«Листвянка»

Николай Варнавский Листвянка

Первые поселенцы появились в этих местах более трёхсот лет назад. Левый берег речки Тёмная, прозванной так, вероятно, из-за глубины, а может, и по другим каким тайным причинам — места-то здесь глухие, привлёк их сравнительно ровным открытым берегом и обширным по обе стороны редколесьем, которое в первые же годы обживания местности было значительно вырублено — пошло на первоначальные постройки и большей частью на дрова.

На избы таскали зимой листвяг с правого берега, который в округе был лесистее и гуще (наверное, поэтому и назвали поселение Листвянкой). Дома сразу ставили добротные, с прицелом на будущее, по едокам в семье: ртов было много, рабочих рук тоже, и каждая семья стремилась укорениться и жить своим родовым гнездом.

И до сих пор основная часть жилого фонда деревни состоит из таких вот «гнёзд», возрастом не одно столетие, в которых выросло и разъехалось по земле не одно поколение листвянцев, где и сейчас живут родичи тех, кто их строил.

Часть домовладельцев во времена раскулачивания и разгула сплошной коллективизации была выселена и истреблена, хозяйства разорены и реквизированы, но дома, как немые свидетели тех событий, почернев от времени, всё так же укоренившейся грядой тянутся вдоль берега.

…Пашка Зырянов попал в эти места совсем недавно.

Весной, в составе шести человек, его забросили на берег речки Тёмная расчищать площадку для посадки вертолёта. Здесь намеревались основать базу геологоразведки с небольшой палаточной фабрикой для дробления и превращения горной породы в песок, с целью поиска полезных ископаемых.

Деревня Листвянка находилась примерно километрах в пяти вниз по речке, и он туда часто хаживал. Если держаться русла, то налегке, по набитой тропе, утром пораньше, со свежими силами, можно часа за два-три обернуться туда и обратно.

Запасы чая и хлеба в очередной раз подходили к концу, и надо было делать покупки.

Пообещав долго не задерживаться, Пашка с напарником нацепили рюкзаки, взяли деньги и направились в Листвянку…

Дошли довольно быстро. Было часов восемь утра, воздух был ещё свеж, утренняя прохлада и роса придавали ногам ускорение, и вскоре на той стороне реки их взору предстал край деревни.

Первая улица тянулась вдоль берега и была статной как на подбор: высокие, добротные, с глухими заборами, кержацкие дома глазели навстречу широко распахнутыми ставнями. За ними огородами примыкала ещё цепочка домов. На улице никого не было.

Тропинка упёрлась в край берега и спустилась к воде. Надо перебираться на ту сторону. От края и до края метров пятнадцать. Пашка палкой нащупал дно — чуть выше пояса. Вода, не шелохнувшись, лениво текла вдоль по руслу, на стеклянной поверхности не было ни рябинки. Лёгкая дымка утреннего тумана медленно поднималась над водой.

На той стороне замычала корова, брякнуло ведро. Напротив на привязи покачивались несколько лодок, но хозяев не было, и до них не добраться. Делать нечего, надо переходить.

Пашка снял с себя верхнюю одежду, смотал её в узел, поднял над собой и шагнул в воду. На середине на мгновение ухнул с головой, но скоро нащупал дно и выбрался на берег. Такую же процедуру, ухая и охая от ледяной воды, проделал и напарник. Быстро оделись и стали искать магазин.

Найти оказалось нетрудно. На три ряда домов имелась всего одна улица, так как два ряда примыкали друг к другу огородами и между ними проходила лишь узкая, хорошо пробитая тропа.

Издали заметили невысокую, ограждённую штакетником пирамидку. Скорее всего, памятник. Значит, центр села. Подошли поближе. Памятник неухоженный, ограждение покосилось, внутри неубрано. Прочитали табличку: «Павшим в годы Гражданской войны». Напротив высокое крыльцо с козырьком — вход в большой дом. Рядом стоял щит для объявлений. Судя по всему — контора, хотя вывесок никаких.

Прошли немного дальше и за поворотом наткнулись на магазин. Дверь настежь. Женщина в белом халате приветливо встретила их за прилавком и с интересом осмотрела — не местные.

Купили всё необходимое и уже собирались уходить.

— А вы, ребята, к кому в гости приехали? Что-то я вас не припомню, — чуть улыбаясь, спросила она.

— Геологи мы, работаем недалеко, — не поднимая головы, ответил Павел.

— А-а, — протянула она. — И надолго?

— Осенью уедем.

— А то у нас оставайтесь, нам вон как рабочие руки нужны, — вздохнула она. — Деревня у нас ладная.

— А девушки у вас имеются? — Пашкин напарник шутливо вздёрнул голову.

— Есть немного, — опять вздохнула продавец, — и молодые, и постарше. Мужики-то наши все поразбежались, ну а нам куда — с детьми-то?

Пашка о чём-то задумался. Что-то непонятное удерживало его здесь, не отпускало. Он хотел скорее закончить разговор, но никак не решался, теребил лямку рюкзака и хмурился.

— А жить-то у вас есть где? — прячась за иронию, серьёзно спросил он.

— С этим не беспокойтесь, — решительно махнула рукой продавец, — любая баба примет. Да и пустые избы имеются. Живи не хочу.

— Ну а власть-то ваша куда подевалась? — ткнул Пашка пальцем в сторону конторы.

— Какая там власть, — поморщилась она. — Наша власть далеко, в районе живёт, а мы сами по себе. Участковый лишь раз в месяц нагрянет, — прыснула она в ладошку, — девок пообжимает да уедет. Так и живём.

Надо было возвращаться. Пашка опять засобирался.

— Надо подумать, — обнадёжил он продавщицу. — А пока до свидания.

— Всего доброго, — глядя им вслед, с сожалением бросила она.

К концу октября основная часть работ была выполнена: расчищено место и подготовлена площадка для посадки вертолёта, построено четыре бревенчатых хибары для жилья. Оставалась малость— поставить маленькую палаточную фабрику и опробовать её оборудование в рабочем состоянии.

За лето Пашка ещё раза четыре хаживал в Листвянку. К этому времени они уже приобрели небольшую деревянную лодчонку и в ней переправлялись. Её свободно оставляли на берегу, и она спокойненько лежала, никто её не трогал.

Местные уже узнавали его, здоровались, вели разговоры. Он тоже присматривался, пытливо изучал нравы и образ здешней жизни. Листвянка всё больше и больше нравилась ему.

Отдалённость места, неторопливое и размеренное течение времени, незлобивость жителей всё больше разжигали в нём устойчивое желание поселиться здесь, хотя бы на время. Пашка любил одиночество и в глубине души жаждал уединения. Для него было желанным удовольствием набрать побольше книг и остаться наедине с самим собой, где-нибудь в глуши, где можно свободно заняться тем, чего душа просит, без суеты и торопливости, обходясь лишь тем необходимым, что имеется в наличии, и ничего лишнего. Это придавало жизни ту беззаботность, когда можно было довольствоваться малым достатком, при этом не бедствуя и приобретая нечто большее.

Он уже присмотрел небольшой, в три окошка, одиноко притулившийся на краю села лицом к речке домик. В нём уже давно никто не жил, и он сиротливо глазел на мир пустыми, наглухо заколоченными окнами. Пашка не единожды обходил его, заглядывал во двор, но внутрь заходить не решался.

Однажды, в середине августа, он спросил о нём у продавщицы.

— Жили там дед с бабкой, но давно уже уехали к детям, — ответила она. — Да ты лучше у нашего участкового спроси, он всё знает. Вон идёт.

Пашка глянул в проём двери и увидел человека в форме. Тот стоял на улице и оживлённо разговаривал с двумя женщинами. Пашка не стал его дожидаться и сам пошёл навстречу. Женщины, заметив, игриво указали на него глазами и, что-то сказав милиционеру, засмеялись. Тот недовольно покосился на Пашку.

— Здравствуйте, — подойдя поближе, громко сказал он.

— Здравствуй, Паша, — кивнули женщины. Участковый тоже поздоровался, тут же подобрался, приосанился. На вид ему было лет около сорока.

Пашка мялся с ноги на ногу, не решаясь, как спросить.

— Какими судьбами в наших краях? — строго глянул на него участковый.

Пашка объяснил, кто он и откуда.

— Знаю, знаю, — кивнул тот. — Ну и как наша деревня, нравится?

— Нравится. Я даже готов пожить здесь.

— Да-а? — делано удивился участковый. — И в чём же дело?

— Жильё ищу, — признался Пашка. — Есть тут один домишко, вон там, на окраине. Хочу узнать чей.

Участковый на миг задумался.

— A-а, это который крайний? — громко протянул он. — Это тебе надо к Степанычу, его родичи там жили. Во-о-он дом его стоит. Пойдём, провожу.

Погода стояла довольно жаркая. Мелкая пернатая живность, ковыряясь в земле, свободно разгуливала по улицам; разомлевшие свиньи валялись в тени вдоль забора, помахивая хвостиками и чутко шевеля ушами, готовые в любой момент вскочить и броситься наутёк; утомлённые собаки, высунув языки, лениво поднимали головы и, тупо поводив взглядом, опять принимали сонное положение. Пашка, перешагивая через одного такого развалившегося пса, нечаянно наступил тому на хвост. Тот поднял свою лохматую башку и невинно уставился сквозь него непонимающим взглядом. Было видно, что он не хочет скандала и ждёт извинений. Трусливо ощутив всей кожей чувство вины, опасливо покосившись, Пашка скорее ретировался.

— Степаныч этот проживает с женой, обоим за шестьдесят, — рассказывал по пути участковый. — Родители его жили в том домике. Лет десять, наверное, уже, как дочь забрала их к себе в город. Живы или нет, не знаю. Степаныч мужик неплохой; думаю, договоритесь.

Он на мгновение замолчал.

— Внучка иногда к нему приезжает, — понизил он голос, — хозяйничает. Полиной зовут. Впрочем, сам увидишь.

Возле дома остановились. По кромке крыши игриво поблёскивали разноцветным полукругом деревянные серьги, резные наличники замысловатым узором красовались поверх окон, приятно радуя глаз. Участковый постучал в ворота. Вскоре на лай собаки показался хозяин — высокий худощавый рыжий мужик.

— Здорово, Степаныч, — протянул руку участковый.

— Здорово, коль не шутишь.

— Как живёшь?

— Живём не тужим, чего и вам желаем, — пристально покосился тот.

— Я вот тебе постояльца привёл. Жильё ищет. Пустишь?

Степаныч перевёл взгляд на Пашку, внимательно оглядел его.

— Сам откуда будешь?

— Из Чулымска.

Степаныч хмыкнул:

— Далеко забрался. В нашу-то глушь.

— Он на нашей речке с геологами работает, — вмешался участковый. — В общем, решай. Ему домик твоих родичей приглянулся, — он нетерпеливо обернулся, поискал глазами кого-то. — Договаривайтесь, а мне спешить надо.

Махнул рукой и подался в обратном направлении. Степаныч проводил его взглядом.

— Сейчас напьётся, к бабам начнёт приставать. Ты надолго к нам? — после недолгой паузы спросил он Пашку.

— Не знаю, — честно ответил тот. — Перезимую, там видно будет.

— Домик ещё крепкий, — словно не слыша его, продолжил Степаныч. — Без хозяина, конечно, скорее придёт в упадок. Живи, — пожал он плечами, — не жалко. Не пропадать же добру. Может, приживёшься.

У Пашки радостно полегчало на душе. Он благодарно взглянул на Степаныча:

— Вы не беспокойтесь, у меня всё в порядке будет.

Тот согласно кивнул головой.

— Здесь много брошенного жилья, а в этом жить можно. Когда вселяться думаешь?

— Да хоть сейчас, — заулыбался Пашка, но через мгновение добавил — Вот дела свои закончу, потом новоселье справлять буду.

Степаныч почесал пятернёй подбородок.

— Ну давай, давай. Может, и мне подсобишь когда.

— О чём вопрос? — с недоумением развёл руками Пашка. — Конечно, подсоблю.

— Ты обожди здесь, сейчас ключи вынесу, пойдём посмотрим.

Минуты через две они направились в сторону домика. Пройдя метров пятьдесят вдоль берега, Степаныч подошёл к воротам и открыл калитку. Зашли во двор. По левую сторону — большой навес.

— Для коней, — пояснил Степаныч.

Рядом примостилась небольшая бревенчатая банька. Пашка довольно растянул губы. Рядом речка. Чего ещё надо? Далее стояли сараи. За ними простирался большой, заросший бурьяном огород. Земли здесь у каждого было более чем достаточно, и брошенные участки были большей частью не у дел.

Вошли в дом. Посередине — большая русская печь, к ней пристроена перегородка, делящая домик на две маленькие комнатки. Из мебели стояли высокий, покрытый слоем пыли, ещё старинной работы, со стеклянными створками шкаф да длинная, вдоль стола, лавка.

— Койку тебе я дам, — рассуждал Степаныч, — посуды немного найду. Дрова заготовишь, лес рядом. Трактор у нас имеется, притащим. Так что обживайся. Ключи пока будут у меня, ты всё равно в тайге будешь.

Степаныч хотел забраться на чердак, забрать берёзовые веники, которые уже чёрт-те знает сколько висят там, но лесенка оказалась довольно зыбкой, и, потоптавшись возле неё, он раздосадованно махнул рукой и бросил эту затею.

— Ещё отец мой вязал их, — с чувством лёгкого расстройства говорил он, когда шли обратно, — сейчас бы самый раз попариться.

Возле его дома они остановились, рукопожатием ещё раз скрепили свои намерения, распрощались, и каждый направился в свою сторону.

После такого удачного дня Пашка был занят лишь одной мыслью — поскорее закончить работу, получить расчёт и готовить своё новое жилище к зиме.

…Как пробовали камнедробильные агрегаты, смотрели все.

Начальник участка с энергетиком ещё раз осмотрели оборудование, проверили крепление, электрокабели, весело перекрестились (при этом почему-то сплюнули) и дали команду:

— Запускай!

Запыхтела небольшая электростанция, пошёл ток, в палатке засветились лампочки, захлюпал, набирая обороты, насос, и из речки по шлангам к станкам, для промывки породы, пошла вода. Включили дробилки.

Крупные куски камня с зубовным скрежетом были быстро измолоты и превращены в более мелкие фрагменты железными челюстями первого станка. В утробе второго станка они стали ещё меньше. И наконец, третий станок поднатужился и выдавил из себя в тазик лишь несколько горстей мелкозернистого шлака.

Начальник участка радостно потёр руки: дело сделано! Он записал в журнал, протянул энергетику. Тот тоже что-то черканул. Через некоторое время станки остановили, промыли водой, свернули шланги и выключили электростанцию. К производству всё было готово, законсервировано на зиму, и до весны всё это хозяйство будут сторожить двое зимовщиков. Потом должна прилететь команда геологов с рабочими, которые и будут до холодов вести здесь работы. А пока надо ещё дождаться несколько бортов с грузом, разгрузить их, растащить и разложить всё по своим местам.

Вечером того же дня все вместе сидели у костра. Ради такого случая ещё днём снарядили гонцов в Листвянку, и те, разгорячённые ходьбой по рыхлому осеннему снегу и лёгкому морозцу, уже вернулись, затаренные бутылками спиртного, преимущественно самогона.

...Кружка непрерывно переходила из рук в руки, в котле беспрестанно скребли ложки, челюсти с аппетитом молотили крутую гречневую кашу с маслом. Все были терпимо и дружелюбно настроены друг к другу. От шуток-прибауток на раскрасневшихся от выпитого лицах во всполохах огня весело поблёскивали глаза. Народ был доволен выполненной работой и считал своим долгом отметить это событие…

…Давно уже стемнело. Костёр, потрескивая, не спеша пожирал остатки дров. Спиртное, разбавленное в желудках изрядной долей горячего крепкого чая, ещё будоражило некоторые крепкие головы, хотя многие уже сникли и мирно дремали: кто, склонившись, клевал носом у костра, кто спал во времянке.

Пашка ковырял палкой уголья, смотрел на огонь и думал: из своих тридцати лет шесть он отработал в различных партиях и экспедициях, к жизни такой таёжной привык и возвращаться на постоянное место жительства в свой небольшой городок не спешил, где в межсезонье, помаявшись от безделья, устраивался на работу куда-либо, но долго не держался. Ежедневные походы в одно и то же место казались ему скучными, быстро надоедали, вынужденное занятие тем, к чему он не имел никакого интереса и желания, утомляло и раздражало его, и вскоре всё кончалось одинаково: он увольнялся и вербовался к геологам…

И вот очередной сезон подходил к концу. Что делать дальше? Можно остаться здесь, зимовать, дождаться весны и опять проходить с рюкзаком за плечами до холодов. Но будет упущено время, за которое он мог бы уже обустроиться в Листвянке.

За несколько месяцев он заработал некоторую сумму денег, пока хватит. Надо домой съездить, родителей проведать — ждут, небось. Они давно уже привыкли к его разъездам и не противились этому, знали: придёт время, сын остепенится и заживёт как все. Ведь пора уже иметь семью, детей и всё остальное, что к этому прилагается.

Пашка их понимал и старался делать так, чтобы лишний раз не тревожить родителей. А женитьба… Где она, та единственная, чтобы раз и навсегда? Он вздохнул. Огляделся вокруг. Темнота — хоть глаз выколи. Бесшумно, как призрак, пролетела сова-сплюшка, села где-то рядом.

Звёздное небо дохнуло ветерком, зашумели верхушки деревьев, костёр усиленно заморгал, во всполохах огня беспокойно закачались тени. Понизу потянуло холодком. Пашка подложил в костёр два небольших сухих ствола, запахнул бушлат и в полудрёме привалился спиной к дереву…

...Утро выдалось морозное. Облака сизым дымом густо висели над лагерем, в воздухе парил крупный снег. Было тихо. Островерхие ели задумчиво тянулись к небу и покрывались постепенно белой пушистой шубой.

Братва, после торжественного ужина и загульной ночи, едва протерев глаза, пыталась отыскать остатки «горючего». Но тщетно. Бросив эту бесплодную затею, быстро нашли надёжных гонцов и снарядили их в Листвянку. Те, поёживаясь от такой погоды, невольно зароптали. В ответ суетливо замахали руками, посыпались упрёки в бессовестности, что кому-то «всё равно надо», и, не выдержав напора «обчества», гонцы сдались.

— Паша, зайди на минутку.

В дверях свежерубленой избушки, облюбованной начальством для себя, в наброшенном на плечи полушубке стоял начальник участка.

— Радуйся, — засмеялся он, встречая Пашку. — Сегодня вертолёт будет, полетишь на базу. Ты же тракторист?

Пашка кивнул.

— Вот и хорошо. Надо ёмкость под солярку притащить да две бочки масла. Сможешь?

Неожиданное поручение путало все дальнейшие планы. Не зная, что ответить, Пашка неуверенно пожал плечами:

— Не знаю. Надо подумать.

— Ну, надо так надо, — согласился тот и решительно шлёпнул ладошкой по крышке стола. — Давай лети на базу, там отдохнёшь и подумаешь.

Он чуть помолчал.

— Повезёшь не один, с напарником. В общем, мы на тебя надеемся. Да и бульдозер здесь нужен.

Пашка вышел.

Километров сто пятьдесят пилить придётся. Не так далеко. До Листвянки дорога не ахти какая, но имеется. На тракторе с прицепом сильно не разгонишься. Если не спеша, тихой сапой, дня за три-четыре можно доползти. Это если без приключений и поломок. А через речку Тёмная как переправляться? Наверняка брод имеется. А если зиму придётся встречать, до крепкого льда? Чёрт, что же делать? Может, плюнуть на всё, получить расчёт и остаться в Листвянке?

Не в силах разрешить сейчас этот вопрос, Пашка в раздумьях взглянул на небо: лёгкий ветерок набирал силу, тучи нестройными рядами неслись над макушками деревьев, освобождая воздушное пространство, в брешах между ними начала появляться синь неба, брызги солнца ослепительно прорывались на землю, радуя всё живое нарождающимся днём.

Пашка глубоко вздохнул и пошёл готовиться к отъезду. Там видно будет.

До базы летели минут тридцать. На борту, кроме Пашки и двоих лётчиков, находился ещё охотник с двумя лайками. Те лежали на брюхах посреди прохода, учащённо дышали и, высунув языки, с любопытством глядели на Пашку. Он протянул руку. Псы сомкнули рты и осторожно дали себя потрогать.

Вскоре показалась деревня. Небольшой таёжный посёлок, со школой, больницей и двумя магазинами (один продуктовый, другой промтоварный), скромно притулился на берегу речки, довольно широкой (однако камнем можно перебросить).

Вниз по руслу, повернув за крайние дома, берег круто поднимался, и, блеснув зеркалом студёной воды, речка исчезала за поворотом.

Местный аэропорт располагался тут же, наверху. Покружив немного, вертолёт сбавил обороты и мягко плюхнулся на бетонку. Пашка выпрыгнул наружу, с удовольствием разминая ноги. Мимо него, поджав хвосты и щурясь от шквального потока воздуха и снежного вихря, поднятых лопастями вертолёта, прошмыгнули собаки. Они подождали хозяина, и вся троица направилась в посёлок.

Подошли несколько человек с рюкзаками и чемоданами.

— Здорово, — протянул руку знакомый геолог.

Пашка помог загрузить несколько бочек с соляркой, какие-то тяжёлые ящики да штук пятьдесят буровых труб.

Вскоре работа была закончена, и вся эта братия со всем своим барахлом погрузилась на борт. Вертолёт прибавил газку, взвыл на всех парах, но оторваться от земли не смог, так как был перегружен.

Он немного постоял, поурчал и, разогнавшись, как самолёт, тяжело взмыл в воздух.

База была рядом с аэропортом. Два параллельно стоящих низкорослых щитовых барака являли собой одновременно контору, кухню, общежитие и другие полезные помещения. Особняком в стороне примостился двухквартирный брусовой дом, где жило начальство с семьями.

На задах Пашка заметил бульдозер без кабины и примерно кубов в восемь металлическую цистерну, установленную на сваренную из труб волокушу. Её-то, вероятно, и предстояло тащить. Покрутившись, направился в общежитие.

Внутри никого не было. Весь народ в основном находился на участках.

Откуда-то появился заспанный шофёр, молодой парень, указал на одну из комнат. Пашка разделся и проспал до вечера.

Проснулся от шума. Где-то надрывался магнитофон, слышались голоса. Чуткое Пашкино ухо уловило звонкий девичий смех. Сон сразу пропал. Он прыгнул в тапки и пошёл на голос.

В кухне за столом, в обнимку с двумя подругами, сидел шофёр. На столе — початая бутылка водки, варёная картошка, на плите скворчала рыба.

— А вот и вновь прибывший, — растянул он губастый рот. — Долго спишь.

И подмигнул, кивая на девчонок. Те, широко раскрыв глаза, радостно уставились на Пашку.

— Присаживайся.

Шофёр разлил всем водки.

— С приездом.

Махнули по одной, потом ещё, ещё… Девчонки смеялись, болтали, что-то шептали друг другу, недвусмысленно поглядывая на Пашку. Того натощак уже порядком развезло, он слегка осоловел и тоже откровенно ощупывал их своими маслеными глазами.

За разговорами и весёлым балагуром быстро и незаметно летело время. Наконец одна подруга наклонилась и что-то шепнула шофёру. Тот кивнул.

— Ну ладно, — важно сказал он, — пора разбегаться. Мы с Катей пойдём ко мне, а вы с Ритой к тебе.

Он шлёпнул Пашку по плечу, и они удалились.

— Ну что, пойдём, что ли? — нетерпеливо произнесла Рита, дёргая его за рукав.

Пашка повнимательней посмотрел на неё. Довольно симпатичная девчонка, лет двадцати пяти, хорошее, чистое, открытое лицо. Она неловко смотрела на него и растерянно моргала.

— Да ты не бойся, — с иронической улыбкой убедительно добавила она, — медичка я. Здесь в больнице медсестрой работаю.

Она подхватила его под руку и, укоризненно качая головой, повела в комнату.

Утром Пашка особо не спешил подниматься. Он долго ворочался с боку на бок, рассуждая, что имеет полное право бездельничать по крайней мере неделю. Отгулов накопилось предостаточно. Рита уже упорхнула к своим больным, и он сладостно потянулся, вспоминая прошедшую ночь.

После обеда он всё же решил зайти в кабинет начальника партии.

— Наконец-то, — недовольно встретил его тот. — Я уж думал сам к тебе наведаться. Как спалось?

— Хорошо.

— Для чего тебя сюда прислали, знаешь, — сразу приступил он к делу. — Сегодня должен прибыть напарник твой, Фролов. Знаком с ним? Вместе погоните трактор.

Пашка улыбнулся. С бывшим старателем Фроловым он знаком очень хорошо. Одно время они вместе попали на один участок и не вылезали оттуда до зимы. Тот никогда не раздевался и ходил постоянно в одной и той же робе — блестевшей от мазута телогрейке и таких же ватниках. Он так и спал, не раздеваясь, где придётся: летом — в тракторе, зимой — в каком-либо тёплом доступном месте найдёт укромный уголок, там и завалится. Была ли у него сменная одежда и куда он её девает — никто не знал. Неприхотливый к жизни человек.

Пашка заметил у него одну особенность: после бани Фролов надевал на чистое тело довольно грязное и не стиранное, наверное, с самого заезда трико, на него натягивал новые белоснежные кальсоны, во всём этом залезал в блестевшие от мазута ватники и ходил так до новой бани, которая удавалась не часто. Но работал как чёрт.

Одно время зимой начальство надумало перегонять буровые на новый участок, километров за семьдесят, и Фролов получил задание за ночь срочно соорудить бульдозером через речку, метров тридцать от берега до берега, переправу. Надо было нащупывать места, где по льду могла пройти тяжёлая техника. Но лёд выдерживал не везде, бульдозер ухал передком в воду и висел задней частью надо льдом, который каким-то чудом держал эту рычащую махину. Фролов опускал лопату, трактор выравнивался, и он давал задний ход. В образовавшийся проём нагребал с берега смесь снега с камнем, благо речка была неглубокая, и всё это укатывал и утрамбовывал гусеницами. Снег, насквозь пропитанный влагой, на морозе леденел до плотности бетона, и, заделав одно место, он таким же манером продвигался дальше.

Как он умудрился не утопить трактор — непонятно, но поутру взору изумлённых работяг предстала изогнутая дугой, довольно широкая переправа.

Пашка припомнил этот момент и невольно подумал: «С этим не пропадём».

— Всё понял? — спросил начальник и сразу добавил — Ну, если всё, то завтра утром — за работу.

— Как завтра? — зароптал Пашка. — У меня же отгулов накопилось.

— Отдохнёшь, успеешь. Ты же видишь, народа нет, кабину некому на трактор поставить, а ты говоришь.

— Так уж и некому?

— Люди здесь долго не задерживаются, сам знаешь. День-два — и в поле.

— А один я что сделаю?

— Но что-то ты всё же сделаешь! — рубанул ребром ладони начальник партии. — А то смотри, — понизил он голос, — мы никого не держим.

Пашка ничего не ответил и вышел.

Обдумывая последние слова своего начальника, он припомнил случай, который почему-то врезался в память и стал поистине «притчей во языцех», долгое время являлся поводом для злословий и ехидных колкостей в бригаде.

В прошлом году, зимой, к ним на буровую прилетал главный инженер всей экспедиции. То ли с проверкой, то ли ещё с чем. Но ценные указания он привёз, это Пашка точно запомнил.

Работал он тогда помощником бурильщика в ночную смену, по двенадцать часов каждый день. Работы хватало. Пока бурильщик стоял за рычагами и сверлил недра нашей Родины, помбур должен был колоть дрова, чтобы держался огонь в печи помещения буровой, в топке двухметрового железного бака на улице, в который насосом из скважины подавался раствор вместе со шлаком, то есть измельчённой каменистой породой, вычерпать излишки этого шлака и заодно кидать в бак снег, который и являлся этим самым раствором.

Во время этого надо было не проспать подъём снаряда, выдолбить кувалдой керн, разложить его по ящикам, собрать и опустить снаряд в скважину и снова бежать к баку.

К концу смены так уматываешься, что еле ноги тащишь, да и пальцы на руках так скрючивает по форме черенка лопаты, что с трудом разгибаешь их.

Утром, перед завтраком, собрали всю бригаду. Главный инженер речь говорил. Речь шла о том, чтобы ускорить рабочий процесс, прибавить план, что у них там в конторе что-то не сходится — то ли дебет с кредитом, то ли наоборот. В общем, прибавить скорости в работе.

— А картошку почему не присылаете? — не в тему задал вопрос один несознательный буровик. — На консервах много не наработаешь.

Да, они там это понимают, но пока нет такой возможности, да и зима, помёрзнет всё (хотя сам прилетел пустым рейсом, мог бы мешочек прихватить). Ну а поднажать надо бы, ребятки. А если кто-то чего-то недопонимает или не согласен, то таким место все знают где.

— Где? — простодушно спросил кто-то.

— В сумасшедшем доме, — язвительно пояснил главный инженер и, довольный сам собой, громко расхохотался, пристально, однако, оглядывая остальных.

Кто-то в ответ улыбнулся, кто-то ухмыльнулся, но большинство сидели с непроницаемыми лицами, осмысливая слова своего руководителя.

«Тьфу ты! — сплюнул Пашка. — Лезет в голову всякая чушь».

Он постоял немного и направился в посёлок купить чего-нибудь съестного.

На другой день по всей стране объявили траур. Скончался самый главный начальник самого великого, гуманного и справедливого государства в мире. Пашка поначалу усиленно тужился, пытаясь выдавить слезинку, уж больно родным казался ему умерший, но та почему-то упорно не хотела показываться, и, поморгав сухим глазом, он вдруг ощутил в голове крамольную мысль: а в честь чего он должен слёзы лить? Ведь умерший не доводился ему родственником, да и видел его Пашка только в телевизоре, где, судя по пламенным речам покойного, во вверенной ему стране с каждым годом что-то постоянно выполнялось и перевыполнялось, благосостояние народа всё повышалось и повышалось, с каждой пятилеткой жизнь становилась всё лучше и прекраснее.

После таких речей Пашка с недоумением оглядывался вокруг: а где оно, лучше-то? Что было, то и есть. Как стоял его серенький неказистый городишко с ухабистыми дорогами, так и стоит, ничего нового; как жил он в своём давно списанном и снесённом, судя по документам, бараке, так и живёт, лишь местные слуги народа иногда заглядывают и пересчитывают жителей, надеясь, что часть перемрёт, часть разъедется, всё меньше хлопот; как было во всех магазинах одно и то же, так оно и есть, только прилавки с каждым годом становятся всё скуднее. Стоят стройными рядами стеклянные банки с соками да кое-какие консервы. Крупы почему-то стали исчезать. От такого благополучия народ стал запасаться мешками с продуктами — до лучших времён. Тётка Пашкина целый склад у себя дома соорудила и двери навешала.

Пашка даже слегка ужаснулся самого себя, испуганно втянул голову в плечи и воровато оглянулся: не подслушал ли кто тайком его мыслей, не разгадал ли зорким глазом его преступных дум?

Навстречу попался шофёр. Пашка не усмотрел в лице у того и малейшего намёка на какую-либо печаль. Тот вёл себя довольно спокойно, но было заметно: он что-то знает, из глаз его живо сквозила некая весть и явное желание донести её до окружающих.

— Слышал? — уставился он в упор на Пашку.

— Слышал.

— Что сейчас с нами будет-то?.. — протянул тот, качая головой.

Пашка пожал плечами. Он тоже не знал, что сейчас с ними будет.

— Надо бы помянуть человека, ведь такое горе. Пашка с готовностью согласился.

В магазине было немногочисленно, но народ уже был в курсе событий и выражал мнение на главную тему дня.

— Господи, что сейчас будет-то? — услышал Пашка знакомые слова. — Ведь пропадём теперь.

— Кабы война не приключилась. Аж страшно. Вдруг Америка попрёт?

— Да, да, не дай Бог.

— Что вы тут канитель разводите? — встрял какой-то мужик. — Накаркаете ещё. Нового правителя выберут. Мало их было на нашу шею, что ли?

Слушая, о чём судачит народ, они прикупили две бутылки водки, немного закуски.

В общежитии, с полной уверенностью, что имеют полное право достойно проводить усопшего в последний путь, напустив на лицо лёгкий налёт грусти, в котором угадывалось лишь желание выпить, благо повод подвернулся подходящий, они торжественно уселись за стол.

Только немного разговелись — ввалился механик.

— А вы чего прохлаждаетесь? Почему не на работе?

— Так ведь помер… — недоумённо развёл руками шофёр. — Траур.

Механик упёрся взглядом в стол и заинтересованно затоптался.

— Траур не траур, а кабину ставить надо, — мягко сказал он, поглядывая на Пашку. — Тебя завтра отправлять хотят.

— Как завтра? — опешил тот. — Одного, что ли?

— Одного, — хмуро пояснил механик. — Фролов с отпуска никак выйти не может, всё ещё гуляет. Дорогу ты знаешь, снарядим как положено, рацию дадим.

— Один не поеду, — затопорщился Пашка, — хоть убейте.

— Понадобится — убьём, — шутливо отозвался механик. — Ты это не мне говори, а им, — иронически ухмыльнулся он, ткнув пальцем в сторону конторы. — Мне что велено передать, то я и говорю.

Шофёр покачал головой:

— Они чего там, ошалели? На дворе почти зима, техника старьё. Он что, в тракторе спать должен? Куда одного в такую даль? Ведь по инструкции не положено, ты же знаешь.

— Знаю. Палатку дадим.

— А в ней что, жара?

Вопрос остался без ответа.

— Давайте лучше товарища помянем.

Шофёр разлил всем водки.

— Царствие ему…

Чокнулись. Вспомнили, что нельзя, но уже сделано.

Механик выпил два полстакана.

— Вы это… — говорил он, закусывая, — давайте заканчивайте здесь, а то, не дай Бог, заявятся.

Впрочем… — он жалостливо посмотрел на Пашку, обречённо махнул рукой и вышел.

…До самой ночи их никто не тревожил. Начальству, скорее всего, было не до них, оно тоже справляло траур. Просидев допоздна, Пашка завалился спать.

Утром вошёл механик.

— В контору зайди.

Начальник партии сидел за своим столом. Взгляд его был туманным, под глазами висели мешки. Пашка остановился в дверях.

— Ты почему кабину не поставил? — с ходу в лоб был задан ему вопрос.

— Я бы один не сумел.

— Шофёр бы помог.

— Я ему не начальник.

— Люди ждут, а ты здесь прохлаждаешься. Повисла пауза.

— Чтобы сегодня поставил кабину, а завтра утром отправишься, понял?

— Один я не повезу.

— Почему?

— Дорога дальняя, всякое может случиться. А кто поможет? Вы же знаете.

— Ничего не случится, — поморщился начальник. — Трактор на ходу, питание есть, рация. Что ещё надо? Я же не виноват, что Фролов гуляет. А заменить некем. Подъедет — отправим следом.

В том, что Фролов скоро подъедет, Пашка сильно сомневался.

— Один не поеду, — упёрся он.

— Ну, опять двадцать пять! — в сердцах развёл начальник руками. — Ну что ты заладил — «не поеду, не поеду»? Надо, понимаешь ты? Люди ждут.

Он помолчал, что-то обдумывая.

— Значит, отказываешься от работы? — взглянул он снизу вверх.

— Я не отказываюсь, но один, без напарника, не поеду.

Опять повисла пауза.

— В общем, так: решай. Не повезёшь — уволю за отказ от работы.

— Увольняйте.

Пашка тоже решился. Внешне он был спокоен, но сердце уже набирало ритм, дыхание участилось. Он волновался.

Ему светила нехорошая статья. Но делать нечего. Перспектива тащиться одному по-черепашьи полторы сотни вёрст в морозную осеннюю погоду, когда зима уже на носу, его не прельщала.

— Увольняйте, — ещё раз, уже спокойнее и твёрже, повторил он и вышел.

Начальник сдержал слово и оформил приказ об увольнении. После обеда Пашка сдал казённые вещи, прицепил к рюкзаку свой походный котелок и, бренча им, направился в аэропорт.

На улице встретил своё начальство с жёнами. Те, увидев его, остановились.

— Паша, ты куда с котелком-то? — беззаботно засмеялись женщины, игриво запуская в него снежком.

Он махнул им рукой. Потом оглянулся. Они всё ещё стояли и смотрели ему вслед. Начальник партии указывал на него пальцем и что-то настойчиво объяснял. Пашка опять помахал на прощание. Они в ответ тоже.

Через час он уже летел в Краснокаменск, в главное управление своей экспедиции, за трудовой книжкой и расчётом.

Лететь пришлось на «кукурузнике». Ближайший рейсовый Як-40 будет только через сутки, но, приняв от Пашки положенную сумму денег, знакомая работница порта проводила его на Ан-2. Тот летел спецрейсом.

Шесть часов предстояло болтаться ему между небом и землёй в этом «небесном тихоходе», наблюдая, как внизу, за окном, величаво распластавшись ковром, медленно проплывала необозримая сибирская тайга, изрезанная морщинами речек и ручьёв. Ближе к Ангаре, по обе её стороны, она всё больше зарастала болезненными лишаями сплошных вырубок, связанных между собой лишь узкими короткими перешейками. Пашка работал в этих местах, добывал живицу — сосновую смолу, видел сам, да и не единожды слышал от очевидцев, что оба берега реки на всём своём протяжении усыпаны сплавным лесом, но местным жителям не позволялось брать и употреблять его в дело. Нельзя. Государственное добро. Пусть лучше сгниёт, но чтоб никому, ибо это уже воровство. Древесины у нас много, ещё напилим. Здесь не работает навешанное народу партией и правительством изречение, что «всё вокруг народное, всё вокруг моё».

Вот пронеслась под крылом уже стоявшая на приколе огромная золотодобывающая драга, безжалостно вгрызавшаяся, пожиравшая и перерабатывавшая до наступления холодов в своей утробе весёлую чистую звонкую речку, оставляя за собой лишь безжизненную грязную водяную шлею, схваченную в настоящее время льдом. Царь земли успешно «покорял» природу, осваивая её природные ресурсы.

Наконец самолёт осторожно коснулся взлётной полосы, несколько раз легко подпрыгнул и свободно покатился, сбавляя обороты. На полпути остановился, грозно рыкнул и втиснулся в ряд между двумя огромными транспортниками.

Оказалось, получить расчёт не так-то просто. Надо ещё пройти процедуру увольнения в обществе членов производственного комитета профсоюза, чтобы они рассмотрели представление начальства и вынесли своё «резюме». Пашка знал, что это простая формальность, такой порядок, и члены комитета не пойдут против воли своих коллег руководителей и вынесут «правильное» решение.

Его позвали в кабинет. Пригласили сесть.

За столом сидели двое мужчин и две женщины. Спросили, почему он отказывается от работы. Пашка ответил, что не отказывается, и рассказал всё, как было.

По лицам членов профсоюза проскользнула тень лёгкого замешательства.

— Я не знаю, за что его увольнять, — неуверенно пробубнил сидевший напротив него высокий мужик.

— Ведь написано: за отказ от работы, — ткнул пальцем сосед.

Женщины сидели молча и равнодушно переводили взгляды с одного на другого.

— Значит, не будем увольнять? — нетерпеливо вскинулась одна.

Было заметно, что она куда-то спешила.

— Да подождите вы, Татьяна Сергеевна, — в сердцах отозвался высокий. — Вы кем работали? — обратился он к Пашке.

— Рабочий.

Высокий мужик внимательней посмотрел в листок бумаги, лежащий перед ним.

— Да, действительно, — недоумённо обвёл он глазами остальных заседателей.

Те сразу как-то сникли; стало видно, что у них тут же погас интерес к происходящему. Они скучающе глазели, выжидая время, и чего-то ждали. Пашка понял: решение принято.

— Ну, я думаю, здесь особых проблем не возникнет, — облегчённо выдохнул высокий и добавил, воодушевляясь — Всё сделано правильно, по закону. Изменить мы ничего не в силах, выше закона не прыгнешь, — с чувством исполненного долга выразил он сожаление. — Так что идите в отдел кадров, получите трудовую и расчёт.

— Значит, будем увольнять? — проснулась вдруг нетерпеливая женщина.

Её соседка прыснула от смеха.

Пашка вышел.

Пока в бухгалтерии начисляли деньги, он забрал трудовую книжку. В неё влепили «две горбатых» и подписали: «Уволен за прогулы без уважительных причин».

Наконец в кассе отворилось окошечко. Сердитая женщина лет пятидесяти, сверкая на него глазами, сунула ведомость, проследила, чтобы он расписался, выхватила её, следом швырнула деньги и быстро захлопнула створку. Пашка пересчитал: что-то маловато, в ведомости больше. Вошёл в бухгалтерию. Ему объяснили, что так как уволен он за прогулы, то его много чего лишили.

— А вы расписались в ведомости? — спросила его молоденькая бухгалтер.

— Расписался.

Она осуждающе посмотрела на него:

— Сначала пересчитать надо, потом расписываться, — и обернулась к остальным — Опять обманула.

Остальные понимающе закивали головами и бессильно захихикали.

— Вот так, — растерянно развела руками бухгалтер. — Это у неё уже не в первый раз. Рвёт направо и налево. Все знают, а поймать не можем. Жалуйтесь начальнику, мы подтвердим. Хотя он давно уже в курсе.

Как ни старался Пашка достучаться в амбразуру кассы — оттуда ни звука и ни духа: крепкие кирпичные стены надёжно скрывали своих обитателей и их тайны.

Дома Пашка пробыл недолго.

Отзвучали по всей стране прощальные паровозные гудки, провожая в последний путь отошедшего в мир иной руководителя огромной страны, и уже назначили нового. Тот оказался Пашке земляком, так как родился и проживал до начала своих славных дел и великой карьеры в небольшом сибирском городке, расположенном совсем недалеко, километрах в семидесяти.

Земляк так же был человеком престарелым, довольно болезненным, и, судя по телевизионным передачам, в которых он толкал с трибуны важные государственные речи, Пашка сделал вывод, что очередной траур не за горами.

…В его родном городке ничего не изменилось.

Великий Ильич по-прежнему маячил своим изваянием на постаменте, отрешённо смотрел куда-то вдаль и всё так же решительно и бесповоротно указывал пролетариям единственно верный путь в светлое будущее. «Ильичей» в городке стояло несколько, и все указывали в разных направлениях. Поди разберись, куда двигаться. Так и заблудиться недолго.

Осень наконец-то прочно уцепилась за землю, надёжно укрыла её белоснежным пушистым одеялом, заморозила всю ледяную поверхность, окрепла и незаметно перешла в зиму.

Уже около двух недель Пашка слонялся без дела, не предпринимая никаких попыток устроиться на работу. С его «весёлой» статьёй не каждый работодатель ещё и примет. Как бы за тунеядство не привлекли. Он погрузился в книги и весь ушёл в раздумья, всё больше склоняясь к мысли податься в Листвянку. Деньжата, слава Богу, имеются, скопил, на первое время хватит.

Родные, видя его сумрачное настроение, горестно вздыхали и старались всяческими уговорами отвлечь от тягостных дум. «Чего-чего, а работа всегда найдётся, не переживай, — сочувственно уверяли они, — тем более корочки шофёра и тракториста у тебя имеются. Специальности ходовые, не пропадёшь».

Пойдя им навстречу, Пашка ткнулся было в три организации, но безрезультатно. «Две горбатых» надежно охраняли его от всякой трудовой деятельности. Правда, в одном месте всё же предложили разгружать вагоны с мукой и углём, но он особо не торопился. Горб наломать всегда успеет, тем более что набирали сюда всех подряд, без разбору, невзирая на возраст, национальность, моральный облик и наличие трудовой книжки. Был бы паспорт да спина пошире, остальное приложится.

Пашка понимал, что стоит ему лишь остаться дома, как в скором времени, словно по мановению волшебной палочки, пройдёт незаметно этот отведённый жизнью кризисный период, и, по странному стечению обстоятельств, а может, по другим каким тайным причинам — он не знал, всё вернётся на круги своя, чёрная полоса сменится на белую, жизнь наладится, работа и всё остальное найдут его сами, так бывало уже не раз, и все проблемы разрешатся сами собой, надо лишь верить и приложить всего немного усилий, ведь судьба регулярно и на все случаи жизни преподносит выгодный шанс, который надо вовремя заметить и правильно им воспользоваться, — но словно какой-то бес изнутри постоянно подначивал его, никак не давал покоя, всегда суетливо сдёргивал с насиженного места и изгонял куда-то, в поисках чего-то непонятного и неизвестного. Он и сейчас мытарил его, дёргая за тонкие струны неугомонной и романтической души, высасывал по капельке волю, жёг ум и понуждал думать только о Листвянке и одиноко стоящем маленьком домике, ждавшем его на берегу речки.

Бес в очередной раз взял верх.

В одно прекрасное утро Пашка почти машинально стал собирать вещи, тщательно упаковывая рюкзак и чемодан.

— Опять уезжаешь, Паша?

На пороге его комнаты, в накинутой на плечи пуховой шали, стояла мать.

Он на мгновение задержал на ней взгляд и виновато опустил голову:

— Уезжаю, мама.

— Надолго?

Он неопределённо пожал плечами:

— Как всегда, на сезон.

— Хоть бы ты уже остепенился да женился, что ли, пора уже за ум браться, дома жить. Чего там делать, в этой тайге-то? У нас тут тоже тайга имеется.

Пашка молчал.

— Документы смотри не забудь да деньги надёжно спрячь, — в сердцах покорилась мать, видя, что сына уже не унять. — Ты сейчас на автобус?

— Да.

— Чего раньше-то не сказал? Время уже сколько! Поесть не успеешь. Я сейчас подогрею.

Она убежала на кухню.

Пашка всё же успел плотно позавтракать, мать собрала узелок с едой, сунула ему, он обнял её, попрощался, подхватил рюкзак с чемоданом и поспешил к автобусу.

— Паша, когда приедешь, напиши!

Он обернулся. В дверях, в накинутой на плечи шали, стояла мать и смотрела ему вслед.

Через тридцать минут он уже ехал в автобусе в Краснокаменск, спустя несколько часов летел на Як-40 и через сутки пилил на «пазике» по зимнику в Листвянку.

...Под Новый год Степаныч решил забить на мясо бычка. В помощники позвал Пашку.

За месяц своего жития-бытия в Листвянке тот уже успел более-менее обжиться и привести в порядок своё небольшое хозяйство: почистил печь, погреб, с помощью Степаныча навозил с того берега на лесхозовском тракторе сухих стволов, распилил на чурки и большей частью уже переколол и сложил в поленницу. Смастерил крепкую лестницу и снял с чердака припасённые ещё с незапамятных времён отцом Степаныча штук двадцать берёзовых веников. Степаныч с добрым словом забрал половину, остальные оставил.

Пашка уже испробовал их на своей шкуре, исхлёстываясь до изнеможения в баньке, по нескольку раз выбегая и ныряя в сугроб. Крепко ставленая банька на совесть, для себя, делана.

…Степаныч выгнал во двор шестимесячного бычка. Тот тянулся к нему губами и старался поддеть шершавым языком. Степаныч потрепал его за шею и направился в дом.

Бычок погнался за ним, разыгрался, шумно втянул воздух, запрыгал и слегка боднул под зад. Степаныч хохотнул и упёрся рукой ему в лоб. Тот ещё раза два игриво ткнулся башкой.

— Ну как резать такого? — жалостливо произнёс он. — Хоть плачь.

Он вынес верёвку и стал опутывать бычка: один конец привязал за рога, другой через спину пропустил между ног, сделал какую-то ловкую петлю, натянул, дёрнул, и бедное животное молча повалилось на бок.

— Ловко, — одобрил Пашка.

— А чего валандаться? — отозвался Степаныч. — Это я у казахов высмотрел. Быстро и удобно.

Он притянул нижнюю заднюю ногу к передней, связал их вместе, сунул бычку два пальца в ноздри, приподнял голову и быстро перерезал горло.

— Посуду подставь.

— Я бы не стал пальцы в сопливый нос совать, — брезгливо поморщился Пашка, подставляя под кровь таз. — Уж лучше в задницу, там всё равно навоз.

Степаныч расхохотался:

— Да? А я думал, наоборот.

Через час туша была полностью разделана, шкура висела на заборе, куски мяса болтались на крючьях под навесом. Часть этого добра Степаныч будет коптить, остальное заморозит.

— Внучка должна вот-вот подъехать, — сказал он, утирая руки, — студентка. Год ещё учиться.

— Кем будет?

— Учителем. К нам зову, в деревню. Ребятишек у нас полно, аж на целый класс наберётся.

Он саркастически улыбнулся.

Из дома вышла хозяйка, Дарья Петровна.

— Заходите уже, готово всё.

…Сидели долго.

Хозяйка умела делать самогон. Это был тот самый, который для себя. Настоянный на ягоде, зелёный змий по цвету напоминал коньяк, лишь слегка отдавая вкусом самогона. Закусывая свежениной, Пашка слушал хозяина и поглядывал в окно.

На дворе уже давно бело, конец декабря был снежным, но ветра сильного не было. Зимняя дорога до райцентра иногда заносилась, но силами местного лесхоза расчищалась и поддерживалась в рабочем состоянии. Два раза в неделю ходила почта, райповская машина с продуктами, да рейсовый паз гонял туда и обратно. Иногда лесовоз тяжело пыхтел соляркой, перегоняя кубометры леса.

— Дед, гостью принимай, внучка приехала, — донёсся из сеней радостно-спешный бабкин голос.

— Как? — живо отозвался Степаныч. — Уже здесь? Отворилась дверь. Пашка обернулся и увидел девушку в светлом клетчатом пальто и белой вязаной шапочке.

— Здравствуйте, — улыбнулась она.

— Ну, здравствуй, здравствуй, — обнял её Степаныч. — Надолго?

— На выходные. До Нового года ещё неделя, надо успеть вернуться.

— Ну, проходи к столу.

Она сняла пальто.

— А это вот Пашка, знакомься.

— Полина, — вновь улыбнулась она.

— Паша.

— Садись, садись, — засуетился хозяин. — Дарья, иди посиди с нами.

Хозяйка тоже присела к столу.

Было видно, что старики очень рады приезду внучки. Они не сводили с неё глаз, всецело были заняты разговором и, казалось, не замечали Пашку. Полина едва успевала поворачиваться и отвечать на вопросы, которые сыпались на неё с двух сторон.

— Да подожди ты, дед, — сердилась Дарья Петровна, — пусть поест.

— Пусть, пусть, — соглашался подвыпивший хозяин и тут же задавал новый вопрос.

Пашка улыбался, наблюдая эту умильную сцену, и разглядывал Полину.

Тёмно-каштановые волнистые волосы были прихвачены в косичку, которая свисала почти вертикально, пряди чуть напущены на уши, внизу едва заметно отсвечивали капельками две серьги. Карие глаза мерцали теплотой, из глубины их весело струился живой огонёк.

Пашка поднялся.

— Пойду я.

Он вышел из-за стола.

— Хоть наелся? — участливо спросила хозяйка. Пашка кивнул и стал одеваться.

— Ну, спасибо тебе, Паша, — пожал руку Степаныч. — Вдвоём мы вон как быстро управились. Если что, заходи. Мать! — крикнул он. — Ты приготовила чего надо?

— Приготовила. Чего спрашиваешь-то?

— Тогда всё в порядке.

Хозяйка что-то заворачивала и клала в мешок.

— Вот, Паша, возьми. Здесь мясо и бутылочка тебе. Пашка благодарно улыбнулся и приподнял мешок — килограмм пять будет, подхватил его на плечо и потопал к себе.

На другой день, плотно пообедав, он решил сходить в деревенскую библиотеку.

К чести признать, на такое малочисленное местное население приходилось более восьми высоких и длинных книжных стеллажей, на которых стройными рядами располагалось большое количество художественной, технической и периодической литературы. Каждый раздел был указан по интересам и в алфавитном порядке. Отдельно лежали подшивки газет.

В основном это были произведения советских и близких по духу к ним зарубежных писателей на военно-патриотическую и революционную тематику, где описывался путь становления самого справедливого в мире государства, о беспощадной борьбе между красными и белыми, бедными и богатыми, угнетённых и угнетателей во всех союзных республиках, социалистическом лагере и «загнивающем» Западе.

Была также литература наших дореволюционных классиков: Н. Гоголь, Л. Толстой, Ф. Достоевский стояли на самом видном месте. Однако, кроме Пушкина, Лермонтова и тоненькой книжечки В. Маяковского, никакой поэзии более не было.

Пашка брал обычно книги на историческую и географическую темы, любил перечитывать приключения в изложении Жюля Верна и Джека Лондона. Здесь они были доступны свободно, и, наверное, мало кто их читал, так как внешне находились они в превосходном состоянии, не потрёпаны и не помяты. У себя на родине он заранее записывался на этих авторов, и ждать приходилось не одну неделю.

Высокая симпатичная библиотекарша лет тридцати, со скучающим лицом и строгой талией, привычно приняла у него книги. Она приходилась женой местному управляющему, невзрачному худосочному пареньку намного моложе её, с которым, по причине удалённости местности и малочисленности мужского населения, принуждена была судьбой разделить участь всех тех молодых женщин, у которых почти нет выбора в поиске своего единственного, любимого и неповторимого и которые вынуждены, чтобы не остаться старыми девами, довольствоваться тем, что имеется, в надежде, что «стерпится-слюбится».

— И как вам у нас? — встретила она его вопросом. — Не скучаете по дому?

— Пока нет, — уверенно ответил Пашка. — Как заскучаю, так уеду.

— Вы женитесь, что ли? — ошарашила она вдруг его.

— Я? — удивился он. — На ком?

— На Полине.

Пашка не знал, как среагировать на её слова, но его зацепило.

— А почему на Полине?

— Ну как же, как же, — заиграла библиотекарша глазами, — видели, небось, как вы от неё уходили. У нас ничего не скроешь.

— Я не у неё был, а у Степаныча. Она позже приехала.

— Всё равно, дыма без огня не бывает. С чего бы наш участковый с утра околачивался там?

— Где там?

— Возле её дома.

— А при чём тут участковый? — не понял Пашка.

— Ну как сказать тебе, — перешла она на «ты». — Петро у нас холостяк, на Полину запал давно, как кот за ней ходит. Вот только не хочет она его, от ворот поворот даёт.

— Он же намного старше её.

— Ну и что? Старше не старше, а чувствам не прикажешь, — вздохнула она, — он тоже человек, — и иронически погрозила пальцем. — Так что смотри, Петро мстительный, своего добьётся.

Пашка выбрал две книги и вышел.

По пути его нагнал милицейский УАЗ. Посигналил и остановился. За рулём сидел участковый. Он поздоровался и пригласил рукой в машину:

— Присядь.

Пашка сел рядом.

— Работаешь где?

— Нет.

— Почему?

— Да пока деньжата имеются, хватает.

— «Хватает», — недовольно передразнил Петро. — Значит, тунеядствуешь?

— Почему тунеядствую? Мирно существую, никому не мешаю.

— Не мешаешь, — опять недовольно буркнул участковый. — Значит, мешаешь, если спрашиваю.

— Кому?

Петро недвусмысленно взглянул на него, дёрнулся что-то сказать, но промолчал.

— Прописываться здесь думаешь?

— Пока нет, — пожал плечами Пашка. — Поживу, там видно будет.

— Значит, как женишься, так и пропишешься, — со злой иронией процедил Петро.

— В ближайшее время не собираюсь, — покосился Пашка. — А что вы всё спрашиваете?

— Служба такая.

Он помолчал немного.

— Ладно, иди, — махнул рукой. — А всё-таки чего не женишься-то? — пристально посмотрел он на него. — У нас здесь полно свободных баб, могу познакомить.

Пашка давно уже понял, что за гвоздь в заднице мучает участкового и почему он так нервно ёрзает и так старательно пытается уловить своим пытливым милицейским умом хотя бы малейший знак или намёк на то, что между ним и Полиной имеется какая-либо связь, в надежде подтвердить или опровергнуть слухи и возникшие свои опасения, не догадываясь, что тот уже в курсе почти всех деревенских событий.

С трудом скрывая кривую усмешку, Пашка вежливо поинтересовался:

— А сам-то почему не женишься?

— Это тебя не касается, — огрызнулся тот, захлопывая дверцу, — здесь вопросы задаю я, — и нажал на газ. — В общем, ты меня понял, — многозначительно посмотрел он, дёрнул скорость и уехал.

«Да-а, деревня, — оглянулся Пашка, угадывая в задёрнутых окнах любопытствующие взоры. Краем глаза заметил, как в одном по-шпионски шевельнулась шторка. — И под землёй не спрячешься».

Он поискал глазами милицейский УАЗ, не нашёл его, поправил шапку и направился к своему дому.

Утром, едва проснувшись, не успев толком протереть глаза, он услышал голос:

— Паша, выйди на минутку!

За окном стоял Степаныч и махал рукой.

— Ты сейчас не занят?

— Нет.

— Помоги Полине сумки донести, будь другом. Скоро автобус подойдёт, а бабка напихала столько, что мне не дотащить.

Глаза у него хитровато поблёскивали, лицо светилось добродушной улыбкой.

— Хорошо. Когда подходить-то?

— Через полчасика. Только не забудь.

Степаныч сквозанул глазами по сторонам и шустро поспешил обратно.

Вскоре Пашка уже стучал валенками о порог его дома.

— Можно?

Дверь отворила Полина.

— Здравствуй, Паша, заходи.

Она приветливо смотрела на него и мило улыбалась.

— Ну, чего ты растерялся? — шутливым голосом обратилась хозяйка. — Давай проходи, посиди с нами.

Пашка разделся, разулся и вошёл в горницу. Проводы были в самом разгаре. Стол завален различным деревенским кушаньем и разносолом, початая бутыль «коньяка» местного разлива гостеприимно зияла открытой горловиной и скромно предлагала себя любому желающему. Рядом по хозяйски восседал Степаныч.

— Ну, проходи, проходи, зятёк, — нажимая на последнем слове, прищурился он в хмельной улыбке. — Садись, — ткнул ладошкой рядом с собой, заметив, что Пашка неловко затоптался, — в ногах правды нет.

Вошла хозяйка.

— Присаживайся, не стесняйся, — заворковала она, — сейчас завтракать будем. Полина, внучка, иди, посидим на дорожку!

— Баба, ну куда столько-то? Ведь за полгода не съедим, — укорила бабушку Полина, входя в комнату.

— Съеди-и-ите, — уверенно протянула Дарья Петровна, — вся зима впереди. Присаживайся давай, — решительно ткнула пальцем рядом с Пашкой.

Тот вежливо подвинулся.

Разбавив сытый желудок двумя рюмками «коньяка», он лениво закусывал и косился на Полину. Она сидела рядом и пила понемногу: сделает глоток, запьёт сладким ягодным морсом, шутя ткнёт его в бок острым локотком, глянет своими ясными глазами и отвернётся, уморительно закатываясь со смеху. Пашка немного захмелел, завеселел от таких тычков, не противился и с удовольствием подставлял бочину.

— Полина, — грозила, смеясь, Дарья Петровна, — смотри, покалечишь парня, отвалится что-нибудь.

— Ха-ха, отвалится — пришьём, — хохотал Степаныч, заправляя объёмистые рюмки и поднимая их.

Полина лишь весело скалила зубы и подмигивала бабке с дедом.

Наконец дед взглянул на часы.

— Пора.

За воротами они расцеловались с внучкой, Степаныч между делом шепнул Пашке, кивнув на Полину: «Обрати внимание», — сунул ему две тяжеленные сумки («Свинью они туда запихали, что ли?..»), Полина ещё раз обвила руками стариков, помахала им, подхватила лямку, и они направились в центр села, к памятнику, куда должен подойти автобус.

Вскоре они пересекли улицу, и дом Степаныча скрылся из вида.

— Не тяжело? — спросил Пашка.

— Нет.

— Когда ещё приедешь?

— Когда? — задумалась она. — Наверное, весной, скорее всего. Раньше никак не получится — учёба.

— Долго тебе ещё?

— Год.

— Потом куда?

— Не знаю. По распределению, куда направят. Может, сюда попаду. Если ты ждать меня будешь, — рассмеялась она.

На остановке стояло несколько человек. Местные бабёнки, заметив их, демонстративно отворачивались, но были начеку: косили взгляды, внимательно прислушивались и о чём-то тихонько поговаривали.

— Сейчас разговоры пойду-у-ут, — шепнула Полина. — Впрочем, я не против, — пожала она плечами, — пусть говорят.

Невдалеке остановился милицейский УАЗ. Немного постояв, он развернулся и подъехал к остановке. Опустилось стекло, показалось лицо участкового.

— Полина, ты в город?

— Да.

— Я тоже туда. Садись, подвезу.

— Нет, спасибо, Петро, я на автобусе как-нибудь.

— Зря, а то бы быстро доехали. А это кто с тобой, провожатый? — сверкнул он глазами на Пашку.

— Это? — переспросила она, беря его под руку. — Это мой жених.

— Уже и жених, — помрачнел участковый. — Что-то много их у тебя развелось.

Он задвинул на место стекло, резко нажал на газ и скрылся за деревней.

— Пристаёт? — спросил Пашка.

— Угу. Только надоел уже. Думаешь, откуда он сейчас едет? У бабы какой-то был. А я ему что, одна из них? Да и старый он. Ты его не бойся, — внимательно посмотрела она ему в глаза, — он только пьяный грозный, а трезвый — человек человеком. Его тут все знают.

Послышался гул, и вскоре показался автобус. Пашка затащил сумки в салон, уложил их, чтобы не мешались, и присел рядом.

— Долго ехать? — спросил он.

— Два часа.

Он поправил ей белую вязаную шапочку, запихнул пряди волос и слегка задел пальцем по носу.

— Ну, пока, — поднялся и направился к выходу.

— Паша, обожди, — она вышла вслед за ним. — Ты помогай иногда старикам, ладно?

Он качнул головой:

— Само собой.

— Ну всё, иди, — и чмокнула его в щёку.

Пашка невольно зарделся:

— А мне?

Полина зажмурилась и подставила лицо.

Он с удовольствием несколько раз прижался губами к её щекам.

Полина одарила его милым взглядом, впорхнула обратно на сиденье, помахала ручкой, двери захлопнулись, двигатель заурчал, и, поднимая снежную пыль, автобус скрылся из вида.

Маленькая древняя приземистая полуразрушенная кирпичная церквушка в полном запустении высилась здесь же, в центре, напротив памятника тем, кто с ней боролся и разрушал её. Ограждения давно уже не существовало, загаженный пустырь напоминал скорее скотный двор, чем святое место.

Этот забытый и брошенный всеми памятник старины и ещё живой и тлеющей в глубине души народной веры в Бога в настоящее время являл собой лишь облезлые стены, на которых, особенно в верхней их части, сквозь толщу осевшей грязи безбожных десятилетий, куда не добралась рука атеиста, ещё угадывались лики святых, которые, в тихом своём безмолвном уединении, отрешившись от этого мира, мирно смотрели сверху вниз на строителей новой жизни.

Когда-то в нём кипела жизнь, шла служба, православный народ, совершая грехи, регулярно замаливал их в этих стенах, сохраняя тем самым у себя и в сердцах своих потомков сами понятия греха и суда Божьего, пока не поддался всеобщему искушению и обману, не разделился на красных и белых и не заменил Бога в сердце своём на «вождей всех народов». Теперь боязнь суда Божьего сменилась на боязнь суда земного, который судит по своим мирским законам и которому подвластен не каждый смертный.

Каждый раз, проходя мимо, Пашка останавливался и невольно тянулся взглядом к этому бывшему святому приходу. Ему казалось, что стоит только на секунду закрыть глаза и снова открыть их, как всё вернётся на круги своя, появятся нарядные прихожане, и богатое сибирское село, во всей своей красе и самобытности, вновь предстанет в своём естественном, изначальном виде, словно и не было ни Октябрьского большевистского переворота, ни последующей Гражданской войны, ни связанных со всем этим дальнейших лишений и печальных событий.

Он всё никак не решался войти внутрь истерзанного храма, даже на территорию, когда-то имевшую ограждение. Какое-то непонятное внутреннее чувство удерживало и не пускало его туда, словно сторонилось чего-то, что находилось там, внутри этих поруганных церковных стен.

Пашка понял, что боится он чувства жгучего стыда, которое будет жечь и мучить его, стоит лишь сделать первый шаг, стыда за себя и всех людей, живущих рядом, которые допустили всё это, за то, что он увидит там, внутри, и чего там не должно быть никогда.

Но это же самое чувство и подвигло его сделать этот шаг. Хотелось скорее облегчить ноющий в груди груз какой-то вины, змеиным клубком свернувшейся на сердце, который травил ядом кровь, мешал свободно дышать и прямо смотреть людям в глаза. Он знал, что потом ему сразу станет легче, потому что, кроме него, этого не сделает никто.

Пашка взял лом, метлу, лопату, ступил на порог церкви и сразу увидел то, чего так боялся. «Вот он, позор человеческий!»

В нос шибанул нестерпимо едкий запах людских испражнений, которыми было загажено всё помещение, стены испещрены пошлыми надписями. Казалось, всё вокруг насквозь пропитано этим дерьмом. Он стиснул зубы и молча принялся долбить эти зловонные следы людского падения.

«Зачем тебе это надо?» — удивлялись одни, проходя мимо. Другие закрывались и спешили скорее пройти. Были и такие, которые зло шипели и демонстративно презрительно отворачивались. Только местный худой и долговязый выпивоха, живший один, которого все звали Гришкой и считали больным, уже под конец, когда внутри всё было вычищено и подметено, увидев, чем занимается Пашка, округлил глаза, хлопнул себя по ляжкам, выпалил: «Фу-ты ну-ты, ну и дела», — и с готовностью помог вытащить за бугор остатки мусора.

Пашка не был сильно набожным человеком, но от достойно выполненной работы преисполнился какой-то внутренней благости и спокойствия и с чувством исполненного долга трижды осенил себя крестом, поклонился стенам храма и вышел.

…С каждым восходом солнца день становился всё длиннее, солнце забиралось всё выше, светило всё ярче. На первомайские праздники проталины на южных склонах сопок сильно поредели и почти полностью исчезли, лишь местами в густых массивах леса плотный наст ещё истекал талой водой. Вся остальная тайга, особенно с северной её стороны, была под снегом. Половодье набирало самую силу.

Речка Тёмная с каждым днём всё обильнее пополнялась грязной водой, делалась мутной, пузырилась, по ней стремительным потоком нёсся валежник и всякий хлам. Слабенький деревянный просевший мостик, который связывал единственную до райцентра дорогу, не выдержал напора разбушевавшейся стихии, был разбит, разнесён по брёвнышку и утащен вниз по течению. Мужики протянули от берега до берега крепкий стальной трос, закрепили его, притащили и спустили на воду состоящее из двух железных спаренных лодок и прикреплённого сверху деревянного настила небольшое плавающее средство, прикрутили его скобой к тросу и назначили капитаном Пашку.

— Побудь, Паша, пока вода не спадёт. А там и мост наладим, — попросил его управляющий.

Пашка оценил такое доверие и ежедневно добросовестно перебирал трос, переправляя с берега на берег то пассажиров с автобуса и обратно, то почту, то кули с продуктами питания…

Часам к десяти утра он подходил, делал свою работу и после этого, обычно к двум, привязывал свой корабль цепью за дерево на берегу и мог быть свободен. Иногда задерживался, прохаживался недалеко, наблюдал за пернатой живностью, уже летевшей на север, и помышлял о ружьишке, видя, как по разливам садится утка.

В один такой солнечный день он узнал Полину. Она сошла с автобуса и вместе с двумя женщинами направилась к нему.

— Ну здравствуй, паромщик, — весело поприветствовала она. — Наслышана о твоих подвигах.

— С приездом, — вежливо отозвался он. — О каких?

— Ты, говорят, священником стал? — умильно прищурившись, медовым голосом спросила она.

— Вон ты о чём, — поняв, о чём речь, грустно усмехнулся он, призадумавшись. — Не думал, что так легко можно им стать. Священники-то вроде Богу служат, а я всего лишь дерьмо людское выгреб.

Он помог дотащить кое-какие вещи, крикнул: «Держитесь крепче!» — и переправил на тот берег.

— Надолго? — спросил он, когда Полина сошла с парома.

— Как получится, — пожала она плечами. — Ты всё там же живёшь?

— Там же.

— Не скучаешь?

— М-м… — соображал он, привязывая плавсредство. — Скучаю.

— А вечерами чем занимаешься?

— Да ничем, — откровенно признался он. — Книжки читаю.

— Какие?

— Всякие. Приходи, вместе почитаем.

— Может, и приду, — неопределённо ответила она. — Ты сейчас домой?

Пашка подтащил паром, покрепче затянул цепь.

— Домой, на сегодня всё.

— Пойдём, проводишь.

Она сунула ему пакет, взяла под руку, и, обходя лужи, они направились в деревню.

...Вскоре показался дом Степаныча.

— Вот они, тут как тут, — радостно всплеснула руками хозяйка. — Давайте проходите.

Она расцеловалась с внучкой.

— Паша, ну чего ты стоишь? Раздевайся, сейчас обедать будем.

В доме было натоплено, в кухне на плите пыхтела фляга. Маленький самогонный заводик работал исправно, производство было в самом разгаре.

— Баба, ну и запах, — поморщилась Полина, — хоть прикрой немного.

Дарья Петровна махнула рукой:

— Дед придёт, снимет.

— А где он?

— В бане.

Пашка вспомнил: сегодня суббота.

Он вошёл, сел на диван. Вскоре послышался громкий восторженный голос: «Долго не было!»— и на пороге, в кальсонах и с полотенцем на шее, возник распаренный Степаныч.

— Ну что, паромщик, никого ещё не утопил? — добродушно пожал он руку. — А то внучку больше не пущу с тобой.

— Не бойся, — с готовностью принял тот шутку. — За неё можешь не беспокоиться, доставлю в целости и сохранности.

Степаныч понимающе усмехнулся:

— Ну-ну.

Дарья Петровна расстелила простыню, и хозяин расслабленно прилёг на диван.

Следующим в баню отправили Пашку. Он от души напарился, натянул чистые дедовы трусы, которые хозяйка предусмотрительно сунула ему, чтоб не бегал за своими, подбросил в топку дров и, прикрыв голову полотенцем, скорым шагом направился в дом.

Настала очередь бабки с внучкой.

— Вы тут смотрите без нас, — строго-настрого наказала Петровна, поглядывая на деда, — чтоб ни капли мне.

— Ладно, иди, — как от назойливой мухи, отмахнулся тот, — учить будешь ещё…

Едва за ними хлопнула дверь, он тут же вскочил и с изрядной долей сарказма ткнул рукой на своё место:

— Прошу вас, святой отец.

Пашка отрицательно покачал головой.

Он уже привык к различным званиям церковного толка, которыми стали награждать его местные жители, особенно старушки, после того, как навёл в церкви порядок, и перестал обращать на это внимание. Одна бабуся, помнится, даже узелок с куриными яйцами притащила. Пришлось взять.

Когда дамы намылись, они с дедом были уже слегка навеселе и как ни в чём не бывало смотрели телевизор.

— Чего вы так долго? — якобы спохватился Степаныч, подымаясь. — Заждались уже.

Хозяйка обвела их опытным взглядом, но ничего не сказала. Полина улыбнулась во весь рот. Щёки её полыхали влажным румянцем, волосы на затылке были стянуты в узел.

Женщины уже передохнули в предбаннике, остыли, наговорились и сразу стали налаживать на стол. Полина порхала перед Пашкой, искоса посматривала на него и переглядывалась с бабушкой. Та, казалось, сосредоточилась на чём-то высоком, была строга и серьёзна.

Полина села рядом. Молча выпили по одной. Степаныч налил ещё.

— Что-то сидим как на похоронах, — невесело заметил он, протягивая руку за маринованными грибами. — Хоть скажите что-нибудь.

— Как ляпнешь чего не надо, — с негодованием поморщилась Дарья Петровна и повернулась к Полине. — А вот и скажу, — решительно заявила она. — Внучка наша учёбу заканчивает, хочет сюда приехать, деток учить. А там, может, и свои заведутся.

— От Петра, что ли? — встрял дед.

— Зачем от Петра? — спокойно пояснила Петровна, скользнув взглядом по Пашкиному лицу. — Здесь найдёт себе. Или у нас женихов нет?

— Есть, — прогудел Степаныч. — Ты, да я, да мы с тобой. Ты уж лучше прямо скажи, что хочешь их с Пашкой поженить. Чего тянуть-то?

Жених с невестой невозмутимо сидели, скромно устремив взоры на стол, и невинно жевали. Хозяева переглянулись.

— Дед, подлей-ка им, а не то уснут.

Пашка с готовностью поддержал хозяйку.

— Мы вот что думаем, Паша, — после недолгой паузы мягко продолжил дед. — Плохого о тебе мы ничего сказать не можем, это я тебе честно говорю, как на духу, только хорошее. Да любого спроси в деревне, все так скажут, — махнул он рукой.

— Да, да, — поддержала Петровна.

— Полина тоже хорошо к тебе относится, сам видишь, так что давайте сходитесь и живите. А там как Бог даст. Нравится тебе Полина?

Пашка посмотрел на неё. Заметив краем глаза его пристальный взгляд, Полина зарделась и на миг просияла ему своими глубокими карими очами. Да, она ему очень нравится!

Степаныч уловил важность момента и довольно усмехнулся:

— Вижу, вижу, — и поднял руку. — Ну и добро! Давайте выпьем за это!

...Сидели и смеялись довольно долго, почти до самого вечера. Уже и пить перестали. Давно уже спало напряжение, все расслабленно гоготали и говорили каждый о своём. Старики вспоминали прошедшие годы, молодые тоже, и рассуждали о будущем.

Пришло время, и Пашка засобирался.

— Проводи, — шепнула бабка Полине.

— Угу, — с готовностью согласилась та… и как ушла, так и пропала.

Да старики и не ждали, легли без неё, догадались, чем дело кончилось, ведь сами подбивали, — и в душе лишь тихонько молились: «Только бы всё сложилось…»

Бог молитву услышал.

Уже около месяца как молодые открыто жили вместе. Вся деревня знала об этом, но особо мозолить языки было не о чем, так как к Пашке здесь относились довольно доброжелательно, и народ воспринял это событие как само собой разумеющееся.

Полина готовилась к защите дипломной работы и большей частью просиживала за учебниками. Пашка раздобыл у Степаныча старенькую курковую двустволку и тоже допоздна задерживался на переправе.

Работы к этому времени прибавилось. Время большой воды подходило к концу, речка мелела, и вскоре готовились восстанавливать мост. Потихоньку подвозился строительный материал, складировался на берегу, Пашке дали напарника, и работали они посменно: днём были паромщиками, а ночами караулили это добро. Его уже оформили в лесхозе трактористом и начисляли зарплату. Вроде как с женой живёт.

И, уже ближе к вечеру, в один такой день подъехал участковый. Дежурил как раз Пашка. Петро оставил свой УАЗ и направился к нему.

— Живёшь, значит? — не подавая руки, процедил он.

— Живу, значит, — в тон ему ответил Пашка.

— Ну давай вези.

Не смотря друг на друга и не говоря ни слова, они переправились через речку. Участковый сошёл на берег, остановился, пристально вгляделся Пашке в лицо, словно пытаясь запомнить на всю оставшуюся жизнь, и, не оглядываясь, зашагал в деревню. Пашка проводил его обеспокоенным взглядом, но тут же взял себя в руки: «По работе, наверное».

…Полина сидела за столом, листала книгу и смотрела в окно. Во дворе уже сгущались сумерки, вдали, уцепившись за неровный край тайги, медленно опускался бронзовый закат. Пашка до утра заступил на дежурство и, наверное, опять притащит кучу уток. Полина не любила эту пахнущую рыбой живность — с детства приелась, но Павел, казалось, не замечал этого и ел с удовольствием. Она включила телевизор и прилегла на кровать. Щёлкнула калитка. Кто бы это мог быть? Наверное, Дарья Петровна. В сенях скрипнула дверь. Полина поднялась и пошла навстречу.

В дом ввалился участковый. Он был сильно пьян, в кармане синей милицейской шинели торчала горлышко бутылки.

— Здравствуй, Поля.

— Здравствуй, — не сразу нашлась она. — Тебе чего здесь надо?

— В гости пришёл. Не ждала?

— Нет, конечно. А зачем?

— Ну зачем в гости ходят? Посидеть, выпить. Вот. Он пошарил пьяной рукой, вытащил бутылку, нетвёрдой походкой прошёл к столу, поставил её. Подвинул стул, уселся рядом. Полина тревожно смотрела на изрядно поддавшего участкового.

— Петро, уходи давай. Сейчас Паша придёт. Что он скажет?..

— Не придёт, — тряханул тот головой, — я знаю.

— Ну, тогда уйду я.

Полина не знала, что ей делать и как выпроводить непрошеного гостя.

— Подожди, Полина, не уходи, — в его голосе зазвучали нотки мольбы. — Обожди. Я уйду скоро. Присядь.

Она присела на край кровати.

Участковый пошарил глазами, поднял на неё туманный взгляд, хотел что-то сказать, но поморщился, словно сожалея о чём-то, небрежно махнул рукой, взял бутылку, сделал несколько глотков и поставил обратно.

— Ну скажи, чем он лучше меня? — вдруг обиженно уставился он куда-то в пол. — Я что, урод какой-нибудь? Скажи, пожалуйста, я пойму.

Полина не знала, что ответить.

— Ну что ты молчишь? Ведь накипело уже, — яростно ткнул Петро себя в грудь.

Наклонился, схватил бутылку, сделал ещё несколько глотков.

— Приехал, видите ли, — зло прищурился он, переводя дыхание, — и всё ему как на блюдечке с голубой каёмочкой. Накося! — резко согнул он руку в локте. — Выкуси! Святоша.

Петро тяжело дышал и о чём-то думал, погрузившись в себя.

— Нравишься ты мне, Полина, — вдруг обмяк он, — и я хотел взять тебя к себе. А как всё обернулось…

— Другую возьмёшь, Петро, их у тебя много.

Он горько усмехнулся.

— Э, да что они? — махнул он. — Кроме тебя, мне никто не нужен. Да мы с тобой… да ты бы у меня…

Он начал размахивать руками, доказывая, как прекрасно они будут жить и что у них будет, если она согласится стать его, что у него в городе имеется квартира, которая давно ждёт их, они непременно переедут туда, он сразу уволится и найдёт себе другую работу, а она может спокойно сидеть дома… В порыве своей неуёмной страсти и слезливой любвеобильности он подсел к ней на край кровати и всё говорил и говорил, всё больше распаляясь и входя в раж от своей пьяной болтовни, пылких слов и признания в любви…

Полина вся сжалась и молча сидела, испуганно слушая пьяного Петра, который всё больше хмелел и молотил языком что попало, не контролируя себя.

Она хотела встать и уйти, уже не веря, что Петро оставит её в покое, но он схватил её за плечи и усадил на место:

— Сиди.

— Петро, ты что? Пусти, — стала вырываться она.

— Ты будешь моей? — дыхнул он перегаром.

— Нет! Пусти, говорю!

Петро навалился на неё, подмял под себя.

— Значит, нет? — рычал он. — Значит, ему всё, а мне ничего?

Он зажал ей ладошкой рот, надавил коленом и стал рвать одежду.

— Не-е-ет… — заламывая ей руки, хрипел он, тяжело дыша. — Не так всё просто, как ты думаешь, от меня так легко не избавишься!

Полина яростно сопротивлялась, царапала ему лицо, пыталась кричать — но куда ей одной справиться с разгорячённым спиртом и потерявшим разум от терзающей его досады и жгучей обиды стражем народа? — и она лишь бессильно билась раненым птенцом в пьяных лапах почуявшего дичь хищника.

…Расслабленный насильственной любовью, лишённый сил, Петро, раззявив рот и осклабившись в храпоте, быстро погрузился в глубокий бесчувственный сон.

Полина набросила на себя одежду, схватила пальто и выскочила из дома. Она знала, куда ей бежать. К мужу.

Пашка сидел на берегу возле костра и разделывал к ужину утку. Было почти темно, на тусклом небосводе уже мерцали первые звёздочки. Он взглянул на безлюдную, освещённую месяцем дорогу и сразу приметил такой узнаваемый и родной образ своей любимой. Он сунул за голенище нож и поспешил навстречу.

— Полина, что случилось? — заподозрил он недоброе.

Всегда аккуратно уложенные волосы её были растрёпаны, взгляд заплаканный, сама она стояла жалкая и потерянная. В глаза бросились тёмно-синие разводы на шее, словно её душили. Он распахнул пальто, увидел разорванный ворот платья и всё понял.

— Кто? — спросил он, задыхаясь.

Полина подняла к нему мокрое от слёз лицо.

— Петро, — чуть слышно, виновато произнесла она. Она рассказала всё как было. Пашка стоял, смотрел на неё и молчал. Потом вытер ей слёзы и проводил к костру.

— Побудь здесь, я скоро. И ничего не бойся.

— Ты куда? — вскинулась она.

— Я сейчас приду, ты не беспокойся.

— Паша, не ходи! — почти выкрикнула она, догадавшись, куда он направляется.

— Я скоро, скоро… — успокаивал он её, удаляясь. Полина села, обхватила голову руками.

Пашка шёл, не замечая ни дороги, ни времени, и скоро очутился возле своего дома. В окнах горел свет. Он щёлкнул щеколдой, подошёл к двери. Сердце бешено колотилось, тупая злоба затуманила глаза. Он не знал, что сейчас будет, как и о чём разговаривать с Петром. Да и стоит ли?

Дверь резко отворилась. Перед Пашкой в упор блеснул милицейский погон Петра. От него сильно разило перегаром, он был очень пьян.

— А, ты, — хмуро произнёс участковый, увидев его перед собой. — Притащился, значит. А где Полина?

— Зачем ты это сделал, гад?

— А чтоб знала и другим передала, — единым дыханием зло прошипел Петро, напирая на него. — А ты пшёл отсюда, или я и тебя достану, гнида!

Он протянул руку, пытаясь ухватить Пашку за грудки.

Тот машинально выхватил из-за голенища нож и коротко ударил им в грудь Петра, как раз в то место, где находится карман, с левой стороны.

— Ты!.. — выпучил Петро глаза, но сразу как-то обмяк, закачался и без звука рухнул на землю.

Пашка вытер об него лезвие, сунул нож за голенище и, не таясь, не замечая ничего вокруг, пошёл по улице обратно.

Он возник из темноты неожиданно. Подошёл к Полине, сел рядом. Ничего не говорил, только пространно смотрел на огонь и молчал. Она поняла: что-то произошло.

— Что у вас было?

Он продолжал молчать. Она посмотрела ему на руки, потом в глаза.

— Ты убил его? — догадалась она.

Ответ последовал не сразу. Через минуту он покаянно признался:

— Да. Он сам полез, я ничего не мог поделать. Полину не удивил его ответ. После того, что с ней случилось, она не испытывала никаких эмоций и жалости к Петру, было лишь отчаянье за Пашку и себя.

— Дура я, — всхлипнула она. — Что я наделала?.. Зачем сказала?.. Что сейчас будет?.. Ведь посадят тебя…

— Посадят, да не сейчас, — решительно заявил Пашка.

В глазах его мелькнул осмысленный огонёк. Он что-то обдумывал.

— Правильно сделала, что сказала, я бы всё равно узнал. Потом попробуй докажи, а он ходил бы да посмеивался. Ты думаешь, я бы стерпел? Чему быть, того не миновать.

Он помолчал немного.

— Ты помнишь, где дедова заимка? Ну, куда он охотиться ходил?

— Помню. Туда тропа ведёт. А зачем ты спрашиваешь?

— Пересидеть надо. Время пройдёт, там виднее будет, что и как.

Полина молчала.

— А если найдут?

— Найдут, не найдут! Не прятаться же нам вечно. Ещё неизвестно, кто виноват.

Он заметно оживился, в зрачках его лихорадочно металось отражение костра. Казалось, появился какой-то свет в конце тоннеля, временная передышка. Это же состояние передалось и Полине.

— Продукты там имеются, Степаныч говорил, на первое время хватит. Ружьё у меня есть, не пропадём. А?

Полина что-то обдумывала.

— Надо из одежды кое-чего взять. Ведь только и есть, что на нас.

Её душа тоже металась от безысходности и тяготилась самой мыслью о возвращении домой, ибо слишком страшно и нелепо выглядело всё происшедшее, ещё свежа была и обильно кровоточила нанесённая сердцу рана, и должно пройти время, чтобы хоть немного ослабла эта боль. Их обоих неудержимо влекло и страшно мучило лишь одно желание — убежать подальше от всего этого, остаться наедине и пережить весь этот ужас, пока не успокоятся сердца и не придут в порядок мысли. А там видно будет.

Пашка погасил костёр и отправился обратно— взять самое необходимое и кое-что из одежды. Сейчас он шёл осторожно, крадучись вдоль берега, прислушиваясь и присматриваясь к любому шороху и шевелению. Ни одной живой души. На улицах темно, хоть глаз выколи. Деревня спала мирным сном. Мёртвый Петро так же лежал при входе, вывернув руку. Пашка собрал в узел свои и Полины вещи, прихватил документы, выключил свет и так же украдкой, стараясь не попадаться на глаза, вернулся назад, где ждала его Полина.

Переждав в кустах, с рассветом они подались в тайгу и по известной Полине тропе к вечеру добрались до заветной Степанычевой заимки.

…Милиция прибыла около полудня.

Дарья Петровна зашла утром к внучке и чуть не упала в обморок, увидев эту неприглядную картину. Не чуя ног, добежала до управляющего, сообщила страшную весть и слегла. Степаныч, сам не свой, не веря своим ушам, скоро был там и всё увидел собственными глазами. Возле дома уже толпился народ. Следователь с командой разбирались внутри и никого не пускали. Всем уже было ясно, что произошло и в чём причина. Догадаться было нетрудно. Местные жители жалели и Петра, незлобивый был человек, лишь когда перепьёт — неуправляемый, и Пашку с Полиной, ведь только жить начали, — и лишь сочувственно кивали друг другу: «Вот она, любовь проклятая…»

— Что же ты наделал, Петро, — чуть слышно произнёс следователь, осматривая труп.

Вскоре милиция закончила свои дела, погрузила Петра на подводу, и унылая серая лошадёнка не спеша потянула свой скорбный груз к переправе.

— Ты, Степаныч, когда увидишь, скажи им, пусть не бегают, всё равно возвращаться придётся, — подошёл к нему следователь. — Сейчас у них шок, отойдут маленько — легче будет. Дело тут ясное. Суд может по минимуму дать, а то и условно, как дело повернуть, ведь свидетелей-то нет. Передай.

Каждый день Степаныч ходил к речке, надеялся — весточку какую подадут или сами появятся. Он догадывался, где они могут быть, собирался сходить туда, хоть и далековато, передать то, что велел следователь, обнадёжить маленько и убедить вернуться, ведь не навсегда же разлучат их.

Он знал: долго они там не просидят, выйдут к людям, время пройдёт, и они опять будут вместе, что бы там ни было, ведь впереди ещё целая жизнь, где ещё столько всего — и хорошего, и плохого…

Оглавление

Николай Варнавский Листвянка Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg