«Париж на тарелке»

Стивен Доунс Париж на тарелке

Пролог

Если бы человек имел крылья, чтобы летать, он вряд ли бы стал поднимать столько шума. Именно эта мысль крутилась в наших головах. Даже в головах англичан. Дело в том, что все мы, словно в брюхе гигантской рыбины, сидели внутри судна на воздушной подушке — шедевра британской инженерной мысли. Дрожа всем корпусом, оно летело в сторону Франции.

Уже много месяцев я наблюдал за англичанами. Мне, обычному простачку из Австралии, они казались очень странными. А само судно представляло собой воплощение всего того, что связано с Англией. Иными словами, было совершенно безумным. Идиотским, ненормальным, сумасшедшим… Конечно, идея использовать воздушные подушки не такая уж и плохая, если речь идет о технике для дома и быта, скажем — о газонокосилках. Но англичане не были бы англичанами, если бы не довели идею до абсурда. Они стали использовать воздушные подушки в производстве судов. И рейсы ужасных кораблей через Ла-Манш гордо назвали «полетами». (Скажи вы австралийцу, что вам надо срочно пересечь пролив, он бы вам, скорее всего, ответил: «Руки на месте? Ну так плыви!») Последний идиот объяснил бы англичанам, какая это жуткая глупость — их затея! Настоящему европейцу (из тех, кто живет к востоку от Кале) судно на воздушной подушке не смогло бы привидеться даже в страшном сне. А если бы такое несчастье все-таки случилось, он бы утер со лба пот, выпил бы коньяка, чтобы успокоиться, после чего спокойно бы лег спать дальше.

Но англичане, оказывается, «другие». Это первый и главный урок. Меньше чем за год я научился с двухсот метров выхватывать взглядом людей, надевающих носки вместе с сандалиями. Или женщин, таскающих на шеях маленьких зверушек. Зачем? За компанию? Или тепла ради? Во всем они особые. Для того чтобы пользоваться общественным транспортом в Лондоне, пришлось овладеть определенными навыками. Например, избегать пассажиров, которым приспичило поделиться с тобой новостями. Некоторые из них пытались мне рассказать, что на Нептуне обнаружили людей. Другие бубнили себе под нос какие-то глупости, икоса поглядывая на меня.

Но теперь я попал точно в ловушку. Сидя в чреве судна на воздушной подушке, которое, содрогаясь, неслось через Ла-Манш. День выдался погожим. Правда, где-то еще, но не здесь. За мутными стеклами мне удавалось разглядеть только волны, а за ними все было подернуто серой пеленой. Поверхность моря, цвета серовато-белого нефрита, покрывали заостренные гребни волн, будто здесь поработал великан-парикмахер. В иллюминаторы летели фонтаны брызг. Судно тряслось, дрожало, дергалось, стонало — и рвалось вперед.

Салон постепенно наполнился клубами густого дыма. Нет, мы не тонули. По мере удаления корабля от берегов Британии англичане курили все больше и больше. Оно и понятно, вскоре им предстояло встретиться с «иностранцами», проживавшими за проливом. В нашем конкретном случае встреча намечалась в Булони, куда мы, собственно, и направлялись. Команда корабля нас заранее предупредила, что мы выбрали крайне неудачный день для путешествия. «Пролив — это вам не Серпентин[1]», — улыбнулся старший стюард.

Разумеется, все это было для меня не так уж и важно. Меня радовали вещи куда более возвышенного порядка. Недавно мне исполнилось двадцать пять. Десять месяцев назад я свалил из Австралии. Возвращаться назад не собирался. Причиной моего бегства послужило то, что меня воспитывали в строгих традициях методистской церкви. Мне слишком нравилось получать от жизни удовольствие, и тем самым я предал и церковь, и страну. А удовольствия я любил получать по полной программе. И брался за это дело с удвоенной энергией.

Шел 1971 год. И я первый раз в жизни направлялся в Париж. Этот город являлся воплощенной противоположностью протестантизму. Меня тянуло к нему как магнитом. С давних пор Париж слыл городом грехов, за что его и ценили на планете. Он был предназначен для людей, жаждущих удовольствий. Методистская церковь учила нас, что французы исповедуют католицизм. Сначала грешат, а потом бегут за отпущением грехов. Какая безнравственность! Нам объясняли, что они ходят смотреть всякие гадкие, грязные фильмы; более того, сами их снимают и вдобавок ко всему за трапезами вместо чая пьют красное вино. Впрочем, Париж считается одним из самых красивых городов на земле. Вполне законный повод съездить и убедиться.

Рядом со мной сидели Клиффорд и Мойра из Саутэнда. Они ехали в Булонь. Тянуло их туда так же, как мужчину на курсы для беременных. По словам Мойры (крупной женщины в платье, на котором были изображены нарциссы), они собирались в Испанию. Нормально отдохнуть. Однако смогли позволить себе только Францию. «Ничего, прикупим мяса, — рассуждала она. — Например, баранью ногу».

Клиффорд был одет в шорты. На это имелись как минимум три причины: во-первых, он англичанин, во-вторых, на дворе апрель, а в-третьих, у него выдался выходной. На ногах у Клиффорда, естественно, красовались сандалии с тонкой кожаной подошвой и широкими латунными пряжками и красные шерстяные носки, расшитые королевскими лилиями. Ноги у него были бледнее, чем у трупа. Сквозь грязные стекла очков Клиффорд мрачно смотрел на летевшие в иллюминатор брызги. Он курил больше, чем другие, изрыгая столько дыма, что им вполне можно было заполнить Альберт-холл[2]. При этом выдыхал резко, с присвистом. Мне показалось, что если Клиффорда перевернуть вверх ногами, то он взлетит. Клиффорд прокашлял, что они с Мойрой обожают ездить куда-нибудь вместе, после чего отправился за очередными пакетами. У Мойры было уже три полных. Она прижимала их к груди так, словно в них лежали подарки внукам. Она сказала, что, если встанет, ей будет только хуже. Клиффорд замер в проходе. Видимо, чтобы чувствовать себя увереннее, он крепче сжал в зубах сигарету.

Худо-бедно мы заключили с англичанами нечто вроде перемирия. Если мне нужно, то я вполне могу жить бок о бок с ними. Подчеркиваю, если в этом есть необходимость. С момента моего появления в Лондоне я выводил их своим поведением, свойственным австралийской деревенщине. Меня уволили с работы через две недели после найма. (Я захворал ангиной, после чего мне было сказано, что никто не собирается держать у себя человека, подхватившего «поцелуйную болезнь». Изумительный довод, вот бы его опубликовать в «Sundat Express».) Мне пришлось сражаться с хозяином квартиры, индусом, который предпочитал принимать ванны в крайне неудобное для меня время, а когда он готовил, то запах стоял такой — хоть на улицу беги. Я переехал в Эрлс-корт. Долгими часами простаивал в очереди за пособием. Мне удалось практически бесплатно сделать очки. Однажды мне пустил кровь негр. Как-то раз меня погладил по заднице редактор. Все, я свой срок отмотал. Я настолько любил Европу, что готов переехать, а долгов перед англичанами у меня не имелось. Я имел право на прихоти. Я был свободен!

Работу найти труда не составит. Ну а если и не получится устроиться куда-нибудь — не беда! Я такой человек, что спокойно могу прожить на замороженных овощах и дешевом фарше. Несчастные случаи, болезни и недоедание меня нисколько не страшили. Я был уверен, что они мне не угрожают. Кроме того, у меня имелись толстые носки и теплая куртка. Кровать да подушка — никаких других требований к жилью я не предъявлял. Уют? Не обязательно. Простор? Тоже не особо нужно. Помимо одежды и ботинок все мое имущество ограничивалось стопкой книг, шотландским пледом и портативной пишущей машинкой. С таким багажом я с легкостью мог колесить по всей Европе.

Кое-что в Париже меня особенно привлекало. Да, он может быть красивым, да, он может являться средоточием католической скверны, но главное, Париж — город, подразумевающий определенный уровень. Как это ни странно, но мне казалось, что там живут только умные люди. Умные и проницательные. Они-то сразу отличат зерна от плевел. Судя по фотографиям, все парижане носили отглаженные костюмы, подогнанные с точностью до миллиметра. Кроме того, они хорошо кушали. Это всем известно. Французская кухня вообще самая лучшая. С этим даже методисты не спорили. Парижане, стоит им только вдохнуть аромат вина, сразу могут сказать, хорош ли букет, или заявить, что им налили в бокал уксус. Французские романисты писали целые тома о тайнах человеческой природы. И мне, простому пареньку из Австралии, вполне естественно пришла в голову мысль: вот было бы здорово посмотреть, дотягиваю ли я до уровня этих людей. Я хотел не просто узнать, верное ли у меня сложилось о них впечатление, мне захотелось непременно стать лучше — таким как они. «А ну, лягушатники, обогатите мой внутренний мир!» — как бы потребовал я.

Раскачиваясь, судно выбралось из моря и, устало ворочаясь, с облегчением принялось устраиваться на бетонной площадке. В стороны взметнулись струи воды. Двигатели в последний раз взвизгнули, словно от боли, и наконец наступила тишина. Стальное чудовище будто умерло. Мы же, внутри его брюха, тоже оказались близки к смерти. Испачканные, измученные пассажиры, плоть и кровь британского туризма, пошатываясь, отправились по цементной дорожке к зданию таможни.

Если передо мной действительно была Франция, то, надо сказать, ничего не изменилось. Здания, что стояли передо мной, явно строили не для последующего эстетического наслаждения их видом. Впрочем, кое-что выглядело иначе. Надписи, сделанные крупными буквами, призывали нас «NE PAS FUMER» и «FAITES LA QUEUE». «Не курить» — это понятно, но «Встаньте в очередь»? Куда? Зачем? За табличками с надписями все свободное пространство занимали стойки кремового цвета. За стойками не было ни души. На стене висел плакат с изображением разъяренного омара, готового вот-вот броситься в атаку. В подписи что-то говорилось о морепродуктах Бретани.

Мы выстроились друг за другом и стали ждать. Клиффорда и Мойру, у которой несколько восстановился естественный цвет лица, повели в другой вестибюль — они направлялись в Булонь. Мы, то есть все остальные, ехали в Париж. Это стало понятно, когда к нам направилась группа железнодорожников. Они были очень убедительны. Все чрезвычайно серьезны и не менее одинаково одеты — белые рубахи, узкие, туго повязанные черные галстуки, серые свитера с клиновидными вырезами и облегающие куртки. Образ довершали фуражки, серые брюки и безапелляционное поведение. У каждого на груди блестел вышитый золотом логотип французских железных дорог — SNCF и каждый под мышкой сжимал книгу в переплете из черной телячьей кожи. Видимо, это было Евангелие железнодорожника.

Вся честная компания принялась махать свободными руками, громко крича: «Пари! Пари!» Когда до них дошло, что криком делу не поможешь, они погнали нас куда-то, словно пастухи стадо овец. Мы прошли через стеклянные двери и оказались на платформе. Темнело. Железнодорожники еще громче закричали: «Пари пар ла! Ла! Ла! Ла!»

Мы растянулись вдоль платформы в тоненькую жиденькую линию. Я чувствовал себя героем киноленты о военнопленных. Перед нашим носом лежало грязное железнодорожное полотно, кое-где поросшее сорняками. Сорняки были сухими, точно в Австралии, а не зелеными, как в Англии.

«Пастухи» из SNCF дали нам понять, что скоро прибудет поезд, но нам на него садиться нельзя. Этот поезд не для нас. Он не наш. Нам предназначался другой. Сердито хмурясь, железнодорожники распределились по платформе, заняв все стратегически важные позиции. Создавалось впечатление, что они вообще не позволят нам сесть на поезд. Ни на какой.

Серо-зеленые вагоны, которые тащил шипящий локомотив, содрогнулись и замерли. Мы двинулись к дверям. «Нон!» — хором воскликнули железнодорожники. Это был не наш поезд. И тут разыгралась битва при Азенкуре[3]. Англия снова сошлась с Францией в поединке, туристы наседали, железнодорожники их не пускали. Расставив руки, французы попытались взять нас в клещи.

— Они всегда говорят, что это не наш поезд, — произнес рядом со мной чей-то голос с ирландским акцентом. — Только здесь все равно все поезда идут на Париж. — Голос принадлежал помятому человеку, которому, очевидно, довелось много попутешествовать. Он выглядел так, словно путешествия — это его работа. В руках он держал раздутую, продолговатую, будто сосиска, парусиновую сумку. Смуглое мужественное лицо. Плотное тело, закутанное в дождевик цвета хаки. Волосы незнакомца были в полном беспорядке. Казалось, его завернули, чтобы вынести на помойку.

— Вы все знаете, — уважительно произнес я.

— Все не все, а лягушатников-то знаю, — подтвердил он. — Главное — налегай!

Мы налегли. И тут меня поймал французский железнодорожник.

— Пари? — с оскорбленным видом осведомился он.

— Да, — ответил я, взмахнув билетом в оба конца на корабль и поезд. Билет обошелся мне в двенадцать фунтов. Взглянув на него, служащий выхватил Евангелие железнодорожника, которое держал под мышкой.

— Это не ваш поезд, — объявил он. Он говорил с сильным акцентом, но смысл слов был ясен. — У вас специальный поезд на Париж.

— Да лезь смелей, и дело с концом, — проорал мне ирландец откуда-то спереди.

— Все поезда идут на Париж, — рискнул я блеснуть своей осведомленностью. Я махнул рукой вдоль путей, искренне надеясь, что Париж находится именно в том направлении, куда я показал.

— Может, это так, — не стал спорить с моим доводом служащий, — но вы не ходить в этот поезд.

— Почему? — не отступал я.

— Потом что он не ваш, — объявил он.

— Но если он идет до Парижа, значит, это не так уж и важно…

— Но это не ваш поезд, — служащий взмахнул своей библией.

Я буквально физически ощущал, сколь туго затянут у него галстук. Служащий обдавал меня густым чесночным ароматом, исходившим из его рта. В этом присутствовал какой-то скрытый смысл. Неужели служащему так уж хотелось гонять по станции сварливых английских туристов, размышляя об остывающем ужине? Не думаю. У меня появилась призрачная надежда, козырь, с которого можно было попробовать зайти.

— Париж есть Париж, — с улыбкой по-французски произнес я. И, набравшись храбрости, с не менее ужасным акцентом добавил: — А поезд — это поезд!

С этим служащий спорить не стал. По всей видимости, дети во Франции изучают в школе философию. Железнодорожник понимающе улыбнулся. Он явно был последователем Декарта, и его, со всей очевидностью, восхитила логика моего довода. Он распахнул свою библию, посмотрел на нее в последний раз и опустил руки.

— Месье, — произнес он, жестом приглашая меня в поезд.

Я занял место у окна. Если все французы такие же, с ними будет легко иметь дело. Эти ребята ничего не имеют против справедливой критики. Они не морочат вам голову, не ведут пышных туманных речей. Они не желают спорить. Им важна логика. Они говорят, что думают, и уважают тех, кто поступает точно так же.

За мной повалили мои боевые товарищи с судна на воздушной подушке. За окном я увидел на платформе менее доблестных спутников, видимо более воспитанных. Они решили до конца остаться англичанами, сочтя, что прямолинейность им не к лицу. Французы их сокрушили.

Через несколько минут поезд, лязгнув, отъехал от платформы и, медленно разогнавшись, потащился со скоростью пешехода, с ленцой прогуливающегося по улице. Метров черед сто мы проехали через участок, вырубленный в скале, поросшей низкорослым скучным серым кустарником и сухой травой, где-то в метр высотой. В последний раз я видел растительность в столь скорбном состоянии только в Австралии. Неожиданно, как это ни странно, без всяких на то оснований я почувствовал себя дома. Дома во Франции! Сама мысль об этом потрясла меня до глубины души. Что за нелепость! Я же за границей. Я в другом государстве. Однако в чем-то оно мне напоминало родную страну. «Может быть, мне понравится Франция? Причем не просто понравится, а очень-очень», — думал я, по мере того как сгущались сумерки.

* * *

Мой лондонский приятель, преклонного возраста англичанин, успевший много поездить, оставил мне один важный адрес. «Всегда держи его в кошельке», — посоветовал он. Это был адрес парижской конторы, которая подыскивала народу жилье. «Она практически всегда открыта, — добавил он. — Это я тебе на всякий случай говорю». Я извлек из кошелька клочок бумаги, на котором мой друг накарябал название конторы. «BUREAU D’ACCUEIL». Ниже значился адрес. Контора располагалась в одном из самых известных мест Парижа — на Елисейских Полях.

Я с легкостью поднял свой чемодан и вышел с Гар-дю-Нор навстречу мраку ночи и опутавшим город гирляндам огней. Сколько же их здесь! Не слишком ли нарядно? Нет, Париж блистал великолепием. Я отыскал такси и показал шоферу (стекло, отделявшее в салоне места для пассажиров, отсутствовало) бумажку с адресом. Мы понеслись вперед.

Для всякого человека, приезжающего в чужую страну, где говорят на другом языке, наступает момент, когда надо самостоятельно опробовать силы в иноземной речи. Не ответить на реплику местного жителя, а самому начать разговор. Когда мы свернули на Елисейские Поля (я без труда их узнал благодаря мириадам огней), мне подумалось, что наконец настал момент истины.

— Шанзелизе, — произнес я с трепетом.

— Мэ yu, — задумчиво отозвался шофер, постукивая по баранке, — Ле Шанзелизе.

Такое впечатление, что тем вечером в Париж приехала куча народу со всех концов света. Подавляющее большинство из них решило не бронировать номера в гостиницах и вместо этого явиться в «BUREAU D'ACCUEIL». Я снова занял очередь. Ждать пришлось где-то с полчаса. За стойкой дежурила миниатюрная неулыбчивая брюнетка. По всей вероятности, целые поколения ее предков занимались этой работой, в результате чего у них выработался особый ген — ген прагматизма. На довольно неплохом английском она отрывисто поинтересовалась, в каком районе Парижа я предпочел бы остановиться. Я не имел ни малейшего понятия. С каким количеством звезд хочу гостиницу? Хороший вопрос. Если вы о тех звездах, что светят сквозь дыры в крыше, то, пожалуй, ни с одной. Она нахмурилась, тряхнула челкой и прищурила карие глазки. Взглянув из-за стойки на мой одинокий чемодан, она произнесла:

— Две вам будет вполне достаточно.

— Совершенно верно, — согласился я. Две звезды, три, четыре или двадцать шесть — главное, чтоб подушка была помягче.

— В двух звездах обычно селим студентов, — пояснила она. — Значит, так, вы будете жить в Латинском квартале. Там куча молодежи.

Она куда-то позвонила, что-то пробурчала в трубку и написала название гостиницы вместе с адресом на квитанции. Меня отправляли в отель «Пьервиг». Я решил уточнить название.

— «Пьервиг»! — с напором произнесла она.

Название напоминало звук кашля. Знаете, когда кашляют понарошку. Сама гостиница располагалась на бульваре Сен-Жермен. По идее, мне там должно понравиться. Она посоветовала мне взять такси и на прощание пожелала приятно провести время в Париже. Тряхнув челкой, тут же занялась следующим в очереди.

Ну вот и еще один шофер. Сейчас и на него произведу впечатление. Я сообщил ему адрес гостиницы, и мы отправились в путь. Ехали быстро. В такси пахло свежим пластиком и застарелым табачным дымом. Я опустил окна, чтобы вдохнуть полной грудью воздух Парижа. Чем пахнет Лондон, для меня уже не составляло секрета: там стоял запах, который иногда исходит от пожилых людей. Он мешался с вонью от старой резины. Знаком мне был и запах Сингапура — смесь ароматов канализации и китайских приправ. (Несколько позже я пришел к выводу, что в Нью-Йорке пахнет мокрой сталью и плащами.) Я принюхался. Париж пахнул благородным печеньем. Сладким, но при этом обладающим сложным вкусовым букетом. Аромат, в который так и хотелось впиться зубами.

Огни, которые расцвечивали город, напоминали бриллианты. Они висели гирляндами или обрамляли рекламу. Машины, грузовики и мотоциклы, мчавшиеся по улицам, казалось, вдыхали в город жизнь. Они были его кровью. Более того, дорожное движение здесь называлось «la circulation» — циркуляцией. Хотя, честно говоря, я думал, что пиликать здесь будут больше. На самом деле я слышал лишь тихое гудение — Париж словно подавлял все, что могло отвлечь от него внимание. Столица Франции напоминала мне стриптизершу, которая без музыки способна соблазнить тебя одним лишь видом, молчанием, стилем. Время от времени, когда машина начинала скользить по брусчатке, мерный гул прерывался чувственным гармоничным «б-р-р-р-р-р». Широкие залитые светом бульвары сменялись узкими темными улочками, обрамленными утесами зданий. По тротуарам элегантно шли женщины.

Машина остановилась на углу. «Се ла, месье», — произнес шофер. Это и вправду была гостиница «Пьервиг». Над балконом второго этажа горела скромная вывеска с названием. Шрифт был такой, словно его разработкой занимался школьник, увлекающийся модерном. Взяв чемодан, я направился к гостинице. В дверь смог протиснуться с большим трудом.

Стойка регистрации была размером со шкаф. Слева располагалась ниша, висела полка с ячейками для ключей. Справа я увидел дверь, на которой одними заглавными буквами было написано «SALLE А MANGER». В двух шагах начиналась деревянная винтовая лестница, исчезавшая где-то в высоте. Из-за двери показалась крупная женщина в украшенном цветами переднике. Я заметил, что у нее размазалась губная помада.

— Месье? — вопросительным тоном произнесла она.

Я показал ей квитанцию. Она сердито на нее посмотрела и, задев меня, проскользнула к нише, сухо бросив «извините». Захлопнув дверцу стойки на петле, повернулась ко мне и потребовала паспорт. Прежде чем записать нужные данные, она несколько раз перевела взгляд с фотографии в паспорте на мое лицо и обратно. Неужели же думала, что я собираюсь провести в этой гостинице всю жизнь? Выдав ключ, ткнула указательным пальцем в сторону лестницы, сказав, что мой номер располагается на «сэнкьем этаж».

Нам с чемоданом предстояло совершить последний рывок на сегодняшний день. Я и представить себе не мог, что на свете еще остались мастера, способные изготовить столь узкие и крутые винтовые лестницы. На каждом этаже имелась площадка размером с мусульманский молитвенный коврик и три двери. Некоторые из этих дверей были приоткрыты, будоража любопытство, а из-за других доносились обрывки фраз на французском. За приоткрытой дверью на четвертом этаже я разглядел двух девушек, сидящих развалясь на постели, убранной сбившимся покрывалом с изображением китайских роз. Над головами девушек вращались клубы сладковатого дыма. Девушки, на вид лет двадцати, были смуглокожими и большеглазыми. Одна из них, с мелированными волосами, красовалась в пеньюаре. Ее подруга сидела в джинсах… и лифчике. Обе подружки болтали босыми ногами. Без всякого сочувствия они наблюдали за тем, как я, сражаясь с чемоданом, поднимаюсь по лестнице. Одарив их улыбкой, я продолжил свое восхождение.

Номер оказался маленьким. В нем имелась железная кровать с пружинным матрасом, рукомойник в углу, узкое окно, одна лампочка. На стенах обои с синими маргаритками. Кое-где, в тех местах, где они отклеились, их просто сорвали. Деревянные плинтусы медового цвета. Пол на первый взгляд выглядел чистым. Он просто сиял. У кровати кто-то заботливо расстелил коврик размером с носовой платок.

Раздвинув ставни, я распахнул окна. В номер во всем своем многообразии ворвался Париж. Я почувствовал запах печенья и услышал в отдалении рев полицейских сирен. Мне страшно хотелось есть. Несколько мгновений спустя я уже летел вниз по лестнице, оставив чемодан в одиночестве прозябать в номере.

Напротив, через улицу, на навесе из бордовой парусины было написано: «La Petite Marmite». За маленькими круглыми столиками оживленно беседовал и выпивал народ. Официанты подносили им пиво и высокие бокалы, в которых на несколько пальцев была налита золотистая жидкость. Когда ее смешивали с водой (а так поступали все), жидкость приобретала молочный цвет. Такое я в последний раз видел в школе на уроках химии. Так, значит, волшебство являлось неотъемлемой частью французского застолья!

Официант в длинном фартуке пригласил меня внутрь, усадив у окна. Столик оказался накрыт оберточной бумагой. «Дешево и сердито», — подумал я. Через пару секунд мне сунули в руки меню, а перед носом поставили металлическую тарелку, на которой лежали ломти пористого хлеба толщиной с запястье. Его корочка, вне всяких сомнений, когда-то хрустела от одного лишь только прикосновения. Я попробовал кусочек. Может, это и есть знаменитый багет? Вот только он оказался черствым.

Мне не составило никакого труда перевести названия блюд в меню. Яйца под майонезом, мясо по-домашнему, филе салаки, жареный цыпленок и «bifteck pommes frites». В путеводителе значилось, что бифштекс с картошкой — это национальное французское блюдо. Нельзя сказать, будто я безоговорочно поверил написанному. Меня терзали сомнения, которые порой любили меня посещать. Как знать, может, Франция не столь уж сильно отличается от Австралии? И они по-дружески состязаются друг с другом? Париж мне нравился все сильней. Неужели французский бифштекс с картошкой напоминает наш стейк? Нет, быть того не может! Все-таки у нас в городках этот шедевр гастрономического искусства готовили из ребрышек, выпиленных ленточными пилами. Его приносили, залив липким грибным соусом, вкус которого отдавал крахмалом. Картошка на гарнир была коричневого цвета, как загар на лице скотовода, и при этом куда мягче его члена в день получки.

Так что же взять? Надо мной замер официант. Я неуклюже покрутил в руках меню и наконец выдавил::

— Бифтек фрит.

— Стейк с картошкой, — кивнул он. — Дю вен?

Официант произнес вопрос в нос. И вот ведь чудеса: я его понял! Он хотел знать, какое я возьму вино. Какие у меня феноменальные успехи во французском! Я снова углубился в меню. Список домашних вин приводился в зависимости от объема. Предположив, что составитель меню, когда писал слова «четверть» и «половина», брал за единицу отсчета литры, я заказал четверть графина красного.

— Бьен, — кивнул официант. Он относился ко мне как к обычному, нормальному человеку, что противоречило рассказам, которые мне доводилось слышать.

За соседним столиком низенький, ссохшийся, седовласый человечек с кривой улыбкой вытирал тарелку хлебом. Ну ладно, вытер и вытер, меня удивило не это. Взяв из стоявшей перед ним средних размеров миски салат, старик водрузил зелень на середину теперь уже практически чистой тарелки. Затем принялся за разнокалиберные склянки, стоявшие на столе, и добавил в миску соль, перец, уксус и масло. Перемешав все с помощью ложки, он переложил с тарелки салат обратно в миску. Я улыбнулся старику. Он осклабился еще шире.

На другом конце обеденного зала толстый француз угощался из большого, роскошного керамического блюда. Он выкладывал на тарелку поблескивавшие от масла толстые коричневые куски рыбы. Ложкой зачерпывал морковь, кольца лука и ростки тимьяна. Его элегантная спутница застыла с ножом и вилкой над двумя холмиками майонеза, напоминавшими груди. Я предположил, что под майонезом скрываются яйца. За столиком возле двери мужчина строгого вида, наверное бизнесмен, расстегнув пиджак, вооружился ножом и приступил к камамберу.

Словно из воздуха на столе материализовался мой заказ — стейк и вино. Помимо всего прочего официант принес маленький глиняный горшочек с горчицей и металлическую корзиночку с картошкой. Глянув на стейк, я сразу понял, что за мясо пошло на его приготовление. Это была мякоть пашины — самая худшая разновидность вырезки. Обычно моя мать пускала такое мясо на фарш для корнуэльских пирожков — единственное, что она по-настоящему умела готовить. Она пекла их каждый год, по ее словам, в память о предках и еще ругалась из-за мороки, связанной с нарезкой репы. Одним словом, эта разновидность говядины была дешевой и невкусной. Я никак не мог понять, отчего в кафе, пусть даже никому не известном, готовят национальное блюдо из такой дряни. Если не нашлось вырезки со спины, почему было нельзя взять обычное филе? Потом я отправил кусочек стейка в рот и замер в восхищении. Никогда раньше я не пробовал подобной вкуснятины. Более того, под прожаренной, румяной корочкой крылось теплое, сочащееся кровью мясо. Обожаю бифштексы с кровью!

Снаружи картошка оказалась хрустящей, а внутри воздушная мякоть просто таяла во рту. Ну отчего у нее такой изумительный вкус? Откуда он берется? Там, откуда я приехал, картошка представляла собой сущую гадость. Я быстро пришел к выводу, что Франция в моих глазах становится все более и более привлекательной. Однако, несмотря на то, что мясо с картошкой оказалось выше всяких похвал, вино принесли дрянное — кислое и слабое.

Потом подали салат. Я его поперчил и посолил. Затем взялся за масло и уж было собрался полить им зелень, как вдруг вмешался тот самый старичок за соседним столиком. «Нон, месье!» — воскликнул он. Улыбка исчезла с его лица. Он замотал головой, и я понял, что мне лучше поставить масло обратно на стол.

— Фэт л'еспас, — промолвил старик. Это было за пределами моего понимания. Старик поводил рукой из стороны в сторону.

Я взял ложку и принялся перемешивать листья салата. Еще один жест. Я покорно сдвинул часть салата в одну сторону. Старик улыбнулся. Вздохнув, я сдвинул всю зелень на край миски. Старик пришел в восторг. Я снова взялся за масло. Улыбка тотчас исчезла.

— Нон, месье!

Выглядел я, должно быть, озадаченно. Старик взял в руки собственные солонку и перечницу. Кивнув, я кинул в мисочку немного соли и перца. Мы одарили друг друга улыбками. Затем я снова принялся за масло. Старик выпростал руку и схватил меня за локоть.

— Паз анкор, месье!

Я снова поставил масло.

— Эн премье, лё винэгр.

Уксус, что ли? Надо полагать, что так. Я взял уксус. Мой наставник улыбнулся.

— Па тро! — с напором произнес он, чуть расставив большой и указательный палец. Ага, понятно, он хочет сказать, что уксуса надо совсем немного. Плеснув уксуса, я отставил бутылочку в сторону и в очередной раз взялся за масло.

— Бьен, — одобрительно кивнул старик.

Я налил масло и взболтал соус. Старик улыбнулся. Затем я сгреб салатные листья и перемешал их. Мой преподаватель с осознанием выполненного долга торжествующе воздел руки, словно тяжеловес, одержавший победу в чемпионате.

Интересно, сколько еще открытий таит в себе этот вечер? Особенно меня волновали открытия в области кулинарии, к которой, возможно, у меня проснется интерес. Как-никак я любил покушать. Да, у меня это не всегда получалось, но то дело другое.

Опустошив графин с вином, я выпил чашечку кофе. Чем бы еще заняться? В голове кружил водоворот самых разных вариантов. Я ощущал легкость, считал себя человеком искушенным. Мог бы вступить в спор с Сартром или взяться за дрессировку львов. Париж бодрил; совершенно незнакомый, чужой, он каким-то невероятным образом располагал к себе. Меня снова охватило такое чувство, будто я дома. Поведение французов не вызвало у меня отторжения. Оно мне нравилось. Их прямота и логичность казались человеку серьезному и практичному вполне естественными. Их восприятие окружающего мира представлялось своеобразным и экзотичным, но при этом вызывало симпатию. Что за удивительное сочетание! Я их немедленно простил за то, что они украли у нас стейк с картошкой. Обычно мужчинам дрожь не свойственна, однако сейчас меня охватила именно она. Как же сильно Франция отличалась от Англии, Англии, которая, как меня пытались убедить, была частью Европы. У меня не осталось никаких сомнений, что Франция представляла собой полную противоположность Великобритании. У нее хватало мужества, отваги и решимости вести себя так, как она считала нужным.

После обеда я прошелся по набережной, наслаждаясь непередаваемой атмосферой, которую создавали толпы элегантных пешеходов, беспокойный шум автомобилей, рев сирен полицейских машин и тонкий, изысканный аромат печенья.

Наконец я вернулся в гостиницу и принялся подниматься по ступенькам, мечтая о постели. В гостинице, пожалуй, стало тише. На четвертом этаже, в номере, дверь которого все так же оставалась открытой, по-прежнему сидели девушки. И снова курили. Дым над их головами сделался еще гуще. Запах стал еще слаще, и к нему теперь более явственно примешивался аромат трав. Я не стал смотреть на обитательниц странного номера и двинулся дальше. В этот момент миловидная смуглянка в черном шелковом лифчике едва заметно улыбнулась и пожала плечами. Медленно. Специально? Одна из лямок скользнула вниз по изгибу плеча. Мельком я разглядел самый краешек соска, показавшийся из кружевной чашечки. Девушка улыбнулась чуть шире и тут же надулась, словно маленькая девочка, у которой отобрали куклу. Я вспыхнул.

Возможно, с того момента, когда моя нога ступила на берег Франции, я и успел многому научиться, но пока, в понимании настоящего француза, меня еще никак нельзя было назвать Эйнштейном.

День первый

…Прошло тридцать четыре года. Машины и холодильники, корабли и мотоциклы, которые изготовили из того судна на воздушной подушке, после того как его сдали на лом, давно уже превратились в ржавую труху. Сорок минут назад мой самолет приземлился на взлетно-посадочной полосе аэропорта Руасси — Шарль-де-Голль. У меня болит зуб. Нисколько не сомневаюсь, повредил его, когда ел — в самолете. Какая-нибудь крошечная косточка в тушеном мясе по-китайски. Ладно, будем надеяться, что это не дырка и не нагноение, а просто дает о себе знать десна. Меня и в лучшие времена беспокоили проблемы с зубами, так что не удивлюсь, если на этот раз придется распрощаться с коренным. Я уже готов на стенку лезть — хотя принял пару болеутоляющих и противовоспалительное. (Путешественник со стажем первым делом укладывает в багаж лекарства. Естественно, купленные по рецепту.)

В главном аэропорту Парижа помощь искать бессмысленно. Модный архитектурный дизайн, бетон, стекло и сталь, авангард города, отстоящего от столицы на расстоянии двадцати километров на северо-восток и открывшегося в 1974 году. Центральный терминал представляет собой десятиэтажную башню. От нее отходит семь «веток», к которым стыкуются самолеты. Впрочем, в наши дни это далеко не самый лучший из международных аэропортов. Его схема напоминает пирог. Здесь тесно, мало свободного места, отчего пассажиры быстро потеют, теряют терпение и становятся раздражительными. Как и подавляющее большинство самолетов, совершавших межконтинентальный перелет, наш был забит до отказа. Мы, пассажиры, едва успели перевести дух в коридоре, после чего нам пришлось снова набиться в тесное помещение, чтобы забрать багаж. Примите во внимание, что прибыли мы в Париж ранним утром и многим не удалось выспаться.

Самолет прилетел из Азии, поэтому неудивительно, что на борту оказалось столько китайцев. Кроме них с нами летело человек двадцать-тридцать итальянцев: шумных, развязных, в красных куртках с эмблемой «Феррари» и теннисках с автомобильными логотипами. Думаю, какая-то команда, принимавшая участие в гонках. Ну и конечно же, на борту были и сами французы, возвращавшиеся из отпусков. Стоило им выйти из самолета, как они тут же самодовольным видом напомнили мне уток, чистящих клювами перья.

Через несколько минут в помещение набилось полно народу. Мы все ждали, когда же подвезут багаж. В Руасси с этим никогда не торопятся. Впрочем, день только начинался… За нас решили, что несколько впустую проведенных минут ничего не изменят. Пришлось любоваться на итальянцев, глумящихся над нерасторопностью французов. И китайцев, приобретавших все более и более озадаченный вид. Время шло, а боль от зуба пульсирующими волнами расходилась в левой части головы. Как звали того знаменитого философа, сказавшего, что две трети мучений всего мира сосредоточено именно в зубной боли?

Забрав рюкзак, я в миг прошел паспортный контроль и таможню — вот самый главный плюс Руасси. Потом положил багаж в тележку и покатил ее прямо до железнодорожного вокзала — тут главное смотреть на указатели, а они здесь, пожалуй, самые толковые в мире. Надписи сделаны рубленым белым шрифтом на оранжевом поле. Единственная беда — указателей слишком мало. Поняв, что сбился с дороги, я обратился за помощью к человеку в форме. «Идите, как и шли, — отвечает он, — прямо до самого конца терминала». «До самого ко-о-н-ца-а!» — кричит он мне вслед.

После долгого сидения в самолете нет ничего лучше прогулки. Она растягивается на километр. Приходится подниматься по лестницам и садиться в лифты. К чему спрашивать, к чему писать книги, в которых задаешься вопросом, отчего лакомящиеся сыром французы такие стройные? Ответ очевиден. Все дело в физических нагрузках. Вспомним механические коробки передач. Тяжелые двери магазинов, которые приходится открывать самому. Я уж не говорю о дверях офисов, которые еще тяжелее. А ступеньки в метро? Да, кстати, французы никогда не перекусывают между завтраками, обедами и ужинами. Никаких конфет, леденцов, печений. Ну или, по крайней мере, они это едят в гораздо меньших количествах, чем мы (ситуация меняется благодаря некоторым представителям подрастающего поколения).

Железнодорожная станция представляет собой настоящий собор. Пол вымощен широкими плитами из серого и белого мрамора. Величественные контрфорсы. Здесь пахнет полированной сталью, а музыкальным фоном служит беспрестанный мерный гул эскалаторов. Я пытаюсь купить билет, но автомат отчего-то не желает принимать мою кредитку. Вполне себе обычное дело на французских железнодорожных станциях. Мне приходится встать в очередь человек из двадцати, у единственного работающего окна касс. Я вижу еще как минимум дюжину окошек, но за ними никого нет. Ничего удивительного. Во Франции тридцатипятичасовая рабочая неделя.

На станции я замечаю какое-то движение, где-то в районе платформ внизу, к которым ведут эскалаторы. Что случилось? На электронном табло крупными буквами появляются последние новости — с прошлого вечера идет забастовка железнодорожных работников. Содержание текста на английском и на французском различно. Английский вариант просто чудесен: «Транспорт парализован». Далее текст сменяется. Вам лаконично предлагается «отменить поездку». Обычно поезда на Париж отходят каждые десять минут. Сейчас утренний поезд придется ждать минимум час. Я сижу на гладкой железной скамейке, ерзаю от нетерпения.

После вынужденного ожидания оказываюсь наконец в вагоне RER. Эта аббревиатура означает «сеть региональных экспрессов». В принципе, они довольно быстрые, однако время в пути зависит исключительно от количества остановок. Поскольку это первый поезд, который пустили с утра после объявления забастовки, через несколько станций в нем уже полно народу. На бледно-желтых и синих сиденьях с виниловым напылением сидят пассажиры, кутающиеся в пальто и шарфы. Заморозки ударили неожиданно. Подавляющее большинство моих попутчиков негры или арабы. Их угрюмое настроение заразительно. Такое впечатление, будто к ним под одежду просочилась тоскливая серость осеннего утра. Они скучают по солнцу. Сейчас на улице всего несколько градусов тепла, а на неделе обещали снег.

Очень скоро бугорчатый резиновый пол оказывается полностью скрытым под ногами пассажиров. Людей столько, что из-за них не видно светло-желтых стен вагона. Я со своим рюкзаком и ноутбуком оказываюсь прижатым к окну. Передо мной стоят несколько женщин. Если бы я даже попытался уступить им место, у меня все равно не получилось бы встать. Вроде бы ни одна из них не беременна. Это хорошо.

Пересаживаюсь на метро «Гар-дю-Нор», проезжаю две остановки и поднимаюсь на поверхность. Мой путь лежит по узкому тротуару Петит-Экюри. Погода, по всей видимости, будет хорошей. «Холодные ясные и милые» — именно так Эрнест Хемингуэй описал зимние дни в Париже. Мне предстоит остановиться в сравнительно новом здании. Я барабаню в стеклянную, дверь, и вот появляется улыбчивый ибериец, который пускает меня внутрь. Это консьерж, месье Да Коста. Как и все остальные парижские консьержи, сторожа и уборщики, он родом из Португалии. Я особенно не торопился, и все же, несмотря на ранний рейс и забастовку на железной дороге, прибыл вовремя. Мне надо забрать ключи у владельца моей маленькой студии на первом этаже.

— А где месье Монтебелло? — спрашиваю я месье Да Коста.

Из внутреннего дворика к нам направляется мужчина среднего роста и хрупкого телосложения, закутанный в черное пальто и шарф. На его исхудавшем лице играет улыбка. Он протягивает мне руку и говорит, что я прибыл минута в минуту. Отвечаю ему, что мне повезло, и рассказываю о забастовке на железной дороге. Он смеется: «Если вы приехали во Францию и не попали на какую-нибудь забастовку, считайте, что вас вообще здесь не было».

Сейчас в Париже снимают студии не для того, чтобы посвятить себя живописи, заляпаться краской или закрутить роман с обнаженной натурщицей. Студия — это всего-навсего однокомнатная квартира, и у месье Монтебелло она как нельзя лучше подходит для моих целей. По парижским меркам студия довольно большая, и угол, выделенный под кухню, тоже немаленький. Здесь есть большая жесткая кровать, просторная туалетная комната с ванной (что само по себе редкость), стол и раздвижная стеклянная дверь, которая ведет в маленький садик. Очень уютно, чисто и светло. Я как раз искал светлую комнату. И именно ее нашел. Стены в ней белые. Одну из них месье Монтебелло украсил круглыми зеркалами размером с мелкую тарелку. Пол покрыт линолеумом с рисунком под дубовый паркет.

Месье Монтебелло говорит, что живет довольно близко, объясняя, что приобретение этой квартиры было неплохим вложением денег. Он мне показывает кофеварку, открывает крышку и видит, что фильтр забит гущей. Монтебелло приходит в ужас и несколько раз просит у меня прощения, одновременно вытряхивая гущу и промывая фильтр. Как и от многих французов, от него исходит такое искреннее обаяние, которого не найдется даже у целого взвода публицистов. Несколько дней назад я позвонил ему из Австралии. Месье Монтебелло признается, что был очень тронут тем, как я вежливо и учтиво беседовал с его девятилетним сыном. Что же до его фамилии… Да, его предки родом из Италии, но вот уже шесть поколений семья живет во Франции. Он спрашивает, что я собираюсь делать в Париже. Писать и кушать. А кем работает он? Монтебелло пускается в объяснения. Зря, наверное, спросил. Если я правильно понял, его профессия как-то связана с финансовыми консультациями. У меня с деньгами всегда были нелады.

Выписываю ему чек. Сущие гроши за квартиру в самом популярном на свете городе. Я снимаю студию на шесть дней. Цена просто смехотворная. Доволен ли месье Монтебелло? «Очень», — отвечает он. Потом я вспоминаю, что агентство обязало меня выплатить сумму в двойном размере. Что это? Залог? Мера предосторожности? Месье Монтебелло просит меня не беспокоиться. Мы вполне можем друг другу доверять. Я полностью согласен. Какая разница, что мы впервые увидели друг друга только несколько минут назад, а до этого лишь пару раз созванивались и обменивались письмами по электронной почте. «Да, и еще, — обращаюсь я к Монтебелло. — Вы не знаете какого-нибудь приличного зубного врача?» Он отвечает, что, разумеется, знает, вот только кабинет его далеко, в Дефансе — это деловой квартал на западе Парижа. Я все равно записываю имя зубного врача и его телефонный номер. Месье Монтебелло выражает надежду, что услуги дантиста мне не понадобятся. «А если даже такое и случится, вы совершенно не почувствуете боли», — смеется он. Ему пора на работу.

Никуда не торопясь, я обустраиваю квартиру сообразно своему вкусу. Хочу почувствовать себя как дома. На протяжении большей части последующих двух недель я в основном буду проверять, по праву ли Парижу присвоен статус кулинарной столицы. Надеюсь, пребывание здесь пробудит во мне кое-какие приятные воспоминания о моих предыдущих поездках во Францию. В комнате достаточно места, чтобы раздвинуть стол на всю длину, приставить один из железных раскладных стульев к постели вместо прикроватного столика, а на второй стул положить подушки с дивана, чтобы сидеть повыше, когда дело дойдет до работы. Я включаю ноутбук и уже готов за него сесть, как вдруг замечаю, что одна из лампочек не горит.

Месье Да Коста сидит у себя в каморке. Там я его и нахожу. Не мог бы он мне помочь? Да Коста тут же приходит на зов. Нажимал ли я на выключатель? Конечно. Я демонстративно щелкаю выключателем на проводе, ведущем к лампе. Никакого эффекта. Да Коста мотает головой. Он имеет в виду выключатель, вделанный в стену в двух метрах от нас. Нет, на тот я еще не нажимал. Он щелкает тем выключателем. Лампочка загорается. Если вы не француз, французская проводка, как и водопроводная система, навсегда останутся для вас загадкой. Французы все делают по-своему.

Вскоре моя квартирка становится идеальным местом для жизни и работы. Она просторная и уютная, а за эти качества в Париже платят огромные деньги. Выложив сумму в два раза большую, чем я, вы, возможно, сумели бы снять крошечный номер в гостинице. Никакой кухни, естественно, вы бы там не нашли, ванная комната оказалась бы размером со шкаф, а душевая кабинка — с гроб, поставленный на попа. Сам душ был бы вделан в самом неудачном месте, а если в процессе помывки вы уронили бы мыло, вам бы пришлось выключить воду и вылезти наружу, чтобы его поднять. Если на неделю (а кое-где и на несколько дней) можно снимать такие чудесные квартирки, как у месье Монтебелло, зачем людям, не любящим швыряться деньгами, останавливаться в отелях?

Петит-Экюри довольно мрачная, ничем не примечательная узкая улица, типичный парижский каньон, крышей которому (по крайней мере, в этот день) служило холодное небо цвета голубой акварели. В маленьком супермаркете неподалеку я приобрел упаковку соли, чтобы ослабить зубную боль, и кофе. К сожалению, самый маленький из пакетов соли весит килограмм. Вряд ли мне удастся потратить его весь, даже если десна будет болеть всю оставшуюся жизнь.

На соседней Фобур-Сен-Дени масса самых разнообразных продуктовых магазинчиков, в том числе и рыбных — именно то, что мне и надо. Толстуха в ослепительно белом резиновом фартуке и не менее ярко сверкающих резиновых сапогах возится с товаром. Над ее магазинчиком навес из холстины ярко-синего цвета, на котором заглавными буквами написано «AU LAGON BLEU» — «В голубой лагуне». На продажу выставлены и рыбные филе, и целые рыбины, поблескивающие серебром на толстых насыпях льда. В ящиках с синими краями, чуть наклоненными в сторону покупателей, лежат столь почитаемые лещи, луфари, тунцы, кефаль всех сортов и видов, в том числе хваленая барабулька, камбалы, сардины и разновидность оранжевых рыб, очень напоминавших австралийский ершей. Есть там и более обыденные виды, что называется на каждый день, — соленая треска и лосось. Помимо рыбы я замечаю крабов, кальмаров, несколько разновидностей морских улиток, а также (именно это я и искал) — три сорта устриц. Толстухе я говорю, что хочу устроить себе то же самое, что проделал однажды тридцать лет назад. Потом интересуюсь, не вскроет ли она мне с дюжину раковин, если я принесу ей тарелку. «Конечно, — отвечает она, — буду рада вам помочь». «Тогда, возможно, я загляну к вам завтра вечером», — говорю я.

Мне удается приобрести в булочной дешевый хлеб, в колбасной лавке — паштет по-деревенски, а в сырном магазине — камамбер из свежего молока. В винном я беру бутылочку божоле (ему всего две недели) и муската (на завтрашний вечер к устрицам).

Вернувшись в квартиру, я принимаю решение, что для начала надо заняться самым важным. Я сыплю в воду побольше соли и полощу этим раствором пульсирующий от боли рот. Потом наступает черед паштета. Он упакован в алюминиевую фольгу и покрыт тонким слоем полупрозрачного янтарного желе. Весит все это граммов триста. Я кладу толстый слой паштета на багет и принимаюсь за еду. Лакомство просто превосходно — вкус богатый, сочный, насыщенный. Камамбер немного, самую малость, недодержан. Это не может не вызвать удивления. Я в магазине обратил внимание на его мягкость. Снаружи по большей части он все еще молочно-белый. Подождешь несколько дней — и он приобретет цвет сливок. Ну что ж, стану сам себе сыроваром. Придется позаботиться и проследить, чтобы сыр дозрел до состояния, когда его можно будет есть. (К счастью, для этого всего-навсего нужно оставить камамбер в прохладном месте и примерно раз в день его проверять.) По идее, должно получиться. У меня есть все основания в это верить. На обертке написано, что это настоящий камамбер «au lait cru» и «moulé à la louche», то бишь сделанный из сырого (непастеризованного) молока и разлитый по формам в ручную.

После того как я снова несколько раз прополоскал рот раствором соли, десна с зубом утихли и боль постепенно отступила. По всей видимости, поездку в Дефанс (это название переводится как «оборона»), чтобы защитить себя от мук, можно будет отменить. Впрочем, не надо так торопиться. Пока я буду вполне доволен, если мне удастся завершить день так, как запланировано. Я отправляюсь на «Мобер-Мютюалите», чтобы узнать, сохранилось ли еще то самое кафе, где я тридцать с лишним лет назад съел свой первый парижский стейк. Согласитесь, все мы цепляемся за милые сердцу воспоминания. Желание вновь испытывать пережитое становится фетишем. Если я один раз попробовал и мне понравилось, почему нельзя сделать то же самое во второй раз? Или в третий? Однако, разумеется, как бы мы ни пытались, нам все равно никогда не удастся повторить все в точности. Именно это пытался внушить мне глас рассудка, который, надо сказать, всегда звучит очень тихо. Я направлялся на противоположный берег Сены. Значительная часть моего естества не желала прислушиваться к скепсису внутреннего голоса.

Но для начала сделаем небольшой крюк. Я выхожу из метро на станции «Сен-Мишель» в самом центре парижского левобережья. Благодаря обилию студентов и ресторанчиков жизнь здесь бьет ключом. Ищу короткую улочку Сюже, ответвляющуюся от площади Сент-Андре-дез-Ар. Выход из метро удачно расположен прямо на площади. Несмотря на толпы, состоящие в основном из молодежи (ничем не отличающейся от сверстников в любой другой точке земного шара — те же джинсы и те же кроссовки), которая сегодня ежится от холода, узенькая рю Сюже с крошечными тротуарами практически безлюдна. Я останавливаюсь у дома номер пять. Здесь дождливым апрельским вечером тридцать три года назад мы с женой устроили банкет в честь нашей свадьбы. Потом я вспомнил табличку из кованого железа, висевшую над выгнувшейся аркой дверным проемом: «Les Chevaliers de la Table Ronde» — «Рыцари Круглого стола». Мы спустились в подвал, выложенный камнем. Здесь царила атмосфера Средневековья — массивная мебель, словно из трапезной замка, пестрые флажки с гербами под низкими сводами. Все эти вещи казались подлинными, может, так оно и было. В Париже подобное не редкость.

На торжественном ужине собралось около сорока человек. Мы сняли весь ресторан. Чем нас кормили, помню плохо. В память врезались лишь огромные деревянные блюда с салями, мясом, дичью и паштетами. Гости веселились, много танцевали и смеялись. Тонтон Камил славно оттянулся — как, собственно, и всегда, когда собирается вся семья. Около полуночи он выступил с излюбленным номером: спел развеселую песенку в стиле кабаре тридцатых годов — «Моя маленькая Мими». Были и веселые игры, связанные с выпивкой, а потом, когда мы отправились спать, молодые гуляки по традиции барабанили нам в двери. Мы проспали самолет на Корсику, где собирались провести медовый месяц.

От ресторана мне остался памятный сувенир: большой лист плотной белой бумаги, оформленный словно страница из старинной рукописи. У меня такое впечатление, что когда-то этот лист служил подставкой под тарелку. Сверху были изображены сошедшиеся в поединке рыцари, горстка зрителей в доспехах и замок с донжоном. Ниже, левее красовалась вычурная буква «J» и полулежащая в постели с балдахином Гиневра в окружении трех служанок. Гиневра прощалась с Ланселотом, у которого на поясе висел меч, с плеч свисал плащ до колен, а на лице застыло озадаченное выражение. С буквы «J» начиналась фраза, которая завораживает меня вот уже не один десяток лет: «Jusqu'à la lie je bois dans la coupe vermeille qui fust celle du Roy». Она переводится следующим образом: «До дна я пью из алой чаши, что принадлежит королю». Сразу задумываешься, сколь много значили в давние времена такие слова, как преданность, верность, честь и достоинство. Чуть ниже имеется еще несколько строк на диком старофранцузском — Гиневра признается в любви к «мессиру», описывает, как у нее обливается кровью сердце, и клянется, что если он на следующий день не вернется, то она, раненая птичка в клетке, умрет.

Я обнаруживаю, что в доме номер пять на рю Сюже теперь сдаются квартиры на съем. Куски древнего песчаника, из которых сложен дом, выглядят чистенько и аккуратно, словно строительство здания закончилось буквально вчера. А как же рыцари Круглого стола? Их простыл и след. Нет и стола — ни круглого стола, ни квадратного, ни овального. Массивная каменная арка, миновав которую мы попали в дом, вроде стала шире и внушительней. Тяжелую деревянную дверь с обтесанными панелями недавно покрасили блестящей зеленой краской столь темного цвета, что со стороны она кажется черной. Средняя дверь, возле которой, вделанная в камень, торчит львиная голова, сжимающая в пасти металлическое кольцо, теперь оснащена домофоном. Что ж, значит, рыцари Круглого стола ускакали в прошлое. Мне в голову приходит мысль, что теперь и рестораны, и браки так долго не живут. Где-то семь лет. Это не только в Париже — повсюду в мире. Наш брак, переживший ресторан, в котором мы отпраздновали свадьбу, пожалуй, исключение из правил.

По бульвару Сен-Жермен, на котором полно молодежи, я направляюсь на восток к «Мобер-Мютюалите». Молодежь и люди постарше сидят в кафе. Многие из них курят, и я буквально физически ощущаю их восторг оттого, что они живут в Париже, восторг, который хлещет словно вода из пробитого шланга. Быть может, не в силах снести подтруниваний, несколько человек отделяются от своих компаний.

У площади Мобер бульвар расширяется. Кажется, в 1971 году все было иначе. От отеля «Пьервиг» не осталось и следа. На его месте стоит обычный жилой дом, построенный в типичном османском стиле[4] девятнадцатого века. На улицу выходят лавочки, в том числе и чудесный магазин с сырами, двери которого, несмотря на холод, настежь открыты. На трехъярусных прилавках, точно зрители в театре, расположились разные сыры. Есть здесь и треугольные, и круглые, и в форме шайбы. Некоторые покрыты плесенью. Многие из козьего молока, словно пеплом присыпаны, причем цвет этого пепла варьируется от серого до черного. В каждом случае указаны районы производства — кое-где даже стоят названия городов. Цвет сырных корок тоже самый разный — от оранжевого до темного красно-коричневого. Некоторые сыры в неглубоких пластиковых корзиночках, а другие завернуты в виноградные листья и перехвачены рафией. За всем этим богатством — полированные дубовые жалюзи. Сейчас в Париже масса таких магазинов. Сыр со всем его разнообразием, нюансами, букетами и сложностями — одно из величайших достижений французской гастрономии. Или даже, скажу больше, французской культуры. В сырах Франции удалось достичь совершенства.

Я перехожу бульвар и начинаю искать бистро, в котором много лет назад меня учили правильно заправлять салат. Кафе «Метро» — не «Птит Мармит», однако никакого другого заведения аналогичных размеров и уровня мне отыскать не удается. Внутри помещение разделено на ячейки, отделанные дубовыми панелями. Стенки перегородок довольно высокие — сейчас бы мне старик за соседним столиком ничего не смог показать. Я прошу, чтобы меня посадили в зал для некурящих. Да, такой здесь имеется, но он смежный с залом для курящих. Мне повезло, я пришел поужинать довольно рано, поэтому по соседству со мной оказываются только три человека. По внешнему виду — студенты. Один смотрит в экран ноутбука, второй что-то пишет от руки. У второго торчит прилипшая к губе сигарета. Вокруг меня все так и дышит Америкой. На стенах реклама мотоциклов «Индиан» и эмблемы «Юнион Пасифик». В динамиках тихо поет Синатра. Меня обслуживает высокая худая девушка. Длинные темные волосы у нее стянуты в хвостик, а на носу очки в толстой черной пластиковой оправе. На ней черный свитер-водолазка и светло-серый жакет.

— Вы похожи на Нану Мускури[5], — говорю ей я, — разумеется, в молодости.

— Кто такая Нана? — слышу в ответ. (В данных обстоятельствах я счел ее реакцию забавной. Дело в том, что на сленге наной называют распутную девушку.)

— Знаменитая певица, — отвечаю я.

Официантка хмурится. Я прошу ее не беспокоиться и говорю, что возьму стейк с картошкой и четверть литра домашнего вина «Кот-дю-Рон». Она разворачивается, делает три шага и возвращается. Стейк подается с луковым соусом. Я не возражаю? Нет, нисколько. Через десять минут тарелка со стейком уже стоит передо мной. Вкус у него отличный — он приготовлен с кровью, как я люблю. Сверху мясо полито луковым соусом — возможно, в него добавили немного крахмала, чтобы он стал гуще. К северо-востоку от куска мяса лежит пара самых обычных листиков салата, приправленных майонезом, да кусочек помидора. По соседству со всем этим — картошка, нарезанная машинным способом. За мной никто не следит, никто не учит делать заправку для салата, поэтому это событие, случившееся когда-то, вновь пережить не удается. Сразу после ужина я возвращаюсь в квартиру месье Монтебелло, где засыпаю как убитый.

День второй

Во мне давно сидит репортер, готовый вникнуть в самую суть дела. И не упустить ни малейших деталей. Сегодня мне предстоит пообедать в изумительном, образцовом, быть может, величайшем храме французского кулинарного искусства Парижа — ресторане «Тайеван». Дело не только в качестве еды. Уникален сам опыт. Такого уровня обслуживания вы нигде не найдете. Меня пригласил на обед его владелец, месье Врина, так что о сумме счета я могу не волноваться.

Однажды мне уже доводилось здесь побывать — вместе с женой в 1982 году. Я позвонил в ресторан, сказав, что перед отъездом домой, в Австралию, мне хочется написать заключительный репортаж о парижской гастрономии (до этого я уже провел в Европе десять месяцев). Выяснилось, что столики для ужина заказаны на несколько недель вперед, а вот свободные места для обеда нашлись.

Когда мы приехали, метрдотель поинтересовался, назвав меня «сэр», не буду ли я возражать, если мне предложат надеть галстук. Я не имел ничего против. Метрдотель достал из шкафа у входа в обеденный зал с полдюжины галстуков и предложил мне выбрать. Я предпочел самый экстравагантный — ржаво-оранжевого цвета с изображением лошадиных голов, напоминавших фигурки шахматных коней. Затем мы сели за стол и принялись уплетать то, что нам подносили. Тонкие ломтики зобных желез, разнящиеся по цвету — от розового до коричневого, подавались с чуть-чуть тушенными дикими грибами на крошечных желто-зеленых листочках эндивия. В качестве гарнира нам принесли салат, заправленный ореховым маслом. Блюдо стоило примерно двенадцать австралийских долларов. Отведали мы также и филе палтуса в соусе из масла, куда в идеальной пропорции добавили щавель и щавелевую кислоту. Были и креветки в бульоне из омаров. Я съел восемь больших кусков свежей фуа-гра в коричневом соусе с трюфелями (мне это обошлось примерно в четырнадцать австралийских долларов). На десерт же заказал настоящее произведение искусства, напоминавшее по виду ледяные узоры. Оно было приготовлено из грушевого, малинового и смородинового мороженого.

Уровень обслуживания и взаимодействия между обслуживающим персоналом и безвестным австралийцем с женой от начала до конца представлял собой нечто исключительное. У самого входа стоял моложавый мужчина в строгом сером костюме и цветных очках. На его губах играла ласковая улыбка. Я подумал, что это владелец ресторана — Жан-Клод Врина. Он вел себя с нами предельно вежливо и учтиво. Заметив, как «Тайеван» начинает пустеть, я глубоко вздохнул и попросил счет. Официант принес серебряный поднос, на котором лежал сложенный листок бумаги. Развернув его, я прочел: «Avec nom amical souvenir» — «По дружеской памяти». Ниже стояла подпись — Жан-Клод Врина. Официант исчез. На нас никто не смотрел. И месье Врина тоже куда-то пропал.

Я обнаружил его под навесом у входа в «Тайеван» на рю Ламенне — маленькой улочке неподалеку от Елисейских Полей. Он подтвердил: на счете действительно стоит его подпись. Вот уж никак не ждал бесплатного обеда! Он улыбнулся, сказав, что знает об этом и именно поэтому ему было так приятно нас угостить. Мы разговорились о вине, которое подавали в ресторане. В винной карте значилось, что все сорта рекомендованы месье Андре и Жан-Клодом Врина. Я поинтересовался, кто такой Андре, на что владелец «Тайевана» мне ответил:

— Андре — мой отец. Как и многие рестораны, «Тайеван» переходит от отца к сыну. Некоторые, завидуя, говорят, что люди добиваются успеха благодаря заслугам своих отцов. Так вот, я горжусь тем, что столько добился именно благодаря отцу. Всякий раз, когда мы упоминаем о нашем ресторане, будь то в прессе или в рекламных буклетах, мое имя стоит рядом с его. Нашим постоянным клиентам это нравится. Они видят здесь свидетельство преемственности поколений. Что бы мы ни делали, все устраивается так, словно мой отец по-прежнему рядом со мной.

Я сажусь в метро, а в моих ушах звучат слова Жан-Клода Врина, преисполненные осознания неизбежности момента, когда приходится идти дальше по жизни в одиночку, уже не рассчитывая на отцовскую помощь.

Желая тряхнуть прошлым, отправляюсь длинным путем. За время своего пребывания я обещал себе его проделать не раз и не два. Сначала добираюсь подземкой до «Монпарнас-Бьенвеню», потом выхожу из метро и после долгой прогулки сажусь на трамвай и еду на нем до площади Шарль де Голль или Этуаль, расположенной на краю Елисейских Полей. Трамвай проезжает мимо одного родного мне дома. Здесь, в квартирке на втором этаже, я прожил три года. При виде ее окон у меня становится тепло на душе. Впрочем, сейчас, в наши дни, есть много на что посмотреть. В переходах метро теперь постоянно звучит музыка: то печальная, то, наоборот, веселая. К тому, чтобы играть, должна иметься определенная склонность. Создается впечатление, что большая часть музыкантов — выходцы из Восточной Европы. Практически все среднего возраста. Музыканты терзают струны старых инструментов. Некоторые продают CD с записями собственного творчества. Практически на каждой станции имеется вытянутый рекламный щит. В голову приходит мысль, что Париж по идее должен быть столицей рекламных плакатов. Дела у профессиональных расклейщиков рекламы на линии от Порт-де-Клинанкур до Порт-д'Орлеан идут в гору. Мне нравится наблюдать, как они опускают в баки широкие кисти и наносят набповерхность воду (или клей?). А с какой они скоростью разворачивают огромные рекламные плакаты? А сложенные до размеров почтового конверта! Завораживающее зрелище.

На Монпарнасе мне предстоит преодолеть один из самых длинных переходов во всем парижском метрополитене. Туннель — двадцать метров в поперечнике и сто восемьдесят пять метров в длину. Посередине — три движущиеся дорожки. Та, что посередине, — отключена. Когда ее построили в 2003 году, всех уверяли, что аналогов ей нет во всем свете. Дорожка двигалась со скоростью одиннадцать километров в час. Судя по предупреждающим знакам, не каждый мог справиться с такой скоростью. Не исключено, что здесь успело покалечиться немало пенсионеров. В Париже об этом никогда не узнаешь наверняка. Я, не задумываясь, выбираю дорожку, движущуюся со скоростью три километра в час.

Странно, но иногда из толпы вы можете выхватить взглядом человека, который как две капли похож на вашего покойного друга, родственника или просто знакомого. Время от времени я вижу отца, покупающего в супермаркете кошачий корм (при том что мои родители на дух не переносили кошек). И вот сейчас прямо перед собой на движущейся дорожке я вижу великого немецкого писателя Винфреда «Макса» Зебальда, погибшего относительно молодым в автокатастрофе в 2001 году. Это вылитый он — в длинном сером пальто и с очками. Те же пышные усы, то же печальное лицо, совсем как на фотографии. На нем черная фетровая шляпа. И хотя я ни разу не видел его изображений в черной шляпе, нисколько не сомневаюсь, что он стал бы носить именно такую. Он разглядывает рекламные объявления, мимо которых мы проезжаем. Да, «Макс» точно так же стал бы на них смотреть — критически. Наверняка это он.

Проехав мимо моего бывшего дома и проводив его взглядом, я отправляюсь до «Тайевана» от Триумфальной арки пешком, сворачиваю на рю Вашингтон, а оттуда уже на саму рю Ламенне. По мере приближения к ресторану замечаю, что здесь ничего не изменилось. Все та же сдержанная надпись на темном навесе над дверьми из дымчатого стекла. Надпись лаконичная, в одно слово — «Тайеван».

Сегодня я в пиджаке и галстуке (лучше уж перестраховаться). Галстук, что я повязал себе на шею, выглядит экстравагантно — он в косую синюю и золотую полоску. Я приобрел его на уличном рынке во Вьетнаме.

Меня встречают элегантные молодые люди в темно-серых костюмах — униформе «Тайевана». Они верные ученики владельца ресторана, обладателя невыразимой харизмы. Месье Врина — патрон, хозяин, инспектор манежа — дважды в день устраивает красочные шоу: у него имеются все возможности набить руку. Андре Врина открыл первый «Тайеван» в 1946 году в девятом округе — он был чуть ниже классом. Через два года «Красный путеводитель Мишлен» присвоил ресторану первую звезду. В 1950 году ресторан перебрался сюда, в роскошное здание в османском стиле, стоящее среди многоэтажной застройки 1852 года. Изначально это был дом герцога де Морне, а потом долгое время здесь находилось парагвайское посольство. В 1956 году «Мишлен» присвоил ресторану вторую звезду, а в 1962-м, когда Жан-Клод присоединился к семейному бизнесу, — третью. С тех пор «Тайеван» остается одним из лучших ресторанов Франции. В 2005 году по рейтингу «Мишлен» в Париже имелось только девять ресторанов такого уровня.

Среди знаменитостей, посетивших «Тайеван», были Ричард Никсон, Мария Каллас и Сальвадор Дали. На интернет-странице «Тайевана» сказано, что администрации ресторана порой было сложно удовлетворить прихоти Дали. Однажды он попросил приготовить ему блюдо по старинному рецепту: неощипанного павлина, запеченного в глине. Результат стараний поваров разочаровал. Приводится и еще такой интересный факт: когда Дали приходил со своей супругой и музой Галой, они пили только воду. Когда же великий художник являлся в сопровождении «восхитительных молодых женщин», он заказывал лучшие из вин. (Кстати, «Тайеван» было прозвищем Гийома Тиреля — прославленного королевского повара, жившего в четырнадцатом веке. Именно Гийом Тирель, на гербе которого изображены три кастрюли и шесть роз, написал первый основополагающий труд по французской кухне под названием «Le Viandier»).

Изучив сайт ресторана, я приготовился к определенным элегантным нововведениям.

Меня провели в обеденный зал, оформленный со столь тонким вкусом, что у меня перехватило дыхание. Зал разделен на кабинеты. Мой кабинет в пояс высотой отделан дубовыми панелями. Стулья обиты серо-коричневой кожей под цвет панелям. Дубом отделан весь зал, украшенный колоннами, вздымающимися к зубчатым фризам. И белоснежные салфетки, и скатерти, и хрустальные бокалы, и аккуратно разложенные серебряные столовые приборы — все здесь свидетельствует о богатстве и процветании. Свет в зале неяркий и равномерный — в самый раз для того, чтобы насладиться великолепной кухней.

Пять минут спустя армия слуг расступается и появляется месье Врина, который встречает меня как старого друга. Я узнаю его с первого взгляда. В его шевелюре прибавилось седины, лицом он располнел, а на коже прибавилось морщин. И тем не менее передо мной тот же самый месье Врина. Если бы кто-нибудь вдруг решил устроить чемпионат мира на звание самого обаятельного человека, я бы, не задумываясь, попросился бы представлять интересы владельца «Тайевана». Он невыразимо очарователен, учтив, предупредителен и остроумен. Его руки слегка согнуты. Месье Врина чуть наклоняется корпусом к гостям, однако вместе с этим в его манерах ощущается чувство сдержанного достоинства. Он всегда держит себя одинаково. Слово «спешка» в «Тайеване» незнакомо. На сайте ресторана сказано, что месье Врина хочет, чтобы посетители чувствовали себя как дома (или в гостях у старого друга — мой вариант перевода). Точно так же, как и остальной обслуживающий персонал, месье Врина одет в идеально пригнанный темно-серый костюм. Его галстук цвета меди смотрится чуть-чуть изящнее галстуков официантов и метрдотеля. На красивом загорелом лице владельца «Тайевана» сияет искренняя улыбка, на носу поблескивают чуть затемненные очки в оправе.

Месье Врина очень рад моему появлению. Ремонт в ресторане шел целое лето, и теперь хозяин рад похвастаться передо мной результатами трудов. В конкурсе проектов приняли участие шесть архитекторов — подумать только: шесть! Например, отмечает месье Врина, огромные окна за моей спиной сделаны из стекла. Обернувшись, я кидаю на них взгляд. Такое впечатление, будто смотрю на темный, непрозрачный муслин с перламутровым отливом. «Нет, — качает головой месье Врина, — это стекло. Особое стекло повышенной ровности». В углублениях и на столах стоят, поблескивая металлом, разнокалиберные скульптуры, выполненные в современном стиле. Они резко контрастируют с дубовой отделкой.

— Так, значит, «Тайеван» развивается? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает он и предостерегающе поднимает палец, — именно это у нас и происходит. Даже на кухне. Развитие. Эволюция.

— Не революция? — озорно уточняю я.

Месье Врина улыбается. Франции довольно революций:

— Нон, нон, нон плю… Дан ле революсьон он куп ле тет! (Нет, нет, во время революций рубят головы!)

Меню «Тайевана» отпечатано на листе кремового цвета размером с огромную салфетку, вроде тех, что лежат здесь на столах. Из закусок, которые подают до основной перемены блюд, вы можете заказать серых креветок с цветной капустой и редиской; салат из устриц, свеклы и лимона: омара с темным соусом из каштанов; а также пирог из фуа-гра под руанским соусом. Затем в меню приводятся четырнадцать блюд из морепродуктов, дичи и мяса, в том числе филе солнечника с черными оливками и фенхелем: жареная фуа-гра с подслащенными фруктами и овощами: говяжье филе с серым луком-шалотом и солью высшего сорта, которую, вне всякого сомнения, доставили прямо из Южной Бретани. Да, меню выглядит современно, но при этом, за исключением палтуса в соусе карри, в нем отсутствовали те разновидности более экзотических блюд, которые есть у нас, в Новом Свете.

Месье Икс, «главный метрдотель», как указано на карточке, висящей у него на груди, практически столь же очарователен, как и хозяин ресторана. Со смехом он просит меня не указывать его имени: «Меня зовут мистер Никто». Я говорю ему, что готов съесть и выпить, что бы он мне ни принес. «Так и должно быть, — отвечает он, — „Тайеван“ всем нравится. Люди приходят сюда, чтобы получать удовольствие». Он уже многие годы работает у месье Врина. Еда в «Тайеване» — это праздник жизни. Несмотря на то что «Тайеван» неразрывно связан с образом изысканности и утонченности, люди должны здесь просто веселиться.

Я начинаю с шампанского и сырных пирожков, обладающих сильным, отчетливым вкусом. Они напоминают желтые головки одуванчиков. За ними следует маленькая чашечка супа из белых бобов с трюфельным маслом — просто для того, чтобы подразнить вкусовые рецепторы перед тем, как подадут главные блюда. Суп очень жирный, но вкус изумительный, при этом вкусовой оттенок трюфелей совсем не раздражает, а такое встретишь не часто. Затем мне на дегустацию подают крем-брюле из фуа-гра и маленьких широких бобов. Сверху блюда сооружена миниатюрная крыша, сложенная из сырых яблочных палочек. К нему подается круглый хрустящий хлебушек толщиной примерно в миллиметр. Два вкуса — печени и бобов, смешиваясь, дают тонкий, приятный букет. Вскоре мне подают великолепное «шабли», а к нему — три равиоля в неглубокой мисочке, наполненной рыжевато-коричневой пеной. Пена — это «капучино» из каштанов, а внутри равиолей из свежего, нежного, тонкого полупрозрачного теста — кусочки белых грибов и лисичек с каштановой крошкой. У каждого из грибов свой индивидуальный вкус, и в этом блюде он явственно чувствуется на фоне нежной кремообразной текстуры каштана. Вкус очень сильный и чуть сладкий. Я не возражаю, чтобы вкус ингредиентов был четким и сильным, главное, чтобы оказался умело сбалансированным. Это блюдо как раз тот самый случай, что подтвердит любой, даже самый придирчивый гурман. Благодаря таланту повара вкус четкий, но не кричащий, и сейчас мне очень хочется поговорить с человеком, приготовившим шедевр, — сравнительно молодым кулинаром Аленом Соливересом, который работает с «Тайеване» относительно недавно.

Интересно, понимают ли люди, сидящие вокруг меня, сколь великолепен «Тайеван». В зале полно народу, и многие, я так думаю, прекрасно осознают все достоинства этого ресторана. Средний возраст присутствующих — за шестьдесят, из чего можно сделать вывод, что многие здесь знают месье Врина не первый год. Исключение составляет американская пара — привлекательный молодой управленец и его элегантная чернокожая спутница. Насколько я могу судить, оба они занимают серьезное положение в какой-нибудь финансовой структуре. Или же в ООН. В соседнем со мной кабинете расположились хорошо одетые бизнесмены. Им за сорок. Подтянутые, элегантные, в них сразу ощущается чувство самоуважения, присущее парижанам. Они сидят друг напротив друга и беседуют о финансах, обсуждая цены на нефть и изменения в котировках акций. «Вы говорите по-испански?» — спрашивает один другого. Видимо, в Испании намечается какое-то крупное дело. Может показаться странным, но эти два бизнесмена, которые явно знают друг друга давно и уже имеют опыт совместной работы, обращаются на «вы». Тут надо понимать, что в данном случае такое обращение является признаком уважительного отношения к собеседнику, свидетельствующего о доверии к его профессиональной компетенции. Если бы эти бизнесмены ужинали в домашней обстановке, они бы обращались друг к другу на «ты». В рабочее время, в отличие от часов отдыха, на карту поставлено гораздо большее и значительно больше можно потерять. Тон разговора настраивает на определенную атмосферу, создает дистанцию, формирует условия, которые сложно изменить. Вы заметили, что, как правило, мы предаем лишь тех, кто особенно нам близок?

Время от времени ко мне заглядывает месье Врина, чтобы проверить, все ли в порядке. Он постоянно фланирует по обеденному залу. У него всегда наготове доброе слово, он даже может вступить в длинную беседу с именитым гостем. А мне тем временем приносят следующее блюдо — слегка поджаренное филе барабульки, возлежащее на фарше из мерланга. На рыбе сверху — тоненькая, как бумага, вафля, а само блюдо приправлено изысканным ярко-зеленым соком из трав, вкус которого, в свою очередь, оттеняется чесночным майонезом, выложенным в форме прямоугольника. И опять же поражает амплитуда вкусов, которые, несмотря на всю свою силу и резкость, идеально сбалансированы. Я заедаю великолепное седло ягненка картошкой, консистенция и сладость которой бросает вызов кулинарной логике, и миниатюрными нарезанными на половинки артишоками, чей анисовый привкус никак не сходит с языка. Заканчиваю десертом — ванильным кремом с яичными снежками и светло-розовым желе с вкраплениями кусочков спелого инжира. Все это мне приносят в бокале из-под мартини. Венчает блюдо жаренный во фритюре листок фигового дерева, который как бы намекает на нескромность лакомства. Время от времени официанты смахивают крошки с моего стола. Они это проделывают, вооружившись серповидной серебряной щеткой и подобранной ей в стиль мисочкой.

Вам наверняка интересно, какие в «Тайеване» цены. Сколько нужно заплатить, чтобы так по-царски пообедать в столь роскошной обстановке? Двадцать лет назад цены были вполне приемлемыми. Сегодня самое дешевое блюдо в меню (серые креветки) стоит тридцать четыре евро. Филе барабульки обойдется вам в шестьдесят два, а палтус в соусе карри с изюмом «малага» и кокосовым молоком, относящийся к разряду более дорогих кушаний, уже станет вам в девяносто евро. Самое дорогое блюдо, которое готовят из расчета на двух человек, — жареный цыпленок из Бресса с трюфелями и маслом грецкого ореха — стоит сто пятьдесят евро. Десерты идут по двадцать четыре.

Ко мне заглядывает месье Никто, решивший поведать мне одну историю. От дома до работы и обратно он ездит на мотороллере. Как-то вечером, когда месье Никто подъехал к дому, к нему подошел нищий. В том нищем было нечто, заставившее месье Никто немедленно проникнуться к нему симпатией. Нащупав в кармане четыре евро, он вручил их попрошайке, посоветовав пойти выпить хорошего, горячего кофе. На это бродяга ответил: «Мерси, мон бон месье». («Спасибо, мой добрый человек».) «Честно говоря, — отмечает месье Никто, — фраза звучит нелепо, и человек, для которого французский язык является родным, никогда бы так не сказал». Однако слова нищего тронули его до глубины души. «Мерси, мон бон месье, — улыбается мистер Никто, направляясь к другому столику. — Мерси, мон бон месье».

Я великолепно поел, сладко попил, и теперь мне осталось только побеседовать с создателем этих лакомств. Через обеденную залу ко мне направляется Ален Соливерес. По белой одежде, покрытой пятнами, в нем сразу узнается шеф-повар, который только что стоял за плитой. На форме у Алена, поправляющего золотистые волосы, вышито его имя. Он выглядит немного усталым. Его лицо поблескивает от пота, часть которого уже успела высохнуть. Ален среднего телосложения, говорит негромко, держится скромно и уверенно. Ему сорок два года. Он проработал в «Тайеване» к тому моменту два года. «Отличный возраст для такого удивительного уровня мастерства», — думаю я. Нынешнее меню — уже седьмое по счету, над которым ему доводилось попотеть. Получается, я был прав, заметив, что ресторан развивается. Ален отмечает, что постоянные клиенты «Тайевана» оказались готовы принять изменения. Однако он обязан относиться к ресторану с уважением. Говоря о «Тайеване», Ален использует слово «льё», то есть «место», подчеркивая свое благоговение перед гастрономической святыней святых. При этом у него хватило мужества исключить из меню колбаски из омаров, на протяжении целых тридцати лет остававшиеся одним из коронных блюд «Тайевана». Я расспрашиваю о сладковатом привкусе, присутствующем в его блюдах. «Это случайность, — улыбается он, — мы не добавляем сахара. Дело в том, что сейчас осень, а осенью корнеплоды слаще. Так было всегда».

Месье Врина дал Алену полный карт-бланш на составление меню. «Не сомневаюсь, что ваш начальник и сам не без интереса в него заглядывает», — говорю я. «Разумеется, — кивает Ален Соливерес, — однако он мне доверяет». Как-никак с момента ученичества, начавшегося в 1979 году, Ален успел пройти длинный путь, успев поработать с Аленом Дюкассом и Аленом Сендераном. Почти за десять лет до того как устроиться на работу в «Тайеван», благодаря его усилиям ресторан «Элизе-дю-Верне» в отеле «Верне» с другой стороны Елисейских Полей получил вторую звезду «Мишлен».

«Кстати о Сендеране, — говорю я. — Он где-то с год назад заявил в печати, что французская кухня сдает позиции, не в силах сдержать напор более изобретательных конкурентов из Нового Света. Неужели французские шеф-повара столь застенчивы и упорно не желают отходить от канонических традиций?» Ален тяжело вздыхает и довольно долго молчит. «Надо готовить так, как ты чувствуешь, и так, как тебя учили, — наконец произносит он. — Если человека приучили кушать в „Макдоналдсе“, то и готовить он будет соответственно». Среди предков Алена есть и алжирцы, и мальтийцы. Еда и ее приготовление — неразрывная часть их культуры. А к «Тайевану», «льё», надо относиться с уважением. Да, между французской кухней и кухней, практикующей синтез кулинарных традиций, идет война, но ведь каждый имеет право на самовыражение.

Я хвалю резкий, сильный вкус его блюд. Больше всего меня впечатлили овощи. Ален кивает, поясняя, что все дело в ингредиентах. В «Тайеван» привозят овощи три раза в день. Он благодарит меня за то, что я почтил своим присутствием ресторан, и за похвалу его работе, после чего встает и возвращается на кухню.

Моя трапеза завершается крепким кофе с миниатюрными пирожными и шоколадками. После этого невыразимо обаятельный месье Врина провожает меня до дверей. Я напоминаю ему, что сегодняшний и предыдущий визит в его ресторан разделяют двадцать три года. «Больше не пропадайте так надолго», — увещевает он меня, и я даю обещание, что буду заглядывать сюда почаще.

* * *

Порывшись в посуде, оставленной месье Монтебелло, мне удается отыскать большое блюдо. Примерно в шесть часов вечера я снова захожу в «Голубую лагуну». Толстухи, что была вчера, нигде не видно. Вместо нее клиентов обслуживают два дюжих парня, ничем не уступающих ей габаритами. На них также белоснежные фартуки, а сапоги на ногах — белее белого. Из-под фартуков торчат светло-голубые толстовки.

Я протягиваю блюдо тому из великанов, который, на мой взгляд, главный, и снова объясняю, что мне нужно. Он все схватывает на лету. Дюжину устриц? Никаких проблем. Я снова гляжу на устриц. Их три сорта: «плоские»; «фин де клер»; а третий сорт подороже — «нормандские». Устрицы лежат среди водорослей в трапециевидных ящиках, сбитых вместе из фанерных дощечек. «А давайте я возьму девятнадцать штук!» — несмотря на обед, меня охватывает жадность. По моим прикидкам, все съеденное в «Тайеване» переварится примерно через час, однако из уважения к ресторану я принимаю решение воздержаться на ужин от каких бы то ни было серьезных блюд. Скушаю, пожалуй, что-нибудь простое, легкое и при этом невыразимо благородное. Устрицы — идеальный выбор. С одной стороны, их отличает тонкий вкус, а с другой стороны, он лишен резкости и не испортит свежие воспоминания о пире в «Тайеване». Я уже предвкушаю, как буду лакомиться сочной мякотью — у каждого сорта свой вкус. Возьмем, к примеру, местные устрицы с плоскими двустворчатыми раковинами. В них содержится много йода, поэтому их вкус ни с чем не перепутаешь. Они не всем по нраву, но я их обожаю. Вкус «фин де клер» и «нормандских» устриц (тех, что подороже) приблизительно одинаков. Они в равной степени сочны, но слегка отличаются по размеру.

Я прошу разрешения сделать несколько фотографий, и продавцы начинают шутить по поводу своего внешнего вида. Кого будут фотографировать? Всех? «Для „Экип“?» — хохоча, спрашивает тот парень, что главнее, принимая позу игрока в регби, в надежде появиться на развороте популярного парижского спортивного издания. Я обещаю вернуться через час. Меня заверяют, что к этому времени устрицы уже будут готовы.

Захожу в лавку часа через полтора. Уже все приготовлено. Я плачу за устриц всего-навсего чуть больше тринадцати евро. Устрицы уже вскрыли, аккуратно прикрыв верхними створками аппетитно поблескивающее содержимое. На всякий случай, чтобы верхние створки не съехали, на них положили несколько нитей водорослей. Стараясь держать блюдо по возможности горизонтально, я возвращаюсь в квартиру. От лавки до дома метров двести.

Открываю бутылку «мюскаде» (я не специалист, однако мне кажется, что винный осадок как-то задействован в процессе приготовления вина). Вино имеет резкий вкус с легким оттенком фруктового, а его цвет, как сказано на этикетке, «belle robe limpide aux reflets verts typiques» — «ясный и чистый с типичным оттенком зелени». Аромат, согласно той же этикетке, «свежий, ярко выраженный и с нотками цитрусовых». Вино обладает «богатым, насыщенным фруктовым вкусом». Пропустив пару бокалов, я прихожу к выводу, что все сказанное на этикетке — чистейшая правда. «Мюскаде» идеально подходит к устрицам. Они свежие, и это ничуть не удивительно. (Я жую и глотаю.) Нет никаких сомнений, что их доставили с побережья Нормандии сегодня рано утром. По всей видимости, «Голубая лагуна» закупала их где-то между часом ночи и шестью утра, как раз когда бурлит жизнью огромный рыбной рынок в Рунжи, что в парижских предместьях. Каждая устрица плотно крепится к раковине. Чтобы ее съесть, надо отрезать маленькую хрящеватую «ножку». По желанию на устриц можно выжать лимон. Но у меня его нет, да он мне и не требуется, я предпочитаю есть устриц так, как это делалось испокон веков. И тут обнаруживается еще одно доказательство их свежести — я замечаю на верхних створках раковин крошечных рачков. Только на одной створке мне удается насчитать целых восемнадцать штук. Их форма, напоминающая вульву, возбуждает меня даже больше, чем устрицы. Но куда забавнее усики раков, которые они отдергивают, стоит мне их только пощекотать.

Я включаю ноутбук и ставлю диск с Первым фортепьянным концертом Брамса. Устрицы, «мюскаде» и Брамс? Претенциозно? Если хотите, думайте так, но я с вами не соглашусь. Кроме того, обратите внимание, я один и не пытаюсь ни на кого произвести впечатление. Просто хочу сказать, что жизнь коротка. Поэтому меня во всем в первую очередь волнует качество. Однажды я выпил бутылку кальвадоса, пока смотрел по старому черно-белому телевизору, как Гленн Гульд играл «Гольдберг-вариации» Баха. Я считаю, что это один из лучших моментов в моей жизни. То была последняя съемка Гленна Гульда — соло для канадского телевидения. Вскоре он умер. Так что биг-маку и Кайли Миноуг я предпочитаю устриц и Брамса. Поверхностности — глубину. Незначительному успеху — громкую победу. Простоте — сложность. По сути, я трачу свое время и деньги и рассчитываю что-то получить взамен. Видите, какой я привереда.

Впрочем, диск тоже связан с Парижем. Играет Джулиус Кетчен, гениальный американский пианист, умерший от рака здесь, в Париже, весной 1969 года. Ему было сорок два года. В молодости я коллекционировал пианистов. Разумеется, не их тела и души, а записи их концертов. Одно время я собирал Джулиуса Кетчена. Он взлетел на сцену концертного зала Мельбурна в белом смокинге с алым цветком в петлице. Если не ошибаюсь, это была гвоздика. Он любил одаривать слушателей улыбками, а когда садился за рояль, играл со сверхчеловеческим артистизмом. Он играл Первый фортепианный концерт Брамса как никто другой. Словно творил какое-то волшебство, совершенно точно передавал настроение композитора, то самое печальное величие. Совсем как на этой записи. Однажды я увидел документальный фильм о жизни Кетчена — как мальчик из Нью-Джерси, чьи предки приехали в Америку из Северной Европы, перебрался в Париж, который стал его домом, и пошел в ученики к легендарной Наде Буланже. («Буланже» — значит «булочница», а она была преподавательницей фортепиано!) Я увидел в фильме документальные кадры, как Джулиус с женой прогуливаются по Марсову полю, рядом с тем местом, где когда-то жил я, и мое сердце наполнилось теплом. И на этом фоне звучала музыка Брамса. Никто не играл ее лучше Кетчена.

Итак, это был вечер сладкой грусти, чудесных устриц, музыки Брамса и «мюскаде», которого я, пожалуй, выпил слишком много. Я сел за ноутбук и принялся за работу, размышляя, отчего столько великих пианистов умерли такими молодыми: Гленн Гульд, Геза Анда, Дину Липатти — эти имена сразу же пришли мне на ум, а сколько было других… И Джулиус. Вероятно, короткая, но насыщенная жизнь гораздо лучше длинной и пустой. Все эти пианисты, выступавшие сольно, должны были достигать невероятного уровня сосредоточенности и концентрации — иначе они бы просто не добились подобного успеха. Они не могли позволить себе расслабиться. Может быть, в этом и кроется весь секрет? Возможно, за несколько лет они выкладывались так, как большая часть нас не выкладывается за всю жизнь? Быть может, они просто сгорели, работая на износ? Или же такие люди осознают краткость своей жизни и чувствуют приближение скорой смерти? Я перечитал, что написал. Может быть, мне не стоило столько пить? Я продолжил рассуждать дальше. Не знают ли пианисты, обожающие Баха и поздние сонаты Бетховена, о смерти кое-что такое, что недоступно нам, и поэтому желают, чтобы она пришла?

Так, а почему компьютер пишет слово «кучер» с маленькой буквы? Он что, думает за меня? Да как он смеет! Господи помилуй, да он же пытается мне помочь! Мне, человеку с абсолютной грамотностью. Он меняет имя «Кетчен» на слово «кучер». Да он обнаглел! Мне так и захотелось ахнуть его об пол. Разумный ноутбук! Да хватит уже! Нелепость какая! Переделывать мои слова! Нахальство неслыханное! Да что он знает о Джулиусе Кетчене? Да пошло оно все!

День третий

Не хотелось бы вас разочаровывать, но должен сказать, что большинство французов никогда не едят на завтрак круассаны. Те французы, которых я знаю, предпочитают питаться чистым воздухом, запивая его крепким черным кофе. Как правило, ни на что другое у них не остается времени, свободная минутка вообще считается в Париже роскошью. В связи с этим популярный образ француза, придвинувшего к себе корзиночки, проложенные бумажной тканью в красную клетку и наполненные до краев свежими круассанами, не соответствует действительности. Французы, конечно, едят разные изумительные булочки, которыми так славен Париж, только происходит это по выходным, когда у людей есть побольше времени. Так что я не могу вам сказать, кто сметает все эти круассаны, не говоря уже об остальной выпечке, выставленной в витринах сотен парижских патиссери. Может, туристы, а может — другие приезжие, те, кто недавно перебрался во Францию. Лично мне не нравится обходиться на завтрак одним кофе, я люблю круассаны, а в особенности пэн о шокола и пэн о рэзэн (это разновидности сладких булочек — одна с шоколадом, вторая — с изюмом).

Месье Да Коста сидит у себя в тесной каморке. Я спрашиваю, не знает ли он, есть ли поблизости приличные булочные. «Говорят, та, что на углу, вполне себе ничего», — отвечает он. «Кто говорит?» — спрашиваю я. «Мадам Да Коста», — широко улыбаясь, признается он и тут же предупреждает, что сам там ни разу ничего не покупал. Месье Да Коста предпочитает обходиться без завтрака.

Я сворачиваю налево, прохожу около восьмидесяти метров и обнаруживаю маленькую лавочку. Называется она странно, «Ла Доб», что значит «тушеное мясо», однако передо мной, вопреки вывеске, булочная. От пола до потолка сверкает намытое до блеска окно, пол выложен керамической плиткой, а на стальных полках в стеклянных витринах выложена разнообразная выпечка.

Я останавливаю свой выбор на круассане и булочке с изюмом. Булочку с изюмом порой называют эскарго, потому что они закручены как раковины улиток. Она усыпана изюмом, который немного похож, если дать волю воображению, на дохлых мух. Круассан стоит семьдесят центов (я имею в виду евроценты), а булочка с изюмом — девяносто. Я протягиваю купюру в пять евро.

Меня обслуживает улыбчивый молодой француз родом из Северной Африки. Он аккуратно одет и подтянут, как тысячи французов самого разного этнического происхождения, чьи семьи жили во Франции на протяжении бесчисленных поколений. Армия таких французов обслуживает сегодняшним утром покупателей в парижских магазинчиках. У продавца вьющиеся волосы. Как это ни парадоксально, у него на голове надета шапочка, в равной степени напоминающая еврейскую кипу и католический пилеолус. Продавец крайне вежлив. Он кидает взгляд на купюру, оставив ее на прилавке, и принимается рыться в ящике кассы. Я хочу ему помочь и начинаю копаться в кошельке в поисках мелочи. Он просит меня не беспокоиться и несколько секунд спустя протягивает сорок центов. Купюра в пять евро продолжает лежать на застекленном прилавке. «Сюр сэнк?» — спрашиваю я. («Это с пяти?») Он смеется, извиняется и немедленно исправляет ошибку — находит еще три евро, а пятерку кидает в кассу.

Случившееся можно истолковать по-разному. Вариант первый: продавец и в самом деле ошибся, — у меня нет и тени сомнения, что так оно и есть. Однако огромное количество этнических французов истолковали бы произошедшее совсем иначе. Они бы сказали, что продавец-араб пытался меня обсчитать. Заметьте: «араб», а не «француз-североафриканец».

Я приехал во Францию в интереснее время. За последние несколько недель молодежь, в основном выходцы из Северной Африки, сожгли сотни машин. За две недели до моего приезда в двухстах семидесяти коммунах по всей стране состоялись ночные выступления — пожалуй, это был самый пик беспорядков. С беснующейся толпой пытались совладать тысячи полицейских, власти арестовали сотни людей. По сообщениям, поджигатели уничтожили тысячу четыреста машин. На улицах, особенно парижских, чувствовалось беспокойство. Если выйти из дома, в котором я снимал квартиру, и отправиться на север, то прямиком окажешься в знаменитых северных предместьях. Подавляющее большинство проживающих там — выходцы из Северной Африки.

Все происходившее — реакция на другую опрометчивую реакцию. Среди главных виновников случившегося можно назвать тогдашнего министра внутренних дел Николя Саркози. При этом сам премьер-министр Доминик де Вильпен и другие высокопоставленные чиновники тоже повели себя нелучшим образом. В конце октября два подростка (Буна Tpaope и Зияд Бенна), спасаясь от преследовавшей их полиции, спрятались в трансформаторную будку, где их и убило током. Все это случилось к северу от Парижа в Клиши-сюр-Буа. Несколько влиятельнейших французских политиков заявили, что подростки сами во всем виноваты. Была озвучена версия, согласно которой непосредственно до гибели подростки вместе с друзьями принимали участие в мелкой краже. Многие из тех, кто высказывал свое мнение о происходящем, в том числе представители левых кругов Франции, отмечали, что беспорядки никогда бы не смогли достичь таких масштабов, если бы за несколько дней до этого месье Саркози не назвал смутьянов из еще одного «трудного» парижского предместья «ракаями». Слово «ракай» можно перевести как «смутьян», «хулиган», «чурбан», «хам», «подстрекатель», «отбросы». Вполне естественно, что молодежь (выходцы из Северной Африки) восприняли его слова как личное незаслуженное оскорбление.

Тут надо сказать о том, где они проживают. Это предместья-гетто, построенные после войны для иммигрантов-рабочих и, начиная с 1962 года, для пье-нуар («черноногих», французов, родившихся в Алжире). В идеале, если есть иммигранты, должны быть и рабочие места. Однако ни одному из правительств, находившихся у власти во Франции, не удалось решить проблему чернокожих иммигрантов и выходцев из арабских стран, получавших право на жительство во Франции на основании воссоединения с семьей. Джереми Хардинг из «Лондон ревью оф букс» приводит статистику 2003 года: шесть тысяч человек получили вид на жительство по рабочему приглашению, восемьдесят тысяч приехали на воссоединение с родными, уже проживавшими во Франции. Вполне естественно, что и им нужна работа. И, добавлю от себя, — уважительное отношение.

В тот момент, когда мне довелось писать эти строки, семьсот пятьдесят предместий по всей Франции считались «взрывоопасными». Каждый третий молодой человек из этих районов не имел работы. Однако общий уровень безработицы в стране составлял тогда чуть ниже десяти процентов. Пожалуй, наибольшее беспокойство в связи с беспорядками внушал рост популярности месье Саркози: он сбавил тон, но жесткость его позиции по решению проблемы иммигрантов встретила горячую поддержку со стороны коренных французов.

Я забираю сдачу. Круассан и булочка с изюмом великолепны. Они пропитаны маслом, а тесто такое, что буквально тает во рту. Я знаю, что в языке эскимосов есть двадцать (или сколько там?) разных слов, обозначающих снег. Жалко, что у нас нет столько же, чтобы описать достоинства теста и мучных изделий. Хрустящая внешняя поверхность круассана песочно-желтая и слоистая. Это все равно что есть разновидность хрустящего, тающего, пропитанного маслом песка. Некоторые ощущения описывать бессмысленно. Вы со мной согласны? Кстати, в булочных есть разные виды круассанов. Обычные и круассаны «о бёр», так сказать, «с маслом» — в процессе их приготовления его используется больше. Я понимаю, отчего меня в Австралии ругают за то, что я намазываю на круассаны масло (а сверху сливовое варенье собственного, домашнего приготовления). Тесто в булочках с изюмом такое же — плотное, сочное, сладкое, с ароматом фруктов. Бывает, его передерживают в духовке и пересушивают, но не сейчас.

* * *

Итак, мое приключение еще только начинается. Я принимаю решение не полагаться на удачу. Куда же мы отправимся обедать? Хотите верьте, хотите нет, но есть в Париже нередко очень скучно и даже опасно. Я останавливаю свой выбор на «Шартье», где бывал не раз. И вполне доверяю классической французской кухне, которую там готовят. Скорее всего, чтобы туда попасть, мне придется отстоять очередь. Такое случается нередко. В очереди к вращающейся двери переминаются с ноги на ногу и приезжие, и парижане. За дверьми, внутри, — очередная порция народа, ждущего свободных столиков.

До «Шартье» добраться легко. Он располагается не так далеко от квартиры месье Монтебелло (я пишу эти строки не без зависти), и оттуда до ресторана вполне можно дойти пешком. Мой путь лежит по рю Рише, в которую перетекает Петит-Экюри, а потом сворачиваю на Фобур-Монмартр. До «Шартье» остается пройти всего метров пятьдесят по мощенному булыжником переулку. Сам ресторан располагается на углу знаменитого всем бульвара Монмартр.

Вход в ресторан в глаза не бросается: обычная старая вращающаяся дверь со стеклами, на которых — многочисленные хвалебные отзывы от гурманов и критиков. В самом ресторане главный акцент сделан на двух деталях: во-первых, на простой качественной кухне по низким ценам (поесть в «Шартье» — невероятно дешево), а во-вторых — на атмосфере: вы словно попадаете в девятнадцатый век. Дешевизна? Если говорить о парижских ресторанах, в «Шартье» вы найдете оптимальное соотношение цены и качества. Другого такого места я вам не назову. Стоит вам сесть за покрытый оберточной бумагой столик, как вы сразу остро чувствуете: да, это — настоящий Париж!

В девятнадцатом веке городские мясники с деловой жилкой нередко варили из обрезков крепкий бульон и продавали его посетителям. Некоторые решили на этом не останавливаться и, пойдя дальше, стали готовить кроме супа нехитрые блюда. Наконец появились и те, кто вовсе отказался от торговли мясом, целиком и полностью сосредоточившись на дешевой традиционной кухне, блюда которой подавались в больших залах, рассчитанных на множество людей. Такие столовые получили название «bouillons», что и значит «бульон», с которого, собственно, все началось. Французы, относящиеся к среднему классу, как никто другой умеют подхватывать модные тенденции, и вскоре подобные «бульонные» стали столь популярны, что былая скромность осталась в прошлом. Они превратились в настоящие рестораны на главных улицах и проспектах Парижа. Однако о корнях, о происхождении этих заведений не забывали, и поэтому в них продолжали подавать и простые, традиционные французские блюда. И цены оставались низкими. Камиль и Эдуард Шартье в девяностых годах девятнадцатого века открыли на обоих берегах Сены целую сеть «бульонных». Последний флагман этой сети как раз располагается на Монмартре.

В ресторане битком народу. Такое впечатление, что за столами, расставленными в этом просторном зале с высоким потолком, нет ни одного свободного места. Меня ведут к столику (из-за него как раз встала пара) и сажают рядом с мужем и женой, приехавшими в Париж из Бордо. В «Шартье» подобные вещи узнаешь быстро. Даже если твои соседи за столом не желают с тобой знакомиться, все равно все прекрасно слышат, кто о чем разговаривает. Хоть записную книжку доставай.

Под оберточной бумагой, которой накрыт стол, — бело-розовые скатерти. Деревянные истертые стулья здесь самые обычные, как в бистро, а посуда со столовыми приборами из нержавейки тоже не производят впечатления. Бумажные салфетки — самые заурядные, а пол покрыт коричневым линолеумом. Столы составлены друг с другом; солонки, перечницы, масло уксус, горчицу, багеты, нарезанные крупными ломтями и сложенные в большие корзинки, приходится делить со всеми, кто до них может дотянуться. Надо мной торчит старинная вешалка с тремя латунными крючками.

Однако стоит вам обвести зал глазами, и вы тут же ощутите прилив симпатии к «Шартье». Свет ярко отражается в зеркалах, которыми отделаны стены, а колонны, поддерживающие высокие потолки, красили в коричневый цвет столько раз, что они кажутся покрытыми слоем шоколада. «Шартье» — ресторан-реликт. Маленькое землетрясение — и его не станет. Впрочем, землетрясения Парижу не угрожают.

В ящичках на стенах когда-то хранились салфетки. Эти ящички пронумерованы. Среди постояльцев «Шартье» за них шла борьба. Со временем власти сочли происходящее нарушением правил гигиены, и теперь ящички пустуют. Потолок, украшенный по краям вычурной ковкой, заливает яркий свет. Создается впечатление, что его слегка желтоватый оттенок распределяется удивительно равномерно.

Буквально через пять минут, после того как я опускаюсь на стул, официант преклонных лет (таких в «Шартье» немало) в черном галстуке-бабочке и черной жилетке сажает напротив меня длинноволосую женщину в куртке с капюшоном. На вид ей за тридцать. У нее рюкзачок, на молнии которого болтается игрушечная коала. Она оглядывается по сторонам с восхищением и трепетом. Ее лицо светится радостью — она открыла для себя «Шартье». Я улыбаюсь ей. Замечаю кеды с розовыми помпонами над задниками. Вокруг голени изящным курсивом вьется татуировка. На груди, на свитере грубой вязки бросается в глаза надпись: «Funknee gril». Не имею ни малейшего представления, что это значит.

— Вы из Австралии? — спрашиваю я. В «Шартье» принято беседовать с соседями за столом.

— Не-е-е-ет! — расплывается она в улыбке.

— Я просто увидел коалу и подумал, — киваю я на ее рюкзак.

— Я купила его в Кэрнсе[6], — поясняет моя собеседница. У нее резковатый выговор, присущий выходцам со Среднего Запада. «Ну что ж, хотя я из нас двоих австралиец», — смеюсь я. Она представляется. Ее зовут Сиу, она из города Бойсе, что в Айдахо. Мы пожимаем руки над железной корзиночкой, в которой стоит горшочек с горчицей, бутылочки с уксусом и маслом.

Моя собеседница в первый раз оказалась в Париже. Ей доводилось читать об известном «Шартье», о том, как здесь вкусно и дешево, и вот наконец она сюда попала. Женщина сияет от удовольствия. «Сью», — повторяю я ее имя. «Сиу», — поправляет меня она, поясняя, что в ее жилах течет немалая доля индейской крови. Крови краснокожих. Я внимательно вглядываюсь в ее лицо. В нем чувствуется некая бесстрастность и безмятежность. У нее благородный нос и смуглый оттенок кожи.

«Вам непременно понравится в „Шартье“», — обещаю ей я. «Ну да», — с восторгом кивает она головой и тут же признается, что не знакома с французской кухней и хочет заказать чего-нибудь попроще. Ее вполне устроит какая-нибудь закуска. «Размером с основное блюдо?» — уточняю я. «Ну да», — кивает она, не совсем понимая, что имеется в виду. Я поясняю, что во Франции, да и во многих других странах, закуски предшествуют основным блюдам. Она виновато на меня смотрит, а потом обводит взглядом обеденный зал, изучая филигранную ковку.

Мы принимаемся изучать меню. Размером оно почти в формат АЗ и предлагает фантастическое разнообразие разных вариантов блюд, разбитых на рубрики, озаглавленные: «Блюда из рыбы», «Блюда из мяса», «Блюда из овощей», «Сыры», «Десерты», «Мороженое». И это не считая закусок — в любой день «Шартье» их готовят по двадцать разновидностей. Переверните страницу и на обратной стороне увидите список французских вин. Особым разнообразием он не отличается, зато вина дешевые. Бутылка красного столового стоит четыре девяносто (в евро, конечно же). Такие закуски, как вареные яйца под домашним майонезом или салат из помидоров, огурцов и краснокочанной капусты, обойдутся вам по два евро. Те же два евро вы заплатите за тертую морковь с лимонным соусом и за парижскую ветчину с маринованными корнишонами. Мясные закуски и студни стоят немного дороже. Я всегда себе беру темно-красную, плотную и соленую байоннскую ветчину.

Впрочем, все это нисколько не привлекает Сиу. Со смехом она сообщает мне, что любит рыбу, потому что Бойсе расположен далеко от океана. Я отвечаю, что сегодня у нее удачный день — она может заказать себе ската в соусе с каперсами всего за девять девяносто.

— Ската? — переспрашивает она. — Это типа такая рыба с крыльями?

— Именно, — киваю. — Собственно, блюдо так и называется — «Крылья ската».

— Его готовят из хвостокола? — уточняет она.

— Блюдо — настоящее объедение, — успокаиваю ее я. — Совсем не то, что вы подумали.

— Понимаете, мне доводилось нырять с аквалангом, и однажды откуда ни возьмись выскочил хвостокол. Господи, я чуть не померла, когда его увидела. Он был такой здоровый, так плавно двигался. Совсем близко от меня. Я чуть не утонула. — Сиу начинает взмахивать руками, что приводит в замешательство пару из Бордо, прислушивающуюся к нашему разговору с подобострастным и ошеломленным выражением лиц.

Я объясняю ей, что скат, которого готовят здесь, отнюдь не хвостокол. Он приходится ему дальним родственником и гораздо меньше по размерам. Лично я останавливаю свой выбор на байоннской ветчине и еще одном моем любимом лакомстве — сардельках андуйет.

Три ломтика ветчины с кусочком слегка подсоленного масла и хлебом великолепны. Я раз за разом запускаю руку в корзинку с нарезанными багетами, и когда она оказывается наполовину пустой, официант тут же меняет ее на новую. Сиу отправляется бродить между столиками с цифровой камерой. Она фотографирует, плененная атмосферой старины. Как и я, она замечает под потолком лепнину в виде дубовых листьев, которые обрамляют вычурную букву «С». Именно с нее начинается название ресторана, в котором мы находимся: «Chartier». «Ничего подобного у нас в Бойсе нет», — сообщает она мне очевидное.

Сиу рассказывает, что иногда работает актрисой, иногда — официанткой (весьма расторопной), а иногда очень ловко (по ее словам) мешает коктейли. В данный момент она работает исключительно ради того, чтобы накопить деньги на очередное путешествие. Таким образом, занимается самообразованием, а широкий кругозор позволит ей ярче играть на сцене. «С этим нельзя не согласиться», — отвечаю я и признаюсь, что заметил на ее ноге татуировку.

— Это имена самых важных для меня людей, — поясняет Сиу, — и мне приятно осознавать, что они рядом. — Она выставляет из-под стола ногу и слегка задирает брючину джинсов. Водя пальцем по татуировке, продолжает: — Шарлин — это моя мама. Дорис — моя бабушка. А это тетя Глейдис. — Она улыбается и отпускает брючину.

— Когда плохо — они всегда рядом, — говорю я. — А лучшая подруга у девочек — это всегда мама. — Сиу улыбается.

Скат выглядит превосходно. Нельзя сказать, что в «Шартье» придают особое значение украшению блюда, и тем не менее… Помимо ската на тарелке выложены каперсы, нарезанные зубчики чеснока и маленькие кубики помидоров, поблескивающих от лимонного соуса. К скату подаются три вареных картошки. Вкус у нее изумительный. И плюс ко всему овощная валерианница — лучшая в мире разновидность салата. На гарнир к жаренным на гриле андуйет, которые заказал я, приносят картофель фри.

— Знаете что? — признается мне Сиу. — Я взяла ската из-за каперсов. Я знаю, что такое каперсы. Мы иногда добавляем их в мартини. Понимаете?

В знак подтверждения я киваю и добавляю, что сам люблю мартини. Особенно с водкой прямо из морозильника.

Сиу с деликатным видом разрезает лежащее на тарелке.

— Вы не находите, что скат напоминает крыло некоего сверхсовременного самолета? — продолжаю я разговор.

Сиу странно на меня смотрит. Ее лицо озаряется светом. «Вкусно», — произносит она, отправляя в рот еще один кусочек. Спросив разрешения, я пробую ската сам. Богатый вкусовой букет подчеркивается чуть маслянистым соусом. Сиу с подозрением смотрит на андуйет. Я еще к ней не притронулся. Сиу хочется знать, что это за сарделька. Предупреждаю, что ее может ждать большое разочарование. «Ничего, посмотрим», — смело отвечает мне она. Уточняю, что сардельку готовят из свиной требухи. Сиу ахает.

— Сейчас я ее разрежу, и вы увидите, если приглядитесь, как на тарелку высыпятся потроха. Не исключено, что почувствуете запах, который может показаться вам неприятным. Но пусть вас это не тревожит. Смотреть необязательно. Это еда для взрослых.

Я разрезаю андуйет. На тарелку вываливаются кусочки беловатых потрохов, от которых исходит сильный, резкий аромат. Примерно так же пахнет в свинарнике. Происходящее завораживает Сиу. Она потрясена. Испугана. Морщится. Нерешительно принюхивается.

— О господи! — ахает она. — Ну и запах! Боже МОЙ! И вы это можете есть?

Я улыбаюсь, пожимаю плечами и принимаюсь за еду. Потроха на вкус клейкие и студенистые. Сиу полностью подавлена. Это видно по выражению ее лица. С ее точки зрения, я — какое-то непостижимое существо, скорее животное, нежели человек. И уж если человек, то уж во всяком случае первобытный, нецивилизованный. Сиу отвлеклась от ската. Она кидает взгляд на андуйет и тут же отводит его в сторону. Она больше не желает сидеть напротив меня. Впечатление от «Шартье» безнадежно испорчено. И в этом моя вина. Я чувствую себя ужасно. Она обводит взглядом обеденный зал. В двух столиках от нас есть свободное место рядом с тремя молоденькими француженками, которые, отчаянно жестикулируя, что-то друг другу объясняют. Не сомневаюсь, речь у них идет о порядках на работе.

— Мне очень жаль, — произносит Сиу, подхватывая тарелку со скатом, нож и вилку. — Извините, пожалуйста… просто я не могу… запах очень сильный… все из-за запаха. Извините, — она направляется к француженкам.

Не повезло. Но в этом весь «Шартье». Если вам улыбнется удача, то за едой вы сможете немного узнать о квантовой физике, о продаже «ситроенов» в Реймсе, выслушать резкую критику французской налоговой системы или хвастовство англичан, разглагольствующих о непоколебимости курса фунта (они думают, что их никто не понимает). В «Шартье» всегда интересно, это настоящая сокровищница. В 1996 году ресторан отметил столетний юбилей. Иногда официанты «Шартье» делают то, что было принято тридцать лет назад, — подсчитывают сумму, которую вы должны заплатить, прямо на оберточной бумаге, покрывающей стол. Скорость их вычислений в уме способна вызвать трепет у современного подростка. Прежде чем выйти на улицу и, отдавшись во власть холодной, влажной ранней зимы, отправиться домой, я забираю с собой на память счет.

* * *

Главным маховиком самых известных, самых популярных ресторанов является сарафанное радио. Думаю, то же самое происходит с книгами, кинофильмами и вообще любыми продуктами человеческого творчества. Мы верим в то, что советуют друзья и люди, которым мы доверяем. И вот один из них упомянул в разговоре со мной о ресторане «Фогон». Это испанский ресторан, и повара там тоже испанцы. Вы начинаете с острых закусок, а потом следует главное блюдо из риса, типа паэльи. С одной стороны — все очень просто, с другой — кухня отличается изысканностью и оригинальностью. Так рассказал мне знакомый. Признаться, меня снедали некоторые сомнения.

Оглядываясь на прожитые годы, могу сказать, что с паэльей мне крупно не повезло дважды. Много лет назад паэлья с морепродуктами, которую я заказал в одном мельбурнском ресторане, источала сильный запах аммиака. Морепродукты, которые пошли на ее приготовление, мягко говоря, были совсем не свежими. Я как раз пришел туда, чтобы написать отзыв, и, как вы догадываетесь, он был неблагоприятным. Потом, в начале семидесятых, когда я отдыхал в Лангедоке на побережье, мы с шурином решили съездить в Барселону — посмотреть на бой быков. Для полного удовольствия, чтобы почувствовать себя настоящими туристами, заказали себе на обед паэлью. Обливаясь потом, сидели в грязной забегаловке под дряхлым вентилятором, который поскрипывал при каждом обороте. Раз за разом прокручивалась одна и та же запись с фламенко, которая надоела настолько, что я был готов пристрелить гитариста. Сейчас мне кажется (хотя могу и ошибаться), что за соседними столиками сидели бездельники с усами как у Эмилиано Сапаты[7] и попивали санфию. Тосковали развязные официанты. А мы с Пьером ждали. И ждали. И ждали. Наконец, после того как с момента заказа прошло не меньше часа, перед нами поставили неглубокое железное блюдо размерами примерно полметра в поперечнике. Оно было все залито тепловатым слоем масла в несколько сантиметров глубиной, в котором плавал желтый рис и кусочки плоти неизвестного происхождения. Вкус у блюда был столь отвратительным, столь омерзительным, что мы к нему практически не притронулись, оставив его ресторанной кошке. (Которая, нисколько не сомневаюсь, из чувства брезгливости, в свою очередь, оставила блюдо ресторанным крысам.)

Само собой разумеется, что хороший критик должен быть свободен от предрассудков. Когда я усаживался за столик в «Фогоне», то не сомневался, что мне удалось избавиться от тягостных воспоминаний о двух случаях с паэльей.

«Фогон» располагается на левом берегу Сены недалеко от станции «Сен-Мишель». Я предупреждаю официантку, что мне около девяти вечера уже надо быть на Елисейских Полях. Меня пригласили в «Лидо». В «Фогоне» четко знают, что нужно клиентам. Окна узенького зала выходят на Сену. Как и во многих ресторанах, которые не могут похвастаться особо большой площадью, в «Фогоне» прибегают к оптической иллюзии — над скамейками, богато обитыми шелком медного цвета, стена забрана зеркалами. Они и на фасадной стене. Зеркала вытянуты горизонтально и заключены в рамы цвета бронзы. Здесь все современное — даже квадратные дубовые столы, покрытые ковриками из белой ткани, и роскошные обеденные стулья, обитые белой кожей.

Мне приносят хлеб. И тут я обнаруживаю, что мне нечем есть. Как сообщает официант, ножи и вилки лежат в ящике, встроенном в стол. «Умно», — говорю я себе, когда удается добыть искомое. Столовые приборы из нержавеющей стали вызывают разочарование. У ножа с вилкой квадратные рукоятки, и, если держать их правильно, они впиваются мне в ладони. Такие столовые приборы сейчас встречаются повсюду — надо полагать, кто-то дал дизайнерам возможность дорваться до ножей и вилок. Я вспоминаю, что дизайном столовых приборов нередко занимаются скандинавы или итальянцы. В таком случае результат неудивителен. В жилах у скандинавов все еще течет кровь Беовульфа, их предки ели мясо, зажав его в кулаке и разделывая палашами. Ну а итальянцы когда-то засовывали в рот спагетти руками.

Меню в «Фогоне» лаконично и кратко. На правой странице — список блюд, на левой — вин. Можно начать с закусок из свинины. В меню сказано, что живность растили в горах. Сразу хочется спросить: «А почему не на берегу моря?» Подавляющее большинство людей предпочитает именно его, так чем свиньи хуже? Может, купания и серфинг пошли бы им на пользу? Европейцы, пробегающие глазами меню «Фогона», могут решить, что под словом «горы» подразумеваются альпийские луга, поросшие душистыми травами, где, собственно, и пасутся свиньи. Кроме того, сказано, что свиньи, мясо которых подается в «Фогоне», питаются в основном желудями. Мое воображение тут же рисует стадо, лениво развалившееся под огромным раскидистым дубом. Один хряк говорит другому: «Ох уж эти желуди! Какие же они вкусные! Эй, Луи, сынок, подкинь мне еще парочку!»

Вы можете заказать порцию ветчины за двадцать пять, chorizo[8] или салями за десять и паштет из ветчины за двенадцать евро. Далее в меню приводится шесть разновидностей паэльи, в частности с кальмарами или с овощами, — это вам обойдется в восемнадцать евро: или с ветчиной — за это придется выложить двадцать три евро. Однако, как сказано в меню, блюда из риса рассчитаны минимум на двух человек. Я объясняю официантке, чем занимаюсь и кто именно мне посоветовал «Фогон». «Нет проблем!» — тут же говорит мне она. «Нет проблем…» Похоже, это выражение уже стало интернациональным. Официантка поясняет, что порция будет на двоих, а я — сколько съем, столько — съем. Так на каких же закусках остановиться? Меню предусматривает комплексный обед: несколько острых закусок, потом паэлья и десерт на выбор. И опять же комплексный обед рассчитан минимум на двух человек. Я продолжаю настаивать на своем, требуя порций поменьше. «Нет проблем», — снова уверяет меня официантка.

Проходит совсем немного времени, и я принимаюсь за еду. Начинаю с прозрачного как слеза удивительного вкусного супа, приготовленного из ветчины, курицы и мяты. Затем следуют меч-рыба — мне приносят четыре кубика мяса. Попутно объясняют, что их мариновали в уксусе полчаса, затем тоненько-тоненько присыпали мукой и пожарили во фритюре. Объедение. Потом на стол ставят фрикадельки из испанской ветчины. Несмотря на все богатство вкусового букета этого изысканного блюда, он все равно меркнет на фоне меч-рыбы. Две большие мидии, которых подают практически сырыми, великолепны, а маленький кальмар выше всяких похвал. Каждой из этих закусок сопутствуют вычурные гарниры — стручковый перец, чеснок и нарезанные соломкой корнеплоды. Три валика здоровенного щупальца осьминога, насаженные на деревянный вертел, на удивление нежны и вкусны. Таких щупалец мне еще есть не доводилось. Их приносят на квадратной тарелке, которую они делят с кусочком пирога из угря и картошки и пряными зелеными помидорами. Гребешок, которого я извлекаю из раковины, пружинист на вкус и чудесен, но сверху него завиточками — ветчина (нисколько не сомневаюсь, испанская) и крупицы соли, отчего блюдо, на мой взгляд, получается слишком соленым. Кроме того, отдающая грибами рыжевато-коричневая пенка в створке раковины тоже пересолена. Какое будет предварительное заключение? Соль играет большую роль в испанской кухне? (С течением лет я пришел к выводу, что европейцы вообще добавляют в блюда гораздо больше соли, чем австралийцы.) Коронным блюдом из всех закусок является нарезанная ломтиками хурма, присыпанная травами. Мне поясняют, что ее мариновали в лимонном соке и масле. Хурма просто потрясающая — мягкая, сочная, вяжущая; подлинный образчик искусства приведения в равновесие кислого, соленого, сладкого и горького.

Ну что ж, пока в целом неплохо. Повара «Фогона» продемонстрировали высокий класс мастерства. Вот только излишек соли меня расстроил. Проходит пятнадцать минут (это не так уж и много), пока я перевариваю закуски, как приносят железное неглубокое блюдо сантиметров тридцать в поперечнике. Его ставят на трехногую подставку толщиной с мизинец. Сначала принесенное не вызывает аппетита. Во-первых, оно очень горячее, а во-вторых, источает легкий неприятный аромат, который иногда исходит от головоногих. От этого запаха во рту возникает ощущение терпкости. Сама еда в блюде кажется суховатой. Рис и колечки кальмаров словно накрыты тонкой целлофановой пленкой.

Я принимаюсь за паэлью и тут же прихожу к выводу, что в ней, на мой вкус, слишком много соли. Слишком-слишком много. Тонкий вкус кальмаров загублен на корню. В блюдо добавили помидоры и морковь, но их вкус тоже не ощущается. Рис слегка твердоват, а вот с шафраном явно переборщили. Как трюфели, как бальзамический уксус, так и шафран — все это кулинарные «забияки». Их надо уметь держать в узде, а этим талантом повара «Фогона» не обладают. Мне не нравится цвет паэльи. Он темноватый, коричневый — это значит, что блюдо передержали на огне. Из вежливости без всякого удовольствия съедаю треть. «Тебя никто не заставляет», — говорю сам себе и все равно ем. Съев напоследок кусочек сыра и айвовую пастилу, выхожу из «Фогона», заплатив сорок семь евро.

В эту стоимость входит херес и бокал самого что ни на есть заурядного белого вина. Ну как, правы были те, кто советовал мне «Фогон»? «И да, и нет», — понимаю я. Неплохо, но не восторг. И мне опять не удалось отведать хорошей паэльи.

* * *

В метро до «Лидо» (чем вам не название песни?) у меня начинается отрыжка: рыгаю чуть ли не каждую минуту. Я забираю в кассе пригласительный билет и сажусь за столик в заднем ряду. Моя форма далека от той, чтобы сполна насладиться выступлением. Я с благодарностью принимаю бокал шампанского. Надо сказать, что с «Лидо» у меня связано одно из самых ярких воспоминаний, которое мне очень дорого. Впервые я сюда пришел со своей невестой. И сейчас, стоит мне прикрыть веки, вижу перед собой те пестрые краски, яркие костюмы, слышу музыку оркестра. А бесстыже обнаженные груди! Я не мог поверить своим глазам. Меня, австралийского юношу, воспитанного по строгим методистским правилам, увиденное зрелище потрясло до глубины души. Я даже и вообразить себе не мог, что такой мир существует — он был для меня чужд и дик, словно топография Венеры или инопланетная цивилизация.

Мою француженку-невесту забавляло происходящее. Меня же оно беспокоило. Вы не имеете ни малейшего представления о том, как и чем живут другие люди, если вам с детства внушают, что на свете существуют только истово верующие христиане, скрупулезно соблюдающие все заповеди. Я был индейцем из племени инков, взирающим на отряд под предводительством Писсаро. Доминика мне объяснила, сколь ошибочно считать, что «Лидо» провоцирует зрителей, соблазняет их. Здесь нет ничего порочного и дурного. Под ее неусыпным руководством я довольно быстро изменил свое мнение. Все дело в разнице культур. Единственным минусом того вечера был заурядный обед. Бифштекс, который я заказал, оказался тонким и жестким. В этот раз меня пригласили в «Лидо» на новое представление под названием «Бонёр», то есть «Счастье», выразив искреннюю надежду, что оно мне понравится ничуть не меньше, чем то шоу, которое я увидел, впервые наведавшись сюда.

Париж, разумеется, полон соблазнов — соблазны вообще его неотъемлемая часть. Когда-то я обзавелся тоненькой книжицей под названием «Ночной Париж». Книжица в матерчатой обложке фиолетового цвета, название оттиснуто золотом, а над ним переливаются три звезды. Опубликована она в 1959 году. В ней рассказывается о парижских кабаре и ночных клубах. Немало места отведено под черно-белые фотографии, на которых изображены обнаженные танцовщицы. Книга бесстыдно сообщает, что представляет собой путеводитель по наслаждениям, которые готова подарить столица. Насколько я понимаю, «Ночной Париж» написал француз, Жак Робер, а вот кто занимался переводом — большой вопрос. Их имена с равным успехом можно прочитать и как «Стефани и Ричард Саттон», и как «Стефани и Ришар Суттон». Таким образом, мне неизвестно, был ли английский язык для них родным или же нет. Одним словом, книга написана слогом, который почитался модным за несколько лет до того, как в молодых женщинах начали видеть людей, а не только источник плотских утех. Вот вам выдержка номер раз: «Ночного охотника отличает терпение, и в Париже, быть может, ему придется бродить по улицам вплоть до того момента, когда небо озарят первые лучи восхода, ожидая тот миг райской сладости, который будет ему вспоминаться тридцать лет спустя». Выдержка номер два: «В подобные ночи охотника снедает неутолимая жажда. Он становится львом, людоедом, а, как всем известно, львы и даже людоеды из сказок неизменно жаждут свежую, молодую плоть, предпочитая, чтобы их жертва была поупитанней». Подписи к фотографиям не менее вдохновляющие. Маргарита «полна очарования и многообещающа», Моник Жерар, запечатленная верхом на балюстраде, «впервые сорвала белье на ограждениях базилики Сакре-Кёр». Под следующей фотографией, на которой изображена сцена и нагие женские бедра, пояснительная надпись: «Колокольчики прекрасны, как на них ты ни гляди». Сидони Патен «всего восемнадцать», а Линда Ромео, в отличие от большинства девушек, «еще и умеет управлять самолетом».

«Лидо» путеводитель называет «королевой королев, венецианским дворцом Елисейских Полей». «Лидо» основано в 1929 году Леоном Вольтерра, который изначально собирался устроить там турецкие бани. К 1945 году «Лидо» стал лучшим кабаре в мире. Один из компаньонов Вольтерра по имени Пьер-Луи Герен поведал автору моего путеводителя о том, что его «снедает необоримое желание потрясать Париж». В один вечер на сцене «Лидо» он устраивал венецианский карнавал, в другой «обрушивал искусственный ливень на толпу обнаженных женщин». Посреди лета ставил ледовые представления. Вся эта феерия происходила под музыку трех, а то и более оркестров. Нельзя не упомянуть о «Девушках-колокольчиках» — «самой известной женской труппе в мире». В 1959 году из всей труппы наибольший интерес вызывала Антуанетта, которая «носила очки». Насколько я могу судить, на уровне руководства «живо обсуждался вопрос: следует ли Антуанетте выходить полностью обнаженной или оставаться все-таки в очках». Жак Робер от себя советовал «Лидо» позволить Антуанетте носить на сцене очки. «Такого никогда прежде не было, — пишет он, — и, как оказалось, это очень сексуально».

* * *

Что ж, проходят годы… Спросите, отчего я сейчас такой капризный и придирчивый? Во-первых, тридцать лет назад у меня не было несварения желудка. Во-вторых, в зале находится несколько сотен человек. Здесь буквально яблоку некуда упасть. Снаружи идет ледяной дождь, а внутри тесно и дымно. В «Лидо» преобладает потертая местами бархатная обивка красного и черного цветов. Создается легкое ощущение обшарпанности. Ряды столов выгибаются дугой. За столами, что ближе к сцене, как раз заканчивают ужинать. В зале темно, единственные источники света — настольные лампы, напоминающие миниатюрные небоскребы. На сцене для разогрева играет оркестр из шести человек, перед которым стоит певица в черном платье с разрезом до бедер. Ребята на трубе, саксофоне, гитаре и барабанах — в смокингах и галстуках-бабочках. Им скучно. Певица исполняет знаменитые хиты, типа «Нью-Йорк, Нью-Йорк».

Я начинаю считать, сколько зрителей курит, дохожу до шестидесяти трех и бросаю это занятие. Остальным волей-неволей приходится дышать этим дымом. Один из главных уроков, который Новый Свет преподал Старому, — введение запрета на курение в общественных местах. Пока с этим Франция несколько отстает от других европейских стран. Впрочем, все не так уж и плохо — в некоторых сопредельных ей державах условия для курильщиков еще более вольготные.

Зрители, доедающие ужин, заплатили за билет от ста сорока до двухсот евро с человека (в эту стоимость входит и еда с шампанским). За сумму от восьмидесяти до ста евро (в зависимости от дня недели) вы также сможете насладиться выступлением и выпить полбутылки игристого вина. Перед оркестром на танцполе кружатся две-три пары. Все то же самое, только гораздо дешевле, есть и у нас в Австралии.

Я потягиваю шампанское, надеясь, что оно снимет отрыжку и растущее напряжение у меня в животе. Не скажу, что прекрасно себя чувствую. Отнюдь. Заставляю взять себя в руки. Зубная боль у меня прошла, справлюсь и с этой — если повезет. Рано или поздно одолею и ее. В брошюре сказано, что мне предстоит лицезреть двадцать шестую постановку «Лидо». В ней рассказывается о женщине, ищущей счастья. (Знакомо звучит, не находите?) Зрителю обещано отправиться «в путешествие, полное чувственных открытий и переживаний, чьи образы поразят воображение и заставят плакать». В постановке принимают участие коллективы «Девушки-колокольчики» и «Мужская танцевальная труппа „Лидо“».

По большому счету шоу довольно скучное, а с животом становится все хуже. Костюмы экстравагантны и ярки, но все будто из другой эпохи. Выглядят крайне глупо. В постановке тоже ничего выдающегося. Юноши и девушки, обладатели и обладательницы роскошных фигур, то маршируют, выстроившись в линию, то встают в круг, то поворачиваются на каблуках. На их головах смешные, дурацкие головные уборы и не менее дурацкая одежда, столь нелепая, что в ней даже на «Кубке Мельбурна» им бы ничего не светило. Головные уборы самые разные: есть и цилиндры, и пятнистые шлемы на манер тайских. И куча, куча перьев. Перьев столько, что кажется: еще чуть-чуть, и девушки взлетят. В одной сцене действие разворачивается на улице, потому что юноши и девушки в уличной одежде. Кроме одной детали: у девушек в стратегических местах костюмов рваные отверстия, обнажающие груди. Если бы не идиотские улыбки на их лицах, я бы подумал, что передо мной несчастные, пережившие ядерную бомбардировку. Тьму пронизывает масса разноцветных лазерных лучей.

У звезды шоу неплохая фигура, но она ни разу не сняла шлема. Я подозреваю, что она несколько старше «Девушек-колокольчиков». На ее лице, словно отлитом из металла, застыла улыбка. Иногда солистка фальшивит. Да и вообще невозможно понять, что она делает: поет или играет роль в пантомиме. Звучит роскошная музыка, но оркестра нигде не видно. Да и сюжета особого не наблюдается. Его просто нет. Одна бессмысленная, бессодержательная сцена сменяет другую — и все. Если они будут продолжать в таком духе, «Девушкам-колокольчикам» не устоять в конкурентной борьбе против «Мужской танцевальной труппы „Лидо“». Их номера поставлены настолько из рук вон плохо, что они бы кисло смотрелись даже на фоне какого-нибудь заштатного американского хореографического кружка. Но фигуры у них шикарные. С этим спорить не буду.

Отдельные, сольные номера худо-бедно вытягивают представление. Меня до глубины души потрясает пара фигуристов, которая с дикой скоростью и невероятной красотой рассекает по катку размером с шесть обеденных столов. Миниатюрная акробатка устраивает нечто невообразимое на трапеции. Вот это — здорово. Вот это — зрелище. Вот это — спектакль!

Может, все дело в животе, который не дает мне покоя, но я ухожу разочарованным. Хорошо, что у меня было приглашение. Если б я за это заплатил, то очень сильно бы расстроился. Второй бокал шампанского так и остался нетронутым. Неожиданно до меня доходит, что у меня болит спина. Кресла в «Лидо» стоят под прямым углом к сцене, поэтому приходится кривиться и приспосабливаться.

Всю дорогу до дома меня мучила отрыжка. Стоило мне переступить порог, как я тут же полез за лекарствами. Противовоспалительное для спины, вторая таблетка омепразола (она снижает кислотность — в день я обычно обхожусь одной) и полтаблетки валиума, чтобы нормально спать. В голове крутится до конца не оформившаяся мысль, что мне гораздо хуже, чем кажется.

День четвертый

Я жив. Едва-едва. Если на часах пять утра и я не сплю, значит, все-таки жив. Вроде вполне логично. Ночью я спал отвратительно. Соображаю с трудом, голова тяжелая от валиума, в животе постоянные спазмы, а отрыжка так и не прошла. Задница одновременно выводит все четыре концерта Моцарта для валторны с оркестром. Я полностью разбит. С ужасом понимаю, что, быть может, сегодня вообще окажусь не способен на гастрономические эскапады. Но все равно надо попытаться. С трудом встаю с постели. Мне удается проглотить сухую корочку багета, купленного два дня назад. Похоже, начинаю бредить. У меня только одно желание — поскорее лечь. Но надо идти в ближайший супермаркет — прикупить таблетки, снижающие уровень кислотности. Они должны помочь. (Я не знаю, что бывает при передозировке омепразола, и боюсь последствий.) Мне едва удается влить в себя полстакана воды, после чего я, пошатываясь, выхожу на холод, на рю Петит-Экюри.

Мог бы и сразу догадаться. В супермаркете желудочных средств нет. Во Франции всему свое место — Декартова рациональность. Насколько я могу судить, желудочные средства продаются только в аптеках. Это как раз их вотчина. Ветчину и сосиски продает колбасник, а не мясник. Тащиться на Фобур-Сен-Дени, искать лекарство там — нету сил. С чего у меня желудок взбунтовался? Парижская вода ему не нравится? Нет, это было бы странно, я ведь ее уже три дня пью — и ничего. Да и когда я раньше сюда приезжал, у меня не возникало проблем из-за воды. Однако на всякий случай покупаю большую бутылку минералки и возвращаюсь домой.

Я тщательно прислушиваюсь к спазмам в желудке. Как же мне плохо… Сажусь. Встаю. Прикидываю, что мне еще надо сделать. (Не зря же меня воспитывали методисты!) Пытаюсь читать. С тоской смотрю на кровать, отдавая себе полный отчет, что если лягу, значит, признаю себя побежденным, выкину белый флаг. Да, прихватило меня. Ну ничего, прорвемся. Что пока вырывается из моего нутра, я вам уже сказал. В половине первого сдаюсь и ложусь в постель.

Не проходит и пятнадцати секунд, как меня переполняет необоримое желание. Я уже рад приступу. Пробегаю пять метров, бухаюсь на линолеум, имитирующий дубовый паркет, и обеими руками вцепляюсь в края унитаза. И окрашиваю его. Резко. Вам доводилось видеть работы Джексона Поллока? Скорость и условность. Я слышал об одном художнике, который кидался краской в холст. Сейчас я занимаюсь примерно тем же самым, но вместо холста у меня стенки унитаза. Кубики морковки выходят в том виде, в каком их нарезали на кухне «Фогона». Помидоры и, пожалуй, перец успели превратиться в кашу. Из меня вылетают сотни зернышек риса, нет, тысячи, но на них — никаких следов воздействия желудочного сока. Даже цвет съеденной мной паэльи — и тот сохранился. Меня рвет около минуты. Я размышляю над результатами. Вполне сойдет как эскиз узора на обеденный фаянсовый сервиз. Невредимые рисовые зернышки вызывают недоумение. Я потрясен. Я не верю своим глазам. По моим прикидкам, они находились внутри меня шестнадцать часов. Их что, на кухне в «Фогоне» покрыли специальным защитным раствором? Да нет, конечно. Просто паэлья меня не любит. Как я к ней отношусь, так и она ко мне. Платит той же монетой.

Я совершенно вымотан, но чувствую себя значительно лучше: ведь мне удалось избавиться от источника дискомфорта. Возвращаюсь в постель и в час дня погружаюсь в крепкий сон, слыша, как за окном все громче и громче шумит Париж.

День пятый

Я просыпаюсь рано, чувствуя, как исхудал, сделавшись тоньше фуфайки, что носят рикши. Спазмы прекратились. Отрыжка тоже. Я знаю, что слабость пройдет и к обеду уже буду в норме. Очень на это надеюсь. Сегодня у меня праздник — меня пригласили на дегустацию блюд, приготовленных одной из ярчайших звезд парижской кулинарии. Паскаль Барбо, пять лет назад устроившись шеф-поваром в ресторан «Астранс», в первый же год добыл для него первую звезду «Мишлен» (за внешний вид французы зовут эти звезды «макарон», что значит «миндальное печенье»). Вторую звезду он получил всего лишь несколько месяцев назад. Кроме того, Барбо успел два года проработать в Австралии, став первым французским шеф-поваром, с почтением отнесшимся к австралийскому вкладу в мировую гастрономию (в данном случае имеется в виду правильное сочетание различных ингредиентов). Две недели назад без всяких намеков с моей стороны он мне признался по телефону, что годы, прожитые в Австралии, определенно повлияли на его манеру приготовления блюд, которыми теперь он потчует клиентов.

Таким образом, в моих же интересах быстрее прийти в себя. В желудке пусто. До «Астранс» я не собираюсь наедаться. Предыдущие постояльцы месье Монтебелло оставили пару пакетиков с супами быстрого приготовления. Один из них я пускаю в ход. Пакетик — итальянского производства. На нем изображены разнообразные пестрые овощи. У супа сложный богатый вкусовой букет. Он соленый, но не слишком. Вместе с супом я доел и хлеб. К настоящему моменту багетом уже можно забивать гвозди, поэтому мне приходится хорошенько поработать челюстями, прежде чем его проглотить. (Зубная боль полностью прошла.)

Анализируя события предыдущего вечера и ночи, прихожу к выводу, что в моей профессии чувствительный желудок является явным преимуществом. За воспаление пищевода и образование язвы (все это у меня обнаружили четыре месяца назад и уже успели вылечить) мне, по всей видимости, надо благодарить гены. Отец умер в относительно молодом возрасте от рака пищевода, всего через девять месяцев после первой гастроскопии. Однако в обладании чувствительным желудком есть и свои плюсы — всякий раз, когда я съем что-нибудь не то, звучит тревожный звоночек. И так случается всегда, когда еда мне не нравится. Возможно, эта особенность организма вызвана тем, что мое питание весьма разнообразно.

Я отправляюсь той же дорогой, что шел к «Тайевану». Правда, на этот раз выхожу из метро на станции «Пасси», названной так в честь роскошного района и расположенной сразу же за мостом Бир-Хакейм. Я обращаю внимание на то, что теперь в метро гораздо больше полиции, чем в предыдущий раз. Не сомневаюсь, из-за волнений. Полицейские ходят по двое — по трое в ботинках с высокими берцами и темных комбинезонах, поблескивая пистолетами и значками. Они останавливают чернокожих и североафриканцев и проверяют у них документы. Документы спрашивают только у мужчин. Их спутницы с безопасного расстояния сетуют на произвол. Краем уха я слышу, как полицейский с детским лицом спрашивает молодого араба, сколько тот уже прожил во Франции. «Шесть лет», — отвечает он.

На этот раз на Монпарнасе Макс Зебальд мне не попадается. Дорожка, которая должна двигаться со скоростью девять километров в час, по-прежнему не работает. Вскоре я уже на виадуке. Проезжаю дом, в котором когда-то жил. Ничего не могу с собой поделать — смотрю на него, покуда он не исчезает из виду. Окна квартиры, в которой я провел столько времени, закрыты. Минуем мост, и вот уже и Пасси, район на правом берегу Сены, расположенный на высоте нескольких метров над уровнем реки. Чтобы попасть на Елисейские Поля из Пасси, вам надо пройти по пешеходному переходу. Это шестнадцатый округ, построенный на холме. Улицы здесь шире, иммигрантов меньше, а семи- и восьмиэтажные жилые дома, в отличие от подобных зданий в более скромных районах города, выделяются элегантным, величественным видом. Водосточные трубы сделаны из тяжелого рифленого железа с витиевато украшенными кронштейнами. Выступы, поддерживающие балконы, также нередко декорированы резьбой. В Пасси и прилегающих районах внешний вид зданий сохраняется в безупречном виде.

Я поднимаюсь по склону холма, добираюсь до площади Коста-Рика и оттуда сворачиваю прямо на дышащий изяществом бульвар Делессер. В этот ясный холодный день на тротуарах мало прохожих. Пройдя половину бульвара, я начинаю спускаться по широкой лестнице, ведущей к улице Бетховена, где и расположен «Астранс». Впрочем, еще слишком рано. Пока можно погулять. Иду дальше к парку Трокадеро и авеню Президента Кеннеди. Из-за деревьев, с которых еще не успели опасть все листья, фотографирую взмывающую вверх Эйфелеву башню.

Как правило, таких крошечных ресторанов с двумя звездами «Мишлен» не бывает. Квадратный, маленький и при этом очень элегантный зал производит удивительно приятное впечатление. Я явился на обед первым. Официант в сером костюме и длинном галстуке приводит меня к угловому столику. Насколько можно судить, моему сопровождающему под тридцать. По аккуратной прическе видно, что он недавно подстригся. Примерно через полминуты к нему подходят еще два молодых человека, и они втроем за стойкой маленького бара начинают просматривать какие-то бумаги. Вероятно, это списки приглашенных. Двум молодым людям на вид едва за тридцать, впрочем, они могут оказаться и старше (французы и француженки всегда выглядят моложе своих лет). Тот, что повыше, одет в элегантный серый костюм. Другой — пониже, черноволосый, с короткой стрижкой — в белом поварском жакете и переднике баклажанного цвета.

Я встаю из-за стола и спрашиваю их, можно ли мне сделать несколько фотографий до прибытия остальных гостей. Ни на секунду не задумываясь, они тут же соглашаются. Пока я снимаю серые, штрихованные стены, скамейки и кресла, обитые кожей ярко-желтого цвета, скатерти из дорогой ткани, салфетки, маленький мезонин за балюстрадой… Нет, не может быть. Этот парень слишком молод для того, чтобы оказаться Паскалем Барбо, шеф-поваром и владельцем «Астранса». Я кидаю на него взгляд, и мужчина улыбается. Его щеки горят румянцем, как у студента-первокурсника.

— Здравствуйте, месье Доунз, — произносит он. — Я и есть Паскаль Барбо.

Я скорей спешу пожать его руку. Он тут же знакомит меня со своим деловым партнером, вторым из оставшихся молодых людей (тем, который постарше).

— Позвольте представить вам Кристофа Роа — нашего метрдотеля.

Мы, как водится в таких случаях, несем веселую чепуху, а потом я начинаю рассказывать Паскалю, сколь сильно меня удивили размеры его ресторана. На это он отвечает, что «Астранс» рассчитан на двадцать пять человек. Это именно то, что изначально хотелось Паскалю с Кристофом. Качество для них — превыше всего. Лучше обслужить двадцать пять человек, но по высшему разряду, чем сто, но плохо. Мы беседуем о сиднейских поварах и австралийских ресторанах, в которых ему доводилось работать. «Как вам кажется, повлиял ли ваш опыт работы в Австралии на блюда, что вы готовите здесь?» — интересуюсь я. «Надеюсь, вы сами мне об этом расскажете после обеда», — почтительно отвечает Паскаль. Мы оба смеемся, после чего он возвращается на кухню, а я остаюсь на попечении месье Роа.

Передо мной стеклянное блюдо ручной работы. Рядом с ним — приземистая стеклянная ваза с желтой розой и двумя орхидеями, одна из которых густого пурпурного цвета. Пол, на котором я стою, вымощен широкой плиткой, украшенной узором в древнегреческом стиле. На стенах — зеркала, а их рамы сверкают золотом. В покрытом серебром алькове — стеклянные полки, на которых темнеют проштампованные и пронумерованные бутылки коньяка со сломанными восковыми печатями. Бутылки датируются шестидесятыми-семидесятыми годами.

Потом начинают приносить блюда. Вина к ним подбирал сам месье Роа. На простом стеклянном подносе — ложечка с идеальным холмиком пармезана, украшенным парочкой крошечных листиков тимьяна. Слева тоненьким овалом — подрумяненный хлебец, пропитанный розмариновым маслом. Эти простые и неброские закуски — отличная разминка для вкусовых рецепторов. Особенно это касается пармезана. Слева на белом блюдце стоит нечто, напоминающее маленький бокал очень пенистого пива. На самом деле пена — мусс из клементинов (разновидности мандаринов), а «пиво» — йогурт с ароматом моркови. Все это очень холодное, вкусовые букеты яркие, однако идеально дополняют друг друга. Мне всё явно по вкусу. Здесь чувствуется остроумие, скромность, смех над самим собой, и поэтому эти лакомства так не похожи на большинство лучших блюд изысканной французской кухни.

Позвольте мне хотя бы на некоторое время оставить сласти, отведанные мной в «Астрансе» и безусловно являющиеся шедеврами кулинарного искусства, и вкратце рассказать о том, что подали дальше. Надеюсь, не обсчитался, но, мне кажется, я попробовал шесть коронных блюд. Мускулы двух гребешков, отвечающие за открытие и закрытие раковин, — упругие, сладкие, — их положили сверху небольшой горки шпината, украсив пенкой со вкусом карри. В соседней маленькой мисочке в поблескивающем грибном бульоне плавают сырые личинки гребешков. Две пухлые, как подушки, устрицы нежатся в сладкой винной подливке. Они украшены кусочками имбиря, испанского перца и крошками орехов. В этом блюде явно ощущается влияние австралийской кухни, но у нас винная подливка была бы покрепче (особенно если речь идет о южных областях страны). Имбиря бы тоже добавили побольше. Нам подают филе судака, выловленного в Луаре. Жалко, что гурманы со всего мира не видят, каких оно цветов. В самой середине филе сиреневое, но чуть дальше, точно в радуге, сиреневый сменяется на темно-синий, потом на голубовато-розовый, затем — бледно-розовый и, наконец, у самого края — на сливочно-белый. Мясо у судака нежное и поблескивает от масла. Вкус не кричащий и тем не менее отчетливый. К судаку приносят тоненько-тоненько нарезанные жареные грибы, цилиндрик печеного яблока и два пюре — одно из трав, другое из орехов и чеснока.

Рядом со мной веселая пара преклонных лет — муж и жена. Они местные. Я восхищаюсь ими — ведь, будучи французами, они решили попробовать блюда, чей вкус значительно отличается от того, к какому они привыкли. Мне хочется сказать, что в этих блюдах все перевернуто с ног на голову, но, к счастью для них, сдерживаюсь и не комментирую. Мужчина роскошно одет — рубаха из египетского хлопка в желто-розовую полоску плотно облегает тучное тело. Облик довершают подтяжки, шелковый галстук шафранового цвета, темный пиджак и очки в дорогой оправе. Быть может, он занимается дизайном нижнего белья для богатых женщин.

Жена выглядит безукоризненно, как, собственно, и все француженки, достигшие определенного возраста. На это приходится тратить определенные усилия.

Мужчина говорит, что в этом ресторане готовит настоящий мастер, вкладывающий в свои творения сердце и душу. Он замечает, что блюда, поданные на стол, составляют определенный ассоциативный ряд. «Вы совершенно правы! — чуть ли не кричу я ему в лицо. — Теперь вы понимаете суть замысла месье Барбо?»

Австралийские шеф-повара считают, что ингредиенты блюд отнюдь не обязательно крошить и смешивать до неузнаваемости. Если их правильно готовить, то в результате они будут дополнять и подчеркивать достоинства друг друга. Именно так и поступают на кухне «Астранса». Я принимаюсь за налима, приправленного мандариновой эмульсией и прозрачными кружочками тыквы, репы и белой редьки. Приносят тончайшие ломтики белых трюфелей с мясным соусом, утиную грудку с жареными кусочками овощей ярких цветов, истертые в крошку черные оливки и резаный лук-порей, баклажаны со сладкой пастой «мисо» и утиную печень на гренках. На десерт подают мороженое из чили и лемонграсса — его вкус не столь вызывающ, как у нас, в Австралии. Но настоящим коронным номером становится айвовое желе, словно одеялом накрытое винной подливкой и горьким миндалем. Месье Барбо демонстрирует недюжинное кулинарное мастерство — впрочем, на таком уровне ничего другого и не ждешь. Муссы и желе его приготовления — невероятно высокого качества, а соусы не обладают столь ярко выраженным вкусом, как в более традиционной французской изысканной кухне. Однако, наслаждаясь текстурой и вкусовыми букетами его блюд, понимаешь, что месье Барбо куда интереснее и смелее многих шеф-поваров, работающих сейчас в Париже.

А как же фирменное блюдо? Оно мне напоминает австралийский слоеный пирожок с безе, вот только в исполнении Барбо оно состоит из двух слоев бежевой фуа-гра, маринованной в вержю (нечто среднее между виноградным соком и уксусом), и трех ломтиков крупных шампиньонов. Сверху блюдо посыпано истертыми в пыль сушеными грибами, напоминающими отчасти порошок какао. Вроде бы очень просто, но при этом невероятно вкусно. Когда я доедаю все до последней крошки, меня охватывает чувство сожаления, а такое случается крайне редко.

После обеда ко мне подходит Паскаль Барбо. Я нахваливаю его блюда, отмечаю, что в них явно ощущается влияние австралийской кухни. Особо сильный восторг у меня вызывает «пирожок» из фуа-гра. Месье Барбо кивает: это блюдо идеально подходит на роль фирменного, поскольку фуа-гра и грибы можно спокойно достать в любое время года. Месье Барбо со всей скромностью отмечает, что он всего-навсего выполняет работу, которая ему нравится. Дела у него идут в гору, чем он очень доволен. Ресторанчик маленький, так что он с работниками может полностью сосредоточиться на качестве. (Ему тридцать три года, а Кристофу Роа — тридцать четыре.) Чтобы поужинать в «Астрансе», надо бронировать столик за два месяца, а чтобы пообедать — за три недели.

Я высказываю мысль, что гребешки не худо бы присыпать нашей австралийской солью «Мюррей Ривер». Месье Барбо приходит в восторг и тут же просит прислать мне телефон и адрес электронный почты человека, с которым можно будет связаться по поводу поставок этой соли.

Паскаль Барбо пять лет проработал в трехзвездочном ресторане «Арпеж» у Алена Пассара. Пассар, полностью переключившийся на овощи в 2001 году и убравший из меню мясо, оказал на Барбо сильнейшее влияние. Впрочем, Паскалю также довелось сотрудничать и с Аленом Сендераном. Два года он прожил в Лондоне и год в Нумеа[9]. Мы беседуем о его жизни в Сиднее. Он готовил ужины в «Амперсенде» Тони Билсона, ресторане, выходящем на Кокл-бей. Месье Барбо признает, что Сидней расширил его кругозор. Он освободил его «в голове» — «дан ма тет».

Паскаль Барбо считает австралийскую кулинарную школу феноменальной в своей естественности. Австралийские повара не задумываются, что произойдет, если смешать устриц, имбирь, лук-порей и арахис, они просто так делают — и все. Сочетание в блюдах самых разнообразных ингредиентов — это часть австралийского гастрономического наследия, феномен, которому, с точки зрения хозяина «Астранса», всего-навсего двадцать лет (он специально занимался изысканиями по этому вопросу, когда жил в Австралии). Однако в Париже, по его собственному признанию, ему приходится несколько сдерживать полет своей фантазии. «Во Франции можно пустить в ход экзотические ингредиенты, но при этом следует соблюдать негласный кулинарный закон — сливки и масло превыше всего. Кроме того, необходимо учитывать мнение клиентов». По признанию месье Барбо, ему нравится вставлять необычные нотки в кулинарные симфонии собственного сочинения. Он приводит короткий список парижских ресторанов, которые ему нравятся, а я, в свою очередь, обещаю ему помочь с приобретением соли «Мюррей Ривер».

И во сколько же обошелся мой обед? Должен вам напомнить: меня пригласили, и я ни за что не платил, однако, если верить кулинарному путеводителю «Мишлен», за обед в «Астрансе» вам придется отдать от семидесяти до ста пятидесяти евро. Принимая во внимание обстоятельства, не так уж и дорого.

Я иду пешком обратно на станцию «Пасси» и с удивлением замечаю, что, несмотря на плотный обед, совершенно не чувствую тяжести в желудке. К тому же я открыл для себя нечто новое. Настроение просто превосходное! А еще сегодня вечером мне предстоит отведать одно из самых известных французских блюд тет-де-вё (телячью голову). Для этого я отправляюсь в маленький ресторанчик, который славится строгим следованием традициям.

* * *

Мама того самого Пьера, с которым мы столь неудачно отведали паэлью, однажды (когда я еще был во Франции новичком) спросила меня, правда ли, что я ем все. Во Франции этот вопрос считается вполне нормальным. «Да, конечно», — поспешил я ответить. Мама Пьера пояснила, что на выходных собирается приготовить тет-де-вё — блюдо, которое очень любят у нее в семье. Она пригласила меня с супругой (мы как раз недавно поженились) к ним в деревню. Дом, как оказалось немалых размеров, стоял на берегу реки Луан, в Монтиньи, что к югу от столицы.

Мадам Вешамбр умела сказочно готовить, поэтому все выходные в Монтиньи мы в основном ели и пили. Если я не ошибаюсь, телячью голову приготовили на обед. (Пожалуй, так оно и было — обеду во Франции традиционно придается большее значение, чем ужину.) Ярко сияло солнце, заливая светом столовую. Застекленные двери были раскрыты нараспашку, и из-за синих гортензий поблескивали серебристо-серые воды канала. С тех пор прошло уже немало лет, время берет свое, и я уже не помню, что нам принесли на закуску. (Практически наверняка закуски присутствовали — это были какие-нибудь колбасы и ветчины.) Я даже не рискну с уверенностью утверждать, что голову подали именно во французском стиле, водрузив на огромную общую тарелку, которую поставили в самый центр стола. (Скорее всего, именно так оно и было.) Мадам Вешамбр настаивала на том, чтобы лучший кусочек достался мне. Мгновение спустя передо мной уже лежал кусок щеки. Я посмотрел на него и не смог поверить своим глазам. Прямо перед мной предстало закрытое веко с густыми ресницами. Ничего не оставалось, как вежливо улыбнуться. Я несколько минут возился с тарелкой, объедая все вокруг века, а потом сдался. Мадам Вешамбр, придя на помощь, забрала у меня жутковатое лакомство, положив вместо него привычной ветчины.

Сейчас, направляясь по рю Сольне в «Ле-Пре-Каде» (до ресторана метров пятьсот), я не без чувства стыда вспоминаю о случившемся у мадам Вешамбр. Впрочем, тогда я еще не был профессиональным кулинарным критиком. «Мишлен» присвоил «Ле-Пре-Каде» только одну звезду. Но при этом во всем городе имеется всего-навсего сорок ресторанов, носящих звание «Приют гурмана». И «Ле-Пре-Каде» — среди них. В подобных заведениях нормальное блюдо без напитков обойдется вам в тридцать три евро, а то и меньше. Если верить «Мишлену», гордостью «Ле-Пре-Каде» является именно тет-де-вё.

Это скромное заведение. Название написано рубленым шрифтом на окнах с занавесками из белой органзы. В одном из окон я замечаю модель парусника.

Обеденный зальчик размером с носовой платок. За большинством столиков, тесно составленных друг с другом, уже веселятся собутыльники. Мужчина средних лет, чья одежда простотой и невыразительностью напоминает чемодан бюрократа, порхает по залу, словно пчела, перелетающая с цветка на цветок. Пишу эти строки всего-навсего несколько недель спустя, но даже сейчас не могу вспомнить ни его лица, ни во что именно он был одет. Надеюсь, Мишель Лё Бульш не оскорбится, если я вам скажу, что он был в бордовом джемпере-безрукавке. Или сером. Простенькая рубаха с длинными рукавами на нем точно была — это я четко помню. Впрочем, его одеяние не имеет никакого отношения к тет-де-вё.

Он сажает меня в центре зала рядом с квадратной колонной с зеркалами. Я повторяю все то, что уже сказал в ходе телефонного разговора, когда бронировал столик. Мишель в восторге: австралиец хочет написать о телячьей голове. Он куда-то убегает и вскоре возвращается с газетной вырезкой, в которой расхваливается его ресторан и готовящиеся там чудесные блюда традиционной французской кухни. Мишель обещает прислать мне эту статью по факсу. К нам подходит единственный во всем заведении официант: ему тоже хочется поглазеть на австралийца, желающего написать о тет-де-вё. (К слову сказать, даже в наши дни немало французов может у вас спросить, в каких именно странах проходят обучение австралийские доктора. Также они могут поинтересоваться, правда ли, что мы питаемся исключительно листьями эвкалипта и вареной бараниной.) Словно я прилетел с другой планеты. Однако несколько минут спустя они уже знают, что мои представления о французской кухне не случайны. Ко мне начинают относиться с предельной вежливостью и уважением.

Прислушиваясь к разговорам, прихожу к выводу, что среди посетителей (всего в зале может поместиться человека двадцать четыре) есть и англичане, и французы. Надо полагать, о «Ле-Пре-Каде» написала какая-то английская газета. Рядом со мной столик на шесть человек, за которым сидят французы. Один из стульев пустует. Они веселятся и шутят. Каламбуры становятся все остроумнее. Насколько я понимаю, ждут именинника. Его жена сообщает окружающим, что он едет из Мо. «Вот как? — удивляется дядька с красным лицом, поблескивающим, как ореховый стол короля-солнце в Версале. — В такой час и такую погоду? Я снимаю перед ним шляпу. Несется на свой день рождения, — задумчиво добавляет весельчак. — Быть может, ему удастся выиграть при де Мо („Кубок Мо“)». Все покатываются со смеху: «при де Мо», которого, не исключено, вообще не существует, звучит очень похоже на «бри де Мо», а это уже разновидность сыра.

В баре «Ле-Пре-Каде» так много бутылок, объявлений, плакатов и всего прочего, что сам бар практически скрыт из виду. Судя по тому, что оттуда приносят блюда, можно заключить, что рядом с баром находится кухня. Во всем остальном ресторанчик очень уютный. Крепкие, прочные стулья покрыты красной обивкой, а пол — красно-коричневым войлоком. На столах по две скатерти: снизу ярко-красная, сверху — желтая. Большие матерчатые салфетки подобраны в тон верхней скатерти. Стены и потолок выкрашены в желтый цвет. На стенах (на мой взгляд, не к месту) висят картины карандашом и пастелью. Ни одно блюдо в меню ни на йоту не отходит от жестких канонов французской кухни. Цены, надо сказать, здесь вполне умеренные. Дюжина устриц по-бургундски (с чесноком и маслом) обойдутся вам в шестнадцать евро. Филе салаки с картошкой — девять евро, авокадо (половина начинена крабовым мясом, половина — хвостами раков) — десять, жареная камбала — двадцать четыре евро, поджелудочные железы — двадцать пять, стейк с соусом из зеленого перца — те же двадцать пять евро, сардельки из потрохов (андуйет) с горчицей из Мо — девятнадцать евро. Я заказываю телячью голову под соусом за двадцать четыре евро.

— Скажите, пожалуйста, рядом с сардельками из потрохов написано «5А», — обращаюсь я к месье Лё Бульш. — Я видел похожие обозначения и в других ресторанах. Что они значат?

Лё Бульш пускается в долгие пространные объяснения. Этот знак означает ассоциацию, удостоверяющую качество сарделек андуйет. Он пытается произнести полное название ассоциации. С первого захода у него не получается. Со второго — тоже. Лё Бульш набирает в грудь побольше воздуха и пытается произнести название в третий раз. На помощь приходит молодой официант. В конце концов они договариваются, что буква «А» означает Association Amicale des Amateurs d’Authentique Andouillete[10]. Дюваль, поставщик Лё Бульш, делает чуть ли не самые лучшие сардельки из потрохов. «В таком случае я обязательно к вам загляну как-нибудь еще», — киваю я головой, после чего они кидаются обслуживать других клиентов.

К хрустящим ломтям черного хлеба мне приносят горшочек свиного паштета — это фирменная закуска в «Ле-Пре-Каде». И какая закуска! К тому моменту, когда вы переходите к главным блюдам, вам удается слегка утолить голод и пробудить вкусовые рецепторы. Мы с Лё Бульш обсуждаем вина. Только что поступившее божоле нуво вызывает у него нарекания. Тем не менее он мне нацеживает его в бокал на пробу и приносит еще две бутылки других розливов. Он выражает надежду, что вино «Моргон» 2004 года меня не разочарует. Так оно и оказывается на самом деле.

Наконец приезжает именинник. Его расцеловывают и хлопают по спине. «Арно сказал, что, если ты приедешь вовремя, тебе надо будет вручить при де Мо», — говорит жена виновника торжества. Все снова смеются над этой шуткой.

Мне приносят телячью голову, сокрытую под огромной серебряной крышкой. Месье Лё Бульш сияет от гордости. Он снимает крышку. Таким количеством еды вполне можно накормить все население Новой Зеландии. Посыпанная измельченной петрушкой, бревнышками возлежит ярко-оранжевая вареная морковь. Рядом с ней я вижу куски вареной картошки и саму телячью голову. «Вот это настоящая тет-де-вё», — уверяет месье Лё Бульш. Вооружившись вилкой, он, словно указкой, начинает тыкать ею в телячью голову. Мозги, щеки и «орей». «Чего?» — не понимаю я. «Орей, орей», — повторяет месье Лё Бульш, дергая себя за левое ухо. «А, ну да», — смеюсь я. Он нагружает мне на тарелку столько снеди, что ее хватило бы на две недели. Причем количество еды на блюде с телячьей головой словно бы и не уменьшилось.

Молодой официант приносит два классических дополнения к этому блюду — «грибиш» и «равигот». Они, приготовленные будто бы небрежно, на скорую руку, выложены в блюда из нержавеющей стали в форме почек. «Грибиш» сделан из сваренных вкрутую яиц, масла, уксуса, горчицы, маринованных огурцов и зелени (главным образом петрушки). «Равигот» представляет собой белый соус, заправленный луком-шалотом. Этот соус в наши дни довольно большая редкость. В него добавили зелень, чеснок и эстрагон. Я смотрю, нет ли ресничек. Реснички отсутствуют. Памятуя о том, что уже успел сегодня съесть, пробую всего понемногу. На вкус блюдо нежное, студенистое, душистое. С точки зрения классической французской гастрономии идеальное, но при этом предназначено для людей подготовленных. А я всегда забочусь о своем пищеварении.

В зале выключают часть ламп, и месье Лё Бульш направляется к столу, где празднуют день рождения, держа в руках торт, в который воткнуты пять искрящихся, плюющихся бенгальских огней. Мы все поем «С днем рожденья тебя». Виновник торжества отвешивает присутствующим поклоны. Я отодвигаю от себя блюдо с телячьей головой. На сегодня хватит. Все поданное к ней очень хорошо — это настоящая домашняя кухня. Она символизирует единство семьи — то, что так ценят французы.

Месье Лё Бульш признается мне, что уже пятнадцать лет как хозяин «Ле-Пре-Каде». Раньше он владел «Бар дез Артист», но потом, когда его жена заболела, продал это заведение. Шеф-повар Уильям Дэним, никогда не расставался с месье Лё Бульшем. Я начинаю рассказывать владельцу «Ле-Пре-Каде» о том, как мне понравилась телячья голова. «Я всего-навсего делаю свою работу», — скромно замечает он. После этого заявляет, что мне непременно надо отведать на десерт только что сделанное яблочное мороженое, политое кальвадосом. Ну как я могу от такого отказаться?! Месье Лё Бульш щедро поливает кальвадосом три шарика мороженого, каждый из которых размером с теннисный мячик. Мороженое превосходно. Оно обладает невероятно свежим фруктовым вкусом и обходится мне в шесть с половиной евро.

Довольно много небольших французских ресторанов пытаются сделать ставку на домашнюю кухню. В «Ле-Пре-Каде» вы сможете отведать лучшие образчики ее блюд. Ну а радушие месье Лё Бульша согреет вас даже в самый холодный вечер. Вы не уйдете разочарованными.

День шестой

Мне хочется поплавать. Для начала, а потом хорошенько прогуляться. Вот уже много дней я не занимался никакими физическими упражнениями. Сегодня направляюсь на прогулку с чувством грусти — собираюсь посетить одно из двух самых моих любимых мест. Но прежде вдоволь поплаваю. Ближайший бассейн не так далеко — на Рошешуар. Я специально прихватываю с собой резиновую шапочку. В Австралии никогда ею не пользуюсь, а во Франции, по правилам, носить ее в бассейне надо обязательно.

В ледяном небе, практически задевая крыши домов, плывут мрачные свинцовые тучи. В них чувствуется угроза. Я добираюсь до бассейна за десять минут. Он является частью муниципального спортивного комплекса (таких комплексов в Париже несколько).

Судя по архитектурному стилю, его скорее всего возвели в семидесятые. Платите два евро шестьдесят центов, после чего идите по лестнице вниз, к воде. Сама идея расположить бассейн в подвале несколько выводит из равновесия. «Немного страшненько», — как сказала бы Дама Эдна[11]. Мне на ум приходит конец романа Герберта Рида «Зеленое дитя», когда Оливеро приводят за руку в подземелье, в пещеры мертвых. Однако я без всяких происшествий оказываюсь внизу. По дороге мне никто не встретился: ни зеленое дитя, ни дети каких бы то ни было других цветов.

Во Франции раздевалки для мужчин и женщин — общие. Один мой друг, мастер спорта по плаванию, игравший за сборную Австралии по водному поло, рассказал, что так повелось с тех времен, когда плаваньем в Европе занимались исключительно мужчины. Да, надо добавить, что в бассейнах есть кабинки, в которых можно запереться, но душ, например, все равно общий. Подозреваю, это привлекает в бассейны немало мужчин, для которых подобное непривычно, и отталкивает много женщин. В бассейне вы получаете номерок за вещи, который потом отдаете служащему в обмен на резиновый браслет с номером, который большинство посетителей крепят себе на лодыжку.

Бассейн стандартный — двадцать пять метров. В нем около восьми дорожек. На всех, кроме двух, либо ведутся тренировки, либо народ валяет дурака. Обычно разные дорожки рассчитаны на людей, плавающих с разной скоростью. Для этого над каждой вешаются таблички: «быстро», «средне» и «медленно». Однако здесь этих табличек нет, поэтому все плавают вразнобой — кто как умеет. На моей дорожке девять человек. Нормально проплыть от бортика до бортика в такой сутолоке невозможно. Один мужчина с телом как у тощего кролика ведет себя особенно бесцеремонно. Наплевав на всех, он рвется вперед, обгоняет, когда можно и нельзя, задевает других, осыпает окружающих фонтанами брызг. Даже тех, кто плывет с ним в одном направлении. Он сталкивается с теми, кто плывет ему навстречу, и, не обращая внимания, мчится дальше. На его шапочке буквы «RCF». Насколько я понимаю, это аббревиатура «Французского гоночного клуба», элитной организации с ограниченным доступом. Задавака, надо полагать, член этого клуба, и он явно недоволен, что ему приходится тренироваться с нами, простыми смертными. Я пускаюсь вслед за ним и несколько раз вцепляюсь ему в пятки руками. Конечно, ему это не нравится, но он не нравится мне, и как быть? Похоже, он понимает намек. Испепеляюще смотрит на меня, однако все же начинает вести себя приличней.

Рядом со мной в конце дорожки останавливается девушка в соблазнительном красном, практически прозрачном купальнике. У нее нежная, бледная, ровная кожа, которая ярко блестит от воды. Такой кожей отличаются практически все европейцы. Вы ловите себя на том, что вам хочется ее погладить. В моей ситуации это было бы весьма опрометчивым поступком. Усилием воли сдерживаюсь. «У вас всегда так?» — спрашиваю ее. (Я всегда начинаю знакомство в бассейнах с этой фразы. Жестом показываю, что имею в виду не кожу незнакомки, а количество народа.) Она отвечает, что нет, обычно для посетителей открывают три дорожки. А как насчет разделения по скорости? Она не знает, куда сегодня подевались таблички. На это я замечаю, что в моей стране подобное просто невозможно.

— Вы из Англии? — высказывает предположение она.

— Из Австралии, — отвечаю я.

— Ну да, — насмешливо улыбается девушка, — у вас там места явно побольше. — С этими словами она кривит губы и уплывает.

* * *

На улице так холодно, что сам воздух, кажется, кристаллизуется, превращаясь в ломкий ледяной туман. Я принимаю душ, переодеваюсь, закутываюсь, повязываю шарф, натягиваю перчатки со старой лыжной шапочкой и снова выхожу на Петит-Экюри. Начинает сыпать снежок.

Сперва я направляюсь в большие магазины — в универмаги на бульваре Османа. Мне хочется вновь побывать в своем любимом месте — в продуктовом отделе «Галери Лафайетт». К тому моменту, когда я добираюсь до «Фоли-Бержер»[12], расположенного в четырехстах метрах от моего дома, уже идет густой снег. Раскачиваясь из стороны в сторону, плавно падают снежинки, размером с лепестки роз. Ветра практически нет. «Фоли-Бержер», кстати сказать, отнюдь не утратил своего значения. Сейчас там проводятся самые разные концерты — начиная от джазовых и заканчивая рискованно-экспериментальными. На вывеске у входа, естественно, вспоминаются двадцатые годы — времена, когда «Фоли-Бержер» находился в зените славы. На табличке упоминается Джозефина Бейкер, которая прославилась здесь в 1926 году, выйдя к публике в поясе из бананов; Колетт, которая за долгие десятилетия до того, как равенство полов стало свершившимся фактом, учила женщин правильно ставить себя в отношениях с мужчинами; и Морис Шевалье — не знавший себе равных, звезда водевилей и завсегдатай парижских бульваров. Я фотографирую роскошный фасад в стиле ар-деко и барельеф с обнаженной танцовщицей, которая то ли поднимается куда-то, ступая по облакам, то ли переходит бурлящий поток. Мужественно, невзирая на густой снег, собирающийся на дворниках машин и сиденьях припаркованных на тротуаре мотороллеров, я сворачиваю налево на рю Лафит, а потом направо — прямо на бульвар. Через десять минут, поднявшись по эскалатору, захожу в продуктовый отдел «Галери Лафайетт».

В магазине всегда полно народу. Сегодня сюда пришло особенно много людей. Это неудивительно — до Рождества осталось всего несколько недель. Впрочем, обилие посетителей можно объяснить и густым снегопадом — они просто заскочили в «Галери Лафайетт» укрыться от непогоды. Я с облегчением расстегиваю куртку, стягиваю перчатки, шарф и шапку. Извлекаю камеру и фотографирую ряды подарочных упаковок с разными сортами чая и специями. Специи можно купить и на вес. Они насыпаны в сверкающие жестяные ведрышки, расставленные ярусами вокруг лестницы.

В тот момент, когда я готовлюсь сделать второй кадр, кто-то легонько хлопает меня по руке. Оглядываюсь и вижу перед собой улыбающегося североафриканца в сером костюме и галстуке. Извинившись, он сообщает мне, что фотографировать здесь нельзя. Я объясняю, кто я такой и чем занимаюсь, — фотографии нужны мне для заметок. Представляет ли он, какая это будет реклама для «Галери Лафайетт»? Он снова извиняется и отвечает, что сперва мне надо получить разрешение на фотосъемку у дирекции. На это я предлагаю ему воспользоваться рацией, висящей у него на поясе, и связаться с начальством самому. Возразить ему на это нечего. Он отходит в сторону, одновременно нажимая кнопки на рации. Я оглядываюсь по сторонам в поисках удачных ракурсов. За широким входом их великое множество. Через несколько минут охранник возвращается. Он сообщает, что, во-первых, до начальства не дозвониться, во-вторых, разрешение должно быть в письменной форме и, в-третьих, я обязан был его получить за несколько недель до проведения фотосъемки. В ответ говорю, что ничего об этом не знал и что мне надо непременно сегодня сделать ряд кадров. Он снова отходит в сторону, нажимая на кнопки рации. Через минуту опять возвращается ко мне. Фотографировать можно, но немного. Два-три кадра. Я начинаю торговаться. А десять? Нет, десять нельзя. А восемь? Он качает головой, широко улыбается и уходит. Я истолковываю это как разрешение фотографировать сколько угодно. Да и вообще, кто станет считать кадры?

Пробиваюсь вперед, ступая по отполированным гранитным плитам, которыми покрыт пол продуктового отдела «Галери Лафайетт».

Я вполне отдаю себе отчет, что на свете могут быть продовольственные магазины побольше и пороскошнее, но «Галери Лафайетт» вполне меня устраивает. В витринах с изогнутыми стеклами, на которых при всем желании не найдешь и пятнышка, хранятся практически все продукты, которые вы только можете себе вообразить. В том числе и очень дорогие. Есть здесь и фуа-гра «Vidal», чатни из инжира, лук в карамели, жареная курятина с луком, которую можно пустить на кускус[13], мясо ягненка с луком, а также гусиная печень производства «Castaing» — цена весьма умеренная: шестьдесят пять с половиной евро за 325 граммов.

После каждого нажатия кнопки фотоаппарата персонал напоминает мне, что фотографирование запрещено. Первые пять кадров сделаны успешно. Я говорю служащим и продавцам в синих фартуках, кепках и сеточках на волосах, что уже получил разрешение. Но на шестой раз выхожу из себя (надеюсь, вы меня понимаете). Продавцу сырного отдела сообщаю, что являюсь чуть ли не самым известным в мире кулинарным критиком, и если он позволит его сфотографировать, то сможет прославиться, ну а я быстрее покончу с делами. «Никаких фотографий», — быстро произносит он, выставив руку наподобие голливудской звезды. Мой монолог оказывает желаемое действие: продавец спешит как можно скорее скрыться от объектива.

Здесь сотни сыров и масса изделий из непастеризованного молока по совершенно смешным ценам. Сыры из парного козьего молока стоят всего два-три евро за цилиндрик. Шотландский копченый лосось продается по сто евро за кило, а копченый угорь за девяносто. Немало товаров производства «Dalloyau», в том числе идеальные полупрозрачные темно-коричневые обелиски пот-о-фё (разновидность тушеной говядины) в желе за шесть шестьдесят и яйца в желе с прожилками цукини, и морковки за три евро. Впрочем, не будем забывать, что «Dalloyau» прославился благодаря шоколаду и птифурам[14]. Здесь масса шоколада и шоколадных конфет самых разных размеров и по самым разным ценам. Коробка в 375 граммов с ассорти из лучших образцов обойдется вам в тридцать четыре с половиной евро. Куда ни посмотри, повсюду из рук в руки переходят деньги.

В боковом отсеке продуктового отдела «Галери Лафайеттт» расположился винный магазин. Там можно приобрести очень приличные сорта. Но даже в таком известном на весь мир универмаге с огромным оборотом вас встречает вывеска, на которой по-английски написана следующая нелепица:

Вино мира любителей и энтузиастов взывает к крепким чувствам. Более того, «ГАЛЕРИ ЛАФАЙЕТТ» работает с виноградарями, которые стремятся представить свой регион.

Как издатель, понуждающий авторов производить лучшие труды, мы собрали эту коллекцию, чтобы помочь вам создать ее по вашему личному вкусу.

Сравнение с издателем и авторами мне очень понравилось.

* * *

На улице снег стал еще гуще. На крышах машин его толщина уже составляет несколько сантиметров. На улице полно народу. Многие родители показывают детям украшенные к Рождеству витрины «Галери Лафайетт». На мой взгляд — безвкусица. Я спешно направляюсь к метро, сажусь на поезд восьмой линии и еду до Ла-Мот-Пике-Гренель.

Все, пора домой. Вернее, скажем так, в район, который некогда считался своим. В метро я прислушиваюсь к шуму колес, который особенно четок между станциями «Инвалиды» и «Латур-Мобур». Здесь туннель несколько раз изгибается и дует сильный ветер. Свист ветра сопровождает лязг металла о металл. Так было всегда, сколько себя помню. Что это? Визг тормозов? Может быть. Шум колес успокаивает. Он напоминает мне, что самый простой и действенный способ использования общественного транспорта в большом городе заключается в деловом к нему отношении.

Я поднимаюсь из метро, выхожу на Ла-Мот-Пике и обнаруживаю, что сильно похолодало. На станции несколько выходов, и на этот раз, видимо для разнообразия, я попал правильно, поэтому оказываюсь именно там, где и хотел. На углу — ресторанчик «Буке дё Гренель». Тут я сидел с друзьями вечером накануне свадьбы. Напились мы страшно. Нельзя сказать, что в семидесятые я часто заглядывал в это заведение, не тянет туда и сейчас. Меня переполняет сочувствие к толстяку в резиновом фартуке возле ресторанчика. Толстяк стоит под красно-желтым навесом и торгует нормандскими устрицами. Валит густой снег. Он падает огромными хлопьями-перьями, словно где-то наверху распороли гигантскую подушку. Я сворачиваю направо и направляюсь по бульвару к реке.

Вместо того чтобы пересаживаться на другую линию и ехать еще остановку, обычно я выхожу и иду пешком. Сейчас расстояние кажется куда как более коротким, чем в семидесятые. Впрочем, надо отдать должное, тогда я возвращался около полуночи, после того как девять часов кряду переводил французские новости о заложниках, террористах в Мюнхене и о безумии, творящемся на Ближнем Востоке. Сколько раз я несся через кабинеты, распихивая толпу, с очередной новостью-молнией о трупах, покушениях на убийство политических деятелей, палестинцах и израильтянах.

Домой я приходил уставший и черный, как шахтер после дня в забое. В те докомпьютерные времена представители лишь двух профессий возвращались вечерами такими чумазыми: шахтеры и журналисты. Мы были вооружены печатными машинками и вовсю пользовались копирками.

Я прохожу мимо маленького магазинчика, где когда-то один мудрый старичок чинил радио. Он носил очки в роговой оправе, которые, казалось, были больше его лица. Однажды, когда я зашел забрать наше радио, он сказал мне, что осваивает починку телевизоров. Естественно, черно-белых. Магазинчик закрыт, а вывеску сняли. Надо полагать, уже довольно давно. Что на ней было написано? «Ремонтные работы Вальдеса»? Или Вальдива? Впрочем, насколько я могу судить, на этой улице закрылись многие лавки. Дела здесь явно шли под гору. Понять не могу почему.

Прохожу мимо ресторанчика на углу. Сюда я сводил своих родителей, когда они впервые приехали в Париж. Приглядевшись, понимаю, что ресторана теперь здесь тоже нет, на его месте — агентство недвижимости. Я принимаю решение сделать небольшой крюк. Снег замерзает, тротуары становятся скользкими, а машины ползут с черепашьей скоростью. Прохожу мимо станции «Дюплекс». (Название ее — «Dupleix», но говорят не «Дюплэ», а именно «Дюплекс». Имена собственные во французском произносятся чаще всего полностью, особенно бретонского происхождения, как это, а согласные не опускаются.) Я делаю еще несколько шагов и оказываюсь у дома номер один по рю Клодьон. Здесь прошли три года моей жизни.

На углу по-прежнему располагается знаменитый хлебный магазин «Пуалан». Он был второй по счету в империи «Пуалан» и открылся незадолго до того, как я переехал в квартиру над ним. Пьер Пуалан открыл первую пекарню в 1932 году на улице Шерш-Миди в шестнадцатом округе. В послевоенные годы он стал противником хлеба, производящегося фабричным способом, сделав ставку на мучные изделия ручной работы, приготовленные по старинным рецептам. В 1970 году дело перешло к его сыну Лионелю.

Магазин расположен аккурат на том же самом месте, что и раньше. На стене, сложенной из узких, коричневых кирпичей, красуется барельеф с изображением мельницы. Примерно на расстоянии семи-восьми метров от моей кровати располагались духовки «Пуалана», согревавшие все здание из ночи в ночь. Зимой было просто здорово. Мы никогда не мерзли. При этом мне не нравился хлеб, производившийся в пекарне подо мной, хотя для его приготовления в ход шли живые дрожжи, размолотая жерновами мука из цельного зерна, а сам хлеб выпекали в печах, которые топились настоящими дровами.

Сегодня я покупаю несколько самых своих любимых лакомств: маленький слоеный пирожок с яблоками и крошечную плетенку, напоминающую формой пуговицу. Как-то раз мне довелось встретиться с Лионелем Пуаланом в Австралии, и я рассказал, где жил в Париже. К моим словам месье Пуалан отнесся без особого интереса; более того, он показался немного раздражительным. Кто-то из сопровождавших подарил мне подушку в форме хлеба.

Сегодня две дюжины печей и сорок поваров ежедневно выпекают тысячи хлебов и булок, которые расходятся по сотням магазинов и ресторанов Парижа, а также вывозятся за рубеж.

В 2002 году Лионель Пуалан вместе с женой и собакой погибли в авиакатастрофе — его вертолет врезался в воду у берегов Бретани. Они летели в свой загородный домик на маленьком острове.

Пирожок с яблоком — великолепен: тесто слоистое, воздушное, а начинка из тертых яблок с примесью мускатного ореха выше всяческих похвал. Я съедаю плетенку, поглядывая на маленький балкончик и окна моей бывшей квартиры. Она совсем крошечная, но как же нам там было хорошо. Сейчас мне жаль, что я так и не смог приучить себя много фотографировать.

Дальше мой путь лежит под перемазанным голубиным пометом виадуком. Обычно здесь шумит уличный рынок, но сегодня вокруг тишина. Я отправляюсь по рю Лурмель — улице, на которой традиционно располагается довольно много приличных продуктовых магазинов. Преодолев пятьдесят метров по бульвару, миную отличную сырную лавку, кондитерский магазин, великолепный рыбный, затем мясной и нескольких лавок с мясными закусками.

Я по-прежнему нахожусь в пятнадцатом округе. Местные жители — белые коренные французы, и у них водятся деньги. Разница между парижанами этого района и того, что на севере, в котором сейчас остановился я, потрясающая. Жители пятнадцатого округа представляют собой однородное общество, общество буржуа. В определенные магазины на улице выстраиваются очереди. Люди стоят под снегом. Должен вам сказать, что часть из них ждет, потому что какой-то конкретный магазин стал очень популярным, примерно так же, как «Пуалан», вдруг потрясший воображение парижан в семидесятые годы. Но есть в этих очередях и те, которые согласны терпеть ожидание потому, что знают толк в еде. Они готовы потратить свое время, будучи уверенными, что в итоге купят продукты высочайшего качества. Это вам не очередь за хлебом в перестроечной России. Это не очередь в Африке за гуманитарной помощью. Это очередь французских гурманов.

Я окидываю взглядом свои следы, отпечатавшиеся на снегу. На ступеньках и возле домов уже образовались первые небольшие сугробы. Снег с тускло-серого неба валит беспрестанно. Дома выглядят мрачно, а немногие пешеходы так закутаны, что даже на людей толком не похожи. Я сворачиваю на Ла-Мот-Пике и направляюсь в сторону Марсова поля. Это оживленный проспект с шикарными магазинами и несколькими модными ресторанчиками. Вот-вот должен показаться чудесный вид. Если вы будете стоять спиной к «Военной школе», вам откроются Марсово поле и Эйфелева башня. Впрочем, сегодня я не готов наслаждаться этим зрелищем. Все заслоняет пелена снега. Такое впечатление, будто я оказался в Сибири. Верхушка Эйфелевой башни затянута облаками. Я еще никогда прежде не видел такого Парижа.

Извлекаю фотоаппарат и делаю несколько кадров. По чистой случайности на одном изображении мне удается запечатлеть две пары и двух человек, находящихся на довольно значительном расстоянии друг от друга. Невероятно, но относительно центра перспективы они образуют идеальный угол. Они словно пытаются изобразить треугольник самой башни и перспективу затянутых снегом переулков. В крайне правом углу в кадр попал мужчина, а в дальнем левом углу кто-то (пол различить невозможно) еле движется, согнувшись под тяжестью сумок. Одна пара находится на среднем удалении от меня, а вторая, чуть ближе, что-то снимает, поставив фотоаппарат на штатив. Анри Картье-Брессон непременно «увидел» бы этот кадр. Мне этого не дано. Он считает, что самые лучшие из фотографов могут заметить и поймать те чудесные, волшебные моменты, на которые большинство из нас даже не обратит внимания. Ну и кроме того, у этих фотографов должна быть приличная реакция. Я улыбаюсь, понимая, что по чистой случайности ухватил тот самый миг.

Впереди маячит Стена мира — памятник из стекла, стали и дерева, установленный в 2000 году. Изначально предполагалось, что его через три месяца разберут и перенесут в штаб-квартиру ЮНЕСКО, однако он пока еще здесь. По сути дела, памятник представляет собой две огромные стеклянные панели, на которых на тридцати двух языках и с помощью тринадцати разных алфавитов написано колонками слово «мир». Рядом с памятником слоняется несколько туристов. В монументе вделаны ниши, в которых располагаются специальные экраны. На них все желающие могут оставить сообщение миру. Меня посещает озорная мысль. Я стаскиваю перчатки, надеваю очки, однако экран не работает. Оно и к лучшему. Мне вздумалось написать, что, пока человечество живо, будут существовать и войны. Тяга к сражениям у нас в крови. Человек по своей природе — злобный, порочный негодяй, цель которого любой ценой обойти соперника. А еще он от природы жаден. Впрочем, после войн рождаемость всегда идет вверх — именно об этом сейчас мечтает несколько западных держав. После войны экономика становится эффективней и прочней — вспомним ту же Германию и Японию. Некоторые страны превращаются в более демократичные и жизнестойкие — взгляните на Вьетнам. А техника? А наука? Развитие радаров и прочих приборов электронного зондирования, компьютеров, ракет (не говоря о многом другом) происходило в силу осознания неизбежности войны. Я, как и все, войну ненавижу, но при этом она приносит пользу огромному количеству народа. Вот что я хотел написать. Впрочем, вряд ли кто-нибудь решился бы запечатлеть мои слова на Стене мира.

* * *

Очередной большой авторитет порекомендовал мне еще один ресторан, где я и собираюсь пообедать. Он называется «кухонная галерея» (видимо, отдавая дань моде, всё название записывается маленькими буквами). Поговаривают, что этот ресторан привнес в Париж кое-что новенькое: там готовят, используя приемы тайской кухни. Ресторан располагается недалеко от «Фогона», поэтому, думаю, вам не надо объяснять, что именно я думаю, приближаясь к нему по набережной Гран-Огюстен.

Все очень элегантно и современно — очень похоже на новые ресторанчики в Мельбурне. Впрочем, буду справедливым к моему родному городу, в большинстве наших подобных заведений уже не одно десятилетие стоят удобные стулья. Стулья же в «кухонной галерее» — так себе. Сами сиденья, обитые красной тканью, довольно просторные, но вот подлокотники — узкие и трубчатые. Безнадега. Мебель слишком вычурная. Если стул привлекает внимание своим внешним видом, то, как правило, сидеть на нем неудобно. Бывают, конечно, исключения — куда же без них. К счастью, мне достается место на скамье у стены.

Обеденный зал средних размеров. Пол покрыт нелакированными сосновыми досками, а на белых стенах висят черно-желто-красные картины-холсты в стиле Поллока. (Мне вспоминается, как Клемент Гринберг, собственно и открывший Джексона, рассказывал мне, что каждый мазок у этого художника неслучаен и выверен до миллиметра. Конечно, Клемент, конечно!) Повара потеют в дальнем углу на кухне, которую не отделяет от зала ровным счетом ничего.

Мусс, фрикадельки и соль в Париже в моде. Такое впечатление, что без них вам не обойтись, если, конечно, хотите добиться успеха в ресторанном деле. По крайней мере, в «кухонной галерее» считают именно так. Ни одно из блюд не вызывает у меня бурного восторга. «Ну что ж, по крайней мере, видно, что они пытались пустить в ход лемонграсс, имбирь и чили», — говорю я себе. Но сделано это как-то несмело и с нарушением пропорций. Неужели повара боятся переусердствовать и отпугнуть посетителей-консерваторов? Ни одного оригинального блюда.

Я сказал, что хочу провести дегустацию. Мне принесли на пробу маленькие порции разных блюд. Пару ломтиков тунца с салатом, нарезанную полукругом черную редьку и редис, а также соленый фарш из креветок. Суп из раков с лемонграссом и нори довольно скучен. Хвостики креветок — хрустящие, и это хорошо. Пара пельменей с лещом обладают четко выраженным рыбным вкусом, что весьма похвально, но при этом повар немного перебрал с солью — тревожный звонок! Мне сказали, что здесь используют тайские приправы, но я их совершенно не ощущаю. Мне приносят мусс из кресс-салата с нори и чесноком. От этого блюда отдает лекарствами. Когда в современной французской кухне используются травы, то вкус нередко такой, словно в воду накапали успокоительное, чтобы лучше спать. Иногда некоторые приправы из трав пахнут так, будто их надо курить или принимать в качестве снадобья. (Как и везде на Западе, французы без ума от траволечения. Каждый день продаются вагоны лекарств на травах, способных излечить любую болезнь, известную человечеству.) Однако, на мой взгляд, у медицины своя вотчина, у гастрономии — своя. Я не ощущаю звенящей свежести, которую австралийские повара научились извлекать, умело используя травы из Юго-Восточной Азии.

Тарелки в ресторане — настоящее загляденье, они вполне достойны обложки глянцевых журналов. Во французских ресторанах такое увидишь нечасто, и уже за одно это «кухонная галерея» заслуживает бурных аплодисментов. Тефтели из зайчатины и фуа-гра нареканий не вызывают, но при этом ничего выдающегося в них нет. К ним подается рассыпчатое фруктовое приперченное пюре, в котором тоже нет ничего особенного. Свекольное пюре зажато между двух ломтиков свеклы и украшено рожковидными вороночниками[15]. Пенистый соус в записной книжке я называю «невразумительным», потому что его вкус совершенно не способен произвести сильное впечатление. Впрочем, уже хорошо, что у этого соуса вообще есть вкус и он не успел выветриться, пока мне несли тарелку (насколько могу судить, приготовлен соус на основе бульона из зайчатины). Закуски в ресторане стоят от тринадцати до четырнадцати евро, а стоимость основных блюд в основном варьируется от двадцати трех до тридцати.

На выходе я советую очень молодым ребятам, обслуживающим зал, отправить поваров в Лондон — попробовать, как готовят в «Наме», ресторане Дэвида Томпсона. Пусть посмотрят, как работает этот человек, уехавший в молодости из Сиднея и ставший одним из лучших поваров тайской кухни в мире. Вот уже пятнадцать лет его варианты прославленных блюд и оригинальность в использовании классических тайских ингредиентов (которые в последнее время стали широко использоваться во многих других национальных кухнях) остаются непревзойденными. Один из пареньков недоуменно на меня смотрит:

— Дэвид ки[16]? — переспрашивает он меня.

День седьмой

За окном воскресное утро, ну а меня ждет трапеза в семейном кругу — я иду в гости к шурину и его жене. Впереди у меня настоящий французский воскресный обед, совершенно непритязательный или, наоборот, роскошный — в зависимости от того, кто на него приглашен и приурочен ли обед к какому-нибудь празднеству. Однако можно быть совершенно уверенным, что вас накормят вкусно и сытно. На обеде будут присутствовать только Жозиан, Жан-Пьер и я. Ни сын, ни дочь не смогли прийти.

Шурин с женой живут в восточных предместьях, где-то километрах в семнадцати от центра Парижа. Тогда как перемещаться по городу у вас получается довольно быстро, стоит вам удалиться от центра, и на переезды начинает уходить куда больше времени. До дома шурина добраться непросто — и это несмотря на то, что рядом имеются две станции скоростных поездов.

В принципе попасть в район, где он живет, — элементарно, но потом от станции вам еще надо преодолеть три-четыре километра по узким улочкам, по которым столетия назад грохотали телеги. Для этого надо сесть на бирюзовый автобус марки «Рено», а потом еще пройти от остановки метров пятьсот.

Жан-Пьер и Жозиан переехали сюда в начале семидесятых — в районе как раз не хватало приличной мясной лавки. Жан-Пьер недавно отошел от дел. Он человек состоятельный. Современный дом, в котором живет шурин, располагается среди пышных садов. Над лужайками возвышаются ели, огромное ореховое дерево, а также сливы и яблони. В саду нашлось место и розам, и рододендронам; в просторном гараже стоит новенький BMW.

Я обожаю ходить к ним в гости. Мы много говорим о еде и кулинарии, политике, налогах и о том, куда катится французская гастрономия (последняя тема часто наводит на безрадостные мысли). Мы практически никогда не обсуждаем рестораны, поскольку Жозиан и Жан-Пьер, как и большинство французов, предпочитают есть дома. Иногда они признают, что остались разочарованы. Жозиан готовит грандиозно, не используя при этом никаких полуфабрикатов. Жан-Пьер любит порадовать присутствующих за столом остроумными каламбурами — он настоящий мастер экспромтов. Глаза его весело блестят. Ни одного каламбура я так ни разу и не записал, Жан-Пьер выдает их спонтанно. Они, словно искры, вспыхивают на мгновение и гаснут, а на смену им приходят новые. Жизнь с Жозиан и Жан-Пьером во многом обошлась сурово, но, несмотря на это, они не озлобились и продолжают оставаться обаятельными, щедрыми, скромными и веселыми. Я обожаю находиться в их обществе, и меня немного приводит в уныние тот факт, что сегодня еду к ним отчасти по работе.

Выбираюсь из вагона метро, пересаживаюсь на электричку на Шатле — Ле-Алль, выхожу на Нуазиле-Гран и долго брожу по торговому центру, возведенному над станцией, в поисках нужного выхода на автобусную остановку. Там сажусь на автобус, полный выходцев из Африки. На всю дорогу в воскресный день у меня уходит полтора часа.

Как обычно, меня ждет самый сердечный прием. К столу везу бутылку бордо, обошедшуюся мне чуть дороже, чем оно обычно в среднем стоит. Когда я только приехал во Францию, люди, приглашенные в гости, дарили хозяевам горшочек цветов или фруктовый пирог. Потом в моду вошло приносить с собой бутылочку хорошего вина. В какие-то десять минут (Жозиан и Жан-Пьер тараторят со скоростью пулеметов) мы успеваем обменяться горячими семейными новостями: рассказать о делах, последних событиях и о том, сколько наши дети платят за жилье. (Когда дети живут с родителями, это и отрадно и грустно одновременно.) Мы делимся друг с другом нашими маленькими радостями и горестями (горестей, к счастью, совсем немного). Потом приходим к выводу (как, собственно, и всегда), что мир в равной степени жесток и прекрасен. Если я ничего не путаю, никто никогда не пытался объяснить, почему он так устроен. Мы просто констатируем факт, и все.

Стол уже накрыт. Он застелен скатертью, расшитой желтыми и синими маргаритками. Расставлены белые тарелки с золотистыми ободками. Нас ждут бокалы и столовые приборы с роговыми ручками. Рядом с ними роскошные салфетки в цветочек, подобранные в цвет скатерти, а три стула с подстилками из плетеного камыша только и ждут, когда на них сядут. Жозиан несколько раз подчеркивает, что приготовила самый простецкий обед — на другое у нее просто не хватило сил. Высокая, изящная, привлекательная блондинка — она выглядит как минимум на десять лет моложе своего реального возраста. Жан-Пьер, несколько годков назад переваливший шестидесятилетний рубеж, зачесал назад слегка редеющие волосы. Совсем недавно казалось, что его шевелюра присыпана перцем, а теперь такое впечатление, будто перец все больше сменяет соль. Он крепко сбит, но ниже ростом, чем три из его семерых сестер.

За долгие годы они успели наслушаться моих рассказов об австралийской кухне и ресторанах. У Жозиан и Жан-Пьера воистину ангельское терпение. Я не припомню, чтобы они мне возражали, указывая на преимущество французской кухни. Ни разу не сказали, что я заблуждаюсь, рассуждая о свежести и оригинальности австралийской кулинарной школы. Мы выпиваем бутылку шампанского — ставший уже обычным аперитив во французских семьях среднего достатка. Его пьют, даже когда нечего праздновать. Жан-Пьер изрекает каламбур о «буль» (пузырьках) в «куп» (бокалах под шампанское) и «куп» (кубках победителей) в «буль» (игра, в которую играют с помощью тяжелых металлических шаров и одного маленького деревянного, также известная под названием «петанк»). После этого мы принимаемся за обед.

Жозиан снова повторяет, что обед очень простой, и с этими словами водружает на середину стола блюдо с нарезанными помидорами. Раздается тихий хлопок: Жан-Пьер извлекает пробку из бутылки белого сухого вина. Вино из Луары, откуда он родом. Ломтики помидоров ярко-красного цвета, приправленные соусом из уксуса, масла и соли и посыпанные резаным чесноком и луком, сочатся соком. Вкус великолепный и очень богатый. Жан-Пьер говорит, что в этом году ему очень повезло с помидорами. Те, что я ем, — последние в сезоне. Он собрал их незадолго до моего приезда. Сперва стало прохладно, а потом ударили холода. Очень резко. Этот сорт помидоров называется «Бычье сердце». «Главное, не перепутай: бычье сердце (кёр), а не хвост (кё). Может, мне лучше записать?» — произносит он. Я смеюсь, понимая, что он знает: услышать разницу в произношении двух этих слов мне несложно, пусть даже для многих носителей английского языка она останется незаметной.

Следующее блюдо — мидии из залива Мон-Сен-Мишель в Нормандии. Они известны под названием «муль-дё-бушон». Тут требуются кое-какие пояснения. Слово «муль», разумеется, значит «мидии», а «бушон» — это ряды палок, которые устанавливают в вертикальном положении на мелководье линии прилива. Мидии прикрепляются к этим палкам и растут. Если вы попадете на побережье, то легко увидите, как вдаль, пока хватает глаз, тянутся эти палки, примерно на локоть торчащие из воды. И вы наверняка легко сможете найти фотографии приливно-отливных отмелей Мон-Сен-Мишель. «Муль-дё-бушон» — маленькие, примерно в половину большого пальца. Жозиан приготовила их быстро, классическим способом — в белом вине с луком, добавив совсем немного тимьяна и петрушки. Мидии великолепны — мясо плотное, темно-оранжевого цвета. Жозиан с Жан-Пьером начинают говорить, что мелкие двухстворчатые моллюски гораздо вкуснее крупных. На это у меня имеется возражение. Я привожу в пример значительно более крупных голубых мидий (они раза в четыре больше нормандских), которых выращивают в заливе Порт-Филипп. Они несколько более студенистые, но при этом обладают неплохим вкусом. Что уж говорить об огромных мидиях, которые дает Спринг-Бей (в два раза превосходят размерами тех, что выращивают в Порт-Филиппе)? Их разводят в специальных садках из пластмассовой сетки, погруженных в холодные и кристально чистые воды у восточного побережья Тасмании. Жозиан с Жан-Пьером слушают меня с большим интересом.

По словам Жан-Пьера, на горячее Жозиан приготовила нечто совершенно особенное: жареная баранья лопатка. Но это не просто баранья лопатка. Она от ягненка из района Позер, что на юге Франции. Это плато располагается на высоте тысячи метров над уровнем моря. Сейчас, кстати, по заверениям Жан-Пьера, самая пора лакомиться бараниной. Овцы и бараны были на свободном выпасе, а в конце осени травы источают просто изумительный аромат, что, безусловно, влияет на вкусовые качества мяса. «Сам все прочитаешь», — предупреждает меня Жан-Пьер и выходит из комнаты. Я слышу, как на кухне скворчит мясо. Жан-Пьер возвращается, сжимая в руках папку из дубленой кожи. В ней вырезки из газет и пресс-релизы. Каждый листок — в отдельном пластиковом кармашке. Барашки едят донник, тмин и кровохлебку. Через сто дней после рождения ягнят переводят на кормовые растения. Кроме того, их подкармливают крупами. На момент забоя они весят тридцать килограммов, а их возраст составляет всего несколько месяцев. На протяжении всей короткой жизни за состоянием их здоровья ведется неусыпное наблюдение. Согласно рекомендациям агентства Agneaux de Lozere («Ягнята Лозера»), осуществляющего контроль за процедурой разведения, мясо ягнят лучше всего употребить в пищу не позднее восьми дней после забоя. Я спрашиваю Жан-Пьера о розничной цене. Он вздергивает голову, прищуривается и отвечает: «Примерно четырнадцать-пятнадцать евро за килограмм».

Возвращается Жозиан с блюдом нарезанного мяса и отдельной мисочкой в форме лодочки, в которую она слила соки, получившиеся в процессе приготовления. Я спрашиваю, как она жарила ягнятину. «Как рэпер, — шутит Жан-Пьер. — Быстро и на жарком пламени». Я замечаю, что улыбка, которой Жозиан одаривает мужа, несколько вымучена. «И в самом деле», — вежливо отвечает она. По правде говоря, сначала она перехватывает лопатку бечевкой и помещает ее в латку вместе с крупно нарезанным чесноком и лавровым листом, полив водой и подсолнечным маслом. Сверху на область сустава она кладет кусочки масла и добавляет сушеный розмарин. Духовка у нее очень горячая, спешит заметить Жозиан, примерно 250°С. Она жарит мясо около сорока минут, время от времени поливая его соками. Жозиан отмечает, что когда во Франции жарят мясо, то, как правило, участок возле сустава остается немного сырым. У нее он пропекся несколько лучше — быть может, потому, что сегодня к ним пришел я. Ну а я откровенно потрясен. Это лучшая ягнятина, которую мне когда-либо доводилось пробовать. Дело даже не в сладковатом привкусе, который просто чудесен, а в консистенции, текстуре мяса. Оно невероятно нежное, непропеченные же участки чем-то напоминают тунца. Гарнир стандартный — зеленая фасоль, жаренная в масле с чесноком. Мы принимаемся за бургундское. По мнению Жан-Пьера, оно идеально подойдет к мясу ягненка. Жозиан говорит, что сейчас становится все сложнее отыскать тонкую зеленую фасоль. Ее все больше везут из Африки. Лучшая — сенегальская, но она также иногда берет и кенийскую, и марокканскую. Вплоть до недавнего времени приобрести зеленую фасоль, выращенную во Франции, не составляло никакого труда. Теперь такой продукт редкость и стоит немалых денег. Фасоль собирают вручную, когда побеги всего полсантиметра в диаметре, а сейчас это слишком дорогое удовольствие. «Французы не хотят браться за эту работу, да и желающих среди эмигрантов тоже становится все меньше», — поясняет Жан-Пьер. Африканская фасоль дешевле.

Мы едим салат из эндивия, известный в некоторых странах под названием «витлуф». В салате кусочки грецких орехов. Эти орехи Жан-Пьер собрал в собственном саду. Вслед за этим Жозиан ставит на стол блюдо с сырной нарезкой: здесь есть бри из Мо, свежий козий сыр и рокфор. Все они сделаны из сырого (непастеризованного) молока (рокфор приготовлен из овечьего) и обладают сложным, ярким вкусовым букетом. Возьмите любой сыр из пастеризованного молока, сделанный в подражание этим сырам, и сами убедитесь, сколь невыразительный у него вкус. С тем же успехом можно сжевать упаковку, в которой он хранится. Наглость крупных коммерческих фирм и их бесстыдный обман гурманов-новичков проявляется и в производстве сыров. Вот сейчас я ем настоящие сыры. Все, что не дотягивает до их уровня, — дрянь.

Я снова напоминаю Жан-Пьеру, что вот и обед подошел к концу, а мы так и не записали ни один из его чудесных каламбуров. Признаюсь, что слишком увлекся едой. Может, он вспомнит хотя бы одну шутку? «Э-э-э… ну…» — протягивает Жан-Пьер и хмурит брови. Нет, на ум ничего не приходит. Я с угрозой в голосе предупреждаю, что в следующий раз прихвачу диктофон.

Мы завершаем обед крепким черным кофе. Я обещаю передать самые теплые пожелания двум сестрам Жан-Пьера, живущим в Австралии, после чего меня отвозят на станцию Нуази. Мы расцеловываемся, обнимаемся и прощаемся.

* * *

Поздним вечером, памятуя об огромном удовольствии от ужина в «Ле-Пре-Каде», я принимаю решение заглянуть в еще один ресторанчик, носящий звание «Приюта гурмана». «Бюиссон-Ардан» располагается в пятом округе, Жюссьё, — тут полно студентов, поскольку здесь находится немало университетских факультетов. Насколько я знаю, ресторанчик маленький и может похвастаться фресками, написанными в 1923 году. Как мне немедленно приходит на ум, будет глупо удивляться, если вдруг выяснится, что ресторан — пристанище бездельников. Не исключено, он окажется обшарпанным и битком набитым молодежью в футболках, пребывающей в столь расслабленном состоянии, что хоть в ведро сливай да выноси. Ведь кормят там за сущие гроши, причем совершенно не обязательно вкусно.

Увиденное становится для меня большим сюрпризом. Ресторанчик, куда попадаешь с бурлящей жизнью Жюссьё, действительно маленький. Но здесь высокие потолки и, несмотря на скромный вид, чувствуется изящество и стиль. Да, дубовых паркетов вы здесь не найдете. Пол покрыт мелкой плиткой шоколадного цвета, а в стены вделаны лампы в стиле ар-деко. Они сделаны из дымчатого стекла с перламутровым эффектом в форме букетов белых лилий. На деревянных столах лежит коричневая мелованная бумага, столовые приборы из сплава, а посуда имеет вполне удовлетворительный вид. Явным преимуществом «Бюиссон-Ардан» являются большие салфетки кремового цвета. Стены до гипсовых фризов покрыты водоэмульсионной краской цвета морской волны. Здесь и правда есть фрески. Я бы их назвал «осенними». Импрессионисты, в особенности Ренуар и Мане, виноваты в том, что их усилиями отдых на природе в девятнадцатом веке воспринимается как идиллия. Своими картинами они утверждали, что романы крутятся в садах и парках; это, в свою очередь, отразилось на работах всех остальных художников, творивших в веке двадцатом.

От пасторальных фресок на стенах «Бюиссон-Ардан» веет покоем и очарованием — хотя их писали в то время, когда Париж соперничал с Берлином за звание самого аморального города Европы, в Чикаго хозяйничали гангстеры, а в Германии политики собирались сделать ставку на чудовище. Над мельницей сияет полная луна. У вьющегося змейкой ручейка в густой траве пасутся две овечки. Еще одна фреска. На ней снова изображена мельница (на этот раз лопасти вращает ветер), идет снег, стоит зима. Озеро, что неподалеку, вроде бы покрыто льдом. Больше всего привлекают внимание две фрески, на которых изображены влюбленные. (Кстати сказать, художники, работавшие в «Бюиссон-Ардан», обладали весьма скромными талантами.) Может, на фресках одна и та же пара, может — нет. Сложно сказать. На одной фреске влюбленные стоят на городском мосту и целомудренно, как было принято в девятнадцатом веке, целуются. На второй фреске изображена драма. Действие разворачивается во французском парке. В вазе на каменной балюстраде — розовая герань. Девушка стоит на вершине лестницы и вся так и тянется к возлюбленному, застывшему двумя ступеньками ниже. Она выставила вперед правую руку, и кавалер целует ее, видимо прощаясь. «Между нами все кончено», — всем своим видом говорит он. Она — в отчаянии, а кавалер явно мерзавец.

С гастрономической точки зрения «Бюиссон-Ардан» может похвастаться разносторонностью. Закуски в среднем стоят девять евро, главные блюда — семнадцать, а десерты — шесть. Для парижского ресторана цены просто удивительные. Можно взять комплексный обед из четырех блюд за тридцать пять евро или его же с вином за сорок пять. Винная карта не отличается разнообразием вариантов, но, по крайней мере, здесь имеются vin de pays[17] — непритязательные вина, из разных районов Франции по довольно умеренным ценам. На два сорта сегодня скидка — их можно взять по девятнадцать евро за бутылку. Красное 2004 года из винограда «гренаш» и «шираз», сделанное на юго-западе в Дюш д'Юз, — вполне себе приемлемый выбор.

Я приступаю к ужину, начиная с двух тоненьких кусочков фуа-гра, приготовленной, как сказано в меню, в красном вине. Тарелка, на которой мне все это приносят, не сделает чести обложке глянцевого журнала. Печень лежит в центре и сдвинута к нижнему краю, в правом верхнем углу — ниточки подслащенного лука, приправленного бальзамическим уксусом, в левом верхнем — сантиметровые кубики манго. Уксус пользуется огромной популярностью, и, на мой взгляд, напрасно. Очень немногие шеф-повара в состоянии удержать себя и не сбрызгивать им. С ним надо обращаться умело, чтобы едва-едва чувствовался намек на его вкус, отдающий лекарством. А так создается впечатление, что вместо соуса блюдо заправили микстурой от кашля. Подслащенный лук безнадежно испорчен. Сама фуа-гра — неплоха, ну а манго, которое, если верить меню, готовили как чатни, на вкус мало чем отличается от обычного.

Еще во Франции повально увлекаются тмином. И опять же, я считаю, что эту приправу следует использовать с большой осторожностью. В данном случае повар пустил в ход тмин с умом, что очень мило оттеняет вкус нарезанных ниточками цукини и моркови. Три гребешка с овощами, которых мне подают в кисловатом и при этом хорошо сбалансированном масляном соусе, плотные, упругие, довольно сладкие и вкусные. Вполне ничего, мне нравится, только вот над внешним видом блюд еще работать и работать.

Постепенно заполняются столики. Люди приходят парами. Возраст самый разный, есть и молодые, и старые. За соседним столиком рассаживается целое семейство из восьми человек. Я вижу представителей сразу трех поколений. У них какой-то праздник. В ресторане «Бюиссон-Ардан» посетители сидят довольно близко друг к другу. Вскоре я краем уха слышу, как слева от меня ссорится пара. «Ты имеешь право?» — в какой-то момент негодующе спрашивает жена. Когда муж начинает объяснять жене, что она должна попытаться его понять, я отворачиваюсь, хотя сам обеими руками за взаимопонимание.

Третье блюдо — фаршированная куропатка с рубленой подслащенной капустой. Коричневый соус, обладающий великолепным вкусом, приготовлен на основе бульона — тут даже голову нечего ломать. Можно, конечно, с натяжкой сказать, что начинка неплохая, но повар все-таки переборщил с солью. Да и сама куропатка (в наши дни их разводят специально) очень маленькая — в ней и есть-то нечего. Видимо, она была карлицей. Я много где заказывал куропаток, но мне еще ни разу не доводилось видеть таких крох. Но напоследок мне приносят совершенно изумительное блюдо — кусочек потрясающего шоколадного торта и чудесный шоколадный мусс. От десерта по тарелке разлетелась куча шоколадной пыли. Я вижу и подтеки шоколада, и миндальную стружку. Удивительно, что в стране, где столь большое значение придается изяществу и утонченности, их так редко можно увидеть, когда сталкиваешься с оформлением ресторанных блюд.

* * *

Я нахожусь неподалеку от одного из самых знаменитых в мире англоязычных книжных магазинов. Я имею в виду магазин «Шекспир энд Компани», который работает с полудня до полуночи без выходных. Он появился на рю де ла Бушери в 1951 году; его открыл молодой американец Джордж Уитмен, изучавший французский язык в Сорбонне. Генри Миллер. Лоренс Даррелл, Алан Гинзберг и многие другие писатели нередко укрывались в этом магазине от суеты, чтобы спокойно почитать и поговорить.

Впрочем, не будем путать современный магазин с изначальным «Шекспир энд Компани», который открыла в 1912 году американка Сильвия Бич, сбежавшая от душившего ее протестантизма (я ее очень хорошо понимаю и сочувствую). Сначала магазин находился на улице Дюпюитрен, но прославился он, когда переехал в дом № 12 по рю Одеон. На сайте «Шекспир энд Компани» сказано, что магазин следует заветам Сильвии Бич и бережет ее наследие. И какое наследие! Именно сюда в апреле 1921 года отправился искать утешение Джеймс Джойс, после того как ему в очередной раз отказали в публикации его гениального «Улисса». «Теперь моя книга никогда не выйдет» — именно такие слова писателя приводит его биограф Ричард Эллманн. «Не удостоите ли вы „Шекспир энд Компани“ чести выпустить в свет ваш роман?» — спросила Сильвия. И в следующем году он вышел. Кто бы отказался заиметь один из тысячи экземпляров первого тиража? Хемингуэй брал в «Шекспир энд Компани» книги на время — у него не было денег их покупать. Он написал, что у Сильвии «…красивые ноги. Она была веселая, внимательная и добрая. Никто никогда не был так добр ко мне, как она».

По стилю и сути современный «Шекспир энд Компани» должен оказаться под стать оригиналу. Я вхожу в магазин и вижу, что здесь полно укромных уголков, диванчиков и подушек. Правило одно: если ты заходишь в старый книжный магазин, то в какой бы точке земного шара он ни находился, внутри все будет выкрашено в коричневый цвет. Расцветка «Шекспир энд Компани» на общем фоне кажется еще коричневее. Здесь пыльно, стоит затхлый запах, а на полках нет ни одного свободного сантиметра — все забито книгами. На столах лежат кучи книг. Некоторые из них — новые, некоторые — старые. Разброс цен изумляет. На часах десять вечера. По магазину с умным видом ходят человек десять-двенадцать.

Я поднимаюсь, пожалуй, по самой опасной и крутой лестнице во всей Франции и оказываюсь на втором этаже. Он ничем не отличается от первого. Сворачиваю за угол и вижу низенький обитый бархатом диван, на котором, развалившись, сидит хмурый студент и поглаживает мурлычущую кошку. Книги на втором этаже не на продажу — их здесь можно только читать. Судя по разговорам, которые я слышу краем уха, подавляющее большинство посетителей молодые французы. Главным и основным источником шума является менеджер-американец с редкой короткой бородкой, которому немного за двадцать. На нем вельветовая куртка шоколадного цвета. Он всем недоволен и готов выразить свое недовольство (на английском) кому угодно — лишь бы его слушали. В частности, ему очень не нравится поваренная книга: вес в ней указан в фунтах и унциях. «Ну что это за поваренная книга?» — восклицает он, отшвыривая ее прочь. Мне кажется, что он выделывается перед миловидной девушкой-азиаткой.

Шутки ради за одиннадцать евро я покупаю «Возвращение Шерлока Холмса» (бумажная обложка, издательство «Penguin»). На странице с названием под печатью «Шекспир энд Компани» менеджер ставит еще одну — «Фонд Уитмена и Сильвии Бич». Кроме этого я беру еще одну книгу, «Париж. Нулевой километр», — понятия не имею, о чем она и что означает заголовок. Менеджер принимает решение сменить тактику: «Как по-французски будет „морская свинья“?» — кричит он, ни к кому конкретно не обращаясь. Девушка-азиатка растерянно на него смотрит. Остальные пропускают его крик мимо ушей. Я направляюсь к выходу. Приоткрыв дверь, оборачиваюсь и высказываю предположение, что это «дофэн».

— Нет, — резко обрывает он меня, — это дельфин. А мне нужна морская свинья! Морская Свинья! Как по-французски будет «морская Свинья»?

Я ухожу. Меня мучит подозрение, что в наши дни «Улисс» так и остался бы неопубликованным.

День восьмой

Из-за ряда дурацких бюрократических оплошностей, на которые в наши дни списывается практически все, утром мне приходится заняться переездом на другую квартиру. От моего старого приюта до нового по прямой линии примерно километр. Но идти пешком в полной выкладке, с рюкзаком, компьютером и прочим скарбом? В принципе то на то и выходит. Честно говоря, я вполне мог бы дойти до новой квартиры пешком. Один километр не такое уж большое расстояние. Если ехать на метро, придется переходить по лестницам — на Барбе Рошешуар надо пересаживаться на другую ветку в сторону Пигаль. Хотя Париж расположен на относительно ровном месте, если двинуться на север с улицы Петит-Экюри, когда я доберусь до Рошешуар, мне придется подниматься в гору. Так что нет никакой разницы: поеду ли я на метро или пойду пешком. Я забираю все вещи, не забыв о камамбере в холодильнике (по его виду понятно, что он уже почти дозрел), и окидываю квартиру месье Монтебелло последним прощальным взглядом. После этого направляюсь в сторону метро.

Пытаюсь себе внушить, что о моем появлении прекрасно известно. Кроме того, на часах — десять утра, в это время консьержи по всему Парижу раскладывают ключи, подметают коридоры и меняют мусорные ведра. Мне нужно забрать ключи, закинуть вещи, немного передохнуть, после чего отправиться на Эйфелеву башню.

Переход со второй на четвертую линию на Барбе Рошешуар дается мне куда проще, чем я ожидал. Более того, мне даже удается найти свободное сиденье, так что на четыре остановки можно расслабиться. Я выхожу на «Анвер», иду по бульвару и сворачиваю налево на узенькую улочку Севест. Она уводит немного вверх на площадь, аккурат под Сакре-Кёр. Я останавливаюсь возле массивной дубовой двери дома номер шестнадцать. В доме несколько этажей. От него до парка с каруселью буквально рукой подать. Фуникулер, на котором можно добраться наверх, к Сакре-Кёр, расположен чуть дальше.

Владелица квартиры мадам Галена снабдила меня кодами к электронным замкам внутренних и внешних дверей. С некоторым трудом мне удается их открыть. Короткий темный коридор ведет в маленький внутренний дворик, залитый цементом. Размером он с просторную тюремную камеру, и я сразу ощущаю себя заключенным. Напротив выхода во дворик — окошки с кружевными занавесками. Практически наверняка это квартира консьержа. Огни в окнах не горят. Никого не видно. Я прижимаюсь лицом к стеклу и вглядываюсь. В темноте едва различим стол, на котором стоят семейные фотографии. Мадам Галена сказала, что мне предстоит иметь дело непосредственно с мадам Фернандес. Я в третий раз стучу в дверь. Ни ответа ни привета. Ничего и никого. Ни единой живой души. Очень холодно, ненамного теплее, чем на улице.

Парижские консьержи практически никогда не отлучаются со своих рабочих мест. Кроме того, здесь должен присутствовать месье Фернандес, но его тоже нет. Я пытаюсь себе внушить, что они отошли совсем ненадолго. На одной из двух винтовых лестниц, выходящих во двор, слышны шаги. Появляется пожилой господин в фуражке. Не знает ли он, где можно найти мадам Фернандес. «А разве ее нет на месте? — с изумлением спрашивает пожилой господин. — Обычно она всегда у себя», — добавляет он. И обещает, что попытается найти ее или ее мужа и тут же отправит их сюда, чтобы они мне отперли дверь квартиры.

Я жду. На часах уже одиннадцать. Начинаю замерзать. По второй лестнице во двор спускается женщина лет за тридцать. По ее словам, мадам Фернандес подрабатывает уборщицей в аптеке неподалеку. Я выхожу на улицу и окидываю взглядом округу. Вижу несколько магазинов, торгующих пестрыми, яркими тканями. Никакой аптеки не наблюдается. Возвращаюсь во дворик и звоню в агентство. Ах, месье Доунс, как нам жаль. Вам следовало заранее предупредить консьержа о своем появлении. Я говорю Вольфгангу, занимавшемуся бронированием, что консьерж великолепно обо всем знала. У Вольфганга немецкий акцент, но он предпочитает общаться со мной по-английски. «Мне что, надо было сообщить консьержу, когда я приду, с точностью до минуты?» — с некоторым раздражением интересуюсь я. Вольфганг заверяет, что немедленно займется моей проблемой и, как только что-нибудь выяснится, сразу же мне перезвонит.

Проходит еще десять минут. Звонит телефон. Вольфганг сообщает, что ко мне едет из предместий дочка хозяйки. Она меня и впустит. «И где же эта дочка сейчас?» — вопрошаю я. Оказывается, недалеко — в предместьях. Никакой другой, более подробной информации он мне сообщить не может. А у него, у Вольфганга, есть ключи? Нет. Значит, так, я примерно представляю, сколько человеку требуется времени, чтобы добраться из предместий до центра Парижа. В среднем два часа. Если повезет — полтора. Вольфганг уверяет, что, к сожалению, ничего нельзя поделать, поскольку сама мадам Галена в Италии. Мне остается только вздохнуть.

Проходит еще двадцать минут, и я снова звоню в агентство. «Значит, так, — говорю, — мне надо работать, и я не могу ждать ни консьержа, ни дочку хозяйки». Не будет ли Вольфганг столь любезен их поторопить? «Я посмотрю, что можно сделать», — отвечает он. Проходит еще четверть часа. Снова звонок. Сквозь смех и шум машин до меня доносится женский голос. Связь то и дело прерывается. Я выхожу на улицу в надежде, что там будет лучше слышно. Практически ничего не понимаю. Такое впечатление, что мне звонит дочь мадам Галена. Она в Риме, где сейчас находится вместе с матерью. При этом меня просят не беспокоиться, сообщая, что меня впустит в квартиру Мишель. Понятия не имею, кто она такая. Я спрашиваю, когда она явится. «Минут через десять», — слышу в ответ. Я благодарю за звонок.

Опять звонит Вольфганг. Он извиняется, что ничем не может мне помочь. Я говорю ему, что оставляю вещи во дворике. Когда мадам Фернандес вернется, пусть занесет их к себе. Вольфганг говорит, что он всего-навсего агент и его вины в случившемся нет. Ему остается рассчитывать, что владельцы квартир и консьержи как-нибудь сами справятся с такими вопросами, как передача ключей съемщику.

Я сую компьютер в рюкзак, забираю все ценные вещи (их не так уж и много) и сваливаю весь скарб у дверей в квартиру консьержа. На листе формата А4 пишу, что эти вещи принадлежат месье Доунсу, снимающему квартиру мадам Галена. Я вернусь около четырех. Пусть мне позвонят и объяснят, как и где мне получить ключи, или же пусть просто сунут их в мой рюкзак. Большое спасибо. Эйфелева башня не ждет.

* * *

Не удивлюсь, если, несмотря на лютый холод, увижу очереди в кассы. Впрочем, я успеваю до обеда, поэтому ожидание, скорее всего, будет недолгим. Впрочем, у подножия башни очередей из туристов вообще не наблюдается. Я знаю вполне достаточно об одной из главных достопримечательностей Парижа, чтобы не совершить ошибку — заглянуть на обед в «Жюль Верн», ресторан при башне, являющийся обладателем одной звезды «Мишлен». Все дело в ценах. Хотя никто не мешает мне прогуляться до южной опоры башни и ознакомиться с меню.

Оно спрятано в застекленной раме, отделанной золотом. Сверху заглавными буквами написано «Жюль Верн». Меню на английском. Среди рыбных блюд имеется «слегка поджаренный на углях солнечник с утиной печенкой, картофельным пюре и грибами с дичью» — всего за пятьдесят шесть евро. «Заяц из французской охоты» — в меню так и написано — «готовится в двух стилях. Верхняя часть — королевский стиль, жареное седло, картофель Анны». Почем? Пятьдесят евро. Нет уж, спасибо огромное. Я направляюсь в противоположном направлении: прохожу по асфальту под башней и останавливаюсь у северной опоры. Здесь простые люди садятся на лифты, чтобы с двумя остановками добраться до самой вершины. Мне повезло — я оказываюсь в очереди первым.

Впрочем, удача тут же от меня отворачивается. Сегодня явно не мой день. Девушка, сидящая за толстым, словно в банке, окном кассы, машет на меня руками. Я не понимаю, что она хочет сказать. Для общения в стекле кружочком проделаны дырочки, но голос кассирши все равно едва слышен, причем неотчетливо. Кроме того, отверстия проделаны слишком низко, поэтому из желания быть услышанным мне приходится к ним наклоняться. Кассирша разводит руками: сломался компьютер, который печатает билеты. Мне придется подождать. Дует ветер. Постепенно подтягиваются другие туристы. Все кутаются как могут. Со стороны мы, наверное, напоминаем заключенных ГУЛАГа.

Очередь растет. Вскоре за мной уже стоит толпа человек в пятьдесят-шестьдесят. И сколько вот так вот можно ждать во Франции? Вряд ли вам кто-нибудь ответит на этот вопрос. Кассиры слоняются без дела и смеются. Они легко одеты: должно быть, у них там внутри тепло. Они курят. Разговаривают. Перед нами словно разворачивается сцена из немого кино. Приходит «спец». «Наверняка это и есть компьютерщик», — думаю я, поскольку он в бежевом свитере, а на ногах у него брюки, тогда как у всех остальных — джинсы. Он ныряет под стойку, копается там, в отчаянии смотрит на компьютеры, переводя взгляды с одного экрана на другой. Когда одна из кассирш подходит к стеклу, я кричу сквозь дырочки:

— Вы можете выписать билеты от руки?

— Нон, месье, — качает головой она.

Ну что ж, по крайней мере, у меня есть время подумать над тем, где я буду обедать. Пожалуй, остановлю свой выбор на бистро на первом уровне — «Высота 95». Но вкусно ли там кормят? Пока я жду, можно побиться об заклад с самим собой. «Элиор груп» — французская компания, ежегодный доход которой составляет два миллиарда триста миллионов евро. В ней работает сорок пять тысяч человек. В распоряжении компании находятся десять тысяч шестьсот ресторанов и закусочных, разбросанных по всей Европе и Южной Америке. Она занимает третье место в рейтинге продовольственных компаний Европы. Большая часть ресторанов и закусочных при французских музеях и выставочных залах принадлежит ей. В ведении одного из филиалов корпорации находятся закусочные при Эйфелевой башне. Лувре, Версале и Музее Орсе. Вкусно ли готовят в закусочных и ресторанах, принадлежащих корпорации с таким размахом? Имеет ли размер значение? Я ставлю десять евро против тридцати, что останусь доволен.

Меня словно бьет молнией. Мой взгляд оказывается прикован к молодой хрупкой женщине с вьющимися, светлыми как солома волосами, волнами ниспадающими ей на плечи и доходящими до локтей. Она выглядит так, словно явилась в этот мир из какой-то знаменитой мелодрамы шестидесятых… Например, «Мужчина и женщина». Женщину я вижу, а вот мужчины не наблюдается. Она кутается в черное шерстяное пальто. Подняв каракулевый воротник, слегка притоптывает от холода ногами в сапогах до колен. Мы переглядываемся. Обмениваемся улыбками. Нет, я не собираюсь оставлять свое место — ведь я первый в очереди. Но при этом не имею ничего против, если женщина присоединится ко мне. Она тоже не возражает.

Когда компьютеры в кассах Эйфелевой башни оживают, у нас на носах успевают вырасти сосульки, а дети уже рыдают в голос. Кассиры за стеклом (судя по их внешнему виду, с большой неохотой) расходятся по рабочим местам. Мы ждали тридцать пять минут. Я плачу четыре десять и покупаю билет на первый уровень (билет на самый верх стоит одиннадцать евро). Обычно билеты на первый или второй уровень никто не берет, но сегодня вершина башни затянута облаками и даже у ее подножия отвратительная видимость. (Да, кстати, надо сказать, что на самой верхней точке мне уже доводилось раньше бывать.)

Лифт достаточно большой и вместительный. Он быстро наполняется. Осталось фактически единственное свободное место — рядом со мной, в углу. Туда проскальзывает девушка в черном пальто с каракулевым воротником. На ее лице едва заметная улыбка. Я решаю воспользоваться возможностью:

— Вы в Париже в первый раз?

— Да, — скрипит она. Очень смешной голос. Я пытаюсь скрыть изумление. Примерно так скрипят тормоза в метро на перегоне от Инвалидов до Латур-Мобур. Голос очень странный. Может, она простыла?

Девушка говорит, что приехала из Финикса, что в штате Аризона.

— А вы?

Я рассказываю о себе. Двери лифта закрываются. Девушка сообщает, что она медсестра, работает в интенсивной терапии и реанимации. Я реагирую очень шаблонно, ничего оригинального, впрочем, в таких разговорах никогда особо не блещу. Выдавливаю из себя нечто вроде: «Ух ты, наверное, вы навидались ужасных вещей. Черт. Н-нда. И как вы там выдерживаете?» Она вежливо кивает и покорным, преисполненным печали голосом отвечает, что уже привыкла. «И надолго вы сюда приехали?» — спрашиваю я. Оказывается, на неделю.

Лифт скользит вперед по стальному скелету башни. Не успеваю и глазом моргнуть — уже первый уровень. Здесь выхожу только я. Начинаю пробираться к выходу. «Может, встретимся, когда поедете вниз», — жалостливо говорю я ей, глядя на закрывающиеся двери. Она улыбается и машет рукой.

Ресторанчик «Высота 95» сделан в стиле ретро-техно, в стиле «Доктора Кто»[18]. За стеклянными стенами — стальные мускулы башни. Внутри все выдержано в серых тонах, словно на военном корабле, по краям столов — широкие заклепки, выпуклые зеркала смягчают острые углы. Тележки, на которых развозят еду, сделаны из блестящего сплава, сгодившегося бы и на фюзеляж авиалайнера, а у стульев стальные спинки с заклепками. Поскольку все выглядит несколько изношенным и потертым, я прихожу к выводу, что с момента открытия ресторана уже успело пройти некоторое время.

Народу очень мало. Меня сажают подальше от столика на шестерых, за которым курят. Метрдотель говорит, что скоро и во Франции запретят курение в ресторанах. Он этого ждет не дождется. «Французы совершенно не уважают некурящих людей», — добавляет он.

Блюда в ресторане «Высота 95» стоят в два раза дешевле, чем в «Жюль Верне». Меню предлагает четыре вида закусок, пять видов главных блюд и семь десертов. За двадцать два евро вы можете заказать себе ската с каперсами и лимоном или ризотто с морепродуктами и «лепестками» оливок, за двадцать три — курицу в вине или бифштекс по-татарски с салатом и картошкой. Десерты стоят восемь евро восемьдесят центов.

Больше всего меня привлекают комплексные обеды: три «блюда дня» за двадцать семь семьдесят, либо два за двадцать один пятьдесят. Если все вкусно, тогда подобный вариант очень и очень выгоден: не надо забывать, что я нахожусь в одном из самых известных мест на земле. Кроме того, если бы день был ясный, я вполне смог бы отсюда разглядеть и Сакре-Кёр. Где-то там, неподалеку, лежат мои вещи. В комплексный обед подешевле входят шесть устриц либо суп пармантье с ломтиками бекона, рыбные котлеты со взбитым маслом или мясо по-бургундски и камамбер или «Плавучий остров» (десерт с заварным кремом и взбитыми сливками).

Заказ приносят с небольшой задержкой, но еда восхитительна. Никаких новомодных новшеств — все по старинке и в рамках традиций. Только что вскрыты полдюжины устриц — они еще не срезаны со своих створок. Вкус точно такой, какой и должен быть у отличного блюда. Устрицы большие. Их приносят на льду с половинкой лимона, ломтями превосходного хлеба, испеченного из теста на закваске, горшочком несоленого масла и соусом из лука-шалота, уксуса и красного вина. Во Франции всегда принято подавать к устрицам этот соус. На мой взгляд, приправлять их этой кислятиной — глупо и безрассудно. Мясо по-бургундски, тушенное в красном вине, приготовлено по классическому рецепту. Неудивительно, что оно имеет приятный вкус. Его подают с вполне приемлемой зеленой и белой брокколи. Сверху капусты — сальса (смесь трав и масла). Кроме того, к мясу подаются кубики красного перца, крошечные помидорчики и грибы.

С того места, где я сижу, открывается большой участок обзорной площадки первого уровня. Там прогуливаются человек шесть-семь. К сожалению, медсестры с каракулевым воротником и странным голосом среди них нет. Впрочем, о чем я думаю? В данный момент мой скарб вполне могут грузить в помятый фургон марки «Ситроен». Меня охватывает легкое беспокойство. Пожалуй, и впрямь не стоит задерживаться.

* * *

В квартире консьержа тускло горит свет. Дверь открывает улыбчивая, крепко сбитая, невысокая брюнетка, внешне похожая на испанку. Я представляюсь, и она тут же рассыпается в извинениях. (Мои вещи консьерж занес к себе.) Она знакомит меня со своим мужем — подтянутым изящным джентльменом в тенниске и свитере с клиновидным вырезом. Они практически никогда не оставляют пост, но сегодня их это вынудили сделать непредвиденные семейные обстоятельства. Кроме того, по ее словам, ни она, ни муж не знали о том, что я приду заселяться именно сегодня. Если бы их предупредили, один из них обязательно бы остался дома и передал мне ключи. «Совершенно точно», — уверяет она. Она очень переживает из-за случившегося. Я объясняю, что заранее списался по электронной почте с агентством и хозяйкой квартиры, поэтому был совершенно уверен, что все на мази. Мадам Фернандес качает головой. Ее никто не поставил в известность.

В два приема я отношу свои вещи в квартиру. Для этого мне приходится подняться по винтовой лестнице. Она столь узкая и крутая, что напоминает штопор. Лестница деревянная, и шаги отдаются гулко. Металлические перила выкрашены в черный цвет. По словам мадам Фернандес, квартира располагается на четвертом этаже, а к частым подъемам и спускам я со временем привыкну. (Лифт в доме отсутствует.) «По большому счету это даже полезно для здоровья», — успокаивает она. «Знаю», — отвечаю я, тяжело дыша.

Квартира мадам Галена выше всяческих похвал. Она состоит из спальни, маленькой столовой и гостиной, соединенных между собой аркой, большой ванной комнаты, кухни и коридора. От нее так и веет очарованием. Это весьма типичная парижская квартира; более того, это дом. Здесь ощущается уют. О квартире явно заботятся. Белые стены недавно покрашены. На них висят маленькие абстрактные картины. Одну из стен занимает большое полотно, на котором изображен бегун, несущийся куда-то вперед на фоне усыпанного звездами ночного неба, написанного в стиле Ван Гога. Большое влияние на художника оказал и Гойя. Половые доски серого цвета практически полностью прикрыты камышовыми циновками, а высокие окна задернуты отделанными рюшем серым занавесками. Как и в тысячах других квартир по всему Парижу, здесь сделали ремонт. И результат налицо — тут удобно и уютно. Я не уверен, работает ли камин, впрочем, растапливать его не собираюсь. Камин отделан черным мрамором. Над ним — зеркало в ослепительно зеленой, как кожура лайма, раме. На книжных полках — весьма серьезные труды, охватывающие много областей знаний, в том числе философию. Немало посвящено левацким европейским кругам. Маленький телевизор, скорее всего, наличествует в квартире исключительно потому, что агентство заставило мадам Галена его приобрести. Впрочем, телевизор мало что ловит, поэтому толку от него никакого нет.

Примерно в пять часов вечера в квартире раздается телефонный звонок. Это мадам Галена из Италии. Она обрушивает на меня поток извинений. Время от времени прерывается и начинает осыпать упреками агентство. Оказывается, она тоже не знала, что я приезжаю именно сегодня. Я отвечаю, что получил письмо, написанное на великолепном английском, в котором говорилось, что все готово к моему прибытию. Мадам Галена отвечает, что это невозможно, поскольку английский знает еле-еле. Скорее всего, письмо написали от ее имени представители агентства. Я пытаюсь ее успокоить, уверяю, что все прекрасно, и говорю, что мне очень понравилась ее квартира. На прощание она желает мне самого что ни на есть приятного отдыха в Париже.

Такое случается сплошь и рядом вне зависимости от того, в какой точке земного шара вы находитесь. Все переводят друг на друга стрелки, а на то, чтобы выяснить, кто на самом деле виноват, возможно, придется потратить целую жизнь. Да и какая разница, кто виноват? У меня ничего не украли, а я наконец попал в квартиру. Более того, мне здесь нравится, даже несмотря на то, что в отличие от квартиры месье Монтебелло, тут вместо ванны лишь душевая кабинка.

* * *

Я уже предвкушаю острое чувство ностальгии, которое меня охватит в «Водевиле». В семидесятых мы называли ресторан «Тем самым Водевилем». Сегодня я тряхну стариной и поужинаю там. Впрочем, мой ужин будет также посвящен памяти моего любимого журналиста Ролли Пуллена.

Долго, очень долго Ролли был корреспондентом мельбурнской газеты «Геральд энд уикли таймс». Кроме того, он пописывал для лондонских изданий фонда Бивербрука. Ролли уже довольно давно умер, но те, кто успел с ним свести знакомство в семидесятые, уже никогда его не забудут. Он устраивал приемы в «Водевиле», и англоязычные журналисты из Франс Пресс, на десятки лет младше его, преклонялись перед ним, пребывая у его ног. Одним из тех журналистов был я.

Я выхожу во тьму бульвара Рошешуар, подсвеченную звездочками сияющих огней, и направляюсь в сторону метро. Через пятьдесят метров, на углу Клинянкур, вижу горящую машину. Она в крайнем правом ряду. Из-под капота выбиваются языки пламени. Держась на расстоянии, за происходящим наблюдают несколько зевак, в том числе и несколько афрофранцузов. Некоторых из них зрелище очень веселит. В тридцати метрах от машины никого нет. Я замечаю одного-единственного полицейского на широкой разделительной полосе. Он не дает зевакам подойти ближе. Минуту спустя огонь полностью охватывает переднюю часть машины. Из пламени доносится несколько негромких хлопков-взрывов. Огненные капли падают на битум, и он тоже загорается.

Кроме меня горящую машину фотографирует еще один человек. Я подумываю о том, чтобы наплевать на полицейского и подойти поближе. Кадры у меня получаются неплохие, но я, к сожалению, стою слишком далеко. Впрочем, подобные кадры уже стали клише — после событий последних нескольких недель они уже успели обойти весь мир. Тьма. Бутылка с зажигательной смесью. Пламя, отражающееся в крошеве стекла разбитых окон горящей машины. Мне вспоминается фотография с обложки журнала «Экономист». Кадр мастерский — сразу видна рука настоящего профессионала. Пожарный, широко расставив ноги, держит шланг, направив струю воды на пламя, выбивающееся из задней части автомобиля.

Под аккомпанемент какофонии сирен и гудков прибывают пожарные и еще несколько нарядов полицейских. Я щелкаю камерой. Сейчас уже вся машина объята пламенем. Огонь освещает двери магазинов. Высота его составляет не менее трех метров. Машина с громким шумом взрывается. Мелкие обломки разлетаются на несколько метров во всех направлениях. Трое пожарных за считанные секунды разворачивают шланг. Один хватается за форсунку, и я успеваю сделать кадр, который так хотел. Пожарный как раз стоит между мной и машиной, на черном костюме серебром сверкают нашивки-отражатели, блестит стальной шлем. Прижав шланг к поясу, он наставляет форсунку на пламя. Струя воды мощная и широкая. Против такой огню не выстоять. Двадцать секунд спустя над вечерним бульваром поднимается грибообразное облако пара размером с аэростат. «Как близко к дому, — думаю я, — а ведь такое творится повсюду». И ради чего? Люди, жгущие машины, считают, что у них есть на то вполне серьезные основания.

* * *

«Водевиль» пользуется огромной популярностью и всегда набит под завязку. В последние годы я время от времени туда захаживал. В семидесятые годы, когда у «Водевиля» был один владелец и цены там были ниже, ресторан представлял собой скорее столовую для французского агентства новостей Франс Пресс. Штаб Франс Пресс очень удачно располагался рядом на Пляс де ля Бурс.

Как мне забыть потрясающую холодную закуску из лосося под домашним майонезом всего за одиннадцать франков? Сейчас в «Водевиле» за одиннадцать франков (примерно два евро) вам никто даже стакан воды не принесет. Несколько лет назад ресторан купила корпорация «Группа „Фло“», названная так в честь «Фло» — знаменитого ресторанчика французской столицы. Самая крупная корпорация в сфере парижского ресторанного бизнеса объединяет сто шестьдесят заведений (некоторые из них обладают особыми привилегиями), расположенных сразу в нескольких странах. В составе отдела мелких ресторанов «Группы „Фло“» насчитывается двадцать три заведения, в том числе и столь прославленные «Бофинже», «Жюльен», «Терминюс нор» и «Куполь». В последнем я собираюсь поужинать завтра вечером. Результат объединения мелких ресторанчиков в составе одной корпорации неоднозначный. Нисколько не сомневаюсь, что это позволяет экономить немалые деньги, и подозреваю также, что кое-какие кулинарные заготовки делают на общих кухнях. Однако за последние годы я пару раз едал в «Водевиле» вполне себе прилично приготовленные блюда.

Поимо всего прочего, «Группе „Фло“» принадлежит огромная сеть стейк-хаусов — ресторанов, специализирующихся на бифштексах. Впрочем, быстрое расширение сети, куда входили и заведения поскромнее, и рестораны для более состоятельных клиентов, привело к крупным финансовым затруднениям, которые один из журналистов сдержанно назвал «деликатной финансовой ситуацией». Не вдаваясь в подробности, скажу, что у «Группы „Фло“» большие долги, но основатель корпорации Жан-Поль Буше не теряет оптимизма. Он делает ставку на многообразие.

Дизайн «Водевиля» выполнен в изящном стиле ар-деко. Внутри все по большей части облицовано медового цвета камнем под мрамор. В огромных вазах стоят роскошные букеты ярких цветов. В ресторане нашлось место изящной гравировке и зеркалам. Потолок поддерживают тонкие стальные колонны, покрытые черным лаком.

Меня сажают на скамейку у стены (это хорошо, со скамеек, как правило, лучше обзор). Я оказываюсь между семьей из Бенилюкса и тремя молодыми управленцами из США (многие из парижских ресторанов существуют именно за счет американцев). Слева от меня пара средних лет с двумя детьми-подростками: мальчиком и девочкой. Все они ширококостные, очень загорелые и веселые. Они то и дело смеются, живо общаясь на каком-то булькающем языке. По-моему, на фламандском. Ближе всего ко мне сидит девочка. Сверкающие золотистые волосы уложены в узел. Глаза как сапфиры. Несмотря на царящий снаружи холод, на ней всего лишь узенький топик и джинсы с заниженной талией. Кожа цвета темного шоколада. На копчике вытатуирован меч, лезвие которого устремляется вниз. Она такая загорелая, что меч кажется черным. Каким он был изначально, я не берусь судить. Кожа ровная, гладкая — ее так и хочется попробовать на ощупь. Впрочем, с другой стороны, у меня нет никакого желания оказаться в полицейском участке.

Американцы навевают скуку. Они прибыли из мира столь непохожего на наш, что, прежде чем приближаться к ним, имеет смысл пройти курс прививок. Они разносчики ВП — вируса претенциозности. Один из них на следующей неделе должен лететь в Нью-Йорк. Второй через две недели — в Вашингтон. Третий жалуется на то, что в ближайшие два месяца даже на свидание сходить не сможет. Его ждет Франкфурт, Лондон, Пекин, а потом Лос-Анджелес. Шмыгая носом, он выражает надежду, что ему удастся избежать поездки в Сидней. Его приятели признают свое поражение.

Меню в «Водевиле» самое обычное. Никаких сюрпризов. Впрочем, среди горячих и холодных закусок пять фирменных блюд и блюда из рыбы и мяса. Закуска из мяса кабана с желе из красного вина, паштет из обычного и копченого лосося, шесть бургундских улиток (со сливочным маслом и измельченным чесноком) или луковый суп обойдутся вам от семи до десяти евро. В списке фирменных блюд имеется антрекот из говядины с беарнским (или бордоским) соусом за двадцать восемь евро и телячья голова за семнадцать с полтиной.

Я заказываю шотландского лосося «а ля грэн дё мутард» (за шестнадцать девяносто). Название впечатляет, само блюдо разочаровывает. Кусок рыбы разрезан вдоль на манер сэндвича и проложен посередине зернышками горчицы и парой веточек полыни. Еще одна веточка полыни лежит сверху. Блюдо залито тусклым коричневым соусом, в котором кое-где виднеются вкрапления нарезанного мелкими кубиками помидора. Во Франции вам вполне могут подать рыбу немного сырой. Моего лосося — наоборот: передержали на огне. В стоимость заказа входит маленькая тарелочка молоденького лука-порея, подрумяненного в духовке. Соус к нему жидковат. Тирамису, которое стоит семь с полтиной, тоже никаких восторгов не вызывает. Его подают в низеньком стеклянном стакане — текстура не такая кремообразная, алкоголя добавили мало, кофе тоже, а ведь без всего этого приличное тирамису не приготовишь.

Один из американцев рядом со мной отказывается «от дурацких деловых планов», загорелая девушка на английском языке флиртует с официантом. Мой взгляд неизбежно останавливается на столике Ролли в дальнем конце залы. За этим столиком, разумеется, сидят люди, и это оскорбляет меня — «не просто сильно, а очень сильно». Так сказал бы еще один любитель грубого фарса, еще один чрезвычайно талантливый журналист Деймон Раньон. Эти люди не представляют, кто некогда сидел здесь.

Время, словно кинопленка, прокручивается назад, и я снова вижу, как Ролли мрачно пробирается между столиков «Водевиля». Ступая по полу, покрытому желтой, черной и синей плиткой, он подходит к своему столику. Здоровается с ребятами из Франс Пресс, снимает серую стильную мягкую фетровую шляпу и бордовый шарф, расстегивает длиннополый плащ и начинает рассказывать о событиях дня, а мы слушаем, раскрыв рты.

Ролли никак нельзя было назвать привлекательным, у него были маленькие глазки, крошечный крючковатый носик и лоснящееся лицо, но это лицо, когда он начинал рассказ, совершенно преображалось. Истории, что мы узнавали от него, представлялись нам совершенно невероятными, но при этом являлись правдой. Он первым из журналистов пронюхал об опасной болезни герцога Виндзорского: Ролли в 1972 году сам находился в больнице (у него было что-то с кожей) и именно там увидел Эдуарда, бредущего шаркающей походкой по коридору. Несколько дней спустя, выйдя из больницы, Ролли рассказывал нам о своей статье, в которой говорилось, что бывший король Англии, похоже, находится при смерти.

Брижит Бардо сразу же после интервью на юге Франции предложила ему с ней переспать. (Кстати сказать, не думаю, что в доме Брижит такое предложение выглядело из ряда вон выходящим.) Ролли после некоего несчастного романа избегал женщин, но я это понял уже потом. Преисполненный печали, в поисках затворничества он приехал в начале пятидесятых в Париж, собираясь стать профессиональным органистом. (Вот вам и еще одна причина, по которой он мне так нравился, — я сам грезил о карьере пианиста.) В церквях и храмах Парижа была масса великолепных органов. Он обожал их слушать, а на некоторых даже играл. Однако, вместо того чтобы заняться профессионально музыкой, стал великим журналистом.

Он опубликовал сенсационное интервью с лауреатом Нобелевской премии Альбертом Швейцером, когда тот отлучился из своей больницы в Ламбарене в экваториальном Габоне, что вообще-то случалось крайне редко. Ролли, естественно, знал о том, что Швейцер занимался исследованиями творчества Баха. Как нам рассказывал Ролли, все началось со слуха, что некоторую часть пути по Африке нобелевский лауреат проделает на поезде. На каком-то полустанке Ролли пробрался в вагон Швейцера, прошел в его купе и сел напротив Альберта. После этого Ролли принялся будто бы нажимать ногами педали органа, словно репетируя знаменитую фугу Баха. Швейцер впился в него глазами. Ролли попросил Альберта не обращать на него внимания и, подавшись вперед, доверительно сообщил, что репетирует одно музыкальное сочинение для органа. «Ну знаете, орган, — Ролли сделал неопределенный жест рукой, — такие металлические трубки. Их еще в церкви можно увидеть». Швейцер улыбнулся и признался, кто он такой. Великий Альберт Швейцер — доктор, теолог, миссионер и музыковед. Наставив на Ролли палец, он точно назвал то самое произведение Баха, которое репетировал Ролли. Тот изобразил потрясение. Они проговорили много часов. По результатам разговора Ролли и опубликовал свое сенсационное интервью.

Однако самое глубокое впечатление на меня произвел рассказ Ролли о катастрофе на гонках в Ле-Мане в 1955 году, когда разбился «мерседес». Ролли как раз отправили туда, чтобы освещать событие. При этом редактор Роберт Глентон (мы с ним недолго сотрудничали в семидесятом, и в памяти отложился образ кипучего толстяка) настаивал, чтобы Ролли особое внимание уделил успехам команды, выступавшей на «ягуаре». Английская автомобильная компания только что вернулась в гоночный спорт и специально разработала модель, которая была просто обречена на победу в Ле-Мане.

Ролли не испытывал никакого интереса ни к гоночным машинам, ни к самим гонкам. Ему довольно быстро наскучило сидеть в палатке, специально поставленной для представителей прессы, и он пошел прогуляться вдоль трассы автопробега. Так получилось, что он стал свидетелем одной из самых жутких катастроф в истории гонок. «Мерседес» врезался в ограждение, и его швырнуло прямо на зрителей. Жарко вспыхнуло топливо. Разлетевшиеся в стороны детали двигателя, кожуха и передней оси словно косами прошлись по толпе мужчин, женщин и детей. (Восемьдесят два погибших и семьдесят шесть раненных.) На Ролли не оказалось не царапины. Он быстро развернулся и со всех ног кинулся прочь… от палатки с журналистами (у него всегда идеально срабатывало чутье на эксклюзивный сюжет).

В те дни гоночная трасса была довольно длинной и проходила через несколько маленьких деревень. До деревни с телефоном пришлось бежать с километр. Ролли дозвонился до Роберта Глентона. Субботний выпуск уже вот-вот надо было отдавать в тираж. Ролли выпалил новости. Он видел взрыв и разлетающиеся обломки «мерседеса». Повсюду трупы. Бойня. Поле битвы. Ужас и кошмар. Десятки трупов. Ролли сказал Роберту, что может немедленно выслать новость-молнию — прямо на первую полосу.

— Это все прекрасно, старина, — по словам Ролли, ответил ему Роберт, — а как успехи у команды на «ягуаре»?

День девятый

Я отправляюсь в Лувр — посмотрим, что там дают на обед. Уверен, выбор будет богатый — от роскошных ресторанов до непритязательных закусочных. Каждый отыщет себе то, что ему больше всего подходит. Надеюсь, обед в Лувре меня порадует не меньше, чем в Эйфелевой башне. Ведь ресторан принадлежит той же компании.

Если вы помните, когда я впервые приехал в Париж, мне показалось, что в столице Франции пахнет дорогим печеньем. Видимо, в тот раз меня переполняло благоговение. Сладковатый запах чувствуется в воздухе и сейчас, но теперь я, гуляя по проспектам и переулкам, замечаю, что к нему примешивается и вонь. Чем же так пахнет? Мне приходит на ум, что помимо туристов по парижским улицам бродит немало собак, облегчающихся где придется. Чтобы решить эту проблему, на протяжении уже довольно долгого времени применяются серьезные меры. Мне вспоминаются специальные уборщики на мотороллерах, на смену которым пришли трехколесные машины. Кроме того, владельцы собак, не убирающие за своими псами, платят немалые штрафы. Однако проблему решить все равно не удается. На днях прямо у роскошного входа в центральное отделение Французского банка я вляпался в кучу дерьма. Размер этой кучи наводил на мысль, что ее навалил слон. Короче говоря, будете в Париже, смотрите под ноги.

И еще в Париже сильно пахнет мочой. Порой лужи мочи можно увидеть в переходах, на улицах, в переулках, у дверей. В основном это работа клошаров, бомжей, живущих прямо на улице. Бомжей называют клошарами потому, что когда-то по утрам на старых рынках в центре города били в колокол (клош) в знак того, что сейчас бездомным будут раздавать остатки еды. На этот звон и устремлялись клошары.

Рядом с Лувром, да и в самом Лувре довольно чисто. Собачьи какашки остаются позади. Я прохожу в огромный передний двор музея, направляюсь к стеклянной пирамиде и спускаюсь на эскалаторе. Даже если вам нужно на первый или второй этаж, чтобы увидеть главные шедевры, все равно надо сначала попасть вниз. В Лувре, имеющем форму гигантской буквы «П», выставлены тысячи самых разных экспонатов. Еще больше находится в хранилищах. Я часто задумываюсь над тем, что даже человек, не особо сведущий в искусстве, мог бы провести здесь целую неделю, наслаждаясь размахом и богатством коллекций. Специалист с тем же успехом мог потратить неделю, изучая наследие этрусков, искусство Древнего Египта или работы французских художников девятнадцатого века.

Уже почти зима, весь второй этаж закрыт. Это значит, что мне не удастся увидеть некоторые свои любимые картины: «Пьеро» Ватто, а также изумительную «Турецкую баню» Энгра. Ну что ж, зато могу полюбоваться на тысячи других полотен, скульптур, ювелирных украшений, серебряных изделий, керамики, икон и предметов мебели. Я обожаю размах «Плота Медузы» Жерико. Судя по выражению лиц некоторых придворных, пытающихся скрыть свои чувства, что изображено на картине Давида «Коронация Наполеона», можно строить догадки о дворцовых интригах. Если говорить о «Моне Лизе», то должен признаться, мне всегда интереснее смотреть не на саму картину, а на людей, любующихся ею. Хотелось бы мне знать, отчего все говорят, что картина столь бесподобна. Сегодня над талантами Леонардо ломает голову группа туристов из Кореи. Итальянская пара громко выражает восхищение мастерством своего соотечественника.

Впрочем, я пришел сюда не на картины любоваться, а выяснить, как и где тут можно поесть. Количество времени, которое мне приходится потратить на поиски ресторанов и кафе, меня несколько удивляет. «Гранд Лувр», расположенный на входе, назван дословно «гастрономическим рестораном». Из-за стеклянного оформления он выглядит вполне себе подобающе. Здесь роскошно расставлены столы. Шесть устриц в этом заведении обойдутся вам в четырнадцать евро, салат из лангустов с чечевицей и желе на бульоне из угря стоят двенадцать, холодная закуска из фуа-гра — восемнадцать. Филе морского окуня с овощным соусом и рисом — двадцать восемь евро, нога ягненка с пюре из фасоли — двадцать шесть, а жареное седло кролика с пасленовым соусом — двадцать девять евро. Есть и комплексные обеды, предусматривающие некоторую свободу маневра в выборе блюд. Комплексный обед из двух перемен стоит двадцать девять евро, из трех — тридцать семь. Кроме того, по Лувру раскидано еще три кафе — там все гораздо скучнее: тосты с ветчиной и сыром по восемь евро и тарелка клубных сэндвичей за тринадцать.

Честно говоря, я уже собираюсь в отчаянии отправиться домой, как вдруг замечаю поток посетителей Лувра, устремляющихся в кафетерий «Пирамида». Это настоящая жемчужина. Выбор довольно богатый. Меню начинается с мясных закусок — на одной тарелке вам приносят три тоненьких ломтика салями довольно приличного диаметра, четыре толстых куска колбаски потоньше, кусочек паштета по-деревенски и паштет в тесте с желе. Кроме того, вам подадут салат, корнишоны, два маленьких помидорчика и круглую булочку. И все обходится в шесть девяносто пять а если с двумя бокалами божоле — то в восемь евро. Вы можете сами себе приготовить салат, заплатив от трех с половиной до восьми евро в зависимости от размера пиалы. В вашем распоряжении табуле, зерно, оливки, сваренные вкрутую яйца, нарезанная крупными кубиками свинина, листья салатов разных сортов, помидоры, огурцы, редис, брокколи, — наверняка это не все и я кое-что упустил. Есть и пироги — яблочный, малиновый, клубничный. И еще пирожки с лимонным безе, украшенные сверху кусочками шоколада. Горячие блюда держат на пару, чтобы они не остыли. Стоят они сущие гроши: лазанья — семь евро семьдесят центов, тушеная ветчина — восемь семьдесят, а лосось — девять.

Я заказываю свиные ребрышки, запеченные в меду (девять евро), беру маленькую бутылочку вина, булочку и направляюсь к кассе. Когда я спрашиваю у улыбчивого афрофранцуза на кассе, как открыть бутылку, он протягивает мне открывашку. Спрашивает, умею ли я ею пользоваться. «Вам совершенно не о чем беспокоиться», — успокаиваю я его.

Присаживаюсь за столик. Здесь идеально чисто и светло. Полно пустующих стульев из белой фанеры и столь же белых столов с ламинированной поверхностью. Вкус у ребрышек (порция размером с большой пенал) отличный. Они сочные, одновременно солоноватые и сладкие. Сверху тушеные зерна зеленого перца, а на гарнир — превосходное картофельное пюре и тушеные овощи (кружочки моркови, фасоль двух сортов и кубики баклажана). «Божоле нуво» нареканий не вызывает. Я заплатил за бутылочку четыре евро сорок центов. Таким образом, вполне приличный обед обошелся мне в четырнадцать евро. Салфетки дают по первому требованию, воду и лед сам берешь из кувшинов.

* * *

Поль Бокюз — старейшина французских шеф-поваров — примерно десять лет назад признался мне, что даже самые талантливые из его коллег начинают с опаской поглядывать в будущее. Они чувствовали грядущие перемены. Люди в массе своей уже не хотели, да и не могли платить огромные суммы за деликатесные блюда, которые среди воистину царской роскоши разносили батальоны официантов. Именно поэтому даже он, Поль Бокюз, открыл более дешевые бистро. Духу времени куда больше соответствовали рестораны попроще, лишенные былого шика и лоска.

Сейчас мне предстоит проверить, чем кормят в парочке ресторанов, недавно открытых шеф-поварами, являющимися ветеранами изысканной кухни. В восьмидесятые больше всего говорили о поваре Жоэле Робюшоне. О его пюре ходили легенды. Потом он вообще вышел из игры и стал вести колонку в газете. Недавно месье Робюшон открыл два ресторанчика, цены в которых значительно ниже, чем были в его роскошном заведении «Жамен», существовавшем в восьмидесятые и удостоенном трех звезд по рейтингу «Мишлен». Там, в частности, подавалось желе из икры, покрытое тончайшим слоем крема из цветной капусты, а по краям идеальным кольцом были выложены отдельные икринки.

Я перебираюсь через реку и, пройдя по рю дю Бак, оказываюсь на элегантной Монталамбер в семнадцатом департаменте. Ресторанчик Робюшона «Л’Ателье» — такое заведение, что в нем даже нельзя забронировать столик на обед (на ужин можно, но только на половину седьмого вечера). Ресторан в подвальчике. Потолки низкие, что вызывает ощущение тесноты и простоватости. Здесь два зальчика — по бокам кухни, расположенной в центре. Стильные богатые парижане, большая часть которых уже немолода, сидят за столами, тогда как молодые повара осваивают тайны кулинарного искусства на кухне, подрумянивая, взбивая и смешивая ингредиенты — иногда с энтузиазмом, иногда равнодушно. Среди них я не вижу ни одного, кто со всей очевидностью обладал бы богатым опытом. Месье Робюшона я тоже нигде не замечаю.

После ознакомления с меню, которое мне приносит чванливый менеджер, я принимаю решение — здесь я ужинать не буду. Двадцать одно блюдо помечено словами «для дегустации», значит, порция мизерная и, для того чтобы наесться, их надо заказывать сразу несколько. За ними следуют десять закусок и девять блюд из рыбы и мяса. Разлет цен впечатляющий: можно заказать холодный овощной суп с гренками за десять евро или говяжье филе по-сельски за двадцать шесть. Можно взять яйцо с кремом из грибов за шестнадцать евро или маринованные анчоусы с баклажанами за одиннадцать. Закуска вителло тоннато[19] обойдется вам в двадцать один евро, а паштет из крольчатины — в девятнадцать. Цены значительно вырастают, когда дело доходит до главных блюд. Молочный ягненок, приправленный тимьяном, стоит тридцать шесть евро, молочный поросенок на вертеле — столько же, а телячья печень с кружочками лука и кислым соусом обойдется в тридцать девять евро.

Ни одно из блюд не приводит меня в восторг. Многие из них лишь бледное подобие того, что готовят в Новом Свете. И опять же подражают ему робко и с оглядкой. Да, некоторые из блюд обладают тонким, хорошо сбалансированным вкусовым букетом, но дело в том, что я уже привык к другому — настоящее мастерство повара проверяется, когда он вводит в блюдо ингредиенты с резким, кричащим вкусом: такие, например, как лемонграсс, чили, кориандр, лайм. Впрочем, мне не нужно никаких изысков в обычном бистро (к тому же нет никаких гарантий, что повар не напортачит). Отзывы о «Л'Ателье» были самые разные. Один из них напечатал журнал «Gastroville»: ресторану поставили двенадцать балов из двадцати, назвав его кухню «не лучшей». В статье указывалось, что некоторые блюда были пресными. Один гребешок стоил восемнадцать евро, а один пельмень с раками — двадцать пять. «Неужели мы вскоре станем свидетелями открытия „Макдоналдса“ для гурманов?» — вопрошал автор заметки.

Я иду в обратном направлении, выхожу на Риволи, затем сворачиваю направо на Руайяль и в итоге добираюсь до площади Мадлен. Именно здесь, немного высокомерно, высказал свое мнение король всех шеф-поваров Ален Сендеран. До этого он уже несколько лет критиковал французскую кухню за отсутствие смелости и предприимчивости. Весь остальной свет (в особенности Новый) на всех парах мчался вперед, тогда как французские повара относились к экспериментам с опаской. Ален Сендеран знал, как ответить на меняющиеся запросы публики. Он взял и превратил свой шикарный ресторан, имевший три звезды по рейтингу «Мишлен», в бистро. Это произошло буквально несколько недель назад. Всего за одну ночь образцовый, роскошный «Люка Картон», в котором трапеза с вином стоила от ста сорока четырех до трехсот восьмидесяти евро (без вина от ста тридцати восьми до двухсот двадцати девяти евро), превратился в обычное бистро «Сендеран». Мне никогда не доводилось едать в «Люка Картон», но случалось заглядывать в окна. Несмотря на то что часть роскошной меблировки убрали, «Сендеран» продолжает оставаться весьма щеголевато оформленным рестораном.

В наши дни его владелец склонен подбирать еду к определенным сортам вина (не наоборот). В меню к каждому блюду рекомендуется взять бокал того или иного вина по цене от шести до шестнадцати евро. Цены на закуски колеблются от восемнадцати до тридцати евро. Тридцать евро, кстати, стоит омар с салатом из манго и базилика — у нас, в Австралии, это давно уже вышло из моды. Самая дешевая закуска — равиоли с сыром рикотта, которые подаются с тимьяном лимоннопахнущим, взбитым сливочным маслом и с шалфеем. Тоже ничего нового. Французские повара по-прежнему уповают на карри. Эту приправу они знают и любят. В «Сендеране» кусочки ягнятины подаются с «явайским» карри, в которое добавлен лемонграсс и манго. Это блюдо стоит тридцать девять евро. Рыба с мидиями в карри обойдется вам в тридцать два евро. Все это мне уже доводилось пробовать раньше. Подозреваю, что там, откуда я родом, у этих блюд и вкус получше, да и порции побольше.

* * *

Впервые я попробовал бифштекс по-татарски (tartare) в «Куполь» — заведении, представлявшем собой квинтэссенцию небольших парижских ресторанчиков. Как вы помните, бифштекс по-татарски сделан из сырого фарша, смешанного с сырым яйцом, мелко нарезанным луком, каперсами и петрушкой. По свидетельству одной французской книжки из моей библиотеки, рецепт этого блюда был заимствован у «гуннов и монголов», которые клали мясо под седла, где оно и превращалось в фарш. Я так понимаю, он нагревался до температуры разгоряченного жеребца, после чего съедался. Надо полагать, зимой блюдо служило потрясающим тонизирующим средством.

В начале семидесятых, когда я посетил «Куполь», ресторан уже не одно десятилетие слыл излюбленным местом писателей и художников парижского левобережья, равно как и богатых буржуа из четырнадцатого округа. Я пришел туда поужинать с моей женой Доминикой (мы как раз недавно сыграли свадьбу), Пьером (с которым мы так неудачно отведали паэлью) и его женой Мирей. Мы были молоды, и нам хотелось весело провести вечер. В «Куполь» имелось все, что нам было нужно. Обслуживали там быстро, вышколенные официанты в галстуках-бабочках были и внимательны, и предупредительны. В «Куполь» собирались настоящие, коренные парижане. Сюда устремлялись знаменитые художники, певцы, писатели и модели. Ресторан открылся в 1927 году и с тех пор никогда не пустовал. Постоянными посетителями этого заведения были такие знаменитости, как скандально знаменитая танцовщица Джозефина Бейкер, фотограф Ман Рей, Пикассо и Хемингуэй. В частности, «Куполь» славился бифштексом по-татарски.

Честно говоря, мой первый визит туда не очень хорошо отложился у меня в памяти, но при этом я хорошо запомнил невероятной красоты мозаичный пол, стук отодвигаемых стульев и сам хваленый бифштекс. (Никаких знаменитостей мы вроде бы не встретили.) В те годы официант сначала приносил вам на осмотр и одобрение темно-красный фарш (сплошное мясо, ни малейшего следа жира). Поверх покоилась половинка яйца с сырым желтком. Вместе с этим официант приносил маленькие чашечки с традиционными приправами — резаными каперсами, корнишонами, петрушкой и луком. Под вашим неусыпным наблюдением он готовил бифштекс, причем вы в процессе несколько раз снимали пробу. (Если не ошибаюсь, в качестве приправ также предлагалось и масло, и вурчестерский соус.)

Корпорация «Группа „Фло“» купила «Куполь» в 1988 году и очень быстро вернула ресторану его былую славу. Нельзя недооценивать ту огромную роль дешевых парижских ресторанчиков, которую они играют в гастрономическом мире. Они гораздо более доступны, чем отмеченные разными наградами роскошные заведения. Большинство гостей Парижа получают представление о французской кухне по итогам посещения именно таких, не очень дорогих, ресторанчиков. Именно там обедает и ужинает большинство местных жителей. Как правило, они занимают довольно большую площадь, там всегда царит деловая атмосфера и постоянно полно народу. И звучит совершенно особая музыка — симфония возбужденных голосов, звон посуды и эпизодические хлопки пробок, вылетающих из бутылок шампанского. В этих ресторанах из года в год предлагаются одни и те же блюда, приготовленные по классическим, каноническим рецептам. Подобные рестораны имеют довольно давнюю историю. Первые такие заведения открыли беженцы из Эльзаса, хлынувшие в Париж во время Франко-прусской войны 1870 года. Изначально эти рестораны представляли собой пивные, их строили по образцу немецких «пивных подвалов». Кстати сказать, немало подобных столичных пивных принадлежало семьям из Оверни, расположенной в центральной части Франции.

С бульвара Монпарнас сквозь прозрачные стекла вы можете увидеть огромную обеденную залу — это и есть «Куполь». На часах восемь вечера. Столиков дожидается около дюжины человек, но меня, поскольку я один, сразу же пускают внутрь. Я немедленно вспоминаю мозаичный пол, узоры-шевроны и полукольца кремового, грязновато-белого, коричневого и черного цветов, банкетки, обитые коричневой кожей, столики и дубовые обеденные стулья с кожаными спинками. Размах невероятный. В центре зала имеется нечто вроде золотистого купола, под которым — статуя-абстракция, изображающая танцующую пару. Я прошу, чтобы меня посадили за столик для некурящих. Официант ведет меня в дальний угол огромного зала. В «Куполь» могут разом уместиться несколько сотен человек. Поговаривают, что здесь самый большой обеденный зал Парижа.

Официанты в жилетках, а количество посетителей и обслуживающего персонала подсказывает мне, что даже если я не приду от ужина в дикий восторг, то все равно уйду отсюда довольным. Сажусь на банкетку, обращенную к стене. Стена где-то в трех метрах от меня. За моей спиной, чуть выше деревянной перегородки цвета меда, — две латунные вешалки, параллельно друг другу: для шляп, перчаток, верхней одежды и сумок. Зал дышит великолепием: дубовая отделка, зеркала, росписи с изображениями танцовщиц и нимф. Особое благоговение вызывают две дюжины квадратных, зеленых, как мох, колонн с позолоченными капителями. Говорят, когда «Группа „Фло“» взялась за реставрацию «Куполь», здесь работало три дюжины художников, причем некоторые из них довольно известные.

В подобных заведениях с давней историей лучше всего брать блюда попроще — ведь именно им эти рестораны обязаны своей известностью. Огромной популярностью пользуется шукрут гарни — а это обычная квашеная капуста со свиной грудинкой или кусочками колбасы. Блюда из морепродуктов в «Куполь» стоят по-разному. Цена за полдюжины устриц варьируется от тринадцати с половиной до девятнадцати с половиной евро в зависимости от размера и сорта устриц. Свиные ножки по-домашнему — двенадцать с половиной евро, итальянская лапша — семнадцать с половиной евро, есть несколько разновидностей стейков.

Белоснежная салфетка на моем столе огромных размеров. Точно так же, как и скатерть, она из дорогой ткани. Столовые приборы из металлического сплава начищены до блеска. Если присмотреться повнимательней, то на тарелках можно различить логотип — обнаженную девушку с прической в стиле двадцатых годов, сидящую между мольбертом и раскрытой книгой. Эта картинка очень милая и типично французская: девушка разрывается между тягой к декадансу и радостями знаний. Сколько было таких вот француженок! В первую очередь, конечно, вспоминается Колетт. «Куполь» всегда заигрывал с декадансом. На стенах черно-белые фотографии, сделанные в промежутке между войнами. На них запечатлены люди в обеденном зале. Только взгляните на улыбки на их лицах! Это была эпоха, когда безнравственность возводилась в принцип, будучи в той или иной степени обязательной, как являлась обязательной и исповедь перед священником — на следующий же день после грехопадения.

Я задумываюсь: как и чем жил Феликс дель Прадо — певец, выступавший со знаменитым оркестром при «Куполь». Фотография Феликса висит напротив меня. С печальным видом он вглядывается в даль. Темные напомаженные волосы выгибаются волной над его лбом, а вокруг шеи повязан белый шарф. Сверкает атласная рубашка. Не исключено, что она была розового цвета. Ему бы широкополую шляпу — и в Неваду. Был бы ковбой-певец.

В меню сказано, что филе трех балтийских сельдей (по цене в семь евро) подается с кремом. Сама сельдь в масле очень недурна, а вот крем представляет собой белый жидковатый соус с парой кружочков моркови и несколькими кубиками яблока. Все это украшено лавровым листком и веточкой тимьяна. Я сижу в зале для некурящих, несмотря на это, стоит мне отправить в рот последний кусочек рыбки, как в ноздри бьет отвратительный сладковатый сигаретный дым. Какой-то парень в двух метрах от меня прикурил сигарету. Я зову старшего официанта: «Скажите, разве вон тому человеку можно курить?» «Уи, месье», — тут же отвечает официант. Но ведь я же в зале для некурящих — специально просил посадить меня сюда! Официант, которому я быстро успеваю надоесть, кивает. Оказывается, правда моя — я сижу в отделении для некурящих, а господин с сигаретой — в зоне для курящих. Те столики предназначены для курильщиков. К сожалению, меня посадили неподалеку от них. Логика железная. Не придерешься. Пламенный привет Декарту. Совершенно понятно, где сижу я, а где — курильщик. Не вызывает никаких сомнений и тот факт, что нас разделяют всего два метра. Впрочем, мне все равно не одержать победу в данном бою — «Куполь» забит до отказа, а я уже съел половину ужина.

Меня волнует осознание того, что спустя много лет я вернулся сюда, чтобы снова съесть бифштекс по-татарски. В нескольких метрах от своего столика замечаю пару официантов за стойкой. Они что-то взбивают. Через несколько секунд приносят бифштекс. Мне не дали снять пробу, не показали ингредиентов — ничего. Вот ваш бифштекс по-татарски, месье, кушайте на здоровье. Что же остается? Есть, к чему я и приступаю. Должен сказать, что бифштекс совсем неплох. Однако мне больше нравится то, как его подавали в «Куполь» в прежние времена. Да, следует упомянуть, что радости прибавляет и гарнир — изумительная картошка. Практически первым делом во Франции вы обращаете внимание на потрясающий вкус картошки, вне зависимости от того, какое из нее приготовили блюдо. В «Куполь» он вообще не поддается описанию. Более того, должен отметить, что ее еще и правильно приготовили. Снаружи она хрустящая, а внутри такая нежная, что просто кругом голова.

Я решаю отправиться прогуляться — несколько, позже собираюсь снова заглянуть в «Куполь» — сегодня на цокольном этаже проводится вечер сальсы. Скучно не будет. Париж до сих пор является городом удовольствий, поэтому все ведут себя соответствующе, и в результате стереотип остается непоколебим. В застекленном кафе при «Куполь» я вижу двух полных седовласых мужчин. Особой привлекательностью они не отличаются. Напротив каждого из них сидит по шикарной девушке, которые на вид раза в три моложе своих спутников. Мужчины обнимаются с девушками. Один из них поглаживает обнаженную ляжку подруги. Такое зрелище в «Куполь» можно увидеть довольно часто. Пока я стою и смотрю на мужчин, не исключено, что с завистью (завидую я, естественно, их деньгам), на меня налетает злющий желтовато-коричневый терьер, которому слишком сильно ослабили поводок. Хозяйка собаки, знатная дама, вышла прогуляться по проспекту. Совершить, так сказать, вечерний моцион. Ее волосы уложены с помощью лака так, чтобы за неделю, отделяющую один визит к парикмахеру от другого, ни одна прядка не сдвинулась даже на миллиметр. Помада на ее губах красная, как стоп-сигнал у светофора. «Адольф! — оттаскивает она собаку за поводок. — Ах ты, маленький злодей!»

* * *

Я прихожу пораньше, плачу шестнадцать евро за вход и еще пару за гардероб, в который сдаю кожаную куртку, перчатки, шляпу и рюкзак. Со всем этим дальше хода нет. С собой вы прихватываете только легкую одежду, то, что на вас, кошелек и чувство собственного достоинства. Мне дают две бирки: по одной можно получить бесплатный напиток в баре, по другой — вернут верхнюю одежду. Помещение размерами с зал в сельском клубе. Девяносто пять процентов площади занимает танцплощадка. Я подхожу к длинной влажной стойке бара и получаю пиво. Никакой «живой» музыки нет. Ритмы латинских танцев доносятся из репродукторов, которые, не исключено, расставлены по всему залу. На танцполе в основном девушки. Они двигаются как настоящие профессиональные танцовщицы. Движения отточенные, четкие и в такт музыке, а скорость — неистовая.

Мне приходит на ум, что их кто-то научил столь виртуозно владеть своими телами. Как у них такое получается? Ну да, конечно, перед вечером сальсы в «Куполь» есть и часовые курсы танца (двадцать два с половиной евро). Очень может быть, все танцующие посещали эти курсы. Женщины с готовностью принимают приглашения на танец, независимо от кого оно исходит — от чернокожего, араба или даже от курносого белого рыла. Должно быть, здесь так принято. Или они просто знают друг друга по курсам танцев? Такое впечатление, что, когда люди выходят с партнером по танцу на площадку, они следуют некоему ритуалу. Мужчины выводят дам с какой-то даже архаичной галантностью — взявшись за руки и высоко подняв их. Видать, этому их тоже научили. Создается ощущение, что они попали сюда прямо из восемнадцатого века и вот-вот начнут танцевать менуэт или кадриль.

Впрочем, сальса — танец совсем иного рода. Если бы моя мать и прочие методисты увидели бы его хотя бы краешком глаза, то, нисколько не сомневаюсь, тут же бы грохнулись в обморок. Пары сплетаются, изгибаются, крутятся, возбуждение нарастает. Не только у тех, кто танцует, но и у нас — тех, кто смотрит. Надо мной берет власть вуайерист, в какой-то момент мне хочется закричать одному парню, в диком темпе двигающему бедрами в ритме с партнершей: «Да трахни же ты ее, и дело с концом!» Впрочем, у меня нет никакого желания попадать в неприятности. Я не танцую. Не умею. Меня одновременно переполняют стыд, злость и зависть. Уж слишком это болезненное воспоминание о юности, какой у меня никогда не было, о том отрезке жизни, который украла Библия.

Тут до меня доходит, что я потерял номерок от гардероба. (Между прочим, фотоаппарат — новенький — остался в куртке.) Меня охватывает ужас. Я обшариваю карманы. Ничего. Снова обшариваю. Обшариваю в третий раз. Номерок пропал. Нет, наверняка он где-то здесь, в этом зале: его либо растоптали в пыль туфли и ботинки танцующих, либо он мокнет в лужице пива на липкой поверхности одного из столиков. Надо скорее идти. Попытаюсь объяснить девушке из гардероба, в каком непростом положении я оказался.

Девушка — само сочувствие, но в гардероб стоит очередь явившихся на вечер сальсы, человек двадцать. Сначала ей надо обслужить их. Проходит пять минут, и очередь становится еще длиннее. Я обращаюсь к девушке с мольбой. Уверяю, что поиски моей одежды займут у нее буквально секунду. Она спрашивает меня, во сколько я пришел — это очень важно. За ее спиной на многие метры протянулись вешалки с самой разнообразной верхней одеждой. Я вообще понимаю, как ей сложно будет отыскать мою куртку? Она снова поворачивается к вновь прибывшим, подхватывая охапку шуб из искусственного меха, курток с капюшонами и пальто. Проходит еще десять минут. Она поворачивается ко мне и требует еще раз во всех подробностях описать внешний вид моей куртки. Я покорно делаю, что она велит. Девушка исчезает в задней части гардеробной, и через пару мгновений я замечаю там движение — такое впечатление, будто в глубине ворочается забравшийся туда слон. Очень быстро она появляется вновь с моей курткой, шарфом и перчатками. Фотоаппарат на месте — в кармане. Я рассыпаюсь в благодарностях. У меня буквально нет слов, чтобы выразить свою признательность. Девушка одаривает меня улыбкой и поворачивается к очереди. Двигаясь против потока людей (бьюсь об заклад, они все умеют танцевать), я поднимаюсь по лестнице. На улице стоит лютый холод. Выясняется, что у меня на куртке сломалась молния. Ну вот, придется все оставшееся здесь время ходить запахнувшись.

День десятый

Забавно, что время работы выставки достижений арабской цивилизации в сфере науки и техники совпадает с массовыми поджогами машин. Я направляюсь на выставку, чтобы восхититься масштабом вклада арабов в математику (вспомним, например, об алгебре и алгоритме), географию, медицину, химию и развитие ирригации. В метро, по дороге в Институт арабского мира, я уступаю место пожилому господину — его супруга опустилась на откидное сиденье возле меня. Он улыбается, благодарит и замечает, что я très amiable — настоящий джентльмен. (Это просто такое выражение, дословно оно значит «очень милый», и не надо понимать его в прямом смысле.) Супруги одеты аккуратно. Спортивная твидовая куртка идеально сидит на мужчине. Поезд резко трогается, оставляя позади платформу станции «Сите», и на мгновение я теряю равновесие. Пожилой господин подхватывает меня и удерживает от падения. Я благодарю его. Мы с супружеской парой пересаживаемся на станции «Одеон». Выходим на платформу и прощаемся.

Институт — один из архитектурных объектов массового строительства, развернувшегося между 1981 и 1985 годами в соответствии с планом президента Франсуа Миттерана. Данное учреждение, явившееся совместным проектом Франции и нескольких арабских государств, представляет собой музей, библиотеку и лекторий. Однако больше всего институт известен южной стеной в восемьсот квадратных метров. Если встать на широкой площади у ее основания, стена будет напоминать шахматную доску, выложенную турецкой плиткой. Однако она не привычного бело-голубого цвета. Каждая плитка состоит из блестящих металлических колец и прямоугольников. Это металлические жалюзи, выполненные в стиле арабских орнаментов. Они работают по принципу диафрагмы: открываются и закрываются в зависимости от яркости падающих на них солнечных лучей. В задачу этих жалюзи входит регулировка освещения и температуры внутри института. Что же касается здания, то оно само по себе экстравагантный архитектурный жест, столь типичный для Парижа (самый известный из этих жестов — Эйфелева башня). Более того, критики сетуют, что данная оригинальная система обогрева и освещения так никогда нормально и не работала.

На выставку я попадаю сразу — никаких очередей нет. Мне бы очень хотелось, чтобы сюда заглянули и коренные парижане, и эмигранты из Африки, и ливанцы, осевшие во Франции. Выставка небольшая, но очень упорядоченная и выдержанная в определенном стиле. По сути дела, это сокровищница арабской мысли. Здесь выставлены старинные астрономические карты, гравированные латунные приборы, позволяющие определять положение небесных тел, рисунки с силуэтом человека в натуральную величину, на которых изображены схемы циркуляции крови. На экранах идут фильмы, рассказывающие об изобретательных ирригационных системах, разработанных арабами, их боевых машинах, об арабской музыке и ее сложности, а под стеклами лежат листы бумаги, на которых — открытия арабов в области математики, сделанные на основе работ индусов и греков.

Вклад арабов в мировую культуру огромен, но большинство из нас ничего об этом не знает. Мне бы очень хотелось, чтобы полицейские, которые несколько дней назад на моих глазах проверяли у ребят в метро документы, пришли бы сюда и немного подумали. Прошу вас, задумайтесь! Несмотря на то, что названия кучи небесных тел имеют греческое или латинское происхождение, сотни этих небесных тел (например, звезды Альдебаран, Акраб, Шедар) были открыты арабами. Многие ли об этом знают? Задумайтесь, вот к чему и призывает нас выставка! На меня производит сильное впечатление видеоролик с седовласым французом-интеллектуалом, который за какие-то несколько минут доказывает всю незначительность вклада арабских умов в копилку общечеловеческого наследия. Фамилию этого интеллектуала я не запомнил, но сейчас мне кажется, что она была еврейской.

Я опускаюсь за столик в «Кафе Литерер» на первом этаже. Меня терзает куча вопросов. Ну почему мы, люди, столь предвзято относимся друг к другу? Отчего столь упорно не желаем прислушиваться к гласу рассудка? Почему столь озлоблены друг на друга? Почему от природы расисты? Короче говоря, почему люди ведут себя как люди? Мне сразу вспоминаются слова, которые обычно произносят, реагируя на жуткие, отвратительные поступки человека. Сразу слышится голос или даже хор голосов: «Какое зверство! Какой зверь! Какой зверский поступок!» На это хочется возразить, что поступок вполне себе человеческий и что звери так никогда себя не ведут.

Столик из мрамора: многоместное сиденье, покрытое винилом, удобное. От пола до потолка окно, через которое видна площадь. У работников института перекур. За дальним столиком пожилая французская пара. Они играют в прятки с маленькой внучкой, которая совсем недавно научилась ходить. По идее, на другом конце площади рассчитываешь увидеть парочку арабских закусочных. Однако на глаза попадается лишь дешевая столовая — ответ «Группы „Фло“» ресторанам быстрого питания.

Меню представляет собой закатанный в ламинат лист с цветными фотографиями некоторых блюд. Так, например, там запечатлен «набор для дегустации»: восемь ливанских кушаний (четыре холодных, четыре горячих), в том числе табуле[20], пюре из нута и копченый баклажан. Обойдется вам это в двенадцать с половиной евро. Салат с ломтиками разносортного маринованного мяса и соусами стоит столько же.

Официант сообщает мне, что, к сожалению, уже поздно и остался только кускус. Судя по всему, в ресторанчике до меня уже успела побывать целая толпа народу. Продано почти все. Впрочем, порция кускуса большая, и стоит она двенадцать евро. Помимо нее заказываю маленькую бутылочку «Clos St. Thomas», ливанского розового вина из долины Бекаа. (Возможно, ливанцы меня поправят, указав на то, что название долины я написал неправильно. Впрочем, в этом вопросе я сторонник школы Лоуренса Аравийского — в некоторых работах одно и то же имя собственное он писал по-разному. И вообще, если в иностранном языке другая письменность, то «правильной» транслитерации вообще не существует.)

Достаточно быстро мне приносят большую тарелку с едой. Передо мной — четвертинка тушки очень крупной курицы, здоровенные цилиндры моркови, сельдерей, куски репы, капусты, несколько турецких горошин и целая дюна кускуса. Все довольно вкусно, а куриное мясо нежное и сочное. Единственный минус — блюдо чуть теплое. Я прошу принести чили (так во Франции вас никто не поймет, в арабском ресторане надо говорить «харисса»), соль и перец.

Для места с весьма ненавязчивым сервисом мою просьбу выполняют не мешкая. Я принимаюсь за чуть теплый обед. Вино, надо сказать, мне нравится гораздо больше. Оно очень сухое, а букет фруктовый и невероятно богатый. Идет оно великолепно, и я его пью жадно, так, словно заказал большую бутылку. Желая узнать о вине подробнее, я принимаюсь изучать этикетку. Содержание алкоголя — четырнадцать с половиной процентов! А я пью это вино как минералку! Вскоре меня переполняет чувство глубокого удовлетворения. Я атеист, воспитанный в семье методистов, сижу в мусульманском музее в канун Рождества — самого главного праздника христиан. Такое впечатление, что все вокруг меня тоже довольные и радостные. То и дело я вижу улыбки. Даже парочка невероятно толстых американцев, сидящих на соседней скамейке, радуются Парижу. Она ему что-то зачитывает из путеводителя. Они сгорают от предвкушения того, что их ждет.

Через несколько минут я отправлюсь вдоль Сены через парк Тино Росси, названный так в честь актера и певца, который, как говорят, второй по степени известности корсиканец после Наполеона. Когда я первые несколько раз праздновал Рождество во Франции, после индейки, фаршированной каштанами, всегда наступал знаменательный момент: одна из моих своячениц, обычно самая младшая, Бенедиктин, шумно требовала, чтобы «поставили» Тино Росси. Имелась в виду сладенькая и, пожалуй, самая известная его песня, которую он исполнял негромким голосом, будто мурлыча. «Пёти папа Ноэль». Он впервые записал ее в 1946 году, и очень скоро она уже продавалась по всему миру. Несмотря на то что Тино Росси умер в 1983 году, когда ему было за семьдесят, альбомы с этой песней и по сей день тысячами покупают во всем свете.

В Рождество в семидесятые Тино постоянно приглашали на самые разные передачи. Зрители и ведущие требовали от него одной-единственной песни — «Пёти папа Ноэль». Она на удивление слащавая, но Тино обладал очень приятным тенором. Песня начиналась с описания «прекрасной рождественской ночи». Снег все покрывает белым пологом (я вам примерно передаю содержание), а детей торопят поскорей помолиться перед сном, пока дрема не смежила им веки. На этом, собственно, куплет заканчивается, и начинается припев:

Petit Papa Noël Quand tu descendras du ciel Avec des jouets par milliers N’oublie pas mon petit Soulier.

 «Святочный дедушка, — говорится в припеве, — когда ты спустишься с небес с тысячами игрушек, не забудь о моем башмачке». (Во Франции подарки на Рождество кладут рядом с обувью, которую носят дети.)

Я понимаю, песенка глупая, банальная, пошлая, но именно она стала символом той любви и того тепла, с которым меня, смешного иностранца, приняла много лет назад одна французская семья. Источником этой любви и тепла была моя будущая жена. Впрочем, не только она. Еще и ее мама, потерявшая мужа, умершего от рака в сорок восемь лет. Весь остаток жизни она вставала на рассвете, чтобы заниматься доставшимся ей от супруга мясным магазином. Она отвечала за деньги. Она заботилась о том, чтобы работник по имени Марсель вовремя поехал на рынок, купил правильное мясо и правильно его нарубил, чтобы он уделял время подмастерью и не давал магазину прийти в упадок. За все эти труды она берегла Марселя и всячески заботилась о нем. Она пеклась о клиентах, среди которых был и Сальвадор Дали. Несмотря на то, что мать моей жены столько занималась магазином, ей удалось вырастить шумную компанию прекрасных дочек и сына. Воспоминания о вкусе каштановой начинки, аромат специй, исходящих от кускуса, вращающиеся в мозгу слова песни «Пёти папа Ноэль», голос Тино Росси, звучащий в ушах, и ливанское розовое, не будем забывать о ливанском розовом, — все берет свое. Я начинаю плакать. Через несколько секунд слезы уже катятся градом. Я не рыдаю, меня не бьют судороги, однако все равно горько плачу. Прячу лицо в носовом платке. Сморкаюсь. Ничего не помогает. Откидываюсь назад, потягиваю розовое вино, позволяя чувствам взять надо мной верх. Меня переполняют воспоминания, и я даю себе возможность выплакаться.

В парке Тино Росси возле реки мне не удается отыскать ни бюста великого певца и актера, ни даже таблички в память о нем. Парк около четырехсот метров в длину и пятьдесят в ширину, поэтому не исключено, что я просто их не заметил. Примерно каждую четверть часа из-за густых облаков выглядывает солнце. Воздух холоден и чист. Парк, расположенный всего лишь в нескольких метрах над водой, был разбит относительно недавно. Он представляет собой мешанину мощеных участков, садов камней, кустов, деревьев разных видов, покрытых травой кочек. К набережной ведут ступени. Народу мало. Река в этой части Парижа кажется несколько шире, город просторнее, а здания на обоих берегах — не такими внушительными. Парк Тино Росси подошел бы абсолютно любой реке. Совершенно столь же естественно он смотрелся бы на берегу Темзы в Лондоне. В парке мне удается понемногу успокоиться.

Я отправляюсь вверх по течению и попадаю из парка Тино Росси в более строгий, классический Жарден-де-Плант. Я четко знаю, куда иду, — мне хочется прогуляться до Аустерлицкого вокзала. До него всего несколько сотен метров, и я быстро преодолеваю это расстояние. За последние несколько лет Аустерлиц, главный герой одноименного романа Зебальда, и сам вокзал приобрели определенную известность. В романе Зебальда герой считал, что именно с этого вокзала уехал его отец, вскоре после того как в город вошли немцы. Аустерлицу воображение рисовало лицо отца, высунувшегося из окна своего купе. «Я увидел, как тяжеловесно тронулся поезд вперед, изрыгая клубы белого дыма». По мнению главного героя романа, Аустерлиц «один из самых загадочных вокзалов Парижа». Его завораживало зрелище поездов метро, проезжающих по железному виадуку и скрывающихся «на верхнем ярусе вокзала, словно бы фасад здания заглатывал их». Столь же сильно заворожил его огромный стеклянный занавес, крепившийся на вычурном железном каркасе и свисавший на другом конце платформ.

Притом что данная тема красной полосой проходит через весь роман, Аустерлиц не замечает на станции одну немаловажную деталь, от которой веет жутью. Я имею в виду мемориальную доску из белого мрамора на западной стене. На этой доске заглавными буквами выбито, что 14 мая 1941 года с этого вокзала было вывезено в Аушвиц три тысячи семьсот евреев. Более того, в период с 19 по 22 июля 1942 года с этого же вокзала в тот же Аушвиц было вывезено семь тысяч восемьсот евреев, среди которых и четыре тысячи детей. Внизу доски подпись: «Сыновья и дочери депортированных французских евреев, давайте никогда не забывать о случившемся».

В привокзальной лавке я покупаю книжку в мягкой обложке. Книжка трогает меня до глубины души. Это история благотворительной организации Колюша «ресто дю кёр», в книге рассказано далеко не все — только о первых двадцати годах ее существования. В начале восьмидесятых годов Колюш был одним из самых смешных французских комиков. Миллионы слушали его радиопередачу по «Европе-1». Билеты на его выступления разлетались в мгновение. Он носил футболку, комбинезон в синюю и белую полоску и нелепые туфли ярко-желтого, канареечного, цвета. У меня есть одна его пластинка. У Колюша сильный парижский выговор, он смазывает гласные и согласные, так что его речь напоминает то веселый смех, то скорбный плач. Он жалуется на полицейских, автостопщиков, правительство, бюрократов, хулиганов, высмеивая их в диких, оскорбительных частушках. Он никогда не забывал, откуда он родом, да и как такое возможно забыть.

В пятидесятых годах Мишель Колуччи был сыном бедных итальянских иммигрантов, проживавших в южных предместьях Парижа. Отец умер еще молодым, а мать, цветочница, делала все, что было в ее силах, чтобы прокормить семью. Когда становилось особенно трудно, Мишель мечтал о мире, в котором богачи делились бы с теми, у кого не было ни гроша за душой. Глупый мальчик! Потом он стал Колюшем, славившимся едким юмором. Он стал королем жесткой взрывной сатиры. Одна из его шуток звучала следующим образом: «Когда я был маленьким, тяжелее всего нам приходилось в конце месяца. Особенно последние тридцать дней». Или вот еще одна: «Если и есть богачи, которых злит то, что деньги не приносят им счастья, то они могут легко поднять себе настроение, сказав: „Мы всегда сумеем сыскать бедняков, которые окажутся достаточно глупы для того, чтобы мы без труда завладели их грошами“».

Колюш разбогател. Сказочно разбогател. Одновременно с этим его все больше стала волновать обстановка в политическом мире Франции. Она заботила его настолько, что он даже попытался баллотироваться в президенты в 1981 году. Через некоторое время Колюш насытился политикой по горло. 26 сентября 1985 года во время своей радиопередачи он поинтересовался в прямом эфире, не желает ли кто-нибудь из его слушателей подкинуть немного денег на благотворительную столовую в Париже (а потом и в других крупных французских городах). Каждая из этих столовых ежедневно будет кормить бесплатными обедами две-три тысячи бедных и нищих. У меня складывается впечатление, что я слышал запись той самой передачи, которая теперь стала очень знаменитой. Колюш внес предложение в совершенно особой манере. В ней сочетались бесцеремонность, легкость и одновременно настойчивость. Дело закрутилось.

Для того чтобы открыть «ресто дю кёр», то есть «рестораны сердца» (Колюш назвал столовые для бедняков именно так), знаменитому комику предстояло проявить фантастическое упорство. Впереди его ждали бюрократические препоны высотою с Эверест. Однако не без помощи влиятельных друзей и при поддержке средств массовой информации Колюшу удалось преодолеть все сложности. Простые французы пожертвовали миллионы франков. Первая благотворительная столовая открылась 21 декабря, чуть меньше чем через три месяца после передачи. Очень быстро каждый мужчина, женщина и ребенок во Франции знали о благотворительных столовых. Сам же Колюш очень удивлялся тому, как из (по его же словам) «дурацкой идейки» смогло получиться такое важное и масштабное дело. Через полгода после первого успешного зимнего «сезона» Колюш погиб в автокатастрофе: врезался на мотоцикле в грузовик неподалеку от Канн. И сейчас некоторые французы считают, что имел место заговор и Колюша убили. Для правящего класса он был словно бельмо на глазу. Недавно во Франции состоялся опрос: «Кого вы считаете самым великим человеком своей страны?» Колюш занял пятое место.

На сегодняшний день его организация крупнейшая из благотворительных во Франции. На проведение зимней кампании 2004/05 годов четыреста семьдесят тысяч жертвователей внесли деньгами и продуктами сорок один миллион евро. Сорок пять тысяч работников организации роздали шестьдесят семь миллионов обедов. Организация дала крышу над головой двум тысячам семистам бездомным. На дорогах действуют девяносто пять передвижных пунктов питания. Было организовано семьсот пятьдесят пять культурных мероприятий. Все это очень бы понравилось Колюшу. Впрочем, пожалуй, мне не стоило читать книгу, пока я в вагоне метро. Тем более что еду по весьма многолюдной и оживленной четвертой линии. Я гляжу на страницу сто восемьдесят девять и застываю. Она совершенно чистая. На ней лишь одна цитата из Колюша. Думаю, ее взяли из его концерта, пожалуй где-то из середины, когда публика уже стонет от хохота. Повисает тишина, Колюш хихикает и кричит так, что все слышат его размазанный французский выговор: «М-э-э-э-э уи-и-и-и-и-и!» Тишина. Смех. Колюш хихикает: «Какая у меня самая главная задача?» Его слова летят во тьму зала словно ракеты. Тишина. «Жить дальше!» Шум. Гогот. А я снова плачу.

* * *

Моя племянница Магали живет недалеко от того места, где я остановился. Надо пройти немного дальше по бульвару. Ее квартира расположена на шестом этаже. Лифт отсутствует. Такие квартиры французы называют «не забудь купить хлеба». По площади она меньше той, что я сейчас снимаю, но тем не менее очаровательна. Здесь Магали не только живет, но и работает. Она художник-иллюстратор. Работает по найму. Что более (или менее) важно (зависит от вашего пола), ей скоро тридцать (пусть даже большинство народу говорит, что выглядит она на девятнадцать), и у нее обычные для женщины ее возраста «проблемы с мужчинами». Магали роскошная миниатюрная блондинка с карими глазами и особенной, золотистой кожей, которую так и хочется потрогать.

Мы встречаемся у выхода со станции метро «Анвер». Она извиняется за пятиминутное опоздание. Ну как ее не простить? Магали мило улыбается. Она закутана с ног до головы, на руках — перчатки; на голове — розовый вязаный берет с розочкой. (Береты в этом сезоне очень популярны.) Нам предстоит отправиться на другой конец города. Мы собираемся поужинать в стейк-хаусе, который нам настоятельно рекомендовали. А потом нас ждет самое сексуальное парижское кабаре «Крейзи Хорс».

Мне нравится проводить время с Мэгги (или Мэгги Уилс, или Мэг Уилс, как мы зовем ее в Австралии). Мы с ней обнимаемся и рука об руку отправляемся по улице. Мне нравится, как на нас смотрят люди. Прочесть мысли парижан не составляет никакого труда. Мэг Уилс выглядит очень юной, и я с грустью понимаю, что на ее фоне кажусь гораздо старше. Поездка в метро наводит Мэг на мысль, связанную с очень важной для нее темой. Она с радостью вышла бы замуж и завела детей, но дело в том, что мужчины, с которыми она встречалась в последние годы, в том числе и парень, с которым встречается сейчас, не готовы ни к моногамии, ни к отцовству. В наши дни мужчины могут заняться куда более интересными вещами. Мне остается только согласиться с ней и выразить сочувствие — ничего толкового я посоветовать не могу. Говорю лишь, что во времена моей молодости верность и брак были в моде. И менять пеленки было можно. Что люди, собственно, и делали. Сейчас подобный подход к жизни в прошлом.

«Северо» — ресторанчик маленький. Стены отделаны роскошными деревянными панелями, покрытыми шеллачной политурой. Деревянные столы без всяких изысков — их много, они небольших размеров и составлены довольно плотно. Один из столиков на двоих как бы огибает колонну, так что, фигурально выражаясь, одному из тех, кто за него присядет, придется кушать за углом. Мы заходим с Мэгги в ресторан. За нами следуют две дамы и мужчина — все они преклонного возраста и по виду коренные парижане.

Двое мужчин в поварских нарядах и еще один, одетый обычно, заканчивают разговор за дальним столиком. Они прощаются. Тот парень, что одет обычно, сует в рот сигарету и уходит, коротко бросив всем нам «бон суар». Мужчина, у которого поварской наряд почище, берет на себя роль хозяина. Он улыбается и сердечно нас приветствует. Второй куда-то удаляется. Насколько я понимаю, на маленькую кухоньку за баром.

Человек, оставшийся с нами, действительно оказывается главным. Он ясно дает нам это понять, когда заходит речь о том, что подают в ресторане. Мы встаем у двух грифельных досок, висящих на стене. На одной заглавными буквами мелом написано меню, на другой — список вин. Начальник мало похож на повара и вообще на ресторанного работника. Аккуратно подстриженными седеющими волосами и металлической оправой очков он больше всего напоминает учителя истории, вышедшего на пенсию. Я говорю ему, кто из рестораторов порекомендовал мне «Северо». Хозяин в восторге. Оказывается, они с этим ресторатором пользуются услугами одного и того же мясника. Между прочим, парень, который только что ушел, и есть тот самый мясник. Хозяин заверяет нас, что сегодня мы отведаем отличной говядины. В принципе он с радостью рекомендует все, что есть в меню, но при этом просит отдельно уделить внимание говяжьим отбивным, которые особенно хороши. Он усаживает нас за маленький круглый столик. Остальных посетителей отправляют на другой конец обеденного зальчика. От них до нас как минимум три метра.

С латунных карнизов свисают тяжелые бордовые портьеры, наполовину прикрывая окна. До ужаса традиционно. Сиденья и спинки деревянных скамеек и стульев украшены изящной инкрустацией. На столах — большие белые салфетки, чтобы утирать капающие слюни. Столовые приборы в «Северо» превосходны — вилки старые, классической формы, у ножей костяные рукояти и острые лезвия.

На грифельной доске, прямо над нами — список закусок: ветчина из Оверни, ломтики салями оттуда же, лук с салатным соусом и салат со свежим козьим сыром. Все это стоит от шести до десяти евро. В качестве главного блюда вы можете взять гамбургер с картошкой за четырнадцать евро, бифштекс по-татарски за пятнадцать евро, говяжье филе за двадцать пять евро или отбивную на двух или трех человек (шестьдесят пять и семьдесят пять евро соответственно). В карте вин около сорока наименований. Стоимость многих сортов не выходит за пределы двадцати евро.

Еда в «Северо» выше всяческих похвал: паштеты жирные и сытные, ветчины — ароматные. Ломтики картошки, нарезанные вручную, превосходны, а от отбивной (корова, надо полагать, была просто огромной) исходит головокружительный запах. Внутри мясо темно-красное, сырое. Оно сочится соками. Именно такое я и люблю. Из вина мы берем себе «Моргон» 2004 года винодела Жан-Поля Тевене. Оно отличается богатым фруктовым вкусом. Вино из винограда «Гаме» и стоит двадцать восемь евро.

Хозяин не останавливается ни на минуту. Он в вечном движении, постоянно нарезает крупными ломтями изумительный хлеб с хрустящей корочкой. Наконец присаживается к нам перевести дыхание. Он представляется. Его зовут Уильям Бернет, а повара — Джонни Бегюэн. Они работают вместе с 1987 года. Уильям поправляет поварской наряд. Нет, он никакой не повар. Когда-то работал мясником, но потом «Северо» стало его жизнью. Ресторан имел такой успех, что он решил ничего не менять, только расширить дело. Всего три месяца назад он открыл еще одно заведение — «Северо-Б». Туда он отправил повара-японца, который весьма занятно интерпретирует традиционные блюда французской кухни.

Ненадолго повисает молчание, и вдруг Мэг, сама невинность, подбрасывает гастрономическую гранату. А можно попросить принести ей к мясу горчицы? Уильям с усилием сглатывает: «Горчицы? Вы хотите горчицы?» «Позвольте мне с вами поделиться своим мнением», — поспешно вмешиваюсь я. Я указываю мяснику Уильяму, не являющемуся поваром, что для стейк-хауса отличного мяса на тарелке недостаточно. Даже если к этому мясу подается горчица. Помнит ли он «Релэ дё Вёниз» рядом с Порт-Майо, куда даже зимой выстраивалась очередь? Тридцать лет назад народ ломился туда отнюдь не из-за качества мяса, которое само по себе, конечно, тоже было очень важно, а из-за «секретного» домашнего соуса. Каждый стейк-хаус должен иметь свой фирменный соус. Я поясняю, что его делают на основе коричневого соуса из муки, масла и бульона. Уильям вежливо улыбается, но качает головой. Совершенно ясно, что он со мной не согласен.

— Вам действительно хочется приправить такое мясо горчицей? — спрашивает он Магали.

Мэгги отвечает утвердительно: да, она бы с радостью приправила отбивную. Уильям улыбается, качает головой, смотрит на нас с некоторой печалью и отправляется на кухню.

— Между прочим, у нее отец тоже был мясником, — кричу я ему вслед, — и дед тоже!

* * *

Мне до смерти хочется узнать ответ на один вопрос. Как современная девушка относится к бразильской эпиляции[21]? Большинство женщин, которые раздеваются только в присутствии самых близких людей, относятся к ней совершенно спокойно. А как насчет девушек из «Крейзи Хорс» — одного из самых известных парижских стриптиз-клубов? Они настоящие красавицы, а их тела — подлинное совершенство. Современные, обалденные, суперсексуальные — эти девушки находят себе парней и супругов среди высших, богатейших слоев парижского общества. При этом, разумеется, девушки тщательно ухаживают за собой. Насколько я понимаю современных женщин, они не оставляют без внимания ни единого квадратного миллиметра своего тела. Чем же в двадцать первом веке сможет удивить нас «Крейзи Хорс», где вот уже на протяжении полувека танцовщицы выступают полностью обнаженными? Увидим ли мы их интимные места?

Мы с Мэгги заходим в кассу и берем контрамарки. (Меня пригласила администрация «Крейзи Хорс».) Зал и сцена меньше, чем в «Лидо», но гораздо больше, чем я их запомнил. Мне доводилось бывать тут раньше два раза, с тех пор прошло немало времени, и в памяти остались лишь темнота и красотки. Махнув рукой на методистскую церковь, я наслаждался каждым мгновением шоу. Надо сказать, что второй визит в «Крейзи Хорс» не обошелся без последствий. Мы с Доминикой натолкнулись на моего старого приятеля из церкви, которую я посещал. Приятель пришел со своим коллегой. Они приехали в Париж по делам крупной компании, занимавшейся постановкой ограждения из проволочной сетки. С работой было покончено, а в Париже у них оставались еще свободные сутки. Вот знакомые и решили побыть простыми туристами. Мой приятель Джеф, человек рассудительный, уравновешенный и в известной степени не совсем методист (в том смысле, что он не чурался удовольствий, которые можно было получить от жизни), упомянул о забавном совпадении — как раз в это время на отдыхе в Париже находился директор их фирмы с женой. Джеф признался, что не собирается специально искать с ними встречи, на что я понимающе кивнул. Однако, направившись по Тронше в сторону магазинов, мы аккурат столкнулись нос к носу с Директором и Директоршей. Весело посмеялись, похлопали друг друга по спинам, изумляясь, сколь тесен этот мир.

— Ну что, ребята, какие у вас планы на вечер? — поинтересовался Директор.

Джеф повернулся ко мне. Чем можно заняться вечером? Может, пойти на шоу? Типично парижское! По-настоящему парижское! Мы с Доминикой погрузились в раздумья. Вы должны понимать, что к этому времени я уже мыслил практически как коренной парижанин. И напрочь забыл о благонравии. Во французском языке, конечно, слово «благонравие» тоже есть, просто нельзя сказать, что его часто слышишь. В семидесятые годы австралийцы в культурном плане во многом оставались недорослями: поддерживали важничающих ультраконсервативных иудеохристианских политиков, бюрократов и соответствующие организации. (Мы так и не выросли: посмотрите на политическое давление, которое оказывается, стоит только поднять вопрос об абортах, вспомните невнятную политику в области общественного транспорта и огромную плату за проезд.) Я предложил пойти в «Крейзи Хорс». «Отлично!» — кивнул Директор. «Понимаете… как бы это помягче сказать… — начал я. — Там выступают голые девушки. Совсем голые». Взгляд Директорши посуровел. Директор и Джеф с коллегой навострили уши. «Впрочем, помимо девушек, там бывают очень интересные номера. Фокусники, акробаты. Не оторвешься», — быстро произнес я. «Великолепно, — широко улыбнулся Директор, — просто здорово! Билеты за мой счет! Я вас всех приглашаю!» Директорша скорчила гримасу.

Мы взяли себе выпить, расселись по местам и принялись смотреть шоу. Я кинул взгляд на соседей. Джеф с коллегой пребывали в восторге. Директору вроде бы тоже нравилось, но при этом я заметил, что время от времени он похлопывает жену по руке. А какое у той было лицо! Как камень. Словно высечено из гранита. На нем написано отвращение, возмущение, обида.

После того как мы вышли наружу, ребята с Директором признались, что им очень понравилось шоу в «Крейзи Хорс». Особенно девушки. Спасибо, что я посоветовал провести вечер именно здесь. А с каким артистизмом выступали на сцене красавицы! Джеф положил мне руку на плечо и сказал, что мне не о чем беспокоиться. Жена Директора как-нибудь переживет. Джеф говорил не понижая голоса, потому что мы находились вне пределов ее слышимости. Она шла прямо посреди проспекта Георга V в четырех метрах от нас (было уже поздно, и машины не ездили). Понимаете, она держалась на расстоянии от мужчин, наслаждавшихся непристойностями и развратом. (Доминика же шла с нами.) Представляю, какой скандал супруга закатила Директору, когда они вернулись в гостиницу. (Я скандала, разумеется, не слышал и не имею ни малейшего представления, что она ему наговорила.)

Изменился ли с тех пор мир? Австралия — да, изменилась, но недостаточно. Думаю, если бы в те годы у меня была французская племянница-красавица, я мог бы спокойно пойти в «Крейзи Хорс» с ней один, и, естественно, ни мне, ни ей не показалось бы, что в этом есть нечто странное или непристойное. Сейчас Мэгги с нетерпением ждет начала представления. Ее интересует все — и постановка, и освещение. Она же дизайнер. Выступление будет праздником для ее глаз.

Нас ведут к задним рядам — скамейкам, обитым кроваво-красным плюшем. Неподалеку бар. За сорок девять евро можно наблюдать за представлением и оттуда. Места в партере стоят девяносто евро. В эту же сумму входят два алкогольных напитка, подающихся в больших высоких стаканах. И в том и в другом — джин-тоник. Такой крепости джин-тоник мне уже давно не доводилось пробовать. Отлично.

Шоу начинается. На сцену выходят сразу двадцать девушек в военных костюмах — модные, вызывающие, нахальные гренадерши. Они двигаются быстро, резко и абсолютно синхронно. Подсветка потрясающая — дикая, головокружительная, многослойная, мерцающая: то яркая, то бледная. Иногда она заливает сиянием изумительные фигуры танцовщиц, иногда выхватывает из мрака лишь части их тел. Спектакль, увиденный мною в «Лидо», на порядок слабее. Точность движений, которые проделывают Кати Киев, Лассо Калипсо, Мисти Флешбэк, Нука Карамель, Венди Уиндоу, Псико Тико, Йодель Вайсс, Ся Цикломен, Афина Перфекто, Леди Пус-Пус и их коллеги, завораживает. Стильные костюмы оригинальны, а громкая музыка подчеркнуто сексуальна.

Кабаре «Крейзи Хорс» было открыто в 1951 году бывшим художником и торговцем антиквариатом Аленом Бернарденом. С самого начала заведение было посвящено пестованию «искусства наготы». В путеводителе «Ночной Париж» я нахожу фотографию месье Бернардена. На ней ему где-то под сорок. Красивые резкие черты лица. Бернарден в изящном костюме и шелковом клетчатом галстуке. Аккуратно зачесаны светлые, прямые, очень редкие волосы. Рядом с ним, очень похожая на Брижит Бардо, красавица с гривой волос, засунувшая в рот палец. Глаза у месье Бернардена выпучены (надо полагать, от удивления), поскольку на красавице нет ничего, кроме тоненьких трусиков-бикини. Путеводитель называет Бернардена «месье Стриптизом», человеком, «у которого хватило ширины кругозора, чтобы сделать настоящий стриптиз неотъемлемой частью ночной жизни Парижа», а автор путеводителя Жак Робер отмечает, что месье Бернарден выглядит как «молодой человек из приличной семьи». На самом деле его выгнали из приходской школы за «работу над „недостойными“ картинами, выполненными при этом с большим вкусом». Далее приводятся слова Бернардена — он недоумевает, что такого недостойного может быть в обнаженной женщине. Хотите верьте, хотите нет, но идею открыть «Крейзи Хорс» подкинул ему не кто иной, как Бинг Кросби[22]. Изначально планировалось, что клуб, по возможности, будет максимально напоминать типичный салун на Диком Западе семидесятых годов девятнадцатого века. Однако действо, разворачивающееся сейчас перед моими глазами, не имеет никакого, даже отдаленного отношения к ковбоям, индейцам, людям в масках, Зорро, серебряным пулям, Джину Отри[23] или Хопалонгу Кессиди[24].

Кстати, я практически сразу получаю ответ на свой вопрос. Обнаженных интимных мест мы не увидим. У девушек крошечные лоскутки лобковых волос. Я склоняюсь к Мэгги: «Они нацепили парики». «Ну конечно», — кивает она и хихикает.

Далее выступают фокусники Вик и Фабрини, а за ними клоуны, которые со скоростью света разыгрывают перед зрителями какую-то пантомиму, юмор которой остается за гранью моего понимания. Но главное здесь, конечно, девушки, и неважно, как они выступают: по одной, в паре или все разом. Мне почему-то кажется, что тридцать лет назад сцены, быстро сменявшие одна другую, были более крикливы и вульгарны. Сегодня в них гораздо больше вкрадчивого намека, а техника исполнения оставляет очень сильное впечатление. Только лишь самые узколобые представители западной цивилизации могут счесть их оскорбительными. Впрочем, Мэгги ликует и прыгает от радости не только потому, что ей очень понравилась безупречная постановка. Когда мы отправляемся на выход, она хватает меня за локоть, широко улыбается, благодарит за то, что я ее сюда пригласил, и добавляет: «А у некоторых девушек я заметила целлюлит!»

День одиннадцатый

Мэг Уилс нередко плавает в бассейне имени Жоржа Дрини на улице Бошар-де-Сарон, совсем неподалеку от бульвара. Когда я звоню ей утром, она сообщает, что плавать сегодня не пойдет. Ей надо работать. (Может, все дело в похмелье после пьянящей радости, которую она испытала, увидев целлюлит у одной из танцовщиц «Крейзи Хорс».) Однако перед тем, как отправиться в «Ледуайен», мне нужна физическая нагрузка. Надо сказать, что «Ледуайен» считается одним из самых дорогих парижских ресторанов и имеет огромное историческое значение. Платить за обед не придется: меня пригласили. Может, «Ледуайен» и есть король парижской гастрономии? К середине дня я это узнаю.

Я плачу два шестьдесят и спрашиваю, где раздевалка: иду мимо огромной салатницы, в которой лежит горка металлических дисков-прокладок. Рядом табличка. На ней черным маркером написано: «Жетоны — два евро». Понять не могу, с чего бы стальные прокладки в несколько центов продают по два евро. Вместо того чтобы об этом спросить, спокойно двигаюсь дальше. И напрасно.

Для того чтобы попасть в бассейн, здесь тоже надо спуститься, но не так глубоко, как на Рошешуар. Я рассчитываю, что сейчас сдам одежду, а в обмен на нее получу браслет с номером, однако здесь другие порядки. Передо мной ряды бельевых ящичков, выкрашенных в серый цвет. Чтобы запереть ящичек, нужно кинуть в отверстие на замке два евро. По крайней мере, так сказано в пояснительной табличке. Но в прорезь не лезет ни монетка в два евро, ни две монетки по два евро, сложенные вместе. Таким образом, я не могу запереть дверцу. Неподалеку от меня на скамейке сидит и дрожит страшно худой человек с белоснежной кожей. Не говоря ни слова, он протягивает мне жетон, точную копию тех, что лежали в салатнице наверху. Он предлагает его мне. В смущении я беру его в руки. Жетон идеально подходит к прорези. Я поворачиваюсь к своему спасителю.

— Сейчас, я дам вам два евро, — с этими словами я начинаю копаться в мелочи. Мужчина машет рукой. Он отказывается брать деньги. Интересно почему? Два евро — это не мелочь. Я закрываю дверцу, искренне надеясь, что не забуду код из четырех цифр.

Бассейн невероятно похож на тот, в котором я был на прошлой неделе. Что собой представляют парижские бассейны? Это одни и те же суровые спасатели, белые и зеленовато-голубые стены, влажные плиточные полы и люди обоих полов и всех возрастов, моющиеся в душе. Под крышей, как и в любом бассейне в любой точке мира, гуляет эхо голосов. Кричат дети, слышится плеск воды, трель свистков и откуда-то снизу — гудение огромных машин, фильтрующих воду.

Народу ничуть не меньше, чем на прошлой неделе, поэтому плавать в прямом смысле этого слова довольно трудно. На двух дорожках, специально отведенных для профессиональных пловцов, класс демонстрирует только одна девушка. Каждый раз в конце дорожки она умело разворачивается с переворотом. Техника тоже неплохая, вот только при гребке слишком сильно отводит руку. Я говорю ей об этом, когда она останавливается передохнуть, надеясь, что ее ответ окажется не столь резким, какой бы я услышал в Австралии.

Она кивает и благодарит меня за совет. У нее сильный акцент. Она из Чили и вот уже несколько месяцев изучает во Франции психологию. Почему выбрала Париж? Чтобы учить французский. Ну и престиж французского образования сыграл не последнюю роль. Я интересуюсь, а не подумывала ли она об обучении в Австралии? Там она смогла бы выучить язык, который оказался бы ей куда более полезен, чем французский.

Она на меня смотрит, натягивает очки и уплывает. Специально подчеркнуто сильно отводя руки.

В раздевалке я набираю код и получаю назад жетон. (Совсем недавно похожие жетоны, правда чуть поменьше, приходилось покупать в табачных лавках, чтобы позвонить из таксофонов на улице.) Я беру с собой жетон и, проходя мимо салатницы, кидаю его в общую кучу.

— Скажите, а вы и вправду берете за них два евро? — спрашиваю я девушку за стойкой.

— Нет, конечно, — отвечает она.

* * *

Когда вы заглянете в меню «Ледуайен» и увидите, что фирменные блюда стоят от восьмидесяти двух до девяносто пяти евро, не отчаивайтесь, возьмите себя в руки и ознакомьтесь лучше с захватывающим рассказом об истории ресторана, который приводится на обратной стороне. Сверху стоит заглавие: «„Ледуайен“ — двести лет парижской жизни» — это мой вариант перевода.

Сын торговцев Пьер-Мишель Дуайен открыл свой ресторан на Елисейских Полях в 1791 году. Его клиентами были такие революционеры, как Робеспьер, Дантон, Марат. По свидетельству современника, ресторан в то время представлял собой небольшой белый дом с зелеными ставнями и каруселью с деревянными лошадками в садике. Поговаривают, в этом ресторане Наполеон назначал свидания Жозефине. В 1814 году заведение было названо в честь его владельца. «Ледуайен» стал одним из самых популярных парижских ресторанов. На общем фоне он особенно выделялся скоростью обслуживания. Вскоре ресторан и прилегающие к нему здания подверглись атаке казаков. Что послужило тому причиной — история умалчивает. Может, официанты слишком медленно несли бифштекс по-татарски?

Новый «Ледуайен» был открыт чуть в стороне от Елисейских Полей в 1842 году. Он располагался среди ив и каштанов, газонов и фонтанов. Его очень любили, даже несмотря на то, что там, по всеобщему признанию, предпочитали обедать вспыльчивые ракаи, которые, чуть что, вызывали человека, попавшего к ним в немилость, на дуэль. В свое время он стал популярен среди творческих людей. Сюда захаживали Дега, Мане и Моне, Золя, Флобер, Ги де Мопассан. Именно здесь за ужином Андре Жид принял решение основать самый известный во Франции литературный журнал, а также издательский дом «Нувель ревю франсез». На протяжении ряда лет после войны в ресторане проводились официальные приемы, которые устраивало французское Министерство иностранных дел. В 1962 году «Ледуайен» снова открылся в качестве ресторана, находящегося в частном владении. Начиная с того момента, как написано на обратной стороне меню, ресторан служит известным местом встреч политиков и представителей высших слоев парижской буржуазии.

Однако надо отметить, что «Ледуайен» — заведение для французской столицы на общем фоне необычное. Во-первых, он самый старый из ресторанов города. Все остальные, что открылись после Французской революции на заре современной ресторанной эры, в том числе «Мео», «Бовие», «Провансо», «Мадам Арди», «Роше-де-Канкаль» и «Вери», прекратили свое существование. Во-вторых, «Ледуайен» сохранил свой первоначальный облик, что для города, в котором постоянно всё перестраивают, не совсем обычно. Это все тот же павильон, стоящий среди газонов и деревьев.

На сегодняшний день «Ледуайен» снаружи представляет собой двухэтажное здание изрядных размеров, выкрашенное в горчичный цвет, не лишенное при этом элегантности. Стоит вам войти, и в глаза сразу бросается роскошь. Меня просят обождать внизу в просторной гостиной. Но несколько мгновений спустя уже ведут по широкой лестнице в обеденный зал.

Наверху меня ждет Патрик Симьян. Мы знакомы по одному мельбурнскому ресторану, в котором он проработал два года в восьмидесятые. Директор (так теперь называют метрдотелей) «Ледуайена» обладает той разновидностью непринужденного обаяния, которая будто бы от природы присуща всем работникам высшего эшелона сферы услуг. Патрик высокого роста. На лице — очки в металлической оправе. Одет в строгий, неброский костюм. Яркость и пышность — последнее, чего ждешь от обслуживающего персонала великого ресторана. Впечатление должны производить еда и вино. Ничто не должно отвлекать от них внимание. Это одна из тех вещей, которые прекрасно понимают такие люди, как Патрик.

Впрочем, мое внимание отвлекает просторный обеденный зал квадратной формы. (Осмелюсь напомнить, сейчас он выглядит скромнее, чем в прошлом.) Все от пола до потолка дышит роскошью. Окна завешены тяжелыми бордовыми портьерами из бархата, столь плотными, что их вряд ли пробьешь мелкой дробью. На полу — покрытый замысловатым узором толстый ковер, а потолок покрыт филигранной цветочной лепниной, отделанной по краям золотом. Строгостью форм лепнина навевает мысли о парках при дворцах французских королей. Рукояти ножей выглядят так, словно они сделаны из чистого серебра, а на огромных салфетках абрикосового цвета вышито «Ледуайен». Передо мной классическая роскошь без всяких изъянов.

Впрочем, нельзя сказать, что оформление зала строго выдержано в стиле девятнадцатого века. Вмешались и другие эпохи, и в результате, несмотря на цельность впечатления, которое производит зал, от него немного отдает старомодностью. Там — зеленеет вьющееся растение, тут — розовато-лиловые сингапурские орхидеи. В массивных стойках из красного дерева поздней викторианской эпохи или даже начала двадцатого века — бутылки шампанского и прочих алкогольных напитков. Хотя оформление потолка с девятнадцатого века не претерпело изменений, в зале немало примет более поздних эпох.

Меня немного удивляют (вполне возможно, что напрасно) другие гости, приглашенные в «Ледуайен». Все они, за исключением одного человека, приходят уже после меня. Кстати, должен добавить, столики здесь расставлены на приличном удалении друг от друга, что практически полностью исключает возможность услышать, о чем говорят соседи.

Примерно в трех метрах от меня сидят два полных пожилых джентльмена, которые, возможно не так давно, играли ключевые роли во французской коммерции. Вполне вероятно, они из мира политики, но их лица мне незнакомы. Одеты джентльмены в костюмы-тройки. Ведут себя с невероятной непринужденностью. Должно быть, некогда они зарабатывали столько, что вполне могли позволить купить себе весь «Ледуайен». Судя по внешнему виду компании, присевшей в дальнем конце зала, она легко может прямо сейчас приобрести этот ресторан. Потом, подозреваю, они снова его продадут, оставшись недовольными размерами доходов. Двое мужчин и женщина. Всем в районе сорока. Либо занимаются рок-музыкой, либо как-то связаны с модой. У одного из мужчин туфли на кубинских каблуках, джинсы в обтяжку и дорогой пиджак в красную и желтую полоску. Горло обвивает оранжевый шарф из шифона в несколько метров длиной. Второй мужчина с ног до головы одет в черное. Исключение составляют темно-серые замшевые туфли. Женщина — азиатка. На ногах туфли на высоком каблуке. Тело полностью скрыто под многочисленными слоями серой одежды. Троица громко разговаривает, показывая всем, что «Ледуайен» вроде как их столовая.

За другим столиком сидят двое моложавых парней. Вот они действительно чувствуют себя здесь точно дома. Такое впечатление, будто тут и родились. Показуха им ни к чему. Судя по дорогим отутюженным серым брюкам, со стрелками острыми как лезвие бритвы, шелковым галстукам и твидовым пиджакам, ребята из благородных семей. Они знакомы с официантами и обмениваются с ними любезностями. Улыбаются и смеются (как можно смеяться и улыбаться, зная, какую сумму здесь придется выложить за обед, — остается за пределами моего понимания).

На противоположной стороне зала сидит японская пара. Японцам немного за двадцать, и они выглядят настороженно, словно коты на солнце.

На протяжении следующих нескольких часов я наслаждаюсь самыми лучшими образчиками изысканной французской кухни. Нельзя отрицать, что «Ледуайен» похож на «Тайеван», однако есть и различия. В «Ледуайене» все проходит несколько более официально. Порции здесь меньше, а блюда изящнее. Чтобы хоть как-то отличаться друг от друга, трехзвездочные рестораны в наш век, когда небрежность возведена в принцип, следуют одним и тем же, единственно возможным путем: соблюдение вплоть до мелочей всех формальностей и как можно большая гастрономическая вычурность блюд. Именно так они подчеркивают свои отличия от бистро и закусочных, с переменным успехом воспроизводящих блюда классической французской кухни. Кулинарные создания с такими вкусовыми букетами и такой консистенции, как в «Ледуайене», вряд ли где-нибудь найдешь. Находится место и оригинальности, пусть даже поварам требуется порой сдержать полет фантазии.

Сперва приносят четыре сорта только что испеченных хлебцев с изумительным подсоленным маслом. Потом серебряный поднос с мелкими закусками, чтобы пробудить к жизни вкусовые рецепторы. Передо мной два шарика — это мусс из морепродуктов. Он настолько легкий и воздушный, что я удивляюсь, как эти шарики не взлетают к потолку. На каждом из них двухмиллиметровый квадратик сухих морских водорослей. Наверное, их поместили туда с помощью щипчиков. Внутри мусса — кусочек хвоста лангустина. Два маленьких кирпичика мусса, сделанного из фуа-гра, зажаты между темных вафелек — столь тонких и ломких, что, боюсь, они треснут, когда я их подхвачу. Имеется пара маленьких кубиков желе из морепродуктов и два крошечных, очень хрустящих и невероятно вкусных яичных рулета. А потом приходит черед закусок посерьезнее.

Сначала на стол ставят свекольное попурри. Кусочки свеклы самой разной формы выложены поверх малюсеньких ломтиков копченого угря и пряных овощей в эмульсии. Пряные овощи отделяют кусочки угря от микроскопических кубиков свеклы. Сверху, слово купол стадиона, блюдо накрывает свекольный сабайон. Свекла, свекла и еще раз свекла. Угорь довольно соленый, но в искусстве поваров сомневаться не приходится. Равно как и в том, что на приготовление этой красоты ушла целая прорва времени.

Не менее потрясающе смотрится морской еж. Не исключено, что для приготовления блюда пришлось опорожнить всю яйцевую камеру одного морского ежа (а то и двух). Розовато-лиловый панцирь выложен муссом из авокадо, а сверху — где-то с две дюжины длинных, тонких полосок ярко-оранжевых молок. Поверх извивающихся молок — суфле из икры гребешков. Оно тоже оранжевое, только оттенок бледнее. Вкус очень неплох, но несколько невыразителен. Кроме того, я снова замечаю, что еду во французских ресторанах солят несколько более щедро, чем я привык.

Третья закуска приводит меня в дикий восторг. Словно в гондоле, на хвосте омара, заключенного в панцирь, — два свернутых шариком хвостика детенышей лангустов. Вокруг этих шариков вьются темные, жаренные во фритюре, тоненькие, как волосы, североафриканские «макароны». Между шариками влажно поблескивает кремовая, с едва заметной примесью зеленого цвета эмульсия из масла лесного ореха и нескольких видов трав. Ловкость, с которой приготовлено это блюдо, поражает воображение. В частности, оно заслуживает самых лестных отзывов за идеально выдержанный баланс сладких вкусовых букетов. Несмотря на легкость и ненавязчивость каждого из них, все они безошибочно выделяются и чувствуются.

Первое главное блюдо, что мне приносят, фирменное (в меню их три, они приводятся после шести закусок, четырех блюд из рыбы и шести из мяса). Передо мной небольшой белый кубик филе палтуса. Поверху следы линий — не сетки. Конструкция очень остроумная — глядя на верх кубика алебастрового цвета, создается впечатление, что его жарили на гриле. Впечатление сохраняется, даже если присмотреться повнимательней. На самом деле оно обманчиво. Следы сверху оставила отнюдь не решетка гриля. Мне объясняют, что это сухие тертые трюфели, спрессованные в пластинки. Кусочек рыбы лежит на картофельном пюре в муссе сливочного цвета. И опять же, вкус ненавязчив и очень тонок. В ноздри бьет сладковатая затхлость трюфелей. Картину довершают три бледных желто-зеленых листочка размером со шляпку гвоздя, расположенных между поддельных следов от решетки гриля.

В качестве второго главного блюда мне приносят внушительных размеров рыжевато-коричневую зобную железу молочного теленка. Ее поверхность сильно карамелизована. В железу под прямыми углами воткнуты два коротких стебля лемонграсса — с одной стороны входят, с другой стороны выходят. У меня возникает ассоциация со святым Себастьяном. Передо мной блюдо-мученик. Железа выложена на множестве тонких сладких корешков в светло-зеленом соусе из восьми трав и масла. В результате у блюда изысканный вкус. Железа вязкая, сладкая, ароматная, а шпажки из лемонграсса придают ей едва заметные, удивительные в своей непостижимости нотки.

Десерты тоже на уровне. Мне подают ананасовое желе с невероятно воздушным безе, сложную конструкцию из кунжутных вафель фисташкового мороженого и теплый тающий шоколад, который сочится в специальную подставочку. Из чего приготовлена подставочка, я не имею ни малейшего представления — могу оценить только ее вкус. Он сладок и прекрасен.

К каждой перемене блюд приносят новые напитки. Как правило, вино. Оно великолепно — такие шедевры виноделия в наши дни могут себе позволить лишь лучшие из ресторанов. К сыру «конте» подобрано «желтое» вино (самая сухая разновидность хереса), к камамберу — совершенно особенный сидр, «вионье» — к зобной железе. А трапезу я начинаю с шампанского «шардоне» 1996 года. Это самое лучшее шампанское из всех, что мне доводилось пить. (Его поставляет Жаксон. У него небольшая винодельческая компания. В «Ледуайене» бутылка этого напитка стоит девяносто евро. Должен вам сказать, что в год производится всего три тысячи ящиков такого шампанского.) С шоколадным десертом здесь пьют темное, отдающее лекарствами «Мэйдай».

В винной карте «Ледуайена» австралийские вина отсутствуют, хотя сомелье ресторана Жеро Турнье говорит, что они ему очень нравятся. Он дважды ездил из Аделаиды в Мельбурн и проводил по дороге дегустации. Винодельческая компания «Джаспер Хилл» вызывает у него дикий восторг. Так почему же в винной карте нет австралийских вин? Сомелье пускается в объяснения. Я прихожу к выводу, что совершенно не разбираюсь в тонкостях торговли вином. Насколько понял из сказанного, все дело в распространении импортных вин в пределах Парижа и надежности поставщиков.

Вскоре выходит и сам шеф-повар — ширококостный бретонец. Он принимается обходить столики. Я поздравляю Кристиана Ле Скера — блюда приготовлены мастерски. Кстати, что он думает о мнении Сендерана, считающего, что французская кулинария начинает отставать от мировых гастрономических школ? Кристиан Ле Скер делает глубокий вдох и, прежде чем ответить, долго собирается с мыслями.

— Знаете, — наконец произносит он, — мы во Франции умеем хорошо покушать, а наша кулинарная школа пока находится на недосягаемой высоте.

Я не пытаюсь возражать, воздерживаясь от спора о «несравненных», несомненных и достойных всяческой похвалы талантах французских поваров, которые избегают пользоваться более широким набором ингредиентов. Мы желаем друг другу всего хорошего, после чего шеф-повар «Ледуайена» направляется к японцам. Под поварским нарядом и передником я замечаю поблескивающие изношенные джинсы и черные кроссовки.

Меня провожает Патрик Симьян, расспрашивая о последних новостях из Мельбурна. Я по возможности полно все ему рассказываю. Он желает знать, как поживают месье А и мадам Б и давно ли я с ними виделся. Мы коротко проходимся по различиям между французской и австралийской кухнями, которые и в самом деле огромны. Я громко восхищаюсь искусством поваров «Ледуайена», потрясающими блюдами и тонкими винами. Говорю, что в Австралии, как прекрасно знает Патрик, ингредиенты не проходят такой обработки; у нас фокус заключается в том, чтобы сохранить их в более естественном состоянии, добившись равновесия их вкусов. Да, в «Ледуайене» над эмульсиями и муссами работают гении, но в результате вкус теряет резкость и отчетливость. «Мы в Новом Свете, — шучу я, — специализируемся на взрывных вкусах».

* * *

Мне хочется сходить в какой-нибудь музей. Может быть, Пикассо или Мармоттан-Моне. Или даже в Музей Орсе. Во время одного из моих недавних визитов мы с женой и Мэгги Уилс съели там более чем заурядный обед, устроившись за столиком в роскошном зале, оформленной в стиле эпохи короля-солнца. Закутавшись потеплее, я выхожу на скованные холодом Елисейские Поля и скоро убеждаюсь, что лучше мне не останавливаться.

Я пересекаю площадь Согласия, в центре которой стоит обелиск, с опаской поглядывая на несущиеся автомобили. К счастью, стук колес по брусчатке загодя предупреждает о приближении машин. Пересекаю сад Тюильри, миную двор Лувра, а потом поворачиваю на север — к Пале-Рояль и тамошнему парку с аркадами, роскошными бутиками, торгующими одеждой, и лавками художников.

С тех пор как я бегал сюда перекусить в бытность корреспондентом агентства Франс Пресс, ничего не изменилось. Пусть так будет и дальше. Вы можете бесцельно, без всякого маршрута бродить по Парижу часами, и вам это никогда не надоест. (Такое впечатление, будто лично я сейчас двигаюсь в сторону своего дома.) Хемингуэй говорил, что «если вам повезло в молодости пожить в Париже, куда бы потом ни закинула вас жизнь, Париж навсегда останется с вами». Хемингуэй попал точно в яблочко. Звучит банально, но сейчас я присутствую на торжестве духа. От пиршества телесного я, пожалуй, откажусь. Нельзя сказать, что я объелся, однако не собираюсь сегодня вечером ужинать в ресторане.

В семидесятые всего за пару франков (как правило, чуть больше четырех) в столовой агентства Франс Пресс можно было съесть обед из четырех блюд. Вы начинали с салатов, мясных закусок или крюдитэ (резаных и приправленных сырых овощей), потом приступали к горячему (обычно это было что-нибудь жареное или тушеное), а затем наставал черед разных сыров и десертов. Блюда были вкусные, приготовлены на славу, а четверть литра удобоваримого столового вина стоила вообще гроши. Интересно, насколько все изменилось? Я совсем недалеко от Франс Пресс. Загляну и все узнаю. Понимаю, это будет последней попыткой. Дело в том, что я заранее послал из Австралии несколько писем по электронной почте в надежде договориться об ужине в столовой, но ответа так и не получил.

Штаб агентства расположен в мрачном многоэтажном здании современной постройки напротив парижской биржи, возведенной в стиле классицизма. Когда я здесь работал много лет назад, к нам мог зайти абсолютно любой человек. Теперь предусмотрено несколько уровней безопасности. Стекло такое толстое, что у него даже зеленоватый отлив, словно у бутылочного.

За стойкой — охранники: мужчина и женщина. Он довольно молод; сидит за пультом с многочисленными экранами примерно в метре от окошка. Она — средних лет. Мне предстоит беседовать именно с ней. За время поездки я уже успел несколько раз произнести свою речь: я писатель из Австралии, сейчас работаю над книгой, нечто вроде гастрономического дневника… Пытаюсь зайти издалека. Примерно тридцать лет назад я работал в Франс Пресс. Мне очень запомнилась столовая. Там великолепно готовили. Мне хочется наведаться туда еще раз. Итак, первый вопрос: столовая сохранилась?

Женщина морщится. Проходит несколько секунд, прежде чем она мне отвечает. Да, столовая сохранилась. Был ли мой визит в агентство заблаговременно организован? Отвечаю, что нет. Я пытался, но у меня ничего не получилось. Женщина перебрасывается парой фраз с коллегой и снова поворачивается ко мне. Так, значит, я хочу попасть в столовую? «Да», — говорю я. Женщина отвечает, что, к сожалению, ничем не может мне помочь. Ничем? Ничем. О визите нужно было договориться заранее с начальником английского отдела. Но именно это я и пытался сделать.

— Я могу с ним сейчас побеседовать?

— Нет.

— Почему?

— Он вышел.

— Могу ли я поговорить хоть с кем-нибудь из английского отдела?

К этому моменту я успеваю заметно рассердить охранницу. Ей совершенно не хочется спорить с кулинарным критиком. С гораздо большей охотой она бы вернулась к разгадыванию кроссворда. С оскорбленным видом женщина берется за телефон. Повернувшись ко мне спиной, что-то шепчет в трубку. Что именно она говорит, мне не слышно. Потом передает трубку мне. В ней раздается приветливый мужской голос с африканским акцентом. Со мной здороваются. Я объясняю, что мне надо. Мужчина просит у меня прощения и объясняет, что ему нужно срочно закончить статью про Эфиопию, а сроки поджимают. Статья у него перед носом на экране компьютера. Ему очень жаль, но мне лучше связаться с начальником английского отдела. Ничего другого он предложить не может. И сообщает мне его фамилию, имя и телефонный номер.

Я отправляюсь домой и весь остаток дня пытаюсь дозвониться до начальника английского отдела. Это мне так и не удается. Оставляю сообщения на автоответчике, однако никто мне так и не перезванивает. Ничего не поделаешь. Если бы это кого-нибудь волновало, агентство заботилось бы о впечатлении, которое его работники производят на окружающих. Про новости я вообще молчу.

* * *

Как это ни странно, но в восемь вечера меня снова начинает мучить голод. Внешний вид кафе и ресторанов, расположенных поблизости, не привлекает, а на метро я никуда ехать не хочу. Потом вспоминаю о камамбере, который купил больше недели назад. Он в холодильнике. Я его разворачиваю и обнаруживаю, что сыр наконец дозрел: белая как мел сердцевина стала гладкой, блестящей и жирной. Хвалю себя за отлично проделанную работу.

Но все же быстро спускаюсь по винтовой лестнице, прохожу метров триста и обнаруживаю маленький продуктовый магазинчик, который, к счастью, еще открыт. На полках выложены половинки хлеба. Имеется три-четыре сорта божоле.

Все сделано как надо. В мгновение взлетаю по лестнице. Камамбер, хрустящая краюха и красное вино с фруктовым вкусом — идеальные товарищи за ужином. Я не уверен, что за такую еду меня похвалит диетолог, но мне сейчас хочется полакомиться именно ею.

День двенадцатый

По сути дела, мне нет оправдания. Как я смею писать обо всех этих французских яствах, когда Африка голодает? Как смеют французы, да и вообще граждане всех богатых стран сытно есть, когда подавляющая часть населения земного шара отправляется спать на пустой желудок?

Могу обезопасить себя, заявив, что изысканная кухня представляет собой искусство. Однако этот довод вряд ли посчитают правомерным, ибо она возникла в результате желания богачей и власть имущих получать все больше и больше удовольствия, не ограничиваясь такими его более скромными источниками, как танцы, музыка, литература и театр. Изысканная кухня есть искусство, доступное лишь привилегированным слоям общества: простые люди с улицы о ней даже не могут и мечтать. Повсюду — будь то Франция, Англия, Таиланд, Китай или Фиджи — она развивалась на деньги правящих классов, поскольку те могли себе позволить лакомства. Кроме того, дополнительным преимуществом было и то, что изысканная кухня еще раз подчеркивала их отличие от пролетариата.

На сегодняшний день в крупных городах, в Париже, Лондоне, Сиднее и Нью-Йорке, балом правят новые царьки — представители финансовых, коммерческих и правительственных кругов. Именно на их деньги и существует современная кухня высшего разряда. Именно благодаря им она остается недоступной для остальных.

Я стал писать о кулинарии по чистой случайности. Даже скорее не о еде, а о кухне, блюда которой подавляющее большинство жителей Африки, Индии, Азии и Южной Америки никогда не смогут себе позволить. Минуло тридцать лет, и сейчас, оглядываясь назад, на пройденный путь, меня иногда охватывает чувство стыда. Я говорю себе, что надо махнуть на все рукой, стать вегетарианцем и писать о чем-нибудь другом. (Многие рестораторы и так называемые «коллеги» были бы только рады такому повороту событий.)

Впрочем, в подобные минуты меня греет мысль, что своей работой я помогаю соотечественникам. Благодаря моим трудам они узнают, как изменить режим питания, чтобы он стал более разнообразным и здоровым, как быстро, просто и дешево получать огромное удовольствие от еды, которую мы готовим сами. (Тут дело даже не во вкусе и консистенции блюд, а в радостях, которые доставляет нам творчество.) Более того, я узнал о шеф-поварах и рестораторах широких взглядов, которые последнюю четверть века посещали австралийские рестораны. Тот факт, что они стали ходить туда, я считаю огромным достижением. По крайней мере, в моей стране практически все могут себе позволить время от времени посетить дорогой ресторан, а главным критерием уровня подобного заведения я считаю соответствие цены качеству.

Эти мысли меня несколько успокаивают. Я иду по жизни дальше, продолжая делать свою работу в надежде, что сотни миллионов жителей Африки и Азии в один прекрасный день начнут есть досыта, при этом питаясь разнообразно, а не просто набивая себе живот. Вопросы, что мучат меня, очень непростые. Пока я над ними размышляю, наступает последний день моей гастрономической экспедиции.

* * *

 «О-Лионне» располагался (да и сейчас располагается) недалеко от агентства Франс Пресс. Более того, этому ресторану присвоена одна звезда «Мишлен», и он очень известен уютной обстановкой и отличной классической кухней. Однажды, когда в Париже был мистер Грин со своей супругой, они решили пригласить меня с женой на обед. Я предложил отправиться в «О-Лионне». В назначенный день отпроситься мне не удалось, и поэтому я предупредил, что в ресторан приду прямо с работы и вернусь на нее. Моя жена приедет из дома и сама доберется обратно — такси не потребуется. Мистер Грин со всей учтивостью отметил, что все это очень мило. Надо сказать, что к тому моменту мы уже переписывались много недель. Кстати сказать, мистер Грин был одним из высших государственных чиновников штата Виктория. Мой отец с ним работал и дружил, но мы с Доминикой, хотя не раз слышали о жесткости и консервативных взглядах мистера Грина, никогда его не видели. По словам отца, решения, что принимал мистер Грин, всегда отличались прямолинейностью. Он следовал законам и правилам, требуя того же и от других. Он был идеальным чиновником и при этом очень милым человеком.

Я прибыл в «О-Лионне», опоздав на десять минут (разумеется, ненамеренно). Доминика, равно как мистер и миссис Грин уже ждали. За столиком. На мистере Грине был пиджак в тонкую полоску и клубный галстук. Миссис Грин нарядилась в шелковое платье цвета травы, надела жемчуга и большие сережки. Рыжеватые волосы она уложила в умопомрачительную прическу, напоминавшую улей. Супруги выглядели роскошно. В них чувствовалась та энергия, которая исходит только от изысканно одетых людей, тщательно следящих за собой.

Мне вспомнился свитер, который в тот вечер был на мне. Особенно его цвет. Одежду такого окраса носит рабочий люд, что называется «цвет детской неожиданности». Рукава перемазаны до локтя. Я их закатал, обнажив кожу, покрытую черными угольными пятнами от копирок. (Ну что ж, по крайней мере, ладони остались чистыми.) Я сразу понял, что супруги, увидев меня, испытали шок. Думаю, они были лучшего мнения о журналистах. Они даже не подозревали, что человек, зарабатывающий себе на жизнь тем, что складывает слова в предложения, может выглядеть столь неопрятно.

Само собой, мы были предельно вежливы друг с другом. О чем говорили — совершенно не помню. Супруги вели себя очень мило, хоть я и понимал, что они ошарашены — уж слишком часто и слишком надолго взгляд маленьких глазок мистера Грина задерживался на моем лице. Я заказал себе изумительное тушеное мясо с луком, которое подали с корнишонами и горчицей. Супруги тоже остались довольны едой. После обеда они вернулись в гостиницу. Доминика поехала домой, а я снова отправился на работу. Когда около полуночи я вошел в нашу маленькую квартирку, жена сказала мне, что я напрасно пришел в «О-Лионне» прямо с работы. Она добавила, что, быть может, все бы и обошлось, если бы не мои усы. Усы? Но я никогда не носил усов! Так вот на что смотрели супруги — на верхней губе у меня тоже остались следы от копирок!

Ален Дюкасс недавно приобрел «О-Лионне», и теперь, по подсчетам некоторых, в его распоряжении находятся двадцать восемь ресторанов. Этот был основан в 1890 году как «Приют гурмана» и славится «переосмысленными» фирменными блюдами. Ресторан представляет собой небольшой зал с высоким потолком, большими зеркалами и лепными фризами, выкрашенными в густой кремовый цвет. Верхняя часть стен выложена плиткой с цветочным орнаментом, а дальше, до пола, — плитка белая. Сидят здесь либо на скамейках, обитых темно-коричневой кожей, либо на обшитых тканью стульях, какие бывают в бистро. Столы из темного дерева покрыты широкими скатертями из грубой ткани в бледно-красную полоску.

«О-Лионне» быстро заполняется желающими пообедать. Деловито снуют официанты в рубашках с короткими рукавами. Я спрашиваю одного из них, можно ли мне сделать несколько кадров, и он переправляет меня к менеджеру. У него коротко подстриженные, напомаженные, зачесанные назад волосы. Менеджер одет в модную рубаху в синюю полоску и темно-синий галстук. «Да, конечно», — кивает он. Я могу спокойно фотографировать.

Стоит только сесть, как передо мной тут же ставят подрумяненные ломтики хлеба и пиалу свежего полутвердого сыра с травами. Сыр обрызган лимонным соком. Далее следуют две разновидности «сезонных» блюд: жареные гребешки с одуванчиками и свеклой (шестнадцать евро) и тушеная щека теленка (двадцать два евро). За ними в меню приводятся пять видов закусок и столько же главных блюд. Можете заказать кастрюлечку осенних овощей за двенадцать евро либо вареное яйцо с грибами и креветками за пятнадцать. Говоря о главных блюдах, имеет смысл упомянуть тушеную оленину с овощами и сезонными фруктами. Все это приправлено «крестьянским жиром». У меня закрадывается подозрение, что вместе с жиром там может быть и мясо. Блюдо стоит двадцать три евро. Печень молочного теленка с картошкой обойдется вам в двадцать.

Впрочем, на соседней странице вы узнаете о выгодном предложении: комплексный обед из трех блюд за двадцать восемь евро, причем на каждую перемену блюд предлагается два варианта. Я беру колбаски по-лионски, черный пудинг и грушу, приготовленную в божоле с гренками из сдобных бриошей, отказываясь при этом от бараньих ножек в соусе ремулад и фрикаделек с креветками. По сравнению с ресторанами, обладающими большим количеством звезд, винная карта «О-Лионне» довольно короткая — всего три страницы. Вам предлагается два сорта шампанского, божоле, семь сортов белых вин из Роны, двадцать из Бургундии. Красных — столько же, розовое — только одно, а за ним — уже вина «О-Лионне», в том числе и «шевалье-монтраше» по тысяче евро за бутылку.

Вместе с колбасами приносят хрустящие ломтики хлеба коричневого цвета, впрочем долго они не залеживаются, я их сметаю практически в одно мгновение. По сути дела, в меню речь идет не о тарелке, а о планш, то есть доске. Размерами она и впрямь напоминает доску для нарезки хлеба. На ней выложены четыре сорта салями, кусочек паштета из свиной головы с кучей нарезанной петрушки, свернувшиеся хрустящие кусочки свиной кожи и знаменитые лионские колбаски под соусом грибиш. Под колбасками притаились нарезанные половинками крошечные картофелины в мундире. Паштет несколько пересолен, но остальные элементы блюда приводят меня в исключительный восторг.

Столики в «О-Лионне» стоят довольно тесно. Неподалеку от меня садятся два месье благородного вида. Возможно, у них совместный бизнес. Один — в спортивном вельветовом пиджаке каштанового цвета, другой в свитере с клиновидным вырезом фирмы «Lacoste» вызывающе лимонного цвета. Они обсуждают меню. Один хочет заказать тушеное мясо, которым славится «О-Лионне», но другой его останавливает — сейчас не сезон. Они натыкаются на гребешков. «Где сейчас достанешь одуванчики? — вздыхает парень в лимонном свитере. — Хотя бы один», — подчеркивает он.

Черный пудинг вызывает у меня изумление. Обычно вам приносят одну кровяную колбасу. В «О-Лионне» ставят на стол нечто вроде хоккейной шайбы. Она примерно три с половиной сантиметра толщиной, а диаметром с крышку банки варенья. Обычно черный пудинг кладут на картофельное пюре: здесь приходится иметь дело с валиком слепленных макарон, которые крепятся вместе с помощью соуса бешамель. Все это пропитано маслом и подается в маленькой форме для выпечки из покрытого эмалью чугуна. Я оглядываюсь по сторонам. Такое впечатление, что в этих ярко-оранжевых формочках здесь подают все главные блюда.

Слушать бизнесменов, устроившихся неподалеку от меня, — сущее удовольствие. Помимо того, что у них очень красивый богатый язык и говорят они, соблюдая все правила грамматики, обращаются они друг к другу на «вы». Как и прежде, в «Тайеване», меня это удивляет. Передо мной два старых друга. К чему такая вежливость? Этому поразились бы многие. Особенно такое поведение озадачило бы австралийцев. У нас чем мы ближе, тем проще держимся. Там «приятель», здесь «приятель». Постоянно снедает желание вести себя развязно, из страха, что если выбрать иную линию поведения, то люди решат, будто вы зазнаётесь, считаете себя лучше других. Какие же огромные различия все-таки существуют между культурами. Совершенно очевидно, что крикливо-показательная учтивость и поведение, принятое здесь в качестве вежливого, являются национальной особенностью, которой так гордятся эти два джентльмена. Мне вспомнились молодые парни, ждавшие автобуса на остановке, когда я пересекал широкую рю Лафайет. «Вы уронили вашу перчатку!» — закричали мне они. И действительно ведь уронил.

Джентльмены заказывают гребешков, уделяя особое внимание их консистенции. Мясо гребешков эластичное. «Ком иль фо» («Так и должно быть»), — отмечает тот, что в пиджаке. Его товарищ говорит, что через несколько месяцев едет в Австралию. В первый раз. Сам он туда вряд ли бы поехал, просто у него там друзья — ненадолго остановились в Сиднее. «Знаете, — говорит он, подавшись вперед, — я слышал, что австралийцы довольно бесцеремонны. У них minable mentalité.» Это словосочетание можно перевести как «жалкая» или «достойная сожаления культура». «Ну да, — соглашается его друг, — австралийцы немного отсталые. Ну а как иначе? — продолжает он, — их предками были отбросы британского общества. Каторжники. Вполне естественно, что это отразилось на последующих поколениях». Хочу сразу же добавить, что разговор ведется без всякой злобы. Передо мной два достойных человека, обсуждающих то, что им известно о стране, в которой практически не бывают их соотечественники старше тридцати лет. Мне очень хочется слегка развеять их заблуждения, но я пока сдерживаюсь.

Огромная груша, приготовленная в божоле, имеет темно-бордовый цвет, совсем как плитка, которой выложен пол. Она удивительно вкусная и прокрасилась целиком. Подается в не менее темном сиропе с пятью гренками из сдобных бриошей. В темном сиропе — заварной крем.

И вот обед, за который я заплатил вполне приемлемую сумму, подходит к концу. Когда мимо моего столика проходит менеджер, я останавливаю его, повторяю заученную наизусть речь о книге, которую пишу, о том, что я пробыл в Париже две недели и ходил по ресторанам. Некоторые из них меня разочаровали, некоторые, наоборот, обрадовали. Сегодня я остался вполне доволен. Для такого города, как Париж, в «О-Лионне» цена вполне соответствует качеству. Более того, «О-Лионне» вполне бы вписался в мой родной Мельбурн. У нас очень много подобных превосходных ресторанов средней ценовой категории. Могу ли я взять с собой меню и винную карту? Должен признаться, говорю я довольно громко, так, чтобы услышали мои соседи-бизнесмены. Цель достигнута. Они само внимание.

Я спрашиваю, заходит ли сюда когда-нибудь месье Дюкасс. Менеджер кивает. Месье Дюкасс вне зависимости от того, где именно он находится, ежедневно проверяет резервирование столиков, а время от времени и заглядывает лично. Я даю менеджеру визитку. Он отвечает, что с радостью принесет мне все, что я попросил, и удаляется. Проходит несколько секунд. Мужчина в лимонном свитере, собравшийся в Сидней, склоняется ко мне и признается, что случайно услышал мою беседу с менеджером. Не мог бы я порекомендовать какие-нибудь приличные рестораны? На это я отвечаю, что прежде я знал Сидней гораздо лучше. Он уже не имеет никакого отношения к Австралии. Он принадлежит миру, так что и цены там соответствующие. Как и в Лондоне, как в Париже, так и в Сиднее можно заплатить немаленькую сумму за обед и при этом уйти совершенно разочарованным. Ни в коем случае не стоит даже и думать о хваленом «Айсбергс» в Бонди: стол там самый что ни на есть обычный, а цены при этом до небес. И при этом Мельбурн — рай для гурмана и его кошелька — продолжает прозябать в неизвестности. Через несколько дней, когда я вернусь домой, пришлю ему список двадцати мельбурнских ресторанов, которые стоят времени и денег. Чтобы хорошо поесть по разумным ценам, надо ехать на юг.

Я протягиваю визитку, и меня сердечно благодарят. Бизнесмен сетует, что обращался и в австралийское посольство, и к другим официальным источникам, но так ничего и не узнал ни о выставках современного искусства, ни о музеях, одним словом — о том, что ему хотелось бы увидеть в Австралии. О ресторанах он вообще молчит. Я киваю. Да, такое вполне типично. Наши чиновники, занимающиеся вопросами туризма, дрожат от страха. Они уверены, что им не под силу играть на подлинных достоинствах Австралии, как, например, музыке, искусстве, кухне. Нет, они продвигают другой, в корне неверный образ: провинциального простака и эгалитариста в стране с, пожалуй, самым неоднородным населением в мире. Чиновникам кажется, что и Австралии и австралийцам будет лучше, если весь мир решит, что мы тупые ублюдки.

Я объясняю месье, что уже не первый год пытаюсь уговорить официальные власти рекламировать и всячески продвигать австралийские рестораны. Меня поднимают на смех. Меня считают дураком. Но что они в этом понимают? Мне было бы гораздо проще написать книгу о том, как вкусно и разнообразно можно поесть, скажем, не в Париже, а в моем родном городе, но кто, спрашивается, будет потом ее читать? Если джентльменам необходимо подтверждение моих слов, я могу дать им адреса знакомых парижан, которых потрясло разнообразие мельбурнских ресторанов и качество тамошних блюд.

Месье крайне признательны. Нет, подтверждения моих слов им не нужно. Мы прощаемся, и с чувством выполненного долга я выхожу из «О-Лионне».

* * *

Я обещал распить бутылочку красного вина с моим другом Морисом Бенсуссаном, отличным писателем, занимающимся исследованием истории кулинарии, дедушкой и бывшим главой американского отдела французской фотокопировальной компании. Мы встречаемся в винном баре «у Вилли» на рю де Пти Шамп. Он как раз доедает десерт из горького шоколада. Морис живет на задворках Парижа, но, несмотря на это, практически каждый день приезжает пообедать в центр города, встретиться со старыми друзьями и посплетничать. Он указывает на то, что нам надо было лучше договариваться — могли бы оба пообедать в «О-Лионне». Нельзя сказать, что мы давно не виделись. Отнюдь. Напоминаю ему, как мы лакомились за этим столиком отличной закуской из сырого тунца с петрушкой и луком-шалотом, лионскими колбасками с чечевицей и ломтиками говядины с зеленой фасолью и вязким перечным соусом.

«У Вилли» — квинтэссенция парижского винного бара и бистро с 1980 года, с тех пор, как его открыл Марк Уильямсон. Скажем так, срок немалый. В нем, несомненно, есть своя концепция. Цены на еду здесь вполне резонные, а винная карта — большая. К нам присоединяется сам хозяин — долговязый англичанин, фигляр, который говорит, растягивая слова. На нем белая рубашка с воротником, концы которого пристегиваются на пуговицы, темный твидовый пиджак и ярко-красный галстук с оранжевыми лютиками. У нас с Морисом возникает ощущение, что мы одеты слишком просто. «Ничего страшного, вы же отдыхаете», — успокаивает нас Марк. Сам он работает. Он только что вернулся из своего относительно нового ресторана «Масео», расположенного дальше по улице. Кстати, заведение, в котором мы сейчас находимся, названо «У Вилли» отнюдь не в его честь, а в память о муже Колетт. Совпадение — чистая случайность.

Как и должно, разговор в основном идет на профессиональную тему, и мы сетуем на то, что теперь походы по парижским ресторанам во многом сделались скучны. Рестораны одинаковы. Даже традиции, которые бытуют в них, неотличимы. Что же остается критикам? Какому из них отдавать предпочтение? И это в городе, в котором должно, казалось бы, царствовать разнообразие. Даже Сендеран отошел от изысканной кухни. Я киваю и замечаю, что список блюд в его заведении очень сильно напоминает меню мельбурнского ресторана десятилетней давности. Хотя, спешу уточнить, определенные, небольшие изменения во Франции все-таки происходят. В ход пускают новые ингредиенты, неожиданные приемы, постепенно признается вклад Нового Света в расширение разнообразия ингредиентов и кулинарных методов, а также в понимание того, что обычные люди хотят от ресторанов нечто другое, нежели уже известное в прошлом.

До меня доходит, что любовь к лучшим из французских ресторанов отчасти сродни страсти к старым машинам. Да, можно восхищаться «Ситроеном-DS», изысканным дизайном, элегантностью, стилем — одним словом, всем тем, чем восхищались на протяжении двадцати лет, начиная с 1955 года, когда первые образцы этой модели сошли с конвейера. Однако нельзя не признать, что даже лучшие из сохранившихся образчиков не идут ни в какое сравнение с характеристиками современных машин. Сейчас всех волнуют только показатели и характеристики. И в этом плане французские повара сдают позиции.

Я слышу ахи и вздохи, но при этом мне не возражают. Я рассказываю Морису и Марку о том, как сходил в «Фогон». Морис там не бывал, в отличие от Марка, который не в восторге от ресторана. Он рад, что я напишу о «Фогоне» правду. Французские критики подобной прямотой не блещут. Он дает мне названия и адреса четырех ресторанов, которые стоит посетить, после чего встает и прощается — ему надо возвращаться в «Масео». Ресторанам, о которых он упомянул, придется подождать до моего следующего приезда.

Примерно через полчаса мы с Морисом тоже направляемся к выходу. Он хочет довести меня до ближайшей станции метро, но меня тянет прогуляться. Морису надо успеть на поезд обратно на юг. Между делом я спрашиваю, что он думает о беспорядках и вообще о межнациональных отношениях во Франции в целом. Морис признает, что для многих французов арабского происхождения сейчас нелегкие времена, но при этом он против расизма вне зависимости от того, кто из французов его проявляет — европейцы или африканцы, белые или черные. Морис еврей, детство провел в Каире. В те времена в том космополитическом городе даже представить было нельзя ссоры на национальной почве. Ему в голову не приходило порвать с друзьями-арабами только из-за того, что они арабы.

Я иду домой по рю Тюрго, которая по мере приближения к площади Анвер довольно круто забирает вверх. Я знаю, что сегодня на площади работает рынок. Я пригласил на ужин Мэгги Уилс. Собираюсь поступить как настоящий француз — посмотрю, что продается, накуплю продуктов, приду домой и наготовлю всяких вкусностей.

В нескольких шагах впереди меня по узкому тротуару идет высокий молодой парень, закутанный в темно-серое пальто. Он полностью погружен в разговор по телефону. У него длинные волосы, а голову он держит, наклонив к мобильнику, зажав его между ухом и плечом. В десяти шагах впереди из дверей неожиданно показывается дряхлый старик с палочкой. Когда молодой человек подходит, старик выставляет руку, встает на цыпочки и что-то хрипло шепчет. Мне удается услышать несколько последних звуков, нечто вроде «ПТТ». Я прохожу мимо и вижу, что молодой человек подает старику руку, тот подхватывает ее и они вместе начинают плестись вперед. Молодой человек все так же продолжает разговаривать. Я вижу, как он время от времени улыбается и хихикает. Несколько секунд спустя прохожу мимо почты. Парижане ее называют «ПТТ». Старик и молодой человек от нее на полпути.

* * *

А на ужин Мэгги Уилс я приготовлю паштет из кролика, леща, подслащенный лук и камамбер (в молочном меня уверяют, что сыр дозрел и сегодня вечером будет в самый раз). Все это мы запьем «божоле нуво», пусть даже урожай этого года не слишком хорош.

Примечания

1

Серпентин — озеро в лондонском Гайд-парке. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

2

Альберт-холл — концертный зал в Лондоне.

(обратно)

3

Битва при Азенкуре — знаменитое сражение между французами и англичанами в период Столетней войны. В его ходе французская армия, имевшая значительное численное превосходство, потерпела жестокое поражение.

(обратно)

4

Имеется в виду Жорж Эжен Осман (1809–1891) — французский государственный деятель, перестроивший многие районы французской столицы и тем определивший современный облик Парижа.

(обратно)

5

Нана Мускури — одна из самых известных певиц-гречанок, мировая звезда.

(обратно)

6

Кэрнс — город в штате Квинсленд, Австралия.

(обратно)

7

Эмилиано Сапата Саласар — наиболее видный мексиканский революционер начала XX в.

(обратно)

8

Chorizo — испанские сырокопченые колбаски из свинины.

(обратно)

9

Нумеа — административный центр Новой Каледонии, Океания.

(обратно)

10

Ассоциация любителей настоящих андуйет (фр.).

(обратно)

11

Дама Эдна — женский комический персонаж австралийского комика Барри Хамфриса.

(обратно)

12

«Фоли-Бержер» — знаменитое варьете и кабаре.

(обратно)

13

Кускус — блюдо из крупы, мяса и овощей.

(обратно)

14

Птифур — мелкое печенье или пирожное, которое подается в конце трапезы или к чаю.

(обратно)

15

Вороночник рожковидный — разновидность грибов из семейства лисичковых.

(обратно)

16

Фр. qui — «кто».

(обратно)

17

Местное вино (фр.).

(обратно)

18

«Доктор Кто» — британский фантастический телесериал компании Би-би-си.

(обратно)

19

Вителло тоннато — мясо, варенное в соусе из тунца.

(обратно)

20

Табуле — блюдо из размельченных зерен, мелко нарезанных помидоров, лука и т. д., заправленных маслом и лимонным соком.

(обратно)

21

Бразильская эпиляция — удаление волос не только в зоне бикини, но и в интимных местах.

(обратно)

22

Бинг Кросби — известнейший американский джазовый певец и актер.

(обратно)

23

Джин Отри — американский актер и певец в стиле кантри.

(обратно)

24

Хопалонг Кессиди — главный герой ковбойских романов Кларенса Малфорда.

(обратно)

Оглавление

Пролог

День первый

День второй

День третий

День четвертый

День пятый

День шестой

День седьмой

День восьмой

День девятый

День десятый

День одиннадцатый

День двенадцатый Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg