«Обручи»

Михаил Брыжинский Обручи

В ночь под Новый год Володя Каштазов вез свою жену Таню рожать… Предвижу, читатель, как после этой фразы в твоем воображении появилась машина «скорой помощи», мчащаяся на бешеной скорости по ночному городу с включенным синим маячком наверху, пролетающая перекрестки на красный свет и заставляющая шарахаться «москвичи», «жигули» и прочую автомелочь. В машине сидит — или лежит — виновница случая, вокруг нее бригада врачей, а рядом взволнованный нежный супруг, успокаивающий, сообразно с обстановкой, словом или ласковым прикосновением. Но к огорчению твоему, уважаемый читатель, такой идиллической картины позволить себе не можем, ибо Володя Каштазов, тракторист колхоза «Маяк», двадцати трех лет от роду, доставлял жену в роддом не на «скорой помощи», а в кабине своего «ДТ-75». Для тех, чей слух ласкает вожделенное и нежное слово «жигули» и кому мало что говорит такая марка, похожая на сухой выхлоп из глушителя, следует, видимо, пояснить, что трактор этот — «ДТ-75» — приспособлен для перевозки рожениц так же, как катафалк для свадьбы. Ну и для полноты картины нелишним будет добавить, что ехать предстояло ни много ни мало, а все тридцать километров до ближайшей — райцентровской — больницы. Зимой, ночью, в пургу, разыгравшуюся, как назло, именно в эту новогоднюю ночь, и Боже упаси вас подумать, что по воле автора. Жизнь и без авторских измышлений полна неожиданностей и почему-то по большей части неприятных.

Расстояние, конечно, не в диковинку, и в пургу Володе приходилось пробиваться, да груз у него в этот раз больно деликатный случился. И приспичило же Таньке именно сегодня! Нынче и так вдосталь наломался — весь день провозились с лесом для Шуряя. Возили его аж из-под самой Федоровки — ближе рубить не разрешалось. Да ладно бы только возить, а то ведь и в снегу лазил вместе с другими, кого Шуряй кликнул «на помочь». Пока сосну подходящую выберешь, пока снег вокруг утопчешь да свалишь ее, дуру полстаметровую, да на дорогу к машине трактором вытянешь, да раскряжуешь, а потом погрузишь — то-то натешишься! И рукавицы, и ватник с себя долой — жарко. А как постоял чуток, так мороз враз напомнит, кто нынче хозяин на дворе. Была рубаха мокрая — стала ледяная. Одно спасение — опять за пилу хвататься. Словом, и намерзся нынче, и попотел изрядно, и в кабине натрясся. А все Шуряй. «Не хочу в колхозную квартеру. Стоят пустые — ну и пусть стоят. Никому не нужны. А мне зачем этот голый „дом понарошку“? И буду как цыган в поле — с одной кибиткой? Одно название — квартера. Свой переберу — еще сто лет простоит. Тут у меня и колодец, и банька, и двор — я те дам! — и огород под окошками — все, как положено».

Машина с лесом и грузчиками уехала вперед. А последние пять лесин Володя повез хлыстом — не раскрыжовывая. Перехватили с Шуряем у вершин стальным тросом, осторожно натянули, трос врезался в мерзлое дерево и — вези хоть на край света, не соскользнут.

Из лесу выехали еще засветло. Поднималась метель, и дорога кое-где была уже занесена сугробами, точно обручами перетянута. Впрочем, этот, только что нанесенный снег его дизелю — не помеха. Но пока добрались, пока чего — вот тебе и вечер.

Сели за стол и, как водится, дернули «с устатку». Шуряй выставил на стол две поллитры водки — «для затравки». Шестерым мужикам это — как и не было, ну а потом заплескалась родимая. И хотя выделка домашняя, характер оказался вполне диким — злее магазинной.

Непонятно, от чего больше: то ли от тепла после целого дня на морозе, то ли от спиртного, хотя и пил меньше других — Володька размяк. Весь стал каким-то ватным и начал клевать носом. Наверное, так и заснул бы прямо за столом, да голоса мужиков, споривших все горячей, то и дело разгоняли дремоту.

Когда Шуряева жена унесла опустевшую и выставила вторую двухлитровую банку, и мужики одобрительно загудели, он неожиданно вспомнил материны слова, которыми та вот уже недели две каждое утро провожала на работу: «Гляди, не задёрживайся нынче. Помни, какая великая забота в доме».

Честно признаться, за весь день ни единой мысли не промелькнуло о жене. Как-то не до этого было. А теперь в груди ворохнулось, и он с запоздавшим раскаянием, пробившимся сквозь туман в мозгах, подумал: «Вот, сижу тут, накачиваюсь, как скотина, а ведь обещался Новый год вместе встретить».

Он неловко встал из-за стола. Шуряй хотел было задержать, посиди, мол, куда торопишься, эва какое дело нынче своротили, но он коротко и, может быть, не совсем понятно для других объяснил: «У меня жена…»

Доехав до дому, оставил трактор работающим. Только убедившись, что все нормально, вышел заглушить двигатель и слить воду. Метель не унималась, а, напротив, усиливалась. «Не дай Бог когда-нибудь в такую погоду на дороге оказаться!» — промелькнула в голове зябкая мысль, и он юркнул в тепло дома. Немного посидел с матерью и женой, но усталость переломила; отказался и встречать Новый год, и телевизор смотреть, раздевшись, бухнулся в кровать и тут же провалился в тяжелое забытье.

Однако выспаться как следует не удалось: его начали тормошить. Уставший организм требовал отдыха, но покою не давали. В ответ Володя вначале издавал только глухое мычание, от него никак не отставали, силком усадили на кровати и брызнули на лицо холодной водой. Он начал пробуждаться и таращить глаза на мельтешившую перед ним фигуру, совершенно не понимая, чего от него хотят.

Слух пробудился раньше соображения. Услышав: «Говорила, сберегайся, ведь жена на сносях, а ты…» Володька, еще окончательно не проснувшись, начал одеваться. Спросонья никак не попадая ногой в штанину, попросил с робкой надеждой:

— Может, до завтра отложим, до утра?

— Очумел? — прикрикнула мать. — Лопать меньше надо было.

— Да не пил я почти. Так что-то уморился, — примиряюще оправдывался он. Управившись, наконец, с обеими штанинами и застегивая пуговицы, добавил: — Сильно устал нынче… А чего надо-то?

— Вот нечистый дух! — в сердцах воскликнула мать. — Жена твоя рожать собралась — вот что. Беги за транспортом…

Не успела мать закончить, как услышал возню и приглушенное постанывание из-за занавески, где у них стояла еще одна кровать и где последнее время спала жена. Остатки дремы слетели мигом, и он, так и не застегнув всех пуговиц на рубашке, торопливо накинул ватник, висевший на крючке у самой двери, и выскочил на улицу.

А там метель разыгралась не на шутку, и снегу намело уже порядком. Шагнув с крыльца, очутился в снегу по колено. Он присвистнул и помчался к дружку Сене Козыреву, с которым было слажено: если что — Сенька в ночь за полночь отвозит Таню в больницу, хотя знал, что и без всякого уговора тот сделал бы это, не зря же председатель разрешал ему на ночь ставить машину у дома и не отгонять в гараж, что на центральной усадьбе колхоза. Мало ли что может случиться! Хотя на все их Пармаево — отделение колхоза — два десятка дворов, но ведь и тут — люди. Телефона в селе, чтобы дозвониться, к примеру, в больницу или хотя бы до своего правления или гаража, никогда не бывало. Видно, полагали, что телефон на двадцать дворов — роскошь. Хотя в городах отдельной семье дать телефон за грех не почитается. А пока пробежишь семь километров до гаража за техникой, пока чего — может случиться, поздно окажется. Так что правильно, конечно, председатель решил держать здесь вроде как дежурную машину. Вернее, так надумал сам Сеня. Председателю, может, за колхозными делами и недосуг о таком подумать, но и за то спасибо, что не стал идти против, согласился.

Володька бежал к Козыреву, а шаг все замедлял. А дойдя до его дома, и вовсе остановился. Будить друга было бессмысленно: машина стояла занесенная снегом чуть не до самого капота. Завести-то, конечно, Сенька ее заведет, да только стронуться с места не удастся. «На буксире потянуть? — мелькнуло в голове. — А смысл?..» Он решительно повернул и споро, как только позволяла занесенная дорога, понесся обратно, машинально отметив, что следов своих, хотя прошел только что, уже не видит — замело: «Один поеду. Налегке… А с машиной — только лишняя морока…»

Влетев в дом, приказал матери с порога:

— Давай воду! Сам повезу.

— Да ты что? — удивилась мать. — Тут быстро надо. На машине.

— Какая машина?! Глянь, что на улице деется! — И поторопил: — Некогда рассуждать. Доставай свои чугуны.

Охнув, мать бросилась к печи, схватила кочергу, но второпях забыла снять заслон устья и тыкала, не понимая, почему кочерга не лезет в печь. Наконец, приметив оплошку, в сердцах с грохотом кинула заслон на пол и достала из печи двухведерный чугун с теплой водой. (Зимой каждый день на ночь ставила два таких чугуна с водой в печь — утром заливать в радиатор.) Торопливо, расплескивая, перелила воду в ведра. Он схватил их и выскочил за дверь. Опростав, снова метнулся в дом. Мать к тому времени вытянула на шесток и другой чугун.

Теплая вода оказалась нелишней, трактор завелся сразу, безо всяких капризов.

Снова забежал в дом, а там посреди избы уже стояла одетая, собравшаяся Таня. Мать торопливо и бестолково бегала по дому, вытягивала то один, то другой ящик старомодного комода, всегда стоявшего, насколько помнил Володя, в углу под правым крайним окном, то кидалась к шифоньеру — подарок от колхоза на их с Таней свадьбу — начинала рыться там, доставала очередную какую-то тряпку и запихивала в сумку на полу возле Тани.

— Не надо, мама, зачем? Все ведь уже собрано, — робко сопротивлялась та, но мать, торопливо и будто спотыкаясь, повторяла одно и то же:

— Ничего, ничего… пригодится… нужно… как же так… Господи!

Он пару минут глядел на суету, царившую в доме, и не выдержал, сказал полувопросительно-полуутвердительно:

— Поехали?!

Мать засновала по дому еще быстрее, то и дело хватая что попадалось под руку и тотчас же отбрасывая. Жена обводила взглядом избу, словно уходила отсюда навеки и прощалась со всем, что в ней было. Ему надоела эта бабья растерянность и беготня. Схватил сумку и властно приказал:

— В общем, хватит, поехали!

Ступив с крыльца и провалившись в снег, Таня испуганно ойкнула. Он осторожно и неловко обнял ее и повел. Следом за ними выскочила мать, неодетая, в одной только накинутой на голову шали, проводила до трактора и, несмотря на снежную замять, стояла рядом, пока Володя подсаживал жену на гусеницу, затем, включив плафон, устраивал в кабине и залезал сам.

— Сынок, Таня, может, не поедете? Ведь экая непогодь!.. Авось, дома как-нибудь, а? — просительно сказала она. — Раньше-то и завета не было по больницам. И ничего, обходились…

Володя подумал пару секунд, поколебался и, ничего не ответив, тронул рычаг газа. Трактор рокотнул, дернулся, клюнул вверх-вниз, точно норовистый конь хотел взвиться на дыбки, и глухо залязгал гусеницами.

Двинувшись, он оглянулся назад, но из-за мрака и вьюжившего снега уже не увидел матери и не знал, что она еще долго не уходила, стояла на том же месте и все крестила рукой воздух, посылая вслед свое материнское благословение — крестное знамение, — ничем иным помочь сейчас им не могла.

Он вывел трактор на дорогу, вернее, туда, где она должна была быть. Ибо от дороги — укатанного зимнего пути — не осталось и следа, все замела вьюга. Но знал, что едет именно по зимнику: в мягкий, только что нанесенный метелью снег трактор проваливался, и под гусеницами ощущался твердый наст. Володя был уверен в этом так, точно шел пешком и чуял собственными ногами.

Миновали крайний дом деревни и выехали за околицу. Здесь, в открытом поле, буран, казалось, забесновался с еще большей силой. Свет от фар еле-еле пробивался на два-три метра вперед.

— Как ты? — спросил он жену.

— Ни-и-иче-его! — выдавила она из себя, мелко трясясь вместе с сиденьем.

Володя еще раз тронул рычаг, движок изменил тон, трактор побежал прытче. Увидеть это, конечно, было невозможно среди сплошного снежного месива — не с чем соизмерить, просто знал, что трактор пошел быстрее.

— Володя, не заблудимся? — вытрясла она из себя боязливый вопрос.

— Вот еще! Я здесь тыщу раз проезжал, — уверенным баском постарался он рассеять ее опасения, ничем не выдав, что сам только что подумал именно так же. — Даже не сомневайся. Через часок-полтора будем на месте. Выдержишь? — глянул он на жену.

Та неуверенно кивнула, и они надолго замолчали. Лишь изредка искоса поглядывал на жену и в слабом свете от щитка приборов видел, что выражение лица той не менялось, и он тоже был спокоен.

Трактор тянул ровно, двигатель работал чисто, без сбоев, под гусеницами Володя чуял твердый укатанный наст — чего же больше? Через час, самое многое — полтора подвезет жену к самым дверям роддома и сдаст из рук в руки врачам. Те свое дело сделают, как полагается. А ему останется только ждать, когда объявят, что у него родился сын. В том, что будет именно сын, Володя ничуть не сомневался. Во-первых, он хотел сына, во-вторых, и Танька не против, чтобы их первенец оказался мальчиком, да и по приметам, о которых поведала ему на ухо, выходило, что должен быть обязательно парень. Он настолько уверовал в это, что даже имя ему выбрал — Роман, Ромка. Подрастет — Роман Владимирович. Звучит, а? Так к нему, к сыну своему будущему, и обращался — уже по имени.

Иногда Таня брала его руку и прикладывала к своему животу.

— Чуешь, как ворочается?

Володя и впрямь ощущал толчки.

— Есть.

— Вот опять. Чуешь?

— Ага! — тотчас же соглашался он и ликовал. — Папку рядом чувствует. Здоровается, — наклонялся к жене и касался губами ее обнаженного живота, произносил голосом, полным нежности и удивления: — Здравствуй, сын! Слышишь меня, Рома? Ты там того… давай подрастай пока… — и оба заливались тихим, счастливым смехом, точно изрекал что-то невероятно веселое.

Хорошо было обоим сознавать, что по их желанию зародилась новая жизнь, и вот-вот появится на свет еще одна человечья душа. Радостно было и жутко. Шутка ли — новый человек явится на землю по твоей вине. Кем он будет, каким станет — за все с тебя спросится. Он твой. И ты за него первый ответчик. Во всем. Сына еще не было на свете, а Володя думал о нем с нежностью и уже ощутил ответственность за него и даже переменился, построжал к себе. Ведь он вот-вот станет отцом. Не просто Володькой Каштазовым или мужем Татьяны-агрономки будет, как раньше, а отцом. Отец — совсем другое звание.

Что там по сравнению все другие? Батя — вот это звучит! Скоро он окажется отцом великолепного сына, с которым станут большими друзьями. А как же иначе? Только так! Будет и на рыбалку брать его, и уху варить научит, и плавать, и в лес сводит — самые-самые грибные места и малинные куртинки все откроет. Подрастет — с трактором выучит управляться. Чтоб умел и пахать, и сеять, не только водить. Неважно, кем станет, потом видно окажется, но чтоб знал, на каком дереве хлеб растет и почем стоит добыть его. Обучит рубить углы и «в лапу», и «в замок», как когда-то самого дед Роман наставлял — первый на селе плотник и столяр, — в честь него и назовет сына.

Хотелось тому, чтоб и Вовка по столярной части пошел, да техника переманила, хотя мараковать по плотницкому, особенно в деревне, ни трактористу, ни электрику не помешает. Да не понарошку научит плотничать, а в настоящем деле, как дед школил, чтоб ответственность за материал да за работу свою чувствовал с первого же шага. Может, баньку новую с сыном поставят, может, хлев срубят или колодезный сруб, — да мало ли что. Всему выучит, что сам умеет.

Но это все позже, когда подрастет. А пока маленький, станет забавлять его сказками. Не раз представлял, как сын лежит в кроватке, а он рассказывает что-то. Тот слушает внимательно, даже глазенками не моргнет. И сердце сладко сжималось всякий раз, стоило только вообразить такую картину.

Его точило нетерпение, хотелось, чтобы это случилось поскорее. Он уже любил своего еще неродившегося сына.

Володя бросил взгляд на жену. Та напряженно всматривалась вперед, но в слабом свете фар было видно только, как роятся, несутся и липнут к лобовому стеклу мириады снежинок — и больше ничего. Трактор пробирался точно слепой, на ощупь. И самым чувствительным органом его были гусеницы. Володя ни на секунду не выпускал их из-под контроля: всем существом своим следил за тем, как идет, как вибрирует трактор — укатанный наст под ним или снежная целина. Несколько раз дизель уводило, но он тотчас же чуял, как правая или левая гусеница начинает скрести по-иному, мягче и, плавно отжимая рычаг, возвращал на дорогу. Пришлось сбавить скорость. Иначе можно было на каком-нибудь повороте выскочить в поле — и плутай потом всю ночь, ищи дорогу, пока солярку не сожжешь. Больше всего сейчас остерегался сбиться с пути.

«Ничего, Таня, не боись, — обратился мысленно вроде бы к жене, а на деле прибавляя уверенности себе. — Не в таких передрягах бывали. Выкарабкаемся!..»

А хорошо все-таки, что Таню направили именно в их колхоз. Попади она в другое село, кто знает, как сложилась бы его жизнь и где был бы сейчас.

Вернувшись из армии, Володька намеревался догулять с месячишко, помочь матери по хозяйству, посадить картофель на усадьбе и податься в город. Как и все. До службы сразу же после школы стал работать в колхозе трактористом, служить попал в автобат, поначалу и там сидел за рычагами, а потом сдал экзамены на водителя и шоферил на разных машинах.

Но получилось так, что его «месячишко» оказался куцым, всего двухнедельным. Как-то перед их домом остановился председательский «уазик». Он как раз навешивал новую калитку. Справившись для приличия, как, где, в каких войсках довелось служить, Пекшин, председатель колхоза, спросил напрямик:

— И как дальше полагаешь? В город, поди?

— А то нет? — вопросом ответил Володька.

Пекшин отчего-то вздохнул и сказал раздумчиво и негромко, будто самому себе:

— Вольному — воля, только в городе ли рай?.. А у меня к тебе, Владимир, просьба одна есть. Не откажи.

— Валяйте! — великодушно разрешил он.

— Да для тебя, думаю, и не просьба даже будет, а так, просьбица… Понимаешь, запарка у нас. С посевной никак не управимся. Трактора годные стоят — хоть счас в борозду, да сажать на них некого. Совсем обезлюдели. А народ каждый день теребит: когда огороды пахать начнешь? Я-то их понимаю, а как с поля трактор на огороды снять, когда с зерновыми зашиваемся? Ведь на дворе — май кончается. Хоть один сыми — в тюрьму упекут. За срыв посевной. Да сам соображаешь.

— Понятно, — солидно согласился он и даже лоб наморщил, показывая свою озабоченность делами председателя.

— А коли понятно — выручай. Дай людям со своим картофелем управиться. Садись на любой трактор из тех, что в гараже стоят — вспаши огороды.

— Хм, — неопределенно хмыкнул Володька.

— Да успеешь в свой город, — нахмурился Пекшин, поняв его по-своему. — Не за себя прошу — за людей. Сделай им доброе дело.

Садиться на трактор в Володькины расчеты вовсе не входило, но он прекрасно понимал председателя: прав на все сто. И раньше с трактористами в колхозе перебивались кое-как, запаздывая каждый год и с весенним, и с озимым севом, а теперь, видно, и вовсе туго стало. Посевной агрегат, действительно, расформировать не дадут, пока последний клин не будет засеян. И для картофеля все сроки проходят. А усадьбы — дело тоже не последнее, он знает.

— Тебе долго, что ли, огороды-то? — еще больше нахмурился Пекшин. — За неделю разделаешь. Я же знаю, как можешь, когда захочешь. Помню, — подольстил он Володьке.

— Не надо, Петр Васильевич, — отмахнулся тот. — Не дите, чтоб по головке гладили… А насчет огородов — согласен. Только условие — начну с Пармаева.

— Ну конечно, — обрадовался председатель. — Никакого разговору…

Недели на огороды не понадобилось — управился за пять дней. Он набросился на работу, точно проголодавшийся на еду, и почувствовал, как соскучился по трактору. В машине, конечно, свой интерес, но и в тракторе есть свой. Закончив, пригнал дизель в гараж и, чуть сожалея, что работа вся выполнена, заглушил.

И вот тогда-то случилось так, отчего все его расчеты полетели вверх тормашками. В тот самый момент, когда в последний раз по-хозяйски обходил трактор, подкатил Пекшин.

— Молодец, Володя, — крепко пожал ему руку. — Спасибо за выручку.

— Да ну, что там, — небрежно отмахнулся он и просто так, ради пущей вежливости, поинтересовался. — А как у вас? Заканчиваете?

Председатель скривил лицо в горестной усмешке и обстановка с посевной прояснилась без слов.

— Вот, мотаемся с Татьяной, — кивнул он в сторону «уазика», — ругаемся, суетимся, да толку, коли людей нет.

Пока разговаривали подобным образом, из машины выскочила девушка, стройная, ладная. Подойдя поближе и поздоровавшись, с любопытством уставилась на тракториста. Володьку немного даже смутил этот ее бесцеремонный взгляд. Девушка была хорошенькая, ему глянулась, а еще понравилась своей смелостью. Надо сказать, он вообще не любил тихонь.

Взаимное разглядывание продолжалось с полминуты, не меньше, пока председатель не заговорил просительно:

— Володя, может, ты того… поработаешь еще чуток, а? Нам бы только с посевной управиться. Там полегче станет… Как ты на это?

— Хм! — произнес Володька и сбил кепку на лоб, а затем снова сдвинул на затылок и бормотнул: — Тут крепко надо подумать.

Девушка стрельнула своими бойкими глазищами и неожиданно тоже встряла в разговор:

— А что, Вовка, действительно — помоги.

— Здра-асьте! — снял он кепку и поклонился девушке. — Для чего, по-вашему, после службы месяц отдыха дается? Чтобы солдат, после ать-два, к гражданской жизни адаптировался, — блеснул перед девушкой мудреным словечком. И пояснил: — Освоился чтобы, значит. А вы его из огня да в полымя хотите. Может, я еще не адаптировался, — опять с наслаждением ввернул он это слово.

— Так-то оно так, — озабоченно произнес председатель. — Адаптация, конечно, необходима, да ведь хлеб нужнее. А время не терпит.

— Да ладно выламываться, Вовка. Тебя по-человечески просят. Помоги… А еще солдат! — с укоризной бросила девушка. — Не думала, что из армии такими капризулями приходят.

— Хо! Это еще что за командир? — изумился он напористости девушки и задетый ее последними словами.

— Агроном наш новый, — тотчас же пояснил председатель. —Хотя какое там! Второй год уже у нас воюет. Это для тебя она новое лицо, — и, прищурившись, предложил: — Познакомьтесь. Таня. Таня Суркина. А это, Таня, наш бывший механизатор Владимир Каштазов. До армии рекорды бил, — опять польстил ему председатель.

— Жаль, что бывший, — каким-то особым тоном произнесла девушка, и эти слова, а вернее, тон, каким были сказаны, решили все.

И пошли-полетели денечки… На посевной Володька упирался, как вол, да и потом не сачковал. Когда не было работы для гусеничного трактора, пересаживался на «Беларусь» или Т-150, благо техники в колхозе было навалом и выбирай из свободной что по душе. Возил, косил, трамбовал, пахал. А зимой Володька женился. Стоит ли говорить, что женой его стала та самая Таня Суркина, из-за которой, собственно, и остался в селе.

И вот теперь везет ее в больницу, где должен появиться его сын. Их сын. И довезет, несмотря ни на что. Ни ночь, ни пурга, ни бездорожье ему не помеха.

Володя снова глянул на жену и увидел, что лицо ее исказила гримаса боли. Сердце дернулось.

— Больно? — спросил участливо.

— Терпимо, — ответила Таня. — Только холодно очень. Окончательно замерзла.

Она говорила слабым голосом, из-за рева двигателя почти не расслышал, но по шевелящимся губам догадался, что сказала именно так. Нисколько не колеблясь, снял с себя ватник и укутал им жену, заботливо подоткнув полы под нее, чтобы сберечь тепло, шедшее от нее же самой — другой возможности согреться в кабине не было. И хотя сам скоро продрог основательно, оставшись в одной рубашке, ни за что бы не согласился принять ватник обратно, даже если бы сама попыталась вернуть его. Снять ватник с Тани — значит, снять и с сына. Позволить себе такое он никак не мог.

«Бога в душу!.. — по-черному ругнулся про себя Володька. — Мало было печали — черти метель накачали, — рука потянулась к ручке газа, но тут же отвел ее обратно. — Прибавь ходу — дорогу потеряешь. Одно к одному. И впрямь, что ли, закон подлости существует?.. Может, успеем все-таки?»

С этой минуты он чаще поглядывал на жену. И от того, что видел на ее лице, зависело его состояние. Если боль прорывалась наружу — стоном ли, гримасой, весь холодел, когда же притихала, спокойней становилось и ему. И только одно пребывало неизменным: по-прежнему «держал дорогу». Ни слышать, ни видеть ничего не мог, не было никаких ориентиров, мог только чуять одному ему известным образом, что находится под гусеницами. Вот он и «вчуивался», ни на секунду не позволяя ослабнуть напряжению, владевшему им. Все чувства его спрессовались и превратились в один тончайший прибор, позволявший не сбиться с пути.

Управляясь с колхозными делами, Володька не забывал и про свое хозяйство, хотя и небольшое, но тоже требовавшее мужского догляда. Мало-помалу перечинил, поправил, отремонтировал все, что пришло в ветхость, пока служил в армии. Это только кажется, что два года — срок небольшой и ничего не может за это время измениться, на самом же деле дом и хозяйство требуют постоянного ухода. Что-то рассыхается, что-то гниет, ломается, рушится. Все время требуется что-то обновить, перебить, подрубить, перебрать. У сельского жителя инструмент не ржавеет. Сноровки Володьке не занимать, помаленьку перечинил все, что требовалось. Оставалась кровля. Дом крыт шифером давно уже, лет тридцать, пожалуй, прошло — он, конечно, не помнит, но знает от матери, что крыли отец, когда еще жив был, с дедом Романом. От времени и проросшего на нем мха шифер стал буровато-зеленым, потрескался. Мать, всякий раз, когда заходил разговор про новую кровлю, неизменно вспоминала, как прошлой осенью уставляла весь дом тазами, ведрами, чугунами — всем, что годилось для воды, ибо прохудившаяся крыша стала вовсе плохой защитой от непогоды. Володя, конечно, и сам понимал, что кровлю пора менять, и не раз обращался к председателю. Когда подошел впервые, Пекшин сразу же согласился выделить сотню листов и только попросил немного обождать, пообещав, что скоро начнут возить шифер для фермы, и с первой же машины получит свое.

Он тогда понадеялся и работал себе спокойно. А когда довелось проезжать мимо второй фермы, приметил с неприятным удивлением, что на ней белеет новенький шифер. Разыскал председателя и напомнил.

— Конечно, конечно, я же не забыл, — успокоил тот. — Просто материалу нам дали тютелька-в-тютельку. Ни листочка лишнего. А не перекрой ферму, коли шифер выделили — замордуют. Сам понимаешь.

— И как же теперь?

— Не волнуйся, Владимир. Будет тебе, что просишь. Обязательно. Завхоз третий день мотается, шифер выбивает: так и так надобен. Получишь, как только пробьет. Погоди маленько…

Но и в следующий раз шиферу ему не досталось. Колхоз срочно строил склад минеральных удобрений. Именно из шифера. Чтоб и быстро, и дешево. Пекшин опять попросил немного погодить. И снова в колхоз привозили шифер. Но он снова куда-то спешно понадобился. А уже напирала осень. Заметно похолодало. Вот-вот должно было полить. Володьке надоело без конца «погодить», плюнул на вспашку зяби, бросил трактор и рванул в район. Там в РСУ выписал шифер. Заломили с него чуть не втрое, потому что брали и за работу, и за доставку своим транспортом, за погрузку-разгрузку и еще за что-то. Махнул рукой на все, договорился с «леваком» и тот отвез. Кликнул Шуряя, еще двоих мужиков и в два дня перекрыли дом. После этого, наконец, успокоился, но на душе долго оставался нехороший осадок. «Сказал бы сразу — не дам, самим не хватает. А то водил, водил за нос, как пацана», — с неприязнью думал о председателе, но потом все позабылось. Лили осенние дожди, а в доме сухо и тепло. Это главное. И начхать ему на остальное…

Вдруг Володька дернулся, как от удара хлыстом: в кабине раздался Танин жалобный стон. Это был даже не стон, а скорее крик. Он метнул на нее взгляд. С расширившимися глазами Таня ерзала, возилась на неудобном, тесном сиденьи, пытаясь устроиться поудобнее, избавиться от боли.

«Вот оно, началось! — пронзила мысль и внутри него похолодело. — Эх, не успел!.. Кабы не метель».

Он теперь почти не отрываясь смотрел на жену, лишь изредка бросая короткие взгляды вперед, на снежную муть за стеклом. Лицо Тани скорчилось от нестерпимой, не отпускающей боли. В слабом свете плафона в кабине тускло блестели бисеринки пота на лбу, висках и верхней губе. Таня металась на жестком неловком сиденье и никак не могла удобно устроиться. Пыталась вытянуть ноги, но натыкалась везде на холодный, мертвый металл.

На его душе стало пусто и неуютно. Он не знал, что сейчас делать: то ли остановить трактор, то ли, напротив, прибавить ходу — может, райцентр недалеко, ведь порядком уже топают, и успеют до больницы.

Он видел мечущуюся Таню и жалость охватила, какую никогда еще не испытывал к жене.

— Больно, да? — спросил он, не способный ни на что больше в теперешнем положении. Спросил, и тотчас же понял, что ляпнул глупейший вопрос. Впрочем, Таня и не слышала его вовсе. Она тяжело дышала и кричала почти непрерывно. Один раз вскрикнула особенно пронзительно и, не стерпев мук, повалилась на мужа. Тот обхватил ее одной рукой, придерживая, другой же, свободной, продолжал работать рычагами.

«Да что же делать? — возопил он про себя. — Что?.. Может, надо было мать послушаться?.. Авось, и обошлось бы, действительно…»

Его бросало то в липкий жар, то начинало знобить так, что зуб на зуб не попадал. Он понимал безвыходность, гибельность ситуации, в какую попали жена и сын, и, не задумываясь, сделал бы все, чтобы только выручить их. Но никакой жертвы с его стороны не требовалось. Спасение было только во времени. А временем Володька, хоть наизнанку вывернись, распорядиться не мог.

«Эх, Ромка, Ромка! Что ж ты, брат, так поспешил? Не мог подождать еще чуточку? — неожиданно для себя обратился он безмолвно к сыну. — Потерпел бы маленько, а? Видишь, брат, какие дела. Рано еще тебе на свет появляться. Одно железо кругом и холод. Загниешь ни за что. И мамку погубишь. Горе всем учинишь… Ты уж, Роман, подожди. Потерпи, сынок, маленько. Прошу тебя…» — Володя уговаривал сына всерьез и долго, так, будто и вправду мог убедить… А что еще оставалось? Когда говорил с ним, немного забывался, и на сердце, сжатом тревогой, становилось чуть легче.

И странное дело: Таня вдруг начала затихать; стонала реже, слабее, точно слова Володи дошли до того, кому предназначались.

«Вот и молодец, вот и умница, сынок! — похвалил он, боясь обрадоваться случившемуся. — Потерпи еще чуточку. А уж я…»

Он не успел придумать, что бы такое пообещать, как вдруг с ужасом понял, что идет по целине. Гусеницы шли мягко, лязгали глухо — не было под ними твердого наста, трактор шел по сплошному глубокому снегу.

Растерянность охватила Володю. Давно ли потерял дорогу? Где? Может, когда Таня начала корчиться от боли, может, вот сейчас, только что? Ах, чурбан бесчувственный, как же допустил!

Он проклинал себя самыми черными словами и — продолжал гнать вперед, сквозь неунимающуюся круговерть снега. Затем начал лихорадочно соображать, как долго уже добираются, где должны к этому времени быть и где, на каком повороте мог сбиться. Но растерянность — плохой помощник, и он никак не мог сосредоточиться. Рука потянулась к ручке газа: намеревался остановиться, выйти и осмотреться, хотя вряд ли что можно увидеть в этой адской смеси снега и ветра. Но подумал, как испугается жена, только что успокоившаяся, когда поймет, что заблудились, и неизвестно еще как это подействует на нее, конечно уж, не самым лучшим образом — в ее-то положении. Это он понимал и потому продолжал гнать трактор в неизвестность, мучительно раздумывая, вправо или влево сошел с дороги и как теперь разыскать ее.

Самым верным сейчас было остановиться и переждать пургу или хотя бы дождаться утра. Ему раз уже пришлось ночевать зимой в кабине. Это было еще до армии. Тогда по легкомыслию своему вот в такую же метель, правда, было еще светло, решил подсократить путь — поехал полем, напрямки. Да заблудился. И хоть зеленый был юнец, однако сообразил-таки, что если сверзнется в какой-нибудь овраг сослепу, то до весны точно не найдут. И следы, и сам трактор занесет в момент. Где искать — неизвестно. Знал, что топливо в баке на исходе, и все-таки благоразумно решил переждать буран. Солярка, действительно, скоро кончилась. Ну и что? Слил воду и ночь продрожал среди стылого железа. Когда затихло, выбрался на занесенную снегом дорогу и вскоре встретился с выехавшими искать его. Тогда все закончилось благополучно. Но сейчас он не мог позволить пережидать, надо было двигаться вперед, в больницу. Только где она, эта больница?

Сжав зубы и дыша как загнанный, Володька до рези в глазах всматривался за стекло, но что увидишь в этой мутной пелене. Отчаяние начало овладевать им, и вдруг в голове мелькнула спасительная мысль: надо сделать круг. Да-да, большой круг, тогда уж непременно наткнется на дорогу. И как только раньше не додумался!

Потянул правый рычаг немного на себя и, держа постоянно в таком положении, начал сторожко, по-звериному «вчуиваться», не заскребут ли гусеницы по твердому.

Шло время. Трактор двигался, не сбавляя скорости, Володька мог бы поклясться, что круг задуманный уже описал, пожалуй, и на второй пошел, а дороги под гусеницы не попадало. Угрюмо начал размышлять, что можно предпринять еще, и тут ему показалось, что за снежной сумятицей временами различает какую-то непонятную темную полосу. На всякий случай сбавил ход и пошел осторожнее. Так и есть. Впереди вскоре обозначились деревья — наткнулся на полевую лесопосадку. Но это ни о чем не говорило ему: таких посадок по полям разбросано множество и на которую именно набрел — неизвестно. Дернул рычаг, помог педалью — повернул круче — и повел трактор вдоль посадки. Но нет никакого ориентира, ничего, что могло бы подсказать, где находится. Даже не угадать, в какой стороне должна быть дорога.

Миновав деревья, снова прибавил газу и, так же забирая вправо, продолжал делать круг, хотя мозг уже жгла мысль, что это, похоже, бесполезно. Но он не мог, не хотел примириться с тем, что заблудился окончательно, ему нужно было хоть что-то делать, чтобы не потерять остатки надежды, пока еще теплившейся в нем.

И вдруг впереди, почудилось ему, что-то мелькнуло. Мелькнуло и пропало за снежной пеленой. Он напрягся. Вот снова и совсем близко. Дерево — не дерево, столб — не столб. «Что за черт!» — подумал Володька и ударил по тормозам. Трактор клюнул резко вниз и встал, как вкопанный. Таня сорвалась с его плеча и чуть не ткнулась лицом в лобовое стекло, хорошо успела выставить руки. Володя выпрыгнул из кабины. Буран тут же беспощадно ожег его плетью злого кинжального ветра и дробью сухих колючих снежинок, тотчас набившихся и за ворот, и в рукава, но он едва обратил на это внимание, и из груди вырвался радостный вопль. Прямо перед ним, в полуметре от радиатора — железное кружево опоры ЛЭП! Вот это ориентир! Он чуть не бросился обнимать ее: теперь знал совершенно точно, где находится. Такая лесопосадка, в небольшом удалении от которой высится опора высоковольтной линии, в округе была — знал это наверняка — только одна. Да они же почти рядом с дорогой! Каких-нибудь полкилометра от нее. А до райцентра отсюда — всего-навсего верст семь. Володька возликовал. Взлетев в кабину, глянул на жену и весело подмигнул.

— Что там такое? — спросила Таня.

— Порядок!.. Столб какой-то нахальный через дорогу в неположенном месте перебегал, — зябко трясясь, объяснил ей и не выдержал, рассмеялся в голос. Не потому, что старая эта шоферская шутка показалась веселой, а оттого, что с него слетело мрачное состояние, и он почувствовал легкость.

Двинул трактор назад, объехал опору и, забирая влево от нее, через несколько минут наткнулся на дорогу.

«А мать, наверное, не спит, — подумал Володя. — Беспокоится, поди, добрались ли? А мы — вот они, шпарим себе… Говорят, материнское сердце — вещун. Интересно, чует ли она — с пути сбились? Вернее, сбивались, — тут же поправился он. — Приеду — нарочно спрошу… Или не стоит? Пожалуй, не стоит, — решил Володька. — Чего зазря расстраивать. Мало ли случается. Было — и прошло. Танька и та не догадалась. А ей и подавно ни к чему».

Трактор урчал ровно, однотонно, гусеницы скребли твердый наст, и хотя буран бесновался по-прежнему, Володя уже не боялся, что заблудится, осмелел и даже прибавил ходу. Трактор пошел прытче.

«Ничего, теперь уж, можно сказать, добрались», — успокоенно подумал он и запел вполголоса:

Еще немного, еще чуть-чуть, Последний бой — он трудный самый…

Таня переспросила:

— Что говоришь?

— Да нет, ничего. Это я так… Знаешь, сколько осталось ехать?

— Сколько?

— Километров пять-шесть, не больше.

— Скорей бы.

— Ничего. Прорвемся, — бодро обнадежил Володька. — Не в таких передрягах бывали… Как ты? Лучше?

— Скорей бы, — опять сказала она.

— А сын у нас хороший будет. Послушный, — весело объявил он.

— Откуда знаешь? — не сразу подала Таня голос.

— А вот знаю… Гарантию могу дать — парень будет, что надо…

Разговор на этом прервался — Тане тяжело было кричать в кабине грохочущего трактора. И Володя в мыслях снова вернулся к матери.

«Нет, не спит, — подумал уверенно. — И даже не приляжет, покуда не вернусь. Я-то уж знаю… Одно из двух: или перед иконами торчит, или к „коммунаркам“ подалась».

Володя невольно вздохнул, вспомнив про «коммунарок». Беззаботное состояние слетело, и он помрачнел. «Коммунарками» называл (собственно, те сами себя так окрестили) материных подруг — бабку Катерину и бабку Дарью. Впрочем, какие подруги? Мать на два десятка лет моложе старух, просто жалостливая очень, из-за сердобольности своей и прибрала обеих, пока Володька в армии служил. Да и раньше, бывало, они зимовали в их доме, когда нуждишка прижимала. А главная нужда старушек — топливо. Нечем зимой избенку топить. Когда хотя бы одной случалось разжиться дровами или брикетом, зиму проводили вдвоем в одном доме. А нередко оказывались и вовсе без полена. Тогда с холодами приходилось ради Христа проситься к кому-то. Иногда три-четыре их сбиваются в одном старушечьем доме в печальные стайки, отдают в общий котел свою скудную пенсию и живут «коммуной». И чай, и сахар, и тепло, и свет у них — общие.

Вот по такой же причине и две эти старухи не одну зиму провели в их доме. Упаси Боже, чтобы мать взяла с них хоть копейку, но они сами аккуратно тратили свою пенсию на чай, сахар и хлеб. Да много ли старушке надо? Прежде Володька не задумывался над этим особо, а повзрослев, задался вопросом. Ведь у них у всех дети есть. Пусть страна огромная и расстояния большие, да ведь из любого далека можно хотя бы раз в год наведаться, узнать, чем и как живет человек, благодаря которому ты и существуешь на белом свете. Это ж каким надо быть — не помнить, что где-то на далекой и давно брошенной родине твоя мать бедствует. Не можешь или не хочешь забрать ее к себе, так хоть приезжай взглянуть и помочь. Топливом обеспечь на долгую студеную зиму. Она тебя в холоде не держала. Грела, кормила, печалилась. Выпестовала. Да и теперь, даже в письме, ни за что не пожалуется, как одиноко и зябко живется ей. Мать она и есть мать и всегда бережет свое дитя от бед и от тревог. Да ведь и сами их дети давно уже родители. У самих ребятишки. Неужели не могут понять другого родителя — собственную мать?

В Володькиной голове это никак не укладывалось, он отказывался понимать подобных «детей» и твердо знал, что себе такого не позволит.

Вернувшись из армии и оставшись в колхозе, две зимы подряд снабжал своих «подшефных коммунарок» топливом. Но он не мог навозиться на всех, сколько таких было в их деревушке. Физически не мог. Попробовал ругаться с начальством, но ему терпеливо объясняли про сметы, статьи расходов, транспорт, бензин, рабочую силу. В конце концов он стал ненавидеть тихой ненавистью тех, кто никак не мог или не хотел понять его: разве человек — ненужная ветошка, что, использовав, можно выкинуть за ненадобностью, забыть? Ведь он свое — что мог — отдал. В том числе и тем, кто сейчас в силе. Он жил не только для себя. Ведь благодаря и его труду поднялось следующее поколение, поколение тех, кто сейчас не хочет признавать своих обязанностей перед вскормившими их. Он возненавидел тех, кто не хотел понять такой простой истины, и просто взял личное шефство над двумя «коммунарками» — не только дровами обеспечил, но и покупал им хлеб на центральной усадьбе колхоза, где была пекарня, и семь верст до которой старушкам одолевать было не просто, возил им когда сахар, когда лапшичку, когда чай на заварку. А если случалось бывать в райцентре, то старался прихватить для них бубликов или несколько белых — «городских» — булок. Тогда у старушек было истинное пиршество — чай с настоящим хлебом. Свой, из пекарни, хоть и пекли с перебоями, но был, благодаря Володьке, однако его зачастую выпекали без дрожжей. В квашню кидали кусок позавчерашнего, специально для такой цели оставленного теста и на этих «дрожжах» поднимали опару. Пекарню построили, а дрожжами снабжали плохо: то ли борьбу с самогоном так вели, то ли считали: для деревни сойдет, но такой хлеб быстро черствел и имел вкус опилок, а не хлеба. К тому же муку нередко привозили подпорченную, случалось, из мешков ее не высыпали, а выковыривали, и в каждой буханке попадались спрессованные, неразмешанные комки муки. Но старушки были рады и такому.

Помогал, конечно, не только этим — всяко. То серп накажут в городе купить — бурьян вокруг избушки сжать, косой уж махать не под силу, а серпы почему-то только в городских хозмагах продаются, в деревню не везут, хотя им тут как раз и место, — то еще что по хозяйству понадобится. Отказом Вовка не огорчал и нечастые просьбы их старался выполнить. Мелочи, конечно, вовсе не в тягость, а «подшефные» на него чуть не молились.

Всякий раз, когда доводилось бывать у «коммунарок», в голову непременно влезало одно: неужели и он, состарившись, должен будет к кому-то прибиваться на зиму, потому что сил своих не станет топлива заготовить? Неужели и ему когда-то придется так же бедствовать? Значит, пока здоровый, можешь работать и себя обеспечивать, давай, Володя, жми — паши, сей, убирай, а в старости и настоящего хлеба попробовать не удастся, коли добрая душа не найдется да не привезет откуда-нибудь? Это за то, что всю жизнь других кормил? Где же справедливость? Спору нет, железки тоже нужны, да ведь кто железки делает, совсем по-иному живут. И в старости, и в юности. И вода у них, и тепло — все в дом само бежит. И даже баня в доме — ни топить, ни воду таскать не надо, и все прочее — прямо в доме, в тепле. И не задумываются, наверное. Так положено — и все тут. А почему другим не положено? Тем, которые полгода на морозе работают, а другие полгода — в пыли да в грязи. Пожалуй, не все и представляют, как приходится тому, кто с землей трудится, хлеб растит. Почему бы им так же не сделать? Чтобы пришел с мороза — в доме тепло, провозился в грязи да мазуте с утра до ночи, пришел — а в доме баня готова, только краник отверни. Разве они не заслужили этого? Разве другого сорта люди? Почему одним асфальт под ногами, а другим — всю жизнь грязь месить, кому-то настоящий хлеб, а кому-то — черные кирпичи, который и хлебом-то назвать стыдно, да и тот не каждый день, с перебоями; кто всю жизнь в тепле и проработал, и прожил — тому и условия, и пенсия приличная, а кто на себе землю пахал, в плуг впрягался, чтобы всех накормить, тем — минимальная? Пенсия сообразно заработку, говорят. Так разве бабка Дарья виновата, что ей за работу не платили, а только голые палочки в бригадирской тетрадке черкали, когда она вместо лошади плуг тянула? Почему одним — больницы с врачами и лекарствами, а у других на три села в округе даже завалящего фельдшера нет? У одних дети в тепле учатся, а у других — с осени до весны в заиндевелых классах в пальто и варежках сидят. Станешь тут грамотным, когда одна мысль в голове: скоро ли урок кончится, чтобы побегать, согреться чуточку… Телевизор сломался — или другой покупай, или к соседу иди смотреть, пока у того работает. Ремонтировать негде и некому. А в город везти — проблема проблем. Одним — кинотеатры, выставки, залы концертные, а другим одна радость доступна — сивуха. Глотай и молчи, будь доволен!..

Кое-какие школы, кое-какие дороги с кое-какими мостами, кое-какое снабжение: на тебе, Боже, что мне негоже, — все кое-какое. Да почему так? Почему? Неужели в селе люди кое-какие? Кто и за что объявил их — кормильцев! — второсортными? По какому праву? Кто дал это право? Почему одним — все, а другим — ничего? Неужели не видят, неужели не знают? Тогда почему же кормильцы — на положении брошенных пасынков?.. А может быть, всем все поровну? Помаленьку, да зато одинаково?..

Вот такие вопросы теснились в голове, и всякий раз, когда выполнял очередную просьбу подопечных, вскипали и начинали буравить Володю. В нем бурлили обида и злость неизвестно на кого. Впрочем, мысли эти наверху долго не задерживались и скоро опять отправлялись на дно. До старости было еще неимоверно далеко, а пока, считал, на жизнь грех жаловаться. Хотя, конечно, будь на то его воля, многое бы переменил. И как можно скорее…

Вдруг Володька насторожился: почудилось, движок заработал не так. К черту всякие мысли!.. Нет, кажись, нормально.

Показалось. Впрочем… что такое? Мотор чихнул раз, другой и третий — заработал с перебоями. Володя весь напрягся. Опять ровно гудит. Снова перебои, точно на двух цилиндрах тянет. Да что ж такое? Он аж привстал с сиденья, волнуясь. Трактор затрясся весь, задергался, резко сбавил ход и почти остановился. Свет фар начал меркнуть. В отчаянии даванул ручку газа вниз до упора, трактор взревел, рванулся было вперед и встал. Двигатель тукнул в последний раз и заглох. Свет потух. Наступила жуткая, невыносимо терзающая слух тишина.

— Володя, что случилось, Володя? — точно камень на голову упал из темноты тревожный вопрос.

— Счас… Это ничего, я счас, — зачастил он, лихорадочно соображая, отчего мог встать трактор. Топливо?.. Неужели кончилось топливо? Похоже на то. Но не может быть. Верно, сегодня трактор не глушил ни на минуту, но ведь утром заправил полный бак. Да и движок, пусть и весь день, но, в основном, на холостом ходу работал… А может, бак в лесу пропорол? Не заметил, вот солярка и вытекла помаленьку… Дела-а! — Счас, я счас, — засуетился он и соскочил прямо из кабины в снег, не касаясь ногой гусеницы.

Проваливаясь чуть не по пояс, обежал трактор и постучал по баку костяшками пальцев. «Пуст? — подумал испуганно, услышав, как гулко отзывается бак на удары. — Да нет, так не определишь. Надо чем-нибудь замерить, — выдернул из заливной горловины рукав фуфайки, заменявший крышку бака, заглянул — и, естественно, ничего не увидел. — Черт, палку бы какую-нибудь, — растерянно огляделся, но вокруг была только снежная замять. — Найдешь тут палку! — сплюнул с досадой и попытался просунуть руку в горловину. Но тщетно. Рука не лезла, только ободрал ее. — Вот балда! Что же я делаю-то?» — шлепнул вдруг себя по лбу и метнулся в кабину. Загремев железной коробкой с ключами и обрезав об ее острый край руку до крови — боли не почуял, а заметить в кромешной тьме, конечно, не мог, — на ощупь отыскал нужный ключ и снова рванулся к баку. Нащупав сливной штуцер, про который с перепугу и второпях совсем запамятовал, рывком отвернул его ключом. Запахло соляркой: ветер тут же подхватывал струю, вырывавшуюся из штуцера, раздирал на мельчайшие капельки и моментально обрызгал его. Он подставил ладонь к самому отверстию. Струя била туго — топлива еще порядком. Завернул штуцер и с отчаянием поглядел вперед, по ходу трактора. Ни огонька, ни звука. Только вой ветра да свист несущихся снежинок в пустом поле. На душе стало тоскливо, так тоскливо, что хоть плачь. Кто знает, сколько осталось до райцентра? Верста, две или все пять? «Не донесу, — холодея изнутри от страха, подумал он. — Да и как с ней пешком тронешься?» Огромным усилием отгоняя от себя отчаяние, умозрительно оглядел всю топливную систему трактора. Мысленный взор его уперся в топливный насос. Чтобы все четыре форсунки разом отказали — только он виноват. Только он… Штуцер забился?.. Торопливо заткнул горловину бака тем же обрывком рукава и бросился к кабине. «Счас, мы это счас, — успокаивал себя. — Только топливо не поступает, больше нечему…»

Загремел ключами в коробке, на ощупь подбирая нужный, а из темноты снова как обухом.

— Володя, скоро ли?

По голосу он не мог определить, то ли боль опять скрутила Таню, то ли просто нервничает. И как только мог спокойно, самому показалось, даже бодро, ответил:

— Счас. Я счас. Тут только это… открутить и закрутить… — и, не докончив, захлопнул дверцу кабины.

Нащупав топливный насос, принялся лихорадочно откручивать штуцер. Из-за спешки и темноты подолгу не мог приладить ключ, нервничал из-за этого, и даже когда удавалось, тот соскальзывал с граней.

«Нет, так не пойдет, — понял он наконец. — Себе же хуже делаю». Постарался взять себя в руки и дальше действовал неторопливо, точно спешить было некуда и незачем, хотя промерз, казалось, до самых костей. Когда только еще соскочил из кабины, ветер тут же остервенело накинулся на него, оставшегося в одной рубашке, и начал полосовать острием холодного кинжала. Он не раз пожалел, почему не натянул на себя свитер или не пододел под ватник какой-нибудь пиджачок. Да ведь разве можно было предположить такое? А собирался второпях. Но в голове даже не мелькнуло взять свой ватник с Тани и одеться самому. Он уж как-нибудь, лишь бы им было тепло.

Отвернув штуцер, ощупал его пальцем и обрадовался — нашлась причина! Из отверстия торчало, точно мышиный хвостик, что-то мягкое и тоненькое. Так и думал. Проклятая пробка бака! Это именно из рукава фуфайки попал кусочек ваты в топливопровод и забил штуцер. Вот почему отказали сразу все четыре форсунки — не шло топливо. Теперь спасены! Лишь бы Таня продержалась еще чуточку, лишь бы продержалась.

Ухватился кончиками замерзших пальцев за этот мышиный хвостик и вытянул из штуцера крохотную ветошку. Проклятье! И вот из-за такой чепуховины погибать? «Нет уж, без фильтров больше не ездок, — запоздало сожалел Володя. — Нету их — стою в гараже. Нету пробки бака — буду стоять, и все тут. Обеспечьте сначала, как положено, а потом и посылайте на наряд. Ишь, моду взяли — давай, давай, как-нибудь. Сегодня как-нибудь, завтра как-нибудь, а оно вишь как обернулось…»

Продул штуцер и убедился, что ничего больше не застряло, вставил в гнездо и осторожно завернул на место.

Торопливо намотал шнур на шкив пускача и с силой дернул. Пускач нерешительно чихнул раз, другой и затрещал, вселяя уверенность, что еще секунда-другая, и трактор оживет. Двинул рукоятки бендикса, муфты, но двигатель, против ожидания, не завелся. Повторил попытку несколько раз, до отказа втыкая рукоятки — тщетно. Двигатель не заводился. Почему?

Пускач трещал сухо и бесплодно, глуша вой и свист ветра, а он, бессильно опустившись на гусеницу, мучительно размышлял, что могло такое случиться с двигателем, что, всегда такой безотказный, вдруг кинул такую жестокую подлянку. Снова мысленно пробирался по всей топливной системе, ощупывая каждый винтик, каждую гаечку и прикидывая, может ли оказаться виновником его беды. И вдруг вскочил, как ужаленный. «Пружина! — сверкнуло в мозгу. — Ну конечно, пружина. Ветошка ни при чем…»

Заглушил пускач и схватил ключ. Он снова заторопился, и тот опять начал срываться с граней. Кое-как успокоившись, вывернул из топливного насоса болт с прижимной пружиной. И в тот момент, когда вытягивал его из корпуса насоса, что-то тоненько тинькнуло. Володя остолбенел. Он совершил непростительную глупость! Сам, своими руками, только что вот навредил себе — уронил пружину толкателя, вернее, половинку ее, ибо она оказалась действительно сломанной, и в его руках теперь осталась только часть. Из-за нее не работал толкатель насоса, потому и не поступало топливо. То, что пружина сломана — полбеды, знает, как выйти из такого положения, но ведь умудрился еще и потерять полпружины! Его начал охватывать страх. Но он все-таки был сильным, Володька Каштазов, и сумел не поддаться ему, запихал это опустошающее, лишающее всех сил чувство обратно и поглубже.

Осторожно, миллиметр за миллиметром ощупал всю гусеницу, надеясь, что авось да и задержалась на ней пружина. Но тщетной оказалась надежда. Ударившись о гусеницу, она отскочила куда-то в сторону.

Володя колебался всего несколько секунд. Весь трясясь от холода, принялся за дело.

Когда хотят подчеркнуть трудность поиска, обычно говорят, легче разыскать иголку в стогу сена. Искать иголку в сене сейчас показалось бы детской забавой по сравнению с тем, что предстояло ему. Это было, наверное, невозможно: в кромешной тьме, среди адской круговерти, в снегу, в несколько минут чуть не наполовину занесшего трактор, разыскать крохотный кусочек металла размером с половину карамельки — обломок пружины. Но цена этой железки — быть ли его сыну на свете и жить ли жене! И он решился на бессмысленный с точки зрения здравого смысла шаг. Это было единственной надеждой. Ничто иное не могло спасти их.

Понемногу, горсть за горстью, сантиметр за сантиметром начал перебирать снег вокруг себя, пропуская через голые пальцы и откидывая в сторону. Он докапывался почти до самой земли — снег был мягкий и пружина могла провалиться глубоко. Если бы не было этого бешеного ветра, несущего снег, он бы, безусловно, давно разыскал эту злополучную пружину, но теперь пришлось проделать массу лишней работы, потому что когда ощущал под руками свежий, неслежавшийся снег, перебирал его снова, так как не знал, то ли уже прощупал это место, то ли ветром нанесло только что.

Володьку вызнобило до самого нутра, ни единой теплой клеточки не осталось во всем теле, он весь трясся. Но не это мешало ему. Мучило другое. Ни на минуту не мог отогнать из головы мысль, что в любой момент может начаться то, чего боялся больше всего — крики из кабины. Крепко испугался, конечно, и тогда, когда Таню прихватывало, и когда заблудились. Но боль отступила, и на дорогу снова выбрались — и это было подарком судьбы. Но судьба редко одаряет дважды. Он понимал: нельзя испытывать ее терпение. Да ведь разве виноват, коли так получается? Разве виновата Таня? А кто виноват? Кто виноват в том, если приходится в такую ночь, в пургу и мороз везти жену за три десятка верст рожать? Кто виноват, что отца его, такого работящего, схватившего воспаление легких, не смогли из-за осенней распутицы, из-за разбитых, расхлябанных дорог вывезти, и он так и умер дома, не дождавшись ни врачей, ни больницы, а Володька вырос сиротой? Кого обвинять? Судьбу? Случайность? Жизнь? Или это следствие все того же деления людей на чистых и нечистых — на город и деревню? Но разве от этого Володькино сиротство было менее горьким? Разве сейчас ему не страшно потерять жену и сына? Ведь он же — человек! Ему больно!..

Он не знал, сколько времени уже роется в снегу, казалось долго, очень долго; пальцы закоченели, и боялся не найти из-за этого то, что искал. Иногда засовывал их в рот, пытаясь хоть чуточку отогреть дыханием, кусал, чтобы поразгонять кровь и вернуть им чувствительность, — пальцы сейчас были и его глазами, от них зависело спасение тех, кто замерзал вместе с ним, а слух его, обострившийся, был обращен туда, к кабине.

Когда дважды, если не трижды перебрал снег вокруг себя и убедился, что пружины нет, что невозможно найти ее, он в бессильной ярости заколотил кулаками по мертвому железу трактора…

Внезапно показалось, что в кабине вскрикнули. Он прислушался. Нет, тихо… Но вот снова. И еще, еще стоны. Раздирающие душу, лишающие последних сил. И вдруг послышался — да так явственно — тоненький писклявый голосок. Он пересилил и вой ветра, и Танины стоны. Внутри Володьки все оборвалось и рухнуло куда-то вниз, в бездонную пропасть. «Все. Хана. Загинули оба», — подумал он, и такой ужас навалился на него, какого еще никогда не испытывал и представить даже не мог, что доведется изведать такое. Володька скрючился, крутнулся юлой и еле сдержался, чтобы не завыть по-волчьи. Вот теперь был совершенно бессилен. Он не мог противопоставить ни стихии, ни природному естеству ничего. Когда заблудились, в его руках был трактор, целый трактор — мощь, а теперь груда стынущего металла. Тогда сумел выбраться из критического положения. А сейчас абсолютно беспомощен на этой занесенной снегом дороге. По ней не скоро, во всяком случае, не раньше утра, да и то если пурга утихнет, пройдет техника. Один во всем огромном, безлюдном, буранном поле. Да похоже, он один сейчас во всей Вселенной. И помощи ждать неоткуда. Что из того, что где-то есть огромные города с освещенными очищенными улицами, по которым, шурша шинами, катятся комфортабельные автомобили, что где-то есть теплые, уютные квартиры с телефонами и можно вызвать «скорую»: приедет, заберет — мягко, чисто, тепло. А тут? Что до всего этого, если он сейчас один на один со Вселенной… Бог с ними, с теплом и уютом, бог с ними, с телефонами и прочими чудесами цивилизации, с черствым хлебом и холодной школой — все это отступило назад, в сторону, потеряло смысл, — ему сейчас нужно так мало: успеть довезти жену до больницы. И больше ничего.

Но никто не поможет, никто в целом мире даже не подозревает о его беде, не думает ни о нем, ни о том, что сегодня, здесь, сейчас вот, из-за глупой случайности погибает его сын. Его первенец. Его кровь, его плоть. Почему? За что так жестоко должен расплачиваться? Именно он. Своим сыном. Значит, для него, еще не успевшего родиться, уже готова была могила? И обреченным оказался только потому, что роды пришлись на такую пору, в деревне?..

Значит, ничего уже не будет: ни сказок для сына, ни рыбалки, некого станет учить ремеслу плотницкому, — не будет всего того, что Володька представлял в голове. Ну почему так? Что за проклятие висит над ним? Сначала отец, теперь вот и сын. Он не мог ни понять, ни простить этого. Горечь и обида душили его.

Неожиданно во тьме перед глазами отчетливо, точно въявь, возникло крохотное голое тельце, заледеневшее, превратившееся в камень — его сын. Все в нем содрогнулось. «Сыно-ок!» — закричал Володька в темноту. Но ни звука не сорвалось с губ, ибо крик его, жуткий, нечеловеческий, вырвался не изо рта, а откуда-то из глубины его, из нутра, из самой души. Он затряс головой, отгоняя страшное видение. Шершавым обручем перехватило горло, стиснуло и из него выдавило глухие утробные звуки. Плечи затряслись, и он уткнулся лбом в холодный, враждебный металл…

А буран все не унимался. Негнущимися, деревянными ногами, еле передвигаясь, бессильный и безвольный, Володька подошел к кабине и приоткрыл дверцу, страшась. В кабине — тишина.

— Таня! — боязливо окликнул он хриплым, осевшим, совершенно чужим голосом и повторил громче: — Таня!

— Чего?

— Ты… это… как тут?

— Скоро ли? — точно заученную фразу бросила она нетерпеливо-страдальчески.

— А ты… того… мне послышалось… родила уже, да? — не спросил, а будто выдохнул он с тайной надеждой, что это ветер так зло подшутил над ним, над его слухом.

— Нет еще… Чини скорее свой трактор… Больно мне…

Точно молния сверкнула в кромешной тьме… «Да что же делать? Что? — опять беззвучно закричал Володя. — Да разве ж можно так?..»

И тут в голове мелькнуло обжигающе: «А вдруг на ту сторону завалилась — под трактор?.. Ну конечно, больше некуда. Должна же где-то быть».

Он сразу и так крепко уверовал в это, что, не раздумывая больше ни секунды, нырнул под трактор. Лежа на животе, окоченевшими руками перебирал снег, успокаивая себя тем, что хотя тут и чертовски неудобно, зато не так сильно заметает и не нужно будет много «перелопачивать» — если пружина здесь, она должна быть возле самой гусеницы: по-другому никак не могла упасть.

Володька давно почувствовал, как в животе появилась холодная колючая точка. Теперь, когда лежал под трактором, точка превратилась в пятно. Он перевалился с живота на бок, но пятно не пропадало, а все ширилось, и холод разливался изнутри по всему животу. Но все было ничто в сравнении с тем, что он нашел-таки эту чертову пружину! И лежала-то почти на самом верху, в аккурат напротив топливного насоса. Что бы ему сразу под трактор не сунуться! Ну да теперь уж все равно. Зажав в кулаке пружину, на четвереньках выполз из-под трактора и с четверть часа держал пальцы под мышками — набирал хоть какие-то крохи тепла. Он теперь ужасно боялся, что ими, окоченевшими, не сладит дело и опять потеряет пружину.

Но все обошлось. На сей раз действовал не спеша и очень осторожно. Приладив ровные, обработанные концы пружины друг к другу так, что те оказались в середине, а сломанные витки — по концам и восстановив таким образом ее работоспособность, завернул прижимной болт…

И снова сухо затрещал пускач. Но в этот раз, стоило только двинуть рукоятками, трактор тут же отозвался: загремел, зарокотал. Из фар вырвались нестерпимо белые клинки, вспоровшие ненавистный мрак. «Живем!» — возликовал Володька.

Можно попытаться представить себе его состояние в тот момент, но это будет далеко не то, в лучшем случае только бледная копия. Для того, чтобы понять истинно, нужно быть стянутым таким же удушающим обручем.

Трактор тронулся. И хотя он двигался не слишком-то быстро — Володька не забывал следить за дорогой — казалось, трактор летит, а не ползет. «Лучше плохо ехать, чем хорошо стоять», — переделал он известное изречение и рассмеялся во все горло своей шутке. Но опять ни единого звука не слетело с губ — боялся, что неуместным словом или даже звуком испортит все. Какое-то оцепенение владело им, ждал, что вот-вот должно еще что-то случиться, боялся этого и не мог позволить себе расслабиться.

Такое состояние не покидало остаток пути: ни когда вошли в райцентровское село, где буран, казалось, присмирел, где по обеим сторонам от дороги чернели дома и кое-где светились окна — были люди, тепло, свет, ни когда въехал на территорию больницы и подкатил, грохоча, к самым дверям родильного корпуса и сдал жену дежурной. Даже тогда не мог расслабиться: все боялся, как бы чего не стряслось. И только потом, когда уже вывел трактор за ворота и несколько раз бегал в приемный покой, справиться у молоденькой дежурной медсестры, как там, в родильном, нет ли прибавки, напряжение стало спадать. Когда он в пятый или шестой раз наведался к ней, медсестра, неторопливо хлебавшая чай из маленькой красивой чашки, недовольно сказала:

— Да не волнуйтесь вы так. Ничего с вашей женой не случится.

— Я и не волнуюсь, — немного обиделся на ее холодный тон Володька.

— Не волнуетесь, а сами трясетесь, как в лихорадке. А еще мужик.

— Это не от волнения, — серьезно объяснил он. — Просто в снегу барахтался долго. Очень сильно замерз.

— Зачем барахтались? — непонимающе поглядела на него девушка.

Володьке очень не хотелось вылезать из тепла и сидеть в промозглой кабине, где никак не удавалось отогреться. Тут были теплынь и свет. И девушка в белом халате, так мирно пившая чай. Эта чистенькая и по-домашнему уютно устроившаяся девушка вовсе не подозревала, что еще какой-то час назад Володька Каштазов замерзал в буранном поле и чуть не сгубил жену и сына. Пожалуй, ей не очень-то приятно глядеть на него, чумазого, трясущегося, с руками, измазанными маслом и грязью. Должно быть, ей противен и запах солярки, которым несет от него. Он-то сам не чует, привык, а ей, конечно, неприятно. И он еще раз повторил в свое оправдание, дрожа всем телом и несвязно.

— Очень холодно в поле. Руки бы не отморозить… Можно, я погреюсь тут у вас?

Девушка отставила чашку, поглядела на него внимательно и вдруг предложила:

— Чаю хотите?

— Очень хочу, — тут же согласился Володька. — Только вот руки у меня, — он повертел ими, разглядывая. — Чашку потом не отмоете.

— Ничего, — сказала девушка. — Как-нибудь…

Она достала из тумбочки чашку, налила чаю и придвинула на край стола.

— Пейте. Берите конфеты.

Володя схватил чашку, присел на краешек кушетки, стоявшей тут же у дверей, и чуть не залпом выпил обжигающе горячий чай.

— Еще можно? — попросил он.

— Пожалуйста.

Он выпил одну за одной пять чашек. И только потом почувствовал, как холод, разлившийся в животе, начал слабеть, уменьшаться, точно съеживаться, превратился в пятно, затем в точку. Кончики пальцев заныли, их начало будто иголками колоть. От тепла, света и чая он разомлел и, сам не зная почему, рассказал девушке, как добирался до них. То ли оттого, что девушка оказалась вовсе даже не холодной, как подумал вначале, а очень приветливой, то ли оттого, что все так хорошо кончилось и наконец поверил в это, то ли еще от чего, но с него окончательно сползло напряжение, державшее до сих пор в оцепенении, и Володя разоткровенничался.

Рассказывал без особых подробностей, но мимоходом припомнил — так, к слову пришлось — как в животе у него появилась холодная сосулька, и что она не растаяла до сих пор. Девушка ойкнула и убежала куда-то. Через минуту-другую вернулась и поставила на стол высокий и узкий стакан с делениями и цифирками.

— Выпейте, — почему-то шепотом сказала она. — Вам это сейчас кстати будет.

— А что это? — спросил Володька, невольно тоже переходя на шепот.

— Спирт. Чистый. Не разбавить?

— Не надо. Я умею, — сказал он.

— Тут ровно двести граммов. Не много будет? — предупредила она. — Хотя…

— Нет. В самый раз, — успокоил Володька. Он поднял мензурку осторожно, но крепко обхватив ладонями, ибо не надеялся на пальцы, в которые, казалось, забрались сотни муравьев и бегали, и кусали там беспрерывно и больно. Поглядел поверх мензурки на девушку. — Тогда за здоровье медиков?!

— И за Новый год! — добавила девушка и улыбнулась.

— Да, сегодня ведь Новый год! — вспомнил он. — А я совсем забыл… Ну, с Новым годом, сестричка!

Володя действительно крепко прихватил морозу — спирт почти не подействовал на него. В иное время от двухсот неразбавленного в голове появился бы туман, но теперь — ничего похожего. Только потом внутри, там, где еще оставалась острая ледышка, стало тепло. Девушка опять убежала куда-то, а он прислонился к дверному косяку и подумал умиротворенно: «Как хорошо-то! Как хорошо может быть!»

Вернулась девушка, зачастила скороговоркой, а он толком не понимал, о чем. Вслушивался не в слова, а в голос ее, такой приятный, ласкающий слух. Кажется, она сказала: «Возможно, будут делать кесарево сечение…» Володя не знал, что такое — кесарево сечение, однако не стал спрашивать. И был спокоен — надеялся на врачей. Верил, сделают все, что надо. Он исполнил свое. Ему было трудно, безумно трудно. Но цели достиг. И сейчас отдыхал. Он заслужил себе свет и тепло. Теперь пусть врачи добиваются своей цели.

Через некоторое время сестра опять ускакала, такая непоседливая, а он все сидел, не меняя позы, а в голове было только одно: «Как хорошо!.. И чего люди спорят, что такое счастье? Неужели непонятно? Вот же оно, счастье — это когда тепло и свет…»

Опять прибежала девушка, о чем-то радостно щебетала, а Володька ничего не понимал. Тогда она начала тормошить его:

— Эх, а еще папаша называется! Ждал, ждал и забыл, чего ждет. Да проснись же, парень, дочь у тебя! Дед Мороз дочерью одарил. Слышишь — дочка родилась. Четыре сто! Надо же!

Кажется, до него начал доходить смысл ее слов. Он вскочил.

— Уже? Родила?

— Ничего себе — уже! — воскликнула девушка. — Четыре часа с ней мучились. Вакуумным насосом помогли. А он — уже родила? Эх, мужики!

Володька растерянно хлопал глазами, соображая, что надо говорить в таких случаях, и ничего не мог придумать.

Открылась дверь, через которую то и дело убегала дежурная сестра, и вошла женщина-врач, высокая, в очках и строгая на вид. Она с любопытством оглядела Владимира с головы до ног и сказала суховатым голосом:

— Я знаю, с какими трудностями вы добирались. Мне рассказали. Вы очень рисковали. Не могли, конечно, знать, но риск был оправдан. Начнись роды дома — никто бы потом не смог помочь. Очень сложный случай. Она неминуемо погибла бы. И ваша дочь — тоже. Такие роды возможны только в стационарных условиях…

Она еще раз скользнула по нему взглядом, сказала: «Поздравляю с дочкой!», повернулась и ушла. А Володька так и стоял, не двинувшись, оглушенный событием. Ждал этого, торопил, готовился, а вот поди ж ты — точно невесть откуда свалилось.

Занималось утро. Через единственное большое окно в приемном отделении лился дневной свет, но что творилось на улице, видно не было — окно залепило снегом.

Володька неловко потоптался в дверях, покашлял, сказал сестре «спасибо за все» и вышел.

Метель унялась. Он подошел к мерно урчавшему за больничными воротами трактору и поехал домой. «Мать, наверное, заждалась, — думал он, трясясь в кабине трактора. — Ну ничего, все нормально. Довез. Родила».

Отъехав от райцентра приличное расстояние, спохватился, что не догадался доктору даже «спасибо» сказать. А его поздравили. И не сообразил спросить, как зовут дежурную сестру. Стало стыдно. «Ладно, не последний день живем на свете. Разыщем, — успокоил себя Володька. И философски рассудил: — А что дочка родилась — так это даже хорошо, коли дочь. Вырастет — мамке помощница будет…» Хм, его Танька — мама. А он, выходит, отец теперь? Отец. Звучит! Интересно все-таки жизнь устроена… В кого, любопытно, дочка удалась?

Хорошо бы — в Таньку. Чтоб красивая была. И боевая. Володька любит бедовых девчат…

Через три недели Володя забирал жену с дочкой из роддома. На крыльце провожавшая медсестра вручила ему конверт, перехваченный красной лентой. Распрощались, и он, осторожно и неумело держа в руках конверт, направился к легковой машине с надписью на боку «Стройизыскательская». «Откуда, интересно, выкопал такую?» — подумала Таня, но не стала спрашивать, стесняясь незнакомого ей водителя. И только когда на повороте машина свернула в противоположную от нужного направления сторону, спросила:

— Куда это мы, Володя?

— Домой, — ответил он коротко.

Володя еще не сказал жене, что уже неделю как работает в городе бульдозеристом на стройке, что нашел приличную частную квартиру, куда они сейчас едут и где их поджидает мать.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg