«Попробуй угадай!»

Андре Руссен Попробуй угадай

Действующие лица:

Жорж Рости – торговец,

Арман Рости – его отец,

Эвелина-его жена, модельер,

Софи – их дочь,

Фредерик – их сын,

Пюс – кузина Эвелины,

Титус – приятель Жоржа Рости

АКТ ПЕРВЫЙ

Гостиная, в глубине которой застекленная дверь, выходящая в сад. Справа обычная дверь.

В начале действия Софи, развалившись на диване, болтает по телефону. За столом Эвелина набрасывает эскизы костюмов. На софе сбоку лежит мужчина, его лицо скрыто от зрителей.

Софи (с ленивой усмешкой). Ага-а-а… ага-а-а… Да ну-у-у? Ага-а-а… Да ну-у-у?!… Ну да-а-а!… Да ну-у-у?!… Неужели твой предок, в его-то возрасте, до сих; пор трахает мамашу?

Лежащий мужчина внезапно вскакивает как ужаленный.

Жорж. Ну нет! Ну нет, черт побери! Это уж слишком!

Софи. Нувот, здрасьте! (В трубку.) Это мой предок возникает.

Жорж. Да! Да! Возникает, если тебе угодно. А что мне еще остается, если моя дочь выражается, как последняя шлюха.

Софи (в трубку). Я его шокировала! Я, видите ли, выражаюсь, как последняя шлюха.

Жорж. «Трахает мамашу»! Нет, это просто неслыханно! Родная дочь, сидя у меня под боком, преспокойно несет такую мерзость! Есть же все-таки предел! Дерьмо поганое!

Софи (в трубку). Ладно, дорогуша, пока! Тут из-за меня буря в стакане воды, предок разоряется как ненормальный. Так ты скоро зайдешь?… Договорились. Да?… Что-что?… Да ну-у-у?! (Кладет трубку.)

Жорж. «Да ну-у-у»! «Да ну-у-у»! Я тебе задам, дрянь эдакая! Кто тебя только воспитывал?!

Софи. Ты!

Жорж. Слушай, ты что, измываться надо мной вздумала?

Смотри мне, а то как раз схлопочешь по физиономии. Это я тебе мигом устрою.

Софи. Ха-ха! Интересно было бы посмотреть!

Жорж (подскочив к Софи, дает ей пощечину). На, посмотри!

Эвелина. О, Жорж!

Софи. Негодяй! Ты просто негодяй!

Жорж. Давай, давай, не стесняйся, зарабатывай следующую оплеуху!

Софи. Сволочь, вот ты кто! Если ты так, значит, я тоже имею право огреть тебя по физиономии!

Жорж. А ну-ка, ну-ка, попробуй огрей! Посмотрим, как у тебя рука поднимется на родного отца.

Софи (презрительно). Ну конечно, сразу громкие слова пошли в ход.

Жорж. Какие громкие слова?! Я тебе отец или не отец, дерьмо поганое?!

Софи. Обращаю твое внимание, что ты выражаешься, как последняя шлюха.

Жорж. Как хочу, так и выражаюсь!

Софи. Тебе можно, а мне, значит, нельзя?!

Жорж. Да, нельзя, потому что одно дело – взрослый мужчина, доведенный до белого каления, и другое – семнадцатилетняя соплячка, которая преспокойно говорит мерзости по телефону в той же комнате, где находятся ее родители. Я просто удивляюсь, как ты не видишь разницы! Неужели нужно объяснять такие простые вещи!

Софи. Я уже знаю, как ты их объясняешь – хлещешь по морде!

Жорж. Да, хлещу – за твою наглость!

Софи. Ты спросил, кто меня воспитывал. Я ответила: ты! Где же тут наглость?! Какого ответа ты от меня ждал? Меня действительно воспитал ты. Сперва Пюс, потом ты. Вы оба постарались.

Жорж. Пюс за всю жизнь голоса ни на кого не повысила.

Софи. Зато ты… о-го-го! Да-да, ты меня хоть на части разорви, я от своих слов не откажусь. Разве я не права, мама?

Эвелина. И права и не права.

Софи. Ну вы даете! Я же еще и не права!

Эвелина. И твой отец тоже.

Жорж. Прекрасно, превосходно. Она, оказывается, права! Ну-ну, давай подбодри ее, похвали, пускай и дальше обсуждает при нас по телефону всякие…истории! У меня прямо руки чешутся надавать ей по заднице.

Софи. Вот-вот! Ты только послушай себя! Да у меня язык бы не повернулся выговорить такое даже при тебе!

Эвелина. На этот раз трудно не признать тебя правой.

Жорж. А ты там заткнись, сделай мне такое одолжение.

Эвелина. Я заткнусь только тогда, когда сама сочту нужным.

Софи. Нет, это просто произвол какой-то! Только попробуй слово поперек сказать, тебе тут же кричат: «Попробуй дай пощечину родному отцу!» Ничего себе житуха!

Жорж. Действительно, а почему бы тебе и не дать пощечину отцу?! Нормальное явление!

Софи. Нет, ненормальное. Но бить родную дочь– – это тоже ненормально. Я взрослая женщина. Мне уже семнадцать лет, а не четыре годика.

Жорж. Вот именно! В четыре года я тебя и пальцем не трогал. Ну, а в твоем возрасте самое время начинать получать затрещины. Женщины для этого и созданы, хорошая затрещина прочищает им мозги.

Софи. Мама, признайся честно, и часто ты от него получала затрещины?

Эвелина. Ни разу. Видимо, мои мозги не нуждались в прочистке. Во всяком случае, получи я от него хоть одну пощечину, я тут же отблагодарила бы его парочкой своих.

Жорж. Хотел бы я на это посмотреть!

Эвелина. Можешь не сомневаться, я бы так и поступила. Потом ты мог бы переломать мне руки и ноги или задушить, но твоя пощечина, помноженная на два, непременно вернулась бы к тебе, уж поверь! Я никогда и никому не позволяла бить себя по лицу. Однажды, когда мне было восемь лет, моя гувернантка вздумала ударить меня по щеке, но в ту же секунду получила от меня такой пинок, после которого ей пришлось месяц пролежать в гипсе. Я ей сломала берцовую кость. Тогда-то все и поняли, что со мной шутки плохи. Та пощечина была первой и последней в моей жизни. Так что будь спокоен: за свою ты получил бы сторицей.

Жорж. Говори, да не заговаривайся.

Эвелина. У меня слово с делом не расходится.

Софи. Значит, так! Жена может вернуть оплеуху мужу, а дочь отцу не может? Но почему? Ах, это, видите ли, такой позор! Родной отец! Родной отец? Подумаешь, отец! Чем отец лучше всех прочих мужчин?

Жорж. Для других – ничем, а вот для дочери – лучше, поняла? Хочешь – не хочешь, а это ты должна будешь вбить себе в башку.

Софи. Хоть умри, не пойму почему.

Жорж. И хватит засорять нам уши всякой похабщиной!

Софи. Нет уж, давай раз и навсегда разберемся в этом деле, раз уж ты влез в мой разговор. Обсудим все спокойно и по порядку.

Жорж. Только не воображай, что ты на университетском диспуте.

Софи. Дело обстоит так: в один прекрасный день или в одну не менее прекрасную ночь мужчина и женщина занимаются любовью, и вдруг – бац! – они зазевались, и он заделал ей ребенка. В восьми случаях из десяти оно так и бывает – как снег на голову. Деваться некуда – готово: ее уже и мутит, и выворачивает наизнанку, и пора заготавливать пеленки. Ладно, будущая мамаша терпит, мается целых девять месяцев, пока чадо растет и шевелится у нее в пузе и пинает изнутри; боится всяких там выкидышей, дрожит перед родами, мучается с дыхательными упражнениями… и так далее и тому подобное. И она через все это проходит. Да, да, факт есть факт, она через все проходит. Я слышала, это далеко не сахар, но это еще цветочки, главная мерзость ждет ее впереди: роды, кормление, мокрые пеленки, фу, гадость, даже говорить не хочется!

Эвелина. Вот и помолчала бы!

Софи. А потом подваливает следующий тур: прививки, коклюш, краснуха, свинка, ангины, сегодня у него болит живот, завтра зубы, послезавтра еще что-нибудь. И так счастливая мамаша развлекается лет пятнадцать подряд. Сдохнуть можно! Ну, а папаша? Этот знаменитый отец, он-то тут при чем? А ни при чем, просто это именно он занимался с ней любовью, подарил, так сказать, минуту счастья. Минуту счастливого забвения. И все! На этом его роль закончилась. Все остальное время он просидел у себя в конторе. Ну так что, я вас спрашиваю? Только потому, что мсье пять, двенадцать или семнадцать лет назад получал удовольствие в течение полуминуты, он имеет право называть себя отцом, и перед этим самым отцом не дай бог заикнуться о постели, и вообще – слова ему не скажи, а если он хлестнет тебя по морде, так не вздумай дать ему сдачи?! Нет уж, извините, это ни на что не похоже. Это надо перетряхнуть.

Жорж. Ну вот, я же говорил: ученый диспут1 Что ты собираешься перетряхнуть? Что вообще означает это «перетряхнуть»? Тебя не устраивает, что родители требуют от своей дочери элементарного уважения? Это ты собралась «перетряхнуть»?

Софи. Неужели я должна тебя уважать только потому, что в один прекрасный день ты неаккуратно переспал с мамой? Хоть убей, не вижу смысла! Я хочу любить тебя, а не уважать! Я могу уважать тебя только в том случае, если я тебя люблю. А если нет, то плевать мне на все!

Жорж. То есть как? Ты хочешь сказать, что не любишь меня? Ну, не стесняйся, говори мне в лицо!

Софи. Во всяком случае, не тогда, когда ты меня лупишь по физиономии. На это не рассчитывай.

Жорж. Ты меня спровоцировала на это. А я не желаю, чтобы моя родная дочь меня провоцировала, вот и все. Ты сказала, что хочешь посмотреть, как я тебя ударю, ну вот, я тебе и показал. И ты эту пощечину трижды заслужила. Господи! Да есть же, наконец, границы всему! Спусти я тебе сегодня, ты завтра же заявишь мне, что я старый хрен, и удивишься, если я за это не поглажу тебя по головке. Нет уж, голубушка, со мной такие номера не пройдут, не на того напала!

Софи. Я тебя никогда не обзывала старым хреном…

Жорж. И не советую!

Софи. Потому что я так о тебе не думаю.

Жорж. Ничего, сегодня не думаешь, завтра подумаешь.

Софи. Только вот чего я никак не пойму – и это меня жутко угнетает, – ты вроде бы и не старый хрен, но мне вспоминается масса случаев, когда ты вел себя, как будто…

Жорж. Как будто… как будто я и в самом деле старый хрен?

Софи. Точно.

Жорж. А теперь послушай меня, Софи. С меня хватит. Пошутили – и баста, слышишь?

Софи. Но я вовсе не шутила. Я спорю с тобой. Я абсолютно серьезна. А ты разве шутил?

Жорж. Хватит, я сказал!

Софи. Ты требуешь, чтобы тебя любили, а сам орешь как ненормальный. С тобой ни о чем нельзя говорить.

Жорж. Скажи спасибо, что я ору, вместо того чтобы расквасить тебе вдребезги всю физиономию. Я ору потому, что я в жизни не слыхал, как родная дочь преспокойно величает отца «старым хреном».

Эвелина. Наоборот, она как раз говорит тебе о том, что она этого тебе не говорила…

Жорж. А ее «как будто»? Она не говорит, но она так думает!

Эвелина. И не думает! Во всяком случае, если кто здесь и показывает пример владения разговорным стилем, так это ты.

Жорж. Каким стилем?

Эвелина. В утонченном стиле Мариво. Да?

Жорж. И тебя это шокирует?

Эвелина. Меня?! Да мне в высшей степени наплевать на твой стиль. Только стоит ли потом удивляться тому, что все окружающие изъясняются тем же языком?

Жорж. Я говорю языком моего времени.

Софи. Так ведь и я тоже. И уж скорее это мой язык, чем твой.

Жорж. Но я никогда не слышал, чтобы мой отец говорил грубости при моей матери.

Эвелина. Значит, у тебя атавизм не сработал.

Жорж. И я никогда не слышал, чтобы моя мать сказала отцу «мне наплевать на твой стиль».

Эвелина. Значит, какая-нибудь из твоих прапрабабушек согрешила со своим конюхом.

Жорж. Если ты думаешь, что я пленился твоим благородным происхождением, так ты глубоко ошибаешься, голубушка.

Софи. Господи, и весь этот сыр-бор из-за того, что Брижитт рассказала мне по телефону, будто бы ее отец и мать до сих пор спят друг с другом!

Жорж. Да-да, и ты это так мило прокомментировала.

Софи. Ну еще бы – это ж обалдеть можно! После двадцати пяти лет совместной жизни они еще… бррр!

Жорж. Ну-ну, давай, втаптывай нас в грязь, плюй на нас!

Софи. Черт побери, и это тоже запретная тема? Ну вот, видишь, я была, права: с тобой ни о чем нельзя говорить.

Жорж. Послушай, Софи! Ты, может быть, считаешь себя сверхэмансипированной, сверхсовременной и еще черт знает какой, но пойми наконец, что девушке в семнадцать лет, даже твоего поколения, нужно еще многое постичь и набраться ума, чтобы начать разбираться в жизни.

Софи. Вот именно, я и стараюсь все постичь. Но стоит мне затронуть какую-нибудь серьезную тему, ты в момент заклиниваешься.

Жорж. Я не заклиниваюсь. Я просто отказываюсь обсуждать некоторые вещи с родной дочерью, вот и все.

Софи. С ума сойти, до чего вы все закомплексованные!

Жорж. И если сейчас ты этого не понимаешь…

Софи. Нет, никак!

Жорж…то поймешь позднее, когда у тебя самой будут дети.

Софи. Дети?! Ну уж нет, с детьми я еще погожу!

Жорж. Надеюсь, что погодишь, для твоего же блага.

Софи. К счастью, на эти дела имеется пилюля.

Жорж. Согласен. Только учти – знать про пилюлю еще не значит знать все.

Софи. Что – все?

Жорж. Все о любви, все о жизни.

Софи. Поглядеть на вашу с мамой жизнь, так много чего узнаешь. Я, во всяком случае, узнала.

Жорж. Ты нас только что осчастливила монологом об отцах и поведала о своем отношении к этим презренным типам, единственное назначение которых покрывать своих жен, как жеребцы.

Софи. Я вовсе не сравнивала тебя с жеребцом. Я прекрасно понимаю, что в ту минуту мужчину действительно влечет к женщине. Не делай из меня идиотку! Я сказала…

Жорж. Знаю, знаю, что ты сказала. Мы не глухие, слышали. Но я тоже хочу тебе сказать одну вещь: я всегда относился к своим родителям с истинным обожанием, а отсюда и с неподдельным уважением, – да, да, я не стеснялся уважать их, и это было искреннее уважение, ясно тебе? А вы, теперешняя молодежь, полагаете, что открыли для себя смысл жизни, только потому, что оскальпировали слова и открыто говорите непристойности.

Софи. Это ты так считаешь?

Жорж. Да, я так считаю. Но беда даже не в словах. Вы, современные девицы, воображаете, что постигли жизнь и имеете право плевать на весь мир и ложиться в постель с кем попало, и чем чаще, тем лучше.

Софи. Если хочешь знать, мне это предлагали достаточно часто, но я никогда ни с кем не спала лишь бы переспать.

Жорж. Ничего, это не за горами.

Софи. Будем надеяться.

Жорж. На этот счет я спокоен. Все вы одним миром мазаны.

Софи. Конечно, а куда же денешься? Мужчины ведь тоже все одинаковы. Им бы только переспать. И если бы женщины всегда отказывались, какая от этого польза? А потом, женщинам тоже часто хочется, и это естественно и нормально.

Жорж. Согласен. Я только хочу тебе разъяснить, что любовь существует даже для твоего поколения, что любовь каким-то непостижимым образом все ставит на свои места, и стоит мужчине и женщине полюбить друг друга, между ними возникает чудесное равновесие. Все зыбко и вместе с тем надежно. Мир странно сужается, но в то же время беспредельно расширяется. Любовь распахивает перед вами необозримые горизонты, но все они приводят к Ней или к Нему. Целая вселенная воплощается в любимом человеке, но этот человек необъятен, как вселенная.

Эвелина. Слушай, Софи, слушай.

Жорж. Плевать я хотел на твою иронию. Я знаю что говорю. Я-то видел на примере моих родителей, что значит идеальная пара, подлинный союз двух любящих сердец, продлившийся целых сорок лет. Конечно, их жизнь украшало и многое другое: деньги, друзья, приемы, путешествия. Но все это были сущие пустяки по сравнению с их глубокой взаимной любовью, перед неразрывным союзом двух существ, созданных друг для друга и в какой-то счастливый миг обретших друг друга, – я сам был тому свидетель и могу поклясться, что до самой смерти моей матери – а она умерла, когда ей было за шестьдесят, – я бы, в отличие от тебя, не посчитал ни постыдным, ни мерзким тот факт, что мой отец мог заключить ее в объятия. Вот почему твой телефонный разговор вывел меня из равновесия. Если бы кто-нибудь посмел задать мне подобный вопрос о моих родителях, я бы ему сразу морду на сторону свернул.

Софи. Охотно верю.

Жорж. Вот тебе мое мнение, дочка. Любовь есть, она существует. Откуда ты знаешь, может, тебе тоже суждено полюбить одного-единственного на всю жизнь, и ты будешь бегать за ним как собачонка и не взглянешь ни на кого другого.

Софи. Да я только о том и мечтаю! Конечно, при условии, что и он не взглянет ни на одну женщину. Иначе я ему тут же рога наставлю. Я не дам над собой изгаляться.

Жорж. Браво, браво! Самый верный способ удержать мужчину – это наставить ему рога. Очень рад, что хоть ты-то по крайней мере можешь за себя постоять.

Эвелина. Понимай так: «не то что твоя идиотка мать».

Жорж. Не исключено.

Эвелина. Я поняла. Я было собралась в свою очередь произнести речь, но от твоего дифирамба красоте супружеской любви у меня в зобу дыханье сперло и все вдохновение улетучилось. После такого фонтана красноречия мне прямо стыдно рот раскрыть. Какой изысканный стиль! Я думала, ты вот-вот перейдешь на монолог Пердикана: «Союз созданий жалких и презренных…»

Жорж. Это еще что за чертовщина?

Эвелина. Мюссе. «С любовью не шутят».

Жорж. Ах да, я и позабыл, мы же обучались на театральных курсах! Терпеть не могу Мюссе. Сопливая баба, а не поэт. И в роли любовника у него выступала женщина. Да-да, в этой парочке мужчиной была Жорж Занд, а не он. А когда она дала ему отставку, он начал скулить в этих своих «Ночах». И скулил, и скулил без конца, как брошенная дворняжка. Нет, подумать только! Он льет слезы в мае, он льет их в октябре, и у него еще остается про запас на рождество! До чего же тошнотворный тип, сил нет! Вот Бодлер – совсем другое дело! Это настоящий мужчина. Разбирался как следует и в женщинах, и в любви, да и во всем прочем тоже. Да, Бодлер – поэт, а твоему Мюссе только на мандолине тренькать, как гондольеру на Большом Канале.

Эвелина. Видишь, Софи, ты была не права, утверждая, что с твоим отцом не о чем поговорить. По субботам после полудня он даже занимается литературной критикой.

Жорж. А почему бы и нет?! Всю неделю я торгую кастрюлями, так имею же я право хотя бы в субботу заявить, что Мюссе – дурак. У меня сегодня выходной, поняла? И еще я имею право любить Бодлера. Он величайший из поэтов. И это доказывает, что во мне развито чувство прекрасного. (Декламирует.)

«И вы могли презреть очей чудесных взгляд – Ребенка моего прекраснейший из взоров! В нем прелесть сумерек, волшба ночных узоров… О милые глаза! Ваш темный блеск мне свят!»

Звонит телефон.

(Подходит, по пути бросая Эвелине.)

А твой Мюссе так может? В подметки Бодлеру не годится! (Снимает трубку.) Алло!… А, это ты, как дела?… Да ничего, в порядке. Я тут как раз защищаю французскую поэзию от варваров… Нет, слишком долго объяснять… Да, сегодня я дома. Обычно по субботам я имею право на общение с сыном, но сегодня у меня его похитили… Не знаю… Говорят, к зубному врачу. В общем, когда я пришел, его уже увели. Эта непоседливая блоха Пюс1исчезла вместе с ним в два часа… В шахматишки? Прекрасно!… Конечно, согласен… Нет, нет, наоборот! Самое верное средство – выкинуть из головы эти чертовы кастрюли! Так что давай, распрощайся с женой и детишками и приходи!… Эвелина?… Да, она дома. (Бросает взгляд на Эвелину.) Что собирается делать? Вот чего не знаю, того не знаю. Скорее всего, воспользуется твоим визитом, чтобы отправиться к одному из своих многочисленных любовников!… А вот увидишь… Ну пока! (Вешает трубку). Это Антуан, он же Титус.

Эвелина. Мы так и поняли. Объясни только, почему ты так упорно стараешься ему внушить, что я его избегаю?

Жорж. Да ты его видеть не можешь!

Рuсе (франц.) – блоха.

Эвелина. Вовсе нет. Просто мне не о чем с ним говорить, вот и все.

Жорж. Раньше тебе всегда находилось о чем с ним поговорить, даже больше, чем со мной.

Эвелина. Когда это?

Жорж. Да еще совсем недавно. А потом он тебе вдруг ни с того ни с сего опротивел.

Эвелина. Вовсе он мне не опротивел. Просто ты вдруг целиком завладел им сам.

Жорж. И этого оказалось достаточно, чтобы ты тут же забыла о его существовании. Да-да, не обессудь, я давно уж приметил, что тебе не нравятся мои друзья.

Эвелина. Я всегда была вежлива с Титусом, и у меня нет ни малейшей причины быть с ним грубой, – так отчего бы я вдруг стала внушать ему, что он мне не нравится?

Жорж. Да тебя никто из моих друзей не интересует.

Эвелина. Ау тебя только этот один и остался. Кроме него и твоего отца, ты вообще ни с кем не видишься.

Жорж. Ты еще попрекни меня моим отцом!

Эвелина. Нет, это просто поразительно, как ты ухитряешься все вывернуть наизнанку, лишь бы обвинить меня бог знает в чем! Я только упрекнула тебя в том, что ты внушил Титу-су, будто я не желаю его видеть. Какое отношение это имеет к твоему отцу?

Софи. Ну ладно, за мной скоро Брижитт зайдет. Пойду переоденусь. До вечера! Хотя нет… Я не знаю, вернусь ли я к ужину.

Эвелина. Будь добра, позвони хотя бы!

Жорж. Ты все-таки не в гостинице живешь, изволь об этом помнить.

Софи. Ладно. Я звякну до шести.

Эвелина. Ты рискуешь никого не застать.

Софи. Но ведь Пюс и Фредерик вернутся.

Жорж. Я-то уж, во всяком случае, дождусь Фредерика. Не собирается же эта паршивка Пюс проторчать с ним у дантиста целый день! Еще и эта… Как-нибудь на днях я ей тоже мозги прочищу, она у меня попляшет! Малышку она тоже умыкнула к этому зубодеру.

Софи. Чао, семейство! Привет Титусу!

Жорж. Эй, Софи, если узнаешь что-нибудь новенькое про отца и мать Брижитт, не забудь поделиться с нами, а то мы просто не переживем неизвестности!

Софи. Ну, я-то переживу, а вот каково ей, бедняжке! Ее тоже понять можно, поставь себя на ее место! (Выходит.)

Жорж. Нет, ты только послушай, что она говорит, просто уши вянут. Слава богу, она не пожелала узнать, спим ли мы с тобой.

Эвелина. Ну, на этот счет ей трудно обмануться. Она давным-давно все знает.

Жорж. Откуда ты знаешь, что она знает? Попробуй угадай, что они знают, а чего нет.

Эвелина. Да, она знает, как знаю я, как знает Пюс и как, наверное, довольно скоро узнает Фредерик о том, что в твоей жизни есть другая женщина. И она знает, что вот уже три года мы спим в разных комнатах.

Жорж. И это, во всяком случае, очень кстати, поскольку нынешние юные особы, видите ли, считают отвратительным тот факт, что их родители еще способны любить друг друга.

Эвелина. Ты вовсе не обязан оправдываться передо мной.

Жорж. А я и не думал оправдываться.

Эвелина. Неужели? Ты, кажется, сказал: «Во всяком случае, это очень кстати…»

Жорж. А что, неправда?

Эвелина. Я никогда не говорила тебе, что это была ошибка. В один прекрасный день ты объявил мне, что отныне не всегда будешь ночевать дома и что поэтому тебе нужна голубая комната. Я ведь не так уж глупа. Я поняла. Я велела устроить тебе постель в голубой комнате и не сказала по этому поводу ни одного слова.

Жорж. Вот это верно! Это уж точно. Чтобы выжать из тебя это самое слово, нужно здорово попотеть!

Эвелина. А тебе хотелось бы, чтобы я жаловалась?

Жорж. Как же, дождешься от тебя!

Эвелина. Нет, не дождешься, я на это неспособна.

Жорж. Тебе гордость и воспитание не позволили бы.

Эвелина. Разреши тебе напомнить, что ты получил воспитание не хуже моего, и дали его тебе идеальные родители.

Жорж. Верно, но почему-то считается, что я негодяй. В то время, как ты!…

Эвелина. Что «я»?

Жорж. Ты – благородная наследница, «барышня» из Шатору.

Эвелина. Когда мы познакомились, тебе было девятнадцать лет, а мне семнадцать. И я отдалась тебе на третий же день. Тогда я не очень-то думала о своем благородном происхождении и воспитании. Не понимаю, откуда у тебя этот нелепый комплекс. Впрочем, нет, отлично понимаю.

Жорж. Какой комплекс?

Эвелина. Которому я обязана твоими непрерывными намеками на мою семью и который все чаще и чаще побуждает тебя изображать свирепого злодея. Тебя зовут Жорж Рости – и этим все сказано.

Жорж. Что ты болтаешь, понять не могу!

Эвелина. Очень просто. Хотя фамилия Рости пишется через «о», тебя, поскольку ты всегда был невысоким, вечно дразнили «малыш Расти». И ты ужасно бесился. Ты мне сам раз двадцать об этом рассказывал. И с тех пор ты непрестанно доказываешь всему миру, что ты не мальчик-с-пальчик, а страшный людоед. Вот почему ты считаешь своим долгом ругаться, как самый отъявленный хулиган, и всем подряд бить морду или, как ты выражаешься, прочищать мозги. Когда я с тобой познакомилась, мне это казалось интересным. Теперь это совсем неинтересно и даже немножко смешно.

Жорж. Ну, уж лучше быть таким хулиганом, как я, чем таким психоаналитиком, как ты. Ошиблась, голубушка, этот номер не пройдет! Если бы ты мне вечно не ставила палки в колеса, я был бы совсем другим человеком. Вот тебе мой диагноз, кушай на здоровье! Мал я или велик, моя фамилия Рости, и другой не будет.

Эвелина. Будь добр, скажи мне хоть раз, как, каким образом, какими способами я ставила тебе палки в колеса? Окажи мне такую услугу, объясни – может, я тогда научусь не делать этого?

Жорж. Вот-вот, давай, валяй дурочку. Чего уж проще!

Эвелина. По-моему, проще всего ответить. Но, обрати внимание, ты этого не делаешь.

Жорж. А мне нечего отвечать.

Эвелина. Ну тогда нечего и меня упрекать.

Жорж молчит.

А ведь только что ты спел такой блестящий панегирик любви, браку и идеальной паре.

Жорж. Да, идеальной.

Эвелина. Твоему отцу и матери. Да, мы с тобой – совсем другое дело. Но я тут вовсе ни при чем. Ты всегда заводил интрижки направо и налево. Меня это обижало, но я не придавала им особого значения. Мы все еще были счастливы, а потом, в один прекрасный день, появилась эта дама. Будь откровенен со мной хоть один раз в жизни и признайся, что именно из-за нее все пошло вразброд между нами. Ты вынудил меня приспосабливаться к твоему новому образу жизни, к твоим развлечениям на стороне. Ты потребовал себе отдельную комнату, где время от времени ночуешь по каким-то непонятным соображениям приличий, обедаешь с нами не чаще одного раза в неделю, и, если бы не Фредерик, мне кажется, мы тебя и вовсе бы здесь не видели.

Жорж. Я люблю своего сына. У меня только он один и есть на свете.

Эвелина. Мы с Софи знаем это. Хочу тебе напомнить, что среди твоих детей есть еще Малышка. Правда, она девочка. И ты бесишься оттого, что мы трое тоже существуем, хочешь ты того или нет. Я тебе очень сочувствую, но факт остается фактом: мы существуем. Никуда не денешься: тебе придется с этим примириться. А еще ты бесишься оттого, что я принимаю ситуацию, которую ты создал, – мало того, я принимаю ее с улыбкой, чего ты совсем уж перенести не можешь. Тебе хочется, чтобы я протестовала, устраивала тебе сцены, – и тогда ты мог бы устраивать их мне, кричать, оправдывать себя в полный голос.

Жорж. Да мне вовсе незачем себя оправдывать! Я имею право жить как мне заблагорассудится. Я не из тех слюнтяев, которые, разлюбив жену, продолжают цепляться за ее юбку и изображать вместе с ней крепкую семью перед детьми, перед знакомыми, перед чертом, дьяволом. Зачем? Ну скажи мне, христа ради, зачем? За каким дьяволом мужчина должен испоганить свою жизнь, лишить себя радости, удовольствий, счастья, продолжая жить с женщиной, которую больше не любит?

Эвелина. Верно, незачем.

Жорж. Небось скажешь – из приличия? «Ах, что скажут матушка и сестрица»?

Эвелина. Я повторяю, незачем.

Жорж (с пеной у рта). А мне плевать на ваши приличия, поняла? И мне плевать на то, что скажут или подумают люди! Я человек свободный. Свободный и свободомыслящий!

Эвелина. Свободней и быть не может: ты делаешь все, что тебе угодно. Так чем же ты недоволен?

Жорж. Я хочу только одного: быть счастливым!

Эвелина. Так почему же ты не становишься им?

Жорж. Тебя не спросил!

Эвелина. Зато я тебя спрашиваю.

Жорж. Ну что ты ко мне привязалась?

Эвелина. Хорошо, я сама тебе и отвечу. У тебя совесть нечиста передо мной.

Жорж. Да ни капельки!

Эвелина. И я все пытаюсь найти этому причину.

Жорж. Ищи ее поближе к себе.

Эвелина. Если все дело во мне, тогда я тебя совершенно не понимаю. Ты обожаешь сына, у тебя есть любимая женщина, а здесь, в твоем доме – жена, которая предоставляет тебе полную свободу и никогда не упоминает о своей сопернице, да ей, впрочем, вполне на нее наплевать; и эта жена никогда ничего у тебя не просит, кроме разве сносного настроения – изредка и насколько это для тебя возможно. А ты в ответ на все это только кричишь, скандалишь и обращаешься со мной хуже чем с собакой.

Жорж. Я же тебе сказал, что я хулиган!

Эвелина. Ты несчастен, ты только мечтаешь о счастье, а на самом деле несчастен. Вот почему я хотела бы знать главное: любишь ли ты ее?

Жорж. По-моему, ты о ней никогда не говоришь?!

Эвелина. Я и не говорю о ней, я говорю о тебе. Любишь ты ее или нет?

Жорж пожимает плечами.

Вот в этом и кроется причина твоего несчастья: ты не способен любить ни одну женщину.

Жорж. Может, скажешь, я и тебя не любил?

Эвелина. Во всяком случае, сейчас ты меня ненавидишь. Тебе и самому это известно. Приходится признать очевидное.

Жорж. Когда ты кончишь измываться надо мной?…

Эвелина. Я вовсе не измываюсь над тобой. Я просто называю вещи своими именами. Пытаюсь во всем разобраться до конца. Ты меня ненавидишь, и я это знаю. Ты меня просто не выносишь.

Жорж. Вот это точно!

Эвелина. И однако, я все та же, что и раньше, в дни нашей юности, когда ты не просто «выносил» меня, но, осмелюсь напомнить, обожал меня. Ты преклонялся передо мной.

Жорж. Ну и что с того?

Эвелина. А отсюда напрашивается вывод: причина твоего несчастья не во мне, как тебе хотелось бы думать, а, скорее, в той, другой.

Жорж. Еще пара минут, и тебе удастся доказать, что именно ты мне необходима и что в глубине моего сердца я обожаю тебя и только тебя.

Эвелина. Мне было бы очень грустно, если бы это оказалось так, – просто не знаю, что бы я стала делать с твоим обожанием. В создавшейся ситуации меня больше устраивает твоя ненависть. В гневе ты по крайней мере иногда бываешь занятен и остроумен, а твое обожание смертельно скучно. Это не твой стиль.

Жорж. Тогда на что же ты жалуешься?

Эвелина. А я именно не жалуюсь, и это-то тебя и бесит. Вот что я и пытаюсь довести до твоего сознания. Ты возненавидел меня за то, что я тебя стесняю. А стесняю я тебя тем, что принимаю все как есть. Да и как, скажи пожалуйста, я могла бы поступать иначе?

Жорж. Ага, теперь все ясно!

Эвелина. Что тебе ясно?

Жорж. Ты – жертва!

Эвелина. Вовсе нет!

Жорж. Сейчас ты запоешь о том, что ты тоже обожаешь своего сына!

Эвелина. И что своих дочерей я тоже обожаю, если ты не против.

Жорж. Ну конечно, у нее дети, вот почему она «вынуждена» смириться со своим положением, она даже улыбается, разыгрывая бедную овечку, невинную очаровательную жертву, брошенную мужем – извергом и эгоистом, и все кругом жалеют ее и осуждают его. Старая песня, голубушка, надоело!

Эвелина. Мне казалось, ты безразличен к мнению окружающих.

Жорж. Да ну-у-у?!

Эвелина. Во всяком случае, мне в высшей степени наплевать на то, что говорят или думают кругом, уверяю тебя. И я ни в малейшей степени не чувствую себя жертвой.

Жорж. Еще чего не хватало! Да у тебя все есть. Ты можешь вытворять все что хочешь, встречаться с кем хочешь, принимать кого хочешь, спать с кем хочешь – и все с моего согласия и на мои денежки! Но ты ничего этого не делаешь. Ты сидишь тут как бедная родственница. И ты не «принимаешь» все как есть, нет, ты «покорно переносишь». Даже любовника не удосужилась завести!

Эвелина. Если бы я и завела или собиралась завести любовника, поверь, тебя бы я в известность не поставила. Даже чтобы облегчить тебе муки совести. Я презираю такой род сообщничества между мужем и женой. Но мы, кажется, говорили о свободе. Так вот, уверяю тебя, я себя чувствую свободной как никогда. Впрочем, этой свободой я обязана только себе. Я не знаю, что ты подразумеваешь под словами «бедная родственница», но ты как будто забыл, что я по профессии модельер, что я работаю весьма успешно и по этой причине полностью обеспечена материально, что избавляет меня от всяких комплексов по отношению к тебе. Я вовсе не чувствую себя «бедной родственницей», и я кормлю себя сама. Мало того, именно я вот уже пятнадцать лет плачу за работу Пюс.

Жорж. Которая пролезла в дом и водворилась здесь под тем предлогом, что она твоя кузина и что пятнадцать лет назад у Софи была скарлатина.

Эвелина. Пюс искала работу, а я предпочла заниматься любимым делом, а не состоять гувернанткой при детях. Как бы там ни было, три года назад, когда мне пришлось делать выбор, я решила остаться в доме из-за детей, но – запомни хорошенько – вовсе не в качестве твоей пленницы или жертвы. И это ты должен понять раз и навсегда.

Жорж. Вот это самое я и говорил: у тебя есть все.

Эвелина. Ау тебя нет ничего?

Жорж. Я знаю многих женщин, которые охотно заняли бы твое место.

Эвелина. А я тебе много раз повторяла, что я еще охотнее освободила бы его, но только вместе с детьми.

Жорж. И речи быть не может! Тебе не удастся отнять у меня Фредерика.

Эвелина. Это не я хочу отнять у тебя Фредерика. Это ты, скорее, выгонишь меня из дома вместе с ним.

Жорж. Ладно-ладно, знаю я, как ты все переворачиваешь с ног на голову, на это ты мастерица.

Эвелина. Мы оба попали в западню, бедняжка Жорж, и я и ты. Только я сразу взглянула фактам в лицо и приспособилась к своему положению. А ты – не смог. Ты все еще хорохоришься. Ты все еще хочешь какой-то свободы. А ведь ты на крепкой привязи: слева – одна веревка, справа – целых четыре, и каждая тянет в свою сторону, так стоит ли удивляться тому, что тебе стало совсем невмоготу?

Жорж. В понедельник с утра я повидаюсь с моим поверенным, и в среду ты получишь повестку в суд. На то и есть развод, чтобы разводиться.

Эвелина. Ты же прекрасно знаешь, что не станешь разводиться иначе бы ты давно уже это сделал. Но нет, такой вариант тебе не подходит. Единственное, что тебя могло бы устроить, – это моя смерть.

Жорж (с немного наигранной детской радостью). О да! О да! Это было бы превосходно, но – нельзя же требовать от судьбы так много. И потом, на это слишком мало шансов. Умирают, как правило, любимые женщины, а за остальных можно не беспокоиться – эти живут до ста лет и еще вас похоронят. Самое мудрое суждение о браке я вычитал не в книгах. Я услышал его у кладбищенских ворот от одного старика, который – вот поистине редкий случай! – только что похоронил жену. Он не видел меня, он думал, что его никто не слышит. И он прошептал: «Слишком поздно!» Никогда ни одному писателю не удалось так много выразить всего в двух словах. «Слишком поздно». Я представляю себе, как этот бедняга мечтал прогуляться вот эдаким манером на кладбище тридцатью годками раньше. Как он был бы счастлив тогда! А теперь – слишком поздно.

Эвелина. Думаю, что немало женщин, возвращаясь с похорон мужа, тоже могли бы прошептать или подумать: «Слишком поздно».

Жорж. Вполне возможно. Согласен.

Эвелина. Ну, не теряй надежды, сейчас столько автомобильных катастроф. А я езжу много.

Жорж. Вряд ли, ох вряд ли! Ты доживешь до восьмидесяти лет и будешь еще вполне цветущей вдовой, в этом я не сомневаюсь.

Эвелина. Ну, раз так, оставляю тебя наедине с твоим отчаянием. Дожидайся Титуса, а у меня свидание. Пойду попробую кое-что сделать для тебя.

Жорж. Что еще?

Эвелина. Постараюсь врезаться в автобус.

Жорж. Идиотка!

Эвелина пожимает плечами и выходит.

До чего же подлы эти бабы, когда злятся. Но эта… эта, можно сказать, побивает рекорды. Ах черт, подумать только, если бы не эта кретинка Софи, я бы сейчас спал и седьмой сон видел. (Слегка растерян, лишившись противника и не зная, куда себя девать. Подходит к проигрывателю. Долго ищет какую-то пластинку и, найдя, ставит.)

Это «Реквием» Моцарта, его звуки постепенно наполняют комнату, так как проигрыватель включен на полную мощность.

(Слушает музыку. Его лицо внезапно преображается. Но через несколько минут волнение его достигает апогея. Он бросается к проигрывателю и выключает его.)

Он написал «Реквием» и умер. Ну, что нам теперь осталось! Что нам это дерьмо, которое нас окружает?! Счастье, горе, рогоносцы, праведники – господи боже мой, какая ерунда! Кто имеет право жить, когда умирает Моцарт?! А я вот живу! Торгую кастрюлями и живу. И миллионы болванов вроде меня тоже живут. Ах, как идиотски устроена жизнь! (Ложится на диван, устремив вдаль застывший взгляд.)

Зрители слышат конец «Реквиема», едва доносящийся из-за кулис: как будто это Жорж, знающий «Реквием» наизусть, слышит его мысленно.

Наконец, взглянув на часы, взбивает одну из диванных вышитых подушечек и вытягивается, положив на нее голову. Но лежать ему неудобно: его царапает угол подушки. Он приподнимается, снова взбивает ее, опять укладывается на диван и начинает елозить щекой по подушке, как будто обнаружив в ней что-то необычное. Музыка внезапно умолкает.

