«Милостыня от неправды»

Ефим Сорокин Милостыня от неправды

Пролог

Однажды… Не по точности употребляю я это слово, относящееся ко времени. Отсутствие определенных понятий в чувственной человеческой жизни понуждает меня прибегнуть к подобного рода упрощению. Образы земные недостаточны для описания ангелов, ибо в человеческой жизни даже нет намека на то, что в пакибытие уготовил Господь любящим Его. Но обращаюсь я к немощи людской, поэтому мои ущербные описания могут оказаться вполне достаточными для нее. Итак, однажды, беседуя с Енохом, я возжелал больших откровений и спросил его:

— Как будет пребывать Господь после своего вочеловечивания, крестной смерти и вознесения на небо?

И получил ответ:

— В Троице, Которая равна Единице, сядет одесную Бога-Отца. — Я был прилежен в слушании Еноха, но порой не понимал открытые ему тайны, однако внимал не вкусившему смерти человеку и умолял его привести меня к тому, к чему влекло меня мое желание.

— Что значит сидеть одесную Бога-Отца? Ведь Он не занимает какого-нибудь определенного места?

Исполненные мудрости мысли ангела здесь, на небе, по воле Господа могут быть высвечены в несказанном свете и стать достоянием всех бесплотных умов. Я познакомился с Енохом именно по его проявленным мыслям — возникли вопросы, и Енох снизошел до меня, посетил мое небесное жилище. Обитаю я в возвышенной местности, которую на земле с небольшой натяжкой можно было бы назвать горами, живу в огромном красивом камне. Когда подлетаешь к нему снизу, по форме он напоминает… впрочем, на земле нет этому понятия. Согласно с моим внутренним миром, живу я один, а такие отшельники, как я, в чем-то выше многих из ангелов, но я не понимаю своей исключительности и отношусь к ней как к не проявленной заботе Господа обо мне. Многие ангелы живут так же скромно, как и я, даже скромнее меня, хотя Божья любовь в них намного превышает ту, которую я способен вместить в себя. Я наслаждаюсь духом умеренности своего жилища. И опять повторяюсь: все, что я описываю, неизреченно на человеческом языке и верно лишь в каком-то ничтожном приближении. Судя по моему жилищу, мой внутренний мир не так богат, как у многих из ангелов, но я наслаждаюсь своими небесными пещерными покоями, и они радуют мой дух. И если верно утверждение, что жилища ангелов символ их любви, то моя любовь тиха. Но это любовь.

Иногда я посещал Еноха. Обычно я появлялся у него не сразу, а, преодолевая некое духовное пространство, не спеша шел по созданному Енохом миру, точнее, мирам. Я улыбаюсь от беспомощности объяснить людям род небесных занятий Еноха. Пожалуй, скажу только: своей молитвой он помогает Господу творить мир невидимый, мир духовный, пакибытие. Он сотворец Господу. В этом отличие человека от ангела. Иногда я заставал Еноха пишущим. Писал он от руки, писал легко, ибо рука его, знавшая трудность выбора слов в земной жизни, здесь ничего подобного не испытывала. У меня есть несколько посланий Еноха, и, когда я перечитываю их, то слышу его голос, мощный и мягкий. В соответствии с духовным состоянием Еноха его небесные обители менялись. Он жил на островах в море, в горах, в пустынных оазисах и на лесистых холмах. В его небесных обителях всегда были книжные свитки, пергаменты, папирусы, исписанные человеческими буквами.

Поначалу мне казалось, что разговоры о людях в любви небесной меня не совершенствовали. Да и мысли Еноха, когда он говорил о земле, мне казалось, были стеснены понятиями пространства и времени. Но мудрость Еноха сообщалась мне, даже воспоминания Еноха-человека стали как бы моими воспоминаниями. Жизненный опыт людей, о которых рассказывал Енох, стал как бы и моим жизненным опытом. Я мог даже вспомнить местность на земле, где происходили те или иные события. Некоторые подробности удивляли самого рассказчика, ибо при ангельском свете извлекались из неизгладимой его памяти. Тогда я еще не подозревал, как велик и таинственен замысел Господа о человеке!.. Енох-человек мог подниматься и спускаться из одной ангельской сферы в другую, и однажды ушел на высоту, недоступную мне.

И был день, когда события человеческой жизни потребовали немедленного ангельского вмешательства. И предстали ангелы пред лицом Господа, между ними явился и я. Все мы были в одеждах одного сияния. Нас ждало новое служение. Нам поручалось пасти народы, которые уходили из Вавилона. И я спустился к человекам, которые не хотели жить ни правдой от Господа, ни в Его любви. Наше служение заключалось в том, чтобы, не нарушая свободы человека, отвращать стопы его от наибольшего зла.

В человека по имени Мосох я вложил Божий замысел о нем и его людях. Мосох принял Божий замысел за свой собственный, хотя сам был немало удивлен, когда в его сердце, сердце вождя, чьи воины разгромили полчища кинокефалов, загорелась любовь к далекой северной земле, которая привиделась во сне. Я сказал Мосоху:

— Возьми себе и народу своему место на земле к северу от Вавилона и потрудись с народом твоим над украшением этой земли.

Я пас Мосоха тщательно, ибо через него шла забота о будущем многих народов. Меня всегда поражало милосердие Божие в Его отношении к людям. Мы, ангелы, накладывая узду на стихии и на грехи человеческие, мучились и плакали, видя, как, оставив поклонение Творцу, люди покланялись падшим ангелам и самим себе. Греховной жизни Мосох не оставил и в вихре забот о переселении своего народа, живя в Вавилоне, в городе, где никто никому никогда не доверял, и каждый боялся своего ближнего, Мосох продолжал посещать пиры, где часто в пьяном угаре мужчины обнажали мечи, грозящие смертью, посещал блудилища, где неправедными глазами любовался женской наготой и, обремененный худым навыком тела, совершал с женщинами прелюбодеяния. О, долготерпение Господа! Человек признавал только телесные наслаждения — о духовных забыл и не помышлял. Но уже тогда я начинал понимать, что в неудобоносимой свободе, которую Господь дарует человеку — глубокая тайна, ибо человек сотворен по образу Божьему. Господь своей волей мог бы сделать всех людей верующими в Него и добродетельными, но не сделал этого, ибо человек сотворен свободным. И это ценно в очах Господа. В этом залог Его милости.

Перед самым выходом из Вавилона, в один из дней, когда просыпаться скучно, брат Мосоха, имени которого здесь, на земле, не могу вспомнить, но которое непременно узнаю в несказанном свете пакибытия, попросил Мосоха о встрече. Мосох принял его и говорил с ним почтительно. Они сидели за столом друг против друга.

— На днях, Мосох, ты покидаешь Вавилон, я прошу тебя взять с собой книжный свиток.

— Если это трактат с генетическими исследованиями, я не возьму его!

Брат Мосоха вынул из сумы ясеневые скалки с пергаментом и, уловив на лице собеседника выражение внимания, развернул свиток:

— Из допотопного мира мы вынесли несколько пророчеств, услышанных от патриархов, отмеченных печатью святости, и все они свидетельствуют о том, что наши далекие потомки повторят мерзости людей, которых Господь смыл с лица земли карающими очистительными водами. Желая оставаться полезным своим соплеменникам, я приступаю к описанию жизни праотца нашего праведного Ноя, дабы читающие воспользовались добрым примером и удалились от зла, за которое долготерпеливый Бог наказал человечество. Я много и много раз задавал себе вопрос, вправе ли я описывать события, участником которых не был и за достоверность которых ручаться не могу. Это вопрос о неравновеликом Ною витии, который дополняет пробелы в жизни праотца своими домыслами, а они несравненно беднее жизненной правды пророка, его любви и устремлений. И все же я надеюсь, что мои домыслы о допотопных патриархах в какой-то мере отвечают их духу. Те из вас, кто искусен в плетении словес, помогите моему убогому слову!

— Надеюсь, ты не собираешься читать весь пергамент! — колючим голосом прервал витию Мосох. — Почему ты не идешь с нами?

— Я буду искать!

Мосох усмехнулся:

— Книгу Еноха?

— Да! Ни одно из племен, покинувших Вавилон, не унесло ее с собой. Она еще в городе.

— Из всего нашего племени ты останешься здесь один. Тебе не страшно?

— Страшно… Но я буду искать, а, когда найду, стану ждать.

— Ждать? Чего?

— Рано или поздно по какой-нибудь надобности ты пришлешь в город людей, и они скажут мне: «Мосох нашел землю, которую обещал ангел». А я скажу: «А я нашел книгу Еноха, и она духовно обогатит наше племя».

Мосох снова усмехнулся.

— Даже если ты найдешь книгу Еноха, тебе придется очень долго ждать наших людей. Может быть, для ожидания не хватит твоей жизни.

— Я подожду, я привык ждать.

Люди Мосоха уходили из Вавилона в густой тучи пыли. Когда стих говор людей, когда стихло ржание лошадей, когда стихло мычание и блеяние, когда стихли крики петухов, а пыль осела на дорогу, с которой еще видна была разрушенная Вавилонская башня, я заметил на обочине, рядом с обглоданными костями кинокефала, книжный свиток. Я хотел опуститься на землю и взять пергамент. Но вдруг рык раздался подо мной, и я увидел косматого разъяренного сатира. Твердо расставив сильные козлиные ноги, он угрожающе ссутулился и склонил большерогатую голову. Рядом мелькнула чья-то тень. Огромный леопард прыгнул на сатира с дерева. Острые когти кошки распороли рыжешерстную грудь выродка. А он, задев рогами бок кошки, изогнулся немысленным образом и ногой ударил леопарда в голову. Было слышно, как хрустнула под копытом лобная кость. Кошка грохнулась оземь. Сатир неуклюже подбежал к ней и с яростным рыком разорвал ее от пасти до хвоста. И устало опустился на землю. Ясеневые скалки с пергаментом лежали у копыт чудовища. Сатир долго устало смотрел вдаль, на развалины вавилонской башни, в которой был порожден он и подобные ему. Кровь еще не перестала сочиться из груди сатира. Он обратил внимание на пергамент под копытами — нагнулся, поднял его и, без усилия оторвав кусок, стал протирать окровавленные рога и руки. Я опустился и толкнул его в бок. Сатир рванулся от невидимого и замер в боевой стойке. Его рыжая шерсть встала дыбом. Пугая рыком, выродок развернулся и неуклюже, но скоро пошел прочь.

1

Имя его Йот. Мы учились в одном классе. Его отец преподавал историю объединенного человечества. На шее учитель носил чечевицевидный жемчуг. Его сакрального смысла мы, конечно, не понимали. Йот и в детстве был гладко-лысым, будто в запретное время прочитал заветную сказку. После урока физкультуры Йот становился малиновым. Переодевался он, стоя на сиденье парты. И девчонки, и мальчишки посмеивались над нижним бельем Йота, а он не замечал никого, будто в классе был один. Только к середине следующего урока яйцевидная лысина Йота превращалась из малиновой в белую. Как правило, сыновья и дочери преподавателей учатся хорошо, а Йот, прямо скажем, не блистал. Впрочем, как и многие из нас. Но историю объединенного человечества он знал на отлично. Нам, его сверстникам, иногда казалось, что он знает историю лучше своего отца. Однажды Йот заспорил с ним на уроке. Вытягивая кого-то из нас на тройку, учитель задал нерадивцу вопрос:

— Кто убил Каина?

— Каина никто не убивал — Каин убил себя сам! — прошептал наш бедный, мнущийся у доски товарищ.

— Правильно? — обратился учитель к классу, глянув на нас поверх очков.

— Правильно! Правильно! — невольно оживляясь, закричали наперебой мы, поддерживая товарища, а учитель уже выводил тройку на восковой дощечке. И тут раздался сухой голос Йота, убийственно спокойный на фоне нашего оживления:

— Неправильно. — И отец Йота смутился.

— Каина убил Ламех!

— Да? — удивился отец-учитель. — Насколько мне известно, Ламех ко времени смерти Каина был слеп.

— Ламех охотился руками своего сына Тувалкаина, а дичь видел каким-то внутренним зрением, видел лучше, чем телесными очами, а раз так, то именно Ламех велел Тувалкаину стрелять в Каина. А тот, у кого в руках был арбалет, мог, кстати, и не знать, в кого стреляет. Могла быть ночь.

Хотя отец-учитель проиграл спор, он был горд за сына, и мы были рады за Йота. Он был нашим сверстником, а, главное, прогремел звонок.

От Йота можно было узнать исторические подробности, о которых ни от какого учителя не услышишь. Однажды на перемене он сказал мальчишкам:

— После того, как Ламех убил Каина, его жены отказались с ним спать.

С нами учился парень, прозванный за свой чрезмерно высокий рост Змием Прямоходящим. Имя его — Суесловец.

— И что же, он не получил просимого? — спросил он.

— Тогда был жив Адам, — со знанием дела говорил Йот. — И Ламех повел своих жен к Адаму.

— И что же Адам? — Мы слушали, приоткрыв рты.

— Адам? — с усмешкой спросил Йот. И таким тоном, будто Адам был его товарищем. — Адам — мужчина и решил спор в пользу Ламеха… а иначе многих из нас здесь бы сейчас не было.

В пятом классе отец надел на Йота очки в стальной оправе. Тогда мы не знали и не могли знать, что форма очков Йота, как и жемчужный кулон его отца, означали принадлежность к могущественному клану Тувалкаина.

Как-то после уроков мы украшали школу к празднику урожая, и вечером Йот неожиданно предложил мне зайти к нему домой.

— Мне бы хотелось показать тебе свои рисунки. — В его тоне чувствовалось, что он подготовил сюрприз. Мне, конечно, хотелось посмотреть рисунки Йота, о которых в классе ходили различного рода слухи, но я стеснялся идти в учительскую квартиру. К тому же Йот жил там, где переулок круто шел вверх, где начинались дома состоятельных жителей поселка. Эти два обстоятельства смущали меня.

— В этих рисунках есть история и про тебя, — загадочно сказал Йот и, подчеркивая значимость своих слов, приподнял брови.

— Про меня? — Я глянул на Йота недоверчиво и от смущения пожал плечами.

— Не веришь?

— Не верю, — сказал я, испытывая волнение и уже желая, чтобы слова Йота оказались правдой.

Смущенно и нерешительно переступил я порожек учительского дома.

Тетрадь с рисунками дожидалась Йота в потае из нескольких вложенных друг в друга коробов.

— Узнаешь? — спросил Йот, кивком показывая на первую картинку.

— Нет, — сознался я.

— Это же наш поселок, только в будущем!.. Вот наша школа, — пояснял Йот, показывая кончиком карандаша на здание причудливой формы. — А вот доменная печь, только здесь уже не чугун выплавляют, а собирают космические ковчеги. Вот видишь, на крыше, небольшой космопорт для летающих ковчегов. А это — моя улица…

Я узнал только железную дорогу, точнее, ее мощный изгиб, который нельзя было спрятать даже за сверкающими, обтекаемыми поверхностями поезда будущего. На этом изгибе, идущем от нашей школы до древнего д-образного каменного моста, поезда всегда снижали скорость.

— Вот сюда посмотри! — Йот ткнул в рисунок. Там, в самой глубине его, виднелся крохотный д-образный мостик, которым мы иногда пользовались, переходя железнодорожное полотно. — Его оставили как музейный экспонат, построенный еще на заре объединенного человечества. — Йоту нравилось словосочетание: объединенное человечество. Это он, должно быть, унаследовал от своего отца. И рисунки Йота были на ту же тему. По прихоти его фантазии я оказался командиром космического ковчега. Мы летели на далекую планету, чтобы помочь ее народам объединиться. Но для желанного объединения надо было свергнуть религиозных тиранов, которых на бедной планете насчитывалось невероятное количество. Йот детально потрудился над цветными географическими картами придуманной планеты. До нас туда уже отправился ковчег с земли, и они передали сигналы бедствия. В той экспедиции участвовала… — Мой лоб чуть вспотел, когда я услышал: — В этой экспедиции принимала участие Ноема. — Йот искоса глянул на меня, проверяя, как я отреагирую на упоминание о Ноеме, и, довольный, продолжил рассказ. — Поэтому ты и согласился возглавить экспедицию спасения, а я помочь тебе. — С этого момента я с жадностью следил за рассказом Йота. Конечно, мы спасли и Ноему, и экспедицию землян и ниспровергли всех религиозных тиранов и объединили всех жителей несчастной планеты, а на обратном пути… — Ноема летела с нами в одном ковчеге, — загадочно продолжал Йот. — Ковчег едва вмещал всех землян, приходилось потесниться, поэтому вы с Ноемой жили в одной каюте. — На этих словах Йот остановился и торжественно подмигнул мне. И перевернул страницу. Картинка была с секретом. Она пряталась за бумажной заслонкой со шнурком и восковой печатью. Йот считал, что полезно меня подержать в напряжении и печать снимал медленно-медленно, медленно-медленно развязывал шнурок. Йот снял бумажную шторку.

— Это ты спишь с Ноемой, — шепнул он, и я слушал его, впадая в сладостное беспокойство.

Когда история с экспедицией спасения закончилась, Йот спросил меня:

— Ты ничего не слышал о книге Еноха?

Я, конечно, ничего о ней не слышал и глупо спросил:

— Какого Еноха, который построил город, основанный Каином?

— Какого же еще? Других Енохов не было! Значит, не слышал?

— Нет.

— Енох оставил нам книгу со знанием пророческого прошлого и пророческого будущего. Человеку не хватит всей жизни, чтобы прочитать ее. С ней работают ученые жрецы и каждый день совершенствуют по ней свои знания. Еще совсем недавно люди ковали метеоритное железо, а теперь мы на пороге грандиозных открытий! По сравнению с ними поблекнут все сказочные чудеса. В книге Еноха — все! Все тайны мироздания.

Я с удивлением отметил, что сердечко мое колотится учащенно.

— А откуда тебе про нее…

— Прошу тебя, не спрашивай! Я тебе все равно ничего не скажу! — вместо ответа загадочно попросил Йот. Но я уже не мог не спрашивать:

— Но где хранится она? Можно ли заглянуть в нее?

— Я этого не знаю, — сказал Йот таким тоном, будто ему еще что-то известно, но он не может рассказать мне.

— Чтобы это узнать, не жалко потратить целую жизнь!

— Перед достойным книга сама открывается и открывается на той странице, которая содержит знания, необходимые именно этому человеку. Кому по геологии, кому по черной металлургии, кому по воздухоплаванию, кому по медицине, кому по генетике. Получив от книги знания, ученые проникают умом своим в природу тех вещей, которые изучают, познают устройство вселенной и преумножают великую мудрость книги в познании истин мира и могут прочитать еще несколько страниц. Говорят, прочитавшие книгу Еноха, поработят природу, станут управлять ей, завладеют всем миром. — Йот сглотнул слюну. Глаза его сияли, будто он прочитал уже книгу Еноха, поработил природу и завладел всем миром. — Никто самовольно не может прочитать ее. Только личный талант и усердие в учебе может быть пропуском к тайне этой книги… На одном из папирусов записана быличка, рассказывающая о любопытном юноше, который всеми правдами и неправдами проник в хранилище с книгой Еноха. Но когда он приподнял обложку, на него налетел ураган — книга сразу захлопнулась, а юношу вынесло из хранилища. Его нашли мертвым в пустыне, далеко от города…

— Значит, хранилище в городе?!

— Да, но на нашей планете уже несколько городов.

Прощаясь с Йотом, я спросил, пытаясь скрыть волнение:

— А как ты догадался… ну, что я вызвался бы спасать Ноему?

Йот загадочно улыбнулся и погладил свою острую лысину, так погладил, будто у него шевелюра была пышная или объем лысины намного больше, чем сам Йот об этом думал.

Мне нравилась Ноема. У нее были василькового цвета глаза и льняные кудрявые волосы. В школе шутили, будто она родилась от ангела. Она никогда не грызла семечки зубами и не сплевывала лузгу, а всегда отколупывала скорлупки пальцами. Ей не нравилось ее имя. Очень многим оно напоминало развратную Ноему-жрицу из прошлого человечества, когда люди еще были разделены на сифитов и каинитов.

Когда я вышел от Йота, он крикнул в настежь раскрытое окно:

— Ной, не рассказывай никому, что я про тебя нарисовал!

В тот вечер я возвращался домой легкой походкой. Мир казался новым: на него накладывалось мощное воображение маленького Йота. Я шел по улице, мощеной прозрачными блоками с подсветкой. С крыш небоскребов, мимо которых я проходил, стартовали на орбиту космические ковчеги. Космос был повсюду. Все говорило, кричало, шептало, показывало, намекало на космос. И внутренний уют стеклянных небоскребов с садами и оранжереями не мог заслонить космоса. Я не стал сокращать путь и спускаться к железнодорожному полотну, а решил пройти д-образным мостиком, который уже казался мне музейным экспонатом… Не было никаких небоскребов, не было космических ковчегов и прозрачного тротуара с подсветкой не было, но все-таки они были! Не было, не было будущего вокруг меня, и все-таки оно было! Я сам смотрел на все вокруг как бы из будущего. Я был уверен, книга Еноха, о которой говорил Йот, поможет нам покорить космос! Я в этом не сомневался, хотя шел не по прозрачным блокам с подсветкой, а по плоским камням, отшлифованным тысячами рабочих ног. Я спускался и поднимался с улочки на улочку, переступая через лунные тени грязных кипарисов и смотрел на проплывающие мимо со скоростью моей походки прилепленные друг к другу дома с плоскими крышами. За стенами домов люди занимались обычным делом: варили похлебку в чаду очагов, ужинали, ложились спать, кто-то выцарапывал у соседа меру зерна за тайное от жены угощение ячменным вином, кто-то ругался со своим скотом в конюшне, кто-то смеялся, женщина плакала. Завтра рабочий день, вставать рано…

2

Через несколько дней история с рисунками Йота получила неожиданное продолжение. В школе, на перемене, ко мне подошел Суесловец, он же — Змий Прямоходящий. Он и в детстве всегда был серьезным. Те, кто не знал его, думали, что он сердитый.

— Ты когда-нибудь бывал дома у Йота? — спросил Суесловец, лениво вращая верблюжьими челюстями.

— Был, — сказал я как можно небрежнее, потому что почувствовал, что разговор пойдет о заветной тетради, которую Йот прячет в коробах. Суесловец потоптался на месте, мощно сел за мою парту, поглядел, как я ем принесенный из дома коржик.

— Макеты космических ковчегов видел? — спросил Суесловец, но было уже ясно, что речь пойдет не о них. — Йот тебе тетрадь не показывал? — спрашивает, а я коржик спокойно жую.

— Какую тетрадь?

Нетерпение уже распирало Суесловца.

— Нет, не школьную… Ну, там еще про меня… Как я с Ноемой на одну планету летал.

«Ты?!»— чуть было не вырвалось у меня, я даже поперхнулся. Мне-то все стало ясно. Йот надул нас. И, может быть, не только нас. Мне бы промолчать, но вид у Суесловца был настолько самодовольный, что умолчать было невозможно. Да и обидно за себя стало. За себя и за Ноему. Я смотрел в окно на блестящую крутую железнодорожную дугу, на которую сеял осенний дождь, мелкий и, наверное, холодный, на почерневший д-образный мост, на который тоже сеял осенний дождь. Я напряженно размышлял, говорить ли Суесловцу правду.

— Где ты планету от религиозных тиранов спасаешь?

Суесловец просиял. На том надо бы и закончить мне, а Суесловец возьми да отломи от моего коржика. И стал самодовольно жевать своими верблюжьими челюстями. Мне не жалко, но надо хотя бы спросить, а он с таким видом отломил, будто одолжение сделал. Жует, а сам на Ноему поглядывает. И даже звук какой-то самодовольный издал, похожий на тот, когда паровоз сипит паром. У меня в пальцах маленький кусочек остался. Мне его доедать расхотелось.

— Йот — идеальный рассказчик! Кому рассказывает, того и делает главным героем, — как можно небрежнее сказал я, будто всегда знал об этом. А Суесловец побледнел, а глаза его сделались неосмысленными. Тупое выражение сковало лицо Суесловца.

— Ну, Йот!.. — с угрозой проговорил Суесловец, поднимаясь из-за парты и превращаясь в Прямоходящего Змия. — Ну, Йот!..

Прогремел звонок.

— Ты, Йот, за это ответишь! — Суесловец даже не взглянул на Йота, а тот, точно догадавшись, о чем идет разговор, малиновый, будто после урока физкультуры, смущенно елозил по своей парте.

У меня не было обиды на Йота. Весь урок я искал в Йоте недостатки, чтобы было за что побить такого… такого… такого… Ну, провел он нас с Суесловцем! Ну, может, еще кого провел… И тут я чуть было не подпрыгнул, вспомнив картинку за бумажной шторкой. За что же он Ноему? Уставившись в окно, я полностью отключился от классной жизни. Прижелезнодорожная ветла гнулась при порывах ветра, блестели под дождем две крутогнутых колеи среди потемневшего щебня, чернел д-образный мост. За что Йот так Ноему?.. Если бы он обернулся, я бы убил его своим взглядом. Но Йот не обернулся. Он держал в дрожащих пальцах щепку с изображением черепа и скрещенных костей. Щепку, должно быть, прислал Суесловец. И вдруг до меня дошло очевидное: Йот любит Ноему! Не я и не Суесловец летали на чужую планету спасать девушку — летал сам Йот. Он не решается признаться Ноеме, что любит ее и показывает рисунки своим одноклассникам, надеясь, что мы проговоримся, и тогда Ноема узнает о его любви. Тут прогремел звонок, Суесловец обернулся ко мне и подмигнул. С двух сторон мы двинулись к парте Йота. Он издал какой-то сожалеющий чмокающий звук и как-то заискивающе оскалил зубы. В пальцах он вертел щепку с пробитым черепом и с напряжением следил за нашим приближением, а локтем вытирал тревожный пот с малинового лба. Йот хотел встать, но замер в каком-то неестественном полустоячем состоянии. Мне стало жалко Йота. Он посмотрел на меня в поисках поддержки.

— Что же ты за дураков нас держишь? — неприязненно оглядывая Йота, напористо сказал Суесловец и ткнул его кулаком в плечо. Йот что-то отвечал, но говорил через легкую дрожь. Это нехорошо подзадоривало Суесловца, и он придирчиво и ехидно сказал:

— Это ты про себя все нарисовал! И за шторкой… Только волосы себе приделал! — И нехорошо рассмеялся. Мне не было смешно, но я по-обезьяньи натянуто захохотал. Йот, умученный последними словами и нашим смехом, издал немыслимый звук и со слезами выбежал из класса. Выглянувшее из-за туч обыденное солнце, раздвоившись, блестело на рельсах. А я хохотал вместе с Прямоходящим Змием и почти ненавидел себя.

3

Я успел хорошенько подзабыть об этой истории, но года три спустя (Йот уже переехал с родителями в город), Ноема вдруг спросила меня:

— Вспомни: несколько лет назад ты и Суесловец о чем-то поговорили с Йотом на перемене, он издал какой-то нечеловеческий звук и выбежал из класса, а вы смеялись.

И спустя три года мне снова стало стыдно за свой смех. С почтением к бывшему однокласснику я рассказал Ноеме о секретной тетради, умолчав, конечно, о рисунке за бумажной шторкой. Я провожал Ноему после школьных занятий. Мы стояли на д-образном каменном мосту над железной дорогой и ждали поезда. Я немного мучился, потому что мне хотелось помочь Ноеме нести ее восковые таблички, которые она заворачивала в шкурку и опоясывала ремешком с деревянной ручкой, но почему-то не решался предложить свою услугу. Я вспоминал свои разговоры с Йотом, а когда упомянул книгу Еноха, в которой содержатся все знания о вселенной — и человеческие, и ангельские, Ноема вдруг прервала меня:

— Енох призывал постом и молитвой очищать плотяные скрижали наших сердец, чтобы Сам Бог писал на них. Енох призывал постом и молитвой очищать бесплотные папирусы наших душ, чтобы Сам Бог писал на них. Енох всегда говорил, что мудрость каинитов долупреклонная, пресмыкается земле, не ищет Бога. То, о чем ты, Ной, говоришь, не может быть в книге праведного Еноха!

— Как же он тогда смог построить город? — самоуверенно спросил я. — Да что там город! Хотя бы вот этот мост, на котором мы с тобою стоим!

— Нет, Ной, этот мост строил не тот Енох, который построил город!.. — задумчиво сказала Ноема, не глядя на меня. — Мост строил Енох-сифит, — нерешительно продолжала Ноема, — неужели твои родители ничего не говорили тебе про него? — вопрошала трогательная бирюза Ноеминых глаз.

Мне было немного чудно слышать от Ноемы устаревшие слова «сифит» и «каинит».

— Я что-то не пойму, было два Еноха?

Ноема внимательно посмотрела в мои, должно быть, удивленные глаза.

— Господи! Ты еще ничего не знаешь! — прошептала она с болью и сожалением.

— Что?.. Что я должен знать? — обиженно настаивал я.

— Значит, это зачем-то нужно, — задумчиво продолжала Ноема, — нужно, чтобы ты пока ничего не знал, поэтому родители ничего не говорят тебе.

— Что?.. Что не говорят?

— Ты не виноват, Ной! — Мне показалось, что Ноема хочет погладить мое, должно быть, застывшее в изумлении лицо. — Ты не виноват — просто нам внушили в школе… Ты не виноват! Школа наносит непоправимый ущерб правде.

— В чем не виноват? — Я был смущен, потому что слова Ноемы застали меня врасплох.

— …но ты, Ной, со временем разберешься, — шептала Ноема, глядя с моста на железную дорогу. — Ты не можешь не разобраться, потому что Енох, который строил этот мост, строил и дом, в котором ты живешь. Это тот самый Енох, о котором каиниты нарочно умалчивают, потому что его забирали на небо ангелы, и он возвращался на землю со знанием пророческого прошлого и пророческого будущего. Каиниты умалчивают о нем, потому что он посрамил их вождя Тувалкаина. По молитвам Еноха-сифита идолы каинитов разлились водой, и река вышла из берегов и сорвала праздник, который Тувалкаин хотел украсить совместным богослужением. Тувалкаин так возненавидел реку, что при строительстве нового города изменил ее течение. А по старому руслу проложил железную дорогу. И постепенно уничтожил всех каинитов, которые видели чудо, совершившееся по молитве Еноха-сифита.

Слова Ноемы казались неправдой.

— При чем тут сифиты и каиниты? — возмутился я. — Давно уже нет ни сифитов, ни каинитов! Сейчас — объединенное человечество!

— Не будь таким наивным, Ной! Просто, каиниты — сыны века сего, — победили сифитов — детей Света. В мире, который в падении, и не могло быть иначе.

Правильные черты ее лица были слишком крупны, точно Господь нарочно не уменьшил их, нарочно не сделал лицо девушки красивым, чтобы мужчины не прельщались ей, а сама она через их прельщение не пленялась земным. Но Господь оставил Ноеме один подъем подбородка, который можно было бы назвать гордым или властным, если бы ни большущие кроткие голубые глаза. В тот день я заметил это медленное движение подбородка и удивился про себя: «Да она красива!» Ноема была грустной и загадочной.

— Ты странная девушка, — пролепетал я. — А откуда тебе известно, что ты из сифитов?

Ноема светло улыбнулась.

— Ной, какой ты смешной! Некоторым людям для этого не обязательно изучать свою родословную — достаточно посмотреть в зеркало!.. В нашей семье сохранилось предание. Праведный Енох, когда спускался на землю от ангелов, посетил дом вдовы Сапанимы. В те времена человеческая смерть была еще в диковинку, и Сапанима не знала, как погребать мужа. Енох научил старшего сына вдовы погребать. Сапанима не надеялась без мужа прокормить детей. К тому же она была непраздной. Разум Сапанимы помрачился, и она хотела избавиться от того, кто у нее во чреве. Это сейчас нетрудно избавиться от плода, а тогда даже у каинитов это было преступлением. — Я глянул украдкой на Ноему. Я еще никогда не слышал, чтобы кто-то с такой ясностью делил людей на сифитов и каинитов. В школе нас учили, что это дурно, а людей, которые это деление поддерживали в своем сознании, называли негодяями. — И Енох уговорил Сапаниму оставить ребенка во чреве и сказал, что зачатое в ней ценно в очах Господа…

— Почему я должен тебе верить?

— Если найдется ваша Манефа, ты сможешь сам у нее спросить. Она помогала Еноху в том путешествии.

— Наша Манефа? Да, я помню ее. Я был совсем маленьким… Но если наша Манефа — сестра Еноха, — вскричал я, — выходит, Енох, который спускался от ангелов, мой…

— Твой прадед.

— Ноема, а откуда ты все это…

— Я удивлена, Ной, что ты в полном неведении!

Внизу затокали рельсы. Из-за нашей школы вынырнул паровоз, сбросил скорость и, тяжело дыша, стал приближаться к нам.

Я вспомнил Манефу. Я, совсем маленький, сижу у нее на руках. Манефа стоит неподалеку от каменного д-образного моста на утоптанных земляных ступеньках, спускающихся к железной дороге. Я машу рукой праздничным пассажирам, сидящим у окон проходящего поезда. Вокруг — высокая зеленая трава с нежно-сиреневыми колокольчиками и розовыми полевыми гвоздиками. Это чистое воспоминание сменилось другим, тоже родом из детства. Все происходит там же, на тех же утоптанных земляных ступеньках. Я стою рядом с Манефой, а она держит меня за руку, а свободной рукой я машу пассажирам. Под разудалый стук колес я пытаюсь прочитать название поезда. Первую часть я прочитал еще на белых табличках первых вагонов: это было название города. Но слово через черточку оставалось загадкой. Кара… Кара…

— Карагод! Карагод! — подпрыгивая от радости, закричал я, заглядывая в лицо Манефе с нелукавой детской простотой. — Манефа, я прочитал! Я прочитал, Манефа! Карагод! Карагод! — продолжал выкрикивать я бесконечно-радостное слово. Однако не ускользнуло от меня настороженность Манефиных глаз в сочетании с несвойственной им подвижностью. Манефа тихо заплакала, и я присмирел, будто почувствовал себя виноватым, будто созорничал. И немного обиделся, потому что было непонятно, отчего Манефа не разделяет моей радости.

И еще мне неожиданно припомнились отложенные на краешке памяти слова Манефы о последнем железнодорожном вагоне, за которым должны бежать верующие и цепляться за его колеса. Зачем все это надо было делать, я не помнил.

Осторожно лязгая, паровоз скрылся под мостом, обдав нас с Ноемой дымом.

Когда мы проходили мимо нашего дома, Ноема сказала:

— Неужели ты никогда не слышал предания о том, что Енох-сифит нашел ущелье, очень похожее на то, рядом с которым жил Адам? Как и Адам, Енох выдолбил в скале многоярусные пещерные залы и комнаты, а у скалы построил примыкающий к ней дом. Он тоже был похож на дом, который построил Адам. А рядом с домом Енох со временем насадил сад, где каждое дерево — в честь ребенка, рожденного его женой Сепфорой… Стало быть, Ной, ты ничего не слышал о последнем вагоне в Карагодское мучилище?

Я со стыдом за свое невежество молчал.

— Ваша Манефа рассказывала моей маме-покойнице, что настанет время, и сифиты, верующие в Бога, должны бежать за этим вагоном, цепляться за колеса, только бы уехать с ним. Ибо в те времена Господь уже не будет принимать от людей покаяния. Лучше быть расстрелянным в мучилище, чем продолжать жить и погибнуть в очистительных водах потопа!

На соседней скале стоял маленький дом. В нем с отцом жила Ноема. Я часто видел его из своего окна. Высоченный и худющий с землистым лицом, отец Ноемы, опираясь на подог, возвращался домой медленной стариковской походкой, всегда останавливался у нашей ограды и, держась за нее, подолгу отдыхал. Только отдышавшись и убрав с испитого лица желтые длиннющие волосы, он продолжал свой нелегкий путь.

На прощание Ноема, зябко поежившись, сказала:

— Ной, а ты бываешь в скальных коридорах?

— Нет, отец настрого запретил!

— Иногда в заросших окнах вашей скалы я вижу свет. Мне кажется, что по вашим пещерным коридорам кто-то ходит с факелом.

— Этого не может быть, — спокойно заверил я. — Все внутренние лестницы обрушены.

— Ной, я видела много раз, — прошептала Ноема.

— Может, вечером посмотрим вместе? — предложил я, не глядя на Ноему, но каким-то непостижимым образом увидел, что девушка улыбнулась. Похоже, Ноема не знала, что такое скрытность.

— Я сама хотела тебе предложить, Ной, но не решалась.

4

— Ноема сказала мне, что иногда в наших пещерных комнатах видит факельный огонь, — произнес я, скрывая за беспечностью тона дрожь в голосе.

Мать, просеивая муку, замерла с решетом в руках. Отец хлебал чечевичную похлебку.

— Я так понял, — прожевав, сказал отец, — что сегодня вечером вы пойдете смотреть на этот огонь вместе с Ноемой?

— Да, — чуть с вызовом ответил я.

— Ноема — хорошая девушка, — спокойно сказал отец и вытер хлебным мякишем нутро миски. — Таинственные огни в скальных комнатах — неплохой предлог для первого свидания. — И улыбнулся. Отец редко улыбался. Мать, увидев его улыбку, тоже улыбнулась. И снова принялась просеивать муку.

Я сел за стол напротив отца.

— Отец… Ты говорил… Или я всегда так думал, что дом, в котором мы живем, и пещерные комнаты выдолбил мой дед Мафусал, но вот я узнаю о Енохе-сифите, узнаю от чужих людей…

— Вы говорили об этом с Ноемой? — спросил отец. Он выглядел тревожно.

— Да.

— И еще с кем?

— Мы были вдвоем. — Мой ответ успокоил отца.

— Она удивилась твоему незнанию?

— Она сказала, что так, наверное, надо, что вы от чего-то оберегаете меня.

— Я тебе сейчас кое-что покажу. — Отец встал из-за стола и поднялся к себе.

Мать поставила передо мной дымящуюся миску с чечевичной похлебкой. Отец вернулся за стол с небольшим, чуть больше ладони, пергаментом и, разглаживая на нем невидимую мне складку, неуверенно посмотрел на меня.

— Что тебя смущает? — спросил я.

— Меня смущает одно: готов ли ты поверить тому, что я тебе расскажу, и о чем ты прочитаешь в пергаменте. Мы молчали о Енохе-сифите, ибо в последние времена говорить о нем было небезопасно. Ной, пока прошу только выслушать, ибо сейчас чудо, о котором я тебе расскажу, будет тесно для твоего сердца! Мой дед и твой прадед Енох угодил Господу благочестивой жизнью и был взят на небо, а спустя некоторое время вернулся на землю для проповеди. Вождь каинитов Тувалкаин уже тогда пытался объединить под каинитами, под их ритуалами, все человечество, и Енох-сифит, вернувшийся от ангелов со знанием пророческого прошлого и пророческого будущего, мешал каинитам формировать убогий мир подневольного человека. Тувалкаин не верил, что Енох был у ангелов, поэтому и просчитался… Мой отец Мафусал был неплохим охотником…

— Неплохим! — перебил я. — Он до сих пор считается лучшим стрелком из арбалета! Об этом упоминается в истории объединенного человечества!

Отец не разделил ни моего восторга, ни моей гордости.

— Тувалкаин заманил Мафусала в город и через подставных лиц продал ему один из лучших арбалетов, что запрещалось по закону старого города. Мафусала арестовали, когда он пригнал в город скот для расчета. И, спасая Мафусала, Енох согласился служить вместе с каинитами, хотя сам всегда повторял, что совместное богослужение с каинитами — грех, предательство Бога. Начало строительства нового города, который сейчас, как ты знаешь, построен и процветает, решено было отметить совместным богослужением. Но Тувалкаин был посрамлен. По молитвам Еноха идолы каинитов разлились водой. И свидетелями этого чуда были тысячи людей, тысячи каинитов, пришедших к заброшенной штольне на праздник закладки города. Тувалкаин руками своего отца, моего тезки, Ламеха, воздвиг небывалое гонение на тех, кто видел Еноха, идущим по воздуху к ангелам. Не только вера сифитов была под запретом — запретили и всех богов каинитов. Ну, а потом потребовалась дешевая рабочая сила для строительства нового города — стали отправлять на стройку за малейшую провинность. У земли как бы не стало хозяина, она стала как бы ничья, как бы объединенного человечества, но уже теперь все прибирают к рукам власть имущие каиниты. На наш дом, на скалу с пещерными комнатами, на сад, который насадил Енох, никто, конечно, не претендует, но наши высокогорные пастбища уже не наши.

— А сифиты видели богослужение у заброшенной штольни?

— Только двое: сестра Еноха — Манефа и мой отец — Мафусал.

— Но Мафусал жив!

— Это другая история! Тут много всяких нюансов… Для первого раза тебе хватит. Согласись, есть над чем подумать. — Отец снова разгладил на пергаменте невидимую мне складку. — Написанное здесь существенно отличается от того, чему вас учат в школе. Само собой разумеется, Ной, что говорить о пергаменте совсем необязательно. Времена сейчас уже не те, но те же люди у власти. А чтобы тебя, Ной, по молодости лет на подвиги не тянуло, я расскажу тебе одну быличку про женщину по имени Агада, — наставительно сказал отец.

— Она понимала, что предназначение времени — оторвать человека от Бога. И в годы тиранства решила открыто проповедовать Его перед людьми. Агада испросила благословение у одного из наших патриархов. Тот уже побывал в темничном заточении. Патриах не благословил ее на открытое исповедание. Агада не послушалась и пошла по городам и весям с проповедью против обезумевших каинитов. Год проповедует, другой, третий. Патриарха уже ругает и большим языком и маленьким. Напугала-де его неволя! А она, Агада, не страшится! А были у нее при себе четки патриарха Сифа, которые Агада, по обыкновению, носила на шее. Никто Агаду не преследовал, не понуждал к темничному заточению, слово поперек никто не молвил. Но вот приходит она в одну весь, начинает при народе обычную свою проповедь, как ее под белы рученьки и — к начальнику. Не то, чтобы арестовали, а сам начальник наслышан-де об Агаде и хочет с ней побеседовать с глазу на глаз. Как только Агаду в помещение ввели, начальник свою тростниковую трубочку с душистой травкой тут же затушил, оконный пузырь выставил и стал рукой махать: вроде как дым разгоняет. Его неспешные движения несколько успокоили Агаду. А начальник молчком тяжело ходит по комнате, будто весь грехом оброс. Сандалии поскрипывают… Сам крупный, черты лица крупные, мятежный хохолок на макушке приглаживает.

— Слышал я, что ты верующая.

— Да, — отвечает Агада. — Хожу по весям и проповедую, чтобы слово Божье не заглохло в сердцах человеческих.

— Это хорошо… Да ты садись, — что стоишь? — Начальник упрямый подбородок скосил, глаза вроде как добрые, но насмешку держат. С величайшей любезностью пододвинул ногой пальмовый пенек. Опустилась Агада на него, а сама проповеди не оставляет, продолжает просвещать невежественную власть. Начальник наклонился над проповедницей, слушает, чело бороздят пытливые мысли. Вдруг тихо прервал женщину утомленным голосом:

— Встать! — Агада немного опешила и поднялась. Начальник коротким резким движением четки у нее с шеи сорвал и бросил на пальмовый пенек. — Говоришь, четки эти праведного Сифа?

«Я никак в себя не приду от его внезапной вспыльчивости, — рассказывала потом Агада, — а начальник арбалет со стены снял, зарядил и мне острием стрелы в лоб уткнул:

— Снимай трусы, сука, и садись на четки своей голой жопой! — Выдал с чеканной суровостью. В уголках губ слюна пенится. Мне бы миг потерпеть, — каялась потом Агада, — и мученицей была бы за Господа, но на меня Бог такой страх навел! Смотрю, как злой кадык ходит по массивной красной шее, смотрю на палец, давящий на курок арбалета, а лбом чувствую острие стрелы. Кровинка скатилась к глазу, и чувствую, что ангельская крепость покидает меня. Приспустила я трусы… и села! Начальник расхохотался, арбалет на стену повесил, подобрел, в разленение впал и со светлой улыбкой махнул рукой:

— Какая ты верующая?! — И тихо: — Иди отсюда, проповедница.

Я бросилась из дома.

— Стой! — сказал начальник опять тихо. Присел на стол. Тростниковая трубочка с травкой в его зубах ходуном ходит. Искру высек, прикурил. — Ты трусы-то надень, — с лукавой простотой сказал начальник, — а то на проповедь выйдешь, а народ про нас с тобой не знай что подумает, — ласково так говорит, будто только что в блуде созорничал со мною.

Так я, человек прекословный, сделалась посмешищем врагов наших. Так Господь обличил вонь моего непокорства».

Отец еще раз разгладил на пергаменте невидимую складку и протянул его мне.

— Отец, а где сейчас Манефа? Я помню, она жила у нас, когда я был маленьким.

— Не знаю, — сказал отец уверенным тоном, но взгляд отвел. — Она хотела посетить все места, связанные так или иначе с Енохом, но из этого путешествия не вернулась.

— Отец, ты слышал что-нибудь про книгу Еноха?

— Слышал, но, по-моему, это миф, легенда. Говорят, что во времена гонений книга Еноха была спрятана в одной из пещер, где спасались сифиты. Нашел ее каинит и продал бродячим клоунессам. Несколько листов случайно остались у него и хранятся якобы в городской библиотеке. Как этому верить? Во времена Еноха книги еще не переплетали. Да и Манефа всегда говорила, что Енох призывал очищать плотяные скрижали сердца и бесплотный папирус души, чтобы Сам Господь писал на них.

Пергамент я читал на плоской крыше нашего дома. Оттуда просматривалось ущелье, похожее на то, рядом с которым построил свой дом Адам. Некогда это была суровая и красивая местность, поросшая высокими дремучими елями. Когда строили железную дорогу, ущелье превратили в карьер. Здесь добывали щебенку. Великовозрастные ели спилили, и скалы оголились. Пробивалась кое-где растительность в скальных щелях, но куцая зелень не уютила местность. По низу ущелья шла к железнодорожному полотну уже никому ненужная зарастающая сорным кустарником дорога.

Пододвинув к скале пальмовый пенек, я основательно уселся на него и прищурился от сияния солнца. Я с таким вниманием прочитал отцовский пергамент, что, закрыв глаза, увидел текст на красном исподе век:

«Родословная не представляет полного списка племен, происходящих от праведного Сифа, которые называют себя сынами Божьими или детьми Света. Она составлена рабой Божьей Манефой, дочерью патриарха Иареда. Адам и Ева в поте лица добывали хлеб свой и рожали сынов и дочерей. К ним переходили от родителей и заложенный в них образ Божий, и помрачающие его свойства греховного падения. На сто тридцатом году жизни Адаму и Еве вместо Авеля, которого убил Каин, в утешение Бог послал сына. И нарекли ему имя Сиф. И возблагодарили Адам и Ева Бога о сыне своем. Сиф родил Еноса и других сынов и дочерей. Енос написал богослужебные молитвы, и при нем сифиты стали соборно призывать имя Господне. Енос родил Каинана и других сынов и дочерей. Каинан способствовал расселению сифитов по лицу земли и благоукрашению их жизни. Каинан родил Малелеила и других сынов и дочерей. При Малелеиле среди сифитов процвело торжественное соборное призывание и прославление истинного Бога. Малелеил родил Иареда и других сынов и дочерей. При Иареде начался духовный упадок сифитов, и сыны Божии спустились в шатры каинитянок — дочерей человеческих. Иаред родил Еноха и других сыновей и дочерей. Енох угодил Господу, и Господь взял его живым на небо. Енох спускался на землю от ангелов с проповедью о смерти и воскресении. И снова был взят ангелами живым на небо. Енох родил Мафусала и других сынов и дочерей. Мафусал чтил истинного Бога только словом, а образом жизни стал подражать каинитам. Мафусал родил Ламеха и других сынов и дочерей. Ламех родил Ноя и других сынов и дочерей…»

В волнении я разгладил невидимую складку на пергаменте. Прикрытые глаза утомило яркое солнце, и я отвернулся к скале. На черном исподе век перечитал:

«Родословная не представляет полного списка племен, происходящих от Каина, которые называют себя сынами человеческими или детьми века сего. Каин родил Еноха и основал город, который назвал именем первенца своего. Енох родил Ирада и других сынов и дочерей. Ирад родил Мехиаеля и других сынов и дочерей. Мехиаель родил Мафусала и других сынов и дочерей. Мафусал ходил пред Господом и обратил племя свое к поклонению Истине, но ненадолго. Мафусал родил Ламеха, который убил Каина. У Ламеха — две жены: Ада и Цилла. Ада родила Иавала. Он — отец живущих в шатрах со стадами. Имя его брата — Иавул. Он — отец всех играющих на гуслях и свирели. Цилла родила Тувалкаина, который был кузнецом всех орудий. Он основал город и объединил всех людей под властью каинитов. Имя сестры его — Ноема. Она — жрица и положила начало блудному идолослужению».

5

Однажды в нашей трапезной состоялся малоприятный разговор. Я даже представить не мог, что моя кроткая мать способна на подобное! Как оказалось, я придумал ее безропотность. Она представляла собой светлое, бесконечно любящее, малоразговорчивое существо, под добрые руки которой бежали плачущие малыши, обиженные или домашними животными, или пустячными ссорами с братьями и сестрами, или справедливым наказанием отца. Но тут мать возмутилась до удушья, когда Ламех прочитал пришедшую из города депешу от моего деда Мафусала. Это был краткий ответ на наше с отцом пространное письмо.

— Нет, — сказала мать, а мы с отцом удивленно переглянулись.

Мафусал писал, что возвращаются к людям несправедливо забытые религиозные ценности, открываются храмы, в которых богослужение проходит так, как служили праотцы наши, сифиты. И ему, Мафусалу, было бы отрадно видеть среди священников сынов Божиих Ноя — первенца его первенца. Мафусал предлагал походатайствовать за меня перед епископом-сифитом, ибо знаком с ним и знаком не шапочно. И еще дед на время учебы предлагал мне пожить в его доме.

— Отписали Мафусалу в город, мне ничего не сказали — молодцы! — Мать обратилась к отцу: — А тебя я вообще не понимаю! Ной еще молод и пока мало в чем разбирается, но ты-то, ты! Ной хочет в город, потому что в город уезжает Ноема. Но она будет нянчить детей своих родственников, а Ною… Куда ты его толкаешь? — И обвела меня жалеющими глазами. — Сына своего! Первенца! — И, вздохнув протяжно, с вызовом посмотрела на отца. Он вращал на столе поточенную мышами картофелину. — Что ты молчишь? — как можно строже спросила мать и для пущего укора вырвала у Ламеха из рук картофелину. Мать нечасто позволяла себе повышать голос на отца. Ламех иногда собирал в нашем дворе какие-нибудь мелкие железяки и уносил в мастерскую, потому что там всегда чего-нибудь не хватало. Мать иногда выговаривала отцу: «Люди с работы домой несут, а он из дома — на работу!» К этому все привыкли, но в случае с письмом Мафусала ее возмущение было мне непонятно.

— Ной, ты, кажется, собирался к Ноеме, — сказал отец уважительным голосом, предупредительно открыв дверь.

Прихватив глиняные таблички со знаменательными датами, я неохотно вышел из дома. Снаружи заглянул в окно: отец, усадив мать на пальмовый пенек, что-то горячо втолковывал ей. Она покорно опустила глаза и с провинившимся видом теребила в пальцах край фартука.

Я прошел садом и через невысокую каменную стену заглянул во дворик соседнего дома. Ноема в черном домашнем одеянии застыла с опущенными в пенное корыто руками. На фоне сохнувших белых простынь она походила на какой-то древний знак, смысл которого не угадывался. Девушка читала мелом написанный на стене текст. Я очнулся, когда Ноема продолжила стирку и легко перепрыгнул через стену.

— Что это? — спросил я про меловой текст. Ноема смущенно улыбнулась.

— Никак не могу запомнить Енохову молитву, вот и написала ее на стене.

Отец Ноемы у другого угла дома колол дрова. Топор раздавался очень редко. Человек, которому не хватало воздуха, двумя руками поднимал чурбак, ставил его на пень, брал в руки топор, до того прислоненный к дубу, медленно, очень медленно поднимал его и, обессиленный, опускал. Чурбак половинился с сухим трескучим звуком, как-то зигзагообразно, точно невидимая молния, рассекающим воздух, которого так не хватало дровосеку. Он долго отдыхал, поставив топор к дубу и прислонившись к нему спиной, смотрел в небо. Потом брал двумя руками ополовиненный чурбак, тщательно устанавливал на пень и отнимал от дуба топор… Положив два полена в поленицу, отец Ноемы отдыхал, сидя на крылечке. Я слышал тревожное дыхание. Я не раз предлагал свою помощь, но человек, которому не хватало воздуха, всегда отказывался от нее.

Перечитывать глиняные таблички с историей объединенного человечества никакого желания не было. Мы гуляли по саду. Было ясно, вечернее солнце еще пригревало.

— Ты когда-нибудь думал, Ной, почему Адам возле своего земного дома насадил сад?

— Наверное, Адам тосковал по райскому саду.

Ноема срывала с деревьев яблоки, до которых могла дотянуться рукой.

— Енох насадил свой сад как подобие Адамова сада. Енох знал, какой сад Адам пытался воссоздать.

— Мы с тобой как бы в раю?

— Я хотела угостить тебя яблоками, — улыбнулась Ноема, — но после твоих слов, Ной, мое угощение становится весьма двусмысленным.

— Но этот сад уже не похож на райский. И не потому, что местами запущен…

— В детстве я смотрела на него счастливыми глазами. Я знала, что здесь каждое дерево посажено Енохом в честь новорожденного. Приходя в возраст, дети любили весь сад, но за своим деревом ухаживали с трепетом.

— Мой дед Мафусал, когда гостит у нас, по вечерам уединяется под своим деревом, — поддакнул я Ноеме. — Его дерево — самое старое в саду.

— Но потом я узнала, что в годы тиранства почти все дети Еноха были истреблены. И теперь я не могу без грусти смотреть на деревья.

— Когда мы вернемся из города, мы обиходим этот сад, — восторженно пообещал я Ноеме. — Мы узнаем название его уголков, ибо какое-нибудь хранилище бережет для нас тайну райских названий. Этот сад мы превратим в алтарь и будем служить в нем как в святилище!

— Я стану помогать тебе, Ной, если, конечно, буду нужна тебе. — Ноема грустно улыбнулась и прикрыла веки. И угостила меня яблоками.

— Что значит, «если буду тебе нужна»? — спросил я, принимая яблоки. Одно выпало из моих рук и, когда я поднимал его, выпало другое. Огибая скалу, мы спустились к нашему любимому месту и уселись на поваленное дерево. С него хорошо просматривалась скала, обросшая плющом так густо, что заплетенные им окна угадывались с трудом. До сумерек зубрили мы знаменательные даты в истории объединенного человечества. Яблоки хрустели на моих зубах. Я не жалел их и кидал увесистые огрызки в густые кусты у тропинки.

— Подумать только, со дня вознесения Еноха до моего дня рождения прошло всего-ничего: шестьдесят семь лет, — но как изменился мир! Как прорвало: десятилетиями ковали метеоритное железо, и вдруг… все уже привыкли к железной дороге, будто к чему-то обыденному. — Иногда кажется, что кто-то взаправду нашел книгу Еноха со знаниями ангелов!

Ноема отвернулась, будто ей стало со мной неинтересно.

Я приписал ее обиду своим последним словам и попытался оправдаться:

— Я верю, Ноема, что Енох учил относиться к достижениям каинитов беспристрастно, но все же они впечатляют!

Ноема молчала.

— Что случилось? — спросил я.

— Мне не хочется ехать в город, — доверчиво призналась Ноема.

— Ты не хочешь ухаживать за детьми?

— Дело не в этом… Я боюсь города! Там крадут людей и потрошат их, чтобы добыть здоровые органы для богатых.

— Сказки! — прервал я самоуверенно. — И все-таки ты чего-то не договариваешь.

— Ной, — встрепенувшись, сказала Ноема, — иногда ты ведешь себя так, будто меня рядом нет! Ты даже не угостил меня яблоками!

Я растерялся.

— Что же ты ничего не сказала, — пролепетал я, понимая по голосу Ноемы, что дело совсем не в яблоках, а в чем-то другом. Голос ее стал тоньше, а внутри как бы натянулась невидимая тетива — вот-вот порвется. — Ты можешь сказать, что тебя обижает? — Я пытался быть строгим. Я встал и повернулся к сидящей Ноеме лицом. Тетива внутри Ноемы беззвучно порвалась. Ноема опустила глаза и заплакала. Слезы обильно потекли из ее бирюзовых глаз.

— Между вознесением Еноха и моим днем рождения, Ной, тоже шестьдесят семь лет. Мог бы… — Голос ее порвался, как только что порвалась внутри Ноемы невидимая тетива. — Да разве мне хочется яблок? — Она решительно встала и подняла на меня глаза, исполненные слез. — Но неужели я не стою того, чтобы мне предложить яблоко? — Она смотрела на меня сбоку и снизу, и лицо ее было покорным и робким. — Мне пора, пропусти меня, Ной! — Она не хотела уходить, но уже сказала «мне пора» и должна была уйти. И я не хотел, чтобы она уходила, но стоять вдвоем становилось тягостно. Ноема сделала шаг в сторону, чтобы обойти меня.

— Ноема…

— Слава Богу, Ной, ты вспомнил мое имя! Наверное, его очень трудно произнести.

— Хочешь, я нарву тебе яблок? — Я чувствовал себя виноватым. И еще эти писклявые комары! В бирюзовых глазах Ноемы я вдруг заметил робость. Она ужалась и как-то сразу подурнела, а в меня вошла уверенность, хотя я понимал, что за моей спиной происходит нечто странное, может быть, даже жутковатое.

— Мне страшно, Ной! — прошептала Ноема. — Кто-то ходит с факелом по пещерным комнатам!

Я медленно повернул голову и глянул по направлению тревожного взгляда Ноемы, но огней в окнах скалы не увидел. Стало призрачно-тихо, только сверчок обволакивал своим стрекотанием всю округу.

— Проводи меня, — боязливо попросила Ноема.

6

За шестьдесят семь лет до моего рождения, как гласит допотопное предание, Тувалкаин занедужил, и был как какое-нибудь бесчувственное дерево. Жрецы каинитов упражнялись возле его одра, но тщетно. Тувалкаин на глазах хирел, точно яд проник в его тело. Лицо Тувалкаина заметно постарело в болезни, усохло, глаза потускнели.

И был день, и пришли близкие к одру Тувалкаина, ибо жрецы сказали, что он может умереть.

— Что с тобой, сын мой? — спрашивала Цилла, мать Тувалкаина. Он испугался: голос матери казался чужим, ибо говорила она басом. Собравшись с силами, Тувалкаин выдохнул из себя:

— Енох победил меня. И дыхание мое, будто не мое, а чужое.

Приходила к нему сестра, Ноема-жрица.

— Что с тобой, брат мой? — Но Тувалкаин не узнал голоса сестры, ибо говорила она с гортанной хрипотой. Больной задержал взгляд на плотоядном рту Ноемы-жрицы и испугался, когда до него дошло, что голос не совпадает с движением губ.

— Енох победил меня, Ноема, и я не знаю, как мне дальше жить, — срывающимся шепотом говорил Тувалкаин. — Помнишь, сестра, в юности мы мечтали построить свободный город — город, где прекратилась бы вражда между сифитами и каинитами, город, где религиозные верования объединились бы в одну религию, и все люди стали бы жить как братья. Но вот Енох читает молитвы своему пастушескому Богу, идолы наши разливаются водой, и многие из каинитов кричат: «Бог Еноха, помоги нам!»

Пришел к Тувалкаину брат его, Иавул-музыкант.

— Что с тобой, брат мой? — спросил он, и Тувалкаин не узнал братнина голоса, ибо на его донышке слышался голос чужой.

— Енох победил меня… И дыхание мое, будто не мое, а чужое.

— Музыка в тебе аритмична, Ту! — сказал Иавул-музыкант. — И я сыграю для тебя, чтобы мелодия флейты привела в гармонию мелодию твоего тела.

Иавул играл для брата на свирели, но больной со страхом взирал на обезображенное в натуге лицо музыканта и ничего не слышал.

— Ты хочешь вылечить меня, брат, но твоя флейта не поможет мне, потому что ты не любишь меня. И эта нелюбовь лукаво просачивается через твою музыку.

Приходили к Тувалкаину дети и внуки и вопрошали:

— Что с тобой, отец наш? — И плакали, жалея отца.

И пришел к Тувалкаину отец его Ламех, который убил Каина. Наружность у Ламеха была выдающаяся. Казалось, он с трудом несет на плечах свою шарообразную лысую голову. Лицо у него было суровым и спокойным, как у покойника. Он не жалел сына, а сказал:

— Я знаю, как помочь тебе, Ту! — Тувалкаин вздрогнул, ибо ему показалось, что не отец говорит, а Каин с того света. Тувалкаину показалось, что слова идут не изо рта Ламеха, а от кого-то невидимого рядом. Обыденный солнечный луч, пройдя зеленым оконным витражом, окрашенный, ударил в глаза Тувалкаину. — Я не так умен, как ты, но порой и таким, как я, в голову приходят нужные мысли. Твоя болезнь от того, что ты не знаешь, как тебе выйти из создавшегося положения. — Ламех расхаживал перед одром Тувалкаина. — Я помогу тебе! — Голос был крепким и решительным. Слюна кипела в уголках мясистого ярко-красного рта. На иссиня-лиловых недавно выбритых щеках Ламеха играли желваки. — И ты построишь свой город, о котором мечтал всю жизнь, где люди будут жить свободно и творчески (и каиниты, и сифиты), но сперва, Ту, надо все запретить! Все — и каинитских богов, и пастушеского Бога! — Повернулся к родственникам и крикнул не своим голосом: — Всем выйти! — И все, повинуясь гневному окрику, послушно вышли. — А ты, Иавул, останься. Ты — мой сын, и ты должен знать об этом разговоре.

— Мне нужны виновные, очень много виновных, — расхаживая, продолжал Ламех, — ибо твой свободный город смогут построить только люди несвободные. В каждом человеке, если хорошенько поискать, найдется какая-нибудь гадость, за которую можно отправить на исправительные работы. А если этой гадости в человеке нет, его надо поставить в такие условия, чтобы она имела место быть. И тогда за нее отправить на исправительные работы. Понятно, что ты, Ту, не способен на такое, но на это способен я. И я помогу тебе. Многие умрут на строительстве твоего светлого города, в том числе и те, кто видел, что произошло на богослужении у заброшенной штольни. Отныне мой меч — закон! Смятение охватит всех и вся! И будут думать, что жизнь пошла вразброд. А когда твой город будет построен, ты развенчаешь меня и мое правление. Скажешь, что в меня вселился Каин. Чем больше жестокости от меня, тем благороднее будет выглядеть твоя миссия, Ту! А я, твой отец, не могу позволить себе быть добрым, даже казаться добрым, что иногда необходимо для властьпридержащих. Сифиты еще не забудут, что они сифиты, а каиниты не забудут, что они каиниты, но после меня это потеряет значимость. Ты разрешишь им говорить правду! Пусть они захлебнутся в своей правде! А когда они ей пресытятся, можно будет пару хороших слов сказать и про меня, ведь город будет построен, и люди заживут сыто. И поверь, Ту, многие будут вспоминать о железных временах Ламеха с грустью. Потом разрешишь возродить религиозные культы. Естественно, сифиты будут служить под нашим надзором. Пусть твои жрецы, Ту, хорошенько подвигают мозгами. Надо всех — всех! — приучить к нашим ритуалам. Ты задумал объединение с сифитами, а до сих пор не понял, что потянуло их к нам еще до того, как ты задумал объединение.

— Наши женщины? — спросил Тувалкаин своим голосом.

— Женщины? — Усмешка исказила лицо Ламеха. — Ты свой ум совсем потерял! Твои металлические наконечники для стрел! Сифиты сами пришли покупать их! Сами! И просили!!! Ты ковал их тогда своими руками. Я тогда восхищался и гордился тобой! И любой отец гордился бы таким сыном, как ты, Ту! Ты создал вещи, которые будут жить в веках, но ты сам не сознаешь, что в эти вещи вложил себя. И людям нужны не только эти вещи, но и частичка тебя, живущего в этих вещах. Ты нужен и сифитам! Через вещи, которыми они пользуются, они принимают в свою жизнь и тебя. Мне немного странно говорить тебе об этом, Ту, тебе — жрецу высших посвящений. Но иногда разум и таких, как ты, немного замыливается повседневностью. Ты еще не покорил сифитов, но существенную часть их жизни подмял под себя. Не думая и не заботясь об этом. Ты просто делал свое дело. Ты и сейчас не осознаешь всю важность того, что сделал. Твои наконечники для стрел, Ту, больше, чем просто наконечники. Твоя черная металлургия, Ту, больше, чем просто черная металлургия… Сейчас ты немного не в форме. Это ничего, это пройдет… Ту, сделай куплю-продажу ритуалом, введи ее в наши обряды, и тогда твоя власть над людьми станет безграничной. Послушай отца, Ту! Куплю-продажу…

— Может, еще не поздно остановиться, отец? — надломлено сказал Тувалкаин, но сказал неуверенно, даже робко.

— Я делаю это ради тебя, сын мой, ради всех каинитов! А ты продолжай двигать свою науку — терпеливо, скромно, незаметно, без помпы, к которой ты стал уклоняться. Внедряй науку в сознание людей, чтобы со временем они (и сифиты, и каиниты) привыкли к ее благам, чтобы они не могли представить себе жизни без нее. Открывай школы!!! Я тебе помогу. Наши школы! Только без богов и без Бога! Не смущайся, что подавляющему большинству людей эти знания в жизни никогда не пригодятся. Все должно быть подчинено одной цели: строительству нового города, воспитанию нового человека. Тебе потом легче будет отпускать узду. Временно установится власть грубой силы. Да, разрушится современный миропорядок — ты потом восстановишь. Позови всех сюда! — грубо приказал Ламех Иавулу, точно слуге, и Иавул позвал родственников.

Когда они робко вошли, Ламех осмотрел всех приветливым взглядом, будто любил их чистой грустной любовью: жену свою Циллу, дочь свою Ноему-жрицу, ее мужа Ксанта и всех остальных.

— Повторяйте за мной! — приказал Ламех взволнованной кучке. — Нет никаких богов! Есть только один бог — Ламех-каинит!

Все молчали.

— Или вы не согласны со мной? Ты, Ксант, почему не повторяешь?

От обиды и унижения все тело Ксанта дрожало.

— Потому что вы не бог, господин. — При этих словах Ксанта все как-то приободрились. И женщины негодующе подняли подбородки. Быстрый меч Ламеха перерезал Ксанту горло.

— Повторяйте за мной, — тихо сказал Ламех голосом Каина: — Нет никаких богов…

— Нет никаких богов, — повторили люди с поглупевшими лицами.

— Отныне есть только один бог…

— Отныне есть только один бог…

— Ламех-каинит!

— Ламех-каинит!

— Хорошо, что вы быстро поумнели… Все свободны! Да, кто не согласен с тем, что он здесь говорил, но не решился высказаться, может идти по правому коридору. Моя охрана сделает с вами то же, что я сделал с Ксантом. А кто согласен с тем, что он здесь говорил, может идти по левому коридору. — И устало прошептал шепотом Каина: — Вон отсюда!

Родственники засеменили к дверям.

— Ты, Иавул, останься! — приказал Ламех, застыв над трупом Ксанта. — Вот так-то, Ту, на одного свидетеля твоего позора у заброшенной штольни стало меньше. Слишком много он болтал о том, как по молитве Еноха водой разлились идолы каинитов.

Вошла бледная Ноема-жрица. Ламех оглянулся на запах ее духов. Она благоухала, как благоухает увядающая роза. В ее лице, уснащенном пудрой, — растерянность и мольба. Дрожь ее тела передавалась тканям, в которые она была завернута.

— Отец, — с нудной учтивостью сказала Ноема. — Левая дверь заперта! — Она смотрела на отца через вогнутое стенное зеркало, и оно искажало лицо Ламеха. Его отражение расплывалось, расплывалось, и вдруг к страху своему Ноема угадала, что стоит с отцом лицом к лицу.

— Идите по правому коридору. Никто вас не тронет. — Ламех вытер лезвие об одежду убитого, высоко поднял меч и его рукоятью почесал себе затылок. Слышно было, как родственники двинулись по правому коридору. — Поверь, Ту, мне не придется убивать всех, кто имел глупость прийти на праздник у заброшенной штольни. Скоро они сами будут клясться, что не были там. И очень скоро страх заставит их забыть, что они видели. Кого — страх за себя, кого — страх за детей. Им, кстати, они точно уж ничего не расскажут. Ту, я еще не получил твоего согласия!

— Оно уже ни к чему!.. Ты показал, отец, как избавиться от тех, кто видел падающих водой идолов, но ты не сказал, как избавиться от самого Еноха, — слегка заискивая, проговорил Тувалкаин.

— Енох исчез, и, думаю, у него хватит ума не показываться никому на глаза. Сифиты твердят, что он вознесся на небо с ангелами, которых, впрочем, никто не видел. Думаю, сифиты спрятали Еноха и спрятали хорошо, если уже придумали легенду о его вознесении.

— А если Енох взаправду вознесся?

— Не смеши меня, Ту! Ты — серьезный человек, правда, сейчас не в лучшей форме, но это пройдет. Охрана!..

Охрана цинично поволокла труп. Тувалкаин успел заметить среди суетливых ног удивленное выражение на лице покойника. Ламех вложил меч в ножны и, усталый, присел на край ложа больного. Глядя невозмутимыми глазами на скрючившегося Тувалкаина, сказал другому сыну:

— Ты, Иавул, ступай! И на твоем месте я начал бы писать гимн, посвященный Ламеху-богу.

— Вряд ли у меня получится, — в раздумье ответил Иавул.

— Если бы у тебя не получилось, я бы к тебе и не обращался, а раз обращаюсь, значит получится, — с нарастающей угрозой в голосе заговорил Ламех, не глядя на Иавула. — Я же не обращаюсь к твоему брату Иавалу-скотоводу и не прошу написать слова к твоему гимну, потому что он все равно не напишет. Даже если я прикажу ему, даже если буду угрожать смертью, даже если униженно буду просить его. А знаешь, почему, Иавул?

Позеленевший от волнения Иавул молчал.

— Потому что, когда я убил Каина, из всех вас только Иавал ушел из города, оставил удобные покои и поселился в шатрах со скотом. И стал пасти этот скот и писать свои писульки на пергаментах. Ему было тяжело, ему и сейчас тяжело, и, похоже, он скоро окончательно сопьется. Но он один не захотел жить со мною после убийства Каина. Кстати, приютил его жену Савву… — Цвет лица Ламеха оставался мерзким. Вывороченные губы Иавула дрожали, но слова оставались в гортани, и все же рот Иавула выродил:

— Я постараюсь. — Иавул ушел.

— И я покидаю тебя, Ту. Наверное, ты проведешь еще одну бессонную ночь, может быть, и не одну, но однажды ты проснешься и почувствуешь, что здоров. — Ламех ласкал рукоять меча. Ламеху приятно было прикасаться к полированным граням драгоценных камней, а Тувалкаина не покидала мысль, что отец хочет прикончить и его.

— Ламех, там, у штольни, когда Енох шел по свету, один из каинитов крикнул: «Бог Еноха, помоги нам!»

— С ним будет то же, что и с Ксантом!

— Но этот человек, Ламех, — твой отец, Мафусал-каинит.

— Пусть тебя это не волнует, Ту! Это мои проблемы!.. Я слышал, что за богослужением у заброшенной штольни наблюдали и сифиты.

— Да, сестра Еноха Манефа и его сын Мафусал.

— Мы оставим в живых не только моего отца, который крикнул: «Бог Еноха, помоги нам!», — но и Манефу с Мафусалом-сифитом. И никто не заподозрит нас в том, что мы избавляемся от людей, видевших твое посрамление чудесами Еноха. Кстати, о чудесах. Говорили мне, что наш отщепенец Иавал-скотовод, когда еще пил умеренно, мог тоже преодолевать притяжение планеты и летал по воздуху, точно космос не прижимал его к земле. Может быть, Иавал отрывался от земли не так эффектно, как Енох, но ни одной частью своего тела ее не касался… Теперь о Мафусале-сифите: сделай его лучшим стрелком из арбалета! Поставь ему памятник как лучшему стрелку из арбалета! Жени его на богатой каинитянке!

— Но Мафусал уже женат на сифитке.

— Это не проблема, Ту! Считай, что ее уже нет в живых.

7

Люди столпились в медовых полосках света и, тесня друг друга, протискивались к окнам вагона, ибо поезд подъезжал к городу. Я наслаждался преимуществом своего местонахождения, хотя и был немилосердно прижат к толстой оконной раме. Под радостный перестук колес мы с неизменным восторгом лицезрели город. Он был так красив, что скала, у подножья которой его построили, становилась как бы пониже ростом. Город опоясывала стена — великолепное архитектурное излишество, заимствованное у старого города. Стену украшали тянущиеся к небу башни и купала храмов. Между стенами стройными рядами поднимались по террасам дома с гордо вздымающимися кровлями. Блестели на солнце каменные изваяния. Правда, когда подъехали поближе, стало заметно, что на окраины города вторглись чадящие мануфактурные трубы, но они не могли испортить восторженного впечатления.

Вскоре я вышел из душноватого вагона под ласковое голубое небо, среди которого стояло золотистое солнце. За городской стеной я спросил благообразную пожилую женщину, как мне попасть на нужную мне улицу, и был уверенно направлен. К сожалению, в другую сторону. Только к вечеру на каменных ногах я подошел к дому Мафусала. Я узнал дом по золоченому арбалету над воротами. Я постучал в калитку, но никто не вышел на мой стук. Тогда я поднял с земли булыжник и постучал им по железной скобе…

Проснулся я поздно. Солнечный диск уже высоко взлетел в небо, и, когда я вышел на деревянное крыльцо террасы, то обжег пятку о накалившуюся шляпку гвоздя. Зеленый дворик, огражденный каменной стеной с цветущим плющом, пересекали дорожки, вдоль которых росли постриженные кусты. На перекрестке стоял беломраморный бюст Мафусала. Из окна первого этажа напротив доносился разговор на повышенных тонах.

— Нет! Я сказала, нет! — настаивал недовольный женский голос. — Там, где их обучают, там они и живут. Вот и устраивай его — и пусть и учится там, и живет!

Мафусал что-то тихо говорил жене. Вышел он немного сердитый. На перекрестке остановился у своего бюста и рукой смахнул с него пыль. Тут дед заметил меня и догадался, что я слышал его разговор с женой и растерянно улыбнулся.

— Вы не переживайте, — попытался подбодрить я Мафусала, — наверное, будет лучше, если я буду жить при храме. Я и сам хотел просить вас…

Мафусал смущенно потрепал мои волосы на макушке.

До завтрака мы беседовали в отведенной для меня комнате.

— Она сегодня раздражена… ерунда, все уладится! Она — неплохая женщина. Дом хорошо содержит… ну и… поговорим о тебе. Я немного знаком с епископом. Сейчас возрождают все культы. Нравы падают. К старшим никакого почтения. Мой бюст выкинули из галереи героев и бросили прямо на улице. Между прочим, работа скульптора Нира! Но — не об этом! Люди уже перемешались и хорохориться тем, что ты сифит или каинит, давно считается правилом дурного тона… Как ты похож на моего отца, Ной! Как похож!.. Вылитый Енох! И по внешности ты — типичный сифит и кому как не тебе служить Богу! Но перед тем, как познакомить тебя с епископом, я считаю своим долгом рассказать тебе кое о чем… В школе вам, конечно, ничего не рассказывали, что мой отец Енох участвовал в совместном богослужении с каинитами?

— Нам вообще ничего не говорили о нем, будто его и не было!

— Да-а, — протянул Мафусал, — об этом можно только сожалеть. — Он вкладывал в свои слова еще какой-то смысл, который я не улавливал, и я не переспрашивал, потому что дед думал о своем. А потом он стал рассказывать о совместном богослужении у заброшенной штольни. Я слушал внимательно, потому что впервые слушал эту историю из уст очевидца.

— …и надо же такому случиться, что в тот момент, когда Енох поднялся на помост и начал читать молитвы, вода прорвалась из недр скалы и смыла идолов каинитов. Понимаешь, веками копилась там, чтобы прорваться в самый неподходящий момент! Прорвалась и сорвала грандиозную задумку Тувалкаина духовно объединить сифитов и каинитов. Потом многое напридумывали, мы же, сифиты, из самых лучших побуждений и напридумывали! Та же Манефа, моя боголюбивая тетка. Она записывала чуть ли не каждое слово отца и всегда смотрела ему в рот в ожидании новых изречений. Это она придумала, что идолы разлились водой по молитвам Еноха. Сам посуди, откуда в идолах могло взяться столько воды, что она затопила все ущелье? А, по Манефе, это Божье чудо якобы указывает нам, сифитам, на то, что совместная молитва с каинитами — чуть ли не предательство Бога. Женский разум слаб, он смиряется и обожествляет то, что кажется непостижимым. Манефа воспринимала наставления Еноха особенно трепетно и ненавязчиво, но требовала такого же почитания и от других. Да, Енох-сифит — великий человек, а в жизни великого человека все исполнено смысла, но Манефа искала его там, где его не было. Понятно, никто не хотел печалить ее словом, и ее сестринская любовь породила множество легенд.

— Где же тогда Енох?

— Я, Ной, не верю, что отец был у ангелов, хотя у заброшенной штольни, после богослужения было нечто такое… непонятное человеческому сознанию. Ущелье уже затопило водой, была паника и страшная неразбериха. За всем этим мы наблюдали с Манефой сверху, с гребня скалы. И вдруг почувствовали чье-то присутствие рядом. И мой пес почувствовал его, перестал рычать на мечущихся в панике каинитов, перестал скалить клыки, а завилял хвостом и с любопытством щенка стал разглядывать пространство перед собой. Я спросил у Манефы: «Что это?» Она уже светилась радостью, будто увидела ангелов. Правда, сказала: «Не знаю». А мой серьезный пес радостно поскуливал и махал хвостом, бегая вокруг чего-то невидимого. Как шел Енох по сегменту солнечного света, я не видел. И на пастбище, где он читал свою последнюю проповедь, я не видел, как его забирали ангелы. То ли облако спустилось на пастбище, то ли туман, но такой, какой сразу не рассеивается солнцем, а блестит, как снег на вершинах. А когда этот туман рассеялся, Еноха уже не было с нами, и все стали говорить, что Еноха взяли ангелы… К чему я об этом? Не надо забывать: и железную дорогу, и арбалеты, и наконечники для стрел, — все это привнесли в нашу жизнь каиниты. И они не кичатся этим. Говорят, что достижения эти принадлежат всему человечеству, хотя, справедливости ради надо сказать, что перечисленные мною достижения — заслуга одного человека, Тувалкаина. События у заброшенной штольни (точнее, невольная льстивая полуправда о моем отце Енохе) бросают тень на гений Тувалкаина. А нам надо искать не то, что разъединяет, а то, что объединяет племена человеческие… Слуга!

Слугу пришлось звать не один раз, а, когда тот соизволил явиться, Мафусал сказал ему:

— Узнай, когда принимает епископ! — Приказал таким тоном, будто ожидал от слуги отказа. — Да не забудь зайти в сад и сорвать хороших цветов для епископа.

— Вы что-нибудь знаете о книге Еноха? — спросил я, когда слуга удалился.

— Вероятно, она существует, — услышал я радостные для себя слова. — Говорят разное, но я видел несколько листов своими глазами. Говорят, их нашли бродячие клоунессы. Каким образом книга лишилась нескольких листов, я не знаю. Ты их тоже сможешь прочитать, Ной.

— Где? — с радостью спросил я.

— В книжном хранилище, — запросто ответил Мафусал, — я свожу тебя туда. Хранитель — мой хороший приятель… Я познакомлю тебя с ним. Если ты собираешься учиться в нашем городе, это знакомство лишним не будет.

— Если я спрошу у хранителя про книгу Еноха, я не подведу вас?

— Нет, имя отца уже разрешено, но тебе надо знать, что хранитель должен докладывать о твоем выборе текстов… Между прочим, Манефа всегда твердила, что никакой книги Еноха со знаниями пророческого будущего и пророческого прошлого не существует, что он призывал писать на бесплотных скрижалях души, и все такое! Он в самом деле говорил нечто подобное, но эти его слова никак не исключают того, что он мог оставить книгу. Тем более сам учил нас письменному слову. Правда, его письменность была основана на знаках каинитов, но Енох ввел несколько букв, обозначающих гласные звуки, до чего каиниты не додумались. Иавал-скотовод — вот кто может рассказать тебе о книге Еноха. Он писал об отце. Правда, говорят, Иавал крепко пьет…

Вернулся слуга с букетом цветов. Покладистость слуги насторожила Мафусала. Он поменял местами несколько цветов в букете:

— Иди! Стой! Выверни карманы!

— Дык!.. Зачем? — Слуга погрузился в уныние. Он не стал выворачивать карманы. Он протянул на ладони золотой боб.

— Ты украл у меня золотой боб!

— Один цветок я вырвал с корнем… Господин, надо быть дураком, чтобы не положить находку в карман.

— И ты, конечно, поленился подкопать землю рядом?

— Подкопал, но ничего больше не нашел. — Слуга раздраженно и с вызовом вывернул карманы. Мафусал приказал слуге открыть рот и осмотрел его. — Ступай! — И когда отпустил слугу, сказал мне, кивнув в сторону двери: — Мошенник! Только и норовит украсть из моей земли золото. — Голос Мафусала стал помягче, но еще чувствовалось раздражение. — А земля у меня замечательная: сама порождает золотые бобы.

Вскоре слуга вернулся с известием, что епископа нет в городе.

— Отнеси восковую табличку хранителю и пусть напишет ответ, когда мы сможем посетить его.

— Господин, вы смотрите на меня так, будто я украл у вас еще один золотой боб.

— Тебе нет доверия…

8

Мы зашли в один из домов и спустились в помещение, похожее на склеп. Освещалось оно лампадами, стоящими на треножниках, и лампадами, подвешенными на цепочках к потолку. На низких каменных столах лежали книги, свитки пергаментов на ясеневых скалках, стопки папирусов с бирками, восковые таблички для письма. Хранилище оглашалось сверлящим звуком сверчков. На каменных стенах были выбиты мудрые изречения. Хранилище казалось загадочным, и его хранитель казался человеком загадочным. Он был сухощав и сутул. На кончике его острого насмешливого носа сидели очки, но внимательные голубые глаза смотрели поверх оправы. На хранителе мешковато сидел хитон белого цвета.

— Я привел к тебе своего внука Ноя. Надеюсь, он будет учиться в нашем городе, а со временем станет возводить золотые купола над жертвенниками пастушескому Богу. — Представляя хранителя мне, Мафусал сказал: — Он не только знает все древние тексты, но и сам стихотворец!

— Да, забава юношеского времяпрепровождения: сочинял в молодости в потеху девицам и вдовам… Чем интересуется молодой человек?

— Я хотел спросить у вас про книгу Еноха, — сразу выдал я.

— О! — Хранитель иронично улыбнулся на меня и почему-то выпрямил свою сутулость. Слышно было, как хрустнул его позвонок.

— Как ты догадываешься, книги Еноха у меня нет, но найдется кое-что, что сможет тебя заинтересовать, — проговорил хранитель, загадочно улыбаясь. И поманил меня коротким жестом прямого указательного пальца. Хранитель остановился у стопки с папирусами и, согнувшись так, точно собирался подглядывать в замочную скважину, стал изучать кожаные бирки. — Кто рассказал тебе о Енохе-сифите? — спросил хранитель, продолжая с подслеповатым прищуром читать надписи на кожаных бирках.

— В школе проходили, — попытался пошутить я.

— Да-а? — протянул хранитель и как-то противно в себя хихикнул. — Сейчас — свобода! — Слово «свобода» он произнес хлестко, как короткое ругательство, а смешок его не оставлял никаких сомнений, что никакой свободы нет и в принципе быть не может. — Тэк-тэк… — Продолжал изучать бирки хранитель. — Молодой человек ведет себя правильно: в незнакомом городе с малознакомыми людьми надо вести себя осторожно. Святые нравы! — И опять хихикнул в себя. — Тэк-тэк… Значит, узнал юноша о книге, а прочитать ее не может…

— Многие вообще сомневаются в ее существовании.

— Да-да… Никто не знает, где она… Никто! Но очень многие хотят прочитать ее, — вслух рассуждал хранитель, рассматривая бирки. Позы он не менял и все как бы подглядывал в замочную скважину. — А если предположить, молодой человек, что вы все-таки найдете книгу Еноха, что вы надеетесь в ней прочитать?

— Как что? Енох вернулся от ангелов со знанием пророческого прошлого и пророческого будущего, стало быть и книга содержит многое из того, к чему современное человечество только прикоснулось.

— Хм… Знание — сила? — Хранитель снова хихикнул в себя. — И как же вы намериваетесь поступить с теми знаниями, о которых прочитаете?

— Само собой разумеется, использовать их во благо…

— Вот он! — И хранитель споро выхватил из стопки папирус, будто он был живым существом и мог ушмыгнуть. А улыбочка на лице хранителя стала довольной, будто выудить из стопки нужный папирус считалось редкой удачей. Казалось, хранитель и сам немного удивлен, как это у него так ловко получилось. Обретенный папирус трепетал в подрагивающих длинных пальцах, но подслеповатый взгляд хранителя, уверенный и быстрый, жадно въедался в строчки. — Автор неизвестен. Очень редкий случай. И очень редкий жанр: письменный донос. Обычно доносят устно. Возможно, аноним следил за Енохом, когда Тувалкаин привез его в старый город. Должно быть, Енох передвигался по городу беспрепятственно и проповедовал, это и позволило анониму записать его проповедь. А, может, сам Енох написал этот текст, и, желая, возможно, показать городские нравы того времени, выбрал форму доноса на самого себя. Это — список, и рука переписчика. — Хранитель повел плечами, пытаясь избавиться от сутулости. Его позвоночник хрустнул. Хранитель отдал мне папирус и через просторный грубо вырубленный вход прошел в смежное помещение, больше похожее на пещеру. Там, в стене, горел очаг. Хранитель пододвинул поближе к очагу прочный стол, краска на котором давным-давно вылиняла до древесины, и старчески-кропотливо стал собирать трапезу. Когда я отрывал взгляд от текста, то ловил на себе виноватый взгляд хранителя. Укрепляя пламя, он бросил в очаг несколько поленцев. Мы сели за трапезу. После прочитанного мне трудно было усидеть за столом — хотелось воспарить, точно ангелу. Поглядывая то на уютный огонь очага, то на дождевые капли в оконном стекле под самым потолком, я с нетерпением ждал, когда старшие станут обсуждать содержание папируса. Они, без сомнения, читали его, значит, и в них живет радость великого смысла, который придают человеческой жизни скупые слова послания праотца нашего Еноха. И хотя хранитель не казался благорасположенным ко мне, воодушевленный прочитанным, я доверчиво обратился к нему:

— Вы позволите мне в другой раз сделать список с этого папируса?

Хранитель молча глянул на Мафусала, и тот, спохватившись, сказал, поглаживая свою золотистую бороду:

— Видишь ли, Ной… содержание этого малоизвестного послания Еноха до поры до времени хотелось бы сохранить в тайне. Большой беды не будет, если ты проговоришься, но лучше бы этого не случилось. Придет время, и ты спокойно перепишешь этот папирус.

— Правда, придется немного раскошелиться, — напомнил хранитель. Его старческое лицо оставалось в тени.

— То, о чем в послании Еноха говорится как о будущей данности, — продолжал свое пояснение Мафусал, — сегодня уже свершившийся факт.

— Как?! — Я привстал. — Сегодня уже возможно воскрешение мертвых? Сегодня уже возможно воскрешение праотцов? Всех, до Адама? — вопрошал я, воспламененный желанием этих событий.

— Не торопись, Ной! Речь пока не идет о воскрешении праотцов. Это общее дело ни одного поколения. Мы пока у истоков. Пока это идеал людей, которые еще как-то отождествляют себя с сифитами. Реальный мир вносит свои нюансы и не всегда положительные. Как ты сам знаешь, а, если не знаешь, то догадываешься: миром управляют каиниты. И идея воскресения патриархов-сифитов, которые, как правило, противились объединению двух народов, правителям-каинитам, мягко говоря, не по душе.

Я почтительно слушал.

— Но в том, — продолжал Мафусал, — чтобы исследования в этой области продолжались, они заинтересованы.

— Кровно заинтересованы, — утомленным голосом вставил хранитель.

— Кровно? — переспросил я, чуть раздражаясь на хранителя, затемняющего свои слова намеками и недосказанностями. Пояснил Мафусал:

— Я думаю, в своей глуши ты слышал, Ной, что в городах иногда пропадают люди. Их или не находят, или находят сожженными…

— Если при них случайно оказалась несгораемая вещица, — вставил хранитель. Голос его от негодующего волнения прерывался.

— Иногда похитители торопятся: оставляют труп с характерными надрезами: у живых людей вынимают здоровые органы…

— Неужели уже научились заменять? — ошеломленный, спросил я. Хранитель вежливо ссутулился перед моим ошеломлением, а Мафусал глубоко кивнул:

— Никто, конечно, преступников не находит. И никогда не найдут! Потому что заказчик, как ты, Ной, догадываешься, человек не просто богатый, а сказочно богатый. Человек, который ездит на ангелах.

— На ангелах? — не понял я.

— Ангелами в городе называют породистых белых лошадей, — пояснил Мафусал.

— Орган извлекают из живого? — глупо спросил я.

— При пересадке органы не всегда приживаются, и каиниты кровно заинтересованы в генетических исследованиях и будут вкладывать в них золото. Среди людей, которые опытно занимаются бессмертием, есть и сифиты. И хотя отец мой Енох и говорил, что дети мира сего умнее детей Света, похоже, это не совсем так. А говорим тебе об этом, Ной, потому, что ты хочешь посвятить свою жизнь служению Богу по культу сифитов и тебе придется соприкасаться с тем, о чем мы сейчас говорим. То есть не только возводить храмы с золотыми куполами, но и опытно заниматься бессмертием человека. Люди вплотную подошли к тому, чтобы из малюсенькой частички человека создать и вырастить его двойника. А когда это станет совершившимся фактом, тогда можно будет приступить и к воскрешению мертвых.

— Ужас!.. Ужас!.. — с неожиданной резкостью выдал хранитель. Смятенно и испуганно он смотрел в стол: — Они даже не представляют, к чему это может привести! Они таких уродов понаделают, что людям тошно станет жить на земле.

— Ну… пока никаких предостерегающих небесных знаков не было, — уклончиво сказал Мафусал. — И еще довольно долго наши планы в этом вопросе будут совпадать с планами каинитов, а задача в том, чтобы привлечь к нашему общему делу как можно больше умных сифитов.

— Но эти двойники — кто они? Люди? — вопрошал я, потому что пришел в волнение от рассказов Мафусала и хранителя.

— Трудно сказать… Пока их нет, — сухо сказал Мафусал.

— А, может быть, и есть, — усмехнулся хранитель. Я долго смотрел на него, но он никак не пояснил свой намек и смотрел на меня со снисходительной усмешкой. Сверчки перестали петь, и слышно стало, как бьет дождь в оконные стекла.

— Будет ли у двойника душа? — продолжал вопрошать я.

— В корень смотрит, — с усмешкой сказал хранитель Мафусалу. — Не станем ли мы, люди, «яко бози»? А, может, мы просто-напросто наделаем себе умной скотины? И никто эту скотину у тебя не украдет, потому что она будет похожа на тебя. А может, наоборот: двойник будет умнее человека, и его, своего создателя, обратит в раба. А, может, и не умнее, а все равно обратит в раба. И скажет своему создателю, что у него нет души. Ты, Ной, можешь доказать, что у тебя есть душа? Когда я смотрю на современную ветреную чернь — нечестивую, дышащую воровством и убийством, — я, честное слово, начинаю сомневаться, созданы ли они Богом.

Мои сотрапезники пили ячменное вино, а я вдумчиво пил хлебный квас и слушал.

— …И все же невольно задаешь себе вопрос, — рассуждал хранитель, — если человек сможет создать живое существо, то и Того, Который создал нас, мог кто-нибудь создать. И тогда наше человеческое место во вселенной становится весьма скромным, если не сказать, примитивным. И в череде созданных мы производим нелестное впечатление.

Мафусал нетерпеливо вздохнул:

— Это и заставляет думать о воскрешении праотцов наших. — И чтобы ужин не перешел в чрезмерную застолицу, Мафусал поднялся из-за стола. — Надеюсь, все, что здесь говорилось, останется между нами.

— Не знаю, — усмехнулся смотритель. — На себя мне давно наплевать, но вот, если начнут мучить моих детей, я не вижу основания держать язык за зубами. — Лицо его некрасиво искажалось на поверхности начищенной до блеска лампады.

После некоторой возни у двери, наконец, вышли на улицу.

— Я надеюсь, что сегодня мы с пользой провели вечер, — проговорил Мафусал, когда мы под многоруким фонарем стали дожидаться пролетки. Под фонарем, в его ярком свете листва молодых кипарисов блестела золотом после дождя, золотом поблескивал и асфальт, а лужи лежали черные-пречерные, будто из них на мир смотрела бездна подземного космоса. — Конечно, послание на папирусе — это не та книга, которую ты хотел прочитать, но все-таки это послание Еноха.

— То, что я сегодня прочитал и услышал от вас… — проговорил я, стараясь не смотреть на стоящую неподалеку похабно одетую женщину. За ее пояс, на шнурке, было привязано зеркальце, и оно болталось между оголенных ног. — Я и подумать не мог, что люди занимаются нечто подобным! Но, читая папирус, я почему-то засомневался, что текст принадлежит Еноху.

— ?

— Чувствовалось, что в тексте присутствует какая-то неприятная тайна. Она шествует между строк, между слов, между букв, порой ее промельк можно уловить, но тайна успевает спрятаться за слова и не открывается.

— Что тебя насторожило? — отворотясь, спросил Мафусал. Я, хотя и находился под впечатлением написанного, но уловил в тоне деда напряжение.

— Вторая часть послания как бы не сообразуется с тем, чему учил Енох, когда от ангелов вернулся на землю для проповеди.

Из-за угла показалась пролетка, но похабно одетая женщина махнула зонтиком, и возница остановил ей, а не нам.

— Вообще-то я был одним из свидетелей возвращения Еноха и не раз слушал его проповеди, — выговорил Мафусал, слегка побледнев от огорчения. Мне показалось, его разум пульсирует в ином измерении. Я засмущался, но дед подбодрил меня, скрывая за легким смехом глаз и ласковой речью свое более потаенное пристрастие: — Интересно было бы послушать, что думает молодое поколение по поводу блаженств, которые оставил людям Енох. — Глаза Мафусала ласково и мудро улыбались. — Заметь, я не спрашиваю, веришь ли ты в то, что Енох был у ангелов.

Показалась еще одна пролетка, и Мафусал остановил ее.

— Свободному человеку Бог дал заповедь в повиновении себе, — сказал я, когда мы удобно расположились в кожаных сиденьях. Начал я издалека, мне хотелось показать Мафусалу, что ему не придется краснеть за меня перед епископом. Мафусал догадался о моем желании. Мудрые веселые морщинки появились в уголках грустных глаз Мафусала. — Падение было предвидено Богом, но оно — воля человека.

— И? — подталкивал меня Мафусал добрым, ироничным взглядом.

— Человек не стал жить с Богом и в Боге, и сатана, подчинив себе человека, сделал из него жилище страстей.

— И?

— Енох проповедовал Божью мудрость, говорил, что мудрость каинитов изначально ущербная, не ищет небесного и удаляет человека от Бога. Енох учил отстраняться от дурного знания каинитов. Он умолял не тратить время на изучение небесных тел, минералов… Енох своей жизнью доказывал, что знания каинитов мешают молитвенному общению с Богом, убивают в человеке любовь и, стало быть, даже потенциально, в будущем, он не сможет стать со-творцом Господу в мире духовном. Енох проповедовал воскресение и сотворчество Господу в пакибытие. А в послании, которое я прочитал сегодня, говорится о приобретении знаний (на основе знаний каинитов) для воскресения отцов уже здесь, на земле, в материальном мире! Это и смущает меня…

Мафусал слушал меня с явным огорчением. Проезжали мимо огромных, расплывшихся в темноте статуй, застывших у входа в храм каинитов. Я не умолкал и, хотя и говорил о своем смущении, все равно радовался прочитанному посланию с непосредственностью юности. И Мафусала это обстоятельство, похоже, успокаивало.

— Поскольку речь идет о твоем будущем, мне, Ной, хочется надеть на тебя ошейник рассудительности, хотя и не собираюсь разубеждать тебя в твоих юношеских заблуждениях. Но они кажутся мне немного странными, ибо ты сам сказал мне, что ищешь книгу Еноха. И, как мне показалось, имеешь представление о том, что она содержит знания как ангельские, так и человеческие, приобретенные Енохом в пророческом прошлом и в пророческом будущем. А раз так, то ты должен догадываться, что Енох оставил тайное учение. Не для всех, а для избранных! Всем он оставил блаженства. Но пока не об этом. Ты еще юн и тебе, возможно, кажется, что тайное знание должно быть доступно всем людям. Может, так и должно быть. Может, со временем так оно и будет. Но даже если принять твои рассуждения, почему ты не допускаешь, что путь опытного бессмертия (когда люди, находящиеся в падении, опираясь на свои знания и свой опыт, воскрешают умерших родителей), — почему ты не допускаешь, что этот путь не входит в замысел Бога о человеке? Почему ты допускаешь, что падение человека было предвидено Богом, а воскресение мертвых (здесь, на земле, в материальном мире) и через это воскресение возвращение к Богу (всем человечеством), Богом предвидено не было?

Я обещал подумать над этими словами.

— И помолись, — сказал Мафусал, но получилось неискренно. Ехали богатыми кварталами. Ни одного окна не было распахнуто, окна были задернуты толстыми тканями.

— А почему вы были откровенны с хранителем? Вы же сами сказали, что он кому-то должен донести о нашем визите.

— Он донесет то, что можно донести. Хранитель — сифит, и его доносы — это дань властям каинитов. Таковы городские нравы — привыкай, Ной! Кстати, перечисляя при знакомстве достоинства хранителя, я умолчал о главном. Это он автор философского труда о воскресении праотцов наших, то есть о воскресении всех мертвых. Это ему принадлежит нравственное домогательство о воскресении всех умерших людей, всех — до Каина, Авеля и Адама. Но это еще не все! В своих идеях он воспитал сына, и тот опытно трудится над бессмертием. Он — крупный ученый. И священник-сифит. Он — наша тайная гордость. Имя его — Твердый Знак. Хранитель гордится сыном, но в последнее время хранитель почему-то не хочет, чтобы его упоминали как автора труда о воскресении мертвых.

— А почему сифитов нет среди властьпридержащих? — продолжал вопрошать я.

— Трудный вопрос… Чтобы ответить на него, Ной, надо повторить всю историю человечества. На протяжении веков сифиты исповедовали то, о чем говорил ты, когда мы сели в пролетку. Раз мы в грехопадении, раз мы живем не в Боге, а в страстях, то и все наши знания не от Бога, а от сатаны. Где лестью, где плетью каиниты объединили оба народа, и теперь трудно разобраться, кто сифит, а кто каинит. На словах теперь все могут править городами. Кстати, сейчас сверху хотят спустить новую форму народовластия. Но управлять городами, как и до того, будут привилегированные каиниты. И они будут решать, кому и какие знания и до какого уровня открывать. Их религия опытная. Они изучают землю, изучают минералы, спрятанные в ней, они изучают растения и животных, они изучают человека, они изучают движение планет и звезд. А сифиты все это считали грехом. Мой отец Енох попытался изменить образ мысли сифитов, но был неправильно понят. Как показывают события последних лет, среди сифитов много умных людей, и во многом они умнее каинитов. И каиниты признают это и допускают их до очень высоких степеней посвящения. Каиниты вынуждены считаться с умом сифитов, но до властных структур никого из нас не допускают… Есть и еще один нюанс, о котором вообще не принято говорить публично. Сифиты ведут свою родословную по отцу. Формально каиниты тоже ведут свою родословную по отцу, но на деле — по матери. Если мать каинитянка, то и дети считаются каинитами. Избранным из них будет открыта дорога к знаниям, к материальному богатству, к власти. Про моих дочерей можно сказать: они внучки Еноха-сифита, они дочери патриарха сифитов — Мафусала, но они… они — каинитянки, потому что моя вторая жена — каинитянка. А как отец я желаю дочерям добра и хочу, чтобы они были счастливы, и я, естетвенно, не буду препятствовать их вхождению в благополучие… А тебе, Ной, хотя среди твоих предков и Сиф, и Енох, а ты, Ной — первенец, тебе приуготовлено место весьма скромное. Потому что ты — сифит!.. Сифиты довольно беспечны. Они живут по ритуалам каинитов, даже не подозревая об этом. Беда в том, что сам я слишком поздно разобрался во всем этом. Но тебе, Ной, я постараюсь немного помочь, ибо ты — внук мой. И еще раз повторяю: первенец моего первенца… Но — умоляю тебя! — не начинай разговора на эту тему в стенах моего дома. У Каина тоже были голубые глаза, однако к концу жизни они у него заметно полиняли. Но теперь довольно об этом, так как время поговорить о твоих ближайших планах, ибо… — Мафусал развел руками. — Епископа нет в городе.

— Вы говорили об Иавале-скотоводе, что он когда-то писал о возвращении Еноха от ангелов. Пока есть время, мне бы хотелось посетить и его. — Мафусал одобрительно кивнул. — И, если удастся, посетить пещеру, откуда Енох впервые в духе был взят ангелами.

— Особо на Иавала не рассчитывай: говорят, он сильно пьет, — но, кто знает, может, и узнаешь от него что-нибудь интересное для себя. Кстати, ходили слухи, что этот самый Иавал-скотовод по косточке мог воссоздать барашка или поросенка. И съедал их на ужин. Хотя… Спроси об этом у него самого.

— И еще мне хотелось бы спросить у вас, — сказал я, когда мы уже вышли из пролетки, — верите ли вы в потоп?

— Как в легенду, сдерживающую человеческий грех, — сухо ответил Мафусал. — Для людей, может быть, ценно ложное ощущение водного конца мира, чтобы они не забывали о смерти. Ты удивлен моим ответом? — Мафусал снова нежно потрепал меня по макушке. Я пожал плечами. — Если ты заговорил об этой легенде (кстати, ее авторство приписывают Еноху, хотя каиниты заговорили об этом раньше), то ты, конечно же, знаешь и конец ее.

— Да, один человек со своим семейством спасется в потопе.

— Ты помнишь имя этого человека?

— Нет.

— Ты, правда, не помнишь его имени?

— Никто никогда и не называл его.

— И отец никогда не говорил тебе?

— Нет.

— В годы тиранства легенда о потопе снова завладела умами многих сифитов, но мне бы не хотелось, Ной, чтобы ты бездеятельно проводил свою жизнь в ожидании потопа. Это всего лишь легенда!

9

На высоком берегу реки стояли ветхие шатры с содранными наполовину шкурами. Обитаемым казался только один шатер. Из него доносились сытые и пьяные голоса, пели срамную песню. Где-то рядом с голодухи орал осел. Я постучал в дырявый котелок, висящий у входа. Полог подняла большая краснорожая женщина, глянула на меня угрюмо и подозрительно.

— Могу ли я видеть Иавала-скотовода?

— Скотовода? — ухмыльнулась большая женщина. Голос у нее был мужским. — Вон где осел некормленный орет, там и живет твой… скотовод.

Я поблагодарил за разъяснение.

— Может, сразу возьмешь ему вина? — догнал меня мужской голос большой женщины. Я не обернулся.

Окружающие шатер Иавала-скотовода загоны для скота наполовину были сломаны и, возможно, сожжены в холодную погоду. Пахло слежавшейся овечьей шерстью. Орал осел.

В тени оставшихся шкур шатра, прислонившись спиной к столбу, на пропыленном ковре сидел человек. На нем ничего не было, кроме набедренной повязки. Он выглядел глубоким стариком: морщинистое лицо, морщинистая шея. Поражала страшная худоба спящего старика. Кожа висела на костях. Очевидно, это и был Иавал-скотовод. Жалко и безотрадно было смотреть на этого седого косматого человека. От него пахло перегаром. Я осмотрел шатер, надеясь найти хоть одно доказательство того, что передо мною действительно тот самый легендарный Иавал-скотовод, писатель-прозорливец, но ничего не указывало на это. Все вещи в шатре источали запах перегара. Сквозь жерди было видно: в небе парил падальщик, и я усомнился, жив ли хозяин шатра. И тут под босыми ногами спящего я заметил черный плащ и подумал, может быть, это тот самый плащ, который сшил Адам из шкуры прямоходящего змия? Я почувствовал, что на меня смотрят. Иавал проснулся. Он смотрел на меня бегающими глазами.

— Откуда ты? И как попал сюда? — Меня он не слушал, но ненавидящих глаз не сводил. — Что ты хочешь со мной сделать? И как тебя зовут?

— Ной.

— Я не знаю никого, кого звали бы Ноем. — Тут он посмотрел на меня ясными глазами. Похоже, до него дошло, в каком из миров он находится. Похоже, он признал во мне человека, но вот сомнение снова читалось в его глазах.

— Ты человек? — спросил он запросто.

— Я пришел спросить про Еноха-сифита.

— Ты пришел спросить про Еноха? — Он рассмеялся и снова затих. — Как, ты говоришь, тебя зовут?

— Ной, сын Ламеха. Мы живем в доме, который построил Енох.

Иавал спокойно посмотрел на меня. Я уже не казался ему опасным.

— Если ты человек, то дай мне монету, чтобы я мог купить на нее пшеничного вина, иначе я не переживу сегодняшний полдень!.. — Он хотел было заплакать, но, заметив, что я достаю монету, передумал. — Кругом одно ворье! Всех духов у меня украли! Всех! И кто? Наши же, каиниты! Сифитам мои духи ни к чему!

— Столько хватит? — спросил я, показывая монету.

Иавал вырвал ее у меня.

— Видно, ты хочешь спросить о чем-то важном. — Он спрятал монету за щеку, развернул свой исторический черный плащ из шкуры райского змия, тут же оказался влит в него, но пуговицы застегивал неимоверно долго. Пальцы дрожали, и петли никак не налезали на бочкообразные пуговицы. Иавалу так и не удалось их застегнуть. Босиком он выбежал из шатра и стал отвязывать осла, но трясущиеся пальцы ни на что не были способны.

— Но! Пошел! — оседлав осла, кричал Иавал, бил босыми пятками животного, дергал поводья. — Пошел, а то пропью!

Осел никуда не собирался.

— Где седло? Неужели седло пропил? Или украли?.. Воры!.. Все — воры!.. Сволочи и дерьмо — расстрелять! — И мне: — Я — мигом! — То, как Иавал передвигался, нельзя было назвать бегом. Это была мучительная попытка бежать. Я опустился на утративший рисунок ковер, прислонился к одному из столбов и стал наблюдать за насекомым довольно мерзопакостного вида. Солнце просвечивало все его внутренности. Ветерок прохладно обдувал лицо. Я повернул голову, чтобы узнать, далеко ли отбежал Иавал. Но он уже пытался бежать в другую сторону.

— Где же мехи? Неужели тоже пропил? — Иавал перекладывал с места на место тряпки непонятного происхождения, заглядывал под них, прощупывал. Пот выступил на лбу. — Или пропил?.. Вот они где! — Он пытался подмигнуть мне, но у него плохо получилось. Он вытер похмельный пот с лица.

— Как, ты говоришь, тебя зовут?

— Ной.

— Ной? Угу… — И опять вытер похмельный пот с лица, увлажненного недавними переживаниями. И, выскочив из шатра, побежал, давая отмашку одной рукой, а другой прижимая к голой груди мехи…

Мне подумалось, что он запил и уже не вернется. Когда к шатру подошел высокий осанистый человек, я спросил его, не видал ли он Иавала-скотовода. И, узнав в подошедшем самого Иавала, торопливо вскочил, удивленный его преображением. Он, очевидно, умылся в реке, от него пахло свежим вином. Иавал велел садиться. Одну крынку он поставил у своих ног, а другую протянул мне.

— Я не пью, — сказал я. Это его огорошило.

— Как, ты говоришь, тебя зовут? — И с любопытством глянул на меня своими большими сливово-навыкате глазами.

— Ной.

— Ной? — И как-то хитро коротко взглянул на меня. — О чем ты хочешь расспросить меня?

— Хотелось бы…

— Но сперва запомни! На этом месте, где ты сейчас сидишь, — перебил меня Иавал, — сидели люди — не тебе чета. И я им говорил: встань и уйди! И они вставали и уходили. Тебе этого не говорю. Ты должен ценить это. — После его неучтивых слов полагалось встать и уйти, но Иавал заговорил о том, ради чего я проделал такой длинный путь. Правда, заговорил с кислым неодобрением. — Ты ищешь книгу Еноха?

Я с надеждой кивнул.

— А откуда тебе известно о ее существовании?

— В том-то все и дело, что ничего неизвестно. Так, школьный товарищ рассказывал. Но иногда я вижу ее во сне.

— Во сне? Это интересно! — Один глаз Иавала был грустным, а другой — уже веселым.

— Отец учил меня не доверять снам и не истолковывать их. Мать предупреждала, что падшие ангелы являются в сновидениях в образе ангелов света и прельщают нас. Даже после пробуждения бесы наполняют наше падшее естество радостью. Но есть сны, говорила мать, которые, разбудив нас, будят и нашу совесть.

— И все же?

— Мне снятся облака с угрюмыми подбрюшьями, густыми и мрачными, как само уныние. Мое место в ковчеге относительно безопасно, но сам ковчег бросает по поверхности воды, бушующей и грохочущей. Оглушенный, я сижу на сухом полу, вцепившись пальцами в бревна. Страх мешает мне прильнуть к длинной и узкой щели, которая глядит на воду. Растерянность — даже на мордах зверей, которые окружают меня. А буря с новой яростью набрасывается на нас, и мы падаем вниз, в водную хлябь, и кажется, мы никогда не подымимся из нее. Но нас снова подбрасывает вверх, и на миг ковчег повисает в пустоте. В щель виден новый вал, высотой со скалу, возле которой стоит наш дом. И тут я спасительно вспоминаю о книге Еноха и только с ней связываю освобождение от водного плена, ибо волна-скала опрокидывает нас. И я, наступая на мелких юрких тварей, пробираюсь в самое нутро ковчега. Я пробираюсь к книге. Драгоценные камни на ее окладе тускло освещают нутро ковчега. Книга! Только из нее я узнаю, как утихомирить воду… И сон отлетает, унося с собой разбушевавшиеся воды.

— Нет никакой книги Еноха! Нет и никогда не было! — Иавал махнул рукой. — Глупость тебе внушили, оболгнули, зря обнадежили. Поверь моему слову… Как, ты говоришь, тебя зовут?

— Ной!

— Поверь моему слову, Ной, ты — легковерный человек! — Было в тоне Иавала нечто такое, чему верилось, какая-то правдивая нотка. Я чуть было не заплакал. — Книги Еноха вообще нет в материальном мире. Если где он и писал, так это в пакибытие, а каким образом он формализовал там информацию — тайна!

— Неужели на земле он не оставил ни строчки? Столько людей ссылаются на его книгу.

Иавал опять отмахнулся.

— Чепуха! Смирись с этим. Я мог бы тебе наплести в три короба, но я не делаю этого, потому что я — самый добрый каинит на свете.

— Я слышал, что вы сами писали о возвращении Еноха от ангелов.

— Надо же!.. — Но за ухмылкой патриарха каинитов я уловил некоторое удовлетворение. — Надо же, на земле еще кто-то помнит, что Иавал-скотовод писал книги… Постой, как ты говоришь, тебя зовут? — Я почувствовал, что он помнит мое имя, но ему хотелось, чтобы я повторил его еще раз.

— Ной.

— У Еноха была сестра…

— Манефа! Я вырос у нее на руках! Когда я родился, она уже вернулась из ссылки.

— Она могла записывать за братом, и ее записи, вполне возможно, посчитали за книгу Еноха.

— Но Манефа пропала без вести.

— Еще бы, — не удивился Иавал. — Если тебе нужна эта книга, то поищи ее у себя дома! Может, твои предки ее припрятали. Может, для тебя! Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да, есть легенда сифитов, точнее пророчество Еноха, что человек по имени Ной со своим семейством спасется в потопе. Но я не чувствую себя тем самым Ноем.

— А вдруг? — Глаза Иавала подобрели, точно ему и взаправду захотелось, чтобы Ной, который сидел перед ним, был тем самым Ноем. — Мне, будущему утопленнику, будет приятно, если ты кому-нибудь расскажешь обо мне в послепотопном мире… Интересно, что ты возьмешь с собой. Не животных же ты будешь спасать? Хотя можно понять вашего Бога: в Его очах зверушки могут иметь большую ценность, чем опустившиеся люди. Взять хотя бы женщин… Через одну расстреливать надо! Ни одна зверюга в мире не сравнится в жестокости со строптивой бабой. Лучше жить со змеей или со львом, чем со злоязычной женщиной. Животные более милосердны. Впрочем, есть и добродетельные женщины… Наверное, есть. Но их просто не видно. Поверь, Ной, иногда мне очень хочется, чтобы ваш Бог на самом деле смыл все это человеческое дерьмо с лица земли! — Иавал налил себе пшеничного вина и выпил. — А, может, и не будет никакого потопа. А, может, затопит, но не всех?.. Кстати, ты похож на него!

— На кого?

— На Еноха… Нет, на этого… Он в пургу заблудился… Сиф! Ты, Ной, похож на Сифа! Одно лицо, только он был в летах, а ты молод. А я смотрю: что-то мне твое лицо знакомо! О чем еще ты хочешь спросить меня, Ной?

— Может быть, это только слухи, что вы можете из ничего создать ягненка или птицу и съесть их на ужин.

— Могу! Мог… Сам бросил этим заниматься. Запомни, юноша, из ничего может творить только ваш сифитский Бог, если он, конечно, есть. А таким, как я, нужна хотя бы маленькая частичка того, что я создаю. Это не так просто, Ной! Самое сложное в начале: надо проникнуть в то, что недоступно осязанию, чему еще нет названия и запомнить до мельчайших деталей эти тысячи разноцветных змеек. Последовательность цветов без духов невозможно запомнить. Сам понимаешь, слишком много усилий ради ужина. Проще выкормить стадо.

— Но… вы никогда не задумывались о создании человека?

— Думал… Поэтому и бросил это дело. Как бы тебе объяснить? Если созданного барашка вовремя не съесть, он начинает разлагаться. Ну и представь. Если создать человека… Пусть этим занимаются те, кто украл у меня духов! Сволочи и дерьмо — расстрелять! Запил я как-то, просыпаюсь, а духов нет. И, похоже, Ной, у тех, кто у меня украл духов, кое-что получается.

— Что вы имеете в виду?

— А то имею в виду, что трупов с характерными надрезами находить стали меньше. — И подмигнул мне: — Ступай, Ной, а то скоро начнет темнеть. А это — тебе! — И он протянул обрывок пергамента. — Я не люблю ходить в должниках — будем считать, что ты его у меня купил. И совсем необязательно верить тому, что я там написал. Смысл моего послания весьма туманен и говорит скорее о возможности некоторых событий, нежели о их данности.

Когда я отошел от его шатра на приличное расстояние, Иавал крикнул мне:

— Не пей вина, Ной!

10

Я шел по реке долго, пока не увидел холмистое, поросшее лесом заречье, а за ним — скалистые горы, где некогда спасался Енох и где он впервые в духе был взят ангелами на небо. Лес то подбегал к реке, то отступал в горы. У берега начиналась немыслимая глубина, а я не умел плавать и пошел вдоль реки в поисках брода.

На ветреном речном обрыве я встретил двух паломниц, которые тоже шли к пещере Еноха. Они знали место брода. Мои новые спутницы имели при себе небольшие, удобоносимые глиняные горшки с плетеными ручками.

— Вы священник? — спросила одна, что была моложе.

— Еще нет, — польщенный, ответил я.

Та, что постарше, была ослепительно красива. Проходя реку вброд, она подняла подол платья намного выше, чем требовалось. Журчание воды сказало мне: «Бойся эту женщину, Ной!» Я смутился, и моему смущению улыбнулись. Пройдя реку, сели на отдых возле огромного валуна, испещренного знаками старой письменности каинитов. Та, что была моложе, стала пересказывать историю, выбитую на камне:

— Ангелы прельстились красотой дочерей человеческих и спустились с небес, чтобы познать их…

Та, что постарше, прервала ее:

— Иавал-скотовод — сочинитель бессмыслиц — придумал эту историю, а скульптор Нир выбил ее на камне. Енох-сифит напугал скотовода потопом, и тот решил увековечить свое творение в камне. Правда, камень, как вы видите, и до потопа дал трещину… Ангелы никогда не спускались к дочерям человеческим и не совокуплялись с ними. Просто сифиты, которые когда-то называли себя сынами Божьими, соблазнились каинитянками и спустились в их шатры. А про ангелов — это легенда.

Чуткая листва деревьев шепнула мне: «Бойся эту женщину, Ной!»

Когда мы осматривали пещеру, в которой спасался Енох, молодая спутница, деловито насупившись, говорила, не умолкая:

— Все предметы, которые хранятся здесь, хотя и принадлежат миру падшему, но все равно как бы просвечены верой Еноха. — И она дотрагивалась до всякой вещицы и призывала дотрагиваться и меня. Ее голос отражался от свода пещеры и, казалось, говорят камни: — Подпитывайтесь, подпитывайтесь… — А пожилая красивая женщина казнила свою спутницу презрительным взглядом.

Во дворе при добром вечернем солнце молодой священник заливал воском горлышки глиняных кувшинов с освященной водой из Енохова источника. Возница ставил кувшины на повозку. Когда мы проходили мимо, возница отдавал священнику монеты. Стали ругаться из-за денег.

Неподалеку был постоялый двор с дешевым ночлегом.

Когда я уже разместился и вышел в коридор, чтобы о чем-то попросить прислугу, у дверей своей кельи меня встретила пожилая красивая женщина, упала к моим ногам и слезно умоляла войти. Я был смущен и вошел в ее келью. Но женщина вдруг развеселилась, обнажилась и стала делать всякие мерзостные движения. От нее трудно было оторвать взгляд. Недобрая страсть уже потревожила мою душу. Женщина уже торжествующе посматривала на меня, а я, растерянный и смущенный ее разнузданным дыханием, уже считал наше соитие неминучим, и, наверное, скверная обольстительница добилась бы своего, но тут я заметил на ее плече сине-красную наколку жрицы с именем внутри: Ноема. Это меня отрезвило. Я вспомнил о своей Ноеме. Но не только наколка позволила мне устоять против бесовского ухищрения. На теле женщины белел, похожий на острый обглоданный рыбий хребет, шрам. От пупка до позвоночника. И я подумал, что для нее вынимали из живого человека почку. Я оттолкнул обольстительницу, высвободил свое дыхание и вышел невредимым. Она заклинала меня криком, но я читал молитвы и не слышал ее слов. Но я еще долго не мог избавиться от тайной любодейственной страсти: разнузданно танцующая блудница являлась тонким воспоминанием. Или мелькнет в толпе женщина, отдаленно похожая на бесстыдную обольстительницу, и я вспомню, как призывала она меня к беззаконному сожительству. Или услышу смех, отдаленно похожий на смех бесстыдной обольстительницы, и перенесу всю память свою во время, когда был призываем к бесстыдному сожительству. А однажды увидел на столе в придорожной трапезной обглоданный рыбий скелет, похожий на шрам бесстыдной обольстительницы, и подвергся душевному смущению, вспомнив, как призывала она меня к беззаконному сожительству…

Рано утром, еще при полной луне, меня разбудил топот копыт. Я глянул в окно и увидел карету, запряженную ангелами. Услышал торопливые женские шаги мимо моей двери. Рассвело еще слабо, но я узнал свою вчерашнюю обольстительницу. Она была одета по-городскому. Ее спутница тоже была одета по-городскому, но узоры на ее головной накидке не блестели серебром. Уже из кареты вчерашняя обольстительница глянула в мое окно. Я отпрянул, но не отступил. К карете подошел священник и подал в окошко кувшины. Белые кони, понюхав дорогу, тронули. Священник попробовал монету на зуб.

Утром я обнаружил, что у меня украли пергамент Иавала-скотовода. Священник, к которому я обратился, строго спросил:

— Кто украл?

— Если бы я знал — кто, я бы к вам не обращался!

Я не стал покупать у священника воду. Неприятное ощущение от торговли на святом месте оттенялось сожалением об украденном пергаменте.

11

Ноема-жрица, сестра Тувалкаина, читая пергамент в карете, покусывала свои плотоядные губы и присвистывала, не замечая, что служанка с оторопью посматривает на нее.

«Тувалкаин вызвал к себе Иагу и сказал, не глядя в глаза жрецу:

— Сможешь ли вывести клеймо с плеча двойника Ламеха-каинита?

Иагу удивленно посмотрел на господина, но не его слова удивили жреца, а голос, которым они были сказаны. Иагу показалось, что чужой голос живет в теле Тувалкаина. Жрец глубоко кивнул. И внимательно посмотрел на господина, ожидая разъяснений, но разъяснений не последовало.

— А чтобы его не спутали с настоящим Ламехом-каинитом, на теле его должно быть выжжено клеймо, будто двойник — он.

«Если я вас правильно понял, отныне двойником будет настоящий Ламех-каинит, ваш отец?» — хотел спросить Иагу, но не решился. Он все еще ждал разъяснений, но разъяснений не последовало.

Ламеха-каинита усыпили вином, и на его лопатке было выжжено клеймо, а сам Ламех был заточен в лечебницу как двойник, возомнивший себя настоящим Ламехом. Он буйствовал. Его посадили в клетку. Его изнуряла властная сила уныния. Иагу понимал Тувалкаина. Тот избавлял человечество от тирана.

Однажды Тувалкаин и Иагу спустились к Ламеху в подвал лечебницы. Сальная лампа давала неверный свет.

— Кровь моя! — вопил из-за решетки Ламех, обращаясь к сыну. — Я — отец твой! Меня заклеймили во сне!

— Поразительно! — сказал Тувалкаин, глядя в глаза отцу, и, обращаясь к Иагу, произнес заготовленную фразу: — Я всегда боялся, что двойники станут вести себя…

Унылый стон вырвался из утробы Ламеха, а на лице появилось выражение остервенения.

— Ту! Я — твой отец! — тщетно ища защиты, взывал Ламех.

— Ладно, — сказал Тувалкаин, будто уступая своему сомнению. — Иагу, попросите приехать сюда моего отца.

— Но…

— Скажите, что возможен заговор — придумайте что-нибудь!

Иагу, поспешая, поднялся по лестнице.

Вскоре в подвал лечебницы спустился лже-Ламех в сопровождении двух подручных Иагу. Сам он остался стоять на лестнице. Лицо лже-Ламеха было как бы мертвое, а глаза заметно косили. Он стал тянуть шею, точно пытался заглянуть за невидимую преграду, потом резко втянул голову в плечи, конвульсивно дернулся и, ожив, прокашлялся и деловито огляделся. В присутствии двойника настоящий Ламех онемел.

— Отец, — обратился к лже-Ламеху Тувалкаин, и на дне его голоса слышался чужой голос, — двойник утверждает, что настоящий Ламех — он! Что его заклеймили во сне. Он так верит в это… Извини, отец… Я колебался… Мы просим тебя показать нам твое левое плечо. Мы хотим убедиться, что на нем нет клейма. — При этих словах лже-Ламех схватился за меч, но подручные Иагу не позволили ему вынуть оружие из ножен. Ламех за решеткой несколько приободрился и облегченно вздохнул. Иагу стало жаль Ламеха.

— Ту — кровь моя, не считай это собственным несчастьем! — бодро выкрикнул Ламех.

Подручные бесцеремонно оголили приведенного по пояс. Его попытки освободиться остались тщетными. Могучее тело не смогло вырваться из нежеланных объятий. Ламеха-двойника резко повернули спиной к Тувалкаину так, чтобы и Ламех за решеткой мог видеть чистую, без клейма, спину. Ламех злобно молчал, сжав в кулачищах толстые прутья решеток.

— Ты — чудовище, Ту! — Бесплодная ярость убивала Ламеха изнутри. А его двойник нанесением меча с тучной проворной ловкостью кромсал подручных Иагу. И вдруг, как по приказу, лже-Ламех точно окаменел. Иагу вынул меч из застывших рук лже-Ламеха, взглянул без удивления и страха на убитых и приказал двойнику не своим голосом:

— Следуй за нами! — Лже-Ламех, двигая заостренными ушами, поплелся за Тувалкаином и Иагу. Походка его вызывала отвращение. Иагу хотел сказать Тувалкаину: «Ваш отец догадался, для чего вы разыграли эту сцену». Но не посмел.

— Да, он догадался, — сам себе сказал Тувалкаин, но не своим голосом.

«Он догадался, что вас мучает совесть», — подумал Иагу.

— Может быть, и так, — в раздумье сказал Тувалкаин. — И, взывая к ней, назвал меня чудовищем. — И беспечно прищелкнул пальцами.

— Я не расслышал, господин, — проговорил Иагу, испугавшись, что прочитали его мысли.

— Это я — сам с собой…»

— Неужели все это правда? — желая противного, спросила себя Ноема-жрица и испугалась своего голоса, потому что не открывала плотоядных уст. И снова углубилась в пергамент.

«Много лет спустя Ноема-жрица прочитает о подмене Ламеха, возвращаясь из пещеры Еноха, где безуспешно пыталась соблазнить молодого Ноя и где ее служанка выкрала у него мой пергамент…»

Ноема-жрица змеиной улыбкой отдала должное прозорливости Иавала-скотовода и, облизнув свои сладкие распутные уста, села удобнее и вернулась к пергаменту.

«Ноема-жрица, прочитав пергамент, змеиной улыбкой отдала должное моей прозорливости, приказала развернуть коней и поехала в новый город, чтобы увидеться с Тувалкаином.

Вечером они ужинали вместе.

— Ту, — обратилась Ноема к брату и, пригубив кровавое вино из золотого кубка, поставила его на белую скатерть. — Детство и юность мы провели вместе, и это были незабываемые годы. У нас было и остается много общего, даже мечты. Но в жизнь их воплощаешь ты, а не я. Не потому, что я не хочу, а потому, что многого теперь просто-напросто не понимаю. Кто-то крадет у меня моих духов, и я превращаюсь в обыкновенную женщину.

— Слишком длинное предисловие, Ноема! — прервал Тувалкаин, раздражаясь и от того, что Ноема говорит не своим голосом, и от того, что на глубине своего слышал чужие интонации.

— Ту… тогда… сразу после того, что произошло у заброшенной штольни… когда отец убил моего мужа Ксанта… Это был уже не отец?

— Нет, это был уже не отец! Это был его двойник! Это что-нибудь меняет?.. Я не спрашиваю, Ноема, как ты догадалась, но я хочу, чтобы ты спросила, кто мне подсказал такой ход, — не своим голосом сказал Тувалкаин и посмотрел на сестру так, точно хотел сделать из нее мишень для издевательства.

— Я задаю тебе вопрос: кто тебе подсказал такой ход? — ласково глядя на брата, спросила Ноема-жрица и холодно рассмеялась.

— Отвечаю! Твоя похоть! Ты подкупила двоих жрецов Иагу, и они клеймили твоего мужа Ксанта, который потерял мужскую силу. Ты выдала двойника за Ксанта, но Иагу случайно увидел клеймо на плече лже-Ксанта, с которым ты жила как с мужем, и заподозрил своих жрецов. Я был поражен твоим поступком!.. А подкупленных тобою подручных Иагу зарубил Ламех…

— Лже-Ламех, — уточнила Ноема и осторожно спросила: — А у меня тоже есть двойник?

— Да, — сказал Тувалкаин чужим голосом, а Ноема-жрица испытала ни с чем не сравнимое удовольствие, точно она отделилась от самой себя.

— И она молода? — спросила Ноема-жрица и неожиданно легко засмеялась.

— Да.

— Я боюсь, что с ней спит какой-нибудь жрец! Убей ее! — потребовала Ноема-жрица, лицо ее исказила гримаса ненависти, но чужой голос оставался веселым, легким и ласковым.

— Ты с ума сошла! Ее органы тебе еще пригодятся.

— Ты, Ту, додумался до страшных вещей! Они открывают в нас столько гадости…

— Ну, гадости в себе мы можем открыть и без науки, а человеческое познание не остановить! Со временем операции по пересадке органов будем делать и простолюдинам, и массовое человеческое сознание оправдает нашу сегодняшнюю дерзость…»

«Совсем обнаглел», — подумала Ноема-жрица про Иавала-скотовода, но услышала свой голос и испугалась, потому что ее плотоядные губы оставались сомкнутыми. Она хотела крикнуть вознице: «Разворачивай ангелов! Мы едем в новый город!» — но звук точно застрял в гортани. Тут Ноема-жрица услышала свист, и ужас объял ее, ибо она догадалась, что свистит она сама, свистит с широко открытым ртом. А служанка в испуге забилась в угол кареты.

12

Я шел в сгущающейся тьме и запоздало упрекал себя в нерасторопности. Каждый лесной шорох казался мне если не опасным, то подозрительным. Падающая на плечо шишка пугала до полусмерти. В темноте стало еще страшнее. Под ногами верещала звериная мелочь. Желтые глаза из кустов заставляли цепенеть от ужаса, ибо в этом лесу обитали звери, которые никакого страха перед людьми не испытывали. Я оборачивался на каждый тревожный звук и вскоре завертелся на месте, когда булга невидимых зверей стала доноситься отовсюду. Животные, не знающие приручения, незримо грудились вокруг меня. И вдруг я услышал человеческий голос:

— Кто ты? — вполне хладнокровно спросили меня.

Я растерялся, но страх свой спрятал.

— Я — человек.

— Вижу, что не ангел. — Говорящий зажег факел, и огонь осветил черноволосого, косматого, широкоплечего, низкорослого человека с нетерпеливым взглядом.

— Я шел от Енохова источника к железной дороге, хотел сократить путь и заблудился, — скороговоркой пролепетал я, — и буду вам признателен, если вы мне поможете выбраться из леса.

— Заблудился ты основательно! — Незнакомец посмотрел на кого-то невидимого рядом, точно ожидая от него решения, помолчал, точно прислушиваясь к неясному ответу и велел следовать за ним. Я поспешил за провожатым.

— В пещере, где жил Енох, есть музыка небес, — неожиданно произнес мой спутник, — но сейчас вряд ли ее кто слышит. Там, кажется, больше заняты продажей воды. А когда слушаешь музыку этой пещеры, хочется встать на колени.

— Я, кажется, догадываюсь, кто вы… Вы — Иавул-музыкант?

— Надо же, кто-то еще знает обо мне, — не без удовлетворения на ходу сказал Иавул другим голосом. И я сразу запутался, какой голос его, а какой для него чужой. — У меня здесь неподалеку небольшая пещера. Я иногда уединяюсь в ней. Здесь я пишу музыку. Город стал невыносимо шумным. Кузнецы лупят молотками по железкам. Когда их храмы были под землей, никто не слышал звуков наковален. Тувалкаин свой культ сам же и рассакрализовал. Впрочем, теперь он занят другим, а его кузнецы гремят молотками на каждом углу. Как прикажете писать музыку? Колесницы опять же грохочут по мощеным мостовым. Впору самому прятаться в древние храмы, но подземелья меня всегда угнетали. Хочется выше, выше, в бесконечную вышину, поближе к вечности. А в подземных храмах чувствуешь себя так, будто еще не проклюнулся на белый свет. В городе можно писать только гимны! И еще изобретать свистки для стрел, которыми отпугивают животных… Немного передохнем! — Иавул воткнул факел в расщелину между камней, вынул из-за пазухи черную свирель из бивня выравнителя, и, размяв губы, заиграл. Он дул в бивень и закрывал пальцами дырочки. При этом лицо музыканта надулось и стало безобразным. Но никаких звуков не издавалось. А в лесу вдруг стало тихо. Иавул отнял губы от музыкального бивня, и заросли музыки вдруг заполнили темноту леса. Лицо Иавула разгладилось.

— Этот инструмент я смастерил в то же самое время, когда мой брат Тувалкаин выковал меч, которым убили Каина. Об этом мече, который прервал жизнь, — ну, может, не совсем достойного, но человека, — об этом мече написаны папирусы, их изучают в школах. О моем маленьком чуде никому ничего неизвестно. Поначалу меня это обижало, но потом я стал мудрее. Тебе будет не вполне понятно то, о чем я говорю, но все чудесные вещи, которые привел в жизнь своим гением Тувалкаин, не имеют в своей гамме семи нот… Как давно это было! Будто в какой-то другой жизни и с другим человеком. Я срезал тростник для дудочки, а он оказался ущербным. Должно быть, его прогрыз какой-то усердный жучок. Но я пригубил трубочку, и она издала необычные утробные звуки. Когда я закрывал дырочки пальцами, звуки менялись. Тогда это открытие поразило меня… Я не спросил, как зовут тебя, юноша.

— Ной.

— Ной? Странно, мне казалось, что люди с таким именем не должны бояться зверей… — Голос Иавула без всякой причины поменялся. — Нам надо идти, а то мы не доберемся к опушке и до рассвета.

— Поверьте, я не хочу, чтобы этот мир погиб в водах потопа, — на ходу сказал я.

— Ну, это у вас от молодости. С годами такая благость проходит. Но я — совсем не об этом. Я хотел спросить, не было ли тебе каких-нибудь откровений?

— Нет!.. Правда, я вижу сны, но сифиты…

— Сифиты верят не всем снам! — останавливаясь, сказал Иавул. — И все же я прошу вас рассказать хотя бы один из них.

— Эти сны отличаются от обыкновенных снов отсутствием уверенности в пробуждении. Я (по прихоти сна исполненный годами) сижу у открытого люка ковчега и очищаю одежду свою от нечистот. Моя жена и мои дети со своими женами стоят у края ковчега и смотрят вниз на утихомирившуюся воду. По прихоти сна я могу видеть их глазами. Затопленный город медленно уплывает от нас. Если бы ни его удаление, можно подумать, что ковчег неподвижен. Над ним кружат выпущенные птицы. Солнце просушило бревна дерева гофер, и на них обильно выступила смола. Они прямо-таки испускают смолянистые испарения. Я робко спрашиваю себя: неужели нет того мира, в котором я прожил пять раз по сто лет. И не могу понять, сожалею ли я об этом. Но вот в мои мысли пробираются возня и шум из утробы ковчега. Я слышу душераздирающий крик: «Нас тянет в воронку!» Страх едва не останавливает биение сердца, но по прихоти сна я вспоминаю о книге Еноха и только с ней связываю спасение. Я снова пробираюсь в центр ковчега, где меня ждет спасительная книга. Сыновья мои спешно задраивают люк. Я лезу по ревущим и блеющим животным на идущий от книги свет, излучаемый алмазами на ее золотом окладе. Ковчег накренился. Нас засасывает в воронку. Я замираю перед книгой. Алмаз сияет ярче, мерцают обременяющие его жемчужины. Моя трепетная рука — уже на уголке оклада. И свет от жемчужин красного цвета уже просвечивает мои пальцы. Животные притихли. Алмаз сияет ярче, внутри его будто заблестело вращающееся веретено. И сон отлетает, унося с собой воды потопа…

— Ты слышишь музыку, Ной? Не когда кто-нибудь ее исполняет, а — музыку окружающего мира.

— Нет, не слышу.

— Жаль, очень жаль! — проговорил Иавул и продолжил путь. — Мне казалось, что Ной, тот самый Ной, который спасется в водах потопа (если он, конечно, будет), должен слышать не только музыку небес, но и музыку допотопного мира, иначе придется предположить, что суду воды подлежит и музыка, и ее не будет у обновленного человечества. А что это за человечество, у которого не будет музыки? Музыка — самое большое чудо в мире, более того, много более, — источник всяких чудес! Стоит ли тогда… Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Я стараюсь понять вас.

— Есть музыка этого, допотопного мира. Слышал, как запел лес, после того, как я заставил замолчать его музыкальным бивнем? Слышишь, как поет лес сейчас? Так может петь только допотопный лес. Звуки послепотопного мира станут беднее и бледнее. Поверь мне! Хотя люди пророческим словам верят неохотно. Когда вернешься домой, послушай, как поют скалы. Ветер ударяет в них и издает звук, которого не будет после потопа, ибо и ветров таких не будет. Лес не будет так величественно шуметь — все измельчает! И человек измельчает. В каждом человеке, Ной, есть своя музыка, музыка его жизни. Я слышу и твою мелодию. Ты человек обыкновенной жизни, но музыка твоя очень мощная. Она как бы и не твоя, хотя исходит она из твоего сердца. Это музыка другого мира, который вы, сифиты, называете пакибытием. Но в тебе живет и только твоя мелодия. Она в гармонии с мелодией, исходящей из твоего сердца. Моя беда в том, что моя мелодия сложна, но во мне нет гармонии с мелодией, исходящей из сердца. Но вот загадка! Я не хочу, чтобы моя личная мелодия упрощалась за счет гармонии с небесами. Мне не понятно, зачем небеса хотят сделать меня примитивнее. Впрочем, что это я так пекусь о нашем допотопном мире? Сам я уже давно в нем не живу. Я живу в музыке, слушаю и созерцаю ее как бы изнутри ее самой.

— Я ищу книгу Еноха, и есть предсказание, что она переживет потоп, — сказал я, желая угодить Иавулу-музыканту. — И, может быть, в этой книге будут нотные знаки, передающие музыку допотопного мира.

— Думайте над своей глупостью, молодой человек! Я скорее поверю, что в каком-то поколении после потопа народится человек, который услышит допотопный мир и пакибытие. А что можно передать знаками?.. Ну, кое-что, конечно, можно, — заспорил он сам с собой. — Понимаешь, Ной… Я в совершенстве владею всеми музыкальными инструментами, большинство из которых сам же и придумал, но когда я пытаюсь воспроизвести на них мелодию, которую слышал, скажем, из горнего мира, получается лишь далекий отзвук того, что я слышал. Той гармонии в этом мире быть не может! Как и того хаоса! Но вдруг приходит мелодия, даже не сама мелодия, а как бы ее тонкое предчувствие. Она взывает ко мне оттуда, из пакибытия, но я не могу поймать ее. Это мучение! Даже если я приручу ее, то услышу лишь маленький отрывок. И когда услышу его чисто, на меня нападает страх, что этот драгоценный намек на мелодию исчезнет и никогда не повторится. И я трепещу. Эту музыку, должно быть, до грехопадения слушали Адам и Ева. Но кто сочинил ее?

— Сам Бог! Ангелы — не творцы.

— Весьма спорно! Может, музыка, которую я слышу, зарождается только во мне. Таков замысел богов обо мне… Глупое тщеславие мешало поговорить с Адамом, пока он был жив. И вот я разлагаю небесную гармонию на примитивные звуки (а иначе, юноша, их не исполнить) и по сути дела сочиняю свои мелодии, но они только — искаженный облик божественных созвучий. Та мелодия, из того пакибытийного мира — она не поддается. Она за гранью моих (а, может, человеческих) способностей. И я беспомощен. Хотя… хотя иногда удается передать тончайшие оттенки. Тончайшие! Есть звуки, которые как бы уже и не звуки. — Иавул остановился и передал мне факел. Иавул заиграл на роге выравнивателя. И — о, чудо! — все лесные голоса слились вскоре в одну мелодию. Иавул задыхался. Голос его не совпадал с дыханием. — Мне всегда не хватает воздуха.

Забрезжил рассвет. На небе, за редкими деревьями появилась серенькая полоска.

— Одного не пойму, — сказал Иавул-музыкант, глядя на разрастающуюся светлую полоску, — если предположить, что музыка пакибытия от вашего сифитского Бога, то почему Он проявляет ее через меня, каинита?.. А, может быть, я — только делатель инструментов? И мелодии, которые кажется мне тонкими, для другого человека — примитивны. Он носит их в себе, не подозревая, что должен поделиться своим богатством с другими. И должен ли? Может, должен сберечь их для другого мира, куда мы попадем после смерти? Если есть люди, которые носят в себе музыку и молчат, то я снимаю перед ними свой наглавник. Но если музыки в них нет, почему бы мне не поделиться с ними, хотя бы для того, чтобы украсить их жизнь? Сифитское предание о потопе говорит о спасенных животных, но оно не исключает, что может быть спасено что-нибудь еще, например, музыкальные инструменты… Ной, как сейчас в школах объясняют происхождение музыки?

— Нам говорили про небесного петуха с золотыми перьями, который живет на высокой, уходящей в небо горе. Мы слышим его утром, когда солнце еще купается в водах…

— Довольно красиво, — прервал меня Иавул. — Слышишь, Ной, как по утрам поют птицы? — И я удивился улыбке музыканта. Он подкупал неисчерпаемой способностью удивляться простым вещам. И я еще долго слушал вместе с ним допотопный мир. А когда совсем рассвело, Иавул сказал: — Никогда, Ной, не ходи вон в те леса! — И взглядом указал на местность, где нежно голубели горы, у подножий которых раскинулись рощи апельсинов. — Там творятся страшные вещи! Когда-то там генетические опыты проводили над растениями — теперь проводят над людьми и животными! Создать человека пока никто не в силах (что-то их останавливает) — создают кинокефалов и сатиров, но и они живут недолго, а во время своей кратковременной жизни ведут себя весьма агрессивно. Кто знает, может быть, когда-нибудь кому-нибудь и удастся создать человека, — меняющимся голосом произнес Иавул, — и даже усовершенствовать его. Мне даже сон однажды приснился: Тувалкаин создал человека с одиннадцатью пальцами на руках и подарил его мне. Чтобы взять некоторые аккорды на струнных инструментах, Ной, человеку надо иметь одиннадцать пальцев. — Иавул усмехнулся. — Не знаю, зачем я говорю тебе об этом. Пока ни кинокефалы, ни сатиры не могут прожить больше нескольких дней. Они разлагаются на глазах. Их гонят в ущелье на убой, а они, наполовину растлевшие, в беспомощном бешенстве бросаются друг на друга. Пытаются освободиться от цепей и при этом издают душераздирающие звуки. И это тоже музыка допотопного мира!.. Держи путь вон на то дерево! — на прощание сказал Иавул.

13

Приезд Тувалкаина удивил Иавала-скотовода.

— Что-то ко мне зачастили гости, — вместо приветствия проговорил он. — На днях приезжал правнук Еноха-сифита по имени Ной.

— Я слышал про него, — сказал Тувалкаин, удрученный видом опустившегося брата. — Мы опасались, что юноша возомнит себя пророком, но, к счастью, наши опасения не подтверждаются. С ним все нормально: он будет служить в сифитском храме.

— Что же здесь нормального? — смиренно усмехнулся Иавал, поглядывая на мех пшеничного вина в руке Тувалкаина.

— В н а ш е м сифитском храме, — уточнил Тувалкаин.

«Всех объединил и возглавил», — не без уважения подумал Иавал, засмеялся и увидел себя как бы со стороны. Зрелище было печальное. Иавал увидел, как мягким движением своей большущей руки предложил Тувалкаину сесть. Тот сделал вид, что изрядная запыленность ковра не смущает его и сел.

— Я привез тебе одну вещь, Иавал. — Тувалкаин дал знак слуге, и тот положил в руку хозяина змеевик. А Тувалкаин положил его на ковер у ног Иавала-скотовода.

— Ты даришь его мне, Ту? — спросил Иавал, не понимая намерений брата. Тувалкаин посмотрел на Иавала со скупым сожалением. Все вокруг Иавала вызывало жалость: и подгнившие безшкурные жерди шатра, и пропыленные ковры, давно потерявшие рисунок, и развешанное тут и там тряпье. — Я не верю в твое бескорыстие, брат! — прямо сказал Иавал.

— Либо ты бросишь пить и с помощью этого змеевика наладишь торговлю пшеничным вином и вернешь себе свои стада и, может быть, восстановишь жертвенник, либо сопьешься окончательно! Ты, Иавал, не просыхаешь почти столетие. Мне ты нужен трезвым, — сказал Тувалкаин не своим голосом.

Иавал пристально посмотрел в глаза брату.

— До того, как начался твой великий запой, ты имел обыкновение раз в седмицу (я не знаю, какими законами творения ты пользовался, Иавал, и где находил ты знания, какие ангелы тебе их собирали), но раз в седмицу ты как бы из ничего создавал двухлетнюю овечку или молочного кабанчика, которых съедал на обед. Или на ужин — не знаю. И если это правда, а я просто уверен, что это твое безобидное развлечение — правда, если это так…

Не в силах утерпеть, Иавал схватил привезенный Тувалкаином мех с пшеничным вином и налил себе в чеплашку, изрядно замочив ковер. Выпил и прикрыл глаза, точно созерцая, как жидкость расходится по членам. Не открывая глаз, сказал:

— О н и стали нашептывать мне, чтобы я как бы из ничего, как ты говоришь, создавал себе подобного. Это не какие-то выдуманные истории, записанные на пергаменте, это правда, Ту! Это жуткая правда! Я не захотел, чтобы духи помыкали мной, и я в глубине души рад, Ту, что у меня их всех украли.

— Ты знаешь, кто их украл у тебя?

— Не знаю! И знать не хочу! Но думаю, что это твои люди, Ту. Украв духов, они почувствовали в себе некие способности, которые якобы дремали в них. Твои люди не знают, что эти способности — не их. Это способности падших ангелов! Конечно, и от человека требуется талант. — Иавал налил себе еще чеплашку и выпил, но уже не так жадно. Тувалкаин усмехнулся и увидел себя как бы со стороны.

— Своими словами, Иавал, ты напоминаешь мне Еноха-сифита. — На глубине голоса Тувалкаина слышался чужой голос.

— Мне это сравнение не обидно, Ту! — Странное ощущение не покидало Иавала: он будто отделился от себя самого. — Хотя ты и называл меня в свое время степным бандитом, я был и остаюсь самым свободным каинитом на свете. И мне было неприятно ощущение жизни под воздействием высших духовных сил. Думаю, тебе это знакомо, Ту! Помнишь, того кузнеца, которого духи заставляли повторять одно и то же слово? Порой он успевал сказать, что кто-то говорит из его головы. Те, кто поселился в наших головах, Ту, мощнее и хитрее. Они находятся с нами как бы в гармонии, и мы не замечаем их внутри себя, как бы не замечаем, Ту!

Тувалкаин с испугом увидел, что Иавал пьет ячменное вино, а, стало быть, говорить не может.

— То, что мы задумали, Иавал, нуждается в большом духовном опыте человека, — сказал Тувалкаин не своим голосом, который не совпадал с дыханием.

— Стало быть, Ту, ты собрался создавать людей, — усмехнулся Иавал и с опаской глянул на брата. Хотелось еще выпить, но Иавал сдержался.

— Но ты, ведь, тоже… пробовал? — с надеждой спросил Тувалкаин.

— Это получилось как бы само собой, но я сразу остановился… я испугался.

— Чего ты испугался? Насколько я тебя знаю, этот глагол вообще неприменим к тебе!

— Это трудно объяснить, Ту. Если ты встал на этот путь, то вскоре вспомнишь меня. Тут дело не во мне, а вообще во всех нас… в людях… Мы — творцы, и высшим духам мы нужны как творцы, а мы управлять ими не можем. Они ловят нас на иллюзии своей управляемости! — Иавал усмехнулся и налил себе еще чеплашку. Он видел себя как бы со стороны и нравился себе все больше и больше.

— Иавал, мы сможем обойтись и без тебя! Но твой духовный опыт очень обогатил бы наши исследования. Что может быть страшнее смерти, Иавал? Освободить человека от смерти, — есть ли задача выше и благороднее? Здесь, на земле, человек должен чувствовать себя, как Адам в раю. И не будет строить из себя святош, как всякие там енохи и сифы. Исследователи человека существенно продвинулись в своих изысканиях! И еще раз повторяю: мы заинтересованы в твоей духовной помощи, — заманивал Иавала Тувалкаин. — Уже сегодня мы можем многое — завтра мы существенно продлим жизнь человека. Разве человек не достоин того, чтобы жить не пятьсот-семьсот лет, как сейчас, а значительно дольше? Где твоя дерзость, Иавал? Ты же — каинит!

— И все это мне говорит человек, уничтоживший тысячи людей!

— Если у нас все получится, мы их воскресим! Если тебе от этого легче… А пока я оставляю тебе змеевик, и пусть слабые сопьются и захлебнутся в своей блевотине!.. Я бы мог, Иавал, подарить тебе все утерянное тобой и дать больше, много больше, но ты — каинит, а, значит, горд и не примешь моих даров. Поэтому я дарю тебе не рыбу, а удочку…

14

Оставшись один, Иавал выпил еще чеплашку пшеничного вина, привезенного Тувалкаином, и сказал сам себе:

«Во-первых, надо выяснить, почему я, потерпев в духовной войне поражение, остался жив. Кто за этим стоит? Понятно, сволочи, понятно, расстрелять, но — кто? Может быть, дело не только в людях? Может, мои духи-помощники были не такими уж и помощниками? Может, им тошно без подлости, и они сами спровоцировали духовную войну? Без человека они сражаться не могут. Они даруют нам сверхчеловеческие способности и заставляют воевать. Но воюют ли духи без согласия человека? Может, им нужно слово — мое или моего врага? Но кто мой враг? И смогу ли я помириться с ним, если духи этого не захотят?

Что говорит мой опыт? А у меня большой опыт! Я стал жрецом, когда животные день и ночь пытались сравнять с землей основанный Каином город. Жуткие были времена!.. Мы стреляли в них камнями, стрелами, дротиками, ошпаривали со стен кипятком, превращали их в месиво, а они все равно шли и шли. После боев сжигали зверье во рву. Звериной кровью заливали погребальные костры. О, это были битвы! И птицы были против нас! Помнится, плели сеть. Ею был накрыт весь город. Постоянно заделывали прорехи. Так мы жили в первом городе. Боги точно прокляли нас! И мы воевали с этими проклятиями… Кто-то лежит посреди улицы с отгрызанной рукой и бледным лицом. Тут же издыхает здоровая болотная кошка. Чем крепче укрепляли мы стены, тем яростнее восставало на них звериное стадо. Вот когда я стал жрецом! Это так. А раз так, значит, я могу во всем разобраться… Надо выпить! Только два глотка, и потерпеть до заката!.. Так… На чем я остановился? Когда у меня украли духов? Когда я бывал в неумеренном подпитии, духи оставались при мне. Но молился я редко. Я забросил капище. Это первое, но не главное! Но животные еще слушались меня. Когда я (или духи) готовил (готовили) как бы из ничего поросенка, духи, естественно, тоже были со мной. — Иавал поднялся и заходил по шатру. — Когда у меня появился соблазн из ничего сделать человека… Человека! Значит, какой-то жрец (или клан жрецов) занимался тем же самым, и я невольно вторгся в сферу их интересов. И поскольку я испугался и перестал волхвовать, духи, которых я невольно позаимствовал у тех жрецов, ушли обратно к ним, пленив и моих помощников, даже тех, которые помогали мне пасти скот. Или они просто-напросто разбежались от моего ничегонеделания, а скот мой растащили не пойми кто. Сволочи и дерьмо — расстрелять!.. Но кто стоит за созданием как бы из ничего человека? Сифитов отметаем — стало быть, свои! Сволочи и дерьмо — расстрелять! А из своих серьезно этим делом могут заниматься только мой брат Тувалкаин и его жрец Иагу. Поэтому я и остался живым в духовной войне: я с ними близкой крови… Тогда зачем сам Тувалкаин приезжал сегодня? Хотел вернуть мне человеческое достоинство по братской любви? Нет, это на него не похоже! Потому как он — сволочь и дерьмо!.. Он приезжал потому, что собирается вернуть мне духов! И вернуть так, будто я сам верну их себе. Потому что жрецы Тувалкаина, воссоздав как бы из ничего какую-нибудь зверушку, не могут долго поддерживать в ней жизнь. И каких бы результатов они не достигли, им нужен я, нужен мой духовный опыт, им нужны духи, которых только я способен удержать возле себя и которых не может удержать весь их клан. Они еще не знают, что, подчиняя себе духов, доходишь до духа, которому нельзя не подчиниться самому! А, может, уже знают, уже дошли и испугались. Может, уже испугались духов, которых я в силах подчинять себе! Если они, конечно, не притворяются, заманивая меня в ловушку. Жрецы Тувалкаина не умеют восхвалять духов, не знают, что они падки на лесть. А я знаю. Тувалкаин сегодня не мог рассказать мне о давешней духовной войне, ибо войны жрецов ведутся тайно. И помалкивать надо как о друзьях своих, так и о врагах своих… Молодец, Иавал! Правда, молодец! Еще бы пить бросить! Хоть сифитскому Богу молись!.. Но если я прав, то в предстоящей духовной битве я выиграю почти без боя. Тувалкаин и Иагу сдадут мне всех своих жрецов вместе с их духами! Конечно, Тувалкаин инсценирует какое-то духовное сопротивление, чтобы польстить мне. Как ты по-бабьи жесток, Ту! Я знаю, что твои жрецы — сволочи и дерьмо, — но зачем убивать их моими руками?.. Кстати, а почему мне раньше не приходилось никого убивать? Потому что я был самым сильным жрецом и на низших духов и их перемещения не обращал внимания. Те подчинялись только по своей духовной иерархии, без человека. Но вот настало время, когда без этого просто нельзя, ибо дело задуманное Тувалкаином, требует помощи высших духовных иерархов, а этим уже нужна человеческая кровушка».

Таким образом Иавал размышлял до глубокой ночи. Иавала беспокоила похмельная неувязка членов его тела, и он мимовольно поглядывал в сторону винного меха.

Той же ночью Иавал отправился на поиски душ враждебных жрецов. Он лег на пропыленный ковер и стал ждать полночи, ибо только в полночь можно было рассказывать заветные сказки, которые опускают тебя в подземный космос. Иавал еще видел безшкурные жерди шатра, чувственные звезды падшего мира, а духи из потусторонности уже подлетали к человеку и шептали:

— Кэ-э! — И под их заискивающий шепот Иавал начал схождение в подземный космос.

15

«Я подошел к городу усталый, будто много лет скитался по лицу земли. У городских ворот, опустив ладони в цветную лужу, молилась молоденькая румянолицая пророчица. Я присел рядом и еще не отыскал в котомке подаренный Мафусалом жетон, позволяющий мне, не горожанину, свободно передвигаться за белокаменной стеной, как увидел летящего на толстой паутине мохнатого паука. Две белые точки на черной спине не оставляли сомнений, что паук ядовит. Схватив палку, я с усердием стал бить насекомого, но паук непостижимым образом стал проявлять увертливость и избегал моих ударов. И вскоре скрылся в стене между камнями. Когда паук убежал от меня, молоденькая пророчица звонко сказала:

— Видно, этот паук — орудие Господа и послан с поручением наказать какого-нибудь негодяя.

Через городскую площадь трудно было протиснуться. Толпа распирала ее. Беспокойные мальчишки то и дело пересаживались на ветках деревьев, уступая место другим.

— Что здесь происходит? — спросил я у полного кислолицего горожанина. Он с показным пренебрежением покосился на меня. Все же решил сделать одолжение и выдавил из себя:

— Да посекут плетьми дюжину баб, чтобы другим неповадно было.

— А что они натворили? — полюбопытствовал я.

— Ты не горожанин?

Я показал жетон.

— Нищих подкармливали, — учительским тоном сказал кислорожий.

— И за это пороть?

— Да за это убивать надо! — пошутил собеседник и сам засмеялся своей шутке. Смеялся до обнажения зубов.

Рядом со мной мальчишка продавал певчую птичку. Он привязал к ее лапке нить. Когда она ослабевала, птичка взлетала в небо, думая, что освободилась, но мальчишка снова натягивал нить и снова возвращал птичку на землю.

— Посмотри, как этот парень управляется с птицей! — услышал я сзади себя спокойный властный голос. — В этом смысл твоей службы.

Я обернулся. Карета, запряженная ангелами, тронулась, и в окошке я успел разглядеть круглые рыбьи глаза и вытянутую к небу малиновую лысину.

Тут на площади под конвоем появилась позорная повозка с женщинами. Они держались друг за друга. На повозку взошел палач в красном хитоне и в остроконечном красном наглавнике. Он схватил за руку одну из женщин, резким движением вытащил ее из боязливо сбившейся кучки. В наступившей тишине, оттеняемой шелестом листвы на ветру, раздался голос палача — голос человека, который не заснет, если не сделает свое дело.

— Человек без золота — это не человек! Это недочеловек! Это животное! Это хуже животного! В нашем городе никому не позволено подкармливать нищих! — Выражение его лица сохраняло суровость, но похоть от предвкушаемого удовольствия, которое доставляло палачу порка беззащитных, уже просачивалась в голос.

Поднялся одобрительный галдеж. Палач снова обратился к толпе сочным сильным голосом:

— Накажем милосердную?

— Накажем! — отовсюду закричали городские люди. Палач держал за руку Ноему. Губы ее шептали молитву. Циничные руки палача сорвали верхнюю одежду с несчастной. Ноема съежилась.

Преодолевая сопротивление толпы и неодобрительное бурчание, я пробрался к повозке и вскочил на нее. Разорванное платье Ноемы, как флаг, билось в сильных руках палача. Глаза Ноемы были закрыты, из-под коричневых век текли слезы, а с влажных губ слетали слова молитвы. Из толпы выкрикнули:

— Это что еще за придурок?

Я вырвал Ноему и ее платье из растерянных рук палача. И тут увидел летящего паука с белыми точками на спинке. Железная ручища схватила меня за плечо — я застонал от боли и согнулся, но тут увидел, как паук тронул жалом ногу палача между ремнями сандалий, и он закричал так, как кричат корни мандрагоры, когда растение вырывают из земли.

Мы спрыгнули с повозки и бесконечно долго бежали на пятящихся растерянных людей. Поздно горожане забили тревогу и бросились вдогон.

Утром в высокой пшенице дождались мы возок, запряженный двумя лошадками. Добрый возница взял нас, приветливо улыбнувшись охапкам васильков в наших руках. Мы ехали в глубокой полевой тишине и плели венки. Ветровые волны меняли цвет поля, будто над ним пролетали невидимые ангелы, которые непостижимым образом оставляли на злаках свои следы. Мы уморились и дремали, положив головы на васильки. В повозке жили мураши, и мы терпели их щекотание, чтобы не отодвигаться друг от друга. Я все-таки решился рассказать Ноеме о том, о чем хотел рассказать в неусыпном ночном разговоре — я рассказал о папирусе, который прочитал в хранилище. Когда Ноема узнала о содержании Енохова послания, она погрустнела.

— Здесь что-то не так, Ной! Это противно тому, чему учил Енох! Не мог он оставить никакого тайного учения. Енох приходил к людям с открытой душой и чистым сердцем, а не для того, чтобы оставить какое-то тайное учение… Ной, я боюсь за тебя! Ной, не возвращайся в город!

— Какой уж теперь город!

— Я вообще не понимаю, как в городе может существовать храм сифитов! Будут ли священники читать проповеди?.. Я подкармливала нищего калеку: он угодил в колесо водяной мельницы. Он не может работать, но никто не подает ему, потому что по закону города милосердие наказуемо. Это въелось в сознание горожан. Я пыталась объяснить нищему, что так быть не должно, но он соглашается с теми, кто считает его животным. А он знает, Ной, что большие богатства люди стяжали грабежом. Иногда становится жалко всех горожан: ими овладела страсть к золоту. Есть ли оно у них, нет ли его, без него они не представляют своей жизни. Ни молитвы, ни поста, ни сокрушения сердечного — только деньги! Они всех увлекают ко злу, даже нищих калек, у которых их нет! Енох учил: даже если человек сказочно богат, он всегда должен помнить, что в миг может стать бедным. И тогда бедность и все тяготы, связанные с нею, не сломят этого человека. Он может до смерти оставаться богатым, но напоминание самому себе о возможной жизни в бедности ценно в очах Господа.

— Какая пшеница уродилась! — с восхищением сказал возница. — И не первый урожай за этот год! А еще говорят: Бога нет! Глупые люди! Кто же все это произрастил? — И обернулся, надеясь получить от нас слово согласия. Мы согласно кивнули и почему-то заулыбались.

— Ты помнишь легенду о человеке, который спасется в потопе? — спросил я у Ноемы.

— Помню, только это не легенда, Ной, а откровение, оставленное Енохом.

— Ты не помнишь имени человека, который спасется в потопе?

— Помню, его имя — Ной, — разве ты не знал об этом?

— Не знал, пока Мафусал не сказал мне.

— И что он еще сказал? — шепотом спросила Ноема.

— Еще он сказал, чтобы я не обольщался и не воображал, что спасусь в потопе, — как можно суше проговорил я. — И чтобы я не ждал потопа, а то жизнь моя будет бесполезной, потому что никакого потопа не будет.

Ноема посмотрела мне в глаза и серьезно сказала:

— А я верю, что ты и есть тот самый Ной, который спасется в потопе!

— Так думаешь ты одна, — смущенно пролепетал я.

— Это не так уж и мало, если учесть, что об этом вообще мало кто думает… И еще, Ной, я хотела сказать: никогда и не в чем не будет тебе от меня отказа!»

16

В этом месте сатир изрядно попортил пергамент. И я — один из ангелов, которых Господь послал на служение людям, сохранил несколько отрывков, которые делают понятным последующий текст. Надеюсь, что утраченное проявится в несказанном свете пакибытия.

«…мои родители и отец Ноемы лучшего не желали, и вскоре при свете брачных факелов мы сели за скромную трапезу…»

«…из осторожных застольных рассказов я узнал, что отец Ноемы, священник-сифит, отбывал за веру свой срок в карагодском мучилище. Один разбойник, развращенный бесами, проиграл отца Ноемы в карты и должен был убить его. Но зарезать священника не удалось. Он схватил вгорячах какую-то болванку и ударил картежника по голове. Священнику дали еще один срок, уже не за веру, а за убийство. Он скорбел, что не выдержал и пролил человеческую кровь и теперь не может участвовать в богослужении. Но эта задержка на исправительных работах познакомила священника с матерью Ноемы…»

«…мать Ноемы в карагодском мучилище виделась с моей бабкой по отцу — Лией, первой женой Мафусала. Лия с рудников не вернулась и…»

«…когда из города нагрянул мой дед Мафусал. Он был возмущен и устроил в нашем доме такой скандал, что не только отец, но и мать, которая не хотела отпускать меня в город, выпив от свекра поругание, отступила перед его натиском.

— Да там на нашем Ное чуть ли не все закручено! — голосом житейской гордости вещал Мафусал. — И восстановление жертвенника на месте последнего вознесения Еноха, и очистка пруда, и установка памятника. Чуть ли ни сам скульптор Нир ваять будет! И-и… — Мощный кулак Мафусала делал круги над его золотокудрой головой, умножая уважение ко мне, хотя трудно было вылущить из услышанного смысл. Родители мои робко топтались на месте. Во всяком случае, мне так казалось. Что топтались и что топтались робко. И, как мне думалось, не без уважения и не без гордости посматривали на своего сына, рожденного в первобрачный год. С согласия Ноемы я изъявил готовность вернуться в город…»

«…Имея помощником ангела света, отец наспех сшил воловьими жилами кусочки пергамента, по которым мать читала молитвы, и получившуюся книжицу положили в мою котомку…»

«…Не буду описывать перипетии моего обучения… ибо труд мой будет суетен…»

«…Когда я вернулся из долгой отлучки, Ноема сказала, покрываясь стыдом:

— Если ты в городе ходил к каинитянкам… я все равно буду любить тебя… только тогда… я вернусь к отцу!

Я сказал, глядя в сочную бирюзу ее глаз, что в поведении соблюдал стыд и протянул жене золотобуквенную грамоту от епископа. Ноема взяла у меня благословение.

Вечером мы поднялись на крышу нашего дома, уселись на пальмовые пеньки, на которых обыкновенно сиживали отец с матерью, и, глядя на д-образный каменный мост, спокойно говорили о ближайшем будущем.

— Значит, на днях мы отправляемся на высокогорное пастбище? — через хор сверчков спросила Ноема.

— …с которого возносился Енох.

— Будем восстанавливать жертвенник сифитов?

— А помогать нам будет… Отгадай, кого епископ назначил нам в помощники? — Я посмотрел на жену взглядом заговорщика.

— Ной, я не знаю!

— Народный заступник Суесловец!

Ноема опечалилась. Я долго допытывался, что ее расстроило.

— У него всегда было больше склонности к красному слову, чем к честному делу!

— Ноема, — осторожно сказал я, — может, тебе не хочется ехать на высокогорное пастбище?

— Как ты мог подумать, Ной! — с волнением ответила Ноема и своим волнением заразила и меня. — Я всегда думала, что мы с тобой будем жить чистой недорогой жизнью. Как наши родители… Мама-покойница рассказывала одну легенду, может быть, даже не легенду, а быличку. Однажды Енох в молитве спросил Господа: «Господи, известна Твоя забота обо мне. Я был взят живым на небо, я спущен на землю для проповеди о смерти и воскресении, — но есть ли на земле люди, которые достигли большей святости, чем я?» И тогда Господь повелел Еноху идти в одну весь, где проживали сифиты, и обратиться к женщине по имени… Я забыла ее имя, Ной, но это неважно. Женщина была уже в преклонных годах. Когда Енох спросил ее о ее добродетелях, она очень удивилась и сказала, что не делала ничего такого, чего бы не делали другие женщины нашего племени. А потом подумала и добавила: «Может быть, только тем и отличаюсь, что за всю мою долгую жизнь ни разу не прекословила своему мужу». — Ноема доверчиво улыбнулась. — Я буду стараться, Ной, походить на эту женщину.

Я засмущался, и, похоже, и горы засмущались вместе со мной.

17

С Суесловцем мы встретились в урочное время на перроне. Змий, как и в юности, мутно глядел на всех сверху своего нешуточного роста и что-то жевал верблюжьими челюстями. Прокатил мимо поезд, осторожно лязгая колесами, но вдруг что-то железно грохнуло, толпа на перроне вздрогнула, и люди бросились к остановившимся вагонам. Набивались в первые два, потому что большинство ехало до узловой станции. Там надо было успеть на другой поезд, а тот, кто бежал по железнодорожному мосту, как правило, опаздывал или забегал в вагон, когда все места были уже заняты. Поэтому на узловой все бежали по рельсам, огибая сипящий паровоз. Я направился в конец состава. Ноема поспешила за мной. Вагон был занят только наполовину. Ноема уступила мне место у окна, а сама села рядышком и прижалась ко мне. Прямоходящий подошел к нам с нахмуренными бровями. Он молча взял наши узлы и сказал на ходу:

— Здесь будет ду… — Осталось непонятным его «ду»: то ли — душно, то ли — дуть. И привел нас в переполненный вагон, где на узлах в проходе сидели люди. Каждый наш шаг встречали с неудовольствием. Мы ехали стоя.

— Есть быль! — сказал вдруг Прямоходящий, сказал так громко, что полвагона обернулось. Суесловец принялся рассказывать небылицу, и стало ясно, почему мы перешли из свободного вагона в переполненный. Тогда я не знал, что небылицу сию Змий недавно услышал от Йота, который велел пересказать ее мне и Ноеме. Йоту эта небылица досталась от жреца Иагу. Было велено пересказать ее народному заступнику Суесловцу. Небылицу придумал Иагу, точнее — Иавал-скотовод, но Иагу обработал ее для определенных нужд. Впрочем, он на авторство не претендовал. — Однажды Тувалкаин (все почтительно притихли) для сближения двух племен человеческих, находящихся тогда в разделении, пригласил в город каинитов Еноха — сифитского патриарха, чтобы показать, как живут каиниты. Едут Тувалкаин и Енох по дороге и вдруг видят: у обочины застряла груженая зерном телега землепашца.

— Пойдем и поможем землепашцу, — сказал Тувалкаин, останавливая коней.

— Я не хочу пачкать свои белые одежды, — отвечал Енох. — В них я молюсь и созерцаю ангелов!

— Тогда придется тебе обождать, — сказал Тувалкаин и спустился с колесницы в грязь. И помог землепашцу вытянуть застрявшую телегу. В свою колесницу Тувалкаин залез весь в грязи, и одежды его напоминали одежды бедняка.

Неожиданно явился ангел.

— Где ты так испачкался? — спросил ангел у Тувалкаина. Тот рассказал, как было дело.

— А ты, Енох? Разве ты не помогал землепашцу освободиться от плена дороги?

— Это меня не касается, — сказал Енох, — ибо я заботился о белизне одежд, в которых я созерцаю ангелов.

— Ты, Тувалкаин, за то, что не побоялся испачкаться, и вытащил из беды землепашца, будешь вечно править на земле, ибо людям нужен такой бесстрашный, готовый на подвиг правитель, подающий руку помощи попавшим в беду землепашцам. А ты, Енох, довольствуйся белизной своих одежд… Вот такая быль! Или легенда! — Змий взглядом победителя осмотрел слушающий его вагонный люд.

— Это каинитская небылица, — сказал я.

— Без всякого сомнения, что каинитская! — Змий сквадратил подбородок. У Прямоходящего даже зубы сверкнули от уверенности в своей правоте. — Каиниты никогда не боялись погрузиться в грязь человеческой жизни и не боялись брать на себя труд материального управления… — Змий вещал долго. Сперва он ополчился на богатых, которые своим поклонением золоту развращают народ. Змий квадратил подбородок и сурово взывал: — Дети человечества! Вот кого надо спасать! Вот цель жизни каждого человека! И каинита, и сифита! Дети — наше будущее! — Потом скатился на более банальное: — Я!.. Я!.. Я!.. — Потом показал всем картинку с уже восстановленным храмом сифитов на высокогорном пастбище. — Я восстановлю все это! Чтобы иногда люди могли оторваться от повседневных забот, постоять у жертвенника, подумать…

— У жертвенника не думают — у жертвенника молятся Богу! — вставила Ноема, но Суесловец не услышал ее. И продолжал:

— …подумать о вечном, отдохнуть. Храмовая постройка над сифитским жертвенником украсит высокогорный пейзаж!

Слушать его становилось невмоготу.

— Церковь сифитов — один из столпов человеческой нравственности, — учил пассажиров Змий. — Я в экономике особо не разбираюсь — мое дело наполнить сосуд человеческой жизни нравственностью!

— Можно подумать, он в нравственности разбирается, — вылетело у Ноемы, но Суесловец, упоенный собственной речью, и на этот раз не услышал слов Ноемы. Пока он самодовольно пыжился в своей предвыборной речи, обращенной якобы к нам, Ноема говорила мне: — Мы, сифиты, кажемся безумными для мира сего, но мы безумны ради Бога, а мудрость в Боге нам еще предстоит найти. Мы немощны в мире, а Суесловцы сильны. Они в славе, а мы в бесславии. Суесловцы будут гнать нас, а мы будем терпеть. Суесловцы будут хулить нас, но в их хулении не унижение наше, а путь подражания Еноху.

На узловой вагон опустел. Прощаясь с будущими избирателями, Суесловец лез ко всем с рукопожатием. Потом Змий глянул в окно на голубое небо и широко зевнул, отряхнул подол своего штопанного хитона и уселся на свободное место. До нашей станции он крепко спал, что-то жуя во сне верблюжьими челюстями.

К станции подошли подводы, на них лежали обглоданные топорами бревна и желтые сосновые доски, пахнущие смолой. Вожжи головной повозки взял Суесловец.

— Ты только служи! — отрывисто говорил Суесловец, не подозревая о ненависти к тщеславию. Жадными ноздрями он с удовольствием втягивал в себя горный воздух. — А я найду нужных людей… Только служи! А я найду нужные материалы… Только служи! А я обеспечу подводами… Только служи! А я добьюсь… ты только, а я… я… я… я… — Не оставалось сомнений, что Змий энергично примется за дело, с кем-то там вступит в борьбу и достигнет своей цели: восстановит жертвенник сифитов и возведет храм над ним. — Ты только служи, а я… — Мятежный хохолок гордо подрагивал на затылке. Змий пошел по второму кругу: — Жертвенник украсит горный пейзаж!

Я попытался объяснить, что жертвенники возводят совсем не для того, чтобы украшать пейзажи. Но Змий, поглощенный собственной речью, посмотрел на меня с благосклонностью опытного человека, который не хочет объяснять наивному ребенку некоторых житейских нюансов, о которых ребенок даже не догадывается. — Я сделаю!.. Помните, что говорил наш учитель истории, когда мы очищали от мусора железную дорогу? «Работать надо, как Суесловец!» Кстати, Ной, я слышал, что у тебя в родне есть люди, несправедливо убитые в годы тиранства. Сейчас за каждого уморенного можно получить шесть тысяч. Могу помочь в этом деле!

Было весьма печально слышать эти кощунственные слова от человека, который в экономике не разбирается, а разбирается в нравственности. Он болтал безостановочно. При этом следил за дорогой, чмокал и цокал, слегка бия вожжами по спинам лошадей. И говорил, говорил, был яростен на рассказы, впрочем, всем давно известные.

— Приехали! — Змий легко спрыгнул с повозки, вдохнул росистый запах высоких трав, оглядел окружающие пастбище скалы, как бы поваленные страшным ураганом и похожие на окаменевшие волны. У их подножья синел хвойный лес. Суесловец сделал несколько шагов и торжественно остановился. Поискал взглядом дорогу к разрушенному храму, но его бренное око не увидело ее.

— Гиблое место, — изрек Суесловец.

Ноема сказала очень спокойно:

— Это для каинитов гиблое место, а для сифитов в самый раз! — И печально прикрыла глаза большими светло-коричневыми веками. Смертное ухо Змия не услышало слов Ноемы. Лицо его продолжало сиять. Суесловец не мог отыскать дорогу к храму, не мог дать указания, в каком направлении передвигаться по высоким травам. А как хороши были зеленые травы со скромными вкраплениями нежно-сиреневых колокольчиков и розовых гвоздик. Среди трав ртутно и пасмурно мерцал пруд. Повеял ветерок — пруд точно ожил, зашелестели камыши. Я указал рукой, где должна проходить дорога.

— Вон там, чуть правее пруда.

— Да? — Моя догадливость почему-то насторожила Змия, и на его только что сияющем лице улыбчивым остался только большой рот.

Шли высокими пахнущими травами с метелками, и метелки щекотали щеки. Берег пруда был топким, вязким. Наконец выбрели к руинам…

Под карканье воронов, свивших себе в руинах гнездо, Суесловец месил глину в чане и подносил мне. А я, чувствуя теплоту неба, старательно восстанавливал жертвенник. А когда я прочитал молитву на освящение земли для жертвенника, из камышей выпорхнула огромная стая белых бабочек. Через большой пролом в стене они залетели в руины и замельтешили. Мы стояли в бабочках, точно в хлопьях снега. Вороны смолкли, и мы слушали тишину. От белокрылых бабочек все вокруг сделалось легковесным: и руины, и виднеющиеся в проломах скалы. Когда я засыпал жертвенник освященной землей, почувствовал рядом с собой невидимого ангела. Бабочки поднялись и белым мерцающим облаком полетели обратно через пролом в сторону пруда. Пока мы с Ноемой благоговейно стояли на коленях перед восстановленным жертвенником, Суесловец укреплял столбы вокруг руин, прибивал к ним слеги, чтобы алчный зверь не подошел к святилищу.

После трапезы Суесловец удалился в многобедственный мир, оставив меня и Ноему в пастушеской пещере. Суесловец посулил на днях прислать несколько подвод с материалами для восстановления храма.

18

Пещера полнилась теплом. Лежа с открытыми глазами на топчане, который на ночь я ставил поближе к очагу, в полгрезы слушал Ноему. Покойная, прозрачная мелодия ее молитв вплеталась в ночное сочетание звуков: и в несуетливое топотание ежа снаружи пещерной стены, и в нечастую капель с носика самодельного умывальника, и в неназойливое шуршание мыши под топчаном. Изумрудные блики от граней затепленных лампад были особенно чисты. Они лежали веерообразно на низких сводах пещеры, на дощатом полу, покрытом домоткаными половиками, еще пахнущими ядреным горным воздухом. И этот здоровый запах, не смешиваясь, перемежался с запахом недавно вымытых полов, перекошенных еще со времен, когда здесь, должно быть, ночевал сам Енох.

Я поднялся с неустойчивого топчана (под одну из ножек был подложен топор, под другую — чурочка), сел за стол, затеплил несколько свечных огарышков, разгладил воск на дощечке и, не поддаваясь унынию, которое навевает чистая, без знаков, поверхность, вывел заглавную букву.

— Не пиши, Ной, про Суесловца, — попросила Ноема. — Ну его! Он всегда таким был! Он говорит громкими словами, а Енох учил, что надо остерегаться людей, которые говорят громкими словами. Болтун он! И ничего не поделаешь, таков падший мир и таковы люди в падении: честолюбивая посредственность лезет к власти — и к материальной, и к духовной.

Суесловец не появился ни через месяц, ни через два, и я поехал к народному заступнику в город.

Змий принял меня радушно, руку пожал и сразу:

— Дети человечества! — За столом он говорил так, будто кричал на площади в рупор. Никак не мог удовлетворить свою словоохотливость: — Разбираем дела униженных и оскорбленных, сражаемся с равнодушием властьимущих… — Трескучие фразы слетали и спрыгивали с уст Суесловца, как саранча. Я пытался перевести разговор на реставрацию высокогорного храма. Картинка этого храма, уже восстановленного, висела на стене. Змий хмурился и молчал, давая понять, что разговор ему неприятен.

— Передавай привет Ноеме! — отрезал Суесловец, а, провожая меня до порога, снисходительно добавил жестким голосом: — Пора тебе человеком становиться! В колчане надо быть!

— В каком колчане?

— В одном колчане с могущественным человеком! — С его тона становилось понятным, что сам он уже в колчане. И уже человек. А я должен был проникнуться его доверием и вести себя с благодарностью.

На пастбище я возвращался растерянный и расстроенный. Ноема потом рассказывала, что в чуткой тишине пастбища услышала мои шаги. Я опустился на валун у пруда, над которым клубился тревожный туман. В скучной воде плавала кверху брюхом лягушка. Самому себе я казался бесполезным. Ноема обняла меня сзади и положила голову на мое плечо. Она утешала меня, хотя сама бесшумно плакала:

— Сейчас так… сейчас так… — твердила печальная Ноема. — Ты не унывай! Я всегда буду с тобой! Нам Господь один путь дал. Ты добрый, хороший, и мне с тобой хорошо. Меня мама-покойница учила: проси у Господа плача. Вот и нам, наверное, плача надо просить, ибо время пришло. Надо только просить, и плач как бы приходит сам и очищает все наши грехи. Сам так никогда не заплачешь — сам только о земном плакать будешь. Он нас услышит! И пошлет плач!.. А материалы для храма может не послать. Может, без них сейчас спасительнее? Может, время такое, что не спасительно храмы восстанавливать? У каких людей деньги?.. А почему ты к епископу не зашел?

— Не знаю! Предчувствие какое-то непонятное… будто епископ все о нас знает! Скажет, что мы плохо молимся.

19

— Плохо молитесь, — улыбнувшись, сказал нам епископ. — Его живот под тончайшими льняными одеждами возмущенно заколыхался. — Тебя научили службе, поставили у жертвенника, а ты укусил руку, которая… — Епископ подался вперед, краем стола останавливая колыхания живота, махнул рукой и негодующе тряхнул длинными волосами, украшенными ангелоподобной белизной.

Мы долго искали дом Мафусала, хотя мне казалось, что дорогу я помню хорошо. Жетоны наши были давно просрочены, и это не добавляло нам уверенности.

— И больше епископ ничего не сказал? — сонливо спросил Мафусал, когда мы рассказали ему свою беду. Он был чем-то недоволен. — Можно попросить денег у богатых людей, — сказал Мафусал после долгого молчания. — Есть у меня один знакомый, из сифитов. Заполонил леденцами весь город! Три хороших дома себе построил! Сходи к нему, Ной! До поезда есть время. Имя его — Невел.

Мы рассчитывали переночевать у Мафусала, но раз уж он намекнул на поезд, то мы и проситься не стали.

Невел принял нас. Лаская мягкой рукой гладь стола, тактично выслушал мой рассказ о народном заступнике, который посулил восстановить над сифитским жертвенником храм…

— …но, похоже, не собирается ничего делать.

Зашел помощник Невела и, имея зловредный навык перебивать несановитых посетителей, хрипло и гнусаво доложил, что приходил человек от такого-то и такого и просил денег на то-то и то-то. И Невел очень спокойно и лениво ответил, продолжая ласкать гладь стола:

— Откажи ему! Скажи, что я терпеть не могу попрошаек!

Ответ Невела как бы предназначался и нам. Во всяком случае попрошайкой я себя почувствовал. Но Невел повернулся ко мне и вежливо кивнул, прося продолжать. И я попросил денег для высокогорного жертвенника. А Невел смотрел на меня так, будто хотел для себя уяснить, наивен ли я или прикидываюсь наивным. Лакированная поверхность стола представляла пухловатое лицо Невела искаженным.

— Просьба твоя невелика, — даря надежду, произнес Невел, — но я уже помогал вашему епископу восстанавливать один храм… Вынужден вам отказать, ибо у меня нет свободных средств. — И опять посмотрел на меня так, будто подозревал меня в каком-то лукавстве. Невел не скрывал, что мое поведение и удивляет, и забавляет его, а я ничего не мог понять и смущался. На прощание Невел — само добродушие — угостил меня и Ноему большим ядовито-глянцевидным леденцом. Мы поблагодарили лакированное отражение Невела на поверхности стола и в смущении удалились.

20

Чуть позже я понял, что наша встреча с Йотом в поезде не была случайной. В кассах не оказалось дешевых билетов, и мы отдали последние деньги за дорогой вагон. Попутчиком нашим оказался Йот. Он ехал в горы на охоту. Йот учтиво задал мне несколько вопросов о современном священстве — я общо ответил, думая, что на этом беседа на религиозную тему закончится, и мы будем вспоминать школьные годы. Но Йот вдруг поинтересовался:

— Храм восстанавливаем? — И вкрадчиво заглянул в мои глаза. Я немного смутился:

— Пастбище высокогорное — прихожан мало, — на что восстанавливать? Так, жертвенник подлатали… Кстати, Суесловец помогал, — помнишь такого?

— Суесловец? Змий Прямоходящий? Надо же…

— …так что до храма дело вряд ли дойдет.

— Сейчас на деньги прихожан храмы никто не восстанавливает, — с невинным смешком произнес чистый Йот и приглашающим к беседе голосом осведомился: — Хотите я в двух словах объясню вам, откуда берутся деньги на восстановление ваших храмов?

Со стыдом за свое ветхое невежество и с непонятным волнением я опустил глаза. Нагим словом мой собеседник констатировал факты, а уважительным взглядом поверх очков в золотой оправе пытался умалить мое мучительное смущение. Йот достал чернильное перо и стал рисовать на салфетке графики и диаграммы. Очень оказался до них охочь.

— Допустим, моя фирма перевозит табак из старого города в новый или вино из нового города в старый — неважно! На таможне с меня берут сумму, равную N. Что я предпринимаю, чтобы сделать операцию более прибыльной?

— Чай будете? — осведомилась проводница и, получив вежливое согласие нашего собеседника, поставила стаканы на столик. Ложечки зазвенели. Йот вынул из кошелька гладкую купюру и расплатился. Мне почему-то подумалось, что и другие купюры в его кошельке были гладкими. И кнопку кошелька Йот застегнул бережно, точно боялся потревожить денежные знаки невежливым обращением. — Что я предпринимаю? — продолжил Йот. — Я ищу партнеров! И нахожу их! Где? Правильно! В сифитской Церкви. Мне нужна, — что? — прибыль, а вам нужен, — что? — храм. С одной стороны — сифитская Церковь с ее авторитетом… — Под словом «Церковь» (у Йота с маленькой буквы) он на салфетке столбиком написал слова, поясняющие, из чего ее авторитет складывается. — А с другой стороны — моя фирма с ее денежными возможностями (и не только). — Под словом «фирма» (у Йота с большой буквы) столбиком он написал слова, поясняющие словосочетание «денежные возможности». — Понятно, чтобы подобный тендем имел место быть (я о договоре фирмы с Церковью) надо кое-какие связи во властных структурах иметь, ибо это они придумали, чтобы фирмы, помогающие восстановлению памятников культуры… памятников культуры, — повторил Йот и взглядом осведомился, не обидел ли меня. — Каиниты давно не обижаются, а сифиты… Надо, чтобы эти фирмы имели налоговую льготу. И теперь… — Наш собеседник перевел кончик ручки к прямоугольнику с надписью «таможня». — И теперь, когда я везу табак из старого города в новый или вино из нового города в старый — неважно! — с меня здесь будут брать не N-ую сумму, а N-Z. А теперь следи внимательно! Вот эту самую Z делим пополам между мною (фирмой) и Церковью. Половина Z идет мне в прибыль, а другая половина на восстановление храма. — Йот вежливо улыбнулся. — Экономика любви!!! — И, уютно откинувшись, стал размешивать сахар в стакане, по-городскому позванивая ложечкой о край. — Только если тебе, Ной, придется воспользоваться моим советом, не зевай! Каинитов на мякине не проведешь, а вас, сифитов… — Он глянул на меня поверх очков в золотой оправе: — Требуй свою половину Z после каждой операции, а то тебя сразу начнут уговаривать: пустим деньги в оборот — сумма утроится! И уплывут твои денежки, и ты потом никаких концов не найдешь. Хотя… Как это ни парадоксально, тебя, священника, до таких дел могут и не допустить. Конечно, кое-кого допускают, но не всех. Если тебе люди более менее порядочные попадутся, то храм рано или поздно восстановят. Но уже такую сумму затратят, что семь таких храмов построить можно. Купят тебе лошадку или домик на берегу ручья — и помалкивай в тряпочку! Хоть сифит ты, хоть каинит — ну, это ты и без меня очень хорошо знаешь!

— Признаться, впервые слышу!.. Все, о чем ты сейчас рассказывал — это же ритуал каинитов!.. Видишь ли, Йот, — сказал я бывшему однокласснику, — нравственное домогательство сифитов в отличие от каинитов требует не только чистой цели, но и чистых средств. И здесь никаких компромиссов быть не должно! Каноны сифитов запрещают брать пожертвования от каинитов. А кто берет, тот впоследствии будет расплачиваться за свою духовную слепоту.

Лысина Йота побагровела.

— А если учесть у кого сейчас деньги в подлунном мире, — добавила Ноема, — получается, что восстанавливают не храмы для сифитов, а культурно-религиозную резервацию для них.

— А сифитское богослужение включается в поле лжи! — сказал я. — Это духовное порабощение, Йот!

Он поправил очки и посмотрел на меня непонятным взглядом.

— Это тебя епископ научил?

— Нет, это у нас из уст в уста передается!.. Милостыня (или жертва) с верою в Бога очищает грехи. Но есть милостыня (или жертва) от неправды. Вот и вы заменили жертву налоговой льготой. И принесли ее на жертвенник Богу! Словами просим Бога, чтобы он простил наши грехи, а сами свой грех возлагаем на жертвенник! Это жертва Каина!

Йот чистой тряпочкой протирал очки.

— Ты это серьезно? — добродушно улыбаясь, спросил он. — Нет уж давно ни сифитов, ни каинитов, — добавил Йот с пробуждающимся недовольством…

Спустя несколько часов я сидел, удрученный, у пруда и смотрел в огустевшую воду. Шевелились на дне водоросли. Не было сил, чтобы дойти до пещеры. Я так устал, что собственная тень казалась мешком с камнями.

— Сейчас так, Ной, — успокаивая меня, твердила Ноема. — Сейчас так… — Лучшего слова у нее не находилось, но она принимала мою боль глазами, и мне становилось легче.

— И как же теперь жить?

— Не знаю, Ной! И никто, наверное, не знает. Может, это и неплохо, что Суесловец ничего не привез для храма? А мы можем служить и без храма. Холодно только, ветрено, дождливо, но у Господа много и солнечных дней! Конечно, прихожан будет меньше, если здесь не будет храма, но мы здесь не для прихожан, а для Бога! И Он не даст нам умереть с голоду! А я тебя не оставлю, Ной! Пойду за тобой, как нитка за иголкой.

— Мы будем служить!

— Я буду во всем помогать тебе, Ной! — Ноема, взяв мое лицо в свои грубоватые ладони, целовала меня, и вскоре мое лицо стало мокрым от ее слез.

— Мы будем служить сегодня!

Потом мы часто вспоминали эту ночную службу.

— Смотрю на тебя со спины — и так жалко тебя стало! — говорила Ноема. — Тащишь санки с богослужебной утварью — ступаешь неуверенным шагом. И мне тяжело за тобой идти: я ногу натерла, но мне уже не до нее. Тебя жалко… И мокрый снег пошел. Служили при факелах, и вороны в руинах слушали службу молчком.

21

— Может быть, я понапрасну беспокою вас, господин, но неожиданно скульптор Нир изъявил желание участвовать в нашем деле. И, по-моему, то, что он предлагает, достойно внимания.

Тувалкаин жестом гостеприимного хозяина указал Иагу на скамью возле стола.

У Тувалкаина была отменная память. Прошла ни одна сотня лет с тех пор, как на стене древнего города Нир изваял идола, но изваял так, что бок его и узор башни породили сотканного из неба ангела. В те времена изображать ангелов запрещалось. Тувалкаин помнил шахту, в которой отбывал наказание скульптор Нир, помнил даже, что узники этой шахты вели себя подозрительно послушно, только раз в знак протеста сожгли корзины, в которых таскали руду. Тувалкаин помнил, что в глубине этой шахты, на малахитовой глыбе, Нир вырубил историю каинитов, истинную историю каинитов и при живом Каине изобразил его, убивающим своего брата. Тувалкаин помнил тот день, когда его подручный уродец Ир — маленький, тщеславный, изворотливый, по-каинитски благочестивый, — обнаружил в заброшенной штольне секретную писаницу. В тот же день на городской площади, на которой Нир ваял гигантскую голову Каина, Тувалкаин намекнул скульптору, что обнаружил писаницу. Тувалкаин помнил, как смущенный Нир выронил из рук зубило, и оно со звоном отскочило от брусчатки. Тувалкаин помнил, как через несколько дней Нир признался, что писаницу вырубил он. Тувалкаин помнил растерянность Нира, когда ему было сказано, что в его подземной работе нет лжи. Тувалкаин не забыл, что в новом городе, который он построил своей волей и в котором сейчас жил, статуй больше, чем людей. А если посмотреть на него в солнечный день с горы, то может показаться, что на город спустилась белокрылая стая ангелов. И в том, что город в народе называли городом ангелов, без сомнения, заслуга скульптора Нира. Тувалкаин знал, что несколько лет назад Нир ушел в горы и живет отшельником, хотя в городе у него едва ли ни самый красивый дом. Тувалкаин знал, что ученики носят в горы скульптору Ниру еду и новости, а что творит горделивый разум Нира, Тувалкаин не знал и узнавать не собирался, потому что были дела и поважнее философских идолов Нира. Тувалкаин не ожидал, что Нир откликнется на задуманный им проект в рамках бескровной борьбы с устоявшимся заблуждением сифитов о якобы неминучем потопе. Слова Иагу приятно удивили Тувалкаина.

— Нира всегда пленяли ангелы, но проповедует он любовь к чувственному миру, — рассудительно проговорил Тувалкаин и раскрыл папирус. Глаза его давно пригляделись ко всему на свете, но на этот раз удивились и они. Иагу с беспокойством наблюдал, как изменялось лицо господина. А тот с трудом сдерживал улыбку, а когда она все же проявилась на лице, улыбнулся и Иагу. Тувалкаин поймал себя на том, что смотрит на проект как бы глазами сифитов. Он будто слышал их мысли, возмущенные неугодным творением человеческого духа: каиниты ставят памятники грехам человеческим. На рисунках Тувалкаин узнал баснословное пастбище сифитов, с которого якобы ангелы навсегда забрали Еноха, и на котором в память этого вознесения соорудили жертвенник своему пастушескому Богу и небольшой храм над жертвенником. Во времена тиранства и храм, и жертвенник были разрушены. Тувалкаин узнал пастбище по окаймляющим его наклонным скалам. Их будто положил сверхмощный порыв урагана. «Полегшие» скалы удивительным образом напоминали застывшие волны. Нир воспользовался необычным ландшафтом. В его скульптурной композиции «поваленные» скалы символизировали воды потопа. А над этими «каменными водами» возвышалась строго вертикальная скала, на вершине которой застыла бесстрашная тигрица со спасенным котенком в зубах. А уступом ниже красивая обнаженная женщина протягивала спасающую руку к жестоким водам, из которых тонущий мужчина протягивал матери младенца.

— Как бы от противного, — произнес Тувалкаин, продолжая сосредоточенно разглядывать рисунок. — Скульптурная композиция как бы не отрицает потопа, но как бы говорит…

— …о жестокости сифитского Бога, — закончил Иагу и горячо кивнул.

Тувалкаин скрепил папирусы бечевкой и написал: «Да будет исполнено». И спросил, передавая папирус:

— Кстати, как поживает этот отшельник? Чем дышит?

— Да тем же, чем и все! Дух времени, что ли… Пытается создать человека!

— Из чего же вознамерился создать человека скульптор Нир?

— Из красной глины.

— Как это делали боги, создавая Адама?

— Возможно.

— Человек Нира огромен?

— Нет, возраст десятилетнего мальчика.

— И?

— Он пытается оживить его.

— Оживить кусок глины? Каким образом?

— Он пишет на лбу у глиняного изваяния магическое слово.

— И что же это за слово?

— Это слово «жизнь».

— В камне Нир гораздо умнее. — Тувалкаин ожидал, что Иагу поддакнет ему улыбкой, но Иагу сказал:

— Но глиняное изваяние Нира растет.

— Может, оно еще и говорит?

— Нет, оно молчит, но и Адам у богов поначалу молчал.

— Как имя доглядчика? Ему можно доверять? Он, случайно, не курит зелий?

— Имя его — Иагу. Я своими глазами, господин, видел, как глиняный человечек вырос до размеров взрослого мужчины. Правда, на моих же глазах он треснул и разлетелся на куски.

— А почему ты следишь за Ниром?

— Он встречался с Твердым Знаком, который занимается генетическими исследованиями на чечевице. Он из сифитов… Сын пытается воплотить в жизнь идеи отца.

— О чем же беседовали Нир и Твердый Знак?

— Они спорили… Твердый Знак доказывал Ниру, что искусственные люди смогут приобрести человечность, только познав любовь.

— А Нир?

— Нир смеялся! Он смотрит на искусственного человека как на помощника в трудных работах, в местах, где возможности человека недостаточны. А Твердый Знак, похоже, верит, что когда-нибудь сможет воскресить Сифа, Авеля и Адама.

— Про возвращение в рай Твердый Знак ничего не говорил?

— Нет! Ему, мне кажется, и на земле живется неплохо.

— Весьма странная для сифитов философия. Вы не проверяли, нет ли у них в роду матери-каинитянки?

— Я проверял — нет! Наверное, культуры сифитов и каинитов переплетаются и без нашего участия.

— Твердый Знак — это наша победа, Иагу! — со спокойным удовлетворением проговорил Тувалкаин.

— И еще, господин! Только не подумайте, что я без вашего ведома следил за вашим братом Иавулом-музыкантом. Сведения приходили из косвенных источников. Ваш брат Иавул-музыкант — очень закрытый человек. Наша жесткая жизнь заставила его спрятаться в самого себя. А мы (Иагу чуть было не сказал: «не используем его талант»)… а мы не помогаем в должной степени развернуться его гению. Между тем, его философские мысли…

— Его философские мысли? — удивленно переспросил Тувалкаин.

— Слова Иавула-музыканта не могут не заинтересовать. Он не оформляет свою философию тем или иным привычным для нас образом. Он даже подчеркивает ее бесформенную исключительность. Ведь музыка не имеет формы! Мы оцениваем дерево по плодам и листьям — Иавул судит о нем по мелодии, которую оно испускает. Иавул слышит его! Он слышит каждого человека! И что ценно для нашего общего дела, Иавул через музыку хочет объединить всех людей в гармоничное стадо. И при этом как о будущей данности говорит о времени, когда посвященные станут слушать особую музыку на своих закрытых собраниях.

— Странно, почему он никогда не заговаривал об этом со мной.

— Ну, наверное, эта музыка еще не написана. И еще не понятно, кого Иавул считает посвященными. Но сейчас — не об этом. Иавул-музыкант не раз говорил о мелодиях, исходящих от городских скульптур Нира. Они красивы, как и статуи, но в них доминирует мелодия неудовлетворенности. Это мелодия самого Нира. Он сожалеет, что не может оживить своих каменных ангелов. Однажды Нир предложил Иавулу вдохнуть жизнь в глиняного истукана с помощью музыки.

— И?

— Иавул-музыкант отказался.

— Почему?

— Я не знаю, господин.

22

Вопреки надежде Суесловец появился на пастбище.

День выдался солнечным. Мы жарко протопили нашу пещеру, даже дверь пришлось приоткрыть. На снегу от редкого забора лежали синие тени, а неотесанные столбы золотились корой, как живые сосны. Голые кусты с невзрачными, будто обугленными ветками вдруг ожили, когда появилось солнце, и будто изнутри засияли яркой желтизной. От печки влажно пахло непросохшими шерстяными носками. Звуки далеко разносились в заснеженной тишине, и, услышав шум, мы выскочили из пещеры. В ущелье заехала повозка, потом другая, третья… На первой восседал неугомонный Суесловец. Он широко жестикулировал и что-то объяснял сидящему рядом человеку.

— …четыре… пять… шесть!!! — радостно считала повозки Ноема.

— Вот так Суесловец!

— Мы плохо о нем думали!

— Сдержал слово! Настоящий мужчина!

— Прости нас, Суесловец! — Мы бросились вниз по склону.

Вместо приветствия нахмуренный Суесловец обрушил на нас штампованный набор фраз о Сифе, Енохе и о детях человечества.

— …Дети человечества — вот наша забота! — воодушевляя сам себя, говорил слуга народа и квадратил решительный подбородок. Впереди его слов выходил свист.

— Это материалы для храма? — не в силах сдержать радость, перебил я.

— Нет, все это для идола Нира! — отрезвил нас народный заступник, и отошел к повозкам, из которых рабочие выгружали мраморные блоки. Змий вернулся с восковой табличкой в руках. Сунул ее мне и с непонятной обидой сказал: — Это тебе из епархии!

— Что это? — спросил я, боясь брать табличку из рук Прямоходящего.

— Запрещение в служении.

— С какой стати?

— Вам же помочь хотели! — рявкнул Суесловец. — Люди старались: льготу по экономике любви хлопотали! Где я теперь деньги возьму?

— Да с деньгами мы бы и без тебя построили!

Однажды я видел плененного волка в жестком ошейнике. Глаза зверя оставались лютыми, но на полувзгляде мы отвернулись друг от друга, точно и волку, и мне стало стыдно за его ошейник. Когда Суесловец сунул мне восковую табличку, наши взгляды споткнулись друг о друга, народный заступник опустил волчий взгляд и вдруг заорал: — Привыкли на все готовое! — В уголках его губ выступила слюна. Вид у него был мрачный, будто мы отобрали у него голоса избирателей. Агрессивный приспособленец попрощался с тихим ожесточением.

Несколько лет спустя Йот цинично поведает нам, как сделал Суесловца заступником обиженных и оскорбленных.

— Идею заступничества за народ я невольно подслушал. Тогда я постоянно находился при Иагу, и, дожидаясь его в приемной Тувалкаина, через приоткрытую дверь мимовольно слушал, о чем говорят правители.

— …люди должны выбирать во власть как бы из своей гущи, — ровно говорил Тувалкаин. — Можно назвать их слугами народа, можно как-нибудь по-другому. Понятно, что все и вся будет управляться посвященным, а потому привилегированным меньшинством, которое знает нужды народа лучше, нежели сам народ. Кстати, к этим самым слугам время от времени можно и прислушиваться, ибо они будут общаться с низами. Но сами слуги народа не должны знать о посвященных. Понятно, кое-кто из народных избранников начнет догадываться, что никакая они не власть. В идеале лучше бы этого не было. Нетрудно найти сотню губошлепов, но мы нигде не найдем столько дураков! Ну, а для наиболее догадливых, которых будем выводить из игры, придется подыскать место потеплее. Народный заступник будет как бы бороться с нашими злоупотреблениями. Слуге народа придется как бы сражаться с нашим равнодушием и нашей ленью. Поначалу придется заняться культивированием образа народного слуги, сражающегося с недобросовестной властью. Пусть говорит, что мы — люди хищные, а доброе большинство по наивности наделяет своей добротой злую власть. Это глупо-де! Заступник должен убедить толпу, что придет добрая власть, честная и хорошая!

То есть он, народный заступник! Пусть, так сказать, борется на стороне добра за народное дело. Все должно устроить так, чтобы этот народный слуга скоро понял, что находиться в оппозиции очень удобно. Если это удастся, у нас будет еще одно средство контроля наших людей на нижних ступенях иерархии, и можно навсегда уходить в тень сверхвласти. Я, Иагу, отдаю эту идею вам и не сомневаюсь, что вы справитесь.

В карете, запряженной ангелами, Иагу заговорил со мною о том, что число людей на земле возрастает — становится трудно управлять старыми методами.

— Людям пора просыпаться! Многие проблемы решаются только снизу. Чтобы разбудить народ, мы организуем систему выборной власти. Туда будут приходить люди из самых низов. Можно назвать их слугами народа или народными заступниками. Естественно, мы будем влиять на их выбор. Понятно, что со временем некоторые из слуг народа станут догадываться, что власть их весьма ограничена, и для этих догадливых придется подыскивать места потеплее.

Я улыбнулся в темноте кареты. Моей улыбки Иагу видеть не мог.

— Я не сказал: теплое место — я сказал: потеплее. Такое, чтобы его и потерять не хотелось, и мозгами надо было двигать. И улыбки здесь ни к чему, ибо дело серьезное!

Я сделался серьезным.

— Сама должность слуги народа должна подразумевать, что он честен, неподкупен — ну, и так далее, — продолжал Иагу. — Что значит твоя усмешка?

Я испугался, что моя внутренняя усмешка как-то выщелкнулась на лицо и очень серьезно сказал:

— Я боюсь, господин, если должность слуги народа станет приносить какую-то прибыль, очень скоро люди с золотом будут среди слуг народа в подавляющем большинстве. Или проведут в выборную власть своих людей, которые будут продажными, бесчестными — ну, и так далее! Трудно отогнать пса от мясной лавки.

— Людей с золотом я возьму на себя, — сказал Иагу, и в голосе его чувствовалось удовлетворение, — а ты выбери человека из малоимущих слоев и сделай его дураком при себе. И если у тебя получится, то возьмешь под свой контроль все это направление, назовем его истинно-народным. На примете есть кто-нибудь?

Я сразу подумал про Суесловца.

— Знаю я одного борца за справедливость…

— Пусть выступает на площадях, защищает несправедливо обиженных! Кстати, ты ему немного сможешь помочь деньгами на точечную борьбу с бедностью. Лозунг ему придумай… Ну, скажем: дети человечества! А? Пусть кричит в рупор! Много ему не давай, но на кукане держи. Позаботься, чтобы все добрые дела приписывались ему. Только не переборщи!

Через седмицу Суесловец сидел в моем кабинете.

— …дети человечества! И я вспомнил про тебя, потому что для таких дел нужен парень с железной волей, который сможет подняться на недовольстве простого народа, приобрести влияние и установить честную власть!

Это была грубая лесть и она сработала.

23

Вот уже несколько лет я безрезультатно ездил в епархиальное управление, но добиться снятия запрета так и не мог. Епископ безответно молчал, а потом и вовсе перестал принимать меня. Циничные епархиальные рты уверяли, что дело в мою пользу не разрешится никогда. Я возвращался из города ропотливый, ибо по молодости лет еще не умел безболезненно воспринимать досады и укоризны. А утром я шел на работу, которую старался переносить благодушно.

Однажды Ноема вразумила меня своей догадкой, и я посмотрел на конвейер как на четки, что, без сомнения, облегчило тогдашние прискорбные обстоятельства моей жизни. Утром, когда из нутра спящего конвейера доносились мерные удары (отец за небольшую прибавку к жалованию отслаивал кислотные сталактиты на впрыскивателях), я подвозил деревянные засаленные ящики с деталями и с тяжелым грохотом ставил их на верстак. При этом загодя приготовленные металлические кучки из крючков вздрагивали. Я натягивал матерчатые перчатки. Всегда сухие и чистые с утра, к вечеру они превращались в засаленные ветошки. Руки в перчатках выглядели красивыми, даже жалко было марать их. Пока один конец крючка пропускался в отверстие детали, а другой нанизывался на палец, я успевал прочитать Енохову молитву. На мизинце умещалось восемь крючков, на безымянном — двенадцать, пятнадцать — на среднем, двенадцать — на указательном и шесть — на большом. Когда я поворачивался к пахнущему кислотой конвейеру и подносил железно-тяжелую руку к металлической рамке, прочитано было уже пятьдесят молитв. А когда последний крючок, снятый с пальца, вставлялся в прорезь на раме, прочитывалось еще пятьдесят молитв. А когда детали заполняли все рамы конвейера — семьсот пятьдесят. Как только я прекращал читать молитвы, в голову лезли ненужные воспоминания, и мною овладевало чувство, близкое к отчаянию. Отец вылезал из чрева конвейера, полоскал рот водой, сплевывал и хлестал мулов, вращающих колесо. Конвейер дергался и оживал. Детали на рамках плыли к кислотно-щелочному нутру моих четок. Если детали были средних размеров, за время, пока подъезжала порожняя рамка, я успевал прочитать молитву истинному Богу, Который сотворил небо и землю. Если детали были большими, про себя пел величание бесплотным ангельским силам. Иногда выбивался из ритма конвейера, и тогда молитва прекращалась — приходилось бегать, догоняя пустые рамки, и тогда отчаяние снова гонялось за мной. Иногда казалось, что день у конвейера незаметно жуликоватым образом переходит в другой день с теми же деталями на верстаках. И все же нет-нет да взглянешь на песочные часы: сколько осталось до конца смены. И пожалеешь, что время тянется слишком медленно, будто это не время твоей жизни, будто у тебя в запасе еще одна. А однажды, когда закончилась смена, и я с особым чувством облегчения шел к проходной, вдруг меня разбудила Ноема и, проснувшись, я понял, что долгий-предолгий рабочий день мне только снился. Казалось, только что был вечер, только что отмывался под душем, и с меня стекала вода с влажными ошметками цеховой грязи, только что прилег отдохнуть на сквознячке возле открытой двери… От уныния спасала только молитва. Трудно объяснить мое замытаренное состояние человеку, который не служил у жертвенника. Приходило на ум одно сравнение, не очень удачное, но почему-то через него я пытался достучаться до понимания. Вот человеку оторвало ступни, но со временем раны поджили. И вот сидит молодой мужчина: голова — на плечах, сердце — бычье, руки целы, — но ходить (ходить-то) он не может. У меня — слава Богу! — все было цело, но служить я не мог. И в первый выходной день после выдачи жалования я ехал в город, к епископу, надеясь, что он примет меня и снимет запрещение. Но никто не принимал меня, и я возвращался домой несолоно хлебавши.

Как-то раз после очередного бесполезного визита в епархиальное управление я зашел к Мафусалу.

— Если ты уж к службе так прикипел, что без нее не можешь, — с искренним расположением сказал он, — может, имеет смысл обратится к Твердому Знаку?

— К Твердому Знаку? — не понял я.

— Да, к сыну хранителя… Кажется, он как-то связан с катакомбниками-сифитами. Его, кстати, тоже подтравливали.

Мы обедали вдвоем. Я угощался на серебряном блюде и немного смущался своих рук, в морщинки которых въелась металлическая пыль. Смущала меня и изысканная сервировка стола. Было заметно, что Мафусал обедал на серебре не без гордоватого удовольствия.

— Серебро очищает пищу и продлевает время нашей жизни.

— Я не слышал, что Твердый Знак связан с катакомбниками, — честно признался я. — И есть ли они?

— Не думай, что там что-то такое… Мой отец Енох не передал мне священного служения. Я, естественно, ничего не мог передать своему сыну Ламеху, твоему отцу, а он — тебе. Но в некоторых сифитских родах эта преемственность не прервалась, и они в годы тиранства, когда богослужение было запрещено, служили тайно. Может быть, и сейчас служат. Но вот беда! Они не берут тех, кто служил у епископа.

— Не берут? Значит, я был прав! Значит, деньги на восстановление сифитских храмов поступают только тогда, когда пройдут через ритуалы каинитов!

Мафусал с досады бросил в суп серебряную ложку.

— Да упертые просто!.. Дальше носа своего ничего не видят и видеть не хотят!..

— Как-то нехорошо ты говоришь, дед!

— Извини, — недовольный своей несдержанностью, сказал Мафусал. — Но я искренне не понимаю, почему я должен преклоняться перед какими-то катакомбниками? Я лично никакой любви к ним не испытываю! А ты относишься к ним с благоговением только по тому, что у тебя нет возможности заняться настоящим делом. Вот тебя и тянет на всякого рода катакомбы! А вот наладится все, успокоится, и поймешь, что серьезные сифиты, интересующиеся не только верой отцов, но и наукой, никакой любви к катакомбникам не испытывают… Пока у тебя и Ноемы… пока Господь не дает вам детей, а детки пойдут, ты по-другому начнешь думать, — сказал Мафусал голосом житейской мудрости, а я тут многое пережил после его слов: и виноватым себя почувствовал, и каким-то недоделанным по сравнению с другими и уже казалось, что впаду в тихое отчаяние от того, что дед почувствовал мою неуверенность и плохо скрывает свою радость. — Я поговорю с хранителем, и ты встретишься с Твердым Знаком, — примеряюще сказал Мафусал. — Он, возможно, про тебя слышал. И ради Бога, не распускай свой язык! Ты уже не мальчишка и должен понимать, что не обо всем можно говорить вслух.

Однажды по пути из епархиального управления на железнодорожную станцию, будто возвращаясь в мечтательное юношеское благополучие, я представлял себе встречу с епископом. Я уже сворачивал к станции, как промельком увидел епископскую карету. И сердце мое радостно замерло, когда цокот копыт повернул вслед за мной. Карета, запряженная ангелами, обогнала меня и остановилась чуть впереди. Дверца приглашающе открылась, и маленький юркий возница, спрыгнув с козел, разложил передо мною лесенку. Нутро кареты пахло ладаном. Я взял у епископа благословение и поцеловал большую белую руку, пахнущую квасным хлебом. Епископ велел вознице купить на рынке фруктов.

— Фруктов дома в избытке, — сделавшись ночеобразным, вяло прекословил возница. Прогулка до рынка его не вдохновляла.

— Купи побольше бананов! — строго и раздраженно укорил возницу епископ. Тот долго выискивал под сиденьем котомку.

— Быстрее! — совсем сердито процедил епископ, и возница поспешая удалился. — На старости лет бананы полюбил, — сказал епископ, унимая раздражение. — Эх, Ной-Ной!.. — И ласково: — Небольшого ума ты человек… — И тут в полутьме кареты я заметил на коленях епископа ларчик. Епископ открыл крышку. — Ной… Ной… — Я зачарованно смотрел на блестящую серебристую материю. Без сомнения, это была епископская грамота. Но я не знал, что написано на ней золотыми буквами. Но желал, что бы там было благословение на служение. Но почему епископ показывает мне ее не в храме, а здесь, на улице, в полутьме кареты, прогнав возницу? Я волновался и от волнения осторожно улыбался. Слава Богу, в полутьме кареты никто не мог увидеть моей неуместной улыбки. Я уже не сомневался, что епископ хочет вручить мне матерчатую грамоту, разрешающую служение. А он вдруг сказал:

— Меня скоро… я скоро умру… Прилетят ангелы: время, скажут, душа, выходи! — И потом долго молчал. — Официально я тебя вернуть не могу. Будешь служить катакомбно, но только после моей смерти, — будешь служить?

— Буду, святый владыко! — выпалил я радостно и торжественно.

— Отставить «святый»! Найдешь место поглуш-ше. — Епископ вразумляющее потряс бородой на долгом «ш». — Ноему свою будешь возить с собой. Она службу любит… и тебя любит, не знаю за что! И чего она с таким бестолковым связалась? Меня за упокой поминать не забывай, чтобы мне там полегче было. — Говорил он строго, но голос дышал лаской. — Вот тебе грамота. — Я бухнулся на колени и, приняв грамоту, поцеловал сперва серебристую материю, а потом большую руку, пахнущую квасным хлебом. — Тут подписи моей вроде бы нет, но я там все, что надо, по материи иглой нацарапал. На свет посмотришь, увидишь. — Я даже прослезился. А как же иначе? Я слушал то, что мечтал услышать. Епископ вынул из ларчика плоскую сумочку с длинным ремешком, вложил в нее грамоту и ласковыми руками повесил мне на шею. — Спрячь грамоту под хитон: возница уже возвращается.

Я не находил годных слов, чтобы поблагодарить епископа и все же спотыкающимся языком высказал несколько благодарностей. Матерчатая грамота была легка, как засушенный лист фикуса. До сладостной щекотки приятно было ощущать на груди сумку с бесценным содержимым. Я с виноватой суетливостью вылез из кареты и почтительно удалился. И вдруг мне сделалось страшно от того, что наш разговор кто-то мог подслушать, и епископ может подумать, что я выдал его. Я бросился обратно к карете.

— Нас никто не мог подслушать? — спросил я шепотом, чтобы утаить вопрос от приближающегося возницы. А епископ, оголяя мякоть банана, лукаво улыбнулся:

— Так ведь и не было никакого разговора! И ничего не было! — И я не мог поймать востро бегающие глазки епископа.

Я беспризорно стоял на тротуаре рядом с каретой, похожей на карету епископа. И вдруг меня окликнули. По другой стороне улицы шел священник. Я ушам своим не поверил. Привык, что священники гнушаются мною. Это был Твердый Знак.

— Я не узнал вас без очков, — сказал я. Мы немного поговорили. Твердый Знак сказал, что служит от катакомбников.

— А разве они берут тех, кто служил у епископа?

— На улице неудобно об этом разговаривать — ты бы завтра зашел ко мне.

На прощание Твердый Знак дал мне почитать свой папирус под заглавием «Молчанием предается Бог».

24

Папирус я прочитал у Мафусала. Текст захватил меня. В нем растолковывалось, что современное налогообложение в городах ритуально. И приводились древние обряды каинитов, которые несовместимы ни с моралью сифитов, ни тем паче с их богослужением. Городская система учета людей содержит в себе ритуальное число каинитов, писал Твердый Знак и предлагал всем, кому вера сифитов не чужда, отнести в соответствующую службу протестную грамоту. Я, такой-то такой-то, в силу своей веры на основании законов города прошу взыскивать с меня все виды платежей без ритуального числа каинитов…

Твердый Знак жил на неосвещенной улице. Я долго ощупью в темноте пробирался вдоль кирпичной стены, за которой что-то позвякивало на узкоколейке, железно громыхали вагоны. Дом был старый и пах старыми яблоками. Дверь открыла мама Твердого Знака — маленькая, круглолицая и бледная, с уложенной на затылке тяжелой золотой косой.

— Он подойдет с минуты на минуту, — заверила она и услужливо проводила в комнату сына. Все ее пространство занимали пергаменты, папирусы, исписанные восковые таблички. Особенно много было книг. Ими были выложены стены комнаты, книги стояли, лежали на столе с тонкими прямыми ножками, на диване с тонкими прямыми ножками, на стульях с тонкими прямыми ножками, прямо на полу. Угол комнаты был затянут паутиной с дремавшим пауком. Мама Твердого Знака едва успела вынуть из-под меня кипу папирусов, пока я опускался в камышовое кресло с тонкими прямыми ножками. Она сразу же с уважением стала рассказывать про своего сына, и я слушал, немного смущенный откровенностью женщины.

— …но характер у него! Ему и епископ говорит: «Ты ни с кем не уживешься!»

Изредка слышались далекие паровозные гудки. В стаканах с чаем тенькали ложечки, когда железнодорожный состав проходил мимо дома.

— Твердый Знак с благословения епископа открыл духовную школу для сифитов, преподавал там, вокруг него сплотились единомышленники, которые стали его духовными детьми. Твердый Знак выступал на ученых диспутах. Он не только священник, но и ученый: занимается генетическими исследованиями на чечевице. Его знают во всех городах. Это такая голова!.. А потом его стали ломать! — печально и с покорностью перед участью сына сказала мама Твердого Знака. — Вы, наверное, слышали про Йота и, конечно, знаете, чем он занимается…

— Я знаю его, но не знаю, чем он занимается!

— Йот показал Твердому Знаку доносы на него. Йот внешне воспитанный человек, но душа у него циничная. Я представляю, в какой обстановке Твердому Знаку были поданы эти доносы: во время какого-нибудь спора, в котором Твердый Знак убеждал Йота, что вера в Бога глубоко живет в сердцах людей, а в пример ставил своих духовных чад. Представляете, духовные чада все — все! — писали на Твердого Знака доносы. На красных осенних кленовых листьях. Это очень подкосило Твердого Знака. Он стал недоверчив, даже болезненно недоверчив.

— А кому они писали доносы?

Мама Твердого Знака внимательно посмотрела мне в глаза:

— Йоту и писали.

Тут ветер ударил в окно, и мы вздрогнули от неожиданного дребезжания стекол. И заулыбались, когда испуг прошел.

— А из духовной школы как его убирали! — делилась наболевшим мама Твердого Знака. — Священники (священники!) хотели отправить его в сумасшедший дом. Взяли прямо на уроке, на глазах учеников. Это как, а? Священники-сифиты отправляют своего духовного брата к жрецам-каинитам! Правда, Твердого Знака отпустили. Твердый Знак тогда еще думал, что беззаконие это творилось помимо епископа и пошел прямо к нему. Ну, а у него из разговора догадался, что…

— …что епископ наш миленький с ангельским именем подчиняется Йоту! — сказал стоящий в дверях Твердый Знак. Суровый взгляд подкреплял его назидательный тон. Твердый Знак показался мне в тот миг не то чтобы колючим, а как бы оперенным, и все перья были врастопырку.

Ужинали мы запеченной в золе тыквой и откровенно беседовали. Я вопрошал, а Твердый Знак спокойно и со знанием дела отвечал на мои вопросы. Я слушал его с детской прилежностью.

— Да что же у Йота за должность такая?!

— Он контролирует всю религиозную жизнь на земле! Его положение исключительно. Он отвечает за устроение святилищ, храмов, мест паломничества. И с него спрашивают за выгоду, которая извлекается из религиозных сходов. Помнишь, дерево в городском парке, которое зацвело не весной, а зимой? Из этого чуда извлекли материальную выгоду. И немалую.

— Ты хочешь сказать, что это чудо устроено людьми?

— Я это говорю, а не хочу сказать! Йот ради прибыли всех богов продаст!

— Но это — у каинитов!

— У сифитов иногда мироточат жертвенники и священные сосуды. Они могут мироточить и по воле Божьей, но можно так сделать и от человеков. Будь осторожен, Ной! И не удивляйся и не расстраивайся, если священные сосуды во всех сифитских храмах будут мироточить, а у тебя — нет. Бойся, если сосуды замироточат у тебя! Сейчас не то время! И не та духовная чистота у сифитов! У Еноха жертвенник не мироточил. Современным мироточением и извлечением из него прибыли тоже занимается твой бывший одноклассник Йот.

— Трудно поверить, что и епископ подчиняется ему.

— Епископ отчитывается перед Йотом за поступления в казну от святилищ, мест паломничества, храмовых богослужений. В системе каинитов наш епископ — фигура небольшая, ибо… — Твердый Знак грустно улыбнулся. — Ибо не может даже самостоятельно дать льготу для экономики любви… Ты наивный человек, Ной! Для подавляющего большинства священников-сифитов то, о чем мы сейчас говорим, не составляет никакой тайны. Они принимают всю эту мерзость. Поэтому тебя никогда туда не вернут. А если вернут, как ты будешь служить, когда столько уже знаешь? Будешь делать вид, что находишься в полном неведении? Я могу назвать тебе всех священников, которые напрямую служат Йоту! — И он стал перечислять. Не скажу, чтобы список меня очень удивил, но одного я не доглядел, а на одного грешил зря.

— А откуда сие известно?

— Да сам Йот и рассказал! Уже не видит во мне противника, — понимаешь? Подумай над этим! Он даже не скрывал, что этому учил его жрец Иагу — правая рука Тувалкаина. — Твердый Знак говорил без обычной священнической елейности, и мне это нравилось. Мы беседовали довольно долго. Наконец я спросил о том, ради чего и пришел.

— Могу я рассчитывать, что катакомбный епископ даст мне грамоту на служение? — Голос мой прерывался, и это стало заметно. Я готов был упрашивать Твердого Знака до «елика возможна». — Я приведу в порядок сад возле нашего дома. Енох насадил его, подражая Адаму, а Адам насадил свой сад как воспоминание о саде райском. И я буду служить в этом саду.

— Нет ничего невозможного, — неожиданно легко сказал Твердый Знак. — Я уезжаю в старый город по своим научным делам, а, когда вернусь, передам тебе грамоту.

Я откланялся, не желая превращаться в докучливого собеседника. Твердый Знак проводил меня до двери.

25

Я ждал возвращения Твердого Знака, как, должно быть, Адам и Ева ждали рождения Сифа. От долгой неуверенности у меня заболело сердце. А в день, когда Твердый Знак вернулся, я шел к нему вне себя от радости, почти уверенный, что, если не за прощение грехов моих даст мне Господь просимое, то за неотступность молитв. Дверь, как и в прошлый раз, отворила мама Твердого Знака, отворила в хитоне скучного цвета. Едва взглянув на меня, она бесшумно уплыла в кухню. Мне бросилось в глаза, что золото ее сплетенной на затылке косы потускнело. Твердый Знак встретил меня мутным неуверенным взглядом.

— Возвращайся к епископу! — сказал сухо и вместе с тем приторно-вежливо. От неожиданности я впал в гугнивое оцепенение. Я не мог выговорить своей досады. Твердый Знак, должно быть, увидел в моих глазах саму безнадежность, но успокаивать меня не пытался. Как и оправдываться. — Возвращайся к епископу, — еще суше повторил он.

— Вы, Твердый Знак, хотя бы объяснили, что произошло, — спокойным голосом заговорил я, изображая из себя гроздь смирения. Хотя скорое слово Твердого Знака отозвалось во мне сварливыми мыслями. — Стало быть, вы ничего не привезли, что обещали? И с катакомбниками не поговорили?

Твердый Знак спокойно принял упрек.

— Нет никаких катакомбников! — очень уверенно отрезал Твердый Знак, а я с этого момента стал называть его не Твердым Знаком, а Мягким. Даже во внешности его произошли перемены: во всем теле появилась какая-то рыхлость. Он точно припух. Улыбка стала кривоватой и двусмысленной. — Те из сифитов, кто осмелился служить в годы тиранства, убиты!.. Иди к епископу!

— Несколько дней назад вы говорили обратное, — с чего такая перемена?

— И тогда, и сейчас я искренен! Меня хотели отравить… вареньем.

— Вареньем? Каким вареньем?

— Яблочным, — с одышкой проговорил Мягкий Знак. Он задыхался от воспоминаний, вызванных моим вопросом о варенье. Лицо Мягкого Знака исказилось и пожелтело, словно он снова пригубил отраву. Я растерялся и хотел позвать на помощь маму Мягкого Знака, но лицо его снова приняло здоровый персиковый оттенок.

— …и я связался с Йотом, — продолжал Мягкий Знак донельзя противным голосом.

— С Йотом?

— Это он устраивает подобного рода дела! Он или Иагу! Я сказал Йоту, что меня хотели отравить.

— Кто конкретно?

— Ложные катакомбники! Их лже-епископ — самосвят, а я разобрался в этом! Себя все время в пример ставит, а это звучит, — как бы помягче сказать? — не очень убедительно! Он принимает священников из людей, которых Иагу изуродовал в своей лечебнице.

— Зачем им это надо?

— Чтобы те, кто догадается, что сифитская церковь — лже-церковь, далеко не разбегались. Ужасная уловка!!! Лже-епископ, якобы вышедший из катакомб, открывает незарегистрированные приходы, ставит туда священников, которые думают, что они ушли от Йота… а потом сдает их Йоту! Священника арестовывают за незаконное служение, жителей веси запугивают, обвиняя священников в проходимстве и мошенничестве, и приход, демонстрируя верность отеческому преданию сифитов, начинает посещать лже-сифитскую церковь. Если находится приход, где не удается запугать жителей, им ставят священника из лечебницы Иагу, и он своим поведением доводит жителей веси — ну, если не до полного неверия… Ты можешь осуждать меня, Ной, но мне не улыбалась принимать смерть от ложных катакомбников. Их насадил Йот! И я обратился к Йоту. — Благостно сложенные руки Мягкого Знака раздражали меня, а мое молчание укрывало мою ярость. Я не верил Мягкому Знаку. Разговор получался похоронным.

— А как вы узнали, что катакомбный епископ самосвят?

— А? — спросил Мягкий Знак, глядя на меня обессмысленными глазами, и я не стал переспрашивать. — Не повторяй моих ошибок, Ной! — милосердно сказал Мягкий Знак, когда я уже взялся за ручку двери. — Катакомбников нет! Их всех уничтожили в годы тиранства!

— Ну, точно об этом никто знать не может… А, стало быть, они могут и быть! Чтобы найти катакомбного епископа — этому жизнь посвятить можно! Другое дело: возьмут ли они к себе.

— Без науки все наши богослужения… Как-то все это примитивно!.. — с холодком сказал Мягкий Знак. — И помни, Ной, сейчас так: один укол сделали, и ты — растение! Будь осторожен!

26

Я возвращался домой в скверном расположении духа. Утомленный мучительным однообразием пути, уныло посматривал в запыленное окно вагона, за которым медленно проплывали горные луговые пейзажи. Я почему-то сидел на узком откидном стульчике у входа, хотя вагон был полупустым, и широкие лакированные скамьи приглашали глянцевым блеском. Я чувствовал себя бродягой, который идет, сам не зная куда, а жизнь казалась пустой, как поклоны без покаяния. Поезд еле тащился — хотелось выпрыгнуть из вагона и бежать впереди состава. Подъезжали к мосту над руслом пересохшей реки. Скоро — дом. Мост прогрохотал под вагонами. Глядя на поезд, застыла привязанная к колу коза. «Коза дает молоко», — подумал я. Солнце уже садилось за гору. На холме я заметил женщину, закутанную в материю облачного цвета. «У нее стройное, робкое тело, — подумал я. — Она ждет. Это… Ноема?.. Ноема… Это Ноема!.. Вот я выхожу из вагона по железным ступенькам…» Я печально заволновался. Поезд тронулся у меня за спиной… Ноема стояла на вершине холма, в том месте, где начинался сплошной бурьян, гущей сходивший к железной дороге. Рукой Ноема придерживала легкую головную накидку облачного цвета, чтобы ее не унес ветер. У меня немного потеплело на душе. Теперь свою пустоту, свою вселенскую пустоту, которая высасывает изнутри, я разделю с Ноемой, и мне станет легче. Я поднимался по тропинке неуверенно, будто заблудившийся, и, наверное, Ноема по бесприютной походке моей догадалась: что-то снова не получилось, и ее шаг навстречу мне был неуверенным. Она заплакала. Я сказал, глядя на застывшую рядом трогательную тень Ноемы:

— Тверд… Мягкий Знак ничего не привез из того, что обещал! — Я поднял взгляд и молча смотрел на трогательное утекание слез из оленьих глаз Ноемы, и мне становилось легче. Взгляд Ноемы был полон расположения и сочувствия, а глаза ее вопрошали, чем помочь. Мы стояли друг против друга и в грусти смотрели друг на друга, пока не стало уютно в вечерней теплоте пыльных трав.

— Ной, тебе тяжело — я помогу тебе нести вещи.

— Не надо — я сам.

Я пересказывал Ноеме свою встречу с Мягким Знаком. Когда я повторил историю дважды, Ноема сказала:

— Не переживай, Ной! Господь не оставит нас! Он посылает нам испытание, чтобы духовно укрепить. — Ноема говорила так, будто в чем-то была виновата. От ее простых слов я отдыхал сердцем. — Ной, тебе тяжело нести вещи — разреши мне помочь тебе!

— Не надо — я сам. — Моя тоска расточилась, а мысли стали спокойными. Думалось о том, что, может быть, этой же тропой возвращался домой Енох, когда ангелы спустили его с неба для проповеди. Земля была ему тяжела, и он ступал через силу. Может быть, отдыхал, прислонившись вот к этой скале. В его сознании, должно быть, путались невещественные образы пакибытийного ангельского мира с предметами мира материального. Может быть, Енох натыкался на деревья, думая, что сквозь них можно пройти, как сквозь тени. Здесь все предметы пропитаны святостью Еноха, а я привык к этим местам и не удивляюсь им и не благодарю Господа, что Он поселил меня здесь. Я переживаю, что у меня нет серебряной матерчатой грамоты с золотыми буквами, будто Господь не знает, что у меня ее нет! Значит, так нужно!..

Ноема больно сжала мой локоть. Смотрела она на скалу у меня за спиной. Мне не надо было объяснять, что увидела Ноема. Я обернулся и долго, как зачарованный, смотрел на огонь в пещерных комнатах. Сиреневые сумерки огустели, и нежная темнота окружила нас. Я заверил Ноему:

— Завтра, с утра, мы зайдем в скалу и осмотрим пещерные комнаты.

Но утром я не смог подняться с постели.

27

Ноема подолгу молилась, просила у Господа и ангелов Его исцелить меня. И Ноеме был сон, но она не знала, что это сон и воспринимала его как явь. А снилось ей, что стоит она, коленопреклоненная, на молитве у того же окна и с трепетной пугливостью просит у Господа моего исцеления. И вдруг увидела на облаках коленопреклоненных златокудрых ангелов в одеждах, как бы из молний сотканных. И услышала голос, которому внимали ангелы:

— Слышу Я женский шепот от земли, из тех мест, где воцарились разврат, нечестие и власть падших ангелов, где у всех одна болезнь — золото! Я слышу шепот из тех мест, где неистовая страсть к деньгам заражает все больше и больше душ. Я слышу шепот из тех мест, где волки ходят в овечьих шкурах, где всё стремится к бесславию. Разве не знают небеса закон: не давать и не принимать ничего от падших людей, которые стали неистовыми, как падшие ангелы?

— Господи! — взмолилась Ноема. — Помоги моему Ною встать с одра болезненного!

Господь не отвечал ей.

— Почему ты молчишь, Господи? — вопрошали бесплотные ангелы. — Эта женщина своими молитвами собрала вокруг себя ангелов и не получает ответа от Тебя! Разве Ты не богат так любовью, что какую-то крупицу ее не можешь отдать падшим людям? Не так часто взывают к Тебе и к нам от земли.

— Разве поступлю по-доброму, если отдам каплю любви не верным ангелам, а людям, которые унизили свою природу до бессловесных?

Сквозь слезы обратилась к Господу смущенная Ноема:

— Господи, а разве не твоя любовь привела бессловесных в жизнь? Разве не имеют бессловесные крупицу Твоей любви и теперь? Разве не славят они Тебя своим дыханием? И я прошу, Господи, прибавь крупицу твоей любви и моему мужу Ною, и ее с избытком хватит, чтобы поднять его с болезненного одра.

— Вы слышите, ангелы, голос человеческий от земли? Господь говорит: нет, — а она говорит: да.

— Но она не укоряет Тебя, Господи! Она только просит исцелить любимого человека! — воскликнули ангелы.

— Значит, я должен отнять от вас и отдать им?

— Но Твоя любовь бесконечна, Господи! — взмолилась Ноема.

— Ты сравниваешь ее с бессловесной тварью, а она называет Тебя Господом, — зачем ты унижаешь ее? Она и так слаба, отвержена Тобою и презираема множеством ангелов! — вопрошали бесплотные. — Разве не достойна она просимого за ее благосклонность и послушание? Неужели от нас умалится, если Ты отдашь крупицу любви падшему человеку? Она не отказывается от унижения.

— О благоразумная женщина! По вере твоей будет тебе! Я только медлил, но не отвергал тебя! Но я не скажу: пусть исцелится Ной. Я скажу: будь ты врачом Ноя! Исцели его, помазав святой водой! Тебе, Ноема, вверяю врачевать!

Ноема ощутила в себе внутреннюю теплоту и… проснулась. И заплакала, потому что это был только сон. И прибавила рыдание к рыданию. Но вдруг увидела на столе кувшин, в котором хранили святую воду.

28

Однажды утром, когда луч солнца выскочил из-за скалы, а в ее тени роса небесная еще зачинала комаров, я проснулся бодрым, будто никогда не болел, проснулся тих и мирен, будто день накануне провел в молитве.

За утренним столом Ноема сказала:

— Ной, мы хотели осмотреть пещерные комнаты. Отец обещал проводить нас.

В подтверждение слов Ноемы Ламех отстегнул от пояса шнур с ключом и положил его на стол.

— Я так и думал, отец, что это ты ходишь с факелом по пещерным комнатам.

— И давно ты догадался?

— Догадался недавно. Вспомнил как-то: когда у матери болели ноги, она лечила их голубой глиной. Но в округе голубой глины нет! Только в нашем подполе, в том месте, где дом примыкает к скале… под скальной дверью. В детстве, как и все братья и сестры, в свой черед я мыл обувь и с твоих сандалий, отец, очень часто приходилось смывать голубую каемку.

Ламех молчаливо улыбнулся…

Естественная широкая и сухая штольня изгибами шла внутрь скалы. Коридор этот казался бездной, потому что в нем не было прорубленных наружу окон. Факел чадно попахивал. У входа в боковой коридор с окнами остановились, прислушались.

— Что слышишь? — шепотом спросил отец, обращаясь ко мне.

— Шаги, — прошептала Ноема. Ветер принес дальний детский возглас с железной дороги, но с ним таинственность скальных коридоров не побледнела. Снова послышались шаги и снова замерли, будто кто-то остановился на передышку.

— Пол недавно подметали, — сказала Ноема, рассматривая разводы веника на полу.

В конце коридора начиналась каменная лестница, ведущая наверх. Поднимались по ней впотьмах, потому что факел потух. И остановились перед массивной щелястой дверью, пронизанной солнцем. За ней по-домашнему плескалась вода, шлепала швабра, кто-то выжимал тряпку. Дверь как бы сама собой со скрипом отворилась, и мы, обдуваемые ветерком, из дремотной полутьмы скальных коридоров вошли в просторный зал. Солнечные золотые слитки трепетали на полу возле окон и слепили. Посреди зала, стоя на стремянке, незнакомая женщина протирала шваброй расписанный красками свод. Женщина почувствовал, что кто-то вошел и, не отрывая швабры от потолка, обернулась.

Если бы я не держал Ноему за руку, то подумал бы, что на стремянке — она, только постаревшая. Во мне уже жило ликующее предчувствие.

— Енох? — глядя на меня, растерянно спросила женщина, но, догадавшись, что обозналась, улыбнулась: — Ной!

Я узнал Манефу. Она не спеша спустилась со стремянки и протянула руки навстречу нам.

— Я рада, Ной, что Бог повторил Еноха в своем правнуке. — Взгляд Манефы подернулся слезной поволокой. Я и Ноема, напрягаясь от внутреннего восторга, бросились к ней. А непонятные скальные звуки пришли в радостное движение…

Мы долго рассматривали потолочную картину, которую одухотворяло дыхание чудесного.

— Ее написал Енох, — сказала Манефа. — Впервые я увидела ее после его вознесения. И так же, как и вы, я замерла, пораженная. Енох пророчествовал о тех временах, когда Господь ради спасения людей вочеловечится. То есть, творя мир невидимый, мир духовный, который волен и не творить, будет ходить по земле человеком. Будет распят на Кресте и спустится в ад, чтобы вывести из него праведников, что жили до Его вочеловечивания. Вот здесь это сошествие Богочеловека и изображено. За Ним три ангела охраняют невесомо парящий Крест, а внизу, у ног Богочеловека — коленопреклоненные люди в белых погребальных одеждах подняли к Нему свои невесомые руки. Глаза людей преисполнены неясной надежды. Дух их, некогда покинувший землю, готов покинуть и подземелье и перейти в небесное пакибытие.

В тот день Манефа много говорила о Енохе. Рассказывала, как он был взят ангелами на небо и вернулся от них со знанием пророческого прошлого и пророческого будущего. О том, как обличал Енох отступничество людей от Бога, обожествление знаний, поклонение бесам, помогающим в приобретении знаний. Проповедью своей Енох рушил планы Тувалкаина объединить в один народ и сифитов, и каинитов под властью последних. О том, как Енох оказался в городе каинитов, а его сын, Мафусал, попал в ловушку, устроенную Тувалкаином: купил арбалет и по закону города был осужден на каторжные работы. А Енох, чтобы спасти сына от темничного заточения, согласился на совместное служение с каинитами. О том, что во время праздника Енох помолился Богу, чтобы Он уничтожил идолы каинитов, и те разлились водой, и Он уничтожил идолов, и они разлились водой, а Енох пошел по сегменту солнечного света к ожидающим его ангелам. Манефа рассказывала о проповеди Еноха на высокогорном пастбище.

Мы прошли в другой зал, и я с изумлением увидел жертвенник и богослужебную утварь.

— Здесь твой отец катакомбно совершает жертвоприношения Богу.

— Отец? — Я растерянно оглядел всех, и возмущенные мысли уже прошелестели у меня в голове, и, наверное, на лицо я сделался угрюм.

— И вы не могли сказать мне об этом раньше? — подавив свою духовную чуткость, с возмущенной обидой вопрошал я. — Я мечусь в поисках катакомбного епископа, а вы служили здесь, и… Я без службы… — И замолчал, справедливо ожидая объяснений.

— Ной! — взмолилась растерянная Ноема. — Ной, как хорошо Господь все устраивает! Еще утром все было неясно и неопределенно, а сейчас… — на что ты обижаешься? — мягко укоряла Ноема. — Ты снова сможешь служить у жертвенника! Вот что важно!

— Когда ты только родился, Ной, — заговорила Манефа, — твоего отца Ламеха добрые люди предупредили, что жрецы каинитов станут изводить тебя с лица земли посредством волшебства. Я думаю, тебе нетрудно будет понять отцовскую заботу. А когда ты, Ной, узнаешь свое предназначение, ты сам скажешь, что отец твой поступил правильно. — Я не мог понять слов любви, которые произносила Манефа, и не в силах был справиться со своим удивленным сомнением, но уже не серчал ни на кого. Ноема была права: вчерашние тайны разрушались с необыкновенной легкостью, точно во сне. — Пока ты в неведении служил в лже-сифитской церкви, пока искал катакомбного епископа, каиниты ничего не предпринимали против тебя. Поэтому отец твой и молчал о своем священстве, которое принял от живущего в катакомбах праведного Еноса. Даже Мафусал ничего не знает об этом. — Манефа подала мне священнические одежды, и я благодарно кивнул.

— Ты думаешь, Манефа, что я и есть тот самый Ной, который спасется в потопе?

— Ты не единственный Ной на земле и, возможно, спасется другой Ной, но ты можешь оказаться и тем самым Ноем… До поры до времени власть не будет трогать детей Света. Свободу объявили всем, чтобы неразумных сифитов объединить с каинитами и создать религию сатаны. Каиниты будут творить чудеса бесовской силой и прельстят многих. Истинная Церковь сифитов ушла в катакомбы. Епископ и несколько священников путешествуют по земле и окормляют детей света. Со временем и это малое стадо будет уменьшаться.

Остальные сифиты смешаются с каинитами, будут жить по их законам и поклоняться падшим ангелам. Мир обрушится на бывших детей Света: будут изменены заповеди, догматы, но никто из мирян даже подозревать об этом не будет. А за несколько лет до потопа каиниты пустят в Карагодское мучилище железнодорожный состав, в последнем вагоне которого повезут последних детей Света. Это будет знамение времени. Бегите за этим вагоном, цепляйтесь за колеса, лишь бы уехать с ним. Кто думал о своей посмертной участи, кто не наслаждался грехом, те из детей Света успеют за этим составом, уедут в последнем вагоне. А в мучилище, когда перед расстрелом сифитов выведут на снег, он растает под их ногами — расцветут и зазвенят сиреневые колокольчики.

— Я не могу понять, почему скрываешься ты, Манефа, почему катакомбно служит отец, а Мафусал безбедно и безбоязненно живет в городе? Неужели его совесть не обличает его?

— Все не так просто, — вздохнула Манефа. — Когда уже объявили свободу, именно Мафусал предупредил меня, что Иагу ищет души моей и послал людей, чтобы убить меня. Вот причина моего затвора! Конечно, я плачу, что Мафусал с каинитами, и молюсь за него. Мафусал не пренебрегает внушением совести, и я надеюсь, будет день, и душа его обратится к Богу. Хотя… если я правильно поняла Еноха, Мафусал может погибнуть в водах потопа. Но мы все можем погибнуть, и об этом не надо забывать. А Тувалкаину Мафусал нужен уже только потому, что он — сын Еноха-сифита, но давно уже принял образ жизни каинитов и даже их образ мысли. Тувалкаин будет терпеть Мафусала и прощать ему многое, что не простил бы даже близким по крови людям. А в последние времена Мафусала и Тувалкаина объединило еще одно общее дело.

— Общее дело?

— Ты, Ной, должно быть слышал о нем. На жреца Иагу работает очень много умных людей, среди них немало и сифитов. Это от них в мир исходит: все мы — дети Адама! У них считается неприличным уточнять, кто ты — сифит или каинит. Среди них работает и твой знакомец — Твердый Знак.

И, конечно, в тот день я не мог не спросить у Манефы о книге Еноха. Есть ли она? Видел ли ее кто-нибудь? Читал ли? Содержит ли она знания пророческого прошлого и пророческого будущего?

— Долгое время, Ной, я была уверена, что Енох не оставил нам никакой книги. На высокогорном пастбище, перед тем, как Еноха навсегда забрали ангелы, Мафусал спрашивал его о книгах, но Енох ответил уклончиво. Он заговорил о папирусах наших душ, на которых пишет Сам Бог. Но в каменоломнях ко мне однажды подошел заключенный, на руках у которого умер мой брат Гаидад. В предсмертном бреду он упоминал книгу, которую якобы оставил на земле Енох.

— Бред Гаидада слышали не только узники, но и надсмотрщики, — говорил узник, на руках которого умер Гаидад. — Он шептал, что книга спрятана под каким-то жертвенником…

Я поблагодарила заключенного за погребение пайкой темничного хлеба.

В тот же день по каменоломне разнесся слух, будто приехал важный господин. Я почему-то была уверена, что меня вызовут к нему. И меня вызвали. Важным господином оказался жрец Иагу. Бойся этого человека, Ной! Он способен записывать в сознание людей все, что ему нужно. Запретит тебе видеть камни, и ты до конца своей жизни не увидишь ни одного камня. В свое время жрец Иагу внушил одному несчастному, что он — Енох, что он поднимался на небо к ангелам. И привозил этого несчастного в дом Еноха, чтобы доказать тому, что и ему путешествие к ангелам внушено… Меня вызвали к Иагу. Он приурочился на валуне, в тени скалы, куда ветром не заносило вздыбившуюся над каменоломней пыль. Казалось, она стала гуще, уже не видно было узников — только звенели цепи и лопаты о щебень. И еще — очень хорошо помню! — из пыточной пещеры слышались вопли несчастного. Надсмотрщица подвела меня к Иагу и испуганно-поспешно удалилась.

— Вы, конечно, узнали меня? — вежливо спросил Иагу.

— Однажды вы были в нашем доме с Тувалкаином, — ответила я, продолжая поражаться чистоте одежд Иагу.

— Ваш брат Гаидад перед смертью, в бреду, упоминал книгу Еноха. Он просил вас, Манефа, сберечь ее. Я буду откровенен. Если вы отдадите нам эту книгу, я гарантирую вам не только жизнь, но и жизнь на свободе.

Я не знала, как вести себя. Стряхнула пыль с подола и выпрямилась.

— Поверьте, Иагу, я бы очень хотела покинуть эту каменоломню и жить на свободе, но я ничем не могу вам помочь. Я никогда не слышала о книге Еноха!

— Не притворяйтесь, Манефа, у вас это плохо получается. Наш человек уже говорил вам и о книге Еноха, и о том, что говорил Гаидад. Я готов поверить, что содержание книги Еноха вам неизвестно, но украшенный сапфирами оклад вы, наверняка, видели! — с тихим ожесточением заговорил Иагу. — И вы, конечно, должны знать, что книгу эту передал Еноху ангел Раздал!

Я ничего не знала ни о каком ангеле Раздале и молчала. Я и сейчас не знаю, есть ли на свете книга Еноха, нет ли ее, но я осталась жива и получила свободу именно потому, что ее, существующую или несуществующую, искали каиниты. Меня вскоре освободили. И я стала искать книгу Еноха. Пока не заметила, что за мной следят. Тогда я стала делать вид, что ищу книгу Еноха. Я думала: стоит мне прекратить поиски, и меня снова отправят в каменоломню. Ну, а потом объявили свободу… Я допускаю, Ной, что книга Еноха существует, но она не может содержать знаний ангельских и человеческих — это в корне противоречит всему, что говорил Енох. Может быть, каиниты с помощью падших ангелов написали такую книгу, а приписали ее Еноху, чтобы привлечь к своим черным делам и сифитов. Я записывала за братом: на скалах, на воске, на влажной глине. После вознесения Еноха собрала разрозненные записи на кусочках папируса. Теперь ты, Ной, может подшить мои папирусы к тем молитвам, с которыми отправили тебя на учебу в город.

Я пересказал Манефе содержание папируса, который прочитал в городском хранилище.

— Для Мафусала и хранителя служение Богу — неглавное, а как бы нечто побочное. Они хотели привлечь тебя к общему делу воскрешения мертвых, но, похоже, у них ничего не получилось. Теперь ты будешь служить катакомбно. А на жизнь зарабатывать в железнодорожных мастерских. Трудновато, конечно. Но мне кажется, даже лже-епископ подневольной церкви не обещал тебе легкой жизни. И ты должен хранить тайну своего служения, а в мире удаляться от зла!

— Неужели уже невозможно творить добро? — наивно спросил я. — Ведь творить добро и удаляться от зла — разные вещи.

— В юности и я, Ной, не могла понять, почему удаление от зла возводится в добродетель. Разве сифиты не призваны творить добро? Но мир находится в падшем состоянии, и очень часто бывает так: что бы ты не сделал, что бы не предпринял, все оборачивается грехом. И остается только одно: удаляться от зла. Господь вывел тебя, Ной, из-под невольной церкви, которая взяла волков вместо пастырей, чтобы ты не творил зла своей повседневной жизнью.

В тот день Манефа так часто упоминала ангелов, что невольно думалось, будто не так давно ангелы жили среди людей. И я спросил Манефу, почему сейчас ангелы не сходят к людям и почему сейчас нет таких чудес, как во времена Еноха. В тот день Манефа говорила так, как совесть иногда таинственно говорит сердцу:

— …Авель не стремился к материальному, он богател в Бога, а брат его, Каин, направил свою жизнь на материальное процветание. А теперь почти все уподобились Каину. И не только каиниты, но и сифиты, которые забыли, что они — дети Света. Отблески святости Бога редко встретишь на человеческом лице, лица людей все больше и больше походят на обезьяньи морды. Люди стали обожествлять солнце и луну, стали обожествлять звезды, спрашивать у них про свою дальнейшую жизнь, угождают им, думая, что угождают Богу. А иные думают, что достигли всего своим разумом, хотя этим разумом давно завладели падшие ангелы, а сами люди извлекают волшебную силу из угля и нефти и других нечистых источников. Но уже сознательно люди выступают против Бога, высмеивают тех, кто верит в Него. Не желаем знать путей Твоих! Кто Ты, чтобы служить Тебе? Зачем Тебе молиться? Ты нам не нужен! Мы сами! А Бог нас еще любит! А ты спрашиваешь, Ной, почему сейчас нет чудес, какие были при Енохе, почему ангелы не спускаются к нам! Да мы все сгорели бы при их приближении… Нам бы спросить себя: а любим ли мы Бога, как любил Его Енох? Он был духовно выше всех людей, но далеко не единственным, кто любил Бога. Это были времена, когда нескромное одеяние людей считалось осквернением богоугодной жизни. А до чего дошло сейчас? Скоро дойдет до того, что станут бояться выходить из дома в одежде, потому что ее все равно сорвут грабители. А ты спрашиваешь, Ной, почему сейчас ангелы не приближаются к нам, и почему сейчас нет чудес!.. Енох молился, работал, отдыхал, приступал к жене своей Сепфоре, — он всегда был пред Богом. Скажи сейчас об этом молодым — тебя засмеют! Сегодня смысл отношений мужчины и женщины — удовольствие. Грех сладок, и уже не считается грехом. Забыли Божью заповедь: плодитесь и размножайтесь! Раньше в сознании людей этого не было. И Адам, и Сиф, и Енох просили у Господа детей и молились, прежде, чем приступить к своим женам. А ты, Ной, спрашиваешь, почему ангелы… Между нашим духовным миром и миром Еноха — пропасть! Когда Енох читал нам свои блаженства, вокруг собирались ангелы, но мы по заурядности своей их не видели. Когда Енох читал свои блаженства, птицы падали, обожженные ангельским присутствием. А ты спрашиваешь, Ной, почему сейчас ангелы не спускаются к человекам, и почему сейчас нет чудес!.. Пусть молитва Еноха и его дела будут для нас примером. Но помните, Енох всегда предупреждал, что у Господа спрос с молящегося больше. И помни, Ной, с некоторыми из избранных Своих Господь говорит Сам.

В тот день мы вчетвером вкусили молитву, принесли Богу свои скромные словесные жертвы.

Манефа проводила нас до выхода из скалы. Затворница подозвала к себе Ноему и что-то ей долго говорила шепотом. Ноема растерянно заулыбалась, зарумянилась и, застеснявшись своего румянца и своей улыбки, прикрыла лицо ладонями. А Манефа или от своих слов, или от молчаливого лучезарного ответа на них точно помолодела. И даже птичьи голоса в наружных скальных зарослях будто прочистились от слов Манефы и ликующего смущения Ноемы. Птицы радостно щебетали и звучно перепархивали с места на место, будто доказывая самим себе, что от слов Манефы и счастья Ноемы воздух стал более упругим.

На вольном воздухе я все-таки не утерпел и спросил Ноему, о чем ей говорила Манефа. Ноема снова заулыбалась, снова раскраснелась и снова, стесняясь своей счастливой улыбки, прикрыла ее ладонью.

— Это мы о своем, о женском, — сказала Ноема мягким голосом, в котором таилась многозначительность. С этого дня, когда Ноема будет грустить или плакать, или когда на ее кротком грубоватом лице появится печальное выражение, — я буду спрашивать Ноему, о чем «тогда» говорила Манефа. Ноема будет улыбаться сквозь слезы, смущаться, краснеть и говорить: «Это мы о своем, о женском». О том, что сказала Ноеме Манефа в скальном коридоре, я узнаю совсем скоро, но осуществится предсказание только через несколько сот лет.

29

С помощью змеевика, подаренного Тувалкаином, Иавал-скотовод очень быстро поднялся из нищеты. Над капищем он возвел дощатые своды и стал называть свою кумирню храмом. В нем поселил кобылицу, не знающую седла. Живущей по-соседству громадной женщине Иавал сломал волю, и теперь она прислуживала ему: ежедневно мыла чистой водой каменный круг внутри кумирни, прибиралась в обновленном шатре, готовила трапезу Иавалу и обстировала его. Великанша находилась в храме, когда Иавал молился. В кумирне было сумеречно, только вход или блестел солнцем, или голубел небом. Рано утром Иавал ложился на спину в центре круга и с закрытыми глазами начинал шептать молитвы. Потом вставал на колени и, сложив ладони лодочкой, засовывал их в каменный круг, точно он был песочным. И начиналась такое, от чего громадная женщина в трепете и ужасе под испуганное ржание не знающей седла кобылицы кричала на весь храм: «Мама!» Ей хотелось бежать к сияющему выходу, но ноги будто прикипали к земле. Тогда она садилась на пол и закрывала голову руками, потому что боялась вылезающих из дощатых сводов полупрозрачных чудовищ. Танцуя, они плели для Иавала из светящихся разноцветных змеек гирлянды. Когда чудовища исчезали в сводах кумирни, Иавал, лежа на спине, взглядом переставлял в змеях-гирляндах светящиеся шарики. Взглядом отодвигал гирлянды в непонятное пространство, где они тускнели, снова извлекал их оттуда яркими и снова отправлял обратно. Иавал прекращал действо, когда чувствовал легкий голод. Громадная женщина готовила ему ужин, и Иавал, несмотря на усталость, угождал чреву, как медведь, хотя гортань его вкуса снеди не различала. Ночью Иавал брал громадную женщину к себе в постель и требовал, чтобы она унижала его. И она унижала, хотя боялась того, кого унижает. И не понимала, что их близость есть продолжение ритуала, начатого в кумирне.

Однажды во время Иаваловой молитвы в храме будто чешуя спала с глаз громадной женщины, и она среди светящихся разноцветных змеек-гирлянд увидела полупрозрачную кобылицу. Без сомнения, она была живой. Она то стояла в оцепенении, то металась по узкому пространству, точно находилась в невидимом загоне. Была в ней и еще одна странность, которая приводила в замешательство не меньше первой, а именно: у полупрозрачной кобылицы отсутствовали голова и шея. Прозрачность странной кобылицы с каждым днем умалялась.

Однажды ночью, когда великанше вдруг показалось, что Иавал не дышит угрозой, она решилась спросить:

— Ты вознамерился из ничего создать лошадь?

Иавал тихо засмеялся.

— Из ничего — громко сказано! — произнес он миролюбиво. — Из ничего — хм! Из ничего даже воображение ничего не придумывает. Попробуй вообразить новое существо. И не пытайся! Кое-что, конечно, получится, но только то, что уже ты видела или о чем слышала: человека с головой сокола, цветок с женской головкой… Надо быть честным перед самим собой. Я хочу создать женщину-лошадь.

Великанша спросила, боясь его:

— Зачем тебе человеколошадь?

— А ты как думаешь?

— Наверное, она будет умной, как человек, и сама будет делать всю работу в поле.

Иавал снова тихо засмеялся и увидел себя как бы со стороны. При свете маслянистых плошек глаза Иавала казались добрыми, но нет-нет да вспыхивала в них злая насмешливость.

— Если человеколошадь будет умной, как человек, она сама не станет работать в поле, а заставит работать другого. То есть, как и человек, превратится в сволочь и дерьмо.

— Я — глупая женщина, — сказала великанша, боясь Иавала. От постоянного страха она подобрела.

— Я бы хотел как бы из ничего создать человека, но тогда сильный дух поработит меня, а у меня нет ни сил, ни ума противостоять ему. И я решил пока создать нечто, очень похожее на человека, но не человека. А потом — видно будет! Пока мощный дух молчит — стало быть, я на правильном пути, — сказал Иавал и пожалел, что разговорился с женщиной и сказал то, что произносить вслух не следует. И, чтобы как-то затушевать сказанное среди других слов, Иавал сказал: — Ты еще о чем-то хочешь спросить?

Женщина боялась говорить, но чувствовала, что Иавал хочет, чтобы она говорила, и она спросила:

— Что за шарики ты переставляешь в гирляндах?

— «Шарики переставляешь»… — усмехнулся Иавал и пыль хрустнула на его зубах. Он взял громадную женщину за руку и вывел из шатра и подвел к реке, в которой отражалась ущербная луна. Палкой на водной глади нарисовал квадрат и долго смотрел на него, пока течение не унесло его. — «Шарики переставляешь»… — Они вернулись в шатер. — Это изнурительный, мучительный труд! Успей нарисовать квадрат на речной воде и тогда, может быть, в каком-то приближении представишь, что значит «переставлять шарики». — А, подобрев, добавил: — Некоторые вещи передаются по наследству: от животного к животному, от человека к человеку. И эти, как ты говоришь, шарики, кое за что отвечают при передаче… А тут уже мысли всякие лезут в голову! Все мы имеем в себе проклятие, вложенное в нас от праотца нашего Адама. Оно передается по наследству. А раз так, может быть, проклятие это в материальном мире существует в виде, как ты говоришь, одного из шариков? И если выдернуть этот шарик, выдернуть это древнее семя… Не стану ли я праведнее Сифа и Еноха вместе взятых? Вот смеху-то будет!

Великанша ничего не поняла, но молчание Иавала требовало от нее слов. И она сказала:

— Мне не нравится тебя унижать.

— Придется потерпеть!.. Ты боишься меня?

— Да.

— Чего ты боишься сейчас? — спросил Иавал, и голос его без видимой причины поменялся.

— Я боюсь, что ты превратишь меня в человеколошадь.

Иавал снова тихо засмеялся, но громадной женщине стало жутко от его смеха.

Прошло довольно много времени, прежде чем в кумирне женщина увидела то, что заставило ее лишиться чувств. Среди разноцветных светящихся гирлянд она увидела полупрозрачную женскую фигуру. Без сомнения, она была живой, хотя ниже пояса оставалась невидимой. В созданной Иавалом безногой женщине великанша узнала себя.

Когда она очнулась, стены кумирни сказали ей:

— Тебе бояться нечего! Просто, часть человекокобылицы будет похожа на тебя.

— Просто, часть… похожа на меня?

Однажды, войдя утром в храм, великанша увидела, что полупрозрачное женское тело воссоединено с призрачным конским. Кроткая женщина увидела два рубиновых сердца — конское и человеческое, которые в такт бились в полупрозрачном теле чудовища и гоняли по нему гранатовую кровь. А Иавал-скотовод, лежа в центре каменного круга в мокром от пота хитоне в священном безумии продолжал менять светящиеся шарики в змеевидных гирляндах.

Другим утром войдя в храм, великанша застала Иавала выкрикивающим имена падших ангелов. Когда Иавал замолчал, человекокобылица вышла из кумирни и растворилась в слепящей голубизне.

— Подними меня, женщина! — крикнул Иавал, пытаясь подняться на локте. Она бросилась к каменному кругу, удивляясь своему усердию и услужливости, и легко поставила Иавала на ноги. Прислонившись к косяку, мокрый от пота, Иавал счастливыми глазами смотрел туда, где под копытами человекокобылицы пылилась дорога. — Нехорошо ей одной жить на земле, — с задышкой сказал Иавал. — Сотворим ей… — Голос его был тихим, но торжествующим, твердым и ясным, а в словах чувствовалась неизбежность.

30

Стражники у ворот замка Тувалкаина приветственно вытянулись, когда жрец Иагу и поспешающий за ним воин борзо прошли мимо них.

Тувалкаин сидел за большим столом в зале со знаменитой коллекцией минералов и с опаской перебирал стопку тонко нарезанного папируса с изображениями змеевидных разноцветных гирлянд. Тувалкаин не зажигал свеч и подставлял папирусы свету, идущему от окон в форме пятиконечных звезд. Таких окон не было ни у одного здания в городе. Тувалкаин услышал шаги, когда Иагу и воин еще поднимались по лестнице. Вбежав в зал, Иагу поклонился, перевел дух и, отвечая на проникновенный взгляд Тувалкаина, сияя, сказал:

— Иавал-скотовод… — Иагу улыбался до обнажения зубов. — Ваш брат сотворил генетического урода! — И локтем толкнул в бок стоящего рядом клещеногого и невероятно широкоплечего воина. Он смущался, потому что Тувалкаин подавлял его. Воин боялся его взгляда: говорили, что взглядом правитель заставляет каменеть.

— Мы сидели, как обычно, в засаде, — начал наконец воин, — когда из кумирни Иавала-скотовода выбежала белая кобылица. — Он заговорил необычайно быстро, точно боялся, что ему не поверят и прервут. — Это мы поначалу решили, что выбежала кобылица, мы даже не думали ее преследовать. Но один из нас вдруг вспомнил, что в кумирне не было белой кобылицы. И мы бросились в погоню. Кобылицу нагнали только на лесной опушке и то только потому, что она сама остановилась. Она паслась… Она срывала руками плоды с деревьев и ела их, — смущенно говорил воин, поглядывая на Иагу, точно прося защиты. — Это была не кобылица! — Воин вспоминал неравнодушно, будто заново переживал недавнее событие. — У этой лошади вместо головы… До конской груди она — баба!

— Мы предполагали такой вариант, господин! — прервал Иагу, и слова его продолжали сиять. — Так же, как и наши жрецы, Иавал не стал создавать как бы из ничего человека. Иавал побоялся попасть под власть Денницы и, так же, как и наши жрецы, стал создавать генетического урода. Только не сатира и не кинокефала, а человеколошадь.

— Сколько прожило чудовище? — сухо спросил Тувалкаин. Не понимая вопроса, воин в замешательстве посмотрел на Иагу.

— Когда он уезжал, оно было живо! — ликуя, сказал Иагу за воина. — И поскольку почтового ворона не прислали, я смею надеяться, господин, что человекокобылица жива и сейчас!

— Мы сильно испугались, — вдруг заговорил воин. — Наши лошади приняли ее за свою и потянулись к ней. Она охаживала их руками, как человек: гладила гривы, кормила с ладони.

— Кормила с ладони? — переспросил Тувалкаин, блуждая очами. — Я хочу увидеть ее собственными глазами.

— Не вижу никаких препятствий! — вольничая тоном, сказал Иагу.

Дозорные оставляли зарубки на деревьях, по ним и вышли на человекокобылицу. Слышен был чей-то плач.

— Кто это плачет? — спросил Тувалкаин начальника дозора, такого же необъятно широкоплечего и клещеногого, как и его воины.

— Это о н а плачет, господин! Скучно ей, что ли…

Скрывая нетерпеливое ожидание, Тувалкаин неторопливо поднял ветку, и среди пахнущего лиственной прелью густого леса явилась ему, изумляя его, человеколошадь. Совсем маленькие мотыльки порхали над ее конской спиной, мокрой после недавней пробежки. Ее тело сотрясалось дрожью, как у лошади. И дышала она с хрипом, как лошадь. Но плакала она, как человек. Придя в себя, Тувалкаин проглотил ком в горле. Горькие слезы градом катились по лицу человекокобылицы и мочили женскую грудь. Она выглядела нелепо, точно к стволу южного дерева привили скромные ветви южного вида. Вдруг человекокобылица насторожила уши и, встретившись со взглядом Тквалкаина, долго смотрела на него разумным оком. Потом нагнула голову, человеческими ноздрями понюхала землю и пошла к опушке. Только Иагу слышал, как Тувалкаин произнес торжественным шепотом:

— Мой брат Иавал — бог!

Человекокобылица поскакала в сторону кумирни Иавала-скотовода. Люди глядели ей вслед. Иагу что-то восторженно говорил, но, пораженный увиденным, Тувалкаин не слышал его сияющих слов. Когда человекокобылица исчезла в туманной пелене солнца, речь Иагу стала проясняться.

— …это будет значительнее черной металлургии и железных дорог! — От сияющих слов Иагу Тувалкаин ссутулился. — Иавал-скотовод создаст тварей больше, чем сейчас живет на земле. Сифиты проклянут его, потому что он уподобится их Богу. Иавал-скотовод назовет тварей больше, чем назвал покойный Адам!

— Иагу, а вам не приходит в голову, что своими дальнейшими опытами Иавал может выдернуть из-под меня власть.

— Я думаю, что вы, господин, никогда этого не допустите! — не задумываясь, ответил Иагу. В его лице не мелькнуло тревоги за авторитет Тувалкаина.

Подъезжая к жилищу Иавала-скотовода, Тувалкаин с удовлетворением отметил, что братнин шатер покрыт не рваными лошадиными шкурами. У Тувалкаина от внутренней неосознанной радости загорелось лицо, когда он увидел полные скота новенькие загоны. На ушах животных стояло свежее клеймо Иавала. «И топится шатер не конским навозом», — войдя в жилище, с удовлетворением отметил Тувалкаин. И под ногами лежал не старый пропыленный ковер с потертым орнаментом. И восседал Иавал на нем не пьяный и не в лохмотьях. Вид у него был глубоко утомленный, но вполне довольный. Иагу поклонился Иавалу. Иагу едва сдерживал свой восторг.

— Я видел твою человекокобылицу, — проговорил Тувалкаин и замер в полудвижении, голос его споткнулся, ибо над занавеской увидел он бабью голову. Лицо бабы с маленьким морщинистым лбом напомнило Тувалкаину морду человекокобылицы, а свежая рана на ухе великанши — клеймо на ушах скота. Тувалкаину показалось, что громадная женщина хочет заплакать, но она не заплакала — бесслезно присела на пол за занавеской. — Ты бог, Иавал! — искренне сказал Тувалкаин, очнувшись от поразившего его сходства бабы с человекокобылицей.

— Как вам это удалось? — присаживаясь рядом с Тувалкаином, спросил восторженно Иагу. — Хотя бы в общих чертах!

— Все это не без помощи Тувалкаина! — сказал Иавал, намекая на помощь брата в возвращении утерянных духов. Иагу не знал об этом и решил, что Иавал говорит про змеевик. Тувалкаин понял брата и кивнул — кивнул неопределенно, ибо опасался, что Иавал может сказать: «Моими руками ты устранил жрецов». Но Иавал ничего не сказал, а велел бабе опустить полог шатра, и совсем скоро Тувалкаин и Иагу наблюдали за мерцающими в полутьме змеями-гирляндами. Голос Иавала-скотовода извивался, как цветные змеи-гирлянды, но как бы в акустическом исполнении.

— …они не будут разлагаться и, может быть, смогут воспроизводить себе подобных, а… — В безвременных зеваниях Иавал так и не договорил.

Баба раздувала очаг. В свете огня все как бы раздвоилось, а рисунки животных на шкурах полога как бы ожили.

— Брат, чем я могу помочь тебе? — спросил Тувалкаин пораженный рассказом Иавала. — Мы, как ты сам понимаешь, заинтересованы в продолжении твоих исследований.

— Видишь ли, Ту, создание одной человекокобылицы (или человекоконя) требует огромных духовных усилий. Мне могут помочь другие жрецы, но за так сейчас работать никто не будет. И хотя ты помог мне выбраться из нищеты, мне не хочется почему-то занимать у тебя, Ту. У меня сегодня, как только я тебя увидел, на лице появилась какая-то угодливая улыбка. Я сам себя не узнал.

Тувалкаин погасил свое раздражение.

— Твоя гордыня, Иавал, здесь совершенно неуместна! Я найду для тебя очень богатого человека, очень богатого. И человек этот получит налоговую льготу за то, что будет помогать тебе. Заметь, он сам будет злоупотреблять твоим терпением и предлагать деньги! — Тувалкаин улыбнулся в предвкушении удовольствия от произнесения любимого словосочетания и с удовольствием произнес: — Экономика любви! Над твоим капищем, Иавал, будет красивый храм с золотыми куполами. На золотые своды надо не так уж много. Но я хочу облагородить и земли, на которых ты живешь. Пока и скотоводство, и землепашество на них — примитивно, а люди бедны, почти нищие, а нищета развращает. Осел, который полежал в тени кипариса, никогда не будет возить мешки. Мы подселим к тебе скотоводов-сифитов и дадим им лучший скот, но самое главное: наладим сбыт мяса и шерсти. И совсем скоро на этих землях будет — ну, если не рай… Заодно мы позаботимся о твоем имени. Тебя будут боготворить не только каиниты, но и сифиты.

— А сифиты за что?

— Многие сифиты не выдерживают жестких условий жизни, которые мы предлагаем, и спиваются. Редко, но кое-кто из них бросает винопитие. С обоссанными ширинками под заборами валяются, но все равно бросают! Их ставят в пример другим сифитам… Сейчас все города знают, что Иавал-скотовод, каинит, спился. Скоро все города узнают, что Иавал-скотовод поднялся из тины нечестия и…

— Понятно… Ты только забыл, Ту, что говоришь не с простолюдином, а со своим братом… Кто этот богатый человек, которому ты дашь налоговую льготу? И как он разбогател? Как он скупил земли с золотом и углем? Или он украл земли сифитов, которые ему не принадлежали? И ты хочешь, Ту, сделать этого ворюгу еще богаче?

Тувалкаин рассмеялся и увидел себя как бы со стороны.

— Тебя, Ту, нельзя назвать наивным человеком! Твоей экономики любви на всех не хватит! Те, кто будет жить не очень сыто, недолго будут считать себя туповатыми.

— Это уже наша забота, чтобы у неудачников всегда была чечевичная похлебка.

— Это неплохо, Ту! Это неплохо — плохо то, что ты хочешь, чтобы я создал человека.

— Почему бы и нет? И что в этом плохого? Или ты все еще боишься подпасть под власть Денницы?

— Что мне его бояться? Он давно уже всех нас обхитрил. Иногда мне кажется, что власть Денницы и его духов уже давным-давно отразилась на нашем облике, на нашей речи, на нашей походке — на всем! Нас уже невозможно отделить от тех духов, которые в нас! Мы удивительно совпадаем с ними. — Без видимой причины голос Иавала поменялся. Тувалкаин вздрогнул, ибо ему показалось, что покойный Каин вселился в брата и говорит его губами. И лицо Иавала стало походить на лицо Каина: оно будто состояло из темных и светлых треугольников. Сполох огня отделился от очага и как бы встал над головой Иавала. — Иногда мне кажется, будто я помню, что было до сотворения Адама. Так, промельком. А когда я разговариваю с самим собой, по сути я говорю с духом, который внутри меня. Он и вкладывает в меня иллюзию благополучного бессмертия. И в людях, которых ты, Ту, называешь простыми, тоже обитают духи, но попроще, чем в нас. Но они тоже вкладывают в людей иллюзию благополучного бессмертия. Ты спрашиваешь, Ту, боюсь ли я Денницу? Иногда мне кажется, что он не видит во мне противника. Если он и ведет с кем-то брань, то с сифитским Богом. И борьба идет не только за сердца людей, но и за каждую клеточку человеческого мозга! И что-то подсказывает мне, что борьба Денницы ограничена временем. Но вот нюанс: мне не хочется, подобно Еноху, очищаться от чего-то, что помогает умному духу вселиться в меня. Без этого духа мне станет скучно жить! И в то же самое время я хочу спросить тебя, Ту: может, остановимся и не будем как бы из ничего создавать человека? — Тувалкаин заметил, что рот брата набит сочным мясом, и он с трудом пережевывает его. Рот Иавала не мог порождать слов. — Ты молчишь, Ту? А я жду от тебя ответа, — сказал Иавал с набитым ртом.

— Уже поздно! — сказал Тувалкаин не своим голосом и сам испугался его. Иавал поперхнулся от испуга. Взгляд жреца Иагу еще долго оставался испуганным.

У коновязи Тувалкаин спросил своего жреца:

— Иагу, вы помните голос Каина?

— Да, господин!

— Иногда мне кажется, что Иавал говорит голосом Каина. Он будто поселился в теле Иавала и с того света говорит его губами.

— Да простит меня господин, но иногда и ваш голос напоминает голос покойного Каина. Я надеюсь, что покойный Каин не вселяется в вас в это время и не говорит вашими устами.

31

Ветром в шатер занесло клопов, и после отъезда Тувалкаина и Иагу Иавал-скотовод долго не мог заснуть. В полусне Иавал мысленно продолжал разговаривать с братом, и возможные братнины вопросы вскоре измучили не меньше паразитов. Иавал вышел из шатра по малой нужде и вдруг услышал шорох чьих-то шагов и обернулся на него.

— Кто здесь? — спросил Иавал, покашливанием прочищая шершавое горло. Рядом с ним по колено в недвижном тумане стоял человек.

— Ты вернулся, Ту?

— Я не Ту, Иавал, я — твой брат Иавул.

— Да ба! — пропел изумленный Иавал. — Что привело тебя в такой поздний час?

— Я приехал вечером, но мне почему-то не хотелось встречаться с Тувалкаином.

Иавал разбудил свою громадную служанку и велел ей собрать трапезу и накормить осла нежданного гостя. Шатер освещался сальной плошкой. Иавул отказался от трапезы и, изнемогший в долгом пути, сразу прилег на ковер. Иавал не мог унять удивления приездом брата, все пытался сосчитать, сколько сотен лет они не виделись и путался.

— Твоя человекокобылица разгуливает свободно, — ты не боишься, что она убежит?

— Я — в ее сердцах, и в лошадином, и в человеческом, — со спокойным удовлетворением ответил Иавал-скотовод. — И что-то подсказывает мне, брат, что ты догадываешься об этом. Как ты узнал о моем создании?

— Каждый предмет в нашем мире порождает свою мелодию, и мое сердце, Иавал, слышит их. Конечно, на это слышание надо уметь настраиваться. Свою мелодию имеет и твоя человекокобылица. Музыка чудовищ для меня не новость! Ты не первый, кто сотворил чудовище. И я думаю, ты знаешь об этом.

Иавал-скотовод кивнул, продолжая с уважением поглядывать на флейту из бивня выравнивателя, висящую на вые брата.

— Неподалеку от старого города есть гора, у подножья которой — апельсиновая роща. Уже несколько десятков лет жрецы Тувалкаина проводят там опыты над людьми и животными. Музыка, идущая от сатиров, ужасна! Но в ней как бы заложено затухание чувственной жизни. И ты знаешь, что чудовища, созданные жрецами апельсиновой горы, долго не живут. Это обстоятельство радовало меня. Когда я впервые услышал музыку твоей человекокобылицы, то подумал, что жрецы продвинулись в своих исследованиях и научились поддерживать в чудовищах жизнь. И, понятно, я испугался. Ибо мелодии затухания чувственной жизни в этой музыке не было. Но однажды я уловил в ней тихую мелодию: едва заметный промельк среди страшных хаотических звуков. Эта короткая мелодия показалась мне знакомой. И я понял, что человекокобылицу сотворили не жрецы Тувалкаина, а ты, Иавал! Это была твоя мелодия, родом из прошлого. Она была в тебе сильна в те времена, когда ты порывал с нами, когда ты уходил из города после убийства Каина. Ее невозможно было не запомнить. Потому что она звучала во мне как укор совести. На протяжении нескольких лет твоя мелодия мучила меня как тихий тиран. Когда ты вызвал к жизни человекокобылицу, я узнал эту мелодию, хотя, повторяю, она едва пробивалась сквозь звуковой ужас. Еще тогда, когда ты уходил из города, я назвал эту мелодию мелодией совести. Она очистительна! Но в человекокобылице она слаба. Иногда она будет мучить чудовище, но на жизнь его не повлияет. Мне захотелось поговорить с тобой, Иавал. Ты, ведь, страшишься того, что ты сотворил! Ты не хочешь творить зло.

— Ты, Иавул, должен представлять, какие мощные духовные силы задействованы в ином мире! И эти силы не очень интересуются мнением человеков. Что им могу противопоставить я? Лишить себя жизни? Они найдут других! Правда, на это потребуется время. Но что такое время, если посмотреть на него из вечности? И что им можешь противопоставить ты?

— Только свою музыку.

— Тут надо еще выяснить, насколько она твоя. Я не хочу тебя обидеть! Даже в услышанном в инобытие ты вкладываешь много своего. Когда в годы тиранства ты писал гимн Ламеху-богу (усмешка), ты вложил в бравую мелодию нечто свое. Оно как бы между звуков, в паузах. И еще в чем-то, чего я не могу выразить словами. Это сила, Иавул! Ламех долго не протиранствовал. В этом есть доля и твоей музыки.

— У тебя странный взгляд на нее. Музыка дает человеку ни с чем не сравнимую радость. Музыка выше всех человеческих распрей, в том числе и религиозных. Даже Енох-сифит говорил о нечто таком, что выше молитвы. Может, он говорил о музыке? Ни одна молитва так глубоко не проникает в человека, как музыка!

— Насколько я разбираюсь в молитве, она направлена скорее во вне, чем в человека, хотя сифиты и утверждают, что пакибытие внутри нас, и мы все время носим его с собой.

— Как часто мы стали упоминать сифитов! Если всех людей научить слушать музыку, то они объединились бы без всякого принуждения.

— Твои последние слова наверняка понравятся Тувалкаину.

— Уже само наличие музыки в нашем мире говорит о присутствии божеств в нем, — продолжал Иавул, не обращая внимания на ироническое замечание брата. Иавул нежно взял в пальцы флейту и, размяв губы, заиграл мелодию, которая жила в Иавале-скотоводе в те времена, когда он уходил из города, отказавшись жить вместе с убийцей основателя рода. Желваки выступили на скулах Иавала, а глаза его породили обильные слезы.

Долго сидели молча. Слышно было, как за шкурой шатра осел хрумкает овес.

— В основу симфонии, которую я пишу, я положил эту мелодию и развил ее.

— Я не обижусь на тебя, брат, если твоя музыка станет препятствовать тому, что мы делаем. Я сильно сомневаюсь в помехе, ибо мы непобедимы, как смертельная болезнь. Видел я твоих музыкальных духов и самых примитивных из них даже использовал. Как и Тувалкаин. Для грубых человеков порой достаточно примитивного ритма тамтамов. Те духи, с которыми общаешься ты, могут воздействовать только на тонких, восприимчивых к инобытию людей, которых с каждым годом на земле становится меньше и меньше. А тех, кто полностью опустился в материальный мир, твоя музыка вряд ли облагородит. Из нашего с тобой соперничества может получиться, скажем, какой-нибудь сатир, играющий на флейте лучше человеков. Твоя музыка бессильна в материальном мире, даже если предположить, что духи, с которыми ты в общении, позаимствовали ее у кого-нибудь еще, скажем, у сифитского Бога. Но твоя музыка может пережить и моих чудовищ, и всех нас вместе взятых. Запиши ее знаками на пергаменте и на всякий случай подари Ною-сифиту. Вдруг он и взаправду переживет потоп. Если он, конечно, будет. Что-то мне подсказывает, что у этого сифитского простеца жизнь сложится вполне удачно. — И добавил себе под нос: — Если, конечно, вина пить не будет…

Утомленный Иавул-музыкант всхрапнул, и Иавал замолчал. Он подложил под голову брата подушку, затушил фитилек плошки и, вздохнув, опустился на свое ложе. Он пытался потихоньку напеть мелодию, исполненную братом на флейте, но сбивали укусы клопов.

32

В скальных комнатах Манефа молилась усерднее, путая затянувшийся дождь с началом потопа. Однажды дождливым вечером, когда младших моих братьев и сестер уже уложили спать, а мы вчетвером: отец, мать, я и Ноема, — пили чай в трапезной, кто-то твердо постучал в дверь. Когда я открыл ее, отец опустил на стол чеплашку с дымящимся чаем, опустил неловко и пролил на скатерть. На крыльце стоял человек в плаще и капюшоне. По шкурам, покрывающим навес над дверью, бил дождь — стоял рокот и он ширился. Гость шагнул в прихожую и опустил капюшон: он был черноволос и седобород. В васильковых глазах отца — тревожное любопытство. Гость поставил диковинный посох и обратился к Ламеху:

— Я надеюсь, вы догадались, кто я? — с надеждой спросил мужчина, и его глаза черно-смородинного цвета, окаймленные глубокими иссиня-фиолетовыми кругами, умоляли отца узнать его.

— Да, я слышал о вас от праотца нашего Еноса, — с почтением сказал Ламех.

Ноема торопливо натянула над очагом веревку и развесила мокрую одежду таинственного гостя. Тот тяжело опустился на скамью у стола и, согревая загрубелые руки о чеплашку с парящим чаем, слушал, как трещат дрова в очаге.

— Меня к вам привело серьезное дело, — сказал гость, и отец велел всем выйти.

Когда он снова позвал нас, и мы спустились в столовую, гость был уже в плаще.

— Неужели вы уйдете из дома в такую погоду? — удивленно спросила мать.

— Именно в такую погоду и надо выходить. — Мужчина попрощался поклоном, надел капюшон и, полный осторожности, вышел в дождь, такой плотный, что гость, выйдя из дома, сразу стал невидим. Но я знал, что мужчина идет, прижимаясь к скале, точно скрываясь от невидимого наблюдателя.

— Это был Мафусал-каинит, — сказал Ламех, когда мы уселись за стол. Отец был тревожен. — Тот самый каинит, который видел, как Енох у заброшенной штольни молитвенно порушил идолов и уходил от обломков по сегменту солнечного света. Это тот самый каинит, который крикнул: «Бог Еноха, помоги нам!» Тувалкаин никогда не простит ему этого возгласа! Это тот самый каинит, который потщился получить милость Божью. — Отец замолчал, глаза у него были закрыты. — Мафусал-каинит оставил отеческое заблуждение и в прекрасной постепенности восходит к Богу. Этот сильный, грубый с виду мужчина день за днем, год за годом приносил Богу свои слезы и получил за то отпущение грехов. И он не одинок среди каинитов. Мафусал-каинит пришел предупредить нас!.. Как бы все это покороче объяснить?.. Каиниты уже давно бальзамируют трупы своих патриархов, а мумии хранят в особых пещерах. Но среди ученых мужей есть и сифиты, готовые последовать этой мерзости. Тот же Твердый Знак. Он один из самых фанатичных сторонников воскресения мертвых, воскресения здесь, на земле. И вот Мафусал-каинит, верующий в истинного Бога, пришел предупредить нас, что некоторые из наших соплеменников от большого ума задумали выкопать из могилы умершего Сифа. Они хотят забальзамировать его останки, чтобы сохранить до времен, когда начнется воскресение мертвых… Где захоронены Адам и Ева каиниты знать не могут, ибо этого не знает никто! Но о могиле Сифа кое-какие сведения у них есть… Ной?

— Ной? — вскричала Ноема, будто из другого мира.

— Что с тобой, Ной? — Мать тормошила меня.

— Отец!.. Отец! — потрясенно пролепетал я. — Если они уже бальзамируют останки усопших… если… сделать копию с живого легче!..

— Успокойся, Ной! Это проблема дня завтрашнего, а пока мы должны предупредить людей патриарха Еноса, что над могилой Сифа хотят надругаться. Мафусал-каинит сказал, что за ним следят, так что теперь могут следить и за нашим домом… Первым из дома выйду я, и, если за нашим домом кто-то приглядывает, я уведу их. Вернусь дня через два. А к патриархам сифитов пойдет Ной.

— Я — с ним! — тут же вскрикнула Ноема.

— Нет! — спокойно и веско отрезал Ламех.

— Но я не знаю, где их катакомбы!

— Ты пойдешь с Манефой. Вам надо поспешать! Почему-то каиниты выкапывают человеческие останки в дни похорон. А очередная годовщина захоронения Сифа не за горами. Да, Ной, если по дороге случайно встретите знакомых отца моего Мафусала…

— Я понимаю, отец, не маленький.

— Ну и славно!

На дороге уже появилась пыль, когда мы с Манефой подходили к катакомбам патриарха Каинана. Пересеченные пропастями тропы казались дикими и опасными. По ним редко ходили путники. Ноема однажды сказала:

— Я будто вернулась в то время, когда мы с Енохом ходили по селениям сифитов, и он проповедовал о смерти и воскресении.

Пробыв у патриарха Каинана малое время, мы с миром были отпущены. И пошли к катакомбам патриарха Малелеила.

Пробыв у патриарха Малелеила малое время, мы с миром были отпущены, и пошли к катакомбам патриарха Иареда.

Пробыв у патриарха Иареда малое время, мы с миром были отпущены…

33

Очень скоро наши патриархи собрались в потае у праведного Еноса, сына Сифова, старейшего из живых патриархов.

После молитвенного гимна собрание произвело на свет следующий разговор:

— Говорил ли что-нибудь на нашу тему Енох? — через одышку спросил Енос и повернул свое тучное тело к Иареду, отцу Еноха.

— Он говорил общо. Что после вочеловечивания Господа останки некоторых из людей будут святы. На них будет Божья… забыл это слово… останки праведников будут исцелять болезни телесные и душевные. На этих святых останках станут служить Господу. Енох говорил, что тело должно быть погребено. Оно и в тлении существует. Оно как бы ждет нового воссоединения с душою. Тело будет воссоздано в вечности для Суда, когда Господь будет наказывать мир уже не водой, а огнем. Так говорил Енох. Все это тяжело для человеческого понимания. Что-то я могу передать неточно.

— Но что мы можем предпринять для защиты могилы праведного Сифа от поругания? — спросил патриарх Ламех, сын Мафусала. Мне было приятно видеть отца среди убеленных сединами патриархов. Он восседал за столом как равный им.

— Адама хоронил Бог, — напомнил патриарх Енос, сын Сифа. — Тайну захоронения Евы Сиф унес с собой в могилу, так что никто из нас не знает, где могилы прародителей. Не знают и каиниты. Сифа хоронил я. И каиниты могут знать, где могила Сифа. Мы по наивности своей и не думали ничего скрывать! Кто мог предположить, что его останки будет интересны для богомерзких опытов каинитов.

— И не только каинитов, — вырвалось у меня.

— Да, дожили, — продолжил Енос, — сифиты идут глумиться над останками своего патриарха.

— Какие они сифиты — прообраз объединенного человечества! — сказал кто-то из молодых.

— Они не любят нас больше самих каинитов!

— Подспудно им стыдно за свое предательство!

Патриарх Малелеил поднял руку, призывая к спокойствию, и сказал:

— Что мы реально можем противопоставить каинитам у могилы Сифа? Наверняка у них будет вооруженная поддержка.

Патриарх Каинан смотрел на вещи реально:

— Если пойдет сила на силу, нам долго не продержаться.

— Неужели, если кто-то из патриархов со своими людьми придут к могиле, каиниты посмеют осквернить ее? — вскричал кто-то из молодых.

— Каиниты способны на все, — сказал патриарх Енос. — Да, мы проиграем в вооруженном столкновении, но, если мы там, на могиле отца, помолимся, то воочию увидим, как Господь защитит останки Сифа! Но остается другой вопрос: когда?

Патриарх Ламех поднял руку. Енос кивнул, давая ему слово.

— Твердый Знак, со слов Мафусала-каинита, говорил, что Каина выкапывали в день его смерти. И других каинитов для бальзамирования доставали в день их смерти. Наверное, это уже какой-то обычай, так что жрецов-каинитов надо ждать со дня на день.

— А если нет? — спросил всех патриарх Енос.

— Оставим у могилы Сифа вооруженную стражу, — со священной серьезностью сказал патриарх Каинан. — Пусть каждый род подготовит такую стражу, и службу будем нести попеременно. И надо продумать, как нам оповещать друг друга при вооруженном конфликте.

И послышались молодые голоса:

— Надо будет, костьми ляжем возле могилы Сифа!

— Не могу принять предложение патриарха Каинана! — веско сказал патриарх Енос. — Не исключено, что желание каинитов забальзамировать Сифа — только легенда! А придумали ее для того, чтобы проявить наши катакомбы. Если каиниты действительно будут пытаться осквернить могилу, мое племя будет нести стражу у останков праведного Сифа. Не потому что мы лучше других племен, а потому что живем рядом… Поскольку годовщина смерти Сифа — через несколько дней, сегодня и выступаем.

— Ты, Енос, забыл, что серьезно болен, — подала голос жена Еноса.

— Осел довезет, — запросто сказал Енос, — здесь не так уж и далеко!

— Я еду с тобой, Енос, — твердо сказала жена Еноса.

— С каких это пор женщины стали распоряжаться в этом доме? — Большой живот Еноса возмущенно заколыхался под хитоном.

— С тех пор, как сифиты стали спускаться в шатры каинитянок, — сразу ответила жена Еноса.

С чувством неловкости выдержали паузу.

— Мы едем не в шатры к каинитянкам, — сердясь, сказал Енос.

— Мать права, — сказал кто-то из сыновей Еноса. — Ты, отец, нужен нам у могилы Сифа, но никто из мужчин не сможет ухаживать за тобой так, как мать.

— И не надо предполагать самого худшего, — сказал Иаред. — Тувалкаин на словах проповедует веротерпимость и вряд ли ему нужен сейчас вооруженный конфликт.

Я уговорил отца отпустить меня с людьми Еноса. И надолго распрощался с Манефой. Ее мать Сахарь сильно недужила, и патриарх Иаред попросил дочь поухаживать за болящей. Благословив меня, Иаред сказал:

— Только теперь становится понятно, почему Господь утаил могилу Адама.

34

В месяце урожая 930 года от Сотворения Мира, гласит допотопное предание, праотца нашего Адама посетил ангел. Произошло это у ручья, протекающего возле дома первого человека.

— …кажется, они уходят. — Адам взял корзину и стал собирать разбитые яблоки. Собирать их надо было сразу, ибо они загнивали, и слетались кусачие мухи, большие, точно бабочки. За воротами еще слышались пьяные голоса удаляющихся горожан. «Похоже, кто-то зарабатывает деньги на нашем показе», — подумал Адам, выходя во двор и щурясь от яркого дневного света. В ручье, протекающем через двор, плавали прибитые к бережку огрызки. Адам тяжело присел и стал собирать их в корзину. Вдруг над высокими воротами резко высунулось несколько человеческих голов. «Они не ушли, а только сделали вид, что ушли», — подумал Адам, получая по спине и по затылку яблоками. Адам тяжело поднялся и ковыляющей походкой побрел обратно к пещере. Пьяные головы над воротами вооружили языки свои против праотца и праматери и выкрикивали:

— Зачем вы в раю съели яблоко?.. Подавитесь ими!

— Адам, зачем ты ее послушал?

— Твой грех, Адам, породил смерть, почему ты еще жив, Адам?

— Ева, зачем ты породила нас, смертных? Кто просил?

— Адам, надо было оставаться мужчиной и не слушать богомерзкую бабу!

— Да еще и ее обвинил! — слышался обвиняющий женский голос и пьяный смех. — Мать греха, выйди к нам!

Ева с болезненного одра посмотрела на вошедшего Адама.

— Неужели им нравится унижать нас? Только что лица наши щадят от плюновения!

— Не знаю, — сказал Адам и подумал: «Может, Ева обратилась не ко мне, а к Богу?» — Я пошлю голубей Еносу и Сифу, пусть пришлют людей, пусть поживут у нас, а когда эти негодяи появятся снова, пусть обуздают язык их! — Адам с обиды всегда говорил эти слова и открывал дверцу голубиной клетки. И когда он снова открыл дверцу, Ева, как обычно, сказала:

— Те, кто кидает в нас яблоки — тоже наши дети! Мир стал тяжелым и несносным. Не хватало только нового кровопролития! Из-за нас… — После этих слов Адам обычно закрывал дверцу голубиной клетки.

Пьяные голоса снова стихли, и Адам снова вышел собирать яблоки. Адам вышел за ворота и вывалил огрызки в пропасть. Хулящие его достоинство и достоинство его жены горожане на каменной ограде обычно оставляли рисунки. Они оскорбляли взор Адама, и он смывал их водой из ручья. Хуже всего, стали рисовать на скале, и Адам по своей старческой немощи залезть туда не мог. «Я не могу забыть хитрости дьявола, оно известно и вам, — мысленно говорил Адам своим хулителям. — Вы же не обвиняете себя, что оставили молитву, — разве я вас не учил молиться? Каин, — Каин! — и тот строил жертвенник и возносил молитвы, — а вы? Пусть его жертвоприношение неугодно Господу, но Каин строил, возносил, — а вы? Вы хуже Каина! А вы говорите, что Бога нет — безумцы! И можно ли издеваться над человеком и изощрять против него язык свой за то, что Господь лишил его ликования с ангелами?» — Так мысленно негодовал Адам, смывая срамные рисунки с каменной стены, и не мог успокоить смятение внутри себя. Из очей его обильно лились слезы. Помутневшие облака шли так низко, что до них можно было дотронуться. В гряде туч, идущих на него, Адам сразу заприметил одну, похожую на черепаху: панцирь с подбрюшьем отдавали иссиня-черным, а голова — из белых облаков. Еловою синеву дальних склонов из хвоста черепахи-тучи орошал дождь. Подбрюшье метало молнии. Осыпаясь дождем, облако приближалось. Слышен был его шум в листве деревьев и в траве. Когда туча проплывала над извилистой тропкой (черепашья голова уже утратила свою четкость — расплылась), дрожащая белая молния ударила в землю, и почти одновременно с молнией сошел (именно сошел, а не спрыгнул и не слетел), — сошел из тучи на приручьевую некошеную луговину ангел и направился к Адаму. В сполохах молний луговая трава отдавала белым металлом. Точно туман клубился в ногах у ангела, скрывая подол его небесной ризы. Адам догадался, что отверсто его внутреннее зрение, а, значит, отверсты небеса, ибо человеку нельзя увидеть ангела телесными очами, нельзя слышать его телесным слухом.

В скальный дом они вошли вместе, только ангел зашел сквозь камни.

— Ты пришел за мной?

— Да, — ответил ангел, управляемый любовью Господа. — Ты, Адам, прожил девятьсот тридцать лет и скоро отрешишься от своего тела. — Адам со светлым мужеством воспринял весть ангела, ибо святым ангелам несвойственно принимать участие в деле, несогласном с волей Господа. — Ты сам должен найти в земле место для своих останков. И место сие останется тайным, ибо кое-кто из твоих потомков попытается завладеть твоей могилой: одни, чтобы обожествить тебя — другие, чтобы надругаться над твоими останками.

Ева тяжело подняла веки, ибо они были налиты усталостью.

— С кем ты говоришь, Адам?

— Ангел пришел за мной и говорит, что я скоро отрекусь от своего тела.

— Я хочу пойти с тобой, Адам, и умереть на твоей могиле.

— Ты больна и не сможешь идти. Я зайду к Сифу, и он придет к тебе и позаботится о тебе.

— Адам, моя жизнь без тебя станет невыносимой. Спроси у ангела, долго ли мне мучиться здесь одной?

— Успокой ее, — сказал ангел, — она ненадолго переживет тебя. Ты, Адам, будешь копать две могилы. Одну — для кожаной одежды Евы. Ее похоронит Сиф.

— …тебя похоронит Сиф. И унесет в свою могилу тайну о месте нашего погребения.

— А на кого мы оставим дом?

Адам присел на край топчана, на котором лежала Ева.

— Ангел, Ева, говорит о другом.

— О чем он говорит, Адам?

— Вместе с последним ударом сердца материальное дыхание будет удалено от вас…

— …дыхание будет удалено от нас.

— Мне страшно, — сказала Ева.

— И мне страшно, — сказал Адам.

— Меня послали в защиту к тем, кто боится смерти, — сказал ангел. — Не стоит ее бояться: для вас это второе вступление в вечность. Но вечное блаженство наследуете не сразу. Здесь тайна!

— Мы не можем знать, что снова наследуем вечность, ибо однажды были отлучены от нее.

По словам Адама Ева догадалась, о чем заговорил ангел.

— Господь снимет с вас кожаные одежды, и вы снова станете тонкими, духовными, какими были когда-то в раю, ибо тот мир недоступен для грубых чувственных тел. Вы, какими были в раю…

— …мы, какими были в раю, никогда не исчезали… но были невидимы и недоступны для самих себя. И не надо бояться безжизненности оставленного тела. Скрытое в земле, оно сгниет, но потом Господь восстановит и его. Но в этом — тайна! Твои потомки, Адам, только гадательно…

— …наши дети, Ева, только гадательно будут предполагать, что делается с душой после выхода из тела, ибо сердце человека падшего мрачно. Мы же, Ева, имеем об этом опытное представление, можно сказать, что мы осязали вечность. Но мы не могли рассказать о ней детям, ибо сие — неизреченно, ибо невозможно описать цвета слепому от рождения.

— …ваш кратковременный путь на земле заканчивается, и не буду скрывать: рассечение человека на две части (материальную и духовную) — болезненно.

— …болезненно. Как будто руку отрывают, — пояснил Адам Еве. — А жить в тонких телах нам предстоит не в раю, но все же Господь присоединит нас к ангелам Света.

Ева улыбнулась.

— Я помню, Адам, ты разговаривал с ангелами как с подобными себе. Ты даже был выше многих из них. Но сейчас мне все равно страшно.

— ?

— Если мы там были вместе, если мы здесь были вместе, — почему Господь не забирает нас в один день?

— Скажи ей, что там вы будете вместе.

— Там мы будем вместе.

— Я буду молиться, Адам, и в молитве мы будем вместе. Я хочу всегда быть рядом с тобой, Адам!

— Иногда мне казалось, что ты устала от меня.

— Неполная тысяча лет — слишком маленький срок, чтобы устать от твоей близости.

Ангел повел Адама к его могиле.

35

Рука Адама устала благословлять домочадцев Сифа. Лицо гостя казалось мертвым, только ветер оживлял седые волосы. Как ни уговаривал Сиф Адама войти в дом, отец отказался. Он опустился на нагретый камень, опустился осторожно, будто боялся что-то разбить внутри себя, опустился как бы в два приема.

— Года моей жизни закончились, и я иду к своей могиле, — через надсадное дыхание, шамкая и шепелявя, сказал Адам.

— Ты уверен, отец, что это надо делать? — подозрительно спросил Сиф, сконфуженный словами отца.

— Ангел ведет меня… — Адам кряхтел при каждом движении. — Ангел сказал, что могила моя должна быть скрыта, ибо после моей смерти найдутся такие, что захотят обожествить меня. И такие, которые захотят надругаться над моими останками.

— Отец, ты часто болел в последнее время. Иногда мне казалось, что ты не встанешь с одра. Помнишь, я хотел отыскать потерянный рай и принести оттуда елей жизни и помазать тебя? Но приходило выздоровление, и ты становился — ну, если не молодым…

Адам поднятой дрожащей рукой попросил Сифа замолчать.

— Ангел ведет меня к могиле, — повторил Адам. — Он сказал, Сиф, что ты похоронишь Еву… где-то рядом со мной… — Адам тяжело поднялся — поднялся и Сиф.

— Отец, но кто же похоронит тебя?

— Меня похоронит Господь. Как — я не знаю. А ты навести мать. Ей очень тяжело. Она хотела пойти с нами, но ангел не позволил ей.

Сиф глядел вслед Адаму. Он шел спотыкающимся шагом. Сиф не узнавал походки отца. Дорога шла с заметным уклоном. Вдруг Адам смешался с высоким кустарником, как смешиваются с толпой, и исчез. Сиф взял топор у одного из правнуков и долго с жадностью рубил дрова, и по спине его было видно, что он чем-то смущен.

Все были в недоумении, почему Сиф отпустил немощного Адама. На вопрошающие взгляды Сиф тихо ответил:

— Ангел повел его умирать. — И, тяжело ступая по вырубленным в скале высоким ступеням, поднялся в свою пещерную комнату.

Лежа на топчане с закинутыми за голову руками (так легче дышалось), слушал, как его дети, внуки и правнуки вверху и внизу переговариваются друг с другом, обсуждая странный приход и еще более странный уход Адама. Сиф чувствовал: впереди бессонная ночь. Он сам учил: нет никакой бессонницы — Господь будит на молитву. Но сейчас предчувствовал: беспокойные мысли не дадут молиться. Сиф смотрел в окно, вырубленное в скале и увитое снаружи плющом. Луна ущербилась. Ушел умирать первый человек, который до своего падения созерцал ангелов… А, может, не было рядом с Адамом никакого ангела? Адам устал от всех нас! Он стар… Раньше стариков почитали. За их плечами был огромный жизненный опыт — они многое могли посоветовать. Сейчас жизнь изменилась. Старики мало что понимают в ней, и к их советам никто не прислушивается. И стариков перестали уважать. Они задают слишком много вопросов, как дети. — Сиф поймал себя на том, что, размышляя о стариках, с горечью думает о себе. — Почему я отпустил Адама? — Сиф ругал себя, что заставил себя уверовать, будто Адам, сопровождаемый ангелом, идет под Богом.

А утром Сиф проснулся с ощущением греха. Казалось, что накануне согрешил так, что никогда уже не очиститься от позорящей скверны.

Он успокоится только через несколько дней, когда придет к матери.

— …и я засомневался, был ли рядом с Адамом ангел.

Ева любила Сифа, как Авеля. Ева успокоила Сифа:

— Был! Адам говорил о вещах, которые никто не мог знать, только тот, кто бывал в раю.

— Мама, но отец был в раю, а ангела ты не видела.

— Адам говорил о вещах, о которых в раю мы не слышали, потому что там мы не думали, что станем смертными, что однажды наступит день, и наши тела умрут…

36

Теперь, когда предыстория уже известна читающему, я продолжу мое убогое слово с того момента, когда люди Еноса (и я с ними), расположились вокруг могилы праотца нашего праведного Сифа, чтобы воспрепятствовать мерзости каинитов. Жар от раскаленных камней, которыми был обложен костер, усыпил меня. И мне приснился оранжевый закат. Огромное (от одного края неба до другого края неба) оранжевое солнце садилось за огромный (от одного края земли до другого края земли) холм, лысый на макушке, а у подножья поросший мелким кустарником. Таилось в этом оранжевом закате нечто неземное, космическое. И вот из огромного солнца появились конные всадники. Солнце точно порождало их. Уже можно было увидеть свирепые лица вооруженных людей, уже гремело их оружие, ударяясь о седла, а оранжевое солнце все порождало и порождало воинов. Весь холм уже кишел людьми и конями. «Едут!» — крикнул дозорный, и всадники остановились на расстоянии бросания копьем. И я проснулся. «Едут!»— еще раз крикнул дозорный, и сифиты, расположившиеся вокруг могилы своего патриарха, тревожно подняли головы. Закат был не оранжевым, а скорее — фиолетовым. Облака с угрюмыми подбрюшьями ходили низко. А лысая вершина огромного холма (от одного края земли до другого края земли) пряталась в грозном бессолнечном небе. По дороге с холма спускалась одиноко громыхающая повозка с крытым верхом. Ветер, казалось, готов разорвать материю в клочья. Скованные тревогой лица сифитов стали оттаивать, многие заулыбались.

— Если это могильщики, то где вооруженный отряд каинитов? — спросил кто-то со смехом. И уже все, смеясь, смотрели на прыгающую повозку.

— Может быть, это и не могильщики?

— Это они, — с горечью сказали уста Еноса. — Каиниты уже и мысли не допускают, что кто-то из сифитов станет защищать могилу своего патриарха.

Повозка медленно и валко приближалась. Сильный ветер нагнал туч с вороненым поддоном, и стало темнее, а за холмом уже громыхало. Возница легонько подергивал их и с философским видом смотрел на хвосты лошадей, будто его не интересовали ни ухабы, ни ветер, ни тучи, ни сифиты. Повозка остановилась, и из ее нутра выпрыгнул человек в белом священническом хитоне и уверенно направился к костру, возле которого сидел патриарх Енос. Я узнал Твердого Знака. Мы встали за спиной Еноса. Твердый Знак остановился у костра и как-то нагло осмотрел нас. За спиной Твердого Знака темнее и темнее становилась тревожная синь неба.

— Если ты приехал надругаться над останками праотца нашего, — сказал Енос, обращаясь к Твердому Знаку, — то тебе лучше немедленно удалиться. — Живот патриарха возмущенно заколыхался под хитоном. Приехавший принял тверже упор и напористо заговорил:

— Я не ожидал от людей, которые считают себя потомками Сифа, такого оголтелого невежества. — В тоне его сквозила неподдельная разочарованность.

— Ты продался каинитам! — выкрикнул кто-то из наших.

— Ерунда! Никому я не продавался! Да, я иду на некоторые уступки каинитам, но в духовном плане я на них не пойду! А чтобы этого избежать, надо всего лишь не переводить свою работу в духовный план, то есть не в богословском ключе исследовать проблему, а в строго научном — научные изыскания в отношении к Богу нейтральны! Из этой особенности надо уметь извлекать выгоду. Можно со спокойной совестью продолжать научную работу с каинитами и не подставлять под удар свою веру. Жрец Иагу, кстати, предлагал мне как сифиту сифитский подход к исследованию проблемы наряду с другими подходами, и я чуть было не согласился, но потом понял, что это ловушка, так как тогда сама проблема не была бы проанализирована с научной точки зрения и была бы выявлена пристрастность сифитского подхода. Я понимаю, что это танцы на канате, но такова жизнь… Я исхожу из ее реалий, а вы — вы слепо доверяете блаженствам Еноха и оградили себя от знаний. И к чему это привело? Теперь, когда человечество объединилось, сифиты — на самых примитивных работах! Сифиты становятся отбросами общества! Они даже спиваются намного быстрее каинитов! Вы молитесь, вымаливая прощение, а не подумали, что Богу, может быть, нужна наша деятельная любовь? Не задумывались над таким вопросом? Нет, вам надо только молиться! Вы в заблуждении и заблуждение ваше преступно! Так бывает: вчерашние святыни становятся никому не нежной глупостью. Так бывает!

— Что ты несешь? — воскликнул Енос, потрясенный услышанным, и сурово нахмурил брови. — От молящихся сифитов, от жаждущих неусыпной молитвы пойдет спасение сифитов!

— Ну и где ваша неустанная молитва? Почему она не творит чудес? — с укором вопрошал Твердый Знак.

— Ты раскрываешь ум, как каинит, а не сердце, как сифит! Не задумывался ли ты, Твердый Знак, что открытиями своими ты только усугубляешь падение мира? Что бы ты ни открыл, все будет во вред человеческой душе! Конечно, ты думаешь, что обогащаешь знаниями человечество и каждого человека в отдельности. Но это не так. Сатана ловит тебя на соблазне неизвестного, как поймал в раю Адама и Еву. Стала ли умнее Ева, отведав от древа познания? Ты сам упрекаешь их легким укором, хочешь исправить их ошибку, а на деле только усугубляешь падение человека. И, может быть, весь мир, весь падший мир, воспротивится вашим изысканиям! Они привели тебя сюда! И ты, Твердый Знак, даже не понимаешь кощунства своего поступка.

— Кощунники здесь — вы! Именно потому, что не хотите отдать мне останков Сифа. Каиниты забальзамировали останки своих патриархов, и, когда через несколько лет (или десятков лет) мы расшифруем коды жизни, каиниты по наследственной цепочке воскресят Каина, а останки Сифа безвозвратно съест земля. Так кто кощунник?

— Ты забыл, Твердый Знак, что люди — бессмертны! Со смертью тела…

— Вам об этом, конечно, сообщил Енох? — иронично прервал Твердый Знак.

— Именно он! — твердо сказал Енос. — Земля и весь материальный мир исчезнут! Бессмертны мы — в пакибытие! Ты забываешь веру отцов, Твердый Знак.

— Ничего я не забываю! Может быть, Господь и хочет уничтожить зверочеловечество водным потопом, но желание (даже Его желание) — это не данность. Может быть, через нас Он хочет исправить людей.

— Через вас? А вы — это кто? — спросил Енос.

— Мы — это люди! Сифиты и каиниты! Если бы каждый из нас был Богом, то простил бы всех людей и исправил их. Мы хотим направить науку в духовное русло. Люди, не занимающиеся наукой или искусством, не всегда приходят к духовной жизни, но многие приходят! Енох будто не хотел этого замечать. Когда мы воскресим Сифа и Каина, а за ними — Адама, все люди на земле сделаются братьями! Не указами сверху, свободно войдут в братское общение.

— Бог и сейчас всех нас может сделать верующими в Него! И ежеминутно исполняющим Его волю! Но Он не делает этого. Ты забываешь, Твердый Знак, что Господь сотворил нас свободными. И наше человеческое творчество, заложенное Богом, не должно перекрывать нашей свободы, заложенной тоже Богом.

— Наше творчество обогащает эту свободу, Енос!

Уже все небо застилала сине-серая мгла. Ветер швырял в лицо мелкий песок. Молнии ударяли в землю где-то рядом. Становилось душно невмоготу. — Наше творчество обогащает нашу свободу, — повторил Твердый Знак, а над нашими головами прожужжали бешеные стрелы, и все присели. А стрелы летели ниже и ниже, и вскоре мы все лежали на земле. А вокруг нас вырос густой лес топчущихся конских ног. Лежачий Енос сказал Твердому Знаку, который теперь стоял над нами:

— Подлой кости благородство неведомо! — Но слова Еноса не опечалили Твердого Знака. Конный воин, переложив из одной руки в другую окованную золотом плеть, крикнул с беспечной жестокостью:

— Ваша религия запрещает вам направлять арбалет на другого человека, — как вы собираетесь защищать могилу Сифа? — Глаза воина, который призвал в свидетели чужую веру, смотрели на поверженных сифитов озорно, а зубы блестели в деланной улыбке. Пошел дождь. Людей и коней пугали вспышки молний и раскаты грома, такого страшного, будто на небе трещало огромное дерево, разрываемое невидимым великаном. Все глаза устремились на могильщиков. Они становились видны на миг при вспышке молнии. Казалось, что выбрасываемые могильщиками комья земли висят в воздухе. Кони вздрагивали и шарахались от грома. Их лупили плетками, чтобы они присмирели. Но громы и молнии были страшнее плетей. Удержать коней на поводу не удавалось никому. Пахло глиной. Свистели стрелы, когда кто-нибудь из сифитов пытался подняться из грязи. Мне хотелось заплакать от трусливой бездеятельной тоски, от собственного бессилия. Все это было противно моему ожиданию. Но тут раздался голос Еноса, который призвал всех сифитов обратить свои мысли к Богу. И сифиты запели молитвы. И пели их долго. И в молитве потеряли последние силы. Я прилежно молился вместе со всеми. Кто-то бросил на затухающие угли ладан, и благовоние заласкало ущербный воздух. И пришла помощь от Господа, ибо соборная молитва наша возымела чистоту и вознеслась ко Господу. И события развивались уже так, что ни у кого не возникло сомнений, что складываются они не по желанию и воле людей, а по воле Божьей. Дождь хлестал отчаянно. Молния бросилась на могильщиков и ужалила их. И грохнуло так, что земля задрожала, и, казалось, разверзлась где-то рядом пропасть. Молния долго дрожала и дергалась в небе. Дерево у могилы Сифа в металлическом свете походило на дергающееся чудовище. Сочная молния вдруг ударила в дерево, и оно загорелось, и ливень не мог затушить огонь. А в его свете мы увидели лежащих бездыханно осквернителей могилы. Пришло наказание, оно не могло не прийти. Я вскочил и подбежал к могиле. Я был храбр, как бывает храбр обреченный на смерть. Но никто не выпустил в меня стрелу из арбалета. С непонятным страхом я взял лопату из мертвой руки могильщика и стал яростно закапывать жадно разинутую пасть могилы. Дерево горело ярко. Дождь поутих. Вдруг мне показалось, что один из осквернителей смотрит на меня. Я обернулся и увидел обезумевшее лицо Твердого Знака. Он лежал замертво, но глаза его были живыми. Я воткнул лопату в глину и нагнулся к Твердому Знаку.

— Закопай меня в землю по шею, — шипящим шепотом попросил Твердый Знак. Я растерялся. — Молния во мне, но она не убивает. И надо, чтобы она ушла в землю. — Я схватил лопату и стал закидывать Твердого Знака землей. Люди обступили нас. Твердый Знак что-то шептал. Я снова наклонился к нему.

— Одежда не выпускает молнию! Сорви с меня одежду! — Я выкопал Твердого Знака, сорвал с него хитон и стал снова закапывать. Вскоре из земли виднелись только его нос и губы.

Гроза иссякла. Сифиты развели костры, а отряд каинитов собирал испуганных коней. Твердый Знак уже не мог играть внешнюю невозмутимость и со стоном зануздывал себя:

— Это случайность… это случайность… — Он страдал, как страдает плачущий над мертвецом.

Утро встало пасмурное, сырое, но облака в небе плыли светлые. Я лежал спиной к костру, положив голову на влажное ослиное седло. Над лицом моим склонилась былинка. На ее конце долго наливалась капля. И вдруг заблестело в ней маленькое лимонное солнце. Капля набухала — ширилось и солнышко. Капля набухала и вдруг, матово помутнев, вытянулась и, сорвавшись, ударила мне в лоб.

— Раз-два, взяли! — доносилось из удаляющегося отряда. После ливня земля огустела. Конница передвигалась с трудом. Пешие шли вразнобой, спотыкались, скользили. Каиниты уходили несолоно хлебавши.

Енос обратился к своим людям:

— Угрожали нам, не боялись нашего мужества! Где теперь тот наглец, который насмехался над нами? Он спросил, зачем нам арбалеты, если мы не сможем их применить? Брали мы оружие? Натягивали тетиву арбалетов? Нет! Стрелы были у каинитов, а у нас были молитвенные слезы! Своей кроткой молитвой обратились мы соборно к Богу и как бы сказали каинитам своим поступком: творите что хотите, а мы принесем в жертву мужские слезы. Мы помолились, посеяв слезы, и получили победу. Каиниты торопливо уходят, хотя никто их не преследует. Только их совесть!

37

Больничный стражник из окошечка увидел в конце переулка неясный черный силуэт, но и по нему узнал жреца Иагу. Сбоку здания, в большой каменной стене, пряталась маленькая дверь. Она была хорошо знакома жрецу. Он открыл ее своим ключом. За ней уже стоял больничный стражник с фонарем. От стражника, как и от стен этого лишенного всякого утешения места пахло сыростью, и в полутьме он выглядел так, будто отовсюду: из ушей, из носа, из карманов и из сапог проросли грибы. И сам он походил на крепкий, но не благородный гриб. Шли молча, под ногами хлюпало. Проходя по больничным коридорам, Иагу в который раз спрашивал себя: «Каким образом уродец Ир, шея которого была вывернута так, что лицо находилось со стороны спины, каким образом уродец Ир, который от рождения ходил пятками вперед, стал нормальным человеком? Кто исцелил его?» Сам Ир продолжал утверждать, что его вылечил сифитский Бог. Когда-то Ир был любопытными глазами и любопытными ушами Тувалкаина. И вдруг… Пытки не развязали ему язык.

Стражник бесшумно поднял металлическую шторку глазка и лениво прислонился к косяку. Иагу в который раз отметил, что из камеры Ира идет запах свежести. Пахло то ли хвоей, то ли какой-то горьковатой травой. Иагу смотрел на спину маленького человека, который терпеливо и скромно сшивал пальмовые листья, и поймал себя на том, что не хочет, чтобы Ир обернулся. Иагу помнил, как много лет назад здесь, в этой же камере, больничный страж накладывал на Ира смирительные оковы, хотя больной не сопротивлялся и вел себя подчеркнуто спокойно. Страж не мог сковать вериги гвоздями: они не входили в уготованные им гнезда. Страж ругался, но в своем деле не преуспел. Иагу злился на неумелого стража. Иру поднадоела суета возле него — он помолился пастушескому Богу, и гвозди чудесным образом заняли свои места в гнездах вериг. Иагу и страж удивились увиденному, но не познали силы Божьей. Когда они выходили, послышался железный лязг. Ир сидел на краю топчана. Железные вериги упали и с шеи, и с рук и валялись у ног больничного узника. Страж стал нещадно избивать его. Тот сносил побои молча. И снова на него одели вериги, но гвозди снова не подошли к гнездам. И страж снова стал бить Ира.

— Я тебе шею сверну! И лицо твое станет снова с той же стороны, что и задница! — кричал страж, с остервенением вколачивая гвозди, но тщетно. А когда, обессилев, отшвырнул молоток, Ир снова помолился Богу, и гвозди снова непостижимым образом встали на место. — Попробуй только снять их! — с угрозой через одышку проговорил страж. В дверях он обернулся. Ир послушно сидел в оковах. Дверь со скрежетом закрылась. Послушали: тишина за дверью. И вдруг — железный лязг. Страж поднял шторку с дверного отверстия. Вериги валялись у ног узника. Из кровавой маски на мучителей смотрели невеселые глаза Ира. Страж гневно засунул в замочную скважину отмычку, но Иагу остановил его.

Ир, без сомнения, знал, что на него смотрят, но не оборачивался, продолжая не спеша сшивать пальмовые листья. Иагу знаком велел опустить шторку, а, когда отошли, тихо сказал:

— На днях надзиратель за храмами посетит наше заведение. Он придет к Иру. Йот не должен его видеть — пусть поговорит с подсадным.

Страж криво и понятливо усмехнулся, показывая похожий на гриб язык. Когда подошли к другой камере и открыли дверь, маленький человек вскочил с лежанки, как молоденький конь.

— Ты догадываешься, зачем я к тебе пришел? — спросил Иагу.

— Господин, в прошлый раз мне обещали… — Он смотрел на Иагу глазами ребенка, но это были глаза жестокого ребенка.

— Разве тебя не стали кормить лучше?

— Но мне обещали свободу, а…

— А теперь сядь и ответь на мои вопросы, — велел Иагу, сам присаживаясь на пальмовый чурбак. — Ответь, будто ты — Ир. Человек, который придет к тебе на днях, молод и мало что знает о том времени, и все же… Где и как приобрел ты свое уродство?

— В утробе матери, — послушно заговорил лже-Ир.

— Как удалось тебе излечиться от увечий? — спокойно спросил Иагу, подавляя раздражение и желание придушить сидящего напротив сифитского простолюдина.

38

Похожий на гриб человек сказал Йоту:

— Господин может разочароваться: уродца Ира у нас нет, но есть больной, который выдает себя за исцеленного Ира. Говорит, что его вылечил сифитский Бог. Так что подумайте…

— Веди! — твердо сказал Йот.

— Вы никогда не узнаете правды, господин Йот, — сказал лже-Ир, как только посетитель вошел в камеру.

— Откуда вы знаете мое имя? — спросил удивленный Йот, присаживаясь на пальмовый пенек.

— Иагу говорил с тюремщиком, что вы должны приехать.

— Иагу? — смутился Йот. — Что за бред?

— Почему бред? Вам не покажут настоящего Ира, потому что сифитский Бог исцелил его!

— Дурдом какой-то!

— Да неужели? Будто вы не знали, куда шли, господин Йот! — усмехнулся лже-Ир.

— Почему ты так откровенен?

— От отчаяния, господин! Меня уже несколько лет подставляют вместо Ира и всякий раз обещают освободить, но я уже устал верить Иагу!

— За что ты здесь?

— Я — священник, служил по сифитскому культу у пещеры, в которой долгие годы молился Енох. Там, на источнике, продают воду. Воду продавали другие, но посадили не их, а меня.

Йот знал об этом, ибо, имея беса помощником, уже готовил ловушку другому священнику, который служил у пещеры Еноха. Но несчастного Йот слушал, играя немалое удивление.

— Я служил честно, но я не знал, что надо воровать вместе со всеми.

— Как надзиратель за храмами я обещаю вам разобраться.

Больничный узник усмехнулся:

— Я согласен, господин, все делать так, как вы скажите.

— Есть у меня одна задумка, — как бы размышляя, проговорил Йот. — В годы тиранства на земле появилось много сирот. Кому как ни нам позаботиться о них! Дети человечества!

— Святое дело, господин! Тех людей, которые безвинно погибли, к жизни вернет, быть может, только гений Твердого Знака, а сиротам надо помочь здесь и сейчас, — заискивающе поддакивал больничный узник. — Кровопийца Ламех! Как только земля держит такое чудовище?

— Мы не допустим на земле беспризорности! Мы организуем приют при сифитском храме.

— Я слышал об этом, господин! Экономика любви!

— Я так понял, что ты не против проводить мою задумку в жизнь?

— Я?! Да я… Господин!.. — в нехорошей радости воскликнул лже-Ир и умоляюще посмотрел на Йота.

— Одна деталь: богатый человек, который будет иметь налоговую льготу и помогать вашему приюту — Ламех-каинит. Так что твои размышления по поводу чудовищ мало кому будут интересны.

— Я ляпнул, не подумав, господин, — живо возразил сам себе догадливый лже-Ир и закусил губу.

— Ир действительно был уродом? — поднимаясь с пальмового пенька, спросил Йот.

— Когда он был уродом, я еще не родился, господин Йот. Кстати, я могу сказать вам, где сидит настоящий Ир. Обратно вас поведут мимо его камеры. Из нее почему-то пахнет хвоей. Все удивляются этому чистому запаху в нашей клоаке.

Когда проходили мимо камеры с запахом хвои, Йот, мало надеясь на успех, остановился и показал стражнику монету. Но тот выхватил монету из пальцев Йота.

— Только недолго!

Но настоящий Ир не счел нужным разговаривать с Йотом, и стражник, извиняясь, развел руками. Но монету не отдал.

39

Выплывшая из хлебных полей каменная громада старого города, как всегда, расстроила Йота безвкусно расположенными зданиями — словно все свалили в кучу перед тем, как убрать. Когда ехали по городу, Йоту казалось, что здесь в угрюмых домах живут угрюмые люди. Построенный из кирпича город от времени почернел, а протекающий через него некогда широкий ручей обмелел. В нем еще водилась рыба, но для трапезы она была уже непригодна.

Карета остановилась у калитки, спрятанной в вековом плюще. Дверь открылась с готовностью и услужливо. Дом был небольшим и казался тихим. Он осел одним углом и будто окривел на левый глаз. Йот шел вдоль сотлевших плетней, за которыми заунывно росли цветы непонятного цвета. Видно было, ими хотели обуютить дом, но ничего из этого не получилось. А в доме пахло мочалом и свежими простынями, как в бане.

Ноема-жрица, увидев в окно Йота, легла на свое роскошно-развратное ложе. Когда надзиратель за храмами появился в дверях, Ноема измерила его с ног до лысины взором и, уловив его неуверенность и удобопреклонность на плотскую похоть, приветливо улыбнулась.

Выпили крепкой хмельной влаги. Глядь, появились еще чаши. Йот был готов к подобного рода встречам. Его не раз пытались задобрить вином, и пред каждой поездкой Йот принимал снадобья, чтобы не захмелеть. Принимал их и на этот раз и все же вскоре вошло в него вместе с вином Ноемы-жрицы детско-радостное ощущение праздника. Йот почувствовал сильное влечение к сочной женщине, и вскоре, преданные плоти, два бесконечно одиноких человека унижали себя до бессмыслия бессловесных. Когда волна похоти откатилась, Ноема-жрица сказала:

— Говори, зачем приехал. — Почти ласково.

— Я надзираю за храмами… — начал было Йот.

— Ты приехал сюда сам по себе, — прервала его Ноема-жрица. — Ты что-то ищешь, что-то хочешь узнать, что-то мучает тебя, поэтому ты здесь.

— Я так много хочу узнать, что неудобно и спрашивать… Слышала ли госпожа что-нибудь о книге Еноха?

— Об этом можно узнать только у самого Тувалкаина! Иагу может знать, но вряд ли он захочет с тобой откровенничать.

— Еще мне хотелось бы знать, что в действительности произошло у заброшенной штольни при закладке нового города.

Ноема долго молчала, и Йот подумал, что она отвечать не собирается. Но она еще немного подумала с чего начать и начала:

— Сейчас у меня украли всех духов, но были времена, когда я была сильна ими, так сильна, что соблазнила сынов Божиих, и они спустились в шатры к каинитянкам. Иаред, отец Еноха, пал одним из первых. Но вот его сын, Енох-сифит, начинает молитвенную жизнь, и так очищает себя словесными жертвами Богу, что ангелы света берут его на небо, и Енох узнает многое из пророческого прошлого и пророческого будущего. Ангелы возвращают Еноха на землю для проповеди. Тогда мне подчинялись очень сильные духи. С их помощью я могла проникать в сознание любого человека на любом расстоянии от него. Но когда я пыталась пройти в сознание Еноха, меня охватывал страх. Там был ангельский мир, там был сифитский Бог. Никто не верил мне, даже мой брат Тувалкаин. Мы были тогда дружны с ним. Но я так и не смогла донести до брата, что Енох-сифит действительно спускался от ангелов. А у заброшенной штольни по молитве Еноха наши идолы разлились водой, а сам Енох по солнечному свету пошел к гребню скалы, где его ожидали ангелы.

— Почему тогда вы не обратились в веру сифитов?

— Не знаю… Доказать ничего невозможно. Даже самой себе. Тут же приходят мысли, что Еноху-сифиту покровительствуют более мощные ангелы, и он внушает мне и свет, и ангельский мир, и сифитского Бога, Которого невозможно видеть… Кстати, Енох был здесь, в моем доме.

— Енох? Здесь?

— Не за тем, о чем ты подумал! В Енохе было столько ангельского света, что он попалил бы любую из нас… Он говорил интересные вещи. Именно тогда явилось миру новое сифитское пророчество о том, что Бог уничтожит развращенных людей потопом. И спасется только один праведник со своим семейством. Имя праведника — Ной.

— Ной? — переспросил Йот.

— Да, Ной. До меня это пророчество тогда еще не дошло, а Енох, видимо, полагал, что я уже знаю его, и сказал, что не я буду женой Ноя.

— Не вы?

— Не я!

— А почему вы должны быть женой Ноя?

— Что с тобой?

— Нет-нет, ничего… Душновато немного… Наверное, у жены этого Ноя по сифитской сказке должно быть такое же имя, как и у вас?.. Ноема?

— Это не сказка, Йот! Эту весть принес от ангелов Енох.

Йот вытер потную лысину краем простыни. Он лихорадочно повторял про себя: «Ной… Ноема… Ной… Ноема…»

— С одним Ноем некоторое время я учился в школе. Его жену зовут Ноема. С ней я тоже учился в школе. Она даже нравилась мне. — У воспоминания Йота был запах прелых листьев. Йот помнил, что в тот день солнце казалось лимонным. — Однажды я заступил ей дорогу, когда она выходила из школы. На лице девушки появилось недоумение. Каникулы я провел в городе и считал, что веду себя как горожанин, то есть нагло и разнузданно. Я считал, что такое поведение должно нравится девушкам. У ее губ появились едва заметные складки. На девушке туго сидел выношенный плащ, а ее робкие руки, торчащие из коротких рукавов, придавали мне уверенности. Сам я был одет несколько щеголевато, по-городскому. Мне хотелось кое-что показать ей, и я достал из своей сумки тетрадь, настоящую бумажную тетрадь со своими рисунками. Девушка почему-то спрятала свои восковые таблички за спину.

— Я нарисовал историю одного приключения, — не без гордости сказал я. — Эта история про нас с тобой.

— Ты хочешь показать ее мне? — спросила девушка, и легкие складочки расправились у ее губ.

Мы сели на скамейку в кустах школьного парка. Тень от акации накидкой легла на плечи девушки. Ей не понравилась нарисованная мною история. Одна страница в тетради была со шторкой. Я так и не решился отодвинуть ее, но сказал:

— Там мы с тобой лежим в постели.

Около губ девушки снова появились складки, как у взрослой женщины, и я почувствовал, что мои глаза забегали. Ноема поднялась, и, выйдя из тени акации (тень-накидка осталась на скамейке), пошла прочь. А я, растерянный, шел рядом и от пробуждающейся злости улыбался. А потом стал хвастать, что совсем скоро я переезжаю в город, а в городе у нас — очень влиятельный родственник, а, стало быть, у меня большое будущее. Из-за недомолвок и недоговоренностей я самому себе казался глубоким, взрослым. Я даже намекнул девушке, что готов разделить свое будущее с ней. Мы подходили к д-образному мосту через железную дорогу. Я сказал, что мост этот строил мой родственник — Енох, тот самый Енох, который построил основанный Каином город.

— Енох, который построил этот мост, не строил город, — с вызовом и горечью ответила девушка, — и твоим родственником быть не может. — Она остановилась. — Город построил Енох-каинит, а мост — Енох-сифит, построил над рекой.

От услышанного я впал в гугнивое оцепенение.

— Однажды у заброшенной штольни, там, где сейчас богатый квартал города, Еноха-сифита заставили служить с каинитами. Но идолы каинитов разлились водой. А Тувалкаин до того возненавидел вышедшую из берегов реку, что пустил ее по другому руслу. А по старому построил железную дорогу. — Слова девушки дышали правдой, но я и мысли не мог допустить, что кто-то в классе знает историю лучше меня. А бить было нечем. Меня до висков захлестнула внезапная досада. Я повел себя совершенно бесчестно.

— Ты знаешь о том, что законом запрещено деление на сифитов и каинитов? И у тебя за такие слова… — Я хотел припугнуть девушку, думал, что она начнет оправдываться, но она только спросила:

— Вот ты, оказывается, какой? — И, поспешая, пошла прочь от меня.

Йот не сказал Ноеме-жрице, что ему захотелось сделать девушке больно, и он, кипя, крикнул вдогонку:

— У тебя будут неприятности! — И оправдывая себя: — Ты сама этого захотела!

Вечером Йот рассказал отцу о новых исторических фактах. У отца Ноемы были неприятности.

— Ноема вышла замуж за парня из нашего класса, — сказал Йот предводительнице блудниц. — Ной — сифитский священник. Правда, служить ему запретили: ленивый слишком, сам строить ничего не хочет — привык на все готовенькое!

— Я с ним однажды встречалась: весьма посредственный молодой человек — не исключено, что пророчество Еноха прельстит его. Оно наполнит жизнь никчемного человечка ложным смыслом, как бы приподнимет его над другими людьми. Тем более жена — Ноема. Трудно будет разубедить этого несчастного. Бедные люди! Напридумывали себе сказок и живут в них. Недавно про вагон какой-то придумали, в котором повезут последних сифитов, верующих в пастушеского Бога. И надо бежать за этим составом, хвататься за колеса, только бы уехать! И что ты думаешь, Йот? И побегут, и будут хвататься за колеса!

Йот удивительно хорошо выспался на ложе Ноемы-жрицы и проснулся бодрый и решительный.

«Я-то думал, они по недомыслию своему, по глупой упертости не соглашаются, — размышлял Йот, возвращаясь от Ноемы-жрицы, — а они, пожалуй, возомнили, что они-то и спасутся в предстоящем потопе, который сами выдумали и которым пугают народ. Они взяли на свой щит выдумку, а выдумка эта несет разложение. Этим и страшна! Но я собью спесь с этих выскочек! Уа! Образ мысли их преступно-ясен: все идет к гибели. И все это им внушил какой-то Енох, который ничего стоящего после себя на земле не оставил, кроме каких-то блаженств и легенды о самом себе… Что ж, Ной, ты бросил мне вызов, и я принимаю его. Бросил мне и моему миру, и тебе придется испить унижение! Я не позволю тебе и таким, как ты, позорить наш мир, наши дела, наши свершения и наши мечты. Выскочки!.. Неудачники!.. Недоучки, которые не могут смириться со своей посредственностью и выдумывают всякие истории, в которые верят сами и заставляют верить себе подобных. Ты, Ной, мысленно уже там, в послепотопном мире. Но построить новую жизнь ты, Ной, не сможешь, потому что вы, сифиты, уже сейчас, до потопа, придумали новую сказку об огненном наказании послепотопного мира. За что? За что, Ной? За то, что остальные люди не так посредственны, как ты? За то, что они талантливы. За то, что они своей головой и своими руками могут делать то, что недоступно таким, как ты, Ной? Да, мы другие! Хочешь, я скажу тебе, Ной за что ты ненавидишь мир? Потому что без тебя, Ной, люди проникнут в тайны жизни и смерти и обретут бессмертие здесь, на земле. И для этого твоя проповедь не нужна! И не нужны блаженства какого-то там Еноха. Люди будут летать по воздуху быстрее, чес сегодня бегает по рельсам паровоз! Люди преодолеют притяжение планеты и полетят к звездам! Я верю в это! Это будет в будущем. И это будущее дорого мне, и я сделаю все возможное, чтобы оно стало настоящим! Без твоей проповеди, Ной! А если когда-то и будет твой потоп, водный или огненный, мы сядем в свои межзвездные ковчеги и улетим к другим планетам. И среди бесконечного множества их найдем одну, пригодную для жизни и заселим ее. Не пугай нас потопом, Ной! Мы его не боимся! Мы, люди, сможем прожить и без Твоего Бога! И мне дороги люди, которые будут жить в будущем, здесь, на земле, или на других планетах, в других звездных системах. Я уже сейчас восхищаюсь мужеством первых покорителей космоса! Вот во что я верю, Ной, а не в твой потоп!.. Да, мы (человечество), — продолжали говорить воображаемому Ною Йот и содействующие ему бесы, — совсем недавно пережили жесткое время. Было много человеческих жертв. Но кто уничтожен? В основном — каиниты, которые чуть было не пошли на поводу у пастушеского Бога. Посмотри: те из сифитов, которые отказались от отеческих заблуждений, живут хорошо, многие занимаются наукой и достигли в своих областях значительных успехов. Их труд пойдет на благо всего человечества! Время все поставит на свои места! Историю не обманешь! — Йот заплакал, как плачут бесы, когда не могут сотворить зло. — Когда наука начнет воскрешать мертвых, они, умершие, а потом воскрешенные нами, будут благодарны нам, Ной, нам, а не тебе и не таким, как ты! Благодарны! И покаются, что изменили каинитам с их верой в человека с большой буквы! Человека!!! Человек — это звучит гордо! Я не отдам тебе людей, Ной! Я не дам тебе их обманывать!.. Да, сифиты любят тебя! Это понятно. И ты приобретаешь уверенность в себе от этой слепой любви. Но это неправильно. Так не должно быть! Мы тебе обещаем, Ной, что с каждым годом людей, которые любят тебя, будет меньше и меньше. Мы позаботимся об этом! Ты не так праведен, Ной, как кажешься самому себе! Я бы понял тебя, если бы ты жил, как Авель: пас овец и молился… — Мучимые неотвязными рассуждениями выкрикивали Йот и содействующие ему бесы. — А чем ты будешь рубить свой ковчег, Ной? Топором? Но первый топор выковал Тувалкаин! Ты спасешься, используя труд тех, кого со спокойной совестью оставишь за бортом своего ковчега. Это низко! — Йот погрозил пальцем воображаемому Ною. И тут только заметил, что карета стоит, а возница, сняв наголовник и в смущении поминая его, с робостью заглядывает в окно. Йот догадался, что стоит возница давно и не решается прервать его. Йот сконфузился, но как можно раскованнее сказал:

— Я готовлю речь.

— Вы меня напугали, господин! — сказал возница и пристально посмотрел в кошачьи глаза Йота, и взгляд возницы показался Йоту верхом неучтивости. Говорил возница назойливо-услужливым голосом, но уши нагло и вызывающе торчали в стороны. Йот, раздраженный и дрожащий от негодования, крикнул: — Я готовлю речь!

— Да-да, конечно, — закивал возница, натягивая наглавник. Хрящеватые уши возницы растягивали наглавник в стороны нагло и вызывающе. — Я подумал, что в карете еще кто-то… но раз никого нет… — Но возница все же заглянул в нутро кареты.

— Нет здесь никого, говорю, нет! Я готовлю речь!

— Я могу ехать, господин?

— Да, ты можешь ехать! — сказал, успокаиваясь, Йот. — Но если уж очень тебе любопытно, ты можешь заглянуть и под сиденье. — И сердито отворил дверцу. Возница смущенно улыбнулся, но в карету заглянул, заглянул и под сиденье со словами:

— Господин Йот не должен сердиться, господин Йот должен знать, что я отвечаю и за его безопасность. — И, закрывая дверцу, сказал слова, после которых лысина Йота от злости взопрела: — Осторожнее, господин, с этими речами. Сифиты раньше говорили, будто это падшие ангелы заставляют людей вслух разговаривать с собой.

— Ты из сифитов? — строго спросил Йот.

— Я сам не знаю, из кого я, — клятвенно заверил возница. — Я — дите человечества.

40

Жрец Иагу вызвал Йота к себе. Слуга взял его наглавник и повесил на оленьи рога в прихожей. Иагу встретил Йота приветливой улыбкой.

— Я говорил о тебе с Тувалкаином, и он дал согласие на то, чтобы тебя, Йот, посвятить в более сокровенные знания каинитов. — Когда Иагу говорил эти слова, Йот почувствовал в своем теле напряженность.

— Известна ваша забота обо мне, господин! — чужим голосом выдавил сжавшийся Йот, понимая, что заботу Иагу придется отрабатывать. И не ошибся.

— Тувалкаину сообщили, что так называемые дети Света по своей недальновидности воспрепятствовали извлечению останков Сифа. Но не это огорчило Тувалкаина. Его опечалило появление самого древнего сифитского патриарха — Еноса, которого мы считали умершим. Енос стар, катакомбная жизнь неблагоприятно отразилась на его здоровье, дни его на исходе. Но он может успеть рукоположить сифитских священников, если уже не сделал этого, и они не будут подотчетны тебе. Тогда все наши старания по возрождению сифитской церкви, которую мы подаем как преемницу Той, что была уничтожена в годы тиранства, станут тщетными.

Вспотевший от напряжения Йот, слушая, покусывал губы. Спина его вспотела, а зрение утратило ясность. Йот чувствовал себя так, будто его вытолкнули из укрытия, и он, лишенный безопасности, боялся показаться беспомощным.

— Дело не терпит отлагательства! — Иагу долго не мог продолжить, но усилием воли выдавил звук за границу сомкнутых зубов: — Придется помочь Еносу поменять миры! Занятие это мало приятное, но цель оправдывает средства! — от искренности сердца сказал Иагу. — Я надеюсь на тебя, Йот, и думаю, ты меня не разочаруешь.

Стоящий у дверей слуга не слышал, что сказал Иагу, но по тому, как таращил свои круглые глаза Йот, догадался, что господин сказал что-то ужасное.

— Ты не ослышался, Йот! Надо убить патриарха Еноса.

— Заклинаю вас, господин! Все, что угодно, только не это! — взмолился Йот. Круглые кошачьи глаза его породили слезы. Они дрожали в глазных яблоках, но не вытекали. Иагу увидел в них свое искаженное отражение.

— Как-то несерьезно ты ведешь себя! — Иагу поднял за подбородок лицо Йота. — Тебе впервые доверяют серьезное дело, а ты — в слезы! — В голосе Иагу сквозило не столько желание унизить, сколько — удивление. Желание унизить было как бы чужим, а удивление его собственным.

— Это песчинка в глаз попала, — глупо пролепетал Йот. — Я боюсь не справиться с этим делом.

— Справишься, — спокойно заверил Иагу, и Йот тут же молча покорился. — В молодости я был мягче тебя, Йот, и ничего, научился справляться. — И взглядом подстрекал подчиненного к словесному согласию.

— Я не подведу вас, господин! — заверил Йот не своим голосом.

— Что-то еще? — спросил Иагу, выпуская из своей руки лицо Йота. В простом вопросе сквозил едва уловимый обидный тон.

— Господин, могу ли я задать вам один вопрос?

Иагу строго и пристально посмотрел на Йота и кивнул.

— Я хочу спросить у вас про книгу Еноха, который… якобы… спускался на землю от ангелов.

Иагу долго молчал, точно усилием воли сдерживал звук за границей сомкнутых зубов. Его носовые продухи тяжело выпускали воздух.

— Про наш конфуз у заброшенной штольни ты, наверняка, слышал. Из скалы прорвало воду, а все решили, что наши идолы разлились водой по молитве Еноха. Патриархи собрали совет, и на нем Тувалкаин попросил дозволения собрать все знания каинитов в одну книгу и приписать ее Еноху-сифиту, чтобы привлечь к нашим идеям людей его племени. В то время я был жрецом-священнокнижником и хранителем библиотеки. Естественно, книгой занимался я. Но в годы тиранства нам пришлось усомниться в том, что Енох не оставил на земле книги. Один из его братьев, Гаидад, умирая в каменоломнях, в бреду, говорил, что ангел Раздал передал Еноху книгу, которую он записал на небесах. Мы купились и долго искали книгу Еноха, но, естественно, не нашли. Очевидно, бедняга Гаидад не выдержал изнурительного труда на каменоломнях, и разум его помутился.

— На днях, господин, я посещал храм Ноемы-жрицы в старом городе и узнал от хозяйки одну любопытную вещь… В свою бытность Енох-сифит бывал у нее и говорил про возможный потоп. Енох назвал имя человека, который спасется в потопе — Ной. Енох назвал и имя жены его — Ноема, — проявляя свою полезность, говорил Йот в тон господину, чтобы задобрить его. — Имя жены сифитского священника Ноя, который отказался от экономики любви — Ноема! Я больше чем уверен, господин, что эти двое уверены в своей избранности. — Губы Йота стали тяжелыми, и он с трудом чужим голосом выговаривал слова: — Я больше чем уверен, господин…

— Пора кончать с этим безумием! — твердо сказал Иагу. — И в связи с этим напомню тебе одну сифитскую сказку. Они ждут железнодорожного состава, который повезет истинных сифитов в мучилище. Они уверены, когда их всех расстреляют, в горах растает снег, и на проталинах зацветут сиреневые колокольчики.

— Сиреневые колокольчики? — переспросил растерянный Йот.

— Помоги, Йот, этим несчастным в осуществлении их мечты! Пришло время пускать этот состав! — И, когда Йот говорил эти слова, в зал вошел слуга и доложил:

— Почтовый ворон — от доглядчиков, господин. — И протянул Иагу щепу. Прочитав надпись, Иагу засмеялся и увидел себя как бы со стороны. Его гордый рот произнес:

— Боги щадят тебя, Йот! — клацнув зубами, сказал Иагу. — Этой ночью скончался патриарх Енос. — И презрительно улыбнулся.

41

Когда патриарх Енос вышел из катакомб, мой отец Ламех решил свозить своих детей к нему под благословение, но не успел.

— Мы должны проститься с ним! — с печалью сказал отец, и они с матерью повезли моих братьев и сестер на похороны. Дома остались только я и Ноема.

На другой день после отъезда домочадцев у д-образного моста произошло несчастье: железнодорожному рабочему вагонным колесом отрезало голову. Молва утверждала, что отрезанная голова заговорила, и этому верили, ибо нашлись свидетели, которые видели бегущее за составом обезглавленное тело. Это косвенно намекало, что отделенная от туловища голова могла и заговорить.

Слух добрался и до нашего базара, и, когда я подставил порожний мешок продавцу комбикорма, тот осторожно спросил меня, преувеличивая свою печаль:

— Знает ли Ной, что сказала отрезанная голова железнодорожного рабочего?

— И что же она сказала? — спросил я, не пугаясь слов продавца.

— Ее нашли между шпалами, — не сразу ответил тот. Он пересчитал отданные мною монеты и ласково отправил их в кожаный карман фартука. — Голова сказала, что власти готовят вагон, в котором повезут всех, кто пытается разделить нас на сифитов и каинитов и проповедует исключительность своей веры. Чтобы они не смущали добропорядочных людей, всех недовольных отвезут в мучилище и там расстреляют. Говорят, сифиты сами будут запрыгивать в вагон, ибо по их предсказаниям после этого поезда Бог перестанет принимать от людей покаянные молитвы, и уже никто не умрет до потопа. — Тон продавца был таким, что не оставалось сомнений, что сам он никуда не побежит. — Не верю я во все это!.. Я тебе скажу так, Ной! Пусть гибнет эта вера сифитская, но чтобы у меня всегда еды было вдоволь! Чтоб дети мои сыты были. А после смерти… А есть ли вообще что-нибудь после смерти?

Услышанное чрезвычайно взволновало меня. Я торопился сообщить новость Ноеме, ибо новость не умещалась в земном небе моего сердца. Тачка с мешками казалась неимоверно тяжелой. Колесо то и дело застревало в расщелинах.

— Ной! Ной! — бросилась мне навстречу Ноема. — Сегодня вечером… тот самый состав, о котором говорила Манефа…

— Кто?.. Кто тебе сказал? — Я пытался узнать, каким образом новость стала достоянием гласности. Мой язык спотыкался.

— Не знаю, — растерянно ответила Ноема, — все говорят… — Ее голос дышал тревогой.

Мы суетливо вошли в дом и в нерешительности остановились посреди трапезной. Вдруг дверь резко отворилась. Отец Ноемы, тощий, в белом хитоне, держась трясущейся жилистой рукой за косяк, жадно ловил воздух провалившимся ртом. Длинные блеклые волосы жиденько лежали по ссутулившимся плечам. Ноема усадила отца на лавку и принесла ему в крынке воды.

— Мне не запрыгнуть!.. — решительно сказал он. — Вы успеете!.. Должны успеть!.. А меня Господь, может, приберет до потопа… А, может, и нет… А вы не медлите!.. — И свободно заулыбался. Меня поразили его умные глаза, такие грустные, будто он уже воочию увидел воды потопа.

Ноема опустилась перед отцом на колени и с неуместным рвением стала очищать замаранный подол его хитона. Она плакала.

— Откуда вы узнали? — спросил я с благодарным интересом.

— Приходил один человек из паровозного депо… — неторопливо заговорил отец Ноемы. — Никогда бы на него не подумал!.. Я все время недолюбливал его за преклонение перед каинитами… Поди ж ты!.. Вот как бывает!.. — Его светлые глаза виновато засмеялись. — Я почти не воспитывал свою дочь, Ной, но я научил ее молитве, а наша молитва сама в себе имеет учителя — Бога. И хочу сказать тебе, Ной: женщина любящая и смиренная — это дар Божий!

Он со слезами благословил нас и, сгорбившись, опираясь на свой большущий подог, ушел. Мы смотрели старику вслед, но он не обернулся.

Встали тяжелые сумерки. С виноватой суетливостью мы написали на кипарисовой дощечке меловое послание домочадцам и прибили ее к косяку двери, там, где со стропила свисал фонарь. Было холодно, даже руки зябли. Подмерзла и грязь под ногами. Шли, спотыкаясь. На прижелезнодорожном камне кто-то сидел.

— Отец?! — вскрикнула Ноема, когда мы подошли поближе.

— Я попытаюсь, — сказал старик виноватым голосом. — Может быть, не получится, но я попытаюсь!

— Получится, непременно получится! — Ноема улыбнулась сквозь слезы. — Мы должны быть вместе!

— Только дайте мне слово! Сначала запрыгнет Ной, поможет забраться тебе, Ноема, а потом, если получится, втащит и меня.

— Как скажешь, отец!

— Я пройду чуть вперед по ходу поезда. — Старик поднялся и, опираясь на подог, тяжело пошел по шуршащей гальке.

Вокруг было тихо и пусто. В окнах школы не теплилось ни одного огонька. Пока ждали, стало страшно. Мы вздрогнули, когда затокала полутьма. Пугающий поезд приближался по рельсам. Хищно запыхтел паровоз, совсем рядом с нами. Железно застучали колеса. Шпалы поднимались из крупной гальки и опускались в нее, точно гигантское чудовище дышало под землей. Я запрыгнул на вагонную подножку. Поручня не оказалось, я стоял нетвердо, но протянул руку Ноеме, а она никак не могла за нее ухватиться. Отец с подогом в руке, хромая, бежал за дочерью. Наконец я схватил Ноему и стал тащить ее на подножку. Старик помогал мне, на хромом бегу подталкивая дочь подогом в спину. Я втолкнул Ноему в тамбур и подал руку отцу. Мы коснулись друг друга пальцами, но руки наши стали удаляться. Отец протянул мне подог, но я не достал и до него. Старик сделал несколько неверных шагов и рухнул на щебенку. Ноема вскрикнула у меня за спиной. Железнодорожная дуга была крута, но прежде чем поворот скрыл старика с растрепанными волосами, он успел, стоя на коленях, помахать нам рукой.

Когда мы вошли в переполненный вагон, невнятные голоса смолкли, и все обернулись. На нас посмотрело несколько сотен васильковых глаз. Мы никак не могли отдышаться, и стояли, поддерживая друг друга. Люди на полу потеснились, освобождая нам место. В дальнем конце вагона сидели два охранника. Один из них, увидев нас, лениво поднялся и, давясь от смеха, закричал:

— Мать моя — ведьма! Еще двое! Сами запрыгивают! — Он приседал и хлопал себя по ляжкам. — Я такого дурачья отродясь не видел! Сами запрыгивают! На хо… На ходу!

Когда вагон нырнул под д-образный мост, встал другой охранник, молчаливый и серьезный, двинулся к нам, изображая на лице безразличие. В руках он держал вериги с нашейными печатями. Всем обреченным на выю была наложена особая печать — печать Ламеха-каинита. Ее нельзя было снять самому заключенному, только вместе с головой. Во время тиранства ей запечатывали всех каторжан. И вот она снова появилась в нашей жизни. Охранник запечатал меня и Ноему, и мы уселись на пол вагона. Ноема прижалась ко мне. Мы сидели немного потерянные, совсем не такие, какие бежали за вагоном. Сотни раз я представлял, как нас везут в спасительном вагоне, но все в мечтах выглядело не так обыденно, как наяву. Охранник в другом конце вагона не мог остановить свой разнузданный смех. Поезд разбежался так, что, казалось, остановить его нельзя, казалось, что он взлетит. Перестук колес и печать на вые настраивали на близкую смерть. Кто-то стал читать шепотом блаженства Еноха, и вскоре весь вагон зашептал:

— Блажен, кто оденет нагого ризою и алчущему даст хлеб свой… Блажен, кто сироте и вдовице и всякому обиженному поможет…

Ноема тихо роняла слезы, а смешливый охранник вдруг заорал в яростной злобе:

— Заткнитесь! — Но вагон продолжал шептать блаженства Еноха:

— Блажен, у кого на устах милость, а в сердце — кротость…

— Сказал, всем заткнуться!

Но другой охранник цыкнул на взбесившегося, и он замолчал. Но усидеть на месте был не в силах — пошел по вагону. Глядя на его нагловатую поступь, я почему-то подумал, что он направляется к нам. И не ошибся. И проницательная Ноема сказала:

— Он идет к нам.

— И я, грешная Агада, села голой задницей на четки Сифа. Мне бы потерпеть миг другой, я бы мученицей стала за Господа!.. — вещала в другом конце вагона худая длинношеяя женщина с маленькой головкой. — Так Он обличил грех моего непокорства!

Охранник навис над нами.

— Нам тут разрешили незнакомую доселе забаву! — противно улыбаясь, проговорил охранник. — Как бы это сказать на вашем благочестивом языке? С разрешения начальства можно совершать блудодейственное поругание узниц. — От охранника пахло свежим вином. Он попытался поцеловать вывороченными губами Ноему, но мы отшвырнули его. От неожиданного сопротивления он протрезвел. Лицо его отвердело и посерело от злости.

— До вас, милые, видно, не дошло, куда вы прибежали. — И улыбнулся, предвкушая отмщение в недалеком будущем. И от улыбки охранника, и от слов его стало жутковато.

Поезд, пшикнув, остановился.

— Всем встать! — рявкнул охранник. Его голос разбил напряженность. Все зашевелились. Никакой станции за окнами не было. У вагона нас встречали охранники с лающими псами. Охранники были в белых одеждах, очень похожих на богослужебные одежды сифитов. Из окон других вагонов выглядывали люди и испуганно смотрели на нас. Мне показалось, что в одном из окон мелькнула лысина Йота.

— Что они себе позволяют? — возмущался мужской голос в соседнем вагоне. — Сейчас не… Вы ответите!..

— Вы можете совершенно свободно присоединиться к ним!

— Это неслыханная дерзость злых мужчин и злых женщин! — кричал из соседнего вагона свободолюбивый пассажир.

— Мужчина, уймитесь!

Псы брехали, не утихая. Бедную толпу под лай погнали в горы. Охранники зажгли факелы. Под нашими ногами вилась недобрая тропа. Мы шли довольно долго среди каменистых нагромождений. Впереди — длинный подъем над самой кручей. Ноема держала меня за руку ниже локтя. Она как бы притаилась возле меня. Кто-то наизусть читал блаженства Еноха:

— Блажен человек, который не направит сердце свое злобою на всякого человека…

— О чем думаешь, Ной? — спросила Ноема.

Я грустно улыбнулся.

— Я всегда говорил, что я — не тот самый Ной, но в глубине души, где-то очень глубоко-глубоко, мне хотелось, чтобы я был тем самым Ноем…

— И мне хотелось, чтобы ты был тем самым Ноем, — поспешно сказала Ноема.

Я узнал местность, по которой вели нас, и спросил Ноему:

— Знаешь, где мы?

— Нет.

— Это наше пастбище, только мы подходим с другой стороны. Посмотри туда…

Над скалами на фоне луны замерла каменная тигрица с котенком в зубах.

— Они уже установили идола скульптора Нира.

Легкое облако поплыло над нами. Но, похоже, заметили его только я и Ноема. Собакам надоело лаять. Шли в тишине, только хруст снега уносился к луне и звездам, да время от времени задний охранник окриками подгонял отстающих. Взглядом я искал жертвенник, на котором мне посчастливилось служить, и вдруг неподалеку от заледенелого пруда увидел блестящий при луне купол.

— Они восстановили и храм, Ной!

У подножья Нирова идола нам велено было остановиться. Перед нами кружком воткнули факелы. Снег под ними стал таять. Пламя завораживало. Охранники с вымазанными мелом лицами выстроились за факелами в линию и вложили стрелы в арбалеты. Я почувствовал жалость к стоящим рядом со мной соузникам и огромное желание оказать им хоть какую-то поддержку. Многие плакали, потому что пришло время слез. Были слышны слабенькие вопли.

— Братья и сестры! Бог сифитов неведом злым!.. — И я заговорил о том, что жившие не по лжи и погибшие до потопа ценны в очах Господа и будут спасены для жизни вечной. Я говорил о том, что все знали и без меня, и когда говорил, увидел, что снег под факелами растаял, и на проталине, влажные и неуверенные, дрожали сиреневые колокольчики. Охранники подняли заряженные арбалеты. Языкозлобный голос выкрикнул:

— Перед вами — сволочи и дерьмо! Расстрелять! — В наших рядах раздался яростный вопль, а за ним — взрыв смеха. И обреченные с хохотом бросились на палачей, обняли их, потом взялись за руки и закружили хоровод вокруг меня и Ноемы. Кто-то сквозь смех с издевкой выкрикнул:

— Помолись, Ной, чтобы идол Нира разлился водой!

Я растерянно глянул на Ноему. В ее оленьих глазах — беззвучный крик. И до меня начало доходить, что все оказалось понарошку: и последний вагон, и узники, и расстрел… По хороводу пошли мехи с вином. Дурачились на славу, обращаясь с речами к идолу. На лица надели маски из долбленой коры и стали похожи на сынов супротивного.

— Дерни за бечевку, Ной, печать с шеи и отвалится! — Опьяневшие женщины, имея помощником беса, визжали, жестами изображая то, о чем срамно и писать. Я не мог не пошевелиться, не произнести слов, и слезы катились от горького бессилия. Мужчины в хороводе тоже дурачились. Горы хотели рухнуть на меня. Но тут висящий клочок тумана спустился на нас с Ноемой, и стало тихо, хотя хоровод продолжал бесноваться. Звуки долетали до нас как бы из далека. Казалось, голоса и смех доносились из времен, канувших в небытие. Ноема с берегущей нежностью обняла меня, точно тело у меня было беззащитное, как у новорожденного. Печаль Ноемы породила слезы. Она уткнулась в мою грудь и плакала тихо-тихо, будто не хотела, чтобы я услышал ее плач. Но ее безмолвное горе рвалось наружу. Ноема что-то говорила мне, и я прислушался.

— …мы будем жить надеждой и ожиданием… и только сон будет разлучать нас… И еще те дни, когда ты будешь выходить к людям для проповеди. Им будет нужна твоя проповедь, Ной! Чтобы их не питали только земные помыслы, чтобы не забывали, что все их земные заботы порождены чуждой силой падших ангелов, чтобы не привыкали к подобному ходу вещей и не удалялись от Божественной неги. И многие послушают тебя, Ной, и убоятся Господа. — Ее голос согревал меня, но на сердце моем лежал гнет. Влажные глаза Ноемы были исполнены ясности и все лицо ее делали ясным. Ноема улыбнулась преданной улыбкой и немного отстранилась от меня. — Хочешь, я скажу тебе, что говорила мне Манефа, когда мы впервые увидели ее в скальных комнатах? — От этих слов Ноемы губы мои дрогнули в улыбке. Но душа моя еще не улыбалась. Я только подумал, что Ноема, чтобы подбодрить меня, хочет открыть мне маленькую тайну, может быть, даже не тайну, а так, какую-нибудь женскую пустячность. — Это было давно-давно, когда праведный Енох спускался на землю от ангелов. Енох и Манефа посетили дом вдовы Сапанимы, чтобы научить ее и детей ее погребать. Вдова Сапанима имела во чреве, и по малодушию своему подобно каинитянке, хотела вытравить из тела своего плод, ибо умер кормилец. Енох вразумил Сапаниму. Енох сказал ей, что зачатое в ней ценно в очах Господа, ибо в потомстве даст жену праведному Ною. — Ноема посмотрела мне в глаза. — В скальных комнатах Манефа передала мне слова Еноха о том, что Господь долго не будет давать Ною детей. Но настанет время, когда ты, Ной, возьмешь меня не сладострастия ради, а ради чадородия. И я рожу тебе трех сыновей, а ты, Ной, построишь ковчег, и мы спасемся в очистительных водах потопа.

— Все, что ты говоришь, Ноема, очень красиво, но… — Призывая к молчанию, Ноема прикрыла своими озябшими пальцами мои уста.

— Тебе, Ной, будет откровение от Господа, которое изменит всю нашу жизнь. Ты, Ной, из тех, кого Господь ищет. Но ты сам, Ной, должен протоптать молитвенную тропинку к Богу. За людей молиться — все равно, что кровь проливать! Но поверь мне, будет час, и Господь заговорит с тобой! Я говорю не от себя, мне сказала Манефа, а Манефе сказал Енох…

Звуки беснующегося хоровода вдруг стали громче: облако, которое защищало нас, поднялось. Кощунники веселились как-то натужно.

За скоморошество стали выплачивать деньги. Появилось много недовольных. Раздраженные, унылые, угрюмые поплелись обратно на станцию.

На земле был слабый, предшествующий восходу солнца свет.

42

Мы обернулись: перед нами стоял Йот. Я едва узнал его в мохнатой енотовой шапке.

— Вам пора возвращаться на станцию, а то опоздаете к поезду, — сочувствующе посоветовал Йот, и мы подчинились его спокойствию.

— Зачем ты все это устроил, Йот? — спросила Ноема побледневшими губами.

— А что вам не нравится? Вы мечтали пострадать за вашего пастушеского Бога от внешних мучителей — вы пострадали! Правда, не до смерти, а до смешного! — Йот усмехнулся и, поежившись, глянул через плечо, будто ожидая кого-то увидеть. — Надеюсь, вам это послужит уроком, и вы впредь несколько раз подумаете, прежде чем вводить людей в заблуждение.

— За что, Йот? — спросил я. — Неужели за то, что мы не согласны восстанавливать храмы по ритуалам каинитов?

Йот снова усмехнулся и снова посмотрел через плечо, будто ожидая кого-то увидеть.

— Помилуйте! — сказал Йот не своим голосом. — Я вас вообще сюда не звал! Вспомните: вы сами!.. — И еще раз мерзко усмехнулся. Ропотливый дух проснулся во мне от этой улыбки. Мне захотелось расправиться с Йотом, но я гасил свой тайный порыв, и непостоянство моей решимости делало меня бездеятельным. Небесная птица, точно ангел, парила над нами. Я шел, поддерживаемый неотлучной Ноемой, смотрел на птицу, и не мог угасить ропотливости духа. Йот в спокойном самодовольстве вышагивал рядом. — Я, как вам известно, надзиратель за храмами. И мне небезынтересно было знать, кто из сифитов верит в такую чушь, как последний вагон в мучилище. Согласитесь, я хорошо все это продумал, даже — сиреневые колокольчики на проталине в снегу.

— Проверил? — сдерживая слезу, спросила Ноема.

— Проверил! — И, помолчав, грубовато добавил: — Кроме вас двоих, дураков больше нет!.. Ты знаешь, Ной, мы особо не напрягались, выискивая сифитов, готовых за деньги участвовать в нашем розыгрыше. Иногда мне кажется, если бы мы искали клоунов среди каинитов, то отказов было бы больше. Твой народ, Ной, опустился! Может быть, когда-то вы и были сынами Божьими или старались ими быть, но сейчас видно, что богоносность сифитов — умело созданная иллюзия. Когда я набрал целый вагон сифитов, целый вагон голубоглазых с льняными волосами, мне даже стало жалко тебя. — Йот говорил небрежно и самонадеянно. — Не лучше ли прекратить разговоры о мнимой богоносности своего народа и работать рука об руку с каинитами?.. Я понимаю, что вагон, который я вам подстроил, в ваших глазах — не тот, настоящий, последний. Может быть, ты, Ной, еще рассчитываешь своей проповедью кое-кого из заблудших сифитов вернуть на якобы истинный путь. — Йот снова нехорошо усмехнулся и снова посмотрел через плечо, и снова никого не увидел. — Как показал сегодняшний день, точнее — ночь, мало кто побежит за последним вагоном, некому будет хвататься за колеса, лишь бы не остаться в погрязшем во зле мире. Важность всего этого заметно полиняла в сознании сифитов. Говоря нормальным человеческим языком, они поумнели.

Пока мы спускались к станции, Йот цинично поведал нам, как привел в народные заступники Суесловца. Йот так увлекся собственным хвалебным рассказом, что уже и не замечал нас, будто нас не было, как не замечал никого в классе, когда, стоя на сиденье парты, переодевался после урока физкультуры.

— Не сердись на него, Ной, — уговаривала меня Ноема, приклонив уста свои к моему уху.

— Я стараюсь не сердиться, но очень трудно полюбить людей, которые смеются над тобой и над твоей верой.

— Но пока Господь и не просит любить врагов своих. Наверное, время любви еще не пришло.

— Наверное, не пришло, но сейчас очень грустно: грустно смотреть на Йота, грустно вспоминать его скоморохов.

— Тебе грустно от того, что они не знают Бога, а мы пусть немножечко, но знаем Его, — сказала Ноема и украсила свои слова слезами.

— Как хорошо, что у меня есть ты, есть отец, мать, братья и сестры, есть другие сифиты-катакомбники. Если бы только один человек догадывался об Истине, ему невозможно было бы вынести эту догадку. Это мучение, когда предощущаешь Истину, а вокруг тебя — деятельная тьма падшего мира.

— Енох говорил, что на земле будет время, когда верующие в Бога люди будут любить друг друга. — Бедная моя, дорогая Ноема улыбнулась. — Я, наверное, не смогла бы жить в том мире, потому что не смогла бы любить еще кого-нибудь так же, как люблю тебя.

— Почему же? Ты же любишь своего отца! Я люблю своих родителей, и это нисколько не мешает нам любить друг друга, — сказал я и вдруг ощутил глубочайшее незлобие и даже жалость к нашим насмешникам. И еще я подумал, что любовь Ноемы ко мне измучила ее. А Ноема, точно прочитав мои мысли, сказала:

— Может быть, в падшем мире человек может любить другого человека только в мучении? Может, другой любви на земле и не существует? Может, наши слезы в любви и есть тот самый плач, о котором говорила моя бедная мама, плач, который от Господа?

— …и я сказал Суесловцу, — цинично продолжал Йот, спускаясь по тропе чуть впереди нас, — что для этого дела нужен парень с железными яйцами. Это была грубая лесть, и она сработала.

Мы вышли к железной дороге прямо у станционного домика. Платформа была забита погрустневшими скоморохами. Всех их немножко запорошило снежком. Усталые, они крепились из последних сил, чтобы не заснуть. Йоту подали карету, запряженную белыми ангелами. И уже из окна ее он сказал:

— Сейчас подойдет поезд. — И усмехнулся и снова посмотрел через плечо, и снова никого не увидел. — Этот мерзкий поезд, это мерзкое порождение духа каинитов! Но через пару часов вы будете дома…

Йот своим жестокоречием пытался утеснить меня, а я молчал.

— Подумай, Ной! Может, стоит вернуться в высокогорный храм и довести его до ума? Это место дорого сифитам. А я помогу тебе деньгами. — Йот произнес эти слова с неподдельной искренностью.

Я не ответил Йоту, но подумал: «Мы не принимаем милостыню от неправды». И когда я так подумал, на душе моей стало тихо и мирно, будто я уснул с молитвой и с молитвой проснулся. И я неподклонно сказал Йоту:

— Когда ты будешь бороться с нашим Богом и с нами, не забудь учесть, что тебе придется бороться с самим собой! Голос нашего Бога будет звучать и в тебе!

— Должен тебе сказать, Ной, что ты примитивен даже для сифита! Но если… Я подчеркиваю: если! И если случится так, что (не ваш пастушеский Бог) какой-нибудь высший разум задумает уничтожить землю (водой или огнем — неважно), мы создадим человека для продолжения рода. Он будет умнее Адама до грехопадения! И не склонен к человеческим слабостям, которые вы, сифиты, называете грехами: ни к винопитию, ни к чему-либо другому. И мы сделаем ему ковчег. Или научим его, как ему сделать ковчег. Может, мы назовем этого человека Ноем. Но это будешь не ты. — Снисходительная улыбка. — Сейчас мы в самом начале пути, генетические исследования только начинаются, но не сомневайся, Ной, мы создадим нового человека. А пока будем воспитывать людей твоего племени. Они будут ходить в наши сифитские храмы! В наши!

Затокали рельсы — из тоннеля вынырнул паровоз. Йот велел трогать и, окинув нас раздвоенным взглядом, не попрощавшись, уехал.

Эпилог

И был день, и я — один из ангелов, которых Господь послал на служение людям, говоря человеческим языком, соскучился по невинному пакибытию, соскучился по своим небесным покоям и, оставив землю, вернулся в свой камень, который по форме напоминает… впрочем, у людей нет этому понятия. Я поспешил к Еноху с пергаментом, обретенным мною рядом с обезглавленными костями кинокефала, на обочине дороги, по которой уходило из Вавилона племя Мосоха. Я хотел подарить Еноху пергамент и спросить, насколько соответствует текст действительности и соответствует ли вообще. Я поспешил к Еноху, надеясь, что по милости Божьей сумею добраться до сфер, ранее недоступных мне. Но вдруг оказался внутри разрушенной вавилонской башни. Под звуки своих тамтамов уходили из города хамитские племена.

Енох был бел, как свет небесный, и имел зрение как бы многих очей. Когда я явился, Енох читал текст на сшитых воловьими жилами кусочках пергамента. Еноха охраняли четверо бесплотных с огненными мечами в руках. Перед ними, на ложе спал человек. Я не сразу заметил его среди небесного светового разгула. Это был брат Мосоха — вития, который нашел в пустеющем Вавилоне Енохову книгу. Я заглянул в текст через плечо Еноха. И прежде чем наспех сшитая воловьими жилами книжица была закрыта, успел прочитать:

«…се, идет Господь со тьмами святых ангелов своих — сотворит суд над всеми и обличит всех между ними нечестивых во всех делах, которое произвело их нечестие, и во всех жестоких словах, которые произносили на Него нечестивые грешники».

— Моя книга за редким исключением — книга молитвенного воздыхания к Богу, — сказал Енох, обращаясь к ангелам. — Молитвы эти я собрал для своих домочадцев, чтобы они в предпотопные времена, когда с увеличением человеческих грехов, умножились и человеческие бедствия, смогли бы перенести их более безболезненно. Вития искал эти молитвы, чтобы духовно помочь своему племени. Но пока люди Мосоха мечтают только о материальном могуществе, им не нужны ни мои послания, ни мои молитвы. Они только внешне похожи на сифитов. И я отдаю книжицу на хранение другому народу. И она будет с ним до тех пор, пока они не развратятся и не забудут Бога.

Среди небесного светового разгула был вызван еще один ангел. Я знал его. Мы были с ним одного достоинства. Он часто на крыльях своих возносил молитвенные воздыхания людей. В этом была его ангельская услада. И народ, который он пас, получил из рук Еноха его книгу.

Енох положил принесенный мною пергамент на ложе возле спящего витии и сказал мне:

— Он — большой путаник! Во времена допотопные перенес события, которые далеко отстоят от времен очистительных вод. Из самых лучших побуждений, высказывая свою боль, вития запутал историю древности, как запутали ее каиниты на первых страницах его же повести. Вития, забыв о собственных грехах, написал свое, а чтобы этому своему придать значимость, воспользовался именем праведного Ноя. Но помысел витии был чист, и он не мечтал найти в моей книге знаний богомерзских каинитов. А посему прояви заботу о нем, верни витию его соплеменникам!

В болотистом густом лесу нашел я Мосоха. Он спал под огромной елью, прислонившись спиной к замшелому стволу. Глубокое утомление свалило путешествующее племя в дремучем лесу. Они даже не успели разбить лагерь. Все отдыхали, чтобы наутро со свежими силами продолжить блуждание по беспутьям. Я поднял увешанные мхом еловые лапы и склонился над Мосохом. Я зашел в его сон как его брат, вавилонский вития, и с непреклонной мольбой во взгляде попросил о помощи. Через миг Мосох уже бодрствовал, и, движимый духом братской любви, привычным голосом позвал двух лучших своих воинов. Они предстали перед вождем суровые и спокойные. Их оружие и сбруи их коней были разукрашены золотом…

Оглавление

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg