«Свечи на ветру»

Григорий Канович Свечи на ветру

Часть первая Птицы над кладбищем

Памяти матери

I

— Поедешь, Даниил, со мной в город, — сказала бабушка, и сердце мое возликовало. Кажется, в тот день я наконец-то уразумел, зачем оно вообще дано человеку. Ну, конечно же, для радости. Руки, они даны для того, чтобы работать и есть, ноги, чтобы ходить на рынок, в лавку и молельню, голова, чтобы запоминать молитвы и всякие премудрости, рот, чтобы заставлять друг друга что-то делать и изрыгать проклятия, а сердце господь бог даровал каждому для радости. Для чего же еще?

— А что мы там будем делать? — спросил я тихо, не глядя на бабушку, потому что боялся обозлить ее своей радостью. Бабушка никогда сама не радовалась и не очень жаловала тех, кто радовался чаще, чем она. — Человек, Даниил, — поучала старуха, — приходит в мир для страданий. Кто не страдает, тот не человек.

Бабушка, конечно, хватила через край. Я, например, не страдал и тем не менее был не птицей, не собакой, а человеком. Правда, однажды — шел мне в ту пору шестой год — я испытал нечто похожее на то, о чем с таким неистовством говорила бабушка. Но страдание мое длилось недолго — день или два. Я был уверен, что мама просто притворилась мертвой, чтобы только ее унесли из бабушкиного дома — уж очень они ссорились из-за каждой мелочи, в особенности из-за меня, хотя я, как и всё в доме, кроме самой бабушки, тоже был мелочью, упрямой и непослушной. День или два я верил, что мама одумается и вернется. Ho она так и не одумалась.

Когда я подрос, то чуть ли не каждое утро прибегал на кладбище и поверял матери все свои тайны. Иногда ко мне подходил одноногий могильщик, трепал меня кривой, заскорузлой, как корень, рукой по волосам и с какой-то мрачной таинственностью приговаривал:

— Такие вот, Даниил, делишки…

Могильщик когда-то был солдатом, воевал против японского царя и потерял на войне волосы и ногу. Но он как будто не жалел о том и всех в местечке уверял, что так даже лучше, всему телу облегчение, только вот беда — за ботинки приходится платить вдвое дороже, а это куда как несправедливо, — зачем ему лишний ботинок, все равно придется выбросить на свалку, не возить же его по Литве и подыскивать для него правую ногу сорок третьего размера.

Если бабушка неистово говорила о страданиях, не оставляющих человека со дня рождения до смертного часа, то могильщик хриплым, каким-то надтреснутым голосом толковал о вселенской несправедливости: и бог несправедлив, и черт несправедлив, а уж о людях и говорить нечего. Такие вот делишки.

Я слушал могильщика и не соглашался, ибо все в мире казалось мне справедливым: и то, что могильщик вернулся без ноги (разве может быть иначе, если воюешь по-честному, с порохом и пулями?), и то, что он всякий раз вынужден выбрасывать один ботинок на свалку (разве заставишь лавочника продавать обувь порознь, не парами?).

Левая нога могильщика не раз мне снилась. Я ясно видел во сне, как она, бедняга, бредет по полю и подыскивает себе пару. Вокруг валяются оторванные головы, руки, ноги, а она все бродит и не может найти ни одной подходящей, сорок третьего размера…

Я просыпался, вскакивал с постели и, увязая в потемках, как в болоте, орал:

— Бабушка! Бабушка! Нога!

— Сейчас, сейчас, — лопотала перепуганная насмерть бабушка и, путаясь в полах длинной ночной сорочки, семенила к моей кровати. — Не бойся, Даниил!

Она дрожащими руками зажигала лампу, бормоча, как ведьма, над огнем жаркие и бессвязные слова.

— Какая нога? Покажи!

— Нога могильщика! — продирал я придавленные сном глаза. — Бабушка! Бабушка! — сквозь слезы повторял я, кидаясь на плоскую, прикрытую дырявой сорочкой грудь, пахнувшую несвежей постелью, теплом и страданием. С горящей лампой в руке бабушка напоминала большую ночную бабочку, казалось, она сейчас обожжет крылья и судорожно затрепыхается, обиженная и беспомощная.

— Тьфу! Тьфу! — пересохшим от страха ртом плевалась старуха, и мне становилось покойно от ее плевков, от дырявой сорочки, от тусклого свечения лампы и обжитого сумрака, в котором лениво — куда им торопиться! — такали стенные часы с длинным и ржавым маятником.

…— А что мы там будем делать?

Все мои мысли были о городе, о предстоящей поездке. Радость перла из меня, как простуда. Меня знобило от нее, и я даже закашлялся.

Бабушка положила мне на лоб легкую и теплую, как блин, руку и сказала:

— Ты весь горишь, негодник.

— Это у меня от радости, — ответил я и ужаснулся.

— От радости?

— Ага.

— Господи! — взмолилась бабушка. — Ты когда-нибудь слышал такое? От радости плачут, пляшут, поют, обнимаются, прыгают, с ума сходят…

И поскольку господь бог и впрямь не слышал, чтобы от радости кашляли, она продолжала с еще большим жаром:

— Если от радости кашляют, то самый счастливый человек в местечке — чахоточник, учитель Генех Рапопорт.

— Реб Генех кашляет кровью, а не радостью, — возразил я и как нарочно снова закашлялся.

— Простыл, стервец, — сказала бабушка. — А ну снимай рубаху! Сейчас я тебе банки поставлю.

Прощай, город!

Бабушка обожала банки. Она ставила их всей улице — крещеным и некрещеным, своим и чужим — лишь бы спина была. Держала она их в комоде, похожем одновременно на гроб и на надгробие, а ключ носила на груди, как крестик.

— Наутро от твоей радости и следа не останется, — ехидно сказала старуха и посадила, как рассаду в грядку, первую банку.

— Попытаемся пробраться, — сказала бабушка, накрывая меня толстым байковым одеялом.

— Куда пробраться? — спина моя полыхала, как костер из жухлой листвы, а тут еще одеяло накинули!

— В тюрьму.

— В тюрьму? — обрадовался я и чуть не вскочил вместе с прилипшими к моему телу головешками.

— Я решила перед смертью поехать, — тихо добавила старуха.

— Перед чьей смертью? — у меня пересохло в горле. Банки отваливались от моей спины и падали на постель, как спелые антоновки.

— Ты думаешь, твоя бабушка будет жить вечно?

Этого еще не хватало, чтобы она жила вечно.

Сколько я ее помнил, она все время умирала: каждый год, каждый день, каждый час. Но по-настоящему так и не умерла ни разу. У других бабушки даже очень часто умирали, а моя только меня обманывала. Иногда, когда бабушка стегала меня ремнем или колотила палкой, или таскала за ухо, я только и мечтал о том, чтобы она померла: замахнется, уронит ремень и упадет на пол, и придут за ней и унесут на кладбище к одноногому могильщику, бывшему ее жениху, бывший жених выроет под сосной яму и закопает ее, как закопал мою маму.

Бабушка сняла с моей багровой спины свои чудодейственные банки, заперла их, как денежки, в комод и сказала:

— Лежи! Я пошла на базар.

— Иди! Иди!

Она пригрозила мне сморщенным указательным пальцем, похожим на ржавый гвоздь без шляпки, накинула на голову платок с обвисшей, как дедушкины усы, бахромой, взяла большую плетеную корзину, облепленную гусиным пухом, и вышла.

Я остался один. За стеной, в другой комнате, возился с часами дед. Для часовщика он был слишком стар (так уверяла бабушка), его большие, заросшие волосами уши с каждым днем слышали все хуже, и редко кто в местечке приносил ему в починку свои часы. Бабушка уговаривала его пойти в сторожа к господину лавочнику (лавочника воры дважды обрили наголо, как злорадствовал парикмахер Дамский). Но дед не соглашался.

— Мое дело — часы. Они остановятся, и я остановлюсь…

От нечего делать дед много раз — я сам насчитал десять — чинил наши стенные часы с длинным маятником, но они шли скверно.

Не успела за бабушкой закрыться скрипучая, изъеденная древоточцем дверь, — ну что за удовольствие грызть доски? — как в комнату тихо вошел дед.

Я так и знал, что войдет. Разве он пропустит случай обругать бабушку? При ней дед был нем, как господь бог. Но стоило старухе отлучиться из дому, как он тут же появлялся, маленький, лысый, с гладким, как циферблат, черепом, и начинал поносить бабушку, как будто она вовсе и не жена ему, а так, седьмая вода на киселе.

— Банки ставила?

— Банки.

— Простыл?

— Нет.

— Чего ж ты согласился?

— Из-за тюрьмы.

Дед садится на край кровати и косится на стенные часы, долбящие своим тиканьем стену, как дятел клювом сосну.

— Даниил! Признайся!

— В чем?

— Ты ломаешь?

— Что?

— Часы, — он растерянно глядит на стену, и в его обесцвеченных надвигающейся слепотой глазах мерцает не то обида, не то недоумение.

— Я их не ломаю.

— Значит, она их ломает.

— Зачем же бабушке их ломать?

— Зачем? — дед скребет лысину, как бы пытаясь выцарапать оттуда ускользающую мысль, и, выцарапав ее, продолжает: — Твоя бабушка хочет, чтоб я перестал быть часовщиком, помогал ей набивать перины или пошел в сторожа к лавочнику. Представляешь, твой дед, часовых дел мастер, сторожит мыло, подтяжки, чулки господина лавочника. А ведь я, Даниил, всю жизнь сторожил время: чтоб ни одна секунда не убежала и ни одна назад не удрала. Ты понимаешь?

— Нет.

— Когда-нибудь поймешь.

— Все у тебя, дед, когда-нибудь: когда-нибудь поймешь, когда-нибудь получишь одну такую штуку.

— Получишь. Клянусь. Только скажи, она их ломает?

— Никто их не ломает. Они сами ломаются. От старости.

— И ты ее боишься…

— Я старости не боюсь.

— Когда-нибудь я твою бабушку застукаю и убью, — печально говорит дед. — Тогда она их перестанет ломать.

В другой день я, может быть, сказал бы деду правду, но тот день был особенный, не похожий на другие. В конце концов не так уж важно, тикают на стене часы или нет, все равно никто на них, кроме деда, не смотрит, никто не слушает. Ну что могут рассказать часы? Ничего. Если хочешь о чем-нибудь узнать, ступай на базар или в молельню, или на речку к Пранасу.

— Дед, — сказал я, жалея его. — Мы с бабушкой поедем в город, в тюрьму.

Дед совсем не удивился. Казалось, он только еще больше расстроился и стал перебирать морщины на лбу, как свадебный музыкант Лейзер струны своей скрипки.

— Я отца увижу.

— Ну и что?

— Я его никогда не видел.

— Подлец твой отец, — прошамкал дед и погладил меня по голове. — Из него мог выйти замечательный часовой мастер. Какой у него был слух! Какие глаза!

— Почему ж он подлец, если ты его так хвалишь?

Дед нашарил в кармане кисет, натряс щепотку табаку и скрутил козью ножку. Он давно бросил курить, но когда волновался, всегда совал самокрутку в небольшой, как мышиная норка, рот, и, не зажигая, долго сосал ее.

— За что же его забрали? — спросил я, заранее зная, что дед не ответит. Бабушка строго-настрого приказала ему молчать.

— За дело, — проворчал старик.

— За какое?

— В твои годы я тоже не все знал.

— Я тебе — про часы, ты мне — про отца…

Только я это вымолвил, как в сенях послышались чьи-то шаги, но вошла не бабушка, как я ожидал, а ввалился одноногий могильщик Иосиф в поношенном кожухе, который он не снимал ни зимой, ни летом. Его деревяшка провалилась в щель между половицами, и он долго и натужно вытаскивал ее оттуда, как сапожник Йонас шило из подошвы.

По праздникам дед с могильщиком встречались на богослужении и, возвращаясь, тайком от бабушки, заходили в трактир к Драгацкому выпить чарку водки и всласть потолковать о том о сем, а главное о вселенской несправедливости.

— Когда ты, старина, почиешь в бозе, — говорил, бывало, Иосиф, отстегивая в кабаке деревяшку и кладя ее, как полено, под стол, на котором сиротливо поблескивали две чарки, — я подберу для тебя такое местечко, что все от зависти лопнут. А зарою тебя так глубоко, что твоя старуха ни за что к тебе не проберется, хоть на том свете оставит тебя в покое.

— А может, ты раньше меня умрешь, — беззлобно возражал дед, хмельной от великодушия и свободы.

— Нельзя мне, старина, помирать, — убеждал деда могильщик. — Такие вот делишки.

— Почему это тебе нельзя?

— …Кто же будет мертвых закапывать? Умрет, к примеру, портной. Ну и что? Портных как собак нерезаных, приходи, они тебе все, вплоть до савана, сошьют. Или часовщик. Часовщиков в местечке больше, чем часов. А могильщик один на всех. Пока другой родится, пока его обучат…

— Могильщик — не часовщик. Его обучить недолго. Сунул лопату, показал место и сказал: «Рой, приятель!» — буркнул дед.

— Тебя послушать — каждый может быть могильщиком. Нет, старина… Есть и в нашем ремесле секреты…

— Да перестаньте вы! — сердился трактирщик. — Нашли о чем за чаркой болтать. Вы лучше за сорванцом последите. Сейчас он, Иосиф, твою культяшку подожжет. Эй, ты, Даниил, а ну вылезай из-под стола, постреленок!

Пока дед и могильщик спорили, я, бывало, сидел под столом и осматривал деревяшку. От нее несло, как от старой хаты-развалюхи, плесенью и глиной. Однажды я чуть не поджег ее, но гробовщик отнял у меня спички.

— Моя нога, Даниил, не горит и в воде не тонет. Такие вот делишки… Хочешь быть могильщиком?

— Не хочу.

— Дурак, — беззлобно заметил гробовщик. — Самая спокойная должность на земле. Никогда не услышишь ни одного грубого слова от хозяина или от хозяйки.

— А кто они, ваши хозяева?

— Хозяин — бог. Хозяйка — смерть. Такие вот делишки…

Бабушка его побаивалась. Он закопал мою маму. Но мало ли кого он за свою долгую жизнь закопал? Под соснами покоились его жена и два сына.

Каждый год Иосиф покупал в лавке новую лопату, и, пока он ее, блестящую, со свежим белым черенком, проносил по местечку, все наблюдали за ним с почтительным страхом.

— Добрый день, — поздоровался могильщик и глянул на меня с сочувствием и удивлением. — Хвораешь, Даниил?

— Хвораю.

— А я все жду, когда же ты ко мне придешь учиться. Я из тебя сделаю такого мастера, какого еще у нас в местечке не было. Тебя будут приглашать на похороны из других мест. Может, даже из самой столицы.

— Руки у меня слабые, — отнекивался я.

— Окрепнут, — сказал могильщик и протянул деду свою кривую, заскорузлую, как корень, руку.

— Ну и пол же у вас, — пристыдил он деда, когда снова увяз деревяшкой в щели между половицами.

— Садись, — сказал дед. — И сними ее, — он ткнул пальцем в культяшку.

— Ненадолго я. Не одолжишь ли ты мне…

— Ты же знаешь: все деньги у нее…

— Да мне не деньги нужны. Кошка.

— Кошка? — у деда от удивления выпала изо рта самокрутка.

— Мыши одолели. Скребутся ночами, свадьбы, что ли, справляют. Совсем обнаглели.

— Да что, в местечке кошек нет? Вон сколько бегает! — дед махнул рукой в сторону улицы.

— Они-то бегают, да вот я свое отбегал.

— От нашей кошки ни проку, ни корысти, — гнул свое дед. Без бабушки он не отваживался одолжить кошку. — Она ненамного моложе нас. У нее и нюх-то на мышей пропал.

Могильщик слушал деда с каким-то странным равнодушием, как слушают неизлечимого больного, и на его широком, как лопата, землистом лице репейником топорщилась колючая щетина, а на лбу вздувалась толстая жила.

— В твоем возрасте грешно так бояться, — сказал он деду.

— А я смерти не боюсь, — невпопад выпалил дед, все еще надеясь, что могильщик хоть в моем присутствии не станет честить бабушку.

— Смерти, может, и не боишься. А вот старухи своей…

— Прошу тебя, Иосиф… — взмолился дед.

— Всю жизнь ты ее боялся. До свадьбы, на свадьбе и сорок лет после свадьбы. Где это слыхано, чтобы мужчина сам не мог кошкой распорядиться?

— Выздоровеет Даниил, он тебе любого кота поймает, — не обиделся на могильщика дед.

— Некогда мне их ловить, — сказал я. — Мы с бабушкой в город едем.

— В город?

— В тюрьму.

Я хотел, чтоб об этом знал весь свет. Сейчас для меня на земле не существовало более прекрасного места, чем город, чем тюрьма, где неизвестно за какие грехи сидит мой отец. Пусть могильщик попросит Пранаса или Ниссона. Они ему поймают самую лучшую кошку.

— Сколько твоему арестанту осталось? — спросил он у деда.

— Еще три года.

— Десять лет… Подумать только, — почти с гордостью произнес могильщик. — Как настоящий убийца.

— Отец — убийца? Кого он убил? Кого? — вцепился я в рукав деду.

— Кого он убил? — протянул дед, как бы советуясь с могильщиком. — Твою мать… Меня… Бабушку…

— Неправда! — закричал я. — Неправда! Он вас и пальцем не тронул…

И я заплакал.

— Не плачь, — сказал могильщик. — Твой отец — не убийца. Такие вот делишки.

Слезы душили меня. Я глотал их, давясь и отрыгивая. — Никогда еще в мой желудок не попадала такая уйма слез — до чего же противных и соленых! Я часто слышал от бабушки, будто господь бог создал слезы для облегчения души. Почему же он не сделал их сладкими?

— Когда твой арестант вернется, — как ни в чем не бывало, продолжал могильщик, — пришли его ко мне. Никто его после тюрьмы, кроме меня, на работу не возьмет.

— У него есть ремесло. Он совсем не плохой портной, — заступился за сына дед.

— За десять лет он, наверно, разучился даже нитку в иголку вдевать.

— Не разучился, — проворчал я.

— По-твоему, он и в тюрьме шьет? — обратился могильщик к деду.

— А что же он там еще делает?

— Что делает? — Иосиф отстегнул деревяшку и прислонил ее к стулу. — Ест, спит и думает, как бы все изменить в мире. Хорошенькое занятие для портного! Портной может сшить брюки. Сузить. Подкоротить. Удлинить. А мир нельзя ни подкоротить, ни сузить. Он давным-давно сшит.

— Если уж ты такой умник, то ответь, почему же его тогда держат в тюрьме? — обиделся дед. — Почему на волю не отпускают? Значит, он что-то может. Значит, мир сшит не по той мерке.

— Почему на волю не отпускают? Очень просто. Раз тюрьма построена — кто-то должен в ней сидеть. Пустовать она не может.

— Живого не хоронят, невинного не сажают, — вздохнул дед. — Давай лучше про кошку… Да вот и она… Кис, кис, бездельница…

Наша кошка никогда не ловила мышей. Сам я ни разу не видел, чтобы она их выслеживала или победно носила по дому в своей острозубой розовой пасти. Вовсе не для ловли мышей держала ее бабушка. Кошка была ее единственной подругой и собеседницей. Она часами слушала старуху, хитро и льстиво поблескивая глазками, и если перебивала, то коротким и почтительным:

— Мяу!

Куда уж бедному деду было с ней тягаться. Бестолковый, вспыльчивый, упрямый, он суетился, кричал на бабушку, а та только еще больше злилась и обзывала его всякими обидными для часовщика и мужчины словами.

— Баба! Баба! — обрушивалась она на него, как будто сама не была бабой. — У кошки поучись!

— Не буду ластиться. Не буду мяукать, — храбро защищался дед.

Уж до чего бабушка меня любила, но и я не мог сравниться с нашей кошкой. Со мной старуха никогда не садилась вместе есть, а с кошкой и завтрак делила, и обедала, и ужинала чем бог послал. У кошки даже было свое место за столом — она взбиралась на табурет напротив бабушки и смотрела на нее, как бабушка в молельне на раввина.

Охотиться за мышами у кошки не было никакой надобности. Чтобы размяться и совсем не разжиреть, она иногда устраивала охоту на дедовы часы. Ухватится за длинную цепочку и давай таскать по дому. Дед вскакивал и принимался гоняться за ней, как за нечистой силой.

— Брысь! — вопил дед. — Брысь! Даниил! Помоги забрать у этой бездельницы часы господина Каганаса!

Мы гонялись с ним вместе за кошкой, но я совсем не спешил забирать у неё часы господина Каганаса. Мне было весело, а дед хватался за грудь, опускался на топчан и, тяжело дыша, произносил свои любимые слова:

— Все против меня. Все против меня.

Не было года, чтобы кошка не приносила по шесть, а то и по семь котят. Бабушка складывала их в мешок и уносила на речку.

— Скоро в нашей речке котят будет больше, чем рыбы, — ворчал дед.

— А ты их прокорми! — сердилась старуха. — Ты меня не можешь прокормить.

Кошка подошла к кровати и стала ластиться ко мне. Иосиф нагнулся, хотел было поймать ее, но та оцарапала его, и он отдернул свою кривую, заскорузлую, как корень, руку. — Ты уж, брат, не обессудь. Без старухи не могу… Погоди… Придет с базара — поговоришь… Хотя вряд ли она ее одолжит.

Дед вдруг осекся и прислушался. Его заросшие волосами уши уловили негромкие, но твердые шажки бабушки.

— Вы уж лучше побеседуйте наедине, — сказал дед и заковылял к себе в комнату.

— У меня что-то часы барахлят, — пытаясь отплатить старику за доброту, пробасил могильщик. — Я их тебе как-нибудь подброшу.

Одноногий собирался подбросить деду свои часы с незапамятных времен. Я слышал это и на кладбище, и на богослужении — они с дедом всегда молились рядом, и на берегу речки, и в кабаке. Но могильщик так и не подбрасывал их. По-моему, у него вообще часов не было. Он их просто придумал от жалости к деду. В самом деле, кому нужны на кладбище часы? Никому.

Бабушка вернулась с базара не одна. Из плетеной корзины выглядывали два гуся. Их длинные белые шеи тянулись вверх, как стебли.

— Что здесь делает мой бывший жених? — хмуро спросила бабушка и поставила на пол корзину.

Казалось, она спрашивала не у меня, не у Иосифа, а у гусей.

Гуси враждебно покосились на одноногого, на кошку и для острастки загоготали.

— Тебя жду, — ответил ее бывший жених. — Дело есть.

— Дело? — бабушка никак не могла взять в толк, что ему от нее надо. — Хочешь, чтоб я тебе перину набила?

— Не хочу, — пророкотал могильщик. — На кой ляд мне, одноногому, перина?

— Замуж я уже за тебя не пойду, — усмехнулась бабушка.

— Он пришел за кошкой, — объяснил я.

— За кошкой?

— Одолжи мне на недельку свою барышню, — ласково начал могильщик. — Житья от мышей не стало.

— Кладбищенские мыши — невкусные. Она не станет их есть, — сказала бабушка и глянула на гусей. Те громким гоготом ее поддержали.

— А ты что, их пробовала? — заступился за свое кладбище одноногий.

— Ты был грубияном и грубияном остался, — рассердилась бабушка. — Я потому за тебя и не пошла.

— Ты бы не только пошла, ты бы побежала, если бы не она, — могильщик взял деревяшку и стал раскачивать ее на руках, как ребенка. — Баю, баюшки, баю…

Когда-то, в далекую пору, когда могильщик еще в могильщики и не метил, когда были у него, как у всех порядочных людей, две ноги, он сватался к моей бабушке. Говорят, дело уже шло на лад, но тут, как назло, началась война и могильщика забрили в солдаты. Бабушка-невеста терпеливо ждала его, хотя от него долго не было ни слуху ни духу — как в воду канул. В местечке все считали его погибшим, родители, и те смирились с его гибелью, и даже отслужили заупокойный молебен, приняв на душу тяжкий грех, ибо, как позже выяснилось, они оплакивали живого. Только бабушка-невеста не верила в его смерть, и господь бог вознаградил ее за веру — вернул его живым и почти здоровым. Казалось, через месяц-другой молодые люди справят свадьбу, заживут вместе, но помешали костыли — деревяшки тогда еще у могильщика не было.

— Причем тут костыли? — заливалась слезами бабушка-невеста.

— У жениха моей дочери должны быть две ноги, — не уступала ее мать. — Все у вас должно быть поровну.

— Все у них не может быть поровну, — пытался спасти положение бабушкин отец. — Мужчина есть мужчина, женщина есть женщина.

Ничего не помогло.

Бабушка, как она сама рассказывала, долго убивалась, пока наконец ей не подсунули дедушку. Я до сих пор не понимаю, как его подсунули — через дверь ли, через окно ли, — но раз бабушка говорит, значит, так оно и было.

— Я тебе через неделю верну твою кошечку. Ничего с ней не случится, — уверял одноногий.

— А чем ты меня отблагодаришь? — спросила бабушка и бросила взгляд на корзину, где, намаявшись от гогота, дремали неугомонные гуси. Бабушка, видно, была очень довольна покупкой. В другие дни старуха долго приценивалась к птице, щупала ее, взвешивала, подбрасывала руками в воздух, выщипывала для пробы перья, поругивала хозяйку, а тут, видно, как пришла, так и купила, быстро и недорого.

— Ты же знаешь, чем может отблагодарить могильщик, — пробасил одноногий.

— Типун тебе на язык!

— С тобой и пошутить нельзя.

— Пол-лита за мышь? Идет? — спросила бабушка и засмеялась.

— Ну и цена! Захочешь сам стать кошкой, — проворчал одноногий.

— Ладно, ладно. Бери, пока я в городе буду. Даниил, помоги поймать ее. А я пойду отнесу гусей к резнику.

Я ловил кошку и во мне все пело: я поеду в город, я поеду в город.

Всю ночь я не смыкал глаз. У меня слипались веки, я зевал, проваливался ненадолго во что-то в теплое и мягкое, как нагретый мох, но просыпался, боясь, упаси боже, разбудить бабушку. Ведь я мог нечаянно закашлять во сне от радости или, на худой конец, чихнуть.

Я лежал и глядел в потолок, некрашеный, затянутый паутиной, в которой обитала трудолюбивая паучья пара, на облупившиеся стены, где за выцветшими обоями таинственной дневной жизнью жили клопы, осторожные и сметливые, терпеливо ожидавшие наступления ночи, когда можно выползти на кровавый промысел. Казалось, я слышал, как они копошатся, как договариваются, куда ползти, но я не испытывал никакого страха. Я был счастлив в ту ночь, необыкновенно смел и преисполнен доброты ко всему живому, ко всем животным и насекомым. Мне очень хотелось, чтоб каждому из них повезло: пусть паук съест муху, только дохлую, пусть клоп меня укусит (крови в моем теле много, хватит на всю жизнь), пусть наша кошка прогонит с кладбищенской земли всех мышей. Пусть! Даже гусей, на выручку от которых мы с бабушкой поедем в город, я жалел и в душе сетовал на то, что не умею добывать деньги. Если бы я умел, я бы отпустил гусей с миром.

Боже мой, боже, — думал я, — неужели завтра… ну в крайнем случае послезавтра я увижу отца…

Я не помнил, как он выглядит, я давным-давно отвык от его имени. Разве запомнишь человека, если его увели, когда тебе и года не было. «Портной может сузить брюки. Подкоротить, удлинить. А мир нельзя ни сузить, ни подкоротить», — вертелось у меня в голове. «Могильщик, возможно, не может, а портной все может», — стучало у меня в висках. Сколько я ни старался, я не мог представить, как он его подкоротит или сузит, но я верил в своего отца, как верил в господа бога.

Под утро я проснулся. Солнце стояло над пекарней Файна. В его лучах плавился железный крест костела, пронзивший легкое перистое облако. Я выбежал во двор без рубахи, простоволосый, и солнце щекотно заиграло на моей спине, усыпанной, как монетами, кружками от банок.

— Бабушка дома? — услышал я вдруг за спиной женский голос и отпрянул от бадьи.

— Дома, — сказал я и узнал тетку Тересе, мать Пранаса.

— Позови ее!

— Сейчас, — я напился холодной колодезной воды и бросился к дому. — Бабушка! К тебе гостья!

— Кто? — бабушка сидела на низком стульчике и ощипывала гуся. По комнате, как снежинки, носился гусиный пух.

— Тересе. Мать Пранаса.

— Какого Пранаса? У нас Пранасов в местечке дюжина. — Бабушка походила на сугроб — белый гусиный пух облепил ее морщинистое лицо, покрыл длинный и острый, как нож, нос, залетал в рот, и она то и дело сплевывала.

Бабушка стряхнула с себя пух и зашагала к Тересе.

Муж тетки Тересе, столяр Стасис, тоже сидел в тюрьме. Но его забрали прошлым летом. Я как раз был у Пранаса, когда пришли полицейские — один наш, местный, по прозвищу Порядок, другой незнакомый, в шляпе и галифе.

— Полиция! — предупредил, отца Пранас, но столяр продолжал спокойно смолить на берегу реки лодку. Лицо его было испачкано смолой, а со лба в зеленую, напичканную кузнечиками и мотыльками траву, капал пот, как в руки каплет сок с березы.

— Мы за тобой, Стасис, — сказал столяру наш полицейский и вытер испарину. Руки у него были совсем не полицейские — маленькие, короткопалые, поросшие скудными рыжими волосами — разве такими схватишь вора или там убийцу? Ха! И пистолета у Порядка не было. Оружие в местечке было только у господина офицера.

— Я готов, — наконец сказал столяр. — Только умоюсь.

Стасис шел медленно, положив на голый живот скованные наручниками руки, полицейские брели сзади, а мы с Пранасом бежали по бокам, заглядывали столяру в глаза. Стасис улыбался сыну и мне, взгляд его что-то говорил, объяснял, но мы оба ни черта не понимали.

На косогоре столяра поджидал черный автомобиль. Приезжий вежливо открыл дверцу, сел сам, и машина, тарахтя по проселку, уехала. Я с завистью следил за ней, пока она не скрылась за поворотом. Как приятно, — думал я, — прокатиться в таком автомобиле. Это тебе не верхом ездить. На лошадь каждый дурак может усесться, а вот в автомобиль так просто не заберешься, тут надо, чтоб ты либо в наручниках был, либо в галифе. Лучше в галифе.

— Ступай, Пранук, матери скажи, — обратился к моему дружку Порядок. Он остался с нами на косогоре, разморенный жарой, в расстегнутом мундире с выцветшими на солнце погонами и потускневшими от времени пуговицами.

— Сами увезли, сами и скажите, — сказал Пранас.

— Разве я его увез? — обиженно спросил наш полицейский. — Ты же видел.

— А кто же?

— Автомобиль.

— Вы… Вы…

На глаза Пранаса навернулись слезы. А он еще клялся, будто никогда не плакал и не заплачет. Нет такого человека на земле, который ни разу не заплакал бы. Собаки, и те плачут. Сам видел. И кошки ревут. Наша кошка, когда бабушка у нее тайком котят ворует, просто заливается слезами. Интересно, соленые ли они — собачьи и кошачьи слезы? Надо будет лизнуть.

— Порядок, — согласился наш полицейский. — Сам скажу. Если бы мне жалованье не платили, я бы никогда за ним не пришел. Но кто-то должен, ребятки, за такими приходить. Как кто-то должен ловить рыбу, мастерить шкафы, пасти скотину.

— Шли бы лучше скотину пасти, — сказал полицейскому Пранас.

— Поздно, — промолвил Порядок.

Больше он ничего не сказал, сплюнул и побрел один, а Пранас поднял с земли камень и запустил в его сторону. Но камень до Порядка не долетел. Тогда Пранас нагнулся и снова взял камень, и снова швырнул его в нашего полицейского, но камень опять шлепнулся в песок.

Бабушка хорошо знала отца Тересе, покойного дедушку Пранаса, рыбака Вацлаваса. Бабушка только у него покупала на пасху рыбу. О старике Вацлавасе по местечку ходили всякие слухи, поговаривали, будто он колдун, будто голыми руками налимов ловит: нырнет на дно и хвать рыбу за бок, будто умеет спичкой воду зажигать. Какая разница, кто он такой, защищала его бабушка, пусть будет трижды колдун, его рыба самая вкусная! У другого купишь, так обязательно что-нибудь у нее в брюхе найдешь: то фитиль от керосиновой лампы, то дратву, то червя на крючке… После смерти Вацлаваса бабушка редко у кого брала рыбу.

Погиб старик Вацлавас так же странно, как и жил. Никто толком не знал, что с ним случилось. Кто-то якобы слышал на берегу его последние слова:

— Пора и мне самому рыбой стать.

— Здравствуйте, — почтительно поздоровалась с бабушкой тетка Тересе.

— Здравствуй, — сказала бабушка, смахивая с лица прилипший пух. — Даниил, тебе нечего тут делать.

— Я на солнышке погреюсь, — попросил я.

— В другой раз погреешься, — пробурчала бабушка. — На твой век солнышка хватит.

Гневить ее было опасно. Пока она смахивала с лица всех нас кормивший пух, я юркнул за колодец и притаился. Отсюда мне было хорошо видно печальное лицо Тересе.

— У меня к вам просьба, — тихо сказала Тересе, и я насторожился.

— Проси, — разрешила бабушка. Я не видел ее лица, да у меня и не было ни малейшего желания его увидеть. Я, слава богу, на него насмотрелся — ничего доброго оно мне не сулило.

— Вы, кажется, едете с внуком в город? — Тересе умела говорить по-нашему.

— Да.

Ветер доносил до меня голоса бабушки и пушинки. Он уносил их куда-то вверх, к облакам и птицам, которых никому — ни бабушке, ни самому дьяволу не удастся ощипать.

— В тюрьму?

— Да.

— Ихние камеры, оказывается, рядом. — Тетка Тересе заложила за спину руки, чтобы бабушка не видела, как они дрожат. — Вот я и подумала, раз в город едете, может, не откажетесь… посылочку…

— Я бы ему не посылочку послала, — вспылила бабушка. — Оставил тебя, брюхатую, а сам себе отдыхает.

— Не отдыхают они там, — робко заступилась за мужа тетка Тересе. — Сами посудите, какой за решеткой отдых?

— Отдых! — воскликнула бабушка с такой силой, что на помощь прибежал наш петух, застыл рядом и впился в нее сизым и плутоватым оком. — Кто работает, тот за решеткой не сидит. Ты сидишь? Я сижу? Бездельники! Уж если их матери ничему не научили, то тюрьмы и подавно не научат.

Тетка Тересе стояла растерянная. Из-под ситцевого платья выпирал живот. Казалось, она спрятала там большой кочан капусты. Ветер трепал ее рыжие, выгоревшие на солнце волосы.

— Может, все-таки не откажете в любезности, — с отчаянием повторила Тересе и откинула со лба упавшую рыжую прядку.

— Только знай: свинины я не повезу!

— Я и не положу, — заверила тетка Тересе. — Можете быть спокойны.

— Я Даниила пришлю, — сказала бабушка.

— Премного благодарна, — встрепенулась Тересе. — Может, вам постирать чего… или полы помыть…

— Я, слава богу, сама пока и мою и стираю, — застрекотала бабушка. — Ты лучше постарайся девку родить… Девки по тюрьмам не сидят… Девки старуху мать на решетку не променяют… Будь они трижды прокляты, наши сыновья!

Тересе подавленно молчала. Она не ждала от старухи такой вспышки гнева и не знала, оставаться ей или уходить.

— Ты знаешь, зачем я к своему еду? — уставилась на жену столяра бабушка.

— Не знаю, — извинилась тетка Тересе.

— Я ему не повезу ни мацы, ни свинины. Полный рот слюней, и только, и плюну в его бесстыжие глаза!.. Твой, небось, тоже говорил: мы за справедливость, за другую жизнь… А может, мне не надо никакой справедливости? Может, мне начхать на другую жизнь?

Мне хотелось выскочить из своего укрытия и плюнуть в сторону бабушки, но я стеснялся тетки Тересе и боялся остаться дома.

Мою радость по поводу поездки в город вдруг омрачило непонятное чувство вины перед отцом, перед теткой Тересе, перед гусями и кошкой, перед всей землей, на которой не будет ни другой жизни, ни справедливости. Я не шибко понимал, что такое справедливость и что такое другая жизнь, но меня нередко тревожило смутное сознание своей беспомощности. Мне казалось, что так и должно быть, что так пребудет вечно, и я привыкал к своей тоске и беспомощности, как к своему двору, улице, речке, катившей свои чистые и ленивые воды.

— Когда же вы собираетесь поехать? — отважилась перебить бабушку Тересе.

— Бог даст, в воскресенье, — сказала бабушка и зашагала к дому, к неощипанному гусю, ко мне и деду, колдовавшему над карманными часами парикмахера Дамского, которые он чинил даром — почти никто не приносил ему в починку часы за деньги.

Я выждал, пока бабушка закрыла за собой дверь, выбежал из своего укрытия и бросился в хату.

— Бабушка, ты на самом деле плюнешь ему в глаза? — спросил я и поперхнулся гусиным пухом.

— Ты что, негодник, подслушивал? Вот почему петух кукарекал.

— Это я, бабушка, кукарекал, а петух подслушивал.

Вид у меня был жалкий. Я покаянно смотрел на бабушку, пытаясь найти в ее взгляде что-то похожее на прощение, но ничего, кроме усталости и безразличия, он не выражал. Со стульчика свисала ощипанная, длинная, как маятник, шея гуся.

— Пора тебя, Даниил, к какому-нибудь ремеслу пристроить, — сказала бабушка. — А то ты совсем разболтался.

— Дед хочет, чтобы я…

— Пока я жива, ты часовщиком не будешь, — отрубила бабушка. — Тоже мне, прости господи, ремесло!.. У одного имеются часы, другой время по солнышку определяет, третьему и вовсе нет никакого дела до того, пять часов сейчас или девять. А волосы, волосы, благодарение богу, у всех растут. Парикмахер — не часовщик. Парикмахер даже мертвому нужен. А уж о тюрьме и говорить нечего.

— О какой тюрьме?

— Парикмахер со знаменем на улицу не выйдет. Его знамя — белая простыня. Если бы тебя взял к себе господин Дамский!

— К Дамскому? — разочарованно протянул я. — Он меня бить будет.

— Всех учеников бьют. Мог бы ты, Даниил, еще и полоботрясничать, но вдруг…

— Что вдруг?

— Вдруг я, Даниил, помру.

— Дед останется.

— Дед — не кормилец.

Я был на все готов — лишь бы поехать к отцу в город.

Вечером того же дня к нам пожаловал сам господин Дамский. Он был стар, как дед, но держался молодцевато, не горбился, да и от его морщин приятно пахло одеколоном. На нем был старый, хорошо ухоженный костюм в полоску. Из верхнего кармана торчал белый носовой платок, в который Дамский никогда не сморкался. Для сморкания у него имелся другой платок, но и его парикмахер вытаскивал, как фокусник, легко и изящно, двумя пальцами с накрашенными ногтями. Аккуратно подстриженные и нафабренные усы делали толстую губу Дамского похожей на платяную щетку.

— А мы о вас сегодня говорили, — радушно встретила его бабушка, порозовев от радости.

— Плохое? — напыжился Дамский и поскреб накрашенными ногтями усы.

— Кто же может говорить о вас плохое? — заверещала старуха. — Весь день я вас расхваливала внуку.

Положим, расхваливала она его не весь день, — бабушка на похвалы день никогда не потратит. На проклятие — такое еще могло случиться. Но ей сегодня во что бы то ни стало надо было подольститься и задобрить Дамского, чтоб он не отказался взять меня в учение. Попасть к такому мастеру, как Дамский, — честь немалая. Два года он прожил в Париже, хотя по-французски знал всего три слова:

— Постричь?

— Побрить?

— Спасибо.

— Слышал, сына навестить решили? — сказал Дамский и снял с пиджака упавшую гусиную пушинку.

— Что вы! — замахала руками бабушка. — Мне просто надо кое-кого из родственников повидать, — бойко лгала старуха. — Брат у меня в городе и сестра.

Не было у бабушки ни братьев, ни сестер. Она их придумала, чтобы Дамский, не дай бог, не подумал ничего дурного.

— Раз уж вы едете в город, почему бы и не навестить сына? — поправляя замусоленную бабочку на шее, сказал Дамский. — Мне, например, в принципе нравятся революционеры.

— Кто, кто? — опешила бабушка.

— Ре-во-лю-цио-не-ры!.. Проще говоря, бунтовщики. Правда, у каждого бунта есть один большой недостаток.

Бабушка внимала каждому слову парикмахера, почти окаменев.

— Во время бунта, если он длится долго, населению некогда стричься и бриться. Одни, те, кого бьют и свергают, сидят дома и носа на улицу не высовывают. Другие, те, кто бьет и свергает, думает о чем угодно: о человечестве… о будущем… о новом правительстве, только не о своей наружности.

— Господин Дамский, — очнулась бабушка от боязливого почтения. — Я хотела просить вас о величайшей милости.

— Я, честно говоря, тоже пришел с прошением, — парикмахер вынул из верхнего кармана носовой платок и обмахнулся.

— Тогда просите вы первый, — просияла старуха.

— Нет, вы.

— Нет, вы, — не уступала старуха.

— Как говорят в Париже, даме первенство.

— Господин Дамский, — выпалила бабушка, — не возьмете ли в учение моего внука? Мой Даниил прямо-таки мечтает стать парикмахером.

Прямо-таки мечтаю!

— Прекрасная мечта! — согласился Дамский. — Ну-ка, молодой человек, покажитесь!

Я неохотно подвинулся к парикмахеру.

— Так, так, — осматривая меня с ног до головы, загадочно произнес Дамский. — Руки!

Я поднял руки вверх.

— Нет, нет. Не вверх, а протяните их ко мне, — попросил цирюльник. — Пошевелите, молодой человек, пальцами!

Я протянул и пошевелил.

— Так, так… Пальцы в принципе неплохие… Хотя…

— Хотя? — испуганно повторила бабушка.

— Меня немножко смущает его мизинец. Но с годами, думаю, все образуется.

— Мизинец? — бабушка от испуга даже охрипла.

— Да, да, — процедил Дамский. — В нашем ремесле каждый палец имеет свое назначение… С таким мизинцем можно смело стать президентом… премьер-министром… полицейским… Но парикмахером и вором — никогда.

— Помилуйте, господин Дамский, мой внук и не собирается стать вором.

— Пусть на следующей неделе придет ко мне, я дам ему упражнения для мизинца, — миролюбиво сказал Дамский.

Этого мне только не хватало — упражнения для мизинца! У меня вполне нормальный мизинец. Нечего мучить его какими-то упражнениями. Он у меня, слава богу, и шевелится и гнется. А потом, разве бритву держат мизинцем?

Старуха стояла перед господином Дамским, пришибленная его вниманием, и полной грудью вдыхала струившийся от него аромат одеколона, мыла и достатка. Коченея от обрушившейся на нее удачи, она даже забыла о просьбе Дамского и собралась его проводить, но парикмахер вытащил из внутреннего кармана пиджака, — сколько же у него в пиджаке, черт побери, карманов! — какую-то бумажку, сложил ее вдвое и подал бабушке.

— Вот вам записка.

— Спасибо, — сказала бабушка, принимая бумажку, как задаток.

— Там адрес, — пояснил Дамский.

— Господин Дамский, кто же в местечке не знает, где находится ваша парикмахерская? — затараторила старуха, давясь лестью.

— В записке адрес моего двоюродного брата. Он тоже парикмахер.

— Нет, нет, нет! К другому парикмахеру, пусть он будет и вашим родным братом, я своего внука не отдам! — заартачилась бабушка, и в ее глазах, как в глазах кошки, сверкнули искры мести.

— У моего двоюродного брата вы должны взять для меня бритву. Сам бы поехал, да нельзя, даже на день, закрывать парикмахерскую. Еще, не приведи господь, подумают, будто Дамский на ногах не стоит.

— Вы хотите, чтобы я привезла вам из города от вашего двоюродного брата бритву? — опомнилась бабушка.

— Буду очень признателен, — сказал парикмахер, высморкался в платок для сморкания и спросил: — Муж дома?

— Дома. Где ж ему быть? — тщетно борясь с желанием унизить деда, ответила бабушка. — Не приносите ему больше часов в починку.

— А почему, собственно?

— Он, бедняга, уже не видит и не слышит.

— Хороший парикмахер, если он и ослеп, бреет лучше, чем плохой, но зрячий. У ремесла, позвольте вам заметить, свои глаза и уши, — сочувственно произнес Дамский и направился в другую комнату.

Комната деда была меньше и светлей, чем наша. Из единственного большого окна падал свет на стол, уставленный всякими часами, усыпанный колесиками и винтиками, пружинками и стрелками. Здесь все тикало и копошилось, как летом в лесу. Внутренности часов смахивали на растревоженный муравейник. Муравьи догоняли друг дружку, суматошно и бестолково бегая по крохотному, придавленному дедовским пальцем кругу. В этих муравьях заключалась вся жизнь деда. Он с утра до позднего вечера, а иногда до глубокой ночи разглядывал их в свою лупу, оживлял мертвых, доверял им все сокровенное, волновавшее его старческую душу — жалобы на свою немощность, обиды на бабушку, тоску по чему-то прошедшему, промелькнувшему, как солнечный луч в пасмурную погоду.

Когда-то на окне дедовской комнаты были нарисованы (их по просьбе деда намалевал своей грубой кистью маляр Анупрас) часы, а над порогом дребезжала на ветру жестяная вывеска «Ремонт часов и прочих механизмов». Что это были за «прочие механизмы», никто в местечке толком не знал и не ломал над этим голову. Все дружно решили, что дед набивает себе цену. Должна же его мастерская чем-то отличаться от других таких же заведений.

Намалеванные на окне часы прожили недолго. Какой-то сорванец из рогатки попал в цифру «12», и стекло треснуло.

Бабушка еще пробовала заткнуть трещину тряпкой, но тряпка только отпугивала клиентов.

— Он их вам так и починит. Заткнет какой-нибудь тряпкой, и будьте здоровы, — посмеивались в местечке.

Пришлось звать стекольщика и заменять стекло. Но с тех пор о том, что дед часовой мастер, уведомляла только вывеска. Дед злился, требовал от бабушки, чтобы Анупрас снова разрисовал окно, но старуха была неумолима.

— А вдруг какому-нибудь паршивцу захочется пальнуть в одиннадцатый час? Снова зови стекольщика, снова плати деньги! Хватит!

Но дед не столько страдал из-за голого, не разрисованного окна, засиженного любознательными местечковыми мухами, не столько из-за вывески, выцветшей от времени и лишившейся всякого смысла: «Ремонт сов и ханизмов», сколько из-за сына, моего отца. В нем дед видел свою надежду и продолжение.

— Даниил!

— Что?

— Пойди послушай, о чем твой дед с Дамским толковать будет, — сказала бабушка.

В другой раз я, конечно же, не пошел бы, но с той минуты, когда бабушка решила меня взять с собой в город, она приобрела надо мной прямо-таки волшебную власть, и я подчинялся каждому ее слову и взгляду.

— Шпика прислала, — печально бросил дед, когда я вошел в его комнату.

Парикмахер приложил к своему душистому уху часы, и, пока он вслушивался в их бой, дед из уважения к своей работе молчал. Пусть господин Дамский убедится, какой он еще отменный мастер! Но как только парикмахер сунул свою луковицу в карман брюк, дед заговорил еще яростней и печальней:

— Всю жизнь мы прожили в страхе.

Господин Дамский вежливо кивнул головой.

— Но за себя мне не так обидно… Сердце разрывается из-за Саула.

Так звали моего отца. Саул.

— Сколько раз я говорил ей: пусть Саул сядет со мной за стол, я научу его своему ремеслу. Он станет лучшим часовщиком. Сперва в местечке, потом в Литве, потом в мире… Мы поедем в Америку и откроем свое дело. В Америке у каждого сопляка и молокососа часы на руке… В Америке время — деньги!

— У нас тоже, — сказал господин Дамский. Он торопился.

— Из-за нее Саул ушел в портные, — печалился дед. — А портные, они же известные болтуны. Сидят и болтают. А о чем, сами знаете… О справедливости… Нет большей справедливости, чем работа. Лодырь не может быть справедливым.

— Ваш Саул хотел людям добра, — заступился за моего отца господин Дамский, и первый раз мне и впрямь захотелось стать парикмахером.

— Добро тоже надо уметь делать, — сказал дед. — За доброе дело никто в холодную не сажает.

Дамский достал из кармашка брюк часы и, не скрывая своего нетерпения, приложил к другому, тоже душистому, уху.

— Часы идут замечательно, — сказал дед. — Дай бог, чтобы наши сердца так шли… Все она у меня отняла. Даже внука. Так и передай ей, Даниил!

— Сам передай, — огрызнулся я.

— Раньше я больше всего боялся смерти. А сейчас…

— А сейчас? — все более томясь, спросил Дамский.

— Сейчас я понял. Смерть — это праздник. Конец работы. Смерть — это бесконечная суббота. — Дед отвернулся и вытер кулаком сухие глаза. — Если с ними опять что-нибудь случится, — он ткнул кулаком и кармашек брюк, из которого, как цыпленок из скорлупы, проклевывалась головка часов парикмахера, — не приносите их больше ко мне в починку.

— А почему, собственно? — изумился Дамский.

— Не надо меня жалеть.

И дед забормотал какую-то песню. Он пел, пропуская слова, все время меняя мотив, и пение его было похоже то на стон, то на молитву.

— Ну? Старая кляча тебя отговаривала стать парикмахером? — стала допытываться бабушка, когда я вернулся.

— Нет.

— Старая кляча жаловалась на меня?

Я молчал. У меня из головы не выходила дедова песня.

— Старая кляча расхваливала свое ремесло?

— Нет, — сказал я. — Старая кляча пела.

— Он пел? — зрачки у бабушки расширились от недоверия, а еще больше от удивления.

— Да.

Бабушка ничего не поняла, да и я, по правде сказать, не мог бы объяснить причину его бессвязного и горестного пения.

— Сбегай, Даниил, к Тересе. Только смотри, чтобы они свинину не положили, — сказала она.

— Бегу!

— Постой! Запомни: никто тебя не должен видеть.

— Клянусь тебе, бабушка, никто меня не увидит. Я огородами, а потом по берегу, а потом снова огородами…

— Беги! Только смотри, чтобы свинины…

Но меня уже дома не было.

Я мчался по улице как угорелый. Ни одна собака в местечке не могла бы за мной угнаться, даже овчарка господина офицера, хотя ее и обучали где-то в городе. Ноги сами меня несли, а я даже не погонял их, как не погоняют застоявшуюся в конюшне лошадь: только выпусти ее, только прикрикни, и она полетит без оглядки, как ветер, потому что истосковалась по дороге, по свежему, пахнувшему волей и лугом, воздуху, по бесконечному голубому простору.

В моей душе с новой силой всколыхнулась радость, и мне не жалко было ею поделиться с каждым встречным и поперечным, будь то человек или скотина, дерево или птица. В тот день, как мне казалось, у меня хватало радости на всех, и, если бы я половину и отдал, ее бы все равно осталось в избытке. Ни печаль деда, ни его горестное пение, ни страхи и ругань бабушки не могли ее поколебать. Моя радость жила надо всем: над всеми жалобами и песнями, над бранью и обидами, над улицами и над местечком. Она витала высоко-высоко, там, куда, кроме меня самого, никто не мог добраться.

— Ты? — сердито встретил меня Пранас. Он сидел на бревне и штопал ячею в сети.

— Я.

— Чего явился?

— Бабушка прислала.

— За рыбой?

— За посылкой. Где твоя мама?

— Ушла.

— Скоро придет?

— Не знаю, — Пранас даже не взглянул на меня, сидел и сосредоточенно штопал прохудившуюся ячею.

Чем я мог ему помочь? Я еще сам не знал: еду или нет. Говори я по-литовски, как сам ксендз-настоятель — все равно бабушка не повезет меня, если не выручит за гусиное мясо или за перину. Билет на поезд стоит дорого. Наверно, полперины. Бабушка должна завтра отнести господину лавочнику перину. Он заказал ее для своей дочери Суламифь. Суламифь выходит замуж за какого-то богатого урода в котелке и желтых замшевых ботинках. Он ходит по местечку, высоко поднимая ноги, словно перешагивает через лужу или коровью лепешку. Будь я богатым уродом, я никогда бы не женился на Суламифь, я бы лучше купил Пранасу билет в город.

— Когда вы едете? — стараясь не выдать волнение, спросил Пранас.

— Точно неизвестно.

Я с надеждой поглядывал в ту сторону, откуда должна была прийти тетка Тересе. Но ее, как назло, не было.

— Я тоже еду, — выдохнул Пранас, и я даже присел от неожиданности.

— Ты… в город… когда?

У меня вдруг перехватило дыхание. Я сидел на песке и ошарашенно глядел на Пранаса, а он спокойно стоял надо мной, и его взгляд рассеянно блуждал по речной глади, отливавшей на солнце. Но я-то знал, что видит он совсем не реку, не изогнутый деревянный мост, маячивший в знойном мареве, как радуга, а тюрьму и камеру, по которой из угла в угол вышагивает его отец, столяр Стасис.

— Завтра, — гордо ответил Пранас.

— И мы, наверно, поедем завтра.

— Только помни: никто про меня не должен знать, — предупредил Пранас и распластался на песке рядом со мной.

Мы лежали рядом, и я слышал, как колотится его сердце. А может, это стучали сразу оба: и его и мое. Здесь, в прогретой тайной и солнцем тишине, этот стук был похож на щебет двух невидимых глазу птиц, одуревших от счастья.

— А где ты возьмешь деньги на билет? — вдруг забеспокоился я.

— В реке, — таинственно прошептал Пранас.

— Деньги… в реке… Ты их там спрятал?..

— Твоя бабушка покупала у моего деда рыбу?

— Покупала.

— Деньги платила?

— Платила.

— Теперь ты понял?

— Нет, — искренне сказал я.

— У меня три килограмма рыбы в садке.

— Вот оно что!

— Два леща… щука… усач и подузда… Отнесу вечером к аптекарю и получу на билет в город.

— А посылка?

— Что посылка?

— Посылка с тобой едет или с нами?

— С вами. Если она поедет со мной, мать сразу и догадается.

— А она туда свинины не положила?

— Конечно, положила. Отец очень ее любит.

— Мамку твою?

— И мамку и свинину.

— Свинину мы не повезем. Наш бог не разрешает.

— А почему?

— Черт его знает.

Бабушка изредка посылала меня в аптеку за каплями не то для сердца, не то для печени, а может для того и другого. Принимала их бабушка неаккуратно, иногда совсем забывала о них, но всегда помнила про свои недуги. Господин аптекарь, который спал на перине из бабушкиного пуха, то есть не из бабушкиного, а из гусиного, относился к ней с почтением и всегда на пасху заказывал у нее гуся, терпеливо выслушивал ее бесконечные жалобы на слабое здоровье, хотя сам здоровяком не был, и брал у нее за капли на пять центов меньше, чем у других.

Нигде в местечке так благовонно не пахло, как в аптеке. Здесь жили какие-то особые запахи, терпкие и пряные, как там, за облаками, в райских кущах, о которых столько рассказывала бабушка. Она говорила о них с таким восторгом, словно служила в тех кущах садовницей и приехала в местечко ненадолго, на побывку.

…Когда я вошел в аптеку, господин аптекарь открыл прищуренные глаза и даже не шелохнулся.

— Здравствуйте, господин аптекарь!

— Здравствуйте, господин Даниил!

Он всех называл господами, даже нищего Иакова.

— Я слышал, вы едете с бабушкой в город, — пришел мне на помощь сам аптекарь. — В тюрьму.

— Едем, господин аптекарь.

— Поезжайте, поезжайте, господин Даниил!

В словах аптекаря не было ни одобрения, ни хулы.

— Наши тюрьмы, конечно, ни в какое сравнение не идут с заграничными, — сказал аптекарь. — Взять, например, Тауэр или Бастилию…

— Господин аптекарь, — судорожно глотая слова, начал я. — Вам случайно рыба не нужна?

— Какая рыба?

— Два леща… щука… усачи…

— Ваша бабушка, господин Даниил, стала торговать рыбой?

— Нет, нет.

— Хотя в рыбных продуктах очень много полезного для организма, особенно для мозга — фосфора, тем не менее я за соблюдение меры. Мы позавчера уже рыбу ели. Спасибо.

В дверях я чуть не столкнулся с нашим полицейским. Порядок был без униформы. Старенький пиджак висел на нем мешковато, словно был с чужого плеча, а может, так оно и было.

— Худо, господин аптекарь, худо, — услышал я его совсем не полицейский голос.

Кому было худо, я не успел разобраться: аптекарь прикрыл за полицейским дверь.

— Ну? — грустно спросил Пранас, дожидавшийся меня на улице.

— Они, оказывается, уже позавчера ели рыбу.

В руке Пранаса о стенки садка билась щука. Она всю дорогу металась, и Пранас даже вытащил ее и дважды пристукнул булыжником. Но щука была на редкость живучая.

— К госпоже офицерше сам зайдешь, — пожалел я щуку. Я вообще жалел все живое: собак, кошек, рыб и особенно гусей. Когда бабушка приносила от резника еще кровоточащего гуся или гусыню, какая-то картофелина застревала у меня в горле, и я никак не мог ее проглотить.

Господин офицер жил в двухэтажном доме, напротив костела. Мы вошли с Пранасом в калитку и увидели их прислугу, рябую Казе, поливавшую из лейки цветы.

— Вам чего? — поставив лейку, спросила Казе. Бока у нее были толстые, как мешки на мельнице.

— Мы рыбу принесли. Госпожа офицерша дома? — выступил вперед Пранас.

— Уехала на крестины. Племянник у нее родился. В Сейрияй, — Казе откинула мужской рукой сползшие на глаза волосы.

— А господин офицер? — все еще не теряя надежды, осведомился Пранас.

— На маневрах.

— Где, где?

— На маневрах. Понятно?

— Непонятно, — сознался Пранас.

— Маневры — это война. Только без крови. Может, твою рыбу господин аптекарь возьмет или господин лавочник. Евреи без рыбы жить не могут.

— Неправда! — сказал я. — Мы евреи и живем без рыбы.

— Вы нищие евреи, — сказала Казе.

От господина офицера, как и от аптекаря, мы ушли ни с чем.

Пранас брел впереди, хмурый, раскачивая садок, а я плелся сзади, глазел на его босые, в цыпках, ноги и думал, что ему, пожалуй, не удастся поехать в город, в тюрьму — не всем подваливает такое счастье.

Когда и лавочник отказался купить рыбу, Пранас и вовсе сник.

Мы спустились снова к реке. Пранас забрел в воду и погрузил в нее садок, привязав его толстой веревкой к выпиравшей со дна коряге.

Щука ожила в воде и заметалась.

— Должно быть, мамка уже вернулась. Пошли, заберешь посылку.

Я возвращался с посылкой домой, но той радости, от которой накануне по телу разливалась сладостная пьянящая легкость, я уже не испытывал, что-то ушло, вытекло — как будто треснул кувшин, полный меда, и вязкая струйка поползла со стола вниз, просачиваясь в щели между половицами, и никакими силами ее оттуда не выцарапаешь, не выколупаешь, хоть все ногти обломай. В моей голове шмелями гудели всякие мысли, они не жалили, но от их гуда ломило в висках. Я вдруг почувствовал, что всегда бок о бок с радостью, как слепой с поводырем, ходит еще что-то, смутно угадываемое и безыменное, может быть, жалость, может быть, вина, а может быть, совсем другое. Всю дорогу я мысленно оправдывался перед Пранасом, будто обманул его или выдал доверенную мне тайну.

Все шмели мигом вылетели из моей головы, когда я заметил у нашего дома полицейского. От удивления я чуть не выронил посылку.

— Где твои старики? — осведомился Порядок.

— Дома.

— Дома их нет, — сказал наш полицейский. — Куда они запропастились?

— А вам кто нужен: бабушка или дедушка?

— Бабушка.

Все пропало. Порядок пришел за бабушкой. Слухи про город, про тюрьму дошли до него, и он решил запретить поездку.

— А что у тебя в руке? — вдруг спросил Порядок, тыча в посылку.

— Это? — у меня дрогнула губа.

— Сейчас мы проверим, — Порядок двинулся ко мне. — Может, ты, голубчик, по стопам отца?..

— Маца! Маца! — вдруг осенило меня.

— Порядок, — сказал полицейский. — Тогда попробуем.

— Она с кровью! — закричал я.

— Чепуха! Никакой крови в маце нет, — сказал Порядок.

Выручила меня бабушка. Она пришла как раз в ту минуту, когда рука полицейского потянулась за посылкой.

— Твой внук — жадюга! Я попросил у него мацы, и он мне не дал.

— Мацы! — удивилась старуха. — Маца бывает на пасху… А пасха бывает в апреле. А сейчас не апрель, а август, — скороговоркой выпалила бабушка. — Это не маца, а посылка.

Я в ужасе закрыл глаза.

— Посылка? Кому?

— Стасису… столяру… В тюрьму… Жена посылает, — на ломаном литовском языке объяснила бабушка.

— Нехорошо обманывать полицию, — сказал наш полицейский и укоризненно посмотрел на меня.

— Больше не буду, — заверил я его.

— У меня к тебе просьба, — сказал Порядок. — Век не забуду.

Ну что ты скажешь? У всех, даже у полиции, к бабушке просьбы. Не собирается ли наш полицейский попросить, чтоб мы купили ему пистолет или резиновую дубинку? У него была резиновая дубинка, но ее прямо из-под носа стащили в трактире Драгацкого. Смеха ради.

— …Мне нужны уколы, — Порядок ткнул пальцем себя в задницу.

— Я его еще и не туда пошлю! — обиделась бабушка.

— Никуда он тебя не посылает, — сказал я. — Он хочет, чтобы ты купила ему в городе уколы.

— А деньги?

— Я дам деньги, — успокоил ее Порядок. — Доктор Иохельсон говорит, что такие уколы можно достать только в городе. Внучка моя при смерти… Стасите… Век не забуду… Вот рецепт и деньги.

Теперь уж бабушка все поняла и без перевода. Она не посмела отказать Порядку, хотя именно он, наш полицейский, много лет назад увел ее непутевого сына, моего отца Саула. Но разве от этого должна страдать полицейская внучка Стасите?

— Так и быть, — сказала бабушка. — Поищем уколы для твоей внучки.

— Спасибо, — по-нашему сказал Порядок.

Он поплелся со двора, сгорбившийся, без шапки, С седыми, невесомыми, как у всех стариков, волосами, запахивая на ходу старенький пиджак, от которого пахло не властью, не бранью, а молью, табаком и потом.

— Дура! — выругалась бабушка, когда полицейский ушел. — Спросить, дура, забыла!

— Что?

— Может, он кого-нибудь в тюрьме знает. Без знакомства туда, небось, не попадешь.

Давно моя молитва не была такой жаркой и искренней, как накануне отъезда в город. Я стоял рядом с бабушкой на хорах, и мои губы шептали благодарность господу за то, что он явил мне такую милость. По правде говоря, я был не очень-то достоин ее — не я ли помогал бабушке ломать починенные дедом стенные часы, не я ли уплетал в лодке окорок и даже клянчил у Пранаса еще, до того свиное мясо мне понравилось — куда до него нашей грудинке. А может, всевышний занятый более важными делами, оставил мои грехи безнаказанными или просто не доглядел за мной. Не может же он один уследить за всеми праведниками и грешниками.

Но еще жарче и исступленнее молилась бабушка. Она просто требовала от бога, чтобы он, кроме нее, никого в молельне не слушал. Другие подождут. Сегодня ее черед. Сквозь бабушкино жаркое бормотание я уловил имя моего отца и понял, что старуха только храбрилась, ни в какие глаза она ему не плюнет, а чего доброго, первая бросится к нему на шею и поцелует. Он и безбожник и такой-сякой, но прежде всего единственный плод ее чрева, как она туманно называла его в своей неистовой и бессвязной молитве.

А еще бабушка молилась за то, чтобы вседержитель помог ей пробраться в тюрьму без особых расходов. У нее нет ни лишних денег, ни времени, она должна скорее вернуться в местечко: перина для Суламифь должна быть готова к свадьбе, ни на один день позже. А с ней, с периной, еще, боже правый, столько возни! Она уже раз носила перину в лавку, но господин лавочник забраковал ее: недостаточно, мол, мягкая не мешает, мол, еще подбавить пуху, ведь молодые собираются на ней не одну ночь проспать.

Бабушка разговаривала с господом, как со старым знакомым на рынке, то сбиваясь на шепот, то переходя на крик. На нее с упреком поглядывали другие бабушки, пришедшие в молельню тоже не любопытства ради, а с такими же, если не более важными, просьбами. Но старуха не обращала на них никакого внимания, расталкивала их в очереди к божьему престолу и во что бы то ни стало старалась пробраться первой к деснице всевышнего, полной милостей, за которые не надо было платить ни работой, ни деньгами, а только постом и молитвой.

Когда бабушка сварила в дорогу гуся, я окончательно убедился, что едет она вовсе не для того, чтобы плюнуть сыну в глаза.

— Хотел бы и я его увидеть, — сказал дед, когда бабушка разрезала гуся на ровные половины.

— Ты поедешь в следующий раз, — отрезала старуха.

— Когда?

— Когда он снова сядет. Ты думаешь, он одним разом ограничится?

— Хватит с него! Насиделся. — Старик засуетился, побрел в свою комнату и вернулся с какой-то вещью, зажатой в негрозный жилистый кулак. — Это ему от меня, — сказал он, не разжимая кулак, и заморгал бесцветными, легкими, как паутина, ресницами.

— Что там у тебя в кулаке? — насупилась бабушка.

— Подарок.

— За что же ему, бесстыжему, подарок? За то, что нас на старости бросил?

— Отвези ему, — дед разжал кулак.

— Часы? — воскликнула бабушка. — На какие деньги ты их купил?

— Я их из старых частей собрал.

В комнате стало тихо. Бабушка подошла к деду и заглянула в кулак, как заглядывают в чужое окно: стыдливо и осторожно.

— Ты думаешь, я уже ничего не умею?.. А я, как видишь, еще не так стар… Ты только послушай, как они идут! Как в мои лучшие годы…

Бабушка посмотрела на него без прежней злости, с каким-то странным участием, как на больного, смирившегося со своей немощью, закряхтела и взяла у него подарок.

— Береги себя и Даниила, — сказал дед. — Город все-таки… Трам-тарарам… — протянул старик и направился в свою комнату.

Мне вдруг, ни с того ни с сего, стало страшно за деда. Я почему-то подумал, что, когда мы уедем, он обязательно умрет, сядет на свое привычное место, возьмет лупу, приставит ее к глазу, откроет какую-нибудь заржавевшую луковицу и рухнет на стол. А вокруг его мертвой головы, как муравьи, будут сновать винтики и стрелки, что-то будет тикать, но разбудить его не сможет.

Мне даже захотелось крикнуть:

— Дед! Не умирай до нашего возвращения! Не умирай!

Но я сдержался. Я мог обидеть бабушку — ведь по ее словам она должна была в нашем доме умереть первой.

И все-таки я набрал в легкие воздух и сказал:

— Наш дед — молодчина. Он не совсем еще оглох и ослеп. Какие часы соорудил!

— Так я ему поверила! — остудила мой пыл бабушка. — Нашел чье-то старье, почистил малость и хвастает.

От нашего местечка до железнодорожной станции было версты две с половиной. Будь я один, я домчался бы до серого вокзального здания в один миг, но со мной была бабушка, а с бабушкой был деревянный сундучок с железными оковками, который она мне не доверяла, а тащила сама, охая и кряхтя, то и дело останавливаясь и поворачивая морщинистую шею — не тарахтит ли какая-нибудь попутная подвода. Но вокруг ничего не тарахтело, а если и двигалось, то, как назло, не в ту сторону.

Немилосердно палило солнце, и бабушка обливалась потом. Уже у самой станции нас догнал воз, груженный мешками с мукой свежего помола, но старуха пожалела лошадь.

— Ей и так тяжело, — сказала она, когда подвода поравнялась с нами, — а до станции рукой подать.

На станции было пусто: сегодня никто никуда не едет, что ли?

На рельсах сидели взъерошенные голодные воробьи. По шпалам расхаживал, как служка Хаим в молельне, черный грач и высматривал жука или мошку.

Мы с бабушкой встали поближе к рельсам, чтобы успеть сесть в вагон. Поезд-то на нашей станции стоял меньше минуты. Лязгнет буферами, зальется гудком, и догоняй его!

— Гляди-ка, — сказала бабушка. — Тебя провожать пришли.

Я повернул голову и увидел на перроне Пранаса. Он бежал к рельсам, крепко сжимая в руке садок, где все еще, должно быть, металась щука.

— Ты только не вздумай с ним куда-нибудь отлучиться. Я тебя искать не буду, — предупредила старуха.

— Он тоже едет, — сказал я ей.

— Куда? — спросила бабушка.

— В город.

— Зачем?

— Не знаю.

Где-то за высокой трубой мебельной фабрики послышался грохот, а чуть позже протяжный гудок паровоза. Вскоре и сам он вынырнул из леса, похожий на громадного рака, перебирающего невиданными клешнями.

На перрон вышел железнодорожник в форменной фуражке. Он остановил, как дрессировщик, флажком поезд, и мы с бабушкой побежали к своему вагону. Задирая подол юбки, не выпуская из рук сундучок, осыпая колеса поезда проклятиями, первой поднялась бабушка, а за ней залез и я.

Я примостился у окна, бабушка села напротив, прикрыв свои старческие колени сундучком. Она ни за что не соглашалась поставить его на пол; вдруг кто-то услышит тикание на дне и стащит часы вместе с гусем. Чуть поодаль смачно храпел какой-то дядя в вонючей овчине.

За окном мелькали перелески, крыши, облака, перистые и легкие — вот бы бабушке набивать ими перины, неплохо бы она заработала!

От мерного стука колес, от мелькания деревьев в окне, от теплых и вязких мыслей о скорой встрече с отцом клонило ко сну. Я, наверно, заснул бы, если бы в конце вагона не появился приземистый человек с клещами в руке.

— Господа! — объявил он. — Проверка билетов!

Бабушка завозилась, поставила рядом с собой сундучок и при всех полезла куда-то под платье, в чулок. Все ценности старуха держала в чулке, будь то деньги, ключи, налоговые квитанции и даже рецепты.

— Господа, проверка билетов, — вновь возвестил контролер и подошел к первой скамье, на которой сидели какой-то солдатик и девица.

От окрика контролера проснулся и наш сосед в вонючей овчине. Он широко зевнул, потопил в кармане руку и вынул оттуда какую-то бумажку.

— Благодарю… Благодарю, — приземистый мужчина перекусывал клещами билеты и, слегка покачиваясь, двигался в глубь вагона.

— Ваши билеты! — обратился он к бабушке, и старуха с вымученной улыбкой протянула их. Уж чего она совершенно не умела в жизни делать, так это улыбаться.

— А ты с кем? — услышал я и вдруг увидел, как контролер в глубине вагона тронул за рукав Пранаса — мы с бабушкой даже не заметили, как он проник в вагон. — Это ваш мальчик? — спросил приземистый у какого-то сонного крестьянина.

— У меня своих детей дюжина. Чужих мне не надо, господин контролер, — сказал крестьянин.

— У тебя есть билет, мальчик?

— Нет у меня билета. У меня есть рыба.

В вагоне захохотали. Громче всех смеялись солдатик и его девица.

Пранас открыл садок, и в душном вагоне вдруг повеяло речной прохладой, рыбьей чешуей и водорослями.

— Тебе придется пройти со мной, — сказал контролер. — На первой станции я тебя высажу вместе с твоей рыбой.

— Господин контролер! — взмолился Пранас, но тот и слышать не хотел.

— Пошли! Пошли!

Пранас встал и, опустив голову, поплелся за клещами.

— Не выгоняйте его! — закричал я. — Не высаживайте! Ему очень надо в город. У него отец в тюрьме.

Бабушка побледнела и снова улыбнулась приземистому своей вымученной улыбкой. На Пранаса уставился весь вагон: наш сосед в вонючей овчине, солдатик со своей девицей и две монахини в белых воротничках и с маленькими крестиками на шее.

Поезд замедлил ход. Видно, приближалась остановка. Контролер повел Пранаса через весь вагон к выходу. Я сорвался с места и бросился за ним. Бабушка даже не успела ужаснуться.

В тамбуре приземистый спросил:

— А твой отец кто?

— Столяр.

— Столяру в тюрьме нечего делать. Столяр должен столярничать, — сказал контролер.

Поезд остановился на маленьком полустанке.

— Я тебя, пожалуй, высажу в другом месте, — сказал контролер Пранасу. — Тут тебе будет скучно.

Мы стояли в тамбуре и молчали. Ветер трепал наши волосы, а мимо летели усадьбы, речушки со своими лещами и щуками, проносились леса, усыпанные грибами и ягодами, куда-то бежал проселок, а сердце снова полнилось радостью потому, что господь бог и создал его для этого. Для чего же еще?

Когда мы вышли из вагона, в нос сразу ударил запах города: пахло дымом, каменным углем и чужбиной.

На вокзальной площади томились извозчики. Они ждали ездоков, но толпа проплывала мимо, толкаясь и поругиваясь, волоча свои мешки, баулы, чемоданы, застывая на миг, чтобы передохнуть и снова торопясь куда глаза глядят. От толчеи, от сверкания крестов, от позолоты вывесок, от извозчичьих пролеток, от разнаряженных пешеходов в котелках и шляпках кружилась голова.

— Спроси, как нам пройти на Мельничную улицу? — сказала бабушка, когда мы остановились напротив булочной.

— Я зайду в булочную.

— Только быстро!..

В булочной пахло раем.

— Тебе что, мальчик?

— Улица мне нужна, — облизал я пересохшие губы.

— Улицей мы не торгуем, — рассмеялся булочник. — Какая тебе нужна?

— Мельничная.

— Мельничная? Да сразу за водокачкой, — ответил булочник. — А ты кто, приезжий? — он скучал и хотел с кем-нибудь отвести душу.

— Да.

— Откуда?

Я сказал, и добродушный булочник всплеснул руками.

— Ты там такого Переца знаешь?

— Нет.

— Видно, помер старик, — весело продолжал булочник. — Я когда-то у него работал, у окаянного. Ох, и паразит был!

Булочник еще что-то спросил про Переца, про этого паразита окаянного, но я его не знал. Я глядел на полки, уставленные всякими пряностями, кренделями и баранками, вдыхал райский запах корицы и изюма, судорожно глотал слюну и не стыдился этого. Почему, — размышлял я, — за все вкусные вещи на свете надо платить, а всякая дрянь достается тебе задарма. Булочник, должно быть, заметил, как у меня кадык ходит — ну точно поплавок удочки, когда рыба схватит наживку! — и протянул мне с полки крендель, обсыпанный сахаром.

— Мельничная улица за водокачкой, — сказал я бабушке, вгрызаясь в крендель.

— Ты попрошайка, — пристыдила меня старуха. — Теперь сбегай спроси, где эта водокачка, получишь еще один крендель.

— Ну уж водокачка — не иголка. Ее мы и сами найдем, — сказал я и обернулся.

Возле магазина, где продавали готовые пальто, взад и вперед расхаживал Пранас со своей рыбой.

— Позови его! — сердито сказала бабушка, и ее взгляд пересек улицу. — Пропадет он один в городе.

В витрине магазина торчал манекен без головы, одетый в шикарный костюм в полоску. Если бы ему приделали голову, он был бы как две капли воды похож на моего будущего учителя, парикмахера, господина Дамского.

— Пранас! — сказал я. — Бабушка знает человека, который купит у тебя рыбу.

Пранас поначалу упирался, но в конце концов пошел с нами.

Мы втроем плутали по городу, пока не наткнулись на развалины водокачки. На Мельничной улице жил единственный бабушкин родственник на свете — шапочник Элиазар, ее племянник.

— Боже! Какая радость! — такими словами встретил бабушку племянник. — Мириам! Мириам! Беги сюда! Посмотри, кто к нам приехал!

Жена шапочника, высокая грудастая женщина, встретила бабушку с такой же шумной радостью, как и он.

— Боже! Какая радость! — затрещала Мириам. — Кто это?

— Моя тетя. Ее внук. А… это? — бабушкин племянник вдруг осекся.

— Это — Пранас. Из нашего местечка, — сказала бабушка. — Он принес вам рыбу.

— Вы к доктору? — спросила Мириам у бабушки.

— К сыну, — сказала старуха.

— В тюрьму, — добавил я.

— Я и не знал, что мой двоюродный братец в тюрьме, — восхищенно сказал Элиазар и помог бабушке раздеться. Она сняла свой плисовый салоп, купленный в незапамятные времена, когда она еще была девушкой.

— Он никого не убил, — успокоила бабушка своего племянника. То ли от жары, то ли от волнения на щеках у нее заиграл румянец, и старуха показалась мне даже красивой.

— У каждого из нас своя тюрьма, — произнес Элиазар. — Он помолчал, поскреб в затылке и добавил: — Вы, наверно, проголодались?

К ужину Мириам сварила рыбу. Мы с Пранасом пожевали немного, встали из-за стола и шмыгнули на улицу.

— А деньги когда? — в упор спросил Пранас.

— Какие деньги?

— За щуку… за лещей… — сказал он и убежал.

К вечеру Пранас все-таки пришел. Мы лежали рядом на дерюге под летучими мышами. Мыши перелетали с балки на балку, шурша крыльями.

На чердаке было темно, как в преисподней. Едва светилось затянутое паутиной оконце, за которым виднелся лоскут летнего неба, усеянный крупными, как яблоки, звездами.

— Мамка, наверно, с ума сходит, — сказал Пранас.

— Догадается, — утешил я его.

— Винцас ей скажет. Винцас видел меня на станции.

Я замолк и уставился в оконце, отыскивая на лоскутке неба свою звезду. Но ее там не было.

— Домой я все равно не вернусь, — пригрозил кому-то в темноте Пранас. — Наймусь куда-нибудь на работу. Отец в двенадцать лет с фабрики первую получку принес.

— И ты будешь столяром? — почему-то мне не спалось.

— Не, — Пранас зевнул. — Я буду полицейским.

— Ого! — удивился я. — Для полицейского у тебя роста не хватает.

— А я подрасту.

— А зачем тебе быть полицейским?

— Меня тогда никто не арестует. А я смогу! Приеду в местечко и уведу, например, тебя.

— За что?

— Придумаю. Полицейскому хорошо. Его все уважают и боятся.

— А меня возьмут?

— Нет, конечно. Ты в полицейские не годишься.

— Почему?

— Сам знаешь.

— Некрещеный?

— Ага.

— А зачем полицейскому быть крещеным? Он должен быть злой.

— Полицейский должен быть злой и крещеный, — заявил Пранас.

— Давай спать, — предложил я.

— Давай.

Летучие мыши, и те притихли.

Я повернулся на бок, уткнулся в дерюгу и заснул.

Мне снилось, будто я стал полицейским. Хожу по местечку в мундире с погонами, с блестящими пуговицами и всех арестовываю. Прихожу к бабушке и надеваю ей на руки наручники.

— За что, Даниил? — спрашивает старуха.

— За гусей. За деда.

Вслед за старухой забираю парикмахера Дамского, потом господина аптекаря, лавочника, его дочь Суламифь и ее урода-жениха. Обыскиваю каждого и сажаю на хлеб и на воду…

Ночью прошёл дождь — летний, щедрый, суматошный. По Мельничной улице текли теплые и шумливые, цвета горохового супа, ручьи, а редкие деревья, умытые, как в праздник, с отяжелевшими от капель листьями возносили свои верхушки к небу, благодаря его за долгожданную щедрость.

Воздух был свеж, и эта свежесть передавалась всему: и мыслям, и крышам, и хлебу.

Мы наспех позавтракали чем бог послал, съели остаток рыбы (Элиазар сдержал слово и отсчитал Пранасу два лита). О гусе бабушка даже не заикнулась. Гусь предназначался моему отцу, а наши желудки, не измученные тюремными харчами, ее не волновали. Да и я сам не притронулся бы к гусю, если бы она даже предложила: отец мне был не менее дорог, чем ей.

После завтрака Элиазар сказал:

— Мне самому сходить к стряпчему или вместе пойдем?

— Вместе пойдем. Если уж платить деньги, то хоть знать, кому платишь.

Самое удивительное в бабушке был не злой язык, не глаза, которые замечали каждый пустяк — другой бы его и взглядом не удостоил, — не руки, надававшие мне уйму затрещин и ощипавшие такую же, если не большую, уйму гусей. А ноги! Только они, казалось, у нее не старели. С раннего утра до позднего вечера, когда язык отдыхал, когда глаза слипались от усталости, а руки покоились, как у мертвеца на тощем животе, ноги куда-то ее носили, торопили, гнали. Одно еще счастье, что бабушка родилась женщиной. Что было бы, если бы она потеряла на войне с германским царем ногу? Птице мало одного крыла, птица с одним крылом — не птица.

— По пути я за бритвой зайду и в аптеку, — возвестила бабушка.

Мы довольно долго шли по городу, пока не добрались до ратуши.

За ратушей Элиазар отыскал деревянный дом, втиснувшийся между двумя каменными зданиями, поднялся по тряской лестнице наверх и негромко постучал в дверь.

Мы с бабушкой стояли внизу и ждали.

Никто шапочнику не открывал.

Элиазар постучал еще громче. Из соседней квартиры высунулся заспанный мужчина с всклокоченными, как куст можжевельника, волосами. Он оглядел Элиазара и рявкнул:

— Ты чего, пархатый, стучишь? Чего людям спать не даешь?

— Я к господину стряпчему, — несмело произнес бабушкин племянник. — Насчет прошения начальнику тюрьмы.

Заспанный мужчина показал Элиазару кулак, и шапочник отпрянул от двери.

— Я приду в другой раз, — миролюбиво сказал Элиазар.

— Ты только посмей, ублюдок.

Он шагнул к бабушкиному племяннику, но не удержался на ногах и покатился по лестнице вниз. Падение его совсем взбесило.

Я увидел, как мужчина с всклокоченными волосами поднялся, замотал головой и вытащил вдруг из-за пояса нож.

— На помощь! — закричал Элиазар.

— Боже мой, боже мой, — запричитала бабушка. — Элиазар!

Она вдруг бросилась к каменному зданию и неистово застучала в окна.

— Помогите! Заберите у него нож, — взмолилась бабушка, когда из каменного здания вышел какой-то жилец. — Не то он его продырявит!

— Не продырявит, — успокоил ее тот и позвал: — Мариёнас!

Мариёнас поднялся на две ступеньки по лестнице и привалился к стене. Он ждал, когда бабушкин племянник спустится вниз, и с какой-то тупой игривостью манил его ножом к себе. Элиазар, обезумев, глядел на длинный нож с тусклой рукояткой и, кажется, дрожал.

— Даниил! — всполошилась бабушка. — Пойди посмотри, нет ли поблизости полицейского.

— Не бойтесь. Он никого не тронет. Я его знаю, — сказал наш спаситель и вдруг громко крикнул: — Мариёнас! Хочешь опохмелиться? У меня есть бутылка водки…

— Убью! — не унимался Мариёнас.

— Сперва опохмелись, а потом уж убивай, — посоветовал наш спаситель.

— Правильно, — пропел вдруг пьяница. — Правильно. Ты, Феликсас, дело говоришь. Эй, ты, пархатый, подожди, пока бутылку разопью, а потом… — Мариёнас провел ножом по шее и грузно зашагал к Феликсасу.

Феликсас подхватил пьяного под руку и потащил к себе.

— Спускайся, Элиазар, — сказала бабушка. — Он ушел.

Но шапочник не двигался. Казалось, он прирос от ужаса к лестнице.

Внизу Элиазар заплакал. Он тер рукавом глаза, не стыдясь своих слез, а они текли безудержно, и мне было больно и стыдно на него смотреть.

— Элиазар!.. При ребенке! — возмутилась бабушка. — Господь бог гневается, когда мужчина плачет. Не смотри на него, Даниил!

Бабушка зря ругала своего племянника. Она, если и видела нож в чужой руке, то только у нашего местечкового резника Самуила, но он же не собирался ее зарезать.

И вдруг я вспомнил Пранаса, и мне стало совсем грустно. Больше мы с ним никогда не встретимся, подумал я, ни в местечке, ни в тюрьме, ни в каком-нибудь другом месте. Пранас, конечно же, останется в городе, устроится на работу, может, даже со временем станет полицейским. По-моему, полицейским не так уж трудно стать. Надо только научиться строгости. Моя бабушка вполне могла бы быть полицейским.

Меня вдруг охватило стыдное желание. Мне захотелось, чтобы Пранаса одного без нас не пустили к отцу. Тогда он вернется. Тогда придет на Мельничную улицу и скажет:

— Ты прав, Даниил! Туда без взрослых не пускают. Придется пойти с вами.

И мы снова заночуем на чердаке, прижавшись друг к другу, как прошлой ночью, и над нами будут летать мыши, и звезды будут заглядывать в затянутое паутиной окно, и сны приснятся такие, где все тюрьмы открывают ворота и все узники встречают своих сыновей.

И еще я подумал, как легко потерять друг друга в городе. Там у нас, в местечке, все у всех на виду — если даже очень захочешь, не спрячешься, какой-нибудь голодный петух тебя всегда выдаст, а здесь… Здесь перемахнул на другую сторону улицы и поминай как звали, ищи не ищи, кричи не кричи — ничего не поможет. Река подхватит тебя, понесет, накроет волной, и только рябь останется в глазах, одна рябь, и только.

Элиазар уныло шел впереди. Он уже не плакал; но стал еще тише, чем прежде. А лицо его покрылось желтизной, какой осень метит листья. Он смотрел себе под ноги, словно надеялся найти оброненную монету или боялся провалиться в яму.

— Я побежал, — засуетился бабушкин племянник. — Ко мне за шляпкой придут…

Бабушка не стала его задерживать, и мы свернули на другую улицу.

— Учись, Даниил, — сказала она.

— Чему? — не понял я.

— Господь бог наказывает человека за доброту, если, кроме нее, у него за душой ничего нет.

— А что у него должно быть за душой?

— Сила, чтобы защитить ее.

— Душу?

— Доброту. Доброта без силы, как мужчина без женщины — ничего не родит…

Бабушка, конечно же, намекнула на своего племянника. Но мне больше не хотелось о нем думать. Мы приехали не для того, чтобы ночевать у него на дерюге и смотреть, как его убивают. Я так и выложил бабушке:

— Когда мы в конце концов пойдем в тюрьму?

— Посоветуемся еще с парикмахером.

— С каким парикмахером?

— В городе живет двоюродный брат господина Дамского. В парикмахерской все знают, как и к кому попасть, как просить, как подмазать… Вот его адрес… Совет умного человека не повредит.

Парикмахерская двоюродного брата Дамского была расположена в самом центре города и заманчиво сверкала большими стеклянными окнами. На одном окне была нарисована тонконогая женщина невиданной красоты с пышной прической и сигаретой в накрашенных пальцах, на другом — улыбающийся господин, чисто выбритый, аккуратно постриженный с фетровой шляпой в руке, а на третьем — два близнеца: мальчик и девочка.

Перед тремя зеркалами хлопотали мастера. Когда мы с бабушкой вошли в парикмахерскую, один из них повернулся и сказал:

— Мы уже, кажется, сегодня вам подавали.

— Что подавали? — спросила бабушка, пытаясь угадать, который из них и есть двоюродный брат Дамского.

— Милостыню, — сказал мастер и стал обмахивать белой салфеткой клиента.

— Я желаю видеть Дамского! — посуровела бабушка.

— Хозяин! — закричал мастер, и я слышал, как он по-литовски шепнул соседу: — Боже, какой я идиот! Я, кажется, его мамашу принял за нищенку.

— А почему его мамаша не может быть нищенкой? — ответил другой мастер. — Очень даже может быть.

Но тут из соседней комнаты вышел хозяин — двоюродный брат Дамского. Он был невероятно толст — толстый нос, толстые губы, даже уши, и те были толстые. Городской Дамский впился глазами в бабушку и сказал:

— Я вас слушаю, мадам.

— Привет вам от вашего братца, — смутилась бабушка.

— Очень рад. Очень рад… У меня для него есть подарок… Дядя из Америки ему бритву прислал.

В комнате городского Дамского тоже стояло зеркало и кресло, но принимал здесь он, видно, не каждого.

— Такой бритвой не стыдно самого господина президента побрить. Она бреет, как смерть.

Городской Дамский открыл шкафчик и достал оттуда бритву в футляре.

— Будьте спокойны. Я ее спрячу сюда, — сказала бабушка и выпятила свою плоскую грудь.

— Как он там, в глуши, поживает? — осведомился городской Дамский.

— Внука моего в ученики взял. Покажись, Даниил!

Я показался.

Толстяк похлопал меня по спине и заявил:

— Литва — Европа. А что нужно Европе?

Бабушка не знала, что нужно Европе, а я радовался, что он не стал рассматривать мой мизинец.

— Европе нужны парикмахеры, — продолжал городской Дамский. — Очень много парикмахеров, — толстяк взял пульверизатор и великодушно опрыскал мои кудри. В комнате запахло местечковым Дамским. — А вы в город, мадам, надолго?

— На день.

— Только на день?

— Гуси ждут, — сказала бабушка.

— Кто?

— Я, видите ли, перины набиваю, — сказала старуха. — А в город я приехала к сыну.

— Где ваш сын, мадам, работает?

— Он пока не работает. Он пока сидит.

— Пока сидит?

— В тюрьме он, — вздохнула бабушка. — Восемь лет не виделись. Перед смертью решила к нему съездить… внука показать… Без него вырос.

— Д-а-а, — протянул толстяк. — Все мы из-за них страдаем.

— И у вас сын в тюрьме? — посочувствовала ему бабушка.

— У меня дочь.

— Дочь в тюрьме?

— Да нет, — отмахнулся городской Дамский. — Никого у меня там нет.

— Отчего же вы тогда страдаете?

— Отчего я страдаю? Сейчас я вам скажу, — городской Дамский посмотрел в зеркало, насупил брови. — Во всем мы же сами виноваты… Да, да… Суемся не в свое дело, мадам. Сами не умеем жить, а других учим. У самих над головой крыши нет, а в чужом доме мебель передвигаем… Забираемся на бочку и произносим громовые речи о справедливости, о революции и еще черт знает о чем… Если Литве нужна справедливость, она ее и без нашей помощи добудет… Зачем нам слыть бунтовщиками, шпионами, подрывателями основ, когда мы можем спокойно прожить свою жизнь парикмахерами, портными, шорниками, лавочниками… Зачем?

От гнева хозяин парикмахерской стал еще толще — ярость раздувала его грудь и щеки. Бабушка слушала его, не перебивая, а я разглядывал в зеркале свои надушенные кудри.

— Наше дело не революции, наше дело — стричь и брить, шить и латать, ощипывать гусей и набивать перины. За это нам скажут только спасибо.

— Я в этом плохо разбираюсь, — сказала бабушка. — Но я очень хотела бы перед смертью увидеть своего Саула. Вы мне не можете помочь?

— В каком смысле?

— В парикмахерскую заходят всякие люди. Может, у вас есть знакомый начальник?

— Господин Шюпшинскас мог бы кое-что сделать. Но он заходит ко мне по вторникам и пятницам. А сегодня какой день?

— Понедельник.

— Если вы до завтрашнего дня не добьетесь свидания, — сказал городской Дамский, — я переговорю с ним. Они — не звери. С ними всегда договориться можно.

— Спасибо.

— А сыну от моего имени передайте, чтобы занялся более доходным делом, чем переустройство мира. Каким мир был, таким останется. Каким мы его нашли, так мы его и оставим. Другим он никогда не будет. Пусть местечковые Марксы зарубят себе это на носу! Привет моему брату. Желаю удачи.

Толстяк проводил бабушку до самых дверей и даже пожал ей руку.

— До тюрьмы неблизко. Наймите извозчика, — посоветовал хозяин парикмахерской. — Таскаться в такую даль да еще с ношей, — толстяк просверлил заплывшими от жира глазками деревянный сундучок. — За пятьдесят центов вас домчат мигом. Из уважения к вашей старости я оплачу дорогу.

— Мы как-нибудь сами, — зарделась бабушка. Она лучше умрет на месте, чем возьмет у него деньги. Деньги надо заработать.

— Возьмите, возьмите! Мы должны помогать друг другу.

— Я не старая, — сказала бабушка. — И ноги у меня быстрые, как у лошади.

Что верно, то верно, подумал я и посетовал, что бабушка отказалась от его денег. Я бы этого толстяка раздел до нитки, с удовольствием ограбил бы, я вынес бы из парикмахерской все: зеркала, мыло, салфетки, пузырьки с одеколоном, кресла. Я бы оставил ему только толстый живот и щеки и еще больше бы надул их, чтобы они лопнули, как мыльный пузырь.

— Если ты будешь слушаться господина Дамского, упражнять свой мизинец, ты станешь таким богатым и умным, как его двоюродный брат, — сказала бабушка, когда мы очутились на улице среди шума, сутолоки, домов, автомобилей, бесконечной вереницы окон, уставленных всякой всячиной.

Я промолчал. Зачем огорчать бабушку? Я не буду слушаться господина Дамского. Я не буду упражнять свой мизинец. У меня не будет парикмахерского заведения ни в местечке, ни в городе. Я лучше стану местечковым Марксом (а кто он такой?), залезу на бочку и буду произносить громовые речи, пока не охрипну.

У церкви бабушка присела на скамейку отдохнуть. Она поставила сундучок на землю — первый раз за два дня, до этого она всегда держала его на коленях — и почему-то стала щупать свою плоскую грудь.

— Что-то болит, холера, — сказала она тихо.

За оградой, на паперти, старухи, похожие на бабушку, продавали картинки и свечи, желтые и тонкие, как ножки водяных лилий. Я прислонился к ограде и издали принялся рассматривать поблескивавшие на солнце картинки. На них был нарисован полуголый человек в исподнем белье, приколоченный к дереву. Голова его была откинута назад, а из ран сочилась багровая, как малярная краска, кровь.

— Бабушка, кто он такой? — спросил я, когда она прогнала меня от ограды.

— Кто?

— Тот, кого они продают, — я показал на старух, мирно сидевших на паперти.

— Христос.

— А почему его приколотили к дереву?

— Ты спрашиваешь меня так, будто я стояла рядом и подавала гвозди, — проворчала бабушка и снова пощупала свою плоскую грудь. Наверно, проверяла: там ли бритва?

— Пранас говорит, будто мы его приколотили…

— Мы?

— А разве человека можно прибить к дереву гвоздями?

— С человеком все можно… Как с подошвой. Его и приколотить можно, и отодрать, и снова приколотить. А тебе, Даниил, все знать надо, — упрекнула она. — Чем меньше знаешь, тем лучше.

— Кому лучше?

— Всем. Ну зачем тебе, например, знать о том, кто его приколотил? Разве ты его с креста снимешь?

— Нет.

— Вот видишь. Разве накажешь тех, кто распял его?

— Они же давно умерли.

— Вот видишь. Разве кому-нибудь докажешь, что его прибили не мы. Что-то мне не верится, чтобы мы на такое дело силы тратили…

— Не докажу.

— Вот видишь, — сказала бабушка негромко. — Зачем же тебе знать?

Я давно не видел ее такой печальной и усталой.

— Выходит, кто больше знает, тот больше и мучается.

— Но ты же, бабушка, сама говорила: человек приходит в мир для страданий?

— Помни лучше о господине Дамском… о его двоюродном брате… о своем мизинце… А про человека на кресте забудь.

Бабушка замолкла, глянула куда-то в сторону паперти, зажмурилась от солнца и сказала:

— От жары, видно…

— Что?

— Болит.

— Может, ты бритвой порезалась?

— Нет. Там… внутри… другая бритва… О господи! — воскликнула она вдруг и побледнела.

— Тебе плохо?

— Как же я забыла? Господи! Столько протопали зря.

— Ничего ты не забыла, — сказал я. — Сундучок с тобой, бритва с тобой.

— Из-за нее нас и не пустят!

— Мы же ее не украли. Нам же ее для господина Дамского…

— А если нас обыщут? Если найдут? В тюрьму с бритвой!..

Тут и я призадумался. На самом деле, бритва из Америки могла все испортить. А вдруг мы с бабушкой решили зарезать часового? Или начальника?

— Придется топать назад к Элиазару. Как же я не подумала, дура такая!..

— Я постою с ней во дворе, пока ты будешь с отцом разговаривать, потом ты постоишь с ней.

— Нет. Надо возвращаться. Понеси-ка, Даниил, сундучок, что-то у меня сердце шалит. Город — это все-таки город.

Элиазар встретил нас так же радостно, как в день приезда. Он поднялся из-за стола, отложил в сторону какую-то шляпку, воткнул иголку в лацкан пиджака и просопел:

— Ну как? Были? Попали?

— Почти, — буркнула бабушка. — В последний момент бритва помешала.

— У вас нашли бритву? — оживился шапочник.

— Ничего не нашли. Послушай, Элиазар, можно ее спрятать у тебя до завтра?

— Ради бога, — сказал бабушкин племянник.

Сумерки упали на Мельничную улицу, как с воза сползает сено: тихо и нетяжко. Духоту сменила прохлада, остывали жестяные и черепичные крыши, окна, булыжник мостовой и лица, потные и озабоченные чем-то более изнуряющим, чем жара.

— Где у вас поблизости аптека? — спросила у племянника бабушка.

— Сразу же за углом.

— Ты себя плохо чувствуешь, бабушка?

— Я никогда, Даниил, себя не чувствую хорошо.

— Если надо, я пошлю Мириам, — предложил шапочник.

— Наш местечковый полицейский просил привезти для внучки уколы. Вот рецепт, — старуха протянула Элиазару бумажку. — Вот деньги. А вот мои деньги. Возьми что-нибудь недорогое для сердца…

— Недорогое? — опешил Элиазар.

— На мое сердце нечего больше тратиться… Если бы не перина для Суламифь…

— Грешно так говорить, — сказал Элиазар и выскользнул за дверь.

Я изнывал от жары и скуки. Мне было скучно от бабушкиного сердца, от Элиазаровой доброты, от сумерек, упавших на Мельничную улицу, от этих шляпок, насаженных на колодки, от этой тишины, в которой даже мыши не скреблись, даже часы на стене не тикали.

— Гусь протухнет, — озабоченно сказала бабушка и прилегла на топчан, поставив в изголовье сундучок.

— Чтобы не протух, его надо съесть, — подсказал я.

— Если в тюрьму не попадем, — съедим, — согласилась бабушка.

Для нее все было одинаково важно: и гусь, и мой отец, и уколы для Порядка, и упражнения для мизинца, и приколоченный к кресту Христос, и ее сердце.

А я думал о Пранасе. Неужели он увиделся с дядей Стасисом? Я вдруг представил себе, как они с отцом сидят в камере, и Пранас рассказывает, как ехал в поезде, как заступились за него монахини, какие добрые люди моя бабушка, ее племянник Элиазар и я.

Когда отворилась дверь и Пранас вошел в комнату, я нисколько не удивился.

— Где это ты целый день шлялся? — засыпал, спросила бабушка.

— Я был в тюрьме.

Бабушка равнодушно захрапела, и ее храп напоминал звук заржавевшей пилы со сломанными зубьями.

— Тебя впустили?

— Ага.

— Не обыскивали?

— Ага.

— Врешь, — сказал я и заглянул ему в лицо, но он успел отвести взгляд. — Ты его не видел… Ты нигде не был.

Бабушка проснулась и сказала:

— Все в городе извелись… Все намаялись…

В темноте она всегда добрела. Только при свете была сердитой. Боже правый, если бы все время жить в темноте, в которой можно не стыдиться ни своих слез, ни своей доброты!

— Завтра все поедем домой. Поможешь матери родить, — сказала старуха Пранасу, но он ее не очень понял.

Мы забрались на чердак, накрылись полушубком и, не проронив больше ни одного слова, заснули. Только сны и летучие мыши носились над нами.

Под утро мы услышали громкий стук в ставню.

Я выбрался из-под полушубка, дополз в потемках до чердачного оконца, глянул в него и обмер. Спросонья мне показалось, что внизу стоит Порядок, но когда я получше вгляделся, то понял, что ошибся. В самом деле, откуда взяться нашему полицейскому на Мельничной улице?

— Полиция! — прошептал я. — Там внизу… полиция… Вставай, Пранас.

— Да что, я полицию не видел? — сказал Пранас и напялил на голову одеяло.

Зачем же к Элиазару пришли полицейские?

— Откройте! Откройте! — барабанил кулаком по ставне полицейский.

Во двор вышел Элиазар в шлепанцах на босу ногу. То ли от утренней прохлады, то ли от страха его знобило, и он кутался в наспех накинутую на худые плечи бабью шаль.

— У тебя прячется такой Семашка?

— Нет, — пролепетал Элиазар. — Я никакого Семашку не знаю.

— Не отпирайся. Нам все известно.

— У меня гостит моя тетя с внуком. Но их фамилия Клейнас.

— Не прикидывайся дураком. У тебя мальчишка скрывается.

— Так вы мальчишку ищете? — воспрянул духом Элиазар. — Есть мальчишка. Живой и здоровый.

— Где он?

— На чердаке. Спит.

Я прислушался. Слышно было, как по лестнице на чердак медленно поднимаются полицейский, Элиазар и бабушка. Ее я узнал по кашлю. Уж очень странно старуха кашляет, как будто курица кудахчет. Ну чего она поперлась наверх? А еще на сердце жалуется! Ничего у нее не болит.

— Ты что-нибудь натворил? — спросил я у Пранаса, вылезшего из-под рваного полушубка.

— Часового убил, — ответил Пранас.

Полицейский налег плечом на дверь, и на чердак ввалились Элиазар и бабушка.

— Пранас Семашка! — объявил полицейский. — Следуй за мной!

— А в чем дело? — на ломаном литовском языке спросила бабушка. — Он кого-нибудь убил?

— Часового, — сказал я.

— Помолчи, Даниил!

— Живо, сопляк, — прикрикнул на Пранаса полицейский. — Ты их, сукин сын, больше не слушай. Сманили недотепу в город, а мать дома убивается.

— Кто сманил? — напыжилась бабушка.

— Вы!

— Опять мы! — не сдержалась старуха. — Мы бунтовщики, мы — подстрекатели, мы — воры, мы — жулики, мы — богатеи, мы — вашего Христа распяли, мы — в мацу кровь подливаем, мы — спаиваем, сманиваем, обманываем, грабим… Не будь полиции, мы давно бы правили миром!

Давно я не видел бабушку в таком волнении. Она как будто куда-то спешила и боялась опоздать.

— Три дня бы тебе есть не давать, в следующий раз знал бы, как из дому сбегать, — сказал полицейский Пранасу.

Я долго глядел им вслед, буравя их спины растерянным взглядом. Теперь уж я не сомневался, что Пранас станет полицейским. Тогда никто не сможет прийти за ним на чердак и забрать его, никто не отправит его в местечко в то время, когда ему позарез надо быть в городе. Когда он наденет полицейскую фуражку с околышем, он без всякого разрешения попадет к отцу в тюрьму, перед ним распахнутся все ворота. Может, Пранас и мне поможет стать полицейским. Я буду для некрещеных, а он — для крещеных. Не знаю, может ли в мире что-нибудь изменить портной, могильщик, часовщик или шорник, но полицейский — может. Если бы на свете были одни полицейские, никто не буянил бы, никто не выходил бы на улицу со знаменем, никто никого бы не грабил и не убивал, а главное — все тюрьмы пустовали бы.

Бабушка выпила какие-то мутные капли и сказала:

— Кажется, мы ничего не забыли. Уколы для полицейской внучки взяли, бритву для Дамского получили, у Элиазара погостили. Можно, пожалуй, возвращаться.

— А как же отец? — встревожился я.

— Скоро он сам вернется, — сказала бабушка.

— Через три года, — во мне что-то зазвенело, как оброненный стакан, и рассыпалось на мелкие осколки.

— Три года — как три птицы. Вспугнешь одну — все улетели.

Я готов был зареветь и заревел бы без всякого стеснения, если бы вдруг не вмешался Элиазар:

— Я прокачу тебя, тетя, — и стал быстро переодеваться. — В оба конца, туда и обратно.

Мы шли по Мельничной улице, как те странники по пустыне, о которых мне по вечерам рассказывал дед. Я уже не помню, куда они шли, но путь их, кажется, был долгим и трудным. Опираясь на посохи, они брели вперед через раскаленные пески, не чувствуя ни боли от ожогов солнца, ни усталости, и все потому, что там, у самого окоёма, их ждала финиковая роща с колодцем, а в колодце волшебная вода. Кто омывал ею свое лицо, кто съедал хотя бы один финик, тому не было смерти ни от огня, ни от стрелы отравленной, ни от хвори, тому не было конца, как не было конца самой пустыне. Дед рассказывал, будто в давние времена кто-то уронил слезу в раскаленный песок, и слеза проникла сквозь толщу земли, и забил в том месте колодец, ибо ни одна слеза на свете не проливается даром. А еще он рассказывал, будто обессиленный путник воткнул когда-то в песок свой посох, и посох стал вдруг расти, и расцвел, и вознесся до самого неба, а ветки на нем усыпались волшебными плодами, ибо посох тот был не простой, а посох надежды. Куда бы ты ни шел, говорил дед, далеко ли, близко ли, прихвати с собой не обыкновенную палку, а возьми с собой посох надежды.

Мы миновали Мельничную улицу и вышли к вокзалу, где на площади лениво хрупали лошади, а извозчики в ожидании ездоков обыгрывали друг друга в карты.

— До тюрьмы и обратно! — сказал Элиазар чернобровому детине, наблюдавшему за картежниками.

— Обратно мы своим ходом доберемся, — не желая вводить племянника в расход, воспротивилась бабушка.

— До тюрьмы так до тюрьмы. Но! — сказал извозчик.

Лошадь трусила мелкой рысцой.

— Моей лошади и мне все равно куда вас везти: в тюрьму, на кладбище или на свадьбу, — чернобровый сидел на облучке, как на троне, и, казалось, говорил не с нами, а со всем городом, да что там городом, со всем миром. — Один мой приятель тоже сидит в холодной. Убил из ревности жену. А ваш, простите, за что отдувается? За политику?

— Уж из ревности наш никого не убивал, — вспылила бабушка.

— Значит, за политику, — решил детина. — Моя лошадь и я признаем только одну политику.

— Какую же? — не вытерпел бабушкин племянник. — Если не секрет.

— «Но» и «Тпру», — пророкотал чернобровый. — Есть ездок — мы довольны правительством, нет ездока — забастовкой его не заманишь. Наш враг номер один — автомобиль. Автомобиль хуже любого антисемита.

— Но их же так мало? — вставил Элиазар.

— Кого? Антисемитов?

— Автомобилей.

— Людей поначалу тоже было немного. Адам и Ева. А теперь вон сколько расплодилось! Конечно, господь бог сотворил лошадь, а не автомобиль, и не ему, а лошади сказал: «Плодитесь и размножайтесь». Но мало ли что всевышний наговорил в жизни? Кто сейчас, скажите, выполняет его заповеди?

— Еще далеко? — одернула богохульника бабушка.

— Близко. Все равно за пять минут ничего не успеете друг другу сказать.

— За пять минут? — вскинула выцветшие брови бабушка.

— Столько длится свидание. Иногда и того меньше.

Я не поверил извозчику.

— Из-за пяти минут не стоило к нему ехать, — пригорюнилась бабушка и слезла с пролетки.

— С богом! — напутствовал нас Элиазар. — Кланяйтесь Саулу.

Бабушка кивнула, и мы зашагали в тюрьму.

Я старался идти в ногу с бабушкой. Шелест ее юбки, запах старого салопа успокаивали меня, но я все равно прижимался к ней, как маленький. В руке, как посох надежды, я сжимал посылку для отца Пранаса.

— Будь с ними вежлив. Если я, не дай бог, выругаюсь, брань мою не переводи, — сказала бабушка, и голос ее, всегда властный и неласковый, дрогнул.

— Ты ничего не слышишь? — вдруг переполошилась она. — Никакого запаха?

Я принюхался.

— Ничем вроде бы не пахнет.

— Тухлым несет.

Я потянул ноздрями воздух.

Бабушка опустила на землю деревянный сундучок, открыла его, присела на корточки и сказала:

— Господи!

— Что?

— И теперь ты ничего не слышишь?

Теперь? Теперь я услышал вонь.

— Такой гусь протух! Господи! За какие только грехи ты меня караешь?

Она чуть не заплакала.

— Выбрось его, и делу конец.

До здания тюрьмы оставалось шагов сто, а мы занимались гусем.

— Как ты легко все выбрасываешь, — рассердилась старуха и еще раз обнюхала сверток.

— Зачем он нам, протухший, — убеждал я ее.

— Кошке отвезем. Она исхудает у могильщика на половину!

Никто в местечке не умел так заглядывать вперед, как моя бабушка. Кошке так кошке, лишь бы скорей избавиться от тухлятины и очутиться там, за каменной стеной.

Бабушка сунула гуся под куст и приказала:

— Запомни это место!

Она была в отчаянии. Казалось, для нее перестали существовать и я, и отец, и тюрьма, а все вокруг протухло: и этот луг с его нескромной зеленью, и этот воздух, пронизанный лучами августовского солнца, и это небо над тюрьмой, над решетчатыми окнами, за которыми не было ни тени человека, ни кошки на подоконнике, ни захудалого полевого цветка.

Чем ближе мы подходили к тюрьме, тем больше я волновался. Мое сердце, то самое сердце, которое господь бог сотворил для радости, металось и прыгало, как ворованный голубь за пазухой, первый раз в моей жизни оно не желало сидеть в клетке, рвалось на волю, и у меня не было сил, чтобы удержать его взаперти. Еще шаг — и мое сердце продолбит грудь, вырвется из клетки, вспорхнет, как голубь, и полетит. А куда полетит, это каждому дураку ясно. Оно проскользнет между прутьями решетки в камеру и скажет отцу:

— Вот мы и приехали к тебе!

— Вам чего? — окликнул нас голос часового у ворот.

— Мы… — промямлил я. — На свидание…

— Прошу обратиться в канцелярию, — сказал часовой у ворот, и мое сердце, то самое сердце, которое господь бог сотворил для радости, сжалось и спряталось в своей клетке.

— Все разрешения выдаются в канцелярии, — пояснил солдат. — Она находится в том флигеле.

В канцелярии бабушка примостилась на лавку рядом с двумя другими женщинами ее возраста, а я уставился на дверь комнаты, куда легкой походкой вошел щеголеватый военный в застегнутом на все пуговицы мундире. Дверь захлопнулась за ним, как мышеловка.

— Спроси у старух, чего они ждут? — сказала бабушка.

Я спросил.

— Они ждут того же, — перевел я ей.

Сперва щеголеватый военный принял бабушкиных соседок, затем уже нас.

— Я вас слушаю, — сказал он.

В комнате на стене висел герб, посредине стоял стол, заваленный бумагами, а под столом сидела лохматая собака, вислоухая и совсем не злая.

Я объяснил господину офицеру, зачем мы приехали.

— О, твой отец старожил! — воскликнул щеголь. — Сейчас мы узнаем, в каком он корпусе.

— Он ищет камеру отца, — сказал я бабушке.

— Ты прекрасно говоришь по-литовски, — похвалил меня щеголь, роясь в бумагах.

— Спасибо, господин офицер.

— Не стоит благодарности. Очень сожалею, — продолжал он. — Но детям свидания запрещены.

— Что он сказал? — дернула меня за рукав бабушка.

Я подавленно молчал.

— Что-нибудь неприятное? — не унималась старуха. — Он болен? Умер?

— Нет, нет, — ответил я, уставясь в голенище офицерского сапога: по нему текли слезы.

— Что ты, мерзавец, плачешь? — разъярилась бабушка. — Что он тебе такое сказал?

— Так, так, — перебил еще щеголь. — Саул Клейнас.

— Клейнас, Клейнас, — заулыбалась бабушка.

— Его в нашей тюрьме нет.

— Как это нет? — сообразила бабушка. — Его выпустили?

— Нет, — сказал он. — Ему добавили три года за попытку к бегству и перевели в другое место заключения.

Но бабушка уже его не слушала. Она сникла, достала из кармана салопа пузырек с каплями, показала рукой на стакан, сверкавший на столе и, когда военный протянул его, капнула туда лекарство и выпила.

— А то другое место далеко отсюда?

— В другом конце Литвы, — ответил щеголь.

— Туда уж я не поеду. Мне пора собираться в другую дорогу.

— Очень сожалею, но ничем не могу помочь, — военный щелкнул каблуками.

Бабушка еле плелась обратно.

— Вот так, Даниил, живешь, надеешься, и вдруг снисходит такая ясность…

Смеркалось. С реки тянуло прохладой.

— Ты не знаешь, Даниил, зачем я столько прожила на белом свете?

— Не знаю, бабушка.

— Неужто для того, чтобы ощипать еще десяток гусей?

— Не для того, — утешил я ее.

— А для чего? — спросила она. — Может, он, — бабушка возвела очи к небу, — мне ответит?

Но господь бог, как и я, молчал.

— Бабушка! Мы прошли то место, где гусь спрятан, — наконец заговорил я.

— Он улетел, — сказала старуха.

— Протухший гусь? Улетел? — я не узнавал свою бабушку.

— Улетел, Даниил… И я скоро улечу, — она взмахнула руками, как будто и впрямь приготовилась взмыть в воздух.

Бабушка слегла, как только мы вернулись в местечко. Дед по ее просьбе, обжигаясь, поставил ей банки, но они не помогли.

— Я позову Иохельсона, — сказал дед.

— Не надо.

— Доктор пропишет лекарство, и тебе станет легче.

— Ты, — бабушка притронулась к рукаву деда, — не к Иохельсону, а на базар сходи.

— На базар? — вытаращил глаза старик.

— Купи трех гусей. Только смотри не переплати. А ты, — она прикоснулась высохшими пальцами к моей рубахе, — беги к господину лавочнику и скажи, что перина будет готова в срок.

— А с кем же ты останешься? — спросил дед.

— С богом. У меня к нему есть несколько вопросов.

Бабушка тяжело дышала. Пот струился по ее морщинистому лбу, и мне казалось, что это плачут ее мысли.

— Идите! Идите! — гнала она меня и деда. — Не бойтесь, я до вашего прихода не помру.

Дед сбегал на базар и принес оттуда трех жирных гусей, а я передал господину лавочнику добрую весть о перине.

— Разве это гуси! — проворчала бабушка. — Облапошили дурака. Всю жизнь тебя обманывают.

Дед слушал и не смел перебивать.

— Даниил! Садитесь и приступайте!

— Ощипывать живых гусей! — ужаснулся дед.

— Как? — возмутилась бабушка. — Ты не был еще у резника? Что же ты себе думаешь, лентяй ты этакий!

Дед схватил гусей и помчался к резнику. В дверях он чуть не сбил с ног парикмахера господина Дамского.

— Приболели в дороге? — пропел господин Дамский.

— Сквозняком в тюрьме прохватило, — сказала бабушка.

— Как вас встретил Саул?

— Прекрасно. Упал на грудь. Просил прощения.

— Поумнел в тюрьме, — ответил Дамский.

— И еще просил, чтобы вы про моего внука и его мизинец не забыли.

— Бабушка! — не вытерпел я.

— Достань, Даниил, из комода бритву для господина Дамского. Она бреет, как смерть.

Я открыл комод, достал оттуда подарок американского дядюшки и бережно подал парикмахеру.

— Поправляйтесь, — сказал Дамский.

— Приходите на похороны, — сказала бабушка.

— Да бог с вами! — пристыдил ее мой будущий учитель.

— Я хочу, чтоб на моих похоронах собрались самые близкие люди и чтоб кто-нибудь пришел с гусем под мышкой.

— С гусем под мышкой? — у господина Дамского поползли, как червяки, вверх подкрашенные брови.

— Пусть гусь скосит глаз в яму и простит меня, злодейку… Приходите!

Парикмахер поклонился и вышел. Бабушка закрыла глаза, и я подумал, что больше она их никогда не откроет. Я подошел на цыпочках и ущипнул ее.

— Ты что делаешь, негодник? — напустилась на меня бабушка. — Человек умирает, а он щиплется…

Скрипнула дверь, и в комнату вошел могильщик с мешком в руке. Из мешка доносилось жалобное мяуканье.

— Я принес кошку, — сказал одноногий.

Кошка выскочила из мешка, огляделась и прыгнула на кровать к бабушке.

Старуха погладила кошку и сказала:

— Ты обещал отблагодарить меня, черт полосатый?

Иосиф промолчал.

— Я как-никак твоя бывшая невеста. Где же ты меня, Иосиф, похоронишь?

— Да ты всех нас переживешь, — пробормотал одноногий.

— Послушай, — сказала бабушка. — Похорони меня где-нибудь на пригорке. Там земля мягкая и теплая, как перина. И еще оттуда виден базар.

Бабушка, видать, бредила. О каком базаре она говорит? Разве она из-под земли его увидит?

— Хорошо, — сказал могильщик. — На пригорке так на пригорке.

— И глубоко меня не зарывай. Я и на том свете хотела бы услышать, почем в местечке пух и рыба.

— Хорошо, — сказал могильщик. — Отдыхай.

Неслышно вошел дед с прирезанными гусями.

— Господин резник тебе кланяется, — сказал он.

— Спасибо. Не теряйте времени, принимайтесь за работу. Мой бывший жених вам поможет. Поможешь, Иосиф? — обратилась она к могильщику.

— Не беспокойтесь, сейчас мы их ощиплем, — сказал одноногий.

Мы сидели и втроем щипали белых гусей. По комнате носился легкий, как первый снег, пух. Он падал на пожелтевшее лицо бабушки, но она его не смахивала.

— Это я ломала стенные часы, — вдруг произнесла она и шевельнула опущенными ресницами. — Прости, если можешь.

— Ну и что? — сказал дед. — Можешь их ломать сколько заблагорассудится.

— Я тебя не любила, — почти шепотом произнесла старуха.

— Ну и что? — как заведенный повторял дед. — Мало ли кто кого не любит.

Комнату заметало пухом. В белоснежной дымке были и лица, и мысли, и тишина, какая бывает зимним утром на речке или на лесной опушке.

Кошка сидела на кровати и от скуки играла тесемкой длинной бабушкиной сорочки.

— Брысь, — сказал дед.

— Брысь, — сказал могильщик.

— Брысь, — сказал я.

Только бабушка ничего не сказала.

Ее похоронили, как она и просила, на пригорке. Там и впрямь земля была мягкая и теплая, как перина. Оттуда видна была колокольня костела и наш дом, старый и опустевший, как заброшенное гнездо аиста.

Мы молча возвращались домой: я, дед и мой будущий учитель господин Дамский.

— С завтрашнего дня займемся твоим мизинцем, — сказал парикмахер.

Казалось, ничего не произошло, все осталось, как было.

Я шел и думал: неужели ни жизнь человека, ни его смерть ничего не могут изменить на свете?

Неужели?

II

Моего первого учителя, парикмахера Арона Дамского, побывавшего когда-то в далеком и, как он уверял, большом городе Париже, разбил паралич. Стоял человек перед зеркалом, стриг дремучую бороду владельца местечковой бензоколонки Эфраима Клингмана и вдруг среди бела дня, ни с того ни с сего, выронил из старых рук машинку, искривил рот со вставными заграничными зубами и рухнул на пол, словно всю жизнь не на ногах стоял, а на деревянных ходулях.

Так на белом свете сразу стало двумя брадобреями меньше, хотя, по правде сказать, я не то что бритву — помазок в руке не держал. С утра до вечера я околачивался в парикмахерской, подносил господину Дамскому теплую воду в оловянной мыльнице, подметал чужие волосы и тяжелой мокрой тряпкой, привязанной к палке, весело бил бессовестных мух, жужжавших над ухом всякие непристойности и гадивших на зеркала и обои.

Господин Дамский лежал посреди своей парикмахерской, и в двух огромных, потемневших от времени зеркалах тускло отражалось его окаменевшее тело в белоснежном, как саван, халате.

— Хозяин! Хозяин! — бросился к нему Лейбеле Паровозник, старший подмастерье (я был младшим!), только в прошлом году переставший бить мокрой тряпкой мух и подметать чужие волосы. — Вам плохо?

— Не задавай глупых вопросов, — ответил за господина Дамского владелец местечковой бензоколонки. Он повернулся в кресле, оглядел распластанного на полу парикмахера и добавил: — Лучше подними машинку и достриги меня до конца. Если, конечно, умеешь.

— Умею, — дрожащим голосом сказал Лейбеле.

— Реб Арон полежит и посмотрит на твое искусство, — сказал Эфраим Клингман.

Лейбеле Паровозник, только в прошлом году переставший бить мух, несмело нагнулся, поднял машинку и принялся стричь дремучую бороду владельца местечковой бензоколонки, то и дело косясь на застывшего на полу хозяина и ловя его взгляд. Я готов поклясться самой страшной клятвой, но во взгляде господина Дамского не было ни возмущения, ни злости, ни укоризны. Он с каким-то изумленным испугом, почти с ревностью следил, как в руке Лейбеле стрекочет машинка, как он ловко орудует длинными, наподобие ящерицы, ножницами, привезенными лет пятнадцать тому назад из того же большого и загадочного города Парижа.

— Не спеши, — сказал Эфраим Клингман. — Когда реб Арон меня стрижет, он никогда не спешит.

И мне показалось, будто глаза моего первого учителя господина Дамского одобрительно моргнули. Я не сводил с хозяина глаз, растерянный и повзрослевший.

Когда Лейбеле кончил стричь владельца бензоколонки, мы подняли господина Дамского с полу и по витой лестнице понесли на второй этаж, как на небо.

— Горе мне! Горе мне! — запричитала жена господина Дамского Рохэ при виде мужа. Она была высокая, сухопарая, с усами, едва тронутыми сединой, и большой бородавкой, приютившейся в тени крючковатого носа и напоминавшей спелую ягоду клубники. — Что будет со мной? С парикмахерской? Арон! Арон! Почему ты молчишь? Почему?

Господин Дамский молчал. Молчали и мы.

— Даст бог — поправится, — утешил Рохэ владелец местечковой бензоколонки.

— У бога без моего Арона полно клиентов, — огрызнулась Рохэ, и Эфраим Клингман откланялся.

Я шел домой и думал о господине Дамском, о параличе, о боге, у которого, как у парикмахера, полно клиентов, и на душе у меня было пусто, словно зимой в скворечнике. Я не испытывал ни радости, ни печали. Только жалость, как мышь, скреблась в грудной клетке. Я и сам толком не знал, чего и кого я жалел. Моего первого учителя? Себя? Усатую Рохэ? Или, может, всех вместе. Даже бога, у которого, как у парикмахера, полно клиентов.

Всю дорогу у меня из головы не выходил взгляд застывшего на полу господина Дамского, полный скорбного изумления и испуга. Я вдруг представил себя таким же старым брадобреем, как он, представил, как стригу другую дремучую бороду другого владельца местечковой бензоколонки, как ни с того ни с сего роняю из рук машинку и падаю навсегда, навеки… Я с какой-то щемящей ясностью вспомнил всех мертвых и прежде всего бабушку, окатившую меня с ног до головы страданием и болью из своего бездонного ушата.

Я шел домой и думал, кому теперь достанется парикмахерская. Ну, конечно же, не Лейбеле Паровознику. После смерти господина Дамского Рохэ ее закроет, продаст загаженные мухами и взглядами зеркала, протертые грузными мужскими задницами кожаные кресла и, может быть, даже знаменитую американскую бритву. Зачем Рохэ бритва? Усы она все равно не бреет. Бритву у нее вполне мог бы купить наш резник. Лучшего покупателя и не придумаешь.

В смерти господина Дамского я почему-то не сомневался, хотя его хитрые глаза по-прежнему были живы. Но глаза, как я слышал, дольше всего и живут. Недаром покойнику их закрывают. В прошлом году паралич разбил нашего местечкового ксендза — упал во время мессы и не встал. Уж если бог своему верному слуге не помог подняться, то на что мог рассчитывать господин Дамский, служивший всю жизнь своей усатой Рохэ?

— Что случилось, Даниил? Почему сегодня так рано? — встретил меня дед.

Дед был плох. Он еле передвигался, почти не выходил из дому, с каждым днем все хуже видел.

— Господина Дамского разбил паралич, — сказал я.

— Слава богу, — пробормотал дед. — Судьбе угодно, чтобы ты был часовщиком.

Я промолчал. Ну что ему ответишь? Разве скажешь правду про его слепоту, про его уши, заваленные глухотой, как подвал камнями.

— Я тебя отведу к Пакельчику. Он единственный часовой мастер, которому я могу тебя доверить, — прошамкал дед. — Мне уж, видно, не придется…

— А я не хочу быть часовщиком.

— Кем же ты, Даниил, хочешь быть?

— Хочу быть свободным.

Дед впился костлявыми пальцами в бороду и рассмеялся. Смех его рассыпался по комнате мелко и невнятно, как крупа из мешка, и в доме стало еще неуютней, чем прежде. Казалось, из нее, как из прохудившейся камеры, выпустили воздух, и над всем повис трупный запах резины.

— Свободе у нас в местечке никто не обучает. Таких учителей в целом свете нет.

— К Пакельчику я все равно не пойду.

— Подумай, пока не поздно.

Угрозы старика, намеки о его близкой смерти меня совсем не страшили. Я привык к ним, как к его шаркающей походке, к задушенному старостью смеху, к его слепоте и кашлю, долгому и надрывному, пугавшему среди ночи клопов за обоями и шастающих по дому мышей.

— Приходили из общины, — тихо сказал дед.

— Ну и что?

— Хотят отправить меня в богадельню.

Он снова рассмеялся и снова его смех рассыпался по комнате, но на сей раз звучал он внятно и зловеще.

— А тебя — в приют.

— Меня? В приют? Но я не сирота. У меня есть отец.

— Подумай, пока не поздно, — повторил дед. — Если поступишь к Пакельчику, тебя оставят. Пакельчик — добрый человек.

— А ты, дед?

— Мне все равно. В богадельне даже веселей. Лучше всего, конечно, на кладбище… рядом с твоей бабушкой. Но на кладбище живых пока не везут.

У него слезились глаза. Но то были не слезы, а лишенные всякого смысла капли — так после дождя каплет с местечковых крыш — кап, кап, кап, пока солнце не взойдет и не высушит их. Видно, и дед ждал, когда взойдет его солнце — смерть — и высушит его глаза, но оно все не всходило.

— Никуда тебя не отправят, — пожалел я деда.

— Отправят. Не дадут умереть голодной смертью.

— Я заработаю на двоих.

— Ты добрый, — сказал дед. — Кто бы мог подумать, что я когда-нибудь оглохну и ослепну. Кто бы мог подумать?.. Господи, зачем ты даешь человеку глаза? Чтобы отнять их? Зачем ты даешь ему ноги?.. Чтобы стреножить их путами, как ту лошадь на лугу? Неужто немощные угоднее тебе, чем сильные? Господи!..

За окном распускались почки. Была весна, и в голубом небе носились первые птицы.

— Отведи меня, Даниил, на кладбище, — сказал дед. — Я хочу поговорить с твоей бабушкой. Два года как мы с ней не говорили. На дворе мокро. Я надену галоши.

Он надел галоши, купленные бабушкой у цыгана-конокрада, и его непослушные ноги неожиданно обрели прежнюю упругость, но только на одно-единственное мгновение. Во дворе они снова подкосились.

Бабушка была похоронена, как она и просила, — на пригорке, но базара оттуда не было видно. Над могилой качала ветвями старая и мудрая сосна. Только с ее верхушки виднелась рыночная площадь с неподвижными крестьянскими телегами, длинными торговыми рядами и непременными бабами, выискивавшими дешевую картошку или яйца.

Когда я был маленьким, дед рассказывал, будто на том свете, под землей, люди живут так же, как на земле: часовщики чинят часы, портные шьют штаны, торговки рыбой промышляют, только никто не ругается и никто ни на кого не кричит, потому что мертвые на веки вечные лишаются дара речи. Боже праведный, как мне тогда хотелось, чтобы все умерли!

— Ее сейчас нет, — сказал я деду, вспомнив про его рассказы.

Старик заморгал слезящимися глазами и спросил:

— Кого?

— Бабушки, — ответил я.

— Куда ж она делась?

— На базар ушла.

— Торопиться некуда. Подождем.

Дед присел на скамейку напротив бабушкиной могилы, а я стал смахивать с надгробного камня сосновые иглы, и от каждого прикосновения к нему во мне что-то вспыхивало, и дым застилал глаза, и сердце билось учащенней, и неколючие иглы мудрой сосны вонзались в него упрямо и больно.

— Слышишь? — сказал я деду.

— Что?

— Идет.

— Кто идет? — старик все забыл.

— Бабушка.

Дед встрепенулся, встал со скамейки, подошел поближе к надгробию, облизал бескровные губы и издал странный, похожий на птичий крик, звук, заменивший и вздох, и стон, и рыдание. Он молча стоял над могилой, и во всем его облике — в высохшем, заросшем не щетиной, а как бы сосновыми иглами лице, в поношенном, затхлом пальто, в потускневших, соскучившихся по лужам, галошах не было ни печали, ни горя, а только сожаление о чем-то несбывшемся и безвозвратно ушедшем. Он словно прирос к маленькому клочку земли, как растрепанный куст малины или орешины, на которой не осталось ни одной завязи.

Дед что-то шептал. Он, видно, прощался с бабушкой, просил у нее прощения за то, что вовремя не умер и не лег рядом, как ложился изо дня в день без малого пятьдесят лет. Старик, конечно же, ничего не сказал ей про богадельню, потому что бабушка и вовсе перестала бы его уважать — не место в богадельне мастеру, даже если он и часовщик.

— Поговорили? — спросил я.

— Поговорили, — сказал дед. — Она со мной согласна.

— В чем?

— Ты должен поступить к Пакельчику.

Дед похлопал меня по плечу и улыбнулся.

Над кладбищем ликовали птицы.

— Я хочу быть не часовщиком, а птицей, — сказал я.

— Ты, Даниил, сумасшедший. Первый сумасшедший в нашем роду, — беззлобно ответил дед.

— Почему бы господу не превратить всех стариков в птиц? Зачем он отнимает у вас глаза и уши? Будь я господь бог, я превратил бы тебя, дед, в голубя, например.

— В голубя? — слова мои польстили старику. От удовольствия он даже крякнул.

— Жил бы ты, дед, на крыше синагоги или под куполом костела, летал бы над местечком и никогда не попал бы в богадельню.

— Разве клюв ястреба лучше богадельни?

— Ты же, дед, мастер. Ты бы увернулся от ястреба.

— Положим, ты господь бог. В какую же птицу ты превратил бы бабушку?

— Бабушку?

— Да, да, бабушку.

Дед торжествовал. Он застал меня врасплох.

— В ворону?

И старик кощунственно захихикал.

— В гуся, — сказал я с обидой.

— Хо-хо-хо, — стонал дед. — Назавтра же ее отнесли бы к резнику…

— Перестань, — закричал я. — Как тебе не стыдно?.. Диких гусей никто к резнику не носит… Дикие гуси живут не на земле, а на озерах… Я знаю…

— Ладно, ладно, пусть будет по-твоему, господь бог!..

Мы бродили с ним по кладбищу. Дед то и дело останавливался, переводил дух, щурился на надгробия и приговаривал:

— Боже милостивый! Сколько знакомых птиц здесь зарыто!

Меня распирала злость на деда. Ну что я такого сказал, чтобы так надо мной подтрунивать и хихикать?

Разве я виноват, что я не господь бог. Хотя и он, как я успел убедиться, тоже не такой уж всемогущий. Приводит в мир человека и уводит обратно, но пока бог является за ним, человек мучается где-нибудь в парикмахерской, часовой мастерской или в богадельне, будто вовсе и не бог его создал. Мне за мои неполные двенадцать лет всевышний, можно сказать, ни разу не помог, если не считать того случая, когда я тонул. Но спас меня не господь бог, а Пранас. Бога тогда на реке не было. Бабушка, правда, со мной не согласилась и в первую же субботу поволокла меня в синагогу, чтобы воздать спасителю благодарственный молебен.

— Это он Пранаса прислал на реку, — уверяла она.

После молебна я побежал к Пранасу и спросил:

— Тебя бог послал?

— Куда?

— На реку.

— Меня послала мамка. За водой, — ответил Пранас и вытаращился, как будто видел меня впервые.

Когда мы уже уходили с кладбища, в деревянные, подгнившие ворота въехала телега, груженная тяжелыми серыми камнями. На камнях сидел Иосиф и покрикивал на плюгавую лошаденку, увязшую передними ногами в щедрой весенней грязи.

— Но, проклятая! Но!

Одноногий слез с телеги, уперся руками в тощий зад лошаденки и сказал:

— Обоих бы вас в богадельню.

— Откуда ты знаешь про богадельню? — уязвлено прошамкал дед и еще более ссутулился.

— Я все знаю, — буркнул Иосиф. — А ну-ка, Даниил, зайди-ка сзади и покажи моей уродине, на что ты способен.

Я зашел сзади, но показать его уродине, на что я способен, так и не смог. Телега была как бы запечена в грязь.

— Болтуны в общине сидят, — пожаловался дед. — Делать им нечего, вот и чешут языками.

— Ты слишком высокого мнения о себе, — сказал одноногий. — Теперь у всех есть кусок полакомее, чем ты.

— Кто же такой?

— Гитлер! Но, проклятая! Но!

— Гитлер? Гитлер? — дед задумался. — Он случайно не из Укмярге?

— Он не из Укмярге, а из Берлина.

— Ну и что?

— Замечательный человек, — насмешливо продолжал могильщик. — Первый друг евреев.

— У кого он остановился? У Клингмана или у Пьянко?

— Да ты что, с луны свалился? Гитлер — головорез, собака, сволочь последняя, — возмутился одноногий.

— То первый друг евреев, то головорез и сволочь последняя… Вот и пойми тебя.

— Гитлер первый в Германии, — подсказал я деду.

В парикмахерской моего учителя господина Арона Дамского о Гитлере судачили все, начиная с Лейбеле Паровозника и кончая тишайшим аптекарем. Даже жена господина Дамского сухопарая Рохэ спускалась со второго этажа и ввязывалась в спор. Она уверяла, будто Гитлер подкидыш, незаконнорожденный сын еврейской актрисы — «вот только фамилию забыла» — и австрийского графа, отданный на воспитание к маляру, мужлану и забулдыге. Рохэ клялась и божилась, но никто, кроме меня, ей почему-то не верил. Особенно ополчался на нее тишайший господин аптекарь. Он, как вьюн, вертелся в кресле, негодующе мотал лысой головой и выплевывал вместе с мыльной пеной изо рта не совсем аптекарские выражения. Мой первый учитель господин Арон Дамский рассказывал не столько о Гитлере, сколько о его парикмахере — «между прочим, нашего с вами вероисповедания», — о том, как у него, у того иудея, дрожат руки, когда он берется за знаменитые на весь мир усики. Я слушал и никак не мог взять в толк, за что же самый главный вождь в Германии так не любит нашего брата, если мать у него еврейская актриса, а парикмахер нашего вероисповедания.

— Но, проклятая! Но! Чтобы черти твои кишки зажарили! — бесился Иосиф, но кляча и не думала двигаться. Она смотрела своими большими глазами в небо, на облако, напоминавшее другую лошадь, и, видно, завидовала ей, неземной, не знающей, что такое весенняя распутица и брань одноногого человека.

— Сбрось один камень с телеги, — посоветовал дед.

— А кто его потом поднимет? Ты? — огрызнулся могильщик. — Пусть стоит, проклятая, пока солнце не пригреет и земля не подсохнет.

Одноногий пригласил нас к себе в избу.

В избе было голо и пусто. В углу стояла незастеленная кровать, жесткая и непомерно широкая, как плот на реке. Грубый дубовый стол был без скатерти. На нем одиноко чернела глубокая глиняная миска с двумя картофелинами в мундире. Рядом валялись какие-то кости, не то селедки, не то сушеной рыбы. Я вспомнил, как на том же столе лежала костлявая, завернутая в саван бабушка, как тихо и заученно молились десять стариков, не считая меня и деда, и как после заупокойной молитвы приказчик Гедалье желчно сказал:

— Все мы на этот стол ляжем.

Я глядел на стол, на глиняную миску, но видел совсем, другое. Я видел на столе и себя, и деда, и самого могильщика, и мне хотелось бежать отсюда на чистый весенний воздух, к реке, вздувшейся, как живот беременной Суламифь, дочери нашего местечкового лавочника.

— Чем же вас угостить? — Иосиф открыл шкаф и оглядел его содержимое. — Может, выпьем по маленькой?

— Выпьем, — сказал дед.

Иосиф поставил на стол бутылку.

— Я хочу быть пьяным, — сказал дед.

Ну и ну! Ничего подобного я от него не слышал. Дед презирал пьяниц, считал их последними людьми.

— Ты будешь пьяным, — пообещал Иосиф и налил старику стакан.

Дед выпил и сразу же захмелел.

— Я хочу быть голубем, — сказал он нетвердо.

— Ты и так голубь, — сказал могильщик.

— Нет, нет, — замахал руками дед. — Ты меня не понял… Я хочу жить на крыше синагоги и летать над местечком…

Иосиф сочувственно пожевал губами, уставился на деда, на его беззубый, обожженный непривычно крепким напитком, рот, на поникшие плечи, с остервенением осушил стакан и спокойно сказал:

— Даниила я беру к себе.

— Я не собираюсь жить на кладбище, — сказал я и поежился.

— Всю жизнь человек живет на кладбище, малыш, — сказал одноногий. — Разве мир — не огромное кладбище? Разве дома — не надгробия?

— Не отдам Даниила, — воспротивился дед.

— В богадельню он с тобой не поедет, — гнул свое Иосиф.

— Я и сам туда не поеду, — процедил дед. — Никто меня не заставит. А Даниила я завтра же отведу к Пакельчику.

— Дерьмо твой Пакельчик, — выругался одноногий и обратился ко мне. — Я слышал, ты с самим богом соперничаешь, людей и зверей из глины лепишь?

Откуда он все знает? — поразился я.

— У меня тут глины столько, сколько у нашего племени бед. На твой век хватит. Лепи себе на здоровье. А еще я тебя, малыш, научу высекать на камне старинные письмена, — уговаривал меня одноногий.

— Твои письмена — дерьмо, и глина, и камни, — пьяный дед едва ворочал языком. — Не отдам я тебе Даниила. Ни за какие сокрови…

Старик не договорил, уронил голову на стол, где стояла глиняная миска с двумя картофелинами в мундире. Гладкая и тусклая, дедова голова сама походила на прилежно очищенную картофелину со вздрагивающими голубоватыми прожилками.

Через неделю деда увезли. Старик, не желавший и слышать о богадельне, вдруг согласился. По правде говоря, я не сразу раскусил его хитрость.

Когда председатель общины, владелец бензоколонки Эфраим Клингман, принес ему билет на поезд и объяснил, как туда добраться, дед сказал:

— Одну секундочку, реб Эфраим. Я только кое-что прихвачу с собой.

— Ради бога, не беспокойтесь. Вы будете там всем обеспечены, — заверил владелец бензоколонки и погладил свою дремучую бороду.

— Сейчас, сейчас.

Дед прошел в свою комнату и вернулся с лупой.

— Лупа? — удивился Эфраим Клингман. — Зачем вам в богадельне лупа?

— Хороший часовщик, реб Эфраим, лупу с собой даже в могилу берет, чтобы не каждый паршивый червяк его кости глодал.

— Как вы можете, — поморщился владелец бензоколонки.

— Часовщик берет лупу, портной иголку, сапожник шило, а вы?

— Что я? — надулся Эфраим Клингман.

— Вы что возьмете? Запах бензина?

На станции дед сказал провожавшему его могильщику:

— Посмотри за Даниилом. Я скоро вернусь.

Когда поезд отошел от станции, Иосиф подошел ко мне и пробасил:

— Судьбу не перехитришь.

— Что?

— Ты знаешь, малыш, почему твой дед поехал?

— Не знаю.

— Богадельня там же, где и тюрьма. В том же городе. Старик решил повидать Саула.

Я стоял, ошарашенный, и едва сдерживал слезы. Бедный дед! Он, видно, забыл, что отец бежал из тюрьмы, был пойман и сослан в другой город, где-то на севере Литвы. А может, бабушка не успела ему перед смертью сказать об этом.

Вдаль убегали умытые первым весенним дождем рельсы, такие бессмысленные без поезда, без гудка паровоза и чумазого лица машиниста.

— Он сбежит из богадельни, — сказал я, глядя на рельсы и мигая, чтобы не заплакать.

— Не те ноги, — буркнул могильщик. — Ну как, малыш, пойдешь ко мне в ученики?

— Нет.

Теперь рельсы были похожи на двух пустившихся наперегонки змей.

— Настоящий мужчина не должен спешить с ответом. Подумай.

— Нет.

— Еще раз подумай. Или, может, ты соскучился по приютским харчам?

Я бросился бежать со станции и опомнился только, когда влетел во двор Пранаса.

— А Пранукас на фабрике, — пропела тетка Тересе.

— На фабрике?

— С сегодняшнего дня он на жалованье. А ты, небось, голоден?

— Нет.

— Приходи вечером. Тогда и попрощаетесь.

— А я не прощаться.

— Разве ты остаешься в местечке? Я слышала, будто тебя забирают в приют, — снова пропела тетка Тересе.

— Никуда меня не забирают, — сказал я и уныло поплелся на мебельную фабрику.

Во дворе фабрики всегда пахло стружкой, столярным клеем и тайной. Я иногда лазил туда через забор за щепками для растопки. Перелезу, бывало, упаду на стружки и слушаю, как поют пилы, как снуют стамески и гудят оконные стекла. Я забывал про бабушку, про нашу облезшую печь и затаив дыхание глядел, как широкоплечие, молчаливые парни грузят на машины или на возы полированные стулья, шкафы и даже кровати. Никогда в жизни я не сидел на таком стуле, не спал в такой кровати. Я зажмуривался и мысленно растягивался на мягком матраце, накрывался пуховым шелковым одеялом или откидывался на блестящую спинку стула и давал разные сердитые распоряжения. Но больше всего мне на фабрике нравились сами столяры. Они не были похожи ни на деда, ни на могильщика, ни на господина Дамского. Молодые и сильные, столяры порой целыми сутками бездельничали, а дед ворчал на бабушку, когда та посылала меня за щепками:

— На фабрике полиция.

— Ну и что? — как ни в чем не бывало отвечала бабушка. — Даниил же не бастует.

— Бастуй, Даниил, бастуй, — кричал дед, но я не понимал, чего он от меня хочет.

Что такое забастовка, мы с Пранасом узнали от дяди Стасиса… Почему ни разу не бастовал дед, могильщик, господин Дамский?.. Неужто они всем довольны в жизни?.. Конечно же, нет. Бабушка терзала деда каждый божий день, тянула из него, как он сам говаривал, последние соки, но ему и в голову не приходило бастовать. Куда там! Я же довольно часто устраивал забастовки и, надо сказать, успешно. Раньше я должен был с бабушкой ходить в молельню три раза на дню, а добился того, чтобы посещать синагогу только по праздникам, а после бабушкиной смерти даже в праздники перестал туда наведываться.

Тетка Тересе совсем расстроила меня. И до нее дошел слух про мою отправку в приют. Ничего удивительного, — местечко наше маленькое, и слух облетает его за полчаса, как бабочка-однодневка.

Я послонялся по двору мебельной фабрики в надежде встретить Пранаса, но его нигде не было.

Домой возвращаться мне не хотелось. После отъезда деда все в нем вдруг осиротело. Даже кошка почувствовала себя покинутой и никому не нужной. Она сидела на пороге и по-старушечьи чего-то ждала, изредка выгибая спину и мяукая на прохожих, спешивших к своим порогам и кошкам. Было время, когда я думал, что нашей кошке, кроме мышей и бабушкиной ласки, ничего не нужно, но сперва дом оставили мыши, а потом ушла и бабушка, но кошке, одинокой и беременной, некуда было деться. Из жалости я даже вылепил десяток глиняных мышей, рассовал их под стол, под топчан и под давно остывшую печку, но она недолго ими потешалась.

Нет, домой мне совсем не хотелось.

Вечерело. Местечко укутал теплый весенний туман. Он стлался низко над землей, заливая всю округу белесым козьим молоком.

Когда я вошел в синагогу, служка Хаим, зажигавший свечи, сказал:

— Правильно, Даниил. Перед отъездом тебе надо помолиться.

— Я не молиться пришел.

— В божьем доме не шьют и не бреют, — сказал Хаим.

— Мне нужен господин Пьянко.

Господину Пьянко принадлежала мебельная фабрика в местечке. Он был тихий, набожный человек, с обожженным лицом, украшенным бакенбардами. Когда-то на фабрике случился пожар, и господин Пьянко здорово обгорел.

— Реб Натан придет к самой молитве, — сказал Хаим и зажег еще одну свечу. — Все равно он тебе не поможет.

Служка оказался прав. Господин Пьянко выслушал меня и, поглаживая бакенбарды, объяснил:

— Как член общины я не могу нарушить слово. Решено тебя отправить в приют. Для моей фабрики ты еще слишком молод.

— Через год вернется мой отец.

— Через год и поговорим, — господин Пьянко погладил, как собачонку, свои баки и приступил к вечерней молитве.

Туман загнал кошку домой. Я тихонько отворил дверь и юркнул в свою комнату. Не зажигая света, я разделся и лег. Кошка выскользнула из темноты, прыгнула на кровать и свернулась у моих ног, не проявлявших доселе к ней ни должного терпения, ни справедливости. В ее незлобивом урчании мне слышались не только кошачьи жалобы на несчастную долю, но и голос бабушки, низкий, с хрипотцой, винившей во всех наших муках своего единственного сына арестанта Саула.

Я лежал и старался не думать о приюте. Я глядел то в потолок, то на рваные обои, за которыми осторожно шевелились клопы. По потолку ходил синагогальный служка Хаим и зажигал, как на небе, звезды, а под звездным сводом потолка летал дед, кувыркался, как витютень, и звезды опаляли его крылья.

Мое воображение рисовало на потолке не только деда и служку Хаима. Там совершал побег из тюрьмы мой отец, Саул Клейнас, чтобы только спасти меня от приюта.

Как я ни старался забыть о приюте, мои мысли возвращались то к нему, то к могильщику Иосифу, и тогда с потолка исчезали звезды и он нависал надо мной, как надгробный камень.

Среди ночи я вдруг услышал скрип. Вслед за скрипом раздались шаги, я вскочил с кровати и в испуге прижался к стене, как будто недружелюбные клопы за обоями могли взять меня под защиту.

— Надо на ночь закрываться, — пророкотал чей-то голос, и я узнал могильщика. Он чиркнул спичкой, и комната на мгновение осветилась неверным светом. Казалось, залетел светлячок, огляделся и выпорхнул в оконце.

Меня знобило. Мелкая дрожь пронизывала тело. Я стучал зубами, как местечковый сторож колотушкой.

Одноногий снова зажег спичку и сказал:

— Однако же ты, малыш, здорово перепугался. У тебя зуб на зуб не попадает.

Иосиф поднес зажженную спичку к лампе, и от занявшегося фитиля по комнате поплыл знакомый и жилой запах гари.

— Совсем я не перепугался, — ответил я, и меня снова заколотило.

— Да ты никак захворал?

Иосиф подошел ко мне и положил на лоб руку.

— Точно. А ну-ка ложись, малыш. Я тебя накрою, — он снял свой полушубок и, когда я лег, бросил его поверх одеяла.

— Хорошо? — спросил Иосиф.

— Да, — ответил я глухо.

Озноб сменился жаром. Так жарко не бывает даже в середине лета, на солнцепеке. У меня горело лицо, глаза, брови, и я все ждал, когда вспыхнут волосы и по комнате поплывет запах, похожий на запах тлеющего фитиля.

— Я останусь с тобой до утра, а утром позовем доктора, — пробасил могильщик. — Если тебе, конечно, не станет лучше.

Он отстегнул свою деревяшку, прислонил ее к спинке кровати, придвинул табурет и уселся, нелепый и огромный в мерцании керосиновой лампы. В душе я был благодарен Иосифу, что он пришел, но не показывал виду.

— Человек не может жить один, — вдруг пробасил могильщик. — Ты, малыш, знаешь, почему мертвых хоронят на кладбище? Потому что и мертвый человек не может один… кого-нибудь да положи с ним рядом…

Поначалу я еще его слышал, но потом кто-то закупорил мои уши, как банку на зиму, а в глаза насыпал соли. Я опустил воспаленные веки, и все вдруг завертелось, закружилось, в пляс пошла деревяшка могильщика, и кровать, и кошка, а я парил над ними, как ангел, и звезды на потолке обдавали меня своим прохладным небесным сиянием.

Я метался в бреду и не почувствовал, как рассвело.

Когда очнулся, я увидел перед собой нашего местечкового доктора Иохельсона. Он стоял надо мной, худощавый, в очках, сверкавших, как зеркала в парикмахерской моего первого учителя господина Арона Дамского.

— Так, так, — сказал доктор, велел мне снять рубаху и приставил к груди трубку.

Трубка доктора казалась мне волшебной — приставишь к груди и все о человеке узнаешь, все его мысли и все желания. Никому я в местечке так не завидовал, как доктору Иохельсону. Когда-то давным-давно в доме доктора прислугой работала моя мать, и хотя меня тогда еще на свете не было, его трубка уже обо мне все знала.

— Двухстороннее воспаление легких, — сказал Иохельсон могильщику. — Придется недельки две лежать. Как минимум.

— Как что? — опешил одноногий.

— Недельки две, по меньшей мере, — пояснил Иохельсон. Он снял очки и протер носовым платком придирчивые стекла.

— Где? — спросил Иосиф.

— Дома.

— Видите ли, господин доктор, я не зря спросил. Вы, наверно, знаете: старуха умерла, старика забрали в богадельню.

— Да, да, — насупился Иохельсон. — Я совсем забыл.

— Я мог бы, конечно, взять его к себе… на кладбище, но вы сами понимаете…

— На кладбище ему еще рановато, — вежливо заметил доктор. — Больше родных у мальчика нет?

— Нет.

— Тогда вот что, — Иохельсон снова протер свои придирчивые очки. — Привезите его ко мне.

— К вам? — засуетился Иосиф.

— Вы же знаете адрес?

— Ваш и мой все знают.

— Прекрасно. Только, пожалуйста, укутайте его потеплей. И пусть все время дышит не ртом, а носом.

— Будьте уверены, господин доктор. Он у меня будет дышать носом, — затараторил одноногий. — Превеликое вам спасибо… Когда-нибудь рассчитаемся…

— Не сомневаюсь, — сказал Иохельсон, щелкнул меня по носу и вышел.

Под вечер у нашего дома остановилась кладбищенская телега.

Завидев ее, к дому со всех сторон хлынули соседи. Бабы рыдали навзрыд, заламывали руки, проклинали свою судьбу и нашу.

— Такой мальчишечка сгорел! — обливаясь слезами, восклицала торговка рыбой Шейне-Двойре, ненавидевшая меня лютой ненавистью.

— Ша! Чтобы вы сами сгорели! — побагровел от злобы Иосиф.

Когда он вынес меня на руках из дому, толпа отступила от телеги, и та же настырная Шейне-Двойре выпалила:

— Где это слыхано, чтобы без савана… в вонючем полушубке!

— Сама ты вонючая, — отрубил могильщик и уложил меня на дно телеги.

Я лежал и не шевелился. Зевак становилось все больше.

— Евреи! — взмолился одноногий. — Дайте проехать! А ты, малыш, дыши носом!

— Вы слышали, люди? — снова вмешалась торговка рыбой Шейне-Двойре. — Он еще издевается над покойником.

— Надо забрать у него мальчишку!

— Все-таки не пес шелудивый! — послышались голоса.

— Дыши, Даниил, носом, — приказал Иосиф и подстегнул свою клячу. — Но, проклятая! Но!

— Боже праведный, он шевелится, — вдруг воскликнула Шейне-Двойре. — Он жив. Жив, люди!

И все сразу же умолкли, и слезы высохли, и брань прекратилась. Я лежал на дне телеги, дышал носом и сквозь толщу полушубка прислушивался к цокоту копыт по булыжнику, и мне было так хорошо, как никогда еще не было.

Доктор Иохельсон вместе с женой и сыном жил напротив костела, в двухэтажном деревянном доме, огороженном плетеным забором, за которым росли неказистые яблони, надевавшие по весне белоснежные пахучие ермолки. Из окна детской, куда меня поместили, были еще хорошо видны старинные костельные часы с длинными, как весла, стрелками, показывавшие все годы одно и то же время и не дававшие покоя моему деду. Старик уверял, будто издавна знает их секрет, но поскольку для починки требовалось не только согласие настоятеля, но и разрешение раввина, он предпочитал копаться в луковице моего первого учителя господина Арона Дамского или в ходиках торговки рыбой Шейне-Двойре.

Каждое утро сын доктора Шимен уходил в школу, и я оставался один, в чистой постели, среди мягких шелковых подушек, как ангел среди облаков.

Боже праведный, если бы можно было болеть воспалением легких всю жизнь!

Правда, первые пять дней я пролежал, не двигаясь и моля того же господа о смерти. Но господь бог не внял моей просьбе и поступил, пожалуй, правильно.

Как только Шимен уходил, в комнату вваливалась прислуга доктора Юзефа, застилала его постель и зычным мужским голосом спрашивала:

— Чего, пан, желает? Яичницу или манную кашу с изюмом?

— С изюмом.

— А руки, пан, мыл?

— Нет.

Юзефа приносила таз, и я окунал в теплую, как микстура, воду руки, мылил их, снова окунал и вытирал мохнатым, как громадная гусеница, полотенцем. Юзефа следила за мной с презрительным превосходством, уносила его вместе с тазом на кухню, и через пять минут я торжествующе выгребал ложкой из тарелки нашпигованную изюмом кашу.

Однажды, когда я вытирал гусеницей руки, Юзефа сказала:

— Пан естеш паразитем.

Я вытаращил глаза, и Юзефа перешла на ломаный еврейский.

— Совести у пана нет, — проворчала она. — Разлегся, пан, и лежит.

Я покраснел, оттолкнул тарелку и повернулся к стене. Прощай, мягкие, как облака, подушки, сладкий, как сон, изюм, и яичницы, и яблони за окном, надевающие белоснежные душистые ермолки.

Я вскочил с постели и бросился искать свою одежду. Мне не терпелось сбросить пижаму Шимена — меня облачили в нее в первый же день — и бежать куда глаза глядят. Я заглянул под кровать, ткнулся в шкаф Шимена, но моей рубахи и штанов не было. Тогда я открыл окно, забрался на подоконник и спрыгнул в сад на мокрую, еще студеную, землю.

Я, наверно, улизнул бы, если бы не открылась калитка и не вошел бы доктор Иохельсон.

— Кто тебе разрешил выйти на улицу? — строго спросил доктор.

— Никто.

— Сейчас же марш наверх!

— Никуда я не пойду.

Холодная земля обжигала пятки.

— Что случилось? — шагнул ко мне Иохельсон.

— Ничего. Я не паразит. Вы сами меня к себе перевезли. А пижаму я вам верну. Не нужна мне ваша пижама, и уколы не нужны, и каша…

— Пойдем-ка, голубчик, наверх. Там разберемся.

Иохельсон взял меня под руку, и гнев мой растаял, как первый ледок.

— Юзефа! — сказал Иохельсон наверху. — Согрейте, пожалуйста, воду. С такими ногами в постель нельзя, — и он показал на мои грязные ноги, на заляпанную весенней жижей пижаму. Движения его были размеренны и неторопливы, а из-под очков струилось сияние усталости и доброты, самое прекрасное на свете.

Когда Юзефа принесла воду, Иохельсон как бы невзначай обронил:

— Спасибо, пани. А теперь, будьте добры, извинитесь.

— Перед кем? — не сообразила та.

— Перед паном.

— А я перед паном не провинилась.

— Если вы не извинитесь, я буду вынужден вас уволить, — не повышая голоса, произнес Иохельсон. — У нас в доме нет паразитов. Запомните.

— Слушаюсь, пан доктор, — промолвила Юзефа и, не глядя на меня, промычала. — Прошу прощения, пан… Вода не слишком горячая?..

— Самый раз, — ответил я и забрался в постель.

Доктор Иохельсон почти не бывал дома, он целый день без передышки мотался по округе, забирался в самые глухие места и всегда возвращался, усталый и постаревший, в задубевшем дорожном пальто и чудной, из кроличьего меха, шапке. Кучера у Иохельсона не было. Он сам правил саврасой лошадью, запряженной в потрепанный возок. За саврасой, как и за всем и доме, присматривала Юзефа, она ее выпрягала и запрягала, чистила скребком и даже водила к кузнецу Пранцишкусу. В бога Иохельсон не верил, в синагогу не ходил, и потому набожные евреи редко приглашали его к себе и считали чуть ли не выкрестом.

— Поправляйся, — сказал он и добавил. — Нынче надо быть сильным.

По правде говоря, мне было стыдно перед Иохельсоном. Я чувствовал себя вполне сносно и, конечно же, мог вернуться восвояси. Но я нарочно не спешил. Меня не столько удерживала каша с изюмом или чистая постель, сколько сын доктора, мой одногодок Шимен, такой же высокий и худощавый, как и его отец, в очках на толстом, не вязавшемся со всем его видом, носу, в коротких штанишках, из которых, как стебли подсолнуха, торчали тонкие, без единой царапины, ноги.

— Ты ходишь в школу? — в первый же день спросил у меня Шимен.

— Нет.

— Почему?

— Не люблю учиться.

— Я тоже не люблю, — признался Шимен. — Но родители заставляют. У тебя есть родители?

— Отец.

— А кто твой отец?

— Портной… В тюрьме он.

— Понятно, — сказал Шимен. — Твой отец шьет им одежду.

— Кому?

— Арестантам.

— Да нет… Он сам арестант.

— Арестант? — у Шимена поползли вверх брови. — Когда я вырасту, я тоже сяду в тюрьму.

— Ты не сядешь, — возразил я.

— Сяду, — упрямо повторил Шимен.

— Доктор не позволит.

— Убью Юзефу и сяду.

— За что же ты ее убьешь?

Юзефа вечно ругалась с Шименом насчет еды и одежды: то он не то надел, то не то съел, то пришел позже, то явился раньше.

— Она со мной вытворяет всё, что хочет. Вот только к кузнецу не водит, — жаловался Шимен. — Я бы охотно с тобой поменялся, Даниил. Жил бы ты у нас, ходил бы в школу, а я пошел бы в ученики к могильщику. Первым делом я закопал бы не человека, а скелет.

— Чей скелет? — выдохнул я.

Он потащил меня вниз, в кабинет доктора.

— Чей он? — снова спросил я, стараясь не глядеть на ввалившиеся глазницы, на обглоданные позвонки, болтавшиеся, как чудовищное ожерелье.

— Папин. Чей же еще? — ответил Шимен, подошел к скелету и щелкнул по провалившемуся носу.

— Я спрашиваю… когда он был жив… — промямлил я отворачиваясь.

— А! — смекнул Шимен. — Одного антисемита. Так говорит папа.

— Антисемита? — поинтересовался я, доселе не слыхавший о такой профессии.

Больше я не отважился спрашивать. Я был уверен, что антисемит — это почти что граф или что-то в этом роде, иначе вряд ли доктор выставил бы в кабинете его скелет. И уж совсем мне было непонятно, почему Шимену так не терпелось закопать его. Не часто ведь в жизни можно увидеть графа, да еще в таком виде.

Пока я лежал, во дворе набирала силу весна. Зазеленели деревья, и за окном, как сватьи на свадьбе, засуетились ручьи. В воздухе стоял неотвратимый птичий гомон, и громче всех, словно заезжий кантор в синагоге, заливался жаворонок, маленький, серенький, с серебряным колокольчиком в горле.

Как бы соперничая с весной, набирался сил и я. На десятый день мне разрешили встать с кровати, хотя выходить на улицу доктор строго-настрого запретил.

— Во избежание компликаций…

Иохельсон частенько употреблял диковинные слона, смысл которых ускользал от меня, как рыба из прохудившейся сети.

Однажды в детскую вошла Юзефа и с насмешливой торжественностью объявила:

— К вам гости.

— Ко мне? — спросил Шимен. Он сидел напротив моей кровати и веселил меня игрой на губной гармошке.

— Кто? — растерялся я.

— Пан грабаж, — сказала Юзефа.

— Зови, — обрадовался Шимен.

Стуча деревяшкой, могильщик поднялся по деревянной лестнице в детскую. Шимен перестал играть на гармошке, предложил Иосифу стул, но одноногий не решился сесть, стоял на пороге и комкал шапку.

— Все улажено, — радостно сказал могильщик. — С сегодняшнего дня я твой опекун. Теперь, Даниил, тебя в приют не запрячут. Выздоравливай.

Он повернулся и зашагал к двери.

— Погодите, — задержал его Шимен. — В гости на одну минуту не приходят.

— Некогда. Банщик Цалэ умер.

— Скажите, пожалуйста, — осмелел Шимен. — Мою бабушку вы закопали?

— Я.

— И дедушку?

— Я, — не без гордости сказал могильщик.

— Вы все местечко зароете?

— Я хороню только евреев.

— А почему?

— Для других есть католическое кладбище.

— На католическом лучше, — заявил Шимен. — Деревьев больше. И надгробия красивее. С ангелочками и крестами. После смерти я попрошу у папы, чтобы меня там похоронили, — сказал он и засмеялся. — А ты, Даниил, на каком кладбище хочешь лежать?

— А я вообще не умру.

— Глупости, — заспорил Шимен. — Никто не живет вечно. Не правда ли? — он попытался найти заступника в госте.

— Правда, — пробормотал мой опекун.

— А я не умру. Я стану птицей.

— Так не бывает, — отрезал сын доктора. — Не правда ли? — он снова обратился за поддержкой к Иосифу.

— Почему не бывает? — вспомнил о своих опекунских обязанностях Иосиф. — В жизни всякое бывает. Если господу угодно, человек может стать и змеей, и птицей.

— Глупости, — засуетился Шимен. — Никакого господа нет. Спросите у моего папы.

— Меня покойник ждет, — сказал могильщик и, подмигнув мне, вышел из комнаты.

А Шимен никак не мог успокоиться. Он во что бы то ни стало хотел доказать мне свою правоту, ерзал в постели, долго не засыпал, и его возня, видать, напугала доктора. Иохельсон поднялся наверх, подошел к кровати сына и спросил:

— Вы почему до сих пор не спите?

— Ты только послушай, папа, что Даниил говорит, — пожаловался на меня Шимен.

— А что он говорит? — доктор сунул Шимену под мышку градусник. — Плохие слова?

— Нет. Он говорит, будто не умрет и станет птицей. Человек ведь не может стать птицей. Ведь не может, папа?

— Практически не может, — произнес Иохельсон. — Глотать не больно?

Шимен сделал несколько безвкусных глотков и ответил:

— Не больно.

— Лучше, дети, подумайте, кем вы станете при жизни. — Иохельсон вынул градусник, поднес его к свету, посмотрел и продолжал: — Температура у тебя нормальная. Спи.

Когда за доктором захлопнулись двери, Шимен прошептал:

— Слышал?

— Температура у тебя нормальная.

— Да я не про температуру, а про птицу…

— Все равно стану, — я и не думал сдаваться. — Ты будешь, Шимен, лежать на католическом кладбище, а я — взмою над тобой и зальюсь жаворонком.

— Глупости.

Мне снилось, будто я на самом деле стал птицей, будто парю в безоблачном небе над базаром и лавкой, над синагогой и кладбищем, местечковые мальчишки палят в меня из рогатки, а дылда Пейсах, ученик балагулы Цодика, кричит:

— Даниил!.. Не задавайся! Не то мы тебе сейчас покажем. Куда летишь, дурак?

Но я взмываю все выше и выше, к самому солнцу, оно обжигает мои крылья, но они не горят, только отливают черным праздничным блеском, как сапоги господина офицера, и вот уже я рею над райскими кущами, и кущи эти так похожи на сад доктора Иохельсона, только яблони повыше, и свисают с них не антоновки, не ранеты, а золотые слитки, и стая ангелов кружит над ними, и садится на ветки, и я сажусь, и ангелы заводят со мной разговор на своем небесном языке о разных разностях, расспрашивают, кто я такой и откуда, и я рассказываю им про тюрьму и богадельню, про моего первого учителя господина Дамского и опекуна-могильщика, про доктора Иохельсона и его сына Шимена, который не верит, что человек может стать птицей, и ангелы слушают, раскрыв свои непорочные рты, и диву даются, а один даже начинает всхлипывать, и слезы его, как капли дождя, падают вниз, на далекую землю, которую я никогда больше не увижу.

После того как доктор Иохельсон разрешил мне встать с кровати, я почувствовал себя в детской, как в тюрьме. Стоило только Шимену уйти в школу, как Юзефа запирала на ключ комнату, чтобы мне, не дай бог, не вздумалось бегать по дому и тревожить покой докторши. Докторша была женщина молчаливая, неприветливая, почти не выходила из дому, сидела в гостиной, читала книжки или играла на пианино. Пианино я никогда в жизни не видел и, когда Шимен показал мне его, я ужасно удивился, как будто увидел чудо. Куда до него скрипке, кларнету или даже барабану! Но пианино — чудо для одного человека, его на свадьбу не прихватишь, во дворе на нем не сыграешь, а кларнет и скрипка — чудо для всех.

Я подходил к окну детской, смотрел на ожившие яблони, на костельные часы, показывавшие все годы одно и то же время, следил за весенними облаками, спешившими бог весть куда, и думал о том, что делать, когда выздоровлю.

И тут мне в голову пришла замечательная мысль. А что, если попроситься в ученики к свадебному музыканту Лейзеру? Лейзер — не откажет, надо только достать скрипку или кларнет. С дудочкой, сделанной из бересты, к нему не явишься, прогонит.

— Послушай, Шимен, — сказал я, когда сын доктора пришел из школы. — У тебя есть скрипка?

— Есть. А что?

— Ты играешь на ней?

— Нет.

— Тогда продай.

— А у тебя нет денег.

— А я достану.

— А зачем тебе скрипка?

— Нужна.

— Сперва скажи — зачем?

— Хочу пойти в ученики к свадебному музыканту Лейзеру. Без скрипки он меня не возьмет.

— Не могу. Мама рассердится.

Каково же было мое удивление, когда назавтра пришла Юзефа и, вытирая о подол свои короткопалые, не знающие усталости руки, сказала:

— Пана зовет хозяйка.

Я спустился в гостиную, и сердце у меня заколотилось, как костельный колокол — на все местечко. В гостиной никого не было. Я стоял у софы и разглядывал снимки на стенах. На самой большой фотографии был снят старик в ермолке, видать, отец докторши. Пышная борода украшала его лицо и казалось, вот-вот, как зелень из-под земли, пробьется из-под стекла рамки.

— Шимен рассказал мне о твоей просьбе, — услышал я женский голос и обернулся. Докторша стояла в дверях, и ее неприветливое лицо светилось тусклой улыбкой.

Колокол вдруг замолк, и в сердце стало тихо и пусто.

— У тебя есть слух? — спросила жена Иохельсона и села за пианино.

— Слух у меня есть. Слух мне не нужен, — пробормотал я, глядя ей в спину.

— Проверим, — сказала докторша и добавила: — Повторяй за мной!

Докторша ударила по клавишам. Так ударяет крылом по воде потревоженная дикая утка.

— До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до. Повторяй за мной! До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до!..

Я не понимал, зачем ей понадобилось, чтобы я передразнивал пианино, но я разевал рот и, задыхаясь от старательности и ожидания, выводил:

— До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до…

— Еще раз. Не спеши.

— До — ре — ми — фа — соль — ля — си — до.

Борода старика пробилась из-под стекла рамки и запрудила половину стены. А может, у меня от напряжения просто рябило в глазах или луч солнца переливался на стекле и разбрызгивал во все стороны жесткие, с проседью, волосы.

— Недурно, — сказала докторша. Видно, ей наскучило одной в доме, и она решила развлечься. Скрипку мне все равно никто не продаст. Она, наверно, куплена стариком для его единственного внука Шимена и плачены за нее большие деньги.

— Слух у тебя есть, — докторша улыбнулась той же тусклой улыбкой. — Будет у тебя и скрипка.

Мне почудилось будто старик на снимке навострил свои большие уши и поморщился.

— Может, ты со временем станешь вторым Хейфецом.

— Кем? — Я не знал ни первого Хейфеца, ни второго, ни десятого.

— Хейфецом. Великим музыкантом, — пояснила жена Иохельсона.

— А как же Шимен?

— Шимен останется Иохельсоном, — улыбка снова скользнула по ее неприветливому лицу и тут же погасла, как будто боялась света. Моя бабушка тоже улыбалась только в темноте. При свете она ходила мрачнее тучи.

— Береги ее, — сказала докторша. — Она еще почти новая. Может, когда-нибудь приедешь в Америку и я услышу твою игру. — Она направилась к шкафу, вынула из ящика скрипку и понесла на руках, как младенца из яслей.

— Но у меня нет денег, — сказал я.

— За скрипку заплачено, — сказала докторша.

— Заплачено? — удивился я. — Неужели Иосиф?

— Какой Иосиф?

— Мой опекун. Могильщик.

— Нет, — промолвила докторша. — За нее заплатил мой отец, — она взглянула на старика в рамке. — Грех, когда скрипка пылится.

Докторша замолкла, а я стоял и недоуменно смотрел то на нее, то на старика в рамке, не отваживаясь сделать шаг. Мне казалось, будто жена Иохельсона закричит: «Держите вора!», прибежит Юзефа, заломит мне руки, отнимет скрипку, свяжет бельевой веревкой, крикнет нашего местечкового полицейского, и тогда уж мне приюта не миновать.

— Иди, — сказала докторша.

Я поклонился низко, как бабушка кланялась раввину, когда принимала у него из рук плату за гуся.

— Ну, вот, — сказала мать Шимена. — Кланяться ты уже умеешь. Остается только научиться играть.

— Лейзер меня научит.

— Лейзер играл, как бог, — сказала докторша. — Его скрипка источала мед. Но пальцы его засохли, как ветки. Я слышала, будто он сечет их хворостиной.

— Сечет пальцы?

— Сечет и приговаривает: «Я вас заставлю, лодыри, работать. Заставлю». В прошлом году он приходил к нам и показывал их доктору. Иди и да поможет тебе бог.

Свадебный музыкант Лейзер нагнулся, опустил седую голову в ведро и, как усталая лошадь, стал прихлебывать студеную колодезную воду. Я подождал, пока он напьется, и сказал:

— Здравствуйте.

Лейзер не ответил. Он даже не повернулся в мою сторону, вытер о рукав мокрые губы и неторопливо зашагал к избе.

— Здравствуйте, — снова сказал я, и снова Лейзер ничего не ответил.

Я последовал за ним, вошел через распахнутые двери в избу и остановился на пороге, как нищий.

— Если тебе, кроме «Здравствуйте», нечего сказать, то «До свиданья», — проворчал Лейзер.

— Я пришел, чтобы вы меня научили, — пролопотал я, сжимая под мышкой подаренную скрипку.

— Чему научили? — спросил Лейзер.

— Играть на скрипке, — выпалил я.

— Скажи, пожалуйста, — Лейзер сел за стол и стал жевать черствую краюху хлеба. — Играть на скрипке?

— Я согласен играть даром, — объяснил я.

— Скажи, пожалуйста! Согласен играть даром? — Лейзер похрустел краюхой и покосился на футляр. — Да ты всю жизнь, голубчик, проживешь даром… Как я… Как твоя бабушка, царствие ей небесное… Как весь род людской.

Мне не было никакого дела до всего людского рода, но я не стал спорить с Лейзером и злить его. Он, видно, и так был в дурном расположении духа.

— Надо было попроситься в ученики раньше, — сказал Лейзер. — Лет эдак двадцать назад.

— Но меня тогда еще на свете не было.

— Зато был я, — сказал Лейзер. — И все учителя были живы, — он положил на стол руки и посмотрел на свои пальцы. — А теперь они, голубчик, почили в бозе.

— Кто?

— Мои пальцы. Все десять учителей.

В избе стало тихо. Только слышно было, как хрустит под желтыми зубами Лейзера краюха, и хруст ее во мне отзывался непонятным страхом и болью.

— А ну-ка, покажи мне свою бандуру.

Я протянул Лейзеру футляр. Он вынул скрипку, осмотрел ее и бросил:

— Доктор подарил?

— Докторша.

— Я у них на свадьбе играл, — вспомнил Лейзер. — Старик Левин, отец невесты, одолжил мне на вечер свою скрипку.

— Выходит, она старая?

— Скрипка, голубчик, не люди. Скрипки не стареют. Вот говорят, где-то в Германии или в Австрии есть такая, которой три с половиной тысячи лет, а звук у нее, что твой мед.

— Неужели? — усомнился я.

— Говорят, будто сам царь Соломон вместе со своими женами ее слушал. А еще говорят, будто первым скрипачом у него был старец, слепец с молодыми, как у юноши, пальцами, и слухом горлицы. Господь бог даровал его рукам и ушам вечную молодость, а все остальные члены состарил. Никто с ним не мог сравниться ни в Иудее, ни в Египте. Когда вороны, предвестницы зла, пролетали над ним, они сгорали в воздухе, и пепел их носился над шатрами.

— А от чего они, реб Лейзер, сгорали?

— От его игры. Она испепеляла зло, ибо была сильной и жаркой, как пламень… Жаль, голубчик, но ты пришел ко мне после похорон…

— Чьих похорон?

— Я же сказал: моих пальцев. Разве ты не слышал, что у каждой вещи на свете есть свое кладбище?

— Не слышал.

— А еще собираешься стать свадебным музыкантом. Музыканты, голубчик, хоронят свои пальцы в карманах или в волосах на затылке.

— Но ваши пальцы, реб Лейзер, живы.

— Нет, нет… На их похоронах было столько народу, сколько на других никогда не будет. Со всей Литвы — да что там Литвы — со всей Польши и даже Германии пришли женихи и невесты, тещи и тести, свекры и свекрови, сваты и сватьи, твоя бабушка и дедушка тоже были. Я ведь и на их свадьбе играл. Раввины произносили по моим пальцам поминальную молитву, и слезы текли у них из праведных глаз. Я, наверно, кажусь тебе сумасшедшим? — просипел Лейзер, и я отвел в сторону взгляд, потому что мог себя и впрямь выдать. — Я не могу научить тебя играть. Ты сам научишься. Меня тоже никто не учил. Я взял однажды скрипку, приставил ее к плечу и заиграл. Может, господь бог смилостивится, и ты станешь такой, как тот слепец, и все евреи будут наперебой приглашать тебя на свои веселья, и даже цари вместе с женами…

Я уже почти не сомневался, что свадебный музыкант Лейзер то ли от старости, то ли от одиночества повредился в рассудке. Шутка сказать — прожить всю жизнь бобылем, без жены, без детей и даже кошки.

— Я могу тебя научить только тому, чего музыкант не должен делать, — продолжал Лейзер.

— А чего он не должен делать?

— Во-первых, не должен завидовать другому. Разве деревья завидуют друг другу? Каждое растет и шелестит своими листьями. А чей шелест более приятен господу, не их забота.

Голос его звучал устало, как будто Лейзер говорил не мне, а кому-то другому, невидимому, единственно близкому, давно привыкшему к его мудреным речам, одиночеству и причудам. Я слушал Лейзера безропотно, как стены его избы, как старинный приземистый комод, как черствая краюха хлеба на столе, не смея его перебивать и едва дыша своими только что оправившимися от воспаления легкими.

— Во-вторых, — Лейзер хрустнул пальцами, — музыкант не должен делить любовь между музыкой и женщиной, ибо обе они ревнивицы и на половину не согласны. И в-третьих, тот, кто играет, не может быть пьяницей. Моль ест платье, а брага — душу. Плохо, очень плохо, когда скрипка плачет пьяными слезами. Ты меня понял, голубчик?

— Понял, — сказал я неуверенно. — У меня не будет женщины.

— Не зарекайся, — пробормотал Лейзер.

— И пьяницей я не буду.

— Может быть, может быть, — Лейзер встал из-за стола, подошел к комоду и сказал: — Иди сюда. Я покажу тебе свою скрипку.

Я приблизился, и свадебный музыкант Лейзер открыл скрипучую дверцу комода.

— Я держу ее взаперти, — объяснил Лейзер. — Если ты догадаешься, почему, из тебя получится славный музыкант.

— Чтоб ее не украли, — сказал я.

— Нет, нет. У меня уже никто ничего не может украсть.

Скрипка лежала на дне ящика, как в гробу, без футляра, с туго натянутыми струнами. Тут же покоился смычок, легкий, почти невесомый, который Лейзер брал двумя пальцами и заставлял летать над скрипкой, над чужим весельем и над крышами.

— Не можешь угадать? — подстегнул меня Лейзер.

— Не могу, — признался я.

— Я запираю ее, чтобы она не сбегала.

— Куда?

— На чью-нибудь свадьбу. У нее ведь еще столько сил. Я вижу, ты мне не веришь. Где это слыхано, чтобы скрипка сбежала. Ведь она не кошка, не собака, не жена.

— Не собака, — повторил я.

— Однажды она уже пыталась улепетнуть, но я был начеку и поймал ее. Вон там, за порогом… Было тихо, светила луна. Где-то стонал кларнет, ухал барабан. Она услышала и пустилась из хаты. С тех пор я ее и запираю. Но когда-нибудь моя скрипка все равно меня перехитрит. Перехитришь меня, голубушка? — обратился Лейзер к скрипке. — Не отвечает. Видно, тебя стесняется. Не стесняйся, голубушка. Этот сорванец хочет стать свадебным музыкантом. Скажи ему всю правду, без утайки.

Лейзер пробормотал еще что-то, но я уже его не слышал. От его бессвязного бормотания я вдруг весь облился потом. Он струился у меня по лбу, стекал вниз, на брови, на веки, а щеки пылали, как раскаленный утюг, и мне хотелось окунуть голову в студеную воду и держать ее в ведре до тех пор, пока голова не остынет.

Я, наверно, так и поступил бы, если бы в избу не ввалился мой опекун могильщик Иосиф.

— Я все местечко облазил, — сказал Иосиф. — А ты, оказывается, вон где…

— Тебя никто не звал, — осадил его Лейзер. — Ступай отсюда, ворон.

— Шутник ты, Лейзер, шутник… Музыканты все шутники, — объяснил он мне и добавил: — Пошли, Даниил!

— Иди, иди, — сказал Лейзер. — Он тебя научит мертвых зарывать. На кой черт тебе смычок, если на свете есть лопата?

— Я не буду могильщиком, — сказал я. — Вы меня не заставите.

— Прощай, Лейзер, — пробасил могильщик. — И больше не своди ребенка с пути истинного.

— С пути истинного? — усмехнулся свадебный музыкант. — Есть проселки, большаки, шоссе, а пути истинного нет. Нет и не будет. И не должно быть, ибо путь истинный самый короткий и никуда он, ворон, не ведет.

Он опустился на табурет и снова принялся хрустеть черствой краюхой хлеба.

— У Лейзера не все дома, — сказал во дворе Иосиф и покрутил пальцем у виска. — Его отец, царствие ему небесное, тоже был полоумный. В моряки пошел, на пароход нанялся. Нормальному еврею на море нечего делать.

— А на земле?

— Что на земле? — не сообразил Иосиф.

— Что ему делать на земле?

— Детей и деньги, — улыбнулся Иосиф.

— А если человек не хочет ни детей, ни денег, что тогда ему делать?

На пасху скончался мой первый учитель господин Арон Дамский. Как я и думал, протянул он после паралича недолго. Закрылись его хитрые глаза, успокоились неугомонные руки, а бесчисленные носовые платки сухопарая Рохэ смочила своими слезами.

На второй день пасхи, ни свет ни заря, на кладбище прибежал старший подмастерье Лейбеле Паровозник, постучался в ставню, разбудил Иосифа и, глядя на его заспанное, примятое снами лицо, сказал:

— Хозяйка прислала задаток.

Он вытащил из кармана две серебряные монеты, протянул их моему опекуну и добавил:

— Рохэ просила выбрать для него место.

— У меня все места хороши, — Иосиф спрятал за пазуху монеты и поплелся из хаты на кладбище. — Положим его рядом с Исааком Файнблюмом.

— Только не с Файнблюмом, — запротестовал Лейбеле Паровозник. — Не любили они друг друга. Как псы, цапались.

— Помирятся, — сказал мой опекун.

— Нет. Только не с Файнблюмом.

— Тогда положим его возле Енты Аронсон.

— А где же ляжет Рохэ? — заметил Лейбеле Паровозник. — Не может же господин Дамский лежать сразу с двумя женщинами.

— Послушай, Паровозник. На тебе задаток и не морочь мне голову. Может, реб Арона вообще не трогать? Пусть себе лежит дома.

Солнце позолотило кладбищенские сосны, редкие, с обрубленными ветками, и даже вороны под его лучами начались жар-птицами со сверкающим и нежным оперением.

Мой опекун и Лейбеле Паровозник долго бродили по кладбищу, останавливались то в одном, то в другом месте, судили, рядили, но так ничего и не решили.

— Пусть Рохэ сама придет. Ты меня, Паровозник, замучил, — не выдержал Иосиф.

Мне было странно, почему они торгуются из-за места, как будто не все равно, под каким кустом, на каком клочке земли зароют моего первого учителя господина Арона Дамского, на солнце ли, в тени ли. Я отстал от Иосифа и побрел на могилу бабушки, прислонился к сосне, уставился на бугорок, на голое надгробие, и мной внезапно овладело желание вылепить базар, корзину с желтым глиняным гусем и старуху, щупающую его своими недобрыми руками.

Я вернулся в хату, взял ведерко и отправился в овраг за глиной.

В овраге было еще сыро. То тут, то там догнивали прошлогодние листья, и сладковатый запах тления плыл в прогретом воздухе, уступая место запаху лопающихся почек, перистых весенних облаков, подожженных лучами осмелевшего солнца.

Я замесил глину и первым делом принялся лепить бабушку и гуся. Бабушка долго не получалась, а гусь вышел сразу — заносчивый, длинношеий, с багровыми лапками. С базаром я справился быстро. Особенно легко мне дались телеги. Я сорвал несколько листьев, устлал ими дно возов и поставил их сушить на солнце. Оно припекало все сильнее, и вскоре бабушка, гусь и базар высохли.

— Даниил! — послышался голос Иосифа. — Где ты запропастился? Даниил?

Я не отзывался.

Завтра, думал я, попробую вылепить деда. Пусть и он стоит на надгробном камне. Они как-никак с бабушкой прожили без малого пятьдесят лет. И кошку бы не забыть, ее любимицу и собеседницу. А если хватит на надгробии места, кое-кого можно привести и в гости. Например, моего первого учителя господина Арона Дамского. Погостит денек и вернется на свою могилу. Перенести глиняного парикмахера — сущий пустяк. Только бы Рохэ договорилась с Иосифом насчет места.

— Завтракать пора, — подошел к могиле Иосиф. — Картошка стынет.

— Пусть стынет, — сказал я.

Мой опекун оглядел бабушкину могилу, насупился и прохрипел:

— На надгробия гадишь?

— Я не гажу. Разве вы не видите?

— Что?

— Это бабушка.

— Ишь ты, — посветлел могильщик. — Похожа! Особенно нос.

— А это гусь.

— Ишь ты, — Иосиф вперил взгляд в фигурку. — А почему он такой?

— Какой?

— Желтый. Гуси бывают белые или серые.

— А он ощипанный, — сказал я.

— Ощипанный? И впрямь ощипанный, — обрадовался Иосиф. — Ай да Даниил! Ай да хват! Может, ты и меня изобразить можешь?

— Вы не мертвый.

— А ты что, только мертвых лепишь?

— Живых лепить неинтересно.

— Почему?

— Живые обижаются.

— Чудной ты, Даниил, — могильщик снова покосился на надгробие и сказал: — Картошка стынет.

Мы сидели с Иосифом за столом и, обжигаясь, ели рассыпчатую картошку, макая ее в густой селедочный рассол. За окном неистово каркали вороны, и от их карканья подрагивали стекла. А может, ветер раскачивал ставню. Если бы не вороны, на кладбище еще можно было бы жить. Я вспомнил рассказ свадебного музыканта Лейзера. Вот бы научиться играть так, чтобы они сгорали в воздухе, и пепел их носился над шатрами.

— Ты знаешь, Даниил, — неожиданно сказал Иосиф. — У меня есть деньги. Слышишь?

— Слышу.

— Когда-то я хотел купить себе ногу.

— Почему же вы ее не купили?

— То была особенная нога. Из кожи и железа. Только ехать надо было за ней аж в Америку. Может быть, я бы и махнул туда, да жаль было расставаться.

— С кем?

— С кладбищем.

Иосиф обмакнул в селедочный рассол картофелину, надкусил ее и продолжал:

— Может, отвести тебя в город?

— К отцу?

— Город — не местечко. Каких там только мастеров нет! Подучишься, вернешься обратно и будешь на католическом кладбище ангелов лепить. За ангелов, малыш, недурно платят.

Он глянул на меня в упор, ожидая ответа, а я сконфуженно опустил голову, вперил взгляд в тарелку, и в рассоле тускло и искаженно отразилось мое лицо, колыхнулось и исчезло. От неожиданной доброты Иосифа у меня перехватило дыхание, я закашлялся, и могильщик догадался о моей растерянности.

— Подожду, пока отец вернется, — сказал я Иосифу.

— Как знаешь, малыш, как знаешь, — сказал он равнодушно, но его морщины сбежались к переносице, и в коричневых глазах, прикрытых твердыми, как кора, веками, затеплилась благодарность. Уж очень не хотелось ему остаться одному с мертвецами.

— В четверг поедешь за своим первым учителем, — сообщил он. — Я буду яму рыть, а ты его привезешь. Вот тебе монета.

— Не надо, — воспротивился я.

— Ты сейчас имеешь право на половину заработка.

— Я похороню своего учителя даром, — сказал я и оттолкнул денежку.

Странный нрав был у лошади Иосифа. Могильщик мог ее оставить в другом городе или местечке, она отовсюду возвращалась назад, на кладбище. Пытался Иосиф ее продать, даже покупателя нашел, балагулу Цодика, но пришлось вернуть все денежки до последнего цента. Как только Цодик на минуту оставлял кладбищенскую клячу без присмотра, она трогалась с места и понуро плелась со всем грузом, будь то пшеница или песок, яблоки или мука, на кладбище.

Я стоял внизу, у парикмахерской моего первого учителя господина Арона Дамского и сторожил нашу клячу, чтобы она, не приведи господь, не вздумала сорваться с привязи и направиться порожняком к месту вечного упокоения. Не понесешь же в такую даль господина Арона Дамского на руках.

Первым со второго этажа слетел старший подмастерье Лейбеле Паровозник. Он тащил с собой три огромных пуховых подушки.

— Хозяйка против вашей соломы, — затрещал Лейбеле.

— Против чего?

— Она говорит, что господин Дамский никогда не лежал на соломе и в последний свой день тоже не ляжет.

Старший подмастерье Лейбеле Паровозник сбил подушки и выстелил дно телеги.

— Моя бабушка их набивала, — похвастался я.

Лейбеле вдруг забрался на телегу, растянулся во весь рост и объявил:

— Мягко.

— Слезай. Не то мне достанется от Иосифа.

Старший подмастерье Лейбеле Паровозник нехотя соскочил с телеги и уставился на окна дома.

— Ну чего они возятся? Видно, Рохэ снова упала в обморок. Ну сколько можно падать? Парикмахерская третий день на замке.

— Кому она теперь достанется? — спросил я у Лейбеле.

— Как кому? Мне. Я женюсь на ней.

— На парикмахерской?

— На Рохэ.

— Но она же старая…

— Тем лучше, — сказал старший подмастерье Лейбеле Паровозник и хмыкнул.

Наконец из открытой двери дома на улицу прорвался плач, и я понял, что бывшие клиенты моего первого учителя господина Арона Дамского подняли его, застывшего на необтесанной погребальной доске, и понесли вниз, к телеге. Рохэ была вся в черном. Она шла, шатаясь, не видя перед собой ни улицы, ни лошади, ни солнца. Мужчины погрузили завернутое в саван тело, и Лейбеле Паровозник скомандовал:

— Поехали.

Я дернул вожжи, и кладбищенская лошадь зашагала привычной трусцой по булыжнику. Я ковылял сбоку, впереди телеги, и думал о пуховых шелковых подушках, о необтесанной погребальной доске и никак не мог взять в толк, почему сухопарая Рохэ, жена моего первого учителя господина Арона Дамского, так ополчилась против нашей соломы.

Зеваки провожали телегу взглядами, и мне казалось, будто они смотрят не на вдову, не на покойника, а на меня и жалеют меня больше моего первого учителя господина Арона Дамского, потому что я стал могильщиком. Первый раз в жизни я увозил человека туда, откуда ему не дано возвратиться. Но, странное дело, я не испытывал ни стыда, ни муки, как будто погонял не кладбищенскую клячу, а битюга балагулы Цодика. Запах конского пота, давно не чесанной гривы, стертых до крови копыт наполнял все вокруг жизнью, заглушая чужую боль и горе. Нет, я совсем не чувствовал себя гробовщиком. Мне чудилось, будто я пахарь, будто иду по свежей борозде, усыпанной малиновыми червями, которой нет ни конца и ни краю.

Когда мы выехали из местечка, Рохэ вдруг сделалось дурно. Она опустилась на придорожный камень, схватилась за сердце и чуть слышно прошептала:

— Боже, как далеко!

— Уже совсем близко, — утешил ее старший подмастерье Лейбеле Паровозник. — Вон, уже сосны видны.

Рохэ не вставала с камня, и я не знал, что делать: то ли остановить лошадь, то ли двигаться дальше.

— Может, в телегу? — несмело предложил вдове Лейбеле. — Реб Арон подвинется.

Жена моего первого учителя господина Арона Дамского вздрогнула, отрешенно посмотрела на старшего подмастерья, поправила черный платок, встала и примостилась у ног покойника.

Телега подпрыгивала на рытвинах, тело сползало с погребальной доски, и ноги моего первого учителя господина Арона Дамского тыкались в костистые бока Рохэ. Так она просидела весь остаток дороги, и я боялся оглянуться на нее, как будто был виноват перед ней за смерть мужа, за тряский проселок, и жалость сушила горло, и теперь уже мне хотелось бросить вожжи, пуститься наутек, потому что вдруг не стало ни пахаря, ни бесконечной борозды, пахнущей конским потом и усыпанной малиновыми червями, а перед глазами маячили только рытвины, рытвины и костистая Рохэ.

Пока моего первого учителя господина Арона Дамского отпевали в избе могильщика, я сидел на горе мокрой глины возле выкопанной Иосифом ямы и разглядывал ее голые стены. Почему, думал я, в доме, где живет человек на том свете, так сыро и голо? Почему на стенах нет ни одной фотографии, ни одного зеркала, ни одного гвоздя?

Я спрыгнул в яму, в будущий дом моего первого учителя господина Арона Дамского, и принялся хворостиной чертить на стенке зеркало, и бритву, и помазок.

— В яме кто-то есть, — сказал Лейбеле Паровозник.

— Ты чего туда, малыш, забрался? — спросил Иосиф. — Вылезай.

— Сейчас. Я только нарисую старшего подмастерье Лейбеле Паровозника и себя.

— Какое кощунство! — возмутился шорник Тевье, постоянный клиент моего первого учителя господина Арона Дамского.

— Вылезай, малыш.

Я вылез из ямы и не стал дожидаться, пока туда опустят на необтесанной погребальной доске моего первого учителя господина Арона Дамского. Пусть они сами смотрят. Я свое дело сделал. Будь жива бабушка, она, ей-богу, меня похвалила бы. Разве не она говорила, что учителям, даже самым строгим, надо руки целовать.

Было уже лето, когда местечковый почтальон Эустахиус пришел к Иосифу и принес письмо.

— Письмо? — удивился могильщик.

— Письмо, — сказал Эустахиус. — Но не тебе, а внуку старика Клейнаса.

— От кого же? — Иосиф взял у него конверт и стал разглядывать неразборчивый почерк.

— Я разношу письма, а не читаю, — ответил Эустахиус и распрощался.

— Эй, малыш, — кликнул меня Иосиф. — Тебе письмо. Принеси-ка мне мои окуляры, — сказал могильщик.

Я принес ему очки. Иосиф вскрыл конверт, извлек оттуда четыре листка, исписанных мелким почерком, и, с трудом складывая буквы, прочитал:

— «Дорогой мой внук Даниил, если тебя не забрали в приют, а если да, то пусть письмо снесут на кладбище Иосифу».

— От деда, — разочарованно протянул я.

— Слушай дальше, — сказал Иосиф и продолжал — «Никогда мне в жизни не везло, но, слава богу, я еще жив и чувствую себя не как в богадельне, а как дома, хотя они меня здорово подвели, и я, старый дурак, попался»…

— Ничего не понятно, — сказал я.

— Это он о тех… из общины, — пояснил Иосиф. — Не перебивай. Где же я читаю? Ага. «Теперь мы с тобой, Даниил, оба сироты, но бог справедлив и когда-нибудь еще о нас вспомнит. Отца твоего, сына своего Саула, я так и не повидал, прямо со станции меня повезли без всяких разговоров в богадельню, а я просился в тюрьму и показывал билет. К счастью, богадельня большая и есть знакомые. Например, Файвэл Кравец из Жагаре. Он приходится двоюродным братом Шлейме Рубинштейну, а Шлейме Рубинштейн женился на нашей Брайне, а Брайне после смерти Шлейме вышла второй раз замуж за Мейше-Янкла, а Мейше-Янкл служил со мной в Бобруйске. Я его хорошо знаю». Да-а-а, — протянул Иосиф. — Что, что, а память у твоего деда отменная.

— Он там просто свихнулся, — сказал я.

— «Есть еще один выкрест из Кедайняй Мотл Петух, совсем недавно он снова стал евреем, хотя у него под подушкой спрятан крест. Я сам не видел, потому что подушку у него украли. Еще мне здесь нравится, что я единственный часовщик. Файвэл Кравец — портной. Портных в богадельне как собак нерезаных, а шить им нечего, латают друг друга и довольны. Дорогой мой внук Даниил! Обращаюсь к тебе с главной просьбой в моей жизни. Если тебя не забрали в приют, то пришли мне маленькие плоскогубцы, они лежат в нижнем ящике, а еще два пинцета, а еще бензин в пузырьке, кажется, я закрыл его, а может, и не закрыл. К тому же пришли все часы, кроме ходиков, ходики оставь себе. Часы мне здесь нужны для работы, так как ни у кого их нет. Все это пришли через Рувима Столярского, еще в позапрошлом году его собирались отправить в богадельню. И скажи ему, чтобы он ничего не растерял по дороге и чтобы у него ничего не украли. Если тебя не забрали в приют, сходи на кладбище к Иосифу», — могильщик перевел дух и воскликнул: — Наконец и про меня вспомнил! «Сходи к Иосифу, и он от моего имени тебе все прочитает. Только пусть он не смеет из тебя делать могильщика. Храни тебя господь! Остаюсь твой дед из богадельни».

— Все? — спросил я, когда Иосиф замолк.

— Все, — сказал могильщик.

От письма деда, сбивчивого и печального, на меня повеяло чем-то щемящим и близким. Я вдруг устыдился своей мысли о его безумии. Вспомнил наш дом, в котором, кроме ходиков и мышей в подполье, не осталось никакой жизни. (Кошку мы забрали с собой на кладбище.)

— Рувим Столярский давно перебрался в Кибартай. Там у него отыскалась дочь от первого брака, — пробормотал Иосиф. — Съезжу-ка я к твоему деду сам.

— А если кто-нибудь умрет?

— Не умрет, — сказал могильщик. — В жару люди редко умирают. Ты только не забудь покормить нашу клячу и отвести ее с утра на водопой.

— Может быть, дед вернется с вами обратно?

— Может быть, — сказал Иосиф.

Он уехал в субботу, когда никого не хоронят, сложил в деревянный сундучок несколько пар заржавевших часов, плоскогубцы, купил в булочной Файна пирог с изюмом — нельзя же в гости ехать без подарка, — и я на кладбищенской телеге отвез его на станцию.

Когда я возвращался со станции, меня вдруг окликнул сын доктора Иохельсона Шимен.

— Ты почему не заходишь? — он забрался в телегу и придвинулся ко мне. — Моя мама спрашивает, где твоя благодарность?

— Какая благодарность?

— За скрипку. Обещал пойти в ученики к свадебному музыканту, а стал гробовщиком.

— А я не гробовщик.

— Кто же ты такой?

— Никто.

— Неправда. Ты уже кого-нибудь зарыл?

— Никого я не зарывал. Отстань.

— Все надеешься стать птицей? — не унимался Шимен.

— А тебе какое дело?

— Да ты не сердись. И я бы с удовольствием стал птицей. Думаешь, человеком быть приятно. Человеком быть очень даже тяжело. Одна Юзефа чего стоит — ворчит и ворчит. Но от нее мы скоро избавимся… А учителя! А мама? Правда, я узнал одну важную вещь…

— Какую вещь?

— Все птицы живут недолго. Кроме ворона. Ворон живет триста лет. Но вороном быть стыдно. А воробей, тот всю жизнь в навозе копается, а аист ест лягушек.

— А я бы мог.

— Ну да?

Мы доехали до мебельной фабрики. У ворот толпились люди.

— Война, — сказал Шимен. — Передавали по радио.

— Где?

— В Испании. Папа сам слышал. Немцы напали на испанцев. У испанцев только винтовки, а у немцев танки и самолеты. Ты когда-нибудь видел самолет?

— Не видел.

— А танк?

— Нет.

— А я видел. В городе. На параде.

Я остановил лошадь, поднялся во весь рост и разглядел с телеги парня, рубившего кулаком воздух и выкрикивавшего непонятные, похожие на выражения доктора Иохельсона, слова:

— Фашизм…

— Фаланга…

— Республика…

— Поехали отсюда, — сказал Шимен, — тут совсем неинтересно.

Толпа слушала парня и молчала.

Кладбищенская лошадь равнодушно прядала ушами, пощипывала примятую, росшую вдоль забора траву, над нечесанной холкой жужжали тощие мухи, а Шимен ковырял пальцем в веснушчатом носу, и все было, как прежде, кроме кулака, рубившего воздух, и голоса, полного гнева и тревоги.

— Разойдись! — вдруг послышался другой голос, и я увидел нашего местечкового полицейского. Порядок подбежал к парню и взял его за руку, чтобы тот не смел рубить кулаком воздух — воздух нашего местечка, в котором никогда не звучали такие слова. Но парень продолжал их выкрикивать, и крик его подхватывало эхо и относило куда-то за реку, к лесу, а может, и еще дальше, к этим испанцам и немцам.

Наконец парень умолк. Толпа разошлась, и я стегнул кладбищенскую лошадь.

— Ты за кого, Шимен? — спросил я у сына доктора.

— Я как папа: за больных и бедных.

— А испанцы бедные?

— Бедные.

Мы подкатили к реке, разделись донага и стали плескаться в теплой, пропахшей тиной и рыбой, воде.

— А теперь, — сказал Шимен после купания, — я тебе открою главный секрет.

— Какой секрет?

— Мы отсюда уезжаем.

— Насовсем?

— Насовсем.

— В город?

— Еще дальше.

— Куда же еще дальше? Неужели в Испанию?

— В Америку.

— Врешь.

— Ей-богу. Папа уже договорился с господином офицером.

— Он вас туда везет?

— Нет. Господин офицер покупает у нас дом и сад.

— А почему вы уезжаете?

— В Америке нет Гитлера.

— Но у нас в местечке его тоже нет.

— Пока его нет, но он там, за рекой, — Шимен махнул рукой в сторону моста. — Гитлер убивает евреев.

— И испанцев?

— Кажется. Он и нас убьет, если мы отсюда не уедем. Так говорит папа. Папа знает. Он учился в Германии.

— А кто будет лечить?

— Кого?

— Всех.

— Приедет другой доктор. Мама не согласна. А я согласен. Папа очень хвалит Америку. Он говорит, будто там поезда под землей ходят, а дома такой вышины — прямо с крыши на небо попадаешь. Поедем вместе!

— Нет. Я буду ждать.

— Кого?

— Своего папу. Может, еще останетесь? А вдруг эти испанцы побьют Гитлера? — Мне было жаль расставаться с Шименом.

— Если папа решил, так оно и будет. Приходи к нам в гости, Даниил!

— Как-нибудь забегу, — сказал я, выпряг из телеги клячу, взял ее под уздцы и повел к воде. Лошадь забрела в реку и стала медленно и жадно пить, поднимая мокрую морду и оглядывая тонущую в белесом мареве окрестность.

Прошла суббота, наступило воскресенье, но Иосифа все еще не было. Не случилось ли с ним что-нибудь в городе? Я лежал на жесткой кровати и со страхом думал о том, что будет со мной, если мой опекун не вернется, кто будет сторожить кладбище, рыть могилы, ухаживать за клячей. Не бросишь же все и не сбежишь к часовому мастеру Пакельчику.

Звезды заглядывали в окна хаты, крупные и светлые, и от их сияния становилось еще страшней. Казалось, тысячи глаз следят за тобой и испытывают твое терпение. Как-то Иосиф сказал, что звезды — это глаза мертвых праведников, попавших в рай, никуда от них не скроешься, ничего от них не утаишь.

Я встал с кровати и задернул занавеску, но и сквозь тонкий ситец в избу просачивался их свет, да тут еще луна сияла, как надраенная до блеска кастрюля, в которой бабушка варила на зиму варенье.

— Кис, кис, — позвал я кошку, чтобы заглушить страх, и она вынырнула откуда-то из темноты и уставилась, грешница, на меня своими звездами. — Хочешь, я тебе сыграю на скрипке?

— Мяу, — согласилась кошка.

Я сыграл ей песенку, которую иногда напевала бабушка, о пастушке и его ягненке.

Кошка слушала меня затаив дыхание, и в ее глазах-звездах было столько сострадания, сколько, видать, бывает и у праведников.

Когда часы на стене пробили двенадцать, я перестал играть и принялся толковать с кошкой о ее грехах.

— Ты сегодня опять растерзала птаху, — пристыдил я ее.

— Мяу, — ответила кошка. Она день-деньской носилась по кладбищу, ловила пернатых, а иногда усаживалась на какое-нибудь надгробие и плотоядно следила за их полетом в небе. Если бы кошки летали по небу, что бы делали птицы?

— Разве птица вкуснее мыши?

— Мяу, — подтвердила грешница.

— Ты попадешь за свои грехи в ад.

Кошка прыгнула ко мне на колени и виновато замурлыкала.

— Почему ты не кидаешься на ворон? Боишься? Бабушка тобой недовольна. Понимаешь? Вороны каркают над ее могилой и не дают ей спокойно уснуть. Лови ворон!

— Мяу, — согласилась кошка. Она знала, где похоронена старуха, приходила на ее могилу, терлась о надгробный камень и жаловалась на свою несчастную долю, на меня, на Иосифа и на птиц, которые почему-то летают в небе, а по земле ходят только для того, чтобы злить ее.

Под утро приехал Иосиф. Он вошел в избу, глянул на меня, потом на кошку и спросил:

— Никто не умер?

— Никто.

— Не отдают твоего старика, малыш, — повинился Иосиф. — Такие вот делишки… Я их там и так и эдак уламывал. Не отдают. — Он грузно опустился на лавку. — Задержался я малость. Пожар тушил.

— Пожар?

— Живет с твоим дедом в одной комнате какой-то пожарник Ицик. Притащил ворох соломы, положил под кровать и поджег.

— Почему?

— Никто ему не верил, что он когда-то взбирался на самую высокую крышу. Вот и решил доказать.

Мой опекун помолчал, покосился на окно, за которым алела ранняя летняя заря, и вздохнул. — Хотя, как подумаешь, может, было бы и лучше, если бы все сгорело.

— И дед?

— Может, было бы и лучше. На старости человек слишком долго тлеет. Ты не забыл напоить нашу уродину?

— Не забыл, — ответил я. — Доктор Иохельсон уезжает в Америку.

Иосиф как будто не расслышал. Он сидел на лавке и молча смотрел на окно, подсвеченное зарею, и в его глазах, как в глазах кошки, не было ничего, кроме усталости и сострадания.

Через две недели к кладбищу подъехал возок Иохельсона. Доктор слез с облучка, высадил жену и Шимена и с какой-то медлительной торжественностью направился к избе Иосифа.

— Мы приехали попрощаться, — сказал Иохельсон.

— Милости просим, — пробасил могильщик. — Мы с Даниилом на прошлой неделе привели обе могилы в порядок.

Доктор Иохельсон в скорбном молчании проследовал к могиле своего отца.

— Присматривайте за ней, реб Иосиф, — попросил он тихо.

— Если сам не уеду, — пробасил мой опекун.

— Неужто и вы собираетесь в Америку? — удивился Иохельсон.

— Моя Америка вон там, под кусточком, — Иосиф показал рукой на пригорок.

— Я оставляю вам в знак благодарности лошадь и возок, — сказал доктор.

— Спасибо, — растрогался могильщик. — За Иосифа… За Даниила… За всех…

В том же скорбном молчании Иохельсон пробрался между надгробиями к могиле своего тестя. Докторша вытерла носовым платком глаза.

— Господин доктор, — обратился Иосиф к Иохельсону, — что будет, если все разъедутся: кто в Америку, кто в богадельню, кто в тюрьму? Кладбище живо, пока его хоть один человек посещает.

— Кто-нибудь останется, — сказал доктор и с той же медлительной торжественностью зашагал к выходу.

— В возке, — сказал он у ворот, — есть кое-какие вещички для Даниила. Они с Шименом одного роста… Не обижайте мальчика. Постарайтесь его пристроить к какому-нибудь делу. Помогите ему стать человеком. На свете нет большего счастья.

— Нет, — сказал могильщик. — Но разве от меня что-нибудь зависит?

Иохельсоны прошли мимо возка, и мой опекун воскликнул:

— Куда же вы?

— На станцию. Мы уже все уложили и увезли.

— Зачем же вам в такую даль пешком плестись?

— А я хочу, — ответил доктор, — уйти отсюда так, как двадцать лет назад, после похорон моего отца, когда у меня ничего не было — ни жены, ни сына, ни возка, ни сада. Ничего, кроме боли. Будьте счастливы.

Они вышли на проселок, и мы долго смотрели им вслед: могильщик, я и докторская лошадь. Но ни лошадь, ни Иосиф не испытывали в ту минуту такой обиды, какую испытывал я, на жизнь, на Америку, а особенно на Гитлера, изгнавшего из местечка самого лучшего человека на свете.

— Разве Гитлер такой сильный? — спросил я у Иосифа, когда Иохельсоны скрылись из виду.

— А я с ним в цирке не тягался, — улыбнулся Иосиф. — Давай лучше посмотрим, что за барахлишко тебе оставили Иохельсоны.

Но меня не занимало барахлишко, которое мне оставили Иохельсоны. Я сперва хотел узнать, за что нас убивают.

— Спроси меня о чем-нибудь полегче, — сказал могильщик. — Кому, скажем, мы продадим нашу клячу?

— Гитлеру, — обиделся я.

— Ты слишком много думаешь, малыш. И думы у тебя каверзные, как у отца твоего Саула. Есть господь бог на небе, пусть он и думает. О чем бы он ни подумал, за решетку никто его не упрячет. А мы, Даниил, смертные. В отличие от господа бога мы думаем вслух.

— Ну и что?

— Вслух думать накладно.

— Но вы же думаете. Например, о кляче.

— О кляче можно.

— А о чем нельзя?

— Мало ли о чем. Что из того, скажем, если я день-деньской буду думать о Гитлере? Если всевышнему угодно, чтобы нас убивали, так оно и будет. Подумаем, Даниил, о кляче. Такие вот делишки.

Клячу мы продали водовозу Аницетасу.

Аницетас долго торговался, уверял Иосифа, что одно дело возить мертвых, другое — воду, что иной покойник весит меньше, чем пустая бочка, особенно ежели его хоронят без гроба, на необструганной доске, а на телегу надо погрузить не пустую бочку, а налитую до краев, причем не одну, а две, и что десять литов — красная цена такому одру.

Наконец Иосиф и водовоз сошлись на двенадцати литах и отправились к Драгацкому пропустить стаканчик.

— Разницу пропьем, — сказал Аницетас. — Тогда никто не будет в обиде.

В трактире Драгацкого у Иосифа было свое место, у окна, за которым виднелся горб на реке — тряский деревянный мост и маячила бензоколонка Эфраима Клингмана. Время от времени мой опекун приходил к Драгацкому, чтобы, как он сам выражался, из окна взглянуть на большую дорогу жизни, на снующие возы и машины, а главное на реку, напоминавшую ему собственную долю, тихую и непостижимую. Но сейчас столик Иосифа был занят.

— Беженцы, — объяснил трактирщик, когда мой опекун покосился на незнакомцев.

Беженцы встали и поклонились могильщику, водовозу и мне.

— Жилье ищут, — продолжал Драгацкий.

— У меня, как тебе известно, для живых нету места, — сказал Иосиф. — Принеси нам с Аницетасом бутылку водки.

Беженцев было трое: рыжеволосый мужчина в клетчатом, похожем на городской тротуар, пиджаке, худенькая женщина с огромными, захватившими все лицо глазами и опрятно одетый мальчик, постриженный под бобрик.

— Я подумал, может, к ним, — сказал Драгацкий и кивнул в мою сторону. — Дом все равно пустует. — Он поставил перед Иосифом бутылку.

— Кто они? — спросил могильщик.

— Он — немец, она — еврейка.

— А что они умеют?..

— Он — часовщик, она — домохозяйка, а сын гимназист, — нараспев, как считалку, произнес Драгацкий.

— Часовщик? — я ошарашенно уставился на беженца, на его длинные руки с тонкими и острыми, как иглы, пальцами, на распахнутый пиджак и аккуратно повязанный галстук, свисавший, словно застывший маятник. — Часовщик?

— Яволь, — закивал рыжеволосый мужчина. — Их бин айн урмахер. Урмахер… — повторил он, удивляясь моей растерянности.

— Его дед, — сказал могильщик, — тоже айн урмахер. Будем здоровы, — и чокнулся с Аницетасом.

— Дас ист вундербар, — зачастил немец.

— А я могильщик, — представился мой опекун.

— Вас, вас?

— Могильщик!

Женщина что-то шепнула рыжеволосому, и ее огромные черные глаза еще больше расширились.

— О! — воскликнул беженец. — Яволь… Майн фрау — Сарра… Майн зон — Вильгельм…

— Ишь ты, по кайзеру назвали, — сказал захмелевший могильщик.

— Яволь, — закивал немец. — Майн намен ист Герман… Герман Ганценмюллер…

— Даниил, — сказал я. — Пока отец не вернется, живите!..

Беженцы шли по местечку за мной и хватившим лишку Иосифом, понурив головы, как бы стыдясь своего непонятного говора, опрятной одежды и сиротства. Они упорно молчали, и в их молчании было что-то от надгробного камня — загадочное и неизбывное.

Еще в трактире мой опекун Иосиф пытался растормошить рыжеволосого вопросами, но беженец ограничивался восторженными «Яволь».

— Никто не задает на свете столько вопросов, как мы, — сказал трактирщик Драгацкий. — Иногда мне кажется, будто господь бог осыпал нас с ног до головы вопросами, а ответы роздал другим.

— Яволь, — заранее согласился беженец и замолчал.

Всю дорогу меня так и подмывало задать рыжеволосому единственный вопрос: кто такой Гитлер и почему его так все боятся: и они, и доктор Иохельсон? Пусть рыжеволосый ответит. Не может же быть, чтобы человека преследовали просто так, ради забавы. В чем вина доктора? Чем провинился этот часовщик со странной фамилией, его жена Сарра и их сын Вильгельм, названный в честь самого кайзера.

— Реб Иосиф, спросите у них, кто такой Гитлер, — сказал я, когда мы подошли к нашему дому. — И за что он нас убивает?

Но ни рыжеволосый Герман, ни глазастая Сарра, ни постриженный под бобрик Вильгельм не обратили на вопрос внимания. Может, они не поняли Иосифа, а может, даже тут, в нашем местечке, боялись того, о ком мой опекун у них спрашивал. Беженцы глядели на захмелевшего могильщика, на его волосатые пальцы, в которых, как рыба, скользил ключ от дома, где я родился и вырос.

Когда мы вошли в хату, я почувствовал, как откуда-то сверху, с потолка, на мою голову посыпались пух и перья, завьюжили мое лицо, мои руки и ноги, мою спину и грудь. От каждого перышка и от каждой пушинки вдруг так невыразимо печально повеяло бабушкой, ее бранью и лаской, что я закусил губу, чтобы сдержаться и не окликнуть ее по имени.

— Располагайтесь, — сказал Иосиф, и я выбрался из сугроба воспоминаний.

Беженцы оглядели хату.

— Чем богаты, тем и рады, — сказал могильщик, открыл комод и пошарил в темноте рукой.

— Ничего там нет, — сказал я.

— Посуда у вас есть? — обратился к черноокой женщине мой опекун Иосиф.

— Нет, — сказала она. — Мы взяли с собой только необходимое для работы, — беженка показала на махонький кожаный чемоданчик, приластившийся к ногам часовщика, как дворняга.

— Не беда. Вещи-дело наживное, — сказал могильщик. — Разве в них счастье? Я, например, всю жизнь без вещей.

— И счастливы? — тихо спросила Сарра.

— День — счастлив, другой — несчастлив. Человека не надо баловать. Счастье только его портит.

— Счастье портит?

— Ну да, — выдохнул Иосиф. — Счастливому на все наплевать. Даже на бога.

— Яволь, — закивал рыжеволосый. — Готт блайбт готт. — Бог есть бог… — Он метнул взгляд на ходики.

— Стоят, — сказал Иосиф.

Беженец что-то объяснил жене, и Сарра перевела его слова могильщику:

— Герману не нравится, когда часы стоят. Часы, говорит Герман, всегда должны ходить. Даже в пустом доме. Он просит у вас разрешения починить их. Это, говорит Герман, будет его первый заказ на новой земле.

— Пусть чинит, — сказал мой опекун.

— Пусть, — сказал я.

— Данке шён, — сказал Герман.

Он залез на табурет и, задыхаясь от пыли, отодрал от стены наши ходики.

— Клопы! — ужаснулся названный в честь кайзера Вильгельм. — Клопы! — И показал белой рукой на стену.

Я смотрел на переполошившихся клопов, на разодранные вылинявшие обои и думал о том, что клопы не скоро привыкнут к чужому говору в доме, не скоро выползут из своих сокровенных щелей и отведают чужой крови, а если и отведают, то она вряд ли покажется им такой вкусной, как наша. А еще я думал о мышах в подполье. Если они не подохли с голоду, то благословят и меня, и Гитлера: его за то, что он выгнал беженцев из Германии, а меня за то, что я их приютил.

Я стоял посреди хаты и в душе давал клятву топчану, на котором столько лет спал, полу, по которому ходил, столу, за которым не раз хлебал из миски мутный, как весенний ручей, гороховый суп, всему, даже клопам за разодранными вылинявшими обоями, что мы еще вернемся: и я, и дед, и мой отец Саул, сосланный за свои крамольные мысли.

В ту же ночь мне приснился сон.

Явился к нам в местечко Гитлер, прилетел на самолете, спустился вместе со своими солдатами прямо на рыночную площадь, привязал самолет к коновязи, как лошадь, и отправился гулять по базару. А тут как раз базарный день, у возов толкутся бабы, переругиваются с крестьянами и друг с дружкой.

— Карпы! Свежие карпы! — кричит торговка рыбой Шейне-Двойре. — Не проходите мимо, добрый господин, — обращается она к Гитлеру и выуживает из корзины жирную и скользкую рыбу.

А Гитлер ей отвечает:

— Вон, проклятая, с базара! Вон!

Обошел базар и нагрянул на кладбище. Подходит к Иосифу, высекающему имя моего первого учителя господина Арона Дамского на надгробном камне, и говорит:

— Всех я из местечка выгнал. Почему ты, проклятый старик, до сих пор не удрал?

— А мы с Даниилом, — отвечает ему Иосиф, — мертвых сторожим.

— А я и мертвых выгоню, — говорит Гитлер.

— Мертвых никто не может выгнать, — отвечает ему Иосиф.

— А я могу! Эй, солдаты! Приказываю выгнать всех мертвых!

— Яволь, — отвечают ему солдаты, бросаются к могилам, сдвигают ломами надгробия, роют лопатками землю и орут во все горло:

— Вон, проклятые! Вон!

И мертвецы бегут с кладбища, перепрыгивают через сдвинутые с места надгробия, спотыкаются, падают, снова встают и мчатся куда глаза глядят: к реке, к лесу, а вслед несется улюлюканье:

— Вон, проклятые, вон!

Вот бежит тесть доктора Иохельсона — старик Левин, и ветер рвет его пышную бороду, и волосы плывут в воздухе, тонкие и седые, как паутина.

Вот мчится мой первый учитель господин Арон Дамский, забыв про свою парикмахерскую, паралич и усатую Рохэ.

Вот и бабушка. Остановилась, глянула в мою сторону и зачастила:

— Чего ты ждешь, Даниил! Хватай кошку и бежим!

— Стойте! Стойте! — кричит мой опекун могильщик Иосиф, но мертвые его не слушают, бегут без оглядки, и я просыпаюсь в холодном поту и плачу, и плач мой заглушает утро и вороний грай за окном.

В середине лета мой опекун Иосиф привел на кладбище Генеха Рапопорта, учителя местечковой школы, угрюмого, болезненного человека в поношенном сюртуке, пропахшем плесенью и мелом. Махонькая помятая ермолка прикрывала его продолговатый, заросший патлами и премудростью череп. Было Рапопорту около пятидесяти, но выглядел он намного старше, как и подобает чахоточнику и мудрецу.

— Реб Генех обучит тебя письму, чтению и счету, — сказал Иосиф. — Через год тебе стукнет тринадцать. Ты сам будешь отвечать за свои грехи, и, чтобы их не множить, надо, малыш, кое-что знать в жизни. Такие вот делишки.

— Знать надо вовсе не для того, чтобы не множить грехи, а для того, чтобы платить за них как можно меньше, — процедил Рапопорт и добавил: — Ежели не возражаете, мы будем заниматься на свежем воздухе.

— Не возражаю, — пробасил могильщик. — Занимайтесь, ребе, на здоровье.

— На здоровье? — усмехнулся Генех. — Мои легкие напоминают решето. Пропускают все, кроме хвори. С чего же мы с тобой, дружочек, начнем?

— Не знаю.

— Прежде всего, выломаем палку, — сказал Генех и ленивой походкой поплелся к лозняку.

— Мы же с вами договорились, ребе, — забеспокоился мой опекун Иосиф.

— Договор остается в силе. Но может случиться так, что разок-другой я его и ударю.

Рапопорт спокойно выломал палку и неожиданно признался:

— Меня в детстве каждый день колотили. Человеку от битья только польза. Ступайте, реб Иосиф, и будьте спокойны: зря я вашего малыша не трону.

— А я и не дамся, — меня прямо-таки затрясло от обиды. — Я тоже выломаю палку.

— Ваш малыш мне нравится, — сказал Генех. — Что же, выломай, я подожду.

Он сел на заросшее травой надгробие и принялся перочинным ножом срезать с палки сучки.

— Ну?

Я стоял и не двигался.

— Даниил пошутил, — заступился за меня мой опекун Иосиф.

— Жаль, — буркнул Рапопорт, — жаль.

Он снял на мгновение ермолку, подставив ветру заросший седыми патлами и премудростями череп, глубоко вздохнул в дырявые легкие воздух и замахнулся палкой на ворону.

— Побойтесь бога, ребе, — испуганно пробормотал могильщик, — за что же вас бить?

— За что? — Рапопорт задумался и выдавил: — Да хотя бы вот за его отца… Саула…

— За моего отца? — я уже пожалел, что не выломал палку. — Что вы ему сделали?

— Развратил его мозг. Научил читать и писать.

Рапопорт оперся на палку, поднялся и снова замахнулся на ворону, но та сидела неподвижно, как бы дразня его и глумясь над его бессилием.

— Учителей надо гнать со двора, спускать на них собак, ибо они даруют человеку не радость, а сомнения. Горек, ох, как горек мед познания!.. Если тебе, дружочек, хочется отведать этого меда, начнем. И начнем, пожалуй, со счета. Главное в жизни научиться вовремя считать. Сколько будет дважды два?

— Не знаю.

— Ты никогда не будешь Ротшильдом. Ротшильд уже во чреве матери знал, что дважды два — это четыре золотых. Впрочем, я зря о нем толкую, ты, должно быть, и слыхом не слыхал про него?

— Не слыхал.

— И не надо, — сказал Рапопорт. — А вдруг тебе захочется стать богатеем?

— Я хочу стать птицей, — сказал я дерзко.

— Прекрасное желание. Я, например, в детстве мечтал стать мышью. Да, да, мышью… А все от того, что меня каждый день колотили. И почему-то не по заднице, а по спине. Каталкой, кочергой, кулаками. Чем попало. Будь я мышью, отчим не отбил бы мне легкие и я бы сейчас не харкал кровью. Ты, должно быть, заметил, какая у мыши крохотная спина. Меньше моей ермолки.

— Заметил.

— Оказывается, ты не такой простак, дружочек.

Рапопорт закашлялся, сплюнул и долго разглядывал розоватый плевок на траве.

Откуда-то из оврага, через дыру в ограде на кладбище забрела корова. Она пощипывала траву между надгробиями, и ее тяжелое набрякшее вымя колыхалось беззвучно, а соски были похожи на набухшие побеги.

— Пусть пасется, — сказал Рапопорт, перехватив мой недовольный взгляд.

— Потом весь день убирай лепешки, — сказал я.

Я прогнал корову и вернулся к Генеху, по-прежнему разглядывавшему свой плевок на траве.

— Чье надгробие на кладбище самое большое? — осведомился Рапопорт.

— Старого раввина.

— Пошли, дружочек, туда.

Мы медленно зашагали к могиле старого раввина. Рапопорт шел впереди, и я глядел на его спину, и мне казалось, будто сквозь поношенное сукно, между лопатками, отчетливо проступает багровый след от кочерги или каталки.

— Годится, — сказал Генех, оглядев надгробие. — Почти как школьная доска.

Он вытащил из кармана сюртука мелок и что-то начертал на камне.

— Это твое имя, Даниил! Смотри и запоминай!

Я впился глазами в огромные буквы.

— Завтра его сам сто раз напишешь. А сейчас я его сотру.

Генех сорвал пучок травы, стер с надгробия надпись и сказал:

— На сегодня, дружочек, хватит.

Азбуку я одолел быстро, но над счетом Генех Рапопорт бился со мной долго, пока я наконец не уразумел, что это за штука число, от которого, как он сам уверял, все зависят: дурак и умный, богатый и нищий.

— Вон на той ветке качаются две вороны, — говорил Рапопорт. — Ежели к ним прилетят еще две, сколько их будет на ветке?

— Две, — отвечал я без запинки.

— Не спеши. Подумай.

— Две.

— Почему?

— Потому, что те две, которые качаются на ветке, либо прогонят их, либо сами улетят.

— Да-а, — скреб в затылке Рапопорт. — Возьмем другой пример. В том ряду шесть надгробий. Ежели мы два отнимем, сколько останется?

— Все останутся.

— Неправда.

— Правда. Надгробия нельзя трогать.

— О, господи, — потел Генех Рапопорт. — Разве я предлагаю их трогать? Я предлагаю отнять.

К концу лета Генеху Рапопорту все же удалось вдолбить мне в голову, что все вещи на свете можно сложить и отнять, не сдвинув их с места, и я стал в уме складывать все, что попадалось на глаза.

Во-первых, я сложил все могилы на кладбище: вместе с заросшими получилось двадцать раз по сто, потом подсчитал ворон на ветках, и их вроде было двадцать раз по сто, за точность не ручаюсь, так как они страшно похожи, и я мог напутать.

Когда пришло время рассчитываться с Генехом, я набрался храбрости и спросил у него:

— Разрешите вам, ребе, задать вопрос?

— Попробуй.

— Вы, должно быть, знаете, за что посадили в тюрьму моего отца Саула?

— Догадываюсь.

— Никто мне не говорит правду, — пожаловался я.

— А правду никто и не знает, — ответил Рапопорт. — Или не хочет знать.

— Про моего отца?

— Про все на белом свете, — сказал Рапопорт. — Ибо правда, дружочек, сестра печали.

— За что же, по-вашему, его посадили?

— Видишь ли, твой отец вознамерился совершить чудо.

— Какое чудо?

— Изменить мировой порядок. Ни больше, ни меньше.

— А что такое мировой порядок?

— Мировой порядок? — Рапопорт расстегнул сюртук. — Мировой порядок — это прежде всего полицейский участок.

— Мой отец Саул хотел, чтобы были другие полицейские?

— Что-то в этом роде…

— Хорошие?

— Хороших полицейских не бывает, — Генех почесал тощий, как штакетник, бок. — Когда твой отец Саул вернется, он сам тебе обо всем расскажет. Только не говори ему про свое желание стать птицей.

— Почему?

— Что такое птица по сравнению с полицейским участком? Два беспомощных крыла. У тебя есть божий дар, дружочек. Следующим летом, если только буду жив, мы займемся с тобой всерьез. Я снова приду сюда, чтобы подготовить тебя для поступления в школу. Мои ученики сплошь олухи. Все они хотят стать лавочниками, подрядчиками, маклерами, коми-вояжерами. Но ни одному в голову не приходит взмыть в поднебесье. Ежели буду жив, обязательно приду сюда. Боже, как хорошо на кладбище! Никогда бы не подумал… Какой здесь воздух! Точно в Швейцарии… Есть такая страна — Швейцария.

— Вы там, ребе, были?

— Я, дружочек, везде побывал. В мыслях, конечно. Кажется, начинается дождь. — Рапопорт поднял глаза к небу, обложенному тяжелыми, уже нелетними, тучами, и сказал: — Бог дал дождь, бог даст крышу.

— Сколько мы вам должны, ребе? — спросил мой опекун Иосиф, когда мы скрылись от дождя в избе.

— Ровным счетом ничего, — ответил Генех. — Ваш воздух дороже денег.

— Воздух воздухом, а дело делом, — возразил могильщик и выложил на стол горсть серебряных монет.

— Гляжу в окно и думаю: на кой черт им эти сосны, эти пахнущие медом цветы, эта трава, мягкая и ласковая, как шепот возлюбленной? — с болью произнес Генех.

— Кому? — не сообразил Иосиф.

— Мертвым, — сказал Рапопорт. — Почему господь прогневался на живых? За что он загнал нас в эти душные норы, поселил среди стонов и копоти? Кто надоумил нас три тыщи лет назад спуститься с деревьев на землю? Что мы нашли на ней?

Казалось, Рапопорт толковал не с нами, а с дождем, ленивым и надменным, и дождь слушал его, не перебивая, как и сам господь.

— В последнее время я все чаще помышляю о том, чтобы вернуться обратно.

— Куда? — прошептал могильщик.

— Туда, — Рапопорт показал на верхушку сосны.

Через месяц Генех Рапопорт повесился на суку в березовой роще.

Так он и застрял на полпути между землей и деревьями, на которые хотел вернуться.

После похорон Генеха, а похоронили его не там, где хоронят всех, а за оградой, я долго не мог прийти в себя. Моя голова была битком набита разными смутными мыслями, они томили меня, жалили, и я не знал, куда от них деваться. Особенно донимала меня одна, самая каверзная, она все время рвалась вперед, расталкивая другие, и, когда ее услышал мой опекун Иосиф, он даже побелел от злости.

— Перенести прах Рапопорта на кладбище? Да ты, малыш, рехнулся.

Может быть, я и рехнулся, но почему вор Велвеле Езерский может покоиться рядом со старым раввином, а учитель Генех Рапопорт должен лежать с местечковым сумасшедшим Абой Зингером за оградой?

— Он же сам себя убил, — возмутился могильщик.

— А кто его должен был убить?

— Господь бог! — кипятился мой опекун Иосиф. — Он один имеет право.

— А почему дурака Абу похоронили за оградой? Его же убил господь.

— Всевышний должен умертвить и плоть и разум. Аба же свой разум сам умертвил, — путанно объяснил могильщик.

Его объяснения только растравили мне душу, а тут еще по-лисьи подкралась осень, падали листья, и вороны каркали пронзительней, чем прежде, и мой опекун Иосиф помрачнел, потому что осень, кроме мертвых, по сулила ничего хорошего.

Целыми днями мы жгли опавшие листья.

Я глядел на синеватое пламя и думал о том, как разделаться со своими мыслями. Сложить бы их в кучу и устроить костер. Пусть горят, чтобы больше не томили и не жалили. Но мысли отрастали в голове, как листья, сожжешь одни, по весне появятся другие, еще более тревожные.

По четвергам я и мой опекун Иосиф отправлялись на другой конец местечка в баню. Первым делом могильщик отмывал свою деревяшку. Он окатывал ее кипятком, сдирал ногтями въевшуюся грязь и уносил в предбанник. Затем сам принимался париться, хлестать себя березовым веником и петь странную, состоящую из одного предложения, песню:

— О, майн либер Аугустин, Аугустин, Аугустин!

Через часок могильщик отсылал меня домой с одним и тем же напутствием:

— Не забудь по дороге зайти за парой бутылок пива.

Обычно я возвращался из трактира Драгацкого напрямик, через огороды, но в тот вечер я решил пройти мимо нашей хаты, взглянуть — хотя бы издали — на порог, на скрипучую дверь и на окно дедовской комнаты. Каждый раз я с тревогой ждал, что на нем появится намалеванный Анупрасом циферблат, и думал, что тогда ничего другого не останется, как пальнуть в стекло из рогатки. Но ни вывески «Часовой мастер из Германии», ни циферблата на окне не было.

— Даниил! — услышал я вдруг голос Сарры. — Постой-ка!

Я остановился.

— Сюда приходил такой господин, — заверещала беженка. — Он хотел старуху или старика. Я сказала: хозяин на кладбище…

Я почувствовал, как у меня разжались пальцы, услышал звон разбитой бутылки и со всех ног пустился бежать.

Я влетел в деревянные кладбищенские ворота и огляделся.

Так я и думал: там, где на пригорке шелестела старая и мудрая сосна, там, где с ее верхушки виднелся базар с неподвижными крестьянскими телегами, длинными торговыми рядами и непременными бабами, выискивавшими дешевую картошку или яйца, стоял невысокий мужчина в сером пальто, без шляпы. Осенний ветер трепал его короткие и жесткие, как жнивье, волосы.

Я сжал в руке уцелевшую бутылку, подошел к могиле бабушки и сказал:

— На кладбище без шапки нельзя.

Мужчина обернулся, бросился ко мне и обнял. Я сжимал изо всех сил бутылку и диву давался, какое крепкое у нее стекло.

— Боже, как ты вырос, — прошептал мужчина.

— Я принесу шапку, — сказал я. — Грех стоять над могилой без шапки.

— Ерунда, — снова прошептал мужчина. — А где дед? Я не нашел его могилы.

— Дед в богадельне, — сказал я. — Он хотел попасть к тебе в тюрьму. Вот и согласился.

— Напрасно, — сказал мужчина.

— А мы с бабушкой возили в тюрьму гуся. Но он протух, — сказал я.

— Давно она умерла? — спросил мужчина и покосился на надгробие.

— Скоро будет два года, — ответил я. — Она хотела тебе плюнуть в глаза. Но ты ей не верь.

— Я и не верю, — сказал мужчина.

— Иосиф идет, — сказал я. — Он обидится, когда увидит тебя без шапки.

Могильщик шел по кладбищу, и его помытая деревяшка, как магнит, притягивала опавшие мокрые листья, которые лепились к ней, словно к огромной, осиротевшей под осень, ветке.

До глубокой ночи Иосиф рассказывал моему отцу Саулу о нашем житье-бытье, о моих невероятных способностях, показывал скрипку, подаренную женой Иохельсона, хвастался бричкой и новой лошадью, перечислял всех мертвых, почивших в бозе за то время, пока моего отца Саула не было в местечке. Мой отец Саул слушал могильщика, как и подобает гостю, с почтительной покорностью, позевывая в заросший рыжей щетиной кулак и поглядывая на меня, своего невероятно способного сына.

— Если бы не амнистия, два года мне бы еще куковать, — сказал мой отец Саул.

Наконец Иосиф постелил на полу свой кожух, растянулся и замолк, а мы разместились на широкой и жесткой кровати — я у стены, а мой отец Саул с краю.

За окном завывал ветер, пробирался через щели в хату и продувал ее насквозь, как дудку. Мой отец Саул обнял меня за плечи и уснул, а я лежал и думал о нем, о ветре, о могильщике и самоубийце Рапопорте.

— Спи, — раздался в темноте бас могильщика.

— А вы почему не спите? — прошептал я.

— Я думаю, — сказал мой опекун.

— О чем?

— О тебе… О себе… — глухо произнес Иосиф. — Я умру, когда вы уйдете.

— Никуда мы не уйдем, — снова прошептал я, прислушиваясь к храпу моего отца Саула. Неужели он за десять лет не мог выспаться!

— Спи, — приказал Иосиф. — Мы еще своей болтовней разбудим твоего отца.

— А он действительно мой отец?

— Действительно. Действительно.

Если он мой отец, размышлял я, почему он храпит?

За окном на дереве закаркала первая ворона.

— Уже утро, — сказал Иосиф.

Мой отец Саул даже не шелохнулся. Он не слышал, как закаркала первая ворона, как с полу тяжело поднялся могильщик и запрыгал на одной ноге.

— У меня к тебе, Даниил, просьба. Обещай, что ты ее выполнишь.

— Обещаю.

— Если я умру, похороните культю рядом со мной, — он пристегнул деревяшку и добавил: — Как ни крути, мы с ней прошагали почти четверть века.

На кровати заворочался мой отец Саул. Он открыл глаза, огляделся и сказал:

— Приятно проснуться на свободе.

Я слил ему во дворе из ведра воду, и он умылся.

— Чем ты собираешься заняться, Саул? — поинтересовался могильщик.

— Не знаю.

— Не мешало бы забрать старика из богадельни, — «казал Иосиф.

— Не мешало бы, — сказал мой отец Саул.

— А как же… беженцы? — спросил я. — Не выгонишь же их на улицу.

Перед самой поездкой моего отца Саула в город к нам на кладбище пожаловал столяр Стасис. Он вернулся из тюрьмы еще летом, и я не раз встречал его на реке с Пранасом, когда водил лошадь на водопой, или возле мебельной фабрики. Столяр Стасис вызвал моего отца Саула из хаты, и они долго о чем-то шептались под окнами.

— Видишь ли, Стасис, я хотел съездить к своему старику в богадельню, — сказал мой отец Саул.

— Пока время терпит. Съезди, — сказал столяр Стасис.

— Я думал забрать его оттуда, — произнес мой отец Саул. — Теперь придется повременить.

— Ничего не поделаешь, — пробурчал столяр Стасис. — Всем нам приходится чем-то жертвовать. До понедельника я должен товарищам дать ответ.

— Я согласен, — сказал мой отец Саул.

— Пока подготовят документы, пока то да се, пройдет месяц, — сказал столяр Стасис.

И они расстались.

Я не понимал, о какой жертве они говорят, но в одном почти не сомневался: мой отец Саул не поедет в город. Я так ему и сказал:

— Ты не поедешь к деду?

— Поедем вместе, — ответил он, но в его голосе не было радости.

Дом для престарелых стоял в старом парке, неподалеку от города. В засоренном листьями и объедками пруду отражались облупившиеся стены и крыша с высокой кирпичной трубой, из которой валили черные клубы дыма.

Мой отец Саул разыскал смотрителя богадельни, сухопарого верткого человечка в пенсне и бархатной ермолке, и спросил у него, как найти Рахмиэла Клейнаса, здешнего постояльца.

— Рахмиэл Клейнас? — человечек снял пенсне и уставился на моего отца Саула. — А вы, собственно, кем ему приходитесь?

— Я его сын, — ответил мой отец Саул.

— Рахмиэл Клейнас три дня тому назад пропал без вести.

— Пропал без вести?

— Да, — пригорюнился смотритель богадельни. — Мы даже были вынуждены сообщить в полицию.

— Человек — не иголка, — заволновался мой отец Саул. — Он не может исчезнуть бесследно.

— Будем уповать на господа нашего, — сказал человечек. — Ваш папаша жил в одной комнате с таким Ициком, пожарником. Может, он вам о нем расскажет поподробнее. Если угодно, я вас к нему провожу.

Смотритель повел нас по каменной лестнице, открыл двери какой-то кельи и, не переступая порог, скороговоркой произнес:

— Расскажите им, реб Ицик, все, что вы знаете о своем соседе.

Старик, которого смотритель назвал Ициком, поднялся со скрипучей деревянной кровати и прохрипел:

— А что тут, господин Воробейчик, рассказывать? Ушел человек, и все.

— Он вам не сказал, куда он идет? — осторожно спросил мой отец Саул.

— Как же, как же, — затараторил Ицик. — Сказал. Я, говорит, реб Ицик, пошел домой.

— Но он же ничего не видел, — вмешался я.

— Свой дом и слепой видит. Вышел он, значит, во двор, обернулся на окна богадельни и возгласил: «Ступайте, люди, за мной! Я вас выведу отсюда, как Моисей наших предков из Египта». Мы хохочем, а он пустился через пруд, ну прямо, как Моисей, только Моисею не пруд, а море было по колено. Больше его никто не видел.

Мой отец Саул поблагодарил Ицика, и мы вышли из кельи, обогнули пруд и зашагали по осенней аллее, вытоптанной непослушными старческими ногами.

— Его надо искать на деревьях, — сказал я. — Как Рапопорта.

— Твой дед не мог повеситься, — промолвил мой отец Саул.

— Почему?

— Чтобы так умереть, нужны силенки.

В местечко мы вернулись усталые и подавленные.

— И вам его не отдали? — приуныл могильщик.

— Его там нет, — сказал я.

— Куда ж он девался? — опешил Иосиф.

— Ушел, — сказал мой отец Саул. — Домой ушел.

— Раз ушел, значит, придет, — процедил Иосиф.

Но дед так и не объявился. Может, господь бог совершил чудо и превратил старика в птицу, в дрозда или голубя. Если в дрозда, то он вернется только будущим летом. Прилетит в местечко, сядет на крышу Иосифовой хаты и возвестит:

— Вот и я. Как вы поживаете, горемыки?

А пока дрозды улетали на юг, и только вороны кружились над кладбищем и гадили на лету, провожая презрительным карканьем журавлиные стаи.

В канун еврейского Нового года на кладбище снова пожаловал столяр Стасис. Он долго шушукался с моим отцом Саулом, и его шушуканье наполняло мое сердце горькой и неизбывной тревогой.

— Оттуда вас переправят в Испанию, — услышал я последние слова столяра Стасиса и замер.

Так вот почему мой отец Саул до сих пор не подыскал себе работу! Он уезжает! Уезжает в Испанию, на войну.

— Мне надо с тобой поговорить, Даниил, — сказал он, когда мы остались вдвоем.

— Я все знаю, — сказал я. — Ты уезжаешь в Испанию.

— Да, — сказал он. — Только никому не проболтайся. Даже Иосифу.

— Возьми меня с собой, — сказал я.

— Не могу, — сказал мой отец Саул.

— Почему?

— Там война. Тебя могут убить.

— А тебя?

— И меня могут, — сказал мой отец Саул. — Надеюсь, ты без меня не пропадешь.

— А она? — спросил я. — Она пропадет?

— Кто?

— Испания.

— Когда-нибудь ты все поймешь.

— А я и сейчас все понимаю. Ты все равно ничего не изменишь.

— Изменим, — сказал мой отец Саул.

— Если бы можно было что-то изменить, я бы стал птицей.

— Птицей? — мой отец Саул добродушно засмеялся.

— Мне надоело быть человеком, — сказал я.

— Ты ошибаешься, — возразил мой отец Саул. — Самая прекрасная птица на земле все-таки человек.

Вскоре он уехал, а я остался с Иосифом, со своими снами и печалью.

Мне снилось, будто я стал птицей, добрался с дроздами и журавлями до Испании, отыскал на войне моего отца Саула, будто сел на винтовку и прикрыл грудкой щель, из которой должна была вылететь пуля и поразить его голову, полную каверзных мыслей об Испании, о мировом порядке, о справедливости и, может быть, обо мне.

Часть вторая Благослови и листья и огонь

I

Пришла зима, и кладбище замело молодым мохнатым снегом. Молитвенно, как старики на панихиде, застыли озябшие белые сосны. Нахохлились, присмирели от холода неугомонные вороны: каркай не каркай, от карканья снег не растает. Только из трубы валил ядреный дым, осквернявший — помилуй, господи — нездешнюю голубизну неба, да в избе смирно потрескивали горящие дрова.

Могильщик Иосиф лежал на кровати, закутанный в задубевшее, не стиранное со дня покупки одеяло, и белесым, шершавым языком облизывал запекшиеся губы. Я сидел у печки на корточках, подбрасывал в нее пахнувшие грибной поляной чурки, пламя благодарно румянило мое лицо, и я радовался теплу, ибо от него на моих щеках все бойчей пробивалась наиценнейшая, как говаривал покойный мой учитель парикмахер господин Арон Дамский, растительность на свете.

— Когда у мужчины ничего… кхе… кхе… не остается, — пыжился он, — у него еще остается борода.

В избе было тепло и сумеречно. Мне хотелось молчать и думать о зиме, о глубоких и мягких, как облака, сугробах, о боге, невидимом маляре, побелившем за одну ночь весь мир своей чудодейственной кистью. Но вдруг тишину пробуравил хриплый, начиненный лихорадкой, голос Иосифа:

— Даниил!

Могильщик завертелся под одеялом, снова облизал почерневшие губы и выдохнул:

— Ты кого-нибудь, дружок, видишь, когда смотришь на огонь?

— Нет, — ответил я.

— А известно ли тебе, душа Даниил, почему ты никого не видишь? — Иосиф сбросил с себя одеяло и рукавом холщовой рубахи вытер струившийся по широкому лбу пот с такой силой, словно собирался стереть вместе с ним и морщины.

— Неизвестно.

— Нужно совсем немногое… Чтобы все было позади, — глухо сказал могильщик. — Вся жизнь. Но ты, дружок, не отчаивайся, — утешил он меня. — Не успеешь оглянуться, и твоя жизнь пролетит, и ты увидишь.

— Кого?

— Всех своих мертвых. Сядешь у печки, глянешь на огонь, и они предстанут перед твоими глазами… Если ты, конечно, переживешь их… — Иосиф помолчал и уставился на метавшееся в печке пламя. — Позапозапрошлой зимой, тебя еще на кладбище не было, я почти каждый раз видел Боруха и Лейбу… сыновей моих… Царство им небесное… Особенно, когда топил березовыми чурками… А сейчас, к примеру, я вижу свою Двойру… Сидит и чистит тупым ножом картошку… Она всегда ее тупым ножом чистила… Из бережливости…

Сначала мне показалось, будто мой опекун бредит, но глаза Иосифа глядели прямо и ясно, а в нависших над ними густых рыжих бровях серебрилась седина, и от нее его угрюмое, испепеленное лихорадкой лицо светилось тихим предзакатным светом.

— Может, мне сбегать в местечко? — предложил я и с надеждой посмотрел на Иосифа.

— Зачем? — насторожился мой опекун.

— За доктором.

— За доктором? — могильщик рассмеялся, но смех его тут же переплавился в хрип, а затем в натужный кашель. — Был у меня доктор, — сказал он, когда кашель улегся. — Пришел ночью и осмотрел.

— Неправда.

— Правда, дружок, правда. Прощупал меня с ног до головы и сказал: «Иосиф бен Натан Паперный! Собирайся!»

— В больницу?

Могильщик ткнул пальцем в потолок:

— Туда.

И мне снова показалось, будто он бредит.

— Если господь бог велит собираться, аптечные капли не помогут.

— Видать, приснилось, — сказал я, и жалость замкнула мои уста.

— Нет, нет, — с непонятной горячностью воспротивился Иосиф. — За всю мою жизнь мне никогда ничего не снилось. Просто времени не было…

— Для чего?

— Для снов… Меня всегда рано будили, — пробормотал он и снова подавился кашлем.

Поленьев становилось все меньше. В печке догорали дрова, и отсвет пламени багровел на некрашеной стене, как освежеванная туша в мясной лавке Гилельса.

Иосиф запустил тяжелую руку в седые космы на груди и принялся чесать ее с таким остервенением, как будто пытался разодрать грудную клетку и выколупать оттуда проклятый кашель, ускользавший от него, точно мышь в подполье.

— Лучше ты, Даниил, запряги возок и привези сюда служку Хаима. Мне надо обтяпать с ним одно дельце.

Я не понимал, зачем больному Иосифу понадобился не доктор, а служка Хаим и какое они собираются обтяпать дельце. Мне вдруг обрыдло все: и теплые сумерки в избе, и заснеженные надгробия за окном, и сам Иосиф с его проклятым кашлем и мудреными речами об огне и господе боге, якобы явившемся к нему ночью и прощупавшем с ног до головы.

— Пойду пешком, — только и сказал я.

Мне хотелось пошататься по местечку, поглазеть на прохожих, побродить по рыночной площади, наведаться на мебельную фабрику к Пранасу — мы с ним полгода не виделись — и, прежде чем свернуть в синагогу за Хаимом, зайти, может быть, в трактир к Драгацкому и пропустить кружку пива. В конце концов и мне пора обтяпать одно дельце.

— Пешком Хаим не пойдет, — сказал Иосиф.

— Почему? — удивился я.

— Пешком он ходит целый год, — объяснил мой опекун и улыбнулся.

Пришлось запрягать лошадь. Она стояла в сарае, и в ее больших глазах-сажалках цвела зеленая печаль. Неужели Америке не нужны лошади? Мог же доктор Иохельсон забрать ее с собой, возила бы его до тех пор, пока не свалилась бы замертво в какой-нибудь американской волости. После того как доктор бежал от Гитлера и подарил саврасую могильщику, жизнь ее пошла под уклон. Обида то и дело теснила ее лошадиное сердце, и по ночам она громко ржала, сетуя на свою судьбу и захлебываясь от воспоминаний.

— Прирезать ее надо, — ворчал Иосиф. — Она мне всех мертвых разбудит.

Лошадь не любила могильщика. Он не только покрикивал на нее, но и больно хлестал кнутом и — что самое обидное — целыми днями держал взаперти, в заваленном хламом и каменными глыбами сарае. Когда савраска вспоминала Иохельсона, его сына гимназиста Шимена, у нее по морде текли слезы, и я весь съеживался, ибо очень страшно, когда среди бела дня плачут лошади.

В дни похорон лошадь преображалась, глаза ее светлели, круп лоснился, как бархат, шаг становился тверже. Она вдыхала розовыми ноздрями воздух, радостно оглядывала мир и чувствовала себя молодой и сильной, как прежде. Но люди в местечке умирали редко, и радость ее была такой же редкой, как смерть.

Я потрепал ее по холке, и от прикосновения моей руки она вздрогнула и залилась протяжным ржаньем.

В открытые двери сарая ударил морозный свет. Я извлек из-под хлама сбрую, запряг лошадь в студеный, словно погреб, возок, и мы выехали на засыпанный снегом проселок.

Лошадь бежала резво, купая в снегу заляпанные осенней грязью ноги, и я просто не заметил, как мы очутились в местечке.

В синагогу спешить нечего, решил я и, оставив на рыночной площади возок, побрел куда глаза глядят. При желании я мог, конечно, зайти к себе домой, но что я там не видел? Немца? Его жену Сарру? Их сына Вильгельма? Раз в месяц беженцы приходили на кладбище и приносили за постой десять литов.

— Живите даром, — сказал я, но беженцы не согласились. Да и мой опекун Иосиф вскинулся:

— Пусть гонят контрибуцию.

— А что такое контрибуция?

— Деньги, — твердо сказал могильщик.

Мог я податься и на мебельную фабрику, к Пранасу. Правда, после забастовки туда чужих не пускают. Но какой же я чужой? Я свой. Меня в местечке каждая собака знает. И деда, и бабушку, и моего отца Саула.

— Эй ты, парень! — окликнул меня мужской голос, и я обернулся.

Боже праведный, полицейский Гедрайтис!

— Не узнаешь? — спросил Порядок.

Он был без мундира, в поношенном кожушке и мокрой заячьей шапке.

— Узнаю.

— Так вот, — сообщил Гедрайтис. — Больше я никого ловить не буду… Другого прислали… Туткус. Из Каунаса.

— Жалко, — сказал я.

— Жалко? — покосился на меня Порядок.

— От вас еще удирали.

— От того не удерешь… Туткус помоложе, — Гедрайтис снял шапку и стряхнул с нее капли. — А ты что делаешь? — Порядок, видно, давно ни с кем не разговаривал, а если и разговаривал, то его, должно быть, не очень слушали.

— Ничего.

— Плохо… Очень плохо, — вздохнул он. — С ничего все, брат, и начинается.

— Что?

— Прокламации… агитации…

Он шел рядом со мной, не отставал ни на шаг, и со стороны, наверно, казалось, будто Гедрайтис ведет меня в полицейский участок.

— Я очень спешу, — соврал я.

— Ладно, — благословил мою ложь бывший местечковый полицейский. — Кланяйся бабке.

— Бабушка умерла, — зло бросил я.

— Ну и что? — как ни в чем не бывало произнес Порядок. — Разве покойнику нельзя поклониться?.. Пойдешь к могилке и поклонишься… От моего имени… Она же мою внучку спасла… Стасите.

Он запахнул кожушок и юркнул за угол, а я еще долго смотрел на его следы на снегу. Смотрел и думал о нем и о своей бабушке, и еще о добре, которое вдруг захлестнет память, и ни о чем больше не помнишь, как только о нем, будь оно малое или великое, все равно.

В синагоге начался дневной молебен. Служка Хаим сейчас молится, а молится он ревностней и дольше всех евреев в местечке, потому что с малолетства заикается, и всевышнему трудно разобраться в невнятице его слов. После молебна Хаим обычно с не меньшим рвением подметает молельню.

До окончания молебна оставалось больше часа. На улицах местечка как назло было пусто. Если и попадались прохожие, то все не те, чаще всего бабы с коромыслами, таскавшие студеную воду, в которой плавали сизые льдинки. Я уже собирался переступить истоптанный порог трактира Драгацкого, забраться в угол и послушать, о чем толкуют его завсегдатаи, как вдруг увидел старого знакомого — старшего подмастерья Лейбеле Паровозника.

— Лейбеле! — радостно воскликнул я и бросился ему вдогонку, когда тот пересек улицу.

— Чего раскричался? — осадил мой пыл Лейбеле и, не сбавляя шагу, коротко сказал: — Забудь!

— Что? — опешил я.

— Про Лейбеле. Нет больше Лейбеле.

Ну и ну! Нет больше Гедрайтиса, нет больше Лейбеле. Что же творится на белом свете?

— Я сейчас Лео… Лео Паровозник… — с нескрываемой гордостью произнес старший подмастерье. — Совсем одичал на кладбище.

Лео так Лео, какая мне разница, главное скоротать в тепле время, пока бог выслушает заику.

Я проследовал за Лейбеле, то есть за Лео, в парикмахерскую, где еще совсем недавно, каких-нибудь два с половиной года назад, мы вместе работали у господина Арона Дамского: он — старшим, я — младшим подмастерьем.

В парикмахерской Паровозник снял пальто из теплого темно-синего сукна, привезенного, видать, покойником Ароном Дамским из далекого и загадочного города Парижа, и повесил на рогатую вешалку.

— Тебя побрить? — Лео облачился в белый халат.

— Да я еще не бреюсь.

— Нашел чем хвастать. Сколько тебе?

— Скоро шестнадцать.

— В твоем возрасте каждый нормальный еврей уже бреется. Видно, что-то у тебя не в порядке.

— С чем?

— С мужским хозяйством, — выстрелил Лео и рассмеялся. Зубы у него были крупные и тусклые, как свечные огарки. За прошедший год Паровозник округлился, словно беременная женщина, у него появилось брюшко, выпиравшее из-под халата, для пущей важности он отрастил бородку, завел карманные часы с брелоком, беспрестанно поглядывал на них и щелкал позолоченной крышкой. Я нисколько не сомневайся в том, что и часы, и темно-синее теплое сукно достались ему от вдовы моего первого учителя господина Арона Дамского. Паровозник давно грозился на ней жениться и женился бы, если бы наш местечковый раввин не встал на дыбы.

— Никогда, — сказал он Паровознику. — Никогда. Ты годишься ей в сыновья. А вы, — так раввин будто бы обратился к вдове, — вполне можете сойти за его маму.

— Но у него уже, ребе, есть одна мама, — отрезала Рохэ.

Что же до Паровозника, то он не возражал. Разве так уж важно, кем приходиться вдове покойного хозяйка: мужем или сыном, главное заполучить в свои руки заведение. Если господу богу угодно, пусть его матерью считают в местечке не косоглазую Фейге-Енте, а усатую Рохэ.

Пока Лео с превеликим удовольствием щелкал крышкой часов, я оглядел парикмахерскую. Все в ней было, как и при покойном господине Ароне Дамском. Разве что зеркала еще больше выцвели да на столике возле дверей появились две газеты — одна еврейская и одна литовская.

— Послушай, — сказал Лео. — Ты еще долго собираешься прозябать на кладбище?

— Не знаю, — ответил я.

— Да ты совсем там зачахнешь. Брось его ко всем чертям. У тебя от него борода, и та не растет.

Я смотрел на Лео, на брелок, к которому он как бы весь был привязан, словно собака к конуре.

— Тебя что, мертвые за ноги держат?

— Меня никто не держит.

— Так в чем же дело? Уходи!

— Придет время, и уйду.

— Пора тебе, Даниил, в люди выбиваться. Деньги делать.

— Зачем?

— Ну ты, Даниил, ей-богу, того, — Лео покрутил пальцем возле виска. — Шестнадцать лет живешь на свете и не знаешь, зачем делаются деньги. — Он погладил свое возмущенное брюшко, уставился в зеркало, словно призывал на помощь свое отражение. — Деньги — великая сила. Возьмем, к примеру, наш народ. Что его может спасти? Что?

Я молчал.

— Равенство? Братство? Свобода? — кипятился Паровозник. Он обмакнул в одеколон ватку и приложил к верхней губе. Его, видно, беспокоил чирей.

— Палестина? Ничего подобного. Только деньги. За деньги можно быть равным, свободным и братом кого угодно. Понимаешь?

— Не очень, — признался я.

— Когда-нибудь поймешь… Я сейчас, брат, по ночам много читаю… Раньше как бывало: приходит клиент, садится в кресло, ты его стрижешь-бреешь, калякаешь с ним про Хану-Ципе, и он рад. А сейчас — дудки!.. Сейчас он, брат, другое требует: про Гитлера-шмитлера… про правительство… про социализм и про сына сапожника…

— Какого сапожника?

— Не нашего, конечно… Тот сапожник жил на Кавказе… Во всем голова нужна, Даниил… Если хочешь переманить к себе клиентов, читай, образовывайся, просвещайся. Ко мне, брат, в другие дни валом валят: и наши, и литовцы. А почему?.. Потому что я им вместе с горячим компрессом и одеколоном Гитлера подаю… социализм… сына сапожника… Палестину… Ну?

— Что ну?

— Что ты скажешь?

Мне нечего было ему сказать. Я следил за ним, за его плавными, уверенными движениями, за его бойкой речью, пересыпанной неслыханными словечками, и завидовал ему, читавшему по ночам книжки про всяких там кавказских сапожников, про социализм, про Палестину и Гитлера. По сравнению с Лео я был неотесанным олухом. Ну что я знал? Я знал, что за окном зима, что дует ветер, пронизывающий северный ветер, а значит, Иосифу не станет легче.

— Мне нужен помощник, — торжественно объявил Паровозник и потеребил бородку. — Ступай, Даниил, на кладбище, собери свои пожитки и перебирайся ко мне. Положу тебе приличное жалованье. Жить будешь, как царь, в отдельной комнате.

— А как же Иосиф?

— Иосиф мне не нужен.

— Он болен, — напомнил я.

— Ну и что? — Лео снова потеребил бородку, словно он из нее вытягивал ускользающую нить мысли. — Либо умрет, либо поправится.

— Я не могу его бросить.

— Дурак, — беззлобно бросил Паровозник. — О других пусть господь бог думает. Это его работа.

— Я не могу его бросить, — повторил я.

— Как знаешь, — буркнул Паровозник. — Тогда хотя бы вывеску мне намалюй.

Не дожидаясь моего согласия, Лео исчез и вскоре приволок большой, морозно поблескивающий лист жести. Он положил его на столик, прихлопнув обе газеты, и, сложив большой и указательный пальцы в подобие карандаша, размашисто вывел свое имя и звание.

— На имя не скупись. Я и за краски заплачу. Пиши крупно и ясно: ЛЕО ПАРОВОЗНИК МУЖСКОЙ МАСТЕР, — распорядился владелец парикмахерской. — По-еврейски мельче, по-литовски крупней. Как-никак, они хозяева. Вот тут, — Паровозник очертил на листе окружность, — одна голова, а тут — другая. Только смотри, чтобы ни на кого не были похожи. У нас в местечке нет красавцев, достойных украсить вывеску. Ты их, брат, сам придумай. Или погоди, — Лео вдруг вытащил из-под жести газету. — Одну голову ты можешь срисовать с него.

— А кто он такой?

— Английский министр, — сказал Паровозник. — Очень представительный мужчина. И прическа у него — люкс. Правда?

— Правда.

— Только запомни: слева на вывеске должна быть литовская внешность, а справа — еврейская. Бритье — не обряд обрезания. Оно, брат, доступно всем, и все могут им пользоваться. Понял?

— Понял.

— А чью голову прикажешь делать крупней? — спросил я. — Литовскую или еврейскую?

— Головы делай одинаковыми, чтобы не было обиды.

Будь на дворе лето, я никогда бы не согласился рисовать Паровознику вывеску. Я вообще ни разу вывески не рисовал. Но на дворе трещал мороз, до лета было так же далеко, как до бога, я изнывал от скуки и безделья: день-деньской сидишь у печки и подкармливаешь огонь чурками да слушаешь истошный кашель Иосифа, а кашель, как известно, не соловьиный свист и даже не карканье кладбищенских ворон, ворону хоть напугать можно. Потому заказ старшего подмастерья Лео Паровозника пришелся как нельзя кстати. Я раздобуду краски, сооружу кисть и приступлю к работе.

— Когда вывеска будет готова? — осведомился Лео.

— Постараюсь к будущей субботе.

— Вот тебе на краски, — Паровозник вытащил из кармана серебряную денежку и небрежно протянул мне. — Да еще подумай о моем предложении. Мы бы с тобой сработались.

Я взял трескучий лист жести, еврейскую газету с изображением английского министра, серебряную монету и вышел на улицу.

На рыночной площади мерзла запряженная в возок лошадь. Из ноздрей у нее шел пар, и он висел над крупом, как над полком в бане. Я бросил в кузов жесть, свернул вчетверо еврейскую газету, спрятал ее за пазуху, взобрался на облучок и покатил к синагоге.

Когда я вошел в молельню, служка Хаим все еще стоял у амвона, и его высохшие, словно гороховый стручок, губы шептали молитву. Хаим не обратил на меня никакого внимания, он весь как бы пребывал там, за невидимой чертой, где обитал его единственный друг и заступник. Меня еще на свете не было, когда Хаим стал прислуживать в молельне. Пробовал он податься в портные, потом в старьевщики, но у него ничего не вышло. Одни в местечке уверяли, будто Хаим пошел в служки от лени, другие говорили: от сиротства (у него не было ни одного родственника в местечке, вся его родня будто бы угорела, только он один-единственный уцелел). В местечке не было ни одного еврея более преданного господу богу, чем он, хотя всевышний не спешил отплатить ему за преданность и послушание.

Хаим был маленький, сухонький, пахло от него свечами и священными книгами, ходил он тихо, мелкими вкрадчивыми шажками, носил все черное, то ли в память об угоревших, то ли по другой причине. Уж он-то точно никогда не делал денег и, видать, не жалел об этом. Зачем ему деньги, если у него есть бог, а его ни за какие деньги не купишь.

— Здравствуйте, — сказал я, и Хаим удивленно повернулся в мою сторону.

— Здравствуй, — ответил Хаим, и по выражению его землистого лица, заросшего, как пустырь, жесткими колючками, я догадался, что он все еще там, за облаками, и у него нет ни малейшего желания спускаться ко мне, к какому-то пустяковому разговору о Иосифе, к метле и грязи на полу божьего дома, которую он отмывает без малого сорок лет, а ее с каждым годом становится все больше и больше.

— Меня к вам Иосиф прислал, — извинился я.

Слова мои не сразу дошли до сознания Хаима. Он долго стоял ко мне вполоборота, пока наконец не встрепенулся, не стряхнул с себя не то усталость, не то благоговение перед господом, а может, и то и другое вместе.

— При-при-тащи из ко-ко-лодца воду… Ве-ведра и ко-ко-ромысло в углу, — пропел он.

Когда я вернулся с водой, Хаим добавил:

— Намочи тряпку, и с божьей помощью начнем.

Он что, решил использовать меня как поломойку и водоноса? Чтобы отмыть пол молельни, двумя ведрами воды не обойдешься. Только успевай таскать.

— Что будет?.. Что будет, когда я умру, — протянул Хаим и плеснул из ведра на пол..

— С кем? — спросил я, принимаясь мокрой тряпкой вытирать ступени амвона.

— С полом, — сказал служка. — Никто не хочет ползать на коленках. Даже перед господом.

Он замолчал, наступил правой ногой на огромный лоскут женского платья, — откуда оно только взялось в синагоге — и пустился в странный пляс по многострадальному полу. Хаим скользил по нему, испытывая нечто похожее на наслаждение и впадая в забытье, дарившее ему упорство и силу. Казалось, он слышит не скольжение ног, не шорох тряпки, а шелест листвы могучего кедра на земле обетованной и хлопанье ангельских крыльев. Недаром он не открывал глаза, потому что с открытыми глазами человек ничего не видит. Ровным счетом ничего. У него, у Хаима, за сорок лет выработалось другое зрение, и, чем слабее становились глаза, тем больше и ясней он видел.

— Почему ты, Даниил, не приходишь в синагогу? — он сошел с лоскута женского платья, как сходят с корабля на берег.

— Некогда.

— Для всего у вас есть время. Только для веры нет, — продолжал Хаим.

— За Иосифом надо ухаживать.

— Ухаживать надо за своей душой. Засохнет она у тебя, Даниил, как сад без дождя.

Он снова наступил на лоскут женского платья и снова отправился в плавание по молельне.

— Погибнете вы без веры, — пробормотал он.

— Кто?

— Все. Твой дед, например, отчего погиб?

— От старости, — сказал я.

— От старости умирают, — поправил меня служка. — А твой дед погиб раньше, чем умер. Потому что перестал верить.

— Во что?

— В господа нашего. Зачем твоему деду нужен был господь, если он ему часы в починку не приносил?

Как всегда, Хаим говорил путанно и властно. Он все больше распалялся, проглатывал разрубленные заиканием слова, и я злился на него, на себя и на Иосифа. С какой стати служка поносит деда? Что он ему плохого сделал? Было время — до той страшной ночи, когда в чаду угорело все семейство Хаима — они оба дружили и даже вместе подались на заработки за границу, в Латвию. Мне бабушка рассказывала. В Латвии Хаим и дед устроились на табачной фабрике и изготовляли лучший в мире дым. У нас дома долго хранилась одна папироса. Дед всем давал ее понюхать. Она пахла городом и свободой.

— Мой опекун Иосиф хочет обтяпать с вами одно дельце, — сказал я, пытаясь хотя бы на время отвратить служку Хаима от мыслей о господе, его друге и заступнике.

— Слышал, слышал. Кончим мыть полы и об-об-тя-паем, — пообещал Хаим и продолжал: — Зато бабушка у тебя была — золото! По правде говоря, других баб я по ночам выгоняю из молельни, а ее нет. Пусть сидит и молится.

— Кого вы выгоняете? — не понял я.

— Других баб. Покойницу Хану-Ципе, жену Гилельса Малке, а на твою бабушку смотрю и радуюсь крепости нашей веры.

— Как же они молятся, если они все давно на том свете, — сказал я.

— А ты, что, думаешь: так они целыми днями там и торчат? Иногда господь отпускает их к нам, и самые усердные из них воздают ему хвалу в молельне. Приходи как-нибудь ночью. Сам увидишь.

— Ничего я не увижу, — сказал я.

— Потому что не веришь… Без веры человек слеп, — гнул свое служка.

Зимнее солнце клонилось к закату, когда мы кончили мыть многострадальный пол синагоги и вышли с Хаимом на улицу. Я подсадил его в возок, и мы поехали. Хаим все время кутался в черное пальто с замасленным от пота воротником и продолговатыми, как пиявки, пуговицами. Он громко дышал горбатым носом, заложенным вечным насморком и обрывками молитв.

— Не гони так, — попросил он, хотя я и не думал гнать лошадь.

То тут, то там белели сугробы, и взгляд служки блуждал по ним, как ветер.

— Даниил, — вдруг заговорил Хаим. — А почему бы тебе не переехать с кладбища?

— Куда?

— В синагогу, — сказал служка.

— Зачем? — удивился я.

— Ты сирота, я сирота.

— Иосиф тоже сирота.

— Все мы сироты, — согласился Хаим. — Но в божьем доме должен быть служка… Поверь, это лучше, чем служить продавцом в лавке или учеником в парикмахерской.

— Может быть, — сказал я. — Но я… но я…

— Что ты?

— Я, реб Хаим, иногда верю, иногда не верю.

— Ты еще молод, — сказал Хаим. — Я тоже не сразу стал верить. Вера, она, голубчик, что дом: по камешку складывается, по кирпичику.

Я слушал его, и мне казалось, будто много лет тому назад, в ту страшную ночь, когда все семейство Хаима заснуло вечным сном, он сам угорел не от чада, а от веры. Меня так и подмывало спросить его, чем вознаградил за нее своего верного слугу господь бог, сколько процентов, как сказал бы мой первый учитель парикмахер Арон Дамский, получает Хаим от своей веры за год, но я сдержался.

— Разве жене пожалуешься на жену? — пропел служка. — Она облает тебя, обзовет последними словами. А господь бог все выслушает, все поймет.

Под ногами лошади скрипел снег. Воздух был чист. За косогором подо льдом ворочалась река, и оттуда доносился глухой ропот.

— Вера, Даниил, это большая голубятня, — неожиданно заключил Хаим. — Поднимешься на чердак, и ты уже с птицами, и ты уже над землей.

Больше Хаим не сказал ни слова. Он сидел, нахохлившись, вобрав голову в плечи, и я думал, чего только в той голове нет, тут и господь бог, и облезлые ведра в углу молельни, и лоскут женского платья, раздобытого, видно, у старьевщика, и хата на окраине местечка, где он родился и ползал по полу вместе со своими многочисленными братьями и сестрами. И еще я думал о том, почему он мне ни с того ни с сего предложил перебраться с кладбища в синагогу. Ну, конечно же, ему просто нужен работник, так же, как Лео Паровознику или моему опекуну Иосифу. Меня неприятно удивило то, что я в равной мере гожусь и в брадобреи, и в служки, и в могильщики. Неужели верить можно научиться с такой же быстротой, как держать лопату или бритву. Нет, нет, вера тут ни при чем. Хаиму просто невмоготу самому таскать тяжелые ведра с водой, ноги у него от старости одеревенели. А мне силенок не занимать. Не знаю, кто более угоден господу: сильный или слабый, но слабым он оставляет веру, а сильным обычно вкладывает в руки лопату или коромысло.

Пока я распрягал в сарае лошадь, Хаим мерял своими мелкими шажками кладбище. Он явно не торопился в избу и, проваливаясь в снегу, плутал между надгробий.

— Что вы ищете, реб Хаим? — спросил я, заперев на засов сарай и подбросив лошади охапку мерзлого сена.

— А что люди могут искать на кладбище? — Хаим поежился и еще глубже вобрал голову в плечи.

— Ваши лежат там, — сказал я и ткнул пальцем в заснеженную сосну, застывшую у самой ограды.

— Знаю, — буркнул служка и покосился на сосну. — Беда, и только.

— Беда?

— Реб Натан, председатель нашей общины, даже к министру ездил. Ничего не помогло.

— О чем вы, реб Хаим?

— О кладбище… Придется вам с Иосифом перебираться.

— Куда?

— Куда велят.

— Кто? — ошеломленно спросил я.

— Магистрат. Реб Натан пробовал отстоять участок за кладбищенской оградой. Но там, оказывается, построят казарму. Только Иосифу пока ничего не говори… Не надо его расстраивать.

— А разве казарму нельзя построить в другом месте?

— Нельзя.

— Почему?

— Я не генерал. Я служка. Генералы лучше знают, где должно быть кладбище, а где казарма.

Хаим замолк и горестно направился к избе. Я открыл дверь, и мы тихо вошли внутрь.

Иосиф спал. В тишине слышно было его шмелиное сопение. Служка Хаим подошел к печке, распростер над потухшим огнем свои маленькие руки и так держал, словно остывший пепел мог их обогреть.

— Я разбужу его, — предложил я Хаиму.

— Не надо. Пусть спит.

Хаим не двигался с места, и его руки, повисшие над пеплом, с растопыренными пальцами казались двумя ветками, оголенными зимними ветрами.

— Может, затопить? — сказал я, пожалев продрогшего Хаима.

— Затопи.

Не успел я разжечь огонь, как Иосиф проснулся. Он оглядел избу, заметил Хаима и бросил:

— Не поверишь, мне первый раз в жизни сон приснился.

— Что же тебе снилось? — из приличия поинтересовался служка.

— Стыдно признаться.

— Ты всегда был грешником, Иосиф. Вспомни молодость, — сказал Хаим и наперед захихикал. Его хихиканье еще более подчеркнуло тишину, вязкую, как столярный клей, и насквозь пропитавшую хату. Предчувствие беды только усилилось от неуместного смеха служки. Хаим и сам не помнил, когда последний раз в жизни смеялся. Чего, чего, а смеха господь бог от него не требовал. Иосиф же, видать, наотрез отказался вспоминать молодость, ничего в ней путного не было. А может, ее самой не было?

— Мне приснилось, — сказал могильщик, — будто я забеременел.

К моему удивлению, Хаим не захохотал, а насупился и медленно побрел к Иосифовой кровати.

— Ты что меня разглядываешь, старый подсвечник? — обиделся мой опекун. — Сказано тебе — приснилось.

— Ну? — уступил служка. — Кого же ты родил — мальчика или девочку? А может быть, двойню?

— В том-то и вся загвоздка, — вздохнул Иосиф.

— В чем?

— Хожу беременный, а родить не могу.

— Срок, может, не вышел, — явил свое великодушие Хаим.

— Все сроки вышли, и хоть бы хны.

— Что же было дальше?

— Дальше я остался с животом… Дурной сон… Что-то непременно случится, — сказал Иосиф, он закашлялся, и кашель заглушил все его страхи и подозрения.

Я разжег огонь, и в избе снова повеяло теплом: миротворным и стойким.

Иосиф слез с кровати, допрыгал на одной ноге к изъеденному древоточцем комоду, извлек оттуда бутылку мутной дешевой водки, припасенной бог весть к какому случаю, разлил по стаканам и, когда служка Хаим брезгливо отодвинул от себя свою долю, опрокинул залпом, вытер запекшиеся губы рукавом холщовой рубахи и сказал:

— Хоть бы раз напился, Хаим.

— Зачем? — не понял служка.

— Чтобы веру свою испытать. Мой отец, царство ему небесное, тоже верил, как ты.

— Добрый человек был сапожник Мейлах.

— Добрый, но раз в месяц выпивал штоф водки, запирался в своей каморке и матерно поминал имя господа. Помянет и уставится осоловелым взглядом вверх, на небо: когда, мол, оно рухнет на голову и покарает его за богохульство. Но небо как висело над его пьяной головой, так и висело.

— Бог милостив, — обронил служка.

— Неужели тебе никогда не хотелось послать нашего боженьку к чертовой матери?

— Не кощунствуй, Иосиф, — осадил его Хаим. — Если ты послал за мной, чтобы я выслушивал твои богомерзкие речи, то ты глубоко ошибаешься.

— Ладно, — Иосиф был слаб и захмелел быстрей обычного. — Рассказывай, что слышно в мире.

— Мир велик, а у человека два уха и две ноги, — уклончиво ответил служка, теряясь в догадках, какое же дело собирается с ним обтяпать могильщик. Может, Иосиф пронюхал про строительство казармы и начнет на чем свет стоит ругаться и требовать, чтобы община, ее председатель, хозяин мебельной фабрики, достопочтенный Натан Пьянко, местечковый раввин Иегудиил и даже он, служка Хаим, пошли к бургомистру и выцарапали ему глаза, если тот не наложит запрет на строительство казармы. Все евреи местечка должны лежать вместе, а не где попало. В конце концов — как бы они ни плодились — сколько им нужно: еще гектар, еще два. Но с другой стороны, Хаим, как и я, знал крутой нрав Иосифа. Пронюхай он про строительство, он черта с два стал бы рассказывать про свою беременность.

— Говорят, Гитлер напал на Польшу, — сказал служка Хаим, совершенно сбитый с толку.

Слышать от Хаима о Гитлере было странно и непривычно. Чьи-чьи, а его мысли витали только в молельне и пылью оседали на ее пол, потолок и стены. Служка говорил о Гитлере, как о боге, с каким-то почтительным страхом и назидательной таинственностью.

— Что-то ему дома не сидится, — сказал Иосиф. Он оживился от выпитого. Водка перекрасила его лицо, и оно из пепельно-серого стало почти румяным.

— Не сидится, — поддержал его служка. — Только ты в последнее время домоседом заделался.

— Гитлер напал на Польшу, а на меня напал кашель, — сказал мой опекун. — Того и глядишь — придушит.

Время шло, и служка Хаим томился от неведения. Ему не терпелось узнать, зачем могильщик послал за ним, а тот, как нарочно, не торопился выкладывать ему свое дело.

— Что еще в местечке говорят? — Иосиф подлил себе водки, и Хаим поморщился.

— Говорят, будто ты сам кур режешь, — пристыдил его служка. — А это, как тебе известно, большой грех. В местечке есть резник.

— А чем мой нож хуже? — спросил Иосиф.

Служка Хаим обиженно встал из-за стола.

— Мне пора. Скоро люди начнут собираться на вечерний молебен.

— Я хотел бы составить завещание, — неожиданно произнес мой опекун и потянулся к стакану.

— Завещание?

У меня заколотилось сердце. Оно стучало в наступившей тишине неприлично громко, и я нисколько бы не удивился, если бы мой опекун попросил, чтобы я его усмирил. Никогда до сих пор мне не приходилось слышать от Иосифа о его смерти. Смерть всегда относилась к другим, а сам Иосиф был бессмертен, как земля или небо.

— Глупости, — сказал служка Хаим и отобрал у Иосифа стакан. — Можно подумать, что ты умираешь.

— А что, по-твоему, я делаю?

— По-моему, ты пьешь водку.

В маленьких хитрых глазах служки свечой затеплилось сочувствие. Иосиф, конечно, такой и сякой, на язык не сдержан, с всевышним запанибрата, но разве не он с его тяжелыми, заскорузлыми, как корни, руками столько лет стоит на черте, отделяющей суету сует от того порога, за которым душа праведника замирает от сладостных звуков флейты, а грешник затыкает нос от запаха кипящей смолы. Хаим не мог и не хотел примириться с мыслью о том, что Иосифа скоро не станет. Он по-своему любил могильщика. Во-первых, он был ему обязан жизнью. В ту страшную ночь, когда хату запеленал ядовитый дым, Иосиф вытащил его во двор, запряг кладбищенскую лошадь и помчался с ним в уездный город к врачу, в местечке тогда докторов не было. Во-вторых, в душе служка надеялся, что, когда настанет час, не какой-нибудь неотесанный новичок вроде меня, а сам Иосиф предаст его земле, и земля действительно покажется ему пером и пухом.

— Я решил все переписать на Даниила, — сказал могильщик.

— Похвально, — сказал Хаим. — Но что за спешка?

— Ты за меня сходи к нотариусу, — продолжал Иосиф.

— Успеется, успеется, — пропел Хаим. — Прежде всего тебе надо подлечиться. Я сегодня же попрошу доктора Гутмана, чтобы он к тебе заехал. Гутман — это тебе не Иохельсон. Во-первых, он верит в бога.

— Для доктора этого мало, — съязвил мой опекун.

— Он тебя быстро на ноги поставит.

— Ты хотел сказать — на одну ногу. На вторую я сам себя поставлю. Даниил, ты по ошибке не спалил мою деревяшку? — обратился ко мне Иосиф, и я бросился в угол за его культяпкой с такой прытью, будто от того, как скоро я приволоку его деревянную ногу, зависело все: и жизнь Иосифа, и мое будущее.

— Пристегни ее, и сразу почувствуешь себя наполовину лучше, — сказал служка.

Иосиф послушался его, пристегнул культяпку, спина его выпрямилась, и он снова выглядел почти молодцевато.

— Теперь хоть в пляс, — похвалил его Хаим.

— А что?

Могильщик выпил остаток водки, подхватил служку и затопал деревяшкой.

— Отпусти, — взмолился Хаим. — Ты с ума сошел.

Но Иосиф не отпускал его, кружил по избе, притопывал и приговаривал:

— Не люблю лечиться. Не люблю лечиться.

Я смотрел на него с удивлением и испугом, и, чем яростней он кружился, тем деланней казалась его радость. Наконец он отпустил Хаима и, пошатываясь, побрел к кровати.

— Помнишь, как я на своей свадьбе плясал? — Иосиф с трудом взбирался на кровать. Кузнечными мехами вздымалась волосатая грудь, а глаза подернулись, как лужицы ледком, до того они остеклянели.

— Помню, — промямлил служка.

— Скоро я снова буду плясать с нею.

— С кем?

— Со своей Двойрой.

То ли от водки, то ли от жара Иосиф впал в беспамятство. Он что-то бормотал, и от его бормотания служка Хаим еще больше заикался, гладил почему-то меня по голове и не спешил, совсем не спешил на вечерний молебен.

— Прости меня, господи, — Хаим по обыкновению сперва обратился к всевышнему, а потом уж ко мне. — Я не должен был переманивать тебя в синагогу. Ты обязан, Даниил, остаться на кладбище и помочь Иосифу. Если бы он за тебя не поручился, не миновать бы тебе приюта.

Что верно, то верно. Если бы не могильщик, маяться бы мне где-нибудь в сиротском доме. Но разве я не отблагодарил Иосифа за все его благодеяния? Мы оба — два хоронили мертвых, ухаживали за могилами, выкашивали высокую, по грудь, траву — нигде трава так высоко не поднималась, как на кладбище, в ней не только мертвые тонули, но и живые, только лошадь радовалась ей. Да мало ли чего я делал на кладбище! Прошлой осенью, к примеру, кровлю починил, сам, без всякой помощи. Принес дранку и починил, чтобы на голову не текло. Был я у Иосифа не только за кровельщика, но и за конюха, и даже за лекаря: варил в чугунке всякую полезную траву, других лекарств, кроме водки, могильщик не признавал. По субботам, бывало, топаем с Иосифом куда-нибудь в деревню за чабрецом да подорожником, за полынью да ромашкой. Ходим, бывало, по лугу или по лесу, а крестьяне диву даются: чего, мол, нехристи ищут, не золото ли? Боже праведный, как мне не хотелось возвращаться назад! Я бы вечно вышагивал по лугам или лесам с торбой или, на худой конец, сидел бы на крыше и смотрел бы вдаль.

Теперь уж мне не снилось, будто я птица и парю в небе над кладбищем. Мои сны наполнились бегством. Я и сам толком не знал, куда убегал. Наверно, в ту даль, открывшуюся мне однажды с крыши.

Может, не у каждого человека в жизни есть даль, но почти у всех бывает такая крыша. Если не крыша, то дерево или другая какая-нибудь вышка, вроде голубятни на чердаке. Забираешься туда, и все, чем прежде жил, вдруг раскалывается, рассыпается в прах, остается только ощущение высоты и захватывающей дух дали.

С того памятного дня, когда я с охапкой дранки полез на крышу, когда примостился у трубы, меня не оставляло стыдное неблагодарное желание улизнуть от Иосифа, куда угодно, хоть в Америку, хоть в Африку, только бы не видеть эти покосившиеся кладбищенские ворота, эту латаную-перелатанную избу, эти молчаливые надгробия и эти заросшие медвежьим мехом сосны, над которыми неизбывно кружит и кружит воронье.

— А чем я могу ему помочь? — сказал я, почти не скрывая своего стыдного неблагодарного желания.

Хаим и сам не знал, чем я могу помочь могильщику. Служка растерянно заморгал глазами и процедил:

— Посторожи его. Когда человека сторожат, смерть его не трогает. Смерть, Даниил, похожа на вора.

— Бабушку мою сторожили трое, — возразил я.

— Какие там были сторожа?! — отрубил служка. — Один — безногий, — он покосился на Иосифа. — Другой слепец, третий — несмышленыш.

Хаим подошел к кровати, наклонился над Иосифом, прислушался и на прощанье сказал:

— Я пришлю доктора.

— Я отвезу вас, реб Хаим.

— Нет.

— Вы опоздаете на вечерний молебен.

— Я все объясню ему, — сказал Хаим, словно речь шла не о господе боге, а о шорнике Тевье или мяснике Гилельсе. — Он поймет меня и простит.

Я проводил его до ворот, указал ближайшую дорогу и долго смотрел ему вслед. Хаим шел медленно, увязая в снегу и ведя беседу с господом. С неба валил снег, обильный, щедрый, истосковавшийся по земле, и крупные хлопья падали на сгорбленные плечи служки. Вдруг мне почудилось, будто Хаим, обессилев, упал и потонул в снежной заверти, как в омуте. Забыв про Иосифа и про все на свете, я кинулся к нему и, когда догнал, обрадовался и устыдился своего страха.

— У кого доброе сердце, — сказал служка, — у того быстрые ноги. Когда Иосиф выздоровеет, приходи, мы вместе помолимся.

— А если…

— Что если?

— Если Иосиф умрет, кто же будет могильщиком?

— Ты, — спокойно ответил Хаим.

— Никогда.

— Пока кого-нибудь подыщем, тебе, Даниил, придется и рыть, и зарывать.

Маленький, сухонький, весь белый, Хаим был похож на снежный ком. Казалось, скатись он под гору, и обрастет хлопьями, и превратится в студеный светящийся шар.

Я вернулся в избу, мокрый и подавленный. Иосиф тяжело дышал, и его неровное, жаркое дыхание не сулило никакой надежды. В его неподвижности было что-то противоестественное, не вяжущееся с его нравом и повадками, даже безногий он вечно елозил, двигался и суетился.

— На столе осталась водка, — отчаянно сказал я, желая во что бы то ни стало его растормошить.

Но Иосиф даже не шевельнулся. Больше в избе не к кому было обращаться. Кошка полгода назад подохла. Раньше она выслушивала мои исповеди и легко дарила мне искупление. И тогда я вспомнил о нем, о друге и заступнике Хаима. Честно признаться, у нас были странные отношения, вернее у него со мной. Он забрал у меня мать и отца, бабушку и деда, и, похоже, все ему было мало. Никого в местечке он не карал своей грозной десницей так, как наш дом. А в чем мы перед ним провинились? В чем?.. В чем вина отца, я, положим, знаю. Он просто в него не верил. Но бабушка его любила больше всего на свете; а дед побаивался пуще пристава. За что же он на нас прогневился? Разве мясник Гилельс или господин аптекарь меньше всех грешат? Грешат они не меньше, а вот жертвуют больше. В прошлом году они отвалили на ремонт синагоги двести литов. От такого дара кто угодно растрогается. Так и быть, и я пожертвую пятьдесят литов — больше у меня просто нет, и те я заработал лопатой, пусть только господь бог смилуется над моим опекуном могильщиком Иосифом.

Я встал у восточной стены и, раскачиваясь на манер Хаима, шепотом стал просить у бога о малой малости, о том, чтобы он ниспослал здоровье своему занемогшему рабу, служившему ему верой и правдой всю жизнь. Пусть только Иосиф поправится, и я уйду, ноги моей не будет больше на кладбище. В шестнадцать лет меня куда угодно возьмут: и к Лео Паровознику, и на мебельную фабрику, и в плотогоны. Лучше всего, пожалуй, наняться на лето в плотогоны. Стоишь на плоту, река несет тебя, солнце припекает, только не зевай, смотри в оба, чтобы не наскочить на мель или не нарваться на дерево на берегу.

Сколько раз я говорил себе:

— Уходи, Даниил!

Но всякий раз передумывал и возвращался обратно. Шуточное ли дело — бросить человека. Собака, и та скулит, когда ее бросаешь. Но она скулит вслух, а человек воет неслышно, и ничем уши не заткнешь. Иосиф свыкся со мной, как со своей деревяшкой. В самом начале, когда я только попал к нему, он еще задумывался о моем будущем, даже ездил к своему родственнику — граверу в соседнее местечко, показывал ему мои фигурки из глины. Гравер будто бы хвалил мою работу — так во всяком случае уверял могильщик — даже обещал взять меня к себе. Каждый день я ждал, когда Иосиф запряжет лошадь и отвезет меня к своему родственнику, но так и не дождался.

— Умер он, — сказал однажды Иосиф, и я ему не поверил. Почему, подумал я, все добрые люди, согласные мне помочь, умирают или вешаются, как учитель Генех Рапопорт. А все другие живут себе, и холера их не берет. Время шло, в мире что-то происходило, мой отец воевал в Испании, Гитлер обижал евреев, мой дружок Пранас работал на мебельной фабрике, а я вгрызался лопатой в черствую, как хлеб наш насущный, землю.

Я стоял у восточной стены, раскачивался, что-то шептал, от напряжения у меня рябило в глазах, и среди ряби возникал и пропадал отрешенный лик всевышнего, усталого, замученного бесконечными просьбами. Он смотрел на меня в темноте с укоризной — чего, мол, беспокою его по пустякам, у него и без меня, и без могильщика Иосифа уйма неотложных дел. То он был похож на служку Хаима, то на мясника Гилельса и даже на парикмахера Лео Паровозника.

За окном чернела морозная ночь, подсвеченная белыми хлопьями снега. Я отошел от восточной стены и по-старчески засеменил к кровати Иосифа, отстегнул деревяшку и осторожно положил ее на табурет. На сей раз она показалась мне необычайно легкой, словно из нее, давно безжизненной, вытекли на пол последние, не то березовые, не то сосновые соки.

На другой день приехал доктор Гутман. В отличие от Иохельсона, бежавшего от Гитлера в Америку и колесившего по округе в возке, доктор Гутман разъезжал на черной, купленной отцом, машине. Отец Гутмана был владельцем кожевенной фабрики. О нем в местечке ходили слухи, будто он с самим президентом играет в карты и нарочно проигрывает ему большие деньги в еврейских интересах. Что это были за еврейские интересы, никто толком не знал, но большие деньги всегда производили в местечке хорошее впечатление.

Гутман посигналил, и я вышел из избы ему навстречу.

— Где больной?

— Дома, — сказал я и удивился его вопросу.

— Все мы больные, — сказал Гутман. — Только одни ходят, а другие лежат.

Он закрыл на ключ машину и, стараясь не набрать в ботинки снега, направился к избе. Гутман был высокий поджарый мужчина с рыжими редкими бакенбардами, струившимися из-под светлой широкополой шляпы. На нем серело легкое, хорошо подогнанное пальто, отороченное меховым воротником. В руках доктор держал небольшой чемоданчик, должно быть, из папашиной кожи. Из нее же были его перчатки, и каждый обтянутый палец напоминал молоденькую змейку.

Когда мы вошли в избу, доктор Гутман снял пальто и долго озирался, куда бы его повесить. Наконец он нашел ржавый гвоздь и не спеша нацепил на него и пальто и шляпу. Затем он стянул с рук перчатки, и я увидел его пальцы, длинные и острые, как зубья бороны. Больше всего меня поразили его ногти, покрытые светло-розовым лаком, точно спинка у майского жучка. Расчесав ногтями свои рыжие бакенбарды, Гутман приблизился к кровати Иосифа и вежливо осведомился:

— На что, любезный, жалуетесь?

— А на что жалуются все евреи?

— На что же они жалуются? — Гутман был удивительно вежлив и внимателен.

— На жизнь, — прохрипел Иосиф.

Улыбка тронула избалованные губы доктора.

— А поконкретней?

— Говорите со мной по-еврейски, — попросил могильщик.

— Я говорю: а если поточней, — спокойно, несколько надменно объяснил Гутман.

— Кашель замучал.

Доктор взял Иосифа за руку и, косясь на свои золотые часы, стал что-то считать.

— Курите?

— Нет.

— Пьете?

— Извините, доктор, но я еще никому о себе не рассказывал. Семьдесят лет прожил на свете и — никому.

— Почему?

— Никого это не интересовало.

— Неужели? — Гутман отпустил его руку и открыл чемоданчик. В избе повеяло аптекой, куда я частенько бегал за каплями для бабушки.

— Представьте себе, — выдохнул могильщик. — Разве людям все расскажешь?

— Я не человек. Я доктор, — сказал Гутман, и улыбка снова тронула его породистые губы. — Снимите, пожалуйста, рубаху, я вас послушаю.

Иосиф стащил с себя рубаху, и Гутман погрузил в его седины свою трубку. — Дышите!

— Пока я еще, слава богу, дышу, — огрызнулся Иосиф. — Без всякого разрешения.

— Помолчите, — велел Гутман.

Но Иосиф и не думал молчать. В нем накипала какая-то смутная злоба на свои семьдесят лет, на свою хворь и Гутмана, непривычно внимательного и воспитанного, чьи родители почему-то владеют кожевенной фабрикой, а не покоятся на кладбище, как родня уехавшего в Америку Иохельсона. Могильщик стыдился своей косматости, все время шарил рукой по груди, стыдился своего, выше колен, обрубка, на котором, как на пне, кольцами отложились прожитые годы, своей холщовой рубахи, на редкость чистой, выстиранной им в снегу, тут же под окнами, и приобретшей его белизну и трескучесть. Иосиф мысленно честил служку Хаима, сердобольно приславшего доктора, и не понимал, что он, доктор, старается найти в его замшелом теле.

Особенно его раздражала трубка Гутмана, она холодной лягушкой скакала по груди и спине, и ему не-терпелось сбросить ее и надеть рубаху. Что этот щеголь с редкими рыжими бакенбардами хочет в нем услышать, злился Иосиф. Что? Разве в нем что-то еще звучит? Ему никогда не услышать, как рвутся снаряды на далекой, почти забытой и столько отнявшей у него войне, никогда не услышать, как он, Иосиф, рыдает на похоронах своих двух сыновей и Двойры. Господь справедлив, с годами он заглушает в человеке все, кроме любви к нему, иначе человек и дня не прожил бы.

Как могильщик не елозил, не вертелся, Гутман продолжал выслушивать его с прежним рвением, мрачнел и покусывал губы. Казалось, он наконец услышал то, что давно без всякой трубки слышал сам Иосиф и я, боясь признаваться в этом.

— Ну что же, — протянул Гутман, и лягушка прыгнула со спины в чемоданчик. — Одно совершенно ясно.

— Что? — спросил я за Иосифа, надеясь в душе, что Гутман рассеет мои дурные предчувствия. Смерть Иосифа означала для меня свободу, но что это за свобода, если не ты, а другой платит за нее своей жизнью?

— Придется распрощаться с лопатой, — сказал Гутман. — Вам нельзя выполнять тяжелую работу.

— А я ее никогда не выполнял, — ответил Иосиф. Он надел рубаху, и она придала ему какую-то уверенность.

— Разве выкопать яму легко? — доктор застегнул чемоданчик, чтобы лягушка не улепетнула оттуда.

— Легко, — сказал Иосиф. — Закапывать тяжелей.

— Возможно, возможно, — надул губы Гутман. — Вам нужно срочно лечь в больницу.

— Я не привык лежать.

— Может, потребуется операция. Рентген покажет.

— Говорите, пожалуйста, по-еврейски, — снова попросил могильщик.

— Я говорю: снимок сделают.

— А что там у меня снимать? — воспротивился Иосиф. — Ничего интересного. Я только раз в жизни снимался. Когда хотел поехать в Америку за железной ногой.

— За протезом, — уточнил Гутман.

— По-вашему, может, протез, а по-еврейски — нога. Так вот, снимался я для шифкарты.

Иосиф неожиданно осмелел и пустился в рассуждения по поводу Америки и шифкарты. Гутман слушал его с тем же вниманием, как прежде. Он только положил на колени чемоданчик из дорогой папашиной кожи и закурил сигару. Колечки дыма носились по избе осенней паутиной и таяли под бревенчатым потолком.

— Мой долг предупредить вас, — сказал Гутман. — А там уж решайте сами.

— Попытаюсь одолеть хворь травами.

— Травами ее, к сожалению, не одолеешь. Если хотите еще десяток-другой протянуть, мой совет: ложитесь в больницу. В конце концов вы свое сделали. На новом кладбище пусть поработает другой. Ваш сын, например.

— У меня нет детей.

— Простите, — доктор потушил дымящуюся сигару, но держал ее во рту и посасывал с удовольствием.

— Были два сына, да оба померли. Семя, видать, виновато.

— Семя?

— Не мое, конечно. В роду моей жены все быстро повымирали, — заметил могильщик.

Казалось, он не расслышал про новое кладбище, и я не скрывал своей радости.

— О каком таком новом кладбище вы говорите, доктор?

— Разве вы ничего не знаете?

— Не знаю.

— Доктор! — вмешался я. — Вашу машину снегом занесло. Она не испортится?

Я пытался отвести от Иосифа удар, но мой опекун сам подставил под него свою изъеденную бог весть какой хворью грудь.

— Это кладбище закрывают, — сообщил доктор.

— Как закрывают? — оцепенел могильщик.

— Очень просто. На близлежащей территории будет построена казарма. Что поделаешь, казармы нынче важнее, чем кладбища. Как член совета общины, я посетил господина бургомистра — он хорошо знает моего отца — и попытался отстоять участок за оградой. — Гутман вынул сигару изо рта и ткнул погасшим концом в стену. — Господин бургомистр выразил сожаление и заявил, что это не в его компетенции.

— Будьте добры, говорите по-еврейски, — упавшим голосом сказал Иосиф.

— То есть, не по его ведомству. Все решили военные. Прикладбищенский район имеет большое значение в смысле тактики.

— А что такое так-тика? — заикаясь, как служка Хаим, спросил Иосиф.

— Родная дочь стратегии, — не совсем доступно объяснил Гутман. — Их тоже надо понять.

— Кого? — мой опекун так и не посмотрел Гутману в глаза. Его взгляд впивался в сигару, и казалось, она вот-вот снова загорится.

— Военных. На их плечи возложена охрана государства. А тут с одной стороны немцы нажимают, с другой — русские.

— Я все равно буду хоронить людей за оградой, — твердо сказал Иосиф. — Если только поправлюсь. О лучшем участке и мечтать нечего.

— Никто его в аренду не сдаст.

— Сдаст, не сдаст, какая разница. Кладбище высаживают, как сад. Важно высадить первое дерево, — чеканил слова Иосиф. — Первая могила — первое дерево.

— Но надо же считаться с реальным положением вещей, — возразил Гутман. — Не забывайте: мы не на своей земле.

— Земля, в которой лежат мои дети, моя земля, и я ничего, кроме участка для них, не требую, — выдохнул могильщик и закашлялся.

Щеки его пылали, подожженные не хмелем, а яростью, и Гутман чувствовал ее на себе и, видать, сам ярился. Какого дьявола он сидит в вонючей избе и битый час слушает бредни одержимого старика о садах и кладбищах? Я и сам, честно признаться, дивился его терпению. Тем не менее что-то его удерживало, может, сострадание, а может, любопытство.

— Я не склонен с вами дискутировать, — сказал Гутман, вынул из пиджака чистый листок бумаги, карандаш и добавил: — Будете три раза в день принимать порошки. Если не станет лучше, вас придется все-таки госпитализировать.

На сей раз Иосиф не попросил его, чтобы он перевел свои слова на еврейский язык. Он и так все понял.

— Заплати господину доктору, — сказал мой опекун. — Деньги на второй полке, в комоде.

— Заплатите, когда выздоровеете, — сказал сын кожевенного фабриканта.

— Долго придется ждать. Сколько мы вам должны? Пять литов хватит?

— Хватит.

Он взял деньги своими длинными острыми пальцами и аккуратно вложил в кожаный бумажник. На мгновение мне показалось, будто Гутман сам весь кожаный: и руки, и породистые губы, и нос, только глаза оловянными пуговками сверкают на лице.

— Гавнюки! — прохрипел Иосиф, когда доктор вышел. — Сволочи! Дармоеды!

К моему удивлению, ярость могильщика не только не остывала — она набирала силу.

— Участок отстоять не могут! Да его и отстаивать не надо. Деньги на бочку, и он — твой!

За окном слышно было, как Гутман заводит машину.

— Да они скорее согласятся лежать на мусорной свалке, только бы не раскошеливаться. Скопидомы! Лицемеры! Если бы ты, Даниил, знал, с каким удовольствием я их закапываю, спаси и помилуй господи.

Он приподнялся, но кашель свалил его.

— Я сам пойду к бургомистру. Сам.

— Вам велено, реб Иосиф, лежать.

— Я еще належусь. Всем им, собакам, нос утру, — грозился в перерывах между приступами кашля Иосиф. — Я — Иосиф бен Натан Паперный сделаю им подарок.

— Какой подарок?

— Только ты, Даниил, на меня не обижайся. Ты сам заработаешь себе на хлеб.

— Конечно. Вы обо мне не тревожьтесь.

— Они меня на всю жизнь запомнят!

Во дворе простуженно чихал мотор машины.

Иосиф сделал над собой, усилие, слез с кровати и прыжками добрался до комода. Он вытащил оттуда горстку бумажек и, размахивая ими в затхлом воздухе избы, как увядшим букетом, тихо сказал:

— А еще у меня, Даниил, три золотых червонца в подушку зашиты. За покойницу Двойру получил. Приданое.

— Что вы собираетесь сделать, реб Иосиф? — я с опаской поглядывал на опекуна, на смятые бумажные деньги в его правой, еще удивительно сильной руке.

— Что я собираюсь делать? Я собираюсь, дружок, купить кладбище… Такие вот делишки.

Я обомлел.

За окном Гутман завел свою машину, и она с ревом тронулась с места.

— Только ты, Даниил, меня не осуждай. Видит бог, я думал отказать тебе все свои сбережения. И дом, и весь инвентарь. Сейчас из этого ничего не получится.

Иосиф подошел к окну, отворил его и полной грудью вдохнул морозный, в снежных цыпках, воздух.

— Не горюй, — продолжал Иосиф. — Вовсе не обязательно быть в жизни богачом. По-моему, лучше быть калекой… Нищим… Важно не то, что в кармане, а то, что в душе.

— А если… если будет мало? — прошептал я.

— Чего мало?

— Денег.

— Тогда возьму суму и пойду побираться. И буду до тех пор просить милостыню, пока не наберу, сколько надо. Постучусь в дверь и, когда откроют, объявлю: «Подайте, люди добрые, на кладбище! Подайте, люди добрые, на кладбище!» А у иных дверей гаркну: «Подайте, собаки, на кладбище!» Может быть, собаки устыдятся своей псовости и подадут.

Больше он не обронил ни слова. Лег с зажатыми в кулаке бумажками на кровать, и они торчали из кулака жухлой свекольной ботвой.

— Я слетаю в местечко за порошками.

Могильщик ничего не ответил.

— Пока аптека открыта, — добавил я.

— Я их не буду принимать, — вдруг произнес Иосиф. — А ты, Даниил, напрасно хитришь. Я сам был молод и знаю, за какими порошками бегают в местечко. Кто она?

— У меня никого нет.

— Плохо, Даниил, плохо. Тебе шестнадцать лет. Пора.

— Что?

Ей-богу, я думал совсем о другом, не о девушке, хотя и они в последнее время волновали мою душу и входили в мои сны, непрошено, безотчетно, как летом входят в реку. Но Иосиф о том не догадался.

— Пора тебе втрескаться в кого-нибудь.

Нет, нет, он никогда не скажет того, чего я больше всего и жду от него. Никогда.

Лишний раз гнать лошадь в местечко я не стал, жалко скотины, пусть себе стоит в сарае и жует овес вместе с воспоминаниями, если куры не помешают ей своим кудахтаньем — не жевать, а вспоминать, конечно.

— Когда цыган поет? — допытывалась, бывало, бабушка и сама же отвечала: — Когда у него желудок пустой.

Так и наши куры, квохчут от голода, и ничего с ними не поделаешь, пока не накормишь, на дворе зима, не лето, дармовым зернышком или дурачком-червячком не разживешься. Иногда лошадь смилуется — недаром она служила у доктора Иохельсона, бежавшего от Гитлера в Америку — вытащит морду из торбы, и на земляной пол капнет овсинка, но что значит одна овсинка на такую прорву клювов? Если бы не я, куры давным-давно бы подохли или Иосиф устроил бы славный куриный погром.

— На кой ляд они сдались мне, если ни одна сволочь не несется? — не раз возмущался мой опекун.

— Они и не могут нестись, — объяснил я.

— Почему?

— Вы петуха съели.

— А ты знаешь, почему?.. Он от них, дохлых, к другим бегал. В соседнюю деревню. Вот я и употребил дезертира на пасху.

Куры напоминали мне бабушку.

Покойницу напоминал и тишайший господин аптекарь. Немало воды, а точнее сказать, лекарства утекло с того дня, когда я вел с ним бесплодные переговоры насчет Пранасовой рыбы. Господин аптекарь постарел и стал еще тише, чем был.

— Еврею положено быть тихим, — сказал он как-то моей бабушке, отличавшейся весьма шумным нравом. — Другого рецепта у меня нет.

— Для кого? — спросила бабушка.

— Для еврейского народа. Мы должны быть ниже травы, тише воды. Наши пьяницы не должны орать во все горло, а трезвенники слишком громко их поносить.

Казалось, господин аптекарь унаследовал свой тихий нрав от полок, уставленных всякими пузырьками с хитроумными, навевавшими тоску, надписями, от объемистых склянок, наполненных невозмутимо-загадочной жидкостью, и еще от люстры, излучавшей по вечерам тихий свет.

— Господин Даниил! Сколько зим, сколько лет, — радостно встретил он меня, как только я переступил порог аптеки. Ничего удивительного в его радости для меня не было. Господин аптекарь дарил свою радость всем, будь то нищий Иаков или мясник Гилельс. — Знакомьтесь.

— Юдифь, — сказала девушка, и я удивился. Откуда она взялась в аптеке, да что там в аптеке — в местечке, и вообще на белом свете?

— Наш местечковый Роден, — продолжал господин аптекарь, а я не мог оторвать взгляда от девушки, он прилепился к ней, словно пластырь, и мне было хорошо и стыдно — хорошо от того, что я смотрю на нее и она не отворачивается, а стыдно от того, что я Роден. Я знать не знал, кто он такой, но не сомневался, что могильщик.

— Зовут его Даниил, — представил меня господин аптекарь.

— Очень приятно, — сказала Юдифь и протянула мне руку. Она была легкая и ласковая, как смычок у скрипки.

— Даниил у нас молодец, — похвалил меня господин аптекарь. Он расточал похвалы с такой же щедростью, как радость. — В свободное от работы время рисует и лепит.

Слава богу, я не только Роден, я еще рисую и леплю.

— Надеюсь, — сказала Юдифь, — как-нибудь покажете мне свои творенья.

Она была невысокая, смуглая, с изогнутыми, как две черные молнии, бровями, зубы у нее были удивительно белые, от них посреди зимы пахло березовым соком, на кончике носа цвела крохотная родинка, а глаза по обе его стороны сверкали чистыми, заповедными родниками: наклонись и испей сладкой, угольной черноты, влаги.

— А где вы работаете? — поинтересовалась Юдифь.

Разве господин аптекарь ей не сказал, опешил я.

— Я… я… Роден, — промямлил я.

Она громко рассмеялась, за ней залился хохотом тишайший господин аптекарь, только я никак не мог взять в толк, что их так рассмешило. Барышне, может, и в самом деле смешно, но от тишайшего господина аптекаря я такого не ожидал, аж трясется от смеха, как старый каштан, когда мальчишки с него плоды стряхивают. А ведь кто говорил, что наши пьяницы не должны распускать глотку? Кто? Господина аптекаря при всем желании не причислишь к пьяницам, это была бы самая что ни на есть последняя клевета, если он и выпивает, то только по праздникам, а праздников у аптекарей в году не больше, чем у обыкновенных смертных, но смеяться, смеяться он мог бы не так громко. Мне стало трудно дышать, и я рванул пуговицу на шее дубленого кожушка, купленного Иосифом к моему совершеннолетию и сшитого на скорую руку сельским портным, самым дешевым в округе, с которым мой опекун служил в одном полку и вместе сражался на японской войне, только тот на ней ничего не потерял, кроме двух лет жизни.

Я вдруг представил себе, как нелепо выгляжу в этой, пропахшей всеми овцами на свете, дубленке, в этих тяжелых сапогах, которые носят только могильщики и балагулы, и у меня заныло сердце. На Юдифи была ворсистая меховая шубка, ластившаяся к ее телу с нежностью и преданностью кошки, ноги облегали хромовые сапожки, а легкие и ласковые руки она то и дело прятала в теплую вязаную муфту.

— Роден, Даниил, великий французский ваятель, — беззлобно сказал аптекарь, когда с него стряхнули все каштаны. — Как и твой первый учитель господин Арон Дамский, он жил в Париже.

— Раз уж назвались Роденом, постарайтесь им стать, — подзадорила меня Юдифь, и я не понял, подшучивает она надо мной или говорит серьезно. Черные родники окропило солнце, она улыбалась и казалась еще красивей, чем прежде. Впрочем, никакого начала не было, все напоминало сон, сбивчивый, сладкий и, как все сны, к концу тревожный.

— И все-таки вы невежливы, — продолжала Юдифь. — Вы мне не сказали, где вы работаете?

— Даниил помогает могильщику, — сообщил тишайший господин аптекарь. — Могильщик стар и один не справляется.

— Боже, как интересно! — воскликнула она, прежде чем я успел возмутиться аптекарем. — Вы что, людей закапываете?

— Мертвых людей, — поправил я ее.

— Представьте себе, я ни разу не была на еврейском кладбище. Я вообще принципиальная противница таких кладбищ.

— Но почему? — удивился тишайший господин аптекарь. Удивление не шло его добродушному лицу, делало его беспомощным и невыразимо глупым.

— Люди живут вместе и должны лежать вместе. Нечего обособляться. Придумали цимес, пейсы, синагоги, свои кладбища.

— Так завещали нам наши предки, — мягко возразил тишайший господин аптекарь. — Заветы их священны.

Мне не было никакого дела до наших предков, до их священных заветов, я смотрел на Юдифь, на ее полные губы — распустившиеся лепестки мака, до меня доносились обрывки разговора, и я был счастлив.

— Вы меня не выгоните, если я приду к вам в гости? — обратилась она ко мне.

— Приходите.

Я сказал это тихо, как и положено еврею, ибо надо осторожно входить в двери радости, чтобы они не скрипели и нечаянно не испугали хозяйку. На свете нет пугливей хозяйки, чем радость, ступишь не так на порог, и нет ее, и жди целые дни, а может, годы, пока она снова появится.

— Приду, — бросила Юдифь, попрощалась с тишайшим господином аптекарем и выскочила на улицу.

— Ну? Что вы скажете, господин Даниил?

— Она очень красивая, — бесстыдно выпалил я. — Очень.

— Я вас спрашиваю о другом.

А я о другом не хотел слышать.

— Вы, что, ко мне за лекарством?

— Да, да, — зачастил я, но мысли мои вприпрыжку бежали по улице за Юдифь.

— Дайте-ка сюда рецепт!

Я протянул тишайшему господину аптекарю бумажку, он глянул на нее и сказал:

— Минуточку. — Зашел за перегородку и стал колдовать над какой-то смесью, способной, по мнению доктора Гутмана, исцелить от кашля моего опекуна Иосифа. Пока тишайший господин аптекарь возился за стеклянной перегородкой со своими смесями и что-то, вроде заклинания, бормотал под нос, мои мысли догнали Юдифь возле костела. Но как только они поравнялись с ней, с ними что-то случилось, они смерзлись в комок, и я был бессилен их отогреть.

— Кто эта девушка, господин аптекарь?

Это было все, что осталось от моих мыслей.

— Юдифь — моя племянница. Дочь доктора Гутмана, — сказал тишайший господин аптекарь и забормотал свое заклинание еще громче.

— Дочь Гутмана? — мой голос пробил стеклянную перегородку, как камень.

— Родная и единственная, — послышалось из-за перегородки.

Я стоял ошеломленный, впившись взглядом в стекло, за которым хлопотал тишайший господин аптекарь, и он плыл перед моими глазами, как большая причудливая рыба.

— Неужели? — выдавил я.

— Господин Даниил, я никогда никого не обманываю.

Уж лучше бы он обманывал, подумал я. На кой черт мне правда, если она меня унижает. Мне вдруг захотелось крикнуть ему: «Обманывайте меня, обманывайте, сколько влезет. Я вам разрешаю!» Но я сдержался. Он еще, чего доброго, меня обзовет сумасшедшим или что-нибудь ляпнет про заветы предков.

— Порошки готовы, — сказал он. — Только у кого господь что отнял, тому аптекарь вряд ли добавит.

Я рассчитался с ним, сунул порошки в карман кожушка и вышел на улицу. В другой раз, конечно, не преминул бы послоняться по местечку, разыскал бы Пранаса или заглянул бы к бывшему старшему подмастерью Лео Паровознику и всласть отвел бы душу — Иосиф все равно наотрез отказался принимать порошки. А уж ежели могильщику взбредет какая блажь в голову, кладбищенской лопатой ее оттуда не выгребешь. Но мне почему-то никого не хотелось видеть, то есть видеть-то мне хотелось, однако не резон торчать под окнами, срама потом не оберешься, засмеют кавалера.

Новый местечковый доктор жил в кирпичном, только что построенном доме, около костела. Строил его почтмейстер Лаужикас, но уступил за хорошую цену Гутману, вернее его отцу, кожевенному фабриканту. Гутман-старший приезжал только на смотрины, а с почтмейстером расплатился через банк, потому что негоже солидному человеку таскать в портфеле такие суммы — неровен час, убьют и ограбят. А так, когда деньги в банке, тебя никто убивать не станет.

Дом был двухэтажный, с садом и даже огородом, где почтмейстерша высаживала диковинные цветы, которые возила в столицу на выставку, хотя в местечке поговаривали, будто Лаужикене ездит туда не столько на соревнование, сколько к любовнику. Это, видно, и побудило почтмейстера переменить местожительство — пусть жена покажет, с кем она там соревнуется.

Когда я проходил мимо дома Гутмана, я все-таки не устоял перед соблазном и на миг задержался: стал бессмысленно копаться в сапоге: на какую только хитрость не пустишься, если тебя так и распирает от желания остановиться. Стою под окнами, шарю рукой за голенищем, а сам посматриваю на занавески. Может, заколышутся, и я снова увижу ее лицо. Но окна были плотно зашторены, и рассчитывать было не на что.

Я поплелся на кладбище, и всю дорогу бок о бок со мной шла Юдифь. «Приду» звучало в моих ушах, и не было на свете более прекрасных слов, чем это. Разные слова выпадают на долю человека, думал я. До сих пор мне доставались слова, напоминавшие тронутые гнильцой яблоки-паданцы: есть их можно, но во рту остается неприятный привкус тлена. На мою голову сыпались слова, похожие на град и на камни: только успевай прятать ее, иначе от ушибов не убережешься.

И вдруг — «Приду», «Роден».

У кладбищенских ворот меня внезапно охватило волнение. Что я покажу ей, когда она придет? Что? Заметенные снегом надгробия? Избу, вросшую наполовину в землю? Лошадь Иохельсона с ее усталой мордой, истомленной воспоминаниями? А может быть, скрипку, к которой я давным-давно не прикасался? Если бы сейчас на дворе было лето, Юдифь увидела бы вылепленные мною из кладбищенской глины пугала. Они бы ей понравились, особенно то, которое я про себя называл «Мясник Гилельс с ножом в руке». Пугала охраняли наш огород от кабанов. Прожорливые и нахальные, они приходили по ночам из пущи и лакомились нашей картошкой. Иосиф не знал, как с ними, подлецами, сладить: кабаны — не блохи, керосином их не выведешь.

Выход нашел я.

Кто-то из общины, не сам ли ее председатель господин Натан Пьянко, в самом начале запротестовал: чудища, мол, отпугнут не только неразумных животных, но и добрых ангелов, испокон веков стерегущих вместе с Иосифом наше укромное местечковое кладбище.

Но Иосифу его картошка была дороже, чем ангелы.

— Давай, Даниил, работай, — сказал могильщик. — Посмотрел бы я на Пьянко, соверши кабаны набег на его мебельное дело.

О, если бы Юдифь могла взглянуть на мои работы! Но к зиме глиняные пугала разрушались, высыхали на солнце, трескались, ломались. Не щадили их ни дождь, ни ветер. Где-то, может, и сейчас валяется в снегу голова мясника Гилельса или полицейского Гедрайтиса, которого люди боялись меньше, чем кабаны: на кабанов он, глиняный, нагонял прямо-таки ужас.

Придется повременить до весны. Весной я обычно снова принимался за работу. Не простое это дело — вылепить и установить пугала на огороде. Сколько глины перекопаешь, сколько ведер воды перетащишь. Зато, когда все готово, душа радуется и за картошку спокойна.

Конечно, до весны еще далеко, еще и веселого праздника хануки не было, и всякое может случиться на свете, тем паче в таком местечке, как наше. Возьмет Юдифь и уедет отсюда. Одна. На ученье в город. Или за женихом. Не обязательно же бежать от Гитлера. Хватит с него доктора Иохельсона и часовщика Ганценмюллера.

А женихов в нашем местечке и впрямь нет. То есть они имеются, но для другой невесты. С сыном мясника Гилельса вообще приключилась беда: влюбился в дочь пристава, Кристину. Положим, в приставскую дочь я никогда бы не влюбился, не велика радость видеть каждый день в своем доме пристава. Ассир Гилельс, писаный красавчик. Он, пожалуй, понравился бы Юдифь. Но пристав или окрестит его или за решетку упечет. Мне лично Ассир не нравится, уж очень задается. Сын мельника Ойзермана Шендель, по прозвищу Жаботинский, влюбился не в дочь пристава, а в Палестину.

— Нечего нам тут делать, — твердит Шендель. — Мы все должны собраться под одним небом, на отчей земле.

Он твердит это на каждом шагу, любому встречному и поперечному.

Других женихов я для Юдифь не вижу.

Вскоре я очутился на кладбище.

Могильщика дома не было.

Постель была скомкана, подушка валялась на полу, а на столе сиротливо поблескивала бутылка.

— Реб Иосиф, — окликнул я могильщика, и мой голос прозвучал в пустой хате с непривычной для меня мольбой.

— Реб Иосиф!

Никто не отозвался. Неужели могильщик отправился к бургомистру насчет казармы? Не может быть. У Иосифа не было сил подбросить полено в печку.

И тут у меня что-то внутри треснуло, и я прислушался и замер, как будто на самом деле услышал треск оброненной миски, и чем больше я прислушивался, тем сильнее треск заполнял хату и перекатывался из угла в угол. Трещала погасшая печка, трещали бревенчатые стены, потрескивали половицы. Я и сам не заметил, как рука потянулась к стакану, и вот уже мутная зловонная жидкость обожгла желудок, но треск не умолкал, а мне так хотелось его утихомирить.

Пошатываясь скорее от страха, чем от выпитой водки, я побрел к выходу, и как только очутился во дворе, страх у меня пошел горлом.

Я постоял немного, заровнял блевотину молодым мохнатым снегом и заковылял к сараю.

С насеста, обдавая меня жарким неистовым кудахтаньем, слетели изголодавшиеся куры и закружились, как заведенные, а я почему-то глядел на потолок, где на крюке висел загаженный подслеповатый фонарь, и благодарил дьявола за то, что он не внушил Иосифу той же мысли, что и Генеху Рапопорту, полдня висевшему в березовой роще и пугавшему птиц, гнездившихся по соседству.

Я представил себе, как безногий Иосиф неуклюже болтается в толстой, тщательно связанной из вожжи петле, как голодные куры косятся на мертвого хозяина, подавленно квохчут, и тошнота снова подступила к моему горлу.

Я не знал, что делать. Вернуться в избу и ждать? Бежать в местечко?

Может, Иосиф плюнул на все, на кладбище, на строительство казармы, на весь белый свет, запряг лошадь, прохрипел: «Н-о-о!» и канул, как мой дед, в неизвестность. Где его искать: под водой, на деревьях, в небе?

Голова у меня разламывалась от боли. Я жадно вдыхал воздух, и снежинки носились надо мной аптекарскими порошками, развеянными по ветру.

Снег заметал колею, и на ней нечетко проступал след кладбищенского возка.

Я пустился по следу и вышел на опушку пущи.

Деревья стояли, как мужики на мельнице: белые, сгибаясь под ношей. Иногда они сваливали часть ноши на землю, и тогда пуща как бы хлопала тетеревиными крыльями.

Вдруг мне почудилось, будто я слышу ржание. Оно доносилось из чащи, оттуда, куда вела довольно широкая просека.

Я бросился со всех ног бежать на звук и не обманулся.

В сторонке, под разлапистыми елями, чернел наш возок. В нем недвижно лежал мой опекун Иосиф. Видно, лошадь, не чуя поводьев, свернула с проселка. Она стояла и берегла покой могильщика, не отваживаясь сдвинуться с места. Морда у нее заиндевела. Иней покрыл и возок, и сползшего с облучка Иосифа, раскинувшего свои тяжелые, заскорузлые, как корни, руки. Казалось, все слилось воедино, в сплошное белое и нездешнее: и деревья, и лошадь, и человек, как и должно быть, когда он уходит из жизни. Разве не такой же белизной замело и бабушку в тот далекий день, когда я, Иосиф и дед сидели у ее кровати и ощипывали белых, только что принесенных с базара, гусей? Кого гусиным пухом, кого снегом, кого еще чем, подумал я и подошел к возку.

Лицо моего опекуна белело, как все вокруг, только брови щетинились и желтели брошенными на стерне колосьями да из-под полы овчины матово поблескивала осиротевшая деревяшка.

— Иосиф, — сказал я не ему, а пуще, будто хотел, чтобы она запомнила его имя.

Куда ехать? Наверно, надо отвезти его домой, на кладбище. А может, к служке Хаиму. Хаим должен помочь. Но разве не грех разъезжать с мертвым? А может, он еще не мертвый? Может, еще не пробил его белый час.

Я наклонился над Иосифом, расстегнул овчину и приложил к его груди ухо.

Боже праведный, под холщовой рубахой что-то билось!

— Тише, — сказал я лошади.

— Тише, — сказал я пуще.

— Тише, — сказал я самому себе.

И наступила тишина!

И в той холодной и настороженной тишине что-то билось. Негромко, как часики на столе у деда.

Обливаясь слезами, я взял лошадь за уздечку и повел ее за собой.

Нет, я не помчался во весь опор, и лошадь меня поняла: часики не вынесли бы тряски.

Не помню, сколько мы шли, может, час, а может, год. Господь бог был милостив и кидал под колеса одну подушку за другой.

У двухэтажного дома доктора Гутмана я остановил лошадь и еще раз расстегнул овчину Иосифа.

Ухо оказалось у меня счастливое и чуткое, как у собаки: часики шли.

Дверь открыла степенная старуха с буклями, похожими на паклю, и в пенсне, прилепившихся засушенным мотыльком к горбатому носу.

— Вам, милый юноша, кого?

— К доктору я.

— Приходите в другой раз. Доктор уезжает в город.

— Часики встанут, — сказал я.

— Какие часики?

— Под рубахой.

— Вам, милый юноша, по всей видимости, нужен другой доктор. Мой сын терапевт.

Вдруг за спиной у старухи выросла Юдифь.

— Даниил! — воскликнула она.

— Ты его знаешь? — поморщилась старуха.

— Он мой кавалер, бабушка, — сказала Юдифь. — Что же ты, Даниил, стоишь на пороге. Проходи, пожалуйста.

— Я привез Иосифа. Он там… внизу… умирает…

— Папа, — закричала она, бросилась в соседнюю комнату и притащила за руку доктора.

— В чем дело? — сухо осведомился доктор.

— Внизу… в бричке… Иосиф… — пролопотал я. — Помогите ему.

— У меня нет времени. Я опаздываю, — сказал Гутман.

— Не опоздаешь, — заупрямилась Юдифь.

Вниз мы спустились втроем: я, Юдифь и Гутман. Он велел снять с Иосифа овчину, задрал рукав его холщовой рубахи и длинной иглой впрыснул ему лекарство.

— Я пришлю дворника, — сказал доктор. — Перенесите его ко мне в машину. Может, в больнице его еще удастся спасти.

Гутман ушел. Через некоторое время появился дворник, грузный и заспанный. Он взял Иосифа за ноги, а я за голову, и мы перетащили его в докторский автомобиль.

То ли от лекарства, то ли от холода могильщик поежился и открыл глаза. Они смотрели отрешенно на меня, на заспанного дворника и на Юдифь.

— Иди домой, ты простудишься, — приказал Гутман дочери. — А вас, — он повернулся ко мне, — я проинформирую, когда вернусь.

— А если он… если, — выдавил я.

— При больнице есть небольшое кладбище, — сказал Гутман и сел за руль.

— Я заберу его, — тихо произнес я.

— Зачем? Не все ли равно, где лежать.

Машина рванулась с места.

Гутману, может быть, и все равно, подумал я. Но Иосиф должен вернуться сюда, мы все должны вернуться сюда, к своим дедам и бабкам, матерям и отцам, женам и мужьям, к своим детям, если с нами случится такое несчастье и мы переживем их. Мы все должны вернуться.

— Кто он вам? — спросила Юдифь.

Я молчал. Мои руки еще ощущали тепло Иосифовой головы, увенчанной сединами и полной доброты, как полны медом пчелиные улья, перед глазами стоял его отрешенный взгляд, и я гляделся в него, как в зеркало, затуманенное инеем и слезами.

— Вы простудитесь, — сказал я и зашагал к возку. Если кто и мог меня понять, то только наша савраска. Она потянулась ко мне своей усталой мордой, и я погладил ее, ибо и ее голова была полна такой же доброты, как и голова Иосифа, только на ней не кустились седины, потому что лошади до седин не доживают.

— Не отчаивайтесь, — Юдифь подошла ко мне и встала рядом. — Приходит время жить и время умирать.

— Вы простудитесь, — снова сказал я.

— Время сеять и жать. Время собирать камни и время разбрасывать их.

— Юдифь! — высунулась из открытого окна бабушка. — Ты что себе, деточка, думаешь? Хочешь схватить воспаление легких?

— Иду, бабушка, иду. До свиданья, Даниил.

— До свиданья.

Юдифь исчезла, а я остался один с лошадью под холодным зимним небом.

Ну вот, подумал я, пришло и мое время. Время рыть и зарывать.

II

Доктор Гутман уехал на целую неделю, и никаких вестей о Иосифе у меня не было. Я несколько раз бегал в местечко, пытался что-то разузнать, но никто о нем и знать не знал, словно он и не существовал на свете.

Все были заняты другим: через местечко, грохоча гусеницами, прошли танки с большими пятиконечными звездами на броне и скрылись в пуще. Сам я их не видел, но Лео Паровозник клялся и божился, что даже разговаривал с одним танкистом на чистейшем еврейском языке.

— Коган, — сказал Лео. — Младший лейтенант Коган.

Мне было не совсем ясно, откуда взялись эти танки и младший лейтенант Коган, разговаривающий на чистейшем еврейском языке. Хотя что в этом удивительного? Все Коганы должны говорить по-еврейски. У нас в местечке есть портной Бенцэ Коган, так у него в доме только так и говорят. Когда я высказал свои соображения Паровознику, он снисходительно усмехнулся.

— То, что он Коган, мне нравится, а вот то, что он к тому же русский танкист — меньше, — сказал Лео.

— Почему?

— Этот лейтенант Коган против моей вывески.

— Он тебе так и сказал?

— Я каждый день, миленький, читаю газету. Тебе, брат, повезло.

— Повезло?

— И даже очень. Вся твоя вывеска — кладбищенская лопата. — Губы Лео Паровозника снова искривила снисходительная усмешка. — У тебя нечего отбирать или, по-ихнему, экспроприировать… — Он подавился мудреным словом, как рыбьей костью.

— А зачем лейтенанту парикмахерская, если у него есть танк?

— Ничего тебе не втолкуешь, — опечалился Лео. — Ты мне лучше вот что скажи: можно ли мою фамилию и звание вывести на вывеске еще и на русском языке?

— Жести хватит, — сказал я. — Но я по-русски ни бе ни ме.

— Я съезжу в Лейпгиряй к попу. Он-то по-русски наверняка знает. А пока ничего не делай, жди.

Ездил ли, не ездил ли Лео Паровозник к лейпгиряйскому попу, но на кладбище он явился с русской надписью, записанной на обрывке еврейской газеты.

— Вот, — сказал он торжественно. — Смотри!

Я глянул сперва на буквы, потом на Паровозника и спросил:

— Ты о Иосифе ничего не слышал?

— Иосиф-шмосиф, — передразнил меня Лео, и у меня заходили желваки.

— Послушай, Лео, — тихо сказал я. — Если ты еще раз меня передразнишь, я вышвырну тебя вон вместе с твоей вывеской…

— Ну что ты, что ты, — пролопотал Паровозник. — Я пошутил.

— А я не люблю, когда шутят.

— Хорошо, хорошо. Будь по-твоему… Думаешь, мне уж так весело?

Я не хотел думать о Лео Паровознике. Пусть о нем думает усатая Рохэ, если у нее еще осталось чем думать. Он сидел за столом, где еще совсем недавно Иосиф тяжелой дубовой ложкой шумно хлебал остывшие щи, и меня бесили его короткопалые руки, хваткие и безжалостные, как щипцы для орехов.

— В последнее время, — пожаловался Лео, — я чаще бываю наверху, чем в парикмахерской.

— Любовь, — сказал я и мелом вывел на жести его имя.

— Какая, к черту, любовь! — Лицо Паровозника, всегда сияющее, словно оловянная мыльница, затянулось легким перистым облачком печали. — За все, брат, в жизни приходится платить.

— За что же ты платишь?

— Еще отец, бывало, говорил мне: не зевай, Лейбеле, старайся во что бы то ни стало встать на ноги, если для этого даже понадобится полжизни, ползком проползти.

— Ну уж ползком ты, положим, не ползешь.

— Ничего ты, брат, не знаешь, — горестно заметил Лео и спрятал в карман руки. — Думаешь, легко носить чужое пальто и чужие часы с брелоком?

— Тебя никто не заставляет.

— Так только кажется. Иногда и мне хочется быть бедным и добрым. Но кому, скажи, нужна наша бедность и наша доброта? Кому?

Лео помолчал, высморкался в чужой носовой платок и с жаром продолжал:

— Богу?

Я смотрел на его изменившееся лицо, и душа моя полнилась жалостью. Со мной всегда так, как только услышу чью-нибудь исповедь. Может, от того, что видел на своем веку столько мертвых, которые так и не успели никому исповедаться?

— Человечеству? — разил меня вопросами взволнованный Лео.

Я молчал, прикрывшись его вывеской, как забралом.

— Никому, брат, доброта не нужна. Будь она трижды проклята! — выругался Паровозник. — Почему она разоряет тех, кто и без того обворован и раздет до нитки? Разве тебя она не разорила, не привязала, точно цепью, к кладбищу? Жизнь, брат, устроена просто: или ты стрижешь, или тебя стригут.

Он поднялся, подошел к окну и сказал:

— Интересно, о чем же они там думают в пуще?

— Кто?

— Русские. Младший лейтенант Коган, например.

— О доме, наверно, — сказал я.

— О чьем доме? — насторожился Лео.

— О своем. О чьем же еще?

— В России, как в бане.

— Там жарко?

— Все, брат, общее: и дома, и кладбища, и парикмахерские, — выпалил Паровозник и впился цепким и зорким взглядом в пущу, маячившую на горизонте.

— А что они в пуще делают? — спросил я.

— Ждут.

— Кого?

— Немца.

— Ну уж!

— Как только немец двинется, так они из пущи вон и ему навстречу, — объяснил Паровозник. — Наша армия сама с ними не справится.

— С русскими?

— Глупая голова! Не с русскими, а с немцами. Понял?

— А если немец не двинется, что тогда?

— Чего не знаю, того не знаю, — сказал Лео Паровозник. — По правде говоря, меня беспокоит другое: заберут парикмахерскую или нет. Младший лейтенант Коган мог бы мне ответить на этот вопрос. Как еврей еврею. Если, скажем, заберут, то какого черта я вожусь с Рохэ?

— А если оставят?

— Если оставят, я русских отблагодарю.

— Как?

— Буду бесплатно брить целый месяц и еще неделю в придачу. Клянусь господом богом. На Лео Паровозника можно, брат, положиться. Сказано — сделано.

— А стричь?

— Что стричь? — поднял на меня глаза Лео.

— Стричь их тоже будешь задарма?

— Только офицеров…

— А солдат?

— Солдат исключительно наголо… Без фасона, — твердо сказал Лео Паровозник. Он взял у меня из рук трескучий лист жести, внимательно оглядел выведенную мелом надпись и вздохнул: — Боже мой, столько лет я ждал этого часа.

— Какого часа?

— Когда вывесят мое имя и звание, и оно поднимется над местечком, как государственный флаг в день независимости. Кто меня раньше знал? Отец да мать, соседские мальчишки да наша собака. А теперь узнает весь божий мир. Вернется, например, младший лейтенант Коган в свою Россию и станет рассказывать: «На всякие я там дива насмотрелся, но главное диво — мужской мастер Лео Паровозник. Ради него стоило проехать на танке три тысячи верст, чтобы подставить под его бритву щеки». Умоляю тебя, Даниил, не тяни, голубчик, с вывеской.

— Ладно.

Я проводил Лео, но он, прежде чем уйти с кладбища, побрел по сугробам к низкорослой сосне с ободранным боком и дуплом для старательного дятла, под которой покоился его отец Шлейме-Бер Паровозник, водившийся с цыганами-конокрадами и ушедший из жизни из-за каурой лошади.

— Сегодня как раз годовщина, — сказал Лео и сгреб сапогом снег с надгробия. — Глупо, очень глупо. Живешь, хапаешь, и вдруг наступает день, и ты под камнем…

Печаль недолго омрачала его чело. Она растаяла на его мясистых щеках, и Лео бодрым шагом зашагал к своей Рохэ и своим расчетам.

Первая ночь без Иосифа длилась бесконечно. Изба была полна шорохов и живого, тревожного бдения.

Я ворочался с боку на бок, глядел на пустую кровать могильщика, неприкрытые доски которой напоминали его суставы: такие же старые и скрипучие. Сколько он пролежал на ней? Сорок лет? Вечность?

У кровати Иосифа, как у печки, у пола, у стола, была своя память. Если печка помнила его слезы, когда он смотрел на огонь и видел всех своих мертвых, то кровать помнила его еще молодым и диву давалась его одиночеству. Разве она создана только для того, чтобы на ней спать? Разве не на ней совершается то сладкое таинство, дающее начало человеку? Почему же ей выпало слышать храп и стоны, а не крик новорожденного? Почему?

Я глядел в пустоту избы, и мне казалось, будто кровать переговаривается с печкой, со столом и полом, будто корит стол за то, что слишком часто угощал хозяина водкой, а пол за то, что иногда забирал его у нее, особенно в те дни, когда Иосифа оставляли силы и он, как подкошенный, сваливался где-нибудь в углу.

Под утро мне приснился сон.

Мне снилось, будто и кровать, и стол, и печка, и лошадь отправились в город искать Иосифа, и нашли его в больнице, и вломились в комнату, и выгнали ту кровать, тот стол и ту печку, а лошадь торжествующе заржала, словно была не кладбищенская, а заправская военная, с богатой попоной и серебряной уздечкой.

Меня разбудил настойчивый стук в ставню. Он перекрывал победительное ржание лошади и звон серебряной уздечки.

Я наспех оделся и пошел открывать.

На пороге стояли раскрасневшиеся от мороза беженцы — часовщик Герман и его черноглазая Сарра.

С тех пор как они поселились в нашем доме, в их жизни произошла не одна перемена. Беженцы мало-помалу очухались от Гитлера, огляделись, привели в порядок избу, отправили в гимназию сына.

Слава часовщика-немца вдруг затмила не только деда, но и самого волшебника Пакельчика. Особенно подфартило беженцу после того, как он починил стоявшие с незапамятных времен костельные часы. Сам настоятель выразил ему с амвона благодарность, и это было анафемой для Пакельчика и лучшей рекламой для немца. К Герману стали привозить часы со всей округи, и мастера-евреи проклинали Гитлера кроме всего прочего и за то, что он заставил его бежать из Германии и тем самым отнял у них последний кусок хлеба.

Что привело их в такую рань на кладбище? Беженцы аккуратно, каждую вторую субботу месяца приносили за постой десять литов. Обычно приходила одна Сарра, глядела на меня своими печальными черными глазами, стыдливо открывала облезлую замшевую сумочку и извлекала оттуда деньги. Но сегодня же не суббота. И почему они вдвоем? Может, Герман решил купить избу? Если он пришел со мной торговаться, то напрасно. Я никогда ее не продам потому, что ей цены нет. Я не знаю, сколько стоят ее стены, ее крыша, ее мыши и клопы. Впрочем, мышей и клопов в ней уже не осталось. Герман вывел их особым, только ему известным, раствором, побелил избу, заменил прогнившие половицы, законопатил все дырки и щели, а жестяная крыша сверкала, как опрокинутый пасхальный таз. Немецкий порядок, злился завистник Пакельчик, и тут он был прав.

— Гутен морген, — приветствовал меня Герман.

— Гутен морген, — сказал я без особой радости и глянул на Сарру. Замшевой сумочки при ней не было.

— Извините нас, Даниил, — тихо сказала Сарра. — Мы решили больше не ждать.

— Яволь, — закивал Герман и что-то произнес скороговоркой по-немецки.

— Герман говорит, что мы об этом давно мечтали. Но нам помешал Гитлер.

— О чем мечтали? — меня слегка знобило.

— Иметь двух детей.

— Цвай киндер, — поддержал жену Герман.

Казалось, Герман и Сарра явились из моего сновидения. Я никак не мог уловить, о чем они со мной говорят, зачем пожаловали на кладбище. Я не раввин, со мной вовсе не следует советоваться насчет количества детей. Хотите двоих — пусть будет двое, хотите больше — я не возражаю. Что до продажи избы, то меня никакими детишками не переубедить и не разжалобить. В конце концов куда деть вырученные за избу деньги?..

— Имейте их на здоровье, — сказал я, и черноглазая Сарра просияла.

— Вы согласны? — переспросила она меня, и я великодушно ответил:

— Согласен.

Сарра перевела мои слова Герману.

— Данке шён, данке шён, — затряс мою руку часовщик и заговорил еще быстрее, чем прежде. Слова вылетали у него изо рта, как камешки из рогатки.

— Человек до конца должен выполнить свой долг. Так считает Герман, — сказала Сарра и поправила золотое колечко на пальце.

Боже милостивый, разве я Гитлер, разве я мешаю им выполнять свой долг?

Герман счастлив, что у Вильгельма будет брат, — продолжала Сарра. — Он спрашивает, когда вы можете переехать?

— Куда?

— К себе домой. Мой муж ходил в магистрат и все узнал насчет усыновления, — сказала она.

Я остолбенел.

— Яволь, — поддержал жену Герман и снова застрекотал на своем пронзительном языке.

— За доброту надо расплачиваться добротой, говорит Герман, — в больших черных глазах Сарры пчелами роились искры, и она очень напоминала Юдифь.

— Яволь, — поддакивал часовщик.

Меня вдруг обжег стыд. Не надо мне их доброты. Не надо. Пусть расплачиваются со мной литами. Мне не хочется возвращаться в свой дом, чтобы стать братом Вильгельма. Я вернулся бы туда, если бы объявился мой дед или отец. Но чудес на свете не бывает. А если и бывают чудеса, то они случаются не со мной.

— Здесь мой дом, — сказал я твердо. — Спасибо вам за заботу.

Часовщик Герман пристально посмотрел на меня и против обыкновения заговорил медленно, как бы взвешивая каждое слово или рассматривая его в лупу.

— Зо, — наконец бросил беженец.

— Что он сказал? — обратился я к притихшей Сарре.

— Он сказал: так.

— А до этого?

— Вам, говорит Герман, надо уходить отсюда. И по возможности скорей.

— Яволь, — подтвердил часовщик.

— Молодые ничего не должны хоронить. Так считает Герман, — добавила Сарра.

— А что же они должны делать?

— Подумайте, Даниил. Мы вас примем как родного. Мой муж вас обучит своему ремеслу, а когда все утихнет, мы все вернемся в Германию. Вы себе не представляете, как она прекрасна!

Было время, когда я подозревал только бабушку и только от нее ждал подвоха. Но со смертью старухи мои подозрения брызнули во все стороны, как сок из раздавленной вишни.

Все очень просто, мелькнуло у меня в голове, им, как и служке Хаиму, нужен работник. Почему они не усадили за стол Вильгельма и из него не сделали урмахера? Его, небось, отправили в гимназию, а меня великодушно решили усыновить, чтобы вкалывал с утра до вечера.

Беженцы не уходили. Они ждали моего согласия, удивленно поглядывали друг на друга, но я молчал. Сарра и Герман засуетились и униженно вышли.

А меня охватило отчаяние. Я плюхнулся на кровать, натянул на голову одеяло, чтобы не слышать самого себя, но слова бурлили во мне, как весенний паводок, заливали уши, и я был бессилен перед их напором.

Может быть, Герман и Сарра и в самом деле пришли сюда, чтобы усыновить меня? Разве на свете перевелись добрые люди? Если бы им был нужен работник, они могли бы нанять кого угодно. Может, я зря раздумывал, может, надо было согласиться. Главное — уйти с кладбища. Пусть реб Натан Пьянко вместе со всей общиной подыщет кого-нибудь другого. Нет, больше тянуть нельзя. Я сегодня же пойду к господину Пьянко и все выложу. А чтобы не мозолить глаза, уеду из местечка в город, даже Юдифь меня не удержит.

— Никуда ты не уедешь, — услышал я вдруг голос, да так отчетливо, будто бабушка взяла и воскресла из мертвых. — Не посмеешь меня бросить. Я не желаю, чтобы другой стучал у меня над ухом своими подкованными башмаками. Ты же ходишь тихо и ласково, Даниил.

— Это плохой знак, — поддержал бабушку мой первый учитель господин Арон Дамский. — Когда бросают кладбища, начинается мор. Или войны.

Я слышал голоса мертвых — знакомых и незнакомых, они говорили наперебой, как говорили при жизни на базаре или перед началом молебна, уговаривали меня, стыдили, обязывали, запугивали, но я был непреклонен.

— Уйду, уйду, — крикнул я, и ветер за окном подхватил мой крик и понес по кладбищу.

— Не уйдешь, не уйдешь, не уйдешь.

По дороге в местечко я увидел русских. Их было четверо. Они стояли полукругом возле своего железного дома, выползшего из пущи, и умывались на опушке снегом. Один из них все время растирал свою смуглую грудь, смеялся и повизгивал от удовольствия.

Когда я приблизился к ним, они закончили умываться и забрались в танк. Только тот, со смуглой грудью, высунулся из люка и помахал мне рукой. Я ответил ему, но танк тронулся и, вгрызаясь гусеницами в снег, развернулся и исчез в пуще. Еще долго было слышно, как он грохочет. Эхо металось над пущей, сшибало снежные шапки с верхушек деревьев и насмерть пугало оголодавших кабанов.

Господина Натана Пьянко на фабрике не было, и я отправился к нему домой.

— По какому делу? — открыла дверь служанка.

— Насчет кладбища.

— Реб Натан не может тебя принять, — сообщила она.

— Почему?

— Его нет.

— А где он? — не сдавался я.

— Уехал.

— Куда?

— Он мне не докладывает, — служанка поморщилась и скрылась за массивной дверью.

То, чего не знала прислуга господина Натана Пьянко, объяснил мне Хаим, когда я вошел в синагогу.

— Реб Натана нет и не будет.

— Как же так? — спросил я у служки.

— Сам не понимаю, что творится. Одни бегут от Гитлера, другие бегут от русских.

— Реб Натан бежал от русских? — вытаращил я глаза, но служка Хаим неожиданно замолк. Он взял потрепанную книгу и ни с того ни с сего стал молиться: то ли за реб Натана, то ли за русских, то ли за себя.

— Реб Хаим, — прервал я его молитву. — Я тоже решил… бежать…

— Все бегут, — Хаим украл у молитвы минуту. — Почему мне никогда ни от кого не хотелось бежать?

Служка не был настроен точить лясы. Он нервно листал пожелтевшие страницы священной книги, полной одному ему понятной мудрости, водил крючковатым носом, словно принюхивался к ней, как принюхивался дед к привезенной из Латвии знаменитой папиросе. Исчезновение председателя общины господина Натана Пьянко, по всей видимости, ошарашило Хаима, побуждало к размышлениям, которыми он ни с кем не хотел делиться. В его гортани, как вода в закипающем чайнике, что-то булькало, должно быть, обида или даже возмущение.

В синагоге было холодно. Господь бог одной милостью не мог согреть свой дом. Его два раза в день надо было топить, и, когда служка насытился чтением, я услышал:

— На-на-коли мне, Да-даниил, дров.

Мы вышли с ним во двор, где под навесом желтела поленница, я выбрал из нее несколько сухих поленьев и стал колоть их древним, как тора, топором.

— Не хватало еще, чтобы мы остались без могильщика, — сказал Хаим. — Ты совершишь страшный грех, если сейчас все бросишь.

— Все равно никто не умирает, — сказал я и со всей силой всадил топор в полено.

— Не беспокойся, — проворчал Хаим. — Кто-нибудь умрет.

Я никак не мог вытащить топор из полена и размахивал им над увядшей головой служки.

— Ос-ос-торожно! — взмолился Хаим. — А то первым придется меня хоронить…

Наконец полено разлетелось на куски. Служка подобрал чурки и поплелся в молельню.

— Хорошо, — сказал Хаим и развел огонь. — Предположим, ты все бросишь. Чем же ты, Даниил, займешься?

— Что-нибудь придумаю.

— Придумать и я могу, — сказал служка и, глядя на огонь, добавил: — Раньше господин Пьянко отдавал божьему дому отходы со своей фабрики. Теперь придется дрова закупать. А они подорожают, потому что русские в пуще.

— Я слышал, среди них есть евреи, — сказал я, чтобы покончить с дровами.

— Это не те евреи, — в горле у служки снова что-то забулькало.

— Разве есть не те евреи?

— Есть, — сказал Хаим.

Когда мы покончили с евреями, разговор снова зашел о кладбище.

— Если Иосиф не вернется, я пришлю тебе напарника, — неожиданно заявил Хаим.

— Кого же вы пришлете, реб Хаим?

— Авигдора.

— Но он же глухонемой?

— Плакать и глухонемой умеет. На кладбище главное что? Слезы.

— Тогда пусть Авигдор один… без меня, — ухватился я за предложение Хаима.

— Люди не согласятся, — отрезал Хаим.

— Почему?

— Людям нужны и слезы и слова.

— Я все равно не останусь среди могил.

— Ну ку-да, ку-да ты пойдешь? — сочувственно произнес Хаим.

— В местечке открыли вечернюю школу. Я хочу учиться.

— Учись, — милостиво разрешил Хаим. — Разве одно другому помеха? Человек везде учится. И в школе, и на кладбище.

Служка помолчал и посмотрел на меня так, как будто виделся со мной впервые.

— Чему научился твой отец? — спросил он неожиданно и резко.

Хаим все равно меня не поймет, подумал я и бросил топор на пол.

— Я старый человек, Даниил, и могу сказать одно: ничего не меняй, пока сам господь не изменит. Только не говори, как твой отец, будто его нет. Господь есть и пребудет вовеки. И уж если он вложил тебе в руку лопату, то не променяй ее ни на перо, ни на винтовку. Доверься всемилостивейшему и смирись.

Огонь освещал лицо Хаима, и оно казалось прозрачным, как кисея на окнах.

— Нет, — сказал я. — Я не буду таким.

— Каким?

— Как вы.

— А какой, по-твоему, я?

Я не отважился сказать ему. Разве Хаим виноват в своем несчастье?

— По-твоему, я несчастен, да?

— Да, — с облегчением сказал я.

— В местечке все так думают. Но это неправда.

— Неправда?

— Я счастлив. Потому что, кроме веры, у меня ничего нет. И мне не надо ее продавать, как господину Натану Пьянко свою мебельную фабрику. Не надо бежать от нее, как Иохельсону от Гитлера. Моя вера сильней Гитлера… И русских она не боится.

Хаим говорил с каким-то озлоблением, пот покрыл его лоб, он свирепо заикался и все время ворошил угли, словно боялся, что, когда они потухнут, он и сам замолкнет навсегда.

— Твой отец не верил в бога, — выдохнул служка. — Но он верил в другое, как в бога. Вот и тебе пора.

— Что?

— В шестнадцать лет человек должен во что-то верить. Боже, как стало тепло!..

Хаим вытер пот со лба, и лоб его, непомерно большой, почти не тронутый морщинами, показался мне таким же прозрачным, как его озаренное пламенем лицо и кисея на окнах. Больше не о чем было говорить, но я не двигался, смотрел на огонь и впервые видел в нем и отца, и бабушку, и Иосифа, и самого служку Хаима, как будто все у меня было позади.

Когда я вышел на улицу, я дал себе зарок не приходить больше к Хаиму. Он все равно ничего не может, только опутает своими проповедями, как проволокой, только дохнет на тебя своей неприкаянностью, как метель стужей, и не отогреешься. Но к кому же мне ходить? Кроме Пранаса и Юдифь, в местечке никого не осталось, с кем я мог бы посоветоваться. Лео Паровозник? Опять начнет про свою вывеску. Ему еще, чего доброго, взбредет в голову вывести свое имя и звание по-немецки, так, на всякий случай. Был Иосиф, но его не стало. Почему не стало?.. Может быть, его удалось спасти? Он и не из таких переделок выкручивался.

Я добрел до местечковой гимназии и остановился у железной ограды. Там, за окнами, корпят над тетрадками Вильгельм и Юдифь. Скоро кончатся уроки, и она выбежит в своей ворсистой меховой шубке.

Подожду, решил я и встал под дерево.

Юдифь выбежала не одна, с подружкой, дочерью нашего местечкового пристава Кристиной, сведшей с пути истинного сына мясника Гилельса Ассира.

— Роден! — заверещала Юдифь. — Роден! — Она подбросила вверх свой гимназический ранец, уронила его, неловко потянулась за ним и сама шлепнулась в снег. Юдифь лежала, ошалело дрыгая ногами в теплых шерстяных чулках и посыпая себя белыми хлопьями снега. Дочь пристава Кристина с интересом глядела на нее и весело смеялась.

— Ну что же ты стоишь, Даниил? — деланно взмолилась Юдифь. — Подай же даме руку.

Под громкий смех Кристины я протянул Юдифь руку и помог подняться. Она ухватилась за нее и долго не отпускала.

— А теперь отряхни меня!

Грудь и спина у нее были белые, и я начал со спины с такой осторожностью, как будто Юдифь была из фарфора.

— Смелей, смелей, — подбадривала она меня.

Моя рука скользила по ее спине, как скользит кораблик по тихой заводи.

— Чисто, — сказал я и зашел спереди.

— Спереди я сама стряхну, — сказала Юдифь и принялась нещадно колотить кулачками по двум антоновкам, выпиравшим из-под ворсистой шубки.

— Проводи нас, Даниил, — сказала Юдифь. — Тебе же все равно, наверно, делать нечего.

— Нечего, — согласился я и покорно последовал за ними.

Мы шли втроем по местечку, и из всех окон — я в этом был уверен — на нас глядели люди и качали непривыкшими к удивлению головами. Слыханное ли дело, чтобы дочь пристава и дочь доктора разгуливали среди бела дня с местечковым могильщиком?

По правде сказать, я и сам не верил, что иду с ними рядом, но я шел и мне было хорошо, очень даже хорошо. Все вокруг неожиданно преобразилось: и немощеная улица, и снег, и шпиль костела, и полицейский участок. Казалось, из местечка исчез не господин Натан Пьянко, а что-то, преследовавшее меня сызмальства, сгинуло кладбище, пропал страх и остались только Юдифь и дочь пристава Кристина.

Вскоре исчезла и Кристина, и мы остались с Юдифь одни на всем белом свете.

— Почему ты молчишь, Даниил? — спросила она.

— Молчать хорошо.

— Кому хорошо, а кому плохо. Говори, — приказала Юдифь.

— Что-то не говорится, — сказал я.

— Рассказывай о себе.

— А что рассказывать?

— О своем доме… о семье…

— У меня нет дома. И семьи нет.

— Но была же.

— Была.

— Говорят, твой отец сидел в тюрьме.

— Да, — сказал я.

— Говорят, он коммунист.

— Не знаю.

— Где он сейчас?

На самом деле, где он сейчас, подумал я. Война в Испании закончилась. Так сказал Лео Паровозник. Наверно, портные проиграли. Какие из портных военные?

— Не знаю, — сказал, я.

— А я всегда знаю, где мой отец, — сказала Юдифь. — Но это ужасно скучно.

— Почему?

— У каждого должна быть тайна. У тебя она есть?

— Нет, — соврал я.

— А у меня есть, — сказала она и рассмеялась.

Идти рядом становилось все трудней. От вопросов Юдифь перехватывало дыхание, я громко сопел носом, но она как будто не замечала моей растерянности.

— Хочешь, я тебе открою свою тайну?

— Никому не выдам, — заверил я.

— Я желаю, чтобы и мой отец сел в тюрьму, — она снова рассмеялась. — Идиотское желание, не правда ли?

Я промолчал.

— Но он никогда в тюрьму не сядет. Мой отец все время говорит либо о медицине, либо о Палестине.

Мы давно прошли мимо двухэтажного дома Гутмана, но Юдифь и не думала уходить.

— Мне не нравится всю жизнь жить в синагоге.

Я не понимал, кто заставляет Юдифь всю жизнь жить в синагоге.

— Коньки у тебя есть? — спросила она.

Тайна у меня была, а вот коньков не было, и тем не менее я сказал:

— Есть.

— Давай с тобой махнем на речку и покатаемся?

— Сейчас? — у меня задрожала верхняя губа.

— А хоть бы и сейчас.

— Лед еще тонкий. Провалиться можно, — сказал я, пытаясь выиграть время.

— Тем лучше, — сказала Юдифь. — Опасность закаляет… А в субботу я приглашаю тебя на день рождения.

— Спасибо.

— Ты будешь самым интересным гостем. Все эта шендели-мендели мне уже осточертели. Мясники, мельники, оптовые торговцы… А вот могильщика никогда еще у меня не было. Придешь?

— Приду… я приду спросить насчет Иосифа…

— Насчет твоего Иосифа я скажу тебе послезавтра… на речке. Встретимся в пять… под разрушенным мостом.

Господу богу, конечно, лучше знать, кого чем испытывать, но зачем он ниспослал мне испытание коньками, ему и самому вряд ли было известно. За оставшиеся два дня я не только должен был раздобыть коньки, но и научиться кататься.

В скобяной лавке Гайжаускаса служил приказчиком дальний родственник деда Рувим Столярчик, здоровенный детина с прелым лицом новорожденного и невероятной чуприной, куда он изредка прятал от хозяина мелочь. Иногда Гайжаускас брал Столярчика за волосы, и тогда монеты вылетали из чуприны, как трясогузки из гнезда.

— Даниил! — обрадовался Рувим и тряхнул пустой на сей раз чуприной. — Тебя сам бог прислал.

— Вот именно.

— Мы как раз завезли из города новые лопаты.

— А мне лопаты не нужны.

— Не нужны? — Столярчик вытаращил глаза, и они сверкнули в сумерках лавки, как два серебряных лита.

— Ты умеешь кататься?

— На чем?

— На коньках.

— На коньках не умею. А что?

— Я пришел за коньками.

— Ты? За коньками? На кой черт могильщику коньки?

— Не твое дело. Сколько? — я полез в карман за деньгами.

— Не держим мы коньков, и все… Евреи любят кататься на чем угодно… на извозчике… автомобиле… друг на друге… Но на коньках?!

— Ассир Гилельс катается, — сказал я и дохнул недовольством на Столярчика.

— Ассир — другое дело.

— Почему?

— Он еврей новой марки.

— Новой марки?

— Бывают старые горшки и новые горшки, — объяснил Рувим. — Так вот. Ассир — горшок с эмалью. Понял?

— Почти.

Рувим вынул руку из копилки и положил на мое плечо, как коромысло.

— Меня не проведешь, — сказал приказчик. — Я как только на тебя глянул, так все и усек.

— Что усек?

— Хороша она, не спорю. Но этот пирог не для тебя пекли.

— Ты о чем? — притворился я.

— О докторской дочке. Рувим Столярчик все знает, все видит. Все, все, все…

— Она просто поинтересовалась нашим кладбищем, — сказал я.

— Просто поинтересовалась кладбищем, а ты сразу бросился за коньками.

Рувим Столярчик ухмыльнулся, и ухмылка сделала его лицо неживым, как изваяние.

— Любовь — глупость и обман, — быстро и обиженно пробормотал Столярчик. — Никто на свете никого не любит. Разве твой отец любил твою мать? Разве бабка любила деда? Разве у меня в доме кто-нибудь кого-нибудь любит? Нет и еще тысяча раз нет. То один другому не по сердцу, то один другому не по карману. Возьмешь лопату?

— Я скоро, Рувим, и со старой распрощаюсь. Не век же мне вековать на кладбище.

— Правильно. Пусть каждый хоронит каждого до конца. Без стеснения. Может, на ступицы глянешь?

— Старые еще не износились.

— Черт побери, за весь день ни одного покупателя! — пожаловался Рувим. — Придет Гайжаускас и начнет таскать меня за волосы.

— Ты же не виноват, — сказал я.

— Да, но жизнь без виноватых — сущий ад. Если кто ее и разнообразит, то только виноватые. Купи, Даниил, горшок новой марки! Купи!

Мне нужны были коньки, а не горшок новой марки. Я вышел из скобяной лавки растерянный и угрюмый. Неужели придется просить Ассира, подумал я. Другого выхода нет. Ну что стоит Ассиру одолжить мне на денек свои коньки? Может, я и кататься-то на них не буду. Просто явлюсь с ними и постою рядом с Юдифь.

Я долго крутился возле дома мясника Гилельса, пока не подкараулил Ассира. К счастью, он был один и, видно, торопился к Кристине.

— Ассир! — окликнул я его.

— Чего тебе? — высокомерно оглядел меня сын мясника.

Года три тому назад, еще при жизни бабушки, когда Ассир был евреем старой марки и носил не котелок, а бархатную ермолку, он покупал у меня для рыбалки червей. Торговали мы тайно, ибо однажды мельничиха обнаружила в грудинке белого, отнюдь нерыболовного червячка и подняла шум на все местечко. Старик Гилельс все свалил на сына-рыбака, высек его и строго-настрого запретил копаться на свалке или в отхожих. С тех пор я поставлял ему отборных червей и брал с него по-божески: леденец за две штуки. Пойманную рыбу Ассир нанизывал на ветку и в конце рыбалки выбрасывал в реку. Тогда низка напоминала вербу в пору ее цветения.

— У меня к тебе просьба, Ассир.

— Проси, — неожиданно разрешил сын мясника.

— Одолжи мне на денек свои коньки!

— Можно, — серьезно сказал Ассир и поправил котелок. — Один вопрос: для чего они тебе понадобились?

— Хочу покататься.

— Столько лет не катался и вдруг захотел.

Ассир недоверчиво стер перчаткой с лица сонливость — у него всегда было сонливое выражение — и бросил:

— Какой у тебя размер ноги?

— Не знаю.

— У меня сороковой, — сказал Ассир.

— Значит, и у меня сороковой. Мы же одногодки.

— Ну и что? У вас ноги растут быстрее.

— У кого?

— У пролетариев всех стран, — Ассир хмыкнул. — Коньки дам только с одним условием.

Я был согласен на любые условия.

— Мне надо встретиться с приятелем. Желательно на кладбище.

Хорош приятель, ничего не скажешь. Я сразу понял, с кем собирается встретиться Ассир. С дочерью местечкового пристава Кристиной.

— На кладбище снегу полно.

— А мы не в снегу… мы в хате, — сказал сын мясника. — Пока будешь кататься.

— Да, но в хате грязно… не прибрано…

— Не беда.

Ассир исчез и вскоре появился с коньками. Они были привинчены к ботинкам и сверкали как новые.

— Я три раза постучусь в ставню. Жди, — сказал Ассир и зашагал к костелу.

У каждого, подумал я, свои радости и заботы. Для Ассира радость встретиться с Кристиной, для меня радость покататься на речке с Юдифь, даже если я грохнусь и сломаю ногу. Столько лет живу на свете и до сих пор не разобрался, какого размера у меня ноги. Пора бы узнать. И кто такие пролетарии всех стран, тоже пора бы узнать. А вдруг пригодится.

Коньки как бы прочертили в морозном воздухе нитку между мной и Ассиром, снова связали обоюдной тайной, и сын мясника показался мне таким же дружелюбным, как в детстве, когда он поджидал меня на косогоре у речки с тонкой бамбуковой удочкой — единственной в местечке, привезенной ему в подарок аж из Южной Африки, а я спешил к нему со ржавой банкой, в которой копошились самые жирные черви в мире. Таких ни в Африке, ни в Америке не найдешь. Бедняга, подумал я, породнился бы мясник с приставом и кончились бы его страдания. Но старик Гилельс готов женить Ассира даже на уродине, только не на литовке, а господин пристав о еврее и слышать не желает, будь жених самим Ротшильдом. Кровь не та, сетует господин пристав. Кровь не та, причитает старик Гилельс. Что-что, а кровь у нас с Юдифь та, из-за нее дело не станет. Но, оказывается, одной крови мало, не хватает еще кой-чего. Нет, нет, я вовсе не хочу быть богатым. Но хочет ли быть бедной Юдифь? Ей так идет эта ворсистая шубка, эти легкие черные сапожки, эта муфта, в которую она кутает свои ласковые, как скрипичный смычок, руки.

— Кто любит, тот богач, — твердила никого не любившая бабушка.

Для меня, да и для нее самой, осталось тайной, о каком богатстве она говорила. Еще совсем недавно, в самый расцвет моей торговли червями, я был уверен в том, что, кроме кори, свинки, желтухи, есть еще болезнь по имени любовь. Болеют ею взрослые, бегают друг за другом, как сумасшедшие, страдают, потом укладываются вместе в постель и исцеляются.

Но сейчас, после приезда Юдифь, что-то случилось со мной, как будто сдвинулись расстояния, приблизились к одной-единственной точке, и даже кладбище, впервые за двести с лишним лет, переместилось в центр местечка, прямо под окна двухэтажного дома Гутмана.

Не успел я зайти в избу, как сразу же принялся примерять коньки.

Жизнь на кладбище научила меня сдержанности: когда орудуешь лопатой, даже слеза на ней лишняя тяжесть. Но тут я чуть не заплакал.

Ассир оказался прав. Ботинки были мне малы. Особенно жал правый, он просто издевался над моей пролетарской лапой, и я с досадой швырнул его под кровать Иосифа.

Я сидел на полу, смотрел ненавистным взглядом на правый гнусный ботинок и думал о том, почему меня так тянет на речку, к Юдифь.

Пока я сидел и думал, бог шепнул мне на ухо выход.

Я залез под кровать, достал правый гнусный ботинок, снял носки и обулся на босу ногу. На босу ногу никто еще у нас в местечке не катался. Если Юдифь заметит, я ей скажу:

— В носках каждый дурак умеет, а вот на босу ногу!..

Я зашнуровал ботинки и осторожно стал пробираться к двери.

Во дворе я шлепнулся в снег и разбил губу. Но без крови и пота на земле ничего не бывает. Так меня учила бабушка.

Я добрался до середины кладбища и там, где между надгробными плитами зиял длинный и ровный овраг, стал готовиться к послезавтрашнему катанью с Юдифь.

Вокруг все было тихо и бело. Я скользил по смерзшемуся снегу между надгробий медленно и отрешенно, и со всех сторон на меня смотрели ошарашенные сосны и мертвые евреи в белых саванах, завороженные моим кощунственным скольжением.

Холод пробирался в Ассировы ботинки, жег мои голые ноги, но я ничего не чувствовал, я продолжал скользить, не разгибая спины и не оборачиваясь, словно сзади меня и впрямь подстерегали вставшие из могил старцы, впервые увидевшие человека в таких странных ботинках.

— Ну, чего пялитесь? — услышал я дребезжащий голос бабушки.

— Что он делает? Что он делает? — возмущались мертвые евреи.

— Разве вы, дураки, не видите? — успокаивала их бабушка. — Мой Даниил влюблен!

— Влюблен? Влюблен? Влюблен? В кого? В кого? В кого? — перебивали друг друга мертвые евреи.

— В дочку доктора. В Юдифь, — отвечала бабушка. — Пожелаем им счастья, евреи!

С деревьев взмыли вспугнутые вороны. Они рассекали крыльями морозный воздух и каркали, носясь надо мной и удивляясь. А уж если ворона удивляется, значит, в мире на самом деле произошло что-то удивительное.

Ассир опаздывал. Стрелка часов качнулась в сторону пяти, а его все еще не было. Я подмел пол, предварительно освежив его брызгами колодезной воды, застелил постель Иосифа, распахнул настежь окна и проветрил хату: нос у Кристины благородный, учует, не дай бог, какой-нибудь мужицкий запах, а у нас в хате только мужицкие запахи и водились, и пиши пропало. Обидится барышня, заткнет нос и сбежит.

Весело, конечно, будет, если она не сбежит, а их застукает господин пристав. На еврейском кладбище испокон веков не было полиции. На католическом — другое дело, там они частые гости: то чья-нибудь теща прикажет долго жить, то брат отравится грибами, то сослуживца доконает скоротечная чахотка. Не каждому мертвому выпадает такая честь — состоять в родстве с полицией. Первый еврей, у которого появился шанс породниться с ней, — это сын мясника Ассир Гилельс. А первым ох как нелегко быть.

В распахнутое окно струился короткий зимний день. Я лежал на кровати в полном снаряжении (не переобуваться же мне на речке на глазах у Юдифь) и ждал, когда Ассир соблаговолит постучаться в ставню. Пусть не три раза, как мы договаривались, пусть хоть раз — я услышу.

Подожду еще малость и пойду, решил я. Дверь на всякий случай оставлю открытой. Запирай не запирай — все равно никто ничего не унесет.

Я вдруг представил себе, как Ассир и Кристина сидят в обнимку на моей кровати, как они целуются и дают друг другу клятву на вечную верность, и меня обуяла зависть.

Мерно тикали часы. Казалось, по стене расхаживает сеятель с лукошком и разбрасывает пригоршнями ядреные тугие зерна. Они сыпались на мою голову, лицо, глаза, и мысли мои вернулись к Иосифу. Он незримо вошел в избу, опустился на табурет, напротив моей кровати, и уставился на мои ноги в диковинных Ассировых ботинках. Иосиф глядел на коньки, на их стальные сверкающие лезвия, и взгляд его был непроницаем, но в той непроницаемости нет-нет да вспыхивал керосиновый фитиль, и тогда все на миг освещалось, как при вспышке молнии: и сам Иосиф, и я, и Кристина, и Ассир с его диковинными ботинками. И, конечно же, Юдифь, под полуразрушенным мостом на речке.

Как же так получилось, пронзило меня, даже о господине приставе я думал, а вот про Иосифа забыл.

Я уже собирался было сунуть ноги под одеяло, чтобы не гневить могильщика (его присутствие я чувствовал еще более отчетливо, чем тикание часов на стене), как вдруг до моего слуха дошел звук, менее всего похожий на стук в ставню.

— Кто там? — спросил я издали и еще раз прислушался.

— Я, — ответил голос по-литовски.

Неужели господин пристав, подумал я и весь сжался.

— Никого нет, — сказал я на всякий случай.

— А мне никто, кроме тебя, не нужен.

Я слез с кровати, подошел к окну и выглянул во двор. Боже праведный, Пранас! Вот уж кого не ожидал!

— А я думал: пристав.

Пранас скатал снежок и запустил в меня, попав в переносицу.

— Ты что, драться пришел?

— Ага, — оскалил зубы Пранас.

— Больше в местечке не с кем?

— Другие сразу нюни распускают, а ты, Даниил, никогда. — Он снова оскалил зубы и протянул мне руку.

Только в избе я заметил, как он вырос. Пранас снял шапку и зачесал густые волосы, прикрывавшие крупную голову с большими, как дупла, ушами. Нос у него тоже был крупный с широко вырезанными ноздрями, напоминавший ствол дробовика и грозно нависший над верхней вывороченной губой. Под светлыми, как бы припорошенными песком, бровями подснежниками голубели глаза, и голубизна их была по-вешнему пронзительной и бездонной.

— Вырядился же ты в честь пристава! — хохотнул Пранас.

— Не нравится?

— Очень даже нравится. Хоть бери и — на грядку.

— Так уж на грядку? — обиделся я.

— Больно уж вид у тебя потешный.

Стрелка часов подкралась почти к пяти. Видно, Ассиру и Кристине не суждено встретиться на кладбище, посидеть в избе и вдоволь нацеловаться. Господина пристава и мясника Гилельса на мякине не проведешь. У каждого из них в местечке свои доносчики: одни за доносы получают жалованье, другие — на даровщинку кусок мяса. Бог свидетель, я сдержал свое слово, прождал почти до пяти, но больше я ждать не могу.

А может, Юдифь не придет? У доктора Гутмана, наверно, тоже есть в местечке глаза и уши. Тот же Рувим Столярчик. Он кого угодно продаст, если найдется покупатель.

— Есть известие о твоем отце, — сказал Пранас.

Поначалу мне показалось, будто я ослышался, но не отважился переспросить. Часы вдруг затикали так громко, а стрелка завертелась с такой быстротой, что я ухватился за край стола и занозил руку.

— Приходи завтра вечером к рыбаку Викторасу, — сказал Пранас.

— Он жив?

— Там все узнаешь.

— Он жив?

— От тебя ничего не утаят, — Пранас отвел взгляд, и я все понял.

— Придешь?

Я молчал. Приход Пранаса, его слова разворошили во мне затаившееся, почти забытое чувство привязанности к родному дому, в моей памяти, как утопленники на речке, всплыли и дед, и бабушка, и мой непутевый отец Саул, который десять лет просидел в тюрьме, чтобы погибнуть где-то на краю света, в Испании. Кроме служки Хаима, никто о ней в местечке ничего не знал. Да и Хаим знал об Испании понаслышке.

— Там очень жарко, — сказал он мне. — От костров.

— От костров?

— Ну да, — сказал Хаим. — В других местах нас расстреливают, вешают, а там евреев сжигают.

— Кто сжигает?

— Монахи, — сказал Хаим. — А почему ты о ней спрашиваешь?

Служка Хаим говорил о какой-то другой Испании, вовсе не о той, которая сманила моего отца Саула. В его Испании не было монахов, а были немцы с пушками и самолетами.

Одно время она мне снилась, Испания моего отца Саула. Под высоким синим небом цвели причудливые деревья. По деревьям лазили обезьяны. Они дразнили моего отца и швыряли в него плоды, круглые и желтые, как осень.

После войны, думал я, он вернется и привезет мне обезьяну, такую, какую в позапрошлом году показывали на рыночной площади в цирке. На обезьяне можно неплохо заработать. Это тебе не коза и даже не ломовая лошадь. Разъезжай себе по всей Литве, бери за показ по десять центов с человека. Так думал я, пока однажды Лео Паровозник не сообщил мне печальную новость: никаких обезьян в Испании нету.

— Придешь? — Пранас нахлобучил шапку.

Откуда, гадал я, рыбак Викторас знает про моего отца Саула и про Испанию. Он же дальше нашей округи никуда не уплывал. Может, не он, а кто-нибудь другой знает. Мой отец Саул не один же уезжал на войну. Кому-то, видно, посчастливилось, кто-то, видно, вернулся.

— Приду.

— Ну вот и хорошо. Я, между прочим, дал слово выцарапать тебя отсюда.

— Кому дал слово?

— Кому надо. Мы еще тебя в комсомол примем.

— Куда, куда?

— В союз молодежи.

— А что мне в твоем союзе делать?

— То же, что и сейчас.

— Хоронить?

— Ага, — снова оскалил зубы Пранас.

— Крещеных?

— Национальность тут не имеет значения, — сказал Пранас.

— Больше не хочу быть могильщиком.

— Мы все могильщики. Трудящиеся которые. Так говорит мой отец.

— Все? — удивился я.

— Ага. Только без лопаты.

— Без лопаты могильщик — не могильщик.

Я спешил на речку, и у меня не было времени спорить с Пранасом.

День, к счастью, выдался безоблачным. Было светло и далеко видно. Через час над мельницей зажжется первая звезда, за ней проклюнутся другие, и небо повиснет над местечком огромным праздничным пирогом, обильно посыпанным сахаром и корицей. Господь бог придумал небо не для самолетов и даже не для птиц, а в награду бедным за низкий бревенчатый потолок, под которым они родятся, живут и помирают. Недаром же отмучавшаяся душа возносится в иные, сокрытые от ока, пределы, где для праведников распахнуты нескрипучие, смазанные дегтем, ворота и где над головой не копошатся пауки и тараканы, а витают ангелы.

Какие ангелы витают над головой моего отца Саула? Его душа, должно быть, так и не воспарила в небо. Может быть, он до сих пор лежит незакопанный в каком-нибудь местечке или деревушке, потому что идет война и все могильщики Испании стреляют.

Сколько же ему было лет, моему отцу Саулу? Что он успел в жизни? Останься он портным, сшил бы не одну пару брюк, залатал бы не одну дюжину пиджаков. А теперь? Чего он добился? Чего? Почему служку Хаима за его веру никто не сажает в холодную? Почему вера не бросает его в окопы за тридевять земель от дома? Разве мой отец Саул не мог спокойно шить и верить?

— Даниил! — вернул меня из Испании недовольный голос Юдифь. — Нехорошо так опаздывать.

У меня не было никакого настроения кататься.

— Что с тобой? — спросила Юдифь. Она была в белом вязаном свитере и в такой же шапочке, из-под которой черной улиткой выползал завиток волос, посеребренных инеем.

— Ничего.

— Терпеть не могу врунов, — сказала Юдифь. — Дома врут, в гимназии врут. Подумать только — могильщики, и те врут. У тебя горе?

— Да, — сказал я.

— Отец?

Догадливость Юдифь сломала меня. Мне вдруг захотелось сбросить с себя тайну, Ассировы ботинки и свою проклятую стеснительность. Захотелось излить душу и услышать от Юдифь какие-нибудь слова, тихие и простые, как дождевые капли — зажмурь глаза и слушай.

— Да, — сказал я.

— Умер в тюрьме?

— Убили.

— Разве у нас убивают? — ужаснулась Юдифь.

— Его убили в другом месте.

— Где?

Ложь могла меня рассорить с ней, а ссориться было бессмысленно.

— В Испании, — сказал я.

— Твой отец воевал в Испании? — Юдифь посмотрела на меня с восхищением.

— Наверно, воевал, — ответил я. Полной уверенности у меня не было. Может, не воевал, а шил шинели. Сидел, шил, и шальная пуля сразила его наповал.

— Извини, — сказала Юдифь. — У тебя горе, а я, дурочка, радуюсь.

Она взяла меня за руки и так застыла, а я глазел на ее перчатки, на свитер, на выпиравшие из-под него антоновки и, казалось, слышал в зимнем воздухе их пьянящий запах и видел их матовую кожуру. Чем больше я глядел на Юдифь, тем меньше думал о своем отце Сауле, о его жизни и смерти. Юдифь вытеснила из моей памяти всех, кроме Ассира и его злополучных ботинок.

— Мне расхотелось кататься, — сказала она, все еще держа мои руки. — Давай снимем коньки и просто погуляем.

Она отъехала в сторонку, нагнулась и достала из сумки сапожки.

— Переобуйся! — крикнула она и примостилась на сваленной сосне.

— Да я так погуляю.

— Так неудобно.

— Очень даже удобно.

Ассировы ботинки — не Испания. Нечего о них распространяться, — подумал я. Тут, на речке, они жали еще сильней, но я не показывал виду. Ради Юдифь я был готов вынести и не такие муки.

— Ты, Даниил, оригинал, — сказала Юдифь, и мы побрели вдоль берега к пуще.

Коньки проваливались в снег, я с трудом волочил озябшие ноги. Еще час, и я их окончательно обморожу. Тогда уж точно мне не уйти с кладбища. Тогда уж мне, как и Иосифу, до гроба рыть могилы. Он потерял ногу на войне, а я на морозе. Отвезут меня в город и оттяпают правую или левую до колена. А может, обе разом. И все из-за любви. Вытворяет с человеком черте-что: один из-за нее крестится, другой в монастырь уходит, третий на себя руки накладывает. Напасть, форменная напасть, и только.

— Ну как там… мой опекун… Иосиф? — спросил я у Юдифь, превозмогая боль.

— Папа мне ничего не сказал. Приехал, заперся с мамой и давай шушукаться. В городе неспокойно.

— В городе всегда неспокойно.

Безоблачное небо предвещало стужу. Подул ветер. Передвигаться на коньках с каждым шагом становилось все трудней, и я малодушно свернул к местечку.

— Дед, тот прямо в ужасе. Такой страх на него нагнали.

— Мама и папа?

— Русские. Они отнимают фабрики.

— И парикмахерские, — заявил я, просвещенный озабоченным Лео Паровозником.

Юдифь едва поспевала за мной.

— Знаешь, почему ты мне нравишься?

— Почему? — спросил я.

— Потому что ты не такой, как все, — она бросила взгляд на Ассировы ботинки.

— А какие же, по-вашему, все?

— Жадные, — сказала Юдифь.

— До чего?

— До всего.

От похвалы Юдифь я был на седьмом небе, но похвала — не колодка, от нее ботинок шире не станет. Я натер на ступнях мозоли, и ноги мои кровоточили.

У мясной лавки Гилельса мы неожиданно столкнулись с Ассиром. Я попытался было проскочить мимо, но сын мясника загородил дорогу. Он стоял раскорячившись, и его обычно сонливое лицо горело от стужи и возбуждения.

— Можно тебя на минуточку, кавалер? — съязвил он.

— Завтра, — сказал я.

— У тебя губа не дура, — заметил Ассир и небрежно бросил: — Отдай ботинки.

— Завтра, — снова сказал я.

— В чем дело? — подошла к Ассиру Юдифь.

— Он одолжил у меня на денек коньки.

— Ну и что? — невозмутимо спросила Юдифь. — Одолжил, значит, отдаст.

— Срок вышел, — объяснил Ассир. — Снимай ботинки, — приказал он мне.

— Ассир шутит, — сказала Юдифь.

— Не шучу. Нечего со свиньей церемониться.

— Я ждал тебя. Честное слово… Я даже избу прибрал.

— Врешь, голодранец. Испугался! Не бойся. Я тебя не разую посреди улицы… Я не такой… У меня доброе сердце. Покатайся еще часок с барышней.

Сын мясника посторонился, но я не двигался, как будто врос в обледенелый дощатый тротуар. Кровь прилила к моему лицу, клокотала в висках, слова испепелились, зола забила горло, першило во рту.

— Пошли, — испуганно процедила Юдифь.

— Погоди, — пробилось сквозь золу.

Чего ж я жду, пронеслось в сознании. Почему не пускаю в ход руки. Они у меня, слава богу, сильные, орудуют ломом и лопатой, перетаскивают каменные глыбы и гнут подкову. Если слова не могут постоять за человека, то тогда должны заговорить руки.

И они заговорили.

Я нагнулся и стал расстегивать правый гнусный ботинок.

— Что ты делаешь, Даниил? — воскликнула Юдифь.

Правый гнусный ботинок лег под ноги Ассира.

— Не смей! Не смей! Сейчас же обуйся! — завопила Юдифь. — Ассир! Как тебе не стыдно! Скажи же что-нибудь!

Ассир не внял ее просьбе. Не внял и я.

Сняв ботинки, я почувствовал странное облегчение, как лошадь, избавившаяся от пут, и бросился бежать.

Юдифь догнала меня, схватила за руку и сказала:

— Зайдем к нам. Я тебе вынесу папину обувь.

Но я ее не слышал. В моих ушах гудел ветер, и его гудение подхлестывало меня, как удар кнута.

— Даниил! Даниил! Даниил! — преследовал меня голос, но я бежал, словно гончая, по собственному кровавому следу.

Снег обжигал ступни, холод расползался по всему телу, леденил сердце, я задыхался от бега, хотя сам не понимал, куда бегу: на кладбище? в пущу? Мне было все равно. Я только ждал того мгновения, когда упаду, и звезды и снег сомкнутся надо мной и накроют меня, как саван, и я застыну, и тогда прилетят два ангела: ангел любви и ангел смерти и унесут меня на своих крыльях, как на носилках, в недосягаемую даль, где все, будь то богатей или нищий, круглый год ходят босиком и знать не знают о коньках, ибо вечное лето улыбается там даже грешникам.

Если же господь бог смилуется надо мной и я выживу, то больше шага не шагну с кладбища. Иосиф прав: только на кладбище человек остается человеком: среди мертвых не надо унижаться, кривить душой, заискивать перед сильными.

На краю местечка белела изба свадебного музыканта Лейзера. В окнах было темно, но я решил постучаться. Как ни сладостна смерть среди сугробов, жизнь все-таки желаннее. Пусть мои ангелы подождут немножко.

Свадебный музыкант Лейзер зажег керосиновую лампу и отпер дверь.

— Можно у вас погреться? — спросил я.

— Нельзя, — сказал Лейзер. — У меня холодней, чем на улице.

— А посидеть можно?

— И посидеть нельзя. Я пустил на растопку все стулья, — просипел Лейзер. — Если желаешь постоять — милости просим.

Керосиновая лампа повела меня за собой, оставляя на полу кривую пьяную полоску света. Он падал на мои босые ноги, и оттого они еще больше белели в темноте.

— Ты так и не стал свадебным музыкантом, — вздохнул Лейзер. Он водрузил на стол лампу и засеменил в угол, где догнивал допотопный топчан с выпиравшими из-под обивки ржавыми пружинами.

— Не стал, — сказал я.

— Ворона пожалел и сам в ворона превратился, — глухо промолвил Лейзер и опустился на топчан.

— Нет больше ворона, — пробормотал я.

Меня знобило. Я подрагивал мелкой дрожью, как овес от дуновения ветра.

— Неужто умер?

— Увезли. В больницу.

— Выкрутится, — сказал Лейзер. — Вороны долго живут.

Он не любил могильщика. Может, они в молодости повздорили, невесту не поделили, а может, Иосиф закопал кого-нибудь из его близких? Была же у свадебного музыканта Лейзера мать!..

— Я тебя не спрашиваю, зачем ты пришел, — произнес хозяин. — И ты меня ни о чем не спрашивай.

— Не буду, — заверил я.

— Чем же тебя угостить?

От кружки горячего чая я бы не отказался.

— Одиночеством? Усталостью? — продолжал свадебный музыкант Лейзер.

— Давайте чаю выпьем, — предложил я.

— Дров нет.

— Как же вы… зимой… без дров?..

— А много ли мне нужно? Вот дрова, — свадебный музыкант Лейзер ткнул в изголовье топчана. — Просто я, голубчик, больше не хочу.

— Чая?

— Причем тут чай. Был у меня брат Шайя. Он играл на флейте. Боже милостивый, как Шайя играл! На десять верст вокруг замолкали птицы, утихал ветер и немели деревья. Поехали мы однажды с ним на свадьбу в Жежмаряй. Как сегодня помню: резник выдавал дочку. Столы ломились от яств, как поля от злаков. Гостей было столько, сколько у царя Соломона жен, а может, и больше. Люди именитые, в бархатных ермолках, в таких же камзолах, седые пейсы сверкают, как столовое серебро. Вышли, значит, мы на середину свадьбы и заиграли: я на скрипке, Шайя — на флейте, а Евель, шурин наш, на барабане. Свадьба слушает и тает. И вдруг… Боже милостивый, никогда не забуду, как он весело умер… мой брат… Дул, дул в свою флейту, притопывал ногами, вращал глазищами туда-сюда и свалился. Ты еще, голубчик, молод, ты еще не знаешь, какое это счастье — умереть вовремя.

Свадебный музыкант Лейзер перевел дух и продолжал:

— Кто как играет, тот так и умирает.

— Но вы же, реб Лейзер, здорово играли.

— А ты слышал?

— Не пришлось.

— Не слышал, а говоришь: здорово.

— Все так говорят.

— Все? — насупился свадебный музыкант Лейзер. — А что твои «все» понимают в музыке? Они понимают в жратве и в деньгах, а в музыке понимал мой брат Шайя да еще два-три сумасшедших еврея, с которыми я кочевал из волости в волость, из местечка в местечко. Их давно уже нет на свете. Чем лучше игра, тем выше дань. Первым заплатил ее Шайя, вторым наш шурин Евель, хотя он всего-навсего бил в барабан. А я все живу. Потому что играл хуже их… Ты хочешь чаю? Пусть будет чай, как сказано в писании… Сейчас мы с тобой отломаем кусок топчана и вскипятим воду. Помоги мне, голубчик.

— Зачем же его ломать?

— Чтобы согреть другого, всегда надо что-то отломить от себя.

— Но вам же на нем спать.

— В моем возрасте важно не спать, а один раз уснуть.

Свадебный музыкант Лейзер отодрал от топчана прогнившую доску и сказал:

— Набери за порогом в чугунок снегу. К колодцу все равно не подступиться, обледенел.

Я натолкал в чугунок снегу, тупым ножом нащипал лучины, поднес к печке лампу и зажег от нее доски. Огонь то и дело гас, пока наконец не разгорелся. Я сел к огню и стал отогревать посиневшие ноги.

— Вы что, реб Лейзер, совсем из дому не выходите? — спросил я, немного согревшись.

— Нет, — сказал Лейзер. — Ты же обещал ни о чем меня не спрашивать.

— Кто же вам еду приносит? — снова нарушил я свое обещание.

— Никто. Я вижу, ты не веришь. Думаешь, голодом себя морю. В погребе есть картошка, за печкой лук. Мяса я сроду не ел. Отец на скотобойне работал. Приходил домой весь в крови. В телячьей… коровьей… бычьей… Человек, Даниил, никому не должен быть в тягость. Ни в молодости, ни на старости. Чем он хуже журавля? Старый журавль складывает крылья, а стая летит дальше. Пусть вас совесть не мучает. Летите дальше, летите. Вы еще увидите теплые края, услышите шелест смоковницы и шум водопада. А мне давно пора сложить крылья. Все время ждешь праздника. Совершеннолетие — праздник, женитьба — праздник. Скоро, голубчик, наступит мой последний праздник.

— Разве смерть, реб Лейзер, праздник?

— Для тех, кто устал от жизни, конечно.

Он встал с топчана, взял лампу и заковылял в угол, темный и студеный, как прорубь.

— Где-то у меня сахар завалялся, — проворчал он, тыча лампой в голую стену. — Жаль только: заварки нет.

— Вода все равно мутная, — успокоил я его. — От снега.

Свадебный музыкант Лейзер нашарил в темноте рафинад и протянул его мне.

— Раньше я завидовал огню, — сказал Лейзер. — Мне казалось: от него остается тепло. Как от музыки.

— А сейчас?

— Сейчас я понял. Ничего не остается ни от огня, ни от музыки.

— Остается, — сказал я.

— Что?

— Память.

— А что такое память? — тихо спросил свадебный музыкант Лейзер. — Могильный холм, и только.

— Ради чего ж тогда жить на свете?

— Я жил ради скрипки. Будущей весной мы с ней справим золотую свадьбу.

В чугунке закипела вода. Свадебный музыкант Лейзер достал из шкафа две оловянные кружки, и я разлил чай. Чай был мутный и горячий. Мы дули на него и пили вприкуску.

— Наверно, мне уже не удастся при жизни выдать ее замуж, — сказал Лейзер. — Сватов никто не засылает. Зря ты, голубчик, променял ее на лопату.

— А я не променял.

— Тогда женись на моей скрипке, пока не поздно.

Я раскраснелся от чая и совсем забыл про свои босые ноги. Свадебный музыкант Лейзер шумно прихлебывал из кружки, в зыбком свете лампы и тлеющей доски топорщились его лохматые апостольские волосы, а губы дрожали, как будто их обожгла не вода, а мелодия, искрометная, полная молодой страсти и нетерпения.

— Сыграй мне что-нибудь, голубчик, — попросил Лейзер. Он снова поплелся в темный угол и извлек из него, как из проруби, смычок и скрипку.

— Что вам сыграть, реб Лейзер?

— А что ты умеешь?

— Свадебную плясовую.

— Для могильщика очень даже подходящая вещь…

Как странно, подумал я, взяв смычок и приложив к плечу скрипку. Только что я бежал босиком по снегу, мечтал о смерти, как об избавлении от всех бед и напастей, и вдруг, еще ежась от холода, заиграл веселую плясовую! Может, человек тем и крепок, что недолго оглядывается назад. Кто-то раз оглянулся и превратился в соляной столб.

В печке догорала доска. Я играл, придвинув к огню ноги, и тепло взбиралось по мне, как сок от корней по стволу дерева, и я весь покрывался в темноте зелеными листьями, а свадебный музыкант Лейзер стоял в их тени, как в жаркий летний день, и благодарил всевышнего за ниспосланную прохладу.

Звуки плясовой привели в избу жениха и невесту, запах медовой настойки и белизну брачной постели. Вокруг меня сновали люди, толкались, предлагали всякую всячину, начиная от куриного холодца и кончая рубленой селедкой.

У меня начинался жар.

Я безостановочно водил смычком по струнам, повторяя ту же мелодию, и свадебный музыкант Лейзер сказал:

— Хватит.

Но я не мог остановиться.

— Хватит, — повторил Лейзер. Он отнял у меня скрипку и добавил: — Иначе мои уши вконец рассорятся с твоими пальцами. Никогда и ни в чем, голубчик, нельзя фальшивить. Даже если люди на радостях простят тебе твою фальшь или в печали не заметят ее.

— А это у меня получилось оттого, что я… что я босый, — прошептал я запекшимися губами.

— Босый? — свадебный музыкант Лейзер уставился на мои ноги. — И впрямь босый!.. Как же так?

Я попытался облизать губы, но шершавый язык во рту походил на наждачную бумагу.

— Ты пришел ко мне по снегу?

— Да.

— Гм… Ты пришел пристыдить их.

— Кого?

— Обутых. Ты хотел сказать им: «Эй вы, свиные рыла! Тараканы беспамятливые! Кто веселил вас на ваших праздниках? Чья скрипка услаждала ваши бараньи уши? Постучитесь, пока еще его руки в силах отворять вам дверь!»

Глаза Лейзера как бы вспыхнули от лампы. Они горели зло и исступленно. Лохматые апостольские волосы развевались в темноте, как изодранное знамя, а тревожные руки, словно весла, шелестели в затхлом воздухе, и я прятал лицо от их взмахов.

— Я зашел случайно, — признался я.

— Нет, нет, — осыпал меня скороговоркой Лейзер. — Тебе нечего стыдиться собственной доброты. Я отблагодарю тебя. Я оставлю тебе свою скрипку. Когда-нибудь ты все-таки бросишь лопату: на свете нет лучшего поводыря, чем скрипка. Она никогда не приведет тебя туда, где торгуют и убивают. Ей нечего делать ни на торжище, ни на поле брани. Ее место там, где царят любовь и веселье, где торжествуют мир и справедливость.

— Спасибо, — сказал я. — У меня уже есть одна скрипка.

— Будут две. В прошлую субботу мы сели с моей голубушкой и стали перебирать всех, кому она могла бы достаться. В местечке не оказалось ни одного приличного человека. Кто достоин наследовать мясную или галантерейную лавку, кто — мебельную фабрику, кто — иголку и пилу, но ни один не заслуживает, чтобы к нему переселилась моя скрипка.

— И я не заслуживаю.

— Вполне возможно, — согласился свадебный музыкант Лейзер. — Но ты единственный, который ходит в местечке босиком по снегу.

— Дурак.

— Дай нам бог побольше таких дураков, — сказал Лейзер. — Ты сам не понимаешь, что это значит.

— Это значит схватить какую-нибудь хворь.

— Правильно. А какую?

— Ну ту, от которой всю жизнь человек кашляет.

— Не ту, от которой человек кашляет, а ту, от которой он себе на земле места не находит, — выпалил свадебный музыкант Лейзер. — Тот, кто сегодня может пройти босиком по снегу, тот завтра не побоится подняться в облака.

— Зачем?

— Чтобы взять всевышнего за бороду и сказать: что ты, господи, наделал? Зачем ты создал белый день, если половину жизни мы мучаемся во тьме кромешной? Зачем ты сотворил нас, если не нам, а камню, обыкновенному придорожному камню даровал бессмертие.

Свадебный музыкант Лейзер смочил губы остывшим чаем, вложил в футляр скрипку и медленно направился в другой конец избы.

Скорей бы добраться домой и лечь, подумал я. К сменившему озноб жару прибавилась тошнота, должно быть, от голода. За весь день у меня во рту и маковой росинки не было, и я с жадностью набросился на почерневший от времени рафинад, но сладость только усугубила тошноту.

Голова клонилась набок от усталости и невеселых мыслей. Надо было послушаться Юдифи, терзал я себя. Какого черта я сразу же разулся? Ничего бы Ассир не сделал, он трус и воображала, ему главное попетушиться. А Юдифи я бы все объяснил. Не для себя же я раздобыл коньки, а для нее. Я мог прийти на свидание и без них, в своих испытанных местечковой грязью и снегом сапогах. Во всяком случае не натер бы в них кровавых мозолей. Ну натер, и ладно. Но зачем было бежать? Глупо, очень глупо. Она же мне добра хотела… Обидел я ее… ну, конечно же, обидел… И Лейзера зря растормошил… С таким же успехом я мог постучаться и к водоносу Перецу или к вдове маляра Хаве. Правда, куда им, занудам, до свадебного музыканта… Да и хата его ближе к кладбищу.

— Беда, и только, — проворчал вынырнувший из темноты Лейзер. — Бегут, как крысы с тонущего корабля.

— Кто?

— Вещи. Думал, и валенки убежали, а они просто забились под комод. Еле нашел. Возьми их, голубчик.

— Я их вам верну, реб Лейзер.

— Их-то ты мне вернешь. А кто мне вернет зиму?

Я посмотрел на него с недоумением.

— Кончились, голубчик, мои зимы, — объяснил свадебный музыкант Лейзер. — Одна у меня осталась мечта, дотянуть до весны… До золотой свадьбы… Приглашу все местечко и последний раз сыграю…

— Сыграете, — ободрил я его.

— О чем только я за семьдесят лет не мечтал. Моя изба, голубчик, большой погребальный склеп: на каждую блоху в ней приходится по две несбывшихся мечты. Но разве есть на свете дом, где все сбылось?

— Нет, — сказал я.

— Нет так нет, — вздохнул музыкант Лейзер. — И все-таки я на нее не в обиде.

— На кого?

— На жизнь. Благословенны и листья и огонь, и закат, и восход… А теперь ступай и скажи всем: свадебный музыкант Лейзер приглашает вас на золотую свадьбу!..

— Реб Лейзер, я привезу вам дрова… хлеб…

— Если можешь, подкинь мне керосину. Никак не могу привыкнуть к темноте.

— Хорошо, — сказал я, натянув валенки.

Свадебный музыкант Лейзер запер за мной дверь, но еще долго, до самого кладбища, светила мне в спину керосиновая лампа, как будто за закоптелым стеклом горел не фитиль, а солнце.

Пранаса у рыбака Виктораса не было. В чисто побеленной горнице за столом, накрытым цветастой скатертью, играли в карты. Сдавал сам хозяин, коренастый, рябой, похожий на цыгана, коротко стриженный и неразговорчивый. В местечке говорили, будто Викторас ударил полкового командира и схлопотал за один удар два года каторжной тюрьмы. За что он поднял на полковника руку, никто толком не знал, но с тех пор все побаивались его руки, каторжной, жилистой, с обрубленным большим пальцем.

Круглый год Викторас рыбачил на реке или на озере, один, без помощников, большой удачливой сетью. Иногда ему помогала мать, древняя старуха, в молодости слывшая лучшей повивальной бабкой в местечке.

Рыбу у Виктораса забирали перекупщики. Они приезжали из города и увозили весь улов, не торгуясь, как местечковые бабы из-за каждого цента.

Сын портного Бенцы Когана Пинхос не был ни рыбаком, ни картежником. Как он оказался за столом в избе Виктораса, для меня было загадкой. Низенький, рано располневший, с гладкими, лоснящимися, как оладьи, щеками, с редкими, удивительно смирными волосами, кое-где обогащенными сединой, Пинхос следил, как Викторас тасует колоду, ерзал на стуле и, видно, с нетерпением ждал последней, самой важной карты.

Пинхос полковника не ударил, в каторжной тюрьме не сидел, он учился в ешиботе, а ешибот, как он уверял, хуже любой каторги.

В местечке Пинхос славился своей ученостью. Еще в ешиботе он заразился чтением книг, тратил на них весь свой заработок, и отец считал его помешанным.

— Все твои книги — сплошное вранье, — говорил портной Бенце Коган, бывало, сыну. — Даже в писании нет ни одной правдивой строчки. Сказано: не убий, а убивают. Сказано: не укради, а крадут. Сказано: не пожелай жены своего ближнего, а мне всю жизнь нравится сапожничиха Лея.

В конце стола, напротив картины, изображавшей страдания Иисуса Христа, прибитого к кресту гвоздями, сидел третий игрок, незнакомый мужчина в городском костюме и галстуке. Багровый рубец на затылке враждовал с белизной его рубахи, а пышные рыжие усы, застывшие беличьим хвостом на лице, не вязались с очками на мясистом носу. Незнакомец курил городские папиросы, глубоко затягиваясь и выдыхая в сторону Иисуса Христа клубы дыма.

— Сын Саула, — сообщил курильщику рыбак Викторас. — Проходи, парень.

Я подошел к столу.

— Я привез тебе привет, — сказал усач, и глаза его заволокло дымом. Но и сквозь пелену он внимательно наблюдал за мной, без устали чиркал отсыревшими спичками и, непонятно почему, прижигал горящую папиросу.

Пинхос взглядом испепелял бубнового короля, а рыбак Викторас каторжной рукой отмахивался от папиросного дыма, клубившегося над цветастой скатертью, как туман над лугом.

— Вы видели его? — тихо спросил я.

— Видел, — сказал усач. — Правда, давненько. Три года назад.

Долго же, однако, он вез сюда привет, подумал я и пристально посмотрел на незнакомца. Перед ним на краю стола лежали его карты, но он даже не притронулся к ним.

— Тогда он еще был жив?

— Живёхонек. — Незнакомец потопил руку за пазухой городского костюма и достал оттуда пожелтевший снимок. — Наша последняя фотография.

Фотография была маленькая, вся в трещинах, как окно старого хедера. Среди развалин стояли солдаты с винтовками в руках. У одного из них была наглухо забинтована голова.

— Не узнаешь? — подзадорил меня усач.

— Нет.

— Вглядись еще разок.

Я вгляделся еще и еще раз, но своего отца Саула не узнавал.

— Тебе забинтованный никого не напоминает?

— Никого.

— Сестра Эстелла забинтовала отца до неузнаваемости, — сказал незнакомец. — Осколком его царапнуло. В Каса дель Кампо.

У других на снимке были видны глаза, а у раненого — только бинт и винтовка. Но разве по бинту и винтовке узнаешь своего отца? Тут немудрено и ошибиться.

— Родригес снял нас перед первой атакой богадельни Санта-Кристина, — пояснил усач. — Там, на обороте, есть пометка.

Я перевернул снимок.

— El otono del ano 1936. Antes de la batalla, — пропел незнакомец.

— Красивый язык, — изменил на минутку бубновому королю Пинхос. — Ля да ля… От него, как от колыбельной, все время ко сну клонит.

— «Осень 1936 года. Перед боем», — перевел усач. — Твой отец погиб в начале третьей атаки.

— А зачем она нужна была?

— Третья атака?

— Богадельня.

— Мы получили приказ выбить оттуда фашистов. Кто такие фашисты, ты знаешь?

— Гитлер, — сказал я.

И вдруг вспомнил, как приехал в город, в богадельню к деду, как сосед пожарник Ицик рассказал о его бегстве, вспомнил пруд, усыпанный желтыми листьями, и в моем воображении возникла Испания, куда после долгих мытарств и кочевий попал состарившийся часовщик, очутившийся в приюте Санта-Кристина. Я воочию увидел невероятную картину: мой отец Саул штурмует испанскую богадельню, чтобы встретиться с моим дедом, и погибает у монастырской ограды.

— Ты можешь взять снимок на память, — сказал усач, и я очнулся от видений.

Он погасил папиросу и, опираясь на палку, вприпрыжку зашагал ко мне.

— У нас к тебе дело есть.

— Какое?

— Молчать умеешь?

Слова усача, необычные и дымные, как и его папиросы, угрюмая молчаливость рыбака Виктораса и укоризненное поглядывание Пинхоса поверх короны бубнового короля сбили меня с толку. Пусть себе играют на здоровье, подумал я, а мне пора топать восвояси, я еще должен отлежаться, из носу у меня течет, как весной из оттаявшего крана бензоколонки, а в легких писк, словно в только что обжитом скворечнике. За привет от отца — спасибо, за снимок, где изображена его винтовка и забинтованная, полная каверзных мыслей голова — тоже, но я все-таки потопаю.

— Молчать легче всего, — сказал я, глядя на обрубок его ноги.

— Когда говорить не заставляют.

— А кто может заставить?

— Есть любители, — промолвил незнакомец. — Ты хочешь нам помочь?

— Вам?

— Друзьям твоего отца. Видишь ли… нам кое-что надо похоронить… На время.

— На нашем кладбище хоронят навсегда.

— Философ! Спиноза! — не выдержал Пинхос и засмеялся узким, как замочная скважина, ртом.

— Помоги, парень, — сказал рыбак Викторас.

— Хозяин на кладбище Иосиф. Вы у него просите.

— Твой Иосиф в городе, — возмутился Пинхос.

— Я собираюсь уйти с кладбища, — сказал я.

— Потерпи, парень, — пробасил рыбак Викторас. — Мы в долгу не останемся.

Золото, это было первое, что пришло мне в голову, им надо спрятать золото. Но откуда оно у Пинхоса Когана? У рыбака Виктораса? Да и незнакомец не похож на богача. С какой стати богач попрется в Испанию драться из-за какой-то паршивой богадельни? Нет, золото исключается… Должно быть, листовки…

В прошлом году кто-то засыпал ими всю мебельную фабрику. Наш местечковый полицейский ходил по двору и подбирал их вместе с господином Натаном Пьянко. Лучше не связываться, потом хлопот не оберешься. Честным, как учит Иосиф, можно остаться только среди мертвых. Чурайся, Даниил, живых. Так учит Иосиф. Он прожил большую жизнь. Он знает.

— Иосифа подождем. Он скоро вернется, — сказал я.

— Тут ждать нельзя, — проворчал усач и снова закурил. — Твой отец долго не раздумывал.

— Может, потому он и погиб…

— Отказываешься? — напирал на меня Пинхос.

— Он не отказывается, но и не соглашается, — заметил рыбак Викторас. — Так?

Я молчал.

— На нет и суда нет, — сказал усач и сердито сел за стол. — Кто ходит?

— Пинхос, — отозвался рыбак Викторас.

— Восемьдесят, — заявил Пинхос и бросил на стол бубновую даму.

Они играли в тысячу.

Неслышно вошла мать Виктораса, высокая, костлявая, вся в морщинах, сбегавших высохшими ручейками к серебристому крестику на дряблой шее.

— Проводи его, мать, — повернул к ней коротко стриженную голову рыбак Викторас.

— Идем, сынок, — прошамкала старуха.

— Я… я… подумаю, — сказал. — В случае чего через Пранаса…

Никто не ответил, словно меня в избе и не было.

Изо рта старухи пахло тленом. Я слышал за спиной ее нетерпеливое дыхание. Она шелестела своей юбкой, как дерево последней листвой, и от ее шелеста дорога к крыльцу казалась непостижимо длинной, полной смутной, нахлынувшей на сердце, тревоги.

От рыбака Виктораса я успел еще к вечернему молебну в синагоге, где надеялся встретить Гутмана и расспросить его о Иосифе.

Обычно Гутман молился по вечерам, когда у него было меньше работы. Придет, бывало, встанет у амвона, пожует губами молитву и начнет шушукаться с соседом — мельником Ойзерманом. Мельник Ойзерман лучше всех в местечке разбирался в помоле и в политике. Он даже метил не то в правительство, не то в сейм, но его провалили на выборах.

— Не будь я евреем, — убеждал всех мельник, — я бы набрал большинство.

Как бы там ни было, мельнику Ойзерману пришлось остаться евреем, а в сейм попал директор гимназии Пранайтис.

Когда я вошел в синагогу, мельник и доктор дожевывали молитву. Я пристроился рядом с ними и для приличия зашептал затверженные в детстве слова. Гутман покосился на меня, а Ойзерман два раза заговорщически кашлянул. Но я на его кашель не обратил никакого внимания. Пусть кашляет, сколько ему заблагорассудится. Не сдвинусь с места, пока не выужу у доктора что-нибудь о Иосифе.

Меня заметил и служка Хаим. Обрадовался. Мелкими шажками подошел и пробормотал в спину:

— Твое место в другом месте, Даниил.

Но я и ухом не повел. Разве господу важно, где кто стоит?

Служка Хаим потоптался, извинился взглядом перед Гутманом и Ойзерманом и недовольный удалился.

Как только Хаим ушел, мельник и доктор зашушукались по-древнееврейски. В заключение Ойзерман сказал:

— Помяните мое слово, доктор. Мы еще от ваших защитников поплачем…

— Почему моих? — насупился Гутман.

— Не пришлось бы нам улепетывать отсюда, как от Гитлера, — сокрушался мельник.

Проще, конечно, было бы зайти к Гутману домой, а не ждать, пока он нашушукается с мельником в синагоге. Но мне не хотелось лезть на глаза Юдифь. Еще подумает, будто я пришел не из-за Иосифа, а из-за нее… Я и на день рождения не приду. Пусть празднует со своими шенделями-менделями… мясником и прочими…

— Правительство не допустит, — сказал доктор и покосился на меня.

— Когда у правительства столько танков, на него рассчитывать нечего.

— Но есть же договор!

— Что такое договор? Договорились однажды волк и заяц, составили договор на снегу. А что случилось, когда снег растаял, вы знаете? Волк сожрал зайца, — жарко прошептал Ойзерман. — Ты что подслушиваешь, миленький? — пристыдил он меня.

— Я не подслушиваю. Я молюсь.

— Тебе же ясно сказали: твое место в другом месте.

— Я хотел спросить господина доктора насчет Иосифа, — выпалил я.

— Жив твой Иосиф, — буркнул доктор. — В Еврейской больнице он. Не мешай.

Больше в синагоге мне нечего было делать, и я побрел мимо амвона к выходу.

Давно в местечке не было такой сухой и спокойной зимы, думал я, глядя в окно на заснеженные сосны, на безоблачное, как лицо раввина, субботнее небо и кладя последние мазки на вывеску, предназначенную для мужского мастера Лео Паровозника. За три месяца ничего не случилось, никому не взбрело в голову родиться или отправиться на тот свет. Если не считать господина Натана Пьянко и русских, не было ни одного события, достойного внимания базара или синагоги. Исчезновение господина Натана Пьянко взбудоражило местечко и раскололо его, как топор полено. Одни превозносили владельца мебельной фабрики за невероятную прозорливость, другие, наоборот, хулили за горячность: напрасно, мол, почтенный человек бросил все свое добро и бежал невесть куда. Третьи, такие, как служка Хаим, уверяли, будто реб Натан не из тех, кто бросает все свое добро, и вообще такова еврейская доля: бежать, бежать, бежать, сперва от римлян… потом от испанцев… потом от немцев… и вот…

Евреи кипятились, доказывали друг другу свою правоту, выгребая ее пальцами из ржавчины бород, расходились ни с чем и по ночам видели тревожные сны. Но никому ни разу не приснился Иосиф. Куда ему до хозяина мебельной фабрики!

Никогда еще ремесло могильщика не казалось мне таким бессмысленным и неблагодарным. Вспоминают портного, сшившего заурядный пиджачишко, сапожника, приколотившего глупый каблук, водоноса, притащившего на плечах два ведра речной воды, а могильщика забывают, как только приходят с кладбища, сунут в руку денежку и откупятся от смерти на миг, на день, на год. Откупятся и забудут.

Так и меня забудут, думал я, глядя на заснеженные сосны и безоблачное, как лицо раввина, субботнее небо. Отдам Лео Паровознику вывеску, утешал я себя, и поеду в город, в Еврейскую больницу. С тех пор, как я с бабушкой ездил к моему отцу Саулу в тюрьму, я в городе больше не был. Больница, конечно, не тюрьма, туда, наверно, и без пропуска пускают. Поеду к Иосифу и останусь там навсегда. Если и вернусь обратно в местечко, то только из-за лошади. Не будь лошади, я мог бы и не возвращаться. Как подумаешь, всегда что-то мешает человеку начать все сначала: то ли лошадь, то ли другой человек.

Вывеска была готова. С завтрашнего дня над парикмахерской моего первого учителя господина Арона Дамского будет красоваться голова английского министра. Если министр такой хороший, как о нем пишут в еврейской газете, пусть послужит не только родной Англии, но и старшему подмастерью Лео Паровознику.

Лео Паровозник пришел вовремя, как и обещал, отряхнул с башмаков снег, вытащил из-за пазухи сверток и, дыша на меня морозом и нетерпением, бросил:

— Ну, брат, показывай!

Я принес и поставил перед ним вывеску.

— Ух ты! — задохнулся от восторга Паровозник. — Ты просто Рем и Брандт.

— Кто? Кто?

— Темный ты человек, — пожалел меня Лео. — Рем — французский художник, а Брандт — немецкий. Ай да молодец! Ай да байстрюк!.. А министр-то, министр! Как вылитый, негодяй!

Лео похлопал меня по плечу, и восторг его вдруг вытек, как вода из проколотой мозоли.

— Сколько с меня? — подавленно спросил он.

— Сколько не жалко.

Лео извлек монету и припечатал ее витязем к столу.

— Давай выпьем, — предложил он и бережно опустил на стол сверток. — Душа болит. Главная субстанция человека, как сказано в одной книге.

— Главная чего? — невежество так и перло из меня.

— Станция, — охотно повторил Паровозник. — Через нее, брат, все поезда проходят. Ни один не пройдет мимо. Остановится и наследит. — Лео еще раз посмотрел на вывеску и горестно воскликнул: — Как себе хочешь, а из-за нее и на каторгу не страшно…

— Из-за станции?

— Из-за вывески, — твердо заявил Лео. — Сил моих больше нет. Если старая еще раз пикнет, я убью ее или прирежу американской бритвой.

— Вот из-за кого ты на каторгу собрался!

— Проклятие! — выдохнул мужской мастер. — Совсем взбеленилась. Не твоя, говорит, парикмахерская. Ты, говорит, не имеешь на нее никакого права. Имею, говорю. В какую, говорю, эпоху вы, любезная, живете? В эпоху пролетарских революций, говорю. Кто был ничем, тот станет всем. Ясно, говорю? А она говорит, дудки. Кто ничем был, тот ничем и останется. Только попробуй смени вывеску на другую, я тебя по судам затаскаю. Давай, брат, выпьем.

— В другой раз.

— Иногда я себя спрашиваю: за что ты, Лео Паровозник, страдаешь? За три облупившихся зеркала? За два вонючих кожаных кресла, дохлую машинку и парижский пульверизатор? Может, все-таки тяпнем по маленькой?

— Неохота.

— Почему евреи такие трезвенники? — недовольный моим отказом, обратился он к английскому министру на вывеске.

— Почему?

Англичанин, как и я, не знал, откуда у евреев берется их пагубная трезвость.

— Наш враг номер один — трезвость, — выпалил Лео и продолжал с непонятной страстью: — Одно дело, например, когда человек идет по снегу трезвый, другое, когда перед глазами туман. Я вчера Ассира брил. Он мне все рассказал.

— Сволочь!

— Я сволочь? — обиделся Лео.

— Я говорю про Ассира.

— А что? — заступился за сына мясника мужской мастер. — Ассир прав. Нечего лезть в чужой сад за яблоками. Рано или поздно на тебя собаку спустят. Выход один: добыть деньги… много денег… и купить весь сад вместе с собаками. Купленные собаки не кусаются.

— Заткнись! — перебил я его. Напоминание о Юдифь сапожничьим шилом кольнуло сердце.

— Бедным быть плохо при любой власти, — как ни в чем не бывало продолжал мужской мастер Лео Паровозник. — А честно разбогатеть невозможно. Кого-нибудь обязательно облапошь, убей, отрави.

— А зачем богатеть? — я был рад говорить о чем угодно, только не о Юдифь.

— Чтоб не обижали.

— Чтоб ты обижал? А вдруг у тебя все добро и отнимут.

— Не отнимут. Пролетариату нечего терять, кроме своих оков. Я пролетарий, по-простому то есть обиженный… и родом из обиженных… Мать… отец… все обиженные… Дороги мостили, чужих детей нянчили. Забирают у таких, как реб Натан.

— В книгах вычитал? — поинтересовался я.

— От Пинхоса узнал. Этот портняжка все знает. Таков, говорит, закон всеобщей справедливости. А я, брат, за справедливость.

— Какая же это справедливость, если ты собираешься кокнуть Рохэ? — поддел я его.

— А разве с тобой никогда такого не бывало? Встанешь с кровати и хочешь кого-то убить?

— Пока нет, — сказал я нерешительно.

— Приходи сегодня ночью к парикмахерской. Как только Рохэ захрапит, так с божьей помощью и начнем.

— Убивать?

— Не прикидывайся дураком! Возьмем лестницу, гвозди, молоток и приколотим вывеску. Старуха проснется, взглянет и лопнет от злости. Придешь?

— Сам приколотишь. Не калека.

— Вдвоем лучше.

— Вдвоем хорошо детей делать, говорила моя бабушка.

— С Гутманшей, например, — захихикал мужской мастер Лео Паровозник.

— Чушь городишь и рад.

— Не все попадут в рай, но на звезды смотреть каждый волен, — огрызнулся Лео. — А Гутманша, брат, звезда… Молчу, молчу, — спохватился он и забарабанил костяшками пальцев по стеклу бутылки. — В мои годы у отца уже было трое детей: Янкеле и Ханеле от первой жены, и я от мамы.

— А разве твоя мама не была его первой женой?

— Не, — коротко бросил Паровозник. Он на минуту задумался, прижал к груди вывеску и продолжал: — Мой сводный брат Янкеле живет в Бостоне. У него там, у охломона, магазин готового платья. Джейкобс Паровозник одевает всю Америку. Если ты такой умный, как о себе мнишь, ответь мне, пожалуйста, почему один человек оказывается в Бостоне, в магазине готового платья, а другой прозябает в паршивой парикмахерской и ждет не дождется, когда выжившая из ума старуха протянет ноги?

— Такова божья воля.

— Никакого бога нет. Так говорит Пинхос. Все зависит от нас.

— От евреев?

— От обиженных. Мир, говорит Пинхос, надо изменить.

— Мой отец тоже так говорил.

— Надо. Обязательно. Пусть мой сводный брат Джейкобс займется Рохэ, а я займусь Америкой. Смотри! Смотри! — вдруг застрекотал Лео и прильнул к оконному стеклу. — Коган! Ей-богу, Коган!

— Пинхос?

— Какой Пинхос? Младший лейтенант Коган на кладбище!

Теперь и я прильнул к окну.

— Давай его пригласим в избу, — нос Паровозника просто примерз к стеклу. — Хочешь, я его позову.

Лео приосанился и решительно зашагал к двери.

— Постой. Пойдем вместе.

Младший лейтенант Коган задумчиво бродил между надгробий, сбивал с них танкистской варежкой лепешки снега и разглядывал выцветшие от времени надписи, похожие на обгорелые листья. Он был в теплой стеганке и шлеме, надвинутом на самый лоб и уши.

— Шолом алейхем! — сказал Паровозник, и младший лейтенант Коган вздрогнул от неожиданности.

Он повернулся, и я успел рассмотреть его лицо: веснушчатое, с белесыми, совсем не еврейскими бровями, тонким носом, подбиравшимся, словно ключик, к замкнутому рту.

— Здравствуйте, — отозвался он и исподлобья глянул на Лео.

— Сегодня суббота, — сообщил Лео.

— Суббота, — сказал младший лейтенант.

— Праздник, — продолжал мужской мастер. — Ходи, гуляй, ничего не делай! Вы меня не помните? Это я вам на мосту сказал: шолом алейхем. Вам и вашему танку.

— Возможно, — сказал лейтенант.

Я еврея узнаю сразу, будь он рыжий, будь он черный, как негр, — похвастался Паровозник.

— Как же вы узнаете? — краешком губ улыбнулся Коган. Он говорил по-еврейски медленно, путая слова и то и дело помогая себе варежкой.

— Секрет, — просиял мужской мастер Лео Паровозник. — Только раз я ошибся, когда Гитлера принял за еврея.

— Гитлера? — оживился младший лейтенант.

— На фотографиях он вылитый еврей, — сказал в свое оправдание Паровозник. — Позвольте познакомиться: Лео, здешний парикмахер. Даниил, могильщик.

— Кто? — не понял танкист.

— Я брею, а он моих клиентов закапывает, — объяснил Паровозник. — Может, заглянете на минутку в избу. Погреетесь. У нас и угощение найдется.

— Спасибо, — сказал Коган и вдруг добавил: — Забавная штука — еврейское кладбище.

— А разве у вас их нет? — удивился Паровозник.

— Нет.

— Ваши евреи не умирают?

— Умирают. Но такого кладбища в Тобольске нет.

— Где? Где?

— Есть такой большой город в Сибири. Тобольск. Я там родился.

— Понятно, — удовлетворился Лео. — Можно задать вам пару вопросов?

— Задавайте, — холодно произнес танкист.

— Не знаю, как у вас в Тобольске, но когда у нас еврей говорит: пару вопросов, то у него их на самом деле тысячи. Тысячи тысяч… Миллионы.

— А вы задайте главный, — посоветовал младший лейтенант Коган.

— Видите ли, весь мой миллион состоит сплошь из главных вопросов. Первым делом я хотел бы у вас спросить насчет парикмахерских. Кому они у вас принадлежат?

— У нас все принадлежит народу.

— Даже парикмахерские?

— Даже.

— Ясно, — горестно протянул мужской мастер.

— Больше вопросов нет? — вежливо осведомился военный.

— Есть один, но уже не главный. Зачем, скажите, пожалуйста, народу парикмахерские? Хотел бы я знать, что понимает в брадобрейном деле ваш народ и наш народ?

Вопрос привел младшего лейтенанта Когана в замешательство, а может, он его просто не понял. Мужской мастер Лео Паровозник частенько выражался замысловато и недоступно. Книги его вконец испортили. Я был зол на Лео и не скрывал своей злости. Распоряжается на кладбище, как в своей — покамест не совсем еще своей — парикмахерской, пристает со своими бедами, как будто больше и поговорить не о чем. Младший лейтенант Коган впервые видел еврейское кладбище, а я впервые видел живого еврея в русской военной форме. Правда, мой отец Саул на фотографии тоже носил военную форму, но по сравнению с этой стеганкой, этим потрясающим шлемом и этими высокими; хрустевшими, как кролик капустой, сапогами она выглядела убого и совсем ему не шла. Мне хотелось остаться с Коганом наедине и расспросить его о том, о сем. Когда еще судьба занесет на кладбище еврея-танкиста? Наверно, никогда. Сюда старожилы местечка не часто наведываются, а уроженцу Тобольска и подавно тут нечего делать. Пришел раз, посмотрел на чужие надгробия и — рассказывай целый год в своей Сибири.

Я порывался спросить у младшего лейтенанта Когана, все ли евреи в России могут стать танкистами или только особенные, такие, как наш Ассир Гилельс или Шендель Ойзерман. Неужели там и мельницы, и мясные лавки принадлежат народу? И еще мне хотелось узнать, может ли там, в России, надеть полицейскую форму некрещенный или обязательно надо креститься.

— Его отец сидел, между прочим, в тюрьме, — сообщил мужской мастер Лео Паровозник.

— За что же он у вас сидел? — сжалился надо мной танкист. Я, видно, слишком просительно смотрел на него, потому что на сей раз он обратил на меня внимание.

— За политику, — выпалил Лео. — Ему порядки наши не нравились. А вам ваши нравятся? — ошарашил он танкиста.

Я был готов ударить Лео. Чего, балоболка, лезет не в свое дело? Взял бы вывеску и мотал бы отсюда.

— Евреи уж такой народ, они вечно чем-то недовольны, то порядком, то беспорядком, — глубокомысленно заключил Паровозник.

Танкист насупился и зашагал к пуще.

— Приходите ко мне бриться, — сказал на прощание мужской мастер Лео Паровозник.

— А я бреюсь сам, — ответил Коган.

— Сами? Вот почему у вас парикмахерские принадлежат народу! — воскликнул Лео и подавленно поплелся к хате.

— Я провожу вас. Отсюда до пущи рукой подать, — сказал я, когда мы с младшим лейтенантом Коганом добрались до расколотой молнией сосны.

— У вашего приятеля миллион вопросов. А у вас что, ни одного? — спросил танкист и остановился.

Из пущи доносился глухой рокот.

— Ваш отец мельник?

— Мельник? — рассмеялся Коган. — Мой отец актер. Понимаете? В театре играет. А мать — бухгалтер. Деньги считает.

Глухой рокот все еще доносился из пущи. Он нарастал, и на кладбище дрожали сосны, небо затягивали тучи, сулившие обильный снегопад.

Я сидел на колченогом табурете, чистил схваченную морозом картошку, бросая очищенные картофелины в чугунок, и мысли мои еще долго не могли оторваться от младшего лейтенанта Когана, его далекого города Тобольска, где нет еврейского кладбища и, стало быть, никто не может стать могильщиком, каким бы круглым сиротой он ни был.

За окном валил густой снег, и я не сразу узнал пробиравшегося к избе служку Хаима, заметенного белой божьей благодатью. Уж ежели Хаим выбрался в такую погоду на кладбище, значит, случилось что-то необыкновенное — скончайся сам местечковый раввин, он не стал бы мучить свои истерзанные ревматизмом и преданностью господу ноги. Хорошо служке в костеле, он может преклонить колени, а в синагоге стой да стой, пока не свалишься замертво.

Что же случилось, гадал я. Может, Хаим спешит ко мне с радостной вестью? Но радостные вести посещали Хаима так же редко, как богатые родственники бедного. Нет, на посыльного госпожи радости он был меньше всего похож. Чтобы мчаться к другому с радостью, она должна быть немножко и твоей. А что за общая радость могла быть у меня и у Хаима? Может, его прислала Юдифь? Но она его и знать не знает. Потом какой смысл кого-нибудь присылать, если тебе сказать нечего. День рождения давно прошел. Шендель Ойзерман по прозвищу Жаботинский, видно, весь вечер танцевал с именинницей. Здорово он, черт, танцует! Даже на католические танцы ходит. В доме Гутмана играл патефон — странная штука с голосом счастливой еврейки: поет и поет. Интересно, был ли у Юдифь Ассир?

И все же, зачем служка Хаим променял нетопленную синагогу на пургу?

Я смотрел, как Хаим рукой пытается раздвинуть полог снега, и думал, что, с чем бы он ни пришел, надо почистить картошки и на его долю. От горячей картошки с селедкой Хаим никогда не откажется.

— Прок-проклятый снег, — сказал Хаим, переступив порог. — Прости меня, господи.

Ему не нравились ни снег, ни дождь, ни солнце. Хаим обожал только ночь и звезды. Все в местечке об этом знали и подтрунивали над служкой. Выйдет, бывало, во двор, задерет ржавую голову и уставится на небо. А однажды Хаим даже забрался на крышу синагоги — дыру якобы починить — и впервые в жизни пропустил утренний молебен, потому что злоумышленники, сукины дети, стащили лестницу, решив осрамить его перед людьми и поссорить с богом. Другому всевышний никогда не простил бы такое, а Хаиму все сошло с рук: господа не проведешь, говаривал служка, он знает, кто куда заглядывает. Вы заглядываете друг другу в души и карманы, а я устремляю свой взор вон куда!

На сей раз Хаим заглянул не на свод небесный, а в чугунок, где в ледяной воде стыли очищенные картофелины — земные звезды всех бедняков и голодных.

— Кто же так толсто шелуху срезает? — упрекнул меня Хаим.

Если он пришел сюда учить меня, как надо чистить картошку, то он зря маялся. Нечего было переться сквозь непогодь, мог бы выбрать для назидания и более погожий денек.

— Пока она закипит, — сказал служка, — мы с тобой все и уладим.

Хаим отогрелся, и с его поношенного пальто на пол капала вода. А может быть, и сама бедность.

— Тебе здорово повезло, Даниил, — не дал он мне опомниться. — Такое случается раз в жизни.

— Какое?

— Счастье, — сказал служка, и его лицо, мокрое от доброты и снега, озарила улыбка.

От неожиданности я стал еще толще срезать шелуху и кидать ее вместо картошки в чугунок. До картошки ли человеку, когда с ним говорят о счастье.

— У тебя, что, шелуха заместо говядины?

Улыбка трепыхалась на лице Хаима, как мотылек на захиревшем сосновом сучке, и от нее, такой случайной и робкой, во мне крепло предчувствие необыкновенного, доселе неизведанного. Недаром служка пробирался сквозь пургу и ветер. Так и должно быть на свете, уверял я себя, так и должно быть: в один прекрасный день кто-то приходит к тебе и сообщает такое, отчего душа переполняется ликованием, как почки цветением. Никого не минует тот день, даже тех, у кого он последний.

— Все почистил? — спросил служка.

— Все, — с готовностью и нетерпением ответил я.

— Тогда за дело, — сказал Хаим, запахнул пальто и заковылял к двери. — Надо выбрать хорошее местечко.

— Кто-нибудь умер? — обмяк я и выронил нож. Боже милостивый, какой же я дурак! Все чего-то жду, на что-то надеюсь.

— Никто не умер, — служка поднял нож и провел по нему ногтем. — Я же сказал: тебе подвалило счастье. Так вот: одного зовут Майкл, другого Бернар, — превозмогая, как зубную боль, собственное заикание, объяснил служка.

— Майкл? Бернар?

— По-американски евреев и не так еще кличут, — сказал Хаим. — Уши вянут.

— Они что, из Америки?

— Отсюда они… местные, — буркнул заика. — Отца на родину привезли. Ешуа… В железном ящике. У раввина стоит.

— Отца? В железном ящике?

Хаим, видно, бредил.

— Своими глазами видел. Ящик точь-в-точь, как сундук для приданого. Но в их ящике не приданое, а пепел. Ешуа еще при жизни хотели сжечь. Он у старого моста корчму открыл. Так вот пьяные ее и подпалили. Он-то с сыновьями спасся, а Малке сгорела. Красавица была Малке, другой такой в нашем местечке не было, — предался воспоминаниям Хаим. Воспоминания наполнили его глаза тусклым отблеском греха и сожаления.

— А на что им этот пепел?

— Как на что? Пепел и есть Ешуа. Из праха вышел, в прах обратился. Давай одевайся! Они хотят за день управиться. Торопятся домой, в Америку. Богачи! Майкл пожертвовал сто долларов на крышу синагоги, а Бернар сто пятьдесят на новый амвон. Посмотрел и сказал: квач.

— Квач?

— Видно, дерьмо по-ихнему. Божий дом, говорит, надо покрыть жестью. И покрасить, чтобы выглядел не хуже костела. Причем тут костел, хоть убей, не понимаю. Они тебе хорошо заплатят. Только ты уж не подкачай. Место должно быть на зависть, и все такое прочее. Ну вот, слава богу, оделся, пошли!

Мы вышли с Хаимом в пургу. Снег забивал глаза, мешал идти, но что-то меня все время как будто подстегивало, и я рыскал по кладбищу, как волк.

— Может быть, тут? — перевел дух Хаим.

— На юру не годится, — сказал я. — Как же его второй раз сожгли?

— Очень просто. Сунули в печь и спалили. Боже праведный, кто мог знать, что наступит время, когда евреев будут сжигать в печах, как хворост. И все от того, что у них, у американцев, видишь ли, земли мало. Им она нужна не для могил, а для фабрик, магазинов и посевов. Мертвые, говорит Майкл, плохой бизнес. Бизнес по-ихнему дело. Ежели, говорит, войны не будет, на самолете памятник пришлем.

— Кому?

— Отцу. Кому же еще? Не мне, конечно.

— А если война?

— Если, говорит, война, нечего зря тратиться. Немцы, говорит, из еврейских надгробий будут коровники строить. Тут, по-моему, место что надо, — вдруг остановился Хаим.

— Место хорошее. Но оно занято. Просто под снегом надгробия не видно.

— Жаль, — вздохнул Хаим. — И я бы тут с удовольствием лег.

— Что они еще говорят?

— Что еще? Майкл, например, говорит, что когда сделает миллион, то купит земельный надел и перенесет туда все наше местечко вместе с костелом и синагогой.

— Ишь ты!

— За деньги, говорит, все купишь. Доллары, говорит, как солнце: всюду светят и всех греют. Надоест, говорит, мне Нью-Йорк, прислуга, еда, сяду, говорит, в машину и приеду в местечко. Клопами, говорит, подышу, селедкой, по лужам поброжу. Посмотрю, говорит, на еврейские бороды и еврейскую перхоть…

— А зачем на перхоть?

— Чтобы, говорит, свое первородство не забыть, вконец не обамериканиться. Раввин только слушал и головой качал.

Наконец место было найдено: под двумя соснами, недалеко от могилы деда Шенделя Ойзермана — корчмарь и мельник друг друга стоят.

— Если американцы спросят сколько, не продешеви, — посоветовал Хаим. — Меньше чем за десять долларов не соглашайся.

— Сколько дадут, столько дадут.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок, — выдохнул Хаим.

— Не такая уж она паршивая, реб Хаим, если жертвует на крышу синагоги.

— Господь не продает свою милость за деньги. Иная перхоть дороже ему, чем туго набитый кошелек.

Самое время остановить его, подумал я. Иначе как заведется, как начнет хвалить господа, ни за что не умолкнет. А мне хотелось побольше узнать об Америке, о печах, в которых сжигают корчмарей, о немцах, которые из надгробных памятников сооружают коровники, как будто на земле мало глины и щебенки.

— Почему они, реб Хаим, приехали зимой?

— Летом, говорит Майкл, большая война начнется.

— С кем?

— Немцы, говорит, уже со всеми передрались: с поляками, французами, английской королевой и даже австрияками. Остаются русские.

— Яму, реб Хаим, рыть как всем, или неглубокую?

— Как всем.

— Вам причитаются комиссионные… Когда я получу деньги, половина долларов ваша.

— А зачем мне доллары? Что я с ними буду делать? А ты поедешь в город и что-нибудь себе купишь. Ты же молодой. Тебе и одежда нужна, и обувь.

— Все равно то, что мне нужно, за доллары не купишь.

— Понимаю, понимаю… Любовь, дружок, не покупается и не продается. Ты не удивляйся. Я все знаю. Я знаю, что зимой снег идет, что весной сады цветут, а летом рожь колышется. Смотрю на зеленый лист и вижу, гляжу на бормотливое поле и слышу. — Служка Хаим сгорбился, помолчал и четко, почти не заикаясь, произнес: — Неразделенная любовь даже лучше.

— Чем же она лучше? — спросил я, когда мы вернулись в избу.

— Подумай сам, дружок: что стало бы с солнцем, если бы каждый мог приложить его к больной пояснице? Оно превратилось бы в грелку!

На столе дымилась картошка. Хаим брал ее своими бескровными пальцами, перебрасывал из ладони в ладонь и обжигал об нее оставшиеся, совсем не злые, зубы.

— Не поверишь, — разоткровенничался Хаим, — но и я когда-то был влюблен. Не в кого-нибудь, а в хозяйскую дочь. Это было в Латвии, на табачной фабрике. После работы я подходил к ее дому и ждал, когда она выйдет. Но она так ни разу и не вышла. А ведь это кажется так просто: выйти.

Я слушал служку, а он щелкал слова, как белка лесные орешки. Боже милостивый, думал я, какое это чудо — человек, пусть немощный, пусть с выкрошившимися зубами и глазами тусклыми, как стекло керосиновой лампы! Как хорошо, как мучительно хорошо жить хотя бы ради того, чтобы подойти к ее дому и ждать. Что значит Майкл со всеми его долларами по сравнению с Хаимом, который смотрит на заснеженное дерево и видит, глядит на бормотливое поле и слышит.

Служка поел и не стал дожидаться, пока я вырою яму для корчмаря Ешуа, которого дети сожгли в печи и привезли из-за моря-океана на родную землю, где он продавал озябшим от жизни мужикам веселую водку и где любил какую-то женщину с царственным именем Малке.

Я взял лопату и направился к двум соснам, под которыми отныне суждено покоиться праху Ешуа.

Под вечер я привез на кладбище Майкла и Бернара.

Братья оказались близнецами. Они были поразительно похожи друг на друга, рослые, упитанные, в одинаковых клетчатых пальто и черных фетровых шляпах. Майкл — он был чуть ниже и полней — всю дорогу расспрашивал меня о местечке, о заработках, раздувал ноздри и шумно удивлялся.

— Дерьмо, а не бизнес, если за год всего-навсего семь-восемь смертей. У нас, в Америке, счет идет на тысячи.

— Тысячи мертвых за год?

— За день, — сказал Майкл.

В отличие от брата Бернар хранил глубокое молчание. Только при виде вырытой могилы коротко бросил:

— Ол райт!

Я спрыгнул вниз, и Майкл бережно подал мне железный сундучок с пеплом.

— Гуд бай, фазе, — сказал он.

Я вмуровал ящик в холодную глину, поднялся наверх и широкими гребками стал засыпать яму.

Близнецы не спускали глаз с лопаты и, когда я кончил работу, поклонились желтому бугорку, отороченному снегом.

— Браво, — похвалил меня Майкл. — Ты настоящий мастер. Сколько ты берешь за одну яму?

Я не нашелся, что ответить. Никогда еще мне не приходилось иметь дело с пеплом, заключенным в железную шкатулку. Меня удручала спокойная деловитость братьев, и единственное, о чем я мечтал, это, чтобы они поскорей оставили кладбище.

— Ничего мне от вас не надо, — сказал я и вскинул лопату.

— Ничего? — вытаращил на меня свои голубые американские глаза Майкл. — Ты слышишь, Бернар? Ему ничего от нас не надо.

Бернара нельзя было выманить из молчания, как мышь из норки.

— Братья Шнейдер ничего не делают даром и не любят, когда для них делают даром. Делать даром — значит, делать скверно, — проворчал Майкл. — Сколько с нас? Пять? Десять? Пятьдесят?

— Пятьдесят, — выпалил я, чтобы Майкл не подумал, будто я делаю скверно.

— Получай, — Майкл вытащил бумажник и стал отсчитывать деньги, — пятьдесят долларов. Я хочу, чтобы ты посадил на могиле моего отца Ешуа какие-нибудь флауэз. Цветы.

— Не будет никаких флауэз, — сказал я.

— Почему? — опешил Майкл.

— Цветы — грех.

— Ты слышишь, Бернар, цветы — это грех!

Бернар ничего не ответил брату. Он только поднял воротник своего клетчатого пальто и поежился.

— Все у вас не так, как у людей, — заметил Майкл. — А если я договорюсь насчет флауэз с раввином.

— Все равно, — сказал я. — Нельзя их ни сажать, ни приносить. Они должны сами вырасти.

— Ты слышишь, Бернар, они должны сами вырасти. А я думал: деньги — это все.

— Может быть, все, — сказал я. — Но не на еврейском кладбище. И потом разве можно украшать смерть?

Я отвез братьев к раввину и вернулся домой настоящим богачом. Шутка сказать — пятьдесят американских долларов. Другой на моем месте запел бы от радости или кинулся бы в синагогу, чтобы воздать благодарность господу за то, что, кроме обыкновенных евреев, он создал еще и американских. А я, счастливчик, печально сидел за столом и грустными глазами рассматривал хрустящие бумажки с изображением тощего господина, заросшего патлами и удивительно похожего на чахоточника Генеха Рапопорта. Тут же, неподалеку, лежала фотография, подаренная мне в избе Виктораса, и мой взгляд то и дело перескакивал с волосатого господина на моего отца Саула, и иногда мне казалось, будто не волосатый господин, а он с забинтованной головой и винтовкой нарисован на чужих деньгах.

И еще я думал о лошади. За последние два месяца она как-то странно отощала, у нее ввалились бока, и в глазах-сажалках догорающей субботней свечой пламенело отчаяние, хотя не за горами была весна, как всегда сулившая больше радости скотине, чем человеку.

Надо отвести ее к Апполинариюсу, нашему местечковому ветеринару, пусть посмотрит, думал я, прикидывая в уме, как мне лучше распорядиться со свалившимся на мою голову состоянием.

Прежде всего отправлюсь в мануфактурную лавку к Ниссону Гольдшмидту, выберу приличный — хорошо бы в полоску, как у Ассира Гилельса — материал, отнесу к нашему лучшему портному Бенце Когану, тому самому, чей сын — за равенство всех народов и всеобщую справедливость, и он мне к весне, не раньше, сошьет пальто — первое пальто в моей жизни.

Конечно, я не собираюсь щеголять в нем каждый день, как Ассир, и даже не на все праздники надевать, не такой я франт, но разок-другой покрасоваться — сам бог велел.

Бабушка уверяла, будто я писаный красавец и очень — как две капли воды! — похож на юного Моисея, спасшего еврейский народ от неминуемой погибели. Где бабушка видела юного Моисея-спасителя, никто в местечке не знал. Но раз сказано — похож, значит — похож.

Особенно старуха набивала цену моим глазам. Глаза моего Даниила, говорила она, — это два черных солнца, со звездами их и сравнивать-то грех. Звезды — у ваших детей, а у моего — солнца! А волосы, какие у него волосы! Они вьются, как виноградная лоза на земле обетованной, и все соглашались, ибо ни один — даже самый отъявленный умник — не видел ни юного, ни престарелого Моисея, ни земли обетованной и уж тем паче виноградной лозы: не завозить же ее для порки из такой дали.

Американские доллары могли бы сгодиться и на покупку надела за кладбищенской оградой, не того, где лежат висельники и сумасшедшие, а того, на котором скоро будет построена казарма. Откровенно говоря, я со дня на день ждал, когда приедут строители и закипит работа, но, к счастью Иосифа, ни военные, ни цивильные пока не появлялись. Может быть, стройка начнется весной, а может быть, дело и вовсе разладилось.

Казарма, будь она построена в другом месте, украсила бы наше местечко. Поутру над ним перекатывался бы звук военной трубы, играющей побудку, солдаты беспрестанно поднимали бы на плацу ногу, и местечковые мальчишки глазели бы на них с косогора, надувая при каждом взмахе сапога щеки и непотребно выпуская изо рта воздух.

Когда я был маленький, я ездил с бабушкой в пограничный город, где служил в кавалерии мой дядя — брат покойной матери. Он подъехал к бабушке на вороном коне и отдал ей честь. Но старуха на него почему-то ужасно обиделась. Зачем она к нему ездила, не знаю, но я запомнил высокое серое здание казармы, учебный плац, красивых коней с лоснящимися бархатными боками и моего дядю, длинноногого, привставшего в стремени, в начищенных до блеска сапогах со шпорами, единственного еврея, попавшего из нашего местечка в уланы. Там же, в пограничном городе, он соблазнил дочь местного учителя, женился на ней и принял звучную и грозную фамилию — Вилкас[1].

С тех пор бабушка люто ненавидела кавалерию, как будто нельзя жениться, служа в пехоте.

— Сегодня — кавалерист, завтра — выкрест, — утверждала бабушка.

А что бы она сказала о младшем лейтенанте Когане?

Встреча с ним только разбередила мне душу. Нет, нет, я не завидовал ему, но что-то тянуло меня туда, в пущу, где с утра до вечера по просекам проносятся тяжелые танки. Мне хотелось договорить с ним до конца без спешки, выяснить, как они там, в Тобольске, живут, и что вообще творится на белом свете.

Младший лейтенант Коган мог бы мне, например, растолковать, почему еврей — а ведь хозяин мебельной фабрики господин Пьянко что ни на есть настоящий еврей — бежит от другого еврея, такого же, как он — разве шлем имеет значение?

Правда, до того как я сошью себе пальто, до того как выясню, зачем сюда пришел со своим танком младший лейтенант Коган, мне непременно надо съездить в город, в Еврейскую больницу к Иосифу.

Я не стал бы мешкать ни минуты, если бы мог на кого-нибудь оставить кладбище, заснеженную избу, над которой, как перст господень, стынет продымленная труба, отощавшую лошадь, нуждающуюся в помощи не меньше, чем могильщик. Пранас работает на фабрике, не станешь же ждать, пока они там объявят забастовку. Служка Хаим не вылазит из молельни: вдруг господь бог вздумает нас осчастливить, а в синагоге ни души. Нет, служка ни за что не согласится ночевать на кладбище.

Может быть, попросить глухонемого Авигдора? В конце концов что от него требуется: натопить избу и напоить лошадь. Посулю ему пять литов. Такие деньги на улице не валяются. Служка Хаим давно прочит его в могильщики. Но как же Авигдору объяснить мою просьбу. Бабушка, та умела говорить по-глухонемому. Она Авигдору даже в любви объяснялась. В шутку, конечно.

Когда Авигдор был помоложе, он тесал камни и мостил дороги в соседних местечках. Лучшего каменотеса во всей округе не было. Может, потому, что камни глухи и немы, как он, и поддавались его тесаку легче, чем другим? А может, потому, что он не слышал и вкладывал в удар всю свою силу: безропотно и без остатка.

— Я хочу съездить в город, к Иосифу, — сказал я Соре-Брохе, жене Авигдора, когда та отворила мне дверь хаты. — Может, реб Авигдор согласится пожить денек-другой на кладбище?

Соре-Брохе окинула меня взглядом — словно кипятком ошпарила. Ни у кого в местечке не было в глазах столько кипятка, сколько у жены Авигдора.

— Я ему заплачу, — добавил я.

— Авигдор! — тоненьким голоском закричала Соре-Брохе, и, к моему удивлению, он услышал ее и слез с печки. — Работа есть, — проворчала она, и странными жестами, как будто пустилась вплавь по воздуху, стала объяснять мою просьбу.

Авигдор выслушал ее, улыбнулся и что-то пробормотал.

— Он согласен, — перевела его бормотание Соре-Брохе. — Ему бы только смотаться из дому. Хоть бы он разок не вернулся, — снова ошпарила она меня своим кипятком и выдохнула: — Гони деньги!

— Вот, — сказал я и протянул ей монеты.

— Иди, иди, несчастный, — повернулась Соре-Брохе к мужу. — Тебе только на кладбище жить, могила ходячая!

Авигдор не двигался. Он слушал ее и улыбался, а я смотрел на его широкие плечи, на его тяжелую, как бы высеченную из булыжника голову, заросший усами рот, из которого хрипло и бессвязно пробивалась немота. Так из-под коряги пробивается подземный ручеек — несмелый и обреченный.

— А под мышкой у тебя что? — спросила Соре-Брохе, впиваясь в меня взглядом.

— Курица, — сказал я.

— Курица? — хохотнула женщина. — Давай ее сюда!

Соре-Брохе вырвала у меня птицу и принялась прощупывать ее своими почерневшими пальцами. Курица недовольно закудахтала, а Авигдор счастливо улыбнулся.

— Чего ты улыбаешься, несчастный? — напустилась на него Соре-Брохе. — Тебе что соловей, что курица, а мне из нее суп варить, из дохлятины эдакой. Не мог принести получше? — пристыдила она меня.

— Я нес ее не вам, а к резнику, — сказал я. — Кто же едет к больному с пустыми руками?

— Так ты ее в больницу?! — разъярилась Соре-Брохе. — Дохлой курицей вздумал расплатиться за добро? Что ж, вези ее, вези. Обрадуется твой Иосиф! А ты, — обратилась она к мужу, — ты сиди дома.

Соре-Брохе швырнула курицу, та взмахнула крыльями и, пролетев над столом, опустилась на подушку в изголовье кровати.

— Кыш, кыш! — рассвирепела Соре-Брохе. — Кыш, проклятая.

Мы с Авигдором бросились ее ловить, но курица носилась по избе как ошалелая, и ее кудахтанье становилось все яростней и зловещей.

— Сволочи! — запищала Соре-Брохе. — Сволочи! Не надо мне ваших кур! Не надо мне ваших денег! Подавитесь ими! О, моя несчастная жизнь! О, мое горе черное!

Она вдруг заплакала в голос, и по ее дряблому лицу потекли слезы, смывая с него все: и морщины, и злость, и обиду.

Авигдор поймал курицу и принялся ее гладить своими могучими руками, и губы его что-то шептали, и я готов был поклясться, что слышу, как он называет по имени эту женщину, с которой прожил несметное количество лет, может, сто, может, тысячу, а может, и еще больше.

— Я отдам вам всех своих кур, — пообещал я Соре-Брохе, когда мы вышли на улицу.

Авигдор глянул на меня из-под лохматых, все еще молодых бровей и, обернувшись к хате, провел ладонью по моим глазам, как бы застилая от меня обильные слезы Соре-Брохе, ее крик и собственное несчастье.

— Понимаю, — сказал я, сжимая под мышкой курицу, косившуюся в последний раз на божий мир.

Авигдор все еще что-то бормотал. Снег студил его рот, полный невысказанных слов, теснивших гортань и мучивших душу. Он, видимо, рассказывал мне про свою жизнь, неровную, щербатую, как местечковая мостовая. Соре-Брохе была его второй женой. Первая от него сбежала с каким-то коробейником. Соре-Брохе он взял, как говорили в местечке, с позором. Через шесть месяцев мальчонку отнесли к раввину и тот нарек его Довидом.

Позор утонул в озере, которое с тех пор прозвали Довидовым.

Соре-Брохе тогда повредилась в рассудке.

Каждой весной, как только озеро освобождалось ото льда, она спешила к нему, сбрасывала с себя на берегу одежду и входила в воду с такими словами:

— Довид! Дитя мое! Хватит купаться, ты простынешь. Пошли, мой мальчик, пошли.

Так она простаивала в воде до вечера, пока Авигдор не возвращался с работы и насильно не вытаскивал ее на берег.

На берегу Соре-Брохе отказывалась одеваться, и зеваки простодушно разглядывали ее, голую и молодую.

Дернул же меня черт сказать про резника, корил я себя, глядя на Авигдора. Ни одна курица на свете не стоит того, чтобы кто-то из-за нее пролил слезу — будь та курица хоть царская и клади она золотые яички. Завтра же я велю Авигдору переловить всех наших кур, отвезу свадебному музыканту Лейзеру дрова и ведерко керосину: из-за меня никто не должен стыть и плакать. Разве я не хочу, чтобы все были счастливы? Почему же я каждый божий день встречаю только несчастных? Как подумаешь, Ассир Гилельс, сын мясника, и тот несчастен. Да что там Ассир — сам господин пристав, перед которым все спину гнут, ходит как в воду опущенный. Что, человек вообще не может быть счастливым? Для чего же тогда господь бог трудился в поте лица целую неделю? Для скота и для гадов ползучих?

Когда же он снова вспомнит о человеке? Когда?

Авигдор проводил меня до дома резника Самуила и, пробормотав что-то, вернулся восвояси. А вдруг Соре-Брохе опять свихнется? С ней это часто бывает, хотя она уже много лет не ходит к озеру и не зовет своего сына.

— Он не любит меня, — сказала она однажды. — Если бы любил, послушался. Пусть купается.

При жизни бабушки я ни разу не ходил к резнику. От крови меня тошнило, и я зажимал рот, чтобы не вырвать на пол, где на старых, никем не читанных газетах, бывало, синели обезглавленные гуси. Но то было давно, когда я был маленький и не понимал, какой безысходно жестокой бывает бедность.

— Здравствуйте, — сказал я в сенях, где вместе с моей курицей дожидались кошерной казни напыщенный индюк и легкомысленная утка с клювом, похожим на обувной рожок. — Что, реб Самуила нет дома?

— Реб Самуил всегда дома, — ответила баба с индюком, прислуга владельца местечковой бензоколонки Эфраима Клингмана. — А ты, что, торопишься?

— Тороплюсь, — сказал я.

— Куда ж ты торопишься? — пристала ко мне баба с индюком.

— Куда надо.

— А куда надо? — не унималась она. — Как ты думаешь, Рива, куда торопится могильщик, когда все живы? — обратилась она к другой бабе, тоже прислуге, принесшей на заклание утку.

— Куда, Хана, можно в его возрасте торопиться? — пропела Рива. — На свиданье с какой-нибудь барышней.

— Кто ж она такая? — спросила у меня Хана.

— Да нет у меня никакой барышни. Отстаньте. Скажите лучше, где реб Самуил.

— А может, тебе нужен реб Эзар?

Эзар Курляндчик совершал в местечке обряд обрезания.

— Может, требуется небольшая починочка?

Хана с Ривой залились хохотом и замолкли лишь тогда, когда в сени вошел резник, поджарый, болезненный, в очках на длинном носу и в бархатной ермолке.

— Над чем вы так смеетесь? — певуче спросил он.

Бабы молчали.

— Смех — не хлеб. Даже за деньги его не купишь, — сказал резник. — Я, например, не помню, когда последний раз смеялся. Кажется, в детстве.

— Главное, реб Самуил, не плакать. Без смеху обойтись можно. Мне палец покажи, и я смеюсь, как дура, целый день, хотя вы же знаете, ничего веселого в моей жизни нет.

— В жизни вообще нет ничего веселого, — сказал реб Самуил. — С чего же мы начнем? С индюка, утки или курицы?

— С чего хотите, — великодушно разрешила Рива.

Реб Самуил поправил очки на носу и с той же певучестью, как и прежде, произнес:

— По сути дела, спрашивать надо было бы не вас, а их.

— Недаром говорится: тварь бессловесная, — с явным подобострастием вставила Хана.

— Может, это и к лучшему, — промолвил резник. — Ибо что значат слова? Дайте мне, пожалуйста, вашего индюка, — обратился он к Хане, и та с благодарной поспешностью протянула ему птицу.

— Говорят, реб Самуил ходил в пущу, — прошептала Хана, когда резник скрылся.

— А что он там не видел? — недоверчиво покосилась на товарку Рива, тиская утку.

— Говорят, будто его Ошер на русском танке объявился.

— Неужели? — ахнула Рива и еще больше стиснула утку.

— Он туда еще в тридцать шестом уехал.

— В пущу? — усмехнулся я.

— Не в пущу, а в Россию. Еврейское государство делать. Они с твоим отцом Саулом закадычными дружками были. В одну лунку мочились. Только твой отец Саул в тюрьму угодил, а Ошер через границу перебрался. Так мой хозяин говорит. Реб Эфраим все знает. Он даже город называл, да у меня память, как решето.

Хана вошла в раж, но тут с прирезанным индюком вернулся резник. Он молча взял у Ривы утку и снова исчез за дверью.

— В следующий раз я вспомню, — пообещала Хана и, сунув мертвого индюка в корзину, заторопилась домой. Корзина была плетеная и из нее на пол просачивались капли индюшачьей крови, такой же красной, как и наша, человечья.

Я ждал в сенях, когда реб Самуил казнит Ривину утку, и думал о каплях крови на полу, которые каждый день смывает мокрой тряпкой Лея, сестра резника, старая дева; о владельце местечковой бензоколонки Эфраиме Клингмане, который все на свете знает; о сыне резника Ошере и о моем отце Сауле; об их странной и неожиданной для меня дружбе; о пуще, куда якобы ходил реб Самуил, и еще о еврейском государстве. Что до этого государства, то я, честно признаться, совсем запутался. Где ж оно, в конце концов, находится: в России? В Палестине, как утверждает Шендель Ойзерман, или в Америке? Моим государством были местечко и кладбище. Скорее кладбище, чем местечко, и если меня куда-то и тянуло, то не за тридевять земель, а на речку и на фабрику, в трактир Драгацкого и под окна гимназии, в которой училась Юдифь.

— Вот и твой черед настал, — сказал резник Самуил, но не взял у меня курицу, как будто пресытился кровью или решил наточить нож, кормивший его с незапамятных времен.

Было у реб Самуила пятеро сыновей, один другого краше, но все разъехались, потому что, наверно, стыдились этого ножа, этих умелых рук, волосатых и равнодушных, а — главное — этой крови.

— Проходи, детка, — предложил резник и провел меня в горницу.

За столом сидела его сестра и бесшумно вязала.

— Узнаешь его, Лея? — потревожил ее реб Самуил.

Лея посмотрела на меня своими застывшими, видно, никогда не плакавшими глазами и покачала головой.

— Это сын Саула.

— А-а, — протянула Лея, не переставая вязать.

— Что слышно, детка, — спросил у меня резник, совсем забыв про курицу.

— Ничего, — сказал я.

— Что ж. Это хорошая новость.

Под мышкой у меня торкалась курица. Лея изредка отрывалась от вязанья и недружелюбно косилась то на меня, то на нее.

— Отец твой не появлялся? — спросил резник.

— Нет, — сказал я.

— Скоро они, надо думать, появятся. Дело к этому идет.

Я хотел сказать резнику, что мой отец Саул уже никогда не появится, как бы дело к этому ни шло, потому что он погиб в Испании при штурме какой-то богадельни. Но разве резника это интересует?

— Оказывается, они были пророками, — промолвил Самуил, все еще не притрагиваясь к курице.

— Кто?

— Твой отец и мой сын Ошер. Придут они, детка, и некому будет резать кур.

— Почему?

— Они будут моим ножом сало резать.

— Реб Самуил, — сказал я. — Я хочу отвезти в больницу курицу.

— Конечно. Сама она туда не попадет. Тем более прирезанная.

Он взял у меня курицу и вышел из горницы. Я остался наедине с Леей и ее спицами, шелестевшими в тишине, как ржаные колосья.

— А ваш Ошер где? — спросил я у Леи.

— Там же, — обронила сестра резника.

— В Испании? — вырвалось у меня.

— Да, — ответила она. — В Биробиджане.

Через некоторое время возвратился с прирезанной курицей реб Самуил. В правой руке у него недобро сверкал нож.

— Возьми свою птичку, — сказал он и протянул мне курицу. — В ней ни мяса, ни крови. А вот мой нож.

— Нож мне не нужен, — сказал я. Не хватает того, чтобы Самуил предложил мне стать резником.

— Да ты взгляни на него, взгляни, — посоветовал резник.

— Как молния, — буркнул я.

— Твоя бабушка сорок лет носила ко мне гусей.

— Бабушка была вами очень довольна, — невпопад похвалил я резника.

— Так вот, — понизил голос реб Самуил. — Индюков они, положим, отнимут. Гусей тоже. Кур переловят. А ножа я им не отдам. Если возбранят по нашему обычаю резать, я себя самого… — Реб Самуил не договорил, полосонул ножом в воздухе, около самой шеи, и бросил его на стол. Лея вздрогнула от неожиданности, посмотрела на него своими застывшими, никогда не плакавшими глазами и сказала:

— Не надо было плодить детей. У меня их нет и не будет.

Я шел по местечку с прирезанной курицей, и в душе у меня теплилась надежда встретить Юдифь. Напрасно я давал себе слово забыть ее. Позапрошлой ночью мне пришло в голову достать у служки Хаима воску и попробовать вылепить Юдифь, ее глаза и волосы, ее нос и губы. Вылеплю и буду день-деньской любоваться и говорить с ней, и даже гладить. Я очень хорошо помню ее лицо и за сходство ручаюсь. Уж если полицейский Гедрайтис получился у меня как вылитый — даже лучше, чем в жизни — то с Юдифь я и подавно справлюсь.

Надо зайти в молельню и попросить у Хаима свечных огарков. У него их предостаточно.

До синагоги оставалось шагов пятьдесят, не больше, как вдруг на моем пути вырос Ассир Гилельс. Я хотел было свернуть в переулок и задами выйти к молельне, но Ассир припустился за мной и догнал возле булочной Файна.

— У меня к тебе дело, Даниил, — сказал Ассир и воровато оглянулся.

— Ничего не получится, — отрубил я.

— Да ты выслушай меня.

Никакой охоты слушать Ассира у меня не было. Разве не он заставил меня топать босиком по снегу?

— Мне некогда, — сказал я. — Мне надо курицу варить.

— Сваришь ты свою курицу, — сказал сын мясника. — Зайдем за угол.

Мы зашли за угол, и Ассир снова воровато оглянулся.

— Чего ты все время оглядываешься, как беглый каторжник. За тобой же не гонятся.

— Гонятся. Выручи меня, Даниил!

— Мне надо курицу варить, — не сдавался я.

— Причем тут курица?

— Притом.

— Да нет, — сказал Ассир. — Хаты мне твоей не надо.

— Чего ж тебе от меня нужно?

— Денег, — искренне признался Ассир и, не давая мне опомниться, добавил: — Я слышал, будто ты на американцах неплохо заработал.

— Кое-что заработал, — сказал я не без гордости.

— Одолжи мне свои доллары. Я тебе дам расписку.

— Зачем?

— Зачем нужна расписка?

— Не расписка, а доллары.

— Нужно, — сказал сын мясника.

— Не могу. Я собираюсь сшить пальто.

— Я тебе свое отдам. И коньки впридачу. Только одолжи, — взмолился Ассир.

— Разве у твоего отца нет денег?

— Его деньги не годятся. Мой отец ни о чем не должен знать, понимаешь.

— Ты что, женишься?

— Нет.

— На что же тебе доллары?

— Какая тебе разница.

— Как хочешь. Я спешу. Мне надо курицу варить.

— Хорошо, хорошо, — зачастил Ассир.

Его красное лицо нахмурилось, а карие, вечно заспанные глаза лихорадочно заблестели.

— Я собираюсь отсюда уехать. Насовсем.

— Как же ты мне вернешь долг, если ты уезжаешь насовсем? — спросил я.

— Я тебе его пришлю.

— Почему бы тебе не одолжить у других? У Шенделя Ойзермана, например.

— Ты единственный, который может дать мне деньги без всяких условий. Шендель одалживает только на еврейские дела.

— А твое дело какое?

— Мое дело? Смешанное, — сказал Ассир.

— Тогда проси взаймы у литовцев.

— И литовцы не дадут.

— Откуда ты знаешь?

— Кому охота тягаться с приставом, — проворчал сын мясника. — Ты замучил меня своими вопросами.

— Ничего не поделаешь. На базаре всегда задают много вопросов.

— Но мы же не на базаре, — воскликнул Ассир. — Я уезжаю не один. С Кристиной, — выбился из сил Ассир.

— Вот оно что!

— Только смотри: никому ни слова.

— Надо было влюбиться в еврейку. Это обошлось бы тебе дешевле, — съязвил я.

— А может, мне еврейки не нравятся. Толстые, носатые, крикливы, как вороны.

— А мать у тебя цыганка? Зачем ты ее обижаешь?

— Никого я не обижаю. Просто любовь не спрашивает, — простонал Ассир. — Выручи. На первых порах нам хватит. Потом я куда-нибудь устроюсь на работу.

— А Кристина согласна?

— Когда будут деньги, она согласится.

Странное дело, но обида, которую я затаил на Ассира после того, как он разул меня посреди улицы, улетучилась, испарилась, и от его исповеди, сбивчивой и смятенной, у меня на душе стало легко, и эта легкость передавалась всему вокруг: и ободранной стене булочной, и жестяным крышам, заваленным снегом, и самому небосводу, высокому и недосягаемо близкому, как любовь.

— Ладно, — сказал я. — Приходи завтра вечером.

Ассир бросился ко мне и захлопал меня по плечу своей белой изнеженной рукой, невесть чем приманившей к себе Кристину.

— Я дам тебе расписку. Ей-богу.

— Не надо мне расписки, — сказал я. — Кто же расписывается в собственной честности? Только жулики.

Ассир опрометью помчался из переулка к гимназии, чтобы подкараулить Кристину и сообщить ей про мои доллары, как про родительское благословение.

Бедные, бедные! Все равно им не удастся отсюда уехать. Господин пристав снарядит погоню, и Кристину с Ассиром вернут обратно. Может, даже в кандалах. Мясник Гилельс не переживет такого позора. Его старое сердце лопнет, как бычий пузырь, а господин пристав сошлет Кристину в какой-нибудь монастырь, где, кроме Иисуса Христа, не будет ни одного еврея.

Но почему, почему, думал я, их должны разлучить? Разве господь бог не один на всех, как птицы, деревья, как ветер? Если есть отдельный господь у мясника Гилельса и отдельный у господина пристава, неужели они не могут выбрать свободную минуту и договориться. Уж кто-кто, а боги не должны разлучать тех, кто любит.

С такими мыслями я вошел в молельню, и служка Хаим страшно возмутился, увидев меня с окровавленной курицей.

— Как ты посмел войти в божий дом с этой дрянью!

— Эта дрянь кошерная, — успокоил я Хаима. — Я только что от резника.

— Сейчас же вынеси ее за порог и зарой в снег! — В заикании служки слышались далекие перекаты грома.

— Да я к вам на минуточку.

— Ничего не хочу знать.

Пришлось зарыть курицу в сугроб — благо снега под окнами синагоги было полно.

Как я ни зарекался не приходить к Хаиму, судьба то и дело сталкивала меня с ним. Если не считать могильщика, он был единственным человеком в местечке, связывавшим меня с той канувшей в небытие порой, когда меня укрывали от всех бед и напастей тяжелые и теплые крылья бабушки, когда я мечтал стать птицей, подняться в небеса и парить над синагогой, над рыночной площадью и над костелом.

Вместе с Иосифом Хаим учил меня уму-разуму. В отличие от могильщика, разглагольствовавшего по вечерам о преимуществах лопаты, Хаим напирал на веру, рассказывал о тех, кто принял за нее смертные муки, и мне было интересно слушать о кострах в Испании или о жестокосердных римлянах, осквернивших святую землю. Все это — и костры, и римляне — было далеко от местечка, от унылого кладбища, утопавшего в снегу или в травах, но я живо представлял себе и огонь, лизавший упрямые кости, и топот ног, сотрясавший окрестности святого города — Иерусалима.

— Реб Хаим, куда вы деваете свечные огарки? — спросил я, когда служка соблаговолил меня выслушать.

— А что?

— Я их у вас куплю.

— А я не продаю, — сказал Хаим.

— Тогда отдайте даром.

— Чтобы совершить грех?

— Разве благодеянье — грех?

— Ты мне зубы не заговаривай. Думаешь, я не знаю, на что тебе понадобились свечные огарки. Сколько раз я тебе говорил: только господь бог мог создать кого-нибудь по образу своему и подобию. Простому же смертному не позволено тягаться с всевышним. Он все равно надорвется и килу получит.

— Всевышний?

— Да отсохнет у тебя язык, — проворчал Хаим. — Кого ты на сей раз собрался вылепить?

— Вас, — сказал я.

— Меня уже давно вылепили, — служка прищурился и, как бы сквозь сон, пробормотал: — Ты хочешь вылепить ее.

— Да, — признался я.

— Вылепи ее в своих мыслях.

— Давно вылепил.

— Вылепи ее в своем сердце.

— И там вылепил.

— А ты не спеши, не хвастай. Иную всю жизнь лепишь, а она о том и не догадывается. Лепишь, лепишь, пока не приходит день и все рассыпается в прах.

Я был уверен, что Хаим сейчас начнет вспоминать Латвию, табачную фабрику и дочь хозяина, в которую был кощунственно влюблен, но служка пожевал губами, поежился и сказал:

— Скорей бы холода прошли. Уж очень долго они длятся.

— Может, все-таки отдадите мне огарки?

— Нет, — сказал Хаим.

— А почему у них по-другому?

— У кого? — не сразу сообразил служка.

— В костеле.

— Ты, оказывается, в костел ходишь?

— Да никуда я не хожу. Зашел разок с Пранасом из любопытства.

— Любопытство вас погубит, — проворчал Хаим. — Будь оно проклято!

— Какие там красивые картины! А статуи!

— Только и ищете предлог, чтобы перестать быть евреями. Искус велик! Вас и картинами пытают, и женщинами, и даже прическами… Долой бороду, долой душу! Чего ж ты ждешь? Крестись! Будешь денно и нощно прелюбодействовать, малевать и ваять. Их бог разрешает.

— А сколько, реб Хаим, вообще богов?

— У меня один. И пребудет вовеки.

— А у господина пристава?

— Другой.

— Что же получается: только у нас в местечке два бога. Сколько же их на белом свете?

— Не знаю.

— Один запрещает, другой разрешает. Какие же они боги, если не могут примириться?

— Тебе, Даниил, надо сходить в баню, — сказал Хаим, сильно заикаясь.

— Зачем?

— Попариться.

— А я недавно парился, — ответил я, не понимая, куда он клонит.

— Не похоже, — произнес служка. — Сходи еще раз, заберись на верхний полок. Может, он и выйдет из тебя.

— Кто?

— Червь сомнения, — серьезно сказал Хаим.

Огарков он так мне и не дал. Ничего не поделаешь — придется потратиться на свечи. Свечи — не мрамор, не разорюсь.

По дороге домой я решил еще зайти в парикмахерскую. Пусть Лео пострижет меня, не ехать же с такими патлами в город, шапка не налезает.

Над дверью парикмахерской скрипела прежняя вывеска: «Мужской мастер Арон Дамский из Парижа», и, судя по ней, борьба Паровозника с Рохэ пока не принесла ему успеха.

— Кур я стригу только за доллары, — осклабился Лео, когда я вошел и положил под столик птицу. — Присаживайся, Даниил! В один момент доделаю товарища Пинхоса и примусь за тебя.

Только сейчас я заметил в зеркале сына портного Бенце Когана. Пинхос сидел ко мне спиной, и колдовавший над ним Лео небрежно бросил:

— Ты знаком с товарищем Пинхосом?

— Да, — сказал я.

— Не называйте меня, пожалуйста, товарищем, попросил сын портного Бенце Когана. Он покосился на руки Паровозника, на бритву и беспокойно засопел. Видно, Лео слишком туго стянул ему простыней шею.

— А что? — удивился мужской мастер. — Нас тут никто не слышит.

— Слушаю вас, Паровозник, и поражаюсь, — протянул Пинхос. — Не старый вы вроде человек, а лести в вас уйма.

— Без лести нет парикмахера, — заявил Лео. — Нельстивый парикмахер то же самое что необрезанный раввин, прошу у вас прощения. К нему никто не пойдет. Вам приятно слышать: «товарищ», приставу — «господин», нашему раввину — «ребе». Парикмахер, как вождь, должен уметь заглядывать вперед. Вы же сами на речке говорили, что старый порядок скоро рухнет и все будут товарищами. Вот я и тренируюсь. Поверьте мне, товарищ Пинхос, лесть еще никому не приносила убытков. Сидите спокойно, не ерзайте, иначе я вас нечаянно пораню. Так вы, товарищ Пинхос, все-таки думаете, что угнетенные и угнетатели поменяются местами?

— Никогда я так не думал, — вспылил сын портного Бенце Когана.

— Так что, вообще угнетателей не будет?

— Вообще.

— Ну, это бабушкины сказки! Кто правит, тот и угнетает. Правду я говорю, Даниил?

— Не знаю.

В парикмахерскую неслышно спустилась Рохэ. Она молча дошла до дверей, взглянула под столик, под зеркальную стойку, снова вернулась назад, постояла, обвела горящим взглядом заведение, и от этого взгляда вдруг повеяло чем-то неотвратимым, почти осязаемым, как головешки на пожарище.

— Что вы ищете, Рохэ?

Мужской мастер Лео Паровозник кончил стричь Пинхоса и принялся вытряхивать простыню. Смирные волосы портняжки закружились в воздухе и полетели в сторону старухи, отрешенно разглядывавшей комнату.

— Садись, Даниил, — велел Лео, но у меня пропало всякое желание стричься. Мне захотелось поскорей убраться отсюда, чтобы больше не видеть в зеркале Рохэ, ее седые усы, разросшуюся бородавку под крючковатым носом, безумные глаза, сверкавшие зло и неумолимо.

— В другой раз забегу, — сказал я, не отваживаясь сесть в кресло.

Постриженный Пинхос многозначительно посмотрел на меня, расплатился и вышел из парикмахерской, оставив после себя запах тайны и дешевого одеколона, который мужскому мастеру Лео Паровознику привозили из города дочери балагулы Цодика, любившие больше всех в местечке душиться и неравнодушные к парикмахерам.

— Садись, садись, — насильно усадил меня Лео, накрыл простыней, и я почувствовал облегчение от ее хрусткой и холодной свежести.

— Она искала вывеску? — спросил я у Паровозника, когда Рохэ наконец вышла.

— Нет. Вывеска стоит в сенях. С ней это и раньше бывало.

— Что?

— Ходит по дому и ищет. Спрашиваешь ее — молчит или чушь городит. Позавчера, например, такое брякнула: справедливости ищу. Ты слышал, справедливости. А в судный день и того хлеще: ищу, говорит, смерти.

— Может, она спятила?

— Не мое счастье, — вздохнул мужской мастер. — Она в полном уме.

— И ты не боишься?

— А чего мне бояться? Ее дом, пусть ищет. Не моей же она смерти ищет. А справедливости под крышами нашего местечка никогда не было. И не будет. Ты лучше расскажи, сколько долларов оторвал.

— Немного.

— Скромничаешь! — Лео оттяпал машинкой клок моих волос на затылке и продолжал: — Живут же сволочи! Говорят, одна дорога стоила им три тысячи долларов.

— Возможно.

— Да я за такие деньги сам бы умер.

— Ты и скажешь!

— Будь я сыном этого корчмаря, я бы его прах развеял по ветру, а доллары вложил в более доходное дело, чем могила. Что ты намереваешься с ними делать? Мой совет: положи их в банк, пусть растут проценты… Готово. С тебя доллар, счастливчик!

Я встал, посмотрел в зеркало и увидел в нем Пинхоса, расхаживавшего около парикмахерской и как будто ждавшего кого-то.

— До свиданья, Лео! — сказал я.

— Не забудь курицу.

Я вытащил из-под столика курицу и вышел на улицу.

Когда я поравнялся с Пинхосом, он неожиданно сказал:

— Сыну Саула Клейнаса не к лицу водиться с такими, как Лео Паровозник.

— А с кем же мне водиться?

— С Пранасом Семашкой или Борухом Дудаком. Они парни рабочие, сознательные, кое-чему научить могут. Зря ты их сторонишься. По синагоге шастаешь, со служкой беседы ведешь. Так ты, пожалуй, совсем в старика превратишься.

— А может, я уже превратился? Лучше скажите, чего вам от меня надо?

— Твой отец был светлым человеком. И добрым.

— С кем?

— Со всеми. Кроме недругов.

— Разве бабушка была его недругом?

— Он и с твоей бабушкой был добрым. Просто она его не понимала.

— Добро все понимают. Даже собаки.

— Ух ты! Ты, оказывается, крепкий орешек. Молодец!

Мы незаметно свернули к пустынной рыночной площади, по которой бродил наш местечковый сумасшедший Беня Цукерман и высоким, нестареющим голосом выкрикивал:

— Многая лета! Многая лета! Ура! Ура! Ура!

Увидев нас, Беня бросился к Пинхосу, схватил его за рукав и, растягивая рот в широкую и жуткую гримасу, завопил:

— Ваше императорское величество! Солдат восьмого стрелкового полка… Вениамин Цукерман! Разрешите помочиться!

И, не дождавшись императорского разрешения, расстегнул ширинку и принялся поливать и без того желтый от конской мочи снег.

— Несчастный, — сказал Пинхос.

Некоторое время мы шли молча. Пинхос держался за рукав, как за кровоточащую рану, а я смотрел на его бледное, словно припорошенное снегом лицо и вспоминал разговор в избе рыбака Виктораса, городские папиросы незнакомца, привезшего мне отцову фотографию, замасленные карты и рот хозяйки, из которого несло тленом.

— Надвигаются исключительно важные события, — наконец заговорил Пинхос. — Скоро вся власть перейдет в руки тех, кто трудится. Пора выбрать баррикаду.

— А что это такое — беррикада?

— Тебе надо учиться, — сказал Пинхос. — Сколько ты прожил на кладбище?

— Почти три года.

— Многовато. Но ты потерпи немножко. Скоро мы тебя оттуда заберем.

— Кто меня заберет?

— Мы, — сказал Пинхос, и я как ни силился, никого, кроме рыбака Виктораса и незнакомца, курившего городские папиросы, при этих словах не мог вспомнить.

— Ну, я с тобой заболтался, — сказал Пинхос.

Он ждал от меня ответа, и я ответил:

— Привезите вашу штуковину. Я ее похороню на время. А вы мне пальто сошьете?

— Пальто шьет мой отец.

— А вы что делаете?

— То же, что и твой отец, — улыбнулся сын портного.

— Риву и Люцию, да?

Эти слова я знал назубок. Бабушка повторяла их всякий раз, когда у нее спрашивали, чем занимается ее Саул.

— Мой сын делает Риву и Люцию.

— Революцию делают массы, — сказал Пинхос, и улыбка согрела его исхудалое лицо. — Когда-нибудь ты поймешь. Держись поближе к Пранасу или Дудаку. Они объяснят тебе.

Объяснить-то они объяснят, но кто сошьет мне пальто?

Авигдор пришел на другой день, под вечер, когда ранние зимние сумерки обволакивают землю и на растревоженный заботами и враждой мир нисходят благодать и умиротворение. Не слышно ни карканья ворон, ни собачьего лая. Тихо. Так тихо, будто все затаилось в ожидании чего-то необыкновенного, будто вот-вот по хрусткому снегу явится мессия или какой-нибудь другой чудотворец — люди ведь никогда не перестают ждать чуда. Наверно, тем они и отличаются от деревьев. Разве деревья не работают? Работают. Растут, едят, ссорятся, засыпают и видят деревянные сны. Что снится той сосне возле сарая? Может, она видит себя лодкой, плывущей по зеркальной речной глади? А может, старушечьей клюкой, стучащей не о мостовую, а в чье-то сердце?

— Что снится той сосне возле сарая? — спросил я у Авигдора, но он только расплылся в улыбке, и от нее покой за окном показался еще более пророческим.

Курица была сварена, сложена в сундучок. Я объяснил Авигдору, как напоить лошадь. Он закивал большой головой и, не раздеваясь, лег на Иосифову кровать. Лег и захрапел. Такого храпа я сроду не слышал. Казалось, перемалывают камни.

Авигдор спал и мстил во сне богу за немоту.

Как я услышал за окнами скрип саней, я и сам не знаю. Видно, глухонемой переворачивался на другой бок и сделал передышку.

Сани подкатили к самому порогу.

— Рыбу просили? — раздался за окном мужской голос, и чье-то лицо прильнуло к стеклу.

Я накинул на плечи кожушок и вышел на крылечко. В темноте я узнал Виктораса и Пранаса.

— Ты один? — спросил рыбак, вглядываясь в темноту.

— Я и глухонемой Авигдор, — ответил я. — Не на кого дом оставить. Я еду в город.

— А рыба не протухнет? Нет? Погреб у тебя есть? — процедил Викторас.

— Есть.

— Тащи фонарь.

Я вынес фонарь. Викторас и Пранас взяли мешок и потащили к сараю.

— Кроме тебя, кто-нибудь спускается сюда?

— Только мыши, — сказал я.

— Мыши — это хорошо, — сказал рыбак Викторас. — Присвети.

Я присветил ему.

— Тут никому в голову не придет искать, — сказал Викторас и вывалил из мешка рыбу. В зыбком свете фонаря она походила на причудливые драгоценные камни, отливавшие то золотом, то серебром.

— Жарь и кушай на здоровье, — сказал Викторас. — Хорошему человеку не жалко.

Он приподнял ляду и спустил мешок вниз. Что-то грохнуло.

Меня так и подмывало спросить, что там в мешке, но рыбак Викторас очень торопился. Одно не вызывало сомнений: за то, что осталось в мешке, можно угодить на каторгу. Это тебе не Кристина. Тут, если уж закуют в кандалы, то обратно в местечко не отправят, сошлют не в монастырь, а куда-нибудь подальше, туда, где не год и не два маялся мой отец Саул. Наверно, в мешке оружие, порох или того похуже. Не станут же они прятать в погребе листовки. Совсем недавно листовками было усыпано все местечко. Лавочник Хацкел Ройтман заворачивал в них селедку. Его даже допрашивали: откуда, мол, вы их добыли. Нашел, говорит, около дома. Целую пачку. Хотел, говорит, отнести в участок, но раздумал. Господин пристав рассвирепел и пригрозил Ройтману холодной. Но Ройтман парень не промах, Ройтману палец в рот не клади.

— Для меня, говорит, листовки — как для вас газеты. Не более, чем бумага, господин пристав. Жалко, когда такая обертка пропадает.

Что бы там ни было в мешке, дело сделано. Теперь поздно жалеть. Конечно, когда Викторас и Пранас уедут, проще простого спуститься в погреб и узнать. Но я не люблю совать нос в чужое дело.

— Если будешь совать нос в чужое дело, останешься без носа, — говорила бабушка.

Возьму утром сундучок и отправлюсь в город. Представляю себе, как обрадуется Иосиф, если он жив. А если умер… Куда я дену курицу?

— Ты едешь со мной или остаешься? — спросил рыбак у Пранаса.

— Малость побуду, — ответил Пранас. — Помогу рыбу чистить.

— Помоги, — сказал Викторас, забрался в сани, дернул вожжи, и озябшая лошадь перешла на беззаботную рысцу.

— Не буду я ее чистить, — сказал я Пранасу. — Пусть лежит, пока не вернусь.

— Как хочешь.

Мы вошли в избу. На кровати с прежней мощью храпел Авигдор. Руки у него покоились на животе, как у покойника, и мне хотелось подойти и отбросить их в стороны.

— Помнишь, как мы с тобой ездили в город?

— Помню, — ответил я.

— Дураки, — сказал Пранас и, помолчав, добавил: — А как полиция пришла, помнишь?

— Помню. Мы лежали на чердаке и смотрели на звезды. Одна была такая светлая. Больше я ее ни разу не видел.

— Звезд много. Разве все запомнишь?

— Нет ее.

— Куда ж она делась?

— Упала, наверно… Как поживает твоя мама?

— Неважно, — сказал Пранас. — Без отца нелегко. А Стефания еще маленькая.

— А отец где?

— Там, — сказал Пранас и показал на восточную стену.

— В Испании?

— В Испании все кончилось. Отец в Москве.

— Что он там делает?

— Давно от него никаких вестей нет.

— Может, погиб?

— Там нельзя погибнуть.

— Почему? Погибнуть можно повсюду.

В наступившей тишине по-детски жалобно застонал глухонемой. Ему, видно, что-то снилось, и сон его наутро останется такой же тайной, как сон дерева — тряси его не тряси, ничего не выведаешь.

— Послушай, Пранас. Я хочу у тебя спросить, — начал я.

— Не спрашивай. Я не имею права, — сказал Пранас.

— Да я не про мешок. Я про нож.

— Какой нож?

— Резника Самуила. Его не отнимут?

— А кому он нужен?

— Евреям, — сказал я.

— Ты делаешь, Даниил, одну большую ошибку. Делишь всех на евреев и неевреев. А если хочешь знать, никаких евреев нет.

— Куда ж они подевались?

— И литовцев нет. Есть бедные и богатые, угнетенные и угнетатели. Все бедняки — братья. Ясно?

— Ясно, — сказал я. — Но разве богатый не может разориться, а бедняк разбогатеть?

— Может.

— Кто же тогда, по-твоему, приходится мне братом: разбогатевший бедняк или разорившийся богатей?

— Таких, — сказал Пранас, — единицы. А нас миллионы. Приходи к Боруху Дудаку. Мы собираемся у него каждую субботу. Читаем книги, спорим. Там ты на все получишь ответ и еще с какой-нибудь девушкой познакомишься.

— Туда и девушки ходят?

— Еще какие! Красавицы! — причмокнул Пранас.

— У нас в местечке красавиц нет. Все красавицы давно замужем.

— Есть.

— Кто?

— Дочка нового доктора, например, Юдифь.

— Ты ее знаешь?

— А ты?

— Немножко, — пролопотал я. — Она тоже ходит к Дудаку? Что она в нем нашла? У него же, кроме прыщей и кривых ног, ничего приметного нет.

— Дудак — голова! Он наизусть «Комманифест» знает.

— Девушкам не манифесты нравятся. Им нравится совсем другое.

— Другое есть у других, — сказал Пранас, и я сразу заподозрил недоброе, но тут же отогнал от себя дурную мысль, как отгоняет корова овода — беспомощно и раздраженно.

— Может, я ей нравлюсь, — сказал Пранас, и овод снова закружился надо мной.

— Ты?

Я почувствовал, как ревность кривит мне рот, как обвисают зардевшиеся щеки.

— А что? Не урод же.

— Но ты не еврей, — воскликнул я. — Не еврей!

— Опять ты свое заладил. У тебя никакого классового чутья, — спокойно заметил Пранас. — Приходи в субботу. Не пожалеешь.

Я плюхнулся на топчан и уставился в потолок, словно там, наверху, среди плесени была та щель, откуда вылетал противный овод. Рохля! Растяпа! Размазня! Обвели простофилю вокруг пальца, ругал я себя на чем свет стоит. Нечего было слоняться с курицей по местечку, нечего было вымаливать у Хаима свечные огарки. Пусть Пранас ее вылепит — у меня нет никакого классового чутья, а у него есть, он четыре класса кончил. Пусть прыщавый Дудак рассказывает ей небылицы. Куда мне, дубине стоеросовой, олуху последнему до любви. Моя любовь — это лопата, это лошадь Иохельсона, это молчаливые надгробные камни, которые никогда и ни с кем мне не изменят.

От темноты у меня рябило в глазах, катились какие-то обручи: синие, желтые, оранжевые. Я прикрыл их веками, но они не исчезали, продолжали катиться, и, как я ни гнался за ними, не мог догнать. Обручи увлекали меня куда-то, не то в овраг, не то в низину, на дне которой сверкали расплавленные свечные огарки, вязкие, как смола, и на смоле зеркально отражалось лицо Юдифь, и я зачарованно глядел на него, пока не увяз в мерцающем месиве.

Сон сковал мои члены тюремными кандалами, и я чувствовал их беззвучную тяжесть.

Мне снилось, будто во всем местечке не осталось ни одного живого человека.

Кроме меня и господа.

За прилавком мясной лавки склоняется над тушами мертвый старик Гилельс.

Мертвый Ассир спит с мертвой Кристиной.

Мертвый резник Самуил режет мертвую курицу.

Мертвый Авигдор произносит мертвые слова.

— Воскреси их всех, — прошу я у господа.

Но бог неумолим.

— Не могу, — говорит он. — Мне надоели живые.

— Почему ж ты оставил меня? — спрашиваю.

— Должен же один остаться, — отвечает бог. — Чтобы оплакивать мертвых.

— А я никого не хочу оплакивать. Я хочу умереть, как они.

— Ты не умрешь. Потому что ты единственный праведник на земле.

— Возьми же тогда, господи, мое ребро, — говорю я. — И сотвори чудо.

— Я устал от чудес, — отвечает всемогущий.

— Возьми мое ребро и вырежь из него Юдифь! Мы поженимся, и от нас на земле начнется род праведников. Вырежь из него Юдифь! Вырежь из него Юдифь! Возьми мое ребро, господи!

Меня растормошил Авигдор.

Было утро, он склонился надо мной и долго улыбался, глухонемой бог, услышавший мою мольбу.

III

В поезде ко мне подсел Шендель Ойзерман, по прозвищу Жаботинский.

Мест в вагоне было полно — зимой редко кто выбирался в город, — но сын мельника потолкался в проходе и, не найдя ничего лучшего, примостился рядом.

— Вокруг сплошное мужичье! — проворчал Шендель. — Во всем поезде ни одного еврея.

Не моему уму было постичь, зачем понадобились Шенделю в поезде евреи, но я подвинулся и уступил ему место у окна. Сын мельника страдал легкими, поговаривали даже о чахотке. Он тяжело дышал, ловя просачивавшуюся в щель струйку воздуха и студя лоб о стекло.

Шендель был статный парень, на целую голову выше меня, с желтоватым лицом, на котором о чем-то печалились большие глаза, то черные, то серые, в зависимости от выражения, лишайником рыжели волосы, и беспрестанно шмыгал нос, недовольный незалеченной чахоткой, мужиками в поезде и еще бог весть чем.

Над правой бровью у Шенделя помидорным ломтем алел шрам — след от удара уздечкой. Сын мельника однажды придрался к молодому крестьянину, погрузившему якобы на телегу лишний мешок муки, и еле ноги унес. Когда Шендель вернулся из больницы, он перед всеми выхвалялся, будто заступился за еврейский народ и пострадал за это, хотя пострадал-то он из-за лишнего мешка муки.

— Куда едем? — из вежливости осведомился Шендель. Голос у него был скрипучий и властный.

— Больного проведать, — сказал я.

Я был с Шенделем знаком издавна, еще с той поры, когда работал младшим подмастерьем в парикмахерской господина Арона Дамского, куда сын мельника аккуратно приходил стричься.

Господин Арон Дамский не столько стриг его, сколько спорил с ним.

— Чепуха! — кипятился мой первый учитель. — Еврейское государство умерло и никогда не воскреснет.

— Воскреснет, — упорствовал Шендель. — Нечего сидеть сложа руки. Надо бороться.

— С кем? — вьюном вертелся вокруг него мой первый учитель господин Дамский. — Позвольте у вас спросить: с кем? С английской королевой?

— Да хотя бы с самим дьяволом, — испепелял его взглядом сын мельника. — Почитайте Жаботинского!

Господину Арону Дамскому некогда было читать Жаботинского и бороться с английской королевой. Он должен был работать, работать, работать, чтобы расплатиться за купленную в кредит половину дома и прокормить свою усатую Рохэ.

Поезд шел медленно. Лениво стучали колеса. Я прислушивался к их перестуку и вспоминал бабушку и ту давнюю нашу поездку. Мимо пробегали те же перелески, подросшие на вершок-другой, те же утлые хаты, укрытые теперь снегом, и колеса стучали так же, как тогда, три года тому назад. Под сиденье был засунут тот же сундучок, в котором бабушка везла своему непутевому сыну, моему отцу Саулу, часы и гуся.

Боже праведный, думал я, сколько на свете городов и стран, сколько кладбищ и тюрем, куда матери везут своим сыновьям наспех зажаренных гусей.

Ехать бы так и ехать, и не слезать, пока не мелькнет тот полустанок, на котором все счастливы, но такого полустанка нет, иначе бы все устремились туда, побросав свои мельницы, парикмахерские и кладбища. Каждый придумывает себе свой полустанок — кто Испанию, кто Америку, кто еще какую-нибудь даль. А мой полустанок, где он?

— Что с могильщиком? — спросил Шендель, вперив взгляд в мой кожушок. — Умирает?

— Болеет, — сказал я. И суеверно сплюнул. — А ты куда едешь? — не остался я в долгу.

— За документами, — промолвил Шендель.

Он помолчал, расстегнул пальто, отороченное меховым воротником, и добавил:

— Ты чего тут торчишь?

— Где?

— В местечке. Тебе что, могил жалко или ты ждешь компенсацию за отца?

Поезд остановился, и Шендель выглянул в окно.

— Теперь мы тут постоим, — сказал он с неожиданной злостью.

Я тоже выглянул в окно и увидел вереницу солдат.

— Президент войска перебрасывает, — пояснил сын мельника. — Видно, их к границе гонят.

— К какой границе?

Шендель поморщился, снова вперился в мой кожушок, как будто в мои глаза ему было больно смотреть.

— Ты хоть знаешь, с кем мы граничим?

— Не знаю.

— Потому-то и торчишь на кладбище.

Он был не в духе, и продолжать разговор было бессмысленно.

Солдаты взбирались на железнодорожную насыпь. Они брели вдоль поезда, к переправе, в полной воинской выкладке, с английскими винтовками и скатками за плечами.

— Литва граничит с Германией, Польшей, Латвией и столь любезной твоему отцу и тебе Россией.

Поезд тронулся. Позади остались усталые солдаты, топтавшие тяжелыми сапогами снег и с завистью глядевшие вдоль удаляющемуся паровозу.

Шендель закрыл глаза, откинулся на спинку сиденья, и его лицо стало безучастным, почти безжизненным. Только веки подрагивали чуть заметно да из носа вырывалось негромкое, уже незлобивое сопение.

Чего он так смотрел на мой кожушок, подумал я и опять вспомнил бабушку. Но на сей раз мои воспоминания были какими-то бессвязными и обрывистыми, ускользавшими от меня, как верстовые столбы на насыпи. Пусть Шендель не очень кичится своей одеждой. У меня есть деньги. Доллары. Я сошью себе такое же пальто, как у него, а может, и лучше. Сошью его и пойду гулять по местечку. Я выйду на рыночную площадь, и весь базар ахнет от удивления. Я буду ходить в пальто каждый день, за исключением тех, когда случится кого-нибудь зарыть в землю.

Ехать оставалось еще часа два, не меньше, и мысли о пальто сокращали дорогу.

Шендель спал или притворялся спящим. Вагон сильно качнуло на стыках, и сын мельника поднял веки.

— Тащится, как кляча, — обругал он поезд. — Тебе-то все равно. А у меня каждый час на счету. Не дай бог застрять.

— Где? — спросил я.

— Тут, — он достал из кармана коробок с леденцами и протянул мне. — Соси!

— Спасибо.

Леденцы были кислые и приятно холодили рот.

— Тебе сколько?

— Леденцов?

— Лет.

— Шестнадцать.

— А выглядишь на все девятнадцать. Такие-то нам и нужны, здоровяки.

— На мельнице?

— На мельнице! — усмехнулся Шендель. — Мы им там такую мельницу устроим, век помнить будут.

О ком он говорит, подумал я, но не стал его перебивать.

— На той мельнице все надо уметь делать: и жернова крутить, и стрелять.

— Стрелять я не умею, — сказал я, хрустнув леденцом.

— Научишься. Главное решиться. Тебе, по-моему терять нечего. Надеяться на компенсацию за отца глупо. Во-первых, трудящиеся еще не победили. А если они и победят, то ты все равно ее не получишь. Наступит день, и нас вышвырнут отовсюду потому, что всюду мы чужие. Понимаешь?

Мне, наверно, мешал леденец: ни одного слова Шенделя я не понял.

— Хочешь, я тебе помогу?

— Чем?

— Получить документы. И деньгами, если надо, ссужу. Когда-нибудь рассчитаемся.

— Деньги у меня есть.

— Вот и замечательно. А за документами дело не станет. Все мы сироты, пока не на земле обетованной.

— Так ты, значит, туда?

— Туда. И тебе советую.

— Видишь ли… Я должен… Я должен сшить себе пальто.

— Подумаешь, причина! Там сошьешь.

— И еще я должен…

Нет, про Юдифь я ему не скажу. Он только посмеется надо мной.

— И еще ты должен всю жизнь прожить рабом? Прихлебателем? — вспыхнул Шендель. — Так?

— И еще я должен… сам понимаешь… Как моя бабушка… Как мой дед… Как мама… не где-нибудь, а…

— Ты умрешь раньше, чем думаешь, — сказал Шендель.

Мы въехали в тоннель, и в вагоне зажглась лампочка. Ее свет падал на лицо Шенделя, и оно казалось еще желтей, чем прежде.

В конце концов, что он ко мне пристал, разозлился я. Чего грозится? Я сам выберу свою дорогу без всякой подсказки. Один тянет меня сюда, другой туда, а может, мне не хочется ни в ту сторону, ни в эту.

При выезде из тоннеля тревожно залился гудок паровоза, Шендель поднялся и стал собираться, застегнул пальто, причесал кудрявые волосы и в последний раз шмыгнул недовольным носом. Он сухо попрощался со мной и растворился в толпе на перроне.

Адреса Еврейской больницы у меня не было, но я не сомневался, что любой еврей укажет мне дорогу — должен же он знать, куда повезут его, если, не дай бог, беда прижмет.

Над городом кружился снег. Он падал на булыжник, превращаясь в ленивую грязную воду.

У самого здания вокзала стоял промокший крестьянин с коровой. Корова мычала, а он затравленно оглядывался, как будто искал хворостину, чтобы отхлестать ее по бокам за это несносное мычание, за снег и свою неприкаянность.

Поставив сундучок на парапет лестницы, я смотрел на крестьянина, на корову, попавшую почему-то на вокзал, где так истошно выли паровозные гудки, соревнуясь друг с другом и накликая на город беду.

— Простите, пожалуйста, вы мне не подскажете, как пройти к Еврейской больнице? — остановил я чернявого мужчину.

— Прямо и направо, — сказал мужчина и, оглядев корову, по-литовски обратился к крестьянину: — Продаешь?

— Что? — не расслышал тот.

— Скотину, спрашиваю, продаешь?

— Нет, господин любезный, — степенно ответил крестьянин.

— Я дам тебе хорошую цену, — посулил чернявый.

— А мне хоть золото посули! Ты же ее доить не будешь, ты же ее убьешь, господин любезный.

Чернявый мужчина сплюнул и зашагал прочь.

Падал снег. Крестьянин озирался по сторонам, держа корову за рога, а она мычала, и от ее мычания, такого простого и привычного где-нибудь на лугу или даже на кладбище, тут, в городе, у меня по спине ползли мурашки и на душе было так сумрачно, как никогда.

Больница оказалась ничем не лучше тюрьмы, и попасть в нее было делом нелегким.

Я послонялся возле высокой каменной ограды, ища какие-нибудь ворота, и вошел в кирпичную будку, в которой какой-то верзила уплетал из железного котелка похлебку, отдававшую несвежей капустой и бранью. Не отрываясь от еды, верзила посмотрел на меня, на мой сундучок, обитый ржавыми подковками, затолкал ложку в огромный рот с гнилыми зубами и, судорожно проглотив капусту, спросил:

— Ты к кому?

— К деду, — соврал я.

Слова мои не произвели на него никакого впечатления. Он по-прежнему выгребал из котелка суп, заталкивал ложкой в голодное горло, сглатывал и безвкусно отрыгал.

Котелок казался бездонным.

Верзила окинул меня с ног до головы презрительным взглядом, и из его все еще голодного рта вырвалось:

— А там что у тебя?

— Курица, — сказал я.

— Сейчас проверим. Открывай свой сундучок.

Я открыл сундучок, и больничный страж извлек оттуда завернутую в холстину птицу. Отщипнул кусок и отправил в рот.

— Соли маловато, — буркнул он, открыл ящик, достал щепотку соли и посыпал курицу.

— Что вы делаете?

— Солю, — просто сказал верзила и оторвал куриную ножку.

— Я привез ее деду.

— И деду твоему хватит. Ежели он еще способен есть. Они тут у нас быстро мрут, деды…

Верзила встал, по-хозяйски захлопнул сундучок и повел меня по двору к трехэтажному зданию с зарешеченными, как в тюрьме, окнами, за которыми смутно угадывались чьи-то зыбкие лица.

Я шел за ним, вперившись в его широкую, как проселок, спину, и с каждым шагом во мне крепло желание выбросить посреди этого заснеженного двора курицу, пусть он подберет ее и съест, как собака.

— Как его зовут, деда твоего? — не оборачиваясь, спросил больничный страж.

— Иосиф. Иосиф бен Натан Паперный, — с непонятной торжественностью возвестил я.

— В каком он отделении?

— Не знаю.

— Может, он уже того, а?

Никогда еще во мне человек не вызывал такого чувства гадливости, как он. Она захлестывала меня, и я просто задыхался, как будто нырнул под воду и не в силах вынырнуть оттуда.

— Тогда курица моя, — сказал верзила.

Он рассмеялся, и смех его полоснул меня, словно нагайка.

Я ненавидел его рот, его желудок, его смех, а он шел как ни в чем не бывало и даже не горбился под моими взглядами, пулями вонзавшимися в него. Может быть, впервые в жизни я почувствовал, что могу убить… убить за курицу… За жирные пятна в уголках рта… за собственное бессилие.

Мы поднялись на второй этаж и вошли в длинный и белый коридор, по которому бродили какие-то старики и старухи, облаченные в серые больничные халаты. Они скользили по полу так медленно, словно под ногами у них чернел ноздреватый озерный лед и на каждом шагу их подстерегала разверзшаяся полынья.

Верзила разыскал доктора и объяснил ему, в чем дело.

— Иосиф бен Натан Паперный? — наморщил лоб доктор.

— Да, — сказал я.

— Что-то я такого не припоминаю.

— Могильщик, — пояснил я. — Его сюда доктор Гутман на машине привез.

— Так вот ты к кому! — почти обрадовался доктор.

— Он жив?

— Жив, — ответил он.

— Его курица, — сказал верзила и удалился.

Доктор проводил его недоуменным взглядом и пожаловался:

— Твой дед — тяжелый пациент. Трудно с ним.

Доктор был совсем молоденький с тонкими девичьими руками и белой девичьей кожей на лице. Для солидности он носил роговые очки, за которыми солнечными зайчиками прыгали глаза. Большие уши розовели раскрытыми ракушками, а волосы были зачесаны на прямой пробор и от них еще пахло материнской лаской.

— Он лежит в конце коридора, в четвертой палате, — сказал доктор. — Там подобралась компания что надо.

Он ушел, и я остался один в коридоре.

До четвертой палаты было рукой подать, ближе, чем от парикмахерской Лео Паровозника до мясной лавки Гилельса, но я шел туда, как мне показалось, бесконечно долго.

Я толкнул дверь в четвертую палату и сразу же увидел могильщика. Иосиф лежал в углу, на невысокой койке, накрытый серым больничным одеялом, и лицо его было таким же серым, только заросло седой жесткой щетиной.

— Здравствуйте, — сказал я Иосифу, и он ответил.

— Погоди.

Мне показалось, что он меня не узнал, и я еще громче поздоровался.

— Не мешай, — повторил Иосиф и, тяжело дыша, продолжал оборванный, видно, моим приходом разговор. — А в миске каша. Просяная каша. И ложка торчком торчит.

— Это не сон, — послышался голос из другого угла. — Это не считается.

Я повернул голову и встретился взглядом со стариком, сидевшим на противоположной койке и болтавшим тощими, давно не мытыми ногами.

— Почему это не сон? Почему не считается? — запротестовал могильщик.

— Потому, — заявил старик с немытыми ногами.

— Я привез вам курицу, — воспользовался я наступившей паузой.

— Погоди со своей курицей, — отмахнулся от меня Иосиф. — Но я же ясно видел: и кашу, и миску, и ложку.

— Все равно, — гнул свое старик с противоположной койки. — Это не сон. Если бы вам приснилась золотая миска с золотой ложкой — другое дело. Сон — это что-то небывалое, возвышенное, а не просо. От проса душа не замрет и не затрепещет.

Вот почему доктору с ним трудно, с болью подумал я. Иосиф просто спятил. Если бы он был в здравом уме, он бы просто засыпал меня вопросами. Разве ему не интересно узнать, что произошло в местечке в его отсутствие?

— Вы проиграли, — изрек старик с немытыми ногами. — А я выиграл.

— Ничего подобного! — возмутился мой опекун. — Мне снилось. Снилось!

— Мы же с вами договорились, — спокойно поправил его старик, — что считать снами и что не считать. Просяная каша — это жизнь, а не сон.

— Сдаюсь, — прохрипел Иосиф. — Сегодня ваша взяла.

— А я всегда выигрываю, — скорее мне, чем Иосифу, сказал старик. — Потому что сплю на левом боку. А вы все время ворочаетесь и стонете. Здравствуйте, молодой человек! Как вас зовут?

— Даниил.

— Прекрасное имя!

Я ждал, когда со мной заговорит Иосиф.

— Мы тут с твоим дедом такую игру придумали, — сообщил старик с немытыми ногами. — В сны играем.

Я услышал, как на третьей койке, задвинутой в дальний угол, заворочался еще один больной.

— Все остальное надоело, — объяснил старик. — Мне вчера снилось, будто я царь Соломон. А твоему деду все снится просо. Как лошади.

Он подобрал тощие ноги и спрятал их под одеяло.

От слов старика, от подавленного вида Иосифа на меня повеяло такой тоской, что я готов был бежать куда глаза глядят.

— Одна беда, — признался старик с немытыми ногами. — На старости плохо спится. А когда плохо спится, какие же могут быть сны? Короткие, как жизнь. Что ж ты привез деду?

— Курицу, — сказал я, глядя на Иосифа.

Он вдруг улыбнулся мне своей прежней улыбкой и промолвил:

— Золотую курочку. Как во сне.

Я вытащил из сундучка курицу и разорвал ее на две половины.

— Нас тут трое, — напомнил Иосиф, когда я поднес ему его долю. — Эй, Цемах! — обратился он к третьему больному. — Хочешь курятины?

— Не хочу, — прошипел тот.

— Ты бы мог сперва сказать: «спасибо», — упрекнул его старик с немытыми ногами. — Эти польские евреи ужасные мужланы, — объяснил он мне, вгрызаясь в куриное мясо.

— Не будешь есть — не поправишься, — сказал Иосиф.

— Не хочу, — сказал Цемах.

— Есть не хочешь, поправляться не хочешь. Чего ж ты, Цемах, хочешь?

— Хочу, чтобы вы заткнулись. Свихнуться можно. Каждый день только и слышишь: царь Соломон, беременный мужчина, золотая курочка. Да вы хоть знаете, что на свете есть бомбы, которые рвутся, и огонь, который жжет?

— На кой черт знать, если ты его погасить не в силах, — складно, как по писанному, произнес старик с тощими немытыми ногами.

— К человеку внук приехал, а человек ему даже «здравствуй» не сказал, — пророкотал Цемах.

— Скажу, скажу, — заверил его Иосиф. — Куда я денусь? Ну, здравствуй, Даниил! Здравствуй, душа моя!

Я подошел к койке, протянул могильщику руку, и он слабо пожал ее.

— Как вы поживаете, реб Иосиф?

— Чтоб моим врагам так жилось. Присно и во веки веков!

— Аминь! — поддержал его старик с немытыми ногами.

— Что это за жизнь, душа Даниил, если доктор не разрешает даже стоя помочиться?

Иосиф перевел дух, посмотрел на меня с каким-то сожалением и вперил взгляд в потрескавшийся, в желтых разводах потолок.

Я поглядывал на старика с тощими немытыми ногами. Он сидел на койке, закутанный в серое больничное одеяло, и во всем его обличьи было что-то причудливое, почти неземное. Над его покатой головой нимбом светились совершенно седые волосы, ослепительные, как снег, и от их белизны в палате веяло морозной поляной или лесной просекой. Он смотрел на Иосифа и слушал его, как собака хозяина — мудро и бессловесно.

— Нет справедливости на свете, — вздохнул мой опекун.

— Ничего не поделаешь, человек умирает по частям, — сказал старик с немытыми ногами.

— Взять дерево, — продолжал могильщик. — Дождь ли хлещет, гром ли гремит, оно растет и с каждым годом становится крепче. Сбрасывает листья и снова усыпается ими. А с нас, черт бы подрал, каждый день слетает по листику. И безвозвратно! Так-то, душа Даниил, оголился я весь, слетели с меня мои листья.

— Прекратите, — взмолился Цемах. — На душе и без ваших сравнений тошно.

— Не обращай на него внимания, — сказал Иосиф. — Его малость шибануло, когда он из своей Польши улепетывал. Под бомбежку попал, вот и наложил в штаны. От каждого слова его то в жар, то в дрожь кидает. Все стращает нас своими бомбами. Да нас господь и не такими бомбил!

— Только успевай увертываться, — сказал старик с тощими ногами.

— Да заткнитесь вы наконец, мудрецы, под себя делающие!

— Вы еще зазеленеете, — ободрил я могильщика.

— Зазеленеем, — думая о своем, процедил Иосиф.

— Я давно собирался к вам, да все никак не мог выбраться.

— Кто-нибудь умер?

— Нет.

— Хватит с него и меня, — пробормотал мой опекун и снова уставился в потолок. — Странное дело, — обратился он к реб Рахмиэлу. — В последнее гремя я все чаще и чаще смотрю в потолок, хотя там, кроме этой желтухи, ничего вроде бы и нет, даже паучишку паршивого не сыщешь. Семьдесят лет прожил на белом свете и всегда смотрел себе под ноги, как бы не споткнуться, как бы в яму не упасть. А яма-то оказывается вон где, — и могильщик ткнул пальцем в желтое пятно над головой.

— Я могу остаться в городе, — сказал я, следя за бескровным пальцем Иосифа, все еще буравившим потолок. — Разве вы мне, реб Иосиф, не помогли?

— Помогать жить — совсем другое дело. Реб Рахмиэл один со мной справится.

— Да вы еще поднимитесь, — сказал я.

— Поезжай, душа Даниил, обратно. Я не хочу, чтобы ты видел… ту женщину…

— Какую женщину?

— Которая из-под меня остатки выгребает. Поезжай. Подумай о лошади.

— За ней присматривает Авигдор, — ответил я.

— Тоже мне присмотрщик! Он еще, чего доброго, угробит ее. Даст вспотевшей холодную воду, и крышка.

Он вдруг заговорил о том, что за лошадью нужен глаз да глаз и что лучшего подарка, чем она, никогда не получал от людей и жизни. За все остальное он платил, как и велел господь, потом и кровью. А вот с лошадью, с лошадью ему повезло, как никому, даже больше, чем с женой и детьми, царствие им небесное!

— Надо было привезти ее сюда, — сказал могильщик.

— Нам только клячи не хватало! — проворчал Цемах.

Я вдруг представил, как наша лошадь идет по длинному больничному коридору, как цокают ее копыта, как распахиваются двери, и люди смотрят на нее как на волшебного исцелителя, только Цемах один стоит с недовольным видом и слышит не цокот, а рев самолета и грохот бомб, падавших на узкую фуру, в которой он удирал из своей Польши.

— Кто прощается с женой, кто с детьми и внуками, а кто с лошадью, — сказал Иосиф. — Завещаю тебе ее, — добавил он. — Мы тут с реб Рахмиэлом составили для тебя бумагу.

— Все чин чинарем, — произнес старик с немытыми ногами. — Завещание составлено по всем правилам и скреплено подписями и гербовой печатью. Сейчас я его тебе вручу.

Он слез с койки, сунул ноги в порванные шлепанцы и, шаркая ими, засеменил в угол к Иосифу.

— Вот! — реб Рахмиэл извлек из-под Иосифовой подушки лист и с какой-то напыщенностью принялся читать: «В случае моей смерти завещаю все свое движимое и недвижимое имущество внуку…»

— Реб Рахмиэл — ученый человек, — попытался сгладить впечатление от прочитанного могильщик. — Он в молодости самого Ротшильда видел. Не во сне, а наяву.

Я не мог взять в толк, какое отношение имеет барон Ротшильд к завещанию, где я почему-то назван Иосифовым внуком. Одно дело врать в жизни, другое на бумаге. Я, конечно, многим обязан могильщику, но дедом он мне никогда не приходился.

— Твоя бабушка вполне могла стать моей женой, — сказал мой опекун после томительной паузы.

Лист дрожал у меня в руке, и я не знал, куда деваться от этой дрожи.

— Ты мой внук, Даниил. Самый что ни на есть настоящий. Такие вот делишки.

— Все мы дети одной матери, — вставил реб Рахмиэл, удостоившийся в молодости чести лицезреть самого барона Ротшильда.

— Подойди поближе, Даниил!

Я подошел.

— Нагнись, — велел могильщик.

Я нагнулся.

— Если тебе не противно, поцелуй меня.

Я коснулся губами его небритого, пахнущего щетиной и хворью лица, и у меня из глаз брызнули слезы.

— Чего ты плачешь, душа моя? Тебе стыдно видеть такого Иосифа? Болтливого, расквашенного, как коровья лепешка? И мне стыдно…

— С ума можно сойти! Можно сойти с ума! — завопил Цемах. — Когда кончится этот бедлам с этими поцелуями, лошадьми и снами?! Сестра! Сестра! — заколотил он в стену.

— Ступай, Даниил, — спокойно произнес Иосиф. — Передай всем от меня последний поклон. Сходи к Хаиму, пусть он за меня помолится, за грешника.

— Хорошо, — сказал я.

— И еще — отвези туда деревяшку. Она у доктора. Он тебе ее отдаст. Помой ее хорошенько и посади рядом с могилой моих детей и Двойре. Может быть, она привьется и зазеленеет. Не забудь.

— Не забуду, — сказал я.

— Этот горлопан, — Иосиф показал на Цемаха, — клянется, что у них был президент, так его сердце зарыто в одном городе, а голова в другом.

— Пилсудский, — сказал реб Рахмиэл и добавил по-польски: — Пся крев.

— Пусть хоть моя культя вернется на родину. Ступай, Даниил, и не забудь.

— Я позабочусь о нем, — сказал Рахмиэл. — Утри слезы. Человек и за один прожитый день должен сказать создателю спасибо. А реб Иосиф прожил не один день и даже не одну тысячу дней.

— Ну уж спасибо он от меня не дождется. Это он мне должен сказать спасибо. Он. За то, что столько лет я сравнивал с землей свою тоску и его бессилие.

«Его курица», вспомнил я верзилу, и у меня защемило сердце. Я уносил на губах ледяной обжигающий привкус смерти, и, как ни кусал их, он не исчезал. Неужели мы попрощались с Иосифом навсегда? Неужели он больше не вернется туда, к себе, хотя бы на день, хотя бы на час? Почему судьба так немилостива к нему? Почему лишила его последней радости, какая может быть у человека — радости лечь рядом со своими близкими на маленьком клочке земли под этим огромным и таким маленьким небом?

— Ну что, погостили? — услышал я за спиной мягкий голос доктора и обернулся.

— Погостил. Я хотел бы его забрать отсюда.

— В каком смысле?

— Я одолжу сани, запрягу лошадь и приеду за ним.

— Можете не успеть, — сказал доктор. — Дела его плохи. Трупы у нас выдают во все дни недели, но больше двух суток мы их не держим.

— Тогда верните мне его деревяшку.

— А зачем она вам? У Бас, слава богу, обе ноги целы.

— Он просил посадить ее рядом с могилой своих близких. Может, она зазеленеет.

— Мистика какая-то, — воскликнул доктор, и его уши еще больше порозовели. — Где это слыхано, чтобы простой чурбан зазеленел? Чудес на свете не бывает.

— Во что же тогда верить?

— В работу, — сказал доктор. — Все остальное — вера для бездельников и шарлатанов. Спуститесь на первый этаж, найдете кастеляншу, она вам отдаст тулуп и деревяшку. Тут никакой ошибки нет. Неделя — крайний срок.

Боже праведный, какой непосильной ношей бывает самый обыкновенный тулуп! Если бы мне пришлось взвалить на плечи мешок с камнями и тащить через весь город к вокзалу, мне было бы легче. Казалось, я тащу не тулуп, а самого Иосифа — так пахло от потрескавшейся овчины живым могильщиком, его потом, его кашлем, его тоской и нежностью. К тому же в тулуп, как ребенок, была завернута деревяшка — не понесешь же ее в открытую, под любопытными взглядами, хотя ничего зазорного в такой культе нет — мало ли на свете калек и увечных.

До самого дома я не мог примириться с мыслью, что через неделю, а то и раньше, какой-то старик с тощими немытыми ногами проводит в последний путь того, кто щедро дарил мне приют и пищу.

Я почему-то вспомнил лето, вспомнил, как Иосиф стоит по грудь в кладбищенской траве и точит косу, и звук у косы такой щемящий и чистый, точно у птицы. Могильщик точит и слушает, и я слушаю, и сам господь бог приоткрывает полог неба, чтобы увидеть и услышать. Таким я и запомню его: с оселком в руке, посреди высокой травы, скрывавшей его боль и деревяшку, его выгоревшие на солнце штаны и подкрадывающуюся беду.

В хате я вдруг обмяк, бросил на Иосифову кровать тулуп, и вынырнувший бог весть откуда Авигдор подошел, развернул его, вынул культю, примерил к своей здоровой ноге и, печально улыбаясь, пробормотал что-то насчет смерти: мол, добрый человек был могильщик Иосиф, царствие ему небесное!

Затем он прислонил к стене деревяшку и, улыбаясь, надел Иосифов тулуп.

— Возьмите его, — сказал я. — И кур переловите!

Глухонемой подошел к осколку зеркала, висевшему на голой стене, посмотрелся в него и радостно захлопал себя по бокам: Иосифов тулуп был ему впору.

Пусть носит, подумал я.

— Хм, хм, — забормотал Авигдор и показал рукой на окно.

— Идите, идите, — сказал я, — Соре-Брохе, видно, уже заждалась.

Но глухонемой не унимался. Он подошел к окну, забарабанил по нему пальцами, оглядываясь и пытаясь обратить мое внимание.

— Что там такое? — спросил я.

Авигдор улыбался, как захмелевший сват на свадьбе. Улыбка не вязалась с тулупом и нашей хатой, где улыбаться было просто грешно: попробуй улыбнись, когда на столе покойник, и все вопиет о горе.

— Хм, хм, — задыхался глухонемой, силясь что-то мне объяснить. Пришибленный моей недогадливостью, он схватил меня за рукав и поволок к окну.

В окне я увидел Юдифь.

Она шла, держа в руке большую коробку, перевязанную бечевкой, то и дело спотыкаясь о наледь, и я сломя голову бросился во двор, чтобы не дать ей войти в хату.

— Почему у тебя так скользко? — спросила Юдифь, но в ее голосе совсем не слышалось упрека.

— Всюду скользко, — сказал я. — Зима.

— Что же, так и торчать мне посреди дороги? — надула она губы. — Если бы знала, ни за что бы не пришла. Сейчас же пойди и принеси соли. Наш дворник всегда посыпает солью тротуар.

— А у меня ее не хватит, — улыбнулся я.

— Принеси сколько есть, — сказала Юдифь. — Или возьми меня на руки. Ты же сильный.

— Лучше я сбегаю за солью, — сказал я, польщенный словами о моей силе, и шмыгнул обратно в избу.

Вскоре я вернулся с деревянной солонкой.

— Сыпь! — приказала Юдифь.

Я набрал щепотку слежавшейся потемневшей, как табак, соли и хотел было рассыпать, но Юдифь задержала мою руку.

— Я обманула тебя, — призналась она. — Совсем не скользко. Я просто хотела убедиться, послушный ты или нет.

Из окна на улицу поглядывал Авигдор. От его поглядывания, от близости Юдифь и нелепой солонки, похожей на синагогальную кружку для пожертвований, некуда было деться, и в горле, под кадыком, застревал комок, какой всегда застревает у меня при сильном волнении. Я и думать не думал, гадать не гадал о такой радости. Господь бог явил мне в этот час свою милость. Он прислал Юдифь, чтобы я не смел сомневаться в его чудотворном могуществе, чтобы знал, что рядом с горем, самым великим и неизбежным, ходит то, от чего душа отделяется от плоти и радостно парит над миром.

— Боже, какая ветхая солонка! — воскликнула Юдифь. — Ей, наверно, тысячи лет.

— Иосиф перед войной купил, — сказал я.

— Перед какой войной?

— Перед той… с кайзером, — ответил я. — Только ради бога дальше не ходите.

— Почему? — она вдруг перехватила взгляд Авигдора в окне. — Он все равно нас заметил. Я хочу познакомиться с настоящим могильщиком. Как у Шекспира.

— Как у кого? — дрогнул я.

— Как в «Гамлете», — сказала Юдифь.

— Это Авигдор, — сказал я. — Глухонемой!

— Глухонемой? Фантастика! — прощебетала Юдифь.

— Там не очень чисто, — выдохнул я.

— И прекрасно! — она сунула мне коробку. — У нас в доме такая чистота, что с души воротит.

— Я был в городе, не успел прибрать, — попытался я оправдаться, косясь на коробку и гадая, что в ней.

— Приберем вместе. Дома не разрешают. Но ты, надеюсь, разрешишь?

— Да я сам приберу.

— Подметем, полы помоем и будет чисто, — сказала Юдифь. — Главное, чтобы тут было чисто, — она прикоснулась варежкой к своему сердцу. — Там у тебя чисто?

— Не знаю, — пожал я плечами.

— А я войду и посмотрю.

— Куда? — остолбенел я.

— В сердце, — сказала Юдифь. — Я такая. Я все могу.

Мы вошли в избу. Юдифь забрала у меня таинственную коробку, поставила ее на стол, сняла шапочку, откинула назад волосы и глазами улыбнулась Авигдору. Тот ответил ей такой же улыбкой и грузно зашагал к выходу.

— Куда вы? — всполошилась Юдифь, когда глухонемой взялся за дверную ручку. — Останови его, Даниил. Пусть посидит с нами.

Я догнал Авигдора и усадил за стол, рядом с Юдифь, где стояла перевязанная бечевкой коробка и большой водяной лилией желтела шапочка.

— Что в коробке? — подзадорила меня Юдифь.

— Все равно не угадаю.

— Что?

— Не знаю.

— У тебя совершенно нет фантазии. А еще Роден! Ну, что ты хотел бы иметь?

— Что бы я хотел иметь? Многое.

— Например.

— Маму… бабушку.

— Я спрашиваю про вещи, — тихо сказала Юдифь.

— А вещи мне не нужны.

Может, в коробке кисточки и краски?

— Я принесла тебе подарок, — торжественно объявила Юдифь и стала развязывать бечевку. — Ко дню рождения.

— Мой день рождения в мае, — сказал я, глядя на быстрые и нежные пальцы Юдифь.

— Замечательно! — сказала она, не спеша открывать коробку. — В мае столько цветов! И птицы поют. О чем они поют, ты знаешь?

— О весне, — сказал я.

— Нет, — сказал Юдифь. — Птицы всегда поют об одном и том же. Правда? — обратилась она к Авигдору.

И он закивал головой.

Он сидел за столом в Иосифовом тулупе и смотрел на нас из какой-то дальней дали, в которой он, молодой и красивый, все слышал: и пение птиц, и шум листвы, и осторожный пружинистый шаг зверя. В его глазах роились слова, выстраданные и точные, и в наступившей тишине каждое из них звучало ясно и предостерегающе. Весь его вид как бы говорил о быстротечности радости, длящейся не десять лет, а одну-две весны, от силы, потом замолкают птицы, опадает листва и зверь уходит умирать в чащу.

— Он что, от роду немой? — спросила Юдифь, раскрыв коробку.

— На него обвалилась балка, когда в местечке строили мебельную фабрику.

— Тогда он не забыл, о чем поют птицы. Вот твой подарок, — Юдифь вынула из коробки коньки и ботинки.

— Ну зачем вы? — только и выдавил я, ошеломленный.

Счастливый Авигдор осторожно погладил блестящую поверхность коньков и улыбнулся не блаженной улыбкой, а совсем по-другому, так, как улыбается человек, присутствующий при рождении еще одной — давно известной миру — тайны.

— Спасибо, — сказал я и опустил голову. Мне было хорошо и стыдно, и я не хотел, чтобы об этом знали другие — даже если они глухи и немы.

— Вам пора домой, Авигдор, — сказал я.

— Зачем ты его гонишь? Мне нравится сидеть с ним. Люди так редко молчат.

— Но он сегодня молчит по-особенному. Я все слышу.

— Что ты слышишь?

— Слышу, и все. Пойдемте, я лучше покажу вам наше кладбище.

Сидеть за столом становилось невмоготу.

— А я не утону в сугробах?

— Не утонете.

— Называй меня на «ты», — попросила Юдифь. — А то я себя чувствую моей мамой. А мама у меня важная и старая. Как твоя солонка. Я знаю: папа страдает, но я ему нисколько не сочувствую.

— От чего страдает?

— От чего? — Юдифь на минуту задумалась. — Просто он ее не любит. — Она встала от стола, нахлобучила шапочку.

Встал и Авигдор.

— Это длинная история, — промолвила она, когда мы все втроем вышли во двор. — Вкратце все выглядит так: папины деньги были на десять лет моложе маминых. Но раввин обвенчал их, и деньги отправились спать. Четыре первых года деньги рожали на свет деньги, потом родили меня.

Юдифь внезапно осеклась, как будто поперхнулась снегом.

Мы стояли и ждали, пока глухонемой Авигдор переловит в сарае кур, которые неистово кудахтали и тыкались в промерзшие стены.

От Юдифь исходило какое-то пряное благоухание, и у меня кружилась голова, как в детстве, на пасху, когда дед подносил мне чарку медовой настойки, и от нее вся изба кувыркалась в воздухе, словно голубь перевертыш.

Никого, говорила бабушка, не минует смерть, но никого не минует и любовь. Разве любовь, думал я, не похожа на пасху. Сидишь за столом, и все у тебя внутри переворачивается, не от хмеля, а от сладкой, почти блаженной причастности к празднику. Так и кажется, будто в тебе расцвела белая-белая яблоня, осыпающий цвет на твой стол, на твое вино и на всю необозримую землю.

— Я буду приходить к тебе каждый день, — сказала Юдифь.

— Приходи, — сказал я.

— Я буду учить тебя, — сказала Юдифь.

— Учи, — сказал я.

— Мне хочется быть кому-то полезной. Я хочу кого-то в жизни любить.

— Люби, — сказал я так тихо, что сам едва расслышал.

Глухонемой наконец стреножил кур, сунул их за пазуху Иосифова тулупа и вывалился из сарая.

— Окончу гимназию и уеду, — сказала Юдифь.

— Куда? — сжалось у меня сердце.

— Куда-нибудь, — ответила она.

— А разве человек не может быть счастливым на одном месте? Почему его все время кидает то туда, то сюда?

— Не знаю, — сказала Юдифь.

— Посмотри на эти сосны! Их и дождь сечет, и стужа обжигает, и вороны гадят на них. Но они стоят и все.

— Человек — не дерево, — сказала Юдифь.

— Жаль, — сказал я. — Когда-то мне хотелось стать птицей, а сейчас я хотел бы стать деревом. И чтобы все мои близкие стали деревьями. Может, тогда кончатся наши странствия и кочевья.

— Ты неглупый парень, Даниил. Тебя кто-нибудь до меня учил?

— Генех Рапопорт. Но он повесился.

— Потому что ты был плохим учеником?

Юдифь рассмеялась.

— Мне пора домой, — сказала она.

— Я провожу тебя.

— Проводи.

Мы шли по укатанной санями дороге, и я по-прежнему чувствовал струившееся от Юдифь благоухание, и у меня кружилась голова, непокрытая, с вьющимися, как виноградная лоза, волосами, и в ушах — для них бабушка не нашла сравнения! — звучало: «Я хочу кого-то в жизни любить! Я хочу кого-то в жизни любить!»

Небо прояснилось, и зимнее солнце брызнуло лучами, как раскаленный кусок железа искрами под кувалдой кузнеца Юстинаса.

— А на коньки ты зря потратилась, — сказал я. — Все равно я не буду кататься.

— Не бойся, — сказала Юдифь. — Больше Ассир тебя не разует. Мясник приставил к нему сторожа. Ну, того самого, кто гасит у нас по субботам свечи.

— Йонаса?

— Наверно, Йонаса. Заперли Ассира и ключ в бумажник положили. Бедняга! Представляешь, они собирались с Кристиной тайком уехать в город. Но их выдал приказчик скобяной лавки.

— Рувим Столярчик?

— Ассир ходил к нему одалживать деньги.

— Неужели? — не выдал я сына мясника, наконец смекнув, почему он не явился за долларами.

— Мы с тобой удерем нищими, — промолвила она. — Встанем пораньше и отправимся пешком. Потом встретим повозку… Потом полетим!

— Как полетим?

— Обыкновенно. На крыльях. Любовь, она крылатая, — сказала Юдифь и изобразила руками два крыла. — Полетим?

Я подавленно молчал.

— Ты же бывшая птица! Что тебе стоит? — процедила она сквозь зубы, и меня поразил ее тон, насмешливый, высокомерный, почти грубый.

— Прости меня, Даниил. Просто я дурачусь. Как говорит моя мама, с жиру бешусь. Не провожай меня дальше. Возвращайся назад. И жди!.. Я приду… Я обязательно приду.

Она ушла, издали помахав мне рукой, а я еще долго стоял, простоволосый, под зимним солнцем, не чувствуя ни холода, ни той пасхальной приподнятости, которая обуяла меня совсем недавно, каких-нибудь полчаса назад, в грязной неприбранной избе, в присутствии блаженно улыбающегося Авигдора, кутающегося в чужой тулуп и счастье.

Белая яблоня вдруг обгорела, и в воздухе носились не нежные лепестки, а пепел, серый и смрадный пепел отчаяния.

Она и впрямь с жиру бесится, подумал я. Когда-нибудь и ее запрут от меня, как Ассира от Кристины, и ключ положат в бумажник рядом с деньгами, которые она так презирает потому, что в них не нуждается. Запрут, и закончатся ее хождения на кладбище.

Я ругал себя за то, что с какой-то радостной обреченностью принял от нее подарок, как служка Хаим дрова от хозяина мебельной фабрики господина Натана Пьянко.

А может быть, я зря наговариваю на нее. Может быть, она на самом деле готова и учить меня, и любить, и, если надо, уехать со мной куда-нибудь подальше от родителей и их обвенчанных раввином денег.

Поживем увидим, говорила бабушка.

Я глядел на растворяющуюся в зимнем мареве фигуру Юдифь, и во мне снова зацветала белая яблоня, и снова ее цвет облетал на мой стол, на мое вино, на мою постель и на всю необозримую землю.

Портной Бенце Коган снимал с меня мерку, его сын Пинхос записывал ее в тонкую замасленную тетрадку, а подмастерье Пятрас сидел на столе, закинув ногу на ногу, и обшивал подкладкой чей-то пиджак.

— Настоящая его фамилия, говоришь, Шинкельгрубер? Сто двенадцать.

— Шикельгрубер, — ответил Пинхос и огрызком карандаша, похожим на гнилой зуб, вывел в тетрадке цифру.

— И он, говоришь, малярничал? Сорок семь.

— Малярничал.

— Ты записал сорок семь?

— Записал.

— Двадцать четыре, — сказал Бенце Коган, обхватив сантиметром мою талию. — Так вот что я тебе скажу: видно, твой Шикельгрубер был никудышним маляром. Хороший маляр никогда не променяет свою кисточку на «Дойчлянд, дойчлянд юбер аллес» или на «Долой мировое еврейство». Не вертись, стой ровно, — приказал он мне.

Бенце Коган обладал редким для портного весом. Нездоровая полнота мешала ему нагибаться, и он частенько вставал перед заказчиком на колени, как перед божеством, чтобы смерить его от пупа до ступни.

— Шестьдесят восемь. Длинней не надо, — решил он за меня. — Сейчас в моде все короткое: короткая память, короткое счастье, короткая жизнь. Так вот, мой сын. Если бы я мог с ним поговорить, я бы ему сказал так: «Напрасно вы пыжитесь, господин бывший Шикельгрубер, нынче Гитлер. Евреев вам все равно не одолеть. Кишка тонка». Будем шить какой: двубортный или однобортный?

— Как лучше, — ответил я.

— Лучше оба. Но на два пальто у тебя не хватает материала.

— Пусть будет однобортный.

— Ну вот, с тобой договориться легче, чем с этим австрийским маляром. Уж вы мне поверьте, я бы за словом в карман не полез, я бы ему выложил все, как на блюдечке: «Евреи неистребимы», сказал бы я. «Еще до вас их пытались сжить со свету: кто огнем, кто мечом, кто другой холерой!» Значит, двубортный?

— Однобортный, — сказал я.

— Виноват, — промолвил Бенце Коган. — Я тут малость заговорился с Гитлером, чтобы ему сквозь землю провалиться! Привел бы я его на шоссе и ткнул бы австрийским носом в асфальт.

— Причем тут асфальт? — опешил Пинхос.

— Ткнул бы носом и сказал: «Видите, господин бывший Шикельгрубер, нынче Гитлер, травка пробивается. Через смолу и камень. Так и мы. Мы пробьемся через все напасти и невзгоды. Пока не поздно, берите в руки кисточку и ступайте красить стены». Первая примерка в четверг.

— Хорошо, — сказал я.

— Сошью тебе не хуже, чем твой отец, — сказал Бенце Коган. — Из него мог выйти мировой портной. Но что поделаешь, если наши дети не хотят шить. Наши дети хотят стать… как его фамилия, Пинхос? — обратился портной к сыну. — На эл…

— Либкнехт, — сказал Пинхос.

— Да нет. Короче.

— Хозяин, — вдруг перебил его подмастерье Пятрас. — Я кончил пиджак.

— А кто за тебя его погладит?

— Пинхос. У меня больна жена.

— А разве Пинхос с тобой не пойдет? — Бенце Коган глянул на сына, потом на меня. — Каждый понедельник они оба уходят с работы. Когда же наконец вы победите и будете работать нормальный рабочий день?

— Скоро, — сказал Пинхос и подмигнул мне. — Как рыба?

— В порядке.

— Молодец, — похвалил меня он.

— Я сам во всем виноват — сказал Бенце Коган, садясь за швейную машинку. — Слишком распустил их! У других подмастерья рта раскрыть не смеют. А я, как французский президент, ввел свободу слова. Иди, иди, я сам поглажу пиджак, — сказал он Пятрасу. — И ты иди. Я же вижу, тебе не сидится, — повернулся он к сыну. — Но что я буду делать с заказами, когда вы попадете за решетку? Что?

— Постараемся не попасть, — сказал Пинхос.

— Его отец тоже старался.

— Тогда было другое время.

— В тюрьму можно попасть в любое время, — сказал Бенце Коган.

Пинхос и подмастерье Пятрас вышли.

— А ты перед кем так выряжаешься? — остановил меня портной, когда и я шагнул к двери. Ему, видно, было скучно одному. — На моей памяти ни один могильщик ничего себе не шил.

— Надоело ходить в овчине, — сказал я. — И потом я не собираюсь век вековать на кладбище.

— Приходи ко мне. Когда они победят, они все равно бросят шить. Держаться за руль власти и одновременно за иголку — невозможно.

— В портные мне уж поздно.

— В портные никогда не поздно. Я знал одного бывшего раввина. Влюбился он не в кого-нибудь, а в пруссачку. Он, видишь ли, жил в Пагегяй, напротив Германии. Все бросил и пошел из-за нее в ученики к Гедалье Блехману. Одно время мы с ним работали вместе. Портным-то он стал, а вот пруссачка от него отреклась.

— Почему? — полюбопытствовал я.

— Одно дело — уйти с раввином, другое дело — жить с портным. Приходи в четверг на примерку.

Я еще спал, когда услышал сильный стук в ставню. Стучали чем-то тяжелым, скорее всего железным, и ставня сотрясалась от ударов.

Через некоторое время стук прекратился, и я подумал, будто мне пригрезилось, но на всякий случай решил одеться, накинул на себя кожушок, сослепу влез в сапоги и вышел в утро.

Под окнами переминались с ноги на ногу наш новый местечковый полицейский Туткус, присланный из города, и солдат с английской винтовкой, такой же усталый, как те, которые в полной воинской выкладке брели вдоль железнодорожной насыпи. Он-то и стучал прикладом в ставню.

— Ты чего так долго дрыхнешь? — проворчал наш новый местечковый полицейский. — Совсем нас заморозить решил!

Он был краснолицый, с маленькими подслеповатыми глазками и рыжими усами, гусеницей проползшими под мясистым носом. В отличие от Порядка, в котором ничего полицейского на вид не было, в Туткусе каждая мелочь говорила о силе, и даже живот, стянутый ремнем, внушал страх — на расстоянии двух шагов раздавалось недоброе урчание.

Неужели они пронюхали про мешок, спрятанный в погребе?

— Кто-нибудь за последние сутки приходил на кладбище? — осведомился Туткус.

— Никто, — сказал я.

— Так-таки никто?

— Глухонемой Авигдор, — сказал я, косясь на солдата.

— Ты сбои жидовские штучки брось, — предупредил меня наш новый полицейский. — Мы не в бирюльки пришли играть.

Солдат глянул на меня с сочувствием, словно пожалел о моей лжи, хотя насчет Авигдора я говорил правду, чистейшую правду. Но им нужна была другая правда, про мешок, спрятанный в погребе. Ее-то они из меня не выудят. Не такой уж я дурак. Я знаю, чем это пахнет.

— Яблочко от яблони недалеко падает, — сказал Туткус, расстегнул шинель и приказал: — Веди!

— Куда? — вздрогнул я.

Солдат легонько подтолкнул меня своей заиндевелой английской винтовкой.

Я шел, и от прикосновения приклада во мне что-то обрывалось и падало в снег. Что они задумали? Куда и зачем меня гонят?

Мы бессмысленно брели по кладбищу, Туткус оглядывался по сторонам, солдат прикладом пробовал прочность надгробий, и эхо вторило каждому удару, как стон потревоженных покойников.

— Кто тут зарыт? — спросил наш новый местечковый полицейский, тыча в желтый бугорок на снегу.

— Ешуа, — сказал я. — Корчмарь.

— В чем он был одет?

— Ни в чем, — ответил я. — У нас не хоронят в одежде.

— У них все шиворот-навыворот, — сказал Туткус. — Они тебе мигом танкиста в корчмаря перекрасят.

— Вряд ли его похоронили в стеганке, — заметил солдат и пнул сапогом в бугорок.

— Там ящик с пеплом, — сказал я. — Его привезли из Америки. Спросите у раввина. Он вам скажет.

— Все вы одна шайка, — устало произнес Туткус. — Вам что пятиконечная, что шестиконечная звезда — один черт. А нам за вас отдуваться! Нам из Москвы ультиматумы шлют и требуют, чтоб мы вернули его живым и здоровым.

— Корчмаря Ешуа?

— Не прикидывайся дурачком.

— Кого же? — осмелел я.

— Монгола какого-нибудь или такого, как ты… с укороченным. — Туткус грязно выругался, и ругань его развеселила. — Небось, сами его и прикончили. В Литве думаете о России, в России об Америке, а в Америке о своей Палестине. Двурушники!

— Если вы ищете русских, господин полицейский, то их на кладбище нет. Они в пуще.

— Мудрец, — бросил Туткус. Он вдруг сник, запахнул шинель и обратился к солдату:

— Рыть будем?

— Не стоит, — сказал солдат. — Парень не лжет. Может, заглянем в избу?

— В избе труп держать не будут. Есть еще сарай.

Душа у меня ушла в пятки.

— Давайте для очистки совести, — согласился солдат.

— Темно, как в преисподней, — сказал Туткус, когда мы вошли в сарай.

Солдат штыком разворошил сено.

Лошадь спокойно смотрела на него, на Туткуса, и ее спокойствие только усиливало мою тревогу.

— А там у тебя что? — спросил наш новый местечковый полицейский и ткнул в крышку погреба.

— Погреб, — сказал я.

— Открой.

Превозмогая страх, я поднял ляду, и Туткус спустился по прогнившей лестнице вниз. Он нашарил в кармане спички, зажег одну, потом другую, поднес к заплесневелой стене и вдруг отпрянул:

— Тут кто-то есть!

— Это моя бабушка, — сказал я.

— Чучело деревянное, — проворчал Туткус. — Всякую дрянь держат.

— Бабушка — не дрянь, — сказал солдат. — Бабушка — есть бабушка.

Он снова глянул на меня с сочувствием, вскинул на плечо английскую винтовку и первым вышел из сарая.

— Они его, должно быть, под лед пустили, — предположил Туткус и потопал за солдатом со двора.

Неужели, пронзило меня, кто-то на самом деле убил младшего лейтенанта Когана? Неужели его никогда не дождутся в Тобольске отец-актер и мать, считающая непонятно чьи деньги?

Если бы не Юдифь, я, пожалуй, махнул бы в пущу и, скрывшись за деревьями, подсмотрел бы: жив танкист или нет. Но я боялся прозевать ее. Вдруг придет, а меня дома нет. В конце концов младший лейтенант Коган мне ни сват, ни брат, пятая вода на киселе. А Юдифь?

После ухода Туткуса и солдата я принялся надраивать избу, чистить ее, мыть, проветривать.

Хорошо летом, когда с девчонкой можно встретиться где угодно: и на мосту, и под мостом, и на плотах, и в роще, и даже во дворе мебельной фабрики за высокими штабелями дров, где полно мягких и пахучих опилок. На них-то, говорят, и опозорилась Соре-Брохе, жена глухонемого Авигдора.

Летом с девчонкой хорошо, а зимой сплошное наказание. На холоде не разгуляешься, в тепле не посидишь: отовсюду тебя гонят: то взглядами, то насмешками. Единственное место — трактир. Но попробуй замани туда свою милую, ни за что не пойдет.

Семь потов с меня сошло, пока я соскреб скорбную грязь, въевшуюся в половицы кладбищенской хаты: никому не приходит в голову вытирать в дни похорон ноги — каждый входящий занят мыслями о смерти.

Я вытащил из комода широкую, успевшую в нем состариться скатерть и застелил стол — тот самый стол, на котором отпевали всех евреев местечка.

Скатерть была в больших и ярких цветах. Они багровели под бревенчатым потолком, и от их выцветшей, но все еще праздничной расцветки все вокруг посветлело и замерло не в скорбном, а радостном ожидании.

Я хлопотал над избой, как хлопочет над своим гнездом наш кладбищенский аист. Каждой весной он возвращается на крышу сарая вместе со своей подругой, и их стрекот томит душу желанной и доброй тревогой.

В первую свою весну на кладбище я никак не мог взять в толк, почему он поселился на этой ободранной крыше, с которой ничего, кроме черной стены пущи, и не видать, среди этой прорвы ворон и сиротского плача.

— Любовь слепа, — объяснил мне Иосиф. — Что им плач, что им карканье, что им драная крыша?! Такие вот делишки.

Я снимал метлой висевшую над столом и по углам паутину, и мне хотелось, чтобы скорей наступила весна и прилетел аист, потому что во мне самом что-то тихо и ласково стрекотало.

— Как у тебя все изменилось! — воскликнула Юдифь, войдя в избу. — Ты будешь, Даниил, идеальным мужем.

— Чьим? — спросил я.

— Чьим-нибудь, — ответила она и разложила на столе географическую карту.

— Чьим-нибудь я не согласен, — сказал я и, склонившись над картой, придвинулся поближе к Юдифь.

— Ну ладно. Хватит глупостей. Давай заниматься, — прошептала она.

Почему быть чьим-нибудь мужем глупости, с досадой подумал я, но не стал перечить.

— Сегодня мы с тобой познакомимся со всеми континентами и странами, — объявила Юдифь. — Начнем, как и полагается, с родины. Вот она, наша родина — Литва, — она очертила кружок на карте.

— А где мы?

— Кто мы?

— Наше местечко.

— Нашего местечка тут нет.

— Почему?

— Оно очень маленькое.

— Выходит, никто о нас не знает.

— Кому нужно, тот знает. А это наши соседи: Латвия, Польша, Германия и Советский Союз.

Я наклонился над картой, чтобы лучше разглядеть наших соседей, и нечаянно прикоснулся головой к голове Юдифь. Она не отстранилась, и наши волосы — мои, как виноградная лоза, и ее, как стадо овец, спускающихся к водопою, — переплелись и связали нас на веки вечные, и не было в ту минуту на белом свете уз крепче их, потому что никакие оковы и цепи не могут сравниться с одним волосом с головы моей возлюбленной.

— Повтори, — сказала Юдифь.

— Никакие оковы и цепи не могут сравниться с одним волосом с головы моей возлюбленной.

— Что ты мелешь? — опешила Юдифь.

— Так говорил мой покойный учитель Генех Рапопорт.

— А меня не интересует твой покойный учитель. Я спрашиваю, где наши соседи, — сказала она и отодвинулась. — Где Польша?

— Нет Польши, — сказал я.

— Куда ж она делась?

У меня не было никакого желания искать Польшу, но я наклонился над картой и снова отважился прикоснуться головой к виску Юдифь.

Я услышал, как у нее бьется висок, и враз забыл про все страны и континенты, про хату и сгустившуюся за окном мглу. Господи, сделай так, чтобы было тихо. Чтобы не скрипела ставня, не хрустел снег, не шелестели ветки. Я хочу сидеть и слушать это биение. Пусть оно струится в меня, как парное молоко. Сделай так, чтобы было тихо, господи!

Но всевышний не внял моей просьбе. Он, видно, был озабочен моим просвещением не меньше, чем Юдифь.

— Куда ж она делась? — повторила она, теряя терпение.

— В Польше теперь Германия, — сказал я.

— Это старая карта, На ней все осталось как было.

Может быть, на карте все осталось как было, но после того, как я ощутил на своей щеке тепло ее виска, все на свете изменилось.

Юдифь старательно перечислила все страны и континенты. Стран было много. На меня просто низвергались длинные, порой причудливые названия, но я встрепенулся только тогда, когда она назвала Испанию.

— Если на карте нет нашего местечка, то богадельни и подавно не будет.

— Какой богадельни? Что ты опять мелешь!

— Санта-Кристина, — сказал я. — Там погиб мой отец.

— На таких картах указываются только столицы и крупные города. Вот Мадрид, — Юдифь ногтем ткнула в крохотную точку.

Я посмотрел на Мадрид, прижатый ее ногтем, а может, скорее на ноготь, встал из-за стола и достал из комода фотографию, на которой был изображен мой отец Саул, забинтованный, с винтовкой в руке, и протянул Юдифь.

— Этот, — сказал я. — Забинтованный.

— Очень похож на тебя, — промолвила она, и я удивился, по какой примете она установила наше сходство. — Такой же высокий и красивый.

— Как кто? — дрогнувшим голосом спросил я.

— Как ты, — ответила Юдифь. — По-моему, ты в местечке первый красавец, — сказала она и рассмеялась.

И снова в моей душе заворочалось подозрение, жившее во мне с того памятного дня, когда я впервые увидел ее в аптеке среди загадочных пузырьков и склянок, среди неземных запахов и слов. Я вспомнил, как она смеялась со своим дядей тишайшим господином аптекарем над моим дурацким простодушием, и меня обожгла обида. Ну, конечно же, я все придумал: и белую яблоню, и аиста, простирающего целомудренные крылья над гнездом и подругой. Раввин обвенчает подругу с какими-нибудь деньгами, деньги отправятся спать, и от них родится какая-нибудь барышня, жалеющая бедных могильщиков и обучающая их по вечерам от скуки тому, чего им не положено знать.

— Природа справедлива, — сказала Юдифь. — Кому дает красоту, кому богатство.

— Кому — и то и другое, — пробормотал я и снова вошел в ее волосы, как в рощу.

— Если бы тебе пришлось выбирать, что бы ты, Даниил, выбрал?

— Душу, — сказал я.

— Никакой души нет, — сказала Юдифь.

— Души нет? Бога нет? Что же есть? Смерть? Кровь? Винтовки?

— Я бы выбрала красоту, — спокойно продолжала она. — Даже в нищенском рубище.

И меня передернуло от ее взгляда, брошенного на мою ситцевую, застиранную до дыр, рубаху.

— Мы с тобой опять отвлеклись, — сказала Юдифь, почуяв неладное. — Не хочешь ли ты со мной совершить кругосветное свадебное путешествие?

Опять кривляется, подумал я.

— Хочу, — сказал я, приноравливаясь к ее тону. — Просто мечтаю.

— Уроки надо проводить в занимательной форме, чтобы ученики не скучали и быстрее их усваивали. Садись!

— Куда?

— На пароход «Королева Элизабет». — Она провела рукой по закрашенному в синий цвет куску карты. — Сейчас мы отчалим из Ливерпульской гавани и выйдем в Атлантический океан. Тебе не скучно, дорогой?

Я молчал и думал: пусть дурачится. Главное, чтобы не уходила.

— Тебе со мной не скучно, дорогой?

Глаза Юдифь приблизились ко мне, и блеск их был теплым и правдивым.

— Мне не скучно, — сказал я.

— Ты не так отвечаешь.

— А как?

— «Мне не скучно, моя дорогая!»

— Мне не скучно, моя дорогая.

— Ну и прекрасно, — обрадовалась Юдифь. — Что же мы торчим в каюте? Давай выйдем на палубу! Посмотри, мой дорогой, в иллюминатор! Какое солнце! — она ткнула в бревенчатый потолок, под которым тускло мерцала наша керосиновая лампа. — Помнишь, как говорил наш покойный учитель в колледже: «Никакие оковы и цепи не могут сравниться с одним волосом с головы моей возлюбленной»?

Боже праведный, что она мелет!

Но Юдифь вдруг взяла меня за руку, встала из-за стола, закрыла глаза, как бы стыдясь их теплого и правдивого блеска, и двинулась ко мне, слепая и зрячая, и я подставил голову под ее руки, как подставляют жбан под березовый сок или мед, и мед закапал, и мои губы ощутили его липовый дух и пасхальную сладость.

— Я совсем сдурела, — сказала она очнувшись. — Боже, какой стыд.

И быстро стала собираться.

— Побудь еще, — попросил я.

— Нет, нет.

Она свернула карту со всеми странами и континентами, с Атлантическим океаном, по которому мы только что путешествовали в каюте первого класса на пароходе «Королева Элизабет».

— Не уходи!

Мои губы все еще ощущали эту удивительную сладость меда, освежившую и взбаламутившую душу. Если не считать предсмертного поцелуя моего опекуна Иосифа, никто в жизни меня ни разу не целовал. Бабушке было некогда, отец сидел в тюрьме, а дед, если к чему и прикладывался, то только к пивной кружке в трактире Драгацкого или к священной табличке, приколоченной к двери избы.

Юдифь стояла со свернутой картой посреди избы и чего-то ждала.

— Отец обещал за мной заехать, — сказала она. — Который час?

— Девять, — сказал я, глянув на стену.

— Они, наверно, стоят.

— Идут, — сказал я, сняв часы со стены. — Послушай.

— Я ничего не слышу, — сказала она. — Отойди.

— Приложи ухо, — сказал, я.

— Ничего не слышу… Отойди… Мне стыдно…

Она помолчала и добавила:

— Ты меня больше никогда не трогай… если хочешь… чтобы я тебя чему-нибудь научила…

— Хочу, — сказал я. — Но я тебя не трогал… Ты сама… Ты первая…

Я хотел объяснить ей, что стыдиться тут нечего, что, если она меня любит, то может делать со мной что ей заблагорассудится: целовать и даже бить. Как бабушка деда, хотя на смертном одре старуха и призналась, что не любит его.

И еще я хотел сказать ей про пальто, которое я шью у Бенце Когана.

Но тут за окнами послышался рев машины. Она подкатила к самой двери, и вскоре в избу вошел доктор Гутман.

— Половина десятого. Как мы и договаривались, — сказал он дочери. — Минута в минуту. Ну, как твои успехи? — Гутман окинул меня пристальным взглядом, и я спрятал от него губы, как надкушенные черешни. — Не лучше ли тебе, парень, записаться в вечернюю школу?

— Может, и лучше, — ответил я.

— А что скажет мадемуазель-экспериментатор?

— Мы целовались с ним, папа, — четко произнесла Юдифь.

Она повернулась и быстро вышла из хаты.

— Я сейчас, Юдифь, — крикнул ей вдогонку Гутман.

Он был такой же вежливый и внимательный, как в тот раз, когда служка Хаим пригласил его к больному Иосифу. Казалось, он никуда не торопится, и приехал только для того, чтобы посидеть в кладбищенской избе и потолковать о преимуществах вечерней школы.

— Молодость есть молодость, — тихо промолвил он, как будто боялся, что кто-то услышит и обидится за его слова. — Я сам был молод и знаю. Беспечная, хмельная пора! Я не осуждаю ни тебя, ни Юдифь, хотя ее взбалмошность меня начинает пугать в чисто медицинском смысле… Все мы, парень, побеги на одном древе израилевом, и было бы глупо думать, будто могильщик не может взять в жены дочь какого-нибудь приват-доцента или маклера. Но тем не менее… тем не менее надо трезво смотреть на вещи.

Время шло, Юдифь ждала в автомобиле, а Гутман сидел за столом на том самом месте, где недавно сидела сама Юдифь, и распространялся о древе израилевом, о каких-то приват-доцентах, и я никак не мог сообразить, чего он добивается.

— Хмель пройдет, наступит отрезвление. Оглянетесь и возненавидите друг друга. Разве на свете мало ненависти? — он откашлялся, сплюнул в платок мокроту и продолжал: — Я не могу запретить Юдифь встречаться с тобой. Любой запрет чреват бунтом. А бунт только множит наши несчастья. Ты хочешь их приумножить?

— Нет.

— Тогда мы с тобой столкуемся, — заметил Гутман.

Она там замерзнет в машине, подумал я.

— Каждый бунт, — сказал Гутман, — преследует какую-нибудь выгоду.

— Ей там холодно, — сказал я.

— Итак, какая сумма тебя удовлетворит? Сколько ты хочешь?

— За что?

— За то, чтобы уехать отсюда. Ты же круглый сирота, тебе все равно, где жить. Предлагаю на выбор: Америку, Уругвай, Палестину. Поедешь, устроишься, сделаешь карьеру.

— Я не лошадь.

— Причем тут лошадь?

— Меня нельзя купить.

— Всех нас, парень, можно купить. Главное — вовремя предложить цену.

Юдифь вошла в избу также неслышно, как и вышла.

— Поедем, папа, — сказала она. — Я замерзла.

— Поедем.

— Ну, мой дорогой, — обратилась она ко мне. — На какой цене вы сошлись? За сколько сребреников ты себя продал?

— О чем ты говоришь, дорогая? — вскинулся Гутман.

— О цене, — сказала Юдифь.

— Да мы говорили совсем о другом. Я рассказывал ему о самочувствии могильщика. Ты же знаешь, я вчера ездил в больницу.

— Это правда? — спросила она у меня.

— Правда, — сказал я. — Доктор сказал, что никакой надежды нет. Крайний срок — неделя.

— Оба вы врете и думаете, что от вашей лжи кому-нибудь станет легче, — заметила она. — Поехали!

Они вышли в ночь, и у меня не было сил закрыть за ними дверь. Мрак клубился над порогом, струился в избу, а я стоял и глядел на стол, где только что лежала карта со всеми странами и континентами, со всеми столицами и большими городами, и думал о том, что нигде люди так не одиноки и так несчастливы, как в нашем местечке. Может, потому его и нет на карте.

Под потолком от порывов ветра раскачивалась керосиновая лампа — засиженное мухами солнце, светящее не над пароходом «Королева Элизабет», не над водами Атлантического океана, а над скорбными, напрасно надраенными половицами, над прислоненной к стене деревяшкой моего опекуна могильщика, которая, как и куда ее ни посади, никогда не зазеленеет, потому что чудес на свете не бывает, даже любовь можно привести на рыночную площадь и загнать за хорошую цену.

Завтра четверг. Завтра примерка. На кой черт мне это пальто, если от меня всю жизнь будет разить овчиной?

Всю ночь я не смыкал глаз, но под утро, разморенный усталостью, уснул и проспал до самого обеда.

В избе под бревенчатым потолком все еще горела керосиновая лампа. При свете дня ее тусклое мерцание казалось особенно жалким, и я задул ее, как свои мечты о Юдифь. Ну кто я для нее, чтобы на что-то рассчитывать? Юный Моисей? Побег на древе израилевом?

Наспех похлебав вчерашней баланды, я прошел в сарай, напоил лошадь, задал ей сена, передал прощальный привет от Иосифа и через пущу, напрямик, потопал в местечко.

Я шел по широкой, проложенной танками колее и поглядывал вверх, на заснеженные сосны.

Почему, думал я, один человек приходит на свет в Тобольске, другой в Америке, третий родится еще в каком-нибудь месте? Мог же я родиться в далеком сибирском городе, где нет еврейского кладбища?

Я вдруг представил, как подкатываю к дому Гутмана на танке свататься, как открываю люк и соскакиваю на землю, как на порог выходит бабушка Юдифь со стеклянным мотыльком на носу.

— Вам кого, молодой человек? — спрашивает старуха.

И я отвечаю:

— Юдифь.

И Юдифь выходит, и я подсаживаю ее в танк, и увожу ее в пущу…

Шутка сказать — собственный танк! Может, не так прибыльно, как мясная лавка, но зато внушительно.

Нет, танка у меня не будет.

И Юдифь не будет.

Был четверг, и судьба вместо танкиста Когана сулила мне встречу с Коганом-портным.

Четверг в местечке необыкновенный день. Банный. А большего любителя попариться и похлестать себя веником, чем реб Бенце, не найти.

По четвергам портной сгоняет вес, смотрит на пол бани и говорит:

— Осторожно! Не поскользнитесь! Разве вы не видите — мой жир течет.

Как только я вошел к портному Бенце Когану, наш новый местечковый полицейский Туткус плотно закрыл за мной двери.

Кроме Туткуса, тут были еще господин пристав и двое понятых — гончар и знаток талмуда Мендель Шварц, а также хозяин мануфактурной лавки Ниссон Гольдшмидт, который помог мне выбрать материал на пальто.

В углу на длинной скамье сидели Пинхос и Пятрас. Рядом с ними попыхивал трубкой высокий мужчина в штатской одежде, не скрывавшей его военной выправки.

Господин пристав и Туткус рылись в комоде, выбрасывая оттуда скатерти, занавески, исподнее белье.

— Господин пристав, — тихо сказал Бенце Коган, — позвольте вас спросить: что вы ищете в моем доме? Если исподнее белье, то, уверяю Вас, оно для вас слишком велико. Честное слово портного.

Господин пристав не удостоил его ответа. Он по-прежнему рылся в комоде, и его движения становились с каждой минутой все быстрее, словно пламя лизало стены.

Я стоял посреди избы и не знал, что делать.

— Кто он такой? — спросил у всех мужчина с трубкой.

— Лучше его не знать, — ответил портной Бенце Коган.

— Почему? — мужчина выскреб из трубки остатки табака.

— Он наш могильщик, — пояснил Бенце Коган. — Пришел на примерку. Я шью ему пальто. Господин Гольдшмидт может подтвердить.

Но хозяин мануфактурной лавки даже рта не раскрыл.

— Парень нас закапывает, — произнес Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда.

— Вот его пальто, — оживился портной.

Мужчина с трубкой недоверчиво покосился на пальто, и его большие глаза стали еще задумчивей.

— Если можно, я ему примерю, — зачастил портной, борясь с собственным страхом. — Вы работаете, и я не привык стоять без дела.

Подмастерье Пятрас крякнул и заморгал белесыми ресницами.

— Примеряйте, — разрешил мужчина с трубкой.

— Благодарствую, — воспрял духом Бенце Коган. — Подойди поближе, Даниил!

Он накинул на меня пальто, отошел в сторону, глянул на свою работу, на господина пристава, на Туткуса и спросил у всех, как спрашивал мужчина с трубкой:

— Ну как?

— Неплохо, — сказал подмастерье Пятрас.

— Правое плечо тянет, — заметил Пинхос.

— Вам нельзя разговаривать, — одернул его мужчина с трубкой.

Обыск затягивался.

Хозяин мануфактурной лавки Ниссон Гольдшмидт томился и зевал.

Гончар и знаток талмуда Мендель Шварц ковырял пальцем в носу с такой старательностью, словно в одной из ноздрей, заросших седыми волосами, был спрятан клад.

— Следующая примерка в понедельник, — сказал портной. — Правое плечо и впрямь тянет. Ты свободен, Даниил.

— Уж вы нас извините, — сказал мужчина с трубкой. — Но кто тут свободен, решаем мы.

Господин пристав и Туткус покончили с комодом, перетряхнули постель и принялись ворошить неготовые пиджаки и брюки, разрозненные полы пальто, валявшиеся на столе и на стульях.

— Господин пристав, — жарко задышал Бенце Коган, когда Туткус принялся вспарывать ножом зашитые карманы. — Нельзя же так обращаться с чужой работой! Да в этих пиджаках и пальто ничего нет. Поверьте. По-моему, то, что вы ищете, у них в головах, — портной кивнул в сторону скамьи. — Но разве голову ножом вспорешь?

— Иногда для пользы дела можно, — спокойно ответил мужчина с трубкой.

Наступила тишина.

Бенце ходил за Туткусом, подбирал брошенные пиджаки и пальто и прижимал их к своей груди, как мертвых младенцев.

И вдруг в тишине, подпорченной зевками хозяина мануфактурной лавки, послышалось пение.

— Ты что распелся? — озлился на сына Бенце Коган.

— Это же не Интернационал, — успокоил всех Пинхос.

Он пел тихо и вкрадчиво, проглатывая слова и все время поглядывая на меня.

— О чем он поет? — мужчина с трубкой вонзил в Ниссона Гольдшмидта свои голубые задумчивые глаза. Хозяин мануфактурной лавки очнулся от зевоты и лихорадочно стал прислушиваться к упрямому и неуместному пению Пинхоса.

— Ничего интересного, — заверил он мужчину с трубкой.

— И все-таки?

— Старинная еврейская песня. Про пастушка и овец.

— Разве у вас были пастухи? — удивился господин пристав.

— Когда-то мы были скотоводами, — напомнил Ниссон Гольдшмидт.

Обыск продолжался, а Пинхос пел.

— Увести, — наконец сказал мужчина с трубкой и поднялся со скамьи.

— Ты еще успеешь попариться, отец, — тихо сказал Пинхос, когда Туткус надел на него наручники.

— А с ним что делать? — осведомился господин пристав, показывая на меня.

— Пусть их зарывает… скотоводов, — тихо сказал мужчина с трубкой, и все они вышли из хаты.

Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, пропустил широкоплечего, с одутловатым лицом Ниссона Гольдшмидта и сам юркнул в дверь, как мышка в норку.

— Мой сын, конечно, думает, что у меня в груди вместо сердца колесо швейной машины, — задыхаясь, заговорил Бенце Коган. — А то, что это колесо обливается кровью — он понимает? Он корчит, видишь ли, из себя героя. Я еще твоему отцу, тоже герою, говорил: не еврейское это занятие — сидеть в тюрьме. Испокон веков мы занимались тем, за что платят золотом, серебром, на худой конец, медью. Лучшая тюрьма на свете — работа! Единственное, о чем я молю господа, это чтобы он продлил мне срок заключения.

— Работа работе рознь, — сказал я. — Одно дело шить, другое дело — закапывать.

— Главное, — сказал Бенце Коган, — все делать с любовью. Можно человека зарыть, как собаку, а можно так, как будто посадил дерево или посеял зерно. Может, я еще и впрямь успею в баню, — засуетился он. — Ты только посмотри, какой разор вокруг, какой беспорядок! Светопреставление!

И он бросился запихивать в комод свое исподнее белье, стелить разворошенную постель и расставлять по местам посуду.

Вот так и живу, думал я, направляясь к Пранасу. Другие пичкают меня своей мудростью, нахваливают свою работу, а у меня ни своей мудрости, ни своей работы. Плыву, как щепка, по течению, парю, как птица, между землей и небом, той самой землей, на которой каждый день что-то происходит, и тем самым небом, в котором летают не только ангелы, но и самолеты. Даже для того, чтобы бросить кладбище и поступить в вечернюю школу, у меня не хватает решимости. Когда же я покончу со своей дурацкой добротой и жалостливостью, кидающей меня из стороны в сторону? Когда пожалею самого себя? Доброта нынче не товар, учила меня бабушка. Добренькие всегда остаются с носом. Если хочешь чего-то добиться, будь злым. Но ведь зла на свете и без моего достаточно.

— Пранас дома? — спросил я, когда тетка Тересе впустила меня в хату.

— А вы кто? — уставилась на меня женщина.

— Даниил!

— Господи! Даниил! — всплеснула она руками.

— Здравствуйте!

— Надо же, дура, не узнала. Проходи! Проходи! Пранукаса нет. Пранукас в деревню уехал. Сестра у меня там… Анеле… младшая.

— Когда он вернется?

— Обещал к завтрему. Как только свинью забьют, так и приедет. Случилось что?

— Нет, — сказал я.

— Вокруг неспокойно. Вчера Виктораса забрали… рыбака… И с фабрики трех… Я так боюсь за Пранукаса. Вот ты, Даниил, молодец. Сидишь на кладбище и ни во что не вмешиваешься. Чем же тебя угостить? Простокваши хочешь?

— Спасибо.

Она налила мне из крынки простокваши и приказала:

— Пей!

Я пил медленными глотками холодную простоквашу и смотрел на состарившуюся тетку Тересе, на ее натруженные, совсем не женские руки, на живот, прикрытый засаленным передником, и в моей памяти всплыл наш двор, когда она, беременная, приходила к бабушке просить о милости — взять в город для мужа, столяра Стасиса, сидевшего в одной тюрьме с моим отцом Саулом, посылочку.

— Может, говорю, Анеле как раз вовремя заколола свинью. Может, свинья и спасет Пранукаса.

— От чего?

— Может, его не заберут. Давно он у них на примете. Ты только, Даниил, без обману. Ежели что знаешь, выкладывай. Я привычная. Мужа из тюрьмы ждала. Сына подожду.

— Ничего не знаю, — сказал я и захлебнулся простоквашей.

— Ты пей, не спеши. Мы осенью корову купили. Пранукас заработал. Да и я… У тебя коровы нет?

— Нет, — сказал я. — Доить не умею.

— Доить нетрудно. Было бы что, — улыбнулась тетка Тересе. — А когда Пранукас приедет, что ему передать?

— Чтобы пришел на кладбище. Скучно одному, — успокоил я ее.

— С мертвыми, конечно, невесело. Но веселье, оно бедному человеку и ни к чему. Главное — спокойствие и заработок. Зарабатываешь, небось, неплохо?

— Все зависит от покойника.

— Богатые умирают редко, — сказала тетка Тересе.

— Просто их меньше, — сказал я и поставил на стол пустой стакан.

— А знаешь, я все-таки выполнила просьбу твоей бабушки. На всякий случай.

— Какую просьбу?

— Девчоночку родила. Очень уж твоя бабушка просила. Как сегодня помню; «Дочери по тюрьмам не сидят! Дочери мать на произвол судьбы не бросают!» Стефания! — позвала она, и в комнату чинно вошла светловолосая, не по летам серьезная девочка, смутилась и уткнулась лицом в засаленный подол.

— Ну, что ты так засмущалась? — пожурила ее мать. — Дядя Даниил хороший… очень хороший… замечательный… Скажи что-нибудь дяде… Скажи: я свою мамочку никогда не брошу.

Но Стефания отказалась давать обещания.

— Тогда пойдем, покажем дяде нашу коровку.

И я поплелся за теткой Тересе, кляня себя за мягкотелость и уступчивость. Эка невидаль — корова! Да что я их на своем веку не видел, что ли? Со мной всегда так: не могу отказать человеку, а потом расплачиваюсь и терзаюсь. Ну, положим, на сей раз коровьи смотрины мне ничем не грозят. Угожу тетке Тересе, и только. Но как быть с мешком?

И вдруг по дороге в сарай, к корове тетки Тересе меня осенило: если упекут в тюрьму, то я свободен…

Я СВОБОДЕН… Я БОЛЬШЕ НЕ МОГИЛЬЩИК…

— Ну? — перебила мои мысли тетка Тересе и ласково погладила корову.

— Хороша.

— Когда отелится, станет еще лучше. Один раз и мне повезло. Если бы человеку надо было каждое утро вставать и доить корову, он никогда бы не угодил за решетку.

Я стоял в сарае, глядел на тетку Тересе, на корову с большой белой звездой на лбу, на забравшуюся под самое вымя Стефанию и думал о том, как мало надо человеку для счастья: иногда всего четыре соска, из которых в лицо вдруг брызнет и молоком, и надеждой, а иногда тюремной камерой, если на свободе он не может сделать выбор.

Стефания пухлыми пальчиками надавливала на коровьи соски, и в эту минуту я свято верил в то, о чем когда-то так неистово шептала моя бабушка, и вслед за ней готов был повторять:

— Дочери по тюрьмам не сидят! Дочери мать на произвол судьбы не бросают,

ИБО КТО ЖЕ БУДЕТ ДОИТЬ НАШИХ КОРОВ, ЖДАТЬ И ДАРИТЬ НАМ НАДЕЖДУ?

О Юдифь я старался не думать, но она неотступно следовала за мной, куда бы я ни шел и что бы ни делал. Я все еще чувствовал на губах то короткое, как вспышка далекой молнии, прикосновение, и благословлял судьбу за то, что она послала мне такую нечаянную и щемящую радость.

Вся изба была полна ее голоса, ее негромких шагов, на столе полыхала цветами не скатерть, а синел безбрежный океан с его диковинными островами, и я, казалось, слышал, как режет волны пароход «Королева Элизабет», на котором мы совершаем с Юдифь наше кругосветное свадебное путешествие, как шумят над нами сказочные деревья и молодые ветры обвевают наши лица.

Что бы со мной ни произошло, куда бы меня судьба ни забросила, в тюрьму ли, в Америку или на какой-нибудь счастливый остров, я все равно буду любить ее. Разве можно забыть небо — только вскинь голову, и оно потечет в твои глаза и уши. Разве можно забыть землю — твои ноги упираются в нее до смертного часа.

Что мы все значим без любви?

Я смотрел на скатерть, и цветы колыхались на ней, как живые, и обдавали меня своим пряным ароматом.

Придет день, думал я, утихнет рев самолетов, грохот танков, улягутся страсти, исчезнет вражда, сгинут деньги, и на свете восторжествует любовь и справедливость. Каждый будет рассчитываться с каждым не литами, не долларами, а любовью. Каждый будет платить каждому не золотом, не серебром, а справедливостью. И не будет на земле выше и достойней платы.

Придет день.

А пока я думал о том дне, пока смотрел на колыхающиеся ситцевые цветы на скатерти, прибежал запыхавшийся служка Хаим и, яростно заикаясь, закричал:

— Несчастье! Несчастье! Запрягай, Даниил, возок. Пока полиция не вмешалась. Хотя у нее и без Рохэ дел по горло. Третий день аресты идут.

— Причем тут полиция? Причем тут Рохэ?

— Больше нет Паровозника.

— Как нет?

— Поторапливайся! Поторапливайся, голубчик. Паровознику уже не поможешь, а старуху жалко.

— Вы можете объяснить мне толком, что случилось?

— Могу, могу, — заикался служка. — Ради бога, побыстрей! Нельзя терять ни минуты. Доктор два часа возился с ним, но все напрасно.

— Лео умер?

— Если бы умер!

— Повесился?

— Если бы повесился! Ты еще не одет?

Мне вдруг захотелось подойти к Хаиму, взять его за грудки и вытрясти из него бестолковость и страх. Я никак не мог связать воедино усатую Рохэ, полицию, доктора Гутмана и мужского мастера Лео Паровозника, с которым случилось какое-то неслыханное несчастье.

— И где только она раздобыла это зелье? Господи, господи, — запричитал Хаим.

— Она его отравила?!

— Неужели ты сразу не понял? — вдруг обиделся Хаим.

— Не может быть, — прошептал я, почувствовав, как лоб покрывает холодная испарина. — Не может быть.

— Сарра… ну та… немка… которая живет у вас… Пошла одалживать у Рохэ мясорубку, а он на полу лежит… как покойный Арон Дамский… А лицо его вывеской прикрыто… Немка сняла вывеску и бросилась со всех ног бежать… Она во всем и виновата.

— Сарра?

— Ну да, — сказал служка. — Надо было не домой бежать, а прямо к доктору. Пока она мужу рассказывала, пока тот бегал к Гутману, бедняга и дух испустил. Я уже договорился со всеми, обмоем его, завернем в простыню и зароем. А то как начнется! Как начнется!

— Что начнется?

— То да сё, — пробормотал Хаим. — Понял?

— Понял, — сказал я. — Но прежде чем поехать за Лео, надо вырыть яму.

— Потом выроешь. Пусть он у тебя на столе полежит. Дома его держать опасно. Нагрянет полиция, пойдут расспросы, и конец. Рохэ жалко.

— А мне ее ничуть не жалко.

— Она слишком стара для каторги, — сказал служка. — Запрягай!

Я запряг возок, и мы с Хаимом поехали в местечко, в парикмахерскую моего первого учителя господина Арона Дамского, где на полу лежал мужской мастер Лео Паровозник.

Я все еще отказывался верить в его смерть. Мне всегда казалось, что мужской мастер Лео Паровозник создан для долгой и суматошливой жизни. Уж в чем я никогда не сомневался, это в том, что он переживет усатую Рохэ и в один прекрасный день завладеет парикмахерской, женится на какой-нибудь перезрелой девице вроде сестры резника Леи и, если и умрет, то не иначе, как защищая свое брюшко и вывеску, свои зеркала и убеждения.

Утомленный долгим рассказом, служка Хаим всю дорогу молчал, кутался в свое стародавнее пальто и виновато глядел на высокое, всегда праведное небо. Лицо Хаима не выражало ни скорби, ни озабоченности, а только нетерпение — конечно, он не сам торопился к господнему престолу, а хотел как можно скорей переправить туда мужского мастера Лео Паровозника.

Трясясь в возке, я вспомнил свое последнее посещение парикмахерской, глаза усатой Рохэ, рыскавшей из угла в угол и что-то искавшей, наверно, то самое зелье, которое она дала своему нахлебнику и приживале.

— Боже милостивый! — сказал служка, когда мы подъехали к парикмахерской и поднялись на крыльцо. — Она до сих пор не завесила зеркала.

Мертвый мужской мастер Лео Паровозник лежал на сдвинутых стульях, в белом халате, из-под которого выпирало его брюшко. Напротив сидела Рохэ и смотрелась в зеркало. Изредка она брала ножницы и что-то подстригала у себя за ухом. Их скрежет был невыносим.

— Надо бы завесить зеркала, — тихо произнес Хаим.

— Надо бы, — отозвалась Рохэ. — Но нечем. Он все украл у меня. Все.

И снова заскрежетала ножницами.

То ли от скрежета, то ли от вида посиневшего Лео Паровозника, то ли от спокойной рассудительности служки меня стошнило. Я закрыл рукой рот и загнал тошноту внутрь, в желудок.

Хаим сбросил с себя пальто, подошел к зеркалу и попытался было его завесить. Пальто соскользнуло и потянуло за собой пустую мыльницу, машинку и пузырек с одеколоном.

Пузырек разбился, и по комнате поплыл терпкий запах ремесла.

— А простыня у вас найдется? — тормошил служка Рохэ.

— Все простыни наверху, — ответила она. — Но я их вам не дам.

— Нельзя хоронить голого! — возмутился Хаим.

— Почему? — не шелохнулась Рохэ.

— Я потом вам откуплю простыни, — сказал я, стараясь не глядеть на покойника. Мой взгляд был прикован к вывеске, к той самой, которую я соорудил для Лео и которую он не успел водрузить над домом, как государственный флаг в день независимости. Вывеска валялась под стульями, и оттуда, снизу, голова английского министра, его пышные волосы, зачесанные на прямой пробор, его белые зубы казались обрывками какого-то сна, а от крупной размашистой надписи «Мужской мастер Лео Паровозник» веяло не краской, а надгробным камнем.

В парикмахерскую вошли глухонемой Авигдор и Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда. С ними, видно, и договаривался служка.

— Вы все, наверно, думаете, что это я его… — чуть слышно сказала Рохэ.

— Никто ничего не думает, — заверил ее Хаим. — Просто человек не то съел.

— Он всегда много ел. И без разбору. Он и меня хотел съесть. Но подавился. Заберите его отсюда. От него воняет злом.

И Рохэ снова уставилась в зеркало, и снова заскрежетала ножницами.

— Другие придут прямо на кладбище, — заявил Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда. — Давайте его вынесем.

— Подождите, — встрепенулась вдова моего первого учителя господина Дамского. — Пусть он снимет халат и часы. Они не его.

Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, снял с Лео халат и вынул из кармана часы с брелоком.

Мы вынесли мужского мастера Лео Паровозника и погрузили в возок.

Пока я грел в котле воду, чтобы обмыть покойника, подоспели и другие.

— Обмывайте его. Я пошел рыть яму, — сказал я. — Вот две простыни.

Это были простыни моего опекуна могильщика Иосифа. Ему они уже все равно не понадобятся.

Как это страшно, думал я, роя могилу, жил человек, ползал на четвереньках, ловчил, карабкался вверх, туда, к тому дереву, увешанному деньгами, как листьями, а на свою последнюю одежду — на саван — не заработал.

Смерть, думал я, раздевает человека до нитки, но что-то от него все-таки остается. Взять, например, Иосифа. Он оставил мне избу и лошадь. Он оставил мужскому мастеру Лео Паровознику две простыни. Он оставил всем нам то, во что можно завернуться в час отчаяния и заката.

А что оставил Лео Паровозник? Своего сводного брата Джейкобса в Бостоне?

Я вырыл могилу и отправился в сарай за тремя нестругаными досками.

Евреи наспех помолились в избе над телом мужского мастера Лео Паровозника и, увязая в снегу, понесли его к тому месту, которое я для него выбрал.

Они стояли и равнодушно смотрели, как я закапываю его, поеживаясь от стужи и от дурных предчувствий.

— Почему вы не плачете? — спросил я, заровняв яму.

— Что-то не плачется, — ответил служка Хаим.

— Почему вы не плачете?

Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, только пожал своими хилыми плечами, а глухонемой Авигдор улыбнулся.

— Пусть он скажет спасибо, что мы с молитвой его похоронили, — буркнул служка.

Авигдор закивал головой и снова улыбнулся.

— Почему вы не плачете? — повторил я. — Разве он не был вашим братом? Кобель, и тот ревет над трупом суки. Плачьте, люди, плачьте!..

— Что с тобой, Даниил? Ты же сам не плачешь, — упрекнул меня Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда.

И я заплакал.

Я плакал над всеми мертвыми, над моей бабушкой, над моей мамой, над моим опекуном Иосифом, над всеми отравленными и убитыми, над всеми могилами, в которых зарыто столько добра и зла, столько надежд и поражений, и еще я плакал над живыми, над теми, кто стоял со мной рядом, и теми, кого я не знал, потому что никому не уйти от этих трех неструганых досок…

— Я сам отвезу мешок кому надо, — сказал Пранас. — За лошадь и возок можешь быть спокоен. Лошадей в тюрьму не сажают.

Но я не согласился. Мало ли чего на свете случается!

— Как хочешь! — сказал Пранас. — Только я тебя предупреждаю.

— О чем?

— Ты ничего не знаешь.

Мы погрузили мешок, прикрыли его сеном и выехали на большак.

Был базарный день. Как объяснил мне Пранас, в базарный день меньше риска.

Мы въехали на деревянный мост через реку.

Несмотря на ранний час, на мосту было полно саней, телег, повозок.

— Эй, вы, что тащитесь как черепахи?! — кричал чей-то звонкий голос с задней повозки. — Вы куда, на базар или на похороны едете?

Мы ехали не на похороны, но и не на базар.

— Эй, вы, — не унимался тот же звонкий и молодой голос. — Подстегните там передних! Уснули, что ли? Пока доберусь до базара, у меня сметана скиснет. Эй, вы!

Пранас оглянулся и стал выбираться из возка.

— Ты куда?

— Пойду узнаю, в чем дело.

— Пойди, пойди, — поддержал его продавец сметаны. — Надо было мне поехать в Лейпгиряй. Там евреи давно бы у меня все расхватали.

Обходя повозки и сани, Пранас зашагал к выезду.

Над мостом огромным яичным желтком висело солнце.

Отменный будет базар, думал я, озираясь вокруг. Одно удовольствие бродить в такой день по рыночной площади, глазеть на снующий люд, на заиндевелых лошадей и слушать нестройный гул и гомон: шипенье гусей, похрюкиванье поросят, мычанье телок.

А какие запахи бывают на базаре! Даже конский помет, и тот пахнет по-особенному. А квашеная капуста в бочках! А прихваченные желтизной сыры с тмином! А мед, ни с чем не сравнимый литовский мед в покрытых эмалью ведрах! Будь благословенна земля, над которой летают такие пчелы!

Я даже не почувствовал, как мы тронулись.

Озябшие от ожидания возницы стегали лошадей, и вот уже стал виден выезд.

— Давай, давай! — слышалось с задней телеги. — Иначе все придется спустить по дешевке.

Я дернул вожжи, но тут увидел Пранаса. Он мчался навстречу и во все горло орал:

— Остановись! Остановись, Даниил!

Но остановиться было невозможно. Сзади перли повозки и сани, груженные всякой всячиной, и, если бы я затормозил, они разнесли бы наш возок в щепы или вышвырнули бы его за поручни моста.

— Солдаты! — выдохнул Пранас и вскочил в возок. Он стал лихорадочно ворошить сено, пытаясь выбросить мешок.

— Стой, — скомандовал офицер, когда мы приблизились к выезду, — куда едете?

— На базар, — сказал я, давясь от волнения.

— Что везете?

— Поросенка, господин офицер, — сказал Пранас.

— С каких это пор евреи промышляют свининой? — нахмурился он и посмотрел на меня.

— Это мой поросенок, — сказал Пранас.

— Что ж он у тебя не хрюкает?

— Пропустите их, господин офицер, — взмолился крестьянин с задней телеги. — У меня сметана киснет.

— На морозе не скиснет, — сказал офицер и приказал солдату: — А ну-ка, загляни в мешок!

— Все! — мелькнуло у меня. — Влипли.

Солдат поднял мешок и вытряхнул его содержимое на настил моста.

— Хорош поросенок — жидовский шрифт! — сказал офицер. Он кивнул солдату, и тот взял под уздцы нашу лошадь и повел ее за собой.

— Ух, сволочи! — ощерился крестьянин с задней телеги. — Христопродавцы! Давить вас надо. Как клопов. Весь базар мне испортили!

Не знаю почему, но я почти не испытывал страха. Я думал не о себе, не о Пранасе, а о лошади. Что теперь с ней будет? В чьи руки она попадет?

Меня допрашивал пожилой следователь с редкой бородкой, какие носят учителя нашей местечковой гимназии.

— Рано начинаешь, рано, — раскрыл он большую зеленую папку и продолжал: — Отец твой впервые попал к нам в двадцать два года. Посмотри!

Следователь протянул мне папку, и с выцветшего снимка на меня глянул мой отец Саул, наголо стриженный, в суконной рубахе, смешной, невероятно тощий. — Я не собираюсь тебя расспрашивать, кому ты должен был отвезти мешок, — тихо сказал следователь. — Даже если ты и признаешься, мне от твоих признаний легче не станет.

Он потеребил бородку, прошелся по кабинету и встал у окна, за которым шел снег: обычный, мирный, рождественский.

— Но на один вопрос ты мне ответь.

— На какой?

— Чего вам у нас не хватает? Почему у вас все время руки чешутся?

Я ждал, когда он повернется, но следователь по-прежнему стоял ко мне спиной и, как ребенок, разглядывал хлопья снега, падавшие за окнами пустого кабинета, где, кроме фотографии президента на стене и стола, заваленного папками, ничего не было.

— Сколько ваших школ в местечке?

— Две.

— А сколько таких местечек во всей Литве?

— Не знаю.

— А я знаю. Почему ты ни в одной из них не учишься?

— Так вышло.

— Плохо вышло, — сказал следователь. — Не цените вы того, что имеете. Жил бы ты в Германии, я бы еще понял. Там вас травят и убивают. Там вам сам бог велел бороться. А за что вам бороться у нас? За что? Ваши лавки не громят, ваши школы не закрывают.

Он отвернулся от окна, подошел к столу, полистал папку, вынул из нее чистый лист, придвинул к себе чернильницу и стал рисовать снег и елку. Снег был крупный и черный.

— Если вам что-то не нравится, уезжайте. Никого силой не держим. Литва уж как-нибудь обойдется без вас. Не вы пашете, не вы сеете.

Он стал украшать елку игрушками, и я следил за его пером и думал о Пранасе. Неужели он и с ним такой же терпеливый и обходительный?

— Ну что? Не можешь ответить на мой вопрос?

Мое молчание его ничуть не удивило.

— Тебя будет судить военно-полевой суд. За три года я ручаюсь. До сорок второго придется тебе посидеть. Впрочем, за три года всякое еще может случиться. Когда твой отец впервые сел, на свете еще были Польша, Австрия, Чехословакия. А теперь их нет. Может, ты надеешься, что и Литвы не будет?

— Литва будет, — сказал я. — Литва всегда будет.

— Дай бог, — сказал следователь.

Елка была украшена, а черный снег все падал на ее верхушку.

На второй день рождества меня перевели в тюрьму.

— Твоя койка справа, — сказал надзиратель и поставил котелок с едой.

Я даже не притронулся к еде.

Я взял табурет, поднес к решетке, встал на него и выглянул в окно.

Шел снег, белый и невесомый. Он засыпал двор, тот самый тюремный двор, по которому когда-то ходил мой отец Саул, и я слышал его шаги, и еще я слышал звук скрипки. Посреди двора стояли свадебный музыкант Лейзер и его брат Шайя и шурин Евель. Искрометная, полная молодой страсти мелодия плыла над торжищем и над полем брани, и я подыгрывал им на прутьях решетки, и прутья плавились под моими руками.

Часть третья Колыбельная снежной бабе

Ольге Макаровне Киндяковой, жене и другу

«Горе строящему город на крови и созидающему крепости неправдою»

(Аввакум, гл. 2, ст. 12)

I

— Про кладбище все и забыли, а я вспомнил, — похвастался Рыжий Валюс, бывший органист, обокравший перед войной костельную казну и первый, уже при Советской власти, угодивший за решетку. — Чего не удрал? Не успел? — и злорадство высекло в его глазах колючие искры.

Лицо у Валюса было отечное, ошпаренное водкой, волосы длинные, свалявшиеся, словно нетеребленый лен. Носил он суконную тужурку со споротыми комиссарскими звездами, снятую, видно, с русского, убитого при отступлении, белую нарукавную повязку и немецкий автомат с полновесной обоймой. С ним Валюс и объявился на еврейском кладбище.

— Не успел, — честно признался я и покосился на автомат. Он небрежно висел у Рыжего на шее с резко обозначившимся кадыком, и от кожаного ремня пахло не смертью, а сапожной мастерской Шепселя Штейна, куда я в детстве бегал за бабушкиными башмаками.

Он снял с шеи автомат и легонько наподдал мне в спину:

— Ты последний свободный еврей в местечке, — загадочно добавил он и снова толкнул меня автоматом. На сей раз стук вошел в меня, как входит гвоздь в древесину — покорно и без боли.

В синем небе, над самым кладбищем, широко и привольно парил ястреб.

— Собирайся! — приказал Рыжий.

— Куда?

Ну зачем я его спрашиваю? Отведет в сторонку, вскинет автомат, и только перепуганные вороны взмоют в небо, а вслед за ними туда вознесется моя душа, и господь, наш всемогущий всемилостивейший господь, встретит ее и великодушно скажет:

— Добро пожаловать, Даниил! Только тебя у нас не хватало!

Но Рыжий как бы прирос сапогами к земле, и вороны, разморенные жарой, дремали на ветках, и полуденное солнце золотило их неугомонные роковые крылья.

— Можешь кое-что взять с собой, — разрешил Валюс.

— Что?

— Что хочешь.

А что я хочу?

Я покосился на Валюса, на его автомат, и от сыромятного ремня снова дохнуло на меня не смертью, а сапожной мастерской Шепселя Штейна, куда я бегал за бабушкиными башмаками.

— Я хотел бы взять бабушку, — вполголоса произнес я, как будто боялся потревожить ее сон.

— Ишь ты! У тебя, оказывается, еще и бабка есть?

— Есть, — сказал я.

Я говорил как будто сам с собой. Для меня не существовало ни Рыжего с его бойким кадыком, ни ворон, притворно дремавших на ветках, ни даже высокого, без единого облачка, неба, где меня ждет не дождется наш всемогущий, всемилостивейший господь. Был я. Один. Последний еврей в местечке.

— Где ты ее прячешь? — услыхал я хрипловатый басок Валюса.

— Там, — сказал я и ткнул пальцем вправо, в ту сторону, где сам хотел бы лечь.

— Никого там нет, — проворчал Валюс.

— Трава высокая. Не видно.

Рыжий недоверчиво оглядел кладбище.

Мы шли по высокой кладбищенской траве, и она припадала к моим ногам, как собака, ластилась, едва колеблемая ветром, и что-то шептала мне на прощание. Чудная штука — трава, ее человек и ногами топчет, и косой косит, а она зла на него не таит, клонится к нему и шепчет, и от ее шепота благодарностью трепещет душа.

Рыжий Валюс безучастно брел сзади, и тень немецкого автомата шарила по древним, почти библейским надгробиям.

— Вот она, — сказал я и остановился у могилы на пригорке, откуда видны были и колокольня костела, и рыночная площадь, и дом, где я родился и вырос.

— Кто? — так же безучастно спросил Валюс и облизал пересохшие губы.

— Бабушка.

— Мертвые меня не интересуют.

— А она живая, — сказал я. — Живее живых.

Надо было молчать, подумал я. Но молчание лопалось, как весной почки, и слова-листья перли из меня против воли. Я стоял, как вкопанный, вперив взгляд в серый надгробный камень, обвитый неистовой июньской травой, и чудилось мне, будто он крошится под моим взглядом, и оттуда, из разверзшейся ямы, медленно, отряхивая с савана комья глины, поднимается моя бабушка, подходит ко мне, протягивает высохшие жилистые руки и говорит:

— Даниил! Зачем господину органисту евреи? Некому в костельном хоре петь?

— Певчих в костельном хоре хватает.

— Что ты тут бормочешь? — опешил Валюс.

— С бабкой разговариваю, — сказал я.

— Жиды всегда жиды. Без ереси шага не ступят. Ты эти штучки брось. А не то я в два счета отправлю тебя к твоей бабке.

А разве он не собирается меня отправить? — подумал я. Разве он пришел пригласить меня на вечернюю мессу?

— Эй, ты, пошевеливайся!

У меня не было сил идти дальше. Мне хотелось упасть в траву — на миг, на час, навеки.

— Ну? — пригрозил Валюс.

Я по-прежнему не сводил глаз с могилы и впрямь слышал, как осыпается с савана глина. А еще я слышал шаги: их ни с чьими другими не спутаешь — так ходит только она, моя бабушка, бочком, рассекая воздух, словно лодка волну.

Рыжий ударил меня прикладом, но я не почувствовал никакой боли. Мой слух, мое зрение и даже обоняние были обращены к ней, к бабушке. Родней ее у меня никого на свете не было.

Мать?

Она умерла, так и не успев насладиться материнством, а я ее лаской.

Отец?

У него всегда на уме была судьба всего человечества, до меня ему никакого дела не было. Да и видел я его один-единственный раз в жизни, когда он вернулся из тюрьмы, чтобы назавтра оставить меня и податься за тридевять земель — в Испанию.

Дед?

Он вообще не любил людей, делил их на часовщиков и нечасовщиков, первых с какой-то лютостью уважал, вторых и в грош не ставил.

А бабушка, бабушка меня любила.

Ее забота витала надо мной со дня моего рождения, как гусиный пух, который оседал на мою колыбель, на мои глаза, на мою душу и кормил всех в доме, даже кошку.

Стоя у могилы и чувствуя за спиной пронзительный запах ремня, я вспомнил, как много лет назад — мне тогда и семи не было — взяла меня бабушка с собой в мануфактурную лавку Гольдшмидта выбирать на праздник платок. Приказчик Гольдшмидта, длинноногий, стремительный, как кузнечик, Гедалье, услужливо выкладывал на прилавок один платок за другим, радугу за радугой.

Бабушка всякий раз вытирала о подол руки — разве можно иначе прикасаться к радуге? — бережно брала платок, покрывала свою измученную расчетами и бессонницей голову, подходила к зеркалу и долго, как бы застыв, гляделась в волшебное стекло, занимавшее чуть ли не всю стену. Услужливый Гедалье, тот даже терпение потерял. Ну чего, спрашивается, старая, глядится? Что она там видит?

Боже милостивый, если бы знать, что человек видит, когда смотрится в зеркало! Да что там в зеркало — в обыкновенную весеннюю лужу. Стоит и смотрит, и не оторвешь его, пусть гром гремит, пусть небо рушится.

Когда мы, так ничего и не купив, уходили из лавки, я спросил у бабушки:

— Что ты там видела?

— Где?

— В зеркале.

— Ведьму, — ответила она. — Ведьму, которой жалко трех литов на платок и у которой никогда уже не будет в жизни праздника. Лучше купим тебе ботинки. Пусть у тебя будет праздник, Даниил!

Рыжий Валюс ударом приклада разбил зеркало, куда много лет назад гляделась моя бабушка, самая добрая и несчастная ведьма на свете, и я шагал по его осколкам до самого местечка, где в далеком-предалеком прошлом под задымленным потолком плыла моя люлька, запорошенная гусиным пухом, была мануфактурная лавка Гольдшмидта с ситцевыми радугами на полках и костельные часы отсчитывали время всех: и христиан, и иудеев.

Рыжий гнал меня мимо почты, мимо притихшей до осени гимназии, стараясь обойти побеленный, еще не загаженный голубями костел, где он до войны играл на органе. Помню, как во время вечерни мы стояли с моим дружком Пранасом Семашкой, прижав к сердцу шапки, и зачарованно смотрели на таинственные, отливающие серебром и божьей карой меха, в которых, как в берлоге, ворочалось что-то грозное, необузданное, обрушивавшееся на прихожан и увлекавшее их за все видимые и невидимые пределы. Орган и хор приводили меня в трепет: в некрещенной руке подрагивала шапка, а сердце колотилось гулко, как колокол. У нас, в синагоге, каждый уговаривал всевышнего молча и в одиночку, а тут его молили сообща, громогласно и нараспев. Рыжий Валюс выпускал из берлоги могучие мятущиеся звуки, направлял голоса певчих, пытавшихся сотрясти не только отсыревший, в желтых трахомных разводах, потолок костела, но и сам свод небесный.

От органа, правда, несло сивушным перегаром, не вязавшимся с благоуханными, целомудренно чистыми стихарями служек, со строгой, отдававшей добродетелью и недорогим мылом, сутаной ксендза Вайткуса, с лепными ангелочками, витавшими под куполом и очень смахивавшими на близнецов местечкового почтмейстера Лаужикаса, огромным распятием с лицом паромщика Алоизаса, когда он, изнуренный, стоит, раскинув руки на уключины, и греется на солнце. Но бог ему, Валюсу, судья, а не мы.

Говорили, будто Рыжего посылали когда-то учиться в Германию на музыканта, будто проиграл он доброхотные деньги не то в карты, не то в другую пагубную игру. Пьяный и ободранный, вернулся он пешком в местечко, и ксендз Вайткус выгнал его из храма, но все-таки сжалился, ибо попробуй найди хорошего органиста да еще трезвенника. Музыканты — прости им, господи! — все в рюмку глядят.

Когда Валюс залез в костельную кассу, ксендз Вайткус, добряк и бессребреник, явился в участок к новому местечковому полицмейстеру Пинхосу Когану и сказал:

— Помогите найти вора.

Пинхос Коган вора найти помог, но деньги остались в трактире Драгацкого.

Когда Валюса увозили в город, он жарко и мстительно прошептал:

— Кому поверили?! Жидам! Христопродавцам!

Все местечко диву давалось: причем тут жиды, причем христопродавцы, если всему виной водка?

Рыжий гнал меня по главной улице, и редкие прохожие кланялись его автомату.

Вокруг и впрямь не было ни одного еврея. Раньше улицы ими просто кишмя кишели. Нигде в мире — так мне иногда казалось — не было столько евреев, сколько в нашем местечке, на каждом шагу попадался какой-нибудь сапожник, водовоз, старьевщик, парикмахер.

Парикмахерская моего первого учителя господина Арона Дамского была крест-накрест заколочена досками.

На крыльце дома Менделя Шварца, гончара и знатока талмуда, какая-то баба чистила картошку и бросала ее в чужой горшок.

На тротуарах и на мостовой валялась ободранная мебель: допотопный комод с сорванными дверьми, топчан со вспоротой обивкой и вывороченными пружинами (видно, искали золото), а возле трактира Драгацкого, где Рыжий просадил ворованные деньги, застыла поломанная швейная машина «Зингер», из которой выпрягли портного — не то Бенце Когана, не то Гершена Гибера.

Выпрягли раз и навсегда.

— Даниил! — услышал я вдруг чей-то голос и вздрогнул.

Поначалу мне показалось, будто я придумал его, будто выпорхнул он из моих воспоминаний, покружился над «Зингером», над заколоченной крест-накрест парикмахерской моего первого учителя господина Арона Дамского и пропал.

Но голос повторился:

— Даниил!

Я обернулся.

На тротуаре, возле мануфактурной лавки Гольдшмидта, стояла Кристина, любовь Ассира Гилельса, дочь предвоенного полицмейстера, гимназическая подруга Юдифь. Она махала мне своей маленькой рукой, но, заметив колючий взгляд Рыжего Валюса, опустила ее — медленно и неловко.

— Куда тебя ведут? — спросила она, как будто я мог ей что-нибудь ответить.

— Может, ты что-нибудь знаешь про Юдифь?

— В последний раз я видела ее в Каунасе. На аллее Свободы… Она бежала в университет…

Каунас… Аллея Свободы… Юдифь… В каком это веке было?

Мне хотелось, чтобы Кристина скорей ушла, чтобы не видела, как меня гонят по главной улице, по той самой улице, по которой мы совсем недавно гуляли втроем: я, она и Юдифь, и все местечко завидовало мне: шутка ли, могильщик в одной компании с такими барышнями.

— Отпустите его, — беспомощно попросила Кристина и двинулась вслед за нами.

— Не могу, — сказал бывший органист и осклабился.

— Бог вас покарает, — тихо произнесла Кристина.

Валюс снова осклабился и переложил автомат из правой руки в левую. Он был левша.

Заступничество Кристины было бессмысленным. Ну что она может, если даже не отваживается сойти с тротуара на мостовую? Кого, кого, а уж ее, дочь предвоенного полицмейстера, Валюс и пальцем не тронет.

— До свиданья, Даниил, — сказала Кристина и остановилась.

— До свиданья, — сказал я ей и главной улице с заколоченной крест-накрест парикмахерской моего первого учителя господина Арона Дамского, с крыльцом Менделя Шварца, гончара и знатока талмуда, с притихшей до осени гимназией, когда за окнами льют дожди и стукаются о землю коричневые спелые каштаны.

— До свиданья, — сказал я кошке на крыше трактира Драгацкого.

— До свиданья, — сказал я птице в небе.

— До свиданья!

Рыжий Валюс сплюнул и свернул с главной улицы к рыночной площади.

Вид пустого базара, лишенного сутолоки и гула, наполнил мою душу такой невыразимой печалью, будто я всю жизнь только и делал, что сновал между возами, покупал, продавал, распивал с мужиками магарыч, и вот, вдруг, без всякой жалости отняли у меня мой промысел, мою страсть, мое утешение, и ничего, кроме взъерошенных воробьев, прыгающих по торговым рядам и выискивающих довоенные крохи, кроме этой потрескавшейся, утрамбованной тысячами ног земли, истосковавшейся по дождю и свежему конскому помету, не оставили.

Как же, думал я, может существовать на свете базар без евреев? Без какой-нибудь Соре-Брохе, щупающей тощий зад курицы с таким тщаньем, словно на самом деле собирается вытрясти оттуда золотое яичко? Без какого-нибудь Мойше-Янкеля, не купца и не продавца, а просто завсегдатая и зеваки, любителя поточить лясы с дремучим мужиком или хитроумным цыганом, в глазах которого чернеет бездна: взглянешь туда и летишь на самое дно.

Если есть базар, будут и евреи.

Хоть один да будет.

— Ты будешь им, — прошептала бабушка. — Никому никогда не удастся тебя убить. Пули, пущенные в тебя, не долетят. Сгорят в воздухе, и моровая язва постигнет тех, кто метит в твое сердце. Ты знаешь, что наш всемогущий, наш всемилостивейший господь сказал Аврааму?

Я не знал, что наш всемогущий, наш всемилостивейший господь сказал Аврааму.

— Бог сказал Аврааму: иди и не бойся. Вот и я тебе говорю: иди, Даниил, и не бойся. Прижмись ко мне.

И я прижался.

И никто этого не видел.

Но у меня отлегло от сердца.

Ибо я почувствовал тепло — тепло старческого тела, завернутого не в саван, а в латаный-перелатаный салоп, вечную одежду моей бабушки.

Отныне — куда бы меня ни вели, куда бы меня ни гнали — мы будем вместе. Отныне и во веки веков!

Аминь!

— Вот мы и пришли, — сказал Рыжий Валюс, когда мы приблизились к старой синагоге, серевшей на окраине.

В нашем местечке были две молельни: старая и новая. Старую называли синагогой мясников.

Я не знаю, почему ее так называли: то ли она была основана мясниками, то ли просто облюбована ими.

Рассказывали, например, будто в старину, перед русско-японской войной, кто-то ворвался в синагогу мясников и зарезал раввина. Кровь его якобы впиталась в половицы и ее ничем не могли отмыть.

Когда новую красили, я несколько раз приходил в синагогу мясников с бабушкой, но кровавого следа так и не обнаружил.

— Она особенная, — объяснила тогда бабушка.

— Синагога?

— Не синагога, а кровь. Во всякий день ее не увидишь.

— А когда?

— Когда кто-нибудь где-нибудь убивает евреев. Во время кишиневского погрома пол багровел, как закат.

Возле синагоги мясников топтался наш местечковый полицейский Туткус. В сороковом году он куда-то исчез. Говорили, будто его увезли в Сибирь. Но из Сибири так быстро не вернешься. Сибирь — это тебе не Укмярге. Сибирь — это Сибирь.

Туткус еще больше располнел. Рубаха на нем была расстегнута, на волосатой груди топорщились седые волосы, и капельки пота сверкали на них, как роса на елочной хвое. Он томился на солнцепеке, но перебраться в тень не решался: тень тенью, а долг долгом, за евреями во все времена нужен глаз да глаз.

— Последнего привел, — сказал Рыжий.

— Старый знакомый, — буркнул Туткус. — Могильщик.

— Теперь их не по одиночке хоронить будут, — бросил Валюс.

— Что правда, то правда, — согласился наш местечковый полицейский и пожаловался: — Сил моих нет. Печет, как в преисподней. Посторожи, Валюс, а я сбегаю искупаюсь.

— Валяй.

Сейчас откроется дверь, подумал я, и меня ослепит закат, захлестывающий половицы. Недаром же бабушка говорила: когда убивают евреев, весь пол синагоги мясников окрашивается невинной кровью.

Когда Рыжий втолкнул меня внутрь, первое, что я увидел, был не залитый кровью пол, а служка Хаим. Желтый, исхудавший, с перевязанной щекой, за которой если и имелись зубы, то только мудрости, пережевывающие не хлеб наш насущный, а священные слова писания, он с неожиданной для него проворностью бросился к Валюсу. Заикаясь, беспрестанно поправляя сползавшую со щеки повязку, Хаим залопотал на ломаном литовском языке:

— Господин начальник! Господин начальник! Это грех! Это очень большой грех!

Рыжему не хотелось слушать о грехе. Достаточно наслушался он за свою жизнь о чужих и собственных грехах.

— Что случилось?

— Люди должны сходить домой.

— Домой? — конвоир поморщился, как от водки.

— Они вернутся. Клянусь.

— А что они там забыли?

— Что они там забыли? Они забыли там самое главное! — служка Хаим запрыгал вокруг Рыжего, завертелся, заюлил, застонал, словно у него начались родовые схватки. — Шапки! Шапки! Без головного убора еврей не смеет войти в дом божий. А вы только посмотрите на них… только посмотрите… Ни стыда, ни совести!..

— Он их и так примет, — отрубил Рыжий.

— Кто?

— Бог, — успокоил его господин начальник и вышел.

Пока служка, единственный оставшийся в живых еврейский пастырь, вел переговоры с томившимся от трезвости органистом, я оглядел заброшенную, полуразрушенную синагогу.

Божий дом был похож скорее на грязный местечковый вокзал с захламленным перроном и облупившимися пакгаузами, чем на место, где из уст смертных все жалобы и стоны, все благодарности и славословия проникают в заросшие седым пушком уши вседержителя.

Пол, тот самый пол, о котором рассказывали леденящие душу небылицы, был завален барахлом и отчаянием.

Кто сидел на мешках с наскоро запиханными монатками, кто лежал, положив голову на ступени амвона, кто забился в угол и в сбивчивой, едва тлеющей молитве искал утешения.

Свадебный музыкант Лейзер, почти ослепший, бессмертный, как музыка, прижимал к чахлой груди скрипку. Я подошел к нему, и он встрепенулся, заморгал обесцвеченными слепотой глазами, в чахлой груди что-то ожило, как под корой дуба, зашевелилось, и он, как ни в чем не бывало, произнес:

— Где ты пропадал, Даниил?

— На кладбище.

— А я все ждал тебя. Все ждал. Говорят, ты сидел в тюрьме.

— Пришлось малость…

— Разве могильщик может что-нибудь украсть? — свадебный музыкант Лейзер встал и положил мне на плечо руку.

— А я не крал…

— Значит, политика.

— Значит, она.

— У могильщика, по-моему, одна политика — лопата. Перед ней все равны: злодей и ангел, бедняк и Ротшильд.

— Не все, — сказал я. — Иной раз и лопата стонет.

— Смерть, как видишь, обходит меня стороной, будто я не Лейзер Зельдин, а родной брат ее. Даже они, — свадебный музыкант повернул голову к двери, — обо мне забыли… Я сам… понимаешь… выполз на улицу… в первый же день. Но у них пули были заготовлены для других… Пока она со мной, — Лейзер снял с моего плеча руку и ткнул в футляр скрипки, — я не умру. Сколько раз я собирался треснуть ею об пол, швырнуть в огонь, но кто-то все время останавливал мою руку. Кто?

— Всевышний. Кто ж еще? — отозвался служка Хаим.

— Из-за меня он ни разу не спускался с небес на землю, — сказал свадебный музыкант Лейзер. — Для него скрипка — мелочь.

— Скрипка — не мелочь. Скрипка — уста жениха и глаза невесты, когда оба немеют от счастья, — заявил от имени всевышнего Хаим.

— Сейчас нужна не скрипка, а винтовка, — выдохнул Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда. — Кто-нибудь из вас слышал скрипку на похоронах?

— Не слышал и не услышит, — заверил его служка. — Покрой, Даниил, голову. — Хаим неожиданно содрал со щеки повязку и протянул ее мне. — Не гневи господа, карающего нас за грехи.

От повязки, как и от самого Хаима, несло застоялой подпольной плесенью.

— У вас же зубы болят, — уклончиво ответил я.

— У меня душа болит, — сказал Хаим. — Но разве душу тряпкой перевяжешь?

— Ты, парень, не знаешь, что с нами собираются делать? — спросил Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, потянувшийся к винтовке. — До сих пор не пойму, почему нас не убили?

— Всех убить не могут, — сказал я.

— Могут! Еще как могут! Проснется мир, протрет глаза — все на месте: и реки, и птицы, и деревья, и племена всякие… даже абиссинцы… А нас нет.

— Кого?

— Евреев.

— Тише, тише, — прошептал служка Хаим и покосился на мужчину, сворачивающего неподалеку козью ножку. — Ты только не вздумай курить, — напустился он на него.

— Хочу — курю, — огрызнулся тот.

— В божьем доме курить нельзя.

— Вам нельзя, мне можно, — спокойно возразил мужчина.

— По какому такому праву тебе можно? А? — рассвирепел служка.

— Я не еврей, — сказал мужчина. — Я католик.

— Дерьмо ты, а не католик. — Хаим забыл и про повязку, и про мою голову. Глаза его плотоядно засверкали, как у кошки при виде мыши, попавшей в мышеловку. — Ты такой же еврей, как все мы. Только теперь в тысячу раз хуже.

Мужчина вытащил из кармана коробок и спичкой зажег самокрутку.

Я узнал его.

Это был трубочист Юргис. Выкрест Юргис.

Он жил не в самом местечке, а в бывшем поместье графа Огинского. Прежнее его имя было Юдл. Юдл Цевьян. Не одна еврейка сходила с ума по сынку водовоза Шмерла Цевьяна. Дочь мануфактурщика Гольдшмидта из-за него даже таблетки съела, и ее еле спасли.

Говорят, в молодости Юдл был писаный красавец: высокий, статный, с кучерявыми, черными, как вороново крыло, волосами. Зубы у него во рту сияли, как пасхальные свечи на столе, а глаза голубели под густыми нависшими бровями, как подснежники на лесной опушке.

Печаль и уныние воцарились в еврейских домах, когда ксендз Вайткус нарек его в местечковом костеле Юргисом. Через полгода он там же обвенчался с дочкой эконома Оной, и Шмерл Цевьян выгнал его из дому.

В старой синагоге мясников запахло самосадом.

Служка Хаим бросился к выкресту, вцепился в его могучую руку и попытался вырвать дымящую самокрутку. Юргис-Юдл оттолкнул беднягу, тот плюхнулся на пол, быстро вскочил на ноги и, не помня себя, попер на курильщика. Юдл-Юргис бить его не стал. Он просто сунул ему в лицо горящий окурок, и чудовищный вопль огласил старую синагогу мясников.

На крик прибежал Рыжий Валюс.

— Что тут у вас творится?

Держась за обожженную щеку, служка Хаим пробормотал что-то невнятное про божий дом, самосад и евреев.

— Ясно, — сказал Рыжий и обратился к Юдлу-Юргису. — Если у тебя есть что курить, кури сколько влезет. Тут теперь распоряжается не бог и не он, — Рыжий кивнул на пострадавшего служку, — а я. Но запомни. Ты больше не Юргис. Ты еврей. Как его звали до крещения? — поинтересовался бывший органист у Хаима.

— Юдл..

— Ты — Юдл, — сказал Валюс и добавил: — Кому из вас хочется на двор?

Все молчали. Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, потянувшийся к винтовке, и тот словно воды в рот набрал.

— Кому хочется по нужде?

Никто не отозвался. Страх сковал уста. Во дворе день и ночь гремели выстрелы.

— Стало быть, нет желающих?

— Нет, — ответил за всех служка Хаим, единственный оставшийся в живых еврейский пастырь.

— Ну и прекрасно, — промолвил Рыжий Валюс и исчез за дверью.

Пришла ночь, но в синагоге мясников было светло, как днем.

Крупные июньские звезды, щедрые бескеросиновые лампадки, вспыхивающие не от огня, а от беспредельной божьей милости, заглядывали в окна, и свет неба заливал и пол, и стены.

Все было укутано в молчание. Так было легче. Слова, бесконечные еврейские слова не приносили облегчения.

Только Хаим пробовал пристыдить женщин: где это слыхано, чтобы они путались в синагоге с мужчинами. Место баб — наверху, на хорах. Божий дом, пусть и заброшенный, не баня. В бане еще можно смешаться, грех невелик, но тут…

Наконец и служка умолк.

Я сидел на ступеньках амвона и думал о себе, о своем сиротстве, от которого не в силах отделаться, как свадебный музыкант от своей скрипки.

Ну чего я в свои восемнадцать лет добился? Чего?

Копал ямы и попал в яму.

Все вокруг меня менялось: менялись люди, даже деревья, не говоря уже о властях. Сперва в местечке в полицмейстерах ходил отец Кристины господин Яцкявичюс, потом его сменил сын портного Бенце Когана Пинхос, тоже портняжка, бросивший иголку и пристегнувший к непомерно широкому галифе кобуру с револьвером. А сейчас, наверно, полицейский участок достанется Рыжему Валюсу.

А я?

Кем был, тем и остался.

Ровно год назад, в сороковом, я вышел из тюрьмы. Пинхос Коган, новый местечковый полицмейстер, собирался меня взять к себе на службу. Ты, говорит, сын борца и сам борец — политзаключенный. Ты, говорит, вполне подходишь. Мы, говорит, сделаем из тебя карающий меч рабочего класса и трудового крестьянства. Мы, говорит, помним услугу, оказанную тобой партии. Ты, говорит, поедешь в столицу учиться. Согласен? Согласен!

По правде говоря, я и понятия не имел об этом карающем мече и не очень-то мне хотелось стать им. Но учиться!

С тех пор как я познакомился с Юдифь, у меня другой мысли и не было. Учиться! Учиться! Я должен знать, с какими государствами граничит Литва, из чего состоит вода и почему каждый вечер заходит солнце.

Пинхос Коган, может, и сдержал бы свое слово — он их на ветер не бросал. Может, меня и впрямь бы послали в столицу учиться, если бы…

В то самое утро, когда Пинхоса привезли на телеге, покрытого попоной, я снова превратился из карающего меча рабочего класса и трудового крестьянства в могильщика.

— Старый Коган настаивает, чтобы сына похоронили на еврейском кладбище, — сказал новый бургомистр местечка, рыбак Викторас. — Пинхос, как ты понимаешь, не хотел лежать ни на том, ни на другом. Он хотел жить. Враги убили его. Положим же нашего товарища среди бедняков. Как ни крути, а именно за них он отдал свою молодую жизнь.

— Но там место плохое.

— Это как посмотреть, — сказал новый бургомистр. — Наше место всегда среди бедняков. Где они, там и мы.

Впервые в нашем местечке еврея хоронили с оркестром: играли пожарники, целый год томившиеся без работы — вокруг ничего не горело.

Рыбак Викторас произнес над могилой речь.

Вороны никогда не слышали, чтобы кого-нибудь на еврейском кладбище отпевали по-литовски.

Когда Пинхоса опустили в могилу и я стал засыпать его землей, я вдруг почувствовал, что вместе с ним зарываю что-то свое — мечту — не мечту, меч — не меч…

Я сидел на ступеньках амвона старой синагоги мясников и во всей своей неудавшейся жизни винил только себя. Причем тут смерть Пинхоса Когана? Я один… один во всем виноват.

Какого черта надо было возвращаться из тюрьмы в местечко? Мог же остаться в городе, наняться на какую-нибудь фабрику, на худой конец устроиться в похоронную контору гравером: что-что, а высекать слова на камне я умею, и не только слова. Кресты, например. А если надо, то и профиль покойника. Дай только снимок.

Чего же я искал в местечке? Какие блага? Какие радости?

Я искал Юдифь.

Разве была на свете большая радость и большее благо?

Но и тут я просчитался. Но и тут судьба надругалась надо мной: уехала Юдифь. Сгинула! Скрылась!

— Куда? — спросил я при встрече Ассира, сына мясника Гилельса.

— А бог их знает. Побросали все и удрали от большевиков. Испугались, видно.

— Чего?

— А чего люди нынче боятся? Сибири! В тюрьме сидел, а не соображаешь. За кожевенный завод по головке не погладят.

— Но кожевенный завод был не у Юдифь, а у ее деда.

— У деда, у бабки — какая разница. Все кровопийцы. Послушай, Даниил, что, если мы перепишем на твое имя лавку? На время, конечно.

Вот тебе и на: вместо Юдифь мясная лавка Гилельса.

— Я не дал бы вывезти ее в Сибирь, — сказал я, стиснув зубы.

— Мясную лавку?

И Ассир расхохотался.

Что с ним, с хохотуном? Где он сейчас?

Может, Сибирь показалась бы ему раем?

Может, валяется где-нибудь на опушке, а вокруг бродят ленивые коровы, чьи туши больше никогда не освежует ни он, ни его отец мясник Гилельс, и муравьи обмануто блуждают в его всклокоченных, нагретых солнцем, волосах.

Перед моими глазами снова проплыли заколоченные крест-накрест окна парикмахерской моего первого учителя господина Арона Дамского, и я вдруг до боли понял: все крест-накрест. Все: и прошлое, и будущее. Наглухо. Железными гвоздями. Дубовыми досками. Без щели и без просвета.

Только лицо Юдифь светило из кромешной мглы.

Если ее увезли в Сибирь, то я воздам богу благодарственный молебен. Значит, ее не убили. Значит, она жива. Значит, мы встретимся, и я не погибну.

— Ты не погибнешь, — услышал я голос и поднял голову.

На хорах сидела бабушка. Только она молилась там, где и полагается каждой набожной еврейке беседовать с господом.

— Все могильщики доживают до глубокой старости. Как Иосиф. Ты могильщик. Ты доживешь. Ты должен дожить.

Казалось, бабушка парит в воздухе над всеми: над скрипкой свадебного музыканта Лейзера, козьей ножкой выкреста Юдла-Юргиса, обожженным Хаимом и надо мной с Юдифь.

— Пули, пущенные в вас, не долетят. Сгорят. И язва моровая постигнет тех, кто метил в ваше сердце.

За окнами старой синагоги мясников горели звезды. Они светили всем: живым и мертвым, тем, кто убивает и кого убивают. Я смотрел на них и думал, что это ужасно несправедливо.

Но кто в силах погасить хотя бы одну звезду? Разве кто-нибудь в силах?

В мои мысли неожиданно ворвался плач женщины.

Кто это?

Я оглянулся и у самого порога увидел Сарру Ганценмюллер, жену немца-часовщика, бежавшего в Литву от Гитлера. Она гладила по голове своего сына гимназиста Вильгельма и сквозь слезы повторяла:

— Потерпи, Вилли, потерпи.

Вильгельм держался за низ живота и корчился от боли.

— Это ужасно. Это скандал, — причитала Сарра. — Скажите вы ему, господин Даниил!

— Что?

— Что там… за порогом… стреляют… Меня он не слушает. Говорит, что там… за порогом… все тихо. — И снова обратилась ко мне. — Он с самого детства страдает почками… У него очень плохой пузырь…

— Идем, — сказал я Вильгельму.

— Нет, нет. Никуда я его не пущу. Конвоиры пьяные… они убьют вас…

— Да мы не во двор… мы тут… рядом…

— Найн, найн, — заметалась Сарра Ганценмюллер. — Я не допущу… Это скандал… Это кощунство…

— Бог простит, — сказал я и отвел Вильгельма в угол.

— Не стесняйся, малыш. Делай! — приказал я.

Вильгельм торопливо расстегнул штаны.

Небеса не разверзлись. Гром не грянул. Молния не пронзила.

Теплая струйка текла на грязный пол заброшенной синагоги мясников.

Бог, наш всемогущий, наш всемилостивейший бог не покарал нас: не сковал неподвижностью наши члены, не лишил нас дара речи — он ничего не услышал. А может, только притворился. Но это было лучшее, что он когда-либо сделал для беженки Сарры Ганценмюллер.

И для меня.

Скоро утро, подумал я, взойдет солнце, лучи его лягут на пол и высушат струйку.

Но кто высушит наши слезы?

— Благодарю, благодарю, — лепетала Сарра Ганценмюллер, кусая губы. — Вы очень добрый человек. За последние дни мы столько пережили. Колоссально… Мужа забрали. Немцы должны быть с немцами, евреи с евреями. Так сказал герр официр… — И жена часовщика снова залилась слезами. — Что с нами будет, господин Даниил? — Она обняла за плечи Вильгельма и без всякой связи с предыдущим сказала: — Он первый раз в синагоге. И, может, последний… От них все равно не убежишь.

— От кого?

— От Гитлера.

За окном старой синагоги мясников запели птицы — занималось утро. Все вокруг звенело от их ликующих трелей. Птицы, как всегда, славили восход. Им не было никакого дела до войны, до Гитлера и до горстки евреев, запертых в заброшенном божьем доме.

Я вспомнил вдруг о своей давней детской мечте — стать птицей, и она, эта мечта, не показалась мне такой глупой, как прежде. Если бог действительно существует, пусть превратит нас в пернатых, пусть каждому даст клюв и крылья, и мы вылетим отсюда, как только Рыжий откроет дверь.

Куда бы я полетел?

В Сибирь, наверно. К Юдифь.

Куда бы полетели они — Сарра Ганценмюллер, гимназист Вильгельм, выкрест Юдл-Юргис, Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, обожженный Хаим, свадебный музыкант Лейзер?

Куда?

У каждой птицы должно быть свое гнездо, своя ветка.

Но соверши господь такое чудо, разве что-нибудь изменилось бы?

Разве в птиц не стреляют?

Может, на свете есть птицы-евреи и птицы-неевреи?

У одних крылья с желтой меткой — о ней мне еще до войны рассказывала Сарра Ганценмюллер, — а у других крылья как крылья, летай, цвенькай, кувыркайся!

«Что с нами будет? Что с нами будет?»

Вопрос Сарры Ганценмюллер звучал в ушах неумолчно. Он заглушал ликование птиц и будил в душе неизбывную тревогу.

«От них все равно не убежишь».

Не убежишь, не убежишь, не убежишь, — стучало в висках. Неужто они вездесущи. Неужто их ничем — ни танками, ни молитвами, ни проклятиями — не остановишь?

Танк младшего лейтенанта Когана, однофамильца погибшего от вражеских рук местечкового полицмейстера Пинхоса, торчал в кювете. Из открытого люка валил дым. Черный и невесомый, он медленно и горько поднимался в небо. Сам лейтенант лежал, разбросав руки, и я не мог пройти мимо.

Мимо незакопанного. Мимо мертвого.

Может, я бы успел. Может, не попался бы в руки Рыжему Валюсу, если бы я был не могильщик, а портной или парикмахер.

Ей-богу, я бы успел бежать и от Рыжего, и от Гитлера. До железнодорожной станции было километров пять-шесть, там грохотали поезда. Из России в Литву. Из Литвы в Россию.

Но я не мог пройти мимо.

Кто же, кроме меня, похоронит младшего лейтенанта Когана? Кто?

Я взвалил его на плечи и тащил до самого еврейского кладбища.

Никогда еще я с такой быстротой не рыл яму. Пусть младший лейтенант меня простит. Это, конечно, была не лучшая моя работа. Я спешил. Я очень спешил.

По дороге на станцию, то тут то там мне попадались мертвые — в штатском и в военной форме.

Но я не останавливался.

Когда мертвых не хоронят — это война, — учил меня мой опекун могильщик Иосиф.

Мертвых было много.

Слишком много.

И я не мог всех их взвалить на свои плечи.

Когда я добрался до станции, там никаких поездов не было.

По перрону разгуливали немцы.

Один из них уселся на рельс и подставил свое бледное лицо солнцу.

И солнце не затмилось. Оно било ему в глаза, и он щурился от света и от удовольствия.

Когда Валюс открыл дверь, бог, наш всемогущий, всемилостивейший бог, не превратил нас в пернатых. Мы не вылетели из старой синагоги мясников, не взмыли в синее, не подпорченное гарью, небо. Только струя утреннего воздуха обдала всех, и каждому, за исключением разве что служки Хаима, проведшего всю жизнь среди так и не согревших его свеч, нестерпимо захотелось туда, где безумствовали птицы, где из-за величавого леса всходило прекрасное и единственное на всех солнце.

— Эй, вы! Выметайтесь! — пророкотал Рыжий Валюс. — Живей! Живей!

Все высыпали во двор:

шесть мужчин,

восемь стариков,

двенадцать женщин,

десять детей

и выкрест Юдл Цевьян.

Один служка Хаим не вышел.

— А ты чего? — голос Рыжего не сулил ничего хорошего.

— А я… я остаюсь, — просто сказал Хаим и засунул повязку за пазуху.

— Как это остаешься?

— Господин начальник, — почти задыхаясь заговорил Хаим. — Где вы, скажите, видели на земле божий дом без служки? Кто помоет пол, кто запрет на ночь дверь, кто натопит печь в стужу?

— Он, видать, рехнулся, — снисходительно заметил наш местечковый полицейский Туткус.

— Господин начальник, — с прежним рвением продолжал Хаим. — Вы же сами когда-то служили в божьем доме. — И он снова, заикаясь, заладил: — Оставьте меня. Я буду мыть пол, запирать на ночь дверь, топить печь в стужу.

Для кого он будет его мыть, этот пол? Для чьих ног? — подумал я. От кого собирается запирать дверь на ночь и кого, кроме мышей, греть?

Когда служку выволокли из молельни, он четко, без запинки, с каким-то вызовом сказал:

— Все равно кто-нибудь будет мыть пол, запирать дверь на ночь и топить печь в стужу.

Сказал и заплакал.

И я впервые увидел слезы, текущие из неживых глаз по неживому лицу.

— Реб Хаим, — попытался я утешить служку. — Когда богу плевать на человека, человек должен плюнуть на бога.

Но Хаим ничего не ответил. Он не вскинулся, не возмутился.

Стоял и плакал.

Слезы струились у него по щекам, как весенний паводок, стекали по морщинистой шее куда-то за воротник рубахи, на грудь, к сердцу, и орошали его, засохшее, потрескавшееся от зноя, а ему, этой пустыне, все было мало, все мало…

— Господин Валюс, — раздался в похоронной тишине вкрадчивый мужской голос. — Можно вас на парочку слов?

— Чего тебе?

— Дело деликатное.

Боже милостивый, мельник Ойзерман! Папаша Шенделя, уехавшего в Палестину, метивший не то в сейм, не то в правительство, не то в оба сразу. Самый богатый и набожный еврей в местечке. Как же я его раньше не заметил? Не он ли всю ночь молился в углу синагоги? Он, конечно, он. Осунулся. Постарел. В помятых брюках, какие и мельничные работники не носили. В пятнистой кепке, словно на нее сели все божьи коровки округи. Каким чудом Ойзерман оказался вместе с нами?

— Умные люди во все времена могут договориться, — объявил мельник. — Вы же знаете, господин Валюс… я до сих пор прятался от русских…

— Теперь не спрячешься, — отрезал Рыжий.

— Безнадежных положений нет, — многозначительно произнес Ойзерман.

— Есть, — сказал Валюс. — Ваше. Теперь тебя никто за твои паршивые деньги прятать не будет. Теперь мы с вас за все обиды взыщем сторицей.

— Я не обижал вас, — сказал Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда. — Я всю жизнь горшки обжигал. Может, какой-нибудь и обжег скверно. Если из него что и вытекло, то только не кровь, а похлебка.

— Я не обижал вас, — прохрипел шорник Хонэ Цвейг. — Я мастерил хомуты и сбрую. Для меня все лошади были одинаковыми: что ваши, что наши.

— Я не обижал вас, — заверил пекарь Йосл Файн. — День-деньской жарился у печи. За муку платил честные деньги. Воля каждого была покупать мой хлеб или нет.

— Ну, а уж я тем паче не обижал, — вставил выкрест Юдл-Юргис. — Я чистил в округе дымоходы и не разбирал, чья сажа чернее.

— И я не обижал.

— И я не…

— И я…

— И…

В моих ушах гудел базар голосов, хотя во дворе старой синагоги мясников никто, кроме Рыжего и мельника Ойзермана, не разговаривал.

— Сейчас каждый из вас готов прикинуться овечкой. А кто привел в Литву русских? Кто совал нас в вагоны и тюрьмы? Кто? Разве не вы?

— Не я, — сказал мельник. — Я сам еле ноги унес от тюрьмы. Больше года отсиживался на хуторе… Свет, слава богу, не без добрых людей. — И он подмигнул Рыжему Валюсу.

— А ты мне не мигай! Не мигай. Не откупишься, кровопивец! В твоем золоте наши стоны и наши слезы!

Мельник Ойзерман вобрал голову в плечи и пристыженно замолк.

— Послушай, Валюс, — утихомирил напарника Туткус. — Когда остальных пригонят?

— Обещали к утру, — сказал бывший органист и глянул на проселок.

По проселку к старой синагоге мясников шли мальчик и девочка. Солнце, прекрасное, единственное на всех солнце, играло на их мягких светлых волосах, которые поблескивали издали, как зарницы.

Мальчик нес в руке плетеную корзину, а девочка, видно, его сестра, вела на поводке кривоногую мохнатую дворнягу.

Собака то и дело кидалась на обочину и пугала притаившихся в лозняке птиц.

Когда птицы взмывали в небо, дворняга провожала их заливистым завистливым лаем.

Услышав лай, выкрест Юдл-Юргис воскликнул:

— Это моя собака! И мои дети! Владас! Моникуте! Дукис!

Дукис вырвался из рук девочки и, волоча по проселку поводок, вихрем влетел во двор старой синагоги мясников.

Даже Валюс залюбовался, с какой страстью и преданностью собака принялась лизать лицо и шею Юдла-Юргиса.

Разинули рты и евреи.

По правде говоря, еврейский зверь — кошка, а не собака.

Пойди уследи, кого тяпнет за ляжку пес. А кошка никого, кроме мыши и задрипанного воробья, не тронет. Но разве кошка бросится тебе на шею?

Глядя на то, как собака лобызает Юдла-Юргиса, евреи горестно размышляли о своей судьбе, о своих домах и своих кошках.

Между тем мальчик и девочка вошли во двор. Они чинно поздоровались со всеми и зашагали к отцу.

— Вы кто такие? — остановил их Рыжий Валюс.

— Это мои дети. Владас и Моникуте, — с достоинством сообщил Юдл-Юргис.

— Дети светленькие, а родитель чумазый, — упиваясь собственной властью, процедил Рыжий.

— Это мои дети, — сдерживая себя, сказал выкрест. — Кровь от крови. Плоть от плоти. Кость от кости.

— Ты бы прежде подумал, чем глотку драть, — посоветовал Валюс. — Если это твои дети, они останутся с тобой.

— Со мной?

— С тобой. И до конца. А домой вернется только пес. Понимаешь, только пес.

— Что он говорит, люди? — опешил выкрест.

Люди словно оглохли. Они понимали, о чем толкует Рыжий, но вмешиваться не желали.

— Владас! Моникуте! Подойдите сюда! Не бойтесь! Дядя шутит. Не зверь же он, не зверь, — повторял выкрест, пытаясь убедить не то самого себя, не то детей, не то Рыжего.

Дети стояли во дворе старой синагоги мясников и с жалостью смотрели на отца.

— В последний раз спрашиваю: чьи это дети? — не отставал от Юдла-Юргиса Валюс.

— Это дети женщины, а не волчицы, — не выдержал Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда. — Они пришли к отцу. Принесли ему еду: сыр, хлеб, сало…

— Сала мамка не положила, — сказала девочка.

— Ай, яй, яй, не положила, — передразнил ее Валюс. Он был пьян. Самогон раздобыл Туткус. Сходил на хутор и постучался прикладом в ставни. Попробуй не вынеси. — Чьи вы дети? — обратился Рыжий к девочке.

— Мои, мои, — закричал, теряя самообладание Юдл-Юргис.

— Ясно! Баста! Все! Туткус, подгони-ка жиденят поближе к родителю! — распорядился Валюс.

— Нет, — прорычал выкрест. — Нет!

— Подгони-ка! Подгони!

Туткус двинулся к детям.

— Нет! — Юдлу-Юргису не хватало воздуха. Он задыхался. — Не мои они… не мои… Бегите, родненькие… бегите, соколики… ничего мне не надо… ничего…

Он опустился на колени и стал биться кучерявой головой о вымощенный булыжником двор старой синагоги мясников.

— Ну, что ты смотришь, Даниил? — сказала бабушка. — Подойди и подними его. — Я терпеть не могу выкрестов. Но когда человек страдает, грех стоять в стороне. Грех.

И я подошел, и тронул его за плечи, и поднял с колен, ибо никто сроду не стоял на коленях во дворе старой синагоги мясников. Не для того мой прадед Ешуа вымостил его, чтобы кто-то бился о булыжник головой. А для того, чтобы человек не утонул в грязи по дороге к господу, если тот вздумает испытать своего раба распутицей или ливнем.

Юдл-Юргис невидящим взглядом впился сперва в Валюса, затем в проселок, где в отдалении, на обочине, как осиротевшие волчата, стояли Моника и Владас, и по рту выкреста, пылающем от боли и унижения, докрасна накалились слова:

— Ты… ты выродок… пьяница… вор… Это мои дети… Моя земля… мое небо. Тьфу!

И он выплюнул свою боль и свое унижение.

— Я мог бы тебя пристрелить, — сказал Рыжий. — Но лучше… лучше помучайся.

Владас и Моника по-прежнему стояли на проселке.

А Дукис лаял.

И в его лае слышалось проклятие.

Собака проклинала человека.

— Эй ты, старик, — окликнул свадебного музыканта Лейзера наш местечковый полицейский. — У тебя вроде бы скрипка.

— Скрипка, — сказал Лейзер.

— Сыграй что-нибудь, пока остальных пригонят.

— Не могу, — отказался свадебный музыкант Лейзер.

— Врешь.

— Мои руки умерли раньше, чем я, — сказал Лейзер.

— Что ты мелешь? Что ты городишь?

— Это не руки, — сказал свадебный музыкант.

— А что?

— Это, господин полицейский, два надгробия.

Туткус, казалось, еще больше вспотел. Пот полосовал его рыхлое, как только что застывший студень, лицо.

— Разве вы, господин полицейский, не видите?

— Ничего не вижу.

— Это-левое надгробие, а это — правое, — и свадебный музыкант Лейзер по очереди поднял обе руки вверх.

Я смотрел на его руки и думал, какая странная, почти колдовская сила живет в его немощном теле. Скрипка Лейзера в выцветшем потертом футляре лежала на булыжнике, как большой гороховый стручок, и в ней тоже было что-то странное и колдовское.

— Когда-нибудь и ваши руки умрут, — сказал Лейзер. — И вы, господин полицейский, не сможете…

Лейзер опустил руки и замолк.

— Что не смогу?

Свадебный музыкант не отзывался.

— Договаривай, старик! — беззлобно предложил наш местечковый полицейский.

— Стучаться не сможете.

— Куда?

— В чью-нибудь спину… Или окно, — тускло произнес свадебный музыкант Лейзер.

— Мудрец! — похвалил Лейзера наш местечковый полицейский. — Руки, говоришь, надгробия, а скрипку за собой тащишь.

— Скрипка — моя жена. Смычок и струны — мои дети. Кто же бросает детей?

— Мудрец! Ей-богу, мудрец, — потом и снисхождением сиял Туткус.

— Господин полицейский, я вам скажу спасибо, — сказал свадебный музыкант Лейзер.

— За что?

— Убейте меня. И вы совершите благодеяние.

— А что же будет с твоей женой и твоими детишками? — поддел его наш местечковый полицейский.

— Они не пропадут. Убейте меня.

Просьба Лейзера, такая простая и неумолимая, ввергла всех в оцепенение. Мельник Ойзерман засопел крючковатым носом и подавленно отошел в сторонку.

Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, отрешенно разглядывал носки своих ботинок, пытаясь по ним, как по Моисеевым скрижалям, прочесть совет и предначертание. А служка Хаим подошел к свадебному музыканту и тихо — он еще никогда так тихо не говорил — сказал:

— Стыдись, Лейзер. Смерти можно просить у бога, а не у полицейского.

Около полудня мы слились с колонной, собранной в других местечках. Столько народу мне еще не приходилось видеть. Видеть-то, положим, я видел, но не на проселке, обросшем низкими, чахнущими от жары соснами.

Первый раз такая толпа поразила меня в сороковом году, в июне, когда открылись двери тюрем. Люди талдычили у ворот и радостно выкрикивали какие-то неслыханные, удивительные слова:

— Конституция!

— Революция!

Второй раз они запрудили нашу рыночную площадь, на которой из неструганых досок была наспех сколочена трибуна. Пинхос Коган, сын портного Бенце Когана, выступая после рыбака Виктораса, буравил пальцем местечковый воздух и возглашал:

— Да здравствует Советский Союз!

— Да здравствует Красная Армия!

— Да здравствует свобода!

И все, кроме мельника Ойзермана и лавочника Гольдшмидта, прилежно отвечали:

— Да здравствует!

Сейчас свободой и не пахло, а Красная Армия была далеко от местечка. Только обгорелый танк младшего лейтенанта Когана торчал в кювете, и лесные голуби гнездились в его открытом люке.

Рядом со мной в колонне, у самой обочины, брел Юдл-Юргис. Он все время поглядывал на сосняк, и я догадался, о чем выкрест думает.

Неужто убежит?

Чуть позади ковылял свадебный музыкант Лейзер, а сбоку тащился Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда. Еще к нам жались Сарра Ганценмюллер с сыном Вильгельмом и разувшийся почему-то служка Хаим — то ли башмаки натирали, то ли, бедняга, вспомнил, как шли по пустыне Син наши предки, такие же несчастные, как он.

Прибавилось и конвоиров. Кроме Валюса и Туткуса, появились еще четверо. Не так уж много на полтысячи человек. Но в их полновесных круглых обоймах на каждого было по одной пуле, и эта пуля, а может, еще что-то, невидимое и несмертельное, заставляло колонну течь покорно и бесшумно, как течет под косогором река.

Цепь тянулась от самого горизонта.

Было время, когда я простодушно думал, будто все евреи живут в нашем местечке, будто где-то там, за пожарной каланчой, обитают другие, непохожие существа, и было радостно и немного грустно от мысли, что мы единственные, неповторимые, что, умри мы, с нами кончится весь наш род, и больше не будет ни портных, ни служек, ни столяров, ни могильщиков.

— Он все время следит за вами, — предупредил я Юдла-Юргиса, когда тот — в который уже раз — покосился на сосняк.

— Кто?

— Рыжий!

— Это тебе кажется, — насупился Юдл.-Юргис. — Никто за мной не следит.

— Следит.

— Ну и пусть, — зло бросил трубочист.

Чего он злится, подумал я. О нем же и пекусь. У меня из головы не выходили его дети. Владас и Моникуте. Какие красивые имена… Будь у меня мальчик и девочка, я бы тоже поглядывал на сосняк… Дукис… Дукис… Что значит Дукис?..

Проселок нырнул в низину.

За что же мы так провинились, если собаку, и ту не смей погладить, если цветок на обочине, и тот не вздумай сорвать?

За что же мы так провинились, хотелось крикнуть колонне. Может, там, в десятом, пятнадцатом, двадцатом ряду, шагает себе мудрец, всем головам голова, который ответит. Почему в первый день, как только Красная Армия покинула местечко — нас выволокли на улицу и стали убивать. Почему? Беженка Сарра Ганценмюллер до войны объясняла:

— Потому, что мы евреи.

Ну и что, что мы евреи?

Рыбака Виктораса, нового бургомистра, тоже убили. Но он никогда не был евреем.

В чем дело?

— Потому, что мы за новый строй, — объясняла Сарра.

Чепуха! Лавочник Гольдшмидт никогда не был за новый строй. А его первого… под окнами мануфактурной лавки…

Колонна шла медленно. Над сосняком клубилась пыль.

— Странный вы народ, — сказал Юдл-Юргис. — От одного взгляда падаете в обморок. Я-то вас знаю.

— Кого? — вспылил Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда. — Кого?

— Вас, — с нажимом произнес Юдл-Юргис.

Говорил он по-литовски. А ему в отместку отвечали только по-еврейски.

Неужто Юдл-Юргис за двадцать лет забыл родной язык?

Кем бы ты в жизни ни стал — бургомистром, выкрестом, президентом — разве можно забыть язык, на котором убаюкивали тебя или на чем свет стоит ругали? Зря Юдл-Юргис так выхваляется.

— Вы только посмотрите на него, — мстительно пропел служка Хаим и перекинул через плечо свои башмаки. — Нацепил крест, болтает по-литовски и думает: я не я.

— Реб Хаим, — сказал я, пытаясь предотвратить пожар.

Но окурок, видно, все еще жег дряблую щеку служки.

— На груди у него крест, а в штанах-то… в штанах-то…

— Реб Хаим!

Оставили бы друг друга в покое, подумал я. Никому не сладко. Хаиму и Менделю Шварцу легче. У них хоть детей нет. Ни Владаса, ни Моникуте. А Юдл-Юргис — пусть он даже говорит по-турецки — весь там, за сосняком, со своими детьми, со своей женой, со своей собакой.

У каждого, подумал я, должно быть право выбирать свой крест и свою собаку.

— Он думает, я забыл, как мы у его папаши, Шмерла Цевьяна, выпивохи и водовоза, праздновали обряд обрезания, — не унимался Хаим.

— Господа! Господа! — взмолилась Сарра Ганценмюллер. Она еле волокла затекшие ноги. Тяжелый, невесть чем набитый рюкзак давил ее худые, почти подростковые плечи.

— Я ничего не забыл, — кипятился служка, купая в пыли свои многострадальные ноги. — Всех вас на моем веку обрезали. Всех. — И он торжествующе обвел рукой колонну.

— Положим, не всех, — сказал свадебный музыкант Лейзер и улыбнулся полуослепшими глазами.

— Тебя обрезали не у нас, а в Латвии, — согласился служка.

— Господа, — сгибаясь под ношей, промолвила Сарра Ганценмюллер. — Рядом ребенок.

Вильгельм в коротких штанишках, в чулках-гольфах, обнажавших его белые икры, беспечно вертел в руке палочку. Иногда он подбрасывал ее вверх и ловил, как подстреленную птицу.

— Рядом ребенок, — повторила Сарра. — И потом, разве сейчас время для таких разговоров?

— Может, и не время, — великодушно уступил служка Хаим. — Но кто, прошу прощения, обрезан, у того это, уважаемая, до гробовой доски.

Кто-то захихикал, и этот смех, несмелый и неуместный, почадил над колонной и потух.

— Послушайте, — сказал я Сарре Ганценмюллер.

— Что? — испугалась она.

— Вы женщина. Таскаете такую тяжесть. А у меня пустые руки. Дайте ваш рюкзак!

— Нет, нет, — отмахнулась от моей помощи жена немца-часовщика. — Ни в коем случае.

— Дайте, дайте, — подбодрил ее Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда. — Парень крепкий. Не надорвется.

— Это невозможно.

— Я не убегу, — пошутил я.

— Да, да, — согласилась Сарра, но рюкзак так и не дала.

Но почему? Кому, кому, а мне она вполне может доверить свои пожитки. Кто в тридцать девятом, когда они, сирые, усталые, чужие, перебрались через границу, задарма отдал им всю избу? У них тогда даже миски не было. Да что там миски — ложки деревянной! Ганс Ганценмюллер прихватил из Германии только лупу. Да еще щипцы. Да еще малолетнего сына, названного в честь кайзера Вильгельмом.

— Но почему? — не сдавался я.

Сарра Ганценмюллер была странной женщиной. Местечковые еврейки считали ее чокнутой. Нормальная баба, та и на базар ходит, и в синагогу, и просто рада из дома вырваться, чтобы часок-другой душу отвести. А эта в избе сиднем сидит, вяжет, книжечки читает или протирает оконные стекла. На базар сам немец ходит, ошалело торгуется, придирается ко всему — на него не угодишь — и приговаривает:

— Шайзе… Шудас. Дрек.

Только изредка, по воскресеньям, Сарра Ганценмюллер с сыном Вильгельмом гуляют по парку графа Огинского, где стоит бронзовый памятник. Эка невидаль — граф на лошади! Эка невидаль — деревья и замшелый пруд с водяными лилиями.

— Этот мешок… этот рюкзак… ну как бы это по-еврейски сказать?..

— Скажи по-немецки, мы поймем, — заверил ее Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда.

— Фатальный, — сказала Сарра.

— А что такое фатальный? — спросил я, пришибленный собственным невежеством.

— Кто взвалит его на плечи… у того… кайнмаль… не будет дома… тому всю жизнь кочевать… по дорогам… яволь… Как мы… Из Германии в Литву… Из Литвы еще куда-нибудь. А потом еще куда-нибудь. А потом еще… Так мне кажется… Их бин юберцайгт… яволь.

— Ерунда, — сказал я. — Мешок как мешок. Ничего особенного.

И все же у меня сжалось сердце.

Я представил себе, как Сарра Ганценмюллер, привыкшая сиднем сидеть в избе или гулять с сыном по парку графа Огинского, кочует по белу свету. Хочет остановиться и не может. Потому что не в силах сбросить мешок. Прирос к плечам не на день, не на два, навсегда, навеки.

Надо во что бы то ни стало забрать у нее рюкзак, подумал я. Никогда еще меня не захлестывало такое страстное желание что-то сделать, как в эту минуту, на этом проселке, по которому неведомо куда плетется эта безмолвная, эта бездомная, эта бездонная колонна.

Я глянул на спину Сарры Ганценмюллер и вздрогнул. В ярких лучах солнца чужеземный рюкзак, его крепкие ремни, его широкие карманы, добротный диковинный материал показались мне какими-то заклятыми, и желание испытать судьбу, взвалить его на плечи овладело мною с новой силой.

Если кому-то и суждено вечно бродить по дорогам, если кто и должен лишиться родного дома, то пусть этим бродягой, этим странником буду я. В конце концов разве что-нибудь изменится к худшему в моей жизни? Разве до сих пор у меня был дом?

— У тебя был дом, есть и будет, — сказала бабушка. — У вас у всех будет дом. Возьми у нее ношу. Я знаю, как тяжко бывает женщине таскать на своем горбу мешок с горем. Я таскала его всю жизнь. Возьми у нее ношу, Даниил!

— Сейчас, — сказал я и поравнялся с Саррой Ганценмюллер.

Сперва жена немца противилась, потом все же отдала мне рюкзак.

Я взвалил его на плечи и удивился: какой он легкий. Видно, чужое горе не давит.

— Чтобы почувствовать чужое горе, — сказала бабушка, — надо с ним не одну версту прошагать.

Сколько верст осталось мне прошагать с рюкзаком Сарры Ганценмюллер?

Сколько?

Проселку не было ни конца, ни края. Он то обрывался, то снова стелился под ноги.

Юдл-Юргис подавленно поглядывал на сосняк: чем дальше, тем он становился реже. За поворотом простиралось ржаное поле. Далеко ли по нему убежишь? Пуля догонит тебя среди колосьев, и ты упадешь навзничь, и только мыши-полевки устроят по тебе поминки.

Над Менделем Шварцем, гончаром и знатоком талмуда, кружилась муха. Он отгонял ее заскорузлой ладонью, но муха не улетала. Что ей от него надо? Жужжала бы себе над ухом Юдла-Юргиса или служки Хаима. Почему она кружится именно над ним?

Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, глазел на ее слюдяные крылышки и под их жужжание что-то трудно вспоминал. Может, недоеденный в миске суп, может, оконную раму, а может, такое, о чем и вслух-то сказать страшно.

— Никогда бы не поверил, — сказал служка Хаим, следя за полетом мухи.

— Чему? — отозвался Мендель Шварц.

— Что буду завидовать мухе.

— А что ей завидовать?

— Она может полететь назад, — сказал служка. — А мы с тобой, Мендель, не можем.

Так он и шел с башмаками, перекинутыми через плечо. Черная луна ермолки обрамляла его голову. После смерти моего опекуна Иосифа я встречался с Хаимом один-единственный раз — на выборах.

— Коммунисты — богохульники, но синагогу не закрыли. И потому я за них голосую, — сказал Хаим. — Голосовать — это не молиться.

Где-то в стороне от проселка оставались городки и усадьбы. Конвоиры ухитрялись обогнуть их, словно чего-то стыдились.

Было время, когда меня с миром связывала одна дорога: от кладбища до местечка и от местечка до кладбища. Ничего особенного на ней не происходило. Ну что может произойти на дороге мертвых? Родственники плачут, покойник молчит.

В сороковом дорога мертвых ожила. По ней весело грохотали краснозвездные танки.

Я выходил на обочину, провожал их взглядом и однажды даже притронулся к гусеницам. Следы их напоминали таинственные письмена.

Было время…

А сейчас… Сейчас я вдруг обнаружил, что дорог множество, и это открытие только опечалило меня.

Неужто, подумал я, по всем весям Литвы бредут такие же колонны?

Если верить Сарре Ганценмюллер, такие колонны движутся по всей земле.

Ну, это она хватила через край!

Дорог на свете много, но где же взять для них столько евреев?

Солнце палило немилосердно, а небо скупилось на дождь. Оно приберегло его для других: мы не были достойны такой милости.

Рыжий Валюс судорожно глотал слюну.

Устали и остальные конвоиры.

На пятом часу пути мы, как сказал служка Хаим, расположились станом при водах.

Внизу, под обрывом, по-голубиному ворковала река, и от этого воркованья клонило ко сну.

— Стой! — скомандовал Рыжий. Он разулся, спустился с обрыва и забрел в воду. Плавники его галифе плескались на речной глади.

Валюс стоял в воде и смотрел на течение. Что он там видел? Наверно, нас… Юдл-Юргиса… Меня… Сарру Ганценмюллер. А может, орган, и тесный местечковый костел, и ксендза Вайткуса, с которым ему так не хотелось встретиться.

То ли от усталости, то ли от возникших в прозрачной речной воде видений лицо Рыжего смягчилось. Оно не казалось таким злым и угрюмым, как прежде. Валюс зачерпнул пригоршню воды и смыл с лица дорожную пыль. Капли сверкали у глаз, как слезы.

Плачет ли он когда-нибудь, подумал я. Должно быть, плачет. А тот, кто способен заплакать, не совсем пропащий человек. Если что-то и роднит всех на белом свете, так это слезы. Не слова, не мысли, а слезы…

— Можете попить и помыться, — сказал Рыжий.

И все бросились к воде.

— А ты чего? — спросил наш местечковый полицейский у свадебного музыканта Лейзера. — Не хочешь?

— Огород зарос чертополохом.

— Опять ты мудришь, старик? Какой огород?

— Поливай — не поливай, все равно ничего не вырастет.

— А раньше что, росло? — полюбопытствовал Туткус. Свадебный музыкант Лейзер занимал его полицейское воображение. Он питал к старику нечто вроде симпатии и даже опекал его.

— Росло, господин полицейский.

— Что?

— Всякое.

— Редиска, капуста, морковь? — рассмеялся Туткус.

— Чего не высаживал, того не высаживал, — серьезно ответил свадебный музыкант.

— А что ты высаживал, старик?

— Любовь, — сказал Лейзер.

— Любовь?

— Кто высаживает любовь, кто ненависть, а кто, господин полицейский, сдает свой надел в аренду.

— Кому?

— Кому выгодно.

— А кому выгодно?

— Сейчас выгодно немцу, — сказал свадебный музыкант Лейзер. Он лез на рожон, дразнил Туткуса и ждал, когда тот выйдет из себя, разъярится, бросится к нему и выстрелит. Но наш местечковый полицейский и не думал возмущаться. При каждом слове свадебного музыканта Лейзера он причмокивал языком или мотал мокрой от удивления и пота головой.

— Марш пить! — приказал старику Туткус.

Но свадебный музыкант Лейзер не двигался.

— Я скажу вам спасибо, господин полицейский.

— Опять ты за свое! Мы никого не убиваем. Мы — конвой. Понимаешь — конвой… Охрана… Стража… Отведем вас куда следует и — по домам. Марш пить!

Свадебный музыкант Лейзер вроде бы послушался Туткуса. Он зашагал к речке, спустился по глинистому склону к воде, но пить не стал.

Постоял на берегу, нагнулся и выпустил из рук, как голубя, скрипку.

Скрипка-голубь села на воду, судорожно завертелась на волне и медленно поплыла вниз по течению.

Утолившие жажду евреи пялили на нее воспаленные от пыли и страха глаза, но никому не пришло в голову выловить ее. Глупо рисковать головой из-за какой-то рухляди. Пусть себе плывет.

Какой-нибудь пастушок заметит ее, запутавшуюся в прибрежных зарослях, вытащит на берег, откроет футляр, возьмет намокший смычок, высушит его на солнце и попробует извлечь из нее звук.

Так и вижу, как стоит он, веснушчатый, простоволосый, в льняной рубахе, и пиликает, и стадо слушает его и трется теплыми боками о ракиты. Так и слышу щемящий звук, плывущий над вечереющей поляной, над воркующей по-голубиному рекой, над хуторами, подернутыми сизой домовитой дымкой.

Звук нарастает, усиливается, сливается с другими и — о, чудо! — рождается мелодия.

Пастушок играет посреди Литвы еврейскую плясовую, ибо только ее и помнят смычок и струны.

И фрейлехс, искрометный, пламенный фрейлехс звучит в вечернем сумраке, над землей, где не осталось ни одного еврея.

Хана́ вам!

Хана́!

И вашим скрипкам хана́!

Течение относило скрипку все дальше и дальше.

Свадебный музыкант Лейзер смотрел на реку, и от его взгляда у меня сводило дыхание.

— Что вы наделали? — осудил я его.

— А что я наделал? Узника освободил.

— Какого узника?

— Она столько лет провела в заключении. Разве футляр — не карцер? Смотри! Смотри! — восторженно произнес Лейзер.

Я снова глянул на течение.

— Как она радуется! Как она пляшет!

— Зря ты ее, Лейзер, выкинул, — пожурил свадебного музыканта Хаим.

— Я ее не выкинул. Я ее отпустил, — сказал Лейзер.

— Как же ты теперь сыграешь на Данииловой свадьбе, — служка толкнул меня локтем в бок.

— Не будет свадеб, — сказал Лейзер.

— Будут.

— Кончились наши свадьбы, — сказал свадебный музыкант Лейзер.

— Во все времена… ты только вспомни… в самые тяжелые… при царях и фараонах всегда оставалась одна пара…

— Дураков?

— Сам ты дурак… Один еврей и одна еврейка… Надо уповать на господа нашего… Крепкой рукой и высокою мышцею он нам поможет!..

Я и не заметил, как на берегу, прямо напротив Валюса, вырос мужик в закатанных до щиколоток холщовых штанах и в такой же, черной от пота, рубахе. Был он приземист и широкоплеч, и от его походки веяло спокойствием и силой. Сквозь редкие волосы просвечивала плешь — скошенный временем островок.

Держа в руке косу, он неторопливо спустился с косогора и забрел в воду.

— Тебе чего, отец? — окликнул его Валюс.

— Ничего.

— Другого места не нашел? — проворчал Рыжий.

— А тут все места хороши, — ответил мужик и исподлобья оглядел рассыпавшуюся по берегу колонну.

— Проваливай, отец, проваливай!

— Сено горит, — вдруг сказал мужик. Он выбрался на берег, и из его закатанных штанин по коротким сильным ногам, как по стволу клена, стекала зеленая сладостно-прохладная вода. — Давно такого сена не было… На два года хватит, — добавил косарь. — Боюсь только — один не справлюсь… Балис, деверь мой, слег… горячка у него… кого-нибудь мне бы в подмогу…

— Бог поможет, — сказал Валюс.

— Кроме бога, еще бы парочку… Эвон сколько рук… Я в долгу не останусь… Сена жалко. А косы у меня найдутся…

— Где ты, отец, видел, чтобы евреи сено косили?

— Были бы руки — научить всегда можно, — не оставлял надежду мужик.

— Поздно их учить, — заметил Рыжий и припугнул его автоматом. — Иди, иди!

Мужик не стал перечить, поднял косу и зашагал прочь.

Это я и раньше слышал: не умеем пахать, не умеем сеять, не умеем косить. Умеем только торговать и обманывать.

А я бы показал.

Я бы клал прокос за прокосом, только коса звенела бы, да трава поверженная ложилась бы к ногам.

И никакой награды не требовал бы — только бы слушать звон косы, только бы вдыхать аромат свеже-скошенного сена, только бы чувствовать, как ломит спину, только бы завалиться после покоса в избу, опрокинуть бы жбан парного молока, чтобы текло оно в меня блаженной ласковой струйкой.

А потом…

А потом спать и видеть сны. Тихие и душистые, как трава.

Сны, они тоже пахнут.

В детстве мои сны пахли корицей.

Я просыпался и обнюхивал подушку.

А еще они пахли липовым медом.

А еще Юдифь, ее густыми, как роща, волосами. От них веяло и медом, и корицей вместе.

Мост через реку был разрушен немецкими бомбами, и нам ничего не оставалось другого, как переправляться на пароме.

Рыжий Валюс долго искал паромщика, пока наконец на хуторе, нависшем над берегом, как ласточкино гнездо, не откопал его, заспанного, с длинными, как весла, руками, торчащими из рукавов давно не стиранной рубахи и как бы все время норовившими что-то поднять с земли — то ли ягоду, то ли щепку, то ли — если подвалит такое счастье — оброненную денежку.

— Народу-то сколько, господи, — деланно удивился паромщик и оглядел колонну. — Человек пятьсот, не меньше.

Валюс не был склонен вести разговор. Он жевал тощий шматок окорока, раздобытый, видать, на том же хуторе, и зубы его, отвыкшие в тюрьме от мяса, скрежетали от борьбы и злости.

Паромщик, казалось, еще раз пересчитал конвоиров и, радостно-знобко потирая руки, спросил:

— Платить-то кто будет? Ты или каждый в отдельности?

— За что?

— За перевоз.

Кус попал Рыжему во второе, щепетильное, горло, зрачки его расширились, он стыдливо и надрывно закашлялся, и Туткус поспешил прийти ему на помощь — заколошматил жирным кулаком промеж лопаток.

Пока Туткус колошматил Валюса, паромщик поправил сползшие на лоб патлы, высморкался и громко — чтобы все слышали — сказал:

— Кроме настоятеля, я никого еще за так не перевозил.

У него была странная манера говорить. Он откусывал слова и выплевывал, как семечки, а потом обнесенным белесой пленкой ноздреватым, талым языком облизывал недобрые губы.

Была в нем еще одна странность: скажет слово и оглянется назад, на хутор, словно боится погони. Но вокруг не было ни живой души — петух не пропоет, собака не залает.

— Кончай базар, — устало бросил паромщику Валюс. Рыжий был бледен, глаза малодушно слезились, а на лбу вздулась изжелта-сизая вена. Кашель его совсем доконал.

— Платить-то кто будет?

— Никто, — честно признался Валюс.

— Думаешь, у тебя в руке цацка, ты и хозяин… Может, у меня их целых две — цацки-то… Надобно по-братски… поровну… чтобы, как говорится, по справедливости… без ущерба…

— Что по справедливости?

Медлительность паромщика бесила Рыжего. Особенно раздражало и беспокоило его это оглядывание назад, на хутор. Места незнакомые, глухие, всякое может случиться.

— Нехорошо, когда у одних фиш, а у других шиш, — продолжал паромщик. Он, похоже, и не собирался пустить паром, стоял и тер бельмо на глазу.

Бельмо сочилось, как рана.

— Наскребете на корову — перевезу. Не наскребете — топайте в обход… шестнадцать верст с лишком…

— Ладно, — пообещал Валюс. — Наскребем. Для хорошего человека не жалко.

— На хвост-то?

— На хвост и на вымя.

Валюс хитрит, подумал я. А вдруг действительно брызнет из кустов или с чердака. Пуле не растолкуешь, где еврей, а где его стражник…

— Река тут глубокая, — ни с того ни с сего протянул паромщик. — Шесть с половиной метров.

— Никак утопить нас собираешься? — невесело пошутил Валюс и пристально посмотрел на хуторянина. Тот выдержал его взгляд и с хмельным бесстыдством ответил:

— Такие, хе-хе, не тонут.

Он вдруг захлопал себя по полотняным штанам и скорбно воскликнул:

— Ключ-то от парома… на хуторе остался… За дурной головой и ногам покоя нет…

Рыжий Валюс подозвал Туткуса и что-то шепнул ему на ухо.

— Понял, — ответил наш местечковый полицейский.

Что он понял? Почему паромщик сразу не прихватил с собой ключ? Забыл с похмелья?

Он появился так же незаметно, как и исчез.

— Сперва бабы с ребятишками, потом мужчины, — распорядился паромщик. Он вытащил из кармана ключ и, целясь им в чью-то голову, добавил: — Не толкаться! Без паники… Всех переправим, никого не оставим.

— Проходите! Проходите! — торопил Рыжий. Намеки и смутные угрозы паромщика, видать, подействовали и на него. Теперь он то и дело оборачивался и вглядывался в маячивший на косогоре хутор, как будто пытался выследить кого-то или опередить.

— У меня ни гроша, — испуганно промолвила Сарра Ганценмюллер. — Вы мне не одолжите?

— Зачем? — отозвался служка Хаим.

— Я еще ни разу в жизни не ездила без билета, — объяснила жена немца-часовщика.

— А у меня никогда денег не было, — сказал Хаим. — Не было и не будет, ибо от них все десять тысяч несчастий: богохульство, головная боль, войны.

— Все десять тысяч, кроме бедности, — заметил свадебный музыкант Лейзер.

— Не беспокойтесь, мы за вас заплатим, — успокоил ее сердобольный Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда.

— Чем?

— Чем потребуется.

— Все? — осведомился паромщик.

— Женщины все, — сказал Рыжий и еще раз с опаской посмотрел на хутор.

Хутор был мертв. Только конек на крыше прядал деревянными ушами.

Рьяно заскрипел паром.

Старенький, иссохшийся, с подгнившим дощатым настилом, шаткими поручнями и хилой будкой на случай дождя или другой напасти, он медленно шел по реке, как в базарный день, как в престольный праздник.

Казалось, нет ни войны, ни колонны. Только солнце и вода. И канат, привязывающий каждого к этому берегу, к этому лесу, к этому, набирающему силу, ржаному полю, на котором высиживают птенцов нечаянные, взрывчатые, как порох, перепела.

— Лодка! — вдруг пролепетал Туткус и онемел от удивления.

— Вижу, — ответил Валюс, и голос его дрогнул.

Не зря паромщик на хутор бегал, подумал я, и у меня заколотилось сердце.

Шлепая веслами по безмятежной, густо-зеленой воде, на которой, в затишках, бруснично лоснились пятна нефти, вытекшей из разбомбленной цистерны, лодка выплыла на середину реки, но с косогора можно было разглядеть гребца с забинтованной головой и двоих его попутчиков. Один из них сидел на носу, положив на колени охотничью двустволку, а другой растянулся на днище, и между его ног, как пойманная щука, торкался обрез.

— Свиньи! — выругался Валюс.

— Смотрите, люди, — сказал я. — Они замышляют что-то недоброе.

Первым отвел глаза от того берега Хаим. Да простит ему господь, какой из служки мужчина!

Вторым потупился Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда. Да простит ему бог, он бережет свои руки, он еще надеется когда-нибудь обжечь горшок, стоит ли из-за обручального кольца какой-нибудь Цили Файн лезть в пекло.

Третьим сник Юдл-Юргис. Да простит ему бог, он никого, кроме Владаса и Моникуте, не видит.

Свадебный музыкант Лейзер в господнем прощении не нуждается: со слепца и взятки гладки.

— Послушайте, господин Валюс, — сказал я. — Они же грабители.

— Свиньи, — повторил Рыжий. — Но не открывать же по ним огонь.

— Срам стоять с вами рядом, — сказала бабушка. — У вас ни совести ни чести. Вы не люди, а овцы… трусливые… вонючее стадо овец… Тела ваши покрыты страхом, как оспой… Вы заразили страхом воздух, заразите и воду… Что с тобой, Даниил?!

— Да, но…

— На том берегу должен быть хотя бы один мужчина. В юности я плавала лучше всех в местечке. По-собачьи. Никто меня не мог догнать. Поплыли!

Клянусь всеми святыми, она дернула меня за рукав, и я опустил на землю рюкзак Сарры Ганценмюллер.

— Это глупо, — заволновался служка Хаим, когда я стал раздеваться. — Ни одно обручальное кольцо не стоит того, чтобы лезть из-за него в петлю… Чему бывать, того не миновать… Заберут у баб золото, ну и что?

— Посторожите Саррин рюкзак, — сказал я.

— Проживут и без драгоценностей… без колец… без часов… без ожерелий… У человека, кроме сердца, ничего золотого и не должно быть…

Я зашагал к реке.

— Остановись, Даниил, — закричал Хаим. — Тебе что, жить надоело?

— Пусть плывет, — неожиданно разрешил Валюс.

И я поплыл.

Я плыл, а над водой, как птица, парила она, моя бабушка. И брызги летели во все стороны, смешиваясь с теплыми лучами солнца.

У меня ни двустволки, ни обреза. Чем я, голый и безоружный, помогу Сарре Ганценмюллер или Циле Файн?

— Не мудрствуй, плыви, — подбадривала меня бабушка. — Наша мудрость — мачеха смелости…

Я ждал, когда спереди или сзади обрызнет не водой, а пулями из обреза, двустволки, немецкого автомата с полновесной обоймой, и река, все шесть с половиной метров, сомкнется надо мной, и где-нибудь, в затишке, под ракитами, как нефть из разбомбленной цистерны, вытечет и малиново загустеет моя кровь.

Но никто — ни спереди, ни сзади — не выстрелил.

Изо всех сил я гнал свое тело к берегу. Но когда выбрался на сушу и оглянулся, все понял.

Охота кончилась.

Удачливые охотники спешили с добычей к лодке. Сколько они в нее втащат коров? Сколько?

Сарра Ганценмюллер глядела на мою мокрую спину и беззвучно оплакивала свои золотые часы с браслетом.

Я испытывал не горечь, а мучительный, до озноба, стыд перед ней, перед пекаршей Цилей Файн и другими женщинами, чьими-то матерями, женами, бабками, словно не паромщик со своими подручными грабил их, срывал с них часы, обручальные кольца, браслеты и швырял в измятую, пропахшую сивухой и разбоем кепку, а я.

А еще мне было стыдно перед всеми оставшимися на том, мужском, берегу. Какого черта я пустился во все тяжкие? Можно подумать, будто в колонне, кроме меня, все трусы и изменники… Только я один не струсил… Рыжий Валюс неспроста отпустил меня… хвастунов и выскочек надо наказывать… вот он меня и проучил… плыви, мол, покажи свою удаль… будешь знать, как выламываться. «Не открывать же по ним огонь»… По ком?.. Хаим прав… Чему бывать, того не миновать. Как ни бросайся с добрыми намерениями в пекло, раем оно не станет. Кто же бежит на пожар без топора, без лестницы, с пустым ведром? Уж лучше отсиживаться дома, чем стоять вот так, рядом с пламенем, и глазеть на то, как рушится потолок, как полыхают стены.

Боже милостивый, шепчу я, ну что тебе стоит — сбрось сверху автомат, русский, немецкий, любой, с четырьмя увесистыми пулями — больше мне не надо — и я от твоего имени покараю паромщика и его дружков. Я не промахнусь. Я выстрелю им в спину, чуть ниже затылка, или в сердце.

Сбрось!

Но у господа, видать, ни одного лишнего автомата не было.

Что ж, я выстрелю в них своей болью, своим унижением, своим отчаянием:

— Вы пойдете, господа, на рынок и на награбленное золото купите себе по корове… — мысленно заговорил я с ними.

— Ха-ха-ха! — донеслось из лодки. — Ха-ха-ха! — Она быстро уплывала вниз по течению.

— Ваши коровы, господа, будут давать не простое молоко, а молоко с кровью.

— Ха-ха-ха!

Над чем они смеются? Надо мной, голым и мокрым? Над Рыжим Валюсом… Ловко они его обставили… Над самим богом, вложившим оружие не в те руки?

— Да, да, с кровью. Кровь из разодранного пальца пекарши Цили Файн будет капать в ваши подойники… Однажды пастух пригонит с пастбища стадо, и люди услышат заунывный звон… И увидят: у всех коров под шеей бубенчики, а у ваших болтаются обручальные кольца. И ужаснется пастух, и откажется пасти их, и люди отвернутся от вас и от вашей скотины, как от прокаженных. А если же какой-нибудь недоумок приведет вола, чтобы покрыть ее, то и у телят ваших на лбу не звезде, а золотому браслету гореть с запястья Сарры Ганценмюллер!

Лодка юркнула в тихую заводь под косогором и скрылась. Река ровно и невозмутимо несла свои воды, как будто ничего и не случилось.

Я очнулся от голоса Рыжего Валюса:

— Эй ты, как тебя, гони сюда паром! Слышишь!

Я пригнал паром и все оставшиеся переправились на ограбленный берег.

Колонна построилась и двинулась дальше.

И опять запылили проселки, опять зашлепали башмаки, опять немилосердно заполыхало солнце. Столько солнца в Литве давно не было. Даже за ночь оно не остывало и на рассвете поднималось еще более знойное, чем прежде.

Воздух был накален, как противень.

Старики задыхались, еле волокли ноги. Свадебный музыкант Лейзер вышел из колонны и направился в сторону леса.

— Эй, старик, — окликнул его Валюс. — Команда мочиться была раньше. Ты что, не слышал?

— Слышал, но я не мочиться, — ответил Лейзер.

— Потерпи, потерпи, — беззлобно сказал Рыжий. — Уже скоро придем.

— Не могу, — сказал Лейзер.

— Ждать тебя не будем.

— А вы не ждите… Когда ждут, всегда умираешь медленней. Вы идите, идите…

— Выходит, ты не срать, а умирать, — перебил его Рыжий Валюс. Он загородил автоматом лес, вплотную приблизился к свадебному музыканту и стал разглядывать его, как диковинное насекомое — откуда оно только залетело сюда?

Колонна была благодарна свадебному музыканту Лейзеру за передышку. Пока он разговаривал с Валюсом, люди вытряхнули набившийся в башмаки песок, забрались под кроны деревьев, и прохлада просветлила их сумрачные, задубевшие лица.

Вдруг конвоиры засуетились и стали оттеснять нас на обочину.

— Дорогу!

— Дорогу!

— Дорогу!

Крик метался по цепи, как заяц.

Послушание смело колонну на обочину, и все замерли в ожидании.

— Немцы, — рассудила Сарра Ганценмюллер, и испуг оцарапал ее лицо, как ветка.

— Может, ксендз с похоронами, — буркнул Юдл-Юргис.

— Поверьте моему слову, — продолжала жена часовщика. — Я их на расстоянии чувствую… за десятки километров.

Мерещится, подумал я. Ей просто мерещится. Сейчас она на каждом шагу видит тех, кто отнял у нее мужа. Куда ни кинет взгляд, они… они… они…

Но на сей раз Сарра была права.

По проселку, делившему ржаное поле на две ровные половины, катил немец. Он ехал на велосипеде, сложив на груди руки, и во всем его облике было что-то от мальчишки, вырвавшегося на волю от постылых учителей, их казенной мудрости и неизменных попреков. Белобрысый, с тонкими пшеничными усиками, в зеленой, хорошо пригнанной куртке, в легкой, надетой с подчеркнутой небрежностью, пилотке, солдат и по возрасту вполне мог сойти за гимназиста.

Велосипедист самозабвенно нажимал на педали, и ноги, обутые в новехонькие, еще не испытанные долгой ходьбой по чужой земле сапоги, высекали веселые молнии — так озорно и головокружительно сверкали спицы в колесах.

Немец смотрел прямо перед собой, стараясь удержаться на одной линии и, казалось, в мире не было для него ничего важнее, чем та проведенная в мыслях, загаданная еще в начале пути, исполненная тайного смысла черта, от которой — не приведи бог! — уклониться.

Для него, подумал я, в мире мало что изменилось. Как катал где-нибудь в Раушене, Тильзите или в Берлине, так и катит, с форсом, сложив на груди руки. Только там, в Германии, он, видно, был не в зеленой гимнастерке, не в солдатских сапогах, а в гетрах и туфлях, да и дорога была получше, асфальт, ни пыли, ни евреев.

Немец прошелестел мимо, даже не повернув головы, как будто на обочине не люди, а камни или деревья. Сколько ни смотри на камень, сколько ни гляди на дерево, шага к тебе они не сделают, слова тебе не скажут.

— У Вилли был точно такой же велосипед, — не без гордости сказала Сарра Ганценмюллер, когда мы двинулись дальше. — Мы купили его на Фридрихшиллерштрассе…

Кому это важно знать, поймал я себя на мысли. Кому? Служке Хаиму? Менделю Шварцу, гончару и знатоку талмуда? Выкресту Юдл-Юргису?

У них никогда не было велосипеда. Они всю жизнь ходили пешком и успевали, куда надо.

— Вилли катался лучше всех, — продолжала Сарра. — Он несся по городку, как вихрь. — И она с грустью глянула на тающего во ржи велосипедиста.

Зачем она это говорит, с неприязнью подумал я. Зачем?

И вдруг я понял: Сарра Ганценмюллер нарядила своего сына Вильгельма в зеленую гимнастерку, обула в новехонькие, еще не испытанные долгой ходьбой по чужой земле, сапоги, усадила в седло и отправила туда, в рожь, подальше от этого проселка, от этой обочины, от этой еще не мертвой, но уже неживой колонны.

Июньский день угасал. Умаялось даже солнце.

Небосвод запятнали легкие перистые облака. Казалось, прошла крестьянка и пролила из кувшина простоквашу.

С окрестных лесов, озер и речек потянуло прохладой, настоенной на хвое и водорослях, на мальках и ягодах.

С пастбища возвращались коровы — в воздухе свистели незлые кнуты пастухов и во все концы разносилось мирное самодовольное мычание.

— Ну чего они так мычат? — неизвестно кого спросил Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда.

— А ты бы хотел, чтобы они пели? — ответил служка Хаим. — Птицы поют, коровы мычат.

— А ты… ты болтаешь, — рассердился Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда.

— Корова — не человек. Молчать ей не прикажешь, — не обиделся служка. — Пока мы слышим, как они мычат, мы, Мендель, живы…

Как бы откликаясь на слова Хаима, скотина замычала пуще прежнего.

Заблеяли овцы.

Замекали козы.

— Ты знаешь, что я вспомнил, — пробормотал служка.

— Что?

— Пророка Исайю.

— Под мычанье?

— А что? Пророк Исайя сам был пастухом, — продолжал Хаим. — Настанет время, сказал Исайя, и волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком, и теленок, и молодой лев, и волк будут вместе, и малое дитя будет водить их, и корова будет ластиться с медведицей, и лев, как вол, будет есть солому, и младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку на гнездо змеи.

— Вот оно и пришло, золотое время Исайи, — ехидно заметил Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда. — Корова ластится с медведицей, а лев ест солому.

— Терпение, Мендель, терпение, — прошептал служка Хаим. — И все сказанное в писании сбудется.

— К черту! Терпение! Исайю! Мычанье! К черту!

— Успокойся, — растерялся Хаим и опасливо огляделся.

Рыжий Валюс шагал рядом с Юдлом-Юргисом и на других внимания не обращал.

Умаявшееся солнце садилось за лес.

Летние сумерки опускались на землю.

Так бывало, когда бабушка своим маленьким и отважным ртом задувала керосиновую лампу, и все в избе исторгало невнятный вздох облегчения: и стены, и стол, и задымленный потолок, и клопы, и мыши, и дед, такой беспомощный и несчастный при свете.

Неужели мы заночуем под открытым небом?

Не может быть.

Хоть ночи летом светлые, все-таки ночь есть ночь. Юдл-Юргис — тот точно попытается…

А я?

Куда мне бежать? На какое кладбище? В чью избу? Может, к тому мужику-косарю?

Сенокос не длится вечно.

А рюкзак? Что делать с рюкзаком? Не так-то просто сбросить то, что взвалил на плечи. А если и сбросишь, совесть замучает. Совесть — вечный наш стражник, как говаривал мой первый учитель господин Арон Дамский.

Вдали угадывалось местечко. Серебряной рыбкой рвался в небо шпиль костела.

В сумеречной тишине звонарь ударил в колокол, созывая прихожан на вечернюю мессу.

Во всех местечках Литвы, во все времена, наступал такой час, когда раскатисто и мощно гремела колокольная медь, и надо всеми повседневными заботами, враждой и любовью, нуждой и достатком, как облако, всплывало что-то неосязаемое, потустороннее, и у каждого — кем бы он ни был — в душе ответно и невольно рождался не то отзвук, не то призыв.

Особенно неистовствовал колокол в дни похорон.

— Почему у нас нет колокола? — спросил я однажды моего опекуна могильщика Иосифа.

— Есть, — сказал мой опекун Иосиф.

— Где?

— Отсюда не видно.

— В городе?

— Когда-нибудь узнаешь. Зазвонит и не умолкнет. И уши, брат, не заткнешь.

Мой опекун могильщик Иосиф толковал не о том колоколе. А мне хотелось, чтобы у нас был свой и не где-нибудь за тридевять земель, а тут, в местечке. Неужели нельзя пристроить к синагоге колокольню? Неужели мельник Ойзерман и мануфактурщик Гольдшмидт не могут раскошелиться — каждый в отдельности — на полколокола? Еще как могут!

Я охотно пошел бы в звонари и раскачивал бы его и в праздники, и в будни.

Позже я понял: боги разные, а колокол на всех один.

— Колокол на всех один, — сказал я, поправив фатальный рюкзак Сарры Ганценмюллер.

— О чем ты, Даниил, думаешь! О чем ты думаешь! — пристыдил меня служка Хаим.

— О колоколе, — сказал я.

Вдали, в местечке, бушевала вечерняя медь.

Юдл-Юргис прислушался к звону и перекрестился. Его потрескавшиеся непокорные губы зашептали:

— Отче наш, ижи еси на небеси… Да приидет царствие твое…

Он, видимо, просил всевышнего за своих детей. За Владаса и Моникуте. И, может, за Дукиса.

Молитва журчала тихо, еле слышно, как будто Юдл-Юргис не говорил, а бредил, и все, даже служка Хаим, внимали ей, и губы у каждого чуть приоткрылись, и, казалось, из гортани вот-вот, через миг, хлынет тот же бред, те же слова, обращенные к другому богу, молящие его о том же, о снисхождении и пощаде… Как ни крути, а молитва — не окурок, она обжигает всех.

— Да сбудется воля твоя, — продолжал трубочист.

— Да сбудется, — поддержал его взглядом Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда.

— Да сбудется, — пожелала ему своими печальными глазами Сарра Ганценмюллер.

— Да сбудется, — забыло про ожог лицо служки Хаима.

Только Рыжий заорал:

— Прекрати!

Но его окрик не вспугнул молитву, не повернул ее вспять. Она текла и журчала, и в этом журчании было что-то торжественное и неистребимое, как в звоне меди на колокольне.

Взбешенный Валюс вдруг бросился к Юдлу-Юргису и сорвал у него с груди крохотный, пропитанный потом, крестик, висевший на цепочке и поблескивавший в летних сумерках. Сорвал и швырнул в кювет.

Юдл-Юргис не осквернил рот проклятием, даже зубы не стиснул. Разве стиснешь зубы, когда молишься?

Он продолжал идти, бормоча под нос молитву, и разве что пуля могла оборвать ее.

Но стрелять в молитву Рыжий не посмел.

Уже видны были избы, окутанные сумерками и старостью. Почуяв приближение колонны, дружно и предостерегающе залаяли местечковые собаки.

Раньше, бывало, облают чужака или нищего и замолкнут, юркнут в конуру, свернутся в клубок и спят. А сейчас собаки надрывались от окаянной преданности, сипли от злости и шалели от бессонницы. Сперва они свирепо лаяли на усталых, отступавших на восток красноармейцев, затем на вереницы беженцев, спешивших к латышской границе, а уж после на немцев, с ревом и грохотом мчавшихся на своих победоносных мотоциклах. Лай стоял по всей Литве, и такого земля еще не слышала.

— Шире шаг! Подтянуться! — заорал Валюс. — Плететесь как на похоронах.

Колонна подтянулась и прибавила шагу. В команде Валюса слышалась не только ярость.

Рыжий сказал: «как на похоронах». Если бы дело было безнадежное, он сказал бы: «как мертвые».

Значит. Значит…

Что значит?

Никто толком не мог объяснить перемену, случившуюся в настроении, но надежда сквозняком продула всю колонну, от хвоста до головной шеренги, люди повеселели, и путь с его рытвинами и ухабами, развилками и поворотами уже не казался последним.

Местечко примостилось на пригорке, поближе к солнцу. В нем было дворов сто, сто пятьдесят, и оно скорее походило на большую деревню.

— Это ж Пагирис, — сказал свадебный музыкант Лейзер, пялясь на избы. — Ей-богу, Пагирис.

— Ну и что, что Пагирис? — эхом отозвался служка Хаим.

— Тридцать лет назад я тут играл на свадьбе. Вон и конюшня, — и Лейзер выбросил вперед руку.

— В конюшне играл?

— У Догима, конезаводчика, богача… После свадьбы он нам рысака подарил.

— Нашел что вспомнить! — проворчал Хаим.

— Боже милостивый, что это был за конь! Не конь, а птица.

— Что вы с ним сделали? — спросил я.

— Что мы с ним сделали? Взяли под уздцы и повели.

— Куда?

— Не знаю… Мы с Евелем, шурином моим, были изрядно навеселе… Ведем его, а Евель, шурин мой, мне и говорит: «Зачем нам, Лейзер, лошадь? Мы кто — ломовые извозчики или музыканты?» Музыканты, говорю я. «Раз мы музыканты, говорит Евель, шурин мой, нам она не нужна… отдадим ее Илье-пророку… У него как раз пристяжная пала… облаками объелась». Давай, говорю, отдадим.

И свадебный музыкант Лейзер снова вперил взгляд в маячащую вдали конюшню.

— Что же было дальше? — перебил его Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда.

— Дальше ничего не было. Дальше, Мендель, ничего не бывает.

— Придумал ты это все, — сказал Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда.

— Что?

— И рысака, и Догима, и Илью-пророка.

— А ты у него, у Ильи, спроси, он соврать не даст. До сих пор у него в пристяжных тот… рысак… из Пагириса… Фьють, и улетел от нас, а пророк впряг его в свою колесницу. Будь у тебя, Мендель, такой рысак, ты бы как поступил? Продал бы его золотарю или водовозу?

— Я бы на нем день-деньской скакал по местечку, — насмешливо сказал Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда. — От синагоги до бензоколонки. И обратно.

— Ты бы, милый, на базар горшки возил. Это и для задницы, и для кармана полезней.

— Только не ссорьтесь! Ради бога, не ссорьтесь, — вмешался служка. — Мы сейчас должны быть едины, как скала…

— А разве мы, Мендель, ссоримся? Разве мы с тобой не как скала?

— Как скала.

— И я говорю: как скала… Мы не ссоримся… Мы вспоминаем: золотаря и водовоза. И еще Евеля, шурина моего, и Илью-пророка на колеснице.

— И горшки, — вздохнул Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда.

— И горшки, — согласился свадебный музыкант Лейзер. — Сколько ты обжег на своем веку?

— Я не считал.

— Десять тысяч. Двадцать?

— Может, десять. Может, двадцать. А может, и на все сорок наберется.

— Все равно бы их не хватило.

— Для чего?

— Для воспоминаний, — сказал свадебный музыкант Лейзер. — А вот в этом горшке, — старик стукнул себя по черепу, — они все умещаются, пока он не треснет.

Болтливость стариков коробила Юдла-Юргиса. Он исподлобья поглядывал то на одного, то на другого, но они не замечали его недоброго взыскующего взгляда.

Не скрывала своего укоризненного удивления и Сарра Ганценмюллер. Как они могут спокойно рассуждать о золотарях, горшках, Илье-пророке, когда в воздухе еще кружатся перья из распоротых штыками подушек, когда тошнотворный смрад исходит из незарытых, наспех присыпанных песком или припорошенных сеном трупов, валяющихся то в кювете, то в канаве, то в просеке, когда впереди, даже в солнечный полдень, мрак, мрак, мрак. Где он, тот крылатый конь, на котором ускачешь отсюда? Где он, тот пророк, Илья, не Илья, пеший или на колеснице, который укажет выход?

Со стороны и впрямь могло показаться, будто свадебный музыкант Лейзер и Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, бредут не в колонне, а в теплый летний вечер сидят на завалинке и перебирают в своей памяти стародавние приключения. Посидят, покурят, поглазеют на звезды, насытятся воспоминаниями и, кряхтя, отправятся в духоту на боковую.

Не знаю, как для Юдла-Юргиса и Сарры Ганценмюллер, но для них, немыслимо старых и мудрых, не было лучшего и более надежного убежища, чем воспоминания. Воспоминания ограждали их от всех бед, бывших и будущих, от всех стражников, Рыжего Валюса, тучного Туткуса и, может быть, друг от друга.

Я слушал их разговор и сам забирался в то убежище, где всегда нетесно и непросторно, но для каждого сыщется местечко, в углу ли, у порога ли, входи, грейся, никто тебя не выгонит.

Сумерки густели, как мед.

Колонна взбиралась на холм. На холме белела конюшня. Видно, там нас ждал ночлег.

Рысаков Догима и в помине не было. Может, их угнали в ночное, может, все: Догим, и кони, и свадьба, и Лейзер с его шурином Евелем — сплошная выдумка?

Под черепичной крышей конюшни, с балки на балку, шныряли летучие мыши, и шуршание их суровых, как приговор, крыльев только подчеркивало запустенье.

В стойлах чернело задохшееся сено.

— Не зажигать огня! Не курить! — предупредил Валюс. — Ничего не трогать!

А что тут тронешь? Что?

На ржавом крюке висела пустая торба из-под овса — серое сплющенное вымя.

Сын Сарры Ганценмюллер гимназист Вильгельм нашел в темноте седло со стременами и уселся на него.

— Кайзер на войсковом смотре, — невесело пошутил свадебный музыкант Лейзер. — Объезжает верные ему полки… Не хватает только усов и кокарды.

И он вдруг напел военный марш:

— Та-та-та-та!

— Перестань! — сказал служка Хаим и устало опустился на глинобитный пол конюшни.

— Та-та-та-та! — вошел в раж Лейзер.

Вильгельм и впрямь сидел в седле, как кайзер. И Сарра Ганценмюллер не сводила с него влюбленных глаз. Когда-нибудь она увидит его в седле. Обязательно. И будет греметь музыка. Будет. Бог смилуется над ним. Бог вспомнит, что он… ее сын, не кто-нибудь, а немец.

— Тебя зовут Даниил? — пододвинулся ко мне Юдл-Юргис.

— Да.

— Ты вроде бы не сволочь.

— А тут сволочей нет, — сказал я.

— Сволочи имеются повсюду, — сказал Юдл-Юргис и потрогал то место на груди, где недавно висел крест. — Так вот… Даниил… я не забуду…

— Чего?

— Синагогу мясников… И твою руку…

— И я не забуду… окурок…

— Он сам виноват, — заметил Юдл-Юргис и отыскал глазами в темноте служку Хаима. — Из-за одной затяжки гвалт поднял.

— Как бы человек ни был виноват, жечь его нельзя.

— А ты парень — не промах, — протянул выкрест.

— Какой есть, такой есть.

— Чем занимался?

— Ничем.

— Так не бывает. Учился? Работал?

— Зарывал мертвых.

— О, — воскликнул Юдл-Юргис.

— Умоляю вас, господа! Не надо о мертвых… Не надо о кладбище… Давайте спать… — Голос Сарры Ганценмюллер дрожал, и летучие мыши носились над ее головой.

— Вы никогда не приходили к отцу, — сказал я Юдлу-Юргису. — Почему?

— Не знаю, — ответил трубочист.

— Мертвых родственников нечего стыдиться, — сказал я. — Даже если они евреи.

— Господа! Господа! Давайте спать, — умоляла Сарра. — Завтра снова в дорогу… Откуда только силы взять?..

— Спите, спите! Мы вам не мешаем, — пытался улестить ее Юдл-Юргис…

— А он к вам сам… никогда не приходил?

— Кто?

— Ваш отец… Шмерл Цевьян…

— Он меня проклял. Разве можно проклясть того, кто любит?

— Нельзя, — сказал я.

— Правильно, — обрадовался Юдл-Юргис. — Нельзя.

— И все же лучше любить, не отрекаясь…

— От чего?

— От дома… от родни…

— Другого выхода не было.

— А почему она… ваша жена… не отреклась… не стала еврейкой?

— Она была готова… хотела… Я даже к раввину ходил.

— И что же он сказал?

— Раввин ничего не сказал. Раввин рассмеялся.

— Рассмеялся?

— Да.

Уснула намаявшаяся Сарра Ганценмюллер. Засопел, положив по-солдатски голову на седло, и Вильгельм.

Служка Хаим, как крот, зарылся в сено, и вскоре оттуда донесся храп. Так храпят праведники и хрюкают счастливые поросята, еще не обозленные блохами.

Свадебный музыкант Лейзер спал сидя, под овсяной торбой, прислонясь к врытому в землю столбу, и рот его, освобожденный от зубов и слов, был блаженно открыт, словно у новорожденного, выплюнувшего соску.

— А раввину перед смертью бороду подпалили, — сказал я. — И заставили, сволочи, петь.

— Петь?

— Ага. «Выходила на берег Катюша».

— Сволочи! — поддержал меня Юдл-Юргис. — Хотя пенье дело хорошее. Возишься, бывало, на крыше, тащишь из трубы ведерко с сажей и вдруг слышишь: поют… девки ли, парни ли, солдаты ли… да так душевно… так складно… глядишь, вот-вот и сам подхватишь, но поющего трубочиста еще свет не видывал.

Он помолчал и добавил:

— Знаешь, о чем я думаю?

— Догадываюсь.

— Это кажется так просто.

— Бежать?

— Раздеться и лечь в свою постель. Пока человек спит в своей постели, он, считай, счастлив… Ну пусть не счастлив… Но зато уж человек! А сейчас… кто мы, по-твоему, сейчас?

Меня одолевала усталость, а Юдл-Юргис, кажется, был готов разговаривать до самого утра. Его распирала злость, и он спешил освободиться, излить ее в эту, ставшую угольной, темноту, этим безобразным и загадочным, как судьба, тварям, не мышам и не птицам, перелетавшим с балки на балку, и мне, единственному исповеднику в этом, сузившемся до размеров конюшни, мире, где у него несправедливо отняли крест и постель.

— За что вы страдаете, мне, положим, ясно, — сказал Юдл-Юргис, не дождавшись моего ответа.

— А мне — нет, — сказал я.

— Но за что мне такая мука? За что? Двадцать лет я был для всех трубочист Юргис. Двадцать лет мне никто… даже последняя свинья — не напоминала, что я еврей…

— Кто же напоминает дереву, что оно дерево?

— Топор, — сказал Юдл-Юргис и осекся.

Больше он не проронил ни слова. Он лежал рядом со мной, огромный и беспомощный, откинув кучерявую голову, истерзанную тягучими, перебродившими, как тесто, мыслями, и я ощущал его жаркое и безжалостное дыхание.

Вокруг все спали. Даже летучие мыши угомонились.

Было тихо и душно.

— А ты почему не спишь? — спросила бабушка. — Спи!

С той минуты, когда Рыжий Валюс увел меня с кладбища, старуха неотступно шагала со мной, и ее присутствие, бестелесное и незримое, вдруг обретало плоть — протяни руку и коснешься платья или башмаков, тех самых, за которыми я в детстве бегал в сапожную мастерскую Шепселя Штейна.

— В жизни нет ничего лучшего, чем сон. Во сне беда — не беда, кровь — не кровь. Спи!

Я отчетливо слышал ее голос, хрипловатый, мужской, с покряхтыванием — бабушка иногда посасывала трубку — видел ее глаза, цепкие, как у коршуна, открытые не только днем, но и ночью, во сне. Подойдешь, бывало, к кровати и отпрянешь в страхе.

— Их только смерть закроет, — говаривал дед.

Дед ошибся. И смерть их не закрыла.

Вот они светят надо мной в темноте конюшни.

Вот они…

Вот!..

Как я ни старался уснуть, сон не шел.

Куда нас гонят? Мы отшагали тридцать километров и никуда не пришли. Вчера — синагога, сегодня — конюшня. А завтра что? Что завтра?

— Юдифь! — позвал кто-то в темноте. — Юдифь!

— И я вздрогнул.

— Твоей Юдифь тут нет, — сказала бабушка.

— Знаю, — ответил я. — Но где она? Где? В каком рву? В какой Сибири? В какой конюшне?

— Где бы она ни была, ты найдешь ее, — сказала бабушка.

Я найду ее, найду. Иначе и жить не стоит.

Я еще долго ворочался с боку на бок, пока под самое утро, убаюканный надеждой, не уснул.

Мне снились луг и высокая, по пояс, трава, и широкоплечий мужик в закатанных до щиколоток холщовых штанах, и сверкающие звенящие косы.

Кошу я.

Косят свадебный музыкант Лейзер, и Юдл-Юргис, и служка Хаим, и даже Рыжий Валюс.

Все, кроме Сарры Ганценмюллер и ее сына гимназиста Вильгельма.

Сарра ходит за косарями с граблями и сгребает сено в кучу, и оно горит на солнце и не сгорает, как неопалимая купина.

И вдруг из той, неопалимой, купины выходит не ангел, а молодой лев, гривастый, могучий, с сильными, как у мужика, ногами, и принимается есть.

А вслед за львом появляется вол.

А за ним корова с медведицей, и они ластятся друг к другу.

А у норы аспида стоит гимназист Вильгельм, и тянет руку на гнездо змеи, и играет.

А по проселку с козленком на коленях катит белобрысый немец, и босые ноги его нажимают на педали велосипеда.

Козленок белый, как снег.

Сено белое, как козленок.

Весь мир белый, белый, как надежда.

II

— Может, господь еще смилуется над нами, — сказал служка Хаим, вглядываясь в аспидные осенние облака, повисшие над гетто. — Сколько раз спасал он свой народ от бедствий и лишений. Сколько раз…

Лицо у Хаима было желтое и тленное, глаза птичьи, немигающие, полные тоски и увядания. Казалось, он боится обжечься о сумерки, о багряные листья, кротко и бесшумно кружившиеся над улицей Стекольщиков, как его старые мысли.

— Не надо унывать, — продолжал служка, не отрывая взгляда от застывших облаков, начиненных холодом и ненастьем. — Как говорил мой отец, наступит пятое время года.

— Пятое время года? — отозвался свадебный музыкант Лейзер.

— Да.

— Смерть?

— У тебя только смерть на уме, — пожурил его служка Хаим. — Что ты так торопишься? Успеешь… Твое место никто не займет. Не бойся.

Через полчаса, а то и раньше они поцапаются, подумал я. С ними всегда так. Сперва жмутся в кучу, потом схватятся из-за какой-нибудь ерундовины, чаще всего из-за господа бога, сядут кто в правый угол, кто в левый, тише воды, ниже травы, и уставятся друг на друга, как две лошади на базаре: как ни бей копытом, как ни рой ими землю, хомут с себя не скинешь, уздечку не перекусишь, зубы не те да и хозяин начеку…

В комнате по-осеннему шуршали их жухлые мысли.

Кроме нас, в доме никого не было: выкрест Юдл-Юргис как ошалелый рыскал по гетто в поисках работы, беженка Сарра устроилась в больницу не то поломойкой, не то сестрой милосердия, там она пропадает до позднего вечера со своим сыном Вильгельмом — будущим кайзером будущей Германии. Жил еще с нами гончар Мендель Шварц, но у него в пекарне объявился родич, и, хотя, как сказано не то в талмуде, не то в другой правдивой книге, не хлебом единым жив человек, Мендель Шварц на всякий случай перебрался поближе к тесту.

— Я встретил Менахема Плавина, — неожиданно произнес свадебный музыкант Лейзер. — Они решили организовать оркестр и смешанный хор. Плавин целый час меня заманивал…

— Смешанный хор? — в жилах Хаима текли не струи крови, а вопросы.

— Каждый день кого-нибудь убивают, а они, видите ли, собираются петь и играть. Сумасшедшие! Кому, скажи, Даниил, нужен в гетто хор и оркестр?

— Всем, — ответил за меня служка Хаим. — Евреям нужен хлеб, евреям нужна песня.

— Тебя не спрашивают, — одернул его свадебный музыкант Лейзер.

— Реб Хаим прав, — поддержал я служку. — На вашем месте я бы согласился.

— Правильно, правильно, — зачастил Хаим.

— Я и согласился, — обрадовал нас свадебный музыкант Лейзер. — Только не в подвале синагоги, как предлагал Менахем Плавин, а на два этажа ниже.

Он подошел к окну, встал рядом с Хаимом, почти касаясь его своими заплесневелыми плечами.

— На два этажа ниже? — обомлел Хаим.

— Что ты на меня так вытаращился? Где, где, а там музыкантов уйма! И все как на подбор! Взять моего брата Шайю! Или шурина Евеля!.. Или конопатого Шахне — до сих пор его флейта из-под земли слышна. А хор? Какой бы можно было собрать хор! Помнишь, Хаим, как пела Хая Родос? Или… эта… которая за базаром в галантерейной лавке служила…

— Песя Штром, — подсказал служка, польщенный его вниманием. — Но они же мертвые.

— Ну и что? Разве мертвые не могут петь?

— Не могут, — твердо заявил служка, и холодок ужаса проник через холщовую рубаху на блошиное пастбище, поросшее седыми грязными колючками.

— Ты там был, ты знаешь? — упрекнул его свадебный музыкант Лейзер. — Если мертвый может попасть в рай, то почему ему нельзя очутиться в оркестре или смешанном хоре?

— Побойся бога! — взмолился Хаим.

— Бога, бога, — передразнил его Лейзер. — Три тысячи лет… изо дня в день… мы исправно молились нашему господу… И что мы у него вымолили? Что? Гетто?

— Ты, положим, и дня не молился… Нечего на бога пенять, если сами виноваты…

— В чем?

— В грехах своих.

— Все грешны, — сказал свадебный музыкант Лейзер. — Но не все виноваты.

— Если виноват один, виноваты все, — не уступал служка.

Откуда у них только силы берутся? Голодные, немощные, терзают друг друга, как два петуха, роняя свои пророчества, словно капли крови. Боже праведный, думал я, в каком веке они живут? Почему сидят дома и не ищут работы, приговорив себя к нескончаемому, неведомо когда и зачем начатому спору, как к смерти? Кто первый замолкнет, тот раньше умрет.

— Может, мы молились не тому, кому надо, — продолжал свадебный музыкант Лейзер, опешив от натиска служки. Такой прыти он от Хаима не ждал. Чесался, чесался и вычесал из своей глупой головы, из своих прогнивших суставов что-то такое, от чего не отмахнешься, не отшутишься… — Каждую неделю мы меняем бога… Как свечи… Одна оплыла, достаем из комода другую… У нашего бога никогда не было… никогда… одного имени…

— Было, есть и пребудет во веки веков, — отчеканил Хаим. Странное дело, но он почти не заикался. Стоило ему прикоснуться устами к невидимым, пахнущим благодатью и прощением, одеждам господа, как речь его обретала несвойственную ей стройность, а слова — округлость и накал.

— Кроме имени, требуется еще и сила, — упорствовал свадебный музыкант. — Си-ла!

— Есть у нашего господа, слава богу, и имя, и сила, — пьянел от рвения служка.

— Почему же мы тогда сидим в темноте, когда весь город залит светом? Почему пухнем от голода, когда весь город вытирает рот, и сосед слышит отрыжку соседа? Почему мы должны петь в подземельях, как черви? Почему? — заорал свадебный музыкант Лейзер.

— Черви не поют, — не нашелся что ответить служка.

— У тебя уши блохами и молитвами заложило! Даже червь поет, когда у него в доме праздник!

Казалось, Лейзер спорит не с Хаимом, а с осенью, занавесившей всю улицу Стекольщиков, весь мир тяжелым, в желтых лоскутах, рядном. Голос Лейзера обвевал мое лицо, как ветер, и я слушал его и ловил себя на мысли, какое несчастное счастье быть стариком, когда все меряется иной, неземной, мерой: и хлеб, и страсти, и ярость, которая с каждым днем опадает, как листва с осенних дерев.

В самом деле, почему нас оградили, как скотину? Почему все виноваты, если виноват один?

И кто он, этот «один»?

Мой отец Саул, сложивший свою голову, полную каверзных мыслей, где-то в Испании?

Барон Ротшильд?

Младший лейтенант Коган, явившийся к нам в местечко не на лошади, а на танке?

А может, я сам?

За что нас испокон веков преследуют?

Чем мы хуже других?

— Не слушай его, Даниил, — вторгся в мои раздумья голос Хаима. — Пойдем лучше со мной… На Рудницкую.

— На Рудницкую? — переспросил я, как бы спросонья, еще увязая в своих мыслях, которые вдруг показались мне такими же старыми, как мысли свадебного музыканта Лейзера или служки Хаима. Только одна среди них была молода и звали ее — ЮДИФЬ.

Где она?

Ведь может же так случиться, что пойду вот с Хаимом и встречусь с ней.

Ведь может же так случиться!

— Я кое-что заработал, — похвастался Хаим. — Сложа руки не сидел.

— Он заработал кровать! — напыщенно произнес свадебный музыкант Лейзер. — И байковое одеяло… И подушку без наволочки!..

— У евреев на полу спят только покойники, — вставил Хаим, проглотив насмешку. — Но мы же пока, слава богу, живы.

— Нашел чем гордиться, — буркнул свадебный музыкант Лейзер. — Самые уважаемые люди на свете — мертвецы.

— Пошли, Даниил, — подстегнул меня Хаим.

— Иди, иди, — сказал свадебный музыкант Лейзер. — Помоги ему принести его добро, иначе, неровен час, надорвется, и вторая кила выскочит.

— А у меня ни одной килы нет, — простодушно объявил Хаим и на всякий случай ощупал пах.

— Не там ты ее, блохолов, ищешь, — улыбнулся Лейзер, снова подошел к окну и вперил взгляд в рядно. Перед взглядом старика — я в том ничуть не сомневался — возникли и брат Шайя, и шурин Евель, и конопатый чародей Шахне, флейта которого исторгала из могилы райские звуки, раскалывавшие земную твердь, и певунья Песя Штром, служившая в галантерейной лавке за базаром, где он, Лейзер, никогда ничего не продал и ничего не купил. Пальцы его, бескровные, крючковатые, высохшие, как стебли хрена, забарабанили по стеклу, и на стекле — может, мне померещилось — появилась трещина, которая становилась все шире и шире.

— Зря вы свою скрипку выкинули, реб Лейзер, — сказал я уходя.

Но он ничего не ответил. Вошел на мостки и нырнул с головой в реку.

Я шел по улице Стекольщиков с Хаимом и думал не столько о кровати, сколько о подвале синагоги, где — пусть и без Лейзера — под управлением Менахема Плавина, самозваного дирижера, соберется горсточка евреев. Сядут на сколоченные наспех лавки, направят, как косцы, свои инструменты и заиграют в подполье что-нибудь вроде плясовой, а хор, смешанный хор, затянет старинную песню, какую наши предки певали в египетской неволе или при царе Соломоне, когда у царя Соломона кошки на душе скребли. Может, даже споют колыбельную.

Я никогда не слышал еврейской колыбельной. Никто ее надо мной не певал, некому было. В нашем доме пели только половицы. Какой прок в песне? Какая выгода? Песня — не гусь, ее не ощиплешь, перину ею не набьешь. Правда, дед иногда что-то бормотал себе под нос, но его бормотание так же походило на пение, как фаршированная рыба на живую.

— Я спою тебе колыбельную, — сказала бабушка, оттерев своим задиристым плечом служку Хаима.

— Когда?

— Да хоть сейчас.

— Здесь? На улице?

— А хоть бы здесь.

— Немцы запретили нам петь.

— Мне никто не может запретить.

— Почему?

— Разве ты не слышал, что сказал Лейзер? Мертвым нельзя ничего запретить. Слушай.

И она запела.

Откуда-то из непостижимой дали, из каких-то заколоченных крест-накрест окон сюда на перекресток улицы Стекольщиков и улицы Рудницкой доносилась ее хрипотца:

— Когда вырастешь, вспомнишь, мой маленький, то крылечко и те завалинки, может, станешь на радость евреям не злодеем, а богатеем.

— К чему ты прислушиваешься? — служка Хаим пристально глянул на меня и затеребил бороду. Неужели и в ней озоруют блохи?

— К колыбельной.

— К колыбельной? — рука служки застыла в бороде, как еж во мху.

— А я ничего не слышу. Лейзер прав: у меня молитвами уши заложило. Но разве молитва — не та же колыбельная?

— Не знаю, — сказал я.

— Слушай, слушай. Я не буду тебе мешать, — прошамкал Хаим и принялся шагать как-то странно, вприпрыжку, еще миг, и он перейдет на цыпочки.

Богатеем я не стал. Может, угожу еще в злодеи, — думал я под мерный стук Хаимовых башмаков.

А им сколько лет — его башмакам?

А листьям?

Три тысячи, не меньше.

Кто-то до Хаима топтал его башмаками святую землю где-нибудь в Иудее или Самарии.

Как они попали к нему, только богу и известно, бог их и чинит, и латает.

— Я всем вам заработаю по кровати, — прошептал Хаим. — Будет и у тебя ложе, и у Сарры с Вильгельмом если, конечно, не переедут на другую квартиру… И у Лейзера, хоть он и насмехается надо мной… Лейзер — единственный богохульник, которого я люблю… Не за богохульство, конечно. А за душу… Душа у него, как птица… Что с того, что птица иногда на ермолку гадит? Все же она с крыльями, все же она ближе к господу… Я даже для того… для выкреста… заработаю…

— Как же вы их заработаете? — поинтересовался я, пришибленный добротой служки.

— Молитвой, — ответил Хаим. — Вам нужна скрипка или лопата. А мне ничего, кроме голоса, не нужно… А голос у меня, благодаренье богу, еще есть… пусть подпорченный… но есть…

— Давно ли за молитву платят байковыми одеялами? — поддел я его.

— Кто чем может, тот тем и платит, — пояснил служка. — Сам я ничего не прошу, стыдно. Прихожу и говорю: хотите — я помолюсь за ваших мертвых… И все… Позавчера… на Рудницкой… напротив бани… я помолился за сына… Хапуны вытащили его прямо из постели… из той самой… с байковым одеялом…

Хаим не заикался, а строчил короткими очередями из автомата.

— Завтра, глядишь, отслужу молебен по его сестре… послезавтра по отцу… Народ без пастыря, как стадо верблюдов в пустыне: кто укажет ему путь к колодцу? А раввина в гетто нет. Ты не знаешь, Даниил, куда подевались наши раввины?

Я понятия не имел, куда девались наши раввины. По правде говоря, они меня меньше всего и занимали.

Был у меня пастырь, был раввин —

ЮДИФЬ.

— Ты только, Даниил, мне помоги, и у нас будет не дом, а полная коробочка.

— Чего?

— Всего. Я и стулья добуду, и стол, и даже ширму, для Сарры. Ты себе представить не можешь, сколько вокруг богатства пропадает. Ни за что ни про что… Зря ты, дружок, морщишься… Мы с тобой не грабители, не мародеры. Господь бог на нас не прогневается, если мы кое-чем воспользуемся для своего блага. Все на свете, как подумаешь, когда-то принадлежало мертвым… Воздух, например. Однако же мы им дышим, и никто нас за это не попрекает… Или земля… Сколько по ней мертвых прошло — видимо-невидимо… Однако же она нам пятки не жжет, ходим себе и радуемся… В молодости я и сам мог за грузчика сойти или там за носильщика… В Латвии на фабрике тюки таскал не хуже твоего Иосифа… — разглагольствовал служка. — Вот мы и пришли.

Дом был деревянный, двухэтажный, с прохудившейся крышей. До войны по ней, наверно, разгуливали беременные кошки, солнце слепило им глаза, а по вечерам ветер играл на оголенных стропилах, как на арфе, не то мазурку, не то полонез.

Сейчас в гетто ни одной кошки в помине нет. Ни собаки. Ни голубя.

Ни курицы — прощай, наваристый еврейский бульон с пельменями — «мит креплех»!

Единственную тварь, которую не отняли — это блоха.

И вошь.

Не дай бог обовшивиться! Вшивый еврей во сто крат хуже еврея с блохами.

— Тут-то мы разживемся, — сказал Хаим.

— Я подожду за дверью, — сказал я служке.

Было что-то постыдное в моем появлении тут, в чужом доме, где только позавчера… из-под теплого байкового одеяла… вытащили… сына… может быть, моего погодка… Я не представлял себе, как можно войти в ту комнату, разобрать ту кровать, скатать то одеяло.

— Да ты не бойся, — приободрил меня служка. — Я обо всем договорился. Честь по чести…

— Я не боюсь.

— Не заберем мы, заберут другие.

Хаим толкнул дверь и вошел в комнату.

Я остался на пороге.

— Есть тут кто-нибудь? — услышал я голос Хаима и вздрогнул. Чего я, здоровый пентюх, слоняюсь без дела? На кой черт мне чья-то кровать? Могу преспокойно спать и на полу, на сене, положив под голову свою подушку без наволочки — кулаки. Хватит дурака валять. Надо что-то найти. Любую работу…

— Могильщик умеет только закапывать и делать людей, — вспомнил я слова своего опекуна Иосифа.

Делать? Немцы запретили нам и это.

Беременных хватают в первую очередь.

«И сказал бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю».

Вшами, что ли?

— Есть тут кто-нибудь? — снова возгласил служка.

В комнате никого не было.

Никто не отзывался.

Я шагнул к Хаиму и увидел в тусклом свете осеннего дня четыре аккуратно застеленных, но неживых кровати. Они серели вдоль стен, и комната чем-то напоминала палату в Еврейской больнице, где я навсегда попрощался с моим опекуном могильщиком Иосифом.

На столе, хоть до сумерек было еще далеко, горела керосиновая лампа.

— Странно, — пролопотал Хаим и попытался было задуть ее, как собственную тревогу.

— Не трогайте, пусть горит, — сказал я, чувствуя, как в груди у меня, как маятник, качнулось сердце, и пронзительный скрип заржавевшей цепи, утяжеленной гирями, кольнул уши.

— Мы же договорились. Честь по чести.

— С кем?

— С хозяйкой, — и служка показал на крайнюю кровать.

— Пойдемте отсюда, — предложил я.

— Не понимаю, не понимаю, — виновато пробормотал служка, не двигаясь с места, глядя то на застеленную, обещанную ему кровать, то на беспризорную лампу, отбрасывавшую свой мучительный, почти упругий свет на колышимые дурным предчувствием стены.

Мне хотелось скорее уйти, чтобы не видеть ни этой закопченной лампы со скудным пламенем и обглоданным фитилем, ни этой остывшей постели с байковым одеялом, под которым еще позавчера томился мой погодок, ни этого выщербленного пола, к которому против воли прикипали башмаки — шаг шагнешь и оторвешь подошву, а может, и кожу сдерешь. Как в детстве, меня захлестнуло безотчетное желание бежать, бежать куда глаза глядят, упасть где-нибудь и плакать, не стыдясь своих слез и своего страха перед чьей-то судьбой и мукой.

И вдруг, когда мы с Хаимом уже собрались было уходить, откуда-то, с чердака, что ли, до слуха долетел шорох, и вслед за ним, лишенным всякого смысла, раздался слабый стон, такой же неверный и бессмысленный, как свет керосиновой лампы на непокрытом скатертью столе.

Я поднял глаза.

На печи, свесив ноги, обутые в большие выцветшие галоши, сидела старуха. Волосы у нее были взлохмачены, и седина тлела в сумраке и чадила горем. Постоишь, посмотришь и угоришь.

— Не понимает она по-еврейски, — пожаловалась она, не обращая на нас внимания. — Я и по-польски… и по-литовски… Ходзь ту!.. Ейк ча!..

Старуха кого-то поманила из угла безнадежно, но упрямо.

— Кого вы зовете? — выдохнул служка Хаим.

— Ее, — сказала старуха.

— Кого ее?

— Позавчера приходила… Вчера приходила… А сегодня не идет…

— Вы меня не узнаете? — Хаим подошел к печи и подставил свою голову под галоши, как под божью десницу. — Я служка… Позавчера я отслужил молебен по вашему сыну… Кажется, Алтеру… Вы обещали мне кровать…

— А сегодня она не идет, — снова сказала старуха. — Позавчера приходила… Вчера… Сижу вот и жду…

— Кого вы, любезная, ждете? — чудовищно заикаясь, обратился еще раз к хозяйке Хаим.

— Не надо, — оборвал я его. — Разве вы, реб Хаим, не видите?

— Лучше бы не видеть, — горестно заметил служка, когда старуха угодила ему в голову обутой в галошу ногой.

Галоша упала с ноги, и старуха долго разглядывала ее сверху, как будто ждала, уплывет она или не уплывет.

Старуха рассердилась на нее и пригрозила пальцем. Но галоша ее не слушалась.

Тогда хозяйка спустилась с печи и подтолкнула галошу, как кораблик.

— Пойдемте отсюда, — сказал я Хаиму. — Пойдемте, ради бога!

В одной галоше, прихрамывая, заваливаясь на бок, старуха проковыляла от печи к окну, присела на край неживой кровати и прошептала:

— Спи, Алтер, спи! Не то позову цыгана и он тебя заберет.

Она погладила подушку и хлюпающим шагом, как будто ступала по лужам, добралась до следующей кровати, поправила байковое одеяло и снова прошептала:

— Спи, Мотл, спи. Не то позову цыгана, он сунет тебя в свой мешок и заберет.

Затем она двинулась к третьей, опустилась в изголовье, уставилась в спинку и сказала:

— Спи, Нохэмке, спи. Не то позову цыгана, он сунет тебя в мешок и заберет.

У последней кровати старуха сняла с себя оставшуюся галошу, взяла ее на руки, прижала к груди, выкормившей для заречных червей четырех евреев, и стала раскачивать из стороны в сторону.

— А тебе, Мотке, я спою колыбельную. Цыган боится колыбельной и не сунет тебя в торбу.

— Когда вырастешь, вспомнишь, мой маленький, то крылечко и те завалинки, может, станешь на радость евреям богатеем, а не злодеем.

Она раскачивала галошу и без конца повторяла:

— Богатеем, а не злодеем… Богатеем, а не злодеем… Богатеем, а не злодеем…

И я не выдержал.

На улице я схватился за деревянный частокол и стал изо всех сил трясти его.

Трясся частокол.

Тряслась земля.

Тряслось небо.

И я трясся вместе с ними.

— Что ты делаешь, Даниил? — услышал я голос служки. — Смотри, у тебя руки в крови!

— Будь они прокляты ваши кровати! Слышите! — закричал я.

— При чем тут кровати? — служка снял на минутку шапку и вытер пот. — Я желал вам всем добра.

Всю жизнь мне желали добра. Все. До единого.

Желал мой опекун могильщик Иосиф, превозносивший лопату, желал часовщик Герман Ганценмюллер, муж Сарры, пытавшийся меня усыновить, желал доктор Гутман, суливший мне золотые горы, чтобы я только исчез из местечка, отправился куда-нибудь в Америку или Палестину. Но, черт бы побрал всех, в лицо я добро так и не видел. У него, должно быть, вообще нет лица. А есть только у горя. Горе никогда не поворачивается спиной. Как эта старуха. Никогда.

— Нет у добра лица, — сказал я Хаиму. — Нет.

Служка съежился, нахлобучил на самые глаза шапку и, пришибленный, поплелся восвояси.

Меня шатало.

Я уходил от Рудницкой все дальше и дальше, но старуха неотступно следовала за мной.

— Спи, Даниил, спи. Не то я позову цыгана, он сунет тебя в свою торбу…

Когда она зажгла эту лампу?

Позавчера?

Вчера?

Тысячу лет назад?

Сколько ей еще гореть? День, два? А может, до скончания века… Может, этот огонь — вечный?

Кум а гер!

Хоц ту!

Ейк ча!

На каком языке говорит смерть?

__________

Смешанный хор живых и мертвых пел колыбельную галоше.

__________

Ничто меня раньше так не радовало в жизни, как первый снег.

— Ангелы линяют, — говаривал дед, и я весь год с нетерпением ждал того дня, когда на нашу землю с легких и благостных ангельских крыл начнет падать славный и несуетный пушок, а я смогу выбежать из дому на улицу, задрать голову, и на мое лицо, как белые бабочки, ласково и ненадолго опустятся осторожные, нестойкие, как всякая радость, хлопья.

Бывало, до вечера заметало все местечко: и дворы, и крыши, и вывески; и мир, укутанный снегом, казался праздничным, справедливым и томительно добрым.

Вот и сейчас выпал первый снег, но радости я не испытывал. Не потому, что на улице Стекольщиков нечем было топить, и не потому, что у меня не было зимней одежды, а потому, что снег напоминал мне Юдифь, наше катание над речкой, бегство к Лейзеру, Ассира.

Боже праведный, думал я, лежа на голом и холодном полу рядом с Юдлом-Юргисом, я согласен умереть, только бы еще раз покататься с ней, поговорить, посмотреть на антоновки, выпирающие из-под ее теплого шерстяного свитера.

Может, и она валяется сейчас где-нибудь на полу, и вездесущие вши копошатся в ее густых и душистых, как мед, волосах, которые можно наматывать на палец.

Совсем недавно, сразу же после того как колонну пригнали в гетто, я встретил наголо остриженную женщину. Она шла по улице Стекольщиков с коромыслом, и ее голова, круглая и теплая, серела на плечах, как камень. Люди сторонились ее, а я плелся за ней до самого колодца, как будто был виноват перед ней и во что бы то ни стало должен был искупить свою вину. Мне нестерпимо хотелось подойти к ней, притронуться рукой к серевшему в осеннем воздухе камню, сказать ей какие-то слова, я и сам не знал, какие — пусть они останутся с ней навсегда, пусть ободрят ее или прогневят, только бы освободиться от них, только бы выплеснуть без промедления, тут же, на улице, пока она не подошла к колодцу.

— Что ты за мной плетешься? — спросила она, не оборачиваясь, распятая на коромысле.

— Так, — ответил я, и у меня свело дыхание.

— Делать тебе нечего.

— Нечего.

Я чувствовал, что говорю не то, что слова мои ей не нужны потому, что, сколько их ни сей, от них ничего не отрастет — ни один волос, ни одна улыбка.

Я торчал у колодца и смотрел, как она медленно, почти торжественно опускает бадью, как равнодушно, словно в забытьи, раскручивает валик, и желание притронуться к ней — к ее обнаженной до локтя руке, к ее прямой, вдруг окаменевшей спине заливало мои щеки жарким и стыдным румянцем.

— Они у тебя… скоро… отрастут, — сказал я.

— Что ты пристал ко мне? — вскрикнула она. — Пошел к черту!

Я оставил ее одну с коромыслом и ведрами, над которыми в воздухе плыли невысказанные слова и серебряные нити паутины, тонкие и невесомые, как ее волосы.

Больше я ее не встречал. Но у меня еще долго саднило сердце и со щек не сходил румянец.

За окнами падал мокрый густой снег. Мороза не было, и я не сомневался: через день-другой сугробы почернеют и растают, и на улице Стекольщиков станет еще грязней, чем раньше. Пусть, лучше грязь, чем мороз.

— Вы не спите, господин Даниил? — окликнул меня в темноте голос Сарры.

Иногда она из больницы приходила на ночь домой, приносила еду и даже таблетки не то от простуды, не то от голода.

— Витамины, — говорила Сарра.

Кроме нее и Вильгельма, никто их не ел: любая еврейская пища должна чем-то пахнуть, а у них никакого запаха не было.

— Вы не спите, господин Даниил?

— Нет, — ответил я.

— Снег, — сказала Сарра. — Не успеешь оглянуться, как наступит рождество.

— Снег, — протянул я.

— Я все еще чувствую себя вашей должницей.

— Напрасно, — сказал я.

— За доброту надо расплачиваться добром.

— Ничего вы мне не должны. Никто мне ничего не должен.

— Все мы должники, — промолвила Сарра. — Вы еще не подыскали себе работу?

— Ищу.

— У меня есть ожерелье… Его можно выменять на теплую одежду… Не отказывайтесь… Прошу вас. — Она кончиками пальцев коснулась виска спящего Вильгельма. Будущий кайзер будущей Германии лежал, уткнув свои светлые кудри в безгрешный подол матери, и ему, наверно, снились сытые немецкие сны.

— Давайте спать! — буркнул выкрест Юдл-Юргис, и голос Сарры растаял.

Меня снова с ног до головы окатила тишина. От нее стало еще холодней, чем прежде, и я прижался к горячему боку Юдла-Юргиса, чтобы немного согреться.

Надо найти работу, думал я в тишине. Безработных немцы увозят в первую очередь. «Работа услаждает жизнь», «Кто работает, тот живет» — кричала с заборов немецкая мудрость.

— Не будь дураком, запишись трубочистом, — уговаривал меня Юдл-Юргис. — Могильщиков и без тебя хватает. Стоят на каждом углу и ждут.

Ну какой из меня трубочист? По крышам, правда, я полазил всласть — гонял голубей, запускал воздушных змеев, забирался туда, чтобы бабушка за проделки не поколотила. Старуха, бывало, смотрит снизу вверх и кричит:

— Сиди, сиди, негодник. Там тебя господь схватит и поколотит. А это больней. Слезай, стервец.

Но я предпочитал гнев господа сморщенным кулачкам бабушки.

— Трубочисты будут работать не в гетто, — раззадоривал меня выкрест.

— А где?

— На воле. И без конвоя.

— Почему?

— Во-первых, тут топить нечем.

— А во-вторых?

— Во-вторых, скоро некому будет.

Что правда, то правда, скоро некому будет. Останется одна старуха с галошей на руках.

— Решайся! — настаивал Юдл-Юргис.

Но решиться я не мог. Служка Хаим советовал мне устроиться в пекарню. Там, мол, верховодит наш земляк — мельник Ойзерман, ему и карты в руки, всю жизнь имел, можно сказать, дело с хлебом насущным.

— Пойди к нему и упади в ноги, — просил меня служка. — И мы все будем сыты без Сарриных витаминов, прости и помилуй, господи.

Нет, нет. В ноги я никому не падал и не упаду. Из-за куска хлеба тем паче. К тому же такая работа не по мне: сам печешь, сам и жрешь.

А снег за окном все валил и валил.

Как я ни старался, уснуть мне не удавалось. Мои глаза светили во мраке, как та лампа на непокрытом скатертью столе, и свет ее, такой же мучительный, почти упругий, падал на обшарпанные стены, на свисавшие клочьями дешевые обои, на затхлый потолок, на деревянный скрипучий пол, где вповалку лежали медсестра-переводчица-поломойка Сарра с сыном Вильгельмом, свадебный музыкант Лейзер и служка Хаим, положивший под голову не подушку, а пышную и мягкую бороду нашего всемогущего господа без наволочки, накрытый не байковым одеялом с Рудницкой, а бесконечной божьей милостью.

Который сейчас час?

Ни у кого из нас, кроме Сарры, нет часов. Да и Саррины часы, спрятанные в ее фатальном рюкзаке, наверно, давно остановились. Или если показывают время, то не теперешнее, а давнее, допотопное, когда Сарра была счастлива, пела, веселилась, жила не в изгнании, не на чужбине, а у себя на родине, где-нибудь в Гамбурге или Кенигсберге, и часовая стрелка плавала под прозрачной стеклянной крышкой, как только что народившийся малек.

Герман Ганценмюллер, немец, муж Сарры, был часовщик-волшебник. Но, как говаривал мой дед, можно починить часы, нельзя починить время.

— Облава!

— Облава!

— Облава! — услышал я крик с заснеженной улицы.

Хорошо другим, подумал я. У них есть колокол, на худой конец кусок рельса, подвешенный к столбу или к стрехе на крыше — в случае опасности или какой-нибудь напасти раскачивай, греми, стукай. А у нас что? У нас — фальцет, фистула и — если повезет — бас. У нас только зычное-отчаянное-пронзительное-бабье:

— Гвалт!

— Облава! — органно гремел чей-то бас. — Детей… Прячьте детей!..

Свадебный музыкант Лейзер и служка Хаим даже не шелохнулись. А еще говорят, будто никто не спит так чутко, как старики. Эти же умерли до рассвета, и не было для них ничего слаще, чем эта короткая, до первых петухов, смерть.

— Облава! — надрывался еврейский колокол. — Детей!.. Детей!..

Выкрест Юдл-Юргис заворочался, прислушался к крику и бросил:

— У меня их давно отняли… детей…

И снова уснул.

Или прикинулся спящим?

Одна Сарра осторожно высвободила свой подол от кудрявого кочана Вильгельма и, неизвестно к кому, обратилась:

— Вы что-нибудь слышали?

— Слышал, — ответил я.

— Померещилось… Яволь… Померещилось…

Крик приближался. Он прорывался сквозь темноту, как будто он сам должен был уйти от преследования и погони, но кто-то его все время настигал, и вот уже в окнах вспыхнул разбуженный свет, послышался топот ног, быстрый, стремительный, словно в кучу сгоняли расстреноженных лошадей.

— Что же я стою? Майн готт! Что же я стою? — запричитала Сарра. — Куда же мне его спрятать? Куда?

Каждое слово она повторяла по нескольку раз, как будто боялась, что оно ускользнет от нее, а вместе с ним куда-то канет надежда на спасение.

— Тут, кажется, есть чердак, — выдохнула она, ломая руки.

Сухой треск суставов отдавался в тишине. Казалось, в печи пощелкивают березовые поленья, и от этого пощелкивания становилось жарко, невыносимо жарко.

— На чердаке не спрячешься.

— Майн готт! Майн готт! Может, в подвал?

Слышно было, как на другом конце гетто урчат грузовики.

— Скоро они будут тут, — сказала беженка. Она то подбегала к окну, то снова возвращалась на середину комнаты, глядела на безмятежно спящего Вильгельма, которому снились сытые немецкие сны, на стариков, у которых никогда не было детей, на выкреста, кружила над ними, как коршун, и приговаривала:

— Скоро они будут тут… Господа, как вы можете спать? Проснитесь! Господа!

Первым открыл глаза свадебный музыкант Лейзер.

— Куда можно спрятать ребенка? Ради бога, подскажите, — взмолилась беженка.

— Не знаю, — ответил Лейзер. — Я никогда никого не прятал.

— Не знаю, — ответил служка Хаим. — Молитесь богу, богу всякой крепости и силы. Нет другого защитника у рода Израилева. Нет.

Хаим мог и не просыпаться, подумал я. До его защитника далеко, а грузовики, вон они, за углом.

Как же защитить Вильгельма, отпрыска рода Израилева с немецким именем и кайзеровской кровью?

Как?

Мысли мои путались, разбегались, бились о виски, как о стекло — до звона в ушах, до трещин, и мне казалось, будто я роняю осколки.

Грузовики свирепствовали на соседней улице Столяров.

Фары полосовали летящий снег. Пушок от линявших ангелов падал в кузова, набитые озябшими взрослыми, которые полчаса тому назад еще были детьми.

— Оденьте его! — приказал я беженке. — И потеплей! Живо!

— Что вы надумали? — сквозь слезы спросила Сарра. — Что вы, господин Даниил, надумали?

— Не будем терять времени. Оденьте его.

Беженка растормошила Вильгельма, тот обвел сонным взглядом мать, меня, бодрствующих стариков, заученно прикрыл рот ладонью и застыл.

— Послушай, Вильгельм! Ты умеешь держать руки по швам? — спросил я у будущего кайзера будущей Германии.

— Яволь, — сказал сын Сарры. — Нас в школе учили.

И он щелкнул каблуками.

Щелкнул и встал навытяжку, как истый германский солдат.

— Прекрасно, — похвалил я его и поморщился. — Тебе придется так простоять час. А может, и больше… Пока крик не утихнет.

— Какой крик?

— На улице. И грохот моторов. Сможешь?

— Яволь.

— Не пошевелишься?

— Не пошевелюсь.

— Запомни: если ты любишь маму, стой и не двигайся! А теперь пошли!

— Куда? — насторожилась Сарра. — Я с вами…

— Ладно, — сказал я. — А вы, реб Хаим, поройтесь в печке. Может, найдете два уголька.

— Два уголька? — пропел служка.

— И еще поищите метлу.

— Метлу?

— Не задавайте лишних вопросов… Для носа вместо морковки сойдет какая-нибудь щепка…

— Что вы, господин Даниил, собираетесь делать? — остолбенев, спросила Сарра.

— Спасти вашего сына. Оденьте его.

Хаим порылся в печи, нашарил два уголька, схватил торчавшую в углу метлу, единственную вещь, оставшуюся на улице Стекольщиков от прежних жильцов, переселенных в город, в еврейские квартиры, и покорно последовал за нами.

Мы миновали отхожую, распахнутую настежь, с вырезанным сердечком на деревянных дверях, пахнущую хлоркой и беспризорным калом, и остановились посреди огорода, на котором высилось раздетое чучело, увенчанное дырявым запаршивевшим ведром.

— Встань сюда! — сказал я Вильгельму. — Руки по швам!

Когда будущий кайзер будущей Германии встал на указанное место, я принялся скатывать снег.

— О, майн готт! — вырвалось у Сарры.

Грузовики выкатили на улицу Стекольщиков, и сполохи безжалостно светящих фар легли на огород.

Я сгребал снег к ногам Вильгельма, и вскоре белые доспехи заковали его до пупа.

— О, майн готт! — вздыхала Сарра. Она сама принялась скатывать снег и обкладывать им своего сына. — Тебе не холодно, Вилли?

— Мне хорошо, — как истый германский солдат, отвечал Вильгельм. — Мне очень хорошо.

Служка Хаим стоял поодаль, обхватив лицо руками, и молился.

Он молился за Вильгельма, за меня, за всю улицу Стекольщиков, за весь мир.

И в ту минуту Хаим был прекрасен, как прекрасен любой мастер, будь он портной, столяр или синагогальный служка.

Тщедушный, истерзанный хворями, одинокий, Хаим как бы парил в воздухе над снегом, над отхожей, над всеми своими и нашими горестями.

Я приделал Вильгельму нос, сунул под мышку метлу, а чтобы будущий кайзер будущей Германии не задохнулся, проткнул лозинкой на снежном лице дырки.

— Готово! — сказал я.

Я снял с чучела запаршивевшее ведро, придавил изъеденное шершавой ржавчиной донышко и напялил ему на голову.

Огромная снежная баба таращила на мир свои угольные глаза.

— Мы придем за тобой, — сказал я Вильгельму. — Если хочешь остаться жив, стой и не двигайся.

— Хорошо, — ответил Вильгельм, и из снежного рта посыпались белые крупинки.

— Молчи, Вилли, молчи! — промолвила Сарра.

Ноги у нее подкашивались. Она села в снег, и мы с Хаимом с трудом подняли ее.

— Бог поможет ему, — сказал Хаим. — Я слышал его голос.

Сарра повисла у нас на руках, и мы понесли ее, маленькую, беспомощную, мимо отхожей к дому. Служка Хаим то ли от тяжести, то ли от страха фыркал, отдувался, кряхтел, поворачивал свою пергаментную шею, все норовил оглянуться на снежный столб, о котором в священном писании нет ни единого слова, но который притягивал его к себе с такой же неумолимостью, как заповеди, начертанные на Моисеевых скрижалях.

— Не убий! — заклинал он грохочущий по булыжнику грузовик.

— Возлюби своего ближнего, как самого себя, — заклинал он того, кто сидел в кабине, в каске, с автоматом на груди.

— Всем лечь и спать, — приказал я, когда грузовик подкатил к самому дому.

Сарра отказывалась лечь. Она рвалась к окну, рискуя выдать себя и сына. Я насилу удержал ее, повалил рядом с собой на пол, накрыл всем телом, прижав к сырым, вышитым бисером мышиного помета доскам, и подо мной, под моим животом и ребрами, ворочались ее гнев, ее стыд и бессилие.

Тот, в каске с автоматом на груди, вошел в комнату, осветил ее карманным фонарем и рявкнул:

— Где дети?

— Нет у нас детей, — отозвался свадебный музыкант Лейзер.

— Евреев без детей не бывает, — тот, кто был в каске, с автоматом на груди, держал фонарь, как детородный член, и мочился светом, стреляя струей по замершим углам и стенам.

Обыскав чердак и подвал, фонарь повел того, кто был в каске, с автоматом на груди, во двор, к огороду.

Сарра вырвалась и бросилась к окну.

— О-о-о-о! — раздался вопль, и я зажал ей рот.

Она кусалась, задыхаясь и неистовствуя.

Глаза ее округлились и, казалось, покинули лицо.

Покинули лицо и устремились вслед за фонарем по снегу.

Я слышал, как они скрипели, ее глаза… Шли к отхожей рядом с коваными сапогами и скрипели.

Тот, кто был в каске, с автоматом на груди, застегнул неподатливую ширинку галифе, и блики карманного фонаря упали на снежную бабу.

Я увидел, как солдат выдернул уголек и размашисто вывел на животе у застывшего Вильгельма корявую шестиконечную звезду. А может, он очертил ее только в воздухе?

Так она стояла и после того, как тот, кто был в каске, ушел — нелепая, живая, бесстрашная, с одним глазом, сучковатым носом и чужой метлой, наспех сунутой под мышку.

Я отнял руку от Сарринова рта, и она завопила пуще прежнего:

— О-о-о!

Губы у нее испепелились, побелели, как снег — дунь, и пепел закружится по комнате, закружится и растает.

— Вильгельм, Вильгельм, — в беспамятстве позвала она, безглазая и безгубая.

И снежная гора рассыпалась.

И почудилось мне, что, щелкнув каблуками, из нее выступил не Вильгельм, а младенец.

Нагой.

Кудрявый.

Счастливый.

Он двинулся мимо чучела с дырявой фетровой шляпой, мимо затхлой отхожей с деревянным сердечком, вырезанным на двери.

И пошел к дому.

Только над пупом у него кровянились корявые концы выжженной углем шестиконечной звезды.

Младенец поманил меня пальцем.

И я побежал ему навстречу.

И служка Хаим побежал. И свадебный музыкант Лейзер, и выкрест Юдл-Юргис…

________

Смешанный хор живых и мертвых пел колыбельную снежной бабе.

________

Как я и предполагал, зима задержалась ненадолго, солнце растопило сугробы, и на улице Стекольщиков загомонили, заколготили ручьи, грязные, перемешанные с палыми листьями и, как сказал служка Хаим, со слезами.

Слез за последние дни было пролито много, плач стоял в каждом доме: и в том, где не осталось детей, и в том, где они покуда уцелели.

Что бы люди делали без слез? Можно прожить без хлеба, думал я, без теплой одежды, без крыши над головой, но без них нельзя. Если бы собрать их вместе, получилось бы, наверно, озеро, а может быть, и море.

На свете, говорила Юдифь, есть Японское море. И Китайское… И Норвежское. Почему же не может быть Еврейского?

Еврейское море слез.

Шли бы по нему корабли, жили бы в нем рыбы, и чайки кружились бы над ним, белые и крикливые, как дети. И никто не тонул бы в нем потому, что невозможно утонуть в слезах.

Юдифь говорила, будто в незапамятные времена моря выходили из берегов и заливали целые страны и государства. А что, думал я, если Еврейское море слез выйдет из берегов и потопит Гитлера со всей его Германией?

Это, конечно, невозможно.

Невозможно потому, что наше море величиной с обыкновенный человеческий глаз, да и слезы наши текут по улице Стекольщиков вперемешку с палой листвой, стекают по косогору и впитываются в липкую лысую глину.

Вчера под вечер исчез свадебный музыкант Лейзер, вышел из дому, и как сквозь землю провалился, только его и видели. Никто, кроме служки Хаима, не принял исчезновение Лейзера всерьез. Да и времени, чтобы переполошиться, прошло мало, еще и сутки не минули, глядишь, старик объявится и рассеет все страхи. А страх у служки один — как бы Лейзер вконец не спятил и не наложил на себя руки, хотя, если трезво рассудить, покончить с собой в гетто — дело нелегкое, с моста не спрыгнешь, мост и река в городе, под поезд не сиганешь — железная дорога там же, за воротами, в петлю не полезешь — руки, как пакля, не то что узел, шнурок на башмаке не завяжешь.

— Лейзер всю жизнь мечтал умереть, — сказал Хаим, раздосадованный и сбитый с толку.

— Глупости, — пробормотал Юдл-Юргис. — Кто же об этом мечтает?

— Многие,— сказал служка. — Смерть такая же божья милость, как и жизнь. И еще неизвестно, какая из и их большая.

— Он вернется, — успокоил я служку. — Может, он все-таки надумал.

— Что?

— Может, говорю, Менахем Плавин подбил его, и он где-нибудь добывает скрипку.

— Дай бог, — шумно высморкался Хаим и добавил: — К тебе тут, между прочим, гости приходили.

— Гости?

У меня оборвалось сердце. Неужели, неужели, неужели, взбесилось оно под ситцем.

— По-моему, ты его знаешь… Литовец… Из нашего местечка… С латой на пальто…

Нет, не Юдифь.

— Пранас?

Служку обидело мое волнение: с ним такого еще не было, чтобы он волновался из-за литовца. Хаим сгорбился, одарил меня недовольным насморочным взглядом и вышел из дому — то ли молиться за усопших, то ли искать свадебного музыканта Лейзера — одного бога ему в последнее время было мало.

Пранас?! Как он разыскал меня? Что он делает в гетто?.. Братство народов — братством, а своя рубашка, как говорится, ближе к телу… Какой же нормальный человек, если он не еврей, если у него светлые, как лен, волосы, и голубые, как подснежники, глаза, нацепит желтую лату на ту самую рубашку, что ближе к телу? На такое способны разве что влюбленные или подпольщики. Пранас влюбленный?..

Еще в местечке, правда, дразнил он меня своими связями с Юдифь, намекал на какие-то тайные встречи, говорил, будто встречается с ней каждую субботу у прыщавого Дудака, но я сейчас и сам не помню, что же за тайны между ними были. «Коммунистический манифест»?

Нет, нет, не из-за любви пришел Пранукас в гетто… не из-за любви… В сороковом году, как только нас выпустили из заключения, он стал начальником… вожаком молодежи, как сам о себе говорил. Кроме маленькой Стефании, у них вся семья состояла сплошь из вожаков: он — молодежный, его отец, столяр Стасис, — взрослых, даже тетка Тересе ходила по местечку в выстиранной красной косынке.

Может, я проворонил их любовь? Может, они придумали свой «Коммунистический манифест» для отвода глаз?.. Вряд ли… Больше, чем Юдифь, Пранас любил товарища Сталина и наш новый рабоче-крестьянский строй, который призывал беречь, как зеницу ока. Сколько раз приходил Пранукас на кладбище с тоненькой книжечкой — уставом комсомола — и убеждал меня принять активное участие в строительстве социализма и покончить с рытьем могил. Могилы — это вчерашний день человечества, кипятился Пранас.

Нет, нет, не любовь привела его на улицу Стекольщиков.

Значит, он нацепил на пальто желтую лату ради конспирации… Значит, пришел сюда не как влюбленный, а как старый подпольщик…

Если это он, то кто послал его в гетто? С каким заданием? Рыбак Викторас, новый бургомистр нашего местечка, убит, его вытащили из дому и всадили ему в живот обойму. Пинхос Коган зарыт на еврейском кладбище под нестройные звуки «Интернационала» — оркестр пожарных до того играл только «О, Литва, отчизна наша, ты страна героев».

Столяр Стасис, его отец, секретарь волкома, вернувшийся перед самой войной из далекой России?

Кто?

Чем он может помочь?.. Для того чтобы помочь нам, недостаточно пристегнуть к пальто желтую лату и прошмыгнуть в ворота.

Что он один значит по сравнению с теми, у кого грузовики и автоматы с полновесными обоймами?

А может, Пранукас не один?

И потом — разве «один» — это мало?

Бог когда-то тоже был один. Один как перст. Без Адама и Евы. И даже без ангелов. Но отделил же он свет от тьмы, сотворил же он по образу и подобию своему человека, сказал же он ему: владычествуй над рыбами морскими, над птицами небесными, над гадами ползучими!

Пранас, конечно, не бог, и то, что он сотворит, не обязательно выживет, и то, что он скажет, не обязательно сбудется. Особенно насчет гадов.

Но кто-то должен быть первым. Кто-то должен послать все к черту и поспешить на помощь тем, кто в беде — будь то в Испании, в Америке или на улице Стекольщиков у тебя под боком.

Если Пранас даже не поможет, я все равно не стану его винить.

Мы должны себе сами… САМИ… помочь…

Только как?

Как помочь старухе, убаюкивающей рваную галошу?

Как помочь гимназисту Вильгельму, если во дворе не будет снега?

— Не убий! — твердит служка.

Не убий. Пусть тебя убивают. Не убий. Пусть тебя вытаскивают из-под теплого байкового одеяла. Не убий. Пусть тебя морят голодом, держат в загоне, как скотину.

Но я не хочу убивать.

И никого не хочу убивать.

Убийством можно спастись от смерти. Но как же… как же… жить на свете УБИЙЦЕЙ?

Мой непутевый отец Саул — кто он был?

Убийца?

Нет.

Неужели не может быть справедливости без единого выстрела?..

Неужели зло можно искоренить только злом?

Пранас — парень ученый, вожак молодежи, пусть он мне объяснит. Я всю жизнь прожил на кладбище, мне не у кого было учиться — разве что карканью у ворон и храпу у лошади. Все тогда казалось в мире простым и разумным, даже смерть.

А сейчас все сдвинулось, перепуталось, перемешалось…

— Так как, идешь ко мне в напарники? — перебил мои мысли выкрест Юдл-Юргис. — Я должен знать.

— Я подумаю, — ответил я.

— Думать некогда. Скоро начнут топить.

— Я подумаю.

— Держись подальше от незваных гостей, если не хочешь влипнуть, — посоветовал Юдл-Юргис и хлопнул дверью.

Если не хочешь влипнуть… А разве я не влип? Разве все мы не влипли?

Для того чтобы выбраться из беды, мало достать ведерко, метелку и веревку, мало напялить на голову котелок трубочиста. Какой котелок не напяливай, ничего ни в голове, ни в жизни не изменится.

Когда же придет Пранас? И придет ли он вообще? Может, служка Хаим напутал. Может, приходил ко мне вовсе не литовец, а какой-нибудь Борух Дудак — у него тоже льняные волосы и голубые глаза.

Желтой латой никого не обманешь. Надо еще, чтобы кожа была желтая, мысли были желтыми, чтобы все твое прошлое, настоящее и будущее были помечены этим желтым несмываемым тавром.

Интересно, что с Пранасом сделают, если его поймают?

В тюрьму не посадят — время тюрем прошло.

Кокнут и столкнут в ров — время рвов настало.

Нянчиться с ним не будут. Следователь не станет рисовать ни черный снег, ни рождественскую елку.

Как непривычно быть одному в комнате, как горько и пусто на душе.

Я узнал его сразу.

Пранас шел быстрой походкой, не оглядываясь, но без всякого напряжения, как-то даже небрежно, и в этой его небрежности угадывались и ответственность, и волнение.

На нем было серое пальто с потертыми лацканами и воротником, отороченным мшистым плюшем, — еще до войны Пранукас одевался «под Ленина».

И без того ширококостный, он еще больше раздался в плечах, которые едва умещались в пальто с пристегнутой, как цветок, латой из новехонькой, не смятой и не запачканной, материи.

Однако больше всего меня поразила его борода, рыжая, кучерявая, которую он отрастил не то для солидности, не то для конспирации.

Я вдруг вспомнил, как мы первый раз с ним брились у старика Ковальского — Лео Паровозник давно был мертв, а парикмахерская моего первого учителя господина Дамского была закрыта.

Пранас, вожак местечковой молодежи, сидел в глубоком кожаном кресле перед надраенным зеркалом, и старик Ковальский вертелся вокруг него, заглядывал ему в глаза, тщетно пытаясь найти в них начальственный блеск, трепетно прикасался своей древней нержавеющей бритвой к щеке именитого клиента и, покашливая от почтения, спрашивал:

— Так объясните же мне, невежде, господин Семашка, что такое ком-со-мол?

— Коммунистический Союз молодежи, товарищ Ковальский, — степенно ответил Пранас.

— Жаль, — заметил парикмахер.

— Что? — опешил именитый клиент.

— И это не для меня. Жаль, — только и сказал старик Ковальский.

Передо мной за миг, за десять шагов, отделявших Пранаса от дверей нашей комнаты, вихрем пронеслись годы, события, лица… Тишайший господин аптекарь, отказавшийся от Пранасовой рыбы… Дальний родственник бабушки шапочник Элиазар, приютивший нас на чердаке… солдаты на мосту, остановившие нашу бричку… следователь городской тюрьмы, рисовавший на бумаге рождественскую елку и черный снег… А еще звезды, светившие над нами с младенческих лет… А еще тайны… смешные далекие тайны, которые можно хоронить, как людей, и над которыми, оказывается, хочется плакать. Ах, эти необозримые кладбища незлобивых мальчишеских тайн — самые скорбные и щемящие кладбища на свете!..

Сколько мы с ним не виделись?

Наверное, полгода.

Май, июнь… Октябрь…

Последний раз мы встретились с Пранукасом у могилы Пинхоса Когана, когда на ней устанавливали памятник — на черном граните был высечен профиль портного, которого увековечила не игла, а карающий меч революции.

Пранас агитировал меня включиться в ряды строителей новой жизни, но я никак не мог взять в толк, что это за профессия.

— Неужели тебя тюрьма ничему не научила? — обиделся тогда Пранукас.

— А чему может научить тюрьма? — спросил я его. — Научить могут портной, парикмахер. Даже могильщик.

У Пранаса не было тогда времени провести со мной, как он выразился, разъяснительную работу. Он спешил в еврейскую школу на митинг по случаю присвоения пионерской дружине имени отважного сокола Валерия Чкалова.

Я, конечно, не сокол. Со мной можно и повременить.

И вот он идет, строитель новой жизни, по улице Стекольщиков в сером пальто, к которому, как цветок, приколота желтая лата.

Вот он входит на крыльцо.

Вот он стучит.

И я бегу ему навстречу, и от радости у меня, как у пьяного, заплетаются ноги.

— Пранас!

— Даниил!

— Да ты меня задушишь, дурень.

— Сам ты дурень! Дурень с бородой!

— Я знал, что ты живой…

— Могильщики не помирают…

— Ну, ладно, ладно… Дай же дух перевести!..

Странное дело, но у меня нет сил оторваться от него, от его кучерявой бороды, от его серого, пахнущего свободой, пальто, от его чистенькой желтой латы. Я чувствую: еще мгновение, и я разревусь, как баба, ведь я давно, давно уж не плакал, а порядочный человек, как уверяла бабушка, должен плакать не реже, чем дна раза в месяц.

— Как ты меня отыскал? — опомнившись, спрашиваю я.

— Сосед сказал.

— Чей сосед?

— Наш. Мендель.

Я и забыл, что Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, жил в местечке по соседству с семьей столяра Стасиса Семашки.

— Он-то и дал мне адрес.

Пранас вдруг замолкает, оглядывает пустую комнату, смотрит на меня и ждет.

Чего он ждет?

— Ты… откуда? — спрашиваю я только для того, чтобы нарушить молчание.

— Оттуда, — отвечает Пранас и тычет толстым указательным пальцем себе за спину. Пойди угадай, откуда — с потолка, с улицы, с неба…

— Из местечка?

— Из города.

— Надолго?

— Пока на день.

И он снова замолкает.

— Тебе надо постричься, — говорю я, следя за его настороженным взглядом. Неужели он мне не верит?

— Почему?

— С бородой ты совсем не похож на еврея… Хочешь, я отведу тебя к Ковальскому… Помнишь, как мы с тобой первый раз побрились у него?

— Помню.

— Старик еще держится.

— А кто еще жив?

— Служка Хаим… Свадебный музыкант Лейзер… Мельник Ойзерман… Беженка Сарра…

— А еще?

Я чувствую: служки, свадебные музыканты и мельники его не интересуют.

— Выкрест Юдл-Юргис. Трубочист.

— А из молодых? — обрывает он меня. — Борух Дудак, например?

— Ты, что, свой комсомол ищешь?

— Я ищу друзей.

— А я? Разве я не друг?

— Друг, — отвечает Пранас и улыбается хитрой такой улыбкой.

— Тогда давай начистоту!

— Давай!

— Зачем ты пришел в гетто?

— Дело есть.

— Какое?

— Важное. — Он все еще улыбается своей хитрой улыбкой.

— У тебя других дел никогда и не было. Сплошь важные и чрезвычайно важные…

Я начинаю злиться на него. Подумаешь — конспиратор, тянет кота за хвост. Нацепил на денек желтую лату, пришел в гетто и считает, будто осчастливил всех, в ножки ему, герою, кланяйся.

— Ты, что, пришел присвоить пионерской дружине имя отважного сокола Валерия Чкалова?

— Я пришел, чтобы спасти ее, — спокойно говорит Пранас. — А ты, оказывается, умеешь злиться. Молодец. Раньше за тобой такое не водилось. Такие как раз и нужны.

— Злые?

— Злые и рассудительные… Доктор Бубнялис согласен принять тридцать душ… Я работаю у него в детдоме.

— Ты… в детдоме?

— Да.

— Как же ты собираешься их, Пранукас, вывести?

— Не знаю.

— У ворот всех обыскивают и проверяют. Мышь не проскользнет.

— Всех?

— Кроме золотарей. Стража от них носы воротит. Их проверяют только на обратном пути, когда они порожняком возвращаются в гетто.

— Ты кого-нибудь из них знаешь?

— Из стражи?

— Нет, из золотарей.

— Никого. А что?

— Может, говорю, стоит с ними познакомиться.

— Зачем?

— Под видом дерьма в город можно переправить и кое-что другое.

— Ты с ума сошел!

— Допустим.

— Да ни одна мать не согласится… не отдаст… я и сам, будь у меня дети…

— А ты не горячись. Можно начать с сирот… в случае удачи проведем разъяснительную работу среди несознательной части родителей… Слово обладает великой мобилизующей силой… Слово — поводырь масс… Мне, как ты сам понимаешь, не с руки… какой из меня еврей?.. Тут, так сказать, требуется свой… коренник… Ты, например, или Борух Дудак… Свой своего всегда убедит… Лучше в дерьме, чем в могиле, верно я говорю?

— Верно.

— А потом… потом мы их отмоем… у нас там, в детдоме, и банька есть…

Допустим, слово обладает великой мобилизующей силой, допустим, слово — поводырь масс, но предложение Пранаса кажется просто чудовищным. Будь у меня дети… будь у меня и у Юдифь ребенок, разве я бы пошел на такое? Нет, тысячу раз нет. Пранасу легко быть рассудительным… Чужое горе, как ветер: хоть и дует в твою сторону, но к земле не гнет. Попробуй убеди какую-нибудь Сарру или Хану, чтобы она рассталась со своим дитятей, уж лучше она умоет его собственной кровью, чем сунет в бочку с дерьмом. Но с другой стороны, кому не хочется сохранить жизнь своему чаду, своей кровиночке? Доктор Бубнялис, видно, добрый человек. Он их примет, приютит и отмоет. Только кем они, эти дерьмовые дети, станут? Кем?.. Доктор Бубнялис, конечно, их окрестит, даст им другое имя и фамилию, и они, если выживут, забудут свой дом, свой язык, свою мать…

— Вы их там отмоете… и окрестите?..

— Какая разница. Главное — вырвать их из лап смерти. Кончится война, и они вернутся к своим. Ты слышал, что сказал товарищ Сталин?

— Нет.

— Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

— За кем?

— За народом.

— Народов много.

— Народ один. Советский. Понял?

— Понял, — говорю я, стараясь не глядеть на Пранаса.

— Каждый должен внести свою лепту.

— А что такое лепта?

— Лепта — это вклад…

— А у меня ни лепты, ни вклада…

— Это уж другие решат. Твое дело — действовать.

— Как действовать?

— Я же сказал… Надо познакомиться с золотарями… войти к ним в доверие… организовать обоз…

Я вспомнил, как в сороковом по местечку к мельнице катил обоз со знаменами и транспарантами… Крестьяне везли зерно, а из репродукторов над главной улицей неслась задорная и громкая песня: «Широка страна моя родная!»

На сей раз обойдется без знамен и без песни, подумал я.

— Тебе надо обязательно попасть в город… устроиться на такой работе, чтобы была возможность встречаться.

— С кем?

— Со всеми нужными людьми…

— Юдл-Юргис уговаривает меня пойти в трубочисты. Трубочисты будут работать без конвоя.

— Прекрасно. Это то, что надо.

— Да… Но какой из меня трубочист?

— А какой из меня… фельдшер?.. Если дело потребует, я могу стать кем угодно.

— И евреем?

— Евреем. Негром. Даже немцем.

— Ну уж немцем ты бы, пожалуй, не стал.

— Стал бы! Выбирать не приходится… Работаешь там, где ты нужнее. Поручают работать на крыше — лезешь на крышу, велят спуститься в ад — спускаешься в преисподнюю… Железная дисциплина, ясно?

— Ясно.

— И запомни: нет таких крепостей, которые бы мы не взяли.

— Мы с тобой?

— Да. Мы с тобой. И наши отцы… И наши дети, если они у нас родятся…

Столяр Стасис, может, еще и в силах взять какую-нибудь крепость. Но мой непутевый отец Саул — вряд ли… Последней его крепостью была богадельня Санта-Кристина в Испании, при штурме которой он погиб, если верить, смертью храбрых…

— Ох, Даниил!.. Не мешало бы подзаняться твоим политобразованием, да некогда… Итак, давай, браток, условимся о встрече… Я жду тебя в следующий понедельник у ратуши. Идет?

— Идет!

— Я знал, что на тебя можно рассчитывать… И не ошибся… Прощай!

— Послушай, Пранукас… У меня к тебе вопрос…

— Политический?

— Ага.

— Спрашивай.

— Ты… ты ничего не знаешь про Юдифь?

— Тоже мне политический вопрос! Это вопрос сугубо интимный.

— Пусть будет по-твоему.

— Женщина — не может быть политикой.

— Для кого не может, для кого может.

— Никаких сведений у меня про нее нет. Как только появятся, я поставлю тебя в известность.

— Спасибо…

— Не за что… Только мой тебе совет: выбрось все шуры-муры из головы… сейчас для любви не время.

— А для чего?

— Для ненависти.

— А ее куда девать?

— Отложи до лучших времен.

— Любовь — не рубаха, которую надевают только в праздник… Прощай!..

Пранас уходит, и опять я остаюсь один в комнате, и опять у меня на душе пусто и горько.

Кто там в углу скребется?

Мышь.

Выходи. Не бойся!

Боится.

Почему ты, глупая, не ушла с прежними хозяевами?

Там у них и крупа, и хлебные корки…

Что?

Ах, отрава!..

Да, да… У нас отравы нет… и кошки нет… и мышеловки нет…

Не бойся. Я не кошка… Я человек… Понимаешь — че-ло-век!

Что?

Еврей?

А разве еврей — не человек?..

_______

Смешанный хор живых и мертвых пел колыбельную серой мыши…

_______

Завтра я первый раз пойду на работу. Завтра поднимусь с Юдлом-Юргисом на чью-то крышу, и передо мной, как на ладони, предстанет город, и я узнаю тюрьму — не ту, под открытым небом, на улице Стекольщиков, куда согнали нас, а ту, где сидел я и мой непутевый отец Саул, увижу Еврейскую больницу, в которой угас мой опекун могильщик Иосиф. А если напрячь зрение, то из дымки выплывет и наше местечко — пусть не целиком, пусть только краешек, кладбищенская ограда или колокольня костела, и сердце забухает у меня громче, чем колокол, осенний ветер сорвет с моей груди шестиконечный ситцевый лист, закружит его над дворами и переулками, понесет, погонит, смешает с другими листьями, и никто на свете не сможет его отличить или выделить, ибо нет у осени ни избранных, ни отверженных листьев, все перед ней равны, как перед деревом, с которого они слетели.

— Только без глупостей, — сказал в отделе труда плюгавый еврей с тонкой, как бы нарисованной, шеей и суетливыми, как муравейник, глазками. — Если один из вас сбежит, второй будет расстрелян. Если оба удерете, повесят всех ваших родственников.

— У нас нет родственников, — признался выкрест, и в его признании я уловил вызов. Уловил его и наш работодатель. Муравейник закишел, закопошился, зарябил красноватыми пузырьками.

— Тогда спросят с тех, с кем вы жили на одной улице. С немцами шутки плохи.

— И с вами тоже, — сказал выкрест.

Как ни странно, его слова не возмутили чиновника. Он повернул к нам свою нарисованную шею и четко, как на суде, произнес:

— Вот ваши документы.

В моем документе черным по белому значилось: Даниил Клейнас, трубочист.

Если бы не Пранас, Юдл-Юргис ни за что бы меня не уговорил. Откровенно говоря, я не очень-то ему верил. На кой черт понадобился выкресту напарник? Когда нас пригнали в гетто, я почти не сомневался, что он нас бросит. Зачем ему я? Немощный свадебный музыкант Лейзер? Служка Хаим, помешавшийся на господе боге, от которого он, Юдл Цевьян, давным-давно отрекся? Какой ему прок смотреть в лицо беженке Сарре, даже отдаленно не похожей на его Ону?

Какую цель он преследует?

Уж если он собирался бежать из колонны, то из города он и подавно улепетнет, только выпусти его за ворота. Предупреждениями его не остановишь. Что для него вся улица Стекольщиков?

А вдруг Юдл-Юргис не сбежит? Не зверь же он, понимает, чем грозит его побег мне, той же Сарре, ее сыну Вильгельму, свадебному музыканту Лейзеру и служке Хаиму. Разве старикам не хочется жить?

Будь у него на уме недоброе, он не сомкнул бы глаз, он ворочался бы с боку на бок, он молился бы и просил бы у господа прощения.

Завтра мы с ним окажемся на свободе. Завтра мы с ним заработаем ведро картошки, грязное, измазанное сажей ведро картошки. Мы принесем ее сюда, на улицу Стекольщиков, заметенную не листьями, а несчастьями, одолжим у соседей горшок и отварим ее в мундире. Отварим и будем передавать друг другу горячие картофелины, и каждый согреет ими руки и душу. В доме, где пахнет картошкой в мундире, всегда остается надежда.

Только бы ее, картошку, не отобрали у ворот. Что им, стоящим у ворот, до наших домов и нашей надежды?

Осенняя ночь тянется бесконечно. Сколько еще до рассвета? Час? Два?

Мы должны выйти с Юдлом-Юргисом не позже семи. Пока, мы пройдем у ворот проверку, пока доберемся до города, пока разыщем нужную улицу и дом, совсем рассветет.

Интересно, с чьей крыши мы начнем?

За оградой гетто, увенчанной терновым венком из добротной немецкой проволоки, заряженной смертельным током, на башне костела пробило три.

Старинный, с толстыми, в гнойниках и шрамах, крепостными стенами, костел стоит рядом с нашим домом. От нашего дома до него рукой подать. В пригожие дни его цветные окна сверкают на солнце, как мармелад — взглянешь и оближешься.

Иногда к нам оттуда доносится смутный гул молебна, и я прислушиваюсь к нему и размышляю о боге.

Почему он в ту ночь, когда на улице Стекольщиков хватали детей, не сошел с распятия и не перемахнул через ограду? Неужели и впрямь мы, именно мы, так крепко прибили его гвоздями к кресту, что он до сих пор, спустя три тысячи лет, не может простить нам обиду?..

Какой же он тогда бог, если собственная боль для него дороже?

Под утро ко мне подходит служка Хаим и говорит:

— Попрощаемся, Даниил.

— Почему?

— Я знаю: ты не вернешься.

— Я вернусь, реб Хаим.

— Не надо меня утешать. Только обещай мне…

— Что?

— Обещай, что там… на воле… душа у тебя останется наша…

— Да все у меня, реб Хаим, останется наше: и душа, и тело… Вечером мы увидимся… Я принесу еду, и мы устроим картофельный пир…

— До вечера, — бубнит Хаим, — еще целая жизнь.

Он прав. До вечера еще целая жизнь. До вечера еще всякое может случиться. Могу погибнуть сам, может погибнуть Хаим. Человек и раньше, в лучшие времена, стоил не очень дорого… А сейчас?..

— Провожают, как в могилу, — ворчит Юдл-Юргис.

— А разве не в могилу? — думая о моей душе, отзывается служка.

Проводы окончены.

Мы выходим из дому.

Было ветрено и знобко. Накрапывал мелкий дождь. Капли его не падали, а висели в воздухе густым роем, и сквозь мерцающую пелену, как сквозь сито, с трудом друг к другу пробивались наши мысли — мои и Юдла-Юргиса.

Мы шли по пустынным улицам, выкрест — впереди, я — чуть сзади, как и подобает подмастерью, и мне вдруг вспомнилось давнее и горестное изречение моего опекуна могильщика Иосифа:

— Разве мир — не кладбище? Разве дома — не надгробия?

Не стану ручаться за весь мир — нигде, кроме нашего местечка, городской тюрьмы и Еврейской больницы, я не бывал, но эта промозглая, одетая в мрак окраина была и впрямь подобна кладбищу, а безжизненные с виду дома, скученные, затаившиеся, как чахотка, не облаянные собаками, торчали могильными камнями, только без надписей и шестиконечных звезд, единственного их украшения.

Мы шли со своими ведрами и метелками, и со стороны могло показаться, будто спешат два маляра, вознамерившиеся, с утра пораньше, перекрасить этот мрак и это запустение.

Взмах кистью — и закрашена желтая лата на груди.

Еще взмах — и закрашен часовой у ворот гетто.

— Мне приснилась мать, — неожиданно сказал Юдл-Юргис, и я вздрогнул. — Тебе что-нибудь снится?

— В последний раз мне снился лев.

— Какой лев?

— Обыкновенный. С гривой.

— А дальше?

— А дальше был вол.

— А потом?

— А потом медведица.

— Тебе какие-то скотские сны снятся, — раздраженно бросил выкрест и замедлил шаг. Он не любил, когда над ним подтрунивали, и во всем непонятном, недоступном его смятенному разуму, усматривал подвох и посягательство. Ему, видно, нетерпелось, чтобы я расспросил его поподробнее — шутка ли, сама мать приснилась.

— Лежит она как будто рядом, — не выдержал Юдл-Юргис, — и говорит: «Не ту ты, сынок, выбрал!»

— Мать не ту?

— Кто же, дурень, выбирает мать? Ее дает господь. Счастливому — до смерти, несчастному — на память.

— Мне ее господь на память дал.

— Лежит, значит, на полу и говорит: «Не ту ты, сынок, выбрал! Мало тебе было евреек? Мирра, дочь самого мануфактурщика Гольдшмидта, из-за тебя чуть жизни не лишилась… Какую невесту, олух, упустил!»

— А разве… разве ваша мама ее видела?

— Кого? Мирру?

— Вашу жену?

— Моя мать умерла, когда мне еще и четырнадцати не было… словом, тогда я еще был Юдлом…

— Как же она разузнала про вашу женитьбу?

— Это же сон… И потом мертвые рано или поздно все узнают.

— Откуда?

— Помрет знакомый или родственник, пятая вода на киселе, приходит туда и рассказывает… Вот ты, например, сколько на веку зарыл?

— Не считал.

— Ну сколько?

— С полсотни, пожалуй, наберется.

— А моя мать умерла, когда тебя еще на свете не было. Тогда орудовал один Иосиф… Кто-нибудь разболтал ей про меня: евреи и на том свете не умеют держать язык за зубами.

Честно говоря, я ждал разговора о чем угодно — о побеге, о дожде и мраке, но только не о мертвых, не умеющих держать язык за зубами, только не о матери и не о жене.

— Что такой сон значит?

Я понятия не имел, что такой сон значит. Я никогда не отгадывал снов. Снятся, ну и пусть, зачем их отгадывать. Но тревога, снедавшая меня с той минуты, когда мы из рук плюгавого с нарисованной шеей получили свои трудовые свидетельства, улеглась, и стена, отделявшая меня от выкреста, рухнула.

— Что он значит? — переспросил меня Юдл-Юргис.

— Вы увидитесь, — сказал я. Что, трудно соврать, что ли? — Вы обязательно увидитесь.

— С матерью?

— С женой. Увидитесь и будете еще счастливы.

— С чего ты взял?

— В жизни всегда так. Если сон плохой, все оборачивается как нельзя лучше. Если сон хороший, тогда наяву все шиворот-навыворот…

— Ты парень, как молитва. Тебя хочется слушать. Тебе хочется верить. Слова твои хочется повторять.

— Повторяйте на здоровье. Мне не жалко. Я тоже каждый день повторяю как попугай: мы еще увидимся, я еще буду счастлив.

— С кем?

— С ней. С Юдифь.

— Мою сестру звали Юдифь. Она вышла замуж за скорняка и уехала с ним в Бразилию. Там, говорят, скота видимо-невидимо, и кожи дешевле.

— Так зовут только ее.

— Не зря я тебя выбрал в напарники… Ты и веселый, и неглупый, и на еврея не похож..

— Я еврей и евреем останусь.

— Оставайся, — милостиво разрешил Юдл-Юргис. — Каждый должен быть тем, кем хочет. Без всякого принуждения. — И неожиданно добавил: — На Садовой живут мои родственники.

Я затаил дыхание. К чему он клонит?

— То есть они не мои, а жены… Циценасы… Казимерас и Бронислава… Садовая восемь… недалеко от еврейского кладбища…

А мне-то какая разница, чьи они, его или женины, на Садовой ли живут или на Вишневой, Каукенасы они или Циценасы… У меня не то что в городе — в целом мире нет ни одного родственника, хоть бы какой-нибудь, черт бы побрал, махнул до войны в Бразилию или в другую какую «илию».

К чему Юдл-Юргис клонит?

Таким разговорчивым он никогда не был. Он вообще был скуп на слова. Они жили у него в горле, как куры в курятнике, и он редко выпускал их на волю — корма не просят, пусть сидят, не рыпаются, там на воле одни хорьки и лисицы. Выкрест редко разговаривал, но еще реже обращался к кому-нибудь с просьбой. Я во всяком случае ни разу не слышал, чтобы он о чем-нибудь просил.

О чем же собирается попросить он меня, веселого, неглупого и, главное, непохожего на еврея?

Он как себе хочет, а я не сбегу.

Я вернусь в гетто, на улицу Стекольщиков, к беженке Сарре, к свадебному музыканту Лейзеру, к служке Хаиму. К тем сиротам, которых — в количестве тридцати душ — согласен приютить сердобольный доктор Бубнялис, дай бог ему счастья и здоровья!

Верная собака всегда возвращается домой, как бы ее там ни били.

Верная собака не спрашивает, чем ее дома попотчуют. Запах конуры для нее слаще, чем чужой кусок.

— Послушай, Даниил. У меня к тебе просьба. Сходи на Садовую и передай одно-единственное слово.

— Какое?

— Что я жив… Они отвезут его в местечко. Что им стоит съездить туда в какое-нибудь воскресенье… Тридцать два километра… А если через Гайжюнай, то и того меньше…

Тридцать два километра… Боже праведный, тридцать два километра до прошлого… до тех крыш и тех надгробий… Как близко и как далеко!

— Мне самому на Садовой показываться покуда негоже.

Ну вот — еще одно поручение, не комсомольское, не партийное, Юдл-Юргис ни к какой партии не принадлежит, выкресты — это не партия, а уж трубочисты — тем паче.

Дождь усилился. Он падал отвесными полосами, и некуда было от него деться.

— Ты же не сбежишь, — сказал Юдл-Юргис, стараясь задобрить меня.

— А вы уверены?

— Уверен.

— Почему?

— Тебя на свободе никто не ждет.

— А она?

— Юдифь?

— Сама… свобода, — сказал я.

— А что ты будешь с ней делать?.. Женишься на ней? Детишек с ней народишь?.. Ты же сам сказал: останусь до гроба евреем.

— Ну и что?

— На свободе остаться евреем невозможно.

Я дрожал от холода, а может, от обиды. Так вот почему Юдл-Юргис взял меня в напарники! Ему на меня наплевать! Ему главное передать на Садовую одно-единственное слово… Потом он мне скажет: катись!

— Не дрожи, — сказала бабушка. — И не слушай его.

Она вынырнула из темноты, из мягкого бархата или ситца, касаясь меня своим латаным-перелатаным салопом, как гусиным крылом, и мне сразу сделалось теплей, и обида заглохла, как гудок паровоза.

— Не слушай его. Когда один человек в неволе — турок ли, еврей ли, — никто не может считать себя свободным. Разве мы были свободны, когда твой непутевый отец, мой сын Саул, сидел в тюрьме? Мы с тобой тоже сидели в тюрьме. И все местечко сидело. Свобода, она, как небо. Небо не для одной пташки, пусть и с золотым пером. Оно для всех птиц — всех оперений. Весь мир в тюрьме, если хоть один человек за решеткой.

— Дело нешуточное, — сказал Юдл-Юргис. — Подумай!

— Нешуточное, — сказал я, почти решившись. Черт знает, что со мной творится: не могу отказать человеку, когда ему тяжело. А Юдлу-Юргису тяжко. Может, во стократ тяжелей, чем мне. Будь я на его месте, останься Юдифь там, в тридцати двух километрах отсюда, разве я не попросил бы его о том же?

Не утерпел бы, попросил бы.

— Я схожу, — сказал я Юдлу-Юргису.

Незаметно все вокруг ожило. То тут, то там стали собираться люди. Они возникали в темноте, как бесплотные видения, сотканные из дождя, из осенней, облетавшей с осиротевших дерев листвы, из низких рваных туч, едва обрызганных известкой рассвета.

Как и мы, они шли на работу: одни, колонной, в город, на аэродром, где, коченея на ветру, воздвигали ангары для немецких самолетов, другие — в мастерские гетто, где шили для солдат Гитлера одежду — зима обещала быть затяжной и суровой — тачали для них сапоги, чтоб им сквозь русскую землю провалиться.

До ворот оставалось шагов сто, двести. В первую очередь часовые пропустят в город колонну, бредущую на аэродром, а потом уж нас с Юдлом-Юргисом.

Может быть, я просчитался. Может, лучше шагать бы с теми, кто строит на ветру ангары, а не с человеком, которого я толком и не знаю. В самом деле, что мне известно о Юдле-Юргисе? Что он крестился из любви к женщине, отрекся от своего рода-племени, от своего дома, свел в могилу отца, Шмерла Цевьяна… Но разве тех, из колонны, я знаю? И потом, одно дело дымоход, начиненный сажей, а другое дело самолет, начиненный смертью. Куда он, ждущий своего часа, полетит?

И потом еще Пранас… детдом… доктор Бубнялис. Попробуй договорись с золотарями, если тебя на аэродроме даже помочиться не отпускают без конвойного, стоит, гадина, и слушает твою музыку, и погоняет тебя, как бы ты, не дай бог, не отморозил на ветру…

— Если бы ты только, Даниил, знал, как я соскучился по саже.

Оказывается, и по саже можно соскучиться. Чудеса, и только.

— Иногда мне кажется, что я на крыше и помру, — продолжал Юдл-Юргис, когда мы вплотную подошли к воротам. — Вытащу ведерко и упаду… Какой-нибудь воробьишко заберется ко мне на грудь и зачирикает… Чик-чирик… Чик-чирик… Прямо-таки смешно.

— Что смешно?

— Воробей меня переживет.

Колонна медленно сочилась в ворота.

— Стой! — остановил нас мужской голос, показавшийся мне удивительно знакомым.

Мы остановились.

— Кто такие?

— Трубочисты, — ответил Юдл-Юргис.

— Документы! — приказал тот же голос, и я почувствовал противную слабость. Голос вошел в мои уши, растормошил что-то давнее и очень близкое. Неужели, обомлел я, неужели?

Ассир?

Часовой стоял ко мне спиной, и мне было страшно ошибиться, обознаться, ослышаться. Если мне не померещилось, я брошусь к нему на шею, обниму его и, может, даже расплачусь.

— Мой напарник, — буркнул Юдл-Юргис, и часовой повернулся ко мне.

Ассир!

Сын мясника Гилельса, незадачливый зять нашего местечкового пристава, в полицейской форме, с голубой повязкой на рукаве, с резиновой плеткой, рядом с немцем у ворот гетто!

— Ты?

— Я.

— Живой, чертяка?

— Живой.

Мы стояли друг против друга, и не было на свете счастливее нас, даже плетка не мешала нашему счастью.

— Переменил профессию?

— Переменил, — сказал я.

— Приходи ко мне в гости, — предложил Ассир. — У меня для тебя куча новостей. Я живу на Конской… дом десять квартира семнадцать, — объяснил Ассир и покосился на немца.

Немец курил дешевые крепкие папиросы, и лицо его, бледное и невыразительное, как туалетная бумага, было подернуто сизой дымкой удовольствия. Автомат свисал с его хрящеватой, как бы гофрированной шеи, и со стороны казалось, будто убаюкивают смерть.

— Один живешь?

— Ради бога, больше ни о чем не спрашивай, — сын мясника снова метнул взгляд на немца. Видно, смерть не смыкала глаз.

— Ладно.

Как только мы очутились за воротами, Юдл-Юргис настороженно спросил:

— Кто такой?

— Сын нашего мясника. Ассир.

— А я думал: брат твой.

— У меня нет братьев.

— Кто же, кроме родственников, целуется с полицией?

А для меня он просто Ассир.

Выкрест недоверчиво посмотрел на меня. В его кучерявой голове дальним громом прогрохотало подозрение, а в глазах вспыхнула и переломилась молния.

Я был весь там, по ту сторону ворот, рядом с Ассиром, для меня не существовало ни города, ни Юдла-Юргиса, ни свободы.

Что для меня свобода без нее?

Если Ассир скажет то, чего я больше всего от него жду, я и впрямь его расцелую. Я забуду все прошлые обиды. Я стану его другом до гробовой доски. Правда, сейчас до гробовой доски ближе, чем до бани. Я буду защищать его от всех напастей и прежде всего от того немца с гофрированной шеей, убаюкивающего у себя на животе погибель — не то мою, не то Ассирову, не то собственную.

Пусть только скажет.

Трудно ему, что ли, откопать в своей куче новостей одну жемчужину?

— Жива твоя Юдифь, Даниил.

— Поклянись.

— Клянусь.

Жива, жива, выбивали каблуки.

Тротуар раскачивался, как гамак: вверх, вниз, вверх, вниз…

Что с того, что Юдифь нет со мной на улице Стекольщиков?

Чем недоступней бог, тем он любимей. Так говорит служка Хаим.

Его бог — мужчина.

Мой бог — женщина.

Боги всегда живы, боги не умирают, пока хоть один человек им молится. Доступно яблоко, а не звезда, иначе звезды продавали бы на базаре.

Я шел с Юдлом-Юргисом по городу и никого не видел. Никого, кроме Юдифь.

У всех женщин было ее лицо.

У всех женщин была ее походка.

Я чувствовал запах ее волос. Я касался ее плечами.

Хорошо, что Ассир полицейский. Хорошо. Он поможет нам и с золотарями.

— Мы пришли, — сказал Юдл-Юргис. — Подожди меня. Я позвоню.

Дом стоял на отшибе, вдали от улицы — все другие шли в ряд, а этот вырвался, убежал, застыл у подножия холма, хотел забраться, да силенок не хватило. Он был огорожен высокой железной изгородью, украшенной разными завитушками, песьими и львиными пастями, разинутыми на прохожих и заржавевшими не столько от времени, сколько от долгого молчания.

Вряд ли мы тут разживемся картошкой, подумал я, дразня взглядом заржавевшую собачью морду и следя за Юдлом-Юргисом, остервенело дергавшим шнурок колокольчика у калитки.

Никто не отзывался.

Колокольчик заливался по-петушиному, звонко и самозабвенно.

Наконец на пороге дома выросла девка: подол подоткнут, локти в мыльной пене, в вырезе блузки крестик.

— Чего раззвонились? — негодующе спросила она.

Ее внешний вид не вязался с домом. Девка была вызывающе груба и неряшлива.

— Катитесь отсюда, — издали бросила она, оглядев нас с брезгливым участием.

— Мы пришли по делу, — сказал Юдл-Юргис и впился в вырез ее платья, где мирно и почти невесомо покоился нательный крест. И грудь, и крест вызвали у Юдла-Юргиса дерзкие неизбывные воспоминания, и он стоял, озаренный их тягостно-сладостным светом, беспомощно и неподвижно.

— Господина адвоката нет, — процедила девка, уловив его взгляд, пронзительный и непристойный.

— Нам не господин адвокат нужен, а дымоход.

— Нет у господина адвоката никакого, дымохода, — промолвила девка.

Мыло цвело у нее на локтях, как сирень.

— У каждой твари есть дымоход, — сказал выкрест и рассмеялся.

Смех его прозвучал неестественно и натужно.

— Мы трубочисты, — объяснил Юдл-Юргис. Взгляд его все еще был прикован к вырезу, и девка инстинктивно прикрыла островок рукой.

— Трубочистов вызывали, — призналась она. — Но вы же… вы же… — И ткнула локтем в желтую лату.

— Мы трубочисты, — как топором, отрубил выкрест.

При виде его напрягшегося лица, раздутых, лопающихся от обиды и возмущения ноздрей я вспомнил заржавевшего пса на изгороди: вроде бы и рычит, но не кусает.

— Евреи вы, — спокойно сказала девка. Она по-прежнему держала руку на груди, словно придерживала сорвавшийся с цепочки крестик.

Юдл-Юргис стиснул зубы. В такие минуты — когда кто-нибудь или что-нибудь напоминало ему о его еврейском происхождении — он становился страшен. Ярость клокотала в нем, и он едва ее сдерживал.

Ну что она такого сказала, подумал я. Чего он бесится? Разве он не Юдл Цевьян? Разве не еврей в прошлом, настоящем и будущем? Можно перекрасить стены дома, но основу не перекрасишь. Человек — не стена, а основа. Крестится он или бьет поклоны, празднует субботу или понедельник, женится на белой или чумазой, он не меняется, его не перекрасишь: ни в одной лавке такой краски не найдешь. Да и будь она в продаже, разве со временем из-под нее, как земля из-под снега, не пробьется, не пролезет твой истинный, ничем не смываемый цвет?

— А он почему молчит? — девка двинула в мою сторону молодым горячим плечом.

— Вот наши документы, — Юдл-Юргис достал из кармана бумагу. — Читай!

Рука ее соскользнула вниз, к бедру, и крестик снова обнажился, вынырнув на груди, как рыбка.

Девка пробежала глазами свидетельство и спросила:

— Вы чего на меня так пялитесь?

— Ты красивая, — сказал выкрест.

— Да ну?

— Красивая!

— Евреи всегда комплименты говорят. Я до войны служила у такого Мандельбраута… Может, знаете?.. Он тоже все время на меня пялился…

Тут, я думал, Юдл-Юргис взорвется, но он совладал с собой, только желваки заходили на скулах.

— Ладно, я вам открою, — согласилась девка. — Только знайте: у меня жених в полиции…

Она вернула Юдлу-Юргису свидетельство, и он протянул за ним руку, притронулся на мгновение к ее мясистым пухлым пальцам и как бы обжегся чужим и щедрым огнем, лицо его вытянулось, скулы ввалились, только на висках серебрилась паутина, которую никакими ветрами не сдуть.

Девка провела нас по коварной витой лестнице на крышу, постояла с минуту, покачала бедрами и заторопилась вниз к балее или корыту.

— Послушай, — остановил ее Юдл-Юргис. — Ты мне… это не продашь? — И выкрест прицелился пальцем к вырезу блузки.

— Нахал! — остолбенела девка.

— Не грудь, а крестик, — с достоинством ответил Юдл-Юргис.

— А зачем жиду крест? — изумилась та.

Глаза Юдла-Юргиса налились кровью. Он двинулся к девке, к ее растрепанным волосам, к локтям в мыле, еще мгновение, и изо рта невесты вырвется истошный вопль о помощи, но будет поздно, девка полетит головой вниз, на булыжник, на железную изгородь, и никакой жених, будь он трижды полицейский, ей не поможет.

— Он шутит, — сказал я и схватил выкреста за налитые ненавистью руки.

— Знаем мы ваши шутки, — зло сказала девка, и вскоре мы услышали, как она запирает на ключ чердак.

— Напрасно вы так, — сказал я Юдлу-Юргису.

— Как?

— Так, — ответил я.

Я-то думал: он по бабе истосковался, а он, оказывается, по кресту. Будто крест может что-то изменить… Смешно… Под низом крест, а наверху желтая лата… Смешно и… жалко…

— У Циценасов попросим, — сказал я, когда мы остались одни на крыше.

— Нечего у них просить, — воспротивился Юдл-Юргис. — Еще бог весть что подумают.

— Тогда купим, — утешил я его.

— У кого?

— Сразу же за воротами у костела… Там в престольный праздник продают и кресты, и свечи… Хотите — я куплю. Мне они продадут… Я же не похож на еврея.

Я что-то еще говорил Юдлу-Юргису про престольный праздник, про кресты и про свечи, но он меня не слушал. Лицо его еще больше вытянулось и одеревенело. По выражению его глаз я пытался догадаться, о чем он думает, но во взгляде ничего, кроме отупения, не было. Даже солнце, выглянувшее из-за туч и согревшее все вокруг, не оживило его.

Солнце — желтая лата на голубом небе…

Если бы бабушка и служка Хаим только знали, на что я готов ради выкреста, они бы, наверное, меня прокляли. Ему нужен крест, пусть он его и ищет. Нечего лезть со своими услугами. Нечего лезть.

— Зачем ты меня сравниваешь с этим старым трухлявым пнем Хаимом? — у слышал я голос бабушки, тонкий, как луч осеннего солнца. — Зачем ты на меня возводишь напраслину? Тебе не стыдно?

— Стыдно, — ответил я ей в мыслях, следя за обретшим человеческий голос лучом.

— Если человеку станет легче от креста, разорвись на части и достань ему крест. Если человек почувствует себя счастливее в ермолке, обойди весь свет и добудь ермолку. Ах, Даниил, Даниил! Что бы ты без меня делал?

— Пропал бы, — ответил я ей в мыслях.

— С кем бы ты держал совет?

— Ни с кем. — ответил я ей в мыслях.

— А Юдифь?

— Ее нет, — ответил я ей в мыслях.

— А когда она появится, ты меня забудешь? Ты мне скажешь: «Пшла вон, старая!»

— Нет, — ответил я ей в мыслях. — Клянусь.

— Не клянись, — сказала бабушка. — Когда появился твой дед… мой нареченный… я тоже всех забыла… Счастье, Даниил, забывчиво, а у несчастья — ох какая память!

— Я не забуду тебя, — ответил я ей в мыслях.

— Я не хочу, чтобы ты был несчастен. Я хочу, чтобы ты меня забыл.

— Забуду, — ответил я ей в мыслях.

— Вот и хорошо, — сказала бабушка. — А теперь приступайте, и вы заработаете на свой крест и свою ермолку.

Солнце било в глаза, я щурился, а тонкий луч все еще разговаривал со мной, и слова его были полны горечи.

Работал Юдл-Юргис ловко и споро, и я залюбовался им. Лицо, освещенное солнцем, разгладилось, залоснилось, в глазах вспыхнул свет азарта, и руки, недавно налитые ненавистью, освободились от нее, как будто выкрест спустил в дымоход не жестяное ведерко, а все свои сомнения и печали.

Движения его сделались плавными и осмысленными. Он не спешил, как бы наслаждаясь ожиданием. Казалось, вот-вот он выудит из дымохода ведерко с золотыми слитками и нательными крестами. Нацепит крест, и мир преобразится, все станет на свое место, как было и как должно быть.

— Смотри, — вдруг воскликнул он. — Воробей.

Пичуга прыгала вокруг большого яблока, долбила его своим непривередливым клювом, и подгнивший плод был для нее земным шаром.

— Как ты думаешь, Даниил, моя приедет? — спросил Юдл-Юргис, не сводя глаз со счастливой птахи, хмельной от собственной суеты и голода.

— Приедет, — сказал я.

— Только бы бог надоумил ее не брать в дорогу детей, — продолжал Юдл-Юргис. — В случае чего хоть они останутся живы.

— Она оставит их дома, — сказал я.

— Откуда тебе все известно?

— Как человеку хочется, так оно и будет.

— Мало ли чего мне хочется, — обронил выкрест. — Слушаю тебя и думаю: будет гнусно… будет ужасно гнусно, если ты погибнешь… Я не терплю, когда кого-нибудь хвалят, но ты… ты, парень, вроде бы и не человек.

— А кто?

— Черт его знает, — он помолчал и добавил: — Мне своей жизни не жалко. Я уже все испытал. А ты хоть разок целовался?

— Да, — сказал я, и на меня дохнуло жаром воспоминаний. Я снова увидел Юдифь, ее волосы, струящиеся, как речка по руслу моих рук, по моему лицу, ее глаза, слепые от стыда и искушения.

— А другое?

— Что другое?

— Другое ты делал?

— Нет, — сказал я.

Мне становилось невмоготу от его расспросов. Ну чего распустил язык? Работал бы молча, как работал, или говорил бы о своей жене… о своих родственниках… Видно, не очень-то они его жалуют, если он боится прийти к ним…

— Торопись, парень. Можешь и не успеть. Сам знаешь, какие нынче времена.

— Успею, — сказал я. — Трава еще не выросла.

— Какая трава? — удивился выкрест.

— Наша. Высокая и мягкая, как перина.

— Чудной ты! Ей-богу! Кто же ждет, когда трава вырастет, если под боком кровать?

— Я жду.

Солнце поднималось все выше и выше. Не успеешь оглянуться, как наступит вечер. Осенние дни коротки, как шаги стариков: старики — к зиме и осень — к зиме.

— А зачем приходил твой дружок? — не унимался Юдл-Юргис. Зуд на него, что ли, напал, чешет языком и чешет.

— Просто так.

— Просто так такие не приходят. Не ври. Я же не немец — меня нечего бояться…

— А вас никто и не боится…

— Подбивал тебя на дело? Угадал?.. Гони его взашей! Тебе только этого не хватало!..

— Чего?

— Стать подпольщиком. Мало тебе, что ты еврей?

— Я уж как-нибудь сам разберусь…

— Сам так сам. Однако же, парень, не забывай, о чем с нами тот плюгавый толковал… так-то…

— Я-то не забуду…

Я смотрел на Юдла-Юргиса и думал о том, что не ведерко привязано к веревке, а мы друг к другу, и только чудо или несчастье может ее перерубить. На чудо надеяться нечего, а несчастья подстерегают нас то тут, то там, только увертывайся, весь город кажется нынче сплошным несчастьем. Нет, я совсем не жалел, что пошел к Юдлу-Юргису в напарники. Останься я могильщиком, запишись портным или пекарем, разве я не был бы к кому-нибудь привязан? Все мы скованы одной цепью, все мы в ней ржавые звенья, и до самой смерти неизвестно, где и какое из них разорвется.

Внизу сновали горожане.

Вот проковылял мужчина на костылях, и стук их высек в моем сердце тревогу.

Мой опекун могильщик Иосиф прошел?

Вот мальчишка припустился за обручем. Обруч покатился с пригорка, и я погнался за ним, как там, в местечке, в нашем прошлом, до которого было всего тридцать два километра, а если через Гайжюнай, то и того меньше, и которое казалось сейчас, как обруч, полным, без окон и без дверей.

Вот протарахтела телега, груженная дровами, и лошадь скосила на нас свой добрый глаз.

Где она, наша саврасая? Где она, наша политзаключенная? В какую телегу ее запрягли?

— Кузя! Кузя! — позвал я.

— Что с тобой? — очнулся от работы Юдл-Юргис.

— Ничего. Я зову лошадь.

— Куда?

— Сюда. На крышу. Кузя! Кузя!.. Давайте ее вместе звать!

— Кузя! — несмело начал выкрест. — Кузя!

— Кузя! Кузя!

— Эй вы, там наверху! Вы что, ненормальные? — раздался голос девки.

Да, ненормальные! Нормальные помахивают кнутом, посасывают трубку или козью ножку, возят на базар дрова, топят печи, стирают, выходят замуж за полицейских!

— Кузя! Кузя!

— Господин адвокат приглашает вас на завтрак, — заорала девка. — Спускайтесь, лошади! Сейчас я вам открою! Слышите?

— Господин адвокат приглашает нас на завтрак, — повторил выкрест, как будто я был глухой. — Мир не без добрых людей, — обрадовался он и вытащил из дымохода ведерко. Там не было ни золотых слитков, ни нательных крестов.

Девка отперла чердак, и по той же коварной лестнице мы спустились вниз, на веранду.

На веранде сидел мужчина, удивительно похожий на нашего местечкового парикмахера Лео Паровозника. Как будто Лео воскрес из мертвых и переселился из ада прямо сюда, в особняк.

Низенький, с уютным брюшком, в войлочной куртке, он оглядел нас с ног до головы и, упившись нашей растерянностью, провозгласил:

— Милости просим за стол. Сейчас Зося вас покормит.

Не знаю почему, но с первых же минут я проникся к господину адвокату невольной, набухающей, как нарыв, неприязнью, и даже поразительное, просто нелепое сходство с Лео Паровозником, моим покойным приятелем, отравленным мышьяком и корыстью, не спасало его. Меня коробило от его вкрадчивой, приклеенной к лицу, улыбки, от войлочной куртки, по которой во все стороны жирными червяками расползалось затейливое шитье, от уютного брюшка — ни дать ни взять глиняная копилка: ударь и треснет, и по полу рассыплются серебряные монеты, закатятся в мышиные щели, не выколупаешь их оттуда ни прутом, ни шилом.

Из кухни доносился запах жареной яичницы. Зося не спешила, и господин адвокат, откинувшись в плетеном кресле, неторопливо и смачно вкушал осенний воздух, сдобренный ароматом яблочной прели.

— Что творится на белом свете? Что творится? — приговаривал он, перебирая, как четки, блестящие кожаные пуговицы своей войлочной куртки. — Кто бы мог подумать!.. Распри, ненависть, кровь!.. Конечно, каждый народ должен жить у себя дома. Англичане — у себя, мы — у себя, немцы — у себя, вы — у себя. — Речь его текла плавно, словно в горле у него был установлен радиоприемник. — Но разве гетто — дом?.. Вы со мной согласны?

— Да, — отозвался Юдл-Юргис, думая больше о яичнице, чем о доме для своего народа.

— А вы, молодой человек?

— Не дом, — сказал я.

— Совершенно верно… Гетто — не дом. Гетто — вопиющий пережиток…

Появилась Зося. Она поставила на стол еду, бутылку домашнего вина и стаканы.

Глазунья соблазнительно желтела на тарелке. Нарезанное ломтями сало и малосольные огурцы дразнили обоняние, но ни я, ни Юдл-Юргис не притрагивались к неслыханному, незаслуженному нами, богатству.

— Ступай, Зося, — распорядился хозяин и погладил свою копилку. — А вы ешьте, ешьте! Или вас христианская кухня не устраивает? — Он улыбнулся, откупорил бутылку и разлил в стаканы красное смородиновое вино.

— Я, например, христианин, — сказал Юдл-Юргис.

— Тем более, — воскликнул господин адвокат. — А ты чего ждешь?

— Мне стыдно, — сказал я.

— Сало есть стыдно?

— Мне стыдно есть под надзором.

Христианин Юдл-Юргис поперхнулся моей дерзостью.

— А я отвернусь, — сказал господин адвокат. — Ты прав: какая же еда под надзором.

И он отвернулся.

— Выпей! — предложил мне осмелевший Юдл-Юргис. — Ваше здоровье! — повернулся он к господину адвокату.

— Тронут. Искренне тронут… Я слышал, — сказал он после паузы, — у вас все там есть… своя тюрьма… своя больница… свое правительство… Его, между прочим, возглавляет мой старый знакомый — адвокат Зильберман. Мы с ним вместе учились в Швейцарии…

Хозяин, видно, имел в виду совет старейшин гетто — Юденрат.

— Я прекрасно ладил с людьми вашей национальности. Вещи шил у Клингмана, ботинки покупал у Ициковича, лечился только у Пекарского… Правда, кого не любил, так своих коллег… Ваши адвокаты жулики и прохиндеи.

Он любил всех, кроме адвокатов, как столяр всех, кроме столяров, сапожник всех, кроме своих коллег — сапожников. Кто же из нас остается достойным любви?

С яичницей я справился быстро. Но сало есть не стал.

Я не стал его есть не потому, что боялся божьей кары. Богу легко карать — он никогда не был голодным.

Тут, на веранде, при виде такого количества пищи, я о каре думал меньше всего. Я думал о них — о Сарре, о ее сыне Вильгельме, о свадебном музыканте Лейзере, о служке Хаиме.

Представляю его лицо, когда я вытащу из узелка — если его мне дадут в дорогу — шмат сала. Хаим отпрянет от него и упадет замертво. А может, он первый раз изменит господу ради желудка. Важно, чтобы душа была безгрешна, а не желудок…

Юдл-Юргис выпил еще раз.

— Всю жизнь я защищал униженных и оскорбленных, — объявил хозяин. — Я и сейчас бы рад помочь. Но что может сделать адвокат в мире, где упразднили суд… и божий, и людской?..

Господин адвокат смаковал свои слова, как Юдл-Юргис вино, и, кажется, хмелел от них.

— Будь моя воля, — продолжал он, — я бы вас не загонял в гетто… я бы вас не убивал… я бы вас продал и нажил бы миллионы… Америка раскошелилась бы… Америка заплатила бы… за каждого и за всех… Заплачено — уезжай!.. А сейчас… сейчас какой от вас прок? Дымоход почистите, шинелишко сошьете, прибьете к сапогу подковку?

— А я… я бы не уехал ни за какие доллары, — с пьяным упрямством сказал Юдл-Юргис и уставился на меня. — Кузя! Кузя!

— Ну вы… вы же христианин, — улыбка снова приклеилась к лицу господина адвоката. — Должно быть, и родной язык забыли?

— Забыл.

— И фамилию переиначили?

— Переиначил, — похвастался выкрест. От него разило вином и отчаянием.

— Вы — не товар, — сказал господин адвокат. — А речь идет о товарных единицах. Представляете — если взять не только Литву, а всю Европу — представляете, какой бы золотой поток хлынул в германскую казну. — Он мечтательно зажмурился и стал пересчитывать на своей войлочной куртке пуговицы, как банкноты.

Господин адвокат еще долго строил планы спасения еврейского народа и обогащения германской казны за счет американских долларов, но я так и не понял, почему американцы, какие-нибудь братья Шнейдер или Джейкобс Паровозник должны платить за нас — им, что, деньги девать некуда или они не могут придумать, на что их с большей пользой потратить?

Власти у господина адвоката не было, но зато были особняк с верандой, девка Зося, смородиновое вино, которое Юдл-Юргис потягивал без зазрения совести, и я уже начинал опасаться: как бы он, пьяный, не отмочил какую-нибудь шутку, с ним и с трезвым дай бог управиться.

— Далеко отсюда до Садовой? — улучил я минутку, когда у хозяина в горле замолк радиоприемник.

— Садовая?.. Садовая за железнодорожным мостом… возле старого еврейского кладбища… Вас и там ждут?

— Ждут, — ответил я.

— Никто нас на кладбище не ждет. На кладбище не топят, — заладил Юдл-Юргис.

— Ждут, — повторил я.

— Не слушайте его… Ему просто не хочется, чтобы я пил… А я буду… буду… — ощетинился выкрест.

— Пейте, — разрешил господин адвокат. — Только не советую в таком виде расхаживать по городу.

— А что, город пьяных не видел? — набычился Юдл-Юргис и придвинул стакан.

— Пьяных евреев — никогда.

— А я не еврей… Это он… он еврей…

— Кузя! — сказал я и поднялся из-за стола.

— Куда вы? — остановил меня господин адвокат. — Зося соберет вам узелок.

Не надо мне никакого узелка. Не надо. Я его не заработал. Я и так унизился, затолкав украдкой в карман ломоть сала. Побирушка!..

Скорей, скорей отсюда — от этого господина в войлочной куртке, торгующего евреями, как поросятами на базаре, от этой девки с ее полицейскими надеждами, от этого Юдла-Юргиса, которому стакан смородинового вина дороже родной матери.

Скорей! Но не на Садовую, к Циценасам, а на улицу Стекольщиков!

Жухлая листва шуршит у меня под ногами. Я спотыкаюсь о раздавленные паданцы.

Я не иду, я бегу к калитке.

И вот я за железной изгородью.

Чего ж я стою?

С пригорка сбегает зачуханная собака: шерсть торчком, лапы в грязи, морда в лучах солнца.

Чья она? Откуда?

Я лезу в карман. Достаю ломтик сала. Швыряю ей.

Дворняга смотрит на меня, виляет обрубленным хвостом.

В чем дело? Почему она не ест?

Сыта?

Или она иудейского вероисповедания?

Где же твоя желтая лата, пес?

Кто-то тяжело дышит у меня за спиной.

Я оборачиваюсь.

Юдл-Юргис!

Он глядит на меня исподлобья и говорит:

— Прости, Даниил.

На дне ведерка чернеет узелок — жертва господина адвоката миру, где упразднили суд… и божий, и людской.

Я молчу. Дворняга ластится ко мне, как будто и она просит за выкреста прощения.

— Хочешь, — говорит Юдл-Юргис, — на колени встану.

И он, пьяный, опускается на колено. Дворняга подбегает к нему, обнюхивает ведерко и лает.

— Встаньте, — говорю я. — На вас смотрят!

— Кто?

— Собака, — говорю я.

Юдл-Юргис медленно и просветленно встает. Так, наверно, он поднимался с колен в нашем местечковом костеле в престольный праздник, суливший ему и выпивку, и прощение.

Некоторое время мы все молчим: я, Юдл-Юргис и дворняга.

— Не надо ходить на Садовую, — после паузы говорит выкрест.

— Сами сходите?

— Нет, — отвечает Юдл-Юргис. — Я сам не пойду.

— Но почему?

— Никому ничего не докажешь.

Похоже, он трезвеет. Трезвость старит его. Он горбится, голова свисает на бок, почти на плечо.

— Вы ее муж, она ваша жена. Что тут еще доказывать?

— Перед богом — так…

— И перед людьми.

— А сейчас нет людей, — говорит он, покусывая губы.

— Куда ж они подевались?

— Сейчас есть немцы, литовцы, евреи, а людей нет.

От прежней обиды у меня не осталось и следа. Была и улетучилась, растворилась в осеннем воздухе. Я себя знаю. Стоит мне прикоснуться к чужой боли, как от меня мигом отлетает и гордость, и мстительность, и непреклонность.

— А я вообще ни то ни се, — говорит Юдл-Юргис. — До пупа — еврей, а выше — сам черт не разберет.

Дворняга одобрительно залаяла. Она не отступала от нас ни на шаг, и морда у нее сияла от преданности и взаимопонимания.

После господина адвоката мы попали к пани Куцувне — так значилось в списке. Высокая, закутанная в шерстяной платок, в длинном и неимоверно широком платье, она не потчевала нас ни салом, ни разговорами, ей не было никакого дела до нашего правительства, до нашей тюрьмы и сумы: вызывала трубочистов, вот они и пришли, а раз пришли, проше панства, заниматься делом, нечего лясы точить, зима не за горами, дымоход не тянет, еще, не приведи господь, сажа воспламенится, тогда кричи: «Караул!» Только пожара на старости не хватает, старость, она сама по себе пожарище, все сгорело дотла, до последней щепки.

Солнце перевалило за полдень.

Разморенный вином, Юдл-Юргис прилег на крыше и задремал.

А я старался вовсю.

Кто она такая, пани Куцувна? Где ее дети? Для кого она сторожит дом?

Вопросы роились в моей голове, как пчелы, жалили, гудели.

Может, ее сыновья воюют? Воевал же мой непутевый отец Саул в Испании.

Если воюют, то на чьей стороне?

Немцев? Русских? Поляков?

Допустим, немцев. Разве я перестану чистить дымоход?

Матери ни в чем не виноваты. Во всем виноваты мы сами — их сыновья.

Пани Куцувна наблюдала за мной снизу. Она как бы жила не на земле, не во времени, а в своем длинном платье, как в крепости, отгородившей ее от жизни, от рассеянных по свету детей, которые когда-то — когда? — тыкались в ее подол своими русыми, рыжими, черными головами.

Там же, внизу, вертелась дворняга, и я думал о ней с благодарностью. Сам бог послал ее в ту минуту, когда я, оскорбленный, бежал от Юдла-Юргиса, от господина адвоката и от всех на свете. Не знаю, что бы сталось со мной, вернись я один без выкреста в гетто, но я бы больше никогда не увидел ни его, ни города, ни пани Куцувны, молчание которой было хмельнее самого хмельного вина.

Юдл-Юргис лежал неподвижно, положив под голову тяжелые руки, и я не отваживался будить его.

Я смотрел на него и завидовал. Неужели от вина можно забыться?

— Я не сплю, — вдруг, как бы оправдываясь, зашевелился он. — Ты застал меня на пороге… Не удивляйся!.. Торчу на пороге, а мать никуда меня не пускает, заперла двери на ключ и не пускает. Я ее и добром прошу, и угрозами — ничего не выходит. Налегаю всем телом на дверь, думаю, вышибу, а она не поддается. Думаю, через окно выпрыгну, а окна цементом замазаны.

— Приснилось, что ли?

— Нет. Ни выйти не могу, ни попасть… Я даже отсюда пробовал… с другого конца… с крыши… Ничего не выходит… Снаружи отец стоит… Шмерл Цевьян… и не пускает… — жаловался он.

Боже праведный, сколько раз я сам пускался в обратный путь — с кладбища, из тюрьмы, куда угодил с Пранасом, с улицы Стекольщиков, туда, в местечко, к порогу моего дома, к заветным дверям с их сладким, как соловьиное пение, скрипом.

О, как сладко скрипят родные двери!

Когда-нибудь мы туда вернемся. Не в мыслях, а на самом деле. Когда-нибудь мы не будем лишними в нем, в нашем доме.

Когда-нибудь.

Пани Куцувна стояла внизу и терпеливо дожидалась, когда мы кончим свою работу. Она не подстегивала нас ни окриком, ни вздохом, как будто и сама забылась или вспомнила русую, рыжую, черную голову, прильнувшую к подолу ее широкого, почти цыганского платья.

— Это, парень, страшно, — пробормотал Юдл-Юргис.

— Что?

— Когда дверь закрыта с обеих сторон. Изнутри и снаружи. Это страшно.

Шурша платьем, пани Куцувна проковыляла в сарай и вскоре вышла оттуда с охапкой березовых дров.

Сейчас затопит, подумал я.

И она действительно затопила.

Из трубы повалил дым. Он вился над крышей, и осенний ветер гнал его туда же — к порогу нашего дома.

Пани Куцувна щедро вознаградила нас за клубившийся над крышей дым — вынесла плетеную корзину картошки, и мы ссыпали ее в ведро и прикрыли веревкой. Если Ассир до вечера не сменится, если удастся прошмыгнуть, то на улице Стекольщиков и впрямь затеплится надежда.

От пани Куцувны мы с Юдлом-Юргисом отправились по другому адресу. Каждый раз мы аккуратно выгружали картошку и укладывали ее на черепицу, а потом снова собирали в ведерко. Снизу все, должно быть, выглядело нелепо: ходят по крыше, как по грядкам. Но не затолкаешь же столько картошки за пазуху.

Впору было срывать лату и собираться на Садовую, к родственникам Юдла-Юргиса.

Мы условились с ним, что он останется у водокачки, неподалеку от Садовой — может, Циценасы пожелают с ним встретиться, не топать же им целую версту, ему же самому испытывать судьбу нечего, еще нарвешься на какую-нибудь сволочь, мало ли их, сволочей, бродит по городу, тогда и документ не спасет. Показывай его сто раз, двести — никого не убедишь… Документ подделать можно, а лицо… лицо — нет…

Я сорвал с груди лату и протянул Юдлу-Юргису:

— Спрячьте ее…

Выкрест взял у меня лату.

— Какой там у них номер?

— Восемь, — сказал Юдл-Юргис и странно посмотрел на меня. — Ну как?

— Что?

— Как ты себя без нее чувствуешь?

— Так же, — ответил я.

— Без нее ты такой же, как все…

— Сволочь?

— Чужой, — сказал Юдл-Юргис. — С богом!

И перекрестил меня.

Мы подошли к железнодорожному полотну. Наверху, по мосту, прогрохотал поезд.

— Иди! — крикнул выкрест, забираясь на насыпь.

— Мы договорились… у водокачки… — напомнил я.

— Не бойся, — отрешенно ответил он, и внутри у меня все заныло.

Юдл-Юргис и не думал спускаться с насыпи. Он стоял у самых рельсов и задумчиво глядел на подгнившие, отливавшие машинным маслом, шпалы, как бы пересчитывая их — десять километров… двадцать… тридцать два… Казалось, в целом мире не было для него ничего важнее, чем этот беззвучный счет, приближавший его к невидимому прошлому, к той скрипучей отцовской двери, которую он безуспешно пытался отворить.

— Давай, Даниил, вместе, — вдруг сказал он.

— Вы с ума сошли!

— Вскочим на подножку и уедем… хотя бы на час… хотя бы на миг.

— Это невозможно, — сказал я.

— Почему?

— Поезд прошел.

— Скоро будет другой. Они тут часто ходят. Вскочим, и — ту-ту!..

Он запыхтел, как паровоз, во всю мощь своих легких, набитых обидами и сажей.

— Ты зря время теряешь, — сказал он. — Для того чтобы уложить человека на рельсы, мало его сделать евреем.

Небо снова затянуло тучами. Они висели низко, черные и тяжелые. Казалось, за ними никогда не было и не будет солнца.

И небо без желтой латы, подумал я.

Мимо промчался военный состав. На открытых платформах грудились новехонькие танки с огромными крестами на броне. Кресты полосовали нас, как молнии, и мы подавленно глядели им вслед, пока они не скрылись за поворотом. Тут, брат, на подножку не вскочишь, тут до родного порога не доберешься ни на час, ни на миг.

Родись я немцем, я бы, наверно, сейчас мчался с ними. На Восток, к русским полям, к русской зиме, к Тобольску, где когда-то родился младший лейтенант Коган.

Сын Сарры Вильгельм, будущий кайзер будущей Германии был бы счастлив. Сидел бы на броне или высовывался бы из люка и играл бы на губной гармонике? А я?

В ушах еще долго стоял, неумолимый грохот колес. Похоже, он выжег вокруг все звуки, даже сердцебиение, а кресты на броне перечеркнули все: и нас, и город, до самого горизонта.

Дорога на Садовую вела мимо еврейского кладбища.

В проломах полуразрушенной стены серели плоские выщербленные надгробия.

На мгновение мне почудилось, будто я вернулся домой, в нетопленную избу моего опекуна Иосифа, к нашей савраске, заждавшейся меня в сарае.

И вдруг я услышал ржание — заунывное, протяжное.

Я просунул голову в пролом стены и возле надгробия из черного зернистого гранита увидел пустую телегу. На земле, как рельсы, чернели поваленные оглобли. Тут же были разбросаны постромки, зиял изъеденный потом хомут.

Сама лошадь паслась поодаль.

Я подошел поближе.

Три мужика деловито и неспешно валили ломами надгробие.

От камня во все стороны летели осколки.

— Бог в помощь! — сказал я.

— Ты чего тут шляешься? — пробасил один из мужиков и приблизился ко мне.

— Евреев крушите? — деланно равнодушно спросил я.

— А тебе какое дело?

Мужик держал лом, как винтовку.

— Так им и надо, кровопийцам. Так им и надо! — голос у меня дрожал, щеки пылали.

— Ступай отсюда! — посоветовал мужик.

Совет был разумный. Надо было убираться. Но я стоял как вкопанный. Стоял и ждал, пока они примутся за меня, пока от меня во все стороны полетят осколки, клочья, ошметки.

— Может, говорю, помочь?.. Почем берете за камушек?.. Позарез деньги нужны.

Я лез на рожон, но мужик попался ядреный.

— Приходи завтра, — буркнул он. — Камней на всех хватит.

Он привел лошадь, запряг ее в телегу, подождал, пока двое остальных погрузят на нее надгробие, дернул вожжи, и я только успел прочесть на черном зернистом граните:

— ЗАЛМАН КАЦНЕЛЬСОН. 1876–1936.

Куда вас повезли, реб Залман?

Меня бил озноб.

Пусть грабят золото, думал я, пусть морят голодом, пусть вешают на грудь желтую мишень — только пусть не трогают наших мертвых. Все мертвые равны. Все мертвые одного племени — племени мертвых… И несть им числа!

Телега выкатила за ворота кладбища.

Поначалу я думал, что это слезы текут у меня по щекам, но это были не слезы, а дождь.

Когда я пришел на Садовую, дождь совсем очумел — лило как из ведра.

Мне долго не открывали. Видно, никого не ждали или не хотели выходить. Кому охота высовываться в такую погоду, лежи и дрыхни на печи, если не желаешь погреть руки на Залмане Кацнельсоне.

Наконец щелкнула щеколда, и в проеме выложенных тряпьем дверей, как озерцо среди осоки, сверкнула среди всклокоченных волос лысина.

— Циценасы тут живут?

— Мы Циценасы, — без всякого интереса сообщила лысина.

— От Юргиса я.

— Какого Юргиса? — чихнула лысина, не впуская меня, но и не исчезая.

— Родственника вашего.

— Мои родичи все померли, — пожаловался человек, и у него на переносице сдвинулись брови — две гусеницы встретились на ветке.

— Значит, вашей жены, — сказал я. — Она скоро будет?

С меня текло ручьями. Мне хотелось войти в сени, сбросить одежду и выжать ее.

— Разве бабу поймешь? Баба, она как туча. Нет, нет и вдруг повиснет над головой, — ответил человек, удивленный моей проницательностью.

Он был готов говорить о чем угодно, только не о Юргисе.

— Можете меня не бояться, — успокоил я его.

— А я не боюсь… Вы местный?

— Нет.

— Откудаво?

Я назвал местечко.

— Как же… как же, — оживился он.

— Юргис просит, чтобы вы съездили в местечко и передали его жене, что он жив.

— Ты что-то путаешь… Вы что-то путаете, — поправился он.

Я повернулся и зашагал прочь.

Простаком прикидывается, подумал я. Он сразу понял, о ком я говорю, недаром у него на переносице брови сдвинулись. Брови не лгут. Таких Юргисов раз-два и обчелся. Выкрест в Литве такая же редкость, как землетрясение.

Господин Циценас, осенило меня, тоже живет в гетто. Только его гетто без ограды, без колючей проволоки, без часовых у ворот, за дверьми, выложенными тряпьем, за словами, пропитанными недоверием… Страх, страх, страх — вот его гетто. И оно в отличие от нашего — добровольное.

— Куда ж вы в такой ливень, — догнал меня голос Циценаса.

— Некогда, — сказал я.

Скоро в городе начнется комендантский час. Да и Юдл-Юргис бог весть что подумает. Не так уж он во мне уверен. А вдруг плюну на все: на улицу Стекольщиков, на всех Пранасов, родственников и сирот, плюну и сбегу?

Глупо бежать из одного гетто в другое. Глупо.

— Вот у моей Брониславы родственников, как у того вшей, — усовестился Циценас. — Посидим, чайку попьем, обсохнете.

Я согласился, разделся в сенях догола и стал выкручивать одежду.

Циценас стоял рядом, не сводил с меня глаз и приговаривал:

— Первый раз вижу обрезанного… Первый раз…

Он расстелил на печи мои штаны и рубаху, снял с гвоздя поношенный полушубок и, стыдясь своего любопытства, пробормотал:

— Мой полушубок без самогонки не греет.

Циценас быстро принес бутылку и разлил в стаканы.

Мы выпили, не чокаясь и не закусывая.

— Как он там… Юргис? — заговорил он.

— Ничего.

— Беда, — промолвил Циценас. — Детишки осиротели… Семья без кормильца… Беда…

За окнами хлестал ливень. Циценас то и дело поглядывал на дверь, как будто оставил ее открытой, и в его взгляде, увлажненном хмелем и искренностью, сквозил уже не страх, а пугливое участие и жалость. Кого он жалел? Меня? Юдла-Юргиса? Себя? А может быть, ливень, который зря истязает землю?

— Никуда Бронислава не поедет, — сказал он и снова налил сивухи. — И мне не позволит… Все равно же вы вроде бы померли… померли для всех…

Он опрокинул стакан, и я последовал его примеру.

От мокрой одежды шел пар. В комнате было тепло от печи, от хмеля и одиночества.

— Пойду, — сказал я.

— Посидите еще маленько, — нетвердо произнес Циценас. — Когда вы входили, вас никто не видел?

— Никто.

— Хочешь — возьми себе полушубок. У меня другой есть…

— Он же у вас без самогонки не греет, — пошутил я, кутаясь в него.

От полушубка пахло углем и чужим потом. И еще от него пахло моим опекуном могильщиком Иосифом, и мне не хотелось снимать его с продрогших плеч, ибо воспоминания греют не хуже, чем брага.

— И самогон бери, — расщедрился Циценас. — Выпьете с Юргисом… Он мастак… В старые добрые времена один с бутылкой расправлялся. Расправится, бывало, и — петь… Здорово он наши песни пел… Душевно… Особливо про уланов. «Прискакали уланы… Шинкарка, шинкарка»…

Циценас напел мотив, устыдился и осекся.

Я встал, подошел к печи, сбросил с плеч воспоминания и оделся.

Рубаха почти высохла, а штаны прилипали к икрам.

— Не обижай меня, — тихо попросил Циценас. — Возьми полушубок. Пригодится. Зима на носу.

— Я его для Юргиса… — сказал я, и Циценас прикрыл за мной дверь. Прикрыл и огляделся. Никого. Ни души…

У каждого свой немец, подумал я. У Циценаса, видно, немец — жена…

Что я скажу Юдлу-Юргису? Что он помер для всех… для жены… для Владаса… для Моникуте… Для всех Циценасов, сколько бы их на белом свете не было?.. Что больше нечего ходить на Садовую, потому что ничего не вернешь, только душу растравишь, только губы искусаешь до крови.

Пусть хоть полушубок порадует его, пусть утешит на время, пусть возбудит надежду. Все равно я ему правды не скажу. Да посылал ли он меня за правдой?

Возле еврейского кладбища я задержался и прислушался. Ни храпа лошади. Ни ударов лома. Тихо, как, должно быть, среди покойников.

Интересно, кто валит надгробия в нашем местечке? Валюс? До такого заработка он не унизится. Туткус? Он и мертвых боится.

Кто же?

Почем в местечке кладбищенский камень? Строят ли из него коровники? Или, может, памятники? Неужели по всей Литве так?

Не может быть.

Хоть одно кладбище где-нибудь да уцелеет, пусть не в этом городе, пусть не в нашем местечке. Уцелеет, и вороны будут гнездиться в его соснах, и трава вместо молитвы будет шелестеть по весне.

— Вот, — сказал я, когда добрел до водокачки, — подарочек! Ваши родственники посылают вам привет и полушубок.

Мои мысли еще витали над кладбищем, и я видел перед собой не Юдла-Юргиса, не лысину Циценаса, а того, безымянного ядреного мужика, спокойно запрягающего лошадь прямо в надгробие. Испещренная надписью плита «ЗАЛМАН КАЦНЕЛЬСОН» тянется по мокрой глине, скользит облепленная листьями, и звук от ее скольжения усыпляет меня, как снотворное зелье.

Или сивуха разгулялась в крови?

— Ты, что, нализался?

Юдл-Юргис схватил меня за грудки, привлек к себе, обнюхал и выдавил:

— Нализался!

— «Шинкарка, шинкарка», — запел я.

— Когда они обещали съездить?

— Когда? В будущий понедельник… Как только картошку уберут…

— Какая картошка, если у них огорода нет?

— «Прискакали уланы»!

— Заткнись!.. Объясни толком!..

— В понедельник… Хотите глоток? — я протянул выкресту бутылку.

Юдл-Юргис приложился и с жадностью глотнул самогона.

— С кем ты говорил: с ней или с ним?

— С обоими.

— Ведьма она… Бронислава…

— Немец, — сказал я и отхлебнул из бутылки. — Цуцка! Цуцка! — позвал я темноту.

Дворняга выпрыгнула из-за водокачки, завертелась, заскулила, задрожала.

— Пошли, псина, в гетто.

— Не пропустят ее.

— Пропустят.

— А я говорю: нет.

— А я говорю: да. Нацепим на шерсть лату и пойдем. Где моя лата?

— Да ты на ногах еле стоишь, — сказал выкрест. — Язык у тебя заплетается.

— И пусть заплетается… Ненавижу… его… ненавижу…

Юдл-Юргис подхватил меня под руку и потащил.

Всю дорогу он одаривал меня своей добротой. Он до гроба не забудет… хе-хе… что он для меня… что я для него сделал… первым, за кого помолится… брр, брр… будет не жена, не дети, а я… он купит свечку… пусть там, на небесах, знают… ха!.. что не все на земле сволочи.

Начхать на свечку… на небеса… ненавижу… свой лживый мокрый язык… Брр!..

— «Шинкарка, шинкарка»… Почему ты, псина, не поешь? Пой!.. Смешанный хор: пьяный еврей и пьяная собака!..

Где мы?

В лесу?

Юдл-Юргис усаживает меня на скамейку под ветвистой липой, и я склоняю голову не то к ее корявому стволу, не то к нему на плечо…

— — — — — — — — — — — — — — — — —

У ворот гетто змеилась колонна, человек триста, не меньше. Рабочий день кончился.

Раньше, чем через час, нам проверку не пройти, подумал я, облизывая пересохшие губы и мечтая об отдыхе. Приду домой, упаду на пол и буду спать, пока во мне не перебродит дармовая безжалостная сивуха — до сих пор от нее у меня голова трещит, а в глазах белесый рваный туман.

Белобрысый немец, не тот с гофрированной шеей, другой, коренастый, без каски, в расстегнутой шинели обыскивал молодую женщину. Он ощупал ее и, как бы усомнившись в чувствительности своих длинных, не по росту, рук, вдруг приказал:

— Раздевайся!

Женщина не шелохнулась.

— Раздевайся! — повторил белобрысый. — Не задерживай колонну. Снимай платье!

Медленно, как где-нибудь у речки в томительно жаркий день, она сняла с себя платье и прикрыла им свое посиневшее в лучах фонаря, висевшего над воротами, тело.

— Лифчик! — скомандовал часовой.

Женщина долго — три тысячи лет — отстегивала лифчик.

Кто-то прыснул.

— Трусы!

Трусы упали на мокрый булыжник, и я готов поклясться, что услышал грохот.

Женщина осталась в одних, сползших до колен, чулках на тугой толстой резинке.

Часовой разглядывал ее белое, еще не утомленное бедой и страстью, тело и смеялся.

— А мне говорили… мне говорили, — задыхался он от смеха, — что у евреек все поперек… Вранье!..

Что, если так… Юдифь?

Я бы кинулся к нему и перегрыз бы ему горло.

А теперь?.. Теперь я стоял и не двигался. Только грохот отдавался в моих ушах. Только чулки ее обвивали мою шею и душили.

Кто мы, в конце концов? Стадо баранов? Он один, а нас… сколько нас?

Ух, эти тысячелетние рожи, искаженные жалостью и любопытством!.. Неужели все у нас поперек: и честь, и достоинство, и отвага?

— Можешь одеться, — сказал часовой.

Но женщина его не слышала. В свете фонаря светились ее розовые соски — две изюминки на праздничном пироге, две сладкие, две доступные изюминки.

— Ты свободна, — повторил солдат.

Она не нагнулась, не подняла платье, не схватила трусы — постояла и двинулась, голая, окаменевшая, и тьма расступилась перед ней и снова сомкнулась.

Почему она не умерла? Почему покорно сняла с себя одежду? Неужто после всего она как ни в чем ни бывало придет домой, ляжет рядом с мужем, и тот не почувствует, как от ее тела несет белобрысой похотью.

Меня стошнило, и я вырвал в ведерко прямо на картошку.

— Что ты наделал? — воскликнул Юдл-Юргис. — Столько добра испортил.

Я погрузил в ведерко руку и стал швырять в толпу заблеванные картофелины.

— Эй, вы! Жрите, — кричал я, не помня себя. — Жрите! Кугель! Картофельные оладьи! Флойменцимес! Налетайте, люди добрые!

И они подобрали ее.

Всю, до единой картофелины.

А я подобрал платье.

Я нес его на руках и клялся отомстить:

им,

себе,

смеющемуся немцу

и той женщине…

______

Смешанный хор живых и мертвых пел у ворот колыбельную нашей отваге.

______

III

— Нравится тебе у меня? — спрашивает Ассир.

— Нравится.

Комната большая, не то, что наша. Высокие потолки. Обитые обоями стены. На обоях — цветы, крупные, аляповатые, с запахом. Чем они пахнут? Сыростью? Прокисшим молоком?

На столе вино, закуски. В углу граммофон.

— Располагайся, — Ассир усаживает меня за стол. — Сейчас мы с тобой подкрепимся. Музыку послушаем.

Я согласен подкрепиться, согласен послушать музыку, хотя уши мои раскрыты не для нее, а для новостей.

— Есть неплохие пластинки, — говорит Ассир и включает граммофон.

— Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, уходили комсомольцы на гражданскую войну. Уходили, расставались, покидали тихий край. Ты мне что-нибудь, родная, на прощанье пожелай. И родная отвечала: Я желаю всей душой: если смерти — то мгновенной, если раны — небольшой, — вышивает игла.

— Это все, что от них осталось, — вздыхает Ассир и присаживается рядом.

— От кого?

— От русских. Не сегодня-завтра немцы возьмут Москву. Кто бы мог подумать?

Глаза его закрыты. Я смотрю на его одутловатое лицо, гладко выбритые щеки — не у старика ли Ковальского он бреется? — на выразительные, подпорченные похотливостью, губы, на расстегнутый пиджак, на правый рукав с голубой повязкой… Даже дома он ее не снимает. Видно, с ней и ложится, а вдруг поднимут среди ночи, пусть знают, кто такой и где служит. Голым никому не докажешь, а тут все как на ладони — господин полицейский.

— Ты, кажется, не рад?

— Меня немцы не радуют, — говорю я.

— Меня тоже, — говорит он. — Но факт остается фактом.

— Я видел Кристину, — говорю я, пытаясь побороть свое нетерпение и приблизить Ассира к тому, ради чего я, собственно, пришел. Где же она, его куча новостей? Не для того же он меня сюда зазвал, чтобы огорошить граммофоном и сообщить про немцев, которые не сегодня-завтра возьмут Москву?

— Кристину? — Ассир открывает глаза и, близоруко щурясь, смотрит не на меня, а на обои, словно там, среди аляповатых цветов, гуляет его козочка, его бывшая любовь — дочь местечкового пристава.

— Боже, боже, какие мы были глупые!

— Разве ты не любил ее?

— Любил, не любил, — снисходительно цедит Ассир. — Все быльем поросло.

Он наливает вино и предлагает:

— За встречу!

— За встречу, — говорю я и замираю в ожидании. Когда ж он, наконец, заговорит о Юдифь?

— Ты не поверишь, Даниил, но я им благодарен… Отца убили… мать, а я, представь себе, им благодарен.

— За что?

Мне с трудом удается скрыть свою злость и нетерпение. Но Ассир не гневится, он становится еще снисходительней и ласковей.

— За то, что остался евреем, — говорит сын мясника Гилельса и отпивает глоток. Он вертит в руке рюмку, разглядывает ее на свету, как будто видит за хрупким стеклом, как за туманом, всю свою прошлую жизнь: пасхальный стол, уставленный яствами; себя, торжественного, в бархатной ермолке, готовящегося ответить на праздничные вопросы отца; горящие свечи; серебряный поднос с пирогом, пышным и мягким, как груди матери; саму мать, бессловесную, неправдоподобно добрую в черном платье с ожерельем, искрящимся, словно медовая настойка.

— Это не мать, не отец, а немцы сделали тебя евреем?

— Меня евреем сделал гнет. А чей он — германский, испанский — неважно… Понимаешь?

— Не понимаю…

— В той Литве, где жила Кристина, все-таки было лучше. Выпей! — он придвигает ко мне рюмку, подходит к граммофону и принимается печь новый блин.

— На закате ходит парень Возле дома моего, Поморгает мне глазами И не скажет ничего. И кто его знает, Чего он моргает.

— Ассир, — говорю я. — Ты же знаешь, зачем я пришел.

— Знаю. Но о Юдифь потом.

— Она жива?

— Потом, потом.

А вчера прислал по почте Два загадочных письма: В каждой строчке — только точки, — Догадайся, мол, сама…

— Итак, я продолжу свою мысль, — глумится надо мной Ассир.

Ну что он пристал ко мне со своими мыслями? Мне от собственных тошно. Но я держу их — когда трезвый — под замком, как бабушка деньги в комоде, так верней, попусту их не распустишь. Даже дерево не обнажает своих корней, чтобы свиньи не подкопались. А мысль? К ней всегда какая-нибудь свинья прискребется, только оголи ее.

— Кем бы я стал в той Литве? А? — не унимался Ассир.

У меня нет никакого желания гадать, кем бы стал в той Литве Ассир… Во всяком случае не пропал бы, папаша не позволил бы…

— Кем? — горячится Ассир.

Я молчу. Перебьешь — еще больше распалится.

— Зятем местечкового пристава? Прихлебалой, забывшим свой язык? Когда-нибудь мне все равно дали бы коленом в зад… А сейчас мой путь ясен… Своя тюрьма, Даниил, дороже чужой свободы.

— Свобода одна.

— Нет, дружище, нет… Там наша неволя, тут наша свобода.

— А облавы?

— Что облавы? — недоумевает Ассир.

— Какая же это, к черту, свобода без детей, без стариков с одними полицейскими и трубочистами?

— Надо иметь терпение. А у нашего народа его испокон веков не было. Подавай ему все сразу — равенство, братство, власть…

Не ручаюсь, было или не было у нашего народа терпение, но у меня оно иссякло. У меня его не осталось. Ни капли. Ни чуточки.

— Что с Юдифь?

— Неужели она тебя интересует больше, чем наш народ?

— Больше!

— Ты, видно, без ума от нее.

— Без ума.

— Счастливый ты человек.

Ассир произносит это с какой-то неподдельной искренностью, почти мучительно, улыбка исчезает с его одутловатого лица, и только глаза осквернены завистью.

Я не гляжу на Ассира. Я вдруг вспоминаю Юдла-Юргиса и свою ложь. Пусть Ассир солжет. Правда мне не нужна. Правда там… за дверью… за окнами, где вытаскивают из-под байкового одеяла молодых мужчин, хватают детей, толкают в кузов, увозят и убивают, где раздевают донага. Пусть Ассир воскресит своей ложью хотя бы ее… Юдифь.

— Жива твоя Юдифь, — говорит он.

— Ты не врешь?.. Ты ее видел?

— Нет.

— А кто?

— Рувим Столярчик.

Глаза у Ассира цвета вина. Он смотрит на меня из какой-то далекой дали, и расстояние между нами все растет и растет, как будто сын мясника уплывает в сон, в небыль…

— Как его найти?

Я все еще не верю своему счастью.

— Столярчик, увы, мертв…

— Мертв?

— Да.

— Но он же… он же… с тобой не мертвый говорил…

— Полумертвый, — говорит Ассир.

— Что же он тебе сказал?

— Я, говорит, господин Гилельс, видел в городе дочь доктора Гутмана, и все.

— И все?

— Ты недоволен?

— Я? Почему?.. Доволен… Очень даже доволен… Что ж она там делает?

— Литовцев рожает. Вот что.

В другой раз я бы ударил его. Я бы смазал его по одутловатому лицу, по глазам, оскверненным завистью. Но тут я сдержался, только стиснул зубы, только хрустнула в руке рюмка и по ладони потекла кровь.

— Другого пути пока нет. — Ассиру не жалко рюмки. Ему не до моей крови, мало ли ее льется на белом свете. Слова его шипят, как шкварки на сковородке, потрескивают, брызжут на скатерть, на обои, на мое лицо. — Либо ассимиляция, либо гетто… Другого пути пока нет… Это их небо и их болото. Хотят они — парят в поднебесье, хотят — барахтаются в грязи… А мы? Мы — приживалы, чужаки, перекати-поле… И останемся ими до тех пор, пока у нас не будет своего неба и своего болота… Завидую Шенделю… Он вовремя махнул отсюда. Но еще не все потеряно. Главное — выжить… А после… после мы как-нибудь разберемся…

Меня мутит от его слов. Я устал от политики. Я хочу думать о Юдифь.

Если я ее найду, у меня будет свое небо.

На свете нет неба выше и чище, чем любовь. Пусть даже в тучах, пусть даже в молниях.

Как же найти ее в огромном городе?

Литовцев рожает? Ну и что?

— Послушай, — говорит Ассир. — Какого черта тебе лазить по крышам? Поступай в полицию… Чем выгребать чужую грязь, лучше помочь своим.

— А как ты им помогаешь?

— Как могу.

— А ты можешь одеть женщину?..

— У тебя одни бабы в голове.

— Я спрашиваю: ты можешь одеть женщину?

— Раздевать их, по-моему, приятней, — говорит Ассир и натужно смеется.

Можно подумать, будто он ничего не знает, будто ничего не слышал. Все гетто только и говорит о той женщине.

— Я подобрал ее платье.

— Ты о чем? — Ассир отводит глаза, чтобы себя не выдать.

— Не строй из себя дурачка. Тебе все прекрасно известно.

Ассир качает головой, плюет на палец и пытается смыть со скатерти кровавое пятнышко. Далось оно ему, черт побери!

— У тебя вечно какие-нибудь фантазии, — произносит сын мясника. — Помню еще в местечке, когда я одолжил тебе коньки…

— Одень ее и объясни про болото, про небо и про пекло!

— Ты, что, пришел сюда ругаться со мной?

— Нет. Но если ты и в самом деле такой сильный, найди ее и одень. Платье я тебе принесу.

— Сам одень! — срывается на крик Ассир. — Я ее в глаза не видел… В тот день на часах у ворот стоял Янкель Фейгес!

— Спасибо за угощение, — говорю я и встаю из-за стола.

— Может, заночуешь? — спрашивает Ассир. — Время позднее, еще, не дай бог, на патруль нарвешься…

— Как-нибудь проскочу.

— Кровать у меня широкая… двуспальная, как видишь…

Он явно обижен разговором, старается меня задобрить. — Уместимся… Оставайся!.. Не пожалеешь…

Ссориться с Ассиром и впрямь нет смысла. Как-никак, не я, а он стоит у ворот с голубой повязкой на рукаве и в случае надобности хоть и не поможет, но отвернется… Да и время позднее, запретное, попадешься какому-нибудь белобрысому, и прощай, Юдифь, прощай, все болота, здравствуй, небо Палестины!.. Останусь… Так и быть… Останусь… Полгода я не спал в кровати, отвык, все на полу да на полу, как кошка… в двуспальной и подавно… В нашем доме двуспальной не было, дед и бабушка храпели врозь, здорово у них получалось, а мои родители меня нашли в роще, в одну кровать их не пускали, бабушка была против, рано, мол, им, рано…

— Ладно, — говорю я, и одутловатое лицо Ассира расплывается в улыбке.

— Сейчас я постелю, — говорит он. — Тебе с краю или у стены?

— У стены.

— Поближе к цветочкам? Я иногда срываю их и дарю.

— Кристине?

— Да, — говорит Ассир.

— Значит, не все быльем поросло.

— Медленно оно растет.

— Былье-то?

— Былье…

— А я ее видел… когда меня гнали по местечку. Она даже заступилась за меня.

— Кристина — добрая, — говорит Ассир. — Обо мне не вспоминала?

— Вроде бы, нет.

— Ложись.

— А ты?

— И я лягу.

Я забираюсь в постель и жду, когда разденется Ассир. Но он не спешит. Сидит на краю кровати и думает о чем-то.

О чем? О Кристине?.. Каждому человеку есть о чем подумать. Даже полицейскому… Хотя какой Ассир полицейский? У него же, кроме плетки и голубой повязки на рукаве, ничего нет. Ни осанки, ни мундира… Да и мысли у него не полицейские, как у нашего Гедрайтиса.

— Ты не стесняйся, — говорю я.

— Чего?

— Ложись с повязкой.

— Чудной ты, Даниил! Чудной!

Ассир снимает повязку, раздевается и укладывается рядом со мной.

— Ты не толкаешься во сне? — спрашивает он.

— Не толкаюсь.

— А я толкаюсь.

— Толкайся!

— Странно, — говорит Ассир. — Но я перед сном всегда вспоминаю маму. А ты?

— Я? Бабушку.

— Бабушку я не помню, — говорит Ассир. — А у мамы были очень красивые волосы… Всегда седые… Когда-то… мне было десять… я взял ножницы, подкрался к ней и хотел ее остричь…

— Зачем?

— Чтобы у нее выросли другие… Обыкновенные… Как у молодых…

— Тебя побили?

— Нет. Мама забрала ножницы, спрятала в комод и сказала: «Ничего, Ассир, не изменишь»… Только сейчас я понял, что она имела в виду.

— Что?

— Не ножницы… Совсем не ножницы, Даниил.

Голос его глохнет. Он откидывает руку на подушку, как будто сдается в плен сну, воспоминаниям и еще кому-то, незримо присутствующему в комнате, не то судье, не то соглядатаю.

— Неужели они возьмут Москву? — вздыхает он. — Уж лучше русские, чем немцы…

— Враг будет разбит. Победа будет за нами, — говорю я.

— Откуда это? — поворачивается ко мне Ассир и удивленно смотрит мне в рот.

— Откуда?

Нет, о Пранасе я ему не скажу. Все-таки Пранас — подпольщик, а Ассир, хоть и жидкий, но полицейский.

— Откуда? — повторяю я его вопрос. — Из священного писания… Служка Хаим…

— Этот служка тебе совсем голову задурил. Спи!

Я закрываю глаза.

— Ты хоть парочку мне оставь, — снова начинает Ассир.

— Чего?

— Цветочков. А то я тебя знаю: все для нее посрываешь. Все.

Как быстро Ассир засыпает!.. Руки по-прежнему откинуты на подушку, холеные, без мозолей и ссадин, с четкими, переплетающимися линиями. Бабушка умела по ним гадать.

— У тебя, Даниил, — говорила она, — очень хорошая линия, и ведет она далеко.

Куда ж она, моя линия, ведет? На улицу Стекольщиков? А дальше?

Ровно, как тесто в печи, вздымается грудь Ассира. Ну и волосат же он, ну и волосат!.. Все мы произошли от обезьяны, уверяла Юдифь. Не знаю, как мы, но Ассир — точно…

Странно… Мы с ним в одной постели… и нет между нами ни мясной лавки Гилельса, ни его кирпичного дома. Только маленький неощутимый просвет шириной в голубую нарукавную повязку.

Я поворачиваюсь к стене.

Я срываю первый цветок на тонкой трепетной ножке.

— Это тебе, Юдифь, — говорю я.

— Спасибо, — говорит она.

— Хочешь, я тебе еще сорву.

— Хочу.

И я хожу по бумажному лугу, и срываю один цветок за другим.

— Как они обворожительно пахнут! — радуется Юдифь. — Ты очень… очень хороший… Я люблю тебя.

— И я люблю…

Во сне стонет Ассир.

— Будь моей женой, — говорю я.

— Хорошо, — говорит Юдифь.

— Хорошо, — говорю я. — Хорошо.

Рука моя шарит по обоям, я что-то шепчу, шепот горячит кровь, тело мое звенит, и звон его некуда спрятать — тесна для него кровать и комната, и улица за окном, и вся земля от края и до края…

— Ты где ночевал? — встречает меня дома служка Хаим.

— У Ассира.

— Так я тебе и поверил. Я знаю, где в твоем возрасте ночуют… Ох, Даниил, Даниил!.. Погубит тебя твоя плоть. Погубит…

— Я был у Ассира… Сына мясника Гилельса… Он сейчас полицейский…

— Зачем тебе полицейские? Полицейские евреям не нужны… У нас, Даниил, один полицейский — господь бог. Он нас и карает, и бережет… Объявился Лейзер, пропал ты. А что мне делать?.. У меня сердце разрывается…

— Лейзер объявился?

— Ты угадал… Подбил его все-таки Менахем Плавин. Уговорил… И скрипку для него достал… на ней, говорит, мальчик играл… мальчика нет, а скрипка осталась… Он жив, пока она поет, сказал Лейзер… И согласился… Вчера весь день истязал свои пальцы. Взял у Сарры иголку и давай их колоть… Колет и приговаривает: проснитесь, сволочи… На левой руке вроде бы три пальца проснулись, а остальные спят…

— Он их когда-то лозой сек.

— Помяни мое слово, Даниил: господь их все разбудит.

Хаим был необыкновенно возбужден. Он весь лучился от радости, от сознания исполненного долга. Перемену в жизни Лейзера он приписывал себе — кто как не бог надоумил свадебного музыканта взяться за скрипку, ну а бога-то просил не сам Лейзер, а он, служка, его поверенный на земле.

— Это еще не все новости, — делясь своей радостью, сообщил Хаим.

— Что еще?

— Наконец-то у нас есть раввин. Слава тебе господи! Настоящий раввин… Не самозванец… Из Укмерге…

— Укмерге — большой город.

— Правда, он пока без бороды… Но борода — не ум. Борода растет.

— Ему, что, подпалили ее?

— Нет, — сказал служка. — Он сам ее постриг, чтобы его не узнали… Три месяца он к нам добирался и добрался, наконец. Я вижу, тебя это не радует?

— Если это радует вас, считайте, что это и моя радость… А еще какие новости?

— Я достал два савана, — неожиданно промолвил служка Хаим.

— Два савана? Зачем?

— На случай облавы. Сейчас я тебе их покажу.

— Мне их показывать незачем.

— Как это незачем?.. И ты сможешь ими воспользоваться, если эти изверги нагрянут.

— Я не собираюсь умирать.

— А кто собирается?

Моя недогадливость просто огорошила служку. Такой тупости он от меня не ожидал. Я и в самом деле не понимал, хоть убей, не понимал, что за чудесный способ спасения от извергов придумал служка. Да еще при помощи савана. Это ж, можно сказать, святотатство, это ж глумление над таинством смерти. Это ж черт знает что!

— Сейчас я тебе покажу, — посмеиваясь надо мной и томя меня своей хитроумной идеей, пробормотал Хаим. — Посмотришь и скажешь: Хаим — голова! Хаим — мудрый человек!

Служка быстро направился в угол и через минуту предстал передо мной в таком виде, что я только рот разинул.

Появись он в таком облачении ночью без предупреждения, я бы грохнулся в обмороке, хотя нервы у меня крепкие, на всякое насмотрелся.

Не успел я закрыть рот, как Хаим ловко опустился на колени и растянулся на полу.

Саван прикрывал его голову, ту самую мудрую, которой он передо мной так выхвалялся, его высохшие руки, только башмаки высовывались из-под материи, допотопные, со сношенными до дыр подошвами, на которых отпечаталась не только земная, но и небесная пыль.

— Ну как? — спросил из-под покрывала Хаим.

— Что?

— Похоже?

— На что?

— Что ты расчтокался? Я тебя спрашиваю: похож я на мертвого?

Откровенно говоря, Хаим и живой был похож на мертвого. Не в саване, а в лапсердаке или в своем знаменитом пиджаке, который он сшил себе еще в Латвии, когда работал на табачной фабрике. Старше его пиджака был только бог.

— Очень даже похож, — сказал я.

— Теперь тебе ясно?

— Что?

— Долго ты еще будешь чтокать? — служка лежал на полу и не вставал.

— Представь себе, — сказал служка, откинув край савана, — входят они…

— Кто?

— Изверги… Хватают стариков или еще кого-нибудь… А мы с Лейзером на полу… Лежим, не шевелимся… Мы лежим, а вы с Саррой, скажем, плачете…

— Как же плакать над живыми?

— У еврея всегда есть повод для слез. Стало быть, мы лежим, а вы плачете. Вы плачете, а они спрашивают: вос из дас?

— Не вос из дас, а вас из дас, — поправил я Хаима.

— Вы и говорите: горе, горе… дядя Хаим умер… и дядя Лейзер… или тетя Сарра… Смотря кого хватать будут… Понял?

— Понял.

— Мертвых они не трогают. Боже милостивый, из-за твоей непонятливости я весь бок отлежал.

Хаим поднялся хоть и помятый, но довольный.

— Это неплохо, — утешил его я. — Но надо придумать что-то похлеще.

— Уж вы там со своими литовцами придумаете на нашу голову. Думаешь, я не понимаю, зачем он приходил… Я все понимаю… Опять мировая революция! Опять: «вставай, проклятьем заклейменный»…

Слова служки ошеломили меня больше, чем саван. Когда же наш всемогущий господь вложил ему их в уста?.. В сороковом или раньше?

Хаим вообще меня с каждым днем все больше удивлял, Откуда у него взялась такая хватка? Невероятная набожность соединялась сейчас у служки с когтистой предприимчивостью, трезвым расчетом и даже купеческой оборотистостью. День-деньской он слонялся по гетто и, промышляя молитвой, добывал то пищу, то мебель, то саван.

— Стыдно молодым играть в мертвых, — сказал я почти с неприязнью.

— А множить мертвых? Множить — не стыдно? — воскликнул Хаим.

Еще я заметил, что в последнее время он и заикаться стал меньше. Речь его выпрямилась, как гвоздь под ударами молотка. Беда — молот, она от любого недуга излечит.

— Вы не подумайте… Я не против вашего савана… Но где взять столько материи?

— С материей действительно худо, — сказал Хаим с тем же купеческим сожалением. — Но кто же лезет дракону в пасть?

Я молчал.

— Ты знаешь, что делает слон, когда ему хочется отдохнуть? — отринул он вдруг от себя дракона. — Слон ложится на бок и отдыхает. Жизнь миллиона муравьев его не волнует. Слон ложится на бок и отдыхает…

— Что же, реб Хаим, остается муравьям?

— Муравьям остается мочиться на слона…

Он свернул саван, спрятал его в заработанный двустворчатый шкаф с пожелтевшими, как собственные щеки, дверцами и вышел из дому.

Мочиться пошел — муравей в саване…

Или к раввину из Укмерге. Хаим — добряк. Хаим, если господь бог потребует, полбороды одолжит. Да что там полбороды — все, до нитки, отдаст.

Почему я не спросил у него, где Юдл-Юргис? Наверно, на чердаке. Наверно, в хедере.

Выкрест открыл хедер, что ни на есть настоящий хедер с учениками.

Ученики у Юдла-Юргиса не абы какие, все именитые, все почти знатного звания.

В свободные дни — а мы на работу в город ходим не каждый день, а через два, а то, если суббота, через три — в свободные дни выкрест обучает на чердаке желающих.

А от них отбоя нет.

Уму непостижимо!.. Сколько их, желающих стать трубочистами!

Среди учеников Юдла-Юргиса, кроме меня, есть один профессор математики и один бывший сахарозаводчик Эйдельман. До войны мы всегда пили чай с его сахаром. Когда я тайком от бабушки пытался выгрести из сахарницы лишнюю ложку, старуха хватала меня за руку и сердито говорила:

— Ты — не Эйдельман.

Так вот, сейчас сахарозаводчик Эйдельман вместе со мной и профессором математики обучается ремеслу у Юдла-Юргиса. Не задарма, конечно. Какой же мастер учит задарма?

Юдл-Юргис — не шкуродер. Он берет недорого, паек у своих учеников не забирает. Профессор и Эйдельман платят ему рублями.

Зачем выкресту рубли?

— А вдруг после войны прежние деньги вернутся? — говорит Юдл-Юргис.

Прежние деньги сами, без русских, не вернутся.

А у русских сейчас не червонцы на уме, а Москва.

Сахарозаводчик Эйдельман — тупица, ничего ему не втолкуешь, каждую мелочь трижды повторяй. А профессор, тот схватывает все на лету. Правда, он все время брезгливо вытирает руки и приговаривает:

— Понятно. Все по законам аэродинамики.

Пойти, что ли, наверх. Если Юдл-Юргис там, я дождусь, пока он кончит свои объяснения, и выложу ему все без всякого вранья. Пусть знает. Пусть не рассчитывает ни на меня, ни на Циценасов.

Сколько можно его обманывать?

По-моему, он и сам все чувствует. Просто ему хочется отдалить от себя правду. Иначе бы он сам давно сходил на Садовую, зачем же было меня посылать.

Хуже будет, если обман раскроется. Тогда от Юдла-Юргиса пощады не жди… Тогда он прогонит меня к чертовой матери, будь я в тысячу раз способнее, чем тупица Эйдельман.

Я поднимусь на чердак, в хедер, наберу в свои легкие сырого затхлого воздуха и скажу:

— Никуда ваши родственники не поедут… ничего они вашей жене и детям не передадут… померли мы для них… понимаете, вроде бы померли… По законам аэродинамики..

С такими мыслями, по тому же загадочному закону аэродинамики, я толкнул дверь в хедер.

Возле трубы, подставив под свой сдобный зад, привыкший к сидению в кожаном кресле или на плюшевой софе, ведерко, восседал грузный, крепко сбитый сахарозаводчик Эйдельман. Ему было далеко за сорок, но, несмотря на полноту, он выглядел куда моложе. От прочих смертных Эйдельман ничем особым не отличался, завод у него отняли еще до войны, и он уехал куда-то в глухомань, чуть ли не на польскую границу, которую надеялся перейти с фальшивым паспортом на имя — Людвига Щепаньского, бывшего своего товарища по Варшавскому коммерческому училищу. Но то ли паспорт его подвел, то ли он перепутал границу — Эйдельман оказался в Минской тюрьме, откуда его после долгого разбирательства выпустили в канун войны за активные, как он рассказывал, взносы в МОПР.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Здравствуй, — ответил Юдл-Юргис и, продолжая свои наставления, обратился к Эйдельману. — На следующей неделе мы с вами поднимемся на крышу… Проверим, как у вас с равновесием. Не боитесь ли вы высоты…

— У меня с равновесием всегда было плохо… Особенно с политическим…

— Ничего, — утешил его выкрест. — Привыкнете.

— Евреи ко всему привыкают, — скорбно обронил Эйдельман. — Я свободен?

— До четверга, — сказал выкрест.

— Господи! — воскликнул, поднимаясь, его ученик. — Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал мне, что наступит такой четверг, когда я, Беньямин Эйдельман, залезу на крышу с ведром и метлой трубочиста, я не плюнул ему в глаза, не спустил бы с лестницы, нет, я бы пошел в кассу, купил бы билет на пароход и отправился бы на остров Гонолулу. Почему, спросите вы, на остров Гонолулу? Потому что там растет сахарный тростник… потому что там нет печей… потому что там никогда не заходит солнце!..

И бывший сахарозаводчик удалился.

— Его место в Юденрате, а не на крыше, — выпалил я.

— Юденрат один, а крыш не счесть, — промолвил Юдл-Юргис.

— Он свалится, — предрек я. — Он обязательно свалится. В первый же день.

— Почему?

— Он все время будет оглядываться на свой завод.

— А разве мы не оглядываемся?

— Оглядываемся, — согласился я. — Только ничего нашего не видно.

— Видно, — буркнул выкрест.

— Не глазами.

— И глазами. — И Юдл-Юргис впился в чердачную крышу взглядом.

Сейчас или никогда, подхлестнул я себя. Когда еще представится другой такой случай? Почему же я робею? Почему же молчу? Юдл-Юргис видит глазами, а я плесну в них серной кислотой, и он ослепнет… Правда всегда слепит… Как же жить со слепыми от правды глазами?..

— Ты что-то скрываешь от меня, Даниил, — просто заговорил выкрест.

В его тоне не чувствовалось ни упрека, ни угрозы. Мол, я бы на твоем месте поступил так же, но когда-нибудь… когда-нибудь все выяснится… тайное, так сказать, станет явным… и ты будешь испытывать неловкость, как при внезапно зажженном свете…

— По-моему, ты парень прямой… честный… Ну?

Я молчал.

— Ты мне соврал?

— Я там не был, — сказал я.

— А полушубок?

— Полушубок?.. Я украл его… На кладбище… Там мужики валили надгробья…

— Этот полушубок… этот полушубок мой, — тихо произнес Юдл-Юргис.

— Ваш?

— Когда-то я привез его Вацлавасу на рождество… Они всегда бедно жили… Вацлавас все пропивал… все до последнего цента…

Я привалился к трубе. Слышно было, как в ней гудит ветер. А может, это во мне что-то гудело — мое смятение, моя жалость, мой испуг.

— Вор из тебя не получился, — подытожил выкрест.

Мы стояли с ним среди чердачного хлама, развороченных ящиков, кусков заржавевшей жести, брошенного тряпья, обрывков газет с хорошими, давно минувшими новостями, и сами были какие-то минувшие, захламленные, только тряхни, и мы рассыпемся, пыль заклубится столбом, осядет и въестся в эту рвань, в эту ржавчину, в эту мертвечину. Чердак все сужался, крыша его опускалась все ниже, все время хотелось пригнуть голову, которой человек так легкомысленно и так рьяно дорожит. Кому она, к черту, нужна? Кому нужен этот горб, этот гроб, в котором мы ежеминутно хороним свои порывы и свои надежды?

— Я соврал, — сказал я. — Брониславы дома не было.

— А он?

— Он без нее не решает…

— Почему ты мне сразу не сказал… тогда… у водокачки?..

— Боялся.

— Чего?

— Я не умею валить надгробья… Я подумал: пусть хоть они останутся… надгробья…

— По-твоему, моя — жена… мои дети — это надгробья?

— Не знаю, — сказал я.

Я вдруг почувствовал, как внутри все стало пусто до икоты, до рвоты, но Юдл-Юргис против ожидания принял удар спокойно, как будто мои слова относились не к нему, а к кому-то другому. Вот и пойми человека!

— Что ты посоветуешь?

Я пожал плечами.

— Проще всего бежать. Но что с ними будет?.. Ведь могут схватить всех… Ведь могут?

— Могут.

— А спрятаться — не спрячешься…. В собаку не превратишься… Если бы можно было превратиться — я бы не раздумывал, я бы побежал… Прибежал бы на двор, забрался бы в конуру и каждое утро, каждый божий день ждал бы, когда они выйдут из дома… она… Владас… Моникуте… Я бы вертелся у их ног… я бы прыгал им на шею… Для всех, для родственников, для соседей я был бы псом… Саргисом… Маргисом, а для них был бы отцом и мужем…

— Не отчаивайтесь, — сказал я. — Кончится война, и вы вернетесь…

— Война кончается не для всех… А вдруг она меня не дождется. Кто же станет ждать еврея?..

Первый раз я от него такое слышу, поймал я себя на мысли. Первый раз. Раньше он избегал о себе так говорить, раньше бы у него это клещами не вырвали. С того дня, когда его окрестили в костеле, Юдл-Юргис себя евреем не считал да и другие его не считали. Он был для всех, и для ксендза, и для раввина, трубочистом. Его так и звали в местечке: Юдл-Юргис-трубочист.

— Жена ждет мужа, мать — сына. А кто он — не имеет значения, — сказал я.

— Думаешь?

— Так должно быть.

— Как должно быть, никогда не будет. Никогда.

— Зачем же тогда жить?

От ответа Юдла-Юргиса избавил профессор математики, самый прилежный его ученик.

— Я не опоздал? — спросил он, распахнув дверь чердака.

— Нет, — сказал выкрест.

— До войны я всегда был пунктуальным, — заметил профессор. — И от других требовал пунктуальности… Я готов… Я весь внимание.

Я был уверен, что после нашего разговора Юдл-Юргис не станет заниматься со своим пунктуальным учеником, но выкрест приосанился и сказал:

— Прошу, господин профессор… Сегодня мы с вами поговорим об устройстве дымоходов… Дымоходы бывают разные…

Профессор вытащил из-за пазухи своего демисезонного пальто блокнот, достал из нагрудного кармана пиджака карандаш, опробовал его и принялся записывать слова злополучного учителя.

Юдл-Юргис поглядывал, как быстро, без запинки бежит по шуршащей бумаге карандаш, и это шуршание как бы завораживало его. Он говорил, пересыпая свою речь восклицаниями, всякими мудреностями, даже поговорками, сбивался, начинал с начала, извинялся перед учеником, но в его, болотного цвета, глазах зыбучей ряской зеленела тоска, в которую он проваливался, и некому — ни на улице Стекольщиков, ни на Садовой — некому было протянуть руку, чтобы он не увяз.

Профессор строчил карандашом, Юдл-Юргис распространялся о дымоходах, а я смотрел на них, и еще одной каплей стало больше в Еврейском море…

На ратуше развевался немецкий флаг со свастикой, напоминавшей вычерченные мелом и полустертые ботинками классы на нашем местечковом тротуаре. Что она обозначала, я не знал, но впечатление производила скверное. Не то что серп и молот. Серпом жнут, молотом куют, а что делают со свастикой?

За два с лишним года у нас сменились три флага, и это, наверно, еще не конец.

Когда-то мануфактурщик Гольдшмидт, глядя, как дворник прикрепляет к его кирпичному дому новое полотнище, сказал:

— Сшил бы ты лучше из него, Казимерас, для себя рубаху. Меньше красоты, больше пользы.

В самом деле, что за польза от флага?

С минуты на минуту должен был прийти Пранас. Он задерживался, и я уже начал беспокоиться, не приключилось ли с ним чего-нибудь, работа у него, прямо скажем, опасная, белым фельдшерским халатом никого не проведешь. Если Пранукас сейчас попадется, он тюрьмой не отделается.

Мимо меня сновали прохожие.

Процокала девица, улыбнулась мне.

И я ей улыбнулся.

Куда она спешит? На свидание? На службу?

Подошел слепой с клюкой, попросил:

— Переведите меня, пожалуйста, на другую сторону улицы.

Разве откажешь слепому?

Я взял его под руку и повел.

— Ты кто? — спросил он.

— Я?.. Владас…

— Чем занимаешься?

— Работаю на фабрике.

— На какой?

— На мебельной.

Меня вдруг охватило странное и обидное волнение. Чего ради он затеял допрос?.. Какое ему дело, как меня зовут, на какой фабрике я работаю. Пусть скажет спасибо, и баста…

— А почему у тебя голос дрожит? — не унимался слепец.

— У меня? Дрожит?..

— И говоришь ты не чисто… с акцентом… У слепых абсолютный слух… я сразу усек…

Брось его, брось его, нашептывал голос. И — деру, пока не поздно… Пока он не передал тебя в лапы полиции… Он как-нибудь сам доберется на другую сторону улицы, мостовая пуста, ни одной машины, под колеса не попадет, а ты попадешь… попадешь…

Слепой еще крепче сжал мою руку. У него не только слух абсолютный, но и сила, просто силища. Того и гляди, сплющит тебя, раздавит.

— Пан мыслешь, же я естем вариатем?

Бежать! Бежать!

Я вырвал руку, оставил слепого посреди мостовой и, пока он не опомнился, юркнул в толпу прохожих.

— Еврей! Держите еврея! — сотрясал улицу высокий дискант.

Слепец тыкал клюкой в воздух, как в мостовую.

Прохожие останавливались и, словно по уговору, забыв про свои заботы, про свою службу, про свои пути-дороги, разглядывали друг друга — носы, глаза, волосы — и следовали дальше.

А слепой размахивал палкой и кричал:

— Держите еврея! Держите еврея!

Наконец он замолк и сам растворился в толпе.

Боже праведный, думал я, прячась за углом, неужели в этом мире без опаски для жизни нельзя перевести на другую сторону улицы слепого?

Чем ему так досадили евреи?

Глаза ему выкололи?

Детей забрали?

Что за проклятие, что за вина лежит на нас?..

Я и не заметил, как пришел Пранас.

— Ты чего тут прячешься, горе-конспиратор? — прошептал он. — Так ты, дружок, сразу обратишь на себя внимание.

— Да я тут чуть не попался!..

Пранас оглянулся.

— Как?

— Слепого переводил на другую сторону улицы, а его, видишь ли, покоробило мое литовское произношение.

— Зачем же ты с ним вступил в разговоры?

— Человек спрашивает — я отвечаю…

— Впредь ты, дружок, будешь умнее.

— Умней — нет. Осторожнее.

— Сматываемся отсюда, — сказал Пранас. — Сейчас слепой может оказаться зрячим, а зрячий — слепым.

— Слепых зрячих больше. Вон их сколько! — кивнул я на толпу. — Неужели они не видят, что вокруг них творится?

— Видеть мало. Действовать надо. Действовать. Пошли, товарищ поводырь!

Мы дошли до парка, того самого, где я, возвращаясь от Циценасов, пьяный, спал на скамейке, выбрали укромный уголок, у самой речки, и примостились на как бы опрысканной охрой и выскобленной осенью траве.

Речка навевала покой.

На противоположном берегу бродила белая и счастливая коза. Она лениво пощипывала скудную охру и время от времени запрокидывала вверх свою легкую красивую голову, подолгу что-то высматривая в холодном небе. Видно, и у нее были какие-то сокровенные козьи мечты, а может статься, и молитвы. Только уж если господь бог круглый год глух к человеку, то на что может рассчитывать поздней осенью коза?

— Я принес тебе письмо, — сказал Пранас, щекоча меня былинкой.

— От кого?

— От доктора Бубнялиса.

— Мне?.. Не щекотись!

— Ты передашь его Абелю Авербуху, директору еврейского приюта… — Пранас что-то вывел былинкой на моей щеке.

— Что ты щекотишься?

— Я написал у тебя на щеке фамилию: Абель Авербух…

— Может, ты и письмо туда перепишешь…

— Письмо заклеено… Ладно, не обижайся, — сказал Пранас и бросил былинку в речку.

— Хорошо, — сказал я. — Передам.

— Не так-то это просто… Абель Авербух ушел со своими сиротами под землю…

— Ну уж оттуда я его не выкопаю.

— А его выкапывать нечего. Он иногда сам показывается на поверхности… Всплывает, так сказать, за продовольствием, за лекарствами…

— У меня есть знакомая медсестра. Сарра. Жена часовщика из Германии.

— Помню, — сказал Пранас.

— Она должна его знать.

— Может быть…

— А как с ними… с золотарями… Кто-нибудь говорил?

— Говорили.

— Ну?

— Пока худо.

— Отказываются?

— Выжидают.

— Цену набивают… Между прочим, Сарра обещала мне ожерелье… настоящее… золотое…

— Деньгами их не прошибешь… Они, понимаешь, даже не за себя боятся…

— За детей?

— И не за детей… Хотя им и жалко их…

— Тогда за кого же?

— Бочку — пожалуйста, сбрую, — берите, а вот лошадь… лошадь — ни в какую…

Пранас подробно объяснил положение. Положение, как он выразился, неопределенное. А время не терпит. Скоро нагрянут холода, и операция может сорваться, потому что в мороз золотари бездельничают, никто дерьмо не вывозит, оно смерзается в лед, не долбить же его ломами, не растапливать, как гусиный жир.

Ждать весны? До весны далеко. Пока лед растает, дети вымрут или их переловят. Переловили же всех голубей, чтоб их в пищу не употребляли. Воробьи, и те не залетают в гетто, нечем им, бродягам, поживиться, каждую кроху тут слизывают языком, а не клювом.

Золотарям дороги их дети и их лошади. Где же раздобыть ледащую клячу, для начала хоть бы одну?

Могильщиком я был, в трубочисты записался, могу для пользы дела стать конокрадом.

Или самому впрячься в бочку?

Будь моя воля, я бы впрягся.

Если можно на человеке пахать, то почему же нельзя возить на нем золото?

Вот это было бы зрелище!

Весь город ходил бы за подводой: и господин адвокат, и девица, которая мне улыбнулась, и слепец, который бы прозрел от такой картины.

Хи-хи-хи!.. Ха-ха-ха!

— И все-таки мы их уломаем, — сказал Пранас. — Предложим приличный выкуп и уломаем… Жизнь одного человека стоит дороже, чем табун лошадей.

— Сейчас табун людей стоит меньше, чем лошадь, — сказал я.

— Ну ты известный пессимист, — заметил Пранас.

— А это что за партия?

— Самая многочисленная… те, кто верит только в плохое.

— Я верю только в хорошее, — сказал я.

— Например?

— В лошадь, — сказал я.

— Этого мало, — вставил Пранас. Для него, для вожака молодежи, может быть, этого и мало, но для меня вполне достаточно… во всяком случае до тех пор, пока мы не вывезем сирот Абеля Авербуха. А потом-потом я стану еще во что-нибудь верить… я и сам не знаю, во что…

С речки веяло прохладой. Коза подошла к голой раките и стала тереться о нее своим впалым боком. Розовое пушистое вымя раскачивалось, как колокол, и негромкий молочный звон колебал мои уши.

Сидеть бы так и сидеть, думал я, смотреть бы на козу и тереться боком о свою ракиту — о косяк двери в родной избе, о край надгробия на местечковом кладбище, о бабушку…

Вот в кого я еще верю!..

— Засиделись мы тут с тобой, — сказал Пранас. — Пора.

Я не слышал его. Я все терся боком о свою ракиту.

— Ты, что, не слышишь?.. Пора!..

— Ты когда-нибудь трешься боком о ракиту? — спросил я у него.

— Я не коза, — прыснул Пранас.

— Козел ты, — сказал я.

Я встал, отряхнул с себя травинки, покосился на противоположный берег, и на миг мне показалось, будто коза встрепенулась, ее дымчатая спина напряглась и выгнулась, и по ней, по спине, осенний ветер, взъерошив, погнал прощальный одуванчиковый пух.

— Встречаемся тут же, у речки… Через два дня… В двенадцать, — отчеканил Пранас.

— У меня нет часов.

— Короче говоря, в полдень… С ответом от Авербуха…

Интересно, застану я тут через два дня козу или нет, подумал я.

Подумал и загадал желание. Если коза будет, оно исполнится. Если же…

— Ты о чем размечтался? — толкнул меня локтем Пранас.

— Послушай, Пранукас… Как ты думаешь, коза тут через два дня будет или нет?

— Тебе-то что?

— Будет или нет?

— Ну будет, будет, — рассердился Пранас. — Никуда она не денется… Думай лучше про Авербуха…

— Видишь ли, я загадал желание, — объяснил я ему.

— От козы наши желания не зависят, — отрубил он.

От кого же они зависят?.. От Красной Армии? Но она далеко, а… коза… рядом…

И потом… потом неужели он ничего не понял?.. не раскусил, какое желание я загадал?.. Или он притворяется?.. Конечно, я желаю, чтобы мы раздобыли лошадь, чтобы погрузили в бочку сирот Авербуха и живыми и здоровыми доставили их к доктору Бубнялису… Я желаю, чтобы враг был разбит, чтобы победа была за нами… Но больше всего я желаю увидеть ее…

— Она в городе, — сказал я, захлестнутый всеми желаниями и тем, единственным, самым большим.

— Кто?

— Юдифь, — сказал я. — Ты знаешь, как ее найти.

— Не знаю.

— Знаешь и скрываешь от меня. Не бойся. Я вас не выдам. Я согласен…

— На что согласен?

— Я согласен вступить в комсомол.

— Давно бы так, — промолвил Пранас.

— Скажи мне ее адрес.

— Перестань! На нас уже обращают внимание, — насторожился Пранас.

— Скажи. И я украду лошадь… Я украду десять лошадей… Клянусь…

— Если я что-нибудь узнаю, я тебе обязательно сообщу, — уклонился от ответа Пранас.

Ничем его не проймешь — ни мольбами, ни кражами, ни даже комсомолом.

— Ты хоть ее видел? — не отступал я.

— Надоел ты со своими вопросами… Я же тебе ясно сказал: узнаю — сообщу…

— А если со мной, Пранукас, что-нибудь?.. А?

— Кто любит, тот дождется, — успокоил меня Пранас.

Ему все ясно. Он любит новую рабоче-крестьянскую власть, он ее дождется, пусть тысячи флагов со свастикой реют в городе, пусть тысячи танков мчат на Восток, к Москве, к Тобольску, он дождется.

А я?

— И ты дождешься, — сказала бабушка, когда Пранас свернул в переулок, и я остался один. — Я напеку вам на свадьбу пироги… мои пироги с изюмом и корицей!.. Я первый раз в жизни выпью чарку медовой настойки… Что это будет за свадьба, Даниил! Всем свадьбам свадьба! Мы пригласим на нее все местечко. Всех! И христиан, и евреев! Мы позовем на нее козу… Да, да, ту самую козу, которая терлась своим белым боком о ракиту… Мы попросим на свадьбу лошадь… Вы достанете ее и вывезете в бочках всех, кто туда поместится… Дерьмовые дети будут водить на вашей свадьбе хоровод, а наставник их Абель Авербух будет плакать от счастья… А из бочек, из отмытых бочек будет течь брага, и великодушные золотари утолят свою вечную жажду. Смешанный хор под управлением Менахема Плавина споет в вашу честь осанну!.. Вот только тогда, Даниил, я умру. Вот только тогда… со свадебным пирогом в руках… я сойду в могилу… И угощу тех, кто мертв… Пускай и мертвые вкусят от вашей радости. Выше голову, Даниил!.. Уже мелется на мельнице мука!.. Уже заведена брага!..

Я плутал по городу, и мне невыносимо хотелось жить. Как никогда…

Свадебного музыканта Лейзера негаданно-нежданно укусила не дурная, а хорошая муха, и он совершенно преобразился. Бывает же так: живет человек, все привыкли к его внешности, к его кашлю, к его бранчливости, и вдруг в одно прекрасное утро или вечер меняется до неузнаваемости, как будто скроили и сшили его заново в какой-нибудь таинственной швейной мастерской, куда обыкновенному смертному и путь-то заказан. Вошел человек туда оборванный, замызганный, с перхотью на воротнике и на лацканах, а вышел — эдакий франт, одетый с иголочки, волосы причесаны, глаза лучатся, обрызгай его одеколоном и ставь в витрину рядом с манекеном, никогда не отличишь, где он, а где манекен, будь ты и семи пядей во лбу.

Франтом свадебный музыкант Лейзер не стал, для витрины, сколько ни трать на него одеколона, он не годится, но все же его словно подменили.

Я смотрел на него и диву давался. Во-первых, он сам — небывалый случай! — постирал свои штаны и рубаху. Последний раз они сушились на веревке лет пять тому назад, а, может, еще и больше.

Свадебный музыкант Лейзер сидел в комнате, прикрыв саваном срамные места, и весь день ждал, пока одежда высохнет на осеннем ветру. Осенний ветер не спешил, у него, у ветра, других забот немало, кто же сорвет листья с деревьев, кто же нагонит тучи, не Лейзер же.

В руке свадебный музыкант Лейзер держал скрипку и щелкал пальцами по струнам.

Еще до войны, когда я прибегал к Лейзеру со скрипкой Шимена, сына доктора Иохельсона, проситься в ученики, свадебный музыкант отказался от меня, протянул руки и сказал:

— Все твои учителя — мои десять пальцев умерли… Ты пришел после похорон.

То же самое говорил он нашему местечковому полицейскому Туткусу. Только тогда он свои руки называл надгробиями. Он даже скрипку свою потопил.

И вдруг такая перемена!

Что же заставило его снова взяться за смычок?.. Обида на костлявую, которая упорно обходила его стороной, словно сама его боялась? Желание хоть чем-нибудь скрасить одиночество? Или, может, Менахем Плавин, бывший армейский капельмейстер, а ныне руководитель смешанного хора и еврейского оркестра, сманил его пайком?.. Говорят, глава нашего правительства адвокат Зильберман выделил какие-то средства на «культурные нужды»…

Во всяком случае Лейзер больше не глумился над теми, кого только вчера обзывал сумасшедшими. Он сам заразился сумасшествием, хотя, как уверяет служка Хаим, заражаться ему нечего было, он, Лейзер, всю жизнь был сумасшедшим, только не бил себя по щекам, не бегал по улицам и не выкрикивал, как наш бедный Цукерман:

— Да здравствует император всея белая и малая… Николай Второй!..

Правда, тут, в случае с оркестром, Хаим полностью был на стороне Лейзера. Он с таким же рвением поддерживал свадебного музыканта, с каким раньше отговаривал от глупой затеи. Чего-чего, а рвения у служки Хаима было в избытке, его хватало на все случаи жизни.

— Что ты на меня так уставился, Даниил? — поймал мой недоуменный взгляд свадебный музыкант Лейзер. — Голого не видел?

— Вы же не голый.

— Я всегда голый, даже когда одет… Все мы, голубчик, голые… — буркнул Лейзер и отложил в сторону скрипку. — И это хорошо.

— Хорошо, что голые?

— Да, — сказал Лейзер. — Никто ничего не может спрятать ни под рубищем, ни под мундиром, ни под ливреей. Ты хоть знаешь, голубчик, что такое ливрея?

— Нет.

— Не знаешь, а смотришь на меня.

— Я не смотрю.

— Смотри, смотри!.. Скоро вы меня не узнаете!..

— Вас и сейчас узнать трудно.

— Трудно, но можно… А вот скоро… Скоро нам, Даниил, дадут форму…

— Военную?

— Военную на нас уже не подберешь. Еврей в военной форме — солдат, а не еврей и уж тем паче не музыкант. Я говорю о другом. У мужчин будут синие пиджаки и синие брюки, а у женщин черные юбки и белые блузки. Так уверяет Менахем Плавин.

— С латами?

— Форма, голубчик, будет новая. Без всяких лат.

— Я спрашиваю: с желтыми?

— Без желтых, без красных, без фиолетовых, без никаких!.. А ну-ка, голубчик, выгляни в окно! Не сперли там мою одежду?

Я побрел к окну.

— Если сопрут, придется пойти на репетицию в саване, — сказал свадебный музыкант Лейзер и натянул саван повыше. Сейчас он прикрывал у него не только срамные места, но и тонкую, как ширма, грудь, присмотришься и, чего доброго, наткнешься на сквозную дыру.

— Висит ваша одежда, реб Лейзер.

— Слава богу! А то можно испортить снимок.

— Какой снимок?

— Менахем Плавин говорит, что к нам придет фотографщик.

— Зачем?

— Чтобы разослать нас по всему свету. В Америку, в Африку, в Свинляндию…

— В Финляндию!

— Смотрите, мол, люди добрые, как поют и играют евреи!.. Смотрите и не говорите, что вы не видели…

Белые блузки… синие брюки… и ни одного савана… Понимаешь?

— Понимаю… А что вы, реб Лейзер, поете? Что играете?

— Что мы играем? Что мы поем? Дрянь какую-то…

— Не нашу?

— Немца… Менахем Плавин говорит, что он гений! Менахем Плавин клянется, что он не антисемит… Скажи, голубчик, откуда Менахему Плавину знать, антисемит он или не антисемит, если человек жил в позапрошлом веке? Тут за соседа не поручишься, хотя сосед день-деньской у тебя перед глазами мельтешит… Менахем Плавин к нему, что, в гости хаживал?

— К кому?

— К этому Бетховену… Он, что, запанибрата чаи с ним гонял? Бетховен, Бетховен!.. Заладил, как шарманка: пока не попадешь монетой в шляпу шарманщика, не замолкнет. И что он в нем нашел?.. Мелодия еще туда-сюда, но слова!.. Издевательство, ей-богу… Да еще по-немецки пой… Слова-то фотографщик все равно не заснимет… только рты… А из них черте-что летит. «Алле меншен зайнен брюдер». Понимаешь?

— Все люди братья, — сказал я. — Хорошие слова.

— Слова хорошие, — согласился свадебный музыкант Лейзер. — Но не для наших ртов.

— По-моему, они для каждого рта хороши.

— Вот ты и явись, и пой!

— Может, я так и сделаю.

— Сделай, сделай. А то, голубчик, хор редеет с каждым днем. За неполную неделю Менахем Плавин пятерых недосчитался… увели…

— С репетиции?

— Из дому… И трех музыкантов забрали… флейту… гобой… и тарелки… Тарелки, голубчик, бывают не только на столе. В жизни еще без них обойтись можно, хватай прямо из горшка, а в музыке без тарелок ничего на стол не подашь, особенно торжественную… пасхальную пищу или отраву… Тут все должно греметь.

Свадебный музыкант Лейзер стукнул ладонью об ладонь и показал, как должны греметь тарелки.

То ли руки были слабые, то ли удар пришелся не туда, куда следует, но ожидаемого грома не получилось. Свадебный музыкант Лейзер смутился, оглядел свои руки, и мысли его, видно, выпорхнули в окно и повисли на веревке рядом с мокрыми штанами и рубахой.

— Я вижу, ты хочешь, голубчик, о чем-то меня спросить. Не стесняйся. Спрашивай!

— Реб Лейзер, — начал я, поражаясь его догадливости. — У вас действительно проснулись пальцы?

— Да, — сказал он.

— Все?

— Все, кроме большого на левой руке. Большой на левой уснул беспробудно. Он всегда был лодырем. Всегда.

— Как же так, — продолжал я, — столько лет они спали и вдруг…

— Все очень просто, — промолвил свадебный музыкант Лейзер. — Все очень просто… Ответь мне, голубчик, можешь ли ты спать, когда гром гремит?

— Могу.

— А когда земля трясется?

— Подо мной она еще ни разу не тряслась.

— Ты счастливчик! — сказал Лейзер. — А можешь ли ты спать, когда раздевают донага и позорят твою невесту?

— У меня нет невесты.

— Что же у тебя есть?

— Ничего, — сказал я.

— Так не бывает, — сказал свадебный музыкант Лейзер. — У самого последнего нищего что-то есть. Если не кусок хлеба, то глубокая кружка. Если не глубокая кружка, то счастливое место… где-нибудь на крыльце синагоги… Если не счастливое место, то надежда…

Свадебный музыкант Лейзер перевел дыхание, запустил свои проснувшиеся пальцы в космы, взъерошил их, и они задымились над его крупной неподатливой головой, над его нагими плечами.

— Пальцы музыканта не могут спать, когда гром гремит, когда земля трясется, когда позорят невесту. Они пробуждаются и тянутся к струнам. И струны звенят, как кружка нищего, надеждой.

— Зачем же вы выкинули свою скрипку?

— Зачем?.. Подумал, дурак, что я уже не музыкант, что я… как бы тебе это объяснить… старое протухшее мясо, в котором завелись черви… А оказалось, что это не так… то есть не совсем так… Черви в мясе копошатся, но я еще… я еще ЛЕЙЗЕР… И потом этот мальчик… Этот мальчик, который никогда уже не сыграет ни на чьей свадьбе… Он подошел ко мне и сказал: «Смерть не одолеет скрипку. Скрипка сильнее смерти потому, что всегда останется дерево и мастер, и конский волос вместо струн»…

— Я приду, обязательно приду вас послушать…

— «Алле меншен зайнен брюдер?»

— А почему бы нет?

— Может, этот немец… этот Бетховен и впрямь не антисемит?.. Менахем Плавин — известный враль, но и враль один раз в году говорит правду, и с ним такой грех случается… Хотя, как пораскинешь мозгами, и для антисемита все люди братья, кроме нас, евреев.

И снова его мысли стали трепыхать бельевую веревку во дворе и сушить уже не мозг, а одежду.

В самом деле, подумал я, почему бы в какой-нибудь вечер не сходить и не послушать этого Бетховена?.. Много ли проку в том, чтобы валяться по вечерам на полу, глазеть в потолок и терзаться от того, что вот минул еще день и ничего на свете не изменилось. На худой конец можно не только сходить, но и заменить кого-нибудь из тех, кого уже никакой фотографщик не заснимет. Не гобой, конечно, не флейту, а, скажем, тарелки… Петь меня и розгами не принудишь, я и в лучшие времена не пел, кто же поет на кладбище, могильщик — не соловей, не щегол и не иволга. Тарелками стучать — пожалуйста, я не возражаю. Главное тут, как я понял, стукнуть вовремя, ни минутой раньше, ни минутой позже, тогда, когда непременно требуется гром, когда злодей подсыпает в пищу отраву или когда все вокруг ликуют по поводу пасхи или другого торжества, например, согласия золотарей одолжить за хорошую мзду лошадь.

Счастье было бы прийти туда с Юдифь. Она-то точно знает, антисемит Бетховен или нет. В доме доктора Гутмана всегда звучала музыка. Как у Иохельсона… Доктора вообще не могут без музыки…

А доктор Бубнялис?

Письмо лежало у меня в кармане, и я то и дело лазил туда рукой, ощупывал его, как будто оно могло вывалиться через прореху.

Свадебный музыкант Лейзер уловил мои движения, прищурился и сказал:

— Рожок играет?

— Какой рожок? — опешил я.

— А какой рожок у парня, если ему восемнадцать и он не пастух?

Я почувствовал, как кровь прихлынула к лицу, и щеки мои покрылись густыми красными пятнами.

— У меня там письмо, — объяснил я.

— Письмо письмом, а рожок рожком, — улыбнулся свадебный музыкант Лейзер. — Не напрасно же у тебя на щеках помидоры поспели!.. И я, голубчик, был молод, и я томился.

Ну что он, старик, городит? Откуда ему известно про мои томления?.. Порет ерунду, и доволен…

Но Лейзер не унимался:

— У тебя, голубчик, рожок. У нее — лютня. Когда-нибудь они встретятся, и звуки их переплетутся, как виноградные гроздья… Да ты не красней, не красней!.. Твои помидоры все равно не съедобные… Я знаю — ее зовут Юдифь… Верно?

— Верно.

— А мою звали Эстэр… Все думают, будто у меня никогда никого не было… будто прожил жизнь бобылем… А она у меня, голубчик, была… Эстэр!.. Боже милостивый, что это была за лютня!..

Свадебный музыкант Лейзер помолчал, встал со стула, дотопал до угла, погрузил голову в ведро — он всегда пил, как лошадь, намочил лоб и уши, и медленно, роняя на саван капли, вернулся обратно.

— Ты не поверишь, голубчик, но она мне и сейчас снится.

— На нашем кладбище ее вроде бы нет, — сказал я, глядя на его мокрый лоб, на уши, смахивающие на ручку кувшина.

— Ее нет ни на одном кладбище. Ни на одном, — сказал он. — Кроме этого. — И ущипнул себя за сердце. — Ты сколько лет орудовал лопатой?

— Этой осенью будет пять.

— Пять лет! — воскликнул свадебный музыкант Лейзер. — И за столько лет ты, голубчик, так и не понял, что сердце — это кладбище, которое всегда с тобой… пока ты жив… Это только кажется, что мы зарываем своих близких в землю… Только кажется… Вот где они зарыты… Жаль, что меня туда никто не зароет.

— Зароют, — сказал я.

— Ты?

— Да хоть бы я…

— Спасибо тебе, голубчик… Ты славный малый!.. Спасибо… Но не забудь… помни: это очень маленькое кладбище… всех туда не зароешь… А иногда оно вообще остается пустым…

— Мое не останется…

— Бабушка, дедушка, мама, отец… И, может быть, она, Юдифь…

— Она жива, — выпалил я. — Ее видели в городе.

— Ну и что? — свадебный музыкант снова ущипнул себя за сердце. — Это кладбище не столько для мертвых, сколько для живых.

Ветер сушил во дворе его одежду, гудел за окном, потрескивал жестью на крышах, но я почему-то слышал не гул, не потрескивание, а звуки лютни. Они продирались ко мне сквозь сумерки, сквозь осеннее ненастье, и рожок откликался на их зов, сплетаясь с ними, как гроздь винограда с другой гроздью.

С директором еврейского приюта Абелем Авербухом меня свела беженка Сарра. Она сообщила мне, когда он будет в больнице, и я отправился туда загодя, чтобы, не дай бог, не разминуться с ним, ищи потом ветра в поле.

Больница, где служила Сарра, помещалась в бывшем кинотеатре «Глория», из которого даже не вынесли кресла. Обрубили спинки, составили в ряд, превратив сиденья в низкие, трескучие койки.

На стенах «Глории» еще красовались афиши. Куда-то на тачанке стремительно мчался Чапаев. Половина тачанки, примерно до кузова, была заклеена новыми, напечатанными на машинке, приказами, которые на самом верху венчал плотоядный, раскинувший крылья орел. В одном из приказов говорилось, что «от сего дня евреям запрещается носить усы, дабы не вводить власти в заблуждение относительно их национальной принадлежности». Поскольку Чапаев был, кажется, русским, это к нему не относилось, и усы его дыбились, как пики.

Сарра провела меня внутрь, усадила на табурет и сказала про Авербуха:

— Поджарый такой… В пенсне… А у меня радость…

— Да?

— Главный согласился госпитализировать Вильгельма.

— А разве он болен?

— Нет… Но тут безопасней… Отсюда еще пока никого не взяли… Правда, Вилли лежит рядом с тифозными… Но лучше тиф, чем грузовик… Вы, господин Даниил, ждите, а я бегу…

И беженка скрылась.

Лучше тиф, чем грузовик. От тифа еще можно излечиться, а от грузовика никакого лекарства нет. А почему главный не может госпитализировать сирот Абеля Авербуха? Наверно, негде… В «Глории» до войны было всего-навсего двести мест…

Пенсне, видно, задерживается. Мимо меня шмыгали какие-то типы, совсем не похожие на тифозных. У всех у них было загадочное выражение лица, как будто там, за дверью, куда они входили, готовилось что-то ужасное. Среди них я узнал нашего мэела Эзера Курляндчика, совершавшего над младенцами обряд обрезания. Эзер Курляндчик на меня даже не взглянул, да я, по правде сказать, не представлял для него интереса. Слава богу, вот уже восемнадцать лет, как я обрезан, второй раз на мне не заработаешь.

Что наш местечковый мэел делал в больнице? На ком собирался заработать? На будущем кайзере будущей Германии?

Эзер Курляндчик сам намеревается лечь, смекнул я. Такого пройдоху, как наш местечковый мэел, еще свет не видывал, всюду пролезет, всего добьется, хоть промышляет не сахаром, как Эйдельман, а бритвой. Говорили, будто она вовсе не священная, будто Эзер Курляндчик приобрел ее у моего первого учителя парикмахера господина Арона Дамского, кто там разберет. Судя по Вильгельму, в больнице околачивалось больше здоровых, чем больных. Как ни чудодействен саван, разве он надежное убежище? Как ни обманчива снежная баба, разве каждого облепишь и поставишь посреди огорода? Куда лучше спрятаться в болезнь, прикинуться чахоточником, харкающим кровью, или припадочным, лежи, пока тебя не трогают, трясись, когда нагрянет проверка. Но попасть в больницу дано не каждому, тут, как говорит беженка Сарра, госпитализируют не всех. Чтобы спрятаться в болезнь, тоже нужны деньги. И не только деньги, а еще и имя.

У сахарозаводчика Эйдельмана, например, есть и то, и другое, но все же он решил поступить в хедер к Юдлу-Юргису. И не потому, что не мог себе подобрать какую-нибудь приличную хворобу, и не потому, что на всю жизнь зарекся чистить дымоходы.

— Надо смотреть вперед, — сказал Эйдельман.

Если хватают здоровых, то рано или поздно примутся за больных, рассудил он, нечего зря распускать деньги, давиться порошками и недосыпать на вонючей койке. Евреев, утверждал Эйдельман, может спасти только польза… Трубочисты полезны, значит, не в больницу, а в трубочисты, без тени колебания. Пройдет спрос на трубочистов — обучимся какому-нибудь другому ремеслу.

А если будут нужны палачи?

Пойдем в палачи, ответил я за Эйдельмана.

Польза, польза, думал я!.. Настанет лето, да что там лето, весна, и над крышами даже дымка не увидишь, и кончится благословенная жизнь трубочистов.

Что же получается? Только два ремесла на свете и вечны? Глупости!.. Глупости!.. Даже палачу кто-то должен наточить топор, когда он затупится, даже могильщику кто-то должен сделать лопату, когда она заржавеет…

— Вы господин Абель Авербух?

Я поднялся с табурета и пристроился к высокому поджарому человеку в запотевшем пенсне, шагавшему по коридору бывшего кинотеатра «Глория».

— Господином никогда не был, но тем не менее вы не ошиблись: я Абель Авербух.

Человек протер пенсне и, держа его двумя пальцами, как щепотку соли, водрузил на мясистый, величиной со спелый огурец, нос.

— С кем имею честь?

— Даниил, — сказал я.

— Что вам угодно?

Абель Авербух был сух и немногословен.

— У меня для вас письмо.

— Разве я еще кого-нибудь интересую?

— Интересуете, — заверил я его и достал письмо из кармана.

Абель Авербух теми же двумя пальцами взял у меня письмо, поднес к пенсне, прожег его хрусталиками стекол насквозь и спросил:

— Кого же именно?

— Доктора Бубнялиса, — понизив голос, сообщил я, хотя в коридоре, кроме нас, не было ни души. Шепот всегда придает таинственность. Только начни шептаться, и все, даже пустяк обретает важность и потайное значение.

— Доктора Бубнялиса? — Абель Авербух надсадно засопел мясистым, пупырчатым, как огурец, носом, и в его сопении было не меньше таинственности, чем в моей вести. — Не тот ли это Бубнялис, что практиковал у Рубинсона?

— Доктор Бубнялис ждет от вас ответа.

Абель Авербух навел на меня свои хрусталики, и я почувствовал, как у меня задымились надбровья. Что он меня так разглядывает, поежился я. Я не враг. И не лазутчик.

— Гитлер ответил на все письма, — заявил директор подземного приюта и зашагал прочь.

Пусть Гитлер ответил на все письма, но Абель Авербух от меня не скроется. Я буду ходить за ним, как ищейка. Он — за угол, и я — за угол. Он — в подворотню, и я — в подворотню. Пока не заставлю прочесть и ответить хоть письменно, хоть устно — на выбор.

Его, наверно, сбил с панталыку мой шепот. Ну чего, спрашивается, было шептаться в пустом коридоре?

Пока я мысленно честил себя за опрометчивость, Абель Авербух исчез. Улизнул прямо из-под носа.

Я обошел со всех сторон бывший кинотеатр «Глория», толкнулся в одну дверь, в другую, допросил беженку Сарру — директора приюта и след простыл. Неужто я его, простофиля, проворонил? Ну и влетит же мне от Пранаса, ну и влетит! И поделом!..

Я совсем было отчаялся, взгляд мой печально скользнул по бумажной тачанке, и протянутая рука Чапаева повела его в глубь улицы, где удалялась согбенная фигура долговязого Абеля Авербуха.

Бегом, приказал я себе, бегом!

— Что, облава? — окликнул меня какой-то прохожий и, наградив себя самого ответом, бросился наутек.

Облава! Облава на Абеля Авербуха!

Я догнал его на углу, около бани, неподалеку от дома Ассира, и без обиняков сказал:

— Поймите же, я не немец.

— Еврей — это еще тоже не гарантия, — отпарировал директор подземного приюта и ускорил шаг. — Евреи бывают разные.

— Доктор Бубнялис согласен приютить ваших сирот, — прибег я к последнему доводу.

И мой последний довод, надо сказать, подействовал. Абель Авербух остановился, пенсне спрыгнуло с переносицы, как кузнечик с пенька, и повисло на цепочке.

— Как?

— В письме все сказано.

— А я, — замялся директор подземного приюта, — а у меня его нет.

— Я вам передал его.

— Не спорю, — промолвил Абель Авербух. — Но я порвал его и выбросил в плевательницу.

— Не может быть!

Евреи бывают разными, но такого я еще не встречал, такой еще мне не попадался. Взять и выбросить письмо в плевательницу?! Оно же не стреляет, не хватает за горло, не душит. Не нравится — не отвечай, дело твое. Но в плевательницу?! Из трусости, что ли? Да нет, Абель Авербух не трус. Трус давно бы бросил сирот, не возился бы с ними, не бегал бы в «Глорию» за едой и лекарствами… Почему же он его порвал? Почему?

— Я привык переписываться по почте. Другой связи я не признаю, — заявил директор приюта, косясь на меня и, видно, сожалея о своем поступке.

Почты в гетто нет, и для Абеля Авербуха ее не откроют, подумал я. Что же теперь делать?

— Вы знаете его содержание? — спросил у меня Абель Авербух.

— Знаю.

— Тогда пойдемте. Я позанимаюсь с детьми и мы поговорим.

Приют Абеля Авербуха находился в погребе под винной лавкой. Сама лавка была разрушена, от нее остались только стены и вывеска: «Винные изделия».

Абель Авербух огляделся, не следят ли за нами, поправил сползшее на кончик носа пенсне и, обходя груды обвалившегося щебня, перемешанного с полуистлевшими обоями, битым бутылочным стеклом и покореженным железом, провел меня в бывшие сени, снова огляделся, нагнулся и три раза обломком кирпича постучал в заваленный мусором люк.

— Сейчас откроют, — сказал он.

Вскоре люк заскрипел, и в узком просвете я увидел женскую голову, серую и невзрачную, как мусор.

— Входите, — пригласил директор приюта.

По деревянной лестнице с редкими, но крепкими ступеньками я спустился вниз, а вслед за мной осторожно, кряхтя и постанывая, сполз и сам Абель Авербух.

Погреб был вместительный. Пустые ящики из-под вина были поставлены на-попа и как бы делили его на две половины.

— Познакомьтесь. Злата, моя сестра и помощница, — представил женщину Абель Авербух.

— Даниил, — сказал я.

За ящиками, на другой, более просторной половине погреба вдруг началась возня, послышался заговорщический шепот. Чьи-то огромные, воспаленные темнотой и любопытством глаза отыскали мой взгляд.

— А там, — директор приюта наклонил на бок усталую голову, — они… мои ученики…

— Сколько их? — спросил я.

— До облавы было тридцать. Сейчас одиннадцать.

Под потолком висел забранный в решетку фонарь.

Убогий мусорный свет падал на Абеля Авербуха, на его сестру и помощницу Злату, на одиннадцать его воспитанников, скрытых от меня пирамидой из ящиков, пахнувших еще доходным вином и лежалым сеном.

— К сожалению, нечем вас угостить, — сказала Злата. — Разве что стаканчик вина…

— Я не пью, она не пьет, они не пьют, — просклонял Абель Авербух. — Сам не знаю, зачем мы его держим…

— Для праздника, — сказал я.

— Какой же под землей праздник? — спросил директор приюта. — Сейчас я быстренько повторю с ними урок и буду к вашим услугам…

И Абель Авербух прошел в класс.

— Что у нас сегодня, дети? — услышал я его голос.

— Вы обещали, господин учитель, рассказать сказку, — выкрикнул кто-то. Может быть, тот самый, отыскавший меня своими огромными воспаленными глазами в щели между ящиками.

— Вам бы только сказки, — пожурил выскочку Абель Авербух. — А кто за вас азбуку выучит?

— Азбуку потом, — не унимался баламут.

— Будет вам и сказка. Никуда она не денется. Соркин, к доске!

Я метнул взгляд поверх ящиков на другую половину погреба, в класс, но никакой доски не увидел.

— Возьми мел и пиши: алеф, бейс, гимл, далед, — продиктовал директор приюта.

Но и мела я не увидел.

— Не удивляйтесь, — перехватила мой взгляд Злата. — В нашей школе нет ни доски, ни мела… О тетрадях и учебниках и говорить нечего.

— Как же вы их учите?

— Так, — сказала Злата. — Пальцы заменяют и мел, и карандаш. Главное, считает Абель, воображение и прилежание.

У отсыревшей стены погреба топтался тщедушный мальчуган лет семи-восьми в непомерно длинных штанах. Он что-то царапал на ней ногтем, то и дело поворачивался к Абелю Авербуху, смотрел на него и безуспешно пытался стереть рукавом с растерянного лица свой курносый нос, как будто тот был виновником всех его мытарств и ошибок.

— Садись, Соркин, — разочарованно проворчал Абель Авербух. — Второй раз я тебя вызываю к доске и второй раз ты ничего не знаешь. Тебе не стыдно?

— Стыдно, господин учитель.

— Как же ты собираешься жить на свете таким невеждой?

— А я не собираюсь…

— Быть невеждой?

— Жить, господин учитель.

— Дурак, — сказал Абель Авербух. — Чтоб к завтрему знал всю азбуку назубок. Понял?

— Понял, господин учитель.

— А сегодня останешься без обеда. Я не намерен кормить лентяев. Мильштейн! — вызвал он к доске другого ученика. — Покажи этому лодырю, как пишется алеф!

— Неужели он действительно оставит его без обеда? — спросил я у Златы.

— Без обеда останутся все, — сообщила она.

— Почему?

— Потому что его нет.

— Какой смысл тогда наказывать?

— Все, считает Абель, должно быть как в подлинной жизни: и поощрения, и наказания. Скоро кончатся уроки, и он куда-нибудь отправится с детьми на экскурсию.

— Куда?

— В Тракай. Или к морю… Впрочем, к морю он уже их возил на прошлой неделе. Рассказывал им про китов и про янтарь. А в древней столице Литвы они еще, кажется, не были.

— Ты мне мешаешь, Злата, — бросил из-за ящиков директор приюта. — Продолжай, Мильштейн, продолжай!

Мильштейн выводил на голой стене древнееврейские буквы, Абель Авербух придирчиво следил за его давно не стриженным ногтем и, довольный, качал головой.

— У тебя, Мильштейн, почерк библейского писца. Ты родной язык не посрамишь.

— Спасибо, господин учитель.

— Не за что меня благодарить. Не за что. А теперь давайте вместе. Повторяйте за мной: алеф…

— Алеф!

— ...Бейс.

— Бейс!

— ...Гимл.

— Гимл!

— …Далед.

— Далед!

Я слушал, как ломкие детские голоса выводят под сводами винного погреба причудливые звуки старинной азбуки, глядел на сутулого Абеля Авербуха, размахивающего своими неуклюжими, но звучными руками, на застывшую Злату, безотказную, как эхо, и не мог отделаться от ощущения какого-то зыбкого сна, где все: и люди, и предметы предстают в своем первозданном, еще не оформившемся обличье, сталкиваются, наползают друг на друга, тают и снова появляются, точно утренние облака, чей ход предопределен и непредвиден — только что они струились над тобой, и вот уже их нет, как ни задирай голову и как ни разыскивай их на небосклоне.

Ощущение сна еще усиливалось от игры в жизнь, в ту, давно минувшую, с ее янтарем и китами, с ее наказаниями и поощрениями, обедами и отметками. Неоспоримо реальными казались только пенсне на пупырчатом носу Абеля Авербуха, мусорные волосы его сестры и помощницы Златы и пустые ящики из-под расхищенного и наспех распитого вина.

Неужто будет еще и сказка?

Сказку сказывать Абель Авербух не стал. Закончив с азбукой, он проверил познания своих учеников в арифметике и принялся толковать с ними про строение Вселенной.

Нашел место, подумал я, прислушиваясь к неторопливому, как бы заговаривающему хворь, говору. В винном погребе, в сыром и затхлом подземелье про строение Вселенной?! Что они поймут о Солнце, о звездах? Что они поймут о Земле?

— Земля вертится вокруг солнца, — Абель Авербух, как глобус, погладил круглую и прилежную голову своего любимчика Мильштейна. — За год она совершает триста шестьдесят пять оборотов… В високосный год число оборотов увеличивается на один…

— И мы вертимся, господин учитель?

— И мы, Мильштейн.

— И немцы?

— И немцы.

— Вертелись бы они лучше одни, господин учитель.

— Ты умница, Мильштейн. Но так не бывает. Все вертятся вместе: праведники и негодяи, мудрецы и невежды, великаны и пигмеи.

— И долго так будет?

— Как, Мильштейн?

— Долго мы будем вместе с ними… с немцами… вертеться?

— Не знаю. Но до следующей облавы наверняка… Стричься вам пора, — неожиданно заключил директор приюта. — Заросли, как дикари… Придется привести парикмахера, пусть вас обкарнает.

— А тот, с кем вы пришли, кто? — спросил любимчик Абеля Авербуха.

— Все-то тебе знать надо, — пристыдил его директор приюта.

Спасибо Мильштейну. Если бы не он, Абель Авербух и не вспомнил бы обо мне. Он бы и дальше толковал про Вселенную, про Млечный путь, про Большую Медведицу и прочие неземные дива.

— Злата, — спохватился Абель Авербух. — Расскажи им какую-нибудь сказку, пока я побеседую с гостем.

И директор подземного приюта, громыхая ящиками, вышел из класса.

— После облавы мои ребятишки совсем разленились, — посетовал он. — Не хотят учиться, и все… А учиться надо в любых условиях. В любых. До самой смерти.

— Да, — сказал я, не соглашаясь с ним в душе. Разве я не ленился бы? Еще как бы ленился. Есть нечего, играть негде, с утра до вечера дыши сыростью и зловонием, слепни от темноты, едва подкрашенной светом фонаря, как свекольный суп сметаной, слушай рассказы про солнце, про звезды и томись.

Звезды?

Если и увидишь их, то на один миг, когда сидишь с расстегнутыми штанами на корточках где-то среди щебня, а из люка высовывается невзрачная, как мусор, голова Златы и торопит тебя обратно, в подземелье.

— История наша кишмя кишит облавами… Кто их только не устраивал на нас. Римляне, испанцы… — продолжал Абель Авербух. — Сколько было напастей, а мы учились, писали книги, открывали новые звезды на небе и новые пути на земле.

— Господин учитель, — начал я, волнуясь. — Если вы согласитесь, то ваших сирот постригут на воле.

— Я был бы безмерно счастлив, — ответил Абель Авербух.

— Их постригут и помоют.

— Уж и не помню, когда мы последний раз были в бане. Кажется, до войны. Я мылся вместе с ними. Они плескались, орали, хлестали меня веником. Всегда приятно отхлестать своего учителя. Вы не испытывали такого удовольствия?

— Нет.

Из класса доносился голос Златы, тихий, безропотный, как бы умащенный воском:

— Олоферн пригласил всех полководцев и начальников войска Ассирийского, отсчитал для сражения сто двадцать тысяч отборных мужей и двенадцать тысяч конных стрелков… взял много верблюдов, ослов и мулов…

— У доктора Бубнялиса они будут сыты и одеты, — заверил я Абеля Авербуха. — Если вы только согласитесь…

— Я никогда не возражал против того, чтобы мои дети были сыты и одеты, — заметил он.

— И если вам не жалко азбуки…

— Азбуки? — Абель Авербух сдвинул с переносицы пенсне и глянул на меня раздетыми, подернутыми поволокой старости, глазами. — Азбуки мне не жаль. Я понимаю: у доктора Бубнялиса они будут учить другую… Ну и что? Кто же жертвует жизнью ради буквы?.. Своей жизнью еще можно, но чужой… Чужой — нельзя. Но как… как они к нему попадут?.. За руку их не выведешь, в мешке не вынесешь… Ты, что, Мильштейн, подслушиваешь?

— Я не подслушиваю, господин учитель, — отозвался его любимчик. — Я как раз вместе с Юдифь пролез в шатер Олоферна. Сейчас мы его будем убивать.

С Юдифь?

Абель Авербух отвел меня в угол и сказал:

— Я согласен. В гетто они все равно погибнут. Если не в облаве, то от голода. Я могу научить их письму и счету. Могу объяснить строение Вселенной. Но я бессилен их защитить и обеспечить им место под солнцем. Не стоит себя обманывать… И их не стоит… Прав мудрец: «Настанет день, когда задрожат стерегущие дом и согнутся мужи силы, и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось, и помрачатся смотрящие в окно». Каждый день я встаю с одной единственной мыслью… каждое утро говорю себе: «Хватит, Абель, руки вверх!» И начинаю все сначала… Что я без них?.. Старый больной чурбан… Сорок лет жизни отдано им без остатка… Нет, я ни о чем не жалею… ни о чем… Я и письмо порвал потому, что не выношу жалости и высокопарной интеллигентской дребедени… Мы с Златой никогда не умели жить для себя… Но разве мы одни такие на свете? Для кого растет лес? Для кого течет река? Для кого светят звезды? Чем ты крупней, тем щедрее отдача. Только вошь живет для себя, только паук, хотя и он нет-нет да совершит благодеяние — поймает в свою сеть заразную мошку… Вы уж извините меня за мой монолог, но я давно ни с кем не разговаривал… просил, вымаливал… ругался… А душа… душа, любезный Даниил, как паводок: ей хочется излиться.

Абель Авербух замолк, окинул взглядом погреб, прислушался к негромкому рассказу сестры и добавил:

— Итак, чем я могу быть полезен?

— Вы… вы должны их подготовить… убедить…

— В чем убедить?

— Видите ли, господин учитель… Дело тут не простое… А вдруг они откажутся лезть…

— Куда?

У меня пересохло во рту. В него словно напихали наждачной бумаги.

— Куда? — повторил директор приюта, и хрусталики его пенсне прожгли меня, засмолив ребра.

— Бочка золотаря не шатер Олоферна, — решился я.

— Что?

— Я говорю: бочка золотаря не шатер Олоферна.

— Так вы их, стало быть, в бочках… как дерьмо?

— Другого выхода, к сожалению, нет, — сказал я.

— Это невозможно.

— Почему?

— Вы еще спрашиваете?.. Это же варварство! Это же надругательство над личностью!..

— Господин учитель! От дерьма личность еще отмоется, а вот от смерти — никогда.

Я стал горячо и сбивчиво расписывать ему преимущества нашей затеи. Все продумано до мельчайших деталей, все надежно, риск, конечно, имеется, но провала… провала не будет… Особенно я напирал на баню, на силу воды и мыла. Когда же вода и мыло не помогли, я ни с того ни с сего перекинулся на сравнения, уподобил бочку пеленкам: там, мол, тоже приходится по-всякому, однако же всю жизнь ими не разит.

Абель Авербух ни разу меня не перебил и по тому, как он слушал, я понял: дело табак.

Тем не менее я как заведенный гнул свое. Я ссылался на его слова о милосердии, доказывал, льстил, умолял. Что поделаешь, если только таким способом можно обеспечить место под солнцем невежде Соркину, любимчику Мильштейну и тем, кого я не знаю по имени и кому он без остатка отдал столько долгих лет?

— Я отвечаю за них перед богом, — сказал Абель Авербух и осекся. — Что ж вы молчите?

— А что тут говорить?

— Я думал, вы скажете: «Бога нет».

— Раз вы перед ним отвечаете, значит, он есть, — не стал я его злить.

— Есть, любезный Даниил. Но он сейчас в отпуске.

— Бог в отпуске?

— Да. И замещает его дьявол.

На другой половине погреба прикончили Олоферна, отрубили ему голову и повесили — для всеобщего обозрения — на зубчатую стену. Радостно звучали тимпаны, восторженно пели кимвалы.

Голос Златы дрожал:

— И сказала Юдифь: горе тем, кто восстает на род мой, господь отомстит им в день суда, пошлет огонь и червей на их тела, и они будут чувствовать боль и плакать вечно.

— Значит, вы отказываетесь, господин Авербух? — спросил я, пока господь посылал свой огонь и своих червей. — Я вас правильно понял?

— Я не отказываюсь, — процедил директор приюта. — Я должен посоветоваться… С сестрой и с ними. Пусть решают сами… Подождите минутку.

К великому моему удивлению, совет длился недолго.

— Десять — за, один — против, — объявил вернувшийся Абель Авербух. — Так и передайте доктору Бубнялису. Пусть присылает своих золотарей.

— Может, вы уговорите и того, кто против.

— Вряд ли… Мильштейн решил остаться с нами.

— Но…

— Он для бочки слишком велик. Вымахал почти до потолка. Когда же вы, любезный Даниил, приедете со своими варварами?

— Скоро.

— Я хотел бы сопровождать их… Я хотел бы поговорить с доктором Бубнялисом… дать ему некоторые наставления… Все-таки я проработал со своими ребятишками семь лет… Знаю каждого, как облупленного… Соркин, например, сластена… Цейтлин — фантазер. Крут — врунишка… Как вы считаете, я смогу сойти за гавновоза?

— Абель! — возмутилась Злата. — Что с тобой?

— Могу? — набычился директор приюта.

— Вполне, — ответил я. — Только пенсне.

— Пенсне я ликвидирую. А нос?

— Что нос?

— Нос подходящий?

— Нормальный.

— А глаза? А уши? А задница? — распалился Абель Авербух. — Господи боже мой! Что за мир? Что за время, если ворота свободы распахиваются не перед любовью, не перед мудростью, а перед дерьмом?

Абель Авербух еще больше ссутулился, как будто подставил плечи в ожидании ноши, и вот впервые за шестьдесят лет ее взвалили — одну бочку, вторую… Сколько?

— Не поверите, любезный Даниил, но иногда чертовски хочется взять в руки что-то огнестрельное и пару раз пальнуть по Вселенной!..

Он поднялся со мной по лестнице, откинул люк, выпустил меня, и седая его голова еще долго торчала среди руин, как затерявшееся в звездной пыли светило.

С тяжелым сердцем возвращался я из подземного приюта. Несмотря на уговор, меня одолевали сомнения. Что, если Абель Авербух в последний момент передумает, откажется от своего слова и никого не отдаст? Уж очень они странные оба: и он, и его сестрица Злата. Путешествуют под землей к морю, пишут без карандаша и мела, рассуждают о Вселенной, восторгаются подвигами бесстрашной вдовы Юдифь, сражаются с Навуходоносором.

Пригонишь телегу на развалины винной лавки, а тебе вдруг скажут:

— Поворачивай оглобли! Никакого Бубнялиса мы знать не хотим. Разве ты не видишь: мы сейчас веселимся пред святилищем в Иерусалиме. Олоферн убит! Навуходоносор повержен.

И не смей перечить, не убеждай, что их главный враг живет не в великом городе Ниневии, а тут, в десяти шагах от винной лавки, что рыскает он не на коне, не в золотом шлеме, а в каске, и что зовут его не Навуходоносор, а Ганс или Фридрих. Или Вильгельм.

Если Абель Авербух нарушит свое слово, все наши усилия пропадут даром. Где мы возьмем других детей? Кто их нам даст?..

Нет, успокаивал я себя, нет, все будет в порядке. Абель Авербух понимает, какая угроза нависла над его сиротами. Абель Авербух пока еще в здравом уме, хотя в погребе легко свихнуться.

Я, конечно, соврал, когда сказал, что он может вполне сойти за золотаря, он даже на водовоза не похож, вожжи ему в руки не сунешь, на передок не усадишь… И дело тут не в пенсне. Абеля Авербуха подведет осанка. С такой осанкой далеко не уедешь: либо лошадь встанет на дыбы и сбросит тебя, либо часовой, заподозрив неладное, остановит.

Придется им попрощаться внизу, в погребе. Или у телеги, пока дети не заберутся в бочку. Ну, а встречу с доктором Бубнялисом можно устроить попозже, если Абелю Авербуху позарез нужно дать ему кое-какие наставления. Впрочем, так ли уж важно доктору Бубнялису знать, что Соркин не только невежда, но и сластена, а Крут — врунишка.

Я шел и думал о том, что станет с Абелем Авербухом, когда он останется один с Златой и умницей Мильштейном. Подыщет себе другое жилье? Наконец-то выберется на свет божий из подземелья? А может… Может, наберет десять новых сирот и уведет под землю. Сиротами гетто никогда не оскудеет.

Как и вдовами.

Как и вдовцами.

Уведет, и опять Злата начнет рассказывать небылицы про великий город Ниневию, про его грозного царя Навуходоносора, и опять Абель будет разучивать с ними азбуку:

— Алеф!

— Бейс!

— Гимл!

— Далед!

Я и сам не заметил, как заговорил вслух, осыпая прохожих буквами, как в веселый праздник симхес-тойрес леденцами.

Прохожие оборачивались и пожимали плечами.

Разве им объяснишь, что я не сумасшедший?

Можно, конечно, предложить Абелю Авербуху поступить в хедер к Юдлу-Юргису и сделаться за короткий срок трубочистом. Но он только поднимет меня на смех. Сорок долгих лет чистил мозги и души. И вдруг — дымоход!..

Чем больше я думал об Абеле Авербухе, тем сильней угнетало меня сознание бессмысленности и тщеты нашей затеи. Допустим, все пойдет, как по маслу, допустим, он не передумает, отдаст всех детей — даже Мильштейна — ну и что?

Ложкой моря не вычерпаешь.

Разве можно вывезти на двух телегах, в двух бочках всех, кому грозит погибель?

В кузове грузовика умещаются пятьдесят человек, а в бочке?

Вымахал до потолка — погибай!

Кашляешь — погибай!

Чихаешь — погибай!

Бочка не должна ни чихать, ни кашлять, ни плакать, ни стонать.

И потом, сколько на свете таких докторов, как Бубнялис? Его детдом не резиновый, не растянешь.

— Ты не на базаре, Даниил, — услышал я голос бабушки. — Это там ведут счет на штуки: одна курица, две свиньи, десять яиц… Разве ты штука?

— Нет.

— И Соркин, хоть он и невежда… и доктор Бубнялис, хоть он в целом городе один — не штука… Кто считает людей на штуки, тот не любит людей. Потому что штуку можно прирезать, как свинью, ощипать, как гуся, выжать, как сыр… А человека нельзя.

— Можно, — сказал я. — Ты раньше сама говорила. Помнишь, у церкви?

— Раньше я была дурой. Живые, Даниил, всегда глупее мертвых.

Она растворилась среди прохожих, только запах остался от ее замусоленного салопа, от ее рта, никогда не знавшего ни устали, ни пощады.

Когда я вошел в дом, то первым, кого я увидел, был служка Хаим. Он стоял на кухне и приколачивал к стене добытый молитвой рукомойник. Рукомойник был старый, с облезлой эмалью и заржавевшим поршнем. Приколотив его, Хаим отложил в сторону молоток, выплюнул изо рта, как зуб, лишний гвоздь, налил в бачок воду и принялся мыть свои сухие старательные руки. Он мыл их долго, неистово дергая заржавевший поршень, смачно причмокивая губами и восхищенно глядя на обильную извилистую струйку.

— Благодать! — приговаривал он. — Благодать!

Служка вытер руки о штанины, победно оглядел рукомойник и сказал:

— У меня для тебя новость, Даниил.

Слова служки прошли мимо моего сознания, не задев его, не вызвав ни интереса, ни любопытства. Я давно привык к его новостям. Опять, наверно, что-нибудь про синагогу, про объявившегося раввина или про его заступника господа бога.

— Твой напарник удрал, — сообщил Хаим.

— Юдл-Юргис?

— Для кого Юргис, а для меня Юдл…

— Как удрал?

— А как люди удирают?.. Открывают дверь и — поминай как звали…

— Он что-нибудь вам сказал?

— Я, говорит, пошел домой. Я, говорит, больше не могу. Простите, говорит, за все… И вы, и Даниил… Я, говорит, оставляю ему ведро, метлу и веревку… пусть работает и будет счастлив…

Мое молчание, видно, покоробило служку.

— Ты, я вижу, расстроился?

— Да, — сказал я.

Уход Юдла-Юргиса с новой силой всколыхнул во мне чувство смутной, до конца не осознанной, но томившей меня вины, как будто я мог помочь ему и не помог, как будто мог отвратить от беды и не отвратил. Боже праведный, с каких пор родной дом, жена и дети стали бедой? С каких пор?

— Напрасно ты расстраиваешься, — утешил меня служка. — По-моему, это не самая большая потеря в твоей жизни. Проживешь и без него… Только ты не подумай, будто моими устами говорит месть… За что я ему должен мстить? За окурок? Да меня и не такими огнями жгли и в молодости, и позже… За то, что он изменил нашей вере? Он хотя бы изменил ей открыто, а сколько таких, которые не верны ей в душе? Стоят в синагоге у амвона, молятся, а веры у них ни на грош… Юдл Цевьян — несчастный человек. Он не свой и не чужой… А так жить трудно… очень трудно… Может, его не схватят. Может, он доберется до дома… Я помолюсь за него…

— До дома-то он доберется, — сказал я.

— Это главное, — заметил служка. — А там можно и умереть… Все на свете мечтают о чем-то… ты… Сарра… Лейзер… И я, Даниил, мечтаю… Тебе, наверно, смешно?

— Мечты не бывают смешными.

— Я понимаю: смешной бывает жизнь… вроде моей… И все-таки я мечтаю…

— О чем же, реб Хаим?

Мысли мои были заняты выкрестом, но мне не хотелось обижать служку, таким взволнованным и откровенным он бывает редко.

— Я мечтаю наколоть дров, — сказал Хаим.

— Вы их наколете.

— Я мечтаю натопить печь…

— Вы ее натопите.

— Я мечтаю помыть пол в синагоге… там… в нашем местечке…

— Вы его помоете.

— Помыть и умереть… Но прежде надо вернуться.

— Мы вернемся, реб Хаим.

— Ты еще можешь…

— И вы… и вы…

— Если бог будет милостив и я вернусь, то я отдам тебе, Даниил, все свечные огарки. Лепи кого хочешь, пусть твой грех зачтется мне.

— Спасибо, реб Хаим.

— Придешь?

— Приду.

— Как тебе нравится рукомойник? — в сильном волнении спросил служка.

— Замечательная вещь, — похвалил я.

— Сарра обещала принести из больницы мыло. Тогда мы, Даниил, заживем!

Хаим снова подошел к рукомойнику, снова дернул поршень, порадовался извилистой струйке, которая, казалось, освежила не столько его загрубевшие руки, сколько дерн его души.

— Пойду отнесу соседям молоток, — сказал он и незаметно выскользнул за дверь.

Я прошел из кухни в комнату.

В углу торчало ведерко.

На полу сытым ужом свернулась веревка. И метелка скалила свои почерневшие прутья, как клыки.

Все его наследство, подумал я о Юдле-Юргисе. Вскочил на подножку и уехал. Поезд быстро домчит его до местечка. Туда и пешком можно за день дойти. Тридцать два километра. Сперва по шоссе, потом по большаку. А если через Гайжюнай, если проселками, то и того ближе. Да поможет ему бог!

Я не осуждал выкреста. Разве запретишь человеку вернуться домой? Пусть ценой собственной жизни — разве запретишь?

Жди меня Юдифь в тридцати двух километрах от улицы Стекольщиков или в ста тридцати двух, я бы тоже удрал, я бы тоже ни с кем не посчитался.

Ни с кем бы не посчитался? А сироты Абеля Авербуха?

Юдл-Юргис должен был меня предупредить. Как-никак, мы работали с ним на пару, мы дали слово тому плюгавому из отдела труда, а у него, у плюгавого, хорошая память. Вдруг явится и спросит:

— Где твой напарник?

Что я ему отвечу? Ушел домой? Соскучился по жене и детишкам?

Плюгавому начхать на наших жен и на наших детишек. Закон есть закон, особенно если он установлен теми, кому они, плюгавые, служат.

Долго же Хаим отдает молоток! Сидит, наверно, и точит лясы с соседом.

Пойти и мне к нему, что ли? Развеяться, забыться.

Наш сосед — сапожник. Он и два его сына тачают в мастерской гетто сапоги для солдат. Они шьют их без мерки, как на покойников.

— Мерку с них снимут на месте, — говорит сапожник. — Уложат в России и снимут.

И хитро улыбается.

Он такой — в карман за словом не лезет. Острослов! Живчик!

В молодости, лет двадцать тому назад, служил якобы в красной коннице, на Украине.

— У меня, — говорит он, — дома… в Мариямполе… шашка на стене осталась. Сам Буденный подарил.

— Не за храбрость подарил, а за сапоги, — уверяет Хаим.

Где же он?

В присутствии Хаима я чувствовал себя уверенней. А когда остался один, раскис.

Чего я, собственно, боюсь?

Может, плюгавый и не вспомнит про Юдла-Юргиса. Может, еще все обойдется.

Главное — не лишиться возможности выходить без конвоя в город.

В городе Пранас. В городе Юдифь.

В конце концов возьму себе в напарники профессора математики или сахарозаводчика Эйдельмана. Все равно я умею и знаю больше их. И с равновесием у меня в порядке, равновесием меня бог не обидел, могу спокойно пройти по натянутому канату или с закрытыми глазами по бревну: толкни — не покачнусь.

С Эйдельманом, пожалуй, лучше. Пусть он и не ахти какой смекалистый, но в жизни всякое может случиться. Все еще может опрокинуться вверх дном. Мир шатается, как пьяница. Если после войны Эйдельману вернут его завод, я смогу без страха класть в чай не одну ложечку сахара, а сколько мне заблагорассудится. Эйдельман не забудет нашей совместной работы.

Кажется, кто-то идет.

Хаим?

Эйдельман! Легок на помине!

Сахарозаводчик долго, по старой привычке, вытирает на пороге ботинки. Ботинки довоенные, на толстой кожаной подошве, с тупыми бульдожьими носами. Не чета моей рвани, в дырах пальцы видны.

Если приглядеться, Эйдельман и сам чуть смахивает на бульдога. У него крупный тяжелый подбородок, как будто к лицу подвешена гиря; большие уши, тусклые и в набрякших прожилках, как лопушный лист; кривые короткие ноги с жирными трефными, как свинина, икрами.

— Где наш предводитель? — спрашивает он, глядя себе под ноги.

Я не знаю, что ему ответить.

— Забрали?

— Нет.

— Он обещал достать мне ведро и метлу.

И Эйдельман косится на наследство выкреста.

— Раньше я мог достать все. Вплоть до птичьего молока, — хорохорится Эйдельман. — Раньше я мог купить пол-Литвы! Лес, рощу… А сейчас попробуй раздобудь вшивую метелку!

— Господин Эйдельман, — перебиваю я его. — Может, вы мне скажете, почему Гитлер выбрал именно нас, евреев?

— Почему? — сахарозаводчик упирает в меня свой подбородок-гирю. — Потому что мы вечные козлы отпущения. Ганс спрашивает, почему у него нет хлеба. Ему отвечают: виноваты евреи. Фридрих спрашивает, почему его сын беспробудно пьет. Ему отвечают: виноваты евреи. Вольфганг спрашивает, почему его не приняли в университет: виноваты евреи… Юден… Фер-флюхте юден…

— А когда нас не станет, кто будет виноват?

— Кого-нибудь найдут… Куда же все-таки девался наш предводитель?

— Он мне ничего не сказал.

— Стало быть, занятий сегодня не будет.

— Не будет.

Я все еще не решаюсь сказать ему правду. Подождем до завтра.

— Приходите завтра, — говорю я.

— Дорог каждый день, — говорит Эйдельман. — Я слышал, готовится новая облава. Сведения из надежных источников. Я хотел бы как можно скорее закончить курс и взяться за работу… Трубочистов и сантехников они не трогают. Но не переучиваться же мне на сантехника… Удостоверение я уже купил…

Интересно, сколько он отвалил плюгавому?

— В крайнем случае, — говорю я, — доучитесь сами.

Бог с ней, с лишней ложечкой сахара. Стоит ли из-за нее связываться с человеком, который мог купить пол-Литвы? Или рощу, чтобы превратить ее в метелку?.. Подыщу себе другого напарника, того же профессора математики, будем с ним на крыше решать задачки. Пусть не сладко, но зато надежно и интересно.

За окном бесчинствовала осень. Ветер устроил облаву на последние листья.

Ветер — их Гитлер, подумал я. Не жди от него пощады, не жди.

Как только закрылась дверь за сахарозаводчиком Эйдельманом, пришел свадебный музыкант Лейзер.

— Ну и погода, — сказал он. — Пробирает до костей.

Я зажег керосиновую лампу, и свадебный музыкант Лейзер стал греть над ней закоченевшие руки.

— Слышал? — спросил он меня.

— Что?

— Будет, говорят, облава… На сей раз на стариков… Смешно…

Я не понимал, что тут смешного, и свадебный музыкант Лейзер объяснил:

— Кто же охотится на набитые трухой чучела? Кто же тратит на них дробь?..

Наконец явился Хаим.

— Слышали? — двинулся он на нас.

— Слышали, — ответил свадебный музыкант Лейзер. — Приготовь саван.

— А что? — заморгал глазами Хаим. — У тебя есть другое средство?

— Давайте отварим картошку, — примирил я их. — Вы, наверное, голодны?

— Одним Бетховеном сыт не будешь, — усмехнулся свадебный музыкант Лейзер.

— Я достал у раввина щепотку соли, — служка Хаим полез в карман, извлек оттуда тряпицу и благоговейно развернул ее, как тору. — На один раз хватит.

Каждый день он что-нибудь доставал и тащил в дом. Если не кровать, то рукомойник, если не керосин, то соль. Я просто диву давался его сметливости.

— Мог бы попросить и селедки, — подзадорил Хаима свадебный музыкант Лейзер. — Перед смертью всегда хочется солененького… Тебе не хочется?

— Нет, — выпучил глаза Хаим.

— Жаль, — заметил свадебный музыкант Лейзер.

Они еще долго спорили о раввине, о смерти, о селедке. А я ссыпал в чугунок остаток картошки, заработанной у пани Куцувны, поставил его на плиту, поджег бумагой сырые поленья и стал ждать, пока закипит вода.

Огонь разгорался медленно. Скупые сполохи падали на пол, и пыль казалась россыпью золота.

Что теперь делает Юдл-Юргис, думал я, подбадривая огонь железной кочережкой. Наверное, забрался в постель и милуется со своей Оной. Шутка сказать — полгода в разлуке, полгода в неведении и в страхе. Наверное, он целует ее, и рожок переплетается с лютней, как одна гроздь винограда с другой. А за стеной, в соседней комнате, спят на топчане, голова к голове, Владас и Моникуте. Они еще ничего не знают — проспали его приход. А в конуре ворочается Дукис — не от блох, а от счастья. Собаки тоже бывают счастливыми. Может, даже чаще, чем мы.

В чугунке забулькала вода.

Боже праведный, как много порой значит такое бесхитростное, такое незлобивое бульканье! Слушаешь, и мысли твои освобождаются от скорлупы, как спелые каштаны, и катятся легко и звонко, и мир кажется новорожденным и не враждебным, и нет в нем ни облав, ни подземелий, ни голода, ни смертей, только простор без конца и края, только синь, только свет во все небо.

В комнате запахло вареной картофельной шелухой.

Я слил воду и понес чугунок на стол.

Мы ели стоя, потому что не на всех еще служка Хаим раздобыл стулья, и было что-то в нашей трапезе от вечернего молебна.

Даже чавканье Хаима не портило молитвенной тишины.

Никто не спешил. Никто ни с кем не спорил. Все вдруг подобрели, простили друг другу грехи и обиды и были спаяны молчанием, как обетом.

Во дворе дурил ветер, налетал на окна, сотрясал крышу, и тучи, недовольные небом, льнули к земле.

У соседей погас свет. Бережливый сапожник отправился, видно, спать.

День прожит.

Может быть, последний.

Пора укладываться и нам.

Пора.

Завтра рано вставать. Завтра встреча с Пранасом.

Как там у них с лошадьми?

Хлынул дождь. Он крупными каплями клевал крышу, барабанил по оконному стеклу.

Капли — небесная азбука, мелькнуло у меня. Алеф, бейс, гимл, далед…

— Если они нагрянут, — сказал, укладываясь, свадебный музыкант Лейзер, — я не буду заворачиваться в саван. Не буду.

— Будешь, — прохрипел служка Хаим. — Пока я не принесу тебе селедки, ты не умрешь. Сам же говорил про солененькое. Сам.

— Хаим прав, — поддержал я служку. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, — буркнул свадебный музыкант Лейзер.

Старики уснули сразу.

А я лежал и вслушивался в небесную азбуку. Я повторял ее вслед за дождем, и сон смежил мои веки.

Мне снилась Юдифь.

Мы лежали с ней в высокой кладбищенской траве, а вокруг не было ни одного надгробия.

Даже бабушкин камень, и тот исчез.

Я целовал Юдифь в губы, в глаза, в усыпанный веснушками локоть, а она вырывалась, отталкивала меня и кричала:

— Это же кладбище!

А я кувыркался, наваливался на нее, жарко дышал ей в крохотное, как пасхальная рюмка, ухо и шептал:

— Это луг. Это луг.

— Нет, нет, — отбивалась Юдифь.

— Это луг. А мы с тобой две ящерицы… две зеленые ящерицы…

И тут меня разбудил яростный стук в двери.

Неужели они?

— Вставайте! Вставайте! — растормошил я стариков. — Началось!

Служка Хаим бросился к двустворчатому шкафу, вытащил саван и лихорадочно стал заворачиваться.

— А ты чего ждешь? — напустился он на Лейзера.

Тот в ответ только зевнул.

А стук становился все яростней.

— Кто там? — глупо спросил я.

— Открой! Это я. Юдл! Юдл Цевьян!

Юдл?

Служка Хаим так и застыл в своей защитной хламиде.

Я открыл двери.

— Спите как мертвые! — зло бросил выкрест.

Он был весь мокрый. С волос на пол стекала бурая вода.

— Слава богу, — сказал Хаим, кутаясь в саван.

— Нет бога, старик! Нет! Миром правит подлость. — Юдл-Юргис снял испачканный глиной пиджак, швырнул его в угол, подошел к столу, заглянул в пустой горшок, взял остывшую картофелину, сунул ее в рот, пожевал и, давясь злостью, пророкотал: — Дайте водки!

Я принес недопитую бутылку, дарованную его родственником Циценасом, и кружку.

— Выпьемте, евреи! — безрадостно предложил он.

— По ночам евреи спят, — ощетинился свадебный музыкант Лейзер.

— За возвращение блудного сына! — сказал Юдл-Юргис и залпом опрокинул кружку. — Ух!

Видно, зря ездил, подумал я. Должно быть, Она вместе с детишками перебралась в другое местечко, чтобы никто не напоминал ей о прошлом: ни Валюс, ни Туткус, ни соседи. Погрузила на подводу домашний скарб и перебралась, а адреса нового не оставила. Может, там, дома, остался один Дукис. Но разве от собаки что-нибудь узнаешь. Дворняга — не ищейка, след не возьмет.

Вот он и бесится, вот и ярится. Пойти на такой риск и вернуться с пустыми руками. На его месте любой пришел бы в ярость.

А может, все куда проще.

Чего ради он назвался у дверей Юдлом? Юдлом Цевьяном? Сам… без всякого принуждения?..

Что, если его и на порог не пустили, не то что в постель?

Дукису, и тому не позволили… заперли в конуру, посадили на цепь…

Попробуй не взбеситься, когда от тебя прячут даже собаку.

Юдла-Юргиса развезло от водки, от злости и усталости. Он обвел осоловелым взглядом стол и обратился к служке Хаиму по-еврейски:

— Отдай мне, старик, свой саван. Христом богом прошу: отдай!

— Не могу, — ответил служка.

— Тогда возьми нож!.. Даниил, подай-ка ему нож!

— Зачем? — испугался Хаим.

— Совершим, старик, обрезание! — Юдл-Юргис плеснул в кружку оставшийся самогон.

— Дважды его не совершают, — защитился Хаим.

— Да ты не член, ты голову мне отрежь! — воскликнул выкрест, теша себя похабством. — Голову! — И уронил ее на стол.

Его могучие руки сжимали кружку.

— Выгнали? — простодушно спросил свадебный музыкант Лейзер. Он лежал на доброхотной кровати с резной спинкой, и в изголовье у него, на дереве, парили бесполые ангелы — свидетели чьей-то любви и жизни.

— А вам какое дело? — не поднимая головы, прохрипел Юдл-Юргис.

— Разве твой отец… водовоз Шмерл Цевьян тебя не предупреждал? — свадебный музыкант Лейзер присел в кровати и заслонил своей спиной ангелов. — Разве мать тебе не говорила?

— Что? — Юдл-Юргис вскинул голову и влил себе в горло самогон.

— Что ты когда-нибудь придешь с повинной… Вот и пришел… Здравствуй, Юделе, здравствуй!

— Ее запугали… Она не виновата!..

— Если ты не очень пьян, то угадаешь, Юделе, чего на свете нельзя запугать.

Выкрест тряхнул головой, как будто попытался вытрясти из нее хмель и отчаяние.

— Любовь и смерть, Юделе, — сказал свадебный музыкант Лейзер. — Их еще никому не удалось запугать. Никому. И никогда. Выходит, тебя не любили.

— Любили, — не сдавался выкрест.

— Отец и мать, — сказал свадебный музыкант Лейзер. — Больше никто.

Против всякого ожидания Юдл-Юргис не обрушился на Лейзера, возбуждение его улеглось, он наладился встать и пойти к своему лежаку — служка Хаим и для него добыл софу с изодранной обивкой — но на выкреста вдруг напал кашель. Кашель, не кашель, а какая-то безостановочная рвота, бесплодная и мерзкая, на пустой желудок. Его рвало, а он только разевал рот и ловил воздух, накаленный обидой и безнадежностью. Белки его глаз пожелтели, и в их желтизне, смоченной насильственными слезами, не было и намека на мысль. Юдл-Юргис опрокинул в кружку бутылку, но из нее ничего не вытекло, все было выпито до дна, до последней капли. Багровый от кашля, от рвотных потуг, он запустил ее в потолок, и сверху, как сосульки, посыпались осколки. Затем он схватил чугунок, нахлобучил на голову, как будто хотел укрыть ее, спрятать от свадебного музыканта Лейзера, от служки Хаима, от меня, от керосиновой лампы, чей свет мокрой, незасыхающей глиной ложился на его лицо и делал его неживым и безобразным, как у пугала.

Так он и сидел с чугунком, покрывавшим его голову, закопченный, бесчувственный, оловянный.

Неспешно и незавидно приближалось утро.

Вдруг за оградой гетто, чуть ли не во дворе костела, коротко и резко прокричал петух. Через минуту крик повторился, еще более нелепый и резкий.

— Петух, — сказал служка Хаим, как будто кто-нибудь сомневался.

— Петух, — выдавил Юдл-Юргис и, как бы откликаясь на его ранний и торжественный вопль, сам закукарекал.

— Перестань, — одернул выкреста свадебный музыкант Лейзер.

Но Юдл-Юргис не внял его просьбе.

— Кукареку! Кукареку! — орал он, сложив руки лодочкой и кривляясь.

— Заткнись! — заерзал в кровати Лейзер. — И без тебя тошно.

— А вы прирежьте меня! Прирежьте! — требовал Юдл-Юргис. — И будет у вас на обед суп!.. Кошерный! Бесплатный суп!.. Вы, что, брезгуете?

— Ложитесь спать, — посоветовал я ему. — Завтра на работу.

Напоминание о работе остудило его и утихомирило. Он поднял на меня глаза, и не то стыд, не то удивление сверкнули в них зажженной спичкой. Дохни, и она погаснет.

— Да, да, — пробормотал он, встал из-за стола и поплелся к своему лежаку. — Она-то меня всегда любила… Больше, чем отец и мать… Работа… Только она нас и любит… Только она, реб Лейзер… Больше, чем отец и мать…

Он рухнул ничком на лежак и замолк.

— Не отчаивайся, Юдл. — промолвил служка Хаим, встав над ним, как господь бог. — Не так уж плохо быть на свете евреем. Разве стыдно быть воробьем? Разве у него не два крыла? Разве ему не принадлежит небо?.. Только не залетай к ястребам, только не пытайся высидеть лебедя…

На мгновение мне показалось, что служка перекрестил его — рука Хаима, обласканная свежестью колодезной воды и теплом картошки в мундире, растопырила пальцы и повисла в воздухе над широкой и гладкой, как могильная плита, спиной блудного сына, вернувшегося на вымершую улицу Стекольщиков.

Все время, до самого полудня, мы работали молча. Казалось, Юдл-Юргис лишился после вчерашней ночи дара речи, кукарекал, кукарекал и лишился. Пробовал я с ним заговорить о сахарозаводчике Эйдельмане, о беженке Сарре — чем не жена? — ни в какие разговоры он не пускался. Смотрел на меня исподлобья, испытующе, с сожалением, с укором и молчал. Может, ждал, когда я отважусь и спрошу у него о семье, о том, как все случилось, но у меня не было отваги прикасаться к ране, от слов, даже самых добрых, рана не затянется, любопытством ее не исцелишь, только разбередишь еще пуще, сам не будешь рад, это точно. И утешитель из меня никудышный. Про воробьев и лебедей, как служка Хаим, трепаться не стану, Юдл-Юргис — человек, а не воробей.

Избегал он разговоров и с хозяевами, отвечал на их вопросы неохотно и односложно:

— Да.

— Нет.

Хозяева обжигались об его молчание, как о раскаленный прут. Обожжешься и отпрянешь, в другой раз и близко не подойдешь.

Иногда Юдл-Юргис отрывался от работы, и я ловил его пустой и пронзительный взгляд, устремленный куда-то поверх черепичных и жестяных крыш, к неблизкой точке, надвигавшейся на него с обескураживающей стремительностью, все увеличивавшейся и лопавшейся внезапно, как мыльный пузырь.

Я и сам нередко поворачивал в ту сторону голову, опасливо, украдкой, и тогда передо мной на тяжелом рядне осенних облаков проступал как бы вычерченный углем профиль Владаса или Моникуте. Порой по облакам, поджав хвост и ощетинив ненадежную, небогатую шерсть, пробегал с лаем Дукис.

А бывало и так, что в просвете между облаками возникало лицо женщины.

Не Юдифь, а той, запуганной, не принявшей его, не приласкавшей.

Она плакала, оправдываясь, ругая Валюса и Туткуса, кляня себя за трусость и малодушие.

И я — слушал, и разговаривал с ней шепотом, чтобы не услышал он, Юдл-Юргис.

Отсюда, с крыши, были видны костельные часы, и, когда стрелка подкралась к двенадцати, я сказал:

— Мне надо на часок отлучиться.

Но и тут Юдл-Юргис не отомкнул уста.

— Я обернусь быстро.

Он глянул на меня понимающе, почти сочувственно и помахал метелкой.

И в этом взмахе было что-то от прощания и от напутствия одновременно.

Боже праведный, как я обрадовался, когда на противоположном берегу речки увидел козу.

Она паслась на прежнем месте, такая же белая и такая же счастливая.

Все сбудется, подумал я. Все сбудется.

Коза перебирала тонкими мохнатыми ногами, и каждый ее шаг приближал меня и мое желание к заветной двери, к приснившемуся мне лугу, где, как две зеленые ящерицы, гоняются друг за другом рожок и лютня.

Я и Юдифь.

Муж и жена.

Пранаса все еще не было. Старый друг и конспиратор опаздывает, подумал я. Никогда не поздно прийти на встречу с другом. Никогда не поздно, но в таких обстоятельствах можно и поторопиться.

Я растянулся на траве и с удовольствием стал наблюдать за козой.

Неожиданно из облетевших кустов малинника выпрыгнул козленок, белый и счастливый, как мать. Он боднул ее безрогой головой, выбросил вперед копыта и замекал с безоглядным отчаянным весельем — до чего же здорово на свете жить, до чего же хорошо!..

Мать ласково поругивала его и, видно, что-то мекала про темный лес и серого волка.

— Не ходи один в малинник, не ходи, — веяло мудростью от ее чуткой и редкой бороденки.

Но что поделаешь, если волки испокон веков были привлекательней, чем мудрость?

Наконец пришел Пранас.

— Извини, — сказал он. — Уйма дел.

— Можно подумать, будто у нас с тобой не дело.

— Дело, — ответил Пранас. — Ну, как Авербух?

— Крепкий орешек!..

— Договорились?

— С трудом.

— Легко ничего не дается. Сколько там детей?

— Десять.

— Придется сделать лишний рейс. У нас только две лошади.

— А кто поедет?

— На одной подводе Барткус. Это человек проверенный. На другой — ты или я.

— Почему или?

— Все зависит от охраны у ворот. Надо использовать малейшую выгоду.

— Какая же выгода от охраны?

— Прямая, — сказал Пранас. — Если на пост заступит сын мясника Гилельса, поедешь ты. Тебе он вроде бы не враг.

— Ты и об Ассире знаешь?

— Мы все знаем, — сказал Пранас и улыбнулся. Улыбка запуталась у него в бороде, как мотылек в зарослях можжевельника. Трепыхается, а вспорхнуть не может.

Знает он, положим, не все. Но мысль об Ассире была вполне здравой. Немцы не всегда проверяют сами, иногда они поручают проверку евреям с голубой повязкой на рукаве. Ассир мне не враг. Если он подойдет к подводе и откинет крышку, то, считай, наша взяла.

— Ассир не выдаст, — сказал я.

— Ну это еще неизвестно, — бросил Пранас. — Как ни крути, а служит он фашистам.

— Один раз он может послужить и нам.

— Вот на это мы и надеемся… Перед самым выездом ты получишь оружие.

— Оружие?

— Пистолет.

— Но я не умею стрелять.

— Захочешь жить — научишься. Наука тут простая: не промахнись. Еще вопросы есть?

— Ты обещал узнать и сообщить…

— Личные вопросы потом.

— Когда?

— После всего, — сказал Пранас.

— После чего?

— После победы. Ясно? — и он снова улыбнулся своей блуждающей улыбкой. Погладил внешней стороной ладони бороду, прищурился. Глаза его стали как щелки — ничего в них не разглядишь, ни одной государственной тайны.

Но разве Юдифь — государственная тайна?

Если Пранукасу известно про сына мясника Гилельса, то про Юдифь он и подавно знает. Знает и молчит. Кого он своим молчанием оберегает? Ее? Меня? Он, что, слепой, не видит, фашистам я не служу. И никогда не буду служить: ни вашим, ни нашим…

Оказывается, оружие мне дать можно, а адрес — на, выкуси фигу!

Ну, погоди, Пранукас, ну, погоди, пригрозил я ему в мыслях. Когда-нибудь рассчитаемся. И еще до победы.

— Коза твоя пасется, — обронил Пранас. — Значит, желания сбудутся… А козленок?.. Козленок у нее случайно не от тебя, козла?..

— Дурак!

— Разве тебе не хочется иметь такого козленочка? — не щадил меня Пранас.

— Отвечаю только на политические вопросы.

— А вопрос о козленочке политический… Сугубо политический… Для того чтобы его, беленького, заиметь, надо разгромить фашистов… Ох, как надо!

— Так их не разгромишь.

— Как?

— Сидя на бочке с дерьмом.

— А в бочке, браток, не дерьмо. В бочке люди. Наше будущее. Наш завтрашний день. Будущее, Даниил, всегда немножко пахнет дерьмом. И кровью… И нечего по-чистоплюйски затыкать нос. Нечего.

— А я не затыкаю.

— Вот это другой разговор.

— Абель Авербух вызвался сопровождать сирот до самого детдома. Он желает встретиться с доктором Бубнялисом и кое-что с ним обговорить.

— Это невозможно.

— Встретиться?

— Никто, кроме тебя и Барткуса, их сопровождать не будет. А о встрече… о встрече как-нибудь договоримся… доктор Бубнялис от него не убежит.

— Доктор Бубнялис не убежит, а Абеля Авербуха могут…

— И доктора Бубнялиса могут… Еще скорее, чем твоего Абеля…

— Он не мой, — сказал я. — Он ничей.

— Не нравится мне твое настроение, Даниил. Что-то я в твоих глазах не вижу радости.

— А какая тут, Пранук, может быть радость?

— Радость борьбы. Радость достижения цели. Если ты, браток, не уверен — откажись. Живи как раньше. Чисть дымоходы! Зарывай мертвых!

— Не будем ссориться, Пранук. Лучше скажи, где и когда встречаемся…

— В шесть… У францисканского монастыря. Найдешь?

— Найду.

— Приоденем тебя и — в путь.

— Приоденете?

— Для сходства.

— С кем?

— Не с охраной же.

Манной небесной запорошил мелкий снежок. Он сеялся над речкой, над облетевшим малинником и ракитой. Коза вытянула блаженную морду, подставила ее под крупу, навострила кокетливые уши. Козленок не отступал от нее ни на шаг, тыкался во впалый бок матери, точно в ограду, и зрачки его светились, как два зеркальца — матово и незамутненно.

Он, должно быть, первый раз видел снег, и белый праздник пугал его и завораживал.

Мы расстались с Пранасом хмурые, без обычного подъема и подтрунивания друг над другом, и я весь день до вечера мотался с Юдлом-Юргисом по домам и крышам, сторонясь разговоров, чураясь людей, их расспросов и сочувствия.

Посвящать своего напарника в мою, общую с Пранасом — да и не только с Пранасом — тайну я не имел никакого права, но уйти, ничего не сказав, не мог. Дело предстояло нешуточное, может, даже смертельное. С походом на Садовую или с поездкой в местечко его не сравнишь. В случае неудачи немец, тот, с гофрированной шеей, или другой изрешетит всю бочку, и на булыжник гетто потечет не золото, а кровь. За самого себя я не боялся. В конце концов кто по мне заплачет? Служка Хаим? Свадебный музыкант Лейзер? Пранас? Сам Юдл-Юргис? Юдифь?

— Я сегодня задержусь в городе, — сказал я выкресту, когда мы спускались с крыши.

Но он ничего не ответил.

— Если со мной что-нибудь случится, не оставляйте стариков.

И тут Юдл-Юргис не проявил интереса.

— Прощайте!

— Постой! — как бы очнулся он от забытья.

Я остановился.

— То, что я у тебя сейчас спрошу, глупо. Но ты… ты знаешь те места назубок.

— Какие места? — удивился я.

— Я не помню, где их похоронили… И надписи, небось, за столько лет стерлись.

Я никак не мог взять в толк, зачем ему вдруг, после всего случившегося, тут в городе, среди громады чужих домов, понадобились могилы отца и матери. Он, что, снова собирается в местечко? На поминки?

— Каждый должен куда-то вернуться, — промолвил он глухо, обматывая вокруг шеи веревку. — Если не к живым, то к мертвым. Живых у меня там нет.

Конец веревки торчал, как фитиль: поднеси спичку, и — вспыхнет.

— Припомни, Даниил!

Я напряг память.

— Ваш отец… Шмерл Цевьян… кажется, лежит в четвертом ряду… справа… сразу же за поворотом… под расколотой сосной… За вашего отца я ручаюсь…

— А мать?

— Мать?.. не помню… Женщинами больше Иосиф занимался…

— Не беда. Отец сыну подскажет… Войны не длятся вечно. Спасибо.

Юдл-Юргис повернулся и зашагал прочь. Отойдя с десяток шагов, он оглянулся и крикнул:

— Скоро сойдет снег, и вырастет ваша трава. Высокая и мягкая, как перина.

Слова его звучали, как пароль, и я весь облился потом.

— Постарайся не упасть с крыши!.. Слышишь?

— Слышу!..

И Юдл-Юргис скрылся.

У францисканского монастыря меня, как мы и условились, ждал Пранас.

Плутая по тесным, увешанным семейным бельем и смердящим квашеной капустой дворам, мы вышли с ним к деревенской избе с поблекшими наличниками и скрипучим флюгером, возле которой стояли две запряженные бочки.

Лошади были низкорослые, заезженные вдрызг, со свалявшимися холками, слипшимися от грязи хвостами и подержанной сбруей — спасибо и на том.

Пранас провел меня внутрь, познакомил с Барткусом, крепким рябым мужчиной в поношенном армяке, заячьей шапке и в тяжелых кирзовых сапогах.

— Тебе повезло, — сказал Пранас. — У ворот стоит сын мясника Гилельса.

И он вынес из другой комнаты кожушок, такую же, как у Барткуса, заячью шапку с оторванным ухом и сапоги. Сапоги долго не налезали на мои ноги, и Пранас вертелся вокруг меня и чертыхался.

Наконец не то ноги, не то сапоги сдались.

— Вот тебе пистолет, — сказал Пранас и показал, как с ним обращаться. — Одна пуля для себя, остальные для них. Ясно?

— Ясно, — ответил я.

И спрятал оружие в кожушок. Пусть моя пуля привыкает к сердцу. Может, она его не тронет.

— Первым к воротам подъезжаешь ты, за тобой дядя Винцентас. Возвращаетесь в обратном порядке: впереди — дядя Винцентас, сзади — ты…

— Сюда?

— Дядя Винцентас знает дорогу, — пояснил Пранас. — Написать ничего не хочешь?

— Записку Юдифь?

— Не записку, а заявление.

— Заявление Юдифь?

— «Если погибну, прошу считать меня большевиком», — торжественно объявил Пранас.

— А устно нельзя?

— Устно — нельзя.

— Бумаги у нас, Пранукас, нет, — вступил в разговор Барткус. — И чернил, и ручки…

— Как же вы, дядя Винцентас, живете без чернил и без бумаги?

— Так и живем, Пранук, — ответил Барткус. — Так и живем.

— Выход один, — сказал Пранас. — Не погибнуть.

— Это замечательный выход, — поддержал его Барткус. — Поехали, а то совсем стемнеет.

Кожушок стеснял меня, и я с трудом забрался на бочку. Почувствовав возницу, кляча запрядала ушами.

— До свиданья, Пранук, — сказал я.

— Счастливо, — отозвался он.

Я дернул вожжи, и бочка тронулась с места. Какое-то время Пранас шел рядом с нами, затем отстал и отправился, видно, искать чернила и бумагу.

Пока мы с Барткусом добирались до ворот гетто, разыгралась метель. Беременные снегом и стужей тучи разродились внезапно, и пронизывающий ветер был их повивальной бабкой.

Город опустел.

Кутаясь в воротник пальто или шубы, по улице пробегал застигнутый врасплох прохожий и тут же исчезал в подворотне. Скорей, скорей под крышу!..

Белой коростой покрылись круп и холка лошади. От ветра у нее слезились не забранные в шоры глаза, и крупные лошадиные слезы падали на мостовую, смешиваясь с белизной и смерзаясь в лед.

Хлопья очумевшего снега хлестали меня по лицу… Стужа шныряла под кожушком, выискивая себе логово.

Метель — наш союзник, подумал я, ежась от холода. В непогоду охрана теряет бдительность. До бдительности ли, когда зуб на зуб не попадает, когда только и мечтаешь приложиться к фляге со спиртом и согреться.

Впереди главная проверка. Через час-другой начнут стекаться колонны — с аэродрома, со строительства шоссе. Ощупай каждого, вытряхни карманы, выверни наизнанку блузку или пиджачок, а их не сто, не двести, а тысячи. Поневоле на таком ветру заспешишь, заторопишься.

— Стой! — рявкнул немец. — Куда едете?

— За золотом, господин солдат, — ответил я, надвинув на самый лоб заячью шапку.

Сердце трепыхалось у меня, как ее оторванное ухо.

— Открывай бочки! — потребовал охранник, тот самый, с хрящеватой, как бы гофрированной шеей и автоматом на закоченевшем животе.

Я откинул крышку.

Немец приблизился к бочке, вынул из-за пазухи карманный фонарь, привстал на кованые кончики сапог, заглянул внутрь, присветил себе, зажал нос и бросил:

— Фу! Какая вонища! Доннерветтер! Сколько уж их перебили, сколько перевели, а еврейскому дерьму конца нет.

— Это, господин солдат, не еврейское дерьмо, — сказал я. — Это из старых залежей. Из довоенных.

Сказал и пожалел.

В таких случаях полагается держать язык за зубами, а не показывать свою ученость, не возражать.

— Проезжай! Шнеллер! Шнеллер! Дышать нечем!

Слава богу!

А ведь мог обозлиться, мог не пропустить. Кто же дразнит стражу?

А может, мои слова внушили ему доверие? Раз не молчу — стало быть, свой, стало быть, не боюсь. Молчит тот, кто виновен, кто замышляет пакость, у кого совесть нечиста.

Вторую бочку немец осматривать не стал — доверил проверку Ассиру.

Неужели Ассир меня не узнал?

Или притворился?

Скорее всего притворился. Мы всегда узнавали друг друга по голосу.

Притворился, и — ладно. Пока в его помощи нужды особой нет.

Метель не утихала. Снег валил без устали, без передышки, и вскоре все вокруг утонуло в сугробах.

Развалины винной лавки замело до щиколоток.

Где же люк?

— Ты чего ищешь? — спросил у меня Барткус, спрыгнул с бочки и провалился сапогами в снег.

— Вход, — сказал я.

— Куда?

— В приют… Тут где-то должен быть вход… Где-то должен быть, — приговаривал я, шаря рукой в белой и вязкой перине. Моя рука натыкалась на бутылочное стекло, на какие-то полуистлевшие отребья, на заиндевелые железные крюки, и отчаяние сжимало мне горло.

— Долго тут не простоишь, — пробормотал Барткус. — Отхожей и за версту не видно. Кто-нибудь возьмет и донесет.

А снег валил и валил.

Мы месили его ногами, расшвыривали в стороны, сгребали досками, но все тщетно.

Лицо у меня горело от ветра, от бессилия и обиды. Как же я забыл?

Я чуть не плакал.

Вот сени.

Отсюда — направо.

Один шаг, два шага, три шага.

Здесь!

И снова промах.

Громко и заливисто заржала лошадь. Ее ржание зловещим эхом откликнулось в душе среди белых, похоронивших Абеля Авербуха и его сирот, руин.

— А ты часом лавку не перепутал?

— Нет.

Я проклинал себя за забывчивость. Я проклинал нашу союзницу — метель. Я проклинал Абеля Авербуха — не мог выбрать другое убежище.

— Порожняком нам вернуться нельзя, — сказал Барткус. — Или с золотом, или с детьми.

Меня бесили его рассудительность и спокойствие. А он как ни в чем не бывало достал из армяка кисет, набил кургузую трубку и закурил. Сизый дымок поплыл над развалинами, но тут же растаял, подхваченный метелью, и Барткус долго искал его взглядом в снежной круговерти.

Вдруг раздался скрип ржавых петель, и я увидел, как под самой бочкой зашевелился грунт, и с люка сползли белые хлопья.

— Отгоните лошадь, — сказал я. — Нашли же, где поставить телегу.

Барткус взял лошадь под уздцы и отвел в сторону.

Из люка высунулась голова Абеля Авербуха — не вся, а только макушка, всклокоченная, седая.

— Злата услышала ржание и сказала: «Открывай, Абель. Они приехали!» Боже мой, какая метель!

— У вас все готово?

— Все.

— Не будем терять времени. Выводите детей.

— А они не простудятся? — спросил директор приюта. — Ваши бочки вроде бы не отапливаются.

— Не простудятся, — сказал я.

— А для меня, как я вижу, места нет?

— Доктор Бубнялис будет рад с вами встретиться в другой раз.

— Это очень любезно с его стороны. Очень любезно… С кого же мы начнем? С мальчиков или с девочек?..

— Все равно. Только побыстрей.

Абель Авербух, казалось, не спешил. Он с наслаждением вдыхал студеный воздух и глядел не столько на меня с Барткусом, сколько на метель. Пусть метет, пусть завьюжит все сомнения и боль.

— Лучшее гетто на земле — чрево матери, — сказал директор приюта. — Из него все выходят равными. Цейтлина! — позвал он и поднялся на поверхность.

Из погреба вылезла неказистая девочка со сплетенными на затылке косицами, в легком летнем пальто, с муфтой, куда прятала свои тонкие тревожные руки.

— Будь счастлива, Цейтлина, — сказал ей в спину Абель Авербух. Он стоял раздетый, не чувствуя холода, в заляпанном снегом пенсне.

— И вы, господин учитель, — ответила девочка. — Мы никогда вас не забудем. Никогда.

Барткус откинул крышку и помог ей забраться в бочку.

— Быстрицкая!

Абель Авербух выкликал своих сирот, как на уроке, и они безропотно и обреченно спешили не к доске, а к телеге.

— Хайкина!

Хайкина была последняя — толстушка, коротышка со сдобными щечками и пухлыми, как бы раскрытыми для поцелуя губками.

— Приезжайте к нам, господин учитель, — прошептала она.

— Обязательно, — заверил Абель Авербух. — И тоже в бочке… Ее уже мастерит для нас с Златой бондарь… Только ведите себя как надо. Не кашляйте. Не чихайте. Не толкайте друг друга. Помните: в тесноте да не в обиде.

С мальчишками мы справились быстрее. Они шли к телеге молча, как взрослые. Подогнув ноги, они без шума и без споров усаживались на корточки, и покрытые чем попало головы упирались в перетянутую ржавыми ободами крышу, к которой намертво прикипели зловонные лепешки. В щели между рассохшимися досками просачивался воздух — жалкий паек кислорода, ровно столько, чтобы не задохнуться.

Только невежда Соркин подошел к Абелю Авербуху и, переминаясь с ноги на ногу, сказал:

— Не плачьте, господин учитель.

— А с чего ты, Соркин, взял, что я плачу?

— Я слышу, — сказал Соркин. — Я слышу ваши слезы.

— Слезы, Соркин, не слышны, а видны.

— А ваши, господин учитель, слышны. Я слышу. Не плачьте, пожалуйста!

— Все? — спросил Барткус, выбил трубку и спрятал ее в армяк.

— Все, — ответил Абель Авербух. — Кроме Мильштейна. Трогайтесь, любезный Даниил!

— Мы скоро увидимся, господин учитель, — сказал я.

— Дай бог!.. Будьте осторожны!

Барткус стегнул клячу.

Уселся и я на передок.

Абель Авербух постоял и двинулся вслед за телегами.

— Не провожайте нас. Холодно, — сказал я..

Не хватает, чтобы он увидел, как мы заправляемся, подумал я. У меня у самого при одной мысли о заправке волосы вставали дыбом.

Директор приюта внезапно нагнулся, скатал снежок и запустил в днище.

Один, другой.

— Зимой мы всегда играли в снежки. Всегда, — сказал он на прощание.

Телеги удалялись, а Абель Авербух все стоял среди руин винной лавки, скатывал снежки и вслепую запускал нам вслед.

В бочку!

В сумрак!

Во Вселенную!

Барткус, как и подобает золотарю, орудовал ведром с какой-то лихостью. Он погружал его в яму и зачерпывал до самых краев, а я давился вонью и отвращением. Желудок то и дело подступал к горлу, пытаясь прорваться через узкую, униженную смрадом, горловину. Еще одно ведро, еще один всплеск, и я избавлюсь от своих внутренностей, от своих взбунтовавшихся кишок.

А дети?

Дети молчали.

В этой каше, в этой отвратительной жиже.

Ну и вышколил же их Абель Авербух.

Или смерть. Она кого угодно вышколит.

— Терпите, — сказал им Барткус. — Христос и не такие муки вытерпел.

Мы опорожнили еще один нужник, повесили на задок телеги ведра, захлопнули крышки и покатили.

Ведра болтались и стукались о днище.

И звук их, казалось, перекрывал вой метели.

Как только он умолкнет, подумал я, кончится война. Как только он умолкнет!..

Над воротами гетто зажглись фонари.

Немец-охранник еще издали заметил нас и крикнул кому-то, видать, Ассиру:

— Дерьмо сам нюхай!

— Слезай! — громко, с нарочитой злостью, так, что бы слышал немец, заорал Ассир, когда я подъехал вплотную. — Ты, что, порядка не знаешь? Чего прешь?.. Осади назад!.. Показывай свою добычу!..

Он узнал меня. Глаза его сверкали неподдельным возмущением и ненавистью.

— Что ты там везешь? — он брезгливо покосился на мой кожушок, на заячью шапку с отодранным ухом. Предпочел, мол, олух, балахон золотаря полицейской форме.

Ведра умолкли, а война продолжалась.

— Что везу? Картошку! Говядину в соусе! Угощайтесь, господин полицейский.

— Слезай! Не разговаривай!

В бочке ни шороха, ни звука.

Я слез с телеги, распахнул бочку, сунув на всякий случай руку за пазуху, туда, где пуля привыкала к моему сердцу.

Если Ассир выдаст нас, я уложу его на месте. И для него у меня найдется пуля, и для его покровителя.

Сын мясника заглянул в проем и застыл.

— Подлива не нравится? — тихо спросил я.

— Идиот! — еще тише ответил Ассир. — Лучше бы эти дети умерли евреями!.. Проваливай!

— Чего вы там? — поинтересовался немец.

— Ничего, господин ефрейтор.

Ефрейтор затопал к телеге, и у меня потемнело в глазах.

— Шнеллер! — завопил он. — И без вас вони хватает!

Одной рукой я вел под уздцы лошадь, а другой стискивал пистолет: я все еще не верил Ассиру. Вдруг подбежит к немцу и шепнет на ухо: там дети плавают в дерьме, дети, господин ефрейтор…

«Лучше бы они умерли евреями!» Как он только смеет! Кто дал ему право распоряжаться чужими жизнями? Пусть распоряжается своей! Миру не нужны мертвые. Мертвых достаточно на каждом шагу. Разве он сам, Ассир, живой?.. Кукла с голубой повязкой на рукаве вместо бантика… Марионетка, а веревочка от нее — кожаный ремень автомата — на шее у господина ефрейтора… Дернет, и нет сына мясника Гилельса, нет, как и самого мясника.

— Пронесло, — вздохнул Барткус, когда мы обогнули костел и выкатили на городскую улицу. — Откинь крышку! Пусть детишки дышат! Пусть дышат!

Так, с открытыми бочками, мы и доехали до окраины, где в сохранившейся половине царской казармы помещался детдом доктора Бубнялиса.

Встретили нас Пранас и сам Бубнялис.

Доктор был низенький, с пышной копной волос, немолодой и нестарый, в крестьянском полушубке, делавшем его еще ниже.

— Все в баню!.. Немедленно!.. Все! — быстро заговорил он.

— В чужой не моюсь, господин доктор, — сказал Барткус. — Не привык.

Сироты Абеля Авербуха выбрались из заточения и заученно построились в темном, залитом асфальтом, дворе.

— Здравствуйте, дети, — приветствовал их Бубнялис.

— Здравствуйте, — хором ответили они.

— Сейчас мы помоемся, поужинаем и пойдем спать, — сообщил Бубнялис. — А завтра… завтра начнем учиться.

И он первым зашагал к освещенному дому.

Дети плелись за ним, и зловонная жижа стекала на царский асфальт, как кровь.

Когда мы помылись, ко мне в предбаннике подошел Пранас и, сияя от свежести и довольства, сказал:

— Принимай, браток, награду.

В руках у него ничего, кроме полотенца и мочалки, не было, и я усмехнулся.

— Мочалку?

— Кто же за отвагу награждает мочалкой?

— Орден полотенца?

— Бери выше! — сказал Пранас. — Только сначала дай честное слово.

— А я нечестных не употребляю. У меня они все честные, — поддался я на игру.

— Не задушишь меня?

— Тебя задушишь! Шея-то вон какая… как бревно в плоту…

Я не понимал, к чему он клонит, но игра доставляла мне удовольствие. Да и дети следили за нами с радостным любопытством. Кошмар понемногу рассеивался, отодвигался и таял, как пар на остывающем полке.

— Запоминай адрес: Лесная, девять. Спросишь Регину Лейкунайте.

— Лейкунайте?

— Твоя Юдифь теперь не Гутманайте.

Я бросился к Пранасу, вырвал у него полотенце и прикрыл им лицо.

— Ты что?

— Лесная! Девять! Лесная! Девять! — дышал я в полотенце. — Регина!.. Регина Лейкунайте! — повторял я сквозь слезы.

Боже праведный, какое счастье! Скорей! На Лесную! К ней! К Регине-Юдифь Лейкунайте-Гутманайте!

— Эй, ты! Куда ты потащил мое полотенце? — умерил мой пыл Пранас.

Подумаешь — сокровище!

Я вернул ему полотенце.

— Сегодня я тебе не советую туда идти, — предупредил меня Пранас. — Поздно. Потом я тебе еще не все сказал.

У меня оборвалось сердце. Неужели она и впрямь родила какого-нибудь Лейкунюкаса?

— На подоконнике должен стоять горшочек с бегониями. Понимаешь, с бегониями… Есть такой цветок.

— А я в цветах не разбираюсь.

— А в горшках?

— Ну уж горшок я со шляпой не спутаю.

— Так вот, — продолжал Пранас. — Если горшочка на окне не будет, не входи. Ясно?

Пранас всегда говорит яснее ясного. Он такой, недомолвок не любит.

— Не забуду.

Я возвращался в гетто счастливым.

С сегодняшнего дня я там единственный счастливый человек. Спасибо Пранукасу, спасибо.

Интересно, свадебный музыкант Лейзер видел когда-нибудь бегонию?

А служка Хаим?

Он разбирается только в райских цветах.

Юдл-Юргис — вот кто мне растолкует, он же наполовину садовник. У них в местечке был и сад, и огород.

Чем ближе я подходил к гетто, тем сильней нарастал тревожный гул моторов.

Облава!

Не зря же слух лихорадил дома.

Вслед за детьми пришел черед стариков.

На Рудницкой солдат гнал к грузовику старуху. Она еле передвигала ногами, прижимала к плоской груди галошу и умиротворенно шептала:

— Спи, Мотэле, спи!.. Не то придет цыган, схватит тебя и сунет в торбу.

Старуха никак не могла забраться в кузов, и солдат поднял ее, как перышко, и подсадил вместе с резиновым сыном.

Когда я влетел в комнату, над неподвижным, завернутым в саван служкой Хаимом сидели Юдл-Юргис и беженка Сарра. Иногда она приносила из больницы для свадебного музыканта Лейзера глазные капли, а я их закапывал пипеткой. Облава, видно, отсекла Сарру от Вильгельма, и беженка вытирала слезы. Сам свадебный музыкант Лейзер возился у окна со скрипкой, пытаясь привязать к деке оборвавшуюся струну.

— Ложись, Лейзер, — умолял его служка. — Не упрямься.

— Попытка — не пытка, — уговаривал его Юдл-Юргис. — А вдруг мы их перехитрим.

Свадебный музыкант Лейзер приладил струну, оглядел застывшего на полу Хаима, пощекотал ему пятки и бросил:

— Комедия!

— Нехорошо сдаваться, — сказала беженка Сарра. — Не упускайте ваш шанс.

— Послушайтесь, реб Лейзер, — обратился я к нему. — Вы же везучий!..

— Баловень судьбы, — съехидничал свадебный музыкант Лейзер и добавил: — Раз публика просит, я подчиняюсь…

И он завернулся в саван и лег рядом с Хаимом.

— Хоть щекотаться не будет, — обрадовался служка.

— А я щекотки не боюсь, — сказал свадебный музыкант Лейзер. — Меня сколько ни щекоти — никогда не засмеюсь. Кожа у меня такая… как кора…

— Помолчите, — сказал Юдл-Юргис.

— Мы еще, Юделе, намолчимся, — промолвил свадебный музыкант Лейзер. — Что передать твоему отцу — Шмерлу Цевьяну?

Грохот приближающегося грузовика заставил старика умолкнуть.

— Мимо проехал, — сказала беженка. — Мимо.

По улице Стекольщиков грохотали военные машины, слышались отрывистые слова команды, но к нам в ставню так никто и не постучал.

Под утро все затихло: и метель, и грохот.

За окнами пасхальной скатертью стелился снег.

Служка Хаим заворочался, согнул в коленях затекшие ноги, высунул из-за материи желтую физиономию и прошептал:

— Будь благословен во веки наш всемогущий господь! Аминь!

Затем он повернулся на бок, протянул руку и похлопал по спине свадебного музыканта Лейзера.

— Вставай! Слышишь! Вставай! Облава кончилась!

Свадебный музыкант Лейзер не шевелился.

— Сейчас вы увидите, как он не боится щекотки!

И служка принялся шарить у него под мышкой, потом по затылку, потом по паху. Движения Хаима становились все яростней, все чаще. Теперь уже он не шарил, а щипал Лейзера, мял, пока наконец не отпрянул от распростертого на полу тела и не издал протяжный, бесконечный, совсем не старческий, воинственный стон.

— Что ж ты, Лейзерке, наделал? Что же ты наделал? — запричитал служка. — Мы же победили!

И разрыдался.

Вместе с Юдлом-Юргисом я вынес свадебного музыканта Лейзера и положил в снег.

Отпевать его было некому.

По обычаю требовалось десять мужчин, а нас было только трое — я, Юдл-Юргис и Хаим.

Больше собрать все равно не удастся: кто спрятался, кто, с утра пораньше, ушел на работу.

Можно было бы, конечно, похоронить его без всяких церемоний — не очень-то свадебный музыкант верил в бога, — но и закапывать я его не стал.

Какая радость лежать где-нибудь на пустыре, возле отхожей, в одиночку?

Полежит в снегу, и какой-нибудь немец вроде того с гофрированной шеей или Ассир с голубой повязкой на рукаве подберут его и с попутным грузовиком отправят туда, к тем рвам, на те опушки.

Пусть свадебный музыкант Лейзер придет к тем, кому он полвека играл на скрипке.

Нельзя ему лежать одному. Нельзя.

Сам он уже туда не дойдет, а иначе ему не добраться.

— Как собаку! — кипятился служка Хаим. — Как шелудивого пса!

Но я так и не дотронулся до лопаты.

Свадебный музыкант Лейзер лежал в снегу и ждал последней милости от людей.

От нелюдей.

Я отнес его скрипку Менахему Плавину.

Смешанный хор и оркестр разучивали Бетховена.

Я присел на лавку и стал слушать.

Женские голоса негромко выводили:

— Алле меншен зайнен брюдер… Обнимитесь, миллионы.

Я сжимал в руке скрипку и твердил про себя:

— Обнимитесь, миллионы! Обнимитесь, могильщики и золотари, часовщики и портные, трубочисты и свадебные музыканты. Обнимитесь, наставники и доктора, служки и беженцы! Обнимитесь, литовцы и евреи, русские и немцы, выкресты и магометане!

Обнимитесь, живые и мертвые!

Все люди — братья, твердил я.

Все — дети человечества.

И нет среди них ни одного пасынка! Ха-ха-ха!

— — — — — — — — — — — — — — — — —

Пасись, коза, пасись, серый волк еще клацает зубами, но бабушка уже печет свадебный пирог с изюмом и корицей.

Примечания

1

Вилкас — волк (лит.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая Птицы над кладбищем

Часть вторая Благослови и листья и огонь

Часть третья Колыбельная снежной бабе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg