«Что рассказал мне Казанова»

Сьюзен Сван Что рассказал мне Казанова

Когда писатель называет свое творение романтическим романом, он тем самым дает понять читателю что желает оставить за собой право на определенную свободу как в подборе материала, так и в описании событий, свободу, на которую едва ли бы решился, желая сочинить нечто, соответствующее канонам реалистического жанра. Форма композиции последнего вынуждает автора придерживаться сиюминутной достоверности, деталей не просто возможных, но, более того, правдоподобных и обыденных, являющихся частью повседневного человеческого опыта. Романтический же роман, как всякое произведение искусства, конечно, должен подчиняться его законам, и если все же иногда изменяет правде, то тем самым вычеркивает себя из человеческого сердца, но вместе с тем создатель такого рода произведения может изобразить правду в обстоятельствах, во многом зависящих от его собственного выбора или силы воображения…

Этот рассказ попадает под определение романтического, ибо в нем представлена попытка связать прошлое с настоящим, постоянно ускользающим от нас.

Натаниел Готорн. Предисловие к роману «Дом о семи шпилях»

Пролог

Архив Гарвардского университета.

Библиотека Пъюзи, Гарвард-Ярд,

Кембридж, Массачусетс, 02138

29 апреля 2000 года

Люси Адамс,

291, Брунсвик-авеню,

Торонто, Онтарио

Дорогая мисс Адамс!

В соответствии с инструкциями Вашей тетушки, Беатрис Адамс, я возвращаю Вам фамильные документы, найденные в коттедже на берегу реки Святого Лаврентия, а также прилагаю свои комментарии касательно их аутентичности.

Дневник Желанной Адамс с линованными страницами и красным обрезом содержит ряд типичных признаков, характерных для дневников конца XVIII века. Самая примечательная его характеристика – это тисненный золотом на обложке заголовок, в котором говорится о совместном путешествии Вашей дальней родственницы с Казановой. При отсутствии водяных знаков трудно определить дату, но сама тетрадь выглядит как типичный продукт колониального производства, сделанный на бумажной фабрике восточного побережья Америки еще до того, как был изобретен более дешевый метод разрушения деревянной массы кислотой.

Боюсь, что мне, увы, не удалось расшифровать арабский манускрипт с интересными рисунками, тисненными на кожаной обложке, так что я не смогу объяснить, почему нечто столь любопытное было найдено в одной коробке с Вашими фамильными записями Возможно, что документы, способные пролить свет на эту загадку, потеряны или уничтожены. Как бы там ни было, я могу сказать с определенной долей уверенности, что бумага арабского манускрипта обработана при помощи ахера – материала, сделанного из яичного белка ирисовой муки

Мне больше повезло с письмами, найденными в дневнике XVIII века. Водяной знак Фабриано 1795 года и подпись Джакомо Казановы де Сейнгальта, похоже, подлинные. Кроме того, постоянные ошибки в синтаксисе наводят на мысль, что автор писем пользовался французским и итальянским языками столь же беспорядочно, как это делал, насколько нам известно, Казанова.

Примечательно, что большинство писем находятся в хорошем состоянии и легко поддаются прочтению. Язык писем XVIII века более близок к современному английскому, чем вычурный, перегруженный описаниями язык викторианской эпохи. Библиотека Сансовино в Венеции с удовольствием взяла бы их для выставки.

В заключение обращаю Ваше внимание на то, что я вложил фотокопии старых документов, дабы Вы и Ваши близкие могли спокойно читать их, не опасаясь при этом повредить бумагу.

Я подозреваю, что дневник Вашей дальней родственницы представляет определенный исторический интерес, однако именно письма Казановы значительно повышают финансовую ценность этих документов.

Искренне Ваш,

Чарльз Смит

Часть I Город желаний

Туго завернутая в розовый мягкий плащ, шкатулка со старыми документами уютно пристроилась на носу motoscafo.[1] Люси Адамс сидела, съежившись, рядом и пыталась разглядеть через стекло кабины купола собора Святого Марка, вздымающиеся впереди сквозь туманную дымку косого дождя. На соседнем сиденье храпела пожилая женщина в серо-голубой шляпе с широкими полями, ее голова покачивалась в такт с кораблем. На корме сидел молодой человек, вертевший в руках видеокамеру.

Motoscafo уже подходил к молу, и лодочник быстро заговорил по-итальянски, указывая на площадь, где, словно в предвкушении шумного празднества, стояли сотни пустых скамеек.

– Простите, синьора.

Молодой человек прошел в кабину и потряс за плечо пожилую женщину. Она отпрянула, сдвинув поля шляпы, чтобы посмотреть, кто потревожил ее сон.

– Лодочник хочет, чтобы ему заплатили.

Он потер пальцы характерным жестом, разглядывая Люси, которая наклонилась, чтобы поднять с пола коробку. Кинув взгляд на льющий снаружи дождь, она открыла свою дорожную сумку, осторожно поместила коробку внутрь и плотно застегнула молнию. Пожилая женщина уже выбралась из кабины, дав лодочнику честно заработанные лиры, а тот, улыбаясь и жестикулируя, начал выгружать чемоданы пассажиров на причал.

В тот момент, когда обе женщины поднялись на Пьячетта, где кошка гонялась среди камней за голубями, на востоке взошло солнце, осветив увитое дождевыми облаками небо над Сан-Джорджио-Маджоре грязновато-розовым светом. Они стояли, глядя на высокие волны, напоминающие зеленовато-серые знамена, развевающиеся над средневековыми церквями и palozzos.[2] Туманный дождь все еще сеял свои струи на землю, а издалека, со стороны Лидо, доносился слабый, печальный шум волн. Люси заметила, что молодой фотограф направил свою камеру на бухту Святого Марка. Она повернулась и увидела, как полдюжины маленьких лодчонок скользят в тумане, подобно водяным жукам, а гребцы в безрукавках склоняются над веслами в своих легких яликах.

– Сюда! – позвала Ли Пронски, и Люси последовала за ней через площадь, которую Наполеон как-то назвал самой большой гостиной Европы. Она шла, слегка склонившись вперед, и тащила тележку, до самого верха забитую багажом.

После недолгой ходьбы по идущим в гору улицам Ли остановилась рядом с маленьким венецианским мостом и уставилась на витрину антикварного книжного магазина. Он уже открылся, хотя для Венеции это было и рановато. На улицах пока было пустынно, и vaporetti,[3] пыхтящий рядом с мостом, выглядел довольно одиноко. Издав радостное восклицание, Ли исчезла внутри. Волоча позади себя тележку с багажом, Люси подошла посмотреть, что же вызвало у ее спутницы столь неподдельный интерес. Витрина магазина была закрыта плакатом с рекламой регаты, провозглашающей: «Vogalonga, Venezia 14 maggio».[4] Под афишей были выставлены католические дарохранительницы для мощей и лежала куча древних книг, написанных по-итальянски; заголовки их девушка прочитать не смогла. Рядом с книгами стояло несколько крохотных статуэток.

Люси попыталась попристальней их разглядеть. Уиллендорфские Венеры. Трудно было ошибиться, глядя на огромный, раздутый живот, выдающийся над крохотным лобком, или на лицо без каких-либо характерных черт, спрятанное за грубым пучком перьев. Но она никогда раньше не видела уродливой фигурки с двумя лицами, украшенными большими клювами, стоящей рядом с Венерой. Тут из магазина донесся возглас ее спутницы. Люси прислонила тележку к двери и вошла внутрь в тот самый момент, когда владелица магазина объясняла Ли, что этим фигуркам не одна тысяча лет.

– Ну нет. Это всего лишь копии доисторических артефактов. – Ли взяла фигурку с двумя головами и лизнула ее, заставив хозяйку магазина и Люси испуганно переглянуться.

– Чистый песчаник, – кивнула она.

– Еще одна богиня плодородия, – вздохнула Люси.

– Не только! – Ли заплатила продавщице. – Возьми, Люси. Я бы хотела, чтобы она была у тебя. Видишь эти изогнутые полоски на груди? Эти линии указывают на то, что богиня обладает метафизической силой.

– Вата мать много знает, – заметила итальянка, улыбнувшись Люси.

«Она мне не мать, – захотелось ответить ей. – Моя мама умерла».

Она запихала подарок Ли в свой огромный рюкзак, и они снова отправились вперед по узким улочкам.

В отеле «Флора» коридорный приветствовал обеих женщин обаятельной улыбкой, задержав взгляд на Люси, пиджак которой промок от дождя.

– Ничего, не сахарная, не растаешь. – Ли махнула рукой в сторону террасы, где официант расставлял на столах тарелки с круассанами. – Люси, давай-ка переодевайся в сухую одежду и пойдем вместе позавтракаем.

– Я не голодна, – пробормотала Люси.

– Что ты сказала?

– Я бы лучше поспала. – Девушка наклонила голову и последовала за коридорным вверх по ступенькам, сгибаясь под тяжестью сумок чуть ли не пополам.

– Понятно. Ну что ж, спи хоть весь день, если хочешь! – крикнула Ли ей вслед. – Я скажу портье, где искать меня за обедом.

Люси еле заметно кивнула любовнице своей матери.

Когда она вошла, свет в номере внезапно померк. Люси услышала хлопки крыльев.

– Piccioni![5] – Коридорный изобразил жестами клевавших птиц и указал на несколько жирных серых голубей, прогуливающихся по карнизу. – Они спасли Венецию во времена чумы.

Когда дверь за ним закрылась, Люси стащила с себя мокрый свитер, затем открыла дорожную сумку и сняла обернутый вокруг коробки плащ, чтобы посмотреть, не попала ли внутрь влага. Шкатулка была сделана из прозрачного пластика, ее матовый блеск напоминал девушке занавески для душа. На Люси произвело впечатление, с какой заботой Чарльз Смит отнесся к документам. Коробка – последнее достижение архивного дела, всего два с половиной дюйма толщиной, так называемая «малогабаритная», – идеально подходила для перевозки документов. Вдобавок, для пущей надежности, Смит перевязал ее шпагатом, на случай если замочек неожиданно откроется.

Люси разрезала веревку своими маникюрными ножницами и нервно сорвала слой непромокаемой ткани. Теперь перед ней были фотокопии документов, старый дневник в красном переплете, богато украшенный арабский манускрипт и пачка писем.

«Все сухо, – подумала она. – Слава Богу». Письма Казановы лежали рядом со старым дневником, перевязанные выцветшей розовой лентой. Первым делом девушка, проверила их, развязав ленточку своими длинными ловкими пальцами. Ну что ж, сотрудники библиотеки Сансовино останутся довольны: ни капли дождя XXI века не попало на бумагу с водяными знаками Фабриано.

Родные Люси сначала не поверили в подлинность писем, а затем очень удивились, когда Чарльз Смит, гарвардский специалист по манускриптам XVIII века, подтвердил ее. Держа письма под светом прикроватного ночника, девушка видела легкое сияние, исходящее от страниц, и представляла, как их посыпали песком, чтобы высушить золотые чернила. Без сомнения, именно это и имел в виду Чарльз Смит, когда говорил о «хорошем» состоянии писем Казановы. Люси до смерти хотелось прочитать эти письма, но ее останавливала их хрупкость. Что, если она случайно порвет одно и стоимость их упадет? Лучше прочитать фотокопию, которую столь любезно предоставил Чарльз Смит, хотя это, конечно, совсем не то.

Фамильные документы составляли fonds d'archives – термин архивистов, обозначающий собрание документов, имеющих отношение к одному какому-то человеку, – все документы на протяжении его жизни. Простой человек, пожалуй, назвал бы их коллекцией, однако Люси не зря училась архивному делу: она использовала правильные термины и до сих пор наслаждалась, мысленно перекатывая эти слова на языке снова и снова.

Как выяснилось, документы из fonds принадлежали Желанной Адамс – имя явно не пуританское, да и вообще не женское. Если быть точным, эта женщина была прапрапрапрапратеткой Люси и, строго говоря, не являлась ее «прародительницей», хотя именно в таком качестве Люси всегда думала о ней. В конце концов, они обе носили одну фамилию. Согласно семейной Библии Адамсов, Желанная Адамс жила в XVIII веке. Однажды весенним вечером она исчезла в Венеции и с тех пор считалась мертвой, возможно став жертвой наполеоновских солдат.

Никто не знал, как ее бумаги попали на чердак старого коттеджа Адамсов, стоящего на южном берегу реки Святого Лоренса. Спустя два года после смерти матери Люси ее тетка Беатрис нашла их под грудой старых документов, в основном писем от всяких забытых родственников. Чердак представлял собой скопище обломков, оставленных разными поколениями Адамсов. Здесь были японские храмовые статуэтки из бронзы, выбитые на ткани рисунки, разноцветные восточные ожерелья, турецкие ковры (по крайней мере, их так называли), мечи. Существовала версия, что документы эти якобы привез в Канаду примерно сто пятьдесят лет назад Аарон Адамс, борец за трезвость, потерявший связь с бостонской ветвью фамилии после того, как он в поисках нетронутой цивилизацией местности, где бедняки не были бы изуродованы систематическим пьянством, отправился пешком на север, в Олбани.

За окном бились голуби. Люси убрала письма Казановы обратно в шкатулку и взяла толстую тетрадь в красном переплете, еще раз улыбнувшись заголовку: «Что рассказал мне Казанова: мои странствия с Джакомо Казановой по старинным королевствам Средиземноморья». На титульном листе рядом с именем Желанной Адамс имелся также список мест, которые они посетили, – своеобразное предвестие моды современных туристов вести счет увиденным достопримечательностям. Рукопись была датирована 1797 годом.

Но не восхитительный заголовок заставил девушку в предвкушении сюрприза задержать дыхание. Люси заметила маленький эскиз – портрет женщины в турецких шароварах, вставленный между последними страницами дневника, а на фронтисписе можно было увидеть нарисованную от руки карту с тонкими черными отрывистыми линиями – схему путешествия из Венеции в Константинополь. Напротив был список дорожных правил Желанной Адамс за ее собственной подписью. Вспыхнув от волнения, Люси поудобнее устроила на столе дневник в красной обложке. Она получила документы накануне отлета в Италию, так что у нее до сих пор не было времени просмотреть их. Девушка начала читать.

«Я совершила в своей жизни много вещей, необычных для женщины, урожденной янки, детство которой прошло в городке Квинси, штат Массачусетс. Я спасла жизнь султану и путешествовала с Джакомо Казановой, научившим меня единственному правилу, которое действительно стоит запомнить: никогда не старайся воображать идеал, но ищи его в реальной жизни.

Наши желания дали почву для вер (которых было много), но главными и лучшими из них были пять, и они же являлись удовольствиями: 1) Вера наших прародителей; 2) Любовь чувственная и любовь платоническая, которые Джакомо Казанова никогда не отделял друг от друга; 3) Литература; 4) Красота; 5) Путешествие.

Неважно, какую веру из тех тысяч, ждущих нас на жизненном пути, в конце концов изберет человек. Главное – чтить ее с тем благоговением, состраданием и самопожертвованием, на которые способны только бедняки, ибо слова всех догм со временем скроются во мраке веков.

Когда в 1797 году я встретила Джакомо, то еще не знала, что почти обратилась в Путешествие, Пятую Веру, принципы которой Казанова столь остроумно сформулировал, а я достаточно вольно перевела с французского, дабы они соответствовали моим устремлениям. Тогда я еще была достаточно невежественна и думала, что Путешествие существует само по себе, ибо не понимала его взаимосвязи с остальными верами для полной завершенности.

Десять главных принципов путешествия Джакомо Казановы

1. Не подчиняйтесь духу наживы, но идите вперед с совершенным смирением, испытывая страсть, подобную той, что гложет вас при выборе возлюбленного, зная о мире широчайших возможностей, раскинувшемся перед вами.

2. Напишите на бумаге ваше желание, а затем разорвите листок на дюжину клочков. После этого развейте их над большим количеством воды. (Любой океан подойдет.)

3. Путешествие подобно дыханию, так выдохните же старое, вдохните новое, и пусть ваши горести останутся позади.

4. То, что вы желаете, всегда ждет вас, если, конечно, вы достаточно храбры, чтобы узнать его.

5. Идите только туда, куда вас ведут фантазии. Дорога удовольствий и свободы – это лучший путь для путешественника.

6. Создавайте себе легкие входы и выходы. Освежайтесь в комфортных апартаментах. А затем съезжайте на другие квартиры и простите себе потакание необходимым удовольствиям.

7. Если вы найдете место, подходящее вам, оставайтесь там всеми возможными способами. Но помните, что вы не познаете души людей, живущих там, до тех пор, пока не заговорите с ними на их собственном языке.

8. Принимайте других так, как вы желали бы, чтобы люди относились к вам, но не заблуждайтесь и постарайтесь видеть их такими, какие они есть.

9. Ваше путешествие завершится только тогда, когда вы принесете дар тем землям, что посетили, отчетливо осознавая невозможность вернуть даже половину дарованных вам сокровищ.

10. Идите же прямо сейчас, всегда помня и принимая слова Джакомо Казановы: «Un altro mondo è possibile!»[6]».

«Как эксцентрично для Казановы», – подумала Люси, криво усмехнувшись. Если она правильно поняла (а ее познания в итальянском были скудными), десятое правило гласило, что человек способен менять реальность, как перчатки. Сама Люси не любила путешествовать, да и в любом случае она не могла себе позволить этого на ту зарплату, которую получала в архиве редких книг Миллера. Будь у нее выбор, она предпочла бы окунуться в книгу, позволив миру самому прийти к ней. Неважно, что писала ее родственница; путешествия – это опасность. Смерть пряталась в неизведанном – странника всегда мог поджидать на пути неприятный сюрприз. Лучше спрятаться дома и избегнуть несчастий, подобных тем, что настигли ее мать в Греции. Если бы не ноющее беспокойство, не чувство, что она обязана, ради своей матери и себя самой, увидеть остров, где умерла Китти, Люси никогда бы не позволила Ли оплатить билет на траурную церемонию на Крите. Ну и, разумеется, девушка была крайне заинтригована, когда ее тетя вдруг попросила племянницу доставить документы в венецианскую библиотеку Сансовино. Ведь тетя Беатрис вдруг впервые серьезно восприняла ее работу в архивах, и Люси была польщена, когда ей предложили роль хранителя фамильных бумаг.

Она осторожно положила дневник обратно в специальную коробку, вместе с фотокопиями и арабским манускриптом. Ряд терракотовых крыш за окном курился паром в солнечном свете утреннего солнца. День, похоже, будет сегодня хороший.

Люси задернула шторы и принялась распаковывать рюкзак, который купила в местном магазинчике для туристов. Во-первых, компас, подарок матери. Затем запас книг. Вместе с «Камнями Венеции» Джона Раскина и «Кратким путеводителем по Венеции» она привезла с собой несколько книг про Казанову: увесистый томик в твердой обложке «Казанова: мужчина, который действительно любил женщин» Лидии Флем и изрядно потрепанное дешевое издание первого тома «Истории моей жизни» Джакомо Казановы, где описывалось его венецианское детство. Ей пришлось оставить остальные тома его мемуаров дома, так же как и выигранный в лотерею единственный роман Казановы «Иксамерон», удивительно современную научно-фантастическую историю о новой человеческой расе, жившей в недрах Земли. Так, теперь дальше. Маленькая матерчатая сумочка с косметикой матери, до сих пор хранившая запах ее духов. Люси разместила книги на подоконнике и решила примерить недавно купленную одежду. Не совсем в ее стиле, но девушке требовалось что-нибудь поживее, чтобы поднять настроение. Она повесила три полупрозрачные шифоновые блузки и три длинных платья, а потом аккуратно сложила топы с глубоким вырезом и прелестные белые брюки, купленные в Греции. По совету Ли Люси захватила также шерстяной шарф и свой любимый пиджак с лоскутками китайского шелка, вшитыми в плечи, так как весной в Венеции было прохладно. Неожиданно пальцы девушки наткнулись на маленькую фигурку, которую Ли купила ей сегодня утром, и она запихнула ее подальше в рюкзак.

Люси не знала, как долго спала. Она натянула свои расшитые бисером джинсы и любимый пиджак, а затем снова вынула из коробки путевой Дневник своей родственницы. Взять с собой? Читая копию, предоставленную Чарльзом Смитом, Люси не чувствовала, что эта рукопись ее, личная. Эти не скрепленные между собой, отксерокопированные страницы не несли на себе следа чернил, отпечатка руки автора. И хотя она знала, что этого не следует делать, искушение было слишком велико. Люси завернула дневник в непромокаемую ткань из коробки и положила его в маленький рюкзак. У стойки портье она получила указания, оставленные ей Ли, и прогулочным шагом направилась по улицам Венеции, неся с собой журнал своей родственницы.

Для солнцезащитных очков было уже поздновато, но Люси страдала близорукостью, и врач прописал девушке линзы, чтобы она видела на расстоянии. На площади происходила какая-то торжественная церемония. Фигура в красных одеждах, отделанных кружевами, покачивалась на стенах базилики, неся золотой крест размером с человека. За ней следовала толпа мужчин, женщин и детей, распевающих гимн на латыни. Люси вдруг стало немного страшно, словно бы она подсмотрела какой-то таинственный обряд. Ее тетка Беатрис была последним членом семьи Адамсов, верящим в формальную христианскую доктрину. Она страстно хотела, чтобы Люси, когда та еще была маленькой, посещала службы в англиканской церкви и гордо показывала девочке старую фамильную копию «Спокойной ночи оптимиста». Перевязанная скотчем, эта маленькая потрепанная книжка оптимистических аксиом ее тетушки насчитывала около 230 афоризмов, включая рекомендацию лорда Байрона, заключающуюся в том, что «лучшим путем к благословению является совершение наиболее достойных поступков».

Разумеется, у Люси имелась еще мать, но ее религия меньше всего напоминала христианство. Так или иначе, девушка подозревала, что в глубине любого религиозного убеждения лежит самообман – преднамеренное желание убрать все истинное ради того, что верующему кажется истинным, что-то наподобие постоянного ощущения условности, которое мы испытываем, смотря фильм или пьесу. Ну что же, сжептики-постмодернисты всегда одиночки.

Повернувшись спиной к базилике, Люси последовала инструкциям Ли и вскоре очутилась перед рестораном «Да Рафаэль». Она вышла на террасу, где вдоль канала стройными рядами были расставлены столики, и увидела, что молодой фотограф, с которым они вместе плыли на катере, пьет капучино. Он был одет в странный костюм, напомнивший Люси одеяние фокусника: плохо сидящий черный пиджак с яркими лацканами и едва заметными блестками на швах. Его громоздкая камера лежала рядом на стуле. Молодой человек встал, улыбаясь, а Люси застенчиво отвернулась, притворившись, что не заметила его. «Мисс!» – крикнул фотограф, и, когда она посмотрела на него, польщенная настойчивостью, разрыв света расцвел над его головой, подобно маленьким разрядам молнии, – несколько одновременных вспышек, осветивших его лицо. Симпатичный парень, хотя немного похож на молодого волка. Затем гондола заскользила дальше, переполненная японскими туристами, которые активно щелкали фотоаппаратами. На носу стояли музыкант, игравший на аккордеоне, и пожилой певец, одетый в белые туфли и простую ветровку. Певец затянул свою версию «Arrivederci, Roma», а туристы захлопали со школярским энтузиазмом. На корме судна мрачно работал веслом гондольер, с его соломенной шляпы свисала красная лента.

Молодой фотограф иронически кивнул Люси, словно она разделяла его презрение к массовому туризму. Девушка серьезно кивнула в ответ и вошла внутрь ресторана с намерением занять столик подальше от набережной. У нее оставался по крайней мере час на чтение, а потом к ней присоединится Ли. Люси было слегка неудобно из-за того, что она принесла раритет в столь многолюдное место, тем более в ресторан, где существовала опасность испачкать его едой или залить вином. Как бы там ни было, путевой журнал ее родственницы был все-таки не столь ветхим, как письма Казановы, к тому же она чувствовала себя менее скованно, поскольку он все-таки написан членом ее семьи. Однако Люси пообещала себе обращаться с ним с чрезвычайной осторожностью.

Баюкая в руках драгоценный корешок, Люси держала дневник на коленях. Она открыла первую запись. Четкие, закругленные буквы Желанной Адамс сильно отличались от столь же выразительного, но экстравагантного итальянского почерка Джакомо Казановы. Никаких тебе манерных росчерков или стремительных завитушек. В конце концов, это писал потомок пуритан. Широкие штрихи были бы слишком чувственны.

Впервые Люси прочитала мемуары Казановы на выпускном курсе, готовясь к экзамену по литературе XVIII века, и она не забыла, что профессор охарактеризовал Казанову как мастера обмана. В своей жизни этот человек сменил массу занятий – он умудрился быть шпионом, писателем, проповедником, алхимиком и даже управляющим государственной лотереи. Были у него и другие профессии, которые девушка сейчас не могла вспомлить. Профессор говорил, что Казанова мог изобрести для себя любую роль, которую требовала ситуация.

Интересно, какую же роль он играл перед Желанной Адамс?

«12 апреля 1797 года

Боже, благослови наше путешествие! И даруй нам своей милостью хорошую погоду!

Вчера вечером, на закате солнца, мы с отцом приехали в Венецию в сопровождении странной компании. С нами был также секретарь отца, мистер Френсис Гуч. Нашими попутчиками на лодке была группа молодых денди из Триеста, которых отец называл «макаронниками». При малейшем движении они издавали звон: их облегающие штаны и дамастовые пальто были обвешаны сверкающими цепочками, на которых висели часы, кольца и монокли – источники этих чарующих тихих звуков. На головах денди носили напудренные парики по моде старого французского двора, и, когда они разгуливали перед нами туда и обратно, требуя, чтобы мы смотрели на них, а не на прекрасные оранжереи на берегах Бренты, от них во все стороны распространялся запах крахмала и помады для волос.

Эти огромные музыкальные шкатулки смеялись и перешептывались друг с другом каждый раз, когда смотрели на меня. Я знала, что это мой большой рост вызывал их насмешливые улыбки, но изо всех сил старалась не подать виду.

Гораздо больше, чем эти глупые «макаронники», меня тревожила – настолько поглощала все мое внимание, что я просто не могла отвести от нее таз, – крупная старая женщина в высоком, отделанном лентами парике, украшенном всеми мыслимыми подобиями живой природы – ягодами земляники, бабочками и маленькими чучелами птиц. В ее волосы были вплетены даже миниатюрные портреты сыновей (или мужей?) в проволочных рамках. Она сидела на скамейке недалеко от нас, украдкой позевывая и придерживая вставную челюсть.

Рядом с ней сидел молодой человек, круглолицый, с лихорадочным румянцем на щеках, его забранные в хвост волосы придерживала шелковая сетка. Он дразнил старую женщину, вытаскивая украшения из ее прически и высоко поднимая их над головой, чтобы все стоящие рядом пассажиры отчетливо разглядели их. Сначала маленький медальон, затем искусственный бутон розы и, наконец, миниатюрный портрет приятно улыбающейся белокурой девочки.

Старуха, казалось, ничего не замечала. Она сидела, склонив голову, и лишь охнула, когда, неожиданно радостно воскликнув, молодой человек выдернул что-то из локонов рядом с ее ухом. Повернувшись ко мне, он произнес какое-то иностранное слово, немецкое, как мне показалось, чтобы я смогла оценить его шутку. Затем он засунул вещь, которую хотел мне показать, под юбку старухи.

– Животное! Оставь Финетт в покое! – сказала старуха по-французски низким, скрипучим голосом. Она начала одергивать кринолин, и из-под кружев подола высунулась пушистая серая мордочка. Маленький, живой фокстерьер подскочил ко мне, прижавшись к моей юбке. Я погладила собачку, и она преданно посмотрела на меня. Подобрав животное, я отнесла его старой женщине, а та склонилась над песиком, улыбаясь:

– О, вы ей понравились, ma pauvre![7] Пока старуха ласкала свою собачку, солнце озарило украшения ее парика, и я увидела, что по нему ползают жуки. Их испещренные жилками крылья искрились, как если бы насекомые были частью изумительного украшения, которое эта женщина придумала только для себя. Однако у меня не было времени особенно удивляться, так как именно в этот момент баржа обогнула болотистый изгиб Бренты и мы с отцом впервые увидели Венецию, возвышающуюся на горизонте подобно волшебному городу. Держа свою маленькую собачку так, чтобы она могла видеть этот легендарный город, старая дама с шумом вздохнула, и в этом чувствовались такое нетерпение и желание, что у меня самой перехватило дыхание. Затем Брента сделал еще один поворот, скрыв от нашего взгляда Венецию, оставив нас наедине с серебряными отблесками света на речной воде, неумолимо стремящейся в море.

Я попросила прощения: и вышла, чтобы достать из чемодана путеводитель. Перед тем как мы покинули Париж, я купила последнее издание «Большого туристического путеводителя по живописным пейзажам Европы» сэра Томаса Пибоди и книгу со странным названием «Ссылка: королевское образование» – панегирик в честь путешествий, созданный неизвестным автором, который заявлял, что изгнание Карла II было неожиданным благом для молодого английского монарха. Я предпочитала Пибоди. Найдя раздел, посвященный Бренте, я с удовольствием выяснила, как называются прелестные баржи, курсирующие по каналу и похожие на маленькие домики. На крышах этих burchielli мужчины и женщины сидели и стояли, пили и болтали; дамы обмахивались веерами и демонстрировали свои зонтики от солнца. Я слышала, как один из «макаронников» рассказывал отцу, что пассажирами были венецианские аристократы, отправляющиеся в свои летние резиденции в надежде спастись от генерала Бонапарта. Отец в ответ объяснил, что французская армия вторглась в Северную Италию, призывая и крестьян, и людей благородного происхождения восстать против Венецианской республики. Но он сказал, что французы – наши союзники и нам нечего бояться.

Когда судно остановилось, чтобы принять на борт пассажиров, мы с отцом сошли на берег размять ноги, оставив Френсиса на барже. Мгновение спустя рядом с маленьким дворцом в палладианском стиле мы повстречали старую женщину с ее молодым спутником. Они сидели на скамье с группой путешественников в накидках и круглых шляпах. Один из этих пилигримов чинил одежду. Когда мы подошли, наши знакомые поднялись, и оказалось, что старуха на голову выше молодого человека. Сейчас она выглядела умиротворенной и счастливой. Она вытянула вперед большую руку с грубыми пальцами, предложив мне дольку фрукта, и я подумала, что достаточно странно видеть такую ладонь на хрупком женском запястье.

Я покачала головой, не осмеливаясь посмотреть на старуху, опасаясь ее ужасных жуков.

– Меня зовут Карл Эммануил фон Вальдштейн, граф Вальдштейн, – сказал молодой человек, застыв в поклоне. – А это моя тетушка, графиня Флора Вальдштейн. Ей гораздо лучше, так как я дал ей лекарство для облегчения зубной боли.

– Противоядие, – улыбнулась пожилая дама, открыв крышечку маленькой стеклянной бутылочки и сделав жадный глоток. – В Венеции мы верим в полезные яды.

Они говорили по-французски, и я отвечала им на этом же языке, так как, похоже, оба не знали ни слова по-английски, а мой отец говорил по-французски с медленной, тягучей интонацией уроженца Квинси.

– Не надо извиняться, месье. Ведь именно французский, а не английский является мировым языком, – сказала я, объяснив, что мы направляемся в Венецию, так как у моего родителя здесь торговые дела.

– Если верить моему кузену, президенту Соединенных Штатов, – моя миссия принесет выгоду Венецианской республике, – заметил отец. – Если только, джентльмены, Наполеон не втянет нас в войну.

Мой отец был привлекательным мужчиной, с пышущим здоровьем лицом – наследие долгой фермерской жизни. Но мне казалось, что он говорит чересчур громко и это привлекает взгляды слушателей к его неестественно изогнутому рту, печальному последствию сердечного приступа.

– Этот корсиканский бандит! – воскликнула женщина своим странным скрипучим голосом.

– Я с удовольствием замечу, мадам, что ваш корсиканский бандит сейчас отважно сражается на северных границах, и он сокрушит средневековую тиранию Австрии так же легко, как я раздавлю жука! – вскинулся отец.

Губы женщины задрожали, как если бы она решила возразить. Но граф Вальдштейн покачал головой, и тетушка уставилась на свои туфли с золотыми пряжками. Когда-то они были красивыми, но сейчас красная кожа вытерлась, а носы были немодными и квадратными.

– Подобно Венецианской республике, наш кузен, президент, – я произнесла это с упреком, для пользы отца, – также склоняется к нейтралитету. Вот почему мы здесь.

Отец сердито посмотрел на меня: он был поклонником молодого Наполеона, о военных успехах которого говорил сейчас весь Париж.

– Так вы здесь с торговой миссией, господин Адамс? – спросил граф Вальдштейн, махнув рукой в сторону молодого «макаронника», прогуливавшегося поблизости и взиравшего на нашу группу с откровенным изумлением. Один денди поклонился; другой поднял свою маленькую шляпу тростью и дерзко стал ее крутить. Казалось, что чем больше людей смотрело на нас и чем в большее замешательство мы приходили, тем радостнее становился граф Вальдштейн, так как сейчас он тихо посмеивался.

– Видите ли, мистер, моя дочь свободно говорит то, что считает нужным, – ответил отец. – Я дал ей все сыновние привилегии. Да, действительно, я здесь по делам. Мой кузен, президент… о, посмотри, Желанная, А вот и наш юный слуга.

Френсис не спеша спускался вдоль течения реки, неуклюжий, с редкими зубами и без парика. Он отказался пудрить волосы и надел такие же темно-желтые брюки и широкополую шляпу, как и мой родитель.

– Позвольте представить вам моего слугу и секретаря, мистера Френсиса Гуча из Массачусетса. Моя выносливая сельская телочка скоро соединится с этим молодым быком узами, которые ни один человек не сможет разрушить. – Отец склонился ко мне, чтобы лишний раз показать, что имеет в виду именно свою дочку.

– Выносливая телочка, сэр? – переспросила графиня Вальдштейн. – Надеюсь, вы не говорите о девушке, которая является истинным украшением своего пола?

– Вы имеете в виду Желанную? – полюбопытствовал отец.

– Месье, вы смотрели своей дочери в глаза? – ответила старуха. – Разве не зелены они, подобно волнам Адриатики, блистающим перед нами? Я считаю, что великолепие глаз даровано этой девушке Венерой, тогда как ее рост гарантирует, что ни один мужчина не осмелится взобраться на создание такой красоты. – Графиня взяла мою руку и слегка пожала ее. Я была благодарна ей за доброту.

– Тетушка Флора, скажите «до свиданья» этим приятным людям и давайте вернемся на лодку, – заявил граф Вальдштейн. – Вы поужинаете с нами в Венеции, господин Адамс? Я знаком с одной важной персоной, которая может представлять для вас интерес.

– Я посчитал бы это за честь, граф Вальдштейн, – ответил отец.

Граф поклонился в ответ, и они ушли, его тетушка при этом осторожно держала свою драгоценную бутылочку. Едва она сделала шаг, как маленький фокстерьер вырвался из-под складок ее юбки и побежал, заливисто тявкая, вниз по дорожке. Я засмеялась.

Френсис поскреб в подмышке.

– Это женщина или мужчина? – спросил он, когда мы возвращались на лодку.

– Разумеется, женщина, по общему мнению, – улыбнулся отец. – Я полагаю, что Желанная впервые встретила женщину себе под стать.

Старая женщина была права насчет моих зеленых глаз только частично. Скажем откровенно, это моя самая привлекательная черта: ни мой рост (я чересчур высокая), ни комплекция Моего Бедного Друга (это имя я присвоила своему физическому существу) не сравнятся с моими глазами, хотя тетушка Абигейл и говорила, что во мне есть «разумная открытость», выгодно смотрящаяся на фоне «тусклоглазой красоты». Она также заметила, что мой ум когда-нибудь завоюет сердце мужчины, который увидит меня такой, какая я есть. Абигейл утверждала, что именно таким было представление о любви моей покойной матери: человек, который видит тебя и ценит, – это тот, кто любит тебя больше всех.

У меня же не было никаких идей касательно любви. Единственным моим опытом был редкозубый Френсис, совершенно точно не видевший меня или что-либо еще, за исключением размера владений, по которым проезжал наш экипаж, и количества посеянной кукурузы, которая, как он хвастался, пришла от индейцев Нового Света. Семья Гучей была очень добра к отцу и мне с тех пор, как умерла мама, оставив в наследство только меня и двух; братьев, живших в Вермонте. Именно мама назвала меня Желанной, потому что очень хотела девочку. После свадьбы отец просил Господа о прощении, веря, что любовь к матери затмила его чувство преклонения пред Всевышним. «Боже, научи меня оставить позади все горести, что стоят на пути к Божественной любви, – молился отец, – ибо я слишком горд и душа моя полна чувственности, ведь я счастлив более с моей дорогой женой, чем в любви к Тебе». В тот день, когда я родилась, мама умерла, несмотря на все попытки отца предпочесть ей своего Создателя.

По дороге, вымощенной лучами заходящего солнца, мы вошли в Адриатическое море, и на нашу баржу налетели, как саранча, гондольеры, громко предлагая свои услуги и дома в Венеции. Пилигримы набились в самые дешевые лодки, оставив нам дорогие, с кабинами, покрытыми деревом. Отец пошел с графом Вальдштейном, тогда как Френсис и я последовали за его тетушкой на прочную черную гондолу, управляемую двумя гондольерами. Пожилая женщина изучала меня, пока мы плыли к отдаленным венецианским куполам. Я вежливо ей улыбнулась, не обращая внимания на Френсиса, который упорно пихал меня локтем в бок, пытаясь завязать оживленный разговор о красоте мягкого розового света, разлитого по водам лагуны.

Когда мы причалили, отец, не слишком любивший морские поездки, сошел, покачиваясь, со своей гондолы. Вежливо, не обращая внимания на его состояние, граф Вальдштейн указал на Герцогский дворец и со смехом спросил, слышала ли я о печально известном распутнике и любовнике Джакомо Казанове де Сейнгальте, который как-то был заключен здесь. Когда я сказала «нет», граф объяснил, что этот человек, Казанова, как он назвал его, совершил дерзкий побег из своей тюрьмы в 1759 году, использовав кусок камня, чтобы взломать свинцовую крышу. Он, продолжал граф, смог убедить другого заключенного, священника, убежать вместе с ним. Двадцать лет спустя, добавил Вальдштейн, Казанова снова приехал в Венецию, только для того, чтобы вновь познать муки изгнания. И сейчас этот человек вынужден зарабатывать на пропитание, развлекая европейское общество сказками о своем побеге.

Тут тетушка взглянула на рассказчика с укором, что пробудило мое любопытство, и я решила узнать побольше об этом авантюристе.

– А почему господин Казанова был заточен в тюрьму? – спросила я.

– Инквизиторы посчитали его угрозой Республике, – ответил граф Вальдштейн.

Тем временем отец восстановил равновесие и объявил во всеуслышание, что базилика Святого Марка – это образец «варварской готики». Когда я повернулась к нему, он крикнул:

– Желанная, Венеция – это скверно пахнущая сточная канава, подходящая только для бобров!

Я оглянулась, испытывая стыд за своего отца, а графиня взяла меня за руку и прошептала:

– Мисс Адамс, вы, как и я, пленница обстоятельств. Мы должны сделать все, что возможно, без ведома других, чтобы вырваться на свободу.

Я стояла, ошеломленная, и позволила старой женщине прижать меня к своей плоской груди. От нее исходил тонкий аромат розовой воды и мыла, непохожий на гниловатый запах Френсиса. Я взглянула на отца – не услышал ли он этой фразы, но даже он все-таки не смог устоять и любовался видами Венеции.

Первый Вопрос Дня: Почему Создатель позволил замерзнуть левой половине лица моего отца? Я знаю, что он перенес сердечный приступ прошлой осенью, но это кажется мне второстепенной причиной. Со времени смерти моей матери отец стал получеловеком с половиной лица, а я, его дочь, цельной и полной во всех своих частях.

Второй Вопрос Дня: Почему я должна выйти замуж за Френсиса, который на пять лет моложе меня и безразличен ко всему великому и прекрасному? За Френсиса, который читает только практические книги, вроде «Фермерского альманаха», и остерегается всего живого и смелого, например «Кандида», Вольтера? За Френсиса, который сетует на французов и не понимает, какие счастливые месяцы я провела в Париже в качестве хозяйки своего отца? И почему отец должен заявлять всем и каждому, что Венеция – это грязное место, подходящее только для бобров?

Выученный Урок: Моя задача – ухаживать за своим престарелым родителем, хотя отец и не является источником щедрой любви, которого жаждет моя душа. Он всего лишь Человеческое Создание, которое надо лелеять».

Люси растрогалась от желания автора дневника лелеять своего отца как «Человеческое Создание». С запада плыли аккорды струнных квартетов, а где-то неподалеку от «Да Рафаэля» звонил колокол. Люси вдруг пришла в голову мысль, что эти звуки озаряют Венецию на протяжении столетий. Возможно, струнные квартеты звучали, и тогда, когда Желанная, ее отец и Френсис Гуч высадились на берег.

Она вернулась к отрывку, где граф Вальдштейн описывал побег Казановы из тюрьмы. Люси была уверена, что это произошло в 1756 году, а не в 1759, вернулся же он в Венецию в 1774, восемнадцать лет спустя, а не двадцать, как говорил граф Вальдштейн Желанной Адамс. Однако следует дважды проверить все даты; ни одному источнику нельзя доверять всецело. Когда тетя рассказала ей о дневнике, Люси сочла своим долгом побольше разузнать о Казанове и его времени.

Гордая своим статусом хранительницы фамильных реликвий, она провела долгие часы у Миллера, пристально изучая старые тексты о Казанове, заказанные по межбиблиотечному абонементу. Она также присоединилась к интернет-сообществу со странным названием «Общество казановистов» и посетила семинар, посвященный Венеции XVIII века. Ей понравилась французский психолог Лидия Флем, рассказывавшая глупо улыбавшейся, самодовольной аудитории, что Казанова считал, что женщины имеют такие же права на сексуальное наслаждение, общественное признание и уважение их ума, которыми пользовался он сам.

Из лекций Флем Люси также узнала, что Казанова был заключен в тюрьму по обвинению во владении книгами франкмасонов. Республика вынесла ему приговор под предлогом того, что эти тексты якобы доказывали его интерес к оккультизму, тогда как на самом деле виной всему были независимые взгляды масонов, которые, как считалось, угрожают католицизму.

Люси заметила, что ресторан постепенно наполняется посетителями, и подумала: интересно, сидит ли еще на террасе молодой фотограф? Она надела солнцезащитные очки, и от нечего делать стала рассматривать женщину с ребенком, сидевших за четыре столика от нее. Женщина посмотрела в ее сторону, заметила, что Люси наблюдает за ней, и насмешливо улыбнулась. Девушка быстро сняла очки и, смущенная, снова погрузилась в чтение дневника.

«Страстная пятница, 17 апреля 1797 года

Да простятся мне мои недобрые слова об отце.

Сегодня в кафе «Флориан», расположенном на площади Святого Марка, я встретила Филиппа де ла Айе, брата графини Вальдштейн. Он так же высок, как и его сестра, и, как она, носит одежду, давным-давно вышедшую из моды: полосатые, бело-голубые брюки и выцветший сюртук из желтого сатина. Я видела на штанах заплаты, швы которых были хитро спрятаны под лентами цвета слоновой кости. Господин де ла Айе также щеголял в каштановом парике, стянутом сзади в хвост, а в руках носил бамбуковую трость с кисточками, покачивающимися при движении. Несколько завсегдатаев кафе с любопытством посмотрели в нашу сторону, но большинство посетителей «Флориана» были слишком увлечены разговором о генерале Бонапарте, чтобы заметить нас. Отец выяснил этим утром, что генерал Жуно, французский офицер, находится в Венеции для встречи с дожем, требуя денег для финансирования войны генерала Бонапарта против Австрии.

Господин де ла Айе прибыл вместе с графом Вальдштейном и человеком по имени Гвидо Поццо, который хотел продать отцу этюды из коллекции, носившей название Бумажного музея. Глубоко поклонившись в манере старого французского двора, господин де ла Айе спросил, понравилась ли мне Венеция.

– Очень, – ответила я. – Несмотря на страх вторжения генерала Бонапарта, я, тем не менее, чувствую себя в безопасности. Отец и господин Поццо повернулись послушать.

– Вы чувствуете себя в безопасности в Венеции? – переспросил господин де ла Айе.

– Даже от напастей времени. – Я помедлила, притворяясь, что не замечаю изогнутых бровей отца. – В Венеции люди не стареют, а плывут во времени.

Два джентльмена воскликнули от удовольствия, а отец проворчал:

– Благодарю тебя, дитя. А теперь, мистер Поццо, у нас есть дела. Давайте же обсудим их.

Из маленькой кожаной сумки господин Поццо достал эскиз под названием «Художник, впечатленный величием древних руин». Нарисованная кем-то по фамилии Фьюзели, картина эта изображала меланхоличного юношу, сидящего у подножия разбитого колосса. От статуи не осталось практически ничего, кроме гигантской ноги и одной руки с указательным пальцем. Рука молодого аристократа была протянута по направлению к коленному сгибу чудовищной ноги, а его голова наклонилась, как будто в результате лицезрения гигантской древности на него снизошло вдохновение.

– Рисунок Фьюзели показывает воздействие нашего великого римского наследия на европейского путешественника, – сказал господин Поццо. – В более мирные дни нашего века ни один странник, говорящий по-английски, – здесь он поклонился отцу, – не мог не видеть Рим и не посетить Бумажный музей.

– Да, и какой же великий путешественник идет вместе с войсками генерала Бонапарта? – кивнул отец.

Тем временем брат графини Вальдштейн вытащил из сумки с книгами переносной ящик для письменных принадлежностей. Он пристроил его на коленях и начал что-то царапать в журнале. Его сосредоточенное выражение лица предполагало, что граф поглощен процессом, и это навело меня на мысль о собственном дневнике, в котором описываются мои дорожные впечатления. Я воспроизвожу диалоги и другие литературные приемы, прямо как во французских романах, и вожу в своем дорожном кофре новое издание «Les liaisons dangereuses».[8] Отец говорит, что французские романы, приносящие мне столь много удовольствия, дурно влияют на мораль молодых людей вроде меня. Так что я не сказала ему о своей манере ведения дневника. Боюсь, что отец не может думать гипотетически. Если я говорю о воображении то он замечает, что его дитя принимает свободы слишком близко к сердцу. Мой родитель предпочитает эмпирические факты, такие как количество яблок из Квинси, проданных им армии во время нашей революционной войны.

Подобно отцу я тоже должна все проверять, сверять и контролировать, и, по крайней мере, в этом я – дочь своего родителя.

– Вы желаете продать мне то, что осталось от Бумажного музея? – спросил отец господина Поццо. – Мой кузен был бы доволен, если бы смог повесить этот рисунок и другие, ему подобные, в Белом доме.

– Пожалуйста, подойдите поближе, сэр, – прошептал господин Поццо и низким взволнованным голосом попросил отца перейти в отель.

Именно тогда я заметила французского солдата в треугольной шляпе, заказывающего шампанское. Мы нечаянно услышали, как этот человек сказал, что освободители Венеции уже в пути, после чего несколько завсегдатаев быстрым шагом направились к выходу из кафе; лица их были искажены страхом. Отец вышел со своими спутниками, а я решила прогуляться по площади Святого Марка. Мне хотелось улизнуть от Френсиса, который вот-вот должен был вернуться из поездки в Бурано, на производство шелка. К счастью, отец довольно часто посылал Френсиса в подобные экспедиции, что избавляло меня от его присутствия.

Был ранний вечер, когда я пробиралась сквозь толпу, собравшуюся на мессу Страстной пятницы перед базиликой Святого Марка. Я проигнорировала нищих в шелках, которые приветствовали иностранцев, подобных мне, и быстро пробежала мимо жалких клеток с цыплятами и голубями, ждущими, когда их купят на страстную трапезу, уступила дорогу группе крепких крестьянских женщин из Фриули, продающих воду из ведер, подвешенных, подобно лошадиным упряжам, у них на плечах, и постаралась не обращать внимания на карлика, заставившего меня покраснеть, предложив пососать ему.

В поисках свежего морского ветра я вышла на причал и встала между двух гранитных колонн. Венецианцы избегали этого места, потому что здесь происходили казни, но мне не было дела до суеверий. И тут неожиданно перед моим мысленным взором предстала жертва казни, а рука, державшая петлю, была рукой моего собственного отца. Видение исчезло так же быстро, как и появилось, и я увидела человека, стоявшего на причале, где привязывали на ночь гондолы: его лицо и фигура были спрятаны в тени, отбрасываемой дворцом герцога. Мне захотелось увидеть, кто же этот таинственный незнакомец, может быть, это кто-то, кого я знаю, но черты его лица оставались сокрытыми мраком. Я скорее чувствовала его, чем видела, ощущала его взгляд, любопытный и неотразимый. Я повернулась спиной к воде и сделала несколько шагов в сторону площади, а он пошел за мной. Кажется, он носил пальто и большую шляпу в форме черного крыла, с этого расстояния ее можно было принять за треуголку.

Я не привыкла ощущать себя в качестве объекта внимания мужчины, ибо мой рост позволяет мне смотреть поверх голов большинства из них, но в этот вечер что-то всколыхнулось в Моем Бедном Друге, несчастьем которого стало вмещать дух Желанной Адамс. Я отвернулась от таинственного незнакомца и направилась в сторону колокольни. Не останавливаясь, я посмотрела через плечо, зная, или, лучше сказать, чувствуя, что он следует за мной. Во мне росла неуверенность, слишком новыми и необычными были для меня подобные обстоятельства. На колокольне не оказалось ступенек. Я поднималась по деревянному, слегка наклоненному полу, круг за кругом шедшему внутри башни наверх.

У каждой колонны я останавливалась и выглядывала через маленькие амбразуры, вырезанные в камне. Кроме меня, в здании никого не было, а солнце уже садилось. Ситуация становилась все более непредсказуемой, тем не менее я не почувствовала ничего: ни страха, ни волнения – только уверенное, твердое спокойствие, когда услышала его шаги, эхом раздающиеся позади меня.

После долгого восхождения передо мной предстала площадка с колоколами, где красные и зеленые мраморные колонны поддерживали по четыре арки с каждой стороны башни. С платформы над ней открывался великолепный вид, позволяющий взгляду свободно витать над всей Венецией, проникая даже за горизонт. Слишком уставшая, чтобы взбираться выше, я остановилась и вытащила «Путеводитель» Пибоди. неожиданно выяснив, что смотрю на крышу библиотеки Сансовино. Там стояли большие белые статуи, изображающие Венеру, Нептуна и другие аллегорические фигуры. Их неожиданное появление растрогало меня. Здесь на крышах раскинулся целый город белоснежных, безмолвных созданий, сотворенный, а теперь забытый людьми внизу, созданий, идущих с непреклонными выражениями лиц вверх, в небеса над Венецией.

Л знала, что мой преследователь здесь, еще до того, как он заговорил. Я повернулась. Он снял шляпу, и передо мной предстал Филипп де ла Айе, брат графини Вальдштейн.

Я ничего не сказала. Он тоже. Мы изучали друг друга, и я была удивлена, заметив признаки силы в этом пожилом теле, мощную бычью шею и большой агрессивный нос, обожженное солнцем лицо, почти что африканского типа. Граф все еще был привлекательным на вид, а двигался с удивительной в таком возрасте грацией, говорящей о физической силе, на которую он едва ли уже имел право.

Затем мой преследователь застонал и сел на маленькую скамейку около одной из арок. Я поняла, что он задыхается. С некоторым усилием мужчина снял пальто и положил его возле себя на скамейку, рядом с кожаной сумкой.

Я чувствовала запах мочи и других отходов, оставленных венецианцами, посещавшими сторожевую башню, и была счастлива, что здесь нет отца, который, несомненно, разрушил бы момент своей праведной брезгливостью.

– Я не тот, за кого вы меня принимаете, – сказал этот человек низким голосом. – Я очень прошу простить меня, но в Венеции мне не следует раскрывать свою личность, и, возможно, даже сейчас за мной следят.

– Кто вы? – спросила я.

– Я известен как шевалье де Сейнгальт.

– Месье, но у вас же есть христианское имя? Я дитя революционного народа, а для нас титулы значат мало.

Он слегка улыбнулся.

– Я с радостью поведаю вам правду, мадемуазель. Вы были добры к Финетт на барже. Мое подлинное имя Джакомо, или Яков, как вы произнесли бы его по-английски.

– А фамилия, месье?

– Казанова.

– Так вы тот самый человек, который сбежал из тюрьмы в Герцогском дворце? Любимец женщин, описанный графом Вальдштейном?

Он кивнул.

– Я вам не верю! – воскликнула я.

Он склонил голову, затем порылся в кармане своего пальто и извлек огромный парик графини Вальдштейн. Он надел его на голову, подняв облако пудры, которое взлетело к небу, подобно пыли на сельской дороге.

Далеко снизу, с площади, доносились шум оркестра и смех людей. Я воззрилась на громадный парик, кудри которого были усыпаны poudreà maréchale.[9] По нему не ползали сверкающие жуки, и я почувствовала себя разочарованной.

– Мадемуазель, к сожалению, этот маскарад мне жизненно необходим. Я с позором покинул Венецию примерно двадцать лет назад, после публикации сатиры на драматурга аббата Чиариа. Это случилось как раз в тот год, когда друг аббата возглавил нашу инквизицию… Здесь было много ложных обвинений. – Он понизил голос. – А когда во Франции вспыхнула революция, шпионы Наполеона Бонапарта были загружены работой, собирая доказательства против всех подозреваемых в сочувствии к французскому королю. Я не в восторге и от революции, и от Наполеона. Но это ровным счетом ничего не значит для дураков, управляющих Венецией.

– Несомненно, у этих дураков не будет времени казнить вас теперь, когда Наполеон в Италии? – спросила я, сев на скамейку напротив него.

Он пожал плечами.

– О, моя пуританская девочка, не следует ожидать здравомыслия от Венецианской республики. В Париже несколько лет назад я повстречал Бенджамина Франклина, и он рассказал мне об истории вашей храброй, молодой страны. – Казанова снял парик и положил его рядом с сумкой, которая, как я неожиданно поняла, двигалась маленькими, почти неуловимыми толчками.

– Благодарю вас за добрые слова о нашей стране, но пуританами были мои предки, а вовсе не я сама, – сказала я, не отрывая взгляда от дрожащей сумки, – я была воспитана в лоне конгрегационалистской церкви и исповедую республиканскую добродетель простоты.

– Ах, простоты! И тем не менее похоже, что Венеция вам по вкусу! – Мой собеседник наклонился и открыл сумку. – Прошу прощения, что преследовал вас, но я пришел попросить вас оказать мне услугу…

– Месье?

– Говорят, что шпионам известно мое увлечение фокстерьерами. Не подержите ли вы у себя Финетт, пока я живу в Венеции?

И тут его собака вырвалась из сумки и побежала ко мне, радостно лая, как будто демонстрируя с каким воодушевлением она принимает предложение хозяина. Финетт остановилась у моей ноги, виляя обрубком купированного хвоста. Совсем маленькая, не больше копией, с печальной серой мордочкой. Я подняла ее, и собачка затрепетала у меня на руках с тем же совершенно обворожительным выражением мордочки, которое было у нее на барже.

– Разве можно противиться столь милому созданию?

Казанова посмотрел на золотые часы, и я заметила, что он при этом поцеловал маленький портрет, свисающий на цепочке.

– На этом портрете запечатлена моя великая любовь – Эме Дюбек де Ривери, – пояснил Казанова, заметив мой любопытный взгляд. – Хотите посмотреть?

Не дождавшись моего ответа, он раскрыл миниатюру в брегете и дал его мне. Внутри изысканной золотой оправы находился портрет женщины, сидящей у окна. Ей было от силы лет двадцать пять, и она была одета по моде старого французского королевского двора.

– Она – француженка?

– Эта женщина родилась в Вест-Индии, а теперь правит Турцией. Ее муж, султан, недавно покинул этот мир.

– Она живет в гареме?

Мой неподдельный ужас развеселил собеседника. В первый раз Казанова засмеялся, и с его широкого, обожженного солнцем лица спало напряжение.

– Да, и она любимая жена, но до сих пор любит меня. А моим величайшим желанием является снова увидеть ее до того, как я умру.

– О! – сказала я, подумав, что для него эта красавица слишком молода, хотя, возможно, сейчас она уже тоже состарилась. Похоже, шевалье пришла в голову та же мысль, и он устало усмехнулся.

– Вы снова не верите мне?

– Мне бы хотелось доверять вам, – заколебалась я. – Так, значит, ваша подруга несчастна там, в Турции?

– Когда-нибудь я расскажу вам эту историю, если только вы мне окажете честь послушать ее. Пока же позвольте доверить вам мой дневник. Если меня не арестуют, то я заберу его у вас завтра во «Флориане».

– А я позабочусь о вашей собачке, – сказала я, к своему собственному удивлению. – Мы останемся в Венеции еще по крайней мере месяца на два.

– Я буду в долгу перед вами. Вы видели, как граф Вальдщтейн насмехается над Финетт. Когда-то она была цирковой собакой, и хозяин жестоко бил ее.

И, увидев мое возмущенное лицо, Казанова кивнул.

– У графа Вальдштейна есть свои недостатки. Как и у большинства покровителей. Он любит развлекать себя жестокими шутками. В тот день, когда мы отправились из Дукса, его слуга положил мою одежду в муравейник. Даже сейчас я не уверен, что избавился от этих паразитов.

Вы должны сказать ему, чтобы он соблюдал приличия.

– О, мисс Адамс, до чего же вы забавная! – Он запрокинул голову и громко рассмеялся. – Граф Вальдштейн так же безнадежен, как вы добры и милы. – И он пододвинулся поближе. – Могу я доверять вам? Вижу, что могу, – сказал Казанова, когда я нетерпеливо шагнула в его сторону. – Граф Вальдштейн привез меня в Венецию в надежде провернуть крупную денежную аферу. Из благодарности я вынужден помочь ему. Но вот рисунки Поццо – это фальшивка, бездарные копии, сделанные бездарным мошенником. Ни один римский или венецианский художник не приложил своей руки к этим этюдам. Вы должны предупредить своего отца.

– Я сделаю это. Благодарю вас.

– Без доказательств отец вряд ли вам поверит. Но, по крайней мере, вы честно выполните свой республиканский долг.

– Мне нужно идти, – заметила я. – Отец будет искать меня.

Взяв Финетт на руки, я собралась покинуть площадку, но Казанова продолжал сидеть на скамье, и я поняла, что он очень устал.

– С вами все в порядке, месье? Позвать кого-нибудь с площади принести вам воды?

– Премного благодарен. Но такой подъем не проходит даром для старых костей. Простите меня, что провожаю вас сидя.

– Желаю вам приятного вечера, месье.

Я не стала произносить имя, и он, должно быть, заметил мое колебание, поскольку окликнул меня, когда я уже начала спускаться:

– Мой автограф до сих пор можно найти в тюрьме Герцогского дворца. Никто, кроме меня, не знает, где он находится. Седьмая: камера, под третьей планкой налево от двери. Крохотная надпись: «Я люблю. Джакомо Казанова. 1756 год». Если бы я только был на пару лет моложе, то доказал бы вам это наверняка.

Последние слова заставили трепетать мое сердце. Какое глупое, легкомысленное выражение – «трепещущее сердце», как будто этот орган – всего лишь непрочный насос, качающий питающую нас кровь. Тем не менее именно что-то в этом роде я почувствовала в присутствии галантного венецианского джентльмена. Когда я уходила, то заметила, как он вытащил миниатюрный портрет, а его губы задвигались, словно Казанова шептал слова нежности женщине на медальоне. Неожиданно мне стало жаль его.

Я ускорила шаг, спускаясь так быстро, как только могла, круг за кругом вниз, в темноту, к свету и шуму Венеции, к свету и шуму Страстной пятницы».

На страницу упала тень.

Люси заметила возле своего стула пару грубых башмаков. Девушка питала слабость к мужским ботинкам, особенно к башмакам, единственному виду обуви, который, насколько она помнила, носил ее отец. Эти были изношенные, на резиновой подошве, а вид их потрепанных носов пробудил в Люси дрожь желания.

– Можно к вам присоединиться? – глухо прозвучал над ее головой незнакомый голос. – Я не опасен, не бойтесь.

Перед ней легла на стол визитная карточка. Она гласила: «Дино Фаббиани, фотожурналист, журнал «Европеец»».

– Я здесь по заданию журнала. – Мужчина улыбнулся. Он говорил по-английски с легким, музыкальным акцентом. – Всегда приятно видеть американцев, приезжающих сюда на регату.

– Я из Канады. – Люси и сама удивилась, насколько безжизненно звучал ее голос.

Его худое тело скользнуло на стул рядом с ней.

– Ну, все равно – Северная Америка. А знаете, у вас очень необычный голос. – Он приподнял голову, как будто прислушиваясь к звукам какой-то отдаленной мелодии.

– Как это будет по-английски? Прекрасный, нежный голос моей леди?…

Люси почувствовала, как розовеют ее щеки. Ее всегда очень раздражало, что она так легко краснеет; люди вечно пытались уличить ее во лжи. Еще ребенком Люси поняла, что спасения от этого для людей с бледной кожей нет; чем больше ты борешься, тем полновеснее, красноречивее будет румянец. Фотограф указал на манускрипт.

– Это ваше?

– Это принадлежит моей родственнице… она странствовала с Казановой.

Зачем она с ходу выболтала все подробности? Девчоночье желание понравиться? Люси осторожно убрала путевой журнал на колени, нечего его рассматривать.

Фотограф прикрыл глаза, важно кивнув головой.

– Это замечательно. Вы далее не представляете, насколько это замечательно. – Он снова открыл глаза, выражение его лица было одновременно добродушным и каким-то тревожным. – Я восхищаюсь Казановой. Вы знаете, как он выбрался из тюрьмы Герцогского дворца? Современные гиды утверждают, что ему позволили бежать, вы представляете? Якобы он был шпионом Венецианской республики.

– Это не может быть правдой. Счет за починку разрушений, которые он причинил крыше Герцогского дворца во время побега, найден в венецианских архивах.

– Так вам известна история Казановы? Не хотите взглянуть на саму тюремную камеру? У меня есть друг, который может показать нам ее вечером – после закрытия.

Через канал по мосту устало и медленно шла крупная женщина в мягкой фетровой шляпе. Люси легонько помахала Ли рукой.

– У меня здесь назначена встреча, – сказала она.

– Тогда завтра. Приходите на площадь Святого Марка. В час дня. Рядом с кафе с самым шумным оркестром. – Фотограф встал и поклонился, черный пиджак и джинсы подчеркивали его стройность, и Люси даже подумала, что сейчас он должен звонко щелкнуть каблуками, как заправский танцор. Затем молодой человек пошел обратно к своему столику, который находился снаружи. Неожиданно он остановился и робко улыбнулся своей новой знакомой, словно бы опасаясь, что она разочарует его.

– Посмотрим, – сказала Люси, согласно кивая.

Обед не удался. После первой перемены блюд вид у Ли Пронски был расстроенный и мрачный, а Люси не представляла, о чем ей говорить с ученой любовницей матери. Эта женщина не сняла свою залихватскую шляпу даже за столом, и ее красивый римский нос и широкий рот с загнутыми книзу уголками губ прятались в тени широких полей.

– Это твой друг? По крайней мере, он, похоже, так думает. – Ли кивнула в сторону Дино Фаббиани, стоявшего у двери в ресторан. Он помахал им рукой, прежде чем развернуться и уйти. Чувствуя, что говорит неубедительно и сбивчиво, Люси объяснила, что это фотограф, с которым она познакомилась на motoscafo.

– Если тебя интересует мое мнение, то он выглядит как представитель того сорта местных, что кормятся за счет иностранных туристок.

– А может быть, это они кормятся за его счет? – предположила Люси шепотом.

– Говори громче, Люси. Я тебя не слышу.

– Я просто высказала предположение: что если некоторые из этих туристок действительно ищут любви?

– Ах, любви. – Ли мрачно уставилась на нее. – После смерти твоей матери из меня как будто все силы вытекли. Не хочу лезть не в свое дело, хотя, насколько я помню, Китти часто волновалась, что у тебя совершенно нет опыта по части любовных отношений. Она хотела, чтобы ты была более открытой, не так ли? Ну, разумеется, столь общительная женщина, как Китти, никогда не понимала интровертов.

Щеки Люси покраснели, она подумала, что ослышалась, но Ли уже сменила тему, приступив к обсуждению Венеции и их отеля. Ее глаза посветлели, когда им принесли десерт: яблоки, запеченные в тесте с жареным миндалем, для Люси и тирамису для Ли.

– Ну что ж, перейдем к делу? – спросила Ли, покончив с едой. Под смиренным взглядом Люси она принялась рыться в своей объемистой сумке и вынула сверток бумаг, включающий карту Греции и большой буклет, который она передала девушке.

– Tы это видела?

Люси отрицательно покачала головой. Это оказался «Вестник Ассоциации канадских археологов». На первой странице была статья, посвященная мемориальной службе по ее матери, проведенной на Крите.

«Группа коллег и друзей отдали последние почести доктору К. А. Адамс, известной ученой, канадскому археологу.

Необычная служба прошла в июне этого года на Крите, где друзья и коллеги собрались, чтобы почтить память доктора К. А. Адамс, погибшей в автокатастрофе полтора года назад.

Церемония прошла в островной пещере, которая, согласно преданиям, некогда являлась святилищем древних минойцев. Большинство присутствовавших на службе впервые увидели доктора Адамс на Крите, где она принимала участие в организации экскурсий по местам минойской культуры, которые вела Кристин Хармон.

Последней из десяти книг доктора Адамс была монография «Минойский путь» – собрание статей, посвященных жизни на древнем Крите. Ее бестселлер «Археолог в поисках предыстории» был переведен на 26 языков.

Доктор Адамс начала свою научную карьеру, изучая керамику ирокезской культуры в северном Онтарио. В 1982 году она стала полноправным профессором университета Торонто. На ее монографию «Что они делали» о женщинах-гончарах в североамериканских неолитических сообществах сильно повлияли взгляды литовского археолога Марии Гимбутас, считавшей, что предки европейцев почитали богиню, олицетворявшую мать земли, известную как Великая Богиня Возрождения.

Отвергая традиционный в ее профессии статистический подход, доктор Адамс, после того как заявила о важной роли женщин в религиозных верованиях неолита, стала противоречивой фигурой.

Ее книги и статьи проникнуты верой, что наша предыстория дает нам культурные модели, демонстрирующие, что человечество способно создать мирное, трудолюбивое общество без войн и классовых различий».

– Неплохо написано, правда? – спросила Ли.

– Да.

– Когда я думаю, как некоторые из коллег твоей матери пытались втоптать ее в грязь… Мне кажется, нам следует радоваться, что они признали ее хотя бы сейчас.

Со вздохом Ли развернула карту Греции.

– Мы встретимся с группой в Афинах, – сказала она, указывая на карту, – и мне следует утрясти некоторые вопросы с консульством. Это из-за противоречий касательно минойских жертвоприношений – одна из тем твоей матери. Я уверена, тебе известно об этом.

– Не совсем.

– Громче, Люси. Что ты там бормочешь себе под нос?

– Я тебя внимательно слушаю.

– Спасибо. Затем мы проведем шесть дней с Кристин в Гераклионе. – Ли показала на карте: это местечко с непроизносимым названием находилось где-то на севере Крита.

– Мама погибла здесь?

– Нет, в Заросе.

– Надеюсь, мы посетим Зарос?

– Ну, мы увидим то, что запланировала для нас Кристин. Не возражаешь, если я доем? – спросила Ли, указывая на нетронутый десерт Люси. Та старалась, как могла, справиться с заказанной порцией ризотто, но яблоки были слишком сытные, даже для тех, кто мог есть все, что вздумается, и при этом не думать о полноте. Девушка передала десерт Ли и тщательно попыталась скрыть свое удивление по поводу того, как быстро та с ним расправилась. Поскольку речь о том, что думала Китти о Люси или о службе на Крите, больше не заходила, то дальнейшую беседу стало чрезвычайно трудно поддерживать. Девушку очень расстроило, что мать обсуждала ее недостатки с Ли.

Та оплатила счет, а затем они направились в отель «Флора». Люси двигалась медленно и размеренно, приноравливаясь к медленному ритму пожилой женщины, шедшей властной и повелительной поступью. Над Венецией взошла полная луна, и шумные группы туристов бродили между полосами серебра и розовато-лиловыми тенями наслаждаясь их головокружительной живостью. На площади Святого Марка Ли указала на большую сторожевую башню.

– Ты знаешь, что венецианцы подвешивали преступников в клетках наверху колокольни? Инквизиторы имели шпионов повсюду. Можно было отправить своего соседа в тюрьму, просто послав им письмо.

– Выходит, Венеция была первым полицейским государством в современном его понимании?

– Говори громче, Люси. Я ничего не слышу, когда ты шепчешь.

– Мне кажется, что это красивый город.

– Какие тут могут быть сомнения? – кивнула Ли.

Струнный квартет на сцене играл «Yesterday». Проходя под аркой, Люси заметила, что за ними наблюдает какой-то человек. Он показался ей знакомым, но без солнцезашитных очков девушка не могла различить его лицо, а для них сейчас было слишком темно. Может, это Дино Фаббиани? Или просто в Венеции слишком много народу, и каждый походит на кого-то еще? Она повернулась посмотреть на него, но мужчина отступил в тень.

Люси была уверена, что незнакомец продолжает следовать за ними, но когда обернулась, то никого не увидела. Должно быть, под воздействием игры лунных отблесков на старых зданиях у нее проснулось воображение. Секунду спустя девушка обернулась и сказала:

– Мне кажется, за нами кто-то идет.

– Не бери в голову. В Венеции самый низкий уровень преступности в Европе.

– Мне не нравится, когда на меня смотрят.

– Замри на секунду. – Ли неожиданно остановилась в аллее за площадью. – Знаешь, Люси, а ты наклоняешь голову так же, как Китти.

– Во мне нет ничего от мамы. – Люси затрясла головой, ожесточенно жестикулируя.

Улыбка Ли увяла, но она овладела собой и махнула рукой.

– «Флора» вон там, по этой улице.

Спустя несколько минут Ли решила, что просто проглядела узкую улочку, шириной едва ли не с человека, ведущую в отель «Флора». Путешественницам пришлось вернуться назад, и наконец они увидели скромный указательный знак отеля – символ белого дерева на черном фоне.

Оставшись одна в своей комнате, Ли Пронски сменила свой выходной костюм на черное кимоно, усыпанное маленькими желтыми тиграми, и предалась размышлениям. До чего нее нелепую одежду нацепила Люси – что это за бахрома кружев торчит над джинсами? Неужели трусики? А что, все может быть. Джинсы у Люси обрезаны столь низко, что можно легко разглядеть пупок. Тем не менее, несмотря на такой стиль одежды и мальчишескую прическу, в этой угрюмой тихоне, дочери ее любовницы, был некий старомодный дух наивности. Она увидела это в ее больших, доверчивых серых глазах – красивых, близоруких глазах человека, склонного к излишнему самоанализу. Бедная Люси старалась спрятать свою близорукость за этими круглыми очками. Опять же это странное несоответствие высокого роста и шепчущего голоса, где за шелестом извинений чувствуется возмущение. И что, интересно, ее так возмутило? Девочка ведь вела такую легкую жизнь под крылышком вполне преуспевающей семьи Китти.

Ли хотела взять под защиту ребенка своей любимой, но та серьезность, с которой Люси склоняла голову, когда задумывалась, пробуждала в ее сердце щемящую тоску. А ведь, пожалуй, девушка права: она слеплена из совершенно другого теста, в ней нет ничего от ее маленькой, энергичной матери, чья кожа и волосы были столь светлыми, что казались вырезанными из сосны.

Ли понимала, что за обедом допустила бестактность: Люси не должна была знать, что они с Китти беседовали о застенчивости ее дочери. Но ведь она хотела показать, что тоже чувствовала себя замкнутой рядом с Китти, чей говорливый, общительный характер разоружал всех, с кем той приходилось сталкиваться. «Да, было время, – думала Ли, – когда я разрешила бы эту ситуацию с большей тонкостью». Она не была злой по натуре, хотя ее грубоватые манеры обычно превратно истолковывались студентами. Ли выросла в Бруклине и боролась со сдержанностью канадцев, вроде Люси, которые никогда не выходили из себя и не объясняли, что имеют в виду. Общаясь с жителями Торонто, вы постоянно должны были обо всем догадываться сами, и если вам этого не удавалось, то вас осуждали молча. Тем не менее Ли получала наслаждение, занимаясь исследованиями роли женщин в неолитической культуре, хотя многим современным студентам эта тема казалась скучной. Молодые девушки уже забыли ее поколение – поколение феминисток. Похоже, что у женщин, в отличие от мужчин, нет чувства традиции. Кто сейчас читает Сьюзен Гриффин, изучает Дэйли или Крайст? Одна только Китти разглядела истинную сущность Ли за щитом неприступности и поняла ее гордость за преподаваемый предмет.

Сердце у нее защемило, и она, улыбаясь, вынула маленькую фотографию, спрятанную на последних страницах записной книжки.

– Китти, в следующий раз я буду деликатнее, разговаривая с твоей дочерью, – прошептала она и убрала портрет.

Наступило время для рутинных процедур, которые она запланировала для себя на вечер. Для начала Ли извлекла из недр своей переполненной сумки рукопись, озаглавленную «Минойский мир: миролюбивое матриархальное общество или культура, основанная на кровавых ритуалах и человеческих жертвоприношениях?». Лицо ее смягчилось при виде больших размашистых букв «о» и «а». Китти всегда писала свои статьи от руки: ей казалось, что мысли свободнее движутся, когда пишешь ручкой, а не печатаешь на клавиатуре. Ли потеряла печатную версию, но хотела просмотреть текст Китти для своей лекции, где предполагала рассказать про скандальные легенды о минойских жертвоприношениях: она должна быть во всеоружии для того, чтобы привлечь внимание аудитории Афин.

Ли отложила рукопись в сторону и взяла открытку с видом площади Святого Марка и голубями, белыми пятнами рассеянными по небу, подобно сверкающим монетам, разбросанным рукою щедрого дожа. Ярко освещенная сцена совершенно не передавала водоворота постоянного движения на площади, где туристы толклись, как летящие на картинке птицы. Медленно, продумывая каждое слово, она написала письмо своему давнему коллеге Мартину Уэллсу.

Дорогой Марти!

Мы прилетели сегодня с Люси рано утром. Все хорошо, только я немного подавленна. А чего еще ожидать после того, что случилось полтора года назад? Я считаю, что Люси вполне справится со всем и сама. Сегодня мы нашли пару статуэток мать-дочь в антикварном магазине. Копия бронзового века, кейнкарский тип, происхождение неизвестно. Люси довольна моим подарком. А я утешаюсь тем, что диета, которой я тут придерживаюсь, – просто мечта гурмана

Ли

P. S. Директор нашего отдела прислал мне заявку твоего курса с настоятельной просьбой вернуться из отпуска. Я очень благодарна тебе за то, что думаешь обо мне, мой старый друг. Я не забыла те давние времена, когда мы учили друг друга.

Она положила открытку в бумажник и вытащила сильно потертую записную книжку с черными краями. Заявка курса была приклеена скотчем с внутренней стороны обложки: «Гуманитарные науки. Спецкурс. Путь Афродиты, греческой богини любви и красоты, от многогранного образа неолитической богини до олицетворения функции, связанной преимущественно с сексуальными отношениями. Особое внимание уделяется культурам доисторической Европы и минойского Крита, народы которых чтили всемогущую богиню возрождения».

Нет, пожалуй, не стоит думать о работе, когда она настолько выбита из колеи воспоминаниями о Китти. Зевая, Ли отложила записную книжку и подошла к окну полюбоваться куполами собора Святого Марка при лунном свете. Правильно она сегодня сказала Люси: кроме обычных карманников, в Венеции бояться нечего. Удивительный город: горечь давних потерь, легендарное безвременье, возможно, напрасная жажда воссоединиться с материком, который венецианцы покинули тысячу лет назад. Чтобы спастись от Аттилы и его армии гуннов, они разорвали связи с тем, что осталось от Римской империи, и построили свои дома на заболоченных островах в нескольких милях от берега. «Как и я, – подумала Ли, – я тоже выбрала одиночество, но цена его – это боль потери и забвения». Может быть, именно поэтому она предложила Люси поехать с ней на Крит и оплатила все ее расходы?

Этот жест удивил всех ее друзей, да, честно признаться, Ли и сама на себя удивлялась. Она ведь всегда гордилась тем, что избегает излишне близких связей со студентами. «И вот, – с сожалением подумала она, – я присматриваю за дочкой своей возлюбленной в путешествии по Средиземноморью». Теперь, когда Китти умерла. Ли чувствовала себя всего лишь одинокой пожилой женщиной с прошлым, отступающим подобно древней береговой линии.

Она со стоном упала на кровать. «Я не буду купаться в жалости к себе, как эти вечно печальные английские женщины, о которых я читала в романах Аниты Брукнер. Я должна выбирать и понимать, что уже сделала решительный шаг».

Люси в ужасе проснулась, вспоминая свой сон. Уже едва помня его, она все-таки сумела вновь почувствовать, как ждала тогда свою мать, которая работала рядом с Вай-Ривер, в Онтарио.

В тот давно уже ушедший день Люси отважно ждала маму рядом со старинными руинами иезуитского монастыря, затерявшимися в болотах. Все утро она играла в камышах, корни которых сплетались под водой в упругий ковер, и представляла себя одним из иезуитов, приплывших из средневековой Франции. Она представляла себя человеком, который оставил все топоры и ружья и не отрекся от своей веры, даже когда ирокезы снимали его обожженную плоть заостренными раковинами.

Люси провела много времени, глядя, как осетры сверкают своими желтыми брюшками, а рыбаки взбираются вверх по реке в алюминиевых плоскодонках, следы от которых оставались в облаках водорослей, напрасно пытаясь услышать голос своей матери в приглушенном звуке транспорта, проезжающего по эстакаде.

Теперь мама мертва, а вместо себя она оставила эту Польскую Тыкву, оскорбляющую Люси своими покровительственными речами, – как же, Кити беспокоило, что ее девочка такая замкнутая. Как будто застенчивость – это недостаток. Люси пришла в голову мысль, что Ли наказывает ее за то, что она жива, а Китти мертва. Что ж, сама она не падет столь низко, чтобы перекладывать свою скорбь на кого-то другого.

Девушка включила ночник и села, скучая по дому, по своей уютной комнате. Мать как-то сказала, что легко быть грустной после трансатлантического перелета: смена часовых поясов опутывает вас легкими усиками печали, похожими на начало депрессии. А уж ее мать знала в этом толк. В конце концов, Китти провела последние годы своей жизни, путешествуя по отдаленным местам, радостным и экзотическим, позволяя Люси расти самостоятельно и по собственному усмотрению распоряжаться жизнью.

Девушка вспомнила их столетний викторианский дом в Торонто. Это было их первое Рождество вместе с Ли, и они праздновали его у камина. Гостья сидела в кресле, ела бельгийский шоколад и смотрела, как Люси разворачивает подарок матери – набор для гадания с красивым мешочком, перевязанным ленточкой. Тогда мама еще сказала, улыбаясь Ли через плечо Люси, что это, конечно, все ерунда, но, возможно, подобного рода вещи ее позабавят. Люси поблагодарила Китти, а затем, рассерженная, унесла подарок наверх. Этим вечером мать пришла к дочери в спальню.

– Я расстроила тебя, да?

Люси отвернулась, чтобы не видеть напряженные складки на лице матери. «Ты – лесбиянка, – хотелось крикнуть ей, хотя эти слова так никогда и не сорвались с ее языка. – Думаешь, что можешь загладить свою вину, свою интрижку, раздавая подарки?»

– Я знаю, ты думаешь, какая у тебя плохая мать. – Она услышала вздох Китти. – Мне очень жаль. Но, Люси, тебе уже двадцать один год. А я не должна извиняться за то, что кого-то полюбила.

Голос матери был таким грустным и безнадежным, что девушка оттаяла, сказав, что не сердится.

Пакуя вещи для путешествия с Ли, Люси неожиданно снова наткнулась на этот, набор для гадания. И словно бы в шутку положила его в чемодан, втайне надеясь, что в нем живет магическая связь с покойной матерью.

А сон все не приходил. Чем бы таким заняться? Люси нашла пачку статей, спрятанных в ее рюкзаке, и обратилась к запискам англичанина Артура Саймонса, посетившего замок графа Вальдштейна в Дуксе сто лет спустя после смерти Казановы. Все было так, как она думала. Саймонс подтвердил, что видел в венецианских архивах счет за ремонт крыши Герцогского дворца, проведенный после причиненных Казановой разрушений. Здесь же была и дата ареста Казановы, 26 июля 1755 года. А в ночь с 31 октября на 1 ноября 1756 года он сбежал из Пьомби, или Свинцов, – так называли тюрьму, расположенную под свинцовой крышей Герцогского дворца. В то время Казанове был тридцать один год, и он прожил в изгнании восемнадцать лет, если верить Саймонсу, который писал, что все 122 его любовных приключения и все совпадения с историческими персонажами можно подтвердить документально.

Люси восхищалась Казановой за его приверженность к фактам. Она полагалась на них, поддерживаемых историческими источниками и сомнительными теориями. Искусные рассказы обычно разочаровывают тех, кто отдается им всецело, тогда как факты с их специфической, ограниченной сущностью более надежны. Профессия ее матери, археология, заключалась в построении мира исходя из крохотных артефактов, тогда как ее призвание, архивиста, заслуживало большего доверия. Например, счет из прачечной Джона Макдональда всегда будет счетом из прачечной канадского премьер-министра, что бы кто ни говорил. Тогда как все эти толстые Венеры доисторических времен могли быть чем угодно – символами древнего божества, воплощавшего великую созидательную силу Вселенной, как объяснила ей Ли сегодня утром в антикварном магазине, или же просто порнографией. «Если вы решили погрузиться в доисторические времена, то история становится некоей вещью, созданной кем-то», – решила Люси. Но не подумайте, что она пыталась понять свою мать. После того как та встретила на Крите Ли, Люси отказалась от Подобных попыток.

Все еще погруженная в мысли о матери, она запустила свой ноутбук и открыла старые электронные письма, остановившись на тех, где стоял адрес: «katherine.adams@synipatico.ca». Как часто девушке хотелось удалить их, но в последний момент палец замирал на клавише! Люси чувствовала себя спокойнее, сохраняя электронные послания, как если бы она и ее мать до сих пор переписывались друг с другом. Очень трудно было поверить, что человек вроде Китти, в котором столько жизни, может исчезнуть. Но причина заключалась не только в этом: Люси просто не могла понять, как это люди отправляют свои бесценные послания в корзину. «Нашим потомкам будет недоставать исторических записей ушедших поколений, – размышляла Люси. – В Интернете все исчезает. Он подобен пляжу, с которого волны ежеминутно слизывают отпечатки человеческих ног».

С неохотой она закрыла старые письма матери и открыла новое сообщение – от тети Веатрис.

Дорогая Люси!

Я очень обрадовалась, когда узнала, что Ли согласилась остановиться в Венеции, чтобы ты могла передать наши фамильные документы в библиотеку Сансовино. Я рассказала мистеру Смиту (из Гарвардского университета), что передала их юному члену нашей семьи, племяннице, работающей архивистом, и он испытал немалое облегчение, когда узнал, что ты доставишь документы лично.

Я уверена, ты помнишь, что твоя встреча с мистером Гольдони назначена на полдень 14 мая, так что прости меня, суетливую старуху, за это напоминание. Мистер Смит уже обо всем договорился, и сказал, что работники библиотеки будут несказанно рады возможности экспонировать наши документы на выставке, посвященной Джакомо Казанове.

Думаю, это путешествие тебе запомнится, тем более что это твоя первая поездка по Средиземному морю. Так что выслушай несколько советов. Прячь свой паспорт в кошельке на шее и всегда носи с собой калькулятор, а то тебя обсчитают при обмене валюты. И никогда не вешай на дверь табличку «Жильцов нет. Пожалуйста, уберите номер» – это же настоящее приглашение для воров. И последнее. Дорогая, избегай разговоров с незнакомыми людьми. В глубине души они ведь тебя все равно не интересуют. Но мне кажется что совершенно излишне говорить нечто подобное человеку, столь благоразумному, как ты.

Ты же не разочаруешь нас, Люси, правда? Мистер Смит, по-видимому, считает что эти старые бумаги стоят немалых денег. Пусть они полежат в библиотеке, пока мы решим, что с ними делать. В конце концов, они созданы именно в Венеции!

С любовью,

тетя Би

P. S. Очень сожалею, что не могу почтить память Китти, но ресторан отнимает у меня в этом году все время, и я просто не успеваю. Надеюсь, ты правильно поймешь мои слова, но я никогда не могла одобрить этот новомодный стиль мышления твоей матери.

Люси пометила, в какое время она должна встретиться с Гольдони в библиотеке, и вышла из Интернета. Отключив ноутбук, она потянулась за дневником Желанной Адамс. Он лежал справа, в коробке на прикроватном столике. На этот раз Люси вместе с путевым журналом вытащила и арабский манускрипт и с любопытством стала его разглядывать. Под кожаной обложкой цвета крепкого чая страницы были усеяны плотной, безупречной вязью букв. Решив пристальнее ознакомиться с манускриптом в следующий раз, она открыла дневник на очередной записи.

«18 апреля 1797 года

День сегодня выдался промозглый и прохладный, лагуну затопило, и вода лизала ноги раздраженных венецианцев, вынужденных пересекать площадь Святого Марка по воздвигнутым на скорую руку мосткам.

Рано утром я пошла во «Флориан» на встречу с господином Казановой, чтобы отдать ему его дневник. Вчера вечером после встречи с синьорам Поццо, отец взял меня и Френсиса на ужин, и у меня не было времени прочитать его. Жестами я объяснила хозяину кофейни, что хотела бы съесть пирожок. Расположившись за столиком, я без малейшего сомнения принялась читать дневник, оставленный мне на хранение. На первой странице размашистым, каким-то растянутым почерком автор утверждал, что он сам был причиной всех своих несчастий, так же как и удач. Я была настолько захвачена откровенностью этих слов, что немедленно переписала их в свой дневник.

«Грехи мои не отягощали никого, кроме меня, и обольщение никогда не было чертой моей натуры, ибо я ни разу никого не соблазнил, если только неосознанно, будучи всегда сам обольщенным в первую очередь».

Ни один американец не стал бы хвастаться подобным образом, подумала я, хотя мои собственные познания в обольщении очень скудны. На следующей странице я нашла философские воззрения автора на путешествия под заголовком «Советы Казановы странникам»:

«Путник должен начать путешествие с тем же душевным жаром, какой он чувствует в момент нарождающейся любви, зная о поджидающем его мире возможностей. Если же выбор его оказался неправильным, то он немедленно должен выбрать новый пункт назначения. Лучшим лекарством от сердечной раны является новая любовь. Так же и в случае с путешествием».

И тут я неожиданно почувствовала, что на меня смотрят. Автор дневника стоял рядом с моим столом в своем тонком жилете кукурузного цвета, несмотря на промозглую сырость этого утра. Я заметила свежую заплатку на рукаве, и мне стало любопытно, чьи же трудолюбивые женские руки постарались продлить жизнь этого потрепанного костюма еще на год.

– Кажется, у вас есть нечто, принадлежащее мне. – Его голос был глубоким и оживленным, и во мне что-то дрогнуло, хотя его возраст и не позволял рассматривать Казанову в качестве поклонника.

– Можно присесть рядом с вами? – поинтересовался он. – Дождей не избежать. – Казанова приподнял ногу так, чтобы я видела грязь, коркой покрывшую его башмаки по самую пряжку. – Надеюсь, вы простите меня за столь прискорбный вид моей обуви, мисс Адамс.

– Ну что вы, не стоит беспокоиться, месье, – сказала я. На нем были те же самые башмаки, которые носила «тетушка Флора» на барже, – старая пара с квадратными носами, с особой подошвой, при помощи которой усталые ноги могли отдыхать при ходьбе по булыжнику.

– Вы читали его? – спросил Казанова, указывая на дневник.

– Месье, я прочитала только первую страницу, где вы сравниваете путешествия с любовью.

Вам это кажется ошибочным, пуританочка?

Я знала, что Казанова сказал это, желая подразнить меня.

– Пожалуйста, не называйте меня так. Я не большая пуританка, чем вы сами. – Он широко раскрыл глаза, но меня это не смутило. – Я воспитывалась на трудах римских стоиков. Цицерон был любимцем моего дяди, а философию Сенеки, его этику, я выучила с подачи своей тетушки. Возможно, вы знакомы с ней?

Он пожал плечами.

– Философия Сенеки кажется мне слишком суровой, мисс Адамс. Почему я сознательно должен поддерживать намеренное равнодушие к боли или, в данном случае, к наслаждению?

– Добродетельный человек должен быть равнодушен ко всему, и так он сможет усмирить страдание. – У меня при себе в дорожном саквояже была книга Сенеки «О милосердии». Я вытащила ее и положила на стол.

– Вот моя Библия, синьор.

– Вы не посещаете службы конгрегационалистской церкви, мисс Адамс?

– Я предпочитаю рациональный поиск религиозным фантазиям.

– О, так я веду беседу с философом?

– А как еще мы сможем узнать правду, если не будем задавать вопросы касательно того, что видим вокруг себя? Но меня заинтриговали ваши взгляды на путешествия, синьор. Меня учили, что настоящий путешественник странствует, чтобы получить знания.

– Тогда вы прочитали слишком много путеводителей. Путешествие подобно вере, подобно любви. А вера подразумевает наслаждение, так же как и вызов боли и трудностям. Таким образом, для достижения успеха странник должен следовать методам любви – выбору, обольщению, получению удовлетворения и расставанию.

Увидев сомнение на моем лице, Казанова добавил:

– Мои принципы путешествий проверены эмпирически и, надеюсь, достойны столь великого философа, как Вольтер.

– Поведайте мне хотя бы один, синьор.

– То, что вы желаете, всегда ждет вас, но сначала вы сами должны сказать Судьбе, чего же вы хотите. Во-первых, запишите свое желание на листке бумаги, а затем предайте его воле ветра. А еще лучше если перед этим порвать его на клочки, мисс Адамс.

– Как странно. А дальше?

– Вы не должны следовать диктату своей воли, но идти только туда, куда вас ведет наслаждение. И еще: мы должны возблагодарить себя комфортом красивых прибытий и уходов. Хотя лично я в уходах не так искусен, как хотелось бы…

– Да уж, то ли дело – прибытие! – засмеялась я, вспомнив его странный парик на барже.

– А, так вы смеетесь надо мной, мисс Адамс! А я-то, в простоте душевной, наслаждался беседой с вами! – Он широко заулыбался, и тут я впервые поняла, как молод духом этот человек.

– Мне тоже нравится с вами беседовать, – сказала я. – И вы, кстати, обещали мне рассказать про женщину, чей портрет носите в своих часах.

– Неужели? – Он взглянул на них и на миниатюру, свисающую с футляра, но в этот раз быстро убрал ее. – С этим придется подождать. Прощу меня простить, мисс Адамс. Я опаздываю на встречу. Могу я взять назад свой дневник? – Казанова забрал его и без лишних слов поклонился, после чего растворился в толпе.

Я еще немного посидела, рассматривая место, с которого он так неожиданно исчез. Спокойствие моей души было разрушено желаниями.

25 апреля 1797 года

Скоро будет война. Генерал Бонапарт в Австрии, а армия его в северной Италии. Но ситуация стала критической. Я видела это своими собственными глазами, когда стояла вместе с отцом на берегу Гвидекки, рядом с монастырем капуцинов. На второй день Пасхи в Вероне вспыхнуло восстание против французской армии, а вчера мы стали свидетелями бесполезной и глупой перестрелки – венецианские солдаты обстреляли французских моряков из расположенной в гавани крепости. Отец говорит, что венецианцы навлекут на себя войну быстрее, чем ему хотелось бы. Кто знает, что теперь случится с его торговой миссией? Он надеялся, что армия в спешке минует Венецию, желая сокрушить австрийцев.

Бедный отец. Он и так неважно себя чувствовал, а пока мы ехали в гондоле к монастырю, его свалил приступ морской болезни. Так что мне пришлось держать его голову на коленях, легонько массируя ее под пристальным хитрым взглядом гондольера, очевидно предположившим, что со мной едет пожилой супруг. Френсис уехал в Мурано поговорить с торговцами стеклом. Я холодно взглянула на нашего лодочника и продолжала массировать голову моего бедного родителя.

Я не противилась планам отца касательно моего замужества, понимая, что он хочет лучшего и старается устроить мою жизнь до того как умрет, не желая оставить дочь без мужа, хотя я предпочла бы жить одна в Париже, подальше от фермы Гучей с ее видами на Атлантический океан и горбатые островки близ Бостона. Тетя Абигейл научила меня латыни и греческому, и я могла бы жить на скромные заработки, давая уроки французским детям. Но отец не принимает всерьез мои планы и шутит, что мне лучше выйти замуж за дурака, который будет слишком глуп, чтобы разобраться в моих привычках книжного червя, чем связаться с ученым человеком, который, разумеется, потребует безоговорочного подчинения жены своему мужу. Однако спорить с отцом было совершенно напрасно.

Так я предавалась горестным мыслям, поглаживая голову отца, и прощала его за то, что он хочет сделать меня такой, какой я быть не желаю. Возможно, именно это выражение нежности на моем лице неправильно истолковал гондольер. Думая же о своем будущем женихе, я чувствовала только скуку. Каждый вечер, когда Френсис приходил на ужин, он начинал что-то бормотать про фабрику щелков в Бурано или про стеклодувные горны Мурано. Он считал, что они находятся в полном упадке.

Несмотря на собственную нечистоплотность, Френсис перенял от моего отца привычку указывать на грязь местных жителей, доказывая тем самым леность и ущербность венецианцев. Отец считал, что нам следует пожениться здесь, если, конечно, его торговая миссия принесет прибыль. Но вчера Френсис заявил, что не желает сочетаться браком в «папистской мыльнице» – так он назвал собор Святого Марка, – так как нашел человеческие экскременты в ризнице.

Мы с отцом прошли от пристани до маленького собора капуцинов рядом с Сан-Реденторе. Настоятельница ждала нас у входа, одетая в белое платье, оставляющее ее покатые плечи такими нее обнаженными, как у тех актрис, которых мы видели однажды ночью в Париже. Кажется, отец тоже вспомнил об этих дерзких женщинах, так как я поймала его восхищенный взгляд, скользящий по изгибу шеи аббатисы, когда та пропустила нас в изысканно убранный зал.

Если не считать высокой решетчатой стены, вздымающейся, подобно прутьям клетки, в конце комнаты, создавалось впечатление, что мы попали в банкетный зал дома какого-нибудь аристократа в Париже. Вдоль одной стены – дюжина молоденьких послушниц в прелестных белых одеяниях, девушки улыбались и толкались, подобно золотым рыбкам в аквариуме. Напротив стояли мужчины, перешептываясь с девушками через созданные специально для этих целей отверстия в решетке.

Настоятельница, хорошо говорившая по-французски, объяснила, что молодые девушки приходят в монастырь для получения образования, так как венецианские школы очень плохи, а венецианские девочки – одни из самых невежественных в Европе. Большинство из послушниц, сказала она нам, выйдут замуж за молодых людей, навестивших их сегодня.

Хотя я завидовала их точеным фигуркам и манере вести себя, столь легко привлекавшей внимание поклонников, послушницы казались запертыми в этой хорошенькой клетке, а их обожатели выглядели какой-то худосочной, бледнолицей группой. Френсис, по крайней мере, как и отец, был румяным от постоянной работы в поле. Haine прибытие прервало флирт, а несколько юношей повернулись послушать: их заинтересовало, как отец планирует простую свадебную церемонию для Френсиса и меня. Он сказал настоятельнице, что хотел бы, чтобы на свадьбе присутствовал священник его церкви, а сама церемония была проведена до объявления войны.

– Вы думаете, в Венеции разразится война? – улыбнулась аббатиса последнему замечанию.

Отец вынул маленькую коробочку с лекарством, купленным в небольшой аптечной лавке, и насыпал порошок себе в ноздри.

– Молю Бога, чтобы я ошибся, матушка, – сказал он. – Но боюсь, что Наполеон не оставит неотомщенным восстание Вероны против его армии. К тому же его вдохновляет слабость Венеции. Опять же ваш сенат уступил просьбам Бонапарта наказать венецианцев, сопротивляющихся французам.

Настоятельница сидела очень тихо, как будто не веря ни единому слову, сказанному отцом, а затем рассмеялась звонким, заливистым смехом.

– Вы, американцы, просто ужасающе серьезный народ, – сказала она. – Месяц спустя, когда ваша дочь уже будет пребывать в законном браке, мы вместе посмеемся над этим предсказанием.

На этом беседа закончилась, и настоятельница провела нас сквозь длинный зал в еще одну решетчатую комнату, а затем в следующую, и так до тех пор пока мы не пришли в библиотеку. Она вытащила тетрадь и перо и сделала несколько замечаний касательно цены церемонии, тогда как отец нетерпеливо ждал, вертя локоны парика между пальцами. Я предположила, что он размышлял о судьбе своей миссии, и решила не думать о политике сегодня, предпочтя бродить по залу, наслаждаясь видом из окна библиотеки. Оно выходило на прелестный огороженный дворик, и я была поражена, увидев там синьора Казанову, гревшегося на солнце в своем поясном корсете. Рядом молодая монахиня стирала одежду в корыте. На изгороди позади Казановы кучей висели белые предметы одежды, подобно сугробу. Остальные вещи были рассыпаны по веткам и кустам. Хотя корсет больше подошел бы для старой графини, я невольно засмотрелась на этого привлекательного пожилого джентльмена, сидящего между шестами бельевых веревок в своем белом нижнем белье, в то время как прачка стирала его одежду.

И вдруг в отдалении я увидела яркую вспышку света, а затем друг за другом раздалось несколько громких, мощных взрывов – настоящая канонада. Сперва я подумала, что начался шторм и это шумят волны, разбивающиеся о пляжи Лидо. Но потом во двор с криками вбежала монахиня, и уже целая армия их набилась в зал за библиотекой, окликая друг друга по-итальянски испуганными голосами, в которых чувствовался какой-то благоговейный страх.

Отец, я и настоятельница вместе поспешили к центральному входу, где уже собралась большая толпа. Зеваки глазели на два военных корабля возле входа в гавань. К счастью, они были еще далеко.

– Наши солдаты атакуют французскую канонерскую лодку. – Голос настоятельницы больше не звучал весело и по-детски, и мы стояли безмолвно, погруженные в мрачные предчувствия. Я не могла не думать, что теперь, когда в Венецианскую республику пришла война, для свадеб времени в церквях не будет.

3 мая 1797 года

Будет война, и будет свадьба.

Происшествие в Лидо, свидетельницей которому я была в тот день вместе с отцом и настоятельницей, решило судьбу Венеции, как и предсказывал мой отец. Наполеон только и ждал такой возможности. Пули венецианских солдат из крепости Сент-Андреа около гавани убили четырех французских моряков и их капитана, Жана-Батиста Логье. Его застрелили, хотя капитан кричал снова и снова через рупор, что сдается. Вечером отец сказал Френсису и мне, что венецианцы не осознали всей мстительной решимости генерала Бонапарта. Но вслух он никому такое, конечно, говорить не станет.

В подобной ситуации мало что можно было сделать. Сенат принес официальные извинения за инцидент, но мой родитель говорит, что это не удовлетворит Наполеона. Он надеется вытрясти денежки из сундуков горожан для оплаты своего похода в Австрию. Уверена, что отец прав, наверняка дело обстоит именно так.

Вчера отец сказал мне, что свадьба состоится 4 июня, в Троицу, в монастыре капуцинов. До чего же жестоким оказалось мое разочарование. Пожалуй, единственная моя здесь радость – это Финетт, фокстерьер синьора Казановы, который всегда прыгает от счастья, встречая меня.

На закате я решила прогуляться с собачкой по площади Святого Марка и, сама не знаю почему, начала подниматься на колокольню. Финетт бежала впереди. Мне казалось, она надеется, что синьор Казанова будет ждать нас внутри, но там не оказалось ни души, за исключением двух ищущих вход французских солдат во фригийских колпаках. Когда я проходила мимо них с собакой, они отпустили несколько язвительных комментариев касательно моего роста, не зная, что я все понимаю. Завидев стаю голубей, я принялась кормить жадных птиц, дерущихся за крошки, подзывая их: «Cochon! Cochon!» Слово «свинья» было предназначено не для птиц, а для солдат. Подействовало: их смех за моей спиной резко прекратился.

Вопрос Дня: Почему я восхищаюсь теми, кто может убежать от окружающих их обстоятельств?

Плодотворная Мысль Дня: Потому что я произошла от людей, осмелившихся пересечь Атлантику, чтобы начать новую жизнь».

На следующее утро Ли Пронски проснулась поздно. Было уже десять. Она мягко постучала в дверь Люси. Никакого ответа. Медленно, неожиданно почувствовав себя как-то по-матерински и очень глупо, Ли открыла дверь и заглянула внутрь. Девушка спала на постели в лифчике и трусиках, ее лицо было наполовину скрыто подушкой. Старинная рукопись лежала открытой на прикроватном столике, без сомнения, это был один из тех фамильных документов, которые Люси привезла для библиотеки.

Ли осторожно закрыла дверь; она невольно смутилась, подумав о желаниях, пробуждаемых видом молодой женщины в нижнем белье. Ли никогда не разделяла мнения, что женщины среднего возраста, как она, завидуют молоденьким девушкам вроде Люси; она не считала, что зависть к молодости – это неотъемлемая часть зрелости. Hex она чувствовала жалость, глядя на хрупкое, долговязое тело Люси. Жалость и глубокую усталость. Ли оставила девушке записку на стойке портье и решила отыскать старое, выходящее фасадом на набережную здание, где они жили с матерью Люси на Рива-дели-Чиавони в последнюю зиму. Китти Адамс преподавала тогда в университете, а она сама возилась с исследовательским грантом.

Несмотря на толпы народа, Ли шла очень быстро. Она остановилась, уставившись на огромные окна, выходящие на бухту Святого Марка. Интересно, кто сейчас наслаждается этим шикарным видом на Сан-Джорджио? А их просторными, наполненными светом комнатами, по которым гуляет морской ветер? Пребывание в Венеции стало их последним счастливым временем, проведенным вместе, несмотря на эксгибициониста, приметившего Китти в университете. Две недели подряд он стоял в чем мать родила в квартире, окна которой выходили на аудиторию, где преподавала Китти, розовощекий, как купидон из дворца герцога. Скоро стало ясно, что его видит только она одна, стоя на кафедре; студенты же ничего не замечали. Однажды утром, когда в аудитории никого не было, Китти подошла к окну и задрала рубашку, показав обнаженную грудь. Эксгибиционист мигом отступил в тень, и при этом в его взгляде, как она потом рассказала Ли, была видна беспредельная печаль. Больше он не появлялся. «Я грудью встала против мужчины, – смеясь, говорила Китти, – и победила его, так же как первопроходцы покоряют реку».

«До чего же легко и остроумно она выпутывалась из неприятных ситуаций», – подумала Ли. Китти, помнится, еще шутила, что эксгибиционист был просто счастлив, что так легко удовлетворил свои желания.

Ли повернулась спиной к дому и пошла вниз по тротуару, лицо ее было печальным. Интересно, хоть кто-нибудь понимал всю глубину любви, которую она испытывала к своей возлюбленной? Иногда она сомневалась в том, что это осознавала даже сама Китти. Если бы она знала, как управлять настроениями Ли, то, возможно, не уехала бы тогда и не погибла. Хотя все это чепуха. Во всем виновата именно она, Ли.

Наверное, Люси до сих пор полностью не оправилась от потрясения. Беатрис, сестра Китти, рассказала ей, как девушка была вынуждена сдавать студентам комнаты в старом доме ее матери, чтобы оплатить счета. Те деньги, что Люси получала по доверенности, переходили в ее собственность только по достижении тридцати пяти лет. А сколько же ей сейчас? Ли забыла. Двадцать девять? Когда ей было столько же лет, сколько Люси, она уже прочно стояла на ногах и учила студентов, слоняющихся по кампусу с таким же стеклянным, растерянным взглядом, как и у этой великовозрастной девушки.

Разумеется, Ли толком ее не знала. Китти была скрытной и тщательно хранила в тайне все подробности своих взаимоотношений с дочерью, но Ли чувствовала, какая сильная любовь пульсирует между ними. Когда они покинули Люси, отправившись в путешествие, то все равно постоянно возвращались в Торонто, так как Китти хотела повидаться со своей дочерью. В последний раз Ли видела Люси на похоронах.

Спустя год после смерти Китти сотрудница «Редких книг и архивов Миллера» позвонила Ли и объяснила ей, что она беспокоится за Люси, так как та погрузилась в себя, словно бы ушла из этого мира после гибели матери. Эта архивистка, подруга Китти, попросила у Ли помощи, но та грубо оборвала ее: «Не мое дело». Да и что она могла сделать для девушки, которую едва знала? После этой трагедии Ли взяла длительный отпуск и уехала в США, хотела пожить в Бруклине. Она и понятия не имела, что чувствует или о чем думает Люси.

Еще меньше она понимала в материнстве. «Да, хоть и прошло полтора года, ничего не изменилось», – сказала себе Ли, сойдя с тротуара и направляясь на площадь Святого Марка. Она считала себя слишком самостоятельной, чтобы обзаводиться семьей, даже семьей Китти. Но все равно решила попытаться, ради своей любви.

Взглянув на площадь, она увидела Люси, которая сидела за столиком в кафе, рядом с базиликой, погрузившись в чтение. Ли подумала, что девушка производит впечатление слишком крупной, или, как это обычно называют, здоровой. Однако, несмотря на короткие, остриженные по-мужски волосы и широкие плечи, Люси, пожалуй, все-таки была симпатичной. Да, смотреть на нее – одно удовольствие, девушка прямо лучилась здоровьем, нехотя призналась сама себе Ли. Ее полногубый рот с ослепительно белыми зубами и длинная, молочно-белая шея были совершенны, и их линии закруглялись плавно, как на античных статуях. Но ее раздражало, что Люси так жадно читает фамильные документы, совершенно забыв обо всех заветах своей матери. Как часто Ли внушала своим студентам: нельзя не доверять рассказчику, повествующему от первого лица. И как часто она видела полное пренебрежение этим осторожным советом. Если в тексте говорится «я», все принимают это за чистую монету. И почему, интересно, Люси выбрала эту прозрачную блузку, застегнув ее на третью пуговицу, и ничего не надела вниз? Они ведь живут в этом насквозь мужском мире, неужели ей не хватило ума взять с собой пиджак?

Люси только-только открыла дневник, когда заметила Ли, идущую к ней через площадь. До чего же неприятно провести завтрак в такой компании, когда хочется почитать. Девушке было все еще не по себе от перелета; тело слегка ломило, как будто бы начиналась простуда. По крайней мере, регата избавит ее от обязанности поддерживать разговор. Тысячи лодок уже качались на волнах на старте в бухте Святого Марка. Портье сказал, что регата в этом году проводится поздно из-за сильных ветров и неожиданно холодной погоды.

– А, ты просматриваешь фамильные документы? Это одно из писем Казановы? – Ли, садясь, указала, на тетрадь.

– Нет. Это путевой дневник моей дальней родственницы. Сегодня в полдень мне надо передать записи в библиотеку Сансовино вместе с другими документами.

– Можно взглянуть? – Ли взяла тетрадь своими неуклюжими пальцами и заглянула внутрь. – Надо же, какой старомодный и изящный почерк.

– Лучше не трогать это без перчаток, – сказала Люси.

– Почему же?

– Мне не следовало бы даже просматривать его на открытом воздухе, – ответила Люси. Она забрала путевой журнал и убрала его обратно в архивную коробку жестом собственника положив руку на крышку.

– Ничего страшного. Всех будут интересовать только письма Казановы. Это очень плохо. Он же был олицетворением патриархальной эпохи.

– Репутация Казановы во многом несправедлива. Он писал романы и оперы, а женщин считал равными себе.

– Звучит так, будто ты очень увлечена взглядами Флем и разделяешь ее точку зрения на Казанову.

– Ты читала Лидию Флем?

– Только рецензию на ее книгу в «Таймс», – сказала Ли, взяв меню. – Мне показалась интересной мысль, что Казанова рассматривая желание как проявление всемогущества матери. Но этот мужчина был хищником, который, по его собственным рассказам, намеренно сбивал женщин с пути. По твоему взгляду вижу, что ты не согласна. Ну ладно, позволь мне заказать тебе что-нибудь. Меню – на итальянском.

Не обращая внимания на Люси, Ли заказала шикарный завтрак: яйца «Бенедикт» с фирменным венецианским коктейлем «Беллинис» – шампанское и персиковый сок в высоких бокалах. Когда принесли еду обе принялись за нее в напряженном молчании. Лишь только хлопала скатерть на влажном весеннем ветру да доносился издалека шум толпы, собиравшейся на трибунах посмотреть старт тридцатикилометровой регаты. Многие были в экстравагантных средневековых костюмах. Тысячи лодок с гребцами, на расстоянии похожими на спичечных человечков, заполонили молочно-зеленые воды лагуны. За бухтой Святого Марка сверкали купола и церковные шпили Сан-Джорджио-Маджоре и Иль-Реденторе.

– Люси, ты хорошо себя чувствуешь? Ты едва прикоснулась к своему завтраку, – сказала Ли.

Люси вяло кивнула. За соседним столиком турист фотографировал каноэ из березовой коры, скользящее среди рядов плоскодонок.

– Я тут подумала… Казанова… Он же родился где-то недалеко отсюда, правда?

– Может быть, – ответила Ли. – Можно постараться выяснить это. Вот что, мы сначала отдадим твои документы в библиотеку, а потом сходим в музей. Ладно?

– Я подумаю. – Люси встала и последовала за Ли к выходу из кафе. Воздух прогрелся, и девушка чувствовала, что голова у нее от жары начинает слегка кружиться. Неожиданно Люси вспомнила о Дино Фаббиани: интересно, будет ли он ее ждать на площади Святого Марка в час дня? Надо бы сказать фотографу, что он ошибается, считая побег Казановы из дворца герцога провокацией. Если, конечно, он станет ее слушать. Дино производил впечатление человека, не привыкшего к тому, что женщины не соглашаются с его взглядами.

Двадцать пять минут спустя две женщины шли по узкой улице рядом с музеем Пегги Гуггенхайма. Официант сказал им, что дом Казановы находится возле собора Салют на Дорсодуро, но точного адреса он не знал. Следуя инструкциям, они сначала повернули налево, затем направо и в конце концов уперлись в витрину ювелирного магазина. Продавщица сказала, что официант ошибся – Казанова родился рядом с собором Святого Самуэля. Ли купила билеты на vaporetto, и вскоре они оказались на улочке, где стекольщики выдували элегантные вазы прямо перед окнами мастерских. Каждый стеклодув говорил им, что надо пройти по улице еще чуть-чуть мимо магазинов, витрины которых были забиты раскрашенными стеклянными цветами и карнавальными масками.

В конце улицы Ли и Люси увидели дом, на котором висела табличка, сообщающая, что здесь родился художник Джорджио Вазари, живший за два века до Казановы.

– У меня голова кружится, – пробормотала Люси.

– Что ты сказала? – Повернувшись к Люси, Ли выронила путеводитель, и девушка быстро нагнулась подобрать его – слишком быстро. Она увидела симпатичную маленькую площадь с неработающим фонтаном, а затем все затмили звезды. «Какая банальность», – думала она впоследствии. Секунду спустя Люси услышала зовущий ее женский голос и увидела маленькое овальное оконце в форме глаза. Лицо Ли появилось в этом проеме света, крохотное и испуганное, а ее голос спрашивал, все ли с ней в порядке.

С трудом поднявшись на ноги, Люси пыталась собраться с чувствами.

– Это бывает из-за ночных перелетов, – сказала Ли.

Она схватила Люси за руку и повела ее сквозь толпу, люди оглядывались на них: маленькую энергичную туристку средних лет в шляпке серо-голубого цвета и высокую смущенную девушку в шифоновой блузке и ярко-бирюзовых джинсах, На стоянке водных такси Ли нашла молодого гондольера, который с радостью помог им и вызвал «скорую».

– Сейчас лучше? – Пока судно быстро скользило по Большому каналу, Ли слегка придерживала Люси за плечо.

– Извини, что обременяю тебя, – прошептала девушка.

– О, господи! Ну что за чушь! – воскликнула Ли и убрала руку с ее плеча.

Они сидели в тишине, а лодка «скорой помощи» ревела, спеша вниз по течению; берега канала были отмечены специальными шестами пристаней с концами, окрашенными голубой краской. Вдалеке раскинулся призрачный остров Сан-Мишель со знаменитым кладбищем, созданным Наполеоном. Судно свернуло под маленький мостик и остановилось перед зданием больницы, рядом с дверью, отмеченной красным крестом. Они сошли на берег и прошли в приемный покой, где доктор в детских голубых сабо подтвердил, что дезориентация, вызванная переменой часовых поясов, иногда приводит к головокружению и обморокам.

– Как правило, требуется один день адаптации на каждую часовую зону, которую вы пересекаете.

Он дал Люси валиума и посоветовал Ли выйти прогуляться, посмотреть регату.

– Большое спасибо, но я остаюсь с ней, – сказала Ли.

– Не надо, пожалуйста! Я в порядке. – Люси умоляюще взглянула на доктора.

– Девушке нужно отдохнуть, – решил доктор.

– Люси, все будет хорошо. Я вернусь за тобой позже, и мы решим, где лучше пообедать.

Закрыв глаза, Люси подождала, пока шаги Ли затихнут в коридоре. Удостоверившись в том, что доктор и ее незваная опекунша ушли, девушка вытащила старый дневник и устроилась на больничной кушетке почитать.

«4 мая 1797 года

Я ищу доказательства того, что мне сказал Джакомо Казанова.

Я взяла с собой Финетт, когда сопровождала сегодня отца в Герцогский дворец. Он встретился прошлой ночью с генералом Жуно, помощником Наполеона, и тот попросил его составить доклад о пленниках в венецианских тюрьмах, чтобы заверить наше правительство в благих намерениях французов. Это оказалось счастливым совпадением, так как мне хотелось посмотреть на темницу, где держали в заключении человека по имени Джакомо Казанова. А ведь родитель и не подозревал, что я встречалась тет-а-тет на колокольне со старым венецианцем. Не сказала я и о том, откуда взялась собака, убедив отца, что нашла Финетт на улице, а он был слишком занят, чтобы беспокоиться о заблудившихся фокстерьерах.

Старое здание суда скрывало за своим вычурным готическим фасадом три тюрьмы: Колодцы – ужасную яму под фундаментом из истрийского мрамора, где арестанты плавали в морской воде; Четверки, которые отец даже отказался мне описывать; и Свинцы, построенные прямо под свинцовой крышей Герцогского дворца. Под летним солнцем металл нагревался, и в жаркие месяцы камеры становились настоящими душегубками.

Мы вошли во дворец дожа через старую дверь, носившую имя Порта-делла-Карта и украшенную стройными колоннами, статуями и неизменным крылатым львом святого Марка. Отец шумно дышал, когда мы шли по анфиладе залов, слишком прекрасных, чтобы их описывать, таких, например, как зала делла-Антиколледжио, служившая приемной для послов, или зал Большого Совета, где дожи давали государственные приемы. Стены этого зала были увешаны портретами кисти Тинторетто и Бассано. Отец же заметил только ручейки дурно пахнущей воды на лестнице. Он плохо выглядит, под глазами чернеют круги, а иногда я замечаю, что мой родитель периодически перестает понимать происходящее и взгляд его делается пустым.

Известия о войне подорвали здоровье отца, а я так надеялась, что морской воздух Венеции подлечит его. Вместо этого он постоянно рассказывает, как его угнетают забитые грязью канавы и нечистоты, которые венецианцы выливают прямо на дома. соседей. Он скучает по бостонским гостиным, где мужчины собираются поговорить о политике.

– Венеция – это могила добродетели, – заявил отец, ища глазами очередные следы человеческих отбросов, пока мы шли по залу Большого Совета.

– О, отец! – воскликнула я, стараясь отвлечь его. – Посмотри на эти небеса на картине Тинторетто! Разве они не прекрасны?

Когда мы остановились у картины, к нам подошел слуга дожа. Он представился, сказав, что его зовут Марино Фальеро и что он является потомком первого дожа, построившего Герцогский дворец.

Монсеньор Фальеро сначала повел нас в камеры восточного крыла, выходящие на канал Рио-де-Палаццо и знаменитый мост Вздохов, где на протяжении веков заключенные бросали прощальный взгляд на Венецию, прежде чем спуститься в водные клети Колодцев. Маленький горбатый мостик был крайне живописен, но меня больше интересовали Свинцы, где был заточен хозяин Финетт, и я обрадовалась, когда после этого монсеньор Фальеро повел нас прямо туда. Отец тяжело, хрипло дышал рядом. Когда мы осматривали эти пустые комнаты, я старалась не принимать на веру старую венецианскую легенду. Видите ли, я очень доверчива по натуре и с радостью поверю любым чудесам, которые мне рассказывают, – просто потому, что это чудеса.

Я сказала отцу, что не могу понять, как заключенный может сбежать из Герцогского дворца. Он засмеялся и спросил меня, какой же преступник вообще захочет бежать из такой камеры. Уставленные удобными стульями и мягкими кроватями (даже несмотря на низкие потолки – нам пришлось нагнуться, чтобы войти внутрь), камеры все равно выглядели комфортабельнее многих гостиных в домах фермеров Квинси.

Я спросила монсеньора Фальеро, знает ли он Джакомо Казанову, и он ответил, что много лет назад видел шевалье де Сейнгальта, пьющего горячий шоколад во «Флориане».

– А как выглядел синьор Казанова? – заинтересовалась я.

– В высшей степени щегольски! Очень высокий, со странным, обожженным солнцем лицом.

– Почему ты спрашиваешь об этом человеке? – удивился отец.

– Он – часть ауры этого места, – ответила я, довольная тем, что монсеньор Фальеро описывал кого-то, действительно очень похожего на синьора Казанову. Больше я не произнесла ни слова, чтобы отец не заметил моего возбужденного состояния. Мне захотелось увидеть надпись под планкой в седьмой камере, про которую говорил синьор Казанова. Но маленькая собачка, бегущая впереди меня, стала натягивать поводок, обнюхивая пол. Она повлекла меня в маленький душный проход, где разминались бывшие заключенные, такие, как мой новый друг, а затем привела в большую комнату, заставленную пыльной мебелью. Финетт начала скулить и потянула меня к груде вещей, сваленной в углу. Там я увидела сковородку, чайник, медные щипцы, старые подсвечники, сундук и кипу рукописей, сшитых в один большой манускрипт. Я подобрала старые бумаги, которые оказались записями вынесенных приговоров многовековой давности. Но Финетт не дала мне прочитать их и принялась нюхать сундук, когда же я открыла его, она проскользнула внутрь. Через мгновение собака выпрыгнула наружу, и мне пришлось отобрать у нее старую кость. Снаружи в коридоре меня звал отец.

– Наша инспекция завершена! – Он просунул голову в дверь. – Здесь остался всего лишь один-единственный заключенный.

Грек, очень старый и согбенный, был заперт в седьмой камере, той самой, которую, согласно его рассказам, занимал Казанова. Подвывая от страха, бедняга убежал в угол и уткнул голову в колени. Отец сказал, что помешавшийся узник, должно быть, подумал, что мы хотим отвести его на казнь, поэтому мы принесли извинения монсеньору Фальеро и ушли. Я пала духом, когда поняла, что не смогу поискать надпись под деревянной планкой.

– Генерал Жуно будет недоволен, – сказал отец. – Здесь слишком мало узников, которых он жаждет освободить.

– Возможно, их больше в Четверках.

– Всего лишь двое. Я слышал это от самого дожа.

Выйдя из дворца, мы встретили Френсиса, который провел утро в Торчелло, разговаривая с ловцами лобстеров. Мой суженый взял меня под руку, и мы пошли вместе, как любовная парочка, в качестве которой нас так хотели видеть наши родители. Тем временем отец говорил о преимуществах супружеской жизни: как увлекательно воспитывать детей, как надежен и безопасен брак для такой простодушной женщины, как я, и как хорошо мужчине иметь спутницу жизни, которая будет заботиться о нем на склоне лет, самому отцу этого земного благословения не досталось. Френсис согласно кивал, тогда как я не говорила ни слова, разглядывая дворец дожа у моря и потихоньку мечтая о чудесах Леванта, ожидающих путешественника, который осмелился направиться к ним.

Плодотворный Вопрос, который стоит рассмотреть: Тот ли Джакомо Казанова, за кого он себя выдает? И почему это для меня так важно?

Дело, Оставшееся Неразрешенным: Я раздосадована, что не смогла заглянуть под планку и выяснить, правду ли сказал мне Казанова касательно надписи: «Я люблю. Джакомо Казанова, 1756». И тем не менее я чувствую облегчение. Почему? Потому что мне бы не хотелось выяснить, что мой новый друг – лжец? По пути в Свинцы мы с отцом прошли мимо таверны. Он заметил, что это заведение для заключенных было гораздо приятнее тех, которые ему довелось посещать в Квинси еще при жизни матери, до того как он раз и навсегда покончил с выпивкой. Если мама более не может испытывать земных радостей, то и он не должен потакать своим привычкам, дающим удовольствие».

С больничной кушетки Люси видела медсестер в светло-голубой форме, снующих туда-сюда по коридору. Они иногда смотрели на Люси, а она отвечала им взглядом поверх путевого журнала. В больнице так прохладно и спокойно, а у нее осталось еще несколько свободных минут. До встречи в библиотеке целый час. Почему бы не прочитать еще несколько страниц?

«5 мая 1797 года

Сегодня я стала свидетельницей падения империи.

Этим утром я возвращалась в отель сквозь объятую горем толпу, в молчании наблюдающую, как трех инквизиторов Венеции вели в цепях по площади Святого Марка. Их должны были бросить в тюрьму Сан-Джорджио-Маджоре по приказу генерала Бонапарта; отец сказал мне, что сам дож издал это постановление, так как большинство французской армии все еще расквартировано на западном берегу лагуны.

Это означало, по крайней мере, что сражений с Францией в Венеции больше не будет. Дож и Большой Совет сдали город. Узники, включая старого грека, которого мы видели вчера, стояли вместе с молчаливой толпой. Французы распахнули двери всех тюрем, и эти жалкие люди едва держались на ногах.

Когда я пришла в отель, синьор Казанова ждал меня в моей комнате. Не представляю, как он смог убедить консьержку впустить его. Теперь шевалье де Сейнгальт сидел за моим письменным столом, а Финетт спала у него в ногах. Я подумала о том, что люди назвали бы это непристойным – развлекать мужчину в своей спальне, но легкий голос в моей душе прошептал: «Не бойся, Желанная. Хотя он и на пару дюймов повыше, ты легко сможешь побороть его, на твоей стороне молодость». Этому качеству Моего Бедного Друга можно довериться: мои мускулы так же сильны, как и у мужчины, это оттого, что мне приходилось в Массачусетсе скалывать на озерах лед.

– Ах, мисс Адамс. – Мой гость поднялся с кресла, и я уловила аромат розовой воды, когда он склонился поцеловать мне руку.

– Такие формальности уже не в моде, синьор, – сказала я, твердо пожав ему руку. «Так же, как титулы и придворные парики», – подумала я про себя.

– Я изо всех сил стараюсь придерживаться эталонов вежливости, – улыбнулся Казанова. – Прошу простить мое вторжение. Я надеялся, что в уединении ваших апартаментов смогу поведать вам историю женщины на портрете.

После секундного колебания я согласилась, и мы сели. Ощущая его пристальный взгляд, я сняла пелерину, купленную мне отцом в Париже. Она была сделана в современном стиле – из голубого шелка со сверкающей, стеганой нитью.

– Я восхищен этой прелестной вещицей. И греческими лентами на вашем платье.

Поблагодарив Казанову, я удивилась, что джентльмен, до сих пор пользующийся париком, разделяет мои республиканские вкусы.

– И откуда же родом ваша подруга? – Я старалась подавить нервозность, и вопрос прозвучал несколько по-детски.

– Эме родилась на острове Мартиника, в благородной французской семье Дюбеков.

– Ах, так она стала жертвой террора!

– Их монастырь в Нанте закрыли почти сразу же, если помните, в сельской местности проводили политическую агитацию. Они вместе с кормилицей, ее звали Дэ, внезапно исчезли, когда возвращались на Мартинику. Вы позволите?

Он указал на кувшин, я кивнула, и синьор Казанова налил себе и мне по стакану воды. В моей маленькой комнате стало очень жарко.

– Для начала, не окажете ли вы старому джентльмену простую любезность? Я жажду услышать, как женский голос произносит слова моей возлюбленной.

Театрально взмахнув увитой кружевами рукой, Казанова вытащил несколько потрепанных листочков писчей бумаги и передал их мне.

Письмо было написано по-французски изящным почерком. Ни адреса, ни даты не было, но я не успела подумать о таких подробностях, так как мой посетитель снова заговорил своим скрипучим голосом:

– Мы виделись только один раз, в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году, за пять лет до революции. Нант, как и множество городов на французском побережье, почувствовал на себе гнев крестьян. – Собеседник очаровательно улыбнулся мне. – Но я не могу жаловаться на беспорядки тех времен, мисс Адамс, так как столь ненавидимая мной революция сделала возможной налгу с Эме встречу. Вы прочтете?

– Мой французский недостаточно хорош, чтобы прочитать это письмо вслух. Мы с отцом болтаем на неуклюжем бостонском диалекте.

Он наградил меня тяжелым взглядом.

– А я говорю по-французски, как венецианец. И что же, мой акцент должен постоянно главенствовать надо мной?

Я покачала головой. Действительно, Казанова говорил по-французски с легким акцентом, повышая интонацию и делая ударение на втором слоге. Я заметила эту маленькую особенность когда мы впервые встретились на колокольне.

– Вы окажете мне эту услугу, мисс Адамсе?

Слегка задыхаясь, я принялась за чтение:

– «Возлюбленный мой Джакомо!

Я пишу тебе уже не как мадемуазель Эме Дюбек де Ривери, но в качестве Накшидиль-Султан, жены Абдул-Гамида I, султана всей Турции. Для того чтобы переправить это письмо из сераля, мне пришлось преодолеть немало трудностей, но, к счастью, у меня появилась в гареме подруга, которая как и я, порождению – христианка. Она – грузинка и мать Селима, законного наследника престола. Когда я поведала этой женщине свою историю, она сжалилась надо мной и согласилась переслать это письмо с еврейским доктором, посещающим гарем, когда надо помочь женщинам разрешиться от бремени. У меня все хорошо, несмотря на то, как изменилась моя судьба с момента нашей встречи. Я возвращалась на Мартинику, где меня ждало замужество, уготованное мне после смерти родителей, которая принесла столько горя нам обоим. Разве могла я тогда знать, что беспощадная Судьба уже приготовила для меня испытания более могущественные, чем все планы моих родственников?

Мы потерпели кораблекрушение, когда пересекали Гибралтар, почти у самых его скал Нас спас испанский корабль, за что Дэ и я вознесли хвалу Деве Марии. Ты можешь легко представить себе, какой праздник последовал за этим, хотя Дэ и я предпочли не выходить на палубу, дабы избежать неуместных взглядов и жестов. Но вслед за тем начались еще более страшные события. Когда наш. корабль подошел к Пальме-де-Мальорке, на него напали алжирские пираты. Нас с Дэ схватили и посадили под замок, чтобы продать в рабство. Полагаю, что сейчас моей кормилицы уже нет в живых – я не видела свою старую нянюшку с тех пор, как алжирцы продали нас разным покупателям. Меня купил Баба Мухаммед Бен Осман, король берберских корсаров, просто ужасный старик. Дэ не сомневалась, что этот варвар надругается надо мной, и, действительно, когда меня привели в его жилище, он устроил пышную церемонию перед своими слугами, прежде чем отправиться в спальню. Но там старик напоил меня очень сладким, чаем и заявил, что собирается сделать меня императрицей всей Турции и заработать себе на этом состояние.

Любовь моя, ты можешь представить, насколько это все меня возмутило. Какими же глупцами были эти светловолосые берберы! Льняные локоны, доставшиеся мне от предков – викингов, – спасли мою жизнь. И я подозреваю, Джакомо, что их кровавые громы до сих пор живут в моей крови, иначе почему я взглянула в лицо своей ужасной судьбе с такой храбростью?

Старый пират дал мне множество дорогих нарядов и драгоценностей и отправил на огромном корабле в дар султану Оттоманской империи. Здесь меня сначала принял в серале глава евнухов, а вскоре после этого я предстала перед султаном Абдулом. Похоже, ему понравилась моя внешность, хотя султан и не говорил по-французски. Он отослал меня принять горячую ванну, и, когда меня вымыли, умастили маслами и украсили, слуга отвел меня в большую комнату, где женщины в чадрах сидели на диванах и ели перепелиное мясо с рисом. Меня приветствовала мать Селима – добрая седоволосая дама, ставшая впоследствии моей подругой Она только что потеряла ребенка и в знак траура была одета в простой жилет и шаровары.

Мы ели плов и еще какое-то ароматное кушанье из мелко нарубленного мяса, завернутого в листья винограда, его здесь подают с томатным соусом. Затем меня угостили маленькими птичками, зажаренными на вертеле, и, наконец, засахаренными фруктами. Моя новая подруга подарила мне два красивых браслета. Но я даже не успела поблагодарить ее, потому что появились слуги и повели меня по коридору, носящему имя Золотая Дорога.

Как я выжила в ту ночь? Ответ прост. Я смотрела на этого старого турка, своего мужа, дыхание которого пахло заплесневелой тканью, забытой на чердаке, кожа которого была сухой как пергамент, на это мягкое, надутое существо, обессиленное, как поведали мне женщины, своим гаремом, а затем закрывала глаза и представляла на его месте тебя».

Тут я услышала легкий стон и посмотрела на своего гостя. Никогда раньше я не видела, чтобы мужчины давали волю слезам, по крайней мере мужчины его положения и возраста, и почувствовала себя глубоко опечаленной.

– Мне очень жаль, – прошептала я. – Может, лучше прекратить чтение?

– Сердце мое поет, слушая вас. Как будто я слышу голос самой Эме. Прошу вас не останавливайтесь, мисс Адамс.

И я продолжила:

– «О, дорогой мой, за несколько недель до встречи с султаном я поняла, что ношу в чреве твоего ребенка. Если бы ты только мог спасти меня, ты, который сбежал из самой страшной тюрьмы Венецианской республики. Я так несчастна в Турции, среди мусульман. Сераль, несмотря на всю свою красоту и роскошь, – отделанные причудливыми решетками комнаты, непостижимые арабские библиотеки, великолепные ванны, кухни, где есть большие ледяные ямы, сделанные из снега, завернутого во фланель и привезенного с вершины горы Олимп специально для того, чтобы делать шербет и другие прохладительные напитки, – сераль для меня такая оке тюрьма, как для тебя Герцогский дворец в Венеции.

Жена султана обещала помочь мне с побегом. Заклинаю тебя: не пиши мне. Это слишком опасно. Одна из одалисок, которая, как говорят в гареме, была «у него на примете», исчезла на прошлой неделе. Ходят слухи, что ее засунули в мешок и бросили в воды Босфора, так как эта женщина влюбилась во французского торговца., Я не могу позволить себе быть столь же неосторожной, как она, Я намереваюсь выжить, любовь моя, и вернуться к тебе.

Твоя Эме

Постскриптум.

Прошли месяцы с тех пор, как я начала писать тебе это письмо. До чего же странным было рождение нашего сына, Джакомо. Они поместили меня в королевское родильное кресло, сделанное из орехового дерева в форме лошадиной подковы с плоским сиденьем, тогда как средняя жена возносила хвалу Аллаху. Когда все было кончено и наш сын, Махмуд, появился на свет, эти суеверные женщины положили ему на пупок три кунжутных семечка, чтобы защитить от злого глаза, уложили меня в кровать под вышитый золотом платок, а на живот мне поместили Коран, завернутый в шелковую ткань. Чтобы отпраздновать рождение Махмуда, мой муж, султан, веря, что это его сын распорядился повесить клетки с соловьями в зарослях сирени По его приказу рядом с огромными стеклянными шарами наполненными разноцветной водой, были размещены источники света, чтобы отражать струи дворцовых фонтанов. И, не будь я столь несчастна, я бы, наверное, обомлела от всей этой красоты, однако, душа моя, все мои мысли были только о тебе. Никто не ведает о моей ярости и о моем отчаянии. Сейчас ребенок сидит на коленях своей няни, балующей его марципановой водой, чтобы малыш, не шалил. Мальчик улыбается мне, пока я пишу эти строки».

Она родила вам сына! Сейчас он уже юноша. Вы должны найти их обоих, сказала я, думая, как одинока старость без тех, кого любишь.

Отец говорит, что я отрицаю природу вселенной, так как хочу спасти близких мне людей от горя и бед. Он очень любит цитировать Экклезиаста: «Ибо всему свое время… есть время рождаться, и есть время умирать…». Но отец стал атеистом после смерти матери, и у него нет права цитировать Библию для подкрепления своих аргументов.

– Я могу помочь вам.

– Вы поможете мне? – мягко спросит Казанова.

– С удовольствием. Вы должны спасти свою подругу из этого ужасного мира.

– Возможно, он не более ужасен, чем наш. – И мой собеседник отвернулся, чтобы я не смогла видеть выражения его лица. Когда Казанова снова взглянул на меня, я протянула ему руку и твердо пожала ее.

– Для американки вы прекрасно владеете французским, – сказал Казанова, улыбаясь. – Можно я приду еще раз? У меня есть второе письмо, и я бы хотел, чтобы вы тоже его прочитали.

Я заколебалась, представив, что скажет об этих встречах отец.

– А может, нам лучше встретиться в кафе?

Я почувствовала, как морщинка разочарования исказила его лицо, но она исчезла столь быстро, что я ничего не могу сказать с уверенностью.

– На людях шумно. Но я понимаю, что наша дружба может причинить неприятности вам и человеку, занимающему положение вашего отца. Поэтому давайте встретимся во «Флориане» на рассвете, когда вся Венеция еще сладко спит».

Люси отвлеклась. Когда она обедала с Ли во «Флориане», ей показалось, что она увидела молодого фотографа возле входа, хотя полной уверенности у девушки не было, так как не смогла разглядеть его лица. Люси нравилось думать, что это кафе существовало еще во времена Казановы и Желанной Адамс.

– Это будет настоящее приключение, – заверил меня Казанова. – В этот час кошки рыскают в поисках добычи, и поистине увлекательно наблюдать, как они охотятся на голубей, а те улетают от них в облака.

Я согласилась, так как мне хотелось посмотреть на величие этой прославленной площади, когда на ней не будет никого, кроме четвероногих граждан Венеции. Казанова отдал мне письмо, чтобы я могла переписать его в свой дневник, после чего поклонился и вышел. Финетт принялась лаять вослед хозяину. Я положила собачку на колени и принялась чесать ей шерсть специальной щеткой, которую Казанова мне оставил. Трогательно было видеть меланхолию на мордочке этого маленького создания, обычно столь радостно возбужденного, и я подумала о той привязанности, которую хозяин питает к своей любимице, и о безнадежных обстоятельствах, окружающих мать его ребенка. Если бы только я могла им помочь.

Ах, я начинаю верить, что мой новый друг является тем, за кого себя выдает. Может быть я излишне доверчива?

Плодотворная Мысль Дня: Доверие иногда должно быть вознаграждаемо, или оно не будет в чести у человеческого сердца.

6 мая 1797 года

Финетт исчезла, и я в отчаянии.

Этим утром я пришла на площадь Святого Марка на рассвете, а его там не было. Только на лестнице стояли два французских солдата. Они переводили стрелки на часах на французский манер: сутки у них начинаются в полночь, так же, как и в Америке. До прибытия армии Наполеона отсчет новых суток здесь начинался в сумерки. Вид солдат, передвигающих стрелки старых венецианских часов, расстроил меня, и я впервые отчетливо поняла, что нахожусь в покоренном городе. Свет заливал все вокруг, и маленькие темные кошачьи тени появились на площади – мимолетные, подобно дымным завиткам. Они мелькали между колонн аркады, но нигде не было и признака синьора Казановы. По крайней мере, насчет кошек он не солгал. Во мне вздымалось странное желание, которого я не понимала. Казалось, что это чувство связано с моим новым другом. Я физически ощущала его присутствие на площади, так же как и в тот, первый вечер, когда Казанова последовал за мной на башню, и мне казалось, что шевалье направляет мои мысли и чувства.

Я пришла домой, озаряемая ранним туманным светом. Маленькие лодочки уже начали скапливаться около пристани, и жены рыбаков в ярко раскрашенных башмаках заторопились вниз по площади. Когда я вошла в свою комнату, Финетт уже исчезла. Консьерж сказал мне, что видел высокого мужчину в сюртуке, выходящего из отеля со свертком под мышкой. Сбитая с толку, я поднялась наверх и нашла записку:

Я пришел за Финетт, так как местные шпионы узнали о нашей с вами дружбе. Не старайтесь найти меня. Когда смогу, я дам вам знать о своем местонахождении. Спасибо за всю вашу доброту.

Ваш. покорный слуга,

Джакомо

Постскриптум.

Я оставляю вам первое письмо Эме – самое первое, которое я получил. Уверен, что вы будете хранить его так же бережно, как и я, и вернете его мне, когда это позволят обстоятельства.

Я оглядела комнату и заметила, что он забрал также все собачьи игрушки, что привело меня в полное расстройство, так как мне представилось, что я больше никогда не увижу Джакомо Казанову. Венеция в руках французов, и это означает конец миссии моего отца; близится свадьба. Скоро мы отправимся домой, в Америку. Я рухнула в кресло, решив прочитать письмо Эме, в надежде, что ее слова успокоят меня, а когда этого не произошло, я решила развлечь себя, переписав его на страницы своего дневника, так как никогда не смогу забыть тех чувств, что нашли отражение в этом письме.

Дорогой Джакомо!

Знаешь ли ты, душа моя, как сильно я хочу быть с тобой с того самого момента, как ты вошел в этот маленький лесок рядом с Шато д'Иф и помог мне спасти моего домашнего любимца от лебедя – этой злобной, лживой птицы, которая только притворяется мирной Я более не девочка, как ты знаешь, и меня смешит, что мужчины рассматривают соблазн как действие, которое они применяют по отношению к нам, слабому полу. От тебя я узнала, что физическое притяжение возникает естественно и неожиданно для обеих сторон. Когда я почувствовала это взаимное узнавание, то весь мир вокруг меня стал размытым, погрузился в какой-то эфир, и я видела четко только тебя. Интересно, по каким принципам возникает это взаимное притяжение между двумя людьми? Если я пойму причину, то стану самой мудрой женщиной в мире. Сама я знаю столь мало, однако считаю себя доброй католичкой, тогда как ты, Джакомо, вынужден прятать свою ненависть к европейскому снобизму, чтобы проложить себе путь в этой жизни. Твоя способность оценивать – это дар для меня и для всех тех, кто тебя знает.

Думаю, что другая девушка, настроенная более скептически, чем я, не вернулась бы вместе с тобой в замок, где ты писал «Иксамерон» – эту восхитительную фантазию о подземном мире. Помнишь? Ты еще подсматривал за мной из окон своей спальни, наблюдая, как я внизу гонялась за Шарлот. Я уже писала, как увидела тебя – высокого, с каштановыми волосами, сильного, – когда ты кинулся на лебедя, размахивая руками и производя столько шума, что птица перестала клевать собаку и вместо этого зашипела.

В следующее мгновение ты подхватил Шарлот на руки, собака страшно лаяла, ведь она еще не знала тебя, но зато лебедь оставил ее в покое. Он нырнул в озеро и поплыл к своей стае, и мы оба рассмеялись, увидев, что Шарлот желает последовать за ним, она столь сильно вырывалась у меня из рук, видимо намереваясь возобновить схватку.

Я действительно вернулась тогда вместе с тобой в замок, и когда поднялась в твою комнату, где смотрела, как ты вымачиваешь бисквиты в своем кислом вине – извини, Джакомо, но это был почти уксус, – то уже знала, что мы соединим наши тела. Ты ел эти пропитанные вином бисквиты, и мне стало интересно, как это: ощущать вкус твоих пальцев у себя во рту. И когда ты играл на старой лютне, найденной в чулане, а Шарлот принялась похрапывать под балдахином кровати, мне показалось таким естественным лечь рядом с ней, в то время как теплое вино гуляло по моим венам. В тот день казалось, что в нашем распоряжении время всего мира.

Ты раздел меня, и твой взгляд при этом выражал благодарность. Я представляла, как лебеди парили над нами, и, когда мы слились, я тоже стала, лебедем парившим над безымянным озером. Странные, отрывочные видения представали предо мной: как я погружаюсь в воду, а белые перья качаются на волнах над моей головой. Когда все закончилось, ты рассказал мне, что в моих ощущениях не было ничего необычного и что все любовники чувствуют нечто подобное в момент приближающегося jouissance,[10] что люди всегда используют друг друга, даря взаимное удовольствие. Ты умолял меня остаться, говорил, что найдешь священника, который обвенчает нас. Разве не удивительно, какие сюрпризы преподносит нам порой жизнь? Возможно, если бы я не была сиротой, то нашла бы в себе достаточно мужества отослать Дэ домой одну.

Любящая тебя Эме

Постскриптум.

Не бойся, что твой возраст может уменьшить мое желание. Моя любовь сделает тебя снова молодым Джакомо, и остановит тиканье часов. Любовь – это та сила, которая осмеливается смотреть в лицо самому времени.

Мои руки дрожали, когда я закончила переписывать письмо Эме. Сама я совсем не знала мужского тела и поймала себя на желании оказаться на месте этой молодой женщины в замке Иф. Эта мысль наполнила меня тревогой, и пришлось отправиться на балкон, выходящий на Большой канал. Венеция оживала: по улицам гуляло эхо голосов торговцев и игроков, возвращающихся домой после ночи, проведенной в местном казино. В переулке под моим окном три немца в накидках и высоких ботинках громко и воодушевленно водили хоровод. Их громкие мужские голоса заставили меня пасть духом еще больше. Что может Венеция, в которой нет ни одного музея или галереи искусства, предложить путешественнице вроде меня?

Первый Вопрос Дня: Найду ли я любовь, подобную той, о которой писала Эме в своем письме? Не успела я задать вопрос, как уже пришел ужасающий ответ: не в этой жизни. Желанная Адамс, не в этой жестокой вселенной живет мужчина, способный оценить тебя по достоинству.

Выученный Урок: Женщине» подобной мне, не следует думать о любви. Ведь все мы – всего лишь монстры, порожденные другими, преисполненными благих намерений монстрами. Разве не так?»

«До чего же суровые воззрения на любовь были у ее пралрапратетушки», – думала Люси, лежа на кушетке в больнице. Разумеется, Желанной было уже двадцать пять лет, по тем временам она уже считалась «старой девой», и ей посчастливилось, что подвернулся Френсис. Люси исполнилось двадцать девять, и, несмотря на все переживания матери, одиночество не ужасало ее, скорее, наоборот. Но у Люси был секрет, который она тщательно от всех оберегала. Она мечтала влюбиться – страстно, бесстыдно, как это бывало раньше, в добрые старые времена, одним восхитительным ветреным весенним вечером, когда поднимется высокий прилив, а луна буцет сиять золотом высоко над головой ее возлюбленного. Ну что ж, пейзаж этот вполне реален, а вот все остальное… Честно говоря, все ее предыдущие романы оставили чувство разочарования. Люси знала, что у Китти были самые лучшие намерения, но иногда задумывалась, насколько повлияли активные действия матери на ее последующий сексуальный опыт. Когда ей исполнилось шестнадцать, Китти настояла на том, чтобы дочь начала принимать противозачаточные таблетки. Однажды ночью мать пригласила соседского мальчика, нравившегося Люси, погасила свет и бросила через плечо: «Я вернусь через три часа. Наслаждайтесь друг другом». У Люси голова закружилась от страха, и, естественно, тогда ничего не произошло, да и до сих пор ей это мешает.

В те дни, когда они еще говорили о подобных вещах, мать предупреждала, что не стоит ждать от секса чего-то великолепного в духе голливудских фильмов. Но Люси прекратила верить словам Китти после того, как та влюбилась в Ли Пронски.

А между тем оставалось еще слишком много болезненных вопросов. Девушка жаждала быть сметенной страстью, но разве можно влюбиться и не потерять при этом ощущения самой себя? Люси не хотелось примерять на себя судьбу любовников из греческих мифов или романтических легенд. Ей казалось отвратительным и слишком мрачным умереть в пещере, подобно Катрин, неверной жене из «Английского пациента», к тому же это отдавало потаканием своим слабостям. А как отличить жабу от принца или как понять, что жаба – это на самом деле принц? Он же не будет танцевать перед ней в сатиновом трико или пуантах, прыгая на носочках! Наверняка ответ тут не может быть простым и однозначным. Люси была одновременно убеждена в неотвратимости дальнейшего поиска и уверена, что никогда не найдет того единственного, ради которого она сдастся на милость своей порывистой любви, столь желанной в ее мечтах.

Как жаль, что она не может последовать примеру Желанной Адамс и поискать убежища в аксиомах, восславляющих парадоксы, например говоря себе, что без сомнений надежда умерла бы. Если кому-то парадоксы доставляют удовольствие – на здоровье. Люси же находила их тошнотворными.

«20 мая 1797 года

Я пережила ужасное несчастье.

Сегодня вечером мы с отцом стояли вместе на балконе салона, принадлежащего мадам Гритти. Мы ожидали гостей, прибывающих в ее маленькие апартаменты (они называются casino), окна которых выходят на площадь Святого Марка. Отец восхищался мадам Гритти. Он робко качал голо вой, когда я поддразнивала его, говоря, что независимая манера поведения венецианских женщин поможет ему смириться с моим. В casino жены из высшего света развлекаются со своими cicisbeos – сопровождающими, исполняющими роли вторых мужей. Я заметила, что отец радовался, когда мадам Гритти обдавала ледяным пренебрежением своего cicisbeo, и морщился всякий раз при виде этого молодого человека, идущего позади нее на расстоянии нескольких шагов. Этот сопровождающий излишне суетился: сейчас кланялся, а в следующую секунду уже бежал за горячим шоколадом.

По крайней мере, мадам Гритти находила отца достаточно интересным, чтобы предложить ему свои апартаменты, и он пригласил в ее салон некоторых представителей венецианской элиты – посмотреть на этюды синьора Поццо. Несмотря на мои предупреждения, отец настаивал на этой покупке, говоря, что я почерпнула свои знания по искусству из путеводителя Пибоди. Вообще-то недостаток подозрительности ему не присущ, и я боюсь, что это город так влияет на него. Отец более не пребывал в благостном расположении духа, когда мы вышли на балкон – посмотреть на разъяренную толпу на площади. Люди врывались в дом всякого, кто имел неосторожность выказать симпатию к французам, так как считали, что дож и его Совет предали их, сдав город. С одной стороны мы слышали мальчишеский вопль «Viva San Marco!».[11] A у пристани отрад французских солдат уже вступил в схватку, крича: «Viva la liberta!».[12]

– Но они же не несут свободу Венеции, отец. Это тирания. Разве нам так необходимо присутствие французского консула на этом вечере?

– Он отклонил наше приглашение, дитя мое. И теперь я беспокоюсь, что и другие гости просто не придут. Пойдем посмотрим, принес ли синьор Поццо этюды.

Вместе мы прошли обратно в casino. Была уже почти полночь, и, к облегчению отца, наши венецианские гости стали подходить. Это была компания богатых торговцев и обедневших представителей аристократии, хотя большинство этих bamabotti[13] уже покинуло Венецию. Я слышала разговор женщин, одетых в длинные черные шелковые платья и мужские шляпы, из каждой из которых торчало по одному белому перу. Мужчины носили сюртуки и парики и казались совершенно равнодушными к творящемуся на площади насилию. После них в воздухе оставался меловой запах пудры для волос, клубами вьющейся вокруг нас, смешанный с кисловатым ароматом модного ныне одеколона.

Одаряя гостей своей редкозубой улыбкой, из гущи надушенных тел появился Френсис. Он прошептал, что ему и нашим гостям пришлось заходить в дом с черного хода, чтобы не привлекать внимания разгневанной толпы. На этот раз я была рада видеть Френсиса, взяла его под руку, и мы подошли к столу, сервированному шампанским и ризотто, поданным с большими блюдами местных артишоков. После еды. пока мадам Гритти пыталась перевести свои неуклюжие французские фразы на итальянский, мой родитель пустился в размышления о своей миссии. Он рассказывал нашим гостям, что его дядюшка Джон вместе с Томасом Джефферсоном и Бенджамином Франклином в 1789 году отправили письмо венецианскому посланнику, выразив заинтересованность в торговле с Венецией.

– И я прибыл сюда, чтобы более подробно и широко ознакомить венецианцев с нашим предложением. Мы в Америке будем поставлять вам скот и пшеницу в обмен на стекло и кружева.

– Вы открываете магазин в разгар гражданской войны! – крикнул кто-то по-французски.

– А разве это не самое подходящее время? – ответила мадам Гритти. – Что более способствует деньгам, чем война?

Гости рассмеялись и принялись аплодировать. Я скромно смотрела на эти напудренные венецианские лица, охваченная волнением. Несколько гостей носили серебряные маски, и я представляла их лица странными и пугающими. Снаружи шум толпы стал еще громче, и отцу пришлось кричать, чтобы его услышали.

– Добро пожаловать, гости дорогие! Сегодня мы, американцы, покажем вам утонченное римское искусство, и вы увидите, как высоко наша республика ценит вашу.

Наши гости снова принялись хлопать, но они стали потихоньку перешептываться друг с другом и смотреть по сторонам, и я поняла, что венецианцам не слишком интересно. Я сказала отцу, что нам надо пройти на выставку, и он воскликнул:

– Друзья мои, а сейчас позвольте пригласить вас в Бумажный музей.

Гости отошли в сторону, а мадам Гритти вставила ключ в замочную скважину двери, ведущей в смежную комнату. Деревянные створки широко распахнулись, и гости рванулись внутрь, опередив нас. Послышались смех и возмущенные крики. Стены маленькой комнаты были девственно чисты. Увы, в ней находился единственный рисунок – тот самый, который нам показал синьор Поццо в кафе «Флориан». Он лежал на маленьком столике, придерживаемый камнями. Самого синьора Поццо нигде не было. Мадам Гритти подошла к этюду и тщательно осмотрела его сквозь прицел лорнета.

– Синьор Адамс, это подделка. – Она поманила моего отца и указала в угол рисунка, где стоял крошечный водяной знак: «1795».

Отец отшатнулся, и Френсису пришлось поддержать его, не то бы он упал. После этого гости быстро разошлись, не поблагодарив отца и даже не взглянув на него. Это было унизительно.

Мадам Гритти быстро ушла со своим cicisbeo, оставив меня в обществе отца и Френсиса. Мой суженый, по крайней мере, проявил достаточно такта и не засыпал отца вопросами. Мы поспешили спуститься к площади, где несколько венецианцев развели маленькие костры. Подгоняемые страхом, мы ускорили шаги, но нас не тронули. Рядом с нашей pensione,[14] вокруг высокого попрошайки в маске Арлекина, стоящего рядом с другим нищим в пальто без рукавов, собралась толпа. Около них стояла накрытая салфеткой корзинка, которую охраняла маленькая взъерошенная собака. Высокий нищий прорычал что-то по-итальянски, и собака наклонилась над корзинкой, подняв край салфетки зубами. Она запрыгнула внутрь и тотчас выскочила обратно, держа в пасти какую-то свернутую бумажку, которую и положила к ногам старика. Он выкрикнул что-то по-итальянски, несколько людей из толпы радостно закричали и стали махать в его сторону кусочками бумаги. Другие ушли, понурив головы.

Я знала, что вся Венеция увлекается азартными играми. Никто не мог равнодушно пройти мимо разноцветных окон, увешанных плакатами, сообщавшими результаты лотерей, где выигрышные числа были нарисованы в самом фантастическом виде, красной, голубой или золотой краской. Ночью эти окна озарялись светом ламп и свечей, так что венецианцы могли сравнить свой билет с выигрышными номерами, угаданными удачливыми игроками.

Однако я никогда еще не видела, чтобы два жалких попрошайки и полуголодная собака проводили розыгрыш в разгар гражданской войны. Что побуждало этих несчастных тратить свои деньги, было мне совершенно непонятно.

Неожиданно маленькая собачка прекратила свои прыжки и повернулась в мою сторону, взглянув на меня парой знакомых золотистых глаз и махая хвостом. Высокий нищий с тревогой посмотрел на меня. Затем он свистнул, и собака потрусила к его ногам, понурив голову. Неожиданно я поняла, что знаю этого человека.

Мы с Френсисом уложили отца в кровать, после чего я вернулась в свою комнату и заточила новое перо.

Главный Вопрос Дня: Почему Джакомо Казанова оделся как попрошайка? Чтобы обмануть графа Вальдштейна? И почему мой отец, судья, человек, обладающий крайне подозрительным характером, поверил такому человеку, как синьор Поццо, которого у нас дома, в Америке, он и на порог бы не пустил?

Выученный Урок: Когда находишься в незнакомой стране, никому нельзя верить, 'даже своим собственным попутчикам, характер которых вполне мог измениться под воздействием новых впечатлений.

Новая Мысль, Посетившая Меня: Я оказалась мудрее своего собственного родителя, и это представляется мне невероятно грустным.

Постскриптум.

Несколько часов назад я услышала, как отец зовет меня из своей спальни. Я поторопилась на его зов и нашла родителя в плачевном состоянии: простыни скомканы; шелковый ночной колпак сбился на затылок; его рвало прямо в ночной горшок. Когда я ворвалась в комнату, он посмотрел на меня, словно испуганный ребенок, и показал пальцем на сердце.

– Отец, пожалуйста, не разговаривай. – Я принялась вытирать его лицо полотенцем, смоченным в тазу для умывания. Лоб у него горел, он пытался задержать дыхание.

– Я должен кое-что сказать тебе, дитя, – прошептал он, стараясь сесть. – До того, как боль отнимет у меня язык.

– Отец, успокойся! – Я мягко толкнула его обратно на кровать и на мгновение подумала, что он сейчас ударит меня, хотя таким слабым я его никогда не видела.

– Ты должна выйти замуж за Френсиса, если со мной что-нибудь случится. Обещай мне! – сказал отец, пока я укрывала его одеялом.

– Папочка, с тобой ничего не случится!

– Ты веришь мне, дитя мое?

Я утвердительно кивнула.

– Тогда обещай мне, что ты выйдешь замуж за Френсиса, даже если я не доживу до этого.

Я коротко вздохнула.

– Отец, я верю тебе, – ответила я. – Но я не доверяю себе.

– Это твой ответ, маленькая моя? Если так, то он не принесет мне покоя.

– Я не хочу причинять тебе беспокойства.

– Тогда скажи это – обещай мне, Желанная!

– Нет. – Я и сама была ошеломлена уверенностью своего ответа.

Страшный, безнадежный рев вырвался из горла отца, и он распростерся на кровати. Звук этот ударил меня, подобно удару молота. Мой родитель поднял оба кулака, я думала, что он ударит меня, но он с неожиданной силой обрушил их себе на грудь и упал бездыханный. Еще не проверив его пульс, я уже поняла, что отец умер.

Когда взошло солнце, я все еще лежала рядом с ним. На улице раздавались крики торговцев, расхваливающих свежие дыни и клубнику возвращающимся из игорных домов полуночникам. Я с грустью подумала, что отец больше ничего не сможет для меня сделать. Я одна в этом мире. Когда дневной свет стал ярче, я умылась и пошла искать Френсиса.

В день, подобный этому, нет мыслей или уроков. Есть только жизнь, такая же абсолютная и непокорная, как смерть».

Люси неожиданно поняла, что до встречи с синьором Гольдони в библиотеке осталось всего полчаса. Где же Ли? Почему она до сих пор не пришла? Девушка положила дневник обратно в коробку и решила уйти из больницы. Описание смерти отца Желанной Адамс расстроило ее, и Люси хотелось почувствовать пульс толпы, собравшейся посмотреть регату. Не обратив внимания на знак с надписью «USCITA»,[15] она вышла в тенистую галерею, где пациенты с сумрачными лицами сидели, разговаривая друг с другом. Люси вспомнила, что они проезжали кладбище Сан-Мишель по пути в больницу (интересно, пациентов радует, что оно расположено столь близко?), и испугалась, что не сможет найти выход. Девушка спросила пожилых супругов, как ей отсюда выйти, и муж и жена принялись шумно спорить по-итальянски. Слава богу, тут вмешался их сын и проводил Люси до входной двери, указав на площадь Святых Джованни и Паоло. Две минуты спустя девушка уже заблудилась на новой площади, которая выглядела точно так же, как и та, что была рядом с больницей. Она впервые поняла, что Венеция – это настоящий лабиринт, несмотря на вездесущие таблички с маленькими желтыми стрелочками, указывающими в направлении площади Святого Марка. В кафе Люси вытащила карту и обратилась к официанту, но уже через минуту снова заблудилась. Она чувствовала себя совершенно обезвоженной в этот безмолвный жаркий майский полдень. На следующей площади девушка решила остановиться и снять пиджак.

Люси стояла у киоска с газетами, бросаясь в глаза своим высоким ростом и яркой одеждой. Несколько молодых людей из толпы провожали ее взглядами, лукаво оценивая. От ходьбы щеки девушки порозовели, а ветер разметал ее короткие волосы так, что они встали торчком. На водной глади канала гондолы с гребцами в соломенных шляпах мчались к palazzos, испещренным отраженными от воды пятнами солнечного света, подобно загородным поместьям, обрамленным зеленью аллей. Если только не принимать во внимание, что зеленью перед домами были не газоны, а водоросли, выброшенные приливом.

Люси поняла, что оказалась посреди регаты, свидетелями старта которой они с Ли стали утром. Лодка с женским экипажем в длинных юбках в складку промчалась мимо. Проплывая рядом с Люси, рулевая прекратила командовать в мегафон и помахала ей рукой, приветствуя как женщина женщину. Мужчины на набережной шумно зааплодировали.

Чуть дальше по каналу гондолы делали остановку, и гребцы освежались апельсиновым соком и лимонадом из банок. Экипажи лодок и судьи сидели вместе, переговариваясь друг с другом, и Люси неожиданно задумалась о Казанове и его неторопливом подходе к путешествиям. Как там звучал его совет: иди только туда, куда ведет тебя прихоть? Она расслабилась и сбавила скорость, пойдя теперь по набережной прогулочным шагом. Через несколько минут, не прилагая никаких усилий, девушка вышла на площадь Святого Марка, где договорилась встретиться с Дино в час На пристани из vaporetto высаживались пассажиры. Пароходик был совсем маленький, и создавалось ощущение, что люди сидят в нем на корточках, как беженцы. Пассажиры выплеснулись на уже заполоненную площадь, а из лагуны вырвалась флотилия лодок, толкаясь и ударяясь друг о друга в попытках вырваться вперед, к финишной черте, расположенной у устья Большого канала. Было воскресенье, и двери библиотеки Сансовино были распахнуты настежь; туристы сновали сквозь них туда-сюда.

Когда она вошла в библиотеку, охранник сказал, что синьор Гольдони уже ждет мисс Адамс. Он повел Люси наверх, в переполненную комнату, где люди целыми семьями стояли у высокого окна, наблюдая за регатой. Зрелище показалось ей довольно трогательным – матери и детишки, радостно машущие лодкам, сталкивающимся на мерцающей поверхности бухты.

– Вам нравится наша регата? – Из толпы появился человек и представился синьором Гольдони. Люси заметила, что его туфли сделаны из великолепной кожи цвета меди. Вежливо кивнув ему. она последовала за Гольдони в его кабинет.

– Соревнования постоянно проходят по воскресеньям, и библиотека открывает это помещение для всех своих сотрудников, чтобы мы могли приходить с семьями и наблюдать за действом. – Хозяин кабинета уселся за стол.

– Как это мило, – пробормотала Люси.

– Да, да, очень тихо, – ответил он, не расслышав. – Вы понимаете, что это единственный день, когда в Венеции можно отдохнуть от рева лодочных моторов? Сегодня они запрещены. Вы покажете мне ваши документы? Я бы хотел прежде всего, разумеется, увидеть письма.

И синьор Гольдони вынул бумаги из пластикового футляра. Он просмотрел письма Казановы, благоговейно прикасаясь к ним белыми перчатками и держа страницы за края, чтобы случайно не оставить отпечатков пальцев.

– Выглядят подлинными, – сказал он с воодушевлением. – Какой выдающийся вклад в нашу выставку!

К разочарованию Люси, на путевой журнал Желанной Адамс Гольдони едва взглянул. Он только осмотрел форзац, улыбаясь и кивая, а затем убрал дневник обратно в коробку.

– Это все?

– Да, – прошептала она, чувствуя как жгучий жар заливает ей лицо и шею. Люси вдруг вспомнила, что оставила арабский манускрипт в отеле. Как же можно было не заметить этого? Перед ней предстала яркая картина – как драгоценная рукопись без присмотра лежит на прикроватном столике.

– Ну что ж, если что-нибудь еще, связанное с Казановой, неожиданно окажется на вашем чердаке, пожалуйста, дайте мне знать. – Гольдони вручил Люси расписку и передал коробку молодому ассистенту, чтобы тот надежно ее запер.

– Обязательно, – сказала девушка, подписывая документ, удостоверяющий, что ее семья передает документы на временное хранение библиотеке.

– Вам нравится Казанова? Большинству женщин он нравится. – Гольдони заинтересованно взглянул на Люси. – Он принадлежит всем нам, вы понимаете? Некоторые историки говорят, что главы из его мемуаров, где рассказывается о любви к мужчинам, были утеряны или специально вырезаны.

– Я этого не знала. – Люси передала документ обратно. – Создается впечатление, что у каждого человека свое собственное видение Казановы.

Синьор Гольдони одарил ее заговорщицкой улыбкой.

– Мы, архивисты, не можем знать всего, правда? Да, Чарльз Смит рассказал мне, что мы с вами соратники по профессии, – добавил он. – Вот почему я не беспокоился за сохранность документов. Я знал, что вы как следует позаботитесь о письмах Казановы.

Преодолев робость, девушка попрощалась с Гольдони и поспешила на площадь. Люси расстроилась, что не смогла толком доставить документы. Ну ничего, завтра она извинится и принесет арабский манускрипт в библиотеку. Девушка осмотрелась в поисках Дино Фаббиани. Ждет ли он ее? Уже час дня, как и было условлено. Даже полвторого, а молодого фотографа нигде не видно. Люси решила вернуться в отель, взять манускрипт и найти Ли, но, повинуясь мимолетному импульсу, она купила билет в тюрьму, чтобы посмотреть камеру, в которой был заточен Казанова.

Идя по двору и поднимаясь по лестнице Гигантов, Люси думала о Желанной Адамс, посещавшей зал послов вместе со своим отцом. Пыль и ностальгия, Все старые здания пахнут одинаково. Когда Люси было почти двадцать, она с матерью ездила в Сомерсет в Англию и увидела бронзовую табличку на средневековой церкви Святой Девы Марии. Там говорилось, что некий Генри Адамс, пекарь и солодовник, в 1638 году, в возрасте пятидесяти восьми лет, отправился на корабле в Новый Свет, взяв с собой свою жену и восьмерых сыновей.

«Видишь, Люси, мы наследовали гены оптимизма», – рассмеялась тогда ее мать. Это было их последнее совместное путешествие, перед тем как Китти встретила Ли.

На первом этаже Герцогского дворца Люси присоединилась к группе, совершавшей так называемую «секретную экскурсию» по тюрьме Свинцы, под самой крышей дворца. Возле седьмой камеры, в которой некогда был заточен Казанова, гид сказал экскурсантам, что из-за двухметрового роста арестанту дозволялось покидать это помещение с низким потолком и упражняться на чердаке. Камера находилась сразу же за комнатой, где государственные инквизиторы проголосовали за арест Казановы. Люси украдкой заглянула в помещение, больше похожее на коробку, с крохотными, зарешеченными окнами и необычайно низким потолком. Она спросила у гида, можно ли ей войти. С легким поклоном он отворил решетку. «Третья планка слева от двери седьмой камеры», – сказала себе Люси, вспоминая инструкции, данные Казановой Желанной Адамс. Она наклонилась, спиной чувствуя взгляд экскурсовода, и провела рукой над половицами у двери. Они казались плотно прибитыми к полу. Люси поднялась на ноги и заметила снисходительную усмешку гида, как если бы она была одной из тысяч поклонниц Казановы, сделавших местом паломничества эту пыльную комнату.

Она послушно последовала за остальными туристами на верхний этаж большой башни, где этот человек, с которым лично была знакома ее родственница, получал разрешение размяться. Чердак напоминал корпус старой галеры, сказал гид, так как он был построен рабочими арсенала, работавшими столь быстро и четко, что они могли закончить постройку корабля в течение суток. Стены из березы, лиственницы и дуба были обработаны соленой водой, чтобы сделать дерево крепким, как камень. Когда Люси стояла на дорожке, разостланной над балками пола, ей показалось, что она услышала шепот Казановы: «Берегись – я до сих пор здесь, кот среди голубей!».

Вглядываясь в потолочные перекрытия, девушка удивилась его настойчивости. Как мог кто-то проломить эту крышу всего лишь куском гранита? Но Казанова не сдался: неважно, сколько неудач ему пришлось перенести. «Не удивительно, что Желанная Адамс подпала под его влияние, – подумала Люси. Он был человеком, который мог убедить вас в чем угодно, даже в том, что вы – это не вы».

Она почувствовала горечь разочарования, когда экскурсия подошла к концу. Остальные туристы поспешили на выход из дворца, а Люси остановилась посмотреть сквозь высокое решетчатое окно на библиотеку Сансовино. По крыше маршировали забытые каменные статуи с непреклонными лицами, которые так тронули сердце Желанной Адамс. Люси вытащила путеводитель Ли, чтобы посмотреть, как зовут этих одиноких фигур, и тут неожиданно что-то упало на каменный пол. Это была фотография маленькой светловолосой женщины с моложавым лицом. Мама. Фото было датировано тем годом, когда мать встретила Ли. Люси тогда исполнилось двадцать. Китти счастливо улыбалась, как будто бы говорила фотографу: «Мне не нравится, как вы тут командуете мной, но, тем не менее, я все равно желаю вам всего наилучшего». Люси помнила это выражение радостной решимости на ее лице.

Она медленно наклоняла голову до тех пор, пока не почувствовала щекой шероховатую, холодную поверхность камня дворцовой стены. Люси услышала, что плачет, и сама удивилась этому звуку – звуку своей боли.

В детстве, когда ей было шесть лет, Люси пережила одно ужасное горе. Отец, молодой медик-интерн, бросил мать и уехал в Австралию. Он прислал им одно письмо, и после этого о нем ничего не было слышно. Ребенком Люси часто искала отца под одеялом, и ее смущенное, озадаченное личико заставляло маму плакать. В припадке гнева Китти сдала одежду мужа в Армию спасения, но Люси сумела выкрасть пару отцовских кроваво-красных ботинок и припрятала их в туалете вместе с большим резиновым стетоскопом, которым она слушала дыхание своих кукол. Люси доставала ботинки отца, когда ей было грустно, и гладила их по пористым носам. А потом мать унаследовала столетний особняк, принадлежавший дедушке, и вещи отца потерялись при переезде.

Взрослея, Люси думала об отце все меньше. Она взяла фамилию матери и выяснила, что ей нравится жить в старинном доме, фундамент которого заложил внук Аарона Адамса. Красивый, светло-голубой фасад особняка однажды нарисовал довольно известный художник, эту картину даже иногда включали в ретроспективы. Люси делала домашние задания и занималась хозяйством, пока ее мать часами пропадала в университете. Сначала Китти исследовала гончарное дело племен, говорящих на ирокезском наречии, то есть гуронов и ирокезов, живших в Восточной Канаде. В монографиях с удручающе скучными академическими названиями, вроде «Керамика Южного Онтарио. Искусство в среде племен ирокезского наречия», К. А. Адамс заявляла, что гончарное дело у представителей этих неолитических образований было женским занятием, передававшимся по наследству дочерям. Люси иногда помогала матери с исследованиями, и в результате ее имя появилось в разделе «Благодарности».

Именно этот интерес Китти к культу богини, постоянно поднимаемый на смех в археологических кругах, и разорвал связи, соединявшие мать и дочь. Люси скептически относилась к теории Китти, что доисторические люди якобы почитали богиню по имени Великая Земная Мать. Она не понимала, каким образом мама от исследований сделанной женщинами лесных племен керамики вышла на грандиозное заявление, что большинство доисторических реликвий были объектами культа поклонения этой богине. Когда Китти стала последовательницей археолога Марии Гимбутас, она начала в поисках сторонниц привлекать на свою сторону пожилых женщин-академиков. Так что теперь быть дочерью известного профессора, доктора К. А. Адамс – означало ждать своей очереди в зале, переполненном странными, незнакомыми женщинами, претендующими на внимание ее матери. Как будто у этих поклонниц не было собственных матерей.

После подобных шумных приемов Китти могла схватить дочку за руку и воскликнуть: «Люси! Последовательница моя! Я так устала от всего этого!» До чего же Люси нравилось в такие моменты странное выражение маминых глаз, она чувствовала себя действительно нужной своей матери, словно бы вдруг сбрасывала покровы этой снисходительной любви и гордости и становилась той, на кого Китти могла опереться. Потом мать опять отправлялась на работу, а Люси снова принималась разрабатывать план – как привлечь ее внимание.

Девушка не осознавала, как же далеко развели их взгляды ее матери, до тех пор, пока не встретилась с одной из поклонниц Китти в читальном зале Миллера. В тот памятный день она вернулась с ланча и застала там школьницу с кольцом в носу, читающую старую статью, которую Люси помогла написать своей матери, об Аатаэнцик, женщине из мифов гуронов.

В этот момент Люси показалось, что она вдруг увидела, как вся ее жизнь прошла мимо нее: как она помогала матери по работе и вела домашнее хозяйство, как Китти бросила ее и ушла к Ли Пронски. И неважно, что говорила ее мать: Люси знала, что никакая она не последовательница и уж тем более не отличается терпением. Она почувствовала только боль и ревность.

Опустившись вниз, она безразлично прошла по комнате, где более двухсот лет назад инквизиторы проголосовали по делу Казановы. Люси вошла в Большой зал и увидела перед собой ту самую прославленную картину, которую Желанная Адамс некогда показывала отцу, – «Коронацию Девы» Тинторетто. Она покрывала всю восточную стену – большое, мрачное полотно, на котором тысячи крохотных человеческих тел, по виду похожих на святых или священников, парили в грязно-сером небе; их поднятые руки и напряженные тела были обращены к непостижимым нимбам света, окружающим Христа и Деву Марию.

В толпе туристов около картины Люси заметила женщину, вокруг шеи которой был обернут длинный красный шарф. Она говорила с мужчиной, держащим в руках камеру.

– Дино! – вскрикнула Люси радостно.

Пораженный, он оборвал беседу и легким шагом подошел к ней.

– Вы ждали меня? – спросила она. – Прошу прощения за опоздание.

– Разумеется, bella.[16] – Он поклонился, залихватски щелкнув каблуками.

После приступа меланхолии, нахлынувшей на нее наверху, Люси почувствовала облегчение при виде Дино. Они прошли сквозь анфиладу, опоясывающую дворец герцога, и вышли на площадь. Дино указал на колокольню, сказав, что Галилей продемонстрировал дожу свой телескоп именно в этой башне в 1609 году Здание рухнуло в 1902 году, но никто не пострадал. Только ранило кота Мелампига, названного в честь собаки Казановы.

– У него была еще другая собака, по кличке Финетт, – заметила Люси, но Дино равно душно пожал плечами. Она пересказала ему отрывок из старого дневника, в котором Желанная Адамс описала встречу с Казановой на башне, и итальянец внимательно ее выслушал. Наверху раздался звон колоколов.

На другом конце площади, у подножия второй башни, собралась маленькая толпа. Люди рассматривали богато украшенные часы. Подойдя поближе, Люси увидела трех маленьких королей и ангелов, выкатьшающихся с каждой стороны башни. Ангелы поднимали свои трубы к губам, а короли застывали в поклоне, качаясь перед Девой Марией и Христом, стоящими в нише над часами.

– Три волхва всегда собирают публику, – сказал Дино, поднимая свою камеру и направляя объектив на стрелки. – Не хотите пройти внутрь и посмотреть на механизм? Мой друг Альберто живет там.

Он опустил фотоаппарат и, не дожидаясь ответа, взял девушку за руку и потащил в сторону арки под часами. Дино постучал в дверь, частично скрытую лесами.

– Привет! – Перед ними предстал молодой человек с уже редеющими волосами.

– Альберто! – Дино расцеловал молодого человека в обе щеки, и они поднялись по ступенькам на кухню.

Стены комнаты пульсировали, как будто бились в такт ритму гигантского сердца. Каждые несколько минут приглушенный удар прерывался неистовым кружением и грохотом маховиков и храповиков. Петли цепей и веревок скользили по деревянному потолку и полу. А посредине этой огромной механической игрушки на столе спала трехногая кошка.

– Она потеряла лапу, так что я назвал ее Венерой, – пояснил Альберто. – Если не ошибаюсь, англичане называют эту породу сиамской.

– Чао, Венера! – Дино насмешливо поклонился кошке, которая, услышав их голоса, села и зевнула.

Подойдя поближе, Люси увидела, что правый глаз животного сверкал переливчатой голубизной, столь свойственной сиамским кошкам, но вот левый был закрыт. Вязкая желтая слизь текла из уголка глаза.

– Бедняжка! – сказала Люси.

– Увы, я не могу взять ее с собой в Милан.

– Ты уезжаешь на каникулы? – улыбнулся Дино.

– Съезжу к сестре, пока они будут ремонтировать мою малышку. – Альберто широким жестом обвел вокруг себя. – У моей сестры аллергия на кошек. Если вы знаете кого-то, кто присмотрит за Венерой, то будете моим гостем, как выражаются англичане.

Кошка соскользнула со стола и смешными неуклюжими прыжками направилась к Люси. Она услышала мурлыканье: несчастное животное терлось головой о ее штанину.

– Ей понравился твой голос, bella, – улыбнулся Дино, фотографируя Люси, наклонившуюся погладить больную зверушку.

– Я бы с удовольствием взяла ее, – сказала Люси. – Но мы завтра уезжаем.

– Ну ладно, подумай об этом. – Альберто кивнул Дино. – Если ты передумаешь, то он принесет кошку в отель. Я надеюсь, ты надолго запомнишь величайшее чудо Венеции. Если, как говорят, деньги – это действительно время, тогда я самый богатый человек в мире.

– О, время гораздо более сложная штука, – ответил Дино, подмигивая Люси, на что та смущенно улыбнулась. Это было правдой: она чувствовала, как стрела времени таинственным образом искривляется. Ей казалось, что сейчас поток времени стремительно несется назад, подобно реке, возвращающейся к истоку.

Несколько минут спустя Люси шла с Дино по огромной площади Святого Марка, где туристы слонялись среди голубей, подобно потокам морского воздуха с Адриатики: их камеры покачивались на груди, а покровы шляп трепетали на ветру. Одна из многочисленных групп была, судя по громким, протяжным голосам, из Южной Америки. Латиноамериканцы постоянно перекрикивались, продвигаясь к заполненной народом пиццерии на краю площади.

– Интересно, голуби являются метафорой для туристов? – саркастически осведомился Дино. – Или же наоборот – туристы служат ярким олицетворением этих птиц?

Люси вежливо улыбнулась. Посередине площади она заметила женщину-экскурсовода, разговаривавшую с Дино во дворце. Когда Люси взглянула на нее, та подняла над головой большой красный зонт, и туристы понеслись вслед за гидом.

– Нет, туристы не идут ни в какое сравнение с голубями, – сказал Дино. – Они для этого слишком плохо одеты.

Люси засмеялась, и ее обычно грустное лицо стало беззащитным, как у школьницы, а Дино поклонился, как фокусник в ожидании аплодисментов. Затем он повернулся на каблуках и помахал рукой какому-то человеку в сюртуке. Голову незнакомца закрывала внушительная шевелюра соломенных кудрей, а лодочки с высокими каблуками сверкали среди булыжников мостовой ярким розовым цветом.

Люси была заинтригована. Может, это Дональд Сазерленд в парике? Она вспомнила актера, игравшего Казанову в старом фильме Феллини. А что, действительно похоже. Тот же характерный мрачный стиль – длинное лошадиное лицо с выпученными глазами.

– Вы знаете его? – спросила Люси спутника.

– Леопардо специально наняли, чтобы он изображал клоуна во время регаты, – ответил Дино. – Вы знаете, прошло уже примерно двести лет со смерти великого венецианца.

Долговязый актер пересек площадь и расцеловал Дино в обе щеки. Он сверкнул белозубой улыбкой, когда тот навел на него камеру.

– Моя подруга интересуется Казановой, – сказал Дино, выглядывая из-за камеры.

– Вы у Феллини случайно не играли? – поинтересовалась Люси.

– Леопардо слишком молод для такой чести, – рассмеялся ее спутник.

Кто-то выкрикивал имя Казановы. Все трое повернулись к пристани, где пятеро мужчин, все одетые так же, как и Леопардо, в сюртуки и одинаковые золотые парики, вытаскивали на берег огромную золотую гондолу. А затем на пристани они начали показывать акробатические номера и совершать затейливые кульбиты под радостные аплодисменты туристов. Принимая похвалу публики, артисты поклонились и неожиданно соорудили живую пирамиду; Леопардо поспешно направился к ним. Товарищи мигом подняли его на плечи и водрузили на самую вершину пирамиды, а толпа вокруг кричала и с энтузиазмом хлопала. Краем глаза Люси заметила женщину-экскурсовода в красном шарфе, пробирающуюся сквозь толпу. Когда девушка встретилась с ней взглядом, та отвернулась и завязала разговор с одной из американских туристок, при этом ожесточенно жестикулируя, словно в сильном раздражении.

А на пристани шесть Казанов тем временем принялись декламировать стихи на английском языке. Самый маленький встал перед аудиторией на колени и начал в стихах описывать детство Казановы. Затем актер перешел на итальянский и сказал что-то, рассмешившее публику.

– Он рассказывает, как Казанова изумил гостей на приеме своей матери! – пояснил Дино, обняв Люси за талию. – Ему было всего лишь одиннадцать, bella, и он сделал это, разгадав загадку для взрослых. Почему в латинском языке для обозначения женских гениталий используется существительное мужского рода, а для мужских – женского?

Дино выдержал артистическую паузу, и Люси мягко ответила:

– Потому что слуга берет имя своего хозяина.

– О, bella, да ты умна.

– Дино, как ты думаешь, а мать Казановы любила его? – спросила девушка, вспомнив замечание Ли об убежденности Казановы в некоем сходстве между материнским всемогуществом и желанием.

– Хм, замечательный вопрос! Ей нравилось его остроумие, естественно. Но она оставила сына на попечении бабушки, а сама отправилась завоевывать сцену.

Бедный Казанова, – пробормотала Люси. Рядом с остановкой vaporetto, наблюдая за выступающими, стояла женщина в большой шляпе. – Давай пойдем отсюда, – прошептала девушка.

И они поспешили исчезнуть с пристани. Она все время смотрела вниз, а когда оба ушли с площади, Люси позволила Дино взять себя за руку и склонила голову ему на плечо, благодарная за теплоту, которую обрела в этом холодном весеннем полдне.

Ли помахала Люси, но та, по-видимому, не заметила. Или, может, она просто не хочет, чтобы ее видели вместе с этим молодым человеком с волчьим лицом. Кто бы мог предположить, что столь застенчивая девушка, как Люси, может быть такой хитрой? Ли слишком поздно вернулась в больницу, и выяснилось, что та уже ушла на встречу в библиотеку.

Она надеялась увезти Люси на остров Торчелло, на ужин в ресторане, где фирменным блюдом были carciqfi – прелестные пухлые артишоки, которые сначала варили на пару, затем поливали густым оливковым маслом и подавали холодными; их стебли задумчиво свешивались с тарелки. Но когда девушке внезапно стало плохо, Ли даже не пришло в голову посвятить Люси в свои планы. Ей хотелось в спокойной обстановке рассказать Люси, что остров Торчелло, с его узкими каналами и пустынными площадями, был любимым местом Китти в Венеции. Ли была уверена, что Люси будет интересно услышать, как они с ее матерью фотографировали печальную каменную Мадонну и устраивали пикники, угощаясь артишоками прямо у грязного канала за старым собором.

И что же, интересно, ей теперь полагается делать – возвратиться в отель и ждать? Боже мой, какая все-таки морока с этой молодежью! Возможно, Люси просто не хотелось ее видеть. Ли как-то слышала, как Китти выговаривала дочери за то, что она называла ее «Польской Тыквой». Разумеется, в университете студенты награждали ее кличками подлеще. Но тогда ее это уязвило.

Раз так, она забудет о Люси и поработает над конспектом своих лекций в «Кантонине историка», еще одном маленьком ресторанчике, который так нравился им с Китти. Ли съест свои артишоки и поднимет за ушедшую возлюбленную бокал вина. Полная решимости, она направилась к цели, однако выяснилось, что ресторан закрыт Женщина прильнула к стеклу, в надежде высмотреть признаки присутствия официантов в неизменных белых фраках, но увидела только меню, приклеенное к стеклу. Да, здесь были carciofi и другие блюда, которые они обе так любили: frittura mista – жареное филе различных видов рыб; capesante alla veneziana – венецианские эскалопы, приготовленные с чесноком, петрушкой и лимонным соком; и ragno di mare – особого вида крабы, которые так нравились Китти.

Ли развернулась и в одиночестве направилась в отель.

Дино повел Люси в бар «У Гарри», некогда бывший любимым пристанищем Эрнеста Хемингуэя. Они укрылись в дальнем углу, рассматривая снимки, сделанные фотографом за день. Дино иногда с сожалением качал головой, и девушка понимала, что экипажи гребцов вышли неудачно. Люси издавала негромкие сочувствующие возгласы, когда Дино говорил, что сегодня удача отвернулась от него. Она находила его забавные старомодные манеры трогательными.

– Давай вернемся на площадь, и ты сделаешь еще пару снимков?

Отрицательно покачав головой, он предложил ей последнюю порцию напитка – в длинном серебряном бокале на высокой ножке.

– Пошли, bella… Я хочу тебе кое-что показать.

Дино повел Люси по лабиринту улиц с высокими каменными стенами, ограждавшими частные сады. Свежий морской бриз шелестел верхушками полускрытых деревьев, а наверху молодая луна разливала свой водянистый свет, превращая все вокруг в странные, серебристые создания. Неожиданно Дино превратился в Пульчинелло с длинным смешным носом, а затем в чумного венецианского доктора в маске с носом-клювом и в длинном, развевающемся на ветру белом одеянии. Они пересекли ярко освещенную улицу, и Дино снова стал человеком. Девушка вздохнула с облегчением, а он прижал ее к себе, настороженно глядя в глаза. Люси поняла, что молодому человеку приходится вставать на носочки, чтобы их лица были на одном уровне.

– Ты, должно быть, любишь высоких женщин? – улыбнулась она.

– Ты так красива, bella, – прошептал он. – А какие у тебя огромные прекрасные глаза – belissima!

Люси чувствовала его желание, огнем вливающееся с каждым прикосновением, и от этого ощущения у нее закружилась голова. Она оттолкнула фотографа, нервно хихикая, а потом их руки снова обвились вокруг талий друг друга. И вдруг, совершенно неожиданно, молодые люди вышли на пристань Заттаре. Под розовым светом уличных фонарей Люси заметила подругу Дино – экскурсовода, с группой американцев сидевшую в одном из кафе. Она обратила на это его внимание, но ее спутник лишь равнодушно пожал плечами. «Поразительно, – подумала она, – как мала Венеция». Ли говорила ей, что весь город по площади не больше Центрального парка.

Дино взял спутницу за руку и повел в сторону здания в пятнах морской соли.

– Люси, пошли. Моя квартира здесь. Смотри. – Он указал на табличку на стене.

«Красота – это религия, если ее вызывает к жизни человеческая добродетель, а преклонение людей помогает постичь ее суть», – прочитала она.

Слегка повернувшись, Люси посмотрела в сторону туристов и заметила, как подруга Дино встала и напряженно смотрит в их сторону.

– Ты знаешь, что Джон Раскин отказался заниматься любовью со своей невестой? – спросил Дино.

– Да. – Люси решила не обращать на женщину-экскурсовода внимания. – Он ожидал, что у нее не будет волос на лобке, как у античных статуй.

– Так ты и Раскина знаешь? – Дино вздохнул, как будто девушка его разочаровала, и вставил ключ в замочную скважину.

Его квартира состояла всего лишь из двух комнат, возможно тех самых комнат, подумала Люси, в которых Раскин написал свои «Камни Венеции». Она снова почувствовала себя не в своей тарелке, разглядывая обшарпанные стены. Пытаясь успокоиться, Люси принялась рассматривать черно-белые фотографии, разбросанные на кровати. Теперь, когда она зашла так далеко, Дино наверняка ожидает, что они займутся любовью. Выбор был невелик: или переспать с ним, или объяснить, почему она позволила привести себя сюда. Слава богу, еще было время подумать. Дино исчез в соседней комнате. Роясь в его фотографиях, Люси остановилась на одной, к которой было прикреплено письмо, и, не задумываясь, прочла его. Оказалось, что Дино хотел продать свои фотографии какому-нибудь английскому журналу.

Всем, кого это может заинтересовать!

Не хотите ли приобрести мои фотографии регаты в Венеции? В этом году состязания любителей гребли привлекли внимание четырех с лишним тысяч спортсменов со всего света, пожелавших принять участие в гонке протяженностью в тридцать километров, проходящей по самым живописным уголкам Венеции.

Начало этой знаменитой регате было положено в 1 974 году венецианской семьей Роза Сальва, владеющей пекарней и магазином на площади Святого Марка. Глава семьи страстно желал получить хотя, бы один день тишины, мира, без шума моторных лодок, разъедающего фундаменты старых дворцов. В этой регате нет корпоративных спонсоров, так же как нет и традиционных победителей. Каждому участнику, достигшему финишной черты, вручают венецианский медальон и маленький диплом в форме плаката.

Искренне Ваш,

Дино Фаббиани

Значит, он действительно был фотожурналистом. Люси стало слегка стыдно, что она в нем усомнилась. Затем девушка заметила внизу письма маленькую приписку от руки:

«Дорогой Дино, к сожалению, ваши фотографии далеки от профессиональных стандартов журнала «Европеец».

Она быстро спрятала эту записку под кучей фотографий, и в тот же самый момент из другой комнаты вошел Дино, держа в руках увеличенный фотоснимок картины XVIII века, на которой был изображен мужчина в сюртуке и парике. Он был нарисован в профиль, лицо молодое, и, казалось, на нем застыло удивление, вызванное чем-то случившимся за рамой картины. Люси знала, что это портрет Джакомо Казановы в двадцать шесть лет, выполненный его братом Франческо.

– Это специально для тебя, bella. Узнаешь? – спросил Дино, положив фотографию на скрипнувший стол.

– Казанова?

– А кто же еще? Я очень горжусь этой своей работой. Увеличение очень четкое, правда?

– Да, и не размытое, особенно если сравнивать с другими твоими снимками.

Дино стал печальным, и она почувствовала по отношению к нему какую-то сестринскую нежность.

– На линзе моей камеры завелся грибок. В Венеции это часто случается. Высокая влажность вредна для моего оборудования. Когда у меня будет больше денег, я починю камеру.

– Я не знала об этом. Должно быть, дорого стоит заменить линзу.

Он мрачно кивнул.

– Да, туристы делают все в Венеции дорогим, bella. Они, словно коровы, мычащие нам в лицо. Если бы я мог, то уехал бы отсюда. – И парень улыбнулся ей приятной ироничной улыбкой, которая, как Люси уже поняла, была характерной чертой Дино. Люси захотелось отвлечь фотографа от этих фаталистических настроений.

– Может быть, тебе стоит все-таки уехать и на новом месте все начать сначала?

И туг она услышала за окном голоса, говорящие по-английски. Почему-то Люси ужасно захотелось понять, о чем там говорят, но Дино неожиданно встал перед ней, как бы желая отсечь все посторонние шумы с улицы.

– Bella, твоя кожа прекрасна и бела, как истринский мрамор, – пробормотал он.

– Но это же не продлится вечно, Дино.

Фотограф засмеялся.

– Что тут сказать! Великая красота – это признак бессмертия. – Он обнял ее, и Люси позволила повернуть свое лицо так, чтобы Дино мог поцеловать ее.

– Ты прекрасна и великолепна, bella, – прошептал он. Мускусный запах его одеколона щекотал ей нос; девушка почувствовала, что сейчас упадет в обморок.

– У тебя есть презерватив? – прошептала Люси.

– В нем нет необходимости. И так ясно, что ты совершенно здоров.

– Но откуда я могу знать, что ты не болен?

– Что ты сказала, bella?

– Ты должен надеть презерватив, Дино.

– Нет, я вижу и так, кто здоров, а кто болен. А у тебя, bella, лицо девственницы.

Люси застыла на месте. И тут вдруг затрещал дверной звонок, прямо как в старых фильмах, а затем дверь распахнулась и на пороге предстала подруга Дино, экскурсовод.

– Уходи скорее. Это моя подруга, – прошептал Дино.

Ошеломленная, Люси позволила взять себя за руку и выпроводить в соседнюю с прихожей комнату. Это оказалась «темная комната» для проявления фотографий. Дино открыл окно и указал на пожарный выход.

Люси даже не успела ничего возразить, как он потянул ее к окну, при этом одну руку держа на шее, как будто уже собираясь вытолкнуть гостью на улицу. Униженная, она стала спускаться по лестнице. Выйдя из дома, Люси кинулась бежать по боковым улочкам и бежала до тех пор, пока не увидела отель «Флора». Она поняла, что дом Дино почти рядом, но казалось, словно это было в другой жизни. Люси, задыхаясь, остановилась перед ступеньками входа и была поражена знакомым чувством летаргии – каким-то безразличием или чем-то еще хуже: разочарованием, ставшим у нее привычкой. Надо бы найти Ли. Хотя, собственно говоря, зачем? Люси подтянулась, собралась и, слегка сутулясь, прошла в холл.

Портье сказал ей, что записки от Ли не было. У Люси просто камень с души упал. Она прошла в свой номер и вытащила ксерокопию дневника Желанной Адамс. Хотя Люси и отдала оригинал синьору Гольдони, но ей обязательно хотелось дочитать фотокопию Чарльза Смита. Девушке требовалось отвлечься. Пытаясь выкинуть мысли о Дино из головы, она рассортировала листы в хронологическом порядке, чтобы начать читать дневник с прерванного места. Слегка успокоившись, она взяла страницу, на которой остановилась. Никто бы и не догадался, взглянув на эту пачку отксерокопированных листов, насколько важен содержащийся в них текст. Об этом свидетельствовали лишь красные штампы «Гарвардский университет: служба по копированию особо редких коллекций» на оборотах страниц.

«23 мая 1797 года

Я молю Господа, чтобы погода оставалась прохладной и труп отца не начал разлагаться.

С утра я пошла в часовню арсенала и помолилась за душу отца. Хозяин гостиницы сказал мне, что он положил его тело в старую гондолу и отнес в подвал своего pensione. Он наполнил гондолу льдом, и теперь мы должны ежедневно его менять, покупая у торговцев фруктами, привозящими лед с острова Мурано. Френсис, услышав, сколько это стоит, разразился криками, что такие цены – это чистый грабеж; и в этот раз я согласилась с ним – порция льда обойдется нам в пятьдесят американских долларов! Но я не хочу, чтобы отца мариновали в спирте. Мне бы хотелось искупать его тело в ароматическом уксусе и завернуть в простыни, вымоченные в соке алоэ.

Бедный отец. Хорошо, что он всего этого не знает.

Увы, с тех пор как в город вошли французы, похороны не проводятся. Этим утром владелец похоронного бюро отказался нам помочь, потому что генерал Жуно приказал заниматься только военными заказами. И французы пообещали убить любого, кто нарушит этот приказ.

Мы с Френсисом отправились на гондоле в монастырь капуцинов на встречу с настоятельницей. Она выразила нам соболезнования, узнав о смерти отца. Он был единственным просителем, сказала она нам, который преподнес ей подарок, и было видно, что настоятельницу разочаровало, когда Френсис объяснил, что в Новой Англии родители вступающих в брак всегда дарят различные памятные подарки священнику. Мне кажется, что аббатиса приняла дар отца за проявление романтического интереса.

Настоятельница прошла с нами в сад, и я поймала себя на том, что ищу синьора Казанову. Она с гордостью показала нам грядку тыкв, и Френсис заметил, что они, как и кукуруза, привезены из Америки.

– Да неужели, господин Гуч? – сказала аббатиса, подмигивая мне, как бы приглашая вместе посмеяться над чопорной манерой поведения моего жениха. – К сожалению, я не могу сейчас провести обряд бракосочетания. Возможно, позднее, в июне – когда в городе станет спокойнее. Нынче никто не знает, чего ждать от французов.

– Тогда нам следует назначить дату, – высокомерно процедил Френсис. – Я женюсь на Желанной в третье воскресенье июня.

– Какое романтическое время для свадьбы. – улыбнулась аббатиса: – Если, конечно, французы разрешат провести церемонию.

– Тогда третье воскресенье. Я попрошу у них разрешения. – И мой редкозубый Френсис схватил меня за руку и поволок прочь из сада, бормоча, что в Америке индейцы и то больше знают о выращивании овощей.

В гондоле я спросила жениха, почему он назначил дату, не удосужившись посоветоваться со мной.

– Желанная, в данный момент я полностью несу за тебя ответственность.

– Но я в трауре. Я не могу выходить замуж вскоре после смерти отца.

– В конце концов, вступив в брак, мы выполним его волю. Венеция находится в состоянии войны, и нам обоим с тобой сейчас не хватает наставника. Мы поженимся так скоро, как только сможем, и тут же уедем в Массачусетс.

Я спрятала свою злость, прикрыв лицо платком отца. Платок пах им, и мне невольно стало уютнее. У Френсиса нет права указывать, что мне делать. Я не люблю его. И я не вернусь в Америку в качестве его супруга. Да я лучше уйду в монастырь, возле которого растут эти чахлые тыквы, чем возвращусь в Массачусетс женой Френсиса Гуча.

Я не составляю сегодня свой катехизис вопросов. До тех пор, пока тело отца не упокоится в земле, я не могу думать ни о чем другом.

24 мая 1797 года

Ливни сбили невыносимую жару, и отец теперь может безопасно лежать в своем деревянном корабле.

Сегодня утром мне под дверь просунули записку. Я узнала почерк. Записка была от него. От Джакомо Казановы. Он пользуется для письма золотыми чернилами, которые пересыпает песком.

«Друг ждет вас в Рио – ему молено доверять, и он позаботится о драгоценном грузе, который вы держите на холоде».

Я не показала записку Френсису и не попросила его сопровождать меня на встречу с гробовщиком. Решила все сделать сама, хотя меня и поминутно охватывал страх, когда я шла по полупустынному городу. Маленькие группы французских солдат патрулировали улицы, но нигде не было видно и признака венецианцев. Они отступили под защиту ставней своих высоких, узких домов, гадая, не устроит ли Наполеон кровопролитие, наподобие того, что якобинцы принесли в Париж. Я ощущала родство с этими напуганными людьми, вынужденными привечать своих тюремщиков в собственных домах.

С собой я взяла английский путеводитель, купленный мне Френсисом. Он был написан для путешественников, занимающих в обществе высокое положение, мистером Гилбертом Барнетом и переполнен нападками на папистские иконы и религиозные ордена, которые, как доказывал автор, являются лучшим доказательством излишества, роскошества, тщеславия и суеверия. Я вскоре устала от рассуждений мистера Барнета, но полагалась на его от руки нарисованную карту Венеции, как на компас.

Пройдя по лабиринту улиц и миновав несколько маленьких мостов, я оказалась в той части города, где никогда не бывала прежде. Это была северная часть Каннареджио, и меня окружали пустынные площади и полупустые улицы, где на веревках сушилась одежда, а грязные дети бросались камнями друг в друга. Неожиданно я натолкнулась на плотника, заделывающего швы в лодке, окруженной облаком едкого дыма. На другой улице, привалившись к стене, стояли полусгнившие тюфяки, – как будто венецианское солнце могло что-то поделать с этими уродливыми потеками, бросавшимися в глаза. Я заметила полное отсутствие религиозных символов и строений. Здесь не было ни часовен, ни мадонн, ни резных крестов на площадях, ни изображений святых, которые столь часто встречались в других частях города, сообщая окружающим о религиозном рвении их жителей. Население этого квартала также не напоминало венецианцев. Мужчины носили черные пиджаки и маленькие шляпки, из-под которых выбивались длинные, клочковатые пряди волос.

Завернув за угол узкой маленькой улочки, я столкнулась с Френсисом, который вскрикнул от удивления, увидев меня.

– Что ты здесь делаешь?

– Мне сказали, что в этой части города живет гробовщик. А ты?

– Я ищу ростовщика, – ответил он робко.

Френсис объяснил мне, что мы находимся в еврейском гетто, и мы вместе отправились на поиски Рио. Честно говоря, я все-таки обрадовалась, что его встретила, хотя мой взгляд и скользил по сторонам, не пропуская никого, от маленького ребенка до старого нищего, как будто они были виноваты в наших несчастьях.

Наконец мы пришли по адресу, указанному в записке синьора Казановы. Нашему взору предстали два развалившихся моста по обеим сторонам грязного канала. На поверхности воды плавали трупы кошек и экскременты. Мне пришлось поднести платок отца к носу, и только после этого я постучалась в дверь. Внутри раздались шаги; дверь со скрипом отворилась, и я громко назвала свое имя.

Меня схватили за руку и затащили внутрь, оставив Френсиса на улице. Я оказалась в прихожей скромного palazzo, хозяин которого был одет в брюки и простое пальто. Волосы у него были длинные и седые.

Я хотела было позвать моего спутника, но незнакомец сжал мне руку, предупреждая не делать этого.

– Меня зовут Исаак Бей, и я не причиню вам ала, – сказал он. – Нам нельзя терять времени. Если вы пожелаете, тело вашего отца может быть похоронено сегодня на закате на нашем кладбище.

– На вашем кладбище? – переспросила я. – Это где?

– Еврейское кладбище в Лидо. Скромное место, давшее приют моим предкам.

– Почему я должна вам верить? – поинтересовалась я. – Может, вы возьмете деньги, а сами выбросите останки моего отца в канал.

– Мне не нужны ваши деньги. Это услуга моему другу Джакомо. – Еврей приставил палец к губам и открыл маленькое застекленное оконце на стене позади себя, сделав мне знак посмотреть.

– Видите его, в vestimenii di confidenzca?[17] Трудные времена требуют стольких масок.

В соседней комнате я увидела высокую венецианку в большом, как у придворных дам, парике, играющую в кости с двумя мужчинами в ночных колпаках и нижнем белье. Я не была знакома с этими джентльменами, но узнала синьора Казанову. Он был одет в юбку и блузу с муфтой, с красивыми свисающими ленточками. Когда хозяин дома закрыл панель, синьор Казанова повернулся к нам и улыбнулся.

– Прелестно, не правда ли? – заметил старик. – Это парик, который его мать носила на венской сцене.

– Она была актрисой?

– Одной из самых красивых в Европе!

Представляю, как возмутились бы отец или Френсис при одной лишь мысли нацепить подобный наряд, тогда как синьор Казанова держался как ни в чем не бывало и даже казался довольным. Что же касается меня, то мой высокий рост постоянно сбивает всех с толку. «Чего изволите, сэр?» – вечно спрашивали продавцы, не замечая моих юбок. После этого они бормотали извинения. Я уже привыкла к подобного рода промахам, но до сих пор в таких случаях ощущала жгучий стыд.

– Давайте вернемся к нашему делу, – голос Исаака Бея стал целеустремленным и посерьезнел. – Мы прочитаем кадит – поминальную молитву – над вашим отцом, как если бы он был одним из нас. Вы понимаете?

– Я просто хочу, чтобы моего отца похоронили, – ответила я.

– Вам лучше не знать, как я смогу организовать похороны. Но я сделаю все для вас, как для доброй христианской женщины. Шевалье рассказал мне, как вы были добры с ним. Ищите красную гондолу у пристани Святого Марка в семь часов сегодня вечером. – Исаак Бей повел меня к двери. – Мы обо всем позаботимся. Главное – приходите вовремя.

И он вытолкнул меня на улицу, где я лицом к лицу столкнулась с Френсисом.

– Почему ты не позволила мне войти? Я все кулаки сбил, стучась в дверь! – закричал Френсис.

Я не успела шикнуть на него, как два человека в ермолках высунулись из окна над нами и закричали что-то по-итальянски.

– Заткнитесь, вы, иностранные свиньи! – завопил Френсис.

Где-то наверху скрипнули ставни, и в следующий момент я увидела, как Френсис стоит передо мной, лопоча и отряхиваясь, подобно грязному петуху, а его костюм из домотканой материи весь залит желтой слизью».

На следующее утро Люси неожиданно увидела Ли, ожидающую ее у двери в спальню. Большая пластиковая коробка с множеством отверстий для вентиляции стояла на полу рядом с ней.

– Тебе лучше сегодня? Ты не дождалась меня в больнице, – сказала Ли.

– У меня была назначена встреча. Пришлось уйти.

– Но ты не вернулась в отель, Люси. Если не хочешь со мной ссориться, то, пожалуйста, держи меня в курсе своих планов. Разве я слишком много прошу?

– Я не привыкла отчитываться перед кем-либо. Особенно с тех пор, как умерла мама.

– Громче, Люси. Я тебя не слышу.

– Я привыкла сама заботиться о себе.

Ли склонила голову, как будто удивилась.

– Не подумай, что я сержусь. Люси. Я просто беспокоюсь.

– O! – Люси засомневалась. – Я вовсе не хотела причинять тебе беспокойство.

– Ну ладно, не будем больше об этом. У нас есть и другая проблема. – Ли указала на коробку. – , Некий мужчина по имени Альберто оставил это портье. Он сказал, что ты якобы обещала присмотреть за его кошкой.

Люси наклонилась и заглянула внутрь. Когда она увидела маленький коричневый носик, прижавшийся к отверстию для воздуха, ей захотелось защитить бедное создание.

– Осторожно. – Ли выбралась из кресла. – Кот выглядит больным.

– Это кошка, ее зовут Венера.

– Ну, это как посмотреть. Маленькие мешочки под хвостом говорят иное.

– Куда ты направляешься? – спросила Люси.

– Сейчас мы оплатим счет. А потом надо поймать лодку. Интересно, и что ты собираешься делать с этим животным?

– Я подумаю.

– Надеюсь, сегодня дела у нас пойдут лучше, – бросила Ли через плечо. – У меня не подходящее настроение, чтобы решать проблемы.

С палубы парома «Анкона» Люси смотрела на песчаное побережье, исчезающее в волнах Адриатики. Рядом с ней стоял контейнер для перевозки. Она проверила кошку перед завтраком и выяснила, что Ли была права: Венера оказалась котом. В магазине рядом с пристанью Люси купила красивую венецианскую бумагу, украшенную перьями и завитушками, и антибиотики в детской расфасовке, чтобы вылечить больной глаз своего нового питомца.

Девушку огорчало, что она так и не увидела место рождения Казановы. Но Ли уже забронировала билеты на утренний поезд до Бриндизи и постоянно торопила ее с багажом. У Люси не было времени отвезти арабский манускрипт в библиотеку Сансовино, и ей было слишком неудобно говорить Ли, что вчера она забыла отдать его синьору Гольдони.

Когда путешественницы покидали отель, портье передал Люси записку от Альберто. Сейчас она вынула ее и перечитала.

Дорогая Люси! Вы кажетесь очень доброй, и я знаю, что вы позаботитесь о Венере. Простите меня.

Альберто.

Вместе с запиской Альберто оставил портье слегка передержанную фотографию Люси, гладящей голову кошки у него на кухне. «Подарок от Дино», – подумала она с досадой. Поскольку Люси отказалась оставить кошку в Венеции, Ли сказала, что они могут взять ее Грецию. На пароме таможенники, возможно, будут не слишком строги. Но что она собирается делать с кошкой в Афинах?

– Что ты читаешь? – спросила Ли.

– Записку Альберто. – Люси убрала ее обратно в рюкзак.

– А, насчет кота. Так ты решила, что будешь делать с ним в Афинах?

– Еще нет, – ответила девушка, гладя нос Венеры через вентиляционное отверстие.

– Он выглядит не ахти, правда?

– У этого кота очень красивый, голубой глаз.

– Твоя мать вечно подбирала бездомных животных, – заметила Ли.

– Ты не любишь кошек?

– Я не кошатница. Мне кажется, что люди переносят на своих домашних любимцев те эмоции, которые не могут выразить по отношению к друзьям. Я думаю, что большинство животных предпочли бы жить без хозяев. Может, пойдем перекусим?

И Ли принялась проталкиваться сквозь плотную толпу туристов с рюкзаками. Люси постояла, одолеваемая сомнениями, а затем, с приглушенным стоном протеста, подобрала сумку и контейнер Венеры и последовала за пожилой женщиной вниз по ступенькам в ресторан. Она чувствовала знакомую, какую-то водянистую грусть, которую всегда испытывала, когда уезжала из какого-нибудь места. Было такое ощущение, как будто ее кто-то бросил. Но кто же сделал это на сей раз? В ресторане улыбающийся певец пытался изобразить нечто, похожее на хит Элвиса Пресли. На противоположном конце зала музыкальный автомат наигрывал ту же самую мелодию. Четыре скандинавские девушки хором подпевали, то ли передразнивая, то ли, наоборот, пребывая в восторге, понять было трудно. Ли сердито посмотрела на певца, а затем направилась к столику с сэндвичами; ее серая шляпа растворилась в перекатывающейся по палубе толпе.

Люси села и открыла копию дневника. Как там говорила Желанная Адамс о начале путешествия?

«Напишите на листе бумаги ваше желание, а затем разорвите его на дюжину кусочков. Разметайте их над большим количеством воды (подойдет любой океан)».

Люси взяла, лист купленной сегодня венецианской бумаги и нацарапала: «Я хочу встретить кого-нибудь, похожего на Казанову». Она перечитала предложение. Может, выразиться более конкретно? Не подвергает ли она себя риску познакомиться с очередным позером, наподобие Дино Фаббиани? Девушка зачеркнула строчку и вместо нее написала: «Я хочу встретить кого-нибудь, кто покажет мне, что любовь не означает разочарование». Аккуратно свернув листок, Люси положила его в карман. Затем, когда певец принялся терзать песню «Blue Suede Shoes», она вытащила набор для гадания, старый рождественский подарок матери, и принялась рассматривать маленький медный маятник, привязанный длинной бархатной лентой, решив, что его основание выглядит как детская юла.

Девушка просмотрела сборник народных примет: избегай рыжих мужчин в месяцы, в названиях которых есть буква «р» и ищи светловолосых поклонников, когда луна полная, и темноволосых, когда прилив высок, а луна только-только народилась. Посмотрев вокруг, Люси проверила, не проявляет ли к ней кто-нибудь интереса. Желающих не было. В дальнем конце зала в длинной очереди пассажиров, собирающихся сделать заказ, стояла Ли. Полная надежды, Люси аккуратно подняла маятник, зажав ленту между большим и указательным пальцами так, чтобы он мог свободно раскачиваться туда-сюда. Когда ей показалось что маятник остановился, девушка прошептала: «Испытаю ли я любовь?» Очень, очень медленно маятник качнулся, и Люся показалось, что он совершает маленькие, еле заметные круги над записями Желанной, над страницами, исписанными четким, закругленным почерком.

«25 мая 1797 года.

Вот и все.

Прошлой ночью я простилась с отцом в подвале гостиницы. Зажгла двенадцать свечей и поставила их рядом на полу Он уже не походил на себя, но, казалось, высох во льду, истончаясь и как будто тая. Я побрызгала его тело лавандой, чтобы отбить неприятный сладковатый запах.

– Отец, прости меня за то, что я делаю.

Я подразумевала его погребение на еврейском кладбище. Но эти слова снова и снова звенели в моем мозгу, как будто в них было и какое-то другое значение, которое сейчас я едва понимала.

Мы отправились в Лидо на одной из красных гондол, в которых венецианцы перевозят мертвых. Исаак Бей сидел со мной и Френсисом на носу, а отец лежал на корме в ящике из кипарисового дерева. Было ужасающе жарко, и шел какой-то странный, сухой дождь, больше похожий на туман. Я была рада, что дела с похоронами сдвинулись с мертвой точки, поскольку уже стало трудно сохранять тело отца от гниения.

В Лидо нас встретил на пристани раввин. Он стоял в стороне, нахмуренный, как будто организация похорон многого ему стоила, хотя, возможно, так и было. Френсис нанял телегу у ближайшего торговца, мы положили в нее тело, а затем расселись вокруг, как маленькие животные у ствола поверженного дерева.

Несколько прохожих на улице возле пристани остановились, провожая нас взглядами. Какой-то мужчина воскликнул: «Il povero!»,[18] a женщина рядом с ним перекрестилась.

Через минуту мы уже подошли к кладбищу Я поначалу даже не заметила его, так как могильные камни осыпались, а надписи на них были скрыты плющом. Под ногами скрипел песок. Я спросила Исаака, не угрожает ли могилам морская вода. Он не ответил, и я поняла, что наш спутник молится. «По крайней мере, отец будет видеть восток и юг Адриатического моря», – прошептала я Френсису, и он горестно кивнул.

Владелец повозки вытащил лопаты, и Френсис вместе со всеми остальными принялся копать. Это не заняло много времени, так как песок был сухим, но солнце уже начало садиться и стремительно смеркалось. Я смотрела на водянистый горизонт, умоляя светило умерить свой бег, дабы мы смогли исполнить свой долг и покончить с тягостной обязанностью. Жена торговца предложила нам оливок и флягу вина, щедро разбавленного водой. Мы поели, не говоря ни слова. Мужчины, чьи лица блестели от пота, безмолвно приняли питье.

Наконец яма была выкопана, и гроб отца опустили в землю. Он громко стукнулся о землю, а я разрыдалась. Тем временем раввин принялся читать что-то тихим протяжным голосом. Исаак Бей прошептал мне, что это кадиш, молитва по усопшим, которую евреи произносят в надежде на возрождение в новой жизни, а затем присоединился к церемонии, отвечая на положенные вопросы.

Мне хотелось самой упасть в могилу и лежать там рядом с отцом: столь невыносимо было ощущать, как рвутся все нити, связывавшие нас. Я заткнула уши, чтобы не слышать мягкие глухие удары, когда лопаты, полные песка, стукали по крышке гроба.

Френсис крепко держал меня за локоть. Я была ему благодарна за это человеческое прикосновение. Он ведь совсем не плохой, мой Френсис, только слишком суровый и недалекий, слишком бесчувственный, не способный в большинстве случаев заметить несчастья других.

Я не смогла уйти сразу после того, как все закончилось. Френсис наблюдал с улицы, как я ходила среди забытых всеми надгробий, а слезы нескончаемым потоком лились у меня по щекам. Я хотела, чтобы отец услышал мои шаги, ибо верила, что мы можем сделать для мертвых хотя бы это: пройтись среди могил, в которых они покоятся. Может быть, они услышат нас и поймут, что жизнь продолжается.

В конце концов я заставила себя уйти от отца и от заброшенного кладбища. Мы с Френсисом отправились к пристани. Исаака и раввина нигде не было видно, но три французских солдата выискивали в толпе молодые парочки. Один из них подошел к нам и высоким гнусавым голосом зачитал официальный документ, предписывающий нам принять участие в праздновании победы генерала Бонапарта. Нас попросили стать одной из молодых пар, олицетворяющих Семейное Плодородие четвертого июня. Как американские революционеры, мы оба должны были одеться в одежду цвета французского флага и нацепить их красные шляпы свободы. Френсис поклонился и принял предложение. В этот момент я его возненавидела. Солдаты отправились дальше в маленькой лодке, ветер срывал с них головные уборы. Нам пришлось ждать несколько часов, прежде чем мы смогли найти другую гондолу, доставившую нас обратно в Венецию.

Главный Вопрос Дня: Почему родители умирают раньше нас? Разве не должны они, подобно богам, всегда следить за нами на нашем жизненном пути?

Я спросила об этом Френсиса в гондоле, на обратном пути в отель, и он одарил меня одной из своих идиотских улыбочек:

– Мертвые наблюдают за нами с небес. Это знает каждый христианин.

Усилившийся ветер сдул рыжие пряди Френсиса с его глаз, и я прикусила язык, но мне кажется, он заметил выражение моего лица, потому что отвернулся, словно обидевшийся мальчишка, и уставился в воду, стремительно чернеющую по мере того, как над нашими головами сгущались ночные облака.

Несколько часов спустя я проснулась оттого, что кто-то ломился в дверь моей комнаты. Я накинула халат и увидела на пороге Френсиса.

– Желанная, я научу тебя, как надо уважать мужчину, – сказал он и без приглашения вошел. – Мои сестры крепко-накрепко выучили этот нехитрый урок, и сейчас я преподам его тебе.

И прежде чем я смогла что-то сказать, Френсис схватил меня за талию и постарался привлечь к себе. В гневе я отшвырнула его к двери. Как он только посмел сделать со мной такое? Еще девчонкой я боролась со своими кузенами, так что борьба была мне не в диковинку. После этих игр я засыпала, подсчитывая количество побитых мною мальчишек. Френсис снова ринулся на меня, пыхтя и изрытая проклятья, и отбросил к стене. Я опять оттолкнула его, смеясь, то ли от шока, то ли от страха – сама не знаю. Пока я стояла, трясясь от хохота, он швырнул меня на постель, каркас которой разлетелся на дюжину кусков, произведя звук, сравнимый разве что с ударом грома.

Спустя мгновение у двери появился хозяин гостиницы в ночном колпаке, его сопровождали два sbirri,[19] вооруженные дубинками. Они ожидали найти воров, но, увидев только Френсиса и меня, принялись хихикать и перешептываться друг с другом. Хозяин заставил постояльца заплатить за сломанную кровать, а мне отвел новые апартаменты. Френсис униженно убрался восвояси. Владелец гостиницы, казалось, отнесся ко всему как к хорошей шутке. Пожелав мне спокойной ночи, он прошептал, что понимает, что обычай ломать кровати широко распространен в Америке, но венецианцы не очень любят подобные виды спорта. Я в ответ не засмеялась.

Этим утром я не сказала ни слова своему суженому, хрипло поприветствовавшему меня. Выражение лица было у него при этом пристыженное. Я не знаю, как я смогу обсуждать с Френсисом без отца свою судьбу.

Главный Вопрос Дня: Сколько раз можно прощать будущего мужа за ошибки?

Выученный Урок: Если заблуждаться – это удел человеческий, а прощать – божий, то девушкам следует выбирать мужа, не прилагая разума, ибо тогда они смогут прощать бесконечно и приблизиться к состоянию духовной красоты, граничащей со святостью. Но мне кажется, что это не слишком мудрое решение. Лучше все же выбирать осторожнее, чтобы прощать пришлось реже. Это также лучший способ избежать самовосхваления, неизбежно сопровождающего любые проявления щедрости.

28 мая 1797 года

Меня бросает в жар: до чего же я несчастна. Осталось всего лишь несколько недель свободы. Я получила записку. Сначала подумала, что это очередное послание от синьора Казановы, но письмо, проскользнувшее под дверь моей комнаты, оказалось от Френсиса.

Дорогая Желанная!

Пожалуйста, прости меня за то, что я натворил. Признаю, что я вел себя неподобающим образом. Как Христос для церкви, так и муж должен быть для своей жены. Но меня сбило с толку то, как неблагоприятно складывались обстоятельства. Сады Адамсов приносят убытки, и поэтому президент Адамс выдумал предлог для торговой миссии твоего отца, который, как выяснилось, был тяжело болен. Пока ты путешествовала по Венеции, я был вынужден провести много часов вдали от тебя, изъясняясь бессмысленными записками. Но все это в прошлом. Клянусь, что не коснусь тебя и пальцем до тех пор, пока мы не станем едины, перед Господом.

С искренним уважением и любовью,

преданный тебе Френсис

Я содрогнулась, прочитав «не коснусь тебя и пальцем». Сейчас Френсис извиняется, но как долго страх перед Богом будет сдерживать его от желания продемонстрировать мне свою силу, как он уже продемонстрировал ее своим сестрам? Он – мой единственный спутник в этом чужом месте, и если бы я не знала, что синьор Казанова где-то рядом, то по-настоящему бы испугалась. Просто удивительно, что я уже считаю этого пожилого джентльмена своим другом.

Осталось всего несколько дней до наполеоновского праздника Свободы – с кострами, военными парадами, фейерверками и символическими Деревьями Свободы, установленными на площади. До того как будет зажжен костер, мы с Френсисом и другие помолвленные пары должны будем танцевать форлану, танец крестьян из Фриули. Вчера мы ходили на первую репетицию, и учитель был очень сердит на Френсиса, так как тот постоянно наступал дамам на ноги, в то время как я постоянно подпрыгивала среди топочущих ног и скрещивающихся икр – ну и зрелище! Я еще ни разу не танцевала с тех пор, как мы прибыли в Венецию.

Через два дня после похорон моего отца Исаак Бей пришел в гостиницу с отпечатанным некрологом. Он попросил одного из слуг прикрепить его на фасаде здания. В некрологе было просто написано: «Томас Адамс, родился в 1747 году в городе Квинси, штат Массачусетс, умер в 1797 году. Соборовался и исповедался перед смертью, как подобает всякому христианину. Все, кто прочитает это, помолитесь за упокой его души».

– Таков обычай вашего народа здесь, в Венеции, – мягко пояснил Исаак. Этот жест тронул меня, хотя мой отец был бы шокирован, увидев, что его записали в католики. Но в смерти отец стал воплощением всех религий – он умер как атеист похоронен как иудей, помянут, как папист, а в глубине своего сердца так и остался суровым конгрегационалистом.

– Где сейчас синьор Казанова? – прошептала я. – Он в безопасности?

– Да, и он хотел, чтобы я передал вам это. – Исаак дал мне записку. Она была адресована шевалье де Сейнгальту.

Любимый!

Сердце мое переполнилось счастьем, когда я узнала, что ты уже на пути в Константинополь. Теперь, когда мой муж, султан, умер, ничто не сможет разлучить нас. Новый султан, Селим, и его мать, моя седовласая подруга, обещали мне помочь начать нам новую жизнь, которая столько лет оставалась только мечтой.

Поторопись ко мне, любимый. Мы возьмем у судьбы все, что она украла у нас. Ты – мужчина, самый важный из всех моих мужчин.

Любящая тебя Эме

Удивленная, я перечитала последнюю строку. В ней не было смысла. Эме имела в виду, что синьор Казанова – самый важный из ее любовников? Довольно странно услышать нечто подобное из уст женщины, живущей в гареме, но, возможно, эта фраза имела смысл только для влюбленных.

– Это от Эме Дюбек де Ривери?

– Он получил записку вчера, – сказал Исаак. – И он хотел бы, чтобы вы сопровождали его в путешествии. Казанова покидает Венецию в день празднования Свободы.

– Он поплывет на корабле?

Исаак Бей мягко улыбнулся.

– Он отправится на той же самой гондоле, что отвезла вашего отца в Лидо. С пристани Святого Марка в полночь. Ему ждать вас?

Я вспомнила Френсиса и прошептала:

– Да.

Исаак велел мне надеть траурные одежды. Не было времени спрашивать объяснений. Я дала ему два флорина за похороны отца и настояла на том, что бы он раздал его одежду бедным еврейским семьям. Чтобы защитить себя от праздничных толп, я взяла кремневый пистолет, который отец как-то купил моей матери, когда ему пришлось уехать с фермы по делам: это была довольно симпатичная карманная модель с миниатюрным штыком и медной табличкой с выгравированным на ней американским флагом.

Сегодня я смогла взять деньги со счета отца, открытого им в маленьком венецианском банке. Несмотря на различные социальные свободы, венецианским женщинам не разрешается заходить в банки, и сначала клерк был немало озадачен, увидев меня там, но в конце концов мой статус американской подданной победил предрассудки.

Благодаря синьору Поццо и его этюдам эта сумма значительно сократилась. Однако накоплений было вполне достаточно, чтобы позволить мне прожить на эти деньги здесь, в Венеции, несколько лет. Дома эта сумма обеспечила бы нам с Френсисом безбедную жизнь на продолжение втрое большего срока – если я, конечно, когда-нибудь вернусь в Массачусетс.

Главный Вопрос Дня: Что является истинной свободой? Свобода отпили свобода для?

Выученный Урок: Если правда то, что я одна в этом мире, истинно также и то, что я свободна в нем.

Второй Вопрос Дня: Достаточно ли во мне храбрости, чтобы уехать из Венеции с Джакомо Казановой и начать новую, полную приключений жизнь?

Второй Выученный Урок: Джакомо Казанова знает, что я – хозяйка своего слова, и мне не следует его разочаровывать».

На следующей странице Люси увидела маленькое объявление, которое, должно быть, в оригинале, было вклеено между страницами дневника. Поскольку поверхность документа испещряли полосы, было ясно, что его многократно складывали.

БОЛЬШАЯ НАГРАДА ЗА БОСТОНСКУЮ ДЕВУШКУ!

Любой, знающий хоть что-то о местонахождении мисс Адамс из бостона, пожалуйста, свяжитесь с Френсисом Гучем в гостинице «Фенис». Она исчезла из этой могилы добродетели 4 июня. Ее жених не знает где найти ее. Также она богатая наследница и добрая девушка, любящая ухаживать за своим бальным отцом. Мистер Гуч уезжает в Америку через три дня.

Люси стало интересно: уж не Исаак Бей ли заметил это объявление и послал его Желанной Адамс в качестве сувенира? Наверняка она посмеялась над грамматическими ошибками, являющимися несомненным результатом оплошности венецианских наборщиков, плохо понявших английский текст. И вот еще что странно: Френсис Гуч предложил вознаграждение за известия о своей любимой, но не захотел больше трех дней оставаться в Венеции в ожидании ответа. Может быть, он тоже не слишком торопился связать себя узами брака?

Ага! Наконец-то она добралась до первой из копий писем Казановы. Удивительный почерк, хотя копия и не столь ярко передает характер писавшего. Исчезли золотые чернила и еле видимые точки рассыпанного песка. И пропали кружевные завитки нескольких последних букв, бумага в этом месте была испорчена кислотными чернилами. Ну, по крайней мере, Люси неплохо читала по-французски, хотя и плохо говорила на этом языке, с ужасающим, гнусавым прононсом уроженки Торонто.

Девушка почувствовала себя заинтригованной, держа письмо в своей руке, готовясь услышать его голос, рассказывающий о Желанной Адамс, как будто подслушивая чужие разговоры. Письмо Казановы было адресовано Исааку Бею.

«15 июня 1797 года

Дорогой Исаак!

Прими, мой старый друг, тысячу благодарностей за то, что ты помог нам безопасно выбраться из города! Наш безбилетный пассажир пришел на пристань, одетый в черный шелковый камзол. Естественно, мне было грустно оставлять город, где я родился, на растерзание Наполеону и его компании волков. Но разве мог я остаться, рискуя ввязаться в очередную стычку с корсиканцем? Он не переносит, меня с тех пор, как один из его людей оклеветал меня, сообщив, что якобы я соблазнил его младшую сестру. Как удачно, что ты сохранил все свои старые шпионские связи, так что мои старые недруги из Совета теперь будут под его присмотром. Ну, по крайней мере, хоть поэтому можно благодарить Высшие Силы за падение Венеции.

Через отверстие в своем убежище я слышал, как Нино прошептал, что привезет мисс Адамс на встречу со мной в хижину ловца крабов. Она сидела на носу, недалеко от того места, где лежал я. Твой покорный слуга был. растроган невозмутимостью и одновременно надеждой, столь причудливо переплетавшимися на ее лице. Мне кажется, что мисс Адамс храбрее других женщин. Узы, вскоре поднялся ветер, и я понял, что нас вот-вот нагонит июньский шторм. Ты знаешь эти бури, Исаак. Они делают море холодным и недружелюбным, а горизонт в такие мгновения, кажется, находится на расстоянии тысячи миль.

Уже через минуту гондола стала раскачиваться и сотрясаться, а мисс Адамс все продолжала смотреть на лагуну, и надежда сияла на ее лице. Казалось, она рада снова увидеть мою маленькую Финетт, сидевшую у ее ног и смотрящую прямо туда, где лежал я. У собаки было прощающее выражение мордочки, как будто она хотела сказать, что понимает, хоть и не может объяснить, мое поведение, так что просто подождет сигнала с моей стороны.

Это путешествие по мрачным болотам, заняло у нас много часов, и, признаюсь, я крепко заснул. В сумерках мы приплыли к островку Казон-Деи-Сет-Морти. Как только Нино увидел старый каменный дом, он постучал по крышке гроба веслом, и я появился перед мисс Адамс. Она вскрикнула, наверное решив, что мертвец в гробу решил восстать из царства теней. Когда я заговорил с ней, девушка приложила платок ко рту и не смогла вымолвить и слова. Бедное дитя потеряло голос, столь потрясена была мисс Адамс необычностью обстоятельств.

Я проклял себя за то, что позволил себе заснуть и пообещал никогда больше не дать ей повода думать, что она одна или в опасности. Затем Нино сумел отвлечь девушку своим макабрическим остроумием, рассказав историю о семи мертвых рыбаках, когда-то живших в каменном доме. Я думаю, Исаак, она не известна тебе, так как мало россказней, гуляющих здесь, достигают юго-западных болот. Суть истории в том, что шестеро рыбаков и их кашевар, маленький мальчик, жили в старом доме. Как-то раз один из рыбаков нашел труп утопленника. Они принесли тело к мальчику и, сказав, что это глухонемой человек, приказали накормить гостя. Когда все сидели за столом, мертвец вдруг ожил и поблагодарил рыбаков. От ужаса сердца семи мужчин остановились. А мальчик уплыл в Венецию и там рассказал эту историю.

Как ты можешь себе представить, благоприятного впечатления подобные байки на нашу леди не произвели. Нино и я были вынуждены вынести ее из лодки и по мелководью доставить на берег. В спешке она потеряла экземпляр трактата «О милосердии» своего любимого Сенеки, но это милое дитя не издало и звука протеста. Слезы лились по ее щекам, пока я бороздил волны, держа свою сумку и обувь высоко над головой. Нино шел за нами с вещами.

В кухне старого каменного дома я нашел кучу сухих дров и разжег огонь. После того как мы попили чай, мисс Адамс с благодарностью сжала мою руку.

– Синьор, я сожалею, что причинила вам неприятности. Сегодня я была слишком испугана, чтобы двигаться или говорить.

– Дитя мое, – сказал я, – нет необходимости развлекаться беседой, когда управляешь гондолой. Это моя вина, что я не показался раньше.

– Благодарю вас, синьор Казанова. Видите ли, я чрезвычайно подавлена после смерти отца, но рада, что теперь нахожусь рядом с вами.

Ну разве можно представить себе более очаровательное заявление, Исаак? Утром мы позавтракали мясом лангуста, которого нашли на берегу, и она пошла прогуляться, излучая ту решимость, которая, как мне кажется, характеризует ее соотечественников. Американцы отправились через неизвестный океан, уповая на Господа, и в этом она – истинная американка. Венецианцы, да благословит нас Бог, не демонстрируют такой решимости, а наша империя просуществовала столько лет потому, что мы ожидали ото всех самого худшего. Но теперь даже это в прошлом.

Так что, мой дорогой друг, спасибо тебе за те дукаты, что обезопасили наш. путь. Рыбак вскоре прибудет и доставит, нас на фрегат, пришвартованный за Лидо. Судно везет груз стекла на остров Корфу. Затем мы поедем в Афины, где мисс Адамс окажется вдали от посягательств своего жениха. Мы провели последние десять дней, прячась в этом старом доме, и я многое узнал о положении, в которое попала наша беглянка.

Вечно твой друг,

Джакомо Казанова»

Часть II На земле богов

Напротив Люси за столом сидела Ли и читала книгу о Крите, время от времени останавливаясь, чтобы что-то пометить в своем блокноте. Книга называлась «Раскапывая прошлое», и автором ее был некто Янис Сакелларакис. Интересно, не тот ли это археолог, чьим теориям мать бросила вызов? Люси вспомнила, как Китти упоминала это имя в связи с открытием останков, свидетельствующих о человеческих жертвоприношениях на Крите.

Человеческие жертвоприношения. Люси была склонна верить Сакелларакису: минойский Крит наверняка не был тем мирным, утонченным, артистическим обществом, каким изображала его Китти. Притворяясь, что поглощена чтением, девушка украдкой следила за выражением лица Ли. Поначалу она испытала настоящий шок, узнав, что ее мать – лесбиянка. Люси еще кричала тогда: «Это ты решила любить женщин, а не я! Почему я, интересно, должна смириться с твоим выбором?» Постепенно боль притупилась, однако Люси до сих пор не понимала, как мама могла пожертвовать их уютной жизнью ради вот этой женщины, сидящей сейчас напротив нее за столом? Ради зануды – толстухи, которая верила в милую сказочку о золотом веке матриархата?

Ли посмотрела на Люси.

– Интересный дневник?

– У меня сейчас голова занята другим.

– Честно говоря, у меня тоже.

И она снова склонилась над своими записями. В иллюминаторе у нее над головой разворачивалась панорама бирюзовых волн, врывающихся в сахарно-голубую зыбь Адриатики. Прошло совсем немного времени, и вот уже перед кораблем расстилалось Эгейское море, повсюду, насколько хватало глаз, подобно бездонному зеленому небу.

«21 июня 1797 года

Где-то в Адриатике. Новый мир и новая жизнь. Я пишу это, сидя на палубе фрегата, пользуясь переносным письменным прибором синьора Казановы. Он меряет шагами пространство рядом со мной: строгая фигура в сюртуке и шляпе. Он только что заметил, что я смотрю на него, и довольно поклонился.

Мы уже неделю в море, и на меня периодически накатывают острые приступы тоски по дому. Я боюсь, что никогда не увижу Квинси. Казанова извинился за трудное начало нашего путешествия и долгое ожидание в болотистой лагуне. Это было сделано с целью заставить поверить барона Вальдштейна, что его компаньон упал в канал и утонул после бессонной ночи, проведенной в игорном доме. Какое же облегчение почувствовали мы, когда наконец увидели рыбака, который должен был доставить нас на корабль. Фрегат уже раздувал паруса, потеряв надежду, что увидит сегодня своих пассажиров.

Синьор Казанова поощряет мое стремление писать дневник, надеясь, что это отвлечет меня от тоски по дому. Так что, мне пришла в голову мысль – уж не знаю, найдется ли когда-нибудь для этих строк читатель – описать свое детство. Я родилась в 1772 году, незадолго до революции, когда правила этикета еще были в почете. «Никогда не садись, пока тебе не предложат; ничего не проси; поменьше говори; бери соль только чистым ножом; если хочешь плюнуть, отойди в сторону», – постоянно твердил мне отец. Ребенком я носила ожерелье из волчьих клыков, чтобы отпугнуть оспу, а мое обучение началось в 1778 году, в Квинси, штат Массачусетс, спустя шесть лет после смерти моей матери и моего рождения. За мной присматривала женщина, которую я звала тетей, Абигейл Адамс, жена президента, известная своей добротой к родственницам. Несмотря на неудобства колониальной жизни, ей удалось привить мне любовь к принципам, честность и привычку полагаться только на себя, что и сформировало основу моего характера. Дома я читала Сенеку и Шекспира. Тетушка Эбби воспитывала во мне восхищение Сенекой, ибо он отвергал утверждение, что женщина – это только хрупкий сосуд для мужского семени. «Если бы женщины пожелали, – писал Сенека, – то они могли бы обладать той же силой, той же способностью совершать добрые дела; они переносят горе и страдание наравне с мужчинами, как будто подготовлены для этого».

Тетушка Эбби верила, что женщины равны мужчинам, и часто говорила, что если бы она родилась мужчиной, то стала бы пиратом. Но дядя Джон, несмотря на интерес его жены к философии, все-таки больше заботился о том, чтобы привить мне специфически женские навыки. Так что я, как и все девочки в Массачусетсе, училась шить и распевать псалмы из Книги псалмов Новой Англии в нашей конгрегационалистской церкви, а также каждое утро была вынуждена стоять, прислонившись спиной к доске, чтобы вырасти высокой и прямой. В моем случае это, похоже, сработало.

В те времена отец разводил сады, а я научилась бить острогой угрей вместе со своими кузенами и собирать хлопок в полях рядом с Квинси, а когда моя тетушка не могла свести концы с концами, я помогала ей продавать китайский фарфор заезжим торговцам. Было ужасно грустно наблюдать за этой борьбой, ведь американское правительство очень мало платило дяде Джону, но тетя Эбби показывала мне, что можно жить экономно. Когда я выросла, она научила меня, как справиться со своими сельскими замашками и спрятать мускулы под шелками, иными словами, сделала меня бостонской леди.

Она была рада, когда дядя Джон послал отца за границу с торговой миссией. Целых три месяца я наслаждалась жизнью, будучи его экономкой в старом доме Бенджамина Франклина в Пасси, пригороде Парижа. Однако сам отец был не слишком доволен, он никогда не доверял французам, и неважно, как он вслух отзывался об их революции. В глубине души, как и большинство его друзей, отец оставался верным британской короне. Но он скорее умер бы, чем допустил на деле подобную ересь.

Я благодарила тетушку Эбби за свою способность воспринимать французский образ жизни. Именно она дала мне понять, что вполне возможно полюбить французов, не предавая наших республиканских принципов, – это она хорошо усвоила ранее, когда несколько лет прожила вместе с дядей Джоном в Париже.

Что касается моего религиозного воспитания, то я получила его в конгрегационалистской церкви Квинси. Мы слушали воскресные проповеди, сидя на передних скамьях. Позади нас сидели торговцы и рабочие, а в самом конце церкви были расположены две секции, помеченные буквами «ЧM» и «ЧЖ» (чернокожие мужчины и чернокожие женщины).

Подозреваю, что особо сильной религиозной веры во мне нет. Возможно, это предопределено, так как я – дочь атеиста. После того как мама умерла, отец сказал, что Бог покинул его, а поэтому он сам покинет Бога, Мой родитель прекратил посещать церковь, и видения оставили его. Папа как-то рассказал мне, что видел лик Господа в комете Галлея – предупреждение о Судном дне. В другой раз наши отцы-основатели превратились прямо перед глазами отца в олицетворения семи грехов. Джефферсон стал тщеславием, Франклин – леностью, тогда как дядя Джон олицетворял гордость, фамильную слабость Адамсов.

Мрачное Замечание: Несколько часов назад я прекратила писать и расплакалась. Отец мертв, а моя тетя будет ужасно разочарована тем, что я нарушила Пятую Заповедь: чти отца своего и мать свою. Несмотря на все свои разговоры о пиратстве, Абигейл Адамс была очень сурова с теми из родственников, кто пренебрегал семейным долгом.

По крайней мере, я помогаю другу, странствуя. Я не смогла спасти отца или просветить его непреклонный ум, но сделаю все, чтобы помочь синьору Казанове найти Эме Дюбек де Ривери. Если Сенека говорит правду, а думаю, что он не лжет, то практика добродетели – это обязанность совершать хорошие поступки, не ожидая в ответ награды.

Главный Вопрос Дня: Вернусь ли я домой, в Америку, увижу ли я тетушку Эбби, кузенов Джона и Нэбби?

Выученный Урок: Свобода настолько близка к изгнанию, что, возможно, это вообще одно и то же.

23 июня 1797 года

Пристали в Корфу. Плохая погода надолго задержала нас в маленьком симпатичном портовом городишке. Чтобы скрасить вынужденное безделье, синьор Казанова в красках описывает свой побег из Свинцов другим пассажирам, которые, подобно мне, изнывают от скуки. Не упуская из виду ни единой подробности, мой спутник рассказывает, как он взломал крышу Герцогского дворца и только тут понял, что толпа увидит его и отца Бальби в лунном свете. Тогда он решил бежать после того, как часы пробьют полночь. Наши глаза расширялись от восторга, когда Казанова в лицах разыгрывал перед нами всю сцену: сперва он, стоя на четвереньках, уговаривал отца Бальби пересечь крышу, затем осторожно спустил его через окно, обвязав простыней, и, наконец, чуть не сорвался с парапета, стараясь протолкнуть лестницу в окно этажом ниже, зная, что священник уже готовится оставить его.

Каждый раз, когда синьор Казанова доходил до того момента, когда он вынужден был позволить отцу Бальби протолкнуть себя через сломанную дверь в Герцогском дворце, а ноги его уже кровоточили от щепок дерева, сердце мое замирало, как будто я слышала эту историю в первый раз. Эти драматические сценки привлекли к нам внимание художника из Неаполя и магометанского торговца по имени Зак.

Каждое утро синьор Казанова приносил чашку пенистого шоколада Заку и спрашивал того о жене, жившей в каюте вместе с их дочерью. Зак говорил, что она плачет всякий раз, когда море начинает бурлить. Синьор Казанова послал ей вниз оливы и мед. Сегодня он перестал «марать бумагу», как мой друг называет свое сочинительство. Этим утром я увидела, как шевалье вырвал страницу из путевого журнала и предал ее воле ветра. Когда я спросила, что же он доверил судьбе, Казанова ответил: «Надежду, что вы будете хорошо думать обо мне, мисс Адамс».

Я рассмеялась, а он настоял, чтобы я присоединилась к нему за чаем – вместе с Доменико Дженнаро, пейзажистом, и Манолисом Папаутсисом, его переводчиком.

Синьор Папаутсис был родом из богатой греческой семьи, живущей в Венеции, и, как большинство образованных греков, говорил по-французски, на этом универсальном языке Европы. Он носил остроконечную шляпу, сюртук и длинные панталоны, слегка вытертые на коленях. Таким образом, верхняя часть его гардероба напоминала о французском джентльмене, а мешковатые штаны будили воспоминания о паше. Синьор Казанова сказал, что, так как он носит модную одежду, то заслужит этим хорошее отношение со стороны турков, покорителей его народа.

Синьор Папаутсис достаточно привлекателен, тогда как синьор Дженнаро – это мрачное, шаркающее создание с большим животом и бородой в форме лопаты. Он со мной почти не говорил, когда я вошла в каюту, но как только синьор Папаутсис наполнил бокалы вином, то художник расслабился и показал нам свои инструменты: телескоп для рассматривания классических скульптур и множество карандашей и ножей для вырезания полотен. Между прочим, некоторые из этих полотен, где он изображал свои панорамы, достигали в длину восемнадцати футов.

В Грецию художника отправил богатый коммерсант из Неаполя, заказавший ему маслом изобразить Акрополь, и сейчас синьор Дженнаро распространялся по поводу «благородной простоты и спокойного величия» в искусстве древних. Этот разговор напомнил мне об этом подлеце Поццо, обманувшем отца, и скоро мне стало скучно. Разумеется, синьор Казанова не удержался и вынул миниатюру Эме Дюбек де Ривери.

– Типично французский стиль, – прокомментировал синьор Дженнаро. – Эпическое исполнение данного портрета просто восхитительно. Вы видите, Джакомо, как выписаны рабы, собирающие хлопок на заднем фоне?

– Замок принадлежит семейству Дюбек, – пояснил синьор Казанова.

Я не заметила рабов на заднем плане и наклонилась посмотреть, что же художник подразумевает под «эпическим исполнением».

Синьор Папаутсис попросил рассказать ему историю Эме, и синьор Казанова поведал, что некий прорицатель, живший на острове, предсказал ей судьбу: ее кузина Жозефина выйдет замуж за императора, а Эме тоже будет жить во дворце, не получая публичного признания. Прошло много лет, и предсказания сбылись: сегодня Жозефина – супруга Наполеона, а Эме – жена султана и живет в Оттоманской империи.

– В своем последнем письме, – сказал синьор Казанова, – моя возлюбленная написала мне, что мы делим любовь, осененную звездами…

– Но Эме выразилась не так, – мягко встряла я. – Она писала: «Мы разделяем так много, любовь моя… две несчастные судьбы и два страстных сердца, которые не могут быть счастливы без любви друг к другу».

Мой друг довольно взглянул на меня. Затем он обхватил голову руками и грустно вопросил:

– Вы думаете, я достоин такой женщины?

Я никогда не видела человека, на лице которого чувства отражались бы так ярко. Только что его лицо пылало зарницами летней бури, а уже через минуту оно дышало покоем света раннего утра. Возможно, это вообще особая венецианская черта.

– Все люди равны от рождения, – заявила я.

К моему удивлению, синьор Казанова и художник громко расхохотались.

– Мисс Адамс, очарование вашего Нового Света подобно тонизирующему напитку для пожилых странников, таких как мы с Доменико.

Я не осмелилась задать ему собственный вопрос, столь меня тревоживший: осознает ли мой спутник, что Эме тоже далеко не молода? Что она уже не та девочка, которую он встретил когда-то давным-давно? Я боялась, что мой новый друг совсем позабыл о времени и до сих пор видит перед собой юную красавицу из Нанта, и прокляла свое глупое республиканское сердце – мое желание все рассказать друзьям, вот в чем заключается главная опасность. И все-таки я восхищаюсь теми, кто действует храбро и опрометчиво, кто разбивает вдребезги мои предупреждения и попирает мои страхи (которые отец называл «заслуживающими доверия озарениями»), тем самым доказывая, что я не права.

Я слишком скучаю по дому, чтобы записывать сегодня выученные уроки.

24 июня 1797 года

Я не понимаю греков.

Вчера ночью я проснулась от громких звуков в зале над моей каютой и мигом встревожилась. Среди шуршания шаркающих ног я услышала глубокие, издающие горловые звуки голоса, характерные для греков или, по крайней мере, для моряков нашего корабля. Не знаю, насколько они мужественнее американцев, но их грубые голоса звучат угрожающе, как будто эти люди говорят самым нутром своих легких. Я уже искала пистолет отца, когда дверь со скрипом отворилась и неуклюжий силуэт Манолиса Папаутсиса показался на пороге, зловеще возвышаясь в лунном свете.

– Дорогая моя, я знаю, как вы печальны, – сказал грек и попытался изобразить, по его мнению, приятную улыбку. Позвольте же помочь вашему разбитому сердцу.

– Вы пьяны! Убирайтесь прочь!

Папаутсис остановился, раскачиваясь на одном месте, а затем повалился вперед – не знаю, то ли от желания, то ли от вина, – и на мгновение его лохматая голова с черными кудрями приникла к моей груди, и oн начал целовать меня в таких местах, где до этого ко мне не прикасался ни один мужчина. Я оттолкнула его, и Манолис упал на пол, бормоча греческие проклятья.

– Что вы делаете, Папаутсис? – Фигура синьора Казановы выросла в дверном проеме. Он твердо указал греку на выход, и нарушитель моего спокойствия встал на ноги, поспешив убраться из комнаты.

– Я приношу вам свои извинения за его поведение, мисс Адамс. Когда я рассказал о своей любви к Эме, этот человек предположил, что вы более не пребываете под моей защитой.

Я была поражена тем, что образованный грек, вроде Манолиса, мог подумать, что я уступлю его домогательствам. Но синьор Казанова предупредил меня, что грекам верить нельзя. Так или иначе, они дали миру демократию, так что дурное поведение одного грека не может повлиять на мое преклонение перед ними.

Выученный Урок: В незнакомой земле нас подстерегают самые невероятные сюрпризы.

25 июня 1797 года

Дорогой Исаак!

Я пишу, чтобы напомнить тебе о травах, так необходимых мне для укрепления здоровья ибо мне трудно справиться со своей юной спутницей.

Мы оставались в порту Корфу в течение нескольких дней. Сегодня эта прекрасная пуританка вышла на палубу бледная, но уже не столь мрачная. Она заметила меня возле письменного столика и с обезоруживающей честностью поведала о своей жизни. Она – американка, но достаточно сведуща в нравах, существующих между цивилизованными людьми, поскольку некоторое время жила в Париже.

Мисс Адамс рассказала мне, что для молодых девушек в Америке считается в порядке вещей играть в «кольца» и работать на ферме наравне с обыкновенными пастухами. Судя по тому, что я сегодня увидел, эта совсем еще юная девушка уже подорвала свое здоровье физической работой. Разговаривая, мы сняли верхнюю одежду, радуясь лучам солнца. В последнее время постоянно штормило, и плохая погода, вкупе со старым карточным долгом, удержали меня от того, чтобы сойти на берег (есть здесь одна жена капитана от инфантерии, с которой я желал бы встретиться вновь – на Корфу или на Небесах).

Пропорции мисс Адамс произвели впечатление на нашего переводчика, Манолиса Папаутсиса, который определенно питает слабость к крупным женщинам. Я был вынужден выбранить беднягу за ночной набег на комнату нашей пуританки, но, честно говоря, я его понимаю. Мисс Адамс напоминает мне о той прекрасной девушке, чей портрет находится в моих часах. Ты любишь ругать меня за любовь к химерам, Исаак но ты сам всегда был так осторожен со всем, что касается сердечных дел. Да разве иначе ты удержался бы долго на шпионской стезе?

Мисс Адамс говорит на нескольких европейских языках, а это такая редкость для американки. Когда я встретил Бенджамина Франклина в Париже, его французский был просто ужасен. В любом случае, наша юная безбилетница уже проявляет, интерес к греческому простому люду и высоко отзывается об этом сомнительном народе за то, что они даровали миру демократию.

«Мы, Адамсы, верим в демократию и всеобщее братство человечества», – заявила мисс Адамс, когда я рассказал ей, что родился в семье артистов. Как будто мы не достаточно насмотрелись на демократию и всеобщее братство человечества в Бастилии! Но в данный момент больше всего хлопот мне доставляет не мое социальное положение. Должен признаться что я до сих пор недостаточно излечился от последствий своей прошлой любовной неосторожности, хотя и начинаю каждый день, следуя твоим указаниям, с принятия порошка из толченого рога носорога в шоколаде и верю, что вскоре мой дух снова воспрянет. Ты – замечательный аптекарь, Исаак, но не будешь ли ты так любезен переправить из Венеции мне в Афины коробку высушенных водорослей? Самые подходящие растут, под мостом Риальто, рядом с палатками торговцев рыбой. Если это затруднит тебя то тогда достань мне окопника, лобелии и чапарели столько, сколько сможешь купить на том травяном базаре, где я смог найти териаку. Мне нужно мощное стимулирующее средство, дабы насладиться своим последним великим приключением. Я намерен искать jouissance везде, где смогу найти его. Да будут благословенны французы за остроумие их языка. Кто еще мог придумать одно слово для обозначения радости от чтения и наслаждения от плотских утех?

И еще раз приношу тысячу благодарностей за то, что ты смог вызволить меня из когтей Вальдштейна. До чего же я рад снова отправиться в путешествие, а то я уж начал забывать, что известен как человек, приносящий радость прекрасному полу. Мы должны стареть тогда, когда сами решим, а не следовать устаревшим предписаниям общества: в двадцать ты сорвиголова, в тридцать – отец семейства, а в шестьдесят – труп, любимый червями. Какая ужасающая чушь! Я еще не мертв.

Твой Джакомо Казанова

Постскриптум.

Дорогой друг, я не забыл твоего предупреждения о том, что некоторые вещи способны подорвать мужскую силу. Но не вижу повода не принимать афродизиаков вместе с другими лекарствами. Сейчас мне интересно попробовать паслен, популярный среди греческих женщин как помощник «для открытия сокровища». Звучит интригующе, не правда ли? Я встретил на борту корабля интересную женщину. Она и ее муж Зак плывут с нами в Афины Чадра творит желание? Или это желание создает покровы?»

Люси прервала чтение и в изумлении уставилась в иллюминатор. Несмотря на всю свою любовь к Эме и на флирт с Желанной, Казанова, похоже, был совсем не прочь соблазнить эту мусульманку. Люси казалось просто невероятным, насколько невинной выглядела Желанная. Невинной и решительной. Сколько храбрости потребовало от нее решение покинуть Венецию с Джакомо Казановой, ведь никакого иного спутника или спутницы у девушки не имелось. Разумеется, это было неприемлемо в глазах общества того времени. Желанная казалась или глупой авантюристкой, или героиней, подобно тем немногим европейским женщинам, которые путешествовали по миру в начале XIX века. «По прошествии двух с липшим столетий трудно однозначно оценивать хоть что-то, – подумала Люси, – даже путешествия. Даже храбрость».

«29 июня 1797 года

Мы прибыли в античную Землю Богов!

Сегодня мы приплыли в Грецию, в порт Пирей. Было так жарко, что море мерцало перед нами тонкими белыми полосами. Я вся вспотела, завернутая в толстый плащ синьора Казановы, который он велел мне надеть, дабы не привлекать излишнего внимания. Он предупредил меня, что встреча с мусульманами, как он называл турков, может навлечь на нас более серьезные неприятности, чем выходка Манолиса Папаутсиса. Если верить моему спутнику, мусульмане пытают тех, кто им не понравится, насаживая несчастного на смазанный маслом кол. Тот медленно совершает свою ужасающую работу и выходит через рот.

Это описание выглядело столь зловещим, что я заподозрила своего спутника в желании напугать меня и рассмеялась. Он сам засмеялся и сказал что рад видеть меня веселой, а я ответила, что это оттого, что погода улучшилась. Я чувствовала себя так, как будто оставила отца на дне соленого озера, а сама выплыла на жаркий свет золотого солнца. Неужели так легко найти счастье? Неужели, вступая в новый мир, мы находим свое новое «я»? Разумеется, нет, но именно так я чувствовала себя в то солнечное июньское утро.

С палубы мне не было видно ни гавани, ни притоков, где могло бы пришвартоваться наше судно, только одинокие деревья, усеивавшие каменные утесы, подобно волоскам на мужской бороде. Я знала, что великий город Афины находится всего в нескольких милях отсюда, но все равно было трудно себе представить, как люди могут жить в этом пустынном месте. Когда поднялся ветер, мне показалось, что капитан отправляет нас на верную смерть. Я с ужасом представила, как мы разбиваемся о скалы, а синьор Казанова, стоявший рядом со мной, казалось, смеялся над моим страхом.

В последний момент, когда утесы вздымались над нашими головами, капитан сдался на милость попутного ветра, и корабль повернул на юг, обогнув высокий мыс. Неожиданно перед нами предстал вход в узкую гавань. Ветер все еще был сильным, и берег стремительно мчался нам навстречу.

«Prosohi, kopela!»[20] Казанова заслонил меня собой, пока разворачивались паруса. И, к моему облегчению, наше судно легко пристало рядом с несколькими торговыми кораблями, носы которых покачивались вверх-вниз на волнах. Гавань Пирея, должно быть, была глубокой, так как нос нашего судна практически коснулся берега.

Когда моряки бросили канаты, синьор Казанова принялся связывать вместе свои пожитки: переносной письменный прибор, с помощью которого он создавал историю своей жизни, дорожный сундук, личную шкатулку и маленький ящик книг из библиотеки графа Вальдштейна. Я праздно стояла рядом, наблюдая, так как взяла с собой мало вещей, чтобы не возбуждать подозрений Френсиса: только пистолет отца, который я держала при себе, свой дневник и пару платьев.

Несколько пассажиров уже сошли с корабля. Зак, магометанин, спотыкался под тяжестью сумки, которую он тащил по трапу. Затем вернулся на корабль за следующей, положил ее рядом с первой, после чего наклонился и принялся собирать камни с земли. И вдруг я увидела, как он неожиданно бросил булыжник размером с ладонь на свои сумки. Синьор Папаутсис, шедший по трапу впереди нас, издал злобное восклицание.

– Что случилось? – спросила я.

– Нет времени объяснять, мисс Адамс – ответил синьор Казанова. – Ждите здесь.

Что случилось дальше, я точно не поняла, так как с высоты палубы было невозможно рассмотреть происходящее. На пристани разразился настоящий скандал. К тому времени, когда я нашла в себе достаточно храбрости пренебречь наставлениями моего спутника, толпа уже вновь разошлась, а синьор Казанова и синьор Папаутсис разговаривали с каким-то человеком в длиннополой одежде и остроносых туфлях. Я предположила, что это был таможенный офицер, так как незнакомец держал в руках их бумаги и грубо, в открытую, зевал в присутствии синьора Казановы. Не думаю, чтобы этот человек когда-нибудь видел перед собой джентльмена в накрахмаленном парике. На пристани багаж Зака валялся в полном беспорядке: тюки были порваны и разбросаны как попало. Его дочь, девчушка лет двенадцати-тринадцати, стояла, прижимаясь к матери, и ужас на ее лице разбивал мне сердце.

Затем наступил момент, когда мне стало действительно страшно: сойдя по трапу на пристань, я ощутила на себе бесцеремонный взгляд таможенника, как будто он осматривал не женщину, а баранью ногу. Я поняла, что он возмущен отсутствием на моем лице чадры. Затем, не дожидаясь каких-либо объяснений, этот человек грубо схватил меня за руку и принялся изучать ладони. К моему удивлению, он вскоре с отвращением отпустил их, а синьор Казанова выступил вперед, примирительно положив несколько серебряных монет в подставленную руку. Подражая моему спутнику, невежа неуклюже поклонился и жестами велел нам следовать за ним к одному из побеленных домов, выстроившихся вдоль берега.

Там таможенник, а также синьоры Дженнаро и Манолис Папаутсис расселись на полу посреди веранды, чтобы позавтракать странного вида пищей – это оказались жареные внутренности какого-то морского животного. Я отказалась от угощения и села, неудобно подогнув ноги в своем длинном плаще. Так я и сидела до тех пор, пока синьор Казанова не сжалился надо мной и не увел меня прочь, прихватив с собой свой маленький сундучок. Когда мы отошли достаточно далеко, он объяснил мне, что пираты извлекают неплохую прибыль, захватывая английских аристократов, одетых как простолюдины. Они распознают их по мягким ладоням, а затем требуют большой выкуп от родственников. Казанова сказал, что мои рабочие руки, наследие фермы тети Эбби, ввели местного чиновника в заблуждение, и теперь он думает, что я из бедной семьи.

– А Зак? Почему он бросался камнями в свои сумки?

– Это из-за его жены и дочери.

– Но что случилось? – воскликнула я.

– Он вообразил, что они оскорбили Аллаха. – Раздражение в голосе Казановы удержало меня от дальнейших расспросов, и стало ясно, что в этом случае было нечто такое, чего я пока не понимала. Наконец Казанова нашел нам тень под раскидистым деревом. Это было совершенно прелестное местечко – на берегу, рядом со свежей, чистой водой. Поблизости несколько молодых женщин стирали одежду, чуть дальше какие-то мужчины плавали в море. Их голоса метались туда-сюда над темно-зелеными волнами, подобно крикам морских птиц. Я подумала, что никогда раньше не слышала более радостных звуков.

Синьор Казанова вынул буханку хлеба и большую головку домашнего сыра. Он развернул скатерть, которую достал из своего сундука, и разложил нашу скромную еду по двум тарелкам китайского фарфора. Даже в оглушающем солнце греческого полудня мой новый друг ел с аристократической утонченностью.

– Какое нелегкое выдалось сегодня утро! Давайте наслаждаться жизнью, мисс Адамс! – Он поднял бутылку бледно-золотого вина, чтобы я могла как следует рассмотреть напиток, и разлил его по бокалам. – Между прочим, с этим связана интересная история, – сказал он, задумчиво вертя бутылку в руках. – Греки нарочно добавили в напиток сока живицы, чтобы римляне не пили их вино. Но потом такое сочетание пришлось всем по душе.

Он сделал глоток, и его лицо скривилось. Я сделала то же самое, и от потрясения чуть не выронила бокал. Когда я подняла глаза, то увидела Манолиса Папаутсиса и еще нескольких греков, идущих со стороны моря: их волосы прилипли к шеям, а вода каплями стекала по обнаженным телам. Мои кузены тоже купались голышом в прудах у меня на родине, но ни один из них не был похож на этих диких, обезьяноподобных созданий, представших предо мной.

– Чем вы недовольны? – спросил Казанова.

– Я боюсь, нашим телам никогда не сравниться с красотой наших душ. – Я знала, что говорю с излишней убежденностью, прямо как отец, когда он рассуждал о философских вопросах, и уже ожидала, что мой спутник поднимет мою серьезность на смех. Вместо этого он доброжелательно улыбнулся.

– Ах, мисс Адамс, наши тела совершенны настолько, насколько мы достигли божественного понимания.

– Низость нашей физической натуры разрушает подлинную дружбу и любовь, месье.

– Я тоже думал так, когда был молод, – что должен стремиться к идеалам, созданным другими. Теперь же я предпочитаю искать jouissance.

– Jouissance?

– Вы помните, что ват любимый Сенека говорил о нашей физической природе?

– Что мы должны учиться сдержанности и самообладанию?

– Нет, дорогая моя. Он говорил, что Бог пронизывает всю материю в естественном мире, включая наши физические сущности. Отсюда следует, что если Бог существует в природе, то он есть и в нас.

– Вы меня специально сбиваете с толку?

– Я делаю это с благой целью. Jouissance – вот то, чего мы все жаждем. Вы блюдете свою невинность для супружеского ложа?

Внизу, на берегу, молодые женщины шли по песку с корзинами белья, их длинные платья и вышитые платки развевались в струях полуденного бриза. В Квинси мне так хотелось создать свою собственную семью, но претендентов на мои руку и сердце, кроме Френсиса, не находилось. Теперь, сидя на берегу рядом с синьором Казановой, я вдруг порадовалась тому, что не стираю одежду, как эти гречанки, чьи предки занимались тем же самым на протяжении тысячелетий, и ведь никому, даже античным путешественникам, вроде Павсания, в голову не пришло описать их труд.

– Наверное, я была бы несчастна, занимаясь только домом в Массачусетсе.

– Да? А как же любовь? Разве она бы не сделала вас счастливой?

– Любовь ведет к домашнему рабству, а иногда и к смерти. Моя мать умерла, дав жизнь мне.

– Милая моя девочка, вовсе не обязательно, что нечто подобное произойдет и с вами! Если вы, конечно, будете практиковаться в уроках, преподанных мною, – добавил он.

– Что вы имеете в виду?

– Увидите. Перед вами простирается целый мир удовольствия.

Я покачала головой, но Казанова все-таки сумел пробудить мое любопытство.

– Клянусь вам, что мой метод удовольствия непогрешим. Сила его заключается в следующем: признайте красоту противоположного пола, и он признает вашу.

– Неужели все так просто?

– Да, как и все великие истины. – Казанова сделал паузу. – Если вы будете наслаждаться чарами мужчин, то и они, в свою очередь, будут наслаждаться вашими. Но для начала вы должны принять свою собственную красоту.

Вино стало казаться уже не таким горьким, и я почувствовала, что слова моего спутника затрагивают во мне какие-то струны. Но он все же не понимал, какое бремя налагает на меня Мой Бедный Друг.

– Боюсь, что женщине вроде меня невозможно быть по отношению к себе столь щедрой.

– Со временем вы научитесь. Женщины могут наслаждаться своим телом. В этом они подобны мужчинам.

– Что-то мне не верится в существование таких женщин.

– Я встречал их. – Казанова, погруженный в воспоминания, тоскливым взглядом посмотрел на облако, проплывавшее над нашими головами, а затем рассмеялся. – Но вы устали после путешествия. Это может и обождать. Вы хотите выведать все мои секреты!

– Скажите, а как же вы сами? – настаивала я, не в силах остановиться. – Наслаждаетесь ли вы своим телом так же, как и телом любовницы?

Он посмотрел на меня сквозь полуприкрытые веки.

– Я уже не молод. Это совершенно другой случай.

– Но если то, что вы говорите, – правда и вы просите меня поверить в себя, тогда это распространяется и на тех, кто уже перешагнул рубеж молодости?

Казанова не ответил. И тут я впервые подумала: уж не сомневается ли он в необходимости свидания со своей возлюбленной Эме? Но когда я повторила свой вопрос, то услышала лишь негромкое посапывание. Вот так всегда с Джакомо Казановой. Когда я начинаю считать его старым, то он, наоборот, выглядит живым; а когда же он, напротив, кажется мне удивительно молодым для своего возраста, Казанова вдруг по-стариковски засыпает на песке рядом со мной и дремлет себе в счастливом неведении о муравье, карабкающемся по пряжке его ботинка».

Стены парома мелко затряслись, когда ритм двигателей изменился, и судно замедлило ход. Венера в своей корзине завыла, как будто ее душили. Люси дала коту кусок тунца, оставшийся от сэндвича, и попросила официантку присмотреть за ним. Затем она поспешила на палубу – ей предстояло в первый раз увидеть Грецию.

Освещение тут было совсем иным. В Венеции весеннее солнце светило приглушенно-серым и теплым светом, не похожим на апрельское солнце североамериканских городов. Греческое же солнце испускало жесткий и ослепительно жаркий свет. Оно воспламенило каштановые волосы Люси и ярко окрашенный шелк пиджака, свисающего подобно накидке с ее плеча. Девушка стояла вместе с толпой пассажиров на верхней палубе, наблюдая, как паром заходит в пролив.

Гавань примостилась в чаше из известняковых утесов, вздымающихся из моря к высоким темно-зеленым холмам. Это была до того дикая и первозданная картина, что на секунду Люси даже показалось, что она, как и Желанная Адамс, вплывает в новую жизнь. Меньше суток тому назад ее обдувал весенний ветер Италии, а сейчас она оказалась на солнечном пороге земли, столь любимой ее матерью.

На противоположной стороне палубы девушка заметила моряка в белой форме, возможно, капитана парома, нарочито усевшегося на перила, указывая на береговые знаки четырем скандинавским девочкам, на чьих встрепанных головках красовались одинаковые кепки. Она была рада, что они не сходят в Игуменице; их должны были на лодках доставить в Патры, откуда автобусом они доберутся до Афин. Предстоит еще несколько часов пути. У нее будет время продолжить чтение истории о Желанной Адамс и Казанове.

Люси поймала на себе взгляд ресторанного певца, стоявшего неподалеку. Встревоженная, она отвернулась, притворившись, что погружена в созерцание потока уходящих машин. Когда она оглянулась, мужчина уже исчез.

Люси вытащила из кармана венецианскую бумагу для записей и перечитала свое желание: «Я хочу встретить кого-нибудь, кто может показать мне, что любовь не означает разочарование». Затем она разорвала бумажку на маленькие клочки и развеяла их по ветру, наблюдая, как потоки воздуха разметали белые обрывки во все стороны.

«29 июня 1797 года

Хочу написать еще про наше прибытие в Афины.

Таможенный чиновник отдал нам документы, и мы отправились в Афины, когда день уже близился к закату. Синьор Папаутсис нанял большой экипаж с дружелюбным греком-возницей. Его лицо расцвело улыбкой, когда он взглянул на меня. Я проигнорировала эти признаки внимания и помогла синьору Дженнаро с багажом, к его удивлению. Он боялся, что долгое путешествие навредит его инструментам. В конце концов мы погрузились в экипаж и отправились в путь. Синьоры Дженнаро и Папаутсис сидели впереди с возницей, державшим в руке мушкет. Сзади ехали мы с синьором Казановои, подпрыгивая на кочках и изо всех сил пытаясь удержать на месте Финетт, Когда мы проезжали. мимо пастухов, пасущих овец, собака радостно лаяла, нюхая воздух.

Солнце садилось на равнину Аттики, озаряя ветки тополей и кустарников по обеим сторонам узкой дороги бледным золотом. Свет падал на рощи оливковых деревьев и поля, с которых уже убрали урожай, окрашивая увядшие колосья пшеницы тем же медовым оттенком, что я заметила в вине синьора Казановы. Словно бы, вся Греция светилась каким-то приглушенным светом. Мое большое тело казалось мне легким, как будто я тоже стала другой. Даже лицо синьора Казановы выглядело счастливым и молодым.

А затем на нас пала тьма. В этой прекрасной стране не было сумерек. Через милю-другую мы подъехали к дому, окруженному деревьями. Синьор Папаутсис крикнул вознице, чтобы тот остановил повозку, и, даже не взглянув на нас, он и синьор Дженнаро слезли с козел и исчезли в доме.

– А на дороге нет грабителей? – спросила я.

Но синьор Казанова уже уснул, и я сидела, качая Финетт на коленях, смотря на низкую горную гряду, чьи плоские вершины сияли мягким аметистовым светом. Афины были где-то там. Я чувствовала невероятное одиночество в этом диком месте и проклинала себя за то, что столь опрометчиво отправилась в это путешествие. «Кто в Афинах, – подумала я, – знает, где находится Америка? Возможно, они даже и слова-то этого не слышали».

Когда луна показалась над верхушкой дальнего холма, появились синьоры Дженнаро и Папаутсис, шумно переговариваясь и похлопывая друг друга по спине. Они вскарабкались на повозку, отчего лошади нервно вздрогнули, что пробудило синьора Казанову от дремоты.

– Манолис и Доменико пробуют на вкус тайны Востока, – прошептал он.

В ответ я удивленно на него посмотрела, но он ничего не объяснил. Мне захотелось пить, и он налил мне стакан узо. Никто из нас не подумал захватить с собой еды или воды, так что мне пришлось давиться зловонной жидкостью со вкусом ликера.

Примерно час наш экипаж грохотал по сельской дороге, на полной скорости летя среди вздымающихся деревьев, чьи стволы и ветви были ясно видны в лучах полной луны, стоявшей высоко в небе. Мне стало не по себе, и я почувствовала облегчение, когда заметила огоньки света, прыгающие подобно светлячкам по ломаному силуэту холма, вздымающегося на огромной темной равнине. Синьор Казанова сказал, что это огни фонарей, с которыми афиняне ходят по ночам. На вершине озаренного луной холма я разглядела белые, как кости, колонны Парфенона. А за этим прославленным памятником античности парила ось минарета.

– О, Венера, известная здесь под именем Афродиты, благослови это место, – прошептал синьор Казанова и перекрестился. Мой новый друг был католиком, но относился к Богу не так, как остальные паписты. Сейчас Казанова говорил о Верховном Существе как о своей повелительнице, говорил о Провидении как о женщине.

Мы проехали сквозь поля пшеницы, серебряные стебли которой сияли в лунном свете, затем вылезли из повозки и подошли к городской стене, которая, как сказал Джакомо Казанова, была построена для защиты от пиратов. У ворот сидел мужчина в тюрбане, его ноги были забинтованы в рваные тряпки.

– Что с ним произошло? – прошептала я, пока стражник, гремя, открывал ворота.

– Поколотили палками, – прошептал синьор Казанова. – Отбивание ног – это обычное наказание в этих краях.

Афиняне заполонили вечерние улицы, многие из них несли фонари, которые было видно издали. Когда мы свернули на грязную улочку, я почувствовала, как у меня сводит желудок. Переполненные сточные канавы бежали вдоль нее, и из них выливались дурно пахнущие отбросы. Я заметила полуголодных собак в тени христианской церкви, стоявшей за маленькой мечетью. Когда мы прогрохотали мимо, собаки залаяли и лаяли на нас до тех пор, пока вся деревня не огласилась собачьим лаем. «Такова изнанка Афин, – подумала я. – Какое разочарование!»

30 июня 1797 года

Дорогой Исаак!

Мое здоровье улучшается, друг мой, по сравнению с тем, что было месяц назад. Вчера вечером мы прибыли в Афины – а до этого провели четыре дня е Корфу под жарким, безоблачным небом. К сожалению, мое дружеское внимание к мусульманской семье было неверно истолковано ее главой. Я не буду распространяться об этом Исаак, скажу только, что мне пришлось выложить таможенному чиновнику бакшиш, чтобы спасти его жену и ребенка.

Благодаря моей репутации писателя наш. проводник подыскал нам хорошие апартаменты в доме вдовы Мавроматис. Ее имя означает «черные глаза», но они у этой женщины василькового, голубого цвета – наследие венецианских предков. Когда мы расположились, хозяйка принесла мне письма от ее английских друзей, останавливавшихся здесь в этом году, и спросила, не напишу ли я им, что она согласна сдать комнаты подешевле, если они надумают вернуться. Вдова очень удивилась, когда я объяснил ей, что я еще недостаточно хорошо знаю английский язык. (Извини меня за кляксы, старый друг. Вдова получает чернила от своего сына, который делает их из алеппских чернильных орешков, растущих рядом со Смирной, перемешанных с сульфатом железа, водой, арабским клеем и ярью-медянкой, – если я правильно понял его объяснения по-гречески. Он держит это примитивное варево в деревянных бочонках месяцами, прежде чем разлить его по маленьким бутылочкам одна из которых стоит сейчас передо мной. Когда я пишу, то слежу за тем чтобы не касаться этой смеси пальцами, иначе эта липкая зеленая гадость сожжет мне кожу.)

В нашем распоряжении целая анфилада комнат, выходящих на прелестный внутренний дворик с пятью или шестью лимонными деревьями: в моей комнате стоит письменный стол – скорее всего подарок французского консула – и несколько стульев, что является редкостью в Афинах, где жители до сих пор больше любят сидеть на полу.

Ночью так же душно и жарко, как и днем, поэтому спустя несколько часов после нашего прибытия я спустился в маленькую купальню, разбитую во дворе, ища бочку с водой, дабы смочить свои простыни, – помнишь, именно такому способу сохранить прохладу жаркими ночами ты научил меня давным-давно. Стена, разделяющая женскую и мужскую половины двора, была сделана для людей ниже меня ростом, так что я легко мог все видеть. Я взглянул туда из любопытства и заметил копну темно-рыжих волос. Спустя мгновение прелестная медная головка появилась предо мной, и я встретился взглядом с испуганными глазами пуританской девушки.

Она в ужасе взглянула на меня, а затем склонила голову.

– Синьор Казанова, – всхлипнула она. – Помогите мне! Я пьяна.

– Называй меня просто Джакомо.

– Да – Джакомо. – Бедняжку рвало.

– Я присмотрю за тобой, милая девочка.

Жизнь по соседству прекрасно отразилась на наших отноше1шяхс мисс Адамс. Разумеется, она не настоящая пуританка, хотя и демонстрирует чарующую заинтересованность в самосовершенствовании. В конце концов, эти безрадостные люди были ее предками.

Я дал мисс Адамс сесть и нежно протер ей лоб мокрой тряпкой, а когда ее походка стала более уверенной, я отвел девушку в свою комнату. Несмотря на все свои храбрые уверения в том, что ей не нужны защитники, моя юная спутница все еще невинна. Уложив мисс Адамс на кушетку, я устало прилег рядом на кровать. Мои конечности снова стали мокрыми от пота, и в первый роз за много месяцев я осознал всю длину своего тела. Моя голова, мои ступни и руки, каждая моя конечность, равноотстоящая от другой, подобны пятиконечной звезде, какую можно увидеть на великолепном рисунке человека Леонардо. Наверняка на меня так действует пребывание в Греции. Это гений места, который дает нам, смертным, обратно наши тела и напоминает, что корень всей метафизики лежит здесь. Не удивительно, что Филэллин целую эпоху назад вознес благодарность безоблачным небесам Греции.

Я спал под простынями последнего мужа вдовы на матрасе, набитом соломой и перекинутом через две деревяшки, и мне было так комфортно, как если бы я лежал в покоях дворца дожа. А утром я имел удовольствие лицезреть дочку хозяйки, сметающую пыль своей щеткой в большую трещину на полу, как будто специально созданную для этой цели.

А теперь, дорогой друг, настало время вспомнить Сенеку. Я намереваюсь доказать мисс Адамс, что у ее любимого философа вызывало смех упоминание о формах Платона. Если я и понял что-то за свою жизнь, то только одно: людям не следует стремиться реализовать идеалы, но им надо искать идеальное в реальном».

Сидя в автобусе, направляющемся в Афины, Люси перечитала фразу Казановы о необходимости «искать идеальное в реальном». Интересно» он говорил здесь о правильной оценке повседневного опыта или об опасностях идеализации любви? Девушка аккуратно положила на место фотокопию, чтобы случайно не разбудить сидящую рядом Ли. Люси никогда не слышала, что Казанова бывал в Афинах. В XVIII веке власть Оттоманской империи простиралась на этот город и на большую часть восточного Средиземноморья, хотя упадок Турции начался задолго до начала странствий Желанной Адамс. Люси нравилось думать о Казанове здесь, в Греции. Если бы только его письма были более удобочитаемы. На некоторых из фотокопий были темные пятна, видимо, в этих местах та зеленая гадость, о которой писал Казанова, все-таки проела бумагу. В аспирантуре она писала доклад о старых рецептах создания чернил из домашних ингредиентов, таких как сажа или сосновая смола. Люси сочувствовала Казанове, у которого кончились его золотые венецианские чернила, и он вынужден был прибегнуть к местному афинскому вареву. «История полна рассказов о войнах и сражениях, – подумала она, – но полностью игнорирует такие важные изобретения человеческого прогресса, как надежные, не разъедающие бумагу чернила».

«30 июня 1797 года

Сегодня я проснулась посреди ночи от стонов. Сначала я подумала, что это мне мерещится от усталости и укусов надоедливых насекомых, но потом поняла, что издаю эти звуки сама. На противоположном конце залитой лунным светом комнаты, под москитной сеткой, лежала человеческая фигура, более похожая на труп.

– Джакомо? – прошептала я, не до конца уверенная, могу ли я называть его по имени. «Услышав знакомый голос, мне на живот запрыгнула Финетт и принялась лизать мне лицо.

– Иди ко мне, Финетт! Вот хорошая девочка! Трупообразная фигура стряхнула с себя простыни, и передо мной предстал Джакомо Казанова в длинной ночной рубашке. Прядь красновато-серых волос свисала из-под его ночного колпака. Я никогда не видела моего спутника без парика, и, действительно, парики всех цветов и размеров лежали рядом с ним, на письменном столе. Я встала, комната закружилась вокруг меня, и пришлось какого совладать с собой, сосредоточившись на этом самом столе. Он был такой же хороший, как и любой из предметов мебели в бывшем доме Франклина в Пасси – большой и закрашенный резьбой, с бронзовой окантовкой по краям, чтобы бумаги не падали на пол. Казанова положил на него свой журнал с пакетом вырезок и писем. Но все было без толку. Комната вертелась вокруг меня как заведенная. Я быстро села, а он отвернулся от меня. Когда мой спутник склонился над своим сундуком, я заметила, что его рубашка слегка задралась. Я старалась не смотреть на его бледные бедра, сверкающие в лунном свете. Несмотря на возраст, ягодицы Джакомо Казановы все еще были крепкими и мужественными.

– Вы выпили слишком много узо, мисс Адамс, – сказал он, одергивая рубашку и передавая мне кубок с водой. – Если вы уже чувствуете себя лучше, то могу проводить вас в вашу комнату. Я не причиню вам зла, не бойтесь.

– Вы до сих пор не причиняли мне вреда, поэтому у меня нет повода думать о вас плохо в дальнейшем.

Казанова рассмеялся.

– Мисс Адамс, у вас эмпирический склад ума, прямо как у моего друга, месье Вольтера. Вы бы нашли с ним общий язык, тогда как у меня с этим всегда были определенные трудности.

– Вы не согласны с Вольтером? – Я старалась поддержать разговор, чтобы скрыть свое волнение.

– Он говорит, что мы должны быть свободны от суеверий. Но ведь они связаны с верой. А вера самого разного рода – от великой до самой ничтожной – это то, с помощью чего мы понимаем тайны жизни.

– Я верю в вас, синьор, – сказала я.

– Вот именно в это вам верить не стоит, мисс Адамс. Я, как вы можете видеть, – он дернул сероватую прядь на плече, – меньшее, чем кажусь.

– Это еще не повод не доверять вам.

– Дорогая моя, я польщен. Но не полагайтесь слишком сильно на Джакомо Казанову. – Он сел рядом, и я почувствовала, как бешено колотится сердце в моей груди.

– Вы когда-нибудь задумывались, как Эме выглядит сейчас? – спросила я. – Возможно… возможно, она растолстела.

Он огорошил меня своим смехом.

– Какое это имеет значение, когда и я уже не тот, кем был? Во мне все просто обваливается. Смотрите!

Он поднял руку так, чтобы я могла видеть пальцы, обхватившие маленький мячик. В первый раз я поняла, что костяшки его большого и указательного пальца непомерно раздуты.

– Ревматизм. Видите! Я расслабляю руку каждый день при помощи игрушки Финетт.

Я не смогла ответить ему. Самое удивительное, что мне безумно нравилось находиться наедине с Джакомо Казановой.

Я не знаю, когда это случилось. Возможно, когда его рука легко коснулась моей груди, скользя по моей коже, подобно морскому бризу в Массачусетсе. Я содрогнулась, думая о тех мерцающих вспышках света, которые извлекает солнце из вод Атлантики. А вся нижняя часть моего тела звенела подобно колоколам на ветру, переплетая восхитительные чувства, накладывающиеся друг на друга в хаосе эмоций, которым я не могла управлять.

Казанова отодвинулся, внимательно посмотрев на меня.

– Мисс Адамс, я принес вам счастье?

Я все еще дрожала от последних волн удовольствия и только смогла утвердительно кивнуть.

– А я все-таки еще на что-то гожусь, – пробормотал он. – Я продолжу этими двумя старыми воинами? – Он, улыбаясь, поднял руки.

Я затрясла головой.

– Мне надо обдумать то, что произошло.

– Разумеется! Вам нужно все проверить и выверить, не так ли, Желанный мой Философ? – улыбнулся он. – Можно я буду называть вас Желанной после того, как мы столь близко познакомились?

– Можно.

И я ушла в свою комнату. Что Джакомо Казанова и я значим друг для друга? Такое чувство, будто он для меня все и одновременно ничего. Мне кажется, что я знаю его» как никто на свете, а все равно иногда у меня создается впечатление, что этот человек для меня – закрытая книга. Я никогда не уверена, насколько могу ему доверять или в каком свете воспринимать нежность, которую чувствую по отношению к нему.

Главный Вопрос Дня: Почему мое тело не стало Моим Добрым Другом, звеня от счастья?

Плодотворная Мысль, Которую Никогда Не Следует Забывать: Джакомо Казанова принадлежит женщине, выносившей его сына».

Просто удивительно, что одно легчайшее прикосновение возымело такой эффект! И как же повезло Желанной, что ее первый сексуальный опыт произошел с легендарным венецианцем, знающим о любви в тысячу раз больше, чем фермерский сынок наподобие Френсиса Гуча. Люси поморщилась при воспоминании о своем первом опыте. Ничего, кроме неловкости, она тогда не испытала.

Автобус начал сбрасывать скорость, и на соседнем сиденье сонно зашевелилась Ли.

– Мы уже в Афинах? – Она села и выглянула в окно.

Автобус въезжал в пригород, и свет фонарей казался режущим после темноты сельской местности.

– Похоже на то, – сказала Люси.

Двадцать минут спустя на автобусной остановке Ли поймала такси, и скоро они уже мчались по темным улицам Плаки. А затем машина без предупреждения свернула на тротуар скудно освещенной улочки и резко затормозила напротив потертого временем мраморного здания. Над входом тускло горела вывеска, золотыми буквами возвещавшая, что они прибыли в отель под названием «Афина». В окружающих улицу старых каменных домах не горело ни одного окна. У Люси создалось впечатление, что они попали во времена Желанной Адамс и Джакомо Казановы. Громыхая контейнером с котом, она проследовала за Ли в холл к старому портье, сидевшему за стойкой и читавшему газету сквозь очки в проволочной оправе. «Вообще-то Ли могла бы найти местечко получше», – подумала Люси. В тусклых лучах флуоресцентного света истертый временем пол сверкал пыльно-желтым светом старых зубов.

– Этот вор хотел нагреть нас, – кивком головы Ли указала на таксиста. Он проскользнул за ними й смотрел сейчас канал Си-эн-эн в холле вместе с группой небритых пожилых мужчин. Когда водитель услышал замечание Ли, то начал что-то шептать своим соседям, и те склонили головы, внимательно слушая. Они кивали время от времени, поправляя унизанные бусинками браслеты и кидая взгляды в сторону Люси.

Прокашлявшись и клокоча мокротой, пожилой портье указал на мужчин и пожал плечами. Затем он развернул к женщинам ладони, воздел взгляд в потолок и медленно, очень медленно выбрался из своего уютного убежища, подошел к стойке и передал Ли два больших медных старых ключа. Она потащила Люси через темный холл, и та приложила все усилия, чтобы поспеть за своей спутницей, украдкой поглядывая через плечо на странных стариков, разглядывающих ее в ответ любопытно и оценивающе. Путешественницы вошли в древний лифт, и Ли нажала кнопку восьмого этажа. Но до того как дверь со скрипом закрылась, таксист остановил ее рукой.

– Девушка желает компании? – спросил он. Ли отбросила руку нахала от двери, и при этом ее браслет издал недовольное клацанье. – А леди? Леди желает компании? – крикнул он через решетку.

На восьмом этаже Ли открыла дверь маленькой комнатки.

– Я возьму эту, – сказала она. – Вторая внизу, там, должно быть, прохладнее. – Ли рухнула в кресло. – Вижу, ты привлекаешь массу внимания.

– Я не нарочно…

– О, не принимай это близко к сердцу. Типичный грек. И вечно у них в гостиницах эти ужасные твари! – Она со злостью пнула ногой, и Люси увидела гигантского таракана, в панике убегающего под кресло.

– Сходи вниз и скажи, чтобы номер продезинфицировали.

Оставив Ли сражаться с насекомыми, Люси решила не испытывать судьбу на дребезжащем лифте и зацокала каблуками по бесконечным лестничным пролетам. Было видно, что Ли не в первый раз в Греции. Когда они сходили с парома в Патрасе, то она дала капитану бутылку «Метаксы», и он позволит Люси беспрепятственно пройти через таможни с котом под радостный щебет Ли о том, что этой весной туристов маловато. Но если ее спутница так много знала об Афинах, почему же она выбрала такую помойку? Как еще назвать это заведение? В холле таксист все еще смотрел Си-эн-эн в компании стариков. Увидев Люси, он что-то прошептал им, и все рассмеялись.

– У нас в номере тараканы, – пробормотала Люси, не уверенная, понимает ли ее портье. Он хлопнул по звонку на стойке, и из-за неосвещенного сектора за телевизором, шаркая, вышел мальчик с воспаленными, красными глазами.

Портье представил его покровительственным взмахом руки:

– Знакомьтесь: мистер Истребитель.

– Вы хотите, чтобы я опрыскал комнату? – зевнул мальчик.

– А какие пестициды вы используете? – спросила Люси и нервно добавила: – Мы можем съехать.

– Прошу прощения, – сказал старик клерк, – но уже поздно. Все отели в Афинах уже забиты. Но, если вы пожелаете… – Он с сомнением кивнул на телефон.

Когда Люси и мальчик вошли в комнату, Ли стояла у окна с бокалом вина, широко раздвинув голубые занавески. Она улыбалась, глядя на картинку, как будто вышедшую из мультфильмов Диснея, – утес, на котором старинные колонны светились кислотно-розовым светом.

– Шоу звука и цвета проходит в Акрополе каждую ночь, – сказала Ли. – Разве это не великолепно? – И она подняла бокал в честь удивительного зрелища. В этот момент мальчик заметил кота: тот лежал на полу рядом с креслом Ли и играл с тараканом, как с игрушкой.

Вы не можете держать это отвратительное животное в нашем отеле! – воскликнул мальчик. Ли заговорила с ним по-гречески, а он стоял с каменным выражением лица, пока постоялица выуживала из своего кошелька деньги. Затем поставил флакон «Рэйда» на комод и вышел, не проронив ни слова.

– Я и забыла, как хорошо я чувствую себя в Греции. Не хочешь немного вина? – спросила Ли. Ее невероятно большие светло-голубые глаза просто лучились счастьем. Она взяла золотую бутылку и улыбнулась Люси.

Казалось, за то время, что Люси ходила вниз, в ней произошла таинственная перемена. Ли стояла без шляпы у открытого окна, черные кудри в художественном беспорядке, а щеки порозовели. Люси заметила, что у нее самой горит лицо. И тут только она поняла, насколько душно в этой комнате, хотя случайный ветерок легко трепал белоснежную занавеску. Вокруг не было никаких признаков кондиционера.

– Мне не очень-то нравится греческое вино, – ответила Люси, вспомнив, что рассказывал Казанова о живице.

– Тебе все равно понравится Греция, Люси. Всем нравится.

– Я – не все.

– Что ты сказала?

– Я сказала, что я – не все.

Ли вздохнула, а Люси пошла к дверям.

– Ты не забыла своего маленького хищника? – Ее спутница наклонилась и вытащила Венеру из-под кровати, затем открыла дверь контейнера одним быстрым ловким движением. – Я думаю, мы должны переименовать его в Афродиту. – Она подняла клетку и передала ее Люси. – Мы же в Афинах.

– В Афродиту? – переспросила девушка.

– Принимаю это как положительный ответ. Colo iypno! Это значит «Спокойной ночи!».

Комната Люси была на первом этаже, семью этажами ниже. Обставленная точь-в-точь, как у Ли, она, однако, была наполовину меньше, а окна ее выходили на грязный двор, залитый цементом, а не на Акрополь. «Ли взяла себе лучшую комнату», – с раздражением подумала Люси. Наслушавшись рассказов матери о Греции, она воображала себе идиллическую страну, где счастливые путешественники нежатся под оливковыми деревьями, потягивая прекрасные аттические вина. Что ж, фантазия ее явно подвела: «Афина» располагала всеми удобствами армейского барака.

Заперев дверь, Люси выпустила кота, и он начал возбужденно подпрыгивать вокруг нее на трех лапах, мяукая. Девушка погладила его по голове, а затем принялась нетерпеливо озираться. Наконец она заметила во дворе снаружи засохшее растение в горшке. Люси посадила Афродиту на подоконник, и кот, казалось, все понял; через секунду он уже скребся в земле, а спустя мгновение запрыгнул обратно в комнату и принялся за тунца, который Люси выскоблила из банки на журнал, валявшийся рядом с кроватью. Затем кот растянулся на короткой узенькой кровати, а она улеглась рядом с ним.

«2 июля 1797 года

Сегодня утром я осталась в своей комнате, чтобы обдумать происходящее. Джакомо, а он настаивает именно на таком обращении к себе дружески помахал мне, отправляясь куда-то с синьором Дженнаро. Создавалось впечатление что мне приснилась та нагла встреча, а может быть, так оно и было? Этим утром я едва слышала хотя бы слово из урока греческого языка, которым занималась со Ставрулой, юной дочерью Мавроматисов. Мне приходилось нелегко, но Ставрула проявляла ангельское терпение, слыша мое неуклюжее произношение. Я была рада, когда урок наконец подошел к концу и можно было спокойно вернуться к своим снам наяву.

Я села под деревом, усеянным лимонами величиной с кулак, и принялась рисовать в своем воображении Джакомо, каким он был со мной прошлой ночью. Действительно ли скользил его палец по моей щеке, пока я лежала в своем пьяном забытьи? Или по моей груди? Отпустив мысли по волнам фантазии, я услышала, как кто-то играет на мандолине, встала и заглянула за угол дома. Там я увидела Джакомо, сидевшего на ветхом стуле посреди маленького дворика и напевающего венецианскую арию.

Я не окликнула его.

Казанова начал наигрывать живую, еще дореволюционную мелодию, которую я слышала как-то в Париже, а закончив, отложил инструмент в сторону и принялся танцевать форлан – тот самый танец, что мы с Френсисом столь неумело разучивали в Венеции. Его руки грациозно взметнулись вверх, ноги в сатиновых штанах выделывали замысловатые па, он улыбался и кланялся воображаемой партнерше. Как и я когда-то, подумалось мне. Я смотрела на Казанову, как на приходящий шторм, заставляющий биться сердца от тревоги и радостного ожидания одновременно.

Но не только я была свидетелем этой сцены. Ставрула стояла рядом с входной дверью. Казанова поманил ее, и мне неожиданно стало ясно, что он все это время танцевал именно для нее. Девушка скромно взяла его за руку, и мой спутник поклонился, став похожим на элегантную цаплю, наклоняющую свою голову на длинной шее к неоперившемуся птенцу. Ставрула приподняла свои юбки и принялась танцевать перед ним, а Джакомо жестом велел своей партнерше еще выше поднять одежды. Она подчинилась, закатав их так, что даже мне была видна округлая расщелина между ее ног. Затем Казанова неожиданно упал на колени перед моей учительницей греческого, целуя ее обнаженные ноги и радостно декламируя что-то по-итальянски. Хихикая и вскрикивая, Ставрула выбежала со двора, а я незаметно вышла, возбужденная и пристыженная открывшейся мне сценой.

Главный Вопрос Дня: Что более шокировало меня? То, что Джакомо Казанова восхищался красотой этой девушки или то, с каким интересом я наблюдала мельчайшие подробности этой сцены?

Выученный Урок: Мне сложно принять не собственное любопытство, но то, что оно влечет за собой.

6 июня 1797 года

Дорогой Исаак!

Я намереваюсь провести остаток своей жизни на этой древней земле. Солнце Аркадии заставляет каждого человека чувствовать себя Богом! Да, здесь я могу дышать без страха. И у меня есть прекрасная компания – Желанная Адамс, чья способность ценить прекрасное превосходит мою собственную.

Вчера я взял ее с собой к портному. Я стараюсь беречь те деньги, что ты дал мне на прощание, но у меня возникла насущная необходимость в новых расходах Здесь ужасно жарко, а моя одежда совершенно не подходит для такого климата. Мой любимый сиреневый камзол, желтые брюки, подвязки с позолоченными медными пуговицами над закатанными шелковыми чулками – все это в Греции превращается в ненужный хлам.

Я нашел подходящего портного в пригороде, рядом с храмом Юпитера. Когда он закончил снимать мерки, то пригласил нас на обед. Я было уже собрался принести извинения, но Желанная опередила меня и любезно приняла приглашение. В Афинах обычное дело, когда слуги сидят за одним столом со своими хозяевами, а на улицах греки, неважно, бедные они или богатые, приветствуют друг друга как старые друзья. Желанная восхищается подобными обычаями, тогда как мое мнение об этих жуликах достаточно противоречивое. Греки обманывают любого иностранца, которого смогут, – и я вообще-то их понимаю. Я и сам никогда не упускаю возможности извлечь максималъную пользу из дурака.

Возможно, надо вырасти в глуши, Исаак, чтобы чувствовать себя комфортно в древнем мире.

В любом случае, портной угостил нас демократическим блюдом из маленьких коричневых рыбок, известных как мериды, и баклажанами, запеченными в домашнем сыре. To fayito ton theon – свой крестьянский обед этот человек назвал пищей богов. И я бы не спешил с ним спорить.

Для твоего развлечения перечислю свои покупки: (1) две пары мешковатых панталон; (2) три хлопковые рубашки, напоминающие женские сорочки с просторными рукавами; (3) большая разукрашенная бисером шаль, здесь известная как «зона», которая много раз оборачивается вокруг пояса и используется многими богатыми джентльменами для хранения денег и бумаг – чем богаче купец, тем толще его зона, так здесь говорят; (4) пара голубых сатиновых туфель и пять пар коротких носков; (5) шелковый сюртук, камзол темно-синего цвета, отороченный золотыми кружевами, и одна из тех огромных фетровых шляп, что называются здесь колпаками и надеваются греками вместо тюрбанов. Если не принимать во внимание этот предмет гардероба, ты был бы поражен, как трудно отличить греков от мусульман. Представь, гречанки здесь носят вуали на людях и снимают их только тогда, когда вокруг нет магометан.

Тем временем Желанная купила несколько новых выходных платьев. Я приобрел для нее пару панталон и мужскую блузу, ссылаясь на то, что на жаре легче носить турецкие одежды. Как бедняжка зарделась, когда я прошептал ей, что подобной одеждой легче всего пробудить (фантазию мужчин вроде меня. Исаак, видел бы ты выражение лица портного, когда она появилась, переодевшись в штаны, которые я ей купил. Я от всей души рассмеялся. Но потом портной все-таки проникся духом моего подарка и дал Желанной колпак, который сидел подобно короне на ее темно-рыжих волосах. Ее красота привлекала к нам излишнее внимание, хотя девушка эта просто свирепеет, когда замечает на себе восхищенные взгляды.

По дороге домой она ввязалась в стычку с местными пастухами. Исаак, оцени храбрость женщины Нового Света! Мы шли через песчаное поле около храма Юпитера, когда вдруг услышали душераздирающие звуки. Стадо испуганных ягнят загоняли под пыльный навес, в то время как толпа греков шумно распевала какой-то древний гимн богам. Овцы стояли за ограждением жалобно блея и этот звук заставлял ягнят буквально-таки плакать. Но пастухи не обращали на это никакого внимания, хотя было совершенно ясно, что они заставляют страдать несчастных животных. Без какого-либо предупреждения моя прелестная сорвиголова метнулась к овцам и широко распахнула дверь загона. Бурная река шерстистых голов взметнулась вокруг ее ног. Пастухи повернулись к девушке, со злостью потрясая руками, а Финетт с лаем кинулась в пыльное облако шерсти, в то время как малыши, блея тоненькими голосами, бежали к своим матерям. Я велел Желанной немедленно закрыть ворота. Как ты думаешь, послушала ли она меня Джакомо Казанову, знатока мира и его путей? Нет. Она толкнула одного из мужчин, и тот упал на землю. Когда же до этого парня дошло, что его ударила женщина, его лицо приняло оттенок местных баклажанов. Я поспешил на защиту Желанной, и один из этих мошенников ударил меня головой в живот. Я упал на землю, увлекая за собой врага.

В этот момент я пожелал, чтобы на мне был костюм тетушки Флоры, а не Джакомо Казановы.

– Сэр! – вскричал я, совладав с дыханием. – Будьте же джентльменом и слезьте с меня!

Мужчина орал прямо мне в ухо, и я почувствовал, как что-то острое уперлось мне в ребра. Затем, неожиданно всхлипнув от страха, он соскочил с меня, и я увидел двух всадников, скачущих к нам; один из них размахивал кнутом. Это были наши новые друзья Доменико Дженнаро и Манолис Папаутсис.

– Она дерется как мужчина! – сказал Доменико, толкая меня рукояткой своего хлыста, в то время как я наконец поднялся на ноги и отряхивал пыль с моих новых одежд. Пастухи убежали, а Желанная как оказалось, не получила и царапины.

– Думаете, она поборет вас в схватке?

Я засмеялся.

– Уверен, что поборет. Что эти греки здесь делали?

– Это пастухи, – объяснил Манолис. – Они надеялись, что блеяние их стад разжалобит сердце Зевса.

– Они пытались вызвать дождь?

– У них уже девятый день повсеместно идут молитвы, – сказал Манолис. – В этом году стоит ужасная засуха.

После битвы с пастухами я проводил Желанную в наши апартаменты, а затем отправился с Доменико смотреть дервишей на башне Ветров. Один из мусульман бил в барабан, в то время как остальные кружились вокруг в белых одеждах, с руками, воздетыми к небесам, грациозные, как женщины От этой возвышенной картины мое сердце замерло.

В этой земле существует нечто, способное довести чувства человеческие до предела. Даже Желанной пришлось отринуть свои стоические взгляды и уступить своим ощущениям, тогда как я, дитя гостиных, подобно многим венецианцам, уже хорошо усвоил эти уроки.

О, прелестная дочь моей хозяйки, вдовы Мавроматис, как раз пришла с утренним шоколадом. У меня нет времени, мой старый друг. Закончу письмо в другой раз, а сейчас посмотрим, сможет ли она скрасить утреннюю хандру старого человека.

Твой верный друг, Джакомо Казанова

Постскриптум.

Исаак, как бы я хотел, чтобы ты сегодня был здесь! Я развлекал Доменико Дженнаро рассказами про то, как мы шпионили в пользу Совета. Мой новый друг делает зарисовки для неаполитанца по имени Роберто Гамбелло, который хорошо заплатил художнику, чтобы тот запечатлел славу античности. Вчера я весь день скитался с ним по руинам.

Пока Доменико рисовал, я рассказал ему о своем трактате, посвященном балету, изображающему жизнь полководца Кориолана. Я описал данное действо как аллегорическую критику на венецианский сенат и его законы, регулирующие расходы, особенно те, что касаются ограничений в одежде женщин. (Я ни словом не обмолвился о том, что ты помогал мне составлять тот текст.) Доменико от всей души посмеялся над моим бессердечным порицанием этих изысканных танцоров и добавил, что искусство никогда не является просто развлечением. Художник заявил, что оно всегда служит взглядам, правящего класса. В свое время я тоже так думал, хотя теперь содрогаюсь при мысли о том, сколь развращающим показалось бы мне действие данного балета, будь я пуританской девушкой.

8 июля 1797 года

День независимости пришел и ушел, а я даже не заметила. До того жарко, что далее думать ни о чем не хочется. День ото дня жара все усиливается, и сегодня мы сидим в своих комнатах. Даже Джакомо, который любит солнце, страдает от него. К вечеру стало прохладнее, и мы смогли поужинать кальмаром, приготовленным в собственном соку, и салатом из помидоров и лука, слегка сбрызнутых оливковым маслом. Когда я пришла в свою комнату, то нашла там приколотую к подушке записку: «Дорогой мой Желанный Философ, прочитай эту маленькую книжку, если хочешь завершить свое образование. Джакомо».

Книга называлась «Тереза – философ». Это был французский антидерковный памфлет, сочиненный до революции. Я заметила его еще на книжной полке в доме Бенджамина Франклина в Пасси и даже успела тогда прочитать несколько страниц, но потом отец застал меня за этим занятием. Он спрятал роман, с улыбкой сказав, что мне надо подождать и сперва научиться любви со своим мужем.

Роман повествует об аббате, наставляющем юную девушку, Терезу, в искусстве взаимного наслаждения. Аббат этот считает, что удовольствие полезно для обоих полов, если только не идет в ущерб общественному порядку. Также в книге утверждается, что, поскольку тело женщины – это уменьшенная версия тела мужчины, оно тоже может наслаждаться искусством любви. Это та самая философия, которую Джакомо Казанова превозносил в Пирее. Я размышляла над этой книгой а затем отправилась в постель проверить кое-что на себе. Я последовательно нажимала на пульсирующую область моего женского существа и скоро погрузилась в сон в счастливом изнеможении».

Наверху у себя в номере Ли отставила в сторону бокал вина. Ей надо было собраться и закончить приготовления к своей лекции в Британском консульстве. В конце концов» именно гонорар за это мероприятие позволил доктору Пронски оплатить путевые расходы.

Но, боже мой, какой же долгой и утомительной была эта поездка из Патраса. Они с Китти всегда хотели отправиться в Грецию, и в путеводителе было сказано, что это очень легкое необременительное путешествие, приятно завершающееся автобусной экскурсией в конце дня. Однако, похоже, Люси записала продолжительный переезд на пароме в и без того внушительный список своих обид. И отель – тоже. А как Люси заявила, что ей не нравится Греция! Кто бы мог ожидать от подобной тихони такого гнева! Как будто частица Китти вдруг сверкнула в этой девушке.

Ли надеялась, что Люси досталась хорошая комната. Ей следовало объяснить, что они с Китти всегда останавливались в «Афине», так как любили это обаяние увядания. Слишком многие новые афинские отели были всего лишь уродливыми копиями американских комплексов. Но сейчас Ли слишком устала, чтобы спускаться вниз и проверять, как там устроилась ее спутница. В конце концов, комнаты здесь мало чем отличались друг от друга. По-гречески гостиница называлась «xerwthonio», то есть место собрания чужаков, – и это было подходящим описанием для «Афины».

Завтра они завтракают с ее подругой, гидом Кристин Хармон, которая организовала церемонию в честь памяти Китти. Природное очарование этой женщины, может быть, успокоит Люси. Эх, если бы любимая Ли была с ней сейчас, то она точно заставила бы ее работать над своим выступлением.

«Я никогда не буду такой же красноречивой, как Китти, – подумала Ли с печалью. – Или такой же хорошей». Своей ревностью она нередко расстраивала мать Люси, но та никогда не переставала верить в нее. А теперь слишком поздно для сожалений. Ли стояла у окна, глядя на Акрополь. Ну что ж, она сама не пыталась изменить традиционных представлений археологов. Ее аудитория, состоящая из английских эмигрантов, будет более отходчивой и жадной до новостей от англоговорящего лектора. Но все равно, даже они попросят Ли прямо ответить на вопрос: были на минойском Крите кровавые жертвоприношения или нет? Именно это они захотят знать. Этот постоянный нездоровый интерес к насилию, до чего же он ей надоел.

На следующее утро Люси проснулась рано. Она накормила кота консервированным тунцом и закапала ему в глаза капли. Антибиотик, казалось, действовал на кота как снотворное, и скоро он заснул на подушке. Девушка специально оставила окно открытым и вышла исследовать Плаку. Покинув отель, Люси принялась составлять список того, что ей не понравилось в этом городе. Во-первых, умывальня в отеле, она же душевая кабина, где на стене был приклеен знак с английской надписью, призывающей бросать использованную туалетную бумагу в корзину. Похоже, с водопроводом тут такие же проблемы, как и во времена Желанной Адамс. Затем мутный желтый свет от смога – загрязнение атмосферы в Афинах было намного сильнее, чем в городах США и Канады; лохматый мужчина, зазывающий ее поесть в ближайшую таверну; переполненная туристами площадь, забитая магазинами, смотрящими на посетителей своими стеклянными глазами, чтобы отпугнуть злых духов; многочисленные стойки, заполоненные открытками, среди которых можно было найти изображение злобных кентавров, радостно держащихся за свои огромные тюльпанообразные пенисы.

Идя по широкой шумной дороге к Акрополю, Люси поняла, что не там свернула. Она заблудилась в узких улочках Плаки. Удивленная, девушка остановилась около кофейни, чтобы сориентироваться, и полезла в рюкзак за картой Афин, по ошибке вытащив арабский манускрипт в непромокаемом футляре. Этим утром она положила его к себе в сумку, намереваясь изучить рукопись в тихой, спокойной обстановке. Скоро дневник Желанной Адамс подойдет к концу, и Люси было интересно, обнаружится ли там какая-то связь с этим таинственным документом. Девушка присела за столик и вытащила карту. Определив наконец, где же она находится, Люси снова решила заняться дневником.

За столиками мужчины и женщины читали газеты и болтали друг с другом по-гречески. Рядом с ней сидела в одиночестве пожилая женщина в обтягивающем джерси, держа на коленях путеводитель и оглядывая помещение, как будто кого-то ожидая. Незнакомка повернулась, чтобы посмотреть на греческого парня в голубой рубашке, промелькнувшего мимо кафе на мотоцикле. Люси следила за взглядом женщины до тех пор, пока гул двигателя не превратился в отдаленный комариный писк.

О чем, интересно, вспоминают женщины в этом возрасте: о мужьях, ушедших от них или уже умерших? О покинувших их любовниках? О нереализованных возможностях? Возмущаются ли они, видя, как взгляды мужчин равнодушно скользят по ним, останавливаясь на молоденьких девушках, тогда как сердца этих женщин жаждут любви юношей, проносящихся мимо по афинским улочкам, подобно ярким бабочкам? А рукава их рубашек развеваются на ветру, и за мотоциклами тянется дымный след. Неужели это их молодые души скучают по всему этому?

Люси обратилась к следующей записи Желанной Адамс.

«12 июля 1797 года

Я сегодня совершила греческий обряд с хлебом, чтобы найти мужа.

Чтобы развлечься, я вчера пошла со Ставрулой в святилище Афродиты на Акрополе. Она мне говорила, что афинские девушки оставляют там приношения, когда рождается новая луна, надеясь, что богиня ниспошлет им «красивого, молодого мужа». Было не так жарко, и я решила пройтись со своей учительницей по руинам древней греческой агоры. Мы остановились у храма Тесея, оригинального строения посреди пшеничного поля, и стояли там до тех пор, пока у моей спутниць1 не иссякло терпение и она не убежала, присоединившись к группе девчушек, направляющихся к Акрополю. Я осталась, проникнутая благоговением, думая о древних, ходивших тут задолго до того, как первый потомок Адама слупил на землю Нового Света.

А потом подошла Ставрула и прошептала мне, что это девушки из богатых семей и что для них довольно необычно показываться на людях без компаньонок. Было видно, как им приятно оказаться без сопровождающих. Их голоса звучали громко и самоуверенно и, подобно венецианским «макаронникам», при ходьбе они издавали мягкие, звенящие звуки, так как их шеи и запястья были покрыты полосами золотых колец.

Девушки удивленно воззрились на мое выходное парижское платье, перепоясанное на греческий манер. Две вышитые полосы ткани, на бедрах и под грудью, создавали впечатление двойной талии. Однако и они меня тоже удивили. Странно смотреть на модно одетых девушек посреди открытого поля.

Все вместе мы пошли по дорожке, вьющейся над побеленными афинскими хижинами. Оттуда виднелись дворики обветшалых жилищ, стены которых были сделаны из земли и кусков мрамора, найденного на руинах.

Наверху было прохладнее. Акрополь опоясывало кольцо кустов, и в этом переплетении зелени туда-сюда сновали голуби. С другой стороны дороги мимоза и маки кивали нам головами среди бледной травы.

Наконец на самом верху северо-западной стороны каменистого холма мы пришли к маленькому святилищу, высеченному в скале. Соблюдая почтительное расстояние, Ставрула и я смотрели, как девушки ставят тарелки на выступ грота. Некоторые из них еще добавили соли и меда к своим хлебным приношениям. Когда они ушли, мы сами приблизились к святилищу. Ставрула одарила меня заговорщицкой улыбкой, после чего взяла одну тарелку и выбросила на землю ее содержимое. Затем она совершила свой собственный ритуал, используя хлеб, испеченный ее матерью. Я проделала то же самое, чувствуя жар и неуверенность.

Ветер утих, и тяжелый душный воздух обрушился на нас. Я с тоской посмотрела на Эгейское море, блистающее в дали темно-синей бирюзой. Положение солнца подсказало мне, что настал мифический час этой земли, когда перед закатом все вокруг сияет золотом в бледном свете. Я услышала неожиданный треск, и стая ворон взлетела над нашими головами, оглушительно каркая. Изумленная, я завертелась на месте и увидела мерцающий в туманном воздухе торс мужской фигуры, искрящийся, подобно растению в капельках росы. Призрак был обнажен, и его мужской инструмент мощно и внушительно выдавался вперед.

Я подумала о том, что Джакомо говорил о красоте наших физических сущностей. Пока я смотрела, свирепый горячий ветер задул по склону Акрополя, захлопав рукавами моего платья, и мои волосы заструились. Дикий порыв наполнил меня восторгом, но в следующий момент ветер утих, и опять воцарилось такое же спокойствие и духота, как и раньше. Отцовская раздражительность снова заговорила во мне, и я отвернулась, говоря себе, что это жар вызвал у меня галлюцинацию. Я не сказала ни слова Ставруле и заторопилась вниз, по склону. Она окликнула меня, но я не могла ждать. На этой стороне холма дорога была шире. Рядом со мной раздались голоса, и я увидела белую лошадь, привязашгую к фиговому дереву. А на траве рядом с ней кто-то оставил одну туфлю с высоким каблуком. Я сошла с дороги и, отодвинув ветки, оказалась в маленькой рощице. За большим светлым камнем лежал Джакомо, как будто мертвый. На одну ужасающую секунду ко мне пришло воспоминание об отце, о его бездыханном теле на кровати в Венеции. Я побежала к своему другу, дрожа от страха.

– Проснись! Пожалуйста! Ты спишь?

Сонный, он открыл глаза и, увидев меня, улыбнулся довольной улыбкой.

– Девочка моя! Что-то не так?

Я не смогла сдержаться: в возбуждении принялась описывать видение, а он вдумчиво слушал. Пока мы беседовали, синьор Дженнаро вышел из кустов, неся на плече телескоп. За ним следовал синьор Папаутсис, держа зонт над головой художника.

– Доменико! Иди сюда! – Джакомо позвал его, хотя мне этого и не хотелось. – Желанная видела Аполлона Бельведерского!

Я знала, что видела вовсе не Аполлона Бельведерского, так как любовалась вместе с отцом копией этой статуи в музее Ватикана. Там Аполлон прикрылся фиговым листком с изрезанными краями, напоминающим кленовые листья в моем родном Квинси. И если не принимать во внимание застывшие волны мрамора на его голове, у ватиканской статуи отсутствовали волосы. Я видела сейчас что-то другое, и моя фантазия не понравилась синьору Дженнаро.

– Ее видению не хватает спокойного величия древних, – сказал он. – Это грубая языческая вещь.

– Ах, но Желанной открыта красота мира, Доменико, – сказал Джакомо. – Ведь правда же, совершенно не важно, что этот призрак был языческим?

Наш художник оставался угрюмым и не сводил с меня глаз, пока мы шли домой, что я нашла унизительным.

Главный Вопрос Дня: В чем заключается смысл видения?

Выученный Урок: Есть ли хоть какая-то мораль в моем видении, я не знаю, как не знает этого и синьор Дженнаро. Но мне не дает покоя мысль, что если бы этот языческий бог повернулся ко мне спиной, то его ягодицы были бы точно такими же, как и у Джакомо Казановы».

В кафе становилось все более шумно. Люси допила свой кофе и ушла, предпочитая не вступать в контакт с излишне общительными афинянами. Она снова взглянула на карту и направилась к храму Зевса, где Желанная дралась с греческими пастухами, одетая в турецкие шаровары, которые ей купил Джакомо Казанова. В путеводителе было написано, что это здание построено во времена римского императора Адриана. Люси сошла вниз по большому холму. Действительно, огромные мраморные колонны вздымались над тротуаром, переполненным лотками со свежесрезанными цветами. Продавцы бойко торговали билетами, трепещущими на остриях, длинных как средневековые копья. Девушка перешла оживленную улицу и через минуту вошла на территорию храма, похожую на пыльное поле, которое пересекали полускрытые зеленью каменные стены. Здесь было тихо, несмотря на близкий поток машин, и так приятно ощущать себя вдалеке от суматохи Афин. Люси жадно приникла к бутылке воды и принялась рассматривать коринфские колонны, вздымающиеся к изысканному аканту из листьев на вершине.

Она заметила, что кто-то машет ей с противоположной стороны. Темноволосый мужчина в солнцезащитных очках.

Люси покачала головой, не желая заводить знакомство. Сегодня утром какой-то старик в холле приставал к ней, обращаясь по-гречески и предлагая сигарету. Ли посоветовала не придавать особого значения «этой средиземноморской напористости» и заверила ее, что случаи изнасилований в Греции редки. Люси уже устала от этих приставаний и хотела было уйти, но тут мужчина подошел к ней. За ним следовала собака, совсем еще щенок, белоснежная шерстка сверкала в жарком солнце. Незнакомец был, похоже, ее ровесником – около тридцати. Мужчина держал в руке папку с ее арабским манускриптом.

– Это принадлежит вам, rieh? – сказал он, используя греческое слово для обозначения «да», хотя и бегло говорил по-английски. – Я был в кафе и понял, что вы забыли это.

– Боже мой! Я и не помню, как оставила его!

– Это из какой-то старой книги, не так ли? – Незнакомец откинул назад прядь черных волос, но она вернулась обратно, как только мужчина убрал руку. У Люси возникло чувство, будто внутри него клокочет подавленная энергия, все равно прорывающаяся наружу.

– Да. Я бы хотела прочитать его, но не понимаю по-арабски.

– Это не арабский. Я просмотрел пару страниц. Это старое турецкое письмо.

– Вы – турок? – спросила Люси.

– Я – грек. Моя семья жила в Турции.

– О, – сказала она. – А вы можете прочитать это?

– Для меня текст слишком сложен, но у меня есть друг, который способен разобраться в подобных вещах. Меня зовут Теодор Ставридис. А вас?

– Люси Адамс.

– Где вы остановились? Я могу дать вам свой адрес.

– В «Афине», – сказала девушка и тут же пожалела о своей откровенности. – Мне нужно возвращаться. – Посмотрев на часы, Люси поняла, что ей пора уже встретиться с Ли в отеле. – Я опаздываю.

Собака гавкнула, и оба обернулись, увидев, как щенок роется в зарослях у одной из старых стен. Тельце его мелькнуло белой вспышкой, а затем раздался заливистый лай. Мужчина улыбнулся и, поспешив за щенком, на ходу крикнул:

– Собака есть собака! Чао, Люси! Надеюсь, мы еще встретимся!

Выйдя из храма, Люси взяла такси и вернулась обратно в отель. Ли сидела в холле, разговаривая со старым швейцаром и держа в руках пластиковую сумку.

– Я уже хотела оставить это для тебя. Думаю, Афродите понравится местная еда, – сказала Ли.

– Спасибо. – Люси осторожно взяла банки и положила в свою сумку.

– Пожалуйста. Ты помнишь, что сегодня за ланчем мы встречаемся с подругой твоей матери, Кристин Хармон, и ее мужем, Джулианом? Но сначала мне надо проверить несколько фактов для моего завтрашнего выступления. Так ты придешь? У них есть какие-то работы твоей матери.

– Приду, но с утра я бы хотела продолжить исследование Афин, если ты, конечно, не против.

– Разумеется, не против. Хочешь кофе?

Не успела Люси возразить, как появился официант с подносом, и ей пришлось взять чашку быстрорастворимого «Нескафе» – ужасающего варева, который в Афинах выдавали за кофе.

Поднявшись к себе в номер, Люси покормила Афродиту местной кошачьей едой и в очередной раз закапала ему в глаза. Затем она отправилась по свободным от машин улицам в верхнюю Плану, в северо-восточную часть Акрополя, чтобы найти грот, где Желанную Адамс посетило видение. Перед девушкой раскинулись Афины со всеми своими пригородами – обширное, дымно-белое скопление маленьких домишек, с высоты напоминающих камни, беззаботно разбросанные каким-то богом, возможно тем языческим Аполлоном, которого видела Желанная. Было слишком рано для печально знаменитого nefos – только несколько дымных завитков смога парили над долиной Аттики. Легкий северный ветер развеивал вчерашний загрязненный воздух над городом и сгонял дым к морю, и перед Люси раскинулся захватывающий вид маленьких, чистеньких, усыпанных галькой террас.

Она свернула за угол по узкой, грязной тропке, идущей вдоль проволочного заграждения, и вышла к огромной глыбе известняка с Акрополя. Туристы обычно подходили с противоположной стороны, но Ли сказала ей, что путь по верхней кромке холма быстрее, и, похоже, Люси нашла правильную дорогу. Тропинка вела через кварталы побеленных домов, а затем свернула в маленькую осиновую рощицу, где на скамейке слал какой-то молодой человек. На спинке ее были вырезаны по-английски слова: «Живите как хотите».

Люси, улыбнувшись, на цыпочках пропела рядом с парнем. Ниже по склону греки продавали туристам мороженое и «Лутраки» – местный эквивалент бутилированной воды. Несмотря на северный ветер, жаркие лучи солнца нещадно палили, и Люси остановилась, чтобы присесть и передохнуть минутку на траве.

Она достала из рюкзака фотокопию маленького портрета, который был в дневнике. Автор, возможно Казанова или художник Доменико Дженнаро, хорошо схватил особенности Желанной. На наброске молодая женщина со строгими чертами английского лица стояла в шароварах и свободной турецкой рубахе. Возле ног у нее лежала большая шляпа. «Интересно, я похожа на нее?» – подумала Люси. Она провела рукой по своим коротко стриженным волосам. Из дневника можно было понять, что у них, возможно, одинаковые рост и ширина плеч, но у Люси глаза были бледно-серыми, а Казанова писал, что глаза Желанной Адамс были того же светло-зеленого цвета, что и воды Адриатики.

Она отложила этюд и пошла вверх по холму. Неожиданно Люси издала легкое восклицание. Да, совершенно точно, Желанная Адамс должны была стоять здесь, где сейчас находилась она сама. Отсюда Люси был виден лабиринт домов и двориков, точь-в-точь как описала в дневнике ее дальняя родственница. Только дома выглядели покрепче, чем те глинобитные мазанки с кусками мрамора, о которых говорилось в путевом журнале.

Люси ощущала тепло солнца на своем лице и запах сосен, смешанный с чем-то острым и едким, возможно, это был аромат дикого орегано. На мгновение девушке показалось, что Желанная Адамс стоит рядом с ней, и Люси замерла в предвкушении – вот сейчас появится языческий Аполлон. Но перед ней лишь расстилались Афины и блистало Эгейское море.

Почему она чувствовала себя разочарованной? Ведь сейчас другое время. Люси решила вернуться. На сердце у девушки было тяжело, хотя она и понимала, что повлиять на что-либо не в ее власти. Они договорились встретиться с британской подругой матери, Кристиной Хармон, в «Платаносе», таверне на Плаке. Ли показала ей это место на карте, и Люси удивилась, выяснив, что старая часть Афин занимает пространство, равное по площади средних размеров деревне. Именно такими были Афины во времена Желанной Адамс.

Люси пересекла луг, возможно тот самый луг, где ее родственница встретила спящего Казанову, а затем миновала несколько кафе, где молодые мужчины и женщины укрылись от обволакивающей жары полдня, потягивая кофе со льдом и слушая скорбные звуки местных музыкальных инструментов.

Рядом с башней Ветров, где дорога делала поворот, Люси подошла к группе, сидевшей за столом, расположенным в тени нескольких крупных азалий. Она заметила Ли рядом с женщиной, похожей на маленькую птичку, и розовощеким мужчиной, курившим с характерной афинской свирепостью.

Трио разом поднялось поприветствовать ее, мужчина торопливо загасил сигарету.

– Это Кристин, Люси, – улыбнулась Ли. – А это ее муж, Джулиан Хармон, философ в процессе.

Шутка покоробила Люси: ей представилось, как будто Джулиан был эдаким продуктом фаст-фуд.

– Я знал вашу мать, – сказал он, тряся Люси руку. – В отличие от Ли она уважала мои взгляды.

– Да уж, Джулиан, лай Ли хуже, чем ее укусы, – заметила Кристин, протягивая Люси свою маленькую руку. – Я рада встретить новую минойскую сестру, – добавила она, изысканно склонив голову, что напомнило Люси ныряющий полет ласточек.

– Спасибо, – пробормотала девушка и опустила глаза, чтобы избегнуть взгляда любопытной англичанки. «Минойская сестра» – так сама Китти называла женщин, разделяющих ее воззрения на историю минойского Крита. Люси не верила в потерянный золотой век, и неважно, о ком шла речь – о древних греках или о минойцах. Она всегда была не слишком высокого мнения о человечестве.

Одарив девушку заговорщицкой улыбкой, Кристин сняла свою плоскую шляпу, защищающую от солнца, продемонстрировав копну серебристых волос. Все расселись, и Джулиан разлил по бокалам золотистое вино.

– Нам недостает энтузиазма твоей матери, Люси, – сказала Кристин.

– Я тоже скучаю по Китти, – встрял Джулиан. – Она считала, что существует связь между школой философии Альфреда Уайтхеда и ее собственной. Но я думаю, вы об этом знаете.

– Честно говоря, я не разделяю убеждений своей матери.

– Что ты сказала, Люси? – переспросила Кристин.

– Я не очень разбираюсь в философии процесса, – сказала Люси, стараясь говорить погромче.

. – Дитя мое, я тебе все расскажу, – улыбнулся Джулиан. – В прошлом мужчины-теологи совершили ряд грубейших ошибок…

– И сейчас они тоже не стали умнее.

– О, Ли, спасибо на добром слове. На чем я остановился? А, так вот, я говорил, что христианская теология подчеркивала патриархальный, средневековый образ Бога, совершенного и неизменного. Но для нас, Люси, Бог, как и природа, находится в состоянии становления.

– Да, как говорит Джулиан, мы все в процессе. – Кристин склонила голову.

– Надеюсь, Джулиан закончил? – спросила Ли. – Я всю жизнь провела, слушая мужские речи и доклады, и в отпуске я их слышать не желаю.

Казалось, ни Джулиан, ни Кристин не обратили внимания на саркастические нотки в голосе Ли. Они оба улыбались Люси.

– Давайте обсудим нашу поездку на Крит, – предположила Кристин. – Знаете, на траурную церемонию придет много народу, человек сорок.

Люси не понимала, почему Кристин это удивляет: маму вечно окружала толпа поклонников.

Кристин объяснила, что планируется посетить минойские святилища, о которых писала ее мать. На церемонии поминовения в пещере каждый скажет несколько слов о Китти и оставит на минойском алтаре какой-нибудь предмет, символизирующий его чувства к покойной.

– Несмотря на большое количество участников, мы хотим, чтобы церемония была простой, – сказала Кристин. – Китти ненавидела помпезность, ведь так, Люси?

Та слабо улыбнулась.

Когда принесли еду, девушка поняла, что не голодна. Люси уставилась на мусаку, краем глаза посматривая на друзей своей матери. Ей было не по себе оттого, что они знали Китти так хорошо.

Люси заметила, что Ли также ничего не говорит, хотя и уплетает ланч за двоих: фаршированный зеленый перец, жареный кальмар и ягнятина под лимонным соком. Только когда принесли кофе, Ли оторвалась от еды и всем приветливо улыбнулась.

– Теперь, когда мы все-таки привлекли твое внимание. Ли, давайте поговорим о Габи, – сказала Кристин. – Боюсь, что она не сможет присоединиться к нам. Но она хочет, чтобы ты приехала в Зарос и послала тебе вот это. – Кристин передала ей открытку.

– Я бы хотела поехать в Зарос, – сказала Люси.

– Нет времени, – возразила Ли, обмахиваясь открыткой.

– Ли, но там же умерла Китти. И это недалеко от Гераклиона. Почему бы Люси не встретиться с Габи? Это будет хорошо для всех.

Ли не ответила.

– Кто такая Габи? – спросила Люси.

Ли промолчала, а Кристин откашлялась и повернулась к Люси.

– Габи была старой подругой Китти, дорогая. Ты придешь в Эгину сегодня вечером? Там был построен храм на святилище великой богини.

– Если вы не возражаете, я бы хотела сегодня остаться в Афинах. – Люси встала, кивнув головой в сторону густых зарослей азалии, покрытых розовыми цветами.

Ли и Джулиан взглянули на Люси, и Кристин разочарованно спросила:

– Ты не хочешь ехать с нами в Эгину? Это было важно для твоей матери.

Люси с сомнением взглянула на Ли.

– Разве я не говорил тебе, старушка, что молодым не интересны наши разговоры? – сказал Джулиан.

– Много раз, Джулиан, – вздохнула Кристин. – И все же…

– Я остаюсь с Люси, – заявила Ли. – Для того, чтобы ехать на пароме в Эгину, сегодня слишком жарко.

– Да нет, пожалуйста, езжай, Ли. Я сама справлюсь, – запротестовала Люси.

– Черт возьми! Мне нужно вздремнуть, – проворчала Ли. – Положи меня где-нибудь под деревом, пока будешь заниматься своими исследованиями.

Люси подождала, пока Ли оплатит счет, чувствуя себя как человек, преследуемый надоедливым поклонником, постоянно слоняющимся где-то поблизости, игнорируя все знаки, ясно говорящие: «Да убирайтесь же, оставьте меня в одиночестве!» Они одновременно встали из-за стола. Люси шла медленно, приноравливаясь к шагу Ли. Проходя по Плаке, та обменялась любезностями с владельцами магазинов, сидящими на крылечках своих заведений, витрины которых были увешаны сумочками и кожаными сандалиями, но вскоре погрузилась в молчание. Ли казалась уставшей, и Люси подумала, что утро, проведенное в библиотеке в поисках работ Китти, тяжело сказалось на ней.

Ли отвела свою спутницу на старую агору, где они решили передохнуть. Внутри территории, больше похожей на парк, Ли растянулась в тени, а Люси уселась рядом на полуобвалившуюся стену. Она вытащила фотокопию дневника. На этом заросшем лугу было так мирно, что, казалось, они очутились на дикой природе. Вокруг густо росли сосны, а над головой порхали, воркуя, голуби. Ли быстро заснула; ее полупрозрачные летние брюки задрались, обнажив ноги в сандалиях, похожие на плохо подкованные копыта усталой, заезженной лошади.

«15 июля 1797 года

И дня не проходит, чтобы мы не посетили какой-нибудь памятник античности, руины которого находятся в самых неподходящих местах. На них сплошь и рядом можно набрести на каком-нибудь лугу или на заброшенной улочке; различные фрагменты античных статуй здесь постоянно выкапывают при закладке фундаментов новых зданий.

Как и Джакомо, меня интересовали греческие храмы, так что мы оба были удивлены и довольны, когда синьор Дженнаро попросил нас присоединиться к нему в его миссии на Акрополе.

Я рада, что отца нет со мной, что он не увидел свой возлюбленный Парфенон. Куда бы мы ни посмотрели, везде следы разрушения. Маленькая магометанская часовня была выстроена при входе в старый храм, а мечеть возвышалась над руинами. Синьор Папаутсис сказал, что христиане превратили Парфенон в церковь; венецианцы частично подорвали его, когда обстреливали Венецию; а теперь турки превратили его в военный гарнизон. Мы застыли, потрясенные. Вот так ужас! Большинство статуй Парфенона исчезли или сломаны, дверь мечети изгрызли какие-то животные, возможно крысы. Внутри Эрехтейона паслись козы, а пол его был завален ядрами. Внизу, на утесе, стояла батарея весьма захудалого вида пушек.

Мы нашли внутри руин плохо ухоженный садик – маленькую грядку низеньких бобов и увядший кустик томата. Под желтеющим виноградом, в единственном пятне тени, сидел военный губернатор, покуривая изогнутую трубку, деревянная основа которой была украшена какими-то желтыми камушками. Он угостил нас водянистым чаем, отдал пирожные своим замурзанным детям и выпил все вино синьора Дженнаро, не произнеся ни слова.

Все это выглядело чрезвычайно удручающе. Джакомо извинился за беспокойство и спросил, нельзя ли нам тут осмотреться. Мы пошли дальше, оглядываясь по сторонам. Безжизненные глаза кариатид, поддерживающих крышу Эрехтейона, равнодушно смотрели на оливковые рощи и пшеничные поля, мирно шуршащие на ветру.

– Они несут тяжелое бремя, – сказала я.

– Но кариатиды выполняют свой долг, Желанная. Разве не это завещал нам делать твой любимый Сенека?

– Да, меня учили приносить себя в жертву. – И тут я вспомнила, что не выполнила последнее желание отца и оставила Френсиса. – Джакомо?

– Что такое, Желанный Философ?

– От Эме что-нибудь слышно? Когда она ждет тебя в Константинополе? Ничего не известно?

Он повернулся, посмотрел мне в глаза и медленно покачал головой.

– Я боюсь, как бы чего-нибудь не случилось.

– У меня есть другая версия, милая моя. А что, если судьба просто дает нам шанс насладиться Друг другом, вдали от хлопот мира? Доменико попросил меня навестить загородную усадьбу его друга рядом с Суньоном. Мне было бы грустно ехать без тебя.

Казанова видел, что я польщена, и шепотом попросил отвести его в тот маленький грот, где у меня было видение. Я повела Джакомо через виноградники по северо-западной части Акрополя. Как обычно, от одного только его присутствия рядом меня захлестывала радость. Хотя мы всегда должны чтить тех, кто взрастил нас, но самую большую благодарность мы испытываем к тем, кто принимает нас и любит такими, какие мы есть.

Сегодня на кромке грота не было тарелок с подношениями, но Эгейское море, расстилающееся за глинобитными хижинами, было так же красиво, как и раньше.

– Джакомо, – сказала я, – я подумала о твоем предложении.

– Ты имеешь в виду то, что я сказал о наслаждении друг другом?

– Да. – Я подошла ближе к нему и вдохнула нежный аромат розовой воды. – Я согласна.

– А ты как следует все взвесила и обдумала, Желанный мой Философ? – Джакомо засмеялся, мягко отстранив меня. Я положила ладонь на его щеку.

– Не дразни меня, Джакомо.

– О, милая моя!

Он издал приглушенный стон, притянул меня ближе, и мы начали покрывать друг друга поцелуями; мои губы и щеки стали мокрыми, как мне показалось, из-за слез. Я отошла от Джакомо, чтобы взглянуть ему в лицо, и только в этот момент заметила темное облако, подобно шерстяной женской юбке раскинувшееся по небу. Прогремел удар грома, и пошел дождь, порывами ветра бросая нам в лицо пригоршни воды. Мы прекратили целоваться и поспешили в укрытие.

Главный Вопрос Дня: Почему я никогда раньше не замечала мужской красоты?

Выученный Урок: Я слишком боялась силы мужчин, чтобы видеть их. Но сегодня, когда я пишу эти строки, то наслаждаюсь мужской грацией. Сильные линии их шей, мощных или стройных; утонченность выбритых щек; красивая, чувственная линия между ухом и ключицей. Да, я потрясена противоположным полом, лысые ли они или густоволосые, пожилые или сияющие молодостью, их прекрасно оформленными лодыжками и запястьями, длинными, гибкими руками, их бедрами, мощью торсов, столь целеустремленно двигающихся к тому, к чему их влечет.

Сегодня даже Манолис со своим вышитым платком или пастухи, проходящие мимо нас по улицам, с их голыми икрами и сандалиями, казались мне красивыми».

Люси в изумлении задержала дыхание. Записи Желанной была самым захватывающим из всего, что она когда-либо читала. Но ее сосредоточенность внезапно нарушили низкие скорбные крики. Они проникли сквозь воркование голубей в ветвях сосен наверху. Что это? Какое-то животное? Звук нарастал. Люси тихо поднялась, чтобы не разбудить Ли, и направилась к храму Тесея, мраморные колонны которого были видны сквозь деревья. На маленьком участке между деревьями копался в земле темноволосый человек.

Это был тот самый молодой мужчина, которого она повстречала этим утром. Кто бы мог подумать, что в Афинах дважды за один день можно натолкнуться на одного человека? «Казанова в своих принципах путешествий не упомянул о магии совпадений, – подумала Люси. – Странники подобны перелетным птицам, которые парят, свободные от уз своего дома».

Пока Люси предавалась размышлениям, молодой человек отбросил лопату. Он вытер глаза тыльной частью ладони, и она поняла, что он плачет. Он наклонился, поднял сверток и осторожно поднес его к выкопанной дыре. Не желая вмешиваться, Люси отошла в кусты, но грек уже почувствовал, что за ним наблюдают. Он обернулся и тревожно посмотрел на нее. Без сомнения, это был Теодор, молодой человек, нашедший ее старинный манускрипт.

Он грустно улыбнулся девушке, держа сверток у груди.

– Я думал, это полиция, – сказал Теодор. Он взглянул на яму. – Мою собаку сбила машина. Сегодня утром, после того как мы с вами встретились. Так что я принес ее сюда, где она любила бегать. Наши шаги здесь. Эонати и мои. – Он посмотрел вокруг. – От судьбы не уйдешь.

– Мне очень жаль, – ответила Люси. – Я могу что-то для вас сделать?

Он махнул рукой в сторону игрушек щенка, лежащих на песке. Люси подняла искусственную косточку и ярко-голубой упругий мячик, подождала, пока грек опустит свой сверток в самодельную могилу. Затем она передала молодому человеку игрушки, которые он положил на трупик щенка. Склонив голову, Теодор встал на колени перед могилой, пропуская пригоршни песчаной земли сквозь пальцы. Он что-то говорил, интонации его были мягкими, как у взрослого, разговаривающего с ребенком.

Люси села рядом с ним, ее глаза были полны слез.

– Ужасно потерять своего любимца.

Теодор присел на корточки и повернулся к ней.

– Ну вот, расстроил незнакомую девушку.

– Нет-нет, – сказала Люси. – Я счастлива помочь вам. Ваш щенок был очень красивым. – Она передала ему бумажную салфетку, и Теодор, благодарно кивая, стер грязь со своих пальцев.

– Спасибо вам за доброту. У вас очень отзывчивая душа. – Он поднялся на ноги, и Люси вместе с ним. Затем молодой человек взял лопату и продолжил свою работу. Закончив, он спросил:

– Можно угостить вас кофе?

– Это было бы замечательно. Но я должна предупредить свою подругу, – ответила Люси.

Она разбудила Ли и повела ее знакомиться с Теодором. Он отряхнулся и теперь сидел на скамейке у дорожки, куря сигарету, а храм Тесея сверкал на солнце позади него. Люси поразило, насколько это зрелище напоминает плакат с рекламой сигарет; такие плакаты развешаны в Афинах повсюду. В этой греческой рекламе «Karelia Lights» не пытались ничего смягчить или сделать политкорректным: мужчины жадно затягивались сигаретами, похотливо рассматривая равнодушных женщин в просвечивающих белых платьях.

– Теодор, – сказала Люси. – Это моя… моя подруга, Ли Пронски.

– Yiasou,[21] Ли.

– Доктор Пронски. – Она пожала его протянутую руку. – Вы живете в Афинах?

– Я работаю на «Долфин Трэвел». Вы из Америки, доктор Пронски?

– Я в детстве жила в Бруклине, – ответила Ли.

– Значит, я правильно распознал акцент. В моем бизнесе без этого нельзя.

– Я бы на вашем месте не была такой самоуверенной. Я большую часть жизни провела в Торонто. – И, невзирая на его удивленное лицо, Ли отвела Люси в сторону.

– Выглядит он вполне прилично, – прошептала она. – Хотя бог знает почему он таскался по Афинам с собакой в такую жару. – Похороны щенка не произвели на Ли впечатления.

– Это тот человек, который вернул мне старый манускрипт, – пояснила Люси. «Как вообще мать жила с Ли? Ее хоть что-то может растрогать?»

Повернувшись к Теодору, Ли произнесла:

– Ну что ж, мы согласны выпить с вами кофе.

– Ли, я думаю… – Люси хотела сказать, что вообще-то пригласили только ее, но молодой человек перебил, заявив:

– Я сейчас подгоню машину. Подождите здесь, пожалуйста. Endaxi?[22] – Он подобрал лопату и ушел, оставив Люси с Ли.

И уже через несколько минут все трое сидели в маленьком «фольксвагене» Теодора, громыхающем по Поссидоносу, широкому прибрежному бульвару. Они проезжали мимо автомобильных салонов, освещенных витрин магазинов и больших террас, заполненных столиками, за которыми сидели мужчины и женщины, потягивающие «Метаксу».

– Вы заведете другую собаку? – спросила Люси. Девушка смотрела в затылок Ли, которая сидела там, где надеялась быть она сама, на переднем сиденье, рядом с водителем.

– Не сейчас, возможно в следующем году. Если, конечно, найду кого-нибудь, подобного Эонати. – Он слегка повернул голову, смотря на нее в зеркало заднего вида.

– Я знаю, что некоторые греки выбрасывают мертвых собак в помойку, – громко произнесла Ли, пытаясь перекричать рев транспорта.

Теодор не ответил. Они проехали мимо амфитеатра в виде лошадиной подковы; затем последовали кварталы бетонных коробок, балконы которых, увитые цветами, были затенены тентами в тигриную полоску. Машина пронеслась мимо складов и портовых помещений, мимо рыночных рядов, переполненных рыбой, помидорами, бочонками оливок, прогремела по Пирею и наконец остановилась около маленькой таверны на небольшом холме возле гавани. На краю дороги, с другой стороны таверны, Люси увидела пустые столики, накрытые клетчатыми скатертями, на которых лежали столовые приборы. Абсолютно никакой защиты от выхлопных газов машин, а расположение столиков вынуждало официантов постоянно пересекать засуженную машинами улицу.

– Yiasou, – поприветствовал Теодор официанта, улыбнувшегося посетителям и поставившего перед ними бутылку домашней рецины. Они жадно накинулись на напиток и нашли, что она очень даже ничего, во всяком случае не отдает скипидаром. Люси посмотрела на гавань, забитую греческими паромами и огромными белоснежными круизными лайнерами. На пристани во всех направлениях, сгибаясь под тяжестью сумок, сновали люди, как будто уже опаздывая на свои рейсы.

Перед ними появилась темноволосая женщина с тарелкой anihikolokiïhia – жареных кабачков цукини, первых в этом сезоне. Еще она поставила на стол блюдо с цацики и большую миску салата horiatiki. Толстые яркие листья салата лежали среди колец лука и томатов, подобно маленьким библейским скрижалям, приказывающим наслаждаться. Ли сказала женщине что-то по-гречески, и та вернулась на кухню, не проронив ни слова.

– Моя мать всегда неловко чувствует себя, общаясь с незнакомцами, – сказал Теодор, грустно покачивая головой.

– Это была ваша мать? – спросила Люси.

– Видите ли… мама… она… она очень стесняется, когда мои друзья узнают, что она – повар. Она родом из Стамбула, выросла в хорошей семье. Мы все потеряли после смерти отца, и вот… – Он махнул рукой в сторону кухни.

– Как же это тяжело для нее! – воскликнула Люси.

– А где вы живете? – поинтересовалась Ли.

– Мы с мамой живем в квартире рядом с площадью Конституции.

– Вы живете с матерью? – улыбнулась Люси.

– Разумеется. А ваша мама, Люси? Где она?

– Моя мать умерла.

– О, мне очень жаль. Она была хорошей женщиной?

– Она была известным археологом. – В очередной раз повторив заученную фразу, словно бы из некролога, Люси вдруг поняла, что опять говорит каким-то не своим, искусственным голосом. Она уже привыкла так говорить о Китти.

– Мать Люси изучала минойскую культуру на Крите, – добавила Ли.

– На Крите? Вашей матери нравился Крит? Она была, умной женщиной, я знаю! Какова мать, такова и дочь! – Теодор поднял бокал за Люси, оценивающе на нее посмотрев, и та поняла, что краснеет.

– За мать Люси и за… Эонати, мою маленькую, белоснежную девочку.

Они выпили, чокнувшись бокалами. Рецина сделала свое дело, и неожиданно Люси представила себя с Теодором наедине в комнате.

– Люси работает в архивах, – сказала Ли. – Я всегда думала, что на выбор ее профессии повлияли занятия ее матери.

– Да? И чем же именно? – заинтересовалась Люси.

– Ну как же. – Ли налила себе еще один бокал вина. – Архивисты и археологи – хранители коллективной памяти человечества. Но, тем не менее, ты не разделяешь ее любви к Греции.

– Вам не нравится Греция, Люси? – спросил Теодор.

– Нравится. Греческая еда.

– Для меня еда – это серьезно. – Он махнул рукой в сторону блюд с mervdes – маленькими коричневыми рыбками, запеченными в тесте, chortopitakia – небольшими пирожками со шпинатом, и маслянистой зеленой долмой. – Так что ешьте на здоровье!

– Это для вас как религия? – спросила Люси, думая о Желанной Адамс, которая включила гастрономические удовольствия в список своих вер.

– Endaxi, Люси. А еще я верю в природу, как древние греки. – Теодор взмахнул рукой в сторону моря. – И в поэта Кавафи. Да, для меня Кавафи – это откровение… «И где бы мы были без варваров?» – Его голос был проникнут странным чувством, Люси не смогла определить, каким именно.

– «Эти люди были решением», – сказала Ли, цитируя следующую строчку стихотворения Кавафи.

– А, так вам известно это стихотворение? – Голос Теодора звучал тихо и смущенно, он переводил глаза с Ли на Люси, словно оценивая их реакцию. – В Греции не всегда легко быть поклонником поэзии, – заметил он неожиданно, – несмотря на то, что это ее колыбель. А во что верите вы, доктор Пронски?

– Как и вы, Теодор, я верю в природу. И в целительные свойства священного женского начала.

– Интересно. А в Святой Дух?

– Зачем разделять эти два понятия? Это вы, мужчины, вечно отделяете духовную сущность от физической.

– Да, иногда не стишком благоразумно думать подобным образом. А дух мужественности имеет подобную ценность, доктор Пронски?

– Священное мужское начало – это не мой профиль, Теодор. Я хочу лишь выправить баланс в религиозных доктринах. Нам нужны церковные литургии, в которых бы участвовали женщины. – Люси стало неуютно от менторского тона Ли. Надо срочно менять тему беседы, а не то ее спутница разрушит все обаяние вечера.

– О, и это все? Установить баланс! – сказала Люси холодно.

– А по-твоему, мало?

Люси повернулась к Теодору:

– Как и моя мать, Ли верит в женскую богиню. А моя мать была просто рупором движения за возрождение этого культа.

– Одна маленькая поправка, – сказала Ли. – Твоя мать не верила в женское божество. Она считала его метафорой женского духа. Разумеется, Китти поддерживала гипотезу, что Земля – это живое существо, и верила, что в доисторические времена люди в Европе поклонялись фигуре, изображающей мать-Землю. Но она была слишком пропитана нашей культурой научного материализма, чтобы верить в богинь. И я тоже. Вы читали Клиффорда Гирца? – Люси и Теодор дружно покачали головами. – Ну, если я сумею верно процитировать. Да вот, вспомнила… Гирц писал, что религия создает в людях уникальные мотивации… одевая наши ощущения в такую ауру фактов, что наши чувства кажутся реальными.

– А вы, Люси? Во что вы верите? – Теодор вопросительно посмотрел на нее.

– Я не верю в религию. Или во всякие сказочки, что с женщинами лучше обращались в доисторические времена. Я думаю, люди, подобные моей матери, сочиняют истории о золотом веке для удовлетворения своих психологических нужд. – Девушка взглянула на Ли, но та равнодушно встретила ее взгляд, а затем отвернулась и стала смотреть в сторону Эгейского моря. – Что нам действительно нужно, так это найти способ построить лучшее будущее, – добавила она.

Теодор торжественно кивнул и заказал еще одну порцию рецины. Солнце стояло низко, но поверхность моря сияла светлой голубизной, которая в отдалении рассыпалась грудами больших светло-коричневых островов. В гавани внизу, там, где Джакомо Казанова когда-то причинил неприятности мусульманской жене, сверкали в сумерках неоновые рекламы: «Shell», «Nike», «7UP», и «Karelia Lights». Было только полседьмого, в Афинах так рано не ужинают. И поскольку у них не было сегодня каких-то важных встреч или дел, им не оставалось ничего иного, как сидеть и смотреть на море.

Когда они ехали по Афинам обратно, их оглушили клаксоны автомобилей и выкрики диких футбольных фанатов, размахивающих маленькими белыми флагами. Мимо с ревом проносились мотоциклы, их водители кричали что-то в окна машины. Не обращая на них внимания, Теодор ехал аккуратно, указывая женщинам на мелькающие в окнах автомобиля афинские достопримечательности: озаренные светом здания правительства на площади Конституции; Тельфрик на горе Ликабеттос; Олимпийский храм Зевса, сейчас скрытый тенями и таинственный, укрытый от рева ночного движения; и Акрополь – призрачное видение колонн, больше похожих на шпили, парящих над тысячами домов в огнях равнины Аттики. Люси призадумалась, вспоминая первое впечатление Желанной о его руинах, возвышающемся минарете и куполе мечети. Должно быть, для Афин того времени это было просто ошеломляющее зрелище.

Кот Люси нетерпеливо ждал ее, ходя кругами по номеру. Он потерся о ноги хозяйки, нежно мяукая, и она открыла для него еще одну банку кошачьей еды.

– Извини, я не ожидала, что задержусь так долго, – пробормотала она, пока кот поглощал пищу. Потом он выпрыгнул во двор, чтобы сделать свои дела, а Люси нашла бумажку, на которой Теодор записал номер своего телефона. Портье набрал его, и ей ответил грубый женский голос.

– Я хочу поблагодарить вас за замечательный обед! – выкрикнула Люси. Женщина зло шикнула на кого-то на заднем плане и повесила трубку. Интересно, это была та самая женщина, которая обслуживала их в ресторане? Люси вспомнила, что Теодор упомянул, что его мать не говорит по-английски, и скорее всего та даже не поняла, о чем речь. Ну что ж, придется попробовать завтра утром.

Одинокая и разочарованная, Люси вытряхнула содержимое сумки на кровать. Нашла набор для гадания. «Почему бы еще раз не попробовать?» – подумала она. И, закрыв глаза, зажала маятник между большим и указательным пальцем.

– Ты слышишь меня? – еле слышно обратилась Люси к маятнику.

Маятник начал совершать медленные круги что означало положительный ответ.

– Я могу задавать вопросы сегодня?

Маятник снова качнулся по дуге. Но когда Люси поинтересовалась, нравится ли она Теодору, маятник качнулся по горизонтали, что означало «нет». Чувствуя себя дурой, Люси разложила карту в форме веера с обозначением положительных, отрицательных или неопределенных ответов. На этот раз маятник раскачивался над пентаграммой, и девушка надеялась, что ответ окажется более удовлетворительным, если она будет следовать инструкциям к набору.

«Почистите маятник иссопом, и он будет чистым, – гласила инструкция, – а потом помойте, и он будет белее снега».

Что такое иссоп? Не это ли самое библейское растение использовали в древних еврейских ритуалах? Сейчас было странно вспоминать Библию. Люси чувствовала себя грубой язычницей, подлинной дочерью своей матери. Тем не менее она вымыла маятник, окунув его в стакан воды и протерев салфеткой. Затем решила попытать счастья снова.

– Я путешествую с женщиной по имени Ли Пронски? – спросила она маятник.

Он стал совершать медленные круги.

– Я в Греции?

Маятник снова лениво пошел по кругу.

– Я нравлюсь Теодору?

Он качнулся по горизонтали, и в этот раз его амплитуда оказалась еще длиннее, чем прежде. Люси вздохнула и сложила набор для гадания обратно в футляр.

Что там говорила Желанная о красоте мужчин? Она поднялась со стула и вытащила журнал, открыв его на столь заинтересовавшей ее записи: «Сильные линии их шей, мощных или стройных: утонченность выбритых щек, красивая, чувственная линия между ухом и ключицей…»

Ей пришла в голову мысль, что эти слова Желанной вполне подходили для описания Теодора.

Семью этажами выше Ли Пронски вышла из ванной, чувствуя себя злой и раздраженной. Под черным кимоно на ней было надето свежее белье; три громоздкие прокладки своими липкими крылышками терли нежную кожу ее бедер. Весь день Ли испытывала странное предчувствие, подобно беспомощному морскому созданию, которое бьет о берег прилив первобытного океана. Сегодня она впервые подумала, что путешествие с Люси было ошибкой. Ли уже знала это мрачное настроение – обычно меланхолия предшествовала наступлению месячных. Женщину раздражало, что ей уже столько лет, а ее до сих пор могут одурачить какие-то непокорные гормоны. А какое унижение ей пришлось пережить сегодня утром, это в ее-то возрасте, набивая в туалете трусы туалетной бумагой, больше похожей на кору. Боже мой, как это было невыносимо – постоянно проверять брюки, когда никто не смотрит. Предклимактерический период, предвестник «перемен». Она не была готова – с последних, ужасных месячных пропало только десять дней.

Ли утомило объяснять сегодня свои верования этим двум молодым людям, хотя голос Теодора звучал понимающе. Забавно, как он смотрел на них, считая, что его подымут на смех за любовь к поэзии. Его цитирование Кавафи было своего родя сигналом. Она даже удивилась, что кто-то его возраста еще цитирует этого умершего поэта. Он был любимцем ее поколения, и Ли знала, что термином «последователь Кавафи» греки постарше обозначали гомосексуалистов. Интересно, а Люси вообще поняла, что Теодор – гей? Похоже, девушка этого не заметила, так как при взгляде на него глаза у нее делались большие, просто коровьи.

Люси держалась откровенно враждебно. Китти была бы потрясена, увидев, как дочь смеется над ее взглядами.

Возможно, Ли просто не знала, как обращаться с новым поколением. Если бы Китти пришла в эту таверну с Теодором и Люси, уж она бы нашла, о чем с ними говорить. «О, дорогая моя, – подумала она, – пожалуйста, помоги мне. Я тону».

Отвернувшись от окна, Ли открыла свою сумочку и вынула письмо от Китти, написанное в тот год, когда они только полюбили друг друга. Она часто перечитывала его, когда падала духом, потому что это письмо вызывало в воображении фестиваль Ракии на Крите и их совместное посещение завода минеральной воды в Заросе. Они сидели тогда вместе с мужчинами на деревянных стульях со спинками из древесины рафии, ели печеную картошку и пили ракию. Когда один из них предложил Китти гранат та положила свою ногу на полное колено Ли и прошептала: «Сейчас нет пути назад». Ли знала, что Китти имеет в виду миф о Персефоне, которая была вынуждена провести полгода под землей с Аидом, съев зернышки граната. После того как они пожелали друг другу спокойной ночи, Ли отвела Китти в лес, к ручью, полному форели, и сказала ей, что любит ее.

Теперь она благоговейно развернула конверт.

Моя милая Ли!

Как мне тебя отблагодарить за те чудесные дни на Крите? Мой напор на этих женщин, приехавших с Кристин, чуть не изменил их жизни. Полностью. Но потом они снова вернулись к своей обычной жизни. Однако я не намерена сдаваться. Вчера я заявила декану, что хочу уйти, так как мне нужно больше свободного времени для размышлений. И чуть не добавила: «С Ли». Я ничего не сказала ему о своих планах встретиться с тобой на Крите. Сначала я поговорю об этом с Люси. Надеюсь, она воспримет новости хорошо и будет счастлива, потому что я счастлива. Она всегда была очень понимающим ребенком. С другой стороны, дочка была со мной всю свою жизнь, и это станет для нее огромной переменой.

Я рассказала своим друзьям о тебе, не вдаваясь в подробности о происшествии в пещере Скотеино. Чтобы понять это, нужно там быть, как мне кажется. И как я могу осуждать чувства, которые сама испытывала, когда женщины выкрикивали имена своих предков по женской линии? Правда, которую общество скрывает от нас, заключается в том, что женское тело – это основа, на которой зиждется вся человеческая культура. Все эти наши прапрапраматери, жившие так давно, что нам никогда не найти следы их присутствия на Земле, взращивали искру жизни.

Благодарю тебя, милая моя, за то, что не стала высмеивать меня, когда я доверилась слабому голосу, прошептавшему в пещере, что я должна быть ближе к земле. Я знала, что он говорит мне, как следует провести остаток отведенных мне лет. На меня нашло великое молчание. Что есть обещание вечности по сравнению с даром физического существования?

Милая, даю тебе слово: впредь я буду менее буйной. Будет легко притормозить в твоей компании, потому что ты, подобно критянам, видишь радость в повседневной жизни. Ты помнишь тех крестьянок, которых мы повстречали на пути к старой турецкой бане на той Богом забытой горной дороге? Сначала они походили на уродливых пингвинов, мокнущих в обжигающей воде; грубая краснота кожи их лиц и рук сталкивалась с молочной белизной их обвисших грудей и животов. Но потом, когда я взглянула на них снова, то увидела их тела такими, какими они являются на самом деле – не безупречными или, наоборот, деформированными, а живыми и человеческими. Я хочу, чтобы это видение осталост со мной.

Люблю тебя,

Китти

P. S. Я только что отыскала поэтессу, которая мне понравилась, Эрин Муре. Когда мне начнут предъявлять претензии касательно моих взглядов, я просто процитирую ее строки: «Если вы будете обвинять меня в мистицизме, все в порядке. Я виновна. Я – мистик. Теперь вам лучше? Но это всего лишь акт тела. Моя душа проста и никогда не думает».

Рука Ли все еще держала письмо, когда она рухнула на кровать и растянулась на неудобном матрасе. Она хотела быть доброй с Люси и извиниться за те проблемы, которые причинила ей в последние месяцы их совместной с Китти жизни. Бог свидетель, Ли хотела как лучше, но девушка отказалась ее слушать.

Этой ночью Люси снилась ее мать. Она стояла с развевающимися светлыми волосами на вершине холма, воздев серебристые руки вверх, благословляя своих многочисленных последовательниц, идущих по озаренному лунным светом склону Акрополя. Затем Китти взлетела и поплыла по направлению к горизонту, сверкая редкими отблесками холодного света. Люси проснулась и почувствовала, как что-то давит ей на грудь, как будто ее сердце превратилось в камень.

Потом груз сдвинулся в сторону и начал испускать тонкие, пронзительные, скулящие звуки. Люси медленно открыла глаза. На ней сидел кот и настороженно смотрел на хозяйку. Он даже поднял одну лапу, готовясь ударить Люси, чтобы привести ее в чувство. В лунном свете он выглядел по-другому: шерсть переливалась, да к тому же антибиотики сделали свое дело, вылечив левый глаз, и теперь кот действительно напоминал сиамского. Не до конца проснувшись, Люси высыпала ему остатки тунца. Животное заглатывало еду огромными кусками, чуть ли не давясь. Насытившись, довольный кот залез на кровать и уставился на хозяйку, которая включила свой ноутбук и просматривала сохраненные письма, ища сообщение, которое мама когда-то послала ей с Крита.

Оказалось, что письмо было написано в более примирительном тоне, чем она помнила.

Дорогая Люси, помнится когда ты была маленькой, то наказывала всех своих обидчиков, уходя от них, и на этот раз ты тоже самое проделываешь со мной. Но я не хочу разрыва, и думаю, что ты этого тоже не хочешь. У нас слишком много общего. Люси, пожалуйста, выслушай меня.

Минойцы знали нечто такое, что мы впоследствии утратили, и я хочу поделиться с тобой этим знанием. Ты приедешь ко мне, когда мы в следующий раз отправимся на Крит?

Вот оно: щедрое предложение, от которого Люси тогда отказалась. И на этот раз она согласилась отправиться вместе с Ли на Крит, чтобы почтить память своей матери. И дело тут было не только в том, чтобы проявить запоздалое уважение. Люси хотела своими глазами увидеть горную дорогу возле Зароса, на которой погибла ее мать. Она прочитала все газетные репортажи, в которых описывалось, как машина матери потеряла управление, пытаясь избегнуть столкновения с грузовиком, везущим черепицу. Это был несчастный случай, Люси знала это, хотя на похоронах матери и были всякие разговоры о Константине Скеди, молодом албанце, который вел машину и погиб вместе с ней. Говорили, что он ранее привлекался за вандализм и кражи, но Ли сказала, что Константин был другом Китти.

Было глупостью думать, что Люси смогла бы предотвратить аварию. И все же, будь она с матерью в ту последнюю осень на Крите и отправься она на машине вместе с ней. может быть, Китти сейчас была бы жива.

Ребенком она любила присматривать за мамой, на нее была возложена особая миссия – заботиться о доме. А после того как начались террористические акты, после того как Китти уехала с Ли, потребность защищать свою мать стала у Люси такой настоятельной, что иногда она просто чувствовала себя физически плохо, испытывая невероятную тоску, которая, подобно гигантской руке, тянулась к Китти через океан. Девушке буквально-таки хотелось держать свою вечно странствующую мать под замком, в безопасности. Но Люси была слишком гордой, чтобы хоть кому-то об этом рассказать.

Если бы только путешествие проходило нормально, но с Ли это, пожалуй, невозможно. Ее спутница не хотела возвращаться в Зарос. Нехватка времени была всего лишь уловкой, Ли повсюду сопровождала Люси, как будто она была молоденькой девочкой, а не взрослой женщиной, которой скоро исполнится тридцать. Ну что ж, Люси все равно поедет в Зарос. Она сама, собственными глазами увидит то место, где машина, несущая ее бесстрашную, величавую мать, исчезла под землей. И пусть только Ли попробует ее остановить.

Люси вытащила из рюкзака маленькую матерчатую сумочку и извлекла оттуда пудру Китти и ее помаду, на которой была надпись: «Бразильская самба». Сидя на кровати, медленными движениями снизу вверх, так, как это делала Китти перед зеркалом, Люси протерла лицо ароматно пахнущей губкой, стараясь втереть частичку маминой кожи в свои щеки. Когда лицо ее основательно покрылось слоем золотистой пудры, девушка взяла темно-коричневую помаду и легонько провела ею над краешком верхней губы, как любила делать Китти.

Затем Люси легла на кровать рядом с котом, прижавшимся к ее бедру с громким мурлыканьем.

– Я рада, что ты здесь, Венера. Или, может быть, ты все-таки Афродита?

Кот заурчал еще громче, как будто соглашаясь. А тем временем жизнь снаружи, на афинских улицах, казалось, тоже впала в меланхолию. Афиняне потянулись домой из баров и таверн. Было уже далеко за полночь. Световое шоу над Акрополем закончилось, и древнее здание стояло, окутанное тенями, под темной бездной неба. Как там сказала Желанная Адамс о смерти своего отца? «Жизнь так же абсолютна, как и смерть».

На следующее утро Люси позвонила Теодору Ставридису и застала его дома. Она так нервничала, что даже сама удивилась, и сказала себе, что звонит узнать насчет друга, владеющего старотурецким языком. Его голос звучал грубо, но дружелюбно, и Люси была рада, что именно Теодор подошел к телефону, а не его мать. Она предложила встретиться и позавтракать, назвала место, но по изменению в голосе поняла, что Теодор не хочет видеть ее. Люси прямо спросила его об этом, но он не ответил, а глубоко вздохнул, и девушка поняла, что ее собеседник курит.

– Люси?

– Да, Теодор.

– Я… я мужчина, который любит мужчин. Ты меня слышишь, Люси?

– Да, слышу.

– Это тяжело, потому что я очень люблю женщин. Но как друзей.

– Все ясно. Я вешаю трубку.

– Нет, Люси, подожди! Мой друг, переводчик, Эндер Мекид… он приезжает в Афины и хочет взглянуть на твою рукопись.

– Как-нибудь в другой раз. Прощай.

И Люси повесила трубку. «Выходит, что оракул все-таки правильно ответил на мой вопрос», – подумала она с тоской. Она обращалась к маятнику, потому что он ассоциировался у нее с матерью, но принимала его советы только тогда, когда он говорил то, что она хотела услышать. Вообще-то Люси не верила в божественные откровения или в какую-либо другую сверхъестественную силу вселенной. Она, скорее, получала эстетическое наслаждение от искренности лирических советов маятника, от красиво украшенной сумочки и сделанной в форме веера пентаграммы. Если. Ли говорила правду об эмпирических взглядах ее матери, то, возможно, интерес самой Китти к набору для гаданий тоже был лишь чисто эстетическим.

Девушка положила маятник обратно в рюкзак и включила свой ноутбук. Они уже почти на Крите, а Люси до сих пор не знала, что скажет на церемонии, посвященной памяти матери. Осталось всего лишь несколько дней, а правильных слов как-то не находилось. Она открыла файл под названием «Мемориал Китти» и перечитала свои записи.

Как мне свести воедино все, что я думаю о своей матери? Я уже взрослая женщина, но до сих пор не могу смотреть на нее как на личность. Когда я была маленькой, то считала маму самым совершенным созданием в мире. Она была такой доброй и храброй, и мне хотелось защитить ее… но потом мама стала пренебрегать мной и сбежала с Ли Проноси. Разве не странно, что родная мать может причинить тебе боль, а ты отказываешься верить этому? Продолжаешь идеализировать ее, как будто детская картинка любви, сохраняющаяся в памяти, сильнее, чем реальность?

Да, именно это Люси и чувствовала по отношению к своей матери, но вот разобраться со своим отношением к друзьям Китти, особенно к Ли, она не могла.

Вечером Люси взяла такси и отправилась в британское консульство – послушать лекцию Ли о минойском Крите. Когда она приехала, Кристин и Джулиан уже стояли в фойе, разговаривая с пожилой темнокожей женщиной и полной бритоголовой девочкой. Рядом с ней стояла женщина, тело которой напомнило Люси тех круглых богинь, которые во множестве стояли на рабочих столах ее матери. Девочка, видимо дочь этой женщины, держала в руках книгу Китти «Археолог в поисках предыстории».

– Люси! Мы здесь! – помахала ей Кристин.

Люси подошла к ним. Женщины сгрудились вокруг, как будто хотели до нее дотронуться.

– Вы ее дочь, ведь так? – спросила девочка с бритой головой. – Кристин говорила нам о вас.

– Она точно дочь Китти. У них одинаковые глаза и подбородки, – улыбнулась пухлая женщина. – Я Джен, а это моя дочь, Тоби. Мы с Китти учились вместе в средней школе. А потом снова встретились на одном из туров Кристин.

– Я не знала этого, – сказала Люси.

Потупив глаза, она последовала за Джен и Тоби в консульство и нашла себе место в задних рядах библиотеки. Со стен душной комнаты неподвижно свисали британские и греческие флаги. Аудитория, ждущая выступления Ли, состояла из друзей ее матери и английских эмигрантов, всегда приходящих на ежемесячную лекцию.

Передние ряды взорвались аплодисментами, когда вышла Ли и тяжело села за стол, уставленный микрофонами; ее шляпа была воинственно заломлена набекрень.

На сцену вышел Джулиан Хармон.

– Приятно видеть столько знакомых лиц, – сказал он в микрофон, – потому что сегодня я имею честь представить вам моего старого друга, доктора Ли Пронски, которая прочтет лекцию о деятельности доктора Китти Адамс и ее взглядах на минойский Крит.

При упоминании доктора Адамс раздалось несколько радостных восклицаний. Джулиан махнул рукой, призывая к тишине, и довольно улыбнулся.

– Пожалуйста, успокойтесь! Сегодня к нам также приехала дочь доктора Адамс, и мы горды возможностью поприветствовать ее в нашем обществе. Ты здесь, Люси? Не выйдешь ли сюда и не скажешь ли пару слов?

Люси поднялась. Вокруг раздались громкие аплодисменты, и она увидела, как люди нетерпеливо ерзают в своих креслах, выгибая шеи, чтобы увидеть дочь Китти. Ее взгляд беспомощно скользил по рядам, пока не остановился на лице Джулиана. Затем девушка повернулась и выбежала из консульства.

Часть III Ересь, нежная и благородная

Такси высадило Люси на пыльной дороге, рядом с оливковой рощицей, где-то на северо-восточных холмах Крита. Вокруг не было видно никаких признаков человеческого обитания, но водитель указал на холм, в направлении деревьев, увешанных сетками, которые, по его словам, должны были помочь собрать созревшие оливы.

– Вон там, – сказал он ей.

Затем водитель умчался, а она даже не успела попросить его расшифровать карту, которую Ли оставила в отеле Гераклиона. Люси подхватила весеннюю простуду и проспала сегодня утром, так что остальные ушли без нее, оставив записку, в которой просили девушку присоединиться к ним на пикнике в любимой оливковой роще Китти.

Люси отправилась по дороге, причудливо извивающейся вокруг рощиц. Земля под ногами была песчаной, усеянной мелкими камушками, постоянно врезающимися в подошвы ее сандалий под самыми неожиданными углами.

Покатые склоны холмов и долин сыграли с ней злую шутку. Похоже, девушка заблудилась среди этих диких мест. «Если бы только Крит выглядел более цивилизованно», – подумала она безнадежно. Несколько последних дней в Афинах пролетели как в тумане – сперва Люси извинялась за свое паническое бегство из консульства, а потом занималась самобичеванием. Но в конце концов они с Теодором побеседовали вполне дружелюбно. Он неожиданно позвонил Люси, сообщив ей электронный адрес своего друга в Стамбуле и удивив девушку предложением подержать у себя Афродиту, пока она будет на Крите. Люси согласилась, так как знала, что путешествовать с котом будет трудно. Она грустно смотрела вслед Теодору, громыхающему по булыжникам улицы Аполлона, а кот в клетке, стоящей на переднем сиденье «фольксвагена», жалостливо мяукал.

Жар полуденного солнца скоро стал невыносимым. Никаких признаков пикника. В поисках тени Люси заметила широкий камень под большим раскидистым деревом; несколько сеток для сбора оливок кучей лежали на его поверхности. Вокруг – ни души, и, сколько Люси ни прислушивалась, она так и не смогла услышать ничего, кроме треска цикад, который, казалось, становился все громче. Теперь, по крайней мере, она знала, что оливковая роща заканчивается низкой горной цепью, которая не была видна из такси.

И тут Люси услышала крик. По кромке холма слева от нее шла группа туристов. На них были надеты солнцезащитные шляпы с вуалями и светлые одежды, а на некоторых висело что-то похожее на гирлянды овощей. С того места, где она сидела, эта процессия походила на семью пчеловодов, дружно направляющихся на пасеку.

Две женщины шли позади остальных. Более полная еле-еле плелась в просвечивающих на солнце одеждах, размахивая руками, словно была дирижером. Люси без труда узнала шляпу Ли и птичью фигурку Кристин Хармон. Когда они подошли ближе, девушка увидела также Джулиана Хармона и ту парочку – мать и дочь, которых она встретила в консульстве, Джен и Тоби. Она поднялась на ноги и помахала всей компании.

– Это ты, Люси? – крикнул ей Джулиан.

– Я! – откликнулась она.

Кристин приветственно ей помахала, и группа подошла поближе. Там было человек сорок. Они встретились с остальными в отеле день назад, и сейчас Люси пыталась вспомнить их имена. Джулиан был в группе единственным мужчиной: он был одет в белую рубашку с длинными рукавами, хлопчатобумажные брюки и старую соломенную шляпу, тогда как женщины облачились в основном в мешковатую одежду и в кроссовки на толстой подошве. Бутылки «Лутраки» свисали у них с поясов. А вокруг шей действительно висели гирлянды овощей – ожерелья из головок чеснока и лука. Лица нескольких женщин постарше были мрачными, и Люси вдруг поразило, что почему-то большинство из тех, кто приходил к ее матери, выглядели так, как будто просили о них позаботиться. Интересно, Китти тоже это чувствовала?

– О, посмотрите! Она нашла камень кернос! – закричала Кристин.

– Новичкам везет, Люси, – улыбнулась Ли.

– Минойцы почитали богиню урожая, это было их воплощение Великой Земной Матери, – пояснила Кристин. – И мы очень рады, что ты сегодня вместе с нами, ведь твоя мать писала об этом алтаре. Мы искали его все утро.

Люси с любопытством уставилась на камень, на котором сидела. Это была плоская овальная серая плита, по краям покрытая маленькими отверстиями.

– Как твоя простуда? – спросила Ли, когда Кристин подвела группу поближе.

– На жаре еще хуже, – прошептала Люси.

– Ну ладно, давайте начнем, – сказала Кристин. – Вы знаете слова… «Земля – наша сестра», – подсказала она.

– «Мы любим ее обычную красоту», – хором ответила группа.

Люси смотрела, как они встали вокруг камня и взялись за руки; некоторые женщины разорвали свои овощные гирлянды и заполнили отверстия в камне головками чеснока и луковицами.

– «Земля – это круг… Она излечит нао, – нараспев произнесла Кристин, схватив за руки Люси и Ли, ставших по обе стороны от нее.

Группа послушно повторила:

– «Мы – круг… Мы лечим тебя».

– А теперь повторяйте за мной, все, – приказала Кристин, подымая руки вверх. – «С радостью встречайся и с радостью приветствуй, с радостью расходись – и снова встречайся. Будьте благословенны!»

Держась за руки, все члены группы повторили импровизированное заклинание.

Все это напомнило Люси детскую считалку. Затем женщины отпустили друг друга и, смеясь и переговариваясь, направились вниз по холму, избрав новый путь. Люси пошла вслед за ними. Неужели мать приехала на Крит, чтобы играть в скаутские игры? Разумеется, нет, ответила она себе. Люси надеялась, что их шумная группа не видна с дороги. Ей не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел ее в компании задрипанных старух, притворяющихся, что они понимают чужую цивилизацию.

Дорога привела их на травянистый луг, где на столах под огромным оливковым деревом была расставлена еда. Люси увидела некоторые блюда, знакомые ей по обеду с Теодором в Пире: покрытую коркой, коричнево-красную барабульку, barbounia, и красивые миски, наполненные салатом horiatiki. Была и пара новинок – тарелки с маленькими критскими оливками и кислый местный хлеб, который надо было смачивать в воде.

Рядом со столом, открывая бутылки с желтым вином, стояли двое мужчин. Оба маленького роста и упитанные, с высокими скулами и покатыми лбами; эта пара вполне могла быть отцом и сыном, настолько они были похожи. Молодой стянул свои каштановые с рыжинкой волосы в хвост и облачился в пиджак из шотландки, джинсы и ботинки «Кадьяк». Пожилой сиял зубными пломбами, сверкавшими в солнечном свете, смеялся и оживленно беседовал со своим компаньоном. Его начинающие седеть волосы навевали мысли о лесных сатирах с завивающимися рожками на лбу. На нем был форменный костюм механика, покрытый пятнами от травы, на нагрудном кармане золотыми нитями было вышито: «Андреас. Служба «Шелл».

Услышав женские голоса, оба повернулись и откровенно уставились на Люси.

Андреас прохромал к ней в своих шлепающих сандалиях. Она заметила, что одно колено у механика обмотано грязным эластичным бинтом.

– Мотоцикл, понимаешь, крошка? – сказал он, показывая на свою ногу. – Двигатель обжег Андреаса! – Он издал ликующий ревущий звук, ухватившись за воображаемый руль мотоцикла. – Ничего, что я назвал тебя «крошкой»? Надеюсь, ты не возражаешь, а?

Люси беспомощно посмотрела на Ли и Кристин, идущих рядом.

– Разумеется, Люси возражает, Андреас. Веди себя прилично. Люси – дочь Китти. – С этими словами Кристин поманила второго мужчину, и тот подошел к ней большими, прыгающими шагами.

– Люси, это Янис Ватакис – наш местный гид. А это его дядя, Андреас, который знает окрестные пещеры вокруг лучше всех.

– Ela,[23] Кристин! – Янис помахал рукой гиду. – Похоже, ты единственная женщина, способная заставить Андреаса вести себя прилично.

Андреас повернулся к Люси, сблизив вместе два пальца, как будто показывая нечто бесконечно маленькое.

– Янис, мой племянник. Слишком мал для тебя, так ведь?

Янис что-то пробормотал на ухо дяде, и тот прорычал нечто, походящее на проклятие.

– А ну-ка хватит, вы, двое! – сказала Кристин. – Янис, это дочь Китти.

– Я знал Китти. – Янис пристально взглянул на Люси.

Та не успела ответить, как вмешалась Кристин:

– Люси, Янис потерял в аварии, погубившей твою мать, своего друга, Константина.

– О, мне очень жаль, – ответила Люси.

– Нам всем очень жаль, – добавила Кристин.

– Ты не сказала мне, что он будет тут, – Ли кивнула в сторону Яниса.

– Прости, пожалуйста, Ли. – Кристин, казалось, с трудом сдерживается, пытаясь быть вежливой. – Я, должно быть, забыла. Но ведь Андреас и Янис помогают нам. – Она повернулась к остальным и крикнула: – Стол накрыт. Поешьте как следует, сегодня мы придем в пещеру Скотеино.

Люси застенчиво улыбнулась Янису, отошедшему в сторонку и курившему в тени большого оливкового дерева. Парень улыбнулся в ответ; когда он затягивался, на его лице появлялись обожженные солнцем впадины. Если бы она знала Константина, то, возможно, он помог бы найти ей путь на Зарос, подумала девушка.

Люси сидела в тени одного из деревьев. Пикник закончился, и на противоположном конце луга его участницы сейчас разлеглись маленькими группками, болтая или загорая. Люси выбрала место как можно дальше от них, но несколько пожилых женщин все-таки расселись под ближайшим деревом. С того места, где она сидела, толстые обвисшие формы пожилой блондинки напоминали лопнувшие стручки молочая, истекающие серебряной жидкостью семенных коробочек. Люси шокировало, что этих женщин совершенно не заботит, как они выглядят; все беззаботно лежали на траве, зная, что их топики и шорты выставляют напоказ груди и жирные ляжки. Люси знала, что жестока по отношению к ним, в конце концов, на ее стороне была молодость, но она вовсе не хотела никого уязвить. Свою собственную привлекательность она рассматривала как временный заем, как просроченную библиотечную книгу, которую однажды все равно потребуют назад.

Не обращая внимания на Люси, женщины начали рассказывать друг другу о своей жизни, и она поняла, что ее наконец оставили в покое, и сразу почувствовала, как поднимается настроение. Порывшись в рюкзаке, она достала украшенный живописными иллюстрациями путеводитель по Криту, который Ли купила, в Кноссе. Прошло три дня после ее побега из консульства, и ни одна из этих женщин, даже Ли, не потребовала от нее объяснений. Все были тактичны и отзывчивы, стараясь не говорить на эту тему.

Люси изучала по путеводителю фотографии минойских артефактов – глиняных погремушек, цилиндрических печатей из ляпис-лазури, мушек из слоновой кости и колец-печаток, изображающих женщину и грифона, – всех этих реликвий пышной художественной культуры, которая так много значила для ее матери. Девушка понимала, почему Китти была околдована ими, их красотой, да и Ли тоже. Она задержала взгляд на изображении статуэтки миноиской богини-змеи, свирепые черные глаза которой, казалось, блестели исступленной страстью. Или это была жестокость?

Положив путеводитель на колени, оба оглядела луг. Ли нигде не было видно, а остальные женщины спали или просто отдыхали. Люси достала из сумки дневник Желанной и вложила его внутрь путеводителя так, чтобы никто не видел, ведь Казанова принадлежал только ей.

«20 июля 1797 года

Я наслаждалась своей чувственностью. Джакомо был моим наслаждением, а я – его: части наших тел как будто перемешались, у каждого были груди, лона и мужские органы. Мне нравилась загорелая кожа Джакомо, не сухая и бумажная, какой, согласно моим представлениям, должна быть кожа пожилого человека, а мягкая и удивительно эластичная. А мужское достоинство Джакомо оказалось таким же толстым и длинным, как паслены, что я однажды нашла под кленами в Квинси. Девочкой я вертела их в руках, недоумевая. Воистину, мужчины – принцы растительного царства.

Те дни, которые мы провели вместе на побережье Суньона, пролетели быстро.

Вчера Джакомо и я пошли на вечернюю прогулку, чтобы избавиться от Доменико и его друга – нашего хозяина Фотиса Стаматапулоса. Морской воздух был теплым, и стояла такая тишина, что было слышно жужжание пчел в зарослях шалфея. Скоро мы вышли на дорогу к пляжу. Вокруг не было никого, так что я распустила волосы и сняла туфли, думая о побережье Квинси, откуда издали виден Бостон. Я стала собирать раковины и камушки на пляже, словно возвратилась в детство, нашла побеги шалфея, соленые раковины мертвых улиток и моллюсков, пряди водорослей, даже трупик краба, которых здесь называют лобстерами. Джакомо присоединился ко мне, найдя прекрасно отполированные черные камни, блестевшие как глаза. Пройдя чуть дальше по пляжу, мы выписи к рыбацкой деревне.

Все еще босиком, с волосами, рассыпавшимися по плечам, я шла рядом с Джакомо мимо группы молодых рыбаков, сидевших на песке и чинивших сети. Джакомо спросил их, где можно купить еды, и они указали на первый дом рядом с маленькой пристанью. Проходя мимо, мы слышали их шепот, и я невольно содрогнулась: мое большое тело всегда чувствует, когда взгляды мужчин недовольно скользят по нему. Как мне иногда хочется быть быстрой, как ветер, или невидимой, как песчинка, а не этим длинноногим, громоздким созданием.

Мы постучались в первый дом, и вскоре к нам вышла старая женщина в длинной черной шали, странно смотрящая куда-то мимо нас, вдаль. Мы сказали, что заплатим за любую еду, которую она сможет нам дать. Она едва смогла нам ответить, беспрестанно хихикая. После того как женщина ушла, Казанова прошептал мне, что старуха посчитала меня беременной, так как он заказал побольше еды.

От этих слов я онемела и несколько секунд не могла на него смотреть. Женщина принесла салат из оливок и помидоров и тарелку кальмаров, обжаренных в муке. Я проголодалась и ела с удовольствием, а Джакомо наблюдал за мной, улыбаясь. Когда с кальмарами было покончено, он попросил принести ягнятину с картофелем и, отрезая лучшие кусочки, кормил меня ими. Я с удовольствием поддалась ему, зная, что женщина и ее семья следят за нами. Должно быть, мы представляли живописное зрелище.

Воздух стал влажным, хотя солнце только недавно закончило свой путь за горизонтом. Тонкие облака пронизывали небо, подобно алым лавровым венкам. С Джакомо было так хорошо, мы смотрели на море, и поначалу я даже не обращала внимания на москитов. Но постепенно их укусы стали для меня настоящим мучением, и я сказала своему спутнику, что пойду купаться.

– Ты умеешь плавать? – спросил он.

Я рассмеялась.

– А ты?

– Нет, – сказал Казанова мрачно.

– Тогда я научу тебя!

Через секунду я уже скинула верхнюю одежду, встала на ближайшую скалу и поманила Джакомо к себе. Когда он покачал головой, я нырнула и поплыла.

Было уже очень темно. Рядом с таверной, на берегу, были зажжены факелы, чтобы молодые рыбаки видели свои сети. Джакомо громко позвал меня, потом еще раз, но я не выходила. Я плыла под волнами и вынырнула на поверхность далеко, там, где он точно не мог меня увидеть. Когда его крики стали громче, я развернулась и поплыла обратно. На берегу я увидела молодых рыбаков, свешивающихся со скал с факелами. Джакомо бегал среди них, размахивая руками.

– Пожалуйста, выходи! Желанная, я прошу тебя!

На берегу его окружили рыбаки, свет факелов озарял их лица.

– Они увидят меня! – крикнула я.

– Они не причинят тебе вреда! – воскликнул он в ответ.

Я подплыла поближе и встала на ноги, одетая только в тонкую тунику. Среди молодых людей послышалось бормотание, но восхищенный взгляд Джакомо убедил меня. Затем все мужчины сняли свои кепки и держали их в руках, смотря вверх, в жесте почитания.

– Они говорят, что ты – Афродита, – улыбнулся Джакомо.

– Это очень мило с их стороны, – ответила я. А потом поняла, что благоговение на лицах рыбаков было подлинным. В первый раз в своей жизни я смогла принять восхищение, адресованное непосредственно мне.

Торжественно, один за другим, рыбаки ушли с каменистой косы. Джакомо завернул меня в большую скатерть, и мы стояли, обнявшись, смотря на темное море. Я была слишком счастлива и молчала, желая только, чтобы это медленное, обволакивающее чувство покоя и тихого счастья всегда было со мной.

Когда я окончательно замерзла, мы отправились к маленькому домику, где нашли пристанище на ночь. Наверху мы разделись, нежно целуясь. Затем, вычистив юбку от всякого прибрежного мусора, я повела Джакомо к узкой постели.

В маленькой комнате, полной теней, с волнами, плещущими под нашим окном, я сняла с Джакомо парик с заплетенными косами и освободила его длинные седые волосы, а затем, тихо смеясь, украсила его голову раковинами и водорослями, найденными на берегу. Потом взяла два из найденных им сверкающих черных камней и положила ему в уши. После чего поместила скелетик краба на пупок Джакомо, а пять самых гладких окатышей спрятала в паху, с внутренней стороны бедер, там, где кожа была особенно бледной. Дрожащей рукой я коснулась кончика его инструмента самым большим камнем, и тот стал лениво подниматься. Глаза Джакомо широко открылись, и он улыбнулся.

– Милая моя девочка, – сказал он. – Мне стыдно от того удовольствия, что ты мне даришь.

– Не надо, не стыдись, – прошептала я. – Ничто не может удовлетворить меня больше.

Это правда: занимаясь любовью с Джакомо, я спасаю его от смерти. А к тому моменту, когда все уже кончено, он становится моложе меня. У нас есть достаточно доказательств для данного утверждения. Стоит только посмотреть на темные волосы, снова начавшие расти на лице и груди Джакомо.

22 июля 1797 года

Фотис Стаматапулос взял нас сегодня в деревню своей матери, расположенную за холмами Суньона, так как синьору Дженнаро понадобилось зарисовать сельский пейзаж. Мы долго ехали на ослах, сидя в неудобных деревянных седлах, по узкой каменистой дороге, которая постепенно, с каждым новым поворотом, уводила нас все выше к поросшей лесом кромке горы. Воздух был сладок от древесной смолы, а жара стояла такая, какой мы не испытывали даже в Афинах. Казалось, что Фотис хочет оттянуть все неприятности на себя, чтобы мы чувствовали себя комфортнее. Этот дородный грек постоянно обмахивался платком, пропитанным лимонной жидкостью. Похоже, что жара действовала на него сильнее, чем на всех остальных.

Мы перекусили фигами и маленькими фаршированными птичками, попили кислого холодного молока, чтобы освежить горло. От жары я спрятала свои волосы под колпак и надела блузку и шаровары, купленные мне Джакомо в Афинах. Мужчины рассмеялись при виде меня и принялись шутить, что теперь я стала их братом.

В первый раз за много дней я подумала об отце, о его суровом, решительном лице, о том, что он лежит сейчас под венецианским песком. Как он хотел, чтобы у него родился сын, а не большая, упрямая дочь.

Деревня матери Фотиса оказалась маленьким сельцом с побеленными домиками. Мы приехали, когда там как раз пили полуденный чай. Джакомо очень смеялся, когда селяне приняли меня за юношу, хотя я и не старалась их одурачить. Фотис сказал нам, что мой рост легко сбивает с толку его односельчан, так как они не привыкли встречать женщин вне дома, не говоря уже о таких высоких, как я. Разумеется, на улицах не было видно ни одной представительницы моего пола. Вдохновленная своим маскирующим нарядом, я предоставила Джакомо и мужчинам наслаждаться обществом друг друга и отправилась на поиски других обитателей деревни. Я нашла их в поле, копающими землю в ярких одеждах и вздымающихся юбках, с лицами круглыми, как обмытые водой камни. Они повернулись, когда я улыбнулась им, и мне стало ясно, что они боятся незнакомца в моей мужской одежде. Я почувствовала себя одинокой.

Сегодня вечером я пишу эти строки, сидя вместе с Джакомо и мужчинами деревни, смотря ghazols, как их тут называют, с маленькой странствующей ярмарки. В воздухе парит радостная музыка, а танцоры изгибают шеи почти со змеиной грацией, их руки струятся подобно ветру по траве. Кажется, им не жарко и они даже не потеют.

Мы сидим в сгущающихся тенях, к нам подходит крупная женщина, разодетая в золотые монеты, которые слоями свисают с ее шеи. Далее ее огромные бедра окутаны поясами, покрытыми этими монетами. Хлопая маленькими золотыми тарелочками над головой, женщина постепенно входит в круг танцоров. Ее толстые руки взметнулись вверх; она трогает свой лоб и груди. А затем, вертясь на одной ноге, танцовщица предлагает зрителям свое тело, казалось умоляя нас об этом. Похотливые взгляды мужчин устремлены на нее, а из ее горла вырываются приглушенные выкрики, животные в своей мощи. Джакомо смотрит на танцовщицу как зачарованный. Кажется, что пчела или какое-то другое насекомое запуталось в ее одеждах. Она смотрит на свою блузу, трясясь и хлопая по ней. Затем неожиданно одежда оказывается на земле, и толстая женщина стоит перед нами в шароварах и второй блузе. Мужчины смеются. Она начинает быстро поворачиваться, вертеться, ее лицо искажается притворной печалью. Танцовщица тянет свою одежду так, что золотые монеты звенят, и я боюсь, что она сейчас снимет с себя все. Никогда не видела такой толстой женщины.

Она лежит на земле и позволяет одному из деревенских мужчин поставить два стакана воды на свой огромный живот. Затем ее живот начинает выгибаться так, что два полунаполненных стакана весьма музыкально позвякивают. Виртуозный трюк! Мужчины сходят с ума от удовольствия. Они бросают ей сладости и цветы, а Джакомо смеется и хлопает. Танцовщица произвела на него впечатление, и я рада. Нам обоим было перед этим грустно, ведь время нашего пребывания здесь подходит к концу.

Выученный Урок: Не бывает тела настолько большого или толстого, что оно не было бы создано для радостей танца».

– Я говорила тебе, что ты наклоняешь голову так же, как мать, когда о чем-то глубоко задумываешься?

Люси посмотрела вверх и увидела стоящую рядом с ней Ли. Вдали остальные члены группы убирали столы, складывая пустые бутылки из-под рецины в мешки для мусора.

– Да, ты говорила мне это в Венеции.

– Я никогда не встречала людей, которые концентрировались бы столь полно. Казалось, как будто на время Китти становилась слепой.

– Может, она была просто расстроенной? – Люси закрыла путеводитель, чтобы Ли не увидела спрятанную внутри копию дневника.

– У твоей матери были трудные времена, когда она пыталась понять, что значит для других. Не знаю уж почему. Как будто она не видела сама себя.

– В каком смысле?

– Ну, любому из нас бог знает как трудно понять, кто мы есть на самом деле, ведь так?

– Да, наверное, – сказала Люси, пораженная напоминаем того, как Ли любила ее мать.

– Могу я присесть на минутку? – Девушка кивнула, и Ли осторожно опустилась на траву.

– Как ты думаешь, Китти понравилось бы, что ты приехала сюда? – спросила она.

Люси вздрогнула. Меньше всего ей сейчас хотелось обсуждать свои внутренние семейные проблемы с Ли. В дневнике Желанной Адамс осталось всего лишь несколько записей, и Люси надеялась завершить чтение еще до того, как они пойдут в пещеру Скотеино.

– Знаешь, она всегда жалела, что покинула тебя. Ты могла приехать к нам в любое время. Китти говорила, что даже просила тебя об этом.

– Мне было нужно ходить в университет.

– Ах да, это правильно. Но мне интересно… ведь ты… ты же не одобряла нас?

– Говоря откровенно, мне было не по себе… – И Люси как-то зло пожала плечами.

– Почему?

– Меня беспокоило, что мама была так далеко – там, где я не могла присматривать за ней.

– Ты чувствовала ответственность за Китти?

– Если бы она осталась в Канаде, была бы сейчас жива.

– Люси, нет! Любой из нас может оказаться не в том месте не в то время. Мы не можем противостоять мировому хаосу.

– Можем. Если постараемся.

– Все умирают, Люси. Ты должна попытаться примириться с этим – я знаю, ты справишься. А что ты скажешь сегодня на церемонии?

– Я думала об этом. Но у меня нет вещи, которая бы символизировала мое отношение к маме.

– Ну, на этот счет не беспокойся. Большинство из нас привезли что-то из Греции, ведь Китти очень любила эту страну. Увидишь, с вещами проблем сегодня не возникнет. – Ли неожиданно для себя почувствовала, что ее слова прозвучали с материнской заботой. И теперь девушка смотрела на нее так, будто чего-то ожидала.

– Ли, можно тебя спросить?

– Валяй.

– Почему ты не хочешь ехать в Зарос?

– А кто сказал, что я не хочу туда ехать?

– Ты постоянно ищешь какие-то отговорки.

– Вообще-то, ты права. Я не увлекаюсь болезненными воспоминаниями. Для меня важнее увидеть те места, которые Китти любила.

Они еще посидели в тишине. Люси склонила голову, ее грудь тяжело вздымалась. В конце концов Ли с трудом поднялась и, тяжело ступая, отправилась к Кристин, разговаривавшей с Андреасом. Удостоверившись, что все занялись своими делами, Люси снова открыла дневник.

«23 июля 1797 года

Дорогой Исаак!

До чего же грустно мне было вчера, мой старый друг. Моя милая спутница поинтересовалась, когда мы отправимся в Константинополь на поиски Эме. А я бы хотел остаться в Греции, где мы бы нашли себе пристанище и любили друг друга Мне осталось так мало времени.

Сегодня ночью меня мучили кошмары. Самый худший был о моей матери Когда я был еще ребенком, она называла меня «лодочным сыном». Естественно, мои братья и сестры думали, что я был зачат на борту гондолы, но я уже знал достаточно, чтобы сделать очевидные выводы. Я появился на свет в результате свидания моей матери и Гримальди в лагуне и вовсе не был сыном того несчастного человека, которого звал отцом и который умер в муках от воспаления уха Обстоятельствами моего зарождения и объясняется, наверное, моя страстная любовь к лобстерам.

В первом сне я был маленьким мальчиком, которому только недавно подарили первые штанишки. Мы стояли вместе с моей бабушкой на балконе над площадью Святого Марка, наблюдая торжественный парад. Во главе процессии шла моя мать в золотой маске и пышном парике, таком высоком, что он составлял практически половину моего роста. Она была в костюме Дианы, богини охоты, и в руке держала золотой лук, яркий, как солнце. Я окликнул это бессердечное, ослепительно красивое создание, флиртовавшее с шедшим рядом актером в маске.

– Занетта! Поговори со своим сыном! – крикнула ей бабушка.

Мать повернулась в мою сторону, улыбаясь и приоткрыв одежды так, что моим глазам предстала ее спелая грудь. Затем она рассмеялась и принялась указывать пальцем.

– Посмотрите на моего bambino![24] – кричала она. – Птичка взлетела!

Я в ужасе посмотрел вниз. L'uccellino si è alzato![25] Мои штанишки явственно вздыбились. Я зарылся лицом в бабушкину юбку, а толпа вокруг смеялась.

Второй сон был настолько ярким, что мне даже показалось, что это просто ожившее воспоминание. Мне снился любовник моей матери, Мишель Гримальди. Он спрятал свою лодку в тростнике рядом с домом ведьмы в Мурано так, чтобы никто не смог бы увидеть их из деревни. Мама уговорила его взять меня с собой, и Мишель согласился при условии, что ребенок не будет попадаться ему на глаза. Разумеется, я ослушался и из-за занавески наблюдал, как Грималъди снял с мамы экстравагантную шляпку с восковыми фруктами и бабочками; он умело расстегнул ее парчовое платье, а затем нижнюю юбку, черные шелковые складки которой дрожали на ветру. Я ревновал маму к нему, к его красивому большому парику и кальсонам. Сюртук Гримальди распахнулся, и его великолепное дорогое нижнее белье было хорошо видно. Он не окно обнял мою мать, заслонив ее от ветра.

– Занетта, да ты замерзла? – прошептал Гримальди.

Когда мама полностью разделась, он накормил ее мясом лобстера, и они выпили несколько бокалов вина. Покончив с закусками, мама развлекала любовника, сидя на корме, широко расставив ноги и мочась за борт…

Я не смог сдержаться и выскочил из кабины. Смеясь, оба уставились на меня в удивлении.

– Посмотри, Занетта, – сказал Мишель Гримальди. – Мальчик любит тебя так же сильно, как и я!

Он указал на характерный бугорок на моих штанишках, и я расплакался, а смех матери бился у меня в ушах.

Почему мы зовем наших матерей в минуту смерти, Исаак? Потому что они нам все еще нужны, но, лишь когда путешествие по жизни подходит к концу, мы начинаем понимать эту истину. Хотя мне кажется, что я догадывался об этом, еще будучи мальчиком.

Твой Джакомо Казанова»

Люси заметила, что некоторые женщины начинают паковать вещи, и решила последовать их примеру. Она отложила фотокопию и пошла к женщинам, выстраивающимся в очередь для посадки в автобус. Только Тоби и Джен все еще слонялись под оливковыми деревьями. Джулиан крикнул, велев им поторапливаться. А Андреас тем временем сел на место водителя и уже завел двигатель.

Автобус вскарабкался на холм и остановился рядом с маленькой, выбеленной церковью Святой Параскевы, построенной над минойским святилищем. За церковью расстилались волны зеленых холмов, а вдали опять виднелись такие же остроконечные горы, как те, которые Люси видела из оливковой рощи.

Поклонницы ее матери выгрузились из автобуса, возбужденно болтая друг с другом громкими голосами. Она поплелась вслед за ними. Люси никогда не спускалась в пещеры, и эта перспектива ее пугала. Девушка и не подозревала, что спуск под землю вызывает столь неприятные эмоции.

Женщины вокруг нее начали облачаться в свою «пещерную амуницию» – так они называли тупоносые ботинки, свитера и штаны, надетые поверх шортов и топиков. Янис тактично удалился, но Андреас остался посмотреть, игриво прикрываясь рукой, как будто женщины раздевались догола.

Люси повернулась спиной к Андреасу и натянула толстые темно-синие джинсы и свитер поверх своей легкой летней одежды. Она не имела понятия, как далеко вниз они собираются спуститься. Краем уха девушка слышала, как Андреас уверял всех, что им придется спуститься на сотни футов, а потом еще карабкаться вертикально вниз, но Люси не знала, можно ли ему верить.

– Все здесь? – Кристин хлопнула в ладоши, и члены группы прекратили разговаривать и важно закивали.

– Сегодня на нашей церемонии поминовения будут присутствовать Янис и Андреас, – сказала Кристин, улыбнувшись двум проводникам. – Как некоторым из вас уже известно, Андреас водит людей по этим пещерам большую часть своей жизни.

– Мы с Янисом… просто пещерные люди! – вставил Андреас, и Кристин вежливо подождала, пока стихнет смех.

– Они помогут тем из вас, кто будет в этом нуждаться, – добавила она. – Ты готов, Андреас?

Он кивнул и отправился вперед по узкой дороге своей шаркающей неуклюжей походкой. Янис быстрым шагом последовал за ним, и группа отправилась в путешествие. Вход в пещеру оказался на середине холма, прямо под церковью. Оба проводника остановились у прохода и торжественно указали на строгую каменную лестницу, ведущую в пещеру через высокий арочный вход. Ли прошептала Люси, что два черных известняковых камня над входом потемнели от костров, разжигаемых ежегодно во время торжеств в честь Девы Марии.

Женщины следовали гуськом вниз по ступенькам за Кристин; некоторые несли маленькие глиняные статуэтки минойской богини-змеи, которые купили в магазине рядом с Кьюссом. На четвертом шаге Люси остановилась. Пот, густой, как крем для рук, стекал между ключиц, а глея промокла от влаги. Она вспомнила, что оставила бутылку воды в автобусе. Люси посмотрела на женщин, проходящих мимо нее, гадая, что же делать. Затем она заметила Ли – та стояла далеко внизу и смотрела на нее.

– Не останавливайся, Люси! – крикнула Ли. – До дна еще далеко!

Девушка начала медленно спускаться вниз, преодолевая стремление вернуться обратно. Можно подумать, что она для этого приехала на Крит – участвовать в ритуалах, прославляющих древних богинь, в компании со старухами. Но ведь можно всегда убежать, как тогда, в Афинах.

Скалы вокруг прохода источали влагу, словно молодой сыр. Высоко вверху прожектор освещал большой грот, в котором стояли некоторые отставшие, вроде Люси, рассматривали стену пещеры и восхищенно переговаривались. Огромные сталагмиты поднимались из темноты, подобно гигантским складкам мокрой ткани. Когда Люси всмотрелась повнимательнее, то поняла, что они были созданы другими формациями, растущими с потолка пещеры. Группа не останавливалась, и она, пошатываясь, пошла вслед за ними, стараясь не касаться руками влажных стен пещеры. Создавалось такое ощущение, что они идут сквозь скользкие кишки.

Люси услышала, как где-то ярдах в пятидесяти впереди кто-то вскрикнул от удивления.

– Черт возьми, выключи эту штуку! Хочешь, чтобы я ослеп?

Джулиан стоял на коленях перед непроницаемой каменной стеной, его сверкающее от пота лицо было освещено фонарем. Свет потух, и спина и плечи Джулиана словно бы растворились в скале. Оказалось, что группа идет сквозь проход в стене. Ну и ну! Люси захотелось вернуться, но поверхность под ногами была скользкой и ненадежной. Девушка осторожно нагнулась и потрогала ее. Рука стала липкой от мокрой глины. Она шагнула назад, содрогаясь, и тяжело шлепнулась прямо на ягодицы.

– Люси, что случилось? – крикнула Кристин. – Тебе прислать на помощь проводников?

– Не надо. Пожалуйста, идите дальше. – Девушка сидела на влажной глине, недоверчиво глядя на то место, где растворился Джулиан. Теперь там же исчезла светловолосая женщина, а затем – следующая. Люси не хотелось опускаться во внутренности земли; она подождет, пока все пройдут, и тогда выберется отсюда на поверхность. Тут без предупреждения кто-то выключил последний фонарь, и мир пещеры погрузился во тьму. Не было видно даже лучей солнца, тускло пробивающихся сквозь вход. У Люси не было фонаря и даже спичек, чтобы осветить себе путь.

Снизу раздался чей-то крик. Женщины на дне пещеры принялись петь. Люси услышала еще один крик и переговаривающиеся голоса, доносящейся из глубины. Она закрыла глаза, и перед ней пронеслась серия картинок, как на кинопленке: разгневанные греки, замуровывающие вход в пещеру. «Оставленные без света до скончания времен. Женщины-богини».

– Тс-с-с! Смотрите! Боги знают, как посмеяться, точно?

Фонарь осветил маленькую сову, вырезанную в нише на стене пещеры, едва ли на расстоянии вытянутой руки. Перед Люси замаячил Андреас, свет дьявольски разливался по его бородатому лицу.

– Тебе страшно, да, kopela?

Люси кивнула головой. Ей казалось, что влажный воздух пещеры душит ее. Когда она посмотрела вверх, Андреас уже отошел дальше по тропе, а перед ней стоял Янис.

– Я помогу тебе! – он схватил ее за руку, и Люси поднялась на ноги. Голова раскалывалась.

– Все в порядке. – Люси оттолкнула его и прошла несколько шагов вниз, опять чуть не поскользнувшись. Девушка почувствовала странное онемение вокруг рта, но не обратила на него внимания. Она мельком взглянула на Андреаса, стоявшего у прохода в пещеру. Закрыв глаза, она нагнулась и проползла внутрь. Да и что еще ей оставалось? Возвращаться обратно было уже слишком поздно.

Люси оказалась внутри. Андреас и Янис были рядом; в ноздри били запах мужского пота и аромат одеколона. Где-то внизу переплетающиеся лучи света освещали мерцающие сталактиты, свисающие с потолка известняковой пещеры. С удивлением Люси поняла, что здесь не так уж и страшно. Голоса женщин звучали где-то далеко, как будто они потерялись в подвале заброшенного здания.

Луч света выхватил из темноты ее кроссовки и один ботинок Яниса; они стояли на выступе, на котором их ноги едва умещались.

– Я позабочусь о тебе, не беспокойся, – прошептал проводник.

Люси не могла больше сдерживаться:

– Я хочу вернуться!

– Люси! – крикнула снизу Кристин. – Пусть наши проводники помогут тебе. Там опасно разворачиваться.

– Пошли, а не то я тебя поцелую! – сказал Андреас.

Люси услышала, как Янис что-то зло выговаривает дяде по-гречески. Не обращая внимания на обоих мужчин, она стала осторожно приближаться к краю.

– Мне не хватает воздуха! – прохрипела Люси. Она съежилась у стены на противоположном крае выступа, почти что задыхаясь. Рядом Янис и Андреас что-то кричали по-гречески, а затем раздался голос Кристин, эхом перекатывающийся в темноте:

– Люси, оберни голову пиджаком Яниса и дыши медленно. Ты слишком паникуешь. Здесь не опасно.

Янис передал Люси свой пиджак, и она сделала, как ей сказали, погрузив лицо в грубую ткань. Постепенно ее дыхание стало восстанавливаться.

– Все в порядке, – пролепетала она.

Янис забрал пиджак и встал на краю выступа: его руки касались стены пещеры, создавая своего рода защитный экран, отделяющий Люси от открытого пространства.

– Успокойся, Люси, – позвал он ее. – Пошли.

Дрожа от страха и унижения, она медленно продвигалась вперед, пряча голову в его руках и стараясь не смотреть вниз.

– Вот так, Люси, не спеши! – крикнула Ли.

– С тобой все в порядке, – сказал Янис. Он погладил ее по спине фонарем и жестом попросил расступиться группу женщин, собравшихся внизу пещеры. Дыхание девушки практически восстановилось, и Люси принялась спускаться вниз по тропе на четвереньках. Подруги матери захлопали, когда она наконец достигла дна пещеры.

– Молодец, Люси, – подбодрила ее Кристин.

Перед ней раскинулось большое овальное пространство, примерно пятидесяти футов в ширину, с высоким потолком. Пучок изящных светильников тыквенного цвета был размещен рядом с огромным сталагмитом, напоминающим сосульку. Женщины сидели вокруг этого естественного образования, и выражения их серьезных лиц навели Люси на мысль, что это, по их представлениям, и есть воплощение Великой Минойской Земной Матери.

– Сегодня мы собрались, чтобы почтить память Китти Адамс, – начала Кристин. – В церемонии будет несколько моментов, когда фонари выключат. Если кто-то вдруг испугается, пусть не стесняется и попросит, чтобы свет включили снова.

– Будь благословенна, – пробормотал кто-то, и несколько голосов ответили:

– Будь благословенна.

– Ли, пожалуй, пора начать церемонию? – спросила Кристин.

Фонарь осветил лицо почитателей матери Люси, стоящих напротив. Ли выглядела странной и чужой – красивая загадочная фигура, лицо которой, казалось, было высечено из известняка пещеры.

– Я приношу воду Великой Земной Матери Крита в память о своей любви. Окажись я более щедрой, Китти бы до сих пор была с нами, – голос Ли был необычным, почти что плачущим. Люси услышала звук воды, льющейся на землю. Иконы алтаря, обрамленные камнями, влажно светились. – Без воды человеческая раса умерла бы. Я без Китти, как без воды.

Люси была поражена болью в голосе Ли. Было видно, как ей трудно без Китти. Девушка услышала, как Ли шумно высморкалась. Она посмотрела на других женщин, но тут ее лицо исчезло в темных вспышках света.

– Будь благословенна, – возвестил хор голосов.

Люси подумала о службах в англиканской церкви, на которые тетя Беатрис водила ее в детстве. Ей вспомнились прихожане, которые неожиданно вставали и дружно садились под неоднократно повторяющиеся рефрены, так же как и почитатели ее матери сегодня. На секунду Люси вдруг стало хорошо.

– Джулиан? Может быть, теперь мы послушаем тебя? – возвестила Кристин.

– Я оставляю здесь баночку критского меда, так как наша дружба с Китти была сладкой, – голос Джулиана был усталым. – Я, конечно, не минойская сестра, однако парень, вроде меня, ясно видит все преимущества работы Китти… – Слова повисли в воздухе и Люси поняла, что он был глубоко тронут происходящим. Спустя некоторое время Джулиан продолжил: – И я хочу закончить словами американского поэта Уолта Уитмена: «Я завещаю себя земле, чтоб вновь взрасти из травы, что люблю я».

– Спасибо, Джулиан, – сказала Кристин.

В неверном, колеблющемся свете свечей Люси увидела, как он поднялся и положил баночку рядом с неуклюжей неолитической богиней, стоящей на алтаре. Когда Джулиан вернулся на место, Кристин поднялась и вылила вино на маленькие фигурки.

– Сперва вода, затем вино богине Вритомартис и Скотеино, что живет в этой пещере. А сейчас, в память о Китти, я собираюсь вспомнить имена своих предков по женской линии. И хочу, чтобы вы сделали то же самое. Начните с ваших матерей и бабушек, а затем идите в глубь родословной настолько, насколько можете.

– Я – Кристин, дочь Джейн, внучка Марты, – затянула она.

Сквозь пелену печали Люси слышала голоса, говорящие на греческом и английском, и женские имена, казалось, парили во влажном воздухе пещеры.

– Я – Люси… – прошептала она, – дочь Китти, внучка Паулины.

Голоса вокруг нее истаивали в каменных стенах пещеры дрожащим эхом.

Когда последний голос затих, Кристин спросила:

– Люси, ты хочешь сказать что-нибудь о своей матери?

Девушка закашлялась. Ее тело сотрясалось в спазмах. Во мраке кто-то положил ей руку на плечо, и она услышала, как чей-то голос прошептал:

– Люси, выпей это.

И ей сунули в руки что-то теплое и резиновое.

– Ты хочешь что-нибудь сказать? – тихо повторила Ли.

– Да. – Люси отпила глоток воды из бутылки и вытащила лист бумаги, на котором записала слова Джакомо Казановы. Смяла его в кулаке. Все равно в тусклом свете ничего не было видно.

– Я… я постараюсь припомнить цитату из дневника, принадлежавшего моей прапрапратетке. Ну, на самом деле я не знаю точно, сколько поколений нас разделяет. – Послышался вежливый смех. Люси подождала секунду, затем продолжила: – «Почему мы зовем наших матерей в минуту смерти? – мягко произнесла она. – Потому что мы все еще нуждаемся в них, но, лишь когда путешествие по жизни подходит к концу, мы понимаем эту истину».

Наступила тишина. Острая и всеобъемлющая. А затем Кристин прошептала:

– Свет и тьма.

– Свет и тьма, – раздался дружный шепот. Кто-то зажег свечу и медленно, один за другим, снова зажглись фонари; их лучи сияли подобно янтарным палочкам в неподвижном воздухе пещеры.

Буквально вывалившись наконец наружу, опираясь на плечо Ли Пронски, Люси с трепетом замерла, глядя на вздымающиеся склоны зеленых холмов вокруг маленькой церкви Святой Параскевы. Полуденное солнце все еще изливало на землю свой медвяный свет, озаряя эгейский пейзаж, в котором не было совершенно ничего общего со странным забытым минойским храмом внизу. «Боже мой, – подумала девушка, – до чего же прекрасна земля».

– Правда, здорово вернуться вновь на белый свет? – со смехом поинтересовалась Ли.

– Спасибо, что помогла мне. Я, честно говоря, запаниковала. Прости пожалуйста.

– Нет, это ты меня прости. Для тебя все оказалось слишком сложно. Мне следовало понять это заранее. Так что давай отдохнем. Мне нужно тебе кое-что сказать.

Люси позволила Ли отвести ее к маленькой православной церкви, где они сели на скамейку возле двери.

– Это действительно слова из дневника твоей родственницы? – спросила Ли, когда они сели.

– Нет, это из письма Казановы.

– Правда? Ну что ж, они прозвучали очень к месту. А теперь, Люси, ответь мне на один вопрос.

– Да?

– Ты все еще хочешь поехать в Зарос?

Люси кивнула.

– Тогда ты должна это сделать. Я собираюсь поговорить с Кристин, попросить, чтобы они с Янисом отвезли тебя туда.

– А ты не поедешь?

– Нет. Габи и я… в общем, мы поссорились. Расскажу в другой раз.

– Спасибо тебе. Я бы очень хотела увидеть место, где погибла моя мать.

– Ладно, договорились. Хорошо. – Ли встала, серьезная и властная; Люси поднялась следом за ней, ее лицо светилось от облегчения. На противоположной стороне дороги длинная колонна женщин организованно усаживалась в автобус.

Был ранний вечер, и Люси наблюдала, как мимо нее проносились тени стремительных мотоциклов. Кристин поговорила с Янисом, и тот попросил своего друга. Ахиллеса Триадафилакиса отвезти ее в Зарос. И теперь девушка, хоть она и поклялась никогда в жизни этого не делать, ехала на мотоцикле без шлема. Он ритмично и равномерно вздрагивал, а вокруг, по обеим сторонам дороги, мелькали картины сельской жизни XIX века: одинокие фермы без электричества и красивые освещенные деревни, где мужчины отдыхали в кафе, а женщины и девочки сидели на крылечках, луща горох.

К тому времени, когда мотоцикл Ахиллеса взобрался на холм Зароса, солнце уже село. Разыскать Габи было легко, тут все ее знали. Ее дом находился в нескольких милях от старого монастыря, наверху одного из горных перевалов.

Тем не менее Люси казалось, что пролетели часы, прежде чем Ахиллес нашел дом, над дверью которого до сих пор висел турецкий номер, оставшийся еще с XIX века. Дом Габи стоял далеко от дороги – скромное побеленное здание с васильково-голубой дверью, эдакое воплощение сельской жизни, растиражированное на тысячах туристических открыток. Во дворе была привязана коза, пощипывавшая траву рядом с садиком миндальных деревьев. Услышав звук мотора мотоцикла, коза выжидательно подняла голову. Люси попрощалась с Ахиллесом и несколько секунд постояла у дороги, собираясь с духом. Звук мотоцикла уже пропал, послышалось треньканье овечьих колокольчиков. Неожиданно ее захлестнул поток пыльных шерстистых животных, бубенчики которых приятно звенели на разные лады. Люси робко взглянула на гигантское облако овечьего руна. Пастух кликнул собаку, бегавшую вокруг стада, и оно разбрелось, но потом снова слилось в единый поток, а звяканье колокольчиков только усилило чувство одиночества. На мгновение Люси заколебалась.

Затем Люси осторожной, слегка подпрыгивающей походкой наконец подошла к дому и постучалась в голубую дверь. Послышалось громыхание засова, и в двери открылось маленькое окошко. За решеткой показалась дородная рука, а затем перед Люси предстала коренастая круглолицая женщина, поправляющая прическу: во рту она держала множество заколок для волос.

– Neh?[26] – осведомилась она.

– Габи, – мягко произнесла Люси. – Меня зовут Люси. Я – дочь Китти.

– Дочь Китти? Ты Люси?

Девушка застенчиво кивнула головой. Дверь открылась, и круглолицая женщина прижала ее к себе, трепля за щеки и выкрикивая какие-то приветствия по-гречески.

– Ты пришла. Хорошо. Я ждала тебя, Люси.

Габи провела девушку в маленькую гостиную, в которой стояли жесткая викторианская софа и стулья. Люси поняла, что она попала туда, куда надо. На стене над небольшим камином висела фотография в рамке. На ней стояли рядом Китти и какой-то молодой человек. Люси в изумлении разглядывала свою улыбающуюся мать и самоуверенного юношу со свирепыми черными глазами. Она поняла, что это Константин Скеди, и ее поразило, с какой нежностью он смотрел на Китти. Это напомнило Люси о собственных чувствах. Интересно, может быть, она чувствовала себя защитницей своей миниатюрной матери из-за собственного высокого роста? Или в Китти было что-то детское, что-то пробуждавшее в близких ей людях желание оберегать ее?

– Тебе нравится мой мальчик? Poli oraio?[27]

Люси кивнула с серьезным видом. За последние несколько дней она нахваталась достаточно греческих слов, чтобы понять смысл.

– Да, он очень красивый, Габи.

Девушка села и взяла кувшин воды, оставленный Габи на столике рядом с вазой, полной полевых цветов, и большим bleh mati, талисманом в форме стеклянного глаза, приносящим удачу, который активно продавали туристам в Афинах. Габи вручила его гостье в первую же ночь, объяснив на ломаном английском – иностранном английском, как она в шутку выразилась, – что критские матери иногда прикалывали значок в виде голубого глаза на одежду своих детей, чтобы защитить их.

Люси наполнила стакан водой и залпом выпила ее. Перед пробуждением девушке снился прекрасный сон. Она стояла на пристани vaporetto в Венеции, смотря как с пыхтением отчаливает катер, увозящий в аэропорт ее мать и Ли. Маленькие, почти кукольные фигурки двух женщин стояли на корме судна, приземистые и круглые, как уиллендорфские Венеры. Их улыбающиеся лица были частично скрыты под гигантскими шляпами XVIII века, украшенными розами и миниатюрными парусниками, ярко раскрашенные флаги которых развевались на мачтах. Обе женщины махали руками и звали Люси, их лица светились от счастья, и она чувствовала, как ее гнев на мать тихо исчезает.

Китти была счастлива перед смертью, подумала Люси, скатившись с кровати и начав одеваться. А жизнь ее матери с Ли была хорошей, можно даже сказать, храброй и вдохновляющей.

После посещения пещеры Скотеино прошло два дня, и Люси, не переставая, думала о своем отказе признать храбрость матери. Неужели она была столь не уверена в себе, что не могла признать силу и успех Китти? Или причины тут менее очевидные? Может, все дело в том, что мать в ней больше не нуждалась? Да, возможно. Все свое детство Люси верила, что именно ее сила поддерживала Китти, когда их покинул отец. Определенно, она помогала своей матери и знала это. Но поддержка слабого – всего лишь детская мечта. Неужели кто-то, настолько целеустремленный и талантливый, как Китти, не мог справиться со всем сам?

Люси задержалась у окна посмотреть на горы. Стояло еще одно прекрасное критское утро. Она повернулась к ящику, где сложила все свои путеводители вместе с копией дневника Желанной Адамс и турецким манускриптом. Взяла дневник и открыла его на последних записях.

«30 июля 1797 года

Дорогая моя!

Я пишу эти строки, потому что иногда легче понять слова на бумаге, в разговоре можно что-то истолковать превратно. Я не хотел оставлять тебя прошлой ночью и идти с другими мужчинами на вечер к нашему хозяину, Фотису Стаматапулосу. Как ты знаешь, он устраивал маскарад для джентльменов, и я не мог взять тебя с собой. Доменико считает. Фотиса одним из самых могущественных людей в Греции и говорит, что лучше его не обижать. (Вечно эти его политесы – Доменико так старается угодить всем влиятельным персонам.) Однако я поднимал бокалы за здоровье Фотиса, пребывая в мрачном настроении, думая о тебе, о том, что ты чувствуешь себя покинутой.

Желанная, я не понимаю варварских привычек этих богатых греческих купцов, шикарно разодетых и ведущих бесконечные беседы. Это так не по-венециански. Представь мою радость, когда я наконец вернулся в нашу комнату и нашел твою записку, гласящую, что у тебя есть для меня сюрприз. Я медленно снял с себя всю одежду и встал перед длинным зеркалом, которое, как мне рассказывали, было даровано морским капитаном нашему хозяину вместо уплаты долга. Зачем дурачить себя, Джакомо, сказал я себе, разглядывая отражающееся в зеркале безотрадное зрелище – уже далеко не белые зубы, сгорбленные плечи, обвисшие ягодицы и подернутые морозом волосы над признаком мужественности.

Я стоял, созерцая это старое создание в зеркале, а тем временем ты пробралась в комнату. Как же ты была прекрасна, дорогая, одетая как Эме на портрете в моих часах. Ты не могла поразить меня больше, и я был растроган до крайности. А затем – с какой серьезностью ты выслушивала мои тирады о моей старости и обреченности нашего союза.

– Джакомо, моя любовь сделает тебя молодым, – ответила ты, к месту процитировав слова Эме из ее письма. – Что есть любовь, как не сила, побеждающая смерть? – прошептала ты. – Наше счастье остановит тиканье часов.

– Эме, – простонал я, подыгрывая тебе, – не скажешь ли ты Желанной, что я люблю ее, и только ее.

Ты, должно быть, поняла мои душевные страдания и остановилась, начав рыдать. Ты говорила, что наша любовь неправильна и что ты должна доставить меня к Эме, к матери моего ребенка.

– Душа моя, – сказал я, беря тебя за руки и целуя их. А что еще я мог сделать для твоего успокоения? – Это было давным-давно, милая моя. Не позволяй чувству долга портить наше счастье – ведь нам выпал единственный шанс.

Желанная, я люблю только тебя. Твоя красота возродила меня, и я снова испытываю головокружительное чувство освобождения силы, дремлющей в каждом мужчине, – знания, что она проснулась и вырвалась на свободу.

Я пишу эти строки, а ты мирно спишь на кровати рядом со мной. Ветер колышет белые занавески этой простой комнаты, и золотой свет Гомера сверкает на волнах, разбивающихся о берег. Теперь я отложу перо и предамся горестным предчувствиям о нашем расставании. Я уже не надеялся найти счастье, Желанная, и вдруг снова получил jouissance столь щедро – еще раз. Я люблю, я люблю и взываю к тебе и к мойрам[28]Греции: пожалуйста, будьте на моей стороне!

Джакомо

1 августа 1797 года

Я пишу это, сидя на холме Суньона. Мужчины ушли, чтобы зарисовать место, где отец Тесея бросился на скалы, когда его легкомысленный сын забыл поднять паруса победы. Не так давно я наблюдала за тем, как Доменико и Джакомо исчезли, скрывшись из виду, идя по узкой песчаной дорожке, ведущей на вершину скалы. Манолис сновал между ними туда-сюда, держа зонтик от солнца. И теперь я сижу здесь, держа дневник на коленях, и смотрю на Эгейское море. Мне грустно. Мы собираемся в Константинополь. Другого плана у нас нет и быть не может. Джакомо написал Эме, обещая вызволить ее, ведь она – мать его ребенка. Когда я сказала Казанове, что это его долг, он затряс головой и застонал. Затем задумался и спросил: а может, я просто сама хочу, чтобы мы отправились в Константинополь?

Я сказала «да», потому что у меня нет права удерживать его, и все равно мне хотелось кричать на всю Грецию, что я хочу быть с Джакомо вечно.

Ни он, ни я не знаем, что делать в этой ситуации, и сегодня утром Манолис отвел нас к местной ведьме, предсказывающей будущее.

Я попробую описать эту встречу, чтобы самой попытаться понять ее слова.

Манолис вел нас по лугу, заросшему высокой травой. Идти было трудно. Доменико несколько раз врезался в мое плечо или забегал вперед, предлагая мне сладостей. Я не обращала на него внимания. В конце концов мы остановились около мраморной колонны, лежащей на боку в траве. На цветной тряпке, брошенной поперек колонны, была рассыпана пригоршня горошин.

– Отойди, Желанная! Это проделки дьявола! – крикнул Манолис. Я не могла не рассмеяться. Какая глупость! Он был суеверен, как дитя. Мы прошли к ближайшей пастушьей хижине, где перед очагом стояла девушка, державшая на руках младенца и готовившая еду.

Она была похожа на ведьму не больше, чем я.

Когда девушка поприветствовала меня, я улыбнулась и погладила ее ребенка по щечке, а она поразила меня, плюнув ему в лицо.

– Мисс Адамс, греки верят, что, проявляя благосклонность к новорожденному, вы можете его сглазить, – сказал Доменико. – Хотя и трудно поверить, что женщина такой красоты, как вы, может иметь дурной глаз.

И он улыбнулся мне невероятно лукавой улыбкой. Джакомо этого не заметил. Он был слишком занят, расспрашивая ведьму о нашей судьбе. Девушка что-то сказала Манолису и убежала в хижину. Спустя секунду она появилась снова с пригоршней засушенных горошин, которые мы уже видели на мраморной колонне. Девушка бросила их на землю и что-то быстро затараторила на греческом, обращаясь к Джакомо.

Кто-то меня зовет. Доменико, я думаю. А, вот он поднимается на холм, как обычно, пыхтя и улыбаясь, как будто он припас для меня целое пиршество».

На этом дневник закончился. Записей больше не было, если не считать старинного турецкого манускрипта, но сейчас от него было мало толку. Люси чувствовала себя так, как будто морские ветры Крита внезапно унесли Желанную Адамс, как они уже сделали это со всем, что привязывало ее к земле. Неужели она никогда не узнает, что же случилось с ее родственницей в тот далекий, скрывающийся во тьме веков полдень? Ей надо найти способ расшифровать турецкий манускрипт Люси аккуратно подняла его и открыла обложку цвета крепкого чая. Внутри на страницах без полей выстроились плотным строем безупречно выписанные значки, напоминавшие стаи птиц. Настоящий архивист должен везде отыскать связующую ниточку, но Люси не сможет ничего найти, если не прочитает этот документ.

Как ужасно, что дневник Желанной оборвался столь неожиданно. Хотя ее дальняя родственница, разумеется, и не подозревала, что две сотни лет спустя его кто-то будет с интересом читать.

Люси, возможно, придется смириться с тем, что она так никогда и не узнает, что же случилось с Желанной Адамс. Однако надежда все-таки есть. Вчера вечером Теодор звонил Габи, чтобы сказать, что его друг, Эндер Мекид, надеется, что она заедет в Стамбул по пути домой. Он очень заинтересовался, узнав про манускрипт. Теодор добавил, что кот по имени Афродита совершенно счастлив и ловит мышей в таверне его матери. Надо ли ей ехать в Стамбул? После телефонного звонка Люси посоветовалась с маятником, и он закачался широкими кругами по часовой стрелке. Это означало «да».

Она аккуратно положила манускрипт обратно в сумку. Внизу было слышно, как Габи режет на кухне овощи. Они провели два дня, вполне довольные компанией друг друга. В первую ночь Габи тепло приняла девушку, напоив ее горным чаем и накормив большой порцией nostimi vounisia pestrofa – сладковатой горной форели. Они распили кувшин домашней рецины, а пара рюмок ракии довершила ужин. Затем они сидели рядом на жесткой софе, набитой конским волосом, и разглядывали фотографии. Габи сидела близко к Люси, гладя ее по руке или по плечу, улыбаясь, когда девушка старалась говорить с ней по-гречески, хотя это и получалось у нее крайне неуклюже.

Спустившись вниз, Люси увидела хозяйку, раскатывающую тесто на кухонном столе. От нее пахло мятой, а на огне в золотистом масле кипел лук и что-то еще, по виду напоминающее одуванчики. Услышав шаги, Габи повернулась к Люси и показала рукой на плиту.

– У нас сегодня на завтрак chortopitakia, ты не против? А потом мы вместе поработаем в саду.

Не успела Люси сказать и слово, как Габи схватила девушку за руку и потащила к столу. Она принялась рассказывать об овощах, лежащих на нем: дикая морковь – stafilinkaki; мак-самосейка – koutsoundades; истод – galatsides; чертополох – tsochi; дикий фенхель – maratha; молодой лук-порей – prasakia. Она передала Люси нож и жестами объяснила, что нужно порезать морковку и фенхель.

Люси первой увидела фургон, въезжающий в ворота, когда они с Габи сидели на крыльце, чистили бобы и бросали их в кастрюлю. Она поднялась, тогда как Габи шумно задышала, с усилием встав на ноги, то ли от злости, то ли от боли Люси не была уверена. С переднего сиденья фургона на землю спрыгнула Ли. Она что-то сказала Янису, сидевшему за рулем, и прошла во двор. Около крыльца Ли сняла шляпу и принялась ею обмахиваться, угрюмо смотря на Габи и Люси. Вокруг старого дома распевали свою торжественную летнюю песню цикады.

– Почему ты не приехала раньше? – спросила Габи.

– Я оставила тебе сообщение, – ответила Ли, хмурясь. – Я занималась организацией церемонии, посвященной памяти Китти.

– Ты плохая девочка. Ты забыла о Габи. – Габи подняла кастрюлю с бобами и выразительно стукнула ею по столу.

Люси подумала, что Ли сейчас закричит. Вместо этого та склонила голову, как провинившийся ребенок.

– Да, ты права. Я – старая дура, Габи.

Хозяйка быстро сошла с крыльца, подошла к Ли, положила руки на ее щеки и, притянув женщину к себе, поцеловала ее в лоб.

– Ты не дура. Я знаю это. Пошли. Посидим, выпьем ракии.

Она взяла Ли за руку, и две улыбающиеся женщины пошли навстречу Люси.

Ли стояла у окна комнаты, где они с Китти останавливались, когда приезжали к Габи, и наблюдала, как Люси собирает помидоры в саду. Девушка двигалась с трогательной целеустремленностью, сочетая свой мужской рост с истинно женской изящностью. Ли удивилась нежности своих чувств. Боже мой, до чего же родителям, наверное, тяжело смотреть, как взрослеют их дети. Она никогда не давала себе шанса испытать это болезненное чувство. Помогать Люси найти безопасную дорогу в зрелость было заботой Китти, а не ее. Как-то раз Ли стала свидетелем, как птенец скворца выпал из гнезда. Мать весь день носила своему ребенку червей и все ждала, когда же он полетит. Ночью птенец умер. Ли нашла его останки вдавленными в землю, неизвестно, из-за чего он погиб, то ли от холода, то ли от когтей кошки. Его смерть ужасно ее расстроила. «Возможно, я неправильно расценивала материнскую любовь, – подумала Ли тогда, – не понимая, что она может быть метафорой привязанности ко всем близким нам людям».

Внизу Габи позвала Люси, и Ли, высунувшись из окна, под виноградной беседкой увидела маленькую женскую фигурку, машущую девушке. Люси поспешила на зов, при этом совершенно не сутулясь. Что ж, девочка осознает свою силу, решила Ли. Она наблюдала, как Люси серьезно кивает, прислушиваясь к наставлениям Габи.

«Это надо уладить. Ты должна отдать долг этой девочке. Она никогда не хотела навредить тебе».

Ли отвернулась от окна и взяла письмо, которое начала писать этим утром.

Дорогая Люси!

Я думаю, что должна изложить тебе свою версию смерти твоей матери. Константин Скеди вторгся в нашу жизнь в тот год, когда Кристин включила в свою экскурсию Зарос. На этом горном курорте было хорошо отдохнуть в разгар поездки. Туристы всегда останавливались в маленьком отеле рядом с водяной, мельницей. На его террасе человек чувствовал себя ближе к звездам и просыпался, вдыхая прохладный горный, воздух, так как гора Псилоритис – самая высокая на Крите. Однажды твоя мать встретила Константина в деревне. Кристин попросила ее подежурить, пока мы ждали второго водителя. Константин предложил помочь и подвез Китти в отель, где был более чем холодно принят Андреасом, который заявил, что не станет иметь дело с palioalvanos. (Это оскорбительное греческое слово, обозначающее проклятых албанцев, Люси) Константин развернулся на каблуках и ушел.

Твоя мать настояла чтобы Андреас на следующий день отправился в деревню, нашел Скеди и привел его обратно, и нашему проводнику пришлось подчиниться Константин жил неподалеку от таверны вместе со своей матерью, Габи, и братом. Его отец был албанцем и приехал на Крит палубным матросом на одном из паромов. Когда этот маршрут закрыли он решил остаться и поселиться среди горного народа Крита. Скоро он встретил Габи и женился на ней. Константин рассказал нам, что критяне считают всех албанцев крестьянами и что браки между критянами и албанцами порицаются.

Короче говоря, он пришел к нам на следующий день на обед и рассказал всю историю. А на следующий год он уже работал вместе с Кристин гидом, а Габи устроилась на работу в отель в Заросе. В эти дни мы видели ее много раз и привыкли к ней.

Ты можешь подумать, что все утряслось. Все, кроме моей ревности. Возможно, это следствие моих многочисленных интрижек, но я страстно жаждала внимания твоей матери Я даже Кристин подозревала в том, что она хотела украсть Китти у меня, хотя разумом понимала, как это смешно. Кристин была просто верным другом, она очень любит своего Джулиана.

Когда твоя мать проводила время с Константином, мое сердце просто разрывалось. И оттого, что он был умным и добродушным парнем, мастером на все руки, и что все окружающие неизменно относились к нему хорошо, мне становилось только хуже. Естественно, Константин был благодарен Китти за то, что она изменила его жизнь, заставив Андреаса и Кристин нанять его на работу. (Мы тогда не знали о приводе в полицию за кражу со взломом в Афинах; все вышло наружу после аварии. Неудивительно, что сам он считал дружеское расположение твоей матери настоящим чудом.)

Константин постоянно приносил ей подарки: цветы; дикий майоран для горного чая, который Китти так любила; маленькие расшитые бисером сумочки и шляпы, сочетающиеся с яркими одеждами, которые ей нравилось носить; а твоя мать благодарила его поцелуем в щеку под моим взглядом. Я начала бояться наших походов в Скотеино. Парень парил вокруг нее, помогая пролезть в пещеру, его рука постоянно искала предлога тронуть Китти за руку или за плечо.

Я стала подозревать твою мать в том, что она поощряет Константина. Мне снилось, как она бросает меня и уходит с ним. Если бы я хотела, чтобы, все закончилось, то нашла бы повод поговорить с Китти серьезно. Мы бы объяснились, и все встало бы на свои места. Но я была гордой и принялась обвинять ее в вещах, которые Китти никогда не совершала, зная, что она не делала этого, понимая, что я веду себя не лучше ревнивых критских мужей, которых мы видели в деревнях, вымещающих злобу на своих женах.

Мы остановились у Габи, и я запретила твоей матери разговаривать с ней, Константином и Янисом, знавшим их обоих, заявив, что ее отношения с сыном Габи подрывают наши отношения. Китти сначала отказалась, но когда она увидела, что я предельно серьезна, то уступила. Затем я уговорила Кристин отказаться от услуг Константина, и твоя мать плакала от смущения, но согласилась.

А на следующий год он приехал к ней в Зарос. В ту самую ночь, когда она умерла. Он узнал дату нашего приезда от клерка в отеле и ждал на террасе до тех пор, пока я не ушла в комнату. Китти осталась, чтобы помочь Кристин оплатить какие-то счета, и Константин нашел ее в офисе отеля, умоляя позволить ему вернуться. У него возникали большие проблемы после того, как мы его уволили. Албанцев вообще-то нанимают в качестве работников, но в некоторых критских деревнях их считают смутьянами. Константин уговорил твою мать поехать с ним и обговорить ситуацию. Она уехала, оставив мне записку. Они сели в машину вместе и вместе погибли, и так закончилось мое счастье.

Я ошибалась в ее намерениях. Не думаю, что Китти спала с ним, она просто любила его. Уверена в этом. Теперь мне понятно, что твоя мать любила Константина как сына. Узнав тебя я поняла ее чувства.

Конечно, Китти вполне могла поехать с Константином и погибнуть, далее если бы я и не чинила им никаких препятствий. Будь я католичкой, я бы нуждалась в отпущении грехов, Люси, но я просто хочу, чтобы ты поняла, как все произошло. Твоя мать меньше всего хотела сделать тебе плохо, когда уехала со мной в Грецию в последние годы своей жизни. Мы были слепы и эгоистичны в своей любви Мы пренебрегли тобой. Сейчас я это понимаю. Но иногда становится невыносимым замечать, как мы причиняем боль тем, кто нам близок. И если этот человек ведет себя так, будто бы с ним все в порядке, нам гораздо легче думать, что на самом деле так оно и есть.

С наилучшими пожеланиями,

Ли

Люси закончила читать письмо Ли. Она сидела в помещении позади дома Габи, где находился старый пресс для производства оливкового масла. Теперь им никто не пользовался, и его заржавленные внутренности покрылись паутиной и пылью. Солнце уже садилось, в заплесневелом здании росли тени. Оттуда, где она сидела, а сидела девушка у самой двери, были видны последние лучи солнца и слышно было, как щебечут птицы в листве миндальных деревьев. Где-то рядом билась в стекло рассерженная пчела. Должно быть, влетела, когда заходила Люси.

Она пошла в это старое здание, так как предположила, что Ли хочет сообщить ей что-то важное о Китти. Это было видно по выражению лиц присутствующих, когда сегодня за ужином ей передали это письмо. Теперь девушка поняла причину внезапного раскаяния Ли в пещере. Все подтвердилось: Китти действительно забыла о ней. Было неприятно слышать правду из уст другого человека. Конечно, Ли также написала, что Китти ее любила. Ну, Люси и так об этом знала, всегда знала, даже когда думала, что мать требует от нее слишком многого.

Девушка открыла дверь, и пчела с жужжанием вылетела наружу. Люси глубоко вздохнула и взглянула на маленькую аллею вокруг дома Габи. Лето уже было в разгаре, хотя стояло только самое начало июня; поля сухой травы, уже коричневой от жары, сияли цветом старой бронзы в гаснущем свете. Люси стало интересно, не стояла ли на этом самом месте таким же июньским вечером ее мать. Но этого уже никогда не узнать. Она упустила шанс увидеть Китти на Крите. Смяв письмо в руке, Люси пошла искать Ли.

Та сидела на террасе, что-то записывая. На столе перед ней, рядом с подносом, стояло множество икон богинь. Люси засомневалась, тронутая видом мощной фигуры Ли по соседству с маленькими изысканными изображениями: круглой, сидящей на корточках, змеиной богиней Крита Иерапетрой; высокой маковой богиней минойского Крита – на голове у нее была корона из маков а ладони вскинуты вверх в благословляющем жесте; и фарфоровой статуэткой молящейся Девы Марии. Здесь в миниатюре стояли боги Китти предположительно объекты поклонения и восхищения. И тут же сидела спутница ее матери, тело которой было подобно неуклюжему чемодану.

– Ну что, прочитала?

– Да, я… – Люси почувствовала, что начинает задыхаться.

– Я знаю, что ты злилась на меня. Я забрала у тебя мать.

– Сейчас я уже не злюсь.

– Чушь.

Люси постаралась не улыбнуться, садясь рядом на скамейку. Казалось, что Ли доставляет удовольствие грубить ей.

– Ли, не нужно так сурово винить себя. Автокатастрофа… она просто случилась. Это не твоя вина. И не моя.

Ли грустно кивнула, и мгновение обе молча сидели в летних сумерках. Люси заметила удрученное выражение лица своей спутницы.

– Думаю, что тебе от этого не легче, ведь так? Да? – спросила Люси.

– Когда мне понадобится твоя помощь, я попрошу. Хорошо?

– Хорошо, Ли, – ответила девушка, стараясь не улыбнуться.

– Ладно. Я тут недавно подумала, что мне будет грустно, когда наше путешествие закончится.

– Но мы же еще увидимся, когда приедем домой, так ведь?

Волнение в голосе Люси неожиданно настолько обрадовало Ли, что она даже почувствовала укол совести, как ребенок, которому дали подарок больший, чем он заслужил. Ее лицо озарилось улыбкой, и она кивнула.

На следующее утро они вместе отправились на поиски ущелья, где погибла Китти. Габи напомнила Ли, что оно лежит к югу от ее дома – примерно в полумиле, если идти по пыльной дороге, извивающейся по берегу маленького озера. Несмотря на жару, они пошли пешком, с трудом преодолевая изрытые поля ломкой, выжженной солнцем травы, чтобы найти тот узкий поворот, где машина Китти слетела с дороги. Люси беспокоило, как тяжело дышит ее спутница. Пожилая женщина устало шла рядом, вспотевшая и стесненная в своей мешковатой непроницаемой одежде. Люси двигалась медленно, притворяясь, что очень заинтересовалась полевыми цветами, растущими на склонах холма. Она будет скучать по Ли, когда уедет с Крита, но перед этим обязательно заедет в Стамбул. Габи уже позвонила в аэропорт, и ей поменяли билет. «Только мне понравилась Греция, как уже надо уезжать», – грустно подумала Люси. Хотя именно так она и путешествует по миру. Сначала говорит «нет», а потом ждет того, что чувствует в действительности. Люси всегда нужно было больше времени, чем матери, чтобы понять себя. На середине крутого склона они остановились осмотреться. Впереди лежали два совершенно одинаковых поворота дороги; каждый сворачивал на почти неотличимые друг от друга склоны холма.

Затем Люси заметила маленький памятник у дороги. Габи и кто-то из ее друзей поставили его здесь. Памятник походил на почтовый ящик, сделанный из стали и стекла. Возвышающийся на металлических ножках, он стоял на сухом месте, прячась за скалой. Здесь ничего не росло, кроме нескольких испепеленных жарой кустов. Люси захотела узнать имена людей, установивших этот памятный знак. Если бы не он, место вряд ли привлекло бы их внимание.

Они подошли и заглянули внутрь. Маленькая лампадка рядом с фотографией Китти Адамс и Константина Скеди.

– Yiate psiethis, за свет ее души, – прошептала Ли и зажгла фитилек лампады, а затем отошла назад и слегка коснулась плеча Люси.

Та подошла поближе и положила голубоглазый талисман, который ей дала Габи, рядом с зажженной лампадой.

– Мама, где бы ты сейчас ни была, – прошептала девушка, – Ли и я желаем тебе покоя.

Часть IV Город сближений

Смеркалось, когда такси высадило Люси у отеля «Араста» в Стамбуле. Она зарегистрировалась у портье, а затем отправилась вверх по улице к обменнику, который находился рядом с Голубой мечетью и Святой Софией. Яркая синева неба придавала странную торжественность старым зданиям. В воздухе у нее над головой парили ласточки, а от огромного купола к одному из стройных минаретов протянулась тонкая нить следа реактивного самолета, сверкающая ярким розовым цветом. Люси стояла, разглядывая вздымающиеся формы мечетей, не подозревая, что ее облик производил на прохожих на улице такое впечатление, что некоторые даже оборачивались, не в силах отвести глаз. Критское солнце придало ее коже оттенок темного меда и высветлило волосы, и теперь в ней не было уже ничего от той бледной робкой архивистки, приехавшей с Ли Пронски в Венецию на водном такси.

Она заметила высокого молодого человека с выразительным левантийским лицом, остановившегося посмотреть на нее. Как будто почувствовав, что нарушает правила хорошего тона, он развернулся и удалился в сторону ее отеля. На пороге юноша повернулся и, прежде чем войти в «Арасту». посмотрел на нее еще раз.

Группа праздношатающихся мужчин с черными глазами и мягкими, музыкальными голосами вслух обсуждала волосы и одежду Люси.

– Откуда вы приехали? – задал вопрос один из гуляк.

Девушка попыталась проигнорировать его, но он буквально-таки выпрыгнул перед ней, выставив вперед потертый кейс.

– Нет, нет, нет! – твердо сказала Люси.

Мужчина печально поклонился.

– Вы из страны Нет-Нет, а я из страны Да-Да.

Она подавила смешок и продолжила свой путь вверх по холму, двигаясь быстро и изящно, как будто прокладывая дорогу через толпу, кидающую на нее призывные взгляды. Люси представила, что Ли отпустила бы в адрес гуляки какой-нибудь уничижающий комментарий. Страна Нет-Нет – вот уж точно, нечего сказать. Она не искала ни с кем встречи, и это было хорошо. К своему удивлению, Люси поняла, что ей нравилось путешествовать самостоятельно, хотя при посадке в самолет кто-то и объявил, что в аэропорту заложена бомба. Когда полиция с автоматами проверяла ее багаж, Люси запаниковала и решила заказать билет на Торонто этой же ночью. Но потом она успокоилась и полетела в Стамбул, думая о Желанной Адамс и несчастьях, выпавших на ее долю в Афинах – и в Стамбуле, если, конечно, ее дальняя родственница зашла так далеко. «Путешествовать всегда опасно, – сказала она себе, – и список угрожающих тебе напастей лишь увеличивается или уменьшается, в зависимости от того, где ты находишься». Но гораздо больше опасностей ее чувство порядка раздражала перспектива неизбежного хаоса на новом месте. До тех пор, пока она не прочитала старый дневник, Люси отвергала чувство возможности, присутствующее в путешествии, и его свободу, которая захватила в свое время Китти и переменила ее до неузнаваемости.

Она обменяла евро на турецкие лиры и пошла обратно, к Голубой мечети. Там Люси остановилась и посмотрела в одно из огромных окон. Внутри, частично скрытая металлической решеткой, находилась большая величественная зала, где сотни мужчин лежали ничком перед имамом, произносящим молитву в микрофон. Люси смотрела как завороженная на этих распростершихся на полу мужчин, пытаясь отыскать хотя бы знак присутствия женщин, так как слышала, что они молятся сзади и по бокам мечетей, отделенные от мужчин, как и в ортодоксальных иудейских храмах. Как, интересно, выжила в этом мире Эме Любек де Ривери? Или католическая идея христианской покорности подготовила ее к принятию ислама? В храме у себя на родине юная Эме уж точно много наслышалась о подчинении Господу и мужу.

Люси стало интересно: что бы подумала Эме о вере Желанной Адамс? Истинно значимой является только вера, основанная на человечности, а не рабское следование доктрине. Может быть, она бы даже с этим согласилась.

В «Арасте» на стойке портье девушку уже дожидалась записка.

Дорогая мисс Адамс!

Теодор сказал мне, что вы остановились в «Арасте», и я пишу с целью предложить вам свои услуги. Я приду завтра в одиннадцать часов утра, чтобы изучить ваш документ. Пожалуйста, позвоните мне, если вам не подходит предложенное мной время.

Записка была подписана: «Эндер Мекид», также имелся и номер телефона.

«А мистер Мекид отличается оперативностью», – подумала она. Интересно, не будет ли он похож на того библиотекаря из Болгарии, специалиста по манускриптам, которого Люси встретила на конференции в Торонто, – чрезвычайно учтивого человека, курившего трубку, с лохматыми, длинными седыми волосами и маленьким блокнотом, в котором были записаны его любимые стихотворения. Вообще-то, она готова смириться с любым занудой, лишь бы он перевел ей манускрипт.

Из номера Люси позвонила Ли на Крит и рассказала, что добралась нормально, не считая происшествия в афинском аэропорту.

– После древнего мира с его мудростью возвращение в современность пугает, – сказала Ли.

– Думаю, что мы ничего не можем поделать с неожиданностями. Минойцы ведь, если не ошибаюсь, жили в постоянном страхе перед землетрясениями?

– Это верно, Люси. Но если верить статистике, то в среднем шансы пострадать от взрыва такие же, как и возможность выиграть в лотерею.

Затем, слегка запинаясь, Ли сказала Люси, что скучает по ней. Они с Кристин приехали в Архан, это на северном берегу Крита, но музей, где были выставлены кости минойца, предположительно принесенного в жертву, оказался закрытым. Но они не особенно расстроились – посмеялись над этим и провели весь день в баре. Этим утром Ли собиралась улетать в Бруклин.

После того как Люси положила трубку, ее вдруг поразило, что во время путешествия Ли постоянно присматривала за ней с неподдельной заботой. Девушка принялась распаковывать вещи, неожиданно осознав, что благодарна любовнице своей матери за это путешествие и уже даже испытывает легкую ностальгию. Люси вытащила подарок своей спутницы, купленный в первый день в Венеции, и поставила его на комод, только сейчас вдруг заметив две головы над парой больших грудей; затем развесила одежду, и, когда все было сделано, вытащила синий блокнот, который приобрели сегодня утром в супермаркете Гераклиона. Она не вела дневник со школы. «Вторник, 28 июня. Я прилетела в Стамбул и поняла, что скучаю по невозмутимости Ли, – написала Люси на первой странице. – Она не полагалась на меня, в отличие от матери. Наверное, именно поэтому Китти была с ней, так как могла рассчитывать на силу своей подруги, когда ее собственную высасывал этот мир. В общем, мы с Ли решили дружить, и это хорошо».

Люси остановилась и посмотрела на двухголовую фигурку на комоде. Затем приписала: «Главный Вопрос Дня: Какая картинка в мире самая простая? Выученный Урок: Две женские головы рядом. Этот образ стар, как само время».

Довольная проведенным днем, Люси забралась в постель.

Ее отель располагался в Султанахмете, старом европейском квартале Стамбула. Люси распахнула занавески навстречу утреннему свету и увидела целую улицу потертых временем, обшитых досками домов с открытыми верандами, заставленными старым хламом и поломанной мебелью. Ее комната находилась прямо напротив покрытого трещинами многоквартирного дома, окна которого по большей части были закрыты серыми шторами. Здание и деревянные постройки рядом с ним окружали высокие деревья, растущие как сорняки, закрывающие солнце. В это утро в комнате было влажно и темно, наверное, именно поэтому в ванной до сих пор мокро.

По высокой винтовой лестнице Люси взобралась на верхнюю террасу позавтракать. Отсюда было видно море, сияющее серовато-голубым цветом в утреннем тумане. Она смотрела на него в изумлении, поглощенная завораживающей утренней неподвижностью и нежными, веероподобными следами на волнах, которые оставляли грузовые суда.

– Почти как в Нью-Йорке, не правда ли, мадам?

Люси повернулась и увидела портье, который поселил ее в номер прошлой ночью. Если верить табличке, приколотой к пиджаку, звали его Азиз. Он махнул рукой в сторону холмистых берегов, заполненных разноцветной россыпью офисов и многоквартирных жилых домов. Позади Азиза официантка разносила тарелки с бледно-желтым сыром, помидорами, оливками и свежим, вкусно пахнущим хлебом. Похож ли Стамбул на Нью-Йорк? Атмосфера здесь неожиданно оказалась более северная, даже слегка русская. А ветер был холоднее, чем на Крите, хотя это еще ни о чем не говорило. На террасе чувствовался слабый металлический запах.

– Вы добавляете в газ свинец? – спросила девушка, и портье кивнул.

– Кругом сплошные выхлопные газы, дым заводов, так что прогресс равен загрязнению. – Азиз мрачно покачал головой, провожая ее к столику. Когда Люси села, он спросил, не желает ли она взять его в качестве сопровождающего во дворец Топкали.

– Вам нужен проводник. Мужчины в Стамбуле плохие, очень плохие! Вам нужен защитник.

– Думаю, что справлюсь сама, – сказала Люси, подумав, как хорошо, что с ней не поехала Ли. Постоянное приставание к женщинам на улицах турецкой столицы просто взбесило бы ее.

– Нет-нет! – воскликнул Азиз. – Вы не знаете Стамбула. Здесь всегда нужен мужчина рядом.

– Но вы же работаете здесь, в отеле, – возразила она.

– Сегодня я простужен, слишком болен для работы. Так что могу проводить вас в Топкали. Туда нельзя идти без мужчины, – сказал портье.

Люси услышала как рядом кто-то добродушно рассмеялся.

– Ох, прекратите, мой друг. Рыцарство и покровительство – это, в сущности, такой шантаж, – раздался мужской голос, говорящий с легким нью-йоркским акцентом.

Она обернулась и увидела высокого молодого человека, стоящего у нее за спиной. Его привлекательное лицо за огромными очками было изящным и утонченным. Несмотря на свою американскую речь, он выглядел как турок или даже как уроженец Израиля. Проигнорировав Азиза, незнакомец спросил:

– Надеюсь, я не ошибся? Вы – Люси Адамс? Мне сказали, что вас можно найти здесь. Меня зовут Эндер Мекид.

– Вы друг Теодора? – спросила Люси, вставая со стула.

– Да, мы выросли с ним вместе здесь, в Стамбуле. Теперь я живу в Бостоне. – Эндер Мекид что-то сказал по-турецки Азизу, сверлящему его взглядом. – Я заказал для нас чаю, – объяснил он, когда портье мрачно удалился на кухню. – И велел ему больше не беспокоить вас.

Они стояли, неуверенно смотря друг на друга. Люси надо было так много рассказать переводчику, что она не знала, с чего начать.

Эндер взял старый переплетенный в кожу манускрипт, который Люси принесла из своей комнаты, и провел пальцами по странным извилинам, вырезанным на обложке. Они сели за столик под ветвями большого платана, так чтобы солнце не падало на страницы. Мекид медленно пролистал страницы и затем погрузился в задумчивое молчание.

– Так что вы думаете? Вы сможете перевести его для меня? – Люси старалась сдерживаться и не выдавать своего нетерпения.

– Да, думаю, что смогу. Этот текст написан на оттоманском языке, основе современного турецкого. И как большинство турецких текстов, он начинается здесь. – Переводчик открыл документ на последней странице и указал на надпись. Люси уставилась на причудливые узоры, напоминающие волны и петли.

– Это насх, чьи летящие линии, как говорят, пробуждают воспоминание о прогулке в сельской местности…

– Как мило! – улыбнулась Люси, а Эндер кивнул.

– Насх – это особый вид письма, который обычно используется при переводе Корана. Мы можем утверждать, что автор манускрипта был оттоманским писцом, пишущим своему султану, Селиму III. Писца звали Сари, на турецком это слово означает светловолосого человека, и посмотрите, что интересно – имя его отца было Джордж Кемпбелл. Выходит, шотландец, или наполовину шотландец. И здесь еще есть упоминание об иностранке. Могли женщину звать Желанная? Фамилия – Адамс.

– Это она! – в восторге воскликнула Люси. – Моя прапрапратетка!

– Как захватывающе! Вы не против, если я попробую перевести первые страницы прямо сейчас? Возможно, кое-где фразы будут грубоваты, но следует хотя бы выяснить, что же мы держим в руках.

– Да-да, пожалуйста, начинайте!

– Профессор Мекид к вашим услугам. Только вам, леди, придется подождать. – Эндер иронически поклонился.

Затем он вытащил из кармана записную книжку и начал что-то писать. Люси сидела тихо, читая путеводитель и стараясь не беспокоить переводчика. Время от времени она следила, чтобы он правильно держал манускрипт – за самые края страниц, чтобы не оставить на них отпечатков пальцев. Но волноваться не было нужды. Эндер аккуратно переворачивал страницы, поглощенный работой, бормоча что-то себе под нос, а затем записывая в блокноте.

Азиз уже накрывал столы к ланчу, когда Эндер посмотрел на Люси и кивнул ей.

– Я перевел несколько страниц. Текст довольно сложный. – По его лицу скользнула нервная, хмурая улыбка. – Я привык обычно переводить быстрее. Он робко взглянул на Люси.

– Пожалуйста, не извиняйтесь. – Она улыбнулась в ответ Эндеру, изумленная сосредоточенностью в его взгляде. – Делайте, как вам удобнее.

– Да, мне, возможно, понадобится день или два. Не хочу давать вам небрежный перевод. Вы понимаете?

– Понимаю. Но не могли бы вы прочитать то, что уже перевели?

Он кивнул и начал читать с самым серьезным выражением. Люси пришлось отвернуться, не то Эндер бы заметил, насколько ее волнует содержание манускрипта.

«О Воин Веры, Хранитель Священных Реликвий, Защитник Странников, Слуга Двух Великих Городов и Могущественный Халиф! Я, Сари Мустафа, сын Мустафы Шотландца, простой писец, обращаюсь к Тебе, ибо мне, Твоему слуге, доставляет величайшую радость подтвердить Твою просьбу касательно американки, именуемой мисс Желанная Адамс, и ее спутника, шевалье де Сейнгальта, коих обвинили в измене в письме кабасакаля Эдиба-эфенди.

Как я уже писал, мне довелось прочитать глупые и опасные слова врага моего. Кабасакаль Эдиб-эфенди не упоминает мисс Адамс по имени, и я почтительно предполагаю, что замечание его о любителях наслаждений относится только к ее спутнику. Шевалье де Сейнгальт хорошо известен своими поисками удовольствий и демонстрирует определенные качества гяуров, тогда как мисс Адамс обладает твердым характером, хотя и занята поисками свобод, не красящих женщину.

Как известно Могущественному Халифу, действия чужеземных женщин мы не судим столь строго, как это происходит в случае с нашими соотечественницами, но, отвечая на ваш вопрос: «Не передавала ли Желанная Адамс вооружение врагам нашим, противящимся нововведениям, подобно тому, как то бывало в землях франкских?» – я представляю на ваше рассмотрение следующий доклад, содержащий мои размышления об опасности, которую может представлять мисс Адамс для Вашего Двора. Я позволил себе также приложить в заключение рекомендации, которые, я надеюсь, порадуют Могущественного Халифа, чья мудрость может сравниться со Всемогущим Аллахом.

Встреча Вашего брата принца Махмуда с Желанной Адамс произошла в Салониках за три луны до священного месяца Рамадана в год 1212 Хиджры-Пророка. Мисс Адамс сошла по трапу корабля в мужских одеждах, поэтому сначала, о Могущественный Халиф, мы не поняли, что высокий юноша, стоящий перед нами, на самом деле чужеземная женщина. У этого человека на голове был тюрбан, напоминавший большой мешок, одна рука забинтована, а во. второй он нес маленькую собачку. Пожилой джентльмен европейской наружности шел следом, размахивая тростью с кисточкой и пытаясь убрать с дороги любого, стоящего на пути.

Когда они шли среди неверных, собака гяура внезапно с громким лаем исчезла в толпе. «Юноша» побежал за щенком, и тут тюрбан слетел на землю, обнажив густую гриву длинных рыжих волос. Принц Махмуд и я были впечатлены этим причудливым сочетанием высокого роста и длинных женственных локонов. Немного подумав, молодой принц решил помочь мисс Адамс: его сердце переполняла любознательность к красоте женщины, которая путешествует свободно, как мужчина, в его землях.

Он нашел ее маленькую собачку загнанной в угол гончими Салоников, которые, как и собаки в Константинополе, имеют обыкновение окружать животных, вторгающихся на их территорию. Некоторые говорят, что наши собаки делают это для того, чтобы защитить новичка и проводить его домой. Другие полагают, что они, напротив, хотят убить вновь прибывшего. Но в этот день на пристани принц Махмуд не дал собакам Салоников возможности проявить свое гостеприимство и забрал щенка от разгневанных дворняжек. Когда он отдал его мисс Адамс, та была очень рада, и вместе с пожилым джентльменом они пригласили нас отужинать с ними сегодня вечером.

Я не увидел вреда в том, чтобы принц принял приглашение, о Могущественный Халиф. Не желая привлекать внимание к нашим персонам, мы путешествовали в одеждах простолюдинов, так что для чужеземной девушки принц Махмуд был всего лишь мусульманским юношей, возвращающимся со своим учителем с занятий каллиграфией в школе Белграда и обладающим, по счастливой случайности, знанием французского языка. Мое собственное беглое знание английского только сыграло нам на руку. Хочу скромно заметить, что мисс Адамс вволю посмеялась над моим провинциальным шотландским акцентом. Благодарю Всемогущего Аллаха, ибо я тоже был счастлив встретить людей, говорящих по-английски.

Будучи сам человеком с волосами цвета огня (наследие нашего рыжего вождя, чьи яркие волосы и унаследовали его потомки), я был только рад объяснить, насколько иначе сложилась бы судьба моего отца, урожденного Джорджа Кемпбелла из Южного Уиста, Шотландия, если бы барон де Тотт не вмешался в ход его жизни и не привез ко двору благословенного султана Абдул-Гамида, да покоится он в мире. (Голова моего отца в конце концов оказалась бы на пике Тауэра в Лондоне, или он бы умер, нанявшись на работу где-нибудь в колониях – в этом я уверен.)

Потом девушка поведала нам свою историю, а шевалье де Сейнгальт внимательно слушал. Казалось, что он утомлен и смущен теми непростыми обстоятельствами, в которые оба попали. Тем не менее он ловил каждое ее слово, и она была также увлечена им, нежно поглядывала на своего спутника, повествуя об их бурном морском путешествии в Грецию, а после рассказывая, как однажды на холме некий человек, которого она считала другом, Доменико Дженнаро-эфенди, угрожал ей ножом, которым обычно резал холсты, так как она отвергла его ухаживания. Как может предположить Могущественный Халиф, тот способ, при помощи которого девушка защитила себя, значительно поднял ее в глазах принца.

– Я бы с удовольствием взглянул на твое оружие, – сказал он. используя демократическое «tu»[29] Французской революции, дабы поразить ее.

Я прошептал Махмуду, что он может оскорбить наших собеседников своими манерами. Но повода для беспокойства не было, о Повелитель. Женщина не обиделась и ответила по-дружески, используя такое же личное «tu», как и Махмуд:

– Comme tu veux.[30]

И с этими словами чужестранка вынула из шароваров пистолет с маленьким штыком на стволе и передала его молодому принцу. Это изящное дамское оружие с медной табличкой, на которой выгравирован флаг ее родины. Махмуд заставил мисс Адамс в деталях повторить подробности стрельбы, его глаза сверкали, и, с позволения Могущественного Халифа, я кратко опишу здесь этот эпизод.

После того как тот коварный человек стал угрожать мисс Адамс, она закричала, зовя на помощь, но ветер унес ее крики. Девушка побежала через высокую траву; ее шаги по осыпающейся почве вздымали вверх облачка пыли, а неровное пыхтение преследователя раздавалось все ближе. Упав в овражек и лишившись из-за этого пути к отступлению, мисс Адамс была вынуждена достать отцовский пистолет и выстрелить своему преследователю в ногу.

На следующее утро она и старый джентльмен покинули Афины, так как тот раненый мужчина угрожал ей судебным преследованием. Печальная история. Девушка объяснила нам, что некая предсказательница тем самым утром предрекла им, что счастье их не продлится и дня. Пожилой джентльмен заметил, что рок преследует нас даже тогда, когда мы особенно счастливы».

Эндер закончил чтение.

– Вот до этого места я продвинулся в переводе. Не стану читать с листа, ибо опасаюсь совершить множество ошибок. Но если у вас будет время сегодня вечером, я оставлю вам следующий фрагмент.

– Буду очень вам признательна, – кивнула Люси.

Эндер встал, улыбаясь, затем склонился и медленно провел пальцем по вырезанным на обложке узорам.

– Это поразительно, Люси. Такие живописные мотивы обычно можно найти на мистических трактатах. Я предполагаю, что эти узоры говорят об интересе султана и его писца к суфизму. Возможно, они даже дружили, что, конечно, необычно, но все-таки возможно. Селим III проявлял большой интерес к европейским обычаям и реформам. Да, кстати, манускрипт тоже об этом свидетельствует.

Люси пристально всмотрелась в темно-коричневую обложку. Наверняка раньше кожа была более светлой. Эндер перевернул рукопись, так чтобы им был виден рисунок на обложке.

– Это одновременно изображение лица человека и символическое представление пророка Мухаммеда и его семьи.

– Я не знала, что в исламе можно изображать людей.

– Коран явно этого не запрещает. Объясню это вам позже, когда у нас будет больше времени.

– Эндер, я начинаю понимать, что мне с вами повезло. Спасибо.

Он сардонически ей улыбнулся.

– Вы даже не представляете, как приятно мне слышать это от вас. Боюсь, что не так много наших историков разбираются в каллиграфии. Она по сей день остается черной дырой в истории исламского искусства.

– Это ваше поле деятельности?

– Не совсем. Я расскажу вам побольше потом, но сейчас, к сожалению, у меня назначена встреча.

Эндер пожал девушке руку и ушел, аккуратно вложив старый турецкий манускрипт в папку. Она наблюдала за тем, как он спускается по ступенькам. Затем Люси подошла к краю террасы и посмотрела вниз, на высокую фигуру, идущую в тени платанов, только сейчас осознав, что уже видела его, когда Эндер приносил записку в отель. Она провожала переводчика взглядом до тех пор, пока молодой человек не скрылся в толпе туристов, направляющихся к дворцу Топкапи.

Этим же вечером Люси, вернувшись в отель из паровой бани, находящейся недалеко от Святой Софии, нашла большой конверт с переведенными страницами. Она тут же стала перебирать их, и из конверта выпала записка от Эндера.

Дорогая Люси!

Лично я считаю, что ваш документ подлинный. Он датирован восемнадцатым днем ноября 1797 года Печать библиотеки дворца Топкапи отсылает нас к 1811 году. Присутствует также подпись: «Махмуд II» – тот самый принц Махмуд, о котором упоминается в тексте, сводный брат Селима, наследник трона. Полагаю, что вторая дата свидетельствует о том, что, взойдя на трон, принц решил переместить документ в дворцовую библиотеку. Вы можете проверить мою гипотезу, проконсультировавшись с кем-то более знающим, хотя я убежден в правильности своих выводов. Пообедаете со мной завтра?

Люси вскрикнула. Если только Эндер не ошибся, документ оказался подлинным. И она с удовольствием встретится с ним завтра. Ей стало интересно, может, ее радость от предстоящей встречи объясняется не одним лишь только профессиональным интересом, но девушка не хотела, чтобы что-то мешало переводу манускрипта. И в любом случае, у этого парня были два минуса, которые ее тяготили: высокий рост и красивая внешность. Обычно Люси не тянуло к слишком высоким мужчинам. И она не доверяла красавчикам, чьи безупречные черты напоминали ей бездушных кукол.

Люси легла на кровать и погрузилась в чтение нового фрагмента манускрипта.

«Оружие, из которого мисс Адамс выстрелила в своего преследователя, сильно обожгло ей руку. В тот вечер маленький кусочек стали все еще был в ее руке. Я смог вытащить его своим перочинным ножом. Как может предположить Могущественный Халиф, тот способ, при помощи которого девушка защитила себя, чрезвычайно поднял ее в тазах принца Махмуда. Его собственная мать, Прославленная Накшидиль-Султан, француженка, да и Вы тоже интересуетесь миром, лежащим вне пределов наших земель, поэтому естественно, что и юный принц проявляет такой интерес к чужеземцам.

Затем мисс Адамс рассказала нам, что на протяжении длительного времени она вела правдивую летопись своих странствий, однако раненая рука вот уже несколько месяцев не позволяет ей делать этого. Махмуд предложил девушке, чтобы я выполнял эту задачу за нее, подробно описывая путешествия чужестранцев по нашей стране. Она отклонила предложение, но попросила меня продемонстрировать мое искусство каллиграфии. Я подчинился приказанию принца, как обычно. Сев на пол, я позволил моей руке парить по бумаге, лежащей на колене. Целых два дня мое перо не было в использовании, так как мы путешествовали в экипаже из Белграда, а писать в таких условиях чрезвычайно затруднительно. Могу со всей скромностью заявить, что мисс Адамс и пожилой джентльмен были впечатлены моими мазками кисти.

Шевалье де Сейнгальт; рассматривая мой рисунок дервиша с человеческим лицом (любимый образ Могущественного Халифа), поинтересовался, почему я сделал его, так как Коран запрещает нам изображать людей. Я указал нашим спутникам, что в Священной Книге они не найдут каких-либо прямых указаний, запрещающих изображать человеческие фигуры. Более того, я обратил их внимание на то, что жене Пророка было дозволено сделать диванную подушку» из ткани, украшенной подобными изображениями. Старый джентльмен пробормотал что-то о «мусульманском вздоре». Как я объясню несколько позднее, шевалье де Сейнгальт не проявляет к нашим обычаям того же интереса, что и мисс Адамс.

Чтобы никого не обидеть, я нарисовал четыре буквы Аллаха и показал нашим гостям, как строго вертикальные линии напоминают нам о пальцах человеческой руки. И если мне будет позволено, я скромно замечу, что старый джентльмен просто потерял дар речи, когда я сказал, что это его западное тщеславие двигает им, заставляя думать о запрете изображения человеческих фигур Кораном. Гяуры уверены, что создание одушевленных фигур более естественно, чем другие виды искусства, и, исходя из этого, невежественно заключают, что должен существовать некий запрет, поскольку исламские народы предпочитают рисовать геометрические абстракции.

Воодушевленный, я принялся описывать учение ислама и то, как наши мечети и библиотеки сделали манускрипты доступными людям задолго до того, как гяуры придумали свой печатный пресс».

В этом месте Люси заснула и проснулась лишь час спустя от крика муэдзинов, зовущих к вечерней молитве с минаретов Султанахмета. Страницы перевода Эндера до сих пор были зажаты в ее руке. Сонно сев, девушка подумала, что Желанная Адамс и Джакомо Казанова, должно быть, тоже слышали эти звуки, если сумели закончить свое путешествие и найти Эме Дюбек де Ривери. В путеводителе было написано, что современные муэдзины используют электрические мегафоны, но пронзительные голоса, раздающиеся во тьме, звучали так же, как и сотни лет назад. Скоро в Голубой мечети начнется современное шоу света и теней, а все окрестности огласятся громким лаем собак. «А я начинаю привыкать к звукам старого мира», – подумала Люси, возвращаясь к переводу Эндера.

«Всю эту неделю в Салониках дули сильные ветры, и было похоже, что они не утихнут до конца сезона мелтем. Если бы ветер сменил направление на северное, то нас ожидало бы крайне опасное путешествие, поэтому мы решили отправиться дальше без промедления. Перед тем как начать наш путь, мисс Адамс приняла мою помощь касательно своего маскарада – из того, что я видел в Салониках, было ясно, что она совершенно не умеет носить тюрбан. Подчиняясь моим инструкциям, она убрала волосы под головной убор, послуживший надежной основой для тюрбана. Затем из своих собственных локонов мисс Адамс смастерила усы и покрасила их специальной пастой. Красивый тюрбан вместе с накладными усами придавал ей вид высокого юноши, надменно посматривавшего на стариков.

Всемогущий Господь даровал мне мудрость сказать людям в гостинице и другим путешественникам, что этот «юноша» якобы был рожден немым. И если мне будет позволено скромно заметить, мисс Адамс была благодарна мне за эту находку, о Могущественный Халиф, хотя сначала сказала, что в тюрбане слишком жарко.

Мы ехали по долине Филибе, когда на нас напали разбойники. Местность вокруг, с ее табачными полями и вишневыми садами, была настолько спокойна, что мы, умиротворенные пейзажем, забыли обо всякой опасности. Воры подкрались на рассвете, когда мы еще спали, и быстро нас разоружили.

Увы, с нами не было телохранителей. Как известно Могущественному Халифу, юный принц путешествует под личиной простолюдина, дабы изучить людей, которые в один прекрасный день станут его подданными. Этому научила его мать. Воры были слишком заняты, чтобы заметить маскарад мисс Адамс, хотя они нашли пистолет в ее дорожном сундуке и взяли мою собственную саблю. У пожилого джентльмена оружия не было. Разбойники сразу поняли, что Махмуд родом из хорошей константинопольской семьи, хотя, да славится Аллах Всемогущий, они не догадались, насколько высоко его положение на самом деле. Воры решили получить за него выкуп, надеясь выбить немалую сумму из его родных, и с этой гнусной целью держали Махмуда отдельно от нас. Что я мог сделать для него? Если мне будет позволено заметить, в суде Могущественного Халифа я повидал достаточно разбойников, чтобы знать, как с ними обращаться. Поэтому я сказал им, что Махмуд – мой племянник и что его родные передадут похитителям деньги в Константинополе, если мне будет дозволено отправиться туда, чтобы оповестить их.

Несколько дней спустя после нашего пленения в отдалении показались янычары, и воры погнали нас в горы. Это было трудное путешествие. Сами разбойники ехали на лошадях, а нас заставили идти пешком. Погода тем временем изменилась, принеся сильный ветер и дождь, и ночью земля вокруг костра была мокрой и кишела клещами. Махмуда все еще держали отдельно от нас, даже кормили с другой стороны костра, и, к несчастью, разбойники запретили мне отдавать ему свою порцию.

В горах шевалье де Сейнгальта свалила лихорадка. Он слабел с каждым днем, и в конце концов нам пришлось нести его на самодельных носилках. Его собака бежала рядом с хозяином. Было трогательно видеть, какую заботу изливала на больного мисс Адамс, кормя его и обтирая ему лоб платком, когда у шевалье поднималась температура. Мне кажется, эта дружба со старым джентльменом была очень дорога ей, хотя и не могла длиться долго.

Я завел привычку сидеть с ворами, когда они испытывали keyif.[31] Они сроду не видели мусульманина, похожего на меня, и с интересом рассматривали мои веснушки и рыжую бороду, никогда не упуская возможности назвать меня «беловолосым». Я сделал все, что мог, стараясь соответствовать их желаниям. Еще когда я был мальчиком, на меня глубокое впечатление произвел гибкий характер моего отца, и могу со всей скромностью заметить: яблоко от яблони упало недалеко. Скоро воры начали делить со мной свой опиум, а я притворялся, что курю его, тогда как мисс Адамс и старый джентльмен сидели в отдалении.

Хвала Аллаху, наши похитители оказались всего лишь простыми крестьянами, вставшими на путь разбоя из-за засухи, сгубившей все их посевы. Они винили в своей судьбе Бендис-разрушительницу – древнюю богиню, жестоко играющую человеческими жизнями. Я осторожно расспрашивал их об этом божестве, чей культ столь распространен в Нижней Фракии, и однажды они даже впали в какое-то подобие транса, сидя у вечернего костра и говоря о ней.

Оказалось, что Бендис почиталась здесь задолго до пророка Мухаммеда, и культ этот практикуется тайно, чтобы не вызывать гнева мулл. Крестьяне описывали Бендис как двойственное существо: она – повелительница камней, лесов, ручьев и целебных вод, и одновременно старуха ущербной луны, чья дикая сила может повергнуть мужчину на колени. Разбойники поведали мне странные истории о том, что в Древнем Риме мужчины отрезали себе гениталии, чтобы умилостивить Бендис, и лица воров озарялись улыбками облегчения, когда они говорили, что подобные жертвоприношения сегодня уже не требуются.

Вскоре после этого мы спустились в величественную, усаженную соснами долину и разбили лагерь у подножия скалы. Наверху, в камне, была пещера, откуда тек горный поток. Воры верили, что этот утес является призрачным местом обитания Бендис, и показывали на уступ, где в годы несчастий являла себя богиня и предлагала помощь людям. Разбойники пришли в возбуждение и рассказали мне, что если я покопаюсь у подножия утеса под пещерой, то найду странных языческих идолов, оставленных верующими.

Чтобы доказать это, главный разбойник по имени Кемаль показал мне глиняную фигурку, которую он нашел в земле. Украшенный треугольник на статуэтке обозначал ее женскую природу.

В эту ночь Кемаль сложил огромный костер, разбросав пепел по маленькой фигурке. Вскоре все уснули, но я не мог сомкнуть глаз, так как, хвала Аллаху Всемогущему, у меня родилась идея, как освободить Махмуда, себя и двух наших европейских друзей».

Люси помогала Эндеру готовить ланч. Его квартира находилась в старом квартале Султанахмет в одном из деревянных домов, которые она заметила из отеля. Хозяин расставил столик на двоих на балконе, который был чище, чем загроможденные веранды, открывающиеся с террасы отеля. Эндер объяснил, что квартира принадлежит его дяде, уехавшему в летний домик на острова и оставившему его здесь, чтобы племянник мог продолжать свое исследование по истории искусства Оттоманской империи. Эта работа частично затрагивала и каллиграфию.

– То, что, по словам писца, Казанова сказал о «мусульманском вздоре», – это типичный европейский стереотип, – заметил Эндер, хмурясь. – Восток, варвары, турки, и все в таком же духе! Западные путешественники постоянно превращали Оттоманскую империю в своего рода экзотику, как, собственно, и весь Восток. Нуда ладно, это так, мелочное раздражение, не обращайте внимания.

Люси, которая резала помидоры, рассмеялась.

– Обещаю, что не буду себя вести как невежественный европеец. Я и так слишком напугана!

Хозяин удивленно посмотрел на нее из-под своих огромных очков, и девушку поразило, что они сидели на переносице так, как будто ему в голову пришла запоздалая мысль или даже он хочет извиниться. Ей стало интересно, не носит ли Эндер очки для зашиты – так же, как некоторые мужчины носят бороды, чтобы казаться более мужественными. Возможно, он даже хотел этими странными очками исказить красоту своего привлекательного лица.

– Но почему Желанную Адамс обвиняют в измене? Американка не могла причинить особого вреда Оттоманской империи, ведь так?

– Иностранцы, такие как барон де Тотт, помогали готовить новые подразделения инженерных и артиллерийских войск для отца Селима, и эта работа продолжилась и при Селиме Третьем. Возможно, именно поэтому он спас шотландца от смерти или заключения после восстания и привез его в Турцию. Де Тотт реорганизовал отливку пушек и обучал турок новой европейской математике. Однако янычарам все это не слишком нравилось.

– А сам Селим приветствовал западное влияние?

– В некоторых сферах турецкой жизни – да. В тысяча восемьсот восьмом году Селима убили во дворце Топкапи. Махмуд – юный принц, которого сопровождал наш писец, – продолжил реформы.

– А при чем тут Желанная Адамс?

– Кто знает, какие разговоры пошли по Стамбулу, когда туда приехал человек вроде Казановы? Его проницательность и ум, разумеется, оценили, но либеральный образ мыслей должен был вызвать некоторое замешательство при дворе султана, возможно давая противникам западных реформ еще один повод для беспокойства. Но мы же этого точно не знаем, так ведь? Мой перевод еще не закончен.

Эндер прошел к столу, на котором стояли деревянная корзинка, до предела заполненная плоскими хлебцами – gozleme, ломтями beyaz peynin – белого сыра, и тарелка сухих мясных шариков – кит k'ofte. Еще здесь были сочные красные томаты.

– Перекусим?

И они принялись за скромный ланч, приготовленный собственными руками.

«На третье утро нашего пребывания в холмах я понял, как можно спастись от воров. Могу скромно заметить, что это произошло из-за того, что Кемаль проникся ко мне симпатией: ему нравились высказывания, которые я копировал из Корана для него и его жены. Разбойники обленились и стали беззаботными, уверовав, что мы не сможем выбраться из этих холмов без их помощи.

Так что Кемаль согласился показать мне секретную тропу на уступ, и, когда мы скрылись от лишних глаз, он отпустил охранника и рассказал мне, что, поскольку запасы пищи тают, его компаньоны решают, не пристрелить ли нас до наступления зимы. Возможно, из-за того, что мне еще не исполнилось и тридцати, о Могущественный Халиф, я не смог представить свою собственную смерть. Если мне позволят со всей скромностью заметить, смерть человека в середине его жизни – это преступление в глазах Аллаха Всемогущего, подобно солнцу, садящемуся в разгар дня.

Вдобавок я живу в постоянном мучении, так как мы непрестанно перемещаемся с места на место, чтобы нас не заметили, и эти наши движения препятствовали отправлению моих задач, чью священную природу Великий Султан столь любит. С каждым уходящим часом я чувствовал, как подвижность утекает из моих пальцев. Ночью мне снилось, что Могущественный Халиф заменил меня на моего врага, кабасакаля Эдиба-эфенди, всегда присутствующего в моих снах и готового принять милости, расточаемые моим Прославленным Повелителем.

Я не забыл, как он хитростью переписал мой рассказ «Медовый месяц писца» и предложил его Великому Султану, выдав за свой, когда Вы приказали нам сочинять занимательные истории во время длинных, дождливых недель прошлой зимы. Правда, мой недруг выпустил мое изысканное окончание, нелепо предположив, что оно вызовет Ваш Высочайший Гнев. Помнит ли Могущественный Халиф эту историю? Однажды ночью, сидя вокруг костра, когда мисс Адамс спала, я полностью пересказал ее шевалье де Сейнгальту, который был очарован финалом. Я смиренно позволю себе напомнить его здесь, дабы доставить удовольствие своему Повелителю:

«Я принял ее скромное предложение и уже начал вводить мое перо в ее чернильницу, когда она воскликнула: «Одна треть, этого уже предостаточно. Разве ты не видишь, что внутренняя часть еще ни разу не получала надлежащего оттиска?» Но было уже поздно. Головка моего инструмента наклонилась под углом, чернила вытекли, а мои чувства нашли свое полное удовлетворение».

Очень мало людей понимают душу писца, и я считаю Могущественного Халифа одним из них. Сущность наша вот в чем: если мы не переписываем слова Всемогущего Аллаха, то мы не живем».

Тут Эндер отложил свой ноутбук, так как Люси рассмеялась.

– Прошу прощения, Эндер. Этот писец выказал вечную озабоченность мужчин размерами!

– Это необычная, старомодная и забавная история, – согласился Эндер. – Если, конечно, не замечать очевидную незаинтересованность писца в удовлетворении своей партнерши. Ах да, чуть не забыл! – Он поднялся и исчез в другой комнате, вскоре вернувшись с маленькой эмалированной деревянной коробочкой.

– Это пенал писца. Я нашел его сегодня утром на столе моего дяди. Он любит собирать старые вещи. А это было внутри, – сказал Эндер, передавая Люси коробочку. – Мой дядя скорее всего положил туда вот это, чтобы показать, как выглядел человек, использовавший некогда пенал.

На открытке был изображен писец, сидящий на загроможденном полу и водящий кистью в книге, лежащей у него на коленях. Люси была тронута его утонченным и слегка презрительным видом и тем, как писец изящно держал свое тростниковое стило.

– Видите, как серьезно он выглядит посреди этого хаоса? Я думаю о признании автора нашего манускрипта – если он не переписывает слова Всемогущего Аллаха, то не живет!

– Да, он выглядит как человек, принимающий свою работу и свою веру всерьез. – Она положила открытку и раскрыла маленький пенал, осторожно вынув тростник. Он казался хрупким на ощупь. Люси быстро положила его обратно. Бог знает, какими старыми были эти предметы, подумала она.

– А из чего писцы делали свои чернила?

– Обычно из ламповой сажи. И это напомнило мне о еще одной увлекательной истории. Архитектор Сулеймана Первого так спроектировал свою мечеть, чтобы воздушные потоки приносили сажу со всех масляных ламп в здании в специальную комнату. Копоть оседала на стенках комнаты, и слуги приходили и соскребали ее, чтобы делать чернила.

– Вы серьезно, Эндер?

– Мы туда как-нибудь сходим, и я покажу вам эту комнату. Верите ли вы в это или нет, но наши предки знали множество различных трюков.

– Вы шутите. – Люси на секунду замерла. – Вы религиозный человек?

– Я вырос мусульманином, но сейчас не исповедую ни одну веру. Я по мере возможности избегаю религиозных доктрин. – Эндер махнул рукой. – Они – причина слишком многих бед в этом мире.

– Но у вас есть своя вера, Эндер. У каждого из нас она есть. Моя, наверное, состоит в том, что мне важно содержать все документы в порядке, – прибавила Люси, вспомнив как Ли тогда в Афинах сказала, что она выбрала профессию под влиянием дела матери.

– Ну тогда мое хобби – изучение Оттоманской каллиграфии – это и есть моя вера. Позвольте мне рассказать вам историю, объясняющую, почему к письму в исламе относятся именно так. Однажды исламский ученый увидел мальчика, сидящего на сосуде с маслом, произведенным в Англии.

«Вставай, – сказал он мальчику. – Ты загораживаешь надпись на одной из сторон».

«Это письмо неверных, – возразил мальчик, указывая на английские слова».

«Да, есть мусульмане, и есть неверные, – ответил писец. – Но всякое письмо одинаково священно».

– Мне нравится эта история, – сказала Люси тихо.

Молодой человек посмотрел на нее с такой теплотой, что девушке пришлось опустить глаза, притворяясь, что она поглощена созерцанием эмалированной коробочки его дяди.

– Хорошо. А теперь позвольте мне прочитать вам еще один фрагмент манускрипта. – Эндер ухмыльнулся, открывая ноутбук. – Сдается мне, там полно сюрпризов.

«Но я отклонился от своей цели, о Могущественный Халиф. Я вспоминаю ту ночь, когда решил обсудить с шевалье план нашего побега. Мы перешептывались, обсуждая подробности, после того как разбойники погрузились в свои опиумные грезы. Мой спутник производил впечатление человека недюжинного воображения и таланта, которого при этом не раз трепала судьба. Он взял на себя ответственность убедить мисс Адамс, что у нас нет иного выхода.

Я не знаю, слышал ли Могущественный Халиф историю о Бендис. Но когда воры танцевали вокруг костра, на каменистом обрыве появилась фигура, и, в результате моей сметливости, наши похитители узрели богиню.

Один за другим эти идолопоклонники взбирались на утес и падали пред ней ниц. Когда очередь дошла до разбойника, охранявшего Махмуда, он потянул принца за собой, думая, что иначе он воспользуется этой возможностью и убежит. Ошибочно поверив в то, что я в ужасе от их презренного поведения, они и мне позволили взобраться по ступенькам, вырезанным в скале, с опущенными руками и склоненной головой. Когда мы приблизились к уступу, луна, зашла за тучу и все вокруг погрузилось во тьму. Тихо ругаясь, охранник Махмуда зажег маленький факел и толкнул юного принца вперед. Перед нашим взором предстала обнаженная фигура, высокая, с руками такими же мускулистыми, как и у наших дворцовых стражников. Тем не менее идол воров был очень женственным, с рубиновыми губами и глазами, сиявшими величественной лазурью Босфора в летний день. А потом богиня вдруг крикнула нашим перепуганным похитителям, что их маки снова вырастут, если они освободят пленников.

Пораженный, Махмуд шагнул вперед, исчезнув из лучей света факелов, и чуть не упал с обрыва. Он крикнул, но тут его схватили за руку, и идол прошептал его имя. Когда факел снова зажгли, богиня исчезла. Молодой принц был встревожен и глубоко взволнован увиденным до тех пор, пока я не сказал ему, что это была рука Аллаха Всемогущего, который, для того чтобы его поддержать, воспользовался языческой богиней Фракии.

Я не сказал Махмуду, кто скрывался под этим образом, мой Повелитель. Но я смиренно прошу Могущественного Халифа обратить его драгоценное внимание на храбрость чужеземки, схватившей принца за руку в присутствии наших похитителей. Она не знала, что Махмуд будет среди верующих, и, если мне будет позволено смиренно добавить, даже принимая в расчет силу моего убеждения, этой девушке было действительно страшно стоять обнаженной в лунном свете.

Проснувшись на следующий день, мы увидели, что воры исчезли, а все наше оружие и лошади остались в неприкосновенности. Разбойники также оставили нам запас риса и карту с краткими инструкциями, как добраться до Ксанфа, находящегося на восточном конце долины».

На Стамбул опускался вечер. Люси и Эндер заканчивали ужинать в крошечном рыбном ресторанчике в Кумкапи, выходящем на маленькую площадь.

– Оказывается, твоя родственница спасла будущего султана, – сказал переводчик.

– Или писец выдумал эту историю, чтобы поразить воображение своего повелителя. В конце концов, он же был не просто писец, не так ли? Этот человек сочинял эротические сказки для развлечения Селима.

– Возможно, ты и права. Посмотри на закат, Люси. Какая красота!

В умирающем свете солнца шпили минаретов сверкали, подобно магическим флейтам, созданным могущественным чародеем. Но Люси решила не восхищаться красотой города вслух, чтобы Эндер не посчитал ее впечатлительной западной туристкой, ищущей экзотики Востока.

Часть дня они провели «босфорясь», как он назвал это. Они спустились с холма, где располагалась квартира дяди в Султанахмет; и доехали автобусом до Йеникоя. Потом гуляли по улицам рядом со знаменитой рекой, то и дело останавливаясь посмотреть на корабли и паромы, скользящие вниз и вверх по течению. От воды шло тепло, а на узких, деревянных фасадах домов, выстроившихся на противоположном берегу реки, играло радужное сияние света.

Сидя в ресторане, Эндер вытащил перевод и проверял его, добавляя последние штрихи. Он оставил подлинник в квартире дяди, но полагал, что стиль в некоторых местах нуждается в доработке. Люси чувствовала, что испытывает удовольствие от одного только вида сидящего напротив нее мужчины, чьи глаза, полускрытые густыми черными бровями, сияли интересом, а рука осторожно, медленно двигалась над бумагой. Ветер с Босфора играл его волосами.

Наконец он отложил ручку; извинившись, что это заняло столько времени. Люси в ответ шутливо упрекнула его за излишнее стремление к совершенству. Эндер рассказал ей, что он заинтересовался каллиграфией еще будучи маленьким мальчиком. У его отца был один знакомый старик писец, и они вместе с Теодором Ставридисом часто приходили к нему домой и следили, как его рука с зажатым в ней старым тростниковым стилом легко выводила безупречные узоры букв. Эндер был очарован рассказами старика о средневековых каллиграфах, таких, например, как Шаих Хамдулла, умерший в 1520 году. После его смерти, говорил Эндер, другие писцы закапывали свои письменные принадлежности вокруг могилы Хамдуллы, надеясь, что талант и душа великого каллиграфа перейдут таким образом к ним.

– Если бы я жил в те времена, то тоже стал бы писцом. Это была почетная профессия.

– А чем ты зарабатываешь на жизнь? – Люси была настолько захвачена переводом документа, что до сих пор не спросила переводчика о нем самом.

– Я историк искусства, но этим летом работаю редактором в одном издательстве, – улыбнулся Эндер. – Платят мало, но зато у меня остается много времени, чтобы поработать над своим исследованием по истории искусства Оттоманской империи. А ты?

– Я работаю в архиве в Торонто.

– Ты? Архивист? Как романтично! – Его улыбка стала еще шире. – Правда, я не очень представляю, в чем именно заключаются обязанности архивиста…

– Библиотекари хранят книги, а архивисты сохраняют исторические свидетельства… старые документы и все такое. – Люси почувствовала, что говорит сейчас несколько напыщенно. – Наверное, я не очень-то похожа на сотрудницу архива.

Эндер засмеялся, и они повернулись, чтобы посмотреть на Босфор, где рыбачьи лодки исчезали в отблесках золотого света. Солнце село, и над холмистым, поросшим лесом берегом азиатской стороны пролива Люси заметила большое облако, похожее на голову человека. Этот призрак носил шляпу и сюртук, а весь его силуэт напоминал типичного джентльмена XVIII века.

– Эндер! Это он, Казанова! – прошептала девушка, указывая пальцем.

Слишком поздно. Когда юноша повернулся, ветер уже разметал облако на множество кусочков по всему вечернему небу. Люси подумала, что человеческие жизни изменяются столь же таинственно, как и эти завитки облаков, летящие над холмами на противоположном берегу. Они двигались медленно, нежно и изящно, подобно плавно перетекающей мелодии симфонии. Сначала мы даже не замечаем, как нас уносит в следующую фазу нашей жизни. А затем постепенно осознаем, что этот удивительный поток приводит нас обратно, к тому моменту, когда мы только появились на свет.

– Эй, Люси, ты далеко улетела? – спросил Эндер.

– Не очень, – улыбнулась девушка. Он кивнул и открыл ноутбук, начав читать перевод глубоким, тихим голосом.

«Через двадцать четыре часа мы вышли на старую военную дорогу, ведущую через горы к Эдирне, и вскоре достигли великолепных садов и поместий, окружающих город. Я бы хотел подробнее поведать своему повелителю о наших приключениях. По дороге мы видели новую мечеть и общественные часы, поставленные согласно распоряжению Могущественного Халифа в Д. Весьма странное зрелище предстало нашему взгляду в Р., где христиане и евреи вместе шли в мечеть, доказывая тем самым, что привычки сельской жизни иногда сильнее религиозных различий. А на ярмарке в У., где в изобилии продавались русские меха, поднялась суматоха, когда мы спасали собаку старого джентльмена.

Могущественный Халиф уже знает о том, что таможенники на дороге за городом Пера задержали нас под предлогом осмотра багажа, ложно обвинив Вашего покорного слугу, что я-де забыл оформить все надлежащие бумаги в Константинополе, когда мы отправлялись вместе с принцем в Белград, и как я был зол. Их неблагоразумие стало для меня настоящим оскорблением. И я с большим удовольствием узнал, что впоследствии с ними обошлись жестко. Со смиренной благодарностью я принял дальновидный приказ своего повелителя, предписывающий нам не входить в город с триумфом. Могущественный Халиф мудр, он понимает, что, если народ узнает о похищении Махмуда, то это ослабит веру его подданных в Великую Порту.

Хочу отметить, что, когда Ваши гребцы везли нас через Босфор, я был просто потрясен зрелищем четырех позолоченных шаров Монгольфьера, парящих над нашими головами, подобно сияющим имперским солнцам. Все мы пришли в восторг от этого свидетельства власти Могущественного Халифа. Но старый джентльмен становился все более грустным по мере того, как мы приближались к Константинополю, и причины этого скоро станут ясны.

Как уже известно моему повелителю, Джакомо Казанова не сопровождал нас во дворец Топкапи. Он устал от путешествия и действительно выглядел нездоровым. Я нашел ему комнаты в Стамбуле, рядом с Императорскими воротами. Здесь он и мисс Адамс пребывали, осененные величием Голубой мечети и Святой Софии, чьи купола вздымаются из земли, подобно гигантским воинственным птицам. Наши шутники были восхищены мирной красотой моря, воды которого покрыты легкой рябью из-за многочисленных восьмивесельных каиков и рыболовецких суденышек.

Увы, днем раньше по соседству случился пожар; один из старых деревянных дворцов вспыхнул, как трутница, и в воздухе до сих пор висел едкий запах пепелища. Могу смиренно сказать, что поздний летний дождь, который Аллах Всемогущий изволил ниспослать, дабы потушить пламя, одновременно залил жидкой грязью все дороги, ведущие на холм, названный в честь Вашего прославленного предка, султана Ахмета, который ныне пребывает на Небесах, да будет с ним милость Аллаха. Оси нашего экипажа постоянно тонули в грязи, и, когда мы в очередной раз застревали, все местные псы с громким лаем окружали нас, приводя терьера пожилого джентльмена в неистовство.

Когда же вдали показались Императорские ворота, все эти мелкие неурядицы отступили. Мы устроили шевалье в его апартаментах, и здесь он дал мисс Адамс письмо с наказом передать его Накшидиль-Султан.

Когда же мы направились к выходу, то он несказанно удивил меня, умоляя ее остаться.

– Дорогой мой, – ответила девушка. – Я покорилась обстоятельствам. Эме ждет твоей помощи. Я поклялась помочь тебе найти ее и не могу сейчас вмешиваться.

Джакомо Казанова упал на диван, обхватив голову руками.

– Милый мой Джакомо! – сказала мисс Адамс. – Ты так много дал мне. Когда мы встретились, ты научил меня тому, во что сам веришь, объяснил мне, что любовь – это твоя главная вера. Но Эме – это твое предназначение, и моя обязанность помочь тебе исполнить свой долг. Что же касается меня, то я начинаю понимать, что моя вера – путешествие. Мне хочется дважды обойти весь этот мир, прежде чем отправиться в другой.

– Ага, ученик перерос учителя! – Казанова поднялся, на щеках его блестели слезы.

Он обнял девушку и попрощался. Я видел, что мисс Адамс еле сдерживается, чтобы не разрыдаться, и не понимал, в чем же причина их несчастий: ведь оба они все-таки сумели вместе достигнуть цели своего путешествия.

Почему я дерзнул занимать внимание Могущественного Халифа столь мелкими и незначительными подробностями, как слезы старого джентльмена? Вы скоро поймете, что хотя возвращение домой Махмуда было для Вас праздником, то для шевалье де Сейнгальта это стало почти что трагедией. Но об этом чуть позже.

Мисс Адамс была поражена, когда я объяснил ей, что как женщина она не может пойти со мной засвидетельствовать свое почтение Могущественному Халифу. Если мне будет позволено смиренно добавить, впоследствии она поблагодарила меня за описание Императорских ворот, которое было так хорошо, как будто она увидела их собственными глазами – яркие ковры великого султана, стена, горящая самоцветами, и ряды распростертых ниц придворных, застывших во впечатляющем безмолвии: глаза потуплены долу в почтении.

Она слушала, широко раскрыв глаза, мои описания визирей в одеяниях цвета свежей листвы, казначеев, блистающих алым шелком, улемов и мулл, неколебимых в своих пурпурных и темно-синих одеждах. Девушка была особенно польщена, когда я упомянул французских инженеров, сразу заметных в толпе благодаря непокрытым головам и карманьолам.

Естественно, я не мог пойти вместе с мисс Адамс в сераль для того, чтобы передать письмо Накшидиль-Султан. Мне пришлось немало похлопотать, чтобы ее туда пустили. Когда я объяснил, что имя Накшидиль обозначает «прекрасная картина, вышитая в моем сердце», девушка нежно улыбнулась. С глубочайшим почтением и не желая продемонстрировать неуважение к саду Счастья Могущественного Халифа, я позднее попросил мисс Адамс описать ее впечатления от дворца. великого султана и от сераля. Она удивлялась всему совершенно искренне – монументальной элегантности башни Правосудия и воздушному изяществу Ваших павильонов, смотрящих на Золотой Рог. Чужестранка была поражена пальмами и кактусами, цветущими рядом с платанами в садах, которые ей показались райскими. Затем ее проводил в сераль к Накшидиль-Султан один из специально отобранных черных евнухов».

Люси сидела в одиночестве на скамейке рядом с храмом Святой Софии. Купол древней византийской базилики вздымался над сверкающими водами Стамбула, подобно панцирю огромной розовой черепахи. Здание было превращено в мечеть после того, как Константинополь был захвачен турками в 1453 году, и, как гласил путеводитель, известный оттоманский архитектор решил проблемы его хрупкого купола, достроив по периметру контрфорсы. Но не история Стамбула занимала мысли Люси. Все утро она провела, волнуясь о судьбе Желанной Адамс. После завтрака она получила записку от Эндера, приглашавшего ее встретиться во дворце Топкапи в полдень.

Перевод, который он дал ей, заканчивался на том месте, когда Желанная практически встретилась с последней любовью Казановы, но Люси подозревала, что шевалье чего-то не договаривает. Что же он скрыл от Желанной Адамс? Она была уверена, что Казанова любит ее родственницу и вряд ли променяет ее на Эме. И все же девушку смущало, как странно улыбнулся Эндер, когда она спросила его, когда же он переведет историю до конца, а то напряжение уже стало невыносимым. Она не очень хорошо его знала, однако чувствовала, что здесь что-то не так.

Люси увидела, как Эндер идет ей навстречу, не слегла фланируя сквозь толпу туристов рядом со стоянкой такси. Девушка поднялась со скамейки и окрикнула его, и Эндер поспешил к ней, улыбаясь. Вместе они прошли сквозь Императорские ворота дворца Топкапи. Внутри Люси увидела сады роз и коротко подстриженные газоны, укрытые тенью платанов и елей, росших рядом с колючими кактусами и кустами мирта. Если не принимать во внимание изящные пики дворцовых башен, она и Эндер вполне могли бы быть сейчас в монастыре где-нибудь в Швейцарии. Если Афины с их туманным золотым светом были типичным средневековым городом, то Стамбул производил впечатление зеленого европейского города, расположенного на живописном морском берегу. Вот только во дворце, этом сердце империи, располагался огромный гарем. Оттоманские султаны преуспели в практике полигамии, усвоенной ими от арабских кочевников, которых они в свое время покорили.

Эндер коснулся ее руки и указал на высокую каменную арку, украшенную золотой исламской вязью над входом.

– Сераль, – сказал он торжественно.

Они присоединились к группе туристов, двигающихся на входе подобно рыбам, преодолевающим встречный поток. Затем прошли по огромным темным залам с железными решетками и высокими деревянными шкафами.

Наконец все туристы оказались в апартаментах султана и встали рядом с широким панорамным окном. Люси представила, как Махмуд стоял здесь, наблюдая за своей матерью Эме и за другими женщинами, купающимися в бассейне внизу. Гид тем временем рассказывал, что султан должен был выбирать себе новую женщину, посещая свою мать. Если ему нравилась девушка, подающая им чай, то он давал ей платок, служивший своего рода символом. Люси была удивлена, что богато украшенная ванная комната матери султана соседствовала с ванной ее сына.

– О чем ты думаешь? – прошептал Эндер.

– Об Эме. Представляю, как она жила здесь. Бедняжка!

– Не забывай, быть рабом в гареме – это совсем не то же самое, что быть рабом на юге Соединенных Штатов, – ответил Эндер. – С этими женщинами и их слугами обращались как с подчиненными, а не как с низшими существами.

– Все жены султана жили в изоляции. По мне, так это судьба низшего существа.

– Да, возможно. Раньше вообще было плохо быть женщиной.

– Моя мать сказала бы, что в эпоху неолита дело обстояло лучше, – улыбнулась Люси.

Они покинули лабиринт тенистых, украшенных мозаикой комнат гарема и пересекли двор, чтобы пройти в сокровищницу. В верхней галерее был портрет Селима III – того самого султана, к которому обращался писец. Он выглядел добродушно: тусклые, сонные глаза и узкий нос. Убийцы Селима, сказал Эндер Люси, были предателями-янычарами, недовольными попытками султана реформировать армию на французский манер. Рядом висел портрет Махмуда, сына Эме. Эндер прошептал, что Махмуд не похож на Селима, возможно, потому что у них были разные матери. С картины на посетителей смотрел мужчина с большими умными глазами и маленьким злым ртом, частично скрытым черной бородой.

– Он выглядит так, как будто его правление прошло в разочарованиях, – сказала Люси.

– Может быть. Махмуд старался изменить дресс-код: заменить фески на сюртуки, – ответил Эндер. – Между прочим, он оказался более удачлив, проводя реформы по западному образцу, чем Селим.

Во дворе они нашли тихую скамейку в тени, вдали от суеты дворца.

– Ты ведь уже закончил переводить текст, не так ли? – спросила Люси.

Эндер кивнул.

– А почему ты мне ничего не говоришь?

– Сейчас не время. Я хочу сначала подготовить тебя. Вернее, не совсем так. Люси, я не знаю, как подготовить тебя, – и жду, когда меня осенит идея.

– Я так понимаю, что это предупреждение? Значит, хорошего финала ждать не приходится?

Эндер не ответил. Вместо этого он вытащил из сумки несколько страничек и передал их девушке. Она принялась за чтение с замиранием сердца.

«В личных апартаментах Накшидиль-Султан мисс Адамс увидела большие кресла с бледными сатиновыми подушками, гигантские зеркала в золотых рамах, покрытых растительным орнаментом, и красивые столики из древесины атласного дерева, на которых стояли сладко пахнущие сосуды с ароматическими зельями.

Когда в комнату вошла Накшидиль-Султан, мисс Адамс лишилась дара речи при виде возлюбленной султана, одетой в шелковое платье, изукрашенное изумрудами и рубиново-красными гвоздиками. Когда Накшидиль двигалась, ее волосы цвета пшеницы сверкали блеском маленьких бриллиантов. Без лишних слов мисс Адамс вручила ей письмо старого джентльмена и принялась ждать.

Но Накшидиль – Султан отдала письмо обратно мисс Адамс, недоуменно качая головой.

– Здесь какая-то ошибка, – сказала она. – Оно адресовано не мне.

Когда девушка прочитала его, то разрыдалась. Послушный долгу, я попытаюсь передать в своем переводе барочную витиеватость французского языка старого джентльмена.

Моя дорогая Желанная!

Когда ты прочитаешь эти строки, я уже буду в экипаже, направляющемся в Эдирне, с Финетт на коленях и с париком тетушки Флоры на голове, дабы удержать подальше от моих старых костей осенний холод. Ты все знаешь, моя дорогая девочка. Я люблю только тебя – я влюбился в тебя с первого взгляда, с того самого момента, когда ты проявила свою доброту на барже в Венеции.

Не печалься, душа моя. Я не намереваюсь давать почву желаниям, которые не в состоянии выполнить. Хотя именно желания и составляют суть нашей жизни и ведут нас к той вере, что необходима каждому для исполнения собственной судьбы.

Письма Эме, которые сначала пробудили твою симпатию ко мне, были составлены из слов, способных понравиться тебе, из отрывков писем всех женщин, которых любил я и которые некогда любили меня. Милая моя, с тобой я чувствовал себя более удовлетворенным, чем когда-либо в жизни. Уверен, что более я никогда уже не испытаю ничего подобного.

Через несколько часов приедет экипаж, и я вернусь в Богемию, чтобы завершить историю своей жизни. Много раз я намеревался открыть тебе правду об Эме Дюбек де Ривери и, зная твою добрую натуру, был уверен, что ты меня простишь. Но я не мог просить столь юное создание присоединиться к старому раку-отшельнику, когда жизнь и путешествия зовут тебя вперед. Знай же, я никогда тебя не забуду, мое сердце переполнено почтением к тебе, Желанный мой Философ.

Так что ты и я подошли к окончанию нашего путешествия вместе. Я поговорил с нашим новым другом, и он присмотрит за тобой в Константинополе, когда я уйду. Я дал ему достаточно денег, чтобы отправить тебя в Америку или туда, куда пожелает твое сердце, – доверься ему для твоей же пользы.

Надеюсь, что ты будешь путешествовать по миру более легко, чем я, Джакомо Казанова, исколесивший Европу и Азию в поисках любви и наслаждения и нигде не задержавшийся надолго. Где бы ты ни остановилась, Желанная, пусть дом ждет тебя. И пусть твои приключения дадут жизнь тысяче вер, больших и малых.

Твой любящий Джакомо.

Мисс Адамс была очень расстроена, когда вернулась в свои апартаменты. Не уверен, что она услышала мои слова, когда я сказал ей, что обещал шевалье де Сейнгальту отвезти ее в свой дом, если с ним случится несчастье. И естественно, я не ожидал, что Аилах столь быстро призовет меня исполнить данное чужестранцу слово.

Бедная женщина лишилась дара речи и не разговаривала со мной и моей женой целых три дня. Она отворачивала голову, когда Айша приносила ей еду, и, насколько мне известно, ничего не ела. Вместо этого бедняжка часто уходила из дома и гуляла по берегу Босфора, не обращая внимания на погоду – шел ли дождь или ярко светило солнце. Наконец Айше удалось упросить ее разделить с нами трапезу.

Могу сказать, о Могущественный Халиф, что моей жене нравится иметь взрослую женщину у себя в доме. Три наших малолетних сына и две дочери сейчас начинают говорить и только открывают для себя язык. Айша постоянно жаловалась мне, что моя работа придворного писца лишает ее единственного взрослого собеседника, и она часто ловит себя на том, что начинает лопотать на детском языке.

Рассказ мой близится к завершению, но сначала я спешу уведомить своего повелителя: Накшидиль-Султан объяснила Желанной Адамс, что только однажды встречала этого пожилого джентльмена. Еще девочкой она видела высокого мужчину в парике по имени шевалье де Сейнгальт около Нанта, когда тот выгуливал свою собаку в парке. Джентльмен приподнял шляпу и отпустил какое-то вежливое замечание касательно живущих там лебедей. Накшидиль-Султан также вспомнила, что действительно оставила свой миниатюрный портрет на Мартинике. Похоже, пожилой джентльмен выдал его за ее подарок и написал несколько любовных писем от имени Накшидиль-Султан, чтобы сбить с толку мисс Адамс. Это действительно чрезвычайно любопытная история, и я не знаю точно, каковы были отношения мисс Адамс с шевалье де Сейнгальтом. Ясно одно: они сильно любили друг друга.

Все, что теперь остается выслушать Могущественному Халифу, так это мою нижайшую просьбу позволить мисс Адамс жить под моим присмотром у меня в доме, где она будет находиться вдали от придворных заговорщиков до тех пор, пока не решит уехать. Она – хорошая женщина и показала себя сильной и достойной доверия в случае с принцем, за что тот платит ей уважением и дружбой. Старый джентльмен, напротив, оказался искусным обманщиком, хотя мисс Адамс и защищает его, до сих пор видя в нем одни только достоинства.

Она с радостью согласилась жить с моей семьей под одной крышей. Вчера они с моей женой наслаждались беседой в саду рядом с Босфором, и мисс Адамс была рада тому, что моя супруга немного говорит по-английски, хотя ей, разумеется, надо работать усерднее, дабы улучшить свои познания.

Теперь же я подхожу к заключительному моменту, когда должен вознести благодарность несказанной щедрости Могущественного Халифа. Служба во дворце моего повелителя уже достаточная награда для меня, но я верю, что Ваша Высочайшая Мудрость позволит мисс Адамс жить в моем доме, дабы я мог наслаждаться родной речью, беседуя с моей гостьей. О Величайший из Повелителей, подобные беседы для меня словно бы драгоценные мосты, позволяющие мне воскресить в памяти моего дорогого, безвременно почившего отца.

Сие послание составлено Бедным, Ничтожным, Нуждающимся в Милости Аллаха писцом Мустафой, нареченным Сари, сыном Мустафы Шотландца. Пусть он покоится в мире, и да простит Аллах Всемогущий, наши грехи и да закроет он покровами наши ошибки! Аминь! Завершено в столичном городе Константинополе, в год 1212 от Хиджры-Пророка».

Люси отложила перевод Эндера, лицо ее выражало болезненное изумление, а взгляд был устремлен на Золотой Рог. Было уже за полдень, и гавань была забита грузовыми судами и лодками с туристами – очередными любителями экзотических видов.

– Как печально, – прошептала девушка.

– Он же Казанова – он должен был продолжать свой путь.

– Да ничего он не продолжил, Эндер, а вернулся в Богемию и остаток жизни провел, работая в библиотеке у графа, который ни во что его не ставил.

– Ну, тогда, возможно, гордость не позволила ему стать обузой для юной девушки. Должно быть, когда он заболел во Фракии, это стало для Казановы последней каплей унижения.

– Он защищал Желанную Адамс от своей старости? Ты это подразумеваешь?

– Ну, можно и так сказать. У меня, кстати, были подозрения насчет этих писем от Эме Дюбек де Ривери. Я. прочитал копию старого дневника, что ты мне дала, и нашел некоторые из грамматических конструкций Эме чрезвычайно неуклюжими. Например, иногда она выпускает артикль, который просто необходим во французской грамматике. Больше похоже, что писал итальянец.

– Наверное, я приняла все за чистую монету, поскольку этот текст восемнадцатого века.

– Согласен, ошибки трудно заметить. Но я был поражен фразой из последнего письма Эме к Казанове: «Ты – мужчина, самый важный из всех моих мужчин». Непонятно, почему она так сказала? Она ведь была изолирована от всего мира в гареме, а эта фраза предполагает, что у нее были и другие любовники.

– Я не понимаю, а зачем он вообще вставил это «моих»? Как ты думаешь?

– Не знаю, думаю, скорее всего Казанова понимал, что с языком у него не все в порядке. Вот он и поставил липшее местоимение, и все равно получилось, что он пишет по-французски, как по-итальянски. Влияние родного языка просто огромно, и мы не можем от него избавиться до самой смерти, – заметил Эндер, улыбнувшись. – Казанова тут не исключение.

– Наверное, ты прав. Но я все-таки разочарована. Мы так и не узнали, что же произошло с Желанной Адамс в Стамбуле.

– Возможно, остались еще какие-нибудь документы. Может, все разъяснится.

Эндер подошел ближе и нежно взял девушку за руку. Люси чувствовала, как он сомневается, будто ждет, что она сейчас отдернет руку. Она и сама удивилась, насколько приятно ей было ощущать тепло его кожи. Люси услышала, как молодой человек коротко вздохнул, и, подняв глаза, увидела, что Эндер смотрит на нее с непривычной серьезностью.

– Возможно, – сказала она, но в голосе ее прозвучало сомнение.

На следующий день Люси заснула на пляже и очнулась, почувствовав на спине жар нескольких увесистых камней. Она лежала, растянувшись на песке, рядом с летним домиком дяди Эндера на островах, и только начала заполнять свой дневник, как задремала. Люси сонно потянулась. Было такое ощущение, как будто по ее позвоночнику вверх-вниз бегают капельки тепла. Девушка открыла глаза, и еще один приятный маленький груз, пышущий жаром, коснулся основания ее шеи под еще мокрыми волосами.

– Не двигайся, – прошептал голос. – Я не закончил.

Она подчинилась, думая, что спит, но затем взглянула в сторону и увидела лицо Эндера.

– Я собираюсь сесть, – прошептала Люси.

Он укоризненно посмотрел на нее.

– Ты не можешь двигаться. Ты морское существо, которое я пригвоздил к песку.

Девушка засмеялась, когда последний горячий груз коснулся ее кожи, звякнув о другие камни. Его пальцы, казалось, испускали легкий электрический ток.

– Хорошо. Что же мне делать?

– Ты должна сказать мне, нет ли у тебя кого-нибудь. – Эндер лег рядом на песок и взглянул ей прямо в глаза. Люси почувствовала, как краснеет от смущения. Здесь, под палящим полуденным солнцем, с отдающимся в ушах звуком прибоя и с маленькими камушками, балансирующими у нее на спине, девушка чувствовала себя незащищенной и открытой. Люси ответила пристальным взглядом, всматриваясь в глаза Эндера под густыми сросшимися бровями.

– Никого у меня нет. Я предпочитаю свою собственную компанию.

Эндер засмеялся.

– А ты? – Она подняла голову, и несколько камней соскользнули на песок с глухим стуком. – Откуда я знаю? Может быть, ты женат?

Он сел, нахмурившись и посасывая дужку солнцезащитных очков. На секунду Люси подумала, что обидела его.

– Я был помолвлен, но все кончилось в прошлом году. Никак не мог угодить своей невесте. – Эндер вздохнул. – Она считала меня слишком серьезным, а я старался изменить ее мнение. – Молодой человек поднялся на ноги и принялся стряхивать с плавок мокрый песок. Все веселье мигом сошло с его лица. Вид у Эндера был разочарованный и несчастный, так что Люси тоже встала и взяла его за руку, пытаясь подбодрить.

– Может быть, она вовсе так и не думала. Может, она просто боялась настоящей близости.

– Люси! Почему ты должна уехать, когда я только начинаю понимать тебя? Ты не можешь остаться?

– Хотела бы. Но мой отпуск кончается через два дня.

Он взял ее за руку, горестно качая головой.

– Тогда ты должна вернуться, и вместе мы выясним, что же произошло дальше с Желанной Адамс.

– Я вернусь, Эндер. Обещаю.

– Люси, – сказал он. – Я бы очень хотел тебе верить.

Они взялись за руки и пошли вверх по берегу в сторону дядиного дома, а их тени простирались впереди на песке, словно огромная паутина.

Часть V Дома

Два года спустя, Торонто.

Люси сидела в кабинете своей матери, который теперь стал ее собственным кабинетом. Окна его выходили в сад, где Аарон Адамс когда-то разводил на лужайке овец и хотел посадить груши и яблони. Теперь там осталось только несколько фруктовых деревьев, а вокруг извивающейся каменной дорожки цвели флоксы. Внук Аарона, Тимоти, под конец жизни продал большую часть земли, чтобы построить себе коттедж у реки Святого Лаврентия. Но он оставил наследникам прелестный викторианский домик и сад – настоящий оазис в пригороде Торонто.

Из большого панорамного окна кабинета Люси видела Афродиту. Кот спал на столе, который она накрыла для ланча под грушевым деревом. Бокалы из старого тонкого канадского стекла, фамильные серебряные ножи и радостные пятна ярко-голубых салфеток. «Сексуальный фиговый салат» (название и рецепт она нашла в газете) с ломтиками ветчины и моцареллой, посыпанный мелко порезанным базиликом, дожидались своего часа на кухне вместе с десертом, тарелкой домашнего йогурта и малиновым кремом.

Люси закончила готовить, а Ли обещала приехать еще только через час. Она подошла к сделанному из осины книжному шкафу. На верхней полке стояла коллекция – статуэтки богинь ее матери вместе с двухголовой фигуркой, купленной Ли в Венеции. Люси слегка пробежалась пальцами по корешкам книг, среди которых были и работы ее матери, включая «Собрание эссе доктора К. А. Адамс», – всего лишь год назад Ли помогла ей найти издателя и написала предисловие.

Девушка выложила на стол свои сокровища, которые хотела показать Ли. Вроде бы все? Ужасно не хотелось ничего упустить. Подруга ее матери пришла в такой же восторг, как и сама Люси, когда узнала, что научный журнал «Североамериканские феминистские исследования» согласился напечатать ее статью о фамильных документах. Копия черновика рукописи, озаглавленной «Архивист проводит исследование фамильных документов», лежала на столе рядом с дневником, в котором было описано путешествие Люси в Стамбул. Она взяла дневник и быстро пролистала его. Большинство страниц так и остались пустыми. Путевой журнал получился не слишком типичным: по опыту девушка знала, что большинство дневников скрупулезно описывают только печальные события. Отложив его в сторону, Люси взяла черновик своей научной статьи. Хотя она дважды перечитывала его сегодня ночью, предисловие так и осталось непроверенным.

«Я бы хотела выразить благодарность Ли Пронски за ее помощь и предложение опубликовать данную статью в журнале «Североамериканские феминистские исследования». Также мне бы хотелось поблагодарить историка искусств Эндера Мекида, чьи познания в турецкой каллиграфии были неоценимы при переводе старинных текстов.

Подлинность дневника, содержащего письма Дюбек-Казановы, была подтверждена научным сотрудником Гарварда Чарльзом Смитом. Подлинность доклада писца также недавно подтвердил известный американский каллиграф Ахмед Табаа. Поразительная история Эме Дюбек де Ривери была хорошо известна и в ее время. Об этой женщине было написано множество романтических романов, и, возможно, именно поэтому Казанова и сделал ее центральным персонажем своих поддельных писем.

Читатели писем Дюбек-Казановы должны помнить, что в них содержится ряд ориенталистских стереотипов, типичных для рассказов западных путешественников о Турции и Балканах XVIII и XIX веков. Ниже я перечислю некоторые из наиболее вопиющих нелепостей, поскольку не все мои читатели знакомы с турецкими хрониками.

В аутентичных турецких источниках нет свидетельств того, чтобы мусульманских женщин засовывали в мешки и топили, как это описано в рукописи Адамс. Стандартными турецкими наказаниями были удушение и казнь путем отсечения головы, хотя в заслуживающих доверия работах турецких историков описывается также случай, когда женщину забили камнями до смерти за неверность.

«Зак» – имя, данное мусульманскому мужу в рукописи Адамс, – не турецкого происхождения. В XVIII веке во Франции было опубликовано несколько ориенталистских романов, в которых встречались несуществующие, псевдовосточные имена, начинающиеся с буквы «З». Возможно, это казалось авторам подобных опусов экзотичным. Читатели могут найти большое количество вымышленных и/или искаженных имен в ориенталистской литературе. Термин «арабские библиотеки», встречающийся в одном из писем, очевидно, имеет такое же происхождение. На полках библиотеки Селима III действительно находилось большое количество западных книг. Более того, в Европе существовала тенденция использовать слово «арабский» для обозначения около полудюжины языков, включая персидский и оттоманский турецкий, хотя относится оно только к одному. Арабский – это язык общинного и религиозного закона. То же самое можно наблюдать и в Америке, где для обозначения книг на европейских языках, содержащихся в Библиотеке Конгресса, применяется слово «латинский». Но не надо забывать, что европейское востоковедение, несмотря на все свои ошибки и заблуждения, создало обширный фонд фундаментальных научных трудов по исламской литературе.

Л. К. Адамс живет в Торонто. Она недавно была назначена ассистентом архивиста в «Архивах и редких книгах Миллера». Доклад турецкого писца был переведен Эндером Мекидом, доктором философии, автором «Истории искусства Оттоманской империи». Доктор Мекид в настоящее время работает в Стамбуле, в Мармарском университете».

Люси положила черновик статьи обратно на стол, рядом со шкатулкой, принадлежавшей Тимоти Ддамсу. Там хранились письма Желанной Адамс и графа Вальдштейна. «Моя жизнь в Турции», маленькая книжка в твердой обложке, найденная Эндером в Стамбуле, лежала рядом. Он послал ее Люси, так как в ней содержалось упоминание о Желанной Адамс. Девушка открыла ее на странице, отмеченной закладкой. «Дорогая Люси, я храню воспоминания о тебе, как другие хранят деньги в банке», – писал он. Она убрала закладку и аккуратно закрыла книгу.

Люси еще раз оценила свои приготовления. Для удобства Ли она подготовила целую выставку. Сказывалась архивная выучка – расположить фонды так, чтобы они были доступны читателю.

Прозвенел звонок, и Люси побежала по длинному коридору навстречу Ли Пронски.

После того как они покончили с ланчем, состоящим из сочных черных фиг и бутылочки «Мерсо» 1991 года, купленной специально к приходу Ли, Люси повела свою подругу в кабинет. Там она взяла со стола турецкую книгу и вручила ее гостье.

– Это тебе. И мне бы хотелось, чтобы ты прочитала ее прямо сейчас.

– Что-то срочное? Для тебя это важно?

– Да. Хочу поделиться с тобой. Эндер прислал мне воспоминания женщины, состоявшей в должности фрейлины, если применять европейскую терминологию, при принцессах в гареме султана. Она была внучкой турецкого писца, знавшего мою родственницу. Ты заинтересовалась?

– Продолжай.

– Мемуары эти были опубликованы за границей. В тысяча восемьсот восемьдесят девятом году. В них есть упоминание об одной необычной подруге ее бабушки. Некоей Ж. Адамс. Можно я прочитаю тебе отрывок?

Ли кивнула, и Люси начала читать страницу, отмеченную закладкой:

«Двадцатого апреля тысяча восемьсот сорок шестого года моя бабушка, Айша, проводила в последний путь свою американскую подругу, мисс Ж. Адамс. Ее похоронили на кладбище рядом с их любимым местом для пикников. Могильный камень мисс Адамс возвышается над остальными и увенчан большим каменным венком из акантовых листьев. Эта женщина была нам как вторая мать, и ее горячо любили все мои братья и сестры. Большинство иностранцев приезжают к нам проповедовать и учить, но мисс Адамс открывала для себя нашу культуру и уважала ее. Мы будем по ней скучать.

Ее похороны оказалось непросто организовать. Смерть мисс Адамс от малярии была такой неожиданной. Она планировала отправиться в Америку, чтобы повидать своих родных, и поэтому уже отослала часть своих немногочисленных вещей. Я помогала ей упаковать и положить в сундук часть ее дневников, а также письмо моего дедушки султану Селиму III, которое бабушка нашла после его смерти и отдала своей подруге. Для мисс Адамс это было ценно, я знаю. Большая часть ее дневниковых записей была утеряна во время весеннего наводнения, несмотря на все наши попытки спасти их.

После смерти моей бабушки мисс Адамс помогала нашей семье. Довольно долго она зарабатывала на жизнь, сочиняя под мужским псевдонимом статьи для британских газет. Все мы были счастливы, когда ее описание путешествия через Черное море на шаре Монгольфьера было опубликовано в одном лондонском литературном журнале, где уже печатали заметки двенадцати женщин, описывавших свои странствия. Я вспоминаю, как мисс Адамс рассказывала моей бабушке, что впервые тогда подписалась своим настоящим именем, добавив, что она – «ученица Востока». Ее очерки получили множество благожелательных откликов от образованных женщин».

Люси отложила томик мемуаров. Афродита вскарабкался ей на колени, и она гладила кота по спине, глядя в сад, чей обволакивающий осенний аромат волнами плыл сквозь полуоткрытое окно кабинета. Люси было знакомо это жесткое выражение лица собеседницы, означавшее, что Ли погрузилась в задумчивость.

– Выходит, твоей родственнице удалось начать в Стамбуле новую жизнь?

– Да. В качестве писательницы, – ответила Люси. – Похоже, она все-таки нашла семью, где ее полюбили, как родную.

Ли взяла шляпу, лежавшую на стуле, и начала задумчиво вертеть ее на пальце. Шляпа была коричнево-змеиного цвета с лентой шоколадного оттенка.

– Эх, как бы нам узнать, что же она чувствовала по отношению к Казанове, когда он уехал?

– Но мне это известно. И у меня есть доказательства.

– Какие же?

– Секунду. – Люси взяла шкатулку, принадлежавшую Тимоти Адамсу, слегка помедлив, чтобы подогреть нетерпение Ли. – У меня есть ответ Желанной на последнее письмо Казановы. Моя тетя нашла еще несколько писем, спрятанных в вещах моего прапрапрапрадеда. Эти шкатулки давали сенаторам при назначении на должность. В них обычно хранили бумаги, ручки, перья, даже хрустальную флейту.

– Люси, ты еще долго будешь испытывать мое терпение? Я разве не говорила тебе, что в гневе я страшна?

– Да, много раз. Но, пожалуйста, послушай. Желанная написала письмо Казанове, но он умер в тысяча семьсот девяносто восьмом году, прежде чем это послание до него дошло. Тимоти Адамс положил письмо в эту шкатулку. Тетя сказала, что он, наверное, просто не знал, что с ним делать. Письмо было слишком компрометирующим доказательством их отношений вне брака, неприемлемым для викторианских времен. Но, полагаю, он немало размышлял о Желанной Адамс, думал, как бы сам поступил на ее месте…

– Люси, переходи к сути.

– Я как раз и собираюсь это сделать. – Девушка открыла шкатулку и извлекла письмо.

«19 октября 1800 года

Милый Джакомо!

Я была слишком зла на тебя, когда ты покинул Константинополь три года назад. Как же я тебя ненавидела за то, что ты так долго меня дурачил. Что за нелепое убежденность, что меня надо обманывать, иначе я не заинтересуюсь тобой. Но пойми, себя я тоже ненавижу. Я начала подозревать, что ты подделал эти письма, еще во Фракии. В бреду ты бормотал слова, позволившие мне прийти к такому заключению. Когда болезнь прошла, я надеялась, что ты сознаешься в содеянном, и пообещала себе, что прощу тебя. Но поскольку ты мне ничего не сказал о подделках, я решила наказать тебя, настояв на продолжении нашего путешествия в поисках Эме. Отец всегда говорил, что причиной падения Адама была гордость. Если бы я рассказала тебе о своих открытиях, то наша, жизнь могла бы быть совсем другой.

Прошло достаточно времени, чтобы я полностью осознала, насколько мы любили друг друга. В этом замечательном городе у меня началась новая жизнь. Теперь я сожалею, что ничего не сказала тогда, так как чувствую: ты не желал мне зла. Да, я была наивной, но, возможно, было необходимо, чтобы ты меня обманул. Как еще иначе я бы сбросила это ярмо домашнего рабства с Френсисом? Я понимаю, ты хотел заставить меня жить, не неся груз заботы о старом человеке. Ты был не прав. Позволь мне приехать к тебе, и ты увидишь, с каким удовольствием я понесу это бремя.

Твоя Желанная»

– Она все знала, – сказала Люси. – Она знала, что Казанова обманывал ее. И хотела наказать его. Но, думаю, что могу ее понять. Поскольку привыкла видеть нечто жалкое в людях, позволяющих разбивать свои сердца.

– Мы всегда боимся оказаться в дураках, – ответила Ли.

– По крайней мере, она смогла построить новую жизнь на чужой земле. Но подожди – есть еще одно: ответ на ее письмо от графа Вальдштейна.

«6 декабря 1800 года

Дорогая мисс Адамс!

Шевалье де Сейнгальт умер два года назад от инфекции. Его смерть произошла буквально за несколько дней до того, как приехал химик Исаак Бей, прибывший слишком поздно со своими травами, лекарствами и лангустами, которых так любил покойный. Месье Вей подумал, что вам будет полезно знать, каким счастливым вы сделали шевалье де Сейнгальта на закате его жизни. Так что он попросил меня переслать вам письма, которые шевалье писал своему другу Исааку во время вашего путешествия.

Граф Вальдштейн»

– Ну и как, Ли? Тебе до сих пор не нравится Казанова?

– А с чего ты взяла, что он мне не нравится? Этот человек был созданием Венеции, города, давшего ему жизнь. Казанова просто не мог привязать себя к кому-нибудь. Но он знал, как наслаждаться жизнью. Ценю его за это. И за его справедливую оценку…

– Женщин? – криво улыбнулась Люси.

– Ты истинная дочь своей матери. Идешь прямо к сути вопроса. Предполагаю, тебе известно, что произошло с Казановой после того, как он покинул Желанную в Стамбуле?

– Это книга Артура Саймонса. Ты знаешь его? Викторианский ученый, открывший две утраченные главы из опубликованных мемуаров Казановы. Не читала?

Ли покачала головой.

– Так вот, Саймонс нашел четвертую и пятую главу последнего тома. Разумеется, я надеялась, что он, среди прочего, отыскал и какие-нибудь документы, относящиеся к Желанной Адамс. Но он ничего не говорит о визите Казановы в Венецию на склоне лет. Хотя и упоминает Финетт, собаку шевалье. Когда я прочитала это, то как будто вышла за пределы нашего времени и коснулась самого Казановы.

– А Саймонс надежен как биограф?

– Да. Он посетил замок графа Вальдштейна через сто лет после смерти Казановы. Здесь он и нашел утраченные главы мемуаров в одном из шести ящиков, забитых манускриптами Казановы и его письмами, в библиотеке, где тот некогда работал. Она находилась на первом этаже, там было около двадцати семи тысяч книг и портрет Казановы на стене.

– Да, вижу, ты провела всестороннее исследование. Хотя чего еще от тебя можно было ждать?

Люси улыбнулась.

– Ну, хватит о Казанове. Нас ждет десерт, который, как мне кажется, ты никогда в жизни не пробовала.

Эпилог

Люси Адамс

«Архивы и специальные коллекции Миллера»,

Гурон-стрит, 131,

Торонто

15 марта 2005 года

Дорогая Люси!

Большое спасибо за приглашение сопровождать тебя и Эндера в вашем исследовании странствий Желанной Адамс по Черному морю. Как странно вспоминать, что именно перевод турецкого документа свел вас вместе. Кажется, это было давным-давно.

Хотела бы я поехать с вами. Трудно жить без безрассудных путешествий, которые одни только и могут сказать, кто мы есть на самом деле, ведь так? Но мой летний курс заканчивается только в августе, а до этого мы с Линн-Энн наслаждаемся учительством и чтением лекций. Каждый день мы приходим к океану посмотреть на уходящие рыбацкие суда. Я рассказала ей, что ты работаешь в крупнейших канадских архивах, обращаясь со старинными документами благоговейно, в перчатках и белоснежном халате. Ты все еще пользуешься ими?

Когда я в последний раз навещала тебя, ты походила на шеф-повара.

С любовью,

Ли

P. S. Я исследовала данное писцом описание Бендис – той богини, которой поклонялись разбойники. Насколько мне известно, она не связана с культом Афродиты, хотя с большой долей уверенности можно сказать, что здесь есть определенные ассоциации с Артемидой. Как повелительница диких зверей, она могла принимать форму птицы, скорее всего хищной. Я сверюсь с «Культами греческих государств» Фарнелла и сообщу Эндеру, если найду что-нибудь.

Ли Проноси

Хоумкрест-авеню, 22,

Шипсхед-Бэй, Бруклин, Нью-Йорк

2 апреля 2005 года

Дорогая Ли!

Знаешь ли ты, что я пишу тебе в день рождения Казановы, «мараю бумагу», как он выразился бы. Я сижу в читальном зале, куда совершенно невозможно заманить кого-нибудь в этот прекрасный вечер. Трудно поверить, что уже через несколько дней мы с Эндером будем в тысяче миль от этой прелестной библиотеки с ее розовыми персидскими коврами и шестью этажами старых книг и фолиантов. Буквально минуту назад один из постоянных читателей отложил книгу и улыбнулся мне, луч света от лампы осветил его бородатое лицо. Я улыбнулась в ответ, и он вернулся к чтению, громко бормоча что-то себе под нос. Мой ассистент с любовью называет его Бормотуном, хотя этот человек – профессор истории и имеет внушительное англосаксонское имя. Я стараюсь быть суровой с профессорами (но никакого неуважения, Ли). Но сегодня я переполнена предвкушением и не хочу выговаривать ему, хотя люди со степенями часто нарушают наши правила: слюнявят страницы или делают заметки на полях жирными шариковыми ручками, а не карандашами, которые мы им даем.

Они уверены, что их должность дает им право оставлять желтые стикеры на наших архивных материалах, не обращая внимания на то, что я множество раз объясняла им, что в коллекциях Миллера содержатся старейшие книги и манускрипты в мире. Здесь часто сталкиваешься со странным поведением. Атмосфера, что ли, так на людей влияет? Иногда все это помещение кажется мне огромной спальней, где люди сидят, читая и не разговаривая, словно бы занимаются сексом, не касаясь друг друга.

Да, я все еще ношу белый халат и надеваю пару хлопчатобумажных перчаток, когда ищу какой-нибудь фолиант Шекспира. Ну а ты, наверное, до сих пор не снимаешь свою огромную шляпу? Это очень впечатляет. Думаю, тебе будет интересно знать, что я подарила оригинал дневника и турецкий манускрипт Миллеру, и теперь эти документы хранятся в специальной комнате, где уровень влажности зафиксирован на сорока процентах. (Правда, многое изменилось с тех пор, как я его таскала в сумке по всей Венеции?) Библиотека Сансовино достаточно долго хранила письма Казановы, и когда они вернутся, то будут выставлены на престижном аукционе.

Если со мной вдруг что-нибудь случится, ты знаешь, где искать наши фамильные бумаги. Только не подумай, что я жду каких-то неприятностей. Эндер и я так разочарованы, что ты со своей подругой не сможешь поехать с нами. Его секретарь нашел для нас большой старый дом на холме, в пригороде Стамбула. Там четыре спальни – более чем достаточно для нас двоих, если только ты, конечно, не передумаешь.

Ну что ж, совсем уже скоро мы отправимся в дорогу.

Я только что снова подумала о Казанове. Он как-то написал, что для того, чтобы почувствовать себя счастливым, человеку нужна библиотека. Ему бы точно понравилось мое сравнение архивов Миллера со спальней.

С любовью,

Люси

P. S. Я только что по-новому взглянула на принципы путешествий Казановы. Они все очень хороши, но думаю, что их можно свести к последнему его пожеланию Желанной Адамс: «Куда бы ты ни пошла, пусть твой дом ждет тебя».

От автора

Я бы хотела поблагодарить: Джека Крина, который впервые показал мне мемуары Казановы о побеге из Свинцов; Кэрол Крайст за знакомство с минойским Критом и книгу «Одиссея с богиней: духовный поиск на Крите»; моего американского редактора Карен Ринальди, чьи честность и интуиция вдохновили меня на продолжение своего дела; Альберто Мангеля, отвезшего меня в Венецию; Джудит Кинан за то, что мой роман оказался в списке бестселлеров; моего любимого канадского редактора Луизу Денис, которая была со мной с самого начала; Кендалл Андерсон за ее первоклассную проницательность; Бернис Эйзенштейн, Криса Дода и Ноэля Зитцера за ценные редакторские советы на ранних этапах написания этого романа; моих американских агентов Ким Уизерспун и Алексис Харли за помощь в поиске того самого издательства; археолога из Торонто Миму Капчес за то, что она показала мне сходство между археологом и писателем; Патрика Крина и Саманту Хэйвуд за поддержку; писательницу Линн Суо за магию ее фермы; Джоанну Стаки за то, что она первоклассный читатель и за ее книгу «Введение в феминистскую теологию в иудаизме, христианстве, исламе и поклонении женской богине»: Рассела Смита и Джоя фон Тидеманна за помощь в создании образа молодого фотографа; Натали Кейпл за рассказ о своем поколении; Доменико Пьетропауло за его книгу; посвященную характерным особенностям грамматики Казановы; Карен Коннелли за то, что разделила со мной одиночество написания романа и за понимание, проявленное в Греции; Вики Пулакакис, Джеймса Папаутсиса, Гэйл Зоуи Гарнетт и Ставрулу Логететис за помощь с греческим языком; Франческу Д'Анжело за ее понимание итальянского; архивистов Шона Смита, Сюзанну Дюбо, Любу Фрастаки и Ричарда Лэндона за неоценимую поддержку; Дейрдру Молина и Джанин Лапорте; Джона Нехтеля и Диану Брайден за исследование; профессора Амилу Буторович за то, что она направила меня к Ирвину Швику (автору «Написания тела в исламе»); и Ирвина Швика за его колоссальную эрудицию, помощь и понимание психологии западных путешественников в Оттоманской империи.

Эту книгу мне также помогли написать тысячи книг. Особенно хочется отметить следующие работы: Барбара Ходжсон «Нет места леди: рассказы о смелых путешественницах»; Ян Моррис «Венеция»; Эрин Муре «Овечье безрассудство пламенного человека»; Джозеф Александр Макгилливрей «Минотавр: сэр Артур Эванс и археология минойского Крита»; Лейла Ханимефенди «Императорский гарем султана»; Ф. К. де Сумихраст «Путешествия Теофиля Готье»; Робер Дессэ «Ночные письма»; Лидия Флем «Мужчина, который действительно любил женщин»; Натали Боубер «Абигейл Адамс: свидетельница революции»; Мария Гимбутас «Язык богини»; Артур Саймонс «Казанова в Дуксе»; и, разумеется, «История моей жизни», двенадцатитомное сочинение Джакомо Казановы, шевалье де Сейнгальта.

Примечания

1

Катер (um.).

(обратно)

2

Дворцы (ит.).

(обратно)

3

Пароходик (ит.).

(обратно)

4

«Гребная регата. Венеция, 14 мая» (um.).

(обратно)

5

Голуби (um.).

(обратно)

6

Иной мир возможен! (um.)

(обратно)

7

Моей бедняжке (фр.).

(обратно)

8

«Опасные связи» (фр.): знаменитый роман французского писателя Шодерло де Лакло (1741–1803).

(обратно)

9

Маршальская пудра (фр.).

(обратно)

10

Наслаждение (фр.).

(обратно)

11

«Да здравствует Святой Марк!» (um.)

(обратно)

12

«Да здравствует свобода!» (фр.)

(обратно)

13

Обедневший аристократ (um.)

(обратно)

14

Зд.: гостиница (ит.).

(обратно)

15

Выход (um.).

(обратно)

16

Красавица (um.).

(обратно)

17

Тайные одежды (um.).

(обратно)

18

Вот бедняга! (um.)

(обратно)

19

Полицейские (um.).

(обратно)

20

Берегись, девушка! (греч.).

(обратно)

21

Здравствуйте (греч.).

(обратно)

22

Ладно? (греч.)

(обратно)

23

Привет (греч.).

(обратно)

24

Мальчик (um.).

(обратно)

25

Птенец взлетел (um).

(обратно)

26

Да? (греч.)

(обратно)

27

Очень красивый? (греч.)

(обратно)

28

Мойры – в греч. мифологии три дочери Зевса и Фемиды, богини судьбы: Клото прядет нить жизни; Лахесис распределяет судьбы; Атропос в назначенный час обрезает жизненную нить.

(обратно)

29

Ты (фр.).

(обратно)

30

Как хочешь (фр.).

(обратно)

31

Восторг (тур.).

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть I Город желаний

Часть II На земле богов

Часть III Ересь, нежная и благородная

Часть IV Город сближений

Часть V Дома

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg