«До завтра, товарищи»

Мануэл Тиагу До завтра, товарищи

Машинописный текст романа «До завтра, товарищи» был найден среди других документов в архиве, собранном в годы, когда такие вот события происходили в бурной жизни тех, о ком ведется повествование.

Неизвестно, кто автор романа. Единственный найденный экземпляр не подписан. Только на одном подколотом листке можно с трудом разобрать написанное торопливой рукой: Мануэл Тиагу; вероятнее всего, это псевдоним.

Мы проконсультировались с рядом лиц, которые могли бы знать, кто автор. Безуспешно. Итак, он остается для нас «безвестным героем», как и те, кто действует на страницах его романа.

ГЛАВА I

1

Резкий порыв южного ветра. Лист железа, неизвестно откуда сорвавшись, с грохотом пролетел по обочине, перекувырнулся четыре раза и бесшумно лег в канаве. Дождь моросил с утра. Ливень прогнал людей с дороги, заставил укрыться под высокими соснами. Только двое юнцов продолжали дробить камни, смеясь над мужчинами, съежившимися от дождя. Мужчины крикнули им, чтобы они тоже укрылись. Ребята, заметив, что на них обратили внимание, засмеялись еще громче; один, продолжая дробить камень, вытянул длинную шею, закатил глаза, задрал голову кверху, слизывая с лица капли воды. Другой, подмигнув, повернулся к напарнику, потом к мужчинам, как бы говоря: «Смешные мы, да?»

— Гляньте на этих чертенят, — сказал старик, пытаясь натянуть на себя коротенький, почти детский пиджачок.

Низкорослый и худой человек, к которому тот обратился, пожал плечами и ответил тихо и устало:

— Еще день пропал.

И, будто услышав его слова, ветер задул сильнее, потемнело, небо прилипло к земле, дождь припустил. Тогда один за другим люди стали покидать свое ветхое убежище. Одни ушли ускоренным шагом, другие короткими перебежками, третьи — как ни в чем не бывало, считая недостойным спешить. В сотне метров приткнулся одинокий, нахохлившийся от дождя домишко, куда они все и направились. Это был трактирчик. Не всем, может, хотелось выпить, но там хоть сухо и крыша над головой.

Увидев, что все уходят, парни побросали свои кирки. Тот, что с длинной шеей, пулей бросился бежать, рассекая лужи босыми ногами, а руками имитируя пловца, второй с хохотом понесся вдогонку. Юнцы примчались первыми, и насмешник, не в силах ждать, выскочил под дождь и стал зазывать мужчин жестами, как если бы именно он догадался привести их сюда.

Понемногу все собрались в небольшой темной комнатушке. Сгрудившись у двери, выглядывали наружу, давая понять хозяину, что они ненадолго, только переждут дождь. Но поскольку торговля шла плохо, хозяин засуетился, принялся перемывать уже чистые стаканы, молчаливо извиняясь, что придется подождать. То ли почувствовав неловкость, то ли считая, что неудобно находиться здесь долго, не потратив при этом ни гроша, а может, в силу привычки, трое спокойно подошли к хозяину и заказали выпивку. Сразу все почувствовали себя свободнее; одни уселись к столу, другие отошли от двери, в которую задувал ветер.

— Еще день пропал, — повторил худой.

— Дождь нужен, — сказал старик, который никак не мог натянуть на плечи крошечный пиджак.

Эти люди были скорее крестьяне, чем рабочие, некоторые даже имели свои участки земли. Дождя слишком долго не было, и они уже готовы были простить ему и то, что сами вымокли до нитки и что день работы пропал. Промокшие, они молча смотрели в проем двери на стену воды, почти закрывшую дорогу, прислушивались к глухим ударам дождя по соснам. И юнцы примолкли. Даже насмешник погрустнел, затих, и никто не узнал бы в нем прежнего шутника. Он дрожал и тер покрасневшие от холода руки.

В тот момент, когда дождь усилился, какая-то тень неожиданно показалась в проеме двери, и, прежде чем приятели поднялись взглянуть, кто это, вошел мужчина. Согнулся, стряхивая воду с рукавов пиджака и с берета. Затем выпрямился и поздоровался. На его длинном бледном лице с резкими чертами выделялись глаза, серьезные и пристальные.

Парнишка, заметив, что брюки вошедшего заправлены в носки, подошел к двери, выглянул наружу, что-то сказал одному из посетителей, а тот обратился к незнакомцу:

— Заводите велосипед сюда. Место есть.

Незнакомец, казалось, не слышал. Он вытирал платком лицо и шею.

— Кто-нибудь знает дорогу на Вали да Эгуа? — спросил он.

— Куда? — спросили из угла.

— Вали да Эгуа.

— Это не здесь, — произнес кто-то из-за стола.

— Как вы сказали?

— Вали да Эгуа.

Старик в пиджачке уверял, что незнакомца наверняка обманули. Старик родился здесь и прожил всю жизнь, и никогда на слышал такого места. Точно, обманули.

— А дорога на В. проходит здесь? — снова спросил незнакомец.

— Да, В. совсем близко. Если бы не дождь, вы увидели бы отсюда окраину.

Незнакомец подошел к двери, оглядел улицу и вернулся; стянул берет, обнажив слипшиеся волосы, и отжал его.

— Значит, никто не знает?

— Про что вы спрашиваете? — повернулся хозяин, который все прекрасно слышал, но надеялся вопросом привлечь внимание незнакомца к своему заведению.

— Про Вали да Эгуа, — подсказал юнец.

Хозяин поджал губы, что могло означать и незнание и разочарование.

— Ладно, спасибо, — сказал незнакомец, натянул берет, поднял воротник пиджака, подошел к двери, глянул на небо и исчез под дождем.

2

Вскоре он увидел первые дома, разбросанные вдоль залитой водой дороги. Утонувшая в дожде деревня казалась пустынной. И лишь в глубине ее под навесом стоял толстяк без пиджака. Толстяк отрицательно покачал головой в ответ на вопрос незнакомца и пригласил его под навес. Не изменив позы, он внимательно разглядывал незнакомца, скромный промокший костюм, гладко выбритое лицо и кожаный портфель, висящий на раме велосипеда, прислоненного к столбу.

— Что-нибудь продавать туда едете? — спросил он, в свою очередь.

— Нет, не продавать, — ответил незнакомец, вновь вытирая лицо и шею.

Несколько минут толстяк молчал. Казалось, он колебался. С большим любопытством рассматривал он платок, кожаный портфель и промокший костюм велосипедиста. Затем бросил взгляд на затопленную дорогу и моросящий дождь.

— Вы не здешний?

— Нет. — И добавил, энергично притопывая, чтобы не замерзнуть: — Вчера никто бы и не подумал, что сегодня будет такая погода.

— Можно было догадаться, — сказал толстяк. — Дождь пошел вечером и лил всю ночь.

Смысл этих слов был понятен. Они означали: «Не хочешь говорить, зачем ты вылез в такую погоду, не надо, но не принимай меня за дурака». И велосипедист подумал тогда, что не стоило заходить под навес.

— Такой дождь может повредить урожаю.

— Ничему он не повредит, — отозвался толстяк раздраженно, — без дождя было бы хуже. Сразу видно, что вы не деревенский. Вы, наверно, путешествуете.

— Да нет, не путешествую, — ответил незнакомец. — Холодно что-то, — прибавил он, потирая руки.

— Еще бы, под таким-то ливнем, — сказал толстяк.

— Дорога на Вали да Эгуа проходит здесь?

Ни поза, ни выражение лица толстяка не изменились, но в раздраженных, покрасневших глазах промелькнуло неудовлетворенное любопытство.

— Откуда мне знать, где это? — проворчал он.

Незнакомец резко повернулся к толстяку. Тот испуганно отступил, словно боясь нападения. Однако незнакомец не спеша заправил мокрые брюки в носки, надел берет, поднял воротник, взял велосипед и вышел на дорогу.

— Что ж, до свидания.

— С богом, — раздался из-под навеса раздраженный голос.

Ветер стих, дождь лил уже не так сильно, но велосипедист продвигался с трудом по размытой и полной рытвин дороге. Велосипедист вспомнил, что ему сказали: «Выйдешь на станции, спроси любого, тебе скажут». Он не мог поехать поездом, но на станцию следовало бы заглянуть. Решив никого ни о чем не спрашивать, он направился туда.

3

Станция находилась близ тихого заболоченного пруда и, так же как деревня, оказалась безлюдной. Ни одной души во дворе, в багажном отделении, кассе, на перроне. Тишина. В конце перрона незнакомец обернулся и неожиданно столкнулся с железнодорожником в нанковых штанах и грязной форменной тужурке. Тот стоял у часов и рассеянно смотрел на линию.

Он спокойно ответил:

— Зе Кавалинью должен быть в лавке, он вам скажет. Он здешний. — И, глядя на дождь, добавил: — Ну и штучка этот Кавалинью. — Вынул из кармана жестянку с табаком, закурил и предложил: — Хотите?

Незнакомец обтер руки и скрутил цигарку. Железнодорожник неторопливо завернул табак, лизнул бумагу и поискал в кармане спички.

— Та еще штучка этот Кавалинью, — медленно повторил он, сделав первую затяжку. — Хороший человек, но иногда такое скажет! — Затем мужчина проводил незнакомца до двери. — Идите, пока не так сильно льет. Все время вдоль стены, до лавки, он наверняка там и скажет все, что вам нужно.

4

Лавка оказалась сараем, огромным, с земляным полом, дырявой крышей; внутри было еще более сыро и неуютно, чем на улице. Только не капало. Лавочник, крестьянин и какой-то железнодорожный служащий мирно беседовали. Служащий в форменной фуражке, сдвинутой на затылок, был невысок, худощав, с седыми усами. Он собрался было выпить, но, увидев незнакомца, остановился.

Из-под густых седеющих бровей блеснули глаза, внимательно оглядевшие незнакомца снизу доверху. Он повторил несколько раз конец прерванной фразы.

— …при случае… при случае…

«Это Зе Кавалинью», — подумал незнакомец, а вслух сказал:

— Знает кто-нибудь дорогу на Вали да Эгуа?

Железнодорожник поставил стакан на прилавок, еще больше сдвинул фуражку, подошел к незнакомцу и, взяв его за руку, подвел к двери.

— Идите вдоль линии до первых домов. Других домов тут нет, так что ошибиться трудно. Там перейдете линию и выйдете к сосняку, пройдете через него и увидите визитную карточку Корпорации (служащий подмигнул), идите прямо-прямо, пока не покажется дорога. Тут вы опять не ошибетесь, потому что другой нет. Сверните налево, там дорога лучше (он опять подмигнул). Потом вам придется перейти ручей. На той стороне ни направо, ни налево дороги нет, держите путь на мельницы. От мельниц возьмите направо… Нет. Так вы не поймете. Лучше спросите на мельнице. Мельничиха вам сразу объяснит. — Он сделал паузу, и, закатив глаза, прибавил: — Лакомый кусочек эта мельничиха.

— Сколько времени займет дорога?

— Пешком полтора часа. На велосипеде быстрее.

— Я правильно запомнил? По линии до домов, перехожу линию, через сосняк до дороги, по дороге иду налево до мельниц. Единственное, чего я не понял, — про визитную карточку Корпорации.

Глаза железнодорожника молодо и лукаво заблестели.

— Это интересная история… — И он хрипловато хохотнул, давая понять: «Да, сеньор, это очень интересная история, но я вам ее не расскажу».

— Ну что ж, спасибо.

5

Незнакомец ехал вдоль линии и уже было засомневался, не пропустил ли указанные дома, как вдруг увидел их. Маленькие, темные и такие дряхлые, что непонятно, как их не смыло дождем. «Эти, что ли?» — подумал он, но, вспомнив, как Зе Кавалинью говорил, что других тут нет, поднял велосипед на плечо, пересек линию и вошел в темный и мрачный сосняк. Он долго еще шел по кочкам, покрытым стелющейся травой. Очутившись на вырубке, решил немного передохнуть. Теперь ему была приятна свежесть дождя и влажный воздух, пропитанный смолой. Переведя дыхание, он снова зашагал и после крутого спуска заметил широкую песчаную дорогу. Свернул налево. Вскоре прямо перед ним показался ручей. Камни, по которым обычно переходили ручей, едва различались в мутной воде. «Если я пойду по камням, наверняка упаду», — подумал он. И, посмотрев по сторонам, сказал вслух:

— Будь что будет. А то ни вперед, ни назад.

Вода доходила до пояса. Осторожно нащупывая дно, он выбрался на другой берег. Новая неприятность: вместо дороги — сплошная топкая грязь. Другого пути, однако, не было. Он отжал брюки, засучил их и пошел.

Сколько времени ему пришлось месить грязь? Башмаки соскакивали с ног, казалось, глина засасывает его, в изнеможении он останавливался, думая, что бессмысленно идти дальше, хотелось сбросить с плеча велосипед. Наконец, когда он почувствовал под ногами твердую почву, поставил велосипед и облокотился на раму. Руки и ноги дрожали от усталости, пот стекал ручьем. Отдохнул немного и снова пустился в путь. Грязь, облепившая ноги, сковывала движения, башмаки чавкали, брюки прилипали к коленям. По дороге попадались лужи, ямы, но это уже казалось пустяком по сравнению с тем, через что он прошел.

Со станции он вышел часов в одиннадцать. Около двух за поворотом дороги увидел черные силуэты мельниц. Тогда стряхнул грязь с башмаков и носков, расправил брюки, вытер платком лицо, поправил берет и постучал в дверь. Слышался плач ребенка, заглушаемый шумом мельничного колеса. Дверь открыла крепкая, здоровая женщина, одетая в черное. Темный платок обрамлял ее широкое смуглое лицо с заметным пушком над верхней губой. Лакомый кусочек, как сказал Зе Кавалинью.

— Добрый день. Вы можете показать мне путь на Вали да Эгуа?

— Вы шли через тростник? — спросила женщина.

— Вот здесь, — сказал, указывая на дорогу, незнакомец.

Ребенок заплакал громче.

— Господи, креста нет на том, кто вам эту дорогу показал. Как же вы прошли? В такую погоду там никто не пройдет. Спаси вас господь. Тут однажды проезжал человек на осле, так и пропал…

Плач затих, и из темноты дома, рядом с юбками женщины, показалась заплаканная детская мордочка, подбородок еще дрожал от плача, но широко открытые глаза, с удивлением смотрящие на незнакомца и его велосипед, говорили, что горести уже забыты. Женщина, увидев ребенка, отошла в сторону, и стало видно полуодетого малыша с красным от холода животиком. Мать взяла его на руки, звонко чмокнула и, поправив съехавший платок, улыбнулась незнакомцу.

— Тут негде заблудиться, — объяснила она. — Видите оливковую рощу? Идите все по краю до журавля, оттуда прямо. И вы уже на месте.

— Окажите мне еще одну услугу, дайте глоток воды, — попросил незнакомец.

— Воды?

— Да, попить.

Теперь и она вгляделась в него. Увидела пиджак и берет, вымоченные дождем, грязные башмаки и брюки, бесполезный на этой дороге велосипед. Посмотрела на худое, бледное, суровое лицо. Взгляд ее задержался на ясных пронзающих глазах. Она бросилась в дом, застыдившись, что раньше не догадалась напоить его, и принесла большую кружку воды.

Когда же он заскользил от дома по глине, высоко подняв плечи, женщина крепче прижала малыша к груди, от всей души пожалела незнакомца.

6

Вали да Эгуа. Дюжина мрачных хибарок, разбросанных среди сосен и олив. У первого дома появились женщина с девочкой, обе босые и простоволосые. У женщины красивое живое лицо, но тело худое, изможденное. Ей можно дать и двадцать лет и сорок. Девочка похожа на мать, тщательно заплетенные косы уложены вокруг головы, полинявшее платье сидит слишком свободно.

— Вы не скажете, где живет сеньор Мануэл Рату?

— Он живет здесь, но он ушел, и я не знаю, вернется ли сегодня.

Сказав это, женщина бросила быстрый взгляд на оливковую рощу. Проследив за ее взглядом, незнакомец увидел невдалеке человека, голова и спина которого вместо плаща были покрыты мешком из рогожи. Мужчина поглядывал на дом.

— А что сеньору от него нужно?

— Я сапожник из Сантарена.

— Изабел, — сказала женщина, глядя дочери в глаза, — сходи к моему брату и узнай, нет ли там отца. Если он там, скажи, что пришел сапожник из Сантарена и хочет с ним поговорить, поняла?

Девочка тоже обернулась к роще, человек с мешком на голове удалялся.

— Да, мама.

— Укройтесь от дождя, — сказала женщина и вошла в дом.

Через несколько минут девочка вернулась и с ней тот мужчина с мешком. Смуглый, с густыми черными, коротко подстриженными усами, придававшими ему вид сержанта гвардии. Остановившись у двери и пристально разглядывая незнакомца, он не сразу спросил:

— Что вы хотите, сеньор?

— Я ищу сеньора Мануэла Рату.

— Зачем он вам нужен?

Незнакомец вопросительно взглянул на женщину, но увидел лишь тревогу в ее черных глазах.

— Я сапожник из Сантарена, — повторил он.

— Мерку привезли?

— Привез. — И с этими словами незнакомец вынул из кармана бумажную стельку с вырезом сбоку.

— Хорошо, — произнес хозяин дома, скрылся внутри и вскоре вернулся с куском бумаги в руке, приложил его к стельке — тот точно совпал с вырезом.

— Хорошо, — повторил он, — входите, — и внес велосипед в дом.

7

В низком, с худой крышей и без единого окна доме почти не было мебели. В углу, рядом с двумя почерневшими от копоти кирпичами, стояла скамья. Кроме наружной двери, имелась еще одна, тонкая, внутренняя, за которой исчезли мать и дочь.

Как и мельничиха, Мануэл Рату удивился, что незнакомец смог пройти по этой дороге, и тоже рассказал историю про человека и осла, утонувших в грязи. Поскольку было немыслимо возвращаться той же дорогой, Мануэл Рату предложил незнакомцу переночевать у него и пообещал, что на рассвете покажет другой путь. Когда гость рассказал, как он спрашивал дорогу на Вали в трактире и у толстяка и как никто не мог ему помочь, Мануэл Рату задумался.

— Странно, не верится, что среди стольких людей никто не знал.

— Они и дорогу не знали, и вообще никогда не слышали про Вали да Эгуа.

— Не может быть! — воскликнул Мануэл Рату.

Гость подробно передал разговор в трактире, рассказал про старика, который родился и прожил всю жизнь в этих местах, но никогда не слышал о Вали да Эгуа.

— Просто не верится, — сказал Мануэл Рату.

Попросив немного подождать, пока он принесет еще одну скамью, Мануэл направился к внутренней двери.

— Товарищ, — окликнул его гость, — можешь мне принести попить?

Мануэл Рату обернулся, глянул на промокшего и дрожащего от холода незнакомца и не стал задавать вопросов.

— Сейчас принесу.

Из соседней комнаты донесся шепот, и вышел хозяин со скамьей и с кувшином. Следом вошла дочь, неся мокрую глиняную кружку. Она легко покачивала усердно причесанной головкой и всем своим видом показывала: «Правда, я хороша? Я уже девушка». И впрямь она уже не казалась той девочкой-подростком, какой он ее увидел чуть раньше, в выцветшем, залатанном платье, слишком просторном для нее.

Гость выпил две кружки воды, девушка смотрела и улыбалась Вошла женщина с половиной большого кукурузного хлеба. Мануэл Рату усадил гостя на скамью в углу у почернелой стены, рядом с остывшим очагом.

— Знаешь, — сказал он жене, взяв протянутый ею хлеб, — там внизу никто не мог показать ему дорогу сюда и даже не слышал о наших местах.

— Не может быть!

— Серьезно, — настаивал Мануэл. — Самому не верится, но это так.

Женщина промолчала. Вдруг черные глаза сверкнули, лицо оживилось, и она почти крикнула:

— Корпорация!

«Ясно», — выражало веселое и умное личико девочки, сейчас особенно похожей на мать. Мануэл Рату утвердительно кивнул головой:

— Да, точно.

И, передав гостю хлеб и нож, он в нескольких словах объяснил, что члены Корпорации заставляют рубить в долине сосны, платя ничтожно мало. И поэтому люди с подозрением относятся ко всем посторонним. Вот почему ему не хотели показать дорогу. А Зе Кавалинью знал, что кто-то должен разыскивать Мануэла Рату. «Вот что такое визитная карточка Корпорации, — подумал гость, вспомнив вырубку и слова Кавалинью: «Это очень интересная история».

Гость отрезал ломоть и ел его молча, с жадностью, поглядывая на нож и на свой кусок хлеба. Хозяин стоял и, не говоря нм слова, внимательно рассматривал гостя, весь вид которого говорил о крайней усталости.

— Ешь, ешь, — сказал Рату.

8

Женщина и девочка вышли, тогда Рату скинул мешок с головы, и гость увидел шляпу, когда-то бывшую черной. Затем Рату сел, снял шляпу, положил ее на мешок. Он был широколиц; сросшиеся брови подчеркивали суровость его смуглого изборожденного морщинами лица.

— Это наш первый контакт, — сказал гость спокойно и четко. — Ты можешь описать обстановку? Сколько вас, каковы ваши возможности, сколько понадобится литературы?

Мануэл Рату опустил на колени худые нервные руки.

— Ты знаешь, я ведь не крестьянин, — начал он, — сейчас я работаю на клочке земли, который принадлежит моей жене, нельзя же постоянно жить вдали от семьи. Я всегда был рабочим и здесь бывал только наездом. Последнее время работал в Лиссабоне, на стройке. Уезжая, я оставил тот знак, который ты сегодня привез.

Он помолчал немного, сморщил лоб, чтобы найти нужные слова.

— Как видишь, деревенька заброшенная. Каждый имеет свой клочок, но слишком маленький, чтобы прокормиться. Слишком маленький. В других домах не лучше, чем у нас. Поэтому почти все работают на стороне: одни на ремонте дорог, другие нанимаются к богачам. Но все работы временные, да и платят мало. И нет дома, где не знают, что такое поденщина. Через несколько недель сбор маслин, потом прополка риса, а там жатва на юге… Некоторые живут больше на стороне, чем дома. Жена с дочкой тоже уходили на заработки, хотя лучше бы они этого не делали. — Он взял обгоревшую щепку и стал чертить ею в золе. — Понимаешь, дружище, я тысячу раз думал послать эту землю к чертям и уехать отсюда. Но только заикнись! Разве ее уговоришь бросить это? Иной раз, когда мои уходили на поденные, только и хватало их заработка, чтобы заплатить налоги, разделаться с долгами и сохранить этот клочок земли, оставленный ей отцом. Так что при теперешнем положении земля нас еще больше закабаляет. Такие здесь дела.

Мануэл Рату помолчал, продолжая чертить круги в золе. Товарищ достал блокнот, положил его на колени и что-то записал.

— Из партийных здесь только я, — продолжал Мануэл, — в окрестности народ есть, но в нужном смысле я их не знаю. Кавалинью читает нашу литературу и мог бы помогать нам, но он пьет. Так что он не в счет. Здесь все против правительства, но еще не созрели для борьбы. Может, это моя вина, я здесь уже больше двух месяцев и пока никого не привлек в наши ряды.

Мануэл Рату отбросил щепку и посмотрел в глаза собеседнику.

— Что касается литературы, нужно два экземпляра «Аванте», один для меня, другой для Кавалинью. Когда ты вернешься сюда, привези еще десятка полтора старых номеров. Я привез из Лиссабона пачку газет и, проходя десятки километров, каждую неделю по ночам развешивал их на деревьях, подсовывал под двери. И вышло, что не напрасно. Один человек, он работает на ремонте дороги, слышал разговор о газетах.

Сказав это, он отряхнул руки и позвал жену. Когда Жуана вошла, он только сказал:

— Принеси.

Жуана, очевидно, догадалась, зачем муж позвал ее, и, блестя глазами, достала из фартука сверток.

— Можешь идти, — сказал Мануэл.

Как тут уйти? С важным лицом она стояла у двери и смотрела, как муж осторожно разворачивает бумагу.

— Я плачу за себя и за того, о ком говорил. Последний раз я уплатил взносы в Лиссабоне, девять недель назад. Вот четыреста пятьдесят эскудо — это взносы, и десять за литературу. И еще возьми за старые номера. — И, неторопливо завернув оставшиеся деньги, протянул их жене. — Храни…

Гость положил деньги в бумажник и дрожащими от холода руками что-то записал в блокноте. Хозяйка смотрела на мужа взволнованно, и ее помолодевшее красивое лицо выражало радость и гордость.

9

Мужчины собирались продолжить разговор, но тут вошли женщина и девочка, каждая с охапкой дров, и начали разводить огонь.

— Уже пора? — спросил Мануэл Рату.

Жуана кивком головы указала на гостя, который тщетно пытался унять дрожь.

— Да, я продрог, — пробормотал он с трудом.

Дрова вспыхнули, языки пламени испуганно взвились. Девушка поставила чугун на кирпичи и закрыла наружную дверь. Мужчины остались одни, освещенные отблесками огня.

— Да, друг, — начал гость и остановился, потому что от холода свело челюсти. Как ни старался, он не мог произнести ни слова.

Мануэл Рату принес палки, гость снял башмаки, затем пиджак и повесил у очага.

Они молчали. Глядя на огонь, Мануэл Рату вспомнил свои встречи с партийными работниками в Лиссабоне, их обстоятельные, продуманные высказывания и сейчас ждал того же, приготовился слушать и вынести для себя что-то важное. Очаг потрескивал, дождь барабанил по крыше. Наконец, с трудом и все еще дрожа, гость заговорил:

— Да, эта деревня маленькая и заброшенная. Но В. — крупный центр. Вот куда надо направить все внимание. Ночные вылазки и распространение газет в отдаленных селениях — это дело хорошее. Но главное — создать партийную организацию в В. Так-то, друг.

Мануэл Рату ждал продолжения: вряд ли товарищ проделал такой путь, чтобы сказать лишь несколько слов. Однако, видно, тот не собирался продолжать.

— Все? — спросил Рату.

— Да, все.

Тогда хозяин дома заговорил сам. Он забыл сказать, что через полтора-два месяца уедет из Вали да Эгуа на север, работать в шахтах. Нужно договориться о новом пароле, по которому его разыщут там или по которому он свяжется с партийной организацией на шахтах, если она там есть. Если организации нет, он установит контакт с представителем партии. А за эти два месяца едва ли удастся сделать что-либо в В.

— Зацепка есть, это, Зе Кавалинью, — сказал гость, — главков, ухватиться.

Мануэл Рату поворошил щепкой угли, глаза его, казалось, совсем скрылись в тени густых бровей. Нет, Зе Кавалинью не подходит. Он хороший человек, но слишком любит выпить, не пользуется авторитетом, не умеет распознать сочувствующих нам и привлечь новых товарищей.

— Самое трудное в нашем деле — найти зацепку, — повторил гость, — она есть, и надо ее использовать.

Появилась девушка с большой глиняной миской в руках и бросила в чугун нарезанную картошку и капусту. Запахло горячим салом.

Мужчины еще долго беседовали, пока их разговор не был прерван приходом хозяйки и дочери.

— Поздно уже, — сказала женщина, улыбаясь гостю. Подошла к чугунку и быстро положила на ложку овощи, подняла ее, подула и, показав белые ровные зубы, осторожно попробовала дымящиеся зеленые листья капусты. Девушка сняла чугунок с огня. Мать принесла две миски. Черные глаза женщины странно сверкали на красивом живом лице, когда она, отрезав два больших куска кукурузного хлеба, протянула их мужчинам. Пока те ели, обе женщины стояли, девочка прижалась к матери и улыбалась.

Потом из тех же мисок поели женщины. Когда с похлебкой было покончено, Жуана вытащила из чугунка кусок сала, положила его на хлеб и предложила гостю. Тот посмотрел на Мануэла Рату, как бы спрашивая: «А вы?»

— Тебе, друг, это нужнее, — ответил он на этот взгляд.

Молча, сосредоточенно товарищ начал есть хлеб с салом. Мануэл поднялся, довольный, вышел и вернулся с доской, положил ее на землю, рядом с очагом.

— Садитесь, — предложил он жене и дочери.

Усевшись на доску, все трое молча смотрели, как товарищ ест.

10

Дождь продолжал стучать по крыше. Женщина положила у очага охапку дров и щепок. Когда огонь прогорал, она подкладывала несколько поленьев, и на темных стенах танцевали огромные тени голов. После ужина Мануэл Рату попросил гостя рассказать о Советском Союзе.

— Не верит она мне, — сказал он.

Товарищ с сомнением посмотрел на девочку. Мануэл успокоил его:

— При ней можно, в ее возрасте пора начинать разбираться.

Слова отца тронули Изабел, лицо и уши покраснели от смущения, глаза увлажнились, она устроилась поудобнее, слегка наклонилась вперед.

Уже неделю товарищ кружил в этом районе, где на велосипеде, где пешком, дни и ночи, голодный, усталый. Одеяло и тихий угол — вот о чем он мечтал. Казалось, дождь смыл все мысли, кроме одной: спать. Но сыпались вопросы, Мануэл Рату неторопливо вставлял замечания, Жуана жадно расспрашивала. Личико девчушки светилось радостью. Возможно, из всего сказанного Изабел отбирала только то, что ее волновало. «Как хорошо, — думала она. — Отец, мама, их друг разговаривают, рассуждают. Но почему тогда мама говорит, что я могла бы выйти замуж за Тониу Каррису, ведь он богач? Нет, нет, я не хочу выходить за него, и вообще за богача не хочу. Я бы вышла замуж за такого человека, как папа или его друг, а он, кстати, милый. Хочу, чтобы муж был добрый, любил бедных и не бил жену, а разговаривал со мной, как мы сейчас. Пусть я буду бедная, но ведь и мама не богатая. А разве плохо иметь такого мужа, как папа?»

Глубокой ночью Жуана решилась прервать разговор и вышла вместе с дочерью. Когда женщины вернулись, товарищ уже крепко спал.

— Пойдем, дружище, — позвал Мануэл Рату.

Гость не ответил. И только когда Мануэл встряхнул его, тот широко открыл испуганные глаза. Рату помог ему перебраться в другую комнату и улечься на единственную в доме кровать.

Через три часа Мануэл Рату окликнул:

— Пора!

Гостя пришлось растолкать. В темноте тот уселся на кровати, не понимая, где он, что происходит, какая злая сила пробудила его от сладкого сна, вроде бы длившегося не более минуты.

В соседней комнате Жуана продолжала сидеть у потухшего очага, в той же позе, что и вечером, лишь глаза блестели от усталости и волнения. Изабел уткнулась в колени матери и спала.

Дул холодный предрассветный ветер. Моросил дождь, низкий стелющийся туман окутывал окрестность. Около часа Мануэл Рату с товарищем молча шагали среди сосен и безлюдных полей. Начинало светать, когда они вышли на шоссе.

— Я вернусь через пятнадцать дней, — сказал товарищ. — Устрой мне встречу с Кавалинью. Запомни: главная задача — это создание партийной ячейки в В.

Он натянул берет, поднял воротник, сел на велосипед и уехал.

В восемь утра он разговаривал в церковном дворе с невысоким полным человеком в комбинезоне, передал ему одни бумаги, получил другие и исчез. В десять он входил в бакалейную лавку маленькой деревни. Бакалейщик сказал: «Ничего нет», — и он вышел. В полдень он находился в сотне метров от лесопилки, рядом с дорогой, трое рабочих ждали его. В разговоре он несколько раз повторил: «Нельзя, чтобы комиссия была навязана. Сами рабочие должны выбирать или, по крайней мере, утверждать ее состав». А уже через час, беседуя с двумя крестьянами в оливковой роще, настаивал: «Вы можете выбрать достойных людей в правление прихода. Только вы должны верить в свои силы». К вечеру он был в другой деревне и, сидя на скамье в небольшой сапожной мастерской, говорил сухо и резко: «На сегодня назначено заседание бюро Два месяца мы собираемся провести его». Чуть позже какая-то женщина увидела, как он бреется у ручейка. Женщина перекрестилась и в испуге удалилась прочь, оглядываясь.

Стемнело, когда под проливным дождем он слез с велосипеда и вошел в небольшое кафе на обочине, поставил велосипед в угол, сел за стол, попросил хлеба, молотого сыра и стакан вина. В этот день он ел в первый раз, и ему было трудно глотать. Согревала мысль, что он хорошо поест в доме адвоката.

Хозяин глядел с удивлением на странного клиента: одежда грязная и мокрая, а лицо чисто выбритое, взгляд спокойный и уверенный, голос твердый. Но выражение лица, бледность и то, как посетитель тяжело опустился на стул и вытянул ноги, говорят о крайней усталости. Посетитель съел хлеб с сыром, выпил вино, расплатился и вышел.

К ночи он прибыл в город, ярко залитый электрическим светом. На одной из узких улочек он поколебался немного, прежде чем постучать в дверь небогатого дома. Перед домом стоял автомобиль. Припомнилось, как Рамуш, приведя его сюда впервые, шутливо заметил: «Даже автомобиль у дверей». Хозяин работал шофером. Дверь открыла женщина и крикнула внутрь:

— Афонсу.

Вышел высокий и стройный юноша. Ни слова не говоря, взял велосипед и внес в дом. Уходя, он поцеловал мать. Она сказала с мольбой в голосе:

— Не задерживайся!

Мужчины шли молча. В конце улицы свернули в кривой переулок, который проходил меж палисадников. Даже ссутулившись, Афонсу был заметно выше; он шагал широко и мерно. Прошли освещенную улицу и очутились на тропинке, терявшейся в темноте. Перепрыгнули низкую ограду палисадника и приблизились к какому-то дому. Сквозь щели в ставнях сочился свет. Афонсу осторожно постучал. Свет погас, дверь тихо открылась, и в темноте шепнули:

— Входите.

Когда дверь закрылась, свет снова зажегся. Улыбаясь, мужчина в нанковой рубашке протянул вошедшим широкую плотную ладонь. За столом сидели еще двое.

— Как всегда, — сказал мужчина в нанковой рубашке, — товарищ Важ прибыл вовремя.

Все сели, собрание началось.

11

В ближайшей отсюда деревне каждый понедельник батраки собирались на площади. Сюда приходили хозяева и управляющие и предлагали поденную плату, как на ярмарке предлагают цену за скот.

— Наш долг — покончить с пережитками рабства! — решительно настаивал плотник Маркиш. Все согласились. Афонсу, который руководил товарищами из деревни, разъяснил, как следует поступать. С тех пор поденщики не ходили на площадь, хозяева сами искали их по домам. Жозе Сагарра выступил против такого решения:

— На площади мы все вместе и можем предлагать нашу цену. Если каждый по отдельности будет ждать дома или стучаться о дверь хозяев, то те будут диктовать свои условия. Покончить с площадью — значит снизить поденную плату, значит лишить работы самых старых и слабых.

Афонсу отстаивал свою линию. Но Жозе Сагарра, неловко размахивая руками, стоял на своем: «Нет, нет и еще раз нет, это было бы серьезной ошибкой». Районный комитет постановил пригласить Жозе Сагарру на собрание и убедить его. В назначенный день Жозе пришел с виноватым и угрюмым лицом, украдкой поглядывая на незнакомых товарищей. Каждый из них по очереди, плотник Маркиш, высокомерный Витор, затем электрик Сезариу и, наконец, Афонсу настаивали на необходимости покончить с этакой ярмаркой невольников, пережитком средневековья, унижающим достоинство трудящихся. Жозе Сагарра повторил то, что он уже говорил, и ничего не добавил; на все доводы он пожимал плечами и опускал глаза.

— Послушай, товарищ, — сказал наконец Маркиш, внимательно глядя из-под очков. — Ты умеешь читать?

Жозе кивнул:

— Немного.

— Сколько лет ты в партии?

— Около года.

— Вот видишь, — произнес плотник. — Так почему же ты не прислушаешься к мнению более опытных и ответственных товарищей с большим партийным стажем?

Ответа ждали все. Жозе Сагарра пожал плечами. Думали, что он не станет отвечать, но вдруг он поднял худое веснушчатое лицо с неожиданно синими и чистыми глазами.

— Хорошо, пусть решает Центральный Комитет.

И так как товарищи не поняли, что он этим хотел сказать, он повторил: «Пусть решает Центральный Комитет», и по тому, как он это говорил, было ясно, что он ничего не будет делать до решения центра, но если Центральный Комитет выступит против его мнения, то он подчинится.

Сегодня районный комитет собрался снова, и Маркиш с трудом верил тому, что передавал Важ. Секретариат поддержал Жозе Сагарру, а не резолюцию районного комитета. И более того, основываясь на опыте различных районов, секретариат считал, что следовало не только сохранять сбор поденщиков на площади, но и приложить усилия, чтобы превратить его в орудие борьбы сельхозрабочих. Он рекомендовал образовать на каждой площади комиссии, выбранные трудящимися, которые должны договариваться с хозяевами и управляющими об условиях труда.

В одной из статей раскритиковали районный комитет за слабую работу в деревне, за незнание насущных нужд сельскохозяйственных рабочих, за легковесность решений и бюрократизм.

— Комиссии только разбередят народ, — сказал побледневший Маркиш.

— Люди не готовы к этому, — заметил Витор, пуская дым. — Я не убежден, что такие комиссии смогут превратиться в нечто прогрессивное.

Сезариу, улыбаясь, сказал:

— Делайте как указывают товарищи. Нам еще многому нужно учиться.

Афонсу расстроился. Решение сверху было достаточно обоснованным, хотя он и сомневался в его практическом успехе. Но трудно сразу изменить мнение, которое ты так защищал. Критика в адрес районного комитета неприятно удивила его, тогда как остальные не придали ей значения. Лицо Маркиша выражало неудовольствие, и в какой-то мере Афонсу разделял его: ведь Маркиш давно а партии и много лет провел в тюрьмах. Важ продолжал: у него были указания поговорить непосредственно с Жозе Сагаррой. Услышав это, Маркиш откровенно засмеялся. Важ повернулся и пристально посмотрел на него. Маркиш перестал смеяться, но выдержал взгляд Важа. Перед тем как перейти к следующему вопросу, он добавил:

— Товарищи из Центрального Комитета очень далеки от нас и не всегда хорошо информированы.

Витор, продолжая курить и не отнимая руки от подбородка, с иронией следил за Важем. Будто ничего не услышав, тот перешел к следующему пункту. Маркиш перебил его:

— Я хочу сказать еще два слова. Если бы здесь присутствовал товарищ Рамуш, дело обстояло бы иначе.

Около десяти, когда кончилось собрание, Важ отозвал Афонсу.

— Ты поговорил с ней?

Афонсу покраснел.

— Я не смог с ней увидеться.

Важ внимательно изучал лицо товарища. Видно было, что он сомневается в правдивости слов Афонсу.

— Ты мне говорил, что она сама выразила желание работать в подполье.

— Да, — сказал Афонсу и снова покраснел. — Но у меня не было случая поговорить с ней об этом.

Важ молчал, только желваки на лице выдавали волнение.

— Хорошо, — сказал он. — В следующий раз, когда я сюда приеду, ты должен мне устроить встречу с ней. Возможно, приедет Рамуш и всем займется. — Афонсу кивнул головой. Его юное доброе лицо выражало такую мольбу, что Важ, прежде чем закончить разговор, дружески похлопал его по плечу. — Ну как, договорились?

В дом Афонсу они возвратились той же дорогой. Мать ждала у окна. Важ взял велосипед, проверил, хорошо ли держится портфель на раме, заправил брюки в носки, поднял воротник, надел берет и уехал.

12

Через час Важ был далеко, он уже сидел в кабинете адвоката. Было около полуночи, но ведь ясно же: чтобы не привлекать к себе внимания со стороны, более удобного времени для встречи не выбрать, Можно остаться допоздна и быть уверенным, что никто не помешает.

Адвокат с самодовольным видом, сидя в кресле, говорил хорошо поставленным голосом:

— Я больше, чем кто-нибудь иной, ценю усилия товарищей. Мне, однако, кажется, что методы работы не соответствуют современному теоретическому уровню. Литература, может быть, определенным кругам приносит пользу, но для людей культурных имеет обратный эффект. Газета пишет об одном и том же, язык ее крайне беден, нередко попадаются орфографические ошибки. Мало теоретических статей, в частности пропагандирующих философию и политическую экономию.

Важ чувствовал себя изнуренным. Кресло, на котором он сидел, усыпляло. Веки налились свинцом, он не мог избавиться от нелепого желания растянуться здесь же, на полу, покрытом мягким ковром.

Адвокат, время от времени проводя рукой по волнистым с проседью волосам, говорил размеренно, настаивая на критике работы партии. Видно, он тщательно подготовил речь и искал случая, чтобы произнести ее. Важ решил дождаться, пока он закончит, чтобы задать несколько практических вопросов и затем немного отдохнуть. Воображение невольно рисовало чистую удобную постель, ожидающую его в доме адвоката, и сытный ужин. Около часа ночи адвокат, очень довольный собой и своей речью, поднялся и, улыбаясь, потянулся.

— Мы кончили, да?

— Еще кое-что нужно обсудить, — сказал Важ и с удивлением отметил, что его слова вызвали неудовольствие. — Сколько вам нужно экземпляров газет? Только один для вас или еще для кого-нибудь? — спросил Важ, обращаясь к нему на «вы», а не на «ты», обычное среди товарищей.

Нет, действительно больше не нужно. Может быть, и ему самому не стоит оставлять газеты. Товарищам следует знать, что он давно на подозрении, что все в округе считают его коммунистом и было бы непростительной неосторожностью, с точки зрение конспирации, иметь тут нелегальные газеты.

Важ провел рукой по лбу, прогоняя сон и усталость.

— Понятно. Еще одно. Мы договаривались, что вы подготовите материалы относительно махинаций управляющего в префектуре. Они у вас?

Адвокат сел на край письменного стола и зажег сигарету. Затянулся, потушил спичку, положил ее в пепельницу, и все это нарочито медленно.

— Не выдался случай, — сказал он наконец. И попытался улыбнуться, но в глазах мелькнула растерянность.

— Так, — заговорил Важ, — простите, что злоупотребляю вашим временем, последний вопрос. Вы купили «Правительственный вестник»? Вы мне его дадите?

Лицо адвоката становилось все более тревожным. Театральным жестом он схватился за голову.

— Совершенно забыл! Столько хлопот, столько сложностей, что я забыл совершенно. Кроме того…

Важ сухо прервал оправдания и переменил тему. Его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным, но в голосе, когда он в первый раз обратился к адвокату на «ты», прозвучали насмешливые и презрительные нотки:

— Послушай, товарищ, я буду спать у тебя дома или прямо здесь?

Адвокат занервничал. Куда девались сдержанность и уверенность, с которой он излагал свои идеи. Он подтащил кресло ближе к Важу, сел, чуть наклонился и начал оправдываться: надо понять ситуацию, оставаться здесь крайне неосмотрительно. В семь утра придет уборщица, а если выйти раньше, могут увидеть и принять за вора. Что же касается дома, нельзя забывать, что у него буржуазная семья, жена ничего не смыслит в этих делах, да и служанка… Ведь товарищ понимает, не так ли? Речь адвоката, обычно плавная, уверенная, стала сбивчивой и торопливой.

Важ поднялся. В мыслях он видел перед собою жену Мануэла Рату, сидящую на полу у потухшего очага, ее глаза, блестящие от усталости и волнения. Видел девочку, прикорнувшую рядом с матерью. Воспоминания осветили улыбкой его насупленное лицо. Адвокат расценил улыбку как знак согласия с его доводами и немного успокоился.

— Хорошо, — сказал Важ, протягивая ему руку, — всего доброго.

Адвокат проводил его по коридору, где стоял велосипед, и проверил, спокойно ли на улице. Когда Важ собрался выйти, адвоката внезапно осенило.

— Друг! — позвал он. Важ обернулся, адвокат полез во внутренний карман пиджака. — Может быть, вам нужны деньги?

Важ не ответил и вышел на улицу. Адвокат вернулся в кабинет, зло закурил, отодвинул штору на окне и долго смотрел в даль темной пустынной улицы.

13

Только на следующее утро Важ мог отправиться к Перейре. Если ехать по дороге, это займет не больше часа, а в его распоряжении более пяти часов. Но ему даже в голову не приходило искать место в гостинице. Слишком поздно, он может вызвать подозрения. Важ сознавал, что его помятый и изношенный костюм в страшном беспорядке, обувь набухла от воды и грязи. Он настолько ослаб от голода и недосыпания, что не смог бы прошагать всю ночь. Нужно отдохнуть, даже если придется улечься в грязной канаве. Важ уже целую неделю ездил по району и за это время спал не больше трех-четырех часов в сутки, две ночи провел без сна. Проехал сотни километров на велосипеде, исшагал десятки верст пешком, едва подкрепляясь скудным обедом.

Важ вспомнил, как несколько месяцев назад у него состоялась встреча недалеко от этой дороги, близ спокойной речки, в тени старого акведука. Ярким солнечным днем он с товарищами ел огромную лепешку с омлетом, посыпанным зеленью петрушки. Важ пошел к тому месту. Поскальзываясь на глинистой тропке, он добрался до речки, увидел темное пятно акведука. Прислонил велосипед, сел на сырой и холодный камень. Под ногами лужи. Арка акведука не укрывала от дождя и порывов ветра. В темноте проглядывали очертания двух ив, слышался шум воды.

Он поднял воротник пиджака, натянул берет до бровей, уперся локтями в колени, закрыл лицо ладонями. Снова возникли перед ним жена и дочь Мануэла Рату, прикорнувшие у прогоревшего очага. Он наваливался на него всей тяжестью, потом отступал и наваливался снова. На рассвете, когда Важ, дрожа от холода и слабости, снова отправился в путь, то не смог бы сказать, спал он у развалин акведука или ему так и не удалось заснуть.

14

Самого Перейры не было дома, но Консейсон, скрестив руки на груди, сказала своим протяжным певучим голосом, что он скоро вернется. Консейсон была полная и румяная (с белыми зубами, которые она показывала каждую секунду); черные, заправленные за уши волосы собраны на затылке в огромный пучок, схваченный гребенками.

— Хочешь кофе? — спросила она. Важ кивнул, она поднялась и прибавила: — Сначала пойдем посмотрим моего малютку. — Она потянула его за руку, почти насильно подняв, повела в другую комнату.

— Тсс! — она приложила палец к губам, подошла к плетеной люльке и сняла покрывало. Из одежек виднелось крохотное, сморщенное и красненькое личико в просторном белом чепчике. Рядом с личиком младенец держал сжатый кулачок, тоже красный и сморщенный, с такими тоненькими хрупкими пальчиками, что страшно тронуть.

— Хорошенький, да? — шепнула Консейсон. Осторожно присела и нежно поцеловала ручку малыша. Вернувшись на кухню, она зажгла керосиновую плитку и спросила:

— Ты знаешь что-нибудь о Друге?

Два года назад, вскоре после свадьбы, Перейра пришел домой в час ночи в сопровождении незнакомца. Тому нужно было втайне от соседей провести у них несколько дней. Консейсон посмотрела на гостя недоверчиво. Когда на следующий день ом после обеда предложил помочь вымыть посуду, она возмутилась. Незнакомец едва улыбнулся и вымыл посуду. Невозможно было питать антипатию к такому спокойному и дружелюбному человеку. Он разговаривал мало, но, когда рассказывал что-нибудь тихо и серьезно, Консейсон хотелось, чтобы он не умолкал. Она никогда не слышала, чтобы так говорили. По его спокойному веселому виду никто бы не догадался, что этот человек занимает высокий пост в партии и жизнь его в опасности. Муж рассказал Консейсон, что Друга чуть не схватили, полиция ворвалась в дом, ему удалось выбежать, в него стреляли. Устроили настоящую облаву. Друг провел у них в доме пять дней, большую часть времени писал, сам убирал постель, помогал чистить картошку, мыть посуду. Он проявлял интерес ко всему, но вопросы его были деликатны и ненавязчивы, а ответы всегда искренни. Через пять дней он ушел на рассвете вместе с присланным за ним товарищем. Долго потом Перейра вздыхал, глядя, как жена украдкой вытирает русой мокрые от слез глаза.

— Его убьют, если поймают, — сказал Перейра.

Консейсон не понимала, за что преследуют и убивают таких людей.

Та встреча окончательно связала обоих с партией. Их дом превратился в «опорный пункт» нелегального аппарата, а потом, когда Перейра стал руководителем местной организации, — в «связной контрольный пункт». За эти два года тут регулярно встречались многие партийные работники. Но Перейры скучали по Другу. У всех были имена. Тот для них оставался просто Друг. Когда Важ пришел к ним в первый раз, он ничего не ответил на расспросы о Друге, потому что не знал, о ком идет речь. Хозяева сами мало что знали. Потом Важ выяснил у руководства, и супруги узнали, кем был этот товарищ, узнали его имя и самую известную подпольную кличку. Но для них он навсегда остался Другом.

Важ допивал кофе, когда вернулся Перейра, коренастый, с черным от солнца лицом и зелеными, как у кошки, глазами.

— Они уже идут! — входя, сказал он.

Кроме Перейры, в бюро входили Жерониму и Гашпар. Жерониму — крепкий неторопливый мужчина лет пятидесяти. Его редкие, совсем седые волосы коротко острижены, на светлой дряблой коже лица выделяются бледно-серые глаза, нижняя губа презрительно опущена. Он ветеран партии, несколько раз сидел в тюрьме.

Гашпар довольно высок, длиннолиц, тонкие губы придают лицу выражение твердости и воли. Он из тех людей, чья внешность привлекает внимание. По воскресным дням его легче принять за государственного служащего или преподавателя лицея, чем за рабочего. И говорит он плавно и выразительно, с явным удовольствием слушая свой голос.

Гашпар — рабочий на «Сиколе», самом крупном заводе в этих местах. На многих предприятиях есть рабочие комиссии, но самой активной считается комиссия на «Сиколе». Гашпар сам подобрал членов комиссии, и под его руководством она выдвинула требования, выработанные им самим. Начальство, удивленное такой активностью, пообещало увеличить зарплату и удовлетворить ряд других требований.

— Они думают, что имеют дело с неопытными людьми, — говорил сейчас Гашпар на заседании бюро. — Но если рабочие докажут, что знают, чего хотят — а у них есть все основания требовать своего, — то с нами будут вынуждены согласиться.

Гашпар описывал победу с явной гордостью, не скрывая, что именно благодаря ему они добились быстрого успеха.

— А что делали рабочие, когда комиссия пошла в дирекцию? — спросил Важ.

Прежде чем ответить, Гашпар, как всегда, поджал губы:

— Конечно, продолжали работать.

Важ возразил, что было бы больше пользы, если б все оставили работу и собрались у кабинета, когда там находилась комиссия.

Гашпар уверенно возразил:

— Это лишь усложнило бы дело. Мы и так добились хороших результатов. Чего же еще?

— Успех не всегда доказывает, что путь выбран правильно, — сказал Важ.

Перейра думал так же, как Гашпар, и в своем выступлении выразил сожаление, что не обладает его качествами. Ему казалось, что мнение Важа умаляет заслуги Гашпара, и он счел своим долгом защитить того. А Жерониму сам не понимал, какова его собственная позиция.

— Товарищ Гашпар — личность выдающаяся, особенно по своим организаторским качествам, — сказал он, рассеянно глядя в окно, — и в этом опасность. Без него организация станет вполовину слабее.

Слова, звучавшие похвалой Гашпару, в какой-то мере содержали и критику его методов.

Гашпар, казалось, не обратил внимания ни на критику, ни на иронию. С явным удовольствием выслушав слова Жерониму, он продолжал отстаивать свое мнение, подчеркивая достигнутые успехи:

— Если бы действовали подобным образом и на других предприятиях, поняли бы, что так можно добиться многого. Позвольте мне на «Сиколе» работать по-моему.

В подкрепление сказанного он перечислил успехи организации, в том числе и распространение тридцати экземпляров газет.

— Нас на заводе уже двенадцать. Это не случайные люди. Я знаю всех и лично рекомендовал их в партию.

— Ты, друг, сделал много, — сказал Важ. — Как говорит товарищ Жерониму, в этом-то и заключена опасность.

15

Около полудня Гашпар и Жерониму поспешили уйти, а Важ остался обедать с Перейрами. Консейсон положила каждому по куску рыбы и поставила огромную миску картошки, которой хватило бы на шестерых. Перейры, хорошо зная жизнь партийных работников, всегда старались накормить их досыта. Вот если бы кто посторонний присутствовал на этом обеде, то страшно бы удивился. Удивился бы, что Важ положил себе невероятную гору картошки с треской и тут же с жадностью налег на нее, запивая вином. Консейсон подливала ему вино в розовый бокальчик, который хранился в доме специально для товарищей. Важ положил себе еще столько же картошки из миски и съел с прежним аппетитом. Когда Важ справился с этой порцией и опять потянулся к миске, удивление наблюдателя перешло бы в возмущение, хозяева же, судя по всему, даже внимания не обратили. Важ выложил остатки картошки к себе на тарелку и улыбнулся друзьям:

— Лучше умереть, чем плохое здоровье иметь.

После обеда Консейсон принесла Важу вычищенную и выглаженную одежду. Когда Важ собрался уходить, Консейсон схватила его за руку и почти закричала:

— Как! Ты уходишь, даже не взглянув на моего малыша?

Приложив палец к губам, чтобы Важ не шумел, она потянула его в комнату, где спал ребенок.

16

Это была последняя из намеченных встреч. Теперь можно возвращаться домой. В десять часов вечера он выехал на пустое и темное шоссе. Важ с удовольствием слушал шуршание колес по мокрому асфальту. Изредка навстречу попадались автомобили, слепя фарами. Тогда он сворачивал на обочину и ждал, пока машина проедет. Из освещенного кафе донеслись звуки радио. Трое сорванцов отдали ему честь. Под стеной стояла влюбленная парочка, свет фонарика спугнул их, они отпрянули друг от друга. На подъеме к оливковой роще Важ понял, как устал. А проделал он только первую часть пути. «Надо перекусить», — подумал он и вспомнил, что километрах в пяти-семи отсюда есть одна лавчонка, наверняка еще открытая. На вершине холма он отпустил педали и покатился вниз.

Лавка оказалась закрыта. На темной тихой деревенской улице ни души. Важ представил себе весь долгий путь к дому — подъемы, длинные километры, изрытую, усыпанную камнями дорогу, деревни, хутора, перелески, мосты — и почувствовал смертельную усталость, непреодолимое желание лечь. Он вспомнил слова врача, своего друга, возмущавшегося: «Вы себя убиваете!» Не прав врач. Умирают по-разному. Колесо вдруг развернулось. Важ хотел выровняться, но какая-то сила выбила его из седла и бросила на землю. Велосипед, перевернувшись, скатился в канаву. Фонарик погас. Где-то очень далеко светились огоньки, долетало монотонное кваканье лягушек.

Важ пощупал ушибленное плечо, выпрямил руль и пошел рядом с велосипедом. В ближайшей деревне у фонтана он положил велосипед, снял берет и умылся, зачерпывая воду ладонями. Почувствовал себя лучше. Но когда приблизился к длинному мосту, за которым ждал крутой подъем, усталость удвоилась, грудь сжало как клещами. Теперь придется несколько километров идти пешком. Если все будет хорошо, он доберется до дому около трех.

Он знал каждый метр дороги, каждую колдобину, песчаные и каменистые участки и все заросшие мягкой травой обочины. Ночь скрыла пустынный пейзаж, но Важ ясно представлял его. Сначала — прямой кусок дороги с тремя деревьями, песчаный изгиб; потом равнина с одиноким домиком, где однажды малышка сказала ему «до свиданья»; крутой спуск с резкими поворотами; длинная серпентина, рассекающая плоскогорье, потом маленькая деревушка — первый признак жизни после трех километров пустыни, и снова вверх, вверх, вверх до мельниц. Когда он достигал вершины и холодное дыхание северного ветра освежало его, он обычно думал: «Я здесь, я дома» — и с новыми силами пускался в дорогу. Еще полтора часа пути, еще тридцать трудных километров.

До дома было еще далеко. Внизу за мостом виднелись редкие слабые огоньки деревни, затерянные в ночной мгле. Там, в глубине, угадывалось русло извилистой реки с крутыми обнаженными склонами. Он остановился. Ни ветер, ни дождь, ни человеческий голос, ни крик птицы — ничто не нарушало прекрасной трагической тишины ночи. Неожиданно Важ услышал пение мельниц: «Ууу… Ууу… Ууу…»

Какими родными показались ему эти звуки. Не только потому, что они предвещали близкий конец подъема. Это был дружеский привет одинокому путнику. Он хорошо знал эту песню: то слабую и заглушенную склонами, то дерзкую и звучную, заполняющую все пространство, временами грустную и неуловимую, иногда грозную и раздраженную, но всегда мажорную и захватывающую. Она не покинет его до самой вершины. И, несмотря на усталость, голод, темноту, он думал, зачарованный волшебной песней, что не зря был пройден долгий путь. Португалия! Прекрасен сам воздух твой, твои неповторимые просторы! Прекрасен твой грустный и добрый народ. Португалия! Любимая отчизна! Я верю, ты проснешься от долгого кошмара.

В темноте пели мельницы. Ночь сладко пахла травами и сырой землей. Важ еле волочил ноги и задыхался. Глаза слипались. Спит он или бодрствует?

ГЛАВА II

1

Тихие, скромные домики виднелись по обе стороны дороги. Одни стояли кучками, другие, избегая тесного соседства, окружив себя соснами и оливами, карабкались на холмы и ныряли в бледную зелень кустарников и фиговых деревьев.

Дом Эрмелинды стоял рядом с дорогой. Ближайший к ней дом, в тридцати метрах от оливковой рощи, совсем недавно сняла семья из Лиссабона. Эрмелинда приняла самое непосредственное участие в этом деле. Однажды к ней в дверь постучались двое с велосипедами и спросили, не сдается ли дом. Эрмелинду все называли сеньоритой, хоть она давно вышла из девичьего возраста. Она была некрасива и верна своему мужу, но обожала поболтать и пошутить, особенно с молодыми и симпатичными мужчинами. Поэтому она приняла очень доброжелательно двух незнакомцев, сама сбегала за ключом к сестре владельца и сама показала им дом. Один из них, бледный, с серьезными пристальными глазами, спокойно, уверенно и быстро отвечал на вопросы Эрмелинды. Она спросила, откуда он, чем занимается, живы ли его родители, долго ли он пробудет здесь, не болен ли, получает ли продукты в Лиссабоне и будет ли приезжать на рейсовом автобусе. Тот спокойно отвечал, пристально глядя на Эрмелинду. «Вот что странно, — рассказывала потом Эрмелинда, — обо всем я его расспросила, все он мне рассказал, а я так ничего и не узнала». Только когда она спросила, как же они привезут багаж, то наконец получила конкретный ответ. На сей раз ответил второй мужчина, высокий, смуглый, с веселым лицом. Шутливый тон и озорные взгляды, которые он бросал на нее, очень понравились Эрмелинде.

— Багаж? — спросил он. — Мы его привезем на велосипеде.

Эрмелинда расхохоталась, смуглолицый, похлопав ее фамильярно по спине, тоже засмеялся.

Однажды утром Эрмелинда открыла окно и увидела в соседнем доме людей.

— Они приехали сегодня ночью, а я ничего не расслышала! — сказала она мужу шепотом, как будто сообщала страшный секрет.

Муж Эрмелинды очень не походил на нее. Он предоставлял ей заботиться о небольшом участке земли, сам же сапожничал дома, не спеша и постоянно насвистывая. Она всегда говорила быстро и воодушевленно, он же спокойно. Жилистая, плоскогрудая, непоседливая, она была полной противоположностью мужу — миролюбивому, мягкотелому.

— Они приехали этой ночью, — снова повторила Эрмелинда, и в этом утверждении звучали вопросы, сомнения, любопытство…

Муж тягучим гулким голосом отозвался:

— Ну и что?

Вечером Эрмелинда встретилась с Амелией и спросила, слышала ли та, как приехали соседи. Амелия нахмурила брови и ответила:

— Меня не интересуют чужие дела, сеньорита Эрмелинда.

Эрмелинда, бурча что-то под нос, удалилась. По дороге домой она пристально рассматривала тропинку.

— Странно, — сказала она, придя домой, — шума автомобиля я не слышала, да и следов колес не видно. Не могли же они прийти пешком.

Мужу доставляло удовольствие, когда она сердилась, и он глуховато рассмеялся.

Эрмелинде понравились новые соседи. Люди образованные, совсем не дураки. Летом сюда приезжали семьи из Лиссабона. Но чаще всего общались с местными богачками — Пин-Па-Пун. Эрмелинда дала им это прозвище, потому что они терпеть не могли шума на дороге и, чуть что, высовывались в окно, крутя головами во все стороны и подозрительно оглядывая дорогу. Новых соседей было всего двое — муж и жена. К ним часто приезжал брат жены, высокий, смуглолицый, симпатичный, тот, который в первый раз сказал про велосипед. Они были дружелюбны со всеми, а жена не пропускала ни одного малыша, не приласкав его. И все же жили они очень уединенно. Раз в несколько дней мелькнет хозяйка в дверях или у окна, неторопливо вытряхнет скатерть, глянет грустно на небо и исчезнет в доме.

2

Эрмелинда, завернувшись в старую шаль, сидела на ступеньках и смотрела на открытое освещенное окно соседнего дома. Там было тихо. Только по свету Эрмелинда догадалась, что в доме кто-то есть. Ни одна тень не мелькнула в освещенном окне. Муж, накинув пиджак на плечи, уселся рядом с нею.

Внезапно с холма по другую сторону дороги, где светлым пятном выделялся дом Эрнешту, послышались возбужденные голоса. Потом все стихло. Только Шалун хрипло и зычно залаял во дворе дядюшки Луиша. В тот момент, как муж Эрмелинды, зевая и потягиваясь в темноте, собрался идти спать, донесся женский крик:

— Помогите! Помогите!

С ним смешался шум других голосов.

Казалось, крики заполнили все вокруг. Дома придвинулись к дороге. Эрмелинда вскочила на ноги, глянула на мужа, на освещенное соседское окно и крикнула:

— Сеньор Франсишку! Сеньор Франсишку!

В освещенном окне появилась женская тень и рядом мужская. Эрмелинда услышала спокойный голос сеньора Франсишку:

— Что там?

— Помогите, сеньор Франсишку, они убьют друг друга!

Тени в окне исчезли. Затем женщина снова подошла к окну и облокотилась. Поспешными шагами двое мужчин спустились через оливковую рощу к дороге. «Двое? — подумала Эрмелинда. — Я не знала, что у них гости». Крики вскоре прекратились, воцарилась тишина и темнота. Лишь время от времени во дворах, потревоженных криками, раздавались голоса.

— Я не пошел бы туда, — лениво сказал муж Эрмелинды.

— Не пошел бы? — прошипела жена, приблизив к нему лицо и как бы хлестнув словами. — Ты уже не пошел, трус!

Муж хохотнул.

В это мгновение на тропинке напротив послышалось шуршание камней. Затем звук шагов с дороги. В роще появляются двое, они идут, тесно прижавшись друг к другу. Проходят между олив и исчезают за соседским домом. Силуэт женщины отделился от окна, свет заплясал по комнате и исчез.

Еще шаги, снова кто-то проходит по дороге, по тропинке, через рощу, поднимается к дому.

Двое помолчали в ночи, мрачной и неинтересной без освещенного окна. Вдали снова зычно и хрипло залаял Шалун. Время шло, никто не появлялся.

— Я пойду туда! — произнесла Эрмелинда, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Муж проворчал:

— Чего тебе там выслеживать?

Эти слова придали ей решимости, она по стерне пошла через рощу. Обогнула дом, заметила полоску света из-под двери кухни, постучала. Дверь открыли.

За столом сидел Эрнешту, перед ним дымилась большая чашка кофе. Временами он поднимал налитые кровью глаза, оглядывал присутствующих и снова наклонялся к чашке. Франсишку, открыв дверь и пропустив Эрмелинду, встал у дымовой трубы и внимательно посмотрел на жену. Он был бледнее, чем обычно. Поодаль стоял, прислонившись к подоконнику, брат хозяйки и был, по-видимому, в хорошем расположении духа. Жена Эрнешту сидела за столом, держа на руках младшую дочку; мальчик постарше, очень похожий на девочку, с сонным видом прислонился к плечу матери. Аника пыталась взять руками чашку с кофе, обожглась, обиженно вскрикнула, подула на нее, похлопала ладошками и засмеялась. Хозяйка, стоящая напротив Эрнешту, повернула худое грустное лицо к Анике и сказала ласково и серьезно:

— Потерпи чуть-чуть, моя хорошая, сейчас остынет.

Эрмелинда по насмешливым глазам брата сеньоры поняла, что она здесь лишняя, ей пришлось вернуться домой, ничего не поняв и не выведав.

3

А произошло следующее.

Все собрались у калитки Сапу.

— Дети вытягивают все соки, — сказала жена Эрнешту. — У меня их трое, и я превратилась в старуху.

Сапу, стоявший у стены, засмеялся:

— Такая старуха иных молодух за пояс заткнет.

Поболтали немного. Уже начали расходиться, как Эрнешту повернулся к Сапу.

— Повтори-ка те слова, что недавно сказал.

Сапу что-то промямлил и засмеялся. Но Эрнешту прекрасно видел, как Сапу смотрел на его жену. Да разве один Сапу? Ведь и все остальные тоже. Когда Эрнешту замечал эти взгляды, он выходил из себя. В эти минуты белая и свежая кожа жены, ее мягкие и черные блестящие волосы, которые он так любил, вызывали ненависть. Сегодня, подвыпив, он вспомнил старые обиды, оскорбил жену и кинулся на Сапу. Женщины завизжали и уволокли его домой. Казалось, все кончилось, вдруг Эрнешту бросился под навес и схватил мотыгу.

Сапу благоразумно спрятался за оградой, взял дрожащей рукой жердь и запер калитку. Громко вопя, женщины и дети столпились у калитки, чтобы помешать Эрнешту. В тот момент, когда жена Сапу с визгом бросилась на землю, а Эрнешту отступил назад, готовясь к очередному прыжку, кто-то возник из темноты, схватил и завел за спину вооруженную мотыгой руку, и незнакомый голос прошептал в ухо Эрнешту:

— Спокойно!

Эрнешту тщетно пытался вырваться. Незнакомец, который был выше и крепче, удержал его, сильно сжав руку. Внезапно Эрнешту увидел в двух шагах другого человека и догадался, что тот может вмешаться. В его голове мелькнула мысль: «Я арестован». (Несколько лет назад его арестовали в Лиссабоне, на улице, тогда полицейские точно так же заломили ему руки.)

— Отними у него мотыгу, — сказал тот, кто его держал, другому.

Эрнешту почувствовал, как энергично разжимают его пальцы. Мотыга упала на землю. Незнакомец подтолкнул его к тропинке, другой в это время говорил что-то жене Эрнешту, которая, всхлипывая, спрашивала, куда ведут ее мужа. Он брел, спотыкаясь о камни, испытывая смесь гнева, стыда, облегчения и любопытства: «Посмотрим, чем это кончится».

Дверь открылась, и при свате керосиновой лампы он увидел худое и серьезное лицо женщины.

Ему приказали войти, он вошел. Ему приказали сесть, он сел. «Правда, что ли, полицейские? Если я арестован, значит, за мной придет фургон?» Высокий, тот, что тогда держал его руку, протянул папиросную бумагу и табак. Эрнешту собирался было отказаться, но табак и бумага сами собой очутились в его руках. Прислушиваясь к шуму керосиновой плиты, Эрнешту неуклюже делал самокрутку, насыпав столько табаку, что бумаги еле хватило. Эрнешту покраснел до ушей, не понимая, как захватил столько табаку. Потом вошла жена с Аникой на руках, Жуан держался за мать. Им предложили сесть. Эрнешту все еще чувствовал себя неловко, но хозяева будто не замечали этого. Они говорили только с Аникой, а ему не сказали ни слова. Хозяйка дома погасила плиту, Эрнешту почувствовал аппетитный запах кофе. Жена, смекнув, что опасность миновала, улыбалась. Теперь Эрнешту непонятно почему было приятно видеть ее белую кожу, черные глаза и блестящие волосы. Хозяйка дома, грустно улыбаясь, спросила, сколько Анике лет, ласково погладила ее, налила в чашечку кофе и дала ей ложку с сахаром. Аника застеснялась, потом облизнула ложку и рассмеялась. Эрнешту, подняв взгляд от чашки, стоявшей перед ним, посмотрел на Анику и на незнакомую женщину. Отчаяние прошло. Он чуть не улыбнулся, но сдержался и нахмурил брови.

Жена Эрнешту вежливо отказалась от кофе. Тут вошла с горящими от любопытства глазами Эрмелинда. Потом ушла. Эрнешту выпил свой кофе. Никто так и не обратился к нему. Только хозяйка дома, поставив перед ним кулек с сахаром, сказала:

— Берите сколько угодно.

И он, желая показаться учтивым, брал сколько угодно. Ждал расспросов, выговора, упреков за свою выходку. Ничего. Хозяйка даже не спросила, что случилось. Через полчаса она поднялась.

— Послушай, маленькая, приходи ко мне в гости, когда захочешь. Договорились? — обратилась она к Анике и снова приласкала девочку.

Аника ответила тоненьким голоском:

— Договорились.

4

Эрнешту вышел с женой и детьми, хозяйка дома подошла к окну и посмотрела, как они идут рощей, а мужчины направились в другую прокуренную комнату.

Свет керосиновой лампы медленно осветил углы. Седоватый мужчина в очках в черепаховой оправе на круглом болезненном лице поднял голову от стола. По тому, как он медленно выпрямил занемевшее тело, можно было судить, что он находился в такой позе довольно долго, боясь пошевелиться, скрипнуть стулом и выдать свое присутствие. Сонные глаза жмурились от лампы. В другом углу комнаты на кровати лежал, закинув руки за голову, худой юноша с черными усиками. Еще какое-то время юноша продолжал лежать, затем одним прыжком поднялся и приблизился к столу. Казалось, он заранее наслаждался историей, которая будет рассказана, и его глаза лукаво улыбались.

Начиналось первое заседание партийной группы этого обширного района, находившегося до настоящего времени под руководством Важа, которому помогал Рамуш, (В деревне, где они жили, их знали как сеньора Франсишку и его шурина; это они приезжали снимать дом.) Создать группу было нелегко — активная деятельность развернулась недавно, преобладали новички, без опыта партийной работы. Решение предусматривало назначить товарищей Антониу и Паулу работать вместе с Важем. Рамуш будет расширять связи с первичными организациями и продолжать контролировать работу в этом районе.

Рамуш в веселых тонах рассказал, что случилось с Эрнешту. Антониу слушал, поглаживая усики. Паулу с сонным видом невозмутимо листал записную книжку, показывая полное отсутствие интереса.

— Вот и все, — кончил Рамуш. — Эрнешту ушел, выпив кофе, у Важа появился в деревне новый друг, который в любой момент может пригодиться, а нам пора продолжать работу, мы и так полчаса потеряли.

— Я бы хотел добавить, — спокойно сказал Важ, — несколько слов по поводу случившегося. По-моему, мы с Рамушем поступили неосмотрительно.

Паулу оглядел товарищей поверх очков, как бы спрашивая, можно ли сомневаться в правильности слов Важа. Рамуш не согласился с Важем.

— Не следует из всего делать трагедию. Позвали на помощь, и я побежал. Там был человек с мотыгой в руках, и я ее отнял. Было ясно — оставь его там, и он опять полезет в драку. Я привел его сюда, чтобы он успокоился. Все кончилось хорошо, а с точки зрения конспирации мы лишний раз подтвердили нашу благонадежность. Очень неплохо рассчитывать на людей, чем-то нам обязанных, сегодняшний случай помог нам приобрести такого человека. Кроме того, дорогие товарищи, — добавил он, улыбаясь, — полезно иногда поразмять мускулы. Давайте продолжим работу.

Антониу с удовлетворением улыбнулся. Паулу посмотрел на Важа.

— Позвольте две слова, — медленно начал Важ. — Представьте другой исход дела. Нас привлекли как свидетелей или втянули в драку, но в любом случае мы бы поставили под угрозу безопасность этого дома. Неосмотрительно!

— Будем продолжать работу? — резко спросил Рамуш.

— Мы можем продолжать, — спокойно ответил Важ, пристально глядя на Рамуша. — Очень жаль, что ты отказываешься признать столь очевидные вещи.

— Кроме того, здесь находились мы, — добавил Паулу, слегка покраснев и словно извиняясь, что дерзнул высказаться.

— Продолжаем? — спросил Рамуш в третий раз.

Через час в комнату вошла жена Важа. Она поставила на стол кофейник, две большие чашки и две кофейные, сахар в кульке с большой ложкой внутри.

— Послушай, — сказал Рамуш, положив руку ей на плечо. — А что, ложки тоже выдаются по карточкам?

Женщина ничего не ответила, грустно улыбнулась Важу и вышла.

5

Прежде чем новые товарищи, Антониу и Паулу, приступят к работе и войдут в курс дел, следовало ознакомить их с местными проблемами и распределить обязанности, а кроме того, устроить каждому квартиру. Антониу уже два года находился на кадровой работе в партии. В районе, откуда он приехал, он снимал комнаты. Но его выследили, оставаться стало небезопасно, и ему пришлось срочно уехать. Пока Антониу поселили в доме Важа. Его присутствие держалось в строгом секрете, поэтому приходилось пускаться на всякие уловки, чтобы входить и выходить из дома незамеченным. Помимо этого, руководство партии возражало против постоянного проживания в одном доме двух функционеров. Короче, вопрос надо было срочно решать. Важ уже переговорил со знакомой Афонсу, которую тот наконец ему представил. Антониу нашел дом. Сейчас Важу предстояло передать Антониу руководство местными организациями. Так как Рамуш ехал в районный комитет, было решено воспользоваться его поездкой и поручить ему привезти Марию. Затем Мария и Антониу должны поселиться в нанятом доме.

Что касается Паулу, тот жил в доме булочника в небольшой деревне. Соседи и знакомые знали его как родственника хозяина, приехавшего на несколько недель в гости. Но, по словам Паулу, работать там удается только по ночам. Дом очень тесный, постоянно заходят покупатели, но больше всего беспокоят дети. Четверо ребят ни на минуту не оставляли его в покое, трогали книги, пытались рыться в бумагах, мешали ему, тормошили, заставляли играть с ними, устраивали всевозможные козни и упорно, хотя до настоящего момента безуспешно, старались стянуть у него с носа очки.

— Держись, старикан, — сказал Рамуш, расхохотавшись. — Тебе нужно закаляться.

Паулу бросил смущенный взгляд, обидевшись, что его проблеме не придали должного внимания.

Рамуш действительно не считал условия у булочника идеальными, и нетрудно было подыскать что-нибудь получше. Но, по его мнению, все дело было в том, что Паулу не подходил для конспиративной работы. Рамуш был абсолютно уверен, что Паулу не справится с порученным делом, и безуспешно доказывал это товарищам из секретариата. Пусть Паулу — честный товарищ, но для него, Рамуша, порывистого, энергичного, находчивого в решениях, оптимиста в борьбе с трудностями и опасностями, для него такой застенчивый человек, боящийся даже собственного мнения, краснеющий при любом возражении, а главное, мягкотелый, он казался неподходящим для партийной работы. Именно поэтому, когда между тремя товарищами распределялись организации, Рамуш постарался, чтобы Паулу достались самые незначительные поручения. Он должен был поддерживать связь с адвокатом, который даже литературу боялся получать, и с жившим на отшибе Мануэлом Рату, и с сапожником, уже несколько месяцев обещавшим собрать заседание местного бюро.

— Самые тихие, самые спокойные, — сказал Рамуш с иронией, не обращая внимания на умоляющий взгляд Паулу.

6

Рано утром, прежде чем снова начать заседание, Важ подошел к кухонной двери, посмотрел на жену. Роза разжигала во дворе печку углем; пока ветер раздувал пламя, она села на ступеньки, рассеянно поглядывая на далекий поворот дороги. Они жили вместе уже три года, были счастливы, любили и ценили друг друга. Однако что-то в манере поведения Розы, в ее отношении оставалось неясным для Важа. Когда они решили соединить свои жизни, Роза спокойно и грустно сказала:

— Послушай, Жозе (Важ тогда еще не был ни Важем, ни Франсишку), послушай. Ты мне нравишься, как никто мне не нравился раньше. Я уверена, что мы будем жить хорошо. Но давай уговоримся: никогда не спрашивать о прошлом. Ни о моем, ни о твоем. Мне нечего стыдиться, но ты знаешь, что я любила другого. Я предпочитаю об этом не вспоминать.

Три года они прожили вместе, и уговор никогда на нарушался. Роза была преданной женой и товарищем. Важ привязывался к ней все больше и считал, что ему очень повезло с ней. Но, несмотря на полное доверие и взаимопонимание, на нежность и уважение, Важ на каждом шагу ощущал чье-то невидимое присутствие. Рассеянность Розы, ее непроходящая грусть постоянно напоминали Важу об этом.

Важу показалось, что он разгадал Элизу (такое имя она носила прежде), и полагал, что разгадка в том, что она когда-то очень сильно любила. Однажды он решился спросить ее об этом.

Роза нахмурилась, помолчала несколько минут. Потом, будто вернувшись издалека, окинула взглядом Важа, прижалась к нему, обняла и спокойно произнесла:

— Дурачок, дурачок…

С этой минуты Важ понял, что Роза любит его, как никого никогда не любила.

Позднее он обратил внимание на отношение Розы к детям, на то, как она неловко и почти застенчиво их ласкает, как часто, поговорив с малышом, качает головой, словно желая избавиться от навязчивой мысли. Он решил, что она несчастна, так как у них нет ребенка. Важ не поделился этой мыслью с Розой. В условиях партийной жизни, в целях безопасности, из-за денежных затруднений и особенно из-за неуверенности в завтрашнем дне он считал, что лучше не иметь детей.

Мысли Розы были сейчас очень далеко, в прошлом. Когда еще жива была мама, Роза не работала на фабрике, а оставалась дома. Как-то они обе сидели молча, одна подле другой и что-то шили. Вдруг Роза подняла глаза, взглянула на мать и расхохоталась. В этом смехе было что-то такое фальшивое и странное, мать, сама не зная почему, глубоко встревожилась, подняв взгляд от шитья и посмотрела в лихорадочно блестевшие отчаянные глаза дочери:

— Что с тобой, дочка?

Ответ последовал быстро и решительно:

— Я покончу с собой.

Уголь в плите потрескивал, выплевывая раскаленные брызги. Роза тряхнула головой и убрала руку от подбородка.

— Ты здесь? — спросила она, увидев стоящего на пороге Важа. Она поднялась, подошла к нему и нежно поцеловала.

7

Уже поздно ночью, обсудив текущие дела, пришли к выводу, что следует напечатать листовку. В ней нужно было рассказать об успехах, достигнутых на фабриках, об увеличении зарплаты в результате деятельности рабочих комиссий. Пока Рамуш, склонившись к столу, энергично и сосредоточенно писал листовку, остальные сделали перерыв.

Важ пошел отдохнуть и сейчас крепко спал. Глядя на его бледное лицо и тяжело вздымающуюся грудь, Роза вспомнила, как несколько дней тому назад он вернулся домой поздней ночью, мертвый от усталости, с побелевшими губами и ввалившимися глазами. Вымывшись и съев две тарелки супа, прошел в рабочую комнату, привел в порядок бумаги, записал расходы, прочел военные сообщения и передвинул флажки на карте русского фронта, что он делал всегда, как бы поздно ни возвращался. Именно неуемную энергию ценила Роза больше всего в своем муже.

Рамуш кончил работу, разбудив Важа, прочли текст листовки и внесли необходимые поправки.

Рамуш передал Розе исписанный лист:

— Завтра тебе будет чем заняться. Отстучишь это на «Стенсиле». Антониу сделает остальное.

Так как начался разбор конспиративных вопросов, Розе сказали, что она может идти спать. Минуту спустя они услышали стук машинки.

— Не теряет времени, — отметил Паулу.

Стук машинки раздавался около получаса. Затем за стеной стало тихо. Четверо мужчин работали всю ночь.

— Нет, товарищ, — говорил Рамуш, повышая на Паулу голос, а тот униженно смотрел поверх очков. — Не так следует говорить о трудностях. Наш первейший долг при возникновении препятствия — найти пути к его преодолению. Остальное — пустая болтовня.

— Говори потише, — сказал Антониу. — Розу разбудишь.

Рамуш заговорил тише, но даже в приглушенном голосе слышалось возбуждение. «Во всем, что делает и говорит Паулу, — думал Рамуш, — во всем видна вялость, он как вареный. Нет, он далеко не пойдет».

Уже светало, когда они кончили работу. Паулу и Рамуш собрали свои вещи, привели себя в порядок и приготовились выходить. Идя по коридору, они увидели, что на кухне горит свет.

Роза работала всю ночь. У нее был усталый вид, и лицо осунулось. Она проводила валиком с черной краской по сетке копировального аппарата, поднимала сетку, вынимала готовые листы и складывала их в стопку.

— Тысячи тебе хватит? — спросила она Рамуша.

Голос прозвучал сухо, раздраженно, почти агрессивно.

8

Важ давно обратил внимание, что Роза раздражается в присутствии Рамуша. Роза со всеми товарищами была неизменно вежлива и любезна, не допуская, однако, фамильярностей. Но с Рамушем она всегда держалась напряженно, ее сердили и выводили из себя его веселость, жесты, само его присутствие. Однажды Важ спросил Розу, что она имеет против Рамуша.

— Ничего, — подумав, ответила она. — Я знаю его много лет, и как товарищ он достоин всяческого уважения.

На этом разговор закончился.

И правда, кто мог отрицать достоинства Рамуша? Некоторые эпизоды из его жизни стали легендой среди членов партии. Было известно, что он сражался в Испании и один из первых ворвался в казарму Монтанья во время вражеского мятежа в Мадриде. Знали, что он сидел в тюрьмах, подвергался пыткам, бежал. Передавались его дерзкие ответы полицейским, стоившие ему жестоких наказаний. Так, например, он сидел в одиночной подземной камере, сырой, темной, без доступа свежего воздуха. Тюремщики решили поиздеваться над ним: «Что вы делаете здесь? И почему разделись?» — «Вы что, не видите, я загораю». Много подобных историй рассказывали о нем, все они характеризовали его как человека смелого, энергичного, не теряющего присутствия духа даже в самые тяжелые моменты. Но те, кто знал его ближе, замечали, что он легко выходит из себя, а веселостью зачастую прикрывает подавленность. В такие минуты его насмешки становились грубыми, жестокими и больно ранили товарищей.

Роза сказала, что она ничего не имеет против Рамуша. Но слишком по-разному относилась она к Рамушу и к остальным. С Антониу Роза была ласкова и приветлива; когда он уходил, то обычно целовал ее в щеку, она его тоже. С Рамушем все было иначе. Если он клал ей руку на плечо, что было его привычкой, Роза с досадой отстранялась.

Важ снова спросил:

— Почему ты с Рамушем разговариваешь так, будто держишь камень за пазухой?

— На нравится мне, как он смотрит на женщин, — ответила она.

Сидя на ступеньке, Роза смотрела на дальний поворот дороги.

Она помнила как сейчас: ей было шестнадцать, а ему за тридцать. Он позвал ее под каким-то предлогом и положил ей по-отечески руку на плечо, рука была тяжелой, ногти чистые. Пальцы впились в плечо. Веселые глаза блестели на тонком лице, он не смотрел ей в глаза, разглядывал рот и покрасневшие от смущения уши.

— Плохо, что ты не хочешь любить, — сказал он.

И, увидев печальную тень в обычно веселых глазах, почувствовав призыв, намек на интимность, Роза поняла, что не любить плохо. Какая она была глупая!

9

Уже во второй раз после собрания Эрмелинда постучалась к ним в дверь. Первый раз якобы рассказать новости по поводу драки, учиненной Эрнешту, и убедиться, верны ли слухи, которые ходят в округе. Сейчас, через несколько минут после ухода Важа, было ясно, что она хотела застать Розу одну.

— Я принесла вал пучок петрушки, — оправдывалась она. — Вам пригодится? Подумать только! — продолжала она своим неприятным резким голосом. — Пошла я сегодня в поселок купить кусок сала. А в нем было больше соли, чем сала. «Любезный, — говорю, — сало такое дорогое, и столько соли». И вы знаете, что он мне ответил? «Вам дорого? — говорит. — Так оставьте сало, возьмите деньги, положите их в кастрюлю, и увидите, какой получится навар».

Эрмелинда хотела показать возмущение, но шутка понравилась ей самой, и она не удержалась от смеха.

«Что ей надо? — думала Роза. — Не за тем же она пришла, чтобы дать мне петрушки и рассказать эту историю».

— Все так дорого, — сказала Роза, — и к тому же подсовывают всякую ерунду.

— Да… — сказала Эрмелинда. — Я удивляюсь, как сеньора умудряется вести хозяйство без пайка. — И искоса поглядела на соседку. — Ах да! Я забыла, вы же получаете продукты в Лиссабоне.

По тому, как она говорила, было видно, что она очень в том сомневается.

«К чему это она? — думала Роза. — Что-то за этим кроется».

— Наш бакалейщик отоваривает нас вовремя, да и муж с братом всегда что-нибудь достанут.

Говорила она так искренне, что сама себе удивлялась, и Эрмелинда разделяла это удивление, потому что несколько секунд пристально разглядывала Розу, потом улыбнулась.

— Везет вам. Ваш муж часто ездит в город, да и брат приезжает, когда может, когда ночью, когда днем…

Эти слова «когда ночью, когда днем» были сказаны не случайно. У Розы промелькнуло: «Так вот в чем дело».

— Да, — спокойно ответила Роза, — я многим обязана брату.

Роза судорожно подыскивала правдоподобное объяснение ночным визитам Рамуша, которые, как она поняла сейчас, не остались незамеченными. Но не нашла ничего подходящего и, стараясь держаться уверенной, уклонилась от прямого ответа. Сверлящие глазки Эрмелинды вызывающе уставились на нее, будто спрашивая: «.Так ничего и не объяснишь?»

— Вы, сеньорита Эрмелинда, только что мне рассказали о том, как вы покупали сало. Хотите знать, как мой брат покупает мясо? Он входит в лавку и говорит: «Дайте мне полкило мяса по четырнадцать сорок». И когда мясник собирается отрубить кусок, брат останавливает его и говорит снова: «Я сказал — по четырнадцать сорок». Почти всегда лавочник откладывает этот кусок и отрезает от другого, лучшего. Не подумайте, что брат хоть что-нибудь смыслит в мясе. Но дает понять, что разбирается, и мясники боятся его обманывать и продают хорошее мясо.

Эрмелинда казалась недовольной. «Это не то, что ты ожидала, — думала Роза, — но ничего, потерпи». Но Эрмелинда не думала сдаваться:

— Да, сеньоре везет. Мы люди темные, у нас нет друзей в городе. Нам отказывают в продуктах, обманывают, обвешивают. Для нас и на прилавках другие цены. А у сеньоры муж, брат, друзья мужа, брата, конечно, разница большая.

Значит, речь не только о Рамуше, Эрмелинда знает еще что-то. Может, из-за нашей неосторожности она догадалась о присутствии Антониу, заметила его редкие вылазки из дома? Или когда Паулу вышел с Рамушем с собрания? А может быть, эти слова — прямое подозрение, что Важ и Рамуш причастны к политической деятельности. Сейчас ей, Розе, нужно было «расколоть» Эрмелинду, под угрозой находилась безопасность дома.

— Мне везет? — начала она, меняя тему беседы. — Мне везло бы, если муж и брат были всегда со мной. Но вы знаете, что брат бывает здесь очень редко, а муж должен зарабатывать на жизнь и проводит больше времени вне дома. Так что я почти всегда одна. Не очень-то мне везет.

Эрмелинда задумалась. «Нет, — размышляла Роза, — она не подозревает о присутствии Антониу в доме». И, подумав так, вдруг страшно испугалась, что Антониу в этот момент может задеть что-нибудь или закашлять. Она почувствовала, как забилось сердце, и побоялась, что соседка это заметит.

Несмотря на недоверие и любопытство, Эрмелинда продолжала симпатизировать соседям и принимать их сторону в деревенских пересудах. Но Роза так и не поняла, заметила ли соседка что-либо подозрительное в жизни их дома.

Когда Роза пересказала свой разговор, Антониу согласился, что Эрмелинда или кто-то другой заметили нечто странное и теперь думают, что в доме происходят подозрительные вещи.

Бакалейщик, услышав историю про Эрнешту, тем же вечером разыскал Амелию и задал ей несколько вопросов о соседях. Но Амелия вообще терпеть не могла сплетничать. Она сказала бакалейщику, что ничего не знает ни о сеньоре Франсишку, ни о Розе. И лишь на один его вопрос, сморщив лоб, процедила:

— Фискалы? Нет.

ГЛАВА III

1

— В сектора нужно обязательно включить женщин, — говорил плотник Маркиш. — Иначе потом критиковать нас будут за то, что, дескать, не развернули работу среди женщин.

Афонсу с жадностью слушал эти слова. До сих пор он думал, что недоволен уходом Марии в подполье только он один: ему нравилась Мария, он нравился ей, а новая ее жизнь таила опасность окончательной разлуки. Но, в конце концов, он больше чем кто-либо другой содействовал этому. Убеждал, что на нелегальных квартирах должны работать твердые и отважные женщины. Именно он передал Важу слова Марии, что она готова выполнить опасное задание. Да, это он шаг за шагом подготовил событие, которого меньше всего желал: отъезд Марии, возможно, навсегда. Он понимал, что к этому в какой-то мере привело тщеславное сознание, что ты любим такой девушкой. И то, что в течение некоторого времени он считал ее уверения в преданности партийному делу лишь словами и не больше. Потом, когда увидел, что товарищи ловят его на слове, он хотел отступить, оттягивая разговор с Марией и надеясь, что Мария тоже отступит. Но нет. Он с удивлением убедился, что Мария спокойно приняла известие. С тех пор как Мария вступила в партию, между ними началось что-то вроде соревнования в преданности делу. Активная деятельность Афонсу во многом зависела от желания вырасти в глазах Марии. А в деятельности Марии он видел желание понравиться ему, Афонсу. Похоже, Мария победила в этом соревновании.

В воскресенье, во время долгого и грустного разговора, она взяла его за галстук и сказала:

— Что ты, дружок? Что значат наши проблемы по сравнению с задачами партии? Ну не злись, сделай довольное лицо.

И он, член районного комитета, наставник Марии, сожалел, что она непоколебима перед близкой разлукой.

Маркиш нашел сейчас политический аргумент, направленный против отъезда Марии, аргумент, о котором Афонсу и не догадался бы, хотя этот аргумент мог быть очень веским как для Марии, так и для товарищей «наверху».

— Причина в том, — продолжал Маркиш, — что руководят секторами люди недостаточно подготовленные. Центральный Комитет высоко, очень высоко (эта фраза превратилась в любимое выражение Маркиша). Невозможно найти правильное решение без хорошего знания обстановки. В данном случае Мария нужна здесь, движение работниц на джутовой фабрике может потерпеть провал. С другой стороны, Мария очень хорошая девушка, преисполненная желания работать в подполье, но хотеть и мочь — это разные вещи. Нашей организации наносится ущерб, а товарищи из руководства, вместо того чтобы облегчить трудности, создают нам новые.

Все это казалось Афонсу настолько ясным и логичным, что он еще раз признал превосходство Маркиша и подумал: в некоторых вещах Маркиш разбирается лучше, чем товарищи в центре. Даже в вопросе о комиссиях батраков ему казалось (и он продолжал так думать), что прав Маркиш, а не Жозе Сагарра, Важ и руководство партии. В случае с Марией Маркиш снова открыл ему глаза. «Мы очень стараемся казаться серьезными, — оправдывался Афонсу, — слишком боимся, что возобладают личные интересы». Ошибка, большая ошибка, что он не посоветовался с Маркишем, не выслушал его мнения, хоть Важ и сказал, что это дело не для обсуждения в районном комитете.

Теперь слишком поздно. Важ уже поговорил с Марией, и было решено, что Важ или Рамуш приедут за ней. Афонсу с болью ждал этого дня. Расстроенный, он потерял интерес ко всему. В конторе хозяин стал обращать внимание на небрежность в его работе. Он стал забывчив и пропускал встречи. Почти не ел. Дома отец смотрел на него косо, мать следила за каждым движением и, видя, что горечь на душе у сына связана с политической деятельностью, нежно говорила ему:

— Оставь их, сынок, они не заслуживают твоих страданий.

Афонсу спрашивал себя, как могла она разгадать, что делается в его душе.

2

Если бы парней спросили, красива ли Мария, они бы растерялись. Если бы спросили, нравится ли она им, все, без сомнения, сказали бы «да». Одним больше, другим меньше, одним за это, другим за то, но все парни, которые знали Марию, были увлечены ею. То ли плавная походка их соблазняла, то ли стройные ноги? Или глаза, черные с поволокой, с пушистыми ресницами? Может быть, певучий, выразительный голос, который, казалось, не просил, но всегда командовал? Или ее детские манеры, например, хватать за кончик галстука или воротника и говорить:

— Нет, дружок, ты не прав. Если мы будем заботиться только о себе, кто будет заниматься долами? Ты сделаешь это завтра, правда?

Впервые Афонсу осознал свой интерес к Марии во время инцидента с Ижину, низкорослым вспыльчивым человеком с бледной кожей и сальными волосами. Тот возглавлял местную оппозицию и за это несколько раз был арестован. Он и сам точно не знал, каковы его взгляды, но хорошо отзывался о Советском Союзе и плохо — о диктатуре пролетариата, хорошо — об иностранных коммунистах и плохо — о португальских. Когда рабочие и партия начали завоевывать влияние в округе, Ижину стал говорить, что он уже стар, и уже не осталось настоящих людей, нынешние занимаются ерундой, и сам сосредоточил свою деятельность у дверей книжного магазина, где с записной книжкой в руках проводил целые вечера, окруженный несколькими поклонниками. Однажды, увидев проходящих мимо Марию, Афонсу и Маркиша, он сказал своей группе:

— С такими активистами, как эти, партия приобрела прекрасное пополнение.

Он произнес это не так тихо, чтобы Афонсу не услышал; в небольшой потасовке Ижину потерял два зуба. Неизвестно, по какой причине после этого он перестал говорить хорошо о Советском Союзе и об иностранных коммунистах. Что касается Афонсу, он поступил так не столько из-за оскорбления в адрес партии, сколько из-за любимой девушки. В этот вечер, когда они с Марией прощались, она подняла руку и поправила его непокорную прядь. «Я ей нравлюсь», — подумал Афонсу.

Мария жила вместе с женатым братом, со старшей сестрой и с отцом. Мать умерла давно. Отец смолоду был анархистом. Но последние годы, пока еще работал, он твердил своим друзьям:

— Я всегда был анархистом и анархистом умру. Я не согласен с системой правления, которую защищают коммунисты, со многими теоретическими вопросами и с их организацией. Но они завоевывают сердца молодежи, и они а конце-то концов единственные, кто что-то делает. Быть против них — это быть с хозяевами и фашистами, против трудящихся. Такого я никогда себе не позволю.

Потом его хватил удар. Сейчас он с трудом передвигался, опираясь на трость, и выговаривал лишь несколько слов. За шесть лет он очень постарел, не выходил из дома, смотрел, как хлопочут дочь и невестка. Когда Мария приходила с фабрики, она всегда целовала отца и говорила с ним. Для старика это были лучшие минуты дня, которых он ждал с нетерпением, покусывая седые усы. Старик пытался что-то произнести, его лицо искажалось гримасой, но выходили какие-то невнятные звуки, приводившие в ужас его самого. Мария, придя домой в день столкновения Афонсу и Ижину, села у ног отца, поцеловала его в лоб, поправила подушку, на которой он лежал, и сказала:

— Знаешь, мой дедуся, — так она к нему обращалась, — у твоей голубки есть возлюбленный. Он очень храбрый.

У Марии не было секретов от отца. Сейчас она ему рассказывала о своей благосклонности к Афонсу, о столкновении с Ижину, как раньше рассказывала о своих первых шагах в борьбе на джутовой фабрике, о вступлении в молодежную организацию, о первой комиссии, в которую вошла, и даже о своем вступлении в партию. Мария знала, что отец одобрит ее решение.

Намного труднее было сообщить ему, что она переходит на нелегальное положение. Речь шла не только о борьбе, но и о разлуке с отцом; с отцом, которого она обожала и для кого была самой большой радостью в жизни. Но она сказала ему об этом, сказала в своей обычной манере — лукаво и наивно и повторила несколько раз по разному поводу, чтобы он поверил. Брат, сестра и золовка посмеивались, приняв это за шутку, а поняв, что это серьезно, объявили ей открытую войну. Только старик, молчавший в своем кресле, смотрел на них с упреком и поддерживал Марию. Мария поправила ему подушку, причесала его, погладила и сказала:

— Я тебя люблю все сильнее, мой дедуля. Ты стоишь больше, чем они вместе взятые.

Потом она долго говорила с Важем, который, как всегда, сухо объяснил принципы явочной квартиры и ее задачи, назначил день, когда за нею приедет он или Рамуш. Нужно своевременно собрать вещи — маленький чемодан или корзинку.

— Возьми только самое необходимое. Об остальном мы позаботимся.

После этого разговора, направляющего ее жизнь по совершенно новому пути, Мария гуляла с Афонсу в саду и в первый раз его поцеловала, робко и печально. Они дошли молча до двери Марии, и тогда она проговорила:

— Это так, дружок. Если никто не будет жертвовать собой, как двигаться вперед?

Она посмотрела на Афонсу влажными глазами и быстро убежала домой, оставив его грустным и подавленным.

Старик шамкал губами, будто жевал. Услышал дочь и ждал ласки и обычных слов, но заметил вдруг что-то странное. Прежде чем он разобрался, в чем дело, Мария подбежала к нему.

— Папа, любимый.

Обняла его и разрыдалась.

3

В намеченный день появился Рамуш.

— Хорошо, что ты приехал, — сказал Маркиш с заметным удовлетворением. — Может быть, еще не поздно исправить ошибки.

Главной причиной приезда Рамуша был разговор с Маркишем. Маркиш, один из старейших членов партии, ответственный за работу районного комитета, давно настаивал на разговоре, так как не был согласен с директивами, которые исходили от Важа или были переданы через него. Речь шла о комиссиях на площадях.

Маркиш считал, что они реакционны по своей сути. Он полагал, что создание таких комиссий, борьба на площадях не только не принесут успеха, но создадут дополнительные трудности, вызовут репрессии против лучших товарищей.

Маркиш жил вместе со старушкой матерью. Худая, подозрительная, она бесшумно ходила по дому. Маркиш привел друга в комнату. Карта на стене и маленький столик с аккуратно уложенными книгами и бумагами резко выделялись среди общего беспорядка в комнате. Кровать была не убрана, на подушке лежали пила и рубанок, со стула свисали грязные брюки и носки, на полу валялись сапоги в засохшей глине. Маркиш набросил на подушки истертое покрывало, сел на край кровати и предложил другу стул.

— Если бы Центральный Комитет был правильно информирован, он бы никогда не дал такого указания. Результаты налицо.

Поблескивая очками, которые почти скрыли его худое лицо, он медленно вынул из кармана листок зеленоватой бумаги, аккуратно расправил его и положил перед Рамушем. Это было постановление органов власти, с обратной стороны еще виднелись следы клея и известки. Согласно постановлению помещики, платившие батраку больше 15 эскудо в день, подвергались штрафу.

Маркиш с явным нетерпением следил за Рамушем. Когда Рамуш прочел до конца, Маркиш заговорил горячо и властно:

— Вот первые результаты. Вместо ожидаемой прибавки к зарплате — репрессии и установление предельной платы.

Эти слова не произвели на Рамуша желаемого впечатления. Прежде всего он поинтересовался, что говорят крестьяне. Маркиш сообщил, что все члены партийной организации, ознакомившиеся с постановлением, придерживаются единого мнения. Рамуш положил ему на плечо руку и сказал:

— Товарищи ошибаются, и ты тоже, старина. То, что ты выдвигаешь в защиту своей точки зрения, как раз подтверждает правильность политики партии. И очень четко подтверждает! — Рамуш помолчал и даже не обратил внимания, что лицо Маркиша исказилось от гнева, глаза за стеклами очков пылали, как раскаленные угли. — Ты не прав, — повторил он. — Вмешательство органов власти, установивших тариф для помещиков, которые платят больше, безусловно, подтверждает, что крестьяне требуют и добиваются повышения платы. Это видно невооруженным глазом.

Произнеся последнюю фразу, Рамуш засмеялся и дружески похлопал Маркиша по плечу. Его снисходительный жест не понравился Маркишу.

— Ответь мне на следующие вопросы, — сказал он слегка дрожащим голосом. — Тебе не кажется, что помещики под нажимом правительства будут платить батракам меньше не столько из страха перед штрафом, сколько воспользовавшись удобным предлогом?

— Нет, не кажется. Ты даже не уловил то, что угрозы направлены не против рабочих, а против помещиков. Знаешь, что означает это постановление? Оно означает, что хозяева, латифундисты, напуганы успехами крестьянского сопротивления, которое вынудило часть помещиков пойти на уступки. И теперь они хотят организовать свой класс на ответные меры и притормозить послабления. Нужно показать постановление всем трудящимся как яркое свидетельство успехов, достигнутых в результате следования линии партии. Путь указан: создать комиссии на площадях и через эти комиссии добиваться лучших условий труда для батраков. Ты допустил оплошность, старик, и должен признать это.

Маркиш мрачно молчал. Когда он заговорил вновь, то уже не возвращался к вопросу о комиссиях.

— Часто наши ошибки, — сказал он, — происходят оттого, что нам не оказывают должной помощи. Районные комитеты нуждаются в политически грамотных наставниках, способных объяснять и обосновывать решения, мало пользы в тех, которые просто передают информацию да инструкции.

Маркиш посмотрел на Рамуша, словно спрашивая: «Продолжать?» Легкая улыбка на губах Рамуша, казалось, говорила: «Продолжай, продолжай, я же знаю, куда ты клонишь».

После минутного колебания Маркиш снова заговорил. По его мнению, Важ не подходит для своей роли: навязывает решения Центрального Комитета без всякого обоснования, не умея разрешить сомнения и ответить на вопросы товарищей. Маркиш приводил пример за примером, было видно, что он заранее тщательно подобрал их и запомнил.

— Честно говоря, — заключил Маркиш, — любой товарищ из районного комитета политически более подкован, чем Важ, который руководит ими.

— Это ты так считаешь, — сухо сказал Рамуш.

— Нет, это не только мое мнение. Товарищ Витор тоже так считает.

— Товарищ Витор? — переспросил Рамуш, озадаченный, кто же это пользуется таким авторитетом, и вспомнил Витора, медленно выпускающего струйки дыма. — Что-нибудь у тебя еще?

— Да, — ответил Маркиш раздраженно.

И доложил о работе среди женщин, о движении на джутовой фабрике, о том, что было ошибкой увозить Марию, так как она очень нужна здесь.

— Движение на джутовой фабрике можно считать ликвидированным, — заключил он.

— А какие меры вы приняли, узнав об отъезде Марии? — спросил Рамуш.

— Меры? Какие меры?

Голоса гулко раздавались в доме, и старуха молча появилась в дверях, подозрительно оглядывая их.

— Хорошо, — сказал ей Маркиш и понизил голос.

Рамуш тоже старался говорить тише, отчего его речь казалась еще взволнованней. Он разъяснил возможность и необходимость продолжать работу среди женщин на джутовой фабрике, несмотря на отъезд Марии; подчеркнул, что все организации должны считать своей святой обязанностью помощь центральному аппарату.

— Эгоизм в секторах, местничество — это те серьезные недостатки, с которыми мы боремся. Некоторые товарищи забывают, что они члены единой партии, а не местечковых организаций.

Проговорили допоздна. Потом легли, накрылись одним одеялом. Рамуш тотчас уснул, а Маркиш еще долго лежал с открытыми глазами.

Рано утром, еще до рассвета, Маркиш собрался уходить. Рамуш брился и был в хорошем настроении.

— Ну, старина, — сказал он, улыбаясь и положив руку на плечо Маркишу, — мы еще вернемся к нашему разговору.

— Да, вернемся… — ответил Маркиш, бледный от бессонной ночи.

Рамуш провел утро в доме Маркиша за бумагами. Около двенадцати за ним зашел Афонсу, чтобы познакомить его с Марией.

4

Поезд шел медленно, подолгу стоял на каждой станции. Это был товарный состав с единственным пассажирским вагоном. В купе, слабо освещенном тусклой лампочкой, их было трое. Какой-то старик, положив на мешок руки, дремал, его голова на худой шее качалась от вагонной тряски. Мария и Рамуш сидели друг против друга.

Прислонившись к деревянной стенке, Мария разглядывает красивое лицо Рамуша и вспоминает события этого особенного дня. Она видит отчаяние Афонсу, когда он остался там, позади, одинокий на пустынной дороге. Видит Рамуша с чемоданом и портфелем в руках, как он решительно и ловко вскакивает в автобус. Как они выходят на полдороге, сидят в сосняке и едят бутерброды, которые где-то купил Рамуш. Видит каждый поворот дороги, их долгий путь до маленькой станции. Из всех воспоминаний одно она пытается прогнать: лицо старого отца, молча покусывающего кончик седого уса. (Странно, отец, который плакал по любому поводу и без повода, не плакал в момент прощания.)

О, какой беспомощной и одинокой, ужасно беспомощной и одинокой, она себя чувствовала в первые часы путешествия! Автобус ей казался ненавистным и душным, а место, где они вышли, мрачным и враждебным. Сколько раз за эти часы она спрашивала себя, как могла решиться на этот шаг и не было ли согласие на конспиративную работу непоправимой ошибкой. Сколько раз она, забыв про все, спрашивала себя, кто этот высокий смуглый человек, который распоряжается сейчас ее судьбой.

Рамуш говорил и смеялся, подбадривая ее, шутил по поводу бутербродов, рассказывал смешные истории. Мария понемногу успокоилась и смогла улыбнуться. Они вышли из сосновой рощи. Чтобы выбраться на дорогу, нужно было перепрыгнуть глубокую канаву.

— Перепрыгнешь? — спросил Рамуш.

Мария колебалась. Тогда Рамуш прыгнул первый с чемоданом и портфелем в руках. Он поставил чемодан на землю и, раскрыв руки, крикнул:

— Прыгай!

Она неловко прыгнула, он мгновенно схватил ее, она почувствовала его крепкое тело, покраснела, опустила пушистые ресницы и отодвинулась.

5

В вагоне Мария чувствовала, что ей будет жаль расстаться с товарищем через несколько часов. Она уже так привыкла к его присутствию, его манерам. Почему она должна работать не с ним?

После горьких утренних прощаний это новое расставание будет дня нее тоже болезненным. Рамуш сказал ей, что только проводит ее, а работать она будет с другим товарищем.

— И я никогда больше тебя не увижу? — спросила Мария. Рамуш рассмеялся в ответ и сказал, что они увидятся еще много раз. Мария, немного смутившись, стала вызывать в памяти образ Афонсу. Но Афонсу, меланхоличный, всегда почтительный, ребячливый, с вечно спадающей на лоб прядью волос, казался ей сейчас очень далеким. Его заслонил человек, сидящий напротив. Смуглый, сильный, веселый. Каким будет другой? Вдруг это Важ? В нее закрался страх при мысли, что ей случится работать с таким сухим человеком, как он.

Старичок в углу купе хрипло закашлял.

— Хочешь спать? — спросил Рамуш.

— Да…

— Садись сюда, — сказал Рамуш, указывая место рядом с собой. — Прислонись к плечу и поспи.

Мария послушалась, прикорнула рядом на скамье, спиной к нему и накрыла ноги жакетом. Старик снова закашлял. Поезд остановился и долго стоял, издалека доносилось шипение паровоза, спускающего пары. Потом поезд начал набирать ход. Уставшая от событий дня, вагонной тряски, Мария впала в забытье, ни о чем не думала и не вспоминала. На глухом полустанке старик вышел. Они остались вдвоем, полумрак купе убаюкивал ее. Сколько раз в полудреме она устраивалась поудобнее, прижимаясь теснее к Рамушу! Он положил подбородок на ее голову, и она не воспротивилась.

— Спишь? — шепнул Рамуш.

— Что?

Рамуш отпустил руку, лежавшую на плече, и повернул ее лицо к себе. Мария не сделала никакого движения, чтобы остановить его. Внезапно его красивое лицо оказалось совсем близко, и даже в полутьме ее поразило что-то незнакомое, влекущее и властное. Вдруг, будто услышав чей-то приказ, она высвободилась и отстранилась. Рамуш попытался удержать ее, но Мария резким движением сбросила его руку:

— В чем дело?

Сидя рядом, они несколько секунд смотрели друг на друга. Потом она встала, перешла на прежнее место напротив и устроилась на скамейке. Рамуш не проронил ни слова. Он скрестил руки, откинул голову к стенке, закрыл глаза, казалось, что он спит, покачиваясь в такт вагону.

«Как можно?» — спрашивала себя Мария. То ли от случившегося, то ли от ночного холода, ее пробирала дрожь.

Она не смогла бы сказать, что на нее больше подействовало: поведение ли Рамуша или то, что она не испытывала ни стыда, ни возмущения. Да, ни стыда, ни возмущения. В этот момент, как ей казалось, она чувствовала только жалость к своему спутнику.

6

На рассвете они сошли на пустынной станции. Дул холодный ветер, белый туман повис на крыше и на стройных эвкалиптах, выстроившихся вдоль полотна. Через калитку вышли на дорогу и через несколько метров встретились с Антониу.

Мария прошла вперед, а двое товарищей, разговаривая, следовали за ней. Антониу уже связался с местными организациями и отдельными товарищами, наметил опорные пункты для распространения литературы. Организация, которую ему предстояло контролировать, оказалась намного больше и сильнее, чем весь сектор, которым он занимался до этого. Антониу чувствовал неловкость за свою прошлую работу, настолько слабой и ничтожной она выглядела по сравнению с тем, что его ожидало.

Он удивлялся, как Важ за полгода не только создал и развил все здешние организации, но и направлял организации, которыми будет заниматься Паулу, и к тому же наладил широкую сеть, охватывающую все крестьянское движение сектора; последний остается под руководством Важа.

— Как Важу удалось столько сделать? — спросил Антониу у Рамуша. Этот вопрос он задавал себе уже не раз.

— Важ, дружище, не человек, а буйвол, — ответил Рамуш.

Антониу особенно выделил одну из организаций в крупном промышленном центре, членами ее бюро являлись Перейра, Гашпар и Жерониму, стойкие и грамотные активисты. Во многих вопросах у них было больше опыта, чем у самого Антониу, именно в этом заключалась трудность руководства ими. Теперь Антониу стало понятно, почему Важ не хотел передавать ему эту организацию.

— Не можешь же ты охватить все, — возражал Рамуш. — На тебе и так основная работа с крестьянскими массами, а эта организация по качеству кадров и работы прочно стоит на ногах и не нуждается в твоей помощи.

Важ смирился, но Антониу понимал, как больно тому расставаться с подобными людьми.

— Я никогда не работал с такой хорошей организацией, — сказал Антониу.

— Одна из лучших в партии, — согласился Рамуш.

— Гашпар — прекрасный организатор.

— Да, он хороший товарищ.

Чуть впереди в тумане шагала Мария, уставшая, сонная, подавленная событиями последних суток. «Они когда-нибудь кончат разговоры?» — думала она и продолжала идти, прислушиваясь к голосам и шагам за спиной. Станция давно осталась позади, когда в слабых лучах рассвета она увидела белые пятна домов. «Здесь?» — подумала Мария и обернулась к товарищам. Их силуэты приближались в тумане. Рядом с Антониу Рамуш казался еще выше и шире в плечах.

— Шагай, шагай, — сказал Рамуш.

Через добрых полчаса Рамуш окликнул ее. Когда мужчины подошли, Мария увидела свой чемодан в руке Антониу. Рамуш положил руку на плечо Марии, похлопал Антониу по спине:

— Обращайся с ней хорошо, слышишь?

Рамуш протянул ей руку.

— Вот и все. Прощай. — Потом повернулся и зашагал быстро и решительно.

— Пойдем, — сказал Антониу.

Мария пошла рядом с ним.

7

Километрах в пяти от станции они присели на откосе, откуда хорошо была видна железная дорога. Дом находился близко, но они ждали, пока пройдет утренний поезд, чтобы будущие соседи подумали, что они приехали с ним.

Мария больше не задавала себе вопросов, которые ее так волновали: «Каким будет дом? Где он расположен? Кто будут ее соседи?» Она даже не торопилась рассмотреть товарища, с кем будет жить и работать в этом доме. Заметила только, что у него усы. Она желала скорее прийти, закрыть глаза и уснуть.

Антониу был немногословен. Иногда заботливо и внимательно он спрашивал: «Ты устала? Ты вчера что-нибудь ела? Поспала в поезде? Ноги болят? Замерзла?» Мария отвечала односложно: «Немного. Ела. Вздремнула. Слегка. Нет».

Пронеслась громада поезда, оставив за собой рваные клочья пара, смешавшиеся с туманом. Клочья цеплялись за деревья и опускались на землю. В сотне метров поезд остановился, дав жалобный свисток.

— Можем идти, — произнес Антониу.

Около домов он попросил остановиться, нырнул в узкий проход и вернулся с тяжелым чемоданом.

— Я понесу чемоданы, а ты мой портфель.

Мария хотела сама нести свой чемодан.

— Потом, потом. Когда я устану, я тебе скажу.

По словам Антониу, дом находился недалеко. Наверняка он подбадривал ее. По тропинке они вышли на песчаную дорогу, изрытую ямами, потом снова на тропинку, оставив позади одинокие домики, обошли стороной две деревушки, а Мария все не слышала слов, которых больше всего ждала: «Вот здесь», а только тяжелое дыхание Антониу.

— Давай я понесу чемодан.

— Пока не надо. Когда устану.

Он уже несколько раз ставил чемоданы, чтобы поменять руку. По голосу и походке видно было, что ему тяжело. Наконец он, запыхавшись, сделал привал. Тут Мария впервые на него посмотрела и встретилась взглядом с его улыбающимися из-под шляпы глазами. Поля слишком большой для него шляпы почти закрывали лоб.

Впереди на обочине дороги, по которой они шли, стоял навес, опиравшийся на почерневшие от времени и непогоды бревна. Несколько человек сидели под навесом. Один читал газету. Невысокий мужчина в рубашке, увидев подошедших, вышел к ним.

— Сегодняшним? — спросил он.

— Да, мы только что приехали.

— Пришел по расписанию?

— На пять минут опоздал.

Когда Антониу приезжал снимать дом, этот человек помог ему, проводил до деревни и угостил потом вином из своего погребка.

— Это ваша жена? — спросил он сейчас.

— Да, — ответил Антониу и заметил, что Мария покраснела.

— Она чувствует себя лучше? — поинтересовался собеседник, так как Антониу объяснял их переезд сюда плохим здоровьем жены.

— Спасибо. Лучше.

Мужчины из-под навеса наблюдали за группой. Тот, кто читал газету, был странный тип, обросший, в лохмотьях, с огромными дырами, будто сделанными нарочно, чтобы показать пухлые руки и жирную волосатую грудь. Он нагло оглядывал Марию с ног до головы и, не обращая внимания на то, что друзья ждут, когда он продолжит чтение, следил за ней взглядом, пока она не скрылась из виду.

В деревне из домов появились любопытные. Одна женщина поздоровалась с Антониу. Двое мальчишек пошли с ним рядом. Наконец Мария услышала слова, которых ждала с нетерпением:

— Вот здесь.

Она увидела низенький домик с узкой дверью и окном на улицу. Антониу вставил ключ в дверь. Раздался скрип заржавевших засовов. Антониу взял чемоданы и, заметив растерянность и нерешительность Марии, сказал:

— Входи.

В кухне Мария опустилась на табуретку и смущенно огляделась.

Дом внутри был очень тесный, со скромной обстановкой: две кровати, два стола, три стула, три табуретки — вот и вся мебель. Деревянные двери Приятно пахли смолой, стены были свежевыбелены. Антониу еще раньше привез посуду и кое-какие продукты, а сейчас, в тяжелом чемодане, — постельные принадлежности, сняв тем самым часть забот с Марии.

Но больше всего Марию беспокоило чувство стеснения, охватившее ее в этом тесном доме наедине с незнакомым молодым человеком, который представил ее своей женой. Неловкость усугублялась тем, что Антониу испытывал то же самое. Оба выглядели пристыженными двусмысленностью своего положения, в каждом движении и слове сквозило это. В доме, кроме кухни, было две комнаты, одна выходила на улицу, другая во двор, обнесенный забором. Антониу решил поселиться в задней комнате, где он сможет работать и принимать друзей. Одна и та же мысль не давала им покоя: для соседей они должны играть роль мужа и жены. Подавленные, они молчали.

8

На рассвете следующего дня Антониу ушел. Мария почувствовала облегчение при мысли, что она на пять дней останется одна в целом доме, не стесненная присутствием товарища. Но в первый же день ее одолели многочисленные посетители.

Только она вернулась от булочника и начала варить кофе, как через открытую дверь кухни увидела возникшую над забором женскую голову, закутанную в огромную заношенную шаль неопределенного цвета. Голова вертелась во все стороны, и, заметив открытую дверь кухни, позвала: «Эй!» Мария вышла во двор, женщина поманила ее к себе. Мария подошла и замерла, разглядев лицо женщины; из-под шали, по обе стороны крючковатого, похожего на клюв хищной птицы носа шныряли живые темные глазки.

— Хотите купить? — спросила она приглушенным голосом и, откинув шаль, показала корзину с хорошей на вид морковью.

Мария спросила, сколько стоит, женщина закрыла шалью корзину и назвала смехотворно низкую цену.

— Ладно, — сказала Мария и пошла за деньгами.

Покупка порадовала ее. Оклад, который, по словам Антониу, имели профессиональные партийные работники, был настолько низок, что она не представляла, как дожить до конца месяца. Морковь была отличная, сочная, нежная, а главное, дешевая. «Нам хватит на несколько раз», — подумала Мария, довольная столь благоприятным началом в жизни на нелегальной квартире. Но шныряющие глазки женщины в огромной шали не выходили из головы. Почему женщина не вошла в дверь? Тут, как бы отвечая ее мыслям, в дверь постучали, и Мария открыла. Перед ней стоял человек, который вчера читал газету под навесом. Жирная волосатая грудь виднелась сквозь чудовищные прорехи. Черной бородой заросло все лицо. Он поинтересовался, не нужны ли талоны на керосин и растительное масло.

— Вы видите, — сказал он, оглядывая себя сверху донизу, — я в них не нуждаюсь.

Человек говорил любезно, легко и свободно. Несмотря на лохмотья и вид бродяги без кола и двора, он держался независимо и с достоинством, что прекрасно сочеталось с его упитанным телом, внушительной бородой и белыми чистыми зубами. Мария отказалась от талонов.

Человек посмотрел на нее покорно и в то же время вызывающе, почтительно поклонился и ушел.

Потом пришла изнуренная, голодная соседка пожаловаться на жизнь и безработицу, на плохое обращение мужа и попросила одежду, ненужную сеньоре. Еще пришла низенькая толстая подхалимка, сообщила, что каждую субботу она бывает в поселке и может принести ей, как и другим, мясо из лавки или что понадобится. Затем зашла краснощекая молодуха и вызвалась сходить за водой. Другая женщина предложила кукурузную солому для матраца и дочь для стирки белья. Какой-то человек посетовал, что у него так мало земли, урожая не хватает для одной лавки, а у него их две, одна его собственная, пусть сеньора покупает там. Пришли две девочки, стояли молча и смотрели широко открытыми глазами и прижимались друг к другу, словно боясь, что им могут наподдать. Потом улыбающийся старик сапожник. И наконец, мальчишка, предложивший козье молоко.

Все эти люди в грязной, истрепанной, залатанной одежде за улыбками и предложениями услуг скрывали давнюю нужду. Вопиющая нищета, прошедшая перед Марией, разрушила ее радостное настроение от удачной покупки моркови. Упала ночь, Мария оказалась одна и ощутила свою полную беззащитность и беспомощность. Только когда Антониу вернется, он привезет книги и газеты. Единственным чтением на пять дней была небольшая брошюра в дюжину страниц, которую она проглотила еще утром. Больше читать было нечего. Она уже постирала блузку и юбку, вычистила кастрюлю, сковородку и кофейник, протерла столы и плиту, осмотрела пружины кроватей, вымыла окна, нарезала бумаги для кухонных полок. Бедный дом и одежда были приведены в порядок. Еще четыре дня она должна провести одна, четыре долгих дня, и хуже того, четыре длинные зимние ночи; и нечем отвлечься. Она уже пела, плакала, вспоминала, мечтала, снова прочла брошюру три, шесть, а может, восемь раз, выучила ее почти наизусть. Еще раз привела в порядок все свои вещи. Но оставалась масса свободного времени, и было по-прежнему грустно. Впервые она в доме без единого друга, без голосов, без шума, без жизни. Важ сказал, что ей придется много работать, а если она захочет учиться, ей помогут. Но это позднее, когда вернется Антониу, когда жизнь в доме войдет в свою колею. А сейчас перед Марией четыре дня, четыре долгих дня, четыре длинные ночи одиночества.

«Слышишь ли ты меня, дедуля? — думала Мария, вспоминая отца, с которым всегда делила свои сомнения, горести и радости. — Слышишь? Твоя дочь очень одинока, ей очень грустно, мой дедуля. А ночь такая страшная. Так жутко завывает ветер. Она понимает, что этот дом нужен для работы товарища, которого преследуют власти, необходим, чтобы он смог спокойно работать на благо народа, в полной безопасности встречать соратников, хранить материалы, выпускать документы. Она все это знает и понимает. Но ей так грустно и одиноко, дедуля, любимый!»

9

Вечером того самого дня, когда они приехали, Антониу предложил пойти погулять. За деревней, в сотне метров от околицы, он остановился:

— Посмотри внимательно на этот забор, — сказал он. — Он первый отсюда. Заметь хорошенько. Запомни этот камень. Он чуть выступает. В пятницу вечером приди сюда и сделай крестик синим карандашом, который я тебе дам дома. Не ошибешься?

Так они договорились о знаке, по которому Антониу, возвращаясь домой, узнает, что все в порядке. Подобная мера предосторожности была принята во всех явочных квартирах во избежание провала. Бывало ведь, что в отсутствие товарищей делалась засада, и они по возвращении попадали в лапы полиции.

В пятницу вечером Мария вышла, чтобы поставить условный знак. Антониу предупредил ее, что она должна объяснить свой выход за деревню в случае, если ее спросят, необходимостью сделать покупки в поселке близ навеса, того самого, где в день их приезда бородатый бродяга читал газету крестьянам. Она никого не встретила по дороге, поставила знак, вернулась домой и приготовила картофельный суп с морковью. Мария все делала с таким удовольствием, какого не испытывала последние четыре дня. Когда еда была почти готова, постелила на кухонный стол выстиранную и отбеленную накануне скатерть, поставила две тарелки, одну против другой, две оловянные ложки, два стакана, хлеб и рядом нож, а в центре стола глиняный горшочек с веткой пушистой мимозы, которую она сорвала на пути домой. Напевая, оглядела стол. Потом подошла к кухонной двери и посмотрела наружу. Свет дня угас в воздухе, насыщенном влагой. В предыдущие дни эти минуты были самыми томительными для Марии, они навевали страх и ужас перед приближением нескончаемой ночи. Сейчас она с нетерпением ждала, чтобы ночь наступила скорее и накрыла деревню темнотой.

— Я приду, когда совсем стемнеет, — сказал Антониу.

Опустилась ночь. Мария разбила в суп два яйца, постояла, вдыхая аппетитный запах и наблюдая, как закипают овощи. Она будто загадала: сварится суп, и вернется Антониу. Прислушалась. Действительно, на улице послышались шаги. Мария подождала. Никого. Она вытащила из плиты угли, загасила их в тазу и положила на лопату. Затухающий огонь едва поддерживал кипение. Все готово, осталось только ждать. Как он опаздывает! Мария посмотрела в окно и увидела проходившую мимо соседку. Мария не хотела разговаривать с ней и отошла от окна. На кухне передвинула ложки, провела салфеткой по безупречно чистым тарелкам. Снова шаги на улице Мария насторожилась. Как больно слышать приближение шагов, когда кого-то ждешь! Как медлят они оправдать или обмануть ожидание! Шаги миновали дом. Почему он так задерживается? Неожиданно ею овладели мрачные мысли. А что, если его арестовали? Если с ним что-то случилось? Как она узнает об этом? Что делать, если он не вернется? Ждать появления другого товарища? Но ведь это невозможно! Антониу говорил, что никто из товарищей еще не знает, где искать дом. Сколько дней ей ждать? А потом — к кому обращаться? О, как медленно тянется время! Скромный стол, накрытый с таким вкусом, картошка, яйца и морковь, приготовленные с таким удовольствием, уже не радуют ее, а лишь напоминают о людской нужде. Мария убавляет свет в лампе и ложится навзничь на кровать. Она лежит с открытыми глазами, напрягая слух, ощущая полную незащищенность в пустом доме.

Стучат, она открывает дверь, видит Антониу с велосипедом. Нет, это не тот незнакомый юноша, чье присутствие так смущало и мучило ее. Это старый друг, верный товарищ.

ГЛАВА IV

1

Паулу был сдержан. Он робко глядел на товарищей, не вступая в споры, и лишь изредка задавал вопросы. Многие из них были вполне естественны, но другие показались Важу не очень-то разумными. У адвоката Паулу спросил, во сколько он встает и уходит ли по вечерам с женой. У Мануэла Рату — где он находился, когда родилась дочь. «Посмотрим, — подумал Важ, — как он справится с заданием». Еще раз он обратил внимание на неуверенность, с которой держится Паулу, вспомнил, что товарищ провел пять лет в тюрьмах, и почувствовал жалость. Наверняка провалит новое поручение…

Вот их первый совместный поход. Около двух часов дня остановились отдохнуть недалеко от поселка. С утра у них было несколько встреч, они немало прошагали и сейчас убивали время, чтобы прийти в поселок на очередную встречу с товарищем после пяти часов. Они слегка перекусили на рассвете, поэтому Важ думал переждать здесь, так как товарищ наверняка их накормит и не придется тратить партийные средства. Но Паулу выглядел настолько уставшим и подавленным, что Важ сказал:

— Ты устал. Пойдем чего-нибудь поедим.

Паулу не сдвинулся с места.

— Обойдется.

Из сострадания Важ продолжал настаивать и поднялся. Паулу повторил:

— Обойдется. — И, не шевельнувшись, посмотрел поверх очков на Важа, как бы извиняясь за свое упрямство.

На обратном пути, уже после встречи, Важ снова не мог не заметить крайнюю усталость Паулу.

— Вообще я предпочитаю не появляться на станции, — сказал он, остановясь. — Это не принцип, просто так надежней. Когда я без велосипеда, то иду четыре километра пешком до ближайшей остановки. Но ты устал, и один раз можно сделать исключение.

Паулу посмотрел на него почти с мольбой. Сейчас он казался намного старше.

— Нам этой дорогой? — спросил он.

Услышав от Важа подтверждение, он повернулся и зашагал, слегка прихрамывая.

«Нет, — подумал Важ, — не такой он безвольный, как я думал».

2

Паулу недавно вернулся домой. Ночь. Из пекарни сладко пахнет обгоревшей виноградной лозой, со двора слышится журчание воды из крана. Дети спят, Паулу спокойно может работать. Рядом с ним стакан воды, лепешка и свежий сыр. Это принесла ему Мадалена. Он пишет и откусывает небольшие кусочки, запивая их маленькими глотками воды. Иногда он задумывается и мерно постукивает по верхней губе карандашом.

Паулу доволен данным ему поручением. Его работа до ареста была совсем другой. В то время он распространял газеты, вся энергия расходовалась на установление связей, еще раз связей, конечной целью которых были связи ради связей. Сейчас даже самые мелкие организации нацелены на практические дела.

Конечно, в круг его обязанностей входят и обязанности неблагодарные. Одна из них — работа в поселке, где бюро не собиралось больше двух месяцев, хотя ответственный за это товарищ постоянно обещает созвать заседание к очередному приходу функционера. Паулу нужно наладить контакт с адвокатом, единственным сотрудником партии в этой округе, «болтуном и бездельником», как определил его Важ. Кроме того, надо держать связь с Мануэлом Рату, для встречи с которым придется делать немалые концы лишь для того, чтобы не потерять товарища из виду, — деревушка, где он живет, не сулит особых перспектив, но при помощи Мануэла стоит попытаться «внедриться» в расположенный недалеко большой поселок.

Именно встреча с Рату почему-то особенно запомнилась. Мануэл пришел не один. С ним была дочь, он так объяснил присутствие дочери:

— Пусть девочка привыкает.

Трудно было поверить, что этот суровый человек с коротко подстриженными черными усами, которые делали его похожим на военного, мог произнести столь нежные слова. В них угадывалось сокровенное желание сделать дочь своей единомышленницей. Горделиво выпрямив крепкое стройное тело, Изабел улыбалась, глядя на товарищей. «Думаете, я девчонка? — говорил ее вид. — Нет, я уже могу вам помогать, могу стать вашим товарищем».

Важ познакомил Паулу с Мануэлом Рату, и они втроем пошли через сосняк в направлении к Вали да Эгуа. Чуть впереди шла Изабел, останавливаясь, когда останавливались старшие, оглядывая с улыбкой. «Ах, чего бы я не отдал, чтобы иметь такую дочь!» — думал Паулу. Мысли его были вполне искренни, но, если бы не возраст, седина и нездоровье от лишений и тюрем, возможно, он подумал бы: «Чего бы я не отдал, чтобы иметь такую подругу».

Паулу вспоминает вверенные ему организации и связи, думает, как лучше помочь товарищам, и составляет примерный список законных требований крестьян. Трудности пути, недоедание, бессонные ночи — все это почти забыто. Для него это привычное дело. А многие, более здоровые и молодые, сочли бы великим подвигом то, что для Паулу повседневность.

3

Паулу работал допоздна. Возбуждение от первых посещений доверенных ему организаций не давало уснуть. Каждая потерянная минута казалась ему украденной у партии. Он видел напряженный ритм работы остальных. Вспомнилась Роза, худая и изможденная, всю ночь печатавшая листовки; Важ, несгибаемый перед трудностями и лишениями; Рамуш, смеющийся над суровостью жизни. Паулу закончил писать проект в два часа ночи, но, несмотря на это, взялся за прерванное накануне чтение книги Ленина. Нет, нельзя терять времени.

Во двор вышел весь запорошенный мукой Эваришту, хозяин дома. Увидев свет в комнате Паулу, он спросил, не нужно ли чего.

Это был дородный человек, с волосатыми руками и грудью, неожиданно круглым розовым лицом и лоснящейся лысиной. Он держал глиняный кувшин, к рукам налипли куски теста.

— Тебе правда ничего не нужно? — переспросил он.

— Нет, ничего, — ответил Паулу. — Тебе не навредит, что свет горит так поздно?

— Навредит? Почему? Парню, который может обратить внимание (он имел в виду ночного рабочего в пекарне), я найду, что сказать, так что с этим все в порядке. Керосин, конечно, расходуется. Но ведь тебе нужно, потерпим.

Эваришту ушел Паулу снова взялся за книгу. Тяжесть в голове растет, мысли разбегаются в разные стороны. По дому расплывается кисло-сладкий запах теплого хлеба. Этот запах влечет за собой воспоминания о далеком острове, где родился, откуда в двенадцать лет уехал работать в Лиссабон и куда больше не возвращался; об острове, где умерли его отец и мать и о котором остались только детские воспоминания. Запах печеного хлеба (чуть более кислый) был запахом родного дома.

Мать пекла хлеб, она вымешивала тесто, чертила на нем крест, вставляла в середину дольку чеснока и приговаривала:

Марта-кухарка, Иисусова дочь, Встретила Христа, Попросила помочь, Как растет Божья милость Днем и в ночи, Так расти, Хлеб в печи.

Потом она укутывала тесто полотенцем, сверху накладывала все одеяла, что были в доме, а если сомневалась в тесте, то еще и мужнины брюки, вывернутые наизнанку, и принималась разжигать печь сухими ветками. Сам он шел во двор за лопатой и метелкой, подметал в печи, а мать брала чашкой, обсыпанной мукой, порции теста и распределяла по разложенным на лопате листьям. Когда тесто отправлялось на выпечку, мать говорила:

— Шику, — в то время Паулу еще не был Паулу, — разбуди хлебы, мальчик.

Он открывал заслонку и прутиком протыкал дырочки в каждом хлебе:

— Бог тебя будит и открывает глазки. Бог тебя будит и открывает глазки. Бог тебя будит и открывает глазки.

Как все это далеко! И как живо в памяти, разбуженной запахом печеного хлеба! Паулу уже не читает. Голова опускается, падает на руки, очки съезжают на нос.

Однажды (только что испеченный хлеб, накрытый полотенцем, лежал на столе) пришел отец. Он ходил за черным козлом, купленным, чтобы отгонять порчу от коров, и казался усталым после дальней дороги. Против обыкновения он уселся, облокотился на стол, вдыхая горячий запах. Вдруг мать вскрикнула:

— Что с тобой, отец?

Тот побледнел, уронил руку, пытался поднять ее, но сполз на пол.

— Уснул, — сказал Эваришту, который принес свежеиспеченный хлеб, чтобы угостить постояльца.

— Что? — испугавшись, пробормотал Паулу. С трудом поднялся, прихрамывая, подошел к кровати, сел на край и попросил Эваришту:

— Погаси, пожалуйста.

Эваришту положил хлеб на стол, задул лампу и вышел.

Паулу уже не слышал, как хлопнула дверь. Он свалился ка кровать боком и глубоко заснул.

4

Делита и Зека во дворе, Рита и Элза у двери Паулу. Рите четыре года, Элзе — два. У Риты две косички с ярко-красными бантиками и огромные круглые, как у куклы, глаза. У Элзы волосики зачесаны назад и на макушке стянуты ленточкой. Рита прислонилась к закрытой двери и подала руку младшей сестре. Элза терпеливо ждет, она знает, что все Ритины проделки всегда интересно кончаются.

— Братик, — просит Рита, — хороший, открой дверь.

За дверью ни звука. Малышки помолчали.

— Братик, — повторяет Рита, — открой дверь. Братик хороший, братик красивый, братик-цветочек, открой.

Элза поднимает на сестру вопрошающие глаза: «Ну? И все?»

— Братик любимый, миленький, открой! — настаивает Рита.

Малышка морщит лобик.

— Братик, братик-плутик, открой.

Ответа нет. Рита отпускает руку Элзы и принимается колотить кулачками по двери, повторяя в такт ударам:

— Братик гадкий… Плохой… Братик гадкий… Братик противный…

Элза пытается подражать сестре и, почувствовав приближение долгожданного мига, заливается смехом и визжит.

— Что такое? — Паулу приоткрывает дверь, заспанный, седоватые волосы всклокочены; без очков, он оглядывает детей прищуренными близорукими глазами.

Как всегда, дети входят. И, как всегда, к ним присоединяются Делита, девочка семи лет, худая и растрепанная, и Зека, пятилетний розовощекий бутуз, Как всегда, не зная, чем развлечь детей, Паулу потакает их капризам (только очки не позволяет стаскивать). Четверо дьяволят весело смеются, кричат от восторга. И, как всегда, Мадалена приходит только через полчаса, если не через час.

— Ребятки, вам братик еще не сказал, чтобы вы оставили его в покое?

Дети разбегаются, как стая воробьев, стараясь улизнуть от сильных шлепков, как попало раздаваемых Мадаленой.

Паулу остается один, протирает очки и сожалеет о потерянном времени: «Так всегда. Не дают ни работать, ни отдыхать. Нужно селиться в доме без детей, было бы намного лучше».

Но, мечтая о Португалии, свободной от фашизма, он видит себя в домике с яблоневым садом, воображает, как дети ходят по саду и срывают фрукты. Представляет себя счастливого и довольного от смеха и криков ребятни, а они смеются и кричат точно так же, как смеются Рита, Элза, Долита и Зека, которые, как ему кажется сейчас, мешают его работе.

Однажды сестра Мадалены увела к себе детей на целое утро, потому что у ее дочки был день рождения. Через некоторое время Мадалена услышала шарканье домашних тапок Паулу. Он остановился на пороге и беспокойно огляделся.

— А где дети? — спросил он.

5

Три недели спустя после первого посещения Вали да Эгуа Паулу вновь отправился туда. Он вышел из автобуса и пошел от асфальтированного шоссе пр дороге, которую едва можно было различить по следам тележных колес, она лениво тянулась между сосен, нехотя огибая мягкие склоны холмов. День был холодный и ясный, солнце сверкало в чистой синеве неба, дул пронизывающий, упрямый норд-ост.

Паулу неровным шагом шел по дороге и пропустил две груженные дровами телеги, запряженные быками, и тут же вспомнил разговор, услышанный в автобусе. Он ехал на заднем сиденье, а туда горожане садятся только в крайнем случае, тогда как крестьяне предпочитают эти места, даже когда передние ряды свободны. Автобус шел переполненный, двое крестьян тихо разговаривали.

— Вы хотите знать, что это такое — Объединение сельскохозяйственных продуктов? — спрашивал один из них, худой и нервный мужичонка. — Хотите знать? Так я вам скажу. Раньше колбаса стоила двадцать четыре эскудо, а в живом весе платили двести пятьдесят за арробу[1]. Теперь колбаса стоит за тридцать, а за скот и двести не дают. В лавке плати больше, а за убоину получай меньше. Вот, приятель, что такое объединение.

Его собеседник, человек лет пятидесяти, с серьезным лицом, кивал головой. Когда первый кончил говорить, второй оглядел своих соседей, и его взгляд задержался на Паулу, и он решился заговорить:

— Если бы земледелец мог продавать кому хочет, он получал бы больше, а потребитель платил меньше. Так нет, тебя силой заставляют продавать, навязывают цены, а сами потом продают в три-четыре раза дороже. Получается, что, когда крестьянин продает, цены низкие, а когда покупает — высокие. От этих объединений и корпораций добра не жди.

Человек помолчал, снова огляделся, прежде чем продолжить:

— Глянь, а что происходит с лесом? Приходит корпорация, отмечает деревья, которые ей нравятся, ничего не объясняет хозяину и платит двадцать четыре эскудо за кубометр. А знаете, за сколько они продают на фабрику? По шестьдесят, семьдесят, а то и восемьдесят.

Так Паулу узнал о недовольстве крестьян корпоративными организациями, понял, что необходимо использовать это недовольство и направить его, но как? Он случайно столкнулся с проблемой крестьян, подслушав разговор в автобусе. Товарищи по партии не касались крестьянского вопроса. Несколько дней назад, когда Паулу возглавил вверенные ему организации и убедился в успехах партии, то стал думать, что ей действительно принадлежит решающая роль в борьбе всего народа. Сейчас он понял, что нужно еще много сделать для достижения такой цели. Крестьяне вынуждены продавать древесину задешево. А что делать? Везти древесину непосредственно к потребителю — нереально. Надо бы изучить вопрос, но где почерпнуть информацию? В автобусе он рискнул спросить, но крестьяне ответили полунамеками и сменили тему. Сегодня у него состоится разговор с Мануэлом Рату, хотя в прошлый раз, когда они были там с Важем, Мануэл мог сказать по этому поводу очень немного. Паулу не мог придумать, как разобраться в проблеме и как действовать.

Не знал он, что скоро, очень скоро, сама жизнь даст ему ответ на занимавшие его вопросы.

6

Возбужденные голоса звенели в сосновом бору, норд-ост смешивал их с собственным свистом и стоном ветвей. В редком сосняке Паулу натолкнулся на группу спорящих. Несколько человек столпились у груженной поленьями телеги. Спорщики не обратили никакого внимания на появление постороннего.

— Это дело рубщиков! — говорил один, в зеленой шляпе и в полупальто с меховым воротником, поглядывая на второго, одетого в вязаную куртку. — Мы отметили только двадцать пять процентов.

— Но порубили в два раза больше, и все лучшие деревья! Даже четвертая часть — это слишком, а вам все мало. Погубили лес, — дрожащим от гнева и возмущения голосом проговорил третий, в одном жилете поверх рубашки.

— Мы отметили только двадцать пять процентов, — настаивал тот, в полупальто. — Притом если срублено больше, то вы и получите больше.

— Целое состояние! — отозвался третий с презрением. — Вы не уважаете частную собственность. Могли бы отмечать с умом, так нет. Повалили самые лучшие деревья, годные на тес, да еще по такой цене.

— Мы отметили только двадцать пять процентов, — в третий раз повторил тот, в полупальто, отвернулся и посмотрел вдаль, показывая, что разговор окончен.

— Ваши законы против бедняков, — вмешался высокий и худой крестьянин со светлой бороденкой и прозрачными глазами, — а когда законы вам не подходят, вы же первые их нарушаете.

— Я уже тысячу раз вам говорил, что это рубщики! — заорал человек в полупальто, теряя терпение. — И знаете что, если вы недовольны, жалуйтесь Салазару.

Убедившись, что человек в куртке оценил его последнюю шутку по достоинству, он повернулся спиной к мужикам и зашагал прочь через сосняк вместе с приятелем, которому, тихо посмеиваясь, что-то говорил.

Около бычьей упряжки остались погонщик, светлобородый крестьянин, и хозяин вырубленного леса, который сел на бревно, упер подбородок в кулаки и с грустью смотрел на пни и на поваленные деревья, разбросанные по обширным прогалинам.

— Я правильно иду на Вали да Эгуа? — спросил Паулу.

— Я тоже туда, — ответил тот и, вздохнув, с трудом поднялся.

7

В лесу, по которому они шли, царило необычное оживление. В одной стороне подрубленные деревья с треском валились и гулко падали на землю. В другой распиливали стволы на бревна и на метровые чурбаки. Здесь человек с банкой краски помечал кистью торцы напиленных вымеренных поленьев, поодаль другой представитель делал пометки краской своей фабрики. Чуть поодаль те двое, в полупальто и в вязаной куртке, расхаживали в густом сосняке, делая зарубки на деревьях, предназначенных для повала, а обратной стороной топорика ставили на торцах бревен знак корпорации. Повсюду быки, неслышно ступая, тащат скрипучие телеги.

От спутника Паулу узнал основные причины недовольства крестьян. Корпорация без участия владельца насильно отмечала и вырубала двадцать пять сосен из ста, что уже наносило ущерб владельцам. Но она часто вывозила больше двадцати пяти процентов, иногда без всякого объяснения или якобы по ошибке, а то и прикрываясь предписаниями закона. А цена? Это же грабеж. Мелкие владельцы вынуждены продавать корпорации лес по двадцать четыре эскудо за кубометр. Корпорация является лишь посредником, насильно навязанным государством, она расходует три эскудо на кубометр, включая оплату лесорубов, вплоть до погрузки. Тут же на участке она перепродает лес фабрикам за шестьдесят пять и выше. Еще хуже, если сосны идут на шпалы, тогда корпорация не щадит самых крепких и здоровых деревьев, и все за ту же цену. Много и разных иных злоупотреблений.

— А вы что делаете? — спросил Паулу.

— В каком смысле?

— Что вы делаете, чтобы помешать грабежу?

Собеседник вздохнул.

— А что мы можем сделать? В других местах ходили к окружному, но с тем же и ушли.

— Почему же вы не объединитесь и тоже не пожалуетесь? — спросил Паулу.

— Кому жаловаться? Оказаться в дураках, как другие? Кто у власти, тот приказывает.

Слова не могли быть более смиренными. Но за смиренностью угадывалось возмущение. Паулу сознавал, что жалобы властям — это не метод борьбы. Не все крестьяне могут позволить себе пойти в город за десятки километров. А если и придут, их либо не примут, либо толком не выслушают.

Мануэл Рату подтвердил то, что рассказал владелец участка. Правительство протягивало щупальца все дальше. За поселки и дороги, обрекая земли на разорение. Через несколько дней сосновые леса Вали да Эгуа, так же как ближайших деревушек, подвергнутся хищническому грабежу. Жена Мануэла Рату рассказала, что она слышала по этому поводу.

— То, что ты слышишь от моей жены, ты можешь тут услышать от любого человека. У каждого есть небольшие сосновые участки, и дело касается всех. Ведь если пойдет по-нынешнему, через две-три недели доберутся до Вали да Эгуа.

— Как ты считаешь, что можно сделать? — спросил Паулу.

— Что можно сделать? — начала за мужа Жуана, покраснев, нервным и быстрым жестом поправив волосы. — Объединить народ, запретить размечать и рубить.

Изабел взглядом спрашивала у Паулу: «Ведь и ты так думаешь?» Мануэл тоже был доволен словами жены.

Обсудили, как созвать и объединить людей из отдаленных сел и деревушек, разбросанных по горам.

Жуана с Изабел разожгли огонь, поставили на него чугунок с водой, принесли миску с капустой и картошкой, присели на корточки и гут же на полу стали готовить ужин.

— Трудность в том, что у каждого из нас поодиночке мало силы, чтобы защитить свои сосны, а вытащить кого-нибудь из дома, чтобы защитить участок соседа, очень тяжело, — сказал Мануэл Рату.

Паулу считал, что следовало бы собрать народ в намеченный день в определенном месте и всем пойти туда, где будут и представители корпорации, и лесорубы.

— Нам бы очень помогла листовка, — сказал Мануэл Рату.

Тогда договорились, что Паулу постарается срочно выпустить листовки без указания даты, с призывом собраться в Алдейе ду Мату {ближайшей большой деревне). Ночью, накануне дня выступления, можно разбросать листовки.

— Мы с дочкой займемся этим, — сказал Мануэл Рату, а взволнованная Изабел смотрела на отца с благодарностью и радостью.

Заговорили о других делах, особенно подробно — о деревне при станции. По рекомендации Важа Паулу настаивал на контакте с Зе Кавалинью, а Мануэл Рату уверял, что до своего отъезда на шахты наладит связь.

— Лучше медленно, но верно, — оправдывался он. — Тише едешь, дальше будешь.

8

Пока мужчины разговаривали, женщина и девочка приготовили ужин. Так как в доме только две миски и три ложки, налили суп сначала мужчинам, как и в тот раз, когда Важ впервые посетил их.

— А твоя жена и дочь? — спросил Паулу, увидев, что подали только двоим.

— Потом поедят.

Когда доели суп, Жуана вынула из чугунка кусок сала, и, так же как раньше Важу, положила в миску Паулу. Мануэл Рату отрезал ломоть кукурузного хлеба и протянул ему.

Паулу покраснел и робко выговорил:

— Нет, друзья. Я буду есть то же, что и вы.

Он бросил на них взгляд одновременно виноватый и настойчивый: «Возможно, вы правы, прошу простить меня, если я вас обидел, но один есть не буду».

Жуана тоже покраснела и посмотрела на одного и на другого. Девочка взяла мать за руку и перестала улыбаться.

— Тебе сегодня нужнее, — сказал Мануэл, как говорили Важу.

— Нет, — повторил Паулу, снова краснея, — я буду есть что и все.

И протянул миску с салом Жуане. Напрасно он так поступил, своим отказом он вызвал обиду друзей. Жуана посмотрела на мужа, тот кивнул головой, она с досадой кинула сало снова в чугунок и налила супу себе и дочери. Девочка устроилась на корточках рядом с отцом и начала есть, шумно вздыхая, чтобы нарушить неловкую тишину. Жуана нервными движениями поправляла волосы и ела стоя, уставясь в миску. Потом она подняла глаза и заметила слезы на суровом, еще больше обычного насупленном лице мужа. Она поняла, что эти слезы говорили: «Да, друг, это моя нищета, я не могу тебе предложить ничего больше. Спасибо, что ты понимаешь и принимаешь все как есть».

Пока женщина и девочка ели, Паулу, робко поглядывая на всех и как бы извиняясь за свой поступок, разрезал на четыре части свой ломоть хлеба, вынул из чугунка сало, положил его в миску, тоже разрезал на четыре части, передал каждому кусочек хлеба с салом и с достоинством взял свою долю. Всем своим видом он показывал: «Видите, прекрасно хватает на четверых».

Изабел не могла есть — она из последних сил старалась не расхохотаться. Но не сдержалась, уткнулась головой в плечо матери, звонкий молодой смех вырвался наружу.

— С ума сошла, девчонка, — сказала мать.

Было ясно, что она разделяет радость дочери.

9

За ужином Паулу наблюдает за детьми. Делита — та уже как взрослая. Элзу кормит мать, нетерпеливо засовывая ей в рот полные ложки супа. Зека и Рита едят сами, но с каким трудом! Рита уверенно держит ложку, несет ее прямо до рта, но тут-то и начинается беда: ложка ударяется о щеку или о подбородок, и суп снова выливается в тарелку, оставив следы на лице малышки. Никто не обращает внимания на Риту, а в ее глазах такая мольба, что Паулу решает ей помочь.

— Оставьте, оставьте, — говорит Мадалена. — В ее возрасте уже нужно есть самой.

Паулу дает Рите несколько ложек, растроганный ее признательными вздохами.

Глядя на Риту, он вспоминает Изабел. Вспоминает, как она не могла есть хлеб с салом и расхохоталась в плечо матери. Он ловит себя на мысли, что Рита и Изабел кажутся ему похожими. Он не может определить, в чем это сходство, но что-то одинаково сильно трогает его в обеих. Кажется ему, что существует загадочная связь между его революционной деятельностью, листовкой, которую он написал, борьбой владельцев маленьких сосновых участков и очарованием малышки и девушки.

ГЛАВА V

1

Важ пришел домой, умылся, немного поел, сверил оставшиеся у него деньги с записью расходов, прочел военные сводки, переставил флажки на карте и уселся за стол, чтобы привести в порядок бумаги и кое-что написать.

За последние недели батраки добились заметных успехов в борьбе за свои права. По всему району стали создаваться комиссии площадей. В результате активных выступлений крестьяне добились более высокой оплаты и заставили хозяев давать работу старым и слабым, с которыми прежде не желали иметь дела. Достигнутые успехи повлекли за собою новые активные действия.

В тех, где еще не было комиссий на площади, крестьяне требовали их создания. Кампанию крупных землевладельцев, установивших максимум оплаты и штрафы для тех, кто стал бы платить больше, удалось сорвать вопреки тому, что думал Маркиш. Теперь Важ прилагал усилия к тому, чтобы организовать стихийно возникшее движение масс. Контакты, установленные с беспартийными крестьянами в целях защиты их кровных интересов, привлекли в партию новых членов, способствовали созданию новых ячеек.

Все было бы хорошо, если бы не то, что рассказал ему Жозе Сагарра в последней беседе. Б наиболее важной зоне сектора, как раз там, где было больше всего батраков, создание партийных ячеек и активизация работы среди крестьян практически приостановлены в результате вмешательства районного комитета. Было решено поручить Жозе Сагарре установить связь с активистами-крестьянами, что до сих пор находилось в ведении районного комитета. Передать связи ему должен был Афонсу. Но пока еще им ничего не сделано.

— Товарищ обещал связать меня кое с кем, — сказал Жозе Сагарра, — однако не явился на встречу. Теперь нужно дожидаться, пока он придет, я ведь не знаю, где его искать.

Важ сходил к Афонсу домой. Его там не оказалось. Затем отправился к Маркишу, чтобы оставить там для Афонсу записку. Дом был заперт, никто не отозвался. Поскольку у Важа были дела в других местах, он вынужден был оставить все как есть еще на две недели.

Важ припомнил заседание районного комитета, где впервые передал инструкции о поденщиках. У него еще звучал в ушах хохот Маркиша, когда он, Важ, сказал, что у него есть указание поговорить лично с Жозе Сагаррой. У него еще стоял в глазах иронический взгляд Витора, наблюдавшего за ним с сигаретой во рту. В неявке Афонсу на встречу с Жозе Сагаррой, в затянувшейся организации крестьянского движения Важ угадывал пассивное сопротивление товарищей из районного комитета. «Они ошибаются, в корне ошибаются. Если Афонсу не передаст Жозе Сагарре связи, — решил Важ, — я его возьму с собой, мы побываем вместе повсюду. И дело пойдет, у меня нет ни малейшего сомнения, что пойдет!»

Сидя по другую сторону стола напротив Важа, Роза прервала на миг чтение и внимательно посмотрела на него. Спокойное, суровое лицо Важа казалось бесстрастным, но сжатые губы и сухие жесты свидетельствовали о глубокой досаде.

— Он дал о себе знать? — спросила Роза (Рамуш должен был прибыть в этот вечер).

— Да.

Важ посмотрел, в свою очередь, на бледное, печальное лицо Розы. Он прибыл домой после почти недельного отсутствия уже час назад и только сейчас взглянул жене в лицо. Да, надо уделить ей немного внимания, узнать, что произошло здесь за время его отсутствия. Он читает в ее взгляде, что она ждет этого, и он сам хочет поговорить с ней. Он уже готов был задать вопрос, но тут вспомнил, что еще не привел все дела в порядок, как было у него в привычке, когда он возвращался домой.

— Сейчас потолкуем, — сказал он.

И вернулся к работе.

2

— Местная буржуазия теперь вынуждена прислушиваться к нашим требованиям, — сказала Роза, когда Важ наконец обратил на нее внимание.

Несмотря на иронию, в ее тоне сквозила обычная грусть.

И она рассказала, что, когда зашла в мелочную лавку купить ниток, лавочник встретил ее с подчеркнутой любезностью и под конец сказал ей:

— Сеньора, если вам что-нибудь нужно, то не беспокойтесь. Лишь бы это была вещь, которую я способен достать, в пределах моих возможностей, конечно. Как бы там ни было, я получаю товары по нормированному распределению и могу выделять кое-что и вам.

В лавке находилась лишь Амелия, худая и нервная соседка, с всегда нахмуренным и злым выражением лица. Роза пошла с нею по нижней дороге, и Амелия откровенно объяснила:

— Вы знаете, почему он сказал вам это? Он считает, что ваш муж и брат — налоговые инспектора.

— С чего это он выдумал?! — возмутилась Роза.

Амелия пожала плечами:

— Они такие жулики, эти торговцы, у них такая нечистая совесть, такая нечистая, что им повсюду мерещатся призраки.

Роза поговорило затем с Эрмелиндой и с женою Эрнешту. Мнения соседей разделились. Одни, в том числе даже Эрмелинда, склонны верить, что Важ — инспектор налогового управления, другие, например Амелия, семейство Эрнешту, поверили данному им объяснению или, по крайней мера, делают вид, будто поверили, что Важ — агент по рекламе и продаже аптекарских товаров.

— Больше ничего? — спросил Важ.

— Ничего, — ответила Роза.

Роза могла бы рассказать мужу о мелких событиях, которые были важными в ее одинокой жизни. Но она поняла, что ей не следует поддерживать сейчас разговор.

— Тебе надо немного отдохнуть, пока не пришел Рамуш.

Действительно, Важ очень устал, а по приходе Рамуша им предстояло работать весь вечер. Но в выражении лица Розы, в едва различимом проблеске лукавства Важ прочел еще кое-что.

Он отодвинулся от стола и протянул руки.

— Иди сюда!

Роза поднялась и, обойдя стол, подошла с неожиданной улыбкой на худом и печальном лице.

3

— Слышишь? — прошептала Роза. — Кто-то идет.

Важ не ответил. Он размеренно и глубоко дышал. Роза осторожно отвала обнимавшую ее руку.

Около дома послышались шаги, и в дверь кухни постучали три раза: два подряд и еще раз немного погодя. Роза встала, оправила платье, взяла подсвечник и пошла открыть дверь.

— Не шуми, — сказала она Рамушу, когда тот вошел. — Пока ты чего-нибудь поешь, дай ему еще немного поспать.

Рамуш отнес портфель в рабочую комнату, повесил плащ за дверью, а пиджак на спинку стула, выложил на стол пистолет, предварительно разрядив его, и вернулся на кухню, засучивая рукава, чтобы помыть руки.

Когда Рамуш вытер руки и уселся за стол, Роза налила ему тарелку овощного супа.

Села рядом и поглядывала на энергичное, красивое, веселое лицо Рамуша. Когда он беззаботно смеялся, Розой овладевало какое-то неясное, грустное и угнетенное чувство. Похож он, похож, похож. Собственно, не чертами лица, но манерой говорить и заразительно смеяться, глядеть изучающе и даже с каким-то вызывающим видом. Именно эти манеры пленили ее тогда в другом, да, это так, но она никогда не сможет простить себе этого.

4

Важ поставил Рамуша в известность о последних событиях В организации, порученной Антониу, — в главном промышленном центре происходили важные столкновения. В особенности на заводе «Сикол», где работает Гашпар. После нескольких мелких уступок дирекция завода стала запугивать рабочих, уволила членов комиссии единства, заявив, что это незаконная организация и что все вопросы должен ставить профсоюз. Один лишь Гашпар не был уволен, несомненно, из-за его большого престижа. Он вскоре явился в контору с новой комиссией, созданной по его инициативе: рабочие поддержали его, угрожая забастовать, если их товарищи не будут приняты обратно на работу. Антониу встретился в доме Перейры с Гашпаром и Тулиу, его правой рукой на «Сиколе». «Дирекция завода, — сказал тогда Гашпар, — постоянно отсылает меня к профсоюзу, потому что профсоюзное руководство — это сброд фашистов на службе у хозяев. Кстати сказать, профсоюз находится в пятидесяти километрах от фабрики. С какой бы письменной жалобой мы ни обратились, сколько бы поездок в профсоюз ни предпринимала комиссия, все это бесполезно, равносильно тому, что ничего не делать. Но если партия поможет мне установить контакт с новыми предприятиями в других местностях и если там тоже развернется борьба ка каждой фабрике, тогда одновременно с нажимом на хозяев на предприятиях мы вынудим фашистских руководителей профсоюзов предъявить наши требования правительству, чтобы требования были удовлетворены и распространены на весь рабочий класс, и кончится тем, что мы прогоним эту шайку. Согласно уставу выборы теперь проводятся в начале года. Мы должны действовать по уставу».

— По-моему, — сказал Важ Рамушу, — мы должны следовать этому пути. У нас есть организации на трех заводах в нашем районе. На каждом из них разворачивается движение и созданы рабочие комиссии. Пора приступить к объединению борьбы за права трудящихся, начавшейся на разных предприятиях, и это также будет способствовать тому, чтобы быстро охватить и рабочих других заводов, с которыми мы стараемся установить связь. Мы много говорили о работе в фашистских профсоюзах, Пора теперь от слов переходить к делу.

Рамуш и Важ обменялись затем впечатлениями о секторе Паулу и о перспективах борьбы крестьян.

— Паулу не так мягкотел, как кажется, — сказал Важ. — Создается впечатление, что ему трудно что-либо сделать, но, когда проверишь, оказывается, он уже проделал большую работу.

— Если бы так! — воскликнул Рамуш.

И эти слова, казалось, говорили: «Мне очень бы хотелось верить, что это так…»

Важ коснулся необходимости отпечатать листовку, которую составил Паулу, и спросил Рамуша, есть ли возможность сделать это в партийной типографии.

— Чтобы выполнить эту работу в подпольной типографии партии, — сказал Рамуш, — мне придется подождать две недели, пока я не встречусь с товарищами из секретариата, и, даже если они согласятся напечатать, понадобится много времени на распространение листовки. По-моему, лучше будет, если мы удовлетворимся тем, что отпечатаем ее на ротаторе, и займемся этим, не теряя времени.

— Хорошо, — сказал Важ, даже не подумав о том, что проводит на ногах еще одну ночь после пяти суток без отдыха и нормального питания. — Завтра я буду дома. Сделаю это сам.

— Нет нужды тебе делать это самому, — сказал Рамуш. — Нехорошо, когда все делаем мы одни. С этим справится, например, и Роза.

И он попросил Важа позвать жену.

Разбуженная, Роза вышла с покрасневшими глазами, с бледным, нахмуренным лицом, с растрепанной прической.

— Друг мой, — сказал Рамуш, — нужно, чтобы ты завтра отстучала эту листовку на восковке и размножила на ротаторе, причем сделай все сама, пусть муж не вмешивается. А сейчас мне нужен один экземпляр, чтобы взять с собой. Можешь ты мне его тут же отпечатать на машинке?

Облокотившись на стол, Роза смотрела на Рамуша, и, возможно, потому, что она еще не совсем пришла в себя после сна, на ее лице появилось выражение внимания и симпатии, к чему Рамуш не был привычен.

— Где оригинал? — спросила она.

Ей дали его и сказали, что она может устроиться печатать здесь же за столом. Роза сразу начала стучать на своей тяжелой машинке, а двое мужчин продолжали совещаться.

— Когда речь идет об отдельных, разбросанных ячейках, то ответственные за них смогут распространять материалы по связи. Но в более крупных и сплоченных организациях нужно выделить особого товарища, который бы занимался только этим, как то делается уже в других районах, где существует аппарат распространения. Такой уполномоченный, если постарается, сможет установить у себя дома и ротатор.

По мнению Важа, Рамуш этими своими идеями напрасно усложняет дело. Организация выросла, это верно, со времени прибытия Паулу и Антониу в сектор. Но до сих пор он, Важ, установил значительно больше связей, чем имелось сейчас у любого из товарищей, и это он сам развозил повсюду печатные издания так, что нигде никогда не было в них недостатка.

— Руководство партии решило покончить с людьми-оркестрами, старина, — возразил шутливо Рамуш. — Я знаю, что сам еще таков. И ты в не меньшей степени. С развитием партии этот тип деятельности, который в свое время был полезен и необходим, становится тормозом в нашей работе и угрожает ее нормальному ходу.

Понимая, чем это вызвано, Важ предчувствовал, однако, что во многих случаях все пойдет медленнее, потребует гораздо больше энергии и больше расходов по сравнению с тем готовым и безотлагательным решением проблем, к которому он привык. Уже когда был создан районный комитет, то Важ, хотя просто физически был не в состоянии тянуть один всю работу, неохотно передал Паулу и Антониу связи с организациями, которые были им установлены. Как он ни уважал обоих товарищей, в глубине души всегда оставался неспокоен. Возможно, если бы появился новый товарищ для распространения материалов, то это было бы надежнее. Впрочем, опыт научил его больше верить в собственную инициативу, чем в сложные организационные схемы, где легко возникали бюрократические препоны, препятствия всякого рода. И он привел в качестве примера затруднения Жозе Сагарры с организацией крестьян.

— Возьми вот этот случай. Там есть районный комитет, есть местные ячейки, есть массовая организация. И между тем в деревнях, контролируемых районным комитетом, дело не продвинулось ни на шаг. За исключением деревни Жозе Сагарры, которая находилась в ведении районного комитета, но была связана непосредственно со мной, нигде еще не создано ни одной комиссии площади, не слышно о борьбе за повышение поденной платы, нет какого-либо прогресса в организации крестьян. Зато в других местах, на основе индивидуальной работы некоторых товарищей, движение масс активизируется. Теоретически должно бы быть наоборот. Практически же эта наша самая мощная организация — самая недвижимая, самая безжизненная из всех.

Рамуш частично согласился с Важем. В самом деле, кадровый работник партии придает организации динамизм, обеспечивает руководство и помощь, которые не всегда осуществляются кадрами районного комитета. Однако создать районные комитеты из кадровых работников трудно, приходится ограничиваться функциями контроля, а контроль обеспечивается тремя работниками партии, перегруженными, помимо этого, распространением материалов.

— По мере того как организация развивается, становится необходимой некоторая децентрализация, — настаивал Рамуш. — В случае, который ты приводишь, зло не в существовании районного комитета, но, допуская, что правильна твоя оценка кадров, в заблуждениях и слабости тех товарищей, которые в него входят.

— Отлично сказано, — прервал его Важ, будто он уже давно ожидал это услышать. — По-моему, районный комитет создает во всем помехи. Или мы вольем в него новую кровь, или нам придется перешагивать через него.

Рамушу вспомнился последний разговор с Маркишем и неблагоприятное мнение последнего о Важе. Он сам признает наличие серьезных недостатков в работе районного комитета, но торопливость Важа, настаивающего на радикальных мерах, не вызывается ли она в значительной степени личной неприязнью, в особенности к Маркишу, старому партийцу, который вынес немало испытаний в тюрьме и показал себя сильной личностью?

— Будем действовать не торопясь, — сказал Рамуш. — Маркиш опытный товарищ, и другие тоже работают тут года по два. Несмотря на все, они лучшие из тех, кто у нас есть.

— Нет, не лучшие, — прервал его мягко Важ. — Жозе Сагарра работал бы в районном комитете, безусловно, продуктивнее, чем любой из тех, кто там сейчас состоит. В нем есть дух самопожертвования и чувство партийности, которых не хватает Маркишу, Витору, даже Афонсу. Я не говорю о Сезариу, потому что он хотя и молчалив, но лучший из четверых. Я полагаю, что, если мы хотим развернуть работу, нам нужно перестроить районный комитет. — И после паузы повторил: — Или мы вольем в него новую кровь, или нам придется перешагивать через него.

Рамуш улыбнулся. Важ сказал, что Сагарра выполнил бы работу лучше, чем товарищи из районного комитета, а Маркиш утверждал, что любой из последних справился бы с этими задачами удачнее, чем Важ.

— Тише, тише! — успокаивает Важа Рамуш. — Заметь, что, несмотря на все, районным комитетом контролируется около полусотни активистов. Постарайся еще убедить товарищей, потолкуй с ними снова, убеди их в необходимости лучше наладить помощь организациям и договорись сам с Афонсу о передаче Сагарре установленных им контактов.

— Очень хорошо, — сказал, поразмыслив, Важ. — Я сделаю это. Одно я тебе скажу, однако. Районный комитет продолжает оставаться таким, какой он есть. Но если Афонсу не передаст имеющиеся у него связи в деревнях Жозе Сагарре, крестьянское движение останется там в застое. Поэтому я говорю тебе: нельзя оставаться бездеятельными. Если Афонсу не передаст связи, то настанет день, когда он, отправившись по деревням, встретит там уже меня или Жозе Сагарру, поднимающих крестьян на борьбу.

Глядя на бледное, суровое лицо Важа и вспоминая все развитие этой партийной организации, Рамуш был уверен, что так действительно и будет.

5

Наступил уже вечер, когда Важ постучался в дверь дома Афонсу.

— Ах это ты! — воскликнула с каким-то странным выражением мать Афонсу, открывая дверь.

«Он арестован!» — подумал Важ. Но сразу, так же быстро, как оно возникло, это подозрение улетучилось, и ему показалось, что в ее восклицании сквозило скорее неудовольствие, чем удивление или испуг.

Женщина обычно звала сына, стоя у двери, и оставалась там до тех пор, пока тот не убирал велосипед Важа в дом, прежде чем выйти с товарищем. На этот раз она поступила иначе.

— Не знаю, здесь ли сын, — сказала она. — Подожди минутку, я пойду посмотрю.

Притворив дверь, она ушла внутрь дома. Важу показалось, что он слышит тихие, приглушенные слова и потом будто какая-то дверь закрылась между ними и говорившими. В доме воцарилась полная тишина. Он подождал немного и уже готовился постучать снова, когда день открылась, и на пороге показался Афонсу. Против обыкновения он не стал убирать велосипед, а вышел на тротуар.

— Пошли? — спросил Важ.

Он даже не поинтересовался, почему тот не спрятал велосипед, так как в восклицании матери Афонсу, в шепоте внутри дома, в задержке он почувствовал, что дело тут не в забывчивости.

Они пошли по улице до узкого прохода, по которому обычно направлялись в дом Сезариу.

— Ты, оказывается, так и не встретился с Жозе Сагаррой, — начал Важ.

Афонсу, казалось, колебался.

— Не встретился, — сказал он наконец. — За мной была слежка, когда я шел к месту встречи.

— Слежка? Как это было?

Афонсу тогда рассказал, что в последнее время как напротив мастерской, где он работает, так и в различных других местах он замечал присутствие некоего Шику Манеты, прохвоста из легиона. Когда Афонсу направлялся на встречу с Жозе Сагаррой, то при выходе из города увидел Манету у дверей одной таверны, уже недалеко от места встречи. Поэтому решил не ходить туда.

— Помнишь, я тебе говорил об одном подозрительном типе, который следовал за мною несколько раз по вечерам? Я убежден, что это был Шику Манета.

— Почему ты утверждаешь это? — спросил Важ.

— Мне так кажется. У меня такое предчувствие.

— Предчувствиям тут не место, дружище, — возразил Важ сухим и резким голосом. То, что рассказывал Афонсу, не казалось ни в коей мере оправданием неявки. — Почему же ты не пришел к Сагарре позднее?

— Я не мог, — объяснил Афонсу. — В мастерской у нас была вечерняя работа. Завтра, в воскресенье, собираюсь пойти к нему.

— Когда ты передашь ему связи? — спросил еще Важ.

— Я договорюсь с ним и сведу его в деревни. Если он завтра сумеет выбраться отсюда, то в одной из деревень сможет установить контакты сразу.

«Ладно, — подумал Важ, — видимо, он все же действительно собирается передать связи. Значит, тут не то, что я думал».

— Я хочу сказать тебе кое-что начистоту. Я решил было, что ты уклонился от встречи с Жозе Сагаррой из-за нежелания передавать связи с крестьянами, поскольку у вас нет ясного представления о нем и вы не убеждены в правильности того, что партия ему доверяет. Что же касается причины, почему ты с ним не встретился, то я хочу тоже откровенно сказать тебе, что в твоем рассказе я не вижу достаточно оснований твоей неявки на встречу.

Афонсу прошел несколько шагов молча. В сумраке его худая фигура казалась еще более сутулой, чем обычно. Когда он снова заговорил, голос его слегка дрожал:

— Я не лгун, товарищ. Я замечаю, что за мной следят, и если не будут приняты меры, то я не отвечаю за то, что случится.

— Какие меры?

— Здесь, в этих краях, я ничего больше не могу сделать, — сказал Афонсу необычно возбужденным голосом.

Услышав эти слова и вспомнив, как был встречен при приходе к Афонсу, Важ понял, что тот высказал давно обдуманное. Афонсу не хотел больше ничего делать! Из-за давления со стороны семьи? Или потому, что пал духом?

— Так чего же ты тогда хочешь? — спросил он осуждающим, почти презрительным тоном. — Покинуть партию?

— Я — покинуть партию?! — оборвал его Афонсу.

Голос его был пылким и полным негодования.

6

Нет. Сейчас Афонсу не думал покидать партию.

Он иногда помышлял об этом в дни после отъезда Марии. Когда он увидел, как грузовичок исчезает вдали, увозя, возможно навсегда, дорогую ему девушку, он, расстроенный, возвратился пешком, с затуманенным взором, едва удерживаясь от того, чтобы не зарыдать. Все случилось так быстро и неожиданно. Он чувствовал себя будто захваченным и раздавленным шестернями мощной машины. Ему пришлось отречься от своих интересов и желаний, согласиться на самое для него нежеланное — на разлуку с Марией. Почему он не воспротивился этому, пока еще было время? Почему не боролся за свое счастье? Важ и Рамуш казались ему частями этой мощной машины, они злоупотребляли его сердечностью и искренностью, чтобы присвоить самое дорогое для него сокровище. Ах! В этот момент он хотел освободиться навсегда от взятых на себя обязательств, перестать подчиняться людям, которые, будучи равными ему, считали себя вправе разрушить его благополучие и разбить его мечты; ему хотелось бежать, скрыться в какое-нибудь пустынное, уединенное и тихое место, где он мог бы остаться наедине со своим страданием.

В этот день он не вернулся в мастерскую, а ушел к себе и улегся на кровать, сжав голову руками. Мать подсела на край кровати, не выказывая удивления, что видит его тут в рабочее время, не задавая никаких вопросов. Хотя она и не знала ничего о том, что произошло, она говорила так, будто на самом деле ей все известно.

— Ты не должен больше думать об этом, сынок, — сказала она мягким голосом, поглаживая его тихонько по голове. — Как бы ни велика была неприятность, она не может разрушить жизнь. Ты молод, найдешь утешение.

Афонсу взял ее руку, приложил к губам и остался так лежать, с закрытыми глазами.

— До сих пор ты думал только о других, — продолжала мать, чувствуя в жесте сына согласие с ее словами. — Справедливо будет, если ты подумаешь немного и о себе.

Так проводил Афонсу этот день и последующие дни, пытаясь построить новую жизнь, где он смог бы позаботиться о собственных интересах и где освободился бы от гнетущих забот, которые принесла ему партийная нагрузка. Мать не сумела все же убедить его: она не в силах была вернуть ему ту, которую он любил и сейчас обожал еще больше, потому что она стала недостижимой, и он остро ощущал утрату.

Из-за Марии Афонсу одно время подумывал, не покинуть ли ему партию. Но именно благодаря Марии он не позволил себе этого.

7

В маленьком провинциальном городке можно не знать чего-то о личной жизни соседа, о том, что он предпочитает и каковы его привычки. Одно не остается неведомым: кто за правительство и кто против. Фашистов можно пересчитать по пальцам, а в тех редких случаях, когда фашистами оказываются рабочие, они обречены на презрение и отчужденность. Самые убежденные демократы и особенно сочувствующие коммунистам тоже, как правило, известны, и в первую очередь фашистам. На работе, в тавернах или даже просто на улице каждый наблюдает и приглядывается к тем, кто принадлежит к противоположной партии или подозревается в этом. Некоторые не ограничиваются, однако, взглядами, полными ненависти и недоверия. Они наблюдают, отмечают и доносят. Если, например, кого-либо видят часто беседующим с плотником Маркишем или если вечером замечают группу рабочих, разговаривающих втихомолку, или если случайно услышана подозрительная фраза, все это сообщается лейтенанту национальной гвардии, который производит расследование и время от времени, когда есть подходящий материал, сообщает в полицию.

Конечно же, Афонсу случалось встречаться с фашистами и чувствовать, что они за ним наблюдают. Особенно часто он сталкивался с Шику Манетой, бездельником-легионером, торчащим у дверей какой-либо таверны или кафе, либо на углу перед почтой, судом или рынком.

Если бы Мария не уехала, Афонсу не стал бы придавать этим неприятным встречам большее значение, чем обычно. Но тут он вдруг, сам не понимая толком почему, начал видеть в них какую-то угрозу и находить в них повод не ходить на собрания и свернуть свою партийную работу. Вместе с тем другая мысль стала медленно пускать корни: мысль о невозможности развернуть в этой местности партийную работу и о неминуемой угрозе его безопасности и свободе. И он ощутил необходимость уйти в подполье.

Тогда он стал упрекать себя, почему не предложил товарищам, что уйдет в подполье вместе с Марией. Месяц назад он даже не поставил этого вопроса, ибо чувствовал себя слишком связанным с матерью, с родными местами, с привычным укладом жизни. Теперь он корил себя за нерешительность и за то, что всего единственный раз поцеловал Марию, да и то никогда бы на это не решился, если бы не она сама… Сейчас Мария работает с другим товарищем, между тем как она могла бы остаться с ним. А теперь, возможно, у нее уже создались с этим неизвестным товарищем близкие отношения, тогда как прежде ей нравился он, Афонсу. Эта мысль была столь мучительна для Афонсу, он с таким трудом допускал подобную возможность, что постарался уверовать: разлука с Марией еще не является непоправимой.

Мать Афонсу, которая в течение нескольких дней полагала, что одержала победу и оторвала сына от опасностей его политической деятельности, с удивлением и беспокойством стала замечать, что он все резче стал отвечать на ее слова. Когда Афонсу решил принять пришедшего к нему Важа, она поняла, что проиграла.

Поэтому-то Афонсу и возмутился сейчас при вопросе Важа. И тут же сообщил о своем желании перейти в подполье.

Освободившись от своего недоверия, Важ вспомнил о разговоре с Рамушем по поводу необходимости иметь активиста для распространения материалов в секторе. И сказал:

— Я поговорю с товарищами. Во всяком случае, если ты окажешься в трудном положении, не унывай.

Они подошли к ограде сада Сезариу. Как обычно, встретили здесь, помимо хозяина дома, Маркиша и Витора.

8

К большому удивлению Важа, плотник Маркиш выразил согласие с политикой партии в отношении поденных рабочих.

— Я признаю, что ошибся, — сказал Маркиш голосом, которым пытался показать полное спокойствие, хотя глаза его, прикрытые очками с толстыми стеклами, сверкали. — Нет сомнения, что борьба развертывается в соответствии с установками партии. Обязанность районного комитета — исправить недостатки в своей деятельности и усилить работу по организации и вовлечению в борьбу крестьян, следуя директивам Центрального Комитета.

При этих словах Маркиша смуглое лицо Сезариу осветилось широкой улыбкой, и он сказал:

— Ну что ж, хорошо, что ты думаешь так. Ведь руководящие товарищи, даже когда спят, видят более ясно, чем мы наяву.

Прежнее упрямство Сезариу полностью оправдывало эти слова, но они были восприняты Маркишем и Витором с явным неудовольствием. Даже с раздражением.

— Я целиком согласен с товарищем Маркишем, — сказал Витор, подперев подбородок и медленно выпуская клубы дыма. — Мы неправильно относились к этой проблеме, и теперь нужно наверстать упущенное.

Важ спросил мнение Афонсу. Тот выглядел рассеянным. Упавшая на лоб прядь волос придавала ему еще более моложавый вид.

— Я согласен с товарищами, — сказал он только.

Важ коротко похвалил позицию, занятую теми, кто выступил с самокритикой (хотя он, Важ, не считал эту самокритику достаточной), и с удовлетворением отозвался об их намерении активизировать работу и наверстать упущенное. Кроме того, Важ уже поговорил с Афонсу относительно связей, которые тот должен был передать, но еще не передал Жозе Сагарре, и он пришел к убеждению, что теперь это будет проделано быстро.

Услышав эти слова, Витор, затянувшись сигаретой, взглянул вопросительно на Маркиша. Маркиш, в свою очередь, бросил на Витора беглый взгляд.

— Оставим это под конец, — сказал Маркиш. — Нам прежде всего нужно рассмотреть практические меры, которые районный комитет должен принять, чтобы исправить недостатки в работе с крестьянами.

Маркиш изложил тогда план работы в соответствии с директивами партии. План Маркиша был в конечном счете воспроизведением общих идей, изложенных в подпольной печати, без какого-либо учета конкретной обстановки в секторе. Важу показалось, что Маркиш хотел лишь показать свое согласие с партийной линией.

— Все это, мне кажется, хорошо, — сказал Важ, когда Маркиш закончил свое выступление. — Надо пожелать, чтобы товарищи провели в жизнь эту ориентацию.

Маркиш снова бросил быстрый взгляд на Витора, как бы спрашивая: «Теперь?» — и сказал:

— По-моему, стоящая перед нами непосредственная и основная задача заключается в осуществлении контроля. До сих пор Афонсу отвечал практически за все связи с деревнями. Однако он при всем желании не мог поспеть всюду, и это является одной из причин отставания нашей работы в секторе. На мой взгляд, связь с крестьянскими организациями и отдельными крестьянами должна впредь осуществляться другими товарищами. Я исключаю Сезариу, так как на нем лежит уже связь с ячейками основных предприятий города. Но мы с товарищем Витором, пусть даже с небольшим участием товарища Афонсу, конспиративное положение которого, возможно, вынудит его отойти на время от работы здесь, сможем выполнить эти задачи.

Важ слушал выступления с суровым и бесстрастным лицом. Но глаза его были теперь устремлены на Маркиша, и заметно было, что он слегка сжал зубы. Покуривая сигарету, Витор выжидал с внимательным видом.

— Очень хорошо, — сказал сухо Важ. — Товарищи Маркиш и Витор тоже будут поддерживать контакты с крестьянами. Но те связи, которые Афонсу должен был передать Жозе Сагарре, будут все же переданы этому товарищу.

— Ну нет! — почти крикнул Маркиш со сверкающими глазами.

Витор рассмеялся, будто Важ сказал какую-то глупость.

«Вот как! — подумал Важ. — Мы находимся в конечном счете на той же точке, не продвинувшись ни на шаг». И вспомнил о разговоре, который был у него с Рамушем, и о фразе: «Или мы вольем новую кровь в районный комитет, или нам придется перешагивать через него».

Важ настаивал на том, чтобы эти связи были переданы Жозе Сагарре, а он сам, Важ, контролировал работу. Вся деятельность крестьянских ячеек была бы в дальнейшем в ведении районного комитета, но при существующих обстоятельствах тот был не в состоянии осуществлять руководство.

Маркиш между тем тщательно подготовился к заседанию. Он перечислил основные принципы и методы работы, указанные в партийной печати, процитировал Маркса и Ленина и закончил утверждением, что методы работы Важа, собирающегося «перешагивать» через районный комитет, приведут в конечном счете не к организации, а к дезорганизации, к дискредитации руководящих органов сектора, к расколу в районной партийной организации.

— Вопрос совершенно ясен, — сказал Важ, чувствуя враждебность Маркиша, Витора и, похоже, также Афонсу. — Пока районный комитет контролировал немногочисленные связи в секторе, проходили месяцы и месяцы без всякого движения и не было никакого прогресса в организации партийной работы. Кроме того, вы дали эти ошибочные указания относительно батраков, противоречащие директивам партии. Только по этим причинам было принято решение возложить на одного товарища из руководства личную ответственность за работу с крестьянами, С тех пор как эта работа стала контролироваться непосредственно кадровыми работниками (Важ не назвал себя) и стала руководиться и вдохновляться активистами-крестьянами (Важ не упомянул имя Жозе Сагарры), были проведены десятки кампаний и боевых выступлений, во многих случаях улучшилось положение сельских пролетариев и в партию вовлечено много новых членов. Так вот, товарищи, не только эта работа не будет вам поручена, но я настаиваю, чтобы Афонсу передал связи в деревнях.

Стараясь, явно с трудом, сохранить спокойствие, Маркиш добавил:

— Когда мы отстаивали политику, которую теперь признаем ошибочной, имело смысл передать другим товарищам контроль над крестьянскими организациями сектора. Теперь, раз мы понимаем свою ошибку и не только заявляем, что согласны с линией партии, но и показываем, что знаем ее и можем проводить на практике, ничто не мешает тому, чтобы этот контроль осуществлялся районным комитетом.

Важ ответил не сразу.

— Похоже, что товарищи, — сказал он, — выступили с самокритикой, лишь чтобы продемонстрировать еще раз свое непонимание существующего положения и оказать сопротивление, намереваясь и дальше тормозить деятельность партии в крестьянских массах.

Потом Сезариу, улыбаясь и говоря спокойно, что противоречило бурной обстановке заседания, несколько раз пытался убедить Маркиша согласиться с Важем. Афонсу почти ничего не сказал, только настаивал, что должно быть выполнено то, на чем порешили. Витор сделал несколько иронических и насмешливых замечаний, высказавшись в поддержку Маркиша. Маркиш долго приводил всякие аргументы в защиту своей точки зрения, отвечая на все доводы Важа. Но если по вопросу общего развертывания крестьянской работы Важ согласился с будущей деятельностью Маркиша и Витора, зато не отступил ни на шаг в отношении наиболее важных связей, которые, настаивал он, должны быть переданы Жозе Сагарре или ему, Важу.

— Ладно, пусть будет так, — сдался под конец Маркиш, бледный от злости и с горящими глазами. — Но это только ради поддержания дисциплины.

— Отлично, — сказал Важ сухим и холодным тоном, устремив на товарищей неподвижный взгляд. — Сделайте это ради поддержания дисциплины, и будет очень хорошо.

Эти слова прозвучали в ушах раздраженного Маркиша, как если бы Важ заявил: «Нужно, чтобы дела шли так, как я говорю. Ваше мнение совершенно для меня безразлично».

9

Когда Маркиш, Афонсу и Витор вышли, Сезариу попросил Важа (который не успевал добраться ночевать дома), чтобы он подождал немного, и пошел за женой к ее родителям, жившим по соседству. Она обычно уходила туда, когда у Сезариу собирались товарищи. Через короткое время он вернулся с худой высокой блондинкой со смущенным и ласковым выражением лица. Сезариу представил ее, и, в то время как она исподлобья смотрела на гостя и на бумаги на столе, смуглое лицо Сезариу расплылось в широкой улыбке, он как будто спрашивал: «Ну, как ты ее находишь?» Видно было, что он гордился ею. Когда молодая женщина вышла из комнаты, чтобы постелить Важу постель, Сезариу сказал, все еще улыбаясь:

— Если мне когда-нибудь придется уйти в подполье, то со мною, по крайней мере, отправится и жена.

Важ вспомнил в это мгновение о Розе и согласился, что очень важно иметь хорошую подругу, которая думает, как и ты, и сопровождает тебя в трудной подпольной жизни.

— Если жена не понимает и не принимает нашу борьбу, если она не расположена помогать в ней своему мужу и смело идти навстречу опасностям, случайностям и трудностям, которые влечет за собой борьба, такая женщина не может и не должна быть женой партийного активиста. По моему мнению, наши товарищи должны жениться рано, но только брать в жены девушку, способную понимать, принимать нашу борьбу и помогать мужу. В противном случае единственный путь — оставаться холостым.

— Да, — сказал Сезариу, — ты прав. К несчастью, есть еще товарищи, которые, вместо того чтобы подыскать достойную, простую и преданную подругу, чувствуют себя хорошо только с проститутками или дурами.

Хотя Сезариу не назвал какого-либо имени, показалось, что говорил он не вообще, а хотел коснуться какого-то конкретного факта в районной организации.

— Почему, ты думаешь, товарищи Маркиш и Витор до сих пор холостяки? — спросил Важ.

Сезариу с засученными руками скрестил свои смуглые руки.

— Маркиш был несколько лет в заключении, это наложило на него отпечаток, и он, знаешь, не вызывает симпатии у девушек. Он уже не мальчишка, и они его побаиваются. Что касается Витора, я предпочитаю не говорить о нем.

Это удивило Важа. Он сказал, что не намерен сплетничать о каждом из товарищей, но все же партии надо знать жизнь и поведение своих активистов. Только поэтому он задал вопрос и настаивал на продолжении разговора.

Сезариу вздохнул, раздосадованный.

— Ты думаешь, что мое мнение основывается на личной неприязни, так как Витор ухаживал за моей свояченицей. Но правда в том, что моя свояченица — серьезная и скромная девушка, она наш лучший товарищ на джутовой фабрике; он два года старался завоевать ее, а когда убедился, что она не отвечает ему взаимностью, обозлился и резко порвал с ней, чтобы тут же связаться с какой-то куклой. — Сезариу сделал небольшую паузу. — Откровенно говоря, я считаю недостойным для нашего товарища, что он спутался с такой пустой девицей.

И он описал ее. Почтовая служащая. Кстати и некстати покачивает головой с огромной шевелюрой, будто стремится завлечь тех, кто попадается ей навстречу. Ее смех слышен за полсотни метров, и она хохочет не потому, что ей хочется смеяться, но лишь для того, чтобы обратить на себя внимание и порисоваться.

— Черт знает что за девица! — заключил Сезариу.

Важ не спешил согласиться. То, что она красилась и громко смеялась, по его мнению, еще не обязательно означало, что она не способна быть полезной для партии.

— Полезной? — удивился Сезариу. И рассказал, что весь город говорит о том, что она была любовницей командира из легиона.

— Ну а что сейчас? — спросил Важ. — Разве ты не сказал, что Витор связался с ней? Она любовница Витора или командира легиона?

— Обоих, дружище, обоих, а возможно, еще и других.

И добавил, что Витор показывался с нею на людях, в кафе, кинотеатрах, на улице. Мало того, Витора иногда видели и с другими женщинами, пользующимися дурной славой, в тавернах, где они выпивали да закусывали.

— Так вот подумай, как могут доверять Витору знающие его товарищи в районном комитете, если они видят, что он так ведет себя? Поговаривали даже, что Витор присваивает деньги, предназначенные для партии.

— Ты уже когда-нибудь говорил с ним об этом? — спросил Важ.

— Нет, никогда — ни с ним, ни с кем-либо еще. Я сейчас говорю тебе это первому.

— Тебе бы лучше поднять вопрос в районном комитете. Именно там следует поговорить об этом.

Сезариу был смущен.

— По правде сказать, мне кажется, я на это не способен.

— Ну ладно, поговорю я, не беспокойся, — сказал Важ с холодным выражением лица.

10

Сезариу предупредил Важа, что завтра очень рано к нему зайдет один товарищ из самой крупной мастерской города, и спросил, не хочет ли Важ избежать встречи с ним.

— Нет нужды говорить ему, кто я и что ночевал тут, но мне даже полезно познакомиться с этим товарищем, — ответил Важ.

В голове у него снова в связи с высказываниями Сезариу о личной жизни Витора возникла мысль о районном комитете: «Или влить новую кровь, или перешагивать через него».

Потом пришел невысокий худой человек с точеным лицом и моргающими глазами. Резким фальцетом он рассказал, что произошло накануне:

— Как вам известно, хозяин хотел создать комиссию из своих прихлебателей, заявив, что будет признавать только эту комиссию как представляющую интересы рабочих, и назвав другую комиссию бандой бузотеров и смутьянов. Но кого же он подобрал? Он выбрал Зе Аугушту, мастера Жуакина Кошу, пройдоху — куда ветер дует, и кого же еще? Борралью, ребята, Борралью, который никогда не умел ничего, кроме как напиваться. Вчера хозяин распорядился собрать рабочих и сказал, что комиссия сформирована, что это люди серьезные, и когда рабочим понадобится что-либо от администрации, то они должны вести переговоры через эту комиссию. Мигел тут же вскочил и сказал, что уже раньше была создана комиссия, выбранная всеми, а что та, которую создал хозяин, не может пользоваться доверием рабочих. Хозяин снова начал говорить, угрожал, стал дергаться, и ребята стушевались. «Очень хорошо, — сказал я тогда. — Я, со своей стороны, согласен с составом этой комиссии». Если бы вы только посмотрели на хозяина! Он тут же прервал меня, сказал, что я один из лучших рабочих, что он всегда относился с уважением к моим идеям, и так далее, и тему подобное. «Вот Энрикиш, — сказал он, — человек сознательный, и жаль, что я вовремя не вспомнил о нем». — «Ладно, — сказал я тогда, — я согласен с составом комиссии, но думаю, она должна представить доказательства того, что будет защищать наши интересы». — «Без сомнения, без сомнения», — согласился тут же хозяин, рассчитывая увидеть уже нашу комиссию распущенной, а его комиссию признанной рабочими. «Итак, очень хорошо, — сказал я. — Доказательства могут быть представлены сразу, пусть наш товарищ Борралья скажет нам, как он думает построить свою будущую работу в качестве члена комиссии». Если бы ты только посмотрел на него! «Говори, Борралья!» — закричал один из рабочих. «Борралья, скажи речь, парень, не теряй случая!» — крикнул другой. И Борралья со своей каучуковой мордочкой наклонил голову, посмотрел на людей снизу вверх и сотворил такую уморительную физиономию, что все расхохотались. «Эх, Борралья, душа моя, быть тебе министром!» Поднялся такой страшный шум, члены нашей комиссии отправились вслед за хозяином. Он нас тут же принял. Сказал, что мы ничего не выиграем, проявляя недисциплинированность и неуважение, но что, ладно, он примет нас для переговоров в понедельник, как мы просили.

Важ записал вкратце рассказ товарища, задал ему несколько вопросов (сколько рабочих, каковы их главные требования и тому подобное) и отозвался с похвалой о том, как ведется борьба.

Энрикиш подмигнул и довольно улыбнулся.

— Я уже заранее знаю, что он нам скажет в понедельник. Мы ведь просим прибавку в пять эскудо и требуем вставить в окна стекла взамен разбитых. Так вот, что касается стекол, он пообещает распорядиться. А в отношении пяти эскудо заявит, что прибавку он дать не может. И тогда я скажу ему так: «Вы не можете? Так мы тоже не можем. Поезд без угля не идет. Прибавите пятерку, все будет и дальше хорошо. Не дадите, придется ехать медленней».

— Вот именно, — сказал Важ и, извинившись, что не может продолжать беседу, распрощался и ушел.

На почти пустынных улицах кое-где виднелись мужчины, глазеющие на женщин, шедших на базар или к мессе. Торговка молоком аккуратно расставляла на тротуаре блестящие бидоны. Бродячий кот поглядывал со стены, сверкая испуганными глазами.

На наклонной, плохо замощенной улочке Важ, который вел в руках велосипед, увидел неожиданно Витора, отступившего к двери кафе. С ним был неизвестный, и этот незнакомец, так же как и Витор, быстро отвел взгляд.

«Что бы это значило?» — спросил себя Важ. И ему захотелось, чтобы поскорее прошли три недели, остававшиеся до очередного заседания районного комитета.

ГЛАВА VI

1

— Ой! Что у тебя за физиономия! — воскликнул Рамуш. — Мозоль мучает или сердце?

Ни то и ни другое: просто зубная боль. Мария провела последнюю неделю, держась за больной зуб, ей ничего не хотелось делать. Она даже пробовала закурить, она, всегда протестовавшая против табака и запаха, который оставался в доме после курения.

— Знаешь, отчего это у тебя? — сказал Рамуш, снимая пиджак. — Оттого, что ты слишком много ешь сладкого. Сахар портит зубы.

Облокотившись на стол, с лицом, освещенным свечой, с улыбающимися глазами, окруженными морщинками, Антониу слушал шутки товарища.

— Не потому, ведь я не ем много сладкого, — ответила серьезно Мария. — У нас только сахар для кофе, других сладостей в доме просто не бывает.

Она еще не закончила, как Рамуш рассмеялся.

Постучали в дверь. Мария пошла открыть. Усталые, нагруженные портфелями и свертками, вошли Паулу и Важ.

— У тебя тоже болят зубы, старина? — спросил Рамуш Важа, все еще смеясь.

Похудевший, с кругами под глазами, Важ не ответил. Как бы не услышав вопроса, он направился на кухню. Налил себе воды из крана и выпил. Сполоснув чашку, поставил ее на место и вернулся к товарищам.

— Ты тоже не принес мне вестей от отца? — спросила Мария.

Верно, не принес. Он совершенно забыл об этом. Но если бы даже и вспомнил, то, вероятно, ничего не смог бы сделать, ибо на этот раз у него в городе дел было невпроворот.

— Не беспокойся, подруга, — заявил Важ. — Как только я вернусь сюда, принесу вести от твоего отца.

Мария взглянула на него огорченная.

— Ты говоришь, что я могу не беспокоиться, дружок. Но ведь, когда я уходила в подполье, мне пообещали, что я буду регулярно получать вести от отца. А я их до сего дня еще ни разу не получила. То по одной причине, то по другой, но никто мне их еще не доставил. Как я могу оставаться спокойной?!

— Ты права, — согласился Важ. — Но у меня было много других важных и срочных дел.

— Важные и срочные дела… А не важно ли срочно принести тревожащейся дочери весточку от больного отца? Легко сказать: «Не беспокойся, я принесу тебе вести, когда вернусь». А когда ты вернешься? Через месяц? Через две недели? Как можешь ты уговаривать меня, дружок, оставаться спокойной и не тревожиться?

Рамуш поднял глаза от стола с бумагами и сказал, обращаясь к Важу:

— Какую ты взбучку получил, старина!

Паулу также приводил в порядок свои бумаги. Он скромно взглянул поверх очков на того и другого и наконец сказал с легкой дрожью в голосе:

— Дело не в этом, товарищ.

Рамуш не понял, что тот хотел сказать.

— Начнем? — сказал он сурово, голос его внезапно утратил шутливый тон.

2

Они проработали всю ночь и прилегли лишь на короткое время, когда уже стало рассветать. Мария приготовила кофе и принесла для всех хлеба, которого едва хватило бы на одного. Они вернулись к работе. Чтобы закончить ее до обеда, как наметили, нужно было хорошенько потрудиться. Они обсудили многие проблемы движения масс, организации партии и подбора кадров. Чувствовалось, при нынешних темпах партия через короткое время станет в секторе подлинным руководителем трудящихся. На деле, а не только в теории. Почти удивленные, они осознали это изменение. Началось с маленькой ячейки, а теперь трудящиеся пошли за партией, стали постоянно поддерживать ее.

На этом пути были, однако, не только розы. Возникли некоторые щепетильные вопросы. Среди них Важ продолжал придавать особое значение положению в районном комитете, в состав которого входил Маркиш. Он еще раз предложил обсудить положение, которое, по его мнению, требовало принятия срочных мер. Комитет не сумел пока обеспечить руководство районом. Только Сезариу работает хорошо. Афонсу из-за своего конспиративного положения находится сейчас одной ногой здесь, другой там, и он просит, чтобы его перевели в кадры функционеров. Что касается Маркиша, то Важ считает, что тот в основном тормозит развертывание партийной работы в районе.

— О Виторе надо многое выяснить. Так или иначе, цена ему невелика.

— Спокойно, спокойно! — прервал Рамуш. — Тебе повсюду мерещатся враги.

— Возможно, — настаивал Важ, не повышая голоса. — Утверждать я не берусь, но приглядеться надо. И то, что я вижу, достаточно для того, чтобы вывести заключение: этот районный комитет не работает и не дает работать другим. Будущее покажет, нет ли за Витором каких-нибудь более неблаговидных дел.

И он рассказал о девушке с почты и о происшествии у порога кафе.

— Не следует быть слишком недоверчивым, — вступился Рамуш. — То, что ты стараешься расследовать инцидент, это очень хорошо. Но если ты заранее исходишь из того, что Витор кажется тебе каким-то безнравственным типом, то ты не сможешь проанализировать все объективно. Опасно поддаваться первому впечатлению. Нужно проявлять понимание. Наши партийные работники — люди, а не куклы. Не следует ожидать, что революция будет совершена абсолютно идеальными людьми.

— В партии нам нужно больше серьезных людей с высокой моралью, — сказал Паулу. — Я не очень верю в серьезную работу тех, кто несерьезен в личной жизни.

— Не с виторами мы сможем идти вперед, — поддержал Важ. — Нам нужно больше таких товарищей, как Сезариу, Сагарра, Энрикиш, больше простых, честных и преданных, и меньше безнравственных курильщиков.

Рамуш как раз в этот момент постукивал сигаретой по столу. В глазах у него появился агрессивный блеск, как будто Важ хотел задеть его этими словами. Однако выражение лица Важа было бесстрастным, и Рамуш не стал спрашивать, не намекает ли он на него.

— В конце концов, — сказал Рамуш нетерпеливым и раздраженным тоном, — мы обсуждаем не столько дело Витора, сколько всю нашу кадровую политику. Важно определить, должны ли мы действовать как ассоциация английских пуританок, следует ли нам оставаться замкнутыми сектантами или же принимать людей такими, каковы они есть, с их сложностями, недостатками, но также и с их достоинствами…

— Остается определить, каковы же эти достоинства…

Дискуссия оживилась. Решили продолжить до вечера и позвали Марию.

— Хорошая весть! — сказал ей Антониу. — Ты вот всегда жалуешься, что друзья находятся здесь мало времени. Сегодня они у тебя пробудут весь день. Они остаются на завтрак.

Все ожидали, что Мария примет новость с радостью. Было бы естественно, если бы она сказала что-нибудь вроде «ах, как хорошо, дружочки, какие вы милые». Но нет. Она явно смутилась и ничего не ответила.

— Ты как будто недовольна, — сказал Рамуш. — Уж не назначено ли у тебя свидание с твоим «женихом»? (Рамуш называл так бродягу с тех пор, как узнал о нем.)

— Нет, нет, я очень рада видеть вас здесь, — ответила Мария и, как бы опровергая эти слова, повернулась спиною к товарищам и внезапно вышла.

3

Придя на кухню, Мария повела себя странно. Казалось, она производит полицейский обыск, тщательный и торопливый. Она перерыла два выдвижных ящика, обшарила все закоулки, распаковала все, что было завернуто, перевернула кастрюли, корзину, ящик, и, когда кухня оказалась уже в полном беспорядке, она все еще с быстрыми и нервными движениями начала оглядывать все сызнова. Стоя на коленях на полу, она еще раз посмотрела под очагом, когда какой-то шорох заставил ее обернуться. Стоя у двери, с бесстрастным лицом и ясными, холодными глазами за нею наблюдал Важ.

— Ты здесь, друг? — сказала Мария удивленно. — Я не слышала, как ты вошел. Тебе что-нибудь надо?

Из четырех находившихся в доме товарищей ей меньше всего хотелось, чтобы именно Важ застал ее за этими приготовлениями, точно так же, как ей меньше всего хотелось бы жить и работать вместе с ним. Она чувствовала уважение к этому товарищу, но выражение его лица и строгие манеры внушали ей смешанное чувство боязни и стеснения.

Важ несколько мгновений молчал, оглядывая кухню спокойным взором. Потом напился воды, ибо за этим он и пришел сюда.

Мария заколебалась, глаза ее с длинными ресницами были устремлены на товарища, и внезапно, все еще стоя на коленях, она склонилась над скамьей, опустила голову на руки и разразилась рыданиями. Ей очень хотелось удержаться от плача, но чем больше усилий она предпринимала для этого, тем сильнее раздавались рыдания.

Мария догадывалась, что Важ стоит позади нее все в том же положении, с невозмутимым лицом и ясными глазами. Ни один из других товарищей не остался бы так стоять. У Антониу нашлось бы для нее ласковое слово; Паулу, возможно, остался бы молчаливым, но подошел бы и сел у ее ног на полу, а Рамуш — ах, если бы это был Рамуш, он бы давно уже погладил ее по плечу, вселяя уверенность. Мария чувствовала, однако, что любой из этих жестов других товарищей усилил бы ее волнение и вызвал бы еще более горькие рыдания, тогда как молчание и неподвижность Важа скоро отняли у нее всякое желание плакать. Она подняла лицо.

— Что случилось? — проговорил Важ, не тронувшись с места, будто он не присутствовал при приступе плача.

Мария утерла глаза рукой.

— Мне нечего дать вам поесть, — ответила она поспешно. — Я не рассчитывала, что вы останетесь на завтрак. У меня ничего нет в доме.

— Только-то и всего? — Голос Важа был столь же невозмутим, как и выражение его лица.

— У меня в самом деле ничего нет, друг мой. Даже картошки или риса. Все, что у меня осталось, — это дюжина соленых сардинок и четверть буханки хлеба. Что я вам дам поесть?

Спокойным шагом Важ подошел к Марии, свернувшейся клубочком на полу, и уселся на скамью.

— Так что же, ты не можешь пойти купить чего-нибудь?

— Купить? А где взять деньги? У меня осталось всего двенадцать тостанов до конца месяца. — И голос Марии прозвучал с негодованием и иронией, будто она хотела сказать: «Ты думаешь, я бы стала мучиться от того, что у меня нет продуктов, если бы я могла пойти купить? Ну что ж, восклицай теперь: «Только-то и всего?» Оставайся безразличным!»

— Ты меня еще не знаешь, — сказал Важ тем же голосом. — Я провел без завтраков много больше дней, чем ты можешь предположить. Одним днем больше, одним меньше для меня не имеет значения. Остальные товарищи скажут то же самое. Не волнуйся. Не стоит того. — И, поднявшись, он вернулся в рабочую комнату.

Мария оставалась в течение нескольких мгновений недвижимой, рассеянно взирая на беспорядок в кухне. Потом начала не спеша расставлять все по местам. Едва она приступила к этому, ее позвали.

— Мария! — То был голос Рамуша, звучавший очень весело. — Ты смотри-ка, — сказал он, когда она вошла. — У тебя, оказывается, есть лакомое блюдо, и ты хотела позволить нам уйти и не дать его попробовать.

— Не шути так, дружок, — прервала его Мария, — не будь таким жестоким.

— Кстати, я тоже люблю это блюдо, — сказал Паулу.

Покраснев от смущения, смотря поверх очков, он говорил серьезно, стремясь отвести всякое предположение, что он иронизирует. Желание утешить Марию было, однако, столь явным, что данная им высокая оценка соленых сардин никого не убедила.

— Давай рассказывай, — настаивал Рамуш, — перечисли все, что у тебя есть в доме.

— Одиннадцать маленьких соленых сардинок и четверть буханки хлеба. Ничего больше.

— Не думал, что мы так обедняли, — пробормотал смущенно Антониу. — Нет ли еще хотя бы доброго куска трески?

— Доброго куска?! — повторила Мария раздраженным тоном. — Ты же съел его вчера, и он тебе не показался слишком большим.

— Что еще у вас есть? — спросил Рамуш.

— Больше ничего, — повторила Мария. — Вернее сказать, есть какие-то остатки, о которых не стоит упоминать…

— Говори же все, говори! Или ты хочешь припрятать то, что получше?

— Пожалуйста, я тебе перечислю, — ответила Мария с легкой, беглой улыбкой. — У меня есть пара луковиц, кулек кукурузной муки и чуть-чуть растительного масла.

— Так ведь всего несколько дней назад мы купили пол-литра, — мрачно заметил Антониу.

Он был явно смущен выставленной напоказ убогостью в их доме.

— А соли у тебя нет? — спросил Рамуш, не обращая внимания на слова Антониу.

— Да, соль есть.

— Из всего этого получится банкет! Настоящий банкет! — расхохотался Рамуш.

— Научи меня, как это сделать, я не знаю. — И губы Марии задрожали.

— Договорились! Пойдем.

И он повел ее на кухню, где они стали шушукаться.

Странное дело! Тут были трое товарищей, они видели, что хозяева стеснены в средствах, и никто не предложил им свою помощь. Не менее странным было и то, что хозяева даже не удивились, когда им не предложили помочь. А дело было в том, что, хотя эти люди имели в кармане более чем достаточно денег для того, чтобы накормить всех, хотя у некоторых из них имелись при себе даже сравнительно крупные суммы, ни у кого не было ни тостана, который он мог бы назвать своим.

Рамуш и Мария вернулись немного погодя, очень оживленные. Мария порылась среди папок с бумагами и быстро спрятала что-то под передник. Теперь она улыбалась, и было такое впечатление, что она собирается вытворить что-то забавное.

Важ взялся за карандаш и повернулся к ней, прежде чем заговорить.

— Вопрос исчерпан, — сказал он спокойно. — Ты не оставишь нас ненадолго, чтобы мы продолжили работу?

4

На кухне Мария с головой ушла в приготовления. Вырезает причудливые кружева из разноцветной бумаги. Из двух алых листов делает салфетки по полметра длиной. Приготовляет из белой бумаги пять квадратов, по краям которых тщательно вырезает узоры. Отрывает пару досок от ящика из-под мыла, моет их и ставит просушить. На тарелку кладет полную горсть хвойных игл. И делает все это, тихонько напевая и поглядывая время от времени на стоящую на огне кастрюлю. Каждый раз, когда она поднимает крышку, клубы пара поднимаются к потолку и по дому разносится приятный запах соленой рыбы.

Когда Мария еще раз взглянула на сардинки, появился Рамуш. Он провел рукою по спине Марии, оперся подбородком на ее плечо и тоже склонился над кастрюлей.

— Ну как?

Было видно, однако, что сардины мало интересуют Рамуша.

Лицо его так близко, что ресницы касаются лица Марии каждый раз, когда он моргает. С горящими ушами, Мария не возражает, не отстраняется. Она ожидает, что будет так, как было в поезде в тот день, когда она с ним познакомилась, — рука товарища отпустит ее плечо, он возьмет ее за затылок и медленно повернет к себе ее голову. Ожидает снова увидеть соблазняющее, энергичное выражение его лица. Знает, что на этот раз не отодвинется от него и не вырвется резким движением.

— Ну как? — снова спросил Рамуш. — Готово?

— Почти, — полушепотом ответила Мария.

Рука Рамуша отпускает ее плечо. Сердце Марии часто бьется. «Сейчас? Сейчас?» Но нет. Рамуш оставляет ее с таким безразличием и уверенностью, как если бы он сказал воображаемой публике: «Вы дураки, что делаете поспешные выводы. Что особенного в том, что я положил руку на плечо подруги, чтобы заглянуть в кастрюлю?» И он подходит к столу посмотреть на доски, хвойные иглы, на узоры из бумаги.

— Ну что же, приступим?

Важ просматривает свои бумаги, в то время как Паулу и Антониу как будто чувствуют, что происходит на кухне. Антониу не выдерживает и идет посмотреть, что там, на кухне.

Мария услышала, однако, его шаги. Уперевшись в дверь, она просовывает нос через щель и не разрешает ему войти:

— Уходи, дружок. Мы сейчас подадим все, что приготовили для банкета.

— Ну так я тоже помогу! — говорит Антониу, лукаво улыбаясь.

— Нет, — упорствует Мария с неумолимым видом. — Нечего тебе здесь делать. Уходи, уходи, завтрак скоро будет готов.

— Ну дай же мне войти.

И так как Мария по-прежнему не соглашается впустить его, Антониу пытается открыть дверь силой.

С неожиданной энергией Мария захлопывает дверь, запирает ее на задвижку и смеется.

— Подожди, дружок, подожди, ожидание возбуждает аппетит.

Антониу еще раз толкает дверь, но не настаивает. Он возвращается в комнату и начинает с преувеличенным вниманием читать страницу текста, напечатанного на машинке.

5

Получилось замечательно. Первой вошла Мария, неся на досках, превращенных в подносы и ярко украшенных шелковой бумагой, пять искусно расставленных тарелок. Позади Марии шествовал Рамуш, обернувший голову большим полотенцем так, что он стал похож на шеф-повара. На вытянутой кверху руке он нес поднос с еще более яркими украшениями. Посреди него стояла единственная тарелка, ощетинившаяся столькими иглами, что ее можно было принять за дикобраза.

Взгляд Марии встретился со взглядом Антониу, который неторопливо поднял глаза от бумаг. Какой взгляд, святый боже! Сейчас это не был обычный веселый и лукавый взор живых глаз, окруженных морщинами, а грустный и обиженный, какого она никогда у него не видала.

На столе освободили место. Мария и Рамуш поставили подносы. Паулу смеялся своим детским смехом. Важ поддержал его, но не очень горячо. Антониу взглянул на тарелки.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Кукурузная каша и вареные сардины с натыканными иглами.

Завтрак прошел весело, несмотря на скудость угощения.

Рамуш снова осведомился о «женихе» Марии, и Антониу сообщил некоторые новости о нем и о женщине, продавшей им морковь. Женщина приходила снова, по-прежнему закутанная в шаль, сверкая темными живыми глазами. Быстро развернув шаль, она показала на этот раз огромного рыжего кролика и запросила за него тоже смехотворно низкую цену. Обрадовавшись, Мария собралась показать кролика Антониу, но женщина с большой неохотой позволила унести его в дом.

— Слишком дешево, — сказал Антониу. — Странная вообще эта женщина. Не покупай.

Бродяга тоже как-то зашел, выставляя напоказ крепкое тело, проглядывавшее через прорехи в одежде. Молча он предложил Марии отличный апельсин. Антониу тоже подошел к двери, но бродяга, делая вид, что не замечает его, продолжал упорно разглядывать Марию, как бы оценивая ее.

— Где вы это раздобыли? — спросила Мария.

Указав на видневшиеся вдали поля, бродяга сделал широкий шутливый жест:

— В своих владениях, сеньора.

И ушел с важным видом.

Антониу решил тогда как следует разузнать о женщине и о бродяге и с этой целью обратился к кровельщику, который привел его сюда, когда подыскивалась квартира. Тот встретил его радушно и повел поговорить в подвал; там он с негодованием рассказал, что эта женщина имеет дурную привычку воровать. У нее самой нет и кочана капусты.

— Я так и думал, — сказал Антониу, — поэтому отнесся с подозрением к низкой цене моркови.

Кровельщик ухмыльнулся.

— Отнесся с подозрением, а все-таки съел ее! — И он сказал это с таким упреком, будто морковь была украдена у него самого, не вырастившего ни единой морковки.

О бродяге он рассказал длинную историю. Тот иногда появлялся здесь и оставался некоторое время. Его прозвали Элваш, так как он говорил, что родом из Элваша, однако настоящее его имя было Дамиан. Он сидел в тюрьме, никто не знал за что, одни подозревали — за кражу, другие — за убийство. Его пытались расспрашивать, но ничего толком не добились. Элваш покупал газеты, прочитывал и пересказывал отдельные сообщения неграмотным крестьянам. Он писал им письма и делал для них кое-какие денежные расчеты. За эти мелкие услуги один давал ему из милосердия тарелку супа, другой — кусок хлеба, третий разрешал переночевать на сеновале. Элваш принимал эти подношения не как милостыню, а как заслуженную плату за труд. Хотя он и был оборванцем, не имеющим ни кола ни двора, все же внушал известное почтение.

— Он отнюдь не дурак, — заключил кровельщик. — Это человек образованный, но ему не повезло в жизни.

Бродяга не нравился Антониу главным образом из-за того, что постоянно находил предлог постучаться к Марии, дерзко поглядывал на нее и не обращал никакого внимания на него, Антониу.

— Не нравится мне, что этот тип вертится у твоего порога, — сказал Паулу, думая о долгих днях, когда Мария оставалась дома одна.

Если бы он получше знал Элваша, ему бы это понравилось еще меньше.

6

Во время завтрака, когда она стала пить воду, Мария сделала гримасу и поднесла руку к щеке. У нее снова заболел зуб. Рамуш стал рассказывать анекдоты на эту тему. Важ слушал, Антониу смеялся, да и Мария тоже улыбнулась. Только Паулу показывал, что раздражен ходом беседы, Когда Рамуш рассказывал очередной анекдот и громко рассмеялся, Паулу не выдержал:

— Шутками тут не поможешь, — сказал он. — Нужно лечить ее.

— Одного желания лечить недостаточно, старина. Нужно иметь условия, чтобы осуществить это.

Наконец послышался голос Паулу, слегка дрожащий, но уверенный:

— Когда по-настоящему хотят что-то сделать, то получается. Когда не хотят, появляются всякие оправдания.

— Ну тогда сделай ты! — сказал Рамуш резко.

Ответ Паулу был едва слышен, будто у него было сдавлено горло.

— Сделаю.

И Паулу предложил поехать домой к адвокату, с которым поддерживал связь.

— Это кто же? — прервал Рамуш. — Тот болтун?

— Увы, — сказал Важ, — он даже для этого не подходит.

— Возможно, подойдет, — возразил Паулу с удивительной уверенностью. И рассказал, что у него были долгие разговоры с адвокатом, который заявил, что, пожалуй, сможет заинтересовать и свою жену в деятельности партии. В последний раз адвокат, поглаживая свои вьющиеся волосы, сказал ему с самодовольным видом:

— Моя подруга, — и адвокат, желая произнести это слово вполне естественно, все же особо подчеркнул его, — моя подруга тоже хочет нам помочь. Если какому-либо товарищу понадобится воспользоваться нашим домом, чтобы пробыть в нем день или два или тем более просто переночевать, то он — к услугам партии.

Говоря это, адвокат внезапно нахмурился и нервно раздавил сигарету в пепельнице. Паулу не понял, отчего у него столь неожиданно появились признаки дурного настроения. Как мог он себе представить, что в памяти адвоката возник в этот момент Важ в коридоре конторы, когда тот с презрением повернулся к нему спиной, чтобы выйти в ночную темь, под дождь и ветер, после того как адвокат отказал ему в убежище?

— Ты сделал большое дело! — сказал Рамуш. Паулу в самом деле выполнил обещание, но все же голос Рамуша не стал мягче. — Адвоката ты уже привел к нам. Однако сапожника тебе привести не удалось. — Рамуш имел в виду товарища, который вот уже много месяцев обещал созвать собрание бюро, ко до сих пор не выполнил обещания.

Паулу взглянул на Рамуша поверх очков с обычной своей застенчивостью. Однако лицо его осветилось легкой улыбкой. Важ прочел в этой улыбке: «Еще посмотрим, товарищ».

7

Антониу появился зевая, в плохом настроении, так как не выспался. Он еще не пришел в себя после предыдущих бессонных ночей. За кухонным столом Мария читала и делала выписки. Поглощенная работой, она едва ответила на приветствие Антониу, пробормотав, не поднимая глаз, что-то неразборчивое. Антониу подождал несколько мгновений, но Мария продолжала заниматься своим делом, будто не замечая его присутствия.

— Мы что — сегодня не пьем кофе? — спросил Антониу.

— Что? — отозвалась Мария.

— Сегодня мы что, не будем есть?

— Минуточку, подожди минуточку, — сказала Мария, не замечая плохого настроения Антониу и не отрываясь от бумаг.

Антониу переждал «минуточку», но, так как Мария совершенно не торопилась уделить ему внимание, с недовольным видом вышел на задний двор. Он ожидал, что Мария позовет его или выйдет вслед за ним, чтобы спросить, что с ним такое — нездоровится или рассердился на нее. Он остался стоять у стены, грустно поглядывая на влажные поля, ничего там не замечая, ожидая лишь услышать из дома голос подруги или ее приближающиеся торопливые шаги. Но Мария не пришла поговорить с ним. Антониу в конце концов вернулся в дом и сел у стола.

— Так что же мы будем сегодня есть?

Тон был настолько дерзкий, что Мария наконец подняла глаза с длинными ресницами.

— Какой же ты несносный! Тебя что — укусил кто-нибудь или ты встал с левой ноги?

— Что мы будем сегодня есть? — повторил Антониу.

— Не беспокойся, дружочек, — ответила Мария. — Сейчас я тебе подам какао с гренками, на завтрак рыбу с луком и на обед жареную телятину. Подходит все это тебе?

Антониу понял, что был смешон, понял, насколько тон, которым он говорил, был несправедлив, однако не смог сдержаться.

Мария подала наконец кофе без хлеба. И предупредила, что на завтрак будет лишь немного асорды[2] и на обед кофе с кусочком хлеба. Она истратит на хлеб и кофе последние оставшиеся у нее гроши. На большее у нее не хватит. Неожиданно Антониу резко и горячо не согласился с тем, как она решила израсходовать деньги. Он сказал, что лучше было бы купить картошки. Что она могла бы приобрести два кило картофеля — им вернее можно было наесться.

— Возможно, ты прав, — сказала Мария. — Но что поделаешь? Сегодня последний день месяца, завтра мы сможем наконец взять деньги из нашей кассы.

— Иметь в кармане деньги и вместе с тем голодать — это же глупо, — возразил Антониу. — Мы могли бы взять авансом десять-двадцать эскудо из нашей зарплаты за будущий месяц.

— Как ты можешь так говорить? — возмутилась Мария. — Не ты ли сам предупреждал, что растраты на явочных квартирах недопустимы?

— Одно дело — правило, другое — схематизм. Схематизм всегда приводил к абсурду. Если ты позаимствуешь сегодня десять или двадцать эскудо из зарплаты будущего месяца, которую мы завтра же получим, то что в этом плохого? В будущем месяце съедим на двадцать эскудо меньше, вот и все.

— Как ты можешь так говорить, дружок? Как можешь ты делать то, что запрещаешь другим?

Антониу, резко пожав плечами, сказал язвительно и неприязненно:

— Товарищ Мария хочет теперь учить викария читать «Отче наш»…

Мария несколько мгновений молчала. Убрала посуду и снова уселась за стол со своими бумагами.

— Ты ответственный по дому, — сказала она наконец. — Поступай как знаешь, покупай и ешь что хочешь. Я же буду есть асорду и пить кофе. Мне этого достаточно.

Антониу не сказал больше ничего. Он встал рывком и удалился к себе в комнату.

Немного погодя Мария тоже направилась туда и открыла дверь. Антониу, лежа на кровати на спине с подложенными под голову руками, посмотрел на нее тем же взглядом, в точности тем же грустным и обиженным взглядом, который Мария увидела у него, когда появилась с Рамушем, неся соленые сардины. Она покачала головой и вышла, осторожно притворив за собою дверь.

8

Паулу подготовил почву. Антониу и Мария направились в контору адвоката. Тот пришел, торопясь, немного позже, с улыбкой предложил им стулья, сам уселся за письменный стол, откинулся назад, положил руки на стол, еще раз любезно улыбнулся.

— Надо немножко подождать. Моя подруга скоро придет сюда повидаться с вами.

— Нашли врача? — спросил Антониу.

— Пришлось продумать различные варианты, — начал адвокат размеренным голосом. — Здесь плохо с медициной. Кто может, лечится не тут, кто не может — не лечится ни тут, ни там. Я вам расскажу одну интересную историю. Лет пять назад мальчик Казалду Перейру полез за инжиром, упал с дерева и остался лежать, не в силах двинуться с места. Позвали доктора Сирилу, старик пришел. Это любопытный старец: носит сапоги, ходит с непокрытой головой и пьет воду из уличных колонок. — Адвокат остановился на мгновение, наблюдая за тем, какое впечатление производят его слова и его ирония. Видимо, он остался доволен собой, так как продолжал оживленно: — Доктор осмотрел мальчика и произнес приговор: «Надо его либо отправить в больницу, либо наложить лубки».

Адвокат улыбнулся, взглянул на свои аккуратные, наманикюренные ногти и собирался продолжать, когда дверь кабинета открылась и на пороге показалась стройная, изысканно одетая женщина, изящная фигура которой обрисовывалась под широким светлым жакетом. Входя, она бросила на гостей быстрый, любопытствующий и несколько дерзкий взгляд. Потом торопливыми, мелкими шагами, постукивая девятисантиметровыми каблуками, подошла к столу и остановилась, сделав пируэт, походивший на цирковой.

— Можем отправляться, — сказала она с решительным видом.

Адвокат, несколько опечаленный оттого, что не смог закончить свою историю, стал торжественно знакомить:

— Наши товарищи… моя подруга. — Эти выражения звучали как-то не очень естественно и даже принужденно.

Мария встала и протянула руку. Жена адвоката быстро подала ей свою нежную, с накрашенными ногтями холеную руку, тряхнула ею, отчего на руке зазвенели металлические браслеты.

— Очень приятно! — И она посмотрела на Марию, задержав немного взгляд на ее старомодных и поношенных туфлях.

Неловко вытянув руки вдоль туловища, Мария, в своем стареньком, плохо сшитом черном жакетике, густо покраснела. Тогда жена адвоката сделала снова полуоборот на высоких каблуках и, распахнув свой светлый жакет, как бы невзначай выставила напоказ яркий шерстяной свитер, на котором поблескивало ожерелье.

— Я еще не сказала тебе, — заявила она ни к селу ни к городу, обращаясь к мужу. — Я только что была у Бебе. У нее как раз случилась беда. Представляешь, она додумалась налить бензин в радиатор! — И она громко и музыкально рассмеялась, показывая белоснежные зубы.

Адвокат и Антониу тоже рассмеялись. Мария пришла в замешательство и смутилась. Она почувствовала, что смеются, пожалуй, не столько над историей с бензином, налитым вместо воды, сколько над нею, Марией, над тем, как она нескладно держится, над выражением ее лица, искаженного из-за зубной боли, над ее поношенным платьем, над ее плохо ухоженной рукой, которой она боязливо и неуверенно пожала руку жене адвоката.

Они приготовились выйти, однако прежде «подруга» адвоката раскрыла объемистую кожаную сумочку, порылась в ней, вытащила тонкий зеленый платочек, от которого распространился сильный аромат духов, поднесла его к носу, вдохнула, снова спрятала платочек и закрыла сумочку с металлическим треском, который показался Марии похожим на шум при захлопывании ворот фермы за спиной бедняка.

9

Это был низенький, пухлый человечек с редкими сальными волосами, будто приклеенными к голове, с широким, странно приплюснутым лицом, как бы прижатым к стеклу. Находились люди.

утверждавшие, что он похож на борова английской породы. Но ведь боровы не носят очков, а зубной врач страховой кассы пользовался ими. Он носил очки без оправы, такие, что придают человеку умный, интеллигентный вид (по крайней мере, так считают те, кто их носит). Безусловно, именно это обстоятельство сыграло роль при выборе им фасона очков С такими очками, с университетской трубкой, да еще при том, что один брат у него священник, а другой — чиновник, зубной врач занимал совершенно независимое положение. Досаждали ему только сплетницы.

Они болтали, например, что он страшный грязнуля. Что после лечения пациента моет инструменты в тазу с помощью маленькой щетки для ногтей; что эта щетка служит ему для всех надобностей и, в частности, для того, чтобы вычищать кровь и гной из тазов в перевязочной медпункта. Так злословили сплетницы. Но стоит ли верить им? Возможно ли, что зубной врач страховой кассы, брат священника и чиновника, член Национального союза, моет инструменты такой щеткой и затем без всякой дезинфекции сует их в рот следующему пациенту? Сплетни, конечно. Сплетни и месть. И уж если говорить о мести, то справедливо будет признать, что для этого имелись основания. Потому что, если случалось, что завязывалась беседа среди пациентов, толпящихся у дверей медпункта, то он не пропускал ничего мимо ушей, хотя и не прерывал работы. Обратив к двери кабинета свое приплюснутое лицо с глазками, расширенными толстыми стеклами, он продолжал проводить лечение на ощупь. Исследовал, продувал, колол, сверлил, скоблил, выдалбливал, ковырял, расчищал зуб до тех пор, пока рев пациента не пресекал его рассеянность. Вот за такое садистское лечение ему и хотели бы отомстить эти несчастные, которых он мучил.

Конечно, все было иначе в тех редких случаях, когда в зубоврачебном кабинете появлялась персона, принадлежащая к местной верхушке. Тогда, раскачиваясь своим полным туловищем, оживленный и улыбающийся, он был весь внимание, любезность, применял лекарства на спирту, дезинфицирующие средства, новокаин. Ловко орудовал инструментами, отставив в сторону мизинец, руки его летали как перышки.

Марии повезло, что она отправилась к нему с женой адвоката, и дантист — конечно, не ради нее самой, но, во всяком случае, с пользой для нее — лечил старательно. Он позаботился прокалить инструменты на пламени спиртовки и удалил у нее зуб всего лишь после дюжины раскачиваний и дюжины рывков. Отлично!

В то время как доктор производил удаление зуба, жена адвоката стояла, наблюдая, у двери. С покровительственным и снисходительным видом она представила Марию как дочь одного сельского арендатора. Ну как могло быть иначе, если Мария так плохо одета? Мария поняла, что это было лучшей формой не вызывать у врача удивления, но неизвестно почему это раздражало и огорчало ее. Время от времени жена адвоката позванивала металлическими браслетами или хихикала без всякого повода. Это злило Марию еще больше.

Когда дантист закончил работу, жена адвоката эффектным жестом открыла свою большую сумку из блестящей кожи и протянула банкнот кончиками пальцев, захлопнув сумку с сильным металлическим треском. «Я здесь для того, чтобы оказать покровительство бедной дочери моего арендатора, — казалось, говорила она своим жестом. — Как видите, я важная и щедрая особа». Прополоскав рот теплым лиловатым дезинфицирующим раствором, Мария почувствовала себя пристыженной. Почему? Почему? Разве эта женщина не помогла ей? Разве не рисковала она своей свободой, приведя ее сюда? Разве не было полезным для безопасности то объяснение, которое она дала? Да, все это так, но горечь и стеснение Марии были выше ее воли.

Дантист дал сдачу. Снова зазвенели браслеты и раздался треск сумки. Доктор склонился в поклоне и изобразил на своем приплюснутом лице улыбку столь же сальную, как и его волосы. Обе женщины направились к выходу.

На улице жена адвоката остановила ее перед одной витриной:

— Красивые чулки, не правда ли?

Марии они показались роскошными: прозрачные, легкие, серовато-коричневого матового цвета.

— Пожалуй, неплохие, — ответила она и покраснела до ушей, потому что, как ей самой показалось, придала этим словам неестественно безразличный тон.

Вошли в магазин. Снова послышался звон браслетов и треск замка сумки — жена адвоката купила чулки.

«Неужели эта женщина будет думать только о себе и своих глупостях?» — с неприязнью подумала Мария.

10

Никогда Мария не видела такой красивой столовой. Бледно-желтая мебель без полировки. Прозрачные светлые занавески со скромными цветочками. Маленькие стулья с соломенными сиденьями и спинками. Две картины. И стол! Тарелки, салфетки, все такое изысканное! И сколько приборов, сколько бокалов и рюмок! Собранных в группы и выстроенных в ряд. Зачем столько? Все такое красивое и блестящее! Среди расставленного на столе фарфора особо обращали на себя внимание коричневые горшочки с белой каймой. Как хорошо бы подошел один из них в качестве вазы для цветов на ящике из-под мыла, который служил теперь ночным столиком в ее убогой комнате!

Жена адвоката, как только пришла с улицы, переоделась в кружевную кофточку, в которой лучше выделялся ее упругий пышный бюст. Браслеты продолжали звенеть при малейшем ее жесте. Адвокат с улыбкой деликатно предложил гостям пройти вперед. Антониу тоже улыбался и держался галантно — дал пройти сначала жене адвоката, слегка поклонившись при этом, что неприятно удивило Марию.

Зубная боль прошла. Осталось лишь легкое неприятное ощущение во рту и запах дезинфицирующего лекарства. Возвращаясь от дантиста, еще по дороге к дому адвоката, Мария подумала, что способна съесть три-четыре тарелки супа. Тем более богатейший обед, который, наверное, будет им подан. Сейчас, однако, ослепленная убранством этой столовой, она не могла сказать, голодна или нет.

Уселись за стол. Служанка в белом переднике принесла дымящуюся суповую миску, из которой хозяйка дома налила всем коричневого густого бульона, издававшего легкий рыбный запах. Ошеломленная обстановкой, Мария едва заметила этот запах. В данный момент для нее самой важной проблемой было догадаться, какой из трех ложек следует есть бульон.

— Вы не хотите? — спросила любезным и решительным голосом хозяйка дома.

И протянула Марии один из этих коричневых горшочков с белой полоской. Мария поблагодарила и снова покраснела. Она на знала ни что делать с горшочком, ни что в нем было. Что это за маленькие белые кубики и для чего они предназначаются, она не могла сказать. Хозяйка дома еще раз пришла ей на помощь.

— Не хотите ли положить немного в суп?

Стесненная, Мария еще раз поблагодарила и приготовилась положить себе. Но чем? Смущенная, она взяла кончиками пальцев несколько этих белых кубиков (это оказался поджаренный хлеб) и бросила их в суп. О несчастье! Она сделала это так неловко, что у нее упали на чистую скатерть четыре-пять кубиков, которые, как представила себе Мария, наверное, оставили на скатерти пятна.

— Так мало? — сказала хозяйка, будто не заметив беды.

Мария вежливо отказалась взять еще, чувствуя, что у нее от замешательства навертываются слезы на глаза.

— Послушай! — сказала внезапно хозяйка громким и резким голосом, обращаясь к мужу. — Ты знаешь, что эта сумасшедшая, твоя сестра, поехала в Лиссабон? — И она расхохоталась, будто поездка свояченицы в Лиссабон была очень смешной затеей.

Возможно, что в этом заключалось нечто смешное, но Мария почувствовала, что смех (подобный тому, что раздался в кабинете, когда рассказывалась история о некой Бебе) относится к ней, Марии, и что сейчас он был вызван ее незнанием, как держать себя за столом, ее неловкостью с белыми кубиками. Она покраснела, и ей стало стыдно до слез, обед стал превращаться для нее в мучение. Ей захотелось как можно скорее очутиться далеко отсюда.

Хозяева дома и Антониу будто ничего не замечали. Они разговаривали и оживленно смеялись. Говорили о вещах, которых Мария не понимала, употребляли слова, которые (возможно, из-за крайнего замешательства) были непонятны, и все трое выглядели совершенно счастливыми от своей болтовни. Из всего происходившего ее, в сущности, больше всего оскорбляло поведение Антониу. С тех пор как он переступил порог дома адвоката, Антониу стал казаться ей иным. Из-за того, как он себя держал, из-за выражений, которые употреблял, из-за манеры постукивать сигаретой по ногтю большого пальца левой руки, из-за его улыбки, из-за манерного тона, которым он говорил с хозяевами дома, он казался ей совершенно отличным от того Антониу, которого она до сих пор знала: простого и компанейского Антониу из скромной явочной квартиры; сейчас он выглядел таким же, совершенно таким же, как адвокат и его жена. Мария вспомнила, что Антониу в свое время был студентом, что он происходит из семьи, подобной этой, возможно, даже более богатой, и это сейчас еще больше усилило ее огорчение.

Служанка пришла убрать суповые тарелки. Затем внесла жаркое на ярком блюде, с салатом, мелко нарезанной морковью и красной редиской, которой была придана форма цветка. Все в этом обеде казалось Марии унижающим и оскорбляющим ее. Она плохо вслушивалась в беседу. В какой-то момент хозяйка, оторвавшись на несколько мгновений от разговора, быстро сказала ей тоном, который показался Марии не то покровительственным, не то насмешливым: «Ешьте, ешьте!» Но как могла она положить себе еду, благополучно донеся с блюда на тарелку (как, она видела, делают другие) ложки с бесконечными яствами, с жареным картофелем, сухие ломтики которого убегали как живые, с тонкими макаронами, расползающимися и угрожающими свалиться в любой момент на скатерть? Ах, с каким сожалением вспоминала она в эти мгновения о скромнейшем своем доме! Как сожалела она о бедных обедах, об убогих соленых сардинах, которые ела с Рамушем, Антониу, Важем, такими простыми, такими искренними товарищами!

Адвокат с улыбкой налил ей вино из графина.

— Не бойтесь, это вино дамское.

Служанка вернулась, взяла тарелки и приборы, принесла новое блюдо (что это было, Мария нипочем не могла бы сказать), поставила тарелки и положила другие приборы, принесла сладкое, фрукты, кофе и конфеты. В воздухе распространился сладковатый запах пирожных и фруктов.

Наконец все встали из-за стола, и Антониу с Марией вскоре стали собираться. Когда они уже стояли, оживленный разговор между адвокатом, его женой и Антониу еще продолжался. Мария чувствовала себя лишней, не знала, куда девать руки. Они уже простились, когда жена адвоката эффектным жестом дотронулась двумя пальцами до лба.

— Ой, минуточку, минуточку! — И, стуча высокими каблуками, она вышла из комнаты.

Тут же вернулась и протянула Марии сверток.

— Это сувенир. Простите.

Мария сразу узнала сверток с чулками и покраснела от смущения. Поняла в этот момент, что ее суждение тогда перед витриной было несправедливым. И все же она только потому не отвергла подарок, что не знала, в каких выражениях это сделать. Жена адвоката подошла и, положив ей руки на плечи, звонко чмокнула ее в обе щеки, не касаясь их, впрочем, губами, чтобы не запачкать губной помадой.

Мария и Антониу вышли.

Долгое время они шагали, почти не разговаривая. Антониу выглядел рассеянным, Мария грустной. Они пошли сесть на поезд на ту же маленькую станцию, с которой Мария уехала с Рамушем в тот день, когда перешла в подполье. Придя на станцию, они уселись в грязном зале ожидания.

— Антониу, — обратилась внезапно Мария, — не купишь ли ты хлеба и кусок сыра? Я ужасно голодна.

— Голодна?

— Да, давай купим немного сыра. Теперь мы уже можем это сделать. Сегодня первый день месяца.

— Но неужели ты голодна?

Да, она испытывала голод. Несмотря на лишения последних недель, Мария из-за смущения и робости едва притронулась к этому богатому обеду в доме адвоката. Ни адвокат, ни его жена, ни сам Антониу не заметили, что она почти ничего не клала себе на тарелку, а то, что положила, почти целиком оставила несъеденным. Только один человек заметил это, только один человек понял, в чем дело, — служанка. Но она получила от хозяев строгий наказ не вступать в разговор с гостями.

11

Они сошли на той же платформе, что и тогда с Рамушем, в тот день, когда она перешла на подпольную работу. Но сейчас все стало отличным от того, что сохранилось у нее в памяти! Сейчас было не то грустное утро с бледным, вязким туманом, который окутывал все. Сейчас был светлый вечер, дул свежий ветерок, и эвкалипты вдоль железнодорожного полотна радостно тянулись к небу.

Сошли с шоссе и направились по пустынным тропинкам. Только местами замечали крестьян, работавших в поле. Тот или иной крестьянин прерывал на мгновение работу и издали провожал их вопрошающим взглядом.

Мария была в хорошем настроении, все время посмеиваясь над тем, что они видели по дороге: над скучающим осликом, торопливо убегающей маленькой ящерицей без хвоста, тонкой вереницей красных муравьев, одиноко стоящим тихим сосновым леском, стайкой дерзких воробьев. Время от времени она брала товарища под руку, и так они шагали, беседуя с довольным видом.

Уже недалеко от дома, выйдя снова на дорогу, они увидели вдали фигуру Элваша. Одетый в лохмотья, он, как всегда, выставлял напоказ волосатую грудь, и было заметно, что он наслаждался свежим ветром, обдувавшим тело. Проходя мимо, Антониу поздоровался с ним:

— Добрый день, сеньор Дамиан.

Это выглядело почти смешно. Ведь все звали его Элвашем, он сам называл себя так. Когда Антониу в свое время спросил его подлинное имя (которое он, впрочем, знал), то с трудом мог вообразить себе, что когда-либо будет обращаться к нему так.

— Добрый день, сеньор Лемуш, — ответил тот с высокомерием (Лемуш было имя, под которым Антониу жил здесь). Ответил он, адресуясь к Антониу, но смотрел на Марию, причем весьма нагло.

— Ах, дружок, как смешно ты к нему сейчас обратился!

И она повисла на руке товарища, заливаясь смехом. Антониу тоже рассмеялся, лукаво косясь на нее.

Придя домой, Антониу стал приводить в порядок бумаги. Но у него ничего толком не получалось. Внимание его ежеминутно отвлекалось к Марии. «Зачем ждать? — думал он. — Зачем ждать? Возможно, конечно, она не влюблена в меня (а впрочем, кто знает?). Но я наверняка ей симпатичен, и ей нравится быть со мной. Я прекрасно читаю это в ее глазах и в жестах». И Антониу припомнил, как часто она в последнее время, разговаривая с ним, касается его плеча, берет под руку, поправляет ему галстук или воротничок и даже иногда прижимается к нему. «Не робей, — говорил себе Антониу. — Что тебе еще нужно, чтобы убедить себя в том, что она тебя принимает, кто знает, может быть, ты уже нравишься ей?» Потом разве не факт, что они будут жить вместе целью годы? Разве он не свободен и она не свободна? Они наверняка будут счастливы. Зачем же ждать?

Антониу размышлял таким образом, Мария смеялась в коридоре. У нее не было в привычке смеяться, когда она бывала одна. Удивленный, Антониу напряг слух. Глубокая тишина воцарилась во всем доме. Потом Мария рассмеялась, на этот раз около двери. Антониу приготовился пойти взглянуть, но тут услышал непривычный стук каблуков, и Мария вошла. Короткими шажками, постукивая по полу высокими каблуками и слегка раскачиваясь, она подражала жене адвоката.

— Ну как? — спросила она, указывая на новые чулки, которые надела.

И, едва шевельнув ногами, она сделала полный оборот, передразнивая пируэт, который жена адвоката совершила около письменного стола мужа. С какой грациозностью Мария проделала это!

В одно мгновение Антониу поднялся, подошел к Марии, схватил ее за плечи и стал жадно целовать. Мария не стала резко отбиваться от него. Она просто уперлась ему в грудь и отталкивала его, почти мягко, но неизменно отталкивала. Антониу ожидал, что ее руки ослабеют, что Мария ответит на его поцелуй. Но она теперь еще более решительно отстранялась от его поцелуев. На мгновение Антониу отвел лицо, чтобы увидеть Марию. Глаза ее были широко открыты и как бы изучали его. В них не читалось ни возбуждения, ни отвращения, ни злости. Руки Марии упирались теперь несколько сильнее, и голос ее прозвучал порицающе, но все же он был таким же бесстрастным, как и взгляд.

— Э нет, друг мой. Будь благоразумен.

Вечером у них состоялся долгий разговор, путаный и трудный. Антониу настаивал, чтобы Мария стала его возлюбленной, уверяя, что он влюблен в нее (а он был влюблен значительно сильнее, чем сам предполагал), и, охваченный внезапным красноречием, стал приводить бесчисленные доводы. Потом, натолкнувшись на упорный отказ Марии, стал задавать ей вопросы, настаивал, чтобы она объяснила, почему не хочет согласиться. Мария терпеливо слушала его, возможно, даже с некоторым любопытством. Но на задаваемый им неоднократно вопрос «почему» она неизменно отвечала: «потому что нет».

На следующее утро Антониу вышел раздраженный и неразговорчивый. Принялся со рвением за работу. Ему надо было подготовить отчет, он должен его представить через несколько дней.

Вошла Мария и оторвала его от работы; в руках у нее были туфли.

— Видишь, во что они превратились? — спросила она. — У нас сейчас начало месяца. Хорошо бы их отдать в починку — от вчерашних долгих хождений каблуки сносились почти наполовину. Если мы не отдадим их починить, то, когда нам понадобится выйти, мне нечего будет надеть. У меня нет другой обуви.

Антониу смотрел на нее с неопределенным, сухим выражением лица, как бы размышляя о чем-то постороннем.

— Не у одной тебя нет обуви. Все женщины жалуются на то же самое. Только на днях Рамуш говорил, что подруга ходит босая.

— Чья подруга? — спросила Мария.

— Рамуша, чья же еще? — Он смотрел на нее изучающим взором, с холодным лукавством в глазах.

Мария взяла туфли и ушла, ничего не сказав. Антониу закурил сигарету, несколько раз жадно затянулся и со злостью скомкал бумагу.

— Не то, — пробормотал он, как бы в оправдание. — Надо переделать заново.

Немного погодя Мария вошла снова. Села за стол, положив перед собою книгу и сбоку от нее бумагу, начала молча заниматься.

— Непонятно, почему ты со мной не разговариваешь, — выпалил Антониу несколько мгновений спустя. — Ведь я, кажется, не сделал тебе ничего плохого.

Мария подняла глаза от работы и взглянула на него с укором.

— Ты можешь сдать туфли в починку, — продолжал Антониу. — Я не сказал тебе, что не согласен.

Мария пожала плечами и продолжала заниматься.

Антониу, однако, не был удовлетворен. Он перебирал бумаги, начал было читать, потом писать, бросил то и другое и в конце концов вышел из комнаты, насвистывая. Эта история об отсутствии обуви у подруги Рамуша была им целиком вымышлена. Рамуш не говорил ничего такого, а Антониу понятия не имел, есть ли у Рамуша подруга.

ГЛАВА VII

1

Как-то солнечным утром женщина с мельницы появилась, запыхавшись, в Вали да Эгуа. Она поднялась по дорожке чуть не бегом, отдуваясь и махая руками. Едва женщина остановилась перед первыми домами, сразу же собралось несколько соседок.

— Они идут в лес Элиаша, — сообщила она, запыхавшись.

Две женщины помогли ей присесть на мшистых камнях и поднесли кружку воды.

Прошло несколько минут, коренастый человек в надвинутой по самые уши выгоревшей шляпе торопливо прошел с обеспокоенным видом в сторону мельницы. Они видели, как он шагает, и следили за ним с озабоченным видом.

— Несчастье свалилось на него, — сказала одна из женщин. — Теперь оно коснется всех. Начали они с леса Элиаша. За ним последуют и другие.

В этот день Мануэл Рату получил ряд сведений. Началось нападение корпорации на окрестные сосновые леса. Сам Валадиньяш, уже действовавший в бору Элиаша, нагло угрожал крестьянам.

С наступлением вечера Мануэл Рату вернулся домой и в то время, как на очаге варился бульон, поговорил с женой и дочерью. Нельзя терять времени. Они должны немедленно распространить листовку. Эта листовка призывала крестьян собраться в тот же день в Алдейе ду Мату, чтобы выступить против клеймения и рубки сосновых лесов. На следующий день будет уже поздно.

— Отец, — спросила Изабел, краснея, — я тоже пойду?

— Пойдешь.

— А мать?

— Мать?

Черные глаза Жуаны живо блестели при красном свете племени. Худое лицо ее казалось сейчас красивее, моложе и так походило на лицо Изабел.

— Твоя мать тоже пойдет, — твердо ответил Мануэл Рату.

За едою они наметили выйти поздно вечером, когда все в поселке уже будут спать. Оживили огонь в очаге, подложив сухие поленья, и уселись вокруг, чтобы скоротать время.

— Я бы хотела, чтобы меня арестовали… — сказала неожиданно Изабел, нарушив тишину, говоря как бы сама с собой.

— Что за дурочка эта девчонка, — заметила Жуана.

Мануэл Рату подгреб к огню несколько отскочивших угольков.

— Отец, — настаивала Изабел, — если бы меня арестовали и я держалась бы стойко, то могла бы я вступить в партию?

— Ты вступишь в нее и без ареста, — ответил Мануэл Рату. Поднявшись, он открыл дверь и вышел.

Мануэл прислонился к стене дома, и дочь подошла к нему. Сумерки уже сгустились, хотя над горизонтом еще виднелась узкая бледная полоска заката. Ясный и тихий воздух стал прохладным. В одном из домов со скрипом открылся в вечернем сумраке освещенный прямоугольник двери. Какая-то фигура заслонила его на мгновение, потом прямоугольник снова стал виден, затем его заняла другая фигура.

Шум выплеснутой воды, плохо различимый женский голос, стук деревянных башмаков по каменным ступеням. Наконец освещенный прямоугольник показался еще раз, и черная, тихая ночь окутала все вокруг.

Мануэл Рату и Изабел вернулись в дом. Мануэл устроился на скамеечке, а Изабел присела на корточки около матери. Так они и оставались, молчаливые, дремлющие при тусклом свете очага, пока Жуана не уснула. Хотя Изабел и старалась противиться сну, однако под конец тоже задремала, положив голову на плечо матери. С мрачным, хмурым лицом Мануэл Рату продолжал водить палочкой, неустанно подгребая к огню отскочившие угольки. Время от времени он бросал ветку или сучок и наблюдал, как огонь охватывает сухие дрова. Так тянулось время. Потом он встал, взглянул на жену и дочь и вышел, осторожно закрыв за собою дверь.

2

Похолодало. Рассовав по карманам пачки листовок, Мануэл Рату зашагал по полям и лескам, пока не выбрался на песчаную дорогу, которая еле виднелась в темноте. Дальше он остановился, осторожно укрепил листовку на ветке куста и тут же вернулся на дорогу. Миновав лес, остановился перед уединенным домиком на лужайке среди деревьев. Положил листовку на ступеньку и, чтобы бумагу не сдуло ветром, прижал ее камнем, заранее подобранным на дороге. Следуя по межам огородов, обходя небольшие лужи, которые ночью походили на какие-то ямы, Мануэл Рату остановился перед решетчатой калиткой, светлое дерево которой было издали видно в темноте. Он стал прикреплять листовку, собака беспокойно зарычала.

Мануэл Рату кончил прикреплять бумагу и отступил в ночной мрак. Лай собаки стал громче, видимо, она перепрыгнула через ограду. Заскрипела дверь. Кто-то вглядывался в темноту. Мануэл Рату отступил еще дальше в глубь леса.

Собака не успокоилась, но Мануэл Рату сумел быстро уйти. Наконец он выбрался в оливковую рощу, которую пересек прямо в направлении к своему дому. Когда он подходил к двери, вдали еще слышался громкий лай собаки.

Изабел проснулась вскоре же после того, как отец вышел из дома. Обнаружив его отсутствие, она предположила, что он направился в спальню. Подождала несколько мгновений, прислушиваясь, пытаясь уловить какой-либо шум, свидетельствующий о присутствии отца в соседней комнате. Ничего не услышав, она вскочила и позвала шепотом:

— Отец!

Подбежала к выходу и выскочила из дома.

— Отец! — повторила она тихим голосом, который ясно и тревожно раздался в спокойной и холодной ночи. — Отец! — еще раз повторила она, и ее согревшееся у очага тело охватила дрожь.

Она вернулась внутрь дома. Мать все еще спала, и Изабел снова пристроилась к ней, негодующая и разочарованная. Как это возможно, что отец поступил так? Как возможно, что, пообещав взять ее с собой, он тем не менее оставил ее заснувшей и ушел один? Она могла ожидать чего угодно, только не этого. От всех, кроме отца. Что теперь делать? Разбудить мать и лечь обеим спать? В сущности, что им сейчас делать здесь, у очага? Но нет, она не могла разбудить мать. У нее не хватит мужества сказать ей, что отец обманул их и отправился один разносить листовки. Ей было стыдно за отца, за мать, за себя. Слабое пламя очага замирало, пока не остался лишь тусклый свет углей. Подавляя желание заплакать, остро переживая каждую минуту ожидания, Изабел настроилась провести тут всю ночь. Много позднее она услышала шаги снаружи и, не двинувшись с места, распознала во тьме очертания фигуры отца, появившегося у двери. Как он будет оправдываться? Какое даст объяснение? Она притворилась спящей. Почувствовала, что отец приближается, подходит к ним. Затем рука отца коснулась ее виска, и вслед за тем он осторожно похлопал ее по лицу. Слова Мануэла Рату, сказанные серьезным и размеренным голосом, заставили беспокойно забиться ее сердце.

— Изабел, пошли!

2

Снаружи они остановились на мгновение у двери. Мануэл Рату до этого ходил размещать листовки у отдаленных домов, а сейчас он вернулся, чтобы с женою и дочерью распространить их в самой Вали да Эгуа. Спотыкаясь на неровной земле оливковой рощи и петляя между деревьями, они добрались до последнего дома, стоявшего в укромном месте. Здесь, возле зарослей колючих кустарников, они остановились, прижавшись друг к другу, напрягая слух и широко открыв глаза, угадывая то, чего не могли рассмотреть.

— Иди, — прошептал Мануэл Рату и передал Изабел листовку.

Девушка взяла бумагу неуверенной рукой и пропала во мраке.

Мануэл с женой остались вдвоем, еще крепче прижавшись друг к другу, тщетно пытаясь следить взором за дочерью. Дверь была в каких-нибудь десяти шагах, но Изабел что-то задерживалась с возвращением. Что она там делает? Их напугал донесшийся откуда-то треск дерева и внезапный порыв ветра. Затем наступила тишина. Неужели что-нибудь случилось? Но вот наконец фигура девушки возникла как из-под земли. Сдерживая учащенное дыхание, Изабел подошла и снова прижалась к родителям, вглядываясь в темноту.

Проскользнув среди деревьев и каменных оград, они остановились снова. Теперь виднелось массивное пятно другого дома, расположенного в некотором удалении от дороги, такого спокойного и тихого, что можно было подумать — там никто не живет.

Наступила очередь Жуаны. Она взяла воззвание и направилась к усадьбе. Пройдя через дворик, обогнув заросли кустарника и спотыкаясь о дрова, разбросанные на земле, она увидела впереди, всего в нескольких шагах, очертания каменных ступеней. Как раз в этот момент у нее хрустнула под ногами сухая ветка. Жуана замерла. Не проснулись ли обитатели дома? Не выйдет ли хозяин проверить, что тут такое? Она подождала некоторое время, показавшееся ей вечностью. Представила себе, как будет выглядеть перед взором человека, который стал бы вглядываться с порога дома и целиться из охотничьего ружья. Внезапно она решилась и, сделав несколько шагов, достигла каменных ступеней. Но ей не повезло. Она задела ногой за валявшуюся жестяную банку, которая резко и громко загремела. Теперь уже оставалось только отступать, не теряя времени, и она решительными движениями постаралась просунуть бумагу под дверь. То ли из-за того, что она нервничала, то ли потому, что щель под дверью была слишком узкой, не сразу удалось засунуть листовку. Жуана старалась делать это тихо, но при каждом движении песок на ступенях шуршал и слышался хруст подсовываемой под дверь бумаги.

Изнутри донесся шепот женщины, потом серьезный, рассудительный голос мужчины, затем снова голос женщины, теперь уже более громкий. Жуана сделала еще одну попытку, и листовка наконец пролезла в щель. Тогда она поднялась, пересекла двор и побежала на дорогу.

Так они обошли почти все домики деревни. Поочередно подкладывали листовки под двери. Оставались лишь три дома на окраине селения. К одному из них они решили не подходить, так как большой сторожевой пес, наводивший страх на нищих, наверняка бы поднял тревогу. Следующий дом достался Изабел. Дом этот был скрыт за соснами, очертания крыши просматривались неясно на окружающем темном фоне. Фасад дома был загорожен кучами навоза и наваленными дровами. Трудно было продвигаться без шума и не спотыкаясь, так как вся земля перед домом была к тому же покрыта ветками и сучьями. Медленно, нащупывая ногой почву перед каждым шагом и пробираясь между грудами дров, Изабел подходила к дому. Внезапно какая-то птица резко вспорхнула у самых ее ног и с громким шелестом крыльев скрылась в темноте. Изабел испуганно вскрикнула. Пес у соседнего дома поднял громкий лай. Она еще не успела подумать, следует ли ей все же подсунуть листовку под дверь, как Мануэл Рату и Жуана уже подбежали к ней. Мануэл Рату взял ее ласково за руку и увел.

Они снова пересекли оливковую рощу, чтобы вернуться домой.

Открыли дверь и все трое остались у порога. Мануэлу Рату еще надо было идти распространять листовки в отдаленном селении Алдейа ду Мату и в хуторах вокруг него. Вернется он только на рассвете. Мануэл приблизил лицо к лицу жены и почувствовал прикосновение ее нежных губ. Потом прижался к лицу дочери, ощутил ее ледяной носик и заметил, что она делает усилия, чтобы не рассмеяться. Рассовал хорошенько по карманам пачку листовок и вышел на дорогу. Камни трещали под ногами. Жена и дочь остались у двери, вглядываясь в ночную темь и прислушиваясь к его удаляющимся тяжелым шагам на неровной дороге, пока он не исчез вдали. Только тогда они вошли в дом и заперли за собою дверь, стараясь не шуметь.

4

Как бы подпрыгивая на огромном жернове, поля с деревьями окружают идущий поезд.

Поезд пошел тише. Уже показался большой барак, возле которого Мануэл Рату познакомил его с Зе Казалинью. С недовольным видом Мануэл Рату остановился тогда на пороге, завидев Зе Кавалинью. В берете, сдвинутом на затылок, со стаканом в руке, тот разговаривал с хозяином таверны.

Встретившись взором с товарищем, Зе Кавалинью проницательно поглядел на него. Он слишком хорошо знал мнение, которое составил о нем Мануэл Рату, и ему было досадно, что тот застал его выпивающим. Колебание было, однако, недолгим. Он осушил стакан и вышел из таверны. Около бетонной ограды, идущей вдоль железнодорожного полотна, они присоединились к Паулу. В нескольких шагах от них Изабел с головой, обрамленной дугою кос, смотрела с улыбкой на группу. Это было там, как раз там, в том месте разрушенной ограды, где виднелся пролом.

Там же через несколько дней он вручил им листовки.

Вагон, в котором ехал Паулу, был последним в составе и остановился, не доехав до платформы. Паулу с трудом спрыгнул с высокой подножки.

Нагруженные корзинами и мешками, пассажиры шли маленькими группами по направлению к выходу. Как раз напротив Паулу хромая женщина тащила тяжелую корзину. Внимание Паулу сосредоточилось на мгновение на походке женщины, а затем он устремил взгляд на видневшийся впереди выход из вокзала.

Происходило что-то ненормальное. Хотя пассажиров было немного, они почему-то останавливались и толпились около дверей. Патруль Республиканской национальной гвардии в касках и с карабинами высматривал кого-то, в то время как одна из женщин, слегка в стороне, раздраженно размахивала руками.

«Кого-то ищут», — подумал Паулу. Перед ним ковыляла хромая женщина. Еще двое пассажиров остановились около выходных дверей. Паулу находился уже в нескольких шагах оттуда, когда почувствовал, как кто-то крепко схватил его за руку.

Зе Кавалинью как-то неестественно и принужденно улыбался:

— Привет, коллега! В чем же главное зло? Надо это выяснить, чтобы устранить сомнения.

Паулу не понял, что Зе Кавалинью хотел сказать этими словами.

— Иди, взгляни своими глазами, и тогда ты составишь себе представление, — продолжал железнодорожник, принужденно рассмеявшись, и заставил Паулу повернуть назад и дойти до багажного склада.

Не понимая причину такого поведения товарища, Паулу последовал за ним. Зе Кавалинью вошел с ним в здание, провел его между грудами ящиков и пакетов, и они вышли вместе на станционную площадь, обращенную в сторону деревни. Паулу, бегло взглянув, заметил, что около выходных дверей вокзала находится еще один патруль Республиканской национальной гвардии.

Торопливым шагом железнодорожник провел его вдоль бетонной ограды и, обогнув барак, пробрался через груды досок. Только тогда он остановился.

Став перед Паулу, он схватил его за руки и пристально посмотрел на него. Ничего иронического и веселого сейчас не было в выражении его лица. С влажными глазами, как бы внезапно постаревший, он трижды намеревался заговорить и трижды замолкал, кусая дрожавшие губы. Берет, легкомысленно сдвинутый на затылок, еще контрастнее подчеркивал волнение на его худощавом лице. Кусая губы, он покачал несколько раз головой — это походило на нервный тик. Наконец ему удалось заговорить. И то, что он рассказал, сделало Паулу таким грустным, каким он себя еще никогда не чувствовал.

5

Упали первые спиленные деревья. Они клонились сначала медленно, как бы колеблясь, затем валились быстро, ломая по пути сучья, пока не сминали свои кроны о землю, покрытую хвоей. Лежащие, огромные, они казались трупами гигантов, скошенных картечью. Холодный ветерок разносил по лесу треск ломаемых сучьев, и глухой грохот падения каждого дерева заглушал на мгновения скрежет пил. Затем снова там и тут слышались пилы — то были островки шума в мертвой тишине сосновых лесов.

Валадиньяш и его помощник в блузе расхаживали взад и вперед, из стороны в сторону, ставя на коре избранных ими деревьев клеймо смертного приговора. Оба они были в хорошем настроении и время от времени пересмеивались. Но тут произошло неожиданное. Они заслышали шаги в лесу и сразу же оказались окруженными крестьянами — мужчинами и женщинами, которые остановились в нескольких шагах от них. Заметив их колебание, Валадиньяш не потерял самообладания.

— Добрый день, друзья! — сказал он с иронией, как бы не догадываясь, зачем они пришли.

Бросив, однако, взгляд вокруг и оценив противников, он почувствовал себя тревожно. Стоявший немного впереди товарищей высокий худой крестьянин с белокурой бородой смотрел на него с озадаченным и неопределенным выражением лица. На нем была широкая, свободная рубашка навыпуск, в огромной, нервной руке, покрытой рыжеватыми волосами, крестьянин держал топор. Валадиньяш сразу узнал в этом человеке хозяина леса, в котором они находились.

— Пришли посмотреть и поучиться? — продолжал он тем же тоном. — Это нетрудно, я научу.

И, как учитель, который выходит к доске, чтобы объяснить упражнение, он подошел к сосне и нанес удар.

Тут же он услышал позади себя хриплый неторопливый голос:

— Оставь, не смей трогать!

Валадиньяш бросил быстрый взгляд на крестьянина, затем в течение нескольких мгновений глядел на синюю блузку, обтягивающую упругую грудь какой-то девушки, подошел к другой сосне и нанес новый удар.

Едва он это сделал, как почувствовал, что его рука стиснута длинными костистыми пальцами, и увидел рядом с собой неподвижное лицо крестьянина с белокурой бородой.

— Ты уже срубил у меня другую, — сказал крестьянин тем же хриплым и размеренным голосом. — Эту не трогай, мошенник.

Валадиньяш хотел было улыбнуться и обратить все в шутку. Но взгляд его переметнулся на другую костистую руку с рыжеватыми волосами, которая сжимала топорище. Поискав вокруг себя помощника в блузе, он не нашел его. Напряг слух и с удивлением не услышал работу пильщиков. И только тогда осознал положение Вокруг раздался хохот.

— Так что ж ты не научишь? — спросила девушка звонким голосом.

Осторожно, не желая вызвать удар топором, Валадиньяш попытался освободиться от костистой руки. Крестьянин отпустил его. Валадиньяш живо выскользнул. Ему дали пройти. И он бы ушел прочь без осложнений, если бы не его тщеславие. Валадиньяш, должностное лицо корпорации, обладавший широкими полномочиями и наводивший страх на крестьян, всемогущий представитель власти, решавший судьбу десятков тысяч сосен, уверенный в своей силе, не согласился бежать побитым. Отойдя на несколько шагов, он обернулся и с разъяренным лицом бросил непристойную угрозу.

Он увидел, как одна из женщин нагнулась и вслед за тем рядом с ним упала сухая сосновая шишка, несколько раз подпрыгнув на мягкой хвое. Тут же другие шишки посыпались на него сзади. Одна, здоровая и тяжелая, ударила его по руке.

— Так что ж ты не научишь? — настойчиво спросила девушка тем же звонким голосом.

Валадиньяш повернулся и стал быстро уходить, когда одна точно нацеленная шишка сбила с него шляпу.

— Береги голову! — закричал кто-то из мужчин.

Валадиньяш снова обернулся среди раскатов хохота. Смутно видел повернувшихся к нему крестьян, синюю блузку, руку, бросающую шишку, крестьянина с белокурой бородой, стоящего с суровым видом. Быстро соразмерив расстояние, он понял, что упавшая шляпа ближе к крестьянам, чем к нему. Сделал было быстрое движение, чтобы повернуть назад и подобрать шляпу. Но тут одна из шишек, ударившая с силой по плечу, остановила его. Тогда он повернулся и обратился в бегство.

— Береги голову! — еще кричали ему.

И холодный ветерок разнес по лесу новые раскаты смеха.

Один из крестьян подошел к шляпе и отшвырнул ее пинком. Красивая зеленая шляпа Валадиньяша, купленная несколько дней назад за девяносто эскудо, взлетела в воздух и упала в нескольких метрах. Крестьянин преследовал ее с яростью, несколько раз ударил ногой, раздавил и успокоился, лишь увидев ее превращенной в тряпку.

6

К полудню положение оставалось тем же. Рассеянные по лесу группы крестьян и лесорубы, одни сидя, другие стоя, спокойно разговаривали. Лесорубы не вернулись на работу, но по указанию уполномоченного остались на своих местах, ожидая распоряжений. Мануэл Рату пытался убедить их бросить совсем эту работу и уйти. Однако они боялись потерять заработок и остались с пристыженным видом, — у них не хватало мужества присоединиться к борьбе крестьян.

— Пока это здесь кончилось, дети мои, — сказала одна старуха лесорубам. — Они получили взбучку и уже не вернутся.

Один из пильщиков, худой, рябой от оспы, покачал головой:

— Ошибаешься, матушка. Вернутся, и не одни.

Пильщик оказался прав. Немного погодя появился помощник Баладиньяша с двумя солдатами национальной гвардии в касках и с висящими на шее карабинами. Они остановились на некотором расстоянии от крестьян. Затем помощник Валадиньяша огляделся, чтобы выбрать деревья, подошел к стройной сосне, взял клеймо и несколькими точными ударами срезал кору, обнажив полосу желтого блестящего дерева. Глухие удары разнеслись по лесу угрожающим эхом, заставив смолкнуть разговоры.

В расстегнутой блузе, помощник Валадиньяша походил на безумного. Он клеймил сосны одну за другой, без разбора, хотя, будучи профессиональным лесорубом, машинально метил те, что получше. Чувствуя себя под покровительством солдат, он уже почти убедил себя в том, что ничто не помешает ему действовать нагло, но тут снова увидел себя окруженным крестьянами, ругавшими его последними словами. Отыскав глазами солдат, он заметил, что те не очень склонны вмешиваться.

— Дайте же человеку работать, — вяло сказал один из них. — Приказ есть приказ, мы должны его выполнять.

Но, говоря так, он не выказывал никакого намерения применить силу. Напарник же его, с бледным, невыразительным лицом, выглядел гораздо более заинтересованным глазеть на крепкую грудь девушки в синей блузке, чем помогать человеку из корпорации. Помощнику Валадиньяша пришлось остановиться. Но на его лице не читалось ни разочарования, ни поражения. Со злобной улыбкой он пригрозил:

— Ну, ждите взбучки!

Долго ждать не пришлось.

7

Приведенные Валадиньяшем солдаты прошли через лес и быстро выстроились в линию перед крестьянами. В их действиях не было видно колебания и безразличия, как у двух первых солдат. Расставив ноги, в надвинутых на лоб касках, опоясанные патронташами, с карабинами в руках, они выставляли напоказ силу, решимость и грубость. И странная вещь! Хотя солдаты гвардии и не выбираются по физиономиям, но все они почему-то обладают злобными, хамскими лицами. Даже и те двое, что появились здесь вначале и показали себя сговорчивыми и мягкими, теперь, войдя в состав отряда, обрели такое же неприятное выражение.

Под покровительством гвардии Валадиньяш с помощником расхаживали из стороны в сторону, и вскоре раздался скрежет пил и резкий стук топоров. Одна сосна упала, ломая по пути сучья. Потом другая.

Элегантный в своей складно пошитой форме, с тонкими чертами лица, лейтенант держал в руках автомат. Пронзительным и суровым голосом он скомандовал:

— Ра-зой-тись!

Медленно шагая, солдаты наступали с оружием наперевес. Крестьяне неторопливо отходили, пока не были рассеяны на маленькие группы. Они уныло глядели издали на работы. У лейтенанта появилась на лице торжествующая улыбка, солдаты повесили карабины на шею и разделились, став там и тут, близ лесорубов и клеймовщиков. Пришедший в себя Валадиньяш снова посмеивался, бросал на крестьян насмешливые взгляды и обращался к лейтенанту с шутками. Слишком элегантный в этой среде, лейтенант наблюдал за работами без интереса. Он медленно шагал с рассеянным видом, как бы разгуливая от нечего делать по своим владениям. Под мерный шум пил и стук топоров он думал, несомненно, о других вещах.

Громкие голоса вывели его из рассеянности. Взглянув в направлении, откуда послышался шум, он с удивлением увидел в сотне метров крестьян, опять собравшихся в компактную массу. Пилы умолкли в этом участке леса. Собрав солдат, лейтенант поспешил туда. Толпа крестьян двигалась сначала неуверенно, но постепенно стала обретать решительность, и снова друг перед другом выстроились шеренга солдат с оружием наготове и широкий полукруг мужчин и женщин, стоявших молча и с каким-то торжественным видом.

— Что же, останемся так? — прозвучал звонкий девичий голос.

Полукруг сузился и стал медленно охватывать гвардию.

— Прекратите это! — сказал человек с хмурым выражением лица и черными усами, выступивший сейчас на пару шагов перед остальными. Неподалеку лесорубы, видимо также вовлеченные в конфликт, перестали пилить.

Черными глазками, искрящимися на мальчишеском лице, лейтенант всматривался в лица, фигуры, одежды. И неотразимо привлекали его внимание грациозная фигурка и хорошенькое лицо улыбающейся девушки с косами.

Холодный ветерок мягко раскачивал купола сосен на фоне голубого, светлого неба. Внезапно грохот раздался в воздухе и разнесся по лесу.

Тра-тра-тра-тра-тра-тра-тра!

Крики. Потом мертвая тишина. За несколько секунд все преобразилось. Людской полукруг распался. Перезарядив карабины, солдаты остановились, нацеливая оружие в разные стороны. Как дерево, сваленное бурей, суровый крестьянин с белокурой бородой лежал, пригвожденный к земле. Другой крестьянин прижимал руку к своей окровавленной рубашке. Мальчонка с трудом поддерживал дородную женщину в черном, которая стояла на коленях, схватившись за живот, и тихо стонала. Парализованные ужасом, Мануэл Рату и Жуана смотрели на землю. У их ног лежала распростертая ничком, мертвая Изабел.

8

На похороны Изабел на отдаленном кладбище собралось все население окрестных сел. Впереди, поднятый руками шести чередовавшихся мужчин, следовал бедный деревянный гроб, обитый белой материей. Народ потребовал держать его открытым. Лицо Изабел было едва видно под цветами. Разрастаясь за счет маленьких групп, поджидавших процессию на тропинках и дорогах, печальный кортеж следовал по тихим полям. По прибытии в деревню, где находилось кладбище, вереницы с трудом бредущих женщин, закутанных в большие платки, мужчин с непокрытой головой и детей всех возрастов, шедших вместе с родителями, растянулись на многие сотни метров. Ни гвардия, ни полиция не появились, и все прошло без инцидентов. По окончании похорон на улицах и в тавернах образовались небольшие группы, с сокрушенным видом обсуждавшие события. Потом народ вернулся в деревни, как пришел из них, и ночь, тяжелая и горестная, опустилась на сотни домашних очагов.

В последующие дни люди из корпорации не возвращались в лес, и жизнь на полях снова потекла по своему обычному руслу. Только выражение лиц стало более замкнутым и нигде не слышно было смеха. Молва утверждала, что будут произведены аресты, но дни проходили, а ничего такого не случилось.

Однако неделю спустя на дороге к Вали да Эгуа появились трое неизвестных. Подошли к мельнице.

Так же как когда Важ прошел там в первый раз, в доме послышался плач ребенка, и, как тогда, вышла открыть дверь крепкая смуглая женщина. Тут же между косяком двери и юбками матери появился любопытствующий ребенок с голым животом.

— Не можете ли, сеньора, указать, где живет Мануэл Рату?

Женщина продолжала стоять молча, внимательно разглядывая незнакомцев. Это были трое мужчин, только одетые получше, чем обычно в этих местах. Возможно, это друзья Мануэла Рату, разыскивающие его, чтобы выразить соболезнование. Возможно. Но, сама не зная почему, женщина прикинулась глухой. Людям пришлось повторить вопрос громче.

— А! — удивилась женщина, выигрывая время. И, указав неверное направление, добавила: — Идите все время прямо. — И как только люди исчезли за первым поворотом, она схватила сынишку и побежала, запыхавшись, в Вали да Эгуа — так, как она поступила за несколько дней до этого, чтобы предупредить о рубке деревьев в сосновом бору Элиаша.

На следующий день трое мужчин вернулись. Они обвинили ее в том, что она их обманула, дабы дать Мануэлу Рату время скрыться, и приказали ей идти с ними. Она продолжала притворяться глухой и вступила в пререкания.

— Не понимаю я этих ваших разговоров. Вы, сеньоры, не спрашивали ни про какого Рату. Вы узнавали, где дорога в деревне Алдейа ду Мату, я вам ее указала. Люди слышат каждый на свой лад!

Двое мужчин взглянули на третьего, и тот рассмеялся, показав желтые длинные, как у лошади, зубы.

— Заткнись и собирайся…

Женщина прикинулась непонимающей, сдвинула платок на затылок и продолжала протестовать:

— Что вам, в конце концов, нужно? Вы спрашивали про Алдейю ду Мату, я вам указала дорогу. Что вам еще надо? Вы думаете, я боюсь, потому что я женщина и сейчас тут одна? Не боюсь я вас, мошенников! Убирайтесь отсюда подобру-поздорову!

Выражение их лиц ожесточилось.

— Довольно трепаться, — сказал тот, с лошадиными зубами. — Складывай узел, и марш!

— Аааа! — воскликнула женщина, показывая, что она наконец поняла, что от нее хотят. — Если нет гвардии в этих местах, то, вы думаете, можно делать что угодно… Идти с вами? Чтобы я пошла с вами? — И, угрожающе расхохотавшись, она стала громко вопить. Ее крики подняли тревогу в долине.

Она обозвала их ворами, грабителями, бродягами, карманниками, мошенниками, жуликами, проходимцами и контрабандистами. Пригрозила, что они будут избиты дубиной, порезаны серпом и заколоты вилами.

Удивленно переглянувшись, мужчины попытались успокоить ее, но на каждое их слово или жест она отвечала громким криком и жестикулировала еще более отчаянным образом. Поскольку они не имели прямого распоряжения забрать ее и поскольку они заключили, что женщина даже не знает, с кем говорит, три субъекта под конец оставили ее. Когда они отошли на некоторое расстояние, тот, что с лошадиными зубами, вздохнул с облегчением:

— Вот скотина!

Женщина продолжала кричать, пока они не скрылись из виду. И только тогда она замолчала и, взяв ребенка и заправив волосы под платок, свободно, широко улыбнулась.

9

Паулу сидит за столом. Смотрит на бумагу. Толстыми, неуклюжими пальцами сжимает ручку. Сидит так уже давно, но ему не удается ни писать, ни думать.

Все, что рассказал ему Зе Кавалинью, пронеслось у него в голове в горьких, беспорядочных и путаных мыслях. Отчетливым был лишь один образ: изящная фигурка Изабел, лицо, обрамленное дугою кос, чистая и доверчивая улыбка. И он видит Изабел, шагающую в лесу; это было, когда Важ познакомил его с ней. Видит ее, наблюдающую иронически его первую встречу с Зе Кавалинью около бетонной ограды у железнодорожного полотна. Видит ее, когда он раздавал сало с кукурузным хлебом, и она скрывала улыбку, прячась за плечом матери, пока не разразилась безудержным смехом. И слышит певучий голос Жуаны: «Она сумасшедшая, эта девчонка». Эти образы сейчас для него столь мучительны, что Паулу трясет головой, стремясь избавиться от них, он делает тщетные усилия, чтобы сосредоточиться и писать.

Он будет писать статью «Победа мелких владельцев сосновых боров». Да, будет писать «победа» и напишет правильно. Но почему этот удар? Почему Изабел? Почему такая высокая ценз победы? И рука Паулу, начавшая писать, опять остановилась, и снова перед взором Паулу возникла эта изящная, стройная фигурка, это улыбающееся лицо: «Я ведь уже взрослая, я ваш товарищ. Можете полностью положиться на меня». И так же или еще мучительнее перед ним возникли образы Мануэла Рату и Жуаны, глядящих на дочь с гордостью и любовью. А теперь… О, несчастные, несчастные!

Рита входит осторожно. Смотрит на Паулу и, против обыкновения, ничего не требует. Она подходит к нему тихонько и ждет. Паулу проводит рукой по головке малышки, и тогда та потихоньку говорит:

— Милый братик.

Паулу отодвигает стул от стола, сажает Риту на колени и легонько опирается подбородком на ее затылок.

— Милый братик, — повторяет Рита ласково и нежно.

Паулу хочет что-то сказать, но это ему не удается. Затуманенные глаза перестают видеть, губы вздрагивают, и он изо всех сил старается не разрыдаться.

ГЛАВА VIII

1

По своей обычной привычке Витор подпирает кулаком подбородок, медленно выпуская при этом дым. Как всегда, иронически поглядывает то на одного, то на другого. В выражении его лица не заметно ни нетерпения, ни беспокойства.

Это, однако, не успокаивает Важа. Чем больше он вспоминает сцену у порога кафе, чем больше вспоминает, как вели себя Витор и незнакомец, тем больше приходит к убеждению, что они были там не случайно и что Витор указал тому на него, а потом оба быстро и одновременно отвели глаза. Он не мог ошибиться, наверняка они говорили о нем. «Ты думаешь, я это не заметил, но посмотрим вскоре, как ты будешь выворачиваться», — подумал он.

Однако едва они сели, Витор сказал ему:

— Ты должен быть осторожнее с посещениями города, дружище. Твое присутствие уже становится заметным. — Он равнодушно выпустил клуб дыма от сигареты, прежде чем продолжить. — Как-то раз я видел, как ты проходил с велосипедом в руке, и меня спросили, знаю ли я, кто ты такой.

— Кто тебя спросил? — вспыхнул Важ.

Он устремил на него строгий взгляд.

Не меняя позы, Витор выпустил новый клуб дыма.

— Это Мейрелиш. Вы все его знаете, — сказал он спокойно, обращаясь к товарищам. — Неплохой человек. Досадно то, что Важа уже заметили.

— Да, это неплохой человек, — подтвердил Сезариу.

Маркиш делал над собой усилия, чтобы не вмешаться. Недоверие, которое сквозило в быстром вопросе Важа, не ускользнуло от него.

— Не надо принимать сучья за змей, — заметил он раздраженно. — Если вы будете делать все совершенно натурально, то ничего не случится.

Важ сдержался и замолчал. Он почувствовал, что еще раз Витор ускользает у него между пальцев. Эта поспешность заговорить о том случае сразу же в начале заседания, показалась Важу свидетельством не уверенности и спокойствия, а расчета. Объяснение Витора еще больше усилило его подозрения.

По окончании заседания он дал Витору и Маркишу уйти, поговорил отдельно с Сезариу и Афонсу. Тот и другой подтвердили, что Мейрелиш человек неплохой. Афонсу знал его хорошо, он даже был другом их семьи. За исключением Важа, никто не поставил под сомнение его честность.

Неожиданно Важ спросил:

— А кто вам сказал, что это был Мейрелиш?

— Витор сказал, — ответили одновременно Афонсу и Сезариу.

Важ не отступил, он предложил, чтобы Афонсу узнал у Мейрелиша, был ли у него разговор с Витором. Афонсу, державшийся с самого начала заседания рассеянно, причем мысли его витали далеко, выразил несогласие. Он считал сомнение чрезмерным и расследование ненужным.

— Будет выглядеть странно, — заметил он. — Если я заговорю об этом, он сразу же заключит, что есть связь между мною и Витором, и ему нетрудно будет догадаться, что дело касается партийной работы.

— Я тоже не вижу в этом необходимости, — мягко поддержал Сезариу.

Важ не сдавался. Ладно, пусть Афонсу не говорит ему о беседе с Витором. Но спросит хотя бы, знает ли он его. Или пусть скажет, что видел Мейрелиша в тот день у дверей кафе.

Но и товарищи стояли на своем. Афонсу нетерпеливо сказал, что ему кажется неправильным говорить об этом в отсутствие Витора.

— Речь идет о безопасности партии и о революционной бдительности, — настаивал Важ холодным тоном.

Афонсу кончил тем, что кивнул головой; не потому, что он был согласен, но потому, что спор слишком затянулся, а он с нетерпением дожидался окончания заседания, чтобы потолковать с Важем наедине о своем деле. Наверное, товарищ принес ему ответ.

— Ну так как? — спросил он наконец, слегка побледнев.

Важ решил, что Афонсу все еще говорит о Виторе.

— Итак, решено, — ответил тот сурово. — Поговори с Мейрелишем и потом расскажешь результат.

— Я не о том, — прервал его Афонсу. — Как насчет моего дела?

— Сейчас поговорим о нем, — сказал Важ.

И после того как он узнал от Афонсу, что тог наконец передал Сагарре связь с самой многочисленной крестьянской организацией, контролируемой районным комитетом, он сообщил ему, что получено согласие на переход его в кадры партийных работников. Он назвал даже точную дату.

«Почему же он ждал до сих пор, чтобы сказать мне все это в двух словах? — спрашивал себя Афонсу. — Или он не понимает, что это означает для меня?»

— Ты слушаешь невнимательно, — сказал Важ после того, как несколько раз повторил, где будет место встречи и как попасть туда.

Мог ли Афонсу слушать внимательно? В этот момент он видел черные глаза, смотрящие на него сквозь густые ресницы, видел Марию, быстро убегающую в дом отца после расставания.

— Извини, товарищ, повтори, — пробормотал он.

Назначив встречу, Важ приготовился уйти.

— Мне бы хотелось поговорить еще с тобою, — сказал Афонсу.

— Это важно и срочно? — спросил Важ.

— Важно и срочно? — повторил Афонсу. — Ну что ж, давай отложим…

— Я уже опаздываю, дружище, — оправдался Важ. — Мне приходится распроститься с тобой.

2

Важ посоветовал ему ехать автобусом. Афонсу счел, что удобнее будет поездом. Поэтому он и прибыл слишком рано. В соответствии с тем, как ему рекомендовали, он сдал свой чемоданчик на хранение в одну из таверн поселка. Потом, не зная, что делать, мысленно оправдываясь, что всегда лучше прийти раньше, чем позже, побрел потихоньку к месту встречи.

Нет никого, кто ни разу в жизни не пришел с опозданием туда, куда ему не хотелось бы опаздывать. И тогда самая короткая вынужденная задержка в пути вызывает гнетущее беспокойство, раздражение, страдание. Тот, кто приходит заранее, испытывает полное спокойствие. Заблаговременный приход позволяет отдохнуть, это полезно для здоровья, успокаивает нервы.

Философствуя таким образом, Афонсу пришел задолго до назначенного часа к источнику, который указал ему Важ, и решил пока прогуляться по дороге.

Внезапно, взглянув на проселочную дорогу, он встретился взглядом с двумя людьми, которые внимательно за ним наблюдали. Один высокий, в очках, элегантно одетый. У другого, среднего роста, были черные блестящие волосы, похожие на воронье крыло, и пронизывающие глазки, прикрытые густыми бровями. Люди были явно не из этих краев, и их присутствие в таком пустынном месте, их поведение, взгляды, выражавшие недоверие и недружелюбность, не могли не вызвать подозрений.

Афонсу увидел впереди, на обочине дороги, блестевший на солнце автомобиль зеленоватого цвета. Человек в темных очках вышел из него, взглянул внимательно на Афонсу и ушел в кусты. Охваченный тревогой, Афонсу подошел к машине, заглянув внутрь и внимательно прочитал прикрепленную к щитку визитную карточку.

В нескольких сотнях метров дальше он присел у обочины, и ему показалось, что в кустах прячутся двое и смотрят в его сторону. Затем они, однако, быстро исчезли.

Когда, по его расчетам, было уже пора, он поднялся и отправился назад. Зеленоватой машины уже не было. Два незнакомца тоже исчезли. Подойдя к источнику, он напился и немного подождал. В конце концов появился Важ.

— Ты, товарищ, пришел даже раньше времени, — сказал он.

— Лучше не задерживаться здесь, — заметил Афонсу. — Я видел там, подальше, кое-что странное. — И он рассказал про двух типов на проселочной дороге и о машине с каким-то человеком в темных очках.

У него не было, однако, времени дать себе отчет в возникших подозрениях. На повороте дороги появился человек и направился к ним твердым и решительным шагом. Афонсу узнал его: это был незнакомец с черными блестящими волосами, которого он видел вместе с элегантным человеком на проселочной дороге. Значит, это тоже их товарищ! Однако взгляд, который тот бросил на него из-под густых бровей, был по-прежнему недоверчивым и недружелюбным. Важ представил его: товарищ Фиалью, который станет руководить работой Афонсу и контролировать ее.

Фиалью не стал терять время. Спросил Афонсу, каким транспортом он воспользовался, почему не приехал на автобусе, что он разнюхивал в этих местах у источника более чем за час до встречи. Он говорил сухо, бросая как камни новые вопросы после каждого ответа Афонсу. Когда он счел для себя все выясненным, то обратился к Важу с замечанием, которое процедил сквозь зубы:

— Начинает он плохо…

После своей первой встречи с подпольным партийным работником у Афонсу был повод почувствовать себя обескураженным этим приемом. Серьезные, строгие, Важ и Фиалью казались двумя судьями. «Долг товарищей, — подумал Афонсу, — не осуждать, а помогать». Кроме того, бывает зло, которое оборачивается добром. Потому что, возможно, Фиалью не заметил бы зеленоватого автомобиля с типом в темных очках. Как знать, не за ним ли следили? Он рассказал тогда о машине и назвал имя, которое прочел на визитной карточке.

Фиалью и Важ переглянулись и не высказали мнения по этому поводу.

— Плохо начинаешь, товарищ, — сухо повторил Фиалью.

3

Афонсу поговорил с Мейрелишем. Подозрения Важа подтвердились. Мейрелиш не знал Витора, никогда не говорил с ним и никак не мог быть в тот день у дверей кафе по той простой причине, что в этот период в течение двух недель находился в отъезде.

Важ с бесстрастным видом слушал отчет Афонсу. Но в его нежелании выяснять какие-либо подробности угадывалось, что выводы им сделаны и решение принято. «Теперь уж не ускользнешь, Виторчик! — зло подумал Важ. — Ни Маркиш, ни Рамуш, ни другие покровители не спасут тебя от разоблачения».

Удовлетворенный информацией, Важ остановился около развалившейся каменной ограды и протянул руку Афонсу.

— До свидания, дружище.

Афонсу казался удивленным, почти встревоженным таким неожиданным прощанием. Он решил, что, как только перейдет на подпольную работу, попросит встречи с Марией. Перед ее уходом в подполье он действовал по-мальчишески. Теперь же он не хотел терять ни одного дня.

— Мне нужно поговорить с тобой по одному важному делу, — сказал он решительно. — Я задержу тебя ненадолго.

— Мы еще встретимся, чтобы дать тебе указания о распространении прессы, — сказал Важ. — Больше мне не о чем говорить с тобой. Все вопросы, которые ты захочешь поставить перед партией, обсудишь с Фиалью.

И, не заметив нетерпеливого жеста Афонсу, хотевшего задержать его, он крепко пожал руку Фиалью, перепрыгнул через камни разрушенной ограды и скрылся.

Быстрыми шагами Фиалью шел впереди, указывая дорогу. Тропинка между глинистой, покрытой кустами куманики почвой и засеянным полем была столь узкой, что не давала возможности идти двоим рядом. Расстроенный, опечаленный, Афонсу шагал вслед товарищу. Он обратил внимание на его решительную, энергичную и эластичную походку, которая напоминала тигриную. И явственно почувствовал, что ему будет предельно трудно поставить вопрос о Марии перед этим фактически незнакомым товарищем, почти наверняка не имеющим никакого представления о его просьбе. Еще раз Афонсу почувствовал, что партийная машина проходит поверх человеческих проблем, относится к ним с пренебрежением под предлогом приоритета стоящих перед партией задач, подавляет, подчиняет себе, старается подогнать под определенные схемы сложную личность человека. Он видел нежные глаза Марии, ощущал настоятельную необходимость побывать у нее, верил, что и она испытывает к нему те же чувства, а тут партийная машина вставала между ними, препятствуя счастью.

Он был так поглощен своими мыслями, что не заметил, как они пришли в поселок.

— Где ты оставил чемодан? — спросил внезапно Фиалью.

Они условились встретиться через полчаса и разошлись. Афонсу пошел за чемоданом в таверну. Чемодан был небольшим, но уже метров через двести у него устала рука. Он присел отдохнуть.

В назначенный час Фиалью появился также с чемоданом в руке.

Через километр, после того как он несколько раз перекладывал чемодан из руки в руку, Афонсу остановился и поставил его на землю. Ему снова понадобилось немного отдохнуть.

Фиалью тоже остановился, не сделав никакого замечания. Но чтобы показать, что остановка не могла быть долгой, он не поставил свой чемодан, а остался стоять с ним напротив Афонсу.

— Он у меня тяжелый… — стал оправдываться последний.

Фиалью бросил на Афонсу быстрый взгляд из-под черных бровей.

— Хочешь, поменяемся?

Афонсу улыбнулся и, так как чувствовал себя усталым, согласился. Тут же обнаружил шутку. Чемодан Фиалью был как будто налит свинцом!

— Пресса… — объяснил Фиалью с естественным видом.

И, как бы не заметив усталости Афонсу, он взял его чемодан, несравненно более легкий, и пошел дальше.

Обозленный на товарища, Афонсу не захотел показаться слабым. Но через сотню метров, обливаясь потом, побагровев и задыхаясь, он вынужден был сдаться.

— Не могу… — простонал он.

Фиалью, схватив оба чемодана, зашагал с тем же твердым и непринужденным видом. Лишь вытянутые, напряженные руки выдавали его усилие.

Афонсу шел следом, ожидая, что в какой-то момент Фиалью остановится, чтобы отдохнуть или отдать один из чемоданов. Теперь Афонсу мстил за шутку. Наконец когда он решил, что Фиалью уже хорошо наказан, то ускорил шаг и поравнялся с ним, решив взять свой чемодан.

— О чем ты хотел поговорить с Важем?

— Это останется на потом, — ответил Афонсу.

И, заключив, что Фиалью фанфарон, он ничего не предложил ему и продолжал идти, размахивая руками.

4

Хотя он продолжал нести оба чемодана и не терял решительности в походке, Фиалью явно замедлил теперь шаг. «Придется тебе опустить их на землю», — подумал Афонсу. После того как товарищ так с ним обошелся, он почувствовал некоторую радость, видя, что тот устал.

Как будто угадывая его мысли, Фиалью объяснил:

— Что толку ожидать на станции. Поезд в десять, у нас времени больше чем достаточно, — и замедлил шаг.

Когда они дошли до первых домов деревни, он остановился, передал Афонсу его чемодан и, вытащив из кармана мятый платок, медленно вытер пот.

Было очевидно, что Фиалью знает местность как свои пять пальцев. Они сошли с дороги, зашагали по тропинке и вышли прямо к станции. Афонсу заметил, что уже пять минут одиннадцатого. Неужели они опоздали на поезд?

— Не беспокойся, — обрезал его снова Фиалью, раньше чем Афонсу заговорил. — Нам еще придется подождать. На этой линии ни один поезд не проходит меньше чем с десятиминутным опозданием.

Они купили билеты и вышли на платформу. Несколько минут спустя подошел переполненный поезд. Они кое-как устроились в проходе вагона третьего класса, Гудок, пыхтение паровоза впереди, резкий рывок, железный грохот, и поезд тронулся.

В вагоне повсюду разговаривали, смеялись, спорили. Шум был как на рынке. Сидя рядом с двумя приятелями, чуть не крича, чтобы его слышали, крепкий краснощекий мужчина старался привлечь внимание соседей. Сразу замечался явный контраст между сокрушенным выражением лица рассказчика и жизнерадостными лицами слушателей.

— Доктор хлопнул меня по плечу, — рассказывал он, — и заявил: «Случай серьезный. Я могу лечить ее, но спасти не обещаю». Что я мог возразить? «Делайте что можете, доктор. И пусть будет как угодно богу». Доктор ответил мне сердито: «Вы все одинаковы. Если больной умирает, виноват врач; если больной выздоравливает, благодарят бога…»

Пассажиры теперь смотрели с любопытством в конец вагона. Афонсу и Фиалью тоже взглянули туда. В глубине прохода находились двое людей, которых не было тут за несколько минут до того. Хорошо одетые, они вели себя как-то странно. Один держался спокойно, но можно было заметить, что он загораживает проход, чтобы никто не ускользнул. Другой наклонялся к пассажирам и в данный момент бесцеремонно ворошил содержимое корзины одной женщины.

С одного до другого конца вагона пассажиры схватились за свой багаж, как будто все решили сойти на ближайшей станции.

Встревоженный, думая о том, что находится в чемодане Фиалью, Афонсу взглянул на товарища. Тот, даже не изменив позы, также наблюдал за тем, что происходило в глубине вагона. «Неужели он не понимает, что идет облава?» — подумал Афонсу. И потихоньку толкнул товарища локтем. Фиалью ответил быстрым осуждающим взглядом.

Обыскивающие медленно продвигались по вагону. Они обследовали чемоданы, мешки и корзины, обшаривали верхние полки и заглядывали под скамейки. Тот или иной пассажир делал возмущенный жест, другие привычно принимали покорный вид. Но все показывали багаж без сопротивления.

По мере того, как те двое приближались, в Афонсу росли беспокойство и тревога. Он предвидел момент, когда откроют чемодан Фиалью и найдут подпольную прессу. «Неужели он не продумает чего-нибудь?» — подумал Афонсу, глядя на Фиалью. Но тот, казалось, забыл о товарище и не проявлял интереса к обыску. Опершись на подлокотник, он с сонным видом глядел сейчас в окно на окрестные поля.

— Это мне дала моя дочь, — послышался мягкий голос женщины. Где она находилась, Афонсу не было видно. Но он разглядел повелительные жесты одного из контролеров, который что-то писал на желтой бумаге. — Это мне дала моя дочь, — повторила женщина. — Что вы от меня хотите, сеньоры?

Контролер, производивший обыск, передал бутыль другому, что сторожил в проходе, а тот вручил ее скромно одетому человечку, про которого Афонсу думал, что он тоже пассажир.

Затем послышался раздраженный голос одного из контролеров:

— Чей это мешок?

Тут же голос другого контролера, более громкий:

— Чей мешок?

Поначалу Афонсу не видел никакого мешка. Но скромный человечек, получивший бутыль, освободил проход, нагнулся так низко, что исчез из виду, а затем появился, вытаскивая в проход тяжелый мешок.

Контролеры не стали настаивать на вопросе, никто не отозвался и никто не выразил удивления. В то время спекулянты возили в поездах продовольствие. При этом, чтобы избежать неприятностей, они садились на почтительном расстоянии от своих мешков. Когда контролеры не замечали незаконно перевозимый груз, все проходило нормально, и в конце поездки владельцы шли за ним. Если же мешки обнаруживались, контролеры, конечно, отбирали рис или растительное масло. Что же касается тех, кому принадлежали эти продукты, то, поскольку они наблюдали незаметно издалека, их не арестовывали и не штрафовали.

Афонсу снова потихоньку толкнул товарища локтем. Тот сделал вид, что ничего не замечает. Афонсу почувствовал, что наряду с беспокойством в нем нарастает глухое раздражение против полной пассивности Фиалью, фаталистически ожидавшего развития событий.

Афонсу надеялся, что поезд остановится на какой-нибудь станции прежде, чем контролеры подойдут к ним. «Наверное, нам не запретят выйти». Поэтому он следил за ходом поезда, угадывая, не собирается ли он остановиться. Покачиваясь, бросая пассажиров друг на друга на каждом крутом повороте, поезд не подавал признаков того, что скоро остановится. На таком ходу невозможно спрыгнуть с него. И как знать, что произойдет? Раз уж наверняка они могут спастись только чудом, то что предпочтительнее — отправиться гнить в тюрьму или рискнуть, соскочив с поезда?

— Эго мой, — услышал он внезапно около себя голос Фиалью. Обернулся. Контролеры находились тут. Они пожелали осмотреть сначала чемодан Афонсу. С неровно бьющимся сердцем, будто пресса была именно в его чемодане, Афонсу слегка дрожащими руками открыл чемодан. Контролер пошарил среди белья и с полузакрытыми глазами, полагаясь на осязание, тщательно обыскал все углы.

Тем временем Фиалью оперся ногой на край скамьи, взялся за тяжелый чемодан с материалами и положил его себе на согнутое колено. Нажав на одну из защелок, он открыл запоры. «Он спятил!» — подумал Афонсу, молниеносно взглянувший на него в тот момент, когда ставил свой чемодан на пол. Фиалью тронул за плечо одного из контролеров, словно прося, чтобы он окончил поскорее, а то держать на колене чемодан тяжело.

— Книги! — сказал он, когда контролер повернулся к нему, и быстро открыл крышку чемодана.

«Он спятил!» — снова подумал Афонсу, чувствуя, что рубашка прилипла к телу. Контролер не глядя сам закрыл крышку. Пришедший в себя и одновременно пораженный, Афонсу ждал, что, как это было бы естественно, товарищ, когда минует опасность, повернется к нему. Однако Фиалью, казалось, полностью игнорировал его существование. Поглядывая снова в окно, он сонно, с недовольным видом зевал.

5

Фиалью остановился на обочине, поставил чемодан, снова вытер пот и, к удивлению Афонсу, занялся какими-то странными манипуляциями. Он начал с того, что поплевал на платок и тщательно вытер им туфли. Затем наступила очередь брюк; он отчистил маленькие пятнышки грязи. После этого вытащил зеркальце, поглядел на себя с одной и другой стороны, поправил галстук и, пользуясь половинкой гребенки, неторопливо причесался. Закончив эти операции, он повернулся к Афонсу и, не сказав ни слова, передал ему платок, гребенку и зеркало.

Афонсу пожал плечами и улыбнулся: «Брось эти штуки, — как будто говорил он. — Зачем мне заниматься такой ерундой?»

По быстрому взгляду он понял, что тот не шутит.

— Почисться и приведи себя в порядок, — велел Фиалью сухо. — Это входит в меры безопасности.

С недовольным видом Афонсу почистил туфли и оттер пятно на брюках. Но поправлять галстук и причесываться перед зеркалом показалось ему излишним. Фиалью не стал настаивать. Посмотрев внимательно из-под густых бровей, он спрятал гребенку, зеркало и платок. Прежде чем взять чемодан и тронуться в путь, он подошел все же к Афонсу, взялся за его галстук и поправил узел сухим и резким движением.

Вошли в поселок, миновали несколько улиц и заглянули в магазин тканей. За прилавком лысый человек с очень бледным лицом обслуживал покупательницу, улыбаясь с подобострастным видом.

— Сейчас я вами займусь, — обратился он к вошедшим.

Фиалью поставил чемодан и, сказав Афонсу, чтобы тот сделал то же самое, начал тщательно разглядывать выставленные ткани.

Он ощупывал их, определяя качество, рассматривал кромку, находил цену и делал замечания, которые поначалу сильно удивили Афонсу.

— Как ты думаешь, ей это понравится? Тот материал, что мы видели, возможно, не так красив, но он значительно дешевле. — Разглядывая другую материю, он заявил: — Я знаю, что это ко в твоем вкусе. Но ты делаешь все, как хочет твоя жена, а у себя в доме командую я…

Только по прошествии нескольких минут этой игры Афонсу понял, что Фиалью просто тянет время, дожидаясь ухода покупательницы.

Женщина расплатилась и получила сверток. Любезный, улыбающийся почти раболепно торговец проводил ее до двери, где остановился на несколько секунд, поглядывая на улицу. Потом вернулся в магазин. Лицо его сразу переменилось. Строгое и замкнутое. Проницательный взгляд, быстрые движения. Он сам взял чемодан Фиалью и провел товарищей в смежный склад, включил там электричество.

Он втихомолку обменялся с Фиалью несколькими словами и вышел, закрыв дверь. Афонсу услышал, как повернулся ключ в замке.

Фиалью снял пиджак, нашел в шкафу оберточную бумагу и мотки шпагата и положил все это на стол. Попросил Афонсу распустить бечевку, а сам тем временем стал раскладывать прессу на небольшие пачки, которые тщательно заворачивал и помечал буквой или номером.

Торговец появился снова с тем же строгим выражением на бледном лице. Спрятал груду пакетов. Проводил их до двери. И выражение лица у него стало таким любезным и церемонным, улыбки и поклон — такими раболепными, что один из прохожих заметил жене:

— Ради того, чтобы продать что-либо, эти типы способны лизать сапоги самому дьяволу…

— Что? — переспросила женщина.

И, воспользовавшись неосторожным замечанием мужа, она принудила его остановиться, чтобы посмотреть ткани.

6

По прибытии в Лиссабон Фиалью отвел Афонсу в комнату, которую снимал раньше сам. Только тогда он объяснил ему, в чем будут состоять его обязанности. В определенные дни он должен будет являться за печатными материалами в магазин тканей, куда они заходили. Здесь он должен готовить пакеты для разных секторов и отвозить в определенные места либо передавать товарищам, которые будут ему указаны. Вот и все!

— Что от тебя требуется, так это спокойствие, осторожность и точность. Ногам твоим будет много работы, но голову ты не утомишь.

Важ уже сказал ему, что он будет работать в аппарате распространения, но, по правде сказать, Афонсу предполагал, что эго будет иначе.

— Многому здесь не придется учиться, — заметил он с разочарованной улыбкой.

— Это ты так считаешь! — сурово сказал Фиалью.

Потом он приступил к объяснениям. Рассказал о расписании поездов и автобусов, о наиболее подходящих местах, где можно переночевать, о дорогах, которые надо выбирать, о способах подготовки и доставки свертков, об осторожности, с которой следует подходить к встречам, о том, как лучше вводить в заблуждение патруль гвардии, и о тысяче хитростей, чтобы надежнее обеспечить распространение прессы.

— На этой работе ничего не может делаться с риском. Правила конспирации должны соблюдаться строго.

Афонсу в душе улыбнулся. Фиалью был явно тщеславен. Афонсу вспоминал о сцене в поезде и о дерзости, с которой тот открыл чемодан контролеру. Смелость спасла его. Но не было ли это опасной авантюрой? Желая увидеть его замешательство, он задал такой вопрос.

Фиалью не смутился. Он встал, подошел к шкафу и вынул две книжки, которые подал Афонсу. То были брошюры церковного издания. Поскольку Афонсу не понял, что тот хотел этим сказать, Фиалью объяснил, что в чемодане, который он перевозил, партийная пресса была прикрыта вот такими брошюрами. Контролер не посмотрел, но если бы он и сделал это, то, вероятно, не заметил бы других печатных материалов.

— Это вовсе не рецепт, — добавил он. — В нашей работе нот единых канонических приемов. Нужно обладать выдумкой и в каждом отдельном случае выбирать наиболее подходящий образ действий.

Все, что Фиалью объяснил, показалось Афонсу искусственным, мелким и имеющим сомнительную эффективность. Необыкновенным было то, что товарищ явно придавал огромное значение этим пустякам, ибо говорил о них целых два часа.

Под конец он назначил встречу и простился. Когда он направлялся к выходу, Афонсу остановил его, приняв внезапно решение. Раньше он решил не говорить с Фиалью насчет Марии. Но в последнюю минуту поступил иначе. В нескольких словах он объяснил, что намеревается как можно скорее повидаться с подругой.

— Ты должен был поговорить об этом с Важем, — сказал Фиалью. — Мария ведь не в моем секторе.

Поскольку Афонсу напомнил, что он хотел это сделать, но Важ заявил, что следует договариваться обо всем с Фиалью, последний объяснил:

— Он, наверное, не знал, о чем ты хотел поговорить. Изложи ему свою просьбу, когда встретишься с ним. Со своей стороны, я поставлю об этом вопрос в ближайшее время.

Вопреки ожиданию Фиалью отнесся с пониманием. Но что означало «в ближайшее время»? В партийной машине это могло означать дни, недели, месяцы или годы.

В общем он ожидал недолго. Неделю спустя встретился с Важем, который должен был указать ему, куда доставлять прессу для района. Попросил о встрече с Марией.

— Это не в моей компетенции, — ответил Важ. — Я не могу ни назначить, ни разрешить встречи такого характера. — И, видя, как расстроен Афонсу, он, чтобы как-то утешить его, добавил те же почти слова, что произнес Фиалью:

— Я поставлю вопрос при первой возможности…

«При первой возможности, при первой возможности…» — повторил про себя Афонсу. Он понимал, что такая форма ответа означала плохо скрытую незаинтересованность, бюрократический подход. Согласиться с тем, чтобы вопрос решался таким образом, было равносильно тому, чтобы отступить. А отступить означало бы разрушить полностью мечту, которую он лелеял при переходе в подполье. Нет, не мог он пассивно согласиться с тем, чтобы с этим вопросом было покончено так. С неожиданной горячностью он стал настаивать на важности и срочности встречи.

— Долг партии внимательно относиться к вопросам личного порядка, которые поднимают кадровые работники, — аргументировал он. — Ведь в личном счастье каждого товарища заинтересован не только он сам, но и партия.

Важ остался невозмутим. Согласен ли он с ним? Уж не знает ли он что-нибудь такое о Марии, что не хочет ему сказать?

— Еще сегодня я должен встретиться с Рамушем, — спокойно сказал Важ, когда Афонсу кончил говорить. — Все, что я могу сделать, это назначить тебе встречу с ним. Он решит.

Так и поступили.

Как всегда в хорошем настроении, Рамуш приветствовал его, хлопнув по спине, поинтересовался, как он привыкает к новой жизни, подбодрил его. Когда Афонсу заговорил о встрече с Марией, он тем же тоном ответил:

— Ты же знаешь, что у нас не клуб, где все встречаются, что-бы поболтать. Я хотел бы тебе помочь, но встречи между партийными работниками проходят только по деловым поводам.

Афонсу, однако, стал настаивать.

— В конце концов, что ты ждешь от этой встречи? — сухо спросил Рамуш.

— Я полагаю, ты знаешь о том, какие у нас были отношения до того, как она перешла в подполье…

— Отношения? Отношения? Ты что, спал с ней?

Смущенный, покрасневший, Афонсу хотел пояснить. Но как объяснить Рамушу, когда тот ставит вопрос так грубо? И в конце концов, какие отношения были между ними? Афонсу внезапно понял сейчас, что между ним и Марией фактически не было никаких обязательств, ничего такого, что он мог бы привести в качестве убедительного довода.

— Мы нравимся друг другу… — объяснил он все же.

Рамуш снова рассмеялся, но этот смех теперь показался Афонсу колким и жестоким.

— У вас что же — флирт?

Как мог Афонсу, не будучи смешным, говорить о глубине своих чувств? Если то, что они нравятся друг другу, не было достаточным доводом, то какую другую причину он мог бы привести? У него появилось желание замолчать и оставить все как есть. Однако он ясно представлял себе, что если сейчас откажется от того, чтобы повидаться с Марией, то никогда больше не сможет повторить свое требование. К тому же насмешливый вид Рамуша, его пренебрежительная манера, его неделикатность еще больше усилили в нем желание бороться.

— Вопрос для меня ясен, товарищ, — сказал он уверенным тоном, который удивил его самого. — Мне нравится подруга, я ей нравлюсь, и я хочу жениться на ней. Поскольку мы в кадрах партийных работников, я думаю, партия сможет найти решение.

— Ну ладно, — ответил Рамуш. — Это нелегко, но в конце концов… А она-то хочет выйти за тебя замуж?

«Он не желает ни заняться этим вопросом, ни разрешить его, — подумал Афонсу. — Хочет лишь нанести мне поражение». И нетерпеливо объяснил, что именно для выяснения этого он и просит о встрече и что это достаточное основание. В конце концов, то ли потому, что Рамушу надоело мучить товарища, то ли потому, что у него никогда не было такого намерения, он обещал передать просьбу руководству.

— Но это затянется, знаешь? Не сочти потом, что это моя вина.

«Кто ждал столько, сколько я уже прождал, подождет еще немного, — подумал Афонсу. — Главное, повидаться с ней».

Эта перспектива наполнила его такой радостью, что он скоро забыл неприятную манеру, в которой говорил Рамуш, и пожал ему дружески руку.

— Спасибо, дружище. Благодарю от всего сердца.

— Не за что, не за что, старина! — проворчал Рамуш.

7

Так Афонсу начал свою жизнь партийного работника. Получать чемоданы и свертки. Раскладывать печатные материалы. Упаковывать их. Хранить чемоданы. Скатывать бечевки. Получать новые пакеты. Ожидать поезда. Ожидать автобуса. Проводить время под открытым небом. Садиться на поезд. Получать свертки. Передавать свертки. Проводить целые дни ничего не делая. Работать до изнеможения в другие дни, крутясь как белка в колесе от зари до зари. Не спать в некоторые ночи. Отсыпаться потом целыми днями. Все время одно и то же, монотонная, надоедливая рутина. Но Афонсу все выполнял аккуратно. Он не пропустил ни одной встречи, ни разу не ошибся в распределении прессы.

Одно лишь он не понимал и считал абсурдным и глупым. То, что товарищи торжественно именовали правилами конспирации. Некоторые из этих правил еще кое-как можно было понять. Например, приходить вовремя. Другое же — курам на смех. Так, какое отношение к партийной работе имеет эта обязанность бриться каждый день? Неужели подобная ерунда заслуживала быть упомянутой в резолюции секретариата Центрального Комитета? Это же смешно.

Но Фиалью думал иначе и однажды спросил его:

— Ты сегодня не брился, товарищ? Что тебе помешало?

— Ничего, — ответил Афонсу. — Мне это не нужно.

— Это директива, ты же хорошо знаешь.

— Для тебя это хорошо, потому что у тебя борода растет густо. Но у меня же, как видишь, толком нет бороды.

— Директива касается не только тех, у кого густая борода. Она обязательна для всех партийных работников.

— Очень хорошо, товарищ. Но если мне не требуется, зачем я буду бриться?

Так они начали спор. Фиалью объяснил, что решение было принято потому, что в данном вопросе наблюдалась распущенность и некоторые товарищи попали под подозрение именно из-за того, что не следили за собой.

Афонсу возразил, что резолюции не должны выполняться догматически, и, раздраженный настойчивостью Фиалью, бросил ему:

— Послушай. Допустим, что было бы принято решение стричься. И вот, предположим, ты совершенно лысый. Как же выполнять директиву?

Фиалью не так-то просто было сбить.

— Ты просто не хочешь понять, товарищ. Борода у тебя не густая — это факт. Но ты думаешь, разве не заметно, что ты небрит? Не называй это бородой, называй растительностью на подбородке. Но неужели ты думаешь, никто не заметит, что ты не брился уже добрых две недели? Ты сам не знаешь, как выглядишь. И дело даже не только в этом. Есть другая сторона вопроса. Это привычка к дисциплине. Привычка выполнять указания. Привычка думать, что если какая-нибудь непонятная для нас директива принята, то на это оказали влияние многие факторы, многие причины…

— Ты хочешь сказать, — прервал Афонсу, — что никогда не бывает ошибочных директив? Партийные активисты, значит, не имеют права думать? Думает лишь секретариат, а остальные должны выполнять его решения с закрытыми глазами?

Глаза Фиалью засверкали агрессивно. И он продолжил, чеканя слова:

— Если у тебя есть противоположное мнение, выскажи его. Если у тебя есть что покритиковать, критикуй. Если находишь, что какая-то директива должна быть изменена, скажи или напиши. Но пока она не изменена, ты обязан ее выполнять.

— Ну что ж, вернемся к бороде, — вздохнул Афонсу.

— Нет, сегодня мы не вернемся к бороде. Но, к сожалению, видимо, вернемся впоследствии. Я только хочу добавить пару слов. Как можно быть уверенным, что товарищ добросовестно выполняет серьезные поручения, если он неисполнителен в мелочах?

— Можно не исполнять мелочи и выполнять серьезные поручения…

— Можно-то можно. Но кто вправе судить, что серьезно и что нет? Что должно и что не должно выполняться? Каждый сам себе судья? Ты? Я? В таком случае не нужны были бы ни правила, ни партийное руководство. Но тогда партия не существовала бы, можешь быть уверен.

Вернувшись домой, Афонсу погляделся в зеркало. Заложил лезвие в безопасную бритву и взял кисточку. Но тут же передумал.

— Пусть пилит, — пробормотал он.

Он убрал все на место, улегся на кровать, взял книгу и принялся читать.

ГЛАВА IX

1

Незадолго до полуночи Важ пришел на перекресток, где его должен был ждать Жозе Сагарра. Четко вырисовывались по сторонам дороги отдельные деревья, а дальше плантации тростника. Он остановился.

Никого.

Сделал несколько шагов по другой дороге.

Никого.

Он отошел на обочину и стал ждать. Расслышав шелест кустов, он заметил на той дороге, по которой только что шел, неясный силуэт человека.

Важ вышел на дорогу и стал рассматривать незнакомца. В тумане тот показался высоким, одетым в какую-то черную хламиду. Несколько секунд Важ размышлял: подойти и спросить, который час? Или куда ведет дорога? А может, прямо спросить, что он здесь делает?

Однако принять решение Важ не успел. Человек сам приблизился. Это был Сагарра. Теперь уж его ни с кем не спутать.

— Я тебя не узнал, когда ты прошел, — обратился он к Важу.

— Я тебя тоже. Впрочем, чему удивляться — ночью все кошки серы.

Они ушли с перекрестка. Метров через триста Сагарра шепнул:

— А вот и Томе.

Из темноты вышел человек и остановился в ожидании. На нем была светлая рубашка и серый жилет.

— Сюда! — в полный голос сказал он, видимо уверенный, что поблизости нет ни души.

Друг за другом поднялись по склону. Вдруг Томе как провалился, за ним исчез Сагарра. Важ принялся искать дорогу, но внизу слева мелькнула светлая рубашка Томе, а затем его громкий голос позвал:

— Сюда!

Спотыкаясь, Важ догнал товарищей, которых совсем не различал на тропинке, пролегшей как траншея меж двух холмов. Тропинка запетляла по полям. Молча шли за Томе. Пересекли овраг, сошли с тропинки и двинулись по степи.

Через полчаса впереди зачернели отдельные деревья, затем стена и темная громада дома. Каменистая степь сменилась мягкой влажной почвой, по которой продолжали идти все так же молча и тихо. Ноздри щекотал неизвестно откуда взявшийся кисло-сладкий запах хлеба.

Томе оставил товарищей одних и вскоре явился с фонарем. Освещая путь тусклым красным светом, он подошел к одному из домов. Раскрыв дверь, они вошли. Красный свет вырвал из темноты горы соломы, бадью и человека, спавшего в углу.

Томе бесцеремонно затряс спящего. Тот приподнялся, закрывая рукой глаза от света.

— Это товарищ из Баррозы. Он прибыл первым, — объяснил Томе. — Располагайтесь здесь.

Человек из Баррозы невнятно что-то пробормотал. Томе вышел. Сарай, где хранили солому, погрузился в кромешную тьму. К запаху соломы примешивался терпкий запах хлева, находившегося рядом.

2

Покрытый холодной испариной, Важ проснулся как от толчка. Вернулся Томе и, направив луч фонаря на Жозе Сагарру, сказал:

— Пора.

Однако ему пришлось основательно потрясти Сагарру, чтобы тот проснулся. Сагарра зевнул, встал, потянулся и отряхнул приставшую к одежде солому.

Красноватый свет фонаря исчез.

Из хлева доносилось чавканье животных. Важ кашлянул.

— Кто вы такой? — спросил в темноте прибывший из Баррозы.

— Товарищ, — ответил Важ.

— Товарищ, товарищ, — проворчал тот. — Я тоже товарищ…

Снова тишина.

Продрогнув, Важ поднял воротник пиджака, укрыл ноги соломой и вновь заснул. Разбудил его дьявольский шум — дождь с градом выбивал барабанную дробь по черепице сарая.

— Вы проснулись, приятель? — закричал человек из Баррозы, чтобы его можно было расслышать.

— Да, — вяло откликнулся Важ.

— Знаете, сколько бед натворит это?

— Это? Что именно?

— Это! Что именно! — повторил прибывший из Баррозы и что-то проворчал.

Так же внезапно, как и начался, град прекратился. Наступила тишина, нарушаемая лишь тихим шепотом падающих капель да возней обеспокоенных животных в хлеву.

Через щели начал проникать рассвет. Важ различал товарища, сидевшего у стены на соломе.

Послышались шаги нескольких человек, дверь открылась, и люди в нерешительности столпились на пороге.

— Не стесняйтесь, устраивайтесь поудобней, — пригласил Томе, который их привел. — Сейчас будут остальные.

— Не беспокойся, товарищ, — отозвался тонкий приятный голос. — Мы здесь как дома.

Выискивая места, люди не спеша рассаживались.

Снаружи доносился голос Томе, который с кем-то переговаривался. Издалека отвечал женский голос, но ветер относил слова, и ничего нельзя было разобрать. Кто-то вошел в хлев, налил воды в корыто и ласково заговорил со скотиной.

— День начинается, — произнес тот же приятный тонкий голос из угла.

В углу на соломе сидел крестьянин. Его лицо скрывалось под большой шляпой, но по голосу можно было предположить, что лицо его спокойно и приветливо.

3

Пробираясь сквозь узенькое оконце, сквозь щели, бледный свет просыпающегося утра позволял различать лица собравшихся.

Всего их было одиннадцать.

Сев в кружок на соломе, они с любопытством рассматривали друг друга. С особым интересом каждый рассматривал незнакомых, стараясь угадать, откуда прибыл новый человек. Некоторые смутно припоминали, что кое-кого видели на ярмарке, в городе или встречали на дороге. Несмотря на то, что все они были из близлежащих деревень, им казалось, что представляют они целый мир. Каждый чувствовал себя сильнее в присутствии другого.

Да и сам факт тайного собрания в полумраке сарая, на которое собрались люди из разных мест, казался проявлением силы. Одиннадцать человек сознавали, что они делают важнейшее дело, лица были сосредоточенны, суровы.

Сидя на соломе, они образовали тесный круг. Только смуглолицый парень остался в стороне, глядя на товарищей с настороженностью, опаской и непонятным высокомерием.

Важ кивнул, и Сагарра открыл собрание. В нескольких словах он объяснил повестку: выработка плана совместных действий по руководству борьбой батраков, а также меры по укреплению партийной организации.

Слово взял энергичный худой крестьянин:

— У нас дела идут нормально. Комиссия площади продолжает свою работу. В нее входят люди с авторитетом. Теперь хозяевам придется нелегко…

— Алфреду прав, — добавил сидевший с ним рядом, по всей видимости, из той же деревни, — на прошлой неделе нам удалось добиться повышения оплаты на два эскудо.

— Мало, — перебил приятный голос крестьянина в огромной шляпе.

— Почему это мало? — запротестовал худой Алфреду.

Разгорелся спор. Говорили все разом. Каждый пытался доказать свое. Жозе Сагарра не вмешивался. Вдруг среди всеобщего шума раздался четкий и уверенный голос смуглолицего парня:

— Прошу слова!

Удивленные таким тоном, все замолчали. Лишь худой крестьянин продолжал спор:

— Ты что? Через неделю увидишь…

— Тсс! — цыкнул на него прибывший из Баррозы.

— Если товарищи мне позволят, — начал смуглолицый, — я выскажу свое мнение. Арбитражные комиссии установили лимиты, однако многие хозяева не следуют им и платят гораздо больше. Результат: эти хозяева были оштрафованы и будут в дальнейшем платить штрафы, если власти узнают о превышении ставок. А если условия работы будут вырабатываться в комиссиях, таким манером и будет продолжаться. Поэтому хозяева предлагают распустить эти комиссии и самим договариваться с теми, кого нанимают. Это предложение кажется мне разумным. Таким образом, они будут больше платить и одновременно их не будут штрафовать.

— Ах, ах, ах! — снова засмеялся прибывший из Баррозы.

— По мнению бюро, в котором я состою, — продолжил парень, не смущаясь и не повышая голоса, — необходимо принять это предложение. Впервые появится возможность объединить в борьбе против фашизма и хозяев, и трудящихся…

— Ах, ах, ах! — снова засмеялся прибывший из Баррозы.

В сарае послышались возгласы протеста и одобрения. Затем выступили, перебивая друг друга, сразу несколько крестьян. Они не разделяли мнение парня.

— Вы не видите дальше собственного носа, — говорил прибывший из Баррозы. — Эти типы мечтают покончить с комиссиями на площадях, а потом раздавить вас поодиночке.

— Все не так просто, — сказал один из крестьян. — То, что они платят больше, чем положено по лимитам, — это одно. А то, что их оштрафовали, — другое. Если товарищей удивляет возможность союза трудящихся и буржуазии, значит, они не понимают политику партии в области национального единства.

— Ерунда! — крикнул возбужденный Алфреду.

— Пусть ответит товарищ Белмиру, — предложил кто-то.

— Послушай, товарищ, — послышался приятный тонкий голос крестьянина в огромной шляпе, — у вас есть комиссия площади?

— Зачем? — ответил смуглолицый парень. — Чтобы признать этот невольничий рынок?

Все как один набросились на смуглолицего, приводя примеры побед и повышений зарплаты, которые были достигнуты с помощью комиссий.

— Вы только посмотрите! — громко кричал Алфреду, переводя взгляд с одного на другого. — У них есть комиссия, a они хотят с ней покончить!! У нас в поселке ее не было, и мы создали ее…

— Он не знает Португалии, — гневно произнес краснощекий плотный крестьянин, не привыкший, видимо, к многословию.

— О ком речь? — спросил на ухо Важ у Сагарры.

Речь шла о товарище, с которым Афонсу связался несколько дней назад. Он член бюро в лекторе, где больше всего батраков. Это бюро находилось под прямым контролем районного комитета.

Важ промолчал, лишь желваки напряглись. Известие не из приятных. Значит, и комитет, и сам Афонсу, несмотря на проведенные дискуссии, продолжали внушать крестьянам свои собственные взгляды.

Смуглолицый сохранял спокойствие. Он не поддавался мнению большинства и старался доказать свою правоту.

Важ не выдержал и вмешался.

— Здесь столкнулись два взгляда на вещи. Виноват не ты, — твоя организация оторвана от реальной жизни, она стоит в стороне от успехов, которые каждодневно происходят в районе. Я согласен с тем, что сказал здесь товарищ, — ты не знаешь страны, кажется, ты приехал из-за границы…

— Я придерживался и придерживаюсь точки зрения партии, — убежденно возразил парень.

— Точнее, районного комитета, — сухо возразил Важ. — Но хватит об этом. Собрание еще не закончилось, ты услышишь мнение и других товарищей. Думаю, ты изменишь свое мнение.

4

По мере того как собрание продолжалось, лицо парня все больше и больше вытягивалось от удивления. Все, что он тут узнал, явно противоречило указаниям, которые он получал от районного комитета.

Происходящее не укладывалось в готовые схемы. Его пугало отсутствие дисциплины, которая господствовала на собраниях, в которых он участвовал. Временами он готов был увериться, что попал на сходку антипартийной группы. Но приведенные факты открывали совершенно неизвестную картину событий в его собственном районе, о которых он не имел понятия.

Удивление парня было настолько велико, что он долго сомневался в правдивости услышанного. Ему даже показалось, что он присутствует на конкурсе охотничьих рассказов, где о борьбе крестьян говорят так же, как об охотничьих и рыболовных трофеях.

А речь шла о крестьянских собраниях в поместьях и деревнях, о выборах в комиссии площадей, о борьбе за повышение поденной платы, о требовании дать работу больным и старикам и даже о краткосрочной забастовке.

Для смуглолицего было внове, как общие заключения вытекали из конкретных примеров. И, говоря о достигнутых успехах, люди здесь высказывали неудовлетворение и неуспокоенность, говорили о расширении борьбы. В глазах парня все это выглядело фантазией.

— Добились ли мы повышения поденной оплаты? — спрашивал Алфреду. — Добились. Но что стоит повышение заработка, если повышаются цены и ощущается нехватка продуктов? Если мы боремся за повышение зарплаты, то должны бороться и против нехватки продуктов, в первую очередь — против отсутствия хлеба…

— Об этом нам говорил товарищ Белмиру, — прервал крестьянин в огромной шляпе. — Именно так мы и поступили. Еще на прошлой неделе мы заставили их раздать три мешка муки…

Важ обратил внимание, что товарищи часто с уважением ссылаются на мнение Белмиру. Когда они говорили о нем, то их голоса становились теплее и уважительнее. Но кто он?

В какой-то момент, когда предложили, чтобы товарищ Белмиру ответил смуглолицему, и заговорил крестьянин в огромной шляпе, рассудительно и дельно излагая свою точку зрения, Важ подумал, что тот и есть товарищ Белмиру. Однако вскоре он понял, что ошибся.

Кто же из них?

Он шепотом спросил Жозе Сагарру, но тот вслушивался в спор и не ответил.

5

В полдень Томе принес бутыль вина, хлеб и большой кусок колбасы. Собрание прервали. Все достали ножи и стали отрезать себе небольшие кусочки колбасы и хлеба. Передавая бутыль по кругу, молча запивали.

Но вскоре спор вспыхнул с новой силой. Воспользовавшись паузой, краснощекий плотный крестьянин, не отличавшийся красноречием, обратился вызывающим тоном к Важу.

— Послушай, что я хочу сказать тебе, и передай это там, в партии. Я никогда не разбирался в политике, да и не хотел разбираться. Но за три месяца я понял больше, чем за всю свою прошлую жизнь. Мне сорок лет, и признаюсь, тридцать девять из них я блуждал в потемках. Партия вывела меня на свет, я вижу путь и верю, что иду правильной дорогой. Все, что говорила партия, подтвердилось. Я верю партии, потому что она права. Мы спорили здесь о том, как надо действовать дальше. Хорошо, пойдем дальше. Только пусть партия будет осторожна. Так же, как она завоевала доверие, она может его потерять.

— Держи! — Сосед протянул ему бутыль.

Тот взял бутыль и, прежде чем выпить, заключил, обращаясь к Важу:

— Пусть партия решает. Однако нужна осторожность. Необходимо не просто решать, а решать правильно.

— Доверяй партии, товарищ. Мы сделаем все, чтобы оправдать это доверие, — ответил Важ.

Такой ответ, по всей видимости, не удовлетворил Сагарру, который обратился к крестьянину и добавил:

— Партия большая, у нее большой опыт, дружище. Но что такое партия? Здесь, в наших землях, партия — это мы. Центральный Комитет — это партия, но и ты — тоже партия. Правильно или неправильно решать, зависит от нас и от тебя тоже.

— Ладно, — не сдавался краснощекий. — Пойдем дальше. Но так же, как завоевывается доверие, так оно и теряется.

— Для того чтобы нам потерять доверие к партии, — послышался приятный голос крестьянина в огромной шляпе, — надо сначала потерять доверие к самим себе.

6

Смуглолицего парня больше всего удивило, даже не удивило, а возмутило обсуждение оргвопросов.

— О борьбе мы уже говорили, товарищи, — сказал Важ. — Теперь остановимся на партии. Без нее невозможно было добиться того, чего мы добились. С этим все согласны. Партия нас объединяет и обучает. Только организовавшись, мы можем руководить борьбой трудящихся. Значит, мы должны посмотреть, как организована партия и как можно улучшить ее организацию. Все присутствующие здесь — члены партии. Поэтому мы можем говорить открыто.

Крестьянин из Баррозы, до сих пор хранивший молчание, при последних словах оторвал свое крепкое тело от стены и угрюмо прервал:

— Постойте, дружище. Все не так, как вы говорите. Я не член партии.

— Как так? — удивился Важ. — Что вы хотите этим сказать?

Так как прибывший из Баррозы ни с кем не говорил на «ты», Важ также обращался к нему на «вы».

— Я хочу сказать то, что сказал: я не член партии.

Сагарру это, видимо, не застало врасплох. Он спокойно стал расспрашивать:

— Ты согласен с партией?

— Конечно.

— Состоишь в партийной организации?

— Состою.

— Платишь взносы?

— Плачу.

— Тогда все в порядке, — заключил Сагарра. — Именно это и называется быть членом партии.

— Тоже мне новость, товарищ Белмиру! — промычал человек из Баррозы (выходит, таинственный товарищ Белмиру не кто иной, как сам Сагарра!). — Вы же много раз об этом говорили.

— Здесь есть член партии, который сам этого не знает, — прокомментировал смуглолицый парень.

Крестьянин из Баррозы не собирался признавать себя побежденным.

— Не понимаю, чему вы смеетесь, — сердито возразил он.

— Прости за то, что я скажу тебе сейчас, дружище, — произнес смуглолицый. — Однако видно, что ты и азбуки-то не знаешь…

Все посмотрели на него с осуждением. Не первый год в партии, уверенный в своей правоте, парень только пожал плечами, снисходительно отнесясь к подобному невежеству.

7

Важ спросил, сколько членов партии насчитывается в района. Крестьянин в огромной шляпе ответил своим приятным голосом:

— Могу тебе дать, товарищ, два ответа. Могу сказать, что у нас в деревне пятьдесят партийцев, а могу сказать, что всего пять. И в обоих случаях я говорю чистейшую правду.

Словно в отместку за свое недавнее унижение, человек из Баррозы приглушенно захохотал. Важ взглянул на Сагарру и опять не заметил на его лице признаков удивления.

— Чистейшая правда, — повторил крестьянин своим приятным голосом. — Если ты меня спросишь, сколько товарищей идет за партией, сколько следует ее указаниям и советам, сколько хочет посещать собрания, сколько готово помогать, я тебе отвечу: все, за исключением полудюжины мерзавцев. Если же ты спросишь меня, сколько человек было принято в партию, я отвечу: четверо или пятеро. — Он лукаво посмотрел на Важа, наслаждаясь произведенным эффектом. — Такие вот у нас дела…

Важ в самом деле был несколько сбит с толку. Четкие грани между партийцами и сочувствующими, существующие в рабочих организациях, здесь отсутствовали. Он промолчал и стал ждать, что скажут другие.

— Что скажешь, Алфреду? — поинтересовался Сагарра.

Алфреду выпалил без колебаний:

— Может быть, двадцать, а может, и тридцать!

— Ну, это ты преувеличиваешь, — поправил сидевший рядом, — все они, правда, хорошие товарищи, но членами партии являемся только мы с тобой…

— Вот те на! — воскликнул Алфреду. — Значит, ты считаешь, мы лучше остальных?

Разговор оживился. Лишь смуглолицый не принимал участия в спорах.

Говоря о своей организации, он чувствовал себя непринужденно и был уверен, что в этом вопросе ему есть чем гордиться.

— В нашем секторе бюро состоит из трех человек, кроме того, существуют две партийные ячейки по два человека в каждой.

Остальные еще не обладают политической сознательностью. Мы собираемся каждую неделю и регулярно платим взносы и расходы на печать. Я признаю, что в борьбе за повышение поденной платы мы, возможно, отстали. Однако в отношении организации, мы, не стыдно сказать, достигли больших успехов.

Парень, довольный, замолчал.

После всей той путаницы, которая тут возникла, ему казалось, что его бюро — настоящий пример для остальных, и он ожидал даже, что его сообщение заставит всех пересмотреть свои взгляды. Однако последовавший комментарий снова сбил его с толку.

— Хорошенькая работа, — возразил Алфреду. — У вас все хорошо организовано, но вы не знаете интересов трудящихся. У вас нет комиссии площади, и вы позволяете хозяевам диктовать свои условия. Разве для этого служит партия?

8

Разве для этого служит партия?

Этот вопрос постоянно приходит на ум Важу, когда в сумерках он возвращается пешком в город. Да, Алфреду прав. Все так. Партия сама по себе еще не цель. Если партийные организации существуют и не знают насущных вопросов народа, если они оторваны от масс, не просвещают их и не направляют, если не умеют найти формы организации и ведения борьбы, — для чего же тогда, в самом деле, они служат?

Мало проку с того, что все хорошо устроено, все на своих местах, все соответствует указанной схеме, если организация и товарищи живут, замкнувшись в себе, ограничив партию собой.

Нет, не для этого служит партия!

Возвращаясь с собрания людей, недавно ставших членами партии, Важ чувствовал себя обогащенным и понимал, что собрание дало этим молодым крестьянским организациям гораздо меньше того, что партия получит от них взамен.

Вспомнились подробности дискуссии. Снова встает перед глазами Алфреду, убежденный и боевитый, и тот, в огромной шляпе, с тонким голосом, и человек из Баррозы, дерзкий и доверчивый, краснощекий — требовательный и неразговорчивый, и Томе, который предоставил сарай для собрания, вел товарищей ночной дорогой и кормил.

Важ вспоминает слова Жозе Сагарры, его спокойствие и уверенность, его манеру держаться с людьми, глубокое знание обстановки и проблем, стоящих перед местными товарищами. Даже он, Важ, с первого знакомства высоко оценивший его, чувствует себя приятно удивленным способностями и авторитетом, которыми обладает этот почти неграмотный товарищ.

ГЛАВА X

1

Мария выхватила кнут из рук Антониу, взлохматила ему чуб и бросилась бежать по полю. Несколько минут назад они вместе нашли кнут в вереске, и теперь шел спор, кому кнут достанется.

Антониу бежал за ней.

Сбросив туфли, она бежала очень резво, ее было не поймать. Задыхаясь от усталости, Антониу остановился.

Переводя дыхание, Мария подошла к нему и протянула находку.

— Заключим мир, дружок. Я пока не собираюсь загнать тебя насмерть.

Она легла на траву, положила руки под голову, закрыла глаза.

Затем он стал искать ее туфли, с трудом нашел, и, когда вернулся с ними, Мария пристально посмотрела на него. Ее улыбку он никогда не мог разгадать… Ом вспомнил то, что произошло давно, когда они возвращались от адвоката. И грустно спросил:

— Возвращаемся? Уже поздно.

Мария не спеша поднялась, отряхнула платье.

— Здесь было хорошо, — прошептала она.

Подходя к деревне, они наткнулись на Элваша, наблюдавшего за ними. Утром он предложил свои услуги, чтобы купить в городе керосин, и Мария вручила ему несколько эскудо. Теперь у него был пошлый вызывающий вид.

На узкой улочке они столкнулись с румяной девушкой, которая в первый же день их приезда предложила свои услуги — ходить к роднику за водой. При каждой встрече она старалась перекинуться парой слов с Марией — ей надо было кому-то изливать душу. Она не просила ни совета, ни понимания. Хотела только, чтобы ее слушали. На этот раз она жаловалась, что у нее переварился суп. Такое событие невозможно изложить в двух словах. Нужно рассказать, что это был не простой суп, а суп с фасолью и капустой. Затем подробно остановиться на том, где она покупала капусту и фасоль. И обязательно объяснить, как разжигала огонь, как готовила суп, чем еще занималась в тот час и что думала и делала тогда, когда он переварился.

— Смотри! — вдруг толкнула Мария Антониу.

Небрежно прислонясь к дверям таверны, стоял Элваш и вливал в рот содержимое стакана. Можно было подумать, он нарочно дожидался, чтобы на него обратили внимание. Затем он зашел внутрь и снова появился с наполненным стаканом. Этот стакан он также осушил и, громко вздыхая, вытер подбородок волосатой рукой.

— Ах, дружочек, ведь он пропивает наш керосин! — воскликнула Мария.

Здесь, на улице, Антониу не решился ее упрекать за то, что дала Элвашу деньги.

— Керосина мы от него уж точно не получим, — буркнул он мрачно.

Мария, видимо, не обратила внимания на его тон и поэтому, когда Элваш появился в дверях с третьим стаканом, она забыла о деньгах и засмеялась.

— Каков паразит, а?

Девушка все это время продолжала рассказывать.

— Со мной еще ни разу такого не случалось! — воскликнула она а заключение. — Сплошные несчастья, печали и заботы! Стоит ли так жить!

Они распрощались.

Дома Мария села на край постели, вытянула ноги, возбужденная, глядя на Антониу с той улыбкой, которую он никак не мог разгадать.

— Жаль, что ты такой угрюмый, — сказала она. — Не догадываешься, о чем я думаю…

В голове Антониу зашевелились мысли, но он нашел их настолько глупыми, что ничего не ответил и пошел работать.

Потом, оторвавшись от бумаги, он увидел в дверях Марию.

— Что-нибудь случилось?

— Я просто смотрю на тебя, — ответила она. — Ты сегодня очень красивый.

2

Через несколько дней рано утром прибыли товарищи. Бледная и молчаливая Мария сварила кофе.

Началось собрание.

Стараясь подавить волнение, Паулу описывал события в Вали да Эгуа. Но когда дошел до смерти дочки Мануэла Рату, не сдержался и заплакал.

Рамуш предложил перенести обсуждение этого вопроса. Затем он предложил Важу проинформировать о состоянии дел в его секторе.

Важ побывал у Маркиша.

Неслышно скользя по коридору, мать плотника провела его в комнату сына. Окинув гостя тревожным взглядом, она молча удалилась.

Маркиш принял товарища довольно прохладно, и Важ с ходу приступил к делу. Он передал рассказ Афонсу о Мейрелише и попросил сообщить новости. Маркиш нетерпеливо прервал:

— Плохо так не доверять товарищам. Еще хуже обсуждать дола украдкой. Если ты хочешь что-то сказать, то скажи это в районном комитете. А если хочешь знать мое мнение, я тебе его выскажу: все это бабьи сплетни.

— Если бы так, — спокойно отпарировал Важ. — Дело серьезное и заставляет нас быть бдительнее. Я пришел к тебе, потому что ты лучше всех знаешь Витора.

— Отлично, — прервал Маркиш. — Я поговорю с ним.

— Я пришел сюда не за тем, чтобы спугнуть дичь. Ты не будешь с ним говорить.

Глаза плотника сверкнули за стеклами очков. Он сухо поинтересовался:

— Ты и мне не доверяешь?

— Речь не об этом, Речь о том, чтобы собрать побольше сведений о Виторе и Мейрелише. Затем, как ты и предложил, вопрос будет рассматриваться в комитете.

— Мы не понимаем друг друга, — нервно заговорил Маркиш. — Если есть что-то непонятное в поведении одного из товарищей, то именно с ним и надо все выяснить. Собирать же сведения через другого больше похоже на подсиживание или стукачество. Это не наши методы! Я не стукач, дружище. Ты меня не толкнешь на этот путь.

Худое испуганное лицо матери плотника показалось в дверях.

Важ поднялся. Внимательно посмотрев на товарища, он протянул на прощание руку.

Маркиш настаивал:

— Я могу поговорить с ним.

— Не надо, — отрезал Важ. — Лучше не поднимать шума. Считай это указанием, решением — как хочешь. Но разговаривать с ним запрещаю.

Рамуш с веселым видом выслушал Важа. В конце он только сказал:

— Прекрасно. Клади материалы на стол — посмотрим.

С выходом из районного комитета Афонсу и намечающимся отстранением Витора возникла необходимость радикально перестроить работу в районе. Важ настаивал на этом. Опять появились серьезные разногласия. Рамуш внес предложение, чтобы в районный комитет вошли Сагарра, Маркиш и Сезариу.

— На самом деле это означало бы передать Маркишу контроль над крестьянским сектором, — возразил Важ. — Этого он добивается давно. Он запутает, разладит, будет даже саботировать работу Сагарры. С чем я столкнулся на последнем собрании? Под руководством Сагарры разворачивается борьба крестьян, партийные организации растут. А в секторе, который контролирует районный комитет, товарищи видят все в превратном свете, ничего практически не делают. Их даже спрашивают, не из-за границы ли они прибыли и бывали ли когда-нибудь в Португалии? Да, Маркиш может стать хорошим товарищем. В настоящий же момент, я считаю, он является помехой в местном, если не в районном, руководстве.

— Может, ты ему мстишь? — заметил Рамуш.

Важ не ответил.

Присутствующие, не придя к единому мнению, решили вернуться к этому вопросу по ходу собрания.

3

Стали обсуждать инцидент в Вали да Эгуа. Паулу попробовал высказаться. Но как он ни пытался рассматривать события сугубо с политической точки зрения, на него неизменно глядело смеющееся лицо Изабел. Смутное чувство вины преследовало его, он почувствовал облегчение, когда с этим вопросом покончили.

Паулу рассказал о делах на других участках своего сектора. Например, на лесопилке появился молодой коммунист — парень с лицом куницы и клочковатой бородой. Парень жаждет побольше встречаться, просит книги и распространяет газеты.

Еще Паулу добавил, что адвокат дает теперь деньги всегда, когда нужно.

— В конце концов, — заметил Паулу, оборачиваясь к Важу, — он не так плох, как ты подозревал.

— Взяли быка за рога! — засмеялся Рамуш.

Было непонятно, то ли он специально разыгрывает веселость, стремясь разрядить тяжелую атмосферу собрания, то ли на самом деле не чувствовал напряжения.

— С адвокатом ты справился, — сказал он Паулу, — но пока не можешь обломать сапожника!

Он имел в виду сапожника, который вот уже сколько месяцев обещал устроить собрание местного бюро.

Рамуш ошибался.

Паулу и с этим справился…

В который раз отправился он в тот поселок. Не отрываясь от работы в своей тесной каморке, сапожник сделал ему знак, и Паулу уселся на скамейку.

— Итак?

— Ничего не сделано, — ответил тот. — Эти типы не хотят шевелиться.

«Как выйти из положения?» — думал Паулу. Если бы он лично поговорил с товарищами, то, возможно, убедил бы их. Может, так и сделать? По каким-то соображениям, не до конца ясным самому, он не смог быть откровенным с сапожником.

— Ты прав — лучше не думать о собрании. Ты распространяешь газеты, помогаешь чем можешь — это не так уж мало.

Сапожник остался доволен словами Паулу. Так доволен, что впервые охарактеризовал некоторых членов организации.

Один — бедный крестьянин, которого, по словам сапожника, интересуют только корова и молоко. Другой работает на заводе, расположенном так далеко, что приходится вставать на рассвете, а возвращаться поздно вечером. Третий — это кузнец, но такой больной, что только о смерти и думает.

— Слышишь? — спросил сапожник.

Паулу прислушался к редким ударам молота по железу.

— На большее у него нет сил, — заметил сапожник.

Паулу согласился, что в таких условиях от товарищей мало чего можно ждать. Однако прибавил, что кузнец, может быть, знает, как починить печатный станок.

— Если хочешь, я спрошу его, — предложил сапожник.

Паулу ответил, что не стоит, но предложил пойти вдвоем.

— Ты представишь меня, а я сам договорюсь. Кузница ведь рядом, мы долго не задержимся.

— Я не могу это бросить, — он указал на пару простеньких готовых туфель и кучу старой обуви.

— Всего-то несколько минут. — Паулу поднялся.

Сапожник был вынужден тоже подняться.

— Спрашивай, что тебе надо, и возвращаемся. Я не могу на долго бросать свою работу, сам видишь.

4

Кузнец на миг прервал работу, когда они вошли. Это был худой человек с удивительно бледными губами. В руках он держал щипцы и молот.

— Ты один? — недоверчиво спросил сапожник, оглядывая углы лачуги.

Тот утвердительно кивнул.

— Это товарищ. — Сапожник показал на Паулу.

Кузнец посмотрел с безразличием и вновь принялся молотить по раскаленному железу.

— Товарищ спешит, — через несколько секунд сказал сапожник. — Он хочет спросить у тебя совета.

— Ничего, я могу и подождать, — произнес Паулу.

В голове забилась мысль, теперь четкая и ясная: «Если поговорить с ним, можно и убедить».

Сапожник все время беспокойно оглядывался, давая понять, что оставил без присмотра мастерскую.

Паулу спокойно предложил:

— Можешь уходить, я останусь.

Раздосадованный сапожник остался.

— Товарищ спешит. Он хочет посоветоваться с тобой, — повторил он.

Покрытая копотью рука со вздутыми голубыми венами задержалась в воздухе. Из черной глубины на Паулу уставился твердый взгляд. И голосом, совсем неожиданным в этом хилом теле, низким и могучим, который выходил будто совсем не из этого тела, кузнец дерзко выпалил:

— Если он спешит, пусть уходит.

— Пойдем, — сказал сапожник, беря Паулу под руку.

— Я останусь.

Беспокойно глядя на дверь лачуги, словно оттуда он мог видеть покинутую мастерскую, сапожник не решился сделать и шага. Он еще раз попытался настоять, чтобы кузнец бросил работу или чтобы Паулу отказался ждать. Наконец, раздраженный, он почти бегом покинул кузницу.

Паулу присел на один из ящиков и стал спокойно ждать. Наконец товарищ повернулся к нему. Вспомнив, ради чего он якобы пришел, Паулу попросил кузнеца починить печатный станок.

— Забавно, — сказал кузнец своим низким голосом, звучащим из бесцветных губ. — Когда вам нужно, то вы ищете товарищей. Когда же вам не нужно, так даже не вспомните об их существовании. Не знаю, чем занимается тогда партия.

Удивленный Паулу не сразу нашелся с ответом.

Чем больше говорил кузнец, тем больше поражался Паулу. Оказывается, уже давно бюро настаивает на присылке сюда опытного партийного работника. Однако все обещания остались обещаниями и никого не прислали…

— Как так? — ошеломленно спросил Паулу. — Бюро отказывается собраться, партийный работник приезжает сюда чуть ли не каждый месяц…

Каждый стоял на своем и не верил собеседнику. Договорились все выяснить, созвав собрание.

— А Эштевиш? — спросил кузнец.

Эштевиш был сапожник.

— Я ему сообщу, — пообещал Паулу.

Сразу же он рассказал обо всем сапожнику. Тот не оторвался даже от работы, не выразил ни малейшего удивления.

— Тебе везет больше, чем мне. За час ты добился большего, чем я за год.

… — Где ты только так наловчился? — удивился Рамуш, когда Паулу закончил рассказ.

— Заседание бюро состоится через неделю, — ответил Паулу. — Посмотрим, что из этого получится.

Да, Паулу проделал большую работу, но кое-что оставалось неясным. Несколько месяцев сапожник на запросы районного комитета отвечал, что бюро невозможно собрать, а членам бюро говорил, что из комитета никто не появляется. Как это объяснить?

В течение долгих лет никто не узнает, что сапожник просто растратил членские взносы товарищей и боялся, что его подлость откроется.

5

Антониу в то утро вел себя довольно странно. После обсуждения каждого вопроса он просил минутный перерыв и под различными предлогами выходил из комнаты, Против обыкновения сам не задавал никаких вопросов, а его сообщения были сухими и короткими.

Когда Антониу вернулся в очередной раз, Рамуш в упор сказал ему:

— Ты напоминаешь мне одного парнишку, с которым мы вместе учились в школе. Он тоже часто просил разрешения выйти. Знаешь, что однажды сказал ему учитель? «Мальчик мой, твоим походам за дверь пора положить конец. Если у тебя лопнет мочевой пузырь, я оплачу твоему папе его ремонт…»

— Не угадал! — прервал Антониу.

Больше он не просил перерывов, хотя был таким же рассеянным, как и раньше.

Когда объявили перерыв и Рамуш и Важ уже встали, Антониу неожиданно попросил всех задержаться на минуту.

— Что такое? — спросил Рамуш.

— Хочу сообщить об одном кадровом вопросе, — с неожиданной торжественностью сказал он.

— Таком срочном, что нельзя отложить?

— Лучше обсудить это сейчас.

— Хорошо, — уступил Рамуш.

Все снова уселись.

— Товарищи… — начал Антониу. У него слегка дрожал голос. — Я хочу сообщить, что товарищ Мария — моя подруга.

Если этим заявлением он надеялся вызвать бурную реакцию, то глубоко обманулся в своих ожиданиях.

Рамуш только пожал плечами.

— Теперь мы знаем. Это ваше личное дело.

— Ну, что я могу сказать? — пробормотал Паулу. — Будь счастлив.

Важ безучастно промолчал.

— Обсуждение этого кадрового вопроса закончилось? — оглядел присутствующих Рамуш. — Закончилось? — переспросил он. — Объявляется перерыв. Переходим к следующему пункту повестки дня: к обеду.

Не теряя времени, Антониу побежал на кухню помогать Марии.

6

Кружа вокруг стола с кастрюлей в руках, Мария положила каждому в тарелку по куску вареной трески. Затем принесла глиняный горшок и положила всем дымящейся картошки. Дважды она покраснела, споткнувшись о необычное молчание.

Рамуш ловко и быстро нарезал ножом кружочки лука. Против обыкновения он не шутил. Казалось, он еще на собрании, в кругу тех вопросов, которые только что обсуждались. Важ осторожно лил из бутылки оливковое масло.

Улыбающийся Антониу не сводил глаз с Марии. Она села со всеми, встретила недовольный взгляд Паулу.

— Нехорошо, — пробормотал Паулу. — Ты положила себе самый маленький кусок.

Мария промолчала и протянула Рамушу бутылку уксуса. Того несколько раз пришлось толкнуть. Словно проснувшись, Рамуш поудобней устроился на скамье, энергично потер руки, полил уксусом картошку и стал говорить.

— Треска — замечательная рыба, — начал он. — Буржуазия не ест ее из-за дешевизны, вероятно, видит в ней классового врага. Скумбрия ведь безвкусна, как старая дева. А лосось, обжаренный в масле, похож на студента, расчесанного с бриолином.

Говоря это, Рамуш весело поглядывал на Антониу.

Улыбающийся, с набитым ртом, Антониу искоса посматривал на Марию. Он любовался ею.

Придерживая пальцами рыбью голову, Паулу поглощал лакомое блюдо. Вытирая рукой рот, Важ смотрел на Рамуша. В манере вести разговор, в живости шуток он заметил у того отсутствие обычной непринужденности.

— Рамуш напишет книгу о классовой борьбе рыб, — засмеялся Антониу.

— Я бы мог это сделать, старина, — откликнулся тот. — Существование классов проявляется во всем, даже в простейших вещах. Даже в том, кто как ест треску.

Только теперь все обратили внимание, как изящно ест Антониу.

Вилка в левой руке, нож в правой, он разделывал лезвием мякоть рыбы, как будто делал тонкую операцию. Его не смутил намек Рамуша на классовое происхождение, и, лукаво подмигнув, он отправил в рот очередной кусок.

Мария вспомнила ужин у адвоката и недовольно покраснела.

— Где ты купила рыбу? — спросил Важ.

Мария сразу и с радостью переменила тему разговора. Все стали жаловаться на трудности с покупкой продуктов, а Антониу поведал, как Элваш прикарманил их деньги на керосин и нагло пропил в таверне. Антониу горько сожалел о пропавших деньгах. Мария тоже была недовольна, но иначе.

— Дело не в керосине и даже не в деньгах, — с неожиданным пылом сказала она. — Дело в доверии. В доверии. Нет ничего больнее, чем поверить кому-то и ошибиться.

Заговорили о бродяге. Он появился сильно изменившимся — зашил или заставил кого-то зашить на своих лохмотьях дыры, которые раньше, казалось, делал нарочно. Но странное дело. Заштопанный, застегнутый на все пуговицы, причесанный, он потерял свой дерзкий вид, которым внушал почтение, и казался совсем пропащим. Говорил он теперь еще более экстравагантно. «Слышишь? — кричал он в небо. — Не забудь, что я тебе заказал. Завтра я хочу солнце утром и дождь вечером! Не забудь, слышишь?»

7

Лежа ничком, обхватив голову руками, Мария не пошевелилась, когда в комнату робко вошел Паулу.

Паулу догадался, что она плачет. Вернее, когда она выходила из кухни, он догадался, что она заплачет. Он постоял несколько секунд в нерешительности, затем присел на край постели.

Его крепкая рука легла на голову Марии.

— Ничего, подруга, ничего… — покровительственно прошептал он.

— Я так несчастна, так несчастна. Ты даже не представляешь, как я несчастна.

— Наша жизнь суровая, — вздохнул Паулу. И после добавил: — Такая судьба суровая… Но мы сами выбирали свой путь, пусть кто-то и считает нас особыми людьми, которым нравится суровость, холод, людьми, безразличными к боли, к наслаждениям и чувствам, людьми, которые действуют, а не мечтают.

Удивленная, Мария подняла голову. Паулу смотрел на нее в упор, очки сползли на нос, но в глазах было что-то новое и серьезное. Слова выходили приглушенные и грустные, словно у него вовсе не было необходимости выговаривать их, словно он боялся открывать свой внутренний мир чужому взору.

— Прежде всего человеку свойственна способность мечтать, — продолжал Паулу. — В основе всего прекрасного, что было сделано в истории, и всего прекрасного, что можем сделать мы, в основе всех свершений и подвигов, везде и всегда — мечта. Мы все мечтаем, подруга, все. Мы мечтаем о лучшем мире, в котором одни не будут жить за счет других, где не будут расстреливать из пулеметов детей, где будет воздух свободы. Такая мечта дает силы для борьбы и страданий, чтобы утверждать счастье в суровой жизни, даже когда мы теряем то, что нам всего дороже. Но это не единственная наша мечта. Мы бы обманывали других и себя, если бы скрывали, что мечтаем о личном счастье, что горячо жаждем любви, жаждем детей, которых не убьет враг, жаждем спокойствия, жаждем уюта. Партийцы отдают все, но не должны отказываться ни от чего. Если бы мы убили мечту, мы бы убили самих себя.

Мария с растущим удивлением смотрела на товарища, обычно скупого на слова, а сейчас такого красноречивого. И что больше всего ее удивляло — это не столько слова, сколько то глубинное обостренное чувство, которое стояло за ними.

— Мы должны отдать все, не жалея того, что теряем. Ты верь, подруга. Легче говорить, когда горе касается нас самих, чем когда оно касается тех, кого мы направляем на путь борьбы. Однако это надо прочувствовать. Цель виднеется перед нами. Падут одни, дойдут другие.

Мария поразилась этой непоколебимой внутренней силе, которая ни в ком не проявлялась с такой ясностью. Она чувствовала необходимость высказаться. Но говорить хотелось о своем, а человека, сидящего перед ней, она почти не знала.

— Послушай, дядюшка, у тебя есть дети? — спросила она.

— А? — удивился Паулу, ибо этот переход был для него неожидан. — Нет, у меня нет детей.

— А подруга есть?

— Тоже нет.

— И никогда не было?

— Нет, никогда не было.

— А твоя семья?

— Семья? Моя семья — это партия, ты, товарищи. У меня нет другой семьи.

Марии захотелось сказать что-то в утешение, и, заглушая в себе сомнения, она произнесла:

— У тебя тоже сбудутся все мечты, дядюшка. Сбудутся, по» верь мне.

8

Поздним вечером, когда закончилось собрание, отодвинули стол к стенке, прислонили кровать к двери и разложили на полу соломенные тюфяки.

Паулу сел и начал разуваться.

Важ тщательно складывал брюки.

Шумно зевая, Рамуш повесил пиджак на спинку стула, положил пистолет рядом с собой на пол.

Сквозь стену до них донесся приветливый голос Антониу:

— Приятного сна, товарищи.

Все подняли головы. В двери, улыбаясь, стоял Антониу. Левая рука на засове, в правой — керосиновая лампа. Маленькие усики еще больше подчеркивали его молодость. Глаза сияли, на лице было выражение полного счастья.

— Приятного сна, — повторил он.

Только теперь они сообразили, что Антониу не останется, как всегда, вместе с ними. Теперь у него своя комната, где ждет подруга.

— Спокойной ночи, — ответил Важ.

В своей комнате Антониу молча разделся.

Мария лежала спиной к нему. Он угадывал под покрывалом ее тело.

Мария была по-настоящему первой женщиной, которую он знал. Как она прекрасна! Никогда, никогда в своем воображении он не предполагал, что женщина может быть настолько прекрасна.

— Мария, — тихонечко позвал он, прикоснувшись к ее теплому плечу. — Мария, ты спишь?

Она не ответила, даже не пошевельнулась.

— Мария, — повторил Антониу.

Он собрался было потрясти ее, когда она вздохнула.

— Чего тебе? — сказала таким спокойным голосом, что было ясно — она даже не засыпала. Продолжая лежать спиной к нему, спокойная и вялая, Мария позволила обнять себя. Но когда Антониу попытался повернуть ее к себе, Мария заговорила умоляющим голосом:

— Оставь меня, дружочек, оставь меня, оставь.

— Что с тобой? Тебе нездоровится?

— Ничего, дружочек, оставь меня, оставь.

— Как так оставь? Ты больна?

Мария не ответила. Антониу снова обнял ее, прижался к плечу и зашептал на ухо разные нежные слова. Но как только он опять попытался повернуть ее к себе, она оттолкнула Антониу резким движением руки.

— Оставь меня, я же сказала!

— Что с тобой происходит?

Резким нетерпеливым толчком Мария освободилась.

— Оставь меня, не слышишь, что ли? — Голос ее был резким.

Кончилось тем, что он смирно застыл рядом, сердитый и грустный.

9

При свете керосиновой лампы Мария читала. Чтобы рис не остыл, она обернула кастрюлю газетами и терпеливо ожидала окончания собрания.

Поздно ночью она наконец услышала звук отодвигаемых стульев. Стали появляться товарищи. По их лицам она поняла, что ими принято важное решение.

Мария не ошиблась. Было решено подготовить в районе всеобщую забастовку.

После скромного ужина товарищи остались еще побеседовать, поскольку уходить было решено на рассвете.

После происшедшего прошлой ночью Антониу держался более сдержанно, чем обычно. При взгляде на подругу грусть набегала на его лицо. Но стоило Марии поглядеть с улыбкой, он успокаивался.

Разговор шел пустой и беспорядочный. Похвалили бодрый вид Рамуша и поинтересовались, сколько ему лет.

— Столько, на сколько выгляжу, — отшутился он.

Паулу поймал на себе взгляд Марии. Он догадался, что она сравнивала его, нескладного, с Рамушем. По всей вероятности, спросит и про возраст. Ему пришел в голову ответ, показавшийся подходящим: «Достаточно молод, чтобы любить борьбу, достаточно стар, чтобы не бояться смерти». Когда же Мария действительно спросила его, такой ответ Паулу счел напыщенным и смешным.

— Сорок девять, — ответил он, слегка покраснев.

От Рамуша можно было ожидать шутки, возможно, даже обидной. Но в этот раз он заговорил по-другому.

— Ты даже не представляешь, на что он способен, — сказал Рамуш Марии. — Ты не представляешь, что это за человек, что он совершил.

Он рассказал о смелом побеге Паулу из тюрьмы несколько лет назад. Паулу перепилил решетку, прошел по карнизу на высоте пятнадцати метров, связал простыни и по ним спустился на улицу. Часовые заметили его, но он убежал, несмотря на огонь со всех сторон.

Удивленная Мария смотрела на пунцовое от смущения лицо товарища.

— И ты не боялся смерти? — восхищенно спросила она.

«Бояться смерти?» — переспросили глаза Паулу. Ему в голову пришел тот самый ответ: «Я достаточно молод, чтобы любить борьбу, и достаточно стар, чтобы не бояться смерти».

Он смутился, не зная, что сказать. За него ответил Рамуш:

— Если бы боялся смерти, то не остался бы жив…

ГЛАВА XI

1

Консейсон привела Антониу на кухню и сказала с улыбкой:

— Он пошел по делу, но должен вот-вот вернуться.

Подойдя к плетеной корзине, стоящей на полу, она заглянула туда.

— Хочешь посмотреть?

Антониу посмотрел. Просто так, не из интереса, из приличия. Ему не нравились дети в таком возрасте. Когда они орали, у него не хватало никакого терпения. Наклонившись над корзиной и протянув руку к ребенку, он взял то, что казалось наиболее прочным, — медальон на нитке.

Консейсон по-своему расценила этот жест.

— Тебе не нравится это? — поинтересовалась она.

— Что ты, милая, ты — мать!

— Как-то здесь был Важ, и я спросила его то же самое. И он ответил мне: «Ну, подруга, у каждого своя вера. Мы не верим в эти штуки. Но если ты веришь, уважаем твою веру». Именно так он сказал, я запомнила хорошо. Чего ты хочешь? Мне нравится, когда у моего малыша медальон на шее. Мне кажется, так он лучше защищен от разных напастей.

— Значит, ты, подруга, в это веришь? Так мы тебя за это не осуждаем, ты же знаешь.

— Ты спросил, верю ли я в это? Да, это моя вера. Я чувствую, моя вера уже не такая сильная, как раньше, и это не дает мне покоя. Я многое поняла с вами, и то, что было для меня новостью, чудесами, в которых я видела власть бога, оказалось простыми явлениями природы.

Консейсон скрестила на груди руки.

— Я тебе сказал, что чувствую — с медальоном мой мальчик лучше защищен. Раньше бы я вручила защиту сына богу. Теперь я больше верю в чистоту, в гигиену, в свежий воздух. Прости меня, боже, за мои слова, — добавила она испуганно.

— Я еще молюсь, — продолжала Консейсон. Склонившись над корзиной, она поправила одеяльце, и снова ее лицо приняло то нежное и ласковое выражение, с каким только матери смотрят на своих маленьких детей. — Я еще молюсь. Я прошу бога защитить моего сына, моего мужа, свободу товарищей, чтобы победило наше движение, чтобы бог охранял партию.

Она замолчала, улыбаясь, словно говорила: «Если бог станет на нашу сторону, разве это не на пользу?»

— Если мы будем хорошо работать, — язвительно заметил Антониу, — он наверняка исполнит твою просьбу.

— Исполнит? — В голосе Консейсон была радость.

У двери послышались шаги, и вразвалку вошел Перейра.

— Все готово, — сказал он, пожимая руку Антониу. — Все идет как нельзя лучше.

— Идем?

— Сначала ты пообедаешь с нами, — ответил Перейра. — У нас есть время.

2

Собрание на этот раз состоялось в домике Жерониму, расположенном за поселком, у самой дороги.

Позади дома, в тени высокого виноградника, поставили стол, на него бутыль вина и несколько стаканов. Это делалось не столько для удовольствия, сколько для того, чтобы оправдать присутствие нескольких человек.

У Жерониму была большая семья, сыновья и дочери всех возрастов; они сидели на крыльце, вертелись на дороге или по окрестным полям, чтобы сразу предупредить отца, если вблизи появится кто-нибудь подозрительный или просто посторонний.

Только один девятилетний сорванец застыл у стола, где собрались взрослые. Сидя на полу, неподвижно уставившись на людей, он пробыл так почти весь вечер, хотя отец несколько раз говорил, чтобы он шел к своим братьям, и мать пыталась забрать его.

Кроме Перейры, Гашпара и Жерониму, Антониу встретил здесь Тулиу (с завода Гашпара) и незнакомого товарища лет тридцати. Коротко подстриженные волосы, жесткие, как щетина, придавали ему вид военного. Антониу принял его сначала за Мануэла Рату, которого не знал. Однако товарищи представили его как Висенти, не члена бюро, но ответственного за один из крупнейших заводов. Висенти входил в Координационную комиссию рабочего движения.

— Мы договаривались иначе, — сказал Антониу.

Товарищи переглянулись.

— Говори же, говори. — Гашпар подтолкнул Перейру.

— Да, иначе, — непринужденно начал Перейра. — Однако, поразмыслив, мы пришли к выводу, что рано заменять Гашпара. Особенно сейчас. Товарищ Рату хотя и имеет определенные заслуги и находится в этих краях, мы не знаем его достаточно, чтобы ввести в бюро.

Антониу подчеркнул важность работы Гашпара в руководстве профсоюза, легальную основу этой работы и посоветовал ему не принимать участия в подпольной деятельности бюро.

Встал Тулиу и сказал:

— Если нас покинет товарищ Гашпар, что мы сможем сделать? У него, а не у нас все нити в руках. Кроме того, Гашпар есть Гашпар.

Гашпар мало говорил, но у Антониу сложилось впечатление, что за всеми мнениями стоял он. Так оно и было на самом деле. Гашпар полагал, что он должен оставаться в бюро, он был убежден, что без него вся работа развалится.

— Лучше отлежим на то время, когда кончится забастовка, — протянул он.

— Именно забастовка, — перебил Антониу, — одна из причин, требующих выхода Гашпара из бюро.

Антониу не удалось настоять на своем. Затем ему рассказали об открывающихся прекрасных возможностях, об усилении борьбы и не только о возможности, но и о необходимости перейти к высшим ее формам вне зависимости от того, что произойдет в других местах района.

— Если партия вовремя не говорит «да», — пророчествовал Висенти, — рабочий класс встает во главе партии.

Он рассказал, как в одном из цехов произошла стихийная получасовая забастовка, хотя коммунисты и были против.

— В этом случае мы пошли на поводу, — продолжал Висенти, — и это нам серьезное предупреждение. Ведь то же самое может произойти на всем заводе. Рабочие хотят бороться. Наш долг быть во главе, а не в хвосте. Направлять и указывать путь.

— Товарищ настроен чересчур оптимистически насчет своего завода, — проговорил Гашпар, повернувшись к Антониу.

Он стал рассказывать, что происходит на заводе «Сикол». Движение, которым он лично руководил, было действительно широким. Он имел представление о размахе борьбы и о своей степени ответственности, и о том, насколько незначительна работа других товарищей. В настойчивом подчеркивании своей роли, в том, как он излагал свой опыт работы и поучал других, читалось глубокое удовлетворение собой.

3

Когда речь зашла об учреждении забастовочного комитета, спор разгорелся с новой силой. Антониу указал на неприемлемость участия Гашпара ввиду его работы в профсоюзе. Кроме того, Гашпара все знали.

Гашпар не соглашался. Он помнил, что был первым организатором борьбы трудящихся района за свои права, что он с самого начала руководил на «Сиколе» деятельностью коммунистов. Шаг за шагом, миг за мигом, день за днем, завершившиеся избранием его, Гашпара, председателем профсоюза. И все делалось по его инициативе. Он первым указал на обострение борьбы и на необходимость забастовки.

Гашпар был уверен, что если не он встанет во главе забастовки, то другие товарищи не в состоянии будут обеспечить ее успех. Поэтому он упорно противился мнению Антониу.

Перейра и Тулиу поддерживали Гашпара. Жерониму и Висенти стали на сторону Антониу. Однако Висенти после долгого спора перетянули на свою сторону Перейру и Тулиу, и в конце концов было решено забастовочный комитет составить из присутствующих, то есть из бюро плюс Тулиу и Висенти.

Антониу, видя невозможность убедить присутствующих, даже не предлагал ввести Мануэла Рату в состав забастовочного комитета. Рекомендации районного комитета были вроде как не к месту для сплоченной группы активных товарищей, которые имели немалый опыт работы с промышленными рабочими, поэтому Антониу не оставалось ничего иного, как умерить свой пыл.

Собрание взял в свои руки Гашпар.

— «Сикол» — ключевое предприятие в районе, — говорил он, — и не только по численности рабочих. На заводе у нас самая большая партячейка, хорошая комиссия единства и самая сильная профсоюзная организация. Я считаю, сигнал к забастовке должен быть подан «Сиколом». Как только он остановится, сразу прекратят работу на других заводах…

— А если «Сикол» не остановится? — спросил Висенти.

— Остановится, — ответил Гашпар, глянув строго и осуждающе. — Если бы мы не были способны остановить «Сикол», мы не были бы способны ни на что большее…

— Гашпар прав, — горячо заговорил Перейра. — На «Сиколе» двадцать четыре товарища и распространяется пятьдесят два экземпляра «Аванте!». А на заводе у Висенти только семь членов партии и двадцать газет. На моем заводе всего шесть товарищей и распространяется пятнадцать газет. На стройке, где работает Жерониму, девять партийцев и всего двенадцать газет.

— Товарищ Рату говорит, что он привлек еще четырех и ему нужно еще десять газет, — перебил его Жерониму.

— Хорошо, — заметил Перейра. — Допустим, на строительстве товарищей стало больше. Все равно разница по отношению к «Сиколу» огромная — там насчитывается столько партийцев, сколько во всех остальных местных ячейках. И газет на «Сиколе» столько, сколько у всех остальных вместе.

Висенти не сдавался:

— Действительно, нас всего семеро на заводе. Но у нас хорошая комиссия единства, в ней состоят не только коммунисты, но и беспартийные, которые пользуются влиянием, состоят также женщины и молодежь. Подобные комиссии есть и в других цехах. На заводе работает двести восемьдесят рабочих, а в комиссиях состоят тридцать четыре. Когда стихийно была остановлена работа, мы обсуждали этот случай. Так вот, все рабочие говорят, что, если хорошо все подготовить, возможно полное прекращение работы завода. Мы можем создать забастовочный комитет не только из товарищей, но и из беспартийных. Это хорошо, кроме прочего, и для безопасности нашей организации. Даже если «Сикол» не остановится, мы сможем остановить наш завод.

— Едва ли у вас будет необходимость доказывать это, — с улыбкой заметил Гашпар. — Но уж если «Сикол» не остановится, тогда посмотрим.

— Посмотрим! — сухо ответил Висенти.

Гашпар так понимал роль своего завода в забастовке: «Сикол» должен дать сигнал к прекращению работы во всем районе.

Мнение Гашпара в этом вопросе так сильно противоречило тому, что ранее обсуждалось с Рамушем, Важем и Паулу, что Антониу сразу выступил против. Притом чувствовалось, что своей убежденностью он обязан Висенти. Еще бы, Висенти — руководитель низовой ячейки — выступил против ответственных и уважаемых товарищей, прямо и упорно защищая свои взгляды.

— Речь идет о забастовочном движении во всем районе, товарищи, — заключил Антониу. — Дата и время его начала должны быть назначены руководством, притом в районном масштабе, а не в местном.

Гашпар возразил, что если время не будет назначено на месте, в частности на «Сиколе», то он не отвечает за последствия.

— Спроси Перейру, Жерониму, Тулиу, — предложил Гашпар, не ожидая поддержки у Висенти. — Увидишь, что они согласны со мной.

Но они были против.

— Я по-иному смотрю на вещи, чем товарищ Гашпар, — заявил Перейра. — Прости, — добавил он, повернувшись к Гашпару, — но я не согласен с тобой. Действительно, нельзя терять время. Однако, принимая во внимание важность забастовочного движения в районе и особенно борьбы крестьян, я думаю, что мы можем организовать дело так, чтобы объявить забастовку, когда решит руководство.

— Конечно, можем! — поддержал Висенти.

И Жерониму выразил свое согласие с Перейрой. И Тулиу, поколебавшись и покраснев, сказал, глядя на Гашпара:

— Я тоже считаю, что можно все организовать так, чтобы руководящие товарищи назначили дату начала забастовки. Конечно, товарищ Гашпар отвечает за свои слова…

Во время этих выступлений лицо Гашпара выражало недовольство и обиду, он кусал губы, недовольный, что никто его не поддержал.

— Тогда я умываю руки, — наконец сказал он. — Если забастовка провалится, пусть никто не говорит, что не предупреждал об опасности.

4

Собрание проходило на вершине горы, в зарослях дрока, который переливался на солнце золотистыми и алыми цветами.

Время от времени кто-нибудь подымался и осматривал окрестность. Крестьяне сообщили, что хозяева отказываются платить уговоренную поденную плату. В некоторых поселках появилась полиция, пытаясь своим присутствием запугать жителей. Тем не менее момент благоприятный. Если трудящиеся едины и стойки, то хозяева в конце концов уступят. То здесь, то там вспыхивают столкновения. Стало не хватать продуктов. На получаемые гроши нечего купить в лавках. На черном рынке, конечно, можно достать что угодно, но там даже за малую толику необходимого приходится оставлять недельную зарплату.

— Я давно уже об этом говорил, — сказал Антониу, — товарищи Важ и Белмиру должны помнить мои слова на одном из собраний. Если мы не заставим продавать хлеб и другие продукты, то мало выиграем в борьбе за лучший заработок.

Все были согласны прекратить работу в полях на день-два. Крестьян нужно будет направить в два близлежащих городка, чтобы присоединились к бастующим рабочим и вместе с ними требовали хлеба. Необходимо назначить день выступления.

— Люди забастуют, наверняка забастуют, — сказал крестьянин в огромной шляпе, участник собрания в сарае Томе. — Но если мы сейчас придем и скажем: «Пора!», люди не забастуют, наверняка не забастуют. — И, наслаждаясь удивлением, которое вызвал, он добавил: — У нас так…

— Пусть скажет товарищ, — предложил кто-то.

— Я не могу назвать день начала забастовки, — пояснил Важ. — Необходимо договориться с заводами. Я спрашиваю вас: если срок будет сообщен за неделю до выступления, вас это Устроит?

Все закивали головами.

— Точно? — переспросил Важ.

— Даем слово, — буркнул худой старик с потным лицом.

— Не стоит переспрашивать, — проворчал крестьянин из Баррозы.

Вопрос казался исчерпанным, когда слово взял Сагарра.

— Так нехорошо, — сказал он в нос. — Для нас не все дни одинаковы. Если, например, товарищи решат прекратить работу в четверг или пятницу, с каким требованием люди бросят работу? Ведь будет конец недели, а заключение контрактов — в понедельник.

Это лучший день для начала забастовки. По понедельникам собираются комиссии площадей, и тогда, если хозяева не согласятся платить, сколько от них потребуют, — а они наверняка не согласятся платить больше прежнего, — тогда прекратим работу. Во вторник или в среду хозяева будут вынуждены повысить оплату, потому что у них не будет рабочих рук, а сейчас такая пора, что поля не могут ждать.

— Да, — согласились некоторые. — Понедельник — лучший день.

Важ сразу вспомнил вчерашний разговор с рабочими «Сикола».

— Самый плохой день — это понедельник, — говорили они. — Здесь встревает воскресенье. А в воскресенье нельзя как следует подготовить людей. А от субботы до понедельника многие остынут.

— Товарищи, — сказал Важ. — Для вас суббота — лучший день недели, однако для заводов — худший. Необходимо все согласовать как можно тщательней. Поэтому еще раз спрашиваю: а если выбрать другой день? Можно ли рассчитывать, что и в этом случае люди бросят работу?

— Если было доказано, что лучший день — понедельник, и если товарищ Белмиру ясно это показал, то зачем вести речь о другом дне? — пожал плечами крестьянин из Баррозы.

— Когда товарищи скажут, тогда мы и начнем, — сказал худой старик.

— Работу можно прекратить в любой момент, — произнес крестьянин в огромной шляпе. — Но дело в другом. В понедельник собираются комиссии площадей. Все поденщики сойдутся вместе. Прямо на площади начинается забастовка, так как хозяева отказываются платить, сколько от них требуют. В другой же день поденщики работают на полях, одни здесь, другие там. Те, кто нанят на неделю, должны искать хозяина или надсмотрщика и снова поднимать вопрос об оплате, требуя повышения. Таким образом, работу прекратят лишь единицы.

— Именно так, — подтвердил Сагарра.

5

В отношении Витора было решено окончательно разобраться. Однако как это сделать? Маркиш объяснил, что Витору пришлось уехать в деревню, где умирала его мать. Витор отпросился на работе, обещал вернуться через месяц.

Таким образом, проблема участия Витора в работе районного комитета упростилась. Тем не менее Важ с беспокойством чувствовал, что тот снова ускользнул как угорь. Каждый раз, когда Важ надеялся раскрыть его подлинное лицо, по той или иной причине Витор ускользал.

Теперь Важ вспомнил и свой разговор с Маркишем. (Маркиш настаивал, чтобы Важ лично расспросил Витора о беседе у порога кафе с незнакомцем, который, вопреки словам Витора, был не Мейрелиш.) Важ поймал себя на мысли, что Маркиша не удивил этот неожиданный отъезд.

— Ты говорил с ним? — спросил Важ.

— Что ты хочешь сказать? — раздраженно поинтересовался Маркиш, отвечая не на вопрос, а на затаенную мысль, которую угадывал. — Если что-то хочешь сказать, говори.

— Я ничего не хочу сказать, но ты мог узнать так много, только поговорив с ним лично; или же он прислал тебе письмо.

— Нет, он не посылал письма. Пришел ко мне домой.

«Точно, как дважды два — четыре, — подумал Важ, — ты рассказал, какие подозрения имеются на его счет, а он тут же выдумал историю с болезнью матери».

Теперь, с отъездом Витора и выходом из районного комитета Афонсу, от комитета осталось одно название, он оказался сведенным к двум лицам — Маркишу и Сезариу. Еще до того как Важ коснулся вопроса о реорганизации, Маркиш сам заговорил об этом. Предложение его было более чем неожиданное.

— Несколько раз ты упоминал о прекрасных качествах товарища Жозе Сагарры. Признаюсь, сначала я как-то мало верил.

К счастью, я заблуждался. Думаю, для того чтобы комитет развернул свою работу по-новому, наилучшее решение — ввести в его состав Жозе Сагарру. Особенно если учесть, как важно образовывать крестьянские ячейки. Думаю, предложение мое соответствует точке зрения, которую ты столько раз отстаивал.

Важ молчал и в упор смотрел на товарища. Рамуш внушал абсолютно ту же мысль и так же ее аргументировал. Важ не мог сказать Маркишу то, что говорил в свое время Рамушу: он изменил свою точку зрения. Он смотрел на Маркиша как на помеху в местном, не то что в районном руководстве.

— Речь сейчас идет о том, — наконец сказал Важ, — чтобы создать бюро, которое, не теряя времени, координировало бы борьбу в городе с забастовочным движением в районе. Крестьянский сектор готов, организован. Нет смысла дать руководить комитету, который образовался в спешке.

Заметив досаду Маркиша, он подумал: «Чем меньше слов, тем лучше. Не стоит зря стараться».

— Что касается бюро, — продолжал он сухим тоном, — у меня есть инструкции сверху о его образовании. В него войдете вы двое и товарищ Энрикиш. Нравится тебе или нет, но так решено.

Глаза Маркиша зло сверкнули, но, еще улыбаясь, он сказал:

— Плохая система работы, друг, плохая система. Как могут товарищи сверху решать кадровые вопросы, не выслушав мнения местных товарищей? Здесь чувствуется рука Сезариу, — смеясь, добавил он, поворачиваясь к тому.

Сезариу покраснел, однако спокойно ответил:

— Ты знаешь, что Энрикиш серьезный человек. На него можно положиться. Никто здесь в городе не проделал столько работы, как он. Важ не говорил со мной об Энрикише, но я хочу сказать: выбор правильный, я согласен. В городе не найти никого лучше. — И после небольшой паузы, скрестив руки, добавил: — По крайней мере, среди мужчин…

Маркиш пошевелил губами, собрался возразить на последнее утверждение Сезариу. Продолжая смеяться нервным смехом, выдававшим раздражение, он заложил карандаш за ухо и произнес:

— Пусть прибудет Энрикиш. Комитет снимет перед ним шляпу.

— Речь идет не о районном комитете, товарищ, — сказал Важ. — Хотя, на мой взгляд, он полезен для комитета. Однако не о том речь. Речь идет об органе, который будет управлять и непосредственно руководить забастовочным движением здесь, в городе.

— Каким движением, осмелюсь спросить?

— Чтобы работать с тобой, нужны крепкие нервы, — ответил Важ. — Но не волнуйся, они у меня крепкие.

Он снова рассказал о готовящейся забастовке и о необходимости поддержать ее в городе. Маркиш об этом и сам прекрасно знал. По мнению Сезариу, как в мастерской, где работал Энрикиш, так и на джутовой фабрике были все условия для остановки работы.

— Мы погубим то немногое, что имеем, — мрачно изрек Маркиш.

Однако на требование Важа разъяснить свою точку зрения ограничился словами:

— Руководство решило, не правда ли? Так и будет. Я знаю, что такое дисциплина.

6

Паулу обошел свой сектор.

Теперь он знал критерий, по которому произошло распределение организаций между ним и Антониу. В то время как Антониу получил в свое ведение организации с большим числом партийцев и хорошо налаженной работой, ему, Паулу, достались слабые ячейки без особенных перспектив. При подготовке забастовки эго становилось очевидным. Паулу, сколько он ни ходил, удалось добиться лишь туманных обещаний на лесопилке и в одном селении.

Но что делать с адвокатом? А с бюро, которое собирается теперь тайком от своего бывшего руководителя — сапожника? Или с Зе Кавалинью? Что делать с ремесленниками, чиновниками, лавочниками? Что делать, если в секторе нет ни заводов, ни батраков?

Его надежда — лесопилка. Там единственная в секторе заводская ячейка. По крайней мере, эти товарищи поддержат борьбу в районе.

Молодой товарищ с густой бородой молча привел его в сосновый бор, где собрались шестеро из комиссии единства, двое из них члены партии. Паулу был представлен как рабочий с другого завода. Он рассказал, что в районе готовится забастовка.

— Единство придаст больше силы нашим требованиям и облегчит борьбу в любом месте, на любом заводе, — закончил он.

Рабочие задали много вопросов, на которые Паулу подробно ответил. Он решил не представляться коммунистом. Молодой человек, приведший его, сказал: если рабочим почудится, что пахнет компартией, они испугаются. Но тут один из присутствующих, хромой, задал вопрос:

— А какую роль во всем этом деле играет компартия?

Вопрос был тем более затруднительным, что из всех Паулу знал здесь только молодого человека с бородой, даже не знал второго члена партии. Не знал, как относятся к партии те, кто в ней не состоит.

— Я пришел говорить с вами не об этом, — наконец вывернулся он. — Вопрос в том, товарищи, что в районе готовится забастовка. Об этом я и пришел говорить.

— Это хорошо, — произнес другой рабочий, надвинув на глаза желтую кепку. — Это очень хорошо. Но кто руководит движением? Кто-то наверняка им руководит?

По манере, с которой задавались вопросы, Паулу видел, что это не члены партии, и, предупрежденный заранее, угадывал недоверие к своему объяснению и даже враждебность к партии. Его тревога усилилась после слов бородача:

— То вопросы второстепенные. Главное то, что мы боремся, что мы добились кое-чего и что сейчас говорим о необходимости прекратить работу, если дела и дальше так пойдут. Забастовка готовится во многих местах, и наша задача — лучше подготовить ее у себя. Разве не так? Какое значение имеет роль компартии?

— Для вас, может быть, не имеет, — протянул хромой, — а для меня имеет.

И он сжал руками костыль, надул щеки, ища взглядом одобрения товарищей.

Паулу начал чувствовать себя неудобно, но по причинам совершенно противоположным, чем предполагал. Молодой бородач внушал, что представитель коммунистов испугает и оттолкнет беспартийных рабочих, входящих в комиссию единства. На самом же деле рабочие желали удостовериться, что руководит забастовкой партия, понимая это как гарантию серьезности и успеха.

— Для ясности, — сказал рабочий в желтой кепке, — я выскажу свое мнение. Если борьбой руководит компартия, мы, думаю, должны присоединиться к забастовке. Если нет, то лучше продолжать нашу борьбу своими силами, никуда не вмешиваться.

Хромой в знак согласия кивнул головой.

— Ты говорил, как священник, — добавил третий, улыбаясь.

Паулу посмотрел на присутствующих поверх очков.

— Хорошо, товарищи, вижу, что мы можем говорить по-мужски.

7

На пыльной безлюдной дороге Рамуш встретился с Важем. Они направились к дому Важа. Уже смеркалось, когда Эрмелинда, услышав шаги, вышла навстречу.

— Добрый вечер, Эрмелиндочка, — как обычно, обратился к ней Рамуш. — Как здоровье? Как настроение?

Довольная, как и всегда, когда видела Рамуша, женщина ответила. Товарищи вошли в дом.

— Ну что? — спросила Роза, целуя друга и приглаживая кончиками пальцев взлохмаченные на его потной голове волосы.

— Нормально.

Рамуш понял, что вопрос и ответ относятся к предыдущим разговорам, но не смог разобраться в их смысле. Просто он заметил более внимательное и нежное отношение Розы к Важу. Она сняла с него кепку и пиджак, положила портфель на рабочий стол, потрогала потную рубашку и стала настаивать, чтобы он ев сменил.

Рамуш сел за стол, достал кучу бумаг из портфеля, начал листать их, читая одни, перечеркивая другие, откладывая третьи в сторону.

Тем временем Важ помыл ноги, побрился и собирался мыться до пояса холодной водой.

— Ты не простудишься? — спросила Роза. Она стояла рядом, смотрела на исхудавшее тело с выступающими лопатками и удивлялась: «Как он мог так похудеть за такой короткий срок?»

— Хочешь, я тебе нагрею воды? — спросила она. — Это быстро.

— Не надо, и так хорошо, — ответил Важ.

Он с удовольствием вымылся. Роза помогла надеть свежую рубашку, Важ тщательно причесался.

— Ты кажешься другим, — сказала Роза, нежно проведя рукой по щеке Важа. — Но ты такой худой, такой худой. О тебе надо кому-то заботиться, Жозе. — Когда она хотела говорить всерьез, то называла его настоящим именем. — Почему бы тебе не сказать об этом друзьям? Хочешь, чтобы я им сказала? Ты так не выдержишь.

Поздно вечером появился Антониу. Он пришел пешком и выглядел очень уставшим. Немного спустя пришел еще один товарищ, которого Антониу никогда не видел, скромный мужчина лет сорока.

Паулу появился последним. Он держал пиджак в руке, и вместо привычной шляпы на голове у него был берет, придавая Паулу экстравагантный вид.

— Ты идешь с пляжа? — с хохотом поинтересовались у него.

— Угадали, — ответил тот и улыбнулся.

Не успели доесть ужин, который приготовила Роза, как началось собрание. Когда Антониу сообщил, что Гашпар вошел в забастовочный комитет, Важ заметил:

— Пусть у них не будет повода раскаиваться.

Потом Важ рассказал о встрече с Маркишем и Сезариу. Рамуш произнес:

— Маркиш ворчит, ворчит, но в конце концов делает свое дело.

А когда Паулу, словно извиняясь за свою плохую работу, сообщил, что можно рассчитывать только на лесопилку, незнакомый товарищ сказал:

— Ты добился большего, чем можно было ожидать.

Теперь речь шла о дне забастовки и ее продолжительности.

Надо было написать текст, быстро отпечатать и распространить листовку, наладить прочную связь между организациями.

Единственным пунктом, по которому разгорелись споры, было определение дня забастовки и ее продолжительности. Незнакомый товарищ задал столько вопросов, что и Паулу и Антониу удивились: он знал мельчайшие подробности работы в их секторах, имена товарищей, число ячеек, деятельность организаций. Вопросы, которые он задавал, мог задавать только человек, знакомый с работой как с собственным домом. Было видно, что и Рамуш хорошо информировал высшие органы, и товарищ внимательно изучил отчеты за последние месяцы. Когда в очередной раз Антониу с трудом ответил на вопрос, Рамуш заметил со смехом:

— Кажется, он знает твой сектор лучше тебя, а? Не смущайся, старина.

Было решено: забастовка продлится один день. В этот день решено было провести митинги по всему району. После долгих споров договорились, что датой будет один из ближайших понедельников.

Затем перешли к обсуждению, сколько времени потребуется на издание и распространение листовок. Незнакомый товарищ достал из кармана записную книжку, заглянул в нее:

— Сегодня четверг, 7 мая. Забастовка начнется в понедельник, 18 мая. Согласны?

Присутствующие молча переглянулись.

В то время как Важ, Рамуш, Антониу, Паулу решали, как должны действовать их организации во время забастовки, незнакомый товарищ пошел на кухню писать текст листовки. Несмотря на его предложение, чтобы это сделал Рамуш, все настояли, чтобы писал он сам.

Роза сидела на кухне за столом.

— Ты довольна? — спросил товарищ ласковым и спокойным голосом, усаживаясь и готовясь писать.

— Я жалею об одном, — сказала Роза.

Товарищ начал писать: «Трудящиеся! Рабочие и крестьяне!..»

— О чем же? — спросил он тем же ласковым тоном.

Роза молча смотрела, как рука товарища выводит буквы воззвания.

— Говори, — повторил он.

— Идет страшная борьба, вы все такие измученные, а я здесь прохлаждаюсь.

Рука товарища вывела новую строку: «18 мая». Он подчеркнул эти слова жирной чертой, затем еще одной и после этого взглянул на Розу. Лицо ее было исхудалое и грустное.

— В чем-то ты и права. Но не в том, что ты прохлаждаешься. Все мы хорошо знаем, мак важно твое присутствие в этом доме. Но, по правде говоря, мы как следует не ценим работу наших подруг. А ведь есть среди вас такие, кого смело можно привлечь к активной партийной работе. Ты не единственная, мы сейчас об этом серьезно думаем. Таких, как ты, много…

— Я это прекрасно знаю, — перебила Роза.

Товарищ сосредоточенно писал, будто Розы рядом с ним не было.

8

Утром, перед работой, Гашпар встретился с некоторыми рабочими «Сикола», в обеденный перерыв переговорил с товарищами из разных цехов, с партийцами из заводской ячейки. Затем вместе с Перейрой присутствовал на собрании. Вечером он увиделся с Висенти, побеседовал с несколькими ремесленниками и с товарищем, ответственным за распространение листовок. После этого пошел к Жерониму.

Жерониму пил из высокого стакана воду.

— Собрание завтра? — спросил Гашпар.

Жерониму посмотрел на него своими серыми тусклыми глазами и, прежде чем ответить, спокойно допил воду.

— Завтра.

— Скажи тогда, где мы встретимся.

Жерониму не ответил. Не спеша вытащив из кармана носовой платок, он насухо вытер подбородок.

— Ты хочешь присутствовать? — медленно спросил он тоном, по которому трудно было определить, какой ответ ему больше по душе.

— Да, хочу.

Не спеша Жерониму убрал кувшин с водой, зажег керосиновую лампу и сел за стол.

— Садись, друг. Я думаю, нам надо поговорить.

Жерониму беспокоила излишняя активность Гашпара. Он признавал, что Гашпар обладает большим зарядом энергии, его личное участие в забастовке будет способствовать привлечению многих и многих. Тем не менее беспокоило, что рано или поздно бурная деятельность Гашпара будет пресечена. Ведь он бывает везде, разговаривает со всеми, появляется на виду у всех под руку с товарищами, держится с ними запросто, подрывая тем самым свой профсоюзный авторитет. Неприятно, что Гашпар хочет стать выше организации, все сделать сам, не доверяя другим. Вот и на этот раз, являясь вместе с Жерониму членом бюро, он желает присутствовать на собрании сектора, за который отвечает Жерониму.

А если бы Жерониму заявил Гашпару, что хочет присутствовать на собрании «Сикола», какую бы мину состроил Гашпар?

Посчитал бы также желание абсурдом, неоправданным и грубым вмешательством в свои дела.

— Я считаю, что ты чересчур стараешься, — сказал Жерониму, когда Гашпар сел. — Вспомни об указаниях товарищей из центра и подумай, как нам будет тебя не хватать, если что-нибудь случится.

— Кто-то должен все делать, — сказал Гашпар.

— Работа — это долг каждого, — отрезал Жерониму. — Если все делаешь ты, товарищи находят здесь отговорку, чтобы не делать ничего. Когда не будет тебя, они будут вынуждены все делать сами.

— Работы слишком много, — перебил Гашпар с улыбкой, как бы говоря: «Не сравнивай мою работу с работой других».

Жерониму налил еще воды и сделал несколько глотков.

— Конечно, когда дела делаешь ты лично, они получаются лучше, — растягивая каждое слово и с любопытством рассматривая дно стакана, сказал он. — Остается убедиться, покрывает ли выгода наносимый вред. На мой взгляд, нет, не покрывает.

Заранее угадав конец фразы, Гашпар покраснел.

— Ты хочешь сказать, что мое присутствие на собрании нежелательно? Нежелательно потому, что его устраиваешь ты?

Жерониму выпил воды.

— Это не главное, но и поэтому тоже. Я не одобряю того, как ты подвергаешь себя опасности, как, не доверяя другим, хочешь все сделать сам. — Жерониму сказал больше, чем собирался, и попытался смягчить свои слова: — Я повторяю, друг, если с тобой что-то случится, будет очень трудно. Скажи сам: кто может тебя заменить?

Гашпар помедлил с ответом. Затем заговорил своим четким командирским голосом:

— Есть битвы, 8 которых надо рисковать всем. Если видишь, что твой вклад необходим, что без него не обойтись, то будет стыдно перед самим собой, если откажешься. Я знаю, мне грозит опасность, я знаю, к чему это может привести. Я понимаю, товарищ, без меня будет трудно — говорю это без ложной скромности. («Конечно», — пробормотал Жерониму.) Однако мы не имеем права провалить этот первый серьезный экзамен нашей организации. Я бываю во многих местах? Да, бываю. Я беседую с товарищами, не знающими, кто я такой? Да, беседовал. Я пытался привлечь на нашу сторону трудящихся? И это правда. Но я уверен, друг, что мои усилия полезны и — почему не сказать об этом? — необходимы. Если будет необходимость пожертвовать жизнью, чтобы забастовка состоялась, я не стану колебаться.

— Все это так. Было бы даже лучше, если бы ты смог обойти больше мест, чем сейчас. Твое присутствие на завтрашнем собрании строителей было бы полезно. Чрезвычайно. К сожалению, мы должны отказаться от твоего участия. Итак, давай договоримся: ты не идешь на собрание.

— Поскольку это нужно, пусть так и будет.

— Ну и хорошо, что ты так решил, — столь же монотонно произнес Жерониму. — Мы сделаем все, что сможем.

Гашпар поспешно вышел. Несмотря на глубокую ночь, ему еще нужно было встретиться с несколькими товарищами.

Жерониму допил оставшуюся в стакане воду и, рассеянно глядя на лампу, медленно вытер платком подбородок.

9

Собрание строителей проходило у реки. Словно лошади, неслись по небу белые облака. Свежий ветерок заставлял плясать тростник.

Кроме Жерониму и Мануэла Рату, на земле сидели товарищи, которые вели работу среди сочувствующих.

Мануэл Рату, пока говорил Жерониму, смотрел в сторону, ковыряя палочкой землю. Слушая, как выступают другие, он лишь вставил замечание, что Жерониму сказал все, что нужно.

— Да, вот еще одно, — все так же ковыряя палочкой, хмуро добавил он. — Это касается всех. Мы разделены по мелким стройкам, а некоторые работают сдельно поодиночке или же дома. Бросить работу, предъявить хозяевам требования о повышении зарплаты — это для нас нетрудно. Но поскольку мы более свободны, чем товарищи с заводов, мы должны направлять на улицы людей. Но для этого нужно, чтобы каждый надеялся на себя, не оглядываясь на других.

Слушая Мануэла Рату, Жерониму думал о различии между ним и Гашпаром. За последние недели Мануэл привлек в партию нескольких человек, организовал комиссию единства, создал ячейку среди речников (что никогда не удавалось местному бюро), и все это, в противоположность Гашпару, тихо и незаметно.

Жерониму заметил в нем организаторскую жилку: Рату поручал задания каждому партийцу, которого знал и которого мог проконтролировать.

Выступали другие товарищи, а Мануэл Рату продолжал ковырять землю.

Со стороны тростниковых зарослей послышалось шлепанье весел по воде.

Мужчины замолчали, ожидая, когда лодка проплывет мимо.

Она шла так близко, что были слышны голоса лодочников. Лодка прошла мимо. Собравшиеся некоторое время прислушивались, смотрели в синее небо, где рваные облака продолжали мчаться наперегонки. Они бежали на юг, а ветер, который их гнал, робко пел в тростнике.

10

На собрании с участием Сезариу и Энрикиша Важ не присутствовал. Маркиш излагал собравшимся план забастовки.

Предусмотрено было все: созданы забастовочные комитеты, группы защиты демонстрации, налажены связи, распространены лозунги, подготовлены выступления женщин и молодежи. Не была забыта и возможная в данном случае реакция властей.

Маркиш говорил около часа. Все это время Сезариу сидел откинувшись и скрестив руки, время от времени поглядывал на полку, где стоял будильник. Энрикиш склонился над столом и напоминал юнца, которому поднесли выпить — так смешно он моргал глазами и раскрывал рот.

— А теперь, друзья, — сказал в заключение Маркиш, — скажите, что думаете вы.

Сезариу еще раз взглянул на будильник и, прежде чем заговорить, положил на стол свои сильные смуглые руки.

— Все изложенное тобой правильно, но не для нашей организации, если учесть то состояние, в котором она сейчас. На бумаге все легко, а на деле будет сложнее. Лучше, если ты все это изложишь в присутствии Важа. Послезавтра он будет здесь.

Глаза плотника блеснули.

— Вечно Важ, вечно представители сверху, вечно отсутствие инициативы, — недовольно проворчал он.

— Я считаю, что не все так просто, как выходит на бумаге, — повторил Сезариу.

— А вы, товарищ? — поинтересовался Маркиш, поворачиваясь к Энрикишу.

— А? — вырвалось у того, как будто Энрикиш только что проснулся.

— А вы как считаете? — повторил Маркиш иронически-покровительственно. — Наверняка у вас есть свое мнение.

— Мнение? — фальцетом спросил Энрикиш. — Большую айву вы нам преподнесли, сеньор. Да, большую айву.

Сезариу не смог сдержать улыбку. Он давно знал Энрикиша и хорошо понимал, что его шуточки и напускная наивность скрывают большой опыт и хитрость.

— Конкретнее, друг, конкретнее, — нетерпеливо попросил Маркиш.

Энрикиш взглянул на него, продолжая мигать.

— Я ничего не знаю, товарищ, — сказал он наконец. — И до меня не все дошло. Я понял немного, совсем немножко. Если мне скажут остановить цех в такой-то день и такой-то час — он, возможно, и остановится. Но если мне предложат это делать, как было сказано в только что произнесенной речи, признаюсь, я не знаю, как тут быть.

Набравшись терпения, Маркиш снова объяснил мероприятия для успешного проведения забастовки. Он говорил очень долго. На лице Энрикиша уже не было изумления. Он внимательно смотрел, слушал, мигал глазами.

— Чтобы организовать забастовку, нужно, наверно, сделать так, как вы рассказали, — сказал он, когда Маркиш кончил говорить, — но нам далеко до этого.

Маркиш вопросительно повернулся к Сезариу. Тот сидел, скрестив руки на груди и откинувшись на спинку стула.

11

Вечером Лизета зашла поговорить с Сезариу, который приходился ей дальним родственником. Она очень походила на свою сестру, такая же высокая и худая, с таким же нежным лицом. Только волосы были светлее, белокурые и волнистые, стянутые сзади лентой, а впереди коротко подстриженные.

— Я говорила с Белой и Изолдой. Они тоже считают, что обстановка подходящая. Люди по горло сыты обещаниями. Ты должен назвать день.

В последнее время под влиянием Важа, с одной стороны, и происходящих событий — с другой, мнение Сезариу о способностях и качествах товарищей круто изменилось.

Раньше Маркиш казался ему бесспорным руководителем города, почти образцом. Перед Витором же Сезариу чувствовал себя робким и незначительным. В то время его стремления сводились к тому, чтобы суметь изложить внятно вопрос, говорить и рассуждать с легкостью и блеском, как это делали Маркиш и Витор. Жизнь партийной организации научила его: слова важны, но дела важнее.

Во время диспутов Важа с Маркишем и Витором у него возникло чувство отвращения к болтунам, постепенно он начинал испытывать к ним глубокую антипатию. И в то же самое время он привыкал уважать тех, кто говорил мало, а делал много, тех, кто прост и скромен. Раньше Маркиш был для него примером борца, а Лизета хорошей девушкой и не больше.

Сейчас он представлял себе весы, на одной чаше которых — Маркиш, на другой — Лизета. По всей вероятности, чаша Лизеты перетянула бы. Той Лизеты, что сейчас была перед ним, высокая, худая, со стыдливым выражением лица, с белокурыми волосами, которая двумя фразами сказала то, о чем Маркиш твердил во многих речах.

— А другие? — спросил Сезариу.

— Ты же знаешь, — ответила Лизета. — В комиссии единства мы все заодно. Затягивать нельзя. Мало ли что будет через месяц. Ты знаешь дату?

— Завтра или послезавтра мы узнаем.

«Это к счастью, что Витор ее оставил», — промелькнуло тут в голове Сезариу.

— Послушай, — сказал он, обнимая ее за талию, — если я должен буду надолго уехать, поедешь со мной? Или нет?

Девушка засмеялась. Неужели он сомневается?

12

Афонсу сидел на обочине, уставясь на кизиловые деревья. Под мышкой он держал сверток в коричневой бумаге. Афонсу устал, ему хотелось есть и пить.

С тех пор как он начал новую жизнь, у него было очень мало свободных дней. Поручение за поручением, бессонные ночи, еда на скорую руку, беспокойные и утомительные поездки, снова поручения, опять поездки, и опять поручения, и опять поездки. Случалось, он приходил домой за полночь, потный, натруженный, валился в постель, но все время просыпался и смотрел на будильник. Через несколько часов лихорадочного сна он должен был вскакивать на ноги и снова уходить.

Но до сегодняшнего дня он скрупулезно выполнял все поручения. Часто ему казалось, что масса указаний и советов по конспирации абсурдны и несносны.

Например, по какому праву требуют, чтобы он брился каждый день? Чтобы шел пешком хоть сто верст, лишь бы не появляться на остановке автобуса в какой-то там дыре? Там, видите ли, может быть слежка. Чтобы он не брал в том-то месте у того-то товарища (а товарищ все делал по доброй воле!) еду, потому что товарищ «погорел»?

Но пока он благополучно выполнял свою работу: распространял листовки к 18 мая в окрестных селах. Впрочем, Афонсу, сидя на обочине, думал не о предстоящей забастовке, а о правилах конспирации.

На кизиловом дерезе виднелись обильные плоды. Фиалью рассказывал, как два товарища поплатились тюрьмой за желание полакомиться чужими ягодами. После этого всем было строжайше запрещено рвать любые плоды без разрешения хозяев.

Но об этом легко судить, когда ты не голоден или обладаешь незаурядной силой воли. И потом, какую опасность может таить это пустынное место? Здесь ни домов, ни сторожей, не видно ни одной живой души. Что за беда, если протянуть руку и сорвать несколько ягод?

Когда Афонсу пришел к этой мысли, он уже стоял у дерева и его рука была поднята. При высоком росте не составило большого труда быстро наполнить карманы кизилом.

Приятно сидеть у обочины, жуя свежий кизил. Несмотря на удачный исход, он продолжал следить за дорогой, но не из опасения, что появится хозяин (знаем мы эти бабушкины сказки), а потому, что на подходе был Фиалью. Лучше избежать, чтобы Фиалью застал его поедающим кизил. И не потому, что сам он не способен об этом сказать, просто таким образом отменялся ненужный спор, который испортит на весь день настроение.

Афонсу глянул на часы, заметил, что стрелки оставляют три минуты до назначенного срока, и запустил в рот горсть кизила. Хоть бы Фиалью опоздал, тогда можно будет успеть очистить карманы.

На повороте появился Фиалью.

Афонсу встал и пошел навстречу.

— Ты голоден? — вместо приветствия спросил товарищ, окидывая взглядом его, а затем окрестность.

Эти слова хлестнули Афонсу: неужели Фиалью наблюдал за ним издалека? Неужели плохо вытерты губы и подбородок?

— Да, голодный, — приглушенно ответил он.

— Тебе повезло, — произнес Фиалью, продолжая смотреть по сторонам. — У меня с собой кое-что есть.

Они уселись на то самое место, где сидел раньше Афонсу. Фиалью развернул узелок с хлебом и жареной рыбой. Разделив строго пополам, он половину отдал Афонсу, а сам принялся за свою порцию.

— Кто-то здесь уже был, — кивая на кизиловые косточки под нолями, сказал он. — Ты все роздал?

Альфонсу пришлось напрячься, чтобы понять смысл вопроса.

— Еще не все, — показывая на сверток, пояснил он. — Остались эти.

Фиалью жадно откусил кусок хлеба.

— Осталось немного? — сказал он с набитым ртом. — Потом распространим, сначала подумаем, как утолить жажду. От такой еды страшно хочется пить, — закончил он, смотря на кизиловое дерево.

Афонсу молча доедал свой обед, с беспокойством следя за косточками кизила, разбросанными по земле.

— Ты прочел листовку? — И на утвердительный жест Афонсу добавил: — Увидишь, забастуют все.

В этот момент Афонсу впервые почувствовал пользу и важность своей работы. И неизвестно почему вместе с этим чувством к нему пришло другое, чувство грусти и усталости.

13

Если бы человек со стороны прошелся в эти дни по району, он бы не заметил ничего особенного. На заводах и в полях, в учреждениях и канцеляриях работа шла как обычно. По дорогам и улицам ходили обычные люди с обычными лицами.

Тем не менее огонь разгорался, готовый полыхнуть. Массы готовились к выступлению. Не на бурных собраниях. Сначала на свиданиях и коротких встречах двух-трех человек, где обменивались короткими фразами.

В городе и деревнях, в учреждениях и около них, на многолюдных железнодорожных платформах и на молчаливых полях, днем и когда наступала ночь, в бедных домах и на тихих улицах давались короткие указания, уточнялись последние детали, высказывались сомнения.

Не все верили в успех. Дело было непростым и нелегким. В фашистском государстве поднять на борьбу в один день и час тысячи трудящихся! Это титанический труд. Как могли проделать его те десятки людей, вынужденные скрываться, свободе которых угрожало любое неосторожно сказанное слово?

Так, например, думал плотник Маркиш.

Он еще раз поговорил с Сезариу и, поскольку не убедил его, пошел к Энрикишу.

— Плохо подготовленные акции всегда дают плохой результат, — сказал он. — Лучше меньше, да лучше сделать, чем желать совершить нечто грандиозное без должной подготовки. Ведь мы погубим то, что имеем.

Энрикиш, казалось, заколебался.

— А листовки? — настаивал на своем Маркиш. — Где это видано, чтобы массы призывались на борьбу одними только листовками? Хочешь не хочешь, надо признать, что организация у нас не на высоте, нет подлинного влияния на население. Желать чего-то — это мало для того, чтобы желаемое произошло. Неудачи дискредитируют партию.

Там, где Маркиш видел непреодолимые трудности, другой человек находил простой выход. Таким человеком была Лизета. Она спросила у женщин на своей фабрике:

— Если все забастуют, что будем делать?

Почти все ответили:

— Если другие забастуют, я тоже.

Когда она сообщила Беле день забастовки, та спросила:

— А точно все прекратят работу?

— Почему же нет?

Да, было много разных взглядов на забастовку. Противоречивые чувства, противоречивые мысли. Оптимизм, вера, недоверие, страх, воля, спокойствие, сознание долга, воодушевление, сомнение…

В один из этих дней, вечером, на безлюдной улице недалеко от лесопилки, тихо разговаривали три человека.

— Осталось три дня, — произнес хромой, опираясь на костыль. — Веришь, я только сейчас начинаю жить.

— Черт возьми! Это правда! — с улыбкой ответил второй, малорослый толстяк.

Если бы кто подслушал этих людей, а затем перенесся на несколько километров и послушал, о чем говорят у таверны другие люди, то с трудом поверил бы, что говорят они об одном и том же.

— Давно надо было устроить это, — говорил черный от угольной пыли рабочий, — но не слишком ли далеко дело зайдет?

— Хуже всего то, что расплачиваться придется нам, — ответил другой, оглядываясь.

— Раз нужно, значит, нужно.

— А нельзя ли переменить?

— Машина уже заработала. Никто не может ее остановить.

Он называл это машиной и имел на то основание. Однако речь шла об особой машине, которая не имела ничего общего с механикой. Эта машина была собрана не из бездушных, пригнанных друг к другу деталей, а из людей, сложных и разных. Остановимся на разговорах Мануэла Рату и Гашпара.

Говоря о прекращении работы на «Сиколе», один из членов комиссии единства доказывал Гашпару:

— Будь спокоен, друг, я ручаюсь за свой цех.

— Я сам пойду туда, — парировал Гашпар. — Это надежней. Вы без меня ничего не сделаете.

— Тебе нет надобности туда идти. Можешь не беспокоиться.

— Нет, друг, — настаивал Гашпар. — Я пойду, иначе может ничего не выйти. А вы подождите.

Совершенно другое говорил рабочим Мануэл Рату на железнодорожной станции.

— Не ждите меня. Все зависит только от вас. Никто за вас это не сделает.

Разные ситуации? Или разные натуры?

Разница человеческих натур — это фактор разницы ситуаций. Кое-кто этого не понимает, и отсюда неудачи. Жозе Сагарра понимал.

Вечером на узкой тропинке в густом кустарнике он встретился с крестьянином из Баррозы. Птицы возвращались в гнезда, наполняя воздух гомоном.

— Вы уже установили, какую требовать ставку?

— Она остается прежней, — ответил крестьянин.

— Все согласны?

— Кто был не согласен, того не было, — проворчал крестьянин.

— А листовки?

— Распространим в ночь с воскресенья на понедельник.

Сагарра посмотрел на собеседника в упор.

— Ты не будешь распространять листовки, договорились?

Крестьянин из Баррозы утвердительно кивнул.

— Договорились? — повторил Жозе Сагарра.

— Я уже сказал.

— Договорились?

— Договорились, — нехотя ответил тот.

Минутное молчание.

— Дай честное слово.

Крестьянин из Баррозы помедлил с ответом.

— Хорошо, я даю честное слово.

— Поклянись здоровьем своих детей.

И крестьянин из Баррозы должен был поклясться здоровьем своих детей и повторить, что договор есть договор, и еще раз дать честное слово.

Только после этого Сагарра его отпустил, но все же заметил:

— Смотри же.

ГЛАВА XII

1

Хотя прошло много времени после того случая с Марией, Антониу никак не мог найти время объясниться.

На следующий день он ушел с товарищами. Некоторое время работал в другом месте, принимал участие в подготовке забастовки. Теперь, вернувшись домой, он чувствовал себя таким уставшим, что не только не искал разговора, но и уклонился бы от него, случись такое.

Мария позволила себя поцеловать, ласково заговорила с ним, налила в кувшин воды, приготовила ужин. За ужином она все время читала (в последние недели это случалось довольно часто), а после ужина, задав несколько вопросов о забастовке, снова села за учебу, время от времени нетерпеливо покусывая кончик карандаша.

Склонившись над столом, Антониу молча уткнулся в газету. Но желания читать не было.

— Мария, — он отложил газету в сторону, — я пойду спать.

Я устал.

— А? — Она продолжала писать.

— Я пойду спать. А не хочешь?

Мария положила карандаш на стол. Антониу показалось, что она покраснела.

— Нет, мне надо еще немного позаниматься, надо закончить, — она перебирала листки бумаги, словно Антониу таким образом мог догадаться, чем она занята.

Антониу взял газету и с трудом прочел еще несколько абзацев.

— Мария, — повторил он через несколько минут, — мне рано вставать, и я устал. Я иду спать. А ты не идешь?

— Еще рано. Дело прежде всего.

Когда Мария после собрания отказала ему и отодвинулась, он приписал это огорчению из-за отсутствия известий о ее отце. В нынешнем рвении к учеба он видел новый способ снова отказать ему.

Совсем засыпая, Антониу встал и подошел к ней. Мария позволила поцеловать себя, приласкать, но, когда Антониу захотел увести ее с собой, высвободилась и сказала безразличным спокойным голосом:

— Оставь меня, дружок.

Обиженный и грустный, он улегся в постель и стал ждать. В тишине время от времени слышалось пение сверчка и шуршание бумаги в руках Марии.

— Ты не будешь ложиться? — последний раз спросил Антониу.

— Иду, — ответила Мария.

Антониу заснул. Только поздно ночью Мария легла спать. Она разделась бесшумно, чтобы не разбудить его.

Когда же он открыл рано утром глаза, Мария была на ногах, непричесанная, босая, она разжигала огонь.

2

Через два дня он встретил Марию вечером во дворе. Она беседовала с Элвашем и соседкой.

У Элваша был обновленный вид: залатанная и застегнутая на все пуговицы одежда, вымытое лицо. Как и Мария несколько дней назад, Антониу отметил, что такая опрятность придает бродяге еще более жалкий и ничтожный вид, чем когда он был едва прикрыт лохмотьями.

— Хотите знать, сеньор Лемуш, — сказала соседка, — Элваш говорит, что скоро уйдет смеяться на тот свет.

Насыпав на бумагу табаку, Антониу протянул бродяге. Тот отказался, но, посмотрев, как Антониу скручивает козью ножку, попросил табаку взаймы.

Антониу пошел в дом за табаком. Элваш смотрел на Марию своим бесцеремонным взглядом, на лице его, вымытом добела, играла меланхолическая улыбка.

Антониу вернулся с табаком и протянул бродяге. Тот забрал табак, поблагодарил и распрощался. Отойдя на несколько шагов, остановился и посмотрел на небо.

— Слышишь? — спросил он торжественно. — Пошли завтра хороший день, как и сегодня. Моей сестре очень нравится такая погода. Не забудь, слышишь? И пошли ей хлеб насущный, и пошли ей веселье, и пошли ей цветы.

Соседка засмеялась. Мария покраснела и, полузакрыв глаза, сквозь свои черные ресницы долго смотрела на кусты, за которыми исчез Элваш.

Поговорив с соседкой, они вошли в дом; Антониу притянул к себе Марию. Опустив руки, она позволила обнять себя.

— Ты не скучала по мне? — спросил Антониу.

Взгляд его был одновременно и довольный и грустный. Он взлохматил ее пышные волосы и еще крепче прижал к себе. Каким счастливым чувствовал себя Антониу! Напрасны его печали и подозрения. Мария его верная подруга, она вновь с ним, нежная, теплая, трепещущая. Дорогая, дорогая подруга!

Антониу нужно было уезжать двухчасовым ночным поездом. Поэтому после ужина он попросил Марию лечь с ним.

Она снова помрачнела, отказалась и села за стол работать. В начале первого она встала из-за стола и пошла будить его. Она говорила сухо, словно пыталась избежать любой фамильярности, не дать ему повода строить какие-то иллюзии.

3

Жерониму встретился с Мануэлом Рату, чтобы договориться о распространении листовок. На прощание Жерониму вручил товарищу конверт.

— Друг, который был здесь, оставил это для тебя. Я чуть не забыл.

Мануэл Рату положил конверт в карман и пошел домой. Беспокойные пальцы ощупывали бумагу, как будто могли угадать содержание письма. Новости от жены? Едва ли. Несколько дней назад он уже получил от нее письмо, да она никогда и не передавала ему писем по партийным каналам.

Что же это могло быть?

Любовниц он не имел. Жена оставалась единственным, что у него было. Единственным. Склонив голову, отгоняя ужасные воспоминания (всегда одни и те же, одни и те же, всегда тот сосновый бор, всегда те же полицейские, всегда то смеющееся лицо, всегда то мертвое тело), Мануэл Рату вошел в дом, где снимал комнату.

Хозяйки, две сестры среднего возраста, обе в черном, обе в очках, занимались шитьем при слабом свете лампы. Каждый раз, как он возвращался домой, они немного беседовали с ним, так как считали в своем неведении, что могут развеять плохое настроение жильца.

— Вы не знаете? — произнесла старшая сестра, поднимая очки на лоб. — В понедельник все остановится!

— Что остановится? — поинтересовался Мануэл Рату.

— Все остановится, дело идет к забастовке, — сказала вторая сестра, смотря поверх очков и продолжая шить. — Серьезно, вы об этом не слышали?

— Так, краем уха, — ответил Рату, сжимая в кармане конверт. — Мало ли что говорят.

— Это совершенно точно, — настаивала одна из женщин. — Кто это сказал, слышал от самого Гашпара, который слов на ветер не бросает.

Третий раз за сегодняшний день разные люди говорили ему о забастовке, связывая ее с именем Гашпара.

— Мне рано вставать, — сказал Рату, направляясь к себе в комнату. — Спокойной ночи.

На конверте не было обратного адреса, внутри лежал большой свернутый лист бумаги с отпечатанными стихами.

«Стихи? Это не для меня, — подумал Мануэл Рату. — «Романс о крестьянке». Это ошибка».

Положив конверт и листок на стул, он стал укладываться.

Утром рано вставать, до работы встретиться с товарищами, ответственными за пропаганду. Он очень хотел спать. Уже разбирая постель, взял листок и прочел:

Плачут поля пшеницы И красные маки.

С волнением прочитал все стихотворение. Закончив, трясущимися руками взял листок и снова перечитал, как будто не сразу понял смысл. А когда дошел до места, где говорилось:

Убили нашу подругу, Нежный цветок Изабел, Самую смелую и красивую,

он лег на кровать, уткнулся лицом в листок бумаги и зарыдал.

В соседней комнате хозяйки услышали странный звук, доносящийся из комнаты жильца, — будто скулит собака. Они посмотрели друг на друга.

— Ты видела, как он ее привел? Я не видела.

4

Эрнешту и его жена ушли в поле, оставив дома одну Анику. Аника перелезла через ограду, перешла дорогу и побежала к дому своей подружки.

Сидя на пороге, Роза вязала и разговаривала с Эрмелиндой, Она взяла девочку на руки и посадила себе на колени.

— Итак, моя красавица, — спросила Роза Анику, — ты осталась одна?

Аника утвердительно кивнула головой.

— Ты очень любишь нашу Розу, — сказала Эрмелинда. — Она душенька.

Эрмелинде хотелось знать, почему Аника так любит Розу. Аника в конце концов объяснила:

— Как почему? Она ведь называет меня моей красавицей!

Роза рассеянно смотрела на дорогу. Если бы Важ снова подумал об этой стороне ее жизни и о воспоминании, которое, как он сам постоянно ощущал, не отпускает ее.

5

Сидя на скамейке в садике напротив церкви, Рамуш и Паулу ждут Важа. Обычный солнечный день, дует легкий теплый ветерок, на других скамейках наслаждаются погодой люди.

— Красивые витражи в этой церкви! — сказал своему коллеге молодой священник, сидевший на соседней скамейке.

— Мне больше нравится готика, — ответил тот.

— Эти типы разглагольствуют о произведениях искусства, — тихо сказал Паулу.

Рамуш рассмеялся.

— Эх, старик, не знаю, на что ты потратил жизнь. Посмотри на ту скамейку, и ты увидишь произведения искусства.

Паулу взглянул на указанную скамейку и увидел трех смеющихся девушек. Вот они, витражи и готический стиль. Паулу покраснел до ушей из-за своей несообразительности, а также из-за бесстыдства молодых людей в сутанах.

Вскоре появился Важ. Все трое пересекли поселок и вышли на дорогу. Рамуш сообщил, что Важ кооптирован в Центральный Комитет. Взволнованный Важ только спросил:

— Меня переводят из этого сектора?

— Пока нет, — ответил Рамуш и сообщил, что на следующий день назначена встреча с товарищем из секретариата ЦК.

Они обменялись мнениями о последних приготовлениях к забастовке и договорились встретиться все трое с Антониу 18 мая. В час дня. Место встречи выбрали так, чтобы оно было поближе ко всем ключевым пунктам района и притом не возникло проблем с транспортом. К этому времени Важ, Антониу и Паулу встретятся с работниками контролируемых секторов, узнают у тех, как развертывается забастовка, и тогда можно координировать действия во всем районе.

Паулу отделился от друзей. Немного погодя Рамуш сказал, что ему надо купить табаку, и попросил Важа сходить вместе с ним. Они сделали большой крюк, и Важ спросил себя, зачем они так долго ходят, табак ведь можно купить неподалеку, перейдя улицу и выйдя на другую, — там была лавка, где наверняка торгуют табаком.

Рамуш вошел в небольшую таверну, где никого не было, хлопнул в ладоши. Через несколько секунд появилась молодка с черными курчавыми волосами и живыми шальными глазами. Важ заметил — она застенчиво улыбнулась Рамушу, после чего оба отошли за прилавок, тихонько переговариваясь. Такие отношения между покупателем и продавцом были, по крайней мере, странными. Женщина засмеялась, и Рамуш взял ее за руку. Только после этого он попросил табаку.

Выйдя из таверны, вернулись той же дорогой, и Важ спросил Рамуша, поедет ли тот на поезде.

Рамуш хитро взглянул на него.

— Сегодня я остаюсь здесь!

Дальше шли молча.

— Друг, — произнес наконец Важ спокойно и серьезно. — Не знаю, может, я и не прав, останавливаясь на этом вопросе, если так, останови меня. У тебя есть надежная явка в этих краях? Или ты намереваешься провести ночь где придется?

Рамуш с раздражением повернулся к товарищу.

— Я считаю, что моя личная жизнь тебя не касается.

— Да, разумеется, мне безразлично, с кем ты спишь, — спокойно ответил Важ. — Но от каждого из нас каким-то образом зависит безопасность и работа остальных. Партия вынесла много бед из-за того, что долго не прислушивалась к мнениям рядовых своих членов и рассматривала руководство как орган, покрывающий все ошибки.

— Взял на себя роль покровителя? — взорвался Рамуш. — Или говоришь так, раз восемь дней являешься членом ЦК?

Несколько минут молчали. Затем Важ так же спокойно сказал:

— Послушай, в партии нет сеньоров и чернорабочих. У члена Центрального Комитета или члена первичной организации, у всех без исключения одинаковый долг защищать безопасность партии и партийцев. Все одинаково должны подчиняться партийной дисциплине. Повторяю, все без исключения.

Сделав над собой небольшое усилие, чтобы успокоиться, Рамуш сказал:

— Дело не в этом. Дело в том, что ты дал мне понять — я не забочусь о своей безопасности.

— Я тебе не опекун, — после паузы произнес Важ, — и не забываю: ты занимаешь более высокую должность, чем я. Однако хочу откровенно сказать: завтра я сообщу об этом случае, ибо бдительность — долг каждого. Наша жизнь принадлежит не только нам. Все, что не вредит делу партии, нам позволено. А то, что вредно для партии, не разрешено.

— Хорошо, хорошо, — раздраженно согласился Рамуш. — Ближе к делу. — И он перешел к проблемам, которые предстояло еще решить.

6

Когда на следующий день Рамуш пришел на встречу с товарищ из секретариата, тот вел беседу с Важем.

Важ поинтересовался, где Рамуш провел ночь.

Рамуш признался, что хозяйка лавки, где он покупал табак, три ночи принимала его у себя. Что касается мужа, то легионер уже устроил жене несколько сцен. Однако Рамуша не видел, пусть товарищи не беспокоятся.

— Скажи откровенно, ты бы скрыл это, если Важ не поднял бы вопрос?

— Возможно, — согласился Рамуш. — Нет никакого смысла говорить о личном. Кроме того, ты знаешь мою ситуацию — я абсолютно свободен.

— Мы знаем твою ситуацию. Мы знаем, что твоя жена не захотела уйти с тобой а подполье, а с подругой, с которой ты сейчас живешь на квартире, у тебя лишь деловые отношения. Но это не повод для любовных похождений, которые рано или поздно плохо кончаются.

— Мне нравятся женщины, — прервал Рамуш. — Я не виноват, если другим не нравятся.

Товарищ, казалось, не обратил внимания на вызывающий тон Рамуша.

— Никто тебя не критикует и не критиковал за женщин в твоей беспокойной походной жизни. Мы критикуем поступки, не свойственные коммунисту, которые подрывают авторитет члена партии и нарушают безопасность. Пойми, товарищ. Когда ты руководишь ключевым сектором, когда осталось два дня до такой важной забастовки, ты играешь своей свободой ради любовного приключения. Подобные случаи не первый раз происходят с тобой. На этот раз мы критикой не ограничимся, ты это хорошо знаешь.

Рамуш молчал. С искаженным лицом он смотрел себе под ноги. Наконец он вздохнул и сказал своим веселым непринужденным тоном:

— Вижу, что снова дал маху. Обещаю, подобное не повторится. — И, помолчав, добавил: — Я не первый раз обещание даю. Однако теперь все будет по-другому.

Они прошли несколько шагов.

— Что? — резко вскинул голову Рамуш.

— Я ничего не сказал, — ответил товарищ.

Действительно, он ничего не сказал. Но погруженному в мрачные мысли Рамушу послышалось то самое слово, которое он слышал от этого же товарища в прошлый раз, когда разбирался аналогичный случай:

— Посмотрим.

7

Ветер ли бросил в сарай искру из костра, горевшего во дворе? Или кто-то из детей принес горящую щепку? Делия заявила позднее, что Рита занесла в сарай головешку, однако Рита это отрицала.

Как бы то ни было, огонь разгорелся с неожиданной быстротой. Пламя все злее и злее охватывало крышу. Дети с криком убежали. Рита осталась в сарае.

— Она осталась! Она осталась там! — кричала старшая сестра.

Привлеченный криками, Паулу вышел во двор. У сарая, задыхаясь от дыма, молила о помощи Мадалена.

Не зная почему, Паулу снял очки, отдал какому-то мальчишке и, слегка прихрамывая, пошел к сараю. Он ощутил на лице горячее дыхание пламени, отодвинул ногами горящую доску и шагнул в сарай. Где-то здесь, как говорили, осталась Рита.

В кромешном дыму он услышал детский плач и смутно разглядел девочку, которая тянула к нему руки. Затем почувствовал, как детские ручонки неожиданно сильно обхватили его. Одна мысль владела им: прикрыть ребенка, спасти это беззащитное, доверчивое существо.

Во дворе стояло порядочно народа. Среди всеобщего крика они носились с ведрами, стараясь водой загасить пожар. Когда же увидели, как из сарая выходит дымящийся человек, прикрывая собой что-то, то тут же вылили на него несколько ведер воды. Все увидели Паулу с красным закопченным лицом и выжженными бровями. С ним была Рита, слегка опаленная, с небольшим ожогом на ноге.

Закрыв рот рукой, девочка вытаращила испуганные и виноватые глаза, будто ее хотели наказать. Любопытно, что и Паулу, нацепив очки, имел то же выражение лица. Казалось, он просил прощения за совершенное…

Паулу и Риту отвели в аптеку, где обоих обмазали с ног до головы какой-то желтой мазью. У Паулу были обожжены нога, руки, половина лица.

Его беспокоили не столько ожоги, сколько сгоревшие ботинки, ибо второй пары он не имел. Хотя у Эваришту несколько пар обуви, тот вряд ли догадается предложить одну из них.

С перевязанной рукой и повязкой на лице Паулу в тот же день должен был уйти, поскольку подготовка к забастовке не терпела отлагательств. Но среди забот он часто вспоминал маленькие нежные ручки, просящие о помощи, крепко обхватившие его.

— Как Рита? — первое, что спросил он, вернувшись домой.

Вот и Рита! На кровати, с забинтованной ногой, она смеется, наблюдая за тем, как старшая сестра то придвигает, то отодвигает спичечный коробок.

— Не трогай! Не трогай!

Неожиданно Рита завоевала такое внимание, что Элза и Дзека завидуют и жалеют, что не они попали в горящий сарай.

Никто лучше детей не умеет пользоваться благоприятными обстоятельствами. Раньше Рите не удавалось и сотой части того, чего она добилась. Потихоньку, все еще сомневаясь в успехе, она стала ласкаться к Паулу. Затем взяла двумя пальцами его за нос. Наконец решилась. Взялась за очки и замерла, как бы спрашивая: «Можно?» Полный счастья, Паулу ничего не сказал, но его молчание означало: «Можно!»

8

17 мая, в воскресенье, сразу же после ухода Перейры, в дверь постучали.

Консейсон секунду колебалась, глядя на высокого мужчину, стоявшего на пороге. Несомненно, где-то она уже видела его. Но не могла вспомнить где. Затем вдруг распахнула дверь.

— Это ты! Заходи. Я тебя не узнала.

Это был Друг, первый товарищ, с которым она познакомилась, тот, кто жил у них целых пять дней. С тех пор прошло два года.

Как он изменился! Оброс бородой, весь в морщинах, щеки ввалились, и весь он — одежда, руки, лицо — покрыт толстым слоем пыли, точно вывалялся в цементе.

— Ты пришел по поводу забастовки?

— Какая забастовка?

Друг ни о чем не знал. «Почему бы это?» — спросила себя Консейсон. И вновь внимательно посмотрела на него, боясь ошибиться, потом рассказала, что готовится забастовка.

— Не вовремя я явился, — сказал Друг своим низким голосом, разогнав у Консейсон последние сомнения. — Ты не заметила перед домом никого?

Нет, она ничего не заметила, она уверена — Перейра вне подозрений и слежки за ним нет.

— Я хочу попросить у тебя три вещи, — произнес Друг. — Во-первых, дай мне воды помыться. Во-вторых, дай мне что-нибудь поесть. И наконец, дай мне поспать. Мне надо уйти около полудня.

— Ты не встретишься тогда с моим мужем. Он придет только вечером.

Консейсон пошла на кухню. Налила воды в большой таз и повесила на спинку стула чистое полотенце.

Когда через короткое время Друг открыл дверь из кухни, то снова оказался таким, каким Консейсон видела его два года назад. Побритый и причесанный, без пиджака, он держал в руках толстый сверток.

«Откуда же у него сверток? Он ничего не принес с собой. Может, это пиджак?» — подумала Консейсон, ставя на стол горшок.

Нет, это был не пиджак.

— Потом, когда сможешь, — попросил Друг, показывая на висевший на стуле пиджак, — вытряси его как следует на улице. Но смотри, чтобы соседи не увидели — ведь подымутся тучи пыли.

Консейсон налила в миску остатки вчерашнего супа и положила рядом кусок хлеба.

— Все, что у меня есть. Пока ты будешь спать, я приготовлю какую-нибудь еду.

Она разобрала постель и покрыла ее новым разноцветным покрывалом, от которого пахло нафталином. Вещи для того и существуют, чтобы пользоваться ими, не так ли? А если не для товарищей, то для кого же их еще беречь?

— Можешь спать сколько угодно, — сказала она, проводив его в комнату.

— Спасибо, — ответил Друг, собираясь проводить ее до двери, чтобы закрыться.

Консейсон рассердилась.

— Как? Ты ляжешь спать, не увидев моего мальчишку?

Они осторожно подошли к разукрашенной корзине. Консейсон склонилась над ней, приложив палец ко рту.

— Молчи и смотри, — прошептала она. — Разве ты видел более красивого ребенка?

Это была правда. В мире не было более красивого младенца, чем этот. Повернувшись слегка на бок, он подсунул под щеку кулачок. Вторая ручонка, нежная и розовая, забавно лежала на подушке. Он спокойно спал.

— Ты заметил, все дети рождаются коммунистами? — спросила Консейсон. — Посмотри на этот сжатый кулачок. Правда, со временем некоторые портятся.

Когда через несколько часов Консейсон открыла дверь, позвать Друга завтракать, она обнаружила его спящим на полу.

— Извини, — оправдывался он. — Я не хотел пачкать кровать. У меня настолько грязная одежда, что, где бы я ни лег, остается след. Посмотри!

Действительно, посмотрев на пол, где спал гость, Консейсон обнаружила большое пятно той же серой пыли.

«О боже! — подумала она. — Где бродил этот человек?»

И ей в голову пришла мысль, которая тут же показалась ей абсурдной: «Он из-за границы».

За обедом Друг много спрашивал о забастовке, и по вопросам Консейсон определила, что он долгое время не работал в партии.

«Он прибыл из-за границы».

После обеда, перед тем как попрощаться, Консейсон подвела его к мальчику и попросила:

— Поцелуй моего сына.

Когда Друг ушел, она притянула к себе мальчика и стала говорить ему тихим певучим голосом:

— Ты должен вырасти смелым мужчиной, таким смелым, как Друг, как Важ, как Антониу, как твой папа.

Но вдруг новая грустная мысль пришла ей в голову, она прижала ребенка к груди и начала осыпать поцелуями его волосики, уши, шею.

— Мой родненький, сыночек, любимый мой, любимый…

Мальчик, которому было щекотно, смеялся.

ГЛАВА XIII

1

Утром 18 мая рабочие «Сикола» сгрудились у ворот.

По дороге на работу многие прочли листовки, наклеенные на стены домов, заборы, деревья. На обочинах лежали плотные пачки листовок, придавленные камнями, словно приглашая каждого взять по листку.

Уже несколько дней велись речи о забастовке. Наиболее решительные ждали только приказа прекратить работу, колеблющиеся соглашались с ними, и лишь самые несмелые, просачиваясь по одному во внутренний двор, ожидали повода, чтобы начать работу.

Из уст в уста переходил вопрос:

— Гашпар уже пришел? Ты видел Гашпара? Где Гашпар?

Рабочие искали взглядом знакомую долговязую фигуру. Тулиу стоял у ворот и беспокойно смотрел на улицу. Сирены прозвучали один раз, затем второй. Тревожные, зловещие гудки. Заводские товарищи ищут своих руководителей, спрашивают, что делать. А руководители велят ждать. Затем сами, в свою очередь, идут к Тулиу и спрашивают, как быть. И Тулиу отвечает:

— Ждите.

— Где Гашпар? Почему не идет? Почему его не слышно?

— Это ничего не даст! — слышится чей-то громкий голос.

Словно в ответ на это, группа рабочих выходит из состояния ожидания и идет во двор завода.

Рядом с Тулиу толстяк в надвинутой на глаза кепке беспокоится:

— Прошло уже пять минут! Мы должны что-то делать.

— Гашпар должен появиться вот-вот. Он советовал без него ничего не делать.

— А если он не придет?

— Почему это он не придет? — Тулиу хочет быть уверенным в том, что говорит, однако побледневшее лицо и дрожащий голос выдают его.

Рабочих у ворот стало значительно меньше. Большая часть перешла во внутренние дворы. Несколько минут назад какой-то мастер, пришедший на завод, при виде толпы нашел разумным удрать. Другой мастер нагло кричит рабочим своего цеха, столпившимся у входа:

— Ну, ребята, чего ждете?

Еще одна группа оставляет ворота и входит на завод.

Рабочий в надвинутой кепке забрался на забор.

— Товарищи! — пронзительно закричал он. — Сегодня во всем районе никто не работает. Разве можем мы предавать наших товарищей?

Однако поздно. Сирена заглушает его голос.

— Пора! — крикнул какой-то потерявший надежду рабочий, торопясь на завод.

Завыли моторы. И «Сикол», крупнейший в округе завод, где была самая лучшая партийная ячейка, завод, от которого зависела забастовка на других предприятиях, начал работу.

Тулиу, толстяк и еще несколько человек, всего чуть больше дюжины, несколько минут еще стояли у ворот, надеясь дождаться Гашпара. В конце концов и они вошли в ворота.

Увидев их, управляющий улыбнулся, глянул на часы, но против обыкновения оставил опоздавших без выговора.

Только Жайми, толстяк в надвинутой кепке, да молодой подмастерье с детским лицом не приступили к работе. Когда все скрылись за воротами, они перекинулись парой слов и побежали прочь.

2

В воскресенье, на последнем собрании, Гашпар вместе с Перейрой и Тулиу отстаивал свою точку зрения, против которой раньше выступал вместе с Антониу. Было решено, что во всей округе предприятия будут ждать забастовки на «Сиколе», чтобы забастовать самим. В случае, если другие предприятия не забастуют, рабочие «Сикола» заставят их бросить работу. Жерониму и Висенти были против такой постановки вопроса, но, оказавшись в меньшинстве, вынуждены были подчиниться.

— Помните об этом, товарищи, — напомнил Гашпар. — Если «Сикол» не забастует, даже если в других местах и бросят работу, это будет полный провал.

Придя утром на свой завод, Перейра сообщил, что пока надо работать и ждать. Как только придет известие с «Сикола», тоже бросать работу. Главный электрик был свой человек. Если рабочие не прекратят работу, он обещал отключить станки.

Указания Перейры передали в партячейку и в комиссию единства.

На лицах рабочих особое выражение, радостное и сосредоточенное: было ясно, большинство с энтузиазмом ожидает начала забастовки.

Прошло несколько минут. Под, разными предлогами двое рабочих постоянно находились у открытого окна, выходившего на улицу. Они ждали товарища, который должен был сообщить о прекращении работы на «Сиколе».

Управляющий и мастера, которые тоже читали листовки и знали, о чем говорилось в последние дни, беспокойно посматривали на рабочих. По выражению глаз, по услышанным фразам они чувствовали — что-то готовится.

Наконец у окна появился запыхавшийся товарищ. От его слов все похолодели:

— «Сикол» работает!

— Ложь! — закричал Перейра, подбегая к окну.

— Я сказал правду, — настаивал гонец.

— Ты сам видел? — кошачьи глаза Перейры впились в парня.

3

На стройке работало десять человек.

Утром Мануэл Рату поговорил с двумя товарищами, затем они втроем поговорили с остальными, показали листовку, которую те еще не читали, и решили прекратить работу.

Лишь один каменщик, пожилой печальный человек, спросил, уверены ли они, что и на других предприятиях бросят работу.

— Нет, товарищ, как мы можем быть уверены? — ответил Рату. — Но если все будут думать как вы и надеяться только на соседа, ничего не получится.

За исключением каменщика, стоявшего в нерешительности, остальные направились к поселку.

На первом заводе, куда они пришли, творилось что-то странное. Снаружи улица была безлюдна, ничего, казалось, не произошло. Рабочие были на заводе. Однако станки были остановлены и изнутри доносился гул голосов.

Мануэл Рату со своими спутниками вошел в ворота. Вахтер попытался было помешать, но сделал это так нерешительно, что стало ясно — делает он это лишь ради того, чтобы хозяин завода не обвинил в потворстве забастовщикам.

Пройдя безлюдный двор, Мануэл Рату повел своих спутников туда, откуда доносились голоса. Перед конторой собрались рабочие.

— Тоже бастуете? — с улыбкой поинтересовался один из них.

Рабочие повернулись к ним, улыбаясь. Конечно, это было небольшое пополнение, но сам факт присутствия товарищей со стройки говорил, что заводские не одиноки.

— Туда пошла комиссия единства, — пояснил пожилой рабочий. — Они хотели принять только троих, но пришлось пустить тридцать!

На крыльце конторы появились люди. Висенти поднял руки, прося тишины. Человек с седыми волосами, стоявший с ним рядом, заговорил. Голос у него был тихий, однако в глубокой тишине, воцарившейся во дворе, он звучал четко, словно в зале.

— Товарищи! Мы предъявили наши требования. Несмотря на обещания, они отказываются повысить зарплату. Они могут только обещать.

Во дворе раздались крики. Висенти вновь поднял руки, прося тишины, и, когда стало тихо, сказал:

— Решено, товарищи, не так ли?

В этот момент толстяк в надвинутой кепке и подмастерье протиснулись сквозь толпу рабочих и двинулись к крыльцу. Толстяк подошел к Висенти и чуть слышно сказал:

— Ночью арестован Гашпар. «Сикол» приступил к работе.

К удивлению товарища, Висенти не выказал ни паники, ни удивления.

— Конечно! — пробормотал он со странной усмешкой.

Мануэл Рату тоже протиснулся к крыльцу и слышал слова толстяка. В то время как Висенти беседовал с членами комиссии единства, Рату закричал, удивляясь своему голосу:

— Товарищи, товарищи! — И, дождавшись тишины, продолжал: — На стройке тоже не удовлетворили наши требования, мы тоже забастовали. Мы приветствуем вас и заявляем о своей солидарности.

Среди одобрительного гула он услышал позади себя раздраженный голос одного из комиссии единства.

— У нас нет ничего общего со стройкой. Эти типы все испортят…

Висенти поднял вверх руки.

— По мнению комиссии единства, — заявил он, — мы должны прекратить работу сегодня и возобновить ее завтра. Все согласны?

Раздались крики одобрения. Но какой-то субъект стал подниматься на крыльцо. Ему преградили путь, но он повернулся к рабочим и закричал хриплым голосом:

— Товарищи, не поддавайтесь на обман! Все это авантюра коммунистов! Доказательства? Вот оно, доказательство, вот, вот! — Он потряс листовкой.

В толпе захохотали.

— Здесь еще одна, такая, как у тебя! — прокричали в ответ.

Субъект пытался что-то сказать, но рабочий, стоявший ступенькой выше, поддал его ногой, и тот покатился по ступенькам под смех присутствующих.

Висенти закричал с крыльца:

— Все на «Сикол»!

— На «Сикол»! — закричала девушка в красной спецовке.

— На «Сикол»! На «Сикол»! — закричали со всех сторон.

Некоторые члены комиссии единства недовольно наблюдали за всеобщим энтузиазмом. Среди них и гот, кто выразил недовольство выступлением Мануэла Рату.

4

К тремстам рабочим с завода Висенти, слегка усиленного небольшим отрядом Мануэла Рату, по дороге присоединилась группа рабочих, среди которых был Жерониму. К ним присоединились рабочие одной слесарной мастерской, где прочли листовку.

Жители города с любопытством высовывались из окон и дверей. То здесь, то там женщины кричали слова приветствия. Впереди и по бокам процессии шли мальчишки, как под духовой оркестр в праздничный день.

Вдали показался «Сикол». Какой-то человек в сером обогнал демонстрантов и вошел в ворота.

Когда рабочие подошли к «Сиколу», массивные высокие ворота были закрыты. В противоположном конце заводского двора человек в сером входил в одну из дверей.

Растерявшись, рабочие сгрудились перед воротами. Во дворе, в нескольких местах, вахтер, управляющий и конторщик все вместе смотрели то на улицу, то на здание завода.

Снаружи им кричали, чтобы они открыли ворота, угрожали, заманивали, но все трое оставались неподвижными, словно ничего не слышали.

Рабочие с завода Висенти окружили членов комиссии единства, однако те пожимают плечами:

— Что вы хотите? Это же не наш завод.

А некоторые недовольно отмахиваются:

— Мы здесь потому, чтобы вы не говорили, что мы покинули вас.

Немного в стороне Висенти, Жерониму, Мануэл Рату и девушка в красной спецовке беседуют с толстяком Жайми и молодым подмастерьем.

Двое последних — единственные рабочие «Сикола», не приступившие к работе. Легко можно проникнуть на завод через ворота, выходящие в поле, говорят они. Висенти соглашается и выбирает несколько человек в толпе. Однако Жерониму жестом просит подождать.

Рассеянно смотря на рабочих у ворот, он сказал неторопливо:

— Ты не должен идти. Твое место здесь, около товарищей с твоего завода. Ты их не должен покидать ни на секунду, тем более сейчас, когда они колеблются. Они нуждаются в твоем присутствии. Эти товарищи покажут вход, но сами не должны открывать ворота. Так как они с «Сикола», им это повредит.

Через несколько секунд Жайми и товарищи исчезли за углом заводской стены. Увидев это, рабочие заключили, что еще не все потеряно, и перестали угрожать тем троим по другую сторону ворот, а стали осыпать их насмешками.

Висенти разговаривал с членами комиссии единства. Здесь его ждала неожиданность.

— Нет, друг, на это я не пойду, — сказал седой человек, полчаса назад сообщивший результаты переговоров с заводской администрацией. — Я вхожу в комиссию единства нашего завода для того, чтобы защищать интересы трудящихся. Но я не принимал и не хочу принимать участие в революционных действиях.

Сказав это, он отошел в сторону, уводя с собой человек пять.

«Их полдюжины, — подумал Висенти, — а только членов комиссии единства более тридцати человек».

Многие стояли в нерешительности. Седой был одним из наиболее авторитетных рабочих и давно входил в комиссию единства.

В конце концов, какое им до этого дело? «Сикол» работает, ворота закрыты, сделать ничего нельзя…

Некоторые рабочие стали прощаться с товарищами, собравшись уходить домой. Висенти провел рукой по своим жестким волосам. Он вспомнил слова Жерониму:

— Твое место здесь, около товарищей с твоего завода. Они нуждаются в твоем присутствии.

Забравшись на забор, он закричал изо всех сил:

— Товарищи? Наши товарищи с «Сикола» находятся там в плену. Неужели мы их покинем?

Рабочие повернулись в его сторону и стали слушать. Висенти продолжал. Ему мало было разъяснить рабочим ситуацию, основная забота — удержать на несколько минут, дать время товарищам открыть изнутри ворота.

Ждать пришлось недолго. Послышались возгласы около главного входа. Пока Мануэл Рату и другие товарищи подавляли сопротивление вахтера и двух караульных, Жерониму и Жайми открыли настежь ворота.

Первой в воротах появилась девушка в красной спецовке. Подняв вверх руки, она что-то кричала. Но стоял такой гам, что ее никто не слышал.

5

Дело оказалось не таким-то легким. Только несколько рабочих «Сикола», увидя входящих забастовщиков, бросили работу и вышли навстречу.

Непонятно отчего, безучастный ко всему, Тулиу продолжал работать. Товарищи по цеху вопрошающе смотрели на него — все знали: он правая рука Гашпара. Тулиу избегал взглядов. С побледневшим лицом, с трясущимися руками, со вспотевшим лбом, он старался сосредоточиться только на своей работе.

Тем временем управляющий и конторщик в сером (тот самый, что обогнал забастовщиков и приказал закрыть ворота) быстро собирали верных людей, вооружали их железными прутьями и расставляли у дверей. Тулиу казалось, что белая пелена встала у него перед глазами, замутила рассудок. Он слышал голоса во дворе, шаги мастера, звук разбиваемых стекол, снова голоса, потом крики и, перекрывающий все это, мерный, монотонный шум работающих станков.

Тулиу смотрит на свой станок. Он чувствует на себе взгляды товарищей по цеху, в спину ему вонзаются взгляды всех рабочих завода, всех рабочих района. Он видит решительные глаза Висенти, тусклые глаза Жерониму, холодные глаза Перейры, смеющиеся глаза Антониу.

И все они порицают, осуждают, проклинают.

Шум голосов все ближе, стекла бьются чаще, крики непонятнее. Но все это по-прежнему перекрывается мерным, монотонным гулом станков. Тулиу хочет поднять глаза и посмотреть на происходящее вокруг, но глаза его в плену трясущихся и работающих рук.

Стычки у дверей не решили дела. Рабочие, заполнившие завод, были полны решимости остановить станки. Однако управляющий с холуями стойко преграждали путь.

В цехах растерянные и дезорганизованные рабочие, привыкшие ждать указаний только одного Гашпара, продолжали работать, чувствуя свою вину, но неспособные к действию. Возможно, так все и осталось, если бы в ворота не вошел новый отряд забастовщиков во главе с Перейрой.

Наблюдавший за развитием событий из окна кабинета, директор завода испугался. Опасаясь разрушений и убытков, он приказал остановить станки.

6

Когда Паулу вошел в автобус, чтобы ехать к месту назначенной встречи, то лицом к лицу столкнулся с Рамушем. Взгляды товарищей на секунду встретились.

Паулу выбрал место рядом с толстой старухой, одетой в черное. Увидев, что Паулу собирается сесть, она посмотрела на него, затем чуть приподнялась, потрясая своими телесами, и вновь уселась, глядя на место, оставленное соседу. Она поправила складки на юбке и глубоко вздохнула, словно кончила тяжелую работу на благо ближнего. На самом деле она не уступила ни одного сантиметра своих позиций.

Сидя на краешке, Паулу покосился на нее поверх очков. Женщина тоже посмотрела улыбаясь. «Даже не поблагодарил», — говорила эта улыбка. Паулу захотел пересесть, но вошедшие пассажиры уже заняли все места.

Дорога изобиловала поворотами, автобус шел быстро, подпрыгивая на ухабах, и Паулу прилагал все усилия, чтобы удержаться на краю сиденья. Обожженная нога затекла и болела еще сильнее. Он снова искоса посмотрел на соседку. «Не понимает она, что ли? Ведь я сижу на самом краю».

Соседка опять взглянула на него и улыбнулась, как человек, оказавший большую услугу и не требующий благодарности.

На крутом повороте Паулу потерял равновесие и чуть не растянулся в проходе. Женщина не пошевелилась.

«Она напрашивается на пару ласковых, — возмутился Паулу, — Рамуш на моем месте уже бы высказался».

Но в конце концов дорога не дальняя, и не стоило портить себе нервы. Притом толстуха могла поднять скандал и привлечь внимание пассажиров.

Сошли на перекрестке дорог. Подождав, пока уйдет автобус, двинулись по узенькой тропке и только тогда заговорили.

— Что произошло? — спросил Рамуш, разглядывая повязку и ожоги товарища.

— Прекратил работу лесопильный завод, — ответил Паулу, — они намереваются организовать сегодня демонстрацию. Больше я ничего не знаю.

— А это что? — Рамуш показал на ожоги.

Паулу промолчал.

Тропка петляла между сосен. В нагретом тяжелом воздухе пели первые цикады.

Пройдя несколько сот шагов, остановились. Рамуш оглядел верхушки сосен, выбрал место среди кустов.

— Выбрать место в сосновом бору — большое искусство, — заявил он, снимая галстук. — Если не обратишь внимания на верхушки сосен и на движение солнца, то каждую минуту будешь менять место. Здесь нам будет хорошо, — добавил он, снимая пиджак.

Они уселись в тень. Паулу взглянул на часы: без четверти час.

— Поезд наверняка уже пришел, но от станции Антониу доберется не раньше чем за пятнадцать минут.

— Не меньше.

Паулу достал из кармана железнодорожный справочник и стал его перелистывать.

— Ты, конечно, не обедал, — сказал Рамуш.

— Конечно.

— Я тоже, старина. Но можно насытиться одним этим воздухом.

С этой целью он глубоко вздохнул.

— Мы уже на солнце, — не без ехидства заметил Паулу.

— Черт возьми! Неужели я неверно выбрал место? — Рамуш встал и посмотрел на верхушки сосен. — Иди сюда. Здесь мы будем в тени до захода солнца.

Через четверть часа, еще несколько раз сменив место, они услышали шаги и увидели худого человека, который вел рядом велосипед.

— Я не узнал тебя, — признался Рамуш. — Ты очень похудел.

— Я здесь добрых полчаса, — произнес Важ. — Думал, вы придете позже.

В нескольких словах он сообщил о положении в своем секторе. Он встречался с Жозе Сагаррой и еще двумя крестьянами. Во всех деревнях батраки не вышли на работу. Их примеру последовали (чего не ожидалось) мелкие ремесленники. На вечер намечался «марш голода» в двух крупных поселках. Важ беседовал с товарищами из других мест, где тоже началась забастовка. Забастовка в деревнях, как убедился Важ, была более масштабной, чем предполагал районный комитет. Под влиянием листовок забастовали тысячи трудящихся. Сезариу и Маркиша он не видел, но один человек, прибывший из города, сообщил, что жизнь там течет нормально. О репрессиях пока не слышно.

— Теперь узнаем, какие новости принес Антониу, — сказал Рамуш. — Единственный индустриальный центр в районе и, может, лучшая партийная организация, там забастовка развернется вовсю.

Антониу несколько минут медлил. Он пришел вспотевший и красный и принес неожиданное известие: он ничего не знает, поскольку Гашпар не пришел на встречу.

— А что ты сделал для того, чтобы наладить с ним связь? — спросил Рамуш.

Антониу смутился. Он действительно ничего не предпринял. Ждал Гашпара полчаса, это показалось ему вполне достаточным, потом еще несколько минут и сел на поезд. Он не мог наладить связь в тот же день, так как у него была назначена встреча с другим товарищем.

— Что?! — взбесился Рамуш.

Товарищи переглянулись. Отсутствие информации из наиболее важного сектора грозило опасностью.

Рамуш еще раз окинул Антониу сердитым взглядом. «Теперь не время, но потом разберемся», — говорил этот взгляд. Рамуш повернулся к Важу и сказал:

— По идее, тебе не надо идти. Если пойдешь ты, мы можем потерять связь со всеми. Однако…

Не закончив фразы, Рамуш посмотрел на Паулу, и все догадались, что он не договорил: «Однако если ты, Важ, не пойдешь, то неизвестно, сможет ли пойти Паулу».

— Я пойду, — сказал Паулу таким спокойным и уверенным голосом, что Рамуш посмотрел на него с удивлением.

Затем Паулу, словно его предложение было одобрено, начал листать железнодорожный справочник.

— Я — за, — опередил всех Важ, будто опасался другого решения.

Смотря то на одного, то на другого, сконфуженный Антониу понял причину поспешного вмешательства Важа, который опасался, что Антониу предложит себя вместо Паулу.

— Товарищи, — сказал Антониу неуверенно. — Я признаю ошибку. Я должен был попытаться наладить связь раньше, чем приехал сюда. Не знаю, почему я этого не сделал. Думаю, если куда-то надо идти, то лучше это сделать мне. Это мой сектор, и я лучше других знаю местных товарищей.

— Ну что? — спросил Рамуш Паулу.

— Поезд в два пятнадцать, — ответил тот, — на велосипеде Важа я еще могу на него успеть.

Смущенный тем, что никто даже не отреагировал на его предложение, Антониу назвал улицу, где живет Мануэл Рату. Паулу знал Жерониму и его семью, значит, так или иначе он выйдет на связь.

Рамуш пойдет к Важу домой. Товарищи придут, как только смогут.

Паулу свернул пиджак, положил его на багажник и взял велосипед. Маленького роста, с седыми волосами, выбивающимися из-под берета, со спадающими очками, с забинтованной рукой и ожогом на лице, он был похож на какого-то несчастного черта, не способного ни на что серьезное.

— Ты умеешь ездить на велосипеде? — спросил Рамуш весело. Его забавляла фигура товарища, но в то же время ему сочувствовал.

Паулу отвел велосипед на дорогу. Поставил левую ногу на педаль, несколько раз попытался оттолкнуться правой («Он умеет! Он умеет!» — засмеялся Рамуш) и взобрался на сиденье.

Велосипед повело в сторону, Паулу накренился сначала влево, затем вправо («Он падает! Он падает!» — воскликнул Рамуш), но в конце концов выпрямился. Он выехал на середину дороги, твердо держась за руль. Согнувшись так, что только берет виднелся над велосипедом, Паулу покатил по тропке.

7

В контролируемом Важем секторе работа в деревнях была прекращена повсеместно. Там, где были партийные ячейки, выдвигались требования. Сельскохозяйственные рабочие, ознакомившись с листовкой в течение 18 мая, приостановили работу в самых отдаленных местах, куда новости проникли позднее. Большинство в районе составляли батраки, и можно было твердо считать — 18 мая никто из них на работу не вышел.

В деревнях забастовщики собирались группами, к ним присоединялись ремесленники, даже мелкие арендаторы в конце концов оставляли свои делянки и присоединялись к забастовщикам из симпатии, а то и просто из любопытства.

Необычайную картину можно было наблюдать в этот день. По дорогам, тропинкам, улицам плотными рядами шли группы мужчин, женщин и детей. Мало кто разговаривал, большинство шагало молча. На всем протяжении пути в деревнях и хуторах их встречали, задавали много вопросов, колонна пополнялась новыми мужчинами, женщинами, детьми. Людской поток рос, как река в пору весеннего половодья. Колонны забастовщиков из нескольких сот человек направлялись в два больших поселка.

В одном из поселков собравшиеся на площади муниципалитета крестьяне вели себя спокойно. Часть тамошних жителей присоединились к ним. Любопытные виднелись в каждом окне. День был солнечным, ясным, поэтому казалось, что в поселке праздник.

Сначала мэр хотел вызвать по телефону войска, чтобы подавить бунт, но затем послушался подчиненных и стал следить за развитием событий. Увидев, что люди ведут себя спокойно, а значительное число демонстрантов составляют женщины и дети, он приказал охране разогнать толпу.

— Нас только шестеро, господин мэр, — ответил сержант. — Лучше оставить их в покое, они сами разойдутся.

Чужая слабость делает труса храбрецом. Мэр, сам не понимая, как это произошло, вдруг оказался на балконе.

Люди подняли головы и стали смотреть на него. Среди наступившего молчания некоторые демонстранты стали делать странный жест рукой на уровне рта. Это движение мэр принял сначала за оскорбление, но увидел, что постепенно все демонстранты повторяют его. Было что-то трагическое и грозное в этой толпе, где каждый человек, подымая руку ко рту, чтобы глухие уши слышали, кричал:

— Хлеба! Хлеба!

В другом поселке события развивались иначе. Со всех улиц на площадь сходились сотни мужчин, женщин и детей. Раздавались грозные крики, на палках и посохах реяли черные платки, черные тряпки и даже черная юбка. Это были импровизированные знамена голода.

Хозяин лавки испуганно закрыл окна и двери. Охрана поспешила занять крыльцо муниципалитета. От демонстрации отделилась группа — пять мужчин и две женщины, они решительно поднялись по ступеням.

— Мы хотим быть приняты мэром, — заявили они охране.

Сотни голосов настойчиво повторяли:

— Хлеба, хлеба, хлеба, хлеба…

В два часа на демонстрантов обрушились силы, присланные из города. Солдаты внутренней безопасности, в стальных шлемах с винтовками и пистолетами, спрыгивали с грузовиков, окружая центр поселка Командовали ими агенты в штатском.

Весь вечер специальные машины и обыкновенные грузовики, делая по нескольку рейсов, перевозили в столицу крестьян и крестьянок, вперемешку с ремесленниками и просто любопытными. Там все они были брошены в казарму, срочно превращенную в концентрационный лагерь.

Мэр, полный человек, красный от бешенства из-за пережитого унижения, объяснял агентам ПИДЕ приметы членов крестьянской делегации, которую несколько часов назад он принял у себя в кабинете. Он не знал их имен, где они живут, и это еще больше его бесило.

— У их главаря бельмо на глазу и веснушки не лице, — кричал он. — Веснушки, понимаете?

Больше он ничего не мог сказать.

— Веснушки, боже мой! — не унимался мэр. — Веснушки!

8

На рассвете Маркиш встал чрезвычайно возбужденным. Предыдущей ночью, размышляя о забастовке, он понял, какую опасность она представляет для всей организации. Выводом было — не распространять листовки. Маркишу поручено распространить листовки ночью с помощью нескольких товарищей.

Маркиш думал, они не придут, или придут, но откажутся, или придут только для того, чтобы их не посчитали трусами. К удивлению, все пять человек горели желанием действовать. В" се они явились в условленное место в одиннадцать часов.

— Товарищ не пришел ко мне, — придумал Маркиш, оправдываясь за отсутствие листовок. — Извините, но это откладывается до следующего раза.

Перед самим собой Маркиш оправдывал свой поступок необходимостью защитить местную организацию от опрометчивого шага, а также тем, что товарищи из центра не знали конкретной обстановки на местах. Однако взять перед Сезариу и Энрикишем обязательство распространить листовки и не выполнить его, видеть энтузиазм товарищей и развеять этот энтузиазм ложью, — все это причиняло болезненное беспокойство, которое не могли успокоить высшие доводы рассудка.

Те немногие часы, которые он провел в постели, Маркиш ворочался с боку на бок, пытаясь найти оправдание своему поведению, повторяя в сотый раз слова об интересах партии. Но почему-то это оправдание не приносило ему успокоения, а причиняло все большее и большее беспокойство.

Он затемно пошел прямо домой к Энрикишу. Визит в необычное время и сам факт того, что Маркиш пришел к нему домой, напугали Энрикиша.

— Подожди секунду, — попросил он. — Я сейчас выйду.

В доме негде было принять товарища — в комнате спали жена и двое младших сыновей, а на кухне — теща и двое старших.

— Я решил поговорить с вами, товарищ, — начал Маркиш, когда Энрикиш вышел к нему. — Настоящее положение чрезвычайно серьезно. На сегодня намечена забастовка на вашем предприятии, на джутовой фабрике, на других заводах. Что из этого выйдет? Если мы дадим сигнал прекратить работу, а трудящиеся не прекратят, эго будет сильнейший подрыв авторитета партии. Если же они последуют нашему указанию, то, вне сомнений, дело кончится бешеными репрессиями. Есть известное высказывание Ленина, что авангард не должен в одиночку бросаться в бой. Но именно это произойдет! Мы, коммунисты, авангард, бросаемся в бой. Но, не будучи поддержаны массами, фактически отдаем себя на растерзание врагу.

Маркиш продолжал говорить, Энрикиш, съежившись от прохладного ветра, внимательно слушал.

— Вы говорили с Сезариу? — спросил он.

Нет, Маркиш не говорил. Он решил идти прямо к нему, так как нельзя терять время.

— Ясно, — фальцетом протянул Энрикиш. — Спасибо за урок, друг.

Прощаясь с Маркишем, он сказал как нечто незначительное:

— Если у меня будет время, я поговорю с Сезариу. Если будет время.

Энрикиш помчался домой к Сезариу и рассказал о визите Маркиша.

— Что делает этот человек! — воскликнул с досадой Сезариу.

— Я не могу пересказать все его слова, но мне кажется, он в чем-то прав. Если мы, члены партии, встанем в первые ряды, а за нами никто не последует, мы погибнем.

Сезариу прервал его таким возбужденным голосом, какого Энрикиш никогда не слышал.

— Что же получается? Партийная организация решает, дает указания, готовит все необходимое, а в последний момент какой-то товарищик (впервые употребляя это слово по отношению к Маркишу, Сезариу еще раз повторил его), какой-то товарищик, считая себя особым господином в партии, по своей собственной инициативе дзет другие указания. Если бы я хорошо не знал Маркиша, то счел бы его раскольником и оппозиционером, ведущим подрывную работу.

— Хорошо, — согласился Энрикиш, кивая головой. — Я тоже недоволен его действиями и поэтому пришел к тебе. Но я не могу отрицать, что в чем-то он прав.

— Друг! — перебил Сезариу. — Никто не собирается выставлять себя под пули врага. Ты еще вчера говорил мне, как за нами последуют беспартийные трудящиеся и члены комиссий единства. Ты говорил, они все за забастовку. К чему же ведут речи товарищика? Только к дезорганизации и неразберихе. Сейчас нет ни доводов, ни полудоводов. Сейчас надо проводить в жизнь решения, делать все возможное и невозможное для забастовки.

Энрикиш вышел полный решимости. Поговорив с членами комиссии единства своего предприятия, он заметил, как они (по сравнению с предыдущим днем) изменили свои взгляды. За малым исключением все были настроены пессимистически. «Да, Маркиш в чем-то был прав», — подумал Энрикиш.

Он не знал, что Маркиш, уйдя от него, разговаривал с теми самыми людьми, которые теперь находились в подавленном настроении.

9

Получив накануне указания и прочитав листовку, рабочие ждали знака к началу забастовки.

Но его не было. Ответственные товарищи и члены комиссии единства делали вид, что ни о чем не знают.

— Черт возьми, что за люди наши руководители? — заорал какой-то детина, покраснев от злости. — Они мужчины или такие, как Борралья? (Как мы помним, Борралья был несчастный пьяница, подсобный рабочий, служивший мишенью для шуток.)

Энрикиш поговорил кое с кем из рабочих и посоветовал не приступать к работе. Не поддержанный никем в комиссии единства (все ее члены пребывали в нерешительности после беседы с Маркишем), он пошел вместе с детиной, назвавшим руководителей комиссии борральями, и с двумя другими рабочими к директору предъявить требования.

От директора не укрылось, что Энрикиш явился без своих прежних товарищей.

— Новая комиссия, господин Энрикиш? — произнес он. — Очень хорошо, очень хорошо. Сейчас я ничего не могу поделать, ведь несколько недель назад я повысил вам зарплату. — Глядя на Энрикиша с недоброй улыбкой, он добавил:

— Я кое-что слышал. Ваши наиболее благоразумные сторонники покинули вас. Смотрите же. За все, что произойдет, ответите вы.

Энрикиш, мигая, наивно посмотрел на него.

— Вы удовлетворяете или нет наши требования? Повышаете или нет заработную плату?

Его перебил детина, ударив по столу кулаком.

— Вы угрожаете моему другу Энрикишу. Однако я хочу вам сказать: все мы с ним заодно. За что отвечает о», я тоже отвечаю.

Директор играл ножичком для разрезания бумаги и смотрел с такой же недоброй улыбкой.

— Очень хорошо, очень хорошо. Я знаю это и не забываю. Такие люди мне нравятся.

— Вы удовлетворите наши требования или нет? — настаивал Энрикиш. — Нам лучше узнать об этом сейчас.

— Я уже ответил! — сказал директор и встал, давая понять, что разговор окончен. — Если вы натворите глупостей, сами и пострадаете. Сами себе копаете яму…

Энрикиш и его спутники вышли из заводской конторы и сообщили результаты переговоров.

Детина, сопровождавший Энрикиша (и который всегда был незаметен на предприятии), говорил с таким жаром, его слова так выражали общее настроение, что ему несколько раз аплодировали.

Как и было намечено в листовке, рабочие постановили провести двадцатичетырехчасовую забастовку. Но два члена бывшей комиссии единства выступили против этого решения, в результате чего рабочие приступили к работе.

В тот же час объявил забастовку небольшой завод Сезариу, несколько строек, джутовая фабрика и один магазин. На джутовой фабрике многие женщины, предупрежденные заранее, без колебаний прекратили работу.

Высокая, худая, с белокурыми волосами, перевязанными сзади лентой, Лизета переходила от одной группы женщин к другой, заговаривая со всеми. Одна женщина схватила ее за руку.

— Если бы Мария нас сейчас увидела, она бы осталась довольна, а? — Она улыбнулась, вспомнив бывшую подругу с фабрики, которая исчезла несколько месяцев назад.

— Она узнает об этом, — улыбаясь, ответила Лизета.

10

Паулу оставил велосипед в одной из таверн, сел на поезд и сошел, не доехав одной остановки.

Станция кишела шпиками, и Паулу решил пройти несколько километров. Даже на этом маленьком полустанке патруль полицейских подозрительно рассматривал пассажиров. Полицейские ничего не спрашивали, но Паулу чувствовал, как их глаза бесцеремонно обыскали его с головы до ног.

Появился второй патруль, который, казалось, не обращал никакого внимания на сошедших с поезда. Полицейский с расстегнутым воротником вытирал платком потную шею.

Паулу пошел по дороге. Едва он прошел полкилометра, как на развилке наткнулся на заставу. Четверо полицейских в касках стояли около дорожного указателя. Еще двое маячили на дороге, по которой Паулу должен был пройти. На обочине рядом с полицейским застыли молчаливые люди, в большинстве своем крестьяне.

Поздно было повернуть и пытаться пройти полями. Паулу сделал несколько шагов и остановился перед двумя полицейскими, которые говорили с женщинами.

— Я прекрасно понимаю, — говорил красноносый полицейский, — вы хотели присоединиться к бунтовщикам. Чтобы орать на площади, и так хватит народу.

— Конечно, она хотела присоединиться, — с важным видом подтвердил второй полицейский.

— Вы не знаете, в какое положение меня ставите, — спокойно объяснила женщина. — Если я не пойду туда сегодня, не знаю, когда смогу вернуться. А что скажет мой муж? С ним беседовать не вам, а мне.

— Даже если мы вас пропустим, то магазины закрыты, — отрезал полицейский. Недоверчиво посмотрев вокруг, он буркнул: — Я уже и так сказал лишнее.

Он нахмурил брови, и его лицо приняло свирепое выражение, словно он грозил наказать любого. Тут он взглянул на Паулу и спросил, чего ему угодно.

— А что означают ваши слова, что там много шума? — робко спросил Паулу.

Полицейский продолжал хмуро разглядывать его. Он словно пытался понять степень опасности вновь появившегося человека, заметить следы волнения и страха на его лице.

— А что? Вы тоже хотите идти туда?

— Если там спокойно, то хочу. Ведь там живет моя семья. Но если там неспокойно, пусть все успокоится, а я останусь у своей кумы. Я и так пострадал. — Паулу показал забинтованную руку.

Паулу так естественно говорил, что ему нельзя было не поверить.

Полицейский с красным носом отвел взгляд от Паулу и взглянул на второго полицейского.

— Бросил семью в огне и не волнуется.

Второй полицейский утвердительно кивнул головой, сохраняя все тот же важный вид.

— Вы мудро говорите, — продолжал Паулу. — Однако лучше двое мертвых и один живой, чем трое мертвецов.

— Хватит об этом, — прервал красноносый, чувствуя себя великим защитником не только порядка, но и морали. Затем он повернулся к своему напарнику и добавил:

— Разношерстный нынче народ…

Не зная еще, что требуют от тех, кто хочет пройти, Паулу отошел в сторону и присоединился к стоящим на обочине.

К заставе подошла старуха с корзиной, поговорила с полицейскими, и те, заглянув в корзину, пропустили ее.

Паулу подошел к ним и спросил, показывая на уходящую старуху:

— Значит, можно спокойно туда идти?

Красноносый несколько минут внимательно рассматривал маленького человечка с пиджаком в руках, с седыми волосами, выбивающимися из-под берета, с обожженным лицом и перевязанной рукой. Затем пожал плечами.

— Засранец — вот ты кто!

— Я пошел, — сказал Паулу с покорным и безропотным видом. — Я всегда был любопытным.

Пройдя кордон, он тихо пошел по дороге, ожидая каждую секунду, что его окликнут и проверят карманы. Но этого не случилось.

Оба полицейских следили за ним, и красноносый сказал:

— Если бы не я, он бы не пошел, можешь быть уверен.

— Конечно, не пошел бы, — важно подтвердил второй.

11

По дороге Паулу встретил человека с ослом. Человек был вне себя от страха, говорил бессвязные фразы, рассказывал о самолете, сбросившем ночью тысячи листовок, и Паулу смог понять лишь то, что заводы остановлены и в округу введены войска. Встречный сообщил еще о кордоне — полицейские и агенты в штатском обыскивают всех подряд.

— Они только в зад ослу не заглянули, — добавил он.

Человек пошел своей дорогой, а Паулу решил идти через поля. Он, правда, плохо знал этот район, но расстояние небольшое, и нетрудно сориентироваться.

Сначала он взял направление на белые домики деревни, рассчитывая, что в деревне он получит какие-то сведения. В полях не работал ни один человек, хоть день погожий и самое время для полевых работ.

Целью Паулу было достичь города, установить контакт с товарищами, получить информацию, дать указания, исходя из сложившейся ситуации, и обеспечить устойчивую связь на будущее.

По полицейским на дороге и по разговору с погонщиком осла он заключил, что забастовка рабочих началась. Однако отсутствие в его секторе крестьянской организации и то, что никакой забастовки крестьян не намечалось, не заставили Паулу связать вместе пустые поля и заставы на дороге.

Подходя к деревушке, он думал, что она окажется такой же безлюдной, как и поля. Дорога, которой он вошел, как и первые улочки, действительно была пуста. Но на площади он увидел множество народа.

Люди сгрудились у грузовика. Человек двадцать, стоя в кузове, переговаривались с толпой, смеялись, шутили. Паулу подумал — не праздник ли, но увидел вокруг грузовика вооруженных полицейских. Сомнений не было: крестьяне в грузовике арестованы, их собирались увозить. Но это, как ни странно, не могло испортить их хорошего настроения.

— Мариана! — крикнул кто-то. — Оставь ужин на завтра, когда я вернусь. По крайней мере, тарелка будет полная…

Все засмеялись.

С мотором грузовика что-то случилось, шофер все время копался под капотом. Крестьяне продолжали смеяться.

— Смейтесь, смейтесь, еще наплачетесь! — буркнул капрал, не пытаясь даже наводить порядок.

Крестьяне, как по команде, подчинились капралу и стали притворно рыдать.

— Как печально, что мы не можем смеяться! Ах, нам не до смеха!

Площадь опять захохотала.

— Дорого вам обойдутся ваши шуточки! — покраснел капрал.

Услышав это, арестованные еще жалобнее закричали:

— Ах, какое несчастье, мы не можем теперь и плакать! Нам не разрешают плакать!

Люди продолжали смеяться. Смеялся даже молодой крестьянин, беспрестанно вытиравший кровь из носа, разбитого прикладом.

Паулу вновь услышал о самолете, который ночью разбрасывал «приказы». Еще он узнал, что вся промышленность в городе стала. Еще узнал о забастовке всех окрестных крестьян, которые выступили еще утром, а после обеда уже никто не работал в округе. Еще он узнал о присоединении многих крестьян к рабочим в городе и о том, что войска уже перекрыли дорогу и хватают сотни людей.

12

У человека, который рассказал Паулу о последних событиях, было морщинистое лицо. Паулу отвел его в сторону и поинтересовался, как пройти в город, минуя заграждения. Свое стремление он пояснил как и прежде, — там осталась его семья.

Пока Паулу говорил, старик внимательно смотрел на него. Затем, подумав и сняв шляпу, сказал:

— Нужно дойти, и вы дойдете. Я сам покажу дорогу. Остальное сделает мой внук.

Через минуту он вернулся с босым мальчишкой лет девяти. Медленно (старику было трудно идти) они пошли через поля и холмы.

Минут через десять впереди показались очертания домов.

— Иди прямо по дороге, — сказал старик мальчику, — и если появится кум или еще кто, скажи, что я прошу их сделать это. — Повернувшись к Паулу, он добавил: — Так вы избежите нежелательных вопросов по дороге.

Паулу протянул руку, и старик с неожиданной горячностью пожал ее. Глаза его повлажнели. «Я прекрасно понял, что у тебя нет никакой семьи, мой мальчик, — словно говорили они. — Если бы не так, я бы ничего для тебя не делал».

— Спасибо, товарищ, — сказал Паулу, чувствуя, что происходит в душе старика.

Услышав это, старик сжал обеими руками руку Паулу.

— Сегодня великий день, — произнес он, затем отпустил руку. — Иди, иди, сынок.

«Сегодня великий день, — повторял про себя Паулу, шагая за мальчиком, — великий, великий день».

Мальчик провел его по ферме; не встретив никого, подошли к калитке, выходящей на совершенно безлюдную улицу. Остановившись, он повернулся к Паулу и улыбнулся.

Только теперь Паулу разглядел загорелое лицо мальчика, курносый нос, умные, как у деда, глаза. Паулу протянул ему руку, и мальчик неуклюже пожал ее.

«Сегодня великий день», — подумали оба.

13

Дом Жерониму стоял на людном месте. Незамеченным пробраться к нему было трудновато для человека, плохо знающего местность.

Паулу решил сначала зайти к Мануэлу Рату. Тот жил напротив заброшенного дома, известного под названием Старого Завода. Антониу говорил, что стоит спросить Старый Завод, каждый покажет. На улице, по которой брел Паулу, были закрыты и двери и окна. Он повстречал несколько групп рабочих, а также заметил полицейских.

Паулу направился к двум женщинам, в надежде узнать о нужном ему месте, но тут они повернулись и стали смотреть в сторону.

Паулу тоже взглянул. К ним приближалась толпа и через несколько секунд заполнила всю улицу.

— Идут! Идут! — закричали женщины и поднялись на крыльцо ближайшего дома.

Паулу посмотрел на толпу и тоже взобрался на крыльцо. На противоположной стороне улицы, где несколько минут назад он стоял, появились полицейские.

Впереди демонстрантов, взявшись за руки, шла цепочка молодых людей. За ними шла девушка в красной спецовке, которая, казалось, подгоняет их. За первой шеренгой шла многочисленная группа, слегка отличавшаяся от основной массы. В этой группе Паулу разглядел Жерониму. Тот показался бледнее и старше обычного, но это был именно он, Паулу разглядел тусклые глаза и клочковатую бороду. Сказать бы хоть два слова, назначить встречу…

Но голова демонстрации уже прошла, и Жерониму потерялся из виду. Толпа стала плотнее, компактней, она словно не двигалась, а скользила по улице. На концах шестов плыли над толпой черные тряпки. Преобладали рабочие, но были и крестьяне. Внимание Паулу привлекла смуглая женщина. Одной рукой она держала тщедушного ребенка, а другой энергично размахивала черным платком, снятым с головы. Волосы спадали на лицо, но она этого не замечала. Она беспрестанно что-то выкрикивала, раскрасневшаяся и охрипшая, кому-то грозила, кого-то проклинала.

Людской поток на секунду замер, спрессовался и двинулся дальше. Над толпой появился транспарант. Многие демонстранты шли шеренгами, взявшись за руки. Людской поток остановился, и в двух шагах от себя Паулу увидел Мануэла Рату, с непокрытой головой, смотревшего куда-то в пустоту. Паулу спустился со ступенек и окликнул его. Рату не услышал, но сосед толкнул товарища.

— Ты?! — испуганно воскликнул Мануэл Рату, еще более пораженный обожженным лицом Паулу.

— Где тебя можно будет найти, когда это кончится? — спросил Паулу.

— Когда это кончится? — повторил Мануэл Рату. Он не находил ответа.

В этот момент процессия снова тронулась, и Паулу после ‘безуспешной попытки выбраться был подхвачен людским потоком.

14

Полицейские по-прежнему стояли вдоль улицы. Они не пытались вмешиваться, лишь наблюдали за происходящим.

Попытки Паулу выбраться из толпы остались безуспешными. На узкой улице демонстранты были буквально приперты к стенам домов.

— Какое безрассудство, друг! — повторял Мануэл Рату, недовольно качая головой. Увидев еще несколько отрядов полицейских, он пояснил: — Они окружают нас. Ты должен выбраться во что бы то ни стало.

Словно в подтверждение его слов, в голове колонны послышались крики. Демонстрация остановилась. Послышались возгласы и в хвосте колонны, волнение людей говорило, что нечто происходит.

— Ты должен выбраться отсюда, — повторил Мануэл Рату. — Тебя не должны арестовать.

Демонстранты поняли обстановку — войска окружали колонну.

— Не отходи от меня, — предупредил Рату.

Он сказал что-то своим соседям, которые тут же начали протискиваться в середину процессии. Демонстранты пошли вперед. Опять впереди раздались крики.

Посланные Рату парень в синем и мужчина в черной шляпе появились в толпе и протиснулись к ним.

Шеренги из сомкнутых рук исчезли, транспарант переместился в другое место. Демонстранты стояли.

— Не отходи от меня, — повторил Рату. — Мы прорвемся.

Он стал пробираться к тротуару. Паулу следовал за ним.

Все произошло мгновенно. Проходя мимо улочки, загороженной полицейскими, Мануэл Рату с товарищами бросился на них. Паулу бежал вместе со всеми, он чувствовал, что путь впереди свободен. Неожиданно перед собой он увидел полицейский мундир и молодое лицо, презрительно смотревшее на него из-под каски. Паулу замахнулся, но полицейский увернулся и сам нанес сокрушительный удар. Оглушенный Паулу заметил второго полицейского, бегущего к ним, поднял кулак, но второй удар, теперь в затылок, бросил его на мостовую, и все потемнело в глазах. Смутно он слышал беготню, крики, доносившиеся издалека, его поднимали за плечи, и задыхающийся голос кричал в лицо:

— Вставай, друг, вставай!

15

Паулу схватился за протянутые руки и, ничего не видя, пошел через горячую красную теплоту, окутавшую глаза и голову. Тишина покрыла землю, по которой они шли, ни звука не доносилось.

— Давай, друг, постарайся подняться, — прямо над головой сказал чей-то голос.

Кто-то помог взобраться на каменный парапет, а потом он почувствовал себя летящим в воздухе. С трудом раскрыв красные веки, он увидел лицо, совершенно незнакомое и потное.

— Оставь, — тихо сказал голос.

Лицо стало подниматься выше и наконец исчезло. Другие руки подхватили его, и знакомый голос Мануэла Рату сказал:

— Возьми с этой стороны.

Его несли, изредка останавливаясь, чтобы отдохнуть в тени. Наконец он почувствовал землю, услышал удаляющиеся шаги, почувствовал мокрый платок на лице. Шаги снова удалились, и ему опять смочили лоб и глаза.

Он ощутил резкую боль в висках, дернулся, уворачиваясь от мокрого платка, и замер. Рядом шептались двое. Платок оставили на лбу и, видно, успокоились.

— Слышал? — спросил голос Мануэла Рату.

Люди замолчали, слушая тихий шелест листвы. Затем донеслись сухие хлопки:

— Тау… тау… тау…

Затаили дыхание. Снова слышен мирный шелест листвы. Мануэл Рату встал и ушел.

Сколько времени прошло? Часов? Минут? Слабость мешала думать Паулу. Он засыпал лихорадочным сном, тяжелым, болезненным, просыпался и опять засыпал, чтобы через несколько минут очнуться. Он понимал, что ранен, но куда и как, не знал.

Рядом с собой он видел незнакомца в черной шляпе, который строгал ножичком тростниковый стебель. Незнакомец посмотрел на Паулу, взял платок со лба и отошел. Вскоре он вернулся с мокрым платком.

Паулу попытался приподняться. Незнакомец внимательно посмотрел на него. Паулу забылся.

Очнувшись в очередной раз, не обнаружил рядом никого. Он испугался и с усилием приподнялся. Со всей ясностью вспомнил демонстрацию, встречу с Рату, стычку с полицией. Тем временем вернулся товарищ в черной шляпе и, увидев Паулу сидящим, с любопытством посмотрел на него.

— Мы должны подождать, — отчетливо сказал он.

— Мануэла Рату? — спросил Паулу.

— Он придет.

Паулу хотел спросить еще о чем-то, но опять провалился в небытие.

Вечером его разбудил шум. Поднявшись на ноги, товарищ прислушался. Услышав шлепанье весел по воде, Паулу почему-то почувствовал страшную жажду. Два раза свистнули.

— Сюда! — крикнул товарищ в черной шляпе.

Паулу из-за тростника услышал голос Мануэла Рату, хотя не мог понять, о чем тот говорит.

Затем Паулу положили в лодку.

ГЛАВА XIV

1

Забастовочное движение удивило всех.

Удивило организаторов, которые не рассчитывали на такое быстрое и полное выполнение указаний. И удивило власти, которые не верили слухам о забастовке, поступавшим от осведомителей. Когда в ночь с 17 на 18 мая арестовали Гашпара, то не потому, что боялись забастовки, а для прекращения слухов, которые стукачами приписывались Гашпару. Зато на другой день те, кто отрицал саму возможность забастовки, уже опасались вооруженного восстания. Отсюда призывы о помощи к правительству со стороны местных властей и огромные силы, посланные в район.

Желая наказать всех, фашисты схватили тысячи людей. Мужчины, женщины, дети, рабочие и крестьяне, ремесленники и торговцы — все, кто был в местах демонстраций, были окружены. Грузовики увозили сотни и тысячи людей в столицу, в тюрьмы. Самую большую демонстрацию, ту, в которую был втянут Паулу, войска после многочисленных стычек загнали на арену для боя быков. Массу людей держали целые сутки.

Власти поняли допущенную ими ошибку. Полиция не могла среди тысяч арестованных выделить зачинщиков.

В ночь с 19 на 20 мая почти всех арестованных выпустили. Под стражей оставалось человек триста, однако они были виновны не больше других. Прицел полиции был настолько неточным, что среди освобожденных оказались Висенти, Перейра, Сезариу, Сагарра, товарищ из Баррозы, Лизета и многие другие.

Мануэл Рату и Маркиш избежали ареста.

Первый потому, что при прорыве полицейского кордона его не стали преследовать. Второй — потому, что в день забастовки остался дома. Он решил не брать на себя ни прямой, ни косвенной ответственности за события, которые, по его мнению, должны были обернуться трагедией. Вечером, придя с улицы, мать сообщила ему, что на джутовой фабрике и других предприятиях произошла забастовка.

— А тебе что там было надо? — неожиданно закричал Маркиш.

Старушка посмотрела на сына недоверчиво и перекрестилась несколько раз. Мать думала, что принесла ему добрую весть, она не понимала, почему сын дома, почему он против забастовки.

Когда стемнело, Маркиш вышел на улицу. Он узнал о забастовке в городах и селениях, о многочисленных демонстрациях, об арестах. Слухи были самые противоречивые. Одни говорили о революции, другие — о забастовке в Лиссабоне.

Лишь вечером 20 мая Паулу удалось добраться до дома Важа. Там его считали арестованным. Помимо ожогов, он появился с перевязанной головой, температурой и синяками на всем теле.

Позднее прибыл Антониу с хорошими вестями, а 21 мая после встречи с Сезариу и Сагаррой (которые уже были на свободе) вернулся Важ.

Через неделю после забастовки в районе появились прокламации, на заводах комиссии единства требовали от начальства освобождения арестованных товарищей. То же происходило в деревнях. В таких условиях держать триста «подозреваемых», против которых нельзя было выдвинуть никаких обвинений, становилось бессмыслицей.

1 июня все они были освобождены, в том числе Энрикиш, девушка в красной спецовке и Жайми, толстяк с «Сикола».

Из двух тысяч арестантов под стражей оставались трое: Гашпар, в доме которого нашли нелегальную литературу; некий субъект, давно разыскиваемый полицией за грабеж; Жерониму — принимая во внимание его предыдущие аресты. Хотя на всех допросах Жерониму невинно смотрел в глаза следователя, а в его доме ничего не было обнаружено, его оставили в заключении. Когда Гашпара спросили о нем, он, который отказывался давать показания, сказал, что знал того в лицо, но больше ему ничего не известно.

— Сегодня утром ты выйдешь на свободу, — тусклым голосом сказал следователь, — но не думай, что обвел нас вокруг пальца. Не забудь: смеется тот, кто смеется последним. Так и скажи своим дружкам.

Рассеянно следя за рукой следователя, Жерониму казался безразличным к угрозам.

— Сегодня третье июня? — поинтересовался он, когда следователь кончил говорить.

— Да, уже третье. У тебя назначена встреча, а?

— Нет. Третьего июня день рождения моего шурина. Я хочу использовать свое пребывание в столице, чтобы купить ему подарок. Все получается даже очень кстати.

2

19 мая на работу вышли все, кто остался на свободе. На многих заводах производство было сокращено из-за отсутствия арестованных рабочих, но 20 мая во всем районе работа вошла в нормальное русло.

Только «Сикол» не работал. Не потому, что рабочие не вышли на работу. Правительство решило закрыть завод, наказав директора, распорядившегося остановить станки. Таким образом, директор «сотрудничал с возмутителями порядка и подавал дурной пример». Эта мера не могла долго применяться. Завод закрыт, каждое утро собираются у ворот рабочие, жаждущие приступить к своему труду, дежурит полиция — все это новый повод для беспорядков. На заводах Висенти и Перейры рабочие вновь прекратили работу — в знак протеста против закрытия «Сикола». И власти сочли лучшим ликвидировать конфликт и дали приказ открыть «Сикол».

Еще одна победа!

Какой-то парень, обрадовавшись, запустил в заводском дворе под носом у полиции три ракеты — так он обрадовался. Его тут же уволили. Однако через пару дней он, как и Жайми, был восстановлен на работе — товарищи пригрозили дирекции новой забастовкой.

В мае месяце на селе, да и на заводах, плюс к тому в учреждениях, произошло заметное повышение заработной платы.

В магазинах появились товары, которых давно не было.

Означало ли это, что власти смирились с поражением? Разумеется, нет. Фашисты и хозяева понимали: 18 моя является серьезным предупреждением; они считали крайней необходимостью раскрыть в районе партийную организацию.

Но компартия умело защищалась, как штаб, слившийся со своими солдатами. Массовые аресты не затронули руководителей. Правда, их ждало расследование.

Тайная полиция буквально наводнила район. Проводились ночные облавы в поисках распространителей листовок, собиралась информация на заводах, велась слежка, проверялись дороги и транспорт.

3

Мануэл привел Паулу в хижину рыбаков. В маленькой хижине жила немалая семья (старуха, пожилая супружеская пара, три взрослых сына и маленький ребенок), теснота была крайняя, Но, несмотря на это, все тепло приняли раненого.

Вместе с ним приплыл и один из взрослых сыновей, Ренату, тот самый парень в синей рубашке, который помогал прорывать полицейский кордон.

На пустынном островке, отделенном от остального мира рекой, стояло полдюжины хижин, которые опирались друг на друга, словно поддерживая соседей в их нищете. Здесь невозможно было хранить тайну.

На следующее утро все население островка пришло посмотреть на Паулу и узнать подробности событий Рыбаки выходили от него в ярости, приписывая полиции не только рану на голове, но и забинтованную руку и ожоги на лице.

Окружив Ренату, они заставляли его в сотый раз описывать демонстрацию, стычку с полицейскими, перевозку Паулу. И по одобрительным жестам стариков, возгласам женщин, по улыбкам девушек было видно: маленький поселок одобряет действия Ренату и смотрит на Паулу как на героя.

После очередного похода в город Ренату сообщил, что народ согнан на арену для боя быков, а часть забастовщиков увезли в Лиссабон.

Паулу попытался встать с постели, ибо и в забытьи помнил об ответственности своего поручения и о той опасности, которой подвергаются хозяева хижины.

Но голова закружилась, и ему пришлось лечь. Мануэл Рату не отходил от раненого. Он менял компрессы, подавал суп и кофе, которые приносили хозяева или соседи. Потом он спрашивал о самочувствии и снова молча застывал у постели.

После трагедии в Вали да Эгуа Паулу не мог спокойно думать о встрече с Мануэлом. Ведь именно он, Паулу, был зачинщиком борьбы мелких арендаторов, он воодушевлял Мануэла Рату, его жену и дочь, и поэтому, какие аргументы ни выдвигай, он не мог избавиться от болезненного чувства вины за смерть Изабел.

Представляя встречу с Рату, он представлял в первую очередь его печальный осуждающий взгляд.

Случилось обратное. Мануэл Рату не только спас его от верного ареста, но и проявил братскую заботу. В долгие часы, которые он провел у постели раненого, Рату ни на секунду не забывал о Вали да Эгуа. Он помнил свой домик, распространение листовок вместе с женой и дочерью и тот кошмарный день, который у него украл навсегда Изабел. Но ни на секунду ему не приходило в голову в чем-то упрекать товарища. Паулу и Важ оставались для Мануэла особыми людьми, дорогими его сердцу, потому что они знали ее, они уважали ее. Почему-то Мануэлу Рату казалось, что именно Паулу написал стихи о дочери.

Вечером 19 мая Паулу смог подняться и сделать несколько шагов. Пелена, которая давила на глаза, почти исчезла. Он чувствовал себя лучше и хотел уйти. Мануэл Рату отговорил его — в такой час он не успеет на автобус, а пройти много километров пешком не в состоянии.

На следующее утро, когда они садились в лодку, весь поселок пришел прощаться. Пребывание Паулу и Рату было важным событием в унылой, бедной, безысходной жизни рыбаков. Но в эти дни рыбаки поняли, что совсем рядом идет борьба за лучшую жизнь. И среди борцов один из них, Ренату, который имеет таких друзей. С грустью прощались рыбаки с двумя незнакомцами, а некоторые женщины вытирали набежавшие слезы.

Мануэл Рату проводил Паулу до автобуса, а сам сел на поезд, чтобы вернуться домой. Его беспокоило создавшееся положение, ведь почти все руководящие товарищи арестованы. Он думал о налаживании связи с уцелевшими ячейками, чтобы дать верный и правдивый отчет на встрече, которую Паулу назначил через два дня. Однако, когда он приехал к себе в деревню, Перейра и Висенти оказались уже на свободе, и Перейра заходил к нему домой.

Кроме этой доброй вести, Мануэла Рату ожидала другая: письмо жены, написанное неразборчивым почерком. Она сообщала о здоровье, жаловалась на неурожаи и заканчивала так:

«За многие годы, даже когда тебя не было, я не оставляла наш дом. Теперь что мне в нем делать? Меня постоянно тянет к тебе. Я во всем буду тебе помогать. У кого было меньше всех обязанностей, отдал жизнь за счастье других. Тому, за что она погибла, мы должны посвятить свою жизнь».

4

В импровизированном концлагере, где он находился 19 мая, Сагарра встретился почти со всеми товарищами из своей ячейки. Он увидел многих крестьян из других деревень и договорился о встречах на воле. Таким образом, когда на следующий день его выпустили, то уже открывались широкие возможности организовать и объединить крестьян.

Но если все время заниматься партийной работой, как трудиться в поле? А иначе на какие шиши существовать?

По договоренности со старшим братом он время от времени уезжал из дому. Теперь это невозможно. Только встречи, назначенные в концлагере, займут не меньше недели. Положение тем более затруднительное, что он робел сказать об этому брату. И не только ему, но и Важу.

Важ появился 21 мая. Исподлобья вглядываясь в изможденное лицо товарища, Сагарра нарисовал подробную картину забастовки.

— Через месяц, — заключил он, — у нас будет вдвое больше членов партии, чем до забастовки.

Он ни словом не обмолвился о своих личных неурядицах:

о невозможности быть одновременно поденщиком и партийным пропагандистом. Но стеснение Сагарры не укрылось от Важа. Он слишком хорошо знал, какова работа, которую могут выполнять лишь люди, отдающие ей все свое время.

— Если партия предложит тебе стать кадровым работником, готов ли ты на это?

Сагарра несколько секунд помолчал, словно сбитый с толку.

— У меня мало знаний, — наконец сказал он. — Наверно, есть более подходящие товарищи.

— Я говорю не об этом, — настаивал Важ. — Я спрашиваю, готов ли ты оставить свою легальную жизнь, оставить семью и перейти в подполье?

Жозе Сагарра колебался.

— Ладно, друг. Я, может, не справлюсь, ведь у меня нет подготовки, как у тебя и других товарищей. Что же касается желания, ты его знаешь.

Они расстались. И только тогда Жозе вспомнил: выполнить неотложные дела он в ближайшие дни не может, если будет работать в поле. Он не знал, как об этом сказать дома, как жить дальше без гроша в кармане. Как он ни думал, выхода не видел. Но ему и в голову не приходило не пойти туда, куда звали интересы партии.

Придя домой, он поговорил со старшим братом, объяснил, что завтра не может выйти на работу. Брат был человек немногословный, он глядел под ноги, слушал и кивал головой.

На следующее утро оба вышли из дома: брат на работу в поле, Жозе — на встречу.

— Приходи обедать, слышишь? — крикнул брат.

Жозе Сагарра не пришел обедать. Он вернулся ночью и ушел из дому на рассвете. Он избегал разговора с братом.

Он ничего не ел накануне, и такой же голодный день ожидал его опять.

5

Узнав об освобождении арестованных товарищей, Маркиш пошел к Сезариу.

Сезариу с женой и Лизетой ужинал. Тесть, теща и несколько соседей весело обсуждали события дня.

— Садись, садись. — Сезариу подвинул плотнику стул. — Я боялся, ты арестован.

Сказано это было без иронии, но Маркиш почувствовал намек на свое неучастие в забастовке.

— Под лежачий камень вода не течет, — продолжал разговор тесть Сезариу. — Я всегда это утверждал.

Он этого не говорил. Наоборот. Узнав, что зять и дочь замешаны в подготовке забастовки, он всячески их отговаривал. Но теперь, радуясь освобождению обоих, он забыл прежние суждения.

Маркиш молча прислушивался к разговору.

Все говорили весело и открыто, не смущаясь Маркиша, так как хорошо знали его. Он не включался в разговор — из-за своего отношения к забастовке, из-за того, что не принимал в ней участия, из-за того, что не был арестован. Кроме того, ему казался немного наивным такой шум из-за пустяков: два дня были под стражей, а мнят себя героями! В конце концов он пожалел о своем приходе. Заметив это молчание, явно контрастирующее с общей оживленностью, все пожалели о его приходе.

Маркиш встал.

— Я приходил убедиться, действительно ли тебя выпустили, — сказал он Сезариу и, сухо простившись, вышел.

Сезариу пошел проводить его до дверей. «Как видишь, — говорила его улыбка, — все вышло лучше, чем ты думал».

— Энрикиш еще под арестом, — сказал Сезариу на прощанье. — Мы предпримем кое-что для его освобождения. Завтра или позже нам надо поговорить, тебе не кажется?

Он назначил встречу Маркишу в обеденный перерыв, но не пришел. Маркиш подождал его после работы и по лицу друга заметил, что есть какие-то новости.

— Здесь был Важ, — сказал Сезариу. — На днях он вернется и поговорит с тобой.

— Когда — на днях? — переспросил Маркиш. Его глаза впились в товарища, пытаясь уловить скрытый смысл этих слов.

— Он не сказал точно, — как показалось, смутившись, произнес Сезариу. — Когда вернется, я сразу сообщу.

На самом деле, узнав о деятельности Маркиша до забастовки и особенно о беседе с Энрикишем утром 18 мая, Важ заявил Сезариу, что сначала расскажет о Маркише в центре, а потом встретится с ним, Сезариу.

В субботу вечером Важ вернулся и пошел к Маркишу. Тот был явно доволен встречей с Важем и Сезариу и особенно тем, что товарищи застали его за учебой. «Видите, как я с пользой провожу время», — говорило его лицо.

Веж, устало дыша, сел и протянул плотнику листок бумаги.

Маркиш прочитал. Это была резолюция. Принимая во внимание недисциплинированность и саботаж во время подготовки забастовочного движения (говорилось только о беседе с Энрикишем), Маркиш осуждается, и выносится решение об отстранении его от районного и местного руководства.

Побледнев, Маркиш дрожащими руками отложил листок. Дважды он пытался заговорить, но замолкал, не найдя слов.

— Я хочу сказать о несправедливости этого решения и совершенной его недопустимости, — выдавил он сквозь мертвенно-бледные губы. Попытался добавить что-то, но только выдохнул: — Все.

Сезариу волновался, хотя и был согласен с решением, Но в этот момент он вспомнил, что Маркиш самый старый и известный товарищ в городе, его несколько раз арестовывали, он хорошо держался на допросах, именно Маркиш привлек его в партию. И разве не надо было сначала выслушать его?

Важ бесстрастно и спокойно произнес:

— Если хочешь написать в Центральный Комитет, можешь это сделать. А пока нетрудно будет подыскать тебе другую работу.

Можно было ожидать взрыва негодования, но плотник молчал. Он боялся говорить.

Важ и Сезариу встали.

— Товарищ, — сказал Важ, — твое будущее в партии — в твоих руках.

Ироническая улыбка пробежала по лицу Маркиша. Он в который раз шевелил губами и снова молча сжал их. Только прощаясь, сказал Важу:

— Можешь быть доволен, ты своего добился.

6

Важ переночевал у Сезариу и на рассвете поехал встретиться с Афонсу на ближайшей станции. Тому запрещалось появляться в городе, и Фиалью указал Важу поезд, на котором Афонсу должен приехать.

Важ прибыл на станцию заранее.

Утро выдалось теплое и туманное. На перроне не было ни души. Важ присел на скамейку. Вскоре, тяжело пыхтя, прибыл поезд. Из него вышли двое крестьян: она с корзиной, он — с двумя мешками. Раздался гудок, и поезд ушел.

Из вокзала вышел железнодорожник, посмотрел по сторонам и вернулся обратно.

Афонсу не было, хотя прошло уже несколько минут. Важ посмотрел на дорогу: на ней виднелась крестьянская пара и парень со свертком. Важ последний раз осмотрел перрон, поднялся и в подходившем парне со свертком узнал Афонсу.

— Разве Фиалью не говорил тебе приехать поездом?

— А я поездом и приехал, — с иронией ответил Афонсу. — Просто я вышел с той стороны вокзала.

Важ строго посмотрел на товарища, но ничего не сказал. Оба вышли на дорогу и стали удаляться от станции. Прошли с километр, когда их обогнал черный автомобиль.

— Только что он прошел в другую сторону, — встревожился Важ.

— Это другой автомобиль, — возразил Афонсу.

Они простились. Афонсу надо садиться в автобус, а Важ поедет на велосипеде в другую сторону.

— Приглядись, не следят ли за тобой, — посоветовал Важ.

— Не беспокойся.

Через несколько километров черный автомобиль обогнал Важа. Тогда Важ сошел с велосипеда и записал номер подозрительной машины.

Еще через час, совсем близко от дома, он встретил автомобиль в маленькой деревушке у обочины, но в машине никого не было.

Важ свернул на первом же перекрестке, поехал по тропинкам и сделал такой большой крюк, что, прибыв домой, пошел прямо в спальню и плюхнулся на кровать, не в силах сказать ни слова.

7

Сидя на кровати, Роза с беспокойством смотрела на него.

Несмотря на жаркий день, Важ жаловался на холод. Потом ему не понравился яркий свет и захотелось полумрака. Она видела, как он несколько раз закрывал глаза, но, когда думала, что он заснул, Важ с испугом открывал глаза, содрогаясь всем телом, спрашивал:

— А? Что?

Роза положила ладонь на лоб. Лоб был холодный и потный.

— Что с тобой?

В глазах Важа пропал испуг, и он спокойно посмотрел на нее.

— Странно. Как только я забываюсь, мне слышится страшный грохот.

— Спи. Ты слишком устал, все дело в этом.

Но прежде чем он заснул, кошмар еще несколько раз посетил Важа. И каждый раз он меланхолически улыбался: «Что за чуши лезет в голову…»

Проснулся он под вечер, покрытый испариной, бледный. За ужином речь зашла о его здоровье. Роза настаивала, чтобы он отдохнул хоть несколько дней.

— Не время, — возражал Важ. — Забастовка открыла новые возможности для работы, мы обязаны их использовать.

— А если ты сляжешь? Тогда ничего не сможешь сделать, а партия останется без тебя.

— Я знаю, многие считают: здоровье членов партии надо беречь для грядущих битв. Но если бы все так думали, мы никогда не пришли бы к этим грядущим боям. Чтобы прийти к большим завтрашним победам, надо победить сегодня.

— Никто не отрицает, что сегодня необходимо отдавать все силы, — прервала Роза. — Да, необходимы жертвы. Пожертвовать своей жизнью — высшая жертва. Вооруженное восстание — вот великий момент для этой жертвы.

— Ты ошибаешься. Это не высшая жертва. Отдать жизнь на баррикадах легче, чем в сегодняшних буднях.

Они замолчали.

— Отдать жизнь сразу легче, чем отдавать ее постепенно, — добавил Важ.

В глубине души Роза была согласна с ним и всегда с внутренней радостью наблюдала, как он набрасывается на работу в самых тяжелых условиях, но продолжала настаивать на коротком отдыхе.

«Да, он отдает жизнь постепенно, это необходимо, — думала Роза, — немногие другие имеют смелость так жить».

После разговора Важ поработал несколько часов за столом.

Позже, в постели, им не спалось, и в темноте они долго лежали с открытыми глазами. Вспоминая о черном автомобиле, Важ думал, что его могут арестовать и он много лет не увидит Розу, может, даже совсем ее не увидит, и они расстанутся, так и не преодолев барьера, воздвигнутого уговором не ворошить прошлое. Роза сейчас рядом, задумчивая, наверно, погруженная в те самые воспоминания, которые отдаляют ее от Важа.

— Роза… — шепчет Важ. Но он ни о чем не спрашивает ее, боится спросить.

8

Ночью Важ приехал в город.

Он шел к Сезариу переулками, держа велосипед за руль. Ночь была темная, и еще темней была дорога, по которой он обычно ходил. Важ остановился, стараясь сориентироваться.

Навстречу кто-то шел. Важ отступил на несколько шагов и прижался к стене. Навстречу приближались тихие шаги. Человек остановился, снова пошел, опять остановился, теперь совсем близко от Важа. Так он стоял несколько минут, показавшихся Важу вечностью.

Человек был неподвижен, но именно эта неподвижность доказывала, что он находится здесь с определенной целью. Затем он медленно удалился.

Важ вышел из укрытия и заспешил к Сезариу.

— Не замечал ли ты чего-либо подозрительного? — поинтересовался он, рассказав о ночном происшествии.

Ни Сезариу, ни Энрикиш, недавно выпущенный на свободу и ночевавший у товарища, ничего не замечали. Но этот случай показался и им странным.

— В такое время и в таком месте он был неспроста, — заметил Энрикиш.

Важа ожидали серьезные новости. Первая касалась Маркиша. В тюрьме Энрикиш встретился с двумя парнями, которые должны были помогать Маркишу в ночь с 17 на 18 мая. Они тогда пришли в полночь на встречу, но Маркиш заявил, что листовок у него нет. Там же, в тюрьме, Энрикиш встретился с членом комиссии единства, которого Маркиш, как и других членов комиссии, уговаривал сорвать забастовку. Этот товарищ, единственный из комиссии единства, принял участие в забастовке.

— Фантастика! — воскликнул Сезариу. — Я сам давал ему листовки! И за два дня до забастовки!

Он твердил это, словно ему не верили.

Энрикиш, хотя узнал все это две недели назад, говорил с возбуждением.

— Если 18 мая забастовали не все предприятия, то мы обязаны этим Маркишу.

Лицо Важа выдавало крайнее напряжение. Что все это означало, с какой целью действовал Маркиш? Только из-за разногласий с руководством? Маркиш старый, испытанный товарищ. Но тогда тем более странным выглядело его поведение! Если старый товарищ действует как провокатор, то как тогда отличить настоящего провокатора? А дружба Маркиша с Витором? Почему Маркиш постоянно защищал Витора, даже когда поведение того стало подозрительным?

— Не знаешь, Витор уже вернулся?

— Он вроде бы еще в деревне у матери, — ответил Сезариу. — Но, говорят, его видели в городе.

— Два дня назад Маркиш был отстранен от всей руководящей работы в районе. Новые факты тогда не были известны. Маркиш восстал против решения ЦК, счел его несправедливым. Но сам-то он знал, знал и о других своих проступках, более серьезных. Интересно, что он будет говорить, когда примут новое решение. Так всегда: не исправишь маленькую ошибку — совершишь большую. А дальше от ошибки к ошибке, как по ступеням.

— А как с работой для него? — вмешался Сезариу. — Он обещал выполнить все намеченное…

Важ не ответил.

Вторая новость касалась Афонсу. Несколько дней назад кто-то из семьи Энрикиша пошел вечером к родителям Афонсу и застал его дома.

— Не может быть, — сказал Важ. Он вспомнил последнюю встречу с ним на железнодорожной станции, вспомнил черный автомобиль, который несколько раз проехал мимо.

— Нет, товарищ, — возразил Энрикиш. — Я не знаю, что Афонсу делает или не делает, ушел ли он из города или нет. Но мой племянник серьезный парень, он не ошибается и не врет.

9

Да, никакой ошибки не было.

С самого начала Афонсу считал конспирацию чепухой. Он нарушал порядок конспирации часто: сегодня не побрился, завтра сорвал кизил, затем поехал не тем транспортом. Вскоре такое поведение стало для него нормой.

Афонсу так хотел убедиться в любви Марии, что, несмотря на слова Важа, не считал дело ясным. Наверняка кто-то влюбился в Марию и мешает им быть вместе. Может, это сам Важ?

Афонсу настойчиво пытался увидеться с Марией. Тогда Важ произнес эти жестокие слова:

— Товарищ Мария сказала, что у нее нет никакого желания встречаться с тобой.

Все смешалось в голове Афонсу. Чужим голосом он поинтересовался, знает ли Мария о его положении кадрового работника.

— Да, знает, — строго ответил Важ.

Перешли к другому вопросу. На все вопросы Важа Афонсу отвечал скороговоркой, нетерпеливо подергивая плечом и некстати улыбаясь.

В этот день он избегал соблюдения всех конспиративных «пустяков». Идя в магазин, не почистил ботинки, не причесался и не привел себя в порядок. Вместо того чтобы идти пешком на станцию, сел в автобус, потом ехал на поезде, в котором ехать не рекомендовалось: агенты ПИДЕ часто устраивали в нем проверки.

Потом сошел на центральном вокзале Лиссабона. Сел в трамвай и сошел на остановке у своего дома.

«Вот я и здесь, — думал он дома, ложась на кровать. — Все так просто, ничего не надо усложнять».

Ночью он спал плохо, а весь следующий день испытывал тяжелое чувство тоски и одиночества. Самое тяжелое в жизни партийного работника — одиночество, он начал это понимать. Для товарищей важна только работа, забота о «пустяках», постоянная критика и проверка. От них не услышишь и слова о личном, для них главное — дело. Раньше была надежда встретиться с Марией и сделать ее своей подругой. О, тогда бы его жизнь стала сплошной радостью! Но этой мечте конец. Мария не желает встречаться с ним. Нет, это невозможно! Она добрая и серьезная, она не могла сказать этого.

Следующие дни он вспоминал семью, особенно мать. Только теперь он подумал о страданиях матери, которые причинил ей своим отъездом и молчанием. Через несколько дней он решил провести ночь в родном доме, благо находился в тех местах. «Гостиница вещь ненадежная. Лучше пойти к себе домой. А явочной квартиры, где можно спокойно провести ночь, я не знаю», — думал он. И пошел домой.

Объятия, ласки, упреки растрогали до слез.

После этого он еще несколько раз наведывался домой.

Когда Фиалью назначил ему местом встречи с Важем железнодорожную станцию, Афонсу, вместо того чтобы следовать инструкции товарища, переночевал дома и проделал путь до места пешком. Почему он соврал Важу, будто приехал на поезде? В отношении «пустяков» и нелепых решений у него была своя философия: «Можно уклониться от их выполнения, главное, чтобы товарищи не знали и не было вреда для дела».

После истории с черным автомобилем он впервые задумался. Но не о своих просчетах, а о возможности рано или поздно быть арестованным. Думая об этом, он закрывал глаза, старался забыть все: мечты, разочарования, свою философию, свой обман товарищей.

Он делал все: брался за любую работу, ходил на встречи за многие километры пешком, не жаловался на голод и холод. Лишь «пустяков» конспирации не соблюдал, не мог себя заставить.

10

Фиалью и Афонсу стояли у километрового столба.

— Ты должен будешь сходить за материалами, — говорил Фиалью. — Но не ходи туда, не проверив, есть ли знак на этом месте. Если на столбе метка — идти не надо. Если знака не будет — иди. В любом случае встречаемся этой ночью.

Ночью они встретились, и Афонсу сообщил, что в указанном месте нет никаких материалов.

— Как так? — воскликнул Фиалью. — Ты забыл о знаке?

Каждый раз, когда его спрашивали о подобных вещах, Афонсу оправдывался, не успев даже обдумать свой ответ.

— Я не видел никакого знака, друг. Посмотри, я истратил целый коробок спичек.

Товарищ резко повернул к нему голову. Он повел Афонсу каким-то странным путем неизвестно куда. Только через час тот понял, в чем дело. Фиалью остановился у километрового столба, достал из кармана фонарик.

— Смотри, сказал он, направляя свет на знак, — он хорошо виден.

— Послушай, друг, я его не видел, — нетерпеливо произнес Афонсу, пожимая плечами.

Фиалью посветил фонариком на землю вокруг столба.

— Ты погряз во лжи по уши, — сказал Фиалью, когда они вместе пошли оттуда. — Ошибки порождают новые ошибки, обман порождает обман. Для чего эта басня со спичками? Ты истратил коробок спичек, а на земле ни одной… Сначала ты не пошел посмотреть знак — ты поленился. Затем ты решил выгородить себя, пусть даже беда и падет на товарищей.

Афонсу надо было что-то сказать. Но что?

— Это не единственная твоя ошибка, — продолжал Фиалью. — Это очередная ошибка. Ты почти никогда не прислушиваешься к указаниям, которые тебе дают. Цепь ошибок и обманов — вот твоя жизнь сегодня. Во всем, товарищ. Даже с тем несчастным кизилом. Ты недооценил бдительность партии. Смотри, какую ситуацию ты создал. Я видел сегодня Важа, и он рассказал о твоем посещении своей семьи. (Сердце Афонсу прерывисто забилось.) Это преступление против партии, товарищ. Полиция прилагает бешеные усилия для поимки нас. А ты играешь безопасностью и свободой товарищей, работой нашего аппарата. И все из-за своей прихоти и сентиментальных переживаний. Ты понимаешь или нет, что действуешь как мальчишка? А если понимаешь — тогда ты дешевый франт.

Фиалью на минуту замолчал. Пауза была невыносимей для Афонсу, чем все слова товарища.

— Не знаю, как решит партия, — продолжил Фиалью. — Мне бы не хотелось, чтобы тебя исключили. Если ты коммунист, то должен извлечь из этого урон. Если не извлечешь, тогда ты просто навозный червяк.

Шаги Афонсу замедлились. Посмотрев на него, Фиалью заметил, что он плачет, но продолжал сурово отчитывать товарища.

11

Жозе Сагарра встретился с товарищем из Баррозы в тени старой оливы. Тот ел бульон из котелка, зажатого между колен, ел с такой жадностью, что, только закончив, заметил взгляд товарища, обращенный на котелок.

Он кашлянул, развернул сверток с козьим сыром и собирался отрезать себе кусок, но остановился, подумав, что Сагарра, должно быть, голоден, ведь он все время на ногах: со встречи на встречу. Снова кашлянув, товарищ из Баррозы отрезал Сагарре половину сыра и хлеба и протянул бутылку вина.

— Все стало ужасно дорогим, — сказал он, когда с прочими вопросами было покончено. — Сала нет, трески нет, сыр только по праздникам. Встаешь из-за стола таким же голодным, как и до обеда.

Сагарра знал это и поэтому всегда стеснялся, когда товарищи угощали его. Но мало кто угощал. Редко кто на коротких встречах интересовался, не голоден ли он. Дома он больше не ел, возвращался ночью и уходил перед рассветом, избегая объяснений и уговоров брата поесть.

Наверняка Сагарра свалился бы в придорожную канаву в голодном обмороке, не вспомни он о бобах. Он теперь заходил на бобовое поле, набивая карманы, а иногда и шляпу, и шел дальше, на ходу совершая завтрак, обед и ужин. Одну неделю он только бобами и питался. За эту неделю он проделал огромную работу: обошел весь район, поговорил со всеми товарищами, познакомился с комиссиями площадей, заложил основы партийных ячеек еще в восьми деревнях.

Одно беспокоило: частые полицейские патрули. Товарищи рассказывали о шпиках, которые разъезжали на машинах, а иногда нагло стояли на дорогах, разглядывая проходящих крестьян.

Сагарра сначала не замечал ничего подозрительного, но через пару дней наткнулся на автомобиль, стоящий на дороге. В нем сидело несколько человек. Один из них, потягиваясь, вышел из машины и загородил Сагарре путь, внимательно всмотрелся в его лицо и сел обратно в машину.

«Чепуха! — подумал Сагарра. — Как они могли узнать?»

Пройдя некоторое расстояние, он обернулся — автомобиль стоял на месте. Через несколько километров он обернулся вновь — автомобиль удалялся.

Жозе Сагарра свернул в поля.

12

В понедельник он пошел наниматься на работу. Как и всех, его приняли по самым высоким за последние годы ставкам. Это была победа комиссии площади.

По деревенской улице разгуливал какой-то незнакомец и внимательно приглядывался к крестьянам. Сагарре показалось, что именно этот человек несколько дней назад рассматривал его в лицо.

Следующие три дня Сагарра работал в поле и, возвращаясь домой, не замечал ничего подозрительного. Но поздно вечером в среду, когда он шел на свидание с Важем, на перекрестке стояла машина с потушенными фарами.

Он сказал об этом Важу. Тот достал из кармана листок бумаги и при свете спички записал номер машины.

Сагарра сообщил о появлении подозрительных типов, о достигнутом повышении зарплаты, об успехах партийной организации. Важ, в свою очередь, сообщил, что решение о переходе Сагарры в подполье еще не пришло.

На обратном пути Сагарра у того же перекрестка заметил автомобиль. В машине никого не было.

Как только он вошел в дом, в дверь постучали. На вопрос золовки ответил мужской голос. Сагарра побежал к черному входу, приоткрыл дверь и увидел, как кто-то входит через калитку во двор. Молниеносно Сагарра перепрыгнул через каменный забор. В тот момент, когда он прыгал в соседний двор, раздался выстрел. «Ничего себе!» — подумал Сагарра, побежал быстрее и перемахнул еще через один забор.

Когда он остановился, запыхавшись, его окружало ночное спокойствие, пели цикады.

13

Сагарра вынырнул из зарослей навстречу Важу. Есть новости, сразу определил тот.

Сагарра рассказал, как его чуть не схватили и как он скрывался в сарае Томе, где однажды проходило собрание с участием Важа.

— Полиция останавливает у деревни всех велосипедистов, проверяет документы, допрашивает и обыскивает. Они ищут тебя, можешь быть уверен, — закончил Жозе Сагарра.

Они пошли глухими тропинками, чтобы Важ выбрался на дорогу, вдали от деревни. Важ вручил товарищу деньги, посоветовал быть осторожным и назначил новую встречу через неделю.

Побывав еще в нескольких местах, он прибыл к Сезариу.

— Результатом забастовки, как ни странно, — произнес Сезариу, — было не только повышение зарплаты и улучшение поставок продовольствия, но и то, что власти стали преследовать спекулянтов. Никому раньше не было до них дела, а теперь решено вести борьбу даже с мелкими спекулянтами.

Он рассказал, как около города проверяли автобусы, останавливали велосипедистов, разворачивали свертки.

— Сегодня мне сказали, — закончил он, — ищут какого-то спекулянта, который перевозит на голубом велосипеде оливковое масло.

Но, произнеся это, Сезариу понял смысл нежданной проверки. Велосипед Важа был голубого цвета. Стало ясно: Важ обнаружен, на него устроена всеобщая облава. Как мог Сезариу поверить в эту басню о борьбе со спекуляцией?

14

Происходили странные вещи.

В обычное время на них не обратили бы внимания, а теперь Важ замечал мельчайшие детали.

На дороге он и Антониу встретили незнакомца, который неподвижно смотрел в сторону. Он стоял к ним спиной, и, проследив за его взглядом, Важ не обнаружил ничего заслуживающего пристального внимания. В безлюдном месте было бы естественным оглянуться, заслышав шаги и голоса, но незнакомец не пошевельнулся. Пройдя мимо, Важ резко обернулся и встретился с изучающим взглядом. Исчезли последние сомнения.

— Облава началась и в городе, — заметил Важ. — Будь осторожней.

— Конечно, — ответил Антониу. — У меня нет желания быть арестованным.

Возвращаясь ночью домой, Важ беспокоился. На пустынной дороге раздавался только звук его шагов. Сквозь тучи с трудом пробирался лунный свет. В темноте вырисовывались деревья по обочинам, близлежащие холмы, светлое полотно дороги. Дорога спускалась к мостику, деревья на спуске стояли густой стеной, делая это место особенно темным.

Именно там Важ заметил две тени, которые бросились в разные стороны. Важ вспомнил рассказы о бандитах, нападающих на одиноких прохожих.

Подойдя к спуску, где в засаде могли сидеть неизвестные, Важ вынул пистолет и звучно взвел курок. В ночной тишине отчетливо прозвучал сухой металлический скрежет.

С пистолетом в руке он перешел мостик. Ни звука, ни подозрительного шороха. Тем не менее за ним следили. Кто это был? Чего они хотели?

— Нам надо менять дом, — сказал он Розе, когда вернулся домой. — Трезво глядя, торопиться нечего. Если мы каждый раз при виде подозрительных людей на ночных дорогах и проезжего автомобиля станем менять дом, то нигде не будет остановки. Если мы сейчас все это замечаем, то потому, что аналогичное замечают наши товарищи. Возможно, я был обнаружен и за мной следили в секторе, который я контролировал. Но мы удвоили бдительность и замечаем больше, чем раньше.

Важ довольно рассмеялся, показывая ровные белые зубы. «Мария права, — подумала Роза, — смех ему идет, у него красивая улыбка. Жаль, он так редко смеется».

Лицо Важа опять стало бесстрастным.

— Еще больше усилим бдительность. В случае необходимости примем меры.

Но в последующие дни ни Важ, ни Роза не заметили ничего заслуживающего внимания. Под голубым небом и ярким солнцем все казалось спокойным и веселым.

ГЛАВА XV

1

На следующей неделе, когда Важ проезжал на своем велосипеде через поселок километрах в пяти от дома, на дорогу вдруг выскочил какой-то крестьянин. Важ едва успел затормозить, как тот, шатаясь как пьяный, вцепился в руль.

— Сеньор Франсишку! Давайте сюда! — заорал он заплетающимся голосом. Важ с удивлением узнал Эрнешту.

Они свернули на тихую улочку. Там Эрнешту остановился, настороженно посмотрел по сторонам и начал рассказывать хриплым голосом, что с утра у них в деревне побывали какие-то люди, они расспрашивали о чем-то местных жителей. Всеведущая Эрмелинда, от которой ничто не могло укрыться, сказала жене Эрнешту, что это приезжали из префектуры и выясняли, кто живет в доме в Коште (так звалась усадьба Важа). Эрнешту хотел было отправить жену предупредить сеньору, но передумал, опасаясь испугать соседку. В обед Сапу, побывавший с утра в поселке, сказал ему, что на перекрестке между их деревней и поселком расположился патруль сил безопасности и с ним двое в штатском. Останавливают всех велосипедистов, выясняют, где кто из них живет, и обыскивают. Эрнешту, которому Аника сообщила, что Франсишку не было дома, решил сразу же пойти в поселок и перехватить его по дороге домой. Направляясь сюда, он сам видел, как патруль останавливал велосипедистов.

— Я никогда не забуду, что вы сделали для меня, — сказал он срывающимся голосом. — Может, я глупость затеял, вы меня простите, но ведь как знать, вдруг с вами что стрясется?

— Спасибо, — сказал Важ, пожимая ему руку. — Ко мне все это не имеет отношения, но все равно спасибо. Спасибо, ДРУГ.

Бледное, напряженное лицо его мало что говорило, но Эрнешту, которому Важ впервые сказал «друг», по рукопожатию и по этим словам благодарности понял всю важность того, что сделал. А поняв, начал дрожать как в лихорадке и уже не в силах был выговорить ни единого связного слова.

2

Важ оставил велосипед в первой попавшейся мастерской и попросил подержать его несколько дней в случае, если не сможет забрать его этим же вечером. После этого он вышел из поселка и отправился домой прямиком через поля.

Он устал от поездки и от всего услышанного, но бежал, пока не начал задыхаться, потом перешел на быстрый шаг, а затем в отчаянии снова бросился бежать. Теперь он не сомневался, что искали именно его и что уже известно, где он живет. Неясно только, где его собирались схватить. Возможно, хотели взять по дороге, а после этого прийти домой и, как эго обычно делалось, еще и приписать ему, что он выдал адрес. А можно ли надеяться, что они не пришли домой и не ждут его там? Когда Эрнешту отправился его искать, их там еще не было, ну а теперь? В груди у него жгло, но Важ продолжал бежать. Одна мысль сверлила голову — не свалиться бы прямо здесь от усталости. Из-за зарослей увидел он вдалеке перекресток и там — пятна мундиров, металлический блеск оружия, а немного в стороне, возле указателя, еще два силуэта. И опять бросился бежать. Успеть, только бы успеть… Он задыхался, разливавшийся в груди огонь душил его. Важ все чаще спотыкался. Не было сил ни бежать, ни идти. Он шатался, почти падал, механически переставляя ноги, чтобы не потерять равновесия. Жжение в груди сменялось тошнотой, в голове гудело, и все плыло перед глазами.

Но вот наконец он увидел вдалеке дом. Из-за оливковых деревьев весело и безмятежно белели стены. Как всегда, одно окно было открыто, остальные закрыты.

Он решил сначала заглянуть к Эрнешту. Дома была его жена, посмотревшая на Важа с выражением ужаса на лице. «Все, — подумал Важ. — Опоздал. Они уже там». Однако напугал ее он сам: лицо его вспухло, грудь вздымалась, он жадно ловил воздух пересохшими воспаленными губами, глаза ввалились.

— Нет, нет, — сказала она наконец. — Там, дома, все в порядке. Только что видела, как сеньора собирала развешанное белье.

— Давно? — спросил Важ.

— Да только что, совсем недавно…

У него будто гора с плеч свалилась.

Все еще не пришедшая в себя от испуга, жена Эрнешту спросила его, не видел ли он ее мужа, и рассказала, что уже после полудня приезжал фургон и в нем четверо или пятеро в штатском. Они остановились возле бакалейной лавки, двое из них вышли, пошушукались о чем-то как раз напротив дома Эрмелинды. А с полчаса назад останавливался автомобиль немного дальше, за поворотом, но уехала эта машина или нет, она не знает, потому что за поворотом дорогу уже не видно.

— Когда-нибудь вы лучше будете понимать все это, — сказал Важ, пожимая ей руку. — Поймете — и оцените нас.

Угадывая страшную опасность, нависшую над соседями, женщина смотрела ему вслед. Быстрыми шагами Важ пересек дорогу, прошел мимо дома Эрмелинды и оливковых деревьев и постучал. Ему открыла Роза. Важ даже не дал ей времени сказать что-нибудь.

— Обувайся и надевай плащ, — сказал он и вошел.

Спокойными и уверенными движениями, как будто тщательно отрепетированными заранее, но совершенно не вязавшимися с его растерзанным видом, он взял корзину с картошкой, опорожнил прямо на пол и отнес ее к себе в комнату. Здесь он быстро собрал все лежавшие на столе бумаги и сложил в корзину.

— Ты готова?

Важ понял, о чем она думала: «А книги? А машинка? А одежда? А все вещи?» Пусть это малость, но ведь это все, что у них есть.

— Ты готова? — повторил он.

Будто бы вспомнив вдруг о чем-то важном, Роза бросилась в спальню и вернулась с сумочкой в руках. Не прошло и минуты, как пришел Важ, а они уже выходили из дома и направлялись мимо олив к сосновому лесу, который начинался за домом Эрнешту. Похоже, что их никто не видел.

Они уже отошли довольно далеко, когда в просвете между деревьями увидели, как по тропинке, ведущей от дороги к дому, быстро движутся темные силуэты, и, несмотря на расстояние, разглядели, что это мужчины и одеты они по-городскому.

3

Было уже за полночь, когда Важ и Роза присели отдохнуть. Ночь была тихая и теплая. Несомненно, их уже ищут по всей округе, и им нужно держаться в стороне от дорог и поселков. Ближайшее место, где можно найти убежище, километрах в двадцати, если идти по дороге, но поскольку приходится делать крюк, то предстояло прошагать всю ночь. У не привыкшей к дальним переходам Розы ноги уже были в волдырях и налились свинцовой тяжестью от усталости. Важ, мечтавший об отдыхе еще день, держался на ногах лишь из-за нервного возбуждения. Несмотря на провал, он оставался спокоен. Он снова ощущал увесистую корзину, в которой были все документы, хранившиеся дома, — различные планы, отчеты, письма, брошюры, — которые он всегда хранил на столе и нигде больше. Много лет он делал так — на случай, если нагрянет полиция. Все бумаги, таким образом, всегда были в одном месте и под рукой, чтобы их быстро уничтожить или, если позволит время, собрать и унести. Иногда товарищи подшучивали над «излишком методичности и осторожности». Но вот наступил момент, когда «излишек» себя оправдал: полицейские

в доме, но все документы при себе.

Они сидели молча несколько минут. Роза легонько погладила его кончиками пальцев, потом сказала, впервые за долгое время назвав настоящим именем:

— Послушай, Жозе… Ведь у меня есть дочь. Да, у меня есть дочь. Дочь — буржуа, как и отец, дочь, которая не знает и не хочет знать свою мать. У меня ее украли. Отец, дед, судья — все они украли ее у меня. Сначала угрожали, потом предлагали деньги. Представляешь, они предлагали матери деньги за то, чтобы она оставила свою дочь. И в конце концов они украли ее у меня. Сказали, что со мной дочь никогда не будет счастлива и что ей опасно со мной. Из-за того, что я сама зарабатывала на хлеб и была коммунисткой.

Роза замолчала, ночь снова ласкала тишиной.

— Не могу сказать, что я ненавижу лично каждого из них, — продолжала она. — Я ненавижу их всех, ненавижу их класс. Ненавижу их мораль, их образ мысли, привычки, чувства, слова. Все они источают яд.

В одно мгновение Важ понял, почему она временами была так задумчива, ему стали ясны ее непонятные до сих пор слова и поступки. Но это, несмотря ни на что, не добавляло ничего нового к тому, что он о ней знал, и не только не разъединяло, но еще больше сближало их.

И, слегка сжав ладонями руку Важа, Роза, превозмогая усталость, поднялась и закинула за спину плащ. Важ тоже встал и почувствовал, как по его уставшему и мокрому от пота телу пробежала дрожь. Он взял корзину.

— Нельзя так долго отдыхать, — сказал он, подавляя начинающийся кашель. — Если остынем, то потом у нас уже не будет сил сделать и шага.

Им предстояло идти всю ночь. Он привык. Но Роза? Да, у нее отняли все, но она никогда не жаловалась. Потерянная в ночи, она казалась беспомощной, несчастной. Важ обнял ее, крепко прижал к себе. Они стояли плечом к плечу, исхудавшие, изможденные, замерзшие. Они так хорошо понимали один другого.

Роза первой нарушила молчание.

— Если бы не партия, — сказала она тихо, — то не стоило бы и жить.

4

Рамуш почему-то приехал к Антониу на велосипеде, тяжелом и выкрашенном в черный цвет, с рулем, изогнутым, как рота у буйвола.

— Как тебе нравится этот бычок? — спросил он, втаскивая велосипед в дом.

Мария посторонилась, давая ему пройти, но Рамуш повернул руль прямо на нее. Улыбаясь, Мария прислонилась к стене. Велосипед действительно походил на быка.

Пока она рассказывала, что Антониу должен был прийти часа в три, но его до сих пор нет, Рамуш поставил велосипед, положил на стол портфель и пистолет, снял пиджак и подошел к умывальнику. Мария наблюдала за ним. Ей нравилось смотреть, как он умывается. Сначала он не спеша засучивал рукава, брал мыло, окунал его в воде, усердно намыливал руки. Потом откладывал мыло и медленно разводил обильную пену. И наконец несколько раз погружал руки в воду, пока на них не осталось пенных следов. Мария, подавая ему полотенце, сказала, мало задумываясь над тем, что говорит:

— Вот видишь, если бы тебе пришлось жить со мной, то всегда было бы кому подать тебе полотенце.

Рамуш, улыбаясь, внимательно посмотрел на нее, и она покраснела. Не столько под взглядом товарища, сколько от своих собственных слов, смысл которых только сейчас дошел до нее. Мария попыталась исправить положение:

— Похоже, я на тебя плохо влияю. Если бы твоя подруга знала, она бы мне показала.

— Моя подруга? — засмеялся Рамуш, развеселившийся и раздраженный одновременно. — Кто тебе сказал, что у меня есть подруга?

Мария поняла, что Рамуш хочет убедить ее, что живет один, и ей вспомнился разговор с Антониу. Она тогда отвергла его предложение, а он сказал ей, что у Рамуша есть подруга. Мария никогда не ставила под сомнение его слова, и они в немалой степени способствовали тому, что она сдалась. Неужели Антониу обманывал? Мария снова покраснела и закрыла лицо рукой.

Рамуш повесил полотенце, и они сели за стол. Однако оживление первых минут прошло, разговор не клеился, и они подолгу молчали и смотрели друг на друга, думая каждый о своем, уверенные, что думают об одном и том же. И тогда они говорили об Антониу.

— Что-то он задерживается.

— Да, запаздывает что-то.

И Мария ловила себя на мысли, что неплохо, если бы он еще немного задержался, чтобы продлилось это невинное удовольствие побыть еще немного наедине с Рамушем.

В половине десятого они начали беспокоиться.

— Ты поставила для него сигнал в условленном месте? — спросил Рамуш.

— Тот же самый, что и для тебя. Разве ты не видел?

Они опять долго молчали. Рамуш что-то рисовал, а Мария занималась своими ногтями.

Через час Мария подложила угля в огонь, чтобы подогреть суп, и предложила Рамушу поесть.

— Ничего, я подожду, — ответил Рамуш.

Он вытащил из портфеля газеты и начал читать, делая пометки красным карандашом. Мария также попыталась читать, но мешало беспокойство. С одной стороны, ей очень хотелось, чтобы Антониу поскорее вернулся. С другой стороны, когда она поднимала глаза от книги, то испытывала странную радость, когда видела работавшего в тишине вечера Рамуша, в этой уютной комнатке, едва освещенной керосиновой лампой. Он не знал, что она на него смотрит, и она глядела на него без того смущения, которое испытывала, когда Рамуш обращался к ней.

Рамуш посмотрел на часы — без двадцати пяти двенадцать. Вытащил записную книжку.

— Сегодня четверг? — спросил он, хотя и сам отлично знал.

— Да, четверг, — ответила Мария.

Никакого объяснения опозданию Антониу они придумать не могли и уже стали думать, что делать, если он не придет до полуночи, когда на улице послышался шум.

В дверь тотчас же постучали.

— А вот и он, — объявил Рамуш с облегчением.

Мария побежала открывать.

5

Однако это был не Антониу, а Важ. Он вошел, с трудом переставляя ноги. В кухне сел на скамейку и смотрел на товарищей ввалившимися горевшими глазами.

— Провал? — спросил Рамуш.

Важ тихо кивнул и хотел что-то сказать, но только закашлялся. Едва отдышавшись, он с трудом попил воды, которую ему подала Мария, и еще подождал немного, прежде чем смог заговорить.

— Они пришли ко мне домой, — смог он сказать наконец. — Роза и документы целы и невредимы. — И его руки, казалось, ищут опоры в ручках несуществующего кресла.

Ничего больше не спрашивая, Рамуш помог товарищу подняться и дойти до постели. Мария положила ему под голову подушку. Рамуш и Мария сидели на краешке кровати, а Важ неподвижно лежал с закрытыми глазами. Наконец он шумно вздохнул, глухо закашлял, потом его дыхание выровнялось, и он сел в постели.

— Давайте поговорим, — сказал он тихо.

Он кратко рассказал, что случилось. Оставив Розу в доме одной подпольщицы, куда они пришли на рассвете, Важ, не отдохнув и минуты, снова отправился в дорогу, так как его ждали в нескольких местах, и так проходил пешком целый день, ничего даже не поев. Лишь только час он проехал на грузовике, с которого сошел километрах в десяти отсюда.

— Ладно, поговорим потом, — сказал Рамуш. — Сначала поешь.

Он взял свечу и пошел на кухню. Мария — за ним. Он сам разлил по тарелкам суп. Важ пришел к столу чуть позже, и у него был такой измученный вид, а щеки так втянулись и глаза так лихорадочно блестели, что Рамуш и Мария не могли оторвать от него взгляда до тех пор, пока он не начал есть, неуверенно держа ложку.

Рамуш сказал Важу, что почему-то задерживается Антониу, и спросил, где бы это он мог быть.

— Он подменил меня, — сказал Важ. — Вчера у него была первая встреча в доме у Сезариу.

Они переглянулись. Одна и та же мысль пришла им в голову: несомненно, Антониу арестован.

6

Поев, они попросили Марию оставить их на минуту наедине — необходимо обсудить, что делать дальше. Решили уходить немедленно. Важ должен уехать поездом в два часа ночи. Ему нужно будет найти Паулу и попытаться вместе с ним разузнать об Антониу, возможно через Жозе Сагарру. В случае, если Антониу арестован, нужно перевести в безопасное место Марию. Рамуш вместо Важа пойдет на некоторые явки, в том числе и к Перейре, поскольку Важ едва мог двигаться от усталости. Договорились встретиться втроем с Паулу через несколько дней в известном им месте в лёсу.

Потом позвали Марию.

— Мы уходим, — сказал Рамуш. — Возможно, с Антониу ничего и не случилось и он просто почему-то задерживается. Если появится, тем лучше. Посмотрим. Если мы узнаем что-нибудь о нем, то дня через три появимся. А если тут что-нибудь случится, тебе есть куда податься?

Мария вспомнила об адвокате, в доме которого побывала, когда лечила зубы.

— Хорошо, — сказал Рамуш. — Деньги у тебя есть?

Мария принесла картонную коробку и высыпала на стол кучку монет и одну бумажку в двадцать эскудо.

— Вот, возьми, — сказал он, протягивая ей еще два банкнота. — Пригодятся. — И он начал укладывать портфель.

Пока Рамуш собирался, Мария неотступно ходила за ним и потом взяла за руку. Рамуш какое-то мгновение смотрел в ее обрамленные длинными ресницами глаза, и в них было то же самое чувство сладости и печали, что и в ее пальцах, сжимавших его руки. И он понял, что Мария беспокоилась больше о нем, ее больше заботило это расставание, а не судьба Антониу.

— Мужайся, красавица, — сказал он. — Все будет в порядке.

Важ подошел к Марии и обнял ее. Он никогда не делал этого раньше. И так же впервые Мария поцеловала его в холодную бледную щеку, Рамуш высвободил свою руку, которую все еще держала Мария, взял велосипед и подвел его к двери.

— Похож на буйвола, правда? — сказал он, улыбаясь и показывая на загнутый кверху руль.

Мария тоже улыбнулась. Но ее печальная улыбка, казалось, укоряла их: «Почему вы меня оставляете одну, почему?»

7

Они вышли из деревни и направились вдоль по дороге. Вдруг возле развилки, где начиналась узенькая недостроенная дорога, Важ и Рамуш увидели красный огонек стоящей машины. Они знали, что боковая дорога кончается тупиком. Здесь никто не жил, и непонятно, кто и зачем сюда приехал. Они не сделали и нескольких шагов, как на машине зажглись фары, она тронулась с места, проехала вперед, потом назад, развернулась и поехала к ним. Стоя на обочине, Важ и Рамуш смотрели, как «джип» покатил по направлению к деревне, проехал мимо домов, все дальше и дальше, и свет фар потерялся в темноте.

— Возможно, за этим ничего и не кроется, — сказал Важ. — Но как бы там ни было, не нужно было оставлять Марию.

Рамуш щелкнул зажигалкой и посмотрел на часы: было без двадцати пяти час.

— Да, пожалуй, лучше забрать ее, — сказал он, вспомнив вдруг прикосновение ее пальцев и ее большие глаза, вопрошавшие: «Почему вы меня оставляете одну, почему?» — Ты пойдешь на станцию, а я пойду за Марией и заберу все документы.

Они пожали друг другу руки.

— Как только будет возможность, попробуй выспаться, — сказал Рамуш. — И не ходи голодным, слышишь? При таких обстоятельствах пытаться сэкономить для партии несколько монет — это преступление.

Важ пошел неверной походкой. Рамуш подождал, пока он отойдет немного, сел на велосипед и поехал обратно.

— Ты что-нибудь забыл? — спросила Мария, увидев, что он вернулся, и глаза ее заблестели от радости.

Рамуш рассказал об инциденте с автомобилем. Благоразумней тотчас уйти из дома, захватив с собой все документы. Через несколько дней, если все будет спокойно, можно вернуться за вещами.

Мария не стала спрашивать, что будет, если вернется Антониу, потому что так же, как и Рамуш и Важ, была уверена, что Антониу арестован. Наполнили портфель документами и подпольными изданиями. Рамуш выбирал лучшие книги, чтобы также захватить с собой.

— Что мне можно взять с собой? — спросила его Мария, держа в руках чемодан, который сопровождал ее на всем протяжении жизни в подполье.

Рамуш узнал этот чемоданчик, и ему вспомнился день, когда он впервые увидел Марию. И Марии вспомнилось, как она, поставив чемоданчик на землю, стояла по другую сторону ручья, а он широко раскрыл руки и уговаривал ее не бояться и прыгать.

— Возьми что хочешь, — сказал Рамуш. — Что-нибудь из одежды или еще что-нибудь, что тебе больше нравится.

Пока Рамуш складывал и заворачивал книги, Мария ушла в спальню.

Сначала ока надела одну кофточку, на нее — другую и сверху — еще одну. Все три, что у нее были. Несмотря на летнее время, натянула свитер, помедлила немного и надела сверху еще один. Недовольно покачала головой и начала раздеваться, и снова надела все три кофточки и два свитера, но в другой последовательности. Так ей понравилось больше. Потом она сложила в чемодан лучшую одежду Антониу (две рубашки, галстук, брюки), несколько других его вещей и две его любимые книги. После этого уложила в чемодан кое-что из своей одежды. Все это не заняло у нее много времени, да и в чемодане еще оставалось место. Рамуш тем временем писал записку для Антониу, хотя и сомневался в том, что он появится. Он попросил Марию оставить записку и для хозяйки. Мария написала, что муж вернулся очень поздно и что они срочно уезжают утренним поездом к умирающей матери.

— Оставь записку у нее под дверью, — сказал Рамуш. — Так наше исчезновение не вызовет подозрений.

Пока Мария писала, Рамуш приладил чемодан на багажник, привязал сверху пишущую машинку, связку с книгами и разными бумагами. Увенчивал эту пирамиду портфель Антониу.

— А ты сможешь все это увезти? — недоверчиво спросила Мария.

— Да еще и тебя прихвачу, — засмеялся Рамуш, прилаживая на багажник и свой портфель.

Закончив возиться с поклажей, он подкачал шины.

— Поехали.

Мария закрыла окна, замкнула дверь в кухню и взяла плащ.

— Надевай, сейчас довольно свежо, — посоветовал Рамуш.

Но Мария отказалась, и Рамуш приладил плащ на багажник.

— Вот это небоскреб! — проговорил он, затягивая веревки возле седла.

Погасили свет. Рамуш, с трудом удерживая велосипед, вывел его во двор. Мария заперла входную дверь. Оставив записку для хозяйки, вышли из безмолвной деревни. Здесь дорога шла чуть-чуть вниз. Рамуш сел верхом на велосипед, опираясь ногами на землю.

— Садись. — И поскольку Мария не поняла, что он собирается делать, он повторил: — Садись, — и помог ей сесть на раму.

— А ты сможешь увезти все сразу? — спросила Мария, и по голосу ясно было, что она улыбается.

Велосипед легко катил по темной дороге. Мария чувствовала, как лицо Рамуша касается ее волос, ощущала его грудь и руки, обхватившие ее с обеих сторон. «Как так может быть? — думала она, а ветерок поднимал ее волосы прямо в лицо товарищу. — Как так может быть? Антониу арестован, а я рада, что еду вдвоем с Рамушем».

Они ехали два часа, ни разу не нарушив молчания. Несколько раз она слезала с велосипеда: когда нужно было подниматься в гору или просто размяться, или же когда Рамуш закреплял еще раз багаж. Впереди показались огни поселка, и Рамуш остановился.

— Послушай, Мария, — сказал он голосом, показавшимся ей излишне твердым. — Когда мы выезжали, я неправильно рассчитал время. Нам придется подождать здесь до утра, пока не пройдет наш грузовик. Или же давай проведем остаток ночи где-нибудь в пансионе.

Он помолчал мгновение, потому что в темноте не было видно лица Марии.

— Представляться как брат и сестра было бы странно, но не знаю, согласишься ли спать вместе со мной в одной комнате.

Мария молчала, и он прибавил с ноткой раздражения:

— Я предлагаю это лишь из конспиративных соображений.

Она продолжала молчать. Рамуш напрасно старался разглядеть выражение ее лица. Виден был только силуэт. Одна рука ее была опущена, а другую она подняла к лицу, как всегда делала, когда краснела.

— Если ты думаешь, что так нужно, — сказала она наконец тихим голосом, в котором, как показалось Рамушу, звучала радость, — то давай сделаем именно так.

8

Портфель в одной руке, пишущая машинка в другой, Мария вошла в маленькую, тускло освещенную комнату. Посмотрела на деревянную кровать с желтым покрывалом, на висящий рядом с ней дырявый ковер, на стоящий у изголовья столик. Сделала несколько шагов и обернулась к Рамушу. Он поставил в угол чемодан, портфель и связку книг и бумаг, закрыл дверь на ключ и посмотрел на Марию. На лице его не было обычного насмешливого выражения, на было требующего, зовущего взгляда или стремления привлечь, которое она видела, когда впервые встретила его, и, сама не зная почему, ожидала увидеть сейчас. Лицо его выглядело отчужденным, и ей показалось даже, что он смотрит на нее сурово и с неприязнью.

Не снимая шляпы, Рамуш подошел к кровати, снял покрывало. Там лежали два сложенных одеяла, и он вытащил одно из них.

— Тебе повезло, — сказал он нервно. — Обе простыни и наволочки чистые. Можешь раздеваться и ложиться.

Не в пример прежнему, теперь она полностью владела собой, а Рамуш нервничал.

— Где будешь спать? — спросила Мария, увидев, как он стелет одеяло на полу.

Рамуш снял пиджак и положил его на постель, подошел к раковине, вымыл руки, вытер их замызганным полотенцем. У Марии на душе становилось все печальней. «Что плохого я тебе сделала?»

Как будто он все время куда-то торопился, Рамуш подошел к своей импровизированной постели, снял галстук, разулся, снял часы, завел их и положил на тумбочку, поправил подушку, сунул под нее пистолет, потом залез под одеяло, устроился поудобней и накрылся с головой.

— Когда будешь готова, выключай свет и ложись, — сказал он сухо.

— Но ведь ты так совсем не выспишься, — сказала она. — Ты бы мог лечь в постели, рядом со мной. Места хватит.

— Ложись же, ложись, — сказал Рамуш и даже не пошевелился.

— Но это же глупо.

Рамуш молчал.

Мария сидела в той же позе еще несколько минут. Потом взглянула на простыни — они были вполне чистые, сняла плащ, шерстяную кофту, потом одну за другой все три блузки, разулась. Какое-то мгновение она озадаченно смотрела на свои стройные белые ноги и, покачав головой, выключила свет, сняла юбку и легла, повернувшись лицом к Рамушу.

— Рамуш! — сказала она полушепотом. Он не отвечал, и она позвала еще раз.

— Чего тебе? — пробормотал он.

— Почему ты не ляжешь в постели? Ты ведь там совсем не выспишься да еще и замерзнешь.

— Ничего, ничего, — пробурчал Рамуш из-под одеяла.

А для Марии это прозвучало как: «Не проси меня о том, чего я не могу сделать». И, даже поняв это, она все еще продолжала настаивать, упрашивая его как ребенок:

— Ложись же в постель, ну, иди сюда.

Рамуш не отвечал.

Через несколько минут она услышала, как он похрапывает. «Притворяется», — сказала она себе.

9

Открыв дверь, служанка адвоката с удивлением увидела Марию в сопровождении незнакомого мужчины.

— Это мой брат, — объяснила Мария.

— Я только что отнесла им кофе в постель, — сказала она, кивнув внутрь дома, и украдкой взглянула на Рамуша. Она была польщена тем, как смотрел на нее этот симпатичный мужчина. — Не знаю, может быть, они уже встали. Пойду скажу, что к ним пришли, — сказала она, проводя их в гостиную, и пошла дальше по коридору.

Мария устало села, положила руки на колени. Рядом стояли ее чемодан, пишущая машинка, портфели, сверток. Можно было подумать, что она ждет поезда где-нибудь на провинциальном вокзале. Засунув руки в карманы, Рамуш с ироническим видом рассматривал картины на стенах. Глядя на него, трудно было предположить, в каком тяжелом положении оба они находились. К нему уже вернулась его обычная манера поведения, и он не смотрел на Марию с неприязнью, как накануне. Мария снова видела на его лице усмешку. Она решила, что ему, наверное, доставляло удовольствие видеть ее смущение и разочарование после прошедшей ночи. «Почему он так обращается со мной?» — спрашивала она себя.

Вошла заспанная жена адвоката. На ней был атласный голубой халат, волосы не причесаны. Похоже, она еще не умывалась, однако успела покрасить губы ярко-красной помадой.

— Опять зуб? — спросила она, обнимая Марию и чмокнув в воздухе у ее щеки, чтобы не запачкать ее помадой.

Мария вкратце объяснила, что ей необходимо провести здесь несколько дней, поскольку пришлось неожиданно съехать с квартиры.

— Конечно, — сказала жена адвоката.

В этот момент вошел сам хозяин дома, одетый в полосатую пижаму. Увидев гостей, он заулыбался, быстрым шагом подошел к Марии и Рамушу и пожал им руки. Он ни о чем их не спрашивал, и было похоже, что он рад гостям.

— Опять зуб? — лишь спросил он, как и его жена.

Мария повторила свое объяснение. Адвокат предложил позавтракать, позвал служанку и приказал накрыть стол.

Вошли в столовую, продолжая разговаривать. Интересно было смотреть, как отличаются друг от друга адвокат, державшийся несколько театрально, и Рамуш, нисколько не смущавшийся и чувствовавший себя как дома. Его чувство уверенности в себе граничило с бесцеремонностью, и он вел себя так, как будто бы знал хозяев уже давным-давно. Рассказывая что-то, Рамуш взял хлебец, толсто намазал его маслом и протянул Марии:

— Бери, ешь, ведь ты это любишь.

И, обращаясь к хозяйке, добавил:

— Вы заставляйте ее побольше есть, а то она себя заморит голодом.

Смеясь, он рассказал, как Мария, побывав здесь в первый раз с Антониу, ушла голодная, потому что в рот ничего не взяла за обедом, а потом потащила его в первое попавшееся кафе поесть чего-нибудь.

Удивившийся адвокат тоже засмеялся, обнажив прокуренные, крепкие зубы. Его супруга сделала обиженное лицо, однако из вежливости улыбнулась. У Марии слезы выступили на глазах, она едва не умерла со стыда и чувствовала себя так, будто ее на людях уличили в чем-то неприличном. «Почему он так жесток со мной? Что я ему плохого сделала?» — думала она.

Рамуш собрался уходить. Как будто не замечая присутствия адвоката и его жены, он взял Марию за плечи, окинул взглядом убранные назад ее черные волосы, порозовевшие щеки, влажные губы, посмотрел ей в глаза. И вдруг Мария поняла, почему он так вел себя накануне, поняла, что нет ей никого дороже и если бы он захотел, то она бы осталась с ним.

— Счастливо, — сказал ей Рамуш.

— Счастливо, — ответила она.

10

Как и было договорено, Рамуш пошел вместо Важа на несколько явок. Два дня все было хорошо. Там, где он побывал, все шло нормально. Разъезжая на велосипеде, на поезде или на попутных машинах, он не заметил, чтобы полиция была настороже.

На второй день он заехал и к одной пожилой супружеской чете. В свое время они работали в партии, но затем по возрасту и из-за плохого здоровья отошли от активной деятельности, и о них почти забыли. Поначалу они встретили его холодно, но, когда услышали, что он хочет время от времени наведываться к ним и проводить здесь день-другой и что он намерен прийти к ним переночевать на следующий день, старики остались очень довольны.

Прощаясь, хозяйка ему дала еды в дорогу, а старик предложил остававшиеся у него полпачки сигарет.

Рамуш чмокнул каждого из них в щеку, открыл дверь и уже с порога прошептал, чтобы на улице не было слышно:

— До завтра, товарищи!

Старушка кивнула ему на прощанье, и он ушел.

Лишь на третий день он заметил что-то, заставившее его задуматься.

Рамуш ехал на очередную явку. Поезд остановился на пустынном полустанке. Рамуш вместе со своим велосипедом вышел на платформу и по тропинке пошел вдоль забора к переходу через пути. И вдруг он заметил метрах в пятидесяти человека в белом пиджаке. Человек посмотрел в его сторону и исчез в дверях лавки. Когда Рамуш проходил мимо, он увидел через окно: человек этот звонит по телефону; он глядел на дорогу, но отвернулся, как только заметил, что Рамуш смотрит на него.

У станции было всего десятка полтора домов, выстроившихся вдоль дороги. До поселка оставалось еще с полкилометра. Рамуш не поехал по дороге, а пошел напрямик через кусты, срезая поворот. Он поднялся на холмик, поставил велосипед и стал наблюдать за дорогой. Минуты через две он увидел двух хорошо одетых мужчин, быстрым шагом направлявшихся к станции. Один из них — коренастый и волосатый — показался ему знакомым. Потом появился тот человек в белом пиджаке. Они встретились и стали смотреть по сторонам, а коренастый говорил что-то, размашисто жестикулируя, и эта манера показалась Рамушу знакомой. Он присел за кустами и продолжал наблюдать. Трое взошли на пригорок и внимательно посмотрели по сторонам. Потом коренастый и тот в белом пиджаке пошли к платформе, а третий побежал в поселок. «Сейчас будет весело», — подумал Рамуш, предвкушая хороший спектакль.

Тут, к его удивлению, появился ехавший от поселка автомобиль. Когда бежавший человек поравнялся с машиной, она остановилась, и из нее вышли трое, а машина быстро развернулась и укатила, оставляя за собой клубы пыли. «Вон оно что вы затеяли, господа». У Рамуша не было сомнений, что эта засада предназначалась для Важа. Он понял, что поскольку он единственный сошел на полустанке, да еще с велосипедом, то это вызвало тревогу. Ясно было, что ему не выбраться незамеченным. Впереди было сжатое поле, на котором его увидели бы как со стороны поселка, так и от станции. «Затравят, как гончие зайца», — подумал Рамуш. Направо была платформа и железнодорожное полотно. Сзади — тоже поле и две усадьбы. Слева, за первым поворотом дороги, начиналась деревня. «Оставаться здесь нельзя, — думал Рамуш, наблюдая, как двое крестьян собирали снопы соломы. — Либо перемахнуть через забор и, если не будет собак, спрятаться в снопах и ждать до ночи, либо прорываться сейчас же». И он решил идти на прорыв. Подумал, брать или нет велосипед. «Пожалуй, захвачу пока, он еще пригодится. В случае чего брошу». Потом еще раз внимательно посмотрел по сторонам, выбирая подходящее место, и решил выйти на дорогу, где начиналась деревня, чтобы затем хоть некоторое время пройти незамеченным, за пригорком. Но когда он подошел поближе к домам, то увидел двух стоявших на дороге мужчин.

— Что ж, по всем правилам игры, господа, — негромко сказал он, все больше наслаждаясь разыгрывавшимся спектаклем.

Он повернул назад, снова взобрался на холмик, и оттуда спустился на дорогу, и, сев на велосипед, поехал к станции.

За сотню метров он увидел прислонившегося к забору коренастого. И узнал его. Это был Суариш. Да, это был агент полиции Суариш, и они хорошо знали друг друга. Тот беспокойно оглядывался по сторонам. Увидев Рамуша, застыл на месте. Рука его опустилась в карман пиджака. «Что ж, посмотрим, дорогой, посмотрим», — думал Рамуш. Он слез с велосипеда, взял его левой рукой, а правую опустил в карман. Он продолжал идти к станции, ни на секунду не выпуская Суариша из виду. Вот он уже смотрит на него почти вплотную, видит каждую черточку на его лице, видит выглядывающую из-под напомаженных волос лысину, злые глаза. Вот Рамуш уже в нескольких шагах от него, они не отрываясь смотрят друг на друга. Импульсивным жестом Суариш засунул руку глубже в карман, но Рамуш, не спуская с него глаз, уже открывал калитку и выходил на железнодорожное полотно.

— Пока! — сказал Рамуш, сам не зная почему, чувствуя, однако, необходимость сказать это. Он продолжал наслаждаться этим представлением.

— Пока! — глухо ответил ему Суариш.

Рамуш рассмеялся про себя. Вспрыгнул на велосипед и нажал на педали. Доехав до платформы, он обернулся. Как и увидевший его сходящим с поезда человек в белом пиджаке, Суариш тоже бросился в лавку. «Беги, мой милый, звони, позови папочку!»

11

Рамуш проехал несколько километров вдоль железнодорожного полотна, а потом пошел прямиком через поля, обрамленные по межам кустарником. Он решил добраться до дома Перейры, не выходя на дорогу, однако, прошагав несколько часов, был еще далеко от цели. Сильно мешал тяжелый велосипед. Поколебавшись у стоявшего на отшибе ближайшего дома, Рамуш подошел к калитке. Сидевшие на крыльце мужчина и девушка покосились на него.

— Хочешь заработать десять эскудо, старина? — спросил Рамуш.

Когда он начинал говорить с незнакомыми, те сразу же чувствовали к нему расположение. И этому крестьянину понравился Рамуш. Он заулыбался, решив, что незнакомец шутит. Девушка тоже улыбнулась, показав красивые зубы и отметив, что Рамуш обратил на них внимание.

— Мне нужно идти собирать хворост, — сказал Рамуш, — а по этим тропкам с велосипедом не потаскаешься. Будь другом, разреши мне оставить его у тебя. Потом я его заберу, а ты заработаешь десять эскудо.

Крестьянин пожал плечами, давая понять, что оставит велосипед и так, а эти десять эскудо его мало интересуют. Он поднялся и позвал Рамуша в дом поставить велосипед. Он и не предполагал, что пройдут годы, а велосипед, за которым никто так и не пришел, будет для него причиной постоянного беспокойства.

Вечерело, когда Рамуш наконец пришел к Перейре. В нескольких метрах от двери стоял человек в сером, искоса взглянувший на него. «Черт, и тут полиция мерещится», — подумал Рамуш, усмехнувшись про себя.

Он поднялся по лестнице и постучал в дверь. Вышла незнакомая женщина с испуганными глазами и сказала неуверенным голосом, что дома никого нет.

— Задерживаются? — спросил Рамуш и почему-то вспомнил человека в сером.

Женщина, выглядевшая все больше растерянной, пробормотала что-то бессвязное. В этот момент Рамуш услышал, как в квартире кто-то пододвинул стул.

— Пока! — бросил он ей и побежал вниз по лестнице.

Выходя на улицу, он увидел двоих человек. Чуть в стороне стоял тот в сером. У всех у них было одинаковое выражение лица, и все они одинаковым жестом опустили правую руку в карман. Он с силой сжал пистолет, не вынимая его, и быстро зашагал прочь, надеясь свернуть в переулок.

— Стой! — закричали ему.

Тотчас Рамуш почувствовал странный удар, будто на него обрушилась гора хлопка, его сшибло с ног, и он упал ничком. Левой рукой он вытащил из кармана бумажник, достал из него записную книжку и стал рвать ее зубами. Правая рука вытащила пистолет, но бессильно опустилась на землю. Рамуш услышал приближающиеся шаги, нарастающим грохотом отдававшиеся в ушах. Бумага, которую он рвал и рвал, имела вкус земли и крови.

Остановившийся в трех шагах командир группы стрелял в него, пока не кончились патроны.

ГЛАВА XVI

1

Арестовав накануне забастовки Гашпара и обнаружив у него подпольную литературу, в ПИДЕ были уверены, что напали на важное звено. Хозяева завода рассказали, что для рабочего он слишком во многом разбирался и многое умел и что он пользовался особым уважением среди рабочих, был зачинщиком всех волнений, а недавно его избрали председателем профсоюза в пику кандидатуре, предложенной фашистскими властями.

Однако, кроме нелегальной литературы, полиции не удалось захватить ничего, что могло бы навести на след других членов партии. Гашпара избивали трое суток подряд, ко он отказался сообщить что-либо о своих товарищах.

Тогда агенты ПИДЕ стали выяснять через владельцев завода и своих осведомителей, с кем чаще всего общался Гашпар. Одно имя упоминалось чаще других — Тулиу. По-видимому, он был правой рукой Гашпара.

За Тулиу установили слежку и наблюдали за ним как на заводе, так и вне его. Однако это ничего не дало, поскольку вел он себя очень осторожно и мало с кем общался. Тогда его решили арестовать. Глубокой ночью 18-го числа его взяли и отвезли в Лиссабон.

Автомобиль остановился перед мрачным, казалось, вымершим зданием. Все фонари на этом отрезке улицы были специально погашены. Со слабым металлическим скрипом отворилось окошечко в кованой двери, потом дверь медленно открылась, и двое агентов, сопровождавших Тулиу, втолкнули его, а сами исчезли.

В помещении остались только дежурный в мундире и еще один агент в комбинезоне. Оба они молчали, засунув руки в карманы, — у каждого в зубах торчала обмусоленная сигарета, и у обоих глаза были заспанные и безразличные. Они были такие одинаковые и отвратительные, такие бесчувственные, циничные и злобные, что невозможно было понять, действительно ли они такие сами по себе или только хотели таким образом внушить ужас арестованному. Во всяком случае, когда Тулиу посмотрел на них, у него создалось впечатление, что он оказался в логове хищников и спасения ждать неоткуда. У него начали дрожать колени, и он с трудом мог пошевелить языком.

За решетчатой дверью появился один из агентов, приехавших вместе с ним, свистнул ему и поманил его пальцем, показав, куда надо идти. Тулиу в сопровождении этого агента шел по узким, слабо освещенным лестницам. Так они поднялись на третий или четвертый этаж. Здесь вдруг открылась одна из дверей, в лицо ударил яркий свет, и Тулиу оказался перед столом, за которым сидел и что-то писал здоровенный мужчина с засученными рукавами. По углам сидели еще несколько человек.

— Нам нужно знать, — сказал сидящий за столом, — кто там еще вместе с тобой действует на фабрике?

Тулиу едва успел изобразить на лице удивление и пожать плечами, как получил затрещину в ухо. Он покачнулся и едва не потерял равновесия, но оплеуха с другой стороны качнула его в другую сторону, и он удержался на ногах. Ничего не соображая, он сел.

— Ну? — спросил тот же мужчина, продолжая пристально смотреть на него.

В голове у Тулиу гудело, и все плыло перед глазами в ярком белом свете. Он чувствовал себя совершенно беззащитным, отданным на произвол грубой силе. Он знал, что заговорит. Он знал это с 18 мая, когда слушал разговоры товарищей, не смея поднять глаза от работы и скрывая дрожь в руках. Но все же что-то удерживало его.

— Я ничего не знаю, — промямлил он.

И тут же обрушились удары. Тулиу почувствовал, как его толкнули на середину комнаты в круг, образованный агентами, и на него со всех сторон посыпались пинки, удары, пощечины. Он мотался из стороны в сторону, падал, его заставляли встать, а перед глазами мелькали то чье-то перекошенное от злобы лицо, то нога, то зеленый ковер, то кулак, то опять чье-то лицо, а в ушах у него неразборчиво звучали слова, оскорбления, угрозы, крики, глухие звуки ударов.

Тот, что сидел за столом, поднялся и стоял перед ним, сложив на груди волосатые руки, на одной из которых поблескивали массивные часы с золотым браслетом. Тулиу с трудом дышал и стоял согнувшись, глаза его заплыли, а губы вспухли, и он то и дело глотал кровь, накапливавшуюся во рту.

— Ты только скажи, с кем ты работал на «Сикеле». Больше нам от тебя ничего не нужно, скажи, и мы оставим тебя в покое.

Тулиу отказался говорить, и избиение продолжалось.

В пять утра ему на мгновение дали отдышаться и принесли стакан воды. Конвульсивно вздрагивая и проливая, Тулиу жадно пил, и вода, казалось, возвращает его из кошмара в прежнюю прекрасную жизнь. Он годы бы отдал, чтобы не возвращаться в только что пережитый ад и пить, пить не спеша, глоток за глотком, свежую воду.

Следователь снова сидел за столом.

— Ну вот, — сказал он мягким, дружеским голосом, — чтобы покончить со всем этим, скажи, кто там был вместе с тобой, и все будет в порядке. И никто тебя больше не тронет.

Он взял карандаш и приготовился писать.

Едва слышным голосом Тулиу назвал пять имен. Следователь быстро записал их. Но когда Тулиу думал, что теперь сможет идти спать и забыть обо всем, его заставили встать, и снова на него посыпались яростные удары. Следователь теперь хохотал ему в лицо и орал как одержимый.

— Ты за дураков нас принимаешь? Или скажешь, кто входит в бюро, или убьем, собака!

Этим утром и в следующие дни Тулиу назвал имена Перейры и Жерониму. Еще он сказал, что Гашпар — член бюро. И еще — что избирательный список в профсоюз был подготовлен компартией. И еще сказал, что был на одном заседании забастовочного комитета и что вместе с Перейрой туда пришел представитель партии, а потом, как он понял, они ушли вместе с Перейрой к нему домой. И еще он назвал пять фамилий с «Сикола». Он сказал все, что знал. Единственный, кого он не упомянул, был Висенти. Нет, Тулиу вовсе не собирался скрывать это имя. Как это ни странно, он попросту о нем забыл.

Но хоть он и говорил, его на допросах не щадили, избивали снова и снова. Даже когда он говорил правду, но она не соответствовала тому, что было известно ПИДЕ, его опять били. Его били за то, что он молчал, били за то, что обманывал, и били за то, что говорил правду.

2

— Нет, это не так, — спокойно заявил Жерониму следователю. — Уже давно я отошел от политики.

— Не мы это говорим, — сказал следователь, повторив свое излюбленное выражение. — Твои товарищи нам рассказали.

— Пусть повторят в моем присутствии, — сказал Жерониму с презрительным выражением лица, разглядывая пальцы следователя с массивными кольцами. — Тогда мы увидим, кто говорит правду.

— Ну, мы тебе не доставим этого удовольствия. Вот ты упираешься, но ведь мы добьемся, чтоб ты заговорил.

— Угрожаете? — спокойно спросил Жерониму.

— Нет, это не угроза. — Следователь заставил себя улыбнуться. — Полиция ни с кем плохо не обращается, и ты это знаешь. Мы используем научные методы допроса. — И его улыбка стала зловещей.

— Давайте говорить откровенно, — начал Жерониму медленно и спокойно. — Вы уже не ребенок, и я тоже. Вы знаете, что меня арестовывали и два раза я испытывал на себе эти научные методы, о которых вы говорите. — Голос Жерониму не изменился, даже когда он произносил слово «научные». — И вы знаете, что в отношении меня это было бесполезно. Я три месяца провел между жизнью и смертью в карцере, месяц в госпитале, но это было бесполезно.

Он остановился и подождал, пока следователь раздавит в пепельнице окурок. Потом продолжал:

— И у вас нет оснований предполагать, что сейчас от этого будет толк. Нет, не будет. А теперь делайте что хотите.

Следователь ничего не ответил. Он несколько долгих минут смотрел на Жерониму, потом встал, подошел к окну, где стоял другой агент, сказал ему что-то и сел на место. Тот вышел, а следователь с издевкой смотрел на Жерониму.

— Кстати, — вдруг сказал Жерониму, как если бы предыдущий разговор был вполне закончен, — вы бы там сказали, чтобы давали поесть что-нибудь поприличнее. Фасоль сегодня была недоваренная, а суп — как пойло.

В глазах следователя загорелись недобрые огоньки.

— А больше ты ничего не хочешь? — спросил он с глумливой улыбкой, и щека его начала дергаться.

— Нет, — тем же спокойным голосом ответил Жерониму, делая вид, что не замечает реакции следователя и что всерьез принял его вопрос. — Больше пока ничего.

Жерониму отправили в карцер и вызвали на допрос только через месяц. Ему задали несколько формальных вопросов, а он отрицал все обвинения.

3

Поскольку из показаний Тулиу выяснилось, что квартира Перейры использовалась как партийная явка, туда была направлена специальная группа. Когда брали Гашпара, Тулиу, Жерониму и других рабочих с «Сикола», то посылали к ним домой двух-трех агентов. Дом же, в котором жил Перейра, окружили десятка два агентов, а когда было за полночь, они вломились в квартиру. Ясно было, что они рассчитывали застать здесь еще кого-то, потому что тотчас побежали по всем комнатам. Потом спросили, кому Перейры хотят оставить квартиру. Услышав, что неподалеку живет сестра хозяина, они тотчас послали за ней.

— Нам нужно обыскать дом, — объяснил старший. — Но мы хотим сделать это только в присутствии человека, которому вы доверяете. Мы не хотим, чтобы потом говорили, что не хватает каких-нибудь вещей.

И они увели Перейру и Консейсон, на руках у которой был ребенок. Они пытались заставить ее передать малыша на попечение родственников, но Консейсон, при появлении полиции взявшая ребенка на руки, наотрез отказалась с ним расстаться.

Когда наутро Консейсон вызвали на первый допрос, следователь долго и красноречиво говорил ей, что все они прекрасно понимают ее положение, ее желание помочь своему законному мужу (он два или три раза повторил: «законному») и что такое поведение только делает ей честь. Им было очень неприятно арестовывать честную женщину, тем более с грудным ребенком. Поэтому они хотят поскорее закончить это дело и отпустить ее домой. Сам Перейра также не должен пробыть здесь долго, сказали ей. Вот что от нее требуется: в полиции известно, что к ним в дом приходили чужие люди. Необходимо знать, кто это был, когда они обычно и как появлялись.

— Вы скажете нам это и через десять минут будете свободны, — заключил следователь. — К тому же я уверен, что ни вы, ни ваш законный муж не придавали этим визитам какого-то особенного значения. Если бы отдавали себе в этом отчет, тогда другое дело, я бы с вами по-другому разговаривал. Так давайте же поскорее разберемся в этом.

— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, — сказала Консейсон. — Все, что вы мне говорите, мне непонятно.

Следователь молча посмотрел на нее.

— Вы очень взволнованы, — сказал он наконец и поднялся. — Ну ничего, мы с вами попозже поговорим.

Он подошел к двери, сказал что-то человеку, стоявшему в коридоре, потом пошел обратно.

— Если вам что-нибудь нужно, — сказал он, остановившись посередине комнаты, — для ребенка, например, то вы не стесняйтесь, скажите нам. Мы не такие страшные, как о нас говорят.

— Да, нужно, — сказала Консейсон срывающимся голосом. Раскрыв покрывало, она показала ему мокрые пеленки, в которые был завернут ее сын. — Мне нужно ежедневно стирать пеленки и одежду.

— Хорошенький мальчик, — сказал следователь и, улыбаясь, наклонился над ним.

Консейсон молниеносным движением, как наседка, защищающая птенца от коршуна, завернула ребенка.

— Ваша просьба будет выполнена, — произнес следователь, как будто не замечая поведения Консейсон. — Сейчас я оставляю вас, а вы хорошенько подумайте. Десять минут — и вы свободны.

После обеда ее снова вызвали.

— Вам дали, что вы просили? — с порога спросил следователь, стараясь выглядеть радушным и улыбаясь младенцу, сидевшему на коленях у Консейсон.

— Дали, — ответила она, загораживая мальчика, которого собирался погладить следователь.

И действительно, только она расположилась в камере, как к ней пришли и отвели ее в умывальник, где она выстирала пеленки и развесила их сушиться на солнце у окна.

— Ну так что вы скажете? — улыбаясь, спросил следователь.

Он имел в виду свой прежний вопрос и нежелание Консейсон отвечать. Однако она притворилась, что не понимает.

— А то хочу сказать, что темная камера — это не место для женщины с ребенком такого возраста.

— Хотите отправить ребенка домой?

— Нет, хочу, чтобы меня поместили куда-нибудь, где посветлее.

— Ну, в этом нет необходимости, — сказал следователь после паузы. — Если вам что и нужно, так это спокойно отправиться домой.

Он замолчал, потом протянул ребенку цветной карандаш и стал смотреть, как он им играет.

— Итак?

— Я не понимаю, что вы хотите сказать.

Следователь откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул и опять начал улыбаться, как бы извиняясь за свое нетерпение.

— Понимаете, очень хорошо понимаете. Итак, когда к вам должен был снова прийти ваш друг?

— Какой друг? — спросила Консейсон, решившая, что следователь намекает на Друга, которого они так называли только вдвоем с Перейрой. Она была поражена, откуда об этом знает полиция.

— Вы вот притворяетесь, а ведь полиции все известно, — сказал следователь, не понявший, что взволновало Консейсон. — Полиции все известно.

И он снова и снова задавал одни и те же вопросы, все время улыбаясь ребенку и не реагируя на враждебный тон Консейсон.

— Можете идти, — сказал он наконец. — Вы ответите мне на эти вопросы, и я дам вам камеру с большим окном, чтобы ваш сынишка чувствовал себя повольготней.

— Лжеца на слове быстрей поймаешь, чем хромого, — воскликнула Консейсон. — Или вам уже надоело говорить, что если я отвечу на эти вопросы, то вы отпустите меня домой? Решили теперь, что с меня хватит камеры посветлее. Так все-таки домой или в другую камеру?

Следователь прикусил губу, втянул плечи и, обернувшись к сидевшему в стороне полицейскому, приказал отвести арестованную.

4

Поздно вечером ее снова вызвали. Она продолжала утверждать, что никто к ним не приходил. Следователь сидел, постукивая карандашом по столу.

— Мы допрашиваем вас не потому, что хотим что-то для себя. Нам нужны ваши показания лишь затем, чтобы знать, держать ли вас тут или отправить обратно домой. Если вы не хотите отвечать, это будет означать, что вы замешаны в деле и будете находиться под арестом. Если вы будете отвечать, это будет значить, что вы ни при чем, и мы вас отпустим. Лишь поэтому я задавал вам вопросы. А то, что вы скажете, для нас не имеет значения.

Он выдержал паузу и, глядя прямо на Консейсон, добавил:

— Нам же известно, что к вам наведывался Важ и что он должен на днях снова зайти.

У нее сердце сжалось, но она продолжала отрицать.

— Не стоит труда отпираться, — терпеливо сказал ей следователь. — Ваш муж сам нам все рассказал.

— Не мог же он сказать, чего не было.

Сказав это, она услышала, как сидевшие позади полицейские начали хихикать, и это подействовало на нее больше, чем все, с чем ей пришлось здесь столкнуться.

— Вы только посмотрите, сколько у вашего мужа фантазии, — сказал следователь. — Придумал Важа, придумал Антониу, придумал, что они бывали у вас. Вот выдумщик!

Полицейские снова начали посмеиваться.

— Какая же она тупая! — сказал один из них.

Следователь приказал ему молчать, но это первое оскорбление и смешки заставили Консейсон понять всю остроту положения. Она крепко прижала к груди спящего ребенка.

— Я еще раз повторяю: мой муж не мог сказать то, чего не было. К нам никто не приходил. Мой муж не может лгать.

— Но ведь выходит, что лжет.

— Поварю лишь тогда, когда сама это услышу, — произнесла Консейсон.

— И услышишь, — сказал следователь, впервые обратившись к ней на «ты».

Следователь и один из полицейских вышли. Два часа провела она наедине со вторым полицейским, который слова за это время не вымолвил. Он только делал цепочку из скрепок, разбирал ее, снова делал, крутил на пальце, и так баз конца.

Вдруг вошел Перейра. Консайсон вскочила и бросилась к нему, но что-то ее остановило. Не опухшее лицо, не синяки и ссадины, не длинная щетина и всклокоченные волосы и не порванная рубашка и мятые брюки. Было у него в лице что-то жалостливое и неуверенное, и в его холодных зеленоватых глазах виделось чувство вины.

— Твоя жена утверждает, что ты врешь, — усмехнулся следователь. — Что ты никого не знаешь, что к вам никто не приходил, что не было ни Важа, ни других ваших товарищей. Что ж, можешь еще раз соврать в присутствии своей супруги.

— Чего ты хочешь? — спросил, оборачиваясь к ней, Перейра. Вид у него был как у побитого щенка.

Полицейские засмеялись.

— Как ты можешь? — тихо спросила Консейсон. — Как ты можешь так опускаться?

Вмешался следователь:

— Нет, нет. Его сюда привели не для того, чтобы вы ему мораль читали. Отвечайте на вопросы, и только. Так вы продолжаете утвёрждать, что ни Важ, ни Антониу к вам не приходили?

— Ложь! — воскликнула она. — На знаю никого под такими именами.

Следователь пожал плечами и повернулся к Перейре.

— Ну, Консейсон, — сказал тот умоляющим голосом.

— Ложь! — закричала Консейсон. — Ты… ты — я не знаю кто! Ты не мужчина, ты — ничтожество.

— Уберите ее, уберите, — сказал следователь, вставая между ними.

Полицейские вытолкали ее из кабинета, но и из коридора доносился ее голос:

— Ради бога, молчи! Молчи! Не смей говорить!

5

Следующие несколько дней ее больше не вызывали и позволяли ей стирать пеленки. Она старалась подольше оставаться в умывальнике — в единственном месте, где они с сыном видели дневной свет. Все остальное время, пока ребенок не спал, было для нее пыткой. В камере было темно, почти все пространство занимали нары, и, несмотря на всю ее изобретательность, на бесконечные игры с мальчиком, на то, что она то и дело давала ему грудь, он плакал дни напролет. Другая пытка — это были клопы, ненасытные и хитрые. Консейсон старалась не заснуть, чтобы не пустить их к сынишке, она все время стряхивала отвратительных насекомых с его постельки и с него самого. Иногда она все же засыпала, а потом казнилась, что оставила его без присмотра.

Так прошло несколько дней, и ее снова вызвали на допрос. В кабинете был тот же самый следователь. Когда Консейсон вошла, он встал и пошел ей навстречу, потом остановился и уставился ей в глаза. На его лице не было и следов прежней корректности и терпеливости, вместо них она видела ненависть и злобу. «Боже правый, что он собирается со мной сделать?» Впервые Консейсон почувствовала страх за себя и за ребенка. Следователь все смотрел на нее, и лицо его больше и больше искажалось яростью. Внезапно он размахнулся и ударил ее по лицу.

— Ах ты, сука!

И он снова и снова бил ее, пока из разбитого носа и губ не потекла кровь.

Консейсон опомниться не успела от возмущения и от боли, как ее уже вытолкнули из кабинета и отвели в камеру.

Она не понимала, что же такое случилось, и лишь много позже во всем разобралась. До очной ставки с женой Перейра в самом деле не только рассказал об Антониу и Важе, но и подтвердил показания Тулиу о составе бюро, назвав также имена Гашпара и Жерониму. Однако после встречи с Консейсон он не только не стал больше ничего говорить, но и отказался от прежних показаний относительно Жерониму, утверждая, что его неправильно поняли и что Жерониму не был членом партии и поэтому не мог быть членом бюро.

Несмотря на побои, Перейра теперь упорно отрицал, что к нему кто-то должен был прийти. И даже когда следователь назвал ему имя Рамуша, он заявил, что не знает его.

Тогда следователь вызвал Консейсон, чтобы сорвать на ней свою злобу.

А Консейсон долго молилась после того, как уснул сын. Среди ее молитв была и такая: «Дева Мария, пресвятая Мадонна, удержи моего мужа от соблазна выдать своих друзей и отказаться от своего идеала, чтобы освободить себя от страданий. Дай ему мужество и силу, чтобы вынести пытку и не бояться смерти, чтобы защитить свою честь и честь сына».

Позднее Консейсон рассказывала, что ее молитвы были услышаны. Товарищ, которому она это сказала, заметил, что еще до того, как чудо совершилось на небе, она сама сотворила его на земле.

— Ну как ты можешь говорить это? — спросила она, улыбаясь, и щеки ее порозовели.

6

Как и предполагали Важ и Рамуш, Антониу взяли, когда он пришел к Сезариу. По-видимому, за домом следили, потому что через минуту после того, как Антониу вошел, ворвались с пистолетами в руках люди ПИДЕ. Обоих, Сезариу и Антониу, быстро обыскали и увезли в фургоне. После этого в доме осталось двое агентов. Они рылись в ящиках письменного стола, переворачивали содержимое чемоданов и шкафов, скинув постели, вспороли матрацы, высыпали уголь из ящика и землю из цветочных горшков, сахар из пакета. Они расшвыряли по столу все попавшиеся под руку бумаги и фотографии, даже не рассмотрев как следует, что на них. Подруга Сезариу, время от времени смахивая робкую слезу, спокойным голосом возражала против такого разгрома, но ей разрешили сохранить лишь несколько квитанций и счетов.

Тем временем пришли ее мать и Лизета, за которыми сбегали соседи. Услышав, что кто-то хочет войти, агенты вытащили пистолеты и взвели курки. Увидев, что пришли мать и сестра — что было видно по внешнему сходству, — они явно успокоились. Их даже развеселило присутствие сразу нескольких женщин, в особенности застенчивой светловолосой Лизеты.

Они продолжали переворачивать все вверх дном, но теперь смаковали каждую новую вещь, которую держали в руках, словно разыгрывая перед женщинами спектакль.

— Как тебе нравится этот фасон? — спрашивал один другого, держа кончиками пальцев, словно боясь заразиться, дырявый чулок.

— О, по последней русской моде, — отвечал тот, смеясь и поглядывая на девушек, словно приглашая их принять участие в веселье.

— Делайте свое дело и убирайтесь! — вдруг заявила Лизета таким громким и яростным голосом, что мать и сестра испуганно посмотрели на нее.

Не прекращая своего занятия, агенты снисходительно посмотрели на нее. Так смотрят на ребенка, который хочет показаться взрослым.

— Такая маленькая и такая нехорошая, а? — сказал один из них, медленно засовывая руки в ящик шкафа, откуда уже выбросили на пол почти все содержимое.

Другой, словно в ответ, с преувеличенной осторожностью поднял. над головой тоненькие женские трусики. Потом он нагло посмотрел на Лизету и подмигнул напарнику.

Подруга Сезариу села и заплакала.

— Вы что думаете? — закричала Лизета так пронзительно, что ни мать, ни сестра не узнали ее голоса. — Если здесь только женщины, так вы себе что угодно можете позволить?

— Ты видел? — спросил один другого, глумливо ухмыляясь.

— Видел, не видел, здесь вам нечего делать, — продолжала кричать Лизета. Она подошла к окну и открыла его настежь. — Не смейте издеваться!

— Спокойно, девочка, спокойно…

Но Лизета не дала ему закончить фразу, продолжая кричать все более пронзительным голосом.

— Вы только посмотрите, нет, вы только посмотрите на них! — вопила она. — Сломали все замки, испортили всю одежду, высыпали сахар — как все это называется? Что это? — вдруг остановилась она, увидев на столе; кучу бумаг и фотографий, которые те приготовились унести с собой. — Ведь это моя фотография! Зачем она вам? — И она быстрым движением выхватила из-под носа у полицейского несколько бумаг и фотографий.

Агент подскочил к ней, схватил ее за руку и заставил разжать пальцы.

— Не трогайте меня! — отчаянно завизжала Лизета. — Не трогайте меня! Отпустите! — И она снова попыталась схватить бумаги и фотографии.

Агент с силой оттолкнул ее, она потеряла равновесие и чуть не упала, но осталась на ногах, ударившись о стенку. Теперь он больше не подшучивал и не улыбался. Лицо его побледнело от ярости.

Пока он угрожающе-медленными движениями складывал в портфель бумаги и фотографии, косясь в сторону Лизеты, которая продолжала пронзительно кричать (теперь уже не одна — ей вторила мать), второй подошел к окну и увидел собравшуюся возле дома толпу. Он тихо сказал что-то своему напарнику, тот посмотрел в окно, потом на Лизету и сказал:

— Сокровище мое, как бы тебе не пришлось об этом пожалеть!

Они выдвинули еще один ящик и высыпали его содержимое на пол, но потом вдруг закрыли портфель, в который складывали отобранные вещи, и, не говоря ни слова, вышли из дома. Поравнявшись с собравшейся толпой, они замедлили шаги, с вызовом глядя на людей, потом сели в машину. Взревел мотор, автомобиль рванулся с места, взвизгнули шины на крутом вираже, и машина скрылась за углом.

Лизета стояла у порога и смотрела им вслед. Потом оглядела толпу и увидела Энрикиша, который, стараясь не выделяться, неприметно стоял за группой женщин. Лизета подумала, что он, наверное, пришел сюда, чтобы встретиться с Сезариу и со вторым товарищем, которого тоже забрали в ПИДЕ. Она предполагала, что Энрикиш может явиться сюда в любой момент, и очень боялась, что он войдет в дом как раз в тот момент, когда здесь полицейские. Теперь же, видя, что он невредим, она на мгновение почувствовала радость, которая, однако, быстро уступила место заботе за судьбу Сезариу.

— Ух! — выдохнула она и, поправляя на ходу прическу, спустилась по ступенькам к собравшемуся народу.

Ее белокурые волосы, перехваченные сзади ленточкой, и челка на лбу заставили всех вспомнить, что она всего-навсего подросток. А в доме подруга Сезариу в мягком свете опускавшихся сумерек смотрела, застыв на месте, на развороченную постель, на вспоротый матрац, на выдвинутые ящики стола и шкафа, на валявшуюся на полу одежду и опрокинутые стулья, на весь этот разгром, означавший, что пришла беда.

7

Тем же вечером о случившемся рассказали Маркишу. Плотник заставил повторить всю историю два или три раза, а потом пошел к свекру Сезариу. Там у всех было гнетущее настроение, и Маркишу показалось, что с ним разговаривали гораздо более сухо, чем обычно. Ему подтвердили, что Сезариу действительно арестован, а вместе с ним — нет, не Важ, а какой-то новый товарищ, впервые здесь появившийся. Полиция нагрянула сразу же после того, как он появился у Сезариу.

Маркиш вернулся домой в страшном смятении. «Что теперь подумают товарищи? — спрашивал он себя. — Ведь я был одним из немногих, кто знал о встречах в доме Сезариу, что туда приходили представители руководства. Потом меня наказали, вывели из комитета, и сразу же этот провал. Что подумают?»

Этой ночью он почти не спал. Не из страха тоже быть арестованным, это ему даже в голову не приходило. Он не знал, что делать, лишь сознание своей непричастности к провалу немного успокаивало его. «Может быть, не стоит терзаться? Нет, нет, — отвечал он сам себе. — Мало, что твоя совесть чиста. Надо еще, чтобы с тобой обошлись по справедливости. Если тебе не доверяют, что толку от того, что твоя совесть чиста?»

Он пытался успокоиться. «Ведь товарищи знают, что я был под арестом, но никого не выдал. Я многое знал, но никого не выдал. Кроме меня, о встречах у Сезариу знали и Афонсу, и Витор… Да, действительно, и Витор знал», И вдруг Маркиш задумался, вспомнив, что говорил о нем Важ. Вспомнил также, что Витор, как стало известно, снова появился в городе, но ни с кем не встречался. А если… «Нет, я не должен так думать. Это означало бы пытаться оправдаться за счет товарища».

И снова навязчивые мысли: «Пока я ходил к Сезариу, все было в порядке. Но вот меня наказывают, выводят из комитета, и сразу же появляется ПИДЕ. А обо мне существует определенное мнение, против меня — Важ, обо мне уже доложено в ЦК — что там подумают? Что они все подумают?» И он, чувствуя себя все более неправым, стал вспоминать свою работу в партии, своз отношение к ней, к Витору, свои разговоры с Энрикишем и с членами комиссии, вспомнил, как уничтожил листовки, вместо того чтобы распространить их. «Что же теперь они станут думать после всего этого? Подумают, что я предал?»

Уже светало, а Маркиш все ворочался с боку на бок, тщетно пытаясь уснуть.

8

Спустя два дня Маркиш по дороге на работу неожиданно встретил Витора.

— Похоже, что я вернулся в недобрые времена, — сказал тот, с улыбкой протягивая Маркишу руку и внимательно глядя ему в лицо.

Маркиш молча пожал протянутую руку.

— Когда мы можем поговорить? — спросил Витор. — Это правда, что Сезариу арестован?

— Похоже, что да, — хмуро ответил Маркиш. — Не время сейчас встречаться.

Витор, казалось, был удивлен недружелюбным видом товарища.

— Будешь? — спросил он, вытаскивая пачку сигарет. Маркиш отрицательно покачал головой. Тогда Витор закурил. — А я вот думаю, как раз сейчас, когда арестован Сезариу и организация переживает трудный момент, наша ответственность, как членов районного комитета, еще более возрастает.

Маркиш прервал его:

— Отстаешь от жизни. Я уже не член комитета, да и ты тоже.

— Ты уже не член комитета! — воскликнул Витор, казалось, не замечая слов Маркиша о самом себе.

— Нет, и не хочу больше об этом говорить.

— Да будет тебе, — только и сказал Витор, подавляя раздражение. Он молча продолжал курить, искоса посматривая на Маркиша, а потом вдруг спокойным голосом сказал: — Нам нужно быть осторожными и обо всем договориться. Сезариу арестован. Кто может поручиться, что нас тоже не возьмут?

— Нас? — спросил Маркиш. Впервые за все время после ареста Сезариу он подумал, что сам может попасть в руки ПИДЕ. — Будь спокоен, нас не тронут.

Однако Витор был прав. На следующую ночь в городе снова побывала полиция и произвела аресты. Взяли Маркиша, Витора, нескольких служащих, одного крестьянина, жившего в окрестностях, врача, торговца и армейского сержанта.

Лизета тоже была арестована, но ее продержали всего несколько дней. Ее ни в чем конкретно не обвиняли и лишь напомнили о скандале, устроенном в доме Сезариу. Перед тем как отпустить девушку, шеф прочел ей нотацию:

— Того, что ты учинила в доме своей сестры, хватило бы, чтоб продержать тебя здесь подольше. Но, несмотря на это, мы знаем, что ты в общем-то неплохая девочка, и мы не хотим тебе зла. Характерец же у тебя, правда, еще тот, но кто сейчас без характера? Ты жаловалась, что один из наших людей дал тебе пощечину. Я искренне сожалею об этом. Это против наших правил. Ребята действовали не по приказу и будут наказаны. Но ведь ты, моя девочка, поскольку сама с характером, наверное, сможешь простить, если другой погорячился? Ну, ступай же, и всего тебе хорошего.

Лизета вышла, а находившийся здесь во время разговора полицейский наклонился к уху начальника, перелистывавшего бумаги, и что-то сказал ему. Шеф ответил:

— Не пройдет и недели, как к ней придут.

9

Маркиша допрашивали непрерывно пять суток. Его не били, как в первый раз. Разговаривали с ним обходительно и часто говорили о его достоинствах. Спрашивали, спрашивали и спрашивали, и все об одном и том же, и так без конца, потом один следователь заменял другого, и все начиналось сначала. Настойчивость полиции даже удивила Маркиша.

— Мы не хотим, чтобы ты говорил нам то, о чем мы не знаем, — говорил ему старший следователь, старательно полируя себе ногти. — Мы хотим только, чтобы ты подтвердил, что известно нам или что говорят твои товарищи. Врач у нас, сержант тоже, мы прекрасно знаем, что ты за птица. Почему ты все отрицаешь?

ПИДЕ была в курсе многих вещей. Больше всего Маркиша удивило, однако, то, что им было многое известно о руководстве сектора.

— Ну зачем ты отрицаешь это? — настойчиво спрашивали его. — Нам хорошо известно, что в районный комитет входишь ты, Сезариу и Витор. Витор молчит, но у Сезариу и Антониу языки уже развязались. Так что же ты упорствуешь?

Почему в полиции были известны имена членов комитета старого состава? Если это сообщил им Сезариу, то с какой целью? И что мог сказать этот самый Антониу, если он только недавно стал работать с ними и знал только новый состав комитета? Маркиш вспоминал свои споры с Важем, тот сомневался относительно Витора, а вот и Витор арестован, и, наверное, его пытают, но он молчит. И Сезариу, этот примерный товарищ, если только следователь не врет, разговорился.

На второй день тактика следователя изменилась.

— Смотрю я на таких, как ты, и удивляюсь, честное слово, удивляюсь. Что вы за это имеете? Лучшие из вас, преданные и целеустремленные, ведущие самый праведный образ жизни, те, кто попадает сюда и молчит, — так как же к ним относится ваша партия? Она отворачивается от вас. А в то же время всякие прохвосты, живущие за ваш счет, которые стараются побыстрее рассказать все, что знают и что не знают, как только они попадают сюда, — о, это для партии великие люди, герои! Вот тебе и справедливость Центрального Комитета партии. Важ нежится себе где-то на пляже, а ты страдаешь.

Из этих слов Маркиш понял, что в ПИДЕ известно о его наказании, С удивлением, негодованием и отчаянием он осознавал, что так все оно и есть, что, пока он твердо защищает своих товарищей, те от него отвернулись, вывели его из руководящих органов. Другие, чье поведение очень даже сомнительно, дают директивы, определяют, что и как надо делать, держат в своих руках судьбы людей. Следователь как будто прочитал мысли Маркиша, потому что все настойчивее затрагивал эту тему, рассказывал разные случаи, компрометирующие руководителей партии, рассказывал о любовных похождениях Рамуша.

На пятый день следователь сказал:

— Ты не хочешь верить, что я говорю правду. Тогда, может, поверишь, узнав, что говорят твои товарищи. Твои бывшие товарищи, — уточнил он с едва заметной улыбкой, протягивая ему сложенный лист с машинописным текстом.

Маркиш начал читать. Буквы прыгали у него перед глазами, он не видел отдельных слов, но общий смысл до него доходил: «Принимая во внимание его отношение… во время подготовки… пытался связаться с товарищами членами комиссии… чтобы… противясь указаниям партии… сорвать забастовку… Принимая во внимание… поручено распространить… ночью… им было получено… убедил товарищей… не возымело действия, так как ему не хватало… Принимая во внимание нарушение дисциплины… невыполнение решений партии… борьбы рабочего класса… Секретариат решает исключить его из партии…» Маркиш еще раз прочитал последнюю фразу: «решает исключить его из партии».

— Ловко вы это придумали, — сказал он, побледнев, и глаза его заморгали за стеклами очков. — Но я уже вышел из того возраста, когда на это можно клюнуть.

— Не веришь? — снисходительно спросил следователь. — Будь уверен, это чистая правда. Молчишь, думаешь, что так подобает вести себя члену партии, а ведь тебя из нее исключили. Ты больше не член партии. Они отказались от тебя раз и навсегда.

И действительно, Маркиш прочитал подлинный документ. Его нашли при обыске у Антониу, который собирался об этом исключении оповестить на первой же встрече с Сезариу и Энрикишем. Хотя здесь и не упоминалось его имя, полиции нетрудно было догадаться, что речь шла о Маркише. Ему не дали только прочесть последний абзац, в котором говорилось о его прошлых заслугах и о том, что двери не закрылись перед ним окончательно.

После этого допроса следователь утроил свои старания. Ему доложили, что Маркиш плакал у себя в камере. Вызвали врача, который внимательно осмотрел арестованного, перевели Маркиша на диету, дали ему камеру посветлее. Следователь не скупился на обещания. Но если Маркиш в первые дни разговаривал с ним: опровергал обвинения, возражал против ареста, то теперь он почти все время молчал. Он сильно похудел за эти несколько дней, оброс, стал болезненно бледным, глаза его были сощурены, так как у него отняли очки — «чтобы он не попытался совершить самоубийство, воспользовавшись стеклами». Он молчал, несмотря ни на какие ухищрения тех, кто его допрашивал. Только время от времени нервно пожимал плечами. А однажды следователь заключил голосом, полным презрения, что было необычно:

— Да что все это значит для тебя, кто даже не является коммунистом? Ах, посмотрите на него — какой герой! А что ты для них? Да нужен ты им!

Маркиш вдруг почувствовал приступ ярости.

— Что решает партия — это не ваше дело! — закричал он совершенно вне себя. — Если меня исключили, то это касается меня и больше никого. А если вы думаете, что я после этого все вам расскажу, то выбросьте это из головы. Не титулы определяют честность человека, а, наоборот, они даются ему в зависимости от степени его честности.

— Прекрасно сказано! — произнес следователь нарочито медленным голосом, и по лицу его внезапно пробежала дрожь. Потом он медленно закрыл авторучку. — Так пусть же будет так, как ты хочешь. Не мы, а ты сам хочешь, чтобы тебе стало хуже.

Его заставили неподвижно стоять лицом к стене в течение трех суток. Два раза он без сил опускался на пол, но его снова поднимали. Он уже перестал чувствовать ломоту в онемевшем теле, а опухшие ноги будто отнялись. На третий день «статуи» у него вместе с мочой пошла кровь.

10

Уже наступила ночь, когда Антониу привезли в полицию. Агент провел его в комнатку, где на скамейке сидело еще трое арестованных. Один из них, парень в помятой рубашке и в дырявых брюках, обросший черной щетиной и в ссадинах от побоев, спокойными глазами, не вязавшимися с его обликом, посмотрел на вновь вошедшего. Другой сидел, опершись руками в колени и спрятав лицо. Третий, старик лет семидесяти, с редкими, но тщательно причесанными волосами и элегантно одетый, держался подчеркнуто прямо, всем своим видом показывая, что оказался здесь случайно. Он то и дело порывался сказать что-то находившемуся здесь охраннику, но в последний момент передумывал. В конце концов старик решился и заговорил. Слова с легким присвистом вырывались из-за искусственных зубов:

— Вы не имеете права… не имеете права…

Охранник пожал плечами, показывая, что это его мало трогает. В этот момент появился другой агент, рахитичного вида, в дорогой рубашке и замшевых ботинках.

— Это ошибка, — продолжал старик. — Вы не имеете права.

Агенты посмотрели на него и переговорили о чем-то вполголоса. Тот, что был в замшевых ботинках, подошел к старику и уставился на него спокойным и уверенным взглядом, совершенно не вязавшимся с тщедушным телосложением Антониу решил, что он скопировал этот взгляд у какого-то своего начальника более солидных габаритов. Заморыш вдруг захихикал и грубым жестом от затылка ко лбу взъерошил старику его редкие волосы. У того кровь прилила к лицу. Даже не пытаясь поправить волосы, он еще больше выпрямился, вкладывая в это всю свою силу и достоинство. А охранник снова хихикнул и неторопливым движением взял старика за ухо. Обросший черной щетиной парень поднялся со своего места с явным намерением вмешаться.

В этот момент появился начальник группы, бравшей Антониу. Он увидел, куда привели арестованного, и рассвирепел:

— Какой идиот поместил его вместе с другими?

Дежурный охранник тихо ответил что-то, а второй оставил в покое старика и подошел к ним. Антониу снова посмотрел на старика. Он сидел в той же позе, напряженный и неподвижный, с испуганным лицом и взлохмаченными волосами, которые он даже и не пытался поправить. Однако старался держаться прямо, считая, что этим сохраняет свое достоинство. Небритый парень сидел рядом, незаметно сжимал ему руку и что-то говорил на ухо. Антониу так занялся своими друзьями по несчастью, что ничего не слышал из слов полицейских. Вдруг один из них подошел к нему и тяжело опустил руку на плечо.

— Я? — спросил Антониу.

— А то кто же? Дурачком прикидываешься?

Антониу поднялся со скамьи. Но не успел сделать и двух шагов к выходу, как неожиданный удар сзади свалил его. Он стукнулся лицом о порог. Вставая, вытер губы ладонью и увидел на ней кровь. «Началось», — подумал Антониу.

11

И действительно, началось.

— Сразу же хочу предупредить, — говорил шеф группы, начиная допрос у себя в кабинете. — Если не скажешь, где ты живешь, то тебе придется пожалеть. По-плохому ли или по-хорошему, но тебе придется об этом сказать. Пока не поздно, выбирай — по-плохому или по-хорошему.

Антониу молчал, пытаясь остановить кровь, текущую из разбитой губы. Его окруженные сеткой морщин глаза с едким выражением глядели на офицера, а мысленно он видел сидящую за книгой Марию. «Можешь быть спокойна, дорогая, — думал он. — Можешь быть спокойна». И, улыбаясь, он смотрел на следователя.

— Сначала по-хорошему, — сказал тот, неожиданно сменив тон. — Садитесь вот сюда, поговорим.

«Что, отступаешь?» — подумал Антониу.

И он направился к стулу. Однако в тот самый момент, когда он уже садился, кто-то из агентов отодвинул стул, и Антониу рухнул на пол. Полицейские расхохотались.

Он медленно поднимался, глядя снизу вверх на злорадные лип,а. «Нет, не стоит терять голову из-за таких пустяков», — говорил он себе. И уже в тот момент, когда он поднимался на ноги, намереваясь сесть на стул, жестокий пинок в грудь снова заставил его упасть на пол. Агенты снова захохотали.

— Хватит вам, — произнес кто-то повелительным голосом.

Побледнев и сморщась от боли (глаза его больше не улыбались), Антониу увидел коренастую фигуру, показавшуюся ему знакомой. Человек смотрел на него с сочувствием.

— Вставай, вставай, — сказал он, протягивая ему руку.

Антониу принял эту руку (он никогда не мог простить себе этого), а когда он уже стоял на ногах, агент свободной рукой изо всей силы ударил его в лицо. И тотчас на него со всех сторон посыпались удары и пинки. Он терял равновесие от одних, но удары с другой стороны удерживали его на ногах. Это продолжалось, продолжалось и продолжалось без конца, пока он, почувствовав впереди пустое пространство, не упал ничком, с сухим звуком ударившись о край стола.

— Нет, так не пойдет, — услышал он.

И все вдруг погасло. Когда он пришел в себя, то увидел, что сидит на стуле перед столом следователя, а тот играет с пресс-папье. Двое агентов поддерживали Антониу, а с него ручьями лилась прямо на пол вода. Наверное, чтобы привести его в чувство, на него вылили целое ведро. Антониу ощутил, как все тело наливается болью. Особенно сильно болел висок. Из разбитого носа и губ густыми ручьями текла кровь.

— Где живешь? — спросил следователь, как только арестованный открыл глаза. — Слышишь? Где живешь?

Антониу пошевелил губами, но не издал ни единого звука. Он с трудом выпрямился на стуле. Он снова видел дом и Марию, которая сейчас глядела на него из-под своих длинных ресниц. «Можешь быть спокойна, дорогая, можешь не волноваться».

— Лучше скажи, — послышался голос позади него.

— Где живешь? — заорал следователь, откладывая пресс-папье. — Где живешь? Где живешь?

Антониу отрицательно покачал головой. Едва он сделал этот жест, как ему на голову надели ведро и вместе со стулом повалили на пол. Его держали за ноги и били, били, пинали по ведру, и от пинков он катался по полу. Потом с него сняли ведро, поставили на ноги, и он увидел лицо следователя, оравшего что-то, но не понял ни слова и снова мотался под градом ударов по комнате. Наконец его как мешок кинули на стул, стоявший между столом и шкафом, откуда он не мог выпасть. Лицо и одежда его были в запекшейся почерневшей крови, глаза заплыли, изо рта текла кровавая пена, а тело, будто лишенное костей, распласталось по стулу, Антониу тихо стонал, внутри у него хрипело и булькало. Чья-то рука ухватила его за волосы и стала трясти, будто пытаясь вырвать их все разом:

— Убью, собака!

И на лицо, на котором живого места не было, обрушился удар, еще один и еще, еще. Мир теперь потерял всякую реальность, и Антониу только вел счет времени, которое казалось ему бесконечным, но он думал, что все рано или поздно кончается и что это тоже подойдет к концу. Иногда вдруг из многих ударов он ощущал один наиболее болезненный, то видел чье-то лицо, то снова слышал вопросы: «Где живешь? Скажешь или нет? Где живешь, собака?» — а потом опять все заслонял оглушающий хаос ударов.

Внезапно он увидел совсем близко бледное ухмыляющееся лицо того тщедушного охранника, который взлохматил волосы старику. Антониу вдруг почувствовал острую боль на шее и вскрикнул. Боль эта была не сильнее, чем та, которую он ощущал от ударов, но она была совсем не такая. Он не понял, что это, но время от времени среди ударов его словно пронзало это болезненное ощущение, которое он чувствовал то на шее, то на руке, то на лбу. Лишь много позже он узнал, что пытавшие его палачи гасили об него свои сигареты.

Рассветало, когда особенно сильный удар палкой заставил его снова потерять сознание. На него вылили ведро воды, но он так и не пришел в себя. Лишь тогда пытка прекратилась.

12

На следующий вечер, когда он все еще был в полубессознательном состоянии, двое агентов, держа под руки, волоком втащили его в кабинет следователя, где снова продолжился допрос. Антониу с трудом понял, что опять спрашивают, где он живет. После нескольких ударов он снова потерял сознание. К нему в камеру пришел какой-то тип в белом халате, вежливо говорил с ним, внимательно осмотрел и как бы между делом спросил, где он живет. Антониу ничего не ответил. Даже если бы он захотел что-нибудь сказать, то вряд ли смог бы это сделать, настолько заплыл у него рот, и малейшее движение губ причиняло боль. Следующие несколько дней ему лечили раны. Все это время Антониу находился в состоянии, близком к бреду, снова видел Марию и товарищей, вспоминал, как его арестовали вместе с Сезариу, чувствовал удовлетворение из-за того, что не заговорил, и все это вперемешку с самыми различными сценами: то он видел футбольный матч, то лес, то животных, то моменты из своей жизни, то ему представлялось будущее, и он с трудом мог отличить, что было во сне и что наяву. Больше всего болели ожоги и распухший рот. Наверное, решив, что это хоть чем-то поможет, он даже засунул в рот палец и нащупал наиболее болезненные места. Сначала он даже не понял, где это оказался его палец, окунувшийся в теплую кровоточащую массу. После произведенного таким образом долгого и мучительного обследования он понял, что с ним сделали. В бесформенной опухоли, заполняющей рот, он смог нащупать всего три зуба. Остальные были выбиты.

Дня через два или три снова пришел врач, осмотрел его, и Антониу отвели на допрос, где его снова избили. Когда он почти без сознания лежал поваленный на пол, кто-то из агентов вскочил ему ногами на грудь. Антониу пришел в себя лишь много спустя, уже в своей камере, и увидел возле себя человека в белом халате, который делал ему укол.

Потом его опять допрашивали, но больше не били, следователь теперь был другой. Антониу так и не сказал, где он живет, и отказался отвечать на все другие вопросы. Новый следователь разговаривал с ним вежливо, как будто бы ничего не произошло, а однажды сказал, приятно улыбаясь:

— Ты — сильный, а я таких люблю. Тем не менее трудно понять, почему некоторые предпочитают испортить себе жизнь, гнить заживо в тюрьме, скрывая то, что и так уже известно полиции. Честное слово, мне трудно это понять.

Лицо Антониу было обезображено опухшими ссадинами, черными и желтыми пятнами, на лбу у него было два пластыря, ныли выбитые зубы. Но его глаза, обрамленные тонкими морщинками, снова с вызовом улыбались.

«Трудно понять, — думал Антониу, — почему кто-то может заговорить, а не то, как можно молчать».

И действительно, ни разу во время пыток и допросов ему и в голову не приходило, что он может не выдержать. Он даже предположить такого не мог. Замечание, которое сделал следователь, казалось ему достойным насмешки: сказать, где я живу? Показать вам дом, где живет любимая женщина? Дом, куда приходили товарищи и где хранились документы? Куда на следующий день после его ареста должен был прийти Рамуш? Назвать вам имена моих товарищей, чтобы их тоже арестовали? Сказать что-либо этим безжалостным, жестоким врагам? Нет, никогда он не мог даже представить такой возможности, никогда, никогда, никогда не мог он даже думать об этом. Не раз он в свое время обсуждал этот вопрос с товарищами. И не раз слышал, что есть люди сильные и есть слабые, что есть пытки более невыносимые, чем те, которым могут подвергнуть тебя, что не все могут выдержать. «Нет, не сила пытки решает, — думал Антониу, — а сила Воли».

Исключенный из числа кадровых работников и отстраненный от партийных поручений, Афонсу решил и вовсе отойти от всякого участия в деятельности партии и вернуться в свой родной город. Он приехал несколько дней спустя после начала арестов. Объявив родственникам, что хочет жить спокойно и уединенно, Афонсу попросил устроить его на работу в мастерскую, к одному из своих дядей. Мать, столько раз во время его прежних тайных приездов уговаривавшая сына вернуться к нормальной жизни, встретила Афонсу с великой радостью, но отец был хмур и неразговорчив. Сначала он думал, что сына могут арестовать, и переживал из-за этого, а когда узнал, что опасность не угрожает, совсем перестал разговаривать с ним. Он молча смотрел на сына, тихонько говорил с матерью, которая все продолжала радоваться, и ходил по дому, неодобрительно покачивая головой. Так прошло два дня, и отец не выдержал:

— Уж лучше бы тебя арестовали вместе с Маркишем и Сезариу, чем смотреть, как от тебя отвернулись твои товарищи!

Отцовские слова, как и известие об арестах, глубоко задели Афонсу. Теперь он сомневался, правильно ли поступил, что решил отойти от партийных дел после исключения из кадрового состава, и в нем все сильнее разгоралось желание узнать обо всем подробно и помочь чем-нибудь местной организации. С арестом Сезариу, Маркиша и Витора организация лишалась руководства, но было еще немало членов партии, которые оставались на свободе. И что же теперь? Оторванные от партии на долгие месяцы, если не годы, они будут обречены на вынужденную бездеятельность — возможно, до тех пор, пока не выйдут из заключения Сезариу или Маркиш. Афонсу не мог допустить этого.

Через несколько дней вечером, когда уже стемнело, Афонсу со всеми мерами предосторожности отправился в дом к Сезариу. Хозяйка обо всем ему рассказала, но, когда узнала, что Афонсу уже не в подполье и вернулся к родителям, совершенно растерялась. Однако Афонсу продолжал приходить к подруге Сезариу, относился к ней с большим вниманием, помогал деньгами, и она в конце концов убедилась в его искренности и стала ему полностью доверять. Ей не разрешали видеться с Сезариу, она очень переживала, и поддержка Афонсу для нее много значила. А однажды Афонсу встретился у нее с Лизетой, и его приятно удивили принципиальность и твердость девушки.

Спустя три недели он снова шел однажды вечером к дому Сезариу и вдруг остановился как вкопанный, отказываясь верить своим глазам. Впереди, словно поджидая кого-то, стоял Витор с сигаретой в зубах. Афонсу направился к нему. В это мгновение Витор заметил его и быстро отвернулся.

— Ты?! Здесь?

— Тссс… — Поведение Витора показалось ему неестественным. — Хорошо, что мы встретились. Надо поговорить.

Он отвел Афонсу за угол, где было потемнее. Его осторожность казалась странной по сравнению с беззаботным видом минутой раньше. Тихим, доверительным голосом Витор сообщил ему, что сбежал из тюрьмы и теперь ищет контактов с партией. Сбитый с толку Афонсу сказал, что он полностью отстранен от всех дел, и добавил, что исключен из партии, хоть это было неправдой.

— Вот черт! — сказал Витор, которого, казалось, совершенно не заинтересовало, что друга исключили. — Мне так нужна связь. С одной стороны, из-за моего теперешнего положения, — Афонсу показалось, что он с трудом выдавил из себя эти слова, — ас другой стороны, мне крайне необходимо сообщить руководству обо всем, что здесь произошло.

И после паузы, когда Витор пытался прочитать выражение скрытого сумерками лица Афонсу, он добавил:

— Сезариу предатель, знаешь?

— Сезариу — предатель? — переспросил Афонсу едва слышным голосом.

— Да, предатель, — продолжал Витор, и голос его переходил на все более высокие ноты. — Это из-за него всех позабирали. Он и меня предал, и Маркиша, и других. Он рассказал им все, что знал, — закончил он, переходя почти на крик.

— Тише! — одернул его Афонсу.

— Чертовски плохо, когда нет связи, — опять стал говорить Витор. Он, казалось, пропустил мимо ушей слова Афонсу об исключении из партии. Вряд ли руководящий работник партии, спасающийся от полиции, стал бы так говорить с человеком, который по какой-то неизвестной тебе причине исключен из партии. — Ты знаешь, я совсем без денег. А живя в подполье, — он опять без надобности подчеркнул это, — без денег прямая дорога опять в тюрьму.

— Я же тебе сказал, что ничем не могу помочь. Я исключен из партии, у меня нет никаких связей. И денег у меня нет. Если тебя устроят несколько эскудо, давай встретимся завтра, я приносу.

В этот момент Витор смотрел на другую сторону площади и, казалось, не слышал, что ему говорит Афонсу.

— Теперь давай разойдемся, — сказал он поспешно. — Мне нужно встретить одного товарища.

«Только что говорил, что ему нужны связи, — подумал Афонсу, — а сейчас утверждает, что должен встретить одного товарища. Интересно».

Совершенно озадаченный, Афонсу пошел дальше. Не пройди и полусотни шагов, он вдруг бегом бросился обратно. Стараясь оставаться в тени, он пошел по краю площади, высматривая, и, очевидно, увидел, что искал, поскольку тотчас спрятался в подворотне.

С совершенно беззаботным видом Витор шел по ярко освещенной площади под руку с девушкой, работавшей на почте. Она громко чему-то смеялась, и Афонсу услышал голос Витора:

— Если хочешь, пойдем в кино, а на пианино сыграешь потом. Или же, если хочешь, пойдем в кино завтра.

У стоявшего в тени Афонсу громко билось сердце.

14

Несомненно, что в истории, рассказанной Витором, концы с концами не сходились. Говорил, что бежал, но побег очень трудно устроить в одиночку, а если даже и бежал, то безрассудно сразу же появляться в городе, назначать свидание с женщиной, всем известной своими связями с фашистами, и идти с ней в кино, где его сразу же опознали бы. Витор говорил, что у него нет денег, однако курил дорогие сигареты, да и эта женщина, если только встреча с ней не была разыгранным на публику спектаклем, стоила немало. И потом несоответствие между его вполне благополучным видом и тяжелым положением, в котором, как утверждал Витор, он оказался. Но больше всего казалось подозрительным, что он обвинил в предательстве Сезариу, Афонсу достаточно хорошо знал местную организацию и мог судить, что многие арестованные были знакомы не только с Сезариу, но и с Маркишем, и с самим Витором, а вполне возможно, что Витор знал их всех. И у него не было сведений, что арестованы были именно связанные с Сезариу.

На следующий день, как было условлено, Афонсу встретился с Витором. Тот повторил рассказанную накануне историю с побегом, однако не стал отвечать на вопросы о том, как это удалось. Сказал только, что бежал при переводе в другую тюрьму, и опять начал расспрашивать Афонсу о связях и просить денег. В свою очередь, Афонсу повторил, что его исключили из партии и что у него нет никаких связей, он раз и навсегда покончил с этим, но по старой дружбе даст немножко денег на первое время. Витор взял деньги, с иронией посматривая на друга. «Глупый, — прочел он в его взгляде. — Ничего-то ты не понимаешь о жизни».

— Будь осторожен, — сказал Афонсу, стараясь дать понять Витору, что доверяет ему. — Смотри, как бы тебя снова не арестовали.

— Ничего, меня не поймают, — засмеялся Витор неприятным смехом, обнажив неровные порченые зубы.

Афонсу прощался с ним, твердо уверенный, что Витор лжет. А если так, то разве это не провокация? Афонсу вспомнил о сомнениях, которые высказывал Важ, но все еще не мог поверить, что Витор — агент ПИДЕ и был им задолго до арестов. Да и как можно было в это поверить, если тот регулярно участвовал в заседаниях комитета, выполнял партийные поручения. Афонсу, давно знавший Витора по совместной работе, не мог заставить себя поверить, что виновник провала — Витор. И эти мысли заставили Афонсу по-новому взглянуть на собственные ошибки, которые теперь показались ему такими грубыми и непростительными, что наказание показалось чересчур мягким.

Лизете он рассказал о встрече с Витором. Сначала она слушала молча, но когда Афонсу рассказал об обвинениях в адрес Сезариу, то возмутилась:

— Тебе ничего не известно, так знай же, что я тоже член партии. Я знаю тех, с кем поддерживал связь Сезариу, и сама вижусь с ними. Ни с одним из них ничего не случилось. Сезариу честен, это не какой-то там Витор.

Лизета и не предполагала, что уже через несколько дней все подтвердится. Ее сестра раз в две недели ездила в Лиссабон с чистым бельем для Сезариу. Ей не позволяли говорить с ним, скрывали, где он находится. Она приходила прямо в управление ПИДЕ, отдавала там сверток с чистым бельем и получала сверток с грязным. На сей раз ей, как всегда, вручили грязное белье, но сверток с чистым принять отказались.

— Я должен сообщить вам печальную новость… — сказал ей полицейский.

У несчастной женщины не хватило сил одной идти туда, где теперь был ее Сезариу. На следующий день в сопровождении Лизеты и матери она пришла в морг. Сезариу было не узнать. Он лежал в ледяной тишине, его опухшее, почерневшее лицо было обезображено побоями.

— Они утверждают, что он повесился, — сказал сторож. — Но врачи говорят, что его убили.

А в грязном белье Лизета отыскала записку, не замеченную полицейскими. Она была написана на лоскутке белой ткани рыжевато-коричневыми чернилами, — позже кто-то сказал ей, что на писано кровью: «Меня пытали, и я плохо себя чувствую. Верьте мне. Помогите моей подруге».

Узнав о мученической смерти Сезариу, вспомнив его открытое жизнерадостное лицо, чистосердечие, добрые глаза и улыбку, Афонсу был так потрясен, что Лизете пришлось долго его успокаивать.

ГЛАВА XVII

1

Той самой ночью, когда Рамуш и Мария покинули дом Антониу, Важ отправился к Паулу. Еще до этого он выяснил, как найти Жозе Сагарру, попросил Паулу связаться с гем и узнать, что происходит в городе. Поскольку Рамуш пошел вместо него на ряд встреч, Важ должен был подготовить транспорт и надежное место, куда можно было увезти вещи из дома Антониу, если подтвердится, что Антониу действительно арестован. Условились, что через четыре дня оба вернутся и встретятся с Рамушем.

Сагарра ничего не слышал об арестах в городе. Он послал туда одного из товарищей, чтобы выяснить обстановку. Вернувшись, тот подтвердил, что в городе действительно арестовано несколько человек, но кто именно, узнать не удалось.

В условленный день Паулу отправился на встречу с Рамушем и Важем. Они должны были увидеться в сосновом лесу в известном всем троим месте. Паулу пришел первым. Было жарко. Он снял пиджак, сел в тени и стал ждать.

Запах хвои и смолы пропитал воздух, дрожавший от стрекота множества цикад. В десять часов он вышел на опушку, чтобы встретить товарищей. Дорога, ослепительно белая в лучах яркого солнца, была пустынна. Привыкший к точности, Паулу начал беспокоиться. «Тоже арестованы», — это было первое, что он подумал. Попытался успокоиться. «Даже самые пунктуальные люди иногда вынуждены задержаться, — размышлял он. — Бывает же что-нибудь непредвиденное. С каждым может случиться». Прождав минут пятнадцать, он решил, что товарищи, наверное, ждут его в другом месте, хотя все трое точно знали, где должны встретиться. Он ходил по лесу, и хор цикад лишь подчеркивал его одиночество. Паулу вернулся на первоначальное место, вышел на дорогу, под палящим солнцем прошел несколько сот метров в одну сторону, потом — в другую, без пятнадцати одиннадцать вернулся на старое место и стал не отрываясь смотреть на раскаленную дорогу. Он просидел так до полудня, потом — до трех часов дня. Он ушел лишь после того, как увидел, что мимо него, подозрительно приглядываясь, уже несколько раз прошел какой-то крестьянин. В общем-то можно было и не сидеть так долго, поскольку уж если Рамуш и Важ не появились сразу, то это значило, что они не придут вовсе.

Паулу решил найти Мануэла Рату. Уже наступил вечер, когда Паулу постучался к нему в дом. Ему открыли две сестры, одна из них с шитьем в руках, в очках; у другой очки были на лбу. Обе со страхом уставились на Паулу.

— Вы кто? — спросили они, не отвечая на его вопрос, здесь ли живет Мануэл Рату.

— Его родственник, — ответил Паулу. — Хочу кое-что передать ему от жены.

В этот момент открылось окно рядом с дверью, и тут же в дверях появился сам Мануэл Рату.

— Входи, входи, — сказал он. — Это мой родственник, — подтвердил он сестрам.

Старушки, немного успокоившись, дали ему пройти, и Мануэл провел Паулу в свою комнату. Он сурово смотрел на Паулу, даже не приглашая его сесть.

— Ты уже знаешь?

— О чем?

И Мануэл рассказал ему, что арестованы Тулиу, Перейра, Жерониму и еще больше десятка товарищей с «Сикола», а один был застрелен полицией у входа в дом Перейры.

— Никто не знает, кто это был, — сказал Мануэл. — Кто его видел, говорят — красавец парень.

«Это Рамуш», — подумал Паулу, вспомнив, как Важ говорил ему, что вместо него к Перейре должен был пойти Рамуш.

Он договорился с Мануэлом о следующей встрече и отправился искать Марию.

Рамуш убит. Антониу, несомненно, арестован. Важ или убит, или арестован. Роза или в тюрьме, или скрывается где-то. Из двух явок одна провалена, а из второй все ушли. Арестовано лучшее бюро, взяты подпольщики из лучшей заводской ячейки, аресты в городе… У Паулу было такое чувство, что на его глазах происходит разгром партии, меньше чем за неделю уничтожены плоды напряженного труда и жертв многих товарищей на протяжении долгих лет. Он почти физически ощущал грозную опасность, нависшую над ним и над всеми, кто еще оставался на свободе, и это заставляло его быть максимально осторожным. Однако как один человек, не задумываясь, бросается на выручку другому, на которого упал провод высокого напряжения, хотя и сам рискуешь попасть в беду, так и Паулу чувствовал желание сделать все, что от наго зависело, чтобы любой ценой защитить партию, не допустить, чтобы провал стал непоправимой катастрофой.

2

В конторе у адвоката Паулу обо всем рассказал Марии. Она слушала, сохраняя спокойствие, и задала только один вопрос:

— Ты уверен, что это действительно был Рамуш?

— Сомнений на этот счет почти нет.

С удивлением для себя Мария обнаружила, что Паулу, который обычно болезненно реагировал на любую мелочь, сейчас сохранил хладнокровие, даже несмотря на смерть, арест и исчезновение самых близких товарищей. В лице и словах его появилось что-то строгое и суровое, и почти ничего не осталось от прежнего обходительного и добродушного Паулу, всегда такого внимательного к ней. Только, как и прежде, поглаживала ее руку усеянная веснушками рука Паулу с аккуратно постриженными ногтями на коротких пальцах.

— Ты мне должна помочь кое в чем, — сказал ей Паулу. — Во-первых, поедем со мной на вашу квартиру и заберем все, что там осталось. Во-вторых, съездим в твой город и попытаемся установить связь. Но сначала надо убедиться, что там все в порядке, и найти, куда девать вещи. Давай сделаем это послезавтра.

Договорившись с ней, где и как встретиться, Паулу встал. Она не услышала от него ни одного слова утешения по поводу арестованного Антониу или убитого Рамуша. Он даже не обнял ее, не приласкал, а это так нужно было Марии. Паулу лишь пожал ей на прощанье руку.

— Мы переживаем сейчас трудное время, — сказал Паулу, и голос его вдруг задрожал, но он быстро совладал с собой. — Сейчас не время думать о себе, не время страдать.

— Я понимаю, — сказала она, стараясь вложить в свой голос побольше твердости и уверенности.

И вдруг она прильнула к его груди, и слезы покатились у нее из глаз. Паулу гладил ее волосы, а она, спрятав лицо, безмолвно плакала.

3

По поручению Паулу Жозе Сагарра отправился в деревню, где жили Антониу и Мария. Обратившись к хозяину покрытого черепицей дома, он спросил, где живет сеньор Лемуш, которому ему нужно оставить заказ. Тот нисколько не удивился, но посоветовал пройти немного дальше и спросить у кого-нибудь еще, кто живет поближе, потому что отсюда точно не объяснишь. Он добавил также, что Лемушей, похоже, сейчас дома нет. То же самое сказал и бакалейщик. Ему показали дом, где они жили, Сагарра поговорил для верности еще с одной соседкой, но и она сказала ему то же. Он постучал в дверь, но никто ему не ответил.

Убедившись таким образом, что все в порядке, Паулу, Сагарра и Мария решили перевезти вещи к Томе, и через два дня занялись этим.

Все шло нормально, пока не появилась хозяйка, грубая и беспокойная. Она бесцеремонно вошла в дом и стала выдвигать бесчисленные требования: что она хочет видеть Антониу, поскольку дом она сдавала именно ему, что не могли же люди вот так съехать, не заплатив за три месяца, что долл она сдавала чисто убранный и что получить его обратно она хочет таким же. Не переставая укладывать вещи, Мария и Паулу отвечали, что насчет трех месяцев она все выдумала, что они оставляют ей красивую полку и другие предметы, которые с лихвой возместят уборку. Однако хозяйка все упрямей настаивала на своем, а потом заявила, что пойдет просить помощи у сыновей. Если только сыновья окажутся такие же, как и мать, то переезд может серьезно осложниться. Более того, у них все равно нет денег заплатить за эти три месяца. Но еще больше они опасались, как бы скандальная эта женщина не вызвала полицию. Темнело. Жозе Сагарра зажег свечу и протянул ее хозяйке:

— Подержите, пожалуйста, если вас не затруднит.

Они продолжали упаковывать вещи, а хозяйка со свечой в руках ходила от одного к другому, продолжая требовать платы за три месяца. Тем временем стало совсем темно. Все суетились и мешали друг другу, а она так и держала в руке свечу, не зная, куда ее поставить. С хитрой улыбкой Жозе то и дело говорил ей:

— Будьте так добры, подойдите сюда на минуточку, здесь так темно… Посветите здесь, пожалуйста… Огромное спасибо… А сейчас вот сюда, будьте так добры… Спасибо… Большое вам спасибо…

И хозяйка, ни на минуту не переставая ругаться и ворчать, выступала в роли незаменимого помощника всех троих.

Было уже довольно поздно, когда за хозяйкой пришел ее сын. Это был высокий стройный подросток с красивым смуглым лицом. Слава богу, он не был похож на мать. Он робко стоял в сторонке, чтобы не мешать, а потом вдруг бросился помогать Паулу, протянув ему веревку, которую тот никак не мог отыскать.

Потом помог Марии поднять тяжеленный узел. И всякий раз, сделав что-то, он, возвращался в свой угол и молча стоял там. А тем временем мать со свечой в руках ворчала не переставая.

Когда все было упаковано, Жозе Сагарра вытер пот со лба, посмотрел на парня и спросил, кивнув в сторону его матери:

— Достается тебе от нее, а?

Тот лишь улыбнулся и кивнул головой.

Самое же трудное, однако, было впереди, так как они явно переоценили свои силы.

Жозе настоял, чтобы забрать с собой все книги, запас бумаги, детали от печатного станка, разные мелочи — все это весило немало. Даже без полки, посуды и некоторых вещей, которые Сагарра согласился оставить, набралось столько, что по дороге на станцию пришлось отдыхать раз сто, прежде чем, изнемогая от усталости, все трое дотащились туда.

Зато дальше было проще.

На станции, где остановился поезд, их ждал Томе с телегой, запряженной парой буйволов. Паулу и Мария помогли Сагарре сгрузить вещи и на этом же поезде поехали в город. В окошко они видели, как Сагарра и Томе стаскивают вещи с тускло освещенной платформы и складывают на телегу.

4

В городе они были еще до полудня. Закоулками добрались до покрашенного в желтый цвет домика, ничем не выделявшегося среди таких же бедных домишек.

Дверь им открыла смуглая старуха. Вытирая руки о черный передник, она долго смотрела на них, не решаясь впустить, потом вдруг всплеснула руками: «Неужели это ты, Мимизинья?» — и засуетилась, давая им пройти.

— А где Бела? — спросила Мария.

Старуха рассказала, что Бела должна скоро прийти к обеду, предлагала Марии располагаться отдохнуть, потому что она, наверное, устала с дороги, и вообще быть как дома, у Белы, слава богу, все в порядке.

— Ах, Мимизинья, — вздыхала старуха, — кто бы мог подумать, ведь Сезариу такой приличный мужчина…

То и дело вытирая руки о передник, она рассказала, что Сезариу схватили, но он отказался выдать товарищей, и его повесили, а после его смерти вместе с одеждой получили от него письмо, написанное кровью, а потом еще арестовали одного, она не знает, как его зовут, но он плотник, и его тоже пытали, и во всем виноват Витор, этот проходимец, его для отвода глаз тоже посадили в тюрьму, но он провел там всего несколько дней, а потом снова появился в городе — утверждает, что сбежал, однако на самом деле он хотел выдать остальных; его хотели проучить, поджидали однажды ночью, но он пронюхал об этом и исчез из города, однако бед натворить успел немало, многих арестовали, даже одного врача и одного военного, а вместе с Сезариу был арестован кто-то из руководства, а жена Сезариу, бедняжка, совсем больная и без денег; Лизету, которую Мимизинья наверняка помнит, тоже арестовывали, но продержали там всего несколько дней и отпустили, а вот Белу не тронули, уж она бы им показала…

— Столько горя вокруг, Мимизинья, — говорила старуха. — Моя беда, что я старая, нет у меня сил. Но еще горше думать, что есть молодые, но про которых этого не скажешь.

В этот момент дверь отворилась, и в кухню вошла смуглая, невысокого роста, плотная женщина. Увидев гостей, она с радостными воплями бросилась к Марии и громко расцеловала ее в обе щеки.

— Это наш товарищ, — сказала ей Мария, увидев, что она вопросительно посмотрела на Паулу.

Потом появился племянник Белы, мальчик лет двенадцати, очень степенный и рассудительный. Они сели за стол, и Мария сказала Беле, что ей необходимо встретиться с Лизетой, но идти к ней она не может, потому что их дом довольно приметный и родители ее болтливы, а нельзя, чтобы все в городе узнали о ее приезде.

— Она все еще работает на джутовой фабрике?

Бела ответила, что Лизета продолжает работать там же, и Мария попросила привести ее сюда после смены.

— Ничего, если мы здесь пока побудем?

— Могла бы и не спрашивать, Мимизинья, — ответила старуха. — Можете располагаться и быть как дома. Если кто из соседей спросит, то скажу, что вы родственники Жеремиаша. А ты попробуй только сказать кому-нибудь, — повернулась она к внуку.

— Что я, дурачок, что ли? — ответил он, стараясь казаться посолиднее, и даже обиделся.

— И еще хочу попросить… — сказала Мария, вдруг покраснев. — Ты помнишь того парня, который все ждал меня возле фабрики?

— Кто? Афонсу?

— Да. Он в городе?

— Лизета говорила мне, что здесь, — сказала Бела, и на смуглом ее лице появилась хитрая ухмылка. — Что, все никак забыть не можешь?

Мария снова покраснела и покачала головой.

— Мне нужно поговорить с ним, но это не то, что ты думаешь.

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказала ей Бела.

Она пообещала поговорить с Лизетой, найти парня и привести сюда под каким-нибудь предлогом.

— Не знаю только, можно ли это сделать сегодня же.

— Это сын Мануэла-шофера? — вдруг вмешался в разговор племянник Белы, снова стараясь говорить как взрослый. — Я знаю, где он работает. Если нужно, могу сходить за ним.

Они договорились, что Бела приведет после работы Лизету, она поговорит с ней об Афонсу, а племянник тем временем попытается сам найти его и передать просьбу прийти сюда, не говоря, однако, ни слова о Марии.

— Смотри не вздумай говорить ничего лишнего, — сказала мальчику старуха. — Чтобы ни слова о Мимизинье.

— Что я, дурачок, что ли?

Бела собралась на фабрику.

— Послушай, — вдруг сказала ей Мария, и в голосе ее было столько печали, что Бела едва не испугалась. — Ты не знаешь ничего об отце?

— Об отце? Нет, ничего не знаю. — И после паузы добавила: — А ты не будешь с ним встречаться?

Мария медленно покачала головой, и в глазах ее было столько страдания, что Бела не выдержала и отвела взгляд.

5

Афонсу пришел раньше Лизеты. После того как племянник Белы передал ему просьбу прийти к ним домой, он попросил дядю, хозяина мастерской, отпустить его с работы.

— И когда ты ума наберешься, все бы тебе от работы отлынивать, — проворчал дядя.

Увидев Марию, Афонсу остолбенел от неожиданности и долго стоял, не говоря ни слова. Потом увидел, что она стала бледнее и чуть похудела и в ней совершенно ничего не осталось от прежней девчоночьей жеманности. Марии же показалось, что Афонсу за эти месяцы нисколько не изменился.

— Вот этот человек хочет с тобой поговорить, — сразу же сказала ему Мария, словно опасаясь, как бы Афонсу не подумал, что она сама устроила это свидание.

Паулу сказал хозяйке, что им нужно поговорить наедине, и вдвоем с Афонсу ушел в спальню.

— Ты знаешь, что случилось здесь, — начал Паулу, — но известно ли тебе, что произошло в целом по сектору?

— Нет, ничего я не знаю, — пробормотал Афонсу, — ведь меня…

— Знаю, знаю. Именно потому, что ты был функционером, я тебя и искал. А о том, что случилось, долго говорить не приходится. Рамуш убит. Важ, которого ты знаешь, или погиб, или арестован. Еще один кадровый работник был арестован здесь, в городе, в доме Сезариу. Арестованы и другие товарищи. Так что сейчас я — единственный в секторе функционер, который остался на свободе, но я без связи.

Паулу помолчал немного, глядя на Афонсу через стекла очков. Часто другие принимали этот его взгляд за выражение робости и неуверенности. Однако, несмотря на свой мягкий голос и скромные манеры, этот человек, которого Афонсу видел впервые, показался ему решительным и энергичным.

— Я знаю, что тебя исключили из числа кадровых работников, но думаю, что сейчас, после всего, что случилось, ты осознал всю тяжесть своей вины и правоту партии. (Афонсу покраснел.) Однако, судя по тому, что мне рассказывали о тебе Рамуш и Важ, ты. — честный человек, и поэтому я тебя разыскивал. Мария тоже говорила мне, что ты искренний и честный товарищ и что тебе можно доверять. Ты знал явки, которые контролировались арестованными товарищами. Мне нужны адреса этих явок.

Афонсу согласился помочь.

Потом они вернулись на кухню. Афонсу нерешительно посмотрел на Паулу, на старуху, на Марию.

— Ты спешишь? — спросила Мария.

«Куда мне торопиться, — подумал Афонсу. — Зачем, ведь ты здесь, я снова нужен партии».

— Нет.

— Я вот что еще хотела тебе сказать, — начала Мария. — Если я причинила тебе зло, прости меня.

— Нет, что ты. — Афонсу страшно смутился от этих слов, сказанных в присутствии старухи и Паулу. — Тебе не за что просить у меня прощения.

— Если я сделала что не так, прости, — снова сказала Мария. — Мне кажется, мы оба ошибались, и сегодня это ясно нам обоим.

«В чем это ошибались?» — спросили его глаза, но вслух он ответил:

— Да, сейчас все ясно.

Они попрощались. У двери Афонсу обернулся.

— Ты еще долго здесь пробудешь?

Не зная, что ответить, Мария посмотрела на Паулу.

— Хочешь, я схожу к твоему отцу, узнаю, как он там?

Мария одним прыжком вскочила со стула.

6

Лизета рассказала Паулу, что на джутовой фабрике все спокойно, Энрикиш говорил ей, что их цех тоже не тронули. На ее фабрике рабочая комиссия продолжала работу, а что касается Энрикиша, то она ничего не могла сказать.

После ареста руководителей и из-за отсутствия партийной литературы деятельность организации фактически прекратилась. Единственное, что делалось, это была помощь вдова Сезариу, матери Маркиша и семьям других товарищей. Вообще же после смерти Сезариу и арестов число недовольных резко возросло, но выступать открыто никто не решался.

Лизета рассказывала все это со своим обычным смущенным видом, то и дело поглядывая на Марию, как бы спрашивая ее одобрения.

Они договорились, что через несколько дней Лизета организует Паулу встречу с Энрикишем, но они никак не могли решить, где устроить эту встречу.

— У него дома нельзя, — сказала Лизета. — Еще Сезариу, когда жив был, говорил, что это неподходящее место.

В этот момент вошла мать Белы.

— Простите, ребятки, но здесь где-то лежат ножницы.

Она стала разыскивать их на столе, потом среди тарелок, вытаскивала ящики — тотчас можно было догадаться, что ножницы были только предлогом. Потом, словно забыв о них, старуха повернулась к Паулу и Лизете и стала спрашивать, неужели гостям плохо у них в доме, неужели они не чувствуют себя здесь в безопасности, что она и Бела так были им рады. «Верно ведь, Бела?» — крикнула она дочери, которая была в другой комнате. Потом она вспомнила, что ножницы лежали в коробке, достала их и вышла. Было ясно, что она и Бела слышали весь разговор.

— Это они не от любопытства или от желания совать нос в чужие дела, — сказала Лизета. — Кто же виноват, что домик такой маленький, а мы говорим так громко. Мне кажется, что надо принять их предложение.

Под вечер пришел Афонсу. Он повидал отца Марии, которому было все так же, то есть ему становилось все хуже. Большую часть времени он проводил в постели, вставал редко. Пока Афонсу рассказывал, Мария, сжавшись, тихо плакала.

— Ты его видел? — спросила она.

— Да, видел, спросил, не хочет ли он передать что-нибудь тебе. Вот.

И он протянул Марии старую игрушку — стеклянного голубка. Взяв ее, Мария заплакала навзрыд. «Голубок ты мой», — говорил ей отец, когда она была еще совсем маленькая.

Когда Паулу и Мария собрались уходить, Афонсу сказал, что ему необходимо сообщить им что-то важное. Бела спросила, уйти ли им, но он попросил остаться.

— Я хочу, чтобы все слышали, что я скажу, и жалею только, что эти слова не услышат те, кто более всего побудил меня сказать их. — Губы у Афонсу задрожали, и он помолчал мгновение, чтобы собраться с духом. — Я хочу, чтобы вы, мои товарищи, знали, что я признаю свои ошибки, настолько серьезные, что, может быть, из-за них и произошли последние провалы. Но я также хочу сказать, что вы можете на меня положиться, что я сделаю все, абсолютно все, что будет в моих силах.

Афонсу прочел удивление на лице Белы и ее матери; мальчик смотрел на него с восхищенным одобрением; Мария думала о чем-то, а лицо Паулу выражало некоторое сомнение — уж слишком неожиданным и экзальтированным был этот порыв. Потом Афонсу встретился взглядом с Лизетой: поправляя белокурые волосы, она улыбалась.

7

Несмотря на жестокие удары, обрушившиеся на ее организации, партия не перестала существовать. Паулу хорошо помнил, что говорил ему Важ о плотнике Маркише, когда Мария уехала из города и ушла в подполье. А Маркиш сказал тогда, что с уходом Марии партийная организация на джутовой фабрике развалится и всякая агитационная работа там прекратится. Но уехала Мария — и появилась Лизета, и Паулу был уверен, что если бы и ей пришлось оттуда уйти, то все равно бы партийная работа на фабрике продолжалась, потому что на ее место стала бы Бела. И так повсюду. Поэтому Паулу теперь считал своим долгом привлечь в партию новые кадры, чтобы восполнить потери. «Люди есть, — думал Паулу, — нужно только найти их, помочь им и дать возможность проявить себя». После этих мыслей положение уже не казалось ему безнадежным. Вместо Сезариу и Маркиша у него теперь были Энрикиш и Лизета. Вместо Гашпара, Перейры и Жерониму появились Мануэл Рату и Висенти. Через Сагарру по-прежнему можно было вести работу среди крестьян. При помощи Афонсу и через сложившуюся сеть распространения партийной литературы он мог выйти на сектор, который прежде контролировался Антониу и Важем. Что касалось его собственного сектора, ему пришлось теперь уделять поменьше времени. Еще до арестов Сагарра был утвержден кадровым работником партийного аппарата, и Паулу собирался привлечь его к работе во всем секторе. Необходимо было как можно скорее устроить новую явочную квартиру и поручить кому-то размножение партийных изданий (пишущая машинка из дома Антониу находилась сейчас у Марии), чтобы таким образом хотя бы частично возместить нехватку прессы после того, как прервалась связь с руководством.

Так виделась Паулу возрожденная организация. Он размышлял об этом у себя дома, когда вместе со своей младшей сестрой пришла Рита. Паулу сразу понял, что она хочет попросить его о чем-то, потому что Рита первым делом протянула ему монету:

— Возьми, Паулу, я тебе принесла тостан.

Рита думала, их постоялец, как всегда, ленивым жестом протянет руку, но он вдруг резко вскочил и хлопнул себя по лбу. Деньги! Рита напомнила ему о важнейшей проблеме: деньги! В секторе все ячейки очень бедные, а у него самого не более сотни эскудо. Не было денег и в сельских ячейках. А ведь в начале следующего месяца нужно платить Эваришту, дать денег Сагарре, оплачивать расходы на поездки как свои, так и Сагарры и Афонсу, нужны будут деньги на организацию новой явки, на покупку копировальной машины, на бумагу и краску.

— Спасибо тебе за твой тостан, — сказал он девочке. — Не помешает. — И он положил его в карман как талисман.

Этой ночью ему не спалось. А прямо с утра он отправился на запланированные встречи.

Начал он с хозяина своего жилья — с Эваришту. За разговорами, которые велись за столом, он пришел к выводу, что у того дела неплохи. Несколько недель назад Эваришту сумел продать «налево» — в кондитерские — муку первого сорта, а в хлеб пустил второй сорт. Став невольным свидетелем этой операции, Паулу сказал, что он одобряет друга, и предупредил его об опасностях. Эваришту только посмеялся.

— Тебе что, жаль тех, кто покупает самый дорогой хлеб? С них не убудет. Не могу же я лишь смотреть, как другие делают деньги.

Его решительно поддержала жена, и Паулу пришел к выводу, что сделка с мукой принесла приличную прибыль. Он решил рассказать Эваришту о положении, сложившемся в организации, рассчитывая, что Эваришту сможет оказать помощь.

За завтраком он затронул вопрос о деньгах, но сразу же пожалел об этом.

— Если бы ты мне сказал об этом хотя бы пару дней назад… — замялся Эваришту, поглядывая на жену. — Сейчас не могу. Не остается никакой наличности, нужно платить поставщикам, знаешь…

— Мы бедные люди! — почти закричала Мариана. Рука ее с половником, которым она разливала суп, застыла в воздухе.

Всем троим стало очень неловко, и они замолчали, избегая смотреть друг другу в глаза. Дети притихли и молча ели суп.

— Месяц кончается, — сказал наконец Эваришту, снова поглядывая на жену и как бы спрашивая ее мнение. — Если ты не можешь платить за квартиру первого числа, как обычно, то можно и подождать несколько дней, ничего не случится… — Он снова взглянул на жену. — Мы подождем…

— Мы бедные люди, — упрямо повторила она.

Паулу посмотрел на них поверх очков, и Эваришту даже растерялся, увидев у него на губах странную улыбку.

— Ты и представить себе не можешь, как мне жаль, что я ничем не могу помочь. Честное слово, — поспешил заверить Эваришту.

Когда Паулу пошел к себе в комнату, то Рита с сестренкой пошли было вслед за мим, но он закрыл дверь и впервые за все время не открыл детям, когда они постучали в дверь. Паулу был уверен, что у Эваришту было достаточно денег, и реакция супругов на его просьбу, их скупость и нежелание помочь вызвали возмущение. Хотелось тотчас уйти из этого дома, чтобы не жить вместе с людьми, которых он перестал уважать.

Потом он успокоился и подумал, что в течение нескольких месяцев находил здесь приют, ему давали возможность заниматься своей работой, хотя и рисковали при этом, с него не брали лишних денег — всего лишь за питание, оказывали дружеское содействие. Паулу не мог не признаться самому себе, что впервые с самого детства он ощутил себя в семейном кругу.

«Да, дело приходится иметь не с воображаемыми существами, а с живыми людьми, — думал Паулу. — И надо работать, чтобы они стали лучше, чтобы стали лучше мы сами».

8

Паулу, вспомнив о двух товарищах по заключению, тогда еще студентах, которые сейчас отошли от политики и жили в достатке, решил съездить в Л. и повидаться с ними, тем более что один из них получил в наследство от деда несколько тысяч конто [3] и мог без особого ущерба для себя оказать немалую помощь. Паулу полагался на товарищеские чувства, которые должны были остаться после их совместного пребывания в тюрьме.

Паулу застал его дома, в мрачновато-торжественном кабинете, обставленном дорогой старинной мебелью, говорившей о благополучии нескольких поколений. Вместо тощего и неуклюжего юнца в дешевом пиджаке и башмаках на деревянной подошве перед ним предстал располневший самоуверенный мужчина в дорогом костюме.

Всем своим видом он показывал, что ему неприятно появление Паулу, что их жизненные дороги разошлись и между ними нет ничего общего. Паулу даже и не пытался сказать, что привело его сюда, придумав на ходу, что приехал лишь спросить об одном общем знакомом, который тогда вместе с ними сидел в тюрьме. Хозяин ответил, что знать ничего о нем не знает, и Паулу удалился.

Его разочарование было настолько велико, что душа не лежала искать и второго старого знакомого. «Буржуа — они почти все такие, — размышлял Паулу. — Пока молоды, их иногда увлекает борьба против социальной несправедливости. А потом эти идеалы легко уступают место соображениям выгоды и привилегий». Тем не менее он, скорее из любопытства, все же отправился ко второму товарищу.

Тот принял его в современно обставленной комнате с большими окнами. Он тоже сильно изменился, был очень удивлен, но встретил Паулу с улыбкой и пригласил сесть.

— Вот так встреча… ты… Кто бы мог подумать…

— Чем занимаешься? — спросил его Паулу.

Тот огляделся, указав глазами на обстановку. «Хотя бы по этому можешь судить», — говорил его взгляд.

— Я врач, достаточно зарабатываю, женился, у меня есть дети. А ты? Как ты живешь? Чем занимаешься? — Старый знакомый расспрашивал очень дружелюбно, и видно было, что он с грустью посматривает на седину в волосах Паулу, на его скромный костюм.

— У меня ничего не изменилось, только вот постарел немного. Занимаюсь тем же, что и прежде.

Врач откинулся в кресле, положив руки на подлокотники, потом изобразил крест длинными холеными пальцами, поднеся их к губам.

— Моя жизнь полностью изменилась, — сказал он. — Изменилась, но внутри я остался таким, каким был раньше. — Помолчал, потом сказал, не отнимая от губ скрещенных пальцев:

— Положение мое незавидное. С одной стороны, у меня уже нет той решимости и мужества, что в молодости. Слишком я привязан к жене, к детям, к работе, к жизни, которую я сейчас веду. А с другой стороны, я задыхаюсь от этого безрадостного, эгоистического существования. Сердце-то осталось прежнее.

Он долго говорил, расспрашивал о партии, о товарищах. Два раза за ним приходила служанка, вызывая в кабинет, но он каждый раз быстро возвращался и с видимым удовольствием продолжал разговор. Наконец Паулу сказал, что заставило прийти его сюда, и врач достал из кармана несколько сот эскудо.

— Все равно на большее я не гожусь, — сказал он, вручая деньги. — Если сможешь, приходи снова. Рад был бы регулярно вам помогать. Это все, что я могу.

— И это немало, — сказал Паулу.

9

Адвокат, в доме которого жила Мария, в ответ на просьбу Паулу вручил ему сто эскудо и спросил:

— Этого хватит?

— Конечно, — ответил Паулу и добавил: — Да, друг, этого вполне достаточно. Есть и такие, кто дает намного меньше, хотя может дать намного больше, чем ты. А ведь в твоем доме живет наш товарищ, и это много значит для партии. Но я должен сказать еще вот что. В нашем секторе сложилось трудное положение. Рамуш убит, и мы остались без связи с руководством. Из двух других кадровых работников один в тюрьме, а другой либо убит, либо арестован. Из двух явочных квартир одна была захвачена полицией, а мы потеряли все, что там было. Из другой смогли вывезти вещи, но сама явка утеряна. Кроме меня, в подполье сейчас работает еще один товарищ и для него необходимо устроить новую явочную квартиру, где бы мы могли собираться. Нам нужен также ротатор. Нужно восстановить связь со многими товарищами. Приходится много ездить, а транспорт стоит недешево. Из всего этого ты можешь сделать вывод.

Сидя на краешке письменного стола, адвокат внимательно слушал.

— Есть такие, кто утверждает, что мы убиваем кур, несущих золотые яйца, — продолжал Паулу. — Они говорят, что если нам попадается человек, готовый помочь, то мы требуем от него все, что он может и что не может, и в конце концов наши просьбы надоедают ему, и он перестает с нами сотрудничать. Действительно, подобное случается, но я бы не хотел, чтобы так произошло с тобой.

Адвокат несколькими жадными затяжками докурил сигарету и погасил ее в пепельнице.

— Хорошо, — сказал он. — Подожди здесь немного, а я пойду поговорю с женой.

По привычке он убрал в стол бумаги и добавил:

— Я бы пригласил тебя поговорить с нашей подругой, но сейчас не совсем удобно. У нас в гостях одна родственница, страшно любопытная. Если тебе крайне необходимо повидаться с подругой, то я могу прислать ее сюда под каким-нибудь предлогом. Лучше, однако, отложить до другого раза.

Паулу согласился с адвокатом, хотя было очень жаль побывать здесь и не увидаться с Марией.

Адвокат вернулся минут через сорок.

— Я поговорил с моей подругой, — сказал он, улыбаясь и с видимым удовольствием употребляя слово, которое лишь несколько месяцев назад шокировало его. С сияющим видом он протянул Паулу пакет. — Это от нас обоих.

Покинув дом адвоката, Паулу открыл пакет. В нем было два конто — самое крупное пожертвование, которое когда-либо делали в фонд партии в их секторе.

10

Мануэл Рату снова был с подругой, однако продолжал жить в одном доме с двумя своими сестрами. Если бы удалось найти домик по сходной цене, он бы переселился туда, и там могло бы собираться бюро. Пока же из-за отсутствия подходящего дома собирались за городом.

Паулу встретился с товарищами в оливковой роще. Вдали высилась фабричная труба, жались к земле стоявшие в беспорядке домишки, а из-за невысокого холма выглядывала арена для боя быков. От домов, деревьев и холмов тянулись тени к посеребренной ленте реки. Солнце клонилось к закату. В предвечернем спокойствии порхали, щебеча, стайки перепелок. Негромкие голоса четырех товарищей, казалось, берегут этот покой.

Бюро состояло из Мануэла Рату, Висенти и Жайми. Сейчас они отчитывались о своей работе. Мануэл восстановил связь с товарищами, на которых прежде выходили Гашпар и Жерониму. Ему также удалось нащупать контакты, утерянные с арестом Антониу. Висенти рассказал о том, что происходило у него на фабрике, а сделано было немало: с семи человек, которые там были к моменту забастовки, число членов ячейки выросло до двадцати. Только толстяк Жайми с «Сикола» не выказывал оптимизма — ему пришлось встретиться со многими трудностями. У рабочих вызвали отчуждение индивидуалистические методы работы Гашпара, который ставил все в зависимость от себя, а также поведение Тулиу, выдавшего более десятка товарищей. Среди подмастерьев, однако, положение складывалось иначе. На «Сиколе» никогда не было молодежной организации, а теперь благодаря работе, проделанной Гильерми, тем самым учеником, который единственный не вышел на работу 18 мая, была создана ученическая комиссия и организовывалась спортивная группа. Гильерми вступил в партию и был членом рабочей комиссии еще во времена Гашпара. Но полностью его способности проявились после 18 мая.

— Это всего лишь мое предложение, и я на нем не настаиваю, — сказал Жайми, — но, право, мы только выиграем, если введем Гильерми в бюро.

Висенти поддержал его. У него на заводе партийная работа тоже держалась на рабочем движении, в основном благодаря девушке в красной спецовке, которая так отличилась во время забастовки, демонстрации и в тюрьме. По его мнению, стоило включить в состав комитета товарища, который бы занимался молодежным движением.

Паулу спросил, был ли до арестов какой-либо орган, руководивший молодежным движением, но никто не мог ему ответить, поскольку никто из них не был тогда членом бюро.

— Если и был, то он не подает никаких признаков жизни, — сказал Мануэл Рату. — За призрак не уцепишься. С Гильерми и с помощью той девушки, о которой говорит Висенти, с одной нашей подругой-швеей и с Ренату — это рыбак, которого ты знаешь, — пояснил он Паулу, — составится группа, которая сможет наладить работу среди молодежи. А Гильерми будет также работать с нами.

Так и решили.

Затем каждый из них рассказал, как шел сбор средств. Несмотря на жестокий удар по их организации и на большие расходы в помощь семьям арестованных товарищей, дела значительно продвинулись. Самым поразительным была не собранная сумма (довольно скромная), а понимание трудностей, с которыми сталкивается партия, и готовность многих людей помочь — деньги внесли более трехсот человек.

Кроме этого, Мануэл Рату, Висенти, Жайми, Гильерми и девушка в красной спецовке решили отдать партии заработок одного рабочего дня. Висенти также вручил Паулу авторучку и часы, которые можно было продать и вырученные деньги отдать партии. Паулу не знал, кто пожертвовал ручку, но часы он узнал: когда недели две назад он знакомился с Висенти, тот носил их на руке.

11

Паулу переговорил с Сагаррой о необходимости срочно завести новую явочную квартиру. Он сообщил, где найти дом, вручил деньги и настоял на том, чтобы Жозе носил костюм и ботинки Антониу, которые вместе с другими вещами лежали теперь у Томе (надо сказать, что у Сагарры не было ни своего костюма, ни ботинок). Паулу также рассказал о Марии, с которой Сагарре позднее придется вместе жить.

— Это отличный товарищ, — сказал Паулу. — Она во многом поможет тебе в работе.

Сагарра немного растерялся от всего услышанного. Пряча глаза, он неловко засунул в карман деньги и только кивал в знак согласия.

Потом они говорили об организации партийной ячейки среди крестьян, о том, как работает крестьянин из Баррозы, о нехватке литературы и о многом другом, но видно было, что Жозе Сагарру все время что-то угнетало и он избегал смотреть Паулу в глаза. Когда обо всем переговорили, то он все же поднял свои ясные голубые глаза и спросил Паулу:

— Так что, это действительно уже все решено?

— Ты о чем это?

— Это я о доме и о подруге.

И добавил, прежде чем Паулу успел сказать что-нибудь:

— У меня есть девушка, знаешь?

— Ну и что? — спросил Паулу.

Этот вопрос еще больше озадачил Сагарру. Увидев смущение товарища, Паулу решил, что оно объясняется тем, что Жозе всю жизнь прожил среди темных крестьян, в плену предрассудков, и нужно объяснить, что значит жить на явочной квартире, рассказать, что между мужчиной и женщиной возможны братские, товарищеские отношения, а чтобы окончательно убедить его, Паулу добавил, что женщина, с которой Жозе придется жить, тоже не свободна.

Сказав все это, Паулу неожиданно для себя увидел у него на лице молодую улыбку, которая так же мало вязалась с грубоватыми чертами лица, как и ясные голубые глаза.

— Я вовсе не это имел в виду, — сказал Сагарра. — Дело в том, что моя девушка хочет вместе со мной уйти в подполье.

Паулу знал, что Сагарра холост, и ему даже в голову не пришло, что у него могла быть женщина, готовая разделить с ним жизнь в подполье. Это был приятный сюрприз. По правде говоря, он с трудом решился предложить Сагарре основать явку и жить там вместе с Марией. Он все больше восхищался ею, и, когда возникла необходимость поселить ее на новой явке с другим, ему было очень грустно и завидно. В конце концов, разве не мог он устроить это для себя? Его пребывание у Эваришту уже начало затягиваться, да и условия для работы там были не те. Почему для других товарищей можно было устраивать явочные квартиры, а для себя нет?

— Хорошо, хорошо, друг, — весело сказал он Сагарре, расспросив его о невесте, тоже крестьянке, как и сам Жозе. — Так будет лучше. А сейчас подыщи поскорее дом. — И, сказав это, Паулу представил, как будет искать дом для себя и Марии.

12

Мало кто мог бы предположить, что Паулу способен проявить столько инициативы, что у него столько силы и выносливости. Он не только поддерживал прежние контакты (чего вполне хватило бы, чтобы загрузить его на весь день), но и взял на себя функции Важа и Антониу, помогал Афонсу и Мануэлу Рату. Но Паулу не только ходил на явки. Он возрождал партийные ячейки, доставал деньги, проводил собрания активистов, старался придать организации такой же деятельный и боевитый характер, каким она отличалась во времена Рамуша, Важа и Антониу. Он был постоянно занят, все время на ногах, почти не спал и не ел, но, несмотря на это, все же производил впечатление малоподвижного, инертного человека. Лишь речь его изменилась — Паулу теперь говорил кратко и сухо, а иногда даже и резко. Это удивляло тех, кто знал его раньше, но никто не обижался, если он бывал резок, а его старые знакомые только одобрительно улыбались.

Когда Сагарра обосновался на новой явке, он передал часть своих дел крестьянину из Баррозы и другим крестьянам, чтобы взять на себя функции Антониу. Однако вскоре же выяснилось, что крестьянин из Баррозы и другие товарищи из сельской ячейки, слишком занятые на работе, могли лишь изредка совершать поездки в другие районы по партийным делам, и поэтому, несмотря на все их желание работать, ячейка с уходом Сагарры заметно ослабла. Ему пришлось опять взяться за некоторые прежние дела, но из-за этого снова оказался перегруженным Паулу.

«Нет, так толку не будет, — думал Паулу. — Для того чтобы восстановить организацию в нашем секторе, нужно не менее трех функционеров». Это не бы по открытием, поскольку организация мало-помалу становилась похожей на ту, что существовала до арестов. Паулу и Сагарра физически не могли сделать столько, сколько делали втроем Важ, Антониу и Паулу с помощью Рамуша и многочисленных товарищей, которые сейчас сидели в тюрьме. А в тех местах, где были произведены аресты, работы стало намного больше, чем прежде, даже несмотря на то, что были восстановлены бюро, в одно из которых вошли Мануэл Рату, Висенти и Жайми, а в другое — Энрикиш, Лизета и Афонсу.

Паулу долго обдумывал создавшееся положение и решил предложить Мануэлу Рату перейти в кадровые работники и обосноваться в другом месте, однако не был уверен, как тот отнесется к этому предложению. Одно дело уйти в подполье, когда легальная деятельность становится невозможной, когда человеку угрожают преследования или арест — и именно в таких условиях, как было известно Паулу, большинство товарищей уходили в подполье, — но совсем другое дело, когда нужно добровольно пойти на лишения, жертвы и опасности.

Мануэл Рату, однако, совершенно спокойно принял это предложение.

— Я и сам думал об этом, — сказал он, — только мне было неудобно себя предлагать.

Обсудили возможные последствия перехода в подполье. Паулу это доставляло немало тревог, так как после потери таких опытных и надежных товарищей, как Гашпар, Жерониму и Перейра, уход Мануэла Рату мог вызвать новые трудности.

— На мой взгляд, этого не должно случиться, — сказал Мануэл Рату. — Висенти и Жайми прекрасно справляются. К тому же влияние партии здесь настолько возросло, особенно среди молодежи, что на место каждого можно найти двоих взамен.

13

В течение двух с половиной месяцев Центральный Комитет тщетно пытался восстановить связь с сектором. Рамуш не являлся на встречи с представителями руководства и не появлялся больше дома. У представителя секретариата должна была состояться встреча с Важем, на которой намечалось обсудить его перевод в другой сектор, однако Важ исчез. С необходимыми мерами предосторожности к нему был направлен товарищ из центра, и тому удалось установить, что в доме побывала полиция, но самому Сажу и его подруге удалось уйти за несколько минут до облавы. Это сообщение не только не внесло ясности в ситуацию, но еще больше все запутало. Очевидно, Важ был арестован уже после ухода из дома, иначе бы он явился на условленную встречу. Присланный из центра товарищ затем попытался установить связь с сектором через профсоюз на одном из местных предприятий, так как было известно, что его руководителем избран член партии. Однако этот товарищ (Гашпар), как вскоре удалось установить, был арестован, а вместе с ним и еще несколько человек, а один — не из местных — был убит прямо на улице. Две недели спустя Центральному Комитету удалось выяснить имя погибшего: семье Рамуша из полиции пришел счет на оплату похорон. Тем временем сектор оставался полностью изолированным, и все попытки восстановить связь успеха не имели.

Но поскольку Паулу остался на свободе, то можно было бы ожидать, что он отправится в Лиссабон отыскать своих старых товарищей. В Центральном Комитете было решено найти их, чтобы таким образом узнать, где Паулу. Однако его старые знакомые ничего не знали о нем и поэтому стали думать, что с ним тоже что-то случилось. Наконец поручили Фиалью найти Афонсу, а дело это было не простое, поскольку оставалось неизвестно полное имя Афонсу и адрес его родителей, а наведение справок могло бы вызвать подозрение. Таким образом, прошло два месяца после смерти Рамуша, прежде чем Фиалью смог найти Афонсу.

Афонсу представил его Лизете, а та договорилась о встрече через десять дней. В назначенный срок Фиалью встретился с Лизетой, которая отвела его в дом к Беле, а вскоре туда пришел Паулу. Связь была восстановлена.

Фиалью ограничился кратким разговором и не сказал ничего конкретного, поскольку в его задачу входило только установление связи. Паулу рассказал об аресте Антониу, о смерти Сезариу, о всех остальных арестах, о большинстве из которых в центре еще не было известно. Что касается Важа, то Паулу подтвердил, что тот вместе с Розой успел скрыться до появления полиции, но после этого про обоих ничего больше не слышно, видимо, Важ погиб или арестован. Потом Фиалью и Паулу договорились о новой встрече и расстались.

На следующей неделе Фиалью представил ему товарища, которого назначили руководить сектором. Товарища звали Карлуш.

— Рад наконец тебя увидеть, — сказал Карлуш, тепло пожимая Паулу руку. — Мы уж решили, что тебя тоже арестовали. Фиалью рассказал нам о тяжелых испытаниях, выпавших на долю вашей организации. Несладко тебе пришлось. Но вот одного в ЦК не могут понять: почему ты не попытался восстановить связь через контакты в Лиссабоне, где у тебя есть знакомые товарищи и они бы охотно тебе помогли? Ведь ты остался на свободе, жив и здоров — непонятно, почему ты этого не сделал.

Паулу как молнией пронзили эти слова. Действительно, он мог и должен был сделать это, однако это ему и в голову не пришло. И если до сих пор Паулу был доволен тем, что ему удалось сделать за это время, то сейчас его вдруг обожгло сомнение, действительно ли он поступал правильно.

— Это твоя серьезная ошибка, — продолжал Карлуш. — И мы об этом еще поговорим. Но прежде всего хочу сказать, что ты сделал максимум возможного в данной ситуации, до приезда товарищей, которые тебе помогут. Тогда мы все вместе реорганизуем сектор.

Паулу смотрел на него поверх стекол очков, и Карлуш решил, что его собеседник смутился из-за сделанных ошибок.

— Конечно, ты сделал все, что мог, дружище, — сказал он, чтобы приободрить Паулу. — Никто не может делать чудеса, и не у всех есть достаточно инициативы и настойчивости. Само по себе немало, что ты смог уцелеть среди этого разгрома. Но когда приедут другие товарищи, мы наверстаем упущенное.

— Ты имеешь в виду кадровых работников? — неуверенно спросил Паулу.

— Да, кадровых.

— Но разве не ты будешь руководить сектором?

— Я. Но я ведь не смогу работать только с одним товарищем во всем секторе. Одного тебя мало.

Паулу, казалось, был полностью сбит с толку этим разговором. И он снова содрогнулся от мысли, что принимал все решения, не пытаясь связаться с руководством партии, и, несмотря на неоднократные предложения, сам так и не стал кадровым работником.

— Похоже, ты не очень доволен тем, что я тебе сказал, — сказал Карлуш, заметив реакцию Паулу.

— Да нет… я не о том… — забормотал тот в ответ.

Слушая Карлуша, Паулу сначала засомневался в правильности всего, что сам делал. Однако вся эта лихорадочная работа двух с половиной месяцев, отчаянные усилия придали ему твердость, и его голос зазвучал твердо и уверенно:

— Нам еще о многом нужно поговорить, товарищ. А потом пусть решает Центральный Комитет. Но как ты и сам убедился, ни о каком разгроме не может быть и речи. Не стоит говорить ни о разгроме, ни о реорганизации. Несмотря на тяжелые удары, организация сейчас не слабее, чем была два с половиной месяца назад, а кое в чем мы значительно продвинулись. Что же касается кадровых работников, то в секторе работает руководящий орган функционеров. У нас через три дня состоится собрание, и на нем ты сам можешь обо всем узнать.

Паулу сам удивился, насколько решительно и смело прозвучали его слова.

ГЛАВА XVIII (Эпилог)

1

Ветхий, потемневший от времени домишко стоял на отшибе, и пройти к нему можно было лишь по заросшей тропке. Если бы кто-нибудь шел здесь случайно этим пасмурным осенним днем, то, наверное, решил бы, что здесь живет какой-то бедняк крестьянин или дом вовсе брошен. Если подходить с другой стороны, по полю, то можно увидеть, как из дверей вышла молодая красивая крестьянка, зачерпнула воды в колодце и вернулась в дом. Но если бы кому-либо пришлось зайти в этот покосившийся от старости домик, то он, наверное, был бы немало удивлен.

Вокруг сделанного из плохо оструганных досок стола, такого же старого, как и сам дом, сидели на деревянных скамейках четверо мужчин и вели спокойный и обстоятельный разговор. Говорили они поочередно, просто и не торопясь.

В этом снятом внаем доме теперь жили под вымышленными именами Мануэл Рату и его жена. Сегодня здесь собрались все трое вошедших в состав нового руководства этого партийного сектора: сам Мануэл Рату, Сагарра и Паулу. Вместе с ними был Карлуш, их новый контролер.

Присев на краешек плиты, Жуана внимательно слушала Паулу, но блестящие глаза видели не его, а Изабел, стройную и нежную, с торчащими косичками, ее улыбку.

Они пробыли все вместе два дня. Подвели итоги. Организация выросла, и в различных местах уже велись хотя еще мелкие, но все же схватки рабочих с хозяевами. После перерыва в несколько месяцев снова по рукам ходила партийная пресса. Центральный Комитет одобрил работу, проделанную Паулу, и официально ввел Мануэла Рату и Сагарру в партийные кадры.

Год назад Важ, Антониу и Паулу собрались вместе с Рамушем, чтобы распределить функции. И вот теперь Паулу, Сагарра, Мануэл Рату и Карлуш занимались тем же. Паулу был связан почти со всеми организациями сектора, причем в особенно трудное для них время. Поэтому он хотел было предложить свою кандидатуру, чтобы заниматься наиболее важными из них, однако, вспомнив свое разочарование год назад, когда ему поручили направлять работу лишь второстепенных ячеек, ограничился теперь тем, что предложил поделить сектор поровну.

За обедом, когда все съели по тарелке супа, Жуана разрезала кусок сала на пять частей и дала каждому бутерброд. Проделала она это с каким-то странным волнением, на ее смуглых щеках вдруг выступил румянец, и она насколько раз нервно поправляла непокорную прядь волос, то и дело спадавшую на лицо.

Потом Карлуш и Сагарра ушли, и с супружеской четой остался Паулу. Как Мануэл, так и его жена были довольны, что он не ушел сразу же вслед за товарищами. Мануэл, сбривший усы, казался теперь моложе и не таким суровым, как раньше. На худом, нервном лице Жуаны горели нетерпением черные глаза. По изменившемуся после ухода Карлуша и Жозе поведению хозяев, по тому, как они обменивались взглядами и жестами, Паулу понял, что они хотят поделиться с ними какой-то радостью, но оба не решаются сказать об этом первым, и муж с женой смотрели друг на друга, как бы говоря: «Ну чего же ты, говори же».

— У меня есть новость, — сказал наконец Мануэл Рату. Он помолчал мгновение и добавил: — Мы ждем ребенка.

И у всех перед глазами предстала Изабел, но не та, что умерла, а та, которая будет. И все трое, на сговариваясь, решили, что существо, которое должно появиться на свет, обязательно будет девочкой и что она будет такая — в точности такая же, — как и та, которая могла бы быть ее старшей сестрой.

2

Дома Паулу ожидал сюрприз, да еще какой! Навстречу ему поднимался с кровати Важ! Он еще больше похудел, но был тщательно выбрит, аккуратно причесан и одет, и это скрадывало его изможденный вид.

— Удивляешься? — спокойно спросил Важ, протягивая Паулу руку. — Тут есть чему удивляться.

И Важ, останавливаясь, чтобы перевести дух, рассказал, что с ним произошло. Когда он попрощался с Паулу три месяца назад, то сразу же собирался заняться вещами Антониу, которые нужно было увезти из дома, однако он уже с трудом держался на ногах. Кое-как добрался до одного знакомого, где они остановились вместе с Розой, и там свалился в горячке. Вызванный домой врач поставил диагноз: плеврит и крайнее истощение. Больше недели Важ провел без сознания, а когда пришел в себя, то попытался через Розу поставить товарищей в известность о том, что с ним случилось. Он хотел было послать ее к Паулу, но поскольку сам ездил к нему окольными путями, то так и не смог толком объяснить ей, где искать. Роза две недели провела возле больного Важа, прежде чем смогла уехать в Лиссабон, чтобы попытаться установить связь через некоторых знакомых товарищей. Но один из них сменил квартиру, а другой утерял контакты с партией. Роза предприняла несколько безуспешных попыток восстановить связь, и на это ушло несколько недель. И как только Важ смог встать с постели, он, несмотря на возражения врача, решил поехать к Паулу. А сейчас Важ собирался домой долечиться.

— Из огня да в полымя, не знаю, чем все это кончится, — заключил Важ.

Для Паулу было ясно, что лишь опрятная внешность товарища производит обманчивое впечатление, будто он выздоровел. Внезапные паузы, во время которых Важ собирался с силами, чтобы продолжить рассказ, не предвещали ничего хорошего.

В свою очередь, Паулу рассказал о смерти Рамуша и Сезариу, о многочисленных арестах в секторе, о теперешнем положении. Важ слушал бесстрастно, но под кожей, плотно обтянувшей его похудевшее лицо, двигались желваки.

Важ сообщил свой адрес и договорился с Паулу, что тот приедет к нему вместе с Карлушем.

Их разговор прервали звонкие детские голоса за дверью. Это были Рита и Элза. Паулу открыл им, и девочки бросились к нему с поцелуями. Увидев, что он с другом, сестренки хотели поцеловаться и с Важем, хотя и не были с ним знакомы, однако он мягко отстранил их. Улыбнувшись, Важ постучал себя по груди кончиками пальцев и сказал:

— Лучше не надо, милые мои.

И Паулу получил подтверждение того, чего больше всего боялся: Важ, который, казалось, был сделан из железа и о котором Рамуш говорил, что он выносливее буйвола, был болен туберкулезом.

Паулу усадил детей за стол, дал им бумагу и цветные карандаши, а сам продолжал разговор с товарищем. Всем своим поведением Важ выражал желание поскорее скова стать в строй. Паулу был уверен, что этот человек с подорванным здоровьем будет идти и идти вперед с неукротимой энергией, до тех пор, пока в нем будет теплиться жизнь, до последнего вздоха.

3

Паулу было приятно, что Мария, столько пережив, сейчас имеет возможность провести некоторое время в комфорте, спать в мягкой постели, есть приличную пищу. Он знал, что адвокат и его жена завалили ее подарками: красивые туфли, два почти новых платья, сумочка, авторучка. Паулу улыбался, представляя себе Марию, окруженную вниманием.

А как ее здоровье? Все ли книги она прочитала? Перепечатала ли работу, которую он ей оставил? Как она его встретит?

Грузовик бежит по проселочной дороге, по обеим сторонам которой тянутся поля. Паулу пытается думать о чем-либо другом, но мысли возвращаются к Марии. И в конце концов он решает устроить для себя дом и предложить, чтобы Мария жила вместе с ним.

Он был так занят этими мыслями, что не сразу заметил, как машина остановилась; до дома адвоката оставалось несколько сот метров.

Дверь открыла Мария и отвела его в комнату, где они обычно виделись.

— Ну, что нового, рассказывай. Я уж начала думать, что ты никогда больше не приедешь.

Мария вручила ему перепечатанную работу, и они, как всегда, обсудили текущие дела. От Паулу не укрылось странное выражение ее лица. Она отвлекалась, бессознательно поглядывала на дверь, а в жестах ее была некоторая напряженность.

— Что-нибудь случилось? — не выдержав, спросил он.

Мария беспокойно посмотрела на него.

— Да нет, ничего. А почему ты спрашиваешь?

Они помолчали, и Мария вдруг взяла Паулу за руку и сказала:

— Увези меня отсюда, увези, пожалуйста. Увези.

Паулу настаивал, чтобы Мария рассказала ему, что произошло. Она уверяла его, что с ней, а также с адвокатом и его женой все в порядке. Наконец Паулу решил, что, по-видимому, на Марию очень действуют ссоры между хозяйкой и служанкой. Поскольку Мария находилась здесь на положении гостьи и подруги, то, несомненно, придирки к девушке, которая работала здесь служанкой, должны были угнетающе действовать на нее. Но могло ли это отразиться на ней в такой степени?

— Может быть, к тебе здесь плохо относятся? — снова допытывался он.

Мария ничего не ответила.

— Забери меня отсюда, — настаивала она. — И побыстрее. Сообщи руководству, что я хочу работать вместе с тобой.

Паулу ушел, так ничего не поняв. Была какая-то причина. Но какая? Однако эти вопросы уступили место чувству.

Паулу вернулся домой к ужину, прошел своей слегка прихрамывающей походкой к себе в комнату, оставил там портфель и пошел мыть руки. Над умывальником висело маленькое зеркальце. Паулу никогда прежде не обращал на него внимания, но сейчас неожиданно для себя стал рассматривать свое отражение.

Потом наклонил голову вперед и, глядя в зеркало поверх сползших очков, стал ерошить поседевшие волосы. Он казался себе некрасивым, морщинистым и старым.

— Дурак! — сказал он про себя. — Старый влюбленный дурак.

Через несколько дней он встретился с Карлушем, поговорил с ним о том, что нужно забирать Марию из дома адвоката, и в конце разговора добавил:

— Хочу просить руководство установить для меня явочную квартиру. И я прошу, чтобы меня не селили вместе с товарищем Марией.

4

В зале ожидания рядом с красивой полной женщиной, которая то и дело ласково улыбается ей, сидит Мария. Рядом со скамейкой стоят чемодан, корзинка и узел с вещами. Мария знала, что ей предстоит ехать вместе с этой женщиной, но пока представления не имеет о том, чем ей придется заниматься дальше. Она тяжело перенесла разлуку с Паулу. Уезжая отсюда, она как бы оставляет здесь часть своей жизни — семья, вступление в партию, жизнь на явочной квартире, Антониу, Рамуш. Ею овладевает смутное чувство беспокойства. Что будет дальше?

— Мы еще встретимся? — робко спрашивает она свою спутницу.

Та хотела было что-то сказать в ответ, но шум от проезжавшего мимо автокара, груженного багажом, заглушил голос, и она, улыбаясь, зажала уши.

— Мы будем работать вместе, — сказала она Марии, когда тележка проехала.

Со счастливым выражением на лице Мария что-то сказала ей, но слова ее утонули в шуме тележки, проезжавшей обратно.

Пассажиров на вокзале становилось все больше. Какая-то собака ходила по залу, обнюхивая стену, скамейки и чемоданы. Временами доносился запах жареной рыбы. Какой-то старик закричал мужчине, стоявшему у двери, но тот не услышал, а старик, пометавшись, все же не решился бросить чемоданы и узлы, чтобы подойти к нему. Двое парней, по виду крестьяне, рассматривали что-то вдалеке. Плакал ребенок. Подходили все новые пассажиры, одни серьезные и важные, другие взволнованные, третьи опечаленные, одни собирались в шумные группы, другие одиноко смотрели по сторонам, и у всех был гот таинственный вид, который бывает у пассажиров, ожидающих поезда на провинциальном вокзале.

Из слов своей спутницы Мария поняла, что им предстоит жить в одном доме.

— Хорошо, что мы будем жить вдвоем, — сказала она, взяв свою новую подругу за руку. — Я буду тебе помогать.

— Нет, вдвоем мы не будем, — объяснила она Марии. — Теперь ты не будешь жить на явочной квартире, а пойдешь работать на текстильную фабрику. Будем вместе организовывать там женское движение.

5

Прошло уже трое суток, как Жозе Сагарра уехал из дому. За это время он прошел немало километров пешком, почти ничего не ел и спал всего несколько часов. Однако на его худощавом лице не было и следа усталости. Это была его вторая поездка по порученному ему сектору, и дела тут шли неплохо.

Он побывал на собрании, на которое пришли всегда живой и подвижный Алфреду, крестьянин из Баррозы и еще один крестьянин с высоким голосом и в необъятной шляпе. Втроем они составляли бюро, руководившее деятельностью крестьянских ячеек.

Тому, кто был незнаком с крестьянином из Баррозы, он мог показаться нелюдимым и своенравным, но Сагарра знал, как к нему лучше подойти. У того на все был один ответ:

— Сам знаю.

Однако Жозе нельзя было сбить этим с толку. Он повторял по нескольку раз, что ему предстояло сделать, растолковывал, объяснял, а когда уходил, то был уверен, что теперь товарищ из Баррозы действительно сам все знает.

Потом Сагарра побывал на лесопилке, где после мая организация значительно выросла. Этот небольшой заводик стоял на отшибе, вокруг на несколько километров только несколько деревень, и поэтому здешнюю парторганизацию можно было использовать как связующее звено с крестьянскими ячейками.

— Пора кончать со спячкой, — говорил хромой мужчина, прилаживая поудобней костыль и с негодованием глядя на двух своих товарищей, словно ища у них поддержки. — Как можно назвать человека коммунистом, если он прожил здесь всю свою жизнь, но не привлек никого в партию?

Побывал Сагарра также и на собрании печально известного бюро, деятельность которого саботировал его руководитель, сапожник. Сейчас это бюро было реорганизовано, а поскольку поблизости строилась кожевенная фабрика, то открывались новые перспективы партийной работы. Из всех здешних коммунистов выделялся своей энергией и целеустремленностью худощавый кузнец, с которым однажды виделся Паулу. После того как закончилось заседание бюро, он остался поговорить с Сагаррой. Видно было, что хоть он и тщательно умыт, но сажа и копоть остались в ушах, в волосах, в морщинах. Глаза его, тоже черные как уголь, смотрели на Сагарру.

— Передай товарищам, — сказал кузнец своим басом, — что они могут полностью распоряжаться моей кузницей. Пусть я и не семи пядей, но сделаю что смогу.

За прошедшие три дня Сагарра встретился также и с товарищами из других организаций. И всюду дела шли. Да, некоторые ячейки пока малочисленны, но он был уверен, что они превратятся в серьезные организации. «И большие деревья вырастают из маленьких семян», — говорил он себе.

Сейчас Жозе направлялся на последние оставшиеся явки своего сектора. После этого он собирался домой, на свою явочную квартиру, где его ждала жена, скромная неграмотная крестьянка, которая не умела изысканно говорить, но которая бросила все, чтобы быть с ним в его трудной и опасной жизни профессионального революционера.

Зе Кавалинью уже поджидал Сагарру возле своей лачуги. Его форменная фуражка была залихватски сдвинута на затылок. Поглаживая седые усы, он из-под лохматых бровей, тоже подернутых сединой, смотрел на Сагарру.

— Все уже собрались, — объявил он, даже не поздоровавшись. И, сдвинув фуражку еще дальше на затылок, он глянул в дом и махнул кому-то рукой, щелкнув при этом пальцами. Тотчас наружу вышли невысокий смуглый паренек и высоченный, тощий крестьянин с жиденькой светлой бородкой и с невыразительными глазами. Как говорил Зе Кавалинью, парень работал за троих, а крестьянин сыграл первую роль в организации сельскохозяйственных рабочих и мелких собственников. Парень говорил Сагарре о возможностях организовать в соседних деревнях группы сочувствующих, о перспективах поднять народ на борьбу. Черные глаза парня светились неуемной энергией. Кавалинью с авторитетным видом кивал в знак согласия, а парень то и дело поглядывал на Сагарру, чтобы видеть, какое впечатление производит сказанное. Крестьянин же вел себя иначе, руки его безвольно висели вдоль туловища, а на вопросы он отвечал неуверенно и нервничал. Сагарра предложил пойти всем вместе в деревню Алдейа ду Мату, чтобы там встретиться с остальными товарищами, однако ответ крестьянина прозвучал довольно неожиданно:

— Этих пяти не хватит.

Сагарре стало ясно, что тот не слушал его, а с самого начала разговора думал о чем-то своем.

Сагарра не понял сразу, что хотел сказать этот крестьянин, однако Зе Кавалинью, несомненно, все понял: речь шла о пяти экземплярах газеты, которые у Сагарры затребовали в прошлый раз. Теперь этого количества не хватало, так как бородатый крестьянин нашел новых читателей.

Они договорились, что устроят собрание в Алдейе ду Мату через восемь дней, и Сагарра остался наедине с Зе Кавалинью. «Ну как, не предупреждал я тебя, что это ребята подходящие?» — всем своим видом словно говорил железнодорожник.

— Как здесь идут дела? — спросил Сагарра.

— Здесь? — Кавалинью кашлянул, помешкал. — Здесь, брат, другое дело. Да, совсем другое дело.

И помолчал, как бы наслаждаясь нетерпением товарища, прежде чем сообщить ему хорошие новости. А рассказать ему было о чем. Год назад во всей округе был только один коммунист — он сам. Теперь же здесь была сильная ячейка, в которой, помимо прочих товарищей, было трое железнодорожников.

Скоро должен был прийти поезд, на котором уезжал Сагарра. Шли вдвоем по насыпи от лачуги до вокзала. Пожимая на прощание руку товарища, Зе Кавалинью спросил Сагарру:

— Ты видишься с Мануэлом Рату?

— Да. — И, так как Кавалинью продолжал держать его руку в своей, добавил: — Ты хочешь что-то ему передать?

— Да нет, ничего… — И Кавалинью выпустил его руку.

Из-под лохматых бровей, подернутых сединой, глаза его снова засветились озорством.

«Да, ты не знаешь, что бы я хотел сказать Мануэлу, не знаешь, — словно говорили они — А тебе я не скажу».

Послышался веселый свисток паровоза. Сагарра кинулся покупать билет, а Зе Кавалинью поднялся на платформу. Подошел поезд, Сагарра вошел в вагон, а Кавалинью долго стоял и смотрел вслед уходящему составу. Иногда он покашливал, легонько кивая головой, словно соглашаясь с какими-то потаенными мыслями.

МОСКВА «МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ» 1977

МАНУЭЛ ТИАГУ

ДО ЗАВТРА, ТОВАРИЩИ

РОМАН

Перевод с португальского

И (Порт)

Т39

С португальского перевели:

А. АНОХИНА (главы I–IV)

Ю. КАЛУГИН (главы V–VIII)

В. АЛЕКСЕЕВ и ВЛ. ЛАТУШОВ (главы IX–XIV)

В. ФАРТУШНЫЙ (главы XV–XVIII)

Художник Н. ГРИШИН

Т 70304-101 280—77

078(02)—77

© 1974, Edições «Avante!», Partido Comunista Português.

© Перевод на русский язык. Издательство «Молодая гвардия», 1977 г.

Тиагу М.

Т39 До завтра, товарищи. Роман. Пер. с португальского. Художник Н. Гришин. М., «Молодая гвардия», 1977.

320 с. с ил.

И под гнетом салазаровского режима не была сломлена воля португальского народа к демократии, к лучшей жизни. Организовывали сопротивление масс, вели их на борьбу верные сыны и дочери Португалии — коммунисты. Их образы, их подвиги и каждодневная самоотверженность во имя победы народного дела — основное содержание романа «До завтра, товарищи», написанного глубоко достоверно и эпически значительно.

Т 70304-101 280—77

078(02)—77

И(Порт)

ИБ № 723

МАНУЭЛ ТИАГУ

ДО ЗАВТРА, ТОВАРИЩИ

Редактор Св. Котенко

Художественный редактор А. Степанова

Технические редакторы Н. Баранова, И. Соленов

Корректоры Г. Василева, 3. Харитонова

Сдано в набор 11/XI 1976 г. Подписано к печати 16/III 1977 г. Формат 84×1081/32. Бумага № 1. Печ. л. 10 (усл. 16,8). Уч. — изд. л. 20,7. Тираж 100 000 экз. Цена 2 р. 45 к., в суперобложке 2 р. 50 к, Т. П. 1977 г. № 280. Заказ 1830.

Типография ордена Трудового Красного Знамени издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Адрес издательства и типографии: 103030, Москва, К-30, Сущевская, 21.

Примечания

1

арробу — 15 килограммов.

(обратно)

2

асорда — крошки хлеба, размоченные в кипящей воде с растительным маслом и чесноком.

(обратно)

3

конто — тысяча эскудо.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА I

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

ГЛАВА II

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ГЛАВА III

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ГЛАВА IV

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ГЛАВА V

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

ГЛАВА VI

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

ГЛАВА VII

  1

  2

  2

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ГЛАВА VIII

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

ГЛАВА IX

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

ГЛАВА X

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ГЛАВА XI

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

ГЛАВА XII

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

ГЛАВА XIII

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

ГЛАВА XIV

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

ГЛАВА XV

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

ГЛАВА XVI

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  14

ГЛАВА XVII

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

ГЛАВА XVIII (Эпилог)

  1

  2

  3

  4

  5 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg