некрашеных, неказистых избушек на сваях. Мы поспешили к этим заброшенным развалюхам. От последней тянуло запахом дыма. Я открыл дверь, мы вошли в дом, пострадавший от плесени, грибка и отсутствия ухода. У огня сидел человек, один-одинешенек.

— Найлз! — окликнула Старла.

— Что занесло вас в такую даль? — спросил он.

Печальнее голоса я не слыхал.

Мы сидели перед очагом, сложенным из камня, ели отцовские сэндвичи и прислушивались к шуму быстрого ручья внизу. Найлз съел подряд три сэндвича, не говоря ни слова. Я сообразил, что у него во рту не было ни крошки с тех пор, как он покинул церемонию посвящения. Фрейзер села поближе к Найлзу, но не решалась даже прикоснуться к нему. Вся обстановка этого неуютного жилища — огонь в очаге, холод и сырость — навевала дурные предчувствия, пока мы ждали, когда Найлз нарушит свое мрачное молчание. Он поднялся с пола и подбросил в огонь пару поленьев. Бревна он нашел в окрестном лесу. Огонь взметнулся выше и разгорелся ярче, с аппетитом пожирая новую пищу. Молчание стало восприниматься как физическая преграда, отделяющая нас друг от друга.

Наконец Фрейзер разрубила узы, которые связывали нам языки.

— Так, значит, вы со Старлой здесь росли, — произнесла она.

— Я только родился здесь. А росли мы в другом доме — самом первом в ряду. Вы прошли мимо него. Сейчас там провалился пол.

— Здесь хорошо. — Фрейзер вгляделась в сумрак столь густой, что даже пламя очага едва проницало его. — Мне очень нравится, правда.

Мы со Старлой невольно рассмеялись. Даже у Найлза на губах появилась слабая улыбка.

Фрейзер не ожидала от нас такой реакции. Она смутилась. Нервничая, сняла сапфировое кольцо с пальца на правой руке, потеребила, снова надела.

— Вы не поняли меня, — начала она. — Я хотела сказать, что здесь необычно. Настоящая экзотика. Дом на берегу ручья.

Мы со Старлой снова истерически расхохотались, заглушая шум потока за окном. Большие уродливые тени запрыгали на стене. Атмосфера стала еще более напряженной и разобщенной. При этом моя досада на Найлза неуклонно росла. Мне казалось, что этого тихоню перехвалили.

— Когда приезжает рекламный автофургон?[119] — спросил я, лишь бы нарушить молчание.

— Зачем вы приехали? — вопросом на вопрос ответил Найлз.

— Услышали, что сейчас самое время для путешествий в горы. Разгар сезона. Красивые снегопады. Роскошные отели. Великолепное обслуживание. Пуховые матрасы. Горячий душ. Сауна. Задушевные беседы у камина со старыми друзьями.

— Мы хотим, чтобы ты вернулся с нами, Найлз, — вмешалась Фрейзер. — Нам тебя не хватает.

— Ну, твоя семья всегда может на меня рассчитывать, — ответил Найлз. — Потому что я люблю тебя.

В ответ на эту реплику Фрейзер обняла Найлза, притянула к себе и стала гладить по волосам с нежностью, которая тронула меня. В разбитое окно ворвался ветер, заставив нас ближе придвинуться к огню. Я подбросил в него еще несколько поленьев.

— Найлз, я не позволю им даже пальцем тронуть тебя, клянусь, — говорила Фрейзер. — Я задала Чэду такую трепку, когда он рассказал, что произошло. Родители ужасно расстроились из-за того, что я решила уйти из дома. Чарлстонское общество бывает жестоким, а они этого не понимают. «Миддлтонская ассамблея» почти загнулась двадцать лет назад. Все их церемонии тоску наводили, никто не хотел в нее вступать. Был год, когда приняли всего девять новых членов. И вот кому-то пришла в голову идея: назначать двоих в качестве шутов. Найлз, мои родители всегда были недовольны, что мы с тобой встречаемся. Для тебя ведь это не секрет. Если ты уедешь из Чарлстона, ты сделаешь им подарок.

— Все это очень славно и трогательно, — прервала Старла. — Но я хочу писать.

— Возле второго дома уборная, — сказал Найлз. — Там и газета есть.

— Я хочу писать, а не читать.

— Да, сразу видно, что ты давно не была в горах. Ладно, пойдем, я провожу тебя.

Когда Найлз вернулся со Старлой, мы с Фрейзер рассказали ему все, что случилось после того, как их с Тревором подвергли остракизму. Он посмеялся над рассказом о троюродном дядюшке в грузовике. Одно воспоминание потянуло за собой другие, и вот Найлз уже захвачен ими. Вскоре в избушке слышался только голос Найлза. Думаю, наш приезд расшевелил что-то у него в душе, что-то глубоко спрятанное, и он решил выговориться, сидя в темноте у огня. В тот вечер его душа ожила и, как бабочка к огню, устремилась к свету, к ясности. Он рассказал нам историю своей жизни, которую не знала до конца даже Старла.

Он родился в том самом доме, где мы сидели. Его тринадцатилетняя мать по имени Брайт зашла в гости к своей матери, и тут у нее отошли воды. Ее муж, крепкий, широкоплечий парень, работал санитаром в психиатрической больнице Эшвилла и редко бывал дома. Послушав проповедь священника, новорожденного назвали Найлзом в честь реки[120] из Библии. Когда через год родилась Старла, ее назвали в честь Вифлеемской звезды,[121] которая зажглась при рождении Иисуса.

Когда Найлз родился, его бабушке было двадцать семь лет, она была повитухой. У Найлза было два дяди, оба угрюмые и работящие, они жили в двух средних домах. Сыновья дедушки Найлза, Пикерилла, гнали лучший кукурузный самогон в округе, и их имена значились в тюремной регистрационной книге. Мать Найлза была очень славной. Когда родилась Старла, она заплакала от радости — у нее никогда не было игрушек, а теперь был полный набор кукол: и мальчик, и девочка. И Найлз, и Старла сходились в том, что мать обожала их и баловала без меры, как и бабушка. В семье никто не умел ни читать, ни писать, но вечерами не скучали — развлекали друг друга охотничьими небылицами, байками о драках и раздорах между семьями. Дядя Фордхэм играл на банджо, а они пели старые церковные песни или песни горных индейцев, которые передавались из поколения в поколение и придавали особый вкус их трудной жизни.

Об отце у Найлза сохранилось мало воспоминаний, и ни одного доброго. Во время своих редких наездов домой он напивался вдрызг и угрожал, что переловит всех, как форель, и зажарит на завтрак.

— Ничего, мы пока живы, — сказала Фрейзер, все сели потеснее, а я подбросил дров в огонь.

Отец нещадно бил мать, и дядья прибегали, чтобы защитить ее. Найлз помнит ужасные, зверские крики над ручьем. Обычно отец оставался на выходные, а потом уезжал на попутке в Эшвилл. Его приезды становились все реже и реже, чему Найлз со Старлой были очень рады. Их мать Брайт разводила пчел и очень неплохо зарабатывала, горшки с ее медом продавались в магазинах повсюду, даже в Роли. Держали двух коров, которые снабжали их маслом, молоком, сыром, а на мясо разводили свиней. Бабушка прекрасно готовила. По воскресеньям брали мула, запрягали в тележку и ехали за две мили в Чимни-Рок, в божью церковь. После службы обедали в церковном дворе, общались с людьми.

— Ребенком не понимаешь, счастлив ты или нет, — сказал Найлз. — Мы со Старлой жили своей детской жизнью, но прекрасно знали, что нас любят, балуют, о нас заботятся. Мама твердо решила, что мы получим образование, первые в семье. Ужасным горем было потерять ее, мы долгие годы не могли оправиться от этого. Так бывает, когда ты счастлив, но какая-то злая сила вдруг отнимает у тебя все.

В очередной раз из города приехал отец. Найлз не знает его имени, потому что они со Старлой звали его папой, а мать — «любимым», «дорогим» и тому подобными словами. Отец привез бумаги, составленные адвокатом, о том, что он подает на развод. Он хотел, чтобы Брайт поставила в этих бумагах крест, тогда он сможет жениться на другой женщине. Брайт пришла в бешенство, побежала к матери, схватила отцовское ружье из шкафа и вернулась обратно. Тут она увидела спину своего мужа — он улепетывал со всех ног, а за ним гналась свора собак, которые несли охранную службу, предупреждая о появлении чужих на дороге. Мать побоялась задеть собак и разрядила ружье в ручей, просто чтобы попугать сукина сына — пусть как следует подумает, прежде чем сунуться к ней второй раз. Брайт затаила обиду, Найлз это прекрасно чувствовал сердцем, хотя Брайт ни разу не сказала дурного слова об отце. В их семье такое не было принято.

Через несколько месяцев отец умер в Эшвилле. Приходскому священнику позвонили из Эшвилла, он сел в машину и отправился к Уайтхедам сообщить плохую новость. Мать зарыдала, и преподобный Грабб предложил отвезти семью на похороны, его предложение было с благодарностью принято.

— В самой лучшей воскресной одежде мы стояли на дороге в Эшвилл и ждали, когда священник заберет нас, — рассказывал Найлз.

Из родственников их сопровождала только бабушка, дядья придерживались мнения, что этот человек менее достоин их присутствия на похоронах, чем сука, больная чесоткой. Дорога в Эшвилл состоит из крутых поворотов, и Старлу с Найлзом тошнило.

— Моей маме, на ее деревенский вкус, церковь в Эшвилле показалась чересчур нарядной. Мать никогда не сталкивалась с пресвитерианами.[122] Волнуясь, они с бабушкой нарисовали в книге посетителей неровные кресты и прошли вперед, чтобы посмотреть на тело.

Рассказывать дальше Найлзу было очень тяжело. Он придвинулся поближе к огню и только затем продолжил.

Мама принялась голосить и оплакивать покойника на старинный манер — уж точно не так, как было принято у эшвиллских пресвитериан. Люди смотрели на семейство Найлза словно на инопланетян. Когда мать принялась целовать мертвое лицо мужа, к ней подошла женщина и строго спросила, что такое она вытворяет. Брайт повернулась к ней и закричала на всю церковь:

— Оплакиваю мужа, отца двух моих детей. Вы не против, городская леди?

Найлз оценил угрозу, которой было чревато поведение матери, увидев преподобного Грабба — тот с ужасом в глазах совещался со служителем. Преподобный Грабб хотел подойти к матери, но его опередила другая женщина, она сказала:

— Я венчалась с этим мужчиной в этой церкви восемнадцать лет назад. Там в первом ряду стоят трое наших сыновей. Мы требуем, чтобы вы покинули этот храм. Вам тут не место.

— Преподобный Клайд Грабб обвенчал меня с покойным перед Богом, в присутствии всех моих родственников шесть лет тому назад, когда я носила сына, Найлза, — ответила Брайт. — А вот и наша дочь Старла. И вы еще будете говорить, что мне тут не место? Я его самая что ни на есть законная жена перед Богом и людьми.

Тут эшвиллская миссис Уайтхед сделала большую ошибку, обратившись к старшему привратнику:

— Вышвырните ее отсюда. Только без шума.

Хоть Эшвилл и находится в горах, но горожане давно забыли, каков нрав у горных жителей. В горах гордость произрастает так же обильно, как лавр, эту истину Миссис Аристократка из Эшвилла усвоила даже слишком глубоко, когда взбешенная мать Найлза выхватила из-за пояса охотничий нож и вонзила его в спину отвернувшейся соперницы. Рана была глубокой, но не смертельной. Найлз обреченно смотрел, как двое привратников скручивают его мать. Вскоре один из них оказался на полу, из плеча у него торчал охотничий нож бабушки. В благопристойной церкви начался бедлам.

— Маму мы больше никогда не видели. И бабушку тоже. В тот день начались наши скитания по приютам. Мы со Старлой верили: мама с бабушкой разыщут нас. Нам сказали, что их обеих посадили в тюрьму. Но мы твердо знали, что, когда их выпустят, они не успокоятся, пока не найдут нас. Эта вера поддерживала нас много лет. Только эта вера, и больше ничего, — закончил Найлз.

— А я до сих пор в это верю, — сказала Старла. — Они по-прежнему нужны мне.

— Завтра я покажу тебе их могилы, — ответил Найлз. — Там, на холме. На семейном участке кладбища.

Вопль, который разнесся по дому, мог вырваться только у человека, рожденного в горах. В нем была бездна не выразимого словами горя, и оно сокрушило Старлу, как ураган. Мы кинулись наперебой успокаивать ее, но есть раны, которые не излечиваются, и есть боль, которая не утихает с годами. В тот вечер Фрейзер обняла Найлза и больше его не отпустила.

Утром перед объездом мы побывали на кладбище и помолились над могилами двух женщин, которые выросли в моих глазах до таких масштабов, что мне казалось, будто я пришел в святилище богинь.

После этого мы заехали в ресторан на озере Люр, и я сказал всем, чтобы заказывали, кто что хочет. Из ресторана я позвонил родителям и сообщил им хорошую новость: мы возвращаемся в Чарлстон, и Найлз с нами. Мать заверила меня, что ни в приюте, ни в школе, ни в полиции у Найлза не будет никаких неприятностей. За побег его не накажут. Чэда Ратлиджа она исключила из школы на неделю и едва не подралась в своем кабинете с его родителями. Напоследок мать с отцом пожелали нам «гладкой дороги и удачи», они сказали: «Ты молодец, сынок». Я купался в родительской любви, даже голова кружилась. Как ни верти, а с родителями мне повезло, таких нет ни у кого из моих друзей.

С глазу на глаз Найлз рассказал мне то, о чем умолчал при всех. Его мама вышла из тюрьмы и после бесплодных попыток разыскать детей повесилась на дереве недалеко от дома, где мы провели ночь. После похорон дочери бабушка пришла на ее могилу и пустила пулю себе в висок. Найлз не хотел говорить об этом при Старле, боялся, что она не выдержит. Я согласился, что он прав, и ничего не рассказал ей об ужасном конце матери и бабушки даже после того, как мы поженились и начали нашу мучительную совместную жизнь.

Меня до сих пор терзают сомнения, правильно ли я поступил, скрыв от Старлы правду о смерти ее матери, — учитывая то, что случилось потом с ней самой.

Глава 23 Дым и туман

Однажды вечером, вскоре после того, как мы вернулись с гор, раздался звонок в дверь. Отец занимался с Айком Джефферсоном тригонометрией, а с Бетти Робертс — физикой, помогал им делать домашнее задание. Он и пошел открывать. Тревор за фортепиано наигрывал Шуберта, потому что, по его словам, вечер был на редкость «шубертовский». Это была одна из причуд Тревора, без которых мы его уже не мыслили и о которых потом вспоминали спустя многие годы. Мы с Шебой, сидя бок о бок за двумя швейными машинками, строчили не покладая рук праздничные наряды для Бетти и Старлы. Девочкам приходилось все время отрываться от учебников, чтобы Шеба могла снять с них мерки. Платья получались просто загляденье — «улет башки», как безапелляционно заявила Шеба. Найлз тихо корпел над уроками в моей комнате. А музыка окрашивала этот вечер на свой лад, привносила в него ноту грусти, вряд ли кому-то из нас желанной.

Отец открыл дверь. В полоске света стоял, зажатый между сестрой и подругой, Чэд Ратлидж. Мы с Шебой не поднимали головы от шитья, пока музыка резко, на полутакте, не оборвалась. Чэд, Молли и Фрейзер вошли в комнату одновременно с моей матерью, которая появилась из своей спальни в дальней части дома. Все мы обескураженно молчали. Найлз, почуяв неладное, сбежал с лестницы и застыл на пороге, увидев Чэда.

— Это я попросила Чэда и девушек зайти, — заговорила мать. — После возвращения с гор вы объявили Чэду бойкот. В школе с ним никто не разговаривает, он находится в положении изгоя. Он совершил дикий, почти непростительный поступок. Однако нет такого преступления, которое не подлежит прощению. Об этом в один голос твердят нам литература, искусство и религия. Чэд?

Тот сделал шаг вперед, явно смущенный под нашими враждебными взглядами. Открыл рот, чтобы что-то сказать, смешался, прокашлялся и наконец заговорил. В его запинающемся голосе не осталось и капли ратлиджевского высокомерия.

— Я прошу у вас прощения, у всех. Я, конечно, не заслуживаю прощения. Но хочу сказать все, глядя вам прямо в глаза. Хочу, чтобы вы слышали. Найлз и Тревор могут плюнуть мне в лицо. Как плюнула Фрейзер. Я заслужил. Я не могу объяснить, почему я это сделал. Сам не понимаю. Найлз, после возвращения ты ни разу не позвонил моей сестре. Ночами она плачет у себя в комнате. Родители из-за этого сходят с ума. Фрейзер ничего не знала об ассамблее. Она ни при чем. Простите меня. Я не знаю, что еще сказать.

Я отвернулся и опять склонился над подолом парадного платья Старлы. Шеба последовала моему примеру. Тревор снова заиграл Шуберта. Найлз направился обратно в мою комнату. Чэд стоял посреди гостиной, как громом пораженный.

— Погодите, — вмешалась мать. — Найлз, вернись, пожалуйста. Тревор, перестань играть. Лео и Старла, оторвитесь на минутку. Вы, конечно, имеете право отказать Чэду в прощении, но будьте добры заявить ему об этом прямо. Вашего хамства я не потерплю. Тут уж дело не в Чэде, а в вас. Важно, что́ вы сами за люди.

— Найлз, почему ты не звонишь мне? — срывающимся голосом спросила Фрейзер у Найлза, который нехотя вернулся в гостиную и встал рядом с нами. — Я ведь тоже ездила в горы искать тебя. Я думала, что у нас с тобой нормальные отношения.

— И как я могу теперь звонить вам? — Найлз смотрел в пол, сжимая кулаки. — А что, если трубку снимет твой отец? Или мать? Или брат? Что я им скажу? «Привет, это Найлз. Сирота из приюта. Не позовете ли к телефону девушку из особняка, вашу дочь Фрейзер, хоть вы меня и считаете дерьмом?»

— Мало ли, что́ они считают. Важно, что́ считаю я.

— Это ты сейчас так говоришь. Но давай заглянем в будущее. Допустим, мы поженимся. Представляешь, какие лица скорчат твои родители и их расфуфыренные друзья, когда девушка из рода чарлстонских Ратлиджей выйдет замуж за безродного ниггера с гор? Айк и Бетти, поймите меня правильно, я не хотел вас оскорбить.

— Да уж понимаем, — ответил Айк, исподлобья глядя на Чэда.

— Мистер и миссис Ратлидж тоже ужасно переживают, — произнесла Молли. — Они искренне сожалеют о случившемся.

— Я прощу тебя, Чэд, если простит Тревор, — сказала Шеба. — Я много думала о том, что ты сотворил с моим братом и с Найлзом. Знаешь, что самое мерзкое в твоем поступке, вонючий ты козел? Ты выбрал двух самых беззлобных, самых доверчивых ребят на свете. Ты хоть представляешь, каково Тревору приходилось в жизни? Мальчик, похожий на девочку. Нежный, хрупкий, ранимый, как цветок. Он всегда был лакомой добычей для козлов типа тебя. А такие есть в каждом городе, в каждой школе. И всюду они охотились за моим братом. Чтобы избить. Или раздеть догола и отнять деньги.

— Ну, я не имел ничего против того, чтобы меня раздевали догола, — подмигнул нам Тревор, слегка разрядив этим атмосферу.

— Давайте все же вернемся к Чэду Ратлиджу, — продолжала Шеба. — Красавчик, аристократ, зазнайка. Родился в рубашке, как и поколения его предков. Так что эта рубашка приросла к нему, как вторая кожа. Разве Чэд знает, что такое страдать и мучиться? Самое большое горе в его жизни — третье место в этой сраной парусной регате.

— Выбирай выражения, Шеба, — вставила мать.

— Прошу прощения, доктор Кинг. И вот ты берешь моего нежного, хлебнувшего горя брата и приволакиваешь на потеху сотне молодых чарлстонских выродков в масках. Ты уверяешь моего брата, будто он будет принят в высшее чарлстонское общество, потому что своим талантом покорил горожан. И брат верит тебе. У нас с Тревором, между прочим, тоже есть отец. Тот еще тип: псих, насильник, садист, да и убийца, наверное. О существовании моего папочки знают только Кинги. И представляешь себе, что оказалось? Оказалось, эти святые люди готовы рисковать собой, чтобы спасти нас. Видишь этого парня, которого ты зовешь Жабой? Да-да, я про Лео говорю. Наш отец разыскал нас в Чарлстоне вскоре после того, как мы переехали сюда. Он снова выследил нас. Мы всю жизнь убегаем от него. А он всякий раз нас находит. И вот мы бежим к Кингам, мы ищем защиты. И знаешь, что делает мистер Кинг? Он заряжает свое ружье, другое вручает Лео, и они среди ночи отправляются на поиски этого подонка.

— Шеба, — перебил Чэд. — Но я же не виноват в том, что у вас с Тревором такой отец. И не моя вина, что у Найлза со Старлой так сложилась жизнь. Я даже не виноват в том, что мы с Фрейзер носим фамилию Ратлидж. Я виноват только в том, что совершил сам, лично. Я не могу ничего исправить. Но я прошу у вас прощения.

— Если мистер и миссис Кинг попросят об этом, мы с Тревором простим тебя, — ответила Шеба. — Ради них мы готовы на все, не только на это. Но сначала пусть тебя простит Жаба.

— И я так считаю, — заметил Айк.

— А он-то здесь при чем? — возмутился Чэд, вернувшись к своей обычной надменной манере. — Ему я, кажется, ничего не сделал.

— Ты всей школе сделал, — повысила голос Шеба. — Своим поступком ты оскорбил всю школу. Каждого из нас.

— А вот с этим я не согласен. Я по-другому смотрю на вещи. Я обижал конкретных людей, потому что не привык ставить себя на их место. Привык быть центром вселенной для родителей. Я и сестру все время обижал, дразнил уродиной. Никогда себе этого не прощу.

— Нет ли у кого гигиенического пакета? А то я сейчас, кажется, блевану, — встрял я.

— Слова ничего не стоят, Чэд, — произнес Айк. — В зачет идут только дела. Мы вот с Бетти даже не знаем, где ты живешь.

— Родители не хотят, чтобы мы приглашали вас, — ответила за брата Фрейзер. — Они не сторонники интеграции и никогда ими не станут. Но у нас с Чэдом другие убеждения.

— Вы верите в интеграцию? — спросила Бетти.

— Да, верим, — кивнул Чэд.

— И я тоже верю, — сказал отец. — А люди с возрастом меняются. Это одно из преимуществ, которые дает возраст.

— Отец, а Чэда нужно простить непременно сегодня? — спросил я. — Или мне можно его еще месяц-другой поненавидеть?

— Ты пока не до конца понимаешь, что такое время, сынок. Оно летит до смешного быстро, за хвост его не поймаешь. Порой оно осыпает тебя сотней счастливых случаев поступить правильно. А иногда бросает на лету один-единственный шанс. Смотри не упусти его.

Под пристальным взглядом родителей я медленно подошел к Чэду, и мы обнялись. В этот момент, когда мы неловко сжимали друг друга и что-то бормотали, я ощутил глубину страданий Чэда, отчаяние, которое он пережил в кольце ледяного молчания, когда вся школа объявила ему бойкот. До той минуты я никогда не замечал в Чэде способности испытывать подлинную человеческую боль.

Затем он повернулся к Найлзу с Тревором, протягивая руку. Этот жест напоминал выброшенный белый флаг. Его голос срывался, переходя в крик раскаяния:

— Я все время думаю, ребята, почему я сделал это. Должна же быть какая-то причина. Ну что-то же меня толкнуло на это? И так ни до чего и не додумался. Но это самое подлое, самое мерзкое, что я совершил в жизни. И я не знаю, как искупить вину. А самое ужасное — мне это доставляло удовольствие. Да, я забавлялся, пока не услышал, как Найлз бежит прочь. Вот так вот…

Айк с Бетти подошли, обняли его. Шеба пересекла комнату и поцеловала его в одну щеку, потом в другую с целомудрием монахини.

— Будь добрее, Чэд. Если тебе добавить доброты, ты станешь почти совершенством.

— Постараюсь, Шеба. Вы, ребята, показали мне пример.

Найлз выждал момент и тоже подошел к Чэду, не спуская с него острого, непрощающего взгляда. Наклонившись поближе, словно пытаясь прочитать в глазах Чэда его тайные чувства, он произнес:

— Так и быть, я прощаю тебя, Чэд. Но это не имеет к тебе никакого отношения. Дело в том, что я люблю твою сестру. Люблю с самой первой встречи. И есть еще одна причина. Из-за этой истории я нашел следы матери и бабушки. Мы со Старлой всю жизнь искали их. А на этой ассамблее одна чертова скотина упомянула про «Чимни-Рок таймс». Это навело меня на мысль, где искать. И теперь мы с сестрой можем прекратить поиски. Если ты сирота, в счастливый конец истории перестаешь верить.

— Найлз, я надеюсь, у нашей истории будет счастливый конец, — сказала Фрейзер.

— Посмотрим. Наш опыт учит, лучше на это не рассчитывать — плохая примета. А тебе, Чэд, я добавлю немного дегтя в бочку меда. Старла тебя никогда не простит, можешь ее даже не просить. Она будет тебя ненавидеть до конца дней. Так уж она устроена.

— Что верно, то верно, брат, — кивнула Старла.

— Что ж, я это заслужил, — согласился Чэд.

Найлз подошел к Фрейзер, обнял ее. Та, всхлипывая, уткнулась ему в плечо.

Тут внимание всех присутствующих обратилось на Тревора. Он в течение всей сцены сидел спиной к нам и перебирал клавиши, словно хотел сыграть что-то в миноре. Не отрывая взгляда от клавиш, он вбирал каждое сказанное слово. И наконец поднялся с места, как в театре, будто артист, который дождался своей звездной минуты в пьесе и шагнул под свет софитов. Он подошел к Чэду легкой, стремительной походкой. Всегда казалось, что Тревор не ходит, а перемещается на воздушной подушке. Выражение лица у него было лукавое, как у карточного валета в некоторых колодах.

— Прости меня, Тревор, — сказал Чэд. — Не знаю, что еще добавить к этому.

— Все в порядке, малыш. Давай поцелуемся и все забудем.

Тревор неожиданно атаковал Чэда. Он впился в губы Чэда долгим поцелуем, засунув язык глубоко ему в рот. Чэд пятился, пока не уперся в дверь. Потом схватил со стола пепельницу и стал плеваться в нее, словно его за язык ужалила змея. Мы все расхохотались.

— Я всегда чую скрытого гомосексуалиста, — сказал Тревор. Он вернулся за фортепиано и заиграл «One Last Kiss» из мюзикла «Вуе Вуе Birdie».

Тут мои родители, открыв заднюю дверь, впустили потаенного гостя. В комнату вошел монсеньор Макс, берет щегольски сидел у него на голове. Он снял его и бросил мне, как летающую тарелку. Отец протянул ему бокал сухого мартини.

— Кинги-старшие попросили меня совершить обряд экзорцизма. Этим людям я ни в чем не могу отказать. Кто сей грешник, который нуждается в моей помощи, чтобы изгнать вселившегося в него дьявола?

— Сэр, думаю, что речь вдет обо мне. — Чэд сделал шаг вперед.

— Так давай же поскорей исполним все, что положено. Введи меня в курс дела. Вкратце объясни суть своих прегрешений. И обращаться ко мне нужно «монсеньор», — провозгласил Макс звучно и с большой помпой.

— Монсеньор, если вкратце, то я козел вонючий.

— Выбирай выражения, Чэд, — одернула его моя мать.

— Отпускаю тебе твои грехи, — объявил монсеньор. — Твоя душа вновь чиста и невинна. «Козел вонючий» — это нормальное состояние человеческого существа. Это означает, что ты состоишь из плоти и крови, как все мы. Ступай и больше не греши. — Монсеньор Макс осенил комнату крестом, и вечер завершился чувством обновления и светлой радости.

Апрель того года стерся из памяти, да и май окутан туманом. Но у меня сохранились от тех дней фотографии, которые помогают восстановить кое-какие события. На школьном балу я сижу за круглым столом и держу за руку Старлу, ослепительную в своем новом платье. Шеба и Тревор пришли вместе. И камера фотографа, казалось, заворожена двойной красотой близнецов и неохотно замечает кого-либо, кроме них. Однако в ее объектив попал и Найлз — как всегда серьезный, без улыбки. На коленях у него сидит Фрейзер, элегантная в платье известного дизайнера, которое они с матерью купили в Нью-Йорке, в бутике. Глядя на эту фотографию многие годы спустя, я с удивлением впервые замечаю, что у Фрейзер восхитительные плечи и бесподобный цвет лица — как мало у кого из красавиц. Айк с Бетти смотрят друг на друга, а не в объектив, как, впрочем, и Чэд с Молли. Рассматривая двадцать лет спустя эти фотографии в рамках, я был поражен тем, как безмятежны, как молоды наши лица. Мы выглядим так, словно никогда не умрем. Забавно и то, что все парочки, запечатленные фотографом, закончили тем, что поженились, — кроме близнецов, конечно.

Интересно, успели мы со Старлой к тому моменту, когда нас сфотографировали, уже обменяться нежными словами? Словами, которые в конце концов и привели нас к алтарю Саммералльской церкви, где в день, когда я окончил Цитадель, монсеньор Макс совершил над нами священное таинство венчания. Айк и Бетти венчались следом за нами в той же церкви в тот же день. Шеба с Тревором прилетели на наши свадьбы из Калифорнии, и Шеба была подружкой невесты у Старлы. Найлз и Фрейзер поженились в церкви Святого Михаила в следующую субботу, а Чэд с Молли — еще через неделю. Тем летом мы праздновали долго и бурно.

Но я возвращаюсь к стершемуся из памяти апрелю 1970 года, к забытому маю. Я беру еще одну фотографию и улыбаюсь, вспоминая, как мой отец делал ее. Мы в лепешку разбились, осуществляя его замысел. Но отец был неумолим и требовал, чтобы мы подчинились его указаниям. В результате получился уникальный, бесценный снимок. Отец настоял на том, чтобы мы залезли на магнолии, которые, как стражи, возвышались у крыльца нашего дома, осыпанные белоснежными цветами, и наполняли благоуханием воздух на сотни ярдов вокруг. После репетиции, в шляпах и костюмах, чертыхаясь, мы карабкались на деревья. Девочки штурмовали левое дерево, мальчики правое. Отец потребовал, чтобы каждый из нас нашел самый красивый, по его мнению, цветок, сорвал, не упав с дерева, зажал между зубами и только тогда посмотрел в объектив. На все это ушло не менее пятнадцати минут, зато лица у нас удивительные — ошалелые и сияющие, испуганные и счастливые. Этот снимок является точным отпечатком того потрясающего, волшебного времени. Люди хохочут, когда видят его. А мы испытываем благодарность Джасперу Кингу за его причудливый юмор, за то, что у него родилась эта идея и достало терпения довести ее до конца.

Джозеф Райли-младший, энергичный, подающий большие надежды политик, произнес на вечере пламенную речь, которая наэлектризовала весь выпускной класс, зажгла в нас желание немедленно переделать мир. Молли пригласила в загородный дом своей бабушки на остров Салливан всех выпускников без разбора, черных и белых, богатых и бедных. Она пригласила и учителей, тоже как белых, так и черных. Моя мать сказала Хьюджерам, что поступок Молли — самый яркий, самый смелый поступок, с которым она сталкивалась в своей педагогической практике. Поступок настоящего лидера. Эти слова напугали Хьюджеров, Молли вежливо поклонилась матери, а в синих глазах Чэда промелькнула тень. Но подробностей того вечера я не помню. Помню, что мы плавали в теплом заливе и вода приливала быстро, была соленой и ласковой. Мне нравилось чувствовать губы Старлы на своих губах, и вечеринка длилась до утра. Я уехал с восходом солнца, опоздав на развозку газет.

Когда я появился, Юджин Хаверфорд набросился на меня с выговором. Но потом сменил гнев на милость и вручил мне по случаю окончания школы подарок, завернутый в старый номер «Ньюс энд курьер». Я развернул газету — и увидел электрическую пишущую машинку «Оливетти», которая стоила целое состояние.

— Я знаю, что ты хочешь стать журналистом, — сказал Юджин. — Будет здорово, если ты придешь в нашу газету. Будешь кропать статейки, а я буду заниматься доставкой твоей писанины.

До сих пор я печатаю свою колонку на этой машинке.

Днем целая толпа выпускников собралась на вокзале, чтобы проводить Шебу и Тревора По в вожделенный штат Калифорния. Шеба намеревалась покорить юг Калифорнии, Тревор решил удовольствоваться северной частью. Их мать, Евангелина, была на вокзале. Думаю, что и мои родители тоже. Помню, как загудела толпа, когда близнецы послали нам воздушный поцелуй и поезд тронулся, увозя их в сторону Атланты, но картинка теряет четкость, расплывается у меня перед глазами.

Вместо этого в памяти снова всплывает развозка газет. Я кручу педали в предрассветной темноте, с неба светят звезды, да за заборами таинственно мерцают сады. Я кручу педали, в темноте улицы кажутся призрачными, напоминают соты улья, и вот солнце восходит над порозовевшим, стройным городом как раз в тот момент, когда я, проехав по Чёрч-стрит, через Ист-Бэй сворачиваю на Митинг-стрит. Я мог бы проделать этот маршрут хоть с закрытыми глазами, хоть во сне, и готов ездить по нему вечно.

Избавившись от последней газеты, я поехал по Брод-стрит в церковь, чтобы присутствовать вместе с родителями на утренней мессе. Я опоздал на несколько минут. Увидев, что в распоряжении монсеньора Макса имеется полный комплект алтарных служек, я проскользнул в первый ряд и сел рядом с матерью. И только тут заметил, что отца нет на обычном месте.

— А где отец? — спросил я у матери.

— Он себя неважно чувствует сегодня, — ответила она.

И только когда закончилось чтение Евангелия, меня пронзило необъяснимое чувство ужаса. Я вскочил с места и пулей вылетел по центральному нефу на улицу. Прыгнув на велосипед, я как сумасшедший помчался к дому. Позже соседи рассказали мне, что я открывал входную дверь, отчаянно крича. Я ворвался в спальню родителей и обнаружил отца на полу, он лежал ничком. Я перевернул его. Тело уже окоченело, но я все равно пытался оживить отца, делал искусственное дыхание, массировал сердце. Когда я дышал рот в рот, зажав ему ноздри, было такое ощущение, будто надуваешь порванный бумажный пакет. Воздух не возвращался назад из его легких, а исчезал где-то в темной глубине, которая и есть смерть. Потом я вдруг оказался в руках нашей соседки. Пока Евангелина По вызывала «скорую помощь», я все сидел на полу и пытался сообразить, как же мне дальше жить.

Когда монсеньор Макс закончил читать прощальные молитвы в пятницу вечером, я подошел к открытому гробу, поцеловал отца в обе щеки и мысленно поблагодарил его за все, что он сделал для меня, за то, что любил меня даже тогда, когда я сам себя ненавидел. Я снял с его пальца перстень с печаткой Цитадели и положил в карман пиджака.

— Почему ты не надел его? — заметив это, спросила мать.

— Еще не заслужил. Когда заслужу, буду носить до конца жизни.

Сейчас я печатаю эти слова на пишущей машинке «Оливетти», и у меня перед глазами перстень отца.

Множество горожан пришло на отцовские похороны. Половина городских врачей и медсестер учились в старших классах у него. Монсеньор Макс, стоя во всем своем великолепии, начал прощание словами:

— Джаспер Кинг был лучшим из людей, которых я встречал на земле. Джаспер Кинг будет лучшим из людей, которых я встречу на Небесах.

При огромном стечении народа отца предали земле во дворе церкви Святой Марии, рядом с его сыном Стивом. Когда мать увидела на могильной плите имя старшего сына, я испугался, что она потеряет сознание, и сообразил, что она ни разу не была на его могиле. Я бывал тут многократно, и каждый раз мое сердце готово было разорваться.

Часть V

Глава 24 Снова дома

Наш реактивный самолет марки «Лирджет» касается взлетно-посадочной полосы в Чарлстоне, и Айк замечает автомобиль «скорой помощи», который дожидается нашего прибытия. Пилот останавливает самолет футах в двадцати от автомобиля, из которого выскакивают два санитара. Найлз по трапу несет Тревора — тот спал во время всего перелета — и кладет его на носилки. Доктор Дэвид Бидерман идет навстречу, чтобы поздороваться с нашей растрепанной, измученной компанией. Вид у нас как у солдат, которые долго пробыли на поле боя, под огнем.

— Здравствуй, Дэвид. — Я пожимаю ему руку. — Не видел тебя сто лет. Ты стал знаменитостью.

— Боже мой! — восклицает тот. — Самолет битком набит кумирами моей школьной юности! Шеба По, я был по уши влюблен в тебя!

— Ну конечно, Дэвид. Разве могло быть иначе? — кивает Шеба. — Ты поможешь моему брату?

— СПИД — болезнь загадочная. Но я сделаю все, что в моих силах. Постараюсь продлить ему жизнь.

— Если Тревор останется жив, я каждый год буду дарить тебе ночь любви.

— Я женат, Шеба. У меня двое детей.

— Неужели женитьба отрицательно повлияла на твои умственные способности? Разве я предлагаю тебе провести вместе ближайшие пятьдесят лет? Речь идет о том, чтобы изредка по-дружески поваляться в стогу сена.

— Оставь Дэвида в покое, Шеба, — вступает в разговор Бетти. — Привет, доктор! Рада видеть тебя. Помнишь моего мужа Айка?

— Приветствую нового шефа полиции. — Дэвид пожимает руку Айку.

— Спасибо, что встретил самолет, — говорит Айк.

— Доктор, может, мне поехать в больницу вместе с Тревором? — спрашивает Найлз.

— Нет, это моя работа. Я начну обследование уже по дороге, до прибытия в клинику. Судя по всему, Тревор не получал никакого лечения.

— Никакого, — кивает Молли.

— И условия у него были не самые лучшие, — добавляет Фрейзер.

— Это просто чудо, что он еще жив, — качает головой доктор Бидерман.

— Такое чувство, что мы провели в Сан-Франциско лет десять, — говорит Шеба. — Господь посылает мне испытание за испытанием. Теперь надо позаботиться об этой старой сучке — я имею в виду свою мать. У кого-нибудь из вас есть при себе цианистый калий?

— Ты для себя или для матери? — спрашивает Бетти.

— Еще не решила, там видно будет.

К самолету подъезжает лимузин, и пилот начинает выгружать наш багаж.

— Сейчас всем отдыхать, — говорит Айк. — А в воскресенье — общий сбор.

— Давайте поедем в бабушкин дом на берегу, — предлагает Молли.

Все прощаются. Я отвожу Шебу к ее матери и перехожу улицу, чтобы проведать собственную мать. Как образцовый сын, я снабжал ее ежедневными отчетами о нашем пребывании в Сан-Франциско, а она держала меня в курсе дел как высшего, так и низшего чарлстонского общества. После выхода на пенсию мать вдруг почувствовала вкус к сплетням. Особенно ее занимают слухи фривольного характера. Я даже написал несколько колонок на основе толков, которые она собрала в клубе садоводов. Ей безумно нравится быть моим безымянным информатором и вдохновителем нескольких самых щекотливых статеек. Свою шпионскую деятельность мать рассматривает под особым углом. Она считает, что охотится за слухами не ради того, чтобы ее сын убил еще одну репутацию. Мать полагает, будто это роднит ее с Джойсом: она прислушивается к голосу чарлстонских улиц, как некогда Джеймс Джойс вслушивался в родной Дублин, бродя по его улицам и порту.

В университетском издательстве Южной Каролины «Юниверсити пресс» следующей весной должна выйти ее книга — сборник эссе о Джойсе. Как только мы с ней, обнявшись на пороге, проходим в гостиную, мать показывает мне письмо из издательства — рукопись одобрена к публикации. В доме ничего не изменилось: та же мебель, что и в пору моего детства, стоит на тех же местах. Возвращение домой, как возвращение в сон, виденный тысячу раз.

— Мои поздравления, мать! Я отгрохаю прием по случаю выхода книги.

— Отгрохаешь, отгрохаешь! Я уже договорилась с Библиотечным обществом Чарлстона, чтобы презентация прошла у них.

— А нам разрешат принести в Библиотечное общество выпивон и закуску? Если честно, я никогда не устраивал вечеринок в библиотеке.

— Потребуется серьезная артподготовка. Но у нас в запасе есть время для переговоров.

— Твоя вторая книга выходит, когда тебе исполняется восемьдесят лет. Это, конечно, впечатляет.

Она не клюет на приманку, а говорит устало:

— Налей матери выпить. Мне грустно.

— Почему тебе грустно? — Я встаю, иду к бару. — Ведь скоро выйдет твоя книга.

— У монсеньора Макса плохие новости. Рак легких прогрессирует.

— Очень жаль. Я думал, ему все успешно вырезали.

— Монсеньор тоже так думал. Он принял плохую новость достойно. В конце концов, он божий человек и знает, какая награда ожидает его на Небесах.

— А тот, кто скрывает свой возраст, может попасть в рай? — поддразниваю я.

— Женщинам этот грех прощается, — отвечает мать. — А теперь расскажи, что поделывают эта сифилитичка, Вавилонская блудница, и ее братец.

— Шеба сейчас гостит у своей матери через дорогу. Тревора передали в хорошие руки, он лечится в Медицинском университете. Между прочим, Шеба не сифилитичка и не Вавилонская блудница.

— Так я тебе и поверила! Евангелина выжила из ума, Лео. Ей хуже день ото дня. Нужно поместить ее в приют.

— То же самое мои друзья говорят о тебе.

— Пригласи их на презентацию моей книги. Я порадую их лекцией об интеллектуальных коннотациях уличного дублинского сленга в «Улиссе».

— Лучше уж я сразу их пристрелю, чтоб они не умерли от скуки. Так, по крайней мере, будет гуманней. Быстрая смерть без мучений.

— Это последнее эссе из книги. Венец труда всей моей жизни.

— Да, адский труд — копаться в самом ужасном романе, когда-либо написанном под луной, — дразню ее, как всегда.

— В тесте SAT[123] у тебя по английскому языку всего четыреста девяносто девять баллов. Посредственность! — парирует мать.

— Кажется, вышло распоряжение об отмене этих треклятых тестов?

— Они будут преследовать тебя до могилы! Ты всегда плохо писал тесты. Это помешало тебе добиться успеха.

— Как же это мне помешало?

— Ты мог бы стать писателем! А не разносчиком сплетен.

В городе стоит жара, и все же я решаю идти пешком к Колониал-лейк, в сторону Брод-стрит, и поздороваться с чарлстонским солнцем, пропущенным через листья пальм. Когда сворачиваю на Трэдд-стрит, от послеполуденной влажности у меня рубашка прилипает к потному телу, напоминая шкуру рептилий. В Чарлстоне бывают дни настолько жаркие и влажные, что кажется, будто плывешь по-собачьи в бассейне с горячей водой. Со стороны гавани дует ветер, и я снова вдыхаю запах Атлантики, запах настоящего океана, который с детства помнят мои ноздри. Я не спеша лавирую по узкой, чистенькой, уютной улочке, ставшей местом моего обитания. Я вернулся в родную гавань. Тихий океан мрачнее, холоднее и больше Атлантического. Если уж выбирать, то я в любое время года предпочел бы Гольфстрим течению Гумбольдта. По дороге я полной грудью вбираю в себя чистый свежий запах, который встречает меня после странствий.

Подходя к дому, я думаю о чрезвычайных обстоятельствах, которые некогда привели меня сюда и по решению суда я начал отрабатывать трудовую повинность в сумрачных недрах антикварного магазина Харрингтона Кэнона. Узнав о завещании, разгневанные дальние родственники мистера Кэнона бросились опротестовывать его с яростью, которая удивила меня, но через два года, после того как суд официально утвердил завещание, я вступил-таки во владение домом и магазином. Магазин я немедленно сдал в аренду другому торговцу антиквариатом, который охотно принял мое условие: сохранить за магазином имя Харрингтона Кэнона.

Щедрость мистера Кэнона обеспечила меня стартовой площадкой в жизни. Учась в Цитадели, я сдавал первый и второй этажи дома Кэнона молодым преподавателям Чарлстонского колледжа. Мать не жалела времени и сил, чтобы сад перед домом в прямом смысле слова процветал. В большом, глубоком фонтане я развел японских карпов и любил смотреть, как они плавают, задевая листья кувшинок. Белые цветы служат прекрасной декорацией к балетному спектаклю, который устраивают золотистые и обсидиановые карпы.

Я поливаю сад, проверяю, в порядке ли рыбы, и хочу войти в дом. Но ключа нет на обычном месте — я всегда вешаю его на крючок, прибитый к водосточный трубе и скрытый за азалиями. Осматриваю землю под трубой — не упал ли ключ, но его нет и там. Близкие друзья знают, где я прячу ключ, но все они только что прилетели со мной из Калифорнии и разъехались по домам.

Тут меня осеняет, и я готовлю себя к долгому, мучительному разговору: Старла вернулась домой после более чем годового отсутствия. Я вхожу в дверь — она, как и следовало ожидать, не закрыта — и прохожу в комнату, где кондиционер работает на полную катушку, холодно, как в морге. Скоро все спиртное, какое есть в доме, Старла перекачает себе в кровь. У кухни такой вид, словно здесь взорвалась граната. Старла в дальней комнате слушает свою любимую радиостанцию, передающую кантри-музыку. Я замечаю: она трезва, что может быть как дурным, так и хорошим знаком. Под именем Старлы скрывается сонм разных женщин, весьма воинственных и безжалостных, но большинство из них по-прежнему любит человека, который когда-то встретил ее в приюте, прикованной к стулу.

Я делаю вывод, что Старла снова принимает психотропные средства — от них она всегда прибавляет в весе. Каждая выпитая рюмка отложила глубокий след на ее лице.

— Привет, дорогой муженек! — протяжно произносит Старла. — Рад видеть свою любящую женушку?

— Еще как! — Подхожу и целую ее в щеку.

— А по виду не скажешь, что сильно рад!

— Последние два раза, когда ты появлялась, нам было трудно найти общий язык. Хочешь выпить?

— Белое уже выпила. Не возражаешь, если теперь прикончу бутылку красного?

Открыв бутылку, я протягиваю ее Старле:

— Угощайся. А ты хорошо выглядишь.

— Как смерть, восставшая из гроба. — Она озирается вокруг.

Что-то в облике моего дома способно вызывать в ее голове самые зловещие видения — подчас правдоподобные, подчас нелепые, но всегда болезненные. Она подходит к окну и смотрит на мирный, просторный сад: фонтан, миртовые деревья, пруд с карпами. Потом поворачивается, чтобы взять бокал, и ее взгляд падает на стену, где висит икона в охристо-красных тонах.

— Ты и вправду такой набожный сучонок, Лео? — равнодушным голосом спрашивает Старла. — Твоя записная добродетель меня бесит. И как это я каждый раз забываю об этом. Я сыта ею по горло.

— Ничего удивительного. — Я научился не злиться на нее и не спорить.

Наливаю себе вина. Отчужденность — мой способ самозащиты. Старла смотрит на меня долгим, пристальным взглядом — по-прежнему любящим, как в юности.

Помимо всего прочего, Старлу бесит, когда на нее не реагируют. С мастерством опытного фехтовальщика она наносит уколы сухим, безразличным голосом:

— Вот эту набожность я всегда больше всего ненавидела в тебе. Терпеть ее не могу. Она выводит меня из себя. Всегда выводила. В моей семье любили ходить в церквушку по соседству. Но мне всегда мерзавец нравился больше, чем добрый самаритянин. Иуду я люблю больше, чем Иисуса.

Она нападает в открытую, и было время, когда я отвечал на удары. Но опыт показывает, что бурю лучше переждать, чем идти ей наперерез. К тому же с возрастом Старла потеряла чувство меры. Когда мы были молоды, только-только поженились и она еще пыталась удержаться на краю безумия, ее удары были легче, разили меньше. Эта утрата способности различать добро и зло является печальным симптомом того, что ее состояние ухудшилось. Я стою перед ней неколебимый, как мраморная статуя, недосягаемый для ее нападок. А она пьянеет и продолжает уже скандальным, захмелевшим голосом:

— Да, я такая. Дерьмо мне нравится больше, чем конфетка. Притоны больше, чем клуб «Ротари». Я люблю тьму, а не свет, — утверждает Старла, и в каком-то смысле она абсолютно искренна, я знаю это. — Вот мой символ веры.

Мы с ней прошли через все круги психоанализа, и эти речи не в новинку ни мне, ни ей. Я киваю, но мое спокойствие бесит ее, и она начинает колоть глубже, чтобы задеть меня за живое.

— Я беременна, Лео, — вдруг признается Старла с деланой небрежностью, и, как я ни сдерживаюсь, эта новость высекает у меня искру чувства.

Она не утратила способности читать в моей душе, по ее лицу наконец разливается удовлетворение.

— От одного парня из Милледжвилла, похоже, — рассказывает она подробности. — Не знаю его имени. Вообще ничего о нем не знаю. Я была у доктора, он советует сделать аборт. Но я еще точно не решила. — На ее лице появляется мечтательное выражение. — Знаешь, в глубине души мне очень хочется ребенка.

Моя жена живет в странном, извращенном мире, но в этих словах звучит нота надежды, пусть слабая, едва различимая.

Я глотаю наживку. С моих губ готовы сорваться слова ободрения, предостережения, не знаю чего — что обычно говорят таким людям, как Старла, когда они замахиваются на непосильную задачу. Она видит, что пробила брешь в моей обороне, и с кошачьей точностью наносит последний удар.

— Понимаешь, Лео, других детей у меня может и не быть, — как бы невольно вырывается у нее. — Я ведь сделала аборт. От тебя. Была двойня. Оба мальчики. Я спросила. Сказали — мальчики.

Почва действительно уходит у меня из-под ног, в глазах темнеет, кровь приливает к лицу, и кожу жжет, как огнем. В трех чарлстонских семействах ко мне обращаются «дядя Лео». За эти годы я стал крестным отцом для дюжины детей и горжусь этим званием. Титул «крестный отец» доставляет мне огромное удовольствие, потому что я не верю, что когда-нибудь стану просто отцом, имея такую жену, как эта несчастная, обреченная женщина. Я верил, что сделаю Старлу счастливой, если предложу ей жизнь, в которой не будет вражды, нужды, ненависти. Я не представлял себе, что есть люди, которые так рано и так близко познакомились с темной, отвратительной стороной жизни, что не могут прожить и дня без разрушительной какофонии хаоса. Старла именно такой человек. В ту пору, когда я повстречал ее, она уже была погибшей душой. Теперь я знаю, каковы самые страшные слова на свете — это те, которые однажды, в порыве невинности и неведения, я сказал Старле: «Я изменю тебя».

И вот я сижу, пораженный ее безжалостным признанием, что она убила наших нерожденных детей, и не чувствую ничего, кроме горечи, которая кажется бездонной. На мгновение меня охватывает желание размозжить ей голову каминной кочергой. Но оно улетучивается, едва я оборачиваюсь и вижу растерянность в ее глазах. Растерянность — наиболее характерная и ужасная ее черта. Это проявление неизлечимого душевного недуга. Один психиатр из Майами определил его как «расстройство личности пограничного типа». Когда я спросил, что это значит, он ответил: «Это значит, что вы в жопе, дорогой мой. И она в жопе. Я могу напичкать ее лекарствами, но это все, что я могу. „Пограничники“ своенравны, эгоистичны, жестоки. Их цель — заставить окружающих страдать. И как показывает мой опыт, с этой задачей они справляются прекрасно». Каждый раз, когда в разговоре с психиатрами упоминается термин «пограничник», на их лицах невольно мелькает страдальческая гримаса. У меня не только лицо, все тело сведено такой гримасой.

Как всегда бывает во время наших встреч, причинив мне вдоволь боли, Старла успокаивается, и в ее голосе появляется покаянная интонация, которой не следует доверять.

— Ты сердишься на меня, Лео? — спрашивает Старла. Не получив ответа, она ставит стакан с вином на стол и говорит: — Прошу тебя, Лео! Не сердись. Я не хотела этого говорить. Я так мучаюсь, когда обижаю тебя. Я отравила тебе всю жизнь. Ты должен ненавидеть меня. Пожалуйста, я прошу тебя: ну возненавидь меня. Ударь! Убей! Избавь меня от этого кошмара. Я сумасшедшая, Лео. Совсем чокнутая. Полная шиза. Я не знаю, не знаю, как мне быть!

Это значит, что Старла достигла верхней точки кипения, когда она становится очень опасным существом. Она заглядывает глубоко в себя, пытаясь найти и возродить ту девушку, которую я когда-то полюбил. Но той девушки давным-давно не существует, как не существует и того юноши, который некогда влюбился в нее и поклялся быть с ней в горе и в радости, пока смерть не разлучит.

— Возненавидеть тебя, Старла? — как эхо, повторяю я. — Не могу. Я на многое способен, но не на это.

— Жаба, я помогу тебе! Ты возненавидишь меня. Я использовала еще не все средства. Что же еще сказать? Знаешь, сколько у меня было любовников? Десятки! Нет, не то… Не то… Ага, вот! Твои дети! Аборт. Я помню, как медсестра считала ручки и ножки, чтобы убедиться, что меня выскребли до конца.

Я слушаю эту душераздирающую тираду, и моя душа корчится в судорогах. С лестницы доносятся быстрые шаги. Старла падает брату на грудь, в его крепкое объятие, и разражается рыданиями. Найлз — ее последнее пристанище, ее последнее утешение. Как здорово иметь такого брата, думаю я.

В комнате появляется призрак Стива. Мне досадно, что я не могу придать облику своего брата хотя бы малую определенность. Черты его лица навсегда потеряны для меня, будто он никогда и не жил на свете. Моя память истощилась, я утратил способность вызывать образ брата из небытия. Пока Старла рыдает, а Найлз утешает ее с нежностью, которой у меня почти не осталось и ей наверняка не хватает, я гадаю, а как бы сейчас жил мой брат, будь он жив. Мне хочется думать, что он женился бы на чарлстонской девушке, доброй католичке, их дом был бы полон детишек, а стоял бы этот дом где-нибудь на острове Джеймса или на Маунт-Плезант. Я был бы многократно дядюшкой, мои племянники и племянницы любили бы меня, а я души не чаял бы в них и даже рискнул бы тренировать их детскую футбольную команду. У меня не было бы тайн от племянников, детей Стива, и в последний путь проводили бы меня они. Да, дети Стива, эта шумная, болтливая ватага, которая потеряла шанс увидеть белый свет в тот момент, когда он погас для Стива. Я думаю о собственном сыне, том самом, чьи крохотные ручки и ножки пересчитала неведомая медсестра — «один, два, три, четыре. Все на месте, доктор», — и представляю, как мы играем в мяч или ловим рыбу на реке Эшли там, где я рыбачил с отцом.

У меня талант выбирать самый опасный путь над бездной, оступаться и делать неверные шаги. Я выбрал в спутницы женщину совсем погибшую, и она превратила мой дом в дом скорби и праха. Когда же она перестала существовать? В какой момент я повернулся в своей брачной постели и увидел рядом с собой страшную черную вдову[124] с красными песочными часами на животе? Эти песочные часы отмеряют время моей жизни.

Найлзу удается успокоить сестру. Я ловлю его взгляд, полный жалости и сочувствия ко мне. Он явно пытается придумать, как положить конец этому богатому на впечатления вечеру.

Старла отстраняет Найлза, садится мне на колени и кладет голову на мое плечо. Мне приличествовало бы утешить ее, обнять, так или иначе облегчить ее страдания. Я же не делаю ничего, и она чувствует мою холодность.

— Бедный мой Лео, бедный! Не надо было жениться на мне! Еще тогда, когда ты делал мне предложение, я знала, что ты ломаешь себе жизнь!

— Да, не все сложилось так, как хотелось, — говорю я. Ее истерика не пройдет, пока она не добьется ответа.

— Давай я заберу сестру к себе, — говорит Найлз. — А завтра все обсудим. Нам нужно немного отдохнуть.

Найлз ведет Старлу за собой.

— Я соврала про аборт! — говорит она на ходу. — Я никогда не причинила бы тебе боли нарочно. Я не хотела делать аборт, Найлз. Я боялась, вдруг у меня родится такой же ребенок, как я. Лео, я украла у тебя из сейфа десять тысяч баксов. На, возьми.

Она бросает мне свой кошелек. Отскочив от стула, он ударяется об дверь.

— Я скопил эти деньги для тебя, Старла, — говорю я. — Они твои. Ты можешь в любой момент взять их, неважно, дома я или нет. Ты знаешь, где хранятся ключи. Это твой дом. Можешь жить в нем, сколько хочешь. Хоть все время. Ты по-прежнему моя жена.

— Добейся ты наконец, чтобы Жаба дал мне этот дерьмовый развод! — кричит Старла Найлзу. — Если ты мне брат, вырви развод из когтей этого набожного фанатика!

— Мы, католики, серьезно относимся к такому дерьму, как развод, — устало говорю я.

Найлз выводит Старлу на улицу. Ее проклятия и ругательства оглашают сады и дворы домов на Трэдд-стрит.

Сплю я долго. Просыпаюсь уже около одиннадцати утра, разбуженный запахом свежего кофе, который щекочет мне ноздри. Найлз ждет на кухне, расстроенный после вчерашнего вечера.

— Старла ночью сбежала, — говорит он. — Как ужасно все обернулось. Лучше бы тебе вообще не встречаться с нами. Никто не вправе так отравлять жизнь своим близким.

— Тут нет виноватых, — отвечаю я Найлзу и обнимаю его.

Мы с ним не стесняемся плакать над загубленной, несчастной жизнью Старлы. Интересно, сколько еще раз мы будем вот так оплакивать ее.

Обычно мне требуется несколько недель, чтобы оправиться после набега Старлы. Но в последний раз мне открылась правда, которой я раньше не замечал. Похоже, партия переходит в эндшпиль. Пора разорвать договор. По дороге на остров Салливан я пытаюсь понять, почему наш брак продержался так долго, гораздо дольше, чем все предрекали. В моем упорном нежелании пройти со Старлой через бракоразводный процесс, безусловно, играют роль мои религиозные убеждения. Шеба и Тревор считают мою веру юношеской болезнью, вроде угрей, которую я так и не перерос. Я держусь за религию так же крепко, как и за святость своего смехотворного брака. Нерушимость моей веры поддерживает нерушимость, несгибаемая твердость моей церкви. Церковь дарует мне правила жизни и требует, чтобы я неуклонно, двадцать четыре часа в сутки, следовал им. Для угодного Богу поведения не бывает обеденного перерыва. Благая сила молитвы помогла мне пережить самоубийство единственного брата. И хотя я вступил в губительный брак с широко открытыми глазами, я считаю клятву, данную Старле, неизменной и священной, даже если я пошел по неверному пути. Но что-то сломалось во мне, когда Старла гордо похвалялась ручками и ножками сыновей, про которых я ничего не знал. Этот образ неотвязно владеет мной. Я смотрю на воду и думаю, что может мне дать жизнь без Старлы.

Поворачивая к дому, который мы называем «домом Моллиной бабушки», я вдруг осознаю, что сама бабушка, Уизер, умерла целых десять лет тому назад. Я оставляю машину рядом с «порше» Чэда, не вынимая ключей, — вдруг кому-то понадобится уехать.

Сзади подъезжает лимузин Шебы, и я бросаюсь, чтобы открыть ей заднюю дверцу. Шеба выходит с небрежной элегантностью путешествующей королевы и отпускает шофера, сказав, что обратно ее кто-нибудь подвезет.

— И давно ты ездишь на лимузинах? — спрашиваю я.

— С тех пор, как стала сосать продюсерам.

— Выходит, с незапамятных времен?

Она берет меня под руку, пока мы идем к заднему крыльцу.

— Я продумала план до конца жизни, — говорит Шеба. — Я нашла замечательную женщину. Она будет ухаживать за матерью. У этой женщины столько терпения, что она смогла бы ужиться даже с такой стервой, как я.

— Боже милостивый, она не иначе как святая.

— Заткнись. — Шеба хлопает меня по плечу. — С Жабой я никогда не была стервой.

— Ты всегда была бесподобна. Я видел Тревора сегодня утром. Он выглядит лучше.

— У него с каждым днем прибавляется сил, — кивает Шеба. — Я разговаривала с Дэвидом. Он считает, что можно будет отпустить Тревора домой через неделю.

— Давай я заберу его к себе. Тебе хватит хлопот с матерью.

— Мамуле гораздо хуже с тех пор, как ты ее видел. Кратковременной памяти нет вообще. Иной раз она не отличает меня от своего «бьюика». И знаешь, что странно: я всегда думала, что те, у кого болезнь Альцгеймера, ласковые и послушные. А моя мать превратилась в исчадие ада. В первый вечер она покусала моего шофера. А сегодня расцарапала мне руку. Взгляни.

Шеба расстегивает блузку и показывает мне четыре кровавые полосы, которые тянутся от ключицы до локтя. Но я не сразу их замечаю. Шеба, как всегда, без лифчика, и сначала мое внимание привлекает ее великолепная, прославленная на весь мир грудь.

— Шеба, а я вижу твои сиськи, — говорю я.

— Ну и что? Как будто ты их раньше не видел.

— Это было давно.

— Я слышала про Старлу. У тебя такой вид, словно тебе не хватает живого теплого тела, чтобы спать рядом.

— Пожалуй, ты права.

— Почему ты не сделаешь мне предложение?

— Потому что ты встречалась с Робертом Редфордом, с Клинтом Иствудом и еще с тысячей кинозвезд. Я не думаю, что мой маленький дружок может сравниться с их достоинствами.

— А, вот ты о чем! — фыркает Шеба. — Я провела с ними много скучных вечеров и малоприятных ночей. А теперь давай, делай мне предложение, Жаба.

— Шеба! — Под самым балконом бабушкиного дома я преклоняю колени в позе благоговейного обожания. — Прошу тебя, будь моей женой!

— Очень милое предложение. И весьма кстати. Я принимаю его, — кивает Шеба. — К тому же мне пора подумать о детях, а у нас с тобой должны получиться чудные детки.

— Что-что? — растерявшись, переспрашиваю я.

Тут Шеба предпринимает один из своих знаменитых выходов на публику, которая уже ждет нас. Я вынимаю из холодильника бутылку пива и вхожу в гостиную, когда Шеба уже сообщила собравшимся о своей помолвке. «С кем, с кем! С Жабой, конечно, черт, с кем же еще». Она целует меня с неподдельным чувством, чем застает врасплох. Друзья хохочут над моим явным смущением. Все, кроме Молли — она приподнимает брови, и Найлза — он крайне серьезен. Несмотря на все его уговоры, чтобы я оставил Старлу, тема эта слишком болезненная и слишком его затрагивает.

— Шеба просто дурачится, Найлз, — успокаиваю я его.

— Надеюсь, что нет. Вчера разыгрался настоящий кошмар.

— Воистину так, — вступает Фрейзер. — Ты не представляешь, что тут началось, когда Найлз привел Старлу к нам.

— Старла сбежала. Это конец, — говорит Найлз.

Молли не хочет прерывать наш разговор, однако произносит мягко:

— Предлагаю всем надеть купальные костюмы. Начальник полиции разрешил нам поплавать перед судьбоносным совещанием.

— Я забыл плавки, — вспоминаю я.

— У меня есть запасные, они в ванной на первом этаже, — непринужденно откликается Чэд без малейших признаков ревности, без малейших признаков того, что ему известно, как изменились мои отношения с его женой. — В промежности будут великоваты, а в остальном должны быть впору.

Фрейзер с Найлзом наперегонки бегут к пляжу. Оба атлетически сложены, у обоих великолепные фигуры. Их сыновья — завзятые спортсмены, обожают соревноваться и готовы живьем съесть более слабых соперников.

Надев плавки Чэда, я тоже бегу к берегу, пересекаю песчаную полоску пляжа и прыгаю в воду. Заплыв поглубже, ныряю. Жару этого дня вмиг смывает, я плыву под водой, пока хватает воздуха, потом выскакиваю на поверхность, к солнцу, и тут меня накрывает волной. Я оглядываюсь на берег с чувством глубокой благодарности к этому старому нелепому дому с беспорядочной планировкой и удобной мебелью. Этот дом для кого-то из нас был местом свиданий, для кого-то, напротив, местом уединения. Благодаря доброте Молли я всегда мог найти здесь приют, чтобы отдохнуть, залатать душевные дыры. Молли пускала меня пожить в этом доме на острове Салливан, когда моя жена пускалась в безумные бега. Первый раз Старла сбежала из нашего дома на Трэдд-стрит на месяц. Второй раз — на полгода. Это было на третьем году супружеской жизни. Потом я сбился со счета. Каждый раз Молли приносила мне ключ от этого дома, и я жил здесь. Для человека, у которого рассыпается жизнь, нет лучшего места. Я знаю каждый дюйм этого пляжа, как знаю родинки и шрамы на собственном теле.

Здесь, на глубине, меня омывает теплое течение Атлантики. Такое ощущение, словно зеленый шелк окутывает тело лаской. Всматриваясь в форт Самтер, замечаю последний паром, который отправляется обратно в город. Странно, что такой маленький остров положил начало самой большой войне в истории Америки. Я так стар, что помню времена, когда Айку и Бетти закон запрещал плавать в этих местах и ступать на эти пляжи.

Ко мне подплывает Молли. Я балансирую на цыпочках, она опирается на мои плечи, и так мы покачиваемся на волнах, которые накатывают одна за другой, подчиняясь только им с луной известному сценарию. Мы впервые наедине с Молли после той ночи, проведенной в моей постели в Сан-Франциско. Кажется, с тех пор прошла целая эпоха.

— Твой язык кошка съела? — спрашивает Молли. — Почему ты стал неразговорчивым букой?

— Не знаю. Прости.

— Почему ты не позвонил мне и ничего не рассказал про Старлу?

— Это была ужасная встреча, Молли. Худшая из всех. И может, последняя.

— А помолвка с Шебой?

— Просто шутка. Как иначе Шеба может оказаться в центре внимания, когда вокруг столько хорошеньких девушек вроде тебя? Она же профессионал. Она умеет организовать шоу.

— Не думаю, что она шутит.

Шеба качается на волнах вместе с Бетти, Айком и Чэдом. Прилив силен, и нас быстро сносит. Мы уже за три дома от бабушкиного. Шеба машет нам с Молли рукой и кричит:

— Эй, подружка, держись подальше от моего жениха! Знаю я тебя!

Чэд тоже машет рукой и кричит:

— А ты, сукин сын, держись подальше от моей жены! Знаю я тебя!

На лице у него улыбка, и кажется, что он совершенно спокоен и абсолютно уверен в себе. Не наступил еще тот день, когда парень вроде Лео Кинга уведет что-нибудь у такого парня, как он, Чэд Ратлидж, — вот что говорит его улыбка. Я смотрю на Молли и на ее лице нахожу подтверждение своим догадкам — оно невозмутимое, почти довольное. Если Молли и грустит, то совсем чуть-чуть, и решимость вернуться в благополучную, защищенную жизнь, для которой она рождена, гораздо сильнее. Мы утратили непринужденность, с которой общались, когда только-только прилетели в Сан-Франциско. Там солнце садилось в незнакомый океан, и Чарлстон с разнообразными обязательствами, что связывали нас по рукам и ногам, остался далеко, и можно было говорить слова, которые мы никогда не сказали бы друг другу в своей чарлстонской жизни к югу от Брод-стрит. Теперь мы испытываем неловкость в обществе друг друга. Черная звезда разделила нас. Слова улетучились. Молли плывет к берегу и заходит в дом.

Потом она зовет нас, и мы выбираемся из воды, молча возвращаемся в дом. Все выкладывают на буфет съестное — кто что прихватил. Это простая еда, самая подходящая для летнего дня. Найлз принес капустный салат, картофельный салат, тушеные бобы, Айк — барбекю из свинины и ребрышки. Молли вынимает бабушкин сервиз из тончайшего фарфора, лучшее столовое серебро и накрывает на стол, несмотря на все наши протесты — мы предлагаем обойтись бумажными тарелками и пластмассовыми вилками.

— При мне никаких бумажных тарелок, я этого не потерплю, — заявляет Молли решительно, не теряя тона любезной хозяйки. — Лучше сразу убейте меня.

За столом начинается обмен новостями: как дети жили без родителей и как дедушки с бабушками успели за это время избаловать, окончательно и безнадежно испортить послушных, дисциплинированных и прекрасно воспитанных отпрысков моих друзей.

— Отец поехал с детьми в наш дом на острове Эдисто, и они на целую неделю уплыли рыбачить. За всю неделю ни разу не чистили зубы, — возмущается Фрейзер. — Не меняли одежду. Не мылись. Отец умудрился превратить их в настоящих дикарей, пока мы искали Тревора.

— Зато повеселились на славу, — говорит Найлз.

— Давайте позвоним Тревору, — предлагает Молли.

— Отличная идея, — подхватываю я.

Молли набирает номер Медицинского университета. Первая говорит с Тревором Шеба, последним я, получив трубку от Бетти. Голос Тревора кажется мне усталым.

— Просто хотелось услышать тебя, Тревор, — говорю я. — Хватит болтать, тебе нужно отдохнуть.

— Ты лучше приходи, и я тебе наболтаю с три короба! Уши завянут слушать. Я был бы уже в могиле, если бы вы не отыскали меня.

— Что было, то прошло. Впереди у тебя много дней, и для них потребуется много сил.

Я вешаю трубку, Айк встает из-за стола. Авторитет его бесспорен, и мы все выжидательно замолкаем. Несмотря на то что на нем шорты, цветастая гавайская рубашка и шлепанцы, осанка сохраняет значительность, присущую его характеру. Он откашливается, делает глоток пива и просматривает несколько страничек в своем блокноте.

— Вот что мы с Бетти думаем, — начинает он. — У нас так и не решена одна проблема. Это отец Тревора и Шебы. Мы по-прежнему ничего не знаем о нем. Где он сейчас? Но наверное, ни у кого нет сомнений, что рано или поздно он объявится в Чарлстоне.

— Это точно? — спрашивает Фрейзер.

— Нет, конечно, — отвечает Бетти. — Этот человек, судя по всему, псих. Но он умен, хитер, изобретателен и одержим навязчивой идеей. Мы сегодня перерыли кучу книг. В криминальной литературе не описано ни одного подобного случая. Этот тип — случай особый. Он пойдет на все, чтобы добраться до близнецов.

— Мы с Бетти убеждены, что он приедет в Чарлстон, — продолжает Айк. — Судя по рассказам Шебы, начинал он как заурядный педофил. Таких дети перестают интересовать, когда взрослеют. Но тут события приняли другой оборот. Слава Шебы зацепила его, и он не пожелал оставить ее в покое. Нам крупно повезло, что все мы уехали из Сан-Франциско живыми. Когда его переводили из тюрьмы Синг-Синг в психлечебницу, туда переслали его фото, отпечатки пальцев и характеристику. Вообще-то заключенных из тюрьмы в больницу переводят очень неохотно, а то все начнут симулировать помешательство, чтобы потом сбежать. Нужно быть уж совсем законченным психом с большими отклонениями, чтобы добиться перевода.

— Интересно, Айк, и какие же отклонения обнаружились у моего папочки? — спрашивает Шеба.

— Я не хотел тебе говорить, но раз ты спросила… — неохотно отвечает Айк. — У него была вредная привычка — поедал собственные экскременты.

Все с отвращением передергиваются, морщатся. Бетти раздает всем фотографии, и мы видим довольно привлекательного мужчину средних лет с лицом скорее ироничным, чем зверским. Шеба говорит, что, пока она росла, облик отца постоянно менялся — казалось, в одном теле обитает сотня разных мужчин. Любую роль он мог сыграть с блеском прирожденного актера. Только его зрители никогда не знали, когда заканчивается актер и начинается настоящий человек, без маски. У него был талант подражать любым акцентам, носить любые костюмы, имитировать любые повадки. Он заставил Евангелину По перевести близнецов на домашнее обучение, снимал уединенное жилье, и они селились на фермах или в сельских домах, порой даже не имевших адреса. Отец был мастер на все руки и приходил домой, одетый то как министр, то как хирург, то как ветеринар или мастер по ремонту телевизоров. Менялась роль — и полностью менялась его манера поведения, не говоря о внешности. Волосы он красил бессчетное число раз, так что близнецы уже не помнили естественного цвета и часто спорили на эту тему.

Семья переезжала каждый год, иногда и дважды в год. Дети в полной изоляции росли запуганными, терпели издевательства. Наконец их матери-алкоголичке удалось связаться с кем-то из родственников. Евангелина узнала, что тетушка, о существовании которой она не подозревала, оставила ей наследство и необитаемый дом в городе Чарлстон, штат Южная Каролина. Прошло еще два года, прежде чем побег состоялся. Евангелина все-таки отважилась на этот поступок. Она взяла деньги, которые оставила тетушка, и те, что удалось скопить. Наняла фургон, и он через всю страну повез их навстречу новой жизни. Поселились в штате Орегон, где отец, конечно же, разыскал их через транспортную контору, в которой нанимали фургон. Шеба сказала, что ее мать всегда умудрялась допускать такие досадные, глупые просчеты.

Теперь же Евангелина безнадежно больна, и ей ничего другого не остается, как принять свою участь. Шеба По вернулась домой, она уверена, что отец уже в пути и держит курс на юг. Но она, Шеба, твердо решила выйти замуж за Жабу, родить двоих детей и провести остаток жизни в Чарлстоне, тихо и мирно. Слишком много страданий терпела она в жизни, слишком много страданий сама причиняла другим.

— Шеба, может, ты выбросишь из головы идею насчет замужества? — спрашиваю я. — Я ведь, знаешь ли, валял дурака.

— Ты — да. А я — нет. Так что, пожалуйста, без дураков. Ты сделал мне предложение, и я его приняла. По-моему, все ясно.

Фрейзер, сильно взволнованная, не обращает внимания на нас с Шебой, а поворачивается к Айку и Бетти:

— Как же быть с нашими детьми и родителями? Они ведь подвергаются опасности?

— Да, мы считаем, что любой человек из окружения Шебы и Тревора подвергается опасности и может стать жертвой этого маньяка, — отвечает Айк. — У него, похоже, тормозов нет.

— Тогда мы больше не можем помогать тебе, Шеба, — говорит Фрейзер. — Мы с готовностью поехали в Сан-Франциско. Но сейчас расклад изменился. Мы не можем жертвовать своими близкими.

— Говори за себя, — прерывает Найлз. — Шеба, я буду охранять твой дом по ночам.

— Не смеши, Найлз, — фыркает Чэд. — Нужно думать прежде всего о наших детях и стариках. Самое главное — их безопасность.

— У Айка есть одна идея. Лично мне она нравится, — говорит Бетти.

— Как насчет того, чтобы взять Маклина Тихуану Джонса в телохранители? — спрашивает Айк.

— Этого еще не хватало! — восклицает Шеба.

— Реабилитация проходит успешно, — сообщает Бетти.

— Мы сегодня разговаривали с ним, — продолжает Айк. — В реабилитацию входит профессиональное обучение. Он выбрал курсы телохранителей.

— И мы наняли его тебе в телохранители, Шеба, — подводит итог Бетти. — Жить он может на первом этаже. Представь только — бывший профессионал из команды Оклахомы будет патрулировать твой сад по ночам! Что-то в этом есть, а?

— Все же он помог нам. Он нас вывел на Тревора, — напоминает Айк.

— Шеба, соглашайся, а то отменю нашу свадьбу! — подумав, говорю я.

И наше совещание завершается смехом облегчения — мы все понимаем, что в будущем особых поводов для смеха не предвидится.

Глава 25 Парад

Первая пятница сентября. Четыре батальона курсантов Цитадели стройными рядами маршируют на плацу под аккомпанемент барабанов и волынок. Капитан Айк Джефферсон в качестве нового шефа полиции уже дал присягу мэру Джо Райли; это произошло раньше, во время эпохальной церемонии, которая показалась мне одновременно и торжественной, и по-домашнему интимной — ведь главную роль в ней играл мой старый друг. А теперь курсанты Цитадели вышли на парад, чтобы воздать почести первому за всю историю выпускнику академии, занявшему должность шефа полиции Чарлстона. Айк в мундире стоит рядом с новым президентом академии, генералом Бадом Уотсом. Многочисленная и шумная свита Айка расположилась в огороженной красной лентой зоне для VIP-персон. Никогда не видел, чтобы на летний парад собралось столько народу, и это лишний раз доказывает, как любят и уважают Айка в родном городе. Его родители, жена и трое детей без ума от гордости. Тренер Джефферсон кричит всякий раз, когда называют имя сына.

— Громче, тренер, — поддразниваю я.

— Бывают минуты, когда нужно стоять, как скала, и быть мужчиной, — повторяет Найлз слова, которые тренер Джефферсон твердил нам на каждой тренировке.

— Отстаньте, мальчики, — говорит тренер Джефферсон, пытаясь промокнуть слезы на глазах уже мокрым насквозь платком. — Кто мог подумать, что я доживу до такого?

— Кто мог подумать, что мой железный тренер будет лить слезы, как малыш? — Найлз обнимает старика, у самого глаза тоже на мокром месте.

Невозможно оставаться равнодушным в такой потрясающий день. Похоже, на площадь вышла половина нашего класса из «Пенинсулы» и весь наш цитадельский курс номер семьдесят четыре.

Через ворота Лесесне въезжает лимузин Шебы. Мы с Найлзом подходим к казармам Пэджетта-Томаса. Когда лимузин останавливается, я открываю одну боковую заднюю дверь, а Найлз — другую. На Шебе облегающее желтое платье и белая шляпа, которая напоминает архитектурное сооружение. С курсантами, стоящими на посту, от восхищения едва не случается истерика.

— Опаздываешь, как положено звезде? — спрашиваю я.

— По-моему, я на редкость рано.

— Подай руку этому курсанту, и он отведет тебя на твое место. А я встречу твою матушку. Тревор ждет вас, — говорю я. — Евангелина! Меня зовут Лео Кинг. Помните меня? Я жил через дорогу.

— Да-да, ты принес нам печенье. Так мило с твоей стороны! Ах, этот человек никак не оставит меня в покое, — отвечает Евангелина, и в ее глазах появляется страх. — Где это мы?

— В Цитадели. Здесь учатся курсанты.

— А, курсанты, — вторит она.

— Один из них проводит вас на место.

Молоденький второкурсник подходит к Евангелине. Я вкладываю ее руку в его. Он ведет старушку через возбужденную толпу к VIP-зоне, а она все время оглядывается и смотрит на незнакомца. Я замечаю проблеск страха на ее лице, и, прежде чем успеваю что-то сделать, Евангелина наклоняется и впивается зубами в руку своего провожатого. Курсант, не издав ни звука, продолжает вести Евангелину к месту, а из руки у него течет кровь. Кажется, само зрелище парада — стройные ряды курсантов в белоснежной летней форме, мерный бой барабанов и обволакивающие звуки волынок — успокаивает Евангелину. Найлз вынимает из кармана чистый платок, протягивает курсанту и посылает его в лазарет.

— Мама, зачем ты покусала бедного мальчика? — спрашивает Шеба Евангелину.

— Какого мальчика? — бормочет та, пытаясь придать лицу светское выражение. — Что еще за выдумки?

— Успокойся, мама, — говорит Тревор и гладит ее по плечу. — Любуйся парадом. Не правда ли, Айк великолепен? А курсанты-то, курсанты! Просто загляденье! Пошли, Господь, мне ночь в казарме! Эх, хотя бы одну только ночку!

— Так я и знал, не надо было тебя сюда брать, — говорю я Тревору.

Он еще слишком слаб, чтобы обходиться без коляски, но силы его прибывают. Переломным стал день, когда Тревор смог самостоятельно, без посторонней помощи, почистить зубы. Через две недели он сам причесался. Тревор вцепился в меня мертвой хваткой, твердя, что если я по-хорошему не возьму его на парад в честь Айка Джефферсона, то он сам доберется, даже если ему придется ползти по улицам Чарлстона. Под таким давлением я согласился и скоро пожалел об этом. Потребовался целый час, чтобы облачить Тревора в пиджак и галстук. Он сильно похудел, и ему не годился ни один из тех костюмов, которые Анна Коул вернула нам. Все его пожитки лежали у меня на чердаке, куда их свалили грузчики. Тревор заставил распаковать только ящик с отличной коллекцией пластинок и поставить стереопроигрыватель в гостевой комнате на первом этаже моего дома, где он набирался сил в отчаянном желании отвоевать еще хоть немного времени на этой земле. Пластинки были в отличном состоянии, и мой дом наполнился гениальными звуками Брамса, Шуберта, Моцарта.

— Мой католический друг, ты все такой же пуританин в вопросах пола, — сетует Тревор. — Я же не собираюсь спать со всеми курсантами Цитадели. С меня хватило бы и половины.

— А вторая половина — моя! — откликается Шеба, и они с братом подмигивают друг другу.

— Чертовы близнецы! — вздыхает Найлз.

— Их только могила исправит, — соглашаюсь я.

Раздается пушечный залп, оркестр играет «The Star-Spangled Banner». Но тут Евангелина начинает визжать и выть, как резаная кошка. Мы с Найлзом вынуждены проводить ее обратно к лимузину, Шеба поспешно идет за нами.

— Я отвезу ее домой, — говорит Шеба, срывая с головы шляпу. — Черт меня попутал взять ее с собой.

— Отдай ее в дом престарелых, — предлагает Найлз.

— Не могу, — отвечает Шеба, обмахивая лицо шляпой. — Ты лучше всех понимаешь почему.

— Я все понимаю. И потому люблю тебя.

— Вот как? А мои ноги тут ни при чем? — Шеба подмигивает ему, садясь на заднее сиденье лимузина рядом с матерью.

— Еще как при чем! Сначала ноги, потом все остальное!

Мы с Найлзом возвращаемся на плац и, положив руки на сердце, слушаем финальные аккорды государственного гимна. Потом проходим на свои места, но едва успеваем занять их, как к нам подходят два элегантных курсанта и просят пройти на генеральскую трибуну. Мы недоумеваем, но, конечно, подчиняемся и, несколько смущенные значительностью момента, оказываемся пред светлыми очами генерала и Айка.

— Что все это значит? — подвинувшись к Айку поближе, шепчу я ему на ухо.

— Твою мать, Жаба! — шепчет он в ответ краем рта. — Этот парад закатили, чтобы пощекотать мне задницу, так что давай без вопросов, наслаждайся жизнью.

— Надеюсь, ты вывалишься из джипа, когда будешь объезжать строй, и отобьешь свою многоуважаемую задницу.

— Между прочим, ты поедешь со мной. И Найлз тоже, — говорит Айк, не в силах скрыть торжества в голосе.

— Это не положено.

— Сегодня положено.

Рядом с нами останавливается большой военный джип, за рулем курсант, который сияет белоснежной безупречностью, — образцово-показательный курсант. Генерал Уотс энергично подходит ко мне и представляется:

— Генерал Уотс. Мистер Кинг, класс пятьдесят девять?

— Да, генерал, Лео Кинг, — отвечаю я, пожимая его руку в перчатке. — Только класс семьдесят четыре.

— Найлз Уайтхед, генерал, — говорит Найлз. — Класс семьдесят четыре. Мы с Айком были соседями по комнате.

— Знаю, — кивает генерал Уотс. — Поэтому по просьбе Айка вам и предоставили высокую честь объехать парадный строй вместе с ним. Мистер Кинг, вы займете место рядом с курсантом сержантом Сьюардом. Мистер Найлз, вы встанете слева от меня. А начальник полиции — справа.

Как мне жаль, что отец не дожил до этой потрясающей минуты! Джип медленно движется вдоль постриженного газона. Я смотрю на Бонд-Холл, где на первых курсах учебы в Цитадели у нас проходили уроки химии и физики. Резко поворачивая налево, джип объезжает роту за ротой. Когда мы проезжаем мимо роты Ромео, она разражается криком приветствий. Это наша бывшая рота, и мы с Айком и Найлзом, не удержавшись, приветствуем в ответ эту роту, которая дала нам путевку в жизнь. Объехав весь строй курсантов, джип останавливается возле генеральской трибуны. Мы с Найлзом выходим, обнимаем нашего соседа по комнате, который переживает один из лучших дней в своей жизни, и возвращаемся на свои места.

После этого начинается собственно парад. Каждая рота демонстрирует себя во всем блеске — движения согласованные, точные. Зрелище в чем-то сюрреалистическое, похожее на балет. Парад проходит идеально, без сучка без задоринки. Только позже станет известно, что каждый участник парада в тот день подвергался смертельной опасности.

В понедельник я заканчиваю свою колонку, посвященную церемонии инаугурации Айка и параду в его честь. Перечитываю хвалебные слова, которые только что написал, и они мне не нравятся. Начинаю править — здесь добавляю красок, там убираю пафос, ищу интонацию золотой середины, чтобы уважение сочеталось с юмором. Снова просматриваю критическим взглядом текст и на этот раз остаюсь доволен.

Беру готовый текст и несу в зал редакции, отдать Китти Мэхани, которая работает моим помощником с того самого дня, как я стал ежедневным колумнистом. Она обладает стопроцентной грамотностью выпускницы католической школы, к тому же всегда критически оценивает мою работу, чтобы я не переборщил в мнениях и выражениях. Она настоящий бриллиант в моей короне, и мы оба это прекрасно знаем.

— Привет, Китти! Принес очередной шедевр. Просто удивляюсь, как мне удается творить их каждый день. Ну давай, берись за работу. Можешь все перекроить, переделать, слова на слове не оставить, только не забудь подписать моим именем, когда закончишь кромсать эту нетленную прозу.

— С удовольствием, Лео! Поскольку ты писал об Айке, от текста за версту разит сантиментами.

— Суровая ты женщина, Мэхани.

У Китти звонит телефон, она снимает трубку и слушает. Голос в трубке мне незнаком, но я вижу, как в глазах Китти появляется испуг. Она откладывает трубку в сторону.

— Какой-то тип хочет поговорить с тобой, Лео, но не называет себя.

— Ты знаешь наши правила. Если он не назовет имя — я не возьму трубку.

— Он говорит, ты захочешь с ним поговорить, если тебе напомнить про какие-то грустные улыбающиеся рожицы.

— У тебя есть записывающее устройство на телефоне? — спрашиваю шепотом у Китти.

Она кивает.

— А стенографировать ты умеешь? — снова спрашиваю я.

— Конечно.

— Тогда запиши наш разговор.

Я пулей мчусь в свой кабинет, но прежде, чем нажать кнопку на аппарате и взять трубку, привожу дыхание в норму.

— Привет, Жаба! — с елейной фамильярностью обращается ко мне мужской голос. — Давненько не виделись. Последний раз во Фриско.[125] Помнишь, на Юнион-стрит? Помнишь, как ты наставил на меня пушку?

— Я прямо дрожу от возбуждения, когда вспоминаю об этом, мистер По. Надеюсь, мне еще представится такой случай.

— Только я не По, дружочек. У меня совсем другая фамилия. И у близнецов тоже. И у их матушки.

— Приглашаю вас на ланч.

Мой собеседник на том конце провода смеется — совершенно нормальным, добродушным смехом человека, который умеет ценить шутку, а не тем зловещим, дьявольским смехом сумасшедшего, как в моих ночных кошмарах.

— Я спешу, Жаба. Сначала убью тебя. Потом Найлза. Потом Айка. А близнецов оставлю на сладкое.

— Ну, со мной, допустим, вы разделаетесь без труда. А вот с Найлзом и Айком будет посложнее.

— О да, куда как сложно — подстрелить тыкву в поле! — со смехом подхватывает он. — Вчера вы трое красовались на джипе прямо у меня под носом. Я хотел позвонить стражам порядка, сообщить, что я снова в городе.

— Вообще-то в Цитадели не любят, когда по территории разгуливают вооруженные типы. Я не верю, что тебя пропустили.

— А как насчет орла на крыше Бонд-Холла? Во время парада возле него никто не дежурил.

— Разве на крыше Бонд-Холла есть орел?

— Я чуть не выбил мозги из твоей башки. Потом мне пришла в голову мысль поинтереснее. Я подумал, что получу больше удовольствия, если сперва объявлю тебе, что начал охоту за твоей головой.

— Вы известны своим чувством юмора, мистер По. Мы часто говорим о нем. Когда вы открыли в себе наклонность к педофилии?

— Моя фамилия не По. И я не педофил. Плевать, что обо мне рассказывают мои детки.

— Педофилия — это самое невинное из всего, что они рассказывают о вас. Скажите, просто для истории — с кем вам больше нравилось трахаться, с Шебой или с Тревором? Вы начали, когда им было пять лет. По крайней мере, у меня такие сведения.

— Прячь получше ключи от дома, Жаба, — говорит он уже не шутливым голосом, а злым, угрожающим. — Прошлой ночью я навестил тебя, полюбовался своим гомиком — он спал в гостевой на первом этаже. Загляни в свой фарфоровый сервиз. До скорой встречи. Сладких снов, Жаба. — Он вешает трубку.

Я обливаюсь потом. В комнату врывается Китти.

— Я все записала! Слово в слово. И на магнитофон, и застенографировала. Боже мой, во что ты вляпался, Жаба?

— Мэхани, не забывай о субординации! Как младший секретарь, ты должна обращаться ко мне «мистер Кинг» и в самых почтительных выражениях. Я, между прочим, кумир города, а в редакции — наместник Бога.

— Пошел ты, Жаба. Скажи лучше, во что ты вляпался? Такое впечатление, что ты разговаривал с графом Дракулой.

— Дай-ка сюда свои записи.

Я звоню новому начальнику полиции и передаю трубку Китти — она читает ему свою стенограмму. Потом я бегу на стоянку, к машине. Сломя голову мчусь по Митинг-стрит в надежде привлечь внимание какого-нибудь полицейского, но на меня обращают внимание только туристы и, испуганно глядя мне вслед, задирают вверх средний палец. Когда я подъезжаю к Трэдд-стрит, там уже стоят две полицейские машины. Полицейские осматривают мой дом. Молли их впустила. Я совсем забыл, что сегодня ее очередь дежурить возле Тревора.

Я вызываю ее в сад и шепотом сообщаю о возвращении мистера По. В это время появляется Айк. Он направляется к нам быстрой походкой и просит меня рассказать обо всем подробно, но без спешки, толково. Жестом я приглашаю его пройти в дом. В кабинете на втором этаже ставлю пленку и включаю магнитофон. Молли слушает с выражением ужаса на лице. Айк — сосредоточенно, время от времени делая пометки в блокноте.

Звонит телефон, я беру трубку и передаю ее Айку.

— Это тебя, шеф.

Айк слушает с тем же вдумчивым самообладанием, которое впервые я заметил в нем на футбольном поле. Когда он кладет трубку, вид у него становится еще более озабоченным.

— Мои люди нашли три гильзы на крыше Бонд-Холла. Отпечатков никаких. Патроны от снайперской винтовки. Где ты держишь фарфор, Жаба?

— В столовой.

— Пойдем посмотрим.

— Мы ведь с вами в Чарлстоне, — говорит Молли. — Это же не голливудский боевик. У нас такого не бывает.

— У нас и не такое бывает, — отвечает Айк, пока мы спускаемся по лестнице на первый этаж.

В столовой я открываю буфет, где храню лучший фарфоровый сервиз Харрингтона Кэнона, завещанный мне. Мой любимый сервиз. Хочу вынуть его, но Айк останавливает меня — протягивает пару тонких резиновых перчаток, сам надевает такие же. Я переворачиваю суповую тарелку и сразу вижу знакомый жуткий автограф — улыбающаяся рожица со слезой на щеке. Молли вскрикивает.

— У него есть твои ключи, Жаба, — мрачнеет Айк. — Пора поменять замок. К кому обратиться, ты знаешь.

Нахожу в «Желтых страницах» строку «Замки и охранные системы Ледбеттера», набираю номер. Отвечает знакомый голос, и я говорю:

— Я хотел бы поговорить с хозяином — самым злобным и тупым деревенщиной, которого когда-либо встречал в жизни.

— Он у телефона. Как поживаешь, Жаба? — спрашивает Уорми Ледбеттер.

— Хреново. Есть проблема. Ко мне в дом прошлой ночью залезли. Нужно поменять все замки.

— Сигнализация у тебя есть?

— Есть, но старая. Думаешь, пора поменять?

— Давно пора. Есть у меня одна модель. Последнее слово техники. Такой вой поднимет, если только кто-нибудь пукнет в кустах.

— Годится, дружище. А когда закончишь со мной, не против поставить такую же у матери Шебы?

— Поставлю бесплатно, если Шеба наденет бикини, пока я буду работать.

— Думаю, без проблем.

— Выезжаю с парнями к тебе немедленно. Будем работать всю ночь, если понадобится. Как обычно, с тебя двойной тариф.

— Будь иначе, я даже обиделся бы. Спасибо тебе, Уорми.

Когда я заканчиваю разговор, входит женщина-полицейский и протягивает Айку записку. Айк озадаченно читает ее сначала про себя, потом вслух: «Курсант Том Уилсон не участвовал в параде в пятницу, но наблюдал его с крыши казарм четвертого батальона. В середине парада он заметил, что по крыше Бонд-Холла идет человек. Они помахали друг другу. Уилсону показалось странным, что в руках у человека была сумка для гольфа с клюшками».

Айк несколько мгновений рассматривает записку, сосредоточенно нахмурив брови. Он пытается уложить новость в голове, потом говорит:

— Одного я не понимаю, Жаба. И это мучает меня. Почему этот тип рассказывает тебе чистую правду?

Вместо меня отвечает Молли, и ее ответ меня удивляет.

— Он хочет посеять в нас панику. Хочет разрушить нашу привычную жизнь, сознательно добивается этого. Хочет наказать всех нас за то, что мы любим его детей.

Глава 26 Злой гений

Мгновенно город, утопающий в пальмах, оливах и садах, скрытых за заборами, наполняется леденящим ужасом. Узкие улочки с домами по бокам, всегда вселявшие мне в душу покой и умиротворение, сейчас заставляют дрожать от страха. Черные дубы принимают обличье великанов-людоедов, в кустах мерещатся отрезанные головы. Тонкие ветви миртов напоминают кости скелета. Раньше я любил ночной Чарлстон, но теперь после захода солнца он приобретает невыносимо зловещий облик. Не стал бы я гулять по улицам при свете фонарей и сворачивать в переулки, посули мне хоть горы золота и полцарства в придачу. Чарлстон надел ту чудовищную маску, которую судьба уготовила ему двадцать лет назад в день, когда фургон фирмы «Атлас» остановился перед домом через дорогу от моего.

Приезжает Уорми с бригадой слесарей. Мы договариваемся, что они дождутся моего возвращения. Я только диву даюсь, как внимателен и ласков Уорми с Тревором. С неподдельным удовольствием вспоминает Уорми блестящий концерт, который брат с сестрой устроили в школе: Тревор играл на пианино, а Шеба пела «Лили Марлен» и, как выражается Уорми, «в пух и прах уделала эту сраную школу». Мы с Айком уходим под ласкающие слух звуки столярных инструментов, они доносятся со всех этажей, — мастера взялись за работу. Айк машет рукой полицейскому, которого он поставил дежурить перед моим домом. Когда мы проезжаем мимо дома Найлза и Фрейзер, Айк опускает стекло и через окно переговаривается с полицейским, охраняющим Уайтхедов.

Перед домом Евангелины По стоят два патрульных автомобиля. Навстречу нам выбегает Шеба.

— Ну и денек сегодня устроила мне эта невеста Франкенштейна! Как здорово, что вы приехали, ребята! Осточертело сидеть дома!

— Никогда не открывай дверь, как сейчас, — строго предупреждает ее Айк. — Твой отец уже в городе.

Айк стремительно проходит в дом, задергивает шторы на всех окнах первого этажа, а мне велит сделать то же самое на втором этаже. Там я нахожу Евангелину — она сидит у кровати в кресле с откидной спинкой. Айк вызывает Шебу в ее комнату и дает краткий отчет о последних событиях. Он ставит на магнитофон пленку с записью моего разговора с мистером По, и молчаливая Евангелина является на голос бывшего мужа, как призрак, вызванный заклинанием. Ее крик, пронзительный, нечеловеческий, так громок, что привлекает внимание двух полицейских в патрульных машинах.

Шеба быстро выключает магнитофон, и ее мать возвращается в состояние недоуменного одиночества, в котором ей предстоит провести остаток жизни. Шеба отводит Евангелину в ее комнату, чтобы уложить в постель. Та пытается укусить дочь за руку, по-собачьи наскакивая на нее. С необыкновенной ловкостью Шеба управляется с матерью, успокаивает ее и начинает укладывать спать, а нас с Айком просит подождать внизу.

Через пятнадцать минут она спускается в гостиную с бутылкой шардоне, наливает всем и говорит:

— Мне придется пойти на курсы кунг-фу, если она будет продолжать в том же роде.

— Да, она тот еще подарок, — соглашается Айк.

— Как-то раз мама попыталась выколоть мне глаз заколкой для волос, — рассказывает Шеба. — Поэтому я ликвидировала все заколки. Ножницы она прячет под подушкой. Мне приходится ее усмирять пару раз на дню. Скоро стану заправским надзирателем.

— Она узнала голос твоего отца? — спрашиваю я.

— Это голос Сатаны. Но к большому сожалению — моему, Тревора и нашей матери, — он является нашим отцом. Вслушайтесь хорошенько. Если вы разбираетесь в таких вещах — это голос самого зла. Я не знаю актера, который мог бы такое сыграть.

Айк включает магнитофон, чтобы дослушать запись до конца, и Шеба начинает плакать. Демонический голос ее отца плывет в воздухе. Угроза, которая звучит в его обертонах, может запугать и Кинг-Конга. Страх парализует меня, когда я вижу, какое впечатление производит голос этого человека на его дочь, каким озабоченным и напряженным становится взгляд Айка. Но когда Айк, дослушав запись, обнимает Шебу, его спокойствие и профессионализм действуют на нас благотворно.

— Что ты можешь сказать об этом? — спрашивает он Шебу.

— Что тут скажешь? Он сорвался с тормозов и летит в пропасть, — пожимает она плечами. — Самообладание всегда было его сильной стороной. Он мог дойти до края, а в последний момент дать задний ход. Мог в мгновение ока превратиться из убийцы в любовника. Но он никогда не терял головы и гордился тем, что полностью управляет ситуацией. А теперь он целится из винтовки в толпу мальчишек на параде. Он потерял голову. Спекся. Ему конец. Гуд-бай, папочка.

— У тебя есть какие-нибудь изображения отца? — спрашивает Айк. — Какие-нибудь документы, свидетельство о рождении? Хоть что-нибудь, что поможет нам в поисках?

— Ничего. Я перерыла все мамины вещи. Ничего. Мать стала называть меня Шебой, когда мы бежали из Орегона. В том году, когда мы вырвались на свободу, я была Нэнси, а Тревор — Бобби. Или, может, Генри. Одно время его звали Кларенсом, и он терпеть не мог это имя. Когда мне было шесть лет, отец называл меня Бьюла. — При этом воспоминании Шеба морщит нос, отчего кажется обиженной девочкой.

— Прекрасная школа для актрисы, — говорю я.

— О да, я стала фантазировать очень рано, с пеленок, — отзывается Шеба с легкой улыбкой. — Волей-неволей начинаешь воображать другую жизнь и других людей, когда живешь с таким человеком, как мой отец.

— Вам нельзя оставаться в этом доме, — говорю я. — Упакуй вещи, свои и матери. Я забираю вас к себе.

— Не правда ли, мой жених — просто душка? — обращается Шеба к Айку. — И чем я заслужила такого мужа?

— Я тебе не жених и тем более не муж, черт возьми! Хватит валять дурака, Шеба. Дело серьезное. Твой папаша — не добрый гном. И у него есть винтовка. Вам угрожает опасность, если вы останетесь здесь.

— Мой отец, наверное, сумасшедший, но он умен, как лис. — Шеба снова пожимает плечами. — И сидеть в тюрьме ему совсем не понравилось — это точно. Пока эти патрульные машины стоят перед домом, он и близко не подойдет. И потом, я не могу перевезти мать ни к тебе, ни куда-либо еще. Я только что уложила ее спать.

— Пусть пока переночуют здесь, — говорит Айк. — Мне нужно составить окончательный план действий. Я начинаю думать, что этот лис хитрее всех нас, вместе взятых.

— Это злой гений, — отвечает Шеба. — Но тем не менее гений. Когда же приедет мой распрекрасный телохранитель? Если мой треклятый папочка даже его не испугается, тогда я просто не знаю…

— Бетти встречает Маклина в аэропорту в понедельник, — говорит Айк. — Директор школы телохранителей сказал мне, что Маклин выше всяких похвал. Высший класс.

— Не думаю, что его приезд сильно обрадует меня. Но сегодня утром я освободила для него комнату на первом этаже.

Перед уходом я делаю еще одну попытку уговорить Шебу перебраться ко мне, но она не сдается — ее пугает мысль, что Евангелину придется будить и куда-то везти. Мы с Айком едем обратно ко мне, не нарушая напряженного молчания. Этот день лишил меня сил и очень напугал. Отвагой я никогда не блистал и не собираюсь скрывать это. Уорми дожидается нас. Он сидит на бордюре тротуара и беседует с дежурным полицейским. Завидев нас, он тяжело поднимается и идет навстречу, чтобы обнять. Он дает нам наказ беречь Тревора и обещает убить всякого, кто хоть пальцем тронет его любимых школьных друзей. Он говорит, что с удовольствием прочитал бы о наших приключениях в моей газетной колонке, и я даю ему честное слово, что напишу.

— Утром же поставлю сигнализацию миссис По. Ради Шебы! — садясь в машину, говорит Уорми. — Уже сделал пометку в своем рабочем календаре.

Утром, когда я подаю завтрак Тревору в постель, кто-то барабанит в дверь. Открыв, обнаруживаю на пороге Айка в небывалом возбуждении. Мне доводилось видеть его даже в слезах, но никогда — на грани обморока. Сначала я думаю: что-то случилось с Бетти или с детьми. Хватаю его за руку, спрашиваю, все ли в порядке с семьей. Айк кивает яростно, но молча — говорить он не в состоянии. За руку подвожу его к ближайшей кушетке. Айк садится, свешивает голову на грудь и плачет, как побитый ребенок. От этих звуков меня пробирают мурашки. Я сажусь рядом, сжимаю его за плечи, но он не успокаивается. Достаю из ящика комода носовой платок, протягиваю ему, чтобы вытер слезы, которые текут по щекам. Айк прижимает платок к глазам, но чем больше пытается сдержать себя, тем сильнее сотрясают его рыдания. Наконец он извиняется голосом, которого я не узнаю́, и бежит в ванную. Слышу, как шумит вода. Умывшись, Айк постепенно успокаивается, истерика с каждым вздохом становится тише. Возвращается в гостиную уже знакомый мне шеф полиции Чарлстона.

— Ты можешь поехать со мной, Лео? — спрашивает он. — Только без Тревора. Тревора брать не надо.

— Конечно могу, — отвечаю я с готовностью, но и со страхом.

Только когда мы садимся в патрульную машину, Айк произносит одно слово:

— Шеба.

— Что с Шебой? — спрашиваю я, но, услышав вопрос, Айк снова теряет самообладание.

Он машет рукой, не в силах говорить, и мы молча едем по Брод-стрит. Я смотрю на дорогу. Мы поворачиваем направо возле Эшли, колониальное озеро дрожит в утреннем свете. Айк подъезжает к дому Евангелины По, площадка перед которым напоминает стоянку полицейских автомобилей. Двор огорожен желтой лентой, как делают на месте преступления. Мне приходит мысль, что с Евангелиной что-то стряслось. Айк оставляет машину возле дома моей матери.

— Твоя мать дома? — спрашивает он, глядя прямо перед собой.

— Не знаю, — еле слышно отвечаю я. — Наверное, на мессе. Что случилось в доме По? Черт возьми, Айк, лучше скажи. Что-то с Евангелиной? С Шебой?

— Я не могу сказать. Сам увидишь.

Мы переходим улицу. Айк приподнимает желтую ленту, приглашает меня пройти. Несколько молодых полицейских отдают Айку честь, тот официально кивает в ответ. Полицейских много, каждый при деле. Войдя в открытую дверь, мы сталкиваемся с двумя следователями, которые оглядывают меня с некоторым подозрением. После того как я предъявляю журналистское удостоверение, подозрительность сменяется враждебностью.

— Он со мной, Мак, — поясняет Айк.

— Тяжелое зрелище для новичка, — говорит Мак.

— Для полицейского тоже, — отвечает Айк. — Соберись с духом, Жаба. Сейчас твоя жизнь сломается пополам.

Я вхожу в спальню Евангелины По и останавливаюсь как вкопанный — словно я попал на бойню. От вида и запаха мне становится дурно, я пулей вылетаю во двор. Меня рвет. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я заставляю себя вернуться в спальню. Зрелище кровавой бани открывается передо мной, чудовищное до неправдоподобия. Евангелина спокойно сидит на краю кровати, в пижаме, и держит в руке нож для разделки мяса, весь залитый кровью. На полу лежит изуродованный, обезображенный до неузнаваемости труп лучезарно прекрасной американской кинозвезды Шебы По. На теле повсюду следы ножевых ранений, даже на лице. Оба глаза выколоты. Одна грудь аккуратно отрезана.

Я отвожу взгляд в сторону. Второй раз взглянуть на обезображенное тело Шебы я не смогу. Евангелина производит загадочное и жуткое впечатление. Нож она не выпускает из руки и в растерянности замахивается им на каждого, кто приближается к ней. Кровь дочери засохла на ее волосах, придав прядям и локонам причудливую форму. Пижама пропиталась кровью Шебы. Лицо Евангелины представляет маску, красную от крови Шебы.

— Может, она узнает твой голос, Лео, — осторожно говорит Айк.

— Здравствуйте, миссис По, — заставляю себя произнести. — Вы помните меня? Я Лео Кинг из дома напротив. Друзья звали меня Жабой. Я принес вам вафли в тот день, когда вы приехали.

Она смотрит на меня, взгляд ее ничего не выражает, как белая стена.

— А где очки? — спрашивает она наконец.

— Да, мэм, я тогда носил очки в роговой оправе. Но давно перешел на контактные линзы.

— Жаба, — повторяет она. — Жаба…

— Да, это я, миссис По.

— По?

— Это ваша фамилия. Евангелина По.

— Нет-нет, — трясет она головой. — Марк, Марк.

— Какой Марк? Это что, настоящее имя Тревора?

— А где Шеба, Марк? — спрашивает Евангелина. — Она же обещала не оставлять меня одну.

— Шеба уехала, — говорю я. — Она больше не вернется.

Глаза у Евангелины становятся злыми, и она делает быстрое движение, словно пытается всадить в меня мясницкий нож. Я невольно отскакиваю, хотя стою на безопасном расстоянии от нее. Женщина-полицейский записывает на магнитофон и в блокнот каждое слово, которое произносит Евангелина.

— Попробуй уговорить ее отдать нож, Лео, — просит Айк. — Иначе нам придется отнять его силой, а мне этого не хотелось бы.

— Миссис По, — говорю я, — хотите повидать своего сына, Тревора? Тревор сейчас живет у меня. Он хочет сыграть вам на пианино.

— Тревор. Тревор, — повторяет она. Ее лицо оживляется осмысленным воспоминанием и тут же застывает снова. — Тревор… — произносит она без всякого выражения.

— Тревор просит у вас нож. Он готовит для вас праздничный ужин. Ему очень нужен нож. Отдайте его, пожалуйста.

— Нож? Какой нож? У меня нет ножа, Марк. О каком ноже ты говоришь?

— О том, который у вас в руке. Ой, что это у вас на волосах, миссис По? Паук? — Я вдруг вспоминаю, что Евангелина боится пауков. Она даже отказывалась заходить весной в сад моей матери, потому что испытывала непреодолимый страх перед пауками.

Нож выскальзывает у нее из руки, и она начинает судорожно ощупывать свою голову. Женщина-полицейский быстро наклоняется и поднимает нож. Евангелина до крови кусает ее за руку.

— Хорошо. Хватит, — говорит Айк.

Он выводит меня из комнаты, придерживая за локоть. Я чуть не теряю сознание, когда мы снова оказываемся на улице, под ярким солнцем. Соседи собрались кучками вокруг места преступления. Их разбирает любопытство, они таращат глаза и горят желанием услышать что-нибудь по-настоящему ужасное. На какое-то мгновение меня охватывает ненависть к людям, но я тут же прощаю им наивную жестокость и откровенную жажду зрелищ.

— Мои ребята считают, что это сделала Евангелина, — говорит Айк.

— Нет. Это он, — отвечаю я.

— Возможно, но это нужно доказать. Кроме спальни, в доме не найдено ни капли крови. Если Шебу убил отец, он был весь в крови и оставил бы за собой кровавые следы, уходя.

— Этот тип хитер. И насколько я мог заметить, он всегда отлично готовится.

— Я попрошу тебя об одолжении, Лео. Не мог бы ты написать обо всем в газете? О том, что тебе кто-то звонил и угрожал, и о том, что все эти годы отец преследовал близнецов, о том, что здесь совершено идеальное преступление. Я почему-то уверен, Лео, этот тип все предусмотрел и не оставил улик. Мои ребята не найдут никаких доказательств, что в доме в момент убийства кроме Шебы и Евангелины был кто-то третий.

— Тогда зачем нужна моя статья?

— Мне кажется, она заставит его выдать себя. После того, что он сделал с Шебой, я хочу сойтись с ним лицом к лицу и прикончить своими руками. Только об этом писать не надо.

— Не буду. Но я благодарен тебе за эти слова.

Я схожу с крыльца. Меня пошатывает, и я едва не падаю. Но Айк не спускает с меня глаз и успевает подхватить. Я прислоняюсь к колонне.

— Боже мой, Айк! — говорю я. — Этот ужас в голове не укладывается.

Любопытствующие соседи вознаграждены за свое терпеливое ожидание: они смогут рассказывать друзьям и знакомым, что видели, как газетный обозреватель и шеф полиции, обнявшись, безутешно рыдали.

В своей статье я пишу о потрясении, которое испытал, увидев изуродованное тело Шебы и ее слабоумную мать, которая после приступа бешенства сидела на краю кровати, вся залитая кровью дочери, с окровавленным ножом в руке. Если Шебу убила Евангелина, пишу я, то это место нельзя назвать сценой преступления — за отсутствием преступления. Перед нами величайшая трагедия, но не преступление: болезнь Альцгеймера сделала Евангелину неспособной на преступление, как и на любой осознанный поступок. Я описываю тот день, когда Тревор и Шеба впервые приехали в дом через дорогу от дома, где прошло мое детство, и как я поздравил их с новосельем, принеся коробку с вафлями. Пишу я и о том, как однажды ночью близнецы и их мать прибежали к нам, напуганные до смерти невидимкой, и о том, как в том же месяце на меня в аллее Столла, когда я развозил газеты, напал человек в маске и угрожал мне. Я рассказываю об улыбающейся рожице со слезой на щеке, о том, что это визитная карточка злодея, его опознавательный знак, которым он сообщал о себе, преследуя несчастных близнецов в течение многих лет. Я рассказываю о том, как в Нью-Йорке его наконец поймали после того, как он убил швейцара дома на Парк-авеню, где жила Шеба. Он был приговорен к пожизненному заключению, но симулировал сумасшествие, а затем самоубийство. Я описываю его приезд в Сан-Франциско, и труп мужчины-индийца в багажнике автомобиля, и погром в доме на Вальехо-стрит. Я называю его человеком без имени и говорю, что даже собственные дети не знают, кем на самом деле является их отец. Он постоянно менял имена, фамилии, профессии, место жительства, унижал своих детей, насиловал их и запугивал всеми способами.

Пока ее насиловали, Шеба По мечтала, как станет знаменитой актрисой, будет играть трагические роли, произносить монологи с таким чувством, что весь мир упадет на колени. А Тревор воображал, как в лучших залах мира, с большим оркестром, будет поражать слушателей глубиной и тонкостью своей интерпретации великих композиторов. Несмотря на ужасное детство, близнецы на его руинах смогли построить свою жизнь, и жизнь удивительную, прекрасную.

Я признаюсь, что Шеба По была первой девушкой, которая поцеловала меня. Для некрасивого, застенчивого подростка это было равнозначно поцелую богини. И Шеба стала богиней, голливудской богиней, писал я. На следующий же день после окончания школы она села в самолет и улетела в Лос-Анджелес. Под светом софитов она стала богиней экрана, бессмертной, как и положено богине — ведь экран дарует бессмертие своим богам.

«Ньюс энд курьер» печатает фотографию отца близнецов, сделанную, когда он поступил в тюрьму Синг-Синг. Художник редакции воспроизвел также и плачуще-улыбающуюся рожицу, которую я часто видел в кошмарных снах.

Поскольку Шеба По была мировой знаменитостью, мою статью передают телеграфные агентства и перепечатывают газеты в разных странах мира. В день выхода статьи телефон редакции разрывается от множества звонков. Люди делятся приметами, соображениями, предчувствиями, наблюдениями. Мы аккуратно записываем имя и телефон каждого позвонившего. На входе в редакцию дежурную одолевают толпы людей с письмами, в которых они говорят об огромном впечатлении, произведенном на них моей статьей. Специальный полицейский проверяет всю эту корреспонденцию, потом ее просматривает Китти Мэхани и уж затем охапками передает мне.

Айк, не сумев дозвониться в редакцию — телефон перегружен, приезжает и поднимается по черной лестнице ко мне в кабинет. Над горой писем, которой завален мой стол, я вижу его взволнованное, нетерпеливое лицо.

— Похоже, у нас появилась зацепка, — говорит он. — Пожилая дама, проживающая в доме сержанта Джаспера, прочитала твою статью. Ее квартира на верхнем этаже, она страдает бессонницей. Любит по ночам смотреть на крыши Чарлстона. Так вот, эта дама видела мужчину средних лет, который выскочил из заднего двора и побежал на стоянку, к автомобилю. Говорит, это было в ту ночь, когда убили Шебу, часа в три.

— Она описала мужчину?

— Нет, было темно.

— А его автомобиль?

— Она не отличит «пинто» от «мазерати». Нам нужна другая зацепка, посерьезней.

— Она у нас будет.

— Откуда такая уверенность?

— Не забывай про тщеславие. Этот тип как-то проявит себя.

На следующий же день приходит оно, это письмо. Китти вскрикивает так громко, что корреспонденты срываются со своих мест. Китти приносит письмо мне, и я перечитываю его дважды, только затем набираю номер Айка. Смотрю на часы: пятница, восьмое сентября. Время мчится мимо меня, не оставляя ни следов, ни отпечатков, и я потерял счет дней. Голос Айка в телефонной трубке.

— Сработало, — говорю я.

— Что у тебя?

— Письмо. Ни слова от руки. Все буквы вырезаны из газет и журналов. В верхнем правом углу страницы нарисована жаба.

— Милое письмецо.

— Написано: «Счет один ноль. Копы идиоты. Ты идиот. Я никогда не издевался над детьми. Они любили меня. На следующей неделе начинается охота на жаб».

— Это все? А подпись есть?

— Да. Один из лучших его автографов, очень тщательно нарисован. Улыбающаяся рожица, на щеке слеза.

— Красные чернила или лак для ногтей?

— Ни то ни другое. Мне кажется, это кровь.

В самом деле, экспертиза в тот же день показала, что кровь Шебы По послужила краской для последнего рисунка ее отца.

В понедельник, 11 сентября, состоялись похороны Шебы По в соборе Святого Иоанна Крестителя на Брод-стрит. Монсеньор Макс бледен, он тяжело переживает потерю, но не может не испытывать торжества — пробил его звездный час. Всячески скрывая это, он тем не менее упивается вниманием средств массовой информации и общественности. В епископской резиденции он устраивает обед для голливудских продюсеров, режиссеров и актеров, которые слетаются в Чарлстон на частных самолетах. «Ньюс энд курьер» пестрит фотографиями звезд и знаменитостей, явившихся почтить память зверски убитой актрисы. Мерил Стрип дает интервью Биллу Шарпу и Дебби Чард по пятому каналу, на глазах у нее слезы. Клинт Иствуд мужественно страдает, Пол Ньюман раздавлен, Джейн Фонда потрясена, Аль Пачино негодует, а Фрэнсис Форд Коппола не может сдержать чувств.

Живя в тихой заводи, в Южной Каролине, я плохо представлял себе, какое тлетворное воздействие культ знаменитостей оказал на Америку. Поклонение приняло самые болезненные и причудливые формы. Собственными глазами я смог в этом убедиться на похоронах Шебы По, когда пять тысяч человек осаждали собор, требуя, чтобы их впустили. Это поклонники Шебы, которые приехали подчас издалека — из Сиэтла, из Мехико-сити — выразить свое соболезнование и расписаться в одной из семи книг для гостей. Они стоят в очереди, желая оставить в книге свои преувеличенные, сентиментальные восторги в адрес «любимой актрисы». Взрывоопасную толпу перед собором контролируют силы полиции во главе с Айком. Тревор решил, что сопровождать гроб будем мы — Айк с Бетти, Найлз с Фрейзер, Молли и я. Мою мать он попросил везти его кресло-коляску и сидеть рядом с ним в церкви. Тревор, раздавленный смертью сестры и той ролью, которую сыграла его безумная мать, напоминает призрак. Когда мы поднимаем гроб Шебы по ступеням в церковь, я опасаюсь, что толпа сметет и растопчет нас.

— Я только дотронусь до гроба! — визжит какая-то девушка.

— Мы тоже имеем право посмотреть на нее! — кричит другая, а толпа все напирает и напирает.

— Да уж, отличная идея, — устало шепчу я Молли.

Начальник пожарной охраны отсекает от толпы тысячу счастливчиков, которым дозволяется пройти в собор, но тот и так уже переполнен, по центральному нефу можно пройти с трудом. Мы вшестером занимаем места в первом ряду и не скрываем слез. Экспедиция в Сан-Франциско на поиски Тревора сделала нашу дружбу глубже и прочней, чем когда-либо даже в юности. Она сплотила нас. Соединяющие нас узы стали нерасторжимыми и теперь определяют личность каждого до конца жизни. Шеба вернулась в Чарлстон и попросила нас о помощи, и мы все, не колеблясь, сказали «да». Но своей поездкой мы разбудили затаившиеся до поры темные силы и теперь готовимся предать земле женщину, которая позвала нас в путь, на запад, вместе с ней. Во время похорон мы едва не теряем сознание и держимся друг за друга, как за спасательный трос.

Монсеньор Макс бесподобен, он ведет церемонию величественно, у него актерское чувство сцены. Его голос чарует, колдует, завораживает, и я ничуть не сомневаюсь: он ни на миг не забывает, что его восхищенными зрителями являются голливудские знаменитости.

— Монсеньору Максу нет равных в Америке, — шепчет моя матушка.

Я вынужден признать, что в его осанке есть нечто королевское.

Первый раз мы испытываем удивление, когда Уорми Ледбеттер поднимается с места и подходит к алтарю, где монсеньор Макс подводит его к большой Библии в драгоценном переплете. Уорми читает отрывок из посланий апостолов с сильным южным акцентом. Тревор рассказал, что Уорми совершенно потерял голову, когда узнал о смерти Шебы. Он рвал на себе волосы, твердил, что надо было работать с ребятами всю ночь, но поставить сигнализацию. Он мог бы спасти ее — в этом Уорми был убежден, — но не сделал этого и потому виноват в ее смерти. Тревор утешал его, говоря, что спасти сестру не мог никто.

Дочитав свой отрывок, Уорми возвращается на место под беззвучные аплодисменты нашей шестерки. Слезы ручьем текут у него по лицу. Затем выходит Чэд и читает Евангелие от Луки. В его благородном произношении, в мелодичном звучании голоса чувствуется, сколько поколений аристократов внесли свой вклад в этого человека. Интонации у Чэда плавные, уверенные, он читает Евангелие так, словно сам написал его. Возвращаясь на место, он кивает нам — Чэда мы тоже награждаем беззвучными аплодисментами.

Когда наступает момент Святого причастия, Молли хватает меня за руку и спрашивает:

— А мне можно причащаться? Я ведь принадлежу к англиканской церкви.

До меня доходит, что из всей шестерки я единственный католик, который посещает церковь. Я вопросительно смотрю на монсеньора Макса, и он рукой подзывает нас.

— Монсеньор говорит, что все званы на Божий пир, — отвечаю я и веду нашу шестерку к причастию, хотя Айк с Бетти идут неохотно, как и положено образцовым баптистам. Так, подчиняясь мне, Айк с Бетти принимают свое первое причастие на похоронах Шебы. Меня не удивляет, что моя мать, строгая пуританка, бросает на меня один из самых зверских своих взглядов.

Монсеньор назначает шестерых священников епархии, которые приобщат к Святым Дарам взволнованную толпу, собравшуюся вокруг собора. Подняв сияющие чаши, наполненные до краев облатками, они углубляются в людское море. С приближением священника люди успокаиваются, затихают. Теперь до конца жизни они смогут говорить: «А я причащался на похоронах Шебы По в Чарлстоне».

И тут изобретательность монсеньора Макса проявляется в полной мере. По окончании евхаристии он подает знак киномеханику на хорах. Во время обеда для голливудских звезд, который состоялся накануне, монсеньор Макс познакомился с Сидни Таубом, агентом Шебы, и очаровал его. Тауб открыл Шебу, когда ей было восемнадцать, и служил ей верой и правдой в течение всей карьеры. Конечно, Сидни был влюблен в Шебу, но что в этом удивительного — я и сам был в нее влюблен. Сидни собрал все журнальные фотографии, рекламные снимки, кинопробы Шебы, которые только смог отыскать, и смонтировал их. Он хотел показать пленку во время обеда, но монсеньор Макс убедил его, что это нужно сделать в финале церемонии прощания с Шебой.

От первого кадра — Шеба По лучится в расцвете молодости — у зрителей перехватывает дыхание. Неужели женщина может быть так прекрасна, думаю я, глядя на яркие зеленые глаза, золотые волосы, идеальный овал лица, полные губы, на фигуру, выточенную Творцом, явно неравнодушным к женским прелестям. На втором кадре Шеба позирует перед камерой — дерзкая, соблазнительная, новое, свежее лицо Голливуда. На третьем перед нами предстает ангел, затерянный в большом городе. Каждый новый кадр вызывает у зрителей вздох восхищения. Когда Шеба появляется в своей первой эпизодической роли с Клинтом Иствудом, среди публики пробегает приглушенный гул восторга. Шеба, свежая, как лилия, похожая на Мадонну, радостно шагает по улице. Восхищение публики растет по мере того, как на наших глазах лицо Шебы преображается с возрастом. Мы становимся свидетелями ее превращения из девочки в девушку, затем в молодую женщину. Ее красота становится более зрелой, глубокой, выражение лица — мудрее, строже. На последней фотографии Шеба танцует с Аль Пачино в одном из ресторанов Лос-Анджелеса. И снова она светится изнутри, ослепляет, сводит с ума своим загадочным внутренним светом. Только камере под силу запечатлеть подлинный облик этой женщины, лицо и тело, которыми весь мир хочет любоваться снова и снова. И вот последний кадр тает, экран гаснет. Публика ждет, когда гроб водрузят на катафалк.

Наша шестерка занимает свои места.

— Вам, мальчишкам, никогда не понять, как трудно учиться в одной школе с Шебой По… — повернувшись к нам, говорит Молли.

— Молли, мы прекрасно знаем, как трудно учиться в одной школе с Шебой По, — отвечает Найлз с непроницаемым лицом.

Вот и весь обмен репликами, который мы себе позволяем, прежде чем двинуться по нефу к выходу. Думаю, наш разговор пришелся бы Шебе по вкусу.

По дороге на кладбище наступает долгое молчание, которое нарушает опять же Молли, наша вечная наперсница, она пытается смягчить печаль и скорбь. И хотя я прекрасно понимаю ее добрые намерения, все же испытываю досаду, когда она старается переключить наше внимание на последние известия.

— Вы слышали про ураган в Карибском море? — спрашивает она.

— Не было времени смотреть «Новости», — рассеянно отвечает Айк.

— А имя ему уже дали? — интересуется Найлз.

— Да, пару дней назад, — говорит Фрейзер. — Начинается на «X». То ли «Херберт», то ли «Харри». Что-то в этом роде.

— «Хьюго», — поправляет Молли. — Ураган называется «Хьюго».

Это имя мы запомним на всю жизнь.

Глава 27 Герника

Наступает 21 сентября 1989 года. С утра все чарлстонские собаки, охваченные тоской, начинают выть хором, а кошки впадают в полную апатию. Окна больших домов закрыты ставнями — люди готовятся к урагану, который пока за четыреста миль от них. Атмосфера в городе стоит угрожающая, зловещая, она проникает во все дома. В окно особняка на Ист-Бэй-стрит видно, как хорошенькая девушка играет на арфе. Закончив, она встает и кланяется щеголеватым гостям, которые собрались на пир перед ураганом. «Хьюго» разметает этот пир своим мощным кулаком. Уже к завтрашнему утру жители Южной Каролины узна́ют все об ураганах, об их повадках. Повадках жестоких и беспощадных.

Ураган «Хьюго» приближается неспешно и неумолимо, уверенный в своей разрушительной силе. На экстренном совещании в редакции «Ньюс энд курьер» журналисты выслушивают доклад мрачного метеоролога, который все дни наблюдает за перемещением урагана. Он характеризует «Хьюго» как «чудовище, сумасшедшее и непредсказуемое». Это очень плохая новость, наряду с сообщением о том, что даже совместные усилия лучших специалистов планеты не могут точно определить маршрут продвижения урагана. Поведение «Хьюго» зависит, говорит метеоролог, от температурных колебаний, от воздушных фронтов, пересекающих траекторию урагана, от влияния Гольфстрима и еще от тысячи других факторов, просчитать которые выше наших возможностей. С равным успехом ураган может направиться к Саванне или Уилмингтону, сместиться на север или в глубь материка.

— Как вы полагаете, куда он все-таки ударит? Наиболее вероятные предположения? — спрашивает один репортер.

— Сэр, я полагаю, что ураган разразится над Чарлстоном, — отвечает метеоролог. — Точнехонько над нами.

Поскольку я живу к югу от Брод-стрит, то считаю своим долгом защищать эту уникальную и очень хрупкую часть города. Молли и Фрейзер уже отправили детей с Чэдом в летний дом в горах, штат Северная Каролина. Сами женщины решили переждать ураган в доме Найлза и Фрейзер, который находится на Уотер-стрит, недалеко от поворота на Чёрч-стрит. Родители и Чэда, и Молли категорически отказались покидать родной город в минуту испытаний, и дети, как ни старались, не смогли переубедить стариков. По их словам, фамильные дома выдерживали штормы с Атлантики на протяжении веков, и покидать город, чтобы переждать опасность в горах, — это, мягко выражаясь, малодушие. У Фрейзер разыгрался с родителями яростный спор, который стариков довел до отчаяния, а дочь — до слез. Все в городе жили с натянутыми нервами, на грани срыва.

Я как раз работаю над статьей об урагане, о подготовке к нему, когда звонит моя мать. Она находится в состоянии сильного возбуждения, что с ней бывает не часто. Она говорит, что Молли хочет забрать ее на Уотер-стрит. Мать требует, чтобы я подтвердил: она находится в здравом уме и здравом теле, в состоянии сама принимать решения и распоряжаться собой. Она не намерена покидать свой дом и сад, оставляя их на растерзание какому-то урагану, названному в честь экзальтированного и мелодраматичного французского романиста.[126] Вторя разговорам, которыми полнится город, я напоминаю матери, что она живет на самом берегу соленого озера. Если «Хьюго» пройдет над городом, то это случится ночью, во время высокого прилива. Приливная волна может достичь двенадцати футов, и тогда ее дом, ее сад и она сама окажутся под водой. Как единственный сын, я приказываю матери послушаться Молли, пойти с ней, и обещаю, что навещу их на Уотер-стрит. Советую матери собрать самые ценные вещи и взять с собой, сколько сможет, продуктов и воды. Она спрашивает, уж не считаю ли я ее обузой, безмозглым животным, и в ее голосе я улавливаю первые нотки безумия, которое вскоре охватит весь город.

Все дороги и улицы, ведущие из города, забиты автомобилями — люди охвачены желанием бежать во что бы то ни стало. Днем поднимается ветер, реки покрываются белыми барашками пены, их воды неистово сливаются. Повсюду расклеены самодельные предупреждения, но в них нет никакой необходимости. Я подъезжаю к тому месту на Фолли-Бич, где собрались виндсерферы и укрощают величайшие в истории волны. Поедая устриц, которых подали мне напоследок владельцы лавки на острове Боуэнса перед тем, как закрыть заведение и отправиться в Колумбию, я записываю в блокнот свои впечатления о запруженном автомобилями, покидаемом людьми городе. По радио и телевидению слышно одно зловещее слово: «Хьюго». В четыре часа дня я двигаюсь по пустынным улицам, ведущим к центру. Одно можно утверждать с уверенностью: в город не едет никто, все пытаются выехать из него. Трудно представить себе более апокалиптическую картину.

Проезжая по безлюдной Ист-Бэй-стрит, я замечаю, что птицы замолкли, чайки попрятались. Карпы в моем пруду ушли на самое дно и залегли там, поблескивая спинками с золотистыми крапинками. Ветер дует порывами, воздух пропитывается влагой. Я загоняю машину в старый гараж мистера Кэнона в переулке позади Трэдд-стрит, хотя вряд ли и машине, и гаражу повезет уцелеть, если придет ураган. Зайдя в дом, перехожу из комнаты в комнату и выискиваю вещи, которые мне особенно дороги или пробуждают воспоминания. И тут выясняется, что я люблю весь этот дом целиком, люблю каждую мелочь в его уютных стенах. Дом невероятно дорог мне, он служит уроком, что жизнь с равной легкостью может обернуться удачей, а может — бедой. У меня не было никаких прав на этот дом, и тем не менее он стал моим, стал прибежищем моей души, таким нарядным, таким красивым. Мне невыносима мысль, что он будет разрушен. Я крест-накрест заклеиваю скотчем изящные окна. Заперев резные двери, покидаю этот дом, эту любовь своей жизни, в минуту злейшей опасности и отправляюсь к Уайтхедам. Я молюсь за свой дом и прошу призрак Харрингтона Кэнона оберегать его в мое отсутствие.

— Детей у меня нет, — шепчу я себе, шагая вдоль Чёрч-стрит, по обеим сторонам которой трепещут пальмы, содрогаются от древнего ужаса дубы. — Моя жизнь наполовину прожита. Как я прожил ее, зачем?

Солнечный свет становится неестественным, нереальным, почти черным. От городских камней исходит ощущение обреченности и смирения. Соседи в моем квартале остались пережидать ураган у себя, и там царит какая-то странно-праздничная атмосфера. Из одного окна слышна музыка Вивальди, обрывки которой разносят усиливающиеся порывы ветра, из другого — голос Эммилу Харрис,[127] которая поет «Queen of the Silver Dollar». Кое-где в глубине комнат поблескивают экраны телевизоров, там речь идет только о «Хьюго». Никогда раньше не видел я Чарлстон униженным или напуганным, ни разу за всю свою жизнь. Наверное, что-то похожее творилось только во время Гражданской войны, когда эскадра северян непрерывно обстреливала город. Я ощущаю приближение урагана каждой клеткой тела, словно оно превратилось в датчик для регистрации земных катаклизмов.

На балконе второго этажа раздается стук, поднимаю глаза и вижу мужчину средних лет с банданой на голове, который пытается проникнуть в пустующий дом. Возможно, это первый мародер в городе, но, видит бог, не последний. Останавливаю патрульную машину и сообщаю полицейским адрес, но они ведут себя так, словно совершающийся сию минуту грабеж не представляет для них ни малейшего интереса. Их рация захлебывается от приказов начальства. По звуку сирены понимаю: к кому-то спешит «скорая помощь». Мелькает мысль: а где сейчас Старла? Успокаиваю себя тем, что она уже далеко, и выкидываю ее образ из головы — этим искусством я овладел в совершенстве.

Открываю ворота дома на Уотер-стрит, переступаю порог и оказываюсь посреди мирка, к возникновению которого тоже приложил руку. Ветер захлопывает дверь за спиной. Вхожу в холл, где вокруг телевизора собрались обитатели нашего ковчега. Сделанные со спутника фотографии «Хьюго» наводят ужас. Кажется, размерами он превосходит весь штат Южная Каролина.

— Он ни за что не обрушится на Чарлстон, — заявляет Уорт Ратлидж, ни к кому не обращаясь. Я уже успел забыть эту интонацию всезнающей уверенности в его хорошо поставленном голосе. — Он повернет к северу после того, как пересечет Гольфстрим.

Уорт недавно сломал бедро, играя в гольф в Чарлстонском загородном клубе, и до сих пор передвигается в кресле-коляске. Раздражительность присуща его натуре от рождения, но после несчастного случая она усугубилась. Инстинктивно я всегда избегал Чэдуорта Ратлиджа-девятого, и перспектива провести незабываемую, судя по всему, ночь под одной крышей с этим ничтожеством голубой крови меня не радует. Пока пятый канал передает неутешительные новости, Молли на кухне готовит ужин, а Фрейзер разносит аперитивы испуганным телезрителям. «Унесенные ветром» репортеры с растрепанными шевелюрами на фоне бурлящих пенных барашков выкрикивают данные о скорости ветра. Семь часов вечера, наши глаза прикованы к ужасному оку «Хьюго», который, следуя недоброму капризу, угрожает затянуть Чарлстон в свою чудовищную воронку.

— Помяните мои слова, — повторяет Уорт. — Гольфстрим заставит его повернуть в сторону.

— Дорогой, — говорит ему жена, — не соизволишь ли ты заткнуться? Одному Богу известно, обойдет ураган нас или нет.

— Не бойся, мама. — Фрейзер усаживает мать на стул и гладит, чтобы успокоить — та дрожит от страха.

— Я всегда знала, что умру во время смерча, — говорит миссис Ратлидж.

— Глупости. Во время смерча погибают только крестьяне в лачугах да бедняки в трейлерах. Во время охоты на оленей в этом штате погибло больше людей, чем во время ураганов. — Уорт протягивает бокал, и я встаю, чтобы налить ему.

— Что вам угодно? — спрашиваю.

— Мне угодно, чтобы мой бокал наполнила моя дочь, а не ты, Лео. Я даже и не заметил, что сюда пришла ходячая сплетня.

— Не беспокойся, Лео, я налью. — Фрейзер спешит к бару в углу комнаты.

— Уорт, ведите себя прилично, — просит Молли, высовывая голову из кухни. — Мы с Фрейзер ведь предупреждали вас. Вы обещали вести себя хорошо.

— Лучше бы я остался дома, — рычит Уорт. — Мой дом — это крепость, он прочней гранита. Он выдержит даже ядерный удар.

— Но дом находится рядом с гаванью, — напоминаю я. — Во время урагана волны могут накрыть его.

— Особняк Барнуэлла-Ратлиджа простоял две сотни лет и обошелся без советов каких-то там католиков, — заявляет Уорт, чем оскорбляет мою мать, а уж она-то в состоянии постоять за себя.

— Уорт! — говорит она ему с ледяным спокойствием. — Я знаю, что Христос умер на кресте ради спасения всего человечества. Но мне с трудом верится, что ради спасения такого сукина сына, как ты.

— Линдси! — бормочет Гесс Ратлидж с видом оскорбленного достоинства. — Это уж чересчур. Хотя Уорт бывает резковат, когда взволнован или напуган.

— Напуган? — фыркает Уорт. — Я напуган? Чего мне бояться? Дождика? Говорю же вам, этот чертов ураган пройдет стороной. Сколько раз повторять?

— Извинись перед Лео, — требует Фрейзер.

— Прошу прощения, папист, — извиняется он, но со смехом, пытаясь обратить все в шутку, чтобы сохранить лицо. Его извинение неискренне, но я его принимаю — этой ночью вообще все смешалось.

Найлз присоединяется к нам, закончив заклеивать окна.

— Тревор, может, сыграешь? — просит Фрейзер. — Самое лучшее, что ты знаешь. Нервы на пределе.

— СПИД передается воздушно-капельным путем? — спрашивает Уорт у своей жены, не заботясь о том, чтобы понизить голос.

Пока Тревор играет, Молли приносит суп из бычьих хвостов, тушеную свинину со спаржей, отварной картофель и салат. Мы выстраиваемся в шеренгу, передаем тарелки друг другу и сообща накрываем на стол. Когда садимся, Фрейзер просит меня прочитать молитву перед едой. Мы беремся за руки, сидя вокруг стола из красного дерева, который когда-то принадлежал прапрабабушке миссис Ратлидж. Тревор обрывает концерт Моцарта на середине, но остается за фортепиано. Четыре люстры освещают комнату уютным, умиротворяющим жемчужным светом. Я произношу слова молитвы:

— Бог ветров, Бог штормов, мы вручаем себя Твоей власти в эту таинственную ночь, в эту ночь страха и трепета. Неслучайно Ты собрал нас вместе, под одной крышей. Наверняка тому есть причина, и эта тайна откроется на рассвете. Мы просим Тебя: будь милостив к этому городу, к этому дому и к этим людям. Мы веруем в Тебя и понимаем неизбежность бедствий, которые постигают землю, природу смерчей, силу слова и смысл Тайной вечери. Мы верим в Твое милосердие и надеемся, что Ты оправдаешь наши надежды. Мне очень жаль, что Уорт Ратлидж не любит католиков, и надеюсь, что за этот тяжкий грех Ты отправишь его в преисподнюю, пусть вечно горит в адском огне. Аминь.

— Аминь, — вторят собравшиеся, и даже Уорт выдавливает натянутый смешок.

— Ненавижу показные, чересчур красноречивые молитвы, — язвительно замечает моя мать и берется за ложку.

— Сегодня нам нужна хорошая молитва, доктор Кинг, — отвечает Молли, наливая суп своему свекру. — Лео, подкати Тревора к столу.

— Я не голоден, милая, — откликается Тревор.

— Музыка успокаивает меня, — говорит ему миссис Ратлидж со страдальческой улыбкой. — Я чувствую себя как жена Ноя. Перед потопом.

— Это всего-навсего ураган, — заявляет ее муж. — Дождик с ветром. При чем здесь потоп?

— Как поживают дети? — спрашиваю я у Молли.

— Они в безопасности, в горах. Чэд говорит, что все местные гостиницы переполнены. Если дело примет плохой оборот, нам, возможно, придется воспользоваться твоим домом, Найлз. Родители Айка с детьми уже там.

— Если бы я поехал на север, то остановился бы в гостинице «Гроув-Парк», — говорит Уорт, с аппетитом поедая мясо. — Самый роскошный отель в Эшвилле. «Риц-Карлтон» по сравнению с ним — кемпинг.

Моя мать откашливается и кладет салфетку на стол.

— Я не могу во время урагана находиться рядом с этим вульгарным типом.

— Успокойся, мать, — прошу я.

— Мы с вами любим Париж, доктор Кинг, — говорит Тревор и наигрывает мелодию «As Time Goes Ву» из «Касабланки» — он знает, что мать ее любит.

Когда он заканчивает громким аккордом, в наступившей тишине Молли шепчет:

— Вы только послушайте, какой ветер! Боже мой!

— Надо было остаться дома, — ворчит Уорт Ратлидж. — По крайней мере, если и умрем, то в достойном доме.

— Заткнись, Уорт! — огрызается его жена и, резко поднявшись, уходит в дальнюю гостевую комнату. За ней быстрым шагом идет Фрейзер и отсутствует несколько минут, успокаивая ее.

Я подвожу Тревора к дивану и говорю, что не отстану, пока он хотя бы не выпьет молочного коктейля перед сном. Странное следствие СПИДа заключается в том, что Тревор продолжает терять вес независимо от того, сколько калорий мне удается впихнуть в него. Он все время обвиняет меня в том, что я закармливаю его, как французская фермерша рождественского гуся. Я выдумываю тысячу поводов, чтобы заставить его перекусить самыми калорийными блюдами, которые мне известны, но еда не идет Тревору впрок.

Приношу Тревору молочный коктейль, потом стою возле матери, которая не желает отходить от телевизора с его душеспасительными программами, где сводки новостей чередуются с полезными советами. «Хьюго» теперь напоминает винтовку, перекрестье прицела которой наведено точно на Чарлстон. Надеваю дождевик, чтобы выйти на улицу и оценить обстановку.

— Я собираю информацию для газеты, — возражаю я на протесты матери. — К тому же меня волнует ситуация к югу от Брод-стрит. Пойду проверю уровень воды.

— Я с тобой, — заявляет Молли.

— Ни в коем случае! — вмешивается Фрейзер. — Подумай о своих детях.

— Хорошо, — надевая дождевик, кивает Молли. — Я о них подумала. Пошли, Жаба. Пока ветер не стал еще сильнее.

Нам приходится объединить усилия, чтобы открыть дверь осажденного дома. Снова завладев дверью, ветер с оглушительным треском ее захлопывает. Дебби Чард сообщила, что сила ветра достигает восьмидесяти миль в час. Зажмурившись, мы с Молли вслепую совершаем спринтерскую пробежку до стены Бэттери. Странный зеленый свет неприятно действует на нервы. Взявшись за руки, мы пытаемся устоять на ногах, двигаясь навстречу урагану. Поднявшись по ступеням на дамбу, мы хватаемся за поручни — обычно отсюда туристы любуются фортом Самтер и особняками на Ист-Бэй-стрит. Дождь сечет по лицу, внезапно волна перехлестывает через дамбу и едва не смывает нас.

— Лично мне ситуация ясна. — Молли силится перекричать ветер.

Мы выпрямляемся и смотрим на Чарлстонскую гавань, которая приобретает грозный, устрашающий вид. Цвет воды пугает меня. Мне казалось, что я знаю все его возможные оттенки — от зелено-серого до коричневого. Но сейчас воды Купера стали абсолютно белыми, будто лицо смертельно больного.

Держась за руки, мы, как заправские спринтеры, возвращаемся обратно наперегонки с ветром. Встретив у парадных ворот Найлза, мы разражаемся истерическим смехом.

— Заходите через задние ворота, ребятки, — кричит он. — Парадные закрыты. Я вышел запереть сарай, и тут в меня врезалось миртовое дерево — его вырвало с корнем. Я чуть в штаны не наложил.

— И ты рисковал жизнью ради сарая с инструментами? — спрашивает Молли. Это ее почему-то смешит.

— Трудно придумать более курьезную смерть, — говорю я.

— Можно и не пытаться! — подхватывает Молли.

Вместе входим в дом, хохоча и стряхивая воду с плащей. Мы с Молли рассказываем Найлзу, что видели. Где-то на улице раздается громовый раскат — и гаснет свет. На мгновение вспыхивает сгоревший трансформатор, и дом погружается в полную темноту.

До гостиной мы добираемся на ощупь. Тревор встречает нас словами:

— Здесь темно, как у бога за пазухой.

— У вас есть фонари «молния»? — спрашивает Молли у Фрейзер, которая пытается нащупать на комоде спички.

— Зажжем свечи и достанем фонарики, — отвечает Фрейзер.

Сейчас, когда в городе завывает «Хьюго», с корнем вырывая сосны, подхватывая и кружа их, словно зубочистки, в фосфоресцирующей темноте и разбивая о стены домов, Фрейзер разговаривает более высоким, чем обычно, голосом. Черный дуб прибило к двери соседнего дома. Вдоль по улице один за другим вспыхивают и перегорают трансформаторы. Мы с Найлзом немного приподнимаем жалюзи, чтобы взглянуть, что делается снаружи. Нас поражает изумрудно-зеленый свет, такой яркий, что можно видеть, как автомобили и яхты порхают в воздухе, словно насекомые. Мимо окна с визгом пролетает такса. В соседнем квартале перегорает еще несколько трансформаторов, и скрученные, как спагетти, провода падают на землю. Дорожный знак «стоп» врезается в ствол пальмы. Сильнейший порыв ветра, кажется, сейчас оторвет сам дом от фундамента. Но старые дома выдерживают натиск ураганов, как морские волки.

Молли замечает, что мы стоим у окна.

— Вы с ума сошли? — кричит она. — Если магнолия упадет, то вы как раз получите по башке.

— Ты права, — киваю я, и мы с Найлзом отходим от окна.

Из-за перепадов атмосферного давления закладывает уши, пересыхают губы. Мы тяжело дышим, передавая друг другу охлажденные бутылки с водой и пивом.

— А дом-то держится! — говорит Найлз со сдержанным оптимизмом, который тут же навлекает критику со стороны моей матери.

— Я не спешила бы с выводами! — отвечает она.

— Черт подери, Линдси! — фыркает Уорт. — Ты всегда рассуждаешь как учительница.

— Не всегда, Уорт. Иногда на меня нападает маразм, и тогда я рассуждаю как адвокат с Брод-стрит.

Уорт не успевает ответить, потому что поднимается оглушительный грохот. Дом трясется и подпрыгивает, ему вторят огни свечей.

— Тут становится опасно! — кричит Молли. — Дом, похоже, не выдержит.

— Этому дому двести лет! — орет Уорт. — Наши предки строили на века! Этот дом выдержит все!

— Твои предки никогда ничего не строили, — возражает моя мать. — Строили их рабы.

Уорт снова не успевает ответить, потому что мать вдруг вскрикивает:

— Вода! Боже мой, Лео! Прилив!

Вода начинает проникать в дом через окна и двери. Сначала медленно и методично. Затем ветер срывает оконные рамы, пол первого этажа засыпают осколки стекла. Высокий прилив и тринадцатифутовая океанская волна со всей неодолимой силой наступают на дом. Не успеваю я пошевелиться, как оказываюсь по щиколотку в воде.

— Неужели это все из-за дождя? — недоуменно восклицает Фрейзер.

— Нет, это океан решил нанести нам визит, — кричит в ответ Найлз. — Я раньше не понимал, почему эта улица называется Уотер-стрит.[128] Давайте перебираться наверх.

Я помогаю матери подняться и веду ее к лестнице, там встречаю Фрейзер, она возится с Тревором, в котором весу восемьдесят фунтов. Вода быстро прибывает. Я кричу:

— Может ли лучшая баскетболистка «Эшли-Холла» затащить моего друга по лестнице?

— Да, уж будь уверен. А ты можешь поднять моих родителей?

— Да, уж будь уверена. Найлз, займешься миссис Ратлидж?

— Да, мы идем, — откликается Найлз. Он несет миссис Ратлидж на руках. В этот момент гаснет свет, все погружается во тьму.

Шагая в воде, я пытаюсь разыскать коляску с мистером Ратлиджем.

— Где вы, мистер Ратлидж? — кричу я.

— Здесь, Лео, — отвечает он слабым дрожащим голосом.

Добравшись до него сквозь потоки воды, закручивающиеся водоворотом, обнаруживаю старика по горло в воде, он едва не лишился рассудка. В отчаянии Уорт Ратлидж хватает меня, и моя голова оказывается в черной, взбаламученной воде. Вынырнув, я кричу ему в ухо:

— Уорт! Я вместе с вами поплыву к лестнице! Не топите меня! И держите голову над водой!

Слышу, как у меня за спиной в воду плюхается Найлз. Луч фонарика выхватывают из темноты наши головы. Я пытаюсь удержаться сам и удержать над водой Уорта. По гостиной с ее старинной мебелью гуляют самые настоящие волны. Найлз подплывает к нам, и только благодаря его помощи нам с Уортом удается достичь лестницы. Старик вопит от боли, пока мы затаскиваем его наверх. Похоже, сломанная нога травмирована во второй раз. На лестничной площадке мы с Найлзом беремся за руки, сажаем Уорта на скрещенные ладони и так переносим его в комнату внука. Обезумев от боли, он громко стонет. В комнату входит миссис Ратлидж, растрепанные волосы падают ей на лицо. Подсвечивая себе фонариком, она роется в промокшей сумке, ищет обезболивающее.

— Миссис Ратлидж! — восхищенно говорю я. — И в этом кошмаре вы умудрились не потерять свою сумочку?

— Леди не может расстаться с губной помадой ни при каких обстоятельствах! — возвысив голос, отвечает миссис Ратлидж и вынимает несколько таблеток. — Проглоти это, Уорт, — говорит она. — Запить нечем.

Тот безропотно подчиняется.

На втором этаже пока сухо. Мы вытираемся, приводим себя, насколько возможно, в порядок. Я и Найлз, вооружившись фонариками и свечами, сидим на верхней ступени лестницы и следим за подъемом воды, чтобы успеть вовремя ретироваться на чердак. Упадок физических и душевных сил охватывает нас, когда мы видим, как неотвратимо, ступенька за ступенькой, поднимается вода. Но около трех часов утра мы замечаем, что наступление прекращается. В течение получаса вода стоит на месте, замерев на расстоянии двух ступеней от второго этажа, а затем медленно, но явственно начинает отступать.

На улице затихает ветер — кажется, «Хьюго» решил покинуть наш город. Свечи почти догорели.

— Все, пронесло, — произносит Найлз и сжимает мне руку.

В зловещей темноте, среди наводящего ужас величия потопа, он просто держит меня за руку. Ему это необходимо. Мы сидим и смотрим, как отступает вода, а я вспоминаю приют и тот день, когда познакомился с Найлзом, и думаю о том, что на протяжении всего тяжелого, мучительного детства он нуждался в руке, за которую можно взяться. Это было то немногое, что я мог сделать для него. Он же давным-давно преподал мне урок: самый несчастный из людей может найти в себе огромные внутренние силы. И порой даже стать героем.

Мы заснули, как сидели, на лестнице, и проснулся я, когда взошло солнце. Тишайшая тишина, спокойнейший покой окружают нас. Подойдя к окну, я смотрю на разрушенный город: крыши начисто снесены, веранды тоже, деревья вырваны с корнем или сломаны пополам. Впечатление такое, будто мой город пережил бомбардировку и уничтожен, будто «Хьюго» с неким извращенным вдохновением превратил Чарлстон в Гернику.

Вскоре просыпается Найлз. Мы спускаемся по лестнице, черной от ила и грязи. Первый этаж разрушен полностью, до неузнаваемости. Вся старинная мебель, антиквариат, восточные ковры, обе люстры, портреты предков Ратлиджей, фарфор «Споуд»[129] либо испорчены, либо унесены потоком воды. Все покрыто слоем ила толщиной в фут. Продукты, которые хранились в холодильнике, смешались с илом и уже начали подгнивать. В течение ближайших дней город превратится в выгребную яму.

Я подхожу к окну, из которого мы с Найлзом наблюдали за ураганом. Сейчас оно открыто, двойные стекла разбиты. Посреди двора перед домом Найлза взгромоздился желтый «фольксваген» 1968 года, покореженный, словно консервная банка. Рядом с ним вытянулся распухший труп золотистого лабрадора-ретривера. Повсюду валяется дохлая рыба. Запах сточных вод наполняет незнакомый, не похожий на Чарлстон город.

Найлз тоже подходит к окну, кладет руку мне на плечо.

— Не сдерживайся, поплачь.

Я плачу, но слезы, странным образом, не приносят мне облегчения. Прекраснейшее творение рук человеческих, удивительный город поставлен на колени, унижен, подвергнут надругательству и превращен в гниющие руины.

— Хватит сидеть здесь, — говорит Найлз. — Пойдем посмотрим, что с твоим домом. Может, ему досталось меньше, чем моему.

С большой осторожностью мы пробираемся через двор.

— Проклятье! — восклицает Найлз, когда мы перелезаем через покореженный забор. — Сарай-то сохранился лучше, чем дом.

Действительно, сарай оказался более прочным, несмотря на то, что вода, судя по всему, понималась до самой крыши.

— Предки Уорта возвели его, — бесстрастно комментирую я, и Найлз смеется.

Перебравшись через остатки забора, мы медленно идем по восточной стороне Чёрч-стрит. Она тоже разрушена, как после бомбежки, но мы достигаем границы, отмеченной полоской ила, у которой вода прекратила свое вторжение. Повсюду валяются трупики птиц и кошек, тут же разорванный пополам знак «уступи дорогу», бог весть откуда занесенная сюда вывеска концерна «ЭКСКОН»,[130] помятый автомобиль, вырванный с корнем дуб. И куда ни глянь — уничтоженные, погубленные, истерзанные сады. Словно для того, чтобы подчеркнуть урон, день занялся ясный, жаркий. Теперь полное сил солнце Южной Каролины позаботится о том, чтобы запах разложения распространился как можно скорее.

Свернув на Трэдд-стрит, мы сталкиваемся с еще более сильными разрушениями. Я не узнаю места, где прожил всю свою взрослую жизнь. Мы с большими предосторожностями продвигаемся по улице, усыпанной осколками стекла, пока не останавливаемся перед моим домом.

— С виду все не так плохо, — говорит Найлз.

— А где садовые ворота?

— Ветер унес, — спокойно поясняет Найлз. — Ключи у тебя есть?

Я подаю ему ключ, и он открывает дверь в дом. Входим. Все осталось, как было. Мой дом устоял перед «Хьюго». Разве что с крыши сорвало несколько черепиц и залило чердак да кое-где разбились окна. Но в целом мой дом уцелел после жесточайшего урагана и вышел из него почти невредимым. Я плачу, но слезы снова не приносят мне облегчения.

— Сними одежду, Жаба, — говорит Найлз.

— Зачем?

— Она вся в грязи.

Найлз находит несколько полотенец и пару кусков мыла в ванной, а в туалете кроссовки.

Надев их, он выходит на задний двор, к бассейну, который полон свежей воды. Он споласкивает себя с головы до ног, потом основательно намыливается. Я следую его примеру. Волосы напоминают птичье гнездо. Солнце заливает мой опустошенный сад. Отмывшись и вытираясь на ходу, иду к пруду с карпами. Оплакиваю их смерть и тут — о чудо! — замечаю троих счастливчиков, которые пережили ураган. Они поднялись со дна и поблескивают золотистой чешуей, сообщая о своем чудесном спасении.

— Ну, мне нужно идти на работу, — говорю я.

— Конечно нужно. Но не в таком же виде.

Смеемся, поглядев друг на друга, — оба стоим голышом. Смеемся долго, пока наш смех не начинает походить на те звуки, которые чаще можно слышать в доме умалишенных, чем в саду чарлстонца.

Одевшись, бреду по разрушенной Кинг-стрит, переступаю через обломки стекла, уворачиваюсь, как от змей, от оборванных проводов. Перебираюсь через стволы поваленных деревьев. Полицейский останавливает меня и говорит, что может пристрелить на месте как мародера. Я хохочу, второй раз за это утро, и показываю ему сильно подмоченное удостоверение журналиста.

— Вы Лео Кинг, тот самый, — удивляется он. — Подумать только. А я сержант Таунсенд.

— Вы не окажете мне услугу?

— Не окажу. Я на дежурстве. Вы, может, не слыхали. У нас тут ночью прошел ураган.

Говорю полицейскому, что я близкий друг Айка Джефферсона и мне нужно ему кое-что сообщить. Прошу передать Айку, что Найлзу нужно помочь с перевозкой стариков из его дома в мой, а потом доставить их в горы.

— Какое дело шефу полиции до этой фигни? У него и так забот полные штаны, — отвечает сержант Таунсенд.

— Это касается его родителей и детей в том числе. Разве Айк не отдавал приказа об аресте мародеров?

— Как же! Тюрьма забита под завязку. Он приказал разбираться с мародерами прямо на месте.

— Узнаю своего друга. Ваше имя, сержант Таунсенд, будет в завтрашней газете.

Айк присылает к дому Найлза пикап, в который погружаются все, за исключением Молли и меня. Найлз недоволен тем, что Молли остается, он считает, что ей здесь нечего делать, пока Национальная гвардия не расчистит завалы и не восстановит энергоснабжение. Дом Ратлиджей и ее собственный повреждены так сильно, что без бригады строителей их не восстановить. Но Молли неколебима, как скала. Она твердо решила остаться и, немало удивив меня, заявляет:

— Мы с Лео хотим посмотреть, что сталось с бабушкиным домом.

— На остров Салливан никого не пропускают, — отвечает Найлз. — Везде стоят патрули Национальной гвардии. По мостам не проехать.

— Я нашла лодку, — упорствует Моли. — С мотором. Она на ходу.

— А что я скажу Чэду? И твоим детям? — спрашивает Фрейзер.

— Скажи им, что я в Бразилии, — невозмутимо отвечает Молли.

Когда они наконец уезжают, мы с Молли идем туда, где раньше была пристань для яхт. По дороге останавливаемся возле дома моей матери. Он разрушен, дом По сохранился немногим лучше. Но Молли настроена решительно, у нее нет времени на то, чтобы сожалеть и проливать слезы. Айк действительно раздобыл для нее лодку, она ждет нас у разрушенной пристани. Лодки и яхты расшвыряло по всему Локвудскому бульвару и его окрестностям. Весь шик и блеск яхт стоимостью в миллион долларов обратился в ничто. Молли полностью сосредоточена на своей цели и ни на что не обращает внимания. Через это кладбище яхт мы пробираемся к маленькой лодке, которая пережила «Хьюго» в гараже соседа Айка. Я завожу мотор, Молли указывает пальцем в направлении острова Салливан. Я говорю, что и без нее знаю путь, но если патруль Национальной гвардии меня подстрелит, она мне больше не друг. Она не смеется и не произносит ни слова, пока мы пересекаем Чарлстонскую гавань. Здесь мы становимся свидетелями новых разрушений — на этот раз особняков на Бэттери. Лодка маленькая, а прилив сильный, и путь до южного побережья острова занимает у нас более часа. Две рыбачьи лодки увязли в соленом болоте.

Теперь мы плывем мимо прибрежных домов. Точнее, мимо того, что от них осталось.

— Бедные Мэрфи. Бедные Равенели. Клэр Смит этого не переживет. А Сандерсам и Холтсам повезло, их дома устояли. Бедные Джонсы. Бедные Синклеры, — бормочет Молли.

Печальное перечисление продолжается, пока мы плывем к нашему любимому бабушкиному дому. К дому Уиззи. К летнему домику. Скоро уже. Скоро.

— Где же он, Лео? Где дом Уиззи? Почему Бог не спас дом Уиззи? От него ничего не осталось! Его больше нет! — Молли начинает плакать, когда мы поворачиваем к мысу, на котором стоял дом Уиззи.

Я вытаскиваю лодку на песок и сторожу ее, пока Молли оплакивает руины своего детства. Она ползает на коленях по песку, рыдает, кричит, выходит из себя, и ей совершенно наплевать, видит ее кто-нибудь или нет. Жалкие останки предстают нашим глазам: нижняя часть стены, кусок террасы, где мы когда-то играли в пинг-понг и танцевали под музыкальный автомат. Музыкальный автомат смыло, стол для пинг-понга сломан. А старый дешевый диван чудом пережил наводнение, водой его прибило к обломку разрушенной стены. Вот торшер, сушилка и пластинка — последнее напоминание об исчезнувшем музыкальном автомате. Я поднимаю пластинку и читаю наклейку: Джонни Кэш,[131] «Ballad of a Teenage Queen». Боже мой, думаю я, эта песня поведала историю Шебы задолго до того, как та приехала в Чарлстон.

— Стой! Руки вверх! — слышится окрик.

Подняв глаза, вижу двух до странности молоденьких гвардейцев с автоматами наперевес, нацеленными прямо на нас. Бросаю пластинку и поднимаю руки вверх.

— Пошли прочь из моего дома! — набрасывается на них Молли. — Какое право вы имеете расхаживать по дому Уиззи? Убирайтесь из бабушкиного дома и никогда не возвращайтесь! Если только я не приглашу вас в гости, черт возьми, а я не приглашу! — Она бежит по песку, падает на колени.

— Мы выполняем приказ, мэм, — отвечает один гвардеец. — Высаживаться на остров строго запрещено. Мы пытаемся не допустить мародерства.

— Мародерства? — кричит Молли. — По-вашему, я пришла сюда, чтобы грабить? Чем здесь можно поживиться, черт возьми? Вот мячик для пинг-понга. Может, им? Или банкой из-под пива, а? А вон там старая пластинка, видите? Знаете, зачем я сюда приехала, молодые люди?

— Нет, мэм, — в один голос отвечают оба гвардейца и опускают автоматы.

— Чтобы найти альбомы с фотографиями. Мы фотографировались каждое лето. Пять поколений нашей семьи. Бесценные фотографии! Ничего не осталось. Все, все потеряно!

— Джентльмены! — окликаю я их. — Я позабочусь о леди. Я увезу ее с острова. Через несколько минут нас здесь не будет.

— Хорошо, сэр, — отвечает один гвардеец, и они уходят.

Молли, чарлстонская аристократка, взяла верх над парнями из простых. Когда я оглядываюсь, они спешат к своему джипу.

Но едва гвардейцы уходят, как Молли снова начинает рыдать и причитать. Я жду, когда она выплачется, потому что есть горе, которое невозможно утешить. Мне выпала честь разделить с Молли эту сокровенную минуту. Мы стоим на священной земле, на земле, ставшей памятником ее детства. И хотя дом, конечно, можно построить заново, должно пройти лет пятьдесят, чтобы он стал святыней, какой был старый дом. Молли прекращает плакать только тогда, когда до наших ушей доносится странное пыхтенье откуда-то поблизости. Подходим к промокшему насквозь дивану, обращенному к нам спинкой, и обнаруживаем шестифутового дельфина, который возлежит на подушках, словно такова воля Божья. Животное чудом уцелело. Молли посылает меня на поиски чего-нибудь, на чем можно отнести дельфина в море.

Мне на глаза попадается довольно большой обломок стола для пинг-понга, который, по идее, должен сгодиться. С большой осторожностью мы перекладываем дельфина на этот обломок. Нам приходится покряхтеть и попотеть, чтобы донести животное до моря. Мы похожи на двух солдат, которые выносят раненого товарища с поля боя. Дельфин тяжелый, очень тяжелый, а у нас с Молли осталось не так много сил после ночного бедствия, едва не погубившего животное. Падаю на колени и едва успеваю встать, как падает Молли. Но мы не выпускаем из рук наши импровизированные носилки и упорно движемся к воде.

Солнце клонится к закату, когда мы наконец заходим в воду по пояс. Погрузив дельфина в море, отпускаем обломок стола. Какое-то время мы сопровождаем нашего подопечного. Закатное солнце пронизывает лучами гавань и золотит лицо Молли. Несмотря на свое изнеможение, минут пятнадцать мы не покидаем пострадавшего собрата. Мы поливаем его водой, воскрешаем к жизни. Нам это необходимо. Мы хотим убедиться, что «Хьюго» не всемогущ и уничтожить жизнь в этом краю, в этих водах никакой ураган не в силах. Наконец дыхание дельфина становится ровнее, он делает попытки двигаться у нас в руках, его кожа начинает блестеть. В последних лучах солнца он напоминает большую золотистую туфлю. В тот момент, когда силы окончательно покидают меня и мне кажется, что я вот-вот упаду на дно и утону, дельфин бьет по воде мощным хвостом и уплывает прочь, покидая нас навсегда. Мы с Молли кричим от радости, слезы текут у нас по щекам. Мы снова каждый сам по себе, но это ничего. Это нормально. Наша дружба соединяет нас сияющим кольцом.

Утром в понедельник я описал в газете нашу поездку на остров Салливан и горе Молли, которая обнаружила, что дом ее бабушки разрушен. Но таких историй тогда в Чарлстоне были тысячи. А вот судьба дельфина тронула сердца моих читателей. Спасая дельфина, Молли спасла что-то важное в душах чарлстонцев. Я пишу о том, как прекрасна Молли Хьюджер-Ратлидж, и признаюсь, что полюбил ее с первой встречи. Незаметно статья превращается в любовное послание к Молли. В последнем абзаце я пишу, что в тот момент, когда дельфин ожил и, ударив хвостом, уплыл в море, я взглянул на Молли другими глазами. Передо мной была женщина, которой я раньше не знал. На моих глазах Молли Ратлидж превратилась в морскую нимфу, в повелительницу ураганов.

Глава 28 Семь процентов

В ближайшую после урагана «Хьюго» пятницу мы с Молли едем в Северную Каролину, чтобы забрать родственников, которых ураган загнал в горы. Молли удалось раздобыть три бригады строителей, и те приступили к расчистке завалов и ремонту особняка Ратлиджей, ее собственного дома на Ист-Бэй-стрит и того дома на Уотер-стрит, который мы неразумно выбрали, чтобы переждать самый разрушительный ураган за всю историю Чарлстона. Мне посчастливилось найти строителей из Оранджбурга, и они занялись очисткой от ила первого этажа дома, где я вырос. Всю неделю я крутился, как белка в колесе. Молли эти дни провела, ползая на четвереньках и выгребая грязь из своего дома. Они с Чэдом обладали одной из лучших коллекций антиквариата в Чарлстоне, а в ночь урагана вода перевалила через стену Бэттери. Я смог убедиться в том, что Уотер-стрит в начале XVIII века была речушкой, с обеих сторон окруженной солеными болотами, местом, где чарлстонцы любили ловить рыбу и креветок. Впоследствии речку засыпали, а болота осушили, но вода сохранила память о тех временах и хлынула по проторенному некогда руслу в город. Вы можете закидать песком все ручьи и реки, но соленая вода не забывает своих путей.

Молли погружается в сон, едва мы выезжаем на трассу I-26, и спит до тех пор, пока я не делаю резкий поворот на дорогу, ведущую к четырем домикам, где родились Найлз со Старлой. В течение многих лет я слышал, что Найлз ремонтирует хижины своего детства, но никак не ожидал увидеть такой красоты — мастерская работа плотника, скрупулезное внимание к деталям. Убогие хижины, в которых опасно было находиться, Найлз с Фрейзер превратили в хорошенькие домики, способные украсить сельский уголок Франции. На новых, прочных сваях они по-прежнему возвышаются над прозрачным ручьем, который веселым журчаньем радовал нас все выходные, и днем и ночью. Из двух домов выскакивают дети Чэда и Молли, Найлза и Фрейзер. Они бросаются навстречу нам. Дети Джефферсонов выбегают из третьего дома. Они окружают меня и чуть не валят с ног, бурно выражая свою радость криками: «Дядя Лео! Дядя Лео!»

Из четвертого домика выходит моя мать, при виде ее у меня щемит сердце. Впервые в жизни она выглядит как старуха. Мы обнимаемся и длим это объятие, не сразу отпуская друг друга. И в этом жесте кровного, семейного родства обретаем редкое чувство единения, прислушиваясь к говору ручья внизу.

— Как там мои магнолии? — спрашивает мать.

— Стоят как миленькие.

— А дом?

— Первый этаж затопило, так что он пострадал. Но я нанял ребят, они все приводят в порядок. Пока не закончат, поживешь у меня.

— А с твоим домом что?

— Ерунда, несколько царапин.

— Значит, иногда молитвы доходят до Бога.

— Молитвы чарлстонцев в последнее время очень редко.

Тревор сидит на крыльце под навесом и играет на губной гармошке. Клянусь, Тревор может сыграть Рахманинова хоть на кастрюле. Губная гармошка отлично гармонирует с окружающим пейзажем, его суровыми горами, быстрыми потоками. Кажется, что Тревор с рождения играет на этом инструменте. Я вхожу в дом и жду, когда он доиграет до конца «Barbara Allen». Подав Тревору бокал белого вина, наклоняюсь и целую его в лоб.

— Немного развлечемся перед обедом? — спрашиваю я.

— Вечно ты меня дразнишь. Одни слова, мало дела.

— Прости, что спустил на вас этого зверя, — киваю в сторону матери.

— Зверя? Это ты хватил через край.

— Где ты выучился играть на гармошке? Помнится, ты как-то сказал, что губная гармошка по сравнению с фортепиано все равно что сардина по сравнению с кашалотом.

— Да, я всегда предпочитал кашалотов.

— Как вы поладили с моей матерью?

— Да она просто душка, Лео. Кротка, как ягненок. «Хьюго» преобразил ее, — отвечает Тревор, а потом указывает на гармошку. — Позволь объяснить тебе, как играют на этом инструменте, Лео. Ты управляешь звуком, закрывая языком вот эти дырочки. А по части пользования языком я виртуоз. Если хочешь, можешь проверить.

— Жалею, что спросил.

— Но мой ответ позабавил тебя, правда? Я всегда обожал непристойные намеки. Малая толика скабрезности, капля бесстыдства — мой излюбленный вид юмора.

— Чую запах углей. Похоже, Найлз приступил к готовке. А где Чэд?

— В Чикаго. Уехал по делам. А ты думал, он будет нянчиться с детьми, вместо того чтобы делать денежки? — И вдруг, без перехода, Тревор говорит: — Лео, мне каждую ночь снится Шеба.

— Я еще не готов говорить о Шебе, — признаю́сь я. — Чуть погодя, но не сейчас. У нас пока не было возможности оплакать ее. Мы будем делать это до конца жизни. Может быть, я напишу о ней книгу. Обо всех нас. Обо всем, что с нами случилось.

— Ты не продашь ни одного экземпляра, если не сделаешь главным героем меня.

Мы смеемся. Раздается удар в колокол — нас зовут на обед.

Наша первая трапеза в горах носит характер торжественный, почти священный. Найлз приготовил стейки, а Фрейзер запекла картофель и свежие овощи, чтобы всех накормить досыта. Тренер Джефферсон взял на себя роль бармена и весь вечер наполняет наши бокалы. Миссис Джефферсон забрасывает меня вопросами про Айка и Бетти, но все, что я могу ей сообщить: они работают сутками и показали себя героями как во время урагана, так и после. Молли рассказывает о том, что видела на улицах города, об ужасных разрушениях. Она сделала удивительное открытие: оказывается, пальмы лучше выдерживают ураганный ветер, чем вековые дубы. Она объясняет это тем, что пальмы обладают большой гибкостью и под порывами ветра гнутся до самой земли, но не ломаются. Могучие дубы же могут стоять только прямо, и потому ветер вырывает их с корнем. Оказывается, на территории Цитадели погибло более пятидесяти дубов, и, судя по всему, во всем городе не осталось ни одного цветка. Я говорю, что, по данным «Ньюс энд курьер», в Южной Каролине погибло всего тридцать два человека — совсем немного, если учесть, что мы пережили на Уотер-стрит. Современные средства оповещения и дороги позволили людям вовремя покинуть побережье. Многие вняли предупреждениям и перебрались туда, где безопасно. Только немногие кретины вроде нас пережидали ураган дома и дорого заплатили за свою самонадеянность.

— Лео, я понимаю, что ты имеешь в виду меня, — говорит Уорт Ратлидж. — Я виноват, признаю. Я захотел остаться с женой, а это значило, что и Найлз, и Фрейзер, и Молли останутся, чтобы заботиться о нас. Если бы кто-нибудь погиб, я не простил бы себе этого до конца жизни.

— Каждый сделал свой выбор сам, Уорт, — говорит моя мать. — И нам выпал редчайший подарок судьбы: настоящее приключение.

— Надеюсь, первое и последнее в моей жизни, — откликается миссис Ратлидж.

— А мы не жалеем, что упустили его, — замечает тренер Джефферсон, его жена смеется в ответ. — Это все равно что тренироваться в августе. Помнишь те деньки, Лео?

— Еще бы! До смерти не забуду.

— Черт, оглядываюсь назад и сам не понимаю, как вы, ребята, это выдержали. Да и как я сам это выдержал.

— Тот футбольный сезон имел большие последствия, — говорит моя мать.

— Когда вы пришли в «Пенинсулу», в самый первый день, могли вы себе представить вот такой вечер, как сейчас? — спрашиваю я. — Что мы будем сидеть все вместе, с Найлзом Уайтхедом и семейством Ратлидж?

— Хорошая была команда, — говорит тренер Джефферсон, не отвечая на мой вопрос. — Отличные капитаны.

— Да, особенно белый, — киваю я. — Классный парень.

— А мой папа тоже играл в команде? — Малыш Айк встревает в разговор, обращаясь к деду.

— Твой папа и дядя Найлз были звездами команды, — отвечает тренер Джефферсон. — А дядя Чэд поразил меня, как никакой другой игрок в жизни.

— А дядя Лео? — спрашивает кто-то из детей.

— А дядю Лео опрокидывали на каждой игре, — отвечает тренер. — Зато много грозных защитников спотыкалось о его тело, пока он валялся на земле. — Тренер делает паузу, чтобы я мог выразить свое возмущение, а потом заключает: — Да, малыш, что правда, то правда. Таланта особого у Лео не было. Но он себя не жалел. Видит бог, он себя не жалел.

— Давайте лучше поговорим о нашей банде поддержки! — с искрой прежней горячности вступает в разговор Тревор. — Каковы мы были, а? Потрясли основы! Я был первым парнем-чирлидером за всю историю «Пенинсулы». А уж ножки-то у меня были лучшие в группе!

— Полегче с обобщениями, — отвечает Молли.

Вся наша компания переходит в дом, потому что к ночи воздух в горах становится холодным. Найлз ловко, привычными движениями, разжигает камин, его тепло ласкает кожу. В доме тесно, как в автобусе в час пик. Дети возятся на полу или сидят на коленях у взрослых. Ко мне на одно колено забрался малыш Айк, а на другое — малыш Найлз. Я не сомневаюсь, что в эту ночь буду спать крепко, как убитый.

Я уже начинаю клевать носом, когда очаровательная дочь Молли, шестнадцатилетняя Сара, просит:

— Мама, расскажи про дельфина!

— А вы откуда знаете про дельфина? — удивляется Молли.

— Папа позвонил и прочитал нам, — объясняет ей сын, Уорт-младший. — Из Чикаго звонил, — с детским удивлением добавляет он.

Молли в недоумении.

— Мою статью перепечатали в Чикаго. Ее передали по телеграфу, — объясняю я.

— Лео называет тебя богиней ураганов, моя дорогая, — сообщает дочери миссис Ратлидж официальным тоном, с ноткой искренней симпатии по отношению ко мне, которой я не слышал после ураганной ночи.

— Лео всегда увлекается, когда пишет, и все преувеличивает, — говорит Молли, но по глазам видно, что ей приятно.

— Наоборот, я преуменьшил! — возражаю ей.

Дети хотят услышать историю из ее собственных уст. Я сижу у камина и слушаю ясный, протяжный голос Молли, который переносит меня обратно в пострадавший от урагана город с домами без крыш. Обо всем Молли рассказывает подробно и точно, но, когда речь доходит до дельфина, она начинает спешить. Она торопится закончить рассказ, ее голос становится бесцветным, почти скучным. Финальную фразу она произносит без всякого выражения:

— Мы отнесли дельфина к воде и выпустили в море.

Наступает недолгое молчание, затем юная Сара заявляет с прямотой бесцеремонной юности:

— У дяди Лео эта история звучит лучше.

— У Молли отсутствует тяга к преувеличениям, свойственная моему сыну, — защищает Молли моя мать.

— Что у нее отсутствует, так это верность правде жизни, — поправляю я. — Скажите, дети, разве кто-нибудь из скучных, занудных, лишенных юмора друзей ваших родителей хоть раз рассказал вам настоящую историю? Конечно нет. Единственный человек в этой комнате, который всегда рассказывал вам увлекательные, захватывающие истории, — это старина Жаба. Жаба круче всех, вы согласны?

— Согласны! — кричат дети. — Жаба круче всех! — И тут же спохватываются: — После моего папы!

Счастливые, веселые дети моих друзей долгие годы являются для меня источником радости. Бездетность — мое личное горе и причина неутихающего конфликта между мной и матерью. Так что эта любящая ватага заменяет мне собственных детей. Я рассказывал им перед сном истории, в чем за долгие годы достиг совершенства. Я хотел развить их воображение, поэтому всегда в этих историях главными действующими лицами были они сами. Я превращал их в королей и королев, в рыцарей Круглого стола, они побывали «зелеными беретами» и солдатами Французского иностранного легиона. Вместе мы победили все ночные страхи, сражаясь с чудовищами, людоедами, злыми драконами. В наши истории попадают все мерзавцы, негодяи и хулиганы, с которыми дети встречаются на школьном дворе, и те учителя, которые унижают, вместо того чтобы учить. Конечно, мы ведем честную борьбу, но так уж выходит, что наши враги всегда погибают. Таков мой принцип: плохой парень должен умереть и смерть его бывает медленной и мучительной. К тому моменту, когда детям предстоит отойти ко сну, зло, затаившееся на границе ночи, лежит во прахе, поверженное и раздавленное. Я говорю: «Конец, а кто слушал — молодец», целую их и желаю им спокойной ночи.

— Давайте я расскажу вам про дельфина, как все было на самом деле, — говорю я. — Я расскажу вам эту историю сегодня перед сном.

— Я уже выросла, чтобы слушать байки на сон грядущий, — возражает Сара.

— Не бывает так, чтобы человек вырос из историй на сон грядущий, — отвечаю я. — Истории — слишком важная часть нашей жизни. Твой отец прочитал мою статью в чикагской газете. Почему ее напечатали там? Да потому, что моя история удалась на славу.

— Я готов подтвердить это в суде, — говорит Уорт.

— Кто из присутствующих считает, что дядя Лео что-то приукрасил? — спрашивает Фрейзер. — Поднимите руки.

Комната битком набита скептиками, трусами и занудами, лишенными чувства юмора. Все поднимают руки, и детский смех рассыпается по комнате, как горох.

— Итак, меня предали собственная мать, родители лучших друзей, дети лучших друзей и сами лучшие друзья. Это труднейшая минута в моей жизни. Хоть чему-то, что я говорю, вы верите?

— Нет! — в один голос кричат дети.

— Ну, процентов двадцать семь — правда, — заключает юная Сара, которая сидит рядом с матерью. — А остальное ты присочиняешь.

— Нет, девятнадцать процентов! — кричит малыш Айк. — Дядя Лео с самого моего рождения рассказывает мне, как я убиваю драконов, а я ни одного даже не видел!

Среди детского гама более всего меня задевают слова малыша Айка.

— Когда ты был совсем маленьким, и в комнате выключали свет, и ты оставался один, разве не казалось тебе, что рядом с кроваткой кто-то есть?

— А мне и сейчас кажется, — говорит Найлз-младший.

— А после моих историй что происходит с чудовищами, которые пугают детей и мешают им заснуть?

— Они погибают! — кричат дети.

— Двадцать семь процентов погибает? Или девятнадцать? — уточняю я.

— Сто процентов! — отвечают дети, что постарше.

— Тогда послушайте историю про Молли и дельфина. Слушайте внимательно, дети. Следите за моим рассказом. Тогда вы сможете определить, что в нем правда, а что я выдумал. Итак, дети, я научу вас сочинять истории. Это самый важный урок, который вам когда-либо преподавали в жизни. — Я встаю перед камином и говорю: — А река течет.

Это начало романа Джеймса Джойса «Поминки по Финнегану». Я подмигиваю матери, которая хмурится в ответ на мою шутку.

Река течет и внизу, под нами. И, как в реку, я погружаюсь в повествование.

— Когда известие о смерти великой актрисы Шебы По разнеслось по миру, первым, кто ее оплакал, был Господь Бог. Он с большой любовью и тщанием создал эту необыкновенную женщину и причислил ее к своим совершеннейшим творениям. Одна из его слез упала в Атлантический океан недалеко от Африки и породила ветер. Это был злой ветер. Он спросил у Бога, чего ему угодно, и Бог ответил: «Подготовься к великой битве, ветер. Собери свои силы и бесстрашие. Я подарю тебе глаз. Отправляйся в Чарлстон и покарай этот город. Чарлстонцы не уберегли Шебу По, они позволили убить мою Шебу! Я нарекаю тебя „Хьюго“».

И «Хьюго» восстал из океана, и закрутился воронкой, и начал свой устрашающий полет к Чарлстону, а его глаз хранил ту самую единственную божью слезу. Достигнув Чарлстона, «Хьюго» обрушился на город. Его оружие — ветер, дождь, наводнение. Он ломал дома, сносил крыши, затоплял улицы. Единственное место, которого «Хьюго» не тронул, это могила Шебы По. Она осталась чистой и сухой, как молитвенник. Все цветы, вырванные из садов Чарлстона, падали на ее могилу, по воле любящего и милосердного Господа.

Милосердный Господь сохранил жизнь людям, которые собрались во время урагана на Уотер-стрит. Господь спас им жизнь по причинам, известным только Ему, и нам не дано их понять. Среди спасенных была и Молли Ратлидж, она родилась принцессой в Святом городе и выросла, чтобы стать его королевой. Ее детство было безоблачным и счастливым, а больше всего она любила проводить лето в бабушкином доме на острове Салливан. Королевы часто испытывают чувства, недоступные простым смертным. Молли переживала и опасалась за бабушкин дом, за дом Уиззи. И вот она пошла на скотный двор, где трудился простой парень по имени Лео, он ухаживал за ослами и курами. Она подозвала этого самого Лео и шепнула ему на ухо, чтобы он нашел лодку и отвез ее на остров Салливан. И Лео выполнил приказ — он украл лодку у плохого капитана полиции.

Свежий ветер шевелил золотистые волосы королевы, а она смотрела на свой израненный город со слезами на глазах. Вдруг до ее ноздрей донесся неприятный запах, и она подумала, что простой парень пахнет в точности как ослы, за которыми он ухаживает. Лео в то же самое время подумал, что королева пахнет жасмином. Когда они подплывали к острову, вода забурлила — лодку окружила стая прекрасных, но чем-то встревоженных дельфинов. Молли спросила у дельфинов, что случилось, и те печально ответили, что потеряли свою королеву во время урагана. Ее выбросило далеко на берег, но стая слышит ее зов. Молли поклялась помочь. А когда королева дает клятву, клятва получает силу закона.

Лодка причалила к тому месту, где некогда стоял домик Уиззи. Молли заплакала, увидев, что ураган сровнял его с землей. Она обратилась к простому парню Лео, они вместе вышли на берег и разыскали королеву дельфинов — та лежала на белом диване посреди руин затопленного и разрушенного дома. Звали дельфиниху Шеба, вид у нее был несчастный, покинутый, обреченный. Она потеряла надежду на спасение и приготовилась к медленной смерти в клубах тумана, начавшего подниматься от воды. Но королеве дельфинов Шебе пришла на помощь королева Молли вместе с простым парнем по имени Лео, от которого пахло ослом. Они положили королеву дельфинов на деревянный обломок и согнулись под весом несчастного животного. Они спотыкались и падали, пока несли королеву дельфинов Шебу по песку к морю. Когда они наконец добрались до воды, их мускулы были сведены от напряжения.

Стая дельфинов наблюдала за этим спасением и всячески выражала свою радость. Дельфины выпрыгивали из воды, били хвостами. На языке, известном только животным и совсем маленьким детям, они сообщали, что Молли и Лео справились, что они спасли красавицу дельфинью королеву.

В воде к королеве Шебе вернулись жизненные силы. К ней подплыл ее король, ее окружила почетная свита, все были счастливы, что она спасена.

Выгнув изящный хвост, Шеба нырнула в океан, который служил ей королевским дворцом.

А королева Молли вернулась вместе с Лео к себе домой. Лео отправился к своим ослам и курам, она — к себе в замок. Королева Молли подумала, что спасение королевы дельфинов с лихвой возместило потерю бабушкиного дома. «Несомненно, живое дороже неживого. Несомненно, — прошептала королева Молли, отходя ко сну в ту ночь. — Спокойной ночи, „Хьюго“. И прощай».

Я закончил и поклонился. Сара убежденно заявила:

— Двенадцать процентов правды.

— А где же фрагмент про богиню ураганов? — спросила Фрейзер. — Он мне больше всего понравился.

— О том уже написано. Зачем повторяться? Важно, что, когда ты рассказываешь историю вслух, она каждый раз меняется. Записанная на бумаге, она остается неизменной. Чем больше ты рассказываешь историю, тем больше изменений накапливается. Потому что история — живой организм. Она растет и меняется. Если бы я попросил вас повторить мою историю точь-в-точь, как я ее рассказал, никому из вас не удалось бы это сделать. А теперь не пора ли разбойникам в постель?

— Нет! — хором кричат дети.

— Давно пора, — говорит Фрейзер.

Мне постелили на диване, но когда я ложусь, то понимаю, что от возбуждения не могу заснуть. Я наливаю стакан «Гран-Марнье» и на цыпочках иду мимо спальни, где спят моя мать и Тревор. Вышла луна и теперь освещает мне путь, пока я поднимаюсь в гору. Встретив плоский гранитный камень, я сажусь, чтобы обдумать дальнейшую жизнь. Я думаю об ужасной смерти, которая постигла Шебу, и тут монетка ударяется о камень по соседству со мной и отскакивает в кусты рододендронов.

— За твои размышления! — говорит Молли, садится рядом и берет меня под руку. Она делает глоток из моего бокала. Дыхание у нее свежее, апельсиновое, как в ту ночь, когда она пришла ко мне в Сан-Франциско.

— Я думаю о Шебе, — говорю я. — Интересно, она всерьез хотела выйти за меня замуж или валяла дурака?

— Она считала, что ее карьера закончилась, Лео. А от голливудских мужчин была не в восторге. Хотела детей. Хотела оседлой жизни.

— Шеба — и оседлая жизнь? Не верю ни секунды, что это возможно.

— Я тоже. У нее был смятенный дух. Раненая душа. И ужасный конец.

— Ты даже не представляешь, насколько ужасный.

— Если уж мы заговорили о конце… Спасибо тебе за твою историю. У нее правильный конец. Ты избавил меня от необходимости объясняться. Сам все понял.

— Да, королева всегда возвращается в свой замок. Я всегда знал, что ты не уйдешь от Чэда. И это правильно. Конечно, правильно.

— Пожалуйста, не будь таким благородным, Жаба. Я этого не вынесу. Что же делать, если я неотделима от Чэда. Неотделима от своего дома, от своих детей. Меня нельзя оторвать от моей почвы.

Молли не говорит ничего нового, все это я знаю сам. Поэтому просто киваю в ответ. Еще минуту мы сидим молча, потом я кладу конец торжественному настроению, как и следовало ожидать, неудачной шуткой.

— Если Чэд побьет тебя, или слишком громко пукнет, или захрапит во сне, ты всегда можешь сбежать ко мне.

Она улыбается, но ее улыбка печальна.

— Если я сбегу, твоя история перестанет быть правдой. А так она — чистая правда. На сто процентов.

Молли целует меня и, освещаемая лунным светом, спускается с горы, на этот раз — как горная богиня.

Глава 29 Запертая дверь

Я возвращаюсь в пострадавший город — по улицам и мостовым разносится эхом шум многочисленных бензопил. Вдоль тротуаров выстроились коричневые контейнеры для мусора — рабочие заполняют их обломками мебели. Целые библиотеки погибли вместе с книжными шкафами. Портреты основателей города, испорченные так, что нет никакой надежды на их реставрацию, украшают груды мусора. Скелеты яхт разбросаны по зеленым окраинам соленых болот. Красная пожарная машина лежит, перевернутая, за островом Салливан. Страховые агенты, которые до сих пор вели тихую, неприметную жизнь, оказались самыми популярными, самыми нужными людьми в городе и не знают покоя даже по ночам.

Репортеры из «Ньюс энд курьер» не растеряли пыла и задора. Мне крупно повезло, что я работаю в газете, когда она переживает свои лучшие дни. Мы роем землю носом, добывая для наших читателей свежайшую информацию к завтраку. Раньше чтение «Ньюс энд курьер» по утрам было формальностью, простой привычкой. После «Хьюго» это стало насущной потребностью, а газета превратилась в инструкцию по выживанию в эти влажные, тревожные дни, последовавшие за стихийным бедствием.

Первую неделю над Чарлстоном стоит отвратительный запах, вызванный гниением морской живности, вместе с приливом выброшенной ураганом на берег. Все виды морских обитателей можно увидеть, запутавшихся в плюще и жимолости. За гостевым домом Молли обнаружила пятифутовую песчаную акулу, разложившуюся на жарком солнце. Прорвало несколько канализационных труб, и запах фекалий примешивается к воздуху, которым мы вынуждены дышать. Пока я шагаю по городу то с севера на юг, то с запада на восток в поисках историй, интересных людям, меня мучает тошнота, от которой ничем не избавиться. Трупы кошек и собак, енотов и опоссумов, чаек и пеликанов, разлагаясь, добавляют зловония к запаху нечистот, и эти миазмы в течение недели подобно туману окутывают город.

Утром в понедельник компания «Электричество и газ Южной Каролины» одерживает героическую победу — восстанавливает энергоснабжение в городе. Телефонную связь восстановили на удивление быстро благодаря тому, что большинство телефонных кабелей проложено под землей. Закончив писать материал для газеты, иду проверить, как работают бригады, нанятые для приведения в порядок дома матери и домов друзей. К дому матери подъезжаю как раз в тот момент, когда матрас и кровать, на которых были зачаты мы с братом, отправляются в мусорный контейнер. Особнякам Ратлиджей на Ист-Бэй-стрит повезло — перемазанные с головы до ног рабочие многое успели сделать. Когда же подхожу к дому Найлза и Фрейзер, в нос ударяет запах, тошнотворнее которого я не встречал даже в эти дни. Представляюсь бригадиру строителей. Тот, не вылезая из своего фургона, приглашает меня сесть рядом. Слава богу, в машине работает кондиционер.

— Как идут дела, мистер Шеппертон? — спрашиваю я.

— Хуже некуда. Я отправил своих людей по домам.

— Почему?

— А как прикажете работать в такой вонище? Двоим стало плохо, блевали без конца.

— Откуда этот запах?

— Не знаю. Дома здесь набиты всякой всячиной, как банка с сосисками. Попробуй разберись. Однако похоже, что воняет из сарая на заднем дворе Найлза. А у соседа как раз пропала собака, колли. Только в сарай нам не попасть — Найлз запер его на замок.

— Сломайте дверь и посмотрите, что там.

— Хотелось бы получить разрешение от Найлза или от его жены. На худой конец от миссис Молли, если она в городе.

— Она вернется не раньше среды. Разве недостаточно моего разрешения?

— Нет, сэр, недостаточно. А пока не вытащим из сарая это животное, работать нет никакой возможности. Может, там енот сдох или еще кто.

— Воняет так, будто целый кит.

— Попросите Найлза позвонить мне.

Подходя к своему дому на Трэдд-стрит, отмечаю, что на Чёрч-стрит возвращается цивилизация: для племени подрядчиков и субподрядчиков начинается долгий и плодотворный период реставрации и строительства. Изнутри каждого дома доносится шум, который свидетельствует о бурной деятельности, связанной с ремонтом всех видов. Маляры и кровельщики смотрят с лесов, как я прохожу под ними. Чарлстон в трудные времена всегда отличался дружелюбием, и теперь, после катастрофы, сердечность чарлстонцев проявляется во всем. Люди машут друг другу, говорят слова приветствия, не делая различий между подмастерьем плотника и потомком того, чья подпись стоит под Декларацией о независимости. Самое время освежить мою любовь к родному городу, что я и делаю с радостью сейчас, когда Чарлстон начинает возрождаться. Придя домой, я пытаюсь дозвониться в кабинет Айка Джефферсона, а это задача не из легких. В течение двух часов он не отвечает на мое сообщение и когда наконец звонит мне, голос у него усталый и безжизненный.

— Привет, Жаба. Прости, что заставил тебя долго ждать. Как там мое семейство?

— Я побывал в горах. Это хорошая новость. Плохая — то, что все умерли.

— Слушай, Жаба, отстань. Мне сейчас твоих дерьмовых шуток не надо.

— Прости. Я привез тебе письма от всех. Завтра захвачу их и положу у твоей входной двери.

— Остальные тоже в порядке?

— В полном. Как Бетти?

— Работает как проклятая. Как все мы тут. Время уж очень горячее.

— Согласен. Сейчас заезжал к Найлзу. Там у него что-то гниет и воняет.

— Хорошо, я пошлю человека разобраться.

— Постарайся. Я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Приходи в гости, приготовь нам с Бетти что-нибудь вкусненькое. А то нам и поесть-то некогда.

— Заметано. Приду.

— Спасибо, ребята, что заботитесь о моем семействе. Я люблю тебя, Жаба. — Похоже, от глубокой усталости Айк стал сентиментальным.

— Взаимно, — говорю я и вешаю трубку.

На следующий день дверь в мой кабинет открывается и входит Айк Джефферсон, в глубине его карих глаз видна обеспокоенность. Он плюхается в кресло для посетителей. В первое мгновение мне кажется, что он заснул в этой позе.

— Спиртное есть? — спрашивает он, не открывая глаз. — Мне нужен допинг.

Как выяснится, Айк заступил на дежурство за два дня до прихода «Хьюго» и с тех пор не покидал поста, ел, принимал душ и брился прямо на работе.

Я достаю бутылку из верхнего ящика стола и, налив мерный стаканчик до краев, подаю Айку. Он одобрительно смотрит на него, быстро, с явным удовольствием выпивает и просит повторить. Я снова наливаю, и процедура повторяется. После этого Айк начинает говорить.

— Я послал человека к Найлзу. Женщину-новичка. Я же понятия не имел, что ее там ждет.

— Запах шел из сарая?

— Да. В нем оказался мужчина.

— Это невероятно! Как он смог туда залезть? Сарай же был заперт.

— Когда заперли сарай?

— Не знаю точно… Найлз выходил перед тем, как поднялся сильный ветер. Часов в шесть, наверное. Мы с Молли еще пошли посмотреть на ураган.

— Идиоты.

— Найлз опасался грабителей, — поясняю я. — Он не предполагал, что там кто-то прячется.

— Можешь поехать со мной? — спрашивает Айк, поднимаясь.

— Секунду, только допечатаю предложение.

Я ставлю точку и догоняю Айка.

Мы медленно едем по Кинг-стрит на юг. Айк расспрашивает меня о своих стариках и детях. Мы оставляем патрульную машину на стоянке у дома сержанта Джаспера. Здесь уже выстроились в ряд несколько полицейских машин, и Айк здоровается с кем-то из дежурных офицеров. Мы заходим в лифт и поднимаемся на верхний этаж. Вид у Айка мрачный и несколько оцепенелый. Он ни словом не обмолвился о цели о нашего визита. Двери лифта открываются, Айк ведет меня в одну из квартир, где все еще работает следственная бригада.

— Ни к чему не прикасайся, — предупреждает Айк. — И не задавай вопросов. Просто осмотри внимательно все вокруг, а потом поделишься своими соображениями.

Я открываю рот от удивления — настолько странно все вокруг. Комната представляет собой храм, посвященный Шебе По и ее творческому пути. Одна стена сплошь увешана фотографиями, запечатлевшими ее на разных этапах жизни. Изображением Шебы По украшены пепельницы, спичечные коробки, наволочки и простыни, абажур. Я даже вообразить не мог, что моя подруга стала причиной столь отчаянного фанатизма. В ванной комнате нахожу мыло и шампунь, жидкость для полоскания рта и лосьон для рук с фотографиями Шебы По. Жилище явно свидетельствует об одержимости владельца, о его ненормальности.

Айк протягивает мне дешевый фотоальбом, заполненный фотографиями Шебы По, выходящей из лимузинов и кабриолетов, входящей в отели и рестораны, идущей по улицам и площадям, пожимающей руки друзьям и любовникам, среди которых много всемирно известных актеров. Все фотографии сделаны камерой с длинным объективом. Айк протягивает мне другой альбом.

— Соберись с духом, — говорит он.

В этом альбоме собраны снимки, сделанные полицией после зверского убийства Шебы По. Они расположены с особым смыслом. Вот Евангелина По с отсутствующим лицом сидит на кровати с ножом в руках, вся в крови. Дойдя до последней и самой жуткой фотографии, невольно вздрагиваю: на ней зловещей эмблемой красуется аккуратно нарисованная улыбающаяся рожица с единственной слезой на щеке. Подношу фотографию к носу и чувствую запах лака для ногтей.

Айк берет меня под руку и подводит к окну, из которого открывается прекрасный вид на реку Эшли. Я вижу свой дом, дом Шебы, школу «Пенинсула», полицейское управление и Цитадель. Вижу даже крышу дома Айка. Это идеальный наблюдательный пункт. Оценив стратегическое значение окна, чувствую, как Айк дотрагивается до моего локтя, приглашая покинуть это чудовищное жилище.

Молча он везет меня к себе домой. Я подхожу к холодильнику и достаю две банки пива. Сижу на кухне, когда Айк входит в халате, который носил, будучи кадетом, и в синих цитадельских шлепанцах. Он садится рядом, открывает протянутую мной банку пива. Выпивает с жадностью и моментально засыпает. Проснувшись, спрашивает, что я здесь делаю, снова засыпает и спит еще час. Когда он просыпается, уже темно. Я жарю яичницу с беконом. Тосты уже готовы, я намазал их кокосовым маслом и банановым пюре, приготовленным с помощью вилки. Мы едим молча, жадно, как после голодовки.

— Давай выпьем, — предлагает Айк, когда мы наелись. Он подходит к бару. — Ты можешь заночевать в комнате малыша Айка.

— Неплохой вариант.

— Скажи, что ты об этом думаешь? — спрашивает Айк.

Я ничего не отвечаю — все и так ясно.

— Как тебе удалось найти его? — спрашиваю я вместо ответа.

— В сарае для инструментов обнаружили парня — он захлебнулся во время наводнения. В кармане у него нашли ключ. На ключе — цепочка с биркой «Дом сержанта Джаспера».

— А отпечатки пальцев?

— Совпадают с теми, которые нам дали в Нью-Йорке. Это один и тот же человек. Но мы до сих пор не знаем, как его зовут. Нашли шесть паспортов, все на разные фамилии. Шесть кредитных карт. Три водительских удостоверения, выданных в разных штатах.

— Может, пригласить Тревора для опознания?

— Там нечего опознавать. Вскрытие показало, что он утонул. В легких полно тухлой морской воды. От лица ничего не осталось — крысы добрались до него раньше нас. При нем две пушки, обе тридцать восьмого калибра. И патронов достаточно, чтобы перестрелять полгорода. Я думаю, он планировал убить вас всех одним махом, когда ураган наберет силу. Среди грохота никто не услышал бы выстрелов.

Я задумываюсь, пытаясь припомнить все обстоятельства дня, когда «Хьюго» посетил наш город.

— Фрейзер! — говорю я. — Он пробрался вслед за ней, когда она перевозила Тревора из моего дома к себе.

— Я тоже так думаю, — соглашается Айк. — Голова у него работала отлично, стратег он был блестящий. Ничем не пренебрегал, сволочь. Из твоей статьи узнал о параде в мою честь. Поскольку он всегда знал, что делаешь ты, то мог вычислить, что делаем мы все. У него в туалете мы нашли сумку для гольфа со снайперской винтовкой.

— А каков вид из квартиры, а?

— Да, лучше не бывает. Идеальная берлога убийцы, если уж на то пошло. Сосед сказал, что этот тип был очень вежливым джентльменом, большую часть времени проводил вне дома. Это неудивительно, если учесть количество фотографий, сделанных в Лос-Анджелесе. Еще сосед сказал, что у него был великолепный южный акцент.

— Но этот тип не южанин! — вырвалось у меня.

— Откуда ты знаешь?

— Слишком уж он ненормальный, даже для южанина.

— Тебе бы поработать в полиции, Лео, — качает головой Айк. — Тогда ты понял бы, что человеческая ненормальность не знает границ. Человек — такое существо, что, блин, ум за разум заходит. Если нужно определить, в чем суть человека, то я сказал бы — в бесчеловечности, лучшего слова не подберу. — Он помолчал, затем продолжил: — На вскрытии выяснилась еще одна деталь. У него был рак желудка. Я думаю, он спешил завершить все дела. В его кармане нашли бутылочку с лаком для ногтей и ключ от дома Найлза… Может, я не все тебе рассказал, — тряхнув головой, заканчивает Айк. — Сейчас не могу собраться с мыслями. Но в газете напечатай только то, что в сарае к югу от Брод-стрит найден труп неизвестного мужчины. Полиция предполагает, что он искал там укрытия во время урагана. Вот и все.

— Как его назвать?

— Билл Меттс, — отвечает Айк, потом признается: — Я совершил ужасный проступок. Присутствие Шебы в этой квартире так подействовало на меня, что я украл фотографию. Никогда не делал ничего подобного. Это грубое нарушение профессиональной этики. Но я не мог удержаться.

Айк подходит к своему мундиру, вынимает из кармана фотографию в тонкой серебряной рамке и подает мне. На ней изображены близнецы, Шеба и Тревор, в волшебном возрасте пяти или шести лет. Они прекрасны, как ангелы, от них невозможно оторвать глаз, и, глядя на них, думаешь, что перед тобой самые счастливые дети на свете.

— Как сложилась бы моя жизнь, не поселись они через дорогу? — спрашиваю я.

— Скучнее. Обыкновеннее. Они, как пророки, принесли нам весть из другого мира.

— Он умер мучительной смертью, этот кусок дерьма. Он получил по заслугам. А как тебе эта квартирка, этот музей Шебы!

— Когда помешательство заходит далеко, оно идет до конца.

Ближе к ночи возвращается Бетти и застает нас тепленькими, мы успели хорошо набраться.

— Я устала спасать человечество, — говорит она. — Сегодня ночью я лягу спать.

— Прости, солнышко, — отвечает Айк. — Я, кажется, немного нализался.

— Лео, — обращается ко мне Бетти, — я всегда знала, что могу на тебя положиться.

— Ты же знаешь, я возбуждаюсь от одного звука твоего имени.

— Что за повод? — спрашивает Бетти. — Сегодня произошло что-то особенное?

Мы с Айком хохочем и долго не можем остановиться.

Глава 30 Электролампочки

Первого марта 1990 года, через шесть месяцев после «Хьюго», я сижу в своем редакционном кабинете и размышляю над очередной статьей. Это один из тех моментов, когда голова моя пуста, словно высохший пруд. Любая мыслишка, которую я пытаюсь выудить из нее, выглядит жалкой, дохлой. Но тут будущая статья отодвигается на задний план, потому что раздается звонок от шерифа из сельского штата Миннесота. Он спрашивает, не являюсь ли я мужем Старлы Кинг. Я отвечаю положительно и в свою очередь спрашиваю, что случилось, не нуждается ли она в помощи. Шериф мягким голосом сообщает, что ее тело найдено в охотничьем домике неподалеку от границы с Канадой. На полу рядом с кроватью нашли пустую бутылку виски и пустую же упаковку снотворного. Хозяин домика обнаружил тело, когда приехал из Сент-Поля, чтобы сделать ежегодную весеннюю уборку. Труп уже разложился. Судя по всему, моя жена проникла в дом еще осенью, сразу после окончания охотничьего сезона. Она была на последнем сроке беременности. Естественно, плод тоже погиб.

— Естественно, — как эхо, повторяю я, словно выслушал прогноз погоды, а не известие о смерти собственной жены.

Я ничего не чувствую, но представление о поведении, которое приличествует человеку, заставляет меня стыдиться того, что я ничего не чувствую. Я прошу шерифа обеспечить отправку тела Старлы в Чарлстон и даю телефонный номер похоронного бюро «Дж. Генри Штур» на Кэлхаун-стрит. Шериф сообщает, что Старла не оставила предсмертной записки, и выражает сожаление по поводу нелепой гибели моего сына. Я не вижу необходимости объяснять ему, что не причастен к появлению эмбриона в теле покойной жены. Он говорит, что на кухонном столе Старла оставила папку с моими статьями за прошлый год, потому он и позвонил мне. Я благодарю его за этот благородный жест и признаюсь, что ждал подобного звонка всю свою женатую жизнь.

Сам не свой, я пишу статью о моей жене, начиная с нашей первой встречи и заканчивая звонком из Миннесоты. Пишу о том, что, когда впервые увидел ее, Старла была прикована наручниками к стулу в приюте Святого Иуды. Пишу о том, как доктор Колвелл бесплатно прооперировал ее глаз и после удачной операции она предстала перед всеми красавицей. Пишу о том, как влюбился в нее, не сразу, а постепенно, шаг за шагом, по-детски, так, как обычно застенчивые юноши влюбляются в застенчивых девушек. Поскольку в то время я еще не знал, что отношусь к категории мужчин, которым на роду написано влюбляться в женщин с трудной судьбой, я принял эту любовь за подлинный и долгожданный подарок судьбы. Пишу о том, как долго Старла боролась с душевным недугом, который подтачивал ее, сводил с ума, толкал навстречу наркотикам и отчаянию. Пишу о том, что я, как верующий католик, не соглашался на предложения Старлы о разводе. Я считаю себя виновным в ее смерти. Упоминаю о том, что она была беременна, когда покончила с собой. Говорю, что я потрясен и при этом не чувствую горя и с ужасом думаю о той минуте, когда, дописав статью, вынужден буду встать и поехать на другой берег реки Эшли, чтобы сообщить Найлзу Уайтхеду о смерти его любимой, обреченной сестры. Это известие всколыхнет в душе Найлза неподдельное, глубокое горе, в то время как я не чувствую ничего. Я пытаюсь объяснить, что значит «не чувствовать ничего», но эта задача оказывается мне не по силам, и я, не найдя слов, умолкаю. Отдав статью Китти, еду к Найлзу.

Я застаю его в уютном корпусе школы «Портер-Гауд», в кабинете, который выходит на болота и откуда открывается волшебный вид на сдержанный, строгий силуэт Чарлстона. Мы идем к реке, я не могу подобрать слов, ведь они навсегда изменят жизнь Найлза. Я говорю об «Атланта брейвз», об ущербе, который причинил «Хьюго» Цитадели, и никак не могу собраться с мыслями и сказать ему о смерти сестры. Наконец Найлз обрывает меня замечанием, что он вообще-то приходит в школу работать, а не развлекаться и зарплату должен отрабатывать. Тогда я говорю ему о Старле. Он стонет, как раненый зверь, и с плачем падает на траву. Прижимается лицом к земле и отчаянно, горько плачет.

— У нее не было шансов, Лео, — говорит он сквозь слезы. — Никаких. Она была так больна. Никто не мог ей помочь. Ни ты. Ни я. Ни Бог. Никто.

Найлз рыдает так громко, что привлекает внимание учеников и учителей, они выходят из главного здания, подходят к нам. Они обнимают его, гладят по голове и плечам, утешают. Я возвращаюсь к машине. Я стал обитателем страны бесчувствия, и мне в ней очень неуютно. По дороге домой гадаю, смогу ли когда-нибудь чувствовать вновь и хочу ли этого.

Похороны Старлы — мероприятие совсем не помпезное, но надрывающее душу. Монсеньор Макс произносит проникновенную проповедь, исполненную сочувствия. Он говорит и том, что Старла была прелестна, и о том, что была одержима демонами, которые оказались сильней ее. Он говорит о самоубийстве с состраданием и глубоким философским постижением природы душевного недуга. Он напоминает нам, что Господь гораздо больше любит своих страдающих и больных детей, чем благополучных и счастливых. Его слова утешают меня, они сладко обволакивают душу, будто лавровый мед диких пчел из горных мест, где родилась Старла. Особое значение словам монсеньора придает его худое, изнуренное лицо. Мать шепчет мне, что рак легких у монсеньора находится в последней стадии, химиотерапия не дает никаких результатов и прогноз самый неутешительный. Болезнь монсеньора делает его блестящее, как всегда, поведение героическим. Я спрашиваю, сколько, по мнению врачей, ему осталось жить, и глаза матери впервые с начала службы наполняются слезами.

На кладбище Святой Марии мы предаем Старлу земле, ее могила — рядом с могилой моих брата и отца. Город мерцает в жемчужной дымке подсвеченных солнцем грозовых облаков, подступающих с юга. Выбеленная, словно кости, часовня Святой Марии лаконична в своей строгой симметрии. Я пытаюсь молиться об умершей жене, но молитвы не получается. Я прошу Бога объяснить мне, почему столь мучительную жизнь послал он Старле Уайтхед, но мой Бог — Бог суровый, он отвечает молчанием, и молчание подобает Ему с Его всемогуществом. Однако ужасное молчание Бога может оказаться не по силам сокрушенному, уставшему человеку. Оно не по силам и мне. Если все, чем мой Бог может оделить меня, — это полное бесчувствие, тогда молитва иссякает в моей душе. Если я верую в равнодушного Бога, тогда Ему нет никакого дела до того, что Он создал безучастного, безразличного человека. Мое сердце пересыхает, и это невыносимо. Что может испытывать человек, когда решает скомкать Бога, будто носовой платок, и засунуть подальше, чтобы потом забыть, куда положил? Хоть я и приближаюсь к пределу отчаяния, но не использую этого слова, и мне требуется время, чтобы собрать все концы воедино и понять: есть ли смысл продолжать эту жизнь или лучше отказаться от нее. Пока я стою над гробом Старлы, Бог моего детства, в которого я верил так доверчиво и безоговорочно, превращается в Бога, который с беспримерным равнодушием повернулся ко мне спиной. Я слышу, как все еще бьется мое истерзанное сердце, где чернеют, отмирая, корни веры и Бог становится богом с маленькой буквы, и чувствую полное одиночество, когда целую гроб Старлы перед тем, как его опустят в землю.

Я бросаю первую горсть земли в ее могилу, за мной — Найлз, потом по очереди — моя мать, Молли, Фрейзер, Айк, Бетти, Чэд и дети. Завершаем ритуал мы с Найлзом. Сделав шаг в сторону, я смотрю на присутствующих. Пытаюсь что-то сказать, но слова теряют форму, не успев слететь с языка. Почва уходит у меня из-под ног, и я чуть не падаю. Найлз с Айком подхватывают меня под руки и, поддерживая, ведут к похоронному лимузину.

Весна приносит первые весточки из иного мира. После «Хьюго» мать проводит долгие часы в моем саду, чтобы привести его в порядок, и ее искусство проявляется в расположении папоротников с кожистыми листьями и сабаловых пальм.[132] Как большой любитель роз, мать выделила им особый уголок сада. Там можно найти разные сорта: и «Мир», и «Джозеф Коут», и «Леди Бэнкс». Со временем они будут отражаться в воде пруда с карпами. После урагана мать поселилась у меня и за короткое время превратила мой сад из заброшенного пустыря в цветущий рай. В лучших традициях чарлстонских садоводов она способна, взглянув на квадратный фут болотистой земли, вызвать к жизни схоронившиеся побеги лантан и бальзаминов и заставить их тянуться к солнцу.

Друзья помогают мне принять более двухсот гостей, а тренер Джефферсон, как всегда, выполняет обязанности бармена. Вечер холодный, но гости выходят в сад, чтобы прислушаться к шагам весны, которая на цыпочках идет по Чарлстону. Моя прогулка на реку Купер напоминает навязчивое хождение лунатика, но только пройдясь вдоль дамбы, я ощущаю целительное прикосновение Чарлстона к моему измученному сердцу. Я иду мимо череды ослепительных особняков, и при виде их совершенной архитектуры мне кажется, что я, будто в сердцевину розового бутона, погружаюсь в средоточие городской красоты. Это город, который предлагает тебе десять тысяч загадок и только пару отгадок. С раннего детства меня волнует: а вдруг рай не будет и вполовину так прекрасен, как Чарлстон, город, возникший там, где страстно сливаются две реки, чтобы образовать гавань, и бухту, и выход в мир.

Мать пошла со мной. Мы стоим у слияния двух рек и смотрим вдаль на остров Салливан и остров Джеймс. Небо, чуть присыпанное звездами, бросает пучок лунного света на воду, которая освещает наши лица. Чарлстон ласково и торжественно объемлет меня, клянется мне своими пальмами и фонтанами. Для меня звонят колокола церкви Святого Михаила, и я, удивляясь, слышу в их звоне свое и только свое имя.

Пока мы идем по Брод-стрит, город мягкими ладонями продолжает врачевать язвы моей души. Проходя мимо домов, мы заглядываем в окна, наблюдаем за соседями, будто за рыбками в аквариуме. Вот семья сидит за поздним ужином. Одинокая женщина слушает оперу Моцарта «Так поступают все женщины». В большинстве домов люди без всякого выражения смотрят телевизор.

Перед поворотом на Трэдд-стрит мать останавливает меня.

— Мне нужно кое-что сказать тебе, Лео. Боюсь, тебе это не понравится.

— Ничего, говори. Сегодня день похорон моей жены. Самый обычный день.

— Момент не самый подходящий, я согласна. Но подходящих моментов вообще не бывает. Я возвращаюсь в свой монастырь. Орден согласен принять меня обратно.

— Una problema piccolo,[133] — говорю я на диком итальянском. — А как насчет меня? У монахинь обычно не бывает детей.

— Ты не проблема. Есть специальная программа для бывших монахинь, которые вышли замуж и потеряли мужей. Мы с монсеньором Максом давно уже молились, чтобы меня приняли.

— Мне можно будет навещать тебя? «Здравствуйте, сестра. Я хотел бы повидать свою мать. Она у меня монахиня».

— Ты свыкнешься с этой мыслью. После того как все решилось, у меня за спиной выросли крылья.

— Не верю своим ушам. Неужели я слышу пошлейший штамп из уст своей матери? — спрашиваю с деланым ужасом.

— Да, я себя чувствую так, словно у меня выросли крылья. Лучше не скажешь. Я хочу просить тебя об одолжении. Отвези меня в Северную Каролину, как много лет назад сделал твой отец.

В следующем месяце я отвожу мать в больницу к монсеньору и жду за порогом палаты, не желая из уважения к их исключительной дружбе вторгаться в уединенную беседу. Мать проводит в палате целый час, а когда я веду ее обратно к машине, тихо плачет. Мы едем в дом, построенный отцом, и она приходит в восхищение от сделанного строителями ремонта. Пока мать осматривает дом, я замечаю высоко на магнолии одинокий цветок. Карабкаясь вверх, чтобы сорвать его, я кажусь себе более старым, чем это дерево. Сорвав цветок, первый в этом году, я вдыхаю его аромат и думаю, что ради него стоило помучиться. Дарю цветок матери и радуюсь, когда она прикалывает его к волосам.

Мы не спеша едем по проселочным дорогам Каролины, от запаха магнолий кажется, что в салоне разбили флакон с духами. Мать называет каждое дерево, кустарник, цветок, мимо которых мы проезжаем. Она хлопает в ладоши, когда я останавливаю машину, чтобы перенести через дорогу черепаху, которая направляется к ручью с черной водой. Пообедав в Кэмдене, мы приезжаем в монастырь около пяти часов. Настоятельница ждет нас. Она обнимает мать и говорит:

— Добро пожаловать, сестра Норберта! С возвращением вас.

— Я всегда мечтала об этом, сестра Мэри Урбан, — отвечает мать.

Мы с матерью пытаемся держаться непринужденно, но в минуту разлуки эта попытка не может не быть тщетной. Трудно сказать, когда я полюбил мать, но это произошло. Понятия не имею, когда она полюбила меня, но знаю, что мне открылся бездонный источник ее любви. Теперь он всегда к моим услугам, и я могу обратиться к нему, как к теплому ручью, или к потоку расплавленной лавы, или к уединенному озеру. Любовь у нее непростая, с шипами, которые могут ранить в самые незащищенные места. Но кто сказал, что любовь и жизнь должны быть легкими и приятными, как пикник? Наша любовь связывает нас навек.

— Спасибо, что отвез меня, Лео. Это благородно с твоей стороны.

— Моя мать — старый стреляный воробей. И никто ей не указ.

— Ты позаботишься о монсеньоре?

— Каждый вечер буду читать ему на сон грядущий.

— Я знаю, ты страдаешь сейчас. Но прошу, не отворачивайся от церкви.

— Я взял небольшой отпуск. Надеюсь, он не продлится долго.

— Я не была рождена для материнства, — признается она. — Прости, что была плохой матерью.

— Лучше всех, которые у меня были, — заверяю я.

Она прижимается ко мне, а я обнимаю ее.

— Постарайся найти хорошую девушку, — шепчет мать. — Я так хочу, чтобы ты стал отцом.

— Можно ли монахине быть бабушкой? — спрашиваю я, через плечо матери глядя на сестру Мэри Урбан.

— Этой можно, — улыбается мать настоятельница.

Две монахини спускаются с лестницы, чтобы проводить мать в ее последнее жилище, где ей предстоит провести остаток жизни. Мы целуемся на прощание, и мать исчезает за темными дубовыми дверями. Я думаю об отце, он так же привез ее сюда и так же смотрел ей вслед много лет назад. Я думаю о совпадениях и опасностях, которыми чреваты циклы человеческой жизни. То обстоятельство, что мы провожаем мать в монастырь, означает конец определенного цикла в жизни двоих мужчин по фамилии Кинг. Оба мы разочаровывали ее, заставляли сильно страдать. Но в этой точке сходится конец с началом. Матери требуется убежище, где она сможет уберечься от бурь. Я отпускаю ее. Я провожаю ее в свободное плавание, перед ней открыт путь молитвы и смирения в пропитанном ладаном сумраке монастыря, и в конце его — возможно, решение загадки вечной тьмы.

Мэри Урбан тоже собирается уходить.

— Мать настоятельница! — окликаю я ее.

— Да, Лео?

— Может быть, монастырю что-нибудь нужно?

— Нам нужно все. Дай подумать, Лео. Ах да. Электролампочки. В данный момент нам особенно нужны лампочки.

На следующий день я подвожу к заднему крыльцу монастыря тысячу электрических лампочек и отмечаю на навигационном маршруте своей жизни начало нового цикла. Теперь я буду бдителен, буду внимательно следить за сменой циклов и странным влиянием, которое они оказывают на взаимоотношения людей.

Глава 31 Видеозаписи

Тревор достаточно окреп и по вечерам гуляет вместе со мной по улицам Чарлстона. После нашей первой прогулки по Брод-стрит Тревор возвращается домой задохнувшийся и уставший. Но с каждым днем мы увеличиваем расстояние. К концу лета мы уже можем дойти до конца Бэттери-стрит, повернуть на север и выйти к воротам Цитадели. Часто мы гуляем по улице, где произошла наша встреча, он проверяет почтовый ящик своего дома, а я — своего, нет ли писем для сестры Норберты. Мне больно видеть на доме Тревора вывеску «Продается» с телефонным номером его агента, Битси Тернер.

— Не сомневаюсь, что, родись Битси мужчиной, она стала бы геем, — говорит Тревор. — Абсолютно уверен, на сто процентов.

— Не возводи напраслину на Битси.

— По-моему, это делает ей честь. Ну, какие праздные слухи ходят по Святому городу? Расскажи мне самые грязные, мерзкие, смачные сплетни.

— Судью Лоусона застукали, когда он трахался с пуделем. Но этот слух я не могу использовать в своей колонке.

— Полагаю, это карликовый пудель, — задумчиво говорит Тревор. — Мне случалось видеть интимные части тела судьи.

— Каким образом, черт возьми, тебе случалось видеть интимные части тела судьи? — спрашиваю я, когда мы, повернув на Кэлхаун-стрит, проходим мимо больницы.

— В душевой яхт-клуба.

— Я даже не знал, что там есть душевая.

— А как же. Чем я там только не занимался! Мылся реже всего.

— Слышать не хочу об этом.

— Какой же ты закомплексованный, несвободный, зажатый. Настоящий католик, — печально качает головой Тревор.

— Ну и пусть, мне нравится быть таким.

— А я начинаю скучать по Сан-Франциско. — В голосе Тревора звучит страсть, забытая, мечтательная интонация, которой давно не было слышно. — Вспоминаю субботние вечера, когда на закате я прогуливался по Юнион-стрит. Я был молодым, красивым, желанным. Я царил в любом баре, куда бы ни зашел. Я творил чудеса в этом городе. Я сделал этот город волшебным для тысячи юношей.

— А как насчет СПИДа?

— Замолчи! И не мешай мне грезить грезами извращенца.

— Монсеньора Макса сегодня снова положили в больницу, — говорю я. — Похоже, ему осталось недолго. Не хочешь проведать его?

— Нет уж. Иди сам, а я домой.

— Ты что-то имеешь против монсеньора?

— Он не в моем вкусе, — пожимает плечами Тревор и идет дальше по Кэлхаун-стрит.

Я подхожу к палате монсеньора Макса в онкологическом отделении, киваю группе молодых священников, которые выходят из нее. В палате темно и тихо. Мне кажется, что монсеньор Макс уснул. Я кладу пачку писем от матери на столик возле его кровати.

— Я только что получил последнее причастие, — с трудом произносит монсеньор скрипучим голосом.

— Значит, ваша душа теперь чиста.

— Хочется верить.

— Вы устали, — говорю я. — Пожалуйста, благословите меня, и я уйду. Я приду завтра утром.

Я становлюсь на колени возле его кровати, он пальцем чертит крест и произносит слова благословения почему-то по-латыни. Когда я наклоняюсь, чтобы поцеловать его в лоб, он уже спит, и я на цыпочках выхожу из палаты.

Дома Тревор наливает мне выпить, мы сидим рядом, и нам спокойно в обществе друг друга, как старым супругам. Так мы и сидим вечерами и говорим обо всем на свете: Сан-Франциско, школьные годы, возвращение моей матери в монастырь. Выпив побольше, мы заговариваем о Шебе и о Старле, но сейчас мы еще не дошли до этой стадии.

— Сегодня я проходил мимо школы, из которой тебя вытурили, — говорит Тревор.

— Епископальной ирландской?

— Вот-вот. Она выглядит уж чересчур католической. От нее даже пахнет католичеством.

— Разумеется. Раз это католическая школа. Как еще она должна выглядеть и пахнуть?

— И ты до сих пор веришь во всю эту католическую чушь?

— Да, я верю во всю эту католическую чушь.

— И думаешь, что попадешь в рай? Или куда-нибудь недалеко от рая? Думаешь так?

— Вроде того.

— Бедняга! Как тебе задурили голову. — Тревор долго молчит, потом глубоко вздыхает. — Я должен тебе кое-что сказать, Жаба. Понимаю, что должен, но никак не могу решиться.

— Так скажи.

— Не могу, — тихо говорит Тревор. — Это слишком ужасно.

— Ужасно? — переспрашиваю я. — Сильно сказано.

— Ужасно — это мягко сказано.

— Говори, — киваю я, и у меня холодеет сердце.

Он делает глоток, потом начинает рассказ о том, как несколько дней назад, почувствовав в себе достаточно сил, он начал разбирать свои вещи, в том числе большой чемодан и коробки, переданные Анной Коул. Он наткнулся на пачку порнокассет — их я когда-то нашел в родительском доме, в дальнем углу кладовки. Я подумал, что кассеты забыл один из жильцов моего отца, которому тот сдавал комнату в холостяцкие времена, и отослал их Тревору. И вот теперь, располагая избытком свободного времени, Тревор решил внимательней с ними ознакомиться.

— Мне всегда нравилось порно с геями. Когда ты прислал мне эту коллекцию, меня больше всего удивило, как давно сделаны видеозаписи, в допотопные времена. Качество — ниже всякой критики. Изображение с дефектами, блеклое, размытое. Многие записи сделаны в домашних условиях. Так что низкое качество вполне простительно — это были первые энтузиасты, работали в непростое время.

— Рад, что ты получил удовольствие, — холодно говорю я. — Зачем ты мне это рассказываешь?

— В чемодане я нашел черный ящик, — вздохнув, продолжает Тревор. — Старый ящик для инструментов, очень прочный. В Сан-Франциско я не смог его открыть, да особенно и не старался. Но теперь, когда разбирал свои земные пожитки, меня одолело любопытство, и я проявил упорство — отстрелил замок твоим пистолетом. Вообще-то я не понимаю, зачем людям оружие. Я противник всякого оружия.

— Между прочим, я купил пистолет из-за твоего чокнутого папочки, — напоминаю я ему.

— Ах да, этот старый придурок. Тогда странно, почему ты не купил пистолет и мне. Ну ладно. — Тревор снова вздыхает. — Итак, я отстрелил замок. В коробке оказался личный архив. Домашнее видео. Да-да, старое домашнее видео. Я просмотрел эти записи и сделал открытие. Чудовищное открытие.

— Что ты там увидел?

— Давай еще выпьем. Тебе не помешает, когда ты будешь смотреть эту пленку. Это ужасно. Но я заставил себя досмотреть ее до конца, чтобы не осталось сомнений. Я должен был удостовериться, что это именно тот человек. Всю неделю я думал: может, уничтожить эту пленку и ничего не говорить тебе. Я даже просил совета у Бога, в которого не верю.

— И что тебе сказал Бог?

— Он, как всегда, проглотил язык. Но я в конце концов решил, что ты должен все знать.

В три часа утра, проскользнув мимо спящих медсестер, я со старым цитадельским рюкзаком в руке захожу в безмолвную палату монсеньора Макса. В слабом свете ночника достаю старенький проектор, включаю его. Он жужжит, как пчелиный рой, затем на белой стене напротив кровати монсеньора появляется бледное, дрожащее, мерцающее изображение. Объектив видеокамеры показывает кровать, стоящую в пустой незнакомой комнате. Объектив неподвижен, как пристальный взгляд. Тревор объяснил мне, что в домашних порносъемках, чтобы зафиксировать событие, камеру часто кладут рядом с кроватью. В комнату входит священник, он ведет сопротивляющегося обнаженного мальчика. Мальчик — блондин, очень красивый, священник — мужественный, властный и тоже красивый. Мальчик пытается кричать, но священник зажимает ему рот рукой. Мальчик вырывается, но священник сильнее. Он одерживает победу и насилует мальчика, насилует грубо, жестоко. Впрочем, разве насилие бывает иным?

Священник — отец Макс Сэдлер, еще молодой и полный сил, мальчик — мой брат Стив. Стивен Дедалус Кинг. Мой брат, которого я нашел в ванне крови, после чего сорвался, после чего начались мои скитания по психбольницам в торациновом[134] тумане, в поисках того мальчика, которым я был, пока не вытащил из ванны тело брата. Я сижу в палате и вспоминаю, как однажды мне пришла в голову мысль, будто мой отец каким-то образом причастен к смерти Стива — я слышал, как Стив кричал ночью во сне: «Не надо, отец! Не надо, отец!» Как же я смел подумать, что такой страх мог внушить Стиву наш добрый, любящий отец, а не это чудовище, которое сейчас умирает на больничной койке.

Досмотрев запись до конца, пока изображение не сменяется белым фоном с царапинами, я замечаю, что монсеньор проснулся.

— Мне следовало уничтожить эту пленку, — наконец произносит он.

— Да, лучше бы вы ее уничтожили, — отвечаю я, и мое спокойствие развязывает ему язык.

— Каждый человек одержим своими демонами, — говорит он ровным, доверительным тоном.

— Возможно.

— Он был слишком прекрасен, как я мог устоять? — продолжает монсеньор почти рассерженным тоном, словно я возражаю ему. — Я глаз не мог от него оторвать. А ты, напротив, был уродом.

— Да, мне повезло. Каково было служить на его похоронах?

— Очень тяжело, ты себе этого даже представить не можешь. Но я не жалел ни о чем, Лео. Даже тогда.

— Это я понял. Я целый вечер изучал ваше творчество. Как вы додумались хранить эти пленки у моего отца?

Мгновение он медлит с ответом. Собравшись с силами, продолжает внушительным тоном, без тени смущения:

— Глупая случайность. Перед переездом в пасторский дом я оставлял свои вещи на хранение у твоего отца. Потом заметил, что ранняя часть моей коллекции куда-то делась. Но спрашивать, конечно, не стал.

— Судя по вашей коллекции, вас интересуют только мальчики. А с мужчиной вы когда-нибудь занимались любовью?

— Нет, конечно! С чего бы такое взбрело мне в голову? — возмущается монсеньор, будто его оскорбили, усомнившись в его здравом рассудке.

В полумраке палаты я внимательно смотрю на него, а он смотрит на меня взглядом ясным и невинным.

— Эту пленку надо уничтожить, — говорит монсеньор Макс. — Я покаялся в своих грехах и получил последнее причастие. Согласно учению нашей Церкви, теперь моя душа, чистая и незапятнанная, проследует на Небеса.

— Уповайте на то, что Бог любит насильников детей. Что Ему нравится смотреть, как красивых алтарных служек насилуют сумасшедшие священники.

— Лео, ты не смеешь порочить мое имя, — говорит монсеньор безжизненным голосом. — Мое имя навеки вписано в историю Чарлстона, мое значение в истории епархии Южной Каролины огромно. Моя репутация в кругах верующих безупречна. Ты не посмеешь опорочить ее.

Я смотрю на него и вспоминаю искаженное ужасом и унижением лицо брата. Он предпочел умереть, чем рассказать родителям, что их обожаемый духовник его изнасиловал. Стив даже не знал тех слов, которыми можно рассказать о случившемся, как не знал, что существуют миры, где такое может случиться.

— Если Бог, в которого верю я, существует, то вы будете вечно гореть в огне. А я согласен гореть вместе с вами. Макс, вы ведь истинный католик?

— А ты? — шипит он в ответ.

Я наклоняюсь над его кроватью и говорю:

— Даже в свои самые мрачные минуты я был лучшим католиком, чем вы в свои самые светлые.

— Скоро я окажусь на Небесах, у своего Отца.

Я выключаю проектор, сматываю провод.

— Если вы там окажетесь, то вас встретит мой отец. И он из вас душу выбьет.

— Но моя репутация останется незапятнанной. — Монсеньор сохраняет невозмутимость. — Ты не посмеешь ее опорочить.

— Не знаю, не знаю, — говорю я, убирая проектор. — Почему бы мне ее немного не запятнать? — Я беру рюкзак и выхожу из палаты.

— Лео! — окликает он вдогонку. — Как ты смеешь уйти без моего благословения? Погоди, я благословлю тебя.

Монсеньор умирает во сне тем же утром. Его кончина становится главной новостью в обеих чарлстонских газетах, и не только. По всему штату в редакционных статьях восхваляется его праведная жизнь, его дипломатические заслуги в установлении связей с главами других конфессий, атмосфера святости, которая сопутствовала его пасторскому служению, героическая роль в деле борьбы за гражданские права, ярчайшим примером чего является марш на Сельма-Бридж. Как гласил заголовок одной из газет — «Святой почил в Святом городе». Я присутствую на пышных похоронах и причащаюсь в конце торжественной мессы — ее служит кардинал Бернардин и три епископа. По окончании мессы до меня доносятся разговоры прихожан, они желают, чтобы монсеньора Макса канонизировали как американского святого.

Я еду в редакцию и пишу обязательную статью, где во всех подробностях описываю церемонию похорон монсеньора Макса. Опускаю только одну деталь: с наступлением сумерек я вернулся на кладбище и плюнул на его могилу. На следующий день я снова возвращаюсь к теме монсеньора Макса. На этот раз я красочно описываю его безупречную репутацию и не оставляю от нее ни следа.

Эпилог Последняя молитва

Ну что ж…

Я хотел рассказать свою историю, вот и рассказал. Опубликовав разоблачительную статью, после которой имя монсеньора Макса предали анафеме в каждом чарлстонском доме, я снова сорвался, выпал из колеи. Статья начиналась словами: «Семейная жизнь — контактный спорт», и после того, как я написал их в своем кабинете, душу мою переполнила тоска, и редактор отправил меня домой. Начался Период депрессии и меланхолии, я подвожу итоги жизни и прихожу к выводу, что пережил много, а понял мало.

В дневнике пишу: «Подлинная жизнь невозможна для человека, наделенного даром лицедейства». Думая, что пишу о Шебе, продолжаю: «Актер может ощутить жизнь, только имитируя жизнь других людей» — и тут соображаю, что написал вовсе не про Шебу. Про себя самого. Я оказываюсь в черной норе отчаяния и, чтобы выбраться наружу, должен пройти ее беспросветную глубину насквозь. Пленка с изнасилованием моего брата все время крутится у меня в голове. Ни валидол, ни бурбон не могут стереть этой жуткой картины. Даже ежедневное причастие не смогло бы принести облегчения моей душе. Вслед за душой начинает болеть тело.

В отчаянии иду уже проторенной дорожкой в кабинет психотерапевта — доктор Криддл однажды вывела меня из комы моего разрушенного детства. Доктору Криддл скоро семьдесят, но она по-прежнему практикует. После трехчасового сеанса она с бесконечным сочувствием сообщает мне, что я самый склонный к самоубийству пациент, который переступал порог ее кабинета. Мой ответ удивляет меня самого:

— Я не могу дождаться смерти.

Она ловит меня на слове и направляет в психиатрическое отделение клиники при Медицинском университете штата Южная Каролина. В своем извращенном болезнью уме я с удовлетворением отмечаю, что клиника находится на той же улице, что и похоронное бюро Дж. Генри Штура. Я нахожу это совпадение удачным и вскоре углубляюсь в свое бессознательное, в этот затерянный материк, где все джунгли непроходимы, все горы неподъемны, а все реки имеют подводное течение из скрытых желаний и сюжетов.

Передовые методы и лучшие психиатры плохо справляются с задачей сложить рассыпавшуюся головоломку моей жизни, но помощь приходит, откуда ее не ждали. Напичканный лекарствами, я засыпаю глубоким сном, который уносит меня далеко и врачует боль, разрушившую мою душу. В хлорированную воду бассейна, на глубокой стороне которого я тону, ныряет мой отец Джаспер Кинг, вытаскивает меня на бортик и хлопает по моей детской спине, пока меня рвет водой с запахом хлорки. А мой брат, Стив, кричит, чтобы я глубже дышал. Я чувствую, как легкие наполняются свежим воздухом, словно новой жизнью. И вот уже я стою рядом с отцом, и мы печем вафли для соседей, которые только что въехали в дом через дорогу. Отец пытается разобрать рецепт в нашем потрепанном экземпляре «Чарлстонской кухни». Мы делаем кунжутные вафли и печенье с шоколадной крошкой и раздаем их людям на улице.

По дороге отец останавливается и учит меня танцевать.

Дверь одного из домов открывается, выходит хорошенькая монахиня и танцует вместе с нами. Я догадываюсь, что это моя мать, когда она начинает танцевать с отцом, который отвечает ей улыбкой, способной озарить весь мир. Несколько ночей подряд отец приходит ко мне. То мы с ним ловим рыбу в гавани, то наблюдаем за саламандрами и бабочками в парке «Конгари». Он приходит, чтобы научить меня жить и опять приносит свои щедрые дары: любовь к сыну, любовь к людям. Я заново понимаю, как мне повезло, что я сын такого человека. От него я узнал все, что необходимо, об отцовской доброте. Отец приносит мне весть из глубин моей собственной души.

Я потерял счет времени и не могу сказать точно, в какую из ночей на сцене этих ярких, живых снов вновь появляется Стив. Мы с ним играем в футбол, воображаем себя звездами школьной команды, или команды штата, или даже национальной команды. Мы перебрасываемся мячом, и мечтаем, и бегаем по бесподобным, королевским улицам Чарлстона с домами, сотканными из радуги и кружев. Я вспоминаю, как замечательно иметь брата, который любит и защищает тебя и поддерживает во всем. Мне это знание необходимо, чтобы пробудиться от кошмарной яви своей жизни.

В одну из ночей мне наносит визит призрак, которого я долго не могу узнать. Во сне я подбрасываю мяч, и лишь когда гость строго приказывает стоять неподвижно, как столб, я узнаю голос Харрингтона Кэнона. Он садится за английский стол в своем антикварном магазине и ворчливо напоминает, что теперь это мой магазин и что каждый вечер я укладываю свои кости на покой в его доме на Трэдд-стрит. Он спрашивает, почему я больше не даю званых обедов, чтобы продемонстрировать превосходный фарфор и старинное серебро, которые он оставил мне.

— Красотой нужно наслаждаться, тогда она оживает, — говорит он. — Это касается не только неодушевленных предметов. К одушевленным существам это тоже относится. Хотя я всегда предпочитал все неодушевленное.

Мистер Кэнон говорит брюзгливо, медленно, сетует на недостатки молодого поколения, на вопиющее отсутствие у молодежи хороших манер и культуры. Он сообщает: мы настолько безголовые и безвольные, что он рассматривает свою смерть как избавление от мира, который стал просто невыносим для него.

Я смеюсь над мистером Кэноном. Собственного смеха я не слышал давным-давно.

Я начинаю с нетерпением ждать наступления ночи с ее ритуалом, той минуты, когда медсестра принесет пригоршню таблеток и я смогу наконец, закрыв глаза, следить за тем, как слетаются тысячи образов на золотистый экран моих смеженных век. Сон превращается для меня во дворец наслаждений, в блистательный карнавал, где тигры прыгают сквозь горящие кольца, слоны маршируют стройными рядами, а над головой рассыпаются фейерверки. Я сделал открытие: человек может спать, чтобы пробудиться, я никогда этого не знал.

Из пещеры, скрытой за водопадом, выходит Старла. Она берет меня за руку и ведет вниз по горной тропинке в виноградник, где кормит меня спелым мускатом, потом погружает руки в пчелиный улей и вынимает, по ним стекает лавровый мед. Я прошу у Старлы прощения за то, что виноват перед ней как муж и как мужчина, но она зажимает мне рот ладонью в каплях лаврового меда. Она ведет меня к глубокому пруду под водопадом, вода в нем на поверхности белая от пены, словно платье невесты, а в глубине темная, словно безлунная ночь вокруг нас. Мы раздеваемся, молча обнимаемся и погружаемся в воду, где постепенно водовороты разводят нас на такое расстояние, что мы чувствуем себя друг с другом легко и свободно, чего никогда не бывало наяву.

Но из всех ночных гостей больше всего я рад Шебе По, блистательной и прекрасной настолько, что дыхание перехватывает, восемнадцатилетней Шебе По, которая с блеском появляется в моем сне. Она возникает, словно огненный шар, в сиянии и под звуки фанфар, счастливая и беззаботная. В последний раз я видел ее, когда она превратилась в растерзанное тело и лежала у ног своей окровавленной матери. Сейчас Шеба подходит ко мне с возгласом: «Пять минут!» Никто не знает законы зрелища лучше Шебы По.

— Я пришла, чтобы преподать тебе мастерство игры, Лео, — говорит она. — У каждого из нас есть в жизни роль. Я научу тебя всем этапам работы над ней. Перво-наперво нужно выучить слова так, чтобы от зубов отскакивали. Приступаем немедленно. Никаких отговорок, никаких сомнений и прочего дерьма. Вот твоя роль, Лео: ты будешь играть счастливого человека. Я знаю, знаю — это самая трудная из всех ролей. Нет ничего проще трагедии. Но мы с тобой потратили чертову уйму времени, разыгрывая трагедии. Мы в совершенстве умеем это делать. Может, хватит? А ну, гляди веселее! Заткнись и слушай меня. Давай-ка улыбнись. И ты называешь это улыбкой? Это кривая ухмылка. Немедленно убери ее с лица. Улыбнись вот так. — И она ослепительно улыбается. — Улыбка должна идти из глубины твоего существа, как румянец. Ты должен освоить такую улыбку. Ты должен отдаться ей. Попробуй еще раз. Уже лучше, но еще не вполне. Добавь света в свою улыбку, Лео! Улыбка начинается с кончиков пальцев. Крепко опирайся на ноги. Почувствуй, как энергия идет по твоим ногам, поднимается вверх по позвоночнику. И вот она попадает тебе в рот и освещает твою улыбку! Включи улыбку, как лампочку! Ты сейчас на одной сцене со мной, и я кишки из тебя вытрясу, если ты будешь халтурить. Итак, улыбку! А теперь добавим к улыбке несколько слов. Расскажи мне историю, Лео. Почувствуй ее. Проникнись ею. Изобрази ее. Слова найдутся сами собой. Нет, дорогой, это не просьба, это приказ. Или ты намерен провести остаток жизни в дурдоме? Не думаю. Ты встречал в холле того парня, который отрезал себе пальцы на левой руке и съел их? Вот и тема нашлась. Опиши это так, чтобы я могла развлечься в выходные. Умею ли я играть? Это ты у меня спрашиваешь? Неудивительно, что тебя посадили в дурдом. Я разрешу тебе подержать приз, который дала мне Академия. Улыбочка, Лео! Куда она подевалась? Не забывай про нее. Улыбайся правильно, как я. Да, это моя улыбка, улыбка хорошенькой девушки. Нет, я не была счастлива, никогда. Но зато как я могла сыграть счастье, Лео!

Утром я просыпаюсь рано и пишу дневник. За этим занятием и застает меня медсестра, принеся завтрак. Она удивляется при виде улыбки на моем лице. Я начал писать о мальчике по прозвищу Жаба, чья жизнь нежданно-негаданно начинается летом 1969 года в День Блума, когда у дома напротив останавливается мебельный фургон, происходит встреча с братом и сестрой, прикованными наручниками к стулу, а потом с двумя близнецами, а под конец выясняется, что его мать была монахиней. С этого момента с неуклонностью движения планеты по заданной орбите моя жизнь начинает раскручиваться. Так я встречаюсь с персонажами, которым выпали главные роли в пьесе моей жизни с ее зигзагообразным сюжетом.

Наступает последняя неделя моего пребывания в клинике, ко мне подходит молодая медсестра из эндокринологического отделения. Она не только мила и обаятельна, но и наделена той особой уравновешенностью, которая, по-моему, отличает всех медсестер. По ходу разговора я с удивлением понимаю, что она пришла специально, чтобы навестить меня. Я спрашиваю ее, откуда она меня знает, и она говорит, что ее старшая сестра, Мэри Эллен Дрисколл, училась в школе вместе со мной.

— Она сказала, что вы вряд ли помните ее. А меня зовут Кэтрин.

— Мэри Эллен Дрисколл носила косички. Вы из католической семьи, я еще удивлялся, почему вы не учитесь в Епископальной ирландской школе.

— Из-за бедности, — объясняет Кэтрин. — Отец бездельник, мать святая. Старая история. Пьеса из ирландской жизни.

— Да, мне это знакомо.

— Я слышала, Лео, ваша жена умерла?

— Покончила с собой.

Она краснеет, румянец ей к лицу.

— Мне очень жаль. Я не знала, — говорит она и делает трогательно-неуклюжую попытку отвлечь меня. — Когда же вы снова будете радовать нас своими статьями? Я ваша большая поклонница.

— Вот как? — улыбаюсь я, польщенный.

— Вы умеете рассмешить, — отвечает она.

— В последнее время от меня мало смеху.

— Просто у вас сейчас черная полоса. Со мной тоже такое бывало. Я одна воспитываю сына. Славный мальчик по имени Сэм. Но после развода приходится нелегко. Вдруг вы когда-нибудь захотите позвонить мне или встретиться… Господи, что я болтаю. Замолчи, Кэтрин! Наверное, вы смотрите на меня как на идиотку…

— Вы приглашаете меня на свидание, Кэтрин? — удивляюсь я.

— Нет, что вы, конечно нет… Вообще-то да… Вы любите детей?

— Да, я люблю детей. А у вас в обычае кадрить всех психов?

— Ну что? Я же говорила! — Она смеется открыто и очаровательно. — Все-таки вы рассмешили меня. Нет, я нападаю далеко не на всех психов. Но я узнала, что вас скоро выписывают, и другого случая познакомиться у меня не будет. Вы значительная персона в нашем городе, Лео Кинг.

— А вы, Кэтрин?

— А я незначительная медсестра.

— Будем знакомы, незначительная медсестра.

— Будем знакомы, значительная персона, — смущенно говорит она и протягивает мне свою визитку. — Здесь номер моего телефона.

— Я непременно позвоню, медсестра Кэтрин.

— Вы не пожалеете, значительная персона. — Она ослепительно улыбается мне.

После выписки из клиники я иду от Кэлхаун-стрит на Кинг-стрит и чувствую себя как канарейка, выпущенная из клетки. Проходя мимо похоронного бюро Дж. Генри Штура, машу ему рукой: «Придется тебе подождать, приятель!»

Я захожу в редакцию «Ньюс энд курьер», целую Китти Мэхани, выслушиваю добродушное поддразнивание коллег, смеюсь, когда Кен Бургер спрашивает, как там, в гнезде кукушки.[135]

— Да уж получше, чем здесь, — бросаю на ходу, направляясь к своему кабинету.

Я снимаю табличку, которую повесил перед уходом: «Сошел с ума. Скоро вернусь. Лео Кинг». И пишу колонку для завтрашней газеты. Ковбой снова в седле.

Но есть один ритуал, который я должен исполнить, чтобы почувствовать себя в полном здравии. На следующее утро, в пять часов, я достаю свой велосипед и отправляюсь в пункт доставки, где, бывало, Юджин Хаверфорд сидел в темноте и рассуждал о последних новостях, пока я быстро и ловко упаковывал газеты. Мистер Хаверфорд умер девять лет назад, и некролог ему писал я. Сейчас мне нужна его помощь, в последний раз.

— Здравствуйте, мистер Хаверфорд, — мысленно говорю я.

— В чем наша работа, помнишь, сынок? — спрашивает он.

— Наша работа — доставлять людям новости со всего света, сэр, — отвечаю я вслух.

— И делать это своевременно. Каждый день, триста шестьдесят пять дней в году, мы должны делать это своевременно. А теперь в путь. Наши подписчики ждут тебя. Ты им нужен.

— Они могут на меня рассчитывать, сэр.

— Потому я и держу тебя, маленький засранец.

— Спасибо за вашу доброту, мистер Хаверфорд.

— Хватит трепаться, сынок, — обрывает с улыбкой мистер Хаверфорд и закуривает. — Пора за работу.

И снова я пускаюсь затемно в путь. Вынимаю воображаемую газету и метким броском отправляю на крыльцо первого дома по Ратлидж-стрит. Луна подсвечивает Колониал-лейк, газеты одна за другой падают на веранды домов, мое тело досконально помнит этот давний маршрут. Поворачиваю налево, на Трэдд-стрит, мечу газеты обеими руками, любуюсь параболами, которые они описывают в воздухе. Окликаю по именам своих подписчиков, многих давным-давно нет в живых. «Приветствую вас, мисс Пикни! Доброе утро, мистер Траск! Как дела, миссис Гримболл? Отличного дня вам, миссис Хэмилл! Здравствуйте, генерал Гримсли!»

Я быстро еду по самым красивым улицам в Америке, улицам моего родного города. Я знаю, что Чарлстон должен вылечить меня. Нет такой душевной смуты, с которой не справился бы Святой город. У Легар-стрит поворачиваю на юг, газеты так и разлетаются по сторонам. Проезжаю мимо Сворд-Гейт-хауз. Оставляю невидимые газеты возле дома миссис Жерве, и возле дома Сейньосов, и возле дома Мэйбэнксов. Я обслуживаю самые славные семьи моего воздушного города, проезжая мимо просторных садов, залитых утренним солнцем, где цветут лигиструмы, белые олеандры и лавандовые азалии. Птицы задают в мою честь утренний концерт, но я не могу помедлить, налегаю на педали. Я снова слышу забытую музыку просыпающегося города: лают собаки, газеты опускаются с шорохом на теплые доски, как кефаль, которая резвится над лагуной. И запах свежесваренного кофе, конечно! Эта тайная радость, которую я позабыл. Адвокаты, ранние пташки, спешат в свои конторы на Брод-стрит, как раньше спешили их отцы и деды. Это Чарлстон. На все четыре стороны света звонят колокола Святого Михаила. Это Чарлстон, и он принадлежит мне. Я счастливчик уже потому, что могу слагать гимны этому городу до конца жизни.

В День Блума Чэд и Молли в своем особняке на Ист-Бэй-стрит устраивают прием по случаю проводов Тревора По. Мы с Найлзом, Айком и Чэдом жарим поросенка на вертеле и вспоминаем свою жизнь. Воспоминания захватывают нас и делают узниками прошлого. В гавани начинается прилив, он достигает апогея, когда мы произносим тосты в честь Тревора, прощаясь с ним. Это его последний день в Чарлстоне. Знаменательно, что наше прощание совпадает с высоким приливом. Вообще есть что-то правильное в приливах, благодаря им каждый житель здешних мест нутром понимает, что в жизни бывает время максимальной полноты, подведения итогов и завершения. Чэд дразнит нас тем, что мы носим наши цитадельские перстни, а мы его — тем, что он не носит свой принстонский. Поднимается ветер, но наши узы нерасторжимы, они прошли проверку временем, водой и даже ураганом. Чэд меня сильно удивил: когда я лежал в больнице, он каждый день навещал меня.

После ужина мы поднимаемся на балкон третьего этажа и смотрим, как солнце окутывает гавань золотым ореолом, делая ее похожей на чашу для причастия. Воды спокойны, почти недвижны. Айк обнимает Бетти, Молли прижимается к Чэду, Найлз притягивает Фрейзер к себе.

Следующим утром Тревор улетает в Сан-Франциско, его будущее неопределенно. Впрочем, как и мое, как и будущее детей, которые играют во дворе. Нас коснулись ярость урагана и гнев безжалостного, неумолимого Бога. Но такова участь человека, который рождается нагим, беззащитным и уязвимым в хрупкой, смертной оболочке плоти. Над землей царит беспредельный Млечный Путь, под землей властвуют безглазые черви. Я со своими лучшими друзьями замираю в благоговейном трепете перед красотой Юга.

Позже, перед самым закатом, Тревор вскрикивает, указывая в сторону реки Купер. Стая дельфинов плывет в кильватере сухогруза. Лучи солнца выхватывают их тела, превращая в бронзовые изваяния. У прибрежных жителей дельфины всегда считались символом возрождения и жизни, неотделимой от магии. Мы приветствуем их, пока они не скрываются из вида. Они следуют вдоль глубокого каната, затем сворачивают к Атлантическому океану, в сторону Гольфстрима. Один дельфин отделяется от стаи и направляется к нам, он подплывает так близко к дамбе, что слышно его дыхание.

Сначала эта мысль приходит в голову Тревору. Он и высказывает ее вслух, прощаясь с Чарлстоном наиболее подобающим образом: «Это Шеба».

Но по мере того как слово растворяется в воздухе, спасительный юмор, который скрепляет гранитный фундамент нашей дружбы, заявляет о себе. Тревор сам разбивает пафос, которым заразил нас.

— Есть у кого-нибудь рвотный пакет? — сухо спрашивает он. — Даже не верится, что я мог сморозить такую до тошноты сентиментальную глупость. Я слишком долго прожил у вас на Юге.

— А мне понравилось то, что ты сказал, — отзывается Найлз. — Мне хочется думать, что и Шеба, и Старла стали дельфинами — это прекрасные существа.

— Ах ты, мой Горный Человек, — улыбается Фрейзер.

— На меня накатила ностальгия, — прокашлявшись, говорит Тревор. — И даже, господи прости, сентиментальность в самой идиотской форме. Обещаю, что больше никогда не поддамся своим обывательским, буржуазным инстинктам.

Я подхожу к Тревору, обнимаю его, а с другой стороны подходит Айк. Мы провожаем глазами дельфинов, которые уплывают от нас в открытый океан.

— Это не сентиментальность, Тревор, — говорю я, не отрывая взгляда от уплывающих дельфинов. — Это потребность в прекрасном. — Помолчав, продолжаю: — Сегодня шестнадцатое июня тысяча девятьсот девяностого года. Чему же нас с вами научила жизнь?

— Скажи лучше ты, Жаба, — улыбается Тревор.

Это очень просто, отвечаю я друзьям. Мы прекрасно понимаем, какую роль играют случай и магия в человеческой жизни. Все мы, присутствующие сейчас на проводах Тревора По, случайно встретились в День Блума летом 1969 года. Мы также знаем теперь, как велика и непререкаема сила судьбы, как один день может изменить течение десяти тысяч жизней. Судьба может перебросить человека из одной реальности в другую, о которой он даже не подозревал до наступления этого бессмертного дня. И обращение Тревора к памяти Шебы продиктовано властной потребностью в молитве. И это правильно, потому что сегодня День Блума, а мы все готовы засвидетельствовать, что в День Блума возможно все. Да, именно так: возможно все. Именно так.

Благодарности

Я благодарен замечательной романистке из Флориды Янис Оуэнс, одной из первых читательниц этой книги, которая оказалась великолепным критиком и в то же время вдохновителем. Я полюбил ее мужа Уэндела, трех прекрасных дочерей, Эмили, Абигайль, Изабель, и внучку Лили-капризулю.

Выражаю свою любовь Берни Шейну, другу с сорокалетним стажем, который читал все мои рукописи начиная с 1970 года. Я не могу мечтать ни о лучшем друге, ни о лучшем читателе.

Низкий поклон Нэн А. Тализ, моему издателю и первому лауреату премии Максвелла Перкинса, присуждаемой лучшему редактору. Эта наша пятая совместная книга, Нэн, и я перед тобой в неоплатном долгу.

Я глубоко признателен агенту Марли Русофф и ее мужу Михаю Радулеску, чья вера в меня сделала радостным процесс работы над романом.

Я посвящаю эту книгу памяти моего бесценного друга Дуга Марлетта, кому я открыл без утайки все свое прошлое, жизнь с ним была веселей, а мир добрей.

Я посвящаю эту книгу памяти Джейн Лефко, ее потеря — одна из самых горьких в моей жизни. Джейн вела все мои дела, ничего не упуская, она была редкостной, удивительной женщиной. Мое сердце скорбит вместе со Стэном, Ли и Майклом Лефко.

Я также выражаю благодарность:

Анне Риверс Сиддонс и ее мужу Хейворду, давним друзьям, чьи дома в Чарлстоне и Майне были гостеприимно открыты для нас. Что очень удобно — они живут к югу от Брод-стрит; Тиму Белку, пианисту из Сан-Франциско, который был моим учителем и вдохновителем с тех пор, как мы познакомились в 1967 году. Во многом ему я обязан этой книгой.

Моему кузену Эду Конрою, который внушал мне трепет, будучи старшим тренером Цитадели по баскетболу и продолжая тем самым с 1963 года баскетбольные традиции семьи Конрой.

Своим родственникам, близким и дальним, бесчисленным, как косяк сельди, я шлю безмерную любовь и признательность за те истории, что вы поведали мне за долгие годы. Еще большая любовь — моим милым дочерям и обожаемым внукам.

Я благодарен семейству Кассандры, особенно ее отцу Элтону Кингу, который живет на ферме в Алабаме, а также ее сестрам, племянникам и буйным сыновьям.

Отдельная благодарность — Марте, Аарону и Нэнси Шейн, Доту, Уолту и Милбри Гьянн, Мелинде и Джексону Марлетт, Джулии Рэндел, Майклу О’Ши, Энн Торраго, Кэролин Круп, Крису Пейвону, Филлис Грэнн, Стиву Рубину, Лесли Уэллс, Джею и Энн Харбек, Зое и Алексу Сандерс, Клиффу и Синтии Грубер, Терри и Томми Кей, Майку Джонсу, Беверли Хауэллу, Джону Джефферсу, Джиму Лэндону, Скотту и Сьюзен Грейбер, Джону и Барбаре Уорли, Кэйти Фолдс, Эндрю и Ши Сент-Джон, Шону Скаппалето, покойному Майку Сардженту. Памяти Кейт Бокман.

Примечания

1

Парк «Конгари» — национальный парк в штате Южная Каролина; основан в 1976 году; площадь — более 6,1 тыс. га; на его территории находится единственный сохранившийся на юго-востоке страны участок девственных темнохвойных лесов. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

Джеймс Джойс (1882–1941) — ирландский писатель и поэт, представитель модернизма.

(обратно)

3

Пробация — вид условного осуждения, при котором осужденный остается на свободе, но находится под надзором инспектора.

(обратно)

4

Сирсакер — легкая жатая ткань в полоску.

(обратно)

5

Спаниель короля Карла — порода комнатных собак; популяризована английским королем Карлом II (1630–1685).

(обратно)

6

Андреа Палладиа (1508–1580) — итальянский архитектор.

(обратно)

7

Форт Самтер — форт на песчаном острове Моррис в гавани Чарлстона, штат Южная Каролина. С захвата форта Самтер началась Гражданская война в США (1861–1865); ныне исторический мемориал.

(обратно)

8

Оценка А — «отлично», высшая отметка по пятибалльной системе A-F, принятой в учебных заведениях США.

(обратно)

9

Леопольд Блум — герой наиболее известного романа Джойса «Улисс», в котором автор повествует об одном дне (16 июня 1904 года) дублинского еврея Леопольда Блума. День 16 июня отмечается почитателями Джойса во всем мире как Блумсдэй — День Блума. (Прим. ред.)

(обратно)

10

Стивен Дедалус — один из главных персонажей романа Д. Джойса «Улисс».

(обратно)

11

Гилберт Кийт Честертон (1874–1936) — английский писатель, известный не только своими романами, рассказами и детективными новеллами, но и религиозно-философскими трактатами.

(обратно)

12

Потир — сосуд для причащения.

(обратно)

13

Освящение Святых Даров — освящение хлеба и вина; главный момент христианской литургии.

(обратно)

14

Регургитация (мед.) — движение жидкостей или газов в организме в направлении, противоположном естественному. (Прим. ред.)

(обратно)

15

Сегрегированный — раздельный для разных рас, полов, религиозных групп.

(обратно)

16

Мари Жозеф де Лафайет(1757–1834) — маркиз, французский политический деятель, генерал; принимал активное участие в Войне за независимость США.

(обратно)

17

Университет Пердью — престижный университет в г. Лафайет (Уэст-Лафайет), штат Индиана.

(обратно)

18

Кинг-стрит — главная улица Чарлстона. (Прим. ред.)

(обратно)

19

Фраза «Я всегда полагаюсь на милость первого встречного» принадлежит Бланш, героине пьесы американского драматурга Теннесси Уильямса (1911–1983) «Трамвай желание», женщине легкого поведения.

(обратно)

20

Джаспер (англ.) — яшма.

(обратно)

21

«Возвращение на родину» — роман английского писателя Томаса Харди (1840–1928).

(обратно)

22

Кэтчер — в бейсболе игрок, принимающий мяч.

(обратно)

23

Цитадель — одно из военных училищ в США. (Прим. ред.)

(обратно)

24

Крекер — презрительное прозвище белого бедняка, чаще из штатов Джорджия или Флорида.

(обратно)

25

Джордж Вашингтон Карвер (1861–1943) — чернокожий ученый-экспериментатор, изобретатель, просветитель, поэт; опровергал тезис об умственном превосходстве белой расы; в 1941 году журналом «Тайм» был назван «современным Леонардо».

(обратно)

26

Таскиджийский университет — ветеринарный колледж в штате Алабама. (Прим. ред.)

(обратно)

27

Стром Термонд (1903–2003) — 103-й губернатор штата Южная Каролина, один из самых активных сторонников расовой сегрегации.

(обратно)

28

Ситар — индийский струнный музыкальный инструмент.

(обратно)

29

Джон Уилкс Бут (1838–1865) — американский актер, убийца президента Линкольна.

(обратно)

30

9 апреля 1865 года в здании суда Аппоматокса командующий армией Конфедерации генерал Ли сдался генералу Гранту, южане проиграли Гражданскую войну.

(обратно)

31

Реконструкция — в истории США период восстановления нормальной экономической и политической жизни, в частности десятилетие после Гражданской войны (1861–1865).

(обратно)

32

День отца отмечается в США в третье воскресенье июня начиная с 1910 года; в этот день отцам принято дарить подарки, приглашать их в ресторан.

(обратно)

33

«Лига плюща» — объединение восьми старейших привилегированных учебных заведений на северо-востоке США, куда входит Гарвардский университет; название происходит от побегов плюща, обвивающих старые университетские здания.

(обратно)

34

Отборочный тест — тест, проводимый централизованно Советом колледжей; определяет знание английского языка и математики в объеме средней школы; максимальное число баллов по каждому из предметов — восемьсот.

(обратно)

35

День матери — международный праздник; в США отмечается во второе воскресенье мая; национальный праздник всех американских матерей.

(обратно)

36

«101» — обозначение учебного курса нижнего уровня.

(обратно)

37

Джонни Матис (р. 1935) — американский джазовый певец и композитор. Энди Уильямс (р. 1927) — американский эстрадный певец и киноактер. (Прим. ред.)

(обратно)

38

«Атланта брейвз» — бейсбольная команда из Атланты, штат Джорджия, входящая в Западное отделение Национальной бейсбольной лиги.

(обратно)

39

«Листерин» — антисептическое средство для полоскания рта и горла.

(обратно)

40

15 июня 1862 года войска северян во главе с генералом Бенемом атаковали укрепленные позиции южан у Сесешнвилла, закрывавшие дорогу на Чарлстон. Южане, численность которых была в три раза меньше, под командованием генерала Эванса сумели отбросить противника. (Прим. ред.)

(обратно)

41

Реднек (англ.) (досл.: «красношеие») — жаргонное название жителей глубинки США, вначале преимущественно Юга. (Прим. ред.)

(обратно)

42

«Rock Around the Clock» (англ.) — «Рок вокруг часов» — композиция 1955 года американского певца и композитора Билла Хейли (1925–1981), ставшая своеобразным гимном рок-н-ролла. (Прим. ред.)

(обратно)

43

«Джек Дэниелс» — товарный знак теннессийского виски-бурбона.

(обратно)

44

Энчилада — традиционное блюдо мексиканской кухни: тонкая лепешка, в которую завернута мясная или овощная начинка. (Прим. ред.)

(обратно)

45

Джон Колдуэлл Кэлхаун (1782–1850) — американский государственный деятель, философ, защитник интересов южных штатов и сторонник рабства.

(обратно)

46

«Пигли-Вигли» — американская сеть супермаркетов.

(обратно)

47

«Уайлд Турки» — сорт виски; «Манхэттен» — сорт бренди. (Прим. ред.)

(обратно)

48

Телониус Монк (р. 1947) — выдающийся американский джазовый пианист и композитор. (Прим. ред.)

(обратно)

49

«Ангстура» — ароматная горькая настойка.

(обратно)

50

«Кордебалет» — бродвейский мюзикл композитора М. Хэмлиша, имевший огромный успех в конце 70-х — начале 80-х годов XX века.

(обратно)

51

«Куба либре» — коктейль из рома, колы и сока лайма со льдом.

(обратно)

52

Монтрё — курортный город на западе Швейцарии. (Прим. ред.)

(обратно)

53

Берт Кэмпферт (1923–1980) — немецкий композитор, аранжировщик и руководитель эстрадного оркестра. (Прим. ред.)

(обратно)

54

Ипанема — город в Бразилии. (Прим. ред.)

(обратно)

55

Аппалачская тропа — самая длинная в мире размеченная пешеходная туристская тропа длиной 3218 км через Аппалачские горы.

(обратно)

56

Контактный футбол — неофициальная разновидность американского футбола.

(обратно)

57

Омаха — крупнейший город штата Небраска, США. (Прим. ред.)

(обратно)

58

«Стейнвей» — одна из крупнейших фирм, производящих музыкальные инструменты; основана в 1853 году в Нью-Йорке; здесь имеется в виду фортепьяно этой фирмы. (Прим. ред.)

(обратно)

59

Унитарии — сторонники течения в христианстве, отвергающего догмат о Святой Троице.

(обратно)

60

«Ампэд» — блокнот размером 8,5×14 дюймов с отрывными страницами из желтой линованной бумаги, без обложки, популярен в США; изобретен в 1888 году работником бумажной фабрики в Массачусетсе Томасом Холли.

(обратно)

61

Раскол семьи — преследуемое в исковом порядке лишение мужа или жены права на супружескую общность.

(обратно)

62

Помощник юриста — человек с неполным юридическим образованием, помогающий профессиональному юристу в работе.

(обратно)

63

Хула — национальный гавайский танец.

(обратно)

64

Лантана — растение семейства вербеновых; распространено в Южной и Центральной Америке. (Прим. ред.)

(обратно)

65

Эскотский галстук — галстук с широкими, как у шарфа, концами; завязывается, как косынка; Эскот — место ежегодных скачек близ Виндзора в Англии. (Прим. ред.)

(обратно)

66

Чарльз Миллз Мэнсон (р. 1934) — американский преступник, лидер коммуны «Семья», отдельные члены которой в 1969 году совершили ряд жестоких убийств, в том числе известной киноактрисы Шэрон Тейт. (Прим. ред.)

(обратно)

67

Марди-Гра (букв.: «жирный вторник») — вторник на Масленой неделе, последний день перед началом католического Великого поста; мировой аналог славянского праздника Масленицы; отмечается во многих странах мира; в США самые массовые и пышные празднования проходят в Новом Орлеане.

(обратно)

68

«Пирс 39» — это торгово-развлекательный центр, построенный на пристани в Сан-Франциско. На пирсе расположены многочисленные сувенирные магазины, рестораны и кафе, кинотеатры, игровые центры и аттракционы, организованы уличные выступления. Кроме того, «Пирс 39» знаменит калифорнийскими морскими львами, которые выбрали его местом своего проживания. (Прим. ред.)

(обратно)

69

Кастро — район в центральной части Сан-Франциско, считающийся центром городского сообщества представителей сексуальных меньшинств; здесь расположены гей-клубы, книжные магазины с литературой для геев и т. п.

(обратно)

70

Лоуренс Ферлингетти (р. 1919) — американский поэт, художник, книгоиздатель, представитель бит-поколения. (Прим. ред.)

(обратно)

71

«Фэрмонт» — отель в самом центре Сан-Франциско. (Прим. ред.)

(обратно)

72

Саркома Капоши — редкий вид рака; типичен для больных СПИДом. (Прим. ред.)

(обратно)

73

Синг-Синг — крупнейшая тюрьма с максимально строгим режимом в г. Оссининг, штат Нью-Йорк.

(обратно)

74

Полоса приливов — плодородные долины рек на Приатлантической низменности до Линии водопадов в штатах Мэриленд, Виргиния, Северная Каролина и Южная Каролина; эти места в XVIII веке заселялись первыми поселенцами, составившими костяк плантаторской аристократии.

(обратно)

75

Озарк — холмистое плато, большая часть которого расположена в южной области штата Миссури и на севере штата Арканзас.

(обратно)

76

Конфедеративные Штаты Америки — официальное наименование объединения одиннадцати южных штатов США в 1861–1865 годах.

(обратно)

77

Джордж Уоллес (1919–1998) — 45-й губернатор Алабамы, выступал в защиту сегрегации в эпоху борьбы за гражданские права. (Прим. ред.)

(обратно)

78

Гаррисон Кейлор (р. 1942) — знаменитый американский радиоведущий, создатель еженедельного радио-шоу «Голос прерий». (Прим. ред.)

(обратно)

79

Сан-Рафаэль — северный пригород Сан-Франциско.

(обратно)

80

Сан-Квентин — тюрьма штата Калифорния, известная своими строгими порядками; находится близ Сан-Рафаэля.

(обратно)

81

Лонгфелло Г. Песнь о Гайавате.

(обратно)

82

Мэлл — улица в центральной части Лондона; ведет от Трафальгарской площади к Букингемскому дворцу.

(обратно)

83

Пол Баньян — герой американского фольклора, лесоруб с Севера; обладает фантастической силой, аппетитом, изобретательностью и неунывающим характером; вместе со своим неразлучным помощником — голубым быком по кличке Малыш прославился многочисленными подвигами; стал символом американской силы, размаха и оптимизма.

(обратно)

84

Клиника Мейо — один из крупнейших в мире медицинских центров в г. Рочестер, штат Миннесота, оснащенный по последнему слову техники; создан в 1889 году.

(обратно)

85

Исследовательский треугольник — район в центральной части штата Северная Каролина; расположен недалеко от городка Университета Дьюка в г. Дарем.

(обратно)

86

Сражение при Энтитеме произошло 17 сентября 1862 года между федеральными войсками и армией Конфедерации. Оно стало первым крупным сражением на территории Севера. Это самое кровопролитное однодневное сражение в американской истории.

(обратно)

87

«Джим Кроу» («Jim Crow» Laws) — бытовое название американских законов в южных штатах, предписывающих сегрегацию белых и черных людей в транспорте, образовании, браке, средствах досуга и т. д. (Прим. ред.)

(обратно)

88

Гритс — блюдо из грубо размолотой кукурузы, род мамалыги; традиционное блюдо южных штатов.

(обратно)

89

Башня Койт — башня и смотровая площадка, с которой открывается вид на весь район залива Сан-Франциско.

(обратно)

90

Тендерлойн (англ.) — злачный район.

(обратно)

91

Суп-вонтон — блюдо китайской кухни: клецки полукруглой формы, которые кладут в суп с лапшой. (Прим. ред.)

(обратно)

92

Крэк — кристаллическая форма кокаина, получаемая синтетическим путем; сильнодействующий наркотик.

(обратно)

93

Пальмовый штат — прозвище штата Южная Каролина. (Прим. ред.)

(обратно)

94

Пневмоцистная пневмония (мед.) — редкая разновидность пневмонии, типичная для больных СПИДом. (Прим. ред.)

(обратно)

95

Энтерпрайз — городок на юге штата Алабама; знаменит тем, что на его центральной площади стоит памятник хлопковому долгоносику, который в 1910 г. полностью уничтожил урожай хлопка; после этого бедствия здесь перешли на выращивание арахиса, что принесло краю значительные прибыли.

(обратно)

96

Мобил — город и порт в штате Алабама.

(обратно)

97

Пако Рабан (р. 1934) — французский модельер-кутюрье, революционер в мире моды 60-х годов XX века. (Прим. ред.)

(обратно)

98

Пятидесятничество — направление протестантизма.

(обратно)

99

«Гран Марнье» — французский ликер на основе коньяка, с ароматом апельсина.

(обратно)

100

Автор «Бесплодной земли» — американо-английский поэт Томас Стернз Элиот (1888–1965).

(обратно)

101

Лайнбекер — в американском футболе игрок защиты. (Прим. ред.)

(обратно)

102

Томас Бабингтон Маколей (1800–1859) — английский государственный деятель, историк, поэт и прозаик Викторианской эпохи. (Прим. ред.)

(обратно)

103

Уорми (англ.) — червеобразный.

(обратно)

104

Tyrannosaurus rex — наиболее крупный представитель рода плотоядных динозавров. Название вида переводится как «король ящеров-тиранов».

(обратно)

105

Трейлерный поселок — стоянка с передвижными домами-вагончиками, установленными на постоянном месте, для сдачи внаем малоимущим.

(обратно)

106

Тачдаун — 6 очков. Тачдаун зарабатывается, когда игрок с мячом забегает в очковую зону соперника или получает пас, находясь в очковой зоне соперника.

(обратно)

107

Колумбия — здесь: столица штата Южная Каролина. (Прим. ред.)

(обратно)

108

«Блин» в американском футболе — прием, которым противника бросают на землю, «расплющивают».

(обратно)

109

Найнти сикс (англ.) — девяносто шесть. Найнти севен — девяносто семь.

(обратно)

110

Лесли Карон (р. 1931) — французская актриса и танцовщица. (Прим. ред.)

(обратно)

111

Битва в Глуши — сражение, состоявшееся в мае 1864 года на севере штата Виргиния близ г. Ричмонда в районе, который носил название Глушь — здесь были дремучие леса.

(обратно)

112

Траурная процессия — пятеро человек, несущих гроб или поддерживающих концы покрова во время траурной церемонии.

(обратно)

113

«Уотерман» — фирменное название авторучек, шариковых ручек и карандашей одноименной компании.

(обратно)

114

Плей-офф — в спорте: система розыгрыша, при которой участник выбывает из турнира после первого же проигрыша. (Прим. ред.)

(обратно)

115

Чернокожие американцы называют представителей своей расы «брат по крови», «сестра по крови». Это название возникло в 1960-х годах в разгар борьбы за гражданские права негритянского населения.

(обратно)

116

«Плебей» — прозвище курсанта первого курса военной или военно-морской академии.

(обратно)

117

«The Battle Hymn of the Republic» — «Боевой гимн Республики» — патриотическая песня-марш, служившая неофициальным гимном для северян в период Гражданской войны; позднее использовалась как песня протеста.

(обратно)

118

Глиноеды — презрительное прозвище бедных жителей штата Южная Каролина; в ряде районов штата белая глина якобы служила пищей голодающим.

(обратно)

119

Рекламный автофургон — фургон с буклетами, подарками, образцами местной продукции и т. п., раздаваемыми приезжим или новым поселенцам.

(обратно)

120

Имеется в виду река Нил.

(обратно)

121

Стар (англ.) — звезда.

(обратно)

122

Пресвитериане — религиозная конфессия, возникшая в Шотландии в XVI веке; отвергает епископат; во главе церкви стоит синод из равноправных пасторов и пресвитеров.

(обратно)

123

Тест SAT (англ.: «Scholastic Aptitude (Assessment) Test», досл.: «Школьный оценочный тест») — стандартизованный тест для приема в высшие учебные заведения США; был введен в 1901 г. (Прим. ред.)

(обратно)

124

Черная вдова — вид ядовитых пауков, распространенный в Северной Америке; после спаривания самка пожирает самца.

(обратно)

125

Фриско — Сан-Франциско (разг.).

(обратно)

126

Мать Лео имеет в виду французского писателя Виктора Гюго. По-английски имя Хьюго и фамилия Гюго пишутся и произносятся одинаково. (Прим. ред.)

(обратно)

127

Эммилу Харрис (р. 1947) — американская певица, исполнительница песен в стиле кантри. (Прим. ред.)

(обратно)

128

Уотер-стрит переводится как Водяная улица. (Прим. ред.)

(обратно)

129

«Споуд» («Spode») — марка тонкого английского фарфора из твердой глины с костяной золой; по имени основателя фирмы Дж. Споуда (1754–1827).

(обратно)

130

«ЭКСКОН» — один из крупнейших американских нефтяных концернов.

(обратно)

131

Джонни Кэш (1932–2003) — знаменитый американский певец, ключевая фигура в музыке кантри второй половины XX века. (Прим. ред.)

(обратно)

132

Сабаловая пальма — дерево-символ штата Южная Каролина.

(обратно)

133

Есть одна проблема, детка (ит.).

(обратно)

134

Торацин — психотропный препарат.

(обратно)

135

В романе американского писателя Кена Кизи (1935–2001) «Над кукушкиным гнездом» действие происходит в психиатрической клинике; большую известность получила экранизация этого романа с Джеком Николсоном в главной роли.

(обратно)

Оглавление

Пролог Речная обитель

Часть I

  Глава 1 16 июня 1969 года

  Глава 2 Новые знакомые

  Глава 3 В яхт-клубе

  Глава 4 В центре города

  Глава 5 Воспитан монашкой

  Глава 6 Добрый папаша

  Глава 7 Вечеринка

Часть II

  Глава 8 Стук в дверь

  Глава 9 Славный вечерок

  Глава 10 Похмелье

  Глава 11 Евангелина

  Глава 12 Найлз и Фрейзер

  Глава 13 Шеба просит о помощи

Часть III

  Глава 14 Побережье Тихого океана

  Глава 15 Тендерлойн

  Глава 16 Появление Пателя

  Глава 17 Новый посетитель ресторана

Часть IV

  Глава 18 «Мятежники»

  Глава 19 Пилигримы

  Глава 20 Пигмалион

  Глава 21 Молитвенник для битвы в глуши

  Глава 22 Номер 55

  Глава 23 Дым и туман

Часть V

  Глава 24 Снова дома

  Глава 25 Парад

  Глава 26 Злой гений

  Глава 27 Герника

  Глава 28 Семь процентов

  Глава 29 Запертая дверь

  Глава 30 Электролампочки

  Глава 31 Видеозаписи

Эпилог Последняя молитва

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg