«Чужое место»

Проводница прочитала в билете: «Безбабнова А.Ф.». Сразу вспомнила молодость, любовь, мечты. Вспомнила фильм «Случайные встречи», на который ходила ровно семнадцать раз. И песню из него. Как уж там?.. «Оглянись, оглянись…» Проводница подняла взгляд на пассажирку.

Дородная пожилая «челночница», с неудовольствием отвернувшая лицо, явно не была любимой в прошлом артисткой.

— Проходите, — проводница вернула ей билет и сделала отметку в тетради.

Безбабнова снова взяла большие клетчатые сумки и с трудом протиснулась в вагон. Внутри было жарко, а она зашла с холода, лицо стало гореть. Проход в плацкартном вагоне был узким, по бокам сосредоточенно устраивались другие пассажиры, мешали на пути.

Тяжело пробираясь вперед, Безбабнова наконец обнаружила свое место — оно оказалось верхним. На нижних полках сидели две женщины. Одна, мелкая, облокотившись о стол, смотрела в окно, игнорируя попутчиков. Другая, грузная и остроносая, доставала из пакета свертки с едой.

Выяснилось, что внизу багаж ставить уже некуда. Тогда какой-то шумный мужик с худым парнем помогли закинуть сумки на самый верх. Безбабнова села, справляясь с одышкой и расстегивая ворот пуховика. Спина была мокрая.

Мимо постоянно сновали, задевали ее по плечу, со скрипом поднимали и опускали полки, толстая соседка что-то прокомментировала, вздохнув.

— Провожающие, выходим! Провожающие!.. — крикнула проводница и пошла по вагону проверить.

Через несколько минут картинки за окном стали уплывать, и пассажиры затихли. Но ненадолго. Внезапно включили более яркий свет и радио. Люди опять оживились, однако теперь все стало приобретать более упорядоченный характер. Безбабнова почувствовала себя лучше. Подавшись вперед, она сняла потертый пуховик, затем спортивную шапочку. Крашеные хной волосы были неаккуратно, коротко подстрижены. Быстро шмыгнув носом пару раз, она устроилась поудобней, стала наблюдать за другими. Окутала вялость.

Прошел час, было поздно — в вагоне почти все улеглись спать. Откуда-то доносился негромкий женский смех в тумане мужского баса. Безбабнова уже поняла, что никто не уступит ей нижнее место. Придется лезть наверх. Но она стеснялась, не знала как это сделать.

Грузная соседка наконец отправилась в туалет. Безбабнова огляделась. Все остальные спали. Она поспешно бросила пуховик на свою полку, скинула сапоги-луноходы и попыталась взобраться. Получилось не сразу и неуклюже, пластиковая бутылка с лимонадом упала со столика на пол, облив постель отсутствующей. Безбабнова, покрасневшая, напряженная, стала судорожно запахиваться простыней, чтобы отвернуться, будто спит. Полка была узкой, пуховик занимал место, как еще один человек, в шерстяных свитере и леггинсах было жарко. Она замерла. Сон не шел. Ее взгляд уперся в пластиковую стену.

— Пиво, фисташки, чипсы!.. — проплыл мимо женский голос, сопровождаемый дребезжанием бутылок в железной корзинке.

У кого-то было включено радио и приглушенно звучали блатные песни. Невдалеке громко храпел мужик.

Поезд отправился в субботу вечером, а еще утром Анна Безбабнова даже не думала, что через несколько часов окажется в дороге. Она проснулась в своей огромной, захламленной памятными вещами квартире, надела шелковый пеньюар и стала расчесывать свои длинные густые волосы. Над трельяжем висел ее давний цветной фотопортрет сделанный к пятидесятилетию актрисы, по бокам чуть ниже — пожелтевшие афиши к фильму «Случайные встречи» и спектаклю «Татуированная роза». Три Безбабновы, красивые и особые, по несколько раз в день говорили ей, когда она подходила к зеркалу: «Отражение — неправда, нелепость… Для всех ты такая, как мы, совершенство! Навсегда…» И со временем Анна Безбабнова абсолютно поверила им. Вчера она столько сделала в искусстве и была так прекрасна, что видеть в ней только сегодняшнюю просто невозможно. Она в этом убеждена. Хотя не могла не признать, что мир изменился, а вкусы испортились. В почете были молодые актрисы, много игравшие то, на что она даже не посмотрела бы. Театр выворачивался наизнанку, даже классику превратили в непотребство. Достойные исключения игнорировали. Анна знала это на собственном опыте. Пресса бойкотировала ее работу, среди театральных критиков считалось хорошим тоном не замечать театр Безбабновой, словно он мертв.

В этом театре она служила всю свою жизнь, на его сцене сыграла лучшие женские роли и, как правило, все в постановке гениального режиссера Ливанова. Это были золотые годы, и все газеты писали, что она — народное достояние. Но пятнадцать лет назад Ливанов женился на молодой актрисе, ввел ее на все роли Безбабновой, а прежней фаворитке не давал работать. Анна взбунтовалась. Произошел крупный скандал. В итоге Ливанов ушел из театра, а вместе с ним — лучшие актеры труппы. Интеллигенция не простила Безбабновой разрушение одного из самых сильных театров Москвы. Считалось, что из двух зол надо было выбирать меньшее: потеря Безбабновой отразилась бы на театре не в такой степени, как потеря Ливанова.

Анна возглавила то, что осталось от театра. В ее жизни начался новый период. Она ставила спектакли, играла сама, в зале были зрители, звучали аплодисменты, дарили цветы. Но даже половины того успеха, что она имела раньше, достичь не удавалось. Просить чьей-то помощи не хотела. И ей не предлагали. Безбабнову сторонились, как и всех, кто не умеет молчать. По телевидению в дневное время то и дело пускали фильмы с ее участием, продавали их на видео, — старые картины жили сами по себе. В новые не приглашали, кроме как в копеечные, на роли бабушек, что вызывало ее негодование. Поначалу великая актриса была в черном списке, а со временем к ней вообще потеряли интерес. Жизнь бурлила и без нее.

Впрочем, недавно ей опять посвящали статьи, вернее статейки. Когда разнюхали, что она судится с дочерью. Писаки потешились и бросили. Появилось много другого забавного.

А постановка, которую она репетировала больше полугода, не была интересна никому!.. Никому! Для нее же значила почти все, забирала силы без остатка.

У нее нередко болело сердце. Она устала от одиночества. Как ни разу в жизни, испытывала много сомнений…

Когда позвонили в дверь, она пила кофе, думала о репетиции, которую должна была провести, и вечернем спектакле, где играла главную роль. Думала без радости и воодушевления, что ей не нравилось.

Прежде чем подойти, она еще раз осмотрела себя в зеркале во весь рост. Затем немного поправила макияж. Она никого не ждала. Домработница приходила по другим дням, а с Сережей теперь уже точно все кончено. Кроме этих двоих, никто не бывал у нее на протяжении нескольких лет. Поэтому сейчас она испытывала любопытство, и это было ей приятно. Но, глянув в «глазок», она обнаружила, что площадка пуста.

Сердитая, Анна вернулась к завтраку. Она стала вспоминать, как лет двадцать назад ей регулярно оставляли под дверью корзины с цветами, позвонив перед этим. Сейчас, конечно, такого не сделают. Люди не те, да и поезд ушел.

Но все-таки…

Минут через пятнадцать Анна вернулась к двери, долго смотрела в «глазок», пришла к выводу, что по другую сторону никто не затаился, и стала открывать замки.

У порога лежала цветная газета. Анна подняла ее. На всю первую страницу большими буквами анонс: «ПЬЯНАЯ БЕЗБАБНОВА РАЗБИЛА УНИТАЗ В КРЕМЛЕ». Рядом помещалась черно-белая фотография, на которой ее, тогда еще начинающую актрису в роли пушкинской Земфиры, вспышка выхватила в неистовом танце. Мелким шрифтом была сделана подпись: «Дуреха Нюрка».

Стоп-кадр.

Анна встряхнула головой и спешно отыскала нужную страницу. Материал был на всю полосу. Начала читать, но без очков это было трудно. «А-а-а…» — захрипела она с горечью, поняв откуда ветер дует. Затворила дверь и, как сомнамбула, пошла в кабинет, осмысливая. Стала неловко искать очки среди бумаг и книг на столе. Наконец нашла, опустилась на стул, положив газету на колени. Читая, она поначалу насмешливо хмыкала и даже отрывисто похохатывала, но вскоре бравада спала, и ее склоненное набрякшее лицо залила краска.

В интервью некий уволившийся из ее театра актер, для публикации пожелавший остаться безымянным (конечно, это был Сережа), делился закулисными историями о ней. Почти все они имели место, но рассказаны были лживо. Артистка Безбабнова по ходу чтения вызывала отвращение, как выродок.

Заканчивалось интервью редакционной припиской: «Дорогая Анна Федоровна! Мы все вас очень любим! Вы величайшая актриса (говорим это без скрытого смысла). Но как журналисты мы будем не честны, если не донесем до читателя поступившую к нам информацию. Желаем вам здоровья и творческого долголетия!»

— Сыпь, Матвей, не жалей лаптей, — произнесла Анна, подняв взгляд от текста.

Несколько секунд она сидела, замерев.

Сосредоточилась. Положила газету на стол, пролистала ее всю, вернулась к публикации о себе. Представила, что это читают все люди, которых она встретила за свою жизнь… Читают с удовольствием или с удивлением… Качают головами — по-разному… Улыбаются — по-разному… Брезгуют — одинаково… Анна резко поднялась и пошла на кухню.

Она выпила лекарство и стала нервно ходить по квартире, управляемая ритмом, в котором бежали ее мысли.

— Постыдно! — вдруг громко сказала она, остановившись. — Постыдно…

Анна имела в виду все, что было связано с Сережей. Он годился ей в сыновья. В Москву приехал, как и она, из глубокой провинции. По окончании института пришел на показ в ее театр (до этого везде отказали), — она его взяла. Сережа был большой, фактурный. Ей нравились такие. Напоминал Николая Шлыкова, ее несостоявшегося деревенского мужа.

Благодаря ей Сережа закрепился в столице, играл неплохие роли, но звезду из него Анна не делала, даже всячески этому мешала — боялась, что уйдет. Сережа женился, стал хитрее, понял, что от Безбабновой теперь больше проблем, чем проку. Тогда Анна пообещала подарить ему свою вторую квартиру — в обмен на его преданность. Отношения возобновились, но радости приносили мало.

Между тем, примадонна не говорила своему протеже, что квартира оформлена на дочь, а та сдавала ее постояльцам. Она просто попросила Аллу вернуть ей право на недвижимость. Дочь удивилась, выяснила в чем дело и категорически отказала. Анне это показалось обидным и несправедливым. Она не привыкла сдаваться, уступать и поэтому, хоть и с трудом, но решилась на тяжбу.

Суд она проиграла, окончательно испортила отношения с дочерью и, естественно, с Сережей, который даже ушел из театра.

— Дуреха Нюрка! — выкрикнула Безбабнова, остановившись у своего фотопортрета. — Дур-реха!

Так ее дразнили по молодости в родной деревне — за манерность и непредсказуемость. Она не любила это вспоминать. Газетчики, не зная того, ударили в больное место.

Внутри у нее все кипело, на губах примостилась непонятная улыбка, она вдруг стала на цыпочки и побежала трусцой по квартире, на ходу щелкая пальцами перед лицом. Она бегала так по комнатам несколько минут, движения ее были изящны, ей чудилось, что она молода и стройна. Не фальшивил пеньюар, — шелк развевался красиво. Безбабнова стала щелкать пальцами поочередно, убыстряя темп, вскоре запыхалась, но остановилась лишь когда приняла решение: схватила телефонную трубку, сдувая со лба намокшие волосы, отыскала в газете номер редакции и набрала его. Тяжело дыша, она стояла у окна, слушала длинные гудки и смотрела на улицу — поток транспорта на широкой трассе был как вечность, а чужие радостные лица на рекламных щитах казались в эту пасмурную погоду хорошей миной при плохой игре.

Бодрый девичий голосок ворвался в ее сознание приветствием.

— Вас беспокоит одна из читательниц, — холодно заговорила актриса. — Кто брал интервью по поводу Безбабновой?

— Я не могу сказать… Надо уточнить… А, простите, вам для чего?

— Да просто хочется знать фамилию человека. Что, нельзя?

— Ну… вы перезвоните мне по этому номеру позже, я выясню…

— Знаете, я не буду перезванивать, но вы все-таки уточните, пожалуйста, кто это написал, и скажите ему, что он идиот. Спасибо!

Она бросила трубку, но тут же опять сняла ее и решительно набрала другой номер. Снова раздались длинные гудки. Но на этот раз совершенно иные. Это был выход на линию того, кто всегда оставался для нее особенным… Сейчас в его квартире звонит телефон. Скоро он подойдет и ответит. Волнение вытеснило из нее весь мир, оставив только ожидание…

— Алло, — интеллигентно прозвучал в трубке уже немолодой голос Геннадия.

Он был единственным мужем Безбабновой. Они развелись больше тридцати лет назад. Коренной москвич, голубая кровь, Геннадий познакомился с Анной в студенческие годы. У него уже была девушка, бывшая ученица матери — Изольда. Но он не любил ее и потому часто скучал с ней. С Анной он много смеялся, а главное, чувствовал в ней ТАЙНУ. Тайну не женскую, а вселенскую, не заметную всем другим и предназначенную ему одному… Счастливые, они поженились. Гена привел супругу домой, где жил с матерью и бабкой. С ними у Анны тайны не возникло — только взаимное презрение, которое обе стороны берегли, как козыри. Однажды свекровь пришла из поликлиники и сообщила, что, по мнению доктора, аллергия, которая последнее время ее мучила, — на Анну. Та была беременная, находилась в творческом простое, привыкла чувствовать себя обиженной и незащищенной, поэтому на этот раз впервые закричала на Голландцеву: «Я что — собака, чувырла ты болотная!?» С этого момента в доме началась неприкрытая война. Она с разной интенсивностью продолжалась десять лет, за это время бабку и мать парализовало, но они не сдавались, пока не умерли. Супруги нуждались в передышке, но погорячились и развелись.

Решили, что Алла будет жить с отцом, так как ее мать постоянно уезжала либо на гастроли, либо в киноэкспедиции. Гена снова женился — на Изольде. Она к этому времени тоже успела родить дочь и расстаться с мужем.

Алла сдружилась с Изольдой и не раз слышала от матери упреки за это. Та не могла забыть, как все эти годы с периодичной активностью Изольда расстраивала ее брак с Геной.

Несколько лет назад Безбабнова узнала, что под старость Изольда бросила Гену ради другого мужчины. Получалось, что она либо за всю жизнь так его и не простила, либо убедилась, что он не ее половина. А скорее всего, было и то, и другое.

Сама Безбабнова привыкла жить с чувством сожаления, что у нее ничего не вышло с Геной, и отчаянно пыталась доказать себе, что прошлое — это ошибка, а в будущем ее ждет мужчина-клад.

Но чем меньше оставалось времени, тем яснее становилась истина…

— Гена, здравствуй. Это Аня. Я звоню тебе, чтобы извиниться.

Пауза выдала замешательство ее бывшего мужа, они не общались года четыре.

— Здравствуй. А за что извиняться? — в его голосе почувствовались собранность и волнение.

— Обо мне сегодня вышла статья…

— А!

— Ты читал?

— Да…

— Ты, пожалуйста, не верь словам, хорошо? Я никогда не оскорбляла твои работы, там все преувеличено… Газетчики, они… Не обманешь — не продашь! И вообще… Что бы ни говорили, ни писали, что бы ни происходило, тебя… ничто не должно обмануть! Ты же понимаешь?..

— Подожди, пожалуйста! У меня чайник… кипит. Подожди, я сейчас, ладно?

— Да-да!

Анна опустилась на стул, волнение проходило. Она прижимала трубку к уху и слушала тишину в его квартире… Вдруг поняла, как соскучилась по тому миру, в котором он живет. Представила, как трубка лежит на столике рядом с его креслом. Вспомнила, сколько сама сидела в этом кресле с ногами, громко заучивая новые роли и зная, что ее голос дарит покой любимому человеку в соседней комнате… Это сейчас она учит роли шепотом и с трудом. Да и не так часто учит. И кресло то, наверно, уже выкинули. Рухлядь.

— Ну вот, теперь можно поговорить, — вернулся его голос.

— Да!..

— Ты не переживай из-за статьи. Умный все поймет. А дураки и не нужны, пусть отсеиваются.

— Дураков очень много, Гена…

— Ну и что тебе до них? Ты от всего спряталась, ни во что не вмешиваешься.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну… В театре ты хозяйка и дома хозяйка. Ездишь туда-обратно, и уже много лет ничто кроме тебя не интересует.

— Я не поняла, у тебя какая-то обида? Я что-то делаю неправильно?

— Нет, нет… Ты хотя бы ездишь. Я вообще из своей мастерской не выхожу. Ты меня сейчас чудом застала.

Гена должен был только утешать и все. А у него тоже накопилась отрицательная энергия. Анна была к этому не готова. Выдержали паузу.

— Ты чем-то недоволен? Как у тебя жизнь?

— Спасибо, все терпимо.

— Я зря позвонила, извини.

— Нет, подожди! Я должен сказать тебе…

— Да! Что?..

— Я недавно был в твоем театре, на «Чайке»…

— Да? — Анна улыбнулась. Гена знает, как ее успокоить, родной человек, несмотря ни на что. Она мгновенно захмелела от сентиментальности и произнесла: — Спасибо, друг… — впрочем, прозвучало это ненатурально, как в пародии на актрису, что она заметила, но тут же простила себе.

— Наверно, кроме меня, тебе это никто не скажет…

— Да пусть хоть тысячу раз говорят, дело не в количестве, а в том, от кого я услышу милые сердцу слова, — будто ободряя его, с теплотой произнесла Анна и слегка засмеялась — все как в забытом фильме «Директор школы». Она зачем-то начала играть сейчас, нервничала, меняла оперение…

— Все-таки то, что я тебе скажу, действительно ты вряд ли еще от кого услышишь… Я ходил на твой спектакль вместе с журналисткой из Бурятии, она приезжала взять у меня интервью…

— Слушай, мне секретарша положила целый список изданий, откуда со мной хотят побеседовать. Правда, несерьезные — телевизионные, бабские и шушера всякая, даже названий таких не слышала. Но я спектакль выпускаю, измотана как никогда, так что не до этого сейчас. Хотя недавно было мое интервью по второму каналу… Ты смотрел, кстати?

— Да.

— Ну и как?

— Понравилось. Там ты предстала достойно.

— Да, и мальчик уважительный, умненький, хорошая передача. Операторы профессиональны. Но я что хотела сказать — никогда не помешает напомнить людям, кто есть кто. Передача сыграла хорошую роль и для кассы, и вообще, сыграла… Да, ну и что там с Бурятией?

Гена немного помолчал и произнес:

— Аня, ты очень плохо играешь.

— Где? — не поняла актриса.

— На сцене.

Безбабнова замерла с недоуменной полушутливой улыбкой, ожидая объяснений.

— На твои спектакли ходят только школьники, приезжие и пенсионерки-поклонницы.

— К кому из них относишься ты? — сохраняя улыбку, но уже рвано, холодно спросила Анна.

— Я сопровождал приезжую. Ту, из Бурятии. И знаешь, что она мне сказала? Кстати, очень умная женщина. Она смотрела все твои фильмы и давно мечтала увидеть тебя воочию. После спектакля мне говорит, что первые десять минут была вне себя от счастья, так как видит живую Безбабнову. Потом к этому привыкла. Следующие десять минут наслаждалась твоей знаменитой манерностью. Потом и к этому привыкла. А затем поняла, что больше наслаждаться нечем. Что перепутала ту Безбабнову, которую тридцать лет назад видела в кино, и сегодняшнюю, которой, кроме багажа в камере хранения, похвастать нечем.

Некоторое время на линии была тишина. Наконец с одной стороны ее нарушили:

— Ну и? Мало ли что сказала какая-то дура, которая ничего не поняла! Зачем ты передаешь эти оскорбления? Мне их сегодня уже хватило — на коврике перед дверью!

— Хорошо, тогда послушай мое мнение, не перебивай. Когда ты появилась в спектакле, мне стало радостно. Я понял, что очень по тебе соскучился — да, это так. Я видел в тебе женщину, супругу, мать своей дочери, переживал что-то в душе и даже не понимал, какие реплики ты говоришь, что происходит на сцене и зачем это надо. А потом вдруг осознал: то, что ты делала в этот вечер, меня не увлекало. Раньше в тебе, как в медиуме, оказывалась другая женщина, какая энергия выбрасывалась в зал!.. А сейчас? Ты вышла, добросовестно отработала и ушла.

— Не забывай, ты не о техничке говоришь!.. — негромко произнесла Анна, передавая в напряженном тоне всю непримиримость.

— Ни новых разочарований, ни новых открытий — ничего в твоей игре не было! Ноль, статика, — судя по голосу, Гена волновался и вошел в то состояние, когда компромиссов не видел. — Мне было больно это видеть, стыдно, горько!.. А твой театр? Развалюха, архаика! Ты хоть раз за последние годы ходила в другие театры?

— Все, хватит! — закричала Анна, чувствуя подступившие слезы. — Я тебе не за этим позвонила! Мне нужна была помощь, я только на тебя рассчитывала, я даже не могла предположить, если бы я знала…

— А ты думаешь, что я говорю со зла? Это другие со зла молчат. И сейчас самый подходящий момент, чтобы ты все это услышала! Ты давно уже не видишь ничего в реальном свете! Это нужно прорвать! Потому что ты жива, ты интересна, ты еще столько можешь!..

— Облил говном и посыпал ванилью, спасибо! — Безбабнова шмыгнула носом, глядя на засохший отросток фикуса, ей подарили его здоровым, но он не прижился. — Я тебе хочу сказать следующее… Ты — предатель, это первое. Второе — сначала посмотри на свое творчество, прежде чем о моем

говорить. Скульптор! Мне стыдно за твою «Актрису»! Всем показал, что тебя во мне интересовало — сиськи да жопа!

— Ах, Анна… — в голосе Гены послышались усталость и бессилие.

— Ой, какая интеллигенция, я умираю! Семья Голландцевых — ах да ох! Куда уж тут Нюрке с суконным рылом, дочери доярки и тракториста, в калашный ряд! Только плевала я на вас всех, на левреток! Плевала, ты понял?! Тьфу! — и она плюнула на телефонную трубку, ударила ею по рычагам, вырвала аппарат с проводом и сильно бросила его на пол.

И тут же в бессилии опустилась у дивана на колени, стала горько плакать, елозя лбом по покрывалу. Сейчас она ненавидела себя за свою распущенность, за грубость и глупость, она снова слышала, как на нее с презрением однажды крикнула дочь: «Вот хайло!»

— Нюрка! — громко позвала Безбабнова, подняв заплаканное лицо от покрывала. — Нюрка-а!

Она вскочила, побежала в ванную, на ходу надевая тапочки, споткнувшись, чуть не налетев на косяк. В ванной посмотрела на себя в зеркало.

— Нюрк, ты зачем так намазалась? Смыва-ай! Смывай, говорю!

Она включила воду и стала шумно умываться.

Дочь, Алла, была некрасивая. И внешне, и характером напоминала свекровь. Поздно вышла замуж — за какого-то приехавшего в Россию исландского бизнесмена, моложе ее на десять лет. Девочка у них появилась, Лола, с каким-то совершенно чуждым для нее, Анны, менталитетом. И фамилию ее Анна не могла запомнить — вроде Фридбьорнссон… А может, и нет.

— Стыдно мне за тебя, Нюрка! Ой, мне как за тебя стыдно, — бормотала Безбабнова под шум воды, скрыто радуясь маске. Ей всегда было легче разобраться в тех, кого она играла, нежели в себе.

Все, что она играла — в камере хранения. Неправда! Правда. Она уже давно едет с горки. Возвращается к подножию, только с другой стороны. Нет, нет же! Не нет, а да.

— Нюрка! — крикнула Безбабнова, подняв свое мокрое раскрасневшееся лицо к зеркалу. — Ну-ка, брось! О поросятах думай, поняла? О поросятах!

Некоторое время она оценивала свое отражение. Лицо старое, измученное, отекшее; волосы длинные, спутанные, рыжие.

— У-у, ведьма, — неодобрительно покачала головой Безбабнова. — Состригай лохмы, состригай.

Она преодолела шевельнувшееся сомнение, и на нее обрушилась свобода. Ножницы были тупые, волосы сопротивлялись, но рука действовала ловко, неумолимо, и рыжие клочья падали в ванну.

— Архипелаг ГУЛАГ, — с удовлетворением отметила она, когда закончила и осмотрела голову в анфас и в профиль. Ненадолго замерла, затем нервно сняла пеньюар, бросила его на пол. Поспешила к телефону, стряхивая с шеи волоски.

Ругая себя, стала возиться с разбитым аппаратом и проводом, в надежде услышать из трубки звук. Теперь она руководствовалась решением, которое вдруг приняла. Все заново начинало выстраиваться, приобретать стройность. Она давно не была в своей деревне. Родителей не стало, и она боялась туда ездить, что-то ворошить. Но сестра живет там, земля засеяна их предками… Родные места — не отпустят никогда. Только память — это мало, нужен шаг. Ждать нечего. Не уедет сегодня — все, больше в своей деревне не побывает. Хватит, хватит дышать смогом! В Малеевке она выйдет вечером по нужде — а наверху звезды, космос, как в вечность нырнула… Сердце защемило. Безбабнова громко выдохнула. Сидя на коленях, подняла взгляд к потолку, зацепилась взглядом за люстру и прошептала: «Господи, дай мне уехать сегодня, дай мне уехать!..» После этого снова занялась телефоном.

Гудок возник, как пробивший огромный ватман поезд.

Безбабнова судорожно, в нервном напряжении узнала номер железнодорожных касс, перезвонила туда. Ей сказали, что на сегодняшний рейс билетов в спальные или купейные вагоны не осталось. Она испытала растерянность и страх, но пришла новая мысль, а вместе с ней кураж и радость.

Безбабнова прижала трубку к груди и крикнула вглубь квартиры:

— А зачем нам Нюрку в СВ отправлять? Чай в плацкартном доедет! А?..

Она немного подождала и подняла трубку к уху.

Когда вопрос был решен, Безбабнова задумалась: а в чем она поедет? Нюрка ищет покоя, ей не надо привлекать к себе внимания, но она народное достояние, ее измучат. Тем более в плацкартном. И с такой головой. Страшно.

— Не ной, — пробормотала Безбабнова и стала набирать номер своей домработницы. Клёпы, естественно, не было дома.

Безбабнова насупилась. А потом подумала — может, это к лучшему? Ключи от квартиры Собакиной у нее есть (они обменялись на случай, если кто-то умрет в одиночестве первая), она приедет, переоденется и исчезнет.

Сегодня спектакль. За свою жизнь она не сорвала ни один. Зрители купили билеты. Они ждут… Ну и что? Ну придут, посмотрят на статичную Безбабнову и уйдут, посмеиваясь. Не надо, хватит. Пусть думают о ней что угодно, пусть она сегодня не пойдет от гримерки к сцене, не будет стоять за кулисами, ее голос не будет звучать вечером в зале… Ох…

Ее не дождутся на репетиции и будут звонить домой. Приедут сюда. Начнут бить тревогу. Информация пойдет в теленовостях. Все подумают о ней. Подумают, а не просто вспомнят. Они до сих пор не знают ее. Народное достояние в камере хранения…

Сегодняшний спектакль поменять успеют. Михайлов не подведет.

Стало тоскливо…

Есть захотелось. Полежать — с булочками и Толстым. Вернуться в привычку…

На лице Безбабновой медленно изогнулась левая бровь. В глазах отразилось упрямство раненого быка.

Она резко поднялась и начала собираться. Смыла отстриженные волосы в унитазе, спрятала разбитый телефон подальше — чтобы не сужать круг догадок. Сумбурно уложила чемодан, не справилась с сомнением и взяла со стола книги и записи.

На голову повязала платок, надела черные очки. Подняла воротник пальто, посмотрела на себя в трельяж. Три Безбабновы-картинки провожали ее статичными взорами. Она резко отвернулась, еще раз проверила квартиру, присела «на дорогу» и с тревогой двинулась в путь.

Соседи ей, к счастью, не встретились и, миновав от дома квартал, она поймала машину. Водитель ее не узнал, до Большой Пионерской доехали без пробок.

Через полчаса она вышла из дома Клеопатры Собакиной в облике, о котором недавно даже не могла помыслить. Она не просто нашла в квартире домработницы безыскусную одежду, она с удовлетворением и лицедейским азартом подобрала себе костюм «челночницы» — она видела этих женщин по телевидению. К идее подтолкнули клетчатые сумки, таких у Собакиной, неугомонной старьевщицы, было навалом. В одну сумку Безбабнова запихнула свой чемодан, в другую — одежду, в которой приехала. Как последний штрих она надела пояс с карманом и переложила туда свои деньги, документы и ключи. Сердце приятно обожгло, как было всякий раз, когда она думала о намечающихся триумфах.

На улице ей показалось, что она вся на виду, как на сцене. Спрятаться было некуда, оставалось играть роль.

Ей хотелось взять такси до вокзала, но спортивный азарт, дух преодоления, внезапно открытое любопытство не позволили это сделать. Безбабнова пошла в метро.

Спустившись под землю, в кассе она стала требовать жетон, но все равно дали магнитную карточку, сказав, что сейчас вход только по ним. Нервничая, она поволокла сумки по переходам. Всюду продавалась сегодняшняя газета с «унитазным» заголовком про нее. Безбабнова воспринимала ее как листовку «Разыскивается». Народ спешил и, казалось, ни на что не обращал внимания.

У пропускных автоматов Безбабнова остановилась, не зная, как правильно использовать карточку. Она мешала сосредоточенным торопливым людям, и дежурная ей крикнула: «Женщина с сумками! Идите мимо меня!»

— Нет, спасибо, я хочу попробовать здесь! — немедленно отреагировала Безбабнова и поспешно вставила карточку.

Благополучно протиснувшись со своей кладью через контроль, удовлетворенная и более уверенная в себе, она поспешила вперед. У эскалатора она остановилась, поставив сумки, и стала внимательно изучать указательные таблички наверху. Толпа нетерпеливо обтекала ее, не узнавая, и Безбабнова в этот момент внутренне ликовала от своего спектакля.

Мимо прошло несколько цыганок, они переговаривались и катили тележки с набитыми клетчатыми сумками. «Свои», — радостно подумала Безбабнова, запомнив их.

Через несколько минут подземный поезд уже мчал ее в сторону вокзала. Безбабнова стояла в углу площадки и наблюдала за людьми. Хотя она работает больше для себя, но без них смысла в ее труде не будет. Она с живым интересом вела взглядом по пассажирам в вагоне. Завсегдатаи метро интереса почти ни к кому не проявляли, но, когда их разглядывали, не возражали.

Сидевшая внизу женщина прочистила горло и неаккуратно перевернула лист газеты. Стала читать о Безбабновой. Сама Безбабнова посмотрела на статью с презрением, на непрокрашенную макушку женщины со стыдливым любопытством и перевела взгляд на пассажиров подальше. Какой-то молодой человек внимательно наблюдал за ней. Безбабнова изобразила задумчивость, сузив глаза и замерев, потом будто пришла в себя и с усталым спокойствием на лице отвернулась.

За стеклянными дверцами проносилась темнота.

Была глубокая ночь. Сквозь сон проникли чьи-то голоса… Стук колес по рельсам…

Голоса не исчезали. Звучали, казалось, бесконечно долго… И, видимо, не собирались смолкать. Безбабнова проснулась. Но на всякий случай ничем не показала этого. Лежала, по-прежнему не двигаясь. Лишь едва разомкнула веки и стала смотреть сквозь ресницы.

Виднелись силуэты проводницы и еще кого-то. Первая коснулась ее рукой и виновато позвала: «Женщина…»

Безбабнова не отреагировала, но когда ее окликнули второй раз, пошевелилась и вяло открыла глаза.

На нее глядели внимательно и настороженно.

— Женщина, тут накладка произошла, по моей вине, наверное. Ваше место в другом вагоне, — сообщила проводница. — Я, видно, билет рассеянно посмотрела. Вы достаньте его… А тут вот две пассажирки сели на станции, как раз на ваше место. Я все в своем вагоне обошла, но прям ни одного свободного больше нет, даже боковушечки.

— Это явно ошибка, — уверенно и раздраженно произнесла Безбабнова, достав билет.

Проводница посмотрела на него и сказала:

— Ну да. Ваш вагон седьмой, а это восьмой. А место ваше восьмое. Как и здесь, только в соседнем вагоне. Правильно… Как я не заметила? Затмение нашло…

Безбабнова поняла, что ее хотят согнать, и испугалась предстоящему изменению. Она следом изучила билет. Действительно, это не ее вагон.

— У нас два места, — нервно вмешалась напряженная пассажирка, что стояла ближе. — Вот это, — она указала на пустующую верхнюю полку рядом, — и которое вы заняли.

— Подождите, — собралась с мыслями Безбабнова. — Пусть одна ложится на свободное место, а другая идет в мой вагон. Там тоже место пустое, правильно? И все!

— Я свою дочь одну не оставлю! — немедленно и громко прореагировала пассажирка постарше. Безбабнова с неприязнью посмотрела на нее: заурядная внешность, однако характер налицо. Дочь, лет семнадцати, являла собой такой же тип, что и мать. Безбабнова хотела вспылить, но сдержалась.

— Вы пока здесь постелите, а я сбегаю в соседний вагон, предупрежу, — проводница оставила постельный комплект.

Мать и дочь стали застилать полку, негромко переговариваясь. Интонации все еще пружинили, но там уже прослушивалось удовлетворение от победы. У Безбабновой все кипело внутри.

Вернулась проводница.

— Ну да, там полка пустая, все нормально…

Безбабнова резко задвигалась; покраснев, неловко спустилась вниз, отыскала сапоги.

— Я подаю в суд, — сообщила она, разогнувшись и собирая постель. — Мало того, что человек моего уровня едет в таких условиях… А что мне с сумками теперь делать? — она посмотрела наверх.

— Да что с ними случится?.. Их не снять сейчас… — произнесла проводница.

«Конечно, эту кобылу нельзя оставлять, а мои сумки можно!.. Я в ее возрасте одна в тамбуре в Москву ехала! И ничего!» — Безбабнова собрала в охапку свою постель и пуховик.

— Я вам тут еще устрою! Я вам покажу кузькину мать… где кто зимует! — пообещала она, удаляясь и ни на кого не глядя.

Она захлопала дверцами, перешла в другой вагон. Покачиваясь, пробиралась вперед. Все полки были заняты, люди спали. У кого-то свешивалось одеяло, торчали ступни или был открыт рот.

Донесся задорный гудок локомотива.

Безбабнова обнаружила свое место. Незастеленная дерматиновая полка среди всеобщей расхристанности была одинока и прекрасна. Соседи спали, разглядеть их в полумраке было сложно. Безбабнова вдруг испытала воодушевление и радость.

Уложив все, она теперь более спокойно забралась наверх, расслабилась и некоторое время наслаждалась своим единичным бодрствованием в вагоне. Она решила, что здесь лучше, чем на прежнем месте, и словно в предвкушении новой неизведанной жизни сладко заснула.

Проснулась Безбабнова легко и внезапно, как в молодости.

Голова была ясной, утренний свет — созвучен настроению, и, казалось, что поезд мчится бодро, словно с новыми силами. Может, локомотивы поменяли, как коней. До прибытия оставалось два часа.

Безбабнова огляделась. Соседями были какие-то чужие неприятные люди. Угрюмые и явно незнакомые, но в некоем едином микроклимате. Спустившись вниз, она почувствовала себя как новичок в плохом коллективе.

Мимо прошла маленькая злая проводница.

«Наша лучше», — подумала Безбабнова и стала собирать постель. Потом отправилась в туалет, а когда вернулась, решила:

зачем здесь сидеть, лучше пойдет в свой вагон. Собрала тряпки и пошла.

Ее прежние соседи уже привели себя и свои места в порядок, молча смотрели на ленту пейзажа за окном, ждали. На вернувшуюся Безбабнову глянули с мелькнувшим любопытством, как на белую ворону в стае. Безбабнова посмотрела наверх. Сумки нетронуты.

Ехали молча. Грузная соседка, косо облокотившись о стол, ела яблоко и мечтательно смотрела за окно. Неприметная дама после сна стала еще более неприметной, но менее закрытой — поглядывала на людей попроще. Мать и дочь, сидя на противоположных полках, то и дело подолгу смотрели друг другу в глаза и полуулыбались, словно разговаривали без слов.

Безбабнова позавидовала. Эта парочка вызывала у нее неприятные чувства. Как Изольда со своей дочерью. Друг за друга горой и со своими правилами — в чужой монастырь. Завоеватели.

Да, билет на эту верхнюю полку принадлежит ей, Изольде-2. Ну и что? Полка-то все равно Безбабновой. Она сюда в начале пути села и в конце вернулась. А Изольда? Поспала несколько часов и слезла. Не-е-ет, Безбабнова здесь хозяйка, даже и не говорите.

И внезапно все определилось.

Есть она и есть он. Это ядро. Комплексы, обиды, гордыня — это паразиты. Глупо потерять из-за них главное. А главное — жить вместе.

Никто не мог сделать его жизнь такой интересной, как она. Он был скалой, а она штормом. Вместе — картина. Друг без друга — потерянность. Кто еще, кроме нее, назовет его левреткой? Хотя, конечно, зря… Разве он левретка? Гена — это благородный рысак. Пусть постаревший, зато ее. Поняла поздно, но точно.

Анна, чувствуя ком в горле, смотрела на нескончаемый побуревший лес за окном. Осень уходила, листья потемнели, были влажные в солнечном свете. Видимо, прошел дождь. Время мчит… За окном напротив появились луга. Ненадолго — стадо. Впереди него стоял пастух и, замерев, смотрел на поезд.

Она решила, что как приедет, позвонит домой. В смысле, Гене. Скажет, чтобы он не волновался. В Москву же вернется, когда переделает некоторые куски в инсценировке. Приехав, возобновит репетиции. На роль Ростовой назначит Архипову, которую собиралась уволить за то, что она снялась в кино, не спросив разрешения. Архипова победит в этой жизни и без нее. Так пусть лучше с ней, на пользу «Войне и миру». На премьеру Безбабнова позовет Ливанова. Если понадобится, домой к нему пойдет, попросит. Впрочем, почему «если»? Вот именно, что пойдет. Он ее учитель. Помирятся, глядя друг другу в глаза.

Анна улыбнулась. Она знает, как поступать, чтобы Гена одобрил.

А если ее одобрит Гена, то и с дочерью произойдет сближение. Что удивляться их нынешним отношениям? Она даже ни разу за сознательную жизнь Аллы не возила ее в свою деревню. Не понимала… Но ничего. После премьеры они все поедут туда — и Гена, и Алла, и Лола, и исландец. Это ее мир, значит, и их тоже. А они этого пока не знают.

«Желтая пресса» напишет об исчезновении актрисы. Опять будут искать правду в унитазе. Пускай. Режиссер в этой ситуации — она.

Стало легко и радостно… Как от светлой музыки. Захотелось что-нибудь сделать. Мимо прошла заспанная тетка в трико, несла смятый постельный комплект. Анна взяла свою постель и пошла сдавать ее.

Проводница сортировала мятое белье в служебном купе и тихо напевала песню из «Случайных встреч»:

— Оглянись, оглянись, на улыбку не скупись. Для меня ты лучше всех, милый друг…

Услышав, Аня приобняла женщину за плечи, и, тепло глядя ей в глаза, подхватила:

— И вдвоем, и вдвоем в даль далекую пойдем, ведь для нас с тобою этот мир вокруг!.. — она закончила куплет с радостным смешком и взяла курс обратно.

Проводница на мгновение оторопела. Показалось, что это была ее любимая артистка, настоящая… Как она плакала в свое время из-за того, что не попала на ее творческий вечер в их райцентре! Сколько вырезок о ней собирала! Как подражала ей во всем! Как верила, что рано или поздно встретится со звездой!..

А жизнь во всем смеялась над ней. Та не знала что ответить, лишь постепенно теряла веру в этот мир. Сейчас, складывая простыню, проводница все же выглянула из купе. Глядя на удалявшуюся полную «челночницу», вспоминала Анну Безбабнову. Давно об этой актрисе ничего не слышала. Жива ли она?..