«Давайте, девочки»

Евгений Доминикович Будинас Давайте, девочки

Книга первая Сиреневый туман

1

А потом троллейбус захохотал.

Не сам троллейбус, разумеется, хотя и его видавший виды корпус затрясся от хохота пассажиров, когда в хриплых динамиках прозвучал призыв приобретать талоны на проезд. В самом обращении не было ничего смешного. Но верзила-водитель, загромождавший кабину, как шкаф, вдруг пролепетал его тоненьким голоском Красной шапочки из анекдота.

Все просто: девчушка лет пяти сидела у водителя на коленях, она и говорила в микрофон. Но кому нужны эти объяснения, если смешно.

Троллейбус, вымытый дождем, только что свалившимся с чистого неба, пронзительно синего, каким ему и положено быть в сентябре, катил веселый и оранжевый, как три тонны мандаринов. Бывает такой дождь, его почему-то называют слепым, хотя от него все оживает прямо на глазах. И настроение поднимается, и сразу становится ясно, что тебе повезет.

Вот хотя бы, с этой девицей, вымокшей и слегка растерянной – у нее зеленые, немного безумные глаза и большой чемодан у лихо расставленных ходуль на высоких шпильках. Рукой ухватилась за поручень, вторая – в бок, осанка гусарская, пусть пупок и не прикрыт ни маечкой, ни тем куцым лоскутком, что у них теперь называют юбкой… Смело и беззащитно.

Слишком растерянная улыбка и слишком длинные ноги, чтобы оставить все это просто так.

– Девушка, вы едете в Калининград?

– Да.

– Поездом в десять двадцать?

– Да…

– В первом вагоне?

– Вы что, мент?

– Нет, йог. Это про меня двадцать лет назад писали в «Литературной газете». Помните? Вы как раз только родились… Вначале я каждое утро стоял на голове по десять минут. Потом уже по часу сорок пять. Самоусовершенствование!

– Круть! Но угадали вы прикольно…

– Про ваш возраст?

– Нет, про поезд и вагон…

– Да у меня приятель едет в этом вагоне. Хотите, я с ним поменяюсь?

– А он – тоже прикольный?

– Кто?

– Ну этот ваш приятель…

– Меня вам уже мало?

– Это – смотря чем вы занимаетесь, когда не стоите на голове…

– Еще я могу носить чемоданы.

– А серьезно?

– Серьезно я умею только валять дурака. И подавать надежды… Ну вот, а сейчас я угадаю, как вас зовут… Неужели Леной?

Старый и беспроигрышный трюк. Снова брякнул первое, что пришло на ум. Не попал бы – тут же забылось бы, но вот угадал, судя по изумлению ее зеленых.

– По паспорту я вообще-то Алена, а друзья зовут… Ну, в общем, Лен… – Она уже была на крючке. – Это у вас, кажется, называли «случайным знакомством»?

– Что значит «у вас»?

– Ну, в ваше время…

Что она знает про «ваше время»! Но подвернулась кстати: по крайней мере, в поезде будет чем заняться. И зовут удобно – так же, как его давнюю, еще школьную любовь, даже короче.

2

Уезжать из Минска в одиночестве ему совсем не хотелось. Хотя обычно в середине сентября он любил обрываться в Вильнюс, где устраивал себе сентиментальные каникулы, разбередив душу воспоминаниями юности.

При этом он каждый раз собирался закончить свою «Повесть о первой любви», с которой когда-то (еще студентом) начал литературные упражнения. Однажды он даже отнес рукопись в редакцию, где ее прочли и отвалили «за бездуховность главного героя». Десятки раз потом он брался что-то там подправить, изменить, учесть какие-то замечания, но откладывал, отвлекаясь на более срочные дела.

Это было не совсем честным по отношению к началу. Ведь никаким писателем-то он быть совсем не собирался, и полез он в это дело лишь с одной целью – сообщить миру о своей Необыкновенной, Единственной и Неповторимой Первой Любви. А все остальное – за целую жизнь – написалось у него как бы в отвлечение. Все остальное – суп из топора…

Но на сей раз он ехал с твердым намерением все-таки рассчитаться с этим своим долгом. Даже если для того, чтобы «Вернуть Королеву» (так теперь он придумал назвать повесть), придется застрять в Вильнюсе надолго.

Завтра же он пойдет в Нагорный парк, где они познакомились во второе воскресенье сентября тысячу лет назад… И снова зазвучит щемящая, как старая запись Клавдии Шульженко, мелодия-рондо – с одной по кругу возвращающейся темой, прерывистая, словно рокот мотора в небе, где кружит и кружит сиреневый биплан, то едва различимой точкой взмывая в горку и затихая, то приближаясь и вырастая в стремительном пике…

И листья под ногами снова зазвенят, как фольга от шоколада, которую Ленка старательно расправила на гладкой поверхности кафельной печки и разглаживала розовым ногтем мизинца… Она стояла, набросив на плечи мамину шаль…

Жаль… Как же давно это было. И как безвозвратно кануло, впрочем, так ничем и не заместившись. Первая любовь, звонкий шелест пожухлой листвы…

Только звуки обладают свойством так навязчиво возвращаться и будоражить память.

3

– Эй, дядя, да куда же вы с моим дурацким чемоданом! Дайте я сама… Он же тяжеленный!.. Вы что, и впрямь со мной поедете?.. Это круть! А как же вы без билета?

Знала бы она, сколько раз он отправлялся этим поездом – до Вильнюса тут всего-то и было три часа езды. И никакого билета не брал, легко сговариваясь с проводником на отдельное купе за ту же трешку… А там пообедать в «Неринге» – и можно обратно… Время на дорогу? Только идиоты считают его потерянным. Когда еще можно просто подумать, глядя в окно!

Конечно, это было давно, задолго до того, как здесь появилась государственная граница, нелепым образом сразу отделившая его от города детства. Хотя с пересечением границ у него лично проблем нет: влиятельные друзья-литовцы с его «исторической родины» позаботились, вручив ему полноценный европейский паспорт вместе с окончанием «ас» в фамилии.

Вот поезд тронулся и покатил – из страны огурцов и совковых порядков в страну янтаря и недоразвитого капитализма.

4

– Слушай, – говорит, а зелеными уставилась. Едва присела на откидном стульчике напротив, едва нагнулась, чтобы скинуть босоножки, отчего бретелька маечки непринужденно отвисла, а там – то, что полагается для глубокого знакомства. – Слушай, давай сразу будем на ты…

Сразу и будем. Боже, как это знакомо, как известно все, что следует за этим «сразу», насквозь ее выдавшим.

Но нет, он успел еще зачем-то показать ей свою последнюю книжку. И даже размашисто подписал на память.

Хотя это, пожалуй, лишнее…

Какое же безобразное количество раз с ним все это было! В точности так, или не совсем, или совсем не так, но одинаково неотвратимо. И привычно, включая неудобство вагонной полки, – хорошо еще, что удалось перейти в спальный вагон, правда, теперь уже не за трешку…

– Круто, блин, ой как круто! – задвигалась, застонала, хотя и не совсем впопад, что сразу ему обозначило не пылкость и подзавод, а наивную старательность.

– Ну ты и даешь! – Знает откуда-то, что мужиков надо громко хвалить.

Тут и его неожиданно подхватило. От похвалы что ли? От этой детской старательности? Давно так не забирало…

Но тут же и звонок – предупреждение об опасности: только не раскисать, обретая это очередное «сокровище». Ведь так же неотвратимо, как сейчас она его оседлала, так и попрыгает дальше. А чтобы не расстраиваться, надо не настраиваться, как наставляла Ленкина (его школьной любви) мамаша, конечно, совсем по другому поводу. Имея в виду, что если мальчик после восьмого класса полюбил девочку, которая уже перешла в десятый, то для девочки это может еще ничего и не значить.

Ладно, хоть на второй заход ее хватило – ему по-прежнему нужно минимум два раза кончить. Вот затихла теперь, по-детски свернувшись калачиком, поджав коленки к груди, выгнув дугой спинку с позвонками, проступившими жалкой белизной бугорков…

– Эй, маленькая, ты меня уже бросила?

– Ты с ума сошел! Я, между прочим, своим парням никогда не изменяю.

Тут с ума сойти и слететь с катушек. Чтобы в одной фразе столько несоответствий… Впрочем, насчет «своего парня» – это как раз польстило…

– И не говори мне так. Я не маленькая.

– Конечно же, ты большая. Маленькая – это я так буду тебя звать. Или Малая, а еще лучше – Малёк. Так в Польше называли маленькие потешные автомашинки, в которых некуда девать ноги.

– У меня они длиннющие… Но ладно. Это круть. Меня так еще не называли… Только я минут десять посплю… О'к?

Ладно. «О'к», так о'к, если уже и «о'кей!» они сократили для упрощения… Оставшись один, он подавил легкое раздражение и задумался о своем.

5

«Дети подземелья» – так однажды он их для себя обозначил. Этих юных и хищных искательниц, только и способных на «сразу»: так вот отымешь по полной, по-быстрому трепыхнуться, оторвав запретное, чтобы тут же испуганно юркнуть, как в норку: «Знала бы моя мама!».

Что потом – ей наплевать, ничего для нее это не значит. Да и не верит, не знает, что бывает еще какое-то потом, если сразу все так выхитрилосъ.

Увидела, кинулась и дала. Дала, отряхнулась, как кошка, ну еще чуть, может, помедлила, потянувшись, сладко зевнув, и метнулась дальше…

Это в наше время еще было так: трахнулся – значит твоя, хоть женись. Во всяком случае, раз дала, то жениться – не жениться – это уже тебе решать…

Впрочем, может, так никогда и не было? Твоя, не твоя – откуда он знает. Он же не проверял всех случайных «попутчиц» на преданность или на готовность выйти замуж. Всегда радуясь, если так везло, что все само обрывалось…

6

Но вот уже проводник, громко постучав ключом в дверь купе, прошел в конец вагона, что-то бурча себе под нос и шатаясь как пьяный; поезд замедлил ход, и за окном поплыли первые домики частного сектора на солнечных склонах холмов.

С этих домиков, с палисадников, утопавших в жасмине и сирени, но это весной, с желтых с прочернью подсолнухов и никогда не поспевающих помидоров и начинается город. Уже видна телевышка – легкая, как шахматная королева среди беспечно сдвинутых с доски фигур с островерхими крышами, куполов и шпилей костелов, где темно-зеленая и багровая плесень черепицы венчается в синем позолотой крестов…

Значит, приехали.

7

– Пока, Малёк. Ты только не расстраивайся, – уже на перроне сказал он, с извиняющейся улыбкой. – Я тебе обязательно и очень скоро позвоню… И вообще, держи хвост пистолетом.

Сказал с облегчением. Но где-то внутри неожиданно защемило – от несбыточности, от того, как безнадежно она ему сразу не принадлежит.

– Я сама… тебе позвоню… Как только мне снова понадобится поднести чемоданы.

Нормально. Похоже, он неплохо пристроился. Едва разменяв седьмой десяток.

Глава первая БЕДНЫЙ НЕНЯ…

1

Рыжюкас шел пешком. От вокзала до дома было довольно далеко, но хотелось окунуться в город сразу.

Улица вела вниз, ветерок нес навстречу соленую свежесть и морской запах. Город был далеко от моря, но ему почему-то всегда казалось, что оно рядом.

В этом городе он вырос. Здесь его и прозвали Рыжим.

Нет, на голове у него все вполне пристойно, не считая лысины. Хотя совсем недавно (в историческом, конечно, масштабе) его и таскали на школьные педсоветы за вечно обросшую голову с модной тогда прической «а-ля Тарзан». Фамилия у него, конечно… Но фамилия еще не повод. У него, например, был вполне приличный коллега с редкой фамилией Кретин. Так ему даже в бухгалтерии ударение ставили на первом слоге: «Товарищ Кретин, распишитесь»…

Улицы в этом городе такие узкие, что можно перескочить с балкона на балкон. Правда, никто не прыгает. Над подъездами старые, как катехизис, и такие же пыльные фонари. Зато ровные плитки тротуара неприлично чисты. По такому тротуару неловко идти в пыльных ботинках. Раньше на каждом углу торчали чистильщики обуви. Теперь – даже в самых шикарных отелях самообслуживание: профессия отжила свое… Рыжюкас воровато оглянулся и, сорвав с клумбы большой темный георгин, смахнул им пыль с носков туфель. Георгин был прохладный и мягкий, как бархат скатерти со стола президиума.

Приступ подагры, целую неделю мучивший его, совсем затих, ступать было легко и дышалось свободно. Скорее всего, оттого, что непростую работу с юной попутчицей он проделал (несмотря на тесноту в купе) совсем неплохо. В последнее время для него это стало важным. Это раньше он девушек наставлял, утверждая, что плохих мужиков не бывает и успех дела зависит исключительно от дамского умения расшевелить партнера. Увы, мужики, оказалось, бывают и совсем плохие, у которых ничего не расшевелишь, как тут, бедная, не бейся…

Но сегодня все обошлось: «круто» ей вполне могло быть, правда вряд ли она в этом что-нибудь понимает. Хотя что-то там про опытность пролепетала, смущенно перед ним присев, еще до постели: «Опыт свой, что ли, применить?»… Но неудобно-то ему было не столько из-за тесноты в купе, сколько из-за того, что, при всей старательности, она оказалась довольно неповоротливой неумехой, пусть и трогательно изобразившей готовность…

2

Спустившись в центр, Рыжюкас свернул к реке, за которой, среди нескольких чудом уцелевших деревянных хибарок, затерялся и его дом.

Сейчас сестра пойдет – нет, побежит, слетает, где уж в ее возрасте просто пойти! – на базар схватить что-нибудь к обеду. Удобно, когда всё рядом: базар, например, через двор, рукой подать.

Про «что-нибудь» – это, конечно, уловки, а на обед обязательно будут цеппелины. Целая гора цеппелинов. Сестра знает, что Рыжюкас обожает их, эти серые, похожие на дирижабль, вареные, тушеные или аппетитно обжаренные с луком пирожки из отжатой картошки с мясным фаршем, политые соусом со шкварками, так вкусно пахнущие и как бы зовущие в детство. Как, впрочем, и все запахи отчего дома.

– Но готовить их большая морока, и для себя одной нет смысла затевать. Да и в столовых сейчас так неплохо готовят…

Сестра присядет, устало и грузно навалившись на стол. Едва пригубив домашнего смородинного из пузатой и чешуйчатой, как ананас, бутылки, и сразу улыбчиво ослабнув, она примется обстоятельно рассказывать последние новости. Кто из соседей уже переехал, получив квартиру в новом районе, у кого внуки пошли в школу, и что у Руты (ты обязан помнить Руту) теперь новый мужчина, потому что ее мужа, твоего кореша Кольку Грепова, в прошлом году таки посадили за какие-то махинации с недвижимостью…

3

Рыжюкас подошел к двери в свою комнату, постоял, задумчиво провел ладонью по гладкой, крашеной масляными белилами поверхности косяка с едва ощутимыми на ощупь горизонтальными бороздками.

Это не линейка логарифмов и не геодезическая рейка, хоть и очень похоже, – бесхитростный и универсальный измерительный прибор под названием дверной косяк.

Раз в году, в день рождения, тебя ставят на порог, прислоняют затылком, и, послюнив химический карандаш, отмечают, насколько ты вымахал. Расстояния между черточками сначала растут, потом начинают уменьшаться, на каждый год отводится все меньше сантиметров, неумолимо сближаясь, черточки однажды сливаются в одну жирную, несколько раз повторенную черту. Это и есть твоя окончательная высота над уровнем пола. Можно, конечно, привстав на цыпочки, добавить себе еще пяток сантиметров, но взрослому человеку это как бы ни к чему.

А вот спуститься по ступенькам этой нарисованной лестницы очень хочется. По пути обнаруживая, что с каждой черточкой вокруг становится все светлее, а потом и вовсе остается одно громадное рыжее светило – такое, как бывало, если долго смотреть на солнце, лежа на спине и крепко зажмурившись…

Простая, бесхитростная линейка, где жизнь размечена сантиметрами, прямая с черточками лет. Но как же не соответствует ее масштаб всему, что случилось дальше. И как все-таки хочется все соразмерить. Пройтись по этим черточкам-ступенькам, оглянувшись на самое начало, попытаться увидеть в прожитом какой-то смысл и направленность – к чему-то же он шел, стремился, выбирался, карабкался, спотыкаясь и кувыркаясь, чем-то мечтал свой путь завершить…

4

Сознательную жизнь маленький Рыжук (именно так трогательно звучала тогда фамилия его отца, обрусевшего за многие годы скитаний по России, а вовсе не Рыжюкас) начал с того, что деловито тюкнул по носу соседа по двору Кольку Грецова, заявив, что тот – Пэцик.

И Колька Грецов, сын Петра Грецова, водопроводчика, навсегда стал Пэциком. Он промаялся с этим прозвищем всю жизнь, которая хотя и посбивала с него спесь, но так и не отучила посягать на чужую собственность, будь то детские мячи или недвижимость.

Грепик-пэпик-пэпик-грецик.

Много лет спустя, на свадьбе своей младшей сестры Пэпик попытался вернуть Рыжуку оскорбление, нанесенное ему в детстве. По понятной причине находясь в состоянии невесомости, он вознамерился достойнейшим образом вывернуть нутро в палисадник ближнего соседа и друга детства, для чего и попытался перегнуться через забор. Но надолго завис на штакетинах, поскольку руки и ноги, свисавшие плетьми, никак не доставали земли, что делало Пэпика похожим на брошенную сохнуть на забор шкуру теленка.

Воспользовавшись паузой, соседка Рыжуков решила прочесть ему лекцию об опасности злоупотребления алкоголем. Пэпик долго внимал ее доводам, видимо, прислушиваясь к голосу добродетели, потом громко икнул и с безнадежной вежливостью осведомился:

– Ольга Франпевна, не могли бы вы помочь мне спуститься на землю?

Сколь возвышенно было в нем чувство оскорбленного достоинства, можно понять хотя бы из того, что Ольга Франпевна была его родная мать и он впервые обратился к ней по имени-отчеству.

5

Ветхий забор, на котором висел Пэпик, был построен за четверть с лишним века до того и служил Рубиконом, через который периодически перехлестывали страсти междоусобной войны двух дворов, постоянно враждующих из-за приоритета в пользовании деревянной помойкой, помещавшейся на территории соседей, но лицом своим, забралом повернутой к дому Рыжуков.

Педагогической волей родичей именно к этой помойке было обращено и прошлое мальчика, и его будущее.

С малолетства прекрасно выговаривая любое, хоть бы и запретное слово, Рыжук никак не мог справиться с собственным именем, вместо которого у него получалось «Геня», а то и вовсе «Пеня». И вот однажды, поздравив сына со вторым в его жизни днем рождения и вручив ему в качестве подарка новый резиновый мяч, родители торжественно сообщили, что «Гены-Нены» больше нет, а есть Гене, что «Пеню» выкинули на помойку и он утонул…

Эта информация потрясла юный мозг несравненно сильнее, чем появление нового мяча. И обитатели обоих дворов еще долго лицезрели маленького Генса Рыжука, в глубокой задумчивости сидящего на откинутой крышке помойки в заросшем лопухами и крапивой углу двора. С необычной для ребенка грустью он созерцал глухо булькающие пузыри, с легким зловонием восходящие из глубин к поверхности с плавающими очистками, луковой шелухой и яичными скорлупками:

– Бедный Неня… Бултыхается, бултыхается…

Скорее всего, именно в эти тихие часы раздвоения личности и размышлений о бренности бытия зародилось в будущем Рыжюкасе философское отношение к жизненным перипетиям. Сколько бы потом ему ни приходилось «бултыхаться»…

6

Здесь же, на помойке, проявилась и страсть Рыжука к технике, приведшая его после школы не куда-нибудь, а в Институт радиоэлектроники.

Рядом с помойкой стоял деревянный кузов автомашины, приспособленный под сухой мусор. Из него любознательным мальчиком извлекались подлинные сокровища в виде изломанной детской коляски без колеса или – даже! – исковерканных временем настенных ходиков.

Из кучи хлама и сверкнула ему однажды подлинная удача в виде зеркальной, отливающей сизым радиолампы с поржавевшим цоколем и таинственной филигранью проводничков внутри. Обмотав цоколь куском медной проволоки, найденной там же, Гене, затаив дыхание, сунул оба конца проволоки в розетку над кроватью. Повалил дым, и юный естествоиспытатель ощутил прямую связь между черной розеткой, искрящимися проводами и витым шнуром от электроплитки, которым мать прошлась по его ягодицам, внушив тем самым первое понятие о жертвенности в науке…

7

Рыжук был поздним ребенком.

Хозяйничала в семье мать, которая к тому времени, как он явился на свет, кем только ни успела побывать – от секретаря одесского партийного губкома (к слову, никогда ни в какой партии не состоя), где оказалась после первого же ареста мужененька-революционера, подхватив от беды двух карапузов – старших брата и сестру Рыжука, до учительницы школы, в которую Рыжук пошел в первый класс. Теперь она круглый день возилась по хозяйству.

У них была большая семья, особенно когда все собирались за обеденным столом. Прокормить ее по тем жестким временам – из сил выбьешься, намаешься и ворогу не пожелаешь. Выручали воинские пайки старшего брата и необъяснимый материн талант, позволявший ей не только как-то выкручиваться, но и умело скрывать недостаток в семье от знакомых, соседей и даже от самой себя.

Весной мать сажала на огороде картошку-спешку, потом ее окучивали тяпками. У Генса тоже была тяпка, но окучивать картошку ему казалось значительно скучнее, чем гонять с пацанами в казаков-разбойников. Хотя и лучше, чем делать домашние задания по письму.

Когда «спешка» вызревала, мать торжественно ставила на стол кастрюлю с молодым картофелем, присыпанным укропом. В эту пору он стоил втридорога на базаре.

Ближе к осени во двор приходили перекопщики – две женщины с кучей детишек. Они снова копали на огородах, находили оставленные картофелины, которые звонко гремели, летя в старые ведра.

Появлялись цыгане. Цыганки, усевшись на траве у сараев, гадали соседкам на счастье. Жилось женщинам без мужчин трудно, слушать гадалок они любили. Мать выносила им груду старья, цыганки тут же примеряли вещи, клянчили зеркальце – поглядеться…

На каникулы Гене несколько раз ездил с матерью на хутор под Вербалисом, где она родилась.

Материн брат, дядька Генса, был кузнецом; кожаные мехи хлюпали взасос, искры оголтело рвались из горна, снопами вываливаясь в трубу. И гасли или становились звездами. На крыше дома дядька пристроил колесо от телеги, и летом в нем свил гнездо белый аист. А рядом был пруд лягушки на нем вечерами базарили громко, как движок у трактора, не давая уснуть… На хуторе готовили твердую, как камень, колбасу, она висела кольцами в темной кладовке с холодным каменным полом и массивной дубовой дверью на кованой щеколде, пахла неописуемо терпко, а во рту таяла, как подсоленный леденец.

…Где этот дядька, в какой тайге его закопали, увезя однажды с семьей (как и почти все семьи с соседних хуторов) в промерзшей дощатой «теплушке» гремящего на стыках товарняка?.. Да и колбаса эта, где? – которую отсюда, из-под Вербалиса, поставляли прямо в Кремль, чем еще и гордились… Чтобы сегодня такую приготовить, ее нужно было хоть однажды попробовать…

Но цепочка прервалась, не сохранилась связующая нить. Что-то совсем прошло и уже невосстановимо.

…Старый облезлый коняга по кличке Пальвис удрал по пути на живодерню; Рыжук таскал ему за сарай овес и хлебные горбушки. Коняга вдруг стал поправляться, повеселел, словно обретя от любви вторую молодость, бока его округлились, шкура гладко засеребрилась. Седла у Генса не было, он стащил материну каракулевую шубу, она вполне заменила седло, но провоняла насквозь конским потом, так, что с ней ничего нельзя было поделать… А потом Пальвис долго и понуро тащился за санями, которые увозили Рыжука с матерью на станцию…

…Всё это, казалось бы, не имеет никакого отношения к дальнейшей жизни и перипетиям судьбы Рыжюкаса, ко всем его скачкам, заботам, увлечениям, болезням, к его удачам, неприятностям и творческим планам. Во всем этом нет ничего особенного… Но именно этот невзрачный хуторок неподалеку от бывшей немецкой границы, пусть и неясно, но обозначил в его сознании представление о «родине», хотя родился он в Москве и впервые оказался в Литве в полуторагодовалом возрасте, переехав с семьей из-за старшего брата, направленного в Вильнюс по службе.

8

Отец Генса, родом из Куршенай, к двенадцати годам, остеклив окна соседям за долги отца, который был стекольщиком и умер от водки, покинул пенаты, чтобы стать пламенным литовским революционером и участником всех войн, революций, пертурбаций и неразберих минувшего века, начиная с девятьсот пятого года. Кроме (к счастью для него) последней, горбачевской. К счастью – потому что еще одного сокрушения идеалов и очередного развенчания роли собственной личности в переменчивой истории и географии отечества он уже явно бы не вытерпел.

Орденоносный герой Петрограда, Гражданской войны, командир Литовского ревполка и первый Ревкомиссар Жемайтии, за участие в Великой Отечественной войне, с которой вернулся незадолго до ее окончания, он был награжден… подержанным велосипедом. Так как попал на нее хотя и добровольцем, но из концлагеря врагов народа и «героических» строителей «Беломорканала».

Отец часто болел и даже по дому ходил в облезлой, но мягкой и теплой шубе. Так что воспоминания о нем у Рыжюкаса сохранились самые теплые.

Высокий, всегда неестественно суетливый, как и всякий энергичный человек, далеко не по своей воле оставшийся совсем не у дел, отец мучился в поисках занятия, которое хоть чем-то могло бы оправдать его существование. Одно время он даже пытался выращивать в самодельной теплице за домом редиску и торговать ею на базаре. Из этого наивного занятия ничего не вышло, и из попытки как-то наладить отношения с матерью, всю жизнь промаявшейся самостоятельно, у него тоже ничего не получилось.

Тогда он влюбился и ушел к чернобровой и искрометной польке, которая была лет на двадцать пять его моложе, но, к удивлению Генса, возраста отца нисколько не стыдилась, любила его пылко, как юношу, открыто и даже с вызовом.

Отец ожил. К тому же он был реабилитирован, стал бойким «персональным пенсионером всесоюзного значения», получил квартиру и тут же каллиграфическим почерком, с завитушками и кренделями штабного писаря Первой мировой, написал книжку воспоминаний, понятно, не про лагерную жизнь, а о героических ветрах в Жемайтийской губернии, где он куролесил революционным комиссаром и командиром ревполка.

Купив за гонорар модную тогда книжную секцию, он всю ее и заставил собственной книжкой. Пожалуй, первой, которую он в своей суетной жизни добросовестно прочитал.

Однажды они сидели за круглым столом, отец что-то рассказывал, как всегда, механически теребя заскорузлыми, чуть дрожащими пальцами какую-то безделицу, потом, уловив озорное любопытство в глазах пятнадцатилетнего отпрыска, глянул на руки и быстро прикрыл безделицу ладонью (так, смутившись, прихлопывают при гостях незвано выползшего таракана). Отцу тогда было за семьдесят, юношеская стыдливость, с какой он попытался спрятать от взрослого увальня колечко презерватива, оберегая «ребенка» от непристойности, Генса очень растрогала. Хотя улыбнулся он тогда лишь тому, что папахен у него еще в полном порядке.

Прожил он – для такой судьбы – долго, умер в восемьдесят пять. Они так и не успели толком поговорить, но два бесценных отцовских наставления Рыжук все же получил.

Первое – перед смертью, когда отец через врача передал, что последние двадцать пять лет жизни у него были самыми счастливыми, чего он и желает сыну, не сомневаясь, что так у него и получится.

Это вот отеческое напутствие и всплыло в памяти Рыжюкаса как раз к шестидесятилетию, вселив в него юношеский оптимизм и готовность по примеру отца вступить в новую жизнь, чтобы «прокувыркаться», как он любил говорить, еще минимум четверть века.

Второе важное наставление было выдано отцом сгоряча, но так, что навсегда отложилось. «Никогда не смешивай людей, блядей и лошадей, – сказал отец сыну с досадой, уже и не вспомнить, по какому поводу. – Ничего путного из этого все равно не выйдет».

Всегда честно стараясь следовать этому завету, не смешивать Рыжюкас так и не научился…

9

Старший брат Генса, офицер, кем-то командовал в воинском городке и только в обед заезжал домой на грохочущем трофейном мотоцикле с полногрудой красавицей-женой в коляске.

Еще до женитьбы, он учился заочно в Военно-политической академии и вечерами всегда занимался. Когда Рыжук-младший входил к нему в кабинет, брат произносил ровным голосом, не поднимая головы:

– Прикрой дверь, пожалуйста…

Немного помедлив, он неизменно осаждал радость братишки, безжалостно добавляя:

– С той стороны.

Зато в праздники он приходил с парада торжественно строгий, перетянутый хрустящими ремнями, и его сапоги скрипели в тон половицам на кухне, а шпоры весело тенькали. Но главное, он приносил громадный палаш в черных с золотом ножнах, который Гене с трудом волочил по полу, сияя от счастья, как начищенный самовар.

С ремнями вообще целая история. Однажды, чтобы сократить путь к казарме уставшим на учениях солдатам, брат повел свой батальон напрямик, через Старый город, войдя в него через святые ворота Аушрос с иконой Матери Божьей Остробрамской Святой Девы Марии, особо почитаемой во всей Европе. А чтобы сократить масштаб самовольного богохульства, он отдал солдатам отнюдь не строевой приказ: снять головные уборы.

За то, что повел солдат в святое место, он схлопотал десять суток губы, а вот за головные уборы ему неожиданным образом (не все в армейском начальстве уроды) скостили наказание до домашнего ареста.

Вестовой привез брата домой на мотоцикле и вежливо козырнул, когда брат, багровый от ярости командир, фронтовик с тремя планками тяжелых ранений на кителе, весь, что называется, в медалях и орденах, трясущимися от негодования руками протянул безусому и не нюхавшему пороха юнцу послевоенного призыва свои портупею с кобурой и фуражку. Едва мотоцикл укатил, брат с досадой признался сестре, что он тут же застрелился бы от позора, не забери они у него пистолет. Было непонятно, что такого – в домашнем-то аресте! Десять дней отпуска, да еще за доброе дело. А уж если стреляться, то почему не сразу, пока оружие при тебе?.. Вообще, со старшим братцем и его жизненной позицией Рыжук так никогда и не сумел разобраться.

Зато с сестрой все было ясно. Старшая сестра, тоже офицер, в звании капитана служила на «железке», как у них называли железную дорогу. По утрам Гене лежал в громадной материной кровати, заваленной подушками со всего дома, и старательно выслушивал, когда загудит второй гудок на станции, по которому сестра уходила на службу. Из командировки она привезла будильник, но Рыжук его, естественно, развинтил и теперь «отрабатывал» повинность.

Сестра его терпеть не могла, она с визгом призывала домашних что-то решать с этим живодером, который все жилы выматывал из ее женихов, заставляя их играть с ним в войну «на тах-тах-тах», повсюду за ними увязываясь и ни на минуту не позволяя остаться наедине с сестрой.

Ее терпению и вовсе пришел конец, когда Гене однажды, оставшись дома один, старательно подышал на зеркало в сестрином трюмо и детским пальчиком вывел по запотевшей поверхности хорошо всем известное слово из трех букв, причем не «мир» и даже не «ухо».

Слово, к удивлению ребенка, тут же исчезло. Но не бесследно. Назавтра сестра, занимаясь утренним макияжем и выщипывая брови, приблизилась к зеркалу настолько, что от дыхания оно естественно запотело. И ее взору предстало ясно проявившееся послание младшего братца. Так домашние узнали, что мальчик, оказывается, уже умеет писать…

Его выдрали все тем же витым шнуром от электроплитки, и это снова заставило Генса Рыжука задуматься о жертвенности – на сей раз на поприще маргинальной литературы.

В целом же родственникам юного Рыжука было не до него. И он рос, предоставленный себе и улице, по которой, со слов учительницы начальных классов Зинаиды Ивановны, этому Рыжуку только бы собак гонять.

Глава вторая ВИТЬКА ОТМАХ И МУСЬКА-ДАВАЛКА

1

Вечером, как с того света, позвонила его попутчица.

Понятно, что, погрузившись в воспоминания, Рыжюкас про нее напрочь забыл. Подвернулась она тогда вполне кстати, но теперь в посторонних впечатлениях он не нуждался. Как всегда, начиная новую работу, он замыкался и нервничал. Он вообще никому не собирался звонить, никого не хотел видеть и слышать. Он даже отключил мобильник, прервав таким простым техническим способом связь с внешним миром…

Допотопный телефон в коридоре тарахтел длинно и злобно, как гоночный мотоцикл. Потом в трубке что-то зашипело, и телефонистка сильным, но приглушенным голосом пропела про Волгу, у которой нет конца; тогда Рыжюкас понял, что это не телефонистка, а по «Русскому радио» передают старую песню Людмилы Зыкиной.

Зыкина замолчала. Местная телефонистка металлическим голосом сообщила по-литовски:

– У вас «земля» на линии.

Наступила тишина. Рыжюкасу стало неловко, будто это он был виноват, что на линии «земля».

– Говорите с Калининградом. Соединяю… Алло… Слушай, мне кажется, я сошла с ума.

Это была уже не телефонистка, и Рыжюкас ответил:

– Малёк, это ты? Умница, что позвонила. – Судя по всему, она разыскала номер телефона сестры Рыжюкаса по междугородней справке. – Я очень рад, – соврал он.

– Алло… Что ты говоришь? Тебя плохо слышно.

– Я говорю… – Рыжюкас посмотрел на себя в зеркало и повысил голос: – Я говорю, что несказанно рад.

– Это я рада, что до тебя дозвонилась. Хотя и не знаю зачем… Между прочим, я сама никогда никому не звоню. Но на тебя почему-то запала…

Его физиономия в зеркале вытянулась и стала тоскливой.

– Меня посадили на пятнадцать суток, – пошутил Рыжюкас. – Тут нет телефона…

– Блин, это в ваше время сажали на пятнадцать суток… Так ты про это бабушке своей и зачесывай…

– У меня нет и никогда не было бабушки…

– Можешь оставить свою иронию при себе… Но неужели не ясно, что если девушка тебе сама позвонила, то можно хотя бы разговаривать с ней по-человечески?

Рыжюкас напрягся. Откуда у них эта настырность? Молодая ведь еще девица…

– Что-нибудь случилось? – Рыжюкас проявил осторожный интерес.

– Ничего особенного… – На том конце провода повисла пауза. – Послушай, а ты не можешь приехать? – спросила она, и теперь ее голос показался ему вкрадчивым. Но ненадолго, так как она сразу перешла в атаку:

– Да, да! Конечно же! Ты должен не-ме-дле-н-но! приехать.

– Зачем? – нечаянно спросил Рыжюкас, уж никак не собираясь задавать вопросы, на которые не может быть ответа.

– Чтобы забрать меня отсюда.

– Почему тебя кто-то должен забирать?

– Я больше здесь не могу находиться ни одной минуты. Я не хочу даже видеть этого придурка…

Ах да, она же ехала в Калининград – выходить замуж. Кажется, у мужа ее сестры есть приятель, то ли Валик, то ли Дима – военный моряк и настоящий принц ее голубой мечты… Они все собираются замуж за Будущего Принца. У них у всех ничего не получается. В лучшем случае. А в худшем… они выходят замуж.

– Слушай, я целых три дня догоняла…

– Кого?

– Причем здесь кого? Ну тумкала, думала по-вашему. Ну конечно же! Она «догнала». Она «дотумкала», что ее ждет с этим ревнивым «придурком»… Который за три дня ее уже достал своими подозрениями и запретами… Она решила все бросить и уехать. Но для этого ей нужно, чтобы Рыжюкас приехал и забрал ее. Она боится и с ним пролететь…

Ну да, подумал Рыжюкас, все они теперь боятся только подхватить, подзалететь, пролететь… И это правильно этого им действительно нужно опасаться. Но почему пролететь она боится именно с ним?

– Я не могу приехать, – сказал он довольно грубо, но, почувствовав перебор, вернулся к начальной шутке, – потому что… Потому, что пилю дрова.

– Что за бред? Какие еще дрова?

– Обыкновенные березовые дрова. Здесь все пилят березовые дрова. По три кубометра в день на клиента. Это называется трудовым воспитанием… – Рыжюкас виновато улыбнулся своему отражению и замолчал, соображая, как бы тут помягче выскользнуть…

Но на том конце провода снова голосом Зыкиной запела телефонистка.

2

Насчет собак его учительница была, конечно, права. Хотя никакой улицы вовсе и не было. А были три десятка дворов – от базара до окраинной Тарзанки, как называли глубокое озерцо в заброшенном карьере. До войны там брали глину для польского кирпичного заводика.

Здесь шестилетнего Генса научили плавать, как это и положено, швырнув котенком в ключевую пучину.

Под водой было тихо и гнусно, как в сыром погребе. Рыжуку тут же захотелось наверх. Он и стал медленно всплывать, переворачиваясь через голову, как космонавт в невесомости. Потом вокруг посветлело, он дернулся и увидел солнце. Тогда он заорал. Он орал, захлебываясь, и колотил по воде ногами и руками. И вдруг пополз по ее поверхности к противоположному берегу, как колесный пароход, под дикий хохот пацанов на крутом берегу…

Во дворах у него не было и трех однолеток. Больно уж неурожайным случился последний военный год, когда он появился на свет. И в школе не было пятого и шестого классов. Те пацаны, что должны были ходить в пятый и шестой, шугали по утрам голубей, продавая «чужаков» на базаре, и воровали с возов сено для кроликов (кролики были подспорьем, и сено соседи за мелочь покупали). А потом в пук, как во дворах называли расшибалку, проигрывали медяки.

Старшие неумолимой считалкой мальчишеской судьбы были поделены на пацанов, или шпанюков, и «клаусиков».

3

«Клаусик» – по-литовски «слушай», «клаусиками» пацаны с откровенным презрением называли литовских и польских сверстников, которых жило во дворах в то время, может быть, втрое, если не впятеро меньше, чем русских. Но разделялись тогда не по национальности или языку, а по степени послушания.

Послушные «клаусики» мало интересовали Рыжука, ходившего в русскую школу.

Они тихонько, как цыплята, сидели за глухими, добротной доски заборами, крашеными почему-то в одинаковый коричневый цвет. За этими заборами они играли в прятки и «двенадцать палочек», родители не пускали их на Тарзанку, где можно было утонуть. Их вообще никуда не пускали, потому что вокруг были чужие дворы, через которые даже в свою литовско-польскую школу за базаром «клаусики» пробирались с опаской, избегая встреч с ненавистными «шпанюками», как звали они пацанов.

Впрочем, с одним из «клаусиков», его звали Рудольфом, судьба свела Генса довольно близко. Виною тому был его мимолетный «роман» с ровесницей Рутой, младшей сестренкой Рудольфа.

За городом взорвали энергопоезд, света в домах не было, а у керосиновой лавки напротив базара выстраивалась бесконечная очередь. Из экономии соседи собирались вместе, зажигая одну керосиновую лампу на несколько семей. Вот к семье Руты и Рудольфа и зачастила мать Генса, прихватывая с собой и сынулю, упиравшегося, как козленок на веревке.

Из глубин громадного буфета с резными дверцами и фигурными стойками, как у катафалка, тетя Рудольфа извлекала плоскую самодельную коробку с разграфленными листами картона, размером с противень, и множеством маленьких картонных квадратиков с цветными рисунками зверей. Называлось это «зоологическое лото».

Раздавали по две-три большие картонки, и нужно было быстрее всех закрыть их маленькими квадратиками.

– Жирафа!

– Бегемот!

Играли на семечки, Рыжук почти всегда выигрывал.

Рута, сидевшая за столом напротив, бросала на него восхищенные взгляды и томно закатывала глазки. Присутствие в доме юного Робина Гуда, лазутчика из стана шпанюков и хулиганов будоражило девичье воображение.

Их тайный роман развивался стремительно, и вскоре они, выбрав момент, когда родители отвлеклись, удалились в детскую комнату, где без обиняков занялись (он, спустив штанишки на бретельках, она – задрав платьице) вполне традиционным для юных влюбленных шестилетнего возраста сеансом сравнительной физиологии. За этим занятием они и были застуканы Рутиным старшим братом, который родителям их не выдал, но проказников шантажировал этой угрозой несколько лет.

Потом у «клаусиков» появились велосипеды, ездили на которых они только под присмотром родителей.

Купили велик и Рудольфу. Желание Генса хоть разок прокатиться на сверкающем никелем чуде было столь сильно, что однажды, уже третьеклассником, он подрядился переписывать Рудольфу шпаргалки. По три микроскопическими буковками листика – за круг вокруг двора на новеньком «ХВЗ» с ручным тормозом и динамкой.

4

И вот, звеня в душе, как велосипедный звонок, Рыжук катит по дорожке, торжествующе поглядывая по сторонам. Но вокруг, как назло, никого, и, не удержавшись от соблазна, он, нарушив уговор, уезжает в чужой двор, чтобы лихо промчать по нему, к зависти пацанов, игравших в лапту.

Но что это?! Пацаны, словно сговорившись, не обращают на его появление никакого внимания.

Им наплевать на велосипед!

И тут Гене пошел на безусловное преступление. Подкатив к Витьке Отмаху, главному дворовому заводиле, он соскочил с седла и протянул тому руль:

– На! Только два круга, велик не мой…

Но Витька Отмах равнодушно отвернулся:

– Выслужился, так и катись. А я не умею.

Рыжук оторопел. Чтобы Витька Отмах, дворовая прима, не умел кататься на велосипеде?!

В этот момент к ним подбежал Ромка Чижик:

– Отвали!

Вырвав у Генса велосипед, он сходу вскочил в седло и с истошным воплем помчался по площадке. Едва докатив до середины, налетел на зазевавшегося Зигму, грохнулся оземь. Велосипед ударился о камень и жалобно зазвенел. От этого удара Гене сжался, казалось, даже почувствовал, как больно велосипеду. Он кинулся к нему, но не тут-то было! Зигма уже взобрался на дорогую машину и мчал, вихляя рулем и дурачась – под хохот и свист пацанов.

Рыжук побежал за ним, стараясь ухватиться за багажник, и громко заревел от ужаса и обиды. А Чижик, очухавшийся после падения, выскочил Зигме наперерез и, изловчившись, сунул в колесо палку. Раздался скрежет выламываемых спиц, и Зигма рухнул, подминая под себя никелированное сокровище…

Все было кончено.

Пацаны разбежались. Ничего не видя вокруг, плохо соображая, что делает, Гене сел на землю и принялся булыжником выпрямлять искореженное колесо. Подошел Витька Отмах.

– Дай мне… – Он легко взвалил останки велосипеда на плечо. – Пошли.

Подойдя к палисаднику Рудольфа, огороженному высоким коричневым забором, Витька Отмах тяжело размахнулся и перевалил велосипед во двор.

– Пусть они им подавятся… Скажешь, что это я.

Обида на пацанов улетучилась быстрее, чем высохли слезы. Но не забылись ни липкий привкус нескольких минут дешевой велосипедной радости, ни презрительный свист пацанов, их вопли и улюлюканье…

Впрочем, прокатиться по жизни с никелированным звоном Рыжука еще не однажды подмывало, даже когда приходилось ради этого и поупираться, и попрогибаться. Несмотря даже на то, что все его попытки неизбежно заканчивалось треском выломанных спиц.

5

В шпаргалках пацаны не нуждались – никто из них не протянул дальше пятого класса, оставив вместе с изрезанной школьной партой мечты о Клайпедской мореходке, куда принимали только после семилетки. У них никогда не было велосипедов. И чужих дворов не было, как не могло быть деления на свое и чужое.

Лихая ватага, кодла человек в сорок переростков, набивавших голодное брюхо ворованными огурцами, всегда непримиримых и злых, признававших одну только страсть, одно преклонение, одну справедливость и один восторг: небо с сизыми, улетавшими в точку почтарями…

Главным голубятником был Дурный Генюсь.

Он жил в трех дворах от Тарзанки в латаной кусками жести и толя развалюхе – добрый дурачок лет тридцати со скрюченными пальцами и повернутой вбок головой. Лучшая голубятня была у него. Лучших почтарей держал Дурный Генюсь в будке с хитрыми засовами, обитой цинковым железом.

Когда пацаны гурьбой валили мимо, он запирал будку и тащился поодаль, неотступно, как бездомный щенок. Пацаны гнали его прочь, выдергивали полынь с корнями и швыряли в него, как шугают голубей.

Потом пацаны, сняв рубашки и повязав их рукавами вокруг пояса (чтобы не отмачивать вечером возле колонки влепленный в задницу заряд соли), «обслуживали» сады и огороды по дороге к Тарзанке, а Дурный Генюсь сидел в канаве и ждал, терпеливый как пастух. В чужие сады пацаны его не пускали: от погони юродивому не уйти. Но потом, кинув ему яблоко или грушу, орали: «Атас, Генюсь, легавый!», и валились в траву от хохота, глядя, как, дико озираясь, он жадно уминает ворованный фрукт.

Жестокими и злыми были эти шутки, и сердце юного Рыжука обрывалось от сострадания к дурачку, который даже ворованную картошку ел сырой.

6

Вечерами ходили дразнить «Клаусов», как прозвали пацаны команду пришлых великовозрастных увальней. В хромовых сапогах, в толстых шинельного сукна френчах с накладными карманами, с чирьями на красных шеях, выпиравших из грубых воротников, с бутылями самогона в оттопыренных карманах, они, как тени, сползались в сумерках к дворничихиному подвалу. Откуда они выползали, на каких хуторах отсиживались после войны эти здоровые битюги, было непонятно: «лесными братьями», как, впрочем, и партизанами-освободителями, их тогда еще никто не называл.

«Клаусы» подвешивали на сук дикой груши лампочку-времянку, выносили лавку для длинного верзилы гармониста, которому некуда было пристроить свои несуразно торчащие врозь ноги. А потом топтались бесконечно и нудно, все на один манер пришаркивая и тиская своих непонятно откуда взявшихся девиц в кудряшках химической завивки.

Пацанов, шныряющих по площадке, назойливых и злых, словно слепни на лугу, они не трогали.

Зато пацаны изводили «Клаусов» как могли. Было, на взгляд пацанов, что-то постыдное в этих танцульках. Вот и носились по площадке, визжали и ухали, хватали девиц за юбки, стрекали их голые икры крапивой, поливали танцующих водой из пузатых сосок. Больше всех старался Дурный Генюсь, восторженно мыча и вертясь на площадке, как заводной игрушечный мотоцикл с отломанным колесом…

Так продолжалось довольно долго, пока боязливому терпению «Клаусов» не пришел конец.

7

«Клаусы» поймали Дурного Генюся и избили его в школьной подворотне.

Они били его кулаками в лицо, потом ногами, когда он упал. Били шумно, как трусы, дикими воплями подбадривая себя, а потом шумно, как трусы, удирали.

Пацаны нашли его в темной школьной подворотне; Дурный Генюсь лежал, уткнувшись разбитым лицом в булыжник, липкий от крови, и тихо выл. Вместо лица было месиво, и разбитый его рот в тени фонаря был черным, как раздавленный помидор.

– Так… – медленно произнес Витька Отмах. И о чем-то задумался.

– Так, – повторил он. И принялся выворачивать булыжник в школьной подворотне.

«Клаусы» избили Дурного Генюся, и это было их ошибкой…

8

Пиликала на пустыре гармошка под лампочкой-времянкой. Шаркали сапогами в притоптанной пыли «Клаусы». Повизгивали девицы в кудряшках химической завивки и пиджаках мужского покроя.

А во дворах от базара до Тарзанки готовился грандиозный спектакль. В подворотнях, в проходах между сараями пацаны натянули на высоте колен проволоку, невидимую в темноте, а за нею наворочали груды камней. Брезгливо зажав носы, ведерным черпаком, прихваченным за общественной уборной, «удобрили» вокруг почву. Кирпичи и булыжники сложили горками в потайных местах…

К ужасу притихших жильцов все проходы и выходы во дворах в тот вечер были перекопаны, завалены хламом, перегорожены баррикадами из булыжников, железного лома, мотков колючей проволоки. Казалось, не сорок, а триста сорок пацанов с неутомимым усердием пыхтели во дворах, уродуя мирную территорию, превращая ее в плацдарм будущего сражения.

Вдрызг разлетались чугунные печные решетки, позаимствованные в саду домоуправления. Осколки превращались в снаряды для рогаток из великолепной гуммы, нарезанной лентами из немецких противогазов. Затягивались тугими узлами, проверялись на прочность ремни с тяжелыми солдатскими бляхами и самодельными морскими «крылышками».

Несмотря на юный возраст, Рыжук получил задание трудиться над «гвоздем программы»: аккуратно выпотрошить спелую тыкву и начинить ее смердящим зарядом, что он и проделал с достойным усердием, хотя и воротя нос в сторону.

9

Густой туман августовской ночи темным покрывалом укутывал притихшие дворы, сады и огороды.

Витька Отмах, дворовая прима, экстра-класс, умытый и спокойный, медленно вышел из темноты. Так сольный танцор, готовый пуститься в присядку, входит в круг. Витька вел за руку Дурного Генюся: скомканный и больной, тот доверчиво плелся за ним.

Гармошка притихла, без басов, одним только верхним регистром ведя мотив. «Клаусы» продолжали топтаться на месте, и только ближние повернулись к Витьке.

– Вы били Генюся? – спросил Отмах с расстановкой. – Вы били Генюся, – уверенно ответил он себе сам. – Зачем же вы его били?.. Зачем тебя били, Генюсь?.. Кто тебя бил?

Дурный Генюсь молчал.

– Ну ты, шпанюк! Проваливай! – сказал Витьке здоровый бугай. Он был выше Витьки на две головы.

Тогда Витька Отмах отвел Генюся в сторону и снова вошел в освещенный круг. Это было опасно, потому что «Клаусы» сомкнулись вокруг него. Кто-то с треском выламывал доску из забора.

Коренастый крепыш Витька Отмах подошел к верзиле.

– Ты бил Генюся, гад, – медленно сказал Витька и, тяжело вздохнув, с разворотом, как при подаче в лапту, двинул его по уху сразу двумя сжатыми вместе кулаками. Звук был такой, словно футбольной бутсой пнули кочан капусты.

«Клаус» почему-то не повалился замертво, а пошел лунатиком по кругу, оглохший и невесомый…

– Ратуйте мене, люди добрые! – кривляясь заорал тощий беспризорник Ромка Чижик, выползая на карачках из окна дворничихиного подвала. И грохнул тыкву с дерьмом о голову верзилы-гармониста.

Последний раз пискнула гармошка, возвестив об окончании танцулек, которым никогда уже больше не суждено было возобновиться.

Гулко треснула лампочка… А потом провалилась земля. Кто-то из «Клаусов» выпалил в темноте из нагана. Девицы завизжали как недорезанные. Потом грохнул еще выстрел, еще…

Но от этого пушечного грохота пацаны вовсе не бросились испуганно врассыпную, а напротив, победно завопив, дружно обрушились на «Клаусов», разом смяли их, дубася здоровых, вооруженных наганами верзил палками и бляхами ремней…

Выстрелов больше не было.

«Клаусы» рванули с пустыря к подворотне, но, налетая в темноте на проволоку и груды камней, валились в кучу-малу, выбирались, выкарабкивались из нее с диким матом и с воем неслись дальше. Им уже было достаточно, ошалев от избытка впечатлений, они надеялись спастись бегством… Но еще долго метались по дворам, налетая на преграды, безумно, как лошади на пожаре. Избитые, перемазанные дерьмом, они повсюду натыкались на вопли безжалостных пацанов, крушащих их всеми видами оружия непримиримой дворовой мести.

10

В самый разгар схватки мать ухитрилась затащить Генса домой. Он сидел на кухне, с опухшим носом и ободранной коленкой, и отмачивал в эмалированном тазике с теплой водой сбитые в кровь многострадальные ноги, не знавшие летом башмаков…

Мать уже успела описать ему, со всей педагогической убедительностью, веселенькое будущее в исправительной колонии для несовершеннолетних мерзавцев. И юный Рыжук, всегда легко внемлющий гласу добродетели, весь, от макушки до цыпок на ногах, только что смазанных свиным жиром, умильно и честно во всем раскаивался, с тем чтобы назавтра…

Когда все еще спали, он тихонько распахнул окно и перемахнул через забор палисадника. А потом, зябко ежась от утренней прохлады, слонялся по двору, с дрожью и нетерпением ожидая, когда же наконец выползут во двор эти презренные кандидаты в исправительную колонию, эти «шпанюки и хулиганы», чтобы жадно впитывать их хвастливые взахлеб переборы великой битвы…

Не однажды потом, с восторгом и замиранием, ревнуя и злясь, вспоминал он эти минуты Отмаховской славы, его взлета и его победы.

Как решился Витька Отмах, как сумел он посметь вот так, улыбаясь, выйти тогда в центр круга? И зачем именно так решил начать свалку чубатый заводила в кепочке-восьмиклинке? Где взял он талант, похерив трусость и бессилие, одним отчаянным махом свалить бугая, верзилу, туза бубнового выше его на две головы, да и гораздо сильнее?

– Если лезешь в драку, надо победить, – сказал тогда Витька Отмах, никогда не читавший Хемингуэя, ни до и ни после. – А остальное все – мура, – закончил он фразу, точно такую, как Рыжик вычитал лет десять спустя.

11

Но если бы все было так просто! Если бы хоть однажды потом все было так просто! Чтобы, затянув тугими узлами ремни, пойти стенкой на стенку и одним махом что-то выиграть или изменить. Или грохнуть тыквой с дерьмом о чью-то ненавистную голову, вместо того чтобы приветливо улыбаться при встрече, вежливо поддерживать разговор, а прощаясь, не отдернуть руки…

Да и с любовью тогда было попроще, чем всю жизнь потом.

Сложности, конечно, начались сразу, но носили исключительно технический характер. Да и то из-за недотепистости соседской Томки Кедровой.

12

Томку Кедрову они с Пэциком заманили на чердак ее дома, где на засыпанном песком по щиколотку полу стояли две металлические койки, на которых спали летом ее старшие братья.

Раздев Томку догола, что было совсем несложно, так как стояла жара и на Томке были только трусики, которые Пэцик для надежности припрятал, присыпав песком, они уложили ее на одну из кроватей. Внимательно изучив ее женское устройство, они уговорили ее поебатъся с ними по очереди, на что Томка Кедрова охотно согласилась, потому что тогда она была бы «ну точь-в-точь» похожа, в чем семилетние растлители ее убедили, на красавицу Муську-Давалку – дворовую звезду, которая «по-взрослому» давала всем пацанам по очереди в сарае Витьки Отмаха. Правда, давала «на стояка», в чем содержалась какая-то особенная, дополнительная доблесть, так Рыжуком и не осознанная. И еще чего-то у них брала.

Очередь на Томку они разыграли на пальцах, так же, как это делали пацаны. Выиграл Рыжук, Пэцику пришлось укрыться с головой ватным одеялом. Гене, убедившись, что тот не подсматривает, наверное бы и приступил, если бы знал к чему. В сарае у Витьки Отмаха он не присутствовал – дальше очереди его по малолетству не пускали, и что там дает Муська-Давалка, то есть сам процесс, он представлял весьма приблизительно, помня наверняка только строчку из дворовой считалки, согласно которой на счет шесть надо засунуть под шерсть.

Одеяло было ватное, никакой шерсти он не обнаружил (отчего, видимо, и до сих пор терпеть не может дурацкую моду современных девиц выбривать себе растительность в интимных местах). А пока он судорожно прокручивал в памяти сортирные картинки, похабные анекдоты и высказывания пацанов, пытаясь смоделировать свое дальнейшее поведение, время было упущено, так как со двора раздался зычный голос Томкиной мамаши:

– Томка, дрянь, куда ты запропастилась?! До-о-мо-о-й…

Трагичным было не это, а то, что куда-то запропастилась не Томка, запропастились Томкины трусы, которые они втроем лихорадочно искали, подогреваемые криками и угрозами со двора, но, перерыв весь чердак, так и не нашли. В конце концов Томка спустилась на землю по приставной лестнице-стремянке, светя голой попкой, которую, естественно, выдрали, а Генсу с Пэциком пришлось еще долго прятаться от Томкиных старших братьев.

Этот конфузный случай неожиданно высветил Рыжуку все ранее им не ценимые достоинства Муськи-Давалки – белокурой, крашеной перекисью, длинноногой дворовой красавицы – свободной и раскованной, как блатная песня прямой и откровенной, как похабный анекдот. Если и была она под стать кому-то, то лишь Витьке Отмаху, когда тот еще и гитару обшарпанную из сарая выносил и, дернув струны, угадывал судьбу:

Сиреневый туман над нами проплывает, Над тамбуром горит полночная звезда. Кондуктор не спешит, охранник понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда…

Ну а что до анекдотов, считалок, присказок, афоризмов и правил, ходивших во дворах наряду со страшилками об оживших покойниках, то, чем старше и многоопытнее становился Рыжюкас, тем больше он ими проникался, завидуя глубине и точности дворовых формул, в которых за прямотой и грубостью всегда обнаруживалась житейская мудрость. И, став писателем, тайно мечтал хотя бы однажды что-нибудь изложить так же просто и вразумительно, как в десятке строк той детской считалки. «Одиножды один, вышел один, одиножды два – вышла одна, одиножды три – в комнату зашли, одиножды четыре – свет погасили, одиножды пять – легли на кровать, одиножды шесть… одиножды десять – ребенку уж месяц»…

13

И драки, и любовь, ладно. Эту азбуку юный Рыжук потихоньку осваивал.

Сложнее было с другим. Очень долго Гене не мог понять, что вообще происходит, почему так странно поделен дворовый мир. И почему так чудовищны и несправедливы его соприкосновения с миром внешним.

Прямыми и жесткими были пацаны. Но еще более жесткими, нет, жестокими оказались правила, по которым внешний мир принял эту безотцовщину, голытьбу, еще сопляками да карапузами предоставленную себе. Этих пацанов, оставшихся наедине – сначала с войной, потом с тем временем, которое в учебниках истории назовут восстановительным периодом.

Неотвратимо оказываясь на крашеной темно-коричневым маслом лавке (она называлась скамья подсудимых) в большой комнате одноэтажного здания народного суда, расположенного у базара, они почему-то не оправдывались.

Именно это удивило Рыжука, когда он был однажды приведен в суд, «пока еще», как пообещал ему конвоир, в качестве свидетеля по делу о разбойном нападении пацанов на склады овощной базы неподалеку от его дома.

Но вот и прокуроры с покрасневшими от тревог и бессонных ночей глазами, и судьи почему-то не захотели найти им оправданий. Ну что-нибудь такое в примечаниях к статьям о краже со взломом или поножовщине – о скидках на отца, который так некстати высунулся из окопа, на дом, вместо которого осталась только воронка, на постоянный голод, на другие «смягчающие» обстоятельства.

Клепали им сроки народные судьи, не больно терзаясь нелепостью осуждать этих отчаянных голодранцев, уже и без того хлебнувших лиха…

Потом Гене увидел, как его уже осужденных кумиров выводили под конвоем и грузили в синий тюремный «воронок», похожий на хлебный автофургон, но с железными решетками на окнах… И как билась в истерике Муська-Давалка, как рвалась она к «воронку», как кричала раненым зверем, отбиваясь от мужланов в милицейской форме, пытавшихся скрутить ее и оттащить в сторону.

Но еще больше его удивило и запутало другое.

14

Прильнув к щели в одной из ставен, которыми на ночь мать закрывала окна, и дрожа от страха, Рыжук подсмотрел, как поздним сентябрьским вечером дворничихин подвал окружили военные – в зеленых фуражках, с винтовками они прикатили во двор на нескольких грузовиках.

Он поверить не мог своим глазам, когда увидел, что «Клаусы», еще недавно трусливо бежавшие от пацанов, сейчас отбивались упорно и отчаянно. О, как они повыскакивали разом из дверей и окон, крича и паля из наганов! Как отважно пошли на прорыв! Как яростно отбивались и отбрыкивались от людей в военной форме, которые волокли их к машинам…

Но когда истошный хрип одного из «Клаусов»: «Сволочи!» вдруг прорезал нависшую над двором темень, Гене нечаянно задохнулся, но не от восторга или мстительной радости при виде поверженных врагов, а от непонятной и острой жалости к ним… Столько отчаяния и ненависти было в этом вопле, так похож он был на крик Муськи-Давалки, дикой волчицей бросавшейся на защиту пацанов, таким это все было загадочным и тревожным, что Рыжук заплакал. «Эти-то что защищали?!». Он запутался совсем и очень надолго.

Тогда он лишь догадался, что ни пацаны, ни Муська-Давалка, ни «Клаусы» вовсе не были хозяевами во дворах.

И не нравились власти, которой все принадлежало, включая и прокуроров, и судей, и военных на грузовиках, и которая в упор не признавала ни пацанов, ни «Клаусов», отчего они были здесь вне закона.

15

Про национальную принадлежность он и тогда, и много позже вовсе ничего не знал, потом просто не задумывался, тем более не подозревал, что эта принадлежность может каким-то нелепым образом разводить людей или становится препятствием в жизни. О «пятой графе» в личном деле, да и о том, что двое из его школьных друзей евреи, он впервые узнал только лет через пять после школы, когда одному из них по этой причине отказали в приеме в партию и, соответственно, в повышении по службе.

И к «Клаусам», и к «клаусикам» он относился совсем не как к литовцам; и себя не ощущал ни литовцем, ни перебежчиком, и Зигма для него не был поляком, а Славка Косой – татарином. Об их, о своей национальности он вообще не задумывался. Рыжюкас помнит, как они с друзьями искренне смеялись, когда на праздничном вечере в литовской школе, куда они пришли, объявили по радио, что явились русские хулиганы, из-за чего вечер прекращается… Хулиганы – наверное, но при чем здесь русские? Тем более что по метрикам он был урожденный литовец.

16

О том, что многое здесь не так, как виделось ему в детстве, Рыжюкас впервые задумался уже после того, как Литва ушла из Союза, начав развал того, что всем здесь, видимо, кроме «Клаусов» и «клаусиков», казалось нерушимым.

Тогда, приехав в город, ставший вдруг литовским, он сообразил, что их русскоязычная школа в самом центре города совсем не случайно оказалась вдруг не на месте. Отчего ее и снесли, как позднее убрали и памятник Пушкину в сквере за университетом…

Получилось, что не «Клаусы» с «клаусиками», а Витька Отмах, и Муська, и Ромка Чижик, и Зигма – вся их кодла вместе с «примкнувшим» Рыжуком были здесь чужими. Впрочем, такими же чужими, как и власть, считавшая себя здесь законной. И она, и они мешали «клаусикам» и «Клаусам» налаживать здесь свои порядки и свою жизнь, может быть, не слишком громкую, не всегда уклюжую, но свою, собственную, пусть по-литовски и наивно самодостаточную…

Власть – ладно, но как случилось, что задним числом и пацаны оказались почему-то русскими оккупантами?

Какими же «оккупантами» они могли быть – никогда не захватывая ничьей территории, кроме чужих садов, живя, где родились и выросли?..

Другое дело, и в этом трагичность, что жили они не во дворах от базара до Тарзанки, и даже не в литовском (теперь сразу оказавшимся таким крохотным) государстве, а в необъятной, несуразной, но великой стране, в несокрушимость которой они-то верили свято. И ощущали себя в ней – «от Москвы до самых до окраин» – полноправными хозяевами. И отстаивали те правила и ту справедливость, которые сами себе выбрали – в соответствии со своими дворовыми законами.

Хотя никто им ничего на выбор и не предлагал.

17

То, что Рыжук вырвался из дворовой жестокости, было, конечно, чудом. Недаром и мать, и учителя начальной школы единодушно предсказывали ему неизбежное будущее в трудовой исправительной колонии.

Но вошел в его жизнь, чудесным образом все в ней переменив, старый каменный город, этот фатум, прямо ниспосланный ему – в пику неотвратимости дворовой судьбы.

Школа, в которую Рыжук перешел после четвертого класса, помещалась в здании бывшего женского монастыря на центральной площади. Всего одна автобусная остановка отделяла ее от дома, но все дворовые страсти сразу вытеснились и заместились городскими впечатлениями.

Здесь началась иная, новая жизнь, исполненная множества фантазий и волнующих предчувствий.

Даже драки здесь были иными – не «по-дворовому» благородные, всегда начинавшиеся с кулачной разборки один на один…

Королевы еще не было, но она уже снилась по ночам: красивая, как Муська-Давалка, но уже «по-городскому» неприступная, вроде семиклассницы Галки Берёзовой, которой он настойчиво передавал иллюстрированные по всем правилам сортирного жанра записки с предложением встретиться после уроков на школьном чердаке, причем без трусов – с учетом ранее обретенного с Томкой Кедровой опыта…

Правда, наступало еще и лето, когда Рыжук возвращался во дворы на каникулы. Но на Тарзанке оно пролетало мигом.

И вновь его жизнь переносилась в город, туда, где мокрые мощеные улочки, где фонари качались в вечернем тумане, испуская ребристые лучи, а мелкий моросящий дождь сыпался за поднятый воротник. В городе часто шел дождь, его Рыжюкас навсегда и полюбил. Как, впрочем, и густой туманный воздух. Вместе с ними пришли в его жизнь и грусть, и нежность, и даже тоска. Они не бывают настоящими среди солнечного дня…

Разве что в сентябре, когда листья под ногами начинают звенеть, как фольга от шоколада…

Интересно, но ни такого вот мелкого моросящего дождя, ни тумана он не запомнил в дворовом детстве. Все там было словно на цветном фото, когда четкие снимки получаются только в солнечную погоду. Но отпечаталось в памяти: дворы от базара до Тарзанки, красавица Муська-Давалка, застывшая на взгорке, а потом вдруг плывущая лихой размашкой в прозрачной ключевой воде, поголовно влюбленные в нее пацаны, и стаи голубей в синем сентябрьском небе, когда лето и каникулы уже кончились, а город еще только начинается.

Нельзя, невозможно войти в город, минуя его окраинные дворы, сады и огороды, как в юность нельзя прикатить, минуя дворовое детство…

Глава третья РАЗВЕ ТРУДНО ВЫБРОСИТЬ КАШНЕ?

1

Утром снова позвонила его попутчица:

– Тебя еще не выпустили?

– В каком смысле? – Рыжюкас не сразу сообразил, о чем это она.

– Ну на свободу… Мы бы тогда поговорили не про дрова…

На сей раз он не стал выкаблучиваться и обрывать разговор. После ее прошлого звонка он чувствовал себя неловко. Ну хорошо. Снял девицу, запудрил ей мозги, легко поимел, счастливо спровадил, вздохнул с облегчением… Все по схеме… Но она-то в чем виновата? А если она не просто с ним перепихнуласъ, если она и впрямь на него «запала», хотя он и не особенно старался?.. Звонит, может быть, хочет себя проверить…

– Как дела? – спросил он максимально приветливо. – Ты еще не уехала?.. Или вы помирились с женихом Димой?..

Понятно, что ее заявлению о готовности все там бросить, а тем более просьбе немедленно за ней прикатить он никакого значения тогда не придал. Что называется, даже дурехой ее не посчитал, понимая, что девушка играется и молотит абы что.

– Ты надо мной смеешься?.. Вот, думаешь, детский сад!..

Вообще говоря, Рыжюкас так никогда не думал. В детском саду свои проблемы, и только совсем тупым и заскорузлым они представляются менее важными, чем у взрослых. Страдать, запутываться и умирать от любви в пять лет не легче, чем в девятнадцать или в пятьдесят.

Но сейчас дело не в этом… Как бы это помягче… Может, ей не стоило бы придавать их встрече особое значение… Ну было там несколько минут…

– Да успокойся ты, – она пришла ему на помощь. – Ничего у нас не было!.. Просто ты оказался такой классный пацан… И я подумала, как интересно…

В этом он не сомневался. Это и ему интересно. И в поезде с ней было интересно. И триста раз до нее. Любая пища приедается, хлеб – никогда, любое занятие наскучивает, кроме любви. Это надо бы записать, подумал Рыжюкас. И тут же вспомнил, что из Минска он и уехал, чтобы записывать, а не подбивать к девушкам клинья, поэтому вслух спросил:

– Малёк, ты хоть знаешь, сколько мне лет?

– Вот именно.

– Что «вот именно»?

– В этом все и дело.

– В чем дело?

– В том, сколько тебе и сколько мне… Ты даже не знаешь, чего мне стоил этот шаг. Но когда я высчитала…

Ну вот, подумал он. Что-то она высчитала, что-то себе таки вообразила. Теперь начнется… И настороженно спросил:

– Тебе все это зачем?

– Это же клево. Такого у нас ни у кого не было.

– У подруг, что ли?

– При чем тут подруги! Ваще!.. Ну ни у кого.

Ему становилось интересно.

– Ты, собственно, что имеешь в виду?

– Ладно, – сказала она. – Ты говорил, у тебя какой год в жизни самый счастливый?

– Шестьдесят первый.

– Тогда ты сейчас выпадешь в осадок. У нас так совпало, просто круть…

– Не понял? – переспросил он уже с явным любопытством.

– Ой, я тебе потом объясню. – Она заторопилась, но, как ему показалось, специально, чтобы его заинтриговать. – Я сейчас больше не могу разговаривать…

2

Рыжюкас вылез в окно, что вполне естественно для человека в его «юношеском» возрасте.

Сестра с утра что-то строчила в своей комнате. Ее голос сливался с мерным рокотом швейной машинки. Смысла уловить было нельзя: из-за стены доносились лишь обрывки ее рассуждений. В старости человеку невесело остаться одному: обрадовавшись его приезду, сестра теперь отводила душу. К обеду надо бы вернуться, подумал он, она так и проговорит, не заметив моего отсутствия…

Впрочем, и думать вслух, и разговаривать с самим собой – у них с сестрой семейная слабость. «Откуда я знаю, что думаю, если не слышал, что сказал» – это как раз про них.

А с годами Рыжюкас научился еще и заказывать себе «собеседников» на выбор – как переключают телепрограммы. Выбрал тему, отпустил бразды, и история поехала… Вот и через окно он вылез не один, а с Генсом Рыжим, которому выбираться из дому через окно как-то привычнее…

Пройдя шагов двести, они остановились у огромной витрины нового торгового центра.

В холодном стекле магазина отражался он весь, каким делает человека командировочная жизнь, водка, половая распущенность и не вполне умеренное потребление жиров, белков и углеводов. И это несмотря на то, что он постарался, даже живот автоматически подтянул. Глядя на свое отражение в зеркале, все мы, конечно, «неузнаваемо преображаемся». Но все же не настолько, чтобы предстать безусым юнцом.

Для этого еще кое-что нужно. Ну совсем немного: укоротить без разрешения мамаши новое коверкотовое пальто и стать почти на полвека младше. У того длинноногого, как циркуль, парня был всегда поднят воротник, пижонски отвернуты манжеты. И никогда не было кашне.

– За чем же дело? – физиономия в стекле смотрела иронично. – Разве это так трудно: выбросить кашне?

Рыжюкас тут же расстегнул воротник рубашки, снял галстук, аккуратно положил его в карман. И, самодовольно выпрямившись, победно глянул.

– Но ведь это полумеры, Рыжюкас! Ну-ка, сделай вот так!

Послушно отступив на полшага, Рыжюкас слегка подпрыгнул и, едва успев щелкнуть в воздухе каблуками, чуть не грохнулся, с трудом удержав равновесие.

Тут уж две молоденькие продавщицы за стеклом, не выдержав, прыснули, засмеялись. Пожилой, представительный мужчина так физкультурно кривлялся, рассматривая цветные трусики в витрине женского белья, что кого хочешь мог развеселить…

3

После дождя было прохладно.

Ветер, огромный щенок, сорвавшийся с цепи, разлохматил, раскидал по небу куски облаков и теперь оголтело носился по городу. Громыхнув железом дорожного знака, он кувыркнулся на мостовую, запрыгал, заскреб по ней лапами, пытаясь разобраться с мокрыми листьями у кромки тротуара, но они даже не шелохнулись. Кудлатому оставалось только подхватить шляпу пенсионера в дачном пиджаке, измятом и скомканном, как газета. Пенсионер неловко побежал вдогонку, едва успев прижать шляпу тростью у края большой лужи…

На пляже никого не было.

Большие, полосатые как матрац зонтики еще не успели снять: они трепыхались на ветру, громко хлопая. На мокром песке валялись старые газеты и окурки, прибитые тяжелыми каплями.

Вода, конечно, холодна, как это и положено в сентябре. В самом дальнем конце пляжа одевалась молодая женщина. Рыжюкас в нерешительности остановился.

Зато наглый ветер и не думал останавливаться. С разгону он налетел на нее, вцепился в халатик. Дернул, обнажив загорелое сильное тело. Женщина присела; обняв парус руками, она пыталась прижать ткань к бедрам; ей удалось это лишь на секунду. Мокрые волосы рвались в сторону и хлестали по лицу. Еще миг – и он закрутит ее и унесет, вот она уже сдалась, подняла руки, протянула ему навстречу и улыбнулась, распахнув объятья. Ветер был игривый и сильный. Где тут справиться и устоять, да и к чему это – с ним, таким мускулистым и нахальным…

Рыжюкас с удовольствием наблюдал их единоборство.

Вдруг женщина его заметила. И сразу все кончилось.

На пустом осеннем пляже, где грязно от окурков и мокрых бумаг, теперь стояла продрогшая на ветру голая тетка в пупырышках гусиной кожи, а лысый мужик глазел на нее из кустов, уставившись, как старый уличный онанист.

– Извините, – сказал Рыжюкас смущенно, когда она почти пробегала мимо. – Мы тут с моим юным другом…

Женщина испуганно посмотрела по сторонам. Вокруг никого, как она и подумала. И руку в кармане подозрительно держит…

– Мы здесь тоже купались, – начал было объясняться Рыжюкас.

Женщина выдохнула, как перед стартом:

– Пошляк!

– …сорок пять лет назад.

Но про сорок пять лет она, рванув, не услышала.

4

Они купались на этом месте…

Было второе воскресенье сентября, на стадионе в Нагорном парке проходила школьная спартакиада.

Ленке скоро семнадцать, она учится в десятом «Б», Гене Рыжук почти на два года ее младше, хотя уже и в девятом – в школу он пошел с шести лет.

– Никто не знал, что вы сорветесь со спартакиады на пляж, и у Ленки, конечно, не оказалось купальника, – задумчиво, как вспоминают, сказал Рыжюкас, глядя на свинцовую воду.

– Да ей на это начихать с прибором! – ответил ему Рыжий, не совсем понятно, но явно относя отвязанность своей пассии себе в заслугу.

Рыжюкас попытался вспомнить, а видел ли он тогда, что простенькая спортивная майка на ней стала от воды почти прозрачной, прилипнув к плечам и к груди с вызывающе торчащими и отвердевшими от холодного купанья сосками? Или все эти восхитительные подробности проявляются в памяти только потом? Даже на его белоснежные зубы Ленка ведь обратила внимание лишь двадцать лет спустя, искренне удивившись, что раньше такого достоинства за ним не замечала.

Зато сейчас он явственно видит, как она выходит из воды, как стервозно двинулась ему навстречу, аккуратно ступая босыми ногами по холодному песку, как вызывающе и бесстрастно, словно топ-модель на подиуме, поглядывает на него, поправляя волосы, завязанные модным тогда «хвостом».

5

Сегодня Мишка по прозвищу Махлин присобачил шурупами в раздевалке его тапочки к полу. Специально, подлец, притащил из дому шурупы и дрель. Рыжий вышел из-под душа, встал в тапочки и грохнулся на цементный пол всеми костями.

Парни только что «сделали» четыре по сто. Рекорд республики в эстафете для юношей – это совсем неплохо для школьной спартакиады. А пока они делали свой рекорд, Рыжий снял Ленку из десятого «Б». Теперь они резались с ней в волейбол через сетку, а парни сидели на пустой трибуне и уминали Сюнин завтрак.

Сюня всегда таскает с собой завтраки, потому что он маменькин сыночек, точнее, не маменькин, а теткин, но у него тетка похлеще любой мамаши. Вообще-то Сюня никакой не Сюня, а Вольдемар, но с самого начала было ясно, что он такой же Вольдемар, как Рыжук, скажем, Плутарх или Софокл. С его способностями давно бы уже ходить в мастерах, но Сюня никогда не прыгнет выше третьего разряда. Потому что он сюня-сюсюня на все сто. И больше всего любит лежать на диване и читать исторические мемуары. Зато он четыре месяца подряд закалывал первый урок, пока его тетку не вызвали на педсовет. За это Сюню все уважают.

Ленка сильно подавала и классно принимала его подачи. Рыжий фраерился вовсю, потому что Ленка ему нравилась уже две недели, а сейчас ему нравилось играть с ней и смотреть, как она клево играет. Еще ему нравилось наблюдать, как Сюня, и оба Мишки, и Витька-Доктор их подчеркнуто игнорируют, потому что Ленка им тоже нравится.

Один Мишка никакой не Мишка, а Махлин, даже Махлин-Хитрожоп, что подтвердит вся его дальнейшая жизнь. В классе он самый прилежный ученик после Вовика Шмальца, но Вовик слушается родителей и держится особняком, а Махлин всюду лезет и всю дорогу норовит учудить какую-нибудь подлянку.

Другой – Мишка-Дизель. Этот второгодник, всегда мрачный и угрюмый, носит клеши на двадцать девять сэмэ и позорную «вельветку» с молниями, как и все в его бывшем классе, но зато он выносливый как трактор: кроме эстафеты, бегает на длинные дистанции, хотя и курит в затяжку с шести лет. Они все покуривали с шести лет, но только Дизель смолит всерьез. И классно пускает дымные кольца, нанизывая их Сюне на нос. При этом челюсти у него ходят и соскакивают, как рычаги в кривошипно-шатунном механизме. На автобусных остановках он сшибает окурки прямо со своего допотопного велика с колесами от мотоцикла и широким седлом. Дизель перегибается через раму и на глазах у обалдевшей публики собирает самые жирные бычки. Раскуривают их с обгоревшей стороны – для гигиены.

– Рыжий сегодня в ударе… – громко, чтобы все услышали, сказал Махлин, еще не получивший свое за испорченные тапочки. И показал Генсу большой палец «с присыпочкой».

– Рыжий в этом ударе уже две недели, – угрюмо изрек Мишка-Дизель и покрутил указательным пальцем у виска. – Ударили пыльным мешком – и с приветом.

Мишка-Дизель девиц откровенно презирает. Но Ленка не какая-нибудь «Д-2С» (Доска два соска). За ней ходят даже парни из физкультурного. Это потому, что она почти мастер по гимнастике…

– Да, ничего чувиха, в порядке, – примирительно заключил Витька-Доктор, поворачиваясь к Сюне. – Сюня, когда ты ешь яблоко, не забывай, что у тебя есть друзья, которым тоже нужны витамины.

Витькой-Доктором его зовут потому, что он собирается стать врачом и даже подрабатывает в больнице санитаром.

– Слишком много друзей, – вздохнул Сюня.

Это был подходящий момент! Гене подошел, величественно и просто, как мушкетер в трофейном фильме «Опасное сходство», взял у Сюни это яблоко.

– Дама хочет кушать, а чемпионам абсолютно ничего не стоит потерпеть.

Тут у Сюни стал открываться рот, будто его двинули коленкой под дых, он хотел что-то изречь, но было поздно. Ленка, держа яблоко обеими руками, уже успела оттяпать добрую половину.

– Эй, кавалеры, поехали купаться!

Так она и заделалась их «дамой»…

6

Они поехали купаться на неизвестно откуда подвернувшейся колымаге. Пять чуваков и одна чувиха, как тогда говорили.

Телега с грохотом катила по булыжной мостовой к собору Петра и Павла, она тряслась на жестких кованых колесах с деревянными спицами, которые вихляли из стороны в сторону, готовые отвалиться, а когда они наскакивали на кромку тротуара, телега лихо подпрыгивала. Мальчишка-ездовой, обрадовавшись веселой компании, отчаянно засвистел, поднялся во весь рост и правил теперь стоя, одной рукой ухватившись за натянутые вожжи, а другой раскручивая кнут над крупом рванувшей лошади.

Внизу оставался город. Был ли этот город и тогда для него лучшим в мире, или так кажется только сейчас, Рыжюкас не знал.

Они все, конечно, мечтали отсюда уехать, но свой город они, пожалуй, любили.

Его узкие улочки с подворотнями, ободранными кузовами грузовиков, проползавших во дворы разбомбленных домов, недоразобранных пленными немцами. Стены стояли голыми изнутри, на них, как на планшетах, видна была планировка бывших квартир. В черных нишах и бороздах печных дымоходов гнездились, громко воркуя, дикие голуби.

Они любили его заросшие сиренью и жасмином скверы с укромными лавочками в кустах и дорожками, аккуратно посыпанными битым красным кирпичом. Его тесные дворики, замусоренные, заваленные хламом, застроенные кладовками, сарайчиками из серого камня с железными лестницами, обвитыми плющом, багровым и огненно-красным в сентябре…

Его гулкие и холодные колодцы пятиэтажных домов в центре… И башню со шпилем Дома ученых на набережной – с первым в городе лифтом, куда бегали кататься… И связки плотов на реке, плавно заходящие в поворот за мостом под матерный перекрик перегонщиков… И его сирые храмы, столпившиеся в низине, как монахи в капюшонах из драной мешковины, которых согнали сюда, окружив кольцом лесистых холмов…

Конечно же, они любили этот город!

Но пропадали в нем с утра до ночи они еще и потому, что очень уж любили в нем себя, считая, что их пребывание для города тоже что-то важное значит.

И уже совсем они себе нравились, когда в тот воскресный сентябрьский день сделали рекорд, а потом оторвали еще и лучшую чувиху во всей школе. И теперь неслись с нею на трясущейся по камням телеге, усевшись рядком, болтая ногами и что-то восторженное вопя… А отовсюду вокруг – крамолой, восстанием – вырывались сполохи отчаянно красной как пожар осени. И небо над ними было пронзительно синим, как в Милане или Флоренции, – Рыжюкас так и не побывал в Италии, но в сентябре небо здесь синее, как на картинах Леонардо…

Мимо, ревя и чадя, прополз красный «Икарус-люкс» с иностранными туристами, вскарабкался на гору и, фыркнув, как старый кот, замер у собора. Туристы вывалились из автобуса и стали ходить вокруг, щелкая камерами, снимая эту «жемчужину мирового барокко». И только молодой человек, весь в очках и фотоаппаратах, принялся запечатлевать их телегу.

– Молодец очкарик! Это им не какое-то задрипанное барокко!

7

Домой с пляжа потащились пешком.

Рыжий с Ленкой отстали и плелись позади. Точнее это не они отстали, а парни специально ушли вперед – с этим у них все заметано: свободных чувих вокруг навалом, чего тут путаться и другу кайф ломать.

За день асфальт стал черным и мягким, как каучук на мастерской ракетке для настольного тенниса. Ленке было смешно, что этот ее новый ухажер шел по городу в спортивных кедах, подбеленных зубным порошком, и, похоже, собирался ее провожать до самого дома. Но это он потом узнал, что ей было смешно, а сейчас она шла рядом и помалкивала, пока Рыжий молол без умолку.

Уж что-что, но заливать он умел. И Ленка сходу усекла, что всем ее приятелям его «фрэнды», как Гене называл своих друзей, запросто дали бы фору. Не говоря о том, что по любому виду спорта легко уделывали не только ее десятый «Б», но и сборную школы, а что касается остального…

Не даром же старшеклассницы даже пригласили их на школьный выпускной. Мужиков-то в том выпуске – раз-два и обчелся, да и те зачуханные лохи. Только и знают, что где-нибудь в сортире раздавить чекушку на троих. Ну а когда Рыжук с их Литл-Милкой (даром что Милка – коняга кэгэ под семьдесят, лифчик пятый размер) отколол буги, это вообще был полный отпад. Буги еще только входил в моду…

Подмывало, конечно, рассказать и еще кое-что. Как по просьбе девиц они пронесли на выпускной вечер и спрятали в «маленькой учительской» целую батарею поддачи. («Маленькая учительская» – это каморка в дальнем углу монастырского двора с отдельным входом и драным диваном, там завхоз дядя Саша сваливал старые карты и плакаты.) Как эти «абитуриентки» таскали их туда по очереди – учили пить «на брудершафт» и не только…

Но трепаться об этом не стоило. Бахвалиться сексуальными подвигами, да еще с сисястой Литл-Милкой, он считал недостойным. Да и неизвестно еще, как Ленка к этому отнесется. Его и так не приняли в комсомол «за нетоварищеское отношение к женщинам». «Женщины» – это их одноклассницы, с которыми нужно было дружить, а на вечерах разучивать танго: два шага вперед, шаг в сторону… И соревноваться, кто вкуснее испечет домашний пирог…

Ладно, тем для свиста у него и без того хватало. Жили они на всю катушку, лето было набито впечатлениями, как чемодан тетки, приехавшей из Америки. Только доставай папки и вешай на уши. Испытанный способ: чтобы интересно заливать, если ты хоть чуть не тюря, нужно просто думать вслух. И вести треп о таких вещах, как дружба или там педагогика, связь школы с жизнью и тэ дэ, и тэ пэ. Да вставлять словечки типа «концепция» или «аргумент»…

8

Вдоль дороги тянулись заборы частных палисадников, хотя здесь уже был город: до самого пляжа асфальт, и даже ходил троллейбус. Перед каждой остановкой Рыжук нажимал на акселератор, усиливая треп, чтобы Ленка не надумала оборваться. Но она, похоже, с этим не спешила…

У калитки возле остановки стоял свадебный столик с двумя бокалами на серебряном подносе. В кустах за забором сидели в засаде с десяток парней, судя по гвалту, прилично поддавших. Поджидали жениха и невесту.

Фрэнды шли впереди. Проходя мимо столика, они заржали, как лошади на конюшне, и стали оглядываться.

Ленка психанула и тут же рванула их догнать, чтобы двигаться вместе. Но потом, передумав, тряхнула «хвостом» и отколола такое, что чуть не оставила Рыжика заикой. А для ребят сразу заделалась «своим парнем».

У столика с угощением Ленка остановилась, нахально взяла конфету, спокойно ее развернула, подняла бокал и с явной подколкой уставилась:

– Ну, жених, давай!..

Слабо, мол?

Но она не на того напала…

– Эй вы там! – раздалось из кустов. – А ну валите отсюда, пока целы…

Поздно спохватились. Рыжий уже взял второй бокал, они чокнулись, бокалы звонко тенькнули… Сделав глоток, Ленка придвинулась к нему вплотную, вызывающе выставив губы. На всякий случай он вытаращил глаза, даже зашевелил ушами, показывая, что за забором…

– Да пошли они все…

Рыжук больше не раздумывал. Губы у нее были влажными и… Впрочем, с ее губами он разобрался потом, а сейчас просто постарался не выпасть от страха в осадок.

– Ого, да мы, оказывается, уже умеем целоваться… – сказала Ленка, снисходительно измерив его взглядом. И засмеялась, уткнувшись лицом в ладошки.

Она всегда так смеялась – раскачиваясь всем телом, слегка наклоняя голову и уткнув лицо в отогнутые ладошки…

9

Едва Рыжюкас пришел домой, позвонила Маленькая. Она сгорала от нетерпения:

– Ты можешь взять карандаш?

– Уже взял.

– Тогда напиши мой возраст. Ты хоть знаешь, сколько мне лет?.. Написал? Теперь рядом напиши свой возраст. Написал? Что получилось?

Получилось 1961. Он улыбнулся. Действительно, самый безоблачный год в его жизни. Окончание школы, поступление в институт. Все двери распахнуты. Об этом у Рыжюкаса написана повесть, в ней он Митя Скворцов. Правда, повесть еще и о том, как сразу у Мити Скворцова все обвалилось, чтобы обваливаться всегда. Нет, нет, неудачником он не был, вот и сейчас все так «классно совпало»…

– Вот, – сказала она и, помедлив, торжественно попросила: – А теперь переверни. – Он механически перевернул телефонный справочник, на котором записал цифры. – Видишь, будет то же самое!

Рыжюкас с деланным удивлением спросил:

– Малёк, ты это сама придумала?

– Нет, – он почувствовал, как она вспыхнула, – я это подсмотрела в цирке… – Обиженно помолчав, она все же продолжила: – Но самое главное ты все равно не просек.

Самое главное ты никогда не просекал, подумал Рыжюкас. Тут у тебя на всю жизнь загвоздка. С этим разбираться ты сюда и приехал, даже не с этим, а с тем, что же было для тебя самым главным… Но что у нас «самое главное» на этот раз?

– Вот смотри. Если шестьдесят один перевернуть, получится… девятнадцать…

Если очень сильно перевернуть, улыбнулся он пришедшему в голову, действительно кое-что получится. Правда, легче переворачивать девятнадцать к шестидесяти одному. Эта поза называется «валетом»… Тем более что девица оказалась как бы поинтереснее, чем можно было предположить…

– Жаль, это будет у нас недолго…

– Почему? – спросил Рыжюкас.

В том, что в этой истории он совсем ненадолго, у него сомнений не было. Как и в том, что и ее интерес скоро пройдет. Сомневался он лишь в том, что вообще хоть когда-нибудь еще ее увидит… Но неожиданно для себя обиженно переспросил:

– Почему же недолго? Ты куда-то торопишься?

– Дурак, – она помолчала, как бы давая ему освоиться с новым и не совсем привычным для него обращением. – У меня ведь скоро день рождения… И мне будет двадцать, как ни крути.

Как ни крути, но с датами у них действительно получилось забавно. В подобные штучки с магией цифр Рыжюкас всегда верил. А тут так красиво совпало. И впрямь жаль, что ненадолго…

– Ну вот, – сказала она.

– Что «вот»? – переспросил Рыжюкас.

– А ты мне не звонишь…

Глава четвертая ЧТО СТОИТ ОГЛЯНУТЬСЯ

1

Ленка ждала его в скверике за университетом.

– Рыжий, привет! Три города на букву «Л»… Только быстро!

– Ливерпуль, Лентварис, Лида, Лимпопо…

– Ты настоящий гений, только Лимпопо – это река в Африке, и в ней живут крокодилы…

Ленка здорово разбиралась в географии. Она коллекционировала открытки с видами городов, сначала всех подряд, а потом – где побывала. В конце концов их набралось у нее навалом.

Они плетутся темными улицами. Рыжук, запарившись в спортзале, жадно хватает куски белого, густого, как простокваша, воздуха, и говорит только про бокс. И все время повторяет: Олег Николаевич… спарринг…

Олег Николаевич – тренер. Он тренирует сборную университета, Рыжука он взял по блату: у него в любовницах мамаша Генсовой одноклассницы Елки.

Спарринги – это учебные бои. По закону их полагается устраивать не часто, но по закону Рыжука вообще рано выпускать на ринг с парнями из университета. А Олег Николаевич устраивает ему эти мордобои в конце каждой тренировки. Поэтому нос у Генса «почти прямой»: он свернут сначала в одну сторону, потом в другую.

Каждый раз после спарринга Олег Николаевич останавливает его в дверях раздевалки и сочувственно спрашивает:

– На следующую тренировку не придешь ведь? Правильно, не приходи. А то они тебя снова поколотят…

Он мог бы иначе это сказать, тогда бы Рыжук скорее всего больше и не пришел. Но Олег Николаевич иначе не хочет, он любит, когда Генса колотят. Еще больше он любит, чтобы на тренировки приходила Ленка. Тогда он и сам, бывает, разминается в мастерских перчатках и лупит грушу, как отбойный молоток.

Но сегодня он выбрал себе другую забаву. Сначала он взял парня с юридического, в общем-то слабака, и выпустил его в паре с Рыжуком. А сам сидел рядом с Ленкой на низенькой лавке у стены и говорил ей, что из Рыжего выйдет толк:

– Это потому, что у парня нарывастый характер. И никто не дерется, как он – с комбинациями из девяти, одиннадцати, семнадцати ударов… – говорил он Ленке, но так, чтобы Гене все слышал.

Рыжук ловил каждое слово и поэтому работал на совесть. В конце боя Олег Николаевич подошел и высоко поднял его руку. Рыжук зарделся, украдкой поглядывая на Ленку. Вот тут Олег Николаевич и спросил, может ли он еще. Больше он уже не мог, но отказаться тоже не мог, это было выше его сил.

Тогда Олег Николаевич улыбнулся и предложил ему попробовать в паре с Русинскасом.

Это было нечестно, потому что Русинскас – чемпион университета в среднем весе, а Рыжук – салага в легком, у него еще нет даже третьего разряда… Но Олег Николаевич отозвал чемпиона в сторону и посоветовал:

– Ты с Рыжим осторожней – вырос парень, смотри, чтобы он тебя не уложил. Полраунда протяни, а потом работай в полную силу.

Русинскас так и сделал. За вторую половину раунда он отутюжил Рыжука в эту полную силу так, что тот долго лежал на матах и даже не видел, как Ленка ушла.

2

Ленке, похоже, надоела, его болтовня; она терпеть не могла Олега Николаевича, который к ней всю дорогу клеился, а сегодня вообще сидел на скамеечке и пошло потаскивал ей ногу выше коленки.

Они шли узенькой улочкой, от фонарей над ней, тихо качаясь, падали на мокрый булыжник густые пирамиды света. Флаг над башней Гедиминаса был ярко освещен, казалось, его поддерживают в небе только лучи прожекторов. Сама башня растворилась в темноте и тумане… Ленка вышагивала, старательно ведя ребром ладони по поручню, запотевшему и холодному, как пивная бутылка из холодильника…

Эти длинные и гладкие трубы-поручни, полированные ладонями прохожих и ее ладонями, бесконечно тянулись тогда вдоль витрин магазинов – обувных, трикотажных, москательных, промтоварных, хозяйственных, парфюмерных…

Зимой она мокрой варежкой сдвигала, сталкивала с них липкий снег.

Весной обламывала намерзшие к вечеру ледышки…

Летом…

Летом они вместе не ходили. На лето Ленка с мамашей уезжала к Лысому. Лысый – это ее отчим. Отца она не знала, он умер до ее рождения – под Красноярском, куда его с семьей выселили еще до войны.

Отчима Ленка не любила, он похож на Олега Николаевича, только ростом пониже и живот у него мотался, как арбуз в авоське. Он немец, но родом из Литвы, недавно уехал в какой-то Брауншвейг, заделался там капиталистом, ремонтируя велосипеды. Но своей заграницей Ленка задавалась.

Ленка шла не оглядываясь, а Рыжук тащился сзади, сунув руки в карманы коверкотового пальто и стараясь не уронить свое достоинство, малость пришибленное дурацким спаррингом.

Рядом они никогда не ходили. Идти рядом – это значит выяснять отношения. А с выяснениями легко зайти как угодно далеко. Они и заходили далеко, после чего Ленка срывалась на крик. А если они заходили совсем далеко, на крик срывался он, и Ленка говорила ему, что он упрямый козел и обрывалась. Обежав два квартала, он поджидал ее в подворотне. А она специально заходила к подруге и торчала там еще два часа. И он два часа торчал в ее подворотне, пока она «торопилась», потом они еще выясняли отношения, пока не выходила ее мамаша и не заявляла, что хватит.

Но сегодня отношения они не выясняли, и уходить она не собиралась.

– Может быть, мы немножко ускоримся? – Стоило видеть, как она остановилась. – Или мы совсем выдохлись от наших спортивных подвигов? Ручку, может быть, нам подать?

Могла бы и подождать. Эта ее привычка заноситься, изображая независимость, могла кого угодно взбесить… И вообще ему надоела эта толкотня по магазинам: «Дома на ужин – ничего». Будто нельзя все закупить раньше, или ее мамаше противопоказано прошвырнуться в гастроном за сосисками?

Рыжук замедлил шаги и даже совсем остановился, чтобы невозмутимо закурить. Если она так торопится, пусть и жмет к своей ненаглядной маменьке. Спички от дождя шипели, как от злости, а сигарета сразу намокла, и крошки табака прилипли к мокрым губам.

3

Маленькая позвонила перед обедом. Рыжюкасу показалось, что на сей раз он даже обрадовался: оказывается, ее звонка он ждал, правда ближе к вечеру.

– Слушай, у тебя сейчас кто-нибудь есть? Ну кроме жены…

– А почему – «кроме»?

– С женой не считается… Вот в Вильнюсе, не можешь же ты все время быть один. Значит, у тебя там кто-то есть… Ой, подожди, – она перешла на сбивчивый шепот, – кажется, пришел этот… Он теперь приходит обедать домой каждый день… Я перезвоню…

Она перезвонила ровно через час.

– Ты не обиделся?

Вместо ответа Рыжюкас спросил:

– Ну и как поживает наш жених Дима?.. Я так и не понял, помирились вы с ним или не помирились?

– Ты что! С ним невозможно помириться! Он, как мама, хочет контролировать каждый мой шаг… И заставляет надевать лифчик, даже когда я выхожу за сметаной…

Его неприятно кольнуло.

– Подожди, подожди… Зачем ты мне это рассказываешь?

– Чтобы все честно. И чтобы ты не думал, что я тебе изменяю. Я никогда никому не изменяла… Просто сначала бывает один, потом другой… Ты даже не представляешь, какой я могу быть преданной.

– От слова «предавать», – зачем-то сказал он.

– Ты что, ревнуешь?! – По голосу чувствовалось, что она насторожилась. – Ты про Диму меня почему все время спрашиваешь, ты ревнивый?..

Рыжюкас засмеялся. Поревновал бы он как раз с удовольствием. Ревность – это как хороший веник в бане. Разгоняет кровь. Правда, с годами и здесь острота проходит. Ну чего бы ему сейчас и не поревновать к морскому офицеру Диме?

– Любви без ревности не бывает, – произнес он с шутливой торжественностью.

– Ты что, и в правду так считаешь?! – ужаснулась она, не заметив его иронии.

Похоже, этот Дима своей ревнивостью ее совсем доканывает, подумал он. И сказал, специально чтобы ее позлить:

– Я не считаю, а знаю. Ревность – это обязательная составляющая настоящей любви. Хотя и недостаточная.

Рыжюкаса веселил этот разговор – в духе их школьных диспутов о любви и дружбе.

Хотя… Полвека назад ему это вовсе не казалось смешным. Он вспомнил, с каким безумием ревновал Ленку к каждому столбу, как презирал ее всеядность, как с ума сходил и бил копытом. Мучился, страдал, как на дыбе, сам извелся и ее изводил. Не знал, как взять себя в руки, и ничего не мог с собой поделать. Снова делал глупости, досадуя на себя и переживая…

И даже не догадывался тогда, как эти страсти украшали его жизнь.

4

Больше всего они ссорились из-за этого пухлого красавчика Витюка.

Тот промышлял на «броде» тем, что загонял шмотки, которые возил из загранки его продвинутый папаша. Из-за предка Витюка и прозвали яблонутым, точнее из-за того, что папаша у него мужик толковый и известный, он даже работает каким-то министром, а Витюк у него не получился. Яблоко от яблони падает недалеко, но тут вышло как-то неудачно: с Витюком папахен яблонулся. Недаром на «броде» говорили: когда отец его делал, он понимал, что делает, но не понимал, что делает человека…

Но девицам Витюк нравится. Пухленький, с голубыми глазами. Хотя стоит посмотреть на его руки, когда он, озираясь, выкладывает где-нибудь в подъезде шмотье из сумки, и все понятно. Пальцы у него мягкие как сосиски, да еще в перстнях, как у последнего фраера. Как фраер, он и гоняет с дружками по «броду» на отцовской «Победе». А после танцев они снимают дешевых чувих, загружают их в машину, как мешки с картошкой, и везут оттрахивать на дачу…

До седьмого класса Ленка училась с Витюком в литовской школе; причем тот ухитрился два раза оставаться на второй год – при таком-то папаше! Потом отец пристроил его в торговый техникум, а Ленка перешла в новую школу. Ее мать считала, что будущий филолог в этой стране должна знать русскую литературу…

Но ходит Ленка с яблонутым до сих пор. То они играют в настольный теннис, то он ее зовет в кино или на складчину, а теперь они и вовсе повадились в филармонию слушать симфонии – отец Витюка приобрел им абонемент.

Витюк у Ленки главный советчик, а у ее мамаши первый любимчик. Придет – «прилично» одетый, пробор с бриолином – усядется на кухне и пудрит им мозги.

Из-за этого Ленка и не пришла на общую стрелку. Хотя они с парнями железно сговорились собраться, чтобы обсудить, что она будет делать после десятого. Парни предлагали физмат, а мамахен трындела про филологический, понятно, при полной поддержке яблонутого.

За это Рыжук и решил ему врезать, когда пошел узнавать, в чем дело и они столкнулись в подворотне, куда прямо из кухни выходила Ленкина дверь. Они с мамашей жили в бывшей дворницкой. И врезал бы, но Ленка затянула Витюка обратно домой…

Потом выглянула:

– Мы, кажется, ревнуем? Ну и дурак.

И хлопнула дверью.

Все бы ничего, если бы она при этом не была расфуфыренной, как домработница, и не нацепила пошлые клипсы, которые этот яблонутый ей подарил – как последний писк моды.

5

– Нет, оставить это так нельзя, – сказал Мишка-Хитрожоп. И все с ним согласились.

Они стояли в подъезде у Мишки-Дизеля впятером и курили. Они всегда стояли у Дизеля в подъезде, когда шел дождь или было холодно.

Они были теми самыми «стилягами», о которых писали в сатирическом журнале «Крокодил» и разных юмористических приложениях. Эти «отбросы общества» в зауженных брюках и с длинными волосами, ходившие вихляющей походкой и откалывавшие буги, были типичными и отрицательными персонажами тех дней, неважно, что они рекордсмены в юношеской эстафете четыре по сто…

– Счастья нету… – пропел Мишка-Дизель. Подпрыгнув с переворотом, он достал ногой филенку на стене.

– Света нету… – с готовностью подхватил Сюня. И щелкнул ногой по выключателю. Техника прыжка у него была в порядке.

– Посреди чужих людей, – Махлин-Хитрожоп прыгать не стал, зато ловким щелбаном забросил окурок в урну через дорогу.

Настроение у всех было поганое. И эта песня из репертуара Марка Бернеса не даром вертелась в их котелках.

Рыжего отвалили, это понятно, они всегда грызутся, он ведь при ней вместо клоуна. Но следом послали Сюню выяснить, в чем дело. Так она и ему заявила, что просит их не компостировать ей мозги. И попросила передать (раз он такой «парламентер»), что сразу после школы она выходит замуж за маминого приятеля, который работает с мамой на почтамте: очень даже интеллигентный человек, во всяком случае, «представительный».

Такое нельзя оставлять безнаказанным.

– Может, разбежались, а?.. – сказал Витька-Доктор, зябко поежившись. – Сыро ведь… Ну не смог человек – Завтра мы ее и в школе увидим… Все уже дрыхнут в такой дождь…

Вокруг действительно никого не было. Все уже спали. В этом городе рано укладываются в дождь. Вечером в хорошую погоду все совершают моцион, а в плохую – как вымирают.

– С твоим характером, Доктор, только носки с покойников снимать, – угрюмо сказал Мишка-Дизель. И спросил, как скомандовал: – Пошли?

6

Махлин-Хитрожоп, подхватив у подъезда мокрого котенка, вручил его Мишке-Дизелю. Тот бесцеремонно раскорячил коту задние лапы и компетентно констатировал: «Сука». Дыхнув на «девочку» прокуренными легкими, он сунул котенка за пазуху. Махлин заскочил к Сюниной тетке, неизвестно, что он ей наврал, но вышел с семиструнной гитарой. У инструмента, правда, были оборваны четыре струны, зато на корпусе кто-то выжег паяльником туземца в плавках под пальмой, море и солнце.

Они уселись на корточки у Ленки под окном; моросил дождь, а Витька-Доктор на трех оставшихся струнах пытался подобрать аккорды к арии тореадора из оперы «Кармен».

Махлин с Дизелем подсадили Рыжука, и он закинул котенка в Ленкину форточку, тот вцепился в занавеску и истошно замяукал.

– То-ре-а-дор, сме-ле-е-е в бой… – затянул Сюня не своим голосом.

– То-ре-а-дор, тореадор… – включился нестройный мужской хор.

В форточку высунулась Ленкина мамаша в ночной рубашке и попросила:

– Ребята, прекратите, пожалуйста, хулиганить под окнами.

Но жалостливые нотки в голосе ей не помогли. Жалость вообще унижает человека. Тем более что она могла бы и поздороваться. Конечно, если бы в окно царапался тот «представительный почтальон», она бы с ним поздоровалась.

– Мы не хулиганим, а музыкально образовываемся, – вежливо объяснил Махлин-Хитрожоп. – У нас, может быть, репетиция, – добавил он обиженно.

– Заберите хотя бы вашего кота.

– Это не кот, а кошечка. Мы подождем, когда она вырастет и поймает у вас всех мышей.

– То-ре-а-дор, смелее в бой, сме-ле-е-е в бой… – блеял Сюня, который никогда не был в опере и поэтому не знал остальных слов.

– Это безобразие – шуметь под окнами в два часа ночи.

Мишка-Махлин только этого и ждал:

– Сейчас половина двенадцатого. До двух поиграем и уйдем.

– Гене, пожалуйста, уведи своих хулиганов. Или я вас водой оболью…

– Горячей или холодной? – поинтересовался Витька-Доктор, перестав лупить по струнам. – Меня мама всегда в горячей воде купает.

– Лены, между прочим, нет дома, – почувствовав интеллигентскую слабинку в голосе будущего врача, мамаша попыталась слукавить.

Это пусть она не свистит. Ленка наточняк дома. Лежит, небось, в углу кровати, накрывшись с головой одеялом…

– То-ре-а-дор, то-ре-а-до-р-р… – мстила за измену гитара с оборванными струнами.

7

Маленькая позвонила снова, и, как обычно, начала не здороваясь, будто продолжая разговор:

– Слушай, а ты меня хоть сколько-нибудь ценишь? Или у нас все просто так?

Он засмеялся. У них что – телефонный роман?

В это время связь прервалась. Ну и ладно, подумал он.

К своему удивлению, он заметил, что довольно часто о ней думает. Это – пусть бы, но вот и ход его воспоминаний начинал зависеть от ее звонков и даже как-то направляться ими… Работе это, наверное, мешало, если, конечно, можно назвать работой его прогулки по городу и бесцельное перелистывание рукописи.

Через полчаса телефон зазвонил снова.

– Сударь, я вас не очень отвлекаю? Я тут вот все никак не пойму, почему ты мне не ответил, – голос в трубке щебетал весело, как магнитофон на перемотке: она спешила доразобратъся. – Просто так у нас все было или не просто так?.. Я имею в виду, конечно, тебя, потому что, если для тебя все это было просто, то зачем я тебе морочу голову и прочие предметы?.. Так что признавайся!.. Раз, два… Учти, я считаю до трех… Два с половиной…

– Признаюсь! – Рыжюкас охотно подхватил ее тон.

Он вообще любил, когда девицы стараются. Задают настроение, выстраивают разговор поинтереснее. Он всегда их этому учил, впрочем, он и сам обычно продумывал начало любого телефонного звонка.

– Я признаюсь вам, сударыня, что в любви… Я никогда и ни с кем еще не объяснялся.

– Как это? Ты ведь три раза женился…

Когда это он успел ей столько всего насообщатъ?

– Представь себе, как-то ухитрялся обходиться без розовых слюней и возвышенных признаний…

– Всегда-всегда?

– Кроме первого раза. И то не вслух. Но женитьбой там и не пахло.

– А как пахнет женитьба, товарищ писатель? – она его подловила на слове. Это ему тоже понравилось: слух у девочки есть. Хотя достойный ответ сразу и не придумался.

8

Через две недели Ленка встретила его с тренировки, как ни в чем не бывало:

– Между прочим… большая луна…

И выжидающе посмотрела куда-то в сторону.

Она все время так приходила. Может, это совпадение, но как бы они ни ругались, в полнолуние наступал мир.

Она, как кошка, чувствовала луну.

Рыжук это случайно обнаружил, а потом проверял: как только луна становилась круглой, Ленка тут же заявлялась мириться. Он как-то сказал ей об этом, она разозлилась и обозвала его чокнутым. Но в полнолуние снова заявилась:

– Пошли целоваться? Сам говоришь, луна… Фу, дурак, всю обслюнявил… Тут же люди…

Но на сей раз мириться с нею он не собирался. Встретиться сговорились, но только чтобы наконец расставить точки.

Всю жизнь Рыжюкас пытается расставить точки, хотя уже и тогда, в самом начале, понимал, что так ведут себя только последние зануды…

Но вдруг повалил снег. Какие там еще точки, когда такой снег в середине мая!

9

Снег повалил с раннего утра.

Он шел, нахлобучивая шапки на крыши застрявших машин, залепляя глаза прохожим в летних плащах, заваливая проезды.

Тяжелые липкие хлопья цеплялись за листья деревьев, сучья и ветки трещали под их весом, снежные комы обваливались, шлепались на асфальт и на клумбы с недавно высаженными пионами… Все машины треста очистки города, сверкая мигалками и воя сиренами, выползли на подмогу дворникам, бессмысленно суетившимся со скребками и лопатами.

В полдень снег и не думал сдаваться.

В шесть часов вечера он уже побеждал, загоняя прохожих на узенькие тропинки в сугробах, заставляя машины барахтаться в снежных завалах.

Вместо трех семидесяти на счетчике громко щелкнуло ровно двадцать рублей, когда водитель, чертыхаясь и проклиная божью блажь, остановился возле Ленкиного дома. Двадцать рублей это ровно половина всех его сбережений.

Ленка ждала его в своей подворотне.

– Ого, да мы, кажется, разбогатели!

– Мы не виделись сто лет, – правильно начал Рыжук, выходя из такси. – Потому что я не просто круглый дурак, а дурак, набитый круглыми биллиардными шарами.

– Это прогресс. Теперь нам осталось только извиниться перед Витаутасом, – неправильно начала Ленка, нарочно назвав этого яблонутого Витаутасом. Тоже нашла великого князя!

– Мне это сто лет не нужно, – обрезал Рыжий. – Твой Витаутас сам будет долго извиняться, если снова полезет не в свое дело. Считай, что мы так решили все вместе.

– Вы все вместе биллиардные дураки, не знаю, конечно, что бы я без вас делала, но почему ты думаешь, что именно он лезет не в свое дело?

– Может быть, я лезу не в свое дело?

– Тебе не вредно бы это понять… – Это в том смысле, что с Витюком они были знакомы гораздо раньше, чем появился Гене в своих кедах.

– Ясно, – Рыжук замолчал. Он молчал ровно столько, чтобы продемонстрировать, как обижен. – А зачем он к тебе приходил?

– Чтобы занести пластинку Рея Кониффа. Ну где голосами поют, как оркестр. Мама в восторге… Между прочим, он очень старается, чтобы нравиться моей маме…

– Твоей маме нравятся все, кроме меня. Я – непредставительный.

– Тут уж не я виновата.

10

Они шли по снежному городу, Ленка, как всегда, впереди, с трудом балансируя на глубоко протоптанной в снегу тропинке и ноя, что ей надо идти учить билеты, что у нее промокли ноги и пальто, что в такую погоду гуляют только рыжие психи. «Какая дура, какая дура, ну чего я пришла, – гундела она, – мне же надо к портнихе, у меня примерка…». Рыжук поскользнулся и больно ударился коленкой о торчащую из сугроба чугунную чушку. Но Ленка на него даже не оглянулась. Так он и тащился сзади, хромая и кипя.

Возле подъезда Мишки-Дизеля она остановилась. Он упрямо ковылял мимо и не смотрел в ее сторону. Она заступила ему дорогу. Привстав на цыпочки, посмотрела ему в лицо, подняла воротник его плаща и застегнула верхнюю пуговицу рубахи.

Руки у нее были горячие как утюг: снег у ворота сразу растаял, даже зашипел. Мокрая челка выбилась из-под берета, а глаза, большие и коричневые…

– Карие…

– Нет, коричневые.

Большие и коричневые, цвета какао без сгущенки, только веселые. Два Рыжука крутили в них сальто-мортале. И губы красивые – красные, как ее берет. Он на все губы теперь смотрел, соображая, лучше они или хуже Ленкиных…

– Ты ушибся? – спросила она заботливо, как мама. И даже потрогала ему лоб. – У тебя температура?

Теплая волна умиления и жалости к себе нахлынула так сильно, что Рыжуку захотелось заскулить.

Но еще оставалось выяснить самое главное.

– Ты ходила с ним на складчину? – спросил Рыжук. – Ты для этого нацепила клипсы?

Ленка сразу помрачнела и отодвинулась:

– Вот видишь, ты говоришь «ясно», а потом пристаешь с расспросами…

Она закинула за плечо модную сумку на ремне, которую таскала вместо портфеля, повернулась и независимо ушла. Жалкая дрянь. Теперь все.

Снег повалил еще сильнее.

Рыжук, не оглядываясь, похромал к Кафедральному собору.

11

– Ладно, – сказала Маленькая, начав с середины фразы, будто их телефонный разговор и не прерывался. – А как это – «объясняться не вслух»?

– Мне с детства казалось, что вслух признаваться в своих чувствах как-то глуповато.

– Это еще почему?!

– Признаться ведь можно только себе. А озвученное признание банально, как бриолин.

Что такое бриолин она, похоже, не знала, пришлось объяснить, что это такая слащавая мерзость для укладки красавчикам волос с пробором.

– Причем тут банальность?! – она возмутилась. – Я уверена, что у тебя получалось бы красиво, как в кино. Ты ведь писатель…

Рыжюкас хмыкнул. У него действительно получилось красиво. Хотя никаким писателем он тогда не был.

– А кем ты тогда был?

– Ревнивым обормотом. Который больше всего на свете боялся показаться неоригинальным. И даже разговаривал со всеми не как нормальный человек, а с выпендрежем. Отчего и объясниться решил не языком…

– А чем же еще можно объясняться, товарищ писатель? – она снова решила его подловить.

– Лучше всего – лопатой.

Именно так и было.

12

По дороге к Кафедральному собору Рыжук прихватил скребковую лопату, воткнутую в сугроб. С нею и метался по площади перед собором, как хромой и отвергнутый горбун Квазимодо.

Снег валил торжественно, как играет орган.

Именно здесь, на заваленной майским снегом площади размером со стадион, он и решил наконец высказать все. Нет, не высказать: это вовсе невозможно произнести – ни шепотом, ни проорать, хотя проорать под звуки органа в этот фантастический снегопад было бы гораздо легче – вывести, протаранив сугробы лопатой, как бульдозером, вычертить огромную строку длиною в пять букв. Сначала приступом взяв заглавную букву «Л»… Снег сразу навалился на нее.

Едва занявшись следующей буквой, Рыжук вынужден был бегом вернуться к началу, уже почти заметенному, заваленному, и снова нестись по прочерченным линиям, чтобы уже две здоровенные буквищи легли на поле огромной снежной телеграммы: «ЛЮ»…

Это уже целый слог, дальше можно бы не упираться, все уже ясно. Но ведь и вообще можно не мучиться, ведь и без того все было ясно – еще тогда, на школьном стадионе в сентябре.

Глотая слезы от хлопьев, залеплявших глаза, хромая из-за ушибленной коленки, утопая в мокром снегу, распахнув от невыносимой жары плащ, Рыжук носился по площади. Он выводил уже следующую букву, не видя ничего вокруг, упорно не понимая нелепости такого способа объясняться, да еще и в отсутствии адресата.

Вот уже три, целая тройка букв неудержимо рвалась в разные стороны, они пропадали в снегу, чтобы снова быть прочерченными этой фанерной лопатой и его черными туфлями, потяжелевшими, разбухшими от воды:

«ЛЮБ…». Рождалось на площади слово, чтобы тут же растаять, исчезнуть, кануть в Лету…

Этот снег, он не посчитался с весной и осипшими дворниками, он плевать хотел на гипсовых богов, укоризненно застывших под сводами собора, он вовсе не замечал усилий маленького человека на заснеженном поле. Он валил и валил, самоуверенно и тупо. Он ничего не понимал, как школьный учитель физкультуры, как все учителя, вместе взятые, наверняка знающие, что в таком возрасте никакой серьезной любви быть еще не может, а такой сумасбродной и бессмысленной, такой неурочной любви и вообще не бывает, а бывают одни выдумки…

13

Триста раз скажи «сахар», «сахар», «сахар» – во рту сладко не станет.

Это да, это наверное…

Конечно, Рыжий все выдумал. Где здесь любовь, откуда?

Но если тридцать раз произнести «люблю», что-то в тебе зашевелится. Что-то прорастет. Особенно если, не имея понятия, что на самом деле это такое, ты не сомневаешься, что здесь – Любовь. И взбираешься к ней по огромным заснеженным буквам-ступеням. Пусть слово и исчезнет под хлопьями снега. Так пропадают птицы, улетая в белый туман, оставляя лишь волнующие завихрения души. Слово-то канет, но останется постигнутым его магический смысл.

Тем более что сдаваться и уступать какому-то снегу, кстати, тоже неурочному, Рыжук вовсе не собирался. Его невозможными усилиями, его метаниями по площади от начала к концу, громадное, в триста шагов слово четко прочитывалось, несмотря на неистовый снегопад. Сил у него хватило еще и на то, чтобы вывести восклицательный знак.

И тогда на самой мощной басовой ноте мелодия вдруг оборвалась. Закружилась легкими снежинками, стихая, замирая совсем. Смолк орган.

Снег перестал.

А слово осталось.

В черном небе над ним безмолвно висела круглая луна. По ее медному лику неслись тени рваных облаков… В ее свете и в свете фонарей, ставшем вдруг ослепительно ярким, слово лежало, распластавшись, как крыло, готовое взмахнуть над площадью, над городом, над всем огромным миром – освобождая Рыжука, снимая с него тяжелые, как вериги, путы невысказанного признания.

…Вот и теперь, когда полная луна повисает над миром надраенным медным тазом, какие смутные силы бередят его душу, вызывая непонятный восторг и приливы новых волнений? Отчего наглый взгляд ночного светила пробуждает ломоту в суставах и горячий озноб изнутри, от которого хочется раскинуть руки и взмыть в пространстве, заполненном мерцающим светом и похожем на холодный нарзан…

14

В сторону собора Рыжий не смотрел.

В тени его портала возвышался бородатый, в кудряшках из серого гипса, гипсовый бог на гипсовой колеснице без лошадей. Простертой к небу рукой с отколотым хулиганами пальцем он, казалось, просил милостыню. Прямо под ним застыла засыпанная снегом девичья фигурка…

Рыжук не знал, что Ленка все видела.

Он и сейчас не знает, о чем она тогда думала и почему потащилась следом за ним и молчала – озябшая, в промокших туфлях и мокром насквозь демисезонном пальто. И не вспоминала больше о том, что ей надо к портнихе. А потом стояла под колоннадой кафедрального собора и непонятно чего ревела, глядя на этого несуразного психа на заваленной снегом площади, и ждала, что он наконец обернется…

Обернувшись, он бы увидел…

Но для того, чтобы научиться оглядываться, человеку нужно много пройти…

Глава пятая ЕЩЕ ПОСМОТРИМ, КОМУ ВЕЗЕТ

1

На сей раз телефонный звонок раздался среди ночи. Его попутчица сообщила, что у них в Калининграде идет дождь. Очень мило.

– Слушай, а ты про что сейчас пишешь? – спросила она, убедившись, что Рыжюкас уже окончательно проснулся. – Ну когда не пилишь эти свои дурацкие дрова…

Несмотря на неурочное время, никакого раздражения Рыжюкас не испытал. Нельзя сказать, чтобы звонку он обрадовался. Но почему-то и не удивился. Даже подумал, не включить ли ему мобильник.

– Малёк, скажи мне, пожалуйста, ты чего не спишь? – вместо ответа спросил он.

– Думаю… Между прочим, о тебе. Так ты спал или работал?

– Тоже думал.

– Жаль, что ты думал не обо мне…

На редкость сообразительная девочка. И настырная. О такой наступательной настойчивости в своих подружках он всегда мечтал…

Эх, не во время все это. Да и вообще не во время она возникла, опоздав… на много-много лет. С которыми ему и надлежит сейчас разбираться, сидя за письменным столом… Вместо того, чтобы действительно ее вытащить в Вильнюс и прокатить по полной, как теперь говорят, программе. Еще недавно он и проделал бы это, не задумываясь.

Хотя про много-много лет – полноте! Возраст здесь не помеха – ни ее, ни, тем более, его.

Уж чего он до сих пор не успел ощутить, так это своего возраста.

2

Оставаясь в душе мальчишкой, Рыжюкас, даже когда заглядывал в собственный паспорт, не мог поверить, что ему уже столько накрутило. И на друзей, замечая у них признаки обветшания, смотрел с удивлением, не говоря уж про студенческих подруг.

Совсем недавно одна из них (подруги всегда были чуток его старше) пригласила Рыжюкаса в ресторан на «девичник» по случаю ее дня рождения. Тряхнуть стариной. Он и пошел, утратив бдительность. И только когда с радостными воплями «Ура!.. Рыжий!.. Сейчас мы будем танцевать!» ему навстречу кинулась орава принаряженных, напомаженных, безразмерно располневших или безмерно высохших «студенческих подруг» с чудовищными седыми космами на головах, да еще и беззубо шипящих, он понял, что вляпался, попав не на день рождения, а на юбилей.

К счастью, его как почетного гостя усадили к родственникам юбилярши, среди которых оказалась и ее внучка – первокурсница журфака.

Они сидели рядом, легко нашли общий язык в критической оценке происходящего за столом, после чего – со всеми предосторожностями – тихонько слиняли, отправившись к нему в студию – знакомить юное и трепетное создание с тем, как «неприкаянно и одиноко» живут известные писатели. Тут уж «тряхнуть стариной» ему удалось по полной программе. Это был его возрастной диапазон – от 17 до 23, каким бы безжалостным он при этом не выглядел в глазах подруг, остававшихся за бортом. И Маленькая в этот диапазон вполне вписывалась. Просто сейчас ему не до того. Не за этим он сюда прикатил…

3

Уснуть ему больше не удалось.

Сестра за стеной, разбуженная ночным звонком, ворочалась и тяжело вздыхала. Стены в доме были вовсе и не стенами, а оклеенными темными обоями дощатыми перегородками, которые обладали поразительной способностью не заглушать, а усиливать звук. Слышно было, как сестра поднялась принять лекарство, как наливает теплую воду из термоса. Потом она грузно улеглась, и старая деревянная кровать с пружинным матрацем, оставшаяся от матери, заскрипела, завизжала пружинами, как пилорама.

А тут еще ветер, поднявшийся к ночи, застучал в ставни ветками деревьев…

Но дело не в этом, и не в подушке, остававшейся твердой, сколько ее с ожесточением ни взбивай…

Попробуй засни, поймав себя на столь очевидном противоречии: возраст безусловно не помеха, но ведь именно с возрастом что-то у него безвозвратно прошло, став непонятным и недоступным.

Тряхнуть стариной он, допустим, может, «тихонько слиняв» – хоть тебе с дочкой, хоть с внучкой. Но вот от чего ради этого он мог бы сейчас отказаться? На какое пойти безрассудство?.. Что совершить?… Начинал-то с того, что из-за любви чуть не остался в девятом классе на второй год.

4

Правда, остаться на второй год он не успел – вылетел из школы. Из-за Ленки, конечно.

Директрису у них звали Горькая Мать, она вела русский язык и литературу. Вообще-то она была еще в порядке: по коридору на шпильках чесала буферами вперед так, что от нее полшколы втайне торчало. Но буфера у нее только для Пениса – так в школе звали пенника, ну который до седьмого класса преподавал пение, а потом физкультуру, потому что культурист, а кроме него было некому. Дизель с Сюней под дверью директорского кабинета часами подглядывали, когда они запирались «обсуждать учебные планы».

Пенис вообще неплохой парняга, строит, конечно, из себя педагога с большими требованиями и девиц оставляет на «допзаны» – ну, заниматься дополнительно. Но ежу понятно, что тут не требования, а потребности… Приятно помочь девочке подтягиваться на кольцах или на турнике, когда есть за что подержаться. Отстающих он и выбирал пофигуристее… А к Ленке вообще откровенно клеился: она-то почти мастер по гимнастике – какой ей еще нужен допзан?

И вот под вечер Гене культурно заходит в зал в поисках своей подружки, а этот Пенис как раз помогает ей крутить сальто. И как раз держит руку на ее животе, а другую вообще ниже спины. От такого у Рыжука в глазах стало темно, будто перегорели пробки.

Спокойно отозвав учителя за перегородку, где была раздевалка, Гене культурно объяснил ему, что девочка забита, и попросил не очень рыпаться.

– Не возникай, – сказал Пенис, явно переходя на личность и нарываясь. – Тобой, что ли, забита?

– Хотя бы и мной. Я же к твоей, – тоже перешел на личность Рыжук, – Горькой Маме со своим пенисом не лезу.

От такой «игры слов» Пенис сделался бледным и перешел на вы. «Вы, – говорит, – Рыжук, еще сопляк». Совсем напрягся, чуть не забыл, что учитель. Но в руке у Генса была спортивная граната в ноль пять кэгэ с деревянной ручкой. А тут еще подвалили Сюня с Дизелем: узнать, куда он пропал. Тоже взяли гранаты.

– П-положите с-спортинвентарь и выйдите из зала, – пропел Пенис будто бы спокойно, но подбородок у него дрожал, как котенок на ветру.

А Ленка к ним подходит, уже переодевшись, и говорит, как ни в чем не бывало:

– Какие вы все придурки. Пойдем отсюда.

Одно приятно: что Пенис тоже оказался в числе придурков и молча это съел.

Ленку он, конечно, больше не трогал, а вот что наплел директрисе, неизвестно. От злости она чуть не уволилась, а Рыжуку велела на глаза ей не появляться.

5

«На память» о школе Рыжему выдали уникальный табель, в котором выведено девять двоек и две единицы (по химии и поведению) итоговых.

Но никто не знает, где суждено потерять, а где обрести. И еще неизвестно, кому больше повезло: учителям, от него избавившимся, или круглому двоечнику Генсу Рыжуку, который обрел возможность выбора жизненного пути, а заодно и получения трудового стажа, позарез необходимого ему для поступления в институт на год раньше друзей.

Вопроса, поступать или не поступать, у него, как и у всех его приятелей, разумеется, не было. Какие там вопросы, когда кто-то заорал «Атас!», и все сорвались и понеслись, как на сотке с барьерами, к «широко распахнутым дверям институтов», как пишут в газетах. Вокруг только и слышно: «Сколько человек на место?», «Какой проходной балл?».

Куда поступать – ежу понятно. После запуска первого спутника и его «бип-бип!» любой пятиклашка знает, что технари перевернут мир, и расскажет, что такое вторая космическая скорость. При всех двойках и колах, они уважали только физмат. И с Сюниной подачи поступать все, кроме Витьки-Доктора, собирались только в ЛИАП, потому что Питер – это город, а Ленинградский авиаприборостроительный – это фирма. (Бог смеется над нашими планами – но этого они тогда еще не знали. Учиться приборостроению, правда не в Питере, а в Рязани, а потом и в Москве, и в Минске довелось из них одному Рыжуку, что, впрочем, не сделало его инженером или конструктором космических кораблей).

Неясно было только, как он собирается поступать с таким табелем.

Но Рыжук знал панацею: в важности связи школы с жизнью и во всесилии Трудового Воспитания (о чем писали во всех газетах) он не сомневался. Они вообще жили в ногу со временем и мыслили в духе модных идей. Стихи Риммы Козаковой не случайно были переписаны им в альбом у Витьки-Доктора: «Жить вдохновенно, просто и крылато, жить, как мечтают, любят и поют…».

И, оказавшись перед выбором, увы, весьма ограниченным, Рыжий пошел на станкостроительный завод, пока, правда, подсобным рабочим в механический цех.

Это позволило ему много лет спустя в автобиографии для какой-то литературной энциклопедии не без самолюбования написать, что, только поработав в юности подсобным рабочим на заводе, он сумел постичь, как много в учебнике физики Перышкина содержится между строк, и понять, о чем думал Архимед, заявляя, что на тело, погруженное в жидкость, действует выталкивающая сила. Даже если эта жидкость – дерьмо.

Не совсем понятно, правда, что именно он имел при этом в виду – школу или подсобку в механическом цехе, потому что и с завода его вскоре вытурили «за грубое нарушение правил техники безопасности и режима предприятия». И все Трудовое Воспитание, им полученное, свелось к навыку управления ручной тележкой, на которой он подвозил в цех металлические чушки.

7

Самостоятельно толкать тележку не вполне совершеннолетнему Генсу не полагалось. И приходилось работать с дылдой-напарником, как две капли воды похожим на «клауса»-гармониста с давних танцулек под лампочкой-времянкой. В подсобке его прозвали Килой, признав тем самым абсолютную исключительность доброго килограмма его первичных мужских признаков, болтающихся между ног. Однажды он их прямо в подсобке продемонстрировал, предварительно возбудив, так как на спор должен был стоячим членом удержать на весу полное гаек ведро. Что и проделал с гордостью дегенерата и к полному восторгу ржущих от удовольствия мужиков.

Исключительная мощь этого коромысла легко открывала Киле дорогу к сердцам работниц заводской столовой, которых он любовно называл бахурами. Предпочтение Кила отдавал поварихе Руте с солидным стажем и не менее солидными объемами. «Возьмешь в руку – маешь вещь», – вздыхал он после обеда, сыто и мечтательно отрыгнув. Рыжук глядел на огромные лопаты его передних конечностей, с содроганием представляя размеры этих «вещей».

Кила издевался над ним как хотел, превратив пребывание малолетнего напарника на работе в абсолютный кошмар. И продолжалось это до тех пор, пока однажды, вспомнив уроки Витьки Отмаха, прикинув, что бокс здесь может гарантированной победы и не принести, Гене прибегнул к техническим способам постоять за себя. Однажды он подкараулил разодетого Килу, торопившегося на свидание с очередной бахурой. Разогнав под уклон тележку с ветошью, на которую напарник, как всегда, тут же вскочил на халяву прокатиться, Рыжий отправил ее прямо в ворота «участка старения» – сарая, где было темно и жарко, как в духовке, только сыро и невыносимо воняло. Там станины будущих станков выдерживались, ржавея в агрессивной среде под дождем из смеси соляной и азотной кислоты…

На ошалевшего Килу, выбравшегося оттуда на карачках и в лохмотьях, стоило посмотреть. В руке он почему-то держал ботинок, головой тряс, как вытряхивают воду из уха, а говорил Рыжуку тихое и уж совсем запоздалое: «Рас… сши… бешь, дур-ри-ри-ла!».

8

В кабинете директора завода ему пришлось в письменном виде изложить свои объяснения по докладной старшего мастера механического цеха Федоровичуса.

– Катиться вниз легко, – назидательно сказал директор под конец их душеспасительной беседы. – Гораздо труднее подниматься… Я бы на твоем месте, – сказал он, явно симпатизируя упрямо нахохлившемуся Рыжуку, – все же попробовал жить как-то по-новому, посчитав случившееся досадным недоразумением…

Рыжук тут же искренне раскаялся, он уже готов был немедленно попробовать жить по-новому. Ну, «как мечтают и поют»…

Но не сложилось.

– Ну что, допрыгался? – ехидно спросил его старший мастер Федоровичус, поджидавший в коридоре.

Рыжук сокрушенно кивнул. И вдруг, неожиданно для себя, непривычно деловым тоном сказал:

– Товарищ Федоровичус, директор просил напомнить вам, что завтра День Парижской Коммуны.

Старший мастер Федоровичус зашел в приемную, сунулся к двери, потоптался, но, видимо, раздумав, вышел. Он был человеком ответственным и на предприятии отвечал за оформление территории.

Назавтра утром заводские корпуса были разукрашены флагами и транспарантами, чем заметно выделялись среди буднично серых и мрачных производственных зданий вокруг. А к обеду, раньше даже, чем флаги успели снять, Рыжук был свободнее, чем любой бывший узник Бастилии.

Приказом директора его освободили от «занимаемой должности» с записью в трудовой книжке «по собственному желанию». Правда, за книжкой Гене Рыжук не зашел, посчитав не вполне приличным засчитывать себе в трудовой стаж эти «досадные недоразумения».

9

Часа через четыре умытый, посвежевший – в белоснежной крахмальной визитке под справленным с первой получки черным полусмокингом с атласными лацканами, звонко цокая подковками на каблуках наимоднейших туфель «джими», Гене шел в Город.

Кто сейчас помнит, что белые крахмальные рубашки считались неприличными и оскорбляли достоинство обывателей даже сильнее, чем беспредметная живопись и буги-вуги! Рыжук же щеголял не просто белоснежной рубашкой, а сшитой по заказу визиткой – с заостренными уголками воротничка, которую он собственноручно (несмотря на издевательские подколки друзей) крахмалил, для чего разводил в эмалированном тазике густой клейстер и намазывал им ворот и манжеты. Еще влажной он отглаживал визитку раскаленным утюгом: если поднять за манжет, рубашка должна коробом удерживаться на весу.

Явно не без удовольствия нанося встречным прохожим оскорбление всем своим накрахмаленным видом, он бодро вышагивал мимо грязных по весне огородов с помойками, развороченными сворами бездомных собак. Выбираясь из горьковатого дыма сжигаемой листвы и навозного смрада, он направлялся в город, чтобы встретить приятелей.

Никогда не сговариваясь, они встречались на «броде», как независимо от переименования – из проспекта Сталина в проспект Ленина – они называли главную улицу города, безраздельно принадлежавшую им, как, впрочем, и все в этом городе, с которым Рыжуку так повезло с самого начала.

– Хо-хо, джентльмены! Все в сборе? – приветствовал фрэндов Витька-Доктор. – Рыжий, маэстро, вы, кажется, опять наизнанку напялили фрак?.. Итак, господа, мы на бал или в бильярдную?

– На кого ты оставил свое предприятие?!! – налетел на Рыжука Мишка-Махлин, уже откуда-то узнавший про увольнение. – А мы-то надеялись, что хоть кто-то из нас выполнит производственную норму на пятьсот процентов!

– И протолкнет вперед буксующие колеса прогресса, – подхватил подколку Сюня.

– Между прочим, на твоем заводе появилось вакантное место коммерческого директора, – без тени улыбки сказал Витька-Доктор. – Заграничные поездки. Брюссель, Окинава, Монте-Карло… Папахен твоего «лучшего друга» Витаутаса обещал составить протекцию. Я ему сказал, что аттестат и диплом ты получишь экстерном. Соглашайся…

И они отправились на танцевальный бал в Дом офицеров.

Они рвались тогда к красивой жизни. И, если уж выбирались на платные танцы, то раскалывались на семьдесят копеек с фрэнда (что было на двугривенный, а то и на два дороже, чем в других танцзалах), и шли только сюда – в роскошный дворец в стиле ампир, где большой эстрадный оркестр всегда начинал танцевальную программу с «Венского вальса» Иоганна Штрауса…

10

…Рыжюкас любил приходить сюда, на уютную под сенью каштанов площадь, совсем неподалеку от Ленкиного дома и прямо перед ансамблем «старейшего университета Европы», куда и вход стал теперь платным, разумеется, не для студентов, а для туристов.

Это смешно, потому что раньше в плохую погоду они с Ленкой через грязноватый и мрачный проходной двор пробирались сводчатыми коридорами этого «исторического ансамбля», его темными двориками и запутанными переходами со скрипучими половицами дощатых лестниц, чтобы попасть в самую дальнюю аудиторию филфака – маленькую каморку, буквально на два стола, как специально созданную, чтобы здесь беспризорно целоваться.

Но вряд ли туристов туда водят…

Иное дело показывать им бывший Дом офицеров с белоснежной колоннадой под новым флагом республики, где теперь разместилась резиденция президента – этот бывший Дворец епископов, пожалуй, и впрямь, самое элегантное из всех городских средневековых зданий!

Недавно, оказавшись здесь на официальном приеме, Рыжюкас с ностальгической нежностью рассматривал старинный узорный паркет, по которому важно прохаживались дипломаты и даже президенты европейских государств. Тот самый, теперь лакированный, а тогда до зеркального блеска натертый пчелиным воском, паркет, с которого его однажды вытурили за попытку и здесь отколоть запрещенный буги-вуги.

…Конечно, на заводскую подсобку эти залы походили не больше, чем раскошная морская яхта на старую ржавую баржу. С которой Генсу Рыжуку к этой красивой жизни еще предстояло вырваться, получив для начала хотя бы школьный аттестат.

Тут ему, как всегда, помог случай.

11

Утром он слонялся возле «Хроники» в ожидании первого сеанса. Мать про увольнение с завода не знала, и по утрам Рыжук уходил из дому, как на работу.

Школьный физик и алкаш по прозвищу Ростислав-в-Квадрате возник откуда-то сбоку. Из кармана его засаленного, темно-синего, до самых пят плаща выглядывала чекушка, веселая, как воробей.

– Рыжий! Ты здесь чего? – спросил он, увидев, что Гене готов смыться.

Если в школе Рыжуку и жалко было с кем-то расставаться, так это с Ростиславом-в-Квадрате. В квадрате не потому, что он Ростислав Ростиславович, а потому что его брат Иван Ростиславович преподавал в соседней школе русский язык и литературу, и были они близнецами, похожими друг на друга, как два огурца из одной бочки.

У обоих были засаленные орденские планки на одинаковых, когда-то коричневых, пиджаках в тоненькую, когда-то белую полоску. Но поверить в то, что Ростислав-в-Квадрате воевал, было трудно. Низенький, согнутый, как вопросительный знак, он и мухи не мог обидеть. Мухи, видимо, об этом знали: даже зимой они ползали по ширинке его засаленных штанов.

Когда он совсем не мог вести урок, Витька-Доктор отводил его в «маленькую учительскую», где тот отсыпался до конца занятий на драном диване. А Махлин-Хитрожоп бежал в соседнюю школу за братом Иваном. Иван Ростиславович приходил на урок физики. И тут начинался цирк.

В детстве их, конечно, путали. Близнецов всегда путают в детстве, но их детство давно прошло. Это были старые соленые огурцы из одной бочки, но такие огурцы неразличимы только на первый взгляд. Время оставляет следы даже на очень похожих огурчиках… Кроме того, брат Ростислава был филологом и никогда не знал разницы между Омом и биномом. Правда, в такие дебри он и не забирался, стараясь ничего не объяснять. Только спрашивал, вызывая к доске. Но и здесь он не мог отличить Дизеля от Доктора, а про Рыжука думал, что он отличник Вовик Шмальц.

Поднимался такой базар, что в класс приходила Горькая Мать.

– Иван Ростиславович, – строго говорила она коллеге, которого знала уже много лет. – Я вас очень прошу, идите в свою школу.

Все затихали. А Иван Ростиславович смотрел на нее и, виновато улыбаясь, разводил руками:

– Я вас не понимаю, Лидия Захаровна, – говорил, делая вид, что он – это его брат. – Мне кажется, вы меня с кем-то путаете.

12

Смыться от Ростислава ему не удалось.

– Ты это куда? – ухватил он Рыжука за плечо. – Жизнь-то как?

– Плохо, – сказал Рыжук неожиданно для себя.

– Небось с Ленкой опять поссорились? – сочувственно спросил Ростислав-в-Квадрате. – И опять «навсегда»?

Про Ленку он все знал. Он у нее был классным руководителем и даже таскал ей от Рыжего записки.

И тут Гене ему все рассказал.

– С завода вытурили, в вечернюю школу с девятью двойками в табеле не берут…

Они сидели в скверике напротив «Хроники». Утро было зябкое, слегка моросило. Ростислав-в-Квадрате выслушал его молча. Потом задумчиво улыбнулся:

– Это ничего… Ты держись. После шестидесяти будет легче… Я вот тоже сегодня на работу не пошел: больничный дали, собираюсь вот, – он похлопал себя по карману, – полечиться…

Ростислав помолчал, что-то в уме прикидывая. Потом оживился:

– Слушай, Рыжий, у меня тут товарищ есть… Вместе прыгали. Это, понимаешь, не забывается… Под Москвой было. Нас долго всему обучали – рация, автомат, толовые шашки… Со дня на день должны были начаться учебные прыжки… Ночью подняли по тревоге со всей амуницией ну, думаю, настоящие тренировки. А потом: «Пшел!»… Ну и пошли кувыркаться в темноте… Кувыркаюсь в свободном полете, думаю: нет парашюта. Мешок какой-то дали, хрен его знает, что в нем. Потом дернуло. Снизу почему-то и вбок. А уже на земле объяснили задачу. Представь себе, почти все до земли добрались. Но в первом же бою уцелели только мы двое… Такое, понимаешь, не забывается…

Рыжук слушал с интересом, как передачу по радио, но его все это слабо касалось…

– Сейчас он директор вечерней школы, – неожиданно решительно повернул разговор Ростислав. – Короче – пошли. Только домой заскочи, возьми документы…

И они пришли в лучшую школу рабочей молодежи в городе – при лучшем номерном приборостроительном заводе, который из-за оборонной секретности называли «Три пятерки».

Когда они вошли в кабинет директора, Рыжук сразу понял, что тут полная безнадега: директор был Ростиславу такой же товарищ, как он – подруга Горькой Матери. Это сразу можно было усечь, увидев, в каком директор был костюме и какой у него кабинет. Один стол полированный чего стоил – на нем хоть в теннис играй…

А Ростислав вполне спокойно вошел, и хоть бы хны:

– Стакан у тебя, надеюсь, есть? – говорит от дверей, вместо «здрасте». – Или из горла будем? – Показал на Рыжука: – Это мой приятель, свой парень… В том смысле, что при нем можно.

А когда этот упакованный и солидный дядя достал из стола два граненных стакана и кусок черняшки с луковицей, Рыжик решил, что кто-то из них троих спятил. И понял, что пора обрываться…

– Вот привел тебе своего, можно сказать, лучшего ученика, – сказал Ростислав, вздохнув, словно любимую дочку отрывал от сердца, – он у нас, можно сказать, круглый отличник. На медаль тянет… Да еще и общественник. Самодеятельность, драмкружок, радиотехнический… Вот только дома у него – швах… Швах ведь? – спросил он у Рыжука.

– Швах, – согласно кивнул тот.

Это было чистейшей правдой.

– Совсем швах у него дома. И на работе тоже швах; с работы пришлось уйти: платят мало, а у него сестренка дома… Или брат? – снова спросил он у Рыжего.

– Брат, – ответил Рыжук, почему-то вспомнив палаш и шпоры.

– Ладно, – кивнул директор. – Давайте бумаги…

– Документы? – Ростислав достал из кармана плаща пакет. – Вот метрики… Справка с работы, но она теперь недействительна, принесешь новую… – Это он Рыжуку. – Табель за четвертый класс… Все. Он пусть пока идет… Ты иди, – это снова Рыжуку. – А остальное я занесу. Табель там, грамоты всякие, дипломы, характеристику… – И пояснил боевому товарищу: – Директриса у нас, понимаешь, больна, бухгалтер с печатью – тоже… Но все что надо я оформлю, заверю и сам занесу… А ты, – Рыжику – пока иди… В какой класс? – Ростислав повернулся к директору.

– В какой класс? – спросил Рыжука его новый директор.

– В десятый, – соврал Рыжук. Что было глупо – в десятом уже вот-вот начинались экзамены.

– Пока в девятый. – Похоже, директор все насквозь просек. И на получение документов не очень рассчитывал. – Пообвыкнешь, а с осени пойдешь и в десятый… Главное вовремя взяться за ум… Значит, в девятый «А». Он у нас самый сильный. Скажи Клавдии Ивановне: я прислал. И сегодня же вечером на занятия, сейчас повторение материала, нельзя пропускать… А с работой ты не переживай, на работу мы тебя устроим…Чтобы потом поступить в институт по специальности. Ты ведь собираешься поступать?

Рыжук согласно кивнул. В происходящее он не верил.

– Ну, ты иди пока. Мы тут еще потолкуем. Смотри, и к нам заходи, не забывай родную школу, – сказал ему Ростислав, заговорщицки подмигнув и подталкивая к дверям.

И он пошел, как в ночь без парашюта.

13

И ведь вырвался, образумился, «взявшись за ум» так, что и школу закончил на «отлично», и в институт поступил из всех друзей первым, несмотря на то, что конкурс был семнадцать человек на место. И все это – исключительно из-за любви. Точнее, из принципа. Что у них называлось «на слабо».

Чего он только не делал «на слабо». Однажды, поспорив с Ленкой, даже проштудировал «Историю итальянской живописи» Стендаля, а так как нудноватое это чтиво давалось ему нелегко, самое начало – про Джотто и Мазаччо – он даже законспектировал. А потом, еще «в нагрузку», как тогда говорили, прочел книгу Ирвинга Стоуна про Ван-Гога, купив ее в магазине. Она, правда, оказалась не такой умной, но поинтереснее. И десятки имен известных художников отложились в его памяти, не слишком перегруженной…

Глава шестая ВСЁ ТЕПЕРЬ БУДЕТ ИНАЧЕ?

1

– Скажи, а тебе еще не надоело меня дразнить? – Маленькая, видимо, продумала начало разговора.

– Ты о чем?

Чем же это он ее дразнит, забывая и вспоминать о ее существовании?

– Своей «занятостью»… Или ты думаешь, что я и правда поверю, что ты такой крутой и так занят, что не можешь мне хотя разочек сам позвонить?

– Не веришь?.. Вот и молодец… Ты вообще никогда не верь мужикам, если они ссылаются на занятость или… отсутствие денег. Все у них есть, когда им интересно.

– Ты хочешь сказать, что со мной тебе не интересно?

– Ага!.. Так ты мне позвонила, уже «обо всем догадавшись», – ему захотелось с ней поиграть. – И решила просто уточнить, именно это ли я тебе изо всех сил хотел сказать?

– Слушай, ты такой прикольный! Все в разговоре переворачиваешь, вот и опять все перевернул…

– Ладно, не заводись. – Ему совсем не хотелось ее обидеть. – Просто я, как ты: хочу сначала с одним разобраться, а потом уже с другим.

– С одним или с одной?

– Так ты, оказывается, тоже ревнива?..

– Вот видишь! Опять перевернул!.. Просто мне интересно, что это за одна.

– С одним, с одним, – вздохнул он, – только вот все никак не получается…

– И кто же этот упертый баран?

Рыжюкас засмеялся.

2

Около костела старушки продавали цветы.

Внутри, как в колодце, было гулко и прохладно. Здесь, спасаясь от жары, Ленка придумала готовиться к экзаменам. Завтра она сдает «Историю СССР», они сговорились, что Рыжук только заглянет на минутку и не будет мешать.

Утром они с фрэндами уплывают на байдарках к морю собирать янтарь. С работы его вытурили, занятия в вечерней школе кончились, и он с полным правом устроил себе каникулы, как у людей.

Мальчик в черном платье с белыми рюшками смахивал гусиным крылом пыль с серебряных, платиновых и золотых сердец, рук и нижних конечностей, выставленных, как на витрине ювелирно-анатомического магазина. Эти дорогие отливки приносили в дар храму исцеленные горожане. Но, судя по приношениям, молитвами вылечивали преимущественно сердца.

Ленки в костеле не оказалось, а так как исцелять ему ничего не хотелось, Рыжук вышел на улицу.

Одна сторона улицы была в тени. В пыльных окнах солнечной стороны грелись коты. Двое пятиклашек с большими, как у отличников, портфелями внимательно изучали витрину букинистического магазина. Около автоматов с газировкой, стоя на педалях, пил воду заехавший прямо на тротуар велогонщик в кепке с прозрачным козырьком и номером на мокрой от пота майке.

В такое утро десятиклассницы в белых передниках идут по городу на экзамен по письменной литературе, а рубашки парней пахнут сиренью.

Кресты над костелами сияли чистым золотом, а крыши домов вокруг отливали всеми тонами старой черепицы. Звонили к заутрене колокола…

3

Он поднял голову. Кресты над костелом действительно сияли. Ветки деревьев просвечивались насквозь. Шпили и купола, крутые скаты чешуйчатых крыш повисли в их сплетении, как в паутине, и оттого казались прозрачными, даже нематериальными.

Но в тот солнечный день начала лета он не мог этого видеть.

Сорок пять лет назад никаких сияющих крестов здесь не было. А колокола тогда могли звонить по утрам лишь в воображении набожных прихожан…

Совковые администраторы «позаботились», превратив храмы в ободранные сараи, с провалами в прогнивших крышах и глухими дверями под амбарным замком. Даже над обезглавленной Кафедрой, открывавшей «брод», фигура женщины с крестом появилась только лет десять тому.

И на его любимом холме за Нагорным парком, хотя и называли холм «Трехкрестовкой», никаких крестов тогда не было. Это вчера с заезжими немцами они пристроились попить пивка у подножья белоснежного троекрестья, теперь вновь вознесенного над городом, и с тихим восторгом взирали на островерхие крыши и шпили внизу, застывшие, как мачты фрегатов в закатном солнце…

Мне повезло, подумал Рыжюкас, мне можно позавидовать. Этот город меня перегнал. Он ожил, как старая кляча, дорвавшаяся вдруг до овса и щеток нового хозяина. Все здесь словно сговорились: избавившись от совковой бесхозности, сорок лет кряду все угнетавшей, теперь лелеют эти декорации прошлого, обновляя, освежая и приукрашивая их, как декорации к воспоминаниям его детства.

Конечно, дворы вокруг бывшей Тарзанки, думал он, доживающие свой век, скукожились и стали совсем жалкими – с их понуро покосившимися домишками, полусгнившими заборами, с сараями, криво латаными кусками фанеры, жести, рубероида, с курятниками ржавых кузовов, притянутых со свалки…

Но зато центр, почти весь Старый город, где пронеслась его первая любовь, невероятным образом расцвел и принарядился. Идеально выложенные тротуары, обновленные фасады домов, зеркальные витрины кафе и магазинов, дворики, сверкающие чистотой, зеленью газонов и прочим благоустройством, игривые окошки мансард с геранью…

Именно такими они мне и запомнились, – думал он, – хотя вовсе и не были такими раньше. Это опасно и путает мысль. Так, чего доброго, начнет казаться, что ссдаое-ссдаое и случилось, замечательно произошло у меня в тот взлетный период восхитительного щенячества. А потом лишь катилось по убывающей, постепенно превращаясь в тоскливую тягомотину…

4

Ленка появилась не с той стороны и сразу затараторила без знаков препинания:

– Рыжий я боялась маман увидит что я опять иду не на консультацию пришлось кругом как спалось доброе утро куда мы идем пошли куда-нибудь быстрее столько знакомых и завтра весь город будет знать…

По тому, как решительно она двинулась мимо дверей собора и свернула в проулок, Рыжук догадался, что она что-то задумала. И в ее задумке нет места «Истории СССР», что его вполне устроило.

Пройдя пешеходным мостиком через бурлящую по камням речушку в Саду Молодежи, они полезли по крутому склону. Это понятно: Ленка боялась попасться на глаза знакомым. Она тащила его в дальний конец Нагорного парка, и это тоже было понятно – трудно представить, как ей попадет, если маман узнает…

Но она неслась дальше.

Не было никаких знакомых, и незнакомые давно исчезли, затерявшись среди холмов на самом краю света.

Она неслась дальше и тянула, тянула его за собой.

Они карабкались по откосам и слетали вниз, как от погони. Неслись, очертя голову все быстрее и быстрее, запыхавшись, преодолевали спуски и подъемы, подъемы и спуски, хватали руками колючие ветки барбариса, прошлогодние листья – сухие и гремящие, как фольга, снова ветки барбариса, ветки других кустов, стволы берез, снова взлетали на вершину и снова кубарем катились вниз. Все быстрее и быстрее…

Можно бы обойти вокруг, даже объехать на автобусе или хотя бы двигаться по тропинке…

Тропинки! Там не было никаких тропинок! Там никто никогда не ходил.

Ленка тащила его, как от беды; он уже запыхался; она, наверное, тоже, но и не думала останавливаться: казалось что этому кроссу не будет конца… И когда все перемешалось окончательно, и он уже больше не мог соображать, Ленка вдруг встала и изрекла:

– Хватит.

Здесь, у заброшенного лыжного трамплина на склоне горы над школьным стадионом…

Здесь они познакомились во второе воскресенье сентября тысячу лет назад, вчера, послезавтра. Он тогда подарил ей ветку барбариса; маленькие иголочки больно кололись, красные спелые ягоды капельками дрожали на свинцовых листочках, а руки ее в ласковом солнце были прозрачны и легки.

Такими, что их невыносимо не целовать…

5

– Здесь мы будем загорать, – сказала она, остановившись. И, достав из сумки с учебниками плетеную подстилку, предусмотрительно захваченную из дома, швырнула ее на траву и начала раздеваться.

Она была ужасно практичная. Уже почти лето – невозможно появиться на пляж бледной как молоко и позорно сверкать по городу белыми как лапша икрами. Уже время ходить без чулок.

Она попросила его отвернуться и стала снимать майку через голову.

Сейчас она аккуратно вырвет из тетрадки страницу, выкроит из нее треугольник, общиплет зубчики по его краям…

Уже полдень. Солнце лупило в землю вертикально: вокруг дрожал вертикальный лес из светлых лучей и прозрачных берез. И был ветерок…

Теперь она лизнет кончиком змеиного алого языка этот бумажный клочок, белый треугольник в клеточку, наклеит его на нос и, откинув голову, зажмурит глаза, подставит всю себя солнцу, а он… А его нет рядом вовсе, он вообще исчез, растворился в этом солнечном мареве, свихнулся, выкипел, его унес ветерок…

– Ого, да мы стали уже совсем сильными!..

Это Рыжук подхватил ее и, раскрутив отчаянной каруселью, бережно опустил на подстилку…

Ленка засмеялась и потянула его вниз, ухватив за солдатский ремень его клепаных самопальных джинсов из палаточной ткани. Это она надумала, что он тоже должен раздеться. Он вырвался и, стоя прямо над ней, решительно снял рубаху и лихо ее отшвырнул: загорать так загорать. Она хмыкнула и, игриво вцепившись в его штаны, дернула, потащила их на себя: джинсы соскользнули вместе с трусами, и он предстал пред ней голым и напуганным истуканом.

Она лежала на спине, грудь торчала сосками в небо, совсем нагая в солнечном свете, безо всякой стыдливости смотрела на него снизу вверх, прикрыв глаза от солнца козырьком ладошки и откровенно, даже нарочито оценивая его мужской причиндал, к ужасу Рыжика совсем некстати взметнувшийся, как ствол гранатомета, взятого наперевес…

– Ого, да мы оказывается…

Она не успела договорить, или Рыжук не успел дослушать. Все закрутилось и стало падать, падало долго, как в лифте, если бы в лифте не было дна.

– Не надо, пусти… дай я сама…

Она перехватила руками его ствол, ловко направив его куда нужно; так ротный старшина помог бы выйти на цель зеленому новобранцу. Теперь она обнимала его, крепко стиснув, как мать ревущего мальчугана, она сдавила его ногами и вжалась в него, как всадница в лошадь, понесшую без седла, она бесстыдно налезала на него, обхватив его и подталкивая к себе закинутыми ногами…

Вот когда все грохнулось и перевернулось, когда взорвалось. И причем тут сисястая Литл-Милка с ее примитивным учебно-тренировочным кувырканием на драном диване в малой учительской.

Было больно и похоже на нокаут.

6

Ветер листал страницы тетрадки… Перелистывал… Пожухлые листья шуршали, как море…

Ленка лежала, откинувшись и зажмурив глаза, улыбалась.

Рыжуку стало так стыдно, что он, забыв про одежду, полез по бетонной плите трамплина, держа в зубах перочинный нож. Там, наверху, на самом краю бетонной пропасти, где легко сломать себе шею, он процарапал его обломком – когда этот ножик успел сломаться! – ее имя.

И номер телефона, который поклялся помнить сто лет.

Потом он спрыгнул с трамплина, чудом уцелев, и, обдирая голый живот и колени, залез на дерево, откуда стал орать стихи про небо, которое должно снимать шляпу при его появлении. И обещал, что станет великим или немедленно уедет бороться за свободу в пампасах…

А Ленка (она очень практичная, не хуже своей мамаши) достала из сумки приготовленный дома здоровенный бутерброд и старательно разделила на двоих.

7

Белый свет как белый сон. И это белое солнце. И березы. Все размылось, смешалось, кануло. Все сдвинулось и испарилось.

Так легко и просто она ему отдалась, нет, взяла его, сразу став младше и беззащитней – в этот солнечный день накануне лета. Она сравнялась с ним, дала ему победить. Так всегда бывает, в конце концов, так и должно быть. Неважно, что Рыжук этого не знал.

Всплеск шелковой майки, снимаемой через голову, белые плечи, белая грудь, два темных выпуклых соска выстрелили в него, как из двустволки…

Не надо… Пусти… Я сама…

Все теперь будет иначе. Все теперь организуется, станет основательным и простым, потому что командовать теперь будет только он. Он будет сильным и уверенным в себе…

Но никакой уверенности не было, и никакой силы тоже. Тревожно сосало под ложечкой, подташнивало, как перед обрывом. Все взлетело, но казалось рухнувшим, опрокинутым. Все стало вдруг нереальным, непрочным, зыбким, как в парах бензина, когда мир сдвигается в воздухе и дрожит.

И был колотун. Что-то счастливое случилось, но не казалось вечным. Напротив, пришло предчувствие неотвратимой потери. Откуда? Зачем?

Почему на всю жизнь осталось вдруг это ощущение, что все вот-вот обрушится – от малейшего дуновения, даже само по себе: медленно осядет, чтобы рухнуть, обвалиться, сокрушив и засыпав собой весь его мир, поместившийся на скамейке в скверике за университетом?

8

Подходя к дому, Рыжюкас купил телефонную карточку и остановился у проржавевшей будки с выбитыми стеклами, чудом уцелевшей в строительном хаосе вокруг, хотя таксофон в ней повесили новый…

Телефона у Ленки вообще-то не было… Телефоны тогда были роскошью, на них записывались в очередь на долгие годы. Но номер, процарапанный в бетоне лыжного трамплина, буквально стоял у него перед глазами. Цифр Рыжюкас никогда не запоминал, обычно путался, даже называя собственный номер. А тут и действительно ухитрился запомнить на всю жизнь.

Тогда у него неплохо получалось звонить и без монеты. Нужно нажать кнопку, набрать первые две цифры номера, затем, слегка опустив рычажок, набрать остальные цифры…

– Да, я слушаю… Алло… Алло… – Голос был лысый, с черными усиками и в подтяжках. – Говорите же, наконец, раз позвонили…

Ладно.

– Попросите, пожалуйста, Лену.

– Минуточку… А ее… Кто, собственно, ее спрашивает?

Телефонная будка слегка покачнулась.

– Один знакомый.

– Странно…

Было слышно, как он пропел куда-то в бесконечность: «Елена Юрьевна, вас к телефону! Какой-то о-о-чень мо-о-о-лодой человек…»

Рыжюкас повесил трубку. Засмеялся, представив маленькую старушенцию с седыми космами и в мягких шлепанцах… Она, наверное, здорово шепелявит из-за отсутствия передних зубов. По случайности и ее полвека назад тоже звали Леной.

И тут вспомнилось: у Ленки была одноклассница, кажется, Даля, она жила прямо над ними, ей он и названивал – с просьбами срочно передать Ленке «очередную глупость», как Даля называла его важнейшие сообщения. Однажды она снизошла до того, что даже позвала Ленку к телефону. О, как ему нужно было тогда поговорить! Как просил он, как требовал немедленно встретиться, как ляпнул в сердцах, что это будет их последний разговор…

– Тогда зачем же встречаться?! – спросила Ленка раздраженно.

Но все-таки встретились.

9

– Ну что тебе еще теперь надо? Ты ведь этого добивался?

Поздно вечером они стояли у Ленки в подворотне. Шел дождь .

Рыжук дымил сигаретой, швырял щелбанами окурки – «Будет пожар» – снова закуривал, еще и не докурив.

– Я лучше пойду, – сказала Ленка.

Пока он там развлекался на взморье с друзьями, она загибалась на выпускных. Между прочим, из-за него она отхватила по «Истории СССР» трояк. Этого вполне достаточно ей и ее бедной маме. Завтра они отвалят к Лысому на все лето. У нее накрылся даже школьный бал. Так мамаша рассчиталась с Рыжим за тройку. А сейчас ей надо идти, ей еще нужно собраться, она простирнула все шмотки, их надо успеть погладить…

Рыжий молчал. Она может уйти, хотя бы и насовсем… Она так не хочет, она хочет «просто пойти»? Впрочем, ему все равно…

– Рыженький, Генсочка, милый, хороший, иди домой, ладно? Мы потом с тобой обо всем поговорим… Ну что ты опять придумал, ну чего ты наворочал!

Ничего ни с чего он не взял. Он просто олух царя небесного, упрямый урод, осина, дубина, ну что он тут стоит, засунув руки в карманы?! И все не уходит, как призрак какой-то, как хулиган с Лосевки.

– Я промокла, устала как кляча, простыла, мне нужно идти, мама опять ругаться будет, она с нами совсем сойдет с ума. Завтра нам ехать, а ты смотришь, словно стреляешь… И так долго не уходишь, так глупо стоишь… У меня уже температура.

Никто и не держит.

10

– А разве любовь не должна быть свободной? – своим звонком Малёк вернула его на землю. Хотя она снова удивительным образом попала в тему.

– Это в каком смысле? – спросил он.

– В том смысле, что если человек, допустим, меня любит, я могу делать, что я хочу?

– С ним?

– С кем хочу. Я могу быть сама собой?

– А ты этого не знаешь?

– Знаю. Но он меня достал. А я хочу быть свободной.

– Человек может поступать так, как он хочет…

Учить их ему всегда нравилось. И давать советы, предварительно расспросив. Он и любил-то юных девиц больше всего за то, что их всегда есть чему учить, и за их готовность воспринимать наставления.

– А другие человеки?.. Ну если его это бесит. Если он требует всякие глупости?

– Это уже его дело. Он ведь тоже может поступать как хочет.

– И что тогда?

– Тогда ты ему будешь не нужна. Поэтому так трудно быть самим собой… Но надо и как-то подстраиваться.

– Вот еще! Должна же у меня быть гордость?!

– Девичья гордость – это та же глупость, только в квадрате.

Она вздохнула.

– Мне кажется, что ты все-таки не такой упертый, как этот… морской конь… Ну вот если бы мы… Ты ведь умный, и ты бы все понимал. Ты бы меня отпускал и не лез бы с глупыми расспросами… Ну куда я денусь, правда?..

Знала бы она, каким упертым он был! Из-за чего с Ленкой все окончательно и обвалилось.

11

Это был, может быть, лучший день в целой их жизни, но они об этом не знали. Поэтому все и закончилось так по-дурацки, когда он снова вошел в штопор…

Вчера они с парнями вернулись с моря. Рыжук приехал обветренный и загорелый, уверенный в себе и твердо знающий, как нужно жить.

Они встретились случайно. Как будто в этом городе можно случайно не встретиться, выйдя на «брод». Ленка шла по другой стороне проспекта, разумеется, с этим яблонутым, увидев ребят, испуганно приостановилась, что-то резко тому бросила и, не оборачиваясь, перешла дорогу.

– Привет! А я думала, ты утонул…

Ленка тоже загорела, она была в цветных босоножках на шпильках, в короткой юбчонке «колокольчиком» на хрустящей крахмалом нижней марлевой юбке, туго затянутый на затылке «хвост», губы… Про губы не будем… А вот красные, как спелая клубника, клипсы ей были явно к лицу, она вообще смотрелась клевой чувихой с рекламной картинки… И поэтому была совсем не по нему, из-за чего Рыжук всегда и психовал…

Она и действительно не принадлежала ему, что было очевидным уже тогда, а стало понятным лишь много лет спустя. И дело тут не в разнице в возрасте, хотя два года не мелочь, а в том, что символы вообще никому не могут принадлежать, оставаясь рекламной приметой времени или всеобщим достоянием, как черепичные крыши домов, дюны, сосны или дуновение свежего ветерка…

Узрев Витюка, Рыжук уже ничего больше не видел… Поэтому вместо приветствия он и сказал ей, что новые клипсы у нее, как у домработницы. Они могут нравиться только этому яблонутому… Кстати, куда это он так быстро слинял? Витюка и действительно как ветром сдуло…

Дело вовсе не в клипсах, Ленка это прекрасно знала, поэтому весь вечер терпела его хамство, пока он не назвал ее клиенткой.

А сегодня утром они встретились на пляже: чужие люди.

12

Ленка играла с какими-то чудиками в дурака; а Рыжук с друзьями (все с линялыми косынками из старой тельняшки на шеях) бродили вдоль берега реки по пляжному песочку, клеясь к девицам без разбору, и на всех нарывались. Потом Сюня таки схлопотал.

Правда, начали не они. У пивного ларька возле раздевалки они взяли по пиву и по бутерброду со шпротами. И стоя вокруг высокого деревянного стола, ловили кайф. Мишка-Дизель как всегда нанизывал Сюне дымные кольца на нос…

Но когда пять юнцов в пижонских косыночках на шеях демонстративно ловят кайф, это обязательно кого-нибудь раздражает. За соседним столом компания мужиков тоже пила пиво и ловила кайф, но смотрели они на друзей осуждающе. Потом один из них, в темно-синих семейных трусах и майке, обтянувшей поигрывающие трудовые мускулы, подошел к ребятам и, улыбнувшись Сюне, вежливо сказал:

– Позвольте рыбку.

После чего он аккуратно, двумя пальцами подцепил шпротинку с Сюниного бутерброда и отправил ее себе в рот. Изобразив на лице удовлетворенность, он развернулся и, покачиваясь как матрос на палубе, двинулся к своим. К всеобщему их удовольствию.

В кругу приятелей воцарилось молчание. Такой наглости никто не ожидал.

– Хорошие люди, – иронично глядя на Сюню, сказал Махлин-Хитрожоп. – Вежливые и простые. И ведут себя прямо как свои.

– Боюсь только, что он руки не помыл, – задумчиво заметил Витька-Доктор.

Тут, посмотрев на оторопевшего Сюню, все дружно загоготали. Даже Рыжук, который был не в духе.

Сюня побледнел, поправил указательным пальцем дужку очков, высокомерно оглядел приятелей с ног до головы, взял свой бокал, неторопливо подошел к столику соседей, снова поправил на переносице дужку очков и глянул в лицо обидчику:

– Не изволите ли и пивка?

Спросив так, Сюня плюнул в кружку. И прежде чем мужик успел хоть как-то среагировать, выплеснул ему пиво в лыч.

Мишка-Дизель только этого и ждал. Рванув с места, как на сотке с барьерами, он кинул себя к соседнему столу и, навалившись на него всей массой, разом перевернул стол вместе с бокалами на опешивших мужиков.

Заварилась каша, силы были не равны, но Рыжук, может, впервые в жизни, встревать в драку не стал, потому что был совсем не в себе. Он даже пива не пил.

Помахать кулаками ему, конечно же, хотелось. Но вместо этого он угрюмо пошел к реке, даже не оборачиваясь. Постоять за себя его друзья умели, тем более они умели быстро бегать…

13

Подойдя к компании резавшихся в дурака, Рыжий вежливо поздоровался и небрежно выдал самую дурацкую фразу, какую только смог придумать:

– Гражданка Лена, не пойти ли нам скупнуться?

Было понятно, что он просто старается подавить колотун, поэтому Ленка сразу поднялась и молча пошла к воде.

Они уплыли вниз по течению и целовались на той стороне, возле старой мельницы, где был водопад, под который он ее и затащил. Это было совсем не так, как раньше, потому что Ленка была в мокром и открытом купальнике, он целовал ее влажные холодные плечи и ложбинку на мокрой груди. Осмелев, он даже потянул вниз ее купальник.

Сначала она поддалась, но когда он склонился к груди, резко вывернулась.

Переплывать реку назад Ленка трусила. Она плыла осторожно, положив руку ему на спину. Рыжук пыхтел и старался на совесть. А когда они приплыли к буйкам, лихо прошелся метров двадцать «дельфином», и у него, наконец, правильно заработали ноги – парно шлепая по воде. Выйдя на берег, он совсем раздухарился и сделал стойку на руках, потешно дрыгая в воздухе ногами.

Ленка смотрела на него и смеялась в ладошки, раскачиваясь, как на ветру. Потом она опустила руки, чуть постояла, примеряясь, вытянулась, прогнулась, будто в ней расправилась стальная рапира, нажала в себе какую-то кнопку и выстрелилась двойным сальто так, что у народа вокруг пооткрывались рты, а глаза у всех стали выпуклыми, как фары. Но ей этого было мало, и она выдала еще сальто, потом рондад и фляк, прошлась колесом, встала, глянула на Рыжука, а уже потом – на всю офонаревшую пляжную публику. И невозмутимо улеглась на песок.

14

В город возвращались на речном трамвае. Тогда река еще была судоходной.

Народу на палубе навалом, но когда пошел дождь, они остались вдвоем и снова целовались.

От пристани шли в ливень, Ленка шлепала босиком, насквозь мокрая и довольная, он тащился сзади, держа ее босоножки. Она повернулась к нему и, дразня его, запрыгала спиной вперед, рискуя во что-нибудь врезаться. Тогда он догнал ее и поцеловал в настоящий засос – прямо посреди улицы, назло публике, торчащей в подъездах.

Капли дождя стекали по ее моське. Глаза были мокрыми, тушь потекла и размазалась, а губы были мокрыми и солеными…

Потом они целовались в кино на последнем ряду, а здоровенный мужик на экране (наверное, это был Пугачев) сунул пальцы в рот, да как засвистит, подмигнув в зал диким глазом.

– Вот это – мужчина! Не то что мы – с нашими хилыми печенками, – сказала Ленка. Посмотрела, чуть наклонив голову и улыбаясь в темноте глазами, в которых отражались два кино.

– Тоже мне фокус – свистнуть!

– А ты попробуй… Слабо?

Его вывели из зала два милиционера. И отпустили: картина хорошая, им хотелось досмотреть.

Так прошел этот лучший в их жизни день и самый длинный день того лета…

И даже не вспомнить, за что потом зацепилось. Может, просто день кончился и надо было расставаться, чего Рыжюкас никогда не умел. Чему он до сих пор не научился, ухитряясь любую ситуацию загонять этим в безнадежный тупик.

15

– Ничего этого не было, – говорила ему Ленка, зябко ежась в промокшем платье. – Я тебе все наврала. И мама тут ни при чем. И никакой он не представительный… Обычный прилипала…

Они снова стояли у нее в подворотне, надо было идти, но уходить он не собирался. Вместо этого он выразительно молчал.

Ослепительная догадка его только что пронзила. Он у нее был не первым. Там, у заброшенного трамплина, она его просто пожалела, да и не его даже, а себя. Ей жаль было не заполучить и эту игрушку…

– Ну и что из того, что ты меня любишь? – говорила она, как бы подтверждая его догадки. – Ну и пусть стыдно, пусть ударишь… Но что ты стоишь?

Рыжий молчал. Еще более выразительно.

– Да, я надела его клипсы, да, мы встречались, конечно же, я во всем виновата… Мы пошли на танцы, потом была обычная складчина, конечно же, я обо всем пожалею… Мещанка, оторва, клиентка… Мне уже плохо, пусть будет хуже… Но сколько же можно! Зачем же так долго стоять и молчать?

Гене Рыжук тупо молчал. Уже совсем тупо.

– Ничего ведь не случилось, ерунда какая-то… И все прошло… Сразу, как я тебя с фрэндами увидела. Я же сама к тебе подошла… Ну что ты теперь стоишь!..

Дверь Ленкиной квартиры многозначительно отворилась. Но никто не выглянул. Просто пахнуло пустотой и полной безнадегой…

– Ты же не верблюд какой-нибудь! – сказала Ленка. Она еще попробовала взять свой обычный тон. – Мы же всегда все понимаем, абсолютно все… Мы ведь радиотехнику любим и обязательно будем великими…

Он не реагировал. Он тупо стоял на своих копытах. Ленка вздохнула и добавила голосом чужим и строгим, как у ее мамы, всегда не вовремя подводящей итог:

– Ничего теперь уже не выстоишь… Успокойся и иди.

Он развернулся и ушел. «Из принципа». Так же, как «из принципа» он только что не уходил. Так же, как и все, что он тогда делал или не делал.

16

Конечно, все кажется теперь лишь милейшим пустяком, – думал Рыжюкас, задержавшись напротив Ленкиной подворотни и даже закурив трубку, что редко делал на улице. – Во всяком случае, обкраденным я себя не ощущаю. Завидно только той остроте, с какой такие пустяки тогда переживались. Вот, оказалось, где была жизнь!

Он глубоко затянулся, чего уж и вообще никогда не делал, куря трубку, потом порциями выдул из себя несколько клубов дыма, задерживая дыхание, как если бы нырнул… Что ж тут поделаешь, если самым большим кайфом для него стало теперь такое вот барахтанье в собственном прошлом. Впрочем, это совсем не так уж и плохо. Совсем неплохо понежиться в этом пенистом бассейне с подогретой минералкой.

Да и вообще… Рыжюкас давно подметил за собой некоторую странность: какой бы замечательной ни была его очередная подружка, в какую из самых классных женщин он не был бы влюблен, ему важнее всего, да, пожалуй, и насладительнее были не столько отношения с ней, сколько воспоминания о них.

О, Воспоминания! Только они прозрачны и чисты – без пошлой бытовухи, без жеребятины и дурных запахов изо рта. Память, к счастью, избирательна. Восхитительны таежные закаты, и при чем здесь досаждавшие комары!

«Тебе тысячу раз хорошо с ней, но пусть это будет последняя тысяча, – думал он почти вслух – от привычки наговаривать тексты на диктофон, который по дурости в эту поездку вообще не взял. – Всегда лучше все как-то закончить, пока это тебе не обрыдло. Так прима в балете знает: важно успеть вовремя уйти, чтобы не испортить о себе впечатление…

Пусть закрутят тебя другие луны, заметелят другие заботы, а потом пусть наступит пустое лето, когда ни жнива, ни радости, ни строки. И пусть все начинается снова – в суматошных хлопотах, пусть ни на что не достанет дней и минут, пусть все не случится… – Может быть, так и надо бы начать его злосчастную повесть? – Чтобы однажды пришла осень, посыпался дождь, чтобы тоска пролилась из просветов свинцового неба, лучи ее пусть пронзили бы тебя насквозь и пригвоздили, как старую подошву.

В дороге или в постели, глотая сухую горечь пропыленных вокзалов или уткнувшись лицом в деревянную подушку, пусть завыть тебе из-за каждой пуговицы прежнего платья… И только тогда обрести эту утраченную любовь: теперь уже навсегда, потому что только возвращение бесконечно…»

Начало, не начало, но это все-таки надо записать, засуетился Рыжюкас и сунув непогасшую трубку в карман, что, впрочем, делал довольно часто и без каких-либо последствий, кроме вечно вымазанных пеплом карманов, решительно направился в сторону дома.

Глава седьмая Я ТАК И ЗНАЛА, ЧТО ПРОПАДУ…

1

Теперь он сидел за столом и ничего не делал.

Это прекрасное занятие – ничего не делать. Но оно быстро осточертевает. И за это не платят. Если ты, конечно, не академик и не пенсионер. Академиком, даже сексотерапии, его вряд ли изберут, а заняться оформлением пенсии он вот уже больше года не мог себя заставить. За эти их копейки официально признать себя старпером – это было выше его сил. В стране, где все былые заслуги не в счет, где даже бывший глава парламента получает пенсию два доллара в месяц, о чем на каждом углу плачется.

Прошел уже почти месяц, как он здесь.

На столе перед ним лежала довольно потрепанная рукопись его злосчастной повести с загнутыми углами и разноцветными пометками на полях, стопка чистых листов французской мелованной бумаги и отточенные карандаши. Рукопись – со всеми поправками, вставками, добавками, сделанными в разные годы, – он перелистал уже несколько раз, не испытав при этом ничего, кроме раздражения и приступов панического озноба…

Где-то он вычитал, что никто так ни любит, чтобы ему мешали работать, как русский писатель. Вот и сейчас он не просто ничего не делал, а ничего не мог делать: его сбили с панталыку переговоры со случайной попутчицей.

Знал ведь, предчувствовал, что история с ней обязательно обернется какой-нибудь дурью.

2

– Ты можешь мне перезвонить? – попросила Маленькая, как всегда не поздоровавшись. Она, оказывается, вычитала в «Правилах хорошего тона», что по телефону не здороваются и вообще говорят только по делу. – Нам нужно серьезно поговорить.

Рыжюкас почувствовал надвигающуюся неприятность. Разумеется, он мог ей перезвонить. Он с удовольствием бы не перезванивал, если бы хоть по какой-то причине действительно не мог. Но выдумывать причину он не стал.

– Я так и знала, что пропаду, – сказала она, когда он позвонил. – Надо же было мне так не вовремя подзалететь.

«Это никогда не бывает вовремя, как смерть», – почему-то о смерти подумал Рыжюкас.

– Ты уверена? – спросил он подчеркнуто рассеяно. Успев мгновенно решить, что его это не слишком касается…

– Я уже сделала УЗИ… Понимаешь, у меня будет ребенок.

– Мне кажется, одного ребенка тебе вполне достаточно…

– Чего?!

– Ты сама еще ребенок… И потом… Тебе же не нравится этот твой Дима, ты не собираешься с ним жить…

– Ты – идиот?

Рыжюкас опешил. Жаль, что они так сразу перешли на ты. Недаром он уже давно представляется молодежи исключительно по имени-отчеству…

– Малёк, ты не горячись. В нашей жизни неприятности бывают гораздо чаще, чем нам бы хотелось… Дима просто молод и не очень опытен. Но с годами это обычно проходит…

– Причем здесь Дима?! У меня с ним ничего не было. Я же тебе говорила, что я своим парням не изменяю. Да у меня вообще ни с кем не бывает без презика… Кроме тебя.

Только этого ему не хватало!

– Малёк, послушай, у нас ничего такого не могло получиться, – проговорил он как можно мягче. В подобных разговорах важно не потерять контакт с собеседником…

Она молчала. Он ждал продолжения, он даже совершил определенное усилие, заставляя себя, что называется, въехать в ситуацию, чтобы поаккуратнее выстроить этот разговор, заведомо ничего хорошего ему не сулящий.

– Знаешь, ты мне перезвони еще раз, – неожиданно просто сказала она. – Я пока поплачу немножко, а ты перезвони. Я тебя очень понимаю, и я совсем не хочу с тобой ссориться… Но я ведь не могу остаться в этой истории одна. Даже из гордости… Ты же сам говорил, что быть гордой глупо… А мужчины так не любят, когда мы ревем…

Чушь какая-то! Этого не могло быть. Потому что случайно с ним такого не было никогда. Кроме одного раза, которого ему хватило на всю жизнь.

3

Они тогда уехали в Вильнюс с девушкой Линой, подругой его первой жены. Лина его любила, собственно, с ней первой он и познакомился на институтском вечере, а уж потом переметнулся к ее подруге. Однажды, когда он был уже женат, Лина позвонила, ничего особенного не сказала, но он понял, что ей совсем плохо, через час они встретились на вокзале, проходящий поезд через десять минут, он только успел схватить в буфете бутылку «Солнечной долины» – тогда этот приторный кисель был высший шик, – и выпросить у кассирши два билета в «СВ», да еще со студенческой скидкой.

В каждом купе тех спальных вагонов был диван с крахмальным бельем, уютный торшер, мягкое кресло и даже душ. Лину потрясло, как ладно он все устроил, как сразу она с ним успокоилась. «С тобой хорошо и просто». Они разделись донага и радовались как дети. Кожа у нее оказалась необыкновенно белой и бархатистой, но у них ничего не было, она так и осталась невинной. Воодушевленный ее похвалой, Рыжук настолько вошел в роль бескорыстного успокоителя, что ничего такого и не попытался, а просто кончил ей на бархатный гладкий живот, ну, может, и не один раз, а несколько, что, конечно, чуть принизило возвышенность ситуации, но было Линой принято с пониманием.

Потом его закрутила жизнь, она его уже и тогда закручивала, Лину он не видел около года, а когда вдруг решил ее навестить, то в общежитии не застал. От подруги он узнал, что Лина, оказывается, таки от него забеременела, но сообщать Рыжуку об этом не пожелала, обидевшись на его исчезновение. Аборт она сделала неудачно, нажив перспективу бесплодия, после чего, провалявшись в больнице, бросила институт и уехала к матери в Польшу, где вышла замуж за пожилого вдового итальянца, чтобы воспитывать его троих детей…

Этого урока Рыжюкасу хватило. Осторожность с тех пор стала для него непреложным правилом.

Правда, и к техническим средствам защиты он никогда не прибегал.

Примитивные резиновые изделия Ваковской фабрики, утонченные импортные собратья которых теперь так настойчиво рекламируются, он употреблял в дело только в детстве, надувая их с пацанами вместо воздушных шариков. Ну и еще однажды, уже в зрелом возрасте – когда ему пришлось натянуть презерватив на горловину бензобака новенького «Пассата» вместо крышки, забытой на заправке.

Из девичьих забот – не подхватить, не подзалететь и не пролететь – ему досаждала только первая. Время, конечно, иное, опасность подхватить без презерватива какую-нибудь модную заразу стала теперь практически неотвратимой, а изделия усовершенствовались, утратив сходство с пересыпанным тальком куском велосипедной камеры, но ничего с собой поделать он не мог. Пользоваться презервативом для него оставалось невозможным, как если бы пришлось вытанцовывать его любимый буги в кирзовых сапогах.

Что до опасности подзалета, то тренированность и усвоенное с годами умение контролировать процесс, в самый последний миг умело перенося своего «птенца» к верхнему «гнездышку», до сих пор обеспечивали его партнершам безопасность. Только в их рот он и любил опорожнять себя, считая его наиболее искусным и умным приемником. При этом он и любую неумеху мог так естественно и легко подготовить к принятию незнакомца, так безошибочно выбирал правильный тон и так доходчиво ей все объяснял, что все получалось сразу, а главное охотно.

И там, в поезде, с Маленькой все именно так получилось, впрочем, без особой даже подготовки.

– Возьмешь в рот?! – с нарочитой грубостью почти рявкнул он в самый критический момент.

– А можно?! – спросила она его с такой неподдельной радостью, с таким восторгом, будто ей после долгой ангины предложили эскимо.

– Только живо!

И прежде чем отвернуться и затихнуть, она еще довольно долго и старательно ласкала губами его причиндал, ставший тяжелым и вальяжным после в целом неплохо проделанной работы. Долго и, как ему тогда показалось, несколько обескураженно…

4

Заставив себя настроиться, он снова позвонил в Калиниград.

Вообще-то он ждал, что она перезвонит ему сама. Именно ждал, так как уже понял, что из этой истории он не должен даже пытаться соскочить. Оставшись один, этот несмышленыш натворит глупостей…

– Скажи, ты могла бы срочно приехать? – спросил он.

– Ты что – чокнутый?! – радостно взвилась она. – Я же только об этом и мечтаю!.. А тебе когда нужно уезжать, ну, сколько мы пробудем в Вильнюсе? Это же так клево, я там никогда не была, только проездом! А теперь ты мне все расскажешь и покажешь, ты же там вырос…

Рыжюкас опешил. Значит, с «подзалетом» у нее все проскочило? Обычная ложная тревога?..

– Ты сумеешь сделать мне визу? У меня ведь только транзитная…

– А как ты себя чувствуешь? – спросил он осторожно.

– Нормально, хотя, конечно, чуть подташнивает, но ведь еще совсем крохотный срок, всего четыре недели…

Тут можно совсем свихнуться! Нет, надо как-то твердо и последовательно провести свою линию.

– Малёк, послушай… Тебе надо приехать, но не совсем на экскурсию, хотя город я тебе обязательно покажу… У меня тут приятель, Витька-Доктор, мы в школе вместе учились, а теперь он главврач, я с ним уже обо всем договорился… Это совсем не больно и займет ровно полдня… Но если ты хочешь, я и в Калининграде могу договориться, и ты все сделаешь на месте. Или давай выруливай в Минск, там тебя встретят…

– Ты везде и обо всем можешь договориться?.. – она замолчала.

За этим молчанием Рыжюкас почувствовал бурю. Он даже зажмурился, отстранив трубку и представив, что она сейчас ему выдаст… Но буря не разразилась. Видимо, взяв себя в руки, она тихо спросила:

– А если я согласна? Если я хочу от тебя ребенка?.. Правда.

«Она согласна». Это как в анекдоте со сватовством: князь Вяземский молод и состоятелен, невеста, хоть и стара, и бедна, и кривовата, но согласна. Полдела сделано: осталось уговорить только князя Вяземского…

Рыжюкас понял, что сейчас останавливать ее бессмысленно, тем более по телефону отнекиваться от своей причастности к ее подзалету. Проще как бы принять ее версию, а потом как-то постепенно вырулить…

– Видишь ли, собственно, дети не делаются так… То есть вообще-то они именно так и делаются…

Он вспомнил хохму про яблонутого Витюка и его папу, который в «процессе» не о том думал. И чуть не пересказал ее ей, даже начал. Но здесь не до шуток:

– Понимаешь, новый человек не должен появляться случайно… Сначала все-таки принимается решение… Люди должны хорошо знать друг друга и, как минимум, понимать, зачем им ребенок. – Он чуть не сказал совместный ребенок, но спохватился. – Тем более еще неизвестно, кто…

– Стоп, не говори!.. Прошу тебя, замолчи. Я знаю все, что ты хочешь сказать… И вообще не надо со мной так. Ты подумай, ладно? Ты просто хорошо подумай. Мне почему-то кажется, что ты меня не собираешься предавать…

Глава восьмая НАЧИНАЮТ НЕ С «ПРИНЦИПОВ»

1

Рыжюкас посматривал в окно и рисовал на полях рукописи человечков.

Ничего другого рисовать он не умел. Похоже, что и писать он больше не умеет. Во всяком случае, дальше эпической фразы: «Это было давно, даже трудно представить, как давно это было…» – за месяц он не продвинулся.

Он и всегда погружался в сочинительство с трудом: начиная новую работу, по нескольку дней, а то и недель настраивался, уговаривая себя, что у него еще не все позади, что он не законченная бездарь… Но так безрезультатно он не мучился ни разу. Он с удовольствием бросил бы эту затею, если бы не знал, что такое невозможно. Умные люди называют это проклятием начатого дела: не успокоишься, пока не завершишь.

А тут еще история с Мальком. Надо как-то рвануть, хотя бы начать что-то до ее приезда. Иначе – весь этот месяц псу под хвост. Отвлечешься, потом въезжать снова. И винить, кроме себя, некого…

Нужен был толчок. Чтобы начать танцевать, как любила говорить его мама, нужна печка… За спиной у него стояла кафельная печка, она была изумительно хороша, как, пожалуй, множество печек в этом городе, сложенных давно, когда хорошая кафельная печка считалась гордостью дома.

Глянцевый кафель тускнел, и легкая тень разбегалась по его гладкой поверхности, когда Ленка, прижавшись к теплой плитке щекой, громко дышала на него, сложив губы трубочкой. А потом, старательно прикусив кончик языка и наклонив голову, как первоклашка, водила пальцем по замутневшему глянцу:

– Точка, точка, запятая – вот и рожица кривая; ручки, ножки, огуречик – получился человечек…

А когда она розовым ногтем мизинца расправляла на кафельной плитке серебряную обертку от шоколада, комната заполнялась легким, как дымок, звучанием, похожим на звон сухих листьев, перебираемых ветром в осенней траве…

Тяжело вздохнув, Рыжюкас принялся перекладывать ее письма. Их толстую пачку он захватил с собой.

Потянуло, потянуло Холодком осенних писем, Желтых, красных, словно листья, Устилающие путь…

Почерк у нее был ровный, разборчивый, с наклоном почему-то влево…

2

«…Я забралась в старый платяной шкаф, твоя мама уехала в санаторий, и вы кантовались у тебя, а не у Мишки-Дизеля. Вы отмечали какой-то головокружительный рекорд.

Были майские праздники, с вечера все напились, а утром, когда прямо со складчины вы отправились на стадион, Сюню тошнило, и выглядел он очень кислым. У всех был кислый вид. Но Сюня на стадионе взял рекорд.

Теперь вы его безбожно подкалывали. Мол, планка с похмелья качалась, а когда она качнулась вниз, Сюня ее и перескочил. Вы ржали и ругались неприлично как конюхи. И, перебивая друг друга, кричали, что Сюне просто повезло…

После стадиона вы, конечно, подрались. И когда Мишка-Дизель стал рассказывать про долговязого, который звезданул его кулаком по кумполу, я чуть не подавилась от смеха в этом шкафу, где невыносимо пахло нафталином…

Я давно вылезла бы из шкафа, если бы Витька-Доктор вдруг не спросил у тебя, куда запропастилась эта блядь, из-за которой вы опять влипли в историю.

Это он меня имел в виду. Я, как всегда, оказалась виноватой. На этот раз в том, что вы как следует получили.

Во всем, что с тобой случалось и случается (до сих пор!), всегда виновата я. Даже в том, что, вместо того чтобы, как все нормальные люди, учить уроки, ты торчал у нас под окнами, приводя хулиганским свистом в ужас мою бедную маму. А потом тебя выгнали из школы, конечно же, опять из-за меня. И расстались мы, конечно же, из-за меня, хотя в этом ты, пожалуй, прав…

От злости я чуть не вылезла из шкафа, но было уже поздно, потому что твой Витька-Доктор назвал меня «этой б…». Да и интересно было послушать, какие еще гадости вы обо мне говорите, когда меня нет.

Но обо мне вы больше не говорили. А стали рассказывать ужасно похабные анекдоты, в которых юмора не больше, чем в солдатских портянках. Все это длилось бесконечно долго. Когда наконец мальчишки ушли и ты открыл шкаф, я дрыхла в нем как сурок.

Потом ты пошел провожать меня и доказывал, что твои друзья совсем не придурки, ты уверял меня, что в них нужно видеть настоящих мужчин. Откровенно говоря, твои фрэнды вовсе не казались мне придурками, хотя я вам часто так говорила. Просто было обидно, что для вас я ничего не значу, и никому из этих твоих «настоящих мужчин» до меня нет дела.

Ты трепался, как всегда, без остановки, будто вел футбольный репортаж – ты боялся, что я уйду. Но я никуда уходить и не думала. Я, между прочим, собиралась остаться ночевать у тебя. Твоей мамы ведь не было. Но ты, конечно, не предложил. Ты никогда, ну ни разу ничего путного не предложил. Хорошо хоть было тепло, и мы прошлялись до утра. А когда рассвело, тебя вдруг осенило, ты даже остановился, хлопнув себя по гениальному лбу:

– Дураки мы с тобой! Запросто могли у меня остаться.

Я, конечно, ничего не сказала, хотя хорошо знала, кто из нас дурак.

А домой я пойти не могла, потому что снова приехал Лысый. Он все вечера напролет нудел маме, что мы должны уехать с ним, хотя бы ради меня, что я совсем распустилась, что пора взяться за меня по-настоящему… Мама долго сопротивлялась, но потом все же сдалась… Ее можно было понять… И мы стали готовиться к отъезду…»

3

– А тебя? – спросил Рыжюкас.

– Что – меня?

Ему явственно показалось, что он слышит Ленкин голос.

– Тебя можно понять? – спросил он.

Это смешно, но, начиная с Ленки и завершая Последней Любовницей, ни с одной из своих избранниц он никогда ничего вовремя не понимал. Никогда толком не знал, ни что они в нем видят, ни что им от него нужно…

Впрочем, не так уж он и хотел это знать: его гораздо больше занимали собственные фантазии и переживания… С Ленкой, конечно, дух захватывало, но исключительно от самопальных восторгов собственной влюбленностью и буйной неукротимостью чувств.

Нет, это не сейчас ее нет в комнате, ее тогда для него не существовало…

4

Она писала ему часто и помногу.

Про стеклянные дома: целые кварталы там просвечивались насквозь.

Про грязное парижское метро – на зимние каникулы она ездила в Париж.

Про Новый год в Париже, когда на Е лисейских полях все целуются, а у полицейских такие колючие усики… На день рождения она прислала ему белую нейлоновую рубашку… Тогда здесь не строили прозрачных домов, а такая рубашка не могла и присниться. Ее не надо было гладить, а стирать можно прямо под краном в туалете. Рыжук в ней сдавал экзамены, она была везучая. За посылку с него содрали солидную пошлину, а перед стипендией… Впрочем, причем тут деньги, когда речь шла о завтрашнем дне. Стеклянные дома нейлон, весь так называемый модерн – все это казалось им завтрашним днем… Правда, это быстро прошло.

Однажды от нее пришло совсем сумасбродное письмо на обороте бутылочных этикеток. В нем она сообщала, что по телику показывают советских хоккеистов, которых носят на руках, все вокруг истошно вопят, а по радио передают только джаз, все время джаз, до безумия, до одури – один только джаз… Она никогда не интересовалась хоккеем и очень любила джаз…

«Я не собиралась отсылать тебе это письмо. Но когда всем весело и все вокруг пьяны, а ты вдруг получаешь весточку от Рыжего, которому пришла в голову "интересная" мысль, что он соскучился и не находит смешным то, что было… И все переворачивается внутри… Я решила затолкать эти этикетки в конверт и отправить, чтобы тебе было понятно, что со мной здесь творится…»

5

Что с нею творится он, конечно, понял, поэтому тут же уселся писать ей длиннющее письмо, в которым убеждал ее, что она должна все бросить и возвращаться назад…

Но этого письма она не получила. Далеко не все его письма к ней приходили. Письма за границу тогда внимательно кем следует прочитывались, при этом строго отслеживалось, что бы в них не было того, что не положено. Сегодня это кажется невероятным, но людей, по долгу службы определявших, что именно не положено, и за этим следящих, было так много, что без их внимания в огромной стране не оставался никто, даже никому не известный студент.

Не получив ответа на столь решительное и деловое послание, больше Рыжук ей не писал.

Да и не до этого было, так как вскоре он женился, опять же «на слабо» и «из принципа» – чтобы стать первым «женатиком» из друзей. И еще, чтобы доказать что-то одному ему понятное – нет, не Ленке даже, а своей… будущей теще, которая, которая отчаянно свадьбе сопротивлялась, и вообще всему сопротивлялась, потому что была в ужасе от того, что ее примерная дочь связалась с таким оболтусом.

Женился он, понятно, не на Ленке. Она тогда ему уже была не нужна. Его уже совсем понесло и закрутило.

Глава девятая ВЕРНУТЬ КОРОЛЕВУ?

1

Рано утром к Рыжюкасу заскочил брат.

За окном, прямо перед домом, точнее, нависая над самым домом, грохотала стройка. Собственно, стройка уже заканчивалась: высотное, темного стекла здание, первый в Вильнюсе офисный небоскреб, выросло там, где были соседские сараи. Так что грохотала уже не стройка, а уборка. Башенный кран легко, как спички, поднимал в воздух балки, панели, поддоны с мусором и кирпичом. Все это погружалось на самосвалы, они, взревев, уезжали…

Маленький серый домишко у подножья столь неуместной в тихих дворах громадины, холодно смотрящей на него сотнями уже вымытых стекол, похож был на мышонка, готового юркнуть прочь от этого грохота, рева и суеты.

В окно Рыжюкас увидел, как брат пересекает строительную площадку, как он, уж слишком ретиво для своего почтенного возраста, идет по деревянным мосткам, подавшись телом вперед, по-бычьи склонив голову. Цельно шел, крупно – не зайти, а именно заскочить, он всегда так ходил, будто спускался с трибуны, ожидая оваций.

Стальные они, что ли, эти люди? Чтобы так лихо «заскакивать» – через шесть десятилетий после войны, которую они тоже оттопали не слабо. Недаром открытый и всегда загорелый лоб брата украшали три маленьких рубчика, аккуратные, как ямки от прививки, – три тяжелых осколочных ранения: девять месяцев провалялся без сознания, сам генерал Бурденко оперировал. Считали безнадежно, но залатали, залечили, беспокоит только перед ненастьем…

Так идут, чтобы заскочить и расставить точки.

Рыжюкас про себя усмехнулся: чего ему не хватает, так это человека, который расставил бы точки.

Интересно, подумал он, откуда брат узнал, что я здесь? Кажется, я никого не встречал, хотя это невероятно: не встретить никого в этом городе, где все на виду… Он поспешно достал из стола портативную печатную машинку «Консул». Ею много лет никто не пользовался, лента пересохла, каретка запылилась, но солидности машинка добавляла.

2

– Тебя разыскивает какая-то взбалмошная девица, – сказал ему брат прямо с порога. – Она нашла мой номер по справочной. И долго допытывалась, кто я такой… Сегодня ночью она приезжает, кажется, из Калининграда. Просила тебя обязательно ее встретить… Почему у вас не работает телефон?

Рыжюкас подошел к аппарату и снял трубку. Она молчала. Вчера около дома строители рыли канаву. Видимо, порвали кабель…

– Что это у тебя еще за новая история? – поинтересовался брат. – Не дождавшись ответа, спросил: – Когда-нибудь кончится твоя жеребятина? – Тут же спохватился: – Работаешь? Ну-ну, не буду тебя отрывать…

Похоже, расчет оказался верным: пишущая машинка произвела на него впечатление. Как на человека, у которого всяк работающий неприкосновенен. Уж он-то знает, что это такое, когда перебивают мысль.

– Письмо черкануть вам всем теперь некогда… – ворчливо сказал брат. – Читать письма – и то некогда, какое там писать… Хоть бы звонил… Или ты на этот раз уже «совсем насовсем»?

Он имел в виду его прошлый приезд в Вильнюс.

3

Вспомнив к шестидесяти годам про завещание отца, Рыжюкас вознамерился прожить оставшиеся четверть века счастливо.

Что для него счастье, он теперь знал: это возможность каждый вечер прочитывать вслух написанное за день.

Спокойно оглянуться на прожитое и обо всем что знает написать по хорошей книге или хотя бы рассказу – про подобное намерение он в юности вычитал у Хемингуэя.

Только тогда он еще ничего не знал, поэтому и взялся описывать свою первую любовь, полагая, что это всем интересно и дело лишь в том, как написать… Но прошла жизнь, кое-что узналось, появился навык связно излагать. Правда, «по хорошей книге» написать уже не успеешь, тут хотя бы одну…

Но, чтобы надолго оторваться от текучки, ему нужны были деньги, причем немалые. У него всегда была семья. И куча любовниц, и уйма обязательств. И потребность шикануть, не ограничивать себя ни в чем. Всегда неплохо зарабатывая, все-таки он был барин…

Однажды он сел и подсчитал, сколько ему нужно для того, чтобы обеспечить себе безбедное существование, вместе с возможностью спокойно творить хоть до конца дней. И придумал, как это сделать.

За этим он прошлый раз и приехал в Вильнюс, в котором «буйной плесенью» уже расцветал капитализм. Выходило все складно: уехал вроде бы за границу, а вместе с тем – вернулся домой, на родину, в город детства.

В жизни Рыжюкас многому научился и теперь, собрав весь свой опыт и «в последний раз» отложив на время литературные упражнения, начал игру в бизнес. Буквально за неделю сочинил «гениальный» и прозрачный, как либретто одноактного балета, бизнес-план, под который довольно легко получил миллионный кредит.

За несколько месяцев он построил частную клинику – специально выбрав такую деятельность, в которой ничего не понимал. Он мечтал ни во что не вмешиваться, жить на проценты. Они с лихвой обеспечивали бы все его потребности, включая возможность заняться наконец любимым делом.

Его друзей такие планы восхищали. Тем более, что, как и всегда, поначалу у него получалось.

Только брат его предостерегал и призывал опомниться, но никакие предостережения в расчет не принимались. Потом оказалось, что брат, как всегда, прав и Рыжюкас в своем бизнес-балете чего-то не учел.

На этот раз он не учел правил, по которым даже безобидные люди начинают жить в период начального накопления капитала. В своей совковой наивности (как и у всех детей развитого социализма) не разглядел «звериного оскала» развивающегося капитализма, хотя всю жизнь со школьной скамьи их пугали его «волчьими законами»…

Как только клиника заработала и доходы таки потекли ручьем, Рыжюкас попробовал сбросить все на партнеров и устраниться, оставшись на своей доле дивидендов. Тем более что во взглядах на ведение дела они разошлись. Но от игрального стола далеко не всегда можно уходить с большим кушем, да еще и с высокомерным выражением лица. Это всех раздражает.

Его бизнес топили как кутенка, а его попросту пыряли ножами. Он еле выполз живым. Пришлось ретироваться восвояси. Побитым и жалким, он вернулся зализывать раны туда, где антисоветские перемены закончились, не успев толком начаться, где все оставалось привычно совковым, и даже зелено-красный государственный флаг злые языки прозвали «закатом над болотом»…

Понятно, что вспоминать об этом сейчас и тем более разговаривать на эту тему со старшим братом ему совсем не хотелось. Да и смешно, когда у шестидесятилетнего юноши объявляется старший брат.

4

– Это в прошлый раз я приезжал «насовсем», – мрачно сказал Рыжюкас.

Брат хотел изречь что-то язвительное, но только боднул головой воздух и ушел на кухню. Погремел кастрюлями; в последнее время он ничтожно мало ел – новая теория. Он всегда жил в сложной системе своих спартанских теорий. И верил, что этим теориям неукоснительно следует. Он верил даже в то, что именно из-за этой неукоснительности он никогда не болеет. Хотя болел он ничуть не меньше тех, кто не следовал никаким теориям.

Вот и сейчас он незаметно для себя уничтожил обед, приготовленный сестрой на двоих, и большую миску салата из свежих огурцов со сметаной. Целую миску грубой клетчатки. Ему постоянно не хватало грубой клетчатки. Это другая теория, она несколько противоречит первой, что, конечно, не может смутить кадрового военного с тремя звездочками на погонах в два просвета, всегда знавшего, чего он хочет.

Покончив с грубой клетчаткой и старательно вымыв миску, брат отодвинул Рыжюкаса, стоявшего в дверях, и снова прошел в комнату.

Оглядевшись, он сразу все понял.

Как и всякий полковник, решивший расставить точки, он приступил к делу: времени у него было «под обрез». Он ведь заскочил на минутку.

– Что это еще за новый лямур? Мне показалось, что у этой взбалмошной мадам в отношении тебя серьезные намерения…

Рыжюкас молчал.

– А у тебя? – спросил брат.

– У меня всегда одно намерение, ты его знаешь. – Рыжюкас кивнул в сторону стола.

– Ты работаешь, как истеричка, – брат охотно принял новый мяч. – Вы все так работаете. Как истерички. Вместо того, чтобы взять велосипед и махануть километров двадпать-тридпать по асфальту, ты надрываешься, будто в один присест можно что-то сотворить и стать всеми признанным гением. А в шестьдесят забивать «козла» во дворе с пенсионерами. И подсчитывать инфаркты.

Рыжюкас молчал. Не мог же он объяснять старшему брату, сколько ему лет.

– Скажи мне, пожалуйста, – брат перешел к излюбленной теме в их нечастых разговорах, – ну и кому теперь нужна вся эта ваша умная писанина? Неужели не надоело кромсать по живому и соревноваться, кто ловчее и дальше плюнет? Неужели не понятно, как ваше словоблудие далеко от реальной жизни и в какую пропасть оно нас завело?..

Это Рыжюкас помнил. Как и многие из старперов, брат наивно считал, что в бедах последних десятилетий виновны «ученые-рыночники», а особенно писаки-публицисты – с их призывами к демократии и свободе…

– Взбаламутили людей, а эти уроды от политики, начитавшись ваших сочинений, все и перевернули. Такую страну развалили! Теперь и сами мучаются, а о нас я вообще не говорю…

Меньше всего Рыжюкасу хотелось вступать в дискуссию.

– В политику я больше не лезу, – сказал он миролюбиво. – Хочу написать серьезную книгу о жизни. А пока довести до ума давнюю повесть о первой любви…

– Ты совсем спятил! – От возмущения брат прошелся по комнате. – Кому сейчас это нужно?! Кто сейчас вообще что-нибудь читает, кроме политики, порнографии и детективов? – Он, как всегда, себе противоречил. Но это не могло смутить кадрового военного, пусть и в отставке. – «Первая любовь»! У тебя что, в голове ничего, кроме этой манной каши? Нельзя жить прошлым… Между прочим, твой отец как раз в твоем возрасте начал новую жизнь.

Нет, оказывается, про его возраст брат не забыл.

Рыжюкас уныло посмотрел в окно.

Подъемный кран за окном покончил с мусором и стал разбирать себя, по частям складываясь на грузовик с прицепом…

5

Передохнув, брат зажмурился и снова пошел на таран:

– И как же будет называться твой очередной шедевр?

– «Вернуть Королеву». В том смысле, что нельзя победить, изменив юношеским идеалам.

Брат изобразил на лице удивление.

– Это пока рабочее название, – сказал Рыжюкас, почему-то ощутив неловкость.

– Никакую королеву вернуть нельзя, – отрезал брат. – Что ты мечешься, чего размазываешь эту манную кашу по столу? С самого начала все проиграв…

– Как раз об этом повесть. Там и эпиграф. – Рыжюкас зачем-то процитировал: – «Я сумасшедший шахматный игрок. С первого же хода я проиграл королеву и продолжаю играть, и играю из-за королевы».

– Ты действительно сумасшедший, – сказал брат. – Ты даже не знаешь, что в шахматах только двумя фигурами можно сделать первый ход – пешкой и конем.

Насквозь очевидная литературная несостоятельность младшего брата его искренне огорчала.

– Сначала ты перетрахал два батальона девиц. Три раза женился и наплодил беспризорных детей. Потом – что?.. – Его осенило: – Вспомнил про первую любовь и решил заработать на ней себе индульгенцию?.. – Полковник посмотрел на братца с любопытством.

– Причем тут это… – все еще пытался отбиться Рыжюкас. – Обычная романтичная история для молодежи… Ну и сентенция не для военных: даже ради победы в сражениях, нельзя изменять своим идеалам. А если все же приходится переплавлять в пушки монеты с изображением любимой Королевы, радости победы это, увы, не приносит…

– Очередная слюнявая чушь, – скривился брат. Он был, бесспорно, лучшим из читателей и самым оперативным из критиков: он все знал раньше, чем это написано. – Между прочим, на медных деньгах – из них отливали пушки – никто не чеканил профили королев. А за серебро пушки просто покупали. – Брат вздохнул. – Это, к сожалению, не так красиво. Хотя бы потому, что оружием чаще всего торгуют подонки…

С литературой было покончено, после чего брат уселся на кровать, понуро опустив голову и изобразив вселенскую грусть. Рыжюкас подумал, что тот уже совсем постарел…

6

Но нет, порох в пороховницах еще оставался…

– Прошлый раз я тебе всего не сказал… Видел, что ты оказался в такой отчаянной ситуации, так вдрызг проиграл в своей жизненной игре… Писания твои исчахли, бизнес пролетел, семья снова разваливалась. Любовница…

Кстати… – Он зажмурил один глаз и отставил указательный палец, словно прицеливаясь. – Последняя как раз была ничего, но и она от тебя ушла, поняв, что ничего не выдоишь из человека без тыла… Тогда я надеялся, что хотя бы какие-то жалкие осколки ты догадаешься склеить… Но ты, как я понял по сумбуру в голове этой твоей новой – почему-то калининградской? – пассии и ее настойчивости, снова принялся за свое…

Наступление велось теперь на этом фронте. Брат шпарил, не переводя дыхания.

– Я думал, что, достигнув нулевого уровня, ты станешь искать в себе силы, чтобы начать все сначала… Но твои прелести облезлого барина, твой бесконечный блуд, твои истеричные претензии и капризы, твои взбалмошные девицы и твой старческий жирок…

Брат придирчиво посмотрел: жирка не обнаруживалось, но это его не остановило. Накал все еще возрастал, как у лампочки, готовой перегореть.

– Кого они могут прельстить? Какую-нибудь воспитанную пошлым домостроем бабенку, с ее безнадежно глупым, провинциальным стремлением вырваться к беспечной жизни? Она как пиявка высосет из тебя последнее и, в лучшем случае, погрузив на тачку, свезет тебя на помойку…

Склонив голову, брат помолчал, как бы прислушиваясь к только что сказанному.

– Сколько ей лет?

Рыжюкас не ответил. Что там себе выдумал отставной полковник, даже трудно вообразить. Человек живет в своем тумане. Все живут в своем тумане, и любые внешние попытки его развеять нелепы.

Меньше всего он думал о Маленькой. Ему вообще не было бы до нее дела, не случись глупости с подзалетом, где все ему ясно и сводится лишь к простейшему из разряда решений, принятых им однажды и навсегда: этим несчастным надо помогать.

– С чего ты взял, что у меня с нею что-то такое, о чем вообще следует говорить?

– С того и взял, что я вашего брата, – брат улыбнулся нечаянному каламбуру, – слишком хорошо знаю. У тебя ведь уже давно погас свет в верхнем этаже, в серой коре больших полушарий. Осталась одна бунтующая подкорка, ответственная, как известно, за инстинкты низшего животного порядка… Как сказал в минуту отчаяния один мой друг, правда по другому поводу, попытку природы сделать из тебя Человека можно считать неудавшейся…

Брат остановился перевести дыхание. Жаль, что он не писатель, подумал Рыжюкас, излагает-то лихо.

– Он был генерал?..

– Нет, он не был… – Брат с трудом удержал равновесие. – Он пас овец в Карпатах…

– Ничего, ты продолжай, – сказал Рыжюкас. – Я просто подумал, что у военных самый авторитетный человек – генерал…

– Твоя система мировоззрения настолько опустошительна и настолько тлетворно влияет на окружающих, что я искренне даю тебе совет: подведи итоги и… удавись. Сначала я хотел сказать – застрелись. Но такой слюнтяй обязательно подведет человека, который доверит ему оружие…

Обычно он разгонялся, лавиной обрушиваясь на любое препятствие. Но на сей раз неожиданно иссяк.

– Дай курнуть, – сказал он тихо. – У тебя обязательно должны быть припасены сигареты для случайных девиц.

Сигареты нашлись, подтвердив правоту всего ранее им сказанного.

Брат курил только половинки. Старательно разрывал сигарету на две одинаковые части, одну из которых аккуратно укладывал в спичечный коробок. Получалось вдвое лучше для здоровья – раз уж нельзя от этой заразы отказаться вовсе. Выкурив половинку, брат тут же доставал вторую. Но этого он, разумеется, не замечал, ни разу не удивившись, куда деваются эти половинки.

7

– Дай курнуть, – повторил брат. Совершив обрядовую процедуру с сигаретой, презрительно выбросив фильтр и глубоко затянувшись, добавил уже совсем устало: – Да, невесело подбивать твои бабки, твой дебет-кредит…

Оказывается, он пришел не только расставить точки, но и подбить баланс. Это меняло дело.

– Дай мне три тысячи литов, – сказал Рыжюкас, воспользовавшись моментом. – Я куда-то подевал кредитку. – Не мог же он объяснить, что не планировал финансировать девичий аборт.

– Ну вот! – обрадовался брат. – У тебя никогда нет денег. А ведь ты всю жизнь получаешь больше меня. Забывая, что мужчина должен уметь распоряжаться заработанным. Но нельзя и поэтом быть, и жить хорошо…

Старший брат, он всегда считал, что его педагогический долг говорить высокопарно.

– Меня это уже не интересует… – сказал Рыжюкас – Чего же ты хочешь?

– Я хочу спокойно повкалывать. Хотя бы одну книгу сделать так, как я хочу. – Рыжюкас заговорил раздраженно. – И чтобы никто ко мне не лез, пока я сам не пойму, что я бездарь. Для этого я готов перейти на кефир.

Это было правдой. Оправившись после неудачи с «бизнесом» в Литве, он взялся за поденный труд, стремясь заработать наперед. Но прошло почти два года, и с этим он почти никуда не продвинулся. Поденная работа, которую он на себя взваливал, его, конечно, кормила. Но все заработанное тут же проедалось. Да и невозможно экономить, если пашешь день и ночь. Тем более что протянуть он собирался аж двадцать пять лет…Тогда он решил наконец все бросить и подтянуть ремень.

– Ты кокетничаешь, как состарившаяся балерина… Ты просто сошел с дистанции. Потому что ты слабак. – Брат начал раскуривать вторую половинку, но потом воткнул окурок в пепельницу. – И все вы слабаки. «Шестидесятники»!.. Моя домработница полезнее вас. Вы зацвели ярко, как тюльпаны, а осыпались легко, как одуванчики. При первом же ветре вы разлетелись в разные стороны… Посмотрите, кому вы сдали все позиции? Вы же были талантливы, хрен вас дери!.. Вам не хватало свободы? Вам ее предоставили, хоть задницей ешь. И что? Под гнетом вы еще как-то нормально бурлили, а потом расползлись, как дрожжи, в которые нассали…

Он встал, подошел к дверям, взялся за ручку, задумался, потом повернулся и поставил последнюю точку – безо всякой злости, но с явно ощутимой в хриплом голосе обидой:

– Все потому, что у вас были… слишком большие возможности.

Рыжюкас посмотрел удивленно.

– Мы дали вам все возможности: разбираться, думать, сравнивать, выбирать, черт возьми! Мы с вами цацкались. А лучше бы вас всех посадили в тюрьму. Как твоего Витьку Отмаха. Кстати, я его недавно видел…

Глава десятая БОЛЬШИЕ ВОЗМОЖНОСТИ

1

Что ж, подумал Рыжюкас, брата, пожалуй, можно понять. В сравнении с ними, у нас и правда были большие возможности. Пожалуй, даже слишком. Это всегда плохо кончается. Нельзя сказать, чтобы все доставалось нам очень уж легко, но возможности у нас были. И главное, эта «восхитительная» возможность выбирать и во всем разбираться самим…

Они были к нам все-таки очень добры, думал он, – и наши учителя, и хромой ворчливый папаша Мишки-Дизеля, который гонял нас из дому, запрещая курить, и брат, постоянно скрипящий, как новая портупея, и школьный завхоз дядя Саша, и славный алкаш Ростислав-в-Квадрате с его фронтовым другом-директором вечерней школы, так никогда и не увидевшим моего табеля за девятый класс… Они воевали, им порядком досталось: боли, отчаяния, жестокости, но к нам они были добры.

Люди одного возраста – не всегда поколение. Но эти были не просто людьми одного возраста, они были людьми одной судьбы, одной Истины. И приняли свою судьбу они без всяких сожалений – до самой Победы и после нее.

Вряд ли они тогда задумывались над тем, что знать только одну истину все-таки проще…

Потом все рухнуло и оказалось, что их дорога вовсе не бесспорна, что ведет она не в Храм, что есть совсем иные пути…

2

Рыжюкас хорошо помнит тот мартовский день…

Он проснулся оттого, что мать и сестра плакали навзрыд. Брата дома уже не было.

Родичи рыдали, и он сразу подумал, что началась война. Но на стуле, где обычно валялись его шмотки, на спинке стула висел пионерский галстук, а рядом с ним черная сатиновая ленточка. Рыжук увидел галстук (он был выстиран и отглажен), ленточку и совсем испугался. В этот день с ленточками на галстуках в школу пришли все, и Рыжук никак не мог понять, как это все додумались сделать одинаковые ленточки. Будто каждый день помирали вожди.

Всем было страшно, как перед затмением…

Но солнце вовсе не стало траурным в день похорон. Оно светило по-весеннему неприлично. Мать сообщила, что скоро загудят и остановятся поезда, машины, автобусы. И пешеходы остановятся, даже телеги у базара. Потом и впрямь засвистел паровозик-кукушка за самым домом, поезда на железной дороге откликнулись многократным басом. Все действительно замерло. Лишь его одноклассник Сюня, только что уехавший от него на снегурках, не успел наверное, добраться до дома и катил, не думая останавливаться, по утоптанной и скользкой дорожке, как отъявленный антисоветчик…

Три года спустя Сюня же и влетел в раздевалку после ботаники, размахивая газетой «Правда», выдранной из подшивки. Он собирался что-то сказать, но его опередил Вовик Шмальп, который всегда все знал, потому что слушался папу и слушал, о чем говорят взрослые.

– Ваш Сталин, – выдал залепуху Вовик, – предатель и гад.

В раздевалке стоял страшный гвалт, но Вовик Шмальп попал в паузу. Получилось, как если бы он в обществе громко пукнул. Стало тихо, и если бы не Сюня с газетой, Вовику уже тогда пришлось бы брать справку о том, что его побили.

Они сорвались с физухи и с литературы, хотя с Горькой Матерью было лучше не шутить. В сортире они вслух по очереди прочитали статью о «культе личности», не слишком много в ней поняв. Но портрет Вождя Всех Народов, сорванный Мишкой-Дизелем в пионерской комнате, был дружно ими обсикан: улыбка в усах криво поплыла в пересечении струй…

Но все было совсем не так просто. Потому что дома, когда за ужином сестра Рыжука робко, скорее даже вопросительно, произнесла что-то похожее на залепуху Вовика Шмальпа, брат молча достал из кобуры пистолет и, многозначительно передернув затвор, положил на стол. Такого он не мог позволить даже родной сестре.

Точно так же, как сейчас он не мог простить младшему брату все, что они наделали с огромной страной, начав перестройку, с того, что разрушили последние остатки великой Истины, которой он с честью служил всю жизнь.

3

Пока «предки» растерянно пытались вникнуть в эту перипетию истории, «потомки» сразу уловили ее суть… Вряд ли они что-то тогда до конца поняли, но кое-что все-таки усекли. Относительно идолов, которым, оказывается, не стоило поклоняться…

Они срывались из дома, шатались по «броду» и торчали в подъездах, часами обсуждая удивительную жизнь. Отремонтировав с дядей Сашей школу и заработав первые деньги, они приоделись «под стиль»…

Еще недавно все носили курточки-вельветки на «молниях», как у Мишки-Дизеля, одинаковые кепочки-восьмиклинки с пуговкой на куполе и несуразные пальто до самых пят. Другого и быть не могло: только эти самодельные вельветки и кепочки продавались на базарной толкучке и только такие пальто украшали витрины магазинов. У мальчишек в одинаковых курточках и кепочках еще не возникало сомнений, они жили по правилам, которые им казались непреложными.

Но когда все вокруг уже более-менее сыты и обуты, а Истина пошатнулась, и ее стали безнаказанно перемешивать с комками оттаявшей в хрущевскою оттепель грязи, непреложные правила как-то сразу утратили свою непреложность.

Пришло другое время, появилась возможность кочевряжиться: выбирать и перебирать – сначала в одежде (благо уже появилась Мода), потом и в мировоззрении.

Это естественно, это подчинено законам развития. И, вызывающе зауживая штаны – согласно моде – или укорачивая пальто, они на самом деле совершали первые шаги на долгом пути к… экономической реформе, а затем и к политической перестройке.

4

Далеко не все были к этому готовы, поэтому новое пальто Рыжий и не думал относить в ателье. Его там сочли бы свихнувшимся.

Он взял кусок мыла, ножницы и старый носок. Носок – чтобы мылом провести черту параллельно краю полы, так как под рукой не оказалось ничего более подходящего.

И через пять минут уже двигал в город, как самый модный пижон.

– Ого, мы уже осваиваем стиль! А как на это посмотрит наша мама?

Штучки вроде этой были в Ленкином духе: загнуть что-нибудь, будто она вдвое старше.

Ежу понятно, что связи между укороченным пальто и грядущими реформами Ленка не усекала. Рыжий, впрочем, тоже: слово «экономика» вызывало в его сознании лишь один образ – темный суп из хлеба с жареным луком и шкварками… Хотя его рука с блестящими ножницами и дрожала от волнения, как птенчик.

Но перемены были уже неизбежны, потому что индивидуальный вкус обязательно становится экономическим рычагом. Пусть до начала первой, «косыгинской» реформы и оставалось еще почти десять лет. И еще двадцать лет до начала «горбачевской» перестройки, когда свод непреложных правил, по которым жил брат и его поколение, и еще до них – поколение отца, рухнул, как тогда показалось, совсем…

5

Конечно, все не так примитивно. И кроме укороченных пальто и самодельно зауженных штанов, думал Рыжюкас, у нас еще кое-что было за душой. Ну, например, собственное мнение. Первоклассное мнение обо всем и собственные взгляды.

Мы пока не придумали, мы не знали, как жить дальше, но то, как жили раньше, нас уже не устраивало. В наших головах витали туманные идеи, которые мы отстаивали с пеной у рта. Но это были идеи отрицания. Мы отрицали старину, не потому, что ее знали, а потому что решили, что ее надо отрицать. Отрицали всё, кроме модерна, кроме стекла и дюраля. Хорошо, что, пока мы раскачивались, «предки» хоть что-то немодное успели создать.

Их лупили за узкие брюки, за моду, за укороченные пальто и удлиненные волосы «а ля Тарзан», не говоря уже о готовности все отрицать. Их вызывали на школьные педсоветы, а потом исключали из институтов «за западничество и абстракционизм» (именно с такой формулировкой Рыжука выперли из института в первый раз), их таскали в милицию, где распарывали брюки и остригали шевелюры под ноль…

Разумеется, у них появились свои идеологи и кумиры – московские, столичные (они и для Вильнюса, и для Рязани были тогда до восторженного воя столичными) поэты и прозаики, которым тогда было лет по двадцать пять – тридцать. Все в свитерах грубой вязки «под Хемингуэя», они пользовались популярностью, которая «старику Хэму» и не снилась. Они читали стихи на стадионах и площадях, собирая толпы почитателей, которых разгоняла конная милиция, их повсюду поносили и клеймили, набрасываясь на столичных «выскочек» с ревностью домохозяек, оберегающих семейные устои от нашествия своры юных блядей. Это тогда считалось «защитой идеалов от поползновений». Хотя никаких покушений на партийные «идеалы» с их стороны, по сути, и не было. Если, конечно не считать таким покушением стадионный вопль: «Уберите Ленина с денег!», преисполненный, к слову, самого что ни на есть совкового пафоса, хотя бы и обновленного…

И все это – все их пижонские штучки в разговоре, их вызывающие манеры, вся их безжалостность к традициям, к старшим, все их поверхностность и проницательность, романтичность и нигилизм, циничность и даже талантливость – всё и вся в них было зачато в растерянности тех первых мартовских дней, пронесшихся, как ураган, расчистивший поле для новых возможностей…

6

Что ни говори, думал Рыжюкас, глядя на старшего брата, но возможности у нас действительно были – тут он прав. В том числе и возможность безнаказанно (тогда так казалось) отказаться от всего прежнего…

Недаром же в ночь после смерти вождя Ромка Чижик фомкой посбивал замки и вчистую разграбил все голубятни. А утром продал оптом голубиную стаю и сорвался на юг к какой-то мифической тетке. Пропадай все пропадом, раз уж такой ураган.

Так навсегда исчезли над дворами голубиные стаи. Домишки сразу поскучнели, подобрались, утратив высокую, трепетную связь с пространством.

Оскорбленные пацаны скинулись из последних на два билета. Даже вагонетку с Тарзанки стащили в утиль. И послали вдогонку за Чижиком Славку Косого и Зигму. Но и эти пропали без вести, навсегда затерялись в громадной стране, в бесчисленных ее перегонах и полустанках, в бессчетном числе направлений, дорог и все новых возможностей…

7

– И что же Отмах? – спросил брата Рыжюкас. Вот уж с кем он хотел бы повидаться.

– Работает в Мажейкяй. Директором автотреста. Ему тюрьма теперь как орден: жертва советского режима, – сказал брат. – Тебя он однажды видел по телевизору. Просил передать привет… Из него, по крайней мере, вышел толк. Может, и из тебя вышел бы толк… У порядочных людей никогда не считалось зазорным сидеть в тюрьме.

– У тебя есть веревочка? – спросил Рыжюкас примирительно.

^Что?!

– Ремешок, может быть, от портупеи?

– Это еще зачем?

– Удавлюсь.

– Ты нищ духовно, как церковная крыса, – подвел, наконец, итог разговора брат.

И выложил на стол десять сотенных бумажек:

– Это больше моей пенсии. Остальные занесу потом… Ну, я побежал – не буду мешать… К школьным друзьям-приятелям, конечно, не заходил?.. Что-то я давно никого из них не встречаю… Хотя… какие там у тебя теперь друзья… Немощные старцы…

8

В окно Рыжюкас видел, как, слегка подавшись корпусом вперед и глядя прямо перед собой, брат прошел по мосткам строительной площадки.

Так идут только с чувством исполненного долга.

У чудом уцелевшей в грохоте стройки яблони он приостановился. Сорвал мелкое перезревшее яблоко, надкусил. Потом пригнул ветку и сразу сорвал яблок полную пригоршню. Интересно, подумал Рыжюкас, в яблоках только витамины или тоже грубая клетчатка?

Глава одиннадцатая СИРЕНЕВЫЙ ТУМАН

1

Рыжюкас долго стоял и смотрел на Ленкины окна. Что-то снова его сюда привело после разговора с братом. Было около восьми часов вечера, уже стемнело, но света в них не было, почти во всем доме свет не горел. Только на втором этаже разговаривали и смеялись. Там, наверное, были гости.

– Слабо свистнуть?

Рыжюкас оглянулся. На улице никого не было. Свет фонаря тихо падал на булыжники мостовой. Как вымерли, подумал он, и поднес четыре пальца ко рту…

Получилось. Как у паровоза на перегоне. Дом аж присел в темноте, а в окнах напротив задрожали стекла.

Окно наверху распахнулось, из него выглянул пожилой человек с усиками и в подтяжках. «Мистика, – подумал Рыжюкас. – Я же его по телефону видел».

– Безобразие какое-то! – сказал человек с усиками, явно ища у него поддержки. – Хулиганство.

…Нет, степенным старцем он себя не ощущал. Тем более немощным. Хотя некоторую тупиковость ситуации все же чувствовал.

Об этом он и думал весь день, после ухода брата. Перечитывая свою злополучную рукопись и соображая, как же с нею поступить.

2

Приближение немощи, конечно же, его пугало, но с годами – как ни странно – все реже.

Оказалось, что жизнь неплохо подготавливает своих «клиентов» к закату. Потихоньку меняя шкалу ценностей, она позволяет привыкнуть к мысли о неизбежном и успокаивает ранее неизвестными средствами.

Так, к примеру, раньше Рыжюкас абсолютно не умел ждать. Он был настолько нетерпелив, что чайник чаще всего снимал не вполне закипевшим. Даже на диване он старался быстренько полежать, как подтрунивали над ним его жены. Любое ожидание – письма ли, признания заслуг, обеда, весны или телефонного звонка – для него всегда было мукой. Постоянно куда-то летая, он перед каждой командировкой подолгу выверял маршрут, стараясь выстроить его так, чтобы нигде не застревать в мучительном ожидании пересадки.

А сейчас – никаких тебе мучений. Просвет в расписании самолетов или поездов сулит лишь радость повнимательнее всмотреться.

Люди куда-то идут, как их всюду много (в рабочее-то время!), ремонтируется дорога, грейдер не может развернуться (заденет или не заденет «жигуль» у бордюра?); пес домашний (ошейник) деловито бежит (знает куда?), да еще и застыл на переходе, явно поджидая хозяина (или зеленый свет?), низкие тучи зацепились за трубу котельной, буфетчица протягивает бумажный стаканчик кофе со сливками нечесаному и замызганному бомжу (это ж любовь!)…

Или взять, к примеру, одиночество. Оно всегда бывало невыносимым, а стало блаженством. За этот месяц в Вильнюсе чтобы вот так ни с кем не пообщаться, – да раньше он бы просто свихнулся! Но что-то пока не пришлось поскучать…

С годами и бессонница оказалось благом: как замечательно: проснувшись среди ночи, лишний часок поразмыслить!

Или тот же склероз…

Попросил недавно секретаршу записать пришедшую ему в голову мысль. Она записала, но листок затеряла. А он забыл – и мысль, и то, что она должна быть записана. Промучился неделю, так и не вспомнив. Та приходит, винится: нашла, мол, запись. А записано дословно вот что: «Когда человек помнит, что он что-то забыл – он мается, когда и этого не помнит, он спокоен и счастлив».

Сколько ерунды он теперь вообще не помнит. Ключи от машины – это ладно, недавно полдня искал свою машину, забыв, куда ее поставил, сначала забыв, что на машине приехал… А зачем она вообще нужна – эта машина?.. Про совещание в Литфонде, извините, забыл, сто дурацких обязательств запамятовал, имя этого, ну, этого гения мирового кино забыл, название книги вообще не прочел – забыл на обложку глянуть, книгу закончив и вернув приятелю… И еще миллион ненужностей успешно канули, освободив сознание…

Зато сколько всего всплывает в памяти, казалось, давно забытого!

Шум струй, медленно повернувших замшелое мельничное колесо, а мельница уж сорок лет как сгорела; тени рыб у грота в Гурзуфе врассыпную метнулись, навсегда отпечатавшись в памяти; клюква в стакане со сметаной и сахаром на заимке под Ханты-Мансийском пронзает мозг иголками, истошно кричит паровозик-«кукушка» с узкоколейки за домом полвека назад; обалденно пахнет стерляжья уха на Оби, когда на костре уже закипает картошка, а ты еще только закидываешь снасти; баржа на Москве-реке, в самом центре, под Каменным мостом медленно уплывает куда-то вбок: на веревке сохнет белье, малыш на палубе плещется в тазу и играет гармошка; старый жестянщик идет дворами от дома к дому: «Па-а-ять, па-аправлять, крышки-донышки вста-авлять, па-а-ять…» – злой язык паяльной лампы не отпускает взор; низко стелется туман над заливными лугами под Рязанью, куда студентом с похмелья уходил в траве отсыпаться; шелестит скирда соломы, когда поутру выбравшись из нее с будущей женой, навсегда уткнулись восторженным взглядом в белую церквуху Покрова-на-Нерли; восьмиклассницы на переменке жмутся к печке, чтобы согреться, их отталкиваешь, а ладонь упирается в девичью грудь; вертолет МИ-6 низко летит над зимней тундрой вдоль «Мертвой дороги» под Салехардом; старуха-проститутка с фиолетовыми подтеками на мясистых обнаженных плечах так и стоит на улице Сен-Дени в Париже; заснеженные ели застыли, не шелохнувшись в сугробах на бывшей даче Бонч-Бруевичей в подмосковной Барвихе; аист взлетает с крыши хутора под Вирбалисом, плавный взмах его крыла на вираже поднимает в душе сто завихрений, а звон кузнечной наковальни в бесконечной дали не оставляет, как утренний колокол…

Тут склероз не помеха. Кто из великих (Маркес?) сказал: покажите мне старца, который не помнит, где он прячет деньги? Нужное – не забывается.

3

Ясно видится и то, что… как бы и не происходило… А если и было, то не замечалось… Было, не было, а вот надо же, прорезалось! Близоруким вроде бы и не считался, а жил в тумане, ни хрена не сумел разглядеть, а теперь – дальнозоркость, во всяком случае, чем больше все отдаляется, тем становится яснее.

И проявляется, но не без разбору, а точно по заказу. Чему научился, так это настраивать память, чтобы видеть и выделять исключительно нужное.

Вот и сейчас… Погрузился и поплыл по милейшей речке с названием Первая Любовь. Устроил себе осень волнующих воспоминаний.

Битый месяц им предаваясь, ни разу про целую остальную жизнь не вспомнил. Никакой тебе своры блядей, никаких судебных разводов, парткомов, исключений из институтов (в которых прошастал за совсем ненужным, как оказалось, дипломом одиннадцать лет), увольнений и вышвыриваний, митингов и «народных фронтов», финансовых разборок с придурками от власти… Никаких предательств, ударов ножом ниже печени… Вся жизнь кроме – побоку.

Память податлива как пластилин. И услужлива, как девица по вызову. Рондо так рондо. Взял тему, как камертоном ноту, и ведь ни разу с нее не соскочил. Переживая все снова – до мельчайших и, казалось бы, несущественных деталей. Разумеется, подгоняя под удобную мерку, заново пересортировав… Хотя ничего вернуть и исправить нельзя. И совсем не потому, что, поссорившись из-за какого-то Витюка, они расстались, а потом его школьная любовь уехала с матерью к отчиму за границу. Среди множества возможностей у Ленки была и такая. В «железном занавесе» тогда уже появились первые прорехи…

Граница, конечно, мешает, ограничивая свободу перемещения. Но могла ли Ленка остаться? Прошлое всегда отделено. Никуда не уезжая, он, в конце концов, тоже оказался за границей. И здесь, в Вильнюсе, и там, в Беларуси. Но разве в этом дело?

Остаться там, где все они жили, увы, никому не дано.

4

Впрочем… Кто сказал, что в прошлом ничего нельзя изменить?

Вот бокалы со звоном разбиты на счастье – под ноги молодых. Попытки собрать осколки, чтобы их склеить, конечно, бессмысленны: никогда им уже не звенеть. Как говорится, за свадьбу уплачено вперед, а бой посуды внесен в калькуляцию. Но прошли годы, и свадьба откатилась в прошлое, которое вообще ничего не значит – вне наших представлений о нем, а им-то как раз и свойственно постоянно меняться. И еще не однажды зазвенят эти разбитые бокалы – не только весело, но и с досадой, если, скажем, после свадьбы не все сложилось. А то и вовсе с печалью, как на похоронах…

Нет, думал он, только в прошлом и удается все перекроить и переиначить, перелицевав, как старый пиджак. Забыв и вспомнив, но уже таким, как захотелось. Но если память так податлива, тем легче себя оправдывать, что бы ты там ни наделал, каких бы ошибок ни совершил…

Хуже, конечно, если ты чего-то не сделал. Послушавшись умных советов, побоявшись ошибиться и не использовав возможности.

Несделанного не поправишь…

Почему не настоял, не вытащил, не вырвал, не вернул ее? Почему же он не сделал этого? Рыжюкас подумал, что именно в этом ему и надо бы разобраться.

Но вот перечитал свою рукопись и ужаснулся. Ничего про это в ней нет.

И вообще ничего нет из того, что было на самом деле. Ну, скажем, того, как он отомстил Ленке. С первой в жизни любовницей.

5

Первая Любовница была старше его аж лет на десять. Она его боготворила, восхваляя его мужские достоинства, как если бы там и впрямь было что хвалить.

Ее звали Сильва Константиновна, она была грозной учительницей английского языка, самой строгой училкой в их школе, у которой за контрольную больше тройки никто не получал. Ей было лет двадцать пять, может быть, тридцать. Она жила в одном подъезде с его одноклассницей Елкой и дружила с ее матерью. Однажды они встретились на дне рождения у Елки, потом Рыжук поднялся к ней починить магнитофон и надолго застрял, после того как она строго спросила, умеет ли он целоваться.

Две недели он заходил к ней в интервале с трех до шести, пока муж не звонил ей с работы, сообщая, что выезжает. Она с восторгом слушала школьные завирания про его настоящую и безответную любовь. И сочувствовала ему изо всех сил, уверяя, что эта дуреха не стоит и его мизинца. Потом они заваливались на тахту и целовались, она играла с ним, как кошка с мышонком, и чуть не угробила, раз за разом доводя до исступления и бесстыдно дразня, но не позволяя взять ее совсем, а потом однажды заявив:

– Сегодня можно. Муж уехал, приходи ровно в семь. Постарайся отпроситься дома на всю ночь.

– Хорошо, – сказал он важно, – только, пожалуйста, надень ситцевый халатик прямо на голое тело.

Без трех минут семь Рыжик заявился, проторчав возле дома минут сорок. Его колотило.

– Что ты дрожишь? – спросила она, когда, заграбастав ее прямо с порога, он сорвал халатик и швырнул ее на тахту, не заметив всех ее приготовлений: ни тихой джазовой музыки, ни мягкого света торшера у журнального столика, ни вина и фруктов на нем, ни букетика подснежников в изголовье…

Эту ночь она промаялась с ним, ничего не добившись. Она затащила его под душ, после чего его зазнобило, как в лихорадке. Она попробовала с ним потанцевать, но его ватные ноги подкашивались, а бутылки на столике грохнулись, когда он неосторожно ее крутнул, едва не упав. Она попыталась его отвлечь и успокоить, поцеловав его член и игриво взяв его в рот, отчего он шарахнулся от нее, как от ненормальной… Под утро он ушел, измотанный и пустой. Друзья дожидались его на лавочке. На вопрос «Ну как?», он только махнул рукой, многозначительно промолчав. У него не хватило сил даже соврать что-нибудь достойное.

Он струсил не на шутку, вообразив себя законченным импотентом, он только об этом и думал, он комплексовал, избегая ее и пропуская не только ее уроки, но и все дни, когда английский стоял в расписании.

Она отловила его у соседей, было уже лето, она увезла их с Елкой на Зеленые озера, они взяли лодку и уплыли на глухой берег. Пока Елка загорала, Сильва позвала его прокатиться, едва уселись – он на веслах, она на корме – бесстыдно сняла трусы и раздвинула ноги: от невозможности такого Рыжук озверел, и все произошло тут же в лодке, в пятнадцати метрах от берега, прямо на глазах Елки, которая потом призналась Рыжюкасу, что от увиденного чуть не сошла с ума. Но Сильва Константиновна была взрослой и умной женщиной, Рыжук ей нравился, она понимала, что той ночью натворила и, исправляя свою оплошность, пошла на все, чтобы снять с него закомплексованность. И она его вытащила. А потом, всего за несколько встреч, преподала ему такие уроки, которых хватило на всю оставшуюся жизнь.

При третьей встрече, когда они продвинулись уже достаточно далеко, он почувствовал себя мэтром и предложил ей… заняться наконец настоящим развратом. На что она, засмеявшись, сказала:

– Мальчик, думаешь, ты знаешь, что такое разврат?

Что это такое, он узнал много лет спустя, хотя направление поиска она ему задала. Заботливый учитель ведь не кормит рыбой, а вручает удочку.

К слову, ее тройки с минусом по английскому Рыжуку хватило тоже на всю жизнь: и на «файв» при поступлении в институт, и на госэкзамен на пятом курсе, сданный им на отлично, и на то, чтобы до сих пор как-то объясняться за границей.

6

И дальше все было отнюдь не так возвышенно, как вспоминается, когда бродишь по городу детства.

Сдал он свою Первую Любовь легко и не слишком задумываясь, едва ему прищемили хвост. Это когда в институтской спецчасти строгий дядечка, листавший папку с его личным делом, сурово спросил: «А причем здесь заграница?». Рыжук сказал, что заграница ни при чем. Она и действительно была уже ни при чем – так, детские глупости. «А переписка?» Рыжук, вспомнив Витюка, твердо (это все тогда с институтом и решило, хоть и не надолго) сказал, что никакой переписки уже нет. Была, мол, со школьной подругой, которая с мамой уехала в ФРГ…

– Вы понимаете, что она изменница Родины?

Изменница родины. Боже, каким смешным сейчас это кажется. Хотя тогда представлялось, что, уезжая, она сразу теряет все. Он действительно думал, что у них с Ленкой все равно бы ничего не получилось.

Короче, нашел себе оправдание, выскользнул.

А потом всю жизнь, отрываясь от бытовых мерзостей, пописывал возвышенную повесть, в которой все сочинил, все переврал, как будто с детства был глуховатым слепцом.

7

Слава богу, что ее не напечатали, вышвырнув из журнального номера и расссыпав набор, когда ее прочел главный редактор, написавший «Повесть о настоящем человеке», а не о каком-то самовлюбленном слюнтяе… В чем опять же ему повезло. Как они сегодня читают то, что раньше писали? Тот же Василий Аксенов – про «Звездный билет» с «комсомольским компостером», Анатолий Гладилин – свои комсомольские же «хроники», любимый поэт Андрей Вознесенский о Ленине:

Нам страшно тяжело. Но солнечно и страстно прозрачное чело горит лампообразно.

В каком же тумане – в глазах свечки (М. Булгаков), нужно было парить, чтобы однажды голова мавзолейной высохшей мумии представилась вдруг «прозрачным челом», которое горит «солнечно и страстно», да еще и «лампообразно»…

Вот эта лампа им и светила…

Рыжюкас вспомнил, с каким подъемом они проговаривали речитативом эти стихи в студенческом спектакле, медленно ступая к авансцене на фоне эпидиаскопной проекции фото мавзолея… «Мы движемся из тьмы, как шорох кинолентин. Скажите, Ленин, мы – каких вы ждали, Ленин? Скажите, в суете мы суть не проглядели?»

Нет, решительно подумал он, чего уж не хотелось бы, так это снова туда, в прыщавую комсомольскую суть. И уж вовсе неприлично ее описывать, предаваясь умильным воспоминаниям, и, как нарочно, забыв о том, где он жил, где все они жили, и что с ними и вокруг на самом деле происходило. А разбираться с этим по-серьезному, когда развеялось, – попросту скучно. Да и бесперспективно: развеялось-то развеялось, но не слишком что-то прояснилось…

8

Вернувшись домой, Рыжюкас посмотрел на ходики на стене. Была только четверть девятого. Вечерами он никогда не работал. Но до прихода калиниградского поезда оставалось еще больше пяти часов. Чтобы как-то убить время, он порылся в ящике, нашел коробочку с лентой и, провозившись совсем недолго, заправил ленту в машинку. Она, конечно, тоже подсохла, но только вначале, и вскоре буквы на бумаге стали достаточно четкими. Чертыхаясь из-за клавиш, которые западали, он вывел наконец название и давно сочиненную им первую фразу:

ВЕРНУТЬ КОРОЛЕВУ

Это было давно, даже трудно представить, как давно это было…

Посмотрев на страницу, он еще с минуту помедлил… Потом что-то тренькнуло и потихонечку, строчка за строчкой, начало продвигаться. Как у печника, который, долго примеряясь и пристраиваясь, кропотливо вывел угол, потом первый ряд и погнал наконец кладку, уже не разгибаясь…

Впервые в жизни он начал и закончил работу в один присест.

Разумеется, это была уже не повесть и, тем более, не роман. Никому – брат прав – кроме автора, это не интересно… Хотя дело вовсе не в том, что наговорил ему старший брат, потому что если следовать его советам, выбрав из них главный, то нужно и впрямь удавиться. Но увидев наконец, что, сколько бы он ни упрямился и ни упирался, юношескую повесть ему не вытащить, он и придумал разделаться с ней, уместив все на нескольких страницах, оставив только суть.

Работа над киносценариями приучила: если история есть, она может быть рассказана несколькими словами. Если истории нет – словоблудие не спасает. Он перечел все только что написанное, безжалостно чёркая. Переписал набело, снова выправил и переписал. Потом перечитал снова и понял, что он ничего не хочет добавить или изменить.

Однажды что-то подобное он проделал с монографией своего друга профессора экономики Макса. Тот попросил пройтись по тексту на предмет прояснений и сокращений. Самый талантливый в республике политэконом, он вложил в четыреста листов монографии итог размышлений всей жизни. Он хотел разобраться с основными противоречиями социализма и по примеру учителя всех советских политэкономов и автора многопудового «Капитала» написал «Социал». Рыжюкас пропыхтел над рукописью две недели. Потом пришел к Максу и выложил ему на стол полторы страницы.

– И это все? – удивленно спросил тот.

– Это все. Извини, но больше здесь, – Рыжюкас показал на объемную рукопись, – нет ничего.

Макс обиделся. Потом прочел эти полторы страницы. Долго молчал, насупившись. Поднял голову обескураженно:

– Неужели у нас за душой и впрямь всего так мало?

9

Пожалуй, и впрямь было немного, подумал он сейчас. Разве что и набралось, так вот еще – на пару страничек «сиреневого тумана».

Жили, казалось бы, славно. А оглянуться – так ничего и не осталось, кроме, как с глухим упрямством уговаривать себя, что жили все замечательно. Да, мол, и глупо, и наивно, и впотьмах, но ведь и радостно. И нечестно теперь выбрасывать из песни слова. Такое было время.

Хотя, на самом деле, время тут ни при чем…

Люди всегда так жили и сейчас живут. Та же Маленькая – вона бултыхается в своем болотце, в своих «несмешных» терзаниях и проблемах… Возвышенная Любовь, преданность, измена… Человеку, хотя бы в юности, как живительный воздух, необходим сиреневый туман… Ей, что ли, этот опус и посвятить?..

Еще раз просмотрев страницы, Рыжюкас понял, что с его Первой Любовью, по крайней мере, на бумаге, у него покончено. Получилось похоже на прощальный спич. Может быть, завещание?..

Но уж чего человеку совсем не нужно, подумал он, как бы уговаривая себя не вышвырнуть все написанное в корзину, – так это умнеть и взрослеть прежде времени. И раньше поры открывать глаза на прозу жизни, тем более, на ее скучную правду.

Сиреневый туман – далеко не самое худшее из того, что нам было отпущено. С какой бы иронией и как бы скептически мы к нему не относились. И не так уж это мало.

Сложив листки вдвое, чего тоже никогда раньше не делал, он отыскал в ящике стола пожелтевший фирменный конверт Агентства печати Новости, где когда-то работал собкором, и затолкал их в него.

Он и подумать не мог, что это последнее, что он в жизни напишет…

Рыжюкас надел плащ, посмотрел на себя в зеркало, поднял воротник и вышел на улицу.

Моросил дождь.

Хотелось вина и арбузов.

Глава двенадцатая ВСЕ КАК ВСЕГДА

1

В кафе мест не было.

Сумасшедший город! В нем стало раз в тридцать больше кафе, баров, ресторанов, а попасть никуда невозможно. Даже в будний день. Непонятно, когда эти люди работают.

Порывшись в кармане и обнаружив монету в два лита, Рыжюкас мелко забарабанил ею по толстому стеклу входной двери. Швейцар, понуро сидевший в кресле у гардероба, услышал презренный звон, встрепенулся. Рыжюкас поднял вверх указательный палец, что могло означать одновременно: я один и мне только наверх, где бар. Швейцар вскочил и учтиво откинул скобу с дверной ручки.

В вестибюле прямо перед ним из клубов табачного дыма, перемешанного с густым грохотом оркестра, возник бородатый детина. Круто накренившись на расставленных ногах, он распахнул объятия и пошел на Рыжюкаса, покачивая крыльями, как аэроплан. Было похоже на игру в жмурки. Рыжюкас, поднырнув под крылом, проскочил на лестницу. Мужик спланировал прямо к дверям туалета.

Когда-то это привокзальное кафе было одним из лучших в городе: вокзал – лицо столицы, проектировщики постарались. Но с годами заведеньице сильно зашарпали случайные посетители.

В баре наверху было темно, пахло прокисшим пивом и огурцами. Под потолком торчали светильники, похожие на обрезки трубы от печки-буржуйки. Было так накурено, что казалось, будто свет, пытавшийся из них выбиться, заталкивается обратно плотными клубами дыма.

Народу хватало, но пару свободных мест Рыжюкас все же разглядел. Пробившись к барной стойке, он взобрался на высокий табурет и закурил.

2

Стойка была устроена буквой П на манер алтаря в костеле святого Павла. Над ней молчаливым и незыблемым протестом против всякого нарушения Запрета возвышалась тучная барменша в красном фартуке и красном же крахмальном чепчике с кружевами. Она была похожа на Золушку. И еще на ксендза перед проповедью.

Сам Запрет состоял из двух частей, симметрично расположенных относительно головы Золушки. «У НАС НЕ КУРЯТ» – трогательно и с налетом мечтательности повествовала его левая часть. Правая сторона была категоричнее и строже: «РАСПИВАТЬ КРЕПКИЕ СПИРТНЫЕ НАПИТКИ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ».

«Это мы проходили, – отметил Рыжюкас. – Еще при социализме».

– Будьте так любезны… – сказал он, привычно поднажав на «так».

Золушка стала само ожидание. Само внимание исходило из ее круглых глаз. И сам лучистый свет.

– …так любезны, – на всякий случай повторил Рыжюкас, – полный фужер виски. «Блэк Лейбл». И одну конфетку.

Золушка понимающе кивнула.

Внизу, прямо у ног Рыжюкаса, было окно на перрон.

На перроне стоял проходящий поезд. Пассажиры суетились и бегали за стеклом, как в немом кино. Вагоны были видны только наполовину: дальше их обрезала кромка окна. Промчались два носильщика, они толкали невидимые тележки. Следом пронесся, как на мотоцикле, мужчина, прижимая к животу охапку бутылок.

Поезд за окном тронулся. Нет, это скорее бар тронулся и поплыл мимо провожающих, машущих руками и платочками, мимо половинок вагонов, обрезанных окном, мимо… Рыжюкас вполне конкретно ощутил мелкое подрагивание барной стойки, перекладина под ногами вибрировала, слышно было даже, как звенели бокалы на полках буфета…

3

В бар вошла компания: пятеро парней, две девицы. Все как положено. Свитера, потертые курточки, драные джинсы, волосы на плечи и за воротник, но еще и гитара, правда в футляре. На одной юбка – не то чтобы выше колен – ниже, чуточку ниже того, что пока еще нельзя открывать.

Нет худа без добра: когда-то «мини» внесли свою лепту в эстетику женского белья. Такую юбку на что попало не натянешь. Впрочем, кто сейчас помнит, что вместе с внедрением «мини» из обращения исчезли мощные жгуты чулочных резинок, а утепленные лиловые, малиновые и голубые рейтузы уступили место изящным кружевным изделиям, произведениям тонкой работы; слово «штаны» или там «панталоны» в применении к женскому туалету кануло, уступив игривому «трусики» и уж совсем конкретному «стринги».

Что до секса, то «макси», пожалуй, сексуальнее, особенно если с таким разрезом, как у второй. Здесь все построено на контрасте. Длинное закрытое платье и шикарный разрез от пят до пояса. Рыжюкас почувствовал этот контраст, когда «макси», оставив компанию, взобралась на единственно свободный табурет рядом с ним.

Приветливо ей кивнув, Рыжюкас залпом выпил виски.

Конфета показалась соленой.

Ее друзья топтались в проходе, соображая, куда пристроиться. От оркестра заплакали красивые, с мальчишеским надрывом голоса:

Поздно мы с тобой по-о-ня-ли, Что вдвоем вдвойне ее-се-ле-е-ей…

Внутри зашевелилось что-то тоскливо-вокзальное, поездное, вагонно-ресторанное…

Даже проплывать по небу, А не то, что жить на земле…

Репертуар в литовских кабаках почему-то преимущественно из русской ретро-попсы. Хотя те, кто помоложе, по-русски здесь уже и не говорят.

Внизу на перроне дождь усилился.

4

Парни держали себя уверенно и развязано, как на пляже. Откуда-то возникли два высоких стула, потом долговязый с косынкой на шее спустился вниз и притащил еще кресло из гардероба. Они поставили стулья и кресло в угол, прикрыли дверь. Гитарист, пристроившись на батарее, уже что-то натренькивал.

Дождь за окном обвалился с карниза.

Рыжюкас с удивлением обнаружил в себе внутреннее напряжение. Что-то в этих парнях непонятно дразнило, хотя явных причин для раздражения не было. Можно вообразить, как сам Рыжюкас, тогда еще Рыжук, с его друзьями раздражали окружающих, как они бесили всех своими манерами, своими шмотками и пижонскими выходками.

Долговязый с косынкой, видно душа компании, глядя на него, что-то громко сказал по-литовски. Рыжюкас не расслышал, а остальные дружно засмеялись.

«Сам виноват: нечего пялиться… Да и место девушке надо бы уступить… Может, лучше уйти? Пьесы с таким началом всегда как-то глупо кончаются… Или мерещится?.. А ну их…»

Но раздражение не проходило. «Макси» о чем-то, смеясь, говорила, наклонившись с табурета к своей компании. Длинная белая нога в разрезе платья мешала Рыжюкасу сосредоточится. Хотя сосредотачиваться было незачем. Пришел-то специально чтобы развеяться.

Рыжюкас отвернулся и стал рассматривать объявление-запрет над стойкой. Словно там было что рассматривать. Спелые тыквы грудей Золушки предупредительно колыхнулись ему навстречу. Рыжюкас кивнул. Пустой фужер мгновенно исчез, на его месте вырос полный. И конфетка…

По спине пробежал озноб, словно сзади кто-то открыл дверь.

Повернувшись к окну и стараясь не замечать компании, Рыжюкас стал смотреть вниз, но за стеклом, облитым дождем, все размазалось, расплылось, как в кривом зеркале.

5

– Dede, ты не пустишь наша девушка к окошку? Наша Вита nori paziureti[1].

Рыжюкас медленно встал и пошел к другому концу стойки. Там освободился один табурет. Им он был ни к чему – табуреты у стойки привинчены к полу… А место давно надо было уступить.

– Эй, dede[2]! Klausyk!.. Или ты литовский ne labai[3]?

Рыжюкас оглянулся.

– Конфетку забыл докушать, – сказал ему долговязый парень по-русски. Он подошел и затолкал Рыжюкасу конфету в карманчик пиджака.

– Мальчик, вам мама никогда не рассказывала сказку про зайчишку? – Рыжюкас рассматривал парня спокойно, даже с нарочитой издевкой. – Зайчишка был пьяненький и нарывастый. Вы на него очень похожи. Ну прямо вылитый зайчишка-духаришка. Только ушки надо бы причесать, они у вас почему-то обвисли….

Долговязого как прорвало. Он метнулся к Рыжюкасу, выставив кулак вперед.

Зря, конечно, он так.

Рыжюкас чисто ушел в сторону. Повернулся корпусом, перенеся вес на правую ступню и носок левой, и легонько, без видимых усилий, развернулся, переместив центр тяжести на левую ногу, по пути незаметно и как бы нехотя поддев долговязого немного выше живота.

Секунду постояв прямо, словно раздумывая, что бы это значило, парень согнулся и затих, привалился к стойке, опершись одной рукой о табурет. Пресс у него был слабенький, а дыхание не поставлено.

– Antras atskyris[4], – зачем-то сказал Рыжюкас. И, допив виски, неторопливо прошел мимо замолчавшей компании, спустился по лестнице. Достав карточку, набрал номер и позвонил.

– Старик, это ты? Пламенный… Я тебе потом все объясню… Жду тебя под этой бочкой на вокзале. Помнишь?.. Да… Можешь взять мотор… Дело не столь важное, как увлекательное… В общем, все, как всегда. Да, у входа, под самой бочкой.

Постояв немного, он начал набирать еще один номер. Передумал и пошел наверх. Нечего зря людей тормошить.

Компания в углу о чем-то совещалась. Рыжюкас забрался на табурет, закурил и надолго задумался.

Брат, пожалуй, прав… Слишком большие возможности губительны.

Легче этим ребятам жить или труднее? Скорее всего, легче. Что ни говори, но мы были первыми, пошедшими на прорыв. Джинсы и «мини», прически, и задиристость им достались уже по наследству. А после нас все упростилось. Любую чепуху никто уже в штыки не встречает. Лишь бы вам нравилось, лишь бы вам было хорошо, лишь бы не тяжелые наркотики…

Неплохие, небось, ребята, заставил себя примирительно подумать Рыжюкас, только их мало били. Это расслабляет.

Многое им досталось по наследству, если не все, что у них есть, включая даже их национальную независимость. Сами-то мы развалились, тут брат, пожалуй, прав, но зато на нас все и спружинило.

Амортизатор – вот мы кто, буферный каскад переходного периода.

Последняя мысль ему понравилась. Это надо бы записать, подумал Рыжюкас. Такими фразами он дорожил, как единственным, что осталось ему от технического образования.

Допив виски, Рыжюкас кивнул барменше. Она с готовностью потянулась к стакану. Но он отрицательно покачал головой и попросил счет.

Компания в углу забеспокоилась.

Похоже, сейчас этот «буферный каскад» будут бить…

6

Расплатившись, Рыжюкас вышел на улицу.

От туманного воздуха закружилась голова. Рыжюкас глубоко вдохнул и поднял воротник плаща. Из круглых дырок бетонного козырька на площадку перед дверьми вертикально падали столбы света, похожие на частокол.

Компания уже расположилась внизу мрачным полукругом. Гитары у них не было. Берегут инструмент, жмоты.

А как бы красиво: хрястнуть гитарой по лысой башке. «Шведы в таких случаях выстраивались "свиньей", – мелькнуло у Рыжюкаса, – действительно, свинство: хотя бы для начала нападали по одному…»

Чуть в стороне, глубоко засунув руки в карманы плащей, стояли Сюня и Мишка-Дизель. Сюня смотрел на Дизеля и что-то ему тихо говорил. Казалось, происходящее им безразлично. «Кого-то сейчас будут бить? – Пожалуйста! Только, если, можно, не нас…» Дизель, старательно работая желваками, пытался нанизать дымное кольцо Сюне на нос.

Увидев приятеля, Сюня снял очки. Он всегда снимал очки.

Рыжюкас, поднял воротник плаща и шагнул на ступеньку вниз.

В это время подкатил белый «Вольво», из него неторопливо выбрался Мишка Махлин. Не закрывая дверцу машины, он склонился к водителю, что-то ему объясняя.

Долговязый рванулся навстречу Рыжюкасу, но, видимо, поторопился, не посмотрел сначала налево, потом направо, из-за чего обратил внимание на Махлина, только налетев на его подножку, которую тот неожиданно и достаточно ловко выставил, с удовлетворением отметив, что долговязый грохнулся на ступеньки прямо к ногам Рыжюкаса.

В ту же секунду Дизель положил руку на плечо доброго молодца, стоявшего с ним рядом, и вежливо повернул его к себе.

– Добрый вечер, – сказал он.

Парень от неожиданности пролепетал что-то похожее на «здрасте». И пригнулся. Мишка-Дизель положив ладонь ему на голову, любовно подтянул его к себе. Потом ребром ладони резко ударил по шее. Тот согласно кивнул и отвалился в сторону.

– Этому пока хватит, – констатировал Дизель. Обычно молчаливый, в драке он любил рассуждать.

Рыжюкас, ступив прямо на спину растянувшегося на ступеньках долговязого, подался вниз, выставив руку вперед:

– Прямой, левой, в голову – оп!

Парень, стоявший за долговязым, сел на землю прямо перед «Вольво», видимо, плохо соображая, что произошло.

«Наверное, ему больно», – отметил про себя Рыжюкас, подыскивая очередной объект для воспитательной работы. Но все были при деле. Мишка-Махлин и Сюня «уговаривали» двух парней не нервничать и не суетиться, причем, одному Махлин закрутил руку за спину, пригибая его к земле, а на второго Сюня наскакивал, крутясь как юла и подпрыгивая. После каждого поворота голова парня вздрагивала, как от электрошокера, но он не падал. Сюня дрался, как всегда, только ногами, но бил несильно, как бы шутливо отрабатывая прыжки.

Еще какое-то время у входа в кафе слышались только деловое сопение и глухие удары.

Хорошо, что они пришли втроем, мальчики попались спортивные, подумал Рыжюкас, уходя в сторону от удара поднявшегося долговязого. Тот по инерции пронесся мимо и врезал кулаком в глаз некстати подвернувшемуся Сюне.

– Ну, это уж слишком!

Рыжюкас отступил и, как бы заинтересовавшись чем-то позади, непростительно, словно какой-нибудь лох, оглянулся… Долговязый кинулся к нему. Рыжюкасу только этого и ждал.

– Левой, левой, правой, корпус, корпус, голову, левой хуком, правой…

Стоп! Тут ведь не ринг, чтобы проворачивать комбинации по семнадцать ударов. Долговязый даже не растянулся, он заворочал головой и пошел, обхватив голову руками, на проезжую часть, получив вдогонку смачный пинок пониже спины. Это выступил не на шутку разозлившийся Сюня, пнувший обидчика, как всегда, изящно – с прыжком и переворотом.

Махлин подхватил долговязого и, оттащив в сторону, что-то в нем крутнул, как повернув выключатель, и положил человека на тротуар, заботливо подстелив под голову упавшую в грязь кепку. Оглянулся. И поволок второго. Он решил сложить их штабелем, как дрова.

Вот и все, подумал Рыжюкас. Этим ребяткам, похоже, еще не приходилось так резко проигрывать. Но без этого нельзя, невозможно научиться побеждать. Вообще ничему невозможно научиться, не получив всего положенного. Как это говорилось у древних – ненаказуемый не обучается.

…В привокзальном отделении милиции они, как обычно, виновато и несвязно, лепетали что-то насчет самообороны.

– Ничего себе самооборона, – дежурный насупился и кивнул в сторону двух парней, сидящих на скамейке (остальные успели смыться). – Еще три минуты такой самообороны, и их бы ни в одну больницу не приняли… Будем оформлять протокол…

Рыжюкас, остановитесь. Вы все перепутали, и вам никто не поверит. Это не сейчас, это давным-давно так было. Точнее, могло быть и не однажды бывало, отчего так и вообразилось.

Но ничего страшного. Он просто расчувствовался, запутавшись в воспоминаниях, а потом из-за двух стаканов виски слегка сдвинулась реальность. Вместо милиции здесь давно уже полиция, да и комбинацию из семнадцати ударов он уже вряд ли смог бы отработать… Как тогда вряд ли сумел бы опорожнить два стакана виски, закусив одной конфеткой…

На самом деле все произошло несколько иначе…

7

Компания молодых любителей приключений действительно расположилась мрачным полукругом. И чуть в стороне действительно стояли трое взрослых, солидных, если не сказать пожилых, мужчин. Они, как всегда, вовремя появились. Чтобы, как всегда, вытащить Рыжего из беды…

Долговязый и впрямь рванулся навстречу Рыжюкасу, но, видимо, поторопился и, споткнувшись о ногу Сюни, чуть не грохнулся к его ногам. В ту же секунду Мишка-Дизель положил руку на плечо доброго молодца, стоявшего с ним рядом, и вежливо повернул его к себе.

– Labas vakaras[5], – сказал он по-литовски.

Парень от неожиданности пролепетал что-то среднее между «labas» и «здрасте».

– Mustis negrazu, – пояснил ему Мишка-Махлин. – Pradzioje patinka, о ро to skauda. Ir gali patekti i policija…[6]

– Драться нехорошо, – авторитетно подтвердил Сюня по-русски. – Спросите у него. Он, – Сюня показал на Рыжюкаса, – он знает.

– Драться нехорошо, – наверное, впервые в жизни согласился Рыжюкас. – Labai negerai…[7] И первый раз в жизни посторонние мальчики ему поверили. Драться ведь и правда нехорошо.

8

Расставшись с обескураженной и пристыженной компанией, четверо пожилых мужчин вышли на привокзальную площадь.

Такси на стоянке сгрудились, как стадо мокрых животных. Блестящие от дождя машины в синем отливе ртутных фонарей светили зеленым глазом: «Мы свободны!».

Но они тоже были свободны и решили прогуляться пешком. Махлин даже отпустил машину, дав распоряжения водителю.

– Как жизнь? – спросил Рыжюкас, обратившись сразу ко всем, когда они прошли с полквартала.

Ему не ответили. Хрен его знает, как теперь жизнь.

– Знаешь, – сказал Сюня, когда они прошли еще с полквартала, – мы живем в такое время и в таком месте, что за подобный вопросик можно и по физиономии схлопотать.

– Или, как говорят в Израиле, не дождетесь, – поддержал тему Махлин, но про Витьку-Доктора уважительно сообщил, что тот пропадает в Женеве. – У него со швейцарцами совместная клиника, так что, можно считать, он пропал без вести.

Но про Витьку-Доктора Рыжюкас и сам знал. Днями ему пришлось с ним встретиться по абортным делам.

Какие еще новости?

– Махлин вот на даче малину развел… – сказал Сюня, с нескрываемым ехидством.

– Какой сорт?

– Малину, тебе говорят! – тут Дизель возмутился непонятливости школьного товарища. – Он там приютил воров, организовал им что-то вроде офиса.

Мишка Махлин зарделся, как от похвалы:

– Сдаю в аренду, чтобы площади не гуляли.

– Ворам, что ли?

– Ну, не совсем ворам. Бывшим сослуживцам.

Мишка Махлин работал в министерстве финансов, дослужился до замминистра, потом пролетел, создав какой-то банк, постепенно перешел в теневой бизнес.

– Твои сослуживцы хуже воров, – угрюмо сказал Мишка-Дизель. Он тридцать пять лет работал на заводе старшим электриком и теневой бизнес пролетарски презирал.

Прошли еще квартал. Город молчал.

– Ты все пишешь? – спросил Сюня. Ни одной книги Рыжюкаса он принципиально не читал.

– Пишу, – ответил Рыжюкас. – Знаешь, как в тюрьме. Надзиратель идет по коридору: «Иванов!» – «Я здесь господин надзиратель». – «А куда ты, падла, денешься?!»

Дошли до маленькой площади. За сквером раньше была их школа. Здесь всегда расставались, но перед этим подолгу сидели, никак не могли разойтись. Цепи, как и тогда, провисали на столбиках. Но сидеть на них, оказывается, неудобно. И качаться.

– Может, сообразим по маленькой? – спросил Дизель.

Сюня, зябко передернув плечами, чуть оживился.

– Рыжий должен проставить как виновник.

– Долбаки! Я же для этого вас и позвал.

Они молча двинулись в поисках ближайшей вывески.

И вдруг как-то разом обернулись.

Нет, сначала обернулся Рыжюкас.

9

Она стояла поодаль. Рядом с нею был все тот же чемодан.

Блин, как же это он забыл, для чего оказался на вокзале!

– У тебя очень странная манера меня встречать, – сказала она и, подойдя, решительно поцеловала Рыжюкаса куда-то в шею, крепко ее обхватив. – Это твои знаменитые друзья? – спросила, оглянувшись. – А где же ваш пятый?

Как-то слишком много он успел ей в поезде рассказать.

Маленькая улыбнулась.

Это был высший класс. И то, как вызывающе она стояла – Лоллобриджида с чемоданом, и то, как подошла, как обняла, ткнувшись в шею, как заговорила… Но когда она улыбнулась, Рыжюкас подумал, что такой лучезарной улыбки он еще не встречал. Что-то совсем банальное пришло в голову – про белоснежный жемчуг и алмазный резец.

А она еще и развернулась к друзьям, уже и без того офонаревшим. Царственно крутнулась, всех сразу озарив. Так поворачиваются софиты на съемках, выхватывая лица актеров из темноты.

– Здрасте. Меня зовут… Лен. Вот он, – тут на Рыжюкаса снисходительный взгляд, – называет меня Венец Творения.

– Мы знаем, – сказал Сюня, пока остальные придумывали, что сказать.

Они знали.

Про венец творения это она лихо сочинила. Сразу как припечатала. А может, он и действительно сказал что-то такое в поезде?

– Это дочь? – придя в себя, спросил Мишка-Дизель у Рыжюкаса.

– Внучка, – ответила за него Маленькая. – Боже мой, какие же бестактные мужчины твои друзья!..

– Ну да, – пояснил обществу Мишка Махлин. – Любимая внучка. Живой памятник при жизни.

– А я как раз вас и позвал, чтобы познакомить, – в тон ему сказал Рыжюкас.

– Только что он говорил, что позвал нас, чтобы проставить! – воинственно возмутился Сюня.

– Сюня, ты отстал от жизни, – сказал Махлин. – Сейчас у писателей только так. Идут на вокзал, чтобы снять чувиху, нарываются на мордобой, потом среди ночи вызванивают друзей, чтобы их отметелили, за что им обещают проставить, а вместо этого знакомят с «внучкой».

Присутствие Маленькой друзей заметно взбудоражило. Хвосты они распушили, и каждый теперь токовал, как глухарь. Рыжюкаса дружно оттеснили. Он сразу оказался как бы ни при чем…

10

Они шли по ночному городу. Мишка Махлин суетился впереди, поминутно оборачиваясь и отпуская свои плоские шуточки. Маленькая как-то сразу вписалась в их компанию, она ухватила под ручку Мишку-Дизеля и Сюню, они что-то наперебой ей рассказывали, она громко хохотала и даже подпрыгивала от восторга, не обращая никакого внимания на Рыжюкаса, который шел сзади и тащил дурацкий чемодан. Что, впрочем, было ему обещано месяц назад.

Вот все четверо остановились и засмеялись. Они снова ржали как конюхи на конюшне, они покатывались от хохота, буквально надрывая животы. Они смотрели на Рыжего, видимо что-то вспомнив, благо им всем было что про него вспомнить, чтобы хохотать до слез, рассказывая это Маленькой: ну, скажем, как он грохнулся о цементный пол, встав в прибитые Махлиным тапочки, за которые тот тогда так и не получил. Потом они пошли дальше уже совсем вместе…

А Рыжюкас, остановившийся передохнуть, четко увидел, что по пустынной вечерней улице снова идут его юные друзья, всем вместе им не намного больше лет, чем ему одному, а Ленка все так же смеется, раскачиваясь и уткнув в ладошки лицо. Их снова пятеро, и она, как всегда, не обращает на него никакого внимания.

И вдруг накатило. Совсем неожиданно для себя он испытал прилив дикой, давным-давно, а то и вовсе никогда, ему неведомой ревности. Самой настоящей: безумной и беспричинной – настоящая ревность всегда беспричинна. Здесь именно такой случай, хотя бы потому, что никакого повода для этого здесь не было… Ну, скажем, как тогда, с Ленкой, у него не было ничего, кроме жгучей ревности…

11

Рыжюкаса сильно качнуло. В паху резануло, как ножом. Потом где-то внизу желудка грубо провернулся тяжелый кол. В глазах потемнело, а ноги вдруг стали ватными и подкосились. Он не упал только потому, что тяжело прислонился к стене, ухватившись за какой-то крюк…

Ничего не заметив, его друзья весело уходили, так и не обернувшись. И Маленькая вышагивала, сбивая ногу и снова подстраиваясь, она оживленно болтала и не думала оглядываться. С ними ей было весело и хорошо.

А ему так остро захотелось к ним присоединиться, что стало понятно: он пропал.

Месяц подряд он раскручивал воображение, погружаясь в воспоминания, вызывая в памяти нужные фразы, словечки, детали… Потом, похоже, слишком погрузился, отчего выдумка и реальность в его сознании стали совмещаться. Теперь мысли цеплялись за все подряд – так, карабкаясь на кручу и боясь свалиться, хватаются за ветки, стволы, торчащие корни.

Выражаясь яснее, у него поехала крыша. И этот дикий приступ жгучей, как раскаленный шкворень, ревности, запоздалой, как, как… Как что запоздалой?.. Сил подбирать сравнения у него уже не было…

А уж совсем он пропал потому, что в этой его случайной попутчице, которую он ласково и иронично называл Малёк, некоторые его выдумки вдруг возьми да и начни материализовываться. Его случайная попутчица вдруг обратилась в Ленку…

Безо всякой на то его воли.

Книга вторая Венец творения

1

Рыжюкас подгадал, взяв такси, и подъехал к воротам частной клиники, расположенной в старой части города, как раз вовремя. Буквально через минуту Малёк вышла. Побледневшая и отрешенная.

– Куда мы едем?

– В гостиницу. Я снял нам номер в «Драугисте», как она раньше называлась. Это моя любимая гостиница совковых времен. Теперь они ее, правда, капитально перестроили. Но главное достоинство сохранилось, я специально поднимался в номер, чтобы проверить: там были самые удобные кровати за всю мою жизнь. – Рыжюкас говорил быстро, пытаясь ее отвлечь и успокоить.

– Я ужасно хочу плакать и есть.

Он развернул пакет. В нем были бананы.

– Это круть, – сказала она, слабо улыбнувшись.

Вот и все. Теперь спать, спать, спать.

– Когда ты проснешься, все будет кончено и забыто.

Малёк заплакала. Для нее все уже было кончено.

2

Она спала долго. До вечера, потом ночь, потом еще почти полдня.

И чем дольше она спала, тем неспокойнее становилось у него на душе.

Конечно, про все ее проблемы он мог бы никогда и не знать. Аборт, вакуум – это ведь их вопросы… Тем не менее и практические хлопоты, и всю ответственность он взял на себя, проявив должную заботливость и необходимую решительность… Все как бы утряслось и устроилось, дело сделано, и все треволнения позади. Но вместо «чувства глубокого удовлетворения» от столь «добросовестного исполнения долга» отчего-то вдруг накатывают волны глухой досады… Что теперь?..

Всю жизнь он не любил соскакивать и не умел выходить сухим из воды…

Даже историю с Ленкой он навесил на себя. Представив, будто именно из-за него она не смогла вернуться… Хотя уезжать или не уезжать, вернуться или не вернуться она могла совершенно независимо от того, был он или вовсе бы его не было…

Здесь, с Маленькой, все не так. Ведь самой, без него, ей и решать-то было нечего. Оставить ребенка или не оставить – вовсе не ее ума дело. Тогда в поезде, дать или не дать, это еще как-то от нее зависело, но и то лишь до того, как она оказалась в его «силовом поле» – взрослого и многоопытного мужика. Совсем ведь не это она ему давала, не на такое решалась.

Совсем не это он у нее и брал. Как всегда, самонадеянно полагаясь на свою опытность. А принцип-то прост, как лозунг из их студенческого спектакля: «Избегайте случайных связей». Или, как еще в школе любил наставлять Витька-Доктор: «Совокупляйтесь, но предохраняйтесь!».

Маленькая спала…

Он сидел в кресле, в углу довольно просторного номера, снова ничего не делал, но на сей раз как-то особенно тупо. Слишком уж несуразным было его времяпрепровождение.

3

Случайностью своих любовных связей Рыжюкас давным-давно перестал тярзаться. Он считал, что у нормального мужика может быть столько женщин, сколько тот способен потянуть, разумеется, если относиться к ним не потребительски, прокатываясь на халяву, а честно отдавая себя.

Любовным играм он и отдавался целиком, рьяно, как работе, и никогда не халтуря. Выкладывался, не боясь опустошенности, не крохоборствуя, ничего ни приберегая на следующий раз, по опыту зная, что все возвращается сторицей и вода в дающем колодце не иссякает, как точно подметил поэт.

Собственное время, как и деньги, Рыжюкас транжирил одинаково беззаботно, зато о подругах и спутницах иногда даже слишком навязчиво заботился, а уж уходя, брал на себя уйму пожизненных обязательств, пусть потом, отвлекаясь, он про них и забывал.

Уходил Рыжюкас, стараясь не причинять боли, без всех этих «бросил», «предал», «каков негодяй!» – при такой добросовестности, о каком предательстве тут может быть речь! Но, еще только знакомясь, он выставлял условия свободы отношений, которые обычно его очередной пассией с восторгом принимались. Когда эти условия ее переставали устраивать, отношения прекращались. Так, перескакивая с одной истории на другую, как по волнам, его любовная лодка мчалась вперед, оставляя за собой лишь пену бурунов.

Он никогда не настраивал избранниц на преданность и верность. Не корчил из себя однолюба, напротив, похвалялся тем, что он законченный бабник, уверяя подружек, что любит он их всех и безмерно жалеет, что на каждой из них он бы женился.

Обязательно рассказывал он им и про Первую Любовь, и про все остальные, и про любовниц (с Любовями не путать!), нумеруя их или возвышенно обозначая: Самая Умная, Тончайшая, Лучшая из, Крылатая… Не забывал и жен – Первая Избранница, Вторая Супруга, Последняя Жена… Рассказывал Рыжюкас всегда откровенно, не опуская пикантные подробности, в которых мог и присочинить, но не ради красного словца, а для большей поучительности…

Интересно, что при всем обилии любовных – нет, не романов – скорее новелл, повестей, историй – Рыжюкаса в них тоже никогда не предавали. Или не успевали этого сделать – раньше, чем он ускакивал.

К тому же, предвкушая перспективу новых историй, он не боялся быть покинутым, чем и был надежно защищен. Сказала же ему как-то в сердцах его Последняя Жена: «Тебя даже бросить невозможно. Это было бы тебе слишком большим подарком».

С бывшими – и женами, и любовницами, и подружками – у него всегда оставались добрые отношения. Во всяком случае, он так считал, никого не выделяя из общего ряда и никогда не задумываясь о том, как они на самом деле к нему относятся. Правда то, как мы оцениваем себя, далеко не всегда совпадает с тем, что думают о нас окружающие, а уж и подавно – с тем, что мы являем собой на самом деле.

4

Этот «Малёк» по-прежнему спал.

Рыжюкас смотрел на нее и размышлял о том, куда его занесло. И еще о том, как же он от всего этого устал.

Наверное, от жизненных сложностей, работы, всякого рода неудач он устал не больше, чем любой от природы подвижный человек с пропеллером в заднице… Но вот утомлен и измотан любовью он, конечно же, больше многих. Любовная игра – всегда большое напряжение, а потом и неудача, и поражение, и потеря: или ты уходишь (ни с чем), или тебя оставляют (с носом).

А он-то предавался любовным играм, можно сказать, профессионально – выступая в двух ипостасях: как неуемный искатель и как… исследователь собственных увлечений и переживаний, в которых он постоянно копался, пытаясь их литературно осмысливать.

Кроме всего, меняя и перебирая подружек, он надеялся хоть в одной из них найти… надежную творческую опору.

Как и всякий честолюбивый «бумагомаратель», с детства начитавшийся романтичного Грина, а потом и Булгакова, он собирался стать Великим Мастером. И, как всякий будущий Великий Мастер, мечтал (про что так замечательно нафантазировал писатель Михаил Булгаков), чтобы рядом с ним постоянно была его преданная и единственная Маргарита, обожающая каждую строчку того, что он накорябает, и готовая ради этих строчек на все, включая жизнь в подвале и даже появление обнаженной на балу у сатаны. Как у всякого мечтателя, с этим у него ничего не получалось, кроме несчитанных трат и безумных потерь времени…

Неудачи с поисками Маргариты и привели его к остроумной идее решать задачку по частям. Как с веником: целиком не ломается, а по прутику – запросто. Единственную Маргариту он решил заменить комплектом подруг с полным набором необходимых качеств. В одной – это готовность голой пойти на бал, другая с хохотом летает на метле, эта хорошо готовит, а та согласна жить в нищете и в подвале…

Теперь вокруг него постоянно было несколько девиц. Он уже не стремился к идеалу, а брал числом. Одна была ласкова и настойчива в сексе. Вторая умна, рассудительна и практична. Третья любила читать художественную литературу. А четвертая носилась, как звезда, и все время опрокидывала тяжелые предметы, но зато умела так хохотать, что сразу все забывалось…

С ними он даже ездил на машине в отпуск, а иногда захватывал их – целую команду! – в творческие командировки.

Девицы в нем души не чаяли, конечно, совсем не из-за денег, хотя он за все платил. Но больше всего потому, что он их добросовестно обучал всем премудростям отношений с мужиками, разумеется, включая и постель. И настраивал их на совершенство, о котором они мечтали, чтобы всех покорить. Включая Будущего Принца, которого, носясь с Рыжюкасом, они жаждали встретить…

Все это его увлекало и неплохо разгоняло кровь, но всегда оказывалось лишь праздником, который, закончившись, оставлял разочарованность и ощущение пустоты.

5

Довольно долго он заблуждался, полагая, что лучшее лекарство от любви – новое увлечение: когда оно приходило, его как бы отпускало. Правда, мешало предчувствие, что все снова обернется очередной затратной бессмыслицей, – так оно и происходило…

И только к шестидесяти годам, последний раз пролетев, отчаявшись и спохватившись, он решил завязать с этим пустым транжирством времени и средств, которые по сути тоже время, так как их нужно зарабатывать…

Тут и обнаружилось, что есть только одно универсальное средство, которое спасает и от разочарований, и от тоски, и от страха одиночества, от никомуненужности и бессмысленности существования. И это совсем не им придуманное средство – работа. Стоит совершить усилие, привязать себя к стулу, заставить себя в нее погрузиться – и тебя отпустит…

Вот он и рванул в Вильнюс месяц назад, решив от всего отказаться и начать новую жизнь – как всегда, в полной уверенности, что на сей раз окончательно. Рассчитывал настолько оторваться здесь от всех минских дел, сумбура и суеты, причем, чтобы, вернувшись, ни во что не влезать и заниматься исключительно созданием «нетленки» – не месяц, не год, а уже до самого конца, таким образом хотя бы на финише оправдав свои многообещания.

Он знал, что для этого ему нужно развязаться с занозистой историей с повестью о Первой Любви, с чем он, похоже, уже справился, все умиления прочувствовав и сочинив поучительную, как он считал, легенду (или сказку).

Теперь оставалось сесть и написать наконец хорошую книгу под названием «Проза жизни», для которой у него уже набросаны, пусть и урывками, сотни страниц. И тем самым подвести итог. Работа эта большая и займет не один год.

Тут он готов был на все: сменить образ жизни, потуже затянуть пояс, отказаться от всех своих барских замашек, из экономии перейти на кефир. Впрочем, последнее его не страшило: при всей гастрономической избалованности, больше всего он любил кефир с вареной картошкой…

Но вот что-то опять заклинило с благими намерениями. Похоже, свою решимость он переоценил. Прямо к отъезду подвернулась эта юная и настойчивая попутчица, которая как-то незаметно спутала его планы. Снова он ввязывался и вынужденно занимался организацией какого-то аборта, что делать в жизни ему приходилось только однажды, лет двадцать назад, да и то по просьбе Последнем Жены – для ее подруги, с которой у него ничего не было…

Сейчас он вообще не совсем понимал, что он здесь делает.

Но она спала слишком долго, и…

6

Глядя на нее и перебирая в уме недолгую историю их знакомства, их забавные телефонные разговоры, да еще три дня, весьма активно проведенные вместе после ее приезда, он почувствовал, что снова заболевает своей традиционной хворобой, что его опять зацепило и опять куда-то повело.

Как тот вчистую продувшийся и «завязавший» игрок, что, закладывая последнее, снова тянется к карточному столу, он прикидывал, а не попробовать ли ему еще разок раскрутиться. Раз уж так сложилось…

Рыжюкас сидел в кресле гостиничного номера и, глядя на длинноногую девицу, разметавшуюся во сне поперек широкой двуспальной кровати, привыкал к ней глазами…

В конце концов ему даже стало мерещиться, будто роль Маргариты при нем вполне бы могла подойти и этому юному, безмятежно посапывающему во сне созданию, так иронично им прозванному Мальком, что сначала ей совсем не подходило, но вот прижилось… А если и впрямь то, что он безуспешно искал, так вот нечаянно и нашлось?

И раньше, чем этот «малёк» проснулся, он принял решение: на некоторое, пока неопределенное, время в истории с ней задержаться. Несмотря даже на то, что у него было достаточно опыта, чтобы представить, сколько нежелательных последствий, в том числе и непредвиденных, приносят подобные решения. Ведь дальше неизбежно начинаются только сложности. И многие из них Рыжюкас не однажды проходил. Правильнее сказать, он не однажды в них застревал…

Глава первая «ВЕНЕЦ ТВОРЕНЬЯ»

1

Целый месяц они жили в гостинице.

Точнее, она в ней жила, а он к ней приходил, иногда оставаясь на ночь. Но спал он здесь плохо, несмотря на шикарный двуспальный матрас, который при малейшем движении колыхался под ними, как усталая волна.

Когда она доверчиво прижималась, обнимая его во сне, он умилялся, но тут же холодел: ему становилось страшно за тот груз, который он на себя взваливает, с нею связавшись…

Если во сне она отодвигалась, отвернувшись и по-детски поджав коленки, он обижался, как мальчишка. И снова спрашивал себя, что он вообще здесь делает.

Среди ночи он часто вставал. Подходил к окну. Смотрел, как ночь бледнеет, сникая и клубясь.

Окна их номера выходили на лесной парк.

Сюда от его дома когда-то шла узкоколейка, здесь были станция и депо, которые потом приспособили под Детскую железную дорогу. Потешно пыхтя и посвистывая, паровозик-«кукушка» таскал за собой две игрушечные платформы с углем для электростанции. Паровозик ползал по ней каждый день, и вместо уроков они катались на подножках товарных платформ… Вагончики тащились кружным путем: мимо дворов, мимо Тарзанки, мимо хорошо видной за окном горы Шишкинки – теперь поросшей лесом, а тогда лысоватой с жидким кустарником – в бетонных бункерах ее в войну хранились боеприпасы, а потом пацаны с чадящими факелами пробирались в глухие сводчатые казематы и, погасив факелы, рассказывали страшилки…

С Ленкой они здесь катались на лыжах. Правда, только однажды. И то только из-за того, что им повезло: снежная зима затянулась в тот год до начала апреля. Всю зиму они собирались покататься, да все никак, и только в весенние каникулы наконец выбрались – на весь ослепительно солнечный, бесконечно длинный и замечательный, как и все тогда, день.

Было уже по-весеннему тепло, солнце припекало, а ночью морозило, и лыжи легко скользили по крепкому насту, сверкающему на солнце холодной синевой… Пустяк, конечно, но до сих пор щемит легкая досада: зима уже кончалась и опять они все упустили – могли ведь накататься вволю…

2

Под утро он уходил, часто по-детски капризно досадуя на то, что Малёк так долго дрыхнет и ей нет до него дела: ну хоть бы во сне улыбнулась… Тем паче, что спросонья она могла и тявкнуть, и зарычать волчонком – в ответ на его даже самую ненавязчивую попытку ее приласкать.

Но к полудню он возвращался, успокоившийся и исполненный оптимизма. Приносил свежие рогалики, сыр, ветчину, сооружал бутерброды, спускался в бар за кофе и яичницей. Поднимаясь с подносом на открытом скоростном лифте, он каждый раз вздрагивал от того, как, стремительно вылетая, открывался ему вид на город, с этой точки удивительно похожий на Иерусалим. Недаром в давние времена его называли Вторым или Новым Иерушалаймом…

Когда он входил, она обычно еще спала, широко разметавшись, и босые ноги смешно торчали из-под одеяла, которое она накручивала комом перед собой, обнимая как куклу… Если же он задерживался, то заставал ее сидящей на пуфике перед зеркалом.

– Неужели нужно всегда о чем-нибудь думать?! – недоуменно говорила она. – Неужели в воскресенье утром без пятнадцати восемь я должна лежать в постели и о чем-нибудь думать?.. Неужели люди всегда о чем-нибудь думают? – удивлялась она непонятному устройству «чокнутого мира».

Она часами могла сидеть у зеркала, снова и снова укладывать волосы, льняные, как у юной Марины Влади в «Колдунье» – его любимом фильме тех лет. Забирая их наверх, она вертела головой, прогибалась и выставляла извивы тела, затем, отпуская копну и энергично ее встряхивая, смотрела, как волны льна разлетались в стороны, медленно опадая…

Совершенно его не стесняясь, она разгуливала голая по комнате, топала из комнаты в ванную и в коридор, где был встроен зеркальный шкаф, ловя взглядом свое отражение в оконном стекле и в трюмо над кроватью, и в зеркалах в ванной, в коридоре, в полированной поверхности дверей… Она была бесспорно красива, а главное – безупречно юна и уверена, что достоинства ее тела не должны пропадать без зрителей.

Он мог попросить ее принять любую позу, даже совсем непристойную, и она тут же с бесстыдной готовностью соглашалась. В этом она никогда не капризничала. А если в ресторане, где они обедали, он, уловив момент, спрашивал, не пришло ли время показать наши сиськи – именно сиськи: они специально так говорили, это была такая игра – она, мгновенно расстегнув пуговки блузки, или решительно выскальзывая из глубокого выреза майки, или по-детски задирая свитерок, выставляла ему свою налитую, готовую взорваться грудь с темными сосками, испуганно тараща на него зеленые глазищи, и только потом лукаво озиралась – не смотрит ли на них кто-нибудь из посетителей.

И все это – при том, что никакого, даже приблизительного, секса у них уже не было. Нет, они «отработали по полной», оттрахались, как перед смертью, трое сумасшедших суток у него дома, когда (после ее приезда и ночного вояжа по кабакам с его друзьями) воровски пробрались под утро в его комнату, украдкой от сестры, которую к обеду он ухитрился спровадить на дачу к подруге юности под Бирштонис.

– Реально отвязались, – подвела Маленькая итог их совместному безумству.

Но дальше – ни-ни. После аборта она ни о чем таком больше и подумать не могла… А он, с неожиданным для себя терпением, не настаивал даже на вполне бы допустимых в их положении «мелких услугах» с ее стороны, что только подчеркивало нелепость его нахождения здесь и не могло его не раздражать.

Она усаживалась на подоконник, и он чувствовал, как ее возбуждает дневной свет и открытость пространства за окном. Но номер был на девятом этаже, и ее, конечно же, никто не видел. А если и видел, то не мог рассмотреть так подробно и с таким хозяйским восхищением, как это делал он…

3

Ей надо было что-то решать.

Она рисовала какие-то наброски шариковыми ручками – черной и красной. Ему нравилось. Он приносил ей книги про художников. Советовал прочитать, рассказывал, как ему повезло, когда он в ее возрасте однажды вытянул счастливую карту только потому, что знал, кто такие Джотто и Мазаччо, Ван-Гог, Сезанн, Пикассо и Шагал… Она вдруг взрывалась:

– Ты опять передавил! Я так хотела прочесть про Сезанна, но теперь никогда! этого не сделаю! потому что не могу! понимаешь, не могу! ничего делать, когда меня заставляют.

Потом обиженно замолкала:

– А ты контролируешь каждый мой шаг…

И рисовать она тоже не могла – потому что ее заставляют. Хотя в чемодане у нее оказалось все необходимое: бумага, карандаши, кисти. А роскошный набор гуаши и акварели он ей подарил сразу, как только узнал, что она учится на художника-декоратора. Она обрадовалась, как ребенок набору фантиков, долго перебирала баночки и тюбики пробуя краски и растирая их кисточкой по листу, но больше к коробке не прикоснулась…

Зато они часами гуляли по городу. Он все ей показал, и про все рассказывал – сначала про детство, про дворы и Тарзанку – они отыскали это озерцо, оказавшееся на территории иностранной строительной фирмы, потом про Город, про Ленку, а потом и про всю свою стремительно пролетевшую жизнь.

Про Ленку она слушала с ревнивым интересом. А он поймал себя на том, что снова принялся пересказывать свою любовную историю. И по старой привычке стричь на этом купоны снова завоевывал симпатию собеседницы, с жаром вспоминая трогательные подробности… Что может быть интереснее для юного создания, чем рассказы о давней романтической любви, да еще из писательских уст!

4

Утро выдалось солнечным, хотя и холодным. Но в полдень воздух прогрелся и стало совсем тепло.

С улицы Чюрлениса (в подъезде одного из домов на ней, неподалеку от гостиницы, Рыжук после выпускного целовался на прощанье с Литл-Милкой, пока не вышел ее папахен и не отхлестал ее по щекам, заметно принизив возвышенность момента. «А есть в этом городе хоть один подъезд, где ты не целовался?» – ехидно спросила Малёк) они спустились к проспекту Гедиминаса, прошли солнечной стороной к центральной площади. Выпив по чашечке кофе в баре «Новотеля», туповатой громадой возвысившегося над бывшим сквером Черняховского, устроились на лавочке – спиной к построенному на месте школы несуразному сооружению с тонированными стеклами, где теперь разместилось правительство…

– Это смешно, – сказал он, – там, где мы ходили по партам, били лампочки и лишались невинности, теперь восседает премьер-министр…

Неподалеку они обычно и встречались. На втором этаже дома на Людаса Гиры, нелепо переименованной в Вильняус, будто в городе могут быть невильнюсские улицы, жил Витька-Доктор, он обычно высматривал их с балкона, сбрасывая в адрес друзей подколочки. В доме был узкий темный проход, по которому выносили мусор и про который знали только жильцы дома. Им фрэнды пользовались, когда домой возвращались Витькины родичи и нужно было смываться из прокуренной квартиры.

Недавно, когда возвращались из клиники, куда Рыжюкас заходил к Доктору переговорить о предстоящем аборте, едва пройдя улицу Вокечу и повернув было в сторону своего старого дома, Витька-Доктор вдруг круто взял вправо:

– Меня увольте, я там не ходок.

Рыжюкас понял не сразу, потом сообразил:

– Зацепило?

– Не то слово. Просто крыша едет. Обхожу за два квартала.

Дело в том, что дом Витки-Доктора, как и соседние здания, включая Русский драмтеатр, архитекторы снесли, вырыли огромный котлован, построили многоэтажный бизнес-центр, а копии фасадов старых зданий, изготовив на заводе, водрузили на место.

– И вот же, блядство, вышло очень похоже. Представляешь, подхожу к дверям дома, где жил с младенчества, берусь в волнении за ручку двери – они и ее скопировали – кидаю по привычке взгляд на кованный балкончик… И оказываюсь… в огромной торговой конюшне их внутреннего «дворика» на десять этажей…

– Можно звездануться, – согласился Рыжюкас. – Леонид Ильич в похожей ситуации чуть вообще не окочурился.

– Брежнев, что ли? А он причем? – спросил Доктор.

– При том. Эти придурки из подхалимов ему сюрприз на родине сочинили. Восстановили хату, мебель, утварь, актрису наняли, загримировали под старушку-мать. Он зашел, увидел – и тут же грохнулся оземь. Еле откачали…

– Я вот – тоже… Память сердца все-таки тонкая ткань…

– Не для придурков, – согласился Рыжюкас.

5

Рыжюкас захватил с собой письмо, которое нашел в Ленкиной пачке.

Это было его собственное письмо с невероятным количеством ошибок, отмеченных красным фломастером – Ленкина работа. А письмо она ему вернула как «бесценный материал» для писательской работы. В юности, едва вознамерившись стать писателем, он стал просить друзей возвращать ему письма: на такое крохоборство они обижались, хотя иногда и выполняли эту несуразную просьбу.

Маленькая слушала внимательно, как если бы письмо было адресовано ей.

«Ленка, милая Ленка!

Я невыносимо хочу тебя видеть. Снова идти с тобой по нашему городу, о чем попало трепаться, безбожно привирая. Чтобы ты смеялась, раскачиваясь, как на ветру, и уткнувшись моськой в отогнутые ладошки. И пусть оглядываются прохожие…

Мы купим в магазине у твоего дома пачку халвы, пусть идет дождь, мы спрячемся в подъезде около военкомата. Я стану целовать твои липкие, сладкие от халвы пальцы. Мамаша всегда заставляла тебя мыть банки для варенья: твоя ладошка свободно проходила даже в узкие горлышки банок из-под болгарских помидоров…

Если хочешь, можешь даже надеть свои клипсы. И юбку колокольчиком…»

– Сейчас не носят такие клипсы, – сказала Малёк, потрогав крохотную сережку, игриво подмигнувшую на солнце, – и юбки колокольчиком давно вышли из моды. На нас, так уж точно, все бы оглядывались, как на допотопных чудиков…

Он поднял глаза…

Она сидела рядом с ним на скамейке в скверике за университетом. Улыбалась, наклонив голову…

Прошло сорок пять лет, сто лет прошло или тысяча, а она сидела с ним рядом, та же, что и тогда, только чуточку старше, выглядела вполне современно, даже круто, настолько круто, что неловко сидеть с ней рядом – на глазах у прохожих, средь белого дня.

Она была в безбожно драных джинсах цвета неба и облаков, в белой рубашке; пуговка «нечаянно» выскочила, и видно было, что ничего под рубашечкой нет и все там в полном порядке.

Вокруг звенела осень. И небо снова синее, как на картинах Леонардо. Оно стало еще ослепительнее – из-за накативших белыми горами облаков. Они неслись по небу и нельзя было оторвать от них взгляда, и невозможно было за ними уследить, потому что начинала кружиться голова… Хотя и невероятно, чтобы небо за эти годы стало осеннее… Да и Ленка права, утверждая, что прилагательные «летний», «зимний», «осенний» сравнительной степени не имеют. Нельзя, мол, сказать «более летний».

– Подумаешь!.. Более летний, может, и нельзя, – возразила Малёк. – Но чихать на это, если небо для тебя теперь осеннее, чем тогда.

6

Своей «давней предшественнице» Маленькая заметно сочувствовала, проявляя к ней забавную солидарность.

– Твоя Ленка, наверное, жалела, что так с тобой пролетела. Ты теперь вона какой… – задумчиво протянула она. – Но почему же ты ее не вернул?

– Тебе не понять, – сказал он. – Слишком уж разошлись наши пути.

– Ну конечно, где уж мне!

С той поры, когда она уехала, их пути действительно расходились неотвратимо. Из пункта «А» и пункта «Б» они двигались совсем в противоположные стороны. Как, впрочем, и страны, в которых они жили.

– Все уверяли меня, что я зря с ней переписываюсь, – говорил он Маленькой, как бы оправдываясь, он с нею почему-то часто сбивался и оправдывался, как школьник. – Она ведь не куда-нибудь уехала, а в самое логово, в ФРГ. По тем временам это казалось чудовищным. Брат провел со мной разъяснительную беседу. Он говорил, что с ее отъездом у нас все кончилось, кроме неприятностей… Она прислала мне еще несколько писем, но мать – Ленка всегда писала на мой домашний адрес – их от меня спрятала. Я, конечно, про письма догадывался, но спрашивать не стал…

– Ага… – разочарованно протянула Маленькая. – Порядки, при которых он тогда жил, ей заметно не нравились. – И что же потом?

– Потом я все время крутился, как белка в колесе. Я всегда был чем-то занят, идя в ногу со временем… Читал газеты и писал в газеты, был типичный, как теперь говорят, комсомольский «совок»… Меня увлекали необозримые перспективы. Задуматься было некогда. На этом все в стране и держалось: люди не успевали задуматься. Попав в колесо и начав вертеться, такую возможность человек получал только после шестидесяти…После шестидесяти, как любил успокаивать нас школьный физик Ростислав-в-Квадрате, будет легче…

– А дальше, дальше? Ты мне не про страну мочи, не про всякое ваше дерьмо…

– Ты и представить не можешь, сколько нам пришлось съесть этого дерьма. Хотя мы и выучивались жить, не замечая многого из того, что творилось вокруг, чем нас кормят… И улаживалось, устраивалось, мы лезли в гору, чего-то добивались… – Он помолчал. – Ас Ленкой я тогда просто смалодушничал. Чувствовал, конечно, как что-то важное теряю, но думал, что пронесет… Но не получилось. И я стал похож на рояль, в который при переезде на новую квартиру соседский мальчишка положил гантель. Машина едет, рояль подбрасывает на ухабах, гантель крушит внутренности. А сверху и незаметно – обычный полированный рояль…

– Очень красиво ты все упаковал… – протянула она удрученно. – Особенно про гантель… И как же мы ее вытащили? В какой мастерской починили наше пианино?

Последнюю фразу она произнесла точь-в-точь как сказала бы Ленка.

Опять разговором с ними невозможно управлять. Черт возьми, но за сорок пять лет хоть этому можно бы научиться!

– Подожди наезжать. И дай, пожалуйста, я закончу… Или тебе неинтересно?

– Было бы неинтересно, я бы тут не сидела.

– В конце концов я написал ей письмо, в котором все объяснил и предложил встретиться: я был уже «большим человеком» и меня собирались послать на стажировку в Берлин. Там бы мы обо всем и сговорились… Но ответа на него я не получил.

– Интересно, почему?.. Ой, я догадываюсь…

– Она вышла замуж, и у нее родился сын…

– Этого следовало ожидать, – сказала Маленькая. – Надеюсь, она не назвала его Генсом? Мне никогда не нравилось это имя.

– Она назвала его Августином. Сейчас ему сорок лет. Он торгует подержанными машинами, перегоняя их в Литву к их дальним родственникам.

– А по отчеству?

– Отчества там не заведены… Впрочем, и здесь теперь уже никого не зовут по имени-отчеству… Но если тебе так любопытно… По отчеству ее сын был бы Витюкович, или даже Витаутасович.

– Неужели она вышла замуж за этого представительного долбака?

– Папа помог ему оборваться… Им все устраивают папы… Сначала настругают отпрысков, не думая, что делают, а потом всю жизнь исправляют свою сексуальную ошибку…

7

Она сидела рядом. И смотрела теперь на него, как ему показалось, сочувственно.

Ее алый рот был чуть приоткрыт, влажные зубы светились так, что сомкнуть губы было бы преступлением, как оборвать ее связь с миром, с осенью, с белыми облаками на синем небе…

Рыжюкас протянул руку и ощутил, как пальцы напряглись от прикосновения к ее губам, губы в ответ чуть дрогнули, но не прикрылись; слабое электричество ушло по проводничкам сердечно-сосудистой системы. И остро кольнуло в глубине, как маленькой иголкой от веточки барбариса.

– Лен… – тихо, одними губами позвал он. Тише даже, чем звон от пожухлой листвы, шевелимой ветерком на нагретой солнцем дорожке.

Сколько же их у него было – женских имен – легких и нежных, звонких, строгих, отталкивающих, иногда и вовсе с трудом произносимых? Бывало, что, просыпаясь, приходилось пролистать в голове целый ворох, чтобы вспомнить, как зовут его очередную «незнакомку», чтоб не пролететь, ошибившись…

И только одно произносилось легко, как соскакивало:

– Лен.

Звук легко отпустили уста, словно тонкое колечко, скользнув с мизинца, покатилось с едва различимым серебряным звоном…

8

Еще в поезде он предложил ей одно из своих «начальных условий»: задавать можно любые вопросы, при этом на любой вопрос можно не отвечать, но уж если отвечать, то «только, блин, голую правду».

Голую правду, блин, он теперь и старался выдавать, не стесняясь в выражениях, хотя и подбирая слова. Ведь он наконец приступил к работе над «Прозой жизни», своей главной книгой. Уволив на хер Господина Редактора, капитально прижившегося в его башке за годы официального сочинительства, когда, чтобы разочек гавкнуть, надо было трижды лизнуть…

Хотя он и подозревал, что немножко себя обманывает. Иногда не столько работая, сколько красуясь перед ней, да и перед самим собой.

Тем не менее они договорились, что по приезду в Минск она перейдет на заочное отделение и станет его литературным секретарем, а когда выучится, то и дизайнером в его издательстве.

Тут же они купили диктофон и – немедленно! – она загорелась – приступили: ее работа теперь состояла в том, чтобы списывать его рассказы с диктофона на компьютер, а потом вносить в текст его правки.

Купил он и ноутбук, а так как управлялась она с ним неважно, только и умея, что набирать текст, то приволок еще и груду пособий по компьютерной графике и диски со специальными графическими программами. Она обрадовалась им так же, как краскам. И точно так же к ним больше не прикоснулась.

Ее интересовали уже только диктофон и рассказывания…

9

Воодушевленный тем, что его работа хоть как-то сдвинулась, он созвонился с ректором института, где она училась, чтобы перевести ее на заочное отделение.

– Какие проблемы! – старый приятель понял его с полуслова. – Пусть заходит с заявлением. – Еще и хихикнул что-то насчет юных талантов, которым нужна твердая опора.

А когда Рыжюкас, продолжая давить и явно пережимая, в третий раз переспросил его, не будет ли поздно оформлять перевод через месяц, не помешает ли переводу пропуск занятий, не отчислят ли ее до приезда, ректор, с которым они дружили еще студентами, взорвался:

– Слушай, Рыжий, ну ты и зануда! Я же тебе все сказал. Когда приедет, тогда и зайдет. Или у тебя там совсем башня сдвинулась? – Он снова хихикнул, что-то про возрастное.

Простотой, с какой все решилось, и дружеской фамильярностью – с самим ректором! – Малёк была потрясена.

– Ты такой важный, просто круть…

10

Пока же они ходили по магазинам и покупали ей шмотки на осень и зиму.

У нее ничего, ну абсолютно ничего не было на осень. А о зиме она вообще не думала. Она никогда не думала так далеко…

Вначале от его транжирства ей становилось неловко: она смущалась и даже отказывалась примерять вещи. Он ее успокаивал, уговаривая, что в этом нет ничего неприличного, что они теперь свои люди, что это просто аванс, который она обязательно отработает… И обрадовался, когда на выходе из какого-то магазина она со вздохом сказала:

– Вот если бы у меня появились свободные деньги… Я бы обязательно купила себе те симпотные босоножки…

Надо ли говорить, что Рыжюкас «симпотные» босоножки тут же ей приобрел.

Постепенно неловкость сменилась азартом: ее подстегивал восторг, с каким он воспринимал ее мгновенные преображения – от пустяка, от какой-нибудь тряпки, оказавшейся ей к лицу. Она лихо скидывала одежду в примерочных, отражаясь сиськами во всех зеркалах и никак не смущаясь, когда он нетерпеливо заглядывал за шторку. От каждой покупки по ее лицу пробегала волна даже не радости, а счастья.

– Неужели ты и вправду хочешь подарить мне эти шикарные сапоги?! – спрашивала она его, сидя посреди примерочной с такой неподдельной растерянностью, с таким искренним удивлением, с таким нескрываемым восторгом, что он просто млел, вырастая в собственных глазах.

В непривычных «фирменных» магазинах она терялась и ничего не могла выбрать. А он, едва кинув взгляд, точный, как ватерпас, безошибочно выхватывал именно то, что ей подходило. Это его увлекло, он ощущал себя художником, преображавшим модель. Где каждая покупка – точный штрих, дополняющий облик, все ярче проявляющий ее суть…

11

Он был строг. Суровый начальник и настойчивый педагог. Он заставил ее набирать на компьютере страницы только по издательским стандартам, выбрав простой и изящный шрифт…

Он велел ей не сутулиться.

Она обиделась, взорвалась, она не ждала от него такого хамства, она отказалась идти обедать, и на ужин тоже категорически не пошла. Раз она его так не устраивает.

Но он продавил, рассказал ей, как, войдя в ресторан, можно сразу отличить совковых девушек от иностранных, которые сидят прямо, высоко держат грудь, изящно прогибают спину, не сжимая коленки и не закидывая ногу на ногу. И влажный ротик у них всегда чуть приоткрыт в полуулыбке, а пухлые губки они никогда не поджимают в сухую веревочку.

Она затихла. Он ее наставлял, это обидно, но это ей нравилось.

Им всем больше всего нравилось, что он их учил. Особенно им нравилось то, что он учил их не для себя, а для Будущего Принца.

– Здесь надо бы немножко постонать, – подсказывал он подружке в нужный момент. И та добросовестно исполняла. – А здесь ори во весь голос, приказывал он. – Ну и пусть тебе стыдно… Не может быть, не бывает стыдно, если ты завелась. Ах, не завелась? А ему какое дело?! Ты ори, ты колоти постель ногами, ты хотя бы изображай. И не забудь в нужный миг прогнуться, а главное изящно отставить попку. Мужики козлы, он ничего не заметит и, решив, что ты закипаешь, сам взорвется и тебе добавит жару… Глядишь, и заведешься…

12

«Провинциальные артисты, как и политики, – диктовал он, для «убедительности» приводя посторонние примеры, – хорошо знают: что когда для публики изображаешь – горе там, или сочувствие – невольно и сам начинаешь горевать: сначала плачешь понарошку, а потом и всерьез».

– И учти, – назидательно говорил он, как бы ненароком возвращаясь к постельным советам, – никаких остановок. Девушка, которая завелась, ни о чем земном не должна помнить.

Про то, как изображать, она, похоже, усвоила. Во всяком случае, когда однажды он попросил, откинувшись: «Ну-ка подразни меня!», она исполнила заказ искусно и вполне артистично, правда в самый последний миг неожиданно резко отстранилась. Он приподнял голову, посмотрел недоуменно и обиженно отвернулся.

– Ты забыл, что уже учил меня: чтобы мужика зацепить, его надо заводить и не давать. Даже если этого очень хочется. – Она шутливо его затеребила. – Но ты еще не рассказал, когда все-таки нужно давать.

– Это просто, – произнес он подчеркнуто сухо. – Это ты сама поймешь… Когда вырастешь и поумнеешь.

13

А вот уроки того, как девушка должна сидеть и прохаживаться, она, к его полному восторгу, восприняла сразу, и теперь старательно училась держать спинку. Это дорогого стоило.

…Так ступают босиком по раскаленному палящим солнцем белому песку, с Высокой Арфой Амфоры на голове, под Лазурным небом – к Анфиладе лепных колонн…

Только и арфа, и амфора, и анфилада здесь излишни, да и лазурь – это перебор, как двадцать два в Блэк Джеке: длинная шея, высоко поднятая головка с льняными волосами, собранными в высокий узел, хищный изгиб спины и линия плеч от Страдивари – для его восторга тут всего хватало и без лазури…

У нее были довольно широкие плечи плавчихи и узковатый зад, но зато еще и предплечья, сдобные, как завитушки у халы.

Он знал, на что она походила анфас. На заставку в московском журнале «Юность», где волосы-ветви с листочками. Это была гравюра всесоюзно любимого молодежного кумира – литовского художника и пловца Стасиса Красаускаса, олицетворявшая тогда весеннюю оттепель…

14

В перерывах между посещением бутиков и восторгами от примерок он наговаривал ей историю за историей, а иногда, совсем распалясь, принимался диктовать, выдавая почти готовые тексты.

Она слушала внимательно, как отличница, даже на улице выставляя руку с диктофоном. Ей все было интересно, и она правильно демонстрировала свой интерес. В точности, как он наставлял: себя надо проявлять.

– Мы отправились на яхте в дальнюю бухту нырять с аквалангом, – говорил он, начиная новую тему.

– Это где? И кто это – мы?

Он удовлетворенно кивал, поясняя:

– Мы – это официальная белорусская делегация на Северном Кипре. Туда никто из приличных людей не ездит, кроме тех, кого, как нас, больше никуда не приглашают, поэтому нас, как самых важных гостей, встречали по схеме «все включено», включая выпивку в любом баре… Мы нормально отвязались, и на пятые сутки все бармены северного побережья, не слыхавшие раньше русской речи, уверенно нас передразнивали:

– Смирнофф, абсолют, русский водка – зачем нет?

Едва взошли по трапу, капитан, уже наслышанный про опасность «русский халява», строго предупредил, по-турецки коверкая английский:

– Бесплатная выпивка у нас только за обедом.

– О'кей! – на безупречном «бритиш инглиш» сказал руководитель делегации, в прошлом комсомольский активист, выпускник МГИМО и кадровый чекист Вася. – Мы как раз не успели позавтракать и голодны как волки. Так что давайте немедленно начнем обедать.

Капитану яхты и команде эта остроумная идея понравилась. Турки вообще незашоренный народ. Они, как и наши грузины, рождены для приема гостей и застолья.

Пообедали так, что на яхте трезвых не осталось. Тем более их не было за бортом, куда все откровенно ходили по нужде – большой, маленькой и эксклюзивной.

Вася первым и без трусов сиганул в прозрачные воды Средиземного моря, немного поплавал, а потом блеванул окрест, и очень добросовестно. Все, что скушал. Синие баклажаны кружочками, бело-зеленый майонезный салат с красными кусочками перца и помидоров, тушки розовой барабульки, видимо, проглоченной им целиком, еще и рагу с томатной подливой, еще и десерт… Среди такого цветного изобилия он и барахтался в изумрудной воде, прозрачной, как слеза младенца. Как младенец, он и загребал ручонками, виновато улыбаясь в ореоле собственной блевотины. И уже совсем виновато заулыбался, когда расслабленно пукнул, но от переедания последних дней получилось другое, ну прямо детская неожиданность, и натюрморт на воде еще больше заразноцветило…

Подплыли заказанные хозяевами аквалангисты, но не близко. В бинокль внимательно изучили ситуацию и, не прощаясь, отбыли: тут не до подводного плавания, а вытаскивать важных гостей из воды как бы неудобно, если им так нравится…

15

Здесь она его перебила.

Он этого от нее требовал. Он не верил, что можно внимательно слушать, не перебивая. А живым получается не надиктованное, а только диалог…

– Слушай, а что самое главное, когда пишешь? – спросила она, пытаясь постичь технологию. Он понимал, что это неспроста, и всячески поощрял ее ученическое рвение.

– Смотря что ты пишешь.

– А ты пишешь что?

– Это называется публицистикой. Деловые книги.

– Значит, ты очень умный?

– Умнее всех, – пошутил он. – Но что бы ты ни писал, главное – не мелочиться.

– Это как?

– Писать только о важном. Заставляя себя поднимать планку… Но тут и опасность: если все будет значительным, никто тебе не поверит.

– И тебе верят? – спросила она недоверчиво.

– Чтобы поверили, нужны, казалось бы, несущественные мелочи. Детали. Нужно, чтобы Вася пукнул… Сначала надо расписать все так, чтобы каждый смог увидеть своими глазами – какая изумрудная (на фоне скал в фиолетовой дымке) эта вода, и как она прозрачна, как плавают в ней эти синие баклажаны и багровый кетчуп, как пузырится блевотина вокруг Васиной головы с русыми прядями на воде, и как проносятся тени рыб, вертляво схватывающих даровую закуску… Вот если все это удается изобразить, можно и подняться до обобщений, заметив, скажем, что всего хуже жить в помоях. Да еще и разносить эту нашу совковую привычку по миру…

– Тут можно приписать, как бедный Неня бултыхался в помойке… – оживилась Маленькая. – Или про Архимеда, на которого даже в говне действует выталкивающая сила…

– Правильно. Ты талантливая девушка. Тебе, Малёк, надо самой писать книжки. Жаль, что ты не пишешь… Ты была бы знаменитой, как Франсуаза Саган…

– Зато я записываю твои рассказы. И учусь. А когда научусь, напишу про что-нибудь книжку и стану знаменитой, но не как твоя задрипанная Франсуаза, а как Лен Снегирева.

Она была чудовищно невежественна, хотя и остра на язык, но зато все схватывала на лету и впитывала, как школьная промокашка.

– Слушай, – сказала она, когда они проходили мимо двухэтажного деревянного домика с башенкой, выкрашенного в синий корабельный цвет, – а здесь что, продажные девицы живут?

– Малёк, ты с чего это взял? – спросил он специально в мужском роде.

– Да вот объявление, – озорно засмеявшись, но не смутившись, – «Осторожно, сосульки»

16

Кустарно модернизированное имя Лен ей не то чтобы не подходило, оно не имело никакого отношения к ее эталонно-белорусскому облику. Мама с папой просто обязаны были назвать ее Алесей, если бы могли знать, что в итоге из нее вылепится. Как-то Рыжюкас подумал, что с этой девицей ему неловко показаться на людях где-нибудь в Минске – такой нарочито «белорусской красавицей» она смотрелась, но вот за границей, уже и здесь, в Вильнюсе, это было самое то и сходило прямо за национальный бренд….

Хотя и ее полное имя Алена вполне соответствовало ее белорускости, чего она и стеснялась.

Она вообще досадовала на свою спадчыну.

– Слушай, почему такая нелепость? – вопрошала, возмущаясь. – Тут же всего 180 километров от Минска. И все так клево! А дома… Ну что мы там за уроды такие?

Здесь ей нравилось все – и улицы с фонарями, и парки, и дома, и бесчисленные «кафешки», где так вкусно кормят, и вылизанные тротуарчики, и цветы на кованных балкончиках мансард… Смотрела по сторонам, но варежку не разевала, удивляя его своей дотошной наблюдательностью. На кафедральной площади, у солидного памятного камня с надписью: «Вильнюс (1323–1973)», она вдруг засмеялась:

– Какой бред!

Рыжюкас сразу не понял. Камень как камень. Он здесь сто раз проходил.

– 1323 – это год, когда город родился, да? Но разве он умер в 1973 году?

17

А дома – одни «совковые лохи», как она кривилась, и «говномодники». Дома, в Беларуси, она любила только бабушкину деревню, куда собиралась его непременно свозить…

– Вообще вот что. Я хочу свалить из этой гребаной страны. Как оборвалась твоя Ленка… Потому я и поперлась в Калиниград… Но там еще хуже… А почему ты не рванул за ней, в настоящую загранку?

– Ленка уехала не из этой страны, – задумчиво сказал он. – Она уехала из огромной страны, где мы тогда жили, хотя тоже гребаной и отделенной от всего мира «железным занавесом». Пускай мы ее и любили, не зная ничего другого… Потом все стало разваливаться… Соседи вокруг сразу перестроились, все бросили и рванули на Запад – как бы вслед за Ленкой. И только мы, в Беларуси, из-за своей несчастной млявости замешкались и безнадежно застряли в совке.

– Понятно… – протянула она не очень уверенно. – Тогда был железный занавес, из-за него вы ничего не видели и не могли сравнивать… А сейчас? Чего вы там торчите? Вот ты – почему не обрываешься? Хотя бы в Вильнюс…

– Кому я здесь нужен? – мрачно сказал он, вспомнив о школьных друзьях, одной встречи с которыми и ему и им обычно хватало на несколько лет, отчего отношения практически не изменялись, оставаясь дистанционными. – Там-то меня хотя бы знают как писателя и чего-то от меня ждут.

– Это ужасно, – сказала она. – Это как взять билет на поезд, который давно укатил… Или еще хуже… Забраться с чемоданами в вагон, который отцепили или загнали в тупик… Неужели вы не понимаете, как это бездарно? Все уехали, а вам только и осталось задернуть занавеску, уставиться друг на друга, покачиваться и делать: «Ту-тух-ту-тух-ту-ух… У-у-у…»

– Сама придумала? – спросил он. – Про отцепленный вагон?

Она от удовольствия вспыхнула:

– Нет, по телевизору увидела. Каждый день только это и показывают.

– Ты про вагон обязательно запиши, – сказал он. – Для своих мемуаров. И учти: мемуары лучше всего писать сразу. Пока тебе еще все понятно…

18

Она нечаянно попала в самую точку.

Он действительно не хотел уезжать из Минска.

Однажды эмигрировав и приехав в Вильнюс насовсем, он быстро переориентировался, увидел, как никому он тут не интересен – со всей совковой деловитостью его книг, которые совсем недавно принимались здесь на ура – за «смелость» и «обличительное^»…

А когда и с бизнесом здесь ничего не получилось, так как играли тут уже по новым правилам, осваивать которые ему было поздно, он ретировался, с облегчением приползя обратно – туда, где как-то незаметно прижился, где теперь был его дом да еще оставались не сведенными счеты с некоторыми придурками от политики…

Но еще больше он не хотел делать «Ту-тух-ту-тух-ту-ух… У-у-у…» до конца своих дней. И жить там «обреченным на провинциальность», как назвала одно из юбилейных интервью с ним юная журналистка, его Лучшая Ученица.

Он и действительно был обречен.

Он оставался провинциалом «местного разлива», даже когда страстно и вполне мастерски описал маразм, царивший в республике вот уже целое десятилетие. Книга вышла за границей, где ее никто не заметил, хотя дома она немало нашумела, надолго став подпольным бестселлером.

Рыжюкаса ее скандальный успех скорее раздосадовал, чем обрадовал. Как автора с амбициями его слишком мало грели местная популярность и слава «первого парня на деревне». А всем, кроме белорусов, уже были совсем неинтересны здешние местечковые политические разборки, как никому не интересен прошлогодний снег.

Социализм вокруг уже давно закончился, поезд ушел, и если в Беларуси его книжку до сих пор читают, то лишь потому, что живут в отцепленном вагоне, которым стала эта страна невнятной совковой диктатуры и прокисающих огурцов совковой же закваски…

Глава вторая ХОРОШАЯ РАБОТА

1

Работать с Маленькой ему хотелось. Даже не потому, что у них что-то особенное получалось. Хотя и получалось довольно неплохо – ведь, наговаривая тексты, он старался изо всех сил, стремясь ей понравиться. По-мальчишески пижонил и из кожи вон лез, чтобы быть и интересным, и остроумным.

Надеялся, кроме всего, и ее втянуть в сочинительство. Подогревая ее тщеславие, он подталкивал ее к тому, чтоб она и сама попробовала что-нибудь «накорябать».

Он догадывался, зачем ему это нужно.

Ведь лучшие из его подружек или учились на журфаке, или работали в газете. И становились лучшими, отдаваясь ему целиком, когда он начинал заниматься с ними журналистикой, в чем чувствовал себя действительно профи.

Они млели, они ощущали в нем мастера, когда он подсказывал им, как поинтереснее раскрыть тему, когда умно и тонко правил ими написанное. Под его пером любая их фитюлька оживала на глазах, обретая выпуклость и звонкость. Студентки журфака, где он несколько лет вел придуманный им семинар по «газетному ремеслу», от восторга, понятно, заходились. А лучшие из них приходили к нему отдельно – доусваивать его коронный тезис: журналистика – это жизнь. Как живешь, так и пишешь. А тут уж он знал, чему и как обучать… Школьному Пенису и не снились такие допзаны…

Малёк с готовностью заглатывала его наживку. Отложив диктофон, она вдруг спрашивала:

– А что такого особенного написала твоя Франсуаза?

– О, – Рыжюкас сразу оживлялся, – она написала замечательную книжку, которая называется «Здравствуй, грусть!». Это сделало ее знаменитой на весь мир. Между прочим, почти в твоем возрасте…

Она смотрела недоверчиво.

– Хочешь так? Хочешь, я из тебя вылеплю писательницу покруче?

– С чего ты взял, что я собираюсь становиться писательницей? – Но было видно, что ей это небезразлично. – Я, между прочим, собираюсь рисовать… Или ты и рисовать меня можешь научить?

– Запросто. Сначала научив тебя талантливо сочинять. Или хотя бы… трахаться… – Она в недоумении вытаращила свои зеленые.

Но он знал, что говорит, он это не сейчас придумал. Талант, конечно, природный дар, но вовсе не исключительный. Чтобы ему проявиться, нужна раскованность. И не важно, в чем талант раскроется: он – инструмент в достижении совершенства и универсален, как разводной гаечный ключ. Научившись хоть что-то делать талантливо, можно понять, как вообще приходят к совершенству. Поэтому первоклассный художник скорее найдет общий язык с виртуозным музыкантом, чем с художником-неумехой. Мастера общаются на языке таланта, но этот язык сначала нужно постичь…

– И при чем же здесь секс?

– Тут легче всего добиться полной раскованности…

В сексе не легче, подумал он. В сексе интереснее. Добиться раскованности в постели не всегда просто, но он не знал занятия увлекательнее. Отчего всю жизнь и возился с творческой молодежью. Научить девицу отвязываться, отдаваясь легко, свободно, удобно, тонко, отвязано, бесстыдно, а потом сказать: «Вот так и пиши». Журналистика – это жизнь…

2

Однажды, едва расставшись с официальной журналистикой, он целое лето проработал… начальником пионерского лагеря в болотной глухомани Белорусского Полесья.

Лагерь был необычным: команду воспитателей Рыжук собрал из своих друзей, которые, поехав на лето отдохнуть, не на шутку завелись «неформальной педагогикой» и устроили захватывающе интересные каникулы и себе, и детям-аборигенам, никогда и не мечтавшим о таком счастье.

Молва о лагере, где подростки всем управляют, на кухне не воруют, отряд воспитателей строем ходит в столовую на обед, скандируя собственную речевку, а полуголый размалеванный начальник лагеря может лично восседать в праздник на плоту, изображая из себя Нептуна, разнеслась быстро, и вскоре из «Комсомолки» позвонили друзья Рыжука, попросив принять их практикантку и помочь ей срочно сделать из лагеря «забойный» репортаж.

Студентка подкатила к проходной на пыльном райкомовском «уазике» и, предъявив корреспондентскую корочку с орденами на обложке, потребовала, чтобы ее немедленно провели к настоящему начальнику лагеря, а не к девятикласснице с косичками, которая заявляла, что сегодня начальница здесь она.

Но та упорно стояла на своем:

– Сначала вы должны искупаться. Потом отобедать. Это закон. Иначе он вас не примет.

Столичные амбиции взяли свое, и студентка разъяренной тигрицей лично к Рыжику прорвалась. Она торопилась с материалом, и ей было не до их игрушек.

Выслушав юную коллегу по перу, Рыжук встал и угрюмо сказал:

– Пойдем.

Выйдя во двор, он уселся за руль хозяйственного грузовика и молча указал ей на место рядом. Когда грузовик, трясясь на ухабах и попеременно буксуя в песке и болотной хляби, наконец остановился у небольшого озерца, девица посмотрела на него с ужасом:

– Что дальше?!

– Дальше вы тут разденетесь догола, отдадите мне свои вещи, искупаетесь и будете загорать, пока я не приеду. И учтите – вокруг непроходимые топи, пять шагов в сторону, и конец – ори тут, не ори… Вот одеяло, вот бутерброд и пачка кефира…

Приехав через пару часов, Рыжук студентку не обнаружил. Или утонула, или ушла. Он чуть не свихнулся, пока, искричавшись, не отыскал ее мирно спящей на солнцепеке в высокой траве.

– Ты дикарь, – сказала она восхищенно, когда он разбудил ее, окатив водой из ведра.

Дальше все было именно так, как это бывает, когда девушка первая переходит на ты. Или когда обнаженная ученица вдруг ощущает острую необходимость в допзане.

«Забойный» репортаж, они, понятно, написали. Гораздо быстрее и забойнее, чем она себе представляла. Когда тепло расставались, Рыжик сказал в порядке наставления:

– Если юная девица всю ночь едет в душном поезде, потом пять часов трясется в раскаленном, насквозь пропыленном и грязном автобусе, а потом еще и на «уазике» барахтается по бездорожью – все это в синтетической блузке, да еще в насквозь пропотевшем белье и, оказавшись на берегу лесной речушки, не испытывает непреодолимого желания все с себя скинуть и броситься в ее живительную прохладу, из-за того, что ей нужно срочно собрать материал для газеты, она – безнадежна…

Рыжюкас помолчал, потом добавил уже совсем ласково:

– А трахаться ты все же научись. По-настоящему это делается примерно так же, как мы с тобой писали твой репортаж… Журналистика – это жизнь.

3

– Интересно, и как же это ты будешь из меня что-то лепить? – по тому, как Малёк внимала, было видно, что попробовать ей очень даже хочется.

– Совсем просто. Я научу тебя понятно излагать свои мысли на бумаге, но при этом оставаться самой собой.

– Как это?

– Писать о своем, причем просто, и не пыжиться.

– И это кому-нибудь интересно?

– Еще как интересно. Только это по-настоящему и интересно. Любая уличная давалка, та же дворовая дикарка Муська, которая на стояка и по очереди давала пацанам в сарае Витьки-Отмаха, была бы гениальной писательницей, если бы смогла просто рассказать, например, зачем она это делает.

– Скажешь тоже!.. Чего же она не рассказывала?

– Для этого ей надо было научиться излагать свои мысли на бумаге, а заодно и читать, и еще многому другому… Но вся беда в том, что, выучившись, она стала бы уже никому не интересной…

– Это еще почему?

– Да потому, что она уже не была бы Муськой-давалкой. И, перестав безобразничать в сарае, жила бы как все, разговаривала как все, думала и даже чувствовала как все. И описала бы все по правилам, как все, только еще хуже, потому что поздно начала учиться… А фокус-то в ином, он в том, чтобы выдать свое, оставаясь тем примитивным существом, чей внутренний мир никому из умеющих читать не знаком. То есть начать писать сразу…

– И это… у кого-нибудь получилось?

– Еще как!.. Ты же знаешь. Жил, к примеру, гениальный грузинский художник Нико Пиросмани. Он был бездомным бродягой, никогда ничему не учился и за обеды духанщиков малевал им на фанере, как потом оказалось, шедевры… И потряс человечество тем, что совсем по-своему увидел этот мир и изобразил его как никто…

– Интересно, а про что такое я бы могла написать? Ну, для начала…

– Да хотя бы обо мне. Ты даже вообразить себе не можешь, как это интересно – узнать, что же ты во мне нашла… Или в своем Диме… Только если бы честно…

– Ну… Про это ведь никто не напечатает.

– Это не твоя забота… Ты сначала напиши…

4

Студенток он учил писать откровенно и не думая про цензуру. Потому и темы учебных заданий предлагал им немыслимые, а тогда и запретные.

Он и сам так учился – мечтая избавиться от цензора в самом себе, который давил на его сознание, как лагерный вертухай. Стремясь раскрепоститься, он принимался сочинять совсем для себя: писал, заведомо зная, что никто этого не будет печатать и даже читать. И вскоре понял, что живая литература начинается, когда, написав «Я открыл дверь…», и впрямь открываешь дверь, с интересом и трепетом узнавая, что там за нею.

Так однажды, «для разминки», он взялся за эротический рассказ. Он начал с того, что солнечным утром девочка Наташка, лежа в постели, скинула одеяло и в томном предчувствии потянулась… Он не знал, что будет дальше, и на целые сутки стал этой Наташкой: ехал с нею в тесном троллейбусе, ощущая, как пахнут потные мужики, к ней похабно притираясь, прожил с нею весь день – до самого мига, как на драных кожаных матах в пыльной кладовке она таки трахнулась со школьным физруком, подставив ему свою девичью попку и ощутив в себе все его кобелиное хамство…

– А ты этот рассказ хоть кому-нибудь показал?

– Хуже. Я его нечаянно оставил на столе у секретаря ЦК, интервью с которым готовил. Спохватившись, промаялся ночь, понимая, что моя карьера накрылась… Утром поджидал его у подъезда, как нашкодивший второклашка. Кинулся мимо охраны, проблеял что-то, вроде: «Я у вас тут вчера… нечаянно… забыл… бумаги…» – «Которые не следовало бы оставлять в служебном кабинете секретаря ЦК? – со строгой важностью, но как бы сочувственно подхватил он. – Нет, ничего такого не было…»

– Зажал, сволочь?.. Сам-то небось, читая, все брюки своей сгущенкой обтрухал…

– Не знаю… Но меня, видно, пожалел и не стал раздувать кадило, он ко мне хорошо относился… А тогда за порнуху могли и срок припаять.

– Жуть! Как вы вообще там жили…

– Так и жили… Приспособившись… Но студенткам я все же давал «ужасные» задания, ну, например, описать, как ее поимели. Правда, классно это сумела только моя Лучшая Ученица, к слову, лучшая во всем. Она и до сих пор пописывает «про это», даже публикует свои откровения в гламурных журналах для богатых…

– И чем она тебя так поразила?

– Тем, что написала про меня и показала мне, какой я самонадеянный козел.

– А ты самонадеянный козел?

– Я же говорил: все козлы… Так вот она написала, что прозалупавшисъ со мной до полвторого ночи, она чуть не сломала ребрами руль, когда, уже возле дома, в машине, уселась мне на член и мысленно воскликнула: «Есть! Наконец-то он мой!»… Оказывается, это не я целый день ее соблазнял, а она меня натянула…

– Какая дрянь!

– Положим, дряни-то вы все… (Малёк тут же вскинулась, готовая возмутиться.) Да, подожди ты, не возникай! Я ведь только о том сейчас говорю, как важно, что она сумела остаться этой дрянью на бумаге… На бумаге, как в хорошем сексе: надо и расслабиться, и отвязаться, и быть собой, и под себя выстраивать сюжет… Тебе хоть интересно?..

– Да я просто балдею! Мне ужасно интересно и я думаю, что ты был классный учитель, но мне кажется, у меня бы ничего не вышло…

– Это еще почему? Ты же не какая-нибудь зашоренная телка.

– Не знаю… Скажи, а среди твоих… учениц много было совсем зашоренных?

– В той журналистике, пожалуй что, все… Хотя по-настоящему отвязаться на бумаге и действительно нелегко, даже теперь, когда все позволено… Как-то ко мне примчались две мои студентки, они буквально тряслись от ярости, рассказывая, как сняли на дискотеке мужиков, которые уволокли их на дачу, где до утра гоняли с койки на койку, как хотели, а потом довезли до города и вышвырнули на трамвайном кольце, как дешевых шкур…

– Ну же и гады!..

– Девицы буквально колотились от бешенства, они жаждали сатисфакции и умоляли меня им помочь, отчего, перебивая друг дружку, выдавали тексты, сочные, как непрожаренный бифштекс.

– А ты им хоть помог?

– Я сказал: «Девки, вы станете знаменитыми на весь свет, если вот сейчас каждая из вас эту историю запишет так, как вы мне ее рассказали». И тут же, при них, позвонил в Москву своему другу, сказав, что я ему высылаю забойный материал для журнала, у него был тогда миллионный тираж… Они сели и написали. Я думал, что мне останется все только смонтировать да чуть выправить… Но, вот бляди, ничего более дохлого и скучного, чем то, что они мне отдали, я не читал даже у Ивана Шамякина. Высучили по кондовой «статье на моральную тему», без слова в простоте и даже без злости на этих придурков…

– Вот так дурехи!

– Были бы дурехи, у них бы получилось. Но им захотелось стать в позу и вдруг поумнеть. И тут кранты… В том и фокус, чтобы выдать только свое, не заботясь, что о тебе подумают… И не стараясь показаться начитанной и образованной девочкой…

Малёк, что-то в уме прикинув, настороженно переспросила:

– Так ты говоришь, у меня бы получилось?

– У тебя бы получилось, и еще как!

Она неожиданно насупилась:

– То есть, по-твоему, я совсем дикая, вроде твоей дворовой Муськи?.. Давалка-дрочилка, да?! Это ты хочешь сказать?

Вот же хрень с этими «талантливыми колючками», подумал Рыжюкас, только и смотри, чтобы ненароком не задеть их самолюбие.

– Я хочу сказать, что ты гениальна. Потому я и уверен, что у тебя все получится – с твоей непосредственностью и прямотой… Этим ты меня и взяла, сразу так лихо оседлав…

– Это ты меня оседлал.

– Ладно… Но учти: простота и искренность кого хочешь могут покорить, а вот сохранить их в себе труднее всего… Что бесплатно дается, легко теряется. Ну а писать естественно и просто – это вообще бесценный дар…

– Писать как писать? – она решила продемонстрировать ему усвоение материала.

Он не въехал.

Тогда она, слегка покраснев, пояснила:

– Ты хочешь сказать, что писать нужно просто, как… ссышь?

– Гениально! – Рыжюкас заржал, довольный, как конь, вырвавшийся в зеленый овес. – Я же тебе говорю, что ты – юный гений.

– Ты знаешь, я бы, наверное, попробовала что-нибудь накорябать… Если, конечно, ты не будешь смеяться…

– А ты и попробуй… Или хотя бы порисуй.

Но в таких случаях она настороженно замолкала. Или меняла тему. Она сама решит, чем ей заниматься…

5

Назавтра утром, думая, что она еще спит, он тихонько вошел в номер, чтобы забрать забытый вечером мобильник.

– Слушай, а сочинять книжки трудно? – Она сидела у окна, собранная и одетая.

Для такого раннего утра у нее был слишком деловой вид. Похоже, она не ложилась. Компьютер на подоконнике. В пепельнице – окурки, хотя одна она никогда не курила; вообще курить он ей не позволял – только баловаться: игриво попыхивая легкой сигареткой и обязательно отставив мизинчик….

– Все трудно, – строго сказал он, хотя ему нравилось, когда она задавала такие вопросы. – Трудно, как ты знаешь, даже вообще ничего не делать.

– Ну а труднее всего?

– Труднее всего начинать. Пропахать первые страницы, всякий раз понимая, что ты стал ничтожеством, у которого никогда больше ничего путного не выйдет…

– Всякий раз?! – Малёк посмотрела недоверчиво. – Или это ты меня из жалости разводишь?

– Каждый раз. Всегда досадуя на свою импотентность… Но когда наконец одна удачная строчка рождает в тебе положительную установку, а та – следующую, когда заводишься, как мотор школьной полуторки от заводной ручки, если уже искра схватилась, тут начинаешь ощущать себя гением. И газуешь, как по гравийке, хотя иногда и напрягаясь на подъемах или слишком крутых поворотах, а то и пробуксовывая в грязи, но все увереннее выбираясь… Потом ставишь точку и читаешь написанное тому, кому веришь…

– Как мне?

– Сейчас как тебе, но не совсем так… Даешь читать корифею, лучше всего – злому. Корифеев немного, зато злых в нашем деле хватает… Пока он читает, да еще чиркает матюги на полях, ощущаешь себя полным дерьмом, а то, что тобой написано, кучей дерьма: огромной сочной, как раздавленный крокодил, кучей, если писалось смачно. Или куриным пометом, если ты эстетствовал…

– А потом?

– Потом правишь все до одури – нет, не по замечаниям корифея, иногда как раз вопреки им, а то, что ты сам понял, пока он читал. И в конце концов все находит свое место. В душе читателя, если что-то получилось, а если вышло помоисто, то на помойке. Это уж – в зависимости от того, что тебе дано…

– То есть все зависит только от тебя?

– И от удачи.

– Хорошая работа, – вздохнула Малёк. – А у нас самое трудное – это потом одеваться.

Он понял, о чем она, и оценил ее шутку. Они засмеялись. Иногда они понимали друг друга, как никто в мире.

Про то, что журналистика – это «вторая древнейшая профессия», она уже знала. И что первую из профессий – проституцию – он ставит гораздо выше: «Разве не лучше с удовольствием и за большие бабки продавать тело, чем, терзаясь и мучаясь собственной бездарностью, за жалкие гроши торговать душой?».

6

Хотя на самом деле – с его пропеллером в заднице – он выбрал для себя лучшую из профессий: она позволяла ему все испробовать, все просекать и во все встревать.

Если ему хотелось полетать на планере, он мог предложить газете тему о планеристах – и лети. А если его тянуло в Сибирь, он обещал репортаж об охоте на медведя. И ему предоставляли вертолет, чтобы сначала отыскать в тайге этого медведя. Когда однажды ему вздумалось прокатиться на подводной лодке и его укачало, командир атомной сумбарины запросил разрешение на экстренное погружение (под водой не качает) аж у Главного Штаба ВМФ… Ему все было доступно, он все мог, и все двери перед ним легко распахивались – раньше, чем он брался за дверную ручку.

Он лично знал Брежнева и Косыгина, Горбачева и Шеварнадзе, Машерова и Бразаускаса, Валенсу и Гавела, он встречался и с сильными, и с великими мира сего… От Клавдии Шульженко и Ива Монтана до Евтушенко с Вознесенским, с которыми вообще был в приятельских отношениях. А с Иосифом Бродским он ухитрился даже пошабашить на стройке. Он писал об академике Королеве, Марке Шагале и Ростроповиче, об Алле Пугачевой и Владимире Высоцком с Мариной Влади, у которых гулял на свадьбе в общаге киностудии, а с адмиралом и академиком от электроники Акселем Ивановичем Бергом он даже дружил, как и с президентом «Фольксвагена» Даниэлем Гедевером, при его семистах миллиардах дойчмарок годового оборота…

– Обалдеть можно! – Малёк волновалась; он и представить не мог, что она окажется столь тщеславна; ее жгла зависть, а больше всего возбуждали имена высоких начальников…

– Неужели ты – лично! – знал всех этих… больших пацанов?

– Интереснее, что они меня знали, – ответил он самодовольно. – Кстати, запиши в наставления и запомни: если хочешь понравиться мужику, расспрашивай его о работе, и так вот, как сейчас, восторженно таращи на него свои зеленые… Только никогда ему не признавайся, что у тебя цветные линзы. Вообще, никогда не признавайся этим козлам в своих недостатках… Мы с тобой о чем говорим?..

– О самых больших начальниках.

– Да… Встречаясь с ними, я даже подумывал написать о том, что у каждого из них были и достоинства, ну хотя бы одно бесспорно положительное качество.

– Какое?

– У каждого свое. Например, у Косыгина феноменальная память. А у Машерова фантастический артистизм…

– Тебе надо было выдумать одного, у которого были бы сразу все эти качества. Получился бы идеальный деятель…

– Как «дедушка Ленин»? – съязвил он, хотя про себя и отметил ее творческую изобретательность.

7

И тут это талантливое дитя выдало такое, что Рыжюкас чуть не упал со стула:

– Слушай, я что-то совсем запуталась и никак не врублюсь – а кто он вообще такой, этот ваш Ленин?

Рыжюкас захохотал. Он смотрел на нее и корчился от смеха. Он буквально рыдал от раздирающего его хохота.

Она смотрела на него, не понимая, обижаться ей или что?

– Ласточка моя, послушай, – наконец сквозь умильные слезы сказал он, – ты не обижайся, но этим вашим Лениным ты меня уморила…

Она не понимала, что здесь смешного. А он понял, что не может ей этого даже объяснить.

– Ну да ладно… Только учти, что если сложить все самые лучшие качества всех дядь, которые руководили нашей огромной страной, и все достоинства этих «больших пацанов», как ты их называешь, в одну кучу, из этого не то что идеального, нормального человека не вылепишь… Слишком долго мы жили в дерьме и среди дерьмовых людей, самые дерьмовые из которых всегда поднимались наверх, – закончил Рыжюкас уже серьезно.

– А ты? – спросила Маленькая. – Ты опускался или поднимался?

– Мне всю жизнь везло. Когда я, карабкаясь изо всех сил, забирался слишком высоко, меня тут же сбрасывали вниз. И пытались отправить бултыхаться на помойку.

– Почему? Потому что ты такой нарывастый?

Глава третья ВЫХОД ТАМ ЖЕ, ГДЕ И ВХОД

1

Нелепо, конечно, но у Рыжука, а потом и у Рыжюкаса так сложилось, что его личные перипетии всегда как-то слишком зависели от жизни государства.

Отовсюду его вышибали. И всегда «в ногу со временем». И всегда ему с этим везло, правда, что называется, «от противного». Из-за врожденной способности любые неудачи повернуть себе на пользу, извлечь урок и вырулить на новую стезю.

Еще со школами ему повезло, когда из одной он вылетел, а в другую влетел – все из-за модных тогда идей о трудовом воспитании, «полученном» им в сжатом виде на заводе.

И в институте ему с первых дней, с первых шагов повезло.

2

Он приехал в Рязань в семнадцать лет.

Впервые войдя в просторный вестибюль Радиотехнического института уже полноправным студентом, первое, что он узрел, это огромное объявление, исполненное под плакат Моора: «Помоги!». Только вместо голодного мужика пальцем указывала прямо на Генса хрупкая чувиха в юбочке колокольчиком, удивительно похожая на Ленку.

ТЫ?

«Я за свободную любовь», – сказала Галка.

ЧТО ТЫ ДУМАЕШЬ ОБ ЭТОМ?

Если думаешь,

если не думаешь,

ПРИХОДИ В ИНСТИТУТ НА ДИСПУТ

Ауд. 407. Гл. корп. 19.00

СЕГОДНЯ!!!

И уж вовсе непонятной была подпись внизу: «Совет УК».

Вчера на площади трех вокзалов в Москве он случайно купил в киоске сразу три номера журнала «Юность». А потом, в очереди у билетной кассы и в поезде, с маху прочел «Звездный билет» Василия Аксенова.

Галка и свободная любовь – это как раз оттуда. Галка – это же Ленка: так похоже этот Аксенов все выписал, словно лично их знал…

Через полтора часа Гене уже выступал на трибуне ауд. 407 – большого лекционного зала, до предела набитого студентами и посторонними людьми из города, чему способствовало множество повсюду расклеенных объявлений.

Диспут начался с того, что какой-то зануда в коричневом двубортном костюме и цветной косоворотке (как Гене потом узнал, старший преподаватель кафедры истории КПСС) вышел к трибуне, чтобы по поручению парткома института «направить молодежную дискуссию в нужное русло».

Медленно и с расстановкой он молол что-то скрипучее о традициях великой советской литературы, на которых воспитывается наша героическая молодежь. Причем безо всяких там мелкобуржуазных так называемых свобод.

Слушали его плохо – даже хуже, чем он говорил.

Совсем плохо его слушал Гене, которому сразу не понравился его мешковатый коричневый костюм. Чем больше докладчик тянул резину, тем настойчивее Гене ощущал внутренний зуд. Резина натягивалась, он физически ощущал это напряжение, едва удерживаясь на стуле, который под ним даже поскрипывал.

– И очень стыдно, – говорил докладчик, – что молодой и, что греха таить, не совсем бесталанный писатель забыл все, чему учили его в школе и в комсомоле, и дошел до откровенной симпатии к какой-то дешевой московской штучке, к юной и бесстыдной поганке, готовой…

Дальше Гене не слышал.

Арбалет, заряженный Рыжим, выстрелил.

– Глупость! – выкрикнул он с с места. Все к нему развернулись. – Бред сивой кобылы.

Словно увлекаемый силой, определяемой законом деформации Гука, Рыжий вылетел, чтобы защитить от этого бреда себя, Галку, Ленку и их свободную от дурацких предрассудков любовь.

Его пламенная, хотя и сумбурная речь была встречена с восторгом. Диспут забурлил, как котел над костром, когда в огонь плеснут солярки.

Правда, какие-то люди (как Генсу потом рассказали, это были комсомольские активисты-физкультурники) попытались его с трибуны стащить, но Гене вырвался и гордо покинул зал. Следом за ним повалили и организаторы диспута.

Они и увлекли разгоряченного первокурсника в интимный закуток административной части здания, где в эту позднюю, неурочную пору одиноко гремела ведрами уборщица и тускло светилась лампочка дежурного освещения.

Здесь он был притиснут к подоконнику группой слегка заикающихся интеллектуалов в свитерах грубой вязки, по которым сразу можно было понять, что они и есть тот самый Совет УК, подписавшийся под объявлением с приглашением на диспут. Именно легкое заикание и грубой вязки свитера, как сразу догадался Гене, подчеркивали интеллектуальность организаторов только что сорванной им дискуссии о свободной любви.

Один из них, дипломник по прозвищу Жбан, пожал руку, поздравил с дебютом и представился ректором и председателем Совета общественного Университета Культуры. Тут же он задал нахохлившемуся Генсу, не думавшему ни про какой дебют, пару, как он выразился, вопросов, э-э-экзамен-н-напио-н-ного характера.

3

Эти вопросы, еще до ответа, определили судьбу Рыжего, как счастливый билет абитуриента определяет его жизнь. Генса спросили, что он знает про импрессионизм и кого из импрессионистов он больше любит – Ван-Гога или Г-го-гена. Его спросили, о к-ком из великих х-художник-ков надо знать с-студенту н-нашего вуза?

Не задумываясь, с трудом подавив в себе дрожь экзаменационного нетерпения, он выпалил полтора десятка имен известных художников-импрессионистов, не ограничившись Моне и Мане, Ренуаром, Писсарро и Дега, а, к удивлению своих новых знакомых, упомянув даже Сислея.

Затем, вполне уместно заикнувшись, что п-получилось у него к-как бы невзначай, Гене заметил, что, к его сожалению, ни Винсент Ван-Гог, ни Поль Гоген импрессионизм не представляют, хотя корнями и питаются от него, о чем он с удовольствием поговорил бы п-подробней…

Что до последнего вопроса, то на его взгляд, даже вопреки его личным с-симпатиям, – на слове «симпатиям» Гене заикнулся нечаянно, мельком взгрустнув и вспомнив почему-то Ленку – то он полагает, что нужнее всего было бы познакомить студентов современного технического вуза с творчеством Джотто и Мазаччо, потому что они внесли в живопись воздух, экспрессию и перспективу. И именно с них все началось с Возрождением у итальянцев, как позднее у французов все началось с Сезанна, да и не только у них…

Эта как бы вскользь оброненная ремарка относительно роли Сезанна произвела на всех убийственное впечатление.

Тут же, что называется, не отходя от кассы, Рыжук был определен на вакантное место – декана факультета живописи общественного Университета Культуры, с предложением в двухнедельный срок подготовить два сообщения для студентов Радиотехнического института: «Воздух, экспрессия и перспектива во фресках отцов Возрождения» и «Кафе „Ротонда“: Пикассо, Модильяни, Шагал».

Название тем Гене внимательно выслушал. Достал из кармана блокнотик, черканул, потом блокнотик деловито захлопнул:

– Отцов Ренессанса пожалуй…

После чего кто-то из Совета УК тоненько присвистнул, а Жбан, обратившись к компании, произнес раздельно, каждым словом как бы подводя черту:

– Ф-факультет. Живописи. Снял. Банк.

4

Гене удовлетворенно и не без важности кивнул. Ловко подавив в себе неловкость от собственного вопиющего самозванства.

С Ван Гогом – еще понятно, как и с итальянским Возрождеием. Две книжки про искусство он все же в жизни прочитал. Из-за Ленки и на слабо. А вот что касается Пикассо, то в кабинете брата он видел какую-то репродукцию и еще откуда-то знал, что Пикассо – «абстракционист», и у него было два периода: один розовый, другой, кажется, голубой. Ну а про Модильяни, Шагала и о кафе «Ротонда», он никогда, как, впрочем, и большинство его сверстников в то время, ничего не слышал. Багаж как бы легковатый, но Рыжук, никогда не страдавший излишней скромностью, был настолько всклокочен своим головокружительным взлетом, что тут же на все согласился, хотя не знал даже, что такое «декан».

Но знания, как известно, дело наживное…

Тем более что первым нашумевшим делом, в котором Рыжук себя проявил стала не лекция о «Ротонде», а выставка молодых художников-модернистов города, устроенная советом УК в фойе актового зала института… Выставка вышла шумной, народ приходил со всего города…

Именно в эти дни Никита Хрущев сходил на выставку в московском Манеже, покричал, потопал ножками, обозвал художников «пидарасами» – и страна в один день мобилизовалась на борьбу с тлетворным западничеством и модернизмом. В радиоинститут тут же примчались местные гэбисты и партийные начальники. Картины из фойе вышвыривали в окно. Гене с его новыми друзьями отчаянно и даже физически сопротивлялись, сражаясь за молодые таланты… Но силы были не равны, так как подвалил вызванный гэбистами батальон «любителей живописи» из десантного училища…

В результате, присовокупив к делу еще и историю с заграничной перепиской, первокурника Генса Рыжука, по заслугам отметив его активность в «студенческой самодеятельности», выперли из рязанского радиоинститута «за хулиганство, западничество и абстракционизм». Так по-хамски и начертав эту формулировку прямо поперек его аттестата зрелости.

И это обернулось везеньем.

5

Вылетев из института, Рыжук головокружительно вознесся: он тут же возглавил молодежный клуб при горкоме комсомола, где энтузиасты, но теперь не только институтские, а со всего города, продолжили борьбу за новые веяния.

Везенье тут не в карьерном взлете, а в том, что, когда пятнадцать лет спустя Рыжук уже известным журналистом приехал в город, то увидел, что «молодые таланты», в конце концов победив и заняв важные посты во всяких советах, комиссиях, горкомах и обкомах, оказались таким же замшелым говном, как и те старперы, против кого Рыжук с друзьями боролись. И как бы зря страдали. Ведь за бурную деятельность на городской комсомолько-молодежной ниве его выгнали, нет, не из горкома комсомола, хотя и оттуда его уволили, разогнав заодно и весь горком, а его вообще выгнали из Рязани.

– Как это могли выгнать из города? – Малёк посмотрела на него недоверчиво. Ей было скучновато. Но тут промелькнул интерес.

– Включай диктофон. Я расскажу тебе, как это было.

Она недовольно пожала плечами:

– Он у меня всегда включен.

6

Рыжука задержали среди летнего дня.

Это было уже третье лето его жизни в городе, куда, исполненный радужных дерзновений, он прикатил, сразу окунувшись в студенческую жизнь, бурлившую, как выварка с бельем.

Прямо на улице Подбельского, возле табачного магазина, Гене Рыжук, бывший председатель городского молодежного клуба, бывший (недолго) инструктор горкома комсомола, ранее учившийся в Радиотехническом институте и проживающий по означенному в протоколе адресу, был задержан постовым милиционером за переход улицы в неположенном месте.

Раньше, чем он успел что-либо произнести в свое оправдание, к ним подкатила серая «Волга» с хромированным оленем на капоте, и двое вежливых мужчин в штатском попросили его проехать с ними по важному делу. И он даже не сразу понял, что арестован.

7

Через несколько минут его, придерживая под руки и плотно стискивая плечами, ввели в маленькую комнатку под лестницей у черного входа в центральную городскую аптеку. Такие комнатки в разных концах разных городов Советского Союза местные управления КГБ арендовали для неформальных встреч с осведомителями и работы с населением.

Здесь, после небольшого «задушевного» разговора – лично! – с тут же подъехавшим начальником областного КГБ полковником Зиминым, во время которого Рыжуку не предложили присесть, так как в комнате из мебели были только обшарпанный письменный стол и один стул, ему, под подписку о неразглашении, было предложено… уехать из Рязани навсегда. И на все четыре стороны.

В обмен на безоговорочное согласие Генсу разрешалось сдать зачеты и экзамены за первый курс и получить, вместо «волчьего билета», нормальную академическую справку. Что давало бы ему право быть принятым на второй курс в любое высшее техническое учебное заведение на всей территории необъятной родины.

– А иначе?.. Что мне будет? – с неловким смешком полюбопытствовал Рыжук, никогда не умевший вовремя промолчать.

– Да вышвырнем тебя, как нашкодившего котенка! – побагровел полковник Зимин. – Упечем, на хуй, без права переписки, – взорвался он, перейдя на простой и доходчивый язык: – Пока, блядь, не сгниешь там заживо…

8

К счастью, еще на выпускном банкете в вечерней школе, где царило тогда вольнодумство, Рыжуку вопреки всем правилам, как бы в шутку, торжественно вручили не только аттестат, но и заверенный дубликат в придачу. В школе его любили, и никто не сомневался, что, с его характером, ему это пригодится…

Со вторым аттестатом, взамен испорченного институтскими гебистами, он и поступал снова, упрямо выбрав и закрытый подмосковный вуз, и секретную космическую специальность «Управление летательными объектами на расстоянии». Он снова сдал вступительные экзамены на «отлично», и прошел бы сразу, но биография… У него уже была «биография» – не подарочек для закрытого вуза. Поэтому перед зачислением с ним долго и подробно беседовали строгие (хоть и в штатском) люди из институтской спецчасти.

Рыжуку показалось, он чем-то им понравился. Хотя на самом деле помогло революционное прошлое его реабилитированного отца: Гене тогда и не знал, что отец по настоянию матери написал в органы просительное письмо.

Вот здесь строгий дядечка, дольше всех листавший папку с его «личным делом», и спросил про переписку с заграницей. Тогда Рыжук отвертелся, но помогло ему это ненадолго. Его вышвырнули через год и отсюда. Опять за абстракционизм и хулиганство – это когда он, красуясь перед друзьями, с озорным поэтическим воплем «Время, остановись, ты отвратительно!» попытался разбить пустой бутылкой часы над входом в общежитие. Правда, не попал.

Но снова ему везло.

Так случилось, что к этому времени из Рязани выжили и ректора института – все за то же, за западничество и абстракционизм, и еще за то, что тайком поигрывал на саксофоне в студенческой самодеятельности, что, понятно, хуже любого хулиганства.

Из чувства солидарности к «товарищу по несчастью» тот, оказавшись в Минске, куда приехал в новый радиотехнический институт, тут же велел разыскать (!) Генса и приютил его, даже поселив на первое время у себя дома.

А вскоре Рыжук, уже второкурсник и активный общественник, заправлял в институте всей художественной самодеятельностью, которой ректор с юности благоволил.

9

Во что только потом он не влезал, где только не оказывался (включая комсомольский Центральный Комитет и его агитбригаду), даже в партию вступал, правда неудачно. На каких только великах с никелированным звоном не пробовал прокатиться.

Но отовсюду его (с его нарывастостью и умением входить в штопор) вышвыривали, счастливо возвращая на грешную землю.

Повезло ведь и с «летательными объектами»: при всей романтике такой специальности, он пролетел с ними, как фанера над Парижем, точнее над Западной Сибирью, над которой (на заказном самолете!) они летали с цекамоловской агитбригадой, пропустив столько занятий, что обиженный ректор, взревновавший своего любимца к Ленинскому комсомолу, подписал приказ об его отчислении.

Так, вместо секретного «почтового ящика», не закончив институт, Рыжук оказался в комсомольской газете на ударной стройке Крайнего Севера. Из физиков в лирики, как тогда говорили. И вскоре понял, как ему повезло, тем более что именно об этом он, оказывается, и мечтал.

«Почтовые ящики» вышли из моды, а Рыжук уже с головой окунулся в журналистику. Ни разу не пожалев о «космической» специальности, он стремительно проскакал по ступенькам карьерной лестницы – практически до самого верха, до «генеральской» должности собкора главного в стране информационного агентства… Хотя и здесь он в конце концов счастливо нарвался на неприятности, плюнув в лицо подлецу и по совместительству секретарю парторганизации, накатавшему на него донос – за высказывание о старческой немощи членов Политбрюро: на селе от таких, мол, даже спички прячут.

И оказался выброшенным на вольные хлеба. Что и заставило его наконец усесться за письменный стол… Благо за книги тогда платили, а писал он их увлеченно, как, впрочем, и все, что делал.

10

Можно считать, что вскоре он стал признанным писателем-публицистом.

Строчил Рыжюкас «проблемные» очерки, в полезности которых обществу не сомневались не только он и его коллеги по «деловому перу», но и те, кто их издавал. А «признание» тогда состояло не в том, чтобы книги покупались: в те времена покупалось все, – а в том, чтобы их печатали массовым тиражом – за это платили вдвое, втрое больше…

Но пришла перестройка, а потом и ее развенчание, когда среди множества совковых мифов развеялся и миф о «самой читающей стране». И литераторы, как-то разом обнищали. Писательство из престижного и доходного предприятия обернулось чем-то вроде хобби. Кроме тех случаев, когда книга становилась бестселлером, что, впрочем, совсем ничего не говорило о ее качестве.

Писать на потребу Рыжюкас не возжелал. Как только цензурные запреты сменились вседозволенностью, ему не захотелось умничать, раз за разом предлагая обществу все новые «спасительные рецепты», ему обрыдла вся эта «деловая проза», как он поначалу чванливо называл свои многостраничные упражнения…

Тогда он открыл собственное, разумеется, «престижное» издательство, что получилось у него вполне успешно. И это уже окончательно похоронило бы Рыжюкаса в производственной рутине, если бы его издательство не грохнули пришедшие к власти в Беларуси люди, которые с детства совсем не любили читать.

К тому же, на каком-то конгрессе он бросил упрек местным политикам: «Сдали придуркам народ», что дошло, понятно, не до политиков, а до «придурков», за что те на него и наехали. Со злости он написал про них книжку, чем окончательно рассорился с властью. И оказался совсем не удел.

11

Правда, был шанс на примирение. Это когда сам главный воротила государственного рэкета, которого в Беларуси называли «кошельком двора», посоветовал Рыжюкасу «не дергаться и в бутылку не лезть», все еще надеясь его как-то приспособить к общему делу:

– Тащи справку о ваших доходах, и считай, что проблем с издательством у тебя больше нет.

Рыжук сделал вид, что намека на вклад в их воровской общак он не понял, и принес тому… справку об издательских доходах, в которую тот глянул с отвращением, как в банку с червями.

– Делиться, значит, не хочешь? Из принципа или компания не подходит?

– Настолько не подходит компания, что уже и из принципа.

Но не в принципе даже было дело, а в том, что Рыжюкас не сомневался: рано или поздно всю эту компанию посадят, хорошо если не повесят. И был счастлив, что такой перспективы избежал.

После этого «везенья» только и оставалось уехать в Вильнюс, где ему повезло окончательно, потому что урок, который он там вынес из своей неудачной попытки стать капиталистом, оказался, похоже, последним в копилке его жизненного опыта: пора заняться своим делом, и как можно скорее.

Но что же есть это его дело?

12

Вот об этом он и думал весь вечер после разговора с Маленькой и еще полдня назавтра…

Ее хохма с Лениным его сразила, как тот народ, которому сообщили, что король, оказывается, голый. Все и так знали, но вот искры прозрения не хватало.

Сейчас и он стоял перед ней посреди гостиничной комнаты абсолютно голым королем.

Он вдруг совсем по-новому взглянул на собственную жизнь. По крайней мере, на то в ней, чем по профессии так настойчиво и увлеченно занимался, о чем столько лет писал. На всю эту чушь, все эти деловые благоглупости, вроде тех, что он уже неделю с энтузиазмом наговаривал на диктофон, разогретый ее восторженным, как ему казалось, восприятием.

Смешно подумать, но эта вот пигалица, юная дикарка, достойный потомок дворовой Муськи-давалки, эта беззаботно отвязанная девица, случайно к нему прилетевшая, – одним своим простеньким вопросиком о вожде, про которого, оказывается, можно ничего не знать, открыла вдруг глаза – ему, взрослому дяде!

«Кто он вообще такой, этот ваш Ленин?»

А он-то боялся, что не успеет дожить до мига, когда хоть один человек, пусть даже взбалмошная девица, не будет наконец знать, кто такой вождь мирового пролетариата! Или, к примеру, что такое социализм… Он даже писал, что пока это не случится, шестая части суши так и останется лагерем… Но вот она, первая ласточка…

Теперь уже не Малёк внимала ему с немым восхищением: – Настоящий Писатель! – а он всматривался в нее с телячьим восторгом, как какой-нибудь удачливый археолог разглядывает обнаруженный им бесценный черепок.

Ведь только за эти дни, работая с нею или играясь, он наконец понял, чем на самом деле всю жизнь занимался и отчего мучился.

– Неужели про этих дерьмовых людей ты и писал в своих умных книгах? – спросила она.

Его последнюю книжку с автографом она добросовестно пролистала в поезде. Но прочесть не собралась, а картинок там не было…

– Об этом – тоже, – сказал он.

О чем он только не писал, хотя на самом деле все к тому и свелось: дерьмо поднимается наверх, а все остальные остаются в дураках… Но как же это до безобразия скучно! И как бездарно он себя здесь растранжирил. Зачем и кому это нужно? Весь его неустанный поиск? Да, бросить все, раз так, послав все на хер, но уже не понарошке бросить, а совсем…

– Ну нет! Ты и правда потрясно рассказываешь. Так и хочется это быстрее переписывать. Вот посмотришь, книга получится супер… Все будут смеяться и рыдать.

Девочка, это самообман, подумал он. На бумаге все окажется мертвым. Да еще надо переписывать тридцать раз, чтобы хоть как-то все связалось…

– Понимаешь, слепок ноги Майи Плесецкой – вовсе не ножка Великой Балерины, – пояснял он по инерции, хотя и растеряно. – Это лишь анатомия. Еще нужны художественная память, воображение и душа…

Она вздохнула:

– Ты пишешь о всяких проблемах, так? Деловые книги… Причем тут душа?

– И любовь. Ничего не получится без любви… Только и душа, и любовь всегда должны сидеть очень глубоко, и, честно скажу, мне надоело их запрятывать.

– А зачем ты их прятал?

13

Хороший вопросик…

Рыжюкас подошел к окну, открыл фрамугу, отчего воздух в комнате сразу потяжелел, став живительно влажным. Захотелось в парк, куда они еще так и не выбрались. Впрочем, по этому парку ему лучше бы пройтись одному… Только в туманном осеннем парке, среди бурых, потемневших от сырости стволов, можно отрешиться от суеты…

Зачем вообще он писал? Чтобы печатали? Прорывался к признанию? Зачем нужно было себя запрятывать? Ответа он не знал.

Всю жизнь он карабкался. Научился умело лавировать: напишешь смело и остро – не напечатают, напишешь осторожно – не будут читать. Он хотел, чтобы его читали, и исхитрялся писать так, чтобы его печатали.

Но, при всех взятых «высотах», он не мог не догадываться, что его деяния как бы вторичны. Время пройдет, и ничего от них не останется, никто их и не вспомнит… От таких догадок он научился отмахиваться, еще работая в комсомольской редакции; они и термин такой придумали: «творчество в заданных пределах»… Видимость ума, видимость смелости и остроты… Это нелепо, как и всякое самооправдание, но таковы «высоты» в совке – чем бы ты там ни занимался. Как ни выкладывайся на сцене захолустного театра, имя тебе – провинциальный актер.

…Девушка обеспокоенно заерзала. Рыжюкасу показалось, что ей совсем неинтересно, и слушает она лишь из прилежности, думая, что ему просто некому выплакаться…

– Учти, Малёк, – сказал он, стараясь вернуть ее внимание, – беда наша вовсе не в том, что мы с тобой не там живем… Даже, как ты говоришь, оборвавшись в Вильнюс или в настоящую заграницу, сменив страну проживания, мне не избавиться от моей провинциальной зачуханности… Беда в том, что мы с тобою не то, понимаешь, и совсем не про то пишем.

Она удивленно подняла голову. Вот те на!

Чуть повысив голос, как делает лектор, чтобы вернуть уплывшего ученика, он произнес громко и внятно:

– Все мною сочиненное – про пути спасения экономики, про издержки управления, про дурацкую политику – это лишь бултыхания на помойке, вовсе ненужные абсолютному большинству нормальных людей. Политика – это лишь задворки ума. И если бы ты знала, как мне надоело прозябать на этих задворках…

Посмотрев на нее, он удивленно спросил:

– Ты что это делаешь?

– Записываю. Я забыла подзарядить твой дурацкий диктофон, и он остановился. Но ты так здорово выдал про задворки. Такое нужно записывать. Я решила отдельно собрать все твои афоризмы…

– Это правильно. Ты их тоже используешь для своих мемуаров…

Она зарделась.

14

– Где же выход? – обескуражено спросила Малёк, включая диктофон в сеть. – Ведь всегда бывает выход?

Вот-вот, пытаясь как-то вырваться, он давно и мучительно его ищет…

– Выход, при всей тривиальности такой аксиомы, – сказал он, стараясь звучать афористично, – выход чаще всего там же, где и вход.

Чтобы выбраться, подумал он, иногда достаточно просто вернуться. И больше не входить в дверь, которая ведет не туда, даже если она кажется царскими вратами.

Глава четвертая ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ…

1

Об этом в горах над Тбилиси они говорили с великим авантюристом и человеком – потомком древнейшего княжеского рода писателем Чабуком. Кроме романа, ставшего мировым бестселлером, седовласый красавец князь знаменит еще и тем, что, отсидев за политику в общей сложности семнадцать лет, он четырежды успешно сбегал, а это в советских тюрьмах до него вряд ли кому-нибудь удавалось. Потом его сажали снова, но уже за другие «прегрешения», намотав нелепыми приговорами в общей сложности больше восьмидесяти лет тюремного срока.

Уже началась перестройка, и когда пришедший к власти (тогда еще партийной) Эдуард Шеварнадзе спросил у известного в мире писателя, какое же из его желаний (в качестве компенсации за годы мытарств и лишений) он мог бы выполнить, Чабук, не задумываясь, ответил:

– Две недели свободы.

Имея при этом в виду лишь поездку на футбольный чемпионат в Испанию.

Всю жизнь он был «невыездным» и больше всего мечтал о том, чтобы свободным человеком пройтись по свободной стране, да еще и побывать на настоящем футболе.

Пожелание было исполнено, за кордон Чабук съездил, но вернулся огорченным и подавленным.

Надо же, чтобы именно в Испании, жаркой и радостной горной стране, так похожей на его любимую Сакартвелу бывалый зэк, о чьей жажде жизни и умении эту жажду достойно утолять вопреки любым обстоятельствам, сложены легенды, князь, вырывавшийся и вырвавшийся из кромешной лагерной тьмы к признанию и славе, вдруг почувствовал… как он беден и нищ, а точнее обделен.

И вовсе даже не из-за того, что жалких грошей, которые князю поменяли в дорогу по совковым правилам, не хватило бы даже на одно застолье, каким в Грузии положено привечать и старых друзей, и новых.

– Гене, батоно, – грустно изрек он, – свобода – великая вещь, и никто не знает, где заканчиваются ее пределы. Но начинается она все же с независимости, с того, чтобы, усаживаясь за общий стол, – продолжил он, выдав мудрость, увы, не для политиканов, – ты должен хотя бы знать, что сможешь за него расплатиться… Этого правила из меня вытоптать не смогли.

Они помолчали, глядя на закатный Тбилиси с высоты «Черепашьего озера». Перестройка в стране еще только занималась в свете радужных надежд… Собирались вырваться из совка, много об этом думали и говорили, даже умные. Еще никто никого не собирался убивать – ни ради демократии, ни защищаясь от нее.

– А если ты нищ? – жестко продолжал Чабук. – Или, что еще хуже, если тебя приучили, что ты лакей… Это, батоно, как лисица, что вырвалась из питомника – сжалась, не знает, где кормушка, не знает правил, не знает, как выживать… Так что и вырвавшись, мы еще долго не будем способны к нормальной жизни…

– Но и у нас, батоно Чабук… – решил вставить свое слово Рыжук, забыв, что в Грузии старших дослушивают, а не дополняют.

Но Князь не дал ему нарушить традицию.

– Я, знаю, батоно Гене, что у нас с тобой есть. – Князь красиво расправил плечи и еще заметнее постройнел. В высоко поднятой руке он держал бокал с красным вином. На фоне закатного неба это классно смотрелось. – Есть только одно – князь улыбнулся, – что нам досталось от родителя и всегда остается с нами. С чем мы сумели счастливо прожить нашу «совковую», как ты говоришь, жизнь, которая не всегда была даже в шалаше. И счастливо живем дальше. Бог дал, никак не хуже, чем живут все вокруг. Как бы они там не пыжились…

Они поняли друг друга. И отправились в гостиницу к Рыжуку, где до глубокой ночи накручивали коридорный аппарат (телефон в Тбилиси был тогда грузинской легендой – из-за невозможности никуда дозвониться) и таки дозвонились до одной из Рыжуковских подружек и учениц.

Назавтра в солнечном тбилисском аэропорту они уже встречали веселую стайку «бабочек» из пасмурного Минска. Столь экстренным вызовом ученицы «мастер-класса» были, понятно, заинтригованы, разогреты и возбуждены. А встречей со статным красавцем князем, которому по виду и живости уж никак нельзя было дать ни его возраста, ни, тем паче, его тюремного срока, и всем увиденным и испытанным на берегах Куры и Арагви просто потрясены.

Батоно Чабук с «батоно Рыжуком» так с ними отвязались, что вояж этот стал историческим в глубинном взаимопроникновении культур столь разных по менталитету народов, какими представляются дилетантам «знойные» грузины и «млявые» белорусы. Не говоря уже о пресловутом «конфликте поколений», якобы раздирающем общество. Если кого и раздирали, так только Князя, за что Рыжук и получил право панибратски звать его Чабуком, несмотря на двадцать лет разницы в возрасте (и еще «в среднем» на тридцать – с девицами).

Именно с той встречи и начались его вояжи «по друзьям с подружками», Надо сказать, что и в Москве, и в Тбилиси, и в Таллине, и в Ялте друзья встречали их одинаково восторженно: «Опять Рыжюкас со своим зверинцем на гастроли прикатил!»…

2

Началом всего и единственной радостью, где почти все зависело только от него, и в чем он никогда не считал себя провинциалом, была для Рыжюкаса… Любовь.

Только в любовных играх он, безо всяких скидок, никогда не ощущал своей совковой ущербности. Пусть и оставаясь до сорока трех лет «невыездным», пусть обидно, как и батоно Чабук, шмякнувшись, когда впервые вырвался за кордон и ощутил себя нищим, которому не по карману пригласить школьную пассию в приличный ресторан…

В любви он умел быть богачом. На любом матрасе и в любом сарае. Только в любви он был свободен, независим от обстоятельств и мог потягаться с любыми Казановой и Аленом Делоном, что возмещало и компенсировало никчемность и униженность его совкового существования – во всем за пределами любви.

3

Но он – голый король, и останется голым королем до той поры, пока будет двурушничать и разрываться. Пока будет жить Любовью, а писать о дураках в политике и необходимости рыночных реформ. И надиктовывать эту чушь юной прелестнице, напяливая на ее девичьи перси несуразный кирзовый лифчик.

Конечно же, он думал об этом давно, конечно же, он все понимал. Но понимать – это значит делать. То, что дорогу нельзя переходить в неположенном месте, действительно понимают только те, кто не лезет сломя голову под трамвай…

Сейчас, глядя на Малька, усевшуюся на кровати, с ее задорно торчащими в стороны сиськами (это она их выставила для раскрепощения) и диктофоном в вытянутой руке, Рыжюкас как никогда захотел вернуться. Закрыть дверь, в которую его внесло чуждым ему и бездарным ветродуем.

Оставить дуракам их задворки…

Он должен написать о Любви и Измене, о надеждах и разочарованиях, о тумане и дожде, о голой заднице девицы, застывшей в «роковой» позе, о полной луне, животных страстях, разлуке и щемящих душу закатах, о том, чем живут все нормальные люди, далекие от политики и «государственных» проблем.

Он понял, что только здесь для него еще не закрыт выход.

Только честно сказав о любви, как еще никто никогда о ней не сказал, он вырвется из глухой, как тоска без водки, провинциальности в своей писанине.

В этом теперь смысл жизни, как ни высокопарно такое звучит. Ну да, ну конечно же! его вынесет только Любовь, как волной пассата выносит к берегу измочаленного пловца.

– Во, блин, – сказала Маленькая, – ну ты даешь! Так ты и меня переплюнешь, не то что эту Франсуазу… – Она посмотрела на него подозрительно: – Послушай, а когда ты был малым… Ведь ты наточняк собирался стать великим, ну самым-самым?

– Я и сейчас не прочь, – сказал он буднично, как о засолке огурцов. – Между прочим, для этого у меня в запасе еще целых двадцать пять лет… Но сначала мы оставим «Прозу жизни» и напишем с тобой новую книгу.

– И это будет… Книга… про Любовь!

У нее в руке заряженный диктофон. Она готова. Они должны взяться немедленно… Ну же!..

– Чего ты тормозишь?! – нетерпеливо спросила Маленькая. Она сидела на кровати, по-турецки скрестив ноги.

Чего он тормозит? Чего столько лет ходит вокруг да около?

Глаза у нее горели, как два зеленых светофора.

4

Рыжюкас плотно затворил оконную фрамугу, посмотрел на сгустившийся туман в потемневшем лесном парке – уже по-ноябрьски моросило – и решил, что прогуляться тут можно бы и с Маленькой, только обязательно нужно прихватить большой зонт. Будет смотреться, как в старом английском кино, хорошо бы еще крохотную собачку. Впрочем, Малёк и сама умела ходить рядом, преданной сучкой заглядывая в лицо хозяину и выжидающе повиливая задком с купированным хвостом…

Он повернулся к ней и неожиданно для себя признался:

– Я не умею…

– Ты что, очумел?! – Она подскочила, как на батуте, круто к нему развернувшись. – КТО – не умеет?!

От такого взрыва Рыжюкас рассмеялся. Потом задумчиво продолжил:

– Я трушу, как заяц перед морковкой. Ведь поле чужое и я на нем совсем новичок… Думаешь, просто начинать на седьмом десятке? Когда уже совсем не осталось времени на ошибки… – Он помолчал. – А тут ведь еще надо, чтобы нам с тобой повезло. Иначе – никто ничего и не заметит… Когда мой парижский друг и великий художник Борис Заборов говорит, что еще несколько шагов, и он станет первым из всех признанных, я ему верю и не верю: тут ведь еще как повезет… Хотя он и сделал все, у него ведь уже все наработано… Теперь только последний рывок, а дальше – судьба, фарт.

Он достал табак и заправил трубку. Сорок пять лет он курил только трубку – с того дня, когда перед расставанием ему подарили первую трубку его друзья. Сначала пижонил, потом втянулся. И привык в процессе курения сосредотачиваться. Трубка ревнива, она гаснет без внимания, хотя и помогает собраться с мыслями… Подружкам его трубки нравились. Почему-то все женщины, независимо от возраста и пристрастий, завороженно млели, когда он важно попыхивал сначала «Золотым руном», а позднее и голландским «Вирджиния»… Малёк от его трубок «вааще тащилась», она даже научилась их правильно набивать, что до сих пор никому из его избранниц не удавалось…

Но раскуривать трубку на сей раз он не стал.

– Нужна удача, – сказал он. – Совсем чуть-чуть удачи… Хорошо бы при жизни…

– Ты разве неудачник?

– Я все еще только собираюсь это проверить. Но сначала нужно хоть что-то стоящее сделать. Как в том анекдоте: чтобы выиграть, надо хотя бы купить лотерейный билет…

Маленькая расстроилась. Ей так не нравилось, она любила, когда все – сразу.

– Тогда пусть они все подавятся! – сказала она с неожиданной злостью. – Ты им не новичок… Ну скажи, зачем нам с тобой играть на каком-то чужом поле?

Рыжюкас знал ответ. Слишком много он об этом думал.

– Старый долг, – сказал он. – Привычка отдавать долги. И исполнять намерения.

Она старательно изобразила задумчивость. Что-то она не въезжает… Причем тут какие-то долги?

– Ты ведь умный, ты, наверное, самый умный… И всего достиг. Зачем тебе еще куда-то влазить? Это же глупо: профессор мечтает стать учеником!..

Как-то слишком сразу она согласна отступить, подумал он с сожалением.

– Тут и еще одна привычка, – сказал он, – все время поднимать себе планку… Из всех тупиков в жизни я всегда знал только один выход: наверх. И сейчас я должен взять эту высоту, заявив себя так, чтобы превзойти все ожидания.

Она задумалась, впрочем, совсем ненадолго.

– Получается, что деваться нам некуда? – спросила.]

Он кивнул

– Тогда давай напишем самую гениальную книгу! И пусть они подавятся твоим фантастическим успехом!.. Смотри, на диктофоне есть таймер. Мы с тобой должны его включить.

– Да, – сказал он. – И быстренько собраться. Для начала надо где-нибудь вкусно пошамать…

Глава пятая СИСТЕМА КООРДИНАТ

1

– Итак, – она включила диктофон. – Какой у нашей книги будет сюжет?

Она снова сидела на кровати, скрестив ноги по-турецки, и смотрела на себя в зеркало, откровенно любуясь. Потом приспустила бретельку…

– Очень простой. Идет по улице девушка. Юная, как ты. К ней подходит мужик. Старый, как я. И говорит: «Девушка, если вы со мною сейчас пойдете, мы будем встречаться долго. И я вам обещаю, что каждый раз вам это будет все интереснее». Она была девушкой гордой, как ты, она фыркнула и ушла, даже не пожав красивыми, как у тебя, плечами.

– Причем тут моя гордость! Просто глупость…

– Пройдя два квартала, она как раз и подумала, что повела себя глупо. И обернулась. Он был рядом…

– Круть! А дальше?

– Дальше они действительно долго встречались, и действительно это было захватывающе интересно, и становилось интереснее с каждым днем.

– Уже и мне интересно… А он кто, и чем они занимались?

– Он был художник, они приходили к нему в мастерскую, и он учил ее делать ему эротический массаж. Каждый раз рассказывая любовные истории из своей практики… Разумеется, поучительные…

– Те, что ты рассказываешь мне?

– Приблизительно. А пока он их ей рассказывает, пока он ее учит, они заходят все дальше. В его историях…

И в уроках массажа, драматургию которого он выстроил, как самый классный режиссер – со всеми накатами, приливами и отливами, взлетами ввысь и падениями ниц. Собрав весь свой эротический опыт и все, что знал, он сконструировав подлинное и высокое Священнодействие, в сравнении с которым самый изощренный секс – физкультура, примитивная, как пошлая кошачья ебля… Он обучал ее этому сказочному действу, против которого не устоит ни один мужчина… Вот тут она к нему и припаялась, потому что она понимала, что такому ее не обучит никто…

– А чему еще ты ее учил? – Она упорно не хотела разделять автора и героя.

– Тому же, чему он учил всех. Вокруг него всегда было много девиц. Три, пять. Он не стремился к идеалу, а набирал числом. Это он придумал, чтобы не привязываться к одной и не попадать в зависимость… Он их учил, а они его обожали. И больше всего за то, что он всегда учил их не для себя…

– Чему, ну чему конкретно ты их учил? – Она ерзала от любопытства.

– Ну, например, тому, что Девичья гордость и Дремучая глупость – это одно и тоже… Или тому, что все мужики козлы. И как легко ими управлять, если это знаешь. Если, конечно, живешь в той Системе Координат, что и наш герой. Он ведь, кроме невероятного Массажа, придумал собственный свод правил – новую Систему Координат. Соблюдая несколько ее основных правил, применяя ее простые приемы, легко добиться всего, что ты от мужика хочешь…

– А от женщины?

– Труднее, но тоже можно… Мужики такие козлы, что если он даже застукает тебя в постели с любовником и увидит, как ты под ним стонешь и извиваешься, у тебя еще не все потеряно. Если, конечно, будешь себя правильно вести…

– Это как?

– Да никак. День молчи, два молчи. Только не оправдывайся и не заискивай. Не замечай его, не звони, не заговаривай первой. А когда он заявится, а он обязательно заявится, чтобы расставить все точки, посмотри на него с ужасом и презрением да выдай, обязательно в третьем лице, что-нибудь вроде: «Боже, о чем он?!» А потом можно и прямо: «Да как же ты мог! Да кто тебе дал право!» – потом опять, в ужасе схватившись за голову: «Да что же они все за придурки такие?!»… И шарахнуться в сторону, и затихнуть, и упереться. «С кем я только связалась!..» Вот тут-то он и изведется в терзаниях. Вот тут избичует себя. Вот тут и приползет, придумав тебе оправдание, а себе наказание.

– Какое оправдание-то?

– А тебе что за дело? Его проблемы. Что там у него за версия вызреет – это тебе понять не дано. Но вся его козлиная тупость обернется такой изобретательностью, что тебе и не снилась. Что, впрочем, не сделает его менее тупым.

Она задумалась.

– Но он же потом меня достанет ревностью и расспросами.

– Тут свои приемы… – Рыжюкас замолчал, как бы раздумывая, стоит ли продолжать. Только недосказанность увлекает…

– Какие, ну, какие приемы? Давай еще, хоть чуть-чуть…

– Ну, скажем, – продолжил он как бы неохотно, – на любой его вопрос можно отвечать вопросом. Он тебе «Куда ты исчезла?», а ты ему «С каких это пор тебя интересует?» и так далее. Только условие: ни разу не сбиться, никаких объяснений, одни вопросы в ответ. И так до самой кульминации, до мордобоя – а съездит по физиономии он тебе непременно, потому что обязательно взбесится…

– Этого я никогда не прощу! Если он мне съездит.

– Подожди, подожди, это же не тебе, а ему тебя надо прощать… Так пусть помучается, что сорвался с петель… Вот тут из него можно хоть веревки вить…

2

…Первый его «учебный опыт» был случайным. Ему позвонила незнакомая девица, представилась подружкой его «хорошей знакомой» Ани, которая ее уверила, что только Рыжук может ей помочь. Через тридцать минут после звонка она была у него в постели, добросовестно демонстрируя ему свои способности.

– Ну как?

Он неопределенно хмыкнул.

– Так я и думала, – сказала она. – Я ничего не умею.

У нее роман с однокурсником, она его любит и ни в чем ему не отказывает, чем «этот негодяй» пользуется, но от случая к случаю и совсем с нею не считаясь.

– Научите меня. Аня сказала, что вы можете.

– Трахаться? Или умно себя вести? Ладно, – сказал Рыжик, польщенный такой рекомендацией. – Через два месяца он будет валяться у твоих ног, при условии…

Условие было просто: она должна рассказывать ему все до мельчайших деталей. И про отношения, и про постель. И делать все, что Рыжюкас потребует. «Даже если я велю тебе прийти в институт голой… Но это – к примеру…»

Несчастная девушка была согласна.

– Но, – сказал Рыжук, – тут есть одна загвоздка… Может статься, что через эти два месяца он тебе будет уже не очень нужен…

– Я на все готова, – не задумываясь, сказала она. – Я больше не могу терпеть унижение, потому что я себя презираю. Мне надо его сломать, я хочу, чтобы он об этом пожалел.

– Только это?

– Теперь? Уже, наверное, только это… Иначе я бы ведь не пришла.

Через два месяца она уже ехала знакомить свою маму с будущим мужем. «Разумеется, не с этим бесчувственным примитивом». Который таки валялся у ее ног, умоляя его за все простить и не совершать безумства, его бросая.

3

– Класс!.. Но мужики тебя за такую книгу прибьют… А что ты ей советовал? И что заставлял делать?

– Как-нибудь расскажу. И объясню, как важно мужчину теребить и доводить – хоть до ненависти. Лишь бы он кипел и не был равнодушным…

– Почему «когда-нибудь», а не сейчас? Ну зачем ты меня достаешь своей недосказанностью?] Ты должен не дразниться, а выкладывать все сразу и подробно.

– Тебе интересно или хочется научиться?

– Хотелось бы… Но мне совсем не хочется, чтобы ты учил меня не для себя. Мне кажется это пошлым… У меня ведь есть свои принципы. И с ними я, между прочим, собираюсь прожить целую жизнь…

– Принципы – это не то, с чего начинают, – сказал он. – Это то, к чему приходят в итоге. Жить по принципам с самого начала – такая же глупость, как и ваша девичья гордость… Ты, кстати, записываешь? Это ведь уже про Систему…

– А как же! Мне кажется, у нас все получается безумно интересно, а про твою Систему так совсем…

– А про массаж? – Рыжюкас посмотрел испытующе. – Тебе не интересно?

Малёк промолчала. Она удивительным образом умела замолкать, не отвечая на его вопросы. А если он настаивал, довольно грубо его обрывала:

– Не дави.

И замыкалась уже надолго.

4

Система Координат была его фишкой. Любимым детищем и объектом для умственных упражнений. Занимательной игрушкой. Схемой мировоззрения. Средой обитания. Миром, в котором он жил вне работы. Паутиной для «бабочек»-поклонниц. Средством для их проглатывания. Грамматикой любви и решебником любых задач. Лодкой, в которой он выплывал. Товаром, которым он торговал, легко обменивая его на любовь.

Родилась она не вдруг. К ней Рыжюкас пришел через весь щенячий опыт своих любовных похождений, попробовав его теоретически осмыслить. Начал с размышлений над тем, что стоит за расхожей чеховской фразой о том, что каждый день нужно по капле выдавливать из себя раба.

Выдавливать раба – это могло значить только одно: ежедневно, шаг за шагом становиться самим собой. То есть жить, прислушиваясь к себе и не считаясь с принятым. Не раболепствовать и не подчиняться правилам:

– официальной морали, которая всегда лжива,

– этики, которая ханжески припудрена,

– приличий, которые постны…

Чтобы не быть рабом, нужно оставить лакейство и готовность подстраиваться, научиться говорить о том, что знаешь, а спрашивать про то, что тебе интересно. И поступать, как считаешь нужным… За косметикой фасада научиться различать живое лицо… А заглянув к знакомой, прежде чем из приличия отказаться от предложенного хозяйкой чая, спросить себя, а хочешь ли ты чаю на самом деле?

Ведь и действительно. Стоит ли тут жеманиться, если хозяйку хочется попросту трахнуть, да и она не прочь, к чему вряд ли удастся пробиться, запутавшись в правилах этикета и хороших манер.

«Будьте проще, и вас поймут».

Ровно к тридцати трем (возраст не только Иисуса Христа, но и Остапа Бендера) он подобрал для себя эти правила и сложил из них собственный «моральный кодекс», выстроив вполне самостоятельную Систему Координат, в которой у него все сошлось, логично и складно, как в пасхальной проповеди.

Этому он и учил своих «бабочек».

Похоже, ни одна из них о его уроках не пожалела. Во всяком случае, ни одной претензии ему не было предъявлено; напротив, все они его благодарили, если не боготворили – прежде всего за прозрение, которое он им раздаривал, научая в любовных отношениях видеть суть и отдаваться любви целиком. Это спасало их от скуки и серости жизни, от пустых терзаний, а иногда и от глупых шагов. Позволяло хоть чуточку пожить раскованно и свободно.

Если девушка Клавуня (Лучшая из Бесстыдниц) прилетала к нему на свидание, полыхая румянцем смущения – не от того, что она опоздала на сорок минут, а потому, что сладостно протрахалась эти минуты с юным женихом, от чего не могла оторваться, Рыжюкас не доставал ее бессмысленными упреками. Напротив, он ее успокаивал, по-отечески освобождая от пустых расстройств. Что поделаешь, если столь тонкой и трепетной натуре на роду написано грешить и терзаться, терзаться и снова грешить? И разве она виновата, что уродилась такой дрянью? «Какая же я сука, да?!» – Клавуня умиленно успокаивалась, к ним снисходила безмятежность, и они приступали…

5

– Слушай, но ты ведь всегда, ну абсолютно всегда был женат? – спросила Малёк за завтраком. – Да ты же и сейчас женат, хотя меня это не касается…

– И, между прочим, всегда был замечательным мужем, – сказал он, снисходительно улыбнувшись. – А что? У других мужиков – охота, пьянство, скачки, карты, рыбалка, походы в горы, ночные бани с блядями или автогонки… А у меня только два занятия: Работа и Любовь.

– И твои жены это понимали?

– Первые две – нет. Поэтому мы с ними и разошлись. Первая сразу соскочила, ее от мысли о моих «подругах» начинало трясти, как от малярии, и даже от моих взглядов на улице по сторонам. Второй так даже нравилось, что у нее муж известный ловелас. Пока однажды она не вообразила, что кого-то я там в отношениях поставил выше ее. А третья стала Последней…

– А как ты ее выбирал?

Хотя по-настоящему ее интересовало другое: чем жена Рыжюкаса его так покорила, чем смогла привязать навсегда!

6

На самом деле выбрал вовсе не Рыжюкас, выбрала она, увидев, как он переходит дорогу к стоянке такси, держа перед собой ворох продуктовых пакетов и две бутылки с кефиром. Ее это развеселило…

Последняя Жена была младше его на семнадцать лет, когда они познакомились, этим она его и взяла. Сразу заявив, что ни на что серьезное не собирается претендовать. И коротать с ним его дремучую старость совсем не входит в ее планы. Он ей нужен немедленно, чтобы наконец кому-то отдаться. Но отдаться она готова только тому, кто разбудит в ней женщину и сумеет ее раскочегарить. Она почему-то считала, что от природы холодна и фригидна. И не собиралась отдаваться кому попало и за просто так.

На первое свидание она опоздала на шесть(!) часов. Совершенно случайно он снова оказался в условленном месте. И почему-то задержался: похоже, он ее подсознательно поджидал, на что-то надеясь – видимо, от досады, так как он ничего о ней не знал, а телефона у нее не было…

Когда она на всех парах вынеслась из-за угла, он сделал вид, что не удивился: обычная, мол, случайность, к которым он настолько привык, что умеет ими распоряжаться, как жонглер, умеющий манипулировать неуправляемыми предметами.

Она бежала, запыхавшись. Ее тяжелые груди активно мотались, как литые антоновки в подвязанной узлом рубашке…

– Чего ты несешься? – спросил он.

– Я же опоздала!

Это его потрясло. И раскрутило на самый долгий и головокружительный роман в его жизни. На целых двенадцать лет. Каждый день с ней возвращал ему трое суток молодости. Он и сейчас был моложе себя на добрых тридцать лет…

Увидев их вместе, его приятель спросил:

– Как же ты собираешься ее удержать?

Он знал как: он не собирался ее удерживать.

Это было первым из постулатов, уже созданной им Системы: свобода и легкость – прежде всего.

7

Легкость он всем им прививал и культивировал. С первых часов знакомства заверяя юных прелестниц, что не хочет от них слишком дорогих подарков.

Ну да, сегодня ей семнадцать (девятнадцать, двадцать), она юна и беззаботна, ей хочется получить от него все сразу. Это – пожалуйста.

Взамен она готова быть верной и принадлежать только ему?.. Это, конечно, это заманчиво – посадить ее на цепь, снимая сладкие сливки.

А потом? Кислая простокваша.

Потом у нее проходит юность, начинается паника: все позади, а что дальше?

И здесь они совсем не равны. Ничего не потеряв, свободно погуливая на стороне, через десять лет он все такой же игрок, он может снова сесть за стол и взять любую карту. Мужчина и в сорок – еще щенок, да что там сорок, сам-то он и в шестьдесят еще вона как щенится… Или жеребятится, что точнее – и тут его брат прав.

А она? Свое уже отыграла… И никаких шансов найти такого же козла, чтобы подарить ему свои лучшие годы, которые у нее, увы, позади…

Нет, так много ему от них никогда не было нужно… Слишком обязывают дорогие подарки… Да и обкрадывать детей нечестно.

Он и не обкрадывал, никогда не требуя верности себе.

Более того, он сам провоцировал их измены, подбивая юных подружек никаких шансов не упускать, а то и прямо предлагал попробовать с кем-то еще, хотя бы из его друзей – потренироваться, удовлетворить любопытство, сравнить. Для этого он и отпускал на всю длину поводок. В его Системе был для этого и термин, который он позаимствовал у кинологов: вольная натаска.

8

С Последней Женой они испытали это открытие. Можно сказать, что они вместе к нему пришли, когда поняли, что самая большая беда Рыжюкаса в его необузданной ревнивости. Ведь и с Ленкой он с этого начал, на этом и пролетел, пролетая потом еще не однажды.

Придумав обратить ревнивость из зла во благо, они решили позволять друг другу все, ничего не скрывая.

Когда они расписались (свадьбы не было), ее впервые «официально» пригласили в его «взрослую» компанию. Мужики вышли покурить, а разговор у дам, понятно, зашел о супружеской верности. Жена Алексея, пожалуй, самого развратного из всех друзей Рыжука (о чем всем, кроме нее, было известно), вдруг возьми и ляпни:

– Узнала бы, что мой Леша мне изменил – и себя бы порешила, и дочь.

Дамы испуганно замолчали. Про Лешу все знали, и всем стало неловко.

– Слушай, Рыжий, ты делай что хочешь и с кем хочешь, – сказала ему Последняя Жена, когда они пришли домой, – но об одном прошу: постарайся, чтобы я никогда не выглядела такой дурой.

Он и старался, никогда ничего от нее не скрывая. И это, как оказалось, только добавляло страсти в их отношения, подливая масла в огонь.

С его девицами она дружила. Они и кувыркались вместе. И даже в тот отпуск на юг выбирались веселой компанией. Заботилась она только о том, чтобы его подружкам не перепадало слишком многого. Нет, не в любовном, а в материальном плане. Масштабы его левых расходов она контролировала строго, что, впрочем, его не слишком сковывало – он и сам не всегда знал, сколько и за что ему платят…

Собственно, поженились они где-то на середине пути, что ничего в их отношениях не изменило: став законной женой, она осталась и первой из его подружек. И лучшей из любовниц, что было уже совсем невероятным.

9

При всем этом, как и все сумасбродки в юности, она искала своего Будущего Принца. Да с таким рвением, как никто. И, пожалуй, с уникальным же неумением. Бесхитростно и открыто во все влетая, искала исключительно… методом проб и ошибок. Шмякалась, пролетала, но упрямо и самозабвенно неслась дальше.

Рыжук не мешал и не удерживал. В худшем случае, останавливал от полного безрассудства, когда ее совсем заносило, и поводок натягивался, готовый порваться. Резким рывком он напоминал, что она не всегда может вести себя совсем бесконтрольно.

Ее неуемность должна бы его обидеть, но он не обижался, он ее поощрял. Его это заводило, распаляя все больше. Конечно же, он был безумно ревнив. Но с Последней Женой он уже не страдал этим, а наслаждался.

Это с той поры, когда, однажды взбесившись от ревности, он не полез в бутылку, а добившись признания со всеми подробностями и в деталях, неожиданно для себя завелся и оттрахал изменницу, как последнюю блудливую суку. И догадался – это стало вторым открытием для Системы – что самую жгучую ревность можно научиться направлять в нужную сторону. И тогда любовное тление вдруг взрывается, вспыхнув, как костер от вороха подброшенных колючек сухостоя.

Конечно, ревность – болезненная штука. Но она же и разгоняет кровь, как крапивный веник в бане или острая приправа к наскучившей еде. Она не совместима со скукой. Здесь вообще – чем злее, тем эффективнее. На этом и держится, оставаясь бессмертным, настоящий разврат, который, по сути, и призван ревность будить.

Сначала втянуть подружку в групповуху – ну, там… махнуться с приятелем, не глядя. А потом зайтись в диком взрыве: «Ах, дрянь! Да как же она может!». Но ведь то что она может, да еще с таким козлом, как раз и заводит, к этому потом и тянет: прикипаешь, как к наркотику. И моралисты здесь бессильны. Они, конечно, давно бы прикрыли все развратные лавочки. Но слишком заразителен кайф!

Эти забавы и привели их к невозможному результату: все двенадцать лет романа с Последней Женой продолжался медовый месяц… Шестьсот с лишним недель они, как вконец оторвавшиеся любовники, протрахались каждый день. Ревнуя и бесясь.

Да и с вольной натаской вскоре выяснилось, что, отпуская поводок и создавая видимость свободы, Рыжюкас ничем не рискует. По-настоящему сладок только запретный плод. А если нет никаких запретов, если свобода… Куда от нее денешься? Никуда они от него и не девались… Охотники знают: чем длинней поводок, тем свободней чувствует себя собака. И тем она несвободней.

10

Потом она опомнилась. И с ужасом поняла, что юность пронеслась.

Увидев ее растерянность, он впервые в жизни поступил как серьезный и добропорядочный мужчина. Безропотно оформил развод со Второй Супругой и безропотно в последний раз женился, честно расплатившись за отданные ему годы, когда они вместе так беззаботно кувыркались.

Хотя на самом деле ничего она Рыжюкасу и не отдавала, никогда, ни на день не прекращая свой поиск. С самого начала они так сговорились: она ведь не собиралась за него замуж, она не собиралась жить с ним до его старости, а тем более до своей…

Всю жизнь она рвалась в высший свет, который себе придумала и вымечтала. Рыжюкас стал для нее пропуском – роль, для которой он вполне подходил. Писатель, сценарист, лауреат, душа любой компании – в Москве, которую она обожала, в Тбилиси, который они вместе покоряли, в Париже, который он ей подарил, в Прибалтике, по которой они носились на «Ниве» – она всегда за рулем. И всегда в надежде на встречу с Будущим Принцем.

Однажды она даже укатила в Канаду, ничего ему не сказав. Он знал с кем – они вместе познакомились с этим слюнявым, обволакивающим любовью хмырем на каком-то сабантуе. А вот по тому, что она сорвалась, ничего ему не сказав, Рыжук понял, что она уехала насовсем.

В это время он был очень занят очередной ерундой и не кинулся ее доставать. Это ее и спасло: она не вернулась бы, сделай он вдогонку хоть шаг…

Через месяц она объявилась, как дранная облезлая кошка. Ей не понравилось в Канаде. Там было все, о чем она мечтала. Но там было скучно. И там она сразу почувствовала себя в цепях. Как Маленькая почувствовала себя в цепях – с этим своим Димой в Калининграде.

А с Рыжуком скучно не было. Что угодно, но только не это. Если отношения вдруг зависали, он всегда что-нибудь выкидывал. Например, покупал собаку, которая тут же изжевывала все туфли, отчего жена ревела, забыв про скуку. А он принимался ее успокаивать – единственным хорошо ими освоенным методом, обжигаясь новизной зареванной близости…

Никогда, никому с ним не бывало скучно.

11

Огорчало его только одно.

Последняя Жена никогда не читала того, что он написал. Ни разу, ни строчки… Иногда ему казалось, что только этим она его и не устраивает, именно этого ему в ней недостает.

И не доставало. Чтобы внимала каждой его строке. Чтобы глазищи светились восторгом и пониманием. И чтобы рассказывать ей было интересно. А все его рассказы чтобы ложились на бумагу легко…

…Тут Рыжюкас поймал себя на мысли, что с Маленькой его рассказы укладываются в компьютер настолько легко, что он и вообще как бы не живет с нею, а лишь выстраивает сюжет любовного романа.

В чем она ему очень даже неплохо подыгрывает.

Глава шестая ХОРОШО БЫЛО МУСЬКЕ

1

– И все-таки я тебе не верю. Так с женами не бывает… Или я чего-то не усекаю… Как это она терпела? Всех твоих девиц.

Его Последняя Жена не терпела, а действительно его понимала. Скорее всего потому, что она помнила, с чего у них началось…

– Когда она про это забывала, я говорил ей: «Ты ведь связалась с женатым человеком и знала мою страсть обожать юных девиц и творить ради них чудеса»…

Про чудеса она знала по себе, прочувствовав, как никто. И помнила, как однажды возвращалась без копейки денег из Крыма, а он, только приблизительно зная, когда она должна приехать и сгорая от любовного зуда, таки снял ее с поезда в захолустных Осиповичах, разыскав спящей на третьей полке в каком-то зачуханном общем вагоне…

– Это ты ей, конечно, правильно говорил… – протянула Маленькая, что-то в уме прикидывая. – Но ведь как только человек кого-то полюбит, он обязательно начинает его воспитывать… Почему-то все сразу к тебе лезут с нравоучениями. И сразу хотят тебя переделать…

– Когда это ты успела заметить? – он едва заметно улыбнулся.

Она вздохнула. Опыт у нее был. С этими «козлами», которые только и стремятся подмять под себя и отстроить по своему шаблону…

– Вот смотри… Какой-то пацан влюбился в девочку, и вот он уже ей сообщает, что теперь в кино она должна ходить только с ним. И ни с кем другим не встречаться. И что ей делать?..

– А ты не знаешь?

Посмотрев на нее, он с грустным сожалением подумал, как недолго ей осталось быть такой, как она есть. Увы, у них это всегда ненадолго. Слишком сильно нетерпение стать лучше. И слишком дремуче непонимание, что это такое.

– Что-нибудь не так? – спросила она обеспокоенно.

– Всё – не так, – сказал он. – Всё, что ты об этом знаешь, все что думаешь, все что вычитала, вообразила, придумала. Вообще все. Весь мир, в котором ты живешь. И все вы живете. Всё – не так, как принято думать.

– Как это – всё?!

– Всё. Вот то, например, о чем ты сейчас заговорила – никакая не любовь. Это примитивные торги: с ним гулять или с Васей, а если с Васей, то ему все сразу позволить или сначала только поцеловаться? Да еще как бы не продешевить…

Она понимающе вздохнула:

– Ты хочешь сказать, что потом, у взрослых, все иначе?

2

У взрослых не иначе, подумал он. Чушь, привитая с детства, слишком живуча. Она в благотворной среде. Ее лелеет это нелепое чудовище – общепринятая мораль. Она втемяшивается в еще детские головки, но уродует и калечит всю жизнь.

– Ничто с возрастом не проходит, – сказал он зло.

Сначала они ищут Будущего Принца, придумав себе «возвышенный идеал», потом находят «абы что» и пытаются подогнать его под свои придумки, обстругивая, как папа Карло… Поняв, что все не совпало, бегут. Или – того хуже – сожительствуют. И до старости сводят с ним счеты. Полагая, что это и есть любовь…

– А что же тогда по твоему – Любовь?

– Любовь – это процесс, – нарочито грубо сказал Рыжюкас, чтобы понятней, – он происходит в постели. И начинается не с розовых слюней, а с кровати.

– Тогда это не любовь, а секс. – Она все знала.

Он снисходительно улыбнулся:

– Секса без любви не бывает. Это один из постулатов моей Системы.

– Как это?!

– Просто, как в учебнике. Называется половая близость, заканчивается, извините, оргазмом… Или близко к нему. При этом человек неизбежно оказывается на самой вершине Любви. Даже если он трахается в борделе. Это может быть мгновенной вспышкой, а может стать озарением на всю жизнь.

– Любовь?! В борделе? С кем попало? – На ее лице детский ужас. Нет, пожалуй, ужас был все же наигранным.

– На самом деле, – скрыв от нее улыбку, произнес он серьезно, как на лекции в обществе сексологов. Ему нравилось ее слегка эпатировать. – Сам предмет любви, то есть Вася или Коля, даже менее важен, чем процесс.

– Что-что?!

– Если любишь трахаться, настроить себя на Васю вовсе не сложно. Ну а потом – привыкаемость. Вот тебе и вся любовь…

– Ты хочешь сказать, что любви без секса не бывает?

– Сколько угодно. Но это другое занятие. Оно даже называется как-то безумно…

– Возвышенная любовь? – спросила она обиженно.

«Над чем возвышенная?» – скривился он, подумав, что честности даже с собой от нее, пожалуй, никогда не добьешься, не прорубившись сквозь все эти «возвышенности». Но распинаться сегодня ему почему-то не хотелось.

– «К чему любить, к чему страдать, коль все пути ведут в кровать?», как любила напевать наша дворовая прима Муська-давалка. Кстати, она никогда не торговалась. И сама выбирала, с кем ей… ходить в кино.

– Она у тебя вообще идеал. А все правила у тебя примитивные и какие-то приблатненные.

– Не приблатненные, а дворовые. Был дворовый кодекс, когда все называлось своими именами. Лучших правил я не нашел. Ну, может, кроме формулы «Чем выше интеллект, тем ниже поцелуи»… Но это уже не во дворах, где поцелуи, пожалуй, были все же примитивными.

3

Маленькую знобило. Видимо, начиналась простуда.

– Хорошо было твоей Муське, – говорила она, зябко кутаясь в одеяло, когда, придя в номер и приняв ванну, она улеглась, а он принялся заваривать чай кипятильником (что в отеле строжайше запрещено), специально прихваченным у сестры. – Она-то была свободна. И никто ее не доставал с нравоучениями…

Посмотрев на нее внимательно, Рыжюкас по тени смущения на лице и едва заметной лукавости во взгляде почувствовал, что она куда-то клонит.

– В то время ведь все было иначе…

Он решил ей подыграть:

– Никогда ничего не бывает иначе. И свободная любовь была и будет всегда, и ханжеская мораль. Здесь дело выбора, и я лично выбираю свободу.

– Всегда?

Он кивнул. Тут она и вырулила:

– Ну так скажи, а если мальчик полюбил девочку, которая… любит делать минет таксистам? – Она посмотрела на него в упор. – Тогда что?

– Тогда ему остается только одно, – спокойно произнес он, – радоваться каждый раз, когда ей это удалось.

Она не поверила.

– А если его это бесит?

– Значит, он не ее полюбил, а какую-то другую девочку…

– Ага… Ты все понимаешь! – она наконец вышла на цель. – Но так почему же ты тогда… так прессуешь и воспитываешь меня?

– По инерции, – улыбнулся он. Ему нравилось, когда она начинала хитрить и что-то свое выстраивать. – Только учти: это уже никакой не пресс… Так, семечки… В том-то и дело, что ты устраиваешь меня какая есть.

– Ты меня – тоже. Но… – Она продолжала вести свою линию. – А если бы ты был на его месте?

– Любовь зла, сказал бы я, полюбишь и козла.

– Опять твои дворовые штучки. Но это и у нас во дворе говорили… – Малёк посмотрела на него уже совсем испытующе. – А вот если бы… Если бы на ее месте была я? – Она захлопнула дверцу ловушки. – Ты как бы к этому отнесся?

– К чему? К тому, что ты хочешь меня испытать? – он засмеялся.

4

Ладно, мелькнула шальная мысль. Не перейти ли к практике? Тем более что он давно собирался сводить ее в мастерскую к Саулюсу, показать его живописные работы.

С Саулюсом они в свое время немало покувыркались, водя «на экскурсию» к нему в мастерскую студенток из Академии художеств. Его мастерская располагалась в мансарде дома, стоящего на горе, это была высшая геодезическая отметка в городе. К слову, во дворе этого дома жил когда-то великий мастер сюжетной интриги Роман Гари. Недавно в подъезде открылось кафе «У Гари», которое он хотел заодно посмотреть.

Спальню в мастерской Саулюс устроил на внутреннем балкончике под самой крышей. Там на высоком подиуме стояли два видавшие виды топчана, сдвинутые вместе. Они видели так много, что художник все подбивал Рыжюкаса написать любовный роман от их имени.

– Хочешь меня испытать? – спросил ее Рыжюкас. – А что? Устроим забойную групповуху… Или слабо? Представляешь, самая высокая в городе кровать!

– Ты с ума сошел! Мне же еще нельзя! – произнесла она с весьма деланным испугом.

– Немножко можно.

Она не поверила ни одному его слову. И выглядела заметно обескураженной…

5

Назавтра, подтрунивая над ее вчерашней обескураженностью, он подбил ее во время прогулки зайти в костел, чтобы поставить свечку – за спасение «заблудшей» овечки.

– Ты знаешь, а я вот все думаю про Любовь, – говорила она, вцепившись в его рукав и ковыляя на каблуках по неровному булыжнику старинной мостовой.

– Мне нравится, когда люди думают, – веселился Рыжюкас. – А особенно мне нравится, когда они думают про любовь. Тем более по дороге в Храм…

С улицы Бокшто, наводившей тогда дикий ужас на всю их компанию разместившимся здесь мрачным зданием венерологического диспансера, они спустились кривой и узенькой улочкой к площади, где на берегу весело бурлящей по валунам речки Вилейки холмистой громадой возвышался его любимый костел бернардинцев. Строгим фасадом он как бы широко раскрывал свои мужественные объятия. Рядом, игривым контрастом с его величественными формами, пристроились фигурными кирпичиками шпили Святой Анны – во всех прелестях их чересчур ажурной, пожалуй, даже слишком слащавой готики.

На автостоянке, к которой они вышли, как всегда, кучковались туристы, которым экскурсоводы, видимо, как обычно, втюхивали историю про Наполеона, мечтавшего на ладони перенести Святую Анну в Париж.

Удивительно, подумал Рыжюкас, но при всей миниатюрности Вильнюса воображение легко размещает здесь любых исторических персонажей. Запросто можно представить, как катил этой улицей Его Величество французский император, как, махнув белой перчаткой, велел свите остановиться, залюбовавшись красно-кирпичной невестой по имени Анна, как тронулся дальше его экипаж, прокатив мимо Успенского собора и скрывшись, пыля, за поворотом дороги…

Левее протянулся пристроенный к костелу двухэтажный корпус Академии художеств, раньше это был Художественный институт – единственное место в городе, где на вечерах (что как раз трудно было вообразить) разрешалось тогда отплясывать буги и даже рок-н-ролл.

Пол ходил ходуном под ногами двух десятков вполне спортивных мальцов, и, казалось, обвалится потолок, когда они методично пуляли из стороны в сторону своих бесстрашно прыгающих партнерш, да еще и кидали их через спину, вытаскивая откуда-то между ног. «Эврибоди буги, эврибоди рок!..»

Однажды он застал здесь Ленку. Они не сговаривались, они вообще ни разу в паре не рокенролили, но тут откололи такой буги, а потом, совсем раскрутясь, и такой рок, что Рыжук, потянувший спину и мышцы ног, потом неделю не ходил в вечернюю школу, потому что не мог подниматься по лестнице. Зато на «броде» еще довольно долго говорили, что Гене Рыжий единственный в роке «король».

Малёк слушала не очень внимательно. Она думала о своем. И ей нужно было этим поделиться:

– Мне так кажется, что настоящая любовь – это когда все невозможно, а люди вместе, хотя они друг другу даже совсем не подходят. И остаются вместе, несмотря ни на что, да хоть атомная война… Потому что друг без друга они не могут… Или когда они расстались навсегда, как вы с Ленкой.

– Сама до этого дошла или где-нибудь прочитала?

– Дурак. Просто я теперь все думаю, думаю, ну что людей сводит, когда все невозможно, когда все против них… Ну как у нас с тобой…

– А что у нас невозможно?

– Все.

– Ну… Не совсем все…

6

Через день она как бы ненароком заметила:

– Между прочим, ты собирался позвонить своему другу.

…Хозяин мастерской встретил их в домашнем халате.

Рыжюкас узнал его с трудом, так как Саулюс отпустил черную, как у попа, бороду, а сухой череп его был абсолютно гол.

– До утра работал, – сказал он. – Если бы не вы, так и продрых бы до ночи… Который теперь час? – Он заразительно зевнул и потянулся, отчего полы халата развалились, обнажив волосатую, как у медведя, грудь, что не ускользнуло от настороженного взора девушки, по вполне понятной причине слегка притихшей и предварительно напряженной.

– Посмотрим мои новые работы или сначала перекусим? – Саулюс подошел к холодильнику, разрисованному под пачку «Мальборо». На холодильнике стоял трехлитровый штоф виски Блек-Лейбл.

Перекусили. Посмотрели работы. Выпили. Включили музыку.

Маленькая вышла в уборную.

– Ты ее похвали, – подсказал приятелю Рыжюкас.

Саулюс понимающе кивнул. Когда девушка вернулась, пройдясь между мольбертами и подрамниками с холстами, он, подняв руку и сложив пальцы рамкой видоискателя, посмотрел на нее, как прицеливаясь, но ничего не сказал, только чуть цокнул языком. Она вспыхнула.

Тут же снова выпили, теперь наконец за встречу.

– Ты все такой же? – полуутвердительно спросил Саулюс, посмотрев в упор на Малька. – Я тоже никак не могу успокоиться. Хотя бы постареть. Как это там у твоего любимого поэта? «Мордеем, друг. Подруги – молодеют…»

Маленькая (они сидели в огромном, как диван, кресле) склонилась к Рыжюкасу, на ухо зашептала:

– А он вообще ничего… Такая же, как ты, наглая и развратная кобелина…

Саулюс понятливо кивнул:

– Ладно, тогда вы пока поднимайтесь наверх, отдохните… Дело молодое, а мне тут надо кое-что набросать. – Он уселся за огромный, как бильярд, стол у окна, повернулся к ним спиной, включил лампу и принялся сосредоточенно затачивать карандаши.

Они поднялись на бельэтаж. Над топчанами висело огромное, в полстены, зеркало в тяжелой старинной раме с завитушками позолоченных вензелей и слегка замутненной поверхностью с темными полосами потемневшей от времени амальгамы, отчего изображение в нем таинственно отдалялось. Маленькая мгновенно с себя все скинула и принялась перед ним позировать, как всегда, любуясь собой, теперь в новом, антикварном интерьере…

– А что такое по-литовски Саулюс?

– Солнышко, – сказал он.

Она засмеялась:

– Очень прикольно, когда «солнышком» называют такой сундук.

– Это у литовцев еще с языческих времен… Ромашка, Утро, Одуванчик – мужские имена… Ну подразни меня…

«Учебно-тренировочно», как он про себя съязвил, нацеловавшись, они лежали рядом и перешептывались. Малёк заметно трусила и млела от любопытства одновременно: то струной напрягалась, то начинала подрагивать, как лошадь перед бегом, то принималась рассматривать свою длинную ногу, выпрастывая ее вверх и как бы пытаясь дотянуться пальцами до зеркального стекла.

Рыжюкас поглаживал бархатистую кожу ее груди, похлопывал по животу, нервно подрагивающему, как холка у собаки, расслабляя его напряженность, постепенно заводясь, но не от близости с обнаженным телом – женская обнаженность его чаще всего не возбуждала, – а от ее очевидной, несмотря на испуг, готовности испытать новые и откровенно греховные ощущения, вот прямо сейчас с совершенно незнакомым, чужим ей мужиком, не важно, что его приятелем…

К тому же, он еще и тихонько, шепотком подтрунивал над ее распущенностью, на что она деланно возмущалась и даже изображала порыв немедленно натянуть платье, но он ее останавливал…

– Ну, что вы тут затихли? – Художник стоял прямо перед ними, халат распахнут, но уж никак не ненароком.

От люстры под потолком вокруг его головы широким лучами расходился нимб, огромная борода при лысом черепе дополняла языческий образ. И уж совсем его дополнял этот жуткий ковер черной и мохнатой, как ночная пуща, растительности на груди, животе и в паху. Рыжюкас помнил, что от этой экзотики девицы обычно балдели даже больше, чем от мощного обрубка белой башни Саулюса, торчащей в его паху – с как бы зубцами нарезанной крайней плотью и необычно утопленной головкой, который массивностью напоминал Рыжюкасу башню на краю Беловежской пущи.

Впрочем, кирпично-красную «Белую вежу» давно перестали подбеливать известью, так что с таким же успехом можно бы вспомнить и неприлично торчащий на горе Гедиминаса в центре Вильнюса фаллический обрубок замковой башни с воткнутой, как в канапе, зубочисткой с флажком.

Маленькая лежала на боку, спиной к Рыжюкасу, но по тому, как она замерла, он понял, что архитектурно-растительным излишеством его друга эта юная распутница потрясена. Что возбудило его окончательно.

– В рот! – вдруг простонал он, неожиданно почувствовав, что больше не в силах сдерживать внутренний напор. – Скорее! – И откинулся на спину.

Малёк тут же ринулась. Но она не поняла, она все перепутала. И рванулась, увы, не к Рыжюкасу, который, протяжно взвыв, уже кончил, а к Саулюсу, точнее, к его чреслам, жадно утопив в черной чаще свое личико… Забыв и игриво прогнуться, и сексуально отставить попку, чему он ее учил, и вообще все на свете забыв…

Жаль, конечно, подумал он, едва поостыв, что с годами все тускнеет… Ну что ему теперь ее ревновать к какому-то морскому офицеру Диме? Не говоря уж о Саулюсе, пусть ее грехопадением с ним он и завелся. Правда только на миг. Увы, не испытав былой остроты. И никак не раскрутив ситуацию в мастерской…

Чего тут колотиться, с какой стати, когда давно уже определилось, что секс это просто одно из занятий? И уже не дано снова зайтись в приступе жгучей ревности! Как тот горный козел… И рвануть в ярости поводок и забить копытом…

– Какая лажа! – сказала она с досадой, когда они оказались уже у себя в номере. – Это надо же, так позорно проколоться. Бросилась на свежий кусок мяса, как голодная сволочь… Все-таки ужасные скоты эти старые развратники…

Глава седьмая НЕ ДОЖИТЬ ДО МОРЩИН

1

Конечно же, ее больше всего беспокоил его возраст. Он ведь был втрое ее старше.

– Всего в трое, – поправлял он.

– Ты мне во всем подходишь… – Малёк, вздохнув, покачала головой. – Ну только почему у нас все – не как у людей?

Они сидели, свесив ноги, на крыше заброшенной бетонной беседки на холме в Ужуписе, откуда открывался его любимый вид на Старый город. Сюда они всем классом приходили в конце каждой четверти, чтобы кубарем скатываться с горы – в знак очередного учебного перевала… Сейчас, в тяжелом закатном солнце, по-осеннему холодно светившем в лицо, здания не различались, и город походил на гигантскую груду величественных развалин, еще больше напоминая Иерусалим.

Она потрепала его шевелюру (на самом деле погладила его лысину, но так треплют шевелюру, когда она есть):

– Был бы ты у меня самый классный пацан…

Рыжюкас почувствовал опасность: у них было только одно преимущество – это их разница в возрасте, и все действительно обвалится, если она этого не поймет… Но он знал, как играть в таких случаях. Он демонстративно помрачнел. Сейчас она догадается, что ему обидно. Не за себя, разумеется, а за нее, бедненькую… Тут ведь не в его, а в ее возрасте дело. Ей тяжело за ним тянуться… Она ведь еще новичок и многого не умеет…

Малёк забеспокоилась:

– Нет, нет, ты ничего не понял! Это же классно, что ты у меня дядька со-о-всем б-о-о-лыпой! – Она щебетала примирительно. – Это круть, что ты меня старше!.. Но… Если бы не настолько… Или мне было бы столько лет, как моей маме… Мы были бы забойной парой…

– Равные браки – совковая мода, – сказал он строго, как бы сворачивая тему, но вовсе не собираясь уступать. – Достань-ка диктофон, мы с тобой запишем одну кошачью историю…

2

Старшая дочь пришла к нему, когда ей исполнилось шестнадцать. Ему только стукнуло тридцать семь. Они не виделись одиннадцать лет. Родители первой жены насмерть стояли против любых напоминаний ребенку про «бросившего семью отца-подлеца».

Отец-подлец не особенно переживал. Скачки тогда у него были в полном разгаре. А дочь? Он был уверен, что рано или поздно гены свое возьмут, и она объявится. Так и случилось.

Она принесла ему свои литературные наброски, уже по телефону сообщив, что собирается поступать в литинститут. Только из-за этого ее к нему и отпустили…

На нее было страшно смотреть.

– У тебя что – роман?

– Смертельный.

У нее был действительно смертельный роман с одноклассником Славой.

Полгода назад она с ним подзалетела и пропустила все сроки. Заметила катастрофу бабушка, присмотревшись к ее раздобревшей фигуре. Делать аборт было поздно. Семейка была еще та: дедушка – военный политрук, бабушка – его фронтовая подруга, а потом «хранительница очага», мама – примерная дочь, отличница, только однажды романтично соскочившая с катушек, когда назло подруге выскочила замуж за беспородного юнца (Рыжуку было двадцать лет), через год от нее оборвавшегося.

На полуночном совете семейка не нашла ничего остроумнее, чем внушить дрожащей от ужаса беспутнице, что раньше в таких случаях приличные девушки… кончали с собой. После чего, смятую и раздавленную, готовую на все десятиклассницу, как нашкодившую сучку тайком от собачьего клуба, вывезли под какие-то Пуховичи, где сельские эскулапы от ветеринарии произвели ей искусственные роды, едва не угробив.

Через полтора месяца, едва оклемавшись, она и пришла к отцу. Соврав дома про литинститут.

Он выслушал и засмеялся:

– Это мы проходили.

Дочь испуганно отшатнулась. Но он знал, что делает.

– Кретины, – сказал он. – Боже, какие кретины! Но теперь – все позади.

Дочь поверила. Одним махом он сокрушил всю чушь, которую эти совковые мичуринцы прививали ребенку с пяти лет.

Теперь надо было как-то вырвать ее из смертельной истории со Славой. Они, естественно, собирались назло всем немедленно пожениться. Он не стал читать ей нотации.

Он влюбил ее в себя, отбив у Славы.

Это было несложно – с его опытом, который он впервые в жизни цинично применил. Хотя обычно с девицами он играл на равных, не используя своих преимуществ. Он считал нечестным применять крупнокалиберные пулеметы против рогаток. Но здесь он это себе позволил. Она была его человеком, и ее надо было спасать. Он сказал ей, что это пошло – ухватиться за зеленого одноклассника, да еще живущего с ней в одном дворе, и удовольствоваться тем, что рядом, бездарно не пошевелившись… Это был аргумент не мальчика, а мужа. Про то, что он ее отец, она тут же забыла, что объяснимо, ведь они только что познакомились.

Слава ревновал, Рыжук для него стал ненавистным Витюком, если не хуже: старше, вероломнее, циничнее. Кроме того, у Рыжука был опыт, который подсказывал ему, что он прав…

Слава приволок кипу старых газет, бутылку керосина и поджег сопернику дверь.

Рыжук не обиделся и не стал заявлять в милицию. Он пригласил Славу в гости как взрослого человека. На кухонном столе стояла бутылка «Столичной».

– Ты очень хороший парень, – сказал Рыжук. Он действительно так считал, и Слава с ним согласился. – Ты лучше даже того парня, каким я был в твоем возрасте.

Слава совсем расслабился. Такого он не ждал.

Разливая водку по рюмкам, Рыжук продолжил:

– У тебя есть только один недостаток…

Слава насторожился, отодвинув рюмку: с кем попало он не пил. Но хозяина это не смутило.

– Этот недостаток в том, что ты… безобразно юн. – И тут же добавил, поспешив успокоить гостя: – Но это быстро пройдет.

Слава улыбнулся. Такое начало ему понравилось. И бутылка на столе, которая сразу делала его взрослым в собственных глазах.

– Единственное, что меня не устраивает, – так это то, чтобы ты так неумело упражнялся с моей дочерью.

Слава насупился. Сдавать позиции он был не намерен. Желваки заиграли на его скулах. Но Рыжик знал, куда он гребет:

– В твоем возрасте мы поступали иначе…

Лицо Славы было непроницаемым.

– Нам тоже хотелось… Но у нас были взрослые и искушенные в ебле бабы – это ничего, что я говорю с тобой, как с мужчиной?.. Понимаешь, даже танцевать нужно учиться, а тут занятие потоньше. И совсем иное, чем ты пока думаешь…

Это было правдой, и Слава почувствовал, что этот лысоватый мужик не врет и знает, о чем говорит.

После третьей Слава почти все понял. Они перешли на ты, и Слава даже потянулся к бутылке, чтобы разлить.

Дальше все было просто. К Рыжуку «случайно» забежала Клавуня, его Лучшая из Бестыдниц, с которой он заранее обо всем сговорился. Тут ему «случайно» понадобилось ненадолго уйти. Гости «случайно» остались вдвоем, и Слава благополучно исчез из жизни Рыжука и его дочери, по-взрослому погрузившись в совсем иное недели на три, а на самом деле навсегда.

3

Маленькая слушала с немым восторгом.

– Что-то меня колотит… Давай чего-нибудь звезданем, – сказала она возбужденно. – Хотя бы по рюмочке, но чего-нибудь классного…

Они вернулись в гостиницу и, не заходя в номер, поднялись в бар на последнем этаже. Это был единственный бар в городе, где подавали французский кальвадос. Она только что прочла «Три товарища» Ремарка и, подняв рюмку, сказала:

– Салют!

…Ремарк был первым, кого они тогда для себя открыли – после груды зачитанных до дыр совковых книжек про суворовцев, гимназистов и их школьную любовь, на которые записывались в библиотеке в очередь. А сколько диспутов о любви и дружбе они посетили, да еще ведь и кино, из всех искусств бывшее важнейшим! И влюблялись как по писанному, и в загсах записывались в очередь, наперегонки. Слепые котята, выброшенные на помойку под названием жизнь.

– Что такое парень в семнадцать (девятнадцать, двадцать)? – сказал Рыжюкас, когда они выпили. – Кому он нужен? Если за душой ничего: ни жилья, ни работы, ни специальности, ни денег… Одни амбиции и прыщи.

Больше всего ей понравилось про прыщи.

Вот тут Рыжюкас и вздохнул насчет того, что с его старческим возрастом, она, пожалуй, права. Здесь у них и действительно перебор…

Ну вот, он снова об этом! Она отодвинула рюмку.

Но он знал, чем ее «успокоить». Его обучил этому еще Вадим Николаевич, тренер по боксу, когда после спарринга сочувственно предлагал не приходить больше на тренировки, где его снова могут поколотить…

– Ты еще успеешь найти своего Будущего Принца, – сказал он успокоительно. – Тебе пока рановато на что-то решаться и совершать окончательный выбор. Со мной это только прикидка… С чего ты взяла, что именно я тебе подхожу?

Она взорвалась, заявив, что он безмозглая дубина. Причем тут какой-то «Будущий Принц», если ей все в нем нравится, а больше всего – его лысина и круглый живот.

– Он у тебя как кролик…

Он улыбнулся: уж что-что, но подлизываться она умела.

Тема была закрыта, но ненадолго. Слишком она его беспокоила… Малёк тоже насторожилась – с Будущим Принцем совсем не его дело.

4

Она все чаще направляла их занятия, встречая его одним из заранее придуманных вопросов:

– Слушай, а ты когда-нибудь был в борделе? Только чтобы в настоящем, ну обыкновенный публичный дом…

Он бывал в разных, даже в самых знаменитых. И на Риппербане в Гамбурге, и в квартале красных фонарей в Амстердаме. Правда исключительно из профессионального любопытства. Обычно он женщинам за секс все-таки не платил…

– А что там с тобой делали? Ну самое интересное?

– Самое интересное как раз то, чего со мной не делали. Меня буквально сразила проститутка, которая сидела в витрине и читала. На меня она даже не посмотрела. Я обиделся и спросил, что она читает. Это была «Война и мир», правда на польском. Она была полька. Потом хозяин мне объяснил, что девушка на работе. И в нужный момент она проделает все профессионально. А высучиваться перед вами ей нечего. Свой гарантированный минимум она и так получит: на это есть профсоюз…

– Но трахаются-то они, наверное, классно?

– Ничуть. Скучно до тошноты, хотя и профессионально. Это только наши, давая за стольник, дарят тебе и возвышенность, и любовь на всю жизнь, и замуж готовы… А в борделе все достаточно механистично. Это чтобы не влюблять в себя клиентов, ведь потом не отвяжешься…

– Сделал дело – отвали?.. Ты, наверное, прав, когда говоришь, что у них хорошая профессия… Но расскажи что-нибудь позабавнее.

– Ладно. Тогда про то, как рано утром проститутки расходятся по домам…

– Что тут интересного?

– Подожди… Ну как бы ты избавляла бордельных девиц от приставаний «поклонников»?

– А чего их избавлять?

– Мужики ведь настолько козлы, что даже в борделе каждый убежден, что она так старается только с ним и ради него. Вот крыша у какого-нибудь старичка и едет. И он уже готов поджидать ее у выхода с цветами, чтобы признаться в любви. Но она ведь на работе, а дома – семья…

– Ну так полицию вызвать. Или у них там своя охрана?

– Нельзя полицию, это недемократично, и охране никто не позволит разгонять охреневших от любви старичков… Сговорившись с хозяином, я специально под утро подъехал к черному входу, чтобы посмотреть. Улочка узенькая, едва освещена. Сначала выходит огромный негр с двумя тазами и ведром. Тазы он ставит на тротуары по обеим сторонам улочки. Выливает в них по полведра какой-то похлебки. А потом выводит двух огромных мохнатых кобелей, которые набрасываются на еду. Попробуй сунься в улочку, где завтракают два сенбернара…

– Класс!

– Тебе надо бы тоже завести сенбернара, – сказал он. – От таких старичков, как я.

Она сделала вид, что последнюю фразу не расслышала, и перешла к следующему заранее придуманному вопросу.

5

– Так сколько же у тебя было женщин? Ты когда-нибудь считал?

– Об этом ты меня уже спрашивала. По телефону.

– Но ты ничего не ответил…

Конечно же, считал, подумал Рыжюкас, и даже записывал. Довольно долго, до сорока трех лет. Весь период предварительного щенячества, когда каждую новую вертихвостку он мнил своей победой. Пока в сорок три не опомнился, поняв, что это не он, что это его побеждают…

– Ты имеешь в виду всех-всех?

– Нет, только тех, кого ты любил. Ты мне должен рассказать про самых лучших. Про них мы и должны написать.

Но он еще не забыл их разговор про свой возраст. Он слишком серьезно к этому относился. Нет, не к возрасту, а к тому, как его воспринимают. Ему уже давно становилось неинтересно с любой девицей, которую его возраст мог отпугнуть. И с Мальком у них вообще ничего бы не было, заикнись она об этом в поезде… Скорее всего, именно поэтому сейчас он проговорил достаточно жестко:

– На самом деле у меня была… только одна любовь. Первая и Последняя.

Малёк аж подпрыгнула:

– То есть как?!.

Она и впрямь была замечательной слушательницей: умела воспринимать и переживать то, о чем он говорил. И спросить нужное:

– А я?!

Он не ответил.

– Ладно. – Она не стала заводиться. Напротив, притихла. – Но как же все твои остальные любови?.. Что-то я никак не пойму. То ты их бросал, то они тебя бросали…

Помолчав, она растерянно спросила:

– И кто же она?.. Ленку ты хотел вернуть, но не вернул, а теперь говоришь, что она у тебя единственная… Вот и жили бы вместе… Ты меня совсем запутал.

6

Ленка, Первая Любовь, была старше его на два года. В том возрасте это безумно много. Она шпыняла его и дразнила, нарочито не принимая всерьез.

Их отношения стали первой высотой, первой планкой, которую ему предстояло взять. Рыжий ее не взял, он отступил, он сломался. За эту свою слабость он отомстил ей с Первой Любовницей, которая успокоила его и вылечила. И спасла тем, что отвлекла от Ленки, как потом его бесстыдная ученица Клавуня отвлекла мальчика Славу от его дочери. Она сумела вселить в Рыжика мужскую уверенность в себе, убедив его, что без трусов он чего-то стоит, попутно преподав и навсегда усвоенный им тезис: молодость, конечно, хороша, но в любви необходим и практический навык.

Лиха беда начало. Довольно долго все любовные подруги были значительно старше него.

Потом появилась та, которой снова было семнадцать. Она была ровно вдвое его младше. Ему уже было чему ее учить, и задачу ее раскочегарить он выполнил с честью. Она стала его Последней Женой, хотя далеко не последним увлечением…

С той поры он матерел, а они молодели, не буквально, разумеется, а относительно. Всем им бывало от семнадцати до двадцати трех. И похожи они были по обязательному стандарту: юна, стройна, красива, вздорна, упряма, всегда готова от него оборваться. Так китаянки неразличимы взору европейца. Вот и Маленькая была вылитой Ленкой, их даже почти одинаково звали… Ленкиной копией была его Третья Жена, да и Вторая. Только Первой Избраннице в этом не повезло, что вскоре исправилось, потому что у них родилась такая же, как Ленка, вздорная дочь… Лучшая Любовница, ее звали Ветой, была копией Ленки, да и все после нее…

И во всех он любил только Ленку.

7

Зеленым пацаном, ничего не смысля в любви, понятия не имея, что это такое, Генка Рыжий однажды вообразил, что Ленка из 10-го «Б» – эталон. Именно такой должна быть девушка, которую он любит. Его Первая Любовь была им придумана, потом до мелочей прописана, прокручена в воспоминаниях. И дальше он все с нею соразмерял. Проиграл, потом, стремясь к сатисфакции, всю жизнь подсознательно ее тиражировал. Всегда пытаясь найти ее в других.

Речь не о внешности. Здесь Рыжюкас был гурман. И если разложить кипу отснятых им фото подружек, где все они, понятно, обнажены, никакой особой похожести не обнаружится, кроме, разве, того, что все очаровательны – в невинных позах юных бесстыдниц.

Схожи они были лишь для него, и тем, что с каждой он вновь и вновь становился все тем же восторженным пацаном – Генкой Рыжим – под фонарями на заснеженной площади у Кафедрального собора. Упорно не взрослея и не обретая степенность. Все они питали его, переливая в него свою юность, все его молодили, как когда-то Ленка делала его взрослей…

Они становились еще больше схожими, когда он строил их всех под свой эталон. Он самозабвенно обтачивал их, как скульптор, добиваясь сходства.

А когда уже почти обживались в его Системе и этим почти его покоряли, вдруг оказывалось, что он любил… только их юность, ею восхищался, возбуждая и в них ликование… Но возраст! Юность совсем не вечна… Они неотвратимо сходили с дистанции, уже совсем одинаковыми и по одной и той же причине: пора как-то устраиваться…

В каждой новой он, конечно, любил и всех прежних, никогда этого не скрывая, но больше всего он любил в них Ленку. С ее главным, поначалу еще не осознанным им преимуществом: она ушла, она успела уйти от него в свои семнадцать…

8

– Неужели вы так и не встретились? – спросила Малёк. – И не разобрались?

Они встретились в Варшаве, в начале перестройки, когда он, всегда невыездной – из-за биографии, впервые вырвался из совка (по чужому паспорту, в составе какой-то делегации, куда его воткнул председатель передового колхоза и герой его первой книжки, отпустив «под свою ответственность» на Варшавском вокзале на целых три дня).

Сегодня девушке, не знающей, кем был Ленин, невозможно объяснить, что такое «железный занавес», что такое невыездной. И как друзья Рыжука, взрослые дяди, поверить не могли, что он был за границей безо всякого присмотра. Целых три дня. И – даже! – в гостиницу селился сам, да еще с иностранной подругой… Солидным людям, выросшим в совковом вольере, такое казалось невероятным.

Ленка приехала на Варшавский вокзал и вышла из поезда, как ни в чем не бывало.

Всех денег, что ему поменяли – его месячной зарплаты – им едва хватило на один ужин. За остальное платила она, что для него было унизительно: он был известный советский публицист, она простой «капиталистический» библиотекарь. А ведь они вместе начинали – с того, что обчищали в Вильнюсе телефоны-автоматы. Ленка делала вид, что звонит, и поглядывала за атасом, а он струной с крючочком ковырялся в аппарате, вытаскивая пятнашки. Они набирали три рубля ей на маникюр…

В Варшаве он психовал, она плохо его понимала и пыталась успокоить: лучше бы она молчала – с этой ее снисходительностью…

Он залепил ей оплеуху за все. Что было, конечно, лишним. Она заплакала и не ушла. Она второй раз в жизни от него не ушла. Первый раз в майский снегопад, он этого не заметил, еще не умея оглядываться, а во второй раз ему уже ничего от нее не было нужно.

Она сказала:

– Ну вот.

И добавила:

– Это глупо.

Она знала, что он любил ее тогда. Ее больше никто никогда так не любил. А толстый Витаутас уже умер от ожирения, оставив ей недостроенный дом и сына.

Но он влюблен был в ту, единственную. И никогда – в другую. К женщине, сошедшей к нему на Варшавском перроне, это никак не относилось. К ней он ничего не испытывал, кроме дружеского тепла и немножечко ностальгии.

9

– Это ужасно, – сказала Малёк. – Какие же мужики негодяи…

Рыжюкас не возразил. Наставник – а именно наставником он себя с нею чаще всего ощущал, – не должен лакировать действительность: если ей повезет, ее избранник не будет «подонком» и, нося ее на руках, не заметит, что с нею проделают годы…. Когда повезет, большого ума не надо… Но на везенье глупо рассчитывать, лучше быть готовой к худшему.

– Тогда мне тоже надо уйти, – подвела черту Маленькая. – Мне ведь уже перевалило за девятнадцать.

Она посмотрела на себя в зеркало и горестно вздохнула. Так вздыхают старушки на лавочке, когда переваливает за девяносто.

Рыжюкас вгляделся в ее отражение. Похоже, не очень перевалило. Но ему нравилось ее поддразнивать:

– Конечно, тебе пора обрываться, и побыстрее…

Она вспыхнула, поднялась. Да хоть сейчас! Как бы не заметив ее решимости, он продолжил:

– Чтобы скорее вернуться. Как любит повторять наш школьный друг, а ныне ба-а-а-лыпой финансист Мишка-Хитрожоп: раньше сядешь, скорее выйдешь.

Она передернула плечами:

– Ты так говоришь, будто к тебе все возвращаются…

– Зачем же?.. Отрезанный ломоть… Да и место обычно уже занято… Свято место пусто не бывает… Хотя некоторые сожалеют и готовы бы вернуться…

– О чем же это они сожалеют?

– Не всем нравится то, что с ними происходит потом…

10

Они сидели в большом зале кафе «Неринга» за столиком у окна.

Он давно собирался сводить ее сюда. Все-таки это было самое знаменитое кафе во всем Советском Союзе.

Только что он уверенно, как опытный гид, провел ее мимо цветного фонтанчика в баре в большой зал с фресками по мотивам литовского эпоса на стенах, где решительно направился к одному из столиков на подиуме вдоль окон. Во время ремонта здесь все восстановили до мелочей. И поход сюда впрямь стал очередной экскурсией в его юность.

Он специально выбрал тот самый столик у окна, за которым они впятером сидели на открытии этого первого в городе «модерного» и по тем временам невиданно роскошного кафе, ставшего знаменитым на всю страну после разгромной статьи в «Известиях». Статья называлась «Сошествие с Олимпа». В угоду московским начальникам в ней разносились литовские «князьки», допустившие здесь барскую роскошь, чуждую советским понятиям об «общепите». Конечно, невероятно, что пять девятиклассников оказались на торжественном открытии среди «князьков», но любовь всесильна. А Махлина тогда безумно и не совсем безответно любила старшая официантка нового кафе Алдона, которая и достала им всем пригласительные билеты.

– Все-таки здорово, что здесь такие разные кафе, – вздохнула Маленькая, оглядываясь. – И можно запросто заскочить, чтобы выпить просто чашечку кофе. И никто не будет на тебя коситься, что ты ничего больше не заказываешь… Нам бы такие традиции…

– Все приезжие так говорят, – сказал Рыжюкас. – Но тебе-то я сейчас быстренько расскажу, как эта традиция зарождалась. Причем прямо вот здесь.

Она достала из сумочки диктофон.

11

«В „Нерингу“ мы пришли, как всегда, впятером. Денег у нас, как всегда, не было, но, как всегда, были амбиции. Поэтому, когда к нам подошла официантка, готовая обслужить нас по высшему разряду, я сказал:

– Четыре кофе и один чай.

– Чай – для Сюни, – пояснил Мишка-Дизель.

– Сюня у нас не пьет по вечерам кофе: у него тетя училась в мединституте и теперь говорит, что пить кофе вечером вредно…»

– Это, конечно, Витька-Доктор выступил? – спросила Маленькая.

Рыжюкас довольно кивнул. И продолжил: «– Вы больше ничего не будете заказывать? – строго спросила официантка.

– Нет. Хотя… Принесите мороженое, – сказал Мишка-Махлин. – Одно. И побольше хлеба. Рыжий у нас уезжает в Окинаву. Ему перед дорогой надо плотно перекусить…

Метрдотеля зовут Торо. Он недавно вернулся из Бразилии, где не прижился, но разговаривает безо всякого акцента, даже если и трясется от злости:

– Товарищи молодежь, у нас не забегаловка, а ресторация первого разряда. Я попросил бы вас вести себя прилично. И не издеваться над девушкой, прося мороженое с хлебом.

– Человек хочет есть.

– Вы хулиганы… Я вызову милицию, вас сюда никогда больше не пустят.

Со всем этим надо было как-то кончать. Мы ведь хозяева в этом городе, в этой стране. Молодые хозяева страны, как с утра до вечера пелось по радио. Собрав на "броде" всех друзей, мы долго совещались, придумывая, как поступить. А назавтра…»

– Слушай, ты сегодня рассказываешь, как кино. Я прямо все вижу…

– Подожди, сейчас начнется самое интересное.

«Воскресный день. Последний день месяца, последний день квартала. Ровно в двенадцать часов пополудни щелкнула кованая задвижка на стеклянных дверях "Неринги", готовой принять посетителей, которым предстояло опустошить карманы, чтобы трудовой коллектив передового предприятия общественного питания успешно выполнил месячный и квартальный план. По такому случаю к вечеру была приготовлена новая концертная программа. Но через пять минут после открытия свободных мест уже не было.

– Вы сошли с ума, – сказал Торо швейцару, заглянув в зал и помрачнев. – Кого вы впустили?

За всеми столиками обоих залов по-домашнему расселись молодые люди. Они курили, просматривали газеты, кто-то вообще готовил уроки, разложив тетрадки. Все заказывали только кофе и чай.

В пять часов на трех фургонах прикатила милиция. В большой зал вошел низенький и круглый подполковник в галифе и фуражке. Внимательно оглядевшись и не усмотрев ничего предосудительного, он снял фуражку, вытер платком лысину и подошел к Торо.

– Нарушений не установлено, – сочувственно сказал он. – Кофе и чай – это не по нашей части. Мы вышвырнули бы этих щенков, если бы они вздумали… заказывать коньяк или водку…

От этой угрозы в адрес щенков Торо шарахнулся. По-русски он разговаривал неплохо. Но, выходит, ничего не понимал.

– Чуть что – звоните.

Подполковник надел фуражку, отдал честь и, покачивая головой, удалился.

Весь день на стеклянных дверях "Неринги" красовалась табличка: "Свободных мест нет". Дежурство за столиками продолжалось до самого закрытия. Перед уходом Витька-Доктор пожаловался Торо:

– Последний стакан, как всегда, был лишним.

Обедать по очереди выбегали в столовую напротив.

Первую партию швейцар хотел не пустить обратно, но наши парламентеры заявили, что тогда за кофе и чай в обоих залах не будет уплачено…

С тех пор Торо встречал нас только с улыбкой, гостеприимно кланяясь. "У них заказано", – пояснял он очереди, состоявшей тогда преимущественно из приезжих…»

К ним подошла официантка. Вежливо застыла, чуть в стороне. Маленькая выключила диктофон:

– Неужели вы и вправду так жили! Или ты все сочинил?

12

Повернувшись к официантке, Рыжюкас вздрогнул. И подумал, что он не совсем в себе.

Полногрудая, с копной черных как смоль волос, пышно взбитых начесом, в светлой прозрачной блузке с пухлыми и сочными губами, ярко накрашенными жирной помадой. Они что, растерянно подумал он, сохранив нетронутым интерьер тех лет, еще и облик обслуги решили оставить прежним?

– Простите, вы давно здесь работаете?

– Очень. Jau daug metu[8].

Бред какой-то, подумал он. Но нет, это невозможно. Рыжюкас принялся высчитывать. Официантка, видимо, поняла его растерянность и пришла на помощь:

– А еще больше лет назад здесь работала моя мама. Все говорят, что мы похожи.

Он облегченно вздохнул.

– И ее звали Алдона?

– Taip…[9] – Вы хорошо выглядите, – сказал Рыжюкас, мысленно добавив: для своих лет. По его расчетам ей выходило никак не меньше сорока. – Вы даже лучше своей мамы.

– Слушай, – сказала Маленькая, когда, взяв заказ, официантка удалилась, – а где же в твоей истории мораль? – Она привыкла, что он ее учит и воспитывает. – Ведь не мог же ты пригласить меня в кафе только затем, чтобы просто поужинать! Или рассказать про вашего Тор о.

Именно просто поужинать он и хотел. В кафе своей юности, где, подглядывая за соседями, он учился пользоваться вилкой и ножом… Но сегодня Малька тянуло к выяснению отношений. Ее, оказывается, зацепило его предложение побыстрей обрываться…

– Ничего такого я тебе не предлагал.

– Нет, предлагал.

– Девушка твоего возраста в разговоре со взрослым мужчиной ни одну фразу не должна начинать с «нет».

– Ну да, и не есть острого, не зевать, не чавкать, не сморкаться в скатерть… А как я должна реагировать, если ты нагло врешь?

– Правильнее всего было бы сказать: «Да, ты мне ничего такого не предлагал, но мне показалось, ты боишься, что я от тебя оборвусь…» и так далее… – Он действительно боялся, что она упорхнет, как яркая бабочка с вытянутой ладони.

Она вспыхнула. Но сдержалась, потом все же резковато спросила:

– Ты что, и правда думаешь, что я не смогу найти себе никого лучше, чем ты?!

– Сколько угодно, – мягко сказал он. – Но мне кажется, что потом ты опомнишься. И поймешь, что на эти поиски вовсе и не надо было уходить.

– Почему это?

Он пожал плечами:

– Ищи себе на здоровье, кто мешает! Правда мне иногда начинает казаться, что с твоим уходом все может получиться совсем не так, как у меня бывало раньше…

13

То, что он сейчас скажет, подумал Рыжюкас, ему не следует говорить.

Он совершенно точно знал, что им никогда не следует говорить ничего такого. Никогда не следует ни в чем таком признаваться. Тем не менее он сказал, по мере возможности сухо:

– Мне кажется, что в отличие от всех предыдущих «искательниц», тебе было бы куда вернуться, если бы ты этого захотела.

– Это еще почему?

Он знал почему, он все просчитал и вычислил.

Да, все его избранницы потом умнели. И готовы были во всем ему подходить. Но все их сожаления о былом и намеки на готовность возобновить отношения он обрывал нарочито грубо и прямо:

– Не надо. Все прошло и не вернется.

А если его спрашивали – почему, ответ был грубым и прямым:

– Я не хочу видеть твоих морщин.

Он действительно не хотел никаких увяданий. Он не хотел знать, во что потом выльются все эти их милые прелести: девичья вздорность и трогательная порочность, наивная непоследовательность и детская требовательность… Он не хотел знать, к чему в итоге приведут невинные ссоры и капризы, которыми он умел весело наслаждаться как подарком судьбы. Он знать не желал, как под занавес из них попрет вся их дурь…

Но тут, с этим Мальком впервые все совпало: 19–61… Ему не суждено увидеть ее старухой… Даже если к обеим частям этого неравенства прибавить по двадцать пять, которые с подачи отца он себе отмерил, все равно получится 86–44… Счет в его пользу: она останется вдвое его младше…

Пожалуй, он мог бы и подождать. Все равно, пока она не поймет, что именно ей от него нужно, ей при нем не усидеть. Помечется, поиграет, одумается, а он подождет… Только не надо, не надо ей сейчас об этом рассказывать. Никогда им не следует мягко подстилать…

Тем не менее, он не сдержался.

– Мне кажется, – сказал он, помедлив, – во всяком случае, я допускаю такую возможность, что место здесь для тебя зарезервировано надолго – аж на двадцать пять лет…

И сразу понял, что был прав: вот уж чего произносить не следовало.

– Прямо жуть! – Маленькую передернуло от неподдельного ужаса: такое вообразить!

Но он уже не мог остановиться. Он выстраивал с нею сюжет, он работал, а останавливаться вовремя он вообще никогда не умел.

– И дело тут не в тебе, – признался он, – а во мне. Я уже не тороплюсь скакать дальше, я уже напрыгался по самую крышу. Ты – мой Венец, ты же сама сказала.

– Это ты сказал. Еще в поезде.

– Не помню. И никак не пойму, как это я сразу смог догадаться.

– Скотина, ты же этим меня тогда и взял.

Глава восьмая ПЕРЕД ПРОПАСТЬЮ…

1

Он испугался, что ее потеряет, даже раньше, чем понял, что она что-то для него значит.

Еще тогда, в поезде.

– Ты меня бросила? – спросил он тогда шутливо. И часто потом повторял этот вопрос, далеко не всегда в шутку.

Почему его подружки рвутся на выход сразу, как только видят, что уже хоть чуть нужны, Рыжюкас знал. Такой уж тип он себе выбирал. Они иначе устроены. Их ничто не держит и не тянет к повторению пройденного.

Вот если ему когда-то было хорошо на море в Гурзуфе, так к этому морю его потом и влечет. А им и на этом море, и на другом, и без моря одинаково клево. И незачем повторяться. В горах, в Париже, на дискотеке, в общаге у друзей – везде ей будет лучше. А самое клевое – еще впереди, как бы хорошо ей в Гурзуфе и не было… Здесь вершина, которая им кажется взятой, а «лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал», как пел Высоцкий. Как ни досадно такое признавать, но при этом они правы: у игрока, садящегося за карточный стол, шансов на выигрыш всегда больше, чем у тех, кто свое отыграл, даже если они уходят, сорвав банк…

Но нет, бросать его она вовсе не собиралась. Поэтому вместо ответа в тон ему спрашивала:

– Ты меня так ни на шаг никуда и не отпустишь? Хотя бы в кино…

Она ведь сама пришла, и к чему эти его глупые шутки. Остаться с ним или его бросить – ей и решать самой. Она уже пролетела с Димой, который, приехав в Минск знакомиться, ходил за нею по пятам, никуда одну не пускал и устраивал скандалы, если она задерживалась в колледже. Он даже после выпускного бала закатил ей истерику, когда она не к нему сразу пришла, а отправилась отсыпаться к подруге…

Вот этого она теперь и боялась, подозревая Рыжюкаса в том, что он может посягнуть на ее свободу. От этого и шарахнулась, когда он проговорился о своих планах – аж на четверть века. Хотя история с Саулюсом ее несколько успокоила. Дима за такое ее наверняка бы убил…

А ему как назло начинало казаться, что посягнуть он совсем не прочь. Особенно когда она от него уплывала; у нее была удивительная способность уплывать.

2

Впервые это случилось, когда он вслух удивился, почему это она ни разу не позвонила матери.

Малёк мгновенно сникла. Промолчав минут десять, она решительно заявила, что ей надо немедленно ехать домой.

Своим неосторожным вопросом он ее как бы разбудил, прервав безмятежный сон. И сразу увидел, как она прямо на глазах начала исчезать, растворяться, как она буквально перетекала от него в другой мир, о котором он почти ничего не знал…

Тут он и опомнился, заподозрив, что все это время она с ним вовсе и не была. Конечно, физически она находилась при нем постоянно, но как бы на каникулах от себя самой. Ее собственная жизнь при этом остановилась. И было ясно: здесь ей хорошо, но как только они расстанутся, она сразу о нем забудет. А расстанутся они тут же, как только она вспомнит, сколько своего собственного она с ним пропускает.

Он испугался: расставаться так скоро совсем не входило в его планы. Он попробовал, как всегда, пошутить:

– Эй, ты меня уже бросила?

Малёк не ответила. Она была далеко. Как уплыла.

Тогда он внутренне собрался и схитрил, невозмутимо пожав плечами:

– Зачем торопиться? – он постарался произнести это как можно проще, чтобы не выдать тревогу. – Вот надиктую тебе первую часть книги, соберемся и покатим…

Она тут же приплыла обратно. Действительно, она ведь уже на работе, у нее началась другая жизнь.

– Ладно, – сказала она, – это я просто капризничаю… Я ведь знаю, как мне с тобой повезло. И ничегошеньки другого мне не нужно… И я хочу, чтобы так было всегда. Я буду стараться… – Она задумалась, но совсем не надолго: – И мне кажется, что я это еще заслужу…

Он удовлетворенно улыбнулся… И сразу ощутил совсем иное беспокойство.

Ведь насчет всегда они не договаривались. И никаких решений он пока не принимал. Даже если вообразить, что он нашел то, что искал, и она во всем ему подходит… Он ведь не мальчик, чтобы сразу, и далеко наперед, знать, чего он хочет. Да и стоило ли столько лет создавать и лелеять свою Систему, надежно обеспечивающую ему независимость, чтобы так вот просто от нее отказаться?

Однажды он уже это попробовал. Со своей Последней Любовницей…

3

Его Последняя Любовница пришла в их компанию тихой и незаметной девчушкой-второкурсницей. Разумеется, она была отличницей – все его подружки обязательно хорошо учились, были развиты и умны.

Кайф общения с ними как раз и состоял в преодолении противоречия между тем, что условно – в юном-то создании! – можно посчитать умом (сознательное начало), и тем, что, конечно, тоже весьма условно можно бы назвать похотью (начало подсознательное). С одной стороны понимание, что нельзя есть много мучного и сладкого, с другой – непреодолимая тяга к пирожным и шоколаду.

Соблазн тут приводит к пресыщению, которое сразу заставляет «поумнеть», и начинаются угрызения, раскаяния и осуждения собственной слабости – до той поры, пока снова не захочется сладкого…

В «коллекции» Рыжюкаса была девушка Сашенька, хрестоматийный, просто литературно-медицинский тому пример, у которой раскаяния и самоосуждения продолжались ровно три дня, после чего они сменялись взрывом безудержной похоти.

Все дело в том, что от сексуальных желаний у Сашеньки наливались и разбухали груди, причем так, что она не могла найти себе места, а отпускало ее лишь после того, как она согрешит, причем в любой форме, включая тривиальный минет. Тут ее очаровательные перси разом обмякали, и начинались угрызения совести, моральные терзания, абсолютный кошмар, в котором она доставала всех подруг: «Вы дряни и развратницы, а я вам не чета: я завязала, переписываю конспекты, читаю Кафку и Сенеку, а из дому больше не выхожу…» Через трое суток груди у нее снова вздымались, как на дрожжах, и она начинала вожделенно метаться, пока кому-нибудь не отдавалась, тут уж хоть в лифте.

Из-за этого у нее были сложности с ее мальчиком, с которым она крутила невинную школьную любовь, не заходившую дальше поцелуев, что периодически – в моменты бесстыдно не управляемого Сашенькой набухания – становилось для несчастной девушки совсем невыносимым.

Вполне «системный» выход (естественно, не без помощи Рыжюкаса) придумался: в пиковые дни она целовалась с мальчиком исключительно в подъезде у своего наставника, а когда совсем заводилась, выскальзывала из объятий, уносясь «к подруге за конспектом». С Рыжюкасом, охотно исполнявшим роль подруги, она быстренько успокаивалась, после чего возвращалась к невинному продолжению романа с ничего не подозревавшим юнцом.

4

Последняя Любовница, как и Сашенька, «шоколад и пирожные» любила и вкушала их со здоровым аппетитом, но в отличие от Сашеньки (да и вообще исключительный случай), с собой на сей счет не конфликтовала. Ее сознательное начало ни к каким терзаниям не побуждало, зато отлично справлялось с задачей успокоить себя сразу после: «Кушай, девочка, этот шоколад. И помни, что насытилась ты им совсем не надолго. Поэтому шоколадку далеко не откладывай, а попридержи при себе».

С нею Рыжюкас и совершил, можно сказать, заключительное открытие для своей Системы. В пору, когда азарт первооткрывателя его уже давно отпустил, и казалось, что в сексе не может быть ничего нового.

5

Началось с сеансов массажа, который Рыжюкасу делала приходящая массажистка Катя.

К сексу эти сеансы не имели никакого отношения, и не имели бы никогда, если бы ревнивый Катин муж, который развозил ее по вызовам, не поджидал супругу в машине. Его незримое присутствие и подстегнуло развитие сюжета.

У Кати никогда ничего ни с кем, кроме мужа, не было, массаж она делала строго профессионально, не допуская вольностей. И как девушка краснела, когда Рыжюкас нарочно раздевался догола, и уж совсем смущалась, когда он стал требовать, чтобы, массируя, она не обходила запретные места, что будто бы мешает ей снимать у него напряжение и нервирует его, как, впрочем, и этот ревнивый козел в машине у подъезда.

На третий сеанс она приехала без мужа, и они продвинулись к запретному настолько, что в следующий раз Катя смущенно позвонила ему сама. Они играли, забираясь в вольностях все дальше, но при этом она оставалась лишь тонкой и очень умелой массажисткой. И даже однажды, застав Рыжюкаса (это он подстроил) кувыркающимся с подружками, она, хоть и не ушла, но к их оргии не присоединилась. Зато подружки к ней пристроились и стали старательно учиться делать массаж.

Они занялись Рыжюкасом вчетвером… Восемь любовно массирующих рук – такое и истукана может вознести, но это вовсе никакой не секс: все было пусть и вполне фривольно, но возвышенно и поэтично. «На перламутровый челнок нанизывая шелка нити, о, пальцы тонкие, начните очаровательный урок…».

Их руки встречаются в запретных местах, крыша у него плывет и едет, розовый туман застит свет. Одна пара рук начнет, другая мастерски подхватит, третья ведет к финалу, а есть ведь еще и груди, и змеиные языки, и губы, влажные и прохладные, как георгины в росе, и самые запретные, сладостные места… Полный массаж, как возвышенная молитва – за час и двадцать минут остановившегося времени.

6

Неожиданно его Последняя Любовница – тогда она была просто младшей в команде – превзошла и своих подружек, и даже профессионалку Катю, проявив и необходимую силу пальцев, и талант, и чуткость, и тонкое умение, неожиданное у новичка. Как и всякая отличница, она уже назавтра перевернула ворох книжек, вроде «Тайной энциклопедии массажа», а у Кати выпытала все ее профессиональные секреты – про каждую мышцу и нервный узелок.

Легко усвоила она и все режиссерские придумки Рыжюкаса, «просекла» их драматургию. И вскоре сумела окунуться в процесс целиком, кайфуя в нем, как в невесомости.

Прилетала с занятий в университете на такси, которое он, как и всем любовницам, всегда оплачивал в оба конца (здесь непреложное правило Системы: «Любишь трахаться, люби и ездить на такси»), врывалась в его студию и сразу, с порога, даже не перекусив:

– Давайте начнем с массажа!

Рыжюкас откладывал работу. Стол застилался одеялом, они раздевались. Начав неспешно и плавно, вскоре совсем распалялись, но стоп! – тут драматургия: завязка, кульминация, откат… Она затихала, разворачивая его и успокаивая:

– Это не сразу, как вы сами меня учили… Давайте мы с вами немножечко отвлечемся и пройдем эту дорожку сначала.

Когда отважилась, поддавшись на его уговоры, выступить с пробным сеансом на стороне, тут уж и вовсе взлетела, тут полный отпад.

Приятель Рыжюкаса, снявший ту первую пробу, тут же примчался к нему, захлебываясь от восторга. И даже назвал гениальными – и его режиссуру, и ее мастерство, И второй клиент (то, что это работа и только за гонорар, было непременным условием!) это же подтвердил.

То, что она с ними вытворяла, всегда балансируя между эротикой и массажем, и впрямь ни с каким сексом в сравнение не шло, хотя бы из-за полной расслабленности, из-за блажества в волнах приливов-отливов – с ее умением вдруг лукаво затихнуть, отодвинуть, казалось бы, неминуемый финал к тому мигу – вот дьявольщина! – когда, как бы слетая с катушек, она «отваживалась» вдруг совсем все себе позволить, да так виновато смущалась потом, что каждый воображал, что так отвязалась она только с ним…

Увлекли эти игры ее настолько, что теперь она уже и сама просила отпустить ее «встряхнуться», разумеется, только со знакомцами Рыжюкаса и только по его рекомендации. Что тоже стало их совместным кайфом.

С каким же трепетом он ожидал минуту, когда щелкнет дверной замок, и она появится – разгоряченная, по-детски счастливая от только что полученных похвал и «премий». А дальше – «исповедь блудницы». Когда до мельчайших подробностей они вдвоем смакуют и уточняют все нюансы Порочного Священнодейства… Это было его главной придумкой и ни с чем доселе не сравнимой игрушкой. Короче, подарок судьбы на самом закате. Когда безудержность уже уступает место лености, и хочется уже не физкультурных упражнений со сменой поз, а расслабленной неги… Он все и давно испробовал – и сверху, и снизу, и спереди, и сзади, и вдвоем, и втроем, и хрензнаетвсколькером, и так, и разэдак – и был уверен, что ничто неизведанное его впереди уже не ждет… А тут вдруг совсем новое, иное – без всяких любовных слюней, но и без опостылевшей жеребятины, без всякой напруги, да так увлекательно и аристократично…

8

Погружение в новые игры было настолько глубоким, что вскоре Рыжюкас окончательно размяк.

Он взял ее на работу в свое издательство, она неплохо справлялась, сразу заполнив собой эту нишу и стремясь стать незаменимой. Он и оглянуться не успел, как она с поразительной легкостью сумела оттеснить всех его подружек. Проявив при этом столько решимости и женского лукавства, что он покорно смирился. Вытолкала, разогнала их всех и приучила его к заполненности только ею. Так что, затевая бизнес в Вильнюсе, он, не задумываясь, взял ее с собой – помощницей она была и правда первоклассной.

Последняя Жена и преданный друг подробностей не знала, но сразу почувствовала, что он попался. До его постельных забав ей уже дела не было, но она безошибочно учуяла опасность:

– Смотри, привыкнешь. Попадешь в зависимость – погибнешь…

Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы в этом убедиться.

9

Как только он попробовал учить Последнюю Любовницу не для кого-то, а для себя, чтобы в полной мере воспользоваться плодами своих уроков, его Система пошатнулась.

«Вольная натаска», поводок – они оказались вовсе не такими надежными, как ему представлялось. И вместо покорности преданной «собачки» вдруг проявились ее норовистость, вздорность и, конечно же, требовательность, которая стремительно возрастала.

Даже им самим придуманная игра в оплату ее массажных услуг, на чем он настаивал, обернулась для него нервотрепкой и унижением. За эксклюзивный массаж на стороне ей охотно платили, причем все больше (речь о тысячах), и уже гораздо больше, чем мог себе позволить он.

Рыжюкас напрягся. Он начал выкладываться, опустошая все свои запасы и понимая, что надолго его не хватит. А она заглатывала корм и требовала все больше, все меньше давая взамен.

Сеансы массажа у них происходили все реже и реже, а рабочие обязанности в его бизнесе ей все сложнее стало выполнять – из-за занятости на стороне. В ссорах она легко одерживала верх, стоило ей только в ответ на его претензии «сгоряча» или «в сердцах» заикнуться о готовности все прекратить.

Это еще не было прямым шантажом, но ее капризы и стремительно возрастающие притязания напомнили ему сказку о золотой рыбке.

10

Всю жизнь он всем им себя предлагал, зачастую буквально навязывая свою заботливость и придумывая услуги, оказывать которые он считал нужным. Но только до тех пор, пока от него не начинали чего-нибудь требовать.

Тут он сразу выходил из себя. Он не желал зависеть от чьих-то прихотей. Всегда завидуя тому, как гениально и просто Пушкин вскрыл природу их возрастающих притязаний – всех этих старух-молодух. «Не хочу быть столбовою дворянкой, а хочу быть…»

Лет пятнадцать назад он был готов навсегда поссориться со своей вздорной старшей дочерью, когда та, что-то от него потребовав, бросила: «Не забывай, что ты мой отец, ты передо мною виноват, и ты должен…»

Забывать на десяток лет про отцовские обязанности, конечно, нехорошо, но он ничего не должен. Он же не считал, что его отец, оставивший их с матерью, ему задолжал и что хоть в чем-то был перед ним виноват. Отец дал ему свои гены, характер и – в придачу – два наставления. Одно про людей, блядей и лошадей, которых не надо смешивать, и второе, как сейчас оказалось, самое важное, подарившее ему надежду прожить еще целую счастливую жизнь после шестидесяти… Большего отец дать не смог, но требовать большего – не сыновье дело…

«Не учи отца ебаться», – сказал он дочери, вспомнив к случаю очередную дворовую мудрость.

Невероятно, но дочь его поняла. И виновато отступила, зато навсегда осталась его человеком, до сих пор обращаясь к нему по фамилии и называя его Рыжуком, потом Рыжюкасом, а иногда и просто Рыжим.

11

Но это бы ладно. С притязаниями он бы как-нибудь справился. Выкладываясь, он наблюдал за своей Последней Любовницей с любопытством… Беда в другом: он действительно попадал от нее в зависимость, он все сильнее к ней привязывался и привыкал. И однажды понял, что действительно влип.

Тогда он потребовал, чтобы она на что-то решилась. И пошла за ним, как прыгают в пропасть, оставшись с ним до конца дней. Он готов был за это все отдать. Совсем заведясь, он даже не задумывался, а что будет, если она вдруг и действительно прыгнет?

– Ты с мужиком, – проповедовал он, даже не замечая, как начинает противоречить своей «незыблемой» Системе. – Вот пока вы вместе, будь только с ним, с ним и на всю катушку. Иначе – уходят силы, время, и ничего не обретается взамен… Когда придет пора расставаться, вам будет что делить. И будет что вспомнить, как у меня есть что вспомнить и что делить с Последней Женой.

– И этот мужик – вы? – Она с ним всегда оставалась на вы и по имени-отчеству. – И вы с ней уже все поделили?

Она имела в виду, что кроме воспоминаний, его Последней Жене и еще кое-что от него оставалось. Включая взрослого сына, дачу, квартиру и т. д. Но он был настроен решительно, он знал, что снова все впереди, и не собирался считать. Он и раньше разводился и уходил, оставляя все, даже любимые книги.

– Не трусь, – все больше распаляясь, он убеждал уже не ее, а себя. – Прыгать в пропасть – так прыгать. Идти – так на все. Если ты застряла с мужиком на пять лет – отдай их ему целиком… Пройдет время, это все равно прекратится – независимо от ваших стартовых решений, обязательств и клятв: статистика разводов неумолима. Но выиграть можно только, если играть по-крупному. Если кидаться, то как в пропасть, как навсегда…

Звучало красиво, но слишком запутанно и сложновато для практических действий. Замуж что ли ей предлагают, но тогда почему нужно куда-то прыгать? Разве замужество пропасть?

Впрочем, однажды она чуть было не решилась. И для разгону устроила ему образцово-показательный скандал из-за того, что в его доме (не желая стеснять сестру, он снимал в Вильнюсе «рабочую» квартиру) у нее нет своего угла. И даже элементарного платяного шкафа.

Шкаф он назавтра купил. Но в жуткой ярости. Уже в магазине вдруг почувствовав себя полным идиотом.

И сразу все кончилось. Стоило ей только ему уступить и на что-то решиться, как она стала ему обременительной и сразу это ощутила. И поняла, что станет и ненавистной. Ни за что он не простит ей потерю всего из своей прошлой жизни, от чего ему пришлось бы «по дороге с ярмарки» отказаться…

12

К их беде, она оказалось для него еще и невезучей. Именно при ней у него и начался сокрушительный обвал с бизнесом. Конечно же, дело не в ней и не в том, что она ему мешала. Но серия ударов, методично нанесенных ему партнерами и конкурентами, была настолько безжалостной и настолько для него непривычной, что он нервно заболел и впервые в жизни не на шутку испугался, почувствовав надвигающийся крах.

Как только он увидел, что его одноактный бизнес-балет вот-вот грохнется, он поспешил ее вытолкнуть с тонущего корабля, уволив и отправив домой. Конечно же, чтобы спасти. Но слишком поспешно. И даже не разбираясь – причина это или повод.

Она сначала ничего не поняла и даже несколько раз возвращалась, полагая, что виной его вздорность и обычные капризы. По молодости лет она не видела, что он и на самом деле разбит, скомкан, болен. «Возьмите себя в руки!» – истерично требовала она в ссоре, не догадываясь, что его мучительная болезнь в том и состоит, что он не может взять себя в руки. Оставила она его, только налетев однажды на его неоправданный, казалось бы, ничем не мотивированный дикий взрыв ненависти из-за какого-то пустяка. Тут она испуганно рванула.

13

Но рванула она не в «никуда», а на заранее, как оказалось, подготовленные позиции. Пошло предала его, уйдя к одному из его приятелей-журналистов, которому она делала массаж, когда тот приезжал в Вильнюс. Тот давно обещал освободить «заблудшую овечку» от «развратного влияния» Рыжюкаса, суля ей все, что может дать девушке ее Будущий Принц.

Узнав об этом, Рыжюкас попробовал приятеля остановить. Он спросил того, так ли она ему нужна, а если не нужна, то, может быть, не стоит ей морочить голову?

– Понимаешь, – говорил он доверительно, – здесь все для меня слишком важно. Боюсь, что я и сам еще не знаю насколько. Я болен, я к ней слишком привык, и эта потеря обернется для меня полным крахом, если вдруг окажется, что я без нее не могу… И лучше бы сначала нам с ней разобраться во всем самим…

Это был нелегкий и унизительный для него разговор, и Рыжюкас не совсем понимал, для чего он его затеял. Может быть, он просто жалел ее, понимая, что ее ждет, а может, и впрямь надеялся что-то вернуть.

– Какая тебе разница, зачем она мне? – холодно пожал плечами приятель. – А что будет с тобой, меня не слишком занимает, – сказал, вспыхнув неожиданной злобой.

Когда-то, по неведению, он женился на бывшей ученице Рыжюкаса, причем на Лучшей. Правда считалось, что про уроки Рыжюкаса он не знает, во всяком случае, ни с женой, ни с Рыжюкасом он никогда об этом не заговаривал. А свое мастерство она ему из осторожности и не демонстрировала, оставляя лохатого мужа в святой убежденности, что отвязанный секс приличной женщине не может быть нужен, а если «овечки» и грешат, то исключительно из-за развратного влияния.

Но по злости, с какой тот сейчас вдруг заговорил, стало очевидным, что все он знал. И жил эти годы, комплексуя и тайно ненавидя Рыжюкаса. Пока не дождался случая с ним поквитаться. Последняя Любовница Рыжюкаса ему только для этого и была нужна (что вскоре подтвердилось тем, как быстро он ее оставил).

– Твоя песенка спета. – Он был младше Рыжюкаса почти на двадцать лет, но они были на ты. – Ты стар, и она все равно от тебя уйдет. Не сегодня, так завтра, не ко мне, так к другому. Хотя лично мне на это насрать, как и на то, что теперь с тобой будет…

– Ты знаешь, что я тебе «лично» посоветую сейчас сделать? – сказал Рыжюкас, слегка побледнев и даже не съездив ему по физиономии. – Приди домой, сунь голову в унитаз и спускай воду. И повторяй: «Я говно, пусть меня смоет…»

Но история с Последней Любовницей завершилась: он никогда не возвращался на прежнее поле, тем более не смог бы этого сделать после такого предательства…

14

Про массаж Малёк слушала не слишком внимательно, несмотря на его азартное стремление пробудить в ней интерес.

– Слушай, а как ты узнал, что она с ним? Она тебе сама рассказала?

– Сама. Когда я позвонил, чтобы спросить, как она устроилась.

– Тогда в чем здесь предательство?

– В том, что она сошлась с ним за моей спиной…

– Как это – за спиной? – Она искренне недоумевала. – Ты же сам отправлял ее делать массаж?

– Видишь ли, когда ко мне приходит приятель с подружкой, и она тайком от него дает мне свой телефон, то девицей я, пожалуй, воспользуюсь – такие уж мы похотливые козлы. Но имей в виду: при этом я не сомневаюсь, что однажды она и мне наставит рога, дав кому-нибудь свой телефон, уже за моей спиной… И отношусь я к ней только как к беспородной шкурке…

– Ты мне это зачем говоришь?

– На всякий случай…

– Но ты же сам ее выталкивал! – Маленькая возмутилась. – Ты хотел, чтобы она ушла… Или не хотел?! Или она должна была уйти как-то не так? Тогда как?

Дело не в этом, подумал он. Измена, предательство, неверность – тонкие, не всегда определенные понятия. Вот Последняя Жена – разве она его не предала, когда, прекратив свои поиски Принца, сразу же отказалась продолжать и их совместные «кувыркания» с девицами и друзьями? И ему «пришлось» продолжать дальше самому… Хотя на самом деле всего-то и греха: перестала ему изменять… Но начинали-то вместе. Может быть, в большой степени даже она – от стремления к поиску и жадности ничего не упустить. Раскочегарить-то он ее раскочегарил, а потом и она его. В играх этих, заводя ДРУГ друга неверностью, главному в сексе они научились – вместе заведясь, вместе кончать, добиваясь оргазма. Кончали вместе, а закончили все порознь… Где, чья и в чем здесь неверность? Но этих тонкостей Маленькой не объяснишь… Вот о том, что его Последняя Любовница от него не просто ушла, а стала орудием мести, пожалуй, надо бы… Но, нет, это тоже для нее будет сложновато…

– Всегда получается как-то не так, – Рыжюкас вздохнул. – И хорошо, что ты меня об этом спросила. Возьми-ка диктофон… Раз мы уже заговорили о беспородных шкурках и искусстве уходить.

15

Он любил беспородных собак. За сообразительность, активность и живучесть. С этого сейчас и начал, вспомнив, как его беспородный и вислоухий дворняга Дема согрешил наконец с соседской медалисткой колли, которая с ним постоянно заигрывала.

Дело произошло прямо на лестничной площадке у его дверей.

– Сбежались дети, поднялся такой визг, что мне пришлось затолкать провинившуюся парочку в квартиру, раньше даже, чем они закончили. В конце концов, освободившись от своего кавалера, колли тут же уютно устроилась под моим письменным столом, а Дема хамски и самодовольно развалился на ковре посреди комнаты.

Вскоре заявилась соседка со скандалом:

– Какой хозяин, таков и кобель.

Она имела в виду склонности Рыжюкаса, неплохо известные соседям: навещавшие его подружки ведь не невидимки. Но в данном случае ее замечание было не совсем справедливым.

– Вот именно, – сказал я. – Какая хозяйка, такова и сука…

В конце концов, ведь не Дема спустился на этаж к колли, а эта рыжая красавица сама к ним пришла…

– Ах! Ах! – закричала хозяйка приблудницы, апеллируя к собравшимся на шум соседям. – Он меня… блядью обозвал!

Дело дошло чуть ли не до судебного разбирательства – с погашением не морального, но финансового ущерба, причиненного соседям, как оказалось, в чудовищных размерах.

– Оказывается, если медальная сука сходится с беспородным кобелем, драма не в том, что у нее будет беспородный приплод. По строгим правилам клубного собаководства, эта несчастная блудница вообще лишается всех своих родословных заслуг. Она навсегда утрачивает породу…

– Понятно, – сказала Малёк. – Чуть что – и мы сразу теряем породу?

– Вовсе наоборот. У вас порода в этом как раз проявляется.

– В чем, в чем?

– Да в том, что породистая баба, вообще говоря, хочет всех. Во всяком случае, всем хочет нравиться.

– И что же в этом плохого?

– Абсолютно ничего. Хотя бы потому, что это заставляет вас постоянно следить за собой и наводить марафет, даже идя на базар… Тут как раз у тебя все в порядке…

Маленькая, как всегда, зарделась от похвалы… Но что это он там начал… про беспородных шкурок? Это еще как?

– Женщина теряет породу только в одном случае, – сказал он. – Когда, став не нужной, она не уходит…

Маленькая снова изобразила готовность немедленно убраться. Рыжюкас снова сделал вид, что этого не заметил. Он слишком ценил свою Систему, чтобы не досказать то, что ему сейчас казалось важным:

– А наконец решившись, не умеет уйти…

– Что тут уметь?! – она фыркнула, видимо, что-то вспомнив.

– Ну да. Уметь «не нужно», – скривился Рыжюкас. – Поэтому можно устроить ему скандал прямо в постели, потом вскочить и орать, что он негодяй, что у них все кончено, заплакать, завизжать истеричкой и наконец в ярости громко хлопнуть дверью… И все это – с размазанной по лицу тушью и распухшим от слез носом…

– Это тебе все устраивали? Или только жены?

Рыжюкас промолчал. Маленькая, подумав, спросила:

– А если он и впрямь козел… Что бы ты на ее месте делал?

– Не был бы на этом месте. Потому что сначала спросил бы себя: «А нужен мне этот козел или нет?» И уж если решил бы с ним завязать, то продумал бы финал до мелочей…

– Чего это ты замолчал? Боишься меня научить? Так я же еще ничего не решила… Ну!

– Ну… Оттрахала бы ты его по полной программе, как ему и не снилось. Потом вспомнила бы, что он обожает черный кофе с мороженым, и, мягко выскользнув из постели, выскочила бы на минутку в магазин за его любимым крем-брюле: «Ты только дверь не запирай, ладно? Я мигом, милый…» И, тихонько притворив дверь, исчезла бы из его жизни навсегда. И навсегда осталась бы в его памяти лучшей. Став для него «невозвратной потерей»…

Маленькая задумалась, как бы примеряясь. Про невозвратную потерю ей заметно понравилось. Не понятно только, причем тут порода?

– Дверью-то хлопаете, но уходите, как беспородные дворняжки. А он облегченно вздыхает и тянется к записной книжке с телефонами. И набирает номер ее же подружки, которая все давно про них знает и ее презирает, а его понимает и с нетерпением ждет его звонка…

Когда у женщины таких историй набирается несколько, подумал он, по ней это видно за километр. А мужики от нее уже и на улице начинают шарахаться, как от зеленой тоски…

– А что важнее, – неожиданно спросила Маленькая, решительно выключив диктофон, – уйти победительницей плп выдержать форс?

– Главное не это. Важнее всего – оставаться нужной… Тогда незачем уходить…

16

Ночью ее осенило.

– Слушай, про породу я переписала… Но вот с этой твоей Последней Любовницей… Ты же и учил ее не для себя, да еще и выталкивал… Так и радовался бы, что она к другому свалила… Она ведь и ушла по Системе. Без всяких скандалов и совсем не с распухшим носом. А ты все равно на нее катишь… – она включила диктофон: – Или тут опять другой случай?

– Ты подожди с диктофоном. – Он вяло улыбнулся. – Всегда другой случай…

Устами младенца, подумал он. Всё верно. Всех их он учил не для себя, а эту, последнюю, еще и выталкивал. И психовал, и истерики закатывал… Конечно же, ушла она подловато… Но если бы только в этом была беда.

Ни обрадоваться свободе, ни облегченно вздохнуть у него не вышло по другой причине: он вдруг увидел и понял – от него ушла не просто любовница, а последняя из…

Уже финал, дело к закату, игры закончились. И потерял он не ее, а вообще возможность такое иметь, причем потерял навсегда. Едва осознав это, он и ужаснулся полнотой и окончательностью собственной катастрофы: нервная болезнь, крах с бизнесом, скомканность, скука, старость на пороге…

– Старик, – впервые сказал он себе (впрочем, все еще с пижонский интонацией, привычной со школьных лет), – старик, ну кому ты такой нужен?

17

К счастью, ему хватило природной живучести, и, вернувшись в Минск, он выкарабкался. Все как-то утряслось, устроилось – и со здоровьем, и с работой, и с возможностями преклонного возраста.

И Маленькая подвернулась так кстати, чтобы окончательно его выправить, вселив оптимизм и показав, что еще далеко не вечер. Он даже как-то назвал ее своей «поликлиникой»…

Но «прыгать в пропасть» он ей не предлагал. Он уже попробовал это с Последней Любовницей, ему не понравилось, и повторения он не хотел.

Он устал от ерунды, снова был полон сил и творческой готовности, он мечтал только о том, чтобы спокойно поработать, и уже не сомневаля, что все у него получится. Хорошо бы при этом не оставаться одному, хорошо бы с помощницей, но он не собирается для этого никого привязывать к себе навсегда.

К тому же…

Этот Малёк ведь совсем не всегда делает (и не делает) то, что Рыжюкаса могло бы окончательно устроить.

Глава девятая МОЖЕТ БЫТЬ, ХВАТИТ МЕНЯ УЧИТЬ?

1

Впервые он насторожился, когда она вдруг показала ему свои зубки, потребовав немножечко больше, чем он мог.

Мог-то он все, если хотел, и она это знала. Но как заставить его захотеть? Этого они еще не проходили, хотя однажды у нее нечаянно и получилось – с босоножками…

Он еще не рассказал ей про свою младшую дочь, от природы одаренную тонким женским искусством добиваться желаемого без истерик и битья посуды. Дочери он вообще ни разу ни в чем не отказывал, а уж тем более после того, как однажды она зашла в комнату, где они с ее матерью, а его Второй Женой из-за чего-то громко доругивались. Тут она и преподала урок скандалистам всех времен и народов, спросив с серьезностью, совсем немыслимой для ребенка шести лет:

– Мама, а если папа от нас уйдет, он останется моим папой?

– Разумеется, – только и произнесла опешившая мать.

– Папа, тогда – уходи, – просто рассудила дочь, сразу развязав все узлы. – Ты здесь только нервы портишь и зря теряешь свое время.

Что Рыжюкас мгновенно и проделал.

А вот гениальный в своей простенькой незамысловатости пример всем вожделеющим и на все века.

…Они шли с дочкой по городу мимо аптеки. Очень спешили, ему было совсем не до нее, дочь едва поспевала за ним. Они пронеслись с полквартала, когда она пролепетала по-детски невинно и, что невероятно в шестилетней крохе, по-дамски лукаво:

– Папа, я у тебя такой рассеянный чудик, прямо совсем забыла это слово, ну помнишь, такое коричневое, оно всегда бывает в аптеках…

– Гематоген? – только и спросил он, круто развернувшись и возвращаясь к аптеке.

Обучать Маленькую такому он не спешил. Он забавлялся, ему нравилось, как она мнется и мается, не зная, как добиться желаемого, не умея начать…

Но она начала как умела.

2

Он обещал подарить ей мобильный телефон. И однажды торжественно вручил коробку.

Она скуксилась, ей хотелось совсем не такой, она по телику видела рекламу. «Лучше бы ты отдал мне эти деньги, я бы сама доплатила». – «Это из каких же?» – «Из своей зарплаты, я ведь теперь работаю…»

Он расспросил, какую же модель она хотела и почему именно эту, безумно дорогущую.

– Понимаешь, – сказала она, – как бы тебе это объяснить… Ну вот одному человеку нравится «Ауди», а другому «Мерседес»…

– Понимаю, – строго сказал он. – Но это касается в первую очередь тех «человеков», у которых на это есть деньги.

– Но ведь у тебя они есть? Хотя бы на приличную мобилу? А эта мыльница мне не нужна.

Она открыла окно и вышвырнула коробку с телефоном.

Рыжюкас побледнел. Но сдержался и заговорил подчеркнуто спокойно.

Деньги на приличную «мобилу» у него были, но не было настроения ими сорить. Он считал, что телефон нужен, чтобы звонить, а не пижонить.

– Тебе не кажется, что для того, чтобы получить такую модель, как ты мечтала, от тебя тоже кое-что нужно. Как минимум что-нибудь такое, чтобы я захотел ее тебе подарить?

– Ты же сам говорил, что человек свободен, пока он не пообещал. А если пообещал, он уже должен.

Тут Рыжюкас встревожился: он понял, что это первый звонок.

Конечно, ей с ним повезло. Сразу все свалилось к ее длинным ногам – вместе со слепым дождем в тот сентябрьский день, когда он помог ей нести чемодан. Но дармовое развращает. К нему привыкаешь и очень скоро перестаешь ценить. А принимая как должное, начинаешь и требовать…

Но он не золотая рыбка… Он это уже проходил! И меньше всего хотел снова попасться! Хорошо зная, что эта дорога ведет к разбитому корыту.

Надо как-то расставить акценты. Именно этим Рыжюкас и решил заняться, выбрав удобный момент…

Но она его опередила.

3

– Я больше не хочу никакого везенья. Я не хочу, понимаешь, совсем не хочу быть безумно счастлива с тобой сейчас. И все от тебя иметь, – твердо сказала она…

Это прозвучало столь неожиданно, что он не поверил своим ушам. Но она пояснила:

– Чтобы потом не выть от тоски, как ты выл из-за своей Ленки. Потом – это, когда ты уйдешь… А я останусь на бобах, как все твои любовницы, подружки, жены… Ты же сам говорил: чтобы не расстраиваться, надо не настраиваться…

4

Тут, похоже, она угадала.

Все они потом сожалели – нет, не о том, что с ним связались, а о том, как легко его упускали. Досадуя, что, расставаясь, он-то ничего не терял, а лишь пополнял свою коллекцию бывших…

Конечно, с нею все как будто иначе. Они не играют в любовь, они вместе работают. Она свободна, и он о ней заботится, как если бы она была ему дочь… Ей никто не придет на смену, ему уже никто больше не нужен. Она будет у него работать, не зная проблем. Они объедут весь мир: Писатель и Муза. Он научит ее всему, что потом ей пригодится, когда без него у нее впереди будет еще целая жизнь. Он все необходимое для этой жизни готов ей оставить: она получит образование, она определится в своих интересах и разовьет свой талант, она станет при нем восходящей звездой…

Он приводил ей пример с Последней Женой, у которой как раз к сорока четырем уже вовсю кипела своя полноценная жизнь: докторская диссертация, громкая карьера, любимый сын, деловые поездки по всему миру, дачные радости – все это заполнило вакуум сполна, когда их совместные кувыркания закончились, и они отпустили друг друга, хотя и не разводились.

Малёк так не хотела…

Его увещевания ее не касались. Нет, в Рыжюкасе она вовсе не сомневалась, она видела, как много он может ей дать.

Она поверила даже в то, что она действительно может стать у него последней… Кем? Любовницей, Ученицей? Может быть, Женой? – но это место занято, Последняя Жена у него есть. Тогда – Вдовой?..

Промотав вперед кассету и заглянув в их будущее, она разглядела концовку. И даже написала об этом «коротенький рассказ», как она придумала обозначить жанр, язвительно назвав свое сочинение «Первая Вдова»:

«– А эта пигалица что здесь делает? – спросила одна из любивших его женщин, собравшихся у могилы.

Та, которой уже под восемьдесят, о той, которой еще только сорок четыре».

Нет, она ничего не хочет получить потом. Она хотела бы все сейчас, сразу. Но угадала, поняв, что как раз это невозможно.

5

Рыжюкас ведь уже давно промотался. Что бы он там ей ни свистел. Он себя растранжирил, и уже не может никому себя посвятить – ни на двадцать пять лет, ни на пять, ни даже на неделю, потому что хочет-то он только одного: сидеть за письменным столом и подводить итоги, разбираясь со своим прошлым.

Конечно, ему хочется и счастливо пожить. Но вовсе не с нею, а лишь с ее помощью, как только и может жить человек, мечтающий стать самим собой.

Конечно, он всю жизнь мечтал и о Маргарите, но теперь она нужна ему, увы, лишь в придачу…

Но ей вовсе не светит быть чьей-то придачей:

– Мне не нужна твоя щедрость потом. И не надо мне вешать на уши эту прокисшую лапшу.

Рыжюкас опешил. Но тут же расхохотался. Как можно непринужденнее: он совсем не собирался входить в штопор.

Тем более что сам он ни в чем не уверен. И не очень знает, что ему нужно. Однажды он уже купил Последней Любовнице платяной шкаф… Поэтому он сказал Маленькой мягко:

– Дуреха, тебя же никто не принуждает. Тебе ведь со мной пока интересно? Вот и пусть. А я только хотел объяснить тебе, что это еще и выгодно, причем нам обоим. Не хочешь? Нет проблем. Я всегда говорил, что двери моего дома открыты – и на вход, и на выход…

Такие заявления отрезвляют. Тем более что уходить она пока никуда не собиралась.

Но она была слишком занозиста, чтобы хоть в одном разговоре оставить за ним последнее слово. Они ведь «не играют в любовь» – только Рыжюкас, с его природной тупостью, мог «успокаивать» девушку, «утешая» ее таким образом.

– Разве же это не глупо, – безжалостно припечатала она, – довольствоваться тем, что мне так легко досталось? Да, круть, да, везенье… Но сам говоришь, что ты у меня – это только старт.

Ну конечно же, он что-то такое ей говорил, рассказывая о Системе.

– Ты всегда слышишь только то, что хочешь услышать, – произнес он примирительно. – Я ведь говорил, что ты у меня – финиш… Вот из-за этого я и начинаю комплексовать. Что, впрочем, вполне естественно в моем возрасте…

– В твоем возрасте давно пора завязывать, – сказала она уже совсем зло. – А ты еще только начинаешь комплексовать.

– Жаль, что ты никогда не была пионеркой. Тебя научили бы не грубить пенсионерам и помогать им переходить улицу.

– Дурак, – сказала она растерянно, как всегда, когда заходила слишком далеко. И вышла в ванную комнату.

– Мы будем, наконец, что-нибудь делать? – спросила она, появившись через минуту, собранная и деловитая. Она готова была продолжать работу над их книгой про любовь…

6

Но прыгать за ним в пропасть – это совсем другое.

Малёк откуда-то это знала… Черт возьми, как же они все поумнели за эти годы! Как научились сразу, с первых шагов понимать главное: что будет, если прыгнуть. Ведь его-то самого в эту пропасть никакой силой не затянешь.

– Тебе это нужно? – совсем по-взрослому спросила она. – Так зачем же ты этого добиваешься?

– Я разве добиваюсь? – деланно удивился он.

– Не коси тут под дурачка. Ты же меня только достаешь и достаешь.

Именно этим, подумал Рыжюкас, он и занимался весь месяц.

Тянул ее в пропасть, апеллируя к Системе: выиграть можно только если не мелочиться, если с маху поставить на карту все.

Ему не важно, что с Последней Любовницей так не получилось. Да и не могло получиться: таково правило. Ты им отдаешь все, что выше предела их мечтаний, а они залупаются и думают, как оборваться… И изобрел это правило вовсе не он…

Тут Малёк и попросила его отцепиться, потому что ей на все его правила – плюнуть и растереть.

7

Назавтра они опять поссорились из-за ерунды. Нет ничего глупее, чем ссориться из-за разговоров, которые вообще ничего не значат, потому что все определяют поступки.

Она спросила:

– А вот как ты думаешь: что для меня самое неприятное?

– В наших отношениях?

– Да. Ну и вообще…

– Самое неприятное у девочки вроде тебя, – его снова потянуло к разборкам, – это называть вещи своими именами.

– Это как?

– Ну например, наш союз назвать взаимной выгодой. Ведь только это тебя при мне и держит?

Она взвилась, как ужаленная:

– Идиот! – выражения этот «самородок» умел подбирать «тонкие». – Какая выгода?! Да если бы не ты, у меня давно было бы все… Видел бы ты, какого крутого папика я сняла сразу после тебя в поезде… Да я жила бы уже на Гавайях и гоняла на спортивной «Ламборджини», между прочим, она у него кабриолет…

На эту историю он ее размотал, когда отправил сестру к подруге и они провалялись в постели три дня. В перерыве между разами, постепенно, слово за слово, он выуживал у нее про все, что с ней бывало. Она раскалывалась, но каждый раз только в ответ на его угадывания. А потом, когда он ее «ну, достал» рассказала и еще одну «совсем ужасную историю». Он «угадал», что у нее есть и еще одна история. Это ее потрясло, и она окончательно раскололась. Чего ей делать не следовало, потому что все мужики ревнивые козлы, которым никогда и ни в чем таком не следует признаваться. Рано или поздно, они все равно это потом припомнят…

Они протрахались с этим «крутым папиком» до самого Калиниграда.

– Но с презиком, балда, я никогда ни с кем не трахалась без презика. Ни одного даже раза!

Малёк заплакала.

Она ведь его любила, «да не "папика", балда, а его, рыжего придурка, чуть не ставшего отцом ее ребенка»…

Она ревела по ночам, когда его не было рядом. Она тянулась к нему изо всех сил и ужасно переживала, когда у нее не получалось выполнять его требования. И мучилась, что она ему не нужна, «такая она никому не нужна, а ему и совсем не подходит». «Я ведь звереныш? Необразованная, неотесанная, глупая пацанка, хуже Муськи-давалки, да?»

С ней это все впервые. Но ей некуда было деваться, ничего другого у нее попросту нет.

Она теряла с ним время, она боялась пролететь, оставшись ни с чем, если все бросить и уйти. И так же безнадежно пролететь, оставшись. Она запуталась. И отчаянно сражалась, дергая его и дерзя.

8

– Доброе утро, – он позвонил ей, сгорая от нетерпения.

– Да, – ответила она сухо.

Ее сухость объяснялась тем, что она не выспалась. Она полночи провозилась с этим дурацким мобильником. Любую аппаратуру она называла дурацкой, из-за того, что с нею надо было разбираться.

Его нетерпение объяснялось тем, что вчера вечером, после этой дурацкой ссоры, он таки приволок ей новый мобильник – даже круче того, о котором она мечтала. В конце концов, сколько той жизни, и уже пора научиться уступать… Хватит, в конце концов, их доставать и строить, подгоняя под себя. Начиная с Ленки, и всю жизнь.

Всю жизнь он девиц учил и перевоспитывал. Ломал и выкручивал, вправляя им мозги, как вывихнутые кости. Он подгонял их под свои правила, он вводил их в свою независимую систему координат… Но когда он уходил, от его воспитания все равно ничего не оставалось: они возвращались в свой теплый хлев, к своим домостроевским представлениям. И даже трахаться мигом разучались, забыв все его уроки и подстраиваясь под мужнины представления о процессе.

Но, может быть, хватит?

Ведь, в сути, она права… Со всей ее непосредственностью и прямотой. И с ее детской жадностью, при полном нежелании уступать. Или хотя бы объясниться, чтобы что-то смягчать…

А разве это ему от нее нужно? Когда в себе самом он столько лет воспитывал это само~собой~разумение. Понимая, что именно естественностью он от рождения обделен?

Устраивает она его или нет? Еще как.

У них ведь все совпало:

– она головокружительна, эталонна, безупречно юна, взбалмошна, она старается, она совсем запуталась… Она на все готова… Это списывает все издержки. Причем тут какая-то мобила?

– он многоопытен и уже умеет воспринимать данность. Стоило пройти полтысячи Любовей, чтобы наконец хоть одно существо воспринять целиком. И уступать ей, находя удовольствие в том, что она такая, какая уж есть…

Он позвонил, сгорая от нетерпения немедленно все это ей высказать. Сейчас ему больше всего хотелось, чтобы она услышала, как правильно он все передумал и как он все, наконец, понял…

– Мы еще спим или мы уже встали? – спросил он как можно мягче.

Да.

– Да – спим или да – встали? – переспросил он, старательно не замечая, что в ее голосе поскрипывает песок.

– Я же сказала: «да». – Теперь слышался уже скрежет.

– Алло, у тебя что-то там шумит… Не барахлит ли наш новый телефончик? – Это прозвучало уже совсем жалостливо.

– Да…

Рыжюкас почувствовал, что закипает:

– Слово «да» обретает содержание, только лишь являясь содержательным ответом на закрытый вопрос типа «Ты любишь меня?» или «Ты меня ненавидишь?»

– Может быть, хватит меня учить?

9

Звонить ей он не любил. Пока не виделись, она успевала уплыть. И чтобы ее вернуть, часто требовалось немало усилий, особенно, если с первой фразы он не попадал в нужный тон. Мгновенно зацепившись, она раскручивала ссору, как клубок ниток, запутывая их в узел.

От невозможности к ней пробиться он прекращал разговор. И тут же перезванивал снова:

– Я звонил тебе только для того, чтобы сказать…

Но она его перебивала:

– Вот и надо было сказать то, для чего звонил, а не выяснять, кто у меня шумит – сексуальный партнер или телевизор.

Он не умел говорить на таком уровне. Путаясь и сбиваясь, как мальчишка, он заходил в тупик от ее вздорности. И тут же подыскивал ей объяснения, кляня вздорность собственную.

Ей нелегко, уговаривал себя он, она ведь с ним изначально напряжена.

Оказавшись здесь одна, без мамы, подруг и всех ее принципов, вызывающих у него снисходительную улыбку. Все время – наедине с ним, как назло всегда правым, хотя иногда и уступающим и сдающим свою правоту… Да еще с этой его готовностью все понять и принять – во что верить ей просто глупо…

Она сразу перешла с ним на ты, и он это принял с готовностью, соблазнившись новизной. Хотя на ты с ним его избранницы уже лет двадцать не говорили. Даже в постели обращались по имени-отчеству, что ему льстило и, как ни странно, его сексуально поднимало. Но ее дворовую привычку «тыкать» незнакомыми взрослым мужикам он принял с восторгом юнца.

Хотя ее полная отвязанность все чаще выбивала его из колеи.

Вот и сейчас, разозлившись, он в сердцах брякнул:

– Ты меня доведешь. И я все это к свиньям брошу!

– Я давно к этому готова, – она никогда не лезла за словом в карман.

– Хорошо. Давай отправим тебя подальше…

– Куда?! В заграницу что ли? Как твою Ленку? Я согласна…

И на целых полдня отключила мобильник.

10

Это дало ему время, чтобы успокоиться и вернуться к своей безупречной Системе, с ее давно найденными ответами на вопросы – как разговаривать и поступать в таких случаях. Ну, скажем, во время ссоры, найти любой повод переключиться – хотя бы на то, чтобы заварить кофе. И в это время таки задать себе все тот же классический вопрос: чего ты, собственно, и впрямь хочешь? Ведь чаще всего это противоположно тому, что ты требуешь.

Когда телефон, наконец, ответил, он промямлил ей что-то вроде:

– Ничего из того, что я тут намолотил, я тебе говорить не собирался…

– А зачем тогда молотил?

– Надеялся, что ты меня не послушаешься. Все просто. Когда мужик говорит «Ты можешь уйти», он ждет в ответ: «Я не хочу никуда уходить». И все. И он счастлив.

– А почему ты не мог сказать прямо «Останься»? Зачем этот детский сад?

– И ты бы осталась?

– Не знаю. Но… Почему нельзя как-то проще?

– Это, пожалуй, самое трудное. Простота, казалось бы, нам ничего не стоит, но дается сложнее всего.

Но она упрямо произнесла, как подводят черту:

– Только не пытайся теперь все на меня свалить…

Глава десятая ПОЛНЫЙ ЗВЕЗДЕЦ

1

– Я тут с мальчиком по Вильнюсу прогуливаюсь…

– Не понял?

– Это Сеня. Из «Фабрики звезд», он там супер, я тебе про него рассказывала, я ему даже написала по электронной почте, а потом я пошла в Интернет-кафе, а от него сто писем. Понимаешь, он, оказывается, меня разыскивал, не понимая, куда я запропастилась. Я ответила, и вот вчера он приехал…

Рыжюкаса обожгло. «Вы хотели поводов для ревности? Их есть у меня…»

Однажды что-то подобное с ним уже было, когда, остыв и успокоившись после ссоры, он шел мириться к Вете, своей Крылатой Любовнице. Она и впрямь была бесспорно лучшей, которая плюс ко всему (юна, сисяста, заводна и неприхотлива), еще и на гитаре играла, а пела в полный отпад:

Ну так хватит о женах законных. Мм ли наши печали понять?..

А любила она его, наверное, больше всех и беззаветнее. И даже пообещала, когда у нее появится собственная квартира, всегда давать ему ключи – для встреч с очередной любовницей. Это потому, что им было негде приткнуться: у него тогда ни собственного угла, ни машины, отчего встречались они чаще всего у нее дома, в однокомнатной квартирке, и только днем, когда мать на работе.

Встречала его она всегда одинаково. Он поднимался на лифте, она его поджидала, вслушиваясь в шумы и шорохи на лестнице, так что, когда бы он ни появлялся, она распахивала перед ним дверь, раньше чем он звонил, а простенький ситцевый халатик на ней разлетался, как крылья. Она бросалась к нему на шею, а ее упругая тяжелая грудь покрывалась гусиной кожей от соприкосновения с его пиджаком – нет, со свитером, он тогда отпустил бороду и надевал на работу колючий свитер, чтобы походить на Хемингуэя.

Но в рабочее время он обычно торопился, дергался, все сминалось, из-за чего они и поссорились.

Получив тайм-аут, он был даже рад: как всегда, запарка в редакции. Потом все собирался к ней вырваться и все откладывал. А когда совсем заскучал и вырвался, тут же и отправился, прикупив по дороге охапку ее любимых пионов.

Вызвав лифт, он замешкался, и в кабину успел влететь какой-то нахальный парень лет двадцати (Рыжуку тогда было тридцать), который с ходу нажал кнопку седьмого этажа, так что Рыжук едва успел войти за ним и что-то промямлить насчет «подросткового хамства», но весьма невнятно, так как этажи у них совпали и особого повода для предъявления претензий не было. Хотя, конечно, спросить Рыжука, на какой ему этаж, этот юный нахал вполне мог бы…

На седьмом этаже он вылетел пулей, а Рыжук снова замешкался, на этот раз, к счастью, потому что подлетел парень к двери Веты, и едва он оказался перед нею, как дверь распахнулась, и Вета бросилась к нему, распахнув ситцевый халатик и обвив голыми руками его козлиную шею.

Рыжуку ничего не оставалось, как задвинуться в глубь кабины и нажать кнопку первого этажа…

2

И сейчас с этим «супер-Сеней» с Фабрики звезд ему ничего не оставалось, как задвинуться.

Или немедленно превратить эту историю в обычный и, в меру возможностей, поучительный урок.

У него ведь была Система Координат. И он не собирался обкрадывать Маленькую, лишив ее всех радостей, какими заполнена была его собственная юность, затянувшаяся так надолго. А любой Сеня это именно такая радость. Как тот таксист для юной восьмиклассницы. Оказавшись на месте Маленькой, сам он именно так бы и поступил, он к Сене на крыльях бы понесся.

Сейчас Рыжюкас заставил себя ей это позволить – даже задним числом, даже в их номере, который он совсем не для этого снимал, даже… О, этих «даже» можно навернуть, сколько душе угодно!.. Но надо быть последовательным, и он убедил себя, что ничего страшного не произошло. Напротив, они подняли планку их «независимых» отношений… которые ему вдруг очень сильно захотелось любой ценой сохранить. Несмотря даже на то, что с работой у них все как-то расклеивалось…

По его настоянию они встретились все на той же лавочке в скверике за университетом. К его удивлению она с готовностью согласилась.

Был туман, лавочка отсырела, он предложил ей зайти в кафе «Trys draugai»[10] – это неподалеку и название теперь как специально для них, но они с Сеней только что позавтракали и выпили кофе.

Тогда он купил в киоске две толстые газеты, чтобы подстелить, они уселись, и он сумел ее спокойно обо всем расспросить, удержавшись только от вопроса «Надолго ли Сеня?».

И обрадовался, что Сеня «какой-то странный». Ну, как-то не так себя ведет…

– До или после? – по-дружески озабоченно поинтересовался он.

Расспрашивать их он умел. Они всегда ему все и рассказывали. До мельчайших подробностей и деталей. До того, какой формы ей попался член и какого вкуса оказалась сперма. Догадываясь об этом, друзья Рыжюкаса за это его тихо ненавидели. Но подружки знали непременное условие вольной натаски: что бы ни происходило на стороне, закончиться должно обязательно с ним – самым подробным перемыванием заводящих его мелочей. Правда, расспрашивал он обычно не на лавочке, а завалившись в постель и никуда не торопясь…

3

– Так что же тебе в нем не понравилось? – спросил он, выслушав ее сбивчивый рассказ о проведенной с мальчиком ночи. – Я ведь вижу, что понравилось не все…

– Да нет, нормально… Только он какой-то пассивный, совсем без полета…

– Может быть, не пассивный, а осторожный и мягкий… – подсказал он. – Это же очень приятно, что он не такой нахал, как остальные… Ты попробовала его похвалить? Еще лучше чем-нибудь восхититься. Мы же с тобой проходили…

Он снова давал урок, он снова оседлал свою любимую, проверенную и надежную лошадку.

Она посмотрела на него недоверчиво, но с интересом.

– А если он сразу кончил, и у него уже больше не стоит?

– Вот и спроси почему. Только не у него спроси, а у себя… Ты сделала ему минет?

– Разумеется. Правда, как попало…

– Вот видишь, «как попало»… Я сразу понял, что дело в тебе. Ты же помнишь, я учил тебя, как надо с этим инструментом обходиться… Тут бы сказать ему, как противны тебе эти бараны с торчащей, как штанга от троллейбуса, елдой. И как ты счастлива, что у него он такой мягкий, вальяжный… Вот здесь он бы и осмелел, и показал бы тебе всю глубину твоей ошибки.

– Да стоит у него, как кол. Это я так сказала… И огромный, – она виновато улыбнулась, – почти как твой…

Рыжюкас тоже улыбнулся – ее готовности к наивному реверансу в адрес наставника.

Как-то в Коктебеле, в Доме творчества, он нечаянно встретились с одной из его воспитанниц, всю ночь прогуляли, еще пили вино. Под утро пришли к нему в номер и спать, как провалились, а она вдруг встрепенулась – уже светает, надо бежать, но как же без этого. Пришлось, не раздирая век, как-то начать, разумеется, не больно получалось… Но его возбудил и призвал к жизни ее возглас, переходящий в восторженный стон:

– Боже, какой он у тебя огромный! Таких же вообще не бывает… Я просто схожу с ума. Он меня прямо ворочает…

Четверть века прошло, а приятно вспомнить. И это при том – что ласкал-то он ее всего лишь… пальцем. Причем даже не указательным, а мизинцем.

Хвалите нас, козлов, хвалите.

– Это я так сказала… Просто он ленивый и сразу заснул.

– Так что же ты в нем нашла? Ты ведь его хотела?

– Не знаю. Сначала мне понравилась его решительность. Он решил меня взять и взял. Я ему говорю: «Я же тебя совсем не знаю…», а он: «Вот сейчас и познакомимся»… Но получилось как-то скучно… Секс не секс, а какое-то знакомство…

– И ты совсем не пробовала его раскрутить?

– Зачем? Если он такой козел.

– Плохих мужиков не бывает… Но с сексом ты с ним, похоже, поторопилась.

– Он же только на два дня приехал!

У Рыжюкаса отлегло, но вида он не подал.

– И ты обязана была ему отдаться? А где же твоя девичья гордость? И все твои принципы?

– Ты же сам говорил, что принципы – глупость.

– Конечно, но это ведь вовсе не значит, что нужно оказаться беспринципной давалкой… Слушай, а как он тебя ко мне отпустил?

– Он даже обрадовался, мне, говорит, надо поспать.

– Вот видишь… Доступное не увлекает. Правило прежнее: только заводить и не давать…

– Но он же специально приехал!..

– А почему юная девица должна знать специально зачем!

– Что ж я, дура набитая?

– Это вас и губит, что вы слишком умны и все наперед знаете.

– Так что же мне в таком случае делать? – растерянно спросила она.

– Если уж так захотелось и так приспичило, то не давать, а брать самой. Откровенно и отвязанно, так чтобы у него крыша поехала.

– В рот, что ли?

– Я не об этом. А о том, чтобы взять на себя инициативу вместо податливости, от которой мужики гаснут… Ну, например, предложить ему сделать массаж. Причем за бабки, обязательно за деньги, чтобы он понял, что…

– Ты с ума сошел! Я так не умею, и что бы он обо мне подумал?

– Не жеманься. Как раз это ты умеешь. Меня-то вона как раскрутила!.. Но мы сейчас не об этом… Заговори ты о массаже за деньги, он сразу увидел бы, что не такая уж он для тебя ценность…

– Да ты что, да он меня просто послал бы… Представляю, как бы он взбесился…

– Пусть… Но никуда бы он тебя не послал. Он же искатель, иначе чего бы он приехал?..

Для массажа с ним, подумал он, ей бы по-деловому раздеться, да обязательно самой, да первой, да еще рассказав мальчику, где вычитала, как это важно для полного раскрепощения. И проделать все сдержанно, строго пресекая любые его попытки сбить ее на фривольности… А уж потом, в процессе, как бы «нечаянно» завестись и отмочить такое, чтобы он офонарел. Так раскрутиться самой и его раскрутить, как ему и не снилось, даже после порнухи по видику…

– Если уж отдаваться, то только так, чтобы, этот козел догадался: больше ему так никто не сумеет дать… Надо взрывать у них в башке гранаты.

Малёк совсем скисла:

– А что же теперь? Я уже все испортила. Я все сделала не так…

– Ничего ты не испортила. Все можно исправить. Вот приди сейчас, и, насупившись, молчи. Он начнет расспрашивать, что случилось, а ты молчи.

– Это ты рассказывал… А потом? Отвечать только вопросами?

– Когда его совсем зашкалит, – не волнуйся – еще как зашкалит: он ведь с тобой уже всего достиг и вдруг такой облом…

– Тогда – что?

– Все то же. Массаж. Пусть думает, что ты ради этого только и старалась… Но отработай на всю катушку, разумеется, заведясь, но как бы нечаянно… И – до свидания. Никаких провожаний: я тороплюсь… Пусть он с этой гранатой в голове и уедет. И сам найдет всему объяснение. Целую кучу объяснений, непременно в твою пользу. И никуда не денется… – Рыжюкас помолчал. – Это я по себе знаю…

Она торопливо поднялась, как всегда щекотно чмокнула его в шею и решительно двинулась, на ходу обронив:

– Я сразу позвоню.

– Подожди, – сказал он. – Запомни: он должен поверить, что тебя так повело в первый раз. И только из-за него. С нами все должно только быть только для нас и в первый раз. Иначе он тебе потом твою опытность ой как припомнит… Меня этому научила моя Тончайшая из…

Но Малёк уже уносилась, ей не до его системных историй.

4

В газетной командировке в Пинск он познакомился со своей Тончайшей из Проказниц – миниатюрной и трепетной крохой, сразу покорившей его чистой и наивной искренностью.

Вечером они гуляли по городу; когда проходили мимо окошка с отодвинутой занавеской, он машинально приостановился и заглянул.

– Я такая испорченная, – сказала она, – я ужасно люблю подглядывать в чужие окна.

– Я тоже, – признался он. – С самого детства.

– Хочешь, – предложила она обрадовано, – я тебе такое покажу…

Он хотел. Она привела его в какой-то замызганный двор, они преодолели гору мусора и оказались перед окошком, заставленным изнутри фанерным планшетом, продырявленным удобно, как стенка в общественной уборной.

– Это мастерская одного художника, – шепнула она, – ты даже не представляешь, какая это развратная сволочь.

Им повезло. «Развратная сволочь» стоял голым на стуле в центре заваленной хламом мастерской в позе Микеланджеловского «Давида», перекинув грязную майку через плечо. Перед ним на помосте, изящно выставив округлый мясистый зад, прогнулась местная Даная и массировала ему бесстыдно торчащий столп совсем не Давидовской миниатюрности.

– Я такая дрянь, я тут просто с ума схожу, я приползаю сюда почти каждый вечер, а потом не могу заснуть, все представляя, – прерывисто зашептала она ему на ухо.

Даная за окном взяла член в рот и завертела задом.

– Смотри, смотри…

– А сама ты хоть пробовала?

– Никогда.

Тут же на мусоре они и попробовали.

Потом гуляли по набережной, наслаждаясь прохладой от реки. Она обескураженно молчала. У лавочки трогательно вздохнула, тяжело, как после двойки по географии:

– Я, наверное, совсем испорченная дрянь, мне так стыдно, но я почему-то… еще хочу…

Они уселись на лавочке и закрепили пройденный материал…

С командировками в Пинск он, разумеется, зачастил. В конце концов она однажды отважилась и согласилась зайти к нему в гостиницу. Она что-то шепнула администраторше, чудом оказавшейся ее соседкой и беспрепятственно их пропустившей. Это – несмотря на строгость безумных совковых порядков, по которым пригласить девушку в номер было невозможно, хотя, к примеру, пассажиру могли впарить билет на двухнедельный пароходный круиз и в двухместной каюте, с любой незнакомой мадам в попутчицах.

– Но только, чур, у нас ничего такого не будет.

Разумеется, хмыкнул он про себя, вспомнив один из своих «афоризмов»: девушка, идущая к мужчине и думающая, как бы ему не отдаться, не менее порочна, чем та, которая об этом мечтает. Непорочные девушки думают о другом.

Наивность и трогательность, с какими она ему уступила, неумело и покорно отдав свою девственность, были просто невыносимы. А когда все произошло, и она тихим поруганным кутенком заскулила, сжавшись в теплый комочек, Рыжук, испуганно застывший рядом, готов был умереть – от нахлынувших на него жалости и нежности, казалось, не испытываемых им доселе. Ничего такого он ведь не заслужил.

Немного погодя, она зашевелилась. И совсем неожиданно потянула его к себе. Он не поверил, но она хотела еще.

Дальше?.. Дальше в номере обвалился потолок. Сорвалась штора, грохнулся шкаф, вспыхнула и взорвалась лампа, начался пожар, потом с потолка хлынул дождь и засверкали молнии…

Она терзала и истязала его до утра.

Опомнившись, глянула на часы и кинулась одеваться:

– Блин, что я скажу своему мужу. Сегодня он меня точно прибьет… Ты же видел, какой слон эта развратная сволочь…

Она ушла, оставив Рыжука вовсе не раздосадованным. Напротив он был восхищен и благодарен.

Восхищен – с восторгом ощутив это высшее из даримых женщиной искушений: так все выстроить с очередным козлом, чтобы он не только поверил, будто ему – единственному! – подарили самое бесценное – свой первый раз. Да проделав все так артистично и даже умело (что слабо возможно по первому разу, хотя и бывает), еще и вознесли, вселив представление, что исключительно он и только он оказался способен разбудить ее тайный талант…

А благодарен Тончайшей из Проказниц, как он тут же ее для себя обозначил, он остался за урок. И за то, что она призналась в своем плутовстве. Понятно, что это Рыжук отнес исключительно на счет своих личных достоинств: с кем попало она бы так не раскололась.

Такой бы урок сейчас Маленькой!.. Но она слишком спешила, ей было не до того:

– Я же сказала, я позвоню…

5

Худо-бедно, но из штопора с Сеней он как-то выкрутился, переведя машину в пике – или, наоборот, из пике в штопор – как там, у пилотов, правильно?

Но чувство растерянности осталось. Все, конечно, по Системе, но согрешила Малёк все же не вместе с ним, а отдельно. И не по его наводке, не по общему сговору, а самостоятельно. Наверное, раньше, случись это с кем-то из прежних подруг, его такое не очень бы задело. Но тогда он в себе был уверенно она спросила:

– Чего ты щемишься? Это ведь не твоя история, а моя.

Хотя никакой такой уж истории и не было. Он знал. Она и сама ему об этом сказала:

– Сени для меня больше нет.

Он обрадовался, но тут же принялся наставлять:

– Стоп. Ты не торопись. Мы говорили с тобой о породе. Нельзя накапливать в жизни проигрыши. Когда их слишком много, из этого не выпутывается никто.

6

Он все еще надиктовывал ей свое, полагая, что из-за Сени ей это особенно интересно и ловя себя на том, что цепляется за этот интерес.

– Никакой бескорыстной любви нет, – начал Рыжюкас, на что Маленькая тут же приготовилась скиснуть. Но он уверенно вывернул: – Человек по своей природе эгоистичен. И кого бы мы ни любили, мы любим все же для себя.

– Особенно вы.

– С мужиками тут вообще все ясно. Но и любая женщина эгоистична и гребет под себя, даже когда ей кажется, что она влюблена беззаветно… Но при этом – и здесь весь фокус – она может быть или глупа, или умна. И ее эгоизм бывает или глупым, или разумным… Так вот, – Рыжюкас торжественно закончил первый период, – только разумная эгоистка и может быть счастлива.

Малёк оживилась. Ей как раз и хотелось быть счастливой. Правда, она никогда не думала, что для этого нужен еще и разум.

Но рецепт «по Рыжюкасу» оказался слишком уж прост.

Любить, оказывается, надо не для мужика, а для себя. То есть не беря, а отдавая.

Послушать Рыжюкаса, так и счастлива только та, которая научится получать свое – уже от того, что сама приносит мужику радость и наслаждение… Выходит, что если ты его ублажаешь, но не за что-то, а потому, что сама от этого балдеешь, вот тогда он никуда от тебя не денется.

– Между прочим… – Рыжюкас, как всегда, прибегнул к «доходчивому примеру», – лучше всех делают минет те женщины, которые умеют сами от этого кончать. Здесь в башке мужика и взрываются гранаты.

– И много у тебя таких было? – спросила Малёк недоверчиво.

– Готовых – всего несколько. А тех, с кем мы этому научились?.. Да все, кто поняли, какой это кайф, и захотели его постичь. Несколько простых приемов… Все по Павлову: звонок – рефлекс, звонок…

Но про приемы Маленькую на сей раз не заинтересовало. Давай дальше про счастье.

Рыжюкас продолжил про счастье.

– Смотри – говорил он, постепенно и сам распаляясь, – ты счастлива от того, что растворяешься в нем. Ты управляешь процессом, ведь весь свой кайф, ты самодостаточно получаешь. А уж в придачу – и признательность, и отпуск на Канарах, и цветы, и кофе в постель…

– Вот почти готовая формула женского счастья, – уже совсем разойдясь, продолжал он, – она в том, чтобы стать самозабвенной рабой. И от этого получить наслаждение и радость…

– И потом пролететь? Ну… Когда окажется, что ничего такого ему и не нужно?

Рыжюкас застопорил:

– Если он такой законченный обормот?… Пожалуй, можно и пролететь. Хотя… Нет. Научившись от него не зависеть и быть вполне самодостаточной, а потому и ненавязчивой, кофе в постель – со всеми поцелуйчиками – ты себе обеспечишь… А повезет, так и твою самозабвенность он тоже оценит, что обеспечит и ему какой-то душевный подъем…

– Ах, ах! – неожиданно сказала Маленькая. – Я прямо вся плыву. Я уже сама становлюсь для всех вас Будущим Принцем!

7

Она красиво его развернула, и он рассмеялся. Но ему не хотелось сводить этот разговор к шутке.

– Мне кажется, что ты не совсем просекла главное. Что счастье как раз в том, чтобы суметь настроить себя на то, что он бог, а радость твоя в том, чтобы ему подчиниться, а не его расколоть. И тогда пролететь, как ты говоришь, невозможно.

– Каким бы он ни был козлом?!

– Каким бы ни был. Плохих мужиков…

– Это ты мне уже вдалбливал. Но я даже с Сеней так не смогла, хотя он мне по телеку страшно нравился… Такой смешной и медвежатистый… – Она помолчала, видимо, вспомнив, что не по телику все не так. – Я что же, им всем обязана?

– Боже упаси!.. Просто если бы тебе действительно захотелось с ним трахнуться, и ты бы отдалась ему классно, тебе бы сейчас было намного лучше, чем после той отработки… А настроить себя ведь совсем не так трудно. Если хоть что-нибудь хорошее про него вспомнить или хотя бы сочинить…

– Вот еще, буду я в каждом копаться! Выискивая, чем он там хорош, это же… унизительно! Так прогибаться… А тут еще эти прыщи…

– Хорошо. Пожалуйста. Можешь не выискивать… Можно вообще сосредоточиться исключительно на прыщах, не напрягаться, и назло ему остаться в дурах…

– Ты же сам говорил, что нужно быть собой.

– Но не опускаться, а поднимать себе планку… Это кранты, если человек считает: вот я такой, так и нужно, мне ничего не надо, ну и слава богу…

Рыжюкас помолчал, потом добавил, разумеется, то, чего добавлять не следовало, по крайней мере на этот раз.

– Кстати, все это касается не только любви…

Маленькая сразу насторожилась.

– На работе можно тоже не «прогибаться». Как же, как же! Это ведь так «унизительно» – встать пораньше и на компьютере поработать, или просто пыль протереть, да еще улыбаться и быть приветливой, да еще и массаж шефу сделать…

– Так вот ты к чему все ведешь! Я же знаю, что тебе от меня ничего и не нужно, кроме твоей работы!

Про массаж не надо бы, с досадой подумал он. Хватит заколачивать в нее эти гвозди.

– Ничего ты не знаешь… Моя работа здесь, увы, ни при чем: тебе она уже неинтересна. Но я уверен, что распинаюсь не напрасно: все ты еще поймешь и примешь, и разовьешь…

Маленькая сидела, насупившись. С досады Рыжюкас и бросил зло, как медяк в жестяную кружку:

– Жаль только, что не со мной…

8

Но ему хотелось закончить этот урок красиво. Как-то по-умному выйдя из тупика, в который он сам себя и завел…

– Итак… Если сегодня какая-нибудь прежняя из моих «юных дур» сначала хвалится, – он уже уверенно диктовал, – что у нее есть муж, который на все для нее готов, а потом как бы с грустью, но явно желая мне потрафить, доверительно сообщает: «Но я с ним не могу, как с тобой, он мне не нравится, я с ним ничего не хочу…», я ей обязательно советую: «Смирись и настройся. Иначе впустую промаешься. И все проиграешь».

– И тебя, конечно, все слушают? Сразу все понимают. И сразу бегут исполнять?

– Если слушают, то и бегут. Те, кто поумнее.

Хотя по-настоящему сумела его понять только Лучшая Ученица. Когда она уже разошлась со своим Будущим Принцем, тем «мстительным» приятелем-журналистом, к которому раньше попала по наследству от Рыжюкаса.

Осталась она одна, с дочкой на руках, все проиграв.

Ее развод Рыжюкаса расстроил, как неудача любимого ученика. Дело в том, что, к огорчению своего учителя, она ушла, как сама призналась, так и не продемонстрировав своему плюгавому муженьку всего, чему так долго и увлеченно обучалась в Рыжуковском «мастер-классе». Она посчитала, что лучше подстроиться к его примитивным сексуальным умениям и представлениям. А Рыжюкас не сомневался, что, покажи она этому козлу хоть однажды, на что способна – со всеми гранатами в башке, – и никуда бы тот от нее не делся. Все бы съел и вымаливал бы добавки… Зато следующий ее поступок Рыжюкаса обрадовал и восхитил настолько, что он удостоил ее звания Лучшей Ученицы. Это когда ее уже бывший Будущий Принц позвонил ей и, выдвинув несколько вполне традиционных для жлобов условий (типа никого из мужчин в дом не приглашать, или не выходить замуж, с ним не посоветовавшись), хамски закончил:

– Я даю тебе десять минут на все раздумья. Через десять минут я перезвоню. И если ты скажешь «да», у тебя будет все – квартира в столице, содержание, отец у ребенка. Если нет… – Но она уже вспыхнула и положила трубку. Ей ничего от него не было нужно.

– Ровно пять минут я сидела у телефона и думала о вас, – рассказывала она потом Рыжюкасу. – Я вспомнила главное, чему вы меня учили. И поняла, что даже такая вздорная дура, как я, должна же когда-нибудь поумнеть. И хоть один шаг сделать верно… Тогда я и задала себе ваш коронный вопрос «А чего же я на самом деле хочу?». Выебнуться сейчас вот или чего-то добиться? Через пять минут я позвонила ему сама и сказала: «Да». Это определило всю мою жизнь. И сделало меня устроенной, счастливой и, как ни странно, свободной…

Тут-то Малёк не выдержала. И взорвалась, как консервная банка с шипящим карбидом.

– Ну хватит же, хватит меня прессовать! Можешь ты, в конце концов, перестать здесь вые… выкобениваться и прямо сказать, чего конкретно, понимаешь, конкретно, ты от меня хочешь?! Чего вам всем от меня надо?!

9

С Сеней у нее получилось не совсем так, как он ее научил.

Хотя все, что он посоветовал, она с ним и проделала. И граната в башке у того взорвалась. Он действительно ничего такого себе не представлял. И был ошарашен, наверное, и восхищен. Увидев это, она расклеилась и жалкой дурехой потащилась за ним на вокзал, где, расплакавшись, сказала, что больше всего на свете хочет с ним уехать. От всего этого кошмара, в котором она здесь живет, нечаянно оказавшись… Сеня растерянно кивнул и обещал созвониться.

Нетрудно догадаться, что про «весь этот кошмар» для Сени было слишком…

– Зачем ты мне это рассказываешь? – мрачно спросил Рыжюкас, как когда-то он спросил ее про Диму.

– Чтобы ты не думал, что я тебе изменяю, – так же, как тогда, ответила она. – Я никогда никому не изменяла… Я же тебе говорила, что сначала заканчиваю с одним и только потом с другим начинаю.

– А когда с ним заканчиваешь, то возвращаешься к предыдущему?

– Это не я, это ты придумал про то, чтобы возвращаться. Но если захочется, я могу и вернуться.

Она замолчала. Она устала и больше не хотела ни о чем говорить.

10

Чего он от нее хочет? «Проповедник Системы»…

Почему вдруг девица, которой никто, кроме него не нужен, по дороге к жениху сразу заваливается на вагонную полку с незнакомым мужиком, что втрое ее старше? Да никогда бы ничего у них и не было, не будь она вконец отвязанной и не подчинись тогда простому любопытству.

Он сам-то, что, никогда таким не был?

Когда же он стал самонадеянным олухом, чтобы вообразить, что отдалась она ему исключительно из-за него? Не устояв перед чем? Перед всеми его прелестями облезлого барина, перед вальяжной внешностью и перед его самоуверенностью, опытом, положением в обществе? Или перед его круглым животом, который у него, как кролик. Какой, к хренам, кролик – «трудовой» мозоль, постыдная утроба…

Что их свело? Что, кроме ее готовности отдаться любому по первому же импульсу? И быть с ним лишь пока не угаснет этот импульс – что бы себе при этом он ни вообразил и как бы из кожи не лез, стараясь ее привязать…

Но откуда его терзания? Ведь именно импульсивностью она его и взяла. А потом совсем развеселила, тем, как пересказала разговор о нем со своей матерью.

«– Как тебе не стыдно, – сказала мама, – ты же с ним спишь, дочка. Он ведь тебе никто, он взрослый, даже пожилой и совсем чужой для тебя мужчина.

– Ты тоже трахалась с папой до свадьбы, сама говорила.

– Но ты же еще и удовольствие получаешь, дрянь!»

Глава одиннадцатая ДИТЯ ПРИРОДЫ?

1

Чего конкретно он хочет, Рыжюкас уже, кажется, начал соображать.

Он ведь давно подумывал ее приручить. Еще в первый день в гостинице, когда она так долго спала. Хотя тогда ему это еще не было нужно и представлялось безрассудством…

Но вот он уже и прикипел. И ни о чем больше не мог думать.

Она ему нравилась. Он с восторгом опускался на ее простейший уровень, понимая, что с нею он снова юн, что с нею он вернулся в себя, как надышавшись озоном. Радовался своей юношеской дури и всем ее уличным выходкам, от которых раньше рванул бы, как от чумы.

Даже когда в очередном психе она совсем по-дворовому залепила ему в глаз, поставив «классный фингал», а потом еще и пригрозила по приезду в Минск позвать своих пацанов, чтобы они его проучили, он только рассмеялся – уже в полном умилении.

Ему и пацаны понравились, и фингал.

– Чего ты? – спросила она настороженно, как всегда, ожидая подвоха.

– Мне очень понравилось… Особенно как ты меня напугала до смерти «пацанами». Вот и смеюсь…

Про «пацанов» ведь он ей рассказывал, про Витьку Отмаха. Она, конечно, других пацанов имела в виду, но было смешно представить, как она жалуется на него Чижику или Зигме.

…Можно вывесить мишень и попасть в десятку, потом снова попасть. Снова и снова. Однажды Рыжюкас видел такое на стрельбище.

Чемпион выбивал шестьсот из шестисот возможных. Каждый выстрел он отправлял в десятку. Уже после тридцатого выстрела в публике началось волнение. На трехстах метрах пуля попадала в пулю, а чемпион продолжал их укладывать одна в одну. Волнение возрастало. Это вздрючивает – присутствовать при невозможном…

Каждый раз – что бы она ни делала, что бы ни говорила, что бы ему ни рассказывала – это было попаданием в десятку. По восходящей. То есть сначала ее поведение и манеры – дикие и вызывающие – его коробили. Но когда он привел ее в клинику, и врачиха спросила: «Сколько у вас было мужчин?», а Малёк оживленно откликнулась: «А у вас?», он понял, что такого сокровища ему больше не найти.

И уже совсем умилился, когда она рассказала ему, как на школьных соревнованиях она от волнения описалась на старте. И потом умилялся, узнав, как она боялась и совсем не умела плавать, а однажды попробовала проплыть с маской и трубкой и увидела крабов, за которыми гонялась до посинения, заплыв неизвестно куда и чуть не утонув…

А когда они в колледже учились водить машину, она, оказывается, на стареньких «Жигулях» ухитрилась врезаться в автобус и перевернуть его. «Хорошо, что без пассажиров». А в детском саду мальчишки натолкали ей полную попку ягод рябины, но, как нарочно, назавтра сдавали на анализ кал и врачи от ужаса чуть не свихнулись… А когда она пришла в институт, все перепутав и проспав зачет, оказалось, что в этот день у них вовсе не зачет, а экзамен по другому предмету, который она тут же сдала, хотя даже толком не знала, как называется этот предмет…

Радость действительно пропорциональна невероятности. Но какая же невероятная везуха свалилась на него вместе с тем слепым дождем с сентябрьского неба.

Дитя природы, которую переделать уже никак невозможно, а можно только любить – со всеми ее недостатками, которые он научился принимать, как достоинства. И именно в этом он видел теперь вершину своего опыта. А если он и «стругал» Малька, то только по привычке. Больше всего восхищаясь тем, что она сопротивлялась ему, как никто раньше.

2

Однажды к утру он отважно все взвесил. И решился на «царский подарок».

Он прошлялся по городу целый день. Моросил дождь, он поднял воротник и посматривал на свое отражение в витринах. Он старался и выглядел хорошо.

Вечером он объявил ей свое решение, обставив все торжественно, как только он и мог.

Это было за ужином в бархатном зале лучшего ресторана, где встречаются президенты. С роскошным букетом из семнадцати роз. Ровно столько он когда-то подарил Ленке на ее семнадцатилетие. Он всегда был пижоном, и это никуда не делось с годами.

Стройные официанты во фраках летали, как тени, ловя его взгляд. Она сидела притихшая: всем этим великолепием она была подавлена и потрясена.

Он дарил себя целиком и понимал этому цену. Ведь до сих пор об этом мечтали многие, так досадуя, когда он уходил.

Но вот он окончательно решился. Он привел свой корабль в эту гавань. У него еще четверть века, целых двадцать пять лет. Они будут самыми счастливыми… Он будет писать и каждый вечер прочитывать ей написанное. Ему больше никто не нужен. И она будет счастлива, как не был счастлив никто, она – Венец, она станет для него последней…

Она в ужасе шарахнулась:

– Последняя у тебя ведь уже есть.

– Это я так думал, но теперь появилась ты…

Но ей не нужна его гавань. Она безнадежно теряет время.

Она забыла в ресторане цветы.

3

Так бывает, подумал он, но это все-таки чушь.

И тут же нашел удобное объяснение. Мягко себе подстилать он всегда умел.

Ну конечно же, она это нарочно! Она и к Сене бросилась из-за него…

Она ведь его, Рыжюкаса, любит, иначе бы она не вела себя с ним так глупо и дерзко. Зачем бы его так дергать и доставать, если ей все безразлично?.. Так не уходят, а цветы легко забыть от расстройства. Или оставить их нарочно, чтобы опять же его подразнить…

Ну да же! Она девочка умная, она не желает его обременять, боится лишить его свободы «кувыркаться» дальше – с теми, кто, как она наивно думает, ему подходят гораздо больше, чем она, такая во всем неумеха…

И из-за этой наивности все разваливается?! Неправда! Из-за придуманного ничего не может рухнуть.

Он был готов выть от досады. Все в ней он принял, несмотря на все свои поучения, дурацкие недовольства, претензии и старческие занудства. И он счастлив, что ей так повезло. Ее полюбили такой, какая она есть. Что ж она не понимает свою удачу?

4

Объяснялось просто: никакая удача с ним была ей не нужна.

«Тормоз» – прозвали ее сокурсники, придумав шутку: если обычный человеческий организм на восемьдесят процентов состоит из жидкости, то ее – на девяносто, но исключительно – из тормозной.

Но с ним она не собиралась задерживаться, не думала тормозить. Если сразу такой клев, надо снова забрасывать наживку. Увидев свою удачу, каких у нее впереди, разумеется, навалом, – чему невольно он и оказался подтверждением, раз именно с ним она так удачно стартанула, – она хотела нестись дальше.

Он пытался ей внушить, что, сейчас его потеряв, – не в нем, разумеется, дело, а в том, что невероятности не повторяются, – ничего равнозначного для себя она больше уже не найдет.

Но она уже не верила ни одному его слову.

– Дуреха, – сказал Рыжюкас нежно. – Смотри, пролетишь, как с Сеней…

– Чем ты меня пугаешь? Что ты – единственный?! – Маленькая задыхалась от обиды. – Зачем ты гнусно мне лжешь? Ты хочешь меня поставить на место? Вот фиг тебе, фиг!

Она в нем разочаровалась:

– А что мне делать, если сначала ты мне нравился, а потом это прошло?

5

Через два дня он спросил:

– А когда я больше тебе не нравлюсь: когда ты просишь меня подарить тебе духи от «Армани» или когда ты вышвыриваешь в окно купленный мной мобильник?

Она засмеялась:

– Хороший вопрос.

Помолчала.

– Ты что, думал об этом?

– Два дня.

Она удивленно на него посмотрела:

– Ты что, и вправду так серьезно воспринимаешь все мои слова?

– А что мне прикажешь делать?

– Просто я тогда ненавидела весь мир. Из-за этого Сени. И тебя нарочно доставала. Ну ты что, не понимаешь, что я сгоряча ляпнула?

– Могла бы и промолчать.

– Сам говорил, что этому надо научиться. Я пока не умею.

Рыжюкас вздохнул. Он-то промалчивать тоже не больно умел.

6

Ночью он понял, что не хочет встречаться с нею сегодня утром. И весь день хотел бы провести совсем не так, как они вчера, помирившись, придумали.

Вчера они решили устроить праздник. Торжественно отметить два месяца со дня их знакомства. В эти восемь недель вместилось так много… Он был сентиментален и любил такими придуманными праздниками украшать жизнь.

Она загорелась: надо встретиться рано утром, они давно собирались рано утром погулять, она, конечно, соня, но в такой день они рано-рано поедут в его любимый Нагорный парк, захватив с собой завтрак и бутылку шампанского…

– Только не нужно за мной заходить, я сама все закуплю, потом вызову такси и подъеду к этому небоскребу возле твоего дома, как на свидание. Пусть будет настоящий праздник, а не как всегда…

Он попытался ее отговорить, он знал, что она опоздает, и не хотел, чтобы у него было испорчено утро. Рыжюкас так и не научился не раздражаться, когда опаздывают. Его просто бесила любая необязательность. Да еще не всегда доставало уверенности, что он чего-нибудь дождется. Но она настаивала, и он согласился.

Утром он позвонил ей, но не разбудить, как обычно, а только спросить ее, не передумала ли она просыпаться в такую рань.

– Я же не сплю, – соврала она. И отключила мобильник.

Он вышел к условленному месту. Она, разумеется, опаздывала, он решил спокойно прогуляться, уверив себя, что никакого повода злиться нет: он все знал заранее, она всегда долго собиралась. Но потом все же позвонил ей по городскому телефону, который не отвечал триста раз. Потом она ответила, как ни в чем не бывало.

– Ой, извини, – сказала она, – я опаздываю.

– Намного? – спросил он. Он никуда не спешил. Он только хотел знать.

– Я уже еду, – ответила она, как обычно уклончиво.

– Именно едешь? – спросил он.

– Именно еду! – она перешла на крик и бросила трубку.

Он тут же перезвонил, теперь уже на мобильник, что было совсем лишним:

– Давай договоримся, что предыдущего звонка не было, и ты на меня не кричала, я просто тебя спрошу, едешь ты или нет, а ты мне спокойно ответишь…

– Я же сказала тебе, что я еду! – она визжала, как недорезанная свинья.

Было понятно, что она еще не вышла из номера, а может быть и из ванной.

– И где же ты находишься? – доканывал ее он. – Мне просто нужно знать… Я плоховато себя чувствую, и если ты еще не вышла, я зайду домой и выпью чаю, а ты позвонишь мне, когда наконец соберешься.

7

– Я не спал всю ночь, – сказал он мрачно, расплачиваясь с таксистом.

Тот посмотрел на него недоуменно.

– Я тоже не спала, мне тоже было плохо. А сейчас мы расстанемся, и я поеду домой… – повернулась к таксисту: – Вы не уезжайте.

Таксист глянул еще на одну ненормальную. Но промолчал. К такому цирку он привык. Сегодня это началось у него с самого утра. Полчаса прождал у гостиницы…

– Издеваешься? – спросил ее Рыжюкас. – Или шутишь?

– Мне просто хочется сегодня побыть в одиночестве.

– Мы же договорились. Ты хотела, чтобы был праздник?

– А теперь не хочу. У меня другое настроение. Это нормально. Настроение может меняться. И делать нужно только то, что хочешь. Ты же сам учил.

Он учил. Он действительно считал, что, прежде чем что-то сделать, нужно спросить себя, зачем тебе это нужно. И что именно нужно. Сейчас ему от нее была нужна не уступчивость. Его и всегда воодушевляло не то, что с ним быть согласны, а только то, что с ним быть хотят.

– Почему мы должны что-то праздновать только из-за того, что ты это придумал?

Положим, придумали они вместе. И никто никому ничего не должен, но что ему теперь прикажете делать?

Таксист безнадежно махнул рукой и уехал.

– Знаешь, милая, не прийти куда обещано, – раздраженно сказал он, простояв истуканом несколько минут и всматриваясь в ее холодное и злое лицо, – даже если это похороны друга, и ты обещал его жене, вдруг ставшей вдовой, – это, конечно свинство. Но это – ничто в сравнении с тем, чтобы сообщить ей об этом со скотским злорадством или даже равнодушием.

– Мне все равно.

Ей все равно, и у них не похороны. Просто хорошая пара: у одного все рушится, а другому все равно…

Хотя на самом деле она опять права и как всегда угадала: вся эта дурь со звонками началась ведь на самом деле не из-за нее, а из-за того, что ночь он проворочался от досады, не понимая, зачем ему нужен этот придуманный и запоздалый праздник.

8

Они еще и объяснились на сей счет.

– Ты только пойми, что если я это тебе решил высказать, значит, я не хочу продолжения ссоры…

– Я знаю, что не хочешь. Подожди, я возьму диктофон.

И он принялся надиктовывать ей про то, что эти козлы совсем иначе устроены. У них в башке от обиды протаптываются тропинки. И, чуть что, по ним сразу возвращается все дурное. Поэтому мужики так злопамятны и так часто предварительно напряжены.

– Понимаешь, когда я сижу в ресторане, где мне в любой момент могут плеснуть супом в морду из-за того, что я скажу, что он пересоленный или холодный, я всегда думаю о том, что не нужно ходить в такие рестораны, даже когда очень хочется есть. Потому что когда я иду в ресторан, то плачу большие деньги не за то, сколько стоит этот сраный кусок мяса и бокал пива, а за абсолютную уверенность, что мне, как минимум, не плеснут супом в морду.

– Да провалился бы ты со всеми своими «большими деньгами»!.. – она опять слышала только свое.

– Я провалюсь, – сказал он твердо. – Потому что я должен быть уверен, что человек, с которым я общаюсь, не хам. Ты просто должна понимать, что, угробив мне однажды праздник, ты протоптала во мне эту тропинку, которую очень не просто потом заравнять.

– Понимаю, – сказала она, снова в точности так, как говорила ему Ленка. – Но вы не по адресу. Обратитесь в трест озеленения… И катись ты от меня совсем…

Она растерянно помолчала.

– Хотя нет, здесь все твое, и это я должна отсюда катиться…

9

Так бились – птицами о стекло в гостиничной комнате, в поисках форточки, чтобы вырваться на простор.

У него – опыт всей жизни. И Система, по которой он никогда никого не удерживал.

У нее – все впереди. И желание все ухватить, именно все, а не эти дурацкие двадцать пять лет, которые он себе высчитал и которыми был готов и себя и ее «осчастливить».

– Я не могу отказаться от своей мечты, – говорила она. – Пойми ты наконец, у меня есть своя мечта, моя голубая мечта. И я уверена, что она сбудется, я знаю, каким он должен быть, даже внешне… Поэтому я не могу остаться с тобой.

– У меня – тоже, – сказал он.

– Что – тоже? – Маленькая опешила.

– У меня тоже есть голубая мечта. И я тоже знаю, как она должна выглядеть. Более того, я знаю, какой она должна быть…

– То есть как?! – уразуметь такое она, конечно же, не могла.

– Так же, как и у всех. Как и у тебя. Только гораздо сильнее. Потому что у тебя еще все впереди, а у меня уже включен секундомер. Я, похоже, проигрываю.

– Поэтому ты все время вспоминаешь свою Ленку?

– Боюсь, что да.

– И при этом ты ищешь?.. Очень интересно, – теперь Маленькая обиделась. Она ревновала. – И какой же она должна быть?

Тут он отступил. В последний раз. Он снова сказал ей, то, чего говорить не следовало. Хотя бы потому, что все это уже без толку отзвучало.

– Как ты.

И вдруг впервые осознал, что это правда. Именно такую он всю жизнь искал, полюбив, наконец, не выдумку, не собственное создание, а реальный и абсолютно неуправляемый им предмет. Который теперь больше всего не хотел потерять.

В чем признаваться ей, пожалуй, все же не стоило.

И еще одного делать уж совсем не стоило… Может, и не все бы он потерял, если бы…

Если бы не затронул запретную тему, которой старался никогда не касаться, зная, что это единственное, в чем уступить ей он не мог. Это означало бы для него совсем отказаться от всех своих правил.

Глава двенадцатая ЗАПРЕТНАЯ ТЕМА И СНОВА ВОКЗАЛ…

1

С тех первых трех дней (еще до аборта) у них так ни разу ничего постельного и не произошло. Вначале, понятно, было не до того. Но время прошло, и первым открыл сезон вовсе не он, а какой-то Сеня…

Но винить в этом Рыжюкас мог только себя. Дело в том, что он с Маленькой… халтурил.

Он ведь и не добивался с нею сексуальной близости, не заводил, не раскочегаривал ее – даже для себя. Как делал это раньше – со всеми и для других. Всегда так страстно их убеждая и уговаривая.

Так что не она виновата в том, что ко встрече с нею он просто устал от своих уроков и как-то вообще поскучнел. Ему больше не хотелось никого склонять к рисковым играм, да еще беря на себя хлопоты о настроении учениц, которых ведь сразу не оставишь самостоятельно барахтаться в этом омуте новых ощущений. Всех не перетрахаешь, хотя, как любил повторять его школьный приятель Махлин-Хитрожоп, к этому и нужно стремиться… Тем более, всех не переучишь.

На этой вот собственной усталости, еще не зная ее подлинной и, как сталось, трагической причины, он с Маленькой и пролетел.

Ее к нему физически не тянуло.

А, как назидали пацаны в его детских дворах: «Любовь это костер – не кинешь палку, погаснет».

2

Ее и вообще ни к кому физически не тянуло, что чаще всего и бывает с этими «детьми подземелья», готовыми из любопытства отдаться первому встречному. Сразу же после и охладев.

При всей своей постельной неуклюжести, эти юные старательницы вовсе не кажутся малышками, когда все проделывают – с детской готовностью, как упражнения на уроке физкультуры.

Насмотрелись по видику…

Но это только пока им интересно. Пока новенькое, чтобы весело, чтобы не облажаться, или чтобы было чем потом форсануть перед подружкой, которая и представить, дуреха, не может, что такое бывает не только на дивиди.

Потом им надоедает, и они тут же демонстрируют такую вздорность и такой колхоз, что и представить страшно. Этим и отличаются от тех, кто уже раскочегарены и кому нужно, становясь с каждым разом все нужней…

3

До него она ни разу не кончала. Во всяком случае, с мужчиной. Он это понял. И потряс ее тем, что сразу угадал.

А потом еще больше потряс, когда угадал, что наедине с собой у нее иногда получается.

Все про нее он сразу понял и угадал, если не в поезде, то после ее приезда, когда, отправив сестру к подруге, они завалились в постель, трое суток не одеваясь. Хотя Рыжюкас был уже не тот и о былых рекордах не помышлял.

Это с Последней Женой, еще до женитьбы, они однажды, взяв ключ у Веты, его Крылатой Любовницы, к полному девичьему визгу, преодолели подъем на этих американских горках с десяток раз кряду. Не за час, разумеется – Рыжюкас, всегда серьезно относясь к любимому делу, уж если дорывался, то надолго. Сексом он вообще предпочитал заниматься с утра, не откладывая лучшее из занятий на усталое «после работы»…

Квартира Веты была на восьмом этаже, окно распахнуто, а визг в комнате стоял такой, что внизу на трамвайной остановке собралась толпа: все задрали головы, как на пожаре, пока кто-то не вызвал милицию. И Рыжук хорош потом был – отмазываясь от участкового редакционным удостоверением…

Впрочем, Маленькой столько было и не нужно. Вначале ей было интересно, она с радостью захотела попробовать по-разному, и здесь Рыжюкасу было что ей продемонстрировать. Но потом она скисла и поскучнела. За что он ей и вмазал.

4

…Поначалу они чаще всего ведут себя, как школьницы, которые строят из себя ушлых шлюх. Это выглядит вполне правдоподобно – для человека, который не видел шлюх и никогда не имел с ними дел, но ужасно веселит того, кто съел в этом деле собаку.

Но зато учить таких «школьниц» забавно, особенно, если начать урок, резко шлепнув:

– А ты не боишься, что однажды станешь всего лишь вялой телкой, которая сто раз… плохо пососала член?

Маленькая взвилась, как кошка от кипятка.

Но, шлепнув, он тут же и объяснил, что это – ради науки и для нее же, и она стала внимать, сразу притихнув, Так с ней еще никто не разговаривал.

– Тут все просто, – заговорил он уже мягко, – юная девица, готовая сразу отдаться, все что угодно проделать – сама по себе ценность. На это любой западет. Какой бы она ни была неумехой… Но все это только по первому разу – пусть таких разов будет три, даже пять – пока новизна, пока ему это забавно… Но задача-то у тебя иная, – объяснял он притихшей девице, совсем не привыкшей к таким беседам в постели, – надо так его зацепить, чтобы потом уже самой решать – нужен ли он тебе во второй раз, в третий, или даже на всю жизнь.

На податливости, даже на старании здесь долго не проедешь. Кое-что надо сначала усвоить. И выполнять легко как повороты в авто – на автомате и не думая о рычагах. Нельзя танцевать хорошо, если считаешь шаги: раз в сторону, два влево, шаг в сторону, два вперед. Тут ведь нужно еще и ритму отдаться…

– Тебе интересно? – спросил он.

Ей было интересно. Тем более, этот писатель сразу как-то круто завернул. Сначала с вялой телкой, а теперь вот вообще про какое-то хамство.

– Первая заповедь – не ленись и не халтурь, даже если тебе кажется, что стараться уже не нужно. Это хамство.

– Причем тут хамство?

– Я имею в виду не грубые поступки, а отсутствие культуры. Когда ходят в грязной обуви по паркету, стаканами хлещут коньяк, а в общей уборной срут на пол, потому что так удобнее…

– Ты что-то не то загибаешь, то про танцы, то про срать на паркете…

– Ничего, давай по порядку… Я ведь вот о чем… Когда тебе интересно, ты стараешься и выкладываешься, в общем, танцуешь… Тебя, естественно, приглашают и на второй, на третий танец. Но тебе уже не так интересно, потому что тебе с ним уже «все понятно» и «на фиг тебе это не надо». Фыркаешь, отвернувшись. Завела человека и… кинула. Вот тебе и хамство…

– Но если я натанцевалась? И этот твой танцор мне уже и не нужен?

– Вот-вот, об этом я и говорю. Один раз «уже не нужно», другой. С другим, с третьим… Но очень скоро ты будешь одиноко стоять у стены.

– А ты вообще не можешь разговаривать с девушкой как-то помягче?

Чтобы «помягче», он привел «доходчивый пример» из другой области. Это ей очень понравилось. Ей и потом всегда нравились его «доходчивые» примеры. Пока не надоело.

– Вот я никогда не написал бы плохую статью. Кому дело, что наспех, что после пьянки, что тема неинтересная, что лишь бы срочно дыру в газете заткнуть… Бывали случаи, наседали: «Нам что, твой портрет на газетную полосу ставить? Давай как есть, иначе катастрофа!» – «Извините, это меня совершенно не касается». Пока не сделаю так, чтобы нравилось самому, я печатать это не дам, иначе потом не отмоюсь… Кого вообще интересуют мои объяснения?

– А причем здесь минет? – Она, оказывается, следила за ходом его рассуждений, и вот вернулась к зацепившему ее началу.

– При том, что позиции нужно удерживать. И если уж за что-то взялась, то проделать все классно… – Он улыбнулся. – А заодно помнить, что когда даешь мужику, ему, как минимум, должно быть с тобой хотя бы удобно. Ну, как-то расслабиться, прогнуться…

– А тебе со мной… неудобно?

– Просто хотелось бы, чтобы в постели лежало не бревно.

– Это я-то бревно?! – она возмутилась. – Да мне наплевать! Да с какой стати я буду перед тобой прогибаться!

– Это, конечно, ужасно, если тебе наплевать, – произнес он спокойно, даже как бы лениво. – Хотя мне, в общем-то, все равно…

И отвернулся.

Это подействовало, и вскоре она зашевелилась.

4

Тогда, за трое суток, шаг за шагом, они кое-чего достигли. При всей ее изначальной неповоротливости, оставившей у него осадок еще после поезда, она в конце концов и расслабилась, и прогнулась, и даже задвигалась, как бы в такт. Он преподал ей курс «молодого бойца», и кое-что она сумела проделать вполне на уровне.

Они выбрались в столовую комнату, чтобы перекусить, ей понравилось, что они ели, не одеваясь, потом они оказались на диване, поднялся ураган, буря сносила крышу… Но тут в самый пиковый момент она вдруг с какой-то дурацкой игривостью спрашивает:

– А твоя сестра не придет?

Вмиг свалив его с самого пика вершины, куда он, казалось, и ее уже затащил.

Это было так некстати, что он рявкнул:

– Слушай, или ты трахаешься, или посматриваешь на часы.

И снова в ярости отвернулся.

– Но если я нечаянно вспомнила эту глупость про сестру? – спросила она виновато, немного погодя, игриво водя ноготками по его напряженной спине и явно подлизываясь. – Если я нечаянно подумала о другом?

– Ну все! Тушите свет! – воскликнул Рыжюкас.

Он уже не злился. Уселся на диване и принялся с жаром ей объяснять. Поначалу он все и со всеми делал с жаром.

– Так вот послушай…

В филармонии, куда он в детстве попал на концерт, в зале гасили свет, оставляя его только на сцене, что вполне понятно. Потом оказалось, что так не везде. В той же минской филармонии свет включают и в зале, что публике явно мешает сосредоточиться. Зачем это нужно и кому? Во всяком случае, не исполнителям, которым достаточно зал просто чувствовать. Может, гебистам, для наблюдения?.. Ведь когда в гостиной играют Шопена, хозяйка создает интимную атмосферу, полумрак со свечами на рояле.

Вот и в сексе у женщин вдруг проявляется дремучесть, как тот свет в концертном зале. Когда они включают сознание и о чем только не думают… кроме ебли. И оказываются «слишком умны», чтобы отвязаться, а уж тем более кончить.

– А если полезло в голову? Что же тогда – удавиться?

– Потушить свет в голове и зажечь его в спальне. Настроить себя на бесстыдство. Понять, что в постели позволено все… И ни за что не давать мужику заподозрить тебя в фальши, спрашивая в постели, который теперь час… Ты представить не можешь, как бесстыдные действия могут заводить и доставлять наслаждение… И каких высот можно достичь, подымаясь по этой лестнице шаг за шагом…

От этой страстной тирады она неожиданно сникла. Потом тихо спросила:

– А тебе не бывает страшно? Ну, когда заходишь слишком далеко. И становишься совсем животным…

Он почувствовал, что необходимо приостановиться. Она его слишком не понимала. И тут нахрапом не возьмешь. Надо как-то понятнее и убедительнее. Да не про вседозволенность и постельное бесстыдство – это от них сейчас и в школе не скрывают.

– Знаешь, – сказал он, – каждая женщина – ив этом я убежден, – хоть однажды в жизни должна дойти в сексе до вершины. Испытать все, раствориться, стать самкой, животным – без мыслей, осторожности, страхов, идеалов, вообще любых инстинктов, кроме одного – чтобы почувствовать себя сплошной, откровенной и огромной, все заглатывающей вагиной…

– Зачем? – спросила Маленькая, не скрывая ужаса.

– Чтобы понять, что это такое. Чтобы увидеть край. И заглянуть в него. – Он помолчал. – А дальше это уже ее проблемы. Отступить, вернуться, броситься или забыть навсегда, как кошмарный сон…

– Разве человек не может быть счастлив без этого? Просто от возвышенной любви.

Про это он уже проходил. И сейчас готов был, как всегда, взорваться.

– В том и беда, что может, – неожиданно для себя сказал с досадой.

Прислушавшись к своему голосу, как к эху, Рыжюкас задумался.

– Я даже не знаю, – сказал он вскоре, абсолютно погасив уверенно наступательный тон, каким он обычно наседал на непонятливых воспитанниц, – раньше знал, а теперь совсем не уверен.

Действительно, впервые в жизни подумал Рыжюкас, поди тут разберись – кто более счастлив. Тот, кто все познал и поднялся к Вершине и даже ее покорил, или те, кто вообще не подозревают о существовании всех этих радостей… Телячья жизнь – это тоже ведь своего рода счастье… Хотят жить без этого? Нравится прозябать в утлом сарайчике, пожевывая пресную соломку? Пусть. Счастье коровы – это счастье коровы, и зачем ей давать ощущение полета, если ей и без этого хорошо? «К чему стадам дары свободы? Их нужно резать или стричь»…

– Если человек, к примеру, – он решил свести мысль к простому сравнению, – не любит купаться и не научился плавать, он может и не знать, что он беднее других, что одной радостью в жизни у него меньше… Раньше я всех неумех хотел научить и плавать, и танцевать в постели, но теперь к этому как-то поостыл…

Помолчав, Рыжюкас погладил Маленькую по головке. К слову, в первый и последний раз за все время знакомства.

– Наверное, я слишком постарел…

– Кто? Ты?! Что-то по тебе этого не видно…

– Во всяком случае, больше никого учить я не собираюсь.

– Но меня ведь ты научишь?

– Только чуть-чуть…

5

Он таки сумел добиться ее оргазма, за эти трое суток «ловко угадав» и выпытав все необходимое признания: никогда не кончала, «ни с одним пацаном», а вот сама с собой, наедине иногда может, хотя и страшно – «как умереть».

Все с ним она и проделала как наедине, когда он ее отвлек, успокоил, приласкал, уговорил, а потом, доведя до исступления, помог достичь результата сначала пальцем, потом языком.

Но что – один раз?! Да и было это лишь в первые три дня, в самом начале…

Слишком мало, чтобы запомнилось, чтобы к этому потом ее потянуло.

6

И только после Сени он вернулся к этой теме. Когда увидел, что и с сенями ей это ни к чему.

– А знаешь, почему тебе от нас ничего не нужно? – спросил он. – Хотя в поезде тебе, похоже, действительно было клево, как ты тогда говорила… И потом, у сестры – тоже…

Она глянула на него, но уже без прежнего любопытства.

– У тебя нет позитивной памяти…

– Это что – такая болезнь? – спросила она, но не обеспокоено, а раздраженно.

– Это – дикость. Нельзя, чтобы как кошка: отряхнулась – и пошла дальше, все позабыв.

– А что ты мне прикажешь помнить?.. – Она повела плечами. – Что было, то было, прошло…

Она отчаянно все крушила. А он еще упрямился, все еще диктовал, что-то пытался склеить:

– Нужно вспоминать. Ну хотя бы тот единственный раз, когда у нас все получилось и ты так классно кончила… Так вспомни об этом, ложась спать. Представь подробности, только поконкретнее, сладострастнее, побалуй себя пальчиком, попробуй возбудиться на том, что тебя тогда больше всего завело. В этом и фокус – поконкретнее вспомнить. Завестись и захотеть, наконец, повторения…

– Только не с тобой, – сказала она сухо.

– Пусть не со мной, но сейчас ведь речь о тебе. И тут даже не важно с кем… Хотя, как мы уже проходили, ни с кем нельзя быть бесчувственным бревном.

– Никак не пойму, ты любишь меня или другого человека? – Она показала ему свою прилежность. Она усвоила и этот урок. – Если меня, то почему ты все еще хочешь меня переделать?

– Я не переделать, я тебя сохранить хочу, как фотокарточку. Но ее сначала надо проявить.

7

Но это еще не совсем та запретная тема, которой он избегал касаться.

Ее он затронул уже под самый финал, когда все совсем рушилось. «Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец».

– Ну хоть какие-то «мелочи» у нас могли бы быть, – мрачно сказал он. – Пусть хотя бы легкий массаж…

И налетел на стену.

– А если я не могу?! Понимаешь, я не могу ничего с собой поделать! И не хочу. Ты сам говорил, все проходит, и это прошло. Я не стану себя насиловать…

– Даже если меня это обижает до смерти? И крушит у нас все?

Маленькая зашипела, как прокисший кумыс. Она и всегда закипала при всякой попытке на нее нажать. Никаких обязательств она на себя не принимала. И моментально становилась жестокой. Но сейчас превзошла себя.

– Не дави на меня, – сказала она злобно. – Я не стану тебя облизывать… даже из жалости.

Он побледнел.

– А за бабки? Ты же могла бы делать это хотя бы за деньги. Или за шмотки, которые ты так любишь.

– С кем угодно, – сказала она. – Хотя ты так и не успел меня этому научить…

Он пошел бы заваривать кофе, чтобы отключиться и спросить себя, чего он все-таки хочет. Но не успел. Ей показалось мало, и она уже успела придумать, чем его окончательно достать. И выдала ему то, о чем он ее уж совсем не спрашивал.

– Не забывай, что у нас давно уже ничего нет… Я с тобой завязала еще в Калиниграде. Я знала, что никогда бы не смогла тебе простить того гнусного разговора про ребенка, которого надо делать, понимая, что делаешь человека…

– Я же этого не сказал…

– Нет, ты сказал. И все было кончено. Я уже тогда с тобой завязала.

– А дома, у сестры? – спросил он, как идиот. – Мы же протрахались еще целых три дня!

– Мне было забавно. Смотреть, как ты меня учишь, хотя ничего не сечешь.

– Ах вот как! И я узнаю об этом через два месяца? Я сегодня узнаю, что со мной ты завязала два месяца назад?!!

– А какая мне разница, когда ты узнаешь?

Разницы действительно никакой. Он пожал плечами:

– Это же подло.

8

Это не было подло. Во всяком случае с ним.

Он же сам проповедовал Систему, где все сходилось. Он жил, насаждая вокруг себя свободу. И пока он ее проповедовал, пока он учил их всех, как в ней жить, все складывалось.

То, что он совсем не Христос, ему стало ясно, как только он впервые решил обучить свою Последнюю Любовницу для себя, тут же попав в зависимость. Его, казалось, безупречная Система пошатнулась, его корабль дал течь и только чудом тогда не затонул.

Но вот пришла Маленькая, и вообще все полетело к чертям собачьим.

Свободной любви нет.

Рухнула его Система координат, как башня из спичек, которые он еще в щенячестве выкладывал – в знак каждой своей «победы», придумав такую игру.

И Маленькая тут ни при чем. Просто чтобы не расстраиваться, надо не настраиваться.

Они с ней оказались в тумане, который он опять для себя сочинил.

Они летели в параллельных мирах, как два самолета на разной высоте. Если смотреть снизу, кажется, что они сближаются. Но они разлетаются навсегда, их пути не пересеклись. То есть пересеклись, но лишь в одной придуманной им проекции.

С нею он был почти счастлив. А она бросила:

– Если бы ты все не испортил…

9

Она уезжала к Будущему Принцу. Теперь он не сомневался, что она его найдет. И станет с ним гениальной подругой и любовницей. Хотя бы из принципа и «на слабо», как и он в юности поступал.

Обидно, что, в отличие от всех его предыдущих, она так и не попробовала этого с ним. Жаль, что не было практики и закрепления материала, отчего у нее так и не развилась позитивная память. Теория, мой друг, суха…

Конечно, там она разочаруется. Не в Принце, а в том, что ничего гениального тому от нее и не будет нужно. Они халтурщики, эти Принцы… Для них не стоит пыжиться. Это его, а не их похвалила когда-то подруга его Последней Жены и его Крылатая Любовница, сказав: «Для тебя, Рыжий, стоит стараться. Ты все замечаешь. Тебе все нужно.

Потому что ты этим живешь и никогда не халтуришь. И так высоко поднимаешь планку, что тебя трудно, невозможно кем-то заменить…»

Глава тринадцатая ФИОЛЕТОВЫЙ ПОЕЗД

1

Ушла Малёк совсем не так, как он ее учил.

Ушла, наскандалив и нахамив, с зареванным носом, правда, не хлопнув дверью. Отругавшись и отшумев, она долго и молча собиралась, потом попросила отвезти ее на вокзал.

Рыжюкас не потянулся к блокноту, чтобы, с облегчением вздохнув, набрать номер очередной подружки. Он абсолютно точно знал, что никаких шансов у него больше нет. Потому что никаких шансов ему и не было нужно. Он не хотел другую собаку.

У него так было со щенком на даче. Приблудная дворняга, беспородная кроха, к которой Рыжюкас сразу привязался, а она на третий день возьми да исчезни… Обыскался. Уговаривал себя тем, что, взяв другого щенка, он так же к нему в три дня привыкнет. Но тут же себе и твердил:

– Я не хочу другую собаку.

Ушла все по той же причине: надо топать дальше и как-то устраиваться. Она не сможет с ним долго, она все равно сорвется и только зря теряет с ним время.

Он попытался ее остановить, он уговаривал, он выспрашивал, что опять произошло. И, сдавшись, отвез ее к поезду.

В том, что там ей не понравится, Рыжюкас не сомневался.

Он знал, что ей нигде больше так не понравится. Но ей нужно дать время это почувствовать. Побыть одной. Куда-то кинуться. Разочароваться, чтобы понять все. И вернуться туда, где она нужна… На это уйдет время. Совсем немного.

Все просто, когда есть время. Как только Рыжюкас начинал торопиться, у него всегда все летело кувырком, но едва он успокаивался и переставал смотреть на часы, как тут же все свободно успевал. Человеку совсем немного нужно времени, чтобы понять себя. Только бы его не прессовали.

Но времени у него было не так уж и много, если он хочет успеть совершить задуманное. Времени на это ему уже давно не хватало, пожалуй, у него его и не было никогда, кроме тех лет, когда ему было столько, сколько сейчас Мальку.

Зато у нее времени было сколько угодно. Целая тьма…

…Он снова провожал свою юную Любовь, все на том же вокзале. Ее звали Лен… и ей было немногим больше лет, чем Ленке, когда та уезжала. Они снова расставались навсегда. Он еще не знал, что это неопределенное, как английский инфинитив, всуе заезженное словечко, за которым когда-то представлялась целая вечность, совсем скоро обретет для него уже конкретный и вполне законченный смысл.

2

«…Рыжий, что мы натворили! Ты понимаешь, что мы натворили?!

Только очень богатые или очень глупые люди могут выбросить сразу так много. Мы были очень богаты, и мы были ослепительно глупы…

Ты закладывал драгоценные жемчуга в рогатку и стрелял ими по чирикающим воробьям. С каждым выстрелом ты выпуливал в небо миллион.

Конечно, это был миллион старыми, но какой это был миллион!

Впрочем, тогда ими совсем не хотелось дорожить.

…Мы поссорились из-за Витаутаса и не встречались больше. Ты вообще больше нигде не появлялся, и на "броде" говорили, что ты даже забросил свой восхитительный смокинг. Я встретила Мишку Махлина, он рассказал, что вы с Сюней грызете гранит науки как психи. Ты все и всегда делал как псих. Сюня даже поступил в твою вечернюю школу. Вы с ним опять оказались в одном классе и готовились в институт, зубаря программу сразу за всю десятилетку. Об этом ходили легенды: как ты ночевал в беседке, чтобы не тратить времени на моцион и дышать свежим воздухом во сне. Ты решил пересдать за девятый и вытянуть на медаль.

А про меня ты совсем забыл. Так прямо ты и заявил. Ты выбросил из головы эту детскую чепуху навсегда. Ты был уверен, что навсегда. Не правда ли, очень приятно почувствовать себя чепухой?..

Помнишь, я однажды пришла, но не застала тебя дома? И в беседке тебя не было. Твоя мама сказала, что ты пошел поразмяться. Разминался ты на большом пустыре.

В самом дальнем углу ты учился метать молот. Это так только называется "молот", на самом деле это металлический шар на стальной проволоке с ручкой. Его надо раскрутить вокруг себя и как можно дальше забросить. Я знала, что техника метания молота очень сложна, но она развивает плечи… Ты учился швырять эту штуку с трех поворотов. Ты был очень занят и не хотел меня замечать. Тогда я подошла и сказала, что уезжаю…»

3

Рыжий сделал вид, что ему наплевать, и сказал:

– Ну и что?

И снова стал раскручивать молот. Ленка вытряхнула песок из босоножки и, прыгая на одной ноге, уселась на камень, как раз там, куда всегда падает снаряд. Он перешел в другое место. Высморкался. Раскрутив молот, с остервенением метнул его с трех поворотов. Первый раз в жизни у него получилось с трех поворотов. В метании молота, главное быть свободным и не слишком стараться. И думать о другом, чтобы раскрепоститься… Ему было о чем подумать, так что бросок получился классный. Молот полетел легко, будто его вес убавился на три килограмма.

Ленка следила за его полетом, как тогда наблюдали за спутником – улыбаясь и подняв к небу голову. Уважительно посмотрев, она сказала: «Ого!». И захлопала в ладоши. Как если бы кто-то захлопал на похоронах. Потом подошла, как босая по стерне, и сказала, так признаются в детстве, что чашка сама разбилась:

– Рыжий, понимаешь, я уезжаю насовсем. Мать увозит меня к Лысому… Мы уже подали документы на обмен…

И замолчала.

– Это мама решила?

– Нет, я сама…

Был уже вечер.

Солнце свалилось к самым крышам окраинных домов. Длинные тени колесом покатились по траве пустыря. Много, сразу много больших и порожних колес. Они катились навстречу, и обязательно надо было переступить, потому что земля тоже большое колесо, а когда стоишь на большом колесе, и оно закрутилось, обязательно надо переступить…

«…Пусти… Не надо… Дай я сама…»

Он сказал, что она дура, натянул на потное тело рубаху – до чего же она была грязна! – и ушел, оставив на поле великолепный ртутный молот. Ленка знала, что такому молоту цены нет. Поэтому побежала за ним, потом вернулась, чтобы надеть босоножки, потом снова побежала за ним. Еле нашла и поволокла за проволоку через все поле. Молот был маленький, но тяжеленный, как чемодан с книгами. Она бросила его, не дотащив…

4

Рыжий пришел на вокзал минут за сорок до отхода поезда.

Ленку провожали одноклассницы – все эти нелюбимые им «бэшницы», а родичей собралось много, как на похоронах. И лица у всех были каменные, и жесты заторможенные; все они тяжело охали и вздыхали, говорили полушепотом, принимались вдруг целоваться с Ленкиной мамой, а Ленку успокоительно поглаживать по плечу, при этом все поминутно сморкались и хлюпали носами, как в вирусный грипп. Поезд шел только до Москвы, и проводницы недоумевали, отчего такие длинные проводы. До Москвы ведь рукой подать. Тем более что и вещей у них почти никаких: все распродали или отправили багажом.

Но в Москве они получили паспорта и уехали навсегда…

«…Рыжий, мы не знали тогда этих слов. Это "навсегда", оно раньше еще никогда нами не произносилось, и оттого звучало очень важно. Так утки летят на призывный крик селезня, не понимая, что это просто манок…»

5

Рыжук вылез откуда-то сбоку. «Еще бы ты явился на вокзал по-человечески! Ведь пришлось бы покупать перронный билет…»

Он стоял в стороне, а все обнимались и целовались, и сморкались в надушенные платки, Ленка даже на цыпочки встала, чтобы его разглядеть. Он мог бы подойти ко всем и хотя бы поздороваться, а не заставлять нервничать ее и ее бедную маму. Но он знал про какое-то свое право. Он стоял в стороне, как истукан, и на этот раз, может, впервые в жизни, он был прав.

«…Рыжий, я потом поняла, как ты был прав… Поезд дернулся, все засуетились, а ты все стоял. А я думала о том, что мальчишки почему-то не пришли. Было так обидно…»

Но это еще не отправление, просто подали паровоз.

Рыжий раздвинул всех и подошел, он сунул ей в руки вислоухого щенка. За ошейник была воткнута записка: «Меня звать Рыжий». Пес заскулил и все пытался лизнуть ее в щеку и в нос…

И тогда она окончательно разревелась.

6

Кто-то шумел, что собаку нельзя пускать в поезд, Ленка ревела и улыбалась одновременно. Все вокруг толкались, Рыжука сразу оттеснили в сторону, Ленку принялись успокаивать.

Потом поезд поехал. Очень просто: тронулся и покатил. Так всегда бывает: самое идиотское происходит просто…

Рыжук вскочил на подножку, проводница что-то завопила. Он не слышал и поцеловал Ленку в мокрые губы, совсем рядом увидев ее большие коричневые глаза…

– Карие.

Нет, коричневые. У нее были коричневые глаза. Два коричневых блюдца слез. И ужас на белом лице ее мамы. «Это чертовски вкусно – целовать заплаканных девчонок», – мелькнуло у него в голове…

Он спрыгнул с подножки и побежал вперед, обгоняя вагоны.

Проводница ругалась всеми словами, пытаясь закрыть дверь, но из-за ее плеча Ленка еще успела увидеть мальчишек, которые стояли на перевернутой скамейке привокзального сквера.

Они поменялись пиджаками. На Сюне пиджак висел, как пальто «на вырост», а у Витьки-Доктора руки по локоть торчали из рукавов. В петлице у каждого был цветок, а на голове… на сумасшедших их головах какие-то странные каски, похожие на синие ночные горшки.

Рыжий подлетел, на него тоже нахлобучили каску, все замерли, вытянулись, как на параде…

7

Пятеро пижонов, пять клоунов и придурков, пять кавалеров Ея Величества стояли, вытянувшись во фрунт, на перевернутой скамейке привокзального сквера – пять торжественных шутов, на головах которых синели закупленные в уцененке эмалированные ночные горшки, которые помогли им остаться самими собой даже в этот нелепо торжественный момент.

Они стояли на перевернутой лавке привокзального сквера за ржавыми прутьями забора, глядели вслед уходящим вагонам, фиолетовым и едким, как брызнувшие с кончика пера чернильные брызги…

Такими она их и увезла.

Фиолетовый поезд катил, наращивая скорость.

8

…На сей раз все было точно так же. «Если и иначе, – саркастически хмыкнул про себя Рыжюкас, – то лишь на самую малость».

Он подхватил под локоть Маленькую, помогая ей подняться в тамбур, затащил в него все тот же огромный чемодан и еще какие-то сумки с подарками для мамы…

– Доедешь – обязательно позвони, – сказал, не оборачиваясь, уже идя по перону к подземному переходу, ведущему на привокзальную площадь.

Сиреневый туман над нами проплывает.

Над тамбуром горит прощальная звезда.

Кондуктор не спешит, кондуктор понимает…

9

Он набрал ее номер через две недели:

– Ты… почему не звонишь?

– Я никогда не звоню сама. И не собираюсь к тебе набиваться. Потому что теперь все поняла. Я тебя уже не устраиваю…

– Да ни фига ты не поняла, – сказал он не очень уверенно.

Уверен он уже ни в чем не был. Хотя кое-что к разговору продумал.

– Малёк, – сказал он как можно спокойнее, стараясь интонацией проставить кавычки. – У всех вас однажды наступает очень опасный момент. Это когда вы вдруг все «абсолютно понимаете» и становитесь «умными». И это, как любишь говорить, полный звездец. Ваш «ум» вам мешает, потому что он – вопиющая глупость… Однажды доходит до того, что вы «понимаете» себе цену. И тогда вы уже ничего не в состоянии понять.

– А может быть, это просто гордость?

– Тем более, это ваша глупость. Вариантов тут не бывает.

– Ты мог бы не говорить обо мне, как о всех? Или ты убежден, что мы все одинаковые?

В этом Рыжюкас был всегда убежден.

– Так чего же ты все время ищешь?

– Дурная привычка.

Книга третья Сначала умереть

1

Стендаль говорил, что вид смертного приговора не производит никакого впечатления на дикаря, не умеющего читать.

Так и Рыжюкас, оказавшись в камере изотопного сканирования, ничего не испытывал, кроме раздраженности: велели приехать к 8.30, но, сделав какой-то укол, попросили подождать аж до двенадцати… А могли, предупредить – он хоть бы почитать что-нибудь захватил.

Медики только плечами пожимали: тут люди места себе не находят, трясутся от страха, ожидая приговора судьбы, а этому – «почитать».

2

Драматургия тут проста.

Рыжюкас понятия не имел, куда шел. К медицине он всегда относился снисходительно, врачей обычно ни о чем не расспрашивал, хотя и выполнял их предписания беспрекословно.

Вот и сейчас: сказали провериться, назвали «процедура» – и ладно. А про то, что укол изотопный, что «процедура» должна показать, поражены ли у него метастазами кости и что если степень поражения окажется высокой, то его песенка спета – обо всем этом он и понятия не имел. И ушел раздосадованный: полдня угробил, чтобы услышать в конце: «У вас все в порядке. В костях скелета пока ничего нет»…

Глава первая КЛИНИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ

1

На самом деле метастазы в костях у него были, критически обширные очаги. Везде у него были метастазы. Рак. Четвертая категория, то есть практически безнадежно.

Здесь тоже своя драматургия. Она в том, что при сканировании произошла ошибка: что-то у них в компьютере заглючило, или в суете, которую он же своим скандалом и создал, просто перепутали данные.

Но неведение ему помогло. Хотя бы тем, что на «процедуру» он шел безо всякого мандража, чем сберег нервы, а потом и время: успел еще кое-что свое записать, купив на почте бумагу.

Ошибка при сканировании и во врачей вселила какую-то надежду, отчего приговор Рыжюкасу поначалу был объявлен не совсем категорично, несмотря на остальные, весьма плачевные результаты обследования.

Эта отсрочка позволила ему собраться с мыслями и хоть как-то подготовиться к дальнейшим решениям и действиям.

2

Узнал о катастрофе Рыжюкас случайно. Про самое серьезное чаще всего так и узнаётся.

Через три дня после приезда Маленькой в Вильнюс он отвез ее в клинику к Витьке-Доктору, на консультацию и обследование. Там все было договорено, и ее положили на пару дней. А когда он ее забирал, Малёк сказала, что ему тоже надо бы провериться.

– Главврач просил тебе передать, что это обязательно.

Рыжюкас только плечами пожал. С чего бы это Витька-Доктор решил ему что-то передавать через нее? До сих пор они как-то обходились без посредников…

– Ну… Он не прямо тебе просил передать, ну, не лично…

– Ничего не понимаю. Скажи попроще.

– Там у меня не совсем в порядке анализы. Он сказал, что надо бы и всем моим «ухажерам» обязательно провериться… А ты мой единственный сексуальный партнер.

Этого еще ему не хватало! Хотя прозвучало свежо и красиво. Кем угодно, но вот «сексуальным партнером» он себя еще никогда не ощущал. А уж единственным – и тем более…

Выбрался к врачам он только после ее отъезда…

Все остальное произошло неотвратимо, как землетрясение: сначала легкие толчки и покачивание люстры, потом посыпалось с потолка, после чего стены тихо обрушились, сложившись над ним, как игральные карты…

3

К концу проверок Рыжюкас, разумеется, просмотрев кое-что из специальной литературы, понял, в чем там было дело – и с его пассивными настроениями последних месяцев, да и лет, которые он списывал исключительно на поражение в Вильнюсе, и с усталостью в любовных играх, и с тем, что у него постепенно пропал всякий энтузиазм давать кому-либо уроки, тем более помогать штурмовать сексуальные вершины. И вообще он стал пробуксовывать и халтурить. Хотя Малёк его как-то и раскачала, на ее, хотя бы начальное, обучение все же подвигнув.

Понял он и причину своего охлаждения к любовным приключениям и вдруг посетившей его готовности бросить, наконец, якорь в какой-то гавани. Дошло ведь до того, что не только мысль о поиске чего-то нового, но просто взгляд, нечаянно брошенный на «перспективную модель», вызывал у него глухое раздражение.

Конечно, здесь играл свое и возраст. Юбилеи не вселяют оптимизма, и еще к пятидесятилетию Рыжюкас впервые запаниковал. Правда, вскоре успокоился, с десяток лет прокувыркался, пока вызревало настойчивое стремление все бросить и, в конце концов, взяться за реализацию творческих планов, чтобы хоть на последнем отрезке пути как-то оправдать свою беспутную жизнь.

Но теперь он подумал, что и здесь главной причиной было не это, а подступившая болезнь и связанное с нею снижение сексуальной активности, попросту «высвободившее» его сознание, да и время, которого Рыжюкасу никогда не хватало.

Во всяком случае, никаких волевых решений о том, чтобы «завязать» с с любовными играми, Рыжюкас не принимал.

Теперь он уже не сомневался, что и в отношениях с Маленькой именно болезнь подгоняла и тормозила его одновременно. Вот почему, в панике ухватившись за свою юную попутчицу, как за спасительную соломинку, он так и не проявил в отношениях с нею ни особого напора, ни даже обычного своего энтузиазма. А в результате ничего нею не добился, забуксовав в совсем не свойственных ему растерянности и беспомощности.

Конечно же, это давала себя знать болезнь, пожиравшая организм изнутри.

4

Объяснилось все и с этим злосчастным подзалетом.

Только теперь Рыжюкас понял, почему технология, которой он так успешно пользовался всю жизнь и которая ни разу не давала осечку, тогда в поезде их с Маленькой так подвела.

Еще с полгода до того он заметил, что в момент оргазма его «причиндал» уже не выкидывает струю оптимизма, а лишь вяло опорожняется, как бы виновато и без всякого напора.

Особого значения он тогда этому не придал, хотя и огорчился, решив, что вот и его посетил один из симптомов неотвратимо подступающей дряхлости. Но, увы, все оказалось гораздо хуже.

У него не работала простата. Его предстательная железа, уже пораженная раком, перестала подавать поток жидкости, в котором обычно выносится мужское семя.

Теперь, пробираясь к цели не в мощном потоке, а своим ходом, его «шишёлики» (от литовского – шестнадцать), как когда-то шутливо назвала его сперматозоиды Вторая Супруга (с учетом их литовской родословной), застревали в стволе. И сохранялись там, когда он подмывался перед все еще обязательным для него «вторым разом». Вот, в этот второй раз они своим ходом в Маленькую и притопали…

Но теперь ее подзалет оказался лишь одной из частных неприятностей, на него свалившихся, пусть много и сокрушившей, но все же только неприятности, далеко не самой главной – на фоне общей беды.

5

Письменное заключение врачей было категоричным.

Оно походило на табель с девятью двойками, с которым Рыжюкас покинул девятый класс. Или на «волчий билет», который ему выдали, выгоняя из института. С таким никуда не сунешься.

Основное он для себя выписал, машинально отредактировав и переведя с медицинского на нормальный, человеческий язык, для ясности пронумеровал по пунктам.

Пунктов набралось пять.

1. Организм безнадежно разрушен обширными метастазами.

2. Облучение или химиотерапия, подавляющие злокачественные опухоли, уже не имеют смысла – слишком их много. Только экстренная операция…

3. Хирургам, возможно, удастся удалить опухоль и пораженные метастазами ткани, не затрагивая жизненно важные органы…

4. Дальше? Только гормональная подпитка, которая поможет организму продержаться…

5. При ожидаемом прогрессировании болезни – «симптоматическое лечение» (снимающие боль наркотики).

И все это – в лучшем случае. Если операция пройдет успешно. Но еще вопрос, кто ее возьмется делать.

В Вильнюсе не возьмется никто, таких специалистов здесь попросту нет, так как болезнь зашла слишком далеко. На Западе это будет стоить дорого. «Сколько?» – «От восьмидесяти до ста двадцати тысяч». Но и там будут отговаривать: риск не слишком оправдан. Потому что, даже в случае успеха, рискованная операция обеспечит лишь отсрочку финала, максимум на год-полтора, ну а при самом благоприятном исходе изнурительная болезнь протянется года два…

Короче, жить будем плохо, но зато недолго. Как сказал, правда по другому поводу и обращаясь не к Рыжюкасу, а к народу (тоже, впрочем, не вполне здоровому) всем известный «шутник» – глава белорусского государства.

6

Рыжюкасу показалось, что это – как бы слишком…

Похоже, что в этой партии с жизнью у него получился крупный перебор.

Лет пять назад, в двухэтажном номере Дома творчества, он подскочил спросонья к телефону, поскользнулся, сбегая вниз, в темноте на винтовой лестнице (восемь ступенек) и кубарем полетел. Лестница была крутая, его мотало и швыряло, ударяя о перила мослами, а он никак не мог за что-нибудь ухватиться.

Было больно, но это – ладно. Больно было восемь раз кряду, как если бы он восемь раз падал и ударялся. Он потом пересчитал – и ступеньки, и синяки. Это было так обидно, что внизу Рыжюкас чуть не заплакал, как ребенок, – не столько от боли, как от досады.

Сносить удары он был, конечно, натренирован. Но досадно, когда их много, когда непонятно за что, да со всех сторон, да еще и подряд.

7

Именно так его несколько лет назад били ножом, наверное, проучая за слишком лихое начало бизнеса в Вильнюсе, хотя, может, и ревнивые придурки от политики «заказали» – за то, что они его из Минска вышвырнули, а у него все так успешно складывалось без них. Ведь напали на него сразу после того, как информация («Писатели покидают Беларусь») о его жизни в Вильнюсе просочилась в Интернет. И тут же в нескольких белорусских газетах написали, как замечательно ему живется при литовском капитализме, хотя никому никаких интервью о своем благополучии и своих бизнес-успехах он не давал.

…Три здоровых амбала направились к нему, когда он в темном углу двора выходил из машины, держа в руке мобильник и собираясь звонить. По их мрачному виду он сразу сообразил – нет, не кто к нему движется, а зачем.

Он рванулся вперед, как всегда поступал в таких случаях, беря на себя инициативу и бросаясь навстречу опасности. Они опешили, что позволило ему прорваться в сторону ворот, чтобы выскочить на улицу, где люди, где фонари. Но он споткнулся, угодив ногой в яму, которую утром у него на глазах ремонтники засыпали, но к вечеру снова раскопали, чего он не мог знать. Он упал и сжался, закрыв голову руками…

Его пырнули ножом три раза, потом еще два, потом еще раз, и еще. Удары были почему-то тупые, словно били какой-то гирей. Он их считал, испытывая не страх, а раздражение. Он считал и думал, что это многовато. И с растущим негодованием ждал, когда это кончится. А потом – не от страха, не от боли, которую даже не чувствовал, а от дикой злости вдруг заорал так, что они шарахнулись от него, как от разъяренного медведя, вставшего на дыбы.

Снова рухнув, он еще долго лежал на куче песка и глины, уткнувшись лицом в грязь, и чувствовал, что истекает кровью, отчего становилось тепло и беззаботно. В руке так и оставался мобильник, что его и спасло. Слабого импульса уходящего сознания все же хватило, чтобы позвонить…

7

Назавтра к нему, уже заштопанному в «Скорой помощи», уже доставленному домой на машине, присланной Витькой-Доктором, всклокоченно примчались взбудораженные литовские друзья.

Не школьные фрэнды, от которых сейчас было бы мало проку. А те, с кем жизнь свела писателя Рыжюкаса уже в последние совковые годы, и благодаря которым (новой власти они пришлись ко двору, заняв солидные должности и заметное место в политике) он и получил литовский паспорт. Они были встревожены, даже напуганы не на шутку. Рыжюкас-то хоть и дома, но за границей. Это же международный скандал!

Он лежал, слабо улыбаясь, и просил друзей не беспокоиться. На нем, как на собаке, все заживет.

– Ты хоть понимаешь, что теперь тебе конец? – спросил один из них, имея в виду не физическое состояние Рыжюкаса, а его амбициозность.

Понимать такое он еще не был готов: не привык, да и не хотелось. Но он догадывался, что именно имеется в виду. Валяясь в грязи и истекая кровью, он впервые за всю жизнь оказался в ситуации, когда человек абсолютно бессилен… Конец не конец – это мы еще поглядим, но оправиться от морального поражения будет, пожалуй, труднее, чем от ран.

8

Рыжюкас сумел убедить друзей не раздувать кадило. И не принимать никаких экстренных, тем более государственных мер по расследованию обстоятельств и причин бандитского нападения на «известного писателя и общественного деятеля, находящегося в политической эмиграции».

Он уговорил их тихо изъять из полиции сообщение о его ранении, присланное туда в установленном порядке из «Скорой помощи». Это позволило избежать неминуемого скандала в прессе (в газетах о Рыжюкасе писали часто, перемывая каждый его шаг): легко представить, как за этот случай ухватились бы газетчики и здесь, и дома, в Беларуси.

Он не хотел доставлять врагам удовольствия. Он и политикам всегда советовал не радовать публику своими поражениями. Битым сочувствуют, им даже сострадают, но их не слишком уважают, и уж тем более на них не ставят.

К счастью, у его друзей хватило и готовности его понять, и власти, чтобы замять происшествие, так что о случившемся не узнал почти никто, кроме, разумеется, его Последней Любовницы, притихшей и напуганной, хотя все это ей было до ужаса интересно.

Конечно, Последней Жене тоже пришлось сообщить. Правда все, что касалось Рыжюкаса, ей к тому времени уже «совсем перестало быть интересным». Она с ним давно мысленно попрощалась, увидев, что ему-то интересно уже не с ней.

По телефону только и проговорила:

– Тебя могли угробить. Но ты живуч и выкарабкаешься. А для меня ты больше не существуешь… Так надо, потому что я давно осталась одна. И поняла, что должна рассчитывать только на себя.

9

Тогда он действительно сумел выкарабкаться, несмотря на то, что следом за покушением, раньше, чем он успел оправиться от ран, не говоря уже о пережитом стрессе, рухнул и его бизнес.

И все же он сумел оправиться, приползя в Минск.

К удивлению всех, знавших про его массажный роман, к удивлению его Последней Жены, да, пожалуй, и к собственному удивлению, приполз он не куда-нибудь, а именно к ней.

И уж совсем к полному и всеобщему недоумению, она безмолвно его приняла и безропотно поддержала…

Что, впрочем, ничего в их отношениях уже не изменило. Они теперь жили рядом, как родственники, не имеющие никаких особых претензий на совместную жизнь, и никаких взаимных обязательств, кроме общей заботы о судьбе уже почти взрослого красавца-сына, которого по нынешним порядкам все еще нужно было поднимать.

Раньше они шли вместе, теперь оказались попутчиками, совсем неплохо умеющими ходить рядом, хоть бы и по разным делам.

И казалось, что снова ничто не мешало Рыжюкасу, помня напутствие отца, ринуться проживать отмеренный ему предком век плодотворно и счастливо. Отчего он так отчаянно и затрепыхался с подвернувшимся по случаю Мальком…

Но пролетел, обретя все те неприятности, которые, собственно, и предвидел в самом начале, когда решал усесться за этот карточный стол, хорошо зная, к каким последствиям приводят подобные решения, даже без всяких болезней.

А тут еще и медицинский диагноз…

Многовато… Много, слишком часто, и совсем безжалостно, уже как бы даже неотвратимо стала жизнь его пинать, как бы испытывая на прочность его природную живучесть и от отца унаследованный оптимизм…

Но даже по стальным мостам нельзя ходить в ногу.

10

Впрочем, опускать руки он не собирался. Он даже не слишком паниковал, сразу попробовав отнести болезнь в ранг очередной неприятности – из букета, где только и надо все грамотно разложить и пересортировать. Чтобы по веточке весь этот цветастый веник переломать.

Первым делом он пригласил на ужин местного профессора-консультанта, который руководил его обследованием и, по просьбе Витьки-Доктора, занимался «известным писателем» не формально.

– Без операции у меня есть хоть какой-нибудь шанс?

Профессор смотрел на него молча. Рыжюкас понял, что тот имеет в виду. И согласно кивнул.

– А после операции?

Профессор виновато улыбнулся. Интеллигентные литовцы – народ мягкий до тошноты. На прямые вопросы тут не очень любят отвечать прямо.

– Хорошо… Ну все-таки, сколько у меня… осталось времени? – спросил Рыжюкас, что прозвучало как-то слишком уж банально.

Тот промолчал. Теперь его молчание показалось Рыжюкасу слишком интеллигентным.

– Хорошо… – Он терпеливо зашел с другой стороны. – Скоро Рождество, потом Новый год, на праздники в больницах делать нечего… За это время я не спеша изыщу средства на операцию, подберу клинику, где возьмутся ее делать… Значит, после праздников я этим и займусь?

Рыжюкас уловил в собственном голосе заискивающие нотки. Похоже, он чересчур «шестерил», подстраиваясь к консультанту.

– За месяц-два я как раз завершу какие-то дела, раскидаю всю мелочевку. – Он уже не спрашивал, а уговаривал.

Профессор задумался. «Ну почему они ничего не видят? Почему не понимают, что даже ботинки нужно чинить вовремя. Почему потом сами не хотят думать и все время ищут крайних? Почему этому "известному писателю" так хочется услышать все от меня? Мне, например, ничего такого от него услышать не хотелось бы…»

– О, эти мелочи, эти наши «неотложные» дела, – сочувственно вздохнул профессор, – они всегда так отвлекают нас от первостепенного…

Рыжюкас подумал, что он уже не хозяин положения, во всяком случае, он не слишком волен выбирать. И устанавливать себе сроки. От этого следующий вопрос он задал уже совсем заискивающе:

– Не дотяну?

– Мне кажется, надо бы поторопиться… Тут бы уложиться недельки за две… В крайнем случае… На все про все. Но…

Рыжюкас насторожился.

– Вы, конечно, меня извините, – вздохнул его собеседник, воспитанный хорошо, пожалуй, до полной невразумительности, – но на вашем месте я все-таки бы подумал… Стоит ли вообще затеваться с такой очень сложной, я бы сказал неординарной операцией…

– То есть вы считаете, что меня можно и не резать?

Профессор испуганно отшатнулся. Ничего такого он не говорил.

– Понимаете… У западных врачей, они там люди, как бы это мягче выразиться, более прогматичные, я бы сказал рациональные, так вот у них сейчас очень в ходу такое понятие: качество жизни… Продлевать жизнь, да еще с большим риском и – снова меня извините, но слишком дорогой ценой, конечно же…

Рыжюкас посмотрел на него с напряженным выжиданием: ну же, ну! Ну, скажи же, что продлевать жизнь не всегда рационально…

Профессор вздрогнул, как если бы Рыжюкас подумал это вслух. И испуганно продолжил:

– Конечно же, стоит… Особенно, если есть шанс, что это надолго… И какая-то надежда, что удастся обойтись без множества… Ну, то есть, чтобы потом все… полноценно… качественно жить – как они там говорят – по мере возможности активно… Мне приходилось сталкиваться…

У вас ведь, наверное, судя по вашей известности, да и вообще, слава, профессия, было немало женщин, а если вдруг приходится как-то сразу…

– Женщин было столько, что это уже не проблема… – сказал Рыжюкас. – Теперь я с удовольствием занялся бы собой.

– Это да, это конечно… Особенно если физическое состояние… если как-то обходиться без боли, да чтобы не слишком обременительно для окружающих… Я бы, пожалуй, все взвесил…

Что бы он взвесил? Что нужно положить на другую чашу весов?!

Рыжюкас изобразил готовность подняться из-за стола. Профессор тут же вскочил с явным облегчением.

– А вообще посоветуйтесь с домашними… Может быть у вас есть здесь близкие, ну конечно же, у вас есть родственники, может быть близкие друзья? Дело ведь тут больше даже не в медицине… Она ведь только инструмент… Вот с решением важно не откладывать… К Рождеству лучше бы все и предпринять, если, конечно…

– Если, конечно, что?] – заорал бы Рыжюкас на этого интеллигентного гробовщика.

Но сегодня за ужин платил он. А это обязывает вести себя с гостем внимательно и тактично. Даже если тот слишком хорошо воспитан.

11

Ночью ему приснилась Малёк. Они пришли к нему в палату вдвоем с профессором. Им захотелось поговорить.

– А почему это у тебя рак? – спросила она игриво.

– Человек не может выдерживать такую жизнь. У рака бывает только одна причина – жизнь.

– Правильно! – обрадованно подскочив, заорал интеллигентный профессор. – А я вам что вчера говорил?! Я всем хожу и доказываю, что рак это не начало, а конец. Как и принципы, с которыми заканчивают жизнь, а не начинают… Рак приходит к самой разборке, когда тебя совсем измотает. Когда сил остается только на то, чтобы помолиться.

– А денег, – засмеялась Маленькая, – чтобы поставить свечку…

– Свечка не поможет, – вдруг заплакал профессор. – Рак приходит, когда уже поздно. Дождавшись, когда ты сломаешься, он, как голодный шакал, принимается пожирать твои останки.

– Стойте! – выкрикнул Рыжюкас. – Я знаю, где выход, он всегда там же, где и вход.

– Вы можете посоветовать что-то рациональное?! – опять обрадовался профессор. Выход он и сам искал. Правда для себя, а не для консультаций.

– Наше спасение – Качество Жизни! – уверенно выдал Рыжюкас вчерашний урок.

– Я так и думал, – обиделся профессор, – что вы – шарлатан.

– Тогда забирайте ваши весы (они пришли с весами, какими на рынке взвешивают картошку) – сказал Рыжюкас, – и тащите сюда компьютер и презервативы.

Он вскочил и, схватив весы, поволок их к окну.

– Чтобы всё – качественно и полноценно! Работа и Любовь!

– Остановите его! – Малёк бросилась в ноги профессору. – Он же псих!

– Призовемте Любовь! – вырывался Рыжюкас. – Снизойдет к нам Любовь, и этот шакал, рыча, уберется восвояси.

Профессор зарычал и отполз за соседнее облако. Вместо кроватей в палате были облака.

– Расскажи мне про всё это снова, – попросила Малёк, пытаясь удобно, как на подушку, усесться на облаке, скрестив ноги по-турецки. – Только поподробнее.

– Это уже неинтересно. Жизнь стала скучной и пустой, как только я все взвесил.

– Это ложь, твоя жизнь прекрасна и не скучна.

– Но я слишком много был бит. Мне это нравилось, но только в самом начале… Потом выяснилось, что битым все сострадают… А а я не хочу, что бы ты меня жалела. Так не любят. – Рыжюкас поднялся на подоконник.

– Подожди! – закричала Маленькая. – Ты же совсем ничего не успел мне посоветовать. Как же мне жить дальше?

– С оптимизмом, – сказал он. – Лучше всего, бери пример с меня.

Малёк в ужасе отодвинулась. Посмотрела на него, как на идиота:

– Это как же?! Умереть, что ли, немедленно? С таким же, как у тебя, оптимизмом?

Оба засмеялись. Они все еще понимали друг друга, когда не ссорились и шутили, хотя бы во сне.

– Ну и шуточки у вас, – сказал Мишка Махлин, выходя из уборной и стыдливо заталкивая в штаны одно из облаков…

12

Проснувшись, Рыжюкас подумал, что и впрямь пора бы повидаться с «близкими друзьями». Раз уж так прищемило.

К этому способу он периодически прибегал, даже название придумал: «фрэндотерапия».

Вот и когда в прошлый раз прищемило, он ведь позвонил Махлину, пусть и не сразу. Зато тот сразу отозвался, предложив пересечься в «Неринге», где от трагичной безысходности и трехсот граммов «Старки» Рыжюкас совсем расклеился.

А школьный товарищ, недаром его и звали Махлин-Хитрожоп, тогда под старую водочку добросовестно выслушал его нытье: о долгах-кредитах, о вероломстве партнеров и подступивших, как смерть с косой, старости и нищете… Но принимать его сетования близко к сердцу не стал, даже от рассказа о бандитском нападении как-то отмахнулся, что и Рыжему посоветовал сделать, потому что, раз не добили, так все это хрень. Зарастет и забудется. Рыжук, мол, всегда был парняга живучий…

Но вот к проколу приятеля с Последней Любовницей он отнесся серьезно. Про слабость Рыжюкаса «на передок» он знал с детства, и сразу понял, что сейчас для бывшего школьного товарища это и есть тот самый больной зуб, который надо бы дернуть с корнем…

Это он и проделал одним решительным махом, только и фыркнув:

– Ты и всегда был долбаком. Но теперь тебе, похоже, остались одни только сплошные пиздострадания.

Рыжюкас скривился, как если бы его и впрямь щипцами ухватили за больной зуб. И даже отодвинул недопитую рюмку.

Махлин слил в тарелку остатки томатного сока из фужера и налил в него водки, отчего фужер стал похожим на лицо пьяной девицы с размазанной помадой. Проделав то же с фужером приятеля, и рачительно доплеснув в фужеры из недопитых рюмок, он предложил принять по последней. В том смысле, что пора подвести резюме.

– Но даже такой упертый долбак, как ты, должен врубиться, что тебе опять подфартило…

Рыжюкас прислушался. Особого фарта он как-то не ощущал.

– А что же это, как не полная пруха? Если твоя сосалка-доилка с тебя так просто вот перескочила на другого дурного коня…

– Она же меня бросила, – промямлил Рыжюкас.

– Куда?!

Рыжюкас и трезвый никогда не задумывался, куда вообще бросают, поэтому сейчас смотрел на приятеля удивленно: ну же и «хитрожоп»!

– А куда бы ты ее бросил, когда она тебе бы остохренела?

– Куда? – послушно поинтересовался Рыжюкас.

– Да никуда. Так и пахал бы на нее до гробовой доски, потихоньку от жены таская ей колготки.

Допив, Махлин аккуратно поставил мутный фужер, не без чиновной элегантности (все-таки замминистра) промокнул губы салфеткой, уголком заправленной за край воротничка:

– А лоху этому, что у тебя ее увел, я на твоем бы месте… две поллитры проставил. Раз тебе с ним так повезло… Хотя в унитаз бы эту сволочь и спустил…

Только и сказано было.

Да еще «сволочь» – не совсем понятно, о ком именно. Отчего на душе потеплело.

Сразу полегчало, а вскоре и вообще снялось – как благословенной рукой. С той встречи он тогда и начал выпутываться, как-то сразу прозрев и отбросив всю «писательскую дурь».

Глава вторая «ФРЭНДОТЕРАПИЯ»

1

Старые «фрэнды» собрались на водяной мельнице, прямо напротив пляжа, куда в начале второй половины прошлого века плавали с девчонками целоваться.

Мельницу давно перестроили под ресторанчик и вполне комфортную баньку. У Мишки Махлина везде и все было схвачено: ресторанчик ради друзей закрыли, баню протопили, и хозяева с обслугой ушли, оставив им ключи и проинструктировав, что к чему. Дело предстояло неспешное, и баню Махлин заказал на всю ночь.

– Хитрожопые евреи всегда умели устроиться, – угрюмо осмотрев стильный интерьер «баньки», хоть и умилившись граненым стаканам на столе, заметил Мишка-Дизель, язвительно, но не злобно. По происхождению он не мог быть антисемитом.

– К сожалению, не все, – парировал Мишка Махлин. Обидеться он мог, но только не за «хитрожопых евреев», а за этого непутевого отщепенца. Который «устраиваться» как раз не умел, пропыхтев всю жизнь на зарплату электрика – «выносливо», как в школе, когда бегал на длинные. Отчего так и остался жилистым и поджарым. – Есть дурни и у нас… на которых воду возят.

Съехались дружно: Сюня и Рыжий прикатили на такси, Мишку-Дизеля подвез Махлин.

Последним на белоснежном микроавтобусе с красной надписью на капоте прибыл Витька-Доктор.

2

– Где-то я вычитал, что простата человеку вообще не нужна, – сволочнул Сюня, дружески пожимая Рыжюкасу руку. При этом он вопросительно посмотрел на Витьку-Доктора, вытаскивавшего какие-то коробки из багажника микробуса.

– Еще меньше человеку нужен рак простаты, – проворчал тот. – Помогите разгрузиться.

– Да, в человеческом организме, оказывается, много лишнего, – принимая из его рук картонную коробку, заметил Мишка Махлин, оценивающе посмотрев на Рыжюкаса.

– Между прочим, как и в любом механизме, – включился Мишка-Дизель, подхватывая гору свертков.

– Механизмы, Дизель, это по твоей части, – Сюня засмеялся, видимо, вспомнив что-то забавное.

Помогать с коробками он не потянулся, а отработанным жестом поправил широкие брюки, подтянул их, поерзал локтями вокруг значительного живота, проделав все с аристократизмом, не меньшим, как если бы он мизинцем поправил дужку очков, и присел на лавочку, широко расставив ноги бывшего прыгуна-чемпиона. До перестройки Сюня работал директором кондитерской фабрики, на кондитерском питании его прилично разнесло.

– Ты чего ржешь? – спросил его Махлин.

– Это он тетю вспомнил, – сказал Витька-Доктор. – То, как этот вот Кулибин, – Доктор кивнул в сторону Мишки-Дизеля, – потряс бедную тетю своими техническими талантами, когда развинтил ее «Зингер», чтобы починить. Собрал ведь, гад, машинка строчит, как новая, а у тети целая коробка запчастей. Так она потом его «Зингером» и называла до самой смерти.

– Вот я и говорю про вашего брата, – обращаясь к Витьке-Доктору, сказал Мишка Махлин, – сначала уверяют, что ребенку не нужны гланды и полипы. Потом – аппендикс, потом удаляют камни в желчном пузыре, а заодно и сам пузырь, потом оказывается, что и без почки можно жить… Теперь вот и без яиц…

– Ну, без яиц так даже удобнее, – сказал Витька-Доктор. – Во-первых, не отвлекают…

Как медик, он мог бы этим великовозрастным неучам объяснить, и что такое простата или предстательная железа, и при чем здесь яйца, и вообще, какая именно операция их товарищу предстоит. Но ничего подобного делать не стал. Здесь он им не врач.

– Они мне дороги как память, – сказал Рыжюкас.

– Ничего, можно засушить и носить на шее, как медальон, – предложил выход Сюня.

Рыжюкас грубоватую шутливость приятеля поддержал. Рыдать им тут с ним, что ли!

– Для кино не годится, – сказал он.

Друзья посмотрели на него, выжидая. Сейчас что-нибудь забойное выдаст.

– Это мы с моим режиссером снимали кино, еще про хозяйственную перестройку. По сценарию в бане паримся, ну а разговариваем, как тогда мода была, о серьезном – выход для страны ищем… Тут Гена Осинкин, профессор и московский депутат, выдает оператору прямо в камеру: «Ты Рыжюкаса ниже пояса не снимай. Он сценарист, его в лицо мало кто знает, а по яйцам – так все»…

– Вот за это и чиканут, – сказал Махлин. – Я узнавал. Начинают с кастрации. Правда, можно и химически…

– Химическая – неэффективно, – запротестовал Сюня.

– Да нет, – все-таки вставил профессиональную реплику Витька-Доктор, – практически тот же результат. – Главное, чтобы понизить уровень тестостерона, приглушив сексуальную активность…

– Но эффект не тот, – поправился Сюня, спутавший эффект и эффективность.

– А что, собственно, яйца или член? – уточнил Дизель.

– Член-то зачем же? – хмыкнул Витька-Доктор.

– Хорошо, конечно, и яйца… Но и член у него был знаменитый, – драматично вздохнул Сюня. – Однажды…

Однажды он приехал к Рыжюкасу в Дом творчества с двумя «московскими шкурками».

– Снял их прямо на улице, насилу уговорил за город поехать: интеллигентно, мол, время проведем, в литературных дискуссиях. «Ну, поддали, как положено, потом разошлись по комнатам: я с одной, он с другой. Зима, вокруг сугробы, но топили жарко, окна нараспашку… Музыка играет, он там свистит ей что-то литературное без останову, потом, слышу, затихли… И вдруг вопль на все Переделкино: «Сука, а еще писатель!». Это чувиха его елду увидела. И от ужаса голая со второго этажа – в сугроб…

3

Витька-Доктор прикатил прямо из аэропорта, он на два дня летал в Женеву, на обратном пути в «дьюти-фри», кроме закуси, кое-что закупил по поименному списку – благо летел с багажом медикаментов и практически мимо таможни.

Мишке Махлину он привез оплетенную тростником бутылку пуэрториканского рома – 11. Махлин любил только ром. Сюне – бутылку Курвуазье – 70 cl, сообщив, что она хоть и меньше на треть по объему, но стоит в тридцать раз дороже, чем ром для Махлина. Бывший директор кондитерской фабрики любил только этот коньяк. Бутылка была в цветной картонной коробке.

– Так он и получше этой жидкости для снятия лака с ногтей, – ворчливо процедил Сюня, имея в виду «вонючий» махлинский ром, – только не в тридцать, а в шестьдесят раз.

Мишке-Дизелю, как человеку без придури, Витька-Доктор передал литровую бутыль «Столичной». Дизель любил только водку своей юности и вкусов с детства не менял.

Для себя Витька-Доктор выгрузил пузатую трехлитровую бутыль бургундского красного вина сельского разлива. Он любил только вино, а объем по литр-градусам пересчитал, чтобы не было обидно.

Рыжюкасу, как «виновнику торжества», он вручил литровую «Блэк Лэйбл». Рыжий предпочитал виски, и только «Блэк Лэйбл».

Все эти напитки они именно любили, и Витька-Доктор это знал. Так же, как и то, что они терпеть не могли винегрет и столичный салат с майонезом. Они их не употребляли с той поры, когда целый год в восьмом классе после каждой «складчины» дружно выблевывали их, вместе со всем, что бы тогда ни выпивали, так как все, что тогда пили, было для них сущей мерзостью, хотя и поднимающей настроение.

Правда, потом еще целый год, уже в десятом классе, они поднимали себе настроение тем, что совсем ничего себе не позволяли. После того, как Мишка Махлин придумал заправить двухлитровый стеклянный сифон (в «приличных» домах такие сифоны только вошли в моду) не водой, а газированной водкой. Пилась сорокаградусная «шипучка» легко, как шампанское, но трое суток так фыркало в нос, отдавая сивухой, что тела их дергались в судорогах, и нутро у всех выворачивало наизнанку. Витька-Доктор тогда и предложил завязать. И больше не пить принципиально.

Но принципы ведь не то, с чего начинают…

И сейчас они не просто любили выпить. Они научились различать вкус того, что потребляли. Вкус у каждого сложился свой, но такое не разделяет. Никто здесь не собирался смешивать бургундское со «Столичной», а что до нормы, то норма у каждого тоже была своя.

Более того, они понимали, почему они пьют, причем иногда и по-черному. Пить по-черному помогает во многих случаях. Вроде такого, когда начинаешь перестраивать отчий дом, весело разбросав его по бревнышку, а потом залатывать крышу остаешься один, потому что и дом не тот, и ты никому не нужен. Или когда уверенно стартанешь, потом рвешь сломя голову по жизни, радуешься каждому взятому подъему, и вдруг оказывается, что ты ошибся и всю дорогу мчал не туда. И все, к чему стремился, утратило смысл и никому на хер не нужно…

4

– А ему можно? – снова сволочнул Сюня, кивнув в сторону Рыжего.

– Мне – можно? – Рыжюкас посмотрел на Витьку-Доктора, как бы желая проверить, не сдал ли тот за эти годы. Вообще-то он не очень доверял людям, которые любят сухое красное вино.

Витька-Доктор не сдал.

Он вообще не изменился: худощав, нос торчит кинжальными ножнами, глаза внимательные, но буравят сарказмом, длинные цепкие пальцы с белыми костяшками выдают хирурга. Зато живот выдает все остальное: идеально круглый, как глобус, от сухого тела как бы отделен, отчего его хочется перекатить за спину. Или вообще подфутболить.

– Тебе же не желудок удаляют, – Витька-Доктор потер кончик носа между двумя пальцами, как бы принимая решение. И, пожав плечами, поставил диагноз: – Значит, можно.

– Тем более под присмотром опытного врача, – встрепенулся Махлин, подчеркнуто уважительно к такой щадящей медицине. – А если он еще и Главный врач, так и вообще…

– Он сегодня для нас – Самый Главный, – поддержал его Сюня, – как оказавший друзьям посильную гуманитарную помощь… А вообще, медицина из всех искусств – самая благородная. Это я в поликлинике вычитал. Но из-за склероза не помню, кто сказал.

Мишка-Дизель недоуменно посмотрел на друзей:

– Мне так вообще кажется, что пить нельзя только в одном случае, – произнес он задумчиво.

Доктор насторожился.

– Если удаляют… бутылку.

5

– Тогда «вздрогнем»?

И они «вздрогнули». Сразу и разлив по второй, чтобы не тянуть время.

– Сюня, а тебе я вот что скажу, – назидательно произнес Рыжюкас, мстя школьному товарищу за недавно проявленный сволочизм. – Ничто не бывает лучше другого в шестьдесят раз. Это, между прочим, знает даже мой пижонистый зятек.

Все затихли, держа стаканы в руках, пока Рыжий держал паузу. Нетрудно было догадаться, что он опять задвинет что-нибудь из своих литзапасов. Для затравки. И не ошиблись.

6

На новоселье Рыжюкаса зять приволок ему в подарок пузатую бутылку коньяка «Луи Трез» аж за тысячу баксов. С золотой рюмочкой на цепочке – маленькой, граммов на пять, может, десять…

– Водка у них в Балтарусии всегда была самой дешевой в мире, – прокомментировал Витька-Доктор, который эту историю знал. – Бутылка стоила приблизительно доллар.

Об этом Рыжюкас и напомнил зятьку. Язвительно заметив, что ничто не бывает лучше другого в тысячу раз. В том смысле, что разницу мы различаем только в бытовых масштабах, доступных сравнению.

Зять у него был знатоком, чем гордился, поэтому за напиток на тестя обиделся.

Но их рассудил случай.

Каждому из друзей, кто впервые заскакивал к нему в новый дом, Рыжюкас наливал по рюмочке. За пару месяцев ушло граммов семьдесят… Потом ремонт, в первый же день которого, придя домой в развороченную строителями квартиру, Рыжюкас увидел на газете, которой был застелен журнальный столик в центре гостиной, классический натюрморт советского периода: жестяная банка из-под частика в томатном соусе, доверху набитая окурками, почерневшая шкурка от ливерной колбасы, еще стеклянная банка из-под морской капусты, надломанный батон и три стакана.

На полу валялась пустая, как после надругания, красавица «Луи Трез».

– Это при том, что в баре у него всегда батарея нетронутых бутылок, – снова прокомментировал Витька-Доктор.

Назавтра Рыжюкас дождался строителей, но отчитывать их не стал, а только поинтересовался, почему они выбрали именно этот напиток.

– Неловко было, – смутился тот, что постарше. – Другие-то целехоньки, а эта, того… почата… Попробовали – дрянь, нам, думали, сойдет, а вы люди тонкие, чтобы потреблять такое пойло… Но пронесло всех троих. Малой наш так вообще обдристался… Или это не для питья?

7

Закончив рассказ, Рыжюкас встал напротив Сюни и, выразительно опершись о стол, резюмировал:

– Так вот, Сюня, ничто не бывает лучше другого ни в тысячу, ни даже в шестьдесят раз.

– А ты, Доктор, – обрадованно подхватил Мишка-Дизель, – за те же деньги лучше бы привез этому хитрожопику тридцать бутылок Креольского рома. Он у нас халяву всю жизнь любил.

– Дубина, – спокойно парировал удар Махлин. – Ты опять перепутал клеммы. Креольский – это не про ром, креольские – это сказания…

– Тогда это по его части, – Мишка-Дизель уважительно кивнул в сторону Рыжюкаса. Как к писателю и мастеру слова он к нему относился уважительно.

8

– Мужики, а ведь нужно бы поговорить, – попробовал осторожно вставить Витька-Доктор: он всегда был из них самым серьезным.

– Эка беда, – сказал Мишка-Дизель, наливая. – Поговорить оно можно. – Отставив в руке бутылку, примерился, отметив уровень заскорузлым ногтем. – Спешить нам некуда, раз уж собрались. Только вот, может, жахнем?

Никто не возражал.

– О чем это мы хотели поговорить?

– В таких случаях обычно говорят о жизни, – почему-то вздохнул Мишка Махлин.

Тут Витька-Доктор расслабился:

– Да, старухи, жизнь у нас тогда была, – вздохнул мечтательно. – Как в том художественном кинофильме…

– «Мы вундеркинды», что ли? – подковырнул его Махлин, впрочем, ничего особенного не имея в виду. – Или «Все на продажу»?

– Да пошел бы ты… Я думал, что-то чистое, светлое, вроде «Золотой симфонии» или хотя бы «Мне двадцать лет», а он…

Но Дизель сразу завелся:

– Ваше прекрасное кино кончилось, – как отрезал он, ставя стакан. – Эти суки не дали досмотреть.

Каких именно сук он имеет в виду, никто не спросил. Как раз «жахали» за жизнь.

– Да, жизнь…

– Эх, жизнь…

– Жаль только жить в эту пору прекрасную, – вдруг процитировал Дизель, добавив: – Как правильно отметил поэт Некрасов.

Рыжюкас засмеялся. Эту хохму он не знал, а из уст Дизеля поэтическую строчку вообще услышал впервые, да еще так тонко кастрированную.

– Жизнь, она вообще как детская рубашка, – философски заметил Сюня, который, в отличие от друзей, пил не из стакана, а из фужера, отхлебывал глоточками и как бы смакуя, правда после каждого глотка кривился, как от касторки, и отрицательно покачивал головой. – Такая же короткая и обосранная…

Помолчали. Почему Сюня так, всем было понятно. Хотя каждый подумал о своем.

9

– Слушай, Доктор, а где ты надыбал такую закусь? – поинтересовался Махлин, внимательно изучая куски гуся в застывшем брусничном соусе на разовом подносе из фольги.

– Там же, где и все остальное.

– Надо срочно выпить, – сказал Махлин, дожевывая кусок, – чтобы этот гусь не подумал, что его съели собаки.

Голосов «против» не прозвучало. Выпили с гусем, или за гуся, или под гуся.

10

– Раньше, Доктор, мы токовали о Будущем. – Рыжюкас поднялся. С друзъями он выпивал исключительно чтобы возвышенно поговорить, а к возлияниям, можно считать, уже приступили. – При этом мы, как глухари, ничего вокруг не видели и никого, кроме себя, слышать не хотели.

– А теперь – плачемся: не туда шли, не то ценили? – понял его Витька-Доктор.

– Слишком многого и слишком долго не ценили, – проворчал Махлин. – Пока эти придурки все нам не переломали.

Кого он имеет в виду под «придурками», тоже никто не поинтересовался.

– Зато теперь мы с вами знаете кто? – сказал Рыжюкас, поднимая стакан: что за встреча без тоста? – Мы теперь на хрен потерянное поколение…

– С потерянным хером, – перебил его Сюня.

В этой аудитории Рыжего всегда перебивали. Дешевыми хохмочками. И даже сейчас Витька-Доктор его возвышенность не поддержал:

– Ну ты загнул, прямо как у Хэма, – иронично хмыкнул.

– Это не у Хэма, – полез поправлять его Рыжюкас. – Их так эта баба, Гертруда Стайн назвала… Из-за того, что у них мировая война отрубила прошлое…

– Все равно, кто сказал, – не унимался Доктор. – Это не про нас. У нас с прошлым полный ажур. Пока все не рухнуло, пока на ровном месте и безо всякой войны не началась разруха… Когда нитки в операционную вдруг пришлось приносить из дому, а иначе нечем было зашивать…

Дизель смотрел и слушал угрюмо. При чем какая-то война. Какое-то прошлое. Или собрались не затем чтобы выпить?

– Кончайте бодягу, – сказал он. – С прошлым все ясно. Хуже с будущим. У нас эти неучи какой-то хуйней его просто отрубили. Как свет на подстанции, если вместо предохранителя воткнуть напильник.

– Ты конкретно о чем? – повернулся к нему Сюня, явно решив спровоцировать приятеля на дискуссию. Про политику он любил еще со школы, когда, лежа на диване, читал исторические мемуары. А тут собрались, уже и приняли не по одной, а к разговору о «новейшей истории» еще толком и не подступили, хотя с этого и полагается начинать любое нормальное застолье.

– Да о том, что твоя история – это говно, – принял мяч Дизель.

– Это почему же?

– Потому что одни засранцы ее лепят. Это он о наших так называемых политиках. – Витька-Доктор решил объяснить приезжему. – Они и впрямь тут больно раздухарились. Страна, понимаешь, малюсенькая, а пены, как на теплом пиве…

Рыжюкас кивнул. Совковую привычку плакаться «приезжим» на местные порядки он знал.

Но дискуссия не пошла.

– А знаете ли вы, почему между третьей и четвертой или даже после пятой нельзя допускать слишком большого перерыва? – спросил Махлин.

Вообще-то все знали, но интересно и новое выслушать.

– Когда выпью, я сразу становлюсь другим человеком…

– Ну и?..

– Другой человек тоже хочет выпить.

Тут же и незамедлительно осуществили, чтобы с политикой как-то завершить.

– Чего мы от них хотим? – примирительно сказал Витька-Доктор. – Они же на самолете вниз головой летают, причем, под мостом. Чтобы доказать народу, что умеют управлять государством. И справятся с этим, если их изберут.

– Да пошли бы они все… – Дизель неожиданно стих. – Столько не виделись, не о чем, что ли, разговаривать больше?

О чем говорить, как раз хватало. Тем более что никто не церемонился, заботливости друзьям не навязывал и наливал себе щедро, как другому.

11

Сюня, правда, еще вздохнул вдогонку о том, что нам-то уже как бы и терять ничего. При всей дури, жить можно, как-то дотянем. Да если еще, как Махлин, закусывать халявным гусем. А вот детей жаль… И внуков… Когда впереди никакой перспективы.

– Да им вообще не до нас, – успокоил его Витька-Доктор.

– А вот Рыжему детей не жаль, – тут же запустил в адрес Рыжего очередную шпильку Махлин, видимо, вспомнив про Маленькую. – Он у нас, как в том анекдоте: ручки тоненькие, ножки тоненькие… Ебу и плачу…

– Ну, с этим-то у него теперь швах, – строго, как врач, сказал Витька-Доктор.

В женском вопросе он с друзьями всегда оставался сдержан, даже в разговорах не позволяя себе лишнего. С той поры, как фрэндами ему был нанесен психологический удар. Еще на танцах в Доме офицеров, где смокинги и визитки, где фигурный паркет с обязательным Штраусом…

Стояли тогда, пижонили, а Мишка-Дизель, возьми да и брякни, подумав вслух:

– Рута твоя, конечно, хорошая девочка, но мне кажется, что она, когда какает, попу не всегда вытирает.

Сам не понимая, что на него нашло. Чтобы так дурацки пошутить безо всякого повода.

Шутка шуткой, но любовь они тогда похоронили, цинично заржав.

Доктор и женился потом на однокурснице-гинекологине – чтобы «с гигиенической гарантией». А на посторонних девиц вообще никогда внимания не обращал. Не мог смотреть, чтобы не заподозрить.

Зато Мишка-Дизель с той поры понял силу слов.

А потом и вовсе стал разговорчивым, особенно в отношении слабого пола, который в юности презирал, а потом очень даже перестроился. Особенно когда оказалось, что в своей природной угрюмости он для многих дам просто неотразим.

Сейчас он к Рыжему подсел, рассказать – может, для литературы пригодится, – как на свой день рождения, взял дома с утра лыжи и – к подруге. Там так напоздравлялся, что еле домой приполз, а гости уже собрались и даже за стол уселись.

– Я, значит, заваливаю с извинениями, мол, с курса сбился, в руках лыжи, как вещественное доказательство.

С пробежками да с лыжами он, оказывается, давно придумал, чтобы спокойно от жены обрываться по выходным, а иногда даже вечерком. «При этом чем сильнее устанешь, тем для супруги убедительнее».

Но тут что-то соскочило, может из-за того, что выпили с подружкой не слабо – все-таки день рождения…

– Стою в дверях, не раздеваясь, а жена через весь стол с гостями: «Ну что, дорогой? С манды на лыжах?».

Посмеявшись, решили, что каждый должен выдать на женскую тему. Давно ведь вот так не собирались, чтобы поделиться. Да и повода не было.

Зато теперь, усмехнулся про себя Рыжюкас, просто замечательный повод подвернулся…

12

– А ты чего не закусываешь? – спросил у него Витька-Доктор.

– Может быть, чего-нибудь мне теперь нельзя? – шутливо отмахнулся Рыжюкас. Есть ему не хотелось.

– Теперь тебе все можно, – снова принялся за свое Сюня.

– Кроме того, ради чего ты ел и пил, – добавил Мишка-Дизель.

– Дизель, нельзя все сводить только к этому, – строго одернул его Витька-Доктор.

– А что, кроме этого у нас может быть? – повысил на него голос Мишка Махлин. И, как оказалось, зря…

– Тем более что и с этим у нас иногда не совсем получалось, – хмыкнул Витька-Доктор.

– Это в каком же смысле? – Махлин возмущенно подскочил. – Я твой намек правильно понял?

Тут сразу все и подумали, что уж про Махлина есть что вспомнить, при всей его хитрожопости.

13

Выступали как-то с «дешевыми девушками» у него дома – жена укатила в отпуск, собрались отметить. Но в самый разгар у Махлина вышел конфуз, после чего он вышел в ванную, по домашней привычке дверь на задвижку не закрыв.

А тут как раз Сюне понадобилось, он в ванну заходит, а там Махлин перед зеркалом голый член рукой лупит, как по щекам: «А ну вставай, падла, я кому говорю, вставай!».

Все ладно бы, но наутро, когда усаживались в машины, чтобы на дачу ехать с продолжением программы, мимо проходила колонна перестроечных демонстрантов. Мишка-Дизель тут возьми да и запой, шутливо кривляясь и ничего не имея в виду:

Вставай, проклятьем заклейменный…

Случайно так получилось, ведь Сюня никому ничего и рассказать не успел, но Махлин из машины вылетел как чумной.

Вернулся домой на друзей в ярости, потом еще дня три психовал.

Но беда не приходит одна. Когда в то утро дома осмотрелся, понял, что с «дешевой» девицей он пролетел, и совсем не дешево.

Часики с бриликами, что он супруге на юбилей подарил, в спальне на тумбочке лежали, а теперь их нет, видать случайная девушка за неустойку прихватила…

Ну а дальше целая история, как Махлин такие же часики по городу искал, найдя их только в какой-то гарантийной мастерской и еле уговорив хозяина их ему продать – деньги тут не в счет! Как вспоминали потом они с гравировщиком текст, а главное, как супруга из отпуска вернулась.

Стоит посреди спальни, в недоумении часики рассматривает, а на запястье у нее такие же:

– Они что – размножаются?

14

Рыжюкас, как заправский оратор, после паузы решил было тост сказать – о том, как много всего, кроме этого у них было. Но где там!.. Тоже, мол, нашелся де Голль. Даже Дизель совсем неуважительно к писательскому слову от Рыжего отвернувшись, подсел к Сюне:

– А хочешь, Сюня, я тебя научу с первого раза, только посмотрев на девушку, сразу определить, берет ли она в рот?

Сюня от приятеля слегка отодвинулся, но заинтересованность проявил.

Дизель несколько раз подряд глубоко затянулся сигаретой:

– Да ты не дергайся, не вертись, – он слегка подвигал челюстью. Три идеально продырявленных облачка одно за одним сели Сюне на нос. – Значит, так…

Сюня – весь сосредоточение, кольца вокруг носа застыли, как кружки луковицы на морковке.

– Внимательно смотришь ей в лицо…

– Так…

– Если у нее есть рот… – Дизель помедлил. – Значит берет.

Дружно над Сюней поржали.

– А теперь сказать, почему я против того, чтобы между всеми последующими был большой перерыв? – спросил Махлин.

Рыжюкас поднялся и вышел на веранду. От принятого в висках постукивало, а в голову лезла какая-то чепуха. Раньше, мол, было так: сначала прожил, потом описал. А как же теперь? Когда потом это все опишешь?

15

И тут же разговор о нем пошел уже в третьем лице. По пьяни звучало драматично, как о безвременно ушедшем. Взяли-то уже прилично. Правда, «нить канвы не теряли».

– Учителя его любили, – начал Сюня, едва за Рыжюкасом закрылась дверь.

– Особенно Сильва, хотя я так и не понял тогда, вдул он ей или не вдул, – поддержал его Мишка Махлин.

– Сильва, да, – сказал Дизель, – она строже Горькой Матери была, принцип качала, она ему кроме единицы ничего не ставила. Ну а если выучит – сразу файв. А может, после того, как он ей что другое поставит…

Дизель тупо посмотрел на бутылку. Одна была на столе «Столичная» или две?

– Чуваки, – сказал Доктор, – про вдул-не вдул – это ладно. Но сам видел, как она его встретила, когда узнала, что он в институт поступил… Она же его схватила и потащила по коридору, распахивая двери классов, да еще орала, как сорвавшись с ботаники: «Он поступил!». В учительскую влетела: «А я вам что говорила!!!» – Да все они его любили, – вздохнув сказал, Сюня. – Хотя и непонятно, за что… Сейчас в школах все не так…

– А Ростислав-в-Квадрате? Как он его Ленке записки таскал?

– А Бася Ароновна? Как она ему за поэму про любовь выставила пятерку за четверть, когда директрису заменяла.

– Ну да, а Горькая Мама от злости чуть не окочурилась, когда в этой его поэме насчитала сто одну ошибку. Это в девятом классе было…

– Нет, в десятом.

– До десятого он же не дошел…

16

– Бася тогда меня даже на обед пригласила.

Все обернулись.

– А мы думали, ты совсем ушел, – сказал Сюня.

– Не дождетесь… – Рыжюкас подсел к столу. – Так вот встретила меня Бася Ароновна по полной форме. Обращалась исключительно на вы, «Здравствуйте, Генсик, проходите, Генсик, располагайтесь»… И на столе красное вино. Водой, правда, разбавляла, к обеду, мол, так полагается…

– Пусть лучше вспомнит, как он ей нахамил, – сказал Витька-Доктор. – «Вам у нас понравилось, Гене?» А Генсик в ответ: «Все классно, только книжки у вас по цветным корешкам разложены». В смысле, мол, живете по-мещански.

– До сих пор в холодный пот бросает, – признался Рыжюкас. – Как вспомню, что – через двадцать лет! – она ко мне на вечере встречи с выпускниками подошла, совсем старенькая: «Генсик, миленький, вы не поняли… У меня внучка книжки перекладывала… Сейчас она уже взрослая невеста»… А я, говорит, за вас рада, я всегда знала и надеялась…

Помолчали.

– Неужели их всех уже нет? – вздохнул Доктор. – Всех до единой?

– Да, жизнь… Она как… – поднялся было Сюня.

– Детская рубашка, – продолжил Дизель, – короткая и в говне.

Сюня посмотрел на него удивленно:

– Откуда ты знаешь?

– Ты уже говорил…

– А мы выпили?

– Вот, блин, ты, Рыжюкас, нас сегодня совсем запутал, – сказал Махлин. – Я даже не помню, я уже выпил, или и не наливал?

– Это поправимо, – вмешался Доктор. – Я не твой склероз имею в виду, а налить и выпить…

17

Выпить-то выпили, но Дизеля снова потянуло к прекрасному. Со склероза он тут же и перескочил на свое, обращаясь исключительно к Рыжюкасу, так как давно собирался с понимающим человеком соображениями поделиться:

– Склероз это хорошо… Я так вообще скажу, что из ебущихся баб те, кто только по любви, – самый гнусный и мерзкий тип. Они если раз дали, начинают цепляться и выдвигать требования. У мужика, соответственно, от требований пропадает эрекция… Спасти может только разрушительный момент. Лучше всего, если у нее склероз, и она про тебя вообще не помнит…

– Хрена тебе! – не согласился Сюня. – Склероз у бабы для нас могила. Мне моя утром в субботу на даче надает поручений на день, а сама в салон красоты уезжает. А мне, только чтобы ее поручения осмыслить и переварить, две недели нужно… Ладно. Однажды, чтобы не напрягать память, навалился, сразу все выполнил, ну, думаю, выслужился, хоть ночью не будет приставать. А она приезжает и даже не помнит, что поручала мне сделать…

– Дают эти, которые только по любви, обычно сразу, – недовольно отмахнувшись от Сюни, продолжал «мысль» Дизель. – как только выпьют и расскажут, как любят мужа… Хотя спят обычно в лифчиках, думают, что из-за детей плохая грудь. Меня по командировкам с монтажниками электрооборудования много швыряли, так я все это прошел… А после того начинает плакать: где она раньше была, где ты был, что столько времени даром потеряно… Слушай, с этого ты мог бы начать новый роман…

– Роман я, пожалуй, уже не успею, – улыбнулся Рыжюкас.

– А сколько же ты вообще собираешься протянуть? – поинтересовался Сюня.

– Врачи обещают два года, – ответил за него Витька-Доктор.

– Врачи врут, – махнул рукой Сюня, незаметно подмигнув Дизелю.

– Еще как брешут, – оживился тот. – Мужу моей сестры тоже говорили: «Два месяца и кранты»… Ну он что? С работы уволился, закупил два ящика водяры и свалил на дачу. Чтобы вызванивать друзей и по очереди с ними прощаться.

– Ну и? – поинтересовался Сюня.

– Да ничего. Пятый год на даче квасит. Возвращаться-то некуда. Все оборвал: друзья, работа. Тетка моя, то есть сестра, похоже, скорее его загнется, вся извелась…

Посмотрев на приятеля, Дизель вдруг осекся.

Никакой тетки у него не было. Это у Сюни была тетка, которая давно померла. И сестры у Дизеля отродясь не было, он в семье единственный ребенок.

И Рыжий, конечно же, это знал.

18

Рыжюкас смотрел на друзей.

По тому, как поспешно его фрэнды взялись сегодня набираться и как медленно достигался результат, было видно, что им этот вечер дается нелегко. Пыжились, наливали чаще обычного, глушили почти без закуси, даже к гусю с брусникой без интереса. Так пьют люди, которые знают не только почему они пьют, но и зачем непременно нужно напиться…

Ему вдруг стало безумно жалко ребят.

Видно ведь, что старались. Небось, и готовились заранее, сговорившись, а то и спенарно продумав, даже роли разбросав – кто кого будет тут изображать. Разумеется, с учетом: кто что может.

Обычно такое получается хорошо. Для спектаклей в студенческом театре Рыжюкас всегда брал исполнителей по типажам, выбирая из множества студентов, желающих «поучаствовать», тех, кому роли больше всего подходят. Получалось, что в их самодеятельных спектаклях каждый играл себя. Выходило талантливо и для публики убедительно.

И сейчас все вроде бы правильно выстроено. На то и фрэнды. Всё прикинули: когда непринужденно пошутить, когда забавную историю задвинуть к случаю. Как сменить тему, если разговор вдруг войдет в штопор.

А получалось как-то неловко. Уж больно неуклюже, если посмотреть со стороны.

Как тут ни хорохорься, но что играть, о чем говорить, они сегодня не знали. Особенно с Рыжим, которого никогда не принимали всерьез, чтобы без подначки, без подколки. Кем бы он там ни стал…

Ну не знали они, как в таких случаях себя вести. Дружили давно, правда встречались все больше от случая к случаю: чего только в жизни не случалось… Много чего бывало – и хорошего, и не очень, но никому из них еще не приходилось умирать.

Рыжий, выскочка, опять первый.

19

Посмотрев на друзей, несколько пришибленных проколом Дизеля, Рыжюкас вспомнил, как умирал его собкоровский начальник, можно сказать, даже учитель. Был он, пожалуй, самым ярким и талантливым журналистом старой школы из тех, кого ему довелось знать.

Тогда от больных раком диагноз скрывали, но тот не идиот был и конечно все заподозрил и просчитал, видя, как близкие и друзья в разговоре отводят глаза.

Собравшись навестить шефа в больнице, Рыжук решил все его подозрения снять. Для чего детально продумал линию поведения: опасную тему в разговоре не только не обходить, а специально задеть, и вести себя в ней нарочито грубо и непринужденно, как с больными себя не ведут. Подчеркнув тем самым, что к диагнозу шефа слово «рак» вообще никак не относится. Даже пару анекдотов к случаю припас.

Пошутил на «опасную тему» он с таким явным перебором, что это и младенцу бросилось бы в глаза. Но его шеф, учитель, умнейший из множества умных, которых Рыжюкас в своей жизни встречал, в ответ вдруг от ярости посерел, губы посинели, восково обтянутый подбородок затрясся:

– Вы подлец, – говорит, – негодяй и мерзавец.

Уверенность больного, что Рыжук его специально подначил, да еще и с изуверской жестокостью, была столь велика, что отомстить этому циничному подонку, негодяю и подлецу он решил самым жестоким и беспощадным образом, какой только на смертном одре и можно вообразить. Он завещал: никогда не принимать Рыжука в ряды членов КПСС.

Использовал, так сказать, вето уходящего.

В партию Рыжука и действительно не приняли. Хотя он и не слишком настаивал – в память о любимом учителе и хорошем человеке. И был, к слову сказать, в те времена единственным беспартийным собкором во всей стране.

20

Сейчас Рыжюкас от неуклюжести друзей и их наивной нарочитости ни сереть, ни бледнеть не стал, а растрогался до слез.

– Ладно, – сказал он, – вы тут вокруг меня зря вытанцовываете. В этой омлетной тематике. Хотя иногда и смешно.

И тоже воспользовался правом уходящего. Потребовал к себе внимания – и чтобы не перебивать. Чтоб уже совсем не фраером быть, отрываясь от школьных друзей, он решил рассказать им под занавес их сегодняшнего самодеятельного спектакля забойную историю про то, на что толкает людей любовь. А заодно, чтобы не отрываться от заданной темы, и про то, как яйца спасли мир, причем во всем мире.

Ему эту историю приятель поведал, с кем вместе учились (хоть и недолго) по закрытой специальности «управление летательными объектами». Теперь он на пенсии, а всю жизнь был штурманом дальней авиации.

21

«Как-то с командиром вызывают меня по начальству.

– Крутите дырки в пиджаках. – В том смысле, что задание боевое.

– Под орден, что ли? – на всякий случай уточняю.

– Бери повыше, по Звезде Героя вам обеспечено. Если, конечно, довезете эти хреновины до цели. А где цель – в полете узнаете.

Самолет у нас и без того новейший был, его и до сих пор не рассекретили: когда садились, нас сразу брезентом накрывали и охрану вокруг цепью. А тут еще и вовсе две тайные хреновины подцепили, заставив расписаться, – прямо жуть.

Ладно бы, но только поднялись, набрали высоту, у меня, видать от нервного стресса насчет геройских звезд, зубы разболелись, причем сразу все, да так, что сознание теряю, натурально вырубаюсь… Пришлось запросить начальство, пошли на вынужденную под Семипалатинском. Меня в санчасть, там фельдшерица, здоровая, как слониха, надо говорит, рвать. Если под наркозом – двое суток в полет не выпущу, если так, через два часа – свободен. А у меня перед глазами звезды, но не от боли, а от амбиции. Хочется героем стать. Ну, рванула бабища клещами вроде кузнечных об колено. Потом орет: руки, гад, разожми, – а это я от шока в ручки кресла вцепился, как в катапульте.

Очухался часа через полтора, бегу, шатаясь, к самолету. Все прикрыто, все оцеплено, а командира нигде нет. Час нет, два нет. Ну, у меня там запас спиртяги – приборы протирать, пошел к диспетчерам, как-то уговорил, чтобы по-тихому нас подзадержали – иначе кранты, да еще со спецгрузом – дело вообще трибунальное… А командира и до ночи нет, и назавтра нет, спирт уже кончился, а в голове у меня уже звезды не на лацканах, а на братской могиле: понятно, что за такое обоим вышка, а по военному – расстрел.

Отправился на поиски лично. Бегаю, как пес, расспрашиваю, не встречал ли кто моего майора. А он мужчина представительный, с сединой. После Афгана. И фуражку в руке носит. Это и помогло. Там неподалеку от аэродрома шанхайчик для обслуги, ну, как всегда – хибарки, вагончики, вот мне и показали развалюху, куда вроде бы похожий персонаж направлялся.

Подхожу, за окном что-то мелькнуло, но дверь заперта, причем снаружи, на висячий замок. Подергал, обошел, прильнул к окошку, присмотрелся: в углу на кровати точно он сидит, к стенке прижался, в простыню обернут.

Я фортку, конечно, тюкнул – от страха я и хибару бы развалил, подзываю командира, а он упирается, не идет. «Даешь, слово офицера, что никому не расскажешь?». – «Даю, говорю, слово, что даже трибуналу, который нам с тобой обеспечен, не вякну». – «Да что твой трибунал, тут дело похуже, поэтому поклянись». Клянусь, говорю, что и под пыткой буду молчать, как Зоя Космодемьянская или молодогвардейцы. И до самой смерти, которая у нас уже не за горами.

То, что он рассказал, было, конечно, страшным. Но страшнее – что он мне показал.

Пока я в санчасть бегал зубы рвать, он, оказывается, заскочил к знакомой казашке. У нее к нему старая любовь. Ну, выпили, закусили, то да се, медосмотр-то мы прошли перед полетом, так что опять выпили, снова, понятно, то да се, после чего он и заснул. А казашке на работу. Она его на замок и закрыла. Потом пришла, снова напоила, опять то да се, снова на замок, а сама на работу…

– Ты что, я ему говорю, охренел, нам же теперь вышка, ты что не мог разнести эту хибару?

– А замок?

Это он говорит, и я понимаю, что он тронулся, если боевому летчику, только после Афгана, где он и поседел в плену у моджахедов, откуда выбрался, выдрав с корнем решетку, вдруг замочек на хилой двери стал помехой…

– Не на двери, – говорит он и разворачивает простыню.

Тут и я обомлел: яйца у него синие, как на пасху, а на яйцах огромный амбарный замок с дужками, толстыми, как из лома.

Спрятал он меня под кровать, с казашкой по приходу разобрались, она здоровая, я ее табуретом оглушил, хотя и волновались, а вдруг она ключ припрятала, но все обошлось. С командованием тоже как-то по-мирному расстались, так как и в авиации уже начался перестроечный бардак: оба оказались на гражданке, оба рядовыми.

А что там со спецгрузом, мы так и не узнали, нас же на подходе к полю военные гэбисты взяли. Но нигде не слышал, чтобы что-то новое тогда грохнуло…»

22

История понравилась настолько, что Рыжюкаса и впрямь не перебивали, поэтому за любовь, которая спасла мир во всем мире, друзья выпили с особым удовольствием.

Еще и от облегчения, что, с Рыжим разобрались, и можно наконец выпить спокойно, теперь уж от всей души.

Мишка-Дизель встал и Рыжего публично похвалил, сказав, что это смешнее всего, что тот раньше написал, и что правильно он политику забросил, чтобы писать про любовь. После чего Дизель сел и окончательно вырубился.

– Он теперь и любовь забросит, – не унимался Сюня, все еще полагая по инерции, что друга это бодрит. – Он теперь только про врачей-хирургов будет писать…

Глава третья РАБОЧИЙ «КОНСИЛИУМ»

1

Варилось, варилось – что-то и сварганилось… Что еще может так отпустить, как добрая выпивка со школьными друзьями. Тем более что под занавес проговорилось все и о делах. По-быстрому, чтобы резину не тянуть.

Сначала с Маленькой, с Мальком этим, со внучкой хреновой, с Венцом творения разобрались.

Это когда уже посветлело, вышли на террасу и присели, зябко поеживаясь, на лавочке у перил. Смотрели на реку, хорошо видную сквозь голый кустарник. Такой темной и неприветливой, побуревшей от ноябрьских дождей, они ее никогда не видели, да и вообще в такую пору здесь раньше не бывали – только летом, в жару, да еще когда прикатили на телеге с Ленкой, в том сентябре. Про Ленку дружно вздохнули – как она там, за тридевять земель…

С Ленки как-то естественно перебросился мостик и к Маленькой. Яйца яйцами, а любовь поселяется ведь еще и в башке, тут кастрацией не поможешь. Тем более что чувиха у Рыжего опять в порядке, хотя и…

Сошлись единодушно, что она, конечно, красива, как кукла Барби, но такая же сволочь.

Больше всех возмущался Витька-Доктор. Он вообще презирал Рыжюкаса за его неразборчивость. Точнее за исключительную, блин, разборчивость – что ни кадр, то одни и те же выкрутасы.

– Дорогая штучка. И, как все твои красавицы, вертит тобой, как хочет. И соки выжимает – накакать ей на твои проблемы… Ну как может нормальная девица отказаться сделать человеку успокоительный массаж, если ему это нужно? Да еще если сама его до такого состояния довела?.. И в комнате, небось, не убирает…

– Гениально убирает, когда ей это нужно. Она все потрясно делает, когда ей это нужно.

– И гениальнее всего тебя достает. Понимает, сволочь, что чем сильнее она тебя пробрасывает, тем крепче держит.

– Она не достает, – поправил товарища Рыжюкас, – она просто не проявляет благотворительность. И думает о собственном будущем. Спешит…

– Вот паскуда.

– Все они дряни, – глубоко вздохнул Сюня, – но, к сожалению, становятся ими не сразу.

– У моей Последней Жены на это ушло двадцать лет, – сказал Рыжюкас. – У Лучшей Ученицы – семь… У Последней Любовницы – пять. А этой хватило и трех месяцев, чтобы понять, что к чему.

– Акселерация. Другое время, – «по-научному» объяснил Доктор. – Мы тут уже ни при чем…

– Зато и ты ее сразу раскусил, – успокоительно сказал Сюня. – Но вот скажи, а теперь, в новых условиях, ты что будешь делать? – Было непонятно, он снова подкалывает Рыжего или впрямь озабочен. – Не понимаю я такую жизнь…

– Да уж, теперь она ему ни на хер не нужна! – скаламбурив так удачно, Махлин и засмеялся первым.

– Жизнь, что ли? – растерянно переспросил Рыжюкас.

– Да нет, эта твоя «внучка». Брось ты ее, завязывай.

– Да он без нее совсем обмяк. Как наркот без травки, – сказал Сюня.

– Бросать сразу нельзя, – поддержал его Доктор, – если она ему так нужна. Это как у младенца, если отобрать соску. – Слушай, Рыжий, мне кажется, тебе нужно просто подумать, что же ты теперь хочешь. И зачем для этого она тебе нужна.

Чего он хочет, Рыжюкас как раз знал. Всю жизнь тренировался задавать себе этот вопрос.

– И тебе так нужно тянуть эти два воза? – спросил Доктор, его выслушав.

– Любовь зла…

– Тогда все просто. Я на твоем месте вообще заключил бы с нею деловой контракт. А что? Пусть бы пару лет поработала. Хотя бы просто сиделкой… Глядишь, без тестостерона, ты, может, и успокоишься, хотя медициной не доказано… Но уж два года она как-нибудь протянет, пусть ради перспективы заработать…

– Он же сказал, она боится упустить перспективу поважнее, – заметил Махлин.

– Мы же уезжали в юности на шабашку. Чтобы подзаработать. И ничего не боялись упустить.

– Мы много чего делали, не думая о будущем.

– И правильно. Нечего думать о будущем, пока ты юн.

Вот и выход, подумал Рыжюкас. В жизни все просто, и незачем усложнять… Контракт. Два года, и у нее будет все. Она придет к нему, как ездят на шабашку.

– А мне кажется, это хренотень, – сказал Сюня. – Я бы ее послал подальше. Иначе намаешься. При ее явно выраженном намерении: всех поиметь.

– Это как посмотреть, – сказал Махлин-Хитрожоп. – Имеет-то как раз он ее. Я бы ее все же вернул.

– Почему?

– Да потому что лучше с ней мудохаться и об даст – не даст думать, от всякой ее дури психовать, чем думать о собственной неминуемой кончине.

Сюня с таким аргументом согласился:

– Тем более что девица все-таки клевая. Мне так даже жалко было бы без такой помирать.

– Похоже, здесь я опять буду первый, – невесело улыбнулся Рыжюкас.

– Первый ты не лезь, – возразил Махлин. – Ты первый женился…

– И последний женишься, – щедро добавил Сюня. – Я ее видел, она от тебя никуда не уйдет, что бы мы тут не планировали.

Что хотел Рыжюкас услышать, то и услышал.

2

– Да что мы все о бабах-баобабах! – Витька-Доктор решил наконец взять на себя бразды разговора. – Есть ведь о чем покумекать… Нам сейчас не бабы, а бабки нужны.

– Это в каком именно смысле? – Мишка-Дизель с трудом поднял голову, которую по уважительной причине поддерживал руками, упершись локтями в стол.

– О бабках ты не боись, – отозвался Мишка Махлин, услышав знакомое слово и тоже подняв голову. Посмотрев по сторонам, он помотал головой, но не в отрицательном смысле, а чтобы въехать в ситуацию. И никакой особой проблемы не увидел. – Бабки на операцию мы соберем. Сколько нужно?

– Тысяч сто…

– Сто тысяч литов! – Мишка-Дизель попытался присвистнуть, но не получилось. Его сегодня прилично разобрало.

– Не литов, а зелеными, – компетентно уточнил Сюня. – Той медицины, с клятвой Гиппократа, чтобы о тебе заботиться, уже давно нет.

– Ну, у нас и в клятве всегда упускали про главное, – заметил Витька-Доктор. – Например, про то, чтобы не лечить бесплатно.

– Совки всегда упускали главное.

– Зато новые оставили только суть, – чихнул, как выхлоп мотора, Дизель. – Бабки, бабки, бабки… Остальное им все похеру…

– Бабки мы пока перехватим…

Эту фразу Махлин проговорил медленно, как бы вслух размышляя. Даром, что ли, он всю жизнь финансист!

– Сколько, ты говоришь, они тебе отмерили? – Махлин повернулся к Рыжюкасу. – Судьбу, конечно, не угадаешь, но меня интересует официальное мнение.

– Он же сказал – два года, – сказал Сюня. – Хотя и на глаз видно, что это чушь. Он вообще здоров как бык. Почти раздавил литровку «Блэк Лэйбл» и не в одном глазу. Нас с тобой он переживет…

Но Махлин от Сюниных дешевых хохмочек на сей раз отмахнулся.

– Ну, берем года три… Еще пару лет накинем – на удачу…

Что-то в уме прикинув, он обратился к Рыжюкасу:

– Дом твой теперь в цене, место хорошее… Сестру уговорим его на тебя переоформить…

– Это зачем? – спросил Рыжюкас, наливая ему из своей бутылки, на что Махлин не обиделся. Виски так виски, если кончился ром. Все хорошее ведь кончается.

– Значит так. Берем кредит под залог недвижимости. Тысяч пятьсот?.. Мало, лучше миллион, чтобы и сестре хватило… – Махлин снова что-то в уме прикинул. – Кредитуемся на десять лет, чтобы не подозрительно… И с отсрочкой погашения лет на пять, это мы сделаем, кое-что друзьям отстегнув…

Рыжюкас помотал головой, стряхивая наваждение:

– А что дальше?

– Дальше ты выбираешь лучшую в мире клинику, оперируешься и живешь нормально. При этом ни в чем себе не отказываешь, включая кефир…

– Лихо, – сказал Витька-Доктор, присвистнув. – А проценты за кредит?

– Ты, Доктор, в помещении не свисти. Плохая примета… Выплату процентов мы тоже попробуем отсрочить, если нет – отмоем из кредита же по простейшей схеме. Хотя дешевле бы отодвинуть на пять лет все платежи.

Махлин посмотрел на друзей торжествующе. И вдруг весело двинул Рыжюкаса кулаком в пах. Тот едва успел увернуться.

– А через три, нет – через пять лет ты делаешь им ручкой.

– Как это?

– А вот так. – Махлин ладошку выпростал и сложенными вместе пальцами помахал.

– Банкрот, что ли? – деловито поинтересовался Мишка-Дизель. Он слушал разинув рот. Вот оно как все просто в этом мире черного бизнеса и финансовых воротил.

– Причем тут банкрот, если клиент, к примеру, сыграл в ящик…

Помолчали. Выпили не чокаясь. За «клиента». И гуманное несовершенство банковской системы.

– Это мне нравится, – мечтательно сказал Сюня. – Мне так хотелось хоть на старости лет кого-нибудь кинуть. А то только нас все кидают…

– А ты-то причем? – грубо одернул его Дизель. – Он помрет, он и кинет.

– Все равно приятно, вместе вот сидели, придумывали, приятно будет вспомнить…

3

– Ну а пока средства мы перехватим, – сказал Махлин.

– У твоих ворюг, что ли? – угрюмо спросил Дизель.

– Зачем у ворюг? У бывших сослуживцев.

– Твои сослуживцы хуже воров, – сказал Мишка-Дизель. Он упорно стоял на своем.

– Хорошо, – сказал Махлин. – Эту песню мы уже слышали… Давай тогда одолжим у твоих сослуживцев. Честные работяги всегда выручат. Ага?

– Он им уже должен, – закрыл тему Витька-Доктор. – Брал, небось, на бутылку до получки.

Все засмеялись.

Но Мишка-Дизель уже снова храпел.

4

– Так, где его будут резать? – спросил он, оторвав голову от груди. Сидя он, похоже, выспался. Хотя и еще бы и покемарил, если бы Доктор его не растормошил, позвав в парилку:

– Простудишься.

Баня, конечно, была дровяной, как и положено, ее к их приезду хозяева протопили. Но было-то уже утро, совсем бы остыла, не включи Мишка-Дизель часа полтора назад запасные тены, непонятным образом их обнаружив и вообще что-то сообразив.

Рыжюкас спросил:

– А в баню мне теперь можно?

– Тебе теперь все можно, – сказал Сюня. – Как уже ранее отмечалось. Кроме того, ради чего ты жил.

– Мужики, о здоровье тут можно не беспокоиться, – зазывал народ в парилку Мишка-Дизель. – Здесь хотя бы согреться… – И к Доктору, повторив вопрос. – Где его будут резать?

– Не знаю, – задумчиво сказал Витька-Доктор, забравшись на верхний полок и покрякав, поахав, как от большого жару. – Тут вопрос совсем не простой.

Полежав на одном боку, потом перевернувшись на спину, потом на другой бок, он в конце концов сел и сказал Рыжюкасу:

– Лежать ты будешь не у меня, а в частной, там же, где и эта твоя деваха. Там все анализы, подготовка, нормальные условия. Они тебя, конечно, и вытрясут нормально… Ну, про это ты лучше меня знаешь, как бывший бизнесмен от медицины…

5

Все про это Рыжюкас действительно знал.

С этого, собственно, обвал с бизнесом у него и начался. Когда через месяц после открытия клиники прилетел его зарубежный партнер и стал учить персонал выколачивать из больных деньги.

Заходит к маститому хирургу-проктологу, которого Рыжюкас еле уговорил работать у него по совместительству, и давай того прессовать:

– Ты чего этого клиента, – пациентов он называл исключительно «клиентами», – сразу на операцию в государственную клинику отправил?

– Я же хирург и вижу, что у него не наш профиль.

– Умный, да? Но давай считать. Четыре консультации ты с ним провести мог бы? По полтораста баксов – это уже шестьсот. Восемь процедур назначить – еще восемь сотен, потом на консультацию свозить – еще пятьсот… А потом – пожалуйста, ничего, мол, не помогает, только оперировать… Ну, еще пятьсот баксов за направление…

– Зачем это, если сразу все видно?

– Умный, да?

– Да у него и денег таких нет…

– Это его проблемы. Жить захочет – достанет… Ты же в него полтора месяца надежду вселяешь… За какие-то жалкие две с половиной тысячи… Ну, еще микстуры какие-нибудь, баксов на четыреста, прописать… Все. Тут вам не социализм, благотворительность кончилась…

– Я так не буду.

– Это еще почему?

– Потому что я уважаемый хирург, а не карманный мошенник.

– Так мы и кладем в твой карман втрое больше, чем ты получаешь за все к тебе уважение на своей основной работе… Лечить бесплатно каждый дурак может, а бабки с клиента взять – это искусство. И главное, чтобы строго, без всяких рассюсюкиваний и игры в «человечность». Где дистанция? За человечность нам что? Слезы умиления, цветы и бутылка… А с чего прикажете вам зарплату платить? Одна реклама твоей «уважаемости» чего стоит…

И так с десятью специалистами по два часа: «Умный, да?». Двадцать часов накачки. Прилетел-то всего на два дня: «Вы у меня не единственные».

– Да мы вообще не у тебя, – Рыжюкас взорвался.

Тут он впервые с партнерами и сцепился. В ярости еще и оттого, что только двое из команды врачей, которую он с таким трудом собирал, после такой накачки остались. Восемь уволились. Ушли «дорастать до новых правил».

Ну, вскоре его и вываляли – по бизнесу в пуху, физически – в крови и грязи, а по жизни – в дерьме.

6

– Дело не в деньгах, – сказал Витька-Доктор, уже за рулем микробуса, дождавшись когда Махлин, Дизель и Сюня погрузились в салон и тут же заснули счастливым сном нагулявшихся младенцев.

Рыжюкас сел с ним рядом.

– Тут все гораздо хуже, – размышлял Витька-Доктор вслух. – Операция – восемьдесят тысяч, еще обследование… Начнут обследование не раньше, чем подпишешь договор и проплатишь аванс. А дальше? Дальше тебя для понта разрежут и снова зашьют. Ну, удалят простату, может, чуть вокруг почистят…

– Но зато не оставят внутрях салфетку.

– Это да. Все квалифицированно. Все по договору выполнят до последнего пункта, что обещали… А через полгода ты у них снова. Но уже за сто двадцать тысяч. Ты уже на крючке, потому что после них никто за тебя не возьмется.

– Что ты предлагаешь?

– Не знаю…

Лихо разогнав микробус на виражах лесной дороги, ведущей в гору, Витька-Доктор резко затормозил и теперь сосредоточенно всматривался вперед, чтобы вклиниться в непрерывный поток машин, ползущих в сторону центра. Назревала обычная для такого часа пробка. Чертыхнувшись, он оглянулся на друзей в салоне, как бы оценивая их критическое с медицинской точки зрения состояние, после чего решительно включил сирену с мигалкой.

– Завтра мы с тобой определимся. Может статься, что лучше всего не мудрствовать и делать операцию как раз в Минске.

– А Кельн, а Осло? Я тут кое-какие концы забросил. Чтобы обеспечить неформальный подход. Мои друзья-дипломаты уже взялись за прокачку, разослав медицинское заключение и подыскивая варианты.

– Боюсь, что твой случай не для западных клиник. У них там ранняя диагностика. Там всех мужиков после сорока хотя бы раз в год проверяют. А в нашем возрасте и по два раза. И до такого, как у тебя, не запускают… Если бы делать облучение, тут бесспорно лучше на Западе. У них там один облучатель стоит дороже нашей больницы. Облучение точечное… Но тебе это не подходит… У тебя метастазы везде, начнешь облучать – вырубишь весь организм…

– А в Минске?

– Там у ваших большая практика. Когда-то был лучший в Союзе институт. Но дело даже не в этом… Есть у вас там один резила. Хлебом не корми… А если серьезно, то лучше его хирурга, пожалуй, и нет. Крепкий мужик. Доктор медицинских наук, двадцать лет оперирует. Я ему звонил, он тебя знает. Даже не дослушал. Он псих. Ты это сразу поймешь, у него твой характер… Завтра он будет здесь.

Квасили-квасили, а вот он и полный план действий. Хотя голова с похмелья и раскалывается.

Глава четвертая ПОЧЕМУ ТЫ ТАКОЙ ЗАНУДА?

1

Но, поговорив с «крепким мужиком», оперировать решили все же в Вильнюсе. Он пообещал приехать с ассистентами. Раз уж здесь вся диагностика. Да и инфраструктура, весь сервис в частной клинике получше, чем в минском госучереждении, пусть когда-то и знаменитом на весь Союз.

А условия для операции здесь те же. Да и какие нужны условия? Хирургу что нужно? Скальпель, рука и опыт. Ну еще, чтобы свет был нормальный… «Свет в операционной здесь отличный, я посмотрел, а на хороший скальпель я себе давно заработал…»

Разговаривали они долго. Витька-Доктор уступил свой кабинет. Резила-то Резила, а объяснял все подробно, понимая настроение пациента, которому не про фунт изюма решать.

– Я оперирую двадцать лет, – говорил он с понятной Рыжюкасу злостью. – И всегда лезу на рожон. И все двадцать лет без права на ошибку – иначе меня сожрут или вышвырнут в поликлинику… Ты-то – твои книги про нашу дурь я читал – ты понимаешь, что такое двадцать лет проработать в одном клоповнике, да еще зная, что отсюда некуда податься…

За подробный разговор Рыжюкас ему был благодарен. Хирург совсем не юлил, а это для Рыжюкаса всегда было важным. Похоже, мужик и впрямь крепкий.

Но, почувствовав, что он уже готов на все согласиться, доктор вдруг сменил тон:

– Но учтите, я собираюсь идти до конца. И цацкаться с вами мы не будем, – сказал он грубо, перейдя на вы.

Рыжюкас посмотрел на Резилу испытующе – пугает, хочет увильнуть, проверяет его решимость?

– А если все же за границей? – спросил он.

– Они тоже пойдут до конца. Но не на операционном столе, а в юриспруденции. Ни одного шага без записи в контракте. И с полной гарантией выполнения всех пунктов, включая полный комфорт. Только плати. Тут они свое выжмут.

– Все из нас выжимают…

– Денег мы вообще не берем.

– Лучше бы брали и гарантировали комфорт.

– Тут не так. Это все сказки – про их медицину. Ты это знаешь… – Резила вздохнул. – И про них, и про нас, все мы с тобой знаем…

– А если все же без операции? – Рыжюкас посмотрел на него с некоторой надеждой. Этот не соврет, хотя хирургам – им только бы резать.

– Никаких шансов у тебя нет.

Что они все заладили! Никакихшансовникакихшансовникихшансовн…

– Скажите, а можно мне переговорить с вашей женой? – Теперь Рыжюкас перешел на вы. В их возрасте люди не так уж легко сближаются, даже если и испытывают родство душ. – Вы ведь с ней вместе приехали, я знаю, она диагностик.

– Бога ради. Она в фойе, беседует с вашим другом.

Рыжюкас вышел, через десять минут вернулся:

– Твоя жена рисует совсем другую картину.

Резила посмотрел удивленно.

– Она говорит, что у меня как раз есть гарантированный шанс.

– ???

– Твоя операция.

Оба засмеялись. И подружились до смерти.

2

На самом деле Рыжюкас спросил у нее, где ему лучше оперироваться – за границей или у Резилы? Сказав, что деньги тут не в счет. Она ответила просто:

– Я ему верю.

Этого Рыжюкасу было достаточно. Когда красивая женщина, вырастившая мужу красивую дочь, все еще так о нем говорит. Дочь он видел, она напросилась в поездку тоже – юные минчанки любят ездить в Вильнюс на экскурсии.

3

– Мы будем проходить пораженные участки, – пояснил Резила, теперь уже как своему. – Сегодня никто не может сказать, сколько их… Как, говорят, вскрытие покажет… – Он смотрел на Рыжюкаса в упор. – Но в самом ли деле ты готов к тому, что мы пойдем… до конца? Понимаешь ли ты, что иначе не стоит и затеваться… Как этот твой «консультант» говорит, – (Рыжюкас успел рассказать), – не рационально.

Резила посмотрел на него в упор.

Прямые взгляды Рыжюкас любил. Он согласно кивнул.

– Хорошо, – сказал Резила. – Только теперь я должен поговорить с твоей супругой. И тоже один на один. Как я могу с нею связаться?

– Это еще зачем? – Рыжюкас удивился. Это ведь его личное дело, и он согласен. Причем тут жена. Узнает потом.

Тот жестко улыбнулся:

– Потом мне ведь уже не с тобой, а с ней придется иметь дело…

Это было так безнадежно просто, что смысл сказанного дошел до Рыжюкаса не сразу.

4

А когда до него дошло, наконец, совсем окончательно, тут же и отпустило. Сразу стало легко и даже радостно.

Все вдруг отпало. Наконец он сразу и со всеми рассчитался. Сразу стал никому ничего не должен. И все проблемы оказались чепухой… Уже и не вспомнить, что его так волновало… Домой вот надо было ехать. А теперь – зачем? Да и где он на самом деле – этот его дом?

Теперь, наконец, и деньги стали ему не нужны. Это хорошо, что Махлин все так складно придумал. Вообще хорошо, когда есть запасной парашют. Тут сразу появляются и другие варианты…

Но, во-первых, на операцию деньги уже не нужны. Тем более, они не нужны в случае ее неудачного исхода.

Во-вторых, в случае если с операцией они с Резилой все же проскочат, то оставшиеся ему два-три года – это не двадцать пять, их он сможет протянуть и не на картошке с кефиром. Ведь одно дело «слушательницу» всю жизнь содержать, другое – контракт на каких-то там пару лет… На такую ерунду у него заработанного и припасенного хватит. А что с нею будет дальше, когда он уйдет? Тут тоже все ясно. Той, кто его дослушает, останется (пусть пополам с Последней Женой), все его наследство – этого с лихвой хватит. Все это в контракте и надо оговорить… Или в завещании?

5

Теперь главное, до чего он, в конце концов, додумался, после чего и паниковать перестал.

Тут мало быть Рыжюкасом, тут как раз и надо, чтобы рядом друзья. И чтобы каждый норму свою знал. Хотя… если что – ведь можно и добавить. Чтобы все правильно просчитать.

Сколько же времени, по мнению Рыжюкаса, он в своей жизни был счастлив? Вот о чем Витька-Доктор его в парилке спросил.

А потом с Мишкой Махлиным, с Витькой-Доктором, с Дизелем и Сюней они на террасе все и просчитали.

Получилось не так уж и много. Считали только по работе, что и правильно, так как работу от любви он никогда не отделял.

Пять раз он был счастлив в отпусках, когда с Последней Женой уезжал в Дом творчества, упорно не понимая, что отпуск не для работы, а чтобы от нее отдыхать. Результатом такой поездки в Пицунду однажды стала не только новая книжка, но и сын: они появились на свет одновременно, не сразу, понятно, а через девять месяцев…

Три исключительно счастливых месяца он прожил в Беловежской пуще – там он установил себе норму и писал, как прикованный, по три готовых страницы в день, занося крестики в календарик… Машинистка-слушательница там у него была местная, она увлекалась йогой и вечерами демонстрировала ему множество не испытанных им ранее поз…

Еще полгода, целую снежную зиму он писал (тогда карандашом, кося под Хемингуэя) публицистический роман – на подмосковной даче у приятеля, Лучшая Ученица приезжала перепечатывать написанное им каждый вечер, а уж утром он ее отвозил на станцию…

Еще три раза по три месяца он был счастлив на собственной даче. И еще раз целых полгода там же. Тут до города близко и кто к нему только не наезжал…

И еще полтора года, когда писал последнюю книжку у себя в мастерской, уже находя в себе силы ни во что вокруг не вмешиваться. Это когда массажная история с Последней Любовницей еще только начиналась…

Всего сорок семь месяцев, то есть четыре года без малого… За сорок «творческих» лет!

Конечно, у него был в жизни и целый счастливый год – 1961-й, но он не в счет, тогда он еще только мечтал о том, как станет великим технарем от радиоэлектроники, хотя уже и записывал в блокнотик фразочки для киносценария о своей Первой Любви.

Подсчитал Рыжюкас и то, что с таким вот раскладом, за будущие четверть века, на которые он привык с подачи отца рассчитывать, ему и светило-то поработать лишь два с половиной счастливых года. Если, конечно, не удалось бы все бросить. Но он уже понял, что все бросить у него никак не получается.

А вот теперь – получится! Он это знал. Про полтора-два года врачи врут, он протянет минимум два с половиной. Может быть, три. Это целая жизнь. Таким образом, если все бросить – впереди целая счастливая жизнь, как и намечалось, только не двадцать пять лет, а их квинтэссенция…

5

А что с Маргаритой?

Придумка с контрактом для Малька, конечно, острумна, но вряд ли ее назовешь победной. Тут получалось, что в поиске преданной Маргариты он проигрывал, причем, в сухую.

Но проигрывать он совсем не умел. Это для него слишком дискомфортно. Он никогда не был неудачником, ему же всегда везло. Его отовсюду вышибали, пытались выбросить на помойку. Он всю жизнь бултыхался в своих везеньях. Любое зло научившись повернуть себе во благо, из любых колодцев выбираясь наверх. Хотя бы извлекая бесценный опыт.

А зачем ему опыт теперь?

Этого Рыжюкас не знал.

Но вот другое. Его друг Саша Иваницкий, пятикратный чемпион мира по борьбе в тяжелом весе, был, по легенде, единственным в мире спортсменом такого ранга, не проигравшим вообще ни одной схватки. И в свой последний турнир, когда он боролся с тезкой Сашей Медведем, положив будущего чемпиона Олимпийских игр на лопатки, Иваницкий шепнул:

– Ну а теперь, Саша, давай ты.

И ушел из спорта непобежденным.

Вот и Рыжюкас хотел бы уйти непроигравшим. Неважно, что одержим он был иной страстью и чемпионил в другом, тоже вполне тежеловесном виде: что-то среднее между борьбой и спортивным ориентированием. Когда не всех положить на обе лопатки надо, а чтобы одна под тебя легла, но сама тебя выбрав. Чтобы как в пропасть и насовсем.

С Маленькой именно это и почудилось, когда она так стремительно его атаковала. Вот и решился еще раз попробовать… Пусть никакая не Маргарита…

И вдруг только сейчас, после разговора с Резилой, оказалось, что проиграть эту партию ему не страшно. Не страшно потому, что ему опять повезло: он уже победил.

Причем там, где давно – да что там давно! – вообще никогда ничего не ждал.

6

Когда любовный, как затяжной прыжок (если б можно лететь кувыркаясь без парашюта, дюжину лет) его роман с Последней Женой закончился, началась, как это и положено, сказка о золотой рыбке.

Но, к счастью для обоих, она вскоре завершилась тем, что, не дождавшись от него исполнения желаний, Последняя Жена рванулась в самостоятельную жизнь. Его уроки она усвоила лучше всех учениц. Это и позволило им безболезненно расстаться, когда он уезжал в Вильнюс, говоря, что надолго, а думая, что навсегда.

Но он вернулся.

И даже не понял поначалу, что же у него дома изменилось.

Потом сообразил, что изменилось главное: она больше никого не ищет. Он даже подзаводил ее на «последнюю попытку», когда замаячил какой-то интересный вариант… И увидел, что никакие варианты ей больше не нужны. Таким образом выходило, что в его жизни свершилось совсем уже неожиданное: нашлась наконец та, которая если и не бросилась за ним в пропасть, сломя голову, то осталась с ним рядом.

Так выходило, что он для нее теперь – как бы лучший из всех принцев. Причем определенно лучший, даже единственный. И это безо всяких сомнений, без досады и сожалений о каком-то ином, упущенном варианте – она ведь ничего не упускала, все перебрала, активно и добросовестно проискав всю жизнь. Но так получилось, что лучше его не нашла. Вот и осталась рядом.

Понял Рыжюкас это совсем не сразу, а только когда, после разговора с Резилой, ему пришлось позвонить ей, чтобы сговориться о ее встрече с хирургом. Да и сама она это поняла, только услышав от него про болезнь и узнав диагноз. Еще совсем недавно она уверяла Рыжюкаса, что ей надо привыкнуть жить без него, на что она себя настроила, а тут вдруг растерялась и сказала, чуть не заплакав:

– Это нечестно. Я к этому совсем не готова… Без тебя я ведь уже не смогу.

И сама удивилась, что такое вдруг произнеслось.

Рыжюкас опешил.

Его выбрали. Он прошел конкурс.

7

Оказалось, что это всегда было для него важным. Может быть, самым важным.

Оказалось, что здесь, в самом важном, он победил. Его Система несокрушима, она сработала и оправдала принцип: свобода пуще неволи.

Или, напротив, Система просто заглючила? И это уже окончательный сбой? Ведь так по всему получилось, что свободной любви все же нет.

8

Но он не мог остаться при ней умирать, у нее на руках угасая.

Рыжюкас понял, чем отблагодарит Последнюю Жену за ту окончательную победу, которую она ему подарила. Он тихо уйдет: она и со здоровым с ним намучилась, к чему же ее доканывать, став подыхающим.

Сразу тут и с Маленькой все сошлось… Пусть она примет финальную эстафету, ей по молодости с ним возиться совсем не так тяжело, в молодости все теряют время, срываясь на шабашку, зато она все получит, как только он уйдет.

Это будет гораздо быстрее, чем она успеет к нему привыкнуть, и уж тем более ему себя подарить, угробив на него свою юность. Она сделает его счастливым всего-то на несколько месяцев. Совсем счастливым, потому что он никогда не узнает, что будет с нею дальше, как она распорядиться своей свободой от него, обретенной задолго до первых морщин.

Ему снова повезло. Все так удачно сходится.

Он осуществит свою мечту. Он будет писать, потом диктовать, а она будет слушать… Он купит свою мечту ценой всей жизни: когда жизнь коротка, это так легко. Ведь почти ничего не нужно взамен.

Получалось все действительно очень щедро, хотя и не вполне по его воле…

9

Вот это все он и выдал Мальку, позвонив на ее шикарный телефон.

Маленькая, выслушав его возбужденную речь, долго молчала.

Потом начала медленного говорить. Меньше всего в ее голосе было восторга.

Она ждала от него чего угодно, но только не этого. Она никогда не собиралась к нему на работу. Тем более на шабашку. Да, вначале они об этом думали, тогда она, может быть, и собиралась. А теперь она думает, что не собиралась никогда. Она не обязана помнить. Он же сам учил, что прошлое зависит от того, как на него посмотреть. У нее теперь другое настоящее, она так решила и на все теперь смотрит совсем иначе…

Она не собирается себя отдавать – в обмен на какие-то шмотки, на все его «сокровища» – жизненый опыт, квартира, машина, рукописи – и даже на его «бессмертные» афоризмы. В обмен на все, что он так «щедро» готов ей после себя оставить, сначала «вышабашив» из нее все соки и использовав ее, как, как… как всех предыдущих.

Всем услышанным она ошарашена.

Теперь о болезни – она говорила резко, но строго по пунктам, ничего не пропуская – очень жаль, что так получилось… И что такой маленький ему отпускают срок. Тут она отметила, с явным к нему сожалением:

– Сейчас от тебя остался хотя бы сын…

Наверное, знай он тогда, что в поезде у него был последний акт перед занавесом, он разрешил бы ей оставить ребенка, не очень заботясь даже о том, чей он. Какая теперь ему была бы разница!

– Все рухнуло, – сказала она. – Надо было оставить. А теперь у тебя этого никогда не будет. И у нас…

– У нас? – переспросил он.

Нет! Это ему послышалось! Она ничего, «понимаешь, ничего!» больше не хочет. Она никогда ничего не понимала и не хотела понимать, но она теперь… она уже ничего не хочет… Скорее всего, она ему этого никогда не простит… Ой, блин, «никогда» для него теперь – это же совсем ненадолго… Но нет же, нет, она не это имела в виду, ее вообще это не касается. Она уходит, она уже ушла. Все его «контрактные» предложения – «Боже, какая чушь!» – для нее оскорбительны. Она не продажная девка, не домработница и не сиделка. На таких условиях он ей не нужен – ни сейчас, ни после и вообще никогда…

– А на каких условиях я тебе нужен?

– Уже ни на каких. Я не хочу… – Она в бессилии перешла на крик. – Я ничего не хочу! Ты скотина. Ты тупая, бесчувственная скотина. И я не хочу тебя понимать. Я не буду, я не хочу делать тебя счастливым. Ни на два года, ни на один день. Ты! Этого! Не! Заслужил!

– Малёк, опомнись! Мы, может быть, говорим с тобой в последний раз…

– Ну почему ты все делаешь как в последний раз? Почему тебе всегда надо принимать решения? Неужели ты не понимаешь, что всю свою несчастную жизнь ты проигрывал именно из-за этого. Начиная с Ленки…

Малёк снова билась, как птица в стекло:

– Почему ты не можешь просто жить? И будь что будет. Сегодня так, завтра иначе. Ты ведь и на прошлое смотришь из настоящего. И все крутишь с ним, все финтишь. А будущее? Зачем в него вообще заглядывать? Зачем все планировать? – Она била его наотмашь. – Почему ты такой зануда? С этой своей системой… И почему именно я? Почему? Я? Должна? Все? Это? Терпеть? У тебя есть жена, дети… Ну что такое у нас вообще было?

Она, конечно, одумается и все поймет, подумал он с тоской. Но теперь уж вернуться она точно не успеет. То есть он не успеет ее дождаться. Рыжюкасу вдруг показалось, что единственное, чего он сейчас не хочет, так это не успеть ее дождаться.

Но вот для нее… На самом деле, а что, действительно, что у них было? Спальное купе – четыре часа с таможенным досмотром. Еще несколько часов дурацких телефонных разговоров, потом три безумных дня у него дома и месяц любовной невнятицы, когда они торговались друг с другом, как два старых еврея на одесском привозе…

– Почему, ну почему, почему нельзя… просто жить? – Почему ты такой упрямый зануда? Теперь вот снова придумал: последний раз! Что ты этим хочешь доказать?! Почему ты такой упертый, почему тебе обязательно нужно, – Малёк заплакала, – сначала умереть?

7

Но нет, насчет того, что ничего такого у них не было, это она зря…

Даже четыре часа в поезде – не так уж и мало. С Ленкой у него и этого не было. Но это было впервые и запомнилось навсегда. А в поезде, так уж случилось, был, по сути, последний взлет в его жизни…

Так просто. Начало и конец. Между двух Лен – это, разумеется, к счастью: Рыжюкас всегда верил в приметы…

Глава пятая ТЕПЕРЬ ДАВАЙТЕ ВЫ

1

Рыжюкас сбривал себе волосы в паху. Ножниц у него не было. Безопасная бритва, он взял с собой только одно лезвие, затупилась и теперь застревала.

Он брился перед зеркалом. И смотрел на свое отражение. На свой предмет особой гордости. На свое проклятие и свой рок. Прочитав с десяток медицинских статей и обдумав жизнь, он уже и не сомневался, отчего это у него рак, причем именно простаты. Он даже посчитал, что это закономерно, как всякое наказание за грехи. И чрезмерную в них активность. С чем играл, тем пора и платить.

Отложив станочек, Рыжюкас выглянул в окно.

Частная клиника располагалась на крохотной улочке, сбегавшей к Ратушной площади. Это был небольшой двухэтажный дом с флигелем в тихом уютном дворике за кованными воротами, но окнами он выходил прямо в кипящую туристами жизнь Старого города.

Вот насквозь пропыленный автобус с громадными окнами и боками, разрисованными, как афиша, расписанный названиями европейских столиц, втиснулся на площадку прямо у ворот больницы. В открытое окно видно, как хрупкая девушка в макси легко соскочила на землю, поддерживая висящий через плечо мегафон.

За ней вывалились элегантно измятые и разминающие кости после долгой дороги старички и старушки. Сгрудившись вокруг экскурсовода, они с любопытством юных овечек поглядывали по сторонам, всматриваясь в еще один ничем не отличающийся от других город.

Да нет же, нет! Ленки среди них не было… Они не встретятся, и дальше можно не читать…

Девушка затараторила бойким мегафонным голосом по-английски – что-то про остатки древних поселений, обнаруженные… Про удобное расположение на слиянии двух рек, благодаря чему город быстро развивался… было даровано… что свидетельствовало…

Все это, конечно, так, подумал Рыжюкас. И подходит к любому средневековому городу. Но для него этот город не совсем «любой», и на сей счет у него ведь своя версия. Он успел ее сочинить. Исказив историческую правду, что не ново в этом мире, где ее кромсали всегда.

Вместо повести о первой любви, он тогда одним махом написал грустную сказку. Или легенду?.. Отступив от достоверности, он подвел поучительный итог своей первой любви. Он не знал, что это последнее, что он сочинил. Смешно бы даже подумать, что он закончит свой творческий путь так банально.

Неожиданно для себя он решил посвятить ее случайной попутчице. Вместо того чтобы ей сказки рассказывать. Никогда раньше он никому ничего из написанного не посвящал, кроме школьной поэмы с грамматическими ошибками, бывшими ее главным достоинством.

Его версия начиналась словами «Было это давно»…

2

«…Было это давно, даже трудно представить, как давно это было.

Может быть, даже так давно, что люди еще не знали угрызений совести, не терзались прошлым и не выстраивались в очереди за индульгенциями.

Если они и дрались, то исключительно за любовь, и всегда один на один, а упавшему помогали подняться. Никто не смог бы вообразить биллион тонн тринитротолуола, а от слов «терроризм» или «инвентаризация», похожих на гусениц, все рванули бы, как от большей беды.

Земля эта простиралась до самого моря. Где кусочки света и тепла превращались в янтарные камни, как солнечный свет, уходя, остается лунным.

Цыгане шлялись под солнцем. Везде у них был дом и стол, и благодарные слушатели песен. Труди кормящих цыганок стояли торчком, а материнская любовь закаляла сердца цыганят так, что о них ломались кинжалы.

Зелень холмов укрывала собой быстрых ланей, дикие туры с витыми рогами проносились, черны как смоль, а когда мужчины не возвращались с охоты, глаза женщин светились фиолетовой тенью тоски.

Еще над землей плыли звуки.

Так гудят над лесами ночные пространства в лунный зарев, не давая уснуть.

Так падают ливни.

Так шумят ветвями дубравы, роняя на землю желуди, от которых счастливеют вдовы…

Был день охоты.

Князь устал. Он прилег под луной на высоком холме у слияния двух рек.

Сон его был глубок, но под утро приснилось князю, что склонился над ним огромный железный волк. В свете луны холодном выл он длинно, протяжно, словно плакал по ком-то…

Князь проснулся, когда поутру под холмом проходили цыгане.

Женщины с серьгами в ушах сидели на повозках, они держали на руках цыганят. Мужчины, смуглые и красивые, важно шли позади, покуривая маленькие трубочки, покачивая головой в такт песне, что пели сидящие на повозках.

Князь белел привести к нему старейшего из цыган. И спросил у него, что мог означать такой странный сон. Что-то крикнул мудрый цыган, и подошла к ним смуглянка с глазами яркими как антрацит, и черной косой, спадавшей на высокую грудь.

– Пусть здесь станет замок, – сказала она, – пусть здесь будет построен город. И не будет ему равного по красоте и богатству.

– Л зачем так тревожно воет железный зверь?

– Это значит, что в жертву успеху нужно отдать юную красавицу, нет которой прекрасней. Тогда город не будет знать поражений, а добро и удача никогда не уйдут за его врата, – отвечала гадалка. И потупила взор.

– И кто же она, эта лучшая из прекрасных?

– Та, кто знает судьбу, – она вскинула взгляд и смотрела теперь на него прямо и печально. – Только в память о ней ты и будешь велик… И город твой вознесется, и власть твоя будет всесильной от моря до моря.

На этих ее словах старый цыган вздохнул и, кивнув головой, протянул князю острый кинжал.

Дрогнул князь, побледнев, и испуганно отступил.

Но она пришла ему на помощь.

– Пусти, не надо. Пусть все будет не так, – проронила она спокойно, взяв сверкнувший на солнце кинжал. – Я должна это сделать сама.

На высоком холме люди Князя возвели замок. У подножья вырос город, вырос сразу и был прекрасен, как бывает прекрасна только грусть. Ибо в жертву ему принесла себя юная гадалка, потому и ставшая первой Королевой этого города и этой страны.

В память о том отлили серебряные монеты с ее изображением.

И город и впрямь не знал поражений.

Когда к его стенам приходили враги, воины обнажали мечи, а простолюдины переплавляли на пушки последние медяки. Цыгане продавали серебряные серьги и покупали за них пушки.

И они изгоняли врагов, выигрывая войны…

А в честь побед отливали новые деньги. На серебре чеканили профили новых королев. Потому что проходило время. Год за годом, победа за победой.

Постепенно первых монет становилось все меньше. Они попадались все реже, да и непросто их стало распознать. Чеканка темнела, стиралась, как тускнеет от времени чистое серебро, попадая в карманы торговцев. Ведь даже за красивые деньги покупают башмаки и окорока. Жизнь продолжается, сколь бы ни возвращала нас к прошлому память…

Когда умер последний, кто помнил ту королеву, в город ворвались пришельцы. Они жгли, крушили и грабили, забирая себе все. И нечего было противопоставить злой силе нашествия. Потому что город забыл красоту своей юности, что, конечно, случается, но не проходит безнаказанно.

Тогда старая, как дерево, цыганка, внучка давней гадалки, пришла темной ночью к простому кузнецу и рассказала ему легенду матери своей матери. Она достала обернутую тряпицей монету, протянув ее кузнецу – одну, последнюю монетку с изображением Первой Королевы.

Он выковал щит и на нем ее профиль, он собрал воинов, кузнецов и других ремесленников. И повел за собой. К ним приходило все больше и больше народу, они несли с собой косы, веревки и топоры, а те, у которых ничего не было, шли, до боли сжимая кулаки, и лица их были серьезны, а взгляды строги и высоки. Женщины крушили врагов цветочными горшками, мальчишки швыряли в них камнями, старухи раскалывали их головы ухватами…

А потом они пришли на могилу прекрасной Королевы, чтоб преклонить колена перед маленьким холмиком…

3

Вот, пожалуй и все, что из истории своей Первой Любви он для себя вынес. Всю жизнь от нее удаляясь и пытаясь ее вернуть.

Это последнее, что он написал. Разумеется, не догадываясь об этом. И даже не обставив все должным занудством, как он обычно любил это делать, за что Маленькая его недавно так отругала.

– А гербом города стал щит с изображением железного волка, который, высоко задрав голову, протяжно воет, – сказала по-английски девушка в макси и выключила мегафон.

Рыжюкас вдруг забеспокоился. Он вспомнил, что так и не выбрался в Кафедральный собор, где сговорился с экскурсоводом, что она принесет ему старую книжку про всех святых. Его в конце концов заинтересовало, что за фигуру с крестом воздвигли на соборе, едва вернув его Церкви.

Книжка книжкой, но ведь можно и просто спросить. Сейчас эта девушка уйдет, а когда еще представится такой случай, он совсем не знал. Рыжюкас был бы кем-то иным, не высунься он, стремительно перегнувшись через подоконник и едва успев запахнуть больничный халат.

– Sorry? Девушка, вы меня простите, пожалуйста, я, конечно, извиняюсь, но не могли бы вы задержаться на одну секунду, я понимаю, как нелепо это выглядит со стороны, но…

Как и всякий человек, стремящийся любой ценой не выглядеть сумасшедшим Рыжюкас многословил, забыв, что именно эти мучительные старания и выдают ненормальных.

– Простите меня великодушно, видите ли, но у меня, право, нет иной возможности…

Девушка в макси сначала шарахнулась, но потом, видимо сообразив, что никакого вреда псих в больничном халате, высунувшийся из окна, ей причинить не может, успокоилась. На нищего он не походил, да и не швыряют подаяния на балкон…

– Я вас слушаю, – сказала она по-русски. – Что вам нужно? У вас что-то случилось?

У него случилось. Но не об этом речь.

– Один-единственный вопросик, пусть он не покажется странным… Тем более что я в таком положении…

Девушка в нетерпении переступила с ноги на ногу и поправила на плече ремешок мегафона.

– Вы не скажете, что это за женскую фигуру с крестом они там установили? – Он махнул рукой в сторону центра. – Я имею в виду Кафедральный собор.

Девушка явно почувствовала облегчение.

– Это Святая Елена, – сказала она.

– Вот-вот, – опять засуетился Рыжюкас, – я и хотел поинтересоваться, чем же она… и которая из Елен…

Девушка торопилась, поэтому профессиональной скороговоркой отчеканила:

– Мать Константина Великого. Если вы обратили внимание, в левой руке она держит пригоршню золотых гвоздей. Она была крестьянкой и нашла остатки креста и гвозди, которыми приковали Иисуса… – Девушка уже убегала, догоняя группу. – За это Великий Константин удостоил ее титула Августейшей…

4

– Да, да, конечно, именно так, – растерянно проговорил сам себе Рыжюкас, не успев даже поблагодарить девушку. – Конечно же, гвозди… Да еще позолоченные, конечно же, именно Елена – они здесь снова постарались освежить и приукрасить мою память, так литературно-художественно вознеся над «бродом» и городом именно Елену… Но, похоже, здесь явный перебор.

Перебор и действительно был. С Августейшей.

Дело в том, что у Рыжюкаса стараниями друзей литовская фамилия «образовалась» только в конце жизни: его семья когда-то обрусела – из-за отца, который так любил советскую власть, и так отчаянно за нее сражался в Литве, что вынужден был отсидеть за это (поскитавшись по России) в советской тюрьме.

Ленка родилась при лагере под Красноярском, где ее отец вскоре умер, отбывая срок за то, что советскую власть в Литве ненавидел. За годы скитаний и их семья обрусела, но фамилию Ленка до замужества не меняла.

Перебор же в том, что девичья фамилия его школьной любви была… Августите. Ленка Августейшая – так они тогда ее и звали.

Надо бы ей об этом написать, подумал Рыжюкас, всегда придававший слишком большую роль символическим совпадениям.

5

Из окна больницы он смотрел на старый город. Изображение сдвинулось, он видел такое уже однажды на картине, куда художник собрал сразу все, отбросив перспективу.

Здесь, Рыжюкас, ты вырос.

Здесь была королева, ты ее потерял. Потом, приехав, ты почувствовал себя плохо, хотя вроде бы все у тебя было в порядке…

К счастью, жизнь устроена так, что нельзя безнаказанно терять, забывая и предавая. Это никому не позволено, как никому на самом деле не позволено изменять себе. К счастью, жизнь требовательна и не всепрощающа. К счастью, всяким вознесениям и благополучию сопутствуют грусть и тоска. Они подступают хотя бы раз в году – во второе воскресенье сентября… К счастью, нельзя побеждать любой ценой, какими бы убедительными не казались достижения: победив любой ценой, легко остаться одному, что, пожалуй, самое трудное…

Ты родился везучим, тебе постоянно и неприлично везло, тебе повезло не только прожить жизнь, но и выиграть, сложив все свои поражения в одну огромную удачу: стать самим собой. Потом тебе еще раз повезло. Что-то чудесное нечаянно замаячило, как детский «секрет» под темным стеклом пивной бутылки.

Но было поздно, и к этому ты уже не был готов. А когда ты все же решился открыть «секрет», то вдруг понял, что никаких сокровищ там для тебя уже давно нет: это просто фантики, сухие цветочные лепестки и разноцветные стекляшки. За сокровищем приходить надо было много раньше. Это ты понял, так и не доразобравшись, а чего же ты в жизни хотел: ты очень спешил, но не успел ничего решить, даже приехав в город, где ты вырос.

На каждом здании этого города, на всех его соборах, заборах и кирпичах не установлены мемориальные доски. Хотя эти камни стоят того, как стоят того камни любого другого города, разумеется, не для тебя…

В детстве вы поспорили.

Ты прошел с завязанными глазами с проспекта до самого дома, ни разу не ошибившись, ни разу ни на что не наткнувшись, ни за что не задев…

Тогда ты выиграл.

Зажмурься сейчас и пройдись по городу снова – сколько раз, засыпая, ты в мыслях проделывал этот путь? Каждый раз, все острее за все задевая. Даже за стены, которые сами по себе ничего не значат…

Здесь ничего особенного не произошло.

Если что и случилось, так это пошел дождь…

Кто-то, сунув пальцы в рот, пронзительно засвистел, Витька Отмах, вынес из сарая гитару, совсем уже дальним эхом отозвался паровозик-«кукушка».

Потом дождь усилился, и стало не по себе…

6

…После операции, которая затянулась и длилась почти пять часов, его долго везли бесконечным подвальным коридором, погрузив на громоздкую железную койку с маленькими и жесткими колесами. Фонари на потолке мелькали, как в туннеле, тяжеленная колымага-кровать катилась, трясясь и подпрыгивая, как та давняя телега по булыжной мостовой, было чудовищно холодно и его колотило, как алкаша с бодуна, мышцы во всем теле невыносимо болели, а две юные красавицы-санитарки в зеленых халатиках на голое тело неслись, как дикие лошади, и истошно орали…

Все объяснилось бы просто: девицы кричали встречным, чтобы они посторонились, уступили дорогу этой неповоротливой кровати, совсем не приспособленной для езды. Но в объяснениях опять никто не нуждался.

Тем более что неслись девицы добросовестным галопом, выполняя напугавший их приказ Резилы, за которым всего-то и было простое производственное условие: что в операционной от него получили, то нужно в реанимации и разгрузить.

Рыжюкас сообразил, что это конец, что он уже на пути в Преисподнюю, но ужасно разозлился, так как он совсем иначе это себе представлял. Ни черта у них и здесь не организовано, успел он подумать, и провалился совсем.

Потом еще раз очнулся, оттого что над ним кто-то стоял, низко склонившись. Он открыл глаза и не услышал, а только увидел ее влажные от слез губы, когда, виновато скривившись, Малёк тихо, как клятву, прошептала:

– Бедный мой Неня…

7

Она запыхалась, она примчалась в Вильнюс, прорвавшись на границе с как назло закончившейся визой, она не знала, как всегда, всё отчаянно перепутав, что в последний момент его увезли оперировать в Минск. Не застав его в Вильнюсе, она с еще большими трудностями на границе вернулась, примчалась назад. Она прорвалась сквозь церберов на входе в клинику, потом – что уже совсем невозможно – в эту дурацкую реанимацию, к слову, вполне современную, просторную, с круглым куполом, так неуместно похожую на цирк… Она примчалась – чтобы увидеть его и успеть… Все-таки успеть до него докричаться, чтобы сообщить ему новость про то, что и в этой последней схватке, пусть уже и не важной для него, он все-таки победил, он выиграл, он уходит непобежденным: пусть на последний миг, но он все же вернул свою Королеву…

И теперь, склонившись к нему, она совсем неслышно, так признаются уже только себе, произнесла:

– Я за тебя… молилась.

Он понял. Он еле заметно улыбнулся и прикрыл глаза. Ну, я пошел, успел он подумать, дальше, девочки, давайте вы…

Примечания

1

Хочет посмотреть (литовск.).

(обратно)

2

Дядя, послушай! (литовск.

(обратно)

3

Не очень (литовск.).

(обратно)

4

Второй разряд (литовск.).

(обратно)

5

Добрый вечер (литовск.).

(обратно)

6

Драться нехорошо. Сначала нравится, а потом больно. И можно попасть в полицию… (литовск.)

(обратно)

7

Очень нехорошо (литовск.).

(обратно)

8

Уже много лет (литовск.).

(обратно)

9

Да (литовск.).

(обратно)

10

Да (литовск.).

(обратно)

Оглавление

Книга первая Сиреневый туман

  Глава первая БЕДНЫЙ НЕНЯ…

  Глава вторая ВИТЬКА ОТМАХ И МУСЬКА-ДАВАЛКА

  Глава третья РАЗВЕ ТРУДНО ВЫБРОСИТЬ КАШНЕ?

  Глава четвертая ЧТО СТОИТ ОГЛЯНУТЬСЯ

  Глава пятая ЕЩЕ ПОСМОТРИМ, КОМУ ВЕЗЕТ

  Глава шестая ВСЁ ТЕПЕРЬ БУДЕТ ИНАЧЕ?

  Глава седьмая Я ТАК И ЗНАЛА, ЧТО ПРОПАДУ…

  Глава восьмая НАЧИНАЮТ НЕ С «ПРИНЦИПОВ»

  Глава девятая ВЕРНУТЬ КОРОЛЕВУ?

  Глава десятая БОЛЬШИЕ ВОЗМОЖНОСТИ

  Глава одиннадцатая СИРЕНЕВЫЙ ТУМАН

  Глава двенадцатая ВСЕ КАК ВСЕГДА

Книга вторая Венец творения

  Глава первая «ВЕНЕЦ ТВОРЕНЬЯ»

  Глава вторая ХОРОШАЯ РАБОТА

  Глава третья ВЫХОД ТАМ ЖЕ, ГДЕ И ВХОД

  Глава четвертая ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ…

  Глава пятая СИСТЕМА КООРДИНАТ

  Глава шестая ХОРОШО БЫЛО МУСЬКЕ

  Глава седьмая НЕ ДОЖИТЬ ДО МОРЩИН

  Глава восьмая ПЕРЕД ПРОПАСТЬЮ…

  Глава девятая МОЖЕТ БЫТЬ, ХВАТИТ МЕНЯ УЧИТЬ?

  Глава десятая ПОЛНЫЙ ЗВЕЗДЕЦ

  Глава одиннадцатая ДИТЯ ПРИРОДЫ?

  Глава двенадцатая ЗАПРЕТНАЯ ТЕМА И СНОВА ВОКЗАЛ…

  Глава тринадцатая ФИОЛЕТОВЫЙ ПОЕЗД

Книга третья Сначала умереть

  Глава первая КЛИНИЧЕСКИЙ СЛУЧАЙ

  Глава вторая «ФРЭНДОТЕРАПИЯ»

  Глава третья РАБОЧИЙ «КОНСИЛИУМ»

  Глава четвертая ПОЧЕМУ ТЫ ТАКОЙ ЗАНУДА?

  Глава пятая ТЕПЕРЬ ДАВАЙТЕ ВЫ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg