«Запретная зона»

Анатолий Калинин Запретная зона

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Из станиц и хуторов выплескивались к Дону толпы жителей посмотреть на судно, которое спускалось с верховьев. Навидались здесь всякой посуды от разинских струг до Петровых ботов, от многовесельных дубов до колесных пароходов, вздымающих с водой песчаную муть на отмелях. Но не таких. Не грузовой буксир, не баржа и не из тех, что скребли лопастями обмелевшее по-летнему времени дно на перекатах. Еще издали завидев над водой длинный хобот судна, казаки и казачки, все побросав в своих садах и в летних кухнях, вываливались на станичные пристани и к хуторским причалам.

– Всю донскую Вандею взбаламутили, – веселился на палубе судна колокольно-надтреснутый голос.

– Какая там Вандея, – возражал ему другой голос, но не высокий, а скорее глуховатый. – Бесплодные пески. Нищета.

– И пусть не надеются на этот раз отделаться только легким испугом, – настаивал первый.

Казалось, только одному ему и дано было властвовать над рекой, разворачивающейся между ярами, как большая рыбина, сбрасывающей со своих плеч справа шкуру дымящихся полынью бугров, а слева – зеленые займища, гаснущие где-то в туманах Задонья. Не задерживаясь у щеголеватых станичных дебаркадеров и скромных полосатых вех, судно спускалось по Дону. Зелеными зеркалами стлалась навстречу ему из-под береговых верб вода. Тишина стояла такая, что и на берегу был слышен разговор на палубе.

– Какие только страсти не бушевали на этих склонах: хазары, ногайцы, печенеги. Я уже не беру калединщину, красновщину. Видишь, Греков, опять немецкий танк выбежал к Дону воды испити. вздыбился от прямого попадания, да так и застыл на яру. А сколько по всем балкам в степи исковерканных стволов и колес. Теперь предстоит всему этому под воду уйти.

– Не все, Юрий Александрович, ей под силу смыть.

Тут же взрокотало, отражаясь от яров.

– Иного ответа я от тебя и не ждал. Ретивое, да? Недаром министр приказал мне с собой и эту киноблоху захватить. – Человек в серим кителе, отворачиваясь от борта судна и поискав на палубе взглядом, поманил к себе девушку в комбинезоне с кинокамерой. Она подошла, взглядывая на него снизу вверх испуганными глазами. – Что это ты все время скачешь вокруг капитана земснаряда, в то время как мимо безвозвратно проплывает эпос? Ты хоть этого старика с лампасами на яру успела запечатлеть? Ермак! Заметил, Греков, как он вслед нам глазами ворохнул?

– У него, кажется, все три ордена Славы на пиджаке.

– А под пиджаком небось полный бант Георгиевских крестов. Ну, да тебе и положено их интересы блюсти. Посмотрю, как это тебе удастся, когда мы их из куреней начнем, как сусликов, выливать. – Человек в сером кителе опять повернулся к девушке с кинокамерой: – Все запечатлевай, пока все это вместе с Саркелом не осталось на дне будущего моря. И смотри не вздумай по пути к Цимле интрижку с капитаном земснаряда завести. Иначе мы тут же тебя в набежавшую волну. – Он жестом показал, как это может произойти. – У него теперь в голове только плотина должна быть – и только она. Ого, я вижу, еще не исчезли с лица земли девицы, которые не разучились краснеть… Между прочим, больше всего сочувствую тем, у кого природа при их рождении отобрала чувство юмора. – Как ни в чем не бывало он снова повернулся к своему немногословному спутнику: – Заодно с предстоящим затоплением этой цимлянской впадины мы, Греков, и все старые шрамы на лице твоей казачьей Вандеи закроем.

Его спутник покачал головой.

– Эти балки и яры уже не тачанками и пиками забиты, а крупповской сталью.

– И что же это должно означать?

– Здесь сталинградские клещи сходились,

– Но ты же видел, как они из-под своих околышей нас взглядами провожали.

– Помню, как в сорок первом они на этих же ярах в ополчение собирались. А в сорок третьем и старики вдогон за сыновьями в свой донской кавкорпус ушли.

– Вот и выяснили: все-таки в свой. Вандея наизнанку. Ты, политотдел, еще услышишь, как твое казачество завопит, когда вода начнет ему пятки лизать. – Он опять поискал глазами на палубе: – Куда она опять испарилась?

Девушка металась у другого борта земснаряда, снимая, как сказал этот человек в кителе, эпос окутанных дымом полыни курганов, глиняных красных яров и забитых горелым железом балок, чтобы снова вернуться глазком кинокамеры к теперь уже едва маячившей в отдалении на кургане фигуре старого казака. Околыш его фуражки еще долго вспыхивал сквозь кисею обычного в этих местах марева.

– В конце концов, Греков, его тоже можно понять. Не успел он в начале двадцатых вернуться с двух войн и опять привыкнуть к земле, как в начале тридцатых заявился к нему ты со своей колхозной идеей. На основе ликвидации кулачества как класса. Какая здесь идиллия заварилась, ты лучше моего знаешь. Недаром Сталин ее революцией назвал. Во всяком случае, не хотелось бы мне оказаться рядом с этим обломком Ермака, когда вода нового моря начнет ему к ноздрям подступать. Всю агитацию его на самопожертвование теперь уже во имя великой идеи Волго-Дона я представляю тебе. А что же думает обо всем этом киноблоха? – Он обернулся на треск за спиной. Девушка в комбинезоне все так же бросалась от борта к борту земснаряда, ворочая своей.кинокамерой вдоль уплывающих назад куреней под чаканом, верб и станичных виноградных садов. Все-таки он поймал ее рукой за плечо и повернул к себе. Капли пота сыпались у нее на комбинезон из-под черной челки. Он даже посочувствовал ей: – Ну с какой стати тебе понадобилось напяливать на себя эту робу? Но она вдруг вывернулась из-под его руки, глаза ее негодующе блеснули из-под челки. Он рассмеялся.

– Видал, Греков? Если бы не приказ министра запечатлеть на пленку все от начала до конца, я бы ее и на пушечный выстрел к нашей стройке не подпустил. Она еще не подозревает, что ее ожидает впереди. А тебе, Греков, до этого приходилось слышать, что это такое – спецконтингент? – Но ответ его спутника потерялся за перекличкой судовых сирен. Встретившись, почти одновременно взревели они на земснаряде и на маленьком катере, тянувшем на тросе баржу, нагруженную щебнем. Переждав рев, человек в сером кителе предупредил: – Между прочим, Греков, это твое дело ее к спецконтингенту не подпускать. Она же еще только что окончила киноинститут, дитя. Как позаботиться и о том, чтобы о стройке с первых же дней узнала вся страна. Кино и печать, как ты знаешь… – Не договорив, он дотронулся до локтя спутника рукой. – А вот, могу поклясться, и само районное начальство высыпало на нас поглазеть. Все в велюровых шляпах. Скоро и на них мы трепет наведем. Кончается для них идиллия под сенью виноградных лоз. Этот, который из шоколадной «победы» задом вылез, не иначе хозяин района. – По зеленоватой тихой воде опять раскатился колокольный смех: – Нет, только взгляни, какой мы уже переполох навели. Что же будет, когда начнем взнуздывать Дон. Но что-то я почти не замечаю среди аборигенов мужчин, исключая одинокие фигуры с костылями.

– Да, больше женщины и старики.

– Ничего, мы и молодой крови подбавим в жилы твоей Вандеи. Еще взбурлит в них такая смесь, что придется наряду с плотиной роддома строить. И поэтам потом на века хватит пастись на этих лирических лугах. Этой казачьей цитадели еще предстоит новое рождение пережить.

Его голос, толкаясь в крутые яры, приумножался эхом. В лодке, пересекавшей Дон перед земснарядом, тоже слышен был этот разговор на палубе. Вынужденная переждать земснаряд и продолжать свой путь на левый берег уже после того как он прошел мимо, лодка закачалась на поднятых волнах.

– Голосина, как у дьякона в Новочеркасском соборе, – приподняв и задержав над водой весла, сказала казачка в зеленой кофте.

– Выгулялся, – добавила другая,

– Не на трудоднях«

– Сообразительный.

– Я бы с него за одну ночку весь нагул…

– Гляди, как бы не накрыло нас. Волна от берега вертается. Левым веслом режь, левым.

Слышен был и на палубе земснаряда разговор в лодке.

– Мимо Приваловской плывем, – сказал Греков.

Что-то заставило мужчину в кителе внимательно заглянуть своему спутнику в лицо.

– Уже не здесь ли ты в тридцатом людям райскую жизнь в колхозе сулил?

Прежде чем ответить, его спутник вслушался в женские голоса, долетевшие до земснаряда с лодки: «Не перевернет. Мы и не такие волны видали». Только дослушав до конца, ответил:

– Ты, Юрий Александрович, почти угадал.

2

Надо было поскорее попасть на правый берег, где Грекова давно уже ждал Цымлов, но и нельзя же было стороной объехать эту большую юрту на откосе, не узнав, что заставило Федора Сорокина созвать теперь туда своих комсомольцев на собрание. Бросив машину внизу на шоссе, Греков взбирался к юрте, втыкая носки сапог в свеженамытый земснарядом песок.

Вплотную слышны стали голоса, бурлившие под брезентом юрты – клуба. И, конечно, это голос самого Федора парил над всеми. Никто, кроме него, больше не умел говорить с той властно-небрежной интонацией, с какой на стройке умел говорить еще только один человек. В невольном восхищении Греком замедлил шаги у юрты.

– И вовсе не исключено, – говорил Федор, – что тот, кто перед перекрытием Дона выпадает из графика, может и из рядов комсомола выпасть.

После этих слов все голоса в юрте смолкли, и вдруг тишину смыло волной яростных воплей:

– Это что, ультиматум?

– Он совсем зазнался!

– Нет, он еще не обедал!

– А если ЗК поднимут бузу?

– Они будут волынить, а ты свой билет клади?

Постороннему ни за что было бы не разобраться в этих криках. Но еще не заглянув в юрту, Греков уже знал, куда были направлены эти залпы.

– Не лучше ли тебе одному выпасть? Вместе с твоими карпетками.

Вот этот насмешливо-враждебный вопрос мог принадлежать только Любе Карповой. Только она и позволяла себе задавать секретарю комитета такие вопросы. Вообще Греков мог бы теперь безошибочно сказать, как они там расположились в брезентовом клубе. Люба Карпова сидит в седьмом или в восьмом ряду рядом с другой электросварщицей, тоже Любой, но Изотовой. А поблизости должна сидеть и третья их подруга по женскому общежитию, диспетчер Тамара Чернова. Конечно, в окружении крановщиков Матвеева и Зверева. И чтобы окончательно убедиться в этом, Греков отогнул брезентовую дверцу юрты и сел у прохода на свое обычное место.

Никто его появления не заметил, потому что к тому времени на собрании как раз и накалились страсти. Федор Сорокин как всегда занимал соответствующее его секретарскому положению место за столом президиума на помосте в глубине юрты, а протокол вела Люся Солодова, склонив над столом коротко остриженную голову и вписывая в общую тетрадь все эти крики.

Если, слушая Сорокина, сразу же можно было сказать, что он старается говорить как начальник стройки Автономов, то осанкой и всей повадкой он даже превосходил самого Автономова. Итеперь он стоял, опершись руками об стол и слегка изогнув стан, в излюбленной Автономовым позе. Но красная скатерть на столе президиума была узкой, всем взорам открыты были под столом ноги Федора в носках яркого желтого цвета. Чувствовалось, что они явно смущали его, мешая поддерживать свой авторитет на собрании на должном уровне. Время от времени он переступал ногами под столом, как гусь на лугу.

Главным для секретаря комитета Федор Сорокин считал неприкосновенность авторитета, и ради этого ему всегда приходилось вести на собраниях упорную войну с самой агрессивной частью аудитории – с девушками. И теперь, как всегда, они шумели больше всего, переговариваясь, смеясь, перебегая с места на место. Но можно было заметить, что и председатель собрания не оставался в долгу. По-ястребиному вытягивая над столом президиума голову, он кружил над ними, как над стадом куропаток, и, выбрав очередную жертву, камнем падал вниз.

– Я бы па-просил комсомолку Карпову, – спросил он, выпрямляясь за столом, – повторить, что она сказала.

– И в порядке, так сказать, уточнения будущих отношений, – добавил иронический голос.

Федор немедленно оборвал:

– Тебе, Вадим Зверев, я слова не давал.

– Понятно, Федя.

Федор побагровел:

– Во-первых, здесь никакого Феди нет, а есть председатель собрания, во-вторых, мы с Матвеевым по хронометру подсчитали. Весь цикл от бетонных заводов до эстакады и обратно занимает двенадцать минут. Правильно, Игорь?

– Одиннадцать с половиной, – привставая, уточнил Игорь Матвеев, чью кудрявую голову с крупными ушами можно было увидеть, как обычно, рядом с каштановой головкой диспетчера, Тамары Черновой. Там же – у них за спиной – сидел и Вадим Зверев, играя ремешком аккордеона, поставленного сбоку на лавку.

Вообще, окинув взглядом юрту, Греков убедился, что не ошибся. Правда, Карпова с Изотовой сегодня сидели не в седьмом, а в пятом ряду, но все равно – вместе, и обе пришли на собрание в платьях фиалкового цвета. И только совсем уже слепой мог бы не обратить внимание, как самозабвенно Федор Сорокин играет роль Автономова и какими глазами смотрит Игорь на Тамару, а Вадим, перехватывая эти взгляды и поигрывая ремешком аккордеона, хочет всем своим видом подчеркнуть, что Тамара не внушает ему никакого иного чувства, кроме самого глубочайшего презрения за то, что знают о ней все, исключая лишь Игоря.

Но она сидела тут же, недоступно строгая и прямая, в сиреневой блузке из легкого тюля, сквозь который просвечивали плечики лифа, в плиссированной юбке и в лосевых босоножках.

3

– Вся эта статистика, конечно, неотразима, – говорит Вадим Зверев, вспыхивая румянцем и опять бледнея, – но, как замечено давно, не существует «да» без «но».

– Сейчас Вадим толкнет речь, – произносит за его спиной вкрадчивый голос.

Вадим немедленно оборачивается с полупоклоном:

– Уступаю это право тандему электросварки.

– Кто из вас будет говорить? Изотова или Карпова? – немедленно интересуется Федор.

– Ты всегда выскакиваешь, ты и говори, – подталкивает Любу под бок Люба Изотова. Карпова отводит от себя ее руки.

– В твоей смене больше простоев.

– Пускай сам Вадим и говорит! – с белыми пятнами на покрасневшем лице кричит Карпова.

Вадим снова отвешивает пятой скамье поклон.

– Благодарю.

– Что же ты предлагаешь конкретно? – спрашивает у него Федор.

– Я уже не раз предлагал отказаться от раздельных бригад из нас и них.

Люся Солодова в непритворном ужасе поднимает от протокола стриженную под мальчика голову.

– Смешаться с ними?

Вадим встряхивает чубом так, что он перехлестывает у него от левой брови к правой, закрывая глаз.

– Девчат, понятно, можно от этого избавить. На это немедленно следует вопрос Карповой:

– Почему?

– Это и так ясно. – Чуб Вадима опять укладывается на свое место. Тамара Чернова через плечо награждает его холодным взглядом.

– А я бы не возражала взять в диспетчерскую девушку из них.

Федор не упускает случая ввернуть, как это всегда делает Автономов:

– И ты полагаешь, что этот вариант?…

– Да, полагаю, – не дав ему договорить, отвечает Вадим.

– На каком основании?

Кто-то бросает из глубины юрты:

– На основании собственного опыта.

Скулы у Вадима вспыхивают и тут же бледнеют. Но он не оглядывается.

– Прошу без реплик! – И, опираясь обеими руками о стол, Федор напоминает: – Но, как известно, этот вопрос в нашу компэтэнцию не входит,

4

Только сам Федор и не замечал, как он подражает Автономову. Впрочем, для Грекова давно уже перестало быть секретом, что, например, и половина девушек здесь была откровенно влюблена в Автономова, а другая половина лишь не признавалась в этом, умея лучше прятать от посторонних взоров свои тайны. Не только молодые, но и люди многоопытные так или иначе испытывали на себе влияние Автономова и даже подражали ему в словах и в жестах, искренне думая, что это их собственные слова и жесты.

– Как тебе, Федор, не стыдно кривляться? – вдруг раздался негодующий голос.

Многие невольно пригнули головы потому, что это был голос диспетчера Черновой, которая по целым дням распоряжалась на эстакаде по динамику. Даже Федор не стал обижаться на Тамару, лишь проворчав:

– Ты, Чернова, можешь командовать у себя в будке.

При этом под столом его ноги в тапочках и в желтых носках почесались одна о другую.

Из сотен глоток грянул давно назревавший хохот. Не зная истинной причины этого всеобщего веселья и охотно отнеся его на счет собственного остроумия, засмеялся и Федор. Это вызвало новый взрыв. Тут же заблуждение Федора было рассеяно вопросом, заданным ему на южном русско-украинском наречии:

– Федю, будь ласка, скажи, гдэ ты соби эти классные карпетки оторвав: в универмаге чи у спецторге?

Застигнутый врасплох, Федор чистосердечно ответил:

– На правом берегу в ларьке сельпо.

После этого девчата уже стали, срываясь с мест, выскакивать из юрты.

Один Вадим остался совершенно серьезным и, неуловимо подражая Федору, сказал:

– В таком случае вышеупомянутый уважаемым председателем вопрос, возможно, входит в компэтэнцию нашего партийного руководства? – И он повернулся в ту сторону, где обычно предпочитал сидеть на комсомольских собраниях Греков.

Но в тишине раздался растерянный возглас Люси Солодовой:

– Товарища Грекова нет!

Федор возмутился:

– Как это нет? Он только что был!

– Да, как говорится, сплыл, – бросил Вадим. – Как почуял, чем запахло, так и…

Федор выпрямился за столом. Еще неизвестно, какой бы силы гнев обрушился на голову Вадима, если бы Федора не определил Игорь Матвеев.

– Это ты действительно сморозил, Вадим.

Вадим движением головы перебросил чуб справа налево.

– Факт налицо.

– Вадим! – понижая голос, повторил Федор. Он тоже был явно смущен исчезновением Грекова, которого всего пять минут назад видел на его обычном месте у входа.

Но Вадим уже ожесточился.

– Я уже двадцать третий год Вадим. Сбежал ваш товарищ Греков с собрания! Фьють! – Вадим присвистнул.

Это было уже выше сил Федора. В тенорке у него появился металл:

– Това-арищ Вадим Зверев, выйдите из зала! Вадим сочувственно улыбнулся:

– На этот раз, Федя, ты в самом деле загнул. Все засмеялись. Все согласны были с Вадимом, что Федор хватил через край. Это было тем очевиднее, что нельзя было назвать более неразлучных друзей, чем Федор, Вадим и Игорь. Все трое в один час и в одном вагоне приехали на стройку. Все они поселились в общежитии в одной комнате. Даже их ковбойки в крупную клетку были куплены в магазине универмага в один и тот же день. Поэтому последние слова Федора были восприняты как веселая шутка. Однако не из тех был Федор Сорокин, чтобы позволить поставить свой авторитет под удар.

– Товарищ Зверев, – повторил он дребезжащим тенором, – я попрошу вас покинуть собрание.

Самоуверенная улыбка сбежала с бледно-загорелого лица Вадима. Он понял, что Федор не склонен к шуткам.

– Зa что?

Ответ Федора прозвучал с неумолимой четкостью:

– За выпад против партийного руководства!

– Ну, если ты все это так поворачиваешь… – криво улыбаясь, сказал Вадим и встал, вскидывая на руку аккордеон. Хромированный звук пронесся под крышей юрты, и Вадим, опустив голову, быстро вышел.

Еще минуту в юрте длилась тишина, а потом колыхнулись ее брезентовые стены. Те же самые девушки, которые больше всего возмущались на собрании поведением Вадима, теперь вознегодовали против Федора.

– Нет, скажи, за что?!

– Он же ничего не сказал!

– Это произвол!

Та же Люба Карпова, которая чаще других вступала на собраниях в схватки с Вадимом, встала и заявила:

– Это нельзя так оставлять! Требую поставить на голосование! Собрание обязано сказать свое слово.

– Голосовать, голосовать! – закричали и все другие девчата, для которых изгнание Вадима означало также и крушение их надежд потанцевать после собрания под его аккордеон на танцплощадке.

Греков очень удивился бы, увидев, что яростнее всех наскакивает на Федора всегда такая застенчивая секретарь политотдела Люся Солодова.

– Ты не секретарь комитета! – вскочив за столом президиума, кричала она, потрясая перед, лицом Федора кулаками. – Ты… сатрап!

Откуда же было знать Грекову, что у его секретаря-машинистки есть в жизни одна всепоглощающая страсть – танцы – и что есть у нее единственное место на земле, куда она каждый вечер спешит как на свидание.

Тучи сгущались над головой Федора. Даже Игорь присоединился к всеобщему протесту:

– Это, Федор, уже слишком. Предлагаю, пока не поздно, вернуть Вадима. Берусь догнать.

Обстановка складывалась для Федора явно неблагоприятная. Признаться, он и сам не ожидал, что его мера воздействия на Вадима вызовет такую бурю. Но не в такие ли моменты и должна проверяться закалка комсомольского вожака? Федор стоял, упершись руками в стол и наклонясь вперед. И таким же, как у Автономова, трубным голосом он сказал:

– Нет, на поклон мы к нему не пойдем. Во-первых, Вадима Зверева давно пора проучить. Во-вторых, тот, кто хочет его догнать, пусть и догоняет. Повестка исчерпана. Собрание считаю закрытым.

Девчата ответили ему исступленным воем. Но Федор рассчитал безошибочно. Тут же все они хлынули из юрты в надежде, что им еще удастся догнать Вадима и затянуть его с аккордеоном на танцплощадку.

5

Если бы Греков знал, за что изгнали с собрания Вадима, он бы, может, и вернулся, чтобы восстановить справедливость. Но к тому времени он уже находился далеко, шагая по свеженамытому гребню плотины на правый берег. Не спускаясь к дороге, он махнул рукой водителю, и тот сообразил, что Греков хочет пройти трассой намываемой земснарядами плотины пешком, а машина должна ехать внизу.

На границе правобережной зоны Греков заглянул в будку вахтера, чтобы позвонить домой. Вахтер – молодой узбек – знал Грекова уже три года, но вдруг потребовал у него пропуск.

– Что это тебе вздумалось, Усман? – поинтересовался Греков, пока тот рассматривал пропуск. – Разве ты меня не знаешь?

– А вдруг, товарищ Греков, это совсем и не вы.

– То есть как?

Черные красивые глаза Усмана стали печально-недоуменными.

– Так спокойней будет, – сказал он, аккуратно складывая и возвращая Грекову пропуск. – Меня товарищ Козырев научил. Я не потребовал у него пропуска, а он на меня рапорт подал. Его я тоже три года знаю.

В будке на проходной Грекову пришлось пробыть несколько дольше, чем он думал. Телефонистки коммутатора, как всегда, долго не отвечали, и дома у Грекова взяла трубку не жена, а пятилетняя дочь Таня.

– Ты, папа? – переспросила она, посвистывая сквозь свои два выпавших зуба.

– А почему ты еще не спишь, Таня?

Он слышал в трубке ее дыхание и представил себе ее глаза: серо-зеленые, самые любопытные на земле. Она, конечно, прижимает трубку к уху левой рукой. Он немного гордился, что его дочка тоже левша.

– Хочу дождаться Алешу.

– Но это уже будет совсем поздно. Пароход приходит в двенадцать.

– Я, папа, буду ждать, – сказала Таня.

Бесполезно было бы и, откровенно говоря, ему не захотелось ее переубеждать. Его и самого беспокоило, как она встретится с Алешей. Это будет ее первая встреча с тринадцатилетним братом, который жил в городе со своей матерью. До этого бывшая жена Грекова наказывала его тем, что не отпускала к нему сына. И вдруг она сменила гнев на милость.

– Хорошо, Таня, позови к телефону маму.

Однако не так-то просто было справиться с Таней, когда она завладевала трубкой. Ее дыхание участилось. За этим обязательно должен был последовать один из ее вопросов:

– Сейчас позову? Кстати, ты где?

И это слово «кстати» она могла унаследовать только от того, кто чаще других у них в доме разговаривал по телефону.

– Я, Таня, по дороге на правый берег.

Тут же он пожалел о сказанном. Она немедленно просвистела:

– К Федору Ивановичу?

– Мне, Таня, некогда. Зови маму.

– Если только ты пообещаешь мне привезти эту монету, – медленно сказала Таня,

Он удивился:

– Какую монету?

– Ты уже забыл? – Ее дыхание в трубке совсем участилось. – На этот раз я заставлю тебя ее привезти.

Теперь он вспомнил. Как-то дома за ужином он рассказывал, что земснаряд вымыл из-под яра горшок с древними монетами, и тогда же неосмотрительно пообещал одну из них привести Тане.

– Обязательно, Таня, привезу,

– Не забудешь?

– Но только на время.

– Я только поиграюсь и отдам.

Трубка верещала так громко, что Усман, слушая, улыбался.

– Теперь, Таня, давай маму.

Оказалось, и на этом ее претензии к нему не окончились.

– Ты не так меня попросил,

– А как надо попросить?

– Ты должен сказать: пожалуйста.

Он покорно повторил:

– Пожалуйста, позови маму.

Вот только тогда услыхал он, как она спрыгнула со стула на пол. Ее голосок заверещал уже вдали от трубки:

– Мамочка, тебя папа к телефону.

В ответ послышались те шаги, которые он узнавал и по телефону.

– Я слушаю тебя, Вася.

Он спросил у жены, не сможет ли она, если его задержит что-нибудь неотложное, встретить Алешу.

– Конечно, смогу… Но ты постарайся не задержаться.

И опять повторилось то же, что испытал он, разговаривая с Таней: он представил себе глаза жены. Они были такие же, как у Тани, серые, но иногда и совсем зеленые. Когда Греков спрашивал у жены, что с ними происходит, она, смеясь, отвечала, что это зависит от цвета платья.

Он вышел из будки и пошел по влажной карте намыва на правый берег. Ему нравился этот путь плотиной, местами уже намытой, местами еще только угадываемой по тем эстакадам, которые сооружались для пульповодов. Вечер уже стекал со склонов восточных холмов в пойму Дона, окутывая сизой мглой рассыпанные по зелени займища белые острова станиц и темные острова уже поредевших вербных лесов и левад. Оттуда докатывался гул: саперы выковыривали аммоналом из земли пни деревьев, вырубаемых перед затоплением поймы. Дон изгибался посредине займища, блистая чешуей. Над ним нависал крутой правый берег. Когда-то, уже очень давно, по всей его бугристой цепи стояли сторожевые посты против хазар, половцев, ногайцев. Не одна голова в феске, в чалме, в железном шлеме скатилась с этих суглинистых яров в Дон. Но и теперь, как и тогда, несется по низменной степи, закусив удила, ветер. Так же гикает и бубенчато рассыпается над руинами того самого Саркела, где археологи снимают лемехами бульдозеров и сдувают кисточками древний прах с надгробных плит, спеша прочесть письмена предков, пока еще не скрылась навсегда под водой эта донская Атлантида.

6

Он не видел начальника правобережного района Цымлова еще с тех мартовских дней, когда ледоходом угрожало снести железнодорожный мост через Дон, по которому из центра страны шел на стройку основной поток грузов. Поля льда надвигались с верховьев на временные деревянные быки. Цымлов, протянув на мост связь, трое суток командовал оттуда обороной. Вольнонаемные и ЗК баграми отпихивали льдины от быков, а саперы, спускаясь на лед, ставили динамитные шашки. Гремучие взрывы вместе с лаем минометов, из которых солдаты артдивизиона разбивали лед, напомнили местным жителям о войне.

– Слух подтвердился, – привставая за своим столом, в конторе района, без всякого предисловия заговорил Цымлов.

Поднимая брови, Греков тщетно пытался призвать на помощь память.

– Какой слух?

Цымлов не без торжественности поклонился.

– С последним этапом соизволили благополучно прибыть…

Со стороны могло бы показаться, что Цымлов тяжеловесно шутит, но Греков уже вспомнил.

– Нельзя сказать, чтобы вовремя.

– Просочился сквозь все фильтры.

Сидя в кожаном кресле, Греков через стол всматривался в притененнее зеленым абажуром лампы лицо Цымлова.

– Вы уже нащупали его?

– Нет. Но влияние уже чувствуем.

– Например?

– Например, на того же Молчанова.

– Не может быть!

– Мне самому не хотелось верить! Сами знаете, какой был орешек. И вот, когда уже появилась надежда…

– А если его перевести в район к Гамзину?

– Вряд ли, Василий Гаврилович, это теперь поможет.

– Почему?

– Потому, что все эти воры в авторитете спохватились, что их влияние падает, и приняли свои меры. Они оставались сравнительно спокойными, когда не было этой системы зачетов, а» когда увидели, к чему это ведет, ударили в набат. Боятся растерять свои кадры. Шутка ли, за день сбрасывается два или даже три дня срока. Но, откровенно говоря, Василий Гаврилович, не совсем нравится и мне эта система, по которой и вор в законе, и кто случайно ошибся оказались в равном… – Вдруг умолкая, Цымлов оглянулся.

Открылась дверь, в мокром клеенчатом дождевике вошел его заместитель, Козырев.

– А я сидел у себя дома, штудировал «Краткий курс», вижу, ваша машина пробежала, – сказал он, пожимая руку Грекову широкой твердой ладонью и улыбаясь белозубой улыбкой.

– Льет? – присматриваясь к его дождевику, спросил Цымлов.

– Как из ведра, – подтвердил Козырев.

– Вот еще печаль номер два, – помрачнев, сказал Цымлов. – И синоптики обещают дожди на весь месяц.

– Ай-я-яй, перед засыпкой прорана! – подхватил Козырев, снимая фуражку и приглаживая ладонью медно-желтые мелкокурчавые волосы. – Чего доброго, повысится уровень в Дону. А какая же, Федор Иванович, номер один?

– Да вот я только что говорил товарищу Грекову, что некого даже оставить у телефонов, чтобы сходить пообедать, – сказал Цымлов, вставая. – Автономов каждую минуту может позвонить.

– На ночь?

– Он, как вы знаете, в любое время может позвонить, а начальник района, сиди и жди. Как будто сводку не может передать диспетчер. Ни себе отдыха не дает, ни другим.

– Юрий Александрович любит всегда сам чувствовать пульс стройки, – взглядывая на Грекова, со строгой улыбкой сказал Козырев.

– Идемте, Василий Гаврилович. – Уже берясь за ручку двери, Цымлов обернулся. – Сведения о проране на столе, а на карты намыва нужно еще позвонить.

– Сделаю, – заверил его Козырев. – Не забудьте передать Галине Алексеевне мой привет.

7

Даже сквозь сетку дождя из окон Цымловых можно было охватить взглядом сразу все огни и на проране, и на эстакаде, и на займище, где жгли вырубаемый перед затоплением поймы лес.

Галина Алексеевна в фартуке, испачканном мукой, поставила на стол тарелки с горячим борщом и опять ушла к себе на кухню, где у нее поспевал в духовке пирог. Выглянув вслед за нею в дверь, Федор Иванович, крадучись, достал из шкафа бутылку, две рюмки.

– По одной, – полушепотом сказал он, наливая в рюмки водку себе и Грекову.

– Если по одной, можно, – согласился Греков.

– Под дождь.

Они выпили не чокаясь, и тут же Федор Иванович спрятал все вещественные доказательства в шкаф. Глаза у него заблестели. Забыв, что в тарелке остывает борщ, он, глядя на Грекова через стол широко расставленными глазами, заговорил, почти совсем не растягивая, по своему обыкновению, слова, а быстро и четко:

– Опять подменили парня. А ведь явно уже стал другим. Никакого сравнения с прежним Молчановым. Но, вообще-то говоря, попал-то он сюда ни за грош. То есть, конечно, виноват, но попал как куренок в суп. И все его вызывающее поведение, все его выходки были от обиды на себя за испорченную по глупости молодую жизнь и за недоверие к тому, что он совсем не такой, как думают.

Греков поднял от тарелки глаза.

– Помню, как льдину с динамитной шашкой понесло под быки и он прыгнул прямо с моста.

– Моя бы воля, Василий Гаврилович, я бы его давно на бесконвойное положение перевел.

– Что же мешает?

Полуоборачиваясь и протягивая назад руку, Федор Иванович взял с этажерки брошюрку в сером переплете и раскрыл ее там, где была закладка.

– Вот, Василий Гаврилович, от этих слов «Расконвоированию не подлежат…» и так далее.

Раскрывая брошюрку, Греков нашел глазами строчки, отчерпнутые синим карандашом.

– А если, Федор Иванович, пересуд? – спросил он, возвращая брошюрку на этажерку.

Тот покачал головой.

– Исключено. У Молчанова пятнадцать лет с квалификацией: вооруженный групповой грабеж. Нож, правда, был перочинный, но остается фактом, что он его обнажил, когда потребовал у двух студенток их сумку в тамбуре вагона. Там его и прихлопнула опергруппа. Вместе с наводчицей. А третий, судя по всему, главный гусь, успел спрыгнуть с подножки, и на суде они его прикрыли собой. В сумке было старое платьице, два бутерброда с колбасой и денег двести один рубль с копейками. Но следствие и судебное заседание, Василий Гаврилович, велось с соблюдением всех юридических основ. Как говорится, при тщательном рассмотрении никаких отклонений от уголовно-процессуальных норм не обнаружено. Переквалификация состава преступления невозможна.

Тарелки на столе оставались нетронутыми. Борщ остывал.

– Ну, а если, руководствуясь дальнейшим поведением ЗК, суд сочтет возможным снизить срок?

– Не больше чем на треть.

– Но может быть, при максимуме зачетов больше и не нужно? Давай-ка посчитаем и его зачеты, и уже отбытый срок. – Греков взглянул на этажерку за спиной Цымлова, где под серой брошюркой лежали конторские счеты. Обычно Цымлов, возвращаясь из района домой, на ночь еще раз пересчитывал кубометры намытого за день в плотину песка, уложенного бетона, вынутой экскаваторами и передвинутой бульдозерами земли. Но на этот раз он даже не оглянулся.

– Я уже считал. Не хватает. Между прочим, вчера интересовался Молчановым один крановщик с эстакады.

– Кто именно?

– Чубатый такой. С аккордеоном на плече.

– Зверев?

– Да. Они, оказывается, четыре года сидели за одной партой. Он как раз и просил, чтобы перевели Молчанова в район к Гамзину. Там, говорит, я возьму его к себе на кран. Согласен за него поручиться. Вы, Василий Гаврилович, удивлены?

– Я слушаю, – уклончиво сказал Греков.

На самом деле он был удивлен. До этого ему казалось, что он за три года успел уже хорошо узнать Вадима Зверева – аккордеониста, чемпиона полулегкого веса в секции бокса, но средней руки крановщика.

– Я ему отказал.

– Почему?

– Федор Иванович развел руками.

– Не в моей власти. Вот если бы я мог рассчитывать… – Он взглянул на Грекова своими крупными навыкате глазами.

Греков рассмеялся. Не так-то прост был Федор Иванович.

Цымлов тоже заулыбался:

– Значит, Василий Гаврилович, можно надеяться?

– Я, Федор Иванович, попытаюсь.

– Это будет вдвойне хорошо.

– Во-первых, Зверев, возможно, по старой дружбе сможет на него повлиять. Во-вторых, и Молчанова, как вы уже предлагали, мы на время из поля зрения этого пахана уведем.

Греков прислушался к шороху дождя за окном.

– Не сорвет проран? Вдруг правда повысится уровень в Дону.

– За проран я спокоен. С тройным запасом прочности строили. Не это меня беспокоит.

– А что же?

– Станица Приваловская. Посылал туда Козырева, доложил, что там теперь сплошная гульба. Пьют и казачьи песни поют. У них же свои виноградники. Цимлянский, золотовский, красностоп.

Греков, улыбнулся:

– Все выпьют и снимутся…

– У них, Василий Гаврилович, там много вина, долго пить. В каждом дворе пресс, свой винцех. В каждом дворе бочки в погребах стоят. И что-то нет у меня большой надежды на секретаря райкома Истомина. Недаром он…

– Договаривайте,

– Рыжий.

Греков засмеялся:

– При чем здесь его… масть?

– Не говорите. Рыжие они все упорные. Запустит руку в свою шевелюру и ни с места. А тут не одно упорство нужно. Вы того казака помните, что во время ледохода приезжал?

– Суровый старик.

– Теперь он повадился уже каждое воскресенье ездить…

– Зачем?

– Говорит, у него здесь на стройке работает внучка, но я подозреваю, что он не столько ради нее, сколько как уполномоченный от таких же, как сам, стариков и старух. Станет под прораном на том бугре, – Цымлов показал в окно, – и смотрит. А в прошлое воскресенье, когда я мимо проходил, придержал меня крючком байдика за плечо. «Это что же вы там строите, мост?» – «Нет, – отвечаю, – это называется прораном». – «А как же, – спрашивает, – вы по этому прорану будете ездить, если в нем такие дыры?» – «Через них мы и завалим камнями Дон». – «А куда вода денется?» – «Будем собирать ее перед плотиной и выпускать сколько нужно». – «Посадите Дон на паек?» – «Не на паек, а чтобы зря не пропадала». Тогда он как ворохнул на меня глазами из-под дремучих бровей: «Вот как он развернется и разом смахнет к такой-то матери весь этот проран. Это же Дон». Повернулся и ушел.

– Так и сказал?

– Слово в слово.

Уже собираясь уезжать, Греков стыдливо вспомнил:

– Вы, Федор Иванович, не дадите мне на время ту монету?

Федор Иванович удивился:

– Какую монету?

– Из того горшка, что у вас на шкафу, – приглаживая ладонью волосы, пояснил Греков. – Понимаете, имел я неосторожность проговориться об этих монетах Танюшке, и она мне теперь покоя не дает. Всего на три-четыре дня, пока ей надоест, – заверил Греков.

– Можете хоть на три недели, – улыбаясь, сказал Федор Иванович, запуская руку в горшок, вымытый гидромеханизаторами из-под яра. – Если она полтысячи лет в сохранности пролежала в этом ropinV ке, можно быть уверенным, что в ручонках у вашей Танюши с нею ничего не случится. Успеет еще належаться под стеклом в музее.

Древняя, черная от времени монета заняла почти всю ладонь Цымлова.

– Чего только не находят теперь у нас на объектах, – передавая ее Грекову, сказал Федор Иванович. – Как-то взглянул на свой стол в конторе и даже вздрогнул: хазарский пестик от ступки, кузнечный молоток черт знает какой давности, казачье стремя, кулацкий обрез, орден Отечественной войны второй степени…

– Почему же вздрогнул? – глуховато спросил Греков.

– Как вам сказать… Лежали они в одном и том же песочке, хоть и на разной глубине. Теперь бы этот древний кузнец посмотрел, какими мы молоточками забиваем шпунты. И в чьих только руках она не была, а теперь окажется у вашей Танюши.

– И попросить она умеет так, что не отказать, – берясь за шляпу, виновато сказал Греков.

В этот момент Галина Алексеевна, появляясь в фартуке из кухни, преградила ему путь.

– Нет, Василий Гаврилович, уж теперь-то я вас не отпущу, – сказала она, отбирая у него шляпу. – В прошлый раз вы сбежали самым позорным образом, и теперь я дам вам амнистию не прежде, чем вы попробуете моего пирога. Да, да, я видела, как приехала ваша машина к конторе, и спекла его специально для вас. Израсходовала полкило муки и почти столько же дефицитного масла. Вы меня ввели в убыток, вы его и съедите.

Греков взмолился:

– В следующий раз, Галина Алексеевна, я съем два пирога, а теперь мне нужно к Автономову, а к двенадцати на пристань.

– В полночь? – недоверчиво спросила Галина Алексеевна.

– Из Ростова только один ходит пароход.

– Опять какое-нибудь начальство встречать?

– На этот раз, Галина Алексеевна, я встречаю сына.

Перед этим доводом она отступила. Но шляпу вернула ему не прежде чем он согласился на ее ультиматум.

– В таком случае вы возьмете пирог с собой и съедите его дома по случаю приезда сына.

Она знала, за какую потянуть струну. Покачивая головой, с завернутым в газету круглым пирогом под мышкой, вышел Греков от Цымловых.

Уже у машины догнал его Федор Иванович:

– Не забудьте, Василий Гаврилович, напомнить Автономову и про Коптева. Наша бумага уже вторую неделю у него лежит.

Дождь перестал. Но и омытые им звезды не могли бы поспорить с огнями, которые, чем ближе было к полуночи, тем все ярче разгорались внизу, под нависшей над поймой кручей.

8

Из углового окна управления пробивался сквозь малиновую штору свет, окрашивая еще невытоптанную лебеду. Раньше здесь был станичный выгон.

Когда Греков вошел к Автономову в кабинет, тот сидел, сцепив руки и подперев ими подбородок. Глаза у него были закрыты, китель вздымался и опускался на груди. Что-то заставляло его единоборствовать с усталостью в этот час, когда давно уже все спали. Не только в управлении – по всему поселку померкли окна. И батарея телефонов на тумбочке справа от стола Автономова не подавала признаков жизни.

Но едва Греков переступил порог кабинета, как Автономов, открывая глаза, совершенно свежим голосом, в котором всегда чудилась насмешка, спросил:

– Ты где это по ночам бродишь? Я тебе и в политотдел звонил, и Валентину Ивановну разбудил. В такое время все организованные люди спят. Где был?

– У Цымлова, – садясь, ответил Греков.

– И от него, заряженный какой-нибудь очередной идеей, – ко мне на штурм? – уже с нескрываемой насмешкой в голосе спросил Автономов.

– Почти.

– Выкладывай, – миролюбиво согласился Автономов. – Мне все равно дожидаться звонка министра. Но сперва расскажи о проране.

Обратно на левый берег Греков поехал от Цымлова не по наплавному мосту, а через проран и убедился, что Федор Иванович не напрасно был так уверен. Еще месяц – и можно будет перекрывать русло Дона.

– Если, конечно, не задержит нас с отводным каналом Гамзин, – заключил Греков.

Автономов усмехнулся:

– Если ты так уверен в Цымлове, то в Гамзине я тем паче. А с Приваловской?

– Там стоило бы лучше разобраться.

– Вот и разберись. Ты же в тридцатом году там людям райскую жизнь обещал.

– Этого я, между прочим, не обещал, – закипая раздражением, сказал Греков. Не любил он, когда Автономов начинал разговаривать с ним в таком тоне.

– И если надо, то без лишних церемоний с районными властями бери там все в свои руки.

– Но это уже после засыпки прорана.

– Не опоздай. Скоро вода начнет нам пятки мочить… Ну а теперь хочешь я сам скажу, по какому делу тебя сегодня уполномочил твой Цымлов.

– Он такой же мой, как и твой.

Автономов отвел его слова жестом.

– Не скажи. Я же не отрицаю, что Гамзин – тот больше мой. Но и без твоих слов мне уже известно, какой Цымлов замышляет новый человеколюбивый акт.

– От кого, Юрий Александрович, тебе это известно, если не секрет?

– У меня от тебя секретов не может быть. Ты же моя партийная совесть. Кого Цымлов через два дня на третий присылает ко мне на доклады вместо себя?

– Козырева?

– Но у человека, как тебе известно, кроме чувства совести, должно быть и чувство долга. Мой долг не позволяет мне обходить закон.

– Ты, Юрий Александрович, помнишь того ЗК, который прыгнул на льдину и погасил шнур?

– Что-то припоминаю, но смутно.

– Это был он.

– Кто?

– Молчанов.

Только на секунду колебание отразилось на лице Автономова.

– Это еще ничего не доказывает. Во время войны многие из лагерей попадали в штрафроты. Случалось, и зарабатывали звезды Героев Советского Союза. Но мы давно уже не по законам военного времени живем. Сегодня его расконвоируй, а завтра он опять сунет кому-нибудь под лопатку перо.

– И все же на этот раз твои информаторы обманули тебя.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Загляни в свою синюю папку и ты сам увидишь, о чем теперь тебя просит Цымлов.

Пошарив рукой в тумбе стола и раскрыв перед собой синюю папку, Автономов продолжал небрежно улыбаться, но Греков видел, как уже порозовели его щеки, улыбка, подергивающая уголки рта, все больше начинала напоминать гримасу, а руки шарили на столе: передвигали чугунную пепельницу, откручивали и закручивали ручку на пресс-папье. Больше всего Автономов не любил быть обманутым.

– Козырев свое получит, – сказал он. – Но из этого еще не следует, что и человеколюбивый проект твоего Федора Ивановича под аплодисменты пройдет.

– За что ты, Юрий Александрович, его не любишь?

– Разве это заметно?

– Даже слепому.

– Теперь и ты ошибся. Не его я не люблю, а когда он начинает ковыряться.

– Как это понимать?

– Наше дело строить, а не лезть в дебри.

– Боишься заблудиться?

– Не нами заведено.

– И на этом можно поставить точку?

Автономов долго не отвечал, склонившись над папкой. Большая белая рука его лежала на стекле, отражаясь в нем, как в зеркале. Когда, подняв голову, он взглянул на Грекова, тому показалось, что под фамильярной грубостью Автономов старается спрятать что-то другое.

– Вася, девичья твоя душа, – сказал он осевшим голосом, – почему ты не пошел заведовать детскими яслями? Сушил бы теперь пеленки, вместо того чтобы обращать меня здесь в христианскую веру. Скучновато мне бывает с тобой. – Автономов вдруг придвинул к себе папку и, размашисто написав на углу листа: «Разрешаю В. Молчанова перевести из правобережного района в центральный», поставил: «Автономов».

– Как у министра, – пошутил Греков.

Небрежным движением подавая ему через стол лист, Автономов холодно взглянул на него.

– В том-то, может быть, и загвоздка, что не я министр.

Из приемной, открыв дверь спиной, вошел его порученец, держа по стакану чая в подстаканниках в каждой руке. Поставив их на стол, он хотел удалиться, но Автономов остановил его:

– Гамзина нашел?

В глазах порученца мелькнуло беспокойство.

– Он уехал.

– Куда?… – с еще большим беспокойством порученец взглянул на Грекова. Но Автономов сурово напомнил: – Тебе пора уже знать, что от начальника политотдела у меня секретов не может быть.

– На катере вверх по Дону.

– Что за прогулка при луне?

– К утру он вернется, – заверил порученец.

– И сразу же его ко мне на доклад.

После того как за порученцем закрылась дверь, Автономов, помешивая ложечкой в стакане чай, коротко взглянул на Грекова:

– Хочешь, я тебе скажу, о ком еще просил тебя замолвить слово твой Цымлов?

Греков отхлебнул из своего стакана и поставил его на стол.

– Говори.

– О Коптеве. Угадал?

– Угадал.

– Вот видишь, – Автономов засмеялся. Но взгляд у него остался суровым. – А вдруг да попадешь к нему под настроение, и он, не глядя, начертает… – Автономов отодвинул стакан рукой. – Не начертаю! Так и передай. Даже если и ты меня начнешь просить… Знаешь, почему?

– Не знаю.

– Потому что быть хорошим, конечно, приятно, но кто-то должен быть и плохим, иначе всех бы козликов давно уже поели волки. Ты дело этого Коптева читал?

– Нет.

– А не мешало бы. Архив рядом.

Он явно хотел вознаградить себя за только что сделанную уступку.

С испуганным лицом заглянул в комнату порученец:

– На проводе министр.

9

На пристань Греков успел, когда береговой матрос уже закреплял сброшенный с палубы парохода канат на чугунной тумбе.

Пустынный станичный берег в пяти километрах ниже плотины никогда прежде не озарялся светом таких мощных фонарей, распространявших далеко вокруг серебрящийся свет. Никогда раньше здесь не скатывалось с пароходов на берег по сходням столько людей. На бугре дружно взлаяли собаки.

Редкие фигуры местных жителей с плетеными корзинками, опорожненными в городе на базаре, потерялись в толпе командированных из Москвы на стройку инженеров Главгидропроекта, приехавших сюда к расконвоированным ЗК жен и корреспондентов газет. Стоя у сходней, Греков высматривал среди них своего сына. У Грекова не было даже фотографии, по которой он мог бы узнать его, кроме той, когда он был снят еще совсем маленьким, одиннадцать лет назад. Так, пожалуй, можно было бы и не найти его среди множества других пассажиров, сходивших с парохода, если бы Валентина Ивановна, которая стояла рядом с Грековым, не сказала вдруг с уверенностью:

– Вот он.

Последним с парохода сходил, держась за канат рукой и беспокойно озираясь, худенький подросток с рюкзаком и в соломенной шляпе, одетый так, как обычно одеваются пионеры, когда едут в лагерь. В свободной руке он нес удочки.

До этой минуты Греков никогда не верил, читая в книгах, что сердце и в самом деле вдруг может подступить к горлу. Самое поразительное было, что мальчик оказался точно таким, каким представлялся он Грекову в тех редких сновидениях, после которых всегда оставалось ощущение вины и тревоги.

– Алеша! – окликнул Греков.

Мальчик с рюкзаком повернул голову в шляпе с большими полями. Нет, он не бросился к отцу, не обхватил его шею руками. Он подошел к нему и неловко прижался боком, искоса взглядывая большими черными глазами на ту красивую тетю, которая стояла рядом с его отцом и слабо улыбалась.

10

Зная свою бывшую жену, невольно задумывался Греков, почему она вдруг сменила свой многолетний гнев на милость и позволила Алеше поехать к отцу. Тем радостнее Грекову было убеждаться, что все его тревоги были напрасны. Возможно, Алеша и привез с собой из дому предубеждение к Валентине Ивановне, о котором можно было догадаться, когда он украдкой взглядывал на нее. Но то ли она упорно не хотела замечать его взглядов, то ли действительно не замечала. И Грекова вполне устраивало, как сразу же стали складываться у нее отношения с Алешей.

Она не навязывалась ему и не стала искать кратчайших путей к его сердцу. На место, занятое в его сердце матерью, никто не вправе был посягнуть. Валентина Ивановна и не делала этих попыток.

Просто с первого же дня она стала относиться к нему так же, как относилась к Тане. Она была хозяйкой в доме и поэтому вправе была требовать от всех, чтобы неукоснительно соблюдался раз и навсегда заведенный распорядок. Чтобы за столом собирались в положенные часы, а не закусывали на ходу кто когда, таская из шкафа куски, не исключая и Тани. Чтобы каждый, не исключая Тани, убирал за собой постель, а перед сном мыл ноги в тазу, который стоял в углу на террасе. Кроме этих правил, никаких других не существовало в доме.

Однажды услышал Греков из окна, как Валентина Ивановна выговаривала Алеше во дворе:

– Через забор лазить, когда есть калитка, не годится. Ты уже вторые штаны порвал. Мать тебя за это не похвалит.

Грекову показалось, что Алеша обиделся. Опуская голову, он исподлобья взглянул на Валентину Ивановну. Вдруг на лице у него появилась растерянность. С удивлением он еще раз взглянул на Валентину Ивановну, ушел на скамейку в кустах смородины и, поджав по привычке под себя ногу, о чем-то задумался.

Таня же, впервые увидев Алешу, еще на пристани решительно обвила его шею ручонкой и потом, отступив от него на полшага, заключила:

– Вылитый папа.

И сразу же, без всякой помощи взрослых, они заговорили между собой на том языке, который понятен всем детям. Чутьем Таня почувствовала свою ответственность и начала с того, что познакомила Алешу со своим хозяйством: и с лохматым серым щенком, которому еще не успела дать имя, потому что папа только вчера подобрал его, проезжая на машине мимо сквера; и с кошкой, у которой скоро должны быть котята, – она уже и место нашла для них за трубой на чердаке; и с качелями, привязанными к двум старым грушам, на которых Алеша может кататься сколько угодно – она уже накаталась. В ответ Алеша показал ей свои удочки с капроновыми лесками, пообещав снабжать свежей рыбой не только кошку, но и ее будущих котят. А щенка, по его мнению, правильнее всего будет назвать Волчком, потому что, судя по масти, его матерью была если не волчица, то наверняка овчарка. В чем, в чем, а в этом Алеша разбирается: мать его ростовского друга, Женьки Карагодина, работает в зоопарке.

После этих слов Таня окончательно прониклась доверием к брату. Теперь и она могла на детплощадке гордиться, что у нее есть брат.

Подружился Алеша и с соседским Вовкой Гамзиным. Алеша поделился с ним хорошими удочками, а у Гамзиных в углу сада всегда можно было накопать червей. После этого ничто уже не могло воспрепятствовать их дружбе. Мать Вовки Гамзина не одобряла, когда чужие дети появлялись у них в саду, и поэтому роль гостеприимного хозяина чаще всего выпадала на долю Алеши. Вовка Гамзин и до приезда Алеши наведывался во двор к Грековым тем охотнее, что у них не нужно было прислушиваться к шагам за спиной у кустов смородины или у яблонь. В саду у Грековых существовал только один запрет: ломать ветки.

Каждый раз, заставая Вовку у себя в доме, Греков невольно отмечал его сходство с отцом: тот же медленный взгляд выпуклых светлых глаз, те же чуть вывернутые ноздри и даже походка гусем, как ходят люди со стоптанными внутрь каблуками. Рядом с ним Алеша выглядел совсем маленьким.

Но вообще-то Греков редко заставал сына дома. Обычно он со своим новым другом с утра уходили с удочками на Дон и возвращались в сумерки. К этому времени Греков, пообедав, уже опять садился в машину и уезжал на шлюзы, в порт, или же поднимался на бетоновозную эстакады. Иногда с ее гребня он отыскивал взглядом их неподвижные фигурки у воды среди таких же, как они, яростных удильщиков. Он находил Алешу по синей рубашке, а рядом с ним нетрудно было узнать и его товарища по жокейской шапочке с козырьком.

О чем мог разговаривать его сын со своим товарищем в эти долгие часы на берегу Дона? Конечно, у них были свои разговоры, но обязательно еще и другие. Откровенно говоря, не совсем нравилась Грекову эта новая дружба Алеши. Но тут же Греков и отгонял от себя это чувство, боясь, что распространяет свое отношение к Гамзину на его сына. И откуда же Грекову было знать, что Вовка Гамзин, стоя рядом с Алешей на берегу и наблюдая за поплавком, иногда вдруг мог задать ему и такой вопрос:

– А правда, что эта жена у твоего отца – фронтовая?

Вовка сердился, что Алеша не отвечает ему, упорно наблюдая за своим поплавком.

– Оглох, что ли?!

Еще более удивился Вовка, когда Алеша вдруг начинал кричать срывающимся голосом, подступая к нему с кулаками:

– Вот я тебе покажу, как распугивать своей болтовней рыбу!

11

Раньше, чем обычно, пришел Греков вечером домой. Таня играла на террасе со щенком, Алеша еще не вернулся с Дона, а Валентина Ивановна о чем-то разговаривала через забор с женой Гамзина. Решив им не мешать, Греков прошел в свою комнату и сел у открытого окна с папиросой. Валентина Ивановна стояла у частокола к нему спиной в синем платье со шнуровкой, в белой шляпке из рисовой соломки. Греков так и не смог бы ответить, почему и теперь его все еще продолжают так волновать и эта шнуровка, и тень у нее на плече от шляпки.

Ему не видно было ее лица, но и без этого по всему, хотя бы даже по тому, как наклонила она голову, слушая Гамзину, он знал, что ей в тягость разговор с соседкой. Собственно, говорила одна Гамзина, а Валентина Ивановна слушала, взявшись рукой за столбик частокола. Раньше они только здоровались через забор, но с того дня, как Алеша подружился с Вовкой, соседка, завидев Валентину Ивановну во дворе, уже не упускала случая затронуть ее.

У жены Гамзина был такой голос, что его далеко было слышно даже тогда, когда она совсем его не напрягала.

– Очень хороший мальчик, – говорила она Валентине Ивановне.

Валентина Ивановна то ли что-то ответила ей, то ли просто кивнула. Узел волос, выглядывающий у нее из-под шляпки, колыхнулся.

– Но похож не на отца, – продолжала Гамзина. – Я, конечно, его матери не знаю, но, во всяком случае, глаза у него, хоть и черные, как у отца, но не такого разреза, а уши и совсем другой формы. У Василия Гавриловича просто крупные, а у мальчика еще и оттопыренные, как будто его часто дерут за уши. А подбородок…

И она с подробностями стала разбирать, какой у Алеши подбородок. Из ее слов получалось, что если Алеша вообще-то красивый мальчик, то подбородок у него безвольный, скорее, женский, в то время как у Грекова был твердый подбородок. И рот у мальчика тоже не отцовский, а нос почти вздернутый, тогда как у отца с горбинкой. Впервые Греков узнал, что он, оказывается, законченный казачий тип. Его же сын, по словам Гамзиной, унаследовал в основном черты матери.

– Я, конечно, ее не видела, но у меня есть интуиция.

Вероятно, она думала, что делает этим Валентине Ивановне приятное. Но самое странное заключалось в том, что Гамзина почти все угадала верно. Алеша действительно был больше похож на мать, только, пожалуй, одни глаза унаследовал от отца, хотя такие же черные были у деда по материнской линии. Нет, у деда было совсем не такое выражение, в глазах у Алеши вспыхивал совсем другой блеск, особенно когда они смеялись или же появлялся в них вопрос. С этим вопросом он и взглядывал иногда на Валентину Ивановну. Во всем же остальном жена Гамзина почти не ошиблась.

Но какое было до всего этого дело Валентине Ивановне, и почему жена Гамзина заставляла ее теперь разбирать вместе с нею, какая могла быть внешность у Алешиной матери?

Конечно, все это пустяки, жена Гамзина просто не знает Валентины Ивановны. Все же Греков попросил Таню передать ей, что он уже дома.

Через минуту на террасе послышались легкие шаги, и Валентина Ивановна появилась в двери.

– Так рано, Вася?! Сейчас будем ужинать.

Ее глаза смотрели на него, как обычно, со спокойной живостью. Только будто кто-то подсинил их под круглыми полями шляпы, как всегда, когда она надевала это платье со шнуровкой.

12

Ни днем ни ночью не затухают в пойме костры. Выше дымной завесы над порубленным лесом, над разоренными гнездовьями колышутся в небе стаи птиц.

В полдень отчетливей по окружности горизонта линия холмов. Ближние кажутся, от полыни, сизыми, более далекие – синими, а совсем дальние – голубыми, почти призрачными. Вровень с их сливающейся с небом волной и должна будет подняться вода, когда ее перехватит у выхода из поймы намытая земснарядами из донского песка плотина.

По дощатым мостикам, вздрагивающим на поплавках, Греков перешел с берега на земснаряд. Первый, кого он увидел, был Усман с автоматом. Значит, кроме постоянного экипажа, на земснаряде теперь находился и еще кто-то из ЗК. Тут же Греков и увидел его.

Смуглый, с вьющимися волосами, тот стоял на корме, облокотившись о перила, и смотрел вниз, где рыхлитель фрезы, подрывая песчаный откос, взбаламучивал воду.

– Здравствуйте, Коптев, – поравнявшись с ним, сказал Греков.

Тот оглянулся.

– Здравствуйте. – И. отвернувшись, опять стал смотреть на воду.

Там, где ее взбаламутили могучие лопасти и ненасытно сосала труба, она была темной, почти черной. Позвенькивая в трубах песком, она несла его на карты намыва.

Если еще минуту назад Греков мог сомневаться, знает ли Коптев о решении Автономова, то теперь уже не осталось сомнений: знает. Не вступая в разговор, Греков молча обогнул Коптева и пошел по объятой дрожью палубе земснаряда к рубке командира.

Но с командиром, приложившим при появлении Грекова пальцы к козырьку флотской фуражки, у него все же состоялся этот разговор. Взглянув из окна рубки на одинокую фигуру у перил, командир земснаряда вздохнул со строгим выражением на еще юном румяном лице.

– Хоть и не положено, Василий Гаврилович, решений вышестоящего начальства обсуждать, но, по-моему, это неправильно, что не доверяют ему. Если не он доверие заслужил, то кто же еще? А такого механика и с дипломом не найти. Как что, так и требуем его из зоны. И сегодня бы без него ни за что эту кашу не расхлебать.

И по лицу Грекова увидев, что тот не знает, о чем речь, капитан земснаряда с удовольствием стал рассказывать, как лопнула рано утром муфта подшипника на машине и как с помощью вызванного из зоны Коптева за какие-нибудь два часа удалось предотвратить простой. Слушая капитана, Греков с сомнением смотрел на его круглощекое лицо. Если лопнула муфта подшипника на главной судовой машине, то ее никак нельзя было заменить всего за два часа. Земснаряду пришлось бы простоять по меньшей мере два дня.

– Не верите?

– Не верю, – признался Греков.

И капитан, ухватив его за рукав, поволок за собой в машинное отделение. С недоумением Греков увидел там муфту, обмотанную замасленным тряпьем.

– Конечно, – пояснил капитан, – это не капитальный ремонт, но отводной канал мы, во всяком случае, успеем размыть. Все-таки выход. Нашим механикам ни за что бы не догадаться.

Уже прощаясь с капитаном земснаряда, Греков коротко оглянулся.

– До этого он, конечно…

Капитан жестко перебил его:

– Нет, он уже знал об отказе.

Выехав на шоссе, Греков еще продолжал оглядываться на одинокую фигуру на земснаряде. Как склонилась она, перегнувшись через перила к воде, так и не шелохнется. Как будто приворожила ее к себе эта взбаламученная фрезой земснаряда под откосом донского яра вода.

Водитель, который должен был после этого отвезти Грекова домой, удивился, когда тот внезапно приказал ему у длинного кирпичного здания под шиферной крышей:

– Тормози и езжай в гараж. Я потом сам доберусь.

13

Начальник архива принес требуемую папку и оставил Грекова в своем кабинете с панелями, окрашенными под цвет дуба. От них еще исходил запах масляной краски.

Сдержанно шелестели страницы дела заключенного Дмитрия Афанасьевича Коптева. Экономный народ эти судейские работники, думал Греков, не любят изводить государственную бумагу. На восемнадцати страницах рассказана вся жизнь человека. Да, служил, отвечает и на вопрос следователя ЗК Коптев о службе в армии. Оказывается, родился в рубашке, если и Отечественную прошел и вернулся домой только с одним ранением в ногу.

Да, но как же после этого он мог пойти на то, о чем с неумолимой точностью свидетельствовали эти фиолетовые строчки, впечатанные в тускло-желтую бумагу: «Несмотря на упорное запирательство обвиняемого и категорическое отрицание им своей вины, народный суд на основании материалов предварительного следствия, показаний свидетелей и других прямых и косвенных улик, поименованных в протоколе, установил, что хищение социалистической колхозной собственности в количестве 3112 (трех тысяч ста двенадцати) килограммов зерна было произведено им с помощью колхозной грузовой автомашины ГАЗ-АА № PK 376-20. На основании вышеизложенного и руководствуясь статьей…»

Греков закрыл папку. Он давно уже успел выучить эту статью, которой руководствовались суды, сообразуя меру наказания с мерой подобных преступлений. И никто не вправе был бы сказать, что мера наказания, избранная теперь судом, превышала меру того преступления, которое совершил ЗК Коптев. Не на десять килограммов зерна польстился, за которые по Указу люди тоже отсиживали большие сроки.

Вот и поддайся после этого сочувствию, которое неизвестно каким путем может вдруг прокрасться в сердце. У человека может быть такая биография – и оказывается, это еще не все. Могут быть руки с короткими сильными пальцами, с костяными наростами на коже ладоней, но и этого еще недостаточно, чтобы безошибочно его оценить.

Теперь яснее стало и то, что Автономов вкладывал в слова: «А тебе не мешало бы почитать…» В жизни все не так просто, и Греков уже не раз замечал у Автономова этот зоркий взгляд на людей, который помогал ему быстрее других постигать их сущность. Впрочем, в случае с Коптевым и не требовалось особо проницательного взгляда. Все как на ладони.

14

В калитке ему с разбега бросилась на шею Таня, потерлась своей щечкой об его жесткую щеку и с крепко зажатой в ручонке монетой зашагала рядом, рассказывая обо всем, что случилось за день. Случалось же обычно за летний день немало. А сегодня новостей было особенно много. Во-первых, у кошки, которую оставили Грековым в наследство старые хозяева того дома, оказывается, уже живут на чердаке два котенка: белый, с черным пятном на боку и черный, но в белых носочках. Мама проследила за кошкой и увидела их. Алеша сделал себе донную удочку и ушел с Вовкой Гамзиным на затон к земснаряду, где уйма красноперок, которых особенно любят кошки…

– Их там можно из воды прямо руками таскать, – авторитетно добавила Таня.

– Тогда зачем же удочки? – смеясь спросил Греков.

– Настоящие рыбаки никогда руками не ловят.

Но и это было еще не все. Как только Таня бросилась Грекову навстречу в калитке, он сразу же заметил у нее в руке корзиночку, сплетенную из белотала.

– Ее сплел казак, – сообщила Таня, поворачивая в руке корзиночку, в которой уже уютно устроилась ее кукла.

– Что за казак?

– С усами. – Таня на две стороны разгладила на губе пальцами. – Он уже два раза сегодня к тебе приходил, на лавочке ждал. Завтра с утра придет.

Никакого казака, который был бы должен к нему прийти, Греков так и не смог вспомнить. Да и не было у него теперь времени, чтобы вспоминать, потому что Таня тащила его за рукав по гравийной дорожке к дому, продолжая рассказывать ему о всех событиях, случившихся без него за день, и он, как всегда, вслушивался в ее шепелявую скороговорку. Как всегда, неизъяснимо сладка была его уху эта скороговорка после дня, проведенного среди сплошного грохота и лязга, среди всего того, что составляло здесь смысл его жизни, требующей постоянного напряжения всех сил ума и сердца.

15

Но утром, выйдя из калитки, он сразу же увидел этого казака в выгоревшей добела гимнастерке на лавке у ворот. Синюю фуражку с красным околышем он надел на столбик частокола, подставив раннему солнцу редковолосый затылок.

– Ко мне? – останавливаясь, спросил Греков. Вставая и надевая фуражку, казак козырнул:

– Если вы и есть товарищ Греков…

Теперь уже обратил Греков внимание и на то, что, поджидая его, казак не терял времени даром. На лавке лежал ворох белоталовых прутьев, стояла похожая на макитру корзина. Греков сразу понял, что это раколовка. Как видно, казак долго поджидал его на скамейке, если успел почти уже сплести ее своими желтыми, обкуренными пальцами. Оставалось довершить самый верхний ряд. Греков сел рядом с казаком на лавку, и тот, разговаривая с ним, продолжал вплетать в раколовку последние прутья.

– Вы, товарищ Греков, можно сказать, и не нужны мне, потому что помощи мне от вас все равно не будет, но пожаловаться кому-то все-таки надо. – Поднимая от раколовки глаза, он указал в конец улицы. – Вы этот дом на углу видите?

– Под камышом?

– Под чаканом. Это мой дом.

– А вы разве не переселились еще?

Греков знал, что из станицы, которая хоть и не была под угрозой затопления, но оказалась под самой плотиной, жители уже два года как переселились на новое место.

– Но садок-то там еще родимый, – ответил казак. – А она рубит.

– Кто?

– Только вчера приехала к мужу из Москвы и уже яблони рубит.

– Зачем?

– Хочет эту… – казак поставил на раколовку обе ладони рядом, – аллею сделать.

Теперь Греков уже вспомнил, что к главному инженеру правобережного района Клепикову приехала из Москвы жена и почему-то решила поселиться не на правом берегу, где их давно ожидал коттедж, а в центральном поселке.

– А яблоки уже с детский кулачок, – добавил казак.

– Хорошо, я скажу коменданту, – вставая с лавки, пообещал Греков.

К тому времени и раколовку казак уже доплел. Запрятав конец последнего прутика, он поставил ее на лавку.

– А это вашему Алеше. Из него должен добрый рыбак выйти. – Он указал на сверкающее ниже плотины плечо Дона. – Целыми днями со своим дружком с удочками сидят. – И вдруг испуганно пояснил: – Вы не подумайте, что я вас задобрить хочу, мне тут все равно скучновато было вас дожидаться.

В эту минуту в калитке показался вооруженный удочками Алеша.

– Стефан Федорович, миленький!

Он взял глянцевито-зеленую раколовку и прижал ее к груди. Казак, улыбаясь, смотрел на него…

С главным инженером правобережного района Клепиковым Греков сидел за одним столиком на летучке у Автономова и потом через полчаса вместе вышел из управления.

– Вас, Кузьма Константинович, можно поздравить с окончанием холостяцкой жизни, – сказал ему Греков.

– Ну да, ну да! – думая о чем-то своем, рассеянно отвечал Клепиков.

– Надеюсь, вашей жене понравился ваш коттедж.

Тут же Греков и пожалел о своих словах. Инженер Клепиков, этот грозный для своих подчиненных человек и один из тех гидростроителей, чьим мнением дорожил сам Автономов, вдруг затравленно взглянул на него снизу вверх, как мальчишка побагровел и, опустив голову, быстро пошел вперед, обходя Грекова. В раскаянии Греков окликнул его:

– Кузьма Константинович!

Но тот не оглянулся. Маленький и тщедушный, он подпрыгивающей походкой почти бегом удалялся по той самой улице, в конце которой среди других чакановых крыш виднелась крыша старого казачьего куреня, облюбованного его только что приехавшей из Москвы супругой.

16

Он открыл калитку во двор, когда сражение ее за свои права с бывшим владельцем старого яблоневого сада вступило в решающую фазу. Лилия Андреевна, его супруга, в решительной позе стояла у большой яблони с топориком в руке, спрашивая у бывшего хозяина этого сада, который загораживал от нее яблоню:

– Разве вам не уплачено за каждую фруктовую единицу?

– Чего? – переспрашивал он, растопыривая руки, стараясь и не прикоснуться к ней, и не допустить до яблони.

– Я, кажется, по-русски говорю, что государством уже уплачено вам за каждое дерево, – отчеканила Лилия Андреевна.

Бывший хозяин сада взглянул на нее своими голубыми глазами, нос и губы у него покривились. Но он ничего не сказал, а вдруг повернулся и пошел прочь. Кузьма Константинович разминулся с ним в калитке.

Увидев мужа, Лилия Андревна ринулась к нему.

– Что за люди! В новом доме у него теперь водопровод, ванная, – она стала загибать пальцы на руке, но не договорила. Ее муж почему-то вдруг тоже скривил гримасу, очень похоже, как это только что сделал казак, и, отмахнувшись, пошел от нее в открытую дверь дома.

Но Лилия Андреевна тут же утешилась. Она давно знала и не скрывала от своих знакомых, что ее Кузьма, несмотря на весь его гидростроительный ум, человек со странностями, впрочем, присущими всем творческим людям. Поэтому его мнения по вопросам устройства семейного очага она совершенно спокойно могла не принимать во внимание. Придет время – и он еще скажет ей спасибо.

17

Не только в пойме, которую должна была затопить вода, но и по нижнюю сторону плотины люди, снимаясь с обжитых мест, переселялись на новые. Оттуда уходили перед нашествием воды, а здесь, вблизи плотины, говорили инженеры, тоже лучше было не оставаться.

Дальше инженеры ограничивались намеками. Конечно, ничего страшного в ближайшем будущем не предвидится. Но еще не зарубцевалась у людей память о том, как проходили здесь на Сталинград немецкие танки. Скорее всего, намеки и сыграли свою роль в том, что из станицы, которая оказалась под самой плотиной, жители раньше других переселились на новое место.

За три с лишним года они там давно уже обстроились, посадили молодые сады. Но и в старые не забывали наведываться. К тому же временные хозяева и не пытались заявлять на них свои права. Судя по всему, они даже чувствовали себя виноватыми перед теми, кто вынужден был бросить обжитые места, и совсем не препятствовали им, когда приходило время собирать урожай в садах.

Но Лилии Андреевне Клепиковой, которая, приехав теперь к мужу, занялась устройством семейного, пусть и временного, гнезда, совсем не обязательно было знать об их подробностях. До этого она привыкла жить в Москве. Она не цыганка была, чтобы всю жизнь проводить на колесах, кочуя вслед за мужем со стройки на стройку. Но теперь ее Кузьма уже стал приближаться к тому возрасту, когда и в самых, казалось бы, верных мужей начинает вселяться вирус ветрености. И пока еще до этого не дошло, она решила приехать к мужу.

Увидев старый казачий сад, она пришла в восхищение. Меньше всего она ожидала найти здесь, среди этого хаоса развороченной и вздыбленной земли, такое чудо. Ветви могучих яблонь с четырех сторон обнимали дом, где ей с мужем предстояло жить вплоть до окончания стройки. Конечно, он мог бы заблаговременно побеспокоиться, чтобы им отвели коттедж не где-нибудь на отшибе – на правом берегу, а в центральном поселке, но, как всегда, он зевнул. Из-за этого она теперь не намерена была терпеть неудобства. В конце концов, ничего с ее Кузьмой не случится, если он станет ездить отсюда на работу на автобусе. Это каких-нибудь восемь – десять километров. В Москве тысячи людей ежедневно ездят на работу из конца в конец города.

Однако и в этом казачьем доме, если его благоустроить, можно будет неплохо прожить до конца стройки. Даже нечто оригинальное есть в том, что они будут жить в курене. Из ветвей сада он выглядывает, как из зеленой рамы. Если на то пошло, можно оставить и камышовую крышу, чтобы не нарушать стиль. Тем более что крыша новая. Очевидно, еще совсем недавно бывшие хозяева куреня надеялись, что будут здесь жить.

Но эти доисторические окна и двери она, конечно, распорядится заменить. Темно в доме и от слишком густых яблонь. Но если срубить всего четыре яблони, образуется аллея в самый конец сада. Там можно поставить беседку. Лилия Андреевна сказала мужу, чтобы привезли три-четыре самосвала песка, а еще лучше – той самой золотистой морской крошки, что возят на плотину для фильтров. Поживи с таким мужем – и сама станешь гидрой.

18

Наконец-то на диспетчерке в управлении Автономовым была брошена одна из тех фраз, которой назначено было стать крылатой:

– Завтра зануздаем Дон.

Несмотря на то что перекрытие русла должно было начаться после обеда, уже с утра по всему крутому склону правого берега, посеребренному полынью, стояли люди. Красными, зелеными, оранжевыми платьями и платками женщин покрылась верхняя часть склона, а нижнюю часть заняли мужчины. Среди них можно было увидеть и красные околыши, от которых уже отвыкли взоры. Костерком пылали они в том месте, где стояла, выдвинувшись вперед, группа старых казаков.

Впереди, положив обе руки на байдик, стоял совсем древний старик. Вокруг него плясала армия кинооператоров и фоторепортеров. Среди них увидел Греков и девушку в комбинезоне, которая, казалось, вот-вот переломится под тяжестью своей кинокамеры. Но, расталкивая мужчин, она неизменно оказывалась впереди всех.

Вездесущее племя в желтых кожаных куртках ловило мгновения, когда солнце проглядывало сквозь прорехи туч, стремясь запечатлеть то, что через час или через день запечатлеть уже будет невозможно. Через час, через день все здесь будет иным. Будет, может быть, яркий солнечный день, но такое уже не повторится. Будет, возможно, еще более красивым этот берег, но Дон никогда уже не потечет по своему руслу. Не будет больше такого Дона.

Преступлением было бы прозевать и то самое мгновение, когда он еще такой, и то, когда на него начнут набрасывать узду, а он, может быть, попытается поднять бунт, отстаивая свое право течь по древнему руслу.

А пока кинорепортеры и фоторепортеры избрали своей мишенью старого казака.

– Еще немного – и он испустит дух, – подтолкнув Грекова, сказал Автономов. – Эта киноблоха так и скачет вокруг него.

Но старик и в самом деле был для кинооператоров находкой. Во-первых, он чем-то похож был на Ермака. Во-вторых, это был не какой-нибудь ряженый сторож конторы «Главчермет», за всю свою жизнь не знавший седла, а самый натуральный сын Дона. В этом все переставали сомневаться, едва взглянув на его синий чекмень и на такого же цвета шаровары с лампасами.

Да, это был тот самый старик, который приезжал сюда и весной из станицы Приваловской, когда под напором льда содрогались быки железнодорожного моста, и потом, когда он пообещал Федору Ивановичу Цымлову, что Дон еще покажет себя. Но тогда одет он был в обыкновенный поношенный тулуп и в треух, а тут явился, как на смотр.

И поистине величественное впечатление производил этот обломок казачества, когда он, пренебрегая суетой окружавших его репортеров, сквозь их толпу зорко поглядывал в верховья на столб синей воды, которую хотели запереть камнем. Усмешка таилась у него в уголках губ под крыльями бурых усов и в складках полуприкрытых век.

Тишина повисла над берегом, когда Федор Иванович Цымлов взмахнул рукой за стеклянной стенкой своего КП и первые самосвалы с изображениями буйволов на капотах, съезжая к прорану на мост и разламываясь надвое, стали освобождаться от своего груза. Армия кинорепортеров и фоторепортеров, отхлынув от старика, повернула все свои жерла туда, где стали низвергаться в Дон водопады камня.

Но еще много времени должно было пройти, чтобы люди, заполнившие придонский склон, поверили, что все это было затеяно совсем не ради репортеров и кинооператоров в комбинезонах и желтых куртках, которым нужно было заснять какое-то представление на берегах Дона. Ничто пока не предвещало, что с Доном, который все с той же медлительностью тек среди белых песчаных откосов и красных яров, может произойти какая-нибудь перемена.

Сперва он всего лишь вздохнул, когда вывалилась из самосвала первая очередь камней. Ни сколько-нибудь замутить его не смогла она, ни тем более преградить ему путь в привычных берегах к Азовскому морю. Только на одно мгновение поднялась из его глубин фиолетовая муть, но тут же и успокоилась вода. Легкая рябь, набежав на кромки берегов, угасла.

Не омрачилась зеркальная поверхность Дона и после того, как еще раз самосвалы опрокинули в него свой грохочущий груз. Восемь тупоносых машин сразу въезжали на мост, вода размыкала чрево и, поглотив глыбы серого камня, смыкаясь, текла все так же, как текла она до этого сто и тысячу лет в берегах, опушенных зеленью лугов и серебром полыни.

– Так он и покорился! – услыхал Греков.

Тот самый казак, который сплел его сыну раколовку, стоял в двух шагах от него в толпе. Греков обратил внимание, что глаза у него были ярко-синие и молодые. Может быть, и потому, что, глядя вниз, под кручу, видели они, что батюшка-Дон не только не собирается покоряться, но даже и не желает замечать, что вся эта суета, затеянная здесь, имеет к нему хоть какое-то отношение. Мало ли чего уже ни затевали люди на его берегах за те сотни и тысячи лет, пока он течет в своем русле! Сколько их родилось и умерло, сколько окрасило своей кровью его воды и утонуло в них, а ему хоть бы что.

– Этим его не возьмешь, – снова сказал знакомый Грекову казак, дотронувшись сзади до плеча старика с байдиком. Но старик не оглянулся.

Кинооператоры и фоторепортеры и теперь не оставляли его в покое, то и дело переводя дула своих объективов с прорана на него. Они видели в лице этого древнего казака великолепный сюжет и хотели обыграть его до конца.

Но и он пока не оправдывал их надежд. Его лицо и вся внушительная фигура оставались невозмутимо спокойными, как невозмутимо спокойным оставался Дон, пренебрегая тем, что его старались забросать камнями. Положив руки на свой караичевый байдик, старик смотрел, как исчезают камни под водой. Съезжая с моста на левый берег, порожние самосвалы шли под экскаваторы и, вновь загруженные, возвращались на проран, замыкая кольцо. Пошел второй час перекрытия русла Дона.

19

Вдруг застрял самосвал посредине прорана. Остановились следом за ним и другие машины.

– Доигрался, – бросил Автономов. Греков не понял

– Кто?

Автономов метнул взгляд в ту сторону, где за стеклянной стенкой КП на круче белым пятном расплывалось лицо Цымлова.

– Кажется, было сказано ему, чтобы из ЗК на эту операцию – ни одного. – Автономов вскинул к глазам руку с часами. – Считай, уже полторы минуты из графика выпали. Ну, Федор Иванович, как бы я тебя самого не заставил улечься поперек Дона, – клокочущим голосом пообещал Автономов.

– Нет, это не ЗК, а Коваль, – присматриваясь к круглоголовому, плечистому шоферу, откинувшему капот самосвала, возразил Греков.

Шофер то нажимал на стартер самосвала, то опять, вылезая из кабины, по пояс скрывался в его пасти. «Буйвол» не трогался. Сзади подходили от экскаваторов новые машины, и скоро уже замерло все кольцо.

Автономов опять поднес часы к глазам.

– Две минуты.

В этот момент рядом с фигурой круглоголового появилась фигура другого водителя, в синем комбинезоне. Плечом отодвинув круглоголового, он нырнул в пасть «буйвола», через мгновение вынырнул и, махнув рукой, побежал в хвост колонны. Женщина в комбинезоне едва успела забежать впереди него со своей кинокамерой, затрещав ею, но он тут же и отвел ее рукой, побежав дальше. Круглоголовый шофер за хлопнул за собой дверцу кабины, и самосвал, окутываясь дымом, съехал с моста. Опять заструилось кольцо машин вокруг горла Дона.

– Кто этот молодец? – поинтересовался Автономов. С явным удовольствием он повторил: – Молодец! Когда будем людей к наградам представлять, ты, Греков, не забудь его.

– Это Коптев, – сказал Греков, присматриваясь к водителю в синем комбинезоне, который, оказав помощь товарищу, уже захлопнул дверцу своей машины.

Ничего не дрогнуло в лице Автономова. Он лишь повел глазами в сторону Цымлова, снова встретился взглядом с Грековым и устремил взор туда, где бурлила между ряжами вода и, опоясывая Дон, шли по кругу самосвалы с буйволами на капотах.

Все таким же невозмутимым оставалось чрево Дона, вздрагивая и расступаясь лишь для того, чтобы поглотить очередной поток камней. Уже начинало казаться, что никогда не насытится оно и что восторжествует этот потомок Ермака с байдиком, пока не стала стекать по балкам с горы из степи мгла и не послышалась из репродукторов команда Цымлова:

– Свет!

Одновременно вспыхнули все прожекторы на правом и на левом берегах, скрещиваясь на проране, залучились тысячесвечовые лампы на железобетонных столбах, замерцали фары. Синева вечера раздвинулась, очертив многоцветную толпу на склоне и проран. И тут же как ветром колыхнуло толпу. Из груди ее вырвался вздох.

Вдруг увидели все поперек Дона темную гряду. Свет прожекторов и ламп, пронизав воду, явственно обозначил волнистый хребет каменных бугров, между которыми еще оставались ложбины Все теперь могли видеть, как после каждого нового обвала камней все выше под водой поднимаются конусы бугров и как выравниваются между ними ложбины.

Голос Цымлова скомандовал;

– Вторая очередь!

И с «буйволов», гуськом спускавшихся к прорану, уже не глыбы стали падать в Дон, а заструились ручьи мелких камней. Сталкиваясь в воздухе, они разбрызгивали красные, зеленые, голубые искры.

Кинооператоры и фоторепортеры, не жалея пленки, метались под этим камнепадом по мостикам, перекинутым от ряжа к ряжу. Казалось, не вода бушует между ними, а голубое, красное, зеленое пламя. Ослепленные им, кружились в водовороте рыбы: медно-красные сазаны, серебристые сулы, черные щуки. Медлительные сомы искали проходы в каменной запруде, туполобо тычась в нее, отплывая и вновь подплывая.

Все же одному из них удалось втиснуть свое могучее туловище в ложбину между каменными буграми. Бия хвостом, он рывками пошел вперед, прорываясь в верховья Дона. И он бы, пожалуй, прорвался, если бы в это мгновение из самосвала не обрушилась на него лавина камней, похоронив под собой. В это мгновение и каменная гряда показала из-под воды свою серую ребристую спину.

Слышен стал рокочущий шум Дона. Он как будто хотел напоследок что-то рассказать людям, которые молча стояли на склоне и смотрели, как машины забрасывают камнями его грудь, и напомнить им о чем-то. Осевшие под грузом, медленно въезжали на проран и, легко съезжая с него, опять бежали под ковши экскаваторов самосвалы. С каждым новым оборотом машин все уже становилось горло, из которого еще вырывалась прощальная песня Дона.

Он еще пробивался в низовья большими и маленькими ложбинами, разделявшими вершины каменного хребта, но с каждым новым заездом «буйволов» на проран они становились уже. Вдруг песня его оборвалась.

Съехавшая на мост очередная машина ссыпала в черный проем свой груз. Падая, он угодил в то самое место, где еще пробивалась последняя струя сквозь камни, и все смолкло. Захлебнулся Дон. Перед непроходимой преградой свернул со своего тысячелетнего пути и потек по обводному каналу в обход плотины, чтобы ниже ее опять вернуться в свое древнее, но уже навсегда обмелевшее русло.

20

В этот момент кинооператоры снова вспомнили о старике, из которого должен был получиться сюжет. Если его как следует обыграть, это наверняка войдет в золотой фонд киноискусства. Единственный в своем роде шедевр: прощание казачества со старым Доном.

Снопы света сразу со всех сторон брызнули на склон горы и, выхватив из темноты живописную толпу, ярче всех озарили стоявшего впереди всех старого казака с байдиком. Вспыхнули у него околыш и лампасы. И все вдруг увидели, что он плачет.

Кинорепортеры и фоторепортеры так и ринулись поближе к нему, заходя с одного и другого бока и приседая, чтобы снизу нацеливать объективы, потому что им непременно надо было заснять его лицо крупным планом. Каждая его слеза была на вес золота. Это были не какие-нибудь глицериновые, а самые натуральные слезы казака, оплакивающего расставание его с древним Доном. Окружив старика, они в свете прожекторов плясали вокруг него. Девушка в комбинезоне сумела ближе всех подобраться к нему, под самую бороду, и снизу целилась в него глазком кинокамеры.

Внезапно старый казак выпрямился и, подняв свой байдик, пошел на них, как ходил на ворон и сорок в своем огороде и в станице.

– Кыш, проклятые!

Расступаясь перед ним, они разбежались в стороны, но не забывая при этом трещать и щелкать затворами своих аппаратов. Они не вправе были прозевать такие кадры. Фигура казака с поднятым байдиком должна будет выглядеть на фоне укрощенного Дона особенно символически. Когда он круто повернулся и пошел прочь, взбираясь по склону, они опять сомкнулись вокруг него, забегая к нему с боков, спереди и снимая его спину в синем чекмене.

Как незрячий, он нащупывал впереди себя байдиком стежку. Из толпы жителей выступила девушка в сиреневой блузке и пошла рядом с ним, поддерживая его под локоть.

Теперь уже кинорепортеры и фоторепортеры неотступно сопровождали их обоих – старика и девушку, поддерживающую его под локоть. Нельзя было и придумать лучших кадров. Вот где была символика: немощную старость сопровождает на покой торжествующая юность.

21

В будку командного пункта, где до этого священнодействовал один Цымлов, теперь набились инженеры, начальники участков и многочисленные соавторы проекта операции, только что завершившейся полным успехом, трясли друг другу руки и обнимались так, что слышалось похрустывание костей. На столе появились две четверти с цимлянским, надавленным из того самого винограда, который теперь тоже переселяли из затопляемых зон. Звякнули стаканы.

Автономов, чокаясь, первый протянул свой стакан Цымлову.

– За главного виновника! Вон какого коня усмирил. – И, залпом осушив свой стакан, признался. – А я уже хотел заставлять тебя самого…

– За вами готов я хоть в воду, – догадливо отпарировал Цымлов.

– Ого, да твои кадры, оказывается, с зубами, – найдя глазами Грекова, пожаловался Автономов. – Давай, Федор Иванович, целоваться. – И он потянулся к Цымлову.

Козырев, который в трезвом виде никогда бы не позволил себе фамильярного обращения с начальством, вставая и расплескивая из стакана вино, крикнул:

– А я, Юрий Александрович, предлагаю за вас! От души, потому что восхищаюсь. – И, взглядывая сквозь стекло на склон горы, засмеялся. – А действительно из этого деда дух вон. Ермак уходит на пенсию.

В растерянности он оглянулся по сторонам, заметив, что никто не смеется. Дон уже не шумел за окном. Еще видна была фигура старика, взбирающегося вверх по склону.

И тогда раздался голос Автономова:

– Лучше ты бы помолчал, Козырев! Есть такие вещи, над которыми никому не позволено смеяться.

22

Теперь для Грекова одним из новых, еще не испытанных им до этого удовольствий стало прийти вечером домой, бесшумно открыть с террасы дверь и незамеченным постоять на пороге, радуясь тому, что открывалось его взору.

Ярко горит свет, все двери в доме открыты настежь, Валентина Ивановна сидит на диване, положив на колени вышивание, а Таня и Алеша попеременно убегают из столовой в комнаты направо и налево и появляются оттуда, наряженные в платья, кофты, юбки, брюки и галифе, в дамские туфли и в кирзовые сапоги, в которых Греков обычно вышагивал по картам намыва. Таня, утонув в брюках и сапогах, перепоясав отцовскую гимнастерку ремнем и выпустив из-под козырька его военной фуражки клок волос, изображает казака, а Алеша появляется в красной кофте и длинной зеленой юбке. Глаза у него и так цыганские, и Валентина Ивановна хохочет до слез, когда он, вращая ими и доставая из-под доброй полдюжины юбок колоду карт, предлагает ей предсказать судьбу.

– Трефовый король, – нараспев говорит гадалка, – и рад бы отдать тебе свое сердце, но промеж вами встала бубновая дама и стращает его казенным домом. Однако ты, милая, надейся, потому как по картам тебе лежит дорога, а в конце и заветная встреча. Только не скупись, позолоти ручку.

Валентине Ивановне совсем немного надо, чтобы вызвать у нее приступ смеха. Смеясь, она откидывалась на спинку дивана и заливалась своим «а-ах-ха» минуты на три, которых актерам было достаточно, чтобы исчезнуть за кулисами и появиться оттуда уже в ином виде. Теперь уже на голове у Алеши не цветастый платок, а соломенная шляпа с черной лентой, на верхней губе торчат две щеточки фатовских усиков, а брюки волнами ниспадают на штиблеты, и он вращает задом совсем как Чаплин, спасаясь от погони пузатого полицейского в мундире, в котором Греков узнавал свой старый френч. На мундире болтается черная кобура, и полицейский, гоняясь за Чаплиным по всем комнатам, свирепо хватается за нее рукой. С громом падают у них на пути стулья, дребезжат тарелки, ножи и вилки в буфете и на столе под полотенцем, которым прикрыт ужин. Пыль столбом стоит. Улепетывающий от своего преследователя Чаплин вращает задом ничуть не хуже знаменитого оригинала, но это ему не помогает. Вот его совсем настигает полицейский. В этот момент Чарли оборачивается и укалывает его своей тросточкой. Пузатый полицейский испускает дух, делаясь на глазах совсем тощим – это Таня незаметно выпускала воздух из футбольной камеры, спрятанной под отцовским френчем.

И снова благодарный зрительный зал минуты на три разражается своим «а-ах-ха». Этому зрительному залу вообще достаточно показать палец, чтобы он оказался во власти неудержимого смеха. Не мудрено, что ни зрительный зал, ни актеры в это время совсем не замечают того, кто давно уже стоит в дверях, прислонившись к притолоке, и тоже смеется. Еще долго он будет так стоять, не заявляя о своем присутствии, пока его наконец не заметят.

– Вот и отец! – вставая с дивана и вытирая глаза, говорит Валентина Ивановна. – Ужинать.

Но и за ужином то и дело из конца в конец стола перепархивает смех. Теперь со стороны, да еще в присутствии такого слушателя, как отец, детям все их забавы кажутся еще более смешными, и они наперебой смакуют их. Валентина Ивановна прикрикивает на них за то, что они, совсем не пережевывая, глотают кусками мясо, но потом тоже начинает вставлять в их воспоминания свои подробности, от которых хохот за столом переходит в стон. Крича и размахивая руками, Таня и Алеша входят в раж, с ними уже невозможно сладить. Кто-нибудь из них обязательно опрокинет на скатерть стакан с молоком или уронит на пол тарелку. Спохватываясь, Валентина Ивановна зовет на помощь Грекова. С трудом удается навести порядок и разогнать их по постелям. Но и после этого они еще долго перекрикиваются из комнаты в комнату. Звонко звучат их голоса в доме, то и дело опять взрываясь фейерверками смеха. И хотя они мешают уставшему за день Грекову уснуть, он сердиться на них не может. Может ли он сердиться, если впервые за многие годы никакая подспудная боль не ворочается в сердце и сознание вины не подтачивает его совесть.

Все его тревоги рассеялись, он оказался совсем незрячим. И тени настороженности, с которой Алеша приехал из дома, нельзя теперь заметить в его отношении к Валентине Ивановне. Лед растаял. Даже нечто напоминающее чувство зависти испытывал Греков, узнавая иногда от Валентины Ивановны об Алеше то, что отцу положено было бы первому узнавать о сыне. На такую зависть Греков был согласен.

И так продолжалось до того дня, пока в их дом не пришла открытка на имя Алеши.

23

Приехав домой к обеду и увидев на Алешином столике открытку, Греков прочитал ее, не считая для себя зазорным знать, о чем пишут его сыну. Он сразу узнал почерк. Первым же чувством его, когда он пробежал глазами написанные этим почерком строчки, был страх, что Алеша уже успел прочитать их. Самый чужой и злонамеренный человек не смог бы причинить Алеше большего вреда, чем родная мать этой открыткой. Отвечая на Алешино письмо, она писала ему своим мужским почерком, что, конечно, рада за сынашу, который так весело проводит время у отца, ходит на рыбалку и катается на лодке. Только она надеется, что ее черноглазый будет осторожней. Папа, конечно, его любит, но есть еще на свете двуличные люди, хотя иногда они могут показаться и хорошими. Они были бы рады, если бы ее мальчик простудился или даже утонул. Но мама знает, что ее сыночек умница и вернется домой невредимым.

Вот, оказывается, почему она на этот раз позволила Алеше провести у отца лето. Она, конечно, не сомневалась, что открытку прочтет хозяйка дома. Понимала она или нет, что если кто и может больше всего от этого пострадать, так это Алеша? Но успел ли он прочитать открытку?

За обедом у Грекова уже не осталось сомнений. Ему понадобилось всего лишь раз перехватить взгляд Алеши, брошенный на Валентину Ивановну. Спугнутый взглядом отца, он тут же опустил глаза к тарелке, и это движение только укрепило Грекова в его догадке. Точно такой взгляд был у Алеши, когда он только приехал от матери. Но потом, когда лед растаял и отношения между ним и Валентиной Ивановной все более становились похожими на дружбу, все чаще стал замечать Греков во взглядах, которыми они обменивались, и смешинки. Они охотно подшучивали друг над другом. Алеше явно нравилось вызывать у нее смех.

И вот опять этот взгляд. Но к отчужденности прибавилось в нем и что-то другое. Как будто он с сожалением старался рассмотреть в лице у Валентины Ивановны то, что до сих пор так искусно от него скрывали.

Не показалось ли Грекову, что и Валентина Ивановна чувствовала на себе этот взгляд? Иначе почему бы она теперь избегала встречаться с Алешей глазами.

В том, что она не читала открытки, Греков был уверен. Как и всегда, получив открытку, она, конечно, отдала ее Алеше или же положила на его столик. Но почему же тогда Грекову кажется, что ее лицо и глаза спрятались за какой-то сеткой?

Не слышно было на этот раз тоже за обеденным столом и привычных уток. Если бы не голосок Тани, обед прошел бы в молчании. Одна Таня ничего не замечала.

После обеда Валентина Ивановна, убрав посуду, ушла к себе в комнату. Греков подождал в столовой, надеясь, что она выйдет и между ними начнется тот разговор, без которого у них не обходился ни один день. Но она не вышла. Тогда он встал из-за стола и сам вошел к ней в комнату.

– Ты, Валя, прочла открытку?

Стоя у окна и глядя на улицу, она ответила:

– В этом не было необходимости. Достаточно, что нашу почту сперва читают соседи.

Грекову следовало бы и самому догадаться. В их отсутствие письмоносец Митрич обычно отдавал всю почту Гамзиной, и она никогда не упускала случая поинтересоваться содержанием писем. Может быть, самое замечательное заключалось в том, что, узнав таким способом о вещах, которые касались чужой жизни, она обычно сопровождала все это своими комментариями и советами. Только от нее Валентина Ивановна и могла узнать о содержании открытки, но, конечно, она не придала этому никакого значения. Над этим только можно было посмеяться, как над одним из примеров человеческой глупости, а Валентина Ивановна никогда не упускала случая посмеяться. Он дотронулся до ее плеча:

– Валя!

Его удивило не столько то, что она ему ответила, сколько то, как ответила:

– Лучше, Василий, больше не говорить об этом. Еще никогда он не слышал у нее такого тона.

И если когда-нибудь раньше она называла его Василием, то лишь в шутку. Это был и ее голос, и не ее. Как будто он сразу выцвел,.

Но и настаивать на чем-нибудь не в обычае было между ними. Греков еще постоял у нее за спиной, глядя на бронзовые стружки рассыпавшихся у нее по шее тонких волос. Она не обернулась, и, выходя из ее комнаты, он притворил за собой дверь.

На этот раз день закончился в их доме не так, как заканчивался он последнее время. И хотя вся семья рано оказалась в сборе, ни беготни по комнатам не было слышно, ни «а-ах-ха», услышав которое, прохожие на улице поворачивали головы к окнам Грековых. Алеша с Таней затеяли было свой ежевечерний маскарад, и Греков даже уселся на уголке дивана, выполняя роль зрителя, но Валентина Ивановна из своей комнаты не вышла, а детям, как видно, больше всего недоставало ее смеха. Таня, гоняясь за Алешей, вдруг на полдороге свернула в сторону и, уткнувшись отцу в колени, разревелась. Плечики и косички ее с белыми бантами вздрагивали, и она долго не могла успокоиться, не отвечая на его вопросы: «Что с тобой? Ну, что с тобой, Таня?» Так и уснула у него на коленях, и он отнес ее в кровать. Хотел было Греков заговорить с Алешей, но и тот уклонился. Ему на этот раз намного раньше обычного захотелось спать, он лег на свой диван в столовой, тут же закрыв глаза. Все разошлись по местам.

24

Дом был построен подковой, и из окна своей комнаты Греков видел в освещенном окне комнаты Валентины Ивановны ее тень, отпечатавшуюся на белом тюле. Он хотел было войти к ней в комнату, но воспоминание о ее последних словах: «Лучше, Василий, не говорить об этом» – его удержало. Еще никогда ничто неясное и беспокоившее их обоих они не хранили каждый в себе, не стараясь выяснить этого вместе, и в их разговорах не существовало тех запретных рифов, которые надо было бы обходить стороной. Тем более не мог понять Греков, почему лучше не говорить об этом. Как будто разговор об этом таил для них какую-нибудь опасность. Это тем более исключено, что ничего нового не появилось между ними, а то, что появилось, подброшено со стороны, и для них не составляло труда опять выбросить это обратно. Но сделать это можно только вместе, выяснив все до конца, а Валентина Ивановна не хочет говорить об этом.

Еще некоторое время он постоял в своей комнате у окна, глядя на ее тень на противоположном крыле дома, и потом, тихо ступая через столовую, где лежал на диване Алеша, вышел во двор.

Поселок погружался в сон, лишь кое-где сквозь ветви старых казачьих садов светились окна, а с танцплощадки доносились звуки аккордеона. Слышно было, как там шаркают по асфальту ноги. На аккордеоне играл Вадим Зверев,

С бетоновозной эстакады наплывал гул. Над нею в небе раскрылатилось зарево. Ночной поселок только в центре был крест-накрест прошит строчками фонарей.

Проходя через палисадник, он обратил внимание, что за этот день перед их домом расцвели розы того самого редкого сорта, за которым долго охотился Греков. Три года назад он посадил их вокруг дома, как это делал всякий раз, переезжая на новое место.

Кусты белых роз выступали из черноты ночи, как алебастровые, а ярко-пунцовые крупные розы казались черными. На один куст красных роз падала из дома полоса света. Ночью, как всегда, они пахли острее, но сегодня особенно резко – должно быть, потому, что прошел небольшой дождь.

Выйдя из калитки, он направился от дома не по своему обычному пути – не к огням, помигивающим на кранах и на мотопоездах, а в обратную сторону, по улице, прорезывающей поселок с востока на запад. Чем дальше уходила улица от плотины, тем глуше ворочалась за спиной стройка, явственнее дышало в воздухе степью. За все лето он не запомнил здесь такой звездной ночи. С тех пор как началась стройка, те звезды, которые всегда загорались здесь над степью, уже успели ужиться с теми, которые люди зажигали на плотине, и если бы те или другие вдруг погасли, то и эта летняя ночь показалась бы неполной. Но вот еще две звезды – красную и зеленую – увидел над головой Греков. Они двигались, иногда скрываясь за тучей и опять появляясь. Самолет пролетал над стройкой так высоко, что звука его не было слышно, только сигнальные огни отмечали его путь в небе.

Так он, вероятно, дошел бы и до самой степи по улице, отчеркнутой тенями садов, если бы его внимание не привлекли звуки оживленного разговора. Они доносились слева, из светившихся в глубине сада окон большого дома. Греков узнал этот дом, его хозяева съехали на новое место, как только началась стройка.

Дом был хороший, с балясинами и с низами. Но особенно хорош был яблоневый сад. Должно быть, не одно поколение людей выросло и успело состариться под этими большими яблонями, не одно десятилетие с весны до глубокой осени стояли под ними столы и кровати, зарождалась жизнь, вспыхивало и гасло яркое и короткое человеческое счастье.

Только слабый свет процеживался теперь сквозь густую листву с звуками голосов и смеха. Ему не нужно было прислушиваться, чтобы убедиться, что самый веселый из них принадлежит Гамзину, а громче всех смеется нынешняя хозяйка этого дома Лилия Андреевна Клепикова. Еще кто-то третий вторил ей глуховатым баском.

Греков вспомнил, что сегодня суббота, когда в этом доме теперь обычно собирались гости.

Лилии Андреевне Клепиковой удалось осуществить свою мечту – ее курень сделал центром притяжения для всех интересных и значительных людей в этом царстве бетона и металла. Представьте себе, говорила она знакомым, приезжает из столицы, например, из министерства, в эту развороченную, полудикую степь человек и через неделю или две, после того как он уже оглох здесь от грохота, ослеп от дыма и смрада и окончательно отупел от бесконечных разговоров, о земснарядах, пульповодах, патернах и шандорах, вдруг набредает на очаг мысли и чувства, где он может быть уверенным, что его поймут и оценят. И все это в доподлинном донском курене, где подают на стол казачий борщ и кофе с каймаком, стопленным в чугунке руками самой хозяйки, чья бабка по материнской линии была казачкой, и дед, но уже по отцовской линии, – казаком. Об этом свидетельствовала и шашка, украшающая текинский ковер на стене в зале, где обычно собирались гости Лилии Андреевны.

Шашку она нашла в сарае, разбирая хлам, оставшийся от прежних хозяев дома, и сперва хотела было выбросить ее в кучу утильсырья, за которой должен был приехать самосвал, но вовремя спохватилась. Главный инженер правобережного района Кузьма Константинович Клепиков, приехав, как всегда, поздно вечером домой и проходя через зал к себе в комнату, минуты две или три остолбенело стоял перед ковром, пока не выдавил из себя:

– А это еще что такое?

Лилия Андреевна улыбнулась:

– Это, Кузьма, ты потом поймешь.

– Ты совсем спятила. Где ты ее взяла?

– Семейная реликвия, – отвечала Лилия Андреевна.

– Какая?!

25

Лилия Андреевна пояснила:

– Шашка моего родного деда.

– Курам на смех! Сейчас же убери, пока еще не стали показывать на нас пальцами, – потребовал Кузьма Константинович.

Однако поскольку теперь уже появился на сцену покойный дед Лилии Андреевны, она осталась непреклонной. В конце концов Кузьма Константинович махнул рукой. Характера он был хоть и вспыльчивого, но сговорчивого. Шашка осталась висеть на месте, определенном ей достойной внучкой своего деда.

Гостю, приехавшему из столицы и попавшему в этот курень, все эти подробности семейной жизни Клепиковых были, конечно, не известны. Не только шашка, но и другое, что находил он под этой гостеприимной крышей, придавали в его глазах их куреню свой колорит. Девятнадцатый век в его чистом виде уживался здесь с двадцатым. А это, в свою очередь, окрашивало в необычные тона и всю атмосферу, царившую под крышей казачьего куреня всего в километре от плотины.

Не забывала Лилия Андреевна приглашать на чашку чая и Грекова, и всякий раз гримаска пробегала по ее лицу, когда он ссылался на недостаток времени. Почему-то не очень манили к себе Грекова эти вечера, которые уже через пять лет после войны начали входить в моду. Не очень-то хотелось ему и встретиться у Лилии Андреевны с некоторыми из людей, с которыми он меньше всего хотел бы встречаться вне служебной обстановки.

Но сегодня для него было почти все равно, где и с кем встретиться. Открыв калитку, он прошел под яблонями и поднялся на крыльцо дома.

26

Вокруг белоснежного стола под большим торшером сидели гости. Ветром из сада надувало кремовые портьеры в окнах. Пахло розами и полынью.

Кроме Гамзина, чей голос Греков узнал еще на улице, и хозяйки дома, ему здесь только и знакома была сероглазая с пепельными волосами жена Цымлова. С двумя другими женщинами – с блондинкой в белом и с блондинкой в красном – он встречался только на торжественных вечерах в клубе. Это были жены начальников отделов управления стройки.

Все слушали, что говорил Гамзин. Но сразу же можно было увидеть, что центром вечера сегодня был не он и не кто-либо еще, а тот смуглый человек в черном костюме, с твердыми, будто стесанными скулами, которого сегодня уже видел на плотине Греков. Автономов водил этого человека по стройке, спускаясь с ним в патерну и поднимаясь на рыбоподъемник. Греков и узнал его по стесанным скулам, несмотря на то что гость уже успел переодеться из своего дорожного комбинезона в темный костюм. Должно быть, привез он его с собой в том самом лимузине, сверкающие крылья которого успел заметить Греков во дворе под яблоней рядом с крыльями белой гамзинской «Победы», Этот человек и сидел сейчас в центре стола между Лилией Андреевной и своим рыжеволосым, громадного роста спутником.

Велика же была радость Лилии Андреевны, когда на пороге появился Греков. Столичная знаменитость плюс первое партийное лицо на стройке – она и сама не могла бы пожелать ничего лучшего. Это было событие, и весть о нем завтра же облетит всех других начальствующих жен, оспаривающих здесь ее лавры. Увидев Грекова в дверях, она бросилась к нему в своем узком платье, семеня как стреноженная лошадь.

– Вот это сюрприз. Признаюсь, нам только вас и не хватало. Вы один или?… – спрашивала она, заглядывая ему за спину.

– Один,

– Сам, знацца, на игрище, а женушку под замок, – попеняла Лилия Андревена, но тут же поспешила сменить тон на сочувственно-серьезный: – Я, конечно, понимаю, что она не может оставить без присмотра детей. У нее теперь удвоились заботы. Вашему Алеше сколько?

Она уже знала и то, как зовут его сына. Ничто не могло укрыться от этих глаз, которые сейчас рыскали по лицу Грекова. И, разумеется, только от жены Гамзина она могла узнать о подробностях семейной жизни Грековых, а уже все остальное ей должны были подсказать ее воображение и опыт.

– Он ровесник сына Гамзиных.

Ему доставило удовольствие увидеть на ее лице смену гримасок смущения и разочарования, но тут же она стала знакомить Грекова со своим столичным гостем. Ни смущаться, ни разочаровываться долго она не умела.

– Степан Петрович Доброхотов. – На секунду приблизив к уху Грекова губы, она добавила: – Тот самый.

Об этом она могла бы и не говорить. Об этом уже сказал Грекову желтый кружочек на муаровой ленте на пиджаке гостя.

Пожимая руку Грекова, гость слегка приподнялся и опять опустился в кресло, а его спутник, подняв от стола курчавую медную голову, взглянул на Грекова и опять уткнулся в свою тарелку. Разговор, прерванный приходом Грекова, возобновился.

– Да, Василий Гаврилович, вас-то и не хватало, – подтвердила Лилия Андреевна. – Может быть, хоть с вашей помощью нам удастся уговорить Степана Петровича приоткрыть краешек своего нового замысла. Вы бы хоть сказали нам, Степан Петрович, как будет называться ваш роман?

За Доброхотова ответил его рыжеволосый спутник:

– На этот раз Степан Петрович решил выступить не в жанре романа. Жизнь требует новых форм. Степан Петрович пишет киносценарий.

Лилия Андреевна обрадовалась:

– Я всегда, Степан Петрович, считала, что у вас ярко выражена драматургическая жилка.

Доброхотов наклонил голову.

– Но это еще в некотором смысле производственный секрет.

Лилия Андреевна позволила себе обидеться на выдающегося гостя:

– Из этого дома еще не вышло ни одного секрета. Гость немедленно запросил амнистию.

– Я только хотел сказать, что творческие планы могут меняться. Иногда жизнь диктует свое.

– В таком случае вы, может быть, не утаите от нас фабулу будущего фильма?

– Я могу лишь сказать, что на послевоенный экран должен наконец прийти герой. Сильная личность, – со сдержанной строгостью в голосе сказал Доброхотов.

– У меня, кажется, есть на примере такая личность, – вступая в разговор, заметил Гамзин, коротким движением оглаживая усы, как это делал Автономов. – Остается только взять и перенести на экран.

– В искусстве так не бывает: взял и перенес, – стал разъяснять ему Доброхотов. – Мы предпочитаем живописать…

– Синтетически, – подхватил и его рыжеволосый спутник.

– Но, разумеется, и прототипы не исключены, – добавил Доброхотов.

– Даже необходимы, – подтвердил спутник.

Лилия Андреевна ловила эти слова, приглашая и остальных разделить ее торжество. Все должны убедиться, что в этот вечер к ней в дом закатилась звезда первой величины. И знаменита была она не только удельным, но и физическим весом книги, принесшей ей славу, закрепленную медалью на муаровой ленте. Так как драгоценна была каждая творческая минута этой звезды, проследовала она из столицы на стройку прямо в автомобиле, прокладывающем себе путь через степи и леса трубным звуком, подобным гласу архангелов, летящих в заоблачных высях. Два шофера сменялись за рулем автомобиля, пока звезда либо дремала, либо обдумывала свою новую тему на подушках сиденья.

– В таком случае позволю себе и я набросать сюжет из жизни, – сказала Лилия Андреевна.

Доброхотов, наклоняя голову, изъявил готовность послушать. Больше всего теперь хотелось бы Лилии Андреевне, чтобы ее железобетонный Кузьма послушал, как другие оценивают в ней именно то, что он называет блажью. Играя в руке бронзовой пепельницей, исполненной мастером в виде казачьего сапожка, и поглядывая исподлобья в сторону Гамзина, она стала излагать свой сюжет.

– Он – крановщик, она – молодая казачка из станицы. Он, как говорится, от нее без ума, кажется, и она не совсем к нему равнодушна. Но есть некая причина, которая мешает осуществиться их союзу.

Спутник Доброхотова, подняв от стола лицо с лоснящимся подбородком, в который только что упиралась ножка индейки, меланхолически заметил:

– Типичный треугольник.

– Не совсем, – с улыбкой возразила Лилия Андреевна. – Представьте, есть и четвертый угол.

Спутник Доброхотова с недоумением посмотрел на нее и предпочел больше не отрываться от индейки. Его патрон задумчиво переспросил:

– Вы говорите, казачка?

– Что ни на есть потомственная! – По тону Лилии Андреевны можно было понять, что она готова поклясться в этом на той шашке, что тускло мерцала на текинском ковре. – Но теперь она передовик на стройке. – При этом она снова бросила взгляд на Гамзина. Тот скучающе отвернулся.

– Что ж, в этом есть зерно, – заверил Лилию Андреевну гость.

Она просияла:

– Уступаю его вам безвозмездно.

Он наклонил голову.

– Не преминул бы воспользоваться, но на этот раз…

Его спутник, отрываясь от индейки, пояснил:

– У Степана Петровича свой метод. Он обычно приезжает на объект с уже сложившимся сюжетом. Ему лишь необходима бывает фактура.

Доброхотов добавил:

– Антураж.

27

В то время как все в молчании пытались оценить значимость этого слова, а спутник Доброхотова с видом соавтора обводил присутствующих взглядом, из дальнего угла комнаты, с того самого кресла, над которым висела казачья шашка, раздался стремительный, как взмах этой шашки, вопрос:

– А как бы вы поступили, если бы жизнь действительно продиктовала вам здесь свою тему?

Спрашивала Галина Алексеевна, жена Цымлова, которая до этого молча сидела, утонув в глубоком кресле, свернувшись, как кошечка, и не принимая участия в общем разговоре.

– В искусстве так не бывает, – доставая концом ножа из горлышка хрустальной баночки хрен, уверенно сказал спутник Доброхотова.

Но патрон впервые за весь вечер строго взглянул на него.

– Еще и как бывает, – он с поощрительной улыбкой повернулся к Галине Алексеевне. Ее притененная абажуром головка показалась ему хорошенькой, а он был неравнодушен к хорошеньким женщинам.

– Например?

Галина Алексеевна решительно встряхнула головой. Ее волосы сверкнули.

– Жили-были два однокашника, даже два соседа. Лазили друг к другу через забор, вместе строили скворешни, и матери пекли им пироги в один и тот же день рождения. А потом их разбросала жизнь. Как вдруг один из них узнает другого здесь под конвоем.

По губам Доброхотова промелькнула улыбка явного снисхождения.

– Согласитесь, что и в творчестве могут быть, так сказать, запретные зоны.

– Мне всегда казалось, что нельзя расчленить жизнь на запретные и незапретные темы. Я, конечно, не писательница, – Доброхотов поощрительно улыбнулся, – но мне кажется, что писать можно обо всем. Разве можно запретить сердцу любить или ненавидеть?

Доброхотов совсем широко заулыбался. В лице у него появилось что-то от рубахи-парня.

– Когда-нибудь – да, но то, что вы имеете в виду, – тема будущего.

Все поддались обаянию его улыбки, а Лилия Андреевна обвела взглядом комнату, приглашая тех, кто, возможно, еще сомневался, окончательно удостовериться, какой у нее гость. Встречая ее взгляд, Гамзин наклонил голову с усами, подстриженными, как у Автономова. Лишь одной этой маленькой женщине с волосами цвета осенней листвы, казалось, не было дела до того, какой человек снизошел до разговора с нею.

– В таком случае, – сказала она, – я отказываюсь понимать, какой смысл в вашем, как вы говорите, творческом труде. Если он состоит в том, чтобы уметь сегодня обходить запретные зоны, оставляя их тем, кто отважится заглянуть в них завтра, то для этого, мне кажется, необходим не талант, а ловкость.

«Ай-яй, у кошечки коготки», – подумал Греков. Медленным движением руки откидывая со лба волосы, Галина Алексеевна ждала ответа. Легкий шок наступил после ее слов за столом. Рыжеволосый спутник Доброхотова хмыкнул. Гамзин со вниманием рассматривал на свет свой бокал, наполненный красным виноградным вином. Даже находчивая хозяйка этого салона не сумела сразу отреагировать должным образом, а лишь приоткрыла рот, взглядывая на гостя базедовыми глазами.

Впиваясь пальцами в поручни кресла, он подался вперед, смуглая кожа обтянула его скулы. Греков отметил, что оно стало почти хищным.

Но из горла Доброхотова вдруг вырвался не воинственный клекот, а хриплый смех, переходящий в глухое ворчание.

– Вы, должно быть, самая агрессивная женщина здесь на стройке. Это вам к лицу.

О, это был испытанный боец! В самое горячее время на литературных дискуссиях в Москве он не шатался. И он хорошо знал, когда время нанести удар, а когда лучше увернуться от удара, спрятавшись за щитом шутки. Лилия Андреевна тотчас же уловила струю.

– Я и забыла вам сказать, что Галина Алексеевна у нас хетагуровка.

– Но, Лилия Андреевна… – сердито запротестовала Галина Алексеевна.

– Не скромничайте, мне Федор Иванович рассказывал о вашей жизни на погранзаставе!… Представьте, эта очаровательная шатенка участвовала в бою с самураями. Даже бросала гранаты.

Облокачиваясь на спинку кресла, Доброхотов обнажил густые мелкие зубы.

– Интересно.

– Как вам, Лилия Андреевна, не стыдно, – краснея до корней волос, сказала Галина Алексеевна. – Все было совсем не так.

Но хозяйка уже вошла в роль.

– Излишняя скромность паче гордости. Вы обязательно должны рассказать об этом Степану Петровичу. Страна должна знать своих героев.

Все занялись тем, что наперебой стали уговаривать Галину Алексеевну. Только что такая храбрая, она затравленно озиралась. В тех уговорах, которые сыпались на нее со всех сторон, она чувствовала подвох, но что это за подвох, еще не успела догадаться. Вдруг, встречаясь со взглядом Грекова, она догадалась. Ее щеки запылали.

– Все-таки вы так и не ответили на мой вопрос: что должен был подумать юноша, который узнал в колонне преступников друга своего детства?

– Он должен был в первую очередь подумать, что каждый сам расплачивается за свои пороки, – грубо сказал Доброхотов. На какую-то секунду броня его самообладания раскололась, из щели выглянул совсем другой человек. Черты лица заострились, глаза сузились. Но тут же на губах у Доброхотова опять заиграла улыбка человека, уверенного в каждом своем слове. – Но все это, в конце концов, лежит не в русле моей темы. Надеюсь, мне позволено будет и впредь придерживаться своей темы.

– У каждого писателя есть главная тема, – подтвердил его спутник.

Занятый в основном освоением того, что было перед ним на столе, он не потратил времени даром. Нос его побурел, нижняя губа отвисла, а в движениях, когда он откупоривал новую бутылку, появилась даже грация. Лишь иногда он позволял себе подключаться в разговор. Но тут же снова поворачивался к столу, уверенный, что у его патрона здесь есть достаточно надежный союзник.

– У Степана Петровича тема героическая. – И Лилия Андреевна взяла с этажерки толстый том в синей обложке, положенный ею перед вечером сверху на другие книги. – Я, Степан Петрович, дважды читала ваш роман и просто готова была расцеловать вас за вашего Авдея. – Она смягчила свои слова улыбкой. – Это же настоящий богатырь, все остальные рядом с ним кажутся совсем мелкими.

Неизвестно, один ли Греков увидел и понял, почему при этих словах по лицу гостя пробежала тучка, а его адъютант, не забывавший придерживаться краем уха грани разговора, опять сдавленно хмыкнул и стал перепиливать ножом ребро корейки.

Не могло быть похвалы более опасной для автора романа, чем эта. Греков тоже читал роман и тоже нашел, что рядом с фигурой главного героя все остальные выглядели мелкими и пошлыми. Но в отличие от Лилии Андреевны он считал, что это являлось не достоинством книги на историко-революционную" тему, а уязвимым местом. И еще неизвестно, каким образом теперь ее автору удалось бы уклониться от тех лавров, которыми награждала его Лилия Андреевна, если бы ему не пришлось опять повернуться в ту сторону, откуда все время предпринимались на него атаки. Эта миловидная шатенка никак не оставляла его в покое, упорно возвращая в русло предыдущего разговора.

– Я согласна, – сказала она, – порок и преступление должны быть наказаны. Но, по-моему, есть еще и порок пороков: равнодушие. Идет человек, видит, что кто-то слева от него увязает в болоте, и закрывает ладонью левый глаз, чтобы не видеть. – Галина Алексеевна прикрыла свой левый глаз маленькой рукой. – Видит, что справа от него кто-то гибнет, – и закрывает правый глаз. – Она отняла руку от левого глаза и прикрыла правый. Но другой, не закрытый, глаз смотрел на Доброхотова беспощадно.

Теперь Греков воочию мог представить себе, как она могла на погранзаставе вскочить в одной рубашке на подоконник и бросать гранаты в самураев. Федор Иванович Цымлов однажды проговорился об этом Грекову за праздничным столом, когда выпил сверх меры и ему захотелось похвалиться своей боевой подругой. Сейчас она тоже бросила гранату в это болотце, спрятавшееся под колоколом огромного торшера. Такого взрыва здесь еще не слыхали.

На лице у Гамзина опять появилось скучающее выражение, он нагнул голову, исподтишка окидывая взглядом комнату. Можно было поручиться, что глаза его ищут шляпу. Спутник Доброхотова, налив себе в фужер водки, залпом выпил. Блондинка в белом и блондинка в красном переглянулись, Доброхотов же был явно растерян.

На помощь ему пришла хозяйка.

– А что думает об этом наша партийная совесть? – С ослепительной улыбкой повернулась она к Грекову.

– Она думает, – сказал Греков, – что в природе нет тем, на которые наложено вето. Если, конечно, на них не накладывает его наша собственная трусость.

Он только успел заметить, как на щеках этой маленькой женщины, жены Федора Ивановича Цым-лова, двумя пятнами вспыхнул румянец, а к смуглому лицу Доброхотова стала приливать серая бледность. Но в эту минуту открылась дверь, закрытая на другую половину дома. На пороге появился муж Лилии Андреевны – инженер Клепиков.

Известно было, что по субботам, когда у его жены собирались гости, он, пренебрегая своими обязанностями хозяина, не появлялся на этой половине дома. Он явно не одобрял этих вечеров у Лилии Андреевны и терпел их лишь постольку, поскольку они случались только раз в неделю, а он последнее время все чаще стал по вечерам задерживаться на плотине. Но сегодня против обыкновения остался дома. Открыв дверь, он остановился на пороге зала в своем кургузом, коротком даже для его роста, пиджаке, с большой логарифмической линейкой в руке. Лилия Андреевна так и бросилась к нему. Еще никогда его появление здесь не было так кстати.

– Кузьма! – воскликнула она. – Мы уже заждались тебя!

Оставшись бесчувственным к столь бурному проявлению ее радости, он острыми глазами на брезгливо сморщенном лице обвел присутствующих и остановил взгляд на Грекове. Греков ясно увидел в его глазах недоумение: лицо Клепикова совсем сморщилось, и он, отступая от порога, захлопнул дверь перед самым лицом своей супруги.

Греков решил, что и для него, пожалуй, не будет более удобного момента уйти отсюда. Благо, сидел он близко к двери, приоткрытой из-за духоты в сад.

Уже переступив порог, он услышал у себя за спиной возглас:

– Вас-то, Василий Гаврилович, мы не отпустим. Слыша энергичный стук каблучков за спиной,

Греков, не выдержав, трусливо спрыгнул с крыльца, прямо на клумбу и спрятался за углом дома. Каблучки выбежали на крыльцо.

– Где же вы? – Минуту или две Лилия Андреевна шуршала платьем на крыльце. – Плебей, – услышал он ее искаженный яростью голос. – Неотесанный, грубый плебей. – И она вернулась в дом. Еще не успев отойти от дома, Греков уже услышал, как она говорила там игривым голосом: – У нашего партийного вождя ревнивая жена. И кажется, у нее есть для этого основания.

28

Даже с танцплощадки уже не доносились звуки аккордеона Вадима Зверева, и по молодым голосам, звучавшим в разных концах поселка, можно было заключить, что ее посетители разбредались по домам ц укромным местечкам. Мимо двух или трех парочек, тесно слившихся на скамейках у ворот, Греков постарался прошмыгнуть теневой стороной улицы, не спугнув их, но у своего дома ему пришлось придержать шаги. Прямо перед его калиткой темнели две фигуры.

– Дальше, Игорь, ты меня не провожай, я дойду сама.

– До общежития еще целый квартал в темноте.

– Нет, как раз перед общежитием пятисотсвечовая лампа на столбе. Видишь, мошки вьются.

– Вижу, – ответил покорный юношеский голос, как будто мошки и в самом деле были тем доводом, против которого он уже не мог спорить. Но тут же неуловимо изменившимся голосом он сказал: – Тамара!

– Что? – Греков услышал, как и второй голос чутко изменился в тон первому.

– Это только мне запрещается провожать тебя дальше этого угла?

– Спокойной ночи, Игорь, – сухо и гордо сказала Тамара Чернова.

Фигура поменьше и потоньше отделилась от другой и двинулась по улице в тот конец квартала, где вокруг лампы смерчем клубились мошки.

– Ты меня не поняла, Тамара. – Греков увидел, как Игорь Матвеев догнал ее и взял за руку. Руку свою она отняла, но остановилась. – Я не для того, чтобы напомнить. Какое может иметь значение то, что было в прошлом. Если у тебя с ним все порвано…

– Ты опять, Игорь, спрашиваешь…

– Нет, я не буду. Мы постоим здесь всего десять минут – и ты пойдешь. Не знаешь, что это так пахнет? Очень похоже на твои духи, но еще тоньше. Вчера этого запаха здесь не было слышно.

– Розы. Они только сегодня расцвели. Я еще утром заметила, когда шла на работу.

– В это время года?

– Профан.

– В самом деле профан. Слышу; как будто действительно розы, но я всегда был уверен, что они только весной цветут.

– Тише. Здесь живет Греков.

– Нет, ты посмотри, Тома, на этот куст, на который падает свет. Я еще не встречал таких крупных. Сейчас я тебе нарву.

– Но здесь же живет Греков, – понижая голос, повторила Тамара.

– До него в этом доме жили другие люди, кто-нибудь из тех, кто теперь переселился отсюда, и розы принадлежали им.

– Нет, мне говорили, что Греков каждый раз, переезжая с места на место, возит с собой любимый сорт роз.

– Кто бы мог подумать? – с удивлением сказал Игорь. Он уже взялся за колья полисадника, чтобы перемахнуть на ту сторону, и остановился.

, – Посмотри, а эти пять растут вместе. Целый букет! – с чисто женской непоследовательностью закричала Тамара.

И этого оказалось вполне достаточно, чтобы тот, кто уже начал колебаться, перестал колебаться.

– Сейчас, – ответил он так же быстро, как перемахнул через палисадник, спрыгивая на мягкую, не далее как вчера вечером политую землю.

Нет, этого Греков уже не мог позволить. Выступая из своего укрытия, он уже совсем готов был обнаружить свое присутствие самым решительным образом, если бы не слова Игоря:

– Конечно, если сам посадил, то с моей стороны это действительно подло. Но если бы Василий Гаврилович был теперь здесь, он бы ни за что нам не отказал.

– У них еще свет в окнах. – Тамара Чернова, волнуясь, с этой стороны частокола подавала советы. – Ты не только с того куста рви, чтобы не так было заметно. Нет, на нем, пожалуй, самые крупные.

– И самые колючие. А, ч-черт!

– Ты что, решил все оборвать?! Я всегда считала, что Греков к тебе относится лучше, чем к кому-нибудь из других ребят, а ты его грабишь.

– Во-первых, я режу через одну, даже через две. Нельзя же, чтобы только они с Валентиной Ивановной радовались им. Собственность на красоту – самый худший вид собственности… К чему не вынудит любовь, – не то в шутку, не то всерьез заключил Игорь.

– Пора бы людям уже придумать какое-то другое слово, – презрительно заметила Тамара.

Игорь, орудуя ножиком в палисаднике, вскрикнул:

– Они кусаются!

– Не жадничай.

– Чем яростней шипы, тем ярче розы.

– А это уже из стихов Вадима Зверева. – Она пригрозила: – Сейчас я уйду!

Только после этого он послушался ее и, протягивая ей через палисадник лохматую охапку, сказал:

– Слово, Тамара, другое придумать можно, а…

Она немедленно перебила его:

– Кажется, мы с тобой уже условились.

Тем же путем перепрыгнув через частокол, Игорь очутился на улице. Лезвием света, падавшего из окна на кусты роз, прихватило й их лица: его большой чистый лоб под строгим, аккуратным зачесом ярко-каштановых волос, темные и, пожалуй, не в меру крупные, скорее, девичьи глаза и ее тоже каштановую с локонами головку.

– Все наши девчата в общежитии лопнут от зависти, – говорила она, прижимая к себе розы, на которые безропотно смотрел из своего укрытия их подлинный владелец.

И когда они уже отдалились от Грекова по улице, сопровождаемые запахом роз, увлажненных ночной росой, до его слуха донеслось:

– Хорошо, Тамара, будем как условились.

Да это был тот куст. Тамара лишь немного ошиблась: все другие кусты три года назад посадил под окнами дома Греков, а этот посадила Валентина Ивановна. Впрочем, это было одно и то же и теперь уже не имело значения.

За его спиной по безлюдной улице прошуршала автомашина. Повернув голову, Греков увидел, что она остановилась у большого столба с лампой, вокруг которой метались мошки. Человек, вышедший из машины, направился, пересекая площадь, к женскому общежитию. Несмотря на то что он старался держаться за кругом света, распространяемого пятисотсвечовой лампой, Греков узнал Гамзина. Только у него на стройке и был такой же, как у Автономова, плащ. Гамзин пересек площадь, нагнулся и, что-то подняв с земли, бросил в окно второго этажа общежития. Должно быть, маленький камушек, мельчайшую гальку, потому что стекло в окне звенькнуло совсем тихо. Гамзин постоял под окном, еще раз нагнулся и снова бросил камушек. На этот раз стекло задребезжало громче. Тотчас же половинки окна распахнулись на две стороны. Заспанный девичий голос произнес на всю площадь:

– Тамарка, тебя уже другой вызывает. Еще стекло разобьет.

Гамзин шарахнулся за угол общежития, но голова его выглядывала из-за водосточной трубы. В окне забелело лицо. Издали Грекову было не разглядеть, чье оно, но в том, что Гамзину отвечала Тамара Чернова, он уже не сомневался.

– Идите, Борис Аркадьевич, домой.

– Только на полчаса. – сказал Гамзин.

– Нет, – ответила Тамара, и ее рука потянула внутрь половинки раскрытого окна.

Но следующие слова Гамзина тут же заставили ее отказаться от этой попытки.

– Мы сможем до утра успеть на катере в станицу и обратно.

Оставалось только недоумевать, каким образом эти слова Гамзина могли поколебать решимость Тамары Черновой. Внезапно надломленным голосом она обронила:

– Сейчас.

Минут через пять ее фигура показалась из двери общежития, зябко кутаясь в легкую жакетку, и Гамзин, обняв ее рукой за плечо, повел к машине. Хлопнула дверца. Вслед за этим на всю площадь ужаснулся голос из окна второго этажа общежития:

– Девочки, она опять с ним поехала.

Нащупывая ключом замок в двери своего дома, Греков слышал, как машина проехала за его спиной и повернула за угол в сторону порта. Скользящим светом фар осветило кусты роз. Нет, не совсем был оборван этот куст. Несколько роз рука Игоря Матвеева великодушно пощадила, и они зияли среди обломанных ветвей, как темные раны.

Сняв на террасе сапоги, Греков на носках прошел через столовую, где спал Алеша, к себе в комнату и, прикрыв дверь, повернул выключатель.

Тот из прохожих, кто шел бы в этот час мимо дома Грековых, увидел бы, как осветилось у них угловое окно, а другое, на противоположном крыле дома, погасло.

29

– А я и не знал, Греков, что ты такой недальновидный.

Вдвоем Автономов и Греков весь день и половину ночи пробыли вместе на акватории порта будущего моря, на строительстве камер шлюзов и теперь, отпустив машину, пешком возвращались по левобережному крылу плотины в поселок. Усталые, долго шли молча, прислушиваясь к шороху песка под ногами. Местами он шуршал сухо и звучно, а местами, где только что был намыт, шипел. Там, где они проходили, следы сразу же заполнялись водой.

Автономов первый нарушил молчание.

– К нам приезжает из Москвы не кто-нибудь, а сам Доброхотов и едет, конечно, не ради экскурсии, а затем, чтобы написать очерк о великой стройке для «Правды», – и встречает в лице партийного руководства такой прием. Но литературные знаменитости, как тебе должно быть известно, народ тонко-шкурый…

Умел Автономов, как по лезвию, вести разговор. Конечно, это от Гамзина он уже успел узнать, что произошло в доме у Лилии Андреевны, но пока так и нельзя было понять, к чему теперь клонит. То ли не прочь поиронизировать над столичной знаменитостью, то ли действительно недоволен.

– Всего-навсего застольный обмен мнениями.

Автономов подхватил:

– После которого он сел в свой лимузин и обратным курсом…

Вот теперь можно было твердо сказать, что Автономов недоволен и делает Грекову выговор за то, что так обошлись с знаменитым гостем.

– Оставив хозяев, – подхватил и Греков, – под угрозой очутиться в его очерке в «Правде» совсем в ином фокусе, чем им бы хотелось.

Автономов остановился, закуривая. Трепещущим пламенем озарились его небольшие бурые усы.

– А ты как же хотел? – спокойно спросил он, снова шагая рядом с Грековым по плотине. Ночь была душной, но намытый земснарядами песок дышал свежестью. – Назови мне хоть одного человека, который хотел бы, чтобы узнали его не с лучшей стороны. Если мы с тобой патриоты своей стройки…

– Это, Юрий Александрович, смотря что понимать под словом «патриот»…

– Здесь двух ответов быть не может. Самая плохая хозяйка спешит показать гостям не сор по углам; а пироги на столе!

– Не знаю, как плохая, а хорошая,. по-моему, сперва спешит вымести сор.

– И на этом основании ты решил вдохновить столичного гостя своей идеей фикс, да? А он теперь вернется в Москву и начнет всем рассказывать, как его хотели сориентировать.

– Если всего бояться…

Автономов мотнул головой так, что с его папиросы посыпались искры.

– Я, как ты знаешь, ничего не боюсь. Но и забывать не рекомендовал бы, что и в застольном разговоре каждый из нас остается тем, кто он есть. Эта Цымлова всего-навсего женщина, ей позволительно все что угодно лепетать, а твое слово имеет резонанс. И да позволь мне теперь несколько по-иному воспринимать кое-какие другие факты, к которым ты как начальник политотдела имеешь прямое отношение.

– Например?

– Например, не далее как сегодня утром ко мне прямо в управление заявляется эта красавица Чернова и требует – не просит, а требует, – чтобы я дал ей в помощницы… Кого бы ты думал?

– Кого же?

Греков замедлил шаги.

– Шаповалову. С распространением на нее льготного режима.

– Что за Шаповалова?

Недоверие просквозило в голосе у Автономова, когда он, приостанавливаясь, заглянул в лицо Грекову.

– Ты ее не знаешь?

– Откуда мне всех знать. Кто она такая?

– Соучастница по делу твоего подшефного Молчанова. Да-да, сначала ты лично ходатайствовал передо мной о самом Молчанове, а теперь одна из твоих комсомолок – о его соучастнице. И знаешь, чем она надеялась меня сразить?

– Не знаю.

– Тем, что Шаповалова, оказывается, всего-навсего невеста Молчанова, а стало быть, они должны постоянно чувствовать друг друга. Иначе может произойти трагедия. И поэтому Чернова берется перевоспитать эту наводчицу. У себя в диспетчерской будке.

– Что же ты ей ответил?

– То же, что тебе и Цымлову, когда вы ходатайствовали о Коптеве. Конечно, с соответствующей моменту приправой. Эта королева красоты вспыхнула у меня в кабинете, как лазоревый цветок, и хлопнула дверью так, что мой порученец еще больше стал заикаться. А как же ты думал, Греков? Этак каждый, кому не лень, начнет у меня ключи к зоне подбирать. Или после случая с Коптевым на проране ты думал, что я свое мнение на этот счет изменил?

– Этого я не думал.

– И правильно делаешь, а ирония здесь совсем неуместна. Случай с Коптевым говорит скорее всего о том, что бросился он на выручку к шоферу маза только из чувства профессиональной солидарности, не больше. Вы с Цымловым вообще склонны разводить философию вокруг самых рядовых фактов.

– А ты, Юрий Александрович, полагаешь, что можно и не считаться с фактами, раз это заведено не нами, – вдруг неожиданно для самого себя ответил Греков.

Автономов рассмеялся:

– Оказывается, ты не прочь мне за Коптева мстить!

– Нет, просто у меня хорошая память. И. не за Коптева, хотя, вообще-то говоря, мщу. Я уже убедился, что в деле с ним ты, к сожалению, прав.

– Почему же.к сожалению?

– Потому что иногда бывает для человека лучше узнать, что он ошибся.

– Что-то слишком мудро.

– Проще пареной репы. Невелика радость сперва заподозрить, а потом торжествовать свою проницательность. И мщу я тебе, если твоими же словами говорить, как раз за то, что в деле с Коптевым не ты, а я ошибся.

30

После этого Автономов долго шел, не проронив ни слова. Вспышками папиросы освещало его лицо. Наконец он дотронулся до плеча Грекова:

– Сядем.

И первый опустился на песчаную бровку плотины, протянув ноги под откос. С громадной высоты открывались им огни, бороздившие пойму. По всем ее дорогам и по бездорожью двигались бульдозеры и автомашины, а на опушках лесов и на лугах горели костры лесорубов и чабанов. С порывами ветра доносило оттуда дымную горечь.

– Хорошо, будем философствовать, – снова дотрагиваясь до плеча Грекова, сказал Автономов. – Есть два человека, беседующих на тему о времени и о себе. Ты готов?

Другой удивился бы столь быстрой смене настроений у него, но Греков только спросил:

– Не поздно?

– Об этом поздно только на кладбище говорить. Вот ты мне скажи, моя партийная совесть, как ты думаешь, поймут нас и оправдают ли наши ближайшие потомки?

От него можно было самого неожиданного поворота ожидать, но теперь и Греков ответил не сразу:

– Об этом, пожалуй, лучше всего будет спросить у самих потомков.

– Ты знаешь, что остроты я люблю только умные. На серьезный вопрос серьезно и отвечай. Оценят ли они все то, что мы для них сделали, поймут или бесповоротно осудят?

– Прежде следует выяснить, в чем они могут нас понять или не понять.

– Хорошо, зайдем с другой стороны. Как ты считаешь, в чем состоит трагедия нашего поколения? Да-да, не смотри на меня так, я это слово выговариваю твердо. – И, не дождавшись от Грекова ответа, сам же ответил: – По-моему, в том, что ему приходилось быть и жестоким. И не только потому, что оно этого хотело. Но трагедия даже не столько в этом, сколько в том, что наши дети и внуки, пожалуй, и не поймут, во имя чего это делалось. Не оценят, Греков, а скорее осудят, посчитают нас черствыми и, может быть, даже бесчеловечными. И знаешь, какая, по-моему, единственная возможность остается у нас быть понятыми правильно?

– Какая же?

– Все остальное можно сдвинуть и переоценить, а вот эта плотина, – Автономов очертил в воздухе дугу угольком папиросы, – будет стоять, как стоят те же пирамиды фараонов. Тогда, быть может, и дети поймут, во имя чего были жертвы.

– Итак, жертвоприношение во имя будущего? – спросил Греков.

– Может быть, и так.

– Но какая же это философия? Мы не жрецы.

– Ты, Греков, иногда бываешь похож на попа. У тебя в карманах есть ответы на все вопросы. Стоит полезть в карман – и ответ.

– А ты, Юрий Александрович, хотел бы, чтобы я или кто-нибудь другой сразу отпустил тебе все прошлые грехи и выдал, кроме того, индульгенцию на будущее. С индульгенцией в кармане можно жить без всяких угрызений. Поцарапал себе раскаянием сердце – и тут же пролил на него бальзам: во имя будущего. Сломал человека, пощупал индульгенцию – и шагай в том же духе. С индульгенцией можно не ковыряться.

– Я и говорю, мстительный ты. Ну что ж, если не жрецы, то, значит, ягнята. Это тебя устраивает?

Струйчато переливая из руки в руку песок, Греков усмехнулся:

– Что-то ты взялся меня пугать. Хороши ягнята, которые Гитлера съели. Да ты и сам на ягненка не очень похож.

Автономов засмеялся серебристым смехом:

– А что, разве мало нашей кровушки осталось за спиной? Иногда со вскрытыми венами шли.

– И что же, ты все это время думал о себе, как жертве? А по-моему, если нам и приходилось оставлять свою кровь, то не с закрытыми глазами ложились под резак. Глаза у нас были открыты, и мы знали, куда идем. Может, конечно, и не оценят. Но если думать только об этом, то это действительно будет трагедия.

Внизу, на самом дне поймы, что-то начинало светлеть – то ли вода, то ли разгорелся большой костер. После затянувшегося молчания Автономов сказал:

– Иногда я завидую тебе. Вот и однолетки мы с тобой, и водку я умею пить, пожалуй, лучше тебя, а на что-нибудь другое, кроме плотины, у меня уже не хватает сил. Ни на то, чтобы возиться с Коптевыми и Молчановыми, ни на что другое. Я способен делать только одно дело. Вот оно. – Он снова очертил папиросой дугу в воздухе. – Ну, а все остальное… – Не договорив, он встал, стряхивая ладонями с одежды песок.

Снова зашуршало у них под ногами. Автономов придержал Грекова за рукав.

– Третий год мы вместе, а все также трудно мне с тобой. И больше всего трудно потому, что не можешь ты, чтобы не посыпать душу солью. Есть в тебе какое-то непостижимое упорство: измором берешь. – Он признался: – Особенно последнее время устал я от тебя. Чем ближе конец стройки, тем больше тебя стали интересовать не столько плотина или ГРЭС, сколько дальнейшая судьба спецконтингента. Да-да, вы с Цымловым как белены объелись. С ним с одним я бы, конечно, справился, а с вами двумя… – Неожиданно Автономов предложил: – Знаешь, поезжай-ка ты теперь в отпуск: Тебе ведь тоже пора за три года хоть раз отдохнуть. Хочешь, я с тобой и Валентину Ивановну отпущу? Махнете вместе куда-нибудь на пляжи Ялты или Сочи. – Не выпуская рукав Грекова, он заглядывал в его лицо такими глазами, что тот невольно рассмеялся:

– Спасибо, Юрий Александрович, за заботу о моем здоровье, но позволь мне воспользоваться этим предложением после окончания стройки. Отдыхать будем вместе. Теперь уже недолго ждать.

– Ну, как знаешь, – устало сказал Автономов. – Но, как я уже сказал, для меня теперь забота номер один – плотина. И ты мне своими вечными вопросами душу не трави. Кроме этой заботы, как ты знаешь, у меня ничего больше нет. Ты вот сейчас придешь домой, у тебя жена, дочь и, говорят, приехал к тебе сын?

– Приехал.

– Значит, вся семья в сборе? Ну и хорошо. А я сейчас приду домой и опять – один. У меня, как ты знаешь, уже двадцать лет, после того как погибла под электричкой Шура, никого, кроме дочери, нет. Мог бы, конечно, за это время и жениться, и жену, конечно, нашел бы себе не хуже той же королевы красоты Черновой, а вот мать для дочери – это вопрос. Вот жду ее на каникулы, и потом она опять уедет. Она уже совсем отделилась от меня, с тех пор как уехала доучиваться музыке в Москву. И эта плотина для меня все, – угрожающие нотки зазвучали у него в голосе, как будто кто-то намеревался отобрать у него его плотину. – Ты вот сейчас придешь домой и скажешь жене: «Валя, Валюша», – а я сниму трубку и скажу: «Бетон и монтаж». И ничего другого я теперь не хочу знать.

Предрассветная мгла впереди, голубела, из нее все отчетливее проступали башни кранов. Но все линии еще были расплывчаты, а лязг и грохот то ли смягчен Заполнявшей пойму водой разливающегося по степи нового моря, то ли приглушен туманом.

У входа на эстакаду они расстались.

31

Греков уже пошел было домой, чтобы после бессонной ночи поспать хотя бы три-четыре часа, но его окликнули:

– Василий Гаврилович! Товарищ Греков!

Оглядываясь, он никого поблизости не увидел и уже хотел было согласиться с тем, что ему почудилось.

– Да это же я. Взгляните наверх.

Лишь после этого подняв голову, Греков увидел над собой ковбойскую рубашку Федора Сорокина, который спускался по железной лесенке с крана.

– Вас-то мне и нужно, – спрыгивая с послед-V ней ступеньки, заявил Федор.

Греков с завистью проводил глазами Автономова, который все дальше спускался с откоса к поселку. Шел он чуть откинув корпус, походка у него была все такая же, как всегда, уверенная.

– Ты кто, Федор, крановщик или секретарь комитета комсомола? – не очень ласково спросил Греков, зная, что отделаться от него теперь будет не так-то просто.

Федор тоже ответил с подчеркнутой официальностью:

– Секретарь комитета комсомола, товарищ начальник политотдела, иногда приходится быть и крановщиком, и бетонщиком, и монтажником.

– И в три часа ночи?

– И в три ночи.

– Ты к Игорю Матвееву лазил на кран? – взяв его за плечо и отводя с рельсов, спросил Греков.

Федор вывернул свое плечо из-под его руки.

– Матвеев и без меня обойдется. У него все в ажуре.

– А к кому же?

– К Звереву, – сухо сказал Федор. – Я ему там, – он повел подбородком вверх, – такую баню закатил, что он теперь сидит мокрый как мышь. И этого для него еще мало – вляпался в эту историю…

– В какую историю?

Федор недоверчиво посмотрел на Грекова.

– В политотдел еще не простучали?

– Никто не стучал.

Федор вздохнул с явным облегчением.

– Значит, ей все-таки удалось уговорить Гамзина.

– При чем здесь Гамзин?

– Вы же знаете, что он не может Черновой ни в чем отказать. Втюрился в нее, плешивый дурак.

– Он все-таки начальник центрального района стройки.

– В том-то и беда. А мне теперь расхлебывать. Вот я и попросил Чернову повлиять на него, чтобы он не давал этой записке хода. Она, конечно, по своей гордыне сперва отказалась, но. я решил подключить Игоря.

Греков пригрозил:

– Если ты не прекратишь перескакивать с одного на другое, я не буду слушать и уйду. Сперва говорил о Вадиме, потом о какой-то записке, теперь о Черновой, Игоре и Гамзине.

– Так она же и попала прямо к нему! – вибрирующим голосом вскричал Федор. – После того как этот пахан потерся около Вадима, записка исчезла у него из кармана и очутилась у Гамзина.

– Ну вот, теперь еще появился какой-то пахан. Вот что, иди поспи, и мне надо час-другой вздремнуть, а потом придешь в политотдел и…

Увидев, что Греков уже поворачивается, чтобы уйти, Федор Сорокин взмолился:

– Нет, Василий Гаврилович, это откладывать нельзя. После того как все завертится, уже поздно будет. – Теперь уже он взял Грекова за локоть и отвел от рельсов, по которым двигался с бетонного завода мотопоезд с бадьями, заполненными жидким бетоном. – Вы же сами ходили к Автономову, чтобы Молчанова перевели в центральный район.

– Ты, Федор, уже и в политотдел прямой провод дотянул. Я еще до Солодовой доберусь. Я знаю, что с твоего ведома Чернова ходила к Автономову.

– Нет, Василий Гаврилович, это ей самой взбрело, но я, конечно, знал, – горячо сказал Федор. – А вот то, что Вадим взялся передать записку Молчанова его невесте, к сожалению, от меня скрыли. И за это я еще вытащу Вадима на комитет. Конечно, записка безобидная, но факт налицо. Явное нарушение закона. А пахан, должно быть, подстерег, как Молчанов с Вадимом договаривались в прорабской во время пересмены, и записка оказалась у него. От него и перекочевала к Гамзину. – Опережая вопрос Грекова, он поспешил пояснить: – Этот ларчик с секретом. Пахан теперь считает, что Молчанов опять у него на поводке. Еще неизвестно, как ему удалось перевестись из правобережного в центральный район, и теперь он там всех ЗК к рукам прибирает. Вы уже должны были приметить его. Мозглявенький такой.

– Краснолицый?

– Вот-вот, – Федор вздохнул. – Щелчком можно сбить, а он всех ЗК подмял. За исключением Молчанова. Вот он и решил поводок натянуть. К Гамзину сумел без мыла влезть, и тот даже расконвоировал его. Даже в дом к Клепиковой наладил посылать, нарубить дров, и вообще для помощи по хозяйству. Но может быть, здесь и случайность, – тут же отрекся от своих подозрений Федор.

Греков кивнул:

– Продолжай.

29

– А теперь он как вор в авторитете начал мстить Молчанову за то, что он настраивает ЗК не подчиняться решению сходки.

– Что за решение?

– Чтобы, как всегда, шестерке, выделенной сходкой, отдавать долю заработка. У них там, Василии Гаврилович, свой банк. Из-за этого между паханом и Молчановым и пошла вражда. А когда-то, еще в тайге, Молчанов у него правой рукой был. Но, кажется, мы и на этого пахана уздечку найдем, хоть и намекнул он мне, что на дурную голову иногда падает дурной кирпич. – Федор презрительно фыркнул. – У нас на эстакаде всё десятники и учетчики – комсомольцы, они не позволят этой шестерке золотую шерстку стричь.

– Значит, на Молчанова надеяться можно?

Федор вздохнул:

– Если выдержит до конца. Трудно, Василий Гаврилович, выдержать. Они могут и через его невесту давить. Вчера он Вадиму вдруг заявил, что для него, должно быть, нигде жизни не будет.

– И после этого Вадим согласился к нему в почтальоны поступить? – неожиданно спросил Греков.

– Да, но… – Федор явно растерялся.

– А начальник политотдела, как вы решили на заседании своего комитета, если об этом узнают, должен будет бросить ему спасательный круг? – жестко продолжал спрашивать Греков.

– Мы, Василий Гаврилович, этот вопрос на комитете не обсуждали.

– Можно было и обсудить. С приглашением Молчанова, его невесты и даже этого пахана.

– Я, Василий Гаврилович, думал…

Греков не дал ему договорить.

– Ты думал, что достаточно Грекову повести бровью, и вся зона превратится в санаторий для ЗК? Ни приказов министра, ни Автономова, ни вообще кого-нибудь здесь, кроме политотдела, нет.

В третий раз Федор уныло повторил:

– Я думал…

И опять Греков прервал его:

– Об одном и том же по разному можно думать. Можно о Молчанове – как о жертве предшествующего воспитания и даже сочувствовать ему, что он с невестой разлучен, а можно как об убийце без пяти минут, который только случайно не пустил в ход свой нож. И помогать ему устанавливать связь со своей наводчицей не игрушка. Закон для всех один. Все остальное, как говорит тот же Автономов, область эмоций. Иначе здесь скоро вся охрана превратится в стаю почтовых голубей. Будут мокрушникам носить приветы от их марусь.

Федор взроптал:

– Я же сказал, Василий Гаврилович, что на комитет его вытащу.

– А вот это, пожалуй, не стоит. Как я понял, у Зверева это первый случай.

Федор жарко ухватился:

– Единственный. Мне, Василий Гаврилович, в точности известно.

– Значит, по своей незрелости он мог и не представлять, во что это может вылиться. Решил, что это всего лишь продолжение той игры, когда записочки с парты на парту передают. Достаточно ему будет той бани, которую он от тебя в кабине крана получил. Хорошая была баня?

– Я его, Василий Гаврилович, почти до слез довел.

Греков скупо улыбнулся:

– Ну а раз так, то и предавать это дело дальнейшей огласке вряд ли стоит.

Федор приободрился:

– А как же Гамзин? У него же в руках документ.

– Он где сейчас?

– На своем КП. – Федор помедлил: – На казарменном положении.

– Ступай-ка и ты спать. – И Греков положил руки на плечи Федора Сорокина, поворачивая его лицом к поселку. – Не тот руководитель хорош, кто и себе, и другим сна не дает.

32

КП центрального района выглядывало из-под откоса плотины на эстакаду сразу тремя остекленными стенами. Достаточно было начальнику района встать в своем кабинете из-за стола или просто повернуть голову, и он мог как на ладони увидеть в любой час дня и ночи, что происходит на эстакаде и на монтажной площадке ГРЭС. И то, как носят краны с платформы бадьи с бетоном к блокам плотины: и как электросварщики, повиснув на цепях, сваривают арматуру под заливку бетоном; и как монтажники собирают на отдельном стенде ротор первой турбины:

Но сейчас все три стены КП были наглухо задернуты малиновыми шторами, такими же, как в кабинете Автономова. Когда Греков открыл дверь на КП к Гамзину, там был разлит красный полусвет. Даже мощное электрическое свечение с эстакады лишь слегка пробивалось сквозь плотные шторы. И сбоку стола, на тумбочке, блестела такая же, как у Автономова, батарея телефонов.

Повернув выключатель, Греков при свете люстры, вспыхнувшем под куполообразным потолком, увидел Гамзина. Спал он на раскладушке, высунув из-под края простыни усы. Рядом на спинке стула аккуратно висели китель, галифе, а под стулом, переломив голенища, стояли хромовые сапоги. Автономов уже не раз на диспетчерках ставил Гамзина в пример другим начальникам районов за то, что тот в решающий момент стройки догадался перейти на казарменное положение.

И весь кабинет Гамзина был как младший брат кабинету Автономова. Только все в меньших размерах.

Ослепленный светом, Гамзин прикрыл глаза ладонью.

– Я же предупреждал! – Но увидев из-под ладони Грекова, он тут же спустил с кровати ноги. – Я, Василий Гаврилович, всего только пять минут, как задремал. Тут только попусти, и круглые сутки будет к начальнику района очередь стоять. Если вас интересует последняя сводка… – Его рука потянулась к столику.

Греков жестом успокоил его.

– Я попутно. Всего лишь на одну записку взглянуть.

По-птичьи круглые глаза Гамзина стали еще более круглыми.

– На какую записку?

– Которая, кажется, случайно попала вам от кого-то из ЗК. – Греков старался говорить как можно небрежнее. – Как вы знаете, каждый такой случай мимо политотдела не должен проходить.

– Ах да, сам не знаю, как она ко мне могла попасть. За этими ЗК никогда не уследишь. – Гамзин полез в карман кителя, повешенного на спинку стула. Листок оторванного от папиросной коробки картона он достал из записной книжки.

Греков вскользь пробежал глазами строчки, набросанные на картоне простым карандашом еще совсем мальчишеским почерком. «Если сам откажет, – прочитал он, – ты, рыженькая, не унывай, обещают амнистию. А пахана я не боюсь».

Записка была без подписи. Перевернув листок картона с сургучным пятном «Нашей марки», Греков подумал, что автор записки папиросы курит дорогие. А быть может, подобрал он и кем-то брошенную на плотине пустую коробку из-под «Нашей марки». Вон на стуле у Гамзина тоже раскрыта «Наша марка».

33

Нет, так и не удалось ему попасть домой, чтобы поспать хотя бы час. Когда вышел от Гамзина, уже рассвело. Солнце поднималось из-за Дона. На эстакаде и на картах намыва ночная смена уступала место дневной. Одни, молчаливые, дрогнувшие в туманной наволочи, под конвоем выливались из ворот строительных районов, другие вливались в ворота и растекались по участкам. А по всем дорогам и тропинкам вразброд и кучками поднимались из поселка к эстакаде и расходились на левое и правое крылья песчаной плотины вольные. Там торжествовал молодой беспечный смех.

Заглянув в политотдел, Греков успел и на диспетчерку, которую уже проводил Автономов, как всегда, с матово-розовым лицом, как будто он без всякого перерыва проспал всю ночь, С диспетчерки Греков поехал на раскопки хазарской крепости, на арматурный двор, в акваторию будущего порта. Теперь уже он знал, что до вечера ему не вырваться из этого ритма.

Он давно заметил какую-то особую, власть этого ритма и над всеми другими людьми на стройке. И над теми, которые вливались на объекты из зоны и выливались обратно в сопровождении конвоиров; и над теми, которые входили и выходили из ворот мимо вахтеров свободными, шумными толпами. Вот уже три года, как он на стройке, но каждый раз какое-то непонятное беспокойство охватывало его, когда он видел, как и те и другие с началом рабочего дня смешивались на строительных участках. После этого уже невозможно было различить, кто ЗК, а кто вольный. Сплошь и рядом можно было слышать, как кто-нибудь из ЗК, не стесняя себя выбором слов, покрикивал на своего напарника из вольных, и тот не обижался, но можно было видеть, как и ЗК при чересчур суровом окрике вольного лишь раздувал ноздри, но тут же и начинал делать что ему говорили. Как будто на это время таяла между ними перегородка. Вдруг нелепостью начинала казаться Грекову и вся эта колючая изгородь с венчающими ее по углам сторожевыми вышками.

Но опять звучал сигнал отбоя. Одни вываливались из ворот строительных объектов насмешливыми толпами, а другие молча вытягивались под конвоем. И сразу протянутая между сторожевыми вышками проволока опять начинала впиваться в сердце своими шипами. Невозможно было заслониться от всего этого ни словами Автономова, что все это было заведено не нами, ни другими его же словами, что наше дело – воздвигать плотину, оставлять о себе память в вещах. Ни заслониться было, ни заглушить все более острое день ото дня беспокойство и все более жгучую тревогу тем, что есть еще вопросы, на которые могут быть даны ответы только завтра. Но почему же завтра, если не в двухтысяча первом году, а теперь был наказан на пятнадцать лет Молчанов, в то время как его товарищ, Зверев, с которым они сидели на одной парте, здесь же работает вольнонаемным? И с Коптевым все, что привело, его сюда, случилось уже после того, как он вернулся с фронта. Кто из них действительно виноват, а кто ошибся или же просто попал, как иногда говорил тот же Автономов, в густой бредень? Вон и Галина Алексеевна Цымлова домогается этого ответа.

Если откладывать его на завтра, то чем же перед Грековым и Автономовым провинились их дети и внуки, на плечи которых должно будет лечь это неслыханное по тяжести бремя?…

В этот день он опять поздно вернулся домой. По привычке неслышно ступая, прошел к себе в комнату и, чтобы никого не разбудить, совсем мягко щелкнул выключателем.

34

Ночной прохожий, взглянув на освещенные окна дома Грековых, скорее всего подумал бы, что сегодня что-то опять очень долго засиделся за своими бумагами начальник политотдела стройки. Более любопытный замедлил бы шаги и даже постоял под окнами, но так ничего бы и не узнал. Разве что увидел на тюлевых занавесках противоположных крайних окон две тени – мужскую и женскую. Света между этими двумя окнами посредине дома не было.

Но никому и в голову не могло бы прийти то, что теперь все чаще приходило в голову Грекову. Поскольку их дом был построен подковой, он из своего окна так же хорошо видел тень Валентины Ивановны, как, должно быть, и она видела его тень. Лишь иногда чуть колебнется и вновь замрет. А может быть, это дуновение ветра колебало тончайший тюль?…

Ей, как и ему, видны и неосвещенные окна. Два окна – они как раз находятся между ними. Это окна той самой комнаты, где спит Алеша. Как всегда, он спит, зарыв темную, с крупными кольцами волос, голову под подушку, руки и ноги разбросаны во все стороны, и простыня у него конечно, на полу. Здесь, вблизи большой воды, прохладно ночью, но Алешке все равно жарко. У спинки дивана или же у дверей стоят удочки, а на столе или на стуле – банка с червями. Вечером, как вернулся с рыбалки, так и побросал все это, где попало. Только сумочку с красноперками и речными бычками, свой улов, отдал Тане – кошкам на ужин.

И конечно, по всей комнате разбросана его одежда. Парусиновые брюки лежат где-нибудь комком, один сандалет под диваном, а другой у порога. Утром, когда он еще будет спать, хозяйка дома, как всегда, позаботится о том, чтобы все прибрать и положить на место, разгладить ему брюки и повесить на спинку стула чистую рубашку. И потом ни единым словом не упрекнет его за неаккуратность. Так бывает теперь всегда.

Лучше бы она как следует отругала его, потребовала от него придерживаться правил, заведенных во всех семьях, тогда, может быть, и он почувствовал/ что не квартирант здесь и не гость, которому все позволено, а свой. Пусть бы сперва и обиделся на нее, это прошло бы.

Два окна комнаты, где спал Алеша, темной полосой зияли между, освещенными окнами дома. Вдруг Грекову пришло в голову, что это и есть та самая полоса, которая с недавнего времени разделила его и Валентину Ивановну. Всего лишь одна комната, десять шагов, по пяти шагов от одной двери и от другой, если идти навстречу друг другу.

Не один раз ему, как и теперь, хотелось пройти через эту темную комнату, где спал Алеша, войти к ней, взять в ладони и повернуть к себе ее лицо, заглянув в глаза, которые он знал совсем другими, без этой стеклянной пленки, и спросить: «Может быть, ты мне объяснишь, что между нами изменилось и почему все это должно продолжаться? Сам я никак не могу понять, в чем дело. И, может быть, ты скажешь, почему мы должны идти на поводу у женщины, которая ослеплена своим чувством, хотя и не знает, что ты за человек, а только ждет часа, когда она сможет почувствовать себя отмщенной. Ей, конечно, и невдомек, что нельзя избирать орудием своей мести сына. Но по-своему и ее можно понять: еще не было примера, чтобы женщина воспылала благодарностью к той, которая, по ее мнению, отняла у нее счастье.

А теперь получается, что она добилась своего. Она написала Алеше глупые слова, над которыми надо было бы только посмеяться, но оказалось, что их совершенно достаточно, чтобы ты сразу же и опустила на глаза эту пленку. Прежде я не видел ее у тебя. Чего ты испугалась? Зная тебя, не поверю, чтобы ты осталась равнодушной к тому, как может сложиться судьба Алеши. Хорошо помню, как ты сказала, когда мы говорили о Молчанове, что все эти ЗК тоже были детьми. А последнее время мне навязчиво снится, будто на станции Шлюзовой выгружается новый этап, и все совсем молодые ЗК, и когда они под конвоем направляются в зону, я узнаю в одном из них Алешу.

Я, конечно, не верю в сны; но я больше всего боюсь просмотреть Алешу, как, должно быть, когда-то просмотрели того же Молчанова. Теперь у мальчика уже наступил такой возраст, когда ребятам особенно бывает необходим отец. Никакая мать не сумеет дать ему для будущей жизни то, что он может получить от отца.

Почему же ты, прочитав открытку, сразу сдалась, в то время как мне так нужна твоя помощь? Я просто не могу обойтись без нее. Одному мне не справиться. Это как раз и есть тот случай, когда в одиночку человек бессилен. Не забывай, что все это связано также и с Таней. Между ними не должно остаться никакого занавеса, сотканного из недоразумений и ошибок взрослых. Ей и ему еще может понадобиться в жизни рука брата или сестры, и вообще будет чудовищно, если они останутся чужими.

Помнишь, Автономов говорил на твоем дне рождения за столом, что у той женщины, которая умеет так смеяться, должен быть особый дар любви к детям. Еще никогда я так не нуждался в этом твоем даре – я только еще не сумел сказать тебе об этом словами. Вот если бы у тебя был не мой ребенок, я бы дал тебе это почувствовать без всяких слов. Знала бы ты, как я иногда жалею, что, когда мы встретились, у тебя не было ребенка.

35

Спит Алеша. Снятся ему его обычные сны: берег, усеянный галькой, камышинка вздрагивающего на поверхности воды поплавка, красноперка, описывающая дугу в воздухе. Если бы кто взглянул в эту минуту на его лицо, то увидел бы, как разливается по нему выражение самого высочайшего блаженства, какое только существует в мире. Но потом вдруг что-то надвинется на картины сна и погасит улыбку. Надвинется удивительно посуровевшее за последние дни лицо отца, а рядом с ним лицо Валентины Ивановны. Из-за них выглядывает лицо мамы. Губами и глазами она делает ему какие-то знаки и начинает сердиться оттого, что он никак не может ее понять. Но как же он может ее понять, если он спит?…

Сквозь тюль прокрадывается в комнату отблеск электросварки, трепещущей на гребне плотины, на сорок первой отметке. Там и ночью не прекращается работа. Должно быть, это тот самый сварщик теперь там, который, поднимая с лица эбонитовую маску, каждый раз посылает Алеше и Вовке Гамзину рукой привет, когда они приходят на котлован с удочками. Но почему-то всегда, когда на сорок первой отметке плотины работает этот сварщик, там стоит солдат с автоматом?

Загоревшие за какой-нибудь месяц руки и ноги Алеши бронзовеют на белизне простыни. Он уже не улыбается. Уже какие-то другие сновидения сдвигают ему подпаленные солнцем брови, морщат губы и, лоб. Вспыхнул и окончательно погас огонь электросварки на плотине. В комнате стало совсем темно. Только простыня да подушка белеют.

Неосвещенное окно комнаты, где спит Алеша, разделяют два освещенных окна, за которыми бодрствуют в этот час ночи два человека. Такие близкие друг другу, а никак не могут преодолеть это расстояние. Всего десять шагов. Пять шагов пройти одному и пять шагов другому навстречу друг другу. Всего одну комнату, в которой разметался на диване Алеша.

Между тем им столько нужно сказать друг другу. И сказать, не откладывая, потому что они уже привыкли, чтобы все между ними до конца было ясно.

36

«А я разве не чувствую, что так продолжаться не может? Но попытался ли ты хоть раз представить себя на моем месте? Ты, конечно, уверен, что все происходит из-за этой открытки, и я даже не в состоянии разуверить тебя. Согласись, что могут быть вещи, которыми ни одна женщина, не желающая себя унизить, не может поделиться даже с самым близким мужчиной. Пусть лучше ты будешь думать, что я всего-навсего испугалась той новой ответственности, которую возложило на мои плечи появление в нашей семье Алеши. Иначе мне пришлось бы рассказать тебе и о том, что похоже на сплетню. Тем более что исходит она от женщины, которой вообще-то трудно верить.

И все же на этот раз она сказала мне правду, чтобы досадить подруге за то, что та устраивает ее мужу свидания с какой-то девицей в своем доме. От подруги, которая знакома с твоей бывшей женой по Ростову, она и услышала, что та теперь связывает с поездкой Алеши к отцу свои новые надежды и планы.

Конечно, следовало бы только посмеяться над этими словами, если бы вслед за ними не пришла открытка, и наша соседка, передавая ее мне, не намекнула прозрачно, как она умеет это делать, что вскоре надо будет ожидать и приезда самой матери Алеши, которая намерена лично удостовериться, как относятся к мальчику в отцовском доме.

Так что дело не только в открытке. Но и в ней. Да, испугалась. А какая бы женщина не испугалась на моем месте? Об Алеше мало сказать, что он живой мальчик. Вчера днем, когда я поднялась с поправками к проекту на рыбоподъемник и взглянула вниз, я увидела, как они с Вовкой Гамзиным купались в том самом карьере, вымытом земснарядом, где месяц назад утонули дочери – двойняшки энергетика Ковалева. Одну из них затянуло под откос, вырытый фрезой земснаряда, а другая бросилась ее спасать и тоже не вынырнула.

Я стояла на сорок первой отметке, смотрела, как Алеша плывет к тому самому месту, и мне показалось, что прошла вечность, прежде чем он повернул обратно. А вдруг бы он не рассчитал и с ним бы тоже… Но об этом страшно даже подумать.

Если бы это случилось с Таней, я, может быть, просто сразу же и сошла с ума, как сошла с ума жена Ковалева, прибежав на берег котлована и увидев два белых платьица в синий горошек. А если бы случилось с Алешей, на мне на всю жизнь остался бы груз вины. Недосмотрела, потому что не родной, а потом все это обросло бы как снежный ком и кончилось тем, что мачеха утопила пасынка. И как бы тогда выглядели в открытке все эти намеки, над которыми следовало бы только посмеяться?…

Ты, конечно, вправе сказать мне, что все это надуманные страхи и что, насколько ты помнишь себя в детстве, все мальчишки бывают такими. Но все-таки мы так и не сможем до конца понять друг друга. Ведь я из боязни наговорить на Алешу не могу даже, например, рассказать тебе, что он ответил мне в (тот день вечером, когда я решила было запретить ему купаться в котловане. Он вдруг покраснел, взглянул на меня исподлобья, как взглядывал в самые первые дни по приезде из Ростова, и сказал: «Запрещать мне может только моя мать». И с моей стороны было бы глупым обидеться на него. Наивно было бы надеяться, что он иначе стал бы относиться к женщине, которая отняла у него отца. У ребенка не может быть двух матерей. В жизни все грубее и проще.

Правда, это не мои слова, а нашей соседки, я сама до последнего времени думала иначе и вынуждена теперь признать, что ошиблась».

…Гаснут в поселке последние фонари. По приказанию коменданта в полночь всюду выключается уличное освещение за исключением четырехугольника кварталов, прилегающих к управлению стройки. Над эстакадой трепещет серебристо-голубое зарево, а здесь еще резче темнеют казачьи сады. Уже почти не осталось на улицах прохожих, которые могли бы удивляться, что в доме Грековых все еще освещены окна. Два окна, две тени на зыбком колеблющемся тюле. Между ними черная полоса в десять шагов.

37

Обычно, уезжая из дому рано утром, Греков заставал Алешу в столовой еще зарывшимся головой под подушку, и очень удивился, вдруг увидев его на ногах и одетым. Сидя на диване, он копошился в своем рюкзаке и на шаги отца поднял голову.

Греков удивился:

– Уже на рыбалку?

– Нет, папа, – помедлив, ответил Алеша. – Я хотел тебе еще вчера сказать, но ты вернулся поздно. Мне ехать надо.

– Куда? – растерянно спросил Греков.

– Мне мама достала горящую путевку в Артек.

– Горящую? – еще глуше повторил Греков.

Алеша испуганно взглянул на него и, вставая с дивана, уткнулся ему в грудь лицом.

– На тот год, папа, я к тебе на все лето… – Он захлебнулся и стал кашлять.

Греков молча гладил его вздрагивающую спину.

На пристани его провожали,– кроме отца, Таня и Вовка Гамзин. На прощанье Алеша обещал Тане прислать из Артека живую медузу в банке с завинчивающейся крышкой. Вдруг, обхватив его загоревшую шею своей ручонкой, Таня громко запротестовала:

– Не надо мне медузы! Не хочу, чтобы ты

уезжал!!

Затягиваясь папиросой, Греков выпустил облако дыма. Увидев эти две головки рядом, вдруг впервые увидел он и то, как были они похожи. Даже волосы у них завивались кольцами в одних и тех же местах.

По дороге с пристани слезы Тани высохли, и она с Вовкой Гамзиным уже затеяли за спиной Грекова веселую возню. Только тем и мог успокоить себя Греков, что за время, проведенное летом у отца, Алеша и загорел, и щеки у него округлились. Когда пароход уже отошел от пристани, он еще долго махал с палубы рукой, а голова его в соломенной шляпе свешивалась через борт, как подсолнух.

И вскоре, кроме удочек, которые в последний момент забыл на террасе Алеша, ничего уже не напоминало о нем в доме. Правда, первое время Таня еще произносила его имя за столом, вспоминая, что он сказал и что сделал, и допытывалась у отца, когда он опять приедет, но потом перестала. Может быть, бессознательно почувствовала, как за столом воцарялось при этом молчание.

И никто не смог бы сказать, что жизнь хоть сколько-нибудь изменилась у них в доме. Таня слышала, что так же, как и всегда, папа называет маму Валей, а мама его Васей. Так же по вечерам Таня с матерью не спешили садиться за стол, не дождавшись отца. И как всегда, заслышав шаги отца на террасе, Таня бежала ему навстречу и, торжествующе втаскивая его за рукав в комнату, оповещала:

– Вот и папа!

38

Вода, разливаясь по степи и достигая новых отметок, уже и в самом деле, как заявил на очередной диспетчерке Автономов, начинала мочить бетонщикам пятки. На серой бетонной шубе, которой одевали склон плотины, зияли понизу квадраты неукрытого песка. Еще и не весь лес выкорчевали в пойме.

Уже по голосу Автономова, коротко бросившего в телефонную трубку: «Зайди», – Греков почувствовал, что тот раздражен… Когда Греков вошел к Автономову в кабинет, он разговаривал по телефону с Гамзиным.

– Известный аппарат человеку дадён, – говорил Автономов, – чтобы думать не только одной его четвертушкой. Выбирай из двух: или через месяц камера для первой турбины будет готова, или же пойдешь начальником поселковой бани. В порядке заботы о гигиене трудящихся. Все. – Бросив трубку на рычаг, он оглянулся на Грекова высветленными яростью глазами. Не здороваясь, тут же выскочил из-за стола и, схватив его за локоть, потащил к большой карте на стене кабинета. – Любуйся!

Это была знакомая Грекову карта стройки и всего подлежащего затоплению района, испещренная красными и синими стрелками, линиями и кружками, как бывали испещрены также хорошо знакомые в прошлом Грекову фронтовые карты. Синие кружки и стрелки означали уже намытые и забетонированные секторы плотины, смонтированные узлы гидротехнических сооружений, а красные – фронт еще не завершенных работ и уровень наступающей воды.

– В политотделе тоже такая есть, – высвобождая локоть из его пальцев, сказал Греков.

– И твоя знаменитая Приваловская тоже на ней есть? – Взмахом карандаша Автономов отчеркнул красный кружок на карте.

– Чем же она знаменитая?

– Тем, что она теперь всю обедню портит. Надо впадину заполнять, а я не имею права шандоры закрыть. Они, видите ли, никак не в силах оторваться от землицы, политой нержавеющей казачьей кровью… – Автономов сунул палец за воротник кителя. В эту минуту порученец, как обычно, внес на руках перед собой развернутую папку с бумагами, предназначенными для подписи, но Автономов оглянулся на него так, что тот мгновенно исчез за дверью. – Что ты на это скажешь?

– Только то, что все это не так просто…

Автономов не дал ему договорить.

– Что не просто? Что?

– Как ты говоришь, политая…

– Это, как ты знаешь, не я сказал. Но всему время. Сегодня эти лампасы и тому подобное как раз и превратились у нас на глазах в тот самый идиотизм деревенской жизни, который имел в виду Ленин. Постой, постой! – закричал он, заметив движение Грекова. – Позволь мне так понимать эти слова Ленина. Слепые, как кроты. Не для нас же лично с тобой, а для их благополучия совершается теперь эта революция здесь в степи, проклятой богом и людьми.

– Четвертая.

Автономов, приоткрыв рот, остановился.

– Что?

– Ты же сам говорил: четвертая революция при жизни одного только поколения. – Греков стал загибать пальцы. – Октябрьская – раз; коллективизация, по словам Сталина, – вторая. А Великая Отечественная – это тебе еще больше революции: наши отступают, немцы наступают, потом опять наши. Теперь четвертая. Но люди все одни и те же.

– И ты хочешь сказать…

– Конечно, не то, что я против революции, а всего лишь то, что одно дело заставить, а другое – чтобы сами сумели понять. Даже металл, как ты знаешь, устает.

– Это каждому пионеру известно. Вот я дам команду закрыть шандоры и перетоплю всех этих пламенных патриотов тихого Дона.

– Команду, конечно, всегда можно дать…

Два огонька зажглись в глазах у Автономова.

– Но я, между прочим, погожу. – Веселая ярость плеснулась у него из глаз. – Это я еще успею. Подожду, пока ты съездишь в эту свою Приваловскую и совершишь там четвертую революцию. Мне только что звонил из Ростова первый, что ты назначен туда особоуполномоченным обкома.

– А мне он не мог позвонить?

– Это я не знаю. Я в вашей субординации не разбираюсь. Знаю только, что выезжать тебе немедленно. За этим, между прочим, тебя и вызывал.

– Вызывал? – тихо переспросил Греков.

Автономов усмехнулся:

– Согласен переделать на «пригласил», если это лучше звучит.

– Это звучит иначе.

– Сколько же тебе потребуется времени, чтобы эту революцию совершить?

– Вот этого тебе даже Федор Сорокин не смог бы сказать.

– При чем здесь Сорокин?… – Автономов сердито помолчал, сузив глаза и заглядевшись на стеклянную чернильницу. – Но ты-то, надеюсь, понимаешь, что вода не будет ждать?

– Это теперь каждому пионеру известно.

39

Если выехать сразу же, то к вечеру можно будет успеть в станицу. Правда, никак по пути нельзя миновать и райком. Из того, что Греков запомнил о Приваловской еще с тридцатых годов, больше всего осталось у него в памяти, что жили люди там на редкость спаянно, держались двор за двор, человек за человека. И вступать в колхоз тогда дольше всех не решались, выжидали, как поведут себя другие станицы и хутора, а когда наконец решились, за три дня на столе у председателя сельсовета выросла копна заявлений.

За двадцать с лишним лет многое, конечно, должно было измениться и в жизни станицы, и в нравах ее жителей, но в то, что они за этот срок неузнаваемо изменились, Греков не особенно верил. И, собираясь теперь в Приваловскую, он совсем не надеялся, что достаточно ему только там появиться, как все решится само собой. К тому же казаки, как бы там ни возражал он Автономову на его слова, оставались казаками.

Но и без надежного помощника ему там, особенно в первые дни, нельзя обойтись. Конечно, можно будет на месте найти какого-нибудь вестового или, говоря по-фронтовому, офицера связи, но еще лучше будет для пользы дела взять его с собой отсюда, со стройки.

И он стал искать Сорокина, чтобы узнать, кого из тех же комсомольцев тот смог бы выделить ему в помощь без ущерба для дела. В комитете, куда Греков позвонил, его не оказалось, а из диспетчерской чей-то громоподобный бас вместо диспетчера Тамары Черновой ответил:

– Никакого Сорокина я не знаю. И Чернова здесь сегодня не дежурит.

Греков удивился:

– А вы кто?

– Не имеет значения, – ответил совсем незнакомый Грекову бас.

Странно, Чернова обычно через сутки дежурила на эстакаде днем. Он решил, что скорее всего в мужском общежитии ему смогут подсказать, где найти Сорокина.

В полутемном коридоре общежития он вдруг наткнулся на трех или четырех девушек, шарахнувшихся при его появлении от двери комнаты, в которой жили Сорокин, Матвеев и Зверев. Они явно подслушивали под дверью и теперь обвалом загрохотали со второго этажа по лестнице. Но еще три девушки, не успев прошмыгнуть мимо Грекова, стыдливо отвернулись к стене. Среди них он узнал и секретаря-машинистку политотдела Солодову.

– А ты-то что здесь делаешь? – с изумлением спросил у нее Греков.

Люся спрятала от него в ладони багровое лицо. Но одна из хорошо знакомых Грекову электросварщиц, Люба Изотова, бесстрашно встретила его взгляд и даже приложила к губам палец.

– Василий Гаврилович, тише!

– Что здесь происходит? – теряя терпение, спросил Греков..

Оглянувшись на дверь, Люба Изотова недоверчиво приблизила к нему в полутьме коридора лицо.

– Вы правда не знаете?

– А что я должен знать?

Она еще больше приблизилась к нему и, привставая на цыпочки, задышала прямо в ухо:

– Там, Василий Гаврилович, у них с самого утра идет. Вадиму Звереву показалось, что Тамара Чернова ездила с Гамзиным на катере по Дону…

– Не показалось, а видел он это своими глазами, – осмелев и тоже приближаясь к Грекову, уточнила другая электросварщица, Люба Карпова.

Люба Изотова отмахнулась:

– Это он с чужих слов повторяет.

Теперь уже расхрабрилась и Люся Солодова:

– И сказал об этом Игорю, но тот, конечно, не поверил.

– Ну и дурак! – громко заключила Люба Изотова.

Люба Карпова прикрикнула на нее:

– Тише!… Еще и сейчас у них, Василий Гаврилович, бой. Слышите?

Теперь и Греков услышал:

– Телок ты, вот кто! Слепец! – кричал за дверью голос Вадима Зверева.

– Что же теперь будет? – плачущим голосом спросила Люся.

– Что бы там ни было, а подглядывать в замочные скважины стыдно, – и Греков потянул дверь за ручку к себе.

Боясь разоблачения, девушки шарахнулись в темноту коридора.

40

За все время, сколько ни бывал в этой комнате мужского общежития Греков, еще никогда не заставал он ее в таком виде. Большой, купленный в складчину будильник на столе показывал двенадцать часов, а все три койки оставались неприбранными. Пол усеяли обгорелые спички, а на столе, на подоконнике, на смятых подушках валялись надкушенные и недоеденные яблоки. В кадушке с китайской розой, о которой всегда лично заботился Федор Сорокин, поливая её и срезывая мертвые листья, кто-то выстроил целый частокол из окурков.

И сами обитатели этой комнаты к двенадцати дня еще не были одеты. Игорь Матвеев в трусах и в майке понуро сидел на стуле, а Вадим Зверев в одних трусах стоял перед ним, яростно грыз яблоко и прокурорски потрясал указательным пальцем.

Но самое странное заключалось в том, что тот самый Федор Сорокин, который обычно с бригадой «легкой кавалерии» сам проверял чистоту и порядок в общежитиях молодежи и за каждый окурок без всякого снисхождения пригвождал виновного к позорному столбу, теперь оставался совершенно равнодушен к разгрому в комнате, в которой жил не кто-нибудь, а лично он, секретарь комитета, комсомола стройки. Правда, из всех троих своих товарищей по комнате только он и успел одеться, а на остальное у него, как видно, не хватило времени. Так и сидел на своей кровати с непричесанным русым хохолком. С возрастающим удивлением Греков увидел, что это сам же он, окутываясь табачным дымом, втыкает один за другим окурки в кадушку своей любимой китайской розы.

Дым ручьем вытягивался из форточки на улицу. Увидев Грекова в дверях, Федор всего-навсего сумрачно указал ему глазами на свободный стул. Остальные же на приход Грекова вообще не обратили внимания.

Игорь в позе подсудимого сидел посредине комнаты на стуле, положив на колени руки, а Вадим, стоя перед ним в трусах, произносил обвинительную речь.

– Может быть, тебе еще недостаточно этих фактов? – спрашивал он Игоря. В одной руке Вадим держал надкушенное яблоко, а другой, вытянув вперед палец, пригвождал его. Длинный, косо срезанный чуб, падая Вадиму на лоб, закрывал ему глаз, и, встряхивая головой, он раздувал ноздри хрящеватого носа. – Я тебе авторитетно повторяю: собственными глазами! Сдаю в пять утра смену, а Гамзин сводит ее под локоток с катера. Рандеву в новом море. На глазах у всех. Хоть у Федора спроси.

– А для комсомольской экскурсии по морю катер не дал, – заметил Федор.

– Какие еще должны быть факты?! – Вадим отбросил в сторону яблоко, схватил из кулька другое и вонзился в него зубами так, что сок брызнул в глаза Игорю. Игорь заморгал. – Ему, Федор, на мнение своих товарищей начхать. Все они, видите ли, сговорились разбить их счастье. Там он как младенец верит каждому слову, а тут подавай ему еще факты. Скажи ему, Федор, что он просто шляпа.

Но Федор опять ограничился лишь замечанием по адресу Гамзина:

– Распоряжается государственным транспортом, как своим собственным.

– И кем же после всего, по-твоему, ее считать? Хочешь, я сам скажу?

– Вадим!

Игорь произнес это совсем тихо.

– Ну что ж, что Вадим?! Через три дня я уже буду ровно двадцать три года как Вадим.

– Вадим, – поднимая голову и взглядывая на товарища совсем не свойственным ему темным взглядом, сказал Игорь, – обо мне ты можешь все что угодно говорить, но если ты еще хоть раз скажешь…

– Вот как! А если я так думаю о ней?! Кто мне может запретить так о ней думать? – с ядовитой иронией спросил Вадим Зверев.

– Я.

Игорь встал и, сжав кулаки, подошел вплотную к Вадиму. Никогда не предполагал Греков, что его лицо может быть таким суровым. Федор Сорокин на всякий случай встал и втиснулся между ними. Не только как их товарищ, но и как секретарь комитета, он считал своей святой обязанностью в зародыше^ пресечь между ними драку и не задумался бы применить для этого самые крутые меры. Уже и хохолок у него зашевелился. Петушок, как звали его девчата на эстакаде, рвался в бой. И, судя по всему, он даже остался разочарованным, что его вмешательство оказалось излишним. Даже на Вадима такая перемена в поведении Игоря произвела, вероятно, впечатление.

– Ну и черт с тобой! – с сожалением и с презрением в голосе бросил ему в лицо Вадим, лег на свою кровать и отвернулся лицом к стенке.

41

Греков решил, что теперь и он может напомнить о себе.

– Здравствуйте, ребята, – сказал он, как будто только что вошел в комнату.

В ответ Игорь коротко кивнул. Вадим опять повернулся от стены и свесил ноги с кровати, а Федор протянул Грекову руку.

– Як вам посоветоваться, – продолжал Греков. – В первую очередь, конечно, с тобой, Федор. Дело в том, что мне предстоит поездка в Приваловскую, может быть, на неделю, а возможно, и на весь месяц. Эта станица оказалась под угрозой затопления, но ни один из жителей пока ни с места.

– Казаки, – бросил Федор, и в горле у него что-то взрокотало, как у Автономова.;

– Казаки, – сам себе удивляясь, согласился Греков. – Кого бы ты, Федор, на это время смог туда отпустить со мной?

Этот вопрос явно застал Федора врасплох. Совсем не такие мысли только что роились у него в голове. Рука Федора потянулась взъерошить хохолок. Но на то он был и секретарем комитета, чтобы уметь принимать оперативные решения в самой неожиданной обстановке.

– Кого? – переспросил он, и взгляд его вдруг упал на Игоря, который опять отошел в сторону и сел на стул, опустив голову. – Да того же Матвеева.

Поднимая голову, Игорь удивленно-наивно взглянул на Федора, н Вадим тоже посмотрел на него, как на спятившего.

– Меня? – переспросил Игорь.

– Ну да. Ты же как раз теперь свободен, твой кран стал на ремонт, а мы с Вадимом без тебя можем за этим присмотреть. Присмотрим, Вадим?

Вадим махнул рукой.

– Валяй, Федор.

– Вот видишь, ничто тебе, Игорь, не мешает с Василием Гавриловичем поехать.

До Игоря с величайшим трудом доходил смысл его слов.

– Куда, Федор, поехать?

– Как это куда? Ты же слышал, что товарищ Греков сказал. Вода наступает, а казаки станицы Приваловской переселяться не спешат, и надо, как я понимаю, соответствующим образом, – остальное Федор договорил жестом. – В первую очередь, конечно, на молодежь повлиять. Тебе от имени комитета комсомола доверяется это государственное дело. Так, Василий Гаврилович, надо понимать?

Греков подтвердил:

– Только так.

Обрадованный, Федор все больше входил в роль.

– Ответственнейшее, Игорь, поручение, и, как член комитета, ты должен оказаться на высоте! А вас, Василий Гаврилович, как начальника политотдела, кандидатура Матвеева устраивает? – переводя дух, Федор торжествующе взглянул на Грекова.

Ох, и Федор Сорокин! Греков встретился с ним взглядами, и они поняли друг друга.

– Вполне. – Чтобы не затягивать разговор, Греков взялся за ручку двери. – Значит, через полчаса я заезжаю, Игорь, за тобой, а вы пока помогите ему собраться. Какой-нибудь чемоданишко, две-три смены белья – и все сборы. Полчаса хватит?

– Хватит, Василий Гаврилович, хватит, – заверил Федор.

Когда Греков открыл дверь из комнаты в коридор, три тоненькие фигурки шарахнулись от него и дробно застучали вниз по ступенькам лестницы.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Сразу же, как только выехали в степь, черно-рыжая пыль заклубилась за машиной. Тысячами скатов и гусениц земля была уже размолота так, что вездеход передним буфером нагребал и волнами гнал ее перед собой. Вскоре стал прогреваться мотор, и, пока доехали до развилка, где две дощатые стрелы на столбе крестом развернулись в разные стороны, водитель, подливая воду в радиатор, успел почти опустошить старую трофейную канистру.

Правая стрела указывала на станицу Приваловскую, но Греков дотронулся до плеча водителя.

– Нет, сперва налево, к райцентру.

Огороженный с четырех сторон белолиственными тополями стоял посредине райцентра двухэтажный кирпичный дом, излучая многочисленные телефонные провода и поблескивая золотом букв под стеклом на пурпурной вывеске. Слева от райкома большая Доска почета была увенчана фотографическими портретами передовиков села, а справа, из настежь распахнутых ворот гаража, выглядывали фары шоколадного цвета «Победы».

Еще полгода назад в Ростове первый секретарь обкома, задержав Грекова после бюро, счел необходимым предупредить: «По вопросам переселения не очень на секретаря Истомина надейтесь, он больше любит себя за шевелюру дергать». И все же у Грекова не лежала душа проехать в станицу мимо райкома. В свое время ему пришлось побывать в шкуре секретаря, и теперь он мог воочию представить себе, сколько сразу свалилось на узкие плечи Истомина. От косовицы и сдачи зерна государству до переселения станиц и хуторов перед угрозой затопления водой. И справляться со всем этим надо было одновременно, все завязалось в один узел. Может быть, в еще более тугой, чем случалось на фронте. Никто райком не помилует ни за пшеницу, если она уйдет под воду, ни за те же мастерские МТС, если их тоже не успеют вывезти и смонтировать на новом месте. Даже по невиданному со времен войны движению на дорогах района можно было понять, как здесь взломалась жизнь. В одну сторону шли бензоцистерны, тракторы с прицепами, колонны автомашин с нашитыми на их борта досками, чтобы можно было побольше нагрузить зерна. В другую, вздымая тучи пыли, двигались стада коров и овец, конские табуны, телеги с перинами и узлами, со школьными партами и плетеными курятниками. Ехали и шли по дорогам и сбоку дорог пастухи и табунщики, женщины с детьми. Все здесь сдвинулось с места почти так же, как десять лет назад, когда и отступала к Волге, и вновь наступала от Волги армия – люди и покидали издревле обжитые места, и возвращались на пепелища. Только не слышно было теперь рева самолетов над головой и свиста фугасок, не вздымались над дорогами фонтаны взрывов. Но так же трепетали коршуны в знойном небе.

Внизу, под нависающей над Доном кручей, рассеяны были по степи покрашенные охрой, синькой, киноварью дома еще не сселившихся на новые места, но уже все больше теснимых водой станиц и хуторов, полевых бригадных станов и ферм. Светлую траву займища отчеркнула изумрудная темень пойменного леса. Уже сокрушительно он поредел, все шире раздвигались среди деревьев бело-розовые поляны свежих пней. В сверкающей пыльной тьме докорчевывали их там бульдозеры и другие могучие машины, выкапывая с узлами корней, выволакивая на буксирных тросах туда, где предавали огню останки невывезенного леса.

Доносимые оттуда с ветром запахи займища были подкрашены горечью. Выше пламени и дыма над пепелищами колыхалась несметная стая птиц, никак не смиряющихся с тем, что им, еще не поставив птенцов на крыло, уже надо было собираться в отлет.

И еще дальше из окон райкома – вся стройка. Когда башенные краны, врезанные в белесое небо, сдвигали стрелы, они тоже становились похожими на гигантских птиц.

Ни за что бы теперь не позавидовал Греков этому пасмурному, с копной рыжих волос человеку, которого увидел, переступив порог комнаты с табличкой на двери: «Секретарь райкома». Лишь исподлобья тот взглянул на вошедшего Грекова и снова углубился в растеленную перед ним на столе карту. Нет, не хотел бы Греков теперь оказаться в шкуре этого секретаря.

Но едва успел переступить он порог этой комнаты, как все его сочувствие к нему тут же испарилось. Стоило лишь Грекову, протянув.Истомину через стол руку, в шутку поинтересоваться, не пора ли уже и секретарю райкома обзаводиться фуражкой с крабом, как тот вскочил с места как ужаленный.

– Вы, товарищ Греков, пожалуйста, без подходцев. Если в обкоме уже, – он взглянул на телефон, – не доверяют первому секретарю райкома, то я готов и всю свою епархию вам на руки сдать.

– Мне своей епархии хватает, – холодно ответил Греков, – да и вы, товарищ Истомин, не похожи на попа.

Но Истомин при этих словах вдруг обеими руками взлохматил свои огненно-рыжие волосы и, выбежав из-за стола, остановился перед Грековым.

– Нет, извините, похож! Вы бы полчаса назад сюда пожаловали и увидели, какая здесь ко мне делегация из станицы Приваловской ввалилась. Весь церковный совет во главе со своим бессменным представителем бабкой Нимфадорой. Это, должно быть, похуже вашего спецконтингента. Вы бы послушали, какой они мне ультиматум предъявили. Или нашу церкву тоже на новое место перевозите, или мы вместе со всем причтом запремся в ней, и пускай нас тоже батюшка-Дон топит. – Истомин опять забежал к себе за стол, плюхнулся на стул и отрешенно уставился в расстеленную на столе карту. Беззвучно он шевелил губами, как будто в его кабинете никого больше не было.

Но и Грекову некогда было ждать.

– Я, товарищ Истомин, не делить с вами власть приехал.

– Как будто мы здесь сами не знаем, что надо делать, – не слушая его и ткнув пальцем в красный кружок посредине карты, почти крикнул Истомин, но тут же, опять выбегая из-за стола и останавливаясь перед Грековым, признался: – А ведь и правда, Василий Гаврилович, уже не знаем. – Впервые за весь их разговор он назвал Грекова по имени, хотя они знакомы уже были три года. – Какие только ключи к этой злосчастной станице ни пробовали подбирать. Самым крепким в районе оказалась орешком. Говорят, на ней еще и в героические тридцатые годы не один уполномоченный из Ростова зубы обломал. Вам, Василий Гаврилович, об этом известно?

Греков скупо усмехнулся:

– Немного.

Истомин внимательнее взглянул на него:

– В самом деле?

– В тридцатом году и мне довелось там побывать.

Истомин вдруг обрадовался. Он даже достал из кармана алюминиевую гребенку и стал расчесывать ею свои пылающие вихры.

– Так это же в корне меняет дело. В таком случае я приветствую ваш приезд. Старая гвардия, ей и карты в руки. И успели вы в самый решающий момент. Через час там открывается собрание, не помню уже какое по счету, я там лично должен быть, но теперь… – Истомин с полупоклоном развел руками. – Уверен, что вы справитесь и без меня. Старая гвардия никогда не подводит. Вы меня, пожалуйста, извините, не знаешь, за что в первую очередь потянуть. Тут еще незавершенная хлебосдача, тут уже под самым райцентром бурлит вода, а тут и эта Нимфадора со своим храмом. Не сердитесь, Василий Гаврилович, пожалуйста, на меня за такой прием. Вы сейчас в Приваловскую, а я в противоположную сторону вынужден буду махнуть. Район уже по горло в воде, а они там драку заварили. Из-за межколхозной межи на займище, которое все равно под воду уйдет. Хутор на хутор с кольями пошли. Все в разгоне, во всем райкоме ни души. Это же очень здорово, что как раз в этот момент обком подбросил вас к нам на помощь. Но теперь уже вашему водителю придется на всю железку жать, чтобы к началу собрания успеть. Иначе этих казачек может как ветром сдуть. Эта станица может нам еще не один сюрприз преподнести. – Греков уже спустился со второго этажа по лестнице на улицу, когда вдруг настежь распахнулось у него над головой окно и голос Истомина вдогонку предупредил: – Только вы не в клуб езжайте, а прямо в виноградные сады. В бригаду к Махровой. У них там теперь весь штаб. – И огненно-рыжая шевелюра Истомина скрылась в окне.

2

Уже на въезде в станицу Греков увидел, как простоволосая, еще совсем не старая женщина на коленях лазает снаружи своего двора вдоль летней кухни, пошлепывая по ее стенке ладонями и что-то приговаривая. Лицо у нее было красное, русые волосы, как скошенная к намокшая под дождем пшеница, слиплись и растрепались. Она стояла перед кухней на коленях и, пришлепывая ладонями, как будто лаская обмазанную глиной стенку, жалобно что-то приговаривала. Только после того как водитель притормозил машину, Греков сумел разобрать.

– А я тебя лепила, – она дотрагивалась до летней кухни ладонями, отрывая их от нее и снова начиная гладить. – Лепила этими руками и слепила не хуже, чем у других. Вон ты какая. А Ваничка так и не вернулся. А я тебя для него лепила, моего ро-о-одненького. – Она заплакала дурным голосом. И вдруг сразу же перешла к веселому пению с приплясом: – Я тебя лепила, лепила, – пела она, покачивая бедрами и продолжая пошлепывать по стенке кухни ладонями. Ее пошлепывание становилось все звонче, а песня все быстрее и веселее. – Для Ванички лепила, для моего слепила. – Ей захотелось подняться на ноги, упираясь руками в стенку кухни. Продолжая одной рукой упираться, она другой стала помахивать в такт своему пению, приплясывая ногами, в кровь исцарапанными в придорожной колючке. И следа у нее не осталось от прежнего жалобного настроения. Пшеничные волны реяли вокруг головы, вспыхивая в лучах солнца. Водитель пояснил Грекову:

– Я до стройки, когда в рике шофером работал, часто тут бывал. От женихов у нее отбоя не было, но она все своего Ваничку хотела дождаться. И в работе, ничего не скажешь, всегда как огонь, и на язык к ней лучше было не попадаться.

И еще долго, уже проехав двор этой вдовы, Греков слышал, как поет-танцует она. Казалось, ее высокий и звенящий, как натянутая струна, голос вот-вот оборвется.

Еще не успел вездеход Грекова перевалить через крутой склон на поляну посредине виноградных садов, как волна голосов выплеснулась ему навстречу:

– Опять за здорово живешь!

– Еще упал намоченный.

– Давайте его правда скупаем.

– Или за опоздание назад завернем!!

– Спихнуть его с кручи в Дон!!!

Неистовствовали женщины, чьими платками и кофтами усеялось посредине раскинутых на сохах виноградных кустов вытоптанное и выезженное вокруг больших весов суглинистое взлобье. Сплошь заполнив его, сидели приваловские женщины на длинных скамейках, на опрокинутых плетенках и ящиках, в которых возят на винцехи виноград. И лишь небольшая кучка мужчин, поставив между коленями свои байдики и протянув вперед свежевыструганные протезы, устроилась на весах.

Три перевернутые бочки из-под вина полукругом выстроились по краю взлобья взамен стола президиума. За бочками сидели всего два человека, один в очках с металлической оправой – скорее всего парторг, почему-то подумал Греков, а другой не иначе как председатель колхоза – у кого же еще и могли быть такие закрученные до самого тончайшего сечения усы, которые требовали от их хозяина и неустанного внимания, и постоянного ухода. Так оно и оказалось. Не успел Греков выйти из машины, как мужчина с усами, выскакивая из-за бочек, протянул ему руку.

– Председатель колхоза Подкатаев. Нам, товарищ Греков, уже звонили о вас. Просим в президиум. – И, взяв под локоть Грекова, он указал на предусмотрительно оставленные за бочками свободные табуреты, не забыв взять другой рукой под локоть и Игоря Матвеева, который покорно подчинялся ему, краснея под градом уничтожающих реплик. Увидев в президиуме Игоря, приваловские казачки все свое внимание переключили на него.

– А это уже молодой захребетник!

– Скоро к нам будут прямо из роддома доставлять!

– Из всех цыпленков орел!

– Ну, теперь мы ни в какой воде не потонем.

– Гляди, он еще заплачет!

– А может, это и девка в штанах!

– Вскорости мы отревизуем.

Вдруг выскочила из кустов винограда та самая бабенка с растрепанными пшеничными волосами, которую на въезде в станицу видел Греков, и, подперев бедро, запела-заговорила хриплым, звонким голосом:

Мой миленок, как теленок, Только вылез из пеленок…

При этом никто не засмеялся. Чья-то рука, высунувшись из-за виноградного куста,. ухватила ее за юбку, как за хвост, и утащила в лиственную мглу.

– Замолчи, Тонька!

Вдруг нашлись и заступницы у Игоря, который уже не знал, куда ему спрятать глаза.

– Да отцепитесь вы от него!

– Стыда на вас нет!

– Он же необученный!

– За этим в школу не ходят!

Мужчина в очках, вставая за бочкой, гаркнул:

– Бесстыжие! Завтра вода уже станицу с якоря сорвет, а вам бы только зубы скалить.

В наступившей тишине ему ответил один-единственный голос:

– Ты, Коныгин, стыд лучше у себя поищи. – И из кустов винограда выступила женщина в зеленой кофте.

Парторг Коныгин обеими руками замахал на нее.

– Я тебе, Махрова, слова не давал.

– А я его сама взяла, – спокойно сказала женщина в зеленой кофте. – Вот ты опять сейчас развяжешь на папке шнурки и начнешь как в церкви читать. – Она вдруг запричитала так, что по поляне загулял смешок: – «За каждый куст винограда причитается… За каждую яблоню… За деревянный дом согласно страховой оценке.,. За кирпичный…» – И тогда уже, если тебе на язык не наступить, до кочетов будешь петь. И опять получится, Коныгин, по-твоему, что все можно согласно страховой оценке продать, стоит только за шнурок потянуть. На все в твоей папке есть цена, и вся наша жизнь в ней на шнурках. – Она снова запричитала: – «За летнюю кухню согласно оценке госстраха, за сарай…» – Смех уже гулом катился по склону, но она перекрыла его, возвышая голос: – Ты лучше, сиди, Коныгин, за своей пустой бочкой и молчи. Что вода уже под кручей буркотит, мы и сами слышим. Нам бы теперь кого-нибудь поумнее тебя послушать.

Привставая за столом президиума, парторг, судя по всему, намеревался сразу же ответить ей, но мужской голос с виноградных весов предупредил его:

– Нам Василия Гавриловича Грекова желательно послушать, который, думаем, не зря теперь обратно представился к нам в станицу через двадцать лет. Хоть и переменяется человек, а мы, какие остались в живых, еще его не забыли.

Греков уже безошибочно узнал, кому принадлежит этот голос.

– Спасибо, Григорий Иванович, – сказал он, вставая за своей бочкой.

До этих слов Грекова мужчина в военного образца фуражке сидел на весах, острыми углами выставив вперед колени, но теперь тоже встал и, сдергивая фуражку с головы, выступил на полшага вперед.

– За то что и по батюшке вспомнили, милости просим. Мы и тогда, Василий Гаврилович, всегда рады были вас послушать, как колхозный корень в землю запущать, чтобы никакая сила не смогла,его сорвать. Милости просим, – повторил он и, надевая фуражку, вернулся на свое место на виноградных весах.

Вот и очутился сразу же Греков в станице лицом к лицу с одним из тех сюрпризов; о которых предупреждал его Истомин. У приваловцев оказалась хорошая память. И должно быть, не только у Григория Шпакова, который в ожидании ответа Грекова сидел теперь на весах, обхватив руками колени. Вот когда, пробегая взглядом по рядам знакомых и незнакомых лиц, пришлось Грекову пожалеть, что, оказавшись через двадцать лет опять в здешних местах, он, целиком поглощенный отметками и кубометрами, захлестнутый стройкой, все эти три года ограничивался лишь тем, что время от времени лишь издали, с гребня плотины, пытался достать Приваловскую взглядом.

– Какая же это, Василий Гаврилович, сила все-таки сорвала его?

Поворачиваясь к Грекову вполоборота, Григорий Шпаков даже большое желтое ухо оттопырил рукой. Дородная старуха, сидевшая на опрокинутой сапетке с крохотной желтоголовой девочкой на коленях, тоже требовательно смотрела на Грекова из-под широких, по-девичьи черных бровей. Только бригадир Махрова, в зеленой кофте, загляделась через плечо Грекова куда-то поверх виноградных кустов в Задонье.

Председатель колхоза Подкатаев сочувственно коснулся шеи Грекова кончиком своего уса.

– Все та же, – ответил Греков. – Война, Григорий Иванович, у нас много порвала корней.

Если бы Греков мог себе представить, что последует за этими его словами, он бы ни за что не позволил их себе. На мгновение странная тишина повисла над садами, и потом из нее, как из тучи, хлынул плач. Никогда до этого не приходилось ему слышать, чтобы сразу навзрыд заголосило столько женщин. Лишь потом он стал улавливать в этом всеобщем плаче отдельные голоса:

– Все повырвала!

– Сухостой остался.

– Некуда и просвирку отнести.

– А теперь и могилы смоет!

– К своим деточкам поплывут!

Предколхоза Подкатаев ободряюще коснулся шеи Грекова своими усами.

– Им бы лишь причину поголосить.

Но у парторга Коныгина совсем другое мнение оказалось на этот счет. Сняв двумя пальцами с переносицы очки и усиленно протирая их носовым платком, он пробормотал:

– Да, не стоило бы им сейчас об этом напоминать. Зря.

Греков и сам уже понял. Даже Игорь Матвеев, побледнев, неузнающими глазами смотрел на него. Только Зинаида Махрова, бригадир этих плачущих женщин, не проронила ни слезы. Сдвинув темно-русые брови, она продолжала молча смотреть через виноградные кусты куда-то далеко. И вдруг, поворачивая голову к женщинам, бросила:

– Хватит кричать. Пастухи стадо гонят. – Она нашла взглядом парторга. – Завязывай, Коныгин, до другого раза свои шнурки.

Уже через минуту с поляны посредине виноградных садов всех как бурей сдуло. Звеня порожними ведрами, которые женщины предусмотрительно приносили с собой, они покатились со склона вниз. Туда, где сытно и требовательно помыкивало, возвращаясь с пастьбы, вечернее стадо.

3

Поднимаясь из-за бочки в президиуме, парторг Коныгин не удержался, чтобы опять не сказать:

– Да, в настоящий момент можно было бы на этом и не заострять.

Сознавая свою несомненную вину за неудачный исход собрания, Греков вздохнул, но под взглядом сузившихся до размера булавочных головок зрачков парторга отмолчаться не смог.

– Не все же, товарищ Коныгин, можно на шнурки завязать.

Вскидываясь, льдинками блеснули очки парторга.

– Над вами, конечно, здесь начальства нет, а мне перед райкомом ответ держать.

Не стесняясь Коныгина, председатель колхоза Подкатаев пояснил:

– У нас, товарищ Греков, полагается, чтобы за парторгом всегда оставалось последнее слово.

То ли не услышал Коныгин, то ли не захотел услышать в его словам насмешки. Дотронувшись пальцем до козырька своей кепки, он уже начал спускаться по склону к станице, но тут же и остановился, услышав, как за его спиной Подкатаев предложил Грекову:

– Вы не будете возражать, если мы вас на квартиру к бригадиру Махровой определим?

Греков еще не успел с ответом, как парторг, круто оборачиваясь, коршуном набросился на председателя:

– Ты, Василий Никандрович, в уме? Это же все равно что уполномоченного обкома в самое логово пихнуть. Из ее дома по станице и расползается вся муть.

– Вот товарищ Греков, может быть, и разберется скорее нас, где эта соломенная вдова запасается этой мутью, чтобы ее могло на всю станицу хватить, – ответил Подкатаев.

Неожиданно сдаваясь,, Коныгин задумчиво дотронулся пальцами до металлической оправы очков.

– Да, как подменили ее. Никогда раньше не замечалось за ней, чтобы она подводила такие мины под мероприятия партии и власти.

Рассеянно вслушиваясь в их разговор, Греков наконец вспомнил:

– В тридцатом году мне тоже пришлось у каких-то Махровых на квартире стоять. Недалеко от церкви.

– У них, – с уверенностью сказал Подкатаев. – У нас на всю станицу всего одни Махровы и были. Но после немцев– от всей семьи только дочь и сын остались. Сын сейчас в армии.

– А почему же она соломенная вдова?

Подкатаев оживился:

– Об этом, товарищ Греков, надо вам отдельно рассказать. С этого, может быть, все и началось.

Но Коныгин опять вмешался, перебивая его:

– А это, Василий Никандрович, ты уже совсем напрасно к данному вопросу приплетаешь. Тот случай с ее свадьбой уже давно бурьяном порос. Так можно товарища Грекова и в заблуждение ввести.

– Или наоборот, – возразил Подкатаев.

Греков не перебивая слушал их. Что-то скрывалось за их перепалкой, чего он не мог еще понять. Рядом стоял Игорь и, поворачивая голову то к председателю, то к парторгу, тоже прислушивался к их словам.

– Хорошо, ведите нас, – Греков слегка улыбнулся, – в это логово.

Подкатаев поморщился:

– У Коныгина это название просто со зла сорвалось. Теперь за неудачное собрание Истомин опять с него начнет стружку снимать. Куда же ты?! – Но парторг, больше не оглядываясь, уже почти бегом стал спускаться по склону в станицу. Махнув рукой, председатель пояснил Грекову: – У него жена с часу на час родить должна. А нам с вами теперь осталось только с самой Махровой договориться. Она еще где-то здесь должна быть. Всегда самая последняя уходит, чтобы каждую тяпку и каждый секатор на место прибрать. Да вот и она. Зинаида!

Бригадир в зеленой кофте действительно что-то собирала с земли в междурядье кустов. Оглядываясь на оклик Подкатаева, она разогнулась. Ворох тяпок оказался у нее на плече.

– Зинаида, – заискивающе повторил председатель колхоза, – ты не против, если мы к тебе на квартиру сразу троих кавалеров поставим?

