«Эдо и Эйнам»

Шмуэль Агнон Эдо и Эйнам

1

Гергард[1] Грайфенбах и его жена Герда,[2] мои добрые друзья, уезжали из Святой земли отдохнуть малость от ее тягот и посетить родных в странах изгнания. Пришел я благословить их в путь и увидел, что они объяты тревогой. Удивительным показалось мне это. Образ жизни у них степенный, и доход имеется, и друг с дружкой живут они в согласии и ничего не делают необдуманно. И коль надумали ехать, наверняка заранее устранили все препоны и преграды. Но почему же они мрачны и встревоженны?

Сидели мы за чаем и толковали о странах, которые они собирались посетить. Не много стран открыто перед ними. С времен войны сузился мир вкруг нас и поредели страны, что открывают ворота путешественникам, да и те места, что не заперлись, как в тюрьме, не привечают гостей. И все же смышленый путешественник сумеет себя поволить.

Пока говорили мы, не отступала от них тревога. Прикинул я так и этак, но опоры догадкам не находил. Подумал я: эти люди – мои друзья, я вхож в их дом, а после волнений 1929 года, когда разрушили арабы мой дом и остался я без крыши над головой, приютили меня Грайфенбахи в своем дому, и в лихие дни, когда выходил человек в город, а вернуться домой не мог, потому что англичане внезапно вводили комендантский час, – ночевал я несколько раз у них в доме. Сейчас вижу я, что они тревожатся, спрошу-ка я, что их тревожит. Но затруднился я слова для вопроса подобрать. Вижу я, что госпожа Грайфенбах сидит и озирает комнату, будто старается наглядеться всласть и признать, коль увидит снова. И так озирая комнату, заговорила она как бы про себя: уезжать трудно и возвращаться трудно, да еще как бы не захлопнул наш дом ворота перед нашим носом и не пришлось бы разбираться с самозахватчиками.

Завершил Грайфенбах речи Герды и сказал: славные времена настали, когда и в крыше над головой нельзя быть уверенным. Как откроешь газеты – все пишут о самовольных захватах. Выйдешь на рынок – говорит тебе Имярек, что вселились самозахватчики в его дом. До того дело дошло, что опасается человек выйти погулять, а вдруг тем временем захватят его дом. Нам особо следует опасаться, дом наш стоит на отшибе, вдалеке от города. Правда, сдана одна комната доктору[3] Гинату,[4] но проку от него нет, потому что дома он редко бывает, и когда мы уезжаем, остается дом без присмотра.

Дрогнуло мое сердце от услышанного, но не от сочувствия Грайфенбахам, а потому, что помянули Гината как взаправдашнего человека. С тех пор как прославилось имя Гината в мире, не попадался мне человек, что сказал бы: знаком я с ним лично, и не слыхал я, чтобы упоминали его вне связи с книгами, и вдруг слышу я, что жилье его в дому, где и я бываю.

Когда опубликовал Гинат свою первую статью "99[5] слов языка эдо[6]", обратились к нему очи многих языковедов, а когда впоследствии вышла его «Грамматика языка эдо», не нашлось ученого, что пренебрег бы ею. Но величие его, конечно, в открытых им эйнамских гимнах,[7] и не только потому, что историки и языковеды нашли в них исчезнувшее звено в цепи поколений, соединяющее начало истории с временами доисторическими, но по мощи духа и гению поэзии. Великое дело – 99 слов языка эдо, о котором мы и слыхом не слыхали, паче грамматика этого позабытого языка, но вдвое найдешь в эйнамских гимнах: разгадку тайн, не только потаенных и сокровенных, но и важных и превосходных. Не вотще обратились к ним блестящие ученые, и даже сомневавшиеся поначалу, что они – эйнамские, принялись их толковать. Но одно удивляет меня. Все эйнамоведы твердят, что боги и жрецы Эйнама – мужеского полу. Как не услышали они в гимнах звучание нежного женского голоса? Но, возможно, я заблуждаюсь. Я ведь не ученый, а просто читатель, в охотку читающий любую прелестную вещь.

Поняла госпожа Грайфенбах, что я взволнован, но причины не поняла. Налила мне второй стакан чаю и вновь заговорила о том, о чем говорила ранее. Я сжал стакан в руке, и сердце мое забилось сильнее, и биению сердца вторило эхо, звучащее в сердце. И чему тут дивиться, ибо с тех пор, как прочел я эйнамские гимны, слышал я это эхо, отзвук гласа древлих певцов, прапрадеда препредыстории. Унял я душевную бурю и спросил: здесь он? И спрашивая, подивился я себе, что задаю такой вопрос: ведь я никогда не был в дому, стены которого видали Гината.

Ответила мне госпожа Грайфенбах: нет, нет его. Подумал я: ясно, что нет его здесь, но раз сказали они, что сдали ему комнату в этом доме, то наверняка видели его, а если видали, то, возможно, и говорили с ним, а если говорили с ним, то, может, знают о нем хоть столько или полстолька. Гинат великий человек, он избегает славы и о себе не оповещает, и любая малость, что я узнаю о нем, как нежданная находка.

Сказал я им, Грайфенбахам: расскажите, пожалуйста, что вы знаете о Гинате? Ответил Грайфенбах: что мы знаем о нем? Ничего не знаем, только самую малость, меньше чем ничего. Сказал я ему: как он закатился к вам? Сказал Грайфенбах: чего уж проще, снял комнату и поселился в ней. Снова спросил я его: как он оказался у вас? Сказал Грайфенбах: как он оказался у нас? Коль хотите знать все с самого начала, извольте, я расскажу, хоть, по сути дела, рассказывать нечего. Сказал я: и все же расскажите. Сказал Грайфенбах: одним летним днем сидели мы в пополуденный час на веранде и пили чай. Приходит тут путник с котомкой и посохом и спрашивает, не сдадим ли мы ему комнату. Мы комнат не сдаем, да и проситель не настолько пленил мое сердце, чтобы я изменил своему обычаю и взял жильца. С другой стороны, подумал я, есть у нас одна комната, что столько лет пустует, и нужды в ней нет, а комната с отдельным входом и душем и т. п. Может, стоит ее сдать, если не квартплаты ради, то в дружбу человеку, что ищет жилье в этом уединенном месте и наверняка любит покой. И снова сказал тот: обещаю я вас не беспокоить. Я все время в разъездах и в город приезжаю лишь передохнуть между поездками, а гостей я не привожу. Глянул я на него снова и увидел, что стоит сдать ему комнату. Не из-за его уговоров, а потому, что пленил он мое сердце, и изумился я самому себе, что не почувствовал я сразу, какой он человек. Взглянул я на Герду и увидел, что согласна она взять его жильцом в наш дом. Сказал я ему: хорошо, комната ваша, но без услуг и без запросов, только кровать, стол, стул и лампу дадим, а квартплата – столько-то. Вынул он деньги и заплатил за год вперед и условие мое выполнил и ничего не просил у нас. Вот и все, что я могу рассказать о нем кроме того, что я читал о нем в журналах, а это и вы наверняка читали, а может, и гимны его читали.

Правду говоря, и я почитывал его гимны урывками, но чем они так замечательны, я пока не понял. Я обычно не сужу о вещах, в которых не разбираюсь, но одно скажу: в каждом поколении есть открытия, которые считаются непревзойденными, а потом и они забываются, затем что появляются новые открытия. Так будет и с открытиями доктора Гината.

Не обратил я внимания на слова Грайфенбаха и вернулся к своему вопросу, то есть к доктору Гинату, и сказал я Грайфенбаху: думается мне, что Герда сможет рассказать побольше.

Взглянула на меня госпожа Грайфенбах с недоумением, почему я приписываю ей осведомленность, которой у нее нет. Помедлила она чуток, и призадумалась чуток, и сказала: не знаю я ничего кроме того, что рассказал вам Гергард. Комната его с отдельным входом, убирать мы там не обязаны, а Грация, наша усердная служанка, как известно вам, лишней работы себе не ищет, и с тех пор, как дали мы ему ключ от комнаты, не заходила я к нему и его не видала, а он переночевал одну ночь и ушел и вернулся лишь через несколько месяцев.

Рассказала все это госпожа Грайфенбах и снова завела речь об их поездке. И между прочим посетовала: настолько наш жилец засел вам в голову, что не слышите, что мы говорим. Ответил я: может быть. Сказала она: не говорите "может быть", скажите: "так оно и есть". Сказал я: не смею спорить. Будьте добры, расскажите мне еще о Гинате. Сказала она: да я уже рассказала, что он переночевал одну ночь и наутро пустился в путь. Сказал я ей: но ведь сказали, что он вернулся. А когда вернулся, что он сделал? – Что сделал? Затворил дверь и сидел затворником в комнате. А что делал у себя в комнате рисовал ли пирамиды в натуральную величину или писал третью часть "Фауста", – мне неведомо.

Посмотрел я на нее пристально, долгим взором. Рассмеялась она и сказала: сделать из меня сыщика хотите? Сказал я: сыщиком сделать не хочу, хочу услышать что-нибудь о Гинате. Сказала она: да я уже сказала, что с тех пор, как вручили ему ключ, не перемолвилась я с ним. – А когда он вернулся, что делал? – А когда вернулся, занялся, наверное, тем, что я уже сказала. А чем именно – я не стремилась прознать.

Сказал Грайфенбах: нет у Герды черты, столь свойственной женщинам, она напрочь лишена любопытства. Похлопала Герда своими длинными изящными пальцами по волосатой лапе мужа и сказала: зато тебе эта черта досталась вдвойне. Ты и расскажи. Грайфенбах воскликнул в недоумении: я? То, чего нет, и я не сумею рассказать. Сказала госпожа Грайфенбах: значит, ты хочешь, чтобы все-таки я рассказала. Да не ты ли говорил, что доктор Гинат сотворил себе девицу? Засмеялся Грайфенбах долгим веселым смехом и сказал: знаете, что Герда имеет в виду? Она имеет в виду легенду о поэте-отшельнике, забыл его имя, что создал себе в услужение женщину. Слыхали эту легенду? Сказал я: про рабби Соломона ибн Гевироля[8] рассказывают это, а конец легенды такой: прошел об этом слух и дошел до короля. Приказал король привести к нему эту женщину. Увидел он ее, и вошла любовь в сердце короля. А она и бровью не повела. Пошли привели рабби Соломона ибн Гевироля. Пришел он и показал королю, что не цельное создание она, но сложена из кусков дерева и оживлена. Но при чем тут доктор Гинат? Сказала госпожа Грайфенбах: однажды вечером сидели мы с Гергардом и читали Гете. Послышался голос, и донеслись до нас слова из горницы Гината, и поняли мы, что вернулся Гинат из поездки, сидит у себя и читает книгу. Вернулись и мы к чтению. Вновь послышался голос. Отложил Гергард книгу и сказал: это голос женщины. Не успели мы удивиться тому, что Гинат привел к себе домой женщину, как подивились мы ее языку, ибо такого странного языка, как язык этой женщины, мы отроду не слыхали. Шепнул мне Гергард: не иначе, как сотворил Гинат себе девицу и она разговаривает с ним на своем языке. А уж кроме этого, дорогой мой, нечего мне рассказать о Гинате. А если и этого вам мало, обратитесь к Гергарду, он любитель строить догадки и верить в их непреложность.

Грайфенбах, что интересовался по-любительски происхождением языков, заговорил о тайнах языков и о новых открытиях в этой области. И я добавил к его словам ту малость, что нашел я в книгах каббалистов,[9] а те предвосхитили мудрецов народов мира.

Прервала госпожа Грайфенбах нашу беседу и сказала: и песни пела женщина на своем странном и неведомом языке. Насколько можно судить по голосу, горечь в душе ее и грусть в сердце ее. Гергард, куда ты запрятал подарок, что преподнес тебе наш сосед наутро после юбилея? Жаль, дорогой мой, что вас там не было. Вы знаете, мы не гуляли свадьбу, когда венчались, но устроили пир в десятилетний юбилей. Гергард, лежебока, вставай, показывай, что подарил тебе Гинат.

Встал Грайфенбах и открыл железную шкатулку и вынул оттуда два старых бурых листа, на вид вроде табачных. Разложил он степенно листы передо мной, и видно было по его взгляду, что диво-дивное он мне показывает и хочет посмотреть, как мне это покажется. Глянул я на листья и спросил его: что это? Сказал Грайфенбах: посмотрите и увидите. Вновь посмотрел я, но ничего на листьях не увидел, кроме странных черт и странных форм, что можно было при желании принять за тайнопись. Вновь спросил я: что это? Сказал Грайфенбах: не знаю толком, но Гинат сказал мне, что это оберег-талисман. От чего оберег – не сказал, но рассказал, что собирает он амулеты, и таких листьев у него по два, и из дальней страны они. Жаль, что они не помогают от самозахватчиков. Сказала Герда: может, те, что остались у Гината, помогают.

Раскурил Грайфенбах свою маленькую трубочку, уселся и погрузился в раздумье. Через некоторое время выбил он пепел из трубки и взял сигарету. Прикурил он сигарету и сказал: видите, о чем бы мы ни говорили, все беседы наши возвращаются к заботам о доме. А насчет самозахватчиков – может, правда на их стороне. Возвращается парень с войны, ищет себе крышу над головой и не находит, что ж ему делать, как не захватить пустое жилье. Вот что я вам расскажу. Стою я на исходе субботы на остановке, автобус битком набит, а народ все лезет. Водитель дал сигнал, и автобус тронулся. Стоят все оставшиеся в расстройстве чувств и ждут следующего автобуса, а следующего автобуса нет как нет: ибо чем больше пассажиров, тем меньше автобусов, так уж водится у нас в Иерусалиме. Стоят себе два человека, юноша и девушка. Обратила девушка к юноше тоскующий взор и говорит: "Гюнтер, уже больше года, как мы повенчались, и даже ночи одной не провели наедине". Сжимает юноша руки своей молодой жене, кусает губы и молчит в тоске и злобе. Гюнтер с женой не нашли себе жилья, чтобы жить вместе. Живут они, где жили раньше, каждый сам по себе. А хозяева их изводят, не дают приходить друг к другу, чтобы невмоготу им стало и поживее съехали бы, потому что за это время больше стало желающих снять жилье, а жилья все меньше, и могли бы хозяева подороже сдать жилье. Встречаются они в кафе или в кино, а в конце вечера расходятся – он в свою комнату на одном конце города, а она в свою комнату на другом конце города, потому что негде им жить вместе. Сейчас вы понимаете, почему мы так дрожим за свое жилье. До того мы дошли от тревоги, что однажды ночью Герда разбудила меня, потому что ей показалось, что кто-то расхаживает по крыше нашего дома.

Сказала госпожа Грайфенбах: вечно ты обо мне сплетничаешь, рассказал бы лучше, что ты мне на это ответил. Сказал Грайфенбах: не помню, что я сказал, ничего я не говорил. Сказала Герда: хочешь, чтобы я тебе напомнила? Рассмеялся Гергард сочно и от души и сказал: а если я не захочу, то не расскажешь? Сказала Герда: не было бы это так смешно, я бы не рассказала. Знаете, что сказал этот рационалист, слово в слово, это, мол, та девица, что сотворил себе Гинат, разгуливает по крыше. Отложил Грайфенбах сигарету и снова взял трубку и сказал мне: вы верите, что я такое сказал? Сказал я: такой хорошенькой девушке как не поверить. Рассмеялась госпожа Грайфенбах и сказала: вспомнила бабка, как девкой была, хороша девушка, что уж десять лет как под венцом стояла. Сказал я: неужто десять лет вы женаты? Сказала Герда: ведь листья эти, что дал Гинат Гергарду, на десятилетие нашей свадьбы подарены. Окажись бы они в руках невежды – истолок бы и пустил на табак, а их силы не ведал бы. Правду говоря, и мы их силы не ведаем, но раз Гинат сказал, мы ему верим, потому что он человек без обманов. Итак, завтра мы уезжаем, а я не знаю, смеяться мне или плакать. Недолго думая, сказал я Герде: незачем вам плакать, я возьмусь присматривать за вашим домом, а будет нужно, так и переночую тут две-три ночи. Обрадовались Грайфенбахи речам моим и сказали: сейчас мы можем уехать со спокойным сердцем. Сказал я: думаете, что я вам делаю одолжение, напротив, вы мне делаете одолжение, потому что у вас в доме сладко спится. В этом я убедился, когда ночевал у вас во время комендантского часа. Как упомянул я комендантский час, стали мы вспоминать те лихие дни, когда уходил человек в город, а домой вернуться не мог, потому что англичане внезапно вводили комендантский час и кто не успевал вернуться домой или спрятаться, доставался полицейским, и те запирали его на ночь в каталажку, и домочадцы его волновались и тревожились, не зная, куда запропастился человек. А от этой кары перешли мы к другим лихим карам, что насылали англичане, и тогда казалось нам, что без них и жить нельзя. И снова заговорили мы о ночах взаперти. Хоть и тяжелые и горькие были времена, но нет худа без добра: пришлось мужчинам проводить вечера дома, и они обратили внимание на своих жен и детей, чего раньше не делали, – раньше проводили они все вечера в собраниях и заседаниях и прочих общественных делах, уводящих человека от самого себя, не говоря уж о домочадцах его. А можно сказать, что и общественные дела выиграли, потому что устраивались своим ходом и наилучшим образом и без собраний и споров. И еще польза была от комендантского часа: холостяки, вынужденные сидеть дома, сдружились с дочками домохозяев и поженились. Так мы сидели с Грайфенбахами и толковали, пока не сказал я: пора и честь знать. Дал мне Грайфенбах ключ от дома и показал все входы и выходы. Вскоре расстался я с ним и с его женой и ушел.

2

Раз на закате пошел я за лепешками и маслинами. Жена и дети уехали в Гедеру, а я остался один и кормился как мог. С лепешками и маслинами в руках бродил я от лавки к лавке. Домой возвращаться не хотелось – там было пусто, делать ничего не хотелось, потому что день уже прошел. Так я плелся, куда несли меня ноги. Дошел я до долины, где жили Грайфенбахи. Чудная тишина иерусалимских долин на закате солнца полна всех благ. Чудится, будто долины эти за тридевять земель от обитаемых мест лежат и вся вселенная в них заключена. А тем паче эта долина, что окаймлена деревьями, и меж деревьев гуляет чистый воздух и не касается дурных паров и воздухов, что бродят по свету. Подумал я: раз уж дошел я до этих мест, погляжу, как поживает дом Грайфенбаха. А раз ключ у меня с собой, войду в дом.

Вошел я в дом и зажег свет и прошел по всем комнатам. В четырех ладных комнатах в полном порядке стояла вся ладная утварь, как будто руки хозяйки только что прошлись по ней, хоть уж месяц прошел, как уехали Грайфенбахи. Когда хорошая хозяйка в отъезде, ее дом сам следит за порядком.

Не был я голоден и пить не хотел, но очень устал. Погасил я лампы, открыл окно и присел отдохнуть. Из потаенных глубин ночи пришла тишина и принялась пеленать меня, пока не увидел я покой воочию. Решил я переночевать здесь и исполнить обещание, данное Грайфенбахам. Встал я со стула, зажег настольную лампу и взял книжку почитать в постели. Рад я был, что лампа возле кровати стояла и не было мне нужды передвигать вещи в чужом доме. Казалось, пока ключ у меня, мог я считать себя хозяином в доме, но, видимо, привычка быть пришельцем отучает от хозяйского чувства.

Сидел я в кресле Грайфенбаха и думал: я устроился в дому Грайфенбахов, а, может, в это же время Грайфенбахи не могут найти себе приют или находят, да не по обычаю своему. Чего ради оставили они ладный дом и ладную утварь и побрели в иные места? И чего ради оставляют люди свои дома и пускаются бродить по свету? Закон ли это испокон веков, или обман воображения, как гласит пословица: хорошо там, где нас нет.

Разулся я и разделся, взял книжку, погасил настольную лампу и зажег лампу у кровати, лег в постель, открыл книгу и почувствовал, что все тело мое погружается в дрему. Невольно подумалась мне думка: как так – обычно я и за полночь уснуть не могу, а тут в самом начале ночи я засыпаю. Отложил я книгу, потушил лампу, повернулся к стенке, закрыл глаза, безмолвно и бессловесно говоря самому себе: никто не знает, что ты здесь, в этом доме, в этом месте, тут можно спать сколько твоей душеньке угодно, и никто тебя искать не придет.

Вокруг меня царили тишина и покой. Тихий покой, который можно найти в иерусалимских долинах, сотворенных Господом для любящих покой. Недаром опасались Грайфенбахи за свой дом. Если бы взломщик вошел в дом, никто бы его и не заметил. Понемногу угасли мои мысли и чувства, кроме смутного ощущения, что тело мое засыпает.

Внезапно услышал я поскребывание и пробудился. Хлеб и маслины я спрятал в коробку и не боялся, что мышь до них доберется, но боялся я, что прогрызет мышь ковер, или одежду, или книги, или те листы, что дал Гинат Грайфенбаху. Я прислушался и разобрал, что не мышь скребется, а человек нащупывает замок двери снаружи. Если это не взломщик, то, может, это доктор Гинат, что вернулся домой и перепутал двери. Сказал я себе: пойду открою ему и познакомлюсь с ним лично.

Я встал с постели и открыл дверь. Передо мной стоял человек и нащупывал колокольчик. Я нажал на кнопку и включил свет. Я онемел от изумления. Никому я не говорил, что переночую в доме Грайфенбахов, да и сам я не знал, что переночую в доме Грайфенбахов, откуда же знал Гавриэль Гамзо,[10] что я в дому Грайфенбахов? Сказал я: это вы, господин Гамзо? Подождите, я оденусь.

Вернулся я в комнату и надел одежду, все еще дивясь нежданному гостю. Неужто знаком он с хозяином дома или с его женой? Ведь Грайфенбах не гонялся за книгами на иврите, тем более за рукописями и первыми изданиями. Он и иврит-то едва знает. И хоть и бахвалится он, что досконально изучил язык иврит и его грамматику, на деле ничего он не знает, кроме грамматики языка Библии, которую учил по книге Гезениуса "Формы древнееврейского языка". Жена его превзошла, хоть в грамматике она не разбирается и Гезениуса не изучала, но может договориться на иврите со служанкой Грацией и с лавочниками. Как бы то ни было, ивритскими книгами и она не занимается. А значит, снова возникает вопрос, что привело сюда Гамзо? Волей-неволей приходишь к выводу, что пришел он ко мне. Знает Гамзо, что он всегда будет желанным гостем для меня, как и для всех своих знакомцев, ибо он в Писании сведущ, и мир ему ведом, и в дальних странах он бывал, и даже в таких местах, где до него нога путешественника не ступала. И из тех дальних мест привез он стихи неведомых пиитов и рукописи и первопечатные книги, что и по названиям не были нам известны. А сейчас он не разъезжает, но сидит дома с женой. Ходок за три моря во цвете лет стал сиделкой своей больной жены. Говорят, что она с первой брачной ночи не сошла с одра хвори. Правду ли говорят или неправду, но правда то, что дома у него больная жена и нет ей исцеленья вовеки и должен муж ее обиходить и умывать и кормить. А ей мало того, что он всем пожертвовал ради нее, она его бьет и кусает и одежду рвет. Поэтому выходит он по делам вечером, ибо днем стыдится он показаться на улице с синяками на лице и в рваной одежде. Сейчас пришел он ко мне. Зачем пришел ко мне? Скопил он двенадцать фунтов, чтобы послать жену в лечебницу. Побоялся Гамзо оставить деньги у себя, чтобы не растратить, и вверил мне на хранение. Однажды поехал я на прогулку к Мертвому морю, а деньги оставил дома. Пришли воры и обокрали мой дом и его деньги украли. Передал я ему, чтобы о деньгах своих не беспокоился. Наверное, получил он весть и пришел, чтобы услышать от меня лично, что я и впрямь готов возвратить ему украденные деньги. Раньше он прийти не успел, а поэтому пришел сейчас. Так я рассудил. Потом я узнал, что рассуждение мое было ошибочным. Не из-за денег он пришел. По другому делу он пришел.

3

Итак, я оделся и вернулся к Гамзо и сказал ему: за своими деньгами пришли? Обратил он ко мне свое грустное лицо и смущенные глаза и сказал сдавленным голосом: разрешите войти. Завел я его в дом и усадил в кресло. Он осмотрелся, повременил и наконец пробормотал: моя жена. И снова выждал и продолжил: пришел я домой, и жены не застал. Сказал я ему: что же вы собираетесь сделать? Ответил он: простите, что свалился вам как снег на голову. Представьте себе – возвращаюсь я домой после вечерней молитвы, захожу, чтобы уложить жену на ночь почивать, и вижу – пуста кровать. Выхожу я ее искать, иду к югу[11] и перехожу к северу, кружусь, кружусь на пути своем и возвращаюсь на круги своя. И вдруг я очутился в этой долине, а я и не знаю, что привело меня сюда. Увидел я дом, и сердце подсказало мне войти сюда. Хоть и понимаю я, что нет смысла заходить, но все же вошел я. Хорошо, что я вас встретил. С вашего разрешения я малость посижу, а потом пойду себе.

Сказал я ему: простите, господин Гамзо, но я слыхал, что ваша жена не встает с постели. Сказал Гамзо: не встает с постели. Сказал я ему: как же вы говорите, что нашли ее постель пустой. Если она не встает с постели, как же она встала с постели и как ушла? Прошептал он: лунная болезнь у нее.

Долго сидел я, не говоря ни слова. Потом повторил я его слова и спросил его шепотом: лунная болезнь у нее? Ответил мне Гамзо: лунная болезнь у нее. Посмотрел я на него, как будто слова я услышал, а что они значат – не понял. Почувствовал он и сказал мне: лунными ночами встает моя жена с одра и идет туда, куда ее ведет луна. Не удержался я и упрекнул его: что же вы не запираете двери? Лукаво улыбнулся Гамзо и сказал: я запираю двери. Сказал я: если дверь заперта, как же она выходит? Сказал Гамзо: хотя бы запер я дверь на семь замков и засовов, и каждый замок запер семью ключами, и ключи бросил по одному в каждое из семи морей Страны Израиля, нашла бы их моя жена, отперла бы дверь и ушла. Долго сидел я молча, и он сидел молча. Потом я снова спросил его: с каких пор вам это известно, в смысле, что у нее лунная болезнь? Он сжал лоб ладонями, упер большие пальцы в виски и сказал: с каких пор мне известно, что у нее лунная болезнь? Со дня нашего знакомства мне известно, что у нее лунная болезнь. Снова замолчал я, но ненадолго. И сказал я ему: и все же это вам не помешало жениться на ней? Снял он шляпу, достал маленькую ермолку[12] и нахлобучил на голову, помедлил малость и сказал: что вы спросили? Сказал я ему. Он улыбнулся и сказал: и все же это не помешало мне на ней жениться. Напротив, когда я впервые увидел ее, стояла она на вершине скалы с гору высотой, куда смертному не подняться, и луна озаряла ее, и она пела "ядл-ядл-ядл,[13] ва-па-ма", сказал я себе, что если это не один из архенгелов Божиих, то Зодия[14] она, самое Дева. Пошел я к ее отцу и сказал: прошу руки твоей дочери. Сказал он мне: сыне, ты знаешь, что с Гемулой,[15] и просишь ее руки. Сказал я ему: Милосердный смилостивится над нами. Воздел он лицо к небу и обратился к Господу: Владыка Мироздания, коли этот человек, пришедший издалека, сжалился над нами Ты, что так близок нам, и подавно пожалеешь нас. Назавтра он позвал меня и сказал: пошли со мной. Пошел я с ним, пока не пришли мы к высокой горе, что высилась выше воинства высоких гор, вздымающихся до самых небес. Поднялся я с ним на гору, прыгая с утеса на утес, пока не остановился он у отвесной скалы. Огляделся он, убедился, что нас никто не видит, разрыл он землю под скалой и поднял один камень. Раскрылась пещера, и он вошел в нее. Вышел он с глиняным кувшином в руке и сказал: пошли обратно. По дороге открыл он кувшин и показал мне пучок сухих листов, диковиннее которых я в жизни не видел, а на них диковинные письмена незнакомого мне диковинного письма. И колер письмен, то есть цвет чернил, которыми написаны письмена, не от известных нам красок. С первого взгляда показалось мне, что смешал переписчик золото, лазурь и киноварь с основными цветами радуги и выписал буквицы. Прямо перед моими очами изменились краски и превратились в цвет водорослей из морских пучин, вроде тех, что сушил доктор Рахниц[16] на яффском берегу. А еще казались они серебряной паутиной, как на лике луны. Посмотрел я на листы, и посмотрел на письмена, и посмотрел на отца Гемулы. Казалось, в этот миг перенесся отец Гемулы из нашего мира в мир иной. Поначалу счел я это плодом своего воображения, но вскоре понял, что явь явная. Спросите меня, что это значит, – не смогу объяснить, хоть самому мне все совершенно ясно. Вот я и сам себе дивлюсь, что я такое говорю. Неужто слов мне не хватает, и все же ясно мне это той ясностью, что сорок тысяч слов объяснить не могут. В тот миг онемел мой язык, и сил спросить не стало. И не письмена, и не листья тому виной, но преображение отца Гемулы тому виной. А письмена утратили краски, что я видел раньше, и совсем переменились, и я не знаю, как выцвели письмена и когда переменились. Стоял я и дивился увиденному, а отец Гемулы сложил листы обратно в кувшин и объяснил мне простыми словами. Так он сказал мне: земные растения они, но могут влиять на горние сферы. Через год, в ночь перед свадьбой, он сказал мне: помнишь листы, что я тебе показывал в горах? Знаешь, что это? пригнулся он и зашептал мне на ухо: – Есть в них чары, не знаю, какие именно, но на лунную сферу они влияют и на самое луну. Вот даю я тебе эти листы, и пока они у тебя, сможешь ты направлять стопы Гемулы, чтобы не сбилась с пути. По сей день не вынимал я их из тайника, и вот почему не вынимал: пока Гемула отделена и покойна и укутана в пелену Целостности, нет в них нужды, но сейчас настанет для нее время любить и слиться с мужем и впитать с его силой его ток и иное бытие. Когда наступят лунные ночи, возьми эти листы и положи их на подоконник против дверей, накрой, чтобы люди не видали, и я тебе порукой: коль выйдет Гемула из дому, вернется она к тебе прежде, чем возвратится луна в свои чертоги.

Сказал я Гамзо: этой ночью вы позабыли выполнить наказ тестя? Сказал Гамзо: не позабыл. Сказал я: тогда почему же произошло то, что произошло? Простер Гамзо пустые ладони и сказал самому себе: утратил ты чары, Гавриэль. Спросил я: утратили листы чародейскую силу? Сказал он: они не утратили, я утратил их. Сказал я: жена порвала листы? Сказал он: жена не порвала их, от моих рук сгинули. Продал я их, по ошибке продал. Был тут ученый съезд, собрались и съехались ученые со всего света в Иерусалим. Пришли и ко мне купить рукописи и книги. Роются они в книгах, один заглядывает в книги, что я отложил, другой перебирает книги, что купил его знакомец, и так закатались мои листы в кипу рукописей, и я их продал, и не вспомню, кому продал. Не вспомню, хоть должен был бы помнить: не найдешь рукописи, что я продал, чтобы я не помнил, кому продал. И выручку, мою виру,[17] двенадцать фунтов, я вручил вам, чтобы поместить Гемулу в лечебницу для неисцелимых.

Обхватил Гамзо лоб, сжал виски, протянул перст и погладил свой кривой глаз. Гамзо крив на один глаз, и когда он не в силах справиться с чувствами, трет он свой кривой глаз, пока не покраснеет, как сырое мясо. Затем вытер он палец и посмотрел на меня, как будто ждал моего ответа. Подумал я: что я ему скажу? Ничего не скажу. Сидел я перед ним и молчал. Тогда сказал он: иногда кажется мне, что Гемула знает купившего листы. Это тот иерусалимский мудрец,[18] что бывал на родине Гемулы, пока я ездил в Вену. И тому две улики. Первая – что весь день она распевала «ядл-ядл-ядл», впервые с тех пор, как приехала сюда, вторая – что снова заговорила на своем родном языке, впервые с тех пор, как рассталась с отцом. Верно, купивший листы причиной тому: увидела она его и вспомнила то время, когда жила она у себя на родине и тот человек приезжал к ним.

Только приезжал он к ним в одежде иерусалимского мудреца, ибо всякий приезжающий в те места выдает себя за иерусалимского мудреца, чтобы святость города защитила от иноверцев.

Вновь потер Гамзо свой кривой глаз, а тот ухмылялся сквозь пальцы, как бы издеваясь над ним и призывая и меня посмеяться над человеком, продавшим спасенье свое и своей жены. Я не посмеялся над ним, напротив, пожалел его. Вдруг пришло мне в голову, что это доктор Гинат присвоил чудесный талисман. Ведь говорил мне Грайфенбах, что есть у Гината собрание амулетов и двойные экземпляры тот ему отдал. Спросил я Гамзо: на чем писан этот оберег? На бумаге или на пергаменте? Ответил мне Гамзо и сказал: не на бумаге, не на пергаменте и не на коже, как я уже сказал, на листьях писан оберег.

Прикинул я время в уме и решил, что не мог Гинат купить талисман. Ведь когда был съезд ученых, – уже после десятилетнего юбилея свадьбы Грайфенбахов, да хоть бы и до юбилея был, нельзя себе представить, чтобы европейский ученый доктор Гинат переоделся в одежды иерусалимского мудреца и принят за такового был.

Гамзо много учился, и много постиг, и внимал речам многих мудрецов, и полмира исколесил. Не найдешь еврейского поселения, где не бывал Гамзо. Отовсюду привозил он рукописи и редкие издания, а еще привозил он сказы о волшебствах и обычаях, и притчи мудрецов, и крылатые слова, и байки путников и о каждом событии мог рассказать так, чтобы вспомнить похожие события, как будто происходят новые события лишь для того, чтобы напомнить былые. Или заговорит о том, что другие говорят, и заговорит всех. Так и сейчас отвлекся он от беды с чарами и заговорил о силе чар.

Сидел себе Гамзо, сворачивал маленькие самокрутки и рассказывал о силе чар, что исцеляют пуще снадобий. Ведь на снадобья, упомянутые в старых книгах, положиться нельзя, затем что изменилась людская натура, а как изменился ток тел, изменились и снадобья. Но чары не меняются и хранят свою прежнюю суть, потому что они связаны с зодиями. А зодии стоят поныне как в день, когда были они подвешены к небесной тверди, и влияют они на все создания, а пуще всего на человека. Под какой звездой родится человек, такова его натура и его судьбина. И так сказано в Талмуде: "все зависит от удачи с небес", сиречь от звезд. И еще говорят: "повезет – поумнеешь, повезет – разбогатеешь" – и тут имеют в виду счастливое расположение звезд. И хвори людские зависят от звезд. Дал Всевышний силу звездам влиять на юдоль к добру и к худу. И сама земля меняется сообразно зодиям, как толковал Ибн Эзра книгу Исхода: зависят места земные от звезды, что стоит над ними. Сказано там: "исчислителям звезд сие понятно". Но нет у зодий своей воли и силы, но их воля и сила от Творца их и Создателя. А он занимает их суетными делами, как занимали в свое время первосвященников во Храме в ночь на Судный День, чтобы не заснули.[19] А зачем Ему, Пресвятому, понадобились звезды? Сказано: "все сделал[20] Господь Себе во славу", – а это намек на славословие и хвалебные гимны, как в стихе «Славьте Господа и восхваляйте», то есть создал их Господь, чтобы восхваляли Его. И царь Давид говорит: "Небеса проповедуют[21] славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь". И все, что сотворил Господь, лишь во имя народа Израиля сотворил, чтобы знал Израиль, как славить Господа и как возносить Ему хвалу, и так сбудется реченное пророком Исаией: "Народ, созданный для Меня,[22] да возвестит славу Мою". И зодии подобны ангелам – половина мужеского пола, половина женского, на небе, как в юдоли, мужчины и женщины, ибо «небо» в пересчете на цифирь равно словам «мужчина и женщина». А поэтому они стремятся друг к другу на небесах, как и в юдоли, как мужчины и женщины, что тянутся друг к другу в соответствии со своими звездами. На что же полагались сыны колена Вениаминова, похищая в виноградниках дщерей Шило?[23] Не следовало им бояться, что не предназначены им дщери Шило судьбой? Дело в том, что знали они: суждено Храму быть построену на их высотах, а в нем доля всех колен Израиля. И цвета Вениамина – в них слились цвета всех колен. А потому не сомневались они, что похищенные ими жены предназначены им были судьбой.

4

Некоторые мысли человек может развивать, сколько ему угодно, и остановиться, когда ему угодно. Так толковал Гамзо о чарах и зодиях, а затем смолк и снова заговорил о своих странствиях. Сказал Гамзо: хотите повидать евреев времен Мишны[24] – поезжайте в город Эмадию. Живут там сорок семейств израильских, богобоязненных и верных заветам предков. Каждое утро чуть свет встают они на молитву, но слов молитвы не знают, кроме призыва "Слушай, Израиль[25]" и отклика «Аминь». Филактерии они, кроме мудреца и еще одного старца, не налагают. Во время молитвы сидят безмолвно, а когда проповедник произносит благословения, отвечают ему истовым аминем, а как доходит он до призыва «Слушай, Израиль», то содрогаются и приходят в великое волнение и читают сей стих со страхом, и ужасом, и дрожью, и холодным потом, и трепетом, как будто пришел час их мученичества. А возле Эмадии бродят пастухи, высокорослые и длинноволосые. Они ночуют со стадами в горных ущельях и Закона Божьего даже самой малости не знают и даже в Новолетие не ходят на молитву. О таких говорит Мишна: "Кто проходит мимо дома молитв и слышит трубный звук[26]". Раз в год приходит к ним вавилонский мудрец[27] обрезать младенцев, родившихся в этом году.

Спросил я Гамзо: ваша жена из этих? Ответил мне Гамзо: моя жена не из этих. Моя жена из других краев, с гор она. Поначалу жили ее праотцы на отличных пастбищах, у отличных источников. Соседи воевали с ними, и они воевали с соседями и гнали их вспять. И от богатырской удали налетели их полки на земли иноверцев: сбил их с толку стих "Благословен[28] распространивший Гада, он покоится как лев и пожирает руку и темя", а они вели свой род от колена Гада и не ведали, что сие предсказание исполнится, когда живут они в стране Израиля, а не в изгнании в странах иноверцев. И обрушились на них все иноверцы, и побили их, и кого убили, кого в рабство взяли, а уцелевшие бежали в горы и обосновались там. Живут они там и иноверцам не покоряются, но раз в несколько лет приходят мытари собрать ясак. Кто хочет – платит, кто не хочет – берет оружие и скрывается в горах, пока не уйдут мытари. А иногда не возвращается беглец, становится он добычей орлов, что нападают и терзают его. И все эти годы ждут они завещанного возвращения в страну Израиля, ибо завещал Всемогущий устами Моисея, мир праху его, что все вернутся, как сказано: «На Гада полк ополчится, и вспять полки побегут», – то есть вспять возвратятся полки Гада в свой удел в Заиорданье, ни одной души не потеряв, да еще и с собью великой, как сказано в Таргуме Арамейском:[29] «С превеликим достатком приидут в уделы свои». Рассказал мне Гамзо, что в пору его посещения ничтожными мнили они себя, и сердца их болели от затянувшегося изгнания и несбывшихся надежд. Но добром помянут Гевария, сын Геуэля, тесть Гамзо, что читал им сказы и предания из Иерусалимского Талмуда[30] – а он сохранился у них в целости – и переводил на их говор и укреплял сердца их в вере, и так вспоминали они все обещания и предназначения, уготованные Господом к Пришествию Спасителя. Сказал мне Гамзо: тесть мой, Гевария бен Геуэль, был мужем из мужей. Ликом – лев, силой – вол, быстр в беге, как орел в полете, хвала Господу в гортани и меч-кладенец в деснице, у амвона служит и оружье кует. Он хворых целит и чары деет и невест учит свадебным песням и хороводам. И мзды не берет и лишь во имя небес все дела его. И дщерь его Гемула (жена Гамзо) пособляет ему, ибо ведомы ей все песни – от песней, что слагали у родников, и до тех, что пели в горах. Сказал мне Гамзо: кто видал,[31] как мой тесть Гевария бен Геуэль стоит на вершине утеса, с лазурным убором на челе, и кудри его и борода развеваются на ветру, и темные очи его сияют, как два солнца, и ноги его босы и цветом кожи подобны золоту,[32] большие пальцы бьют по скале, и скала возносится ввысь, и с ней возносится песнь из бездны, а он простирает длани, и дочь его Гемула переливами выводит песнь, и юные девы, знатные и прекрасные, от двадцати двух до двадцати семи[33] числом, водят хоровод, тот видал воочию те славные дни Израиля, когда дщери израильские пускались в пляс в виноградниках.[34]

Как оказался Гамзо у них? Рассказал мне Гамзо: искал я рукописи, прошел морскими путями и сорок дней[35] брел по пустыне. Налетел самум. Не успел я припасть лицом к земле, как делают путники в пустыне, что падают ниц и прячут лицо, пока не пронесется самум. Проник песок мне в глаза и ослепил меня, и померк свет для меня. Увидел глава каравана мою беду и через несколько дней привел меня в места обитаемые к одному человеку и сказал мне: это сын вашего народа. Этот человек был Гевария сын Геуэля. Дал он мне снадобья и заклинания, а дочь его Гемула стояла у моего одра.

Двенадцати лет от роду была Гемула в ту пору и прелестью своей и голосом краше всех красот мира. Даже когда произносила она обычные слова, вроде: "Сбилась твоя повязка, Гавриэль" или "Посмотри вниз, я смажу тебе глаз", – я ликовал, будто поют мне осанну. А когда заводила песнь, ласкал ее голос, как голос Грофит-птицы,[36] слаще которого нет на свете. Поначалу затруднялся я понять их речи, даже когда говорили со мной на святом языке, затем что гласных у них много, а кратких звуков мало, и слова не так, как мы, выговаривали, и ударения не там ставили, так что я не мог отличить, когда они говорили на святом языке,[37] а когда – на своем, а их язык никто, кроме них, не понимает. И еще на одном языке говорили Гемула с отцом. Зачастую находил я их на закате Гемулу с белым козленком на коленях и старца с птицей небесной над головой, а они беседуют, когда с расстановкой, а когда частят, и лица у них иногда веселые, а иногда удрученные, а я слушаю и слова не понимаю. Потом рассказала мне Гемула, что выдуманный язык это,[38] что выдумали они для забавы. А с тех пор как сорвали Гемулу с насиженных мест, вырвали из ее уст эти языки, и напев не слетает с губ ее, только в полнолуние, когда вершит она свое шествие и сопровождает его песнью. И в тот день, что я продал чудесные листья, заговорила она на тех языках и усладила слух мой пением. А вечером сказала она: "Хочется мне черных блинов[39]". Черные блины – это лепешки, которые пекут на угольях, уголья обжигают их дочерна, а потому и кличут их черными. Пойду-ка я и посмотрю, не вернулась ли жена.

Снял Гамзо ермолку и нахлобучил шляпу на голову и встал с кресла. Не дойдя до двери, он повернул и стал ходить по комнате, заложив руки за спину и шевеля пальцами левой руки. Помедля, он сказал: я сам себе удивляюсь, зачем я пришел сюда, тем более что света я не видел и что вы здесь, не знал. Но, наверное, есть в этом смысл, и если я не знаю, зачем пришел, то смысл от этого не исчез. Кто живет тут? Сказал я: один человек, по имени доктор Грайфенбах. – Где он? – Уехал с женой за границу. Вы с ними знакомы? Сказал Гамзо: я с ними не знаком. Врач он, этот Грайфенбах? – Бывший врач. Почему вас это интересует?

Спросил Гамзо: а кроме них, кто еще тут? – Вы да я. Перед их отъездом пообещал я Грайфенбахам присмотреть за их домом, опасались они, что вселится в их дом самозахватчик, сейчас ведь многие возвращаются с войны. Этой ночью я исполнил свое обещание и пришел переночевать. Насторожился Гамзо и сказал: а нет ли тут еще одного жильца? Сказал я: есть еще один жилец, но дома его нет. Почему вас это интересует? Гамзо побагровел и смолк. А потом снова спросил: как зовут жильца? Я ответил. Спросил Гамзо: неужто знаменитый доктор Гинат? Спросил я: вы с ним знакомы? Сказал Гамзо: я с ним не знаком, слыхал я о книгах его, но не читал. Пока не минет книге четыреста лет, я и не гляну на нее. Сказал я: четыре тысячи лет минуло книгам доктора Гината. Усмехнулся Гамзо и сказал: я сужу по кувшину, а не по вину. Усмехнулся я и сказал: значит, через четыреста лет заглянете в книги Гината? Сказал Гамзо: в третьем или четвертом воплощении, коль буду заниматься книгами, гляну и на книги Гината. Сказал я: четвертое воплощение – это перебор, почтенный Гавриэль. "Дважды, трижды с человеком творит[40]", – гласит Писание, и говорится: «За три преступления Израиля, а за четыре не пощажу его». Значит, лишь два-три воплощения даны сынам Израиля в мире сем. Только те, кому осталось исполнить одну заповедь из шестисот тринадцати заповедей, могут и тысячу раз перевоплощаться, как сказано: "Храни заповедь до тысячи родов[41]", – но других это не касается. А вы говорите – в четвертом воплощении. Сказал Гамзо: ненароком ошибся я. Ведомо вам мое мнение: не должен сын Израиля речь не по Писанию, а тем паче супротив Писания. И не напоминайте мне критиков Библии, что слова Бога Живого переиначивают. Научились они этому у иноверских книжников, но в сердце хранят знание, что не меняется Писание с годами, как и передали нам Отцы Предания.[42] И хасидские праведники гнут Закон, как хотят, но праведники, на то они и праведники, что изучали Писание во имя Писания, и намерения их благи, и дается им передать таким образом нравственную, божественную, религиозную идею. А критики Библии не сподобились, и Писание не во имя Писания учили, и у них Закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло. Итак, говорите, что Гинат живет здесь. Вы с ним знакомы? Сказал я: не знаком, и вряд ли доведется познакомиться. Прячется он от людей, и даже хозяева не видят его. Сказал Гамзо: это хороший признак, что не знают его. Люблю я мудрецов, что не маячат повсюду и огласки себе не ищут. Расскажу вам случай. Приехал я в Лондон и сообщил одному книжнику, что привез рукописи. Утрудил он себя и пришел ко мне с двумя спутниками, один – репортер, а другой – фотограф. Обложил он себя книгами, что я показал ему, сел, как сидят мудрецы, и смотрит в книги, а фотограф знай снимает его. Через два-три дня приносят мне газету. Заглядываю я в газету и вижу его образину, окруженную книгами, а рядом – хвала этому книжнику, что отыскал редкие книги, никому не ведомые вплоть до самого его открытия. Что вы на это скажете? Ответил я Гамзо: что вы скажете, то и я скажу. Сердито глянул на меня Гамзо и сказал: вы же не знаете, что я скажу, как же вы говорите, что и вы то же скажете? Сказал я: раз так, то не скажу то, что вы скажете. Сказал он: смеетесь надо мной? Сказал я: не над вами, а над тем книжником и подобными ему я смеюсь, над людьми, что тратят свои силы на суету, дабы люди считали их мудрецами. Тратили бы они свои силы на постижение мудрости, может, больше бы прославились. Сказал Гамзо: больше бы не прославились. Сказал я: коли так, то разумно они поступают. Сказал Гамзо: я пошел.

За полночь попрощался Гамзо и ушел. Я пошел проводить его. Луна была полна, и весь город осиян луною. Кто видал такую ночь, не подивится, что меченные луной покидают свои постели и бродят в лунном свету. Как дошли мы до Грузинского квартала, поближе к Дамасским воротам, попрощался я с ним и пожелал ему найти свою супругу. Вынул он платок и утер глаза и сказал: дай-то Бог. Сказал я ему: коль захотите связаться со мной, найдете меня дома, собираюсь я с утра вернуться к себе домой.

5

Я вернулся в дом Грайфенбахов и лег в постель. Сон навалился на меня, и я задремал и проснулся под шум колес поезда. Поезд на Гармиш остановился. Дверь вагона открылась, и показались высокие горы и полноводные источники, и раздался голос певца: ядл-ядл-ва-па-ма. Завлекло меня пение и потянуло на голос. Дверь передо мной закрылась. Появилась луна и укрыла меня. Я подмигнул ей одним глазом, а она рассмеялась мне всем лицом. Поезда не было. Лежал я на своей постели в дому Грайфенбахов. Я повернулся на другой бок и укрылся одеялом с головой от света луны, лившегося мне в глаза. Думал я о мире, закрытом пред нами, в котором мы не можем попасть туда, куда хотим попасть, и только луна гуляет по всему свету и распевает: ядл-ядл-ядл-ва-па-ма.

Я пообедал в столовой в городе и вернулся к своей работе. Собрался выпить кофе, но воды в кране не было. Я поднялся на крышу и проверил баки с водой. Баки кипели на солнце, и капли воды на их донышке лежали крупой. Иерусалим в те дни скуп был на воду. Оставил я работу и пошел в дом Грайфенбахов, потому что в дому Грайфенбахов был колодезь для сбора дождевой воды, как в старых иерусалимских домах, где пили дождевую воду.

Много повидали иерусалимские дома. О каждом доме можно рассказать рассказ, а тем более о первых домах, построенных вне крепостных стен.

Семьдесят лет назад взошел на Святую землю один из владетелей Галлиполи – сеньор Гамлиэль Герон, дабыдожить остаток дней своих в Святом городе. Не нашел он себе жилья по вкусу, затем что все евреи теснились в старых дворах в черте городских стен, и в каждом дворе проживало несколько семей, и в каждой семье было много душ. Пошел он и купил себе две тысячи локтей земли за городом, возле Дамасских ворот, и построил себе просторный дом и посадил сад. Далек был дом от населенных мест, и молитвенного собрания вблизи не было. Отвел господин Герон горницу для молитв и нанял людей, чтобы приходили молиться. А в час кончины отказал он дом богоугодному обществу. Со временем понадобились деньги казначеям для уплаты военного налога, и заложили они дом. Несколько лет дом был заложен, а выкупать его они не собрались и продали дом.

Продали дом одному германцу, по имени Готхольд Ганзикляйн, главе секты «городящихся», что откололась от секты "Гемайншафт дер герехтен", а ту основал Готтфрид Грайлих в городе Герлиц. Зажил этот Ганзикляйн с женой и тещей в дому, собирал свою общину и проповедовал учение о трех истинных оградах, спасающих от горя и расширяющих границы души. Как-то ночью сцепились между собой жена и мать жены Ганзикляйна. Откусила жена нос матери, чтобы омерзела она мужу. Прослышали об этом люди, и от срама бежал Ганзикляйн из Святой земли.

Пришли три горбуна-грузина – торговцы горохом. Купили дом и стали торговать горохом. Началась Великая война, и пришел Гамаль-паша и изгнал их по подозрению в сионизме, потому что нашли оттиск "щита Давида" на их мешках. После войны снял дом Совет представителей для своего товарища Георга Гнаденброда.[43] Починили дом, и убрали мусор, и оживили сад, и огородили двор. Не успел въехать герр Гнаденброд, как появилась супруга его, госпожа Гиндляйн, и сказала: не хочу жить в Иерусалиме. Они вернулись в Глазго, адом стал конторой. Ударило землетрясение и поколебало дом и крышу разрушило. Стоял дом несколько лет без жильцов. Тогда пришел Герхард Грайфенбах и снял его, и починил и улучшил, и провел свет и воду и прочие современные удобства. Жил себе Грайфенбах с женой в дому несколько лет, и захотелось им съездить за пределы Святой Земли, чтобы отдохнуть малость от ее тягот, и я согласился присматривать за домом, чтобы не пришли самозахватчики и не захватили дом. Странствуют себе Герхард и супруга его Герда по заграницам, а я уже две ночи живу в их доме.

Вдали от обитаемых мест стоит особняком дом посреди сада в ложбине и светится в лунном свете. Как дом – так и сад, и все, что в саду. Каждое дерево и каждый куст стоят в особицу и друг с другом не якшаются. Лишь луна не признает различий: равно светит тому и другому.

Стою я у окна и гляжу в сад. Все деревья и кусты вздремнули и уснули, но меж дерев сада все слышнее шаг. Коль не поступь Гината, возвращающегося из странствий, может, шаги Гавриэля Гамзо, ибо вчера, когда я провожал его, попросил я уведомить меня о состоянии его супруги, вот он и пришел уведомить меня о состоянии его супруги. А может, это и не Гамзо, а невесть кто.

Светлая ясная луна не обманула меня. Приближался не кто иной, как Гамзо. Пошел я и открыл ему дверь и ввел его в светлицу. Взял Гамзо кресло и уселся. Вытащил бумагу и скрутил себе самокрутку. Воткнул ее в рот, прикурил и сидел и курил и не обращал внимания на то, что я стою и жду от него вестей, нашел ли он жену. Рассердился я на него и молчал сердито. Сказал Гамзо: а вы о моей жене и не спрашиваете. Сказал я: если есть что рассказывать – расскажите. Сказал Гамзо: и впрямь есть что рассказать. Неужто нет пепельницы в доме? Пошел я и принес ему пепельницу. Провел он рукой, погасил окурок и положил в пепельницу. Глянул на меня здоровым глазом и утер свой больной глаз, потер ладонью бороду, лизнул ладонь кончиком языка и сказал: думал я, что обжегся сигаретой, а сейчас вижу, что это укус комара. Тут есть комары. Сказал я: может, есть тут комары, может, нет тут комаров. Я, во всяком случае, от радости дорогому гостю не ощущаю комариного естества. Почуял Гамзо то, что почуял, и сказал: нашел я ее, нашел, дома в постели нашел, спала она глубоким сном. Подумал я в сердце своем: хорошо бы узнать, как нашел Гамзо свою жену. Но спрашивать не буду. Если сам расскажет – услышу, а если не расскажет – обойдусь, чтобы не думал, что я слежу за ним. Время шло, а он молчал и, казалось, позабыл об этом. Внезапно провел ладонью по лбу, как пробудившись ото сна, и стал рассказывать, как пришел домой и отворил дверь и оглядел комнату, как бы ничего не ожидая, и внезапно услышал дыхание. Решил он: оттого, что все жена у него на уме, мерещится ему ее дыхание. Подошел к ее кровати и нашел ее в постели. Чуть не выскочила душа его от радости. Не вернуло бы ее дыхание ему силы – упал бы и умер.

Сидел я и молчал в удивлении. Я же намедни сказал ему прямо, что возвращаюсь домой, а значит, что не буду этой ночью в доме Грайфенбахов, почему же он пришел? И еще больше дивился я, что оставил он жену одну-одинешеньку такой лунной ночью, хоть и явила ему луна силу свою. Сказал Гамзо: удивляетесь вы, что оставил я Гемулу одну. Сказал я: и впрямь удивляюсь я, что оставили жену одну. Подмигнул Гамзо не то живым, не то мертвым глазом и сказал: сейчас, даже если пробудится Гемула и встанет с постели, не пойдет бродить. Спросил я, не нашел ли он талисман. Сказал Гамзо: не нашел я талисмана. Сказал я: как же вы покинули жену? Поклялась вам луна головой, что этой ночью оставит вашу жену в покое на ее одре, или превратили вы слово «луна» в покрывало из льна, чтобы спалось лучше? В самом деле, почтенный Гавриэль, откуда у вас такая уверенность? Сказал Гамзо: нашел я лекарство. Сказал я: спросили лекаря, и он выписал лекарство? Сказал Гамзо: лекарей я не спрашивал, не в моем обычае лекарей спрашивать, хоть они названия хворей и их признаки знают, не полагаюсь я на них. На кого я полагаюсь, на того, кто очистил все суставы Писанием, ибо он нашел исцеленье для каждого сустава, и тем более для того, в чем душа держится. Сказал я ему, Гамзо: значит, нашли вы такого человека, и он дал Гемуле лекарство. Сказал Гамзо: лекарство было уже приготовлено. Дело было так: учился я в семинарии у рабби Шмуэля Розенберга в Инсдорфе. Пришла к рабби женщина и рассказала, что живет у нее жилец, больной сердцем и одержимый луной, и он каждый месяц в новолуние вылезает через окно на крышу и жизнью рискует, ибо, коль пробудится во время ночного хождения, может быть, упадет и разобьется. Спрашивали лекарей, но лекарства не нашли. Сказал ей рабби Шмуэль: возьми одежку потолще, окуни ее в холодную воду, пока она насквозь не промокнет, и положи ее перед кроватью жильца. Как он встанет с постели, ступит ногами на холодную одежку – пробудится от прохлады и вернется в постель. Так она поступила, и тот исцелился. Этой ночью и я так поступил, и я уверен, что, коль пробудится Гемула, – вернется в постель. Сидел я и дивился его речам. Если это – лечебное средство, почему раньше не воспользовался им Гамзо? Почуял Гамзо и сказал: вы дивитесь, почему я медлил до сих пор. Сказал я: не удивляюсь. От преданности сверхъестественным средствам не подумали вы о естественных. Сказал Гамзо: на это я могу ответить двояко: во-первых, и волшебные средства тоже лекарства. Однажды я заболел в пути и вылечился с их помощью. Вернулся я в Европу и рассказал об этом опытным врачам, и они сказали мне: средства, которыми ты исцелился, это лекарства, и раньше ими лечили, пока не нашли лекарства получше и не оставили те. А почему медлил я с этим средством – забыл я о нем по воле небес. Заступился Господь за честь того праведника, которого я оставил и пошел учиться у других учителей. А как я вспомнил об этом средстве – случай подвернулся, и вспомнил я. Сел я зашить прореху в одежке. Сидел я с одежкой в руках и вдруг вспомнил то, что вспомнил. Вскочил я, окунул одежку в воду, а когда она пропиталась водой, простер ее у кровати Гемулы.

Сейчас, сказал я Гамзо, задам вам детский вопрос. Вы не застали меня дома и пришли сюда? Сказал Гамзо: не был я у вас дома и сюда не думал приходить. Сказал я: однако пришли. Сказал Гамзо: пришел, но невольно пришел. Сказал я ему: видите, почтенный Гавриэль, ваше сердце надежнее вас, оно привело вас сюда, чтобы исполнить обещанное и сообщить мне о здравии супруги вашей. Сказал Гамзо: дело было так. Сижу я дома и вижу: спит Гемула. Сказал я себе: сейчас, когда Гемула спит, схожу-ка я и навещу Эмрами. Проверил я одежку перед ее кроватью, пропитал ее влагой и снова постелил и пошел себе. Иду я себе и думаю: Эмрами родился в Иерусалиме и вырос в Иерусалиме, сорок-пятьдесят лет жил вне Святой земли, и все, что он нажил за эти сорок-пятьдесят лет, с чем он вернулся в родные места, это малая внучка и немного книг на иврите. Так я рассуждал о нем, а потом мысль перешла к другим уроженцам Страны Израиля, что спустились за ее пределы сорок-пятьдесят лет назад от опостылевшей им жизни в Стране Израиля во имя жизни с достатком за ее пределами. Одни преуспели, другие разбогатели, пришла беда, и лишились они всего и вернулись в Страну Израиля. Сейчас жалуются они и сердятся, что чуждается их страна. Жалобы их я слышу, страданий не вижу. Внезапно раздается крик. Иду я на крик и вижу, девушка говорит парню: милый Гюнтер, милый Гюнтер, ты жив? Не зарезал тебя араб? А дело было так: гуляли парень с девушкой по ложбинам вне стен города, повстречался им араб и стал приставать. Прикрикнул на него парень и прогнал. Выхватил араб нож и пригрозил ему. Испугалась девушка: она была убеждена, что тот пырнул ее любимого. Так сбился я с дороги и внезапно заметил, что стою я в долине. Стою я, дивлюсь: почему я тут оказался? Ведь я собирался к Эмрами, а оказался вон где, у этого дома оказался. Вы, может, поймете, я не пойму, как и вечор не понял, почему пришел сюда. Сказал я ему и ответствовал: не так ли учили мудрецы наши: "Ноги несут туда, где суждено человеку оказаться, только не всегда человек знает, зачем он там требуется". Сказал Гамзо: именно так – где человеку суждено быть, туда и несут его ноги. Хочет он или не хочет, а ноги несут его. Меня часто спрашивают: как оказались у тебя песнопения владыки Эдиэля. И вы спрашивали. И если вслух не спрашивали, наверняка про себя спрашивали. Сказал я: спрашивал я или не спрашивал, но вы мне не рассказали, как было дело. Сказал Гамзо: если желаете, расскажу. Сказал я: если желаете, расскажите. Сказал Гамзо: раз пришел я в одну деревню, а уйти никак не могу – не несут меня ноги, и все тут. Говорю я сам себе: чего ради задерживаться в такой захолустной деревне, где евреи немощны в Учении и угнетены нищетой, кормятся впроголодь плодами земли и тем, что скупают у иноверцев плоды дерев и продают купцам в городе. И у таких людей ты ищешь книги? Тем временем наступает суббота. Остановился я у корзинщика, что плел корзины для смокв и фиников. Пошел я с ним в Дом молитвы, срубленный из потемневших от времени пальмовых стволов. Собрались там все прихожане, разулись, зажгли глиняные лампады, и сели и прочли Песнь Песней, и встали и прочли гимн субботнего дня, и сказали "Он милосерд", как в будние дни, и вознесли субботнюю молитву на свой лад, непривычный нашим ушам, но для еврейского сердца привлекательный. Так и прочие их обычаи, которые восприяли они от своих отцов и праотцев, а те – от изгнанников иерусалимских, что изгнал Навуходоносор, царь Вавилонский, а они и основали этот Дом молитвы. Когда изгнал Навуходоносор сынов Израиля из Иерусалима, велел он снять все жернова в Стране Израиля и велел водрузить их на плечи юношей. Взвалили юноши жернова на плечи и ушли в изгнание. И о них говорил Иеремия: "Юноши влекут[44] жернова", а псалмопевец пел: «Изнурил он в пути силы мои». Увидел Господь, что они попали в беду, и оживил жернова. Взвились эти жернова, как крылья, и унесли их туда, где нет притеснителя. Сняли они с себя камни и построили на них Дом молитвы, а оставшиеся положили в основание своих домов. И были среди юношей великие в Писании и сведущие в его тайнах и осененные Святым Духом. Многажды думал я, а может, их обычаи больше по вкусу Господу, нежели наши обычаи. Итак, сняли они жернова и положили в основание Дома молитвы и основали большое поселение, прямо царство. Но было опасение, что так и сгинут они, не дай Бог, потому что женщин у них не было. Просветил Господь их взор, и увидели они юных дев, выходящих из моря, о которых говорится в Писании: «Возвращу изгнанников из Башана и из пучин морских возвращу». Взяли они себе жен из их числа и родили сынов и дочерей и благополучно прожили век свой. И так продолжались дела еще несколько поколений, пока не позабыли они от хорошей жизни Иерусалим, и когда написал им Эзра: «Подымайтесь в Иерусалим», – не поднялись, а сказали, что дал им Господь вместо Иерусалима эти места, где посланы им все блага. Напали на них иноверские полки и устроили резню, и из многих осталось мало. Тут те, что уцелели, покаялись полным покаянием и вспомнили Иерусалим. Поняли они, что в наказание были насланы на них иноверцы. Сейчас вернусь я к своему рассказу.

После молитвы подошли прихожане друг к другу, и поцеловали друг друга в плечо и в бороду, и поздравили друг друга с субботой, и разошлись по домам с субботним благословением. Возвратился я со своим хозяином к нему домой и сел за трапезу с его двумя женами и детьми, а сидели они на плетеных циновках и ели и пили и распевали субботние гимны, которые я не слыхал и ни в одной книге песнопений не встречал. Пред денницей пробудился я от звука песнопения и увидел, что сидит хозяин дома на циновке и выводит голосом псалмы и хвалебные гимны. Омыл я руки и прислушался и услышал песни, которых отродясь не слыхал и ни в одной книге песнопений не видал.

Так вдохновила меня чудная их святость, что и не подумал я спросить, кто сотворил их и как оказались в этом селе. Да хоть бы и спросил я, тот уклонился бы от ответа, ибо в тех местах воздерживаются от беседы до утренней молитвы. Когда он допел, пошли мы молиться, а обычай у них: молиться на рассвете.

Вся община сидела в Доме молитвы вдоль его четырех стен и услаждала слух песнопениями. И обычай у них такой: встает один прихожанин и громко читает песнь слово в слово, а за ним встает другой, а потом еще один, и кажется, что каждый из них проверяет себя, достоин ли он быть посланником Израиля пред Престолом, а завершив песнь, вновь понижает голос, как бы убедившись, что недостоин он. Дошли до молитвы «Творец», встал проповедник перед ковчегом и сказал "Благословите Творца", – и вернулся на свое место, и произнесли они благословения, и псалмы, и призыв "Слушай, Израиль", и безмолвную молитву, которую каждый про себя говорит. Затем ту же молитву повторяет проповедник в голос. Встал проповедник перед ковчегом, и вся община внимает ему стоя и с превеликим тщанием и отвечает ему аминем с полным признанием. И обычай у них такой: достают свиток Писания и говорят, как и мы: "Блажен народ, коему выпало сие, блажен народ, коему Он Бог", но добавляют: "Царствие Господу". А свитки их писаны на оленьей коже большими буквами, и к чтению Писания больше семи человек в день они не зовут. А когда читают Писание, то приходят и женщины в Дом молитв и садятся поближе к входу. Слыхал я, что это обычай древний и не оспаривал его ни один праведник и ни один мудрец, ибо в час дарования Писания немощна была злая сила телесного вожделения, и поныне не властна злая сила над теми, чье сердце совершенно в Писании.

После дополнительной молитвы вернулся я с хозяином домой. Уселся он на циновке и запел услаждающие слух песни во славу Престола, что избрал свой народ Израиля и дал ему субботний день. Потом принялся славить Израиль, коему дан субботний день. Затем стал славить субботу, ибо ее святостью освятятся все соблюдающие ее. Затем мы омыли руки и сели за трапезу. Трапеза завершилась, но песнопения не завершились. Спросил я его: откуда у вас эти песнопения? Сказал он: от отца моего, большой мудрец и книжник был отец мой и все, что писано в книгах, знал. Сказал я: а где книги? Сунул он руку в дыру в стене и вытащил кипу рукописей со святыми и устрашающими письменами. Среди них и гимны рабби Досы, сына рабби Пенуэля, что сочинил песнь "Господь – властитель мой", да по скромности не подписал ее, и лишь в четвертом стихе, в коем являются сочинителю два архангела. Мудрость и Знание, творящие ореол Пресвятого, да будет Благословен Он, в описании их деяний вплел он свое имя акростихом. И еще нашел я там песни владыки Эдиэля, сочинившего гимн "Сей народ Ты сотворил исполнять Твои заветы", и сочинения прочих пиитов древности, что скрыли свои имена. Стал я его уговаривать продать мне книгу. Сказал он: да я ее и за вола не отдам. Сказал я: позволь мне переписать два-три стиха. Сказал он: да я и за ягненка не дам позволения. Не захотел принять за нее вола в дар и за ягненка в подарок не дал переписать. Вышел я в удручении и побрел в город. Через три дня пришел он ко мне и книгу принес. Хотел я дать ему цену, но не принял он. Я добавил, но не принял он. Сказал я: тебе этого мало? Сказал он: Боже упаси, даю я ее тебе без мзды. Сказал я: почему ты даешь ее безвозмездно? Сказал он: какое тебе дело. Ты хотел, я даю. Я сказал: бесплатно я не хочу. Возьми ее цену. Спрятал он руки за спину и ушел.

Трудно мне было взять у бедняка такую дорогую вещь и не уплатить. Пошел я к мудрецам города спросить совета. Как увидели меня, бросились они мне навстречу и приняли с превеликими почестями. Сказал я: учителя мои, почто оказываете мне такие почести? Сказали: как не оказать тебе почести, коль любезен ты небесам. Сказал я: не достоин я того, что вы говорите. Откуда вам ведомо, что любезен я в вышних? Сказали: пришел селянин и рассказал нам, что был ему вещий сон – отдать тебе святой свиток, что получил он от отца, а тот – от своего отца, и так из поколения в поколение. Сказал я: из-за этого свитка и пришел я. Оцените его, и вручу вам в руки его цену. Сказали они: Боже упаси, не возьмем твоих денег. Сказал я: клянусь, что с места не сдвинусь, пока не скажете, сколько отсчитать. Когда увидели, что я стою на своем, согласились взять у меня столько да столько золотых. Отсчитал я им золотые динары. Не знаю, достались ли они тому бедняку или не достались. Может, вещий сон указал ему отдать деньги на благую цель, и он отдал деньги на благую цель. Вот рассказ о собрании песней, что досталось мне в те времена, когда познакомился я с Гемулой.

6

Чиста, как луна, была Гемула. Очи, словно искры, светлые, ликом подобна утренней звезде, голос нежнее вечерней тени. Когда песнь возникла на устах ее, казалось, открываются небесные врата песнопений. Еще умела она печь черные блины и жарить мясо на угольях. Двенадцати лет была Гемула от роду, когда закатился в их места Гамзо, но свет мудрости ее воссиял, как у жены, умудренной годами. Отец передал ей секреты мудрости, воспринятой от праотцев его, ибо одна была Гемула у отца, не было у него сынов и дочерей, кроме Гемулы. Умерла жена его, родив Гемулу, и не взял он себе другой жены. Жаль ему было, что столь великая мудрость сгинет со свету, и передал ее дочери.

Год провел Гамзо в дому отца ее, пока не стали возвращаться силы его. Собрался и поехал в Вену лечить глаза. Провел там год и вернулся с одним глазом. Пока что вернется к нему зрение и поедет он к Гемуле. Когда вышел из больницы, не было у него денег на дорогу, ибо лекари поглотили все плоды его труда. Встретил его Экива Эмрами и сказал: такой человек, как ты, нужен Эвадии и Эвадиевичу, чтобы ездил по дальним странам и покупал для них книги. Пошел он к Эвадии и Эвадиевичу. Указали они ему, куда поехать, дали ему денег на дорожные издержки и доверительную грамоту – тратить на их счет сколько понадобится. Господь был ему в помощь, и волю пославших он ублажал. Заработал столько и столько и поехал на родину Гемулы.

Тем временем на родине Гемулы произошло событие. Такое событие, что и раз в семь, и раз в семижды семь лет не случается. Святой человек, мудрец из Иерусалима, приключился на родине Гемулы и провел там шесть месяцев. Прошло уже шесть месяцев с тех пор, как попрощался он с местными людьми, а все еще лишь о нем говорили люди. Хворые рассказывали, что излечил их мудрец Гидеон от хвори, а прочий народ рассказывал, что научил их мудрец Гидеон тому, что облегчает тяготы жизни. И еще он учил их останавливать болезни, и даже без заклинаний, и даже лечить младенцев, умирающих от сглаза, и денег у них не брал, а если подносили ему подарок, отдаривал дарителя каким-либо даром. По мнению Гамзо, не мудрец иерусалимский был сей мудрец Гидеон, но европейский ученый, этнограф или вроде этого. А подтверждение тому – записывал он в записной книжке все песни, что слыхал он от Гемулы, и даже беседы ее с отцом, что вела на выдуманном языке, он записывал.[45]

Итак, вернулся Гамзо к Гемуле. Увидела его Гемула и обрадовалась, как жениху невеста. Зажарила ему козленка и испекла черных блинов и спела все те песни, что хвалил мудрец Гидеон, и не слушала речей Гади бен Гаима, своего соседа, считавшего Гемулу суженой с тех пор, как его мать вскормила их обоих. Умерла мать Гемулы, рожая ея, и взяла Гемулу мать Гади себе в дочки.

В ту пору беда приключилась с Геварией, отцом Гемулы. Поднялся он на вершины гор, чтобы научиться у орлов[46] возвращать себе молодость. Налетел на него орел и вступил с ним в бой, хотя пришел Гевария и осилил орла, а иначе погиб бы в его когтях и стал бы ему пищей. Но успел орел вцепиться когтями в шуйцу Геварии и пожрать мышцу руки.[47] Не обращал Гевария внимания на рану, пока не заболел. И умер.

А пред смертью устроил он Гемуле ночь плясок. Такой у них обычай – за семь ночей до обручения водят хороводы, и в такую ночь приходят удальцы и похищают из хоровода себе невест. Знал Гамзо, что Гади, сын Гаима, собирается умыкнуть Гемулу, но опередил он Гади и добился Гемулы и повенчался с ней.

Семь дней и семь ночей гуляли свадьбу. Гевария лежал на циновке и здоровой рукой правил хоровод. Семь хороводов правил каждую ночь, и супротив того восемь хороводов каждый день, в знак того, что родит Гемула сына и будет тот обрезан на восьмой день. Завершились семь дней свадьбы, завершилась и жизнь Геварии.

Семь дней и семь ночей оплакивала Гемула отца, из ночи в ночь и изо дня в день песнями туги и кручины. А когда истекли семь дней, устроила большую тризну, с чудными и устрашающими песнопениями и плясками. Как прошло тридцать дней, заговорил с ней Гамзо об отъезде. Услышала Гемула, но не поняла, что он от нее хочет, а когда поняла, вскипела от ярости. Но понемножку соблазнилась и согласилась уехать. Откладывала она отъезд с недели на неделю и с месяца на месяц. В те дни не беспокоила ее луна. Видать, от горя по смерти отца не поддавалась она власти луны, и оберег защищал ее. А она оставалась, как завязь смоквы, что хранит сладость и не выходит плодом. Когда минул поминальный год, сама сказала она, что готова в дорогу. Нанял Гамзо двух верблюдов, и поехали они верхом до края пустыни, откуда выходят караваны. Присоединились они к каравану и шли сорок дней, пока не дошли до обитаемых мест. Купил ей Гамзо туфельки на ножки, и платья, и шали, и поскакали они дальше, до порта. Подрядил он судно, и уплыли они в Страну Израиля. И в честь того, что ехали они в Святую землю, уберег их Господь, да будет Он благословен, от всяких напастей. Но в Святой земле не уберег. Приводит Альшейх спор талмудистов, каждый ли день судит Господь человека или только в Новогодие. Спор этот не касается Святой земли, где судятся дела людские каждый день, и каждый день Пресвятой, да благословится Он, судит и приговаривает и исполняет приговор. Поначалу перестала Гемула ублажать слух пением. Потом отказалась слово молвить. Потом одолела ее черная хандра, потом занемогла она тяжким недугом, а как занемогла, стала досаждать мужу, и с каждым днем тяжесть его напасти круче прежней.

Пока говорил Гамзо, раздался звук, будто открывают окно, затем и звуки речи. Страха я не ощутил, но удивился, ведь, кроме меня и Гамзо, ни души не было в доме. А ни я, ни он не открывали окна. Припомнил я тот сон и тот поезд, что явился мне во сне, и то окно, что открылось в ночном сне, и снова подивился я силе сна, что возвращается наяву и кажется взаправдашним. Вновь раздался тот же звук. Напряг я слух и подумал: Гинат вернулся домой и отворил окно. Но что за речи слышу я? Заметил Гамзо, что я отвлекся, и сказал: вы устали, в сон клонит? Сказал я: не устал и в сон не клонит. Сказал Гамзо: что вас беспокоит? Сказал я: слышу я шум шагов. Сказал Гамзо: насколько я могу полагаться на свои уши, нет ни шума, ни звука. Сказал я: значит, я ошибся, вернемся к нашему разговору.

Продолжил Гамзо свой рассказ о том, что приключилось с ним и Гемулой в Иерусалиме. Много раз была Гемула на волосок от смерти, и коли б не помощь Пресвятого, да благословится Он, и дня Гамзо не продержался бы. Но велика милость Благословенного: посылает на человека напасти и дает силу устоять.

Не упомню порядка и связи вещей, но вновь рассказал Гамзо об одежке, а как вспомнил об одежке, вспомнил о своем учителе, а как вспомнил о своем учителе, вспомнил юность, что провел, изучая Писание, в духовных семинариях. Вам знаком Гамзо, человек общительный, которого взыскуют книжники Востока и Запада, ибо он привозит им редкие книги и рукописи. Но когда-то, как прочие семинаристы, кормился он от милости благодетелей – по дню у каждого по очереди. Раз послал его благодетель в лавку купить сокращенный свод "Накрытый стол". В книжной лавке попалась ему в руки книга, не похожая на прочие, каждая строка с большой буквы, и строки короткие и длинные, одна страница похожа на Псалом ангелов-хранителей, другая – на покаянную молитву Судного дня. Битый час стоял он и смотрел и дивился, ибо отродясь не видал он таких книг. Увидел его книготорговец и сказал: сорок целковых – и она твоя. Для семинариста сорок целковых – капитал, хоть бы он всю свою одежду продал, не выручил бы сорока целковых. Был у него сундучок, сделанный столяром в благодарность за то, что занимался Гамзо Священным Писанием с его сыном. Хоть и излишней роскошью был сундучок для Гамзо, все пожитки которого, кроме нательной одежды, можно было завернуть в плат, но придавал сундучок солидность лику хозяина, делая его обладателем красивой вещи. Отдал он книготорговцу сундук, а книготорговец дал ему книгу. А книга эта была «Диван» р. Иегуды Галеви[48] в издании Луццато.[49] Читал он ее и перечитывал и повторял, пока все стихи наизусть не выучил. Но сердце его взыскало большего. Принялся он рыться в праздничных молитвенниках и в старых сборниках гимнов и покаянных песен и кручин, и читал, и переписывал оттуда стихи. Не хватало ему бумаги переписать то, что было ему любо. Что же он сделал? Стал записывать только начальные строфы. Увлекся он стихами, а от семинарии отвлекся. Пошел и нанялся в услужение к книготорговцу. Увидел хозяин, что знает книги. Стал посылать его ко вдовам, у которых книги остались в наследство от мужей, и к просвещенным богачам, что хотели избавиться от святых книг. Со временем стал он покупать и для себя. Со временем стал ездить в дальние страны. Со временем стал ездить в места, куда не ступала нога европейца. Дошел он до пупа пустыни и привез книги и рукописи, о которых и самые отменные библиографы не слыхали. Нашел он и сборники стихов – «диваны» неизвестных пиитов, что по святой скромности скрыли свои имена.

Скрутил себе Гамзо маленькую самокрутку и положил ее. Утер свой кривой глаз, и подмигнул здоровым глазом, и зажал незажженную сигарету меж пальцев, и сказал: когда отправлюсь на погост, отволокут меня туда, куда волокут падаль вроде меня. Лягу я с позором и осудившего меня на сие оправдаю, что положил он меня туда, куда положил, и впрямь: чем я заслужил лучшее место, ибо наг я и лишен заслуг и благих деяний. И тут соберутся вереница за вереницей все аггелы-вредители, сотворенные из моих грехов, и взойдут к Горнему суду требовать мне вящей кары и ада поглубже. А пока не свершился суд, что я делаю? Твержу наизусть все ведомые мне песнопения, пока не забываю, где я нахожусь. И от избытка чувств все громче читаю я. Слышат это святые пииты и говорят себе: что за глас из могилы, пошли посмотрим. Спускаются и видят сию смятенную душу. Приходят они и берут меня своими святыми руками и говорят: это ты тот неизвестный, что извлек нас из пучины забвения? И вот они улыбаются мне со скромностью праведников и говорят: пошли с нами, Гавриэль, и усаживают меня меж собою, и я укрываюсь в их святой сени. Вот утешение за муки мои.

Сидел себе Гамзо и улыбался, как бы обманывая самого себя, будто в шутку сказал он свои речи. Но я-то его вижу насквозь и знаю, что верит он в то, что говорит, больше, чем готов в этом признаться. Я вгляделся в его лицо, лицо средневекового еврея, оказавшегося в нашем веке, чтобы поставлять рукописи и оттиски ученым и книжникам, чтобы те снабдили их сносками, и замечаниями, и библиографией и чтобы люди вроде меня прочли и возвысили душу прелестью стихов.

Сносит Гамзо свои муки и утешается надеждой на будущее. А тем временем горюет он по жене, что недужна и нет исцеления ея недугу. Заговорил я с ним о лечебницах, где больные получают немного требуемого им. Сказал я: хорошо бы поместить Гемулу в лечебницу. А насчет платы – для начала есть у вас двенадцать фунтов, что я храню, и прочие деньги найдутся. Сдвинул Гамзо ермолку на голове и сказал: эти двенадцать фунтов я получил за рукописи, что продал вместе с чудесными листьями. Спросил я Гамзо, подозревает ли он покупателя в том, что обманом присвоил листья. Сказал Гамзо: я человек не подозрительный, может, сначала он и сам не заметил, а когда заметил, сказал себе: "Раз они мне достались, значит, они мои". А может, счел, что листья частью купленного были. А может, иногда считал он так, а иногда – этак. Мораль идет на уступки, и человек не становится непорядочным, коль толкует ее по мере надобности, а тем более, если речь идет о книгах. Сказал я: думаете, он знает силу листьев? Сказал Гамзо: откуда ему знать. Мне бы попал такой лист, и не объяснили бы мне, в чем его сила, и я бы не понял. Да и все эти исследователи – люди современные, хоть бы ты и рассказал им, в чем сила чар, только посмеялись бы над тобой. И если бы купили – купили бы как образец фольклора. Ох, фольклор, фольклор. Все, что не объект исследований, – для них фольклор. И наше Священное Писание превратили не то в объект исследования, не то в фольклор. Люди живут во имя Писания и жизни не щадят во имя наследия отцов, а тут появляются ученые и превращают Писание в исследование, а наследие отцов – в фольклор.

Призадумался я над словами Гамзо и подумал об ученых, собирающих чудодейственные средства. Владельцам они творили чудеса, а ученым лишь приумножают достаток. Подумал я и об этом бедняге, сокрушенном духом и поставленном на колени, которого Пресвятой, да благословится Он, угнетает муками. Коль можем мы судить человека по деяниям его, ясно, что не за деяния, совершенные в этом воплощении, он наказан. Но мне ли задумываться о таких делах? Человеку вроде меня надо радоваться, что на него покамест Господь не обращает внимания. Провел я рукой по лбу, прогоняя лишние мысли, и вгляделся в человека, сидевшего против меня.

Я вгляделся и увидел, что он склонил голову и ухом припал к стене. Удивило меня это. Время шло, а он не отрывал ухо от стены. Сказал я: кажется, вы слушаете, о чем беседуют между собой камни стены? Глянул он на меня и не сказал ни слова, только вновь напряг слух. И так он сидел: ухо прижато к стене, глаза горят, и кривой глаз, и зрячий, только один полон недоумения, а другой – ярости. Понял я, что слышит он нечто, приводящее его в ярость, и сказал: что вы слышите? Встряхнулся он, как ото сна, и сказал: ничего я не слышу. А вы что-нибудь слышите? Ответил я ему: ничего не слышу. Потер он ухо и сказал: значит, это обман чувств. Порылся он в карманах, вынул табак и положил его, вынул платок и положил его. Потом провел ладонью меж носом и бородой, потом провел пальцами по бороде, потом сказал: а ведь вы говорили, что слыхали шум шагов. Сказал я: когда это я сказал? Сказал он мне: когда это вы сказали? Да совсем недавно сказали. Сказал я: да вы же сказали, что нет ни звука, ни шороха. Сказал он: так я сказал и все еще так думаю, но сказали бы вы сейчас, что слышите шум, я бы спорить не стал. Сказал я: значит, слыхали что-то? Сказал он: не слыхал. Сказал я: коли так, вернемся к нашей прежней беседе. О чем шла речь? Сказал Гамзо: честное слово, не упомню. Сказал я: да неужто вы так пренебрегаете своими словами, что и помнить их не желаете? Сказал он: напротив. Сказал я: что «напротив»? Сказал он: речи Израиля подобны псалмам и гимнам и при повторе утрачивают изначальную прелесть. Что мне пришло в голову: свожу-ка я Гемулу в село Этроз. Сказал я: почему в село Этроз? Сказал он мне: Этроз – это Этрот Гад древних, а этот Этрот Гад в уделе Гада находится, а Гемула – из колена Гада, почувствует родной дух, и вернется к ней здоровье. Никогда не позабуду, как она мне обрадовалась, когда собирался Гади бен Гаим умыкнуть ее, а я упредил его и умыкнул ее. Весь мир я бы отдал, лишь бы еще раз увидеть тот радостный смех на устах Гемулы. Хочу я вас спросить насчет этого доктора, не доктора Грайфенбаха, а доктора Гината, понравилось мне то, что вы о нем рассказывали. Мудрецы наши блаженной памяти говорили: мудр знающий свое место. Если бы не запрет дополнять их суждения, дополнил бы я: а прочим свое место неведомо. И все же дивлюсь я, как это вы живете с ним в одном доме, а его не знаете? Стар он или молод? Как вы оцениваете его книги? Возбудили вы мое любопытство к вещам, о которых я раньше не задумывался. Что это? Сказал я: подумайте, сколько есть ученых с положением, и газетчики послушно печатают им хвалу, а мы о них не задумываемся. А этот мудрец поста не занимает, почетных статей о нем не пишут, а мы все хотим разузнать о нем. И вы, господин Гамзо, обещались прочесть его книги во втором или третьем воплощении и уже в этом воплощении толкуете о нем.

Внезапно целая гамма цветов пробежала по лицу Гамзо. Понемногу исчезли цвета, остался бледный, но он чернел на глазах. Бесформенной глиной казалось его лицо, и из этой бесформенной глины проглядывало изумленье ужаса. Я глянул на него, и волосы мои встали дыбом от страха – отроду не видал я живого человека, на глазах теряющего человеческий облик. Схватил Гамзо меня за руку и сказал: что это? Я сидел и молчал. Я тихо высвободил свою руку, а он и не заметил. Я спросил его: что с вами? Он встряхнулся и улыбнулся в смятении, махнул рукой и сказал: воображение дурачит меня. Сказал я: что вы на это скажете? Сказал он: не знаю, о чем вы говорите. Сказал я ему: насчет лечебницы. Махнул рукой Гамзо и сказал: сейчас мне не до этого. Сказал я: а когда вам будет до этого? Сказал Гамзо: во всяком случае, не сейчас. Стал я расписывать ему, насколько он выиграет, если отвезет жену в лечебницу, и сказал я: хорошо там будет Гемуле, и вы, господин Гамзо, воспрянете духом и вновь пуститесь в путешествия и откроете много тайного и скрытого. В наши дни как бы открывает земля свои закрома и достает все спрятанное там прежними поколениями. И вот вам пример: Гинат открыл вещи, сокровенные в течение тысяч лет, я имею в виду язык эдо и эйнамские гимны, но что мне поминать Гината, ведь и вы открыли древние клады, неведомые нам до сих пор.

Гамзо смотрел на меня, но уши его были в другом месте, то припадал он ухом к двери, то прислушивался у окна, а то припадал ухом к стене. Рассердился я на него и сказал: многогранный вы человек, милейший Гавриэль, и много дел можете делать сразу. Одновременно слушаете вы, о чем говорят между собой дверь, окно и стена, да еще и обращаете внимание на каждое слово простого человека вроде меня. Глянул на меня Гамзо и спросил: что вы сказали? Сказал я ему: ничего не сказал. Сказал он: кажется мне, я слышал разговор. Сказал я сердито: коль так, скажите, на каком языке шел разговор, на языке эдо или на языке эйнам? Увидел Гамзо, что я рассердился, и ответил сдавленным голосом: хотите – верьте, хотите – нет, но говорили на том самом языке. Каком языке? – На языке, на котором Гемула говорила с отцом, на выдуманном в шутку языке. Мои нервы до того расшатались, что я слышу то, что услышать нельзя, еще немного и я скажу, что мне послышался голос Гемулы.

Я сидел и молчал и не говорил ни слова. И впрямь, что сказать человеку, у которого от горестей ослаб рассудок, человеку, который пытается утешить себя воспоминаниями о былом блаженстве? В его лице не было ни кровинки, лишь уши жили своей особой жизнью. Сидел он и ловил звуки ушами. Только они и остались у него, когда все существо его погрузилось в безмолвие. Потом махнул он рукой и сказал: все причуды воображения. Потом улыбнулся смущенно и сказал: когда воображение разгуляется, в любой тени мерещатся призраки. Который час? Пора мне вернуться домой. Боюсь я, что высохла тем временем одежка, что я положил перед кроватью Гемулы. В Стране Израиля луна жарче солнца иных стран. Он встал, но снова присел. Присел и, глядя перед собой, на грустный напев прошептал стих: "Украдкой принеслось слово,[50] и ухо едва уловило его". Сказал я ему: взгрустнулось? Усмехнулся он и сказал: не мне взгрустнулось, но Иову, что сказал слова эти. Глянул я на него, хотел что-то сказать. Порылся я в карманах, как будто искал слова в глубине души, а стал искать в карманах. Вытащил я из кармана нарисованную открытку, что пришла от Грайфенбаха с женой, посмотрел на нее и увидел на открытке луну на крыше. Вытащил Гамзо бумагу для самокруток и табак и скрутил себе маленькую самокрутку, провел языком по краю бумаги, склеил ее, вставил сигарету в рот и прикурил. – А вы не курите? – спросил он и сказал: – Скручу вам сигаретку. – Сказал я ему: не беспокойтесь, дружище. Достал я пачку сигарет и закурил. Сидели мы вместе и дымили. Поднялся дым, и окончилась наша беседа. Посмотрел я на дым и сказал самому себе: если соберется Гамзо уходить, не стану его удерживать и, коли пойдет, возвращать не буду. А когда уйдет, постелю я себе и усну, а завтра, с Божьей помощью, напишу письмо Герггарду и Герде, и напишу им: ваш дом под надежной охраной. А насчет своего жилья мне бояться не приходится, потому что после взлома установил я новые крепкие замки. И тут ушли мои мысли к жене и детям, что гостят в деревне, а раз гостят они в деревне, то уже, наверное, спят, потому что деревенские рано ложатся. Да и я бы уже спал, если бы не Гамзо. А насчет Гамзо: все же удивительно, что он пришел сюда. И что бы он делал, если бы меня не застал? Протянул я руку и отвел лампу в сторону. Вышла луна и озарила комнату. Веки мои сомкнулись, голова стала опускаться. Напрягся я и открыл глаза: увидел ли Гамзо, что я задремал? Увидел я, что он прикрывает кулаком рот. Стих я и подумал: почему он прикрывает рот? Хочет сказать, чтобы я молчал? Я и так молчу. 6 т тяжести мыслей отяжелела голова и отяжелели веки. Упала голова моя на грудь, и закрылись глаза.

Покоятся мои глаза и просят сна. Но уши не дают им уснуть, слышат они шорох босых ног на полу соседней комнаты. Напрягаю я слух и слышу пение: ядл-ядл-ядл-ва-па-ма, ядл-ядл-ядл-ва-па-ма. Сказал я себе: снова пришли сновидения. Вошла луна и озарила мое лицо. Сказал я ей: мы знакомы, не вас ли я видал на открытке? И вновь раздалось пение: ядл-ядл-ядл-ва-па-ма. Озарила луна голос, и в голосе возник женский облик. Сказал я себе: значит, правду говорил Грайфенбах, когда сказал, что Гинат сотворил себе девицу. Однако почему так больно моим пальцам? Открыл я глаза и увидел, что Гамзо стоит возле меня и жмет мне руку. Высвободил я руку и с удивлением посмотрел на него. Возвратился Гамзо на свое место, сомкнул зрячий глаз, и тот уснул, но кривой глаз запылал огнем. Подумал я: зачем он сжал мне руку, хотел, чтобы я услышал пение? Значит, и впрямь было пение, наяву, а не во сне? И что за пение? Голос женщины, что поет и пляшет в лад своей песне? Посмеялся я над самим собой, что вообразил себе девицу, созданную воображением. А чтобы отмести последнее сомнение, созрело у меня решение спросить Гамзо, что он думает об этом. Зажмурил Гамзо свой кривой глаз вместе со зрячим глазом, и улыбка наслаждения разлилась на его лице, как у юноши, что внемлет словам возлюбленной. Трудно мне было прервать его. Опустил я взор вниз и затих.

Вновь зазвучал голос, но не пения, а речи. На каком языке? На ненашенском языке. Хотел я спросить Гамзо. Открыл глаза и увидел, что его кресло пусто. Повернулся я туда и сюда, но не увидел Гамзо. Пошел я из комнаты в комнату, но его не нашел. Вернулся я на свое место. Прошло десять минут, а он не возвращался. Я забеспокоился, не стряслось ли с ним что-нибудь. Сказал я себе: надо посмотреть, что с ним стряслось. Поднялся я из кресла и вышел в коридор и там не нашел Гамзо. Сказал я себе: подожду-ка я его в комнате. Прежде чем вернуться в комнату, зашел я в предназначенную для праздника Кущей пристройку, а там был вход в горницу Гината. Посмотрел я и увидел Гамзо, что стоял за дверью. Удивился я: что он здесь делает? Появилась ладонь и коснулась дверей. Еще не понял я толком, что я вижу, как приоткрылась дверь и из комнаты блеснул свет. Потянулся я к свету и заглянул в комнату.

Свет луны озарял комнату, а в комнате стояла молодая женщина, в белых покрывалах, ноги босы, волосы распущены, а глаза закрыты. И человек сидел в комнате за столом у окна и записывал чернилами на бумаге все речи женщины. Ни слова из ее речей я не понял и сомневаюсь, есть ли на свете человек, понимающий такой таинственный язык. И женщина говорила, а перо писало. Ясно было, что человек, записывавший слова женщины, был Гинат. Когда он вернулся и когда вошел в горницу? Пока мы с Гамзо сидели в светлице Грайфенбаха, вернулся к себе домой Гинат, а женщина, надо думать, вошла через окно. Тогда я и слышал, как отворилось окно и раздались шаги босых ног. Столько нового явилось моему взору, что позабыл я про Гамзо и не заметил, что он стоит рядом. Но Гамзо, ах, Гамзо странно повел себя, забыл приличия и вежливость, ворвался в комнату и обнял женщину за талию. Этот скромник, посвятивший всю свою жизнь жене, ворвался в чужой дом и обнял чужую женщину!

И тут все перемешалось, и я удивляюсь самому себе, что помню порядок событий. Недолго они длились, но сколь продолжительными казались! Я стою с Гамзо в прихожей Гината, и дверь его горницы полуоткрыта. Я заглядываю в комнату, что сияет от света луны. Луна сжалась, чтобы войти в горницу, а когда вошла в горницу, распространилась, и стала видна вся горница и все, что в горнице. Я вижу: женщина стоит посреди горницы, и молодой человек сидит за столом и пишет. Внезапно бросился Гамзо и ворвался в горницу и обнял женщину за талию. Отвратила женщина от него лицо и воскликнула: о мудрец! Голос ее был как голос юной девы, что созрела для любви. Ответил ей юноша и сказал: ступай, Гемула, за своим мужем. Сказала Гемула: я ждала тебя столько лет, а ты говоришь "ступай, Гемула". Ответил ей юноша и сказал: он муж тебе. Сказала Гемула: а ты, мудрец Гидеон, кто ты мне? Сказал юноша: а я никто и ничто. Засмеялась Гемула и сказала: ты никто и ничто. Ты добрый человек. Ты красивый человек. Нет на свете красивее и добрее тебя. Оставь меня у себя, и я спою тебе песню Грофит-птицы, что поет ее раз в жизни. Сказал юноша: спой. Сказала Гемула: спою песню Грофит, и умрем. Гавриэль, когда мы с мудрецом Гидеоном умрем, вырой нам две могилы, одна подле другой. Обещай, что сделаешь. Закрыл Гамзо ей рот ладонью и сжал ее изо всех сил. Попыталась она вырваться из его объятий, но он удержал ее и крикнул Гинату: знаешь, кто ты, ты – преступник во Израиле, даже греха с мужней женой не убоялся. Сказала Гемула: мудрец Гидеон, не внемли ему. Не мужняя жена я. Спроси его, видал ли он мою плоть.[51] Застонал Гамзо тяжким и горьким стоном и сказал: ты мне жена, ты мне жена, ты мне жена, венчана по Закону Моисея и Израиля. Сказал юноша: ступай, Гемула, ступай со своим мужем. Сказала Гемула: я тебе опротивела. Сказал юноша: Гемула, не опротивела ты мне, я лишь говорю тебе, что ты должна сделать. Тут утратила она силы, и, не удержал бы ее Гамзо, – упала бы. Но Гамзо удержал жену свою Гемулу и не отпускал ее, а взял на руки и понес, а мы с Гинатом стояли и смотрели вслед.

Обычным ходом идет луна и совершает свой путь в тридесять дней. Уже прошло тридесять дней с того дня, когда возвратил Гамзо жену из дома Гината. В эти дни не видал я Гамзо и не видал Гината. Гамзо я не видал, потому что он не приходил ко мне, а я к нему и раньше не хаживал. Гината я не видал, потому что после случившегося вышел он и ушел себе. Однажды встретил я его в арабской кофейне, сидел он с Эмрамом, сыном самаритянского первосвященника. Продолжения этой встрече не было, и я на ней не задерживаюсь. А еще раз нашел я его в Гиват-Шауле, в мастерской по выделке свитков мудреца Гувлана и мудреца Гагина. Продолжения этой встрече не было, и я на ней не задерживаюсь.

Жена моя и дети вернулись из поездки, и вернулась вода в бочки, и баки, и трубы, и краны. Я сижу дома и редко выхожу и не знаю, как живет Гемула с Гамзо после того, как он возвратил ее. А поскольку благо выше напасти, предполагаю я, что помирилась она с ним, а с примирением вернулся к ней голос, и больше она не отказывает себе и в пении, и вновь ласкает ее голос, как голос Грофит-птицы. Люб для Гамзо голос Гемулы, когда она запевает, превыше всех благ земных. Почему же тогда положил Гамзо ладонь на уста Гемулы и не дал ей петь? Все песни связаны друг с дружкой и переплетены друг с дружкой: песнь водных источников – с песнью высоких гор, песнь высоких гор – с песнью птиц небесных, а среди птиц есть птица по имени Грофит, и, как пробьет ее час покинуть мир сей, она взвивается головой в облака и голосом заводит песнь и, как завершится песня, покидает мир сей. И все песни связаны с языком Гемулы, и спела бы она песнь Грофит – вышла бы душа ее, и умерла бы она. Поэтому зажал Гамзо уста Гемулы и сохранил ее душу от погибели.

А я сижу себе дома и занимаюсь своим трудом, помногу ли, помалу. Сядет солнце – оставляю я свой труд. "Вот благо и вот красота… трудиться под солнцем", – сказал Экклезиаст, ибо пока солнце на свете, есть благо на свете и есть красота на свете. А если остаются силы после работы, то я иду на прогулку, а не останется сил после работы, сижу я перед домом или у окна и гляжу, как уходит день, и как приходит ночь, и как выходят звезды и укрепляются в небесной тверди, и как подымается луна.

Луна и звезды еще не вышли. А небо светится само по себе, внутренним светом, и серо-голубой, как созревшая слива, свет колышется меж небом и землей, и несчетные цикады стрекочут на весь мир. Неподалеку от моего дома нарастает шум деревьев в роще, точно лес в бурю и бурное море. Раздумываю я, не стряслось ли что-то на свете.

Так стоял я и глядел миру за спину, и от изобилия былых событий отвлек я глаза от происходящего ныне. Былое событие: история Гамзо и Гемулы. Приходит человек домой и не застает жены, идет к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем и наконец находит ее в дому, где он невольно оказался. И все же дивится сердце мое. Я видел воочию, как унес Гамзо жену, а все же кажется, что я лишь слыхал рассказ об этом, вроде рассказа того же Гамзо о ночи плясок, когда Гади бен Гаим собирался умыкнуть Гемулу, но опередил его Гамзо. Не найдешь картины, которой не предшествовал набросок. Так и с событиями. Например, птица: прежде чем взлететь, она расправляет крылья, и они отбрасывают тень. Посмотрит птица на тень, взмахнет крыльями и взлетит.

Луна еще не вышла, но собирается выйти, и на небесах уже очищают для нее место. Облака, что сливались с небом, отделяются и уходят, а луна блестит и подымается. Блажен, кого ласкает, а не поражает свет ее.

Я снова задумываюсь о тех, кто отмечен луной. А от луны мысль переходит к делам, связанным и переплетенным с землей, а от земли – к людям, тем, которым освещает земля свой лик, и тем, кто кружится и исчезает, как ночные тени. Я не имею в виду этой пары, что не нашла жилья, и не имею в виду тех, кто покинул Страну Израиля, а когда вернулся, столкнулся с ее отчуждением, и не имею в виду Грайфенбаха с женой, что отправились за границу отдохнуть от тягот Страны Израиля, имею я в виду всех тех, кто держится за эту землю.

Грайфенбах с женой собираются вернуться. Это рассказала мне их служанка Грация, а она получила открытку от госпожи Грайфенбах. Да и мне это известно из открытки, которую они написали мне. А раз они должны вскоре вернуться, пойду я посмотреть, как поживает их дом.

Их дом закрыт. Никто не вломился в него. Не знаю, у себя ли Гинат, или нет. Как бы то ни было, окно, что впустило Гемулу, закрыто. Когда вернутся Грайфенбахи в Иерусалим, все найдут на месте и в порядке.

Утром, когда взял я газету посмотреть, не пишут ли об их приезде, нашел я весть, что умер доктор Гилат. Я не знал человека с таким именем и не задержался на этом известии.

Но сердце мое дрогнуло, а коль сердце дрогнуло, жди напастей. Стал я прикидывать, а вдруг тут опечатка и «люди» вместо «наш» напечатали? Как пустишь худые мысли в голову, они сами не уйдут. Снова взял я газету и увидел гордый и недвусмысленный «люди» в имени покойника, но глаза, что видали "люди", – видели «наш», как будто провалился «люди» и стал «нашем». Стало это меня беспокоить, встал я и вышел на улицу.

Посмотрел я на объявления на заборах и не нашел сообщения о его смерти. Гинат постов не занимал и в городе известен не был, а потому никто не стал бы сообщать о его смерти в больших объявлениях. Но другим образом стало мне известно, что он умер и как он умер.

Начну сначала. Брожу я по улицам и все думаю: если Гинат, почему написано Гилат, а если Гилат, то почему щемит сердце. Повстречался мне старый Эмрами, он шел, опираясь на свою маленькую внучку. Спросил меня Эмрами: идешь на похороны? Я кивнул и сказал ему: иду на похороны. Снова заговорил он: странное это происшествие – женщина, что не вставала с постели, нашла свою смерть на крыше. Долго я глядел на него, пытаясь понять, что он говорит. Снова заговорил он: неисповедимы пути Господни, и кто постигнет их? Человек рискует жизнью, чтобы спасти душу во Израиле, а в конце концов сам падает и разбивается. И вот мы не покойника провожаем в последний путь, но двух покойников, провожаем жену Гамзо и провожаем доктора Гината.

Сказала Эдна, внучка Эмрами: в газетах этого не было, но свидетели рассказывают, что прошлой ночью вышел один господин из дому и увидел: женщина вскарабкивается на крышу. Полез он наверх, чтобы спасти ее от опасности, обрушились перила, и оба упали и разбились. Так мы и шли, я и Эмрами и Эдна, и дошли до больницы, куда принесли тела Гемулы и Гината.

Больница была закрыта, и у ворот больницы сидел страж. Он поглядывал на прохожих и видел очами своего воображения, будто все просят у него разрешения войти, а он не разрешает. Но судьба подшутила над ним: никто не просил разрешения войти в больницу, все проходили в открытый дворик, где находилась мертвецкая.

Во двор выходила прачечная, где стирали вещи больных. Хоть и мала она, но к мертвым щедра и гостеприимна. Рядом на шаткой лавке сидели три покойницких смотрителя, а еще один стоял за их спиной и крутил себе самокрутку. Он увидел меня и Эмрами и стал приставать к нам и рассказывать, что он всю ночь читал Псалмы у смертного одра. А сейчас он спрашивает, кто заплатит ему за чтение Псалмов? Раз уж он счел меня достойным, он хотел дать мне возможность совершить богоугодное дело и заплатить ему.

Пришли родственники покойного и сели на скамейку напротив. С ними была одна женщина, она ходила плясом пред ними и голосила по покойнику плачевые песни горя-кручины и в лад песням двигала свое худое тело. Горевала она, горевала, и голос был горестен, как она сама. Ни слова из ее речей я не понял, но ее голос и походка и весь облик доводили до слез сердца зрящих ее. Вынула женщина из-за пазухи карточку юноши и вгляделась в нее и вновь запричитала, восхваляя его красу и прелесть, и сколько лет еще суждено было ему прожить, когда бы не опередил его ангел смерти. И все скорбящие ударились в слезы, и все, кто слышал их, плакали вместе с ними. Наверное, так причитала Гемула по своему отцу и так отпевала его.

Так я стоял меж плачущих и увидел Гамзо, выходившего из мертвецкой. Застенчивость, вечная спутница, что сопровождала его всегда и повсюду, на время исчезла, и пришли две новые спутницы: смятение и горе. Я приблизился к нему и стал рядом. Утер он мертвый глаз пальцем, вынул из кармана платок и утер палец и прошептал: это он. Это он – мудрец иерусалимский. Это он ученый, которому я продал листы.

Подошел один из мертвецких смотрителей и стал поглядывать то на меня, то на Гамзо, как купец, что видит двух покупателей и думает, кем бы заняться в первую очередь. Пока он решал, кто кого важнее, попросил закурить. Порылся Гамзо в карманах, достал табак и бумагу на самокрутку. Тем временем вынесли тело Гината. Поднес Гамзо палец к своему слепому глазу и сказал с расстановкой: это Гинату я продал листы.

Двинулись носильщики, и пошли за носилками с полдесятка евреев, я и еще три-четыре, что повстречались по дороге и пошли заодно, дабы исполнить благое деяние. Подошел нищий с кружкой и зазвенел ею и призвал: "Подаяние спасает от смерти", – то и дело оглядываясь и проверяя, не вынесли ли прочих покойников, не пропустит ли он милостыню их близких.

Когда я возвращался с Масличной горы, встретил я гроб Гемулы, а возвращаясь с похорон Гемулы, заметил автомобиль, а в нем сидели Грайфенбахи – они только что вернулись из поездки. Увидел меня Грайфенбах и окликнул из автомобиля: какая приятная встреча! Какая приятная встреча! Как наш дом поживает? Стоит на месте? Ответствовал я: стоит на месте. Спросила госпожа Грайфенбах: и самозахватчики не захватили его? Ответствовал я: и самозахватчики не захватили его. И вновь спросила она: познакомились с Гинатом? Ответствовал я: познакомился с Гинатом. Сказали они в один голос: поехали с нами. Ответствовал я: поеду с вами. Подошел постовой и закричал, что мы задерживаем движение. Тронул водитель автомобиль, и уехали Грайфенбахи без меня.

Через несколько дней пошел я к Грайфенбахам возвратить им ключ. В тот день пришли представители властей осмотреть комнату доктора Гината и не нашли ничего, кроме его личной утвари и двух ведер, полных пепла от сожженных бумаг. Наверное, это был пепел его сочинений. Когда сжег Гинат свои рукописи? В ту ли ночь, когда Гамзо забрал Гемулу, или в ту ночь, когда он вышел спасти Гемулу и погиб вместе с ней?

Что заставило Гината погубить дело своих рук и спалить в одночасье труды многих лет? Как обычно в таких случаях, отделываются легким ответом и говорят: душевная депрессия, острый скепсис довели его до этого. Но что угнетало его, в чем он сомневался – на эти вопросы нет ответа, и остается вопрос без ответа, ибо и впрямь не поймешь и не объяснишь такое деяние, а в особенности если речь идет о такой утонченной душе, как Гинат, и о такой мудрости и поэзии. Не изменишь поступок толкованиями и не переменишь объяснениями, а тем более предположениями, кои делают, чтобы блеснуть в обществе в разговорах о поступках, коим нет разгадки, и деяниях, коим нет утешителя. Хоть бы сказали: "Издавна предопределено сие", – неужто дошли мы до края познания, неужто предопределение все объясняет, неужто знание причины прогонит грусть? И еще нашли в горнице Гината письмо, которым он лишал издателей прав на свои сочинения, чтобы не переиздавали ни словарь (то есть "99 слов языка эдо"), ни грамматику (то есть "Грамматику языка эдо"), ни "Книгу эйнамских гимнов".

Как обычно, не исполнили наказа покойника. Напротив, печатают и переиздают его книги, ибо признал мир его книги, а в особенности прелесть и красу эйнамских гимнов. Пока жив мудрец, хотят – признают его мудрость, не хотят – не признают, а как умрет он, сияет душа его в книгах, и всяк, кто не крив и зряч, с отрадой видит сей светоч.

Примечания

1

Гергард – в 1948 году, в разгар межэтнической усобицы в Палестине, Агнон писал "Эдо и эйнам" в доме Гергарда Гершона Шолема, крупнейшего знатока Каббалы, уехавшего с супругой за границу. Хотя какие-то черты Шолема перешли к героям повести, Агнон и Шолем отмежевывались от прямых отождествлений.

(обратно)

2

г… – текст повести начинается с буквы «г» (третьей буквы еврейского – и греческого – алфавита), равно как и почти все имена собственные в повести. Прочие имена собственные начинаются на букву «Э». В символике Агнона буква «Г» была связана с материальным миром, а буква «Э» (как в эдо и эйнам) – с духовностью. «Э» (так я транслитерирую гортанный звук 'AIN) – первая буква имени 'Агнон (мне следовало бы писать ЭГНОН), а «г» – вторая.

(обратно)

3

Доктор – Агнон жил в Иерусалиме, который в тридцатых годах нашего века быстро превращался из Святого города раввинов, средневековых мудрецов и набожных паломников в университетский городок профессоров из Германии. Повесть пронизана напряжением между этими двумя Иерусалимами.

(обратно)

4

Гинат – имя, встречающееся в Библии как имя собственное и как часть выражения "ореховый сад" – в Песни Песней.

(обратно)

5

99… – счастливое число у евреев. Записывается как «ЦТ», что можно понять как сокращение "к лучшему", "добрая весть".

(обратно)

6

Эдо и энном – вымышленные языки, начинающиеся на «духовную» "э" ('аин). Ясно, откуда взял Агнон эти два слова. Они оба встречаются в книге пророка Захарии, где в 1:1 упоминается провидец Эдо, отец (или дед) пророка Захарии, а в 5:6 говорится: "Это эйнам по всей земле". Синодальный перевод дает «эйнам» как "их образ", современный английский перевод понимает как «нечестие». Провидец Эдо упомянут в Талмуде как человек, который произвольно выдумал праздник в полнолуние августа (III Царств 12:33), и поэтому он замечательно подходит для названия книги, действие которой происходит в полнолуние августа и герои которой произвольно выдумывают язык.

(обратно)

7

Эйнамские гимны – Хаим Брендвайн замечает перекличку (по его мнению, пародийную) с открытием в те годы угаритских текстов, "угаритского эпоса". Так, Брендвайн читает название повести с учетом родственного ивриту угаритского и получает "праздник и песнь". Имя «Гинат» также является угаритской формой семитского слова «гина» – сад.

(обратно)

8

Соломон (Шломо) ибн Гевчроль – замечательный средневековый еврейский испанский поэт, автор многих молитв.

(обратно)

9

Каббалистов – по мнению многих исследователей, – прямое указание автора, что для понимания текста следует обратиться к Каббале, тайному еврейскому учению.

(обратно)

10

Гамзо – прозвище еврейского народного героя времен Талмуда, отвечавшего на любые напасти фразой "гамзо летова", то есть "и это к добру". Можно сравнить его с доктором Панглосом в «Кандиде» Вольтера. Интересно, что в рассказе Агнона «Навеки» появляется герой с фамилией Эмзе, то есть с фактически этой же фамилией, но с «духовным» "э" вместо «плотского» "г". Исследователи подчеркивают свойства "традиционного еврея", выраженные в образе Гамзо.

(обратно)

11

Иду к югу – Гамзо неточно цитирует Екклезиаст 1:6.

(обратно)

12

Ермолку – у евреев не принято сидеть с непокрытой головой.

(обратно)

13

ядл-ядл – Хаим Брендвайн нашел в сборнике "Песни евреев Курдистана" Ривлина эту классическую любовную песню (далал), и слова ее значат "о любимый, дорогой, сердце мое, я понимаю сердцем". Можно услышать в ней переливы и трели горцев, а можно (как Тухнер) увидеть первые буквы стиха (4:16) из Песни Песней: "Пусть войдет мой милый в свой сад и поест его сочных плодов" (пер. И. Дьяконова). Но есть и еще простое объяснение: «яда» – семитский корень, соответствующий русскому улюлюканью, той разноголосице, которую поют на Востоке в минуты скорби или радости.

(обратно)

14

Зодия – созвездие, знак Зодиака.

(обратно)

15

Гемула – это имя может означать как «вознаграждение», так и «расплату». Но есть и еще одно вероятное здесь значение – "соломенная вдова", "покинувшая мужа" или "покинутая мужем", на иврите – «агуна» (или «эгуна», но с «материальным» "г" вместо «духовного» "э"). Агуна – постоянная тема у Агнона, даже взявшего себе псевдоним по этому слову. Так и получается – Гемула – вознаграждение, Гемула – наказание, Гемула не живет с мужем, уходит от него. Но возможны и другие толкования семитского корня ГМЛ «созревшая», "отвергнутая", "отлученная от груди" и т. д.

(обратно)

16

Рахниц – герой рассказа Агнона "Клятва верности".

(обратно)

17

Вира – штраф, деньги, которые платят во искупление провинности.

(обратно)

18

Мудрец – так восточные евреи зовут своих духовных пастырей.

(обратно)

19

…чтобы не заснули… – Судный день был днем большого испытания для первосвященника во времена храмовой службы (до 71 г. н. э.). Первосвященник должен был войти в Святая Святых ритуально абсолютно чистым, не спать ночь и т. д.

(обратно)

20

"Все сделал" – Притчи 16:4.

(обратно)

21

"Небеса проповедуют" – Псалтирь 18:2 (у евреев 19:2).

(обратно)

22

Народ, созданный для меня – Исаия, 43:21.

(обратно)

23

Дщери Шило… – когда сыны колена Вениамина подверглись бойкоту со стороны других колен и не смогли найти себе жен, они пришли в Шило (Силом синодального перевода) и похитили местных девушек, водивших хороводы в виноградниках – тоже в праздник прорицателя Эдо, в полнолуние августа (Судьи, 21).

(обратно)

24

Времена Мишны – II–III вв. н. э., когда была написана Мишна, самая старая часть Талмуда (более точно, Талмуд есть запись споров о смысле Мишны).

(обратно)

25

Слушай, Израиль… – часть стиха "Слушай, Израиль, Господь Бог наш Господь един есть", который евреи произносят во время молитвы, а также, как символ веры, перед мученической смертью.

(обратно)

26

…Трубный звук… – в Новолетие и Судный день в синагогах трубят в рог. Мишна говорит о самой малой степени причастности к еврейской религиозной жизни.

(обратно)

27

Вавилонский мудрец – иракский раввин.

(обратно)

28

…Благословен… – Второзаконие 33:20, так Моисей благословляет колено Гада. Далее – цитата из Бытия 49:19, благословение Иакова Гаду, обычно переводимая с утратой каламбура, восстановленного здесь.

(обратно)

29

Таргум Арамейский – перевод Библии на арамейский язык. Его читали евреи для вящего понимания текста.

(обратно)

30

Иерусалимский Талмуд – палестинская (созданная, правда, не в Иерусалиме, а в Галилее) версия Талмуда. В полной редакции не сохранился, в отличие от полного Вавилонского (созданного в Ираке) Талмуда.

(обратно)

31

…кто видал… – Это описание заставило некоторых литературоведов видеть в Геварии законоучителя Моисея или самого Господа Бога, а в этой сцене – дарование Закона на горе Синай.

(обратно)

32

…подобны золоту… – "Золото их тел", прекрасная фраза Гогена (о таитянах).

(обратно)

33

22 до 27– по числу букв еврейского алфавита (27, включая пять особых форм написания, "конечных букв").

(обратно)

34

…дщери израильские пускались в пляс… – образ из Мишны. Так описывался праздник августовского полнолуния 15 Ава – как мы говорили, учрежденный прорицателем Эдо в Вефиле. Это, собственно говоря, лейтмотив повести: лунная летняя ночь, полуязыческие древние ханаанские обычаи, девушки, водящие хороводы, удальцы, умыкающие невест, черные блины Богини Неба, древние гимны и песнопения, иными словами, столкновение сегодняшней еврейско-израильской реальности с полумифической ближневосточной идиллией.

(обратно)

35

Сорок дней – как 40 лет скитаний евреев в пустыне.

(обратно)

36

Грофит-птица – выдумка Агнона. Фольклористы обыскали все сборники фольклора, надеясь найти упоминание сей дивной птицы, но тщетно. По звуку ее имя напоминает о птице гриф или легендарном грифоне, полузвере-полуптице, стоявшем (по легенде) в храме Соломона. Интересно, что отзвук «грифона» по-немецки Greif – слышен в имени "Грайфенбах".

(обратно)

37

Святой язык – иврит или арамейский, языки еврейской литургии. Впрочем, у Агнона обычно – только иврит.

(обратно)

38

…Выдуманный язык это… – по мнению Ади Цемаха, Исраэля Розенберга и других, это и есть язык эдо и эйнам. Другие, впрочем, считают такое толкование натяжкой, потому что язык эдо и эйнам был "извлечен из недр земли".

(обратно)

39

…черные блины… – упоминаются у пророка Иеремии (7:18) как культовое приношение Богине Неба (Иштар, или Ашторет, ханаанского Олимпа, любимой богине поэтов ханансйской школы). Объяснение их черноты угольями, конечно, относится к "народной этимологии". По мнению критиков, черные блины подчеркивают древний, архаичный, пре-библейский аспект Гемулы, сближающий ее с древними богинями.

(обратно)

40

"…дважды, трижды с человеком…" – книга Иова 33:29. "Вот, все это совершает Бог дважды, трижды с человеком", "за три преступления" – Амос, 2:6. Конечно, смысл стиха у Амоса совсем другой, но читатель уже привык к еврейской традиции цитирования вне контекста.

(обратно)

41

"…храни заповедь до тысячи родов…" – Второзаконие 7:9.

(обратно)

42

Отцы Предания – масореты, еврейские книжники I–VI вв., создавшие нынешний авторитетный ("масоретский") текст Библии на основе Предания (на иврите – "месора").

(обратно)

43

Гнаденброд – буквально "хлеб милостыни". Так счелся Агнон с ответственным общественным сионистским деятелем из числа нелюбимых партаппаратчиков. Утверждают, что речь идет о Хаиме Вейцмане, впоследствии первом президенте Израиля. Жена Вейцмана вела дневник во время визита в Палестину, из которого видно, что она получила мало удовольствия на Ближнем Востоке и рада была вернуться в Англию.

(обратно)

44

"…Юноши влекут…" – Плач Иеремии, 5:13.

(обратно)

45

…беседы… записывал… – довод в пользу того, что выдуманный язык Гемулы и был язык эдо.

(обратно)

46

…научиться у орлов… – средневековый мидраш рассказывает, что стареющий орел взмывает в небо, сбрасывает перья и возвращает себе молодость, и так несколько раз в жизни. Наконец он взмывает в небо, но не становится молодым, а умирает.

(обратно)

47

…пожрать мышцу руки… – так – наоборот – исполнилось предсказание о Гаде, "сокрушающем мышцу руки" (см. выше).

(обратно)

48

Иегуда Галеви – известный средневековый испанский еврейский поэт.

(обратно)

49

Луццато – Шмуэль Давид Луццато (ШаДаЛ, как сокращают евреи) еврейский итальянский издатель, поэт и исследователь первой половины XIX в.

(обратно)

50

"…украдкой принеслось слово…" – Иов 4:12. Впрочем, эта похвала слову возносится не многострадальным Иовом, но его другом-утешителем Элипазом из Йемена (Елифазом Феманитянином синодального перевода).

(обратно)

51

…видал ли он мою плоть… – в этой повести разлука и соломенное вдовство – всеобщий удел. Гамзо и Гемула, Гинат и Гемула, Гюнтер и его подруга – всем им не дано найти телесной близости. Счастливая пора ханаанской древности, когда прорицатель Эдо назначал праздник и по всей земле гудел сплошной эйнам (что может означать и свободу плоти), эта пора ушла, и только луна может свободно передвигаться по очень ограниченному миру – миру, в котором жил Агнон.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

Реклама на сайте