(Прислушавшись еще немного, он поднимает голову, ищет что-то глазами, замечает нож для бумаг и лихорадочно вспарывает им подушку. Шепчет.) Ara! Ara! По-тря-сающе! Пре-вос-ходно! (Запускает руку в подушку и вытаскивает письмо. Злорадно хихикает.) На этот раз ты влипла, голубушка! (Рассматривает конверт, но на нем нет ни слова. Разрывает конверт, вынимает письмо, и восторг на его лице сменяется изумлением. Потом впадает в какое-то оцепенение, читает… читает… пересаживается с места на место, сам того не замечая.

Вдруг раздается звонок в дверь.

(Заканчивает чтение последней страницы, сидит как пришибленный. Бормочет то тихо, то громче.) Не может быть!… Не может быть!…

Титус (входит через дверь из сада). А, ты здесь?

Жорж не отвечает.

(Дважды окликает его.) Жорж! Жорж!

Жорж. А? Входи… входи…

Титус. Что с тобой?

Жорж. Сейчас… сейчас… скажу.

Титус. Тебе плохо?

Жорж. Нет… нет…

X и т у с. Тебе нужно прилечь. Тебе же явно плохо. Может, вызвать врача? Где Эвелина?

Жорж. Оставь Эвелину в покое! Со мной все в порядке.

Титус. Да ты посмотри на себя!

Жорж. Должен тебе сказать, ты выбрал неподходящую минуту для появления. Я как раз думал, не схожу ли я с ума.

Титус. Ну вот видишь…

Жорж. Извини, но шахматы придется отложить до другого раза.

Титус. Конечно, но что все-таки случилось?

Жорж. Сейчас узнаешь. У меня нет от тебя секретов. Да и этот секрет, в общем-то, не мой. Но мне необходимо с кем-то поделиться тем, что я только что узнал. Ты лучше сядь, а то плюхнешься мимо стула, когда услышишь. Ну, так вот… Эвелина… (С минуту раздумывает.) Или нет. Так будет проще.

(Достает письмо из кармана и протягивает Титусу.) Читай! Вот отсюда, здесь самое главное.

Титус начинает читать, а Жорж мечется по комнате, следя за выражением лица Титуса, который до конца чтения не поднимает головы. Окончив, он медленно складывает письмо, изумленно глядя на Жоржа, а тот выразительно разводит руками, как бы говоря: «Вот так-то!» Внезапно Жорж взрывается.

Ну нет, ну нет, я этого так не оставлю! Шлюха! Шлюха! А какая респектабельность, какой стиль, а эта вечная улыбка, а это безупречное поведение!… Всего четверть часа назад она вот здесь, на этом самом месте уверяла меня, что у нее никогда не было любовников!… А у нее их было шестеро! Шесть любовников и седьмой – которого она любила настоящей большой любовью, которому рассказала про тех, предыдущих, – единственный, который был всем для нее, который, может быть, и сейчас…

Титус. Да нет…

Жорж…и он – отец моего… Господи, и я еще не убил эту проклятую потаскуху! (Кидается к двери.)

Титус. Жорж, ты сошел с ума. Это все не так!

Жорж распахивает дверь. За дверью стоит Эвелина.

Эвелина. Я хотела поздороваться с Титусом, перед тем как уйти.

Жорж грубо втаскивает ее в гостиную.

Жорж. Шлюха!

Эвелина. Жорж, ты совсем рехнулся!

Жорж. Да, рехнулся! И скажи спасибо, что Титус здесь, а то я бы удавил тебя как собаку!

Эвелина (Титусу). Что это с ним?

Жорж (бросается к дивану и сует ей под нос подушку). Вот что со мной! Вот что! Это тебе ничего не говорит?

Эвелина. Зачем ты разорил подушку, не понимаю?

Жорж (вырывая письмо из рук Титуса). Чтобы найти в ней вот это! Письмо одного из твоих семи любовников, отца Фредерика! Шлюха! (Набрасывается на Эвелину.)

Титус еле успевает его оттащить.

Эвелина (поняв, что надо привести его в чувство, в свою

очередь оглушительно кричит). Хватит! Довольно!

Жорж (отступив). Ты что?

Эвелина. Хватит, говорю! Дай сюда письмо, идиот!

Оробев от ее властного тона, он протягивает ей письмо. (Прочитав, с жалостью смотрит на него.) Мне очень жаль…

Жорж. Тебе… жа-а-аль?

Эвелина. Да. Мне очень жаль, что я причиню тебе такое огорчение, Жорж. Но у тебя здесь Титус, с его помощью тебе будет легче пережить это.

Жорж. Ты что, надеешься заговорить мне зубы и выйти

сухой из воды?

Эвелина. Выслушай меня спокойно, Жорж. Я предпочла бы никогда не читать этого письма. Более того, лучше, если бы оно никогда не попадало тебе в руки.

Жорж. Нет, вы только послушайте ее! Она просто издевается надо мной.

Эвелина. Эти подушки вышивала твоя мать, как тебе известно. И после ее смерти твой отец подарил их тебе, потому что ты их очень любил. Письмо написано твоей матери.

Жорж. Что?!

Эвелина. Ты не слишком внимательно прочел его, вот почему ты не сразу понял. Твой сын – это твой сын, а вот ты сам – не сын твоего отца. (Возвращает ему письмо.) Мне действительно очень жаль. (Выходит.)

Жорж беспомощно смотрит на Титуса.

Титус. Я тоже так понял.

Жорж. Ну, знаешь ли… На меня все равно что Гималаи обрушились!… (Взрывается.) Какой страшный фарс! И кто же герой этого гнусного фарса – или, может, идиотской мелодрамы, – попробуй угадай кто? Да я!!! «Внебрачный сын, или Тайна Жанны». Авторы Дюма – отец и сын. «Плод любви, или Вышитые подушки». Авторы Машосет и Кана-ри, пара знаменитых водевильных писак! Моя мать!… Шестеро любовников и великая любовь, в результате которой родился я!… Моя мать! Это прозрачное, почти призрачное создание с небесным взглядом кротких глаз, с детски невинной улыбкой, – господи, да что я тебе говорю, ты же знал ее почти так же хорошо, как я, – хрупкое существо, в котором тем не менее угадывалась внутренняя твердость, внушавшая невольное уважение окружающим. Кому же тогда можно верить?! А я-то, дурак, еще полчаса назад приводил Софи в пример эту исключительную пару – мою мать и отца… то есть… да, отца! У меня язык не поворачивается назвать его иначе! Просто неслыханная, невероятная история. И я обнаруживаю эту тайну – тайну ее и моей жизни – вот в этой подушке, куда она зашила письмо… уж не знаю… лет тридцать тому назад! Есть от чего свихнуться, согласись!

Титус печально и сочувственно глядит на него, ничего не отвечая.

(Обнаружив, что все еще держит письмо в руках, читает его вслух). «Любовь моя! Эти два слова трепещут у меня на губах с тех пор, как я обрел величайшее счастье – любить тебя, ибо нет минуты, когда бы я не думал о тебе! Ни один человек в мире не был более поглощен и охвачен любовью, чем я – с того дня, когда услышал от тебя слова, перевернувшие и потрясшие до основания всю мою жизнь. Сотни раз за эти десять лет – десять лет, любовь моя! – мы вместе вспоминали и переживали вновь тот дивный миг, когда, услышав мое признание в любви, ты обернулась и взглянула на меня. Этим взглядом ты вверяла мне свою жизнь, как и я – ни минуты не думая – отдавал тебе свою. Да, наша любовь должна была родиться именно так: с чудесной и почти божественной легкостью распускающегося цветка. О, этот взгляд любящих! Прошлое умирает в этот миг, и рождается новый день. В какую-нибудь четверть часа я все узнал о тебе и о твоей жизни, о пяти или шести увлечениях, не оставивших следа в твоей душе, о привязанности к мужу, рядом с которым ты тем не менее чувствовала себя глубоко одинокой, – и отныне я знал: ты – моя жена. Небо даровало мне это блаженство, как дарует иногда тем, кто разуверился в любви. А вторым его даром был наш ребенок, который – увы! – никогда не будет носить моего имени, но вырастет подле тебя и будет залогом того, что я никогда тебя не покину. Любовь моя, наступают черные дни. Весь мир охвачен безумием, пугающим безумием. Я пишу тебе каждый раз, как в последний, – так ненадежна и хрупка в наше время человеческая жизнь. Я сделаю все, чтобы вырваться к тебе, клянусь. Повторяю, я сделаю все, но не знаю, удастся ли мне это. Я обожаю тебя. Никогда ни одна женщина не была любима так, как ты. Пусть эти слова всегда будут моим прощальным приветом тебе. Ж.». Наверное, его звали Жаном.

Титус. Какое письмо!

Жорж. Да. Неудивительно, что моя мать не уничтожила его. Но что за странная мысль пришла ей в голову – спрятать его в этой подушке!

Титус. Это письмо явно написано во время войны. Может быть, это действительно его последнее письмо.

Жорж. Почему ты так думаешь?

Титус. Это объясняет тот факт, что письмо было зашито в подушку и что оно оказалось единственным. Твоя мать, скорее всего, сожгла все остальные, но это она уничтожить не смогла. А ведь оно явно самое опасное из всех по своему содержанию.

Жорж внезапно начинает ощупывать подушки, одну за другой, прислушиваясь, не шуршит ли внутри бумага.

Жорж. Нет. Больше ничего. (Возвращается к разговору о письме.) Когда я прочел это письмо, перед самым твоим приходом, мне словно туман глаза застлал, я понял только одно – это измена, а намек на войну прошел мимо моего сознания.

Титус. Да тут и сомневаться нечего. «Я пишу тебе каждый раз, как в последний…». «Я сделаю все, чтобы вырваться к тебе…». Ясно, что он был мобилизован и что речь идет о самом начале войны – тогда еще не были отменены отпуска. Да и цвет чернил, фактура бумаги тоже доказывают, что…

Жорж. Страшная история… Но, знаешь, я теперь доволен, что прочел это письмо. Узнать, что моя мать была так страстно любима человеком, который и через десять лет писал ей о своем чувстве с неугасающим пылом, со счастливой убежденностью во взаимности их любви, – это в каком-то смысле даже приятно. Но, черт побери, какой свет это проливает на женщин! Какой свет на этих!… (Сдерживается.) Вот такие-то дела, старина. В хорошенькую передрягу я угодил. Хочешь виски?

Титус. Спасибо, с удовольствием.

Жорж. Но раз такое дело… дьявольщина, я бы хотел все-таки узнать, чей я сын. Я частенько не мог понять, отчего я временами веду себя как последний негодяй, как грубая скотина. Теперь-то я наконец узнаю, от кого это во мне!

Титус. Судя по стилю этого письма, вряд ли твоя мать любила чемпиона по боксу.

Жорж. Мда! Если я теперь обнаружу, что мой настоящий отец отличался еще большим тактом, обаянием и воспитанностью, чем названый, тогда я вообще отказываюсь что-либо понимать. (Пауза.) Нет, просто невероятно, голова кругом идет! (Пауза.) Ну и личность, оказывается, моя мать! Ай да женщина! Сперва эти увлечения, потом страсть, которой никто так никогда и не заподозрил. Какая женщина! Какой характер! Как она сумела сделать из своей супружеской жизни идеальный брак, превратить ее в миф, в который мы с сестрой верили всю жизнь… и она знала, что я сын ее любовника… Господи боже! Моя сестра!

Титус. Твоя сестра?

Жорж. Если предположить, что это письмо написано в начале войны и что оно было последним…

Титус. Но ведь это только гипотеза.

Жорж. Да-да, гипотеза… Это правда. А что если мы поторопились его похоронить, моего дорогого отца? Вполне может быть, что он живехонек и так же крепок, как этот… мой?!

Титус. Кто «этот»?

Жорж. Ну, этот мой отец. Муж моей матери. Словом, мой отец. Тьфу! Ладно, вернемся к тому… к настоящему. Умер он или нет, но его письмо написано во время войны. Война началась в сентябре тридцать девятого. Мне тогда было девять лет. Я родился, наверное, в первый год связи моей матери и этого человека. В тридцать девятом мне было девять лет, а моей сестре уже пятнадцать – она ведь на шесть лет старше меня. Я в свои девять лет вряд ли что-нибудь понимал, но если этот человек был убит в начале войны, для моей матери это должно было быть страшным ударом. Невозможно, чтобы пятнадцатилетняя девочка, будучи при этом, не заметила чего-нибудь, чего она мне, естественно, не сообщила. А если он еще жив, то я мог бы, осторожно расспросив ее – да и моего отца, впрочем, – разузнать что-нибудь. Подпись «Ж». Это ведь уже кое-что… «Ж»… Жан, Жюль, Жером… Эта буква уже сужает поле поисков. Ведь какого-нибудь Жоакина или Жозефа не на каждом шагу встретишь.

Титус. Ты собираешься поставить свою сестру в известность?…

Жорж. Ты с ума сошел! Конечно, нет. Да она, наверное, и не знает ничего. Но я ее на всякий случай осторожненько прощупаю, чтобы удостовериться, так ли это. Пойми, я хочу знать, кто мой отец! Для этого я переверну небо и землю, можешь мне поверить.

Звонит телефон. Жорж снимает трубку, но телефон молчит. Сцена повторяется дважды.

Дурацкие шуточки! Ты берешь трубку, они ее вешают. Если это звонят обожатели моей супруги или дочери, тогда, конечно, все понятно, муж или отец им вовсе ни к чему.

Новый звонок.

Ну, хватит! Если этот паразит опять… (Но это звонят в дверь.) Ах нет, это дверь. Наверное, Фредерик вернулся!

Титус. Тогда я не буду мешать.

Жорж. Ну что ты, оставайся!

Титус. Нет, нет, я пойду. Ты же ждал малыша с самого утра, хотел поиграть с ним. Вот он пришел, и я вас оставляю. Для тебя ведь это самая большая радость – поиграть с сыном.

Жорж. Ты даже не представляешь, какая радость! Если бы это письмо действительно было написано Эвелине и если бы Фредерик…

Входит Арман Рости. Ему семьдесят два года, но выглядит он намного моложе. Элегантный, подтянутый пожилой человек жизнерадостного вида, со следами былой красоты.

Арман. С твоей горничной-испанкой нелегко объясниться. Сначала она объявила мне, что ты один, потом – что ты не один. (Замечает Титуса.) О, простите! Вот теперь я разобрался в ее испанском – она изъясняется исключительно по-испански, а французского не признает, – она имела в виду, что ты один из всей семьи дома, но не один в комнате, а с мсье… Но в таком случае я удаляюсь.

Титус. Ни в коем случае, мсье, я как раз собирался уходить.

Жорж. Папа! Это Титус. (Внезапно вспоминает о распоротой подушке и, пока его отец беседует с Титусом, подскакивает к ней, хватает и засовывает под диван.)

Арман. Ах, Титус! Ну да, конечно! Дорогой мой Титус! Я когда-то окрестил вас «преданным Титусом». Вы всегда были рядом с Жоржем. Поистине, верный друг. Простите, что не сразу узнал вас, – зрение меня подводит, хотя я совсем еще не стар. Но я не хочу мешать вашей беседе. Подумать только – Титус!

Титус. Но я действительно уже прощался с Жоржем. Так что это я прошу вас меня простить, я ухожу.

Арман. Ну, если так… Всего доброго. Счастлив был снова повидаться с вами.

Титус. До свидания, мсье!

Арман. До свидания, Титус!

Титус (Жоржу). До скорого, старина! (Выходит.)

Арман. Надеюсь, я действительно не помешал тебе неожиданным приходом?

Жорж. Можешь быть уверен, что здесь ты всегда желанный гость.

Арман. Обычно я предварительно звоню, но сегодня я обедал у моего старого друга Ренара. Он недавно переехал и теперь живет в двух шагах отсюда, на вашей же улице. Мы полдня проболтали с ним, как две старые кумушки, переворошили кучу всяких воспоминаний, – я ведь знаком с ним ни много ни мало пятьдесят лет.

Жорж. Ренар? Какой это Ренар? Я знаю одного… кажется, его зовут Морис Ренар?

Арман. Нет, моего зовут Жан.

Жорж. Жа-ан?!

Арман. Да. Он стряпчий. И мой ровесник. Но вряд ли ты его знаешь. Ну так вот, я вышел от него и подумал, что в субботу у меня есть шанс застать дома тебя, или Эвелину, или детей, – я что-то давненько вас не навещал.

Жорж. Вот видишь, какая незадача: никого, кроме меня, нет, а я жду Фредерика – его Пюс увела.

Арман. Ну и прекрасно, вот он и выставит меня за дверь. Ведь ты его ждешь, чтобы поиграть с ним, а я ни за что на свете не хотел бы лишать тебя этого удовольствия.

Жорж. Ты что, шутишь?

Арман. Нет, я в самом деле полагаю, что нет ничего важнее игр с детьми. Когда ты был в возрасте Фредерика и я играл с тобой, я просто запрещал нас тревожить, уж поверь мне! Ты-то, может быть, и не помнишь, а я точно помню. Я всегда требовал, чтобы нам никто не мешал. Видишь ли, любому мужчине очень важно играть со своим сыном, это лучшие минуты его жизни. И они так быстро пролетают! Дети вырастают, ты не успеешь оглянуться, как сам в этом убедишься.

Жорж. Хочешь выпить чего-нибудь?

Арман. Э-э-э… пожалуй, нет. Крепкие напитки не доставляют мне удовольствия, а все прочие водички просто противны. Мне и так хорошо и ничего не нужно. Разве только узнать, как ты поживаешь. У тебя все в порядке? Мы ведь давненько не болтали вот так, вдвоем. Ты совсем забросил старика отца. Куда бы мне сесть? Я у вас никак не могу выбрать себе удобное сиденье.

Жорж. Да где угодно. Вон прекрасное удобное кресло.

Арман. Это ты думаешь, что оно удобное.

Жорж. Я тебе гарантирую, что удобное.

Арман. Современные понятия об удобствах для меня непостижимы. Кресла нынче делаются не для того, чтобы расположиться в них и спокойно беседовать, а для того лишь, чтобы присесть и тут же вскочить. А я родился в то время, когда в кресле устраивались надолго.

Жорж. Вот и устраивайся здесь.

Арман. И ты уверен, что эта фитюлька выдержит меня и не перевернется вверх тормашками?

Жорж. Конечно, выдержит.

Арман опускается в кресло.

Ну как, удобно?

Арман. Да, в общем, неплохо. Совсем неплохо.

Жорж. Значит, ты считаешь, что я тебя забросил?

Арман. Я пошутил. И потом, чем меньше ты тратишь времени на меня, тем больше у тебя остается для других. Скажи, ты доволен?

Жорж. Чем?

Арман. Всем. Самим собой, своей жизнью. Ты, верно, подводишь итоги время от времени. Как идет твое дело?

Жорж. Кухонное оборудование – ходовой товар, сам знаешь. Сейчас эра холодильников и стиральных машин, кто-то же должен торговать всем этим барахлом, вот я и торгую. Идиотское, конечно, занятие, но дело идет. Постольку поскольку я его веду.

Арман. Ас Эвелиной дело идет тоже? У меня, знаешь ли, такое впечатление, что вы с ней идете в разные стороны. Или я ошибаюсь? Впрочем, может быть, это нескромно с моей стороны, тогда давай поговорим о другом.

Жорж. Глаза бы мои на нее не глядели!

Арман. А ведь на нее очень и очень приятно посмотреть.

Жорж. Может быть, но я ее терпеть больше не могу.

Арман. Черт возьми, она в чем-нибудь провинилась перед тобой?

Жорж. Ни в чем! Абсолютно ни в чем. Разве только в том, что существует. И в том, что она существует здесь, в этом доме. В моем доме, чтоб ее!…

Арман. А где же ей еще быть, как не здесь?

Жорж. У черта, у дьявола, где угодно, лишь бы не здесь. Лишь бы никогда больше не слыхать о ней. Да я бы давно уж развелся, если бы не Фредерик.

Арман. Я не знал, что у вас так далеко зашло. Это меня крайне огорчает. Не обижайся, но ведь у тебя характер далеко не сахар. Ты уверен, что сам ни в чем не виноват перед ней?

Жорж. Ну уж каков есть, в моем возрасте поздно перевоспитываться. Но, в общем, ты прав, я знаю, что часто веду себя как последняя скотина. Я как раз раздумывал, от кого я мог унаследовать такой свинский нрав. Ведь не от вас же с мамой!

Арман (непререкаемым тоном). От деда!

Жорж. От которого?

Арман. От моего отца.

Жорж. Ты думаешь? Да нет, вряд ли.

Арман. Отчего же вряд ли? Что ты имеешь против твоего деда? Уверяю тебя, он был совершенно невыносим в общении. Ты не походишь на него внешне, но ничего удивительного, если бы ты унаследовал его бешеный норов.

Жорж. От твоего отца?…

Арман. Сердце-то у него было золотое, но при всем том он ухитрялся испортить жизнь всем своим близким. Ты мне часто напоминаешь его.

Жорж. Конечно… Может быть…

Арман. Но я крайне взволнован тем, что ты мне сказал, мой милый. И крайне огорчен. Я так понимаю, что в твоей жизни появилась другая женщина?

Жорж. Да.

Арман. Видишь ли, я плохо разбираюсь в таких вопросах и потому вряд ли смогу быть тебе советчиком. Когда я вижу в обществе или на сцене театра такого рода супружеские пары, которые то сходятся, то расходятся, то ссорятся, то мирятся, то изменяют друг другу, я смотрю на них как на марсиан, и их отношения для меня так же непостижимы и странны, как жизнь инопланетян. А иногда мне кажется, будто это я сам какой-то странный, будто не на земле живу или устроен иначе, чем остальные мужчины. Конечно, до свадьбы я, как большинство молодых людей, знал трех или четырех женщин, но потом я встретил твою мать. Мы сразу же влюбились друг в друга, поженились, и я больше никогда – ты слышишь? – никогда не взглянул ни на одну женщину. А ведь мне представлялось много весьма соблазнительных возможностей, ведь у нас была масса друзей, но такой вопрос ни разу даже не встал ни для меня, ни тем более для твоей матери. (Пауза.) Да! Мы прошли через всю жизнь рука об руку, не разлучаясь ни на миг.

Жорж. Неужели между вами никогда не было ссор, размолвок?

Арман. Никогда. Твоя сестра родилась довольно скоро. А шесть лет спустя появился на свет ты. Но этот шестилетний промежуток помог нам обоим сохранить молодость. Ты, может быть, ощутил то же самое при рождении Фредерика? Он ведь также на шесть или семь лет младше Софи. Женщине в зрелом возрасте чрезвычайно дорог второй ребенок, если первого она родила очень молодой. Я, кажется, никогда не видел твою мать более счастливой, чем при твоем рождении. Она сияла красотой и счастьем. Да… когда я наблюдаю, как живут другие, я частенько говорю себе, что такая пара и такой брак, как наш, редко встречаются нынче, – пожалуй, это просто исключение. Ну, да и твоя мать была редкостной женщиной.

Жорж. Да. Я часто думаю о ней.

Арман. Я знаю, малыш. Я знаю, что ты любил ее так же, как я.

Жорж. Вашему браку можно только позавидовать. Просто невероятно: за всю жизнь ни одной, даже мелкой, размолвки, ни одной разлуки!

Арман. Видишь ли… насчет разлуки… я тебе объясню. Мне случалось путешествовать без нее, когда я ездил по делам. Но, как правило, я старался брать ее с собой и в такие поездки. Только два раза она не захотела сопровождать меня. Всего дважды. В первый раз… (смеется) это было… ха-ха-ха… Ты ведь родился в тридцатом году?

Жорж. Я? Да!

Арман. Ну, конечно, в тридцатом. Значит, это было до твоего рождения. Да-да, конечно, раньше. Я собирался ехать в Болгарию по делам фирмы и, как всегда, хотел взять ее с собой. И представь себе, она отказалась!

Жорж. Почему?

Арман. Ты просто не поверишь, мой милый: ей не нравились болгары! «Но это же смешно, Иоланда!» – говорю я ей. А она мне: «Нет, нет, мне не нравятся болгары!» – «Да что они тебе плохого сделали?» – «Все равно не поеду. Мне не нравятся болгары!» И как я ее ни уговаривал, она и слушать ничего не желала. Ей, видите ли, не нравились болгары! (Смеется.) Заладила одно, и все тут. Так я и не понял, почему она их невзлюбила. Загадки женского нрава! Некоторые женщины не переносят моря, другие не любят горы, а у нее свое – ей не нравились болгары. Ну вот, так и есть! Оно меня вышвырнуло.

Жорж. Кто?

Арман. Твое кресло… я же тебе говорил! Посмотрим, как меня выдержит вот эта твоя железнодорожная скамья… Да! Болгары! (Опять смеется.) И был еще один случай, когда она заупрямилась. Правда, на сей раз, должен сказать, ее доводы были более вескими, чем тогда, с болгарами. Я ехал на конгресс в Триест. На неделю. Разумеется, я хотел взять ее с собой, но тут она воспротивилась так же, как тогда, с Болгарией. «Дорогой мой, – сказала она, – то, что муж едет на конгресс в Триест, это нормально, то, что он хочет взять с собой жену, очень мило с его стороны, но если он не завезет ее в Венецию, это будет просто ужасно. Я охотно поеду с тобой, но провести неделю в Триесте, в то время как можно было бы пожить в Венеции!… Словом, если ты отвезешь меня в Венецию и оставишь там, я еду, если нет, я остаюсь в Париже». Сказала как отрезала! Ты ведь знаешь, она с ума сходила по живописи… Разумеется, я отвез ее в Венецию, и она прожила там неделю. Но я был за нее спокоен, в обществе Тициана и Тинторетто она не скучала. Да. Болгары и Венеция – это были единственные ее капризы, из-за которых она разлучилась со мной. Согласись, за сорок лет совместной жизни это сущие пустяки. Да и тогда мы даже не подумали обидеться друг на друга. В конце концов, вполне естественно предпочесть Венецию Триесту. А что касается болгар, я же первый и признал ее правоту и отдал должное ее предубеждению – неудачная была поездка! (Смеется.)

Жорж. Я люблю слушать, как ты рассказываешь о маме.

Арман. А я люблю говорить о ней. Мы были по-настоящему счастливы, и мне очень жаль, что у тебя все сложилось совсем иначе.

Жорж. Вы много выезжали?

Арман. О да! Мы и принимали часто, особенно вначале.

Жорж. Мама любила гостей?

Арман. В первые годы после свадьбы очень любила. А вот после твоего рождения все сошло на нет. Она занималась только тобой и почти не ездила в гости. Но вначале она обожала общество. И у нее была масса поклонников. Ты ведь помнишь, она была очаровательная женщина. И вокруг нее вертелась целая команда воздыхателей. Жан де Баглон, Жером Вендри, Жозеф Лескале, Жуан де Кастромайа, аргентинец, – я их всех помню.

Жорж. Целая коллекция «Ж».

Арман. Каких «Ж»?

Жорж. А среди них не было хоть одного Пьера или Бернара?

Арман. А еще были Жослен Фуа и Жюльен Детур.

Жорж. Ну и компания, все на «Ж»!

Арман. Что? (Смеется.) Да, правда.

Жорж. Неужели ты никогда не ревновал ни к одному из этой кучи ухажеров, которые увивались вокруг твоей жены?

Арман. Ревновать?! Ну нет. Твоя мать никогда не давала мне ни малейшего повода, малыш. Напротив, меня всегда восхищало, с какой грациозной строгостью она держала всех этих молодых людей на расстоянии. Ты ведь помнишь эту ее почти неуловимую надменность. Я даже подшучивал иногда, я говорил ей: «Ага! Мы, кажется, опять взобрались на своего конька!»

Жорж. Да, я помню.

Арман. Ты помнишь, как она умела поставить на место, если нужно? Эти молодчики тут же понимали, с кем имеют дело, и приходили в себя. Но их поклонение льстило ей, тешило ее самолюбие красивой молодой женщины. Нет… никогда твоя мать не доставила мне огорчений из-за другого мужчины, так же как и я ей из-за другой женщины. Нам было так хорошо друг с другом, что ревность ни разу не коснулась ни ее, ни меня. Только однажды твоя мать действительно обеспокоила меня, и это произошло не из-за мужчины, а из-за войны.

Жорж. Из-за войны?

Арман. Да. В тридцать девятом. В начале войны. Она не смогла перенести все это. Слишком чувствительная она была натура. И эта поразительная интуиция!… Помню, как после Мюнхена она слушала по радио речь Гитлера. Ты ведь знаешь, она хорошо знала немецкий.

Жорж. Да, знаю.

Арман. Я увидел, как она побледнела, выслушав речь. Никогда не забуду ее тогдашние слова: «Арман, этот человек – исчадие ада. Это дьявольская сила, посланная разрушить землю. Он принесет с собой кровь и смерть. Он погубит весь мир». И когда через год разразилась война, твоя мать словно потеряла рассудок, она не жила больше. Тебе было лет восемь-девять. Часто я заставал ее в углу комнаты, – она сидела с загнанным видом, судорожно обнимая тебя и скорее заслоняясь тобой, чем заслоняя тебя, от какой-то невидимой опасности. Ее состояние очень меня беспокоило. Я волновался, уговаривал ее пойти к врачу, но она наотрез отказывалась лечиться. К счастью, меня мобилизовали условно, оставив в Париже, и я старался как можно больше времени проводить с ней. Она находилась в таком напряжении месяц – полтора, а потом в один прекрасный день не выдержала, сломалась. Началась депрессия. Нервный срыв. Она перестала владеть собой. Целую неделю она рыдала, кричала, лежа в постели. Я тотчас же отправил вас с сестрой в Эндр к моему брату, а сам остался ухаживать за ней. Она долго не могла прийти в себя. Врачи в один голос утверждали, что это психическое расстройство. Война чуть не убила ее. Она не могла перенести мысли о том, что гибнут люди, а погибших уже было много – и при Форбахе, и на линии Мажино… Да, война чуть не убила ее, а, может быть, в каком-то отношении и убила. Я уверен, что сердечная недостаточность, которая унесла ее пять лет назад, началась именно в то время. Твоя мать вполне могла тогда незаметно для себя и всех нас перенести легкий инфаркт… Да, то были единственные черные дни в нашей жизни, но никогда еще я не был ближе ей, а она – так близка мне… Но все равно, ужасное было время. Поговорим о другом. Прости меня, я пришел в гости, а сам расстраиваю тебя грустными воспоминаниями.

Жорж. Наоборот, мне хочется побольше узнать о тебе и маме. Я никогда не слышал от тебя эту историю.

Арман. Ну вот, теперь ты знаешь все. Ты знаешь, что супружеская жизнь может оказаться величайшим счастьем, что мужчина и женщина могут прожить целый век вместе, ни разу не изменив друг другу. Такое бывает! Помни об этом, малыш. Ты сказал, у тебя любовница. Ладно, пусть так. Но что, если в один прекрасный день твоей жене надоест быть брошенной и она тоже вздумает взять себе любовника? А? И как это тебе понравится?

Жорж машет рукой, давая понять, что ему все равно.

Нет, нет, это ты сейчас так думаешь. На самом деле тебе это будет далеко не безразлично. Так что не руби сук, на котором сидишь. И потом, такое важное соображение: что если она заведет любовника, а ты об этом не узнаешь, – ведь может случиться и такое! – тогда она же вконец испортит себе жизнь! Разве может женщина быть счастливой, любя другого вместо своего мужа?! Ты только представь себе, в какой кошмар превратится ее существование: непрерывная ложь! Нет, это невозможно, это просто непереносимо!… Ну, мне пора идти… Я зашел на минутку, чтобы обнять тебя, а вовсе не для того, чтобы читать тебе мораль, тем более что смыслю в таких вещах не больше младенца. Мне-то ведь повезло, ты понимаешь! (Собирается выйти, но замечает подушки на диване.) А! Эти прелестные подушечки, вышитые твоей матерью! Я доволен, что они у тебя, я знаю, ты любишь их. Как она умела подбирать цвета, верно?

Жорж. Да…

Арман. И сколько лет я на них отдыхал, подумать только!

Оба выходят.

Занавес

АКТ ВТОРОЙ

Сцена первая

Сцена пуста. Звонит телефон. На пятом звонке вбегают одновременно Фредерик и Пюс из двери в сад и Софи из боковой двери. Все трое сталкиваются у телефона с криком: «Ну, что за безобразие?! Почему никто не берет трубку?»

Фредерик. Телефон! Телефон!

Пюс. Господи, неужели никто не может снять трубку?! (Хватает трубку.) Алло?

Фредерик (дурачась, бросается на пол, изображая марафонца у финиша). Ах! Умираю! Помогите! Я так бежал!…

Пюс. Помолчи, Фредерик!

Фредерик. Я так бежал! Я задыхаюсь! Я умираю!

Пюс (громко). Тише! Алло?

Фредерик. О-о-ох!

Софи. Да заткнись же, Фредерик! Надоело!

Фредерик (тоном ниже). Сама заткнись, жаба!

Пюс. А! Мадам Лабом! Здравствуйте, мадам. Это Пюс.

Фредерик (тихонько передразнивает, подражая ее интонациям). Это Пюс!

Пюс. Извините, я не сразу вас узнала!

Фредерик…вас узнала!

Пюс. Да, здесь очень шумно!

Фредерик…очень шумно!

Пюс. Нет, Эвелины нет!

Фредерик…лины нет!

Софи. Скажи еще слово и схлопочешь по физиономии.

Фредерик. Дерьмо!

Пюс. Нет-нет! Она уехала в прошлое воскресенье к своей сестре в Шатору. Симона Башлар попала в автомобильную катастрофу, и Эвелина помчалась туда… Да-да, ровно неделю назад… К счастью, все не так уж страшно. Она, кажется, попала к прекрасному хирургу.

Фредерик…к прекрасному хирургу.

Пюс. О да… у нее перелом таза!

Фредерик…перелом таза! Постой-ка, ничего не понимаю. Откуда у нее взялся таз в машине?

Софи. Да замолчи ты!

Фредерик (вполголоса). Нет, ты скажи, какой таз, зачем таз, где был таз?

Софи. Да тихо ты!

Фредерик. Может, она в нем держала грязное белье? А почему в машине?

Пюс. Конечно, мадам, обязательно… обязательно передам. Да она и сама скоро вернется. Я ей скажу, чтобы она вам позвонила… Вечером? Хорошо-хорошо.

Фредерик. Хорошо-хорошо!

Пюс. Решено!

Фредерик. Решено!

Пюс. Прекрасно!

Фредерик. Прекрасно!

Пюс. Я поняла!

Фредерик. Я поняла!

Пюс. Хорошо!

Фредерик. Хорошо!

Пюс. Хорошо!

Фредерик. Ой, ну хватит!

Пюс. До свиданья, мадам!

Фредерик. Слава богу, кончили!

Пюс. До свиданья!

Фредерик…прелестное созданье!

Пюс. Понятно!

Фредерик. Понятно!

Пюс. До…

Фредерик. До!

Пюс. Досви…

Фредерик. До свиньи!

Пюс. Хорошо!

Фредерик. Ну, опять завелись!

Пюс. До свиданья, мадам! (Вешает трубку.)

Фредерик. Аминь!

Пюс. Ффу! Ну и трещотка! Но и ты тоже хорош, настоящий безобразник!

Софи. Ты просто невыносим, Фредерик!

Фредерик. Ой-ой-ой, теперь старшая сестрица занудила!

Софи. Фредерик! Тебе тысячу раз говорили, чтоб ты не смел огрызаться.

Фредерик. Дура ты, вот кто!

Софи. И чтоб ты не смел произносить такие слова! Можешь думать все, что тебе угодно, но вслух такого не говорят.

Фредерик. А я не думаю, я уверен, что ты – дура.

Софи. Ну ладно, отстань.

Фредерик. Но вы мне так и не объяснили, что произошло у тети Симоны с этим самым тазом? И что это за таз?

Пюс. Во всяком случае, не стиральный, глупышка! Таз – вот он! (Показывает на свой.) И она сломала его в автомобильной катастрофе.

Фредерик. Вот теперь все ясно. Она себе зад сломала!

Пюс. Нет-нет! Зад… словом, то, что ты имеешь в виду, находится ниже. А таз – здесь. (Показывает на самом Фредерике.) Чувствуешь, там у тебя кости? Вот это костяное кольцо и называется тазом.

Фредерик. Ясно, ясно! Слушай, лучше бы уж она сломала зад, там костей поменьше.

Пюс и Софи смеются.

Пюс. Ты прав, малыш, но в автомобильной катастрофе выбирать не приходится.

Фредерик. Ой, мама приехала! Слышите, дверь хлопнула. Мама! (Мчится в переднюю.) Ей повезло, что она не пришла на пять минут раньше! Попалась бы к мадам Лабом в лапы и завели бы говорильню на целый час!

Из передней доносятся голоса Эвелины, Фредерика и горничной Памелы.

Голос Эвелины. Ну, как ты тут, мой дорогой? Ты слушался?

Голос Фредерика. Очень даже слушался.

Захлопывается входная дверь.

Голос Эвелины. У вас все в порядке? Здравствуйте, Памела! Как дела, Памела?

Голос Памелы. Bueno, seьora!

Голос Фредерика. Давай твой чемодан, я его отнесу в комнату.

Голос Эвелины. Осторожно, он очень тяжелый.

Фредерик. Ничего, я дотащу.

Эвелина (входя). Здравствуйте, девочки, вот и я! (Целует Софи.) Как ты, Пюс? Фредерик не слишком тебя замучил?

Пюс. Ну, вот еще!

Эвелина. «Ну, вот еще!» А как Малышка?

Пюс. Малышка спит как ангел. Но она слегка простужена, и я держу ее в постели.

Эвелина. Она не скучала по мамочке?

Софи. Не беспокойся, мы все о ней заботились.

Пюс. Как чувствует себя Симона?

Эвелина. Теперь получше, слава богу, но операция и первые дни после нее были не из легких.

Пюс. Ах, ужасная история!

Эвелина. Просто чудо, что ее вообще не расплющило о руль! Страшно подумать!

Фредерик (возвращается). И вовсе твой чемодан не тяжелый! Я его сам дотащил до твоей комнаты.

Эвелина. Спасибо, мой миленький, ты просто ангел!

Фредерик. Ангел? Пф, как бы не так! Я силач!

Эвелина. Ты у меня ангельский силач!

Фредерик. Нет, уж выбирай что-нибудь одно! А как там дела с тазом тети Симоны?

Эвелина. Ничего. Сначала он разбился вдребезги, а потом его склеили, понимаешь?

Фредерик. Небось ей несладко, а?

Эвелина. Совсем несладко, милый.

Фредерик. А мы тут веселились вовсю!

Эвелина. Вот как? Чем же вы занимались?

Фредерик. Папа каждый день дома ночевал.

Эвелина. Быть не может!

Фредерик. Точно, я тебе говорю!

Эвелина. Ну и чудеса! Каждый день?! Прямо не верится!

Софи. В общем, теперь ты видишь, как тебе надо поступать, чтобы папа сидел дома?

Эвелина. Вижу. К счастью, мой чемодан еще не разобран.

Пюс. Да! Жизнь у нас здесь протекала более чем бурно!

Эвелина. Догадываюсь!

Фредерик. Ах ты черт!

Эвелина. Что такое?

Фредерик. Кран! Я оставил открытый кран!

Пюс. Какой кран?

Фредерик. В гараже! (Тащит Пюс к выходу.) Скорей, скорей, Пюс! Там небось целый потоп!

Пюс. Ну что ты творишь, маленький негодник!

Выбегают в сад.

Эвелина. Вот хулиган!… Так это правда? Отец ночевал здесь?

Софи. Каждую ночь! По-моему, в самом скором времени ты получишь протест в письменной форме от мадам с требованием сидеть дома и никуда больше не отлучаться. Вряд ли ее приводит в восторг тот факт, что, как только ты за порог, папа покидает ее ложе и возвращается к семейному очагу.

Эвелина. Если я правильно поняла, мне следует переселиться в отель, чтобы твой отец вернулся в родные пенаты.

Софи. Да, это, пожалуй, единственное средство.

Эвелина. А как он себя тут вел?

Софи. О! Сплошной изыск!

Эвелина. То есть?

Софи. Хуже чем обычно.

Эвелина. Неужели?

Софи. Как всегда, очень мил с Фредериком, играл с ним, будто он и сам мальчишка. Но с нами!…

Эвелина. Что же он вытворял с вами?

Софи. Конечно, больше всего досталось Пюс, он её буквально измордовал. То и дело вгонял ее, бедняжку, в краску своим грязным словоблудием.

Эвелина. О, это он обожает!

Софи. К тому же, как всегда, приступы хандры, нытье, ворчанье, злость, – и в основном из-за телефона. Стоило ему зазвонить, отец кидался к нему как тигр, но, как правило, на том конце вешали трубку. Он прямо исходил бешенством. И каждый раз я была козлом отпущения. «Почему они вешают трубку, когда я подхожу к телефону?» – «Значит, это не тебе звонят», – говорю я ему. – «Ваши приятели – и твои и твоей матери – могли бы быть повежливее». – «А если им нечего тебе сказать!» – «Но я тоже человек! И я у себя дома! К черту их всех!» – Он просто рвал и метал. С любой темы вдруг, на полуслове, сворачивал на эту: «А с тобой тоже не говорят? Значит, это звонит дружок твоей матери!» Раз я ему на это сказала: «Мама вправе иметь друзей. Это касается только ее!» – «Нет! – заорал он, – это касается и меня».

Эвелина. Так и сказал?

Софи. Ты бы видела при этом его лицо!

Эвелина. Какая наглость!

Софи. Тогда я схитрила и говорю ему: «А Пюс, о ней ты не подумал? Может быть, у Пюс тоже есть кто-нибудь!» – «Пюс?! Ты что, смеешься? У этой девственницы?!» – «А ты откуда знаешь?» – этим, надо сказать, мне удалось заткнуть ему рот. Он пожал плечами, отвернулся и больше не пикнул. Но тут как раз зазвонил телефон. Он позвал Пюс и велел ей взять трубку. Она сказала: «Алло!» – и там трубку повесили. Тогда папа впился в нее глазами, погрозил пальцем прямо перед ее носом и заявил: «Знайте, Пюс, отныне вы тоже у меня на заметке!» Видела бы ты, что стало с Пюс! Она только лепетала: «Но, Жорж… Но, Жорж!» – и больше ни слова не могла выговорить, а потом упала в кресло и залилась слезами.

Эвелина. Бедняжка Пюс.

Софи (расхохотавшись). А папа ей в утешение вопил: «Нечего, нечего тут хлюпать носом, не разжалобишь! Хватит хныкать!» На что Пюс рыдала еще сильнее. Словом, спектакль с музыкой!

Эвелина. Фредерик был при этом?

Софи. Нет, к счастью. Они с Малышкой уже спали. А мы смотрели телевизор. Да, веселенький вечерок, доложу я тебе. Эти телефонные звонки лишили его сна и покоя.

Эвелина. Ну что ж, я вижу, вы и без меня здесь замечательно развлекаетесь…

Софи. Без тебя, как бы не так! Каждый раз, как он поднимал крик, он поминал тебя. Хочешь, я тебе скажу, что я об этом думаю? Он ревнует!

Эвелина. Он?! С каких пор?!

Софи. С каких пор – не знаю. Но это буквально бросалось в глаза всю последнюю неделю. Доказательство – его бешенство при этих телефонных звонках. Да, вот еще потрясающая деталь: он ночевал здесь каждую ночь, и угадай, где он спал? В твоей постели.

Эвелина. Не в своей комнате?

Софи. Нет! Нет! У тебя! В твоей постели! Ну, в общем, в вашей прежней постели.

Эвелина. Может, она ему показалась уютнее…

Софи. А знаешь, что я обнаружила в одно прекрасное утро? В твоем секретере все было перевернуто вверх дном. Он просто-напросто вышвырнул все, что там было, на пол и так и оставил. Мне пришлось снова раскладывать все по местам. Ты думаешь, он это сделал по злобе? Нет, он явно что-то искал. А что можно искать в секретере? – письма, конечно. Улики. А вот еще… Совсем забыла самое потрясающее!

Эвелина. Интересно.

Софи. Однажды вечером, перед ужином он играл с Фредериком и вдруг – представь себе! – он берет его под мышки, ставит лицом к зеркалу, рядом с собой и долго-долго всматривается в оба отражения. Наконец Фредерику это надоело, и он спросил: «Ты смотришь, твой ли я сын?»

Эвелина. Не может быть!

Софи. Папа буквально выронил его из рук – бум! Бедняжка Фредерик плюхнулся на пол как мешок. Он совершенно обалдел и только хлопал глазами. Мы с Пюс чуть не умерли со смеху. Тогда папа обозвал нас сучками, вышел, хлопнув дверью, и больше в тот вечер не показывался. Он лег спать в четверть десятого!

Эвелина. Он так и сказал отцу: «Ты смотришь, твой ли я сын?»

Софи. Поверь мне, папа ревнует. Он тебя смешивает с грязью, он делает вид, что ему на тебя наплевать, но мысли о тебе не дают ему покоя, он с ума сходит от ревности.

Эвелина. Ну-ну, не стоит преувеличивать. К кому он может ревновать? Или – к чему? Просто его бесит, что у меня нет любовника.

Софи. А мне кажется, он вовсе в этом не уверен. Вот почему он без конца изводит тебя. Я тебе говорю, я никогда не видела его в таком состоянии, как эту последнюю неделю. Такое впечатление, будто его что-то внезапно потрясло, перевернуло всего. Ты не знаешь, что бы это могло быть?

Эвелина. А? Нет, не знаю. У твоего отца есть все необходимое для счастья, но его несчастье в том, что он одержим какой-то болезненной ностальгией по счастью. Вот почему я раз навсегда отказалась от объяснений с ним, – они ни к чему не приводят.

Софи. Нет, хоть убей, не пойму я ваших отношений. В сущности, ваша трагедия в том, что вы оба совсем молоды и так давно женаты. Двадцать лет в браке – это же с ума сойти можно! Вы слишком рано поженились.

Эвелина (смеясь). Может быть.

Софи. Если бы он встретил тебя сейчас, он бы втюрился в тебя по уши!

Эвелина. Да, и я была бы женщиной его мечты.

Софи. Господи, какая глупость! Для девушки в моем возрасте здесь есть о чем поразмыслить!

Из сада возвращается Пюс.

Пюс. Ох уж этот мне мальчишка! Чего он только не выдумает! В один прекрасный день он взорвет весь дом.

Софи. Что он там еще натворил?

Пюс. Засунул садовый шланг в курятник и пустил воду! Представляете, что там началось? Куры метались во все стороны и кудахтали как безумные. А петух – тот чуть не лопнул от ярости!

Софи. Совсем как здесь, в доме.

Эвелина. Ну что, бедная моя Пюс? Софи мне уже рассказала… Кажется, тебе здесь солоно пришлось, тебя заставили подходить к телефону…

Пюс. Да-да, поговорим-ка об этом. Черт возьми, до сих пор не могу опомниться. Заявить мне – мне! – что я у него на заметке! На заметке! Нет, вы только подумайте! Что я ему сделала? И что он себе позволяет? Просто сумасшедший какой-то. Если он впредь посмеет так обращаться со мной, то знаешь, моя дорогая, как мне ни жаль, я буду вынуждена сказать ему пару теплых слов. Он меня еще плохо знает! Он думает, Пюс размазня, безответная дурочка! Как бы не так! Пусть только подступится ко мне еще раз, – он увидит, что Пюс тоже умеет кусаться, черт возьми! Он забыл, что Пюс бретонка, а мы, бретонцы, упрямы. Я ему все выложу, не постесняюсь! Даже если потом он выставит меня вон.

Эвелина. Не стоит принимать его всерьез, ты же знаешь! Пюс. Ну как же не всерьез? Я была просто потрясена, я так плакала! Каких он мне гадостей наговорил, если б ты знала!

Эвелина. Ну, это нам не в новинку!

Пюс. Но уж теперь-то я сумею дать ему отпор! Пусть только сунется ко мне со своими идиотскими угрозами, я ему рот заткну, черт подери! А тебе тоже следовало бы вправить ему мозги в некоторых отношениях. Тебе известно, что он теперь торчит перед зеркалом вместе с детьми?

Эвелина. Да, Софи мне рассказала. Фредерик…

Пюс. А я его застала с Малышкой.

Эвелина. Ах боже мой, ее он тоже уронил?

Пюс. Нет. Как только он меня заметил, он сделал вид, будто показывает ей «козу» в зеркале, но я-то видела: он держал ее на руках и смотрелся вместе с ней в зеркало. Впрочем, если бы он занимался не этим, то с чего бы он так растерялся и закричал: «Эй, вы, когда вы перестанете шпионить за мной?»

Софи. Так и сказал?!

Пюс. Сегодня он мне заявляет, что я у него на заметке, завтра обзывает шпионкой – это уж слишком, черт возьми!

Эвелина. Да, я вижу, дела наши плохи, бедняжка Пюс!

Пюс. Вот именно, что плохи! Будь я простой гувернанткой, а не твоей кузиной, он наверняка выкинул бы меня за дверь в твое отсутствие.

Эвелина (со смехом). Ну-ну, не преувеличивай! Не принимай близко к сердцу. Все это пустяки, ты же знаешь. Пора уж привыкнуть к нему – за шестнадцать-то лет, что ты живешь вместе с нами. Он вполне способен наговорить гадостей, а через минуту с тобой же целоваться.

Пюс. Ну уж нет! Слава богу, ко мне он не лез целоваться никогда, еще чего не хватало!

Эвелина. Во всяком случае, пора перестать обижаться на него.

Пюс. Я бы рада, но с ним день ото дня становится все труднее ладить! Что это за фокусы он проделывает с зеркалами, объясни ты мне? Неужели Фредерик угадал, и он действительно засомневался, его ли это дети?

Голос Фредерика. Пюс! Пюс! Сюда, скорей! Пюс!

Пюс. Что? Что там еще стряслось? (Эвелине, от двери.)

Уж насчет Фредерика я бы на месте Жоржа ничуть не сомневалась, тут никакого зеркала не требуется – вылитый папочка! (Замечает Фредерика в саду.) Ах ты безмозглый мальчишка! Немедленно оставь кошку в покое… (Следующие ее слова теряются за сценой.)

Эвелина. Нашу Пюс просто не узнать, совсем бешеная. Ее от одного имени Жоржа начинает трясти.

Софи. Ну, а мне-то, мама, мне ты скажешь правду?

Эвелина. Какую правду?

Софи. Да я о папе… Ты ему все-таки изменяла? Ну хоть один разочек изменила или нет? Ведь не станешь же ты меня уверять, будто за двадцать лет тебя не потянуло ни к какому другому мужчине? Признайся, что у тебя был хоть один любовник или, что еще лучше, он есть у тебя сейчас. Мне это было бы так приятно услышать!

Эвелина смеется.

Ну вот, ты смеешься, а не отвечаешь.

Эвелина. Я смеюсь, оттого что мы живем в поистине необыкновенное время. Ей-богу, я им просто восхищаюсь. Моя мать как-то рассказала мне такую историю: в Шатору одна из ее подруг по пансиону ушла в монастырь, узнав, что ее мать была любовницей прокурора.

Софи. Ушла в монастырь?!

Эвелина. Да.

Софи. Господи… Это в каком же году было?

Эвелина. Погоди-ка… Лет сорок назад. Году, примерно, в тридцатом.

Софи. Вот это да!… Ай да времечко! Слава богу, мне повезло родиться позже. Подумать только!

Эвелина. Вот ты и подумай, какая пропасть легла между девицей, ушедшей в монастырь оттого, что у ее матери был любовник, и тобой, которой «было бы приятно», если бы у твоей матери их было три или четыре.

Софи. Я предпочитаю второе. А ты – нет? Ты же сказала, что тебя наше время восхищает.

Эвелина. Я и не отрицаю, просто моя личная жизнь тебя не касается. Думай все что хочешь, приписывай мне кого угодно, но я тебе ничего не скажу. Вот и все.

Софи. Ну, если бы я была замужем за таким типчиком, вроде нашего папочки, я бы ему изменяла направо и налево, уж будь уверена! Пусть бы побесился!

Эвелина. Видишь ли, когда женщина изменяет мужу, она, как правило, не извещает его об этом заказным письмом.

Софи. А я бы обязательно устроила так, чтобы он узнал. Иначе за каким чертом я бы стала ему изменять, правда? Мужчинам, которые любят делать из мухи слона, спуску давать нельзя!

Эвелина. Я вижу, характером ты пошла в папу.

Софи. В каком-то смысле – да. Не выношу, когда мне перечат. А вот ты так спокойно все переносишь… просто не понимаю, как тебе это удается. Да еще подшучиваешь надо всем. Я восхищаюсь твоей выдержкой, но мне тебя жаль; Ты же губишь свою жизнь! Ты так блестяще выглядишь для твоего возраста, ты такая красивая, элегантная, – просто тошно смотреть, как все это пропадает зря.

Эвелина. Ты очень добра, что заботишься о других.

Софи. Да не о других, о тебе! Ты не должна жить соломенной вдовой, это же абсурд! Папа сам. тебе сказал, что ему было бы только приятно, если бы ты завела любовника. Кому, как не тебе, быть любимой. Знаешь, иногда мне кажется, что ты специально не делаешь этого – ему назло. Именно потому, что его бы это очень устроило. А вообще, ты, по-моему, гораздо хитрее, чем кажешься, вот что!

Эвелина. Как бы то ни было, не ломай себе голову над моими проблемами – это бесполезно.

Софи. Понятно. Я констатирую, что ты мне не доверяешь. Что ж, очень жаль.

Эвелина. Дело вовсе не в доверии. Я тебе повторяю: моя жизнь – это моя жизнь, и ты должна знать о ней не более того, что я считаю нужным рассказать. Неужели непонятно?

Софи. Нет. Вот если бы у меня был любовник, я бы тебе рассказала.

Эвелина. И я бы тебя поняла. Думаю, что предпочла бы знать об этом. Но ты мне не мать, а дочь. Понимаешь разницу?

Софи. Ты предпочла бы знать? Правда?

Эвелина. Да.

Софи. Ну, тогда я тебе сообщаю.

Эвелина. Что?

Софи. Что у меня любовник.

Эвелина. У тебя?

Софи. Да. Тебе это неприятно?

Эвелина. И давно?

Софи. Уже полгода.

Эвелина. Ты мне не скажешь, кто он?

Софи. Нет.

Эвелина. Но я его знаю?

Софи. Ну… в общем, да, думаю, знаешь… Вполне вероятно.

Эвелина. Он твоего возраста?

Софи. Ну нет, вот еще! Скорее, папиного.

Эвелина. Папиного возраста?!

Софи. Терпеть не могу молокососов. Любовник, понимаешь, это плечо, на которое можно при случае опереться. А попробуй-ка обопрись на какого-нибудь желторотого слюнтяя – живо сверзишься.

Эвелина. Сверзишься?…

Софи. Я хочу сказать, что это ненадежно, понимаешь? Они – не мужчины. С ними не чувствуешь себя в безопасности.

Эвелина. Он женат?

Софи. Конечно. Двое детишек. Как он бесится, когда я его называю «мой старикан».

Эвелина. Но… ты с ним счастлива?

Софи. Он мне очень нравится.

Эвелина. Он тебя любит?

Софи. Ого! Он мне все уши прожужжал на эту тему. Но иногда я думаю, что ему просто нравится мой задик, да и перед тоже.

Эвелина. Вот уж о тебе никак не скажешь, что ты живешь иллюзиями.

Софи. А что, задик у меня и правда аппетитный, разве нет?

Эвелина. Ты привязана к нему?

Софи. Я же тебе говорю: с ним я чувствую себя спокойно и он мне нравится… Ты, кажется, огорчена?

Эвелина. Не знаю.

Софи. Учти, я с самого начала знала, что это не на всю жизнь.

Эвелина. Да, но ты рискуешь…

Софи. И я с самого начала знала, чем я рискую. Рискую втюриться в него по уши и потом страдать по поводу того, что он женат. Я знаю. Я всегда знала. А вообще, признаюсь тебе, мне жутко надоело ходить в девственницах. И это в семнадцать-то лет! У меня прямо целая куча комплексов возникла. А теперь все в норме. Вот видишь, я тебе во всем призналась. И мне ничуть не стыдно, наоборот. Я давно уже собиралась тебе рассказать. А сегодня это как-то само собой получилось. Кстати, ты замечала, по-настоящему серьезные вещи делаются и рассказываются сами по себе. Вот так просто, в один прекрасный день – бац! – и готово, и никто не знает почему.

Эвелина. Да, верно.

Софи. Я тебя не слишком огорчила?

Эвелина. Мне очень хочется, чтобы ты не испортила себе жизнь.

Софи. Когда-нибудь это должно было произойти. Так пусть лучше с ним, чем с каким-нибудь молокососом, который вдобавок будет бегать от меня к другим. А с моим «стариканом» я спокойна на все сто процентов. Я его крепко держу, уж будь уверена.

Эвелина. Почему все-таки ты решилась мне рассказать?

Софи. Да чтобы подать тебе хороший пример. А потом, меня уже тошнит от этого дома, где нет ни одного мужчины и полно девственниц: Пюс – девственница, я – девственница и ты, которая живешь как девственница, – настоящий монастырь, ей-богу!

Эвелина. Хорошенький монастырь!… Ну, ладно, пойду поцелую Малышку. Я полагаю, твой отец сегодня удостоит нас визитом. Предупреди меня, когда он явится.

Софи. Да ты и сама услышишь!

Эвелина. Вот это верно. (Выходит смеясь.)

Из сада вбегает Фредерик.

Фредерик. Ну куда это папа запропал?! Он же всегда по воскресеньям со мной играет. Уже шесть часов!

Софи. Он придет, конечно, но мама только что приехала, и им наверняка нужно будет многое друг другу сказать. Так что я тебе советую не соваться к ним.

Фредерик. Думаешь, опять будут ругаться?

Софи. Понятия не имею! Очень может быть. Так что не подливай масла в огонь, будь умницей.

Фредерик. Масла в огонь… Масла в огонь… Когда они ругаются, я предпочитаю играть в моей комнате с машинками, вот что!

Софи. И ты прав!

Фредерик. Слушай, они вообще-то друг друга любят?

Софи. Папа с мамой?

Фредерик. Да.

Софи. Ну конечно. Очень даже любят.

Фредерик. Они поэтому и ругаются?

Софи. Да, так часто бывает.

Фредерик. Чтоб ругались, когда друг друга любят?

Софи. Да.

Фредерик. И чем больше любят, тем больше ругаются?

Софи. Бывает и так.

Фредерик. Ну и умора! Тогда наши, наверное, любят друг друга до чертиков. А где мама?

Софи. Пошла поздороваться с Малышкой.

Фредерик (передразнивая Эвелину). «А ну-ка, как тут моя любимая малышечка? Она простудилась, моя малюпусечка?» Фу, противно! Терпеть не могу этого сюсюканья. (Опять передразнивая мать.) «Что тут приключилось с моей бедненькой малышечкой?» (Уходит.)

Софи. Вот мартышка!

Со стороны сада быстро, но бесшумно входит Жорж.

Жорж. Ты одна?

Софи вскрикивает от неожиданности.

Софи. Это ты? Как ты меня напугал!

Жорж. Это еще почему?

Софи. Обычно, когда ты входишь, ты так хлопаешь дверью, что стены дрожат, а сегодня выскочил как черт из люка.

Жорж. Твоя мать вернулась?

Софи. Да, она поднялась к Малышке.

Жорж. Ну, как она там поохотилась?

Софи. Поохотилась?

Жорж. Да, поохотилась – там, в Эндре! Ну какой дурак поверит, что она целую неделю провела у постели больной сестры?!

Софи. А ты думаешь, она все это время гонялась по лесам за оленями?

Жорж. А я сам знаю, что мне думать. У меня есть одна догадка.

Софи. Эта догадка мне не кажется особо удачной.

Жорж. А я и не спрашивал твоего мнения.

Софи. Вот как?

Жорж. А что?

Софи. Вспомни: не успел ты войти, как спросил меня, довольна ли мама своей охотой?

Жорж. Уж и пошутить нельзя, что ли?

Софи. Ах, это шутка. Извини, я не поняла. Ты был не похож на шутника.

Жорж. Титус не звонил?

Софи. Титус? Что это вдруг?

Жорж. Я тебя, кажется, спрашиваю.

Софи. Нет. По-моему, не звонил. Мне, во всяком случае, нет.

Жорж. Я не спрашиваю, звонил ли он тебе. Я спрашиваю, мне он не звонил?

Софи. Говорю же тебе – не знаю. А он разве должен прийти?

Жорж. Должен был. На этой неделе я трижды звонил ему на работу и мне отвечали, что он уехал.

Софи. Да…

Жорж. Что «да»?

Софи. А?

Жорж. Почему ты сказала «да»?

Софи. Кто, я?

Жорж. Да, ты! Я тебе сказал, что Титус уехал, и ты ответила «да».

Софи. Я ответила «да»?

Жорж. Да! Как будто ты собиралась сказать: «Да, я знаю».

Софи. Да нет!

Жорж. Нет, да! Я же не совсем идиот!

Софи. Я тоже не идиотка. Откуда я могла знать?!

Жорж. Что он уехал?

Софи. Да.

Жорж. Вот я тебя как раз и спрашиваю, откуда ты это знаешь?

Софи. Да ведь ты сам мне только что сказал.

Жорж. Нет, откуда ты знала до меня?

Софи. Да ничего я не знала, говорят тебе!

Жорж. Нет, знала, потому что ответила «да».

Софи. Ну, вероятно, я хотела сказать что-нибудь вроде: «Да, может быть». Ты говоришь: «Титус уехал». Ну вот, я и отвечаю: «Да… Да, возможно». Или: «Да, ну и что?» Или же: «Да, а я и не знала». Вот и все, что я хотела сказать.

Жорж. Но ты сказала это «да» совсем не так!

Софи. Ну, значит, ты недослышал или недопонял.

Жорж. Тебе просто нечем крыть, вот что!

Софи. В последний раз я тебя спрашиваю, какого ответа ты от меня ждал? Откуда мне было знать, что Титус уехал, и какое мне до него дело? Никак не пойму, с какой стати мы об этом толкуем уже битый час?

Жорж. С такой стати, что я тебе сказал: «Титус уехал», а ты мне ответила: «Да».

Софи. Я с таким же успехом могла ответить: «Вот как?»

Жорж. Но ты же так не ответила! Ты ответила: «Да».

Софи. Господи, ну что ты хочешь, чтоб я ответила? Что я втихомолку перезваниваюсь с Титусом? Что он сообщает мне обо всех своих перемещениях? Что у нас с ним тайная любовь? Ты это желаешь от меня услыхать? Или, может, что я его любовница? Я могу все что угодно наговорить, лишь бы доставить тебе удовольствие.

Жорж. Да, как же, узнаешь у вас тут что-нибудь! Полон дом всяческих секретов и шпионок.

Софи. Шпионок?

Жорж. Ты, твоя мать и Пюс – все вы в гнусном сговоре против меня! А главная шпионка здесь – Пюс!

Софи. Пюс?!

Жорж. Погоди, я ей вправлю мозги, если еще раз поймаю на шпионстве.

Софи. Никак не пойму, в чем ты, черт побери, можешь упрекнуть Пюс?

Жорж. Ну, тебе я докладывать не собираюсь. Пойди скажи своей матери, что я здесь и мне нужно с ней поговорить.

Софи. Хорошо, сейчас. (Быстро выходит.)

Жорж (оставшись один). Теперь я окончательно убедился. Эта чертова девчонка тоже в курсе дела. Она ведь не ответила «да, может быть», «да, возможно». Она просто сказала «да», что значит «я знаю». За дурака меня считают!

Из сада в комнату входит Пюс. Вздрагивает от неожиданности, увидев Жоржа.

Пюс (натянутым тоном). Здравствуйте, Жорж!

Жорж. Здравствуйте!

Пюс быстро проходит по комнате к двери.

Что это вы? Какая вам вожжа под хвост попала? Я спрашиваю, куда вы бежите, будто за вами черти гонятся?

Пюс. Я прошу вас не говорить мне грубостей.

Жорж. Могли бы хоть поздороваться по крайней мере.

Пюс. Я поздоровалась.

Жорж. Ничего себе поздоровались, прямо взглядом меня испепелили!

Пюс. А вам хотелось, чтобы я вам реверансы делала?

Жорж. Плевал я на ваши реверансы. Я прошу элементарной вежливости, вот и все.

Пюс. Представьте себе, я прошу того же.

Жорж. Представьте себе, что у вас дерьмовый характер, и, если мой дом со мной вместе вам не подходит, можете складывать вещички и катиться подальше. Мы ведь как будто не женаты.

Пюс. К счастью для меня – нет! Я не Эвелина, у меня на вас терпения не хватило бы, уверяю вас. Да я… Если бы я была вашей женой, я бы уж давно вам яду в кофе подмешала!

Жорж. Одна женщина то же самое сказала Черчиллю, так он ей ответил: «А если бы я был вашим мужем, я бы его охотно выпил!»

Пюс. Это доказывает, что он-то уж был остроумным человеком.

Жорж. Это доказывает, что и в Англии есть такие же клячи, как здесь. Не воображайте, будто вы единственная в своем роде.

Пюс. Я полагаю, что еще немного – и нам придется свести счеты, Жорж.

Жорж. Если вы это называете сведением счетов, можете идти укладывать шмотки.

Пюс. Ну, пока что я пойду ухаживать за вашей дочерью.

Входит Эвелина.

Твой муж выставляет меня за дверь, моя дорогая. (Выходит.)

Жорж. Ну и тварь!

Эвелина. Добрый день. Как ты себя чувствуешь?

Жорж. Весьма тронут твоей заботой о моем здоровье, оно превосходно. А ты как? Весело провела время в Эндре? Приятно развлекалась?

Эвелина. Развлекалась? Тебе, по-моему, известно, зачем я туда ездила. До развлечений ли там было!

Жорж. Ну и как он, получше?

Эвелина. Кто «он»?

Жорж. Таз твоей сестры, кто же еще?!

Эвелина. Симона все еще в больнице.

Жорж. И ты просидела всю эту неделю в больнице у ее изголовья?

Эвелина. Я провела всю эту неделю в заботах о ней и о ее доме.

Жорж. У нее как будто есть муж.

Эвелина. Ее муж сейчас в Америке. Она не захотела волновать его и вызывать сюда.

Жорж. А ее дети? А твоя мать?

Эвелина. Они все были там.

Жорж. И ей показалось их мало, ты ей тоже понадобилась сверх программы. Причем на целую неделю?

Эвелина. Почему тебя это интересует? Тебе меня так не хватало?

Жорж. А как же твоя работа?

Эвелина. Я договорилась.

Жорж. И под тем предлогом, что твоя сестрица влипла в эту историю, ты бросаешь дом, детей, хозяйство и пропадаешь где-то целую неделю?

Эвелина. Имея Пюс, я могла бы спокойно отлучиться хоть на месяц. Вот почему я была бы тебе очень благодарна, если бы ты перестал выставлять ее из дому, пусть даже в шутку.

Жорж. Она – мерзавка!

Эвелина. Она – ангел! Прелестное, безобидное существо.

Жорж. Ха! Преданность!

Эвелина. Да! Она всю себя отдает детям, которых просто обожает. Она готова всем, кому понадобится, пожертвовать всю свою жизнь.

Жорж. Еще одна жертва! Вы с ней, как я погляжу, два сапога пара. Скоро можно будет повесить на дверь дома вывеску «Дом жертв» и собрать здесь покинутых супруг и девственниц, жертвующих своей жизнью для других.

Эвелина. Ну что ж, у тебя будет богатый выбор.

Жорж. И часто ты собираешься отлучаться таким манером?

Эвелина. Я узнала, что ты весьма усердно заменял меня здесь и что в мое отсутствие наш дом обрел для тебя свое прежнее очарование. Раз так, мне, вероятно, стоило бы почаще доставлять тебе удовольствие наслаждаться семейным уютом. Чем дольше я буду отсутствовать, тем приятнее будет твое пребывание здесь и тем дольше ты сможешь лелеять свою любимую мечту.

Жорж. Какую мечту?

Эвелина. О том, чтобы я умерла.

Жорж. Я был бы крайне огорчен…

Эвелина. О! Ты крайне непоследователен.

Жорж. Я был бы очень огорчен, потому что эта мечта несбыточна.

Эвелина. А, вот теперь я тебя узнаю!

Жорж. Издеваешься, да?

Эвелина. И не думала. Я очень удивлена тем, что тебя так взбудоражила моя недельная поездка к Симоне. Какое тебе до этого дело? Я же освободила тебя от своего присутствия. По-моему, ты этого всегда добивался. Так что мне абсолютно непонятно твое волнение. Напротив, ты должен был быть счастлив.

Жорж. Тебе тоже было известно, что Титус уехал?

Эвелина. Почему «тоже»?

Жорж. Потому что Софи об этом знала.

Эвелина. А при чем здесь вообще Титус? Куда он уехал? И почему я должна об этом знать? Лично я уехала в прошлое воскресенье в семь часов утра и вернулась полчаса назад.

Жорж. Представь себе, я в курсе.

Эвелина. Я так и не могу понять, почему моя поездка привела тебя в такое дурное расположение духа. Даже если бы меня ждал в Шатору любовник…

Жорж. Вполне возможно, что и так. Ты чуть что – летишь туда как на крыльях.

Эвелина. Там живут моя мать и моя сестра, так почему бы мне и не ездить туда часто? Все же какое-то разнообразие. Здесь бывает не очень-то весело, вообрази себе. Во всяком случае, повторяю, если бы даже у меня был там любовник, тебя это не касается. Ты достаточно часто заявлял мне, что я вольна поступать, как мне вздумается, лишь бы только я оставила тебя в покое, и что чем больше будет у меня любовников, тем для тебя лучше. Ну вот, я и оставила тебя в покое, так оставь же теперь и ты меня! Ты сам не знаешь, чего хочешь.

Жорж. Прежде всего я хочу, чтобы ты не считала меня глупее, чем я есть на самом деле.

Эвелина. Я тебя никогда не считала глупым.

Жорж. И чтобы ты знала, что я вас наконец раскусил. Вы мне полгода морочили голову, но теперь я, славу богу, прозрел.

Эвелина. Кого ты раскусил?

Жорж. Тебя и твоего любовничка.

Эвелина. Ах, вот как? Так ты считаешь, что он у меня есть?

Жорж. И не трудись больше разыгрывать передо мной несчастную жертву, брошенную мужем.

Эвелина. По-моему, эту проблему мы уже обсудили. Жорж. Ну, а теперь обсудим еще разок. Мне это сразу показалось подозрительным, да-да, сразу!

Эвелина. Что именно?

Жорж. То, что твои отношения с Титусом так внезапно изменились.

Эвелина. Титус? При чем здесь Титус? Его-то зачем сюда приплетать?

Жорж. Сейчас объясню. Прежде он был даже ближе к тебе, чем ко мне. Вечно околачивался здесь, а ведь ты бывала дома больше меня. Значит, с тобой он общался чаще, чем со мной.

Эвелина. Он бывал здесь ровно столько же, сколько и все остальные, не чаще, чем, скажем, Марк, Роже или Жан Луи.

Жорж. Да-да, я знаю, вокруг тебя вечно вертелась целая кодла всяких похабников.

Эвелина. Может, они и вертелись вокруг меня, но ведь и ты тогда вертелся здесь тоже. И тогда они тебя не очень-то волновали. Ни Титус, ни остальные. Вообще, я совершенно не понимаю, к чему вспоминать то, что было десять лет назад.

Жорж. Ты охладела к своему другу Титусу не десять лет назад, а всего шесть месяцев!

Эвелина. Да, правда, я стала реже с ним видеться. Ты внезапно завладел им сам.

Жорж. И я тогда ничего не понимал!

Эвелина. А что же ты понял теперь?

Жорж. Я понял, что у этого скоропостижного охлаждения была веская причина.

Эвелина. О, вот как?!

Жорж. Либо у вас тогда что-то вдруг кончилось, либо, наоборот, завязалось. Вот откуда это мнимое безразличие друг к другу.

Эвелина. И что же ты выбрал?

Жорж. Я выбрал. Я выбрал что надо. Потому что на этой неделе я дважды звонил Титусу на работу, хотел с ним повидаться. И оба раза его не было на месте. Он уезжал по делам.

Эвелина. Не вижу ничего странного.

Жорж. Нет, ты спроси, куда он ездил?

Эвелина. В Шатору, конечно?

Жорж. В Луар-э-Шер! Это название тебе ничего не говорит?

Эвелина. Кажется, это департамент по соседству с нашим Эндром?

Жорж. Да-с! И ты рассчитываешь, что я так и проглочу эту басню, будто вы совершенно случайно прожили целую неделю ты – в Эндре, а Титус – в Луар-э-Шер, ничего не зная друг о друге?

Эвелина. Короче говоря, ты обнаружил, что мы с ним тайно встречались в Бурже или в Роморантене? А где же именно, в «Отель де ла Пост» или в «Золотом фазане»?

Жорж. А почему бы и нет?

Эвелина. Это я тебя спрашиваю.

Жорж. Что ты спрашиваешь?

Эвелина. Почему бы и нет? Итак, ты решил осчастливить меня сценой ревности?

Жорж. Черта с два! При чем здесь ревность? Мне в высшей степени наплевать, с кем ты спишь!

Эвелина. Но только не с Титусом?

Жорж. Да спи на здоровье и с Титусом, я тебе тысячу раз говорил, что мне все равно.

Эвелина. Тогда в чем же дело?

Жорж. Я не люблю, когда надо мной издеваются в моем же

собственном доме. Вот и все!

Эвелина. Так это же было не в твоем доме, а в Роморантене.

Жорж. Ага, призналась?!

Эвелина. Нет, это ты мне обо всем рассказал. Кроме того, никто не думал над тобой издеваться.

Жорж. Как же, не думали! Ты, видите ли, помчалась навещать больную сестру, а он уверял меня, что все это время будет в Париже.

Эвелина. Я действительно ухаживала за Симоной, а он мог и не знать, что ему предстоит поездка.

Жорж. Ас чего бы он стал сидеть целых пять дней в Луар-э-Шер?

Эвелина. Значит, нужно было.

Жорж. И если бы он не был там с тобой, откуда бы Софи об этом знала?

Эвелина. Софи знала, что он был со мной?

Жорж. Нет, что он уезжал.

Эвелина. Ну, вероятно, он звонил тебе, чтобы сообщить о своей поездке, и она говорила с ним.

Жорж. Нет. Она именно сказала мне, что он не звонил.

Эвелина. Ну так пусть она сама тебе и объяснит, что она имела в виду.

Жорж. Вот-вот! Она уже объяснила. Как и ты! Навела тень на ясный день.

Эвелина. Это я-то навожу тень?

Жорж. Да! То признаешься, то опять в кусты!

Эвелина. Я и не думала в чем-либо признаваться. Просто я рассмотрела твое невероятное предположение как реальное и спросила тебя, чем объясняется в таком случае та сцена ревности, которую ты мне устроил.

Жорж. Ты не надейся, тебе надо мной верх не взять.

Эвелина. Ну, разумеется, я возьму над тобой верх, если ты будешь держаться этой версии. И, может быть, ты наконец скажешь мне, чего ты добиваешься? Хочешь довести меня до крайности? Вынудить в один прекрасный день окончательно хлопнуть дверью? Ты этого хочешь?

Жорж. Я хочу знать правду! Я не желаю оставаться в дураках! Я требую, чтобы ты мне прямо призналась: «Да, я сплю с Титусом!» Я не желаю лишь догадываться о том, что вы за моей спиной встречались в Бурже и что ты уже полгода состоишь у него в любовницах.

Эвелина. А кто тебя заставляет догадываться, скажи на милость! Впрочем, все твои догадки – чепуха!

Жорж. Говори-говори, так я тебе и поверил!

Эвелина. Да, я буду говорить, что бы ты мне ни отвечал. Потому что я говорю правду. И Титус скажет то же самое.

Жорж. Не беспокойся, я и его выведу на чистую воду. Он у меня попляшет, этот тип!

Эвелина. Вряд ли он признается в том, что он мой любовник, только для того, чтобы доставить тебе удовольствие.

Жорж. Значит, ты по-прежнему ни с кем не спишь?

Эвелина. Ей-богу, у меня такое впечатление, что для полного счастья тебе только этого и не хватает.

Жорж. Просто непостижимо!

Эвелина. Я понимаю, так тебе было бы спокойней на душе.

Жорж. Да не обо мне речь, а о тебе!

Эвелина. А я ни на что не жалуюсь.

Жорж. Ага, это мы уже слышали!

Эвелина. Нет, тебя и правда не поймешь. Если бы я жаловалась, ты бы бесился, но я не жалуюсь, и ты все равно бесишься. Прямо уж и не знаю, чем тебя успокоить и привести в чувство.

Жорж. Признайся, что наставляешь мне рога, вот чем! Я имею право удивляться, что ты живешь без мужчины.

Эвелина. Мне слишком хватает тебя. И если в течение этой недели я не встретила свою единственную любовь, то ты уж меня извини великодушно!

Жорж. Нет, здесь прямо полон дом праведниц!

Эвелина. Софи мне то же самое сказала.

Жорж. Софи? Когда?

Эвелина. Только что, но, в отличие от тебя, со смехом. Глядя на тебя не скажешь, что тебя этот факт радует – ты весь исстрадался. Тебе бы хотелось, чтобы и твоя дочь завела себе любовника?

Жорж. Во всяком случае, если бы она это сделала, ты бы узнала об этом последней.

Эвелина. Ну хорошо, а ты бы узнал первым. И тебе это было бы приятно?

Жорж. Что именно? Что я узнал или что она его завела?

Эвелина. И то, и другое.

Жорж. Я счел бы вполне естественным, что у нее есть любовник, и, конечно, должен был бы знать об этом, чтобы посоветовать, как не наделать глупостей. Только я предпочел бы, чтобы она спала со своим ровесником, а не с мужчиной моего возраста. Все эти глупые индюшки начитались Саган и теперь мечтают о сорокалетних любовниках.

Эвелина. А ты находишь сорокалетних отвратительными?

Жорж. Пусть только посмеет завести такого, я ему мозги прочищу, подлецу этакому! Но в этом доме… попробуй угадай, что тебя ждет! Никогда ничего наверняка не известно! И все возможно. Ничуть не удивлюсь, если завтра узнаю, что Пюс уже десять лет спит с негром. Лицемерка чертова, вот она кто!

Эвелина. И ему ты тоже прочистишь мозги?

Жорж. Кому «ему»?

Эвелина. Негру.

Жорж. Наплевать мне на Пюс. Пускай спит хоть с самим папой римским, если хочет.

Эвелина. Ну вот видишь, как прекрасно: я сплю с Титусом, Софи – со своим любовником, а Пюс вот уже десять лет с негром, так что ты можешь быть вполне удовлетворен – под твоей крышей не осталось ни одной девственницы. Дай только Малышке подрасти.

Жорж. Шлюха!

Звонок в дверь.

Ага, вот он!

Эвелина. Кто?

Жорж. Титус. А ну, поднимись наверх вместе со мной.

Эвелина. Зачем?

Жорж. Не хочу, чтобы ты его видела.

Эвелина. Но…

Из сада входит Софи.

Жорж. Говорят тебе, пошли. Иди вперед, я за тобой. Софи, раз уж ты здесь…

Она подходит.

Если там пришел Титус, побудь с ним, я через пару минут вернусь. (Эвелине.) Иди-иди, живо!

Эвелина. Ты что, решил посадить меня под домашний арест?

Выходят.

Софи выжидала у двери и, как только они выходят, быстро подает кому-то заговорщицкие знаки. Входит Титус.

Титус. Что случилось?

Софи. Я тут, кажется, лишнего ляпнула.

Титус. Ты здесь одна?

Софи. Тише! Папа сейчас спустится. Смотри не попадись! По-моему, он что-то пронюхал.

Титус. О нас с тобой?

Софи. Да. Я накололась. Сказала, что знаю о твоей поездке. Он спросил откуда. Ох, и попотела я четверть часика, пока удалось вывернуться. Главное, запомни: ты мне никогда не звонил. Этого и держись.

Титус. Так ты думаешь, он догадался?

Софи. Понятия не имею. Говорю тебе, не попадись! Он собирается тебя допрашивать. Смотри не сбейся. Он сегодня в жутком настроении. Да, знаешь, я сказала маме, что у меня есть любовник!

Титус. Ты с ума сошла! А она?

Софи. Я же не сказала, что это ты.

Титус. Совсем с ума сошла!

Софи. Я тебя обожаю! До вечера, да? В полдесятого, как договорились? Ты мне все расскажешь. (Внезапно громко и ненатурально хохочет и говорит первое, что пришло в голову.) Да нет, ты шутишь! Это годится только для мальчишек с факультета!

Титус (тем же тоном). Ну, ты же знаешь, что я старый пень!

Входит Жорж.

Софи. Ладно, я тебя как-нибудь при случае просвещу на этот счет.

Титус. Договорились!

Жорж. Привет!

Титус. Как дела?

Жорж. Рад тебя видеть. Софи, оставь нас одних, нам нужно поговорить. И скажи Фредерику, чтобы не мешал нам. Передай ему, что я скоро приду поиграть с ним в саду.

Софи. Положись на меня. (Выходит.)

Титус. Что-нибудь случилось?

Жорж. Та-а-ак, значит, вот ты какой негодяй?

Титус. Я?!

Жорж. Да! Ты!

Титус. Но… что я тебе сделал?

Жорж. Никак не догадываешься?

Титус. Никак.

Жорж пристально смотрит на него.

Нет… Честное слово.

Жорж. Честное слово?

Титус. Да.

Жорж. В прошлое воскресенье ты сказал, что придешь сегодня.

Титус. Ну да… и вот я здесь.

Жорж. А еще ты сказал, что если я захочу, мы можем увидеться на неделе.

Титус. Ах, да! Мне, к сожалению, пришлось уехать по делам, и я предупредил у себя на работе, чтобы тебе сказали, если ты позвонишь.

Жорж. Да, мне и в самом деле сказали, что ты в отъезде.

Титус. Ну так что?

Жорж. В Луар-э-Шер?

Титус. Да.

Жорж. Только никак не пойму, откуда Софи это знала?

Титус. О том, что я был в Солони?

Жорж. Во всяком случае, в отъезде?

Титус. Кто тебе сказал, что она знала?

Жорж. Она. Она попалась. У нее это невольно вырвалось.

Титус. Она так и сказала: «Я знаю»?

Жорж. Нет. Я сказал, что ты уехал, и она ответила «да». Причем в таком тоне: «Да, я знаю».

Титус. Но это могло также означать: «Да, возможно», или «Да, а я и не знала», или «Да, ну и что?»

Жорж. Кретин! Болван!

Титус. Слушай, я не для того сюда пришел, чтобы ты меня поносил последними словами.

Жорж. Это я не тебя, это я себя ругаю.

Титус. Вот как? Сам себя ругаешь последними словами…

Жорж. Я как последний дурак велел Софи поговорить с тобой, а она воспользовалась этим, чтобы предупредить тебя.

Титус. Предупредить? О чем? Мы едва успели обменяться парой слов об университете и студенческих диспутах.

Жорж. Ты слово в слово повторяешь все, что она отвечала мне. Ах я болван! Ладно, сделал глупость, теперь не поправишь.

Титус. Но, послушай, я просто сказал первое, что пришло в голову. Я вижу, ты придаешь огромное значение этому «да».

Жорж. Я-то слышал, как она его произнесла.

Титус. И что ты из этого выводишь?

Жорж. Что ей кто-то сообщил о том, что ты уехал.

Титус. Кто? Не понимаю, зачем ей понадобилось звонить мне на работу или домой? По какому поводу? Для чего?

Жорж. Да это не она звонила. Это ей позвонили.

Титус. Да, но кто?

Жорж. А ты будто не догадываешься? (Пристально смотрит ему в глаза.)

Титус. Слушай, старина, ей-богу, ты меня ставишь в тупик.

Жорж. Ага, в тупик?!

Титус. Да… признаюсь…

Жорж. В тупик, значит? Я гляжу, с тебя разом вся уверенность слетела.

Титус. Но…

Жорж. Я бы даже сказал, что ты и в лице несколько переменился.

Титус. Ей-богу, старина, ты совсем меня замучил.

Жорж. Я тебя замучил, потому что устроил тебе допрос с пристрастием и не выпущу, пока не дознаюсь до всего. Тебе, я смотрю, сильно не по себе.

Титус. Да что тебе нужно от меня?

Жорж. Мне нужно знать.

Титус. Что знать?

Жорж. Правду.

Титус. В чем ты меня подозреваешь?

Жорж. По-моему, до тебя уже начинает доходить.

Титус. Нет. Вовсе нет. Как раз нет!

Жорж. Ты меня удивляешь. У тебя сейчас вид человека, который как раз очень хорошо знает, в чем его обвиняют.

Титус. Ну так наберись храбрости и скажи наконец все, что думаешь, а я тебе отвечу.

Жорж. Храбрости! Храбрости! Хотел бы я знать, кто из нас двоих больше нуждается сейчас в храбрости. Посмотри на себя, позеленел весь!

Титус. Если ты твердо решил набить мне морду, можешь начать прямо сейчас. Давай, доставь себе это удовольствие, ты же у нас спец по мордобою. Ну, приступай, карай меня! Твое семейство потом соберет меня по кусочкам. Ну? Что же ты стоишь? Не хочешь? Тогда говори. Скажи хоть, в чем ты меня подозреваешь.

Жорж. В том, что ты любовник…

Титу с. Я?!

Жорж. Дай же мне договорить!

Титус. Можешь не договаривать – и так знаю: в том, что я любовник твоей дочери.

Жорж. Что-о-о?

Титус. Что «что-о-о»? Ты меня обвиняешь в том, что я сплю с Софи. Сам сказал!

Жорж. Да кто здесь говорит о Софи, болван безмозглый!

Титус. Ты! С той секунды, как я вошел, ты только и говорил, что о ней.

Жорж. О Софи?

Титус. Да. По поводу того телефонного звонка, из которого она узнала о моей поездке. А больше ты ни о чем и ни о ком не заикался.

Жорж (расхохотавшись). Черт возьми, а ведь верно! И ты подумал, что…

Титус. Гм… что же я мог еще подумать?

Жорж. Нет, мой милый, я знаю, что ты подлец, но не до такой же степени! Вот видишь, я тебе еще честь оказываю, думая о тебе лучше, чем ты есть на самом деле.

Титус. Очень тебе благодарен!

Жорж. Нет, надо же! Нарочно не придумаешь!

Титус. Значит, ты не Софи имел в виду? (Слегка приободряется).

Жорж. Еще бы! Конечно, нет!

Титус. Ну, прекрасно! Очень хорошо! Тогда кого же? Жорж. Эй, опять начинаешь дурочку валять?

Титус. Кто, я?

Жорж. Да, ты. Согласись, что за любопытное совпадение: ты отправляешься на пять дней в Луар-э-Шер, и это в то же самое время, когда моя супруга живет в Шатору. А, каково?

Титус. Эвелина?

Жорж. Представь себе!

Титус. Она жила в Шатору?

Жорж. А ты будто не знаешь?!

Титус. Конечно, нет. Откуда мне знать?

Жорж. Опять занекал!

Титус. Ну да!

Жорж. Слушай, поостерегись, а то как бы я тебе действительно не расквасил физиономию!

Титус Да что ты – словно с цепи сорвался! Тебе обязательно хочется чтобы я спал со всей твоей семьей? Совсем рехнулся.

Жорж. Речь идет не о моей дочери, а о моей жене!

Титус. О жене, скажите пожалуйста! Во-первых, она тебе давно не жена!

Жорж. Как это… не жена?

Титус. Да ты на каждом углу об этом кричал. И вдобавок предлагал ее всем и каждому.

Жорж– Ну и что, это мое дело.

Титус. А также дело тех, кому ты ее предлагал.

Жорж. Ну, так ты взял ее, что ли? Поэтому-то полгода назад, когда у вас заварилась эта каша, вы и начали разыгрывать взаимное охлаждение? И ты мог подложить мне такую свинью, эх ты, а еще друг!

Титус. Просто ты тогда внезапно воспылал ко мне нежной любовью, вот и все.

Жорж. Ну еще бы, я ведь в тебя влюблен, не так ли?! И если я тебе устроил сцену, то только лишь потому, что питаю к тебе самые пылкие чувства и вдруг узнаю, что у тебя связь с моей женой. Так, что ли?! Ну, говори!

Титус. Я скажу одно: ты болен, мой милый, и я тебе всерьез советую сходить к психиатру.

Жорж. Ты спишь с Эвелиной, и поэтому я должен сходить к психиатру?

Титус. Да если бы даже ты оказался прав, почему я должен чувствовать себя виноватым перед тобой? Ты мне без конца твердил, что, если бы я был любовником Эвелины, ты бы чувствовал себя спокойным. Сколько раз ты повторял мне: «Чего вы еще ждете?» Все уши мне прожужжал!

Жорж. А я и сейчас так же думаю. Это идеальный вариант. А вы оба идиоты, и я вас просто не понимаю.

Титус. Да не могу же я спать со всеми без разбору.

Жорж. Ну-ну, не очень-то! Эвелина – это не «все». Говори, да не заговаривайся.

Титус. Я не то хотел сказать. Я хотел сказать, что не могу иметь десять любовниц.

Жорж. А у тебя их только девять?

Титус. У меня всего одна, и мне ее вполне хватает.

Жорж. Ага, так у тебя, как и у меня, есть другая женщина?

Титус. Да, с твоего позволения.

Жорж. И я ничего не знал?!

Титус. Нет.

Жорж. А еще другом называешься! Почему же я не знал?

Титус. Потому что я имею право на личную жизнь, которая никого не касается, даже тебя.

Жорж. Ну, спасибо! Хорошенькие у тебя понятия о дружбе!

Титус. Как бы то ни было, а с тобой не соскучишься. Что это за внезапный приступ ревности?

Жорж. Ревности? К кому? Ты когда-нибудь видел, чтобы я ревновал? К кому мне ревновать? Я понятия не имею, что такое ревность. Я никогда ее не испытывал. Просто я хочу, чтобы моя жена была счастлива, ясно? Счастлива! Пусть берет от жизни все, что может! Все, все, черт возьми! Но пусть я об этом знаю!

Титус. Однажды ты ей сказал, что кожу с нее сдерешь в тот день, когда узнаешь.

Жорж. И ты поверил?! Да я же шутил! Что вы, шуток не понимаете?

Титус. Трудненько понять.

Жорж. Ага, вот ты когда попался-то! Откуда тебе стало это известно?

Титус. Что?

Жорж. Что я ей это сказал.

Титус. Что именно?

Жорж. Что я с нее кожу сдеру, если она меня обманет? А? От кого ты это узнал? Я отлично помню тот день, когда я бросил ей эту шутливую фразу, – это было больше шести месяцев тому назад. И как раз ровно полгода назад ты начал буквально бегать от Эвелины. Так откуда тебе известны эти слова? А? От кого, как не от нее самой? Ну, говори, я тебя слушаю.

Титус. Но…

Жорж. Давай-давай, говори! От кого, как не от нее самой? Когда она тебе их пересказала? И где? В Бурже? В Роморантене? Да ты будешь говорить или нет?

Титус. Я не помню…

Жорж. Ты не помнишь?

Титус. Да, я не помню, она ли мне это рассказала.

Жорж. Тогда кто же? Кто это рассказал? Ты же должен знать! Кто? Софи?

Титус. Я тебя уверяю…

Жорж. Если не Эвелина, то Софи. Что же это значит? Ты с ней видишься? Так вот почему она знала о твоей поездке? Не надейся, что тебе удастся провести меня как последнего дурачка, не выйдет. Ты действительно любовник Софи, мерзавец! А я-то, идиот, уши развесил, поверил тебе, лопух несчастный!

Титус. Нет, ты действительно сходишь с ума!

Жорж. Ну так объясни, кто тебе это сказал? Кто? Кто?

Дверь отворяется. Входит Пюс.

Пюс. Это я, Жорж.

Жорж. Явление второе: великодушная девственница! Вы что, подслушивали под дверью? Впрочем, я всегда знал, что вы этим занимаетесь.

Пюс. Я не подслушивала, я просто услышала. Вас трудно не услышать, вы кричите на весь дом. Я проходила по коридору и невольно услышала, в чем вы обвиняете Титуса.

Жорж. Какого черта вы суетесь?

Пюс. Я не позволю вам подозревать Софи. Титус, я не вижу оснований дольше скрывать от Жоржа правду.

Жорж. Какую правду?

Пюс. Это не Софи любовница Титуса. Это я.

Жорж. Вы?!

Жорж смотрит на Пюс, разинув рот… Титус изумлен не меньше его.

Пюс. Скажите ему, Титус… В конце концов, почему бы ему и не узнать?

Титус. Но…

Жорж (глядя на Титуса). Это неправда? Она, наверное, просто корчит из себя Жанну д'Арк, чтобы выгородить кого-то другого? Ну, скажи, неужели это правда?

Пюс. А почему бы и нет? Я вам, кажется, не жена и не дочь. И я не давала вам клятву верности и непорочности! Так почему бы нам с Титусом не полюбить друг друга, скажите пожалуйста?

Жорж поворачивается к Титусу, Пюс у него за спиной знаками умоляет Титуса не противоречить.

Жорж. Ну, говори! Ты что, онемел?

Пюс. Скажите ему, Титус.

Титус. Ну… в общем, да… Почему бы мне и не полюбить Пюс!

Пюс. Я все-таки женщина, представьте себе.

Жорж. Ага… ну ладно, а почему же ты скрывал от меня?

Титус. Потому что это не твое дело. Пюс потребовала, чтобы мы хранили все в тайне. И я хранил.

Жорж (захлебнувшись от возмущения). Так вот оно что? Мамзель Ле Курэк ле Пулипуэ, оказывается, уже ходит в королевах! Браво, браво! И вся моя семейка, конечно, давно в курсе, я так понимаю. Как всегда, все в сговоре против меня!

Титус. Я же тебе сказал: это наша с Пюс тайна.

Жорж. Больше уже не тайна! Теперь пусть все узнают! (Идет к двери.) Эвелина! Софи!

Титус. Прекрати, Жорж! Довольно, слышишь?

Жорж. Как это «довольно»?! Да это дело надо спрыснуть как следует! Наконец-то в нашем курятнике завелся петух. Эй, ты куда?

Титус. Прощай, больше ноги моей здесь не будет. (Выходит).

Пюс. Титус! До вечера!

Жорж поворачивается к ней и давится со смеху.

Что это с вами?

Жорж. Извините, мадам. Никак не могу в себя прийти! Нет,

ей-богу, убейте меня, не пойму!

Пюс. Вы грубиян, Жорж.

Входят Эвелина и Софи.

Эвелина. Мы, кажется, прощены и допущены к дебатам?

Софи. А Титус ушел?

Жорж. Да-с, ушел, ангелочек ты мой невинный!

Эвелина. А на какой предмет нас позвали? Четырехсторонняя встреча по вопросу о департаменте Луар-э-Шер?

Софи. При чем здесь Луар-э-Шер?

Жорж. Слушайте! Я собираюсь объявить вам великую новость… Или нет, отбой! С вашего разрешения, я должен хлебнуть свежего воздуха. Пойду поиграю с Фредериком. Я жажду мужского общества. Оставляю вас одних. Пюс вам сама сообщит все, что сочтет нужным. Ну, давайте, пускайте языки в ход! И можете не ждать меня к ужину. О, эта женская обитель! О, эти женщины! В этом доме даже коты превращаются в кошек! (Выходит.)

Пюс прижимает палец к губам, призывая Эвелину и Софи к молчанию.

Затемнение.

Сцена вторая

Занавеси на окнах задернуты, сцена освещается почти тотчас же, но освещение вечернее. Зажжены лампы.

На сцене Эвелина, Софи и Пюс, все трое хохочут.

Софи. Гений! Ты у нас просто гений, Пюс!

Пюс. У меня такое впечатление, что Титус обрадовался этой лазейке. Еще немного, и он был бы разоблачен. Да и ты тоже.

Софи. В общем, ты меня спасла, Пюс. Но как папа поверил, просто невероятно!

Пюс. Чему поверил?

Софи. Что ты спишь с Титусом.

Пюс. Пф, подумаешь! Ты-то не попадись опять!

Софи. Пюс, миленькая, не сердись, что я тебя дразню.

Эвелина. Значит, теперь ты у нас любовница Титуса.

Софи. Я тебе буду устраивать сцены ревности, ведь теперь ты моя соперница!

Эвелина. Соперница? Почему?

Софи. Как «почему»?

Эвелина (вдруг поняв). Ох… так это правда?

Софи. А ты до сих пор не поняла?

Эвелина. Ну, конечно, нет. Ничего я не поняла. Так это Титус твой любовник, он же отец семейства?

Софи. Согласись, он еще вполне видный мужчина. Ты огорчена?

Эвелина. О нет. Просто я еще не успела опомниться. Днем ты поведала мне, что стала любовницей женатого человека, а вечером я узнаю, что это Титус. Дай же мне наконец передышку!

Софи. Дыши, дыши, больше новостей не будет.

Эвелина. Но Пюс… Разве ты знала, Пюс?

Пюс. Конечно.

Софи. А я и не знала, что она знает.

Пюс. Если бы я не знала, я бы так не перепугалась, когда услышала среди воплей Жоржа ее имя. Я сразу поняла, что нужно срочно что-то предпринять, отвести удар, понимаешь?

Эвелина. И ты – как головой в омут! – взяла и объявила Титуса своим любовником?

Пюс. Ни секунды не раздумывала?

Эвелина. Ой, Пюс, миленькая, ну признайся! По-моему, ты уже лет десять, как тайно влюблена в Титуса, разве не так?

Пюс. Я… всегда относилась к Титусу с большой симпатией. Эвелина. Вот почему ты так решительно себе его присвоила? Пюс. Да, уж я такая! Раз, два – ив дамки!

(Делает жест, означающий «знай наших».)

Эвелина и Софи хохочут как сумасшедшие. Внезапно Пюс разражается рыданиями.

Эвелина и Софи ошарашенно смотрят на нее, потом обнимают ее с двух сторон.

Эвелина и Софи (вместе). Пюс! Пюс, миленькая! Дорогая моя! Что с тобой?… Ну, Пюс!

Пюс успокаивается.

Пюс. Извините меня… Не обращайте внимания. Я просто дура.

Эвелина. Бедняжка моя дорогая… Я сказала глупость. Ну прости меня!

Пюс. Да нет… Вовсе нет… Это просто так… нервы. Теперь все в порядке. Не будем об этом больше. Но вы поймите… он… всегда так мил… так вежлив со мной. Такой деликатный, обходительный… (Снова начинает рыдать.) А Жорж… от Жоржа… одни только грубости!…

Эвелина и Софи, смеясь, утешают ее.

Софи. Ну и бог с ним, ты же знаешь, какой он!

Эвелина. Не нужно обращать на него внимания!

Пюс. Вечно… насмехается надо мной!

Эвелина и Софи беззлобно смеются.

Ну какое ему дело, девушка я или нет?! Чем я виновата, если всю жизнь живу среди детей, а не среди мужчин?! А потом… хоть убейте, не могу понять, какое удовольствие лежать в одной постели с мужчиной! Мне так хорошо одной у себя в постели!

Софи. Ну ты-то, Пюс, как ты догадалась?

Пюс. Что ты любовница Титуса?

Софи. И почему ты мне не шепнула, что знаешь?

Пюс. Потому что я была буквально потрясена, когда узнала.

Софи. А как ты узнала?

Пюс. И ты меня спрашиваешь?!

Софи. Да, а что?

Пюс (Эвелине). Она не нашла ничего лучше, как написать вот такими буквами в своем блокноте под датой 23 сентября: «Я больше не девушка! Со вчерашнего дня Титус – мой любовник».

Эвелина. Так и написала?!

Софи. Слово в слово! Я была так довольна!

Пюс. Она совсем голову потеряла.

Софи. Да ну вас! Всего не предусмотришь… Риск – благородное дело… Ладно, а что же теперь будет – ведь папа считает тебя любовницей Титуса?

Пюс. Ну и что?

Софи. Как же мы это уладим?

Пюс. Раз твой отец до сих пор ничего не замечал, значит, мы умели хранить тайну.

Софи прыскает.

Мы и дальше будем хранить ее так же хорошо, вот и все. Каждый раз, как я буду уходить, пусть твой отец думает, что я побежала на свидание к Титусу.

Софи. Вот здорово придумано! Мы обе выходим из дому. Папа воображает, что ты с Титусом, а на самом деле с ним я… Ой, кстати, а который час? У меня же свидание в полдесятого!… Господи, я же опоздаю. Бегу! Я бегу на твое свидание, Пюс! Ты ангел, Пюс! Ты нас спасла, Пюс! Я тебя обожаю, Пюс!

Эвелина. Ты уходишь?

Софи. Я лечу! Сейчас рассхажу всю историю Титусу. Посмотрим, будет ли он смеяться, как мы. Целую, мамуля! Я вернусь не поздно. Если ты меня дождешься, расскажу! (Выбегает.)

Эвелина. Вот такие дела, Пюс! Хорошенькие новости, не правда ли? Надеюсь, наша обитель не превратится в публичный дом, хотя, по правде сказать, мы весьма и весьма близки к этому.

Пюс. Ну согласись, что, пока в нашем доме командует Жорж, никаким вывертам удивляться не приходится.

Эвелина. Бедный Жорж!

Пюс. Ты его еще жалеешь?!

Эвелина. Он меня очень огорчает.

Пюс. Да уж, огорчений у тебя выше головы.

Эвелина. Он ужасно несчастлив.

Пюс. А ты сама? Может, скажешь, он тебе доставляет много счастья?

Эвелина. Я вовсе не несчастна.

Пюс. Потому что ты сокровище! Потому что ты так умеешь делать хорошую мину при любой игре!

Эвелина. Нет, не то…

Пюс. Во всяком случае, я на твоем месте тоже ни за что не стала бы портить себе кровь из-за него.

Эвелина. Что на него все-таки нашло сегодня? Ты хоть что-нибудь поняла?

Пюс. Эвелина, я поняла только одно: что он не собирается ужинать дома.

Эвелина. Это я тоже поняла. Но ночевать-то он вернется?!

Пюс. Этого он не сказал, но кто может за него поручиться?! Приходит, уходит, ночует, гуляет где-то… Нет, с Жоржем я жить не смогла бы. Ни за что не смогла бы. Ни за какие коврижки!

Эвелина. Да ты с ним уже шестнадцать лет живешь!

Пюс. Ну, раньше-то он таким не был, разве он вытворял когда-нибудь то, что теперь?!

Эвелина. Нда, уравновешенным его никак не назовешь.

Пюс. Какое там равновесие! Все порушил вокруг себя. Ты идешь спать?

Эвелина. Нет еще. Посмотрю немного телевизор или послушаю пластинку. Как-то не тянет в постель.

Пюс. А меня так тянет. Тем более, если Жорж вернется, пусть думает, что меня нет дома. Не говори ему, что я у себя в комнате.

Эвелина. Да, это ты хорошо придумала.

Пюс. Тебя огорчила эта история с Софи и Титусом?

Эвелина. Скорее, озаботила.

Пюс. Ты представить себе не можешь, в каком я была состоянии, узнав об этом, и как мне тяжело было молчать. Я чувствовала себя ее сообщницей против тебя. Но у меня просто язык не поворачивался выложить тебе всю правду, Эвелина!

Эвелина. Я прекрасно тебя понимаю, Пюс, дорогая! Иди спать, ты же рано встаешь. Ты утешилась?

Пюс. Пф! (Делает пируэт, одновременно беззаботный и стыдливый, и исчезает.)

Эвелина (оставшись одна). Как все это грустно!… Она была влюблена в Титуса… Давно ли?… А Титус вот уже полгода любовник Софи. Вот уж действительно, попробуй угадай… (Закуривает сигарету, гасит половину ламп, ставит «Третий концерт Прокофьева», приглушает звук и садится, задумчиво глядя перед собой. Слушает музыку.)

Звонит телефон.

(Эвелина ждет. Второго звонка нет. Тогда она останавливает пластинку, подходит к телефону, усаживается и набирает номер.) Алло?… Да, я одна. Я как раз ждала, не позвонишь ли ты… Да, мой дорогой… Да, так много нужно тебе рассказать… Да, ужасно долго… Да… Я тоже… Конечно, завтра же. Ты вспомнил об этом?… Я? Ну конечно, помню… Два года, два чудесных года… Два года счастья… Да, счастья. В моем тесном семейном аду никто даже не подозревает, до чего я счастлива… Нет, я просто люблю тебя… Ах ты, глупыш мой дорогой! Я живу только для тебя! (Внезапно поворачивается к двери.) Подожди! Мне кажется, в саду скрипнула калитка. Это, наверное, Жорж. Я смогу тебе перезвонить через минутку?… Хорошо. Пока, мой дорогой. (Вешает трубку. Снова ставит пластинку и слушает.)

Входит Жорж.

Жорж. Ты одна? (Внешне он вполне спокоен.)

Эвелина. А? Да, как видишь. Я одна. Слушала пластинку.

Третий концерт Прокофьева. (Встает, собираясь снять пластинку.)

Жорж. Оставь, пусть играет.

Эвелина. Нет. (Включает проигрыватель.)

Жорж. Зачем ты сняла ее?

Эвелина. Если я слушаю, то уж слушаю, а при разговоре музыка мешает.

Жорж. Ах вот как, ты хочешь говорить. О чем же?

Эвелина. Да так, обо всем понемножку. Но раз ты вошел, то, я думаю, не для того, чтобы сидеть и слушать музыку.

Жорж. Я бы охотно выпил чего-нибудь.

Эвелина. Хочешь виски?

Жорж. Пожалуй. Да ты не беспокойся. (Собирается выйти.) Эвелина. Но раз уж я здесь, я тебе налью. Только подожди секунду, я схожу за льдом.

Жорж. Не беспокойся, я сам схожу.

Эвелина. Да нет же, я сама. (Выходит.)

Жорж ходит взад-вперед по комнате, разглядывая ее, будто впервые видит. Ставит ту же пластинку и слушает. (Возвращается, держа ведерко со льдом.) А, ты опять ее поставил?

Жорж. Это 'Третий?

Эвелина. Да.

Жорж. Самый красивый из всех.

Эвелина. Я тоже так думаю. В сущности, ты очень музыкален.

Жорж. Почему ты мне это говоришь?

Эвелина. Потому что каждый раз, когда мы слушаем музыку, я убеждаюсь, что ты музыкален. И, когда ты рассуждаешь о музыке, ты всегда оказываешься прав. И вот еще… Я подумала над тем, что ты говорил тогда о Бодлере и Мюссе. Ты и тут прав: Бодлер действительно самый великий поэт. (Пытается откупорить бутылку «Перье», но это ей не удается.)

Жорж (ласково). Дай-ка мне, лапочка! Нечего тебе обдирать пальцы. (Открывает бутылку и наливает.) А тебе налить?

Эвелина. Нет, спасибо, милый. Мне не хочется пить.

Садятся оба. Слушают музыку. Жорж пьет виски.

Жорж. Ты права, давай выключим. Под музыку невозможно говорить.

Эвелина выключает проигрыватель.

Ну как, узнала новость?

Эвелина. Какую?

Жорж. Разве Пюс ничего вам не сказала?

Эвелина. Ах да!

Жорж. Это же смеху подобно!

Эвелина. Не думаю – ей, по-моему, не до смеху.

Жорж. Значит, это правда?

Эвелина. Значит, да.

Жорж. Никак не могу поверить, что такое возможно.

Эвелина. И ты вернулся, чтобы убедиться в этом?

Жорж. Да, хотелось бы. Но этот бедняга Титус просто одурел. Совсем рехнулся, ей-богу!

Эвелина. Почему?

Жорж. Как это – почему? Ты вот, например, можешь представить его в постели с Пюс, а?

Эвелина. Вполне возможно, что это очень давняя история.

Жорж. А она не говорила, когда у них началось?

Эвелина. Нет. Пюс ведь очень скрытная.

Жорж. Но Софи-то ведь знала?

Эвелина. Ты думаешь7

Жорж. Я как-то говорил с ней о Пюс, о ее девственности, и она мне сказала: «А что мы знаем?» Если уж она смогла заподозрить Пюс в любовных делишках, значит, ей было известно все. Да-да, меня вокруг пальца не обведешь, не думай! Софи знала, что Пюс спит с Титусом.

Эвелина улыбается.

Но он-то, он! В тихом омуте!… Ну и ну! Славно они нам нос натянули! Не поймешь даже, кто из них двоих хитрее, один другого стоит! Ну негодяи! Нет, какие же бессовестные негодяи!

Эвелина. Да почему же негодяи?

Жорж. Да потому, что могли бы по крайней мере хоть нам дать понять, черт возьми!

Эвелина. К чему? Это их личное дело. Нас это совершенно не касается.

Жорж. Пусть не касается, но она член нашей семьи, а он… да и он как родной!

Эвелина. Ну и что? Тебе обязательно нужен контроль за всей нашей семьей? Вплоть до друзей семьи?

Жорж. Не о контроле речь!

Эвелина. Тогда о чем же?

Жорж. Разве тебе не кажется, что тебя одурачили?

Эвелина. Вовсе нет. Это тебе почему-то все время мерещится, будто тебя дурачат.

Жорж. Ну, ясно, где я сказал «да», там ты обязательно должна сказать «нет». Горбатого могила исправит.

Эвелина. Я говорю «нет», потому что ты задаешь мне вопрос, на который я должна ответить «да» или «нет».

Жорж. Вот именно это я и констатирую: на мое «да» ты всегда говоришь «нет». А потом мне же еще говорят, что у меня отвратительный характер. Я прихожу домой спокойный, довольный, а ты через две минуты доводишь меня до белого каления! О! Уж в этом виде спорта ты, можно сказать, чемпионка!

Эвелина. Ты сам вскипаешь по любому поводу. Моей помощи тут не требуется.

Жорж. Ну, конечно, я виноват. Я всегда и во всем виноват.

Эвелина. Но ведь не я же довожу тебя до такого состояния. Я не спорила с тобой ни сейчас, ни сегодня днем. Так что же ты вдруг разбушевался? Во всяком случае, я полагаю, вопрос о Титусе теперь отпадает?

Жорж. Какой вопрос?

Эвелина. Надеюсь, ты получил доказательство того, что он не ездил за мной в Шатору?

Жорж. Да мне начхать на Шатору, да-да, и начхать на все, чем ты там занималась.

Эвелина. Днем тебе было совсем не начхать.

Жорж. Ну что, теперь ты решила устроить мне сцену? Давай-давай!

Эвелина. Вовсе нет. Просто я вспомнила наше дневное объяснение…

Жорж. Да какая связь между дневным объяснением и вечерним? Объясни, Христа ради!

Эвелина. Никакой. И я хотела бы, чтобы мы хоть раз смогли объясниться спокойно, без крика и скандала.

Жорж. А я не обязан тебе ничего объяснять. Ни-че-го! Вбей себе это в башку, моя милая.

Эвелина. Ты хочешь легко отделаться.

Жорж. Если тебе это не нравится, мне все равно.

Эвелина. Но мне не все равно, если я должна непрерывно подвергаться инквизиторским допросам по поводу любого из моих поступков или высказываний. Пойми это!

Жорж. Так чего ты добиваешься?

Эвелина. Только одного: чтобы ты спокойно, раз и навсегда разъяснил мне, полностью ли я свободна, как ты не однажды заявлял, или же я вновь должна считаться твоей личной собственностью, покорной рабыней, прикованной к дому и связанной запрещением выходить из него и видеться с кем бы то ни было.

Жорж. Да спи хоть с целым светом, если тебе желательно, мне наплевать! Ты слышала: мне на-пле-вать! Но только, во имя неба, делай это! Делай, наконец! Перестань изводить меня, сидя тут вечерами в углу, слушая пластинки и обхватив голову руками, в позе святой великомученицы. Поняла?

Эвелина. Я не считаю себя великомученицей потому лишь, что сижу дома. Согласись, не могу же я бегать ночами по кабакам, только чтобы доставить тебе удовольствие.

Жорж. А я тебе и не говорил о кабаках!

Эвелина. Тогда в чем же дело? Чего бы ты хотел? Чтобы я бегала к любовнику?

Жорж. Да черта с два ты способна его завести!

Эвелина. Ты хочешь сказать, что я уже не способна понравиться ни одному мужчине?

Жорж. Вовсе я этого не говорил.

Эвелина. Ах так? Значит, ты считаешь, что я еще гожусь для употребления?

Жорж. Да ты же назло мне не хочешь! Назло мне упираешься! Назло мне живешь затворницей! И я отлично понимаю твою тактику. Хочешь давить мне на психику! Чтобы я всегда помнил, что ты тут, у меня под боком, молчаливая, терпеливая, покорная. Ты твердо решила держаться роли Пенелопы.

Эвелина. А ты, вероятно, предпочел бы меня в роли Елены?

Жорж. Издеваешься, да?

Эвелина. Выслушай меня, Жорж.

Жорж. Нет! Оставь меня в покое!

Эвелина. Выслушай, говорю. Сначала я поклялась себе никогда не говорить с тобой об этом.

Жорж. О чем еще?

Эвелина. О письме, которое ты нашел в прошлую субботу.

Жорж. Ага, я так и знал, что ты сунешься ко мне с этим в самом скором времени.

Эвелина. Нет, я не собиралась…

Жорж. Ну да, и вот доказательство! Злорадствуешь, да? Я же вижу: с того самого дня ты измываешься надо мной и надо всем, что я наговорил тебе о своей матери, о ее неслыханной любви к отцу и об их идеальном браке. Нашла себе наконец предмет для веселья!

Эвелина. Я никогда бы не заговорила об этом…

Жорж. Ну так чего ж говорить?

Эвелина. Потому что я поняла, каким это было для тебя потрясением. Потому что я хорошо вижу, что это уже целую неделю не выходит у тебя из головы.

Жорж. Да мне в высшей степени наплевать на тот факт, что я сын какого-то типа, которого и не узнаю-то никогда, поскольку его убили на войне.

Эвелина. Ты в этом уверен?

Жорж. Да.

Эвелина. И ты знаешь, кто это?

Жорж. Нет, и никогда не узнаю.

Эвелина. Ты расспросил свою сестру?

Жорж. Я поговорил с отцом.

Эвелина. И он никогда ничего не подозревал?

Жорж. Вот именно, ничего. Ничего! Просто невероятно: такой человек, как он, – и ни тени сомнения, ни малейшего подозрения! Он глубоко убежден, что мама обожала его всю жизнь и что они являлись единственной в своем роде парой. Господи! Всю жизнь, все пятьдесят лет он прожил рядом с ложью, рядом со всем этим… а теперь живет воспоминаниями о своем безоблачном «счастье». Разве это не ужас?

Эвелина. И ужас, и счастье.

Жорж. Да чего стоит счастье, купленное такой ценой?

Эвелина. Но разве твой отец заплатил за него? Платить по счетам пришлось твоей матери – и платить дорого, очень дорого.

Жорж. Ты права. Слепцам счастье дается бесплатно. Им везет больше всех. Царство божие для невинных… и одураченных. Что ж, тем хуже для царства божьего. Как бы то ни было, я люблю своего отца, и это он был, есть и будет моим отцом до смерти. Вот и все, и давай больше не будем об этом.

Эвелина. Но ведь это не отец тебя потряс. Тебя поразила тайна твоей матери. Та сторона ее жизни, о которой не знал ни твой отец, ни все мы. Вот что сводит тебя с ума. Ты паникуешь, терзаешь себя и всех подряд в чем-то подозреваешь.

Жорж. И правильно делаю! Разоблачил же я Титуса и Пюс. Ничего себе пустячок!

Эвелина. И ты смотришься вместе с детьми во все зеркала, спрашивая себя, твои ли они.

Жорж. Так я и знал! Шпионки чертовы! Здесь каждый мой жест тут же фиксируется и обсуждается! И сразу начинается: «шу-шу-шу», «шу-шу-шу». Что они всюду суются, сучки проклятые!

Эвелина. Ты же знаешь, что это правда, Жорж.

Жорж. Что ж, я не имею права в зеркало посмотреться, когда у меня ребенок на руках?

Эвелина. А я «изменила» тебе с Титусом, и мы втайне от тебя встречались на стороне. Я прекрасно понимаю, что творится у тебя на душе после того ужасного разоблачения. Уверяю тебя, я вовсе не собираюсь смеяться ни над твоими родителями, ни тем более над тобой.

Жорж. Ах ты боже мой, как трогательно! Ты, я вижу, собралась меня жалеть? Плакать надо мной? Нет уж, избавь меня от мелодрамы? Терпеть не могу этот жанр.

Эвелина. Я просто хотела тебя успокоить, немножко умерить твою тоску.

Жорж. Мою тоску?!

Эвелина. Да, твою тоску. Ту тоску, что охватывает нас, когда мы прикасаемся к тайне близких нам людей и понимаем, что, как они ни близки, мы ничего или почти ничего о них не знаем. И то, что ты обнаружил в жизни твоей матери, внезапно разбудило в тебе эту тоску и сделало безумно несчастным.

Жорж. Ну и что? У тебя, может, имеются пилюли от несчастья и тоски?

Эвелина. Мне кажется, да, у меня есть средство. И я единственная им владею.

Жорж. А именно?

Эвелина. Я знаю, что тебя мучит: тебе не дает покоя то, что ты ничего не знаешь обо мне. Вот уже три года, как мы живем раздельно, и ты часто выходишь из себя потому, что ничего не понимаешь в моей жизни. Тебе хотелось бы, чтобы у меня был любовник: тогда все стало бы на свои места, и ты перестал бы задавать себе этот вопрос и почувствовал себя наконец полностью освобожденным от меня.

Жорж. И ты хочешь наконец признаться, что он у тебя есть?

Эвелина. Да. Я решила тебе сказать. В моей жизни есть мужчина. Благодаря ему моя жизнь вот уже два года обрела новый смысл. Я больше не одинока. Вот… ты можешь больше не мучиться по этому поводу.

Жорж. Ты хорошо сделала, что сказала мне, милая моя Эвелина. Ты очень хорошо сделала. И твоя жалость очень тронула меня. Но только, видишь ли, твоя история шита белыми нитками. Спасибо тебе, спасибо за сочувствие, но не надо… избавь меня от него. Ты видишь, я говорю с тобой спокойно, без гнева. Но сейчас ты кривишь душой, дорогая моя.

Эвелина. Но, Жорж… это правда!

Жорж. Нет. Не убеждай меня, это бесполезно. Ты добьешься лишь того, что действительно причинишь мне боль.

Эвелина. Хочешь доказательств?

Жорж. О нет, нет! Только не это! Не надо мне никаких доказательств. Я тебя слишком хорошо знаю, именно доказательствами ты меня и обманешь.

Эвелина. Но, Жорж… за кого ты меня принимаешь?

Жорж. Ты очень умна. Очень умна. Ты видишь: я признаю твое превосходство. Ты взяла надо мной верх. Согласен. Но все же не заходи слишком далеко, поняла? Доброй ночи.

Эвелина. Что я тебе сделала, Жорж?

Жорж. Ничего. Ничего ты мне не сделала. Ты просто взяла надо мной верх, вот и все.

Эвелина. Я вовсе не стремилась взять над тобой верх. Я просто хотела помочь тебе.

Жорж. Хотела меня успокоить?

Эвелина. Да.

Жорж. Я так и понял. Еще раз благодарю тебя. Все равно, никто ничего ни для кого не может сделать. Запомни это. Особенно ты – для меня.

Эвелина. Почему именно я для тебя?

Жорж. Спроси у огня, спроси у воды.

Эвелина. Боже, как ты несчастлив!

Жорж. Что? Ты смеешься надо мной?

Эвелина. Как ты, должно быть, несчастлив, если до такой степени презираешь меня за то, что я – не несчастна.

Жорж. Ладно, оставим это. Доброй ночи. И не болтай ерунды. Я больше не доверяю счастью других. Завтра я зайду поцеловать Фредерика. Спи спокойно. Доброй ночи. И… передай привет своему любовнику. (Выходит.)

Эвелина. Ну вот… (Наливает себе виски, закуривает новую сигарету, садится по-турецки в глубокое кресло, ставит стакан рядом и берет телефонный аппарат. Набирает номер.) Это я!

Занавес

Оглавление

АКТ ПЕРВЫЙ

АКТ ВТОРОЙ

  Сцена первая

  Сцена вторая

Реклама на сайте