Выглянув из кабинки стоявшего в стороне вездехода, его неожиданно поправил водитель Грекова:

– Нет, только двух. – Он объяснил Грекову: – Я тут, Василий Гаврилович, насчет квартиры уже договорился с одной.

При этих его словах лишь мимолетно улыбнулась Зинаида Махрова, но серые глаза у нее остались строгими. Равнодушно она ответила председателю.

– Становите хоть пятерых, дом большой. – Глаза ее, пробежав по лицу Грекова, задержались на Игоре. – Только девок в дом не водить. Мне некогда за ними полы подтирать. – Она полезла рукой в карман своей кофты и протянула Грекову ключ:

– Возьмите, я еще задержусь. Председатель укажет вам мой дом. Если голодные, кастрюля с борщом в летней кухне на плите стоит. Ну и все остальное там найдете. – И она пошла по междурядью виноградных чащ в глубь сада.

Проводив ее взглядом, Подкатаев с печальным восхищением подтвердил:

– И всегда у нее все нажарено, напарено, все блестит. – Со вздохом он дотронулся до кончиков усов. – Мы, товарищ Греков, к ней всегда уполномоченных ставим. – Он вдруг предупредил: – Только не дай бог, чтобы кто-нибудь к ней на полшага ближе подступил. Сейчас я вас доведу.

Водитель Грекова опять выглянул из кабины вездехода.

– Давайте я вас мигом домчу.

Подкатаев засмеялся так, что усы его, как в казачьей песне, мечами развернулись на две стороны.

– Ты лучше поскорее свою хозяйку доставляй. Вижу, кто там сверкает глазами из-за цимлянского куста. Ох, Тонька, вырежу я на тебя дрын.

4

Прошло три дня, а Греков со своей квартирной хозяйкой еще и трех слов не сказал. Уж на что просыпался утром он по своей привычке совсем рано, но она уже успевала и управиться по домашности,.и уйти к себе в бригаду. На столе Грекова и Игоря ожидал завтрак, прикрытый суровым полотенцем. Вечером, возвращаясь домой поздно, они опять должны были вдвоем съедать приготовленный ею ужин. Если же иногда им и удавалось застать хозяйку дома, к разговорам она явно не была расположена. Даже на вопросы о своих родителях, которых помнил Греков, – о том, как жили они все эти годы и когда умерли, – отвечала коротко: «Отца в августе сорок второго немцы расстреляли. Мать через месяц от сердца умерла». А когда Греков, по ее мнению, становился чересчур настойчивым, спешила ускользнуть во двор, где у нее всегда находилось дело. В конце концов он перестал докучать ей вопросами. На редкость неразговорчивая была женщина, не в пример своим матери и отцу, которых Греков запомнил как людей общительных.

И все чаще он возвращался мысленно к тому слову «логово», которое вырвалось у Коныгина. Правда, у Подкатаева, судя по всему, были здесь разногласия с парторгом, но все-таки что-то за этим стояло. Во всяком случае, как-то получалось, что стоило Грекову только выйти за ворота Махровой, как неизменно приходилось вступать с ней в совсем иные отношения, чем дома. И в правлении, где она вдруг принародно начинала шуметь, что понаехали в станицу всякие уполномоченные, позанимали у хозяев лучшие комнаты и кормятся с их стола, а сами же сгоняют их с родных мест, заставляют завязывать в узлы всю свою жизнь; и в сельмаге, куда заглядывал Греков за папиросами, а она, стоя на крыльце в толпе женщин и лузгая семечки, прозрачно прохаживалась: «А двадцать лет назад те же самые уполномоченные сулили нашим родителям, что колхоз – это теперь уже дело вечное»; и на пароме, когда Грекову приходилось переправляться в лес, она, тут же оказываясь с косой и с мешком для травы, высказывалась так, что ее голос толкался от яра к яру: «А теперь и гробы с родителями хотят заставить на новое место кочевать». Наутро она, опять оставив дома на столе борщ или уху, вареники с вишнями, миску со сметаной и все другое, лотом, где-нибудь в правлении или в бригаде, как ни в чем не бывало митинговала: «И чтобы в душу человека заглянуть, нет им дела. Только командовать умеют». Но вдруг голос у нее прерывался, и, отворачиваясь, она уходила прочь.

Даже Игорь, который и спал в саду, и вообще старался не попадаться этой более чем странной хозяйке на глаза, на четвертый день их пребывания у нее на квартире сказал Грекову:

– Вареники с вишнями у нее, конечно, первый сорт, но ими же, Василий Гаврилович, подавиться можно. Как только вы можете терпеть? Она же явно против вас и ведет огонь. По-моему, Коныгин тогда знал, что говорил. И стоит только ей подать голос, как все другие сразу в ту же дудку. Действительно, мы с вами в логове оказались.

Греков натянуто улыбался:

– Это ты, Игорь, до этого еще не знал как следует казачек.

А в душе тоже все больше приходил к выводу, что оставаться им в этом самом логове уже нельзя было. Иначе все эти борщи и пышки с медом, взбитые руками хозяйки пуховые подушки и подсиненные ею простыни так и не позволят им принародно обойтись с ней так, как она того заслуживает. Мутит Зинаида Махрова воду в станице, явно мешая Грекову побыстрее справиться с тем поручением обкома, ради которого он сюда и приехал. Еще и как мешает. А вода, запертая теперь ниже станицы плотиной, там, где был проран, наступает, все шире разливаясь по степи, топит уже подошвы приваловских курганов и подступает к садам. Вода не станет ждать. Конечно, в том, что станица Приваловская не спешит переселяться на новое место, поведение Зинаиды Махровой только одна из множества других причин, но и не столь уж второстепенная. Пора было взглянуть на действия этого женского атамана, забравшего в свои руки такую власть в станице, построже, и, если потребуется, раз и навсегда наступить ей, как выражается на диспетчерках Автономов, на язык. Автономов давно бы так и сделал. Не далее, как вчера, когда Греков позвонил ему из правления колхоза, он иронически осведомился: «Все еще агитируешь, Греков? Смотри, как бы синоптики не накликали ливней. Мне о твоих приваловских баталиях кое-что известно, у меня, как ты знаешь, своя разведка. А вдруг заодно с этими вандейцами затопит и моего начальника политотдела, как же мне тогда без него обойтись. Сколько в твоей станице населения? Всего пять тысяч? У меня, как ты знаешь, вдесятеро больше».

Шутил он, поигрывая с Грековым, но когти уже выпускал. Дескать, ты там вожжаешься, а стройка остается без политического руководства. У тебя там на плечах какая-нибудь жалкая горстка, а у меня глыба, и приходится мне нести еще и ту ее часть, которую положено нести тебе.

Не такими словами говорил Автономов, но за три года Греков уже успел его узнать. Он пока только еще показывает когти, но уже почти готов для прыжка.

…И опять до позднего вечера совещался, но уже в сельсовете, приваловский актив. Заслушали раскрепленных за десятидвррками, доложил председатель колхоза Подкатаев об эвакуации на новое место сельхозинвентаря, удобрений, семенного и фуражного зерна и, по обыкновению наструнив кончики усов, заключил:

– Уже и силосные ямы затопило. Как бы нам и, из большого амбара не опоздать вывезти мелянопус. Но сено мы, слава богу, эвакуировали до последней копны, и на новоселье его нам на всю будущую зиму должно хватить. Придется бюро райкома и мой выговор за опоздание с сеноуборкой в новом море утопить.

Оказывается, приваловский председатель не только веселый был человек, но и себе на уме. Сперва Грекову показалось было, что какой-то чересчур шутейный он, но получалось, не стоило спешить с таким приговором. Когда по дороге в сельсовет Греков зашел к Подкатаеву домой, увидел он у него в разгромленной квартире среди подготовленных к эвакуации чемоданов и узлов и тщательно увязанные стопки книг. Лишь на застланной армейским одеялом раскладушке лежала единственно еще и неупакованная книжка с большими, через всю зеленую, как молодая отава, обложку, буквами:' «Степь». Под взглядом Грекова председатель поспешил засунуть ее под подушку.

– С Миуса я. Иногда, знаете ли, тянет про родные места вспомнить.

Но вот зачем это ему вздумалось поселить Грекова у Махровой, так еще и невозможно было понять.

Выступивший после Подкатаева на совещании в сельсовете парторг Коныгин, отчитываясь о работе среди верующих, кратко отрубил:

– На той же мертвой точке. У них там и при свечах в святом храме, и при ясном солнышке на паперти каждый день свой актив. Сегодня утром меня бабки, когда мимо шел, чуть клюками не порвали. Ежели, кричат, хочешь, чтобы все по-хорошему обошлось, бери и церкву на буксир.

– И много у вас верующих? – спросил Греков.

– Точного учета нет, но с полутысячи наберется. Больше люди уже в годах, но есть и молодежь. Командует всеми Нимфадора, а дед ее у нас сторожует в садах. Вы, товарищ Греков, как раз с ней по соседству квартируете у Махровой.

Греков невольно задержал взгляд на Игоре, который слушал Коныгина с особенным вниманием, широко распахнув свои девичьи глаза. Кажется, у Игоря уже завязались какие-то отношения если не с самой Нимфадорой, то с ее маленькой желтоголовой правнучкой. Однажды даже видел Греков, как о чем-то они разговаривали через дыру в заборе.

– А церковь у вас старая? – поинтересовался Греков.

– Нет у меня точных сведений и на этот счет. – Парторг смущенно почесал за ухом карандашом. – Но уже лет двести стоит.

– И еще столько же простоит. Из мореного дуба, и ошелевана тоже дубовой доской, – добавил Подкатаев. И, помедлив, неуверенно, как будто стоя на тонком льду и пробуя его крепость, зачем-то вспомнил: – В Москве, еще до войны, я полдня наблюдал, как громадный дом передвигали с места на место.

Коныгин тут же и отрезал:

– За одно только такое воспоминание товарищ Истомин может заставить выложить на стол партбилет.

5

Знакомство Игоря с соседями началось с того, что его на самом раннем рассвете разбудил на раскладушке, поставленной в саду под вишнями, оглушительный грохот. Тщетно он натягивал на голову тканевое одеяльце, которым хозяйка снабдила его от комаров. Поспать на зорьке, когда особенно хорошо спится, ему так и не удалось. Поворачиваясь на раскладушке лицом к забору из хмыза, он увидел в большую щель между хворостинами, как высокая старуха в фиолетовой плюшевой кофте и в соломенной шляпе неистово колотила скалкой по большому медному тазу, подвешенному за ручку к слеге виноградной чаши, отгоняя от нее сорок, набрасывающихся на только еще начинающие буреть черные и белые гроздья. Игорь хотел было попросить соседку пощадить его сон, но, к счастью, вовремя сдержался, увидев у нее в руках еще более грозное оружие, чем скалка. Она схватила вдруг с дощатого столика охотничью двухстволку и, приложив ее прикладом к плечу, выстрелила в коршуна, плавающего в небе над двором на распростертых крыльях. Шарахнувшись в сторону, коршун кособоко пошел на снижение и скрылся где-то за станицей, за полынными буграми.

Нет, лучше было с обладательницей столь устрашающего оружия и столь грозной наружности не связываться. К ней и подступить было страшно. До этого Игорь попытался было два или три раза поздороваться с ней через плетень, но она в его сторону и бровью не повела, то ли поглощенная своей войной с сороками, то ли по вредности характера распространяя свою неприязнь и на квартирантов соседки, с которой у нее давно уже были испорчены отношения. С соседкой, Зинаидой Махровой, отношения у Нимфадоры были безнадежно испорчены из-за кур. Сама старуха давно уже не держала ни единой курицы, но Зинаидина квочка с цыплятами, перелетая к ней в сад через хмыз и пролезая между его прутьями, обклевывали смородину, крыжовник и виноград, едва лишь на нем начинали поспевать ягоды. Не только снизу, но и сверху, донага обирали кусты. Большие цыплята взлетали на слеги и расхаживали по ним, как дома. Обижали бабку Нимфадору соседские куры, а она кормилась с сада, приторговывая на станичном базарчике черешней и малиной, а осенью нанимая у проезжих шоферов грузовые машины, чтобы съездить на стройку и с выгодой продать ранний виноград. Имела доход и с самодельного винца, которое выдерживала до зимы, когда оно обычно поднималось в цене. После того как ее мужа, когда он вернулся однажды со стройки и рассказал ей, как завалили камнями Дон, вдруг разбил паралич, ей не на кого было больше надеяться. А внучка, которая уехала с заезжим инженером на стройку, еще и сама не оперилась. Хоть бы себя сумела содержать да иногда прикупить какую-нибудь одежонку своей безотцовской дочке. Вот и приходилось Нимфадоре денно и нощно стоять на страже своего сада. Она и увещевала Зинаиду Махрову, чтобы та замыкала кур, и грозила ей, и ходила жаловаться в сельсовет. Первое время, правда, Зинаида замыкала кур, но потом с ней как что-то сделалось. Утром перед уходом на работу она настежь открывала дверцу курятника, и они сразу же всей армией перелетали через соседский забор. Бабке Нимфадоре приходилось вести войну сразу на нескольких фронтах: с курами, с сороками и еще со щурами, которые вились вокруг ее уликов, пожирая пчел. Она уже изнемогала в этой неравной борьбе, потому что не менее многочисленное войско пернатых совершало опустошительные набеги на ее усадьбу и из другого соседского двора с тыла. Не желали соседки ни отказываться от свежих яичек к столу, ни замыкать на день кур, потому что, видите ли, в темноте у них заводились вши и в духоте нападала на них холера. Своих кур жалели, а восьмидесятилетнюю старуху – нет.

За это и она платила соседям лютой враждебностью. Если ей все-таки удавалось иногда догнать на своих непослушных ногах и пришибить палкой цыпленка, она немедленно отрывала ему головку и перебрасывала через хмызовую огорожу в соседский двор. Ни с одними, ни с другими соседями она давно уже не здоровалась. По этой же причине, как видно, не желала вступать и ни в какие отношения с теми, кто оказывался на территории ее обидчиков.

Однако с правнучкой Нимфадоры знакомство у Игоря завязалось. Если в самые первые дни своей жизни в станице он, уходя рано утром и возвращаясь домой к вечеру, только прислушивался, как жаворонком позванивает за забором ее голосок, и слышал, как старуха то и дело окликала ее: «Люся, не лезь к Бульке!», «Люся, не разливай из корыта воду!», «Люся, не души котенка!», то потом ему стоило лишь немного раздвинуть щель в хмызе, и он увидел у ног грозной Нимфадоры совсем маленькую девочку полутора или двух лет. Ветерок играл ее зелененьким платьицем в то время, как она сама играла в игру, знакомую всем детям на свете: в кораблики. Она пускала в плавание по большому деревянному корыту, наполненному водой, коробки из-под спичек, щепки и просто сухие листья. Для пчел, роившихся вокруг ее желтой головки, это корыто было местом водопоя, а ей, совсем маленькой девочке, оно должно было казаться морем. И умные пчелы, похоже было, ничуть не раздражались ее соседством. Не жалили ее.

Игорю показалось несправедливым, что у девочки не было настоящего флота. Не видно было у Нимфадоры во дворе и ни одного мужчины, который мог бы восполнить этот пробел. Вот тогда-то из старой газеты Игорь и смастерил двухтрубный корабль и целую эскадру маленьких лодочек, просунул их в щель между хмызом и, выждав момент, когда старуха отвернулась, тихонько свистнул. Как он и рассчитывал, за своим грохотом она не услышала свиста, а девочка мгновенно обернулась. Увидев под забором бумажный кораблик, она так и замерла от радости. Сначала ей никак не под силу было сообразить, откуда он мог появиться. Но потом она захлопала в ладоши, очевидно расценив все это как естественный дар и принимая его как должное. Ей, родившейся на берегу Дона, где в каждом дворе была своя плоскодонка, не потребовалось много времени догадаться о назначении этого корабля и лодочек. Точно такие же покачивались под окнами их дома на приколе, а двухтрубный белый пароход летом тоже ходил взад и вперед мимо окон. Девочка поспешила поскорее завладеть своим сокровищем. И вот уже сделанные руками Игоря кораблики поплыли по ее корыту.

Поглощенная своей войной на три фронта, бабка Нимфадора долго не обращала на них внимания. К тому же была она и подслеповата. Игорь же, наморившись после целого дня походов по десятидворкам и наблюдая с раскладушки сквозь щели в хмызе за тем, как самозабвенно увлеклась девочка своей игрой в кораблики, незаметно для самого себя уснул. Под вишнями было прохладнее, чем вокруг, с Дона потягивал ветерок, и пьяный аромат наклеванных сороками виноградин кружил голову. Он и не заметил, как голова его сама упала на подушку.

Проснулся от тоненького плача. За соседским забором девочка навзрыд жаловалась старухе на свое горе, а та никак не могла понять, откуда у нее в ручонках эти лохмотья размокшей бумаги. За то время, пока Игорь спал под вишней, весь бумажный флот ее размокнув до основания, пошел ко дну, й теперь она, вытаскивая клочья разбухшей бумаги из корыта, со слезами протягивала их прабабушке. Старуха с недоумением рассматривала их полуслепыми глазами. Игорь поспешил смастерить другую; точно такую же флотилию, просунул ее в лаз и опять свистнул. Горе девочки тут же улетучилось, слезы мгновенно высохли. Прижимая к груди кораблики, она опять бросилась на своих кривоватых ножках от забора к корыту. Но Игорь тут же и подумал, что предаваться иллюзиям он не вправе. Скоро обязательно должна будет наступить минута, когда бумажное счастье девочки опять сменится горем, а этот желтоголовый подсолнушек плачет так жалобно. Если бы ему не вздумалось преподнести девочке свой дар, то теперь не разрывалось бы так ее сердечко. Не зная утрат, она продолжала бы играть своими спичечными коробками, щепками и листьями, прежде времени опадавшими в это знойное лето с деревьев. И он решил загладить свою вину перед ней. Пока девочка плескалась у корыта и пока еще не успели опять потонуть ее бумажные корабли, он с помощью перочинного ножа в поте лица выстругал из чурбачка настоящий кораблик. Даже воткнул в него посредине мачту, увенчав ее парусом из картона от крышки блокнота, и свистнул в третий раз.

Велико же было счастье девочки, когда она почувствовала себя обладательницей такого сокровища. Она немедленно же спустила кораблик на воду, ветерок пошевелил парус, и кораблик заскользил по воде из конца,в конец корыта. Сообразительная девочка брала его у самого края корыта, опять спускала на воду, и корабль весело бороздил ее море. Иногда даже пчела садилась к нему на мачту. Старухе, сражающейся с курами, сороками и щурами, некогда было взглянуть, что это за диковинная игрушка и, главное, откуда она могла появиться у ее правнучки.

Но Игорь заметил, что сама девочка нет-нет и оглянется, и посмотрит через плечо на то место у хмыза, где из щели, как из сказки, появляются ее сокровища. У нее уже проснулось любопытство, и она решила удовлетворить его самым простым и естественным способом. Упруго шагая на своих кривых ножках, она подошла к забору и заглянула в щель. Ее синие глазенки вплотную оказались с большими черными глазами чужого дяди. Нет, она не испугалась. Она не из пугливых была. Она сразу все поняла и, окатывая Игоря синевой своих глаз, потребовала: г – Еще!

6

Было и еще одно собрание в садах, на этот раз уже с участием самого Истомина. Женщины, как только он вылез из «Победы», не смущаясь его присутствием и пренебрегая протестами водителя, по-раскрывали на все стороны дверцы машины и, со смехом отталкивая друг дружку, позанимали места на мягких сиденьях, подпрыгивая на пружинах. Так до самого конца собрания и оставались в машине, подавая из нее свои реплики.

Но всем этих мягких пружинящих мест, конечно, не могло хватить, и остальные, как всегда, устроились на опрокинутых плетеных корзинках, на весах и просто на теплой земле в тени кустов, вслух оценивая оттуда мужчин.

– Говорят, рыжие злые на любовь, – высовываясь из «Победы» Истомина, высказывалась по его же адресу Тонька.

– Мы им не компания, – отзывалась ее напомаженная, в розовом платье, подружка.

Еще одна, чьего лица, скрытого тенью виноградного куста, Греков не разглядел, громко прошлась и по его адресу:

– Говорят, у него на плотине одна жена, а в Ростове другая. Вот бы и мне… – Дальше Греков не стал прислушиваться. Он уже убедился, что характер у приваловских казачек за эти двадцать лет нисколько не изменился. Пожалуй, еще больше заострился.

– Не иначе на фронте выгорел, – обсуждали они рыжую шевелюру Истомина.

– На фронте кто горел, а кто ж… грел.

Вдруг как смерч закружился на поляне. Тонька, выскочив из «Победы», вырвалась на самую середину ее и запела, приплясывая:

Я оконце милому закрыла, Чтобы солнце ему не светило.

Как будто ветер залопотал по листве винограда, когда ее подружки подхватили:

– До свиданья, милый мой казаче, А я больше уже не заплачу.

Тут им попался Игорь, который, робко осматриваясь, выбирал себе место на поляне. Две Тонькины подружки подхватили его под руки, а сама она, уперев руки в бедра, стала вытанцовывать перед ним:

– Пойдем с нами, с нами, казаками, Пойдем с нами, с нами, казаками.

Игорь едва вырвался из их рук, бросаясь в зеленый омут виноградных чаш.

– Ловите его! – вдогонку закричала Тонька. И потом уже до конца собрания Игорь не появлялся из кустов, напрасно Греков искал его глазами.

– Давайте, девочки, готовить залу! – кончая приплясывать, распорядилась Тонька. – Катька номер один, тебе подметать паркет.

Ее напомаженная подружка в розовом платье, Катька номер один, нырнула под деревянный навее и, появляясь оттуда с метлой, стала дурашливо скользить ею по поляне, не столько подметая, сколько стараясь задеть ноги мужчин, расположившихся на весах. Тонька продолжала командовать:

– Катька номер два с Надькой, оборудуйте президиум.

Круглобокая, как раскормленная утка, Катька и худая, как жердь, Надька в желтом платье стали выкатывать из под навеса и устанавливать на своем месте полукругом бочки.

– Вот теперь опять можно нас агитировать за счастливую жизнь на новых местах. – Похлопав ладонью по всем бочкам, с удовлетворением заключила Тонька. Бочки ответили ей протяжными звонами и гулкими вздохами.

– Кончайте балаган! – Занимая в президиуме место за центральной бочкой, бросил Истомин, поочередно поворачивая лицо к парторгу и к председателю.

Поискав взглядом свою квартирную хозяйку, Греков почему-то не нашел ее. Но чьи-то другие знакомые глаза вдруг на мгновение обожгли его. Когда же он вернулся взглядом к этому месту, их там уже не оказалось. Не почудилось ли ему?…

– Надо сразу пружину закрутить, – опять поочередно наклоняя голову к парторгу и к председателю, предупредил Истомин.

– Как бы на этот раз не помешал дождь, – взглядывая на затянутое низкими тучами небо, тоскливо– сказал Коныгин.

– Сразу же быка за рога, – повторил Истомин.

– Не нравится сегодня мне, что слишком веселые они, – вставая за столом президиума и развязывая шнурки на своей папке, с сомнением сказал парторг.

Наконец Греков услышал и голос Зинаиды Махровой:

– Сейчас он опять начнет нас шнуровать.

Не прошло и пяти минут, как приваловские женщины, настроенные до этого хоть и весело, но в общем миролюбиво, вдруг взорвались все вместе таким воплем, от которого над садами взмыли сороки, И это всего лишь после одной фразы Коныгина, которую припас он под конец своей короткой речи, уже завязывая свою папку.

– А если саботаж будет и дальше продолжаться, то государство вправе будет лишить нас, всех положенных, как переселенцам, льгот и передать отведенное на берегу будущего моря место более сознательной станице.

– Ну и пускай передают!

– Мы рады будем!

– Хватит стращать!

– Теперь нас некому защищать!

Всех громче надрывалась Тонька.

– Не желаем!

Чего Тонька не желала, она и сама уже вряд ли понимала, потому что лицо у нее все больше воспламенялась от выпитого накануне дома корца красностопа. Но своим рыдающим голосом она умела как клещами схватить за сердце. Вслед за ней закричали и все другие. Величественная Нимфадора, вся в черном, сидя на опрокинутой сапетке, доставала концом своей длинной палки до самой бочки, за которой сидел Истомин.

– Ас храмом? – тыкая в бочку, спрашивала она. На коленях у нее устроилась правнучка. Не обращая никакого внимания на окружающее, она ощипывала тоненькими пальчиками большую черную кисть раннего винограда. – Что с храмом будет? – допытывалась старуха.

Греков спросил у Подкатаева:

– А где же ее муж?

– Тут же, на краю сада по целым дням в сторожке спит. Он теперь почти не видит и не слышит ничего.

И вновь, пробегая глазами по лицам, Греков наткнулся на чей-то страшно знакомый ему темный и беспокойный взгляд. Но опять сразу же и потерял его.

7

Вдруг сгустилась в садах духота, потемнело. Задувший с Дона ветер начал заламывать плети зеленых чубуков, перехлестывающих через слеги виноградных чаш. Вода, подступившая к станице с трех сторон, громче заклокотала под кручей.

Но было ей еще далеко до станицы. Раздвигая берега занузданного ниже станицы Дона, она еще только примеривалась к склонам, на которых лепились казачьи дома с низами. И трудно было приваловским жителям поверить, что на этот раз она может повести себя совсем иначе, чем вела обычно в пору больших разливов. Бывало, и раньше во время таких разливов Дона она побурлит под яром, погрозится и спадет, вернется в свои берега. Невозможно было поверить, что на этот раз она не собирается пощадить станицу. Как поверить и разным уполномоченным из района и области, которые уже три года твердили здесь о переселении на всех собраниях, но пока, слава богу, все дома как стояли, так и стоят на старом месте.

К тому же и давно уже не выходил колхоз из холодной зимы с такими сильными, совсем не пострадавшими от лютых морозов виноградными садами. Давно не вырастала такая жирная трава на выпасах, не управлялись так рано со всеми делами и в степи, и на огородах и не созревали намного раньше, чем всегда, картошка и овощи. Приваловские женщины уже из свежих помидоров варили борщ. Погнавший было с Черных земель тучи черной пыли «калмык» внезапно оборвался, и все чаще стали перепадать дожди. Все буйно зазеленело. Соловьи, которых поселилось в задонском лесу и в станичных садах как никогда, до сих пор вычмокивали и на левом, и на правом берегах Дона.

Можно ли было поверить уполномоченным, что все это сразу будет смыто, снесено, затоплено каким-то морем? Откуда ему взяться? Радуясь урожаю и теплыни, приваловские казачки особенно распелись в это лето на огородах и в степи, а по вечерам и в садах на своих усадьбах. Еще прадедовские песни расстилались над водой в незыблемую устойчивость привычно настроенной жизни.

«Нет, – думал Греков, глядя теперь на женщин и слыша их песни, – не только из-за упорства не хотели они расставаться с обжитым, с нажитым. Если бы пущенные в эту землю корни укреплялись не так трудно, то и легче было бы их теперь вырывать.

Здесь они терпели и нужду, и выбивались из нужды, рождались и умирали, изливали в песнях свою радость и свою печаль. Как же было им теперь согласиться, что отныне уже больше никогда не поднимутся и не зацветут здесь травы, на займище и не взмахнет над садами та песня, которую они пели еще вместе с теми, кто сюда не вернулся. А может, еще и вернутся?… Может быть, и правда на новом месте все будет лучше, богаче, но это уже будет совсем другое».

8

– Да тише вы! – вставая за бочкой, прикрикнул на женщин Подкатаев.

Истомин наклонился к Грекову:

– Теперь вам слово?

Греков покачал головой:

– Я еще не разобрался кое в чем.

Истомин с недоумением спросил:

– Как же мне докладывать в обком?

– Так и доложите, что сколько воду ни толочь, она останется водой.

Истомин невольно откачнулся от него. Грекову не стоило труда прочитать у него на лице все его чувства. Еще бы, сам уполномоченный обкома струсил выйти к народу, решил отмолчаться, когда речь уже идет, можно сказать, о жизни и смерти станицы – вода, бурлящая под кручей, скоро хлынет и в сады. И это начальник политотдела великой стройки, то есть комиссар. Истомин еще раз решил убедиться.

– За это нас с вами не похвалят, товарищ Греков.

У него было вконец растерянное, даже измученное лицо. Греков и рад был бы успокоить его.

– А если я и сам еще не пойму, в чем тут дело?

Вот тогда вдруг председатель колхоза Подкатаев, который все время молча, настроив усы, прислушивался к их словам, и встал за столом президиума.

– Объявляю собрание закрытым.

В тишине снизу, от воды, сразу стал отчетливо и звонко слышен стук моторки.

Григорий Шпаков возмущенно спросил:

– А кто вам, Василий Никандрович, разрешил? Председатель поднял усы кверху.

– Сейчас будет дождь.

Григорий Шпаков даже снял фуражку и пригоршней смахнул со своей большой, как гусиное яйцо, лысины пот.

– Тю, дурной! – брезгливо шарахнулась от него Тонька.

– Суду все ясно, – добавил Подкатаев. Тонька немедленно отпарировала:

– А нам темно.

– Это, может, от чего другого у тебя в глазах темно, – положив обе руки на бочку, сказал Подкатаев.

– Ты мне подносил? – вызывающе спросила Тонька.

– Еще не поздно, Василий Гаврилович, вам подвести итог, – наклоняясь к Грекову, сказал Истомин.

– И мы желаем послушать, – услышав его слова, подтвердила Тонька. – Может, он действительно такое слово знает, что мы сразу же всё здесь кинем и на новое место гуртом. – Она заколыхала грудью перед самым лицом Подкатаева. – Может быть, ты и правда мне подносил?

Отстраняя ее рукой и поворачиваясь к Грекову, председатель колхоза захотел удостовериться:

– Ваше решение окончательное?

Все не столько услышали, сколько догадались по губам Грекова:

– Окончательное.

– Гнушается, – начала было Тонька, но ее перебил Григорий Шпаков:

– Получается, Василий Гаврилович, что вы как уполномоченный обкома целиком и полностью с нами согласны.

Нет, председатель приваловского колхоза Подкатаев только по самому первому впечатлению мог показаться Грекову простоватым. Подкатаев коротко взглянул на Грекова, встретился с его взглядом и сунул под ремень, перепоясывающий его военную гимнастерку, палец.

– Да, Григорий Иванович, получается, что уполномоченный обкома согласен с нами, что все другие станицы пусть переселяются, а Приваловская как была, так пусть и останется на своем старом месте. Согласен, чтобы мы на новом месте и не пахали зябь, и не сеяли озимые, а дожидались, когда правительство присвоит нашей станице звание станицы-героя. Пускай вода все чисто вокруг нас затопит, а мы как сидели под Красным знаменем передового в районе колхоза, так и останемся сидеть посредине нового моря на своем бугре. А поэтому уполномоченный обкома и начальник политотдела великой стройки решил больше не беспокоить нас старыми песнями. И я, как вами же избранный председатель, ответственно заявляю: проговорили уже целых три года и хватит.

И с этими словами он оттолкнул от себя бочку так, что она, падая набок, покатилась по междурядью вниз по склону. Никто не попытался задержать ее, и вскоре все услышали, как, докатившись до кромки кручи, бочка бухнулась с нее в воду. Только после этого Тонька метнулась вниз с криком:

– А в чем же мы будем бордоскую жидкость разводить?

Еще раз обегая взглядом присутствующих, Греков на секунду встретился с глазами Зинаиды Махровой и к своему удивлению не увидел в них торжества. Скорее всего, лицо ее было даже печальным. Он вспомнил, что за время собрания она так и не сказала ни слова, оставаясь в тени виноградного куста, но это не означало, что и все без ее участия обошлось. Ей необязательно было выступать.

До него донеслись слова Истомина, который, открывая дверцу своей «Победы», жестко говорил Подкатаеву и Коныгину:

– Пришло время оргвыводов. – Он захлопнул было дверцу «Победы», но снова приоткрыл ее, высунув из кабины огненный вихор. – Вам, товарищ Греков, думаю, тоже нелишне будет на нашем бюро райкома побывать.

9

Совсем рано утром, когда Игорь еще беспробудно спал на раскладушке в саду, с головой спрятавшись от росы под одеяльцем, а хозяйка, отворив ворота на улицу, выгоняла в стадо корову, Греков решил спуститься к Дону. Оказывается, остались на берегу и натоптанные еще совсем давно от каждого двора к Дону стежки. Отворив нижнюю калитку усадьбы Махровой, он босиком почти бегом спускался к воде. Роса холодила голые ступни, и, вздрагивая, он высоко поднимал ноги. Веселый смех услышал он за своей спиной.

– Вам, Василий Гаврилович, можно и на всесоюзный рекорд бежать. Никак не догнать.

С удивлением оглядываясь и останавливаясь на полпути к Дону на скрещении нескольких стежек, он увидел женщину, тоже спускавшуюся вслед за ним из станицы в светлом халатике, накинутом на красный купальник. Всматриваясь в нее, он так и не смог ее узнать. Только что-то смутно знакомое показалось ему в ее черных глазах, когда она, подбежав вплотную, тоже остановилась, прижимая ладонь к груди.

– Не старайтесь, все равно не узнаете, – прерывисто дыша, сказала она. – Мне же тогда только тринадцать лет было.

Только теперь Греков узнал!

– Это ты, Паша!

– Нет, я уже давно Прасковья Федоровна. – Женщина церемонно поклонилась, глядя на него смеющимися глазами.

– Значит, это ты вчера и на собрании следила за мной?

На мгновение ее лицо стало серьезным.

– Я за вами, Василий Гаврилович, можно сказать, всю жизнь слежу, да вы и тогда меня, как мелюзгу, не изволили замечать. – Глаза у нее торжествующе вспыхнули: – Но купались мы, если вы еще не забыли, почти, каждое утро вместе. Как только увижу, вы из калитки Махровых бежите, так и увязывалась за вами. Не забыли?

Теперь и он вспомнил. Сколько бы ему ни приходилось ходить купаться на Дон, черноглазая соседская, Паша Кравцова всегда была тут как тут. И в воде, бывало, так и вьется вокруг него, как щучка, или же атакует его тычками ладоней, надеясь ослепить брызгами. Вспомнил Греков и то, как ему всегда было весело с ней. Он даже заступался за нее перед ее матерью, которая кричала Паше, чтобы она отвязалась со своим баловством от взрослого человека.

– Теперь, Прасковья Федоровна, вас уже не назовешь мелюзгой, – окидывая взглядом ее круглые плечи с накинутым на красный купальник халатиком, сказал Греков.

Она прикрылась ладонью от поднимавшегося из-за Дона солнца.

– Иногда я слышу, как мои ученики в школе меня рыжей кобылой зовут.

Греков горячо запротестовал:

– А это уже клевета. Это они со зла.

– Но все-таки, Василий Гаврилович, вы меня по-прежнему зовите Пашей. Так ведь еще может и показаться, что эти двадцать лет назад вернулись. – Она нагнула голову, обирая с края своего халатика черные прошлогодние репьи. Но тут же снова весело взглянула на него: – Поплывем до нашей косы?

– А ее не затопило?

– Пока только до половины. Видите, спина ее еще торчит из воды, как горб. Но течение теперь там бурное. – Она с беспокойством посмотрела на него. – Вы плавать не разучились у себя в городе?

Взглядом Греков измерил расстояние от берега до белопесчаной косы – и в самом деле единственным островком суши, выступающей из Дона. Вокруг розовел под утренним солнцем сплошной разлив.

Течение прибывающей с верховьев воды оказалось бурным, и Греков так и не смог догнать Пашу, красной рыбой мелькавшую далеко впереди в мутной воде. Когда же он наконец выбрался на косу, Паша уже лежала там на песке под вербой, покусывая какую-то травинку.

Под одинокой вербой, куда доплыли они, донской песок серебрился точно так же, как и на тех картах намыва, где Грекову каждый день приходилось бывать на плотине. Только тишина здесь стояла такая, от которой он уже отвык. В запахе растущей вокруг вербы желтой кашки, смоченной росой, вязли все другие запахи утра.

– Но вода не холодная, – сказал Греков.

– Какое лето, такая и вода.

– Да, будто и не было двадцати лет.

Ее ответные слова прошелестели чуть. слышно:

– Это для кого как. – Взглядывая на Грекова, она с улыбкой вспомнила: – А тогда я за вами никогда не могла угнаться, хоть и гребли вы всегда лежа на боку, одной рукой.

Греков и сам уже забыл, как это было.

– Почему же одной?

– Потому что другой вам нужно было держать над головой наган с патронами, чтобы не отсырели они. Не могли же вы его оставлять на берегу, чтобы какой-нибудь кулак его утащил.

По ее тону не совсем можно было понять, серьезно она об этом говорит или с насмешкой. Греков махнул рукой.

– Чего только смолоду не бывало. Иногда я свой наган и под подушку клал.

Белыми ровными зубами Паша докусала до конца травинку, отбросила ее в сторону и, потянувшись рукой, отломила от ствола вербы крохотный зеленый отросток.

– Из-за этого нагана девчата и ходили за вами табуном. А мне, товарищ бывший уполномоченный крайкома по сплошной коллективизации, ваш наган даже снился. Вместе с его хозяином. Но вам, конечно, никакого до этого не было дела. Мало ли сколько девчат пялили на вас глаза, да и голова у вас забита была совсем другим. Даже уезжая из нашей станицы, вы не заметили, как одна из девчат бросила вам в машину сумку с пирожками.

Греков обрадовался:

– Так это твои были пирожки? Мы их еще и в Ростове с ребятами три дня ели. Спасибо, Паша.

– Но тогда вы даже не соизволили махнуть мне на* прощанье рукой. Так, в общем и целом, помахали всем – и больше чем на двадцать лет. Ни письма, ни привета.

Все время она говорила полунасмешливым тоном, рассматривая в песке какую-то букашку, а теперь вдруг повернулась на спину и, подложив под себя руки, повторила:

– За все двадцать лет.

Греков испытывал чувство искреннего раскаяния.

– Я, Паша, не перед одной тобой виноват. В Ростове меня сразу же взяли на военную службу, а потом… в общем, из шкуры кочующего партработника я так и не вылезал до самой войны.

– Могли бы и после войны как-нибудь весточку о себе подать…

Греков приподнялся на песке на локтях, с беспокойством спрашивая у нее:

– Паша, что ты вдруг напустилась на меня? Какие между нами могут быть счеты? Ты же сама сказала, что была тогда совсем девочка, мне нравилось, когда ты к нам по-соседски забегала или же сопровождала меня на Дон купаться, но не больше. В чем же я провинился перед тобой? – Озаренный догадкой, он наклонился над ней, заглядывая ей в глаза. Она выдержала его взгляд и села, стряхивая с купальника песок.

– Поплывем обратно, а то еще завтра по станице пойдет, как мы на косе крутили любовь.

На обратном пути им уже не приходилось так бороться с течением, которое само прибивало их к берегу. Надо было только следить, чтобы не отнесло их далеко от станицы. Теперь Греков уже не отставал от Паши. Можно было, переворачиваясь на спину, и плыть рядом с ней, переговариваясь:

– Но на Алевтину у вас и тогда хватало времени смотреть. Не зря вы потом выписали ее в город.

– Об этом, Паша, не будем говорить. С Алевтиной я уже давно не живу.

– Значит, теперь у вас другая жена, да? И дети есть?

– Мальчик и девочка.

– От разных матерей?… У меня в классе тоже таких много. Не позавидую, Василий, – она впервые назвала его по имени, – я твоей семейной жизни. – И, перевернувшись со спины на бок, уверенно спросила: – Алевтина, конечно, и теперь не забывает тебе напомнить о себе? Я и тогда удивлялась, что ты в ней нашел. Она же всегда только сама себя любила.

– Лучше расскажи, Паша, о себе.

– Разве мы больше не встретимся? Вот когда будешь уезжать из станицы, тогда и расскажу,

– А у тебя дети есть?

– Откуда у меня они могут быть?

– Разве ты не замужем?

– А разве, по-твоему, я обязательно должна была замуж выйти?

– Так все это время и прожила одна?

– Нет, сначала с отцом и матерью, пока наш дом… – голос ее на минуту приглох, – не разбомбили, когда я в школе на уроке была. С тех пор одна. Но детей у меня, слава богу, целый класс. Тридцать одна душа.

– Ты, Паша, красивая. Тебя бы, по-моему, любой в жены взял.

– Любой, да не каждый. Слепые вы мужчины. Если вокруг вас ходит нормальная любовь, вам это почти всегда кажется скучным. Вам нужно, чтобы она какая-то ненормальная была. Из-за этого потом у вас и вся жизнь кувырком. Но и не только у вас… – Она еще что-то хотела сказать, но не успела. – А вот и берег. Смотри, из всех калиток повысыпали бабы. Как же ты теперь будешь уговаривать их на собраниях, товарищ уполномоченный обкома? Они же тебе сразу рот заткнут: «Ты лучше свою Пашку Кравцову уговаривай». А ее, дуру, и уговаривать не нужно. Она сама уже двадцать лет… – Не договорив, Паша вдруг повернула разговор в другое русло: – Слыхала, ты новую квартиру ищешь? У меня дом пустой. Но вообще-то я не советую тебе от Зинаиды Махровой уходить. Она совсем не такая, как… – И снова не договорив, Паша стала выходить на берег из воды. Ручьями вода стекала с красного купальника, облепившего ее грудь и бедра. На развилке стежек, натоптанных к Дону из всех дворов, они расстались,

10

Еще три года назад никто бы не поверил, что эта веками устоявшаяся среди хазарских, ногайских и казачьих курганов тишина может быть так разбужена и взорвана, эти глухие синие ночи и все живые, горячие запахи, которые раздували ноздри донских табунов, не только потеснены, разбужены, заглушены, побеждены, но и совсем изгнаны отсюда выморочным смрадом бензина, дизельного масла, цементной пыли.

После того как здесь гремело день и ночь, снаряды сверлили воздух, летая из-за бугров на займище и обратно, а самолеты проносились над чакановыми крышами, люди еще не успели надышаться, насытиться тишиной, спеленавшей и степь, и сады, и займище.

Вот и сумей после этого доказать людям, что им опять надо бросать все это и поскорее откочевывать к новым местам, где как будто бы ожидают их благополучие, спокойствие и долгожданное счастье. А что такое это благополучие и что такое счастье? С чем их теперь надо было сравнивать, какой придерживаться меры? И где она, та единственная для всех мера, которой надо держаться? Если, допустим, сравнивать с тем страшным годом, когда фронт перекатывался через станицу на восток, к Сталинграду и обратно от Сталинграда, на запад, то это одно. А если с тем десятилетием, когда уже опять, хоть и не в каждый двор и часто без руки или без ноги, но все-таки, повозвращались домой мужья и сыновья, сплели новые плетни и перекрыли обгоревшие крыши, привели на усадьбы буренок и насадили на склонах виноградные лозы, то уже другое. Зачем же и где после всего этого снова искать спокойствие и благополучие, которое все равно не кому-нибудь, а самому же и надо будет опять наживать, устраивать, окоренять на новом месте? И сколько раз снова и снова можно начинать жизнь?

Греков давно уже заметил, что в этом неизбежном и неотвратимом поглощении старого новым есть и своя скорбь. Вот и теперь далеко не все то, что уходило теперь под воду, стало уже ненужным, а тем более – постылым для этих людей.

Между тем вода подходила уже и к подножию Пятибратовых курганов, голубеющих восточнее станицы. Никто в Приваловской точно не знал, откуда произошло их название. То ли действительно похоронены были под ними пять братьев, погибших еще в глубокой древности в одном и том же бою. То ли оттого, что, полынно-серебряные, вровень вершина с вершиной, все они так были похожи друг на друга.

Не упоминалось об этом и в древних преданиях, в рассказах самых старых станичных жителей.

Летом вокруг курганов желтели непаханые пески, а зимой целиной лежал снег. Летом и зимой 1942 – 1943 годов русские и немецкие саперные лопаты исполосовали их, изрыли по склонам вдоль и поперек траншеями и огневыми ячейками, артиллерийскими капонирами и «лисьими норами». НП и КП полков, дивизий и даже армий укрывались под их склонами. Если в древности и правда похоронены были под курганами пятеро братьев-казаков, то теперь уже навсегда остались здесь лежать сотни и тысячи солдат,– наспех зарытых их товарищами после боя, а то и просто заутюженных в окопах и траншеях танками, заваленных при бомбежках и при артиллерийских обстрелах супесной землей.

Но воде, которая от подошв курганов все выше и выше вползала по их склонам, подбираясь к вершинам, все равно что было топить: то ли станичные со старыми крестами и с новыми красными звездочками могилы, то ли эти безымянные и безвестные, без всяких крестов и других знаков памяти.

11

Был тот час, когда, проходя виноградным садом и отодвигая рукой лозы, можно было взмокнуть под дождем росы, срывающейся с их листвы. Греков и взмок до нитки, решив пройти через все приваловские сады снизу доверху ранним утром, когда там еще никого не могло быть. Заглянув в караулку, он увидел, что и старый сторож, укрывшись ватником, спит на ворохе травы. Капли росы, пронизанные лучами только угадываемого за Доном солнца, при малейшем трепетании листвы скатывались Грекову прямо за воротник. Он невольно втягивал голову в плечи и стряхивал воду с полей своей соломенной шляпы, котором уже здесь наградил его Подкатаев.

– Не нравится? – вдруг услышал он за своей спиной насмешливый вопрос. С ранцем за плечами, из которого опрыскивают виноградные лозы, его квартирная хозяйка Зинаида Махрова стояла слева от натоптанной через сады тропинки под кустом. Никого больше из ее бригады не было в саду. – Кого это, вы здесь ищете, товарищ Греков?

– Никого, – пробормотал Греков. – Просто захотелось сады перед затоплением еще раз посмотреть. В тридцатом году я с вашим отцом здесь чубуки сажал.

– А у меня здесь жизнь прошла.

И он вдруг увидел, как из уголков глаз «у этой суровой женщины выкатились и остались на щеках две капли, такие же, как и роса, стекающая с виноградных листьев. Тут же она и насухо вытерла их уголком завязанного на подбородке платка.

– И все это теперь надо кинуть.

Греков еще не успел что-нибудь ответить ей,, как совсем близко послышались голоса. Склоняя голову в ту сторону, Зинаида прислушалась к ним, но глаза ее продолжали выжидающе смотреть на Грекова. Голоса приближались, внизу в просветах междурядий уже замелькали белые, синие, красные платки и кофты.

– До свиданья, – дотрагиваясь до края своей шляпы и отодвигая другой рукой преградившую ему путь лозу, – сказал Греков.

– Куда же вы? – вдогонку спросила Зинаида.

Но он уже нырнул в зеленую лиственную мглу, торопясь поскорее раствориться в ней, уходя быстрыми шагами в сторону, противоположную той, откуда приближались голоса. Дождь росы так и забарабанил по полям его шляпы. Рубашка сразу же промокла насквозь. Уже удалившись от того места, где осталась Зинаида Махрова, на изрядное расстояние, он услышал, как она похвалилась женщинам:

– А у меня только что тут свидание было.

Вся ее бригада хором спросила у нее:

– С кем?

– Сразу с двумя. Во-первых, с уполномоченным. Во-вторых, с моим квартирантом,

Женщины так и завопили:

– Где же он? Где?

Теперь уже бегом Греков бросился из садов по тропинке наверх, в степь, едва успевая раздвигать руками свисавшие со слег и хлеставшие его по лицу лозы, отягощенные литыми и тяжелыми гроздьями.

Вечером, убирая со стола после ужина тарелки, Зинаида как ни в чем не бывало поинтересовалась у него:

– Вы только в городе женатый или в командировках?

За свою жизнь Греков давно уже привык к подобным вопросам своих временных квартирных хозяек. Ничуть не удивился бы он и на этот раз, если бы не почудилось что-то новое, и не столько в словах, сколько в ее тоне. Что-то глубоко скрытое. Тем более что до этого она совсем не производила на него впечатления одной из тех одиноких тоскующих женщин, которые обычно дожидаются случая, чтобы утешиться на плече у первого же мужчины. К их числу Зинаиду Махрову никак нельзя было отнести. Но все же он решил ей ответить так, как уже взял за правило в подобных случаях отвечать:

– В командировках, как известно, мы все холостые.

С нескрываемым недоверием она выслушала ответ и, встречаясь сего взглядом, скупо улыбнулась:

– Только вы не вздумайте про то самое. Просто я вспомнила кое-что. Вспомнила, как еще года три назад каждое воскресенье повадился к нашему берегу приставать на катере, попить нашего вина и поиграться с нашими девчатами, тоже один начальник со стройки и когда уже хорошо набирался, всегда хвалился, что самому главному на всей стройке Автономову и его комиссару Грекову он первый друг. Все чисто про них рассказывал, хоть это нам и ни к чему. И как у Автономова попала под поезд жена, а он за-ради дочери уже двадцать лет бобылем живет. И что у комиссара его жена такая красавица, что он специально для нее каждый раз перекапывает и возит с места на место кусты каких-то заграничных роз.

«Воистину тесен мир, – слушая ее, думал Греков. – И ничего в нем не скрыть от чужих глаз и ушей».

– Веселый такой, – не замечая потемневшего взгляда Грекова, продолжала Зинаида. – И как наберется цимлянского, все старается какую-нибудь из девчат под куст затянуть. Одну, совсем молоденькую, ему все-таки удалось затянуть, а потом она тоже подалась за ним на стройку. Вот мне и вспомнилось все это, а я возьми и брякни. – Зинаида умолкла, и лицо у нее запылало так, что она прикрылась рукавом широкой кофты. – Зачем, и сама не знаю. Нет, знаю, – тут же и сказала она совсем тихо и невнятно из-за рукава своей кофты. – Вам в станице разве не рассказывали за меня?

Греков признался:

– Краем уха слышал, но так ничего и не понял.

Поверх рукава кофты она недоверчиво посмотрела на него. Полудиск ущербной луны, поднимающейся из-за Дона, осветил ее. За спиной ее с ветвей сада сочился красноватый свет.

– Ну тогда я сама расскажу. Я давно уже собиралась, все-таки вы моих родителей знали. А вы, конечно, смотрели все это время на меня и думали: сцепи сорвалась. Сколько раз собиралась рассказать, а как вспомню, что вы оттуда же приехали, где и он… – она не договорила, – так опять не могу себя перебороть. Как вздумаюсь, что я вам здесь вареники леплю, а вы его там кондером кормите…

Она опять стала той. Зинаидой Махровой, которую уже привык видеть Греков. Своим взглядом она так бы и прожгла его. Но Греков почти грубо прервал ее:

– Так же я все равно ничего не пойму. Ты сперва сядь.

Повинуясь ему, она села на табурет и уставилась на него все еще непонимающим взглядом. Да что он, и в самом деле слепой или глухой, если всей станице давно уже всё-всё известно?!

12

И в самые жаркие дни во дворе у Григория Шпакова холодок. Донские чаши виноградных кустов темно-зеленой крышей накрыли всю его усадьбу, а между сохами гуляет сквозняк. Воздух не застаивается в саду, потому что Шпаков выбирал себе усадьбу на самом высоком склоне в седле между буграми. Вся станица, Дон и займище были отсюда на виду и веселили взор хозяина усадьбы, когда он утром, в полдень или вечером оглядывал все, что раскинулось внизу, и даже замечал взблескивающего серебром сазана, выпрыгивающего из воды.

Цимлянские лозы, насаженные им на своей усадьбе какие десять, а какие двадцать лет назад, давно укрепились в красной глине, которую так уважает виноград, и никогда еще не обижали его. У Григория Шпакова не бывало неурожаев. Ни разу еще не было, чтобы недоопылился весной виноград или же потом прихватила его мильдью, как это нередко случалось в колхозе, в общественном саду. Не доходило до того, чтобы побил укрытые землей на зиму, как шубой, па-шины мороз.

Не страдали виноградные кусты и от нередкой в этих местах суши. Перед тем как насадить сад, Шпаков долго искал и нашел склон с жилой подпочвенной воды, которая с тех пор не скупясь омывала корни винограда. Возросший от первых дней жизни среди виноградных лоз, Шпаков всю жизнь и присматривался что к чему, и прислушивался к словам старых казаков, никогда не был глух и к советам того зеленого журнала, который почтарка каждый месяц бросала ему в щель прибитого к воротам ящика. Ни глух не был, ни скун на всевозможные новые справочники по виноградарству, на которые денег не жалел, давно уже усвоив, что вовремя истраченная копейка обязательно возблагодарит рублем. Например, давно уже уверился он, что опрыскивать виноград бордоской смесью надо не только после того, как перезимовавшая в земле лоза уже оперилась листвой, и не только после того, как прошел летний дождь и наступила духота, а еще до того, как на лозе раскрылись клювики почек и зацвел виноград. Если надо было, то и по шесть, по семь раз опрыскивал за лето сад, в то время как в колхозе еле успевали опрыснуть его два или три раза. Да еще и прибегали к Григорию из бригады за ранцевым опрыскивателем. Он, понятно, никогда не отказывал, его должность старшего весовщика на токах и в садово-виноградной бригаде не позволяла ему пренебрегать интересами колхоза.

Для полной же гарантии стояли в саду у него пятьдесят ульев. Прочитав статейку в журнале, он сам и пчел надрессировал, чтобы они опыляли виноград. Вот что такое наука.

Как раз посредине его усадьбы, по седлу между двумя буграми проходил затененный камышом родник, выбиваясь чистой как слеза водой из-под глины. Вода в роднике была сладкая и такая холодная, что сводило зубы. Поэтому Григорий поставил деревянный сруб, опустив туда плавающий насос, чтобы тот насасывал ему воды для полива в установленный на четырех столбах большой, сваренный из листов толстого железа бак. Когда по всей станице в сухой год, как пламенем, охватывало виноград, у Шпакова он зеленел молодо и ярко. А чтобы не поливать лозу студеной водой, он утром накачивал ее в бак, за день она нагревалась на солнце, и потом пускал ее по канавке под кусты. Самотеком она разбегалась по всему саду. Почему и собирал всего с двадцати соток донских чаш до четырех тонн винограда. Возил его ранней осенью в корзинах на базары в разные города, договариваясь со знакомыми капитанами самоходных барж и с шоферами грузовых автомашин. Не на какие-нибудь ворованные, а на собственноручно нажитые деньги построил себе из толстых деревянных пластин не дом, а целый терем двадцать на двадцать метров, застекленную веранду, но жил в нем один – с тех пор как жена однажды уплыла от него на барже с заезжим матросом. И никто никогда не смог бы ударить по глазам старшего весовщика Григория Шпакова, что он хоть один килограмм зерна или винограда утащил с колхозного тока или из сада. Нет, все знали, что Шпаков не вор. Репутация его в станице была выше этих подозрений.

Так что же теперь, отказаться от нее и от всего другого, что было нажито за всю жизнь, поверив тому же Грекову, что ничего этого больше не будет, все под воду уйдет? Как это уйдет? А зачем же тогда Григорий Шпаков забирался со своим теремом и садом на самый верх склона и всю жизнь глядел оттуда на станицу сверху в непоколебимой уверенности, что так оно всегда и останется? Зачем все здоровье и душу вогнал в эту красную глину, которая для других, лодырей так и осталась обыкновенной глиной, а для него оказалась золотым дном? Чтобы это золотое дно навсегда скрылось под водой? Нет, пусть кто-нибудь другой поверит Грекову, а он никогда. Если даже и затопит станицу, все равно не сдвинется со своей верхотуры. Пусть вода попробует достанет его.

13

Вдруг залаяла, загремела цепью собака, и, занятый своими размышлениями, Шпаков сердито посмотрел вниз, на калитку: неужто кого-нибудь из агитаторов опять принесло уговаривать его бросить дом, все добро и катиться вслед за всеми под гору. Нет, это кого-то другого принесло. Григорий Шпаков вдруг почти рысцой побежал вниз по стежке к калитке, чтобы успеть самому открыть ее перед неожиданным гостем.

– Вас ли, Василий Гаврилович, вижу? – с неподдельным и радостным удивлением спросил он. – А я только что об вас думал.

– Должно быть, вы, Григорий Иванович, думали: опять на мою голову уполномоченного принесло? – спросил Греков, протягивая ему руку.

Григорий Шпаков обеими руками сжал и потряс ее.

– Нет, Василий Гаврилович, я думал, что невеселая у вас получается должность, людей с насиженных гнезд сгонять.

– Это правда, невеселая, – серьезно ответил ему Греков.

Пропуская его в калитку, Григорий Шпаков спросил:

– Неужто, по-вашему, и сюда может подняться вода? – Он заискивающе заглянул Грекову в глаза. Но тот не стал его успокаивать.

– Вы же, Григорий Иванович, уже давно должны были это понять. Хоть вы и построили себе терем на самой горе. Настоящий терем» – Он с изумлением спросил: – А зачем это вам вздумалось его на колеса поставить?

14

– Заходите, Василий Гаврилович, милости просим, – говорил Шпаков, с радушием гостеприимного хозяина вводя его в дом и распахивая перед ним все двери одна за другой. – Вам правда нравится?

– И все своими руками? – неподдельно восхищался Греков.

– А чьими же? – Шпаков невольно взглянул на. свои руки. – До последней досточки.

Двери продолжали распахиваться перед Грековым. Дом и в самом деле был не только снаружи похож на терем: все блестело, и все было окрашено, причем каждая комната в свой цвет: в голубой, розовый, желтый, даже в серебристый. Даже вся мебель: шкафы, диван и стол со стульями – была, судя по всему, сделана руками хозяина, а темно-коричневый пол сверкал, покрытый лаком, как отполированный, так что наступить, не разувшись, нельзя было и рискнуть, что Греков и предусмотрел, оставшись в одних носках еще в передней, при одобрительной улыбке хозяина, который и сам ходил по дому босиком. Еще со двора Греков заметил, что все окна в доме были с затейливо вырезанными из дерева кружевными чепчиками и ошалевай он одна в другую гладко обструганными дощечками, а покрыт не каким-нибудь шифером или листовым железом, а чаканом, аккуратно подстриженным со всех сторон. С детских еще лет, прожитых в станице, Греков запомнил, что под такой вот чакановой крышей никогда не бывало ни холодно, ни сыро в доме. В самые хлесткие ливни вода скатывалась с нее, как со смазанной гусиным жиром.

И терем, и настоящий казачий курень, каких теперь уже почти не строили в донских хуторах и станицах. Люди все больше предпочитали обзаводиться кирпичными, под шифером, домами.

– Это у меня прихожая, это столовая, моя спаленка, а это и зала для гостей. Если пожелаете, я ее вам с вашим молодым помощником предоставить могу.

– Спасибо, Григорий Иванович. – Греков не смог удержаться от вопроса, который давно уже вертелся у него: – И не скучно вам здесь одному жить?

Григорий Шпаков потускнел, но только на секунду.

– Весело, Василий Гаврилович, жить с тем, кому целиком и полностью доверяешь, а я теперь не верю никому. Вам, должно быть, уже успели мою бывшую супругу осветить. А кому, может, и поверил бы, не по средствам товар. Я было посватался к нашей учительнице, Прасковье Федоровне, и получил отбой. – И, продолжая с тщеславной гордостью хозяина показывать Грекову свой терем, он распахнул перед ним последнюю дверь. – А здесь я почти цельный год до прихода наших спасался от немцев, когда из плена убег.

Комната была как комната: широкий, тоже самодельный, шкаф с полками, плотно забитыми книжками и журналами, но больше какими-то синими папками, занимал одну стену, а другая была сплошь выложена белым кафелем вокруг выпукло выступающей из нее голландской печки, окрашенной в черный цвет.

– Хотите, я покажу вам, где спасался? – И, не дожидаясь ответа Грекова, он подошел к кафельной стене. – Терем-теремок, – повергая его в удивление, пробормотал он, – а кто в тереме живет? – При этом он на что-то надавил на кафельной стенке обеими руками, и даже наваливаясь плечом, голландская печка вдруг отъехала, откидываясь в. сторону, как большая дверь, и открыла узкий, темный чулан. Тут же Григорий Шпаков щелкнул выключателем, и при ярком свете Греков увидел в чулане лежанку с подушкой и одеялом. Сажей и мышами повеяло оттуда. – Еще слава богу, что они не заняли под квартиру мой дом, – глухо сказал он. – Боялись, что партизаны могут ночью нагрянуть из степи. – Тем же способом Шпаков опять закрыл голландской печкой, как дверью, свой чулан, и опять постороннему взору никакого сомнения не должна была внушать кафельная стена. Вдруг, поворачиваясь к Грекову, он снова повторил свой вопрос: – И все это, Василий Гаврилович, тоже под воду уйдет, да?

– Вы же, Григорий Иванович, уже и сами на катки поставили свой дом.

– Это на всякий случай, – уныло ответил Шпаков. – Домкратами его поднял и на колеса со старых жаток поставил. Чтобы по крайности трактор мог в одночасье зацепить на буксир мой, – он криво усмехнулся, – терем. Все же, Василий Гаврилович, я надеюсь, вода сюда не дойдет.

Под его взглядом Греков отвел глаза в сторону, но и утешить его не смог.

– Дойдет, Григорий Иванович. Это хорошо, что вы решили поставить его на колеса. Но сейчас я не для этого разговора к вам пришел.

15

Всю жизнь Греков испытывал скрытую неприязнь к тем людям, которые на всякий случай аккуратно хранили в папках-скоросшивателях обязательно пронумерованные квитанции, акты, выписки из приказов начальства и прочие подобные им документы. Сам он никогда не отличался такой предусмотрительностью и даже не прочь был иногда подумать, что, должно быть, не совсем чиста была совесть у этих людей, если они уже наперед обклеивают ее бумажными латками.

Теперь же, кажется, пришла для него пора взглянуть на все это и с другой стороны. Больше того, он даже обрадовался, когда Григорий Шпаков, увидев, что гость его заинтересовался большим шкафом, с аккуратно спресованными на его полках синими и голубыми папками, похвалился ему:

– Здесь, можно сказать, вся моя колхозная жизнь. А как же? Сколько лет я, Василий Гаврилович, по вашему же, если помните, предложению был назначен в колхозе весовщиком, столько и моей бухгалтерии. – Он, как по клавишам, провел по корешкам папок косточками пальцев. – Конечно, те квитанции на всякую продукцию, какую я отпускал двадцать лет назад, у меня давно уже в специальных ящиках лежат, иначе мне бы пришлось здесь целый банк завести, но допустим…

Здесь Греков небрежно перебил его:

– Допустим, за последние три года…

– Все налицо. Например, что бы вас могло заинтересовать?

Еще более небрежно Греков сказал:

– Например, те же квитанции на сдачу зерна в «Заготзерно».

Григорию Шпакову явно начинала нравиться эта игра вокруг его бухгалтерии, которой он всегда внутренне гордился.

– Какой год, Василий Гаврилович, вы пожелали бы конкретно иметь в виду?

– Конкретно, Григорий Иванович, – Греков задумался, – ну, скажем, сорок девятый.

Григорий Шпаков с уверенностью опять прошелся косточками пальцев по корешкам папок:

– Эти у меня еще здесь. Потому что за последние три года ревизор их может в любую минуту у старшего весовщика потребовать. – Надевая роговые очки, он только на мгновение запустил руку в глубь шкафа и тотчас же, как фокусник, извлек оттуда двумя пальцами целый ворох папок. – А они все тут как тут. Пожалуйста, хоть из района ревизор, хоть из самой области. За последние три года старший весовщик обязан все приемо-сдаточные документы как на витрине держать. Вы, Василий Гаврилович, допустим, пожелали бы на какие накладные на сдачу зерна взглянуть от тока до амбара или вплоть до районного пункта «Заготзерна»?

Как-то само собой получалось, что хоть каждого и по-своему, но их обоих все больше затягивала эта игра. Грекову уже стоило труда сдерживать нетерпение, чтобы не выхватить папки у Григория Шпакова из рук, а тому все больше начинало льстить неравнодушие, с которым отнесся к его бухгалтерии гость.

– Допустим, Григорий Иванович, и на те и на другие.

– Выборочно или в целом? Вплоть до завершения хлебосдачи?

– Вплоть до завершения, Григорий Иванович. Но лучше выборочно по трем или четырем шоферам. Я и не знал, что у вас такой объем работы.

Григорий Шпаков, подняв на лоб очки, с грустной укоризной взглянул на него.

– Вам простительно не знать, у вас такое громадное дело на плечах, а когда мое непосредственное начальство не знает и не хочет знать, это похуже. Думают, старших весовщиков в готовом виде в пекарнях лепят. – Он снова со снисходительной укоризной улыбнулся Грекову: – Откуда же, Василий Гаврилович, в нашем колхозе в сорок девятом году могло три или четыре машины быть? Это уже теперь столько техники нагнали – что ни пацан, то за рулем. У нас тогда и шоферов на двух полуторках двое было, а когда… – Григорий Шпаков как-то безнадежно отмахнулся, – и совсем остался один… – Опуская очки со лба на глаза, он с проницательным сожалением взглянул на Грекова. – Так бы, Василий Гаврилович, вы сразу и сказали мне, кто вас интересует. А я, старый дурак, сразу же перед вами нараспашку.

Нет, он совсем не таким наивным был, этот Шпаков. Теперь пришлось Грекову опустить свои глаза под его взглядом.

– Напрасно вы так думаете, Григорий Иванович, это как-то само собой вышло. А вы как догадались?

– Не знаю, как будто что-то толкнуло, – Григорий Шпаков дотронулся рукой с папкой до груди, – когда вы захотели, чтобы выборочно за сорок девятый год. Как-то вроде екнуло, что не зря вы интересуетесь, я же вас давно знаю. Жаль парня.

Глядя на него, Греков почувствовал, как что-то ворохнулось и у него в груди. Наклоняя голову, он помолчал, прежде чем спросить:

– Вы мне эту папку с квитанциями доверите, Григорий Иванович?

Встречаясь с его взглядом, Шпаков протянул ему голубенькую папку.

– Вам доверяю. Но только от амбара до «Заготзерна». А тут, что с тока до амбара, у меня Подкатаев попросил и еще не отдал. Все равно, раз Коптев осужденный по такой статье, теперь никакой ревизор им интересоваться не станет.

– Нет, Григорий Иванович, я вам обязательно ее верну. И скоро, – сказал Греков, засовывая папку под целлулоид своего большого, еще фронтового, планшета. – Спасибо вам.

– Не за что. – И, уже провожая Грекова от дома через сад обратно, он с тем же испугом, с каким спрашивал до этого, уйдет его дом под воду или нет, спросил: – Неужто, Василий Гаврилович, из этого, – его взгляд упал на просвечивающую сквозь целлулоид планшета голубую папку, – может получиться что-нибудь?

– Только вы пока об этом никому, – прикрывая папку ладонью, предупредил его Греков.

– Разве я не понимаю. – Григорий Шпаков приложил руку к груди.

Уже снизу, спустившись с крутого склона, Греков еще раз оглянулся. Дом Шпакова и в самом деле, от зеленых ставней и чепчиков с белой кружевной резьбой до чакановой подстриженной крыши с красным петухом на ней, стоял над станицей, как терем. Не хватало еще, чтобы хозяин его тоже стоял на крыльце в красной рубахе, перепоясанной золоченым поясом. «Кто в тереме живет?» – невольно вспомнилось Грекову. И был этот терем почти как в той сказке, которой еще совсем недавно убаюкивал он на ночь Таню. Стоял, приподнявшись над землей, на двух толстых и круглых бревнах с забитыми в них по самой середине стальными колесами.

Но хозяин терема не в красной рубашке стоял на крыльце, провожая взглядом Грекова, а в выцветшей давно гимнастерке и в фуражке тоже военного образца, только совсем новой. Высоко, выше всех других взметнулась над станицей усадьба Григория Шпакова. «Долго будет добираться до нее вода. Но все же в конце концов она и туда доберется», – с неожиданной грустью подумал Греков.

16

Вот и оценивай после этого человека с одной только стороны. Со стороны той же усадьбы, с которой он умеет взять с каждой ее сотки столько, сколько другой никогда не сможет взять. Чем бы ни руководствовался Григорий Шпаков, но не кто-нибудь другой сберег же все эти квитанции за сорок девятый год, и теперь Греков чувствует, как они шелестят у него сбоку в планшете, вселяя пусть пока и смутную, но все-таки надежду. Все до единой пронумерованные и подшитые одна к одной о поездках в полуторке с зерном от амбара до «Заготзерна». Когда Греков, придя домой, стал их перелистывать и сразу же наткнулся на фамилию «Коптев», как будто какой-то горячей тревожной иглой прокололо ему сердце. Чтобы там ни руководило Шпаковым, когда он подшивал и раскладывал по полочкам свою бухгалтерию, теперь от его предусмотрительности может зависеть очень многое, если не все. «Вся наша жизнь сразу обрушилась, и никому до этого нет дела», – толкался в его уши голос Зинаиды, когда он осторожно и бережно перелистывал в скоросшивателе квитанции. Подожди, Зинаида, подожди, не спеши оплакивать ее, и напрасно ты решила, что все так и остались равнодушны к твоему несчастью. Вот и Шпаков вдруг спросил на прощание у Грекова: «Неужто из этого может получиться что-нибудь?» Конечно, тебя можно понять, почему ты теперь так думаешь, но не зря же и председатель Подкатаев сразу же намекнул Грекову, как только тот приехал в станицу, насчет твоей свадьбы. А теперь ему вдруг тоже зачем-то понадобились квитанции на поездки Коптева с зерном от тока до амбара. И разве зря теперь Игорь Матвеев по просьбе Грекова тоже начнет сопровождать полуторки с зерном, но уже от амбара до «Заготзерна». Тут вдруг издавна, еще с тридцатых годов, знакомое Грекову слово «клеймение» искрой вспыхнуло у него в памяти, но сразу же и погасло. Сколько потом ни рылся он в своих воспоминаниях, оно в своем, как он чувствовал, очень важном теперь значении так больше и не вернулось к нему. Теперь надо дождаться Игоря, чтобы вместе с ним перелистать квитанции и все объяснить ему, а может быть, и он что-нибудь подскажет. Вдруг еще и еще, но теперь уже две искры пронзили его одна за другой: то же слово «клеймение» и рядом с ним другое – «весы». Здесь же Греков, услышав, как звякнул обруч на калитке, узнал шаги Игоря.

17

Наутро его «газик» подрулил в райцентре на площади к дому, совсем недавно, судя по всему, окрашенному охрой. Еще издали он желтым пятном выделялся из других таких же, размещенных в домах бывших зажиточных казаков, районных учреждений. Может быть, жил раньше в доме райуполкомзага, к которому подъехал Греков, если не сам станичный атаман, то его писарь или же еще кто-нибудь из приближенных.

В кабинете у районного уполномоченного по заготовкам было просторно и чисто. Напротив письменного стола за стеклом витрины, занимавшей полстены, рядком стояли на полочках прозрачные мешочки и баночки с зерном и белые початки кукурузы, а по всем углам громоздились снопы пшеницы, ячменя, проса и даже пучки подсолнуха с большими шляпками, перевязанные посредине будыльев шпагатом.

Но на письменном столе стоял лишь скромный кувшин с бессмертниками, за которым и сидел райупол-комзаг Цветков в такого же цвета, как и цветы у него на его столе, сиреневой рубашке.

Повсюду в донской степи такие цветы растут на голых склонах. Стебель у них почти без листвы, лепестки жесткие, сухие. Может быть, поэтому и не осыпаются они вплоть до самых морозов, а когда дети или женщины нарвут их, поставят на столах и комодах в банках или в кувшинах, могут и несколько лет простоять, все такие же блекло-сиреневые, но не вянущие. Ничем не пахнут они. Но все-таки и посредине зимы вдруг могут напомнить о знойном лете.

Райуполкомзаг Цветков не мог, конечно, не слышать, как просигналила машина Грекова, подъезжая к дому, и, зная, что на машинах с таким сигналом ездит не каждый встречный, выглянул в окно. Узнав вездеход Грекова, к которому уже стали привыкать в районе, он не стал вскакивать с места. Но на розоватом от загара и тщательно выбритом лице Цветкова, когда он увидел Грекова на пороге своего кабинета, появилось радушное выражение. Он привстал, протягивая ему через стол руку.

– Я и не знал, что сегодня у меня будет такой гость. Хотя, признаться, минут через пять вы бы уже не застали меня, – добавил он, взглянув на круглые небольшие часы на противоположной стене кабинета. – С утра я, как всегда, только на полчаса в свою контору – и сразу же по району. Вся эвакуация зерна и другой сельхозпродукции на моих плечах. А машины где брать? И сколько-нибудь пригодных складских помещений на новых местах тоже и в помине нет, не говоря уже об амбарах. Конечно, и все остальные члены бюро райкома в разгоне, но вы знаете, что к нашему брату, заготовителю, всегда отношение особое. Заготавливать для народа хлеб заготавливай, но при этом изволь в районе и другую партийную нагрузку нести. Спасибо, хоть вы, товарищ Греков, теперь разгрузили меня. – Цветков улыбнулся. Ковыльные редкие волосы у него, зачесанные назад, вымыты были до желтизны.

– Разгрузил? – переспросил Греков.

– А разве вы не знаете, что я в станице Приваловской почти год уполномоченным по переселению состоял. Меня даже жена к квартирной хозяйке стала ревновать.

Греков улыбнулся:

– К Зинаиде Махровой можно и приревновать.

Он увидел, как при этих словах появился в глазах у Цветкова ледок.

– А вы откуда знаете ее?

– К ней же всех уполномоченных на квартиру ставят.

Взгляд Цветкова оттаял.

– Лучше бы, товарищ Греков, и не ставили, хотя она и хозяйка – ничего худого нельзя сказать. Но от одного ее плача то и дело просыпаешься по ночам.

– От какого плача? – искренно удивился Греков.

– Вы где спите, товарищ Греков, в доме?

– В доме.

– Значит, она теперь по летнему времени на ночь уходит в кухню подвывать. А мне пришлось это ее подвывание всю зиму слушать. Она, видно, и сама не хотела бы, чтобы ее слышали, засунет голову под подушку и давится, но все равно неприятно. Совсем молодая женщина, могла бы уже и утешиться давно. Как будто на одном только ее Коптеве сошелся весь свет.

– Вы сказали: на Коптеве?

– Да. Он у нас в районе уже три года как герой дня.

– Странно, – сказал Греков, – и мне на стройке дело Коптева попалось на глаза. – И тут же, опять увидев в глазах у Цветкова ледок, поспешил успокоить его: – Это в связи с новым порядком расконвоирования.

– В данном случае оно, конечно, исключено, – быстро сказал Цветков.

Греков поднял брови:

– Почему?

– Потому что осужден он не за какую-нибудь цебарку зерна, а за хищение трех с лишним тонн. Но и за цебарку, как вы знаете, указ не щадит.

– Это мне известно. – И, встречаясь с взглядом райуполкомзага, спросил: – А если бы при новом рассмотрении дела этого Коптева выяснились какие-нибудь новые факты?

– Что значит новые? Конечно, если рассуждать теоретически…

Греков ухватился за это слово:

– Да, если теоретически. Цветков не сразу ответил.

– Только в том случае, когда теперь был бы установлен разновес. – И, оживляясь, он стал объяснять Грекову: – Это когда в колхозе перед вывозкой зерна в «Заготзерно» не была соблюдена инструкция о клеймении весов и мог образоваться между теми и другими весами зазор.

– А если бы, скажем, по какой-нибудь причине забыли о клеймении весов?

– Такого в нашей системе не бывает, – твердо сказал Цветков. – Разве что теоретически… – Снова оживляясь, он зачем-то выдвинул перед собой ящик письменного стола, заглянул в него и опять задвинул. – Иногда разновес может достигать и от десяти до пятнадцати, а случалось, и до ста килограммов зерна.

– На одну машину?

– И за один только рейс, – подтвердил Цветков.

– А если за тридцать один рейс?

Рука Цветкова потянулась было к конторским счетам, которые лежали у него на столе, но тут же он с улыбкой отдернул ее.

– Здесь особой бухгалтерии не требуется. От трех тонн и свыше.

– Как у того же Коптева? – глядя на него, тихо спросил Греков.

У Цветкова кожа зарозовела у корня гладко зачесанных ковыльно-белесых волос.

– Через мои руки ежегодно проходят десятки тысяч тонн зерна, и я, естественно, не могу во всех деталях запомнить…

– Коптева вы должны были запомнить хотя бы потому, что в его деле я видел справку за вашей подписью.

Суживая глаза, Цветков поднял их к Грекову от стола, быстро спрашивая:

– Какую справку?

– О клеймении в приваловском колхозе всех весов.

– Теперь припоминаю. Обычно я перед уборкой считаю своим долгом лично контролировать клеймение весов.

– И в амбарах?

Цветков развел руками:

– Это уже в мою компетенцию не входит. Хотя, конечно, мы все равно контролируем. Внутриколхозные амбары в компетенции правлений колхозов. В нашу же входит, чтобы при выполнении первой заповеди ни один килограмм зерна не пропал по пути на пункт «Заготзерна».

– Как и случилось у Коптева после выполнения первой заповеди, когда уже весь остаток зерна колхоз перевез с тока в амбар, а потом поступило указание сдать и второй план?

Цветков явно все больше настораживался под его взглядом.

– Да, я помню, что в сорок девятом году наш район выполнил сперва план, а потом, по указанию обкома, и в счет другого плана стал вывозить. – Он дотронулся подушечкой ладони до груди, но тут же отдернул руку, вспомнив, что из-за жары ему теперь приходилось пиджак с орденом «Знак Почета» дома оставлять. – Некоторые колхозы сдали даже по два с половиной плана. В том числе и Приваловский, за которым я был закреплен.

– За счет мелянопуса?

– И за счет мелянопуса…

– Который возили на пункт «Заготзерна» не с тока, а из амбара…

Цветков холодно взглянул на Грекова:

– Вы, оказывается, хорошо осведомлены о наших делах. Но какое это имеет значение теперь?

– Только то, что амбарные весы в приваловском колхозе в сорок девятом и в последующие годы не клеймились.

– Я,уже сказал, что это в мою компетенцию…

– Не входит, – подтвердил Греков. – Если бы не было в судебном деле Коптева справки за вашей подписью о клеймении в приваловском колхозе всех весов.

– Нет уж, извините, – вставая за столом, вежливо сказал уполкомзаг Цветков. – Так мы с вами, товарищ Греков, из этих дебрей никогда не выйдем. Теоретически, конечно, возможен и разновес, и кое-что другое, но в данном случае по пути от амбара до «Заготзерна» не десять или пятнадцать килограммов, а три тонны, сто двенадцать килограммов зерна испарились. Тю-тю. – Цветков вдруг щелкнул пальцами. – И пусть этот Коптев скажет спасибо тому, кто, подписывая указ, уравнял его вину с виной какой-нибудь солдатской вдовы с кучей детишек на руках, укравшей, как я уже вам сказал, всего-навсего цебарку зерна.

– А у вас, товарищ Цветков, дети есть? – неожиданно для самого себя спросил Греков.

Но Цветков нисколько от этого вопроса не растерялся.

– Сыну уже пятнадцать, а дочке восемь.

Нет, напрасно Греков бросил и этот камушек, надеясь услышать ответный всплеск. Райуполкомзаг Цветков или совсем не понял его вопроса, или же, скорее всего, не захотел понять. Камушек упал в стоячую воду, и даже легких кругов не пошло от него. Вдруг сразу скучно стало Грекову в этой комнате с витриной, заставленной мешочками и баночками с зерном, с бессмертниками в кувшине на письменном столе, такими же тускло-сиреневыми, как и рубашка на хозяине этого кабинета…

Вернувшись в станицу, Греков решил прежде всего найти Подкатаева, чтобы попросить у него взятую у Шпакова папку. Кое-что недостающее могла прояснить и она в этом старом деле, а потом должно будет прибавиться и то, ради чего теперь Игорь будет ездить в полуторатонке с зерном от главного колхозного амбара до пункта «Заготзерна».

По коридору правления колхоза Греков прошел из конца в конец всего здания, так никого и не увидев. Везде двери комнат были настежь распахнуты, из всех уже вывезены были столы, стулья и шкафы. С первых месяцев войны, когда Грекову, тогда еще не замполиту полка, а секретарю сельского райкома, приходилось заниматься эвакуацией людей и учреждений, не запомнил он такой пустоты. Но в самой последней комнате правления колхоза еще оставался стоять один-единственный стол, за которым сидел председатель Подкатаев. Одна рука у него была занята телефонной трубкой, он то кричал в нее «алле», то начинал дуть во всю силу своих могучих легких, а другой рукой, завидев Грекова, он виновато указал на подоконник, приглашая садиться.

– Никуда не добьешься, – сердито пояснил он, бросая трубку. – Машин осталось полторы калеки, резину хоть соломой затыкай, а хлеб из главного амбара так и не вывезен. Звонил Истомин, чтоб через пять дней все уже было кончено. У меня же всего две полуторки на весь колхоз.

– В том числе и та, на которой раньше ездил Коптев? – спросил Греков.

Подкатаев ликующе подтвердил:

– Если бы не она, нам бы теперь вообще пришлось целиком на «му-два» переходить. Третий год без капремонта ходит. Как знал, перед своей свадьбой всю ее по винтику перебрал. Но разве, товарищ Греков, нас теперь одна полуторка спасет. Как нарочно, пшеница дала по двадцать пять центнеров на круг. Никогда не бывало на наших песках. Хоть плачь, хоть радуйся. Все зерно, которое оставалось на токах, мы успели выхватить, но к амбару, где его шестьсот тонн лежит, скоро из-за воды и на «му-два» нельзя будет подъехать.

Он ничуть не удивился, когда Греков поинтересовался у него:

– Это тот самый амбар, из которого три года назад мелянопус в «Заготзерно» возили?

– Он у нас один такой.

– И теперь вы туда тоже мелянопус с тока свезли?

– Я же сказал, шестьсот тонн. Если на двух полуторках, то еще возить и возить. – Унылое выражение на лице у Подкатаева сменилось выражением крайнего возмущения, когда он услышал слова Грекова.

– Это хорошо.

– Шутите, товарищ Греков, – чуть не плачущим голосом сказал Подкатаев. – Если поплывет амбар, мне пятьдесят восьмую статью в два счета пришьют.

– Не поплывет, Василий Никандрович, это я вам твердо обещаю. Сам поеду на стройку за колонной машин с прицепами, и они вам за один рейс вывезут. Но только при одном условии…

– Согласен на любое, – быстро сказал Подкатаев. – Хоть с самой кручи готов в воду сигнуть.

Греков засмеялся. С каждой новой встречей все больше нравился ему приваловский председатель.

– Этого не потребуется. И вообще не рекомендуется в этом личную инициативу проявлять. Всегда найдется доброволец кого-нибудь с яра спихнуть.

Подкатаев, как уже убедился Греков, догадлив был. И на этот раз он, выглянув из двери в коридор, быстро обернулся к Грекову.

– Тогда, значит, при условии, чтобы в амбаре непременно хватило мелянопуса на тридцать один рейс полуторки, на которой Коптев ездил в «Заготзерно», да? И чтобы сопровождал все эти рейсы ваш человек, например, Матвеев. Потому что на квитанциях от тока до амбара ни к чему придраться нельзя. Шпаков правильно свою бухгалтерию ведет.

Нет, оказывается, Подкатаев был не просто догадлив. Недаром он и к Шпакову за квитанциями ходил. Еще больше он удивил Грекова, когда, опустив усы вниз, сказал:

– Но за клеймение амбарных весов я тогда должен буду персональную ответственность нести.

– За клеймение всех хлебных весов в районе должен уполкомзаг отвечать, – твердо сказал Греков.

В тот же вечер состоялся у него и разговор с Игорем. Хозяйка, как всегда, накормила их ужином и ушла к себе в летнюю кухню. Вдруг вспомнились Грекову слова Цветкова, как подвывала она по ночам.

Игорь, выслушав Грекова, явно обрадовался. Вчера Греков только намекнул ему, а теперь уже объяснил все в подробностях. Сопровождать машину с зерном на элеватор – это же все-таки было совсем другое, чем ходить изо дня в день по станичным "дворам, отбиваясь от собак и тщетно повторяя их хозяевам, какие преимущества сулит им переселение на новое местожительство. За все время, уже затраченное Игорем на это в станице, так ни один человек и не сдвинулся еще с места. Не предвиделось, чтобы это могло произойти и в ближайшем будущем. Вот когда пришлось Игорю воочию убедиться, что это такое казаки, в особенности казачки.

Совсем другое дело, если теперь начнет ездить он в кузове машины, дышать запахами зерна, полыни, чебреца и все время видеть вокруг степь. Конечно, и это не то, что видеть ее из кабины крана с эстакады, но, заканчивая свое поручение, Греков окончательно заинтересовал Игоря последними словами:

– А всего я тебе пока еще не могу рассказать. Скажу только, что дело тут не только в самом факте хищения зерна. Смотри, чтобы все квитанции были через неделю у меня. Ровно тридцать одна квитанция. Усвоил?

– Усвоил, – повторил за ним Игорь. Хотя он так до конца и не смог пока понять из слов Грекова, почему должна быть именно тридцать одна квитанция, не тридцать или тридцать две.

18

Все сослуживцы по конторе «Гидропроекта» говорили Валентине Ивановне, что всего за один месяц

она не стала похожа на себя. Похудела, по словам старшей чертежницы Зои Петровны, так, что лицо ее как будто оделось вуалью.

– Но вам это к лицу, – добавила Зоя Петровна. – Глаза еще больше стали.

Валентина Ивановна и сама знала, что, худея, она становилась лучше. Зоя Петровна решительно потребовала от нее не надевать больше темно-синий костюм, в котором она обычно приходила на службу, заменив его на какое-нибудь светлых тонов платье, и почти обиделась, что совет ее не достиг цели. В каждом учреждении с женским по преимуществу персоналом есть своя игуменша.

Однако даже и Зое Петровне, несмотря на проницательность, не пришло бы в голову поставить все эти перемены в облике Валентины Ивановны в связь с длительной отлучкой ее мужа. Наивно было бы думать, что жене того, чья жизнь и прежде всегда состояла из командировок, это могло быть в новость.

Но Валентина Ивановна, не признаваясь самой себе, знала, что эта связь была. Впервые между ними оставалась неясность. Одному только Автономову, когда она принесла на подпись скорректированные чертежи проекта рыбоподъемника, почти удалось догадаться об этом.

– Не пришло ли время мне обратно вытребовать своего комиссара? – спросил он, поднимая голову от чертежей и взглядывая на нее своим зорким взглядом.

Чтобы скрыть замешательство, ей пришлось прикинуться удивленной.

– Разве он вам так нужен?

– Вы, Валентина Ивановна, совсем не умеете притворяться, – размашисто подписав и возвращая ей чертежи, заключил Автономов.

На следующее утро, в воскресенье, она особенно остро почувствовала, как долго тянется время. На службе она хоть забывалась. Таня сразу же после обеда взяла забытую Алешей удочку и ушла с подружкой ловить для котят рыбу. Чтобы хоть чем-нибудь себя занять, Валентина Ивановна взяла резиновый шланг и опять стала поливать кусты роз, уже политые ею рано утром. Она обрадовалась, когда ее окликнули с улицы из-за частокола.

– Вы, Валентина Ивановна, одна дома? Оглядываясь через плечо, она узнала Тамару

Чернову, с которой чуть ли не каждый день встречалась на эстакаде, когда приходила туда к начальникам участков со своими чертежами, и всякий раз невольно поражалась ее почти ненатуральной красоте, как у той большой куклы с васильковыми глазами, которую преподнес Тане через забор в день ее рождения Гамзин. И почему-то всегда, любуясь яркой внешностью этой девушки, Валентина Ивановна думала, что далеко не всегда такой красоте сопутствует счастье. Скорее наоборот, и, должно быть, потому, что слишком многие посягают на нее, а красота не такой надежный щит, за которым можно было бы чувствовать себя в безопасности.

А Тамара, в свою очередь, и теперь, глядя на Валентину Ивановну через частокол, как уже не раз до этого, подумала, что, пожалуй, за всю свою жизнь еще не встречала такой женщины. Чего только стоили одни ее волосы непостижимого, почти бронзового цвета. В первый же раз, увидев Валентину Ивановну на эстакаде, Тамара в нее влюбилась. Зачем только, удивлялась Тамара, она часто так наклоняет голову, как под каким-то гнетом. И на лицо ее при этом набегает тень, отчего она дурнеет. Но какой гнет может быть у этой женщины, за которой Греков даже возит, пересаживая с места на место, розы. Те самые, мимо которых сейчас у нее проливалась вода из ее шланга.

Спохватываясь, Валентина Ивановна положила под кусты роз шланг и, открывая калитку, впустила Тамару в сад.

– Одна, Тамара, совсем одна.

– Это хорошо, – сказала Тамара.

Валентина Ивановна чуть-чуть улыбнулась:

– Ты думаешь?

Тамара покраснела.

– Нет, не потому хорошо, что вы совсем одна, а потому что…

Валентина Ивановна, наклонив голову с узлом волос, слушала ее, не перебивая. У Тамары скулы на фарфоровом кукольном лице окрасились румянцем.

– Потому что мне не с кем больше посоветоваться.

Вдруг, прикладывая палец к губам, Валентина Ивановна оглянулась. За ее спиной в дальнем углу сада торчала из-за забора голова Гамзиной в розовом чепчике. Правда, та, тоже занятая поливом в своем саду, стояла к ним спиной и не видела Тамару, но каждую минуту она могла обернуться. Валентина Ивановна поспешно взяла Тамару под руку, увлекая ее по дорожке в глубь сада.

– Пойдем, Тамара, в дом. – Уже на террасе она еще раз украдкой оглянулась на розовый чепчик Гамзиной. Нет, та все так же стояла к ним спиной. – Здесь прохладней, – вводя Тамару через террасу в столовую и усаживая на диван, добавила Валентина Ивановна. – О чем же ты хотела посоветоваться? – спросила она уже совсем другим тоном, заглядывая ей в лицо своими большими серьезными глазами.

Сквозь раскрытую дверь террасы запах роз доходил из сада в дом. Слышно было, как на эстакаде распоряжалась по радио из диспетчерской будки подменщица Тамары.

– Растяпа, подавай сперва под четвертый кран!

– Нет, это ты растяпа! – вдруг грудным голосом сказала Тамара. – Сама же себе пробку сделает. Надо через один подавать.

Валентина Ивановна увидела, как лицо у нее при этом изменилось, погрубело. Но тут же оно и смягчилось, когда она, опять оборачиваясь к Валентине Ивановне, взглянула на нее:

– Он хочет, чтобы я вышла за него замуж, а я еще не сказала ему…

– Ты об Игоре говоришь? – захотела удостовериться Валентина Ивановна.

Опять слышно стало, как на эстакаде голос подменщицы Тамары спросил:

– Зверев, сколько бадья будет ждать?!

Презрительно-надменное выражение появилось на лице у Тамары.

– Наконец дошло. – И таким же грубым, как у своей подменщицы, голосом она ответила Валентине Ивановне: – О ком же еще?

– Насколько я знаю Игоря… – начала Валентина Ивановна.

Но Тамара все тем же, как у своей подменщицы, голосом перебила ее:

– А я разве говорю, что он плохой? – Вдруг она покраснела до слез, и голова ее, надломившись, упала на плечо Валентины Ивановны. – Но он же так и не знает, что у меня ребенок.

Валентина Ивановна взяла в ладони и осторожно повернула к себе ее лицо.

– Если он любит тебя, то будет любить и его.

Вытирая кулаками глаза, Тамара с недоверием взглянула на нее.

– Правда?

– А как же иначе? – с уверенностью ответила Валентина Ивановна. – Какая же это любовь, если…

Тамара вдруг с удивлением увидела, как она остановилась на полуслове и повернула голову к двери, открытой в сад. Ветром, надувшим тюлевый занавес, дохнуло из сада запахом тех роз, которые Валентина Ивановна только что поливала из шланга. Смоченные водой и разогретые солнцем, они всегда начинали пахнуть сильнее. Но Валентина Ивановна знала также, что еще сильнее, чем все другие, пахнут теперь кусты роз, которые совсем было вымерзли прошедшей зимой. Грекову все-таки удалось отходить их за весну и за лето, один по одному вырезав все мертвые стебли и оставив только те, на которых как-то сумели уберечь себя от мороза живые почки.

19

Несколько дней грозная старуха Нимфадора совсем не замечала или делала вид, что не замечает, как через щель в хмызе ее правнучка принимает из рук чужого молодого дяди то маленькое деревянное корытце, в котором она потом купала свою куклу, то кулек с пряниками, купленными им в магазине сельпо, и вдруг однажды подала голос, напугав Игоря:

– Да не доламывай ты, ради Христа, забор, он и сам уже скоро упадет. Если так уже хочется поиграться с дитем, зайди через нижнюю калитку в сад. У тебя что же, своя такая же есть?

От этого предположения Игорь облился румянцем.

– Нет, бабушка.

Она с сомнением посмотрела на него.

– Ну, значит, сестренка.

Игорь покачал головой.

– И сестры у меня нет.

Старуха была явно озадачена.

– Тогда ты и сам еще дите. А по дворам тоже с портфелью ходишь, агитацию наводишь. Ну заходи, заходи, не бойся. Я ведь не такая кровопийца, как тебе наговорили на меня. – Она приказала правнучке: – Проводи-ка, Люся, дядю через нижнюю калитку.

И вот уже, ведомый за руку маленькой крепкой ручонкой, Игорь оказался в соседском дворе. Старуха как раз пекла на летней плите пышки, а рядом на столике уже стояли три глиняных блюдца, до верха налитых свежим желтым медом. Без лишних слов она указала глазами Игорю на место за столом, и, обычно стеснительный, он не смог устоять. Он и не помнил уже, когда ему приходилось есть пышки с медом. Разве это в самом раннем детстве. В детдоме же, где он оставался до окончания школы как сын пропавшего без вести отца, ни пышками, ни тем более медом его не кормили. Там больше кормили детей перловой или пшеничной кашей, заправленной старым салом.

И теперь он сразу же набросился на угощение так, что старуха, не успевающая подкладывать ему пышки и подливать мед в блюдце, горестно заключила:

– Если вы все так же и работаете на вашей стройке, то нам и правда эвакуироваться отсюда придется. – Видя, что Игорь растерянно остановился, она, вылизывая в своем блюдце пышкой мед, успокоила его: – Да ешь ты, ешь! Не твоя же это вина. Что начальство приказывает, то и надо исполнять. – Она положила руку на головку правнучки. – Мать этой божьей коровки теперь тоже где-то на вашей стройке.

На молчаливый вопрос Игоря, тут же прочитанный старухой у него на лице, она ответила:

– А насчет отца я и сама не знаю, как дальше будет. Теперь молодые у старых не спрашивают, как надо жить. Дедам они на руки уже только готовое кидают.

Еще дня через три, понаблюдав за тем, как весь запыленный с головы до ног Игорь, соскакивая в конце дня с полуторки, первым делом окликает через забор ее правнучку, чтобы потом до самой темноты поступить в ее полное распоряжение – то носит по двору на плечах, то сплетает из веток шалаш или же играет с ней в ловитки, бабушка прикрикнула на них обоих:

– Да хватит вам! – И, поманив Игоря к себе, подвинула ему маленькую скамеечку у своих ног. – Посиди со мной. Сядь и ты, – приказала она правнучке. Она притянула ее к себе за край платья и, зажимая между коленей, положила ей руку на грудку. – Видишь, как бьется. Так и выскочить может. Ты лучше отдохни и послушай, что бабушка хочет дяде рассказать.

И взглянула при этом на Игоря так, что он сразу же разгадал значение ее взгляда. Ему и до этого почему-то всегда везло на встречи с людьми, у которых внезапно ни с того ни с сего возникала потребность излить перед ним свою душу. Теперь наступила очередь этой грозной старухи. Но тут же выяснилось, что не такая-то она грозная. Когда она стала рассказывать, в суровом и властном лице ее что-то жалко дрогнуло.

20

Еще только слухи пошли, что ниже Приваловской должны перехватить Дон плотиной и вода зальет займище, а там, где теперь станицы и хутора, будет море; еще ничего и похожего не было на то зарево, которое теперь, чуть вечер, взмывало в той стороне над степью, и только начинали ездить по Дону катера с инженерами; только разговоры пошли о какой-то великой стройке, как один катер однажды пристал к станице прямо у двора, где жили дед с бабкой Черновы в хорошем каменном доме с виноградным садом. После того как их единственный сын-электромонтер в одну минуту обуглился, когда полез на столб без резиновых перчаток и сапог, а вскоре и сноха, бросив маленькую девочку им на руки, подалась в город, весь интерес их жизни сошелся на внезапно осиротевшей внучке. К семнадцати годам выласкалась она на бабкиных сметане и пирогах, по словам приваловских женщин, как розочка. Когда причалил к их двору катер с инженерами и один из них стал к Черновым на квартиру, она уже доучивалась в десятом классе. Инженер, который поселился у Черновых, был старше ее на двадцать пять дет, и у стариков даже в мыслях не было, что из его ласкового обхождения с их внучкой может получиться что-нибудь плохое. Квартирант был одногодком с их покойным сыном и, как видно, любил детей. Старики только выговаривали своей внучке за то, что она, отнимая у занятого человека время и пользуясь его добротой, заставляет его катать ее по Дону на катере или возить на машине. Спохватились они только тогда, когда инженер с их внучкой однажды не возвращались с такого катания все лето, сообщив бабушке с дедушкой по почте, что поехали вверх по Дону, по станицам и хуторам с какой-то поисковой партией. А когда уже к осени внезапно вернулась их внучка домой, оказалось, что у нее на руках своя дочка. Правда, до поры, пока ей не исполнился год, инженер каждый месяц, а иногда и по два раза в месяц, все также приезжал на катере или на машине с гостинцами для крохотной девочки, но через год взял и совсем увез от нее мать с собой на стройку. Теперь старикам Черновым, после того как они воспитали сына и его безотцовскую дочку, уже по третьему кругу пришлось воспитывать еще одно дитя. Так эта великая стройка, о которой до этого ходили только слухи, впервые напомнила им о себе. Мать девочки, тоже поступившая на работу на стройку, теперь только изредка могла урывать несколько часов, чтобы проведать своего подсолнушка, как она называла дочку. После этого дитя опять оставалось на.руках у стариков.

21

Блестел под солнцем подвешенный на слеге за ручку медный таз, но бабка Нимфадора давно уже забыла о своей скалке. Сороки, с безбоязненным стрекотом перелетали вокруг нее с куста на куст винограда – она их не замечала. Как не заметила и того, заканчивая свой рассказ, что щуры, совсем обнаглев, подлетали теперь к самым леткам ее ульев и схватывали своими клювами ничего не подозревавших пчел на вылете их за взятком.

– Но вот уже с прошлой весны, – рассказывала Игорю бабка Нимфадора, – приметила я, что не стала она его к себе подпускать. Приедут с плотины на машине или на этом… как его? – Она запнулась, не в силах вспомнить.

– Катере, – глухо подсказал Игорь.

– Да, на нем, – обрадовалась старуха, – приедут-то вместе и понавезут дочке всяких конфет и кукол, а потом Тамарка вроде бы все к нему повертается спиной, отставку дает. Он к ней и «Тамарочка», и «Томочка», и с разными вопросами, а она ему только «да» и «нет» – и опять спиной. Хочет ее за руку взять, а она ее, как кошка лапку от горячей плиты, и глазами на него совсем как на чужого. Возьмет Люсю и цельный день ее от себя ни на шаг, и кормит сама, и песенки поет, и куклам платьица шьет. А его будто нет. Стала и на ночь ее с собой в свою комнату брать. Раньше, когда приезжали вдвоем, я стелила им в разных комнатах – ему в зале, а ей в боковушке, где она и раньше всегда спала… Ты чего? – вдруг прерывая свой рассказ, спросила Нимфадора у Игоря. – Зуб болит?

– Нет, ничего, – не сразу ответил Игорь.

– Постелю я им, понятно от стыда, в разных комнатах, но только, бывало, всегда слышу, как вскорости он крадется к ней босой по крашеному полу. Они-то думают, что я совсем глухая, а половицы рып, рып… Старые, еще отец мой настилал. Да что это с тобой, – снова встревожилась старуха, – не пчела ужалила?

– Эт-то пройдет, – морщась, отвечал Игорь.

– А ты отодвинься подальше от уликов, сейчас я подымлю. – Oнa качнула несколько раз дымарем, выпустив из него облако дыма. – Меня-то они уже не трогают, обвыкли, да и шкура уже старая. Пройдет, – успокоила она Игоря. – Ихними жалами теперь даже разные болезни лечат. У тебя ревматизма нет? – Игорь молча покачал головой. – Это хорошо… И она, бесстыдница, его впускала. А я должна была лежать и молчать. В своем собственном доме такой срам приходилось терпеть. Да ты, я вижу, уже совсем в другую сторону голову отвернул, неинтересно тебе? – обиженно спросила Нимфадора.

– Нет, я слушаю, – возразил Игорь.

– Потерпи, еще совсем немножко осталось, – дотрагиваясь до его плеча своей отечной рукой, сказала старуха, страшно боясь потерять в лице этого парня с большими доверчивыми глазами слушателя, которому она, наконец, могла излить свою душу. Соседям или другим своим станичным знакомым она не могла обо всем этом рассказать, не желая позорить внучку, а он приехал сюда ненадолго и скоро уедет, все с собой увезет. – А что мне было делать? – спросила она у Игоря, вглядываясь в его лицо своими черными, удивительно еще молодыми на запекшемся, как лежалое яблоко, лице, хоть и почти незрячими глазами. Когда-то, видно, не из последних была красавиц в станице эта теперь уже совсем старая казачка, но и теперь Игорь видел, как иногда вспыхивали где-то в самой глубине ее взгляда отблески черного пламени. – И самой приходится брать на душу грех, и перед людьми срам, что родная внучка с женатым сплелась. Но что же мне было делать? – жалобно спросила она у Игоря, – если у них уже ребеночек завелся. Раз уже недосмотрела, то приходилось терпеть. Все надеялась, что, может быть, у них все-таки получится что-нибудь. Бывает же, прости господи, что и мужья от своих первых жен уходят и с новыми живут. Конечно, от чужого несчастья большого счастья не жди, и мужа от жены отбивать большой грех. – Старуха истово перекрестилась, взглядывая на сияющий из-за вершин пирамидальных тополей крест станичной церкви. – Да если бы Тамара не была мне родной внучкой. Каждый своему дитю счастья хочет, а она у меня возрастала без матери и без отца. – Старуха оглянулась по сторонам, удостоверяясь, не слушает ли кто-нибудь еще ее слова, и призналась: – Каюсь, даже молилась я, чтобы ушел он от своей жены и к Тамаре пристал. Чужое горе ведь не так болит, как свое. Может, оно так бы и получилось, она у нас не какая-нибудь последняя, а он уже лысый, но вдруг она сама восстала. Вдруг встретился ей там на плотине какой-ся молодой парень. – Вставая, чтобы наконец постучать по тазу скалкой, старуха не обратила внимания, как изменилось при этом лицо ее безропотного слушателя. После того как его укусила пчела, он, по наблюдению Нимфадоры, совсем потускнел, а теперь… Но ей некогда было присматриваться, сороки совсем осатанели, да и щуры, откуда ни возьмись, целой стаей слетелись к уликам, пикируя на них и на лету перехватывая пчел. Пришлось ей снять таз и несколько раз обойти вокруг ульев, громыхая по меди скалкой. Нимфадора не видела, что ее слушатель уже следит за ней нетерпеливым взглядом, явно желая, чтобы она поскорее вернулась на свое место. И когда она, отбив атаки сорок и щуров, вернулась на скамеечку, он первый же и напомнил ей:

– Вы сказали, что она восстала.

– Да, сама, – подтвердила старуха. – Я об этом узнала, когда заметила, что она уже совсем его больше не стала к себе в боковушку допускать. Как возьмет с вечера с собой Люсю, так и закроет сразу же дверь на задвижку. Слышу, как он дергает дверь, а она молчит. Он переступает ногами по холодному полу, а она как немая. О чем-то просит ее шепотом и чем-то грозится, но она все равно не допускает его. Утром выйдет из своей комнатки, а он на нее, как зверь, и уезжают обратно хоть и вместе, но друг на дружку не смотрят. Он уже и меня остерегаться перестал. Последний раз, когда приезжали, говорит утром ей за столом: «Я знаю, кто виноват». Она спрашивает: «Кто?» – «Игорь». Ей бы как-то успокоить его, ведь он все-таки ее дочки отец, да куда там. Сверкнула на него глазами: «Ну и что ж?» – «Спасибо, – говорит, – за откровенность». А она так и чеканит: «Пожалуйста». Тогда он наливает себе из бутылки полный стакан водки, сразу выпивает и говорит: «Но только этому не бывать». И опять она, не принимая во внимание, что он уже совсем пьяный, прямо ему по глазам. Уже и выкает ему: «Это от вас совсем не зависит». Тут и он тоже ее выкать: «Напрасно вы так думаете, стоит ему только узнать, как…» Вижу, как она стала белее стены, вышла из-за стола и тихо спрашивает: «О чем?» Я ее никогда еще не видела такой, хоть в гроб клади. Он, должно быть, сам испугался, потому что сразу же посмирнел: «Успокойся, Томочка, погорячились и хватит». – «Нет, – говорит, – Гамзин, вы подлец». Так и уехали, не помирившись. Не знаю, что теперь будет. – Бабка Нимфадора положила руку на голову своей правнучки, которая затаилась у нее между колен. – Хоть бы о родном дите подумала. – И она стала вытирать глаза фартуком. – У тебя там, парень, нет знакомого Игоря?

Затянувшееся в ответ на ее слова молчание, а может быть, и что-то другое, чего она не могла бы объяснить словами, заставило ее, отнимая фартук от глаз, вглядеться своими подслеповатыми глазами в лицо своего слушателя.

– А вчера тебя самого из-за забора твой начальник не Игорем окликал?

– Да, – встречаясь с ее тревожным взглядом, ответил Игорь.

Слабым движением руки она провела по вспотевшему лбу, шепотом спрашивая у него:

– Так, может, ты и мою Тамарку знаешь?

– Знаю, – и на этот раз подтвердил Игорь.

Охваченная жгучей тревогой и все еще отказываясь окончательно уверовать в свою догадку, она продолжала допрашивать его:

– Может, ты тот самый… – она смотрела на него с явной надеждой, что он разуверит ее.

Если бы не чистые безоблачные глаза маленькой Люси, заглянувшие при этих словах ему в лицо снизу вверх, может быть, Игорь и покривил бы душой, жалея старуху. Но девочка, притихнув, смотрела на него так серьезно, что он не в состоянии был солгать.

– Это, бабушка, я.

Потрясенная старуха долго сидела после этого молча, в изнеможении положив обе руки на колени и беззвучно приоткрыв рот, и потом разгневанно набросилась на Игоря:

– Что же ты меня тут целый час выспрашивал? Креста на тебе нет!

– Я вас, бабушка, не выспрашивал, – виновато сказал Игорь.

Гнев ее так же иссяк, как и появился, мутные слезы побежали по морщинам, изрывшим лицо.

– Сама, все сама, – забормотала она, хватаясь обеими реками за голову. – Что же это я, старая,

наделала, что мне теперь будет?! Она же никогда мне не простит.

Вдруг ее правнучка, дочка Тамары, бросилась успокаивать ее, маленькими ладошками вытирая катившиеся по морщинам слезы, и потом, обхватив ручонками ее шею, сама громко присоединилась к ее плачу.

22

Вода обжимала станицу с трех сторон. Питаемый начавшимися на Украине дождями Дон лишь процеживался сквозь четыре донных отверстия, открытых в плотине, а вся остальная масса воды, окружая Приваловскую, надвигалась на нее. Топила низменную степь, займище, приусадебные виноградные сады и те из левад и мелких лесочков, которые лесорубы так и не успели выкорчевать и сжечь в пойме… Как в пору самых больших разливов, выгоняла из нор и лежбищ, загоняя на курганы, на крутые склоны, на островки суши последних обитателей степи – от мышей, зайцев и лис до волков. И до поры до времени они там уживались, как во времена Ноя, в первозданном соседстве и братстве, объединенные ужасом куда более сильным, чем разъединявший их до этого ужас слабых перед сильными. Сколько раз уже бывало, что люди, причаливая к еще незатопленным островкам и курганам, находили там стада зайцев под охраной волков. А на огромных корягах, склу-бившись, плыли ужи и змеи и, достигая плотины, ползли через нее, боясь и не трогая людей. Ястребы, коршуны и орлы, ожиревшие от обилия добычи, дремали на металлических фермах и столбах.

Плыли с верховьев перевернутые лодки, ворота скотиньих базов, а иногда и вагончики трактористов Плыли старые плетни, деревянные корыта и дубовые бочки из-под вина, которое в этих местах давили с незапамятных времен. Уже затопило по низинам виноградные сады в тех колхозах и совхозах, где не успели выхватить и перенести лозы на новые места. А вокруг Приваловской, которая возвышалась на большой круче над всей поймой, вода, разливаясь по улицам только что покинутых жителями хуторов и станиц, свободно заходила в широко распахнутые ворота и по-хозяйски поднималась по ступенькам прямо в дома, в комнаты, осиротело зиявшие нагими стенами. Уже совсем вплотную подходила и к подножию, лепившихся по склону кручи приваловских виноградных садов. Сперва ручейками, а вскоре уже клиньями начинала входить в междурядья раскинутых на деревянных сохах на четыре стороны донских чаш. Бурлила под самой кручей, где на золотых горках уже дозревали гроздья.

23

Допоздна засидевшись в правлении колхоза, Греков с Подкатаевым и Коныгиным обсуждали самые крайние меры на случай срочной эвакуации станицы, когда вдруг резко, с отрывистыми промежутками, зазвонил телефон. Сняв трубку с рычажка, Подкатаев, ни слова не говоря, передал ее Грекову. Тот сразу узнал голос Автономова:

– Ну как, еще долго намерен к своим казакам ключи подбирать? Они, должно быть, хотят, чтобы Сталин им заполнение нового моря отменил?! – Из трубки кричало на всю комнату. Греков успел заметить, как переглянулись и, сблизив головы, начали шептаться Подкатаев с Коныгиным.

Греков знал, что был только один способ спустить Автономова на землю каким-нибудь его же излюбленным выражением:

– Говори, наконец, по-взрослому! При чем здесь Сталин?

Шептавшиеся между собой Подкатаев и Коныгин удивленно повернули к нему головы. За все время пребывания Грекова в станице они еще ни разу не слышали, чтобы он так повышал голос. А ведь разговаривал он сейчас не с кем-нибудь, а с самим Автономовым, слава о котором уже гремела по всей стране.

На минуту Автономов замолчал, прерывисто дыша в трубку, и воркующе рассмеялся.

– Вот теперь я тебя узнаю. По-взрослому и говорю. Только что лично сам звонил по ве-че. Циклоны разбушевались над всем югом и западом страны, с понедельника синоптики обещают сразу на полтора метра уровень воды поднять. Вот-вот вода начнет прибывать уже не по часам, а по минутам. Время собраний и митингов прошло. Если эти твои казаки не перестанут там своими ржавыми шашками махать, как бы им потом не пришлось требовать уплаты за свои потопленные курени-садочки с самого господа бога.

В трубке щелкнуло.

– Слышали? – поворачиваясь к Подкатаеву и Коныгину, спросил Греков. – Завтра я еду на стройку за автоколонной, а послезавтра вечером все трое встречаемся на бюро райкома.

Над станицей все ниже ходили тучи, окутывая удушьем улицы, проулки, сады. Когда Греков спускался со ступеней правления, чтобы идти домой, уже срывались первые крупные капли дождя. Вдруг зашумело по всем крышам и в ветвях деревьев, затрещали в виноградных садах сохи. Оглушительно лопнуло над самой головой небо, и сразу хлынул ливень. Сняв и нахлобучив на голову плащ, Греков бросился бежать по центральной улице станицы домой. Но вскоре он услышал за собой, как кто-то сперва его догнал, а потом, тяжело дыша, пошел рядом. Он повернул голову:

– Паша, это ты? Откуда?

– С последнего педсовета, – шагая рядом, ответила она и жалобно попросила: – Вы бы, Василий Гаврилович, и на меня нахлобучили свой плащ.

В эту секунду прямо перед ними в просвете улицы, прорезавшей станицу из края в край, ослепительно. вспыхнуло. Четко выписалась на незатопленной еще песчаной косе большая старая верба, а само небо, казалось, раскололось прямо перед ними. Паша схватила Грекова за руку.

– Быстрее, вот уже мой дом.

И только они успели добежать до ее дома, как снова вспыхнуло и ударило теперь уже у них за спиной. С удвоенной силой полил дождь.

– Но мы от него ушли, – радостно смеялась Паша, вводя его в дом и закрывая за собой дверь. – Теперь не страшно. Сейчас я зажгу лампу, и мы с вами, Василий Гаврилович, поужинаем.

Греков упрекнул ее:

– Ты же меня уже называла просто Василием.

– Это ты, Василий, у меня в доме первый раз через двадцать лет. Первый раз, – повторила она, подвигая ему стул и застилая стол белой скатертью.

Со смешанным чувством любопытства и грусти окидывал Греков взглядом стены ее дома. Многое уже стерлось у него в памяти, отступило в туман, но он помнил, что и тогда ее кровать, когда он, бывало, заходил к ее родителям, стояла в том же углу, под тем же зеленым ковриком, хотя напротив нее, через комнату, кажется, и не стоял этот желтый кожаный диван. Его Паша, должно быть, купила уже на свою учительскую зарплату. В зеркало Греков видел, как, радостно суетясь, доставая из настенного шкафчика, задернутого занавеской, и ставя на стол тарелки, бутылку с вином и стаканы, она собирала на стол.

А новую кровать она не стала, должно быть, себе покупать, потому что так и не вышла замуж. Стояла у стены все та же односпальная койка, которую ей привезли из города родители, когда она уже начинала выходить из детского возраста.

При мыслях об этом что-то опять смутно забеспокоилось в груди у Грекова, будто какая-то вина ворохнулась. Но какая же, в самом деле, за ним могла быть вина? Всего лишь полунасмешливая дружба, какая бывает у взрослых с подростками, была у них и, конечно, никогда ни одного поцелуя не было уворовано с еще совсем полудетских губ. Это несмотря на то, что расхаживал он постанице с высоко поднятой головой и при большой кобуре, которую полагалось ему носить в интересах самообороны от возможных покушений, как полноправному, хоть и самому молодому, члену бригады крайкома по коллективизации станицы. И перед тем как Грекову было уезжать, они даже словом не обмолвились друг с другом за весь день. Паша, которая на правах соседки зашла к Грекову, как воды, в рот набрала, а он только и сказал на прощанье, что когда-нибудь они непременно еще встретятся.

Но кто же в ранней юности и в молодости разлучается с другом или знакомым без всякой надежды на предстоящую встречу и не говорит: «Гора с горой…» Внезапно сомнение поразило Грекова. Неужели, услышав эти слова от него, она тут же и восприняла их для себя как обязательство дождаться этой встречи и неужели это все-таки по его вине?

Лежали на небольшом столике, придвинутом к окну, стопка школьных учебников, общая тетрадь, стояла ученическая чернильница, из которой не выливались чернила, лежали две тонкие, ручки и красный карандаш. Им Паша, должно быть, ставила отметки в тетрадях учеников. В углу комнаты стоял фикус, а над диваном висели увеличенные портреты отца и матери Паши.

– Вот так и живу, – закончив разогревать и собирать ужин, сказала она, присаживаясь к столу напротив Грекова..Неизвестно, когда и где она успела переодеться в светло-голубое платье, в котором сразу стала лет на десять моложе. Губы у нее вздрагивали от сдерживаемой улыбки, глаза влажно сияли, и она вдруг показалась Грекову почти совсем девочкой, прежней Пашей.

Вот уже и поужинали они – а все говорят, говорят, вспоминая, что было тогда, двадцать лет назад, и почему-то всячески избегая касаться того, что было у каждого из них в жизни теперь. А дождь все льет и льет за окнами, ручьями стекает с желобов крыши и бурным потоком шумит по улице вниз, к Дону. Удары грома сотрясают дом. Гроза, как. видно, не собиралась уходить от станицы. На столе в комнате горела лампа, но если бы и не горела она, все равно было бы светло от беспрерывно чередующихся молний, трепетно озаряющих стены. Паша накинула на плечи бурый пуховый платок и вздрагивала при каждом ударе грома. Взглядывая на стрелки ходиков, она говорила:

– Уже второй час, Вася, скоро светать начнет, а у тебя с утра еще столько всяких дел.

– Утром, Паша, мне нужно на стройку ехать. Паша не на шутку испугалась:

– Насовсем?

– Нет, сразу же и вернусь.

– Ну вот видишь, а ты еще ни капельки не спал. Тебе уже нет смысла свою хозяйку будить. Я постелю тебе на диване, а сама лягу в своем углу и заведу будильник на шесть часов. Все ж таки надо тебе хоть немного выспаться перед поездкой.

…Гроза продолжает бушевать над станицей. Греков лежит на диване, повернувшись лицом к стене, а Паша – на своей односпальной койке. Лампу она задула, но в комнате как будто еще светлее стало от беспрерывных молний.

– А твоя новая жена, Вася, любит тебя? – неожиданно спрашивает Паша.

Уже начинающий засыпать Греков не сразу отвечает:

– Как тебе сказать… Давай, Паша, спать.

– Разве уснешь. Только глаза закроешь – и сразу как по железу. Я, Вася, с детства боюсь грозы. И твоего мальчика от Алевтины любит она?

Гром опять грохочет над головой. Греков вздрагивает, окончательно просыпаясь.

– Ему она долго не позволяла приезжать ко мне. Но в этом году позволила.

При очередной вспышке Греков видит, что Паша приподнимается на своей койке на локте.

– Зачем?

– Странный вопрос. У него же все-таки есть отец.

– Нет, я спрашиваю, зачем она теперь позволила ему. И как же теперь он с твоей новой женой?

– Я все-таки должен идти к себе домой. Тут жэ рядом.

Паша протестует:

– Нет, не уходи. Я одна от страха совсем умру. Давай, Вася, правда спать.

Через некоторое время ему кажется, что из ее угла доносится до него тихое посапывание, но тут же он и убеждается, что ошибся.

– Как его зовут?

– Кого?

– Твоего сына.

– Алеша.

– А дочку?

– Таня.

– Это ей, – слышно, как Паша, высчитывая, бормочет у себя в углу, – теперь уже шесть. И как же она к нему?

– Кто?

– Таня.

– Брат есть брат.

– Да, я и по своему классу знаю. У меня тоже учатся двое от одного отца. Но теперь семьи у них разные. Так он даже заступается за сестру.

После того с ее койки долго не слышно ни звука. Греков чувствует, как опять тяжелеют, свинцом наливаются у него веки и в голове начинает клубиться туман, как вдруг над самой крышей дома грохот на части разрывает небо. Паша пронзительно кричит на весь дом:

– Ой, боюсь!

– Ты как маленькая, – сердито говорит Греков, – еще немного погремит и перестанет.

И правда, дождь как будто слабеет. Но теперь Грекову уже совсем не хочется спать… Да, ни больше ни меньше двадцать лет прошло с тех пор, как последний раз он был в этом доме. Теперь уже отчетливо вспомнил, как перед отъездом в Ростов зашел сюда, чтобы попрощаться с родителями Паши, услыхал их напутственные советы и, когда уже выходил к полуторатонке, стоявшей у ворот, Паша бросилась вдогонку за ним со своим узелком. Он его поймал из ее рук уже в кузове машины и потом, отъехав, ни разу не оглянулся. Сплошная коллективизация в Приваловской и хуторах ее юрта была завершена, как отрапортовала потом их бригада в краевой газете «Молот», и теперь эта станица, как он думал тогда, навсегда осталась у него за спиной. Правда, оставалась еще в станице Алевтина, секретарь сельсовета, но он уже договорился с ней, что выпишет ее вскоре к себе в город.

Новая волна грозовых ударов опять накатывалась на станицу. Безостановочно звенькали в рамах стекла, дом ходуном ходил. Ни единого шороха не доносилось из противоположного угла, где лежала на своей койке Паша, пока Греков вдруг не услышал смех:

– Я знаю, зачем Алевтина позволила теперь твоему сыну приехать к тебе. Ты меня прости, я ее хорошо помню. У нас ребятишки за Доном находили немецкие мины и лотом подрывали, стервецы, кручу. Так и она хотела твой дом подорвать. Что же ты молчишь, удалось это ей или нет?

Ответ Грекова прозвучал совсем глухо:

– На этот вопрос, Паша, я пока и сам не могу себе ответить.

– Значит, удалось. Зная Алевтину, я даже могу себе представить, как все это могло быть. Сперва твой сын с твоей новой женой могли задружить, а потом…

В это мгновение рвануло совсем рядом во дворе. Все осветилось, лампа подпрыгнула на столе.

Паша вскрикнула:

– Мне страшно, Вася, я уже тебе сказала, что боюсь с детства грозы. Ой, как страшно! – После нового удара грома опять вскрикнула она на своей койке, и из угла донесся до Грекова ее совсем жалобный голос: – Ты только не подумай чего такого, это я не к тому, чтобы ты меня пожалел. Я правда, Вася, любила тебя, а теперь это прошло. И после я так больше никого и не сумела полюбить. Должно быть, на всю нашу станицу одна такая глупая была, но чтобы без любви, как другие, я не смогла. У меня бы это все равно не получилось. Все чего-то дожидалась. И тебя я позвала сегодня к себе не за чем-нибудь таким, ты же знаешь. Грозы у нас каждое лето, но такой еще не было. Я хоть и боюсь их, но уже притерпелась. Как-нибудь передрожу и теперь. Твоя новая жена пусть сейчас спокойно спит. Спи и ты, теперь уже до рассвета совсем немного осталось.

Грекову непонятно, почему его все больше начинает сотрясать эта крупная дрожь, настоящий озноб, хотя в доме с низкими потолками совсем тепло, а теперь, когда так сгустился горячий воздух, как это всегда бывает во время летней грозы, и клубящиеся тучи стелются за окнами над самой землей, совсем стало душно. Нечем дышать. Но все-таки Греков не может унять холодного озноба, хотя пот и льется с него ручьями. Вспышками озаряется внутренность дома. Греков видит, что Паша уже не лежит, а сидит на кровати в ночной сорочке, свесив на пол босые ноги, и до него доносится ее умоляющий шепот.

– Тебе меня совсем не жалко, Вася, а я еще никогда так не боялась. Сама не знаю, что со мной. Что же ты не идешь ко мне? Теперь уже все поздно, и я не буду тебя у твоей жены отнимать, я только хочу, чтобы ты один раз побыл со мной. У меня за эти двадцать лет так никого и не было, и после тебя не будет никого. Ты мне не веришь? – И Греков слышит, как в прерывистом голосе Паши появляются какие-то новые нотки. – Ну тогда я к тебе сама приду. Что же ты молчишь?

24

В приемной политотдела Люся Солодова перепечатывала на машинке какую-то большую бумагу. Греков знал за ней привычку внезапно краснеть. Вот и теперь она залилась при его появлении краской до самых ключиц, выступавших из-под плечиков ее летнего сарафана, и едва слышно пролепетала что-то в ответ на его «добрый день».

Притихнув в приемной, Люся ждала, что Греков вот-вот позовет ее к себе звонком и она войдет к нему с папкой первоочередных бумаг, ожидающих его решения и подписи. Кроме этого, он должен познакомиться с протоколом заседания парткома, которое состоялось во время его командировки.

Она достала из ящика столика зеркальце и провела по щекам напудренным пушком, а по губам карандашиком помады.

Звонок телефона на ее столике, слева от машинки, не дал ей завершить все эти приготовления должным образом. С раздражением она сняла трубку. Не успеет начальник политотдела появиться в кабинете, как его тут же начинают обстреливать звонками. А до этого все как воды в рот набрали. Она узнала голос Федора Сорокина.

– Хозяина, – небрежно бросил он в трубку.

– Нет его, – ответила Люся.

– За нечестность взгреем на комитете, – отпарировал Федор. – Во-первых, мне с плотины виден его «газик». А во-вторых, если у меня не повылазили очи, он только что и сам вышел из «газика».

Пришлось Люсе молча переключить рычажок телефона. Но, переключив, она некоторое время продолжала держать трубку у своего уха, убеждаясь, что они соединились, да так и забыла положить ее на рычажок, заинтригованная их разговором.

– Василий Гаврилович, с приездом, – сказал Федор.

– День добрый, – по обыкновению ответил Греков.

– А я вижу, ваш плащ промелькнул…

– У тебя что-нибудь срочное ко мне, – прервал его Греков.

– Да. Сейчас я сяду на попутный самосвал и через десять минут буду у вас.

– Нет, придется отложить наш разговор.

Люся услышала, как Федор испуганно взмолился:

– Его, Василий Гаврилович, никак нельзя откладывать.

– Я, Федор, всего на полчаса сюда заехал. Ты представляешь, сколько у меня за это время скопилось всего.

Люся едва узнавала голос Федора, всегда по-автономовски уверенный.

– Представляю.

– Ну тогда давай по телефону.

– По телефону об этом нельзя.

В щель неплотно закрытой двери в кабинет Люся увидела, как Греков начал быстро перелистывать на столе свободной рукой перекидной календарь. Сердился.

– Все телефонистки у нас твои же комсомолки, а Люся вообще не имеет обыкновения подслушивать, – непреклонно сказал Греков.

Люся осторожно положила трубку на рычажок телефона и покраснела так, как, должно быть, умела краснеть на всей стройке только она. С трудом различая клавиши пишущей машинки, она стала опять

отстукивать протокол заседания парткома. Теперь до нее лишь иногда доносилось из кабинета сквозь треск машинки то, что говорил Греков по телефону, а тс, что говорил ему Федор, она уже не могла слышать, хотя, по совести сказать, и многое отдала бы за то, чтобы узнать продолжение разговора. Она была уверена, что догадывается, о чем речь. Однако можно служить только одному из двух богов: богу честности или богу любопытства. Еще немного Люся побарабанила пальцами по клавишам машинки и, опять заливаясь краской, потянулась к трубке телефона, услышав, как Федор угрожающе предупредил:

– Но в таком случае мне придется прочесть вам по телефону одно письмо.

Услышала Люся и то, как явно испугался Греков:

– Если только не очень длинное.

Федор торжествующе засмеялся:

– Самое короткое на свете.

– Тогда читай, – вяло согласился Греков.

В щель неплотно закрытой в кабинет двери Люся видела, как нижняя губа у Грекова все больше брезгливо отвисала.

– «Не пора ли комитету ВЛКСМ, – читал Федор Сорокин, – поинтересоваться, откуда у Тамары Черновой ребенок. Не к лицу члену комитета комсомола великой стройки коммунизма разбивать чужую семью».

Голос Федора умолк в трубке.

– Все? – кратко спросил Греков.

– Все, – ответил Федор.

– Подпись?

Федор молчал.

– Без подписи. Анонимка.

– И притом грязная.

– Нет, Василий Гаврилович, – возразил Федор, – в конверте на розовой подкладке. – Спокойствие окончательно покинуло Федора, он прорвался: – Пора кончать с этой кодлой! – дребезжащим голосом прокричал он в трубку.

– С какой кодлой? – с неподдельным изумлением спросил Греков.

– Как будто вам неизвестно, – недоверчиво сказал Федор.

– Ты уверен, что это оттуда?

– Собственноручно соблаговолили сочинить. Голос Грекова стал совсем низким.

– На это, Федор, нужны доказательства.

И тут Федор с ошеломляющей быстротой стал забрасывать его вопросами:

– Вы Полю Терновую знаете?

– Еще бы мне членов твоего комитета не знать. К тому же я всегда покупаю у нее в ларьке календари и конверты.

– Вот как? – иронически осведомился Федор. – Надеюсь, не на розовой подкладке.

– Ты же понимаешь, Федор, что и это не доказательство.

– Но эта, – Люся вдруг отдернула от уха телефонную трубку, услышав, как Федор сочно сказал, – сука и покупает их у Поли.

– Этого тоже еще мало.

– А Валя Антонова вам известна?

– Та, что в гидромеханизации?

– Нет, что на почте. Она как комсомолка, конечно, чужих писем не читает, но этот почерк ей известен. У мадам обширная переписка.

Голос Грекова прозвучал в трубке телефона совсем глухо:

– Ну хорошо, а какой ей, по-твоему, расчет?

– Гамзин ей первый друг, а он теперь ради Тамары уже готов и семью бросить. Если Тамару заляпать, она, может быть, и согласится.

Люся прилипла к трубке. Она уже не имела права пропустить ни слова. Еще никогда не слышала она у Грекова такого мрачного голоса.

– Ты прав, пора кончать с этой… – Люся Солодова еще ни разу не слышала, чтобы Греков когда-нибудь произнес по телефону такое слово: – кодлой.

Но Федору Сорокину, оказывается, только и нужно было его услышать. Голос у него сразу повеселел.

– Все остальное, Василий Гаврилович, беру на себя.

– Только не зарываться, – строго предупредил его Греков.

– Не беспокойтесь. – И Федор повесил трубку.

Но Люся Солодова еще некоторое время прижимала трубку к уху, пока не услышала в ней второй щелчок. После этого она, заливаясь краской, бросила трубку на рычажок и, закрывая лицо ладонями, склонилась над пишущей машинкой.

25

Когда Греков вошел в приемную Автономова, первое, что он услышал от его порученца, было:

– Он, Василий Гаврилович, уже пятый день болеет.

– Значит, и мне в станицу он из дому звонил?

– Из дому.

Встречаясь со взглядем порученца, Греков захотел удостовериться:

– Грипп?

– Грипп, – не сморгнув ответил порученец. И по тому, с какой невинностью встретился он со взглядом Грекова своими голубыми глазами, уже можно было не сомневаться, что это за грипп. С Автономовым это обычно случалось после того, как он до отказа закручивал пружину на стройке, не щадя ни других, ни себя, успевая в любой час дня и ночи и на карты намыва, и в зону, и на эстакаду, и к полуночному звонку министра из Москвы. И потом вдруг раз в месяц или в два месяца наглухо запираясь у себя дома дня на три или на четыре. Вышколенный порученец знал, как и кому надо было в такие моменты отвечать, а когда и подключить телефон на дом к Автономову, потому что бывали и такие случаи, когда за него никто не должен был отвечать. И в такие минуты, переключив телефон, порученец каждый раз с удивлением убеждался, что Автономов отвечает, информирует, соглашается или же с кем-нибудь спорит своим совсем свежим и звучным, лишь слегка хрипловатым голосом. Несмотря ни на что, будь хоть в самом разгаре его болезнь, он умел на мгновение опять так закрутить в себе какую-то пружину, что она ничем, ни малейшим дребезжанием или. каким-нибудь другим фальшивым звуком не позволяла выдать его. Он оставался все тем же Автономовым, каким его всегда знали на других концах всех проводов, вплоть до ве-че, – вечно бодрствующим, решительным и безусловно знающим, где и когда какой шпунт, костыль или даже гвоздь забивается в данную минуту на стройке, до какой отметки дошла вода, напирающая на плотину из степи, и до какой доползла по песчаному откосу бетонная шуба, защищающая плотину от нее. Порученец не мог при этом заставить себя отключиться от провода, потрясенный и завороженный тем, как рокочет этот сплавленный из меди и серебра колокол, ни разу не сбившись, не обронив неверную ноту. Порученец был уверен, что во всей стране, исключая, может быть, одного-единственного человека, которого порученец не посмел бы даже мысленно сравнить с кем-нибудь другим, – только одному еще Автономову и дано было всегда оставаться на такой вышке.

– Ну что ж, раз грипп, значит, надо лечить, – невозмутимо ответил Греков, не оставляя невинно взирающему на него порученцу ни малейшего сомнения в том, что тот понят так, как менее всего хотел бы быть понятым.

Порученец приоткрыл было рот, чтобы напомнить Грекову, что в такие моменты к Автономову лучше не появляться на глаза, но тот уже вышел.

Автономов, который лежал дома в кровати полуодетый, в белой сорочке, но в защитного цвета брюках, нисколько появлению Грекова не удивился.

– Я тебя уже давно жду. Как раз пора уже было тебе приезжать вправлять мне мозги, наводить порядок в моем разболтавшемся идейном хозяйстве. Лучше, чем у тебя, это ни у кого не может получиться. Все Другие только заглядывают в рот и ждут, когда Автономов изречет новый афоризм. Что же ты молчишь? Моя разведка уже донесла мне, что ты звонил начальнику транспортного отдела по поводу автоколонны.

– Да; звонил. И он мне ответил, что без твоего личного указания…

– Без моего указания, как ты знаешь, ни один наш чиновник пальцем не пошевелит. Но теперь,, надеюсь, он уже направил в Приваловскую сто машин. Устроит?

– Устроит.

– Еще бы. Где бы еще твои вандейцы могли рассчитывать на такой комфорт. Но что-то я не вижу, чтобы ты бурно выражал свой восторг. Садись. Ты уж не обессудь, если я в твоем присутствии полежу. Что-то трудно голову от подушки поднять. Может, для начала выпьем?

Он явно ждал, чтобы, услышав отказ Грекова, тут же и обрушить на него град своих реплик по поводу постоянной трезвости партийного руководства, но лишь, спуская руку с кровати, вяло пошарил ею в раскрытой тумбочке.

– Вот и правильно. Как ты знаешь, у меня всегда найдется, – он достал из тумбочки бутылку, но тут же и вернул ее обратно на место. – Уже душа не берет. Что ты так смотришь на меня своими синими брызгами?! Думаешь, у Автономова очередной простой. Но представь, что на этот раз у него действительно грипп. Знобит, – добавил он, снимая, со спинки кровати и натягивая на себя клетчатый плед. Он поджал ноги под пледом. – На этот раз мой порученец тебе правду сказал. Но ты, конечно, все равно не поверил. И это уже не твоя, а моя вина. Помнишь, как в той сказке пастух кричал людям «волк», и они сбегались, а он смеялся над ними, но когда на самом деле напал на стадо волк, они уже не поверили ему. – Он еще больше натянул на себя плед. – Хорошо бы еще и шерстяные носки надеть, я тогда быстрее согреваюсь. Нет, не массового производства, они меня еще больше холодят, а домашней вязки и чтобы нитка из-под прялки. Да, да, у нас в доме, даже когда мы уже перебрались из деревни в город, не переводились клубки ниток из овечьей шерсти. С детства помню, что мать не только умела на веретене ссучивать нить, но и вязать из нее все что угодно. Особенно запомнилось, как хорошо было засыпать под жужжание ее прялки и как сверкали спицы у нее в руках при свете каганца, когда она перед зимой принималась вязать мне, сестренке и отцу носки или надвязывать на них вместо протертых пяток новые. И при этом никогда у нее, к нашему удовольствию, не прекращалась война с котятами, которые то и дело закатывали ее клубки куда-нибудь под сундук или под комод, а иногда и обрывали нить. – Закидывая руку за спину, Автономов выше подвернул у себя под головой подушку. – Ты чувствуешь, как я здесь без тебя в идейном отношении разболтался, даже в патриархальную ересь впал. Но все-таки еще послушай немного. Автономов, как ты знаешь, не всегда бывает такой. Еще осталось от прялки воспоминание: отец говорил нам, бывало, когда мы начинали зимой шмыгать носами, что от насморка ничего нет лучшего, как прочхаться у веретена. Горько-соленой пылью от овечьей шерсти здорово прочищало все трубы. – Как бы в подтверждение своих слов Автономов закашлялся надолго, с высвистами и хрипом, грудь у него действительно была простужена, как будто чем-то наглухо забита. Когда он наконец прокашлялся, в голосе у него что-то изменилось, не то чтобы он глуше стал, а как-то посмирнее. – Представь, что от моей матери, когда мы переехали уже в город, и моя покойница, Шура, тоже пристрастилась к прялке. Конечно, овец в городе мы не держали, так она, бывало, купит на ростовском базаре шерсти, напрядет из нее черных и белых клубков на всю зиму и, чуть выпадает свободная минута, никак не может удержаться, чтобы не вязать всякие шарфы, а для своего драгоценного мужа пуловер или теплую шапку. Отбиваясь от моих насмешек возражением, что ничто так не успокаивает нервы, а если она при этом молчит, то надо же ей и петли пересчитать. Вполне достаточно, чтобы в доме выступал кто-нибудь один. Это она уже по моему адресу. При этом она умела поставить дело так, что и сам не успеешь заметить, как нитки сами собой начинали наматываться на твои руки. – Вдруг глаза Автономова вспыхнули каким-то изумрудным светом, и он неожиданно завершил: – Я бы теперь все, все готов отдать, чтобы только услышать шелест ее шагов. – С тягучей тоской он взглянул на дверь и далеко откинул голову на подушке. – А теперь давай воспитывай. Кроме тебя, некому воспитывать меня. Правда, через три дня приедет на каникулы Оля. К этому времени, слава богу, кончится мой грипп, а когда она опять уедет в Москву, то и я опять останусь один как перст.

26

Так и не заехав домой и позволив себе, чтобы далеко не отстать от автоколонны – лишь немного пройти по свеженамытой плотине, Греков уже стал спускаться к машине, когда его окликнули. Молодой и худой бетонщик из ЗК, разравнивающий на склоне плотины лопатой серое месиво бетона, тут же и белеющее под солнцем, подняв голову и увидев, что Греков закуривает, поинтересовался у него:

– Это, гражданин начальник политотдела, какие у вас спички? Не «Победа»?

– А разве ты, Молчанов, куришь? – узнавая его, спросил Греков.

– Угадали, гражданин начальник политотдела, не курю. С тех пор как отец еще вожжами отучил меня, когда я скирду запалил, – но, увидев, что Греков собирается спрятать спички в карман и предупреждая его движение, он протянул руку: – Нет, вы сперва прочтите, что написано на ней.

Греков поднес коробок со спичками к глазам.

– Все что полагается и написано. «Победа» есть «Победа».

Молчанов покачал головой:

– Смотря как читать.

Другие ЗК вокруг них тоже приставили к ногам лопаты, прислушиваясь. Приблизился и охранник, поправляя автомат на плече.

– Что же там может получиться?

Молчанов с искорками в глазах спросил:

– А за это мне не добавят срок?

Греков протянул ему коробок.

– Не блажи, Молчанов. Если начал, то давай до конца.

Молчанов взял из его руки коробок и, подчеркивая на нем ногтем надпись, медленно расшифровал:

– Плотину обеспечим, если дадите амнистию.

Греков рассмеялся.

– В самом деле. – Но тут же, взяв из руки Молчанова коробок со спичками, он стал подчеркивать на нем ногтем надпись справа налево, вслух читая: – Амнистию дадим, если будет обеспечена плотина.

Теперь уже засмеялись и все другие ЗК, а с ними и конвоир. Один Молчанов остался серьезным.

– Ваш козырь старше.

Греков опять уже стал спускаться к машине на шоссе, когда его догнали слова Молчанова.

– Я, гражданин начальник политотдела, еще хочу спросить.

– Спрашивай, – Греков оглянулся.

– Если срок все пятнадцать лет, амнистию тоже могут дать?

Папироса у Грекова погасла, и он опять достал из кармана спички, раскуривая ее.

– Ты уже сколько отбыл?

– С зачетами?

– У тебя в школе по задачкам не одни только тройки были?

– Тут же, гражданин начальник политотдела, задачка совсем другая.

– А как ты думаешь, только начальник политотдела один и будет ее решать?

Молчанов вдруг улыбнулся, неожиданно сделав вывод;

– Значит, можно считать, ваш голос у меня уже есть.

– Ты, Молчанов, конечно, хитер, но все-таки смотри, как бы бетон у тебя не застыл.

– У нас он никогда не застынет, – повеселевшим голосом крикнул вслед ему Молчанов.

Уже посредине песчаного склона Греков увидел, как навстречу ему поднимается на плотину Вадим Зверев.

– А ты как в рабочее время сюда попал?

Вадим, отвернув обшлаг своей ковбойки, постучал ногтем по стеклышку наручных часов.

– Во-первых, Василий Гаврилович, у меня еще не кончился перерыв, а во-вторых, – он бесстрашно взглянул голубыми глазами на Грекова, – хочу своего бывшего школьного товарища повидать.

– А ты знаешь, что в контакт с ЗК, кроме как по производственным вопросам, запрещено вступать?

– Мы с ним от седьмого до десятого класса на одной парте всегда в контакте сидели. Простите, Василий Гаврилович, я с перерыва на эстакаду должен успеть. – И, обойдя Грекова стороной, Вадим Зверев опять стал подниматься наверх по откосу плотины.

27

Дойдя до конвоира, охраняющего на плотине бригаду из ЗК, он по-приятельски подмигнул ему:

– Ты, Юсупов, не забыл, во сколько у нас в воскресенье секция бокса?

– В семь, Вадим, – с живостью ответил конвоир. Разговаривая с ним, Вадим ковырнул носком, туфля на откосе плотины поверхность только что отглаженного лопатой бетона:

– Ай-я-яй, Молчанов, – попенял он, – кто же тебя учил так заглаживать бетон?

Молчанов, поднимая голову, враждебно ответил:

– Как заглаживаю, так и заглаживаю.

– Дай мне твою лопату, – сердито сказал Вадим Зверев. – Вот как. – И он стал показывать, как это надо делать.

– Тебе, Молчанов, не гордиться, а поучиться надо, – отходя от них, нравоучительно заметил конвоир.

– Ее теперь поселили в одном бараке с самыми хожалыми, – склоняя голову к Вадиму Звереву, заговорил Молчанов. – Ну с теми, которые в Москве к командированным в номера ходят. Здесь не как на воле, чтобы индивидуальный подход – всех в кучу валят. Но ей там никак нельзя. Она еще может какой-нибудь номер выкинуть, чтобы доказать, что раз так, то и она будет как все. Я ее знаю, Вадим.

– Давай работай, – размашисто передавая ему лопату, сказал Вадим, – а я возьму вот эту. – Он взял с деревянных носилок другую лопату.

– Она очутилась со мной в одной связке потому, что отца у нее убило на фронте, а отчим стал к ней приставать и, когда она ударила его ногой в живот, выгнал из дома.

– Лопатой, Молчанов, тоже можно так, что бетон будет как шелк, – громко сказал Вадим. – На мои руки смотри.

– Но она совсем не такая, как на словах. Если бы ее расконвоировали, она бы еще показала себя. Вадим, передай, чтобы она не беспокоилась зря. Нет, ты побожись.

– Еще чего не хватало.

– Ты не забудешь, Вадим?

– Я-то не забуду. – И Вадим вдруг закричал так громко, что конвоир счел нужным опять приблизиться к ним: – А вот ты, Молчанов, совсем забыл, что бетон, как живое существо. Смотри, он даже дышит. Бетон к себе нежного отношения требует. На, бери свою лопату, и чтобы плотина была как шелк.

– Учись, Молчанов, что тебе умные люди говорят, – вплотную приближаясь к ним, сказал конвоир.

28

Догоняя автоколонну, Греков увидел, что над степью опять нависает гроза. Уже по брезентовому верху вездехода зашуршали первые капли, а в стороне Приваловской горело и корежилось небо.

Выехав за пределы стройки, можно было убедиться, как за совсем короткое время – всего лишь за полдня – прибавилось в степи воды. Поднявшись на единственно еще не затопленную крутобережную дорогу, ведущую в район, Греков увидел сверху на всех откосах под кручей живое бурое месиво сгоняемых ею сюда со всей степи всяких мелких и больших тварей. Сплошь облепили они прибившиеся к подошве кручи коряги, бревна, ящики, мотовила жаток и комбайнов. Подъезжавшие на катерах спасатели бросали с палуб сходни, и зайцы, лисицы, сурки безбоязненно переходили по ним на судна, полагаясь на великодушие людей. И те не обманывали их надежд, переправляя на катерах и баржах по обводному каналу в обход плотины и опять выпуская в степь. Иногда лишь гремели выстрелы, приканчивающие взбесившихся на незатопленных островках и курганах волков. Вконец отяжелевшие скобы, коршуны, ястребы и орлы, снижаясь из подоблачья, уже совсем лениво выбирали себе какую-нибудь беззащитную тварь, чтобы, сложие крылья и камнем упав вниз, выхватить ее из шевелящейся массы. Кто-нибудь из спасателей, не выдержав, посылал им вдогонку выстрел, и тогда коршун или скоба, запрокидываясь и распластав крылья, плыли по новому морю с медленно затухающей в радужных зрачках синью степного летнего неба.

Оказалось, что и старую единственную дорогу, по которой еще ездили со стройки до райцентра, перерезало клином прокравшейся по низине воды, и проехать туда теперь можно было только в объезд, по самой кромке кручи. Здесь машине Грекова пришлось задержаться. Стояла на краю кручи запыленная «эмка», а возле нее стояли мужчина и женщина. Увидев, как у мужчины, взмахнувшего рукой, золотым и серебряным блеском вспыхнул белый китель, водитель Грекова, вообще-то не любивший в пути непредвиденных остановок, притормозил.

– А на Ростов еще не успело дорогу отрезать? – заглядывая в машину к Грекову, спросил смуглый и грузный мужчина. Тем же блеском, что и награды на груди, блеснули у него на плечах полковничьи погоны. Вылезая из вездехода, Греков взял под козырек.

– Нет, товарищ полковник, туда путь свободен.

Чем-то вдруг неотразимо знакомым повеяло на Грекова от его смуглого с тяжеловатым взглядом лица, и от его жеста, когда он отбросил рукой со лба седеющий чуб.

– А я уже думал, весь Дон затопили. Почти от самой Зотовской как заяц петляю от воды. Я от нее, а она наперерез. Куда не ткнешься, она уже там. И в Приваловской на обратном пути от Зотовской хотел кое-кого из своих родичей повидать, у меня их там полстаницы было. Но и они теперь до единого, кто на плотину за длинным рублем подался, а кто в тайгу на лесозаготовки. Ни одного из Пятого донского кавкорпуса не мог найти. Говорят, какой-то один с тремя орденами Славы заперся в своей сторожке на винограднике с ружьем и никого к себе не подпускает. Это же додуматься надо было все донское займище затопить…

Еще не старая, но уже с седыми, синеватыми волосами женщина выглянула из-за его плеча.

– Никиша!

– Молчи. Хотел бы я на этого Автономова посмотреть.

При этих словах водитель Грекова высунул голову из вездехода.

– Вы, товарищ полковник, хоть и заслуженный человек, лучше бы не шумели на всю степь.

Седоволосая женщина, дотрагиваясь рукой до локтя полковника, снова повторила, но уже гораздо более настойчиво:

– Никиша!

При этом, как показалось Грекову, она, сощурив глаза, внимательно взглянула на него.

Полковник так и накинулся на водителя Грекова:

– Это ты, что ли, запретишь мне шуметь? Ах ты! – И поворачивая к Грекову лицо с выпуклыми темными глазами, с изумлением спросил: – Кому же еще тогда можно здесь шуметь? – Он даже схватил водителя за плечо рукой. – Это, значит, ты в этой степи и в гражданскую, и в Великую Отечественную… – Полковник вдруг захлебнулся своими словами и закашлялся, опуская голову и мотая ею из стороны в сторону, как конь. Водитель Грекова уже и не рад был, что высунулся из кабины вездехода со своим советом. Втягивая голову в плечи, он юркнул в машину, стараясь поглубже втиснуться в сиденье, но полковник, откашлявшись, вытащил его за плечо из «газика». – Да ты знаешь, какая тут рыба ходила нерестовать, какие паслись табуны?! Да что ты в этом понимаешь! – Выпустив плечо водителя, он с пренебрежением оттолкнул его от себя.

– Не думайте, что только вы один, – опять высовываясь из машины, крикнул водитель: – У меня дед тоже был казак.

С проворством оборачиваясь к нему и взглядывая на Грекова, полковник захохотал:

– Слыхал? Дед у него был казак, отец – сын казачий, а сам он теперь стопроцентный…

Но в третий раз седовласая жена полковника совсем властно одернула его:

– Никифор!

– Ладно, Клава, – буркнул он, круто отворачиваясь и направляясь к своей запыленной «эмке». – Видно, совсем стал стареть, если уже с такими телятами бодаюсь. Видишь, какие на Дону храбрые остались казаки. Скоро их тут вместе с их песнями затопят. Едем, нам еще до вечера надо к Луговому на хутор успеть.

Но, здесь его, уже поднявшего ногу на подножку «эмки», догнали слова Грекова:

– Простите, товарищ полковник, вы сказали: к Луговому?

Полковник, не оборачиваясь, злобно бросил через плечо:

– А вам какое дело?

Но здесь на помощь Грекову неожиданно пришла жена полковника. Уже от самой «эмки» она быстро вернулась к Грекову и вдруг спросила:

– Так вы товарищ Греков, да? – В ответ на его кивок она обрадованно засмеялась: – А я все это время никак не могла вспомнить, где могла видеть ваше лицо. Теперь вспомнила.

– Клава! – приоткрывая дверцу «эмки», позвал ее полковник.

Она коротко оглянулась.

– Еще только минуту. Вы в Пятом кавкорпусе в полку Лугового?

Греков покачал головой.

– Можно сказать, и не служил. Меня только назначили к нему замполитом и сразу же под Белой Глиной…

– Да, дальше я уже все знаю не хуже вас. Боже мой, в каком виде вас привезли в корпусной госпиталь. Буквально по кускам пришлось собирать. А теперь вы молодцом. Это только наш хирург Агибало-ва могла сотворить с вами такое чудо.

– Клава! – еще более сердито крикнул из «эмки» полковник.

– Уже иду. Я ей тогда ассистировала. Но лицо у вас тогда оказалось нетронуто. А теперь она жена Лугового. – Она заглянула в глаза Грекова: – Вы на Никифора Ивановича, пожалуйста, не обижайтесь, его нужно знать.

– Я его видел в политотделе корпуса всего один раз.

– А Луговые, оба, работают теперь в совхозе – как раз по пути в Ростов.

– В каком? – спросил Греков.

– Кажется… – Она наморщила по-девически чистый лоб под белыми до синевы волосами.

Но в этот момент сирена «эмки» заиграла у нее за спиной с такой силой, что она тут же и побежала к ней, лишь успев на прощание прокричать: – Я ему передам от вас привет, а он уже сам…

Дальше Греков так и не смог понять. Если сам напишет, то куда же Луговой ему сможет написать, если она и сама не знает? Но все-таки это еще полбеды. Не так уже много совхозов нанизано на нитку дороги вдоль Дона по пути со стройки в Ростов, и, перебирая их один по одному, можно будет узнать, в каком из них теперь работает Луговой.

– Ну и полковник, – включая газ и выруливая вездеход с обочины на дорогу, покачал головой водитель Грекова. – За такие речи в наше время…

– Все равно с земли не сгонят, дальше фронта не сошлют, – процитировал где-то прочитанные строчки Греков.

И водитель, искоса взглядывая на него, мгновенно перестроился:

– Вообще-то насчет рыбы он стопроцентную правду сказал. Я когда к своему деду заезжаю на хутор Вербный, он тоже чуть не плачет. Если, говорит, и Дону теперь будут выдавать воду по карточкам, значит, нам стерляди, сазана и рыбца больше не видать.

29

Когда перед домом Клепиковых остановился бульдозер в сопровождении двух грузовых автомашин, Лилия Андреевна стояла посредине комнаты перед портнихой в сиреневых рейтузах и в сметанном на живую нитку лифе нового платья того самого фасона, который еще только начинал входить в моду в Москве и стал известным ей лишь благодаря ее столичным связям. Она предвкушала, каким сюрпризом будет ее платье для местных дам, потому что ни одной из них не могло и присниться, что в столице уже опять переходят на узкие юбки. Впрочем, она и раньше не одобряла тех рискованных юбок, не прикрывающих колен, и если вынуждена была их носить, то лишь потому, что не хотела выглядеть белой вороной.

– Вам платье с длинной юбкой будет особенно идти, – говорила выписанная ею из Ростова портниха, немолодая женщина с морщинистым лицом, становясь перед Лилией Андреевной на одно колено и закалывая внизу лифа булавками басочку.

– Не хотите ли вы сказать, что мне следует скрывать свои ноги? – спросила Лилия Андреевна, глядя на себя в зеркало шифоньера.

Портниха, кроткая женщина, замахала руками:

– Ой, что вы!

– Только не мне стыдиться своих ног, – заключила Лилия Андреевна.

Никакая сила в мире не должна была теперь помешать ее священнодействию с портнихой. Но и не могла же она остаться безучастной к тому, что происходит на улице перед окнами ее дома. Вытягивая голову, она заглянула за портьеру. Наконец-то Гамзин внял ее словам и прислал бульдозер, чтобы разровнять улицу перед их домом, – в этих бывших станицах все улицы сплошь в кочках и ямах, и она уже не однажды ломала каблуки на туфлях. Как там ни говори, а Гамзин не осмелился отказать ей в ее просьбе.

Но вслух Лилия Андреевна недовольным тоном поясняла портнихе:

– Теперь от пыли белого света будет не видно. Придется форточки закрыть.

В эту минуту и вошел к ней в дом парень в ковбойке и в черных штанах бульдозериста. Прежде чем открыть дверь, он постучал, но Лилия Андреевна, занятая примеркой, не услышала его стука, и он потянул дверь за ручку к себе. Лилия Андреевна дважды взвизгнула и мощным прыжком метнулась в сосед нюю комнату. В первый раз она взвизгнула при столь неожиданном появлении мужчины на пороге, а во второй раз, когда портниха в испуге, вместо того чтобы выдернуть булавку из юбки, вонзила ее Лилии Андреевне ниже пояса.

Лишь тогда Федор сообразил, что это и есть хозяйка дома, когда она, выглядывая из двери соседней комнаты, с негодованием осведомилась у него:

– Что вам здесь нужно?

Смех душил Федора, но он сумел сохранить на лице приличествующую случаю серьезность. Только слегка вздрогнув голосом, вежливо протянул Лилии Андреевне бумагу.

– Здравствуйте. – Он козырнул. – Распишитесь.

– Это что такое? – недоверчиво спросила Лилия Андреевна, выходя из соседней комнаты и запахивая на груди халатик.

– От коменданта, – пояснил Федор кратко. Лилия Андреевна вонзилась в протянутую бумажку взглядом, и тут же глаза ее стали круглыми.

– Вы с ума сошли! – вскрикнула она, отшвыривая от себя бумажку. – Я сейчас буду мужу звонить.,

Федор был столь же бесстрастен, сколь и вежлив.

– Ничего не имею против.

Лилия Андреевна бросилась к телефону и попросила соединить ее с кабинетом главного инженера правого берега. Телефонистка вежливо ответила, что кабинет товарища Клепикова не отвечает. Лилия Андреевна потребовала переключить ее на Цымлова. Оказалось, и телефон Цымлова занят, он разговаривал с Автономовым. Звонок к Грекову она приберегла на крайний случай, потому что до сих пор не могла простить ему поведения у нее в курене. Но теперь выхода у нее не было. Телефонистка ответила ей, что товарищ Греков в командировке.

На коммутаторе дежурила Валя Антонова, и из слов Федора Сорокина она усвоила, что в течение двух часов ни один телефонный звонок из дома Клепиковых и в их дом не должны достигать цели. Валя Антонова сознавала, что совершает проступок, за который начальник узла связи по головке ее не погладит, но она действовала не только в порядке комсомольской дисциплины. Она жила в женском общежитии в одной комнате с Тамарой Черновой и все знала.

Бросив трубку, Лилия Андреевна в изнеможении опустилась на стул. Впоследствии Федор признавался Игорю и Вадиму, что в этот момент у него впервые дрогнуло сердце. Особенно когда она беспомощно взглянула на него полными слез глазами.

– Но это же самоуправство.

Впервые Федор почувствовал, что перед ним пожилая женщина, и даже усомнился в том, что поступает правильно. Но тут же он вспомнил, как она хотела и могла повлиять на всю дальнейшую жизнь Тамары с Игорем.

– Мое дело выполнять. – Он взглянул на ручные часы. – Через два часа я должен доложить.

– Но почему же так быстро? – с недоумением спросила Лилия Андреевна.

И тут Федор, указывая пальцем вниз, несколько даже таинственно произнес одно лишь слово:

– Фильтрация.

Лилия Андреевна приподнялась со стула.

– Где?

– В непосредственной близости от плотины никто не может дать гарантии. Короче, ваш дом в угрожаемой зоне.

– В угрожаемой?

Теперь уже испугалась не только хозяйка дома, но и ее портниха. В растерянности она заметалась по комнате, собирая свои выкройки, ножницы и ползая по полу в поисках наперстка, который, как на грех, куда-то закатился.

– Иными словами, на жиле, – сформулировал Федор.

– Это опасно?

Федор все же решил проявить максимум добросовестности. За всю свою жизнь ему еще ни разу не приходилось так крупно лгать, и эта роль уже начинала тяготить его.

– Точно предугадать, конечно, никто не может, но тем не менее каждую минуту…

Этих слов оказалось достаточно, чтобы Лилия Андреевна не пожелала больше ни минуты оставаться в этом доме. Она только еще раз с неподдельной беспомощностью взглянула на Федора.

– Но как же я могу со всем этим справиться. У меня пианино и другая мебель.

– Ну, в этом мы вам сможем помочь. – Приоткрывая форточку на улицу, Федор крикнул: – Ребята, сюда!

Ребята в таких же, как у Федора, ковбойках и в комбинезонах посыпались через борта двух трехтонных машин – и вот уже, руководствуясь указаниями хозяйки, стали выносить из дома пианино, диваны, кресла. Девушки в спецовках проворно помогали Лилии Андреевне увязывать узлы и чемоданы, снимать со стен ковры и скатывать на полу дорожки. Через какой-нибудь час комнаты в доме уже зияли нежилой пустотой, ветер, проникая в настежь распахнутые двери, шуршал по полу обрывками газет, перелистывал брошенные хозяйкой старые журналы. Машины на улице уже стояли нагруженные доверху.

– Вас в семейное общежитие доставить? – дотрагиваясь до козырька, осведомился Федор.

К этому времени Лилия Андреевна уже успела прийти в себя. Теперь, когда она мысленно уже безвозвратно рассталась с этим домом и могла взглянуть на него со стороны, она увидела, что это действительно всего-навсего обыкновенный курень, подлежащий слому. Больше ей ни одного часа нельзя было здесь оставаться.

Холодно и строго взглянула она на этого щуплого белесого паренька в ковбойке.

– Почему же в общежитие. У нас на правом берегу, слава богу, свой коттедж.

30

После того как трехтонки увезли все вещи вместе с их хозяйкой, Федор остался с бульдозером довершать столь успешно начатое предприятие. Ему стоило лишь развернуть бульдозер как танк, чтобы не осталось и воспоминаний от этой кодлы. Ветхие стены дома должны были рухнуть от одного удара.

И он стал разворачивать бульдозер для тарана. Оказалось, не так это просто. С какого места ни заезжай к этому куреню, его со всех сторон заслоняли большие деревья, отягощенные теперь грузом поспевших красных и шафранно-желтых яблок. И какую бы стену ни наметил таранить Федор, ему не миновать было подмять эти яблони. А их посадили здесь люди, которые прожили под ними не полгода и не год, как только что упорхнувшая отсюда кукушка. И до того, как она превратила этот дом в кодлу, жили в нем люди совсем другой породы. Может быть, лежал под этими яблонями, умирая, отец того самого казака, что и теперь подошел к бульдозеру и не очень ласковым взглядом наблюдает из-под кустов косматых бровей, как Федор примеривается превратить в прах то, что его дед и отец, а может быть и он сам, сложили своими руками.

Пожилая женщина, должно быть, жена этого казака, тоже подошла к ним и остановилась, молча утирая уголком черного платка глаза. Конечно, курень их был уже совсем старый, саман сам рассыпался, как пыль, а теперь они на новом месте уже жили в кирпичном доме. И все же мало еще времени прошло, чтобы успеть было им отвыкнуть от старого и присохнуть сердцем к новому дому. У Федора мелькнула мысль, что еще месяц, а то и больше может постоять этот курень, пока действительно дойдет очередь до его сноса по плану, и пусть за это время его подлинные хозяева попрощаются с ним как следует. Он вспомнил, что забыл снять в опустевшем доме телефонный аппарат, и решил позвонить в автоколонну, чтобы прислали сюда еще трехтонку. В пустых стенах гулко раздавалось каждое слово.

– Сколько же у нее барахла?! – удивился по телефону диспетчер автоколонны.

Но Федор не стал вступать с ним в объяснения.

– И полдюжины ребят. Аллюр три креста.

Для диспетчера автоколонны слово секретаря комитета комсомола было законом. Через десять минут трехтонка уже подъезжала к дому. Шестеро парней, приехавших на ней, с изумлением бросились выполнять распоряжение Федора: снять урожай с яблонь.

– Только веток не ломать! – сурово предупредил Федор.

Казак с косматыми бровями и его жена стояли в стороне и молча смотрели, как освобождался их сад от урожая. Они давно уже не помнили такого урожая в их старом саду. Шофер подъезжал на трехтонке прямо под деревья, и яблоки стряхивали с ветвей прямо в кузов. Не прошло и часа, как сад уже облегченно зашумел под ветром, потягивающим с нового моря, распрямились и взмыли кверху его ветви, а над кузовом автомашины желто-красным курганом поднялись яблоки. Стоя на подножке машины, Федор незаметно отвернулся, увидев, что слезы уже выступили не только на глазах у бывшей хозяйки этого сада. И может быть, еще никогда хозяевам его не казался таким опьяняюще-сладким запах этих последних, снятых с его ветвей яблок.

Но Федору надо было торопиться. Он спрыгнул с подножки машины на землю и подошел к казаку.

– Адрес?

Казак и его жена отчужденно смотрели на него.

– Куда нужно ваш груз доставить? – думая, что они оба уже по старости глуховаты, громче повторил Федор.

Казак, не отвечая, продолжал смотреть на него. Но жена его оказалась не в пример понятливее.

– Наш? – отрывая уголок платка от заплаканных глаз, переспросила она.

– Ну а чей же?! – нетерпеливо сказал Федор и, сдвигая обшлаг ковбойки, взглянул на стрелки часов. – Живее в машину и езжайте.

Тогда и казак понял. Вдруг он страшно удивил Федора. Он шагнул к нему и, хватая его за руку своими обеими руками, прижался к его плечу, отворачивая от него лицо и вздрагивая всем телом. При этом он что-то говорил Федору, но тот так и не смог ничего понять. Жена казака, дергая его за руку, старалась оттащить его от Федора.

Наконец Федор сумел все-таки разобраться в том, что хотел сказать ему казак.

– Спа-а-сибочка, с-сы-нок, – говорил он, заикаясь то ли от волнения, то ли от природы. – Во-о-зь-ми-т-те и с-се-бе.

– Нельзя, – Федор осторожно и твердо отстранил казака от себя. Поддерживая под локоть, он повел его к трехтонке. – Разгружайтесь и сейчас же отправляйте машину обратно.

Проводив глазами машину, он вдруг почувствовал себя таким утомленным, будто не яблоки стряхивал с ветвей, а камни. Он поднял с земли упавшее яблоко, надкусил его и вспомнил, что так и не снял телефон в доме. Нужно снять и поскорее уезжать от этого места.

Не открывая дверь, он услышал телефонный звонок. С удивлением поднял трубку. Кому еще могло понадобиться теперь оглашать эти сиротливые стены.

Он узнал голос:

– Это кто?

– Это я. – В тон ответил Федор.

– Попрошу без шуток, молодой человек, это все еще вы?

– Я вас слушаю, – вежливо сказал Федор.

– В таком случае я должна предупредить, что вы обязаны поставить сторожа.

Федор искренне изумился:

– Где?

– Я, кажется, выражаюсь достаточно ясно: в нашем саду. Чтобы ни одно яблоко не пропало. Я еще пришлю за ними машину. Вы меня слышите?

– Уже, – кратко сказал Федор в трубку.

– Что? Я вас не понимаю! – Лилия Андреевна возвысила в трубке голос. – Вы лично будете отвечать.

Сам не зная зачем, Федор протяжно свистнул в трубку.

31

За все три года со дня приезда на стройку Федор Сорокин только издали видел Автономова, слушая его выступления на диспетчерках и моментально запоминая каждую его фразу. И хотя этого было вполне достаточно, чтобы со временем и незаметно для самого себя влюбиться в Автономова так, что это давно уже стало притчей во языцех, в сердце у Федора давно жила неутоленная надежда, что наступит наконец и час их личной встречи Ослепительная картина этой встречи каждый раз рисовалась Федору примерно в одном и том же виде. Вызывает его к себе в кабинет Автономов и говорит своим трубным голосом: «Так вот ты, оказывается, какой орел. Слыхал, слыхал и поздравляю. Поручено мне от имени правительства вручить тебе высший орден Родины».

Федор и сам понимал, что картину такой встречи можно было лелеять лишь в самых затаенных надеждах, и поэтому искренне не поверил, когда к нему под навес на эстакаде позвонили из управления и сказали, что его вызывает к себе Автономов.

– Вадька, брось трепаться, – сказал Федор, уверенный, что его, по обыкновению, разыгрывает Зверев. И тут же осведомился. – У вас, я вижу, опять краны загорают? В чем дело?

Как правило, ребята на башенных кранах, на бетонном заводе и на монтажных площадках начинали заниматься розыгрышами в часы заторов с подвозкой бетона, арматуры для опалубки и частей гидроагрегатов, не зная, как убить время. Но суровый голос мгновенно отрезвил Федора.

– Трепаться вы будете, если вам позволят, в кабинете начальника стройки.

– Извините, я думал… – пробормотал Федор, но порученец Автономова, не дослушав его, уже повесил трубку.

Начало встречи с Автономовым почти в точности совпадало с тем, как она представлялась воображению Федора. Автономов, свежий, мужественный, подтянутый, со строгими и дружелюбно-насмешливыми глазами, вышел из-за стола навстречу ему на середину кабинета и произнес те самые слова, которые надеялся услышать от него Федор:

– Так вот ты, оказывается, какой орел. Слыхал, слыхал. – Но сразу же вслед за этим Федору пришлось услышать и совсем иные слова: – Ну что же, садись и рассказывай, комсомольский вождь, как ты от моего имени учиняешь суд-расправу над беззащитными женщинами. Только, смотри, говори все. Я брехунов больше всего не люблю.

Глянул Федор в эти, столько раз являвшиеся ему из тумана радужных надежд испытующие глаза и стал рассказывать все-все. Все, что знал об Игоре, Тамаре и Гамзине. Об анонимном письме в конверте с розовой подкладкой. О старом казаке, хозяине куреня, и его яблоках.

Автономов слушал, ни разу не улыбнувшись. Глаза его смотрели на Федора проницательно, даже печально. Не ускользнуло от них и минутное колебание Федора.

– Еще что? – спросил Автономов.

– Нет, больше ничего, – ответил Федор.

– Все?… – с сомнением переспросил Автономов.

– Все, все! – твердо заверил его Федор.

– А ты знаешь, что на языке закона вся эта операция, осуществленная тобой, называется административной высылкой, человека? – сформулировал Автономов.

Федор мгновенно приуныл. Он понял, что обольщаться ему никак не стоит. Еще в голосе порученца Автономова по телефону ему почудилось что-то недоброе. И теперь, услышав слова Автономова, он понял, что над его головой сгустились такие же грозовые тучи, какие сейчас заволакивают небо над стройкой. Федор и раньше слыхал, что Автономов не терпит самоуправства. Тем более не прощал он, когда кто-нибудь прикрывался его именем. А ведь на врученной Клепиковой бумажке за подписью коменданта поселка черным по белому значилось, что переселение производится по распоряжению Автономова. Федор сам отстукал это распоряжение одним пальцем на пишущей машинке в комитете комсомола, а Вадим Зверев подписал его за коменданта поселка министерской подписью. Вадиму теперь хорошо, он, ни о чем не подозревая, сидит себе в кабине своего крана, взирая на все с высоты птичьего полета. А Федор сидит перед лицом самого Автономова и ждет его приговора. Ждет, что его немедленно изгонят со стройки. Отсюда он должен будет отправиться прямо на поезд. Не такой ему представлялась встреча с Автономовым. И когда ушей Федора вдруг коснулись последние слова Автономова, он затрепетал от неожиданной радости. Он почувствовал, как жизнь опять начинает возвращаться в его измученное сердце.

– И этого для данной особы еще мало, – с печальной суровостью сказал Автономов. – Она должна еще благодарить судьбу, что так отделалась. Как ты называешь этот ее… курень?

– Кодлой, Юрий Александрович, – со смущением ответил Федор.

Разговаривая с Грековым, он ничуть не стыдился произносить это слово. Но Греков другое дело. Греков – не Автономов. И отношения у Федора с Грековым тоже были совсем иные.

– Кодла и есть, – серьезно ответил Автономов. – Пришла пора разрушить эти змеиные гнезда. Конечно, не такими методами. Но я надеюсь, что это в первый и последний раз.

– В первый и последний, – как эхо откликнулся Федор.

– Мы еще недооцениваем всей той опасности, которая исходит из этих гнезд. А может быть, у нас и не дошли еще руки. Но пора бы им уже дойти. – Автономов опять вышел из-за стола и стал ходить по зеленой ковровой дорожке длинного кабинета – десять шагов вперед, десять назад. Доходя до стены, он поворачивался круто, сразу всем корпусом, но дальше шел по дорожке медленно. Одну руку он заложил за борт своей сталинки. – Довольствуемся тем, что имеем дело с человеком в школе, на производстве, в комсомоле, в профсоюзе, в партии, воспитываем его на собраниях, на агитпунктах. А он вдруг сразу после собрания попадает в такую кодлу, в объятия какой-нибудь Лилии Андреевны, и там ему производят окончательную шлифовку. Опутывают его паутиной, отравляют всевозможной мерзостью. Там умеют обласкать, сыграть на самых отзывчивых струнах. Умеют и проявить участие, когда мы остаемся равнодушными к чужой беде, – и, останавливаясь на полпути к стене на половине ковровой дорожки, Автономов круто, на каблуках, повернулся к Федору. – Как, по-твоему, все это называется, комсомольский вождь?

Федор растерялся. Все его внимание сейчас было направлено на то, чтобы не упустить ни единого из всех тех необычайно важных и значительных, по его мнению, слов, которые произносил здесь не перед кем-нибудь, а перед ним Автономов. Удивительнее всего, что Федор сам неоднократно обо всем этом думал, но ни разу ему не приходили на ум такие точные и верные слова. Должно быть, только Автономов и знал, где их найти.

Так и не дождавшись ответа от своего явно растерявшегося собеседника, Автономов сам же и ответил:

– Борьбой. Классовая борьба, комсомольский вождь, у нас после войны уже почти закончилась, но борьба за душу человека не прекратилась, нет, и смею утверждать, никогда не прекратится. Даже при коммунизме. Эта особа не столь уж невинное создание. Она таким образом удовлетворяет свою жажду деятельности. Ей тоже хочется влиять. За ее спиной та сила, которую нам еще предстоит добить: мещанство. Мы о нем давно уже забыли за своими грандиозными делами, да оно о нас не забывает. Оно, вполне возможно, мечтает о каком-то своем коммунизме. И заблаговременно вербует свои кадры, предчувствуя, что когда-нибудь до него дойдут у нас руки. Мещане зубами держатся друг за друга и теми же зубами грызут друг друга. Конечно, бороться с ними нужно не бульдозерами. Как вынужденную меру, частный случай это еще можно принимать, а как метод – это не больше чем демонстрация слабости.

Порученец приоткрыл обитую коричневым дерматином дверь в кабинет и, увидев, что Федор сидит, истово выпрямившись на стуле, а Автономов стоит перед ним, опять скрылся в приемной.

Автономов сердито оглянулся на дверь. Не любил он, когда его прерывали. Вот и теперь нить интереснейшей мысли, которая пришла к нему, была утеряна. Тщетно он старался связать ее, нагнув в раздумье голову и наливаясь кровью так, что отутюженный жесткий воротник сталинки врезался ему в шею. Нет, концы нити безвозвратно ускользнули и не возвращались. И не было никакого другого выхода, как самому отмахнуться от нее, переключаясь на другое:

– Но все это из области философии. Ты лучше скажи мне, орел, как ты сегодня понимаешь своим молодым умом наши задачи? Что теперь становится самым главным у нас на стройке?

На этот раз Федор не растерялся. Автономов советовался с ним как с равным, и Федор не вправе был уклониться от ответа.

– Я думаю, Юрий Александрович, что если раньше мы пели хором, то теперь наступила пора сольных номеров. Вода с каждым днем все больше будет мочить нам пятки. Теперь уже решают сооружения, а не объемы.

Автономов, не дошагав по дорожке полшага, с изумлением обернулся.

– Постой, постой, чьими словами ты говоришь?

Неподдельно удивился и Федор:

– Как чьими?

Если бы ему сказали, что эти слова принадлежат не ему, а Автономову, он не поверил бы. Русые колосья бровей на лице у него взлетели. Странный вопрос. Федор ни на минуту не сомневался, что эти слова принадлежат только ему, а если бы ему сказали, что точно такими же словами говорит теперь на всех совещаниях Автономов, он ни за что бы не поверил. Он давно уже не замечал, как те самые броские слова и крылатые фразы Автономова, которые восхищали Федора, едва касаясь его уха, тут же становились его собственными словами и фразами. И Автономов, увидев изумление на его лице, безошибочно понял, в чем дело. У этой простосердечной наивности, округлившей при его вопросе глаза, все тайны были на лице. Автономов почувствовал, как в ответ на этот влюбленно-преданный взгляд что-то начинает пощипывать у него в горле.

– Я хотел сказать, что очень правильные слова, – поспешил сказать он, чувствуя всю неуместность своего вопроса. Ему меньше всего хотелось, чтобы этот парень ушел от него с разочарованием или обидой. – И вообще, я должен сказать, что давно уже слежу за тобой. А теперь рад был и лично убедиться, что не ошибся. Вот такие помощники мне и нужны.

Наконец-то Автономовым были произнесены слова, которые Федор давно уже жаждал от него услышать. Может быть, все те три года, пока он работал на стройке, а может, и всю жизнь. Он сумел заглянуть в самое сердце Федора, и оно осчастливленно заныло. Все эти три года не терял смутной надежды Федор, что, когда наконец его призовет к себе Автономов, он скажет именно так: «Вот такие помощники мне и нужны». И действительно возьмет его к себе ближайшим помощником. А почему бы и нет? И дело не в тщеславии, Федор и сам большего всего не любил тщеславных людей, таких, как тот же Гамзин. Всем бросается в глаза, как он пытается грубо подражать Автономову. Федор давно уже начал понимать: салют победы на войне прогремел и теперь совершить что-либо подобное тому, что каждый день совершали там самые обыкновенные люди, было чрезвычайно трудно. Даже невозможно. Ради этого Федор не задумался бы отдать жизнь, но только хотел бы хоть краем уха услышать, что при этом скажет у его раскрытого гроба Автономов. Но и теперь Федор был вполне счастлив, что ему – не мертвому, а живому – говорил Автономов у себя в кабинете.

Если бы это теперь мог слышать кто-нибудь из ребят, ну тот же Вадим 3верев, который как раз в этот момент пронес за окном кабинета Автономова на стреле своего крана бадью с бетоном. В раме большого окна она наискосок проплыла по воздуху.

– Ты не думай, орел, что я тут со своими бумагами и телефонами, – снова выходя из-за стола на середину кабинета, сказал Автономов, – ничего не знаю о твоих делах. Ведь и совмещенный график – одновременно арматура, опалубка, бетон и монтаж – это тоже твоя затея. Без нее мы бы теперь уже сидели по горло в воде.

Оказывается, Автономову было известно и это. Однако в интересах истины Федор счел необходимым уточнить:

– Мы узнали от товарища Грекова, как вы говорили об этом на парткоме, и потом обсудили этот вопрос у себя на комитете.

– Скромность похвальна, но тоже в меру. Слыхал я и о том, как ты при этом вторгся, так сказать, не в свою зону, и до поры до времени смотрел на это… – Автономов растопырил пальцы руки и поднес их к глазам, показывая, как он смотрел на это. – Интересно было наблюдать, хватит ли у вас самих мудрости обойти все рифы и не потопить лодку. Обошли и не потопили! – с непритворным восхищением воскликнул Автономов, перестав ходить взад-вперед

по ковровой дорожке и останавливаясь перед Федором. – Вот такие помощники мне нужны. – Он вдруг быстро оглянулся на дверь в приемную, обитую коричневым пупырчатым дерматином и понизил голос: – В самом деле, иди ко мне в помощники. Я не шучу.

Вот и осуществилось то, о чем и сам Федор помышлял лишь с оттенком грустной иронии по отноше-' нию к своим стыдливым надеждам. В глубине души знал он, что в действительности, разумеется, это никогда не сможет исполниться. Вот и ошибся. Тот, которым Федор мог позволить себе восхищаться лишь издали, призывал его стать своим помощником, а значит, ближайшим другом.

– Мне как раз сейчас по правую руку от себя и требуется такой орел. – Автономов опять оглянулся на закрытую дверь в приемную. – К своему порученцу я, понятно, привык, не одну стройку вместе завершаем, но, откровенно говоря, он уже стал далеко не тот, отяжелел и оброс. Семья, трое детишек. Что же ты вдруг потускнел, орел? Ты не думай, что это какая-нибудь холуйская должность. У меня помощник не денщик и не лакей, а действительно правая рука. А я сам, ты думаешь, как начинал? Вот так же у чужого плеча, на побегушках, пока не развернул крылья, – Автономов, показывая, развел по сторонам плечи. – Нет, тебе это, конечно, не угрожает. Но, как говорится, не умеющий подчиняться не сумеет и командовать. Я у крупного генерала тоже порученцем состоял. Ты почему молчишь? – Автономов и не представлял себе, что кто-нибудь мог проявить колебание, а тем более не согласиться с ним, если он сам предложит человеку быть его правой рукой. Всего пять минут назад и Федор не мог представить себе, чтобы, услышав такое предложение от Автономова, не ринуться навстречу всего лишь с единственным словом: «Иду!» Он и теперь не в состоянии был разобраться до конца, что его удерживает немедленно произнести это слово. Почему, каким образом вдруг подкралась к нему совсем неожиданная мысль, что это он всегда успеет. Конечно, только рядом с таким человеком и можно будет развернуть крылья. Но с этим еще можно и подождать. У него еще есть время. А вот… Федор проводил взглядом бадью с бетоном, которую опять пронес мимо окна кабинета на стреле своего крана Вадим Зверев, – и вдруг мгновенно понял, что удерживает его произнести то единственное и давно желанное для него слово, которого теперь нетерпеливо ждал от него Автономов.

Федор даже содрогнулся от этой мысли и быстро сказал:

– Я, Юрий Александрович, не хотел бы пока от своих товарищей уходить. Вместе здесь начинали, вместе договорилисьи на Ангару ехать.

Автономов был явно разочарован. Он молча ушел к себе за стол и сразу превратился там в того сурово-недоступного Автономова, который внушал всем грозное восхищение на стройке.

– Ну, тебе виднее. Прощай. И запомни, орел, что учиться летать учись, но только на своих крыльях.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Никто не удивился, когда на другой день после приезда к Автономову дочери он появился у себя в кабинете не в семь, как обычно, а в девять часов утра. Приученные им сотрудники управления приходить на работу тоже к семи решили, что иначе и не могло быть, – надо же ему хотя бы в первый день дождаться, когда проснется дочь. Но когда и на другой день, и на третий Автономов появился не к семи, а к девяти, они растерялись, явно не зная, как им вести себя дальше. Если раньше он никогда не позволял себе упустить случая напомнить кому-нибудь из опоздавших на диспетчерку, что великая стройка – это не контора «Пух и перо» и любитель позоревать под боком у жены рискует при своем пробуждении оказаться в совсем ином качестве, то теперь он же вдруг столь недвусмысленно высказался по адресу Гам-зина:

– От хорошего начальника требуется не геройство у всех на глазах, а точность. Можно прямо на эстакаду и раскладушку принести, но от этого все равно турбина не завертится раньше срока. Нам хорошие чиновники тоже нужны. Надо уметь и спать положенные восемь часов, и быть уверенным, что к назначенному часу ротор окажется в камере.

Все, кто видел дочь Автономова, когда она, побродив с утра вокруг по степи, заходила к нему на пять минут в кабинет заменить в банке высохшие полевые ромашки на новые, говорили, что они похожи друг на друга как две капли. И только он один, не возражая и тщеславно радуясь, что она выросла такой красавицей, знал правду. Взглядывая на Ольгу, он внутренне поражался, до чего же можно быть так похожей на свою мать. Особенно, когда солнце как бы изнутри подсветит темные, туго налитые вишенки зрачков и еще когда туманная улыбка заиграет у нее на губах. Конечно, и с ним было сходство. Но стоило Оле заговорить, как острое чувство тоски и нежности охватывало его: мать и только она, какой была в самую первую пору их еще полудружбы-полулюбви. Только дочь посмуглее. Как будто та самая соседка, армянка, которая первое время после нелепой гибели матери Ольги в Москве под электричкой из жалости урывала у своего грудного сына часть молока девочке-сиротке, и подсмуглила ей глаза, кожу, волосы.

С того самого дня, когда он, вызванный телеграммой в Москву из сибирской тайги, где был занят прокладкой нефтепровода, остался с дочерью на руках, он так и не встретил женщины, которая могла бы заменить ей мать, и Ольга воспитывалась у его сестер в Ростове и в Москве.

Конечно, были у него другие женщины, они почему-то всегда тянулись к нему, но второй матери для своей дочери он среди них так и не узнал. Так больше и не встретилась ему ни одна, чтобы наглядеться не мог и чтобы не проходило чувство изумления и боязни вдруг потерять, оказаться хуже того своего двойника, которого, конечно, выдумала и наделила несуществующими достоинствами его Шура. Лишь теперь, через двадцать лет, ему, кажется, встретилась здесь, на стройке, женщина, которая вдруг иногда вызывала в нем почти такие же чувства, но сам он не вправе был поддаваться вспыхнувшему к ней влечению.

2

С утра он решил пешком пройти по всему левобережному крылу плотины. Все, кто теперь сопровождал его, видели, что настроение у него в это утро было более чем хорошее. Кроме приезда дочери были для этого еще и другие причины. Во-первых, от стыка плотины с эстакадой он уже мог пройти по песчаному гребню почти до самого конца. Во-вторых, после недельного перерыва, который умышленно позволил себе Автономов, не заглянув за это время ни разу на плотину, он теперь мог воочию убедиться, что не только она за это время подросла, но уже и вся впадина перед ней, затапливаемая водой после перекрытия старого русла Дона, все больше приобретала вид моря.

– Скоро можно будет выдавать и замуж, – бросил Автономов сопровождавшим его одно из тех своих выражений, которому назначено было облететь всю стройку.

Железнодорожники укладывали однопутку, а бетонщики заканчивали тянуть по гребню плотины барьер. По воде, залившей пойменные луга и низменную левобережную степь, уже вздымались под астраханским ветром волны. Вода разлилась так широко, что едва угадывались вдали затуманенные кромки крутых берегов, и лишь кое-где выступали из нее острова незатопленной суши, поднимались, как зеленые одинокие облака, деревья. Весной птицы еще успели свить на них гнезда и теперь непонимающе носились над ними, что-то стараясь сверху высмотреть сквозь мутную воду.

Автономов остановился у бетонного барьерчика и, глядя на зеркало могучего разлива, произнес свою вторую фразу:

– Неужели когда-нибудь сможет найтись человек, который будет стоять у этого барьера и поплевывать в воду?

На это сопровождающий его порученец заметил:

– Люди с пережитками, к сожалению, у нас еще есть.

Автономов покосился в его сторону и, ничего не сказав, продолжал свой путь. После сознательной недельной разлуки с плотиной ему хотелось сегодня смотреть только на нее и на море, а не разговаривать. Тем более не хотелось ему вступать в разговоры со своим порученцем, которого он если и ценил, то не столько за ум, сколько за аккуратность. Но все же, взглянув с плотины направо и налево от себя, он бросил и третью за это утро фразу, которой надлежало стать крылатой:

– И это все, что осталось от тихого Дона.

Все сопровождавшие его и встречавшиеся ему на плотине люди невольно любовались, как он хозяином шел по новым черным шпалам железнодорожного полотна, иногда останавливаясь, чтобы поговорить с вольнонаемными и с ЗК, и шутил с ними или незлобно выговаривал им, зацепившись за что-нибудь взглядом. У него и вообще была такая прямая и в то же время легкая походка, а сейчас, то ли потому, что чувствовал и сознавал себя на виду у всех, он держался еще внушительнее, чем всегда. Размеренно шагая по плотине, зорким и властным взором все замечал и все видел, и в звучном голосе его содержалось ровно столько меди и серебра, сколько нужно было, чтобы колокол его был всем слышен.

Женщины и молодые девушки, вольные и ЗК, работавшие на гребне и на откосах плотины, подняв и поворачивая вслед ему головы, долго провожали его взглядами, а когда он заговаривал с ними, вдруг начинали отвечать ему грудными голосами.

Но четвертая фраза, которой назначено было завтра облететь все строительные районы и зоны, была произнесена в этот день на плотине не им.

Неспешно шагая по шпалам однопутки, дошел он и до того места, где она пока обрывалась, – еще не дотянули сюда рельсы. Женская бригада ЗК лопатами разравнивала в этом месте песок, нагребала морскую гальку. Если бы не одинокая фигура скучающего в отдалении от них конвоира, ни за -что бы и не догадаться было, что между теми женщинами, которые до этого встречались Автономову на плотине, и этими была какая-нибудь разница. Во всяком случае, никакого внешнего различия между ними не было. И те и другие были одеты в обычные рабочие кофты и юбки, а некоторые в комбинезоны или же в брюки с куртками. И те и другие, несмотря на то что все они были в грубой одежде, а в руках у них были лопаты, ни на минуту не забывали, что они оставались женщинами. Не забывали с утра надеть поярче косынку, подпудрить лицо, подрисовать брови и губы. Исключение составляли лишь более пожилые, повязанные простыми белыми косынками, а то и деревенскими платками.,

И Автономову даже в голову не пришло, проходя через их строй, обратиться к ним как-то иначе, чем обращался до этого ко всем другим женщинам. Останавливаясь возле черноглазой блондинки с особенно ярко накрашенным ртом, он попенял ей, что она так вяло шевелила песок лопатой.

– Что же ты, милая, – сказал Автономов, – никогда за лопату не>держалась?

В ответ черноглазая блондинка разогнулась и, опираясь на лопату, загадочно улыбнулась Автономову. Почему-то все другие женщины, работавшие с нею рядом, притихли.

– Так точно, гражданин начальник, я за другое держалась.

Порученец Автономова рассыпчато хохотнул у него за спиной и тут же подавился. Гамзин, сдвигая брови, пытался погасить улыбку, но она помимо его воли расползалась по лицу. Из женщин только две или три, глядя на Автономова, выжидающе улыбались, остальные нагнули головы и поотворачивали лица.

Черноглазая блондинка в упор смотрела на Автономова, опираясь на воткнутую в песок лопату. Но, должно быть, меньше всего была приготовлена она к тому, чтобы услышать от Автономова тот ответ, который услышала. В голосе у него было лишь одно задумчивое удивление, когда он, подняв слегка покрасневшее лицо и встречаясь с ее вызывающим взглядом, спросил:

– Где же это, девочка, уже успели так изуродовать тебя?

После этого он круто отвернулся от нее и стал спускаться вниз на асфальтовую дорогу, по которой все время, пока он совершал обход плотины, катилась, сопровождая его, машина. Он не стал продолжать обход плотины, а, не оглядываясь, сел в машину и поехал обратно.

Не видел он и того, как черноглазая блондинка, которая еще некоторое время смотрела вслед ему, опираясь на лопату, вдруг отбросила ее в сторону, закрыла лицо руками и упала на песок, извиваясь и содрогаясь всем телом. Вокруг нее столпились другие женщины.

3

После зачастивших дождей установилась такая жара, что где бы люди ни работали на плотине, они обливались потом, и некуда было деться от мошки, черной кисеей застилающей пойму.

Но, пожалуй, самое скверное, жаркое и ветреное место досталось тому самому солдату, который теперь выстаивал свою вахту на пирсе рыбоподъемника. Ему не повезло уже с утра, когда начальник охраны назначил его стеречь всего одного ЗК в самом скучном месте, где давно уже были закончены все работы, за исключением ювелирных зачисток. Притом выпало солдату сторожить того самого ЗК, который и раньше всегда, когда им приходилось оставаться вдвоем, умел своим взглядом ковырнуть под самое сердце. Странный ЗК, и глаза у него всегда были такие, будто он в чем-то сочувствует своему стражу.

Но служба есть служба. ЗК, с надвинутой на глаза эбонитовой маской, висел, зацепившись за арматуру цепью на самой высокой отметке пирса рыбоподъемника, а солдат стерег его у подножия блока, изредка щурясь на трепещущее пламя электросварки. Впрочем, посматривал он туда лишь по обязанности, потому что все равно некуда было бы этому ЗК деться. Не за облако же он ухватится, изредка проскальзывающее над его головой в небе таком же ярко-синем, как и пламя электросварки. Все же солдат должен был посматривать наверх, не теряя из виду объект своей охраны, и поэтому все время стоял к котловану спиной, где его взор мог бы найти для себя кое-что более интересное. Там всегда было много людей и машин. Здесь же, лицом к безграничному разливу воды, день тянулся особенно долго.

Наконец снизу показалась голова поднявшегося на пирс по стремянке разводящего, и он крикнул, чтобы солдат со своим подконвойным спускались.

– Вместо тебя заступит Саранцев с другим ЗК, – пояснил разводящий, и голова его в пилотке опять скрылась за выступом пирса.

Теперь часовому оставалось только, спустившись со своим подконвойным, сдать его там начальнику конвоя, который собирал у ворот колонну отработавших свою смену ЗК перед отправкой их в зону. Первым спускаться по стремянке, как всегда, должен был ЗК, чтобы не оказаться за спиной конвоира. Посторонившись, солдат приказал ему спускаться.

Но, уже начав спуск по стремянке и оказавшись грудью на уровне выступа пирса, ЗК вдруг поднял к своему конвоиру лицо и негромко спросил его:

– Тебе, Усман, в пятьдесят шестой армии, в дивизии Аршинцева, не пришлось служить?

Беспощадно пекло солнце, тучами налетавшая из поймы мошка, черной дымкой окутывая плотину, лезла в глаза и горло, воспламеняла кожу. Ревели бульдозеры, бетономешалки, мотопоезда, самосвалы, клокотала в пульповодах земснарядов вода, смешанная с песком. И над всем этим из всех динамиков, со всех столбов звучала пластинка, которую чаще всего прокручивал дежурный по радиоузлу. У него в запасе почти не было других пластинок.

4

О том, что у Федора Ивановича в районе что-то случилось, его жена, Галина Алексеевна, догадалась сразу же, как только он пришел домой на обед..Пятнадцать лет они прожили вместе, и не такой Федор Иванович был человек, чтобы уметь за наигранно веселым выражением лица скрывать действительные мысли и чувства. Теперь, лишь только взглянув на него, Галина Алексеевна заключила, что происшествие, должно быть, у него в районе не из рядовых. Но и расспрашивать его она не стала, по опыту зная, что никогда не следует торопить ту минуту, которая все равно неминуемо наступит. Служебных секретов от нее у него давно уже не было. Поставив перед ним на стол тарелку с борщом, она опять ушла к себе на кухню, где у нее подходило тесто в большой кастрюле. Но спокойно пообедать Федору Ивановичу так и не пришлось. Без стука открылась дверь, и вошел Юсупов, тот самый солдат, который служил под командованием Федора Ивановича еще на погранзаставе, а после списался с ним и был вызван для службы в охране сюда, на стройку. В доме у Цымловых он был своим человеком, и к его посещениям здесь привыкли.

Но сегодня Галина Алексеевна, выглянув из двери кухни, встретила его без особого радушия, а Федор Иванович лишь на секунду приподнял лицо от тарелки.

– Обедать будешь? Усман покачал головой:

– Я, Федор Иванович, уже обедал.

– Ну, как знаешь. Все равно садись, раз пришел. – Усман продолжал стоять, и Федор Иванович уже с удивлением поднял голову, находя его поведение необычным. Он увидел, что широкое и обычно спокойное лицо Юсупова на этот раз было угрюмо. – Что же ты стоишь как пень?

– Як вам по служебному делу, – сказал Усман. Федор Иванович еще больше удивился:

– Тогда и приходить надо было не домой, а в район, что это у тебя за листок в руке?

– Рапорт, – сказал Усман.

Федор Иванович с сожалением посмотрел на остывающий в тарелке борщ. Он уже перестал дымиться. ^ – Какой еще рапорт?

– Я, Федор Иванович, прошу отчислить меня со службы.

– Что-о? – отодвигая от себя тарелку с борщом, Федор Иванович встал за столом. – Что это тебя укусило, Усман? То ты забрасывал меня письмами о вызове сюда, а теперь… В чем дело?

Голос Усмана упал почти до шепота:

– Она не хочет выходить за меня замуж.

– Кто?

– Валя.

– Антонова?

– Да.

– Ты же сам говорил, что она согласна.

– Если только я уйду с этой службы.

– А ты сказал бы ей, что она дура, хоть и твоя невеста. Ну ладно, не сердись, не дура, а просто еще молодая. Чем же ей не нравится твоя служба?

– Она говорит, я тюремщик.

– Вот как? – Приоткрывая дверь на кухню, Федор Иванович позвал: – Галя, пойди-ка сюда.

– У меня сбежит тесто, – ответила Галина Алексеевна. Она не любила, когда ее отрывали от дела.

– Всего на минуту.

В белом фартуке она показалась в дверях. Лицо ее раскраснелось. Сердитым взглядом Галина Алексеевна окинула Федора Ивановича и Усмана.

– Что за спешка? – Она оглянулась на кастрюлю, стоявшую в кухне на плите.

– Сколько лет мы с тобой уже прожили, Галя? – спросил у нее Федор Иванович.

Брови у нее, запачканные мукой, поднялись.

– За этим ты меня и звал? – Она повернулась в дверях, собираясь опять скрыться в кухне.

– Нет, подожди, – настойчиво сказал Федор Иванович. – Сперва ответь.

На этот раз Галина Алексеевна с несколько большим вниманием перевела взгляд с Федора Ивановича на Усмана.

– Ты и сам знаешь. Федор Иванович согласился.

– Да, знаю. Уже пятнадцать.

– Зачем же спрашиваешь?

– Затем, что все это была ошибка.

Галина Алексеевна перестала оглядываться на кухню.

– Чья?

– Твоя и моя, Галя.

У нее между бровями появился бугорок, перерезанный складочкой.

– В чем же, по-твоему, мы с тобой ошиблись?

– Ты своевременно не догадалась бросить меня.

На губах у Галины Алексеевны заиграла улыбка. Ее уже не обманывала интонация мужа, но она еще не могла вполне сообразить, что скрывалось за его словами. Она перевела взгляд на Усмана и увидела, как он под ее взглядом втянул голову в плечи.

Галина Алексеевна перешла в наступление.

– Нет, это ты должен сказать, за что я должна была тебя бросить.

Никакого тайного смысла уже нельзя было уловить в голосе Федора Ивановича, когда он устало ответил:

– За то, что я тюремщик.

– Знаешь, Федя, – спокойно сказала Галина Алексеевна, – если бы мы здесь были одни, то я бы сказала, что у кого-то из нас… – И, покрутив у виска пальцем, она скрылась на кухне, плотно прикрывая за собой дверь.

Федор Иванович, поворачиваясь к Усману, поинтересовался:

– Как ты думаешь, что она имела в виду? Тогда я сам и отвечу. Служба, Усман, есть служба. Конечно, она у нас с тобой невеселая, но кто-то должен и ее исполнять. Пока еще не наступило время, чтобы совсем не было ее. Ты что же, не согласен со мной? – И вдруг Федор Иванович круто изменил свой тон на официальный: – Ну, что же, сержант Юсупов, мы рассмотрим ваш рапорт. Но, как вам ' должно быть известно, принять его прямо из ваших рук я не могу. Надо знать устав. Вручите рапорт своему командиру, а он уже даст ему ход. Вы свободны.

Галина Алексеевна, приоткрывшая в эту минуту дверь из кухни, увидела, что Федор Иванович стоит с совсем отчужденным лицом и глаза у него излучают полярное сияние, а Усман стоит перед ним как в воду опущенный. Лишь одни коричневые крупные веснушки мерцают у него на лице.

– Можете идти, сержант, – сухо повторил Федор Иванович.

– Товарищ полковник! Федор Иванович! – не трогаясь с места, быстро заговорил Усман. – Я вам еще не все сказал. Не могу я своего фронтового друга сторожить.

– Какого друга? Крупное, широкое лицо Федора Ивановича обмякло, в зеленоватых, навыкате, глазах плеснулся испуг. Галина Алексеевна, совсем позабыв, что у нее делалось на кухне, прислонилась плечом к притолоке двери.

– В сорок третьем году под Самбеком он меня из-под танка вытащил, а теперь я должен…

Федор Иванович с беспокойством спросил:

– Он тебя сам узнал?

– Сам.

– А ты его?

– По уставу, товарищ полковник, нам не положено в разговоры с ЗК вступать.

Галина Алексеевна заметила, как Федор Иванович проглотил эти слова Усмана, не сморгнув.

– Хорошо, – сказал он, – оставь рапорт у меня. А пока я прикажу начальнику охраны, чтобы тебя перевели на другой объект.

– Может быть, Федор Иванович, я еще уговорю ее, – неуверенно сказал Усман.

– Нет, тебе все равно нельзя здесь служить, – почти вытягивая рапорт из его руки, твердо сказал Федор Иванович. Вдруг он так и впился глазами в лицо Усмана: – Т-ты вчера на земснаряде службу нес?

– Нет, на рыбоподъемнике.

– Хорошо, можешь идти.

Усман откозырнул и вышел. Галина Алексеевна осталась стоять у притолоки, зная, что наступила та самая минута, когда Федор Иванович все должен будет сам ей рассказать.

Федор Иванович, оборачиваясь, вдруг ополчился на нее:

– Что ты у меня над душой стоишь?! Лучше погляди у себя за спиной.

Галина Алексеевна, оглянувшись, не смогла удержать испуганного возгласа:

– Ой!

В кастрюле, которая стояла у нее на кухне на плите, тесто уже выпучилось бугром, переваливаясь через край.

5

Давно погасли все ночные огни в райцентре на правобережной круче над Доном. Повыключили их и вахтенный матрос на дебаркадере, и монтер рыб-колхоза, отвечающий за то, чтобы с первыми же петухами меркла одна-единственная золотистая нить, пронизывающая станицу по центральной улице с юга на север, и ночной сторож сельпо, который, заступив на дежурство с вечера после хорошего ужина с вином, сразу же уснул в своей караулке, так и не засветив витрину раймага напротив здания райкома. Но в самом райкоме к двенадцати часам ночи светились окна на втором этаже. «Тоже хо-зя-ева, жгут по тысяче свечей, а с людей привыкли спрашивать за каждую копейку», – сердито приподнимая головы от подушек, ворчали жители станицы, которым так и не удавалось заснуть все за теми же думами: «Трогаться?», «Подождать?»

– Вопрос уже не о том, чтобы трогаться или подождать, – говорил в своем кабинете и секретарь райкома Истомин, зарываясь пальцами в свою рыжую шевелюру, – а утонуть или не утонуть? Но даже и теперь никто не снимет с нас ответственности ни по хлебу, ни по мясу или молоку. У товарища Грекова своя миссия, – он бросил взгляд в угол комнаты, где сидел Греков, – а у нас еще и другая. Пора уже не щепетильничать с Подкатаевым и с Коныгиным.

Еще не старая, в синем костюме, женщина, сидевшая в кресле у стола Истомина, заметила:

– Подкатаев по сдаче хлеба нового урожая с превышением идет.

– Это после того как ему со стройки целую автоколонну прислали, – бросил с дивана райупол-комзаг Цветков.

– Он и до этого выше районного графика шел.

– Вот, вот, Николай Дмитриевич, – сказал Цветков. – За Подкатаева в нашем районе все женщины горой. Во главе с председателем рика. Конечно, он мужчина видный, но не до такой же степени, чтобы ему одному внимание уделять.

Женщина в синем костюме презрительно покосилась на него:

– Не забывай, Цветков, что ты на бюро.

– Я, Елена Сергеевна, готов отвечать за свои слова. Помню, как еще три года назад ты выгораживала его за крупнейшее, не только в масштабе нашего района, хищение зерна. При явном сокрытии им этого факта от райкома.

– Насчет этого факта, Цветков, я и теперь считаю, как считала тогда. Напрасно ты улыбаешься, тебя, как уполкомзага, это в. первую очередь должно беспокоить.

Цветков еще шире заулыбался.

– Что же я могу с собой поделать, уважаемый товарищ предрика, если этот совершенно бесспорный факт меня давно уже ничуть не беспокоит. Все яснее ясного: что заработал, то и получай.

– Как же это можно увязать с его предшествующей биографией? У него орденов с медалями не меньше пяти.

Истомин, который все это время, не поднимая головы, слушал их перепалку, повернулся к Елене Сергеевне:

– Вы все о той же истории с тремя тоннами зерна?

Греков и сам не заметил, как подался из своего угла вперед.

– В том-то и дело, Николай Дмитриевич, что вся эта история была шита белыми нитками.

Истомин перевел взгляд на райуполкомзага.

– В самом деле, Цветков, и тогда это как-то не вязалось.

Цветков привстал с дивана.

– Но это только доказывает, Николай Дмитриевич, что в работе с кадрами мы часто еще остаемся в плену у бумаги. У кого анкета в ажуре, тот и герой. Но у злостных расхитителей, как известно, она чаще всего и бывает без сучка. В то время– как райисполком не сводил глаз с его орденов, он у государства по дороге на пункт «Заготзерна» целых две полуторки зерна украл. Это в послевоенный голодный год.

– Так, Цветков, ты можешь и меня в соучастницы зачислить.

Истомин счел необходимым поддержать Елену Сергеевну.

– Да-да, это уже чересчур. Но и три тонны зерна, Елена Сергеевна, это три тысячи килограммов.

– Три тысячи сто двенадцать, – уточнил Цветков.

– Тем более. – Истомин отыскал глазами на стуле у двери райпрокурора: – Если я ошибусь, Алексей Николаевич, вы поправите меня. По-моему, хоть за три тонны, хоть за десять килограммов по Указу…

Прокурор выпускал из кабинета в приоткрытую дверь клубы табачного дыма.

– Конечно, градация есть, но все равно наказание неотвратимо.

– Кто у вас следствие вел? – спросил Истомин.

– Филиппов, – стал было отвечать прокурор, но уполкомзаг Цветков опередил его:

– Мы, Николай Дмитриевич, с Филипповым в контакте уже не один год. Он у нас в районе наиболее опытный следователь.

– Да-да, – согласился Истомин. – Ему и лет уже немало. – Он повернулся к Елене Сергеевне. – А этому, Коптеву, если вы помните, сколько тогда было?

– – Как мне не помнить, Николай Дмитриевич, я же на его анкету и наводила ажур. – Она бросила в сторону уполкомзага Цветкова взгляд. – Весной сорок третьего, когда он с проходящими от Сталинграда частями заглянул домой, ему было двадцать девять. А в сорок девятом, когда за ним приехала милиция, он как раз собирался с Зинаидой Махровой в загс.

Истомин задержал невольный вздох.

– Если только три года прошло, то сколько же им еще ждать?

– У них там теперь система зачетов, – оглядываясь на Грекова, сказал Цветков. – Но вообще-то еще семь лет. Если, конечно, Махрова дождется его.

Елена Сергеевна опять покосилась на него.

– Зинаида Махрова и двадцать лет будет ждать.

– А если и нет, другая найдется. Он и через семь лет еще будет мужчина в соку. Не раз может жениться.

– Удивляюсь, Цветков, как с тобой жена живет.

– Я вам, Елена Сергеевна, этот личный выпад прощаю на первый раз.

Райпрокурор невесело вздохнул.

– Вот и поговорили, как соседки через плетень: и отец у тебя был кобель, и бабка воровка, и сама ты сучка.

Истомин встрепенулся за столом:

– Прошу, товарищи, меру соблюдать.

Впервые Греков счел необходимым вмешаться в разговор на бюро.

– Здесь мы, конечно, можем меру соблюсти, но на десять лет может и зачетов не хватить.

– Конечно, срок немалый, – согласился с ним Истомин, – но это дело, товарищ Греков, у нас старое, а время сейчас уже позднее, и пора нам к оргвопросу переходить.

– К какому оргвопросу? – растерянно переспросила председатель райисполкома.

– К тому самому, Елена Сергеевна, – иронически пояснил Цветков, – который в повестке стоит.

– Да, больше терпеть уже нельзя, – отбрасывая рукой свою шевелюру назад и вставая из-за стола, сказал Истомин. Шире приоткрывая из кабинета дверь в приемную, он позвал: – Товарищ Подкатаев! – Ему никто не ответил, Истомин еще больше открыл в приемную дверь и с изумлением сказал: – Он спит.

Всеобщий смех сопутствовал его словам. Первым захохотал Цветков. Но и Греков не смог сдержаться.– Распахнутая Истоминым в приемную дверь открыла всем взорам диван, на котором, положив голову на валик, младенческим сном спал председатель приваловского колхоза Подкатаев. Кончики усов у него мерно вздымались и опускались. Члены бюро райкома, повставав со своих мест, сгрудились в открытой двери.

– Вот это нервы! – восхищенно сказал райпрокурор.

– Умаялся, – заметила Елена Сергеевна.

– Правильно, Елена Сергеевна, – поддержал ее Цветков. – Вы, как предрика, жалеете его, а он и переселение своего колхоза уже проспал, и теперь как ни в чем не бывало на райкомовском диване спит. Вместо того чтобы заблаговременно подготовиться к ответу на бюро, как им удалось все население станицы чуть ли не на восстание против Советской власти поднять. Это несмотря на бдительность товарища Коныгина, которого, правда, почему-то сегодня нет на бюро.

При этих словах председатель приваловского колхоза Подкатаев вдруг, открывая глаза и вставая с дивана, сказал:

– У товарища Коныгина жена рожает, и он был вынужден ее на подводе в роддом лично везти. Другого свободного транспорта у нас сейчас нет.

– А как же сто пришедших со стройки машин?

– Не можем же мы на МАЗе роженицу везти. На них мы теперь уже переселенцев начали возить.

Глаза у председателя Подкатаева смотрели совсем ясно и безмятежно, только на щеке у него отпечатался след от валика.

Возвращаясь к себе за стол, Истомин напомнил:

– Вам бы, товарищ Подкатаев, об этом лучше было раньше подумать. В том числе и о своей дальнейшей судьбе. – Он обвел жестом комнату. – Рассаживайтесь по своим местам и давайте закруглять вопрос. – Он жестко взглянул на Подкатаева: – Что же, по-вашему, получается, вся станица Приваловская у Зинаиды Махровой в руках?

Подкатаев хотел по привычке разгладить усы, но не донес до них руку.

– Я, Николай Дмитриевич, этого никогда не говорил, но и отрицать ее влияние не вправе. Вы же сами знаете, что она всегда у нас в колхозе первая опора была, а потом…

– Только без загадок, – посоветовал Истомин.

– Я эту загадку предлагал товарищу Цветкову еще три года назад решить.

Истомин устало отмахнулся.

– Пока вы спали в приемной на диване, как Ге-

рой Советского Союза, мы здесь всю эту воду в ступе перетолкли.

Подкатаев вдруг стал рыться у себя во всех карманах пиджака, доставая оттуда какие-то бумажки и, шагнув вперед, положил их перед Истоминым на стол.

– Что это? – с недоумением спросил Истомин. – Он вдруг подозрительно уставился на припухшее после сладкого сна на райкомовском диване лицо Подкатаева: – Вы не с похмелья?

Подкатаев поднес руку к усам, чтобы по привычке разгладить их на две стороны.

– У нас в станице, Николай Дмитриевич, и опохмелиться уже нечем. По случаю предстоящего переселения казаки все прошлогоднее вино уже выпили, а новое так и не успело дозреть.

– Вы еще шутите, Подкатаев.

– Какие, Николай Дмитриевич, шутки, если мне приходится все эти три года опохмеляться на чужом пиру. Ворочаться по целым ночам. Помните, мы в сорок девятом свой план хлебосдачи выполнили, а нам еще столько же добавили. Мы уже перевезли весь оставшийся мелянопус в амбар, а товарищ Цветков приказал и его в «Заготзерно» отвезти. До этого Коптев на той же самой полуторке возил зерно с тока в амбар, и у него все сходилось.

Уполкомзаг Цветков встал с дивана.

– Не виляй, Подкатаев, с переселением дотянул до последнего часа и теперь хочешь чуть ли не все на Махрову списать. При чем здесь их свадьба? Мне и отсюда видно, что эти ваши желтенькие квитанции только от тока до амбара, а от амбара до «Заготзерна» должны розовые квитанции быть. И второй план Коптев уже на две недели позже возил. Если он даже не вор, то все равно преступник. Ему надо было на кузов лучше доски нашивать. С таким трудом доставалось это зерно, а он его, по меньшей мере, по дороге растерял. Но и это еще вопрос.

Подкатаев медленно и тяжело взглянул на Цветкова.

– Я и теперь лично обследовал полуторку, она еще бегает у нас. И кузов Коптев как обшил досками…

Истомин взорвался:

– Ну вот, а теперь вы решили еще какой-то полуторкой райкому очки втереть. Все это, товарищ Подкатаев, к вопросу о срыве вами переселения станицы никакого отношения не имеет.

– Не сегодня, так завтра она со всеми своими токами и амбарами под воду уйдет, – вставил Цветков.

– Не все, товарищ Цветков, под воду уходит. Если вам нужны и розовые квитанции, то, вот они.

Все повернули головы к выступившему из своего угла Грекову и увидели, как он, развернув на две стороны, положил на стол перед Истоминым свой фронтовой планшет. – Здесь ровно тридцать одна квитанция. И все, товарищ Цветков, розовые, которыми вы пользуетесь и теперь. Ровно за тридцать один рейс на все той же полуторке Коптева уже за этот июль. И в каждом случае оказался разновес. Здесь все подсчитана. На каждый рейс от приваловского амбара недостает от девяноста пяти до ста килограммов зерна. А вот, товарищ Цветков, подписанная вами три года назад справка о клеймении в вашем районе всех весов.

Склонясь над развернутым перед ним планшетом, секретарь райкома Истомин вдруг обеими ладонями сжал голову и страдальчески взглянул на Грекова.

– Да, но какое же все это имеет теперь отношение к вопросу о переселении станицы Приваловской?

– Как вам, Николай Дмитриевич, сказать. Может быть, вместе с этими желтыми и розовыми листочками у нас с вами сейчас в руках не только судьба двух человек. Я еще не вполне улавливаю связь, но кроме всеобщей, у каждого в станице могут еще быть против переселения и свои личные причины. У Нимфадоры – это церковь. У Григория Шпакова – его терем…

– Это какой Шпаков? – взглядывая на Елену Сергеевну, спросил Истомин.

– Тот самый, Николай Дмитриевич, у кого расписной домик на круче. Действительно терем.

– От которого жена с матросом сбежала, – подсказал Цветков.

– А у Зинаиды Махровой, как теперь уже выяснилось, своя, – продолжал Греков, – и все вместе…

– Правильно, товарищ Греков, – охрипшим голосом сказала Елена Сергеевна.

– Это еще нужно доказать, – заявил Цветков. Но здесь его перебил Истомин, вдруг вставая за

своим столом и приосаниваясь:

– А если еще не сбрасывать со счетов, в какой социальной среде нам приходится эти вопросы решать, то и картина окажется достаточно полной. Это же казачество. Если бы не такой поздний, – Истомин взглянул в окно, – час, об этом можно было бы подробно поговорить. К сожалению, вы все уже почти спите. Между тем у нас еще напряженный день впереди. Отпускаю вас вздремнуть ровно на три часа. Заседание бюро райкома считаю временно прерванным.

В эту минуту на столе у него зазвонил телефон. Истомин поднял трубку и опять опустил на рычажок. Но телефон продолжал звонить беспрерывно и требовательно. Еще несколько раз Истомин старался прервать его звонок, поднимая и опуская трубку, В конце концов он поднес ее к уху и крикнул:

– Я же предупреждал, чтобы во время бюро!… Все в кабинете услышали раздавшийся из трубки звучный голос районной телефонистки:

– Товарища Грекова срочно ищут со стройки.

Истомин молча протянул Грекову трубку, и тот сразу узнал голос Цымлова. На этот раз Федор Иванович заикался гораздо больше обычного. Греков, полуотворачиваясь, прижал трубку к уху.

– В-василий Г-гаврилович, – скорее догадался, чем понял из его заикания Греков. – У нас чепе.

Греков инстинктивно нагнул голову, понижая голос:

– Побег?

– Да.

– Кто? – еще больше отворачиваясь к стене, спросил Греков. Услышав ответ Цымлова, он прикрыл ладонью трубку. – Кто-нибудь знает?

– Я еще р-рапорта не подавал.

– Козырев?

– Я его отправил на три дня на к-корчевание леса.

– Это хорошо, – сказал Греков.

– У в-вас, В-василий Г-аврилович, есть з-зацеп-ка? – с надеждой спросил Цымлов.

Греков как будто не слышал его слов. Он смотрел в окно, в котором, лилово набухая, опять громоздились над районной станицей и над затопленной вокруг нее поймой черные тучи.

– Должна быть гроза, – неожиданно сказал он в трубку. – Я сейчас же выезжаю. До моего возвращения чтобы…

Совсем не заикаясь, Цымлов выдохнул:

– И Автономов?

– И он.

В ту же минуту, когда Греков положил' трубку, от Приваловской докатилось ворчание грима.

6

Гроза, все время бродившая вокруг Приваловской, вернулась. Белым дневным светом молний освещало небогатое убранство дома Зинаиды Махровой: стол под махорчатой желтой скатертью, семейные фотографии над комодом на побеленной стене, цветастую занавеску в углу, за которой стояла кровать. Сама Зинаида едва успела добежать до дома из садов, попав под ливень, и теперь сидела на кровати без кофточки, отжимая мокрые волосы.

Уже в трех или четырех местах гроза кострами зажгла по станице скирды старой соломы, чакановые крыши домов и летних кухонь. От могучего удара молнии раскололся от вершины до корня пирамидальный тополь, простоявший у колодца наискось от дома Зинаиды всю ее жизнь. Ветер, продувая сквозь расщепленный надвое ствол, заиграл на нем, как на трубе, издавая все одну и ту же ноту.

Вода шла по улицам вровень с заборами и заходила во дворы. Тому, кто рискнул бы теперь пуститься по затопленной станице в путь, впору было бы садиться за весла или бросаться вплавь.

Так почти и пришлось теперь человеку, которому зачем-то неотложно понадобилось спешить по центральной улице под проливным дождем. Шел он по пояс в суглинисто-желтом бурном потоке, а на низких местах, где улица спускалась с бугра в балку, ему приходилось разгребать воду руками. Ливень уже не хлестал, а порол ему прямо в лицо. Вспышками освещало непокрытую кругло остриженную голову.

Свернув из ерика, бушевавшего по центральной улице, в проулок к дому Махровой, он перешагнул через невысокий плетень и поскребся пальцами в окно. Подождал, прижимаясь к стене дома, чтобы вода с крыши не падала на него, и во второй раз уже постучал косточками пальцев в окно сильнее. Если бы не гроза, ночью далеко бы разнесся по станице этот стук. В окне забелело лицо, сквозь стекло, глянули во двор большие, округленные испугом глаза. Новая вспышка помогла им увидеть того, кто стучал в этот поздний час, они еще больше расширились и исчезли. Загремела дверь, открываясь и впуская с улицы в дом мокрого до последней нитки и насквозь про-, дрогшего под ветром и дождем человека.

Несмотря на то что хозяйка, открывая ему дверь, уже знала, кого впускает, она спросила в сенях:

– Это ты?

– Я, – ответил он таким голосом, будто кто-то сдавил пальцами ему горло.

И только после этого она припала к нему, мокрому и холодному, в чем была – в ночной рубашке, под которой содрогалось ее горячее тело. Он прикоснулся было ладонями к ее вздрагивающим плечам и тут же отдернул их.

– Кто-нибудь в доме еще есть?

– Я одна. Мой квартирант сказал, что не скоро вернется.

– Какой квартирант?

– Тут один уполномоченный. За переселение нас агитирует. Да ты не дрожи. Когда ты первый раз постучал, я подумала, что это дождь перешел в град. Ты давно стучишь?

– Нет. – Ему, видимо, обязательно нужно было до конца выяснить еще кое-что: – А бабушка Уля?

Она не сразу ответила:

– Ее я похоронила уже скоро год. Я тебя не стала расстраивать в письме.

На этот раз он, видимо, уже не смог справиться со своими чувствами и, обнимая ее, сжал широкими жесткими ладонями плечи. Но она тут же выскользнула из его рук.

– Ой, да что же это я держу тебя в сенцах. Смотри, сколько с тебя уже натекло. – Она зябко переступила босыми ногами в луже воды. – Пойдем скорей в дом. Сейчас я мигом печку затоплю, у меня нарублены дрова.

В доме было тепло, но она, усадив его на стул, тут же, не откладывая, принялась разводить в печке огонь. Как была в ночной рубашке, так и опустилась на корточках перед печкой, подкладывая в нее дрова и разжигая их. Под полотном рубахи обозначились ее спина и бедра. Пламя, вспыхнувшее в печке, пронизало ее всю с такой отчетливостью, что он на секунду прикрыл глаза и отвел их в сторону. Вдруг она испуганно обернулась к нему. Но совсем не оттого, что он мог увидеть ее такой. Разгибаясь и вглядываясь в его лицо, спросила:

– Но как же ты? – и, увидев, что он, не отвечая, продолжает смотреть в сторону, утвердительно сказала, отказываясь поверить своей тревожной догадке: – Тебя, конечно, отпустили, да?

Он покачал головой:

– Нет.

Она отшатнулась.

– Значит, ты?…

– Погоди, – и, положив свои большие руки ей на плечи, он торопливо заговорил, оглядываясь на окно: – Ты сейчас не спрашивай меня. Мне так нужно было повидаться с тобой, и потом я обратно вернусь, никто не успеет и хватиться. Понимаешь? А там скажу, что залез в трубу и проспал. Я найду, что сказать. Ты только не бойся, мне за это ничего не будет. Но я тебя обязательно должен был повидать. – И он все гладил своими жесткими ладонями ее вздрагивающие плечи.

Гроза над станицей кипела и громыхала.

7

– Папа, когда же ты свозишь меня на Саркел или в ваш новый парк на правом берегу? У тебя хоть в воскресенье могут оказаться свободными для своей дочери час или два? – спросила у Автономова за обедом Оля.

– Приказывай. Сегодня я в твоих руках. Она испытующе взглянула на него.

– А если бы я и в самом деле захотела сейчас на Саркел?

– Туда мы сегодня уже не успеем. А в парк – пожалуйста.

– Нет, я хочу на Саркел. Он же скроется под водой.

– До этого еще далеко. Ты еще не знаешь, какой у нас новый парк. Отчасти он слился из смежных казачьих садов, но прибавилась к этому и аллея голубых елей. Я еще три года назад за ними в Нальчик целый автопоезд посылал.

…Парк и в самом деле был хорош тем, что он еще не потерял облика садов, но уже и окутался голубым блеском. Топор не тронул и тополей, разбросанных по границам бывших садов между яблонь, груш и жердел. Вокруг них жались кусты черной смородины, крыжовника, шиповника. Днем здесь пахло разогретыми солнцем яблоками, а к вечеру их уже начинал побеждать запах молодых елей.

Но молодежь, которая к вечеру сходилась посредине парка на новую залитую асфальтом танцплощадку, больше не все эти запахи сюда влекли, а звуки баяна, аккордеона или же радиолы.

Автономов с Ольгой, приехав в парк, сперва посидели на скамейке в тени, провожая гуляющих по аллеям парней и девчат взглядами, но потом поднялись и тоже стали гулять. Теперь уже их стали провожать взглядами. Многие, не зная, что к Автономову приехала дочь, удивлялись тому, что гуляет он с такой еще совсем молодой девушкой, но тут же и оправдывали его, любуясь им. Особенно девчата со стройки. Не по своим сорока пяти годам был он, по их мнению, как мужчина, еще совсем хорош. Немудрено, если такого полюбит и молоденькая. А когда Автономов с Ольгой подошли к асфальтовому пятачку в центре парка, где вокруг восседающего на стуле аккордеониста вращалась карусель танцующих, и тоже включились в эту карусель, ропот восхищения пробежал по толпе зрителей, обступивших танцплощадку. Неизвестно, когда и где научился Автономов так танцевать не только вальс или фокстрот, но и танго. Даже те из зрителей, которые были убеждены, что все эти западные фоксы и танго не что иное, как буржуазный разврат, заколебались. Никакой развинченности, а даже как-то по-русски. Девчата со стройки ревнивыми взглядами пожирали партнершу Автономова, а Люба Изотова была готова разорвать ее в клочья и успокоилась только тогда, когда кто-то вспомнил, что это же его дочка, которую Автономов сам ездил в Ростов встречать на машине. После этого восхищение стало всеобщим. Вместе со всеми теперь и Люба Изотова любовалась этой парой. Правда, она, наверно, умерла бы от блаженства, если бы Автономов когда-нибудь вот так же, с полупоклоном, проводил ее на место после очередного тура танго. Все перешептывались, что у Автономова дочка такая красавица, и обсуждали, какие у нее волосы, какая фигура, а ножки так прямо выточенные. Да и странно, если бы у такого отца она была иной. К тому же уже передавалось по кругу как достоверное – она в Москве учится в консерватории, а выросла ведь без матери. Вот что значит такой отец. И Автономов, пока девушки наблюдали, как он водил свою даму по кругу, обрастал в их глазах суммой все новых и новых достоинств. Вот это верность – не женился, а посвятил себя дочери, хотя стоило ему только мигнуть, и любая, закрыв глаза, пошла бы за него. Значит, это враки, что в наше время уже не бывает вечной любви, а все только от дверей и до дверей загса.

Вдруг после третьего тура, протанцевав вальс, Автономов подвел Олю к Вадиму Звереву, который только что свою даму, Люсю Солодову, уступил другому партнеру.

– 'Ты, Зверев, не возражаешь, если я доверю тебе свою дочку?

Вадим встряхнул чубом и, склоняясь перед Ольгой, приложил к груди руку.

– Прошу.

– Вот тебе, Оля, второй и окончательный кавалер, он тебя и до самого дома доставит, а мне еще нужно заехать в управление. Учти, я тебе не какого-нибудь стилягу нашел, – и, снова обращаясь к Вадиму Звереву, строго напомнил: – Смотри, чтоб до самого дома, иначе…

– Иначе, Юрий Александрович, вы вычеркнете меня из списков, представленных к правительственным наградам, – кладя руку на талию Оли и выводя ее в круг танцующих, ответил Вадим. Но аккордеон уже заглушил его слова вступлением в танго «Ревность».

И теперь уже из толпы зрителей Автономов некоторое время сам наблюдал, как Вадим Зверев водит Олю по кругу. Теперь отцу со стороны можно было полюбоваться, какая она действительно красавица, и это не только потому, что она его дочь. Все думают то же самое, глядя на нее, и его уха касается их восторженный шепот. Но из всех, наблюдающих сейчас за нею, только он один и видит в ней то, что не может видеть больше никто: танцуя, она еще больше похожа на покойную мать, которую так, в сущности, и не знала. Как же и когда она могла перенять от нее эту манеру вот так же танцевать, забыв обо всем на свете, слегка откинув голову и кружась так, что юбка раздувается у нее, открывая синие трусики. Но и партнера он выбрал ей под стать. Вадим Зверев и собой недурен, и умеет вести даму.

Глядя на них, Автономов вдруг испытал прилив знакомой уже тревоги: только бы не подхватил ее в жизни какой-нибудь проходимец, как подхватил, должно быть, ту черноглазую блондинку, на которую Автономов наткнулся на плотине, и вот так же не изломал, не изувечил ей душу. Нет, не для такого ращена, вон какая выкохалась. И сердце у нее еще совсем незащищенное, никакой брони. При мысли об этом буйная ярость подымалась в груди у Автономова. Если бы он мог знать наперед, заранее, он бы уже теперь своими руками разорвал того негодяя. Но и теперь, пока он жив, ничто ей не угрожает и не может угрожать. Вадим Зверев ведет ее и уверенно и бережно, недаром Автономову давно нравится этот парень. Танцуя, они о чем-то болтают– между собой, Автономов примерно догадывался о чем. Указывая глазами на грудь своего партнера, Ольга, должно быть, спрашивает у него, за что именно он получил свой значок отличного крановщика, а он, тоже скашивая глаза себе на грудь, отвечает ей какой-нибудь шуткой. За этим у него не станет.

Автономов может спокойно ехать к себе в управление, где у него и в воскресенье в избытке дел. На Вадима можно положиться, и Олюшка должна повеселеть, а то в последние дни она что-то заметно потускнела, даже стала хандрить. Автономов так и не смог пока догадаться, в чем тут дело. То ли возраст, то ли еще что другое. Ольга продолжала о чем-то спрашивать Вадима, а он, отвечая ей, уже перестал улыбаться. Аккордеонист замедлил темп, и вскоре танцующие стали покидать асфальтовый пятачок.

К удивлению Автономова, он увидел, что Оля, дотанцевав с Вадимом танго, отрицательно машет головой, отклоняя его приглашение к следующему танцу. И вот уже она быстрыми шагами идет туда, где стоял ее отец. Лицо у нее раскраснелось, щеки горят, но Автономов не сказал бы, что можно было разглядеть на нем признаки особенного веселья. Она подошла и просунула ему под локоть свою руку.

– Поедем, папа, домой.

– Разве ты больше не будешь танцевать?

– Я устала.

– Может быть, он чем-нибудь обидел тебя?

– Что ты, папа, он очень порядочный парень. Он мне рассказал, как встретился здесь со своим школьным товарищем. – Оля взглянула на отца, и он увидел, как расширились у нее и без того большие, совсем как у матери, глаза.

Он нашел на танцплощадке взглядом Вадима Зверева, который уже танцевал с Изотовой.

– Хорошо, Оля, я завезу тебя домой и совсем ненадолго съезжу в управление. Ты дождешься меня?

– Мне, папа, еще нужно на рояле поиграть.

8

Заехав в управление и проходя через приемную к себе в кабинет, он, не останавливаясь, спросил у порученца, который дожидался его:

– Все узнал?

Порученцу не нужно было пояснять, о чем речь. Он уже шел вслед за Автономовым в его кабинет, на ходу докладывая о той, с которой его начальник разговаривал третьего дня на плотине.

– Шаповалова Надежда, двадцать лет… – раскрывая папку, докладывал он, пока Автономов, отодвинув стул, но еще не садясь, взял со стола пачку телеграмм и. стал пробегать их взглядом.

– Я думал, что все-таки больше, – сказал он, отодвигая от стола стул и садясь.

– Как наводчица, проходит по делу Молчанова о попытке группового вооруженного грабежа с угрозой холодным оружием, – продолжал порученец.

Прочитав одну за другой телеграммы, скопившиеся на столе, Автономов поднял бровь.

– Какого Молчанова?

– Да, – подтвердил его мысли порученец, – того самого, о расконвоировании которого перед вами ходатайствовали…

– Знаю, – прервал его Автономов.

– У него срок пятнадцать лет, а у нее восемь. В сумочках пострадавших студенток оказалось всего двести с копейками рублей… Однако важна не столько сумма, сколько сам факт, а он состоит в угрозе ножом, хотя бы и перочинным.

– Можешь без своих комментариев, – прервал его Автономов.

– Между прочим, она его невеста, и на основании этого товарищи Греков и Цымлов…

– Дальше, дальше… – Автономов протянул руку к папке. – В остальном я сам разберусь. Ступай. – И движением руки отпустил его. Порученец, балансируя по гладко натертому паркету на цыпочках, удалился. Исподлобья, проводив его взглядом, Автономов предупредил вдогонку: – Никого со мной не соединяй. За исключением, конечно, министра.

Он раскрыл папку. Греков непременно должен напомнить о своем существовании даже и тогда, когда находится за пятьдесят километров от стройки. И напоминает он обязательно о себе так, чтобы Автономова угрызала совесть. Но в чем же Автономов должен чувствовать себя виновным, если грабеж и в самом деле групповой? Автономов и тогда не просто же накладывал резолюцию «отказать», а взвесив все стороны дела. Групповой, да еще и вооруженный, а если в данном случае не пролилась кровь, то это всего лишь случайность. Просто эти студентки поспешили расстаться со своими деньгами, когда Молчанов, угрожая им в тамбуре вагона, вынул нож. Должно быть, эти двести рублей с копейками – остатки той стипендии, которую им выдали на лето вперед. На эти деньги они должны были протянуть до начала нового учебного года. Причем обе студентки были еще и сиротами, воспитанницами детдома, рассчитывать им на родительскую помощь не приходилось. Можно себе представить, какого они натерпелись страха. Хотя это был и всего лишь перочинный нож с лезвием, как значится в акте экспертизы, девять сантиметров, все равно этого достаточно было, чтобы нанести смертельную рану.

В кабинете и во всем управлении было тихо. Лишь шелестели страницы перелистываемого Автономовым дела в развернутой на обе стороны на столе папке, да сквозь стекла большого, занавешенного темно-красной шторой окна просачивалась музыка, как обычно, звучавшая из всех динамиков на плотине и на эстакаде. Автономову она нисколько не мешала – он давно уже привык, что на радиоузле с утра до ночи прокручивали для работающих на объектах вольнонаемных строителей и для ЗК все одни и те же пластинки. На этот раз кто-то совсем недурно играл на рояле. Перестав перелистывать листы, прошнурованные в папке, Автономов слегка повернул голову. Пластинку, которую сейчас прокручивали на радиоузле, он слышал уже не раз, но теперь она показалась ему более чем знакомой. Да, да, это был тот самый этюд Скрябина, который Оля, приехав к нему на летние каникулы, по целым дням разучивала на рояле.

Он опять склонился над папкой… То есть, чтобы осуществить убийство… Так эксперты и написали: «Осуществить убийство», как обычно пишется в протоколах или резолюциях: «осуществить мероприятие», «осуществить задачу». А та размалеванная красавица была ни больше ни меньше как наводчица, хотя и жила с девушками в одном институтском общежитии, правда, на разных этажах. Это она и высмотрела у них деньги и подстроила им в тамбуре встречу с Молчановым, с которым «состояла в интимной связи». Вдруг Автономов вздрогнул от внезапно уколовшей его мысли. А что, если бы на месте одной из этих студенток оказалась Оля? Все бы завершилось именно так, как и записали эксперты. Зная, чей характер унаследовала его дочь, он с такой отчетливой реальностью представил себе, как это могло бы «осуществиться», что тут же и хотел позвонить порученцу, чтобы тот немедленно взял у него и вернул в архив это явно бесспорное дело. Достаточно, что на нем имелась единственно возможная резолюция, которую оно заслуживало, и никакие Греков или Цымлов не смогут его поколебать. Закон для всех один.

Но неужели этой черноглазой красавице всего двадцать? В первый момент она тоже показалась ему почти девчонкой, и что-то было в ее лице такое жалко-невинное, что это-то и обмануло его, когда он ее затронул. И вдруг эти еще полудетские ярко накрашенные губы бросили ему в лицо такое, чего не всег-ды услышишь и от самых многоопытных женщин.

Так и есть, 1932 года рождения, ровесница Оле. Вполне возможно, что могли бы они и жить в одном городе, даже учиться в одном классе.

Нет, Олю, сразу после того как ее мать так нелепо погибла, он отвез к своей младшей сестре в Ростов, где она и воспитывалась, пока он кочевал со стройки на стройку. Там пошла в десятилетку и в музыкальную школу, оттуда и поехала потом уже к его старшей сестре в Москву учиться дальше музыке. С отцом она виделась совсем редко и даже свою младшую тетку привыкла называть мамой. А у этой наводчицы, Надежды Шаповаловой, мать жива, но отец погиб под Таганрогом в сорок первом году на высоте 101. Ей было тогда девять лет, и жили они не в городе, а где-то на границах Черных земель в каком-то селе Дивном, о существовании которого Автономов впервые узнал теперь, перелистывая страницы следствия, суда и приговора. Кажется, это на Ставрополье. Когда-то ему нравилось имя «Надежда», и он не назвал так родившуюся дочь только потому, что Шуре больше нравилось имя «Оля». Но с какой же стати ему теперь все эти воспоминания, только отвлекающие его от совсем не сентиментального дела о групповом грабеже с угрозой холодным оружием?

Несмотря на открытую фрамугу, в кабинете было душно. Он расстегнул китель, встал и отдернул штору на застекленной стене, обращенной к эстакаде. В раме большого окна отпечатался весь контур центральной части плотины и гидроэлектростанции, подсвеченных из котлована половодьем красно-голубого электрического света. Башенные краны двигались, как на экране, сдвигая и раздвигая стрелы. В открытую фрамугу с потоком влажного воздуха ворвались металлический лязг, скрежет и все покрывающая, заглушающая музыка из динамиков, установленных на эстакаде и на всех других строительных объектах. Из четырех башенных кранов двигались с бадьями только три. Четвертый стоял, опустив вниз клюв, как птица. Автономов снял трубку, чтобы справиться у диспетчера центрального района, в чем дело.

– Четвертый еще на ремонте, – ответил ему голос Тамары Черновой.

– Кран Матвеева?

– Да, – кратко ответила Чернова.

– А сам Матвеев где?

– В станице.

– Что еще за новости?

– Он там с товарищем Грековым.

«Да, да, – вспомнил Автономов. – Один из кранов был остановлен на ремонт, и Греков поставил его в известность, что возьмет Матвеева с собой в Приваловскую. Зачем он ему там понадобился?»

– Управляетесь? – спросил у диспетчера Автономов.

– Конечно, с четырьмя кранами значительно лучше, – помолчав, ответила Чернова.

– Смотря для кого лучше, – загадочно сказал Автономов и, положив трубку, опять вернулся к столу с разложенной на нем папкой. Влажный воздух, струей вливаясь в фрамугу, все больше наполнял комнату прохладой, а смешанная с лязгом и скрежетом музыка глухо волновала, на чем-то, казалось, настаивая и о чем-то напоминая… В детстве эту Шаповалову скорее всего называли Надюшей, и, судя по всему, она могла быть прелестным ребенком. А вышла из этого ребенка наводчица. Если бы тогда, когда ее звали Надюшей, кто-нибудь сказал ее матери, что из дочери вырастет наводчица, она наверняка плюнула бы тому человеку в глаза и навсегда отвернулась от него, прижимая к груди белокурую головку. Какая мать или отец поступили бы иначе, услышав такое предположение о своем ребенке?

Тени кранов с бадьями двигались по стеклянному экрану, как тени птиц, которые все время носят в своих могучих клювах в одном и том же направлении добычу и складывают ее в одном и том же месте. Светящиеся фары мотопоезда, приближаясь и удаляясь, пробегали по стене, противоположной окну, а иногда она вдруг осыпалась ливнем голубых и зеленых искр – это сварщики готовили под бетон новые блоки. Не поднимая головы от стола, Автономов безотчетно радовался тому, что, продолжая заниматься делом, он каким-то вторым слухом, а может быть и самой кожей, все время продолжал чувствовать стройку. Не глядя в окно, а лишь по трепетанию огней мотопоездов он безошибочно знал, что они обращаются по кругу от бетонных заводов к плотине через одни и те же промежутки времени. И ничего не должно было нарушить раз и навсегда налаженный ритм, даже эта музыка.

Больше всего в жизни он не любил, даже презирал в людях сентиментальность. Из таких никогда не бывает толку. Не то время, чтобы пускать по каждому поводу слезу и хвататься при виде каждого несчастного за сердце. Страна в походе. Если бы на войне солдаты задерживались у каждой могилы, то они и теперь бы еще не дошли до рейхстага. Вперед идут без оглядки. Смотри только на то, что перед тобой, а не на то, что под ногами. В конце концов все, что ты делаешь, ты делаешь не для себя, а для всей страны, ради ее будущего, а это такая цель, во имя которой приходится нести и жертвы.

Ближе к ночи в открытую фрамугу потянуло уже не свежестью, а сыростью большой воды, и Автономов закрыл ее. Музыка, все-таки мешавшая ему сосредоточиться над раскрытой папкой, теперь стала доноситься совсем издалека, глухо. В чересчур больших дозах музыка, как бы она ни была хороша, как, например, Скрябин, тоже может разбудить в человеке излишнюю чувствительность. Еще чего доброго, заслушаешься ее и не заметишь, как вода, наступающая со всех сторон из степи, нахлынет на тебя и утопит вместе с Саркелом. Находились же умники, которые в свое время советовали ту же коллективизацию разверстать не на два-три года, а на десять лет. Тогда бы и к началу войны у нас еще не было колхозов, а Гитлер со своим «Барбароссой» сидел бы и ждал?… То во время войны государство, как из своего амбара, могло брать в каждом колхозе и хлеб, и все остальное, что необходимо было для сражающейся армии, а то бы ломай шапку перед каждым единоличным двором. И кулак, конечно, немедленно бы вынул в тылу из стога вилы. Конечно, такие темпы коллективизации потребовали и особых, более крутых методов, но и уговаривать не было времени: фашизм у порога стоял.

Интересно будет спросить у Грекова: он и тогда возил за собой из колхоза в колхоз свои розы? С букетом в руке коллективизировал эту донскую Вандею? И надо не забыть спросить у него, какими еще розами теперь, через четверть века, встретили его в станице.

Жизнь – это тебе не роза с жемчугом росы, а если и роза, то с шипами почти такими же, как и на той проволоке, за которой еще приходится держать людей. Оля, конечно, пусть себе разучивает Скрябина – у нее впереди совсем другая жизнь. Странно было бы, если бы она сложилась у нее так же, как у Шаповаловой. Оля от самого рождения, если не считать отца, который всегда в отлучке, – круглая сирота, и совсем несправедливо будет, если судьба распорядится с ней подобным же образом. От одной лишь мысли об этом у него в груди появлялась какая-то брешь, в которую свободно начинала проникать эта музыка. Есть у нее, есть это свойство расслаблять человека. Если и на Олю этот Скрябин действует так же, а может быть, еще хуже, то совсем трудно придется ей в жизни. Но это, конечно, и не обязательно. Вон той же Шаповаловой наверняка не пришлось знать в жизни никакой иной музыки, кроме «Мурки».

В кабинете было совсем тихо, только шелестели страницы судебного дела, перелистываемые в папке. Какой там мог быть у нее Скрябин, если ей было всего девять лет, когда матери принесли похоронную об отце. Как и Оля, она тоже полусирота, с той только разницей, что у Шаповаловой все-таки жива мать. Хорошее, имя: Надя, Надежда, Надюша… Но еще неизвестно, без матери лучше остаться или без отца. Оказывается, в семье Шаповаловых, кроме Надежды, было еще трое. А Оля все же росла при родных тетках. Да и вообще хоть и жила не с отцом, ни в чем не знала отказа. Хочешь новое платье – получай, хочешь продолжать учиться музыке в Москве – поезжай.

С шорохом откидывались страница за страницей в папке, пока порученец не приоткрыл дверь из приемной и не произнес значительным голосом:.

– Ве-че.

Из батарей стоявших на приставном столике телефонов Автономов безошибочно выбрал белую, слоновой кости, трубку.

– Доброй ночи, товарищ министр, – сказал он клекочущим голосом. – Нет, в такое время спят только сторожа вневедомственной охраны.

В это позднее время можно было себе позволить и фамильярность с министром, потому что оба они принадлежали сейчас к числу бодрствующих одиночек, в то время как давно уже спала вся страна. На проводе, связывающем стройку с Москвой, стояла такая тишина, что в трубке было слышно затрудненно-прерывистое дыхание министра. Как всегда, его интересовало, сколько кубометров бетона уложено в плотину за минувшие сутки.

– Восемь тысяч кубов, – ответил Автономов. Министр по-ребячьи присвистнул в трубке.

– Вам известно, что это мировой рекорд?

– Может быть, и рекорд, товарищ министр, – спокойно сказал Автономов.

– Не может быть, а так и есть по самым точным данным. У американцев на Миссисипи самый высокий суточный был семь с хвостиком тысяч. Вам уже пора подумать об оформлении наградных листов. Где твой начальник политотдела?

Министр разговаривал своим обычным голосом, ничуть не повышая его, но казалось, что он находится в соседней комнате и беседует с Автономовым по внутреннему телефону.

– Я его послал ускорить переселение станиц.

– Топит донских казаков?

– Да, уже по ноздри. Но мы сейчас еще больше беспокоимся о своевременном вводе первой турбины.

– Это само собой, и все же за водой присматривайте, чтобы потом не пришлось прибегнуть к чрезвычайным мерам.

Несмотря на тысячу километров, разделявших их теперь, ночь и общая забота сближали их в этот час, и Автономов грубовато сказал:

– С вашей астмой, товарищ министр, давно полагается спать.

Министр не обиделся, лишь помолчал немного в трубку, с высвистами дыша, и в свою очередь сказал:

– Ты, по-моему, тоже не случайно не спишь?

– Наше дело совсем другое, мы смотрим на ваше окно.

– А мы смотрим на его окно, – понижая голос, сказал министр.

И Автономов почти шепотом переспросил:

– Не спит?

– Как всегда, до часу, а иногда и до трех. Привычка военных лет. Каждую минуту может позвонить. Но сегодня у меня будет для него хорошая новость, – и, обрывая разговор, министр строго сказал:

– Доброй ночи.

– Доброй ночи.

Белая, слоновой кости, трубка улеглась на свой рычажок на обычном месте.

Но, положив трубку, Автономов еще долго держал на ней руку. В голосе министра, когда он сказал: «Вам уже пора подумать об оформлении наградных листов», было и еще что-то такое, что не укладывалось в русло только этих слов. Но что же? И еще раз вслушиваясь в интонацию только что произнесенных слов, Автономов вспомнил другие слова: «Мы смотрим на его окно». И тут же все связалось. Да, да, вот оно. Сам по себе и от себя он, конечно, ни за что не стал бы произносить этих слов о наградных листах, если бы достоверно не знал, как отнесется к этому то окно, с которого он не сводит взгляда в этот глухой час ночи. И как же до этого не догадался Автономов со своим, как он сам иногда позволял думать о себе, звериным чутьем, что и самого-то звонка со словами о наградных листах наверняка не было бы, если бы до этого не блеснули они министру из того, главного, окна. Если бы не точно такой же полуночный звонок оттуда к министру. Автономов вдруг отчетливо представил себе, как их мог выговорить по ве-че знакомый всей стране глуховатый голос и как при этом окаменели лицо и рука министра, сжимавшая трубку. А над всем этим витала полночь, вся страна, все ее деревни, поля и города были объяты сном, и над ними вознеслось окно, видимое на всем земном шаре. Автономов даже встал с места при этой мысли, ему стало жарко. Если это так, а иначе и не могло быть, то, значит, и этот полночный звонок к министру оттуда, и последующий звонок министра сюда, соединились в одно целое, в одну неразрывную цепь, в то время как спала вся громадная страна. Только три окна по всей стране перемигнулись, блеснули друг другу и поняли друг друга. ' Ему стало так горячо от этих мыслей, что он уже не мог оставаться наедине с ними. Надо было поскорее туда, откуда наплывал этот металлический грохот. А все остальное потом. Всего лишь одним движением руки он закрыл и смахнул со стола папку на дно выдвинутого из тумбы стола ящика, и она легла там на такую же другую, которую перед самым отъездом принес ему Греков. Вот, кого теперь не хватало, чтобы поглубже заглянуть в эти дремучие синие глаза, когда Автономов будет рассказывать о словах министра: – Вам уже пора подумать об оформлении наградных листов.

Перед уходом он, как обычно, хотел выключить в кабинете свет, но раздумал: пусть над этой темной казачьей степью поднимается громада плотины с его окном, бодрствующим в то время, когда вокруг беспробудно спят все другие люди.

9

Еще издали он услышал из открытых окон звуки рояля. Приезжая к отцу на каникулы, Оля всегда привозила с собой целую папку нот,и разучивала их летом, но на этот раз ей особенно долго приходилось учить все один и тот же этюд.

Прежде он никогда не задумывался над тем, что занятия музыкой тоже могут требовать каторжного труда, и теперь не раз говорил Оле, что ее ноша, пожалуй, даже потяжелее, чем труд того же бетонщика на плотине.

Тихо открыв дверь, он остановился у нее за спиной. То ли Оля не захотела оглянуться, то ли не слышала его шагов, но она ни на секунду не прервала, даже не замедлила игру на рояле. Внезапно, глядя на ее руки, порхающие на клавишах рояля, он отчетливо представил себе другие, такие же, но только погрубее, и, бросив взгляд в окно, увидел под немеркнущим заревом фигурки на эстакаде. Перед пуском гидроузла все на плотине – и вольнонаемные, и ЗК, которые надеялись на амнистию, – вызывались работать в две смены…

Оля страшно удивилась и даже вздрогнула, когда отец вдруг положил ей на руки свою большую руку и глуховато сказал:

– Оля, пожалуйста, не играй больше эту вещь.

Испуганно и обиженно она взглянула снизу вверх своими большими, как у матери, глазами на темное лицо отца. Таким она еще не видела его. Еще больше удивилась она, когда он, отпуская ее пальцы и принимая свою руку, сказал:

– Прости, Оля. Не слушай меня.

10

По старой привычке еще довоенной жизни на погранзаставе Галина Алексеевна до возвращения Федора Ивановича домой со службы никогда не ложилась спать. В каком бы часу он ни вернулся. Давно бы пора уже ей было привыкнуть к тому, что у ее мужа такая беспокойная служба. Окна в домиках правобережного поселка погасли одно за другим, и лишь в конторе района и в доме у Цымловых они светились. Галина Алексеевна не могла себе и представить, чтобы Федор Иванович, когда бы он ни возвращался, съел холодный, а не мгновенно разогретый ею ужин. Так было всегда на погранзаставе, и она не собиралась менять этот порядок, заведенный в их доме. Успеет она, если будет надо, отоспаться и днем, прикорнув на диване на полчаса или на час. Ее дети – мальчик и девочка – беззвучно спали в своей комнате, а Она, раскинув на столе книгу, читала в который раз, как Любка Шевцова, Любка-артистка, хитрая, как лиска, пляшет перед одураченными ею фашистскими офицерами свой танец на краю бездны, и они, восхищаясь ею, теряют последние остатки ума, изображая из себя воспитанных джентльменов. Ах, Любка, Любка – сколько ни читала про нее Галина Алексеевна, столько раз и надеялась, что это всего-навсего какая-то глупая опечатка – последняя Люб-кина записка из гестаповской камеры: «Прощай, мама, твоя Люба уходит в сырую землю».

Отрываясь от книги, Галина Алексеевна скашива-лала глаза на циферблат стоявших в углу часов с маятником. Федор Иванович задерживался немного больше обычного. Еще неизвестно, чем закончится это ЧП, о котором он все-таки рассказал ей после обеда. Галина Алексеевна увидела, как в окне промелькнули фары. Какая-то машина проехала по улице, но огни ее пробежали дальше конторы правобережного района. Если Федор Иванович сумел разыскать Грекова по телефону, тот уже скоро должен приехать. Правда, ливень, зарядивший, как видно, на всю ночь, • мог еще больше размыть в степи дороги, но Галина Алексеевна знала, что ездит Греков на вездеходе.

Любка Шевцова закусывала с немецким офицером на придорожной зеленой мураве, когда Галину Алексеевну заставил обернуться шорох у нее за спиной. Сперва она решила, что это вошел Федор Иванович, неслышно ступая на носках, чтобы не разбудить детей, но тут же убедилась в своей ошибке. Это был совсем другой мужчина, и весь его облик показался Галине Алексеевне таким страшным, что она невольно бросила взгляд на именной маузер Федора Ивановича, висевший рядом на ковре. Ей достаточно было только протянуть за ним руку.

– Это не нужно, – должно быть, заметив ее движение, сказал ей незнакомый мужчина.

– Кто вы такой? – строго спросила Галина Алексеевна. И тут же предупредила, оглядываясь на комнату, в которое спали ее дети. – Но только говорите потише.

– Мне нужен Федор Иванович, – сказал мужчина.

Что-то в его голосе успокаивало Галину Алексеевну, но, всматриваясь в его лицо, она все еще не могла избавиться от чувства первоначального страха. Весь его вид внушал ей этот страх.

Это был смуглый и еще сравнительно молодой, даже красивый мужчина, но лицо у него было невероятно измученно и грязно, все руки были в свежих кровоподтеках и ссадинах, а мокрая одежда висела на нем клочьями.

– Если вы хотите видеть Федора Ивановича, вы можете застать его в конторе, – еще строже сказала Галина Алексеевна.

– Туда мне нельзя. Если можно, я дождусь его здесь. Вы позволите мне… сесть, – спросил он и тут же опустился на стул у двери, прислонясь спиной к притолоке. Галине Алексеевне показалось, что он прикрыл глаза, и она начала раздражаться. Мало того, что он далеко за полночь ворвался к ней в дом, он, кажется, не прочь устроиться здесь надолго.

– Почему же здесь? Идите немедленно в контору.

– Я хотел вернуться прямо на плотину, но в затоне трубу уже убрали.

– Какую трубу? – с изумлением спросила Галина Алексеевна. – Кто вы такой?

– Коптев.

И, опять прикрывая веки, он привалился к притолоке, грузно обмякнув на стуле всем телом.

Галина Алексеевна растерялась. Если это был тот самый ЗК, который задал Федору Ивановичу такую задачу своим побегом, то как же теперь он осмелился явиться прямо к нему домой, вместо того чтобы идти с повинной в контору? С нескрываемым негодованием она рассматривала его лицо и одежду. Он запрокинул голову, выставив небритый подбородок, и что-то подозрительно долго не открывал крепко зажмуренных глаз. Присматриваясь, она обратила внимание, как равномерно вздымается и опускается у него грудь. Оказывается, он уснул. Еще этого не хватало. Даже похрапывает. Черноволосая кругло остриженная голова упала на плечо. Сползая по стене, он все время клонится на бок и вот-вот мешком свалится со стула на пол. Не будет же она все время стоять над ним и следить, чтобы он не свалился. Если он действительно хочет дождаться Федора Ивановича, то пусть хотя бы встанет, пройдет в смежную комнату и спит там на кушетке до его прихода.

Галина Алексеевна стала трясти его за плечо.

– Гражданин… товарищ, – она не знала, как его называть.

…Она едва успела довести его до кушетки, когда за ее спиной в столовой зазвонил телефон.

– Я, Галя, еще задержусь, – услышала она в трубке голос Федора Ивановича, – должно быть, Греков где-то застрял. Ты меня слышишь? Что ты молчишь?

– Слышу, Федя, – еще не успев отдышаться, ответила Галина Алексеевна. Ей хотелось немедленно, не откладывая, все рассказать ему, но, во-первых, из смежной комнаты ее мог услышать этот ЗК и еще неизвестно, как после этого он себя поведет, а во-вторых, ей почему-то мгновенно пришло в голову, что до приезда Грекова она ничего рассказывать Федору Ивановичу не должна. Мало ли как это может на него подействовать и как ему взбредет поступить. Конечно, самое правильное в подобных случаях – немедленно взять этого беглого ЗК под конвой и предать лагерному суду, но что-то подсказывало ей, что в данном случае это решение не годится.

– Я тебя слышу, Федя, – повторила она в трубку, – и буду ждать. Но без Грекова не являйся. Я тебе не открою дверь.

Федор Иванович удивился:

– То есть как?

Галина Алексеевна оглянулась на дверь в соседнюю комнату.

– Скажи ему, что я сержусь на него еще за прошлый раз. За ним долг. – И Галина Алексеевна положила трубку на аппарат.

11

Даже вездеход еле тащился по размытой вконец дороге, то буксуя на одном месте и разбрызгивая во все стороны жидкую грязь, то ложась рамой на гребешок дороги между колеями, распаханными могучими скатами минских самосвалов, и часто захлебываясь, когда идущая навстречу потоком мутная вода заливала свечи и после этого мотор долго не хотел заводиться. Оставляя водителя за рулем, Греков вылезал из машины, подталкивая ее плечом или собирая по обочинам дороги и подкладывая под колеса камни, обломки старых досок, ветки вымытого водой из лесополос кустарника.

Уже перед рассветом добрался до правобережного крыла плотины.

Большое окно кабинета Цымлова, выходившее на плотину, светилось. Но хозяин кабинета, сморенный в многочасовом ожидании подкравшейся усталостью, спал, уронив на свой письменный стол голову, подложив под щеку руку. Правда, на скрип двери он тут же выпрямился за столом, мигая широко расставленными глазами.

– Ничего нового? – с порога спросил Греков.

– К-как в в-воду к-канул, – вставая за столом, развел руками Цымлов и, перестав заикаться, стал жаловаться ему плачущим голосом: – Ведь как подвел, я же опять подал бумагу о расконвоировании Автономову. Как теперь ему на глаза показаться? – Федор Иванович Цымлов вдруг пророкотал голосом Автономова: – «Ну, что же мне теперь с тобой делать, великий гуманист?»

– Нет, Федор Иванович, он не так скажет, – опускаясь в большое, кресло, приставленное к столу Цымлова, возразил Греков. – Он спросит: «Ну, два великих гуманиста, кто теперь будет ваши подштанники отмывать?»

Цымлов даже за голову схватился:

– Ай-яй!

Греков почти грубо прервал его:

– Но больше всего Коптев сам себя подвел.

И, встречаясь с взглядом Цымлова, он стал рассказывать ему о том, о чем полночи неотступно думал, пока вездеход вез его из района по размокшей дороге.

12

– Так это же в корне меняет дело, – дослушав его до конца, ни разу не прервав, вдруг повеселевшим голосом сказал Цымлов. Предупреждая вопрос Грекова, он повторил: – Да, меняет. По крайней мере, теперь у нас появился хоть какой-то, – он запнулся, – п-проблеск, и м-мы, пока можем…

– Скрывать? – хмуро подсказал Греков.

Цымлов уверенно сказал:

– Так или иначе, он где-то здесь близко.

– Но не дурак же он, чтобы самому в петлю лезть.

– А вы думаете, Василий Гаврилович, он от большого ума решился на такой шаг? От отчаяния. Я за последнюю неделю на объектах два или три раза сталкивался с ним. Н-на себя не стал похож. Мне больше всего себя надо в-винить, не надо было ему говорить, что после расконвоирования к нему сможет и н-невеста приезжать…

Греков смотрел на скуластое лицо Цымлова с широко расставленными глазами и думал: откуда такие берутся люди? За побег ЗК ему, конечно, не избежать нагоняя, а может быть, и более сурового наказания, но не больше, чем грозного дисциплинарного взыскания в приказе Автономова. В правобережном районе дела идут хорошо, а перед окончанием стройки уже заполняются наградные листы, и ни за что теперь не захочет Автономов лишиться лучшего из начальников районов. А за сокрытие побега, какой бы ты ни был герой, – немедленное и полное разжалование, исключение из партии и тюрьма. Закон беспощаден. В данном случае он не станет даже разбираться, действительно ли был виновен или же невинно осужден тот, кто бежал, а безоговорочно и по всей строгости накажет как за соучастие в преступлении и того, кто скрыл факт побега.

– Ну еще день-другой можно потянуть, – сказал Греков, – хотя и в это верится плохо. Из вашего же окружения может просочиться. Фильтрация, как вы знаете, возможна и сквозь бетон.

– Сквозь плохой, Василий Гаврилович, а я со своими людьми уже на третью стройку собираюсь кочевать. – Цымлов опять начал заикаться: – П-правда, один все-таки есть.

– Козырев?

– Да.

– Все еще метит на место начальника района?

Цымлов смущенно почесал в затылке и совсем перестал заикаться.

– Но и на этот раз его номер не пройдет. Во-первых, как вы уже знаете, я его на корчевание леса послал, а во-вторых, пульповод забыли убрать на его дежурстве.

– Что ж, подождем еще, – вставая, сказал Греков. – Если, конечно, у Автономова здесь, – он кивнул на телефон, – другой разведки нет.

– Кроме Козырева, никого не должно быть, – горячо заверил его Федор Иванович. И, не принимая протянутой руки Грекова, поспешно добавил: – Нет, Василий Гаврилович, на этот раз мне приказано вас ни за что не отпускать.

– Это еще что за новости?

– За минуту до вашего приезда Галина Алексеевна звонила, чтобы я и не появлялся без вас.

13

Когда Галина Алексеевна ввела их в комнату, смежную с той, в которой ни о чем не подозревая, спали дети, ее ночной гость все так же лежал навзничь на кушетке. Спал крепко и, как видно, без всяких сновидений. Как будто лежал не на кушетке в чужом доме, а где-нибудь на лугу, на копне сена. И на лице у него с крепко зажмуренными глазами было удивительно спокойное, даже счастливое выражение. Никакие, должно быть, тучи или предчувствия не витали над его лбом, покрытым мелкими бисеринками пота.

Греков и Цымлов долго смотрели на него, потом переглянулись и, к удивлению Галины Алексеевны, ничего не сказали друг другу. Перед ними лежал человек, который причинил им за это время страшно много беспокойства и который с точки зрения закона являлся преступником уже по одному тому, что осмелился бежать от закона. Даже если он и не был виновен, произошла судебная ошибка, он все равно должен был искать справедливости в установленном порядке. А теперь он, совершив побег, поставил себя в один ряд с теми преступниками, которым по их заслугам положено было находиться в зоне. Судебная ошибка не дает права на совершение преступления, даже во имя исправления этой ошибки.

И тут их слуха коснулся шепот третьего человека, женщины, которая, стоя рядом с ними, тоже смотрела на спящего, на его смуглое безоблачно-счастливое лицо со слегка приоткрытым ртом и синевато поблескивающими зубами.

– Не нужно на него смотреть, – сказала Галина Алексеевна, – он может проснуться. Видите, как он измучен. Спит как младенец. Конечно, закон есть закон, но ведь он-то знает, что невиновен, и какое ему было дело до вашего закона.

14

Когда Греков вышел от Цымловых, свинцовый блеск воды, нависающей над незатопленной ниже плотины степью, уже выступал из зеленой утренней дымки. Всего за неделю бурных ливней вода доползла по бетонной шубе верхнего откоса плотины до средины. Да и вообще с того дня, когда Греков последний раз приезжал из станицы на стройку, все как-то сразу изменилось. Уже можно было и по верху плотины проехать на машине с правого берега на левый по новому глянцево черному шоссе. Справа от него Дон, скупо процеживаясь сквозь плотину и возвращаясь внизу в свое старое русло, таял в мертвеющем желтом займище.

Приехав на эстакаду и по привычке взглянув прежде всего наверх, Греков удивился, увидев за стеклом диспетчерской будки не Тамару Чернову, которая обычно дежурила в эти часы, а незнакомого, внушительной наружности мужчину с лихо закрученными черными усами. И не властное, хотя и нежное сопрано Тамары раскатывалось теперь над плотиной, а его громоподобная октава. С таким голосом, как у этого нового диспетчера, на фронте по меньшей мере можно было бы командовать полком.

Но что-то, как сразу же заметил Греков, ни эта октава, ни усы не помогали ему поддерживать на эстакаде необходимый порядок. Все четыре башенных крана неподвижно стояли, сдвинув клювы стрел вместе, как будто о чем-то совещаясь, а под ними на подъездных путях можно было разглядеть самую обыкновенную пробку из нагруженных бадьями с бетоном и свободных мотоплатформ.

Тут же поискав глазами на эстакаде, не нашел Греков и знакомого навеса на подпорках, с которым обычно кочевал по плотине Федор Сорокин. На прежнем месте – на смыкании правого крыла плотины с эстакадой его уже не было – там теперь стоял компрессор. Обычно Федор Сорокин не задерживался больше двух-трех суток на одном месте. Когда его начинали теснить машинами или арматурой, он тут же переселялся. С помощью одного-двух ребят ему не составляло труда взять и перенести на новое место всего только лист железа, четыре столбика, столик и, самое главное, телефон с длинным кабелем, который сразу же можно было подключить к линии связи в любом пункте.

На этот раз Греков увидел его навес уже на самом стыке песчаной плотины с ее железобетонной частью. Отсюда Федор Сорокин мог наблюдать и за укладкой бетона по откосу плотины и за монтажными работами на ГРЭС. Как из ястребиного гнезда, отсюда можно было видеть и всю замшево-серую бетонную шубу на обращенном к морю склоне плотины.

Но и вышний западный ветер здесь цеплялся своим крылом за жестяной навес так, что, казалось, вот-вот сорвет его и унесет вместе с подпорками в новое море. Когда Греков приблизился к навесу, Федор Сорокин лежал грудью на столе и, дергая себя пальцами за русый хохолок, что всегда было у него признаком крайнего возбуждения, кричал в телефонную трубку:

– Я тебе повторяю, что он еще с вечера выехал из райцентра. Значит, звони Цымлову домой. – Судя по всему, Федор разговаривал по телефону с Валей Антоновой, которая дежурила теперь на коммутаторе. И, чем дольше длился их разговор, тем сильнее он дергал себя за хохолок, угрожая выдернуть его с корнем. – Рассматривай это как задание комитета. Всё. – Он бросил трубку.

– Если я тебе так срочно понадобился, то зачем же на телефонистку кричать, – спросил у него за спиной Греков.

Федор обернулся, растерянность и смущение на какую-то долю секунды сделали его лицо жалким, но без всякого перехода и не оправдываясь, он заговорил:

– Все, Василий Гаврилович, пропало. Подсчитывали, распределяли, а он взял и одним махом… Греков еще ничего не мог понять.

– Кто?

– Все поломал и запутал…

– Без крика ты не можешь рассказать? – сердито перебил его Греков.

Федор взглянул на него страдальческими голубыми глазами.

– Со вчерашнего утра, Василий Гаврилович, все шло сверх ожидания. Ни единой осечки. Платформы с бадьями прибывали секунда в секунду, когда их могли зацепить краны и арматура уже была в опалубке. За первый час уложили двести сорок кубов, за второй – двести сорок семь, за третий – уже двести девяносто. И так до восьми вечера, когда должна была заступить на смену Чернова. Но она не заступила.

– Почему?

– По приказу Гамзина за невыполнение указаний начальника района и грубость при исполнении служебных обязанностей.

– Она, конечно, никогда не отличалась ангельским характером, но как диспетчер.„

– Это, Василий Гаврилович, вы ему скажите. Он уже с утра к ней придирался. А на самом деле, Василий Гаврилович, не за грубость, а за полную и решительную отставку, которую от Тамары получил, когда Игорь вернулся из станицы с ее дочкой. Гамзин, видно, еще на что-то рассчитывал и повадился к ней в диспетчерскую через каждый час. Я все время боялся за Игоря, как только Гамзин выйдет оттуда, он останавливает над ним бадью на тросе и держит. Кончилось тем, что Тамара включила динамик и на всю эстакаду заявила, что ей уже надоели эти визиты и если Гамзин немедленно не уйдет из диспетчерской, она вынуждена будет сама уйти.

– По динамику?

– На весь район. И он придрался, чтобы заменить ее этим махновцем с усами. Вы сами могли убедиться, какой из него диспетчер. Под кран, куда уже подошла платформа с бетоном, он подает и новую, а рядом крановщики стоят, и мотопоезда сбились на круге. Когда в диспетчерской распоряжалась Тамара, все жаловались, что из-за кубометра бетона она не пощадит родного отца, а теперь… – Федор безнадежно махнул рукой.

– Где она сейчас?

– В общежитии. Сама заварила кашу и сама же теперь загорает, – с мрачной яростью сказал Федор.

В это самое мгновение стало слышно на эстакаде, как в связь включился Автономов. Из всех динамиков на столбах раздался его голос:

– Гамзин, почему отказываешься от бетона? Почему мне звонит начальник бетонного завода?

– Это временная задержка, Юрий Александрович, – ответил голос Гамзина, – небольшая перегрузка.

– Я не слышу диспетчера Черновой.

– Я был вынужден ее отстранить.

– За что?

– Она, Юрий Александрович, уже почувствовала себя министром.

Греков видел, как Федор Сорокин поднял голову к потрескивающему на столбе динамику, и на его лице можно было прочитать все, что его сейчас обуревало: и нескрываемое удовольствие; и презрение к словам Гамзина, которые были ложью; и надежда, что это не может ускользнуть от того, в кого Федор так верил.

Но в динамике только потрескивало, молчание Автономова затянулось. А может быть, он и вообще ничего больше не ответит, удовлетворившись объяснением Гамзина. В конце концов, Тамара Чернова всего лишь диспетчер и совсем не обязательно начальнику стройки публично ссориться из-за нее с начальником района.

Но Автономов не отмолчался. Когда все на эстакаде, в том числе и Греков с Федором, уже перестали надеяться, опять взрокотал его голос:

– Отелло мстил крупнее.

Никакими другими словами и никаким другим способом нельзя было бы уничтожить Гамзина столь бесповоротно. Обычно из всех зазубрин в характере у Автономова всего труднее Грекову было мириться с его беспощадными приговорами людям. Одним только вскользь брошенным словом он мог уничтожить человека, тут же об этом забывая и удивляясь потом, что люди об этом помнят. Но за эти только что услышанные слова Греков был согласен простить ему многое.

Вскоре он увидел, как Гамзин вышел из своего КП на эстакаде и, ссутулив покатые плечи, с непокрытой лысеющей головой, побрел по плотине, по рельсам. Свою шляпу он, должно быть, забыл на КП. Машинист въезжающего на эстакаду поезда с бадьями долго давал ему предупредительные сигналы и все же вынужден был резко затормозить, почти толкнув его буфером. Только после этого Гамзин взглянул прямо перед собой, молча обошел мотовоз и стал спускаться с откоса плотины к поселку.

И вот уже над эстакадой и котлованом ГРЭС вместо громоподобной октавы разнеслось сопрано Тамары Черновой. Услышав его, все вдруг сразу подумали о том, о чем за эти часы почти успели забыть. Пока

Чернова отсутствовала, все думали только о том, что при ней еще никогда не случалось на эстакаде такого затора. Теперь же, увидев за стеклом будки ее кукольную головку, все мгновенно вспомнили еще и о том, какой у нее характер. И тому, кто первый успел об этом забыть, первому же и пришлось вспомнить.

Тамара раздельно и отчетливо, так, что каждое ее слово было слышно всем, осведомилась у крановщика Матвеева, не уснул ли он там на перине под облаками, а если нет, то почему ловит ворон и не берет с платформы бадью с бетоном. Все, кто был во все посвящен, онемели и немедленно воспылали к Тамаре негодованием за ее неблагодарность. Но только не сам Игорь. Нет, он не уснул под облаками. После выговора, полученного от Тамары, он еще секунду, не больше, продолжал оставаться в оцепенении, слушая эхо ее голоса над эстакадой, и тут же стрела его крана, захватив с платформы мотопоезда бадью, отнесла ее под эстакаду в блок и, опорожнив, вернула на платформу. А диспетчер Чернова уже во всеуслышание гоняла машинистов мотопоездов за то, что они оборачиваются по рельсовому кругу от бетонного завода до эстакады и обратно как черепахи.

И потом все услышали, как опять включился в связь Автономов, спрашивая у диспетчера сводку об укладке бетона в железобетонную часть плотины.

– Пятьсот семьдесят кубометров, – ответила Тамара Чернова.

Услышали все и то, как Автономов при этом заявил:

– Приглашайте на свадьбу.

– У вас все? – надменно поинтересовалась Тамара Чернова.

– Только не зазнаваться, – предупредил Автономов.

И он коротко засмеялся. Можно было понять, что иного ответа от диспетчера Черновой он не ожидал.

15

Теперь можно было и Грекову ехать в управление к Автономову. Еще на правом берегу он узнал, что после того как дочь Автономова внезапно уехала в Москву, его опять уже с семи часов утра можно застать на месте.

Встретил он Грекова в своей обычной манере, не вставая из-за письменного стола:

– Тебя там не завербовала какая-нибудь казачка?

– Еще нет, – в тон ему ответил Греков.

– Смотри, Валентине Ивановне доложу, – Автономов бросил изучающий взгляд на Грекова. Не вступая в борьбу с его взглядом, Греков перевел глаза на стеклянный экран с плавающими по нему силуэтами кранов и вспышками электросварки.

– А не загордишься ли ты, если я скажу, что с каждым днем мне все больше недостает твоего мрачного лица? Пожалуй, в будущем нам не следует расставаться на такой длительный срок.

– Чем же оно тебе показалось мрачным?

– Во всяком случае, без признаков бурного веселья. – Зеленовато-желтые зрачки у Автономова мерцали. – А еще, мне кажется, уже пришло нам время и поскрежетать в интересах дела сталью. Давно не скрещивал с тобой клинок. Вот и теперь ты, конечно, нагрянул ко мне из станицы неспроста. Выкладывай.

Так и было: опять на Автономова накатило. То, что Греков лишь пожал плечами, уже не на шутку вывело его из себя.

– Нет, на этот раз перехватить инициативу я тебе не дам. Ты что же, хочешь, чтобы я здесь так и варился в собственных грезах, как рак в пиве, и совсем не знал, что творится у меня под носом?

Глаза у него уже побелели, из радужной глубины зеленовато-желтых зрачков поднялась муть.

– Всего, конечно, и ты не можешь знать…

Перебив его, Автономов совсем по-львиному взмахнул гривой волос.

– Удивляюсь, Греков, как даже такие, не совсем обиженные своими родителями люди, могут на всю жизнь оставаться в плену готовых формул.

– И на той спасибо.

На миг Автономов остановился с полуоткрытым ртом. Вдруг напомнил он Грекову какую-то рыбу, заглотнувшую воздух,

– Мне казалось, что за это время ты тоже для разговора со мной созрел. – Сквозь паутину тросов, которую сплетали и расплетали над эстакадой крановщики, проступал конус сторожевой вышки. Автономов перехватил взгляд Грекова: – Чем ты так залюбовался?

– Только тем, что на этом свете, оказывается, нет ничего такого, что не было бы выдумано до нас.

– То, что ты еще и философ, я давно знаю. Но, как тебе известно, философы древности только объясняли мир, тогда как на нашу долю выпало другое. Ты догадливый, Греков, именно для того, чтобы побеседовать на эту тему, я теперь и ждал тебя. Ни часом позже, ни часом раньше. По всем телефонам целые сутки подряд не мог тебя разыскать, значит, думаю, не зря маскирует следы и с утра нагрянет с какой-нибудь новостью. Примерно уже представляю с какой. Ну, давай раскручивай эту грамоту, которая у тебя в руке. Я вижу, на тебе лица нет, ты что же это, над ней не спал?

Греков кивнул:

– Над ней.

– Специально для меня?

– Да.

– Лестно. Ну что ж, клади на стол. Я тебе уже сказал, что более или менее догадываюсь о чем.

Читал Автономов тот листок, который положил перед ним на стол Греков, внимательно и долго. Надев очки, с которыми в лице его всегда выступало что-то совиное, медленно водил глазами из строки в строку. Когда зa это время два или три раза начинал звонить телефон, он, сняв трубку, опять опускал ее на рычажок, а когда однажды заглянуло в дверь лицо порученца, так красноречиво ткнул оттопыренной ладонью в его сторону, что тот мгновенно испарился.

Дочитав, Автономов снял очки, аккуратно сложив дужки, спрятал их в футляр и только после этого с явной грустью взглянул на Грекова.

– В общем, придраться не к чему, как говорится, факты упрямая вещь. Только мне-то ты, пожалуйста, не темни, что и самого побега не было. Как это тебе удалось обставить, я еще не разобрался, необязательно разберусь. И непременно доберусь до Цымлова. Ну, а раз побега не было, то и пересуд возможен, да? Так надо понимать?

– Так.

– И когда же, по-твоему, этот пересуд?

– Чем скорее, тем лучше.

Автономов исподлобья взглянул на него.

– До бюро обкома или все-таки можно после бюро?

– Какого бюро? – с искренним удивлением спросил Греков.

– Того самого, на котором помимо саботажа твоих вандейцев в Приваловской будет разбираться и твое персональное дело, уважаемый начальник политотдела стройки и особоуполномоченный обкома товарищ Греков.

Всего чего угодно мог ожидать от него Греков, но только не того, чтобы он мог так тяжеловесно шутить. Автономов усмехнулся одним углом рта:

– Нет, представь, не шучу. Пока вы с Цымловым прокручивали свой вариант с алиби Коптева, кое-кто срочно прокручивал другой. Пока ты где-то валандался, мне уже доложили, что по твоим горячим следам звонил в райком сразу по двум доносам второй секретарь обкома Семенов. Тебе в станице человека с фамилией Шпаков не приходилось встречать?

Греков не поверил.

– Не может быть.

– Все может быть, когда замешана женщина, – нравоучительно заметил Автономов. – Об остальном я, как видишь, тебя не спрашиваю, потому что по твоему лицу вижу, что брехать ты за свои полвека жизни так и не научился. И допрашивать тебя не собираюсь, это не по моей части. Но на бюро обкома тебя допрашивать будут. В том числе и по телеграфному доносу номер два за подписью – как ты думаешь, чьей?

– Уполкомзага Цветкова?

– Правильно. А это уже не весовщик колхоза, у которого с тобой из-за какой-то учительницы счеты. Как видишь, я о твоих станичных баталиях если не все, то кое-что знаю. И из-за этого даже должен вместе с тобой на бюро обкома быть. С той только разницей, что я заранее поеду на пароходе, чтобы по пути еще раз на твоих, но уже ниже плотины, вандейцев посмотреть, а ты должен за эти два дня, не без помощи вышеупомянутой Махровой, – Автономов поднял двумя пальцами за угол исписанный крупным почерком Грекова лист бумаги, – окончательно приваловский узел развязать. И в пятницу встретить меня на пристани в Ростове. Кстати, можешь заверить ее и от моего имени, что через неделю, самое большее две, ее сокол будет ей на ночь косу расплетать. Вслед за тобой я в Приваловскую высылаю еще колонну из ста машин. Прямо подгоняйте к каждому двору и без всяких разговоров грузите. И церковь, если потребуется, на колесах перевезем. Пусть молятся о своей бывшей донской Атлантиде. – И уже у самой двери Грекова догнали его заключительные слова: – Кстати, Валентина Ивановна тоже поедет со мной на пароходе в «Гидропроект» за окончательно скорректированным проектом рыбохода. Пятый раз переделывают. Иначе неграмотная рыба может заблудиться, в каком теперь месте ей надо будет подниматься на нерест.

16

После того как Греков ушел, Автономов минут пять неподвижно сидел в своем полукресле, уткнув в грудь подбородок. Порученец, открывший дверь в кабинет, с тревогой заключил, что он опять уснул прямо за столом. «Так недолго и до инфаркта», – порученец даже вздрогнул, тут же отчетливо представив себе, как совсем другой человек занимает это полукресло, на котором теперь грузно ссутулился Автономов. Опять нужно будет привыкать, притираться к характеру нового начальника, а возраст уже не тот, и застарелый радикулит давно уже лишил спину той гибкости, которая необходима во взаимоотношениях с любым начальством. С Автономовым было невыносимо трудно, каждую минуту можно было ожидать от него то ли неожиданного звонка домой с вызовом в управление в ночь-полночь, то ли срочной командировки вместе с хозяином. Без сопровождающего Автономов ездить не любил. Но и к другим неожиданностям в характере Автономова, семь лет после войны кочуя с ним со стройки на стройку, уже можно было примениться. А как предугадать характер нового начальника и избрать ту линию поведения, которая должна будет соответствовать его капризам?…

Порученец осторожно прикрыл дверь в кабинет к Автономову и строго-настрого предупредил секретаря-машинистку, чтобы никто не прорвался, потому что хозяин будет занят безотлагательным делом. Порученец сам перевел рычажок на эбонитовом щитке, выключив телефоны к Автономову, и выпроводил из приемной приезжего инженера из «Главэнерго», начальника женского лагеря и парикмахера, привыкшего являться в приемную к начальнику управления к этому часу. Каково же было удивление порученца, когда вскоре послышался звонок, вызывающий его в кабинет. Ни тени сна или утомления не увидел он на лице Автономова.

– Какой это умник догадался телефоны отключить? – И, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, Автономов приказал: – Соедини меня с Козловым.

Еще больше удивился порученец, когда Автономов, ни словом до этого не заикавшийся о возможной поездке в Ростов, сказал своему первому заместителю в трубку:

– Тебе, Степан Афанасьевич, придется заменить меня дня на три. Зовут на бюро обкома, но я решил ехать не машиной, а спущусь на пароходе, чтобы самому убедиться, как теперь чувствует себя на пайке батюшка Дон. – Автономов не удержался, чтобы не напомнить: – Монтаж и дренаж. – И, положив трубку, все больше ввергая своего порученца в удивление, он приказал ему: – Позвони в порт, узнай, когда отходит в Ростов пароход. – Через пять минут он уже снова потребовал порученца в кабинет звонком.

– Узнал?

– Завтра в семь утра.

Автономов помолчал, не отпуская порученца из кабинета, и, когда снова поднял голову, тот увидел у него в глазах два огонька. – Забронируй две одноместные каюты. – Помолчав, добавил: – В разных концах парохода.

Когда еще минут через десять порученец сообщил ему, что каюты забронированы, Автономов бегло улыбнулся одним углом рта. Порученец не помнил, когда бы он еще был свидетелем, как нечто похожее на смятение отразилось на лице и в голосе Автономова.

– Но ты со мной завтра не поедешь.

Порученец подумал, что ослышался, но Автономов уже без всякой тени смятения взглянул на него с той насмешливостью, за которой его помощник явственно разглядел надвигающуюся бурю:

– Ты что же думаешь, я не могу без няньки обойтись? Во второй каюте поедет инженер «Гидропроекта» товарищ Грекова.

После этих слов порученец уже перестал удивляться. Была та область в его взаимоотношениях с Автономовым, в которую он с первого же дня своей службы при нем положил себе за правило никогда и ни в какой форме не вторгаться. Ни при каких обстоятельствах. Правда, обычно порученец сопровождал Автономова во всех без исключения поездках не только в Ростов, но и в Москву. Но Автономов тут же и пресек его последние сомнения:

– Невелик барин возить за собой свиту, проедать народную казну. – Он помедлил и, пристально вглядываясь в лицо порученца, все-таки счел необходимым пояснить: – По этим несознательным рыбцам и сазанам пришло уже время все точки поставить над «і».

17

Пароход шел вниз по течению Дона, взъерошенному встречным ветром. Блистающий под утренним солнцем Дон клином все шире раздвигал степь, вымывая из правобережных яров красную глину, а из левобережных – мелкое серебро песка. Проросшие сквозь песок коричневые, белые и красные корни смешанного леса, как большие пауки, шевелили под ветром мохнатыми, в бахроме тончайших отростков, лапами. Под ними вода зияла черными зеркалами, а лес, отражаясь в ней и зыбко расплываясь по поверхности, доставал зубцами своего гребня бортов парохода. Стволы отраженных деревьев причудливо колыхались на волнах, разгоняемых пароходом, изламываясь и потом опять, как в зеркале, застывая в воде.

Был этот лес в недрах Дона темнее и, казалось, гуще того, который гляделся с яров в воду.

Когда Валентина Ивановна, не выходившая из своей каюты до полдня, спустилась пообедать в ресторан, она сразу увидела там Автономова. Он сидел за столиком спиной к ней, один. Увидел он ее, когда она уже выходила из ресторана, и, отодвинув от себя тарелки, встал и пошел за ней. Он догнал ее на палубе, когда она, перегнувшись через борт, уже смотрела в зеркало подзелененной лесом воды.

– О чем? – тихо спросил он, останавливаясь рядом и.тоже облокачиваясь на барьер.

Она не удивилась и не ответила, только вскользь оглянулась на него, опять продолжая смотреться в сверкающее зеркало, в котором лес цеплялся своими ветвями за лопасти парохода.

Стройка осталась позади, тишина стояла над водой и над берегами Дона. Погромыхивающая под палубой машина не нарушала ее. Доносились голоса птиц из левобережного леса, а справа тянулись голубино-сизые бугры, меж которыми иногда вдруг вспыхивали тусклое золото пшеничной стерни или черный глянец свежей пашни.

Остался позади и удушливый смрад цементной пыли, смешанный с гарью электросварки. Пахло только летней водой.

Автономов вдруг стал рассказывать Валентине Ивановне, как очень давно жили на этих берегах хазары, половцы, ногайцы, а когда уже поселились казаки, царь Петр, который спускал из-под Воронежа свой флот к осажденному Азову, собственноручно посадил на этих глиняных склонах цимлянскую лозу.

Ничего из того, о чем рассказывал он Валентине Ивановне, не было такого, о чем бы она не знала, но ей интересно было его слушать.

Почти на каждой станичной или хуторской пристани он по ребристым сходням спускался с парохода на берег, чтобы купить и принести ей свежих помидоров, вяленых рыбцов и чебаков, вареных раков. Шумны были в это время года прибрежные донские базары. Казачки наперебой зазывали Автономова, каждая к себе, и им нравилось, как он с ними торгуется. Явно нравился и сам.

Переговариваясь и переругиваясь с ними, он переходил от одной корзины к другой, роясь в яблоках, выбирая спелую кисть винограда и, сложив лодочкой ладонь, пробуя молоко. Иногда они беззлобно гнали его:

– Все перелапал.'

– Полмахотки выпил!!

– Вот я тебе дам толпешника!!!

Валентина Ивановна, наблюдая все это с борта парохода, смеялась. Она уже не помнила, когда бы еще ей было так весело. Ветер загибал у нее поля соломенной шляпки, она придерживала ее рукой. Но все же она не убереглась от солнца, и вскоре лицо у нее запылало.

Когда Автономов, возвращаясь на пароход, опять

останавливался рядом с ней у борта, казачки ревниво кричали ему:

– Корми свою жену получше!

– Она у тебя выезженная.

– Гляди, переломится.

На одной хуторской пристани казачка со щеками такими же красными, как и помидоры у нее в корзине, сложив ладони трубой, крикнула Валентине Ивановне:

– Ты бы нам своего сокола позычила на одну ночь.

При этом Автономов взглянул на Валентину Ивановну. Она сделала вид, что не заметила его взгляда. Он ни на что не претендовал, но и не отходил от нее ни на шаг. И это был совсем не тот Автономов, которого она привыкла видеть на стройке. Все другие люди, тоже ехавшие на пароходе со стройки в Ростов, уже узнали его, хотя и увидели его впервые не в кителе, а в летних рубашке и брюках, в желтой из простой соломки шляпе, чуть-чуть надвинутой на лоб. Знакомые со стройки здоровались с ним. Капитан парохода несколько раз подходил к нему, заговаривая, а женщины, гуляя по верхней палубе, старались пройти мимо того места, где он стоял у борта или сидел на скамье рядом с Валентиной Ивановной. Ее они окидывали оценивающими завистливыми взглядами.

Вскоре и не только те, кто ехал со стройки, уже узнали, что на пароходе сам Автономов. Но и не только этим он приковывал к себе взоры. Валентина Ивановна и раньше замечала в нем что-то такое, что притягивало к нему людей и давало ему власть над ними. Она сама на себе испытала, как трудно этому не поддаться. Но теперь, все два дня, он был почти робок с ней, и она чувствовала, что в этом-то, может быть, и таилась опасность.

Она стала реже выходить из своей каюты, но всякий раз, когда, спасаясь от духоты, все же поднималась на палубу, он тут же подходил к ней.

На второй день она спустилась в каюту вечером совсем рано с твердой решимостью не выходить до утра. Но ей не спалось. В каюте было нестерпимо душно. Сквозь ребра жалюзи сочилась сырость, но даже она не смягчала горячего дыхания ветра. Он нес с собой из июльской степи запахи пылающих под резиновыми колесами дорог, только что скошенной соломы и преждевременно вянущей от зноя травы. Лишь однажды сквозь жалюзи потянуло мимолетной свежестью: где-то в степи прошел дождь и смочил полынь, летнюю пыль. А вскоре разминулась с пароходом баржа со строительным лесом и окутала все запахом смолы и хвои.

Почти все встречные баржи и караваны буксируемых судов, с которыми перекликался пароход, везли свои грузы в одно и то же место – на стройку. Недаром Автономов часто напоминал на диспетчерках, что на стройку работает вся страна.

Не спалось Валентине Ивановне еще и потому, что каменно жесткой была плотно спрессованная подушка, набитая то ли пенькой, то ли ватой, мимо ее окна все время слонялись пассажиры, а потом прямо под окном устроились двое влюбленных и стали целоваться. Он уговаривал ее сойти в станице Раздорской на берег и перебыть там до следующего парохода, а она возражала ему, что может опоздать к началу экзаменов в медучилище.

– Из Раздорской до Ростова ходит автобус. Сейчас пойду узнаю расписание, – решительно сказал возлюбленный будущей медсестры.

Валентина Ивановна не стала дожидаться, чем закончится его поход, встала и вышла на палубу, не сомневаясь, что ее немедленно встретит там Автономов. Она не ошиблась.

– Я не хочу, чтобы из-за меня вы умерли с голоду, – сказал он ей с обезоруживающей откровенностью. – Спустимся в ресторан.

В ресторане никого уже не было, все пассажиры успели поужинать. Автономов заказал к ужину бутылку цимлянского, и когда стал наливать его в бокал Валентины Ивановны, она не протестовала. Ей показалось, что и цимлянское было на вкус точно таким же, как все эти запахи степи, воды и леса, которые все время окутывали ее, пока пароход плыл среди яров к низовьям Дона.

Ужинали почти совсем молча. Матрос, шаркающий шваброй между столиками ресторана, несколько раз задевал их ноги, недвусмысленно напоминая о позднем времени.

Встав из-за столика, они поднялись из ресторана по крутой лестнице и быстро пошли друг за другом к каютам по длинному коридору. Валентина Ивановна слышала за своей спиной дыхание Автономова. Ей надо было поворачивать к своей каюте в левый отросток коридора, а ему продолжать идти до самого конца, но он молча повернул вслед за ней. Когда она остановилась у своей каюты и стала нащупывать ключом в двери замок, он положил ей руку на плечо. Оглянувшись и заступая дверь в свою каюту, она увидела прямо перед собой его глаза, блестевшие в полутьме коридора, и сказала:

– Не будем, Юрий Александрович, так заканчивать нашу поездку.

Отступая от двери в сторону, он низко склонил перед ней голову.

Рано утром на новой набережной в Ростове их встречал Греков. Автономов уже опять переоделся в свой обычный китель и, свежевыбритый, с бело-розовым лицом, спускался по рубчатому трапу вслед за Валентиной Ивановной с парохода.

– Жену твою сдаю в целости и сохранности, – здороваясь, сказал он Грекову. И тут же сменил насмешливый тон на деловой: – Ну и как же твоя станица?

– Уже в пути, – ответил Греков.

У Автономова желваки вздрогнули и застыли над белой каемкой подворотничка, все лицо у него потвердело.

– Тогда пусть докладывает второй секретарь товарищ Семенов на бюро. Он за эти дни по всем телефонам факты собирал. А у нас еще есть время позавтракать на поплавке.

18

На асфальтовой площадке, сбоку четырехэтажного особняка, в котором раньше размещалась городская дума, сбились автомашины. Даже при беглом взгляде на них можно было увидеть, что съехались они сюда из сельских районов области. Только оттуда и могли они привезти на своих буферах и скатах стебли с репьями и клубки перекати-поля. И только там могли запастись запахом хлебных токов и овечьих тырл, не заглушаемым даже многочисленными запахами города.

Заседание бюро обкома запаздывало. Вызванные с мест секретари райкомов уже успели узнать отзаворга обкома, что первый секретарь Бугров поехал показывать проезжающему через город из Кисловодска члену ЦК новую набережную и восстановленный после войны драмтеатр. Где-то они задержались. Но, узнав от заворга и фамилию члена ЦК, присутствующие сразу же перестали сомневаться, где они могли задержаться. Рассаживаясь за столиками в зале заседаний, они переговаривались между собой об этом. С уверенностью говорили, что дело не должно будет ограничиться одними только набережной и театром. Член ЦК обязательно должен будет попросить секретаря обкома свезти его и к старым городским конюшням, где при немцах размещался лагерь советских военнопленных. Имя Щербинина, который во время оккупации организовал здесь массовый побег из лагеря советских военнопленных, а после войны был взят из обкома на работу в ЦК, здесь было известно. Только Автономов, занимая место за столиком с Грековым в первом ряду зала заседаний, проворчал:

– Для воспоминаний тоже должно быть время.

И даже не понизил голос, увидев, что как раз в эту минуту из двери в полукруглой нише в глубине зала заседаний появился первый секретарь обкома, пропуская впереди себя члена ЦК.

Все было зааплодировали им, но член ЦК, смуглый мужчина с веселыми серыми глазами, остановил их жестом.

– На этот раз я всего лишь ваш гость по пути с нарзана и прошу моего присутствия не замечать.

– Так мы и поверили, – наклоняясь за столом президиума к полусонному и тучному редактору газеты, вполголоса сказал член бюро обкома с небольшими черными усами.

Но у гостя, видно, был хороший слух.

– Нет, я только буду слушать. – И, улыбнувшись, добавил: – Пока жена съездит на хутор к брату, хочу с земляками побыть.

На этот раз все присутствующие зааплодировали наперекор его протестующему жесту. Имя переводчицы, которая по заданию подпольного обкома тоже оставалась при немцах работать в лагере советских военнопленных, известно было здесь не меньше, чем имя того, кто при этих аплодисментах растерянно взглянул на первого секретаря обкома. Но тот сделал вид, что не заметил его взгляда. Только ничего не ведающий Автономов, не опасаясь быть услышанным, опять бросил Грекову:

– Совсем идиллия.

Греков не успел предостеречь его против неуместных реплик, как первый секретарь обкома Бугров, вдруг покраснев, почти крикнул из-за стола президиума:

– Вот с вас, товарищ Автономов, мы и начнем с идиллией кончать. Пока вы там еще не очутились вместе с казачьими песнями на дне будущего моря. – Он повернулся ко второму секретарю обкома Семенову: – Вас, Федор Лукич, мы просили разобраться с приваловскими делами.

Начало бюро не предвещало ничего хорошего. С Семеновым, вторым секретарем обкома, Греков был знаком еще до войны, когда тот работал по соседству с ним тоже секретарем райкома. Еще тогда у Грекова с ним не получилось дружбы, а когда после высокоурожайного года Семенова взяли в обком, он уже на другой день перестал узнавать Грекова. Все та же безоговорочность осталась у него в голосе, когда он, поднявшись из-за стола президиума на отполированную под дуб-трибуну, медленно надел очки и развернул перед собой бумаги.

– Тут, Александр Александрович, нечего и докладывать. Вы правильно сформулировали: вода их топит, а они пьют цимлянское и казачьи песни поют. Но и это еще не все… – поднимая от трибуны лицо в круглых очках и отыскав в зале заседаний Грекова, пообещал Семенов.

Рокочущий голос Автономова из переднего ряда столиков перебил его:

– Это прошлогодние данные. Все цимлянское уже выпили

Первый секретарь обкома Бугров надавил на кнопку звонка на столе.

– У вас еще будет время высказаться.

У Автономова медленно зацветал на скулах румянец.

– И все песни спели.

Второй секретарь обкома, разводя руками, обернулся с трибуны к первому.

– Вот видите, Александр Александрович, у них там самостийная республика.

Бугров напомнил еще более жестко:

– Не забывайте, товарищ Автономов, что вы не у себя в управлении стройки, а на бюро обкома.

Греков был уверен, что с ответом Автономов не промедлит. Еще никогда Грекову не приходилось видеть, чтобы он хоть кому-нибудь позволил себя усмирить. Но и никогда еще не приходилось слышать, чтобы голос Автономова был так похож на рычание.

– Но и не только в управлении нашей стройки полагается вопросы по-взрослому решать. Сегодня с утра вся станица Приваловская уже на новом месте песни поет.

Бугров повернулся к Семенову.

– В чем дело, Федор Лукич?

Семенов явно растерялся:

– Лично мне ничего об этом не известно.

Бугров нашел глазами Грекова:

– А что известно начальнику политотдела стройки?

У Грекова молнией простегнуло, что за эту ночь последняя автоколонна переселяющихся из станицы жителей уже должна была достигнуть нового места. Правда, и стада скота еще будут подтягиваться туда дня три, и трактора с комбайнами на буксирах только на полпути. Но воде теперь их уже все равно не догнать. Он коротко привстал за столиком.

– То же самое, что и начальнику стройки.

Все это время взгляды присутствующих нет-нет и возвращались к гостю из Москвы, и все время он, сохраняя молчание, просидел в одной и той же позе, подложив под щеку руку, лишь изредка обегая взглядом лица в зале. Но при последних словах Грекова он, меняя позу, подперся другой рукой, глаза у него засмеялись. Тут же и нахмурился, всем своим видом показывая, что намерен продолжать оставаться только слушателем.

– У них там круговая порука, – полуоборачиваясь на трибуне к первому секретарю обкома, пожаловался второй секретарь. – О чем, кстати, говорят и те два сигнала, которые у вас, Александр Александрович, на столе. Правда, один из них отпадает. Самому мне, естественно, уложиться в такой короткий срок и съездить в Приваловскую не удалось, но товарищ Истомин только что успел мне сообщить, что первая жалоба отпадает.

– Это верно, товарищ Истомин? – обшаривая глазами зал, переспросит Бугров.

– Да, Александр Александрович. Я лично туда выезжал, – ответил ему из последнего ряда столиков Истомин.

– Вам удалось и эту учительницу повидать?

Греков невольно оглянулся. До этого он Истомина в зале заседаний обкома не заметил.

– Удалось, Александр Александрович. Хотя по слухам…

– Слухи нас не интересуют, – прерывая его, сказал первый секретарь обкома.

С улыбкой под небольшими смуглыми усами вмешался член бюро обкома, перед которым лежал на столе раскрытый блокнот.

– И что же, по вашему мнению, товарищ Истомин, она действительно подходящий объект?

Греков увидел, как Бугров и член ЦК при этих словах одновременно потускнели, а редактор газеты, который задремал уже в самом начале бюро, открыл глаза и подал голос:

– Вот это, Пантелеев, уже ни к чему.

– Нет, почему же, – возразил тот, кого редактор назвал Пантелеевым. – Если она женщина молодая и к тому же казачка…

– Извините, товарищ Пантелеев, но, по-моему, это к делу не относится, – вдруг оборвал его Истомин.

На этот раз слегка улыбнулся первый секретарь обкома. Улыбнулся тому, что ему понятно было, чем объяснялась резкость Истомина. При этом Бугров обменялся взглядами со своим гостем, членом ЦК, и тот кивнул ему.

Утром, когда перед заседанием бюро они ездили на машине по городу, шофер первого секретаря обкома рассказал им о том, что в свою очередь услышал в гараже от шофера секретаря райкома Истомина. И теперь, отвечая на вопрос Бугрова о поездке в Приваловскую, Истомин был не совсем точен. Встреча у него с учительницей Кравцовой в Приваловской состоялась, но того разговора с нею, на который он надеялся, не получилось.

…Как рассказал своему другу шофер Истомина, когда они подъехали к дому учительницы Кравцовой, хозяйка была во дворе. Подоткнув юбку, она месила ногами глину. Недавней грозой с градом так пощербило стены ее дома, что она решила его заново обмазать и побелить. Придется или не придется ей и дальше жить в своем доме, но, как видно, она не могла позволить, чтобы тот дом, в котором она прожила всю жизнь, теперь уходил под воду в таком виде.

19

В станице знали Пашу Кравцову за женщину чистую, опрятную. И раз ее дому суждено навсегда скрыться под воду, то пусть он останется в ее памяти и в памяти всех других в станице таким же белым и аккуратным, каким она всегда его содержала. Паша Кравцова всегда содержала его как игрушку. Кто знает, если бы больше радостей было ей отпущено за ее тридцатипятилетнюю жизнь, то, может быть, и меньше теперь было бы воспоминаний, которые привязывали ее к этим стенам.

Тем не менее она имела все основания чувствовать себя в то утро в плохом расположении духа. Во-первых, град пообивал со стен дома всю обмазку, исковыряв их почти точно так же, как немцы, когда они обстреливали станицу из-за Дона шрапнелью. Во-вторых, вот уже несколько дней она, с той ночи, когда у нее спасался от грозы Греков, и на себя злилась, и на него, а при воспоминании о том, что могло произойти, но так и не произошло в ту ночь, вся охватывалась пламенем стыда и раскаяния. Самое главное, что она была совсем не такой, как теперь вправе был думать о ней Греков. И теперь у нее похолодели руки и ноги, когда у ее двора остановился точь-в-точь такой же вездеход, в каком ездил Греков. Тем большим разочарованием для нее было убедиться, что это совсем не он. После того как в районе размыло дождями все дороги, Истомин опять пересел из своей новой шоколадной «Победы» на райкомовский «газик».

Истомин не раз говорил своему водителю, что, если надо, он может найти ключ к любому человеку. Если только успеть вовремя взять быка за рога.

Уверенной рукой открыв калитку во двор к учительнице Кравцовой и здороваясь с ней, он сказал с улыбкой:

– Бог на помощь. – Он был, конечно, человеком неверующим, но иногда считал возможным позволить себе эту вольность.

Не смутил его и более чем неприветливый тон хозяйки, которая, мелькая загорелыми икрами и коленками, и в его присутствии продолжала месить посредине двора глину.

– Разувайтесь помогать.

Надо было совсем не знать нравы и психологию казачек, чтобы надеяться на какую-нибудь иную встречу. Все иллюзии на этот счет Истомину уже давно были чужды. Казачка никогда не полезет за словом в карман, даже если она уже и выбилась в интеллигенцию, как та же Кравцова.

– Приваловскую женщину всегда можно узнать, – продолжая улыбаться, сказал Истомин.

Учительница Кравцова спокойно вышла из глиняного месива и, поочередно ставя ноги на край деревянного корыта, наполненного водой, приподняв юбку, стала мыть икры и ступни. Вода в корыте стала красной.

– Только совсем не обязательно для этого ей на ноги смотреть. Если вы приехали ко мне на квартиру стать, то я постояльцев не беру. Я привыкла жить одна.

– Почему же, Прасковья Федоровна, с вашей внешностью одна?

Кравцова тщательно вытерла ноги краем юбки, всунула их в желтые кожаные чувяки и, разгибаясь, окинула Истомина взглядом.

– Потому что моя внешность здесь совсем ни к чему.

У этой своенравной учительницы-казачки явно были какие-то счеты с мужчинами. Последним из них, как не без оснований предполагал Истомин, мог быть и Греков. По телефону Семенов от строчки до строчки зачитал Истомину письмо, которое привез на мотоцикле из Приваловской в обком какой-то мужчина.

– Если вас, Прасковья Федоровна, возможно, и обидел кто-нибудь из мужчин, то это еще не означает, что теперь всех их нужно на одну, мерку, – с мягкой укоризной сказал Истомин.

Еще раз Кравцова окинула его внимательным взглядом и задержалась на его портфеле-папке из крокодиловой кожи.

– Всех! – коротко сказала она. У нее даже зарумянились щеки.

Судя по всему, Греков сумел насолить ей основательно. Истомин уже не сомневался, что так оно и было. Оставалось лишь дернуть за леску.

– Так ли и всех? – спросил Истомин с той мерой игривости, которая в то же время позволяла ему не уронить свой авторитет в глазах шофера.

– Все вы там позавяли в своих кабинетах, – решительно заявила Кравцова. – Лучше бы не приезжали к нам. Вам тех, которые с красными ноготками, надо агитировать…

И, к своему удивлению, Истомин услышал, что у нее в голосе зазвенели слезы. Вполне возможно, что у Грекова тянется с этой учительницей уже давно. Недаром в райком давно уже поступали сведения, что в Приваловскую часто наезжает со стройки на катере какой-то начальник. Но Истомин хотел быть от начала до конца объективным и основывать свои выводы для информации на бюро обкома только на фактах. Факты есть факты, и наступила минута выяснить все до конца. Разворачивая свой портфель-папку, он достал аторучку.

– Еще есть, конечно, Прасковья Федоровна, среди мужчин и такие, о которых вы упомянули, но для того чтобы не быть голословной, вы должны сказать, кто вас обидел.

Лицо у Кравцовой вдруг стало непроницаемо холодным.

– Никто меня не обижал.

– Но вы же сами только что мне жаловались…

– И вам я не жаловалась, а просто так сказала.

Вот и всегда эти женщины: накричат, а как только дойдет до конкретного разбирательства – в кусты. К тому же Истомин и раньше замечал, что люди здесь не любили, когда их слова начинали записывать. Недаром Кравцова так враждебно смотрит на его авторучку.

– Но все же вы кого-нибудь имели в виду, да? Может быть, и не кто-нибудь из местных вас обидел, а приезжий?

Скулы у Кравцовой вдруг свело зевотой, она отвернула лицо.

– Мало ли их теперь приезжает нас обижать, – прикрывая рот ладонью, ответила она. – Теперь к нам по дворам уполномоченные пачками ходят.

Их разговор явно отвлекался в сторону, угрожая приобрести совсем нежелательный оборот. Не за этим Истомин сюда ехал. Он перебил ее.

– А у вас самый последний уполномоченный кто был?

Вот когда он увидел, что попал в самую точку. Лицо у Кравцовой побледнело, и тут же прихлынул к нему румянец. Не осталось на нем и следа нарочитой скуки.

– Не помню, – ответила она совсем тихо.

Нет, она все хорошо помнила. В психологии женщин он научился разбираться и теперь видел, что она бьет отбой в надежде, может быть, на будущее примирение с тем, кто ее обидел. Скорее всего потому, что Греков уже успел здесь пустить глубокие корни. Она одновременно и лютовала против него, и еще на что-то надеялась. Наивная женщдна, она, должно быть, и не знает, что у Грекова уже вторая жена.

– А вы постарайтесь вспомнить, – дружелюбно посоветовал ей Истомин.

И вдруг, как рассказывал своему другу в гараже обкома шофер Истомина, произошло непредвиденное. Эта приваловская учительница воздела руки и чуть ли не с кулаками пошла на секретаря райкома партии.

– Вот вы чего захотели? Хорошего человека замазать?! А ну-ка, марш со двора! И чтобы духу вашего здесь не было! Ищите брехунов в другом месте. Марш, марш!

По словам шофера, она даже за лопату схватилась, которой размешивала до этого глину. Истомин поспешил спастить от нее бегством в машину. Но, уже отъезжая от двора этой учительницы, шофер Истомина все-таки успел заметить, как она, вдруг, прикрыв глаза рукой, опрометью бросилась к себе в дом.

20

– Все понятно, – сказал первый секретарь обкома. – Вы, товарищ Истомин, можете садиться. – Взяв со стола конверт, Бугров вынул из него разлинованный в клетку листок. – А потому и оглашать здесь письмо нет смысла, пожалуй, за исключением тех строк, которые скорее характеризуют его автора. – Уголки толстых губ у Бугрова затрепетали, когда он вслух прочел: – «А если товарищ Греков будет отрицать, то я ответственно заявляю, что, несмотря на грозу, до самого ее дома за ними по воде шел, и когда потом хоронился под тополем от дождя, то все от начала до конца мог в окно наблюдать». – Уголки губ у Бугрова снова затрепетали. – Действительно, как в казачьей песне: во мраке молния блистала. И с неуловимой брезгливостью задвигая листок обратно в конверт, он не положил его на стол, а сунул куда-то под крышку стола, в ящик. – Но, может быть, при свете этой молнии тот же товарищ Автономов поможет нам правильно другое письмо проявить. – Он взял со стола другой конверт.

По-совиному взглядывая на первого секретаря обкома, Автономов ответил:

– Я под чужими окнами еще никогда не стоял.

– А мы этого от вас и не требуем. – Бугров усмехнулся. – Тем более что, как ответственно заявляет автор предыдущего письма, был дождь, значит, и все следы смыло. – Греков увидел, как при этих словах секретаря обкома его гость не смог удержать улыбки, блеснувшей у него под усами. – И все-таки не советую вам, товарищ Автономов, забывать, что обком есть обком и членов его бюро может, например, интересовать… – вынимая из другого конверта синий телеграфный бланк с наклеенными на нем с двух сторон машинописными строчками, Бугров процитировал: – «Из этого следует, что начальник политотдела великой стройки, неизвестно из каких побуждений, задался целью явного преступника, вора и расхитителя колхозной социалистической собственности, превратить чуть ли не в героя…» – Бугров поднял глаза. – Думаю, нет нужды скрывать от членов бюро, кто является автором этой телеграммы, да он и сам не скрывает. Здесь его собственноручная подпись: райуполкомзаг Цветков. А это совсем пахнет не дежурством под тополем у чужого окна. Вы, товарищ Автономов, на стройке первое лицо. Если в самом деле имел место факт превращения преступника в героя, вы наряду с начальником политотдела должны первый за это отвечать.

Автономов слушал его, наклонив голову на тугой шее. Лицо его медленно розовело, и белоснежный подворотничок кителя, казалось, все больше подпирал ему подбородок. Член ЦК, повернув голову, смотрел на него с нескрываемым интересом. Личность Автономова уже достаточно была известна в стране по предшествующей прогремевшей стройке нефтепровода в сибирской тайге.

Греков собрался было вмешаться, чтобы все поставить на место, как вдруг Автономов, полуобернувшись к нему, пригвоздил его взглядом. А еще через мгновение Греков смог лишний раз убедиться, что не так-то просто было Автономова испугать. Он вдруг всей грудью выдохнул воздух и, скрестив со взглядом усталых глаз секретаря обкома безмятежный взгляд, в свою очередь спросил у него:

– А зачем же было моему начальнику политотдела этого преступника в герои превращать, если его и без того уже превратили?

Всего одним взглядом Греков успел схватить, как при этом сразу окаменело лицо первого секретаря обкома, и это его выражение тут же передалось другим членам бюро. Даже его гость, который с явным интересом ждал, что скажет Автономов, разочарованно опустил глаза.

– Я бы на вашем месте, товарищ Автономов, не стал так шутить, – предостерег Бугров.

Греков снова начал привставать со своего стула, и снова Автономов, взглянув искоса, заставил его остаться на месте. Он слегка развел руками.

– Какие здесь могут быть шутки, если не дальше как месяц в этом же зале все бюро обкома, и в том же составе, просматривало киножурнал о героях перекрытия русла Дона. И вы, товарищ Бугров, еще спросили у меня, кто этот герой, который сумел в самый критический момент раскупорить затор на проране. Но я тогда так и не смог вспомнить, хоть я и первое лицо на стройке. Но теперь с вашей помощью я вспомнил. – Члены бюро не сводили глаз с лица Автономова, в котором вдруг выступило что-то угрожающее. Греков увидел, как подался вперед и член ЦК, глаза у него вспыхнули серым блеском. Сердцу Грекова вдруг стало жутко и хорошо, как бывало давно уже на фронте, когда наступал предел всему и уже невозможно было чего-нибудь бояться.

– Кто же это?

Автономов снова в непритворном изумлении развел руками.

– Я думал, товарищ Бугров, что вы, как первое лицо в области, и сами уже догадались, а если нет, – он поискал глазами в президиуме и остановил взгляд на Пантелееве, который быстро делал какие-то пометки в раскрытом на столе блокноте, – то вам уже должны были доложить. Тот самый преступник и расхититель соцсобственности, как телеграфирует этот уполкомзаг. – Греков видел, что Автономов начал до отказа разворачивать свою пружину, и теперь уже никто не смог бы его остановить. Он стоял за столиком во весь рост и, казалось, бронзовая пыльца осыпалась с его скул. – Фамилия, отныне можно сказать, историческая: Коптев. А эта киноблоха, которая скачет с камерой по всей стройке, и запечатлела его на своей пленке в тот самый момент.

– Таким образом, получается… – Поднимая голову от стола, начал член бюро Пантелеев, прекращая делать какие-то пометки в своем блокноте.

– Вы меня не натаскивайте, по-моему, мы с вами одному и тому же министру служим, я сам кого угодно могу натаскать. Но тут как перед богом… – Автономов вдруг перекрестился, – этот герой с десятилетним сроком без всякого участия начальника политотдела стройки на всесоюзный экран попал.

Семенов выкрикнул из-за стола президиума:

– Как же вы смогли допустить, чтобы эта киноблоха…

Автономов в его сторону и бровью не повел.

– Это только я, товарищ Семенов, могу ее так называть, потому что за ней действительно не угнаться, и она умеет проскочить даже туда, где и первое лицо еще не успело побывать.

– Вот и проскочила.

– Да, а теперь мы с вами давайте попробуем его со всесоюзного экрана снять. По всей стране идет.

– Вопреки строжайшей инструкции, которой, как вам известно, запрещено в пределах запретных зон какие бы то ни было съемки производить. А тем более смешивать при этом вольнонаемных с ЗК, – напомнил член бюро Пантелеев.

21

Наконец-то и Грекову удалось подстеречь свою минуту.

– Их у нас на стройке само дело смешало.

Вдруг раздался смех. Все повернулись в ту сторону, где сидел член ЦК. Откинув голову, он смеялся так, что тряслось все его тело. Сквозь приступы смеха он с восхищением говорил:

– Шутка ли, на всесоюзный экран. Страна должна знать своих героев. И теперь вам ничего иного не остается, как это звание за ним закрепить. С учетом мнения вышеупомянутой киноблохи и всесоюзного зрителя, который уже видел его на экране.

Но Автономов и здесь остался верен себе. В то время когда вслед за членом ЦК заулыбались и все остальные члены бюро – даже у Пантелеева заметно стало оттаивать лицо, он сохранял спокойствие. Дождавшись, когда член ЦК до конца отсмеется, он колыхнул своей гривой волос, седеющих крупными пепельными кольцами.

– Не только поэтому. На блоху по возвращении на стройку нам, конечно, придется набросить узду вплоть до высылки ее обратно в Москву, чтобы она больше не устраивала нам Верховный пересуд, но вообще-то, – в его глазах зажглись огоньки изумления, – чутье у нее есть. Может, случайно, а может, и нет, она раньше всех нас увидела, что никакой этот Коптев не прес… – Неожиданно обрывая на полуслове, Автономов сердито повернулся к Грекову: – Все остальное, политотдел, остается за тобой. Пусть члены бюро обкома наконец послушают тебя и узнают, что такое разновес.

22

Никто не прерывал Грекова, но чем дальше он рассказывал, тем чаще первый секретарь обкома бросал обеспокоенные взгляды на члена ЦК, а тот, подперев щеку рукой, сидел все более непроницаемый, и уже не веселые искорки пробегали в его серых глазах, а как будто заклубился в них туман. В зале заседаний стало совсем тихо. Только один Семенов, когда Греков опустился на свое место, нарушил молчание:

– Но это еще потребует проверки.

– У нас нет оснований начальнику политотдела стройки не доверять, – сказал Бугров, положив руку на стопочку квитанций, положенных перед ним Грековым на стол. – И товарища Грекова мы знаем не один год. – Он перевел взгляд на Автономова, сидевшего за столиком рядом с Грековым, впервые называя его не по фамилии. – А вас, Юрий Александрович, мы попросим больше ни на день не откладывать, как это у вас называется? – Он круто взметнул широкую бровь.

– Пересуд, Александр Александрович, – тоже впервые называя первого секретаря обкома по имени, подсказал Автономов.

– Да, да… – Судорога пробежала по лицу Бугрова, как от мгновенной боли.

– За нами остановки не будет, – наклоняя голову на тугой шее, ответил Автономов и, чуть исподлобья взглядывая на Грекова, подмигнул ему. О, Греков знал, что он умел подчиняться. Если надо было, Автономов и смиряться умел.

– Ив дальнейшем обсуждении этого вопроса, – Бугров положил другую руку на стол рядом с той, которой он прикрывал стопку квитанций, – по-моему, нет нужды.

– А если в порядке исключения? – вдруг негромко спросил член ЦК.

Все в зале сразу оживились. В сущности, рядовое заседание бюро обещало стать необычным. С лица редактора областной газеты, который, сидя в президиуме за спинами других членов бюро, все время, пока шло заседание, полудремал, откинув голову на спинку стула, впервые исчезло флегматичное выражение. А Пантелеев, захлопнувший было свой блокнот, опять раскрыл его, пробуя пальцем острие карандаша. Второй секретарь обкома Семенов расстегнул верхнюю пуговицу летнего чесучового кителя.

– Я, как вы знаете, товарищи, – извиняющимся тоном продолжал член ЦК, – не собирался вмешиваться, если бы обсуждаемый вами вопрос, как мне показалось, уже не перерос рамки частного случая.

Пантелеев, оборачиваясь к редактору газеты, бросил ему через плечо:

– Ого!

– И если вы дадите мне слово… – сказал член ЦК.

Первый секретарь обкома с улыбкой, заигравшей у него на полных губах, обвел глазами членов бюро.

– Как, по-вашему, товарищи, можно будет дать?

Все засмеялись.

– Еще бы, – простосердечно обронил редактор газеты. Засмеялись еще больше, а Пантелеев под прикрытием этого смеха опять успел бросить ему через плечо:

– Можно было и без кокетства.

Но редактор только покосился на его блокнот. Все в зале заседаний задвигали стульями, усаживаясь поудобнее.

Не каждый день им доводилось слушать на бюро выступления членов ЦК. А этот Щербинин за какие-нибудь послевоенные пять – семь лет прошел путь от завотделом обкома до завотделом ЦК, а значит, имел возможность бывать и на Политбюро, общаться с самим Сталиным. От слуха члена ЦК не ускользнуло шуршание карандаша в руке Пантелеева, и, поднимаясь за столом, он предупредил:

– Хочу напомнить, что высказываюсь здесь как неофициальное лицо, поскольку нахожусь в отпуске.

– Я только для себя, – пробуя пальцем острие карандаша, сказал Пантелеев.

– В этом я не сомневаюсь.

Член ЦК опять задержался на нем своим взглядом, и лицо у него стало печальным.

– Я хочу начать с вопроса: до чего мы дошли? Вот вам, должно быть, все понятно, товарищ…

– Пантелеев, – подсказал Бугров.

– Да, товарищ Пантелеев. А я сидел на вашем бюро и никак не в состоянии был понять: что случилось? Человек уже потерял целых три года жизни, и еще неизвестно, что с ним будет дальше, но, оказывается, никто в этом не виноват. На уборке за потерю каждого пуда зерна мы взыскиваем, на ферме за каждого павшего бычка наказываем, и даже на птичнике – за каждого петушка, а здесь и спросить не с кого? На фронте за потерянную по чьей-нибудь вине высотку в лучшем случае срывали погоны, а за потерянного нами же человека, оказывается, не отвечает никто.

Тишина установилась в зале заседаний обкома такая, что слышен был только шорох карандаша в блокноте у Пантелеева. Внезапно и этот шорох прекратился. Греков бросил взгляд на Пантелеева и увидел, что тот уже ничего не записывает в свой блокнот. Он лежал перед ним на столе раскрытым, а сбоку лежал карандаш. Жестковатые черты его лица смягчились, и оказалось, что оно у него было еще совсем молодое.

Греков видел, как по губам первого секретаря обкома, когда он взглянул на Пантелеева, скользнула усмешка, и тут же он перевел глаза на лицо редактора. Оказалось, это теперь по его вине возобновилось назойливое шуршание карандаша в зале заседаний обкома. Редактор областной газеты достал из бокового кармана пиджака свою записную книжку и старался тоненьким красным карандашиком успеть за словами гостя. К счастью, было это совсем не трудно, потому что тот скорее не выступал, как обычно выступают с трибуны, а негромко и размеренно беседовал. К тому же редактор по привычке не слово в слово записывал, а размашисто набрасывал в записной книжке своим карандашиком отдельные фразы, даже какие-то знаки, волнисто подчеркивая их, обводя кругами и заключая в скобки. Он с таким нажимом поставил еще и восклицательный знак вслед за словами гостя: «Но разве для партии могут быть запретные зоны?», что сердечко карандаша хрустнуло у него в руке, сломалось, и он, растерянно поискав вокруг себя глазами, обрадованно присвоил себе бездействующий карандаш Пантелеева. Но все чаще и редактор стал забывать, что ему нужно было все это записывать. Карандаш вдруг замирал у него в пальцах.

23

Ничего лучшего не может быть, как только слушать и совсем не думать, что из всего этого можно извлечь темы и для передовицы, и для подвала в очередном номере газеты.

Боясь не успеть записать, схватываешь только внешнюю форму слов, а ведь кроме этого нужно еще почувствовать их живую плоть, не пропустить, подстеречь, что говорят глаза, руки, каждая черточка этого необычайно открытого и замкнутого, наивного и лукавого лица. А временами как будто застывающего и меркнущего в каком-то воспоминании. И самое удивительное было, что ничего он не говорил такого, что до этого уже не приходило бы на ум и не царапало бы сердце, усугубляя ту бессонницу, от которой лиловые тени залегли под армянскими глазами редактора.

Да, да, не может быть таких зон в жизни, на которые не распространялась бы власть партии, да, из всех «злокачественных опухолей» – редактор подчеркнул эти слова красной чертой – самая, может быть, злокачественная – равнодушие.

Но это же и есть самые актуальные темы передовицы, подвала, даже разворота в газете. И редактор, вспомнив, что он не вправе оставаться только слушателем, опять набрасывался на записную книжку так, что остро отточенный карандаш вонзался в бумагу и рвал ее. Вот-вот опять хрустнет сердечко карандаша, и тогда прощайте самые животрепещущие темы.

Первый секретарь обкома взял из стаканчика, стоявшего перед ним на столе, сразу полдюжины отточенных карандашей и передал их второму секретарю Семенову. Тот с недоумением взглянул на первого и, уловив его взгляд, передал их редактору.

– Но если они действительно виновны и несут заслуженное наказание, – теперь уже редактор слово в слово записывал вслед за членом ЦК, – то как они могли очутиться в запретной зоне? Неужели через семь лет после войны все это нас перестало интересовать? В чем причина? Но сколько бы ни было причин, ответ сводится все к одному и тому же: когда-то все они были нами же брошены. Брошены в раннем детстве и в зрелом уже возрасте, в минуту слабости, отчаяния и перед лицом соблазна, на дорогах войны, в нужде, в сиротстве и еще при стечении тех самых непредвиденных обстоятельств, которые на каждом шагу подстерегают человека.

У редактора газеты один за другим хрупнули два карандаша. Он подхватил третий и опять вонзился в свою записную книжку, боясь не успеть, не услышать, пропустить.

– Конечно, когда они уже становятся преступниками, общество вынуждено наказывать их, но мы с вами знаем, что не тюрьма в первую очередь является тем местом, где человек становится человеком. И если у нас еще остаются запретные зоны, то это ни с кого из нас не снимает вины за то, что когда-то они были нами забыты, оставлены на волю случая, потеряны. Когда же?

24

Когда через час Греков с Автономовым уже вышли из обкома, тот вдруг стиснул пальцами его локоть.

– Считай, что это ты сегодня выиграл сражение. Оказывается, ты способен своими словами не только меня до печенок достать. Не изображай изумление, я ведь видел, как этот высокий гость, когда ты о Коптеве с Махровой говорил, тебя глазами пожирал. Но в следующий раз… – уже садясь рядом с Грековым на заднее сиденье машины и захлопывая за собой дверцу, угрожающе предупредил Автономов: – Ты свои подштанники будешь застирывать сам.

Греков молча улыбнулся. Вряд ли он мог сейчас ожидать от Автономова чего-нибудь иного. И не мог же тот позволить себе обойтись без одной из тех своих фраз, которые обычно подхватывала вся стройка. Теперь Греков ничуть бы не возражал, чтобы и эту фразу Автономова завтра узнали все.

Уже на выезде из города, у зарешеченного чугунной оградой здания с золоченой вывеской на черном стекле, Автономов приказал шоферу притормозить. Оставив Грекова в машине, он поднялся мимо двух каменных львов по широкой каменной лестнице и скрылся за дубовой дверью. Вышел он оттуда, поддерживая под локоть Валентину Ивановну. Греков и на этот раз не удивился – все это было на Автономова похоже. Только на секунду встретившись взглядами, Греков и Валентина Ивановна улыбнулись. Но Автономов уже успел перехватить их взгляды.

– Вот что означает счастливая супружеская жизнь. А я за всеми этими баталиями совсем позабыл тебе сказать, что нам с Валентиной Ивановной, пока мы плыли сюда по Дону на какой-то доисторической посуде, тоже было не скучно.

После этого почти все четыре часа дороги по степи они ехали в молчании. Автономов, как только отъехали от города, сразу же откинул голову на мягкую спинку и закрыл глаза. Греков видел перед собой колыхающийся узел волос Валентины Ивановны, которая сидела впереди рядом с водителем. В зеркальце он встречался с ней глазами.

Уже перед самой стройкой Автономов, как по будильнику, открыл глаза и чуть охрипшим голосом приказал водителю:

– Довезешь Валентину Ивановну домой и езжай в гараж. А мы с Грековым немного пешком разомнемся. – И, после того как «эмка», удаляясь по дороге, уже оказалась в облаке ржавой пыли, он повернул к Грекову лицо. – У нас все и всегда с тобой должно быть открыто. Ты за это время выиграл еще одно сражение. Если тебя и в самом деле попутал в этой проклятой станице какой-то бес, пади перед ней на колени и проси амнистии.

Он неподдельно удивился, когда при этом Греков, рассеянно слушая его, вдруг заявил:

– Придется у Гамзина до утра катер взять.

Автономов даже приостановился, с недоумением взглядывая на него.

– Зачем?

– К этой сторожке теперь ни на каком другом транспорте не подъехать, – явно продолжая думать о чем-то своем, ответил Греков.

Автономов со все большим изумлением всматривался в его лицо.

– К какой сторожке? Тебе, Греков, после такого бюро определенно нужно дома выпить стакан водки и завалиться спать.

Только после этого Автономов увидел, как из глаз Грекова выклубилась темная синева и он невесело усмехнулся.

– Нет, Юрий Александрович, пока я этого приваловского деда Тамары Черновой с его ковчега не сниму, никакая водка мне не поможет заснуть. Занял в своей сторожке посредине садов оборону и палит сразу из двух стволов. Ты его должен помнить, он к нам на засыпку прорана приезжал.

Автономов уже все вспомнил и обо всем догадался. Обеими руками он вкогтился в плечи Грекова и затряс его:

– А как же ты заверял бюро?!

– А ты что же хотел, чтобы нас там до нитки раздели? – встречно спросил его Греков.

Но Автономов, не слушая, все сильнее тряс его за плечи.

– Да ты понимаешь, что все это может означать. Что же нам теперь уже за своими похоронками в обком ехать?!

Но тут Греков решительно вывернулся из его когтей.

– Надеюсь, до этого не дойдет. – И, окончательно изумляя Автономова, он с сокрушением вздохнул: – Вот только на свадьбу Игоря с Тамарой мне уже не успеть.

25

Уже давно Федор, Игорь и Вадим уговаривались вместе купить себе новые костюмы. Теперь же наступил срок. Во-первых, предстоящая свадьба Игоря с Тамарой. Во-вторых, не к лицу им будет и на Ангару потом заявиться в обтерханных пиджаках и брюках, одним своим видом позоря первенца великих строек. У всех троих локти давно уже блистали, как отполированные, а на обшлагах брюк появилась сомнительная бахромка. Правда, у Игоря в последнее время ее подстригла и подшила явно не мужская рука, но и от этого брюки не стали новее. А Вадим с Федором не могли мечтать даже об этом. Федор, тщательно изучив брюки Игоря и вооружась иголкой с ниткой, попытался было воспользоваться ценным опытом и потерпел такое жестокое фиаско, что сам был не рад. Люба Карпова, с которой встретился он в реставрированных брюках на эстакаде, взглянула на их волнисто подшитые края такими глазами, что он тут же круто повернулся на месте, вернулся в общежитие и, распоров лезвием безопасной бритвы шов, опять мужественно извлек на свет бахромку. Тут же он дал себе слово, что при первом же случае обзаведется костюмом, как все приличные люди.

Конечно, все трое вполне могли бы сделать это и раньше. И зарабатывали они немало, но, как известно, холостяцкая жизнь тем и проигрывает по сравнению с семейной, что не умеет вести счет деньгам. Все трое могли, например, полмесяца питаться всухомятку, довольствоваться бутербродами и черствыми коржиками из буфета орса, а потом вдруг взять и поужинать в поселковом ресторане под душераздирающие вопли скрипки, пианино и барабана так, что ничего другого им не оставалось, как до очередной получки идти в финансовую кабалу к девчатам. Правда, те в кредите не отказывали, но и никогда не упускали случая прочесть лекцию на тему несомненной пользы режима экономии и безусловном вреде затянувшейся холостой жизни.

В воскресенье утром Федор с Вадимом проснулись в своей комнате в общежитии, где они остались теперь вдвоем, после того как Игорь с Тамарой получили комнату в общежитии для семейных, и подсчитали свои сбережения за последние полгода. Оказалось, что они все-таки могли позволить себе купить не просто рядовые костюмы, а костюмы, как выразился Вадим, люкс. Именно такие не далее как вчера он видел на витрине универмага орса. Кроме этого, оставались еще деньги и на две пары чехословацких туфель.

– По дороге в универмаг зайдем за Игорем, – после подсчетов резюмировал Федор.

Вадим иронически присвистнул:

– Он теперь отрезанный ломоть.

– Не говори ерунды, – оборвал его Федор.

Игоря они застали дома одного. По его словам, Тамара повела дочку в детскую консультацию. В большой длинной комнате стояли две кровати – полутораспальная, застланная синим тканевым одеялом, и маленькая, застланная розовым, кружевным. Между ними стоял обеденный стол под новой клеенкой, а на нем лампа-грибок.

С радушием хозяина Игорь подвинул Федору с Вадимом два стула, а сам сел на кровать.

– Вернется Тамара, и мы вместе позавтракаем.

– Некогда, Игорь, завтракать. Идем, – коротко сказал Федор.

– Куда? – взглядывая на него и на Вадима, с удивлением спросил Игорь.

Узнав о цели их посещения, он виновато улыбнулся:

– Вы, ребята, идите сами. Я сейчас не смогу.

Многозначительное подталкивание Вадима в бок заставило Федора не на шутку рассердиться на Игоря.

– Чего не можешь? Кажется, мы уже давно договорились, а теперь перед твоей свадьбой… – И Федор перевел взгляд на свои брюки, обтрепавшиеся внизу, на брюки Вадима и на брюки Игоря, хотя и подштопанные внизу, но все же не внушающие большого доверия своим видом.

– Помню и понимаю, – сказал Игорь, – но сейчас я, ребята, просто не в состоянии. У Тамары совсем нет пальто, а только старый плащ, и Людочка уже выросла из своей ватной шубки. В этих брюках я вполне могу быть и на свадьбе. Они стали совсем приличными. – Он поджал под кровать ноги.

Федор вдруг мучительно побагровел, его брови стали совсем белыми. Если бы можно было взглядом казнить человека, то Вадим под его испепеляющим взглядом должен был бы лишиться жизни.

Но Вадим спокойно отодвинулся на стуле от Федора и, перегнувшись, положил руку на плечо Игоря.

– Сказано идем, значит, идем. Если лучше посчитать, найдется у нас шалышек и на три костюма. – Поворачиваясь к Федору, он с небрежностью бросил: – Туфли мы с тобой успеем купить и в другой раз, не к спеху. Я, например, в своих могу еще полгода протанцевать. Вставай, Игорь. – Он отодвинул обшлаг ковбойки. – До открытия универмага еще пятнадцать минут.

Недаром же Вадим посещал в клубе секцию бокса – это был нокаут. Федор смотрел на него, приоткрыв рот. Он знал, что Вадим по своей натуре был франтом и пара модельных чехословацких туфель давно уже являлась предметом его мечтаний.

Когда через полчаса они вышли из универмага, казалось, они только что народились на свет. Никто из встречных не мог их узнать. Знакомые ребята, встречаясь с ними на центральной улице поселка, таращили на них глаза, а девчата откровенно и потерянно ахали. Двое молодых джентльменов в серых крапчатых и третий в синем с красной искоркой костюмах были точь-в-точь такими, какими давно уже являлись девчатам в сновидениях и на киноэкране. Провожая их взглядами, никак не могли поверить девчата, что это все те же Игорь Матвеев, Вадим Зверев и Федор Сорокин.

Вадим, когда они трое еще только вошли в универмаг, предложил, чтобы у них у всех были одинаковые костюмы, с этим согласился и Игорь, но Федору почему-то приглянулся синий с красной искрой. С необъяснимым упорством он настаивал на своем выборе.

– Но почему? – сердясь, допытывался у него Вадим. – Ведь серый явно лучше, недаром он и стоит на двадцать два рубля тридцать копеек дороже. И вообще, это не по-товарищески. Кажется, мы договорились твердо, что приедем на Ангару в одинаковых костюмах. Это не дружба. Так мы к коммунизму не скоро придем.

– Брось, Вадим, при чем здесь дружба, – отвечал Федор и сам поспешил перейти в контратаку: – По-твоему, коммунизм – это какая-то одноцветная уравниловка, все на один фасон. Это, знаешь ли, какое-то мещанское понимание коммунизма.

Не мог же Федор признаться своим товарищам, что именно такой самый, синий с красной искрой, костюм однажды видел он на Автономове, когда тот, приехав из Москвы, выходил у здания управления из машины. Такой же совершенно новый костюм, и скорее всего купленный Автономовым в столичном ЦУМе. Продавщица орсовского универмага, уговаривая Федора купить синий костюм, добавила, что теперь с новой партией товара к ним тоже поступил только один такой костюм. Вполне вероятно, и на торжественном митинге, посвященном сдаче гидроузла в эксплуатацию, Автономов может быть в синем с красной искрой костюме.

Игорь слушал их спор, молча улыбаясь. Ему нравились и серый крапчатый, и синий с красной искрой костюм, тем более что последний стоил дешевле на двадцать два рубля тридцать копеек. Игорю нравились в универмаге орса костюмы всех цветов и покроев. В конце концов он безропотно позволил Вадиму остановить свой выбор на серых крапчатых костюмах.

Впервые перед пуском гидроузла за все время сплошных авралов и штурмов у них оказался целый день свободный. Как-то непривычно, не по себе им было, что теперь никуда не нужно было спешить. На плотине хозяйничали уже только отделочники и маляры, окрашивая стальные решетки барьеров и массивную дверь ГРЭС и зачищая мастерками барьер у обращенной к морю стороны плотины.

– Сходим, что ли, в сквер? – предложил Вадим.

Ему никто не возразил, и они пошли в сквер, сели на скамью, горячую от солнца. На листве деревьев лежала бетонная пыль. По единственной аллее сквера скучающе прогуливались такие же, как и они, неприкаянные люди. Вадиму первому же и надоело сидеть на солнцепеке, то и дело отвечая на кивки знакомых.

– Пойдем выпьем пива, – предложил он, вставая.

Согласились и с этим. Выпили под брезентовым пологом в углу сквера по кружке теплого полынно-горького пива, съели по две порции мороженого и опять выпили по кружке пива. Когда вышли из-под брезентового полога, еще жарче им показался день. Тут Игорь уже в третий раз за последние полчаса поинтересовался у Вадима, сколько на его часах показывает стрелка.

Вадим сощурил глаза.

– Разве ты куда-нибудь спешишь?

– Нет, просто так, – поспешил ответить Игорь.

Заглянули в клуб. Развлекая себя и товарищей, Вадим бурно сыграл на пианино в пустынном зале «Мучу». Ему отвечало гулкое эхо. Игорь вдруг решительно заявил:

– Мне, ребята, пора идти.

Вадим с наигранным непониманием спросил:

– Куда?

За Игоря ответил Федор:

– Странный вопрос. У человека свадьба. Ступай, Игорь, ступай.

После его ухода Вадим еще раз проиграл «Мучу» 'и встал, хлопнув крышкой пианино.

– А что, Федор, если нам еще раз пройтись по эстакаде? Во время митинга там не продерешься. Одних корреспондентов и кинооператоров нахлынет на пуск гидроузла целая армия.

На залитой жарким солнцем железобетонной части плотины не было никого, кроме маляров, покрывающих позолотой снопы и звезды на барьерных решетках и на дверях ГРЭС. Последний еще не размонтированный кран с приспущенной стрелой стоял на плотине над неоглядным зеркалом воды, как одинокий аист, забытый своей стаей.

– Завтра она уже будет не только наша, – сказал Вадим Зверев.

26

Секретарь-машинистка политотдела Люся Солодова сидела за своим столиком в приемной, сняв туфли и поставив ноги на деревянную перекладину. Она вспыхнула, как маков цвет, и мгновенно поджала под себя ноги, когда с улицы широко распахнулась дверь и вошел в приемную Автономов. Увидев у нее под столиком выставленные, как на витрине, босоножки, он догадливо спросил:

– Наплясалась за ночь на свадьбе? – И, не задерживаясь, взялся за ручку двери в кабинет Грекова: – У себя?

С выступившими в уголках капельками слез Люся молча кивнула головой.

В кабинете Автономов сразу же положил перед Грековым на стол большой коричневый портфель.

– Вот тебе работа на весь день. Перелистай еще раз. Звезды и все прочие знаки правительственная комиссия привезет в чемодане с собой, а во всем, что касается списков на амнистию, министр полностью положился на нас. – Он расстегнул портфель и, шевеля губами, одну за другой вынул из него и уложил стопками на столе у Грекова восемь толстых тетрадей, переплетенных в темно-красный коленкор. – Здесь тебе и «Война и мир», и «Тихий Дон». Запрись и скажи, чтобы твоя балерина никого не пускала к тебе. – Он снова порылся в своем портфеле и достал из него два толстых граненых карандаша. – Я их из своего стаканчика специально для тебя прихватил. Посмотри свежими глазами и можешь не стесняться, если я, по-твоему, что-нибудь просмотрел. – По своей привычке он стал мерить шагами кабинет Грекова взад и вперед, изредка останавливаясь перед ним. – Тебе, как политической власти, теперь и карты в руки. Недаром между нами

обязанности поделены. Мне кубы и шпунты, а тебе – весь живой материал. Ну, ну, не смотри на меня своим дремучим взглядом, ты прекрасно знаешь, что мне просто некогда было заниматься каждым Коптевым и Молчановым в отдельности. Вот это красный карандаш, а это синий. Первым вноси в списки тех, кого, по мнению политотдела, еще бесспорно следует внести, а вторым вымарывай тех, кто попал в них не по заслугам. Я, конечно, и сам их основательно пошуровал, но тебе, повторяю, виднее. Посоветуйся с Цымловым и еще знаешь с кем, например, с тем же комсомольским вождем, он молодых ребят из ЗК лучше знает. Я тебе целиком доверяю. Но и смотри не переборщи. А я хочу еще раз успеть на все объекты взглянуть. Чтобы всюду: под глянец и под ключ. Иногда какое-нибудь отхожее место может испортить весь пейзаж. Правительственная комиссия уже выехала на пароходе из Калача. – И, уже застегивая свой портфель, он спросил у Грекова: – Ну и как твой вояж в Приваловскую? Не придется нам с тобой за обман бюро обкома отвечать?

– Еще бы полчаса, и, может быть, пришлось бы.

– Неужто этот обломок казачества и в самом деле затопиться решил?

– Сам уже по пояс в воде, а из двухстволки палит и кричит: «Все вы предали Дон!»

– Поэтому, я вижу, у тебя и бинт на руке? Греков поспешил спрятать под крышку стола перебинтованную кисть руки.

– Всего одна дробинка.

Закрывшись в кабинете и отключив телефон, он до вечера перелистывал оставленные Автономовым тетради в темно-красном коленкоре, поочередно берясь то за красный, то за синий карандаши. Все-таки синий карандаш чаще отдыхал у него на столе. В списке подлежащих амнистии, представленном Гамзиным, он вдруг увидел вписанные рукой Автономова красным карандашом и подчеркнутые жирной чертой слова: «Надежда Шаповалова», а в списке, представленном Цымловым, вычеркнутое, но уже синим карандашом, слово «Молчанов» и сбоку на полях страницы приписку: «Это вам не разновес, а вооруженное ограбление».

Вот и весь был в этих словах Автономов. Способен был признать свое поражение и все-таки запомнить, кто его под это поражение подвел. И ничего теперь нельзя было изменить, карандаш Автономова на стройке был страше всех других. Но тут Греков вспомнил слова самого Автономова: «Я тебе полностью доверяю» и, тщательно зачеркнув своим красным карандашом его синий, снова вписал Молчанова в список.

Люся Солодова, сидя на страже в приемной, неукоснительно справлялась со своими обязанностями, выполняя приказ Грекова никого к нему не допускать, и лишь в одном-единственном случае не сумела устоять. Федор Сорокин, который перед самым вечером заявился в политотдел по дороге на правый берег в своем новом синем костюме с красной искрой, непререкаемым жестом отвел попытку Люси заступить ему дорогу в кабинет Грекова, и, опустившись перед ним в кожаное кресло, без всякого предисловия стал рассказывать, как В его отсутствие прошла комсомольская свадьба.

– Ты только, Федор, покороче, – поднимая голову от последнего списка подлежащих амнистированию в левобережном районе, предупредил его Греков.

– Да, конечно, – заверил его Федор, устраиваясь поудобнее в глубоком кресле и закидывая ногу на ногу. – Можете не сомневаться, Василий Гаврилович, что все прошло, – он поискал необходимое слово и обрадованно нашел его, – вполне зрело.

Не смущаясь улыбкой, промелькнувшей при этих словах у Грекова, он стал рассказывать ему все в подробностях. Продолжая перелистывать список на столе, Греков время от времени кивал ему в особенно интересных местах. Но как он вскоре понял, читая список и прислушиваясь краем уха к Федору, на свадьбе Игоря с Тамарой все было страшно интересно. Начиная с того, что неизвестно как могло поместиться столько людей в саду того самого куреня, где еще недавно обитало семейство Клепиковых. И на столе не было только жареных райских птиц. Но и ничего удивительного,4если комсомольцы собрали в складчину полторы тысячи рублей да столько же счел возможным выделить комитет комсомола из средств, отпущенных ему на культработу. Весь актив стройки пришел, все начальники районов были.

– Кроме Гамзина, – и, увидев, что при этих словах Греков поднял голову, л Федор пояснил: – Его приглашали, но он сам не пришел. Виноградного вина и пива было от души, а водки ни бутылки. И члены комитета следили, чтобы никто с собой не принес, поэтому без чепе обошлось. Если не считать случая с исчезновением Вадима Зверева.

Греков, не отрываясь от бумаг, спросил:

– С каким исчезновением?

– До этого он весь вечер сидел со всеми за столом и пил даже меньше других, но, как позже выяснилось, он стал просить Тамару, чтобы она за что-то простила его. А после того как она потребовала, чтобы он от нее отстал, вдруг исчез. Хватились танцевать, аккордеон Вадима на стуле, а его самого нет. Пришлось под радиолу танцевать. – Федор виновато добавил: – Уже потом я узнал, что он убежал со свадьбы искать Гамзина. – При этих словах Греков, поднимая голову, впервые отложил граненый карандаш в сторону. – Здесь, конечно, я просмотрел. – Федор поерзал в кресле. – Как будто я не видел, что он уже с самого начала себя как-то странно ведет.

– Ты сказал, что побежал искать Гамзина, – напомнил ему Греков.

– Да, но на эстакаде его в это время уже не оказалось. И Вадим побежал к нему домой. Когда он позвонил и ему открыл сам Гамзин, то Вадим, ни слова не говоря, тут же нокаутировал его.

– С одного удара? – вдруг с синими огоньками в глазах полюбопытствовал Греков.

– Как вам известно, Вадим – кандидат в мастера по боксу. Чуть все впечатление от свадьбы не испортил. Но самое главное, что и обсудить это чепе на комитете невозможно. Правда, Вадим еще на рассвете сам же меня разбудил и все рассказал, но Гамзин, когда я к нему пришел, чтобы до конца выяснить, заявил, что все это ему, должно быть, спьяна приснилось.

– Значит, действительно приснилось, – с удовлетворением сказал Греков.

Федор не понял.

– Ничего хорошего для нашего комитета комсомола и самого Вадима накануне пуска гидроузла я не вижу. Теперь его вправе исключить из списков представленных к правительственным наградам.

– Уже поздно, Федор, исключать.

Федор даже с кресла встал, разглаживая свой новый пиджак.

– Правда, Василий Гаврилович?

– Правда, Федор.

– А это у вас что за списки на столе?

– Это совсем другие.

Федор Сорокин вдруг оглянулся на дверь, понижая 'голос почти до шепота.

– Козырев на всю стройку раззвонил, что Автономов своей рукой вычеркнул Молчанова из предварительных списков подлежащих амнистии. Теперь и в зоне станет известно. Может быть, еще не поздно исправить?

Греков взглянул в его.чистые, тревожно вопрошающие глаза, и они почему-то напомнили ему глаза Алеши.

– Все, Федор, может быть. Но ты об этом молчи.

– Я, как вы знаете, Василий Гаврилович, – Федор приложил палец к губам, – замок.

27

Сверкая красными искорками на своем новом костюме, Федор шел на правый берег по одетому в бетонную шубу откосу плотины у самой кромки воды, которая плескалась прямо у его ног, набегая из степи и подергиваясь зыбью. Да, это было уже похоже на море, и где-то далеко правее, чуть позади Федора, уже затянулись его водами развалины крепости Саркел, на которых еще полгода назад копошились археологи, сдувая с хазарских щитов и со шлемов русичей древний прах.

Наступающей из верхнедонской степи водой все еще прибивало к плотине старые плетни и стропила, а кое-где и большие караулки, в которых до этого дежурили в виноградных садах сторожа. На крышах и стенах сторожек и деревянных сарайчиков, доплывший в целости и невредимости до тех самых мест, где настиг их вал воды, все еще темно-серой массой шевелились ужи, суслики, мыши, и все так же на столбах, выстроившихся вдоль плотины, сутулились с выловленной из воды живностью в когтях степные коршуны и лесные ястребы, а кое-где среди них и могучие орлы, ничуть не обеспокоенные тем, что с тех же самых столбов, на которых они терзали свою добычу, гремела музыка.

Из-за жары Федор снял пиджак, перекинув его через руку, и пока он шел до правого берега, где в новом парке у него было назначено свидание с Любой Карповой, его сопровождала эта давно уже знакомая ему все одна и та же бурная, но чем-то и грустная музыка, с утра включаемая дежурными на центральном радиоузле за неимением других пластинок. Он еще доберется до этих вконец разленившихся, как те же коршуны, ребят из радиоузла, вытащит их за воротник на комитет.

И все-таки сегодня эта музыка почему-то не казалась ему такой назойливо-надоедливой. Даже наоборот, чем дальше он шел, тем все больше казалось, что только теперь он почти сумел наконец расслышать в ней то, чего не удавалось ему расслышать прежде. Но он так и не смог бы объяснить, что это было.

На откосе плотины было совсем мало людей. Лишь на самом верху, затирая поверхность бетонного барьера маленькими лопатами и мастерками, возились штукатуры и отделочники. Наводили на плотину марафет, как бросил на последней диспетчерке в управлении Автономов. Фигура одного-единственного часового маячила совсем далеко, у правого берега. В сущности, по мнению Федора, его сегодня и вообще могло бы не быть, если бы не устав караульной службы. В зоне и на строительных объектах давно уже говорили о предстоящей амнистии, приуроченной к моменту пуска гидроузла, а теперь уже и точно знали, что составляются списки. Все затаились в ожидании, и кому же теперь могло бы прийти в голову не дождаться своего часа.

Справа перламутрово дробилась под солнцем на мельчайшие осколки поверхность нового моря, и все это до странности совпадало с той музыкой, которая гремела над головой Федора на всех столбах. Как будто все, что он теперь видел и чувствовал вокруг себя, было настолько хорошо, что оно никогда уже больше не сможет повториться. Но здесь же Федор воочию представил себе, как все это прокомментировал бы Вадим Зверев: «Это потому, что Любка Карпова сама назначила тебе свидание, вот и вся музыка». Вадим, как он сам любил говорить, смотрел всегда в корень, но Федору теперь не хотелось ни спорить, ни соглашаться с ним.

За музыкой не услышал он и того, о чем стали разговаривать между собой два отделочника наверху у барьера плотины, когда он поравнялся с ними.

– Гляди, как сам Автономов выступает.

– Так это же Федька Сорокин. Даже руки, как Автономов, за спину заложил.

– Он никогда нас не топтал.

– Мало ли что. Твой Вадим Зверев тоже тебе темнил, а Автономов взял и вычеркнул тебя.

– Кто это тебе сказал?

– Это ты у Сорокина и спроси. Он лучше должен знать. Думаешь, Надька дождется тебя?

– Ты, пахан, перо мое не точи.

– Смотри-ка, как выступает. Хо-зя-ин.

Шагая вдоль кромки набегающей на плотину воды, Федор не сразу услышал, как его сверху окликнули. Услышал он только, когда его окликнули уже

во второй раз, и, останавливаясь, поднял голову.

– Эй, гражданин начальник!

Один из отделочников, высокий и худой, отделившись от барьера плотины, стал наискось спускаться по бетонному покрытию к нему, а другой, плюгавенький и краснолицый, остался наверху. В руке у высокого был мастерок, которым он выглаживал по гребешку барьера последние шероховатости на свежем бетоне.

– Здравствуй, Молчанов, – узнавая его и протягивая ему руку, обрадованно сказал Федор.

Он вдруг вспомнил, как Греков ответил ему: «Все, Федор, может быть».

Не замечая его протянутой руки, Молчанов спросил:

– Ты Вадьку давно видел?

– Сегодня утром. Что с тобой, Молчанов?

И снова тот, не отвечая на его вопрос, сказал:

– Скажи ему, что он трепач и падла.

Федор заложил обе руки в карманы брюк и улыбнулся.

– Ты зря волнуешься. По-моему, у тебя все в порядке.

Молчанов оглянулся через плечо назад. Из-за барьерчика плотины видна была только голова его мелкорослого напарника. Мастерок, которым Молчанов шлифовал бетонный барьер на самом верху плотины, вздрогнул у него в руке.

– А по-моему, вы все там трепачи и легавые. Ты же знаешь, Сорокин, что Автономов вычеркнул меня.

Федор перестал улыбаться и вынул из карманов руки. Он знал, что синий карандаш Автономова действительно вычеркнул фамилию Молчанова из списков подлежащих амнистии, но после встречи с Грековым не сомневался, что ошибка будет исправлена.

– Кто это тебе, Молчанов, мог сказать?

– Я же и говорю, что ты тоже из легавых. Хочешь, чтобы я кореша замарал. – И, шагнув к Федору, он положил ему руку на плечо. Прямо перед собой Федор увидел его бледное лицо. На переносице у Молчанова выступили зерна пота. – Ты же знаешь, что вычеркнул. Твой Автономов такая же падла, как и…

Дальше Федор уже не мог спокойно слушать. Сбрасывая руку Молчанова с плеча своей рукой, он с холодной надменностью, как это всегда делал Автономов, когда надо было кого-нибудь поставить на место, и так же медленно сказал:

– Во-первых, я этого не знаю. Во-вторых, если бы даже и знал, то не обязан отчитываться перед тобой.

Он еще хотел что-то сказать, но не успел, Он только успел качнуться назад, когда Молчанов с испуганными глазами, бледный как полотно, одной рукой снова схватил его за плечо и вплотную притянул к себе, а другой, с зажатым в ней мастерком для зачистки бетона, ударил его под бок.

Над плотиной и над затопляемой водой степью гремела музыка, напоминая о том, что ничего и никогда не повторяется на земле.

1962 г.

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  29

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

Реклама на сайте