«Расклад рун»

Джеймс Хайнс Расклад рун (С извинениями перед М. Р. Джеймсом)

James Hynes PUBLISH AND PERISH

Печатается с разрешения автора и литературных агентств Donadio amp; Olson, Inc. и Andrew Nurnberg.

1

– Чушь! – без обиняков, решительно и громко выразил свое мнение Виктор Карсвелл. И чтобы еще более подчеркнуть значимость и окончательный характер вердикта, ударил по столу свернутой в трубку работой Вирджинии – стопкой листов, которые он крепко сжимал в своем маленьком бледном кулачке.

Вирджиния Даннинг вздрогнула от неожиданности и не могла не заметить удовольствия, которое появилось на лице Карсвелла. Наблюдая за реакцией девушки, он взял работу обеими руками и еще плотнее свернул ее, а затем снова хлопнул ею по столу, отчего многочисленные расставленные на его поверхности аксессуары интеллектуального труда – блестящая авторучка, серебристый нож для вскрытия писем, острый штырь, на который накалывали кафедральные бумаги и студенческие работы, – все, казалось, затрепетало от ужаса перед мистером Карсвеллом, словно ожившие кухонные принадлежности в стареньком мультфильме.

– Чушь! Чушь! Чушь! – орал он высоким тонким голоском.

Продолжая размахивать листками, Карсвелл немного повернул свое бесшумное, отлично смазанное офисное кресло, отвернувшись от Вирджинии, выражая этим крайнее в ней разочарование, и уставился на косые лучи яркого техасского солнца, проникавшие в кабинет сквозь жалюзи.

Вирджиния воспользовалась представившейся передышкой, чтобы чуть поудобнее сесть на маленьком табурете. Она ненавидела Карсвелла, ненавидела себя, потому что позволила ему так себя вести с ней, ненавидела все и вся за то, что в данный момент не имела возможности излить ненависть и гнев. Сейчас она даже не знала, что делать со своими коленями. В кабинете Карсвелла было только два места, где можно было сидеть. Одно представляло собой массивное мягкое кресло, изготовленное на заказ из дорогого дуба. Оно имитировало кресла из старой Британской библиотеки, а отнюдь – не приведи Господи! – не из новой, не эти жуткие постмодернистские монструозности. Вторым местом для сидения был низкий табурет на противоположной стороне стола Карсвелла, где и должны были размещаться все его посетители. Как правило, заранее узнав о предстоящей встрече, Вирджиния надевала брюки или длинную, чуть не до пят, юбку. Сегодня никакой встречи не предполагалось, и потому Вирджиния надела летнее платье выше колен, и тут Карсвелл поймал ее на кафедре истории, где она проверяла электронную почту.

И вот теперь Вирджиния сидела на расстоянии каких-нибудь десяти дюймов от пола, приняв одну из двух возможных на этом табурете поз, одинаково унизительных. Она могла сесть, сжав колени перед собой и обхватив их руками, словно красотка образца 1943 года. Тогда ее юбка задралась бы почти до самых бедер. Вирджиния выбрала вторую позу: немного набок, отведя колени в сторону, спина прямо, руки на бедрах – что-то в стиле эксцентрических комедий тридцатых годов. («Возьмите письмо, мисс Смит!» – рявкает Клод Рейнз, и Джин Артур быстрым деловым шагом входит в кабинет, отделанный панелями; блокнот для стенографирования прижат к высокой груди. Джин останавливается на мгновение только для того, чтобы слегка разгладить складки на платье.)

Как бы то ни было, Вирджиния обнажила взору профессора Карсвелла значительно большую часть бедра, нежели следовало, взгляда на которую он явно не заслуживал. Конечно, она может встать, но это сразу же будет истолковано как непростительная дерзость, а Джин Артур никогда не дерзила Клоду Рейнзу, по крайней мере до самых последних кадров. Ну что ж, придется раз и навсегда запомнить на будущее: ни при каких обстоятельствах, идя в университет, не надевай коротких юбок!

– Я тешил себя надеждой, – продолжал Карсвелл, причем его голос выражал всю гамму трагически горького разочарования, – что из всех моих молодых коллег хотя бы вы одна сохранили профессиональное целомудрие. Ваша диссертация, во многих существенных вопросах далеко не совершенная, была тем не менее для человека вашего возраста весьма разумно написанным исследованием.

Карсвелл печально всматривался в улицу сквозь жалюзи, похлопывая по ладони свернутой в рулон бумагой. На его лицо падала тень, солнечные лучи освещали только жилет и бабочку.

– И вот теперь я вижу, что вы являетесь или, может быть, стали интеллектуально неразборчивой, вы предались духовному распутству, бездумно и с порочным восторгом отдаваясь, как и остальные представители вашего охочего до наслаждений поколения, вульгарным удовольствиям постмодернизма.

Сделав паузу, он бесшумно повернулся к Вирджинии и устремил на нее взгляд, словно яркий луч интеллектуального света. Как ни рассматривать его поведение, по любым стандартам оно балансировало на грани оскорбления. Тот факт, что Карсвелл никогда к ней не прикасался – собственно, насколько Вирджинии было известно, не прикасался вообще никогда и ни к кому, – ничего не менял. Его поведение было значительно более оскорбительно, нежели простое прикосновение рукой к голой коленке.

Вирджиния решительно положила руки на край табурета, так, словно собиралась резко встать и демонстративно покинуть кабинет, однако не сделала этого. И дело вовсе не в том, что она боялась, что ей не поверят, если она обвинит Карсвелла в домогательствах, – напротив, многие и многие как раз с радостью поверят. Всем хорошо известно, что Карсвелл любит наблюдать… У нее просто нет никакой возможности доказать свои обвинения. Свидетелей нет, и, кроме того, в данный момент Карсвелл в самом буквальном смысле слова сжимал в руках ее профессиональное будущее. Закрой глаза, сказала себе Вирджиния, и подумай об университетской должности.

– И каков же результат вашей духовной распущенности, моя дорогая Вирджиния?

Казалось, Карсвелл ждет ответа, и Вирджиния решила отказать ему хоть в этом удовольствии. По прошествии минуты мучительного ожидания он поднял ее работу, взявшись за уголок двумя пальцами, и позволил листкам развернуться, словно увядший цветок.

– Результат же заключается в том, что вы заразились французской болезнью. – Карсвелл презрительно сжал губы. – Если бы я пребывал в более благодушном настроении, – продолжал он, покачивая страницами, – я бы задал вам вопрос: какое отношение могут иметь отцы-францисканцы к «конструкции», «реконструкции» и «деконструкции» женщин на острове Пасхи.

Самое непосредственное, подумала она, и не на острове Пасхи, а на Рапануи, болван. Но даже не пытайся ему отвечать, он ведь в твоих ответах не нуждается.

– Однако истина в том, – продолжал Карсвелл, и губы его задрожали от предвкушения особого удовольствия, точно у школьного задиры, который придумал что-то предельно оскорбительное, – что, когда я слышу слова «пол, раса, класс», моя рука тянется к пистолету.

Он отпустил листки, и они с тихим шорохом рассыпались по столу. Да, подумала Вирджиния, свою последнюю фразочку он припас на десерт, хочет, чтобы я ее всюду повторяла, чтобы она вошла в легенду о нем. Она тоже покрепче сжала губы, чтобы ненароком не выдать что-нибудь эдакое, и подумала: возблагодари Господа, могло бы быть и намного хуже. О Карсвелле ходил слух, что особое наслаждение ему доставляет насаживать курсовые своих студентов прямо у них на глазах на тот самый острый штырь, который специально для этого он держал на столе. За что его и прозвали Вик, Сажающий На Кол.

– Конечно, само собой разумеется, – сухо продолжал Карсвелл, – я не могу позволить подобному появиться в нашем юбилейном сборнике.

Он многозначительно сжал кончики пальцев и откинулся на спинку кресла. Вирджиния почти презрительно взглянула на него. Карсвелл вдруг показался ей крошечным и ничтожным.

Вирджиния немного подвинулась на табурете. Ей хотелось встать, собственно, ей нужно было встать, но она ухватилась за края табурета, словно из страха взлететь от негодования под потолок. Теперь настало время говорить ей, и нужно тщательно подбирать слова.

– Издательский комитет уже принял мою работу к публикации, Виктор, – произнесла она. – Вы не имеете права в одностороннем порядке изъять ее из списка.

– Неужели? – Глаза Карсвелла расширились. – Но я должен, моя дорогая, я просто обязан. У меня нет другого выбора. Профессор Блэквуд – очень пожилой человек, у него слабое сердце. Если бы он увидел это… это… это… – Карсвелл сделал презрительный жест в сторону работы Вирджинии, самым жалким образом разбросанной у него по столу. Казалось, он не находит слов, чтобы охарактеризовать ее произведение. – Если бы он увидел это в своем юбилейном сборнике, сердце бедного профессора не выдержало бы подобного надругательства. Ваше творение, несомненно, убило бы его. – Карсвелл снова улыбнулся, и Вирджиния едва не содрогнулась от возмущения и отвращения. – Хотя… я ведь не знаю… возможно, такова была ваша цель.

Ей хотелось заметить, что профессор Блэквуд проспал всю торжественную церемонию, посвященную его уходу на пенсию, начиная от торжественных речей и заканчивая обедом. Он, по всей вероятности, не прочел ни одной книги по специальности, изданной после 1975 года.

– Виктор, – сказала Вирджиния, сделав глубокий вдох и облизав пересохшие губы, – сборник уже сдан в печать…

– Мне не составит ни малейшего труда вернуть его обратно с помощью простого телефонного звонка. – Маленькие пальчики Карсвелла растопырились, и он занес руку над телефонным аппаратом, потом вдруг с силой сжал ее в кулак и произнес: – Но в этом-то и заключается суть моей дилеммы. Вы ставите меня перед чудовищным выбором, профессор, перед чудовищным выбором. Следует ли мне отложить публикацию сборника ценой больших убытков для издательства – и причинения к тому же значительного неудобства другим его авторам, – или же мне следует позволить ему выйти в том виде, в каком он ныне подан в печать, прекрасно зная, что в нем содержится подобная гниль, подобное разложение в самой его сердцевине?

Вирджиния заерзала на табурете. Решительно поставила ноги на пол, выпрямив их. Черт с ней, с юбкой! Она чувствовала, что краснеет.

– Я не стану переписывать работу. Во-первых, потому что уже нет времени…

А во-вторых, – она, конечно, не произнесла этого вслух, – потому что моя работа – лучшая во всем сборнике.

– Конечно, я виню во всем только себя, – сказал Карсвелл, прерывая ее взмахом руки. – Находясь под гнетом других своих многочисленных обязанностей, я не сумел вовремя отследить появление вашей работы. Mea culpa [1], моя дорогая Вирджиния. И так как, – продолжал он, подняв указательный палец, дабы предупредить все дальнейшие протесты и возражения с ее стороны, – я ныне признаюсь в собственном упущении и преступной халатности в данном вопросе, я готов предложить решение, которое, по моему мнению, позволит нам продолжить запланированную работу, не отклоняясь от графика, и сохранить или по меньшей мере защитить научную репутацию всех участников нынешней прискорбной ситуации.

Вирджиния закрыла рот, снова наклонила колени в сторону, одернула юбку и скрестила руки на груди.

Карсвелл молча наклонился над столом, собрал рассыпавшиеся листки в стопку и постучал ими по столу, выравнивая их. Глаза его блестели так, словно он сжимал в руках не стопку бумаг, а ее горло. У Вирджинии внезапно возникло желание бежать. Вдруг Карсвелл сунул руку в жилетный карман и, к ее величайшему изумлению, достал оттуда свое знаменитое пенсне и церемонно нацепил на переносицу.

– Я готов, – сказал он, взирая на Вирджинию сквозь блестящие стекла пенсне, – взять на себя часть ответственности за научное фиаско сборника и предлагаю вам поставить мое имя в качестве основного автора данной работы.

Впервые за все время беседы Вирджиния возблагодарила судьбу за то, что слушает Карсвелла сидя. Если бы она сейчас стояла, то, несомненно, упала бы, рухнула бы от шока, словно секвойя под ударом топора. Но так как она все-таки, к счастью, сидела, Вирджиния просто смертельно побледнела и открыла рот.

Карсвелл пристально наблюдал за ее реакцией сквозь круглые стеклышки пенсне, ожидая, пока Вирджиния успокоится. В течение какого-то мгновения она не могла думать, не то что говорить. И единственная мысль, которая наконец пришла ей в голову, была: «Ну конечно, мне следовало давно предвидеть подобное развитие событий. Он все время стремился к этому».

– У вас впереди долгая и весьма продуктивная карьера, профессор Даннинг, – проговорил наконец Карсвелл, когда почувствовал, что Вирджиния никак не может найти слов, – и, мне кажется, вам следует руководствоваться в решении данного вопроса моим долгим и очень богатым опытом.

Вирджиния поняла, что встает с табурета, только потому, что увидела, как поднимаются глаза Карсвелла, следя за ее движением. Кто-то будто тянул ее за невидимые нити. Единственное, что ей приходило в голову в качестве ответа, были какие-то жалкие клише, взятые из полуночных «мыльных опер». Она в роли Аманды из «Мелроуз», в узкой юбке, вся преисполненная негодованием, отбрасывает пышную гриву белокурых волос и восклицает: «Никогда, никогда, скорее мир провалится в тартарары! Скорее ты сдохнешь, подонок, недоносок!»

На деле она только и смогла выдавить:

– Мне кажется, это несколько… несколько необычно, Виктор.

В конце концов, перед ней сидел Виктор Карсвелл, а не Кортни Торн-Смит.

– Я ведь только хочу защитить вас, дорогая, – ответил Карсвелл, изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал возможно теплее, и от каждого произнесенного им слова озноб пронизывал Вирджинию до костей. – Я предлагаю вам с огромным риском для собственного имени принять вас под защиту моей научной репутации.

От образа, который при этих словах предстал перед умственным взором Карсвелла, у Вирджинии перехватило дыхание. Пришлось крепко сжать руки, чтобы не выдать свое состояние. Я вовсе не твоя дорогая! Попробуй назвать меня так еще раз, и я поведу тебя к декану. Да-да, попробуй, маленький евнух, и вон тот штырь на столе будет торчать в твоем сердце!

Неожиданно гнев уступил место странной легкости – наверное, именно так чувствуешь себя в последние мгновения жизни: мощным потоком, подобно водопаду или смерчу на нее обрушились воспоминания о прошлом. В памяти Вирджинии мелькали измены любовников, предательство друзей, ложь родителей и учителей, пока наконец захлестнувший ее поток не достиг предельной силы, и она не увидела себя где-то в старших классах школы в одно из самых трагических мгновений своей жизни.

Учительница литературы раздавала сочинения по классическим произведениям. Вирджиния самым внимательным образом прочла всего «Моби Дика» от корки до корки и получила «четыре с плюсом», а Джессика Линденмайер, которая смогла одолеть только коротенький пересказ книги в серии «Классика в комиксах», заслужила «пятерку». Суть проблемы тогда и сейчас была совершенно одинакова: работа Вирджинии оказалась слишком хороша. И потрясающим крещендо памяти, словно последний аккорд «Сержанта Пеппера», перед ней предстал написанный идеальным почерком миссис Альтенбург комментарий к ее работе: «Вирджиния, это твое собственное сочинение?»

– Да, – пробормотала она.

– Простите? – произнес Карсвелл, и глаза его расширились под стеклами пенсне.

– Нет, – сказала она свободно и смело, расправив плечи. – Это моя работа, Виктор. И вы не имеете права ставить на ней свое имя.

Воцарилась гробовая тишина, и у Вирджинии даже возникли опасения, что Карсвелл услышит, как бьется ее сердце.

– Подумайте хорошенько, моя дорогая, – тихо проговорил он, и глаза его зловеще потемнели за блестящими стеклами.

Горло пересохло, Вирджинии едва удалось произнести:

– Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что делаю, Виктор.

– Понимаю, – ответил Карсвелл.

И вдруг его лицо почти исчезло в ярких солнечных бликах, пробивавшихся сквозь щели в жалюзи. Вирджиния видела только, как движутся его губы, и ей показалось, что он пытается сдержать улыбку. Затем его физиономия вновь явилась ей, серьезная и мрачная. Карсвелл взял ее работу и постучал стопкой бумаг по столу.

– Таково ваше окончательное решение? – спросил он.

– Да, – ответила Вирджиния, – окончательное.

– Прекрасно.

Карсвелл положил работу на стол, взял авторучку, поднял несколько листов и что-то быстро и решительно начертал на одной из последних страниц. Затем дунул на чернила, закрыл ручку колпачком, положил ее и протянул листки Вирджинии.

– В таком случае позвольте мне передать вам сие творение, профессор, – произнес он. – Полагаю, оно ваше.

Вирджиния с неистово бьющимся сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, подошла к столу.

– Да, – сказала она, – оно, вне всякого сомнения, мое.

Беря рукопись из рук Карсвелла, она почувствовала, как по руке и спине пробежал зловещий холодок, словно бумаги только что извлекли из холодильника. Как только она взяла работу, Карсвелл сразу же отдернул руку. Вирджиния свернула статью в рулон и начала вертеть ее то в одной, то в другой руке, словно стараясь согреть. Затем резко повернулась на каблуках и напряженной походкой прошествовала к двери, почти физически ощущая взгляд Карсвелла, нацеленный ей в спину подобно острию пики.

Когда Вирджиния на мгновение повернулась, чтобы открыть дверь, он все еще пристально смотрел на нее своими темными страшными глазами из-под стекол пенсне.

– Прощайте, моя дорогая, – прошептал он, когда Вирджиния закрыла за собой дверь.

2

Вирджиния Даннинг, высокая и бледная уроженка небольшого городка в Миннесоте, первые двадцать восемь зим своей жизни провела в суровых условиях северного Среднего Запада: вязаные свитера, утепленное нижнее белье, длинные шерстяные носки, ботинки на каучуковой подошве, напоминающие звенья гусениц трактора, шестифутовые шарфы, которыми она заматывалась до самого носа, меховые шапки, доходящие до бровей. Самое худшее, что может с тобой случиться, говорили ей гены и мать, – это вдруг оказаться обнаженной, и Вирджиния старалась выставлять напоказ возможно меньшие участки и своего тела, и своих мыслей. Делала она это как с помощью одежды, так и с помощью сдержанности в оценках и в высказывании личного мнения на публике.

В старших классах школы Вирджиния была тихой, прилежной девчушкой. Она училась, демонстрируя завидное старание и упорство, в небольшом колледже, специализировавшемся на гуманитарных дисциплинах, в городке, прославившемся когда-то тем, что неразговорчивые жители Миннесоты пристрелили там прославленного рецидивиста Кола Янгера.

Оттуда Вирджиния отправилась прямиком в престижный Средне-Западный университет в Хэмилтон-Гроувз, где практически сразу же стала самой яркой звездой на историческом факультете. Будучи столь же застенчивой, сколь и талантливой, Вирджиния за первые два года в аспирантуре вряд ли хоть однажды выступала на публике. Но даже если бы ей и довелось говорить перед аудиторией о себе и своих пристрастиях, Вирджиния ни при каких обстоятельствах не призналась бы никому в университете, что ее любимой книгой в детстве, собственно, и заронившей в душу интерес к истории, были «Гавайи» Джеймса Миченера и что юные годы она провела, воображая себя на месте Джулии Эндрюс в роли жены миссионера в киноверсии книги.

Рассматривая себя в зеркале после очередного просмотра фильма на видео, юная Вирджиния начинала отмечать в своем лице нечто, напоминающее бледность Джулии, те же резко выделяющиеся скулы. Отсюда и тема ее диссертации, написанной несколько лет спустя: феминистская история деятельности христианских миссионерок на Гавайских островах. Работа была написана скромно, но с завидной тщательностью и рассматривалась многими как важный вклад в исследование вхождения европейской культуры в жизнь островов южной части Тихого океана.

Впрочем, даже по мере того как росла ее уверенность в себе, Вирджиния все равно оставалась достаточно скрытной. Прическа ее напоминала шлем из светлых волос, ниспадавших на плечи, с челкой до бровей. Кроме того, она носила громадные очки в стиле Глории Стайнхем, а по университетским коридорам ходила, опустив плечи, несколько сутулясь, нервно сжимая и разжимая руки, что очень типично для девушек высокого роста. Даже довольно теплым миннесотским летом она не снимала футболку с длинными рукавами, доходящую до щиколоток юбку, длинные гольфы и широкополую шляпу, защищавшую ее от бледных лучей совсем не щедрого солнца родного штата.

По окончании Вирджиния получила несколько завидных приглашений от престижных университетов и потрясла окружающих тем, что из всех предложений выбрала место в университете Лонгхорна в техасском Ламаре. Глядя из толстого кокона, сотканного из прогрессистских, либеральных добродетелей янки, ее друзья в Хэмилтон-Гроувз воспринимали Техас как нечто вроде далекой заморской страны, полумифической территории, чей образ в основном состоял из старых фильмов с участием Джона Уэйна, эпизодов из «Далласа» и последней сцены из «Беспечного ездока». «А как же нестерпимая техасская жара?!» – с ужасом вопрошали они, с содроганием представляя себе, как бледная и холодная Вирджиния засыхает, словно листок нежного северного растения под широким и ослепительно безоблачным техасским небом, как будто она невеста из Норвегии, выписанная по почте каким-нибудь ковбоем с ранчо.

А что, если утром ты обнаружишь в своей туфле скорпиона? Термитов на кухне, змею среди мусора, «черную вдову» в граве? А как насчет затянутых в джинсу крутых парней с брюшком, строящих из себя ковбоев, что разъезжают в пикапах по темным переулкам с винтовками, спрятанными под задним сиденьем, давя броненосцев, выбрасывая из окон банки из-под пива, в поисках какого-нибудь очередного загулявшего хиппи, с которым можно было бы по-своему поквитаться? А шикарные техасские девицы в броских дорогущих нарядах от супермодельеров, с маникюром и губной помадой в тон, на предельной скорости несущиеся в розовых «кадиллаках» с откидным верхом по восьмиполосной автостраде в поисках какого-нибудь местечка, где можно было бы потратить на черных соболей от «Нейман-Маркуса» папочкины нефтяные доллары? И как же все-таки насчет жары?

Вирджиния никого не послушалась и поехала. Аспирантура в Средне-Западном университете представляла собой осиное гнездо, в котором собрались люди с самомнением, раздутым до невероятных размеров, несостоявшиеся строители империй, кафедральные интриганы. Все это соединилось в некое подобие барочной пьесы, в которой отсутствовала лишь одна деталь, характерная для жанра, – по коридорам не текли потоки крови.

Университет Лонгхорна на лестнице академического престижа был на ступеньку, а то и на две ниже Средне-Западного университета. Он был больше известен своей футбольной командой, нежели научными достижениями. Однако исторический факультет был открыт там совсем недавно, и его заполняли амбициозные молодые доценты, которым еще предстояло найти свое место в науке.

Возможно, до самой главной профессиональной вершины Вирджинии было еще очень далеко, тем не менее здесь она могла бы «нанести ее на карту своих жизненных планов». И против ожиданий миннесотских друзей университет Ламара в то время представлял собой один из самых притягательных вузовских адресов в стране. Он был чем-то вроде тематического парка всякого рода тунеядцев, до отказа набитый длинноволосыми сочинителями рока, начинающими романистами с ковбойскими замашками, видеоторговцами, бог знает каким образом превратившимися в кинодеятелей, скинхедами и неопанками. В эту пеструю публику каким-то образом затесался и недавно сколотивший себе миллиардное состояние разработчик программного обеспечения.

Более того, с самой первой секунды своего пребывания в Ламаре, выйдя из хорошо кондиционируемой кабины небольшого взятого напрокат желтого фургона в испепеляющую жару и белесую дымку июльского полдня в центральном Техасе, Вирджиния поняла, что сделала правильный выбор. Жара моментально пропитала все ее тело, растопив лед, копившийся на протяжении двадцати восьми лет, и практически за одну ночь Вирджиния расцвела, словно техасский василек. Ламар оказался как будто создан для молодости, а ведь Вирджинии не было еще тридцати. Она выпрямилась и расправила плечи, открыла для себя сандалии, топы с бретельками и мини-юбки, научилась ходить широким шагом, как ходят на ранчо. Она решительно отказалась от своей подборки записей муторных канадских народных напевов и приобрела «Баттхоул серферз», Боба Уиллса и «Тексас плейбойз». Привыкла есть грудинку руками, приобрела печку для разогревания маисовых лепешек и сама навострилась делать маринад для фахитас.

На первую зарплату в университете Вирджиния решила купить в рассрочку маленький вишневый пикап – японский, – отдав в счет покупки свой старенький проржавевший «додж-кольт». Выехав со стоянки автомобильного дилера, она настроила радио на станцию «Тексано» и всю дорогу, сидя за рулем, подпрыгивала на сиденье в такт мелодии, наигрываемой на аккордеоне.

Без малейшего сожаления Вирджиния по телефону порвала свои и без того уже дышавшие на ладан отношения с высокомерным, сильно пьющим англичанином и завела себе нового любовника по имени Чип – высокого, нескладного уроженца Техаса, чем-то напоминавшего молодого Клинта Иствуда. По ночам Чип работал в рок-видеотеке, а днем писал пробные тексты для телепрограмм. Она постриглась под мальчика, а субботними вечерами покрывала волосы ярким лаком и гелем, надевала открытое красное платье, ковбойские ботинки и отправлялась с Чипом в круиз по ночным барам на Шестой улице.

Выходные Вирджиния проводила в своем пикапе, мчась по пожелтевшей траве, мимо пыльных зеленых кедров Холмистого Штата, открыв все окна навстречу порывам горячего южного ветра на скорости семьдесят пять миль в час. Она ловко объезжала броненосцев на дорогах, зажав между ног холодную и влажную бутылку «шайнер-бок».

Вирджиния мечтала провести здесь всю оставшуюся жизнь. Она хотела состариться под жарким техасским солнцем. Она грезила о том, как со временем ее кожа приобретет бронзовый оттенок, огрубеет, покроется глубокими бороздами морщин, словно старый сапог, и она превратится в крутую старую техас-ку наподобие Молли Айвинс или Энн Ричарде и будет говорить и делать все, что ей заблагорассудится, и плевать на всякое дерьмо.

Они с Чипом поселились в маленьком техасском бунгало на склоне холма. В доме был даже камин, которым они, правда, никогда не пользовались. Никто из них в одиночку не смог бы позволить себе подобную роскошь: из бунгало открывался великолепный вид на университетский кампус и на живописный абрис угловатых, чем-то напоминающих экзотические растения центральноамериканской пустыни небоскребов Ламара. Часто, приходя домой в середине дня, Вирджиния заставала Чипа за разыгрыванием сцен из его телесценариев: он стоял с пистолетом в руках, целясь в их туповатого кота, и орал: «Стоять! Полиция!» или демонстрировал способы восстановления дыхательной функции на диванной подушке, приговаривая сквозь сжатые зубы: «Дыши, черт тебя побери!» Пока все его пробные сюжеты для телевидения – детектив про вампиров, мюзикл про спасателей, комедия про четырех очаровательных деток и их приемного отца и история о садисте-гуманоиде из отдаленного будущего – безнадежно отставали от времени.

Но нынешним летом Чип наконец-то создал «верняк» – часовую драму о женатой паре частных детективов из Лос-Анджелеса. Он – Т. К. Мур, чернокожий бывший полицейский, отсидевший срок за преступление, которого не совершал! Она – Веранда, белая супермодель со степенью по парапсихологии! Они живут в самом модном прибрежном районе Лос-Анджелеса, расследуют похищения, совершаемые инопланетянами, и одновременно разыскивают настоящих убийц бывшей жены бывшего полицейского. Чип характеризовал свое творение как смесь «Макмиллана с женой», «Секретных материалов» и «Спасателей». Драму он почему-то назвал «Венецианские мавры».

Так что в данный момент Чип колесил по Лос-Анджелесу, сняв комнату у своего тамошнего друга Мела, а по телефону давал весьма туманные ответы на тот счет, собирается ли он возвращаться в Техас, а если собирается, то когда. Тем временем Вирджиния с трудом наскребала деньги на оплату их бунгало и, глядя вечерами на освещенные неоновыми огнями очертания Ламара, задавалась вопросом, а есть ли у нее вообще-то парень, или пришло время подыскать нового. Хуже того, она приближалась к окончанию третьего года конкурсного срока, и нужно было готовить отчет.

Вскоре после отъезда Чипа заведующий кафедрой профессор Ле Фаню пригласил ее на беседу в ресторанчик на берегу реки в техасском этностиле и долго в привычной для него манере наставлял Вирджинию в премудростях жизни. Ле Фаню был галантный южанин, приближавшийся к своему шестидесятилетию, совершенный подкаблучник или, в переводе на более светский язык, джентльмен, доходящий до почти непристойной трусости в присутствии женщин. Стоило ему заговорить, как у Вирджинии возникало впечатление, что она слышит траурную мелодию, наигрываемую на дешевенькой скрипочке. Единственная уступка, которую профессор сделал техасской жаре, состояла в том, что на встречу он пришел без галстука и, сидя за грубо сколоченным столом с видом на реку, старательно убирал рукава белого холщового пиджака от поверхности стола, сплошь покрытой липкими кругами от пивных кружек.

Вирджиния, конечно, вполне понимала смысл происходящего. Она поскребла засохшую соль на ободке кружки. Неизвестно сколько времени – казалось, целую вечность – они болтали обо всем на свете и ни о чем, словно старый дядюшка и любимая племянница, которую он приехал навестить. Наконец профессор как-то весь подтянулся, бросил взгляд куда-то за реку и положил руки на стол, словно собирался тут же встать и уйти.

– Все вас любят, Джинни, – произнес профессор Ле Фаню мягким говорком уроженца Теннесси, пристально всматриваясь в мерцание воды в реке, – и я не хочу, чтобы вы меня неправильно поняли. Однако должен вам сказать, список публикаций у вас маловат. Признаю, с вашей книгой обошлись несколько несправедливо, но ведь она не имела успеха, и это факт, тут ничего не попишешь, как говорится. Ваши последние работы, вне всякого сомнения, заслуживают всяческой похвалы, однако другие молодые преподаватели к настоящему времени опубликовали по две и по три статьи. У Ричарда даже вот-вот должна выйти еще одна книга. Ламар – райский уголок, Джинни, вот почему я работаю здесь уже двадцать пять лет, но возможно – поймите, я высказываю лишь свое предположение, оно может оказаться и ошибочным, – возможно, вы слишком много времени уделяли развлечениям…

С этими словами усталый наставник отвел печальный и разочарованный югляд от реки и обратил его на Вирджинию. Она ничего не ответила. А что она могла сказать? Профессор совершенно прав. Опубликованный вариант ее диссертации удостоился значительно более прохладного приема, нежели первоначальный вариант. Ученые, представляющие старую школу и заполняющие своими статьями научные журналы, те самые ученые, что славятся врожденным скептицизмом по отношению к молодым и еще большим к женщинам, опубликовали более чем прохладные рецензии на ее книгу.

Научная репутация Вирджинии так и не восстановилась полностью после названной неудачи с книгой, и, несмотря на более свободную и современную атмосферу, царящую в Лонгхорне, где ее поощряли на смелые исследования с прорывом в настоящую теоретическую концептуальность, она, как совершенно справедливо заметил Ле Фаню, себя работой особенно не утруждала. Перед Вирджинией замаячила реальная опасность жизненного фиаско, перспектива закончить жизнь «училкой» в какой-нибудь задрипанной школе.

– Вам необходимо опубликовать по крайней мере еще одну работу до конца учебного года, – был вердикт Ле Фаню в ресторане на берегу реки, – в противном случае контракт с вами не продлят.

Тем же вечером Вирджиния села за ноутбук и открыла главу из своей новой книги о францисканской миссии на Рапануи – острове Пасхи. Несмотря на прохладной прием первой книги, Вирджиния, работая над второй, не утратила научной смелости и начала с ниспровержения преобладающей точки зрения на характер вхождения европейской культуры в культуру Океании. Она едко раскритиковала старинные мифы о якобы доступности полинезиек, о том, что они почитали белых мужчин как богов и что конец жителей Рапануи был печален, так как они съели друг друга.

Вирджиния провела практически всю ночь за работой, сокращая главу, делая ее более удобочитаемой, подчеркнув и выделив основные идеи, в общем, сотворив из нее отдельное самостоятельное произведение. Когда неоновые огни на уступах небоскребов Ламара погасли и первые лучи солнца начали пробиваться сквозь жалюзи окон гостиной, она распечатала свою работу, потом обхватила голову руками и зарыдала, ибо знала, что единственный шанс опубликоваться до срока, назначенного заведующим кафедрой, зависит от благоволения Виктора Кар-свелла.

На факультете, состоявшем в примерно равной степени из уже неплохо устроенных в жизни и от того давно впавших в профессиональную меланхолию белых мужчин среднего возраста и из гораздо более разношерстной компании энергичных и амбициозных молодых преподавателей, Карсвелл занимал особое место. Он одновременно являлся обладателем самого громкого имени на факультете и тем, чья звезда уже закатилась дальше и ниже всех. В течение двадцати лет он был профессором в университете из «Лиги плюща», ведущим преподавателем исторического факультета университета в Провиденсе. Карсвелл считался одним из главных специалистов по проблемам истории исследования Океании европейцами, чуть ли не новым Биглхоулом. Он также был известен своей исключительной амбициозностью. Когда-то он чуть было не стал заведующим той кафедрой, на которой работал в Провиденсе. Каким-то загадочным образом в уточенной и крайне напряженной атмосфере университетской жизни «Лиги плюща» соперники Карсвелла, отличавшиеся не меньшим самолюбием, амбициями и жесткостью характера, вдруг начинали отступать в столкновениях с ним, без причины складывали оружие и в конце концов оказывались на научной обочине, а Карсвелл как ни в чем не бывало спокойно продвигался к вершинам.

И вот тут-то разразился скандал. В Провиденсе, правда, сумели его замять, однако все равно повсюду ходили слухи о какой-то запутанной истории с рукописью, плагиате и о самоубийстве одного из аспирантов Карсвелла. Карсвелл неожиданно для себя был вынужден искать работу, и теперь на его услуги могли рассчитывать такие вузы, которые раньше и мечтать не осмеливались об ученом подобного масштаба. Университет в Лонгхорне был счастлив включить его в свой штат, хотя, надо сказать, Карсвелл взаимностью не отвечал.

При том, что большинство его техасских коллег успели смириться с уютным изгнанием в полупровинциальном окружении, Карсвелл ни на минуту не забывал, что судьба занесла его во второсортный университет. Он не принимал никакого участия в жизни факультета, с самого начала дав понять, что считает руководство кафедрой пустой тратой времени. Карсвелл сумел заинтересовать всего нескольких аспирантов, но даже из них не смог никого удержать. Будучи закоренелым англофилом, он не делал никаких уступок техасскому климату: в летнюю жару, когда термометр еще до десяти утра поднимался до отметки в тридцать два градуса по Цельсию, его ежедневно видели шествующим по университетскому кампусу в твидовой «тройке» с жилетом, бабочкой и в маленькой холщовой кепочке на голове. Казалось, уже через несколько минут такой прогулки вся одежда насквозь пропитается потом, и уж по крайней мере в свой университетский кабинет он должен прийти раскрасневшимся и с тяжелой одышкой, однако каждое утро Карсвелл шел по коридору спокойный, бледный и элегантный, будто всего лишь пересек прохладную лужайку Оксфорда.

Многим, не связанным с академическими кругами – к примеру, матери Вирджинии, – Карсвелл мог бы показаться идеальным наставником для девушки. Но уже в Провиденсе, незадолго до того, как обстоятельства вынудили его покинуть благословенный северо-восток, Карсвелл, вероятно, чувствуя, как дышит ему в затылок ретивая молодежь, решил оставить исследования своего главного предмета – прихода европейцев в Океанию – и заняться значительно менее изученной темой: феноменом оккультного в современной Европе. Сказочная щедрость, проявленная к Карсвеллу руководством университета Лонгхорна, славившегося своим умением на нефтяные доллары оптом закупать нобелевских лауреатов, позволила ему собрать за счет университета обширную коллекцию старинных книг и редких манускриптов по магии, ведовству, алхимии, принадлежащих перу современников Бруно, Фичино и Джона Ди.

Сразу же получив в университете все возможные привилегии, Карсвелл мало утруждал себя преподаванием и практически ничего не публиковал. И, конечно же, старался не общаться с молодыми преподавателями факультета. Еще менее привлекательной кандидатурой для общения делал его тот факт, что, как предполагала Вирджиния, Карсвелл скорее всего входил в число той анонимной «Старой гвардии», которая своими критическими рецензиями попыталась подставить подножку ее первой книге. И потому она всячески старалась его избегать.

Первая встреча и беседа Вирджинии с Касрвеллом была почти столь же жуткой, как и последняя, хотя она и пришла, как ей казалось, во всеоружии. Предупрежденная некой опытной коллегой Вирджиния, собираясь на аудиенцию к Карсвеллу, попыталась вернуть себе старый средне-западный облик – надела толстый свитер и юбку чуть ли не до пят.

Увидев Вирджинию, Карсвелл оглядел ее с ног до головы сквозь стекла своего знаменитого пенсне и произнес:

– Я уже некоторое время наблюдаю за вами, моя дорогая, – чем страшно ее удивил.

Затем с улыбкой, от которой Вирджинию пробрала дрожь, он предложил ей сесть. Губы Карсвелла довольно подергивались, когда он наблюдал за тем, как она нервно оглядывается по сторонам в поисках второго стула. Вирджиния не сразу разглядела низенький табурет и медленно опустилась на него; сердце еe при этом провалилось еще ниже, ушло, как говорится, в пятки.

– Ну-с, чем я могу вам служить, профессор? – спросил Карсвелл, а Вирджиния, сжимая руки на коленях, думала: ох и придется же мне когда-нибудь об этом страшно пожалеть!

3

В самом деле Вирджиния даже не предполагала насколько! И вот теперь она почти бежала по окрашенному в пастельные тона коридору исторического факультета от дверей кабинета Карсвелла, крепко сжимая в руках рукопись. Шаги отдавались гулким эхом. Она никак не могла избавиться от нелепого ощущения, что ее преследуют.

Выйдя на улицу, Вирджиния быстро прошла под взорами статуй техасских героев, от полковника Тревиса до Линдона Джонсона, расставленных через равные промежутки вокруг центральной площади кампуса. Раньше она питала особую привязанность к восьми Великим Мертвецам, отлитым в бронзе в самых разных, крайне неуклюжих позах, но сегодня Вирджинии казалось, что все они смотрят на нее тем хищным взглядом, каким на нее только что взирал Карсвелл. Горячее южное солнце обжигало руки, и она давно должна была бы ощутить удушающие объятия техасской жары, но ледяной холод, царивший в кабинете Карсвелла, следовал за ней по пятам. Будто нечто незримое, непостижимое и в то же время абсолютно реальное заслонило от нее солнце.

Впервые за все время пребывания в Техасе она пожалела о том, что не надела свитер. Вирджиния вспомнила, что оставила солнцезащитные очки и почту, за которой приходила, на столе у себя в кабинете, но ужас охватывал ее при одной мысли о необходимости возвращаться за ними в университетское здание. А что, если она снова наткнется на Карсвелла, в голубоватом сиянии плывущего по коридору на расстоянии шести дюймов над полом, подобно Князю Тьмы?

Скрученная в рулон рукопись как будто сама собой дернулась в ее руке. Проходя под статуей Джима Боуи на самом углу площади, Вирджиния еще крепче сжала ее обеими руками. Обычно она воспринимала Боуи как самого глупого в компании Великих Техасцев. Он действительно выглядел аляповато в куртке из оленьей кожи. Боуи стоял, положив одну руку на бедро, а в другой держал свой знаменитый нож, грозно выставив его вперед. Древняя студенческая байка гласила, что если под статуей Боуи поцеловать настоящую девственницу, то он выронит оружие. Сегодня в Вирджинии не осталось ничего девственного, и Боуи угрожающе замахивался на нее ножом.

Она начала понемногу ощущать жару, только когда вышла за пределы кампуса и пересекла Тексас-авеню. Вирджиния в белесой дымке шла по бульвару среди старшекурсников в шортах и майках, что мелькали мимо нее, входя и выходя из здания библиотеки. Шла мимо бродяг в рваных джинсах, с грязными сальными волосами, заплетенными в множество косичек, которые сидели в развалку у раскаленной стены «Чаринг-Кросс рекордз». Один из них, постарше остальных, с осветленными спутанными волосами до плеч и загорелым обветренным лицом, цветом напоминавшим старое седло, внимательно оглядел Вирджинию с ног до головы.

– Сегодня у меня последний рабочий день, мэм, – сказал он, – не ссудите ли мне небольшое вспомоществование?

– Отвяжись! – крикнула она, проходя к автобусной остановке, и вслед ей поднялся громкий хор хриплых голосов всего этого сброда, собравшегося у нагретой солнцем стены: «Ого-го, телка!»

К счастью, к остановке уже подходил ее автобус, Вирджиния вспрыгнула на подножку и показала водителю проездной билет. Водитель, не удостоив билет и Вирджинию взглядом, еще больше навалился на руль голой грудью – рубашка у него была расстегнута до самого живота. Кондиционер в автобусе работал с такой силой, что создавалось впечатление, будто из техасской жары она попала на северный полюс. Вирджиния села рядом с дверью, где хотя бы время от времени ее обдавало порывами горячего воздуха с улицы. Кроме водителя и Вирджинии, в автобусе никого не было, что показалось ей довольно странным даже для середины жаркого августовского дня.

Водитель тяжело вздохнул, и автобус со скрежетом и шипением рванулся вперед. Шофер с любопытством взглянул в панорамное зеркало на свою единственную пассажирку.

– Извини, дорогуша, жара, ничего не поделаешь, – протянул он густым басом.

Вирджиния улыбнулась, но ничего не сказала в ответ. О чем он? В автобусе царила температура рефрижератора. Ежась от холода и комкая в руках статью, Вирджиния прислонилась виском к окну и стала сквозь тонированное стекло наблюдать за тем, как мимо проносится бульвар.

Техасская идиллия закончена. Она и так длилась гораздо дольше, чем положено идиллии.

Когда автобус остановился на светофоре, Вирджиния услышала, как снова тяжело вздохнул водитель. Она подняла глаза и, к своему удивлению, обнаружила, что с него градом катится пот – тонкая его струйка бежала от волос к густым бачкам шофера в стиле «рокабилли».

Он снова бросил на нее взгляд в зеркало.

– Жаль, не могу устроить для вас сквознячок, мэм, – вновь протянул он уже громче, – у нас ведь строго контролируемое состояние среды внутри салона.

– Простите, не поняла, – откликнулась Вирджиния.

– Это у нас так принято говорить. Что в переводе на нормальный язык значит: мы не имеем права открывать окна, – пояснил водитель. Зажегся зеленый свет, и автобус снова рванулся вперед. – Вы уж извините меня за то, что кондиционер не работает.

Вирджиния в полнейшем изумлении взглянула на водителя. В автобусе было настолько холодно, что кожа у нее покрылась мурашками.

Наконец автобус подъехал к остановке на Крокетт-авеню, и она нажала кнопку звонка. Водитель затормозил у тротуара. Вирджиния поспешила вниз по ступенькам, радостно встречая волну жары, сразу же охватившей ее на улице.

Какая-то женщина протиснулась мимо нее в салон, и Вирджиния, отходя, обратила внимание на яркий рекламный щит, висевший на автобусе: большой желтый квадрат с мелкими синими буковками в середине. Квадрат был настолько ярок, что Вирджиния с удивлением подумала, как она ухитрилась его не заметить, садясь в автобус. С другой стороны, надпись внутри желтого квадрата была настолько мелкой, что практически не читалась даже с небольшого расстояния. Чтобы что-то в ней разобрать, нужно было стоять в нескольких дюймах от автобуса. Весьма странный способ рекламы, подумала Вирджиния. Она бросила взгляд в сторону водителя и новой пассажирки, неуклюже пробиравшейся по салону, и решила вернуться к автобусу, чтобы прочесть надпись. Четкими темно-синими буквами на широком ярко-желтом фоне было выведено следующее:

В память о Джоне Харрингтоне, бакалавре искусств.

Провиденс, Род-Айленд.

Скончался 18 сентября 1989 г.

У него было три месяца.

Как жутко, подумала Вирджиния.

Дверь со стуком закрылась, заскрежетали тормоза, и, не зная, зачем она это делает, Вирджиния стала стучать кулаком по дверце автобуса, чтобы задержать его. Автобус затормозил, откатившись немного назад, и Вирджиния засеменила к кабине водителя. Тот открыл дверцу и сердито повернулся.

– Вам известно что-нибудь об объявлении на вашем автобусе? – спросила она.

– Я только водитель, дорогуша, – ответил шофер и протянул руку, чтобы закрыть дверцу.

Вирджиния поставила ногу на ступеньку.

– Скажите, пожалуйста, где я могу навести справки?

– Позвоните в Управление перевозками. Может, там вам что-нибудь и скажут, – ответил водитель. – Сойдите, пожалуйста, с подножки.

Вирджиния похлопала по карману своего легкого летнего платьица в поисках ручки, потом подняла голову и одарила шофера самой очаровательной улыбкой.

– У вас, случайно, не найдется ручки? – спросила она. – Мне надо списать это объявление.

Водитель снова тяжело вздохнул, вытащил из груды всякого барахла на приборном щитке жеваную ручку и протянул ей.

– Спасибо большое! Я всего на секунду.

Она прошла вдоль автобуса, извлекла из-под мышки рукопись и сняла с ручки колпачок. Остановилась перед рекламным щитом и поднесла ручку к бумаге.

Объявления уже не было…

Вирджиния стояла и, изумленно моргая, смотрела на автобус. Вся она сжалась от обжигающего озноба, начавшегося где-то в верхней части спины и быстро распространившегося по всему ее телу. Никаких мелких синих буковок на желтом фоне не было и в помине. Вместо них со стального бока взирало кричаще яркое изображение местного ди-джея, сверкающего зубами размером с игральные карты.

Вирджиния сделала шаг назад и стала оглядывать автобус сверху донизу. Весь рекламный щит был посвящен утреннему шоу названного ди-джея. Огромными оранжевыми буквами на щите было выписано название радиостанции и какой-то идиотский слоган.

Вдруг шум транспорта куда-то исчез, и словно с огромного расстояния Вирджиния услышала голос, зовущий ее. Она сделала еще шаг от автобуса в надежде на то, что надпись проявится на большем расстоянии, как это бывает с очень крупными фотографиями, однако ничего не произошло.

Дверца захлопнулась, вновь раздался звук тормозов, и автобус с грохотом отъехал от остановки. Она удивленно посмотрела ему вслед и засеменила за ним, размахивая ручкой. Водитель не обратил на нее никакого внимания.

Вирджиния стояла на тротуаре, дневная жара согревала ей плечи, вернулся шум транспорта. Она взглянула на ручку в одной руке и на рукопись – в другой и, чтобы не забыть, записала странное исчезнувшее объявление, которое увидела на рекламном щите автобуса.

4

Поднимаясь в гору от автобусной остановки, Вирджиния успела порядком вспотеть. В доме, маленьком техасском бунгало с жестяной крышей, было душно, поэтому она открыла окна и включила вентилятор, затем швырнула рукопись на рабочий стол и попыталась сразу набрать номер Чипа. Ответил автоответчик его друга Мела – как ни странно, голосом Чипа, – и она повесила трубку, не оставив никакого сообщения. Села за стол, взяла рукопись, осторожно касаясь ее, словно из страха каким-то образом повредить. Посередине оставался след от сгиба. Уголок одной страницы оказался загнут, приоткрыв окончание какого-то слова: «…тел».

Я должна вспомнить, что это за слово, не глядя в текст, подумала Вирджиния. Я же его написала.

Внезапно ею овладело безумное желание узнать пресловутое слово, но Вирджиния почему-то не могла заставить себя открыть страницу. Хотел? Летел? Вертел? Что за слово такое? Вернулось ощущение надругательства, которое она ощутила в кабинете Карсвелла, и дрожь вновь пробежала по ее телу. Рукопись, которую она держала в руках, казалась ей теперь чужим произведением, она утратила право даже смотреть те слова, которые когда-то написала собственной рукой. Единственное, на что была способна Вирджиния в ту минуту, – это тупо уставиться на титульный лист:

Положение миссионера:

Конструирование францисканцами тендера Рапануи, 1862 – 1936.

Виктор Карсвелл.

Вирджиния выронила рукопись, словно она ужалила ее, и вскочила. Старое скрипучее офисное кресло со стуком отлетело в сторону. Что же это такое, подумала она, вновь склонилась над столом и внимательно перечитала имя автора.

Нет, конечно, Даннинг. Черным по белому написано: Вирджиния Даннинг.

Вирджиния шумно выдохнула и потерла глаза. Смежив на мгновение веки, она вдруг снова увидела сцену в кабинете Карсвелла, увидела, как он пишет что-то на полях одной из страниц рукописи и затем передает статью ей. Вирджиния открыла глаза и положила руку на статью.

– Нет, – произнесла она решительным тоном.

Меньше всего сейчас ей хотелось видеть агрессивно аккуратный почерк Карсвелла, не говоря уже о содержании его записи, поэтому она схватила стопку бумаг, рывком открыла верхний ящик шкафа, швырнула туда рукопись и захлопнула ящик. Когда-нибудь ей все равно придется прочесть то, что написал Карсвелл. Но только.не сейчас. Не сейчас.

Вместо этого Вирджиния сбросила кота с дивана и легла сама, с телефоном на коленях. Она набрала номер телефона своей чикагской подруги Элизабет в надежде, что Лиззи окажется дома.

Элизабет подняла трубку. Как ни странно, Господь иногда отвечает на молитвы своих постмодернистских детей. Вирджиния пересказала ей свою историю, вытянувшись на длинном диване и натянув на голову покрывало.

– Извини, Джинни, – сказала она, и в ее голосе слышались нотки рассеянности, которые появляются, когда говорящий занимается чем-то еще, по-видимому, значительно более важным, зажав трубку между подбородком и ключицей.

– Что тебе известно о Карсвелле? – спросила Вирджиния. – Он раньше занимался чем-нибудь подобным?

– Знаешь, я работаю совсем в другой области, – начала Элизабет, затем возникла пауза, и Вирджиния услышала шуршание каких-то бумаг.

Незадолго до того Элизабет получила постоянную должность в Чикагском университете на кафедре английской литературы, и у нее хватало своих проблем. Ее брак с преподавателем английской литературы из Айовы развалился, и сейчас Элизабет переживала сложный период, занимаясь решением крайне болезненных вопросов, связанных с разводом.

– У тебя, кажется, была подруга, которая уехала в Провиденс? – спросила Вирджиния.

– Джинни, ты позвонила в крайне неудачное время, – ответила Элизабет. – Я разбираю документы по бракоразводному процессу.

– О боже, извини, – воскликнула Вирджиния. – Может, мне позвонить попозже?

На другом конце провода раздался тяжелый вздох.

– Ка-ли… – произнесла Элизабет.

– Извини, не поняла, – откликнулась Вирджиния, снимая покрывало с головы.

– В Провиденсе Карсвелла называли «Кали».

Вирджиния услышала скрип трубки, что означало, что ее взяли в руки, и тембр голоса Элизабет изменился.

– Или «профессор Кали». В честь индийской богини смерти. Юмор заключался в том, что, как многие полагали, его научная репутация зиждется на черепах загубленных им дипломников и аспирантов. Большинство людей его уровня измеряют свои карьерные успехи количеством хорошо устроенных учеников. А вот Карсвелл, как я слышала, напротив, получал особое удовольствие от крушения научных судеб еще до их реального начала.

– Боже мой, какой ужас! – воскликнула Вирджиния.

– До меня также доходили слухи, – продолжала Элизабет, начав проявлять заметный интерес к предмету разговора, – что он изо всех сил пытался оградить факультет от культурологических и тендерных исследований из чисто идеологических соображений, но даже ему не удалось справиться с главной тенденцией времени. А потом я слышала, что он отказался от исследований в области культур Океании, пережил что-то вроде внезапного «обращения» и выпустил какую-то теоретическую книжку, очень современную по содержанию.

– В самом деле? – удивилась Вирджиния. – Как это, мгновенное преображение, что ли?

– Что-то вроде того. Книга не совсем обычная, на довольно оригинальную тему. Вроде бы о колдовстве в эпоху Просвещения. Названия не помню. Частично она оказалась совсем неплохим исследованием, очень актуальным, по крайней мере мне так говорили. Однако большая часть представляла собой все то же старье, которым Карсвелл занимался и раньше, историографический антиквариат, обычная для него многословная сверхтщательная экзегеза источников, только на сей раз уснащенная большим количеством постмодернистских словечек. По сути, дерьмо.

– И по этой причине ему пришлось уехать из Провиденса?

Элизабет рассмеялась желчным смехом, больше походившим на презрительное фырканье, что Вирджинии очень не понравилось. Лиззи всегда славилась интеллектом, но раньше она редко бывала настолько бестактной.

– Ах, Джинни, пожалуйста, не будь наивной. Он прекрасно знает, кому нужно улыбнуться и вовремя пожать руку.

– Почему же он все-таки уехал?

– Я слышала, что после того, как книга вышла в свет, один из его дипломников обвинил профессора в плагиате. Парень утверждал, что вся современная часть книги принадлежит ему, а не Карсвеллу.

Сердце Вирджинии учащенно забилось.

– И что случилось потом?

– Все так ничем и не разрешилось. Парень покончил с собой.

– Покончил с собой?

Вирджиния инстинктивно поднесла руку к горлу.

– Так я по крайней мере слышала.

– И университетские власти не дали этому делу ход?

– Они заключили с Карсвеллом сделку. Согласились замолчать все происшедшее и не начинать против него преследования в случае, если он тихо подаст в отставку.

– Как звали студента?

Пульс Вирджинии участился до опасной грани.

– Дипломника? Ну, боже мой, я, конечно же, не помню. Харрисон… или Харриман… Как-то так.

Вирджиния выпрямилась на диване. Сердце ее готово было вырваться из груди, и ей пришлось напрячься, чтобы голос не дрожал.

– Случайно, не Харрингтон? Не Джон Харрингтон?

– Да, точно, – радостно подтвердила Элизабет. – Именно так его и звали. – А затем с какой-то капризной ноткой в голоce добавила: – А я думала, что ты ничего об этой истории не знаешь.

– Как он умер? – прошептала Вирджиния.

– Все списали на несчастный случай, но история была действительно очень странная. Он упал с дерева рядом со своим домом…

Вирджиния больше ничего не слышала. Ей показалось, что свет в комнате стал каким-то тусклым, ветерок, дувший в открытое окно, вдруг приобрел промозглое осеннее дыхание, неся с собой предчувствие близкой и мрачной зимы. Вирджинии вспомнилось миннесотское детство, не баловавшее ее теплом.

– Мне пора, Джинни, извини, – сказала Элизабет. – Через час у меня встреча с адвокатом.

– Прости, я не знала, – произнесла Вирджиния, изо всех сил стараясь сосредоточиться.

Конечно, у Лиззи проблем сейчас тоже хватает, и они совсем не легче ее собственных. А может быть, и посложнее.

– Послушай, я прекрасно понимаю, какой все это позор и как несправедливо. – Элизабет сделала паузу, будто стараясь совладать с эмоциями. А затем выпалила: – Черт, конечно, хуже, чем просто несправедливо. Гадко, преступно. Но если бы я была на твоем месте, Джинни, клянусь Господом Богом, я бы пошла на все, что он требует. Черт с ним, пусть ставит свое имя на твоей статье. Борьба с ним обойдется тебе гораздо, гораздо дороже, чем унижение. Позволь ему удовлетворить свое тщеславие. Ведь, пойми, будущее за тобой, а не за ним. Когда ты включишь свою статью в качестве главы в книгу, то сможешь сунуть его презренное имя куда-нибудь в самый конец списка с выражением признательности. Но сейчас, девочка, поверь, у тебя в самом деле нет другого выбора.

Вирджинию била такая дрожь, что она не услышала почти ничего из сказанного Элизабет. Она понимала, что следует спросить Лиззи о ее проблемах, позволить подруге хоть немного выговориться, но единственное, чем были заняты ее мысли, было внезапное исчезновение желтого рекламного щита с маленькими синими буковками. Вирджиния вспомнила, что записала текст на оборотной стороне своей статьи. Она с отвращением перевела взгляд в сторону стеллажа с бумагами. Если бы она сейчас закрыла глаза, то увидела бы эту надпись, сделанную ее собственным почерком на оборотной стороне последнего листа статьи: «Джон Харрингтон. У него было три месяца».

– Как Шарлотта? – едва выговорила она, взяв себя в руки.

Ей не хотелось упоминать о почти уже бывшем муже Элизабет, высокомерном мелком проныре по имени Пол, которого Вирджиния никогда не любила, и потому она спросила Элизабет о ее любимой кошке. И явно попала со своим вопросом впросак. При имени Шарлотты у Элизабет перехватило дыхание, а у Вирджинии возникло ощущение, что подруга готова вот-вот расплакаться.

– Наш мир все еще принадлежит мужчинам, – горько произнесла Элизабет; чувствовалось, что ей трудно говорить. – Чтоб они все провалились к чертовой матери!

5

В тот вечер Вирджиния позволила себе, как выражалась ее мать, «побыть немного Скарлет О'Хара» – забыть до конца дня о случившемся. Она подумает об этом завтра.

Ведь в конце концов, как часто говаривала мама, по-миннесотски воспроизводя стиль красавицы-южанки в исполнении Вивьен Ли, утро вечера мудренее.

Вирджиния отправилась в большой супермаркет, расположенный у подножия холма, за энчиладами [2], затем вернулась домой, накормила Сэма – весьма добродушного, но глуповатого персидского кота Чипа. Потом вяло слонялась по дому в шортах и майке, занималась уборкой, наслаждаясь теплом техасского летнего вечера. Закончив с делами, легла в постель и включила телевизор.

Наконец она заснула за просмотром телевизионного фильма о туристах, оказавшихся жертвами последователей какого-то языческого культа. Одну из ролей в фильме исполняла актриса, играющая мать в известном телесериале. Чип наверняка вспомнил бы ее имя, подумала Вирджиния, обняв подушку и чувствуя, как тяжелеют и закрываются веки.

Она проснулась, обнаружив, что смотрит на Леттермана, склоняющегося над письменным столом и протягивающего руки к какой-то нервно улыбающейся юной актрисе. Вирджиния выпрямилась и потянулась за пультом.

– Как здесь холодно! – произнесла она вслух, отключая Дейва посередине страстных объятий.

Потом встала и пошла по дому в сопровождении Сэма, лихорадочно растирая локти, выключая все вентиляторы и закрывая все окна. Наверное, прорвался холодный фронт, подумала Вирджиния, однако, глянув из переднего окна на красновато-зеленое небо над Ламаром, обнаружила звезды на абсолютно чистом небосклоне. Ни одной темной тучки, ни сверкания молний, ни звуков грома, доносящихся из прерий. Она взяла кота на руки, чтобы согреться, и вернулась вместе в ним в спальню, но Сэм сразу же спрыгнул с кровати на пол и куда-то убежал. Даже при закрытых окнах Вирджинии было страшно холодно, поэтому она натянула теплые колготки, пару носков, надела теплую майку, а из кроватного ящика извлекла толстое одеяло. Натянув все на себя и укутавшись потеплее, Вирджиния заснула.

И очень скоро проснулась – кто-то вспрыгнул к ней на кропать и подлез под одеяло рядом с подушкой. Это был всего лишь Сэм. Он часто так делал: залезал на подушку Чипа и сворачивался клубочком. Но сегодня он ее испугал. Вирджиния подняла голову и увидела темный силуэт кота на фоне светящихся красноватыми огоньками цифр электронных часов. Половина третьего ночи. Вирджиния вздохнула, пробормотала что-то ласковое Сэму и снова стала погружаться в приятную дрему под уютное мурлыканье кота.

Затем она проснулась уже от совершенно определенного звука – закрывался ящик шкафа с бумагами. В течение какого-то мгновения Вирджиния не могла ничего понять – разбудил ли ее шум, или она вначале проснулась и только потом услышала этот звук, но то, что она его слышала, сомнений не вызывало. Глухой стук ящика, скользящего в пазах, затем удар по задней стенке, щелчок замка и едва заметная вибрация металла.

Вирджиния резко приподнялась и села. От ужаса у нее перехватило дыхание, сердце бешено колотилось. Вокруг было темно и жутко холодно. Она бросила взгляд на часы и ничего не увидела. Красных огоньков не было, часы не работали. Отключилось электричество, подумала Вирджиния. В центральном Техасе в августе вполне обычная ситуация: сильный ветер мог повредить линию электропередачи или свалить трансформаторную будку. Однако электричество отключилось почему-то только в ее доме: Вирджиния глянула в приоткрытую дверь спальни и увидела тусклый луч уличного фонаря, проникающий сквозь незанавешенное окно гостиной.

Она глубоко вздохнула, ощупала подушку в поисках Сэма и обнаружила, что кот сидит. Он настороженно поднял голову и навострил уши. Сэм явно услышал нечто необычное.

Вирджиния тоже прислушалась. Дому было около семидесяти лет – даже кот не смог бы пройти по его неровному полу так, чтобы не заскрипели старые доски, – и все же слышно ничего не было: ни шагов, ни шороха одежды, ни дыхания. Она попыталась взять себя в руки, наклонилась к краю кровати, потянулась за фонариком, лежавшим рядом с кроватью на столике, и за бейсбольной битой, которую на всякий случай тоже держала рядом с кроватью. Затем повернулась, опустила ноги на пол и, отбросив одеяло, встала.

Некоторое время Вирджиния не отходила от кровати, делая глубокие вдохи, чтобы немного успокоиться, прислушивалась к тишине, помахивая битой, словно примеряясь к ней. Это была детская бита, алюминиевая, прохладная и гладкая на ощупь, короткая, но очень удобная для того, чтобы орудовать ею одной рукой и причинить противнику довольно серьезные увечья. Вирджиния давно – еще задолго до переезда в Техас – решила для себя, что, если кому-то удастся проникнуть в ее дом, она не станет ждать, пока негодяй к ней приблизится.

На цыпочках Вирджиния прошла по темной комнате и, прижавшись спиной к стене, проскользнула в маленький коридорчик, откуда были видны кухня и гостиная. Крошечный электронный таймер на плите тоже отключился, однако сквозь боковую дверь Вирджиния увидела, что свет на веранде соседей горит.

У всех есть электричество, а у нее почему-то нет.

Она выждала мгновение, чтобы проверить, не вызовет ли ее передвижение какую-либо реакцию, затем вытянула руку с фонарем и включила его. Не очень яркий желтоватый луч упал на пол гостиной, и она быстро перевела его на входную дверь, потом на письменный стол, на испачканный сажей прямоугольник камина и остановила на шкафу с бумагами. Рядом со шкафом никого не было, и, казалось, к нему никто не прикасался с того самого времени, когда она положила туда свою статью. Еще крепче сжав в руке биту, Вирджиния прокралась из коридора в гостиную, продолжая освещать фонарем комнату, диван, кресло, одну из стереоколонок. И снова никого… Гостиная была пуста.

Она перевела дух и опустила биту. Затем направила свет фонаря в сторону кухни, уже понимая, что результат будет тот же – в кухне никого. Если бы кто-то прошел туда из гостиной, обязательно зазвенела бы стеклянная дверь, а она ничего подобного не слышала. Вирджиния опустила фонарь и осторожно вернулась в гостиную. Ее окончательно успокоил звук половиц, скрипевших под босыми ногами.

Вирджиния выглянула в окна, расположенные с южной и восточной стороны здания. Они были закрыты. Сквозь центральное окно она увидела роскошную панораму университета и деловой части городка.

Вирджиния безуспешно попыталась включить верхний свет и настольную лампу, прошла к шкафу с бумагами и, прежде чем окончательно положить биту на письменный стол, внимательно оглянулась по сторонам. Ручка верхнего ящика показалась ей необычно холодной на ощупь, почти такой, какой бывает бутылка содовой, только что вытащенная из морозильника. Вирджиния медленно выдвинула ящик, удивляясь тому, что старается вести себя как можно тише в собственном доме. Когда она направила луч фонаря внутрь ящика, то была сразу же поражена странным ощущением резкого порыва холодного ветра по полу. Вирджиния быстро захлопнула ящик, схватила биту и круто развернулась, направив свет фонаря прямо перед собой. Никого. Все вокруг было неподвижно. С битой в руке она проверила входную дверь и окна, ища источник внезапного сквозняка, – все было надежно закрыто и заперто.

Вирджиния вернулась и открыла ящик. Ручка была все еще холодной, и ей показалось, что из самого ящика вырвался порыв сырого ветра в тот момент, когда она склонилась над ящиком и посветила внутрь фонариком. Ты сходишь с ума, сказала она себе. Рукопись как ни в чем не бывало лежала на том самом месте, куда она ее положила. Вирджиния прикусила губу, удивляясь собственной паранойе. Несмотря на то что с вечера она попыталась вести себя подобно Скарлет О'Хара, тем не менее, ложась спать, она не смогла избавиться от тяжелых мыслей о Викторе Карсвелле и довела себя до такого состояния, в котором ей стало чудиться, будто он каким-то образом проник в дом и похитил ее бумаги.

– Успокойся, детка, – пробормотала она.

Если бы Карсвеллу понадобилась ее рукопись, за последние несколько месяцев он уже несколько раз смог бы снять копию. А возможно, и снял.

Для большей уверенности Вирджиния закрыла ящик на замок. Выключив фонарик и захватив биту, зашлепала по скрипучему полу обратно в спальню. Наверное, Лиззи все-таки права: она пытается сохранить свое достоинство слишком высокой ценой, навлекая на себя гнев Карсвелла. Пусть ставит свое имя на статье.

Вирджиния вошла в коридор, чувствуя, как от внезапного облегчения проходит весь ее гнев на Карсвелла, и тут услышала в спальне шуршание.

Она застыла на месте и снова подняла биту. Что-то двигалось у нее на постели. Это совершенно невозможно, подумала Вирджиния. Если бы кто-то пробрался в спальню, она наверняка бы услышала.

Несколько мгновений она колебалась, покачиваясь на пятках; ей страшно захотелось выбежать из дома, пойти к соседям и вызвать полицию. Кое-как поборов страх, Вирджиния прошла в маленький коридорчик и посмотрела в приоткрытую дверь спальни. Шорох стал громче, что-то двигалось среди простыней и одеял.

Вирджиния тяжело и шумно выдохнула и вошла в комнату.

– Сэм! – воскликнула она. – Это ты, балбес?

Вирджиния подняла фонарик, и в то же мгновение кот издал долгое, жуткое шипение. На голове у Вирджинии зашевелились волосы, все внутри нее сжалось: шипение доносилось из-за ее спины, из коридора. Сэма в спальне не было. А в ее постели находилось что-то еще.

Вирджиния застыла, чувствуя, что не в силах двинуться с места. Тем не менее она направила фонарь в сторону кровати и увидела, как простыни и одеяла столбом поднялись вверх. У Вирджинии от ужаса перехватило дыхание, она не могла даже кричать. Под постельным бельем будто стоял человек, воздевший руки к небесам.

И тут белье вдруг поднялось над кроватью и повисло в воздухе. Фигура, скрытая под простынями, медленно поворачивалась из стороны в сторону, наклонив голову и размахивая руками, словно что-то нащупывая. Вирджиния едва могла дышать, тем не менее каким-то образом ей удалось отступить за дверь. Половицы заскрипели у нее под ногами, и внезапно нечто, скрывавшееся под простынями, подняло голову, и Вирджиния увидела, как простыня скомкалась в некое подобие лица – нечеловеческого и неописуемо злобного.

Внезапным плавным движением нечто бросилось на нее, размахивая руками, задрапированными в постельное белье. Вирджиния вскрикнула и выронила фонарь. Он покатился по полу, хаотически освещая разные углы комнаты и придавая всему происходящему какой-то калейдоскопический облик. Страшный лик, проступающий сквозь складки простыни, ринулся на Вирджинию, руки под простыней пытались схватить ее. Вирджиния шнырнула бейсбольную биту и услышала, как та с громким стуком покатилась по полу. Уголок простыни скользнул по лицу Вирджинии, и она в полуобморочном состоянии упала на пол, лихорадочно пытаясь отползти, скрыться от этого кошмара, спрятаться где-нибудь в коридоре.

Фонарь все еще катился по полу, и луч его вращался странным обезумевшим прожектором, выхватывая из темноты разные участки комнаты. Единственное, что видела Вирджиния, был жуткий силуэт, паривший над ней. Она отскочила и больно ударилась головой о дверь ванной. Кот скорчился в углу коридора рядом с ней, шипя и скаля клыки во вращающейся полосе света от фонаря. Вирджиния нащупала за спиной ручку двери в ванную, распахнула ее и буквально вкатилась на кафельный пол. Как только дверь ванной хлопнула по стене, нечто бросилось к Вирджинии, с жутким шуршанием волоча за собой простыни.

Из последних сил Вирджиния рванулась в коридор, схватила орущего кота, влетела в ванную и захлопнула за собой дверь. Сэм истошно вопил и царапал ее, наконец ему удалось вырваться, он прыгнул в ванну и сразу же забрался за занавеску. Вирджиния прижалась спиной к двери, твердо упершись ногами в пол. Но ноги в носках скользили, поэтому ей ничего не оставалось, как содрать носки и вновь прислониться к двери, упершись босыми ногами в холодный и скользкий кафель. Сердце ее неистово колотилось, дыхание с хрипом вырывалось из груди, Вирджиния зажмурилась и стала ждать очередного наступления.

Ничего не происходило. Она затаила дыхание, прислушалась. Сердцебиение заглушало почти все звуки. Сквозь матовое рифленое стекло окна ванной проникал скупой, тусклый свет. В коридоре ничего не двигалось. Вирджиния немного ослабила упор, нащупала замок на двери и начала медленно его поворачивать, пока не услышала щелчок. После этого она опустилась на пол, глубоко вздохнула и потеряла сознание.

6

На следующее утро Вирджиния открыла глаза и обнаружила, что лежит нос к носу с собственным котом, жалобно ноющим на расстоянии шести дюймов от нее. Вирджиния прижималась щекой к скользкому кафелю, и на столь близком расстоянии Сэм казался громадным и страшным – с широченными глазами, длинными и острыми клыками. Вирджиния инстинктивно дернулась назад и больно ударилась о дверь ванной. Она застонала, выругалась и села, потирая затылок.

Сэм снова жалобно заскулил и положил передние лапы ей на колени. Вирджиния подняла глаза на окошко ванной и обнаружила, что уже день. Шея ныла, от лежания на твердом кафеле на бедре появился синяк. Вирджиния вдруг вспомнила все, что произошло ночью, и, ухватившись за держатель для полотенец, поднялась на ноги.

Страх ушел столь же мгновенно, как и вернулся. Ванная уже наполнилась теплым утренним светом, а кот, мурлыча, терся у ее ног. Вирджиния отперла дверь и выглянула в коридор. Сэм моментально проскочил сквозь образовавшуюся щель, остановился на мгновение у кучи постельного белья, валявшегося на полу, обнюхал его, а затем как ни в чем не бывало обошел кучу вокруг и направился на кухню к своей миске. Он уселся рядом с ней, оглядываясь на Вирджинию и жалобно подвывая. Она тоже вышла в коридор и пошевелила простыни ногой. В углу валялся фонарь, батарейка в нем явно уже села. Бейсбольная бита закатилась в гостиную.

– О'кей, – сказала она себе и Сэму. – Иду-иду.

И побежала по коридору, перепрыгнув через кучу постельного белья. К тому времени когда она покормила Сэма, подобрала биту и фонарь, съела тарелку овсянки, на часах было уже девять. Яркое солнце освещало письменный стол. Глядя на веселые солнечные лучи на полу, Вирджиния с нарастающим недоверием воспринимала события прошедшей ночи: они казались ей все более и более невероятными. В конце концов она решилась подобрать простыни с пола в коридоре и отнесла их обратно на кровать. Потом снова попыталась дозвониться до Чипа по его лос-анджелесскому номеру, и вновь ей ответил только автоответчик.

Вирджиния сидела за столом с телефоном на коленях, когда он вдруг зазвонил.

Звонила Элизабет, выпалившая почти одним залпом:

– Послушай, Джинни, у меня нет времени разговаривать, и просто хотела извиниться за свою вчерашнюю грубость, я знаю, что ты сейчас переживаешь, и очень тебе сочувствую, но вчера у меня своих проблем было по горло. В общем, я нашла для тебя телефон одного человека, который мог бы быть тебе полезен.

– Лиззи? – произнесла Вирджиния.

– У тебя ручка под рукой? – спросила Элизабет, почти не делая паузы. – Записывай.

Вирджиния, не говоря ни слова, схватила карандаш и записала номер на первом же клочке бумаги.

– Ее зовут Беверли Харрингтон, – продолжала Элизабет, пока Вирджиния разглядывала уже записанный номер. – Это же… же… жена Джона Харрингтона. – Элизабет впервые за все время сделала более или менее продолжительную паузу и перевела дыхание. – Точнее, вдова, – поправилась она. – Мне сказали, что она неисчерпаемый источник информации о Карс-велле, и такой информации, которую, что называется, лучше бы и не знать. Джинни, извини, мне пора.

– Подожди! – крикнула Вирджиния, взмахнув карандашом. – Где она живет? Ты дала мне только номер телефона. А код штата, города?

– Такой же, как и у тебя, Джинни, – ответила Элизабет. – Теперь она живет в Ламаре. Послушай, я в самом деле должна бежать. Не пропадай.

Элизабет повесила трубку, и в ухе Вирджинии еще некоторое время звучали короткие гудки. Она записала имя женщины рядом с номером и поднесла конец карандаша с ластиком к клавишам телефона, который продолжала держать на коленях. Что Лиззи имела в виду, когда говорила об «информации, которую лучше бы и не знать» о Карсвелле? И зачем вдова Харрингтона переехала в Ламар? Во всем этом есть что-то жуткое, подумала Вирджиния. С какой стати ей захотелось жить в одном городе с Карсвеллом после того, что произошло с ее мужем?

И вдруг Вирджиния краем глаза заметила, как сбоку что-то шевельнулось. Она подскочила, прижав телефон к груди и зажав карандаш в руке, подобно кинжалу, грифелем вверх. Нарушителем спокойствия оказался всего лишь Сэм, запрыгнувший в кресло, освещенное теплыми лучами утреннего солнца, и устроившийся там, чтобы немного соснуть после завтрака.

– Господи! – выдохнула Вирджиния, усаживаясь за стол и набирая номер.

Ей вновь ответил только автоответчик, на сей раз женским голосом, не назвавший имени, а только повторивший номер и порекомендовавший ждать сигнала. Вирджинии сразу же не поправился голос на автоответчике. Он был хриплый и очень высокий – голос куклы из мультфильма. Живые люди так не разговаривают, подумала Вирджиния. В наше время взрослому человеку непростительно иметь такой голос.

Прозвучавший сигнал застал Вирджинию врасплох. Она еще не придумала, что должна сказать.

– Здравствуйте, это… э-э… – начала она. – Гм… меня зовут Вирджиния Даннинг, мне дала ваш номер Элизабет… то есть одна моя подруга дала мне ваш номер, наверное, вы еe не знаете.

Вирджиния остановилась, перевела дыхание и подумала: а зачем она, собственно, звонит этой женщине?

– Моя подруга полагала, что вы сможете… что вы что-то знаете о… в общем, моя проблема имеет некоторое отношение к вашему мужу… О боже, извините, я вовсе не хотела…

Вирджиния зажмурилась и тяжело вздохнула.

– Извините, – проговорила она, – я путаюсь. Меня зовут Вирджиния Даннинг, и я преподаю на одном факультете с Виктором Карсвеллом…

Вирджиния услышала щелчок и подумала, что израсходовала отведенный ей кусок пленки, но тут кто-то заговорил.

– Как вы сказали, вас зовут? – произнес тот же голос, который за несколько минут до того она слышала на пленке.

– О, здравствуйте, – откликнулась Вирджиния. – Меня зовут Вирджиния Даннинг. А вы Беверли?

– Откуда вы знаете Виктора Карсвелла? – спросил голос. Он был таким же искусственно высоким и надтреснутым,

как и на пленке, но в нем появилось и что-то еще, чего в записи не было.

– Мы коллеги, – ответила Вирджиния, скорчив гримасу отвращения – настолько ей было неприятно признавать сей факт. – Работаем на одном факультете. В университете Лонгхорна»

– И что же он вам сделал? – спросил голос. У Вирджинии перехватило дыхание.

– Мне говорили, – произнесла она, немного придя в себя, – что вы сможете мне что-то рассказать о нем.

– Что он вам сделал? – настаивал голос.

Прежде чем ответить, Вирджиния немного помолчала.

– Послушайте, – наконец сказала она, – по-моему, это не телефонный разговор. Может, нам лучше встретиться где-нибудь за чашкой кофе?

– Где вы живете? – спросил голос.

– Простите?

– Вас зовут Вирджиния Даннинг, ведь вы так сказали? – В голосе определенно присутствовала некая жесткая язвительность, которая развеяла все ассоциации с куклами из мультфильмов. – Передо мной университетский справочник. Если понадобится, я смогу уточнить по нему ваши данные.

– Один пятнадцать по Уитмену, – ответила Вирджиния, сама себе удивляясь.

– Никуда не выходите, – произнес голос. – Вам нужна моя помощь. Я буду у вас через пятнадцать минут.

Не успела Вирджиния ответить, как ее собеседница повесила трубку.

Минут через пятнадцать к дому Вирджинии подкатила старенькая «хонда». Как раз когда Вирджиния украдкой выглядывала в центральное окно, маленькая серенькая машина с визгом затормозила рядом с дорожкой к дому. Невысокая, но довольно полная женщина в синем джинсовом платье вылезла из автомобиля и перекинула через плечо большую кожаную дамскую сумку. Она бросила взгляд вверх по склону холма в сторону дома. Вирджиния успела заметить ее круглое лицо, обрамленное черными кудряшками, и быстро отошла от окна. Сэм навострил уши, почувствовав приближение чужого, а Вирджиния стояла посередине комнаты, покачиваясь на пятках и думая, не стоит ли ей сейчас сделать вид, что ее нет дома.

Зазвенел звонок. Сэм со всех ног бросился в спальню, а Вирджиния сделала глубокий вдох и открыла дверь.

– Я Беверли Харрингтон, – представилась полная женщина, глядя на Вирджинию широко открытыми глазами из-под черных кудряшек.

Вирджинии удалось изобразить на лице некое подобие улыбки, и она пригласила Беверли войти, протянув ей руку. Беверли ответила слабым влажным рукопожатием, затем остановилась посередине комнаты, оглядываясь по сторонам и стараясь отдышаться.

– Зовите меня Беверли, хорошо? Не Бев. Не зовите меня Бев. Мне это страшно не нравится.

– Да, разумеется, – ответила Вирджиния. – Позвольте предложить…

Но Беверли уже сбросила с плеча свою сумочку, которая плюхнулась на пол, на что ее хозяйка не обратила ни малейшего внимания, и спокойно проследовала по гостиной.

Некоторые женщины рождаются крупными, другие такими становятся, и Беверли, казалось, принадлежала ко второй группе. У нее были мелкие черты лица, которые словно утопали в обильной плоти лица, и маленькие ладошки, которыми заканчивались громадные мясистые руки. Перемещаясь по комнате, она внимательно осматривалась, тяжело дыша, пристально разглядывая все вокруг так, словно она собиралась приобрести этот дом.

– Откуда вы узнали, как зовут моего мужа?

– Элизабет, моя подруга, сказала мне, – ответила Вирджиния, следовавшая по пятам за гостьей. – Она преподает в Чикагском университете, и она рассказала мне о его… о том, как он…

– А больше вы нигде не встречали его имени?

Беверли резко повернулась и взглянула прямо в глаза Вирджинии. У нее был маленький нос, узкий рот и большие, очень красивые глаза фиалкового цвета. Вирджинии в голову невольно пришла мысль, что несколько лет назад и при отсутствии нынешних семидесяти пяти фунтов веса Беверли, вероятно, была очень хороша собой. Теперь на ее лице проступала болезненная испарина, вызванная совсем не жарой, глаза смотрели слишком внимательно и агрессивно, и в их выражении было даже что-то немного пугающее.

– Вы мне не поверите, если я вам расскажу, – ответила Вирджиния. – Я и сама почти не верю.

– Где вы видели его имя? – настаивала Беверли.

– На автобусе, – ответила Вирджиния, стараясь изо всех сил не выдать волнения. – Там было его имя, дата и название города – Провиденс, кажется, – и что-то еще вроде «У него было три месяца».

Беверли медленно кивнула.

– И еще кое-что странное… – продолжала Вирджиния. – Когда я попыталась списать эти слова, они исчезли. Пропали. Как будто их никогда и не было.

Беверли слегка улыбнулась улыбкой тучной Моны Лизы.

– Хорошо, что вы мне позвонили. Возможно, это ваш единственный шанс.

– Простите?

– Сварите-ка нам кофейку, – сказала Беверли, снова отворачиваясь от Вирджинии. – Только, пожалуйста, никакой декофеинизированной ерунды. Я признаю исключительно настоящий кофе.

Вирджиния прошла в кухню, поставила на огонь кофеварку. Засыпая туда кофе, она выглядывала в гостиную, следя за Беверли, которая склонилась над ее письменным столом и внимательно читала названия на корешках книг. Даже на кухне, сквозь шум текущей из крана воды, Вирджиния слышала тяжелое дыхание женщины и думала только о том, как бы поскорее от нее избавиться и не будет ли слишком невежливо предложить ей чашку кофе, а потом просто попросить уйти.

Когда кофе был готов, Беверли тяжело проследовала на кухню, отодвинула стул и села, широко расставив колени и положив локти на стол.

– Черный, – сказала она, опередив вопрос Вирджинии. – Без сливок, без молока, без сахара. Просто черный кофе. И, пожалуйста, чашку побольше, чем эта, если у вас, конечно, есть.

Вирджиния взяла себе чашку, которую налила для гостьи, а ей налила кофе в бульонную чашку. Вирджиния садилась за стол, когда Беверли сделала невероятно большой глоток горячего напитка.

– Ну вот так, – сказала она, поставив чашку на стол. – Теперь рассказывайте мне все по порядку. С самого начала.

– Вчера я возвращалась домой на автобусе…

– Нет, нет, нет, начинайте раньше, – резко прервала ее Беверли, решительно покачав головой.

– Ну хорошо, – согласилась Вирджиния, стараясь, чтобы голос звучал ровно и не выдавал волнения. – Вчера я вышла из кабинета профессора Карсвелла…

– Раньше, раньше! – рявкнула Беверли. – Неужели вы думаете, что я смогу вам помочь, если вы не расскажете мне все?

После парочки фальстартов, подобных предыдущим, Вирджиния рассказала гостье, что произошло после того, как она в первый раз передала статью Карсвеллу. Беверли несколько раз еe прерывала, либо выкрикивая вопрос вроде: «А зачем вы ему отдали статью?», либо требуя еще кофе.

Происходящее начало угнетать Вирджинию, и она все чаще думала, не следует ли просто указать назойливой и наглой дамочке на дверь. Некоторые ее вопросы выглядели слишком бестактными и попросту излишними: «Что в точности сказал Карсвелл, когда протянул вам работу?», «Написал ли он что-то в самой рукописи?», «Где сейчас находится рукопись?»

– В шкафу, – ответила Вирджиния.

– Точно?

– Да. Я видела ее там прошлой ночью, и потом я закрывала шкаф после того, как…

Она замолчала и сделала глоток кофе, взяв чашку обеими руками, чтобы не было заметно, как они дрожат.

– После чего?

– Ну, в общем, что-то разбудило меня прошлой ночью. Не могу точно сказать что. Шум…

– Стоп, – прервала ее Беверли. – Назад. Начните с самого начала.

Вирджиния тяжело вздохнула, отвернулась и, стараясь не встречаться глазами с взглядом холодных и широко раскрытых глаз гостьи, рассказала ей все, что произошло минувшей ночью. Она попыталась было смягчить некоторые подробности, начиная с того момента, когда простыни сами собой поднялись с кровати, но Беверли схватила ее за запястье своей маленькой пляжной ладошкой, заставила смотреть прямо в глаза и рассказать все вплоть до того момента, когда она заперлась в ванной.

К концу рассказа Вирджиния была даже благодарна этой странной женщине за то, что та взяла ее за руку. Она вся дрожала и вновь впервые за утро ощущала жуткий озноб. Закончив, Вирджиния отдернула руку и сжалась, обхватив себя за плечи. В течение нескольких минут обе молчали.

– Хорошо, – наконец произнесла Беверли. – Теперь я вам кое-что расскажу. И, пожалуйста, не прерывайте меня. Просто слушайте.

Вирджиния открыла было рот, но гостья заставила ее замолчать, приставив к губам толстый короткий палец.

– Просто слушайте, – повторила она.

7

– Когда-то я была счастливой женщиной, – начала свой рассказ Беверли, – совсем не такой, как сейчас. Мой милый, честолюбивый муж очень меня любил. И сама я была умной и честолюбивой женщиной с весьма недурным голосом – возможно, и не таким, как у настоящей оперной примадонны, но, в общем, довольно приятное сопрано. Я была миловидна и обладала во всех отношениях сценической внешностью. Как бы ни сложилась моя жизнь, стала бы я профессиональной певицей или преподавала бы вокал, я мечтала об одном: посвятить свою жизнь любимому делу и прожить ее вместе с восхитительным человеком, который меня боготворил. И все это отнял у меня Виктор Карсвелл.

Я познакомилась с Джоном Харрингтоном в Провиденсе, когда училась на факультете искусств. Он зашел за кулисы после окончания студенческой постановки «Богемы», в которой я пела партию Мими, и преподнес мне красную розу. О чем-то подобном мечтает каждый певец с самого начала певческой карьеры, но я не могла предположить, что такое может произойти в моей жизни так скоро. Я ведь тогда еще училась на последнем курсе университета. В наши дни очень мало молодых людей, любящих оперу и в качестве своих кумиров избирающих оперных певиц. Признаюсь откровенно, Джон был далеко не тем принцем, о котором я мечтала, – он был очень худой, крайне нервный и впечатлительный. Он говорил так быстро, что даже после того, как он вручил мне розу, я не совсем поняла, что же все-таки произошло.

Наверное, он заметил, насколько я смутилась – притом на мне был грим чахоточной девушки, – и потому покраснел, извинился и уже хотел ретироваться. Но даже несмотря на то, что я не поняла ни слова из того, что он сказал, я была ему страшно благодарна и, увидев, что он уходит, окликнула его. Я смогла произнести лишь «Подождите!». Он обернулся. Это было самое прекрасное мгновение всей моей жизни.

Летом следующего года мы поженились и переехали в квартирку, располагавшуюся совсем неподалеку от университетского кампуса, на четвертом этаже старого дома, прямо над кронами деревьев. В теплые деньки мы любили распахивать настежь окна. Я стояла у окна и пела, а Джон сидел на пожарной лестнице с ноутбуком на коленях и работал. В основном мы жили на стипендию. Кроме того, Джон давал частные уроки, а я порой выступала на свадьбах и юбилеях. Конечно, мы были очень бедны, едва сводили концы с концами, но при этом мы были очень счастливы. К тому времени я успешно прошла прослушивание для нескольких небольших театров, а парочка довольно солидных исторических факультетов проявила интерес к Джону благодаря знакомству с главами из его диссертации. Мы были на пути к настоящему жизненному успеху.

Работа Джона была очень интересной и важной – совершенно новый подход к исследованию колдовства в Европе на пороге Нового времени. Джона нельзя было назвать нескромным человеком, но он прекрасно понимал, что занимается чем-то принципиально новым. Как-то, придя домой, он сообщил мне, что заведующий кафедрой охарактеризовал его работу как самый значительный труд в данной области со времени Кита Томаса. Мне подобный комплимент, естественно, ничего не говорил, однако Джон в течение нескольких дней после того Пыл, что называется, на седьмом небе от счастья и гордости.

Единственной тучей, омрачавшей наш горизонт, был диссертационный совет Джона. Я до сих пор не понимаю всех нюансов их политики, хотя, Бог свидетель, Джон много раз пытался объяснить мне, в чем там дело. Но я артистка, а не ученый. Из того, что он мне рассказывал, я уяснила, что там имела место какая-то межпоколенческая схватка, причем гораздо более ожесточенная, чем обычное соперничество между пожилыми профессорами и молодыми амбициозными аспирантами.

Виктор Карсвелл был самым неприятным представителем старшего поколения. Когда-то он сам был научной звездой, но теперь для него наступила пора заката. Джон объяснил мне, что Карсвелл занимается в основном лишь скрупулезными архивными изысканиями. Его уже начинало обходить молодое поколение, представители которого писали более смелые, интересные и новаторские работы. Эти ребята занимались тендерной историей, социальной историей, историей культуры, как, к примеру, и Джон. Большинство диссертаций, защищавшихся в Провиденсе, проходило без рецензий Карсвелла. Со временем у него вообще не осталось аспирантов, и он оказался вне диссертационных советов.

Проблема заключалась в том, что незадолго до того Карсвелл тоже заинтересовался проблемой колдовства на заре Нового времени в Европе. По словам Джона, Карсвелл просто собирал и переводил различные первоисточники по проблемам оккультизма. Причем он отбирал очень странные источники, ненадежные или незначительные, не добавлявшие ничего нового к пониманию эпохи, явно сфальсифицированные источники, которые в науке никто всерьез не воспринимал, писания сомнительного происхождения. Однако в силу совпадения тематики даже заведующий кафедрой Джона не мог не включить Карсвелла в совет по защите диссертации Джона. «Из соображений справедливости», – заметил заведующий кафедрой. Бесхребетный был человечишка.

Так или иначе, целый год жизни Джона, а следовательно, и моей превратился в настоящую пытку. Карсвелл сделал все, что в его силах, чтобы помешать Джону, на каждом шагу подставляя ему подножки. Он подверг моего мужа самым разнообразным бессмысленным и бесполезным испытаниям, заставлял его составлять безумно подробные примечания, которые уже давно никто не делает, подвергал сомнению практически все его утверждения, которые не были простой констатацией факта, а подчас даже и их. Он попытался помешать Джону получить грант для поездки в Европу, навалил на него непомерное количество лекционных часов, старался не допустить публикации отдельных глав из диссертации в журналах.

По крайней мере раз в неделю он приглашал Джона к себе в кабинет и читал ему длинные нотации относительно «тщетности и идеологической лживости всех историографических методов со времен Томаса Карлейля». Он требовал у Джона предоставления ему черновиков различных глав его работы и никогда их не возвращал.

И вдруг, совершенно неожиданно, вся эта травля прекратилась. К всеобщему облегчению, Карсвелл обратился с просьбой вывести его из состава диссертационного совета по работе Джона. Более того, к величайшей радости Джона он вообще перестал с ним разговаривать. Создавалось впечатление, что из длинного темного туннеля мы снова вышли на яркий солнечный свет. В течение нескольких следующих месяцев мы были счастливы и полны надежд на будущее.

И тут вышла книга Карсвелла: «История колдовства на пороге Нового времени». Никто не знал, что он над ней работал – Карсвелл не подавал в печать никаких отрывков из нее в качестве статей в сборники докладов по конференциям, как это принято, он вообще очень давно уже ничего не публиковал ни в каких крупных университетских издательствах. Книга вышла тихо, без рекламы, в одном маленьком университетском издательстве в западном Массачусетсе, о котором почти никто и не слыхал. Она даже нe продавалась в университетском книжном киоске наряду с другими изданиями сотрудников кафедры.

Джону ничего не было известно о книге до тех пор, пока случайно в одном научном журнале он не наткнулся на рецензию на нее, в которой книга довольно резко критиковалась. Я прекрасно помню эту рецензию, почти дословно, она и сейчас стоит у меня перед глазами. В ней говорилось, что книга представляет собой мешанину из бессмысленных библиографических подробностей, некритически поданных постмодернистских теорий и инфинитивов с отделенной частицей. В книге имеется приложение, сообщал далее рецензент, с английскими переводами древних северно-европейских заговоров и заклятий, и его несколько удивило и позабавило, что профессор Карсвелл счел необходимым в предисловии предупредить читателя, что все приводимые в приложении «рецепты» – он называл их «рецептами», а не заговорами – в переводе не действуют.

Лично я обрадовалась, что старый негодяй наконец-то получил по заслугам, но Джону от всего этого с самого начала было не по себе, особенно из-за фразы о «некритически поданных постмодернистских теориях». Он потратил несколько дней на то, чтобы найти экземпляр книги. Ии в одном из книжных магазинов Провиденса ее не было. И когда он наконец все-таки отыскал ее, то пришел домой почти в слезах, дрожа от гнева и размахивая книгой.

– Карсвелл обокрал меня! – было единственное, что он смог произнести за целых полчаса.

Карсвелл сделал это очень хитро. Кроме нескольких терминов и фраз, разбросанных по тексту монографии, Карсвелл в прямом смысле слова у Джона больше ничего украл. Он похитил саму суть книги Джона. Сымитировал всю аргументацию и, хуже того, опошлил исходные аргументы и превратил их в нечто абсолютно неубедительное. В книге не было ни яркого научного темперамента Джона, ни его глубины, ни изощренной логичности доказательств. Он еще глубже вонзил нож в спину Джону и его репутации как ученого, выразив ему благодарность за помощь в составлении библиографии. Любой, кто прочел книгу и кто был знаком с работой Джона, без труда мог понять, что выкрал Карсвелл и каким образом лишил открытия Джона их подлинного содержания. Он умело прокладывал себе путь и знал, что делает, когда навязал себя на год в качестве члена диссертационного совета. Теперь же Карсвелл мог просто сказать, что все мысли, изложенные в книге, – его мысли, и что собственный труд Джона писался под его руководством и влиянием и что Джон – его (Господи прости!) помощник. И никто не смог бы доказать обратное.

Джон все-таки попытался. Я заставила его немного успокоиться, однако на следующий день он отправился к заведующему кафедрой, к декану и даже записался на прием к ректору. Джон нанял адвоката, и мне пришлось устроиться на работу, чтобы помочь ему оплачивать адвокатские услуги. Вначале даже создавалось впечатление, что он сможет выиграть процесс. Все нам сочувствовали; заведующий кафедрой и декан в частной беседе говорили, что, по их мнению, Карсвелл переступил черту дозволенного. Наш адвокат полагал, что дело Джона вполне выигрышное и что мы сможем даже содрать с Карсвелла за моральный ущерб.

И вот как-то вечером за три месяца до гибели Джона у меня был концерт в университетском кампусе. Неформальное мероприятие, просто для удовольствия, в основном для близких друзей. В репетиционном зале я пела кое-что из популярной классики, а один мой знакомый пианист играл известные мелодии. Конечно, там был и Джон. Он любил слушать, как я пою. Тем вечером я собиралась спеть его любимые вещи: песенку из Гилберта и Салливана и «Ты никогда не будешь одинок» [3].

Когда я вошла и увидела Джона в первом ряду, то была сразу же потрясена тем, какой он сидел злой и красный – прямо за ним как ни в чем не бывало расположился Виктор Карсвелл. Несмотря на то что я никогда раньше этого типа не видела, я сразу же узнала его по описаниям Джона: маленький, с острыми чертами лица, со злобной ухмылкой на губах и каким-то зловещим блеском в глазах. Прекрасно его помню и сейчас. Стояло лето, все были одеты легко и неофициально; Карсвелл же красовался в твидовом костюме с жилетом и бабочкой. В такую жару он должен был бы уже изойти потом, но жара, казалось, не производила на него ни малейшего воздействия – он был бледен и холоден, как саламандра. К жуткому впечатлению, которое он производил, добавлялось еще и странное ощущение от его дьявольских глаз, увеличенных стеклами знаменитого пенсне.

Перед концертом я, конечно, репетировала, но внезапно у меня пересохло в горле, и оно сжалось в каком-то странном спазме. Мне хватило сил лишь на попурри из «Плавучего театра». Джон пытался поддержать меня, улыбался и неистово аплодировал после каждого номера, однако я прекрасно видела, что он очень расстроен. Я заметила также, что Карсвелл совершенно не смотрит в мою сторону, он уставился на затылок Джона и просидел так весь концерт.

Я была расстроена не меньше Джона. Был июль, в помещении, конечно, работали кондиционеры, но создавалось впечатление, что в зале установлено прямо-таки морозильное устройство. Я была в вечернем платье с обнаженными плечами и, заканчивая попурри, уже дрожала от жуткого холода.

Антракта не планировалось, я собиралась петь всего час, однако уже через полчаса я предложила собравшимся немножко поразмяться и согреться. Все встали, и я, улыбаясь Джону, поманила его пальцем.

Стоило ему встать, как Карсвелл похлопал его по плечу. Тощая не знала почему, но как только Джон повернулся к Карсвеллу, у меня внутри все застыло от ужаса. Я направилась к ним, рассчитывая взять Джона за руку и увести, но не успела я подойти, как Карсвелл протянул Джону программку моего концерта – небольшую фотокопию, я сама их делала – со словами: «Возьмите, мне она больше не нужна».

С его стороны подобное было несомненным оскорблением. Я уверена, Карсвелл прекрасно знал, что я жена Джона. Но вокруг толпилось много разных людей, так что Джон принял программку и холодно произнес: «Да. Спасибо». В то же мгновение лицо Джона сильно потемнело, и я испугалась: вдруг у него сердечный приступ.

Карсвелл больше ничего не сказал, даже не взглянул в мою сторону, просто встал и ушел. Даже не остался на второе отделение.

Джон едва мог говорить. Он сложил программку, которую получил от Карсвелла, и сунул ее в карман пиджака. В течение нескольких минут я ходила с ним взад и вперед по залу. Потом кое-как довела концерт до конца. Это был далеко не лучший мой вечер. Никто не бисировал, и, откровенно говоря, хорошо – мне было бы трудно что-либо исполнять на бис в таком настроении. Я хотела только как можно скорее довести Джона до дома.

Когда мы остались одни, лучше ему не стало. Обычно после моих выступлений Джон бывал очень нежен, предупредителен, старался во всем показать свою любовь, но в тот вечер он был какой-то беспокойный, раздражительный, не позволял мне прикасаться к нему. Когда мы приехали домой, я мимоходом коснулась его спины; он замахнулся на меня и отскочил, чуть было меня не ударив. После этого, готовясь ко сну, мы были оба очень расстроены, почти не разговаривали. Я слышала, как Джон принимает душ, чистит зубы, как бежит вода из крана. И вдруг до меня донесся его душераздирающий крик, жуткий, пронзительный вопль, такой, какой иногда можно услышать в фильмах «ужасов» и который надеешься никогда не услышать в жизни.

Я была буквально парализована. Я села в кровати, прижав к груди одеяло. Крик прекратился, что-то в ванной упало и разбилось, и я услышала звук, который, надеюсь, вам никогда не придется услышать, Вирджиния, – совсем не человеческий звук и еще более страшный, чем вы можете вообразить. Это был вой ужаса, который издавал мой любимый, вопивший от страха, как вопит животное, пойманное в ловушку. Дверь загремела, ручка завертелась, и я услышала, как мой возлюбленный Джон царапает дверь, пытаясь выбраться из ванной.

Я не могла больше выносить подобный кошмар. Грудь стиснуло, воздуха не хватало. Не знаю, как мне удалось найти мужество, но я выпрыгнула из кровати, выбежала из комнаты, схватилась за ручку и открыла дверь. Джон давил на нее с противоположной стороны, и, когда дверь распахнулась, он упал прямо на меня. Он был в глубоком обмороке.

В течение десяти минут он не приходил в себя, а когда наконец очнулся, я уже собиралась набирать 911. Руки Джона были в крови. Я положила ему под голову подушку и пошла в ванную за марлей. Зеркало было разбито, а осколки валялись по всему полу. Я перевязала ему руку, и как только Джон открыл глаза, он попытался подпрыгнуть, выбежать из спальни. Мне пришлось схватить его за плечи и повернуть спиной к двери в ванную, пока он не прекратил сопротивляться. Я провела его в гостиную, и Джон заставил меня включить свет во всей квартире, однако не позволил пройти в ванную.

Очень не скоро он вновь обрел способность говорить, и единственное, что Джон рассказал мне, было то, что он увидел нечто в зеркале у себя за плечом, из-за чего и разбил зеркало ударом кулака. Мы не спали всю ту ночь, сидели на диване, тесно обнявшись. Он так и не сказал мне, что же он увидел тогда в зеркале.

После той ночи Джон не знал покоя. Он постоянно чувствовал, что его кто-то преследует, и даже дома, когда мы оставались вдвоем, у него все время было ощущение, что, кроме нас, там находится кто-то еще, кто следит за ним. Конечно, Джон был очень нервный человек, возможно, и крайне впечатлительный, но только этими чертами объяснить его тогдашнее поведение невозможно. Он перестал выходить из дома с наступлением темноты, за исключением случаев крайней необходимости, но даже в подобных случаях садился за руль, хотя раньше предпочитал ходить пешком. Он даже перестал ходить пешком за продуктами в магазинчик, расположенный на расстоянии одного квартала. Дома Джон настаивал на том, чтобы шторы были постоянно задернуты, а жалюзи закрыты даже днем. Он изменил расположение тех предметов в квартире, которыми чаще других пользовался: стула за столом, письменного стола, кресла, в котором читал, – так, чтобы постоянно находиться лицом к гостиной. Передвинул нашу кровать в самый угол спальни и настоял на том, чтобы поменяться со мной местами – теперь он стал спать у стенки. Он не позволял мне прикасаться к нему, но и не разрешал спать в другой комнате. По ночам в постели его била дрожь, Джон начал разговаривать во сне, произносить жуткие вещи. Только, пожалуйста, не спрашивайте меня, что он говорил. Я все равно не скажу.

Вскоре после тех событий одним душным августовским вечером я вычищала карманы пиджака Джона, того самого, в котором он был на концерте. Я собиралась отнести его в чистку. И тут наткнулась на сложенную программку, которую передал ему Карсвелл. Не знаю, почему мне вдруг пришло это в голову, но я остановилась у стенного шкафа с пиджаком в руках и развернула программку. Поначалу я не обнаружила в ней ничего примечательного – просто клочок бумаги, сложенный пополам, – а потом я взглянула на оборотную сторону, которая должна была оставаться пустой. Там по самому краю страницы стояли, каллиграфически выписанные красными чернилами, какие-то непонятные знаки. Я позвала Джона, он взял у меня программку и стал внимательно рассматривать обнаруженные мною письмена.

– Где ты ее взяла? – спросил он.

– Она лежала у тебя в кармане, – ответила я. – Наверное, та самая программка, которую дал тебе Карсвелл. – Через плечо Джона я взглянула на странную надпись. – Ты не знаешь, что это такое?

– Похоже на руны, – пробормотал Джон, вид у него был крайне расстроенный.

– Можно мне посмотреть? – попросила я.

– Я сейчас же должен позвонить Карсвеллу, – сказал он злобным голосом и вышел из спальни.

Я проследовала за ним в гостиную, пытаясь отговорить от бессмысленной затеи, однако Джон не стал меня слушать.

– «Сукин сын, скотина!» – повторял он, меряя шагами комнату, а ведь должна вам сказать, мой муж был далеко не вульгарен.

Он положил программку на кофейный столик и довольно грубо и бесцеремонно сделал мне знак, чтобы я замолчала. Я рассердилась и уже выходила из комнаты, как вдруг услышала: Джон вскрикнул и уронил телефон.

Как я уже сказала, стоял душный августовский вечер, ни малейшего дуновения ветерка. Окна были открыты настежь. Мы не пользовались противомоскитными сетками, так как жили достаточно высоко, и комары нас не беспокоили. В такую жару даже передвигаться по дому было утомительно. Внезапно я почувствовала в гостиной сильный и очень холодный сквозняк, ветер дул со стороны коридора, где вообще не было окон. Когда я обернулась, то увидела, как Джон, перегнувшись через кофейный столик, пытается поймать программку, подхваченную этим неожиданным дуновением ветра. Ветер нес ее через всю комнату к открытому окну, а оттуда на пожарную лестницу. Как раз напротив нашего окна рос громадный старый дуб, и в тот вечер листья его вообще не шевелились. Вдруг они самым жутким образом зашелестели так, словно поднялся не просто ветер, а целый ураган, и программка взлетела, именно взлетела, а не упала вниз на землю, оказалась среди листьев дуба и исчезла там.

В мгновение ока Джон очутился за окном, и я последовала за ним. Пришлось схватить его за руку, чтобы ему не взбрело в голову прыгнуть с пожарной лестницы на дерево. Джон был очень худ, а за последнее время похудел еще больше, но даже его не выдержали бы верхние ветви дерева. Мы вдвоем спустились вниз с фонарями и стали искать программку под дубом, однако ничего не нашли.

– Брось, какая ерунда, – сказала я. – Уверена, Карсвеллу она больше не нужна.

И тут Джон набросился на меня прямо во дворе, практически на людях, ведь окна соседей тоже были открыты настежь. Даже в темноте я видела, как напряглись сухожилия у него на шее. Он принялся кричать.

– «Не понимаю, почему ты постоянно повторяешь это?» – воскликнул он, а когда я заметила, что произнесла не понравившуюся ему фразу всего один раз, он просто ушел.

Уходя, Джон обернулся и процедил:

– О да, конечно! Скорее уже раза четыре.

Утром он снова вышел на улицу поискать программку, но больше мы ее так и не видели. Тем временем дело о плагиате, затеянное нами против Карсвелла, которое поначалу складывалось в нашу пользу – и буквально все нас в нем поддерживали, – вдруг самым загадочным образом затормозилось и вообще почти остановилось. Заведующий кафедрой и декан, которые до того нам активно помогали, теперь начали мычать и выдавать нечто нечленораздельное в разговорах с Джоном, а вскоре перестали отвечать на его телефонные звонки.

Как выяснилось, Карсвелл даже не нанял адвоката, однако по какой-то совершенно непонятной причине все вокруг вдруг стали говорить, что ситуация очень туманная и что правота Джона вовсе не столь уж очевидна. Наш адвокат внезапно заболел и отказался от ведения дела, ни один другой адвокат не соглашался. Парочка близких друзей Джона как-то даже шепнули мне – Джону они ничего подобного сказать бы не осмелились, – что ему следует забрать исковое заявление, забыть об этом деле, успокоиться и заняться работой.

И вот за десять дней до его гибели у меня возникло ощущение, что ко мне вернулся мой Джон, каким я его знала в первые дни нашего знакомства. Казалось, темная полоса его жизни закончилась, и он снова шел по дороге, ярко освещенной солнцем. Он начал улыбаться и даже немного поправился. Несколько недель подряд Джон ходил ссутулившись, низко опустив плечи, так, словно в любой момент ожидал удара в спину; теперь он выпрямился, расправил плечи, высоко поднял голову. Он не хотел прекращать дело против Карсвелла, но впервые за последние месяцы стал обращать внимание и на другие проблемы. Мы принялись обсуждать самые разные вопросы: о том, что надо куда-то уехать, что нужно где-то устраиваться семьей. Мы снова начали заниматься любовью, но самое восхитительное мое воспоминание относится к вечеру накануне его гибели. Мы гуляли по нашему кварталу – подобное было бы невозможно всего за несколько дней до того, – стоял прохладный осенний вечер, и мы долго ходили, взявшись за руки, по темным улицам поддеревьями.

Извините… Мне так тяжело без него…

В тот последний вечер я была дома одна. Впервые за все время, пока длился этот кошмар, Джон захотел поработать в библиотеке допоздна, а затем пройтись до дома пешком. Было уже довольно поздно. Я сидела на диване в ночной рубашке и читала и тут услышала, как кто-то зовет меня. Кричали на улице, называя меня по имени.

Я вышла на середину комнаты и прислушалась. Крик становился громче, однако голос мне был совершенно незнаком, и я испугалась. Погасила свет в комнатах, чтобы с улицы нельзя было меня разглядеть, и прошла к окну рядом с пожарной лестницей. В свете уличного фонаря я увидела, что листья на дубе снова дрожат, на сей раз так, словно дерево кто-то трясет. Крик доносился откуда-то снизу, из темноты, и я, конечно, ничего там не разглядела, а открыть окно и выйти на маленький балкончик, рядом с которым проходила пожарная лестница, боялась. Вопли становились все громче и отчаяннее. Ветви дерева продолжали дрожать.

Вдруг в тусклом свете фонаря среди ветвей старого дуба я увидела лицо мужа. Я никогда его не забуду. Он был бледен, глаза широко открыты и полны ужаса. Он звал меня по имени, карабкаясь по веткам дерева так, словно от этого зависела его жизнь. По его взгляду даже в темноте я поняла, что он ищет глазами окно, но меня не видит. Я распахнула окно и позвала его, и он начал взбираться вверх по дереву еще быстрее. Он снова позвал меня, крикнув:

– Беверли! Помоги мне!

Я вышла на наш балкончик, ухватилась за ступеньки пожарной лестницы, окликнула Джона и сказала, что я здесь, рядом с ним. Он продолжал отчаянно карабкаться вверх, хватаясь за любую ветку и подтягиваясь, даже не проверив, насколько она надежна и есть ли над ней другие. Назад он ни разу не оглянулся.

– Открой окно! – кричал он. – Впусти меня!

– Оно открыто! – крикнула я ему в ответ. – Я здесь!

Джон уже почти достиг вершины дерева, а я, ухватившись за ступеньки пожарной лестницы, протягивала ему руку. Я кричала ему, чтобы он хватался за мою руку. От предельных усилий у него дрожали руки и ноги, лицо побелело, взгляд застыл. Он находился на расстоянии всего нескольких футов от меня, наши пальцы почти соприкасались. Обеими руками Джон ухватился за большой сук, и тут листья на всем дереве как-то странно зашелестели – не так, как бывает, когда по ним пробегает сильный ветер, а так, словно ствол изо всех сил тряс кто-то, обладающий чрезвычайной силой, – и Джон сорвался, как будто снизу его дернули за ногу. Он в последний раз выкрикнул мое имя, протянул ко мне руку и рухнул вниз.

Дерево как-то страшно вздрогнуло, закачалось из стороны в сторону. У меня перехватило дыхание, я не могла кричать, не могла издать ни единого звука. Что-то ударилось о землю со страшным, жутким глухим стуком. Я выбежала из квартиры и ринулась вниз по лестнице, не понимая, куда бегу и что я там увижу.

Нет смысла продолжать рассказ. Все дальнейшее и так ясно. Внизу я увидела нескольких человек в пижамах и ночных рубашках, окруживших что-то, лежащее на земле. Это был Джон. Конечно, мертвый, у него была сломана шея. Но самым страшным было выражение его лица. Я видела его всего мгновение, но никогда не смогу забыть.

Я так и не узнала, почему Джон полез на дерево, почему просто не вошел в дверь дома и не поднялся по лестнице. Его портфель нашли на расстоянии квартала от нас на тротуаре, и потом несколько человек свидетельствовали, что как раз перед самой гибелью Джона слышали или видели человека, бежавшего по лужайкам и проезжей части улицы так, словно он спасался от кого-то.

Его смерть, казалось, вернула мужество университетскому руководству, и Карсвелла заставили подать в отставку, взамен согласившись закрыть дело, начатое против него Джоном. Конечно, мне это не очень понравилось, как вы понимаете, но что я могла поделать? Я думаю, коллеги Джона испытали облегчение от того, что все так закончилось.

Не поставив меня в известность, Джон застраховал свою жизнь, и я после его гибели получила довольно приличную сумму. Конечно, подобное является лишь слабым утешением. Ведь я так и не окончила университет и не получила диплом. С момента его гибели я не спела ни одной ноты. И сильно прибавила в весе.

Карсвелл, разумеется, нашел себе другое место. Такие, как он, никогда не пропадут. Я последовала за ним, однако пока держусь на расстоянии, выжидаю. Он либо не знает о том, что я здесь, либо это его не заботит. И что я могу ему сделать? Я живу очень скромно, деньги у меня на исходе. Я жду. Хотя нельзя сказать, что я попусту трачу время. Я посвятила себя изучению Виктора Карсвелла и его трудов. И сама учусь. Я хочу узнать то, что знает он. Мне кажется, теперь мне известно, что он сделал с моим мужем и как, но, конечно, пока я ничего не могу доказать. Поэтому я жду благоприятной возможности и держу его в поле зрения. И жду… жду…

8

Время уже близилось к полудню, когда Беверли закончила рассказ. Солнце взошло высоко и теперь светило не только в большое центральное окно дома Вирджинии, но и в боковые окна. Сэм тоже сменил место и нежился на диване. Беверли давно допила свой кофе, а кофе Вирджинии так и остался недопитый и холодный в чашке. Остыл не только кофе, сама Вирджиния страшно замерзла. Она сидела в кресле, сжавшись в комок, время от времени потирая локти. Беверли смотрела на собеседницу широко открытыми глазами; кожа на ее щеках и лбу блестела от пота.

– Итак, – смиренным тоном произнесла Вирджиния, пытаясь переварить все услышанное, – вы хотите сказать, что Карсвелл собирается похитить результаты моей работы?

Беверли закрыла глаза и вздохнула.

– Дорогая моя, – промолвила она, открыв глаза, – Карсвелл хочет вас убить.

Вирджиния судорожно выдохнула, и выдох ее плавно перешел в истерический хохот. Она зажала рот рукой, но все равно не смогла остановиться.

– Ерунда какая-то! Прошлой ночью мне всего лишь приснился кошмар, обычный кошмар, вот и все.

– Вы видели его книгу? – спросила Беверли.

– Книгу?

Вирджиния обхватила себя руками в надежде остановить приступ истерического смеха, но не смогла.

С недовольным брюзжанием Беверли поднялась, подобрала свою сумку с пола в гостиной и вернулась с ней за кухонный стол. Сумка была большая, из черной кожи, уродливо раздувшаяся. Беверли без особого труда отыскала в ней и извлекла наружу маленькую книжку в красной обложке и протянула ее Вирджинии. Книга представляла собой дешевое издание fi твердой обложке – главный продукт деятельности провинциальных университетских издательств – с переплетом из имитации кожи. На обложке в глаза бросались буквы, выполненные дешевым подобием золотого тиснения:

ВИКТОР КАРСВЕМ. А.В., [4] МА. [5] , Ph. D. [6]

ИСТОРИЯ КОЛДОВСТВА НА ПОРОГЕ НОВОГО ВРЕМЕНИ

Вирджиния прикусила губу, чтобы удержаться от смеха, и открыла книгу. Бумага была ненамного лучшего качества, чем бывает в изданиях дешевых бульварных романов, шрифт слишком мелкий, почти нечитабельный, с обилием типографских «клякс» и мазни. Вирджиния взглянула на титульный лист. Книга отпечатана в издательстве Мискатоникского университета.

– Вот смотрите, – сказала Беверли, забирая книгу у Вирджинии.

Не глядя, она открыла том на одной из страниц где-то ближе к концу и продемонстрировала его Вирджинии. В самом верху правой страницы Вирджиния прочла:

Приложение VII:

РАСКЛАД РУН

Вирджиния ощутила необычайную слабость и усталость, с ней часто бывало такое в детские годы после приступов сильного смеха.

– Это руководство, – объяснила Беверли, глядя на Вирджинию широко открытыми глазами поверх книги. – Вы раскладываете руны тогда, когда вам нужно приворожить человека или, наоборот, избавиться от него. Особенно в последнем случае. И здесь, – она потрясла книгой перед носом Вирджинии, – сказано, как можно добиться желаемого. Все, что вам нужно знать, за исключением самих рун. Карсвелл хранит их в тайне.

Беверли захлопнула книгу и швырнула ее на стол. Вирджиния слабо захихикала, Беверли протянула руку, схватилась за край своего стула, рванула его вперед и оказалась колено в колено с Вирджинией.

– Если бы мой муж, – бросила она резко, с особой силой в голосе, – отдал ту программку Карсвеллу, ту, с рунами на последней странице, и заставил бы Карсвелла забрать ее по собственной воле, Джон Харринггон был бы жив и по сей день.

Беверли попыталась поймать взгляд Вирджинии.

– Вы меня слушаете, Вирджиния? – громко спросила она, схватила ее за руки и потрясла. – Где рукопись, которую вам вернул Карсвелл?

Вирджиния не сопротивлялась, позволила поднять ее за руку и, двигаясь совершенно механически, отвела гостью в комнату, к шкафу с бумагами. Едва только она начала выдвигать ящик, Беверли резким движением, протянув руку из-за ее спины, захлопнула ящик.

– У вас все окна закрыты? – спросила она, оглянувшись по сторонам.

Они проверили все окна в доме, а Беверли еще и подергала каждое из них, словно для того, чтобы убедиться в прочности запоров. Затем Вирджиния снова провела Беверли в гостиную – кот внимательно и удивленно наблюдал за всеми их манипуляциями, – и они вместе открыли верхний ящик шкафа. Вирджиния была почти уверена, что оттуда взовьется порыв ледяного воздуха, но ощутила только запах лака и искусственной кожи папок.

Она протянула руку, чтобы вынуть нужную папку, однако Беверли схватила ее за запястье и сама осторожно извлекла папку из ящика, так, словно та излучала какие-то смертоносные лучи.

Впервые за все время Вирджинии показалось, что Беверли нервничает: кожа ее еще ярче заблестела от пота, а дыхание сделалось еще более тяжелым. Она стояла посередине комнаты, держа рукопись слегка дрожащими руками, и осторожно поднимала страницу за страницей, пока не дошла до последней. И тут Беверли медленно и хрипло выдохнула:

– Да-а-а-а. Теперь ты в моих руках, Виктор.

Она подняла блестящие глаза на Вирджинию, а та, растирая локти, чтобы согреться, и пытаясь преодолеть нервную дрожь, подошла поближе и взглянула на рукопись. Вдоль поля последней страницы красными чернилами были нанесены угловатые руны – линии, прямые и перекрестные, со странными засечками.

У Вирджинии все внутри сжалось.

– Что здесь написано? – спросила она. Беверли пристально взглянула на нее и ответила:

– «Умри, Вирджиния, умри».

Вирджиния охнула. Беверли нахмурилась.

– Ну конечно, наверное, не совсем в такой прямой форме. И откуда мне знать?

– Дайте я посмотрю.

Вирджиния раздраженно потянулась за последней страницей своей работы. Беверли резким движением убрала всю стопку.

– Вам следует быть весьма, весьма осторожной с этим, – сказала она, с осуждением глядя на Вирджинию из-под своих кудряшек. – Здесь заключен наш единственный шанс остановить Карсвелла.

– Мой единственный шанс, вы хотите сказать, – возразила Вирджиния и ухватилась за уголок страницы.

Лист бумаги опасно натянулся, так как обе, хоть и стояли, практически прижавшись друг к другу, тянули бумагу к себе. Вирджиния встала на цыпочки, чтобы получше разглядеть руны на полях страницы. В голове у нее уже зародились обычные для исследователя вопросы: где начинается строка рун, читаются они справа налево или слева направо?

– Стоит вам потерять это – и вы погибли! – провозгласила Беверли.

За спиной что-то зашуршало, и Вирджиния почувствовала, как зашевелились от страха волоски у нее на шее. Сэм настороженно приподнялся на диване. Обе женщины обменялись испуганным взглядом, а затем повернулись на звук.

За два года своей жизни в доме Вирджиния и Чип никогда не пользовались камином, а просто складывали в него старые газеты. Теперь же газетная стопка вдруг зашевелилась, словно из каминной трубы подул слабый ветерок, первая страничка верхней газеты приподнялась, развернулась, и все газеты одна за другой стали подниматься в воздух. Обе женщины молча наблюдали за тем, как газетные страницы медленно парят по комнате. Вирджинии снова стало холодно, как будто в доме открылись все двери и окна и возник жуткий сквозняк.

– Дымоход, – пробормотала Беверли.

На противоположной от камина стороне комнаты послышалось точно такое же шуршание. Обе женщины оглянулись и увидели, что бумага, лежавшая на столе – какие-то карточки, счет за телефон, листки для заметок, – вихрем поднимается вверх. Страницы другой рукописи Вирджинии, сваленные неровной кучей на краю стола, тоже стали подниматься, вначале медленно, по одному листу, затем все быстрее и быстрее, словно их перелистывали чьи-то невидимые пальцы. На диване угрожающе заворчал кот.

Беверли рванула в свою сторону ту рукопись, которую они продолжали держать вдвоем.

– Лучше пусть она будет у меня, – сказала Беверли.

– Но это моя рукопись! – возразила Вирджиния и потянула на себя.

Они тянули ее каждая в свою сторону. Рукопись рассыпалась.

Внезапно вся комната наполнилась сильнейшим ветром, бумага поднялась в воздух, и теперь в вихре крутились и белые страницы рукописи, и сероватые, усеянные черным шрифтом газетные листы. В последний раз Вирджиния видела полный отпечатанный вариант своей статьи для юбилейного сборника. Страницы, срываясь с проволочного степлера, порхали в воздухе подобно белым крыльям.

Вирджиния с визгом подпрыгивала, пытаясь схватить их, но страницы ловко ускользали от нее, и рукопись ее работы рассеялась в буране белых страниц, разлетевшихся по комнате. Вирджиния выкрикивала нечто нечленораздельное, бегала по комнате, пытаясь угнаться непонятно за чем и даже не замечая стен вокруг. Она хлопала по бумаге, летавшей по комнате, стараясь поймать наиболее важные для нее страницы. Края листов царапали ей руки, уголки кололи лицо.

Вирджиния не видела Беверли, но слышала ее страшный крик. Весь воздух был наполнен летающими страницами. Большой газетный лист приклеился к талии, другой обернулся вокруг ноги. Сэм, скорчившись среди диванных подушек, испуганно шипел.

– Где она? – кричала Вирджиния. – Я ее не вижу!

– Не дайте ей вылететь из комнаты! – крикнула Беверли. Теперь в ее голосе не было ничего кукольного, он гремел подобно гласу валькирии.

На какое-то мгновение Вирджинии показалось, что она видит страницы рукописи, которые парили у самого потолка все более широкими кругами.

– Вижу!… – крикнула она, и в это мгновение кусок газеты полностью закрыл ей лицо.

Вирджиния попыталась закричать, но не смогла. В ноздри набилась типографская краска и бумага. Газета, гладкая и скользкая, никак не отдиралась, Вирджиния потеряла равновесие и упала. Она слышала шуршание бумаги, летающей вокруг, слышала вопли насмерть перепуганного Сэма, слышала, как где-то рядом злобно топает по полу ногой Беверли.

Пытаясь нащупать на затылке край газетного листа, она почему-то вдруг вспомнила о жутком лице, которое глядело на нее прошедшей ночью из постельного белья, и от одного воспоминания чуть было не лишилась чувств, однако ей все-таки удалось ногтем ухватиться за край листа и сорвать его, судорожно хватая ртом воздух.

Пространство у самого пола теперь было свободно от бумаги, а на расстоянии нескольких футов в самом центре вихря Вирджиния разглядела толстые ноги Беверли. Юбка ее вздулась колоколом, одну ногу полностью покрыли листы офисной бумаги для принтера, другая пока была свободна. Вирджиния смотрела на Беверли с пола, и Беверли казалась ей неким колоссом, застывшим с распростертыми громадными дланями и массивными ногами, расставленными, как у борца сумо, глаза ее не отрываясь смотрели на одну движущуюся точку в бумажном урагане. Беверли шевелила только головой, следя за одной ей видимой целью, ветер же нещадно трепал ее кудряшки.

– Вы ее видите? – крикнула Вирджиния.

Внезапно в вихре возникла пауза, и вся бумага повисла в воздухе, тихо шурша. Вирджиния проследила глазами за взглядом Беверли, который был устремлен в какую-то точку как раз над рабочим столом, где, как казалось, и повисла рукопись статьи, подобно чайке над морскими волнами. Беверли ничего не сказала, а присела, развела руки, согнула колени и напрягла икры.

И тут ветер возобновился с новой силой, только уже не в виде спирального вихря, как прежде, а в виде ледяного порыва невиданной силы, стремительно несущегося в открытое жерло камина и оттуда в дымоход, захватив с собой всю бумагу, что находилась в комнате. Вирджиния истошно завопила, Сэм завыл. А Беверли в то же мгновение совершила невиданный прыжок, взлетев всем своим громадным телом в воздух, сквозь вихрь бумаг, и рухнула на деревянный пол со стуком, напоминавшим удар мешка с картошкой, сброшенного с большой высоты, отчего зазвенели все стекла в доме и застонали половицы.

Ветер прекратился. Куски газет, не успевшие долететь до камина, медленно и плавно опустились на пол. Бумага для принтера, которую затянуло в трубу, посыпалась на каминную решетку подобно осенним листьям. Вирджиния сидела на полу, зажав ладонями рот. Беверли лежала на полу лицом вниз, с распростертыми руками. Растрепанные волосы спутанными космами свисали вниз, налицо.

– Беверли? – прошептала Вирджиния.

Беверли повернула голову к Вирджинии, взглянула на нее сквозь черную сетку из спутанных волос и выдохнула:

– Закройте дымоход!

Вирджиния заморгала, затем кое-как встала на четвереньки, сунула руку в темное отверстие трубы и с грохотом захлопнула заслонку. Сажа хлопьями посыпалась ей на руку и на бумагу, кучей упавшую на каминную решетку. Вирджиния повернулась и поползла по бумаге, валяющейся на полу, к Беверли, шепча на ходу ее имя.

Беверли с хриплым стоном перевернулась на спину. Страница рукописи Вирджинии, на которую, как оказалось, рухнула Беверли, приклеилась к переду ее платья. Вирджиния беспомощно размахивала руками над Беверли, не зная, можно ли к ней прикасаться. Бумага все еще падала сверху, словно осадки непонятного происхождения, и Вирджинии приходилось отбиваться от плавно опускающихся страниц. Глядя на потолок, Беверли осторожно, двумя пальцами сняла со своей груди драгоценный лист и протянула его Вирджинии. – Возьмите! – выдохнула Беверли. Она вся покрылась красными пятнами. Вирджиния, продолжая стоять на коленях, дрожащими руками взяла страницу и вернула ее в шкаф, прочно закрыв и заперев на замок дверцу. Затем обернулась к Беверли и увидела, что та, опершись на руки, пытается подняться посреди пола, сплошь покрытого газетами и страницами из книги Вирджинии. Вирджиния наклонилась помочь ей, но Беверли отмахнулась и села, широко расставив ноги. Она никак не могла отдышаться.

Вирджиния снова опустилась на колени рядом с ней.

– Боже мой, Беверли! – Тяжелый комок стоял в ее горле. – С вами все в порядке?

– Десять месяцев в году, – произнесла Беверли, с трудом выговаривая слова, – в этом чертовом штате больше тридцати градусов жары. Никак не возьму в толк, зачем кому-то в Техасе понадобился камин?

9

Беверли предложила Вирджинии остаться и помочь ей убрать в гостиной.

– Нам необходимо… выработать… какой-нибудь план. – Бедняга никак не могла справиться с одышкой.

Но что бы ни говорила Беверли, эта странная женщина и ее еще более странная история вызвали у Вирджинии тяжелое ощущение: вокруг нее сжимались стены собственного дома. С предельной вежливостью и предупредительностью Вирджиния помогла Беверли подняться с пола, вернула ей книгу и сумку, проводила вниз по ступенькам лестницы и по лужайке до машины. Садясь за руль маленькой «хонды», Беверли попыталась сунуть Вирджинии в руки книгу Карсвелла.

– Вам она обязательно пригодится, – настаивала Беверли, тяжело дыша. – А у меня их целая коробка.

– Большое спасибо за визит, – сказала Вирджиния и закрыла дверцу автомобиля.

Беверли включила мотор, с визгом развернулась, вновь подъехала к Вирджинии, высунувшись из окна, выпалила:

– Сегодня ночью вы здесь все равно не заснете. Позвоните мне! – и помчалась прочь.

Вернувшись в дом, оглядывая пол, засыпанный горами бумаги, Вирджиния подумала: а ведь она права, здесь сегодня ночью не заснуть. Она собрала бумаги с пола, свалила на стол, не делая ни малейшей попытки привести их в порядок, затем бросила самую необходимую одежду в большую походную сумку, попросила соседей присмотреть за котом и заперла дом. Выезжая из городка, Вирджиния сделала остановку у банкомата, после чего направилась в сторону Холмистого Края [7]. Она выбрала одно из шоссе, ведущих на запад, и к наступлению темноты была уже в Эль-Пасо. Здесь остановилась перекусить фахитас в «Тако-Кабана» и купить пачку таблеток кофеина в дорожном магазинчике. Ее нервы были напряжены до предела, она ехала всю ночь со скоростью девяносто миль в час и проехала Нью-Мексико и Аризону – наверное, единственный человек на всем шоссе на частном автомобиле. Со всех сторон ее окружали геометрически правильные фигурные огни «дальнобойщиков».

После наступления темноты Вирджинии стало страшно смотреть в зеркала как заднего, так и бокового обзора, как будто она ожидала увидеть в них нечто, что должно было преследовать ее. Наконец где-то посередине ночи, утомленная абсолютно одинаковыми конусами молочно-белого света, в котором виднелось только белесое дорожное покрытие и бесконечный пунктир осевой линии, Вирджиния глянула все-таки в зеркало заднего обзора и не увидела ничего, кроме одинаковых красненьких габаритных огней.

Ну что ж, ничего страшного, подумала она и снова взглянула в зеркало. Через мгновение Вирджиния поняла, что огни горят на ее части трассы и не удаляются, а, наоборот, приближаются. Нога Вирджинии инстинктивно коснулась педали, и стрелка спидометра, дрожа, склонилась к отметке 110. Так она жала на газ, пока немного не успокоилась, и только тогда отпустила педаль. После этого Вирджиния больше не рисковала смотреть в зеркало. Ей было одинаково страшно как смотреть, так и не смотреть в него. Ужас не давал ей сделать ни минутной остановки.

Возник и новый страх: Вирджиния стала бояться, что кончится горючее, и мчащиеся за ней по пятам красные огоньки настигнут ее посреди безлюдной пустыни. На подъезде к границе Калифорнии зарозовел рассвет; она заставила себя взглянуть в зеркало, почти уверенная в том, что увидит что-то жуткое, притаившееся в кузове и приветствующее ее страшной улыбкой, однако увидела лишь восход солнца, ярко окрасивший небо над вершинами гор.

В Лос-Анджелес Вирджиния прибыла к полудню и без труда отыскала место, где жил Мел, друг Чипа. Это был небольшой четырехэтажный жилой дом, расположенный в четырех кварталах от Голливудского шоссе под сенью Гриффит-парка. Дверь квартиры была открыта. Вирджиния стояла перед ней и тупо смотрела, щурясь на ослепительном калифорнийском солнце. Нервы были на пределе от переизбытка кофеина, веки набрякли и отяжелели из-за бессонной ночи. Она постучалась в дверь-ширму. – Войдите, – прозвучал женский голос. Вирджиния шагнула внутрь и обнаружила Чипа и какую-то молоденькую девицу с гладкими темными волосами. Они сидели за завтраком в маленьком уютном уголке в одинаковых махровых банных халатах. Когда вошла Вирджиния, оба мгновенно застыли с поднесенными ко рту рогаликами, намазанными мягким сыром, в одной руке и газетами – в другой. Некоторое время они оставались настолько неподвижными, что Вирджиния даже подумала, а не являются ли и они частью какого-то нового сверхъестественного наваждения. Наверное, время остановилось, и только она продолжает двигаться и жить прежней жизнью. Ей представилась возможность несколько мгновений поразмышлять о том, что друг Чипа Мел мог вполне оказаться и подругой. Непонятно, правда, почему Чип не сказал ей об этом раньше и почему они сидят здесь в купальных халатах в разгар рабочего дня.

– Вирджиния? – воскликнул Чип, едва выговаривая слова, так как рот его был забит рогаликом.

Колесо времени вновь закрутилось.

– Мел? – спросила Вирджиния.

И тут все заговорили одновременно. Чип спросил Вирджинию, не случилось ли чего, Мел спросила Чипа, что она здесь делает, а Вирджиния спросила Мел, не может ли она воспользоваться ее туалетом. В небольшой розовой ванной комнате Вирджиния обнаружила две зубные щетки и рядом с душем шампуни двух типов. По раковине проходило разделение территории: справа стоял пузырек с «Барбасолом» и лежала бритва, слева – «Клиник» и ватные тампоны. Сквозь тонкую дверь ванной она слышала, как Мел и Чип шипят друг на друга:

– Ты должен был ей сказать…

– Я и собирался…

Вирджиния вымыла руки, стараясь не смотреть в зеркало, и вернулась на кухню.

– Я ухожу, – промолвила она после еще одной напряженной паузы.

Чип попытался вылезти из-за стола, но Мел удержала его за край халата.

– И своего пса забирайте с собой! – крикнула Мел, пробегая мимо Чипа к кухонной двери, у которой она остановилась, скрестив на груди руки.

Вирджиния на мгновение замерла.

– Какого пса?

– Ты ведь не привезла с собой Сэма? – с надеждой в голосе спросил Чип, скрывшийся за спиной Мел,

– Что еще за Сэм? – спросила Мел.

– Ты знаешь, – ответил Чип. – Это мой кот.

– О каком псе идет речь? – снова спросила Вирджиния.

Она стояла, прислонившись спиной к стене, и оглядывала маленькую и весьма запущенную комнатку Мел. В ней не было ничего живого, даже ни единого растения, только в углу стоял громадный надувной динозавр.

– Вовсе не кот! – воскликнула Мел. – А большой черный пес. Он вошел в дверь прямо за нею.

– Я должна идти, – сказала Вирджиния, внезапно почувствовав ледяной холод.

Она вышла в освещенный солнцем двор и направилась к своему фургону, не осмеливаясь оглядываться.

Выехав на дорогу, Вирджиния вообще забыла о всяких зеркалах. Всю дорогу назад в Техас голова гудела от ненависти и негодования. Как только солнце у нее за спиной зашло – она находилась как раз в середине Аризоны, – Вирджиния выключила кондиционер, не оглядываясь, просто протянув руку назад, открыла окно кабины и помчалась в ночную пустыню, ощущая на плечах прикосновение прохладного ветра.

Она вернулась в Ламар вечером следующего дня. Подъехав к дому, вымотанная до предела и на страшном взводе, вначале хотела вообще не выходить из фургона и заснуть прямо там за рулем. Но в конце концов все-таки вышла на потрескавшийся асфальт, почувствовала, что почти не может стоять; на ней все еще были солнечные очки, хотя уже давно стемнело. Вирджиния обошла вокруг дома по пожелтевшей от жары лужайке и обнаружила Беверли – та сидела на нижней ступеньке лестницы и в свете фонаря читала дешевое издание Энн Райс. Ее сумка черной бесформенной кучей лежала рядом.

Услышав звук шагов Вирджинии, Беверли подняла глаза от книги и сделала ей знак рукой.

– Секунду, – произнесла она, дочитывая абзац.

Вирджиния остановилась в нескольких шагах от нее, глядя на Беверли сквозь искусственный мрак солнечных очков. Наконец Беверли загнула уголок страницы и закрыла книгу.

– Ну, что я вам говорила? – сказала она, взглянув на Вирджинию. – Вы сможете бежать, но не сможете скрыться.

– Хватит! – провозгласила Вирджиния. Беверли непонимающе глянула на нее.

– Простите?

– Вы меня слышали. – Вирджиния обошла ее и поднялась по ступенькам крыльца. – Катите отсюда! Убирайтесь!

Вирджиния достала связку ключей и начала перебирать их, ища ключ от входной двери. Отыскав, попыталась вставить его в замочную скважину.

– У вас есть только три месяца, Вирджиния.

Беверли достаточно проворно для столь неуклюжей и громоздкой дамы поднялась на ноги.

– Такой срок Карсвелл отвел Джону, – продолжала она. – А это значит, что к третьей неделе ноября вы будете мертвы.

Вирджиния ничего не ответила, мысли ее путались, она плохо соображала от усталости. Она даже сомневалась, что сможет вставить ключ в замочную скважину с первой попытки, а еще больше в том, что у нее хватит сил повернуть его. Голова кружилась как после какой-нибудь позорной пьянки в кабаке.

– Ваш единственный шанс заключается в том, чтобы вернуть ему руны. – Беверли схватила Вирджинию за руку и попыталась повернуть лицом к себе. – И он должен принять их по собственной воле.

Вирджиния вставила ключ и приступила к сложной процедуре открывания двери. Возясь с дверью, она не обращала никакого внимания на руку, что тянула ее сзади, но, как только дверь открылась, Вирджиния, не оглядываясь, заорала:

– Убирайтесь!

– Это наш единственный шанс… – продолжала твердить Беверли.

Вирджиния резко повернулась к ней.

– Я по горло сыта этим дерьмом! – воскликнула она, не без удовольствия отмечая, что ее тон произвел впечатление на Беверли, и та испуганно отступает. – С моей карьерой, очевидно, покончено. Мой дружок предпочел другую. А теперь какой-то там чертов Виктор Карсвелл заставляет меня поверить в вуду…

– Мы имеем дело не с вуду. – Беверли встрепенулась, взяла свою громадную сумку и стала рыться в ней. – Мы имеем дело с колдовством. А это совершенно иная традиция…

– Заткнетесь вы наконец?!

Вирджиния глубоко вдохнула и заставила себя успокоиться.

– Я очень вам сочувствую, – сказала она, – мне жаль вашего мужа, но жизнь есть жизнь. Вернитесь в чертово двадцатое столетие. Я не позволю невзрачному куску дерьма сломать мою жизнь так же, как он сломал вашу. Мне приснился дурной сон, и теперь из-за него я пугаюсь собственной тени. Здесь дело исключительно во внушении и самогипнозе. А вы, – Вирджиния угрожающе повысила голос, чувствуя, что Беверли хочет что-то сказать, – еще больше усугубили ситуацию. Насколько я понимаю, вы на подобных делах уже свихнулись. И откуда мне знать, может, он подослал вас, чтобы довести меня до полного помешательства?

– Тогда ответьте на вопрос, – перебила ее Беверли, решительно скрестив руки на груди. – Часто у вас бывают бури в гостиной?

– Мы живем в Техасе, дорогуша, – резко бросила Вирджиния. – У нас здесь бывает такая погода, что вам и не приснится.

Беверли открыла рот, но, так ничего и не сказав, снова закрыла. Вирджинии трудно было различить выражение ее лица – кроме сгустившейся темноты, мешали еще и солнечные очки, – но, похоже, в Беверли боролись два чувства: разочарование и гнев. Наконец лицо ее приняло каменное выражение, мелкие черты его застыли, словно бетон на куске камня.

– Что это там у вас за спиной? – пробормотала она вдруг.

Вирджиния подскочила – первый пик мозговой активности за несколько часов, – развернулась и глянула в открытую дверь в темную прихожую. Там ничего не было. Она медленно повернулась к Беверли.

– Убирайтесь с моего крыльца! – воскликнула она. – Убирайтесь из моего двора!

– Вы мне все равно позвоните. – Беверли бросала на Вирджинию злобные взгляды из-под черных кудряшек. – Я ваш единственный шанс.

Вирджиния отвернулась, вошла в дом и попыталась закрыть дверь, но Беверли помешала ей, с неожиданной твердостью и силой удержав дверь.

– Возьмите, – сказала она, просовывая в щель книгу Карсвелла. – Не важно, верите вы в это сами или нет, но вы обязаны знать то, во что верит он.

Вирджиния взяла книгу, Беверли убрала руку, и дверь с громким стуком захлопнулась. Вирджиния еще некоторое время стояла у двери и слышала, как Беверли тяжело спускается с крыльца, до нее доносилось одышливое дыхание, когда та шла вниз по холму по направлению к своей машине.

Вирджиния открыла шкаф с бумагами и швырнула туда книгу поверх рукописи статьи, потом закрыла шкаф и заперла его. Бросила ключи на стол и сняла солнечные очки. Рукопись ее книги лежала беспорядочной грудой на столе. Жалюзи на окнах были закрыты. В доме царили тишина, темнота и духота.

– К черту все! – провозгласила Вирджиния и направилась в спальню.

Она чувствовала немыслимую усталость, у нее не хватило сил на то, чтобы раздеться, и уж тем более на мысли о том, во что могут превратиться ночью ее простыни и одеяла. Не расстилая постели, Вирджиния нырнула под покрывало, подобно ныряльщику, сунув под простыни вначале руки. И мгновенно застыла, ибо коснулась какого-то рта с острыми зубами и волосами вокруг. Рот был живой, но явно не принадлежал человеческому существу.

От ужаса у нее перехватило дыхание; Вирджиния выпрыгнула из кровати и присела на корточки у стены, пытаясь нащупать бейсбольную биту.

Одеяло зашевелилось, и что-то задвигалось, стараясь пробраться к ней.

Вирджиния была уже готова выскочить из комнаты, когда краешек одеяла приподнялся, и из-под одеяла выставил свою маленькую голову Сэм. В глазах кота читались ужас и одиночество, он издал тихий жалобный писк. Вирджиния в свою очередь издала похожий звук – нечто среднее между усталым смешком и всхлипом облегчения. Присела на колени рядом с кроватью и почесала голову Сэму, мурлыканье которого напоминало работающую косилку.

– Ах, Сэм, – проговорила она. – Миленький!

10

В течение следующей недели не происходило ничего из ряда вон выходящего: никаких ураганов в гостиной, никакого скачущего по комнатам зловредного белья, никаких ледяных сквозняков посреди техасской жары. Хотя пару раз у Вирджинии возникали совершенно беспричинные страхи, и она проводила ночь на диване, закрыв все окна. Сэм лежал рядом, довольно мурлыча.

Через несколько дней Вирджиния начала задаваться вопросом: не понапридумывала ли она все это? Несомненным была наглая, даже преступная претензия Карсвелла на участие в авторстве ее статьи – подобное примыслить она явно не могла, -однако Вирджиния не могла припомнить никаких других угроз с его стороны, кроме угрозы изъять ее статью из сборника. Как только начнется семестр, она обязательно свяжется с издательством и выяснит, насколько серьезно обстоят дела.

Тем временем Вирджиния вела занятия по подготовке к осеннему семестру. Однажды, в один из последних августовских дней, она пришла в университетский кампус, твердя себе, что не так страшен черт, как его малюют, и одновременно психологически готовясь к возможной случайной встрече с Карсвеллом. Она твердо решила не демонстрировать волнения; собственно, особых причин для волнения у нее и не было.

Похоже, все уехали из городка на уик-энд перед началом учебного года. И Вирджиния скорее всего была единственным человеком во всем университетском здании, за исключением усталой, подрабатывавшей у них на факультете студентки, занимавшейся в деканате разбором почты.

Вирджиния зашла в свой кабинет, закрыла дверь и принялась печатать на компьютере конспекты занятий. Допечатав первый до половины, она встала и открыла дверь. Что-то продолжало волновать ее, даже непонятно было что: то ли необходимость психологически подготовиться к встрече со зловещим Карсвеллом, то ли желание сделать вид, будто ее это совершенно не заботит. В любом случае закрытая дверь почему-то вдруг стала вызывать в ней крайне неприятные ощущения. Но с жалюзи, открытыми навстречу яркому августовскому солнцу, и распахнутой дверью, за которой был виден университетский коридор с ярко горящими флюоресцентными лампами, Вирджиния скоро забыла обо всех своих страхах и увлеченно застучала по клавишам компьютера. Через какое-то время она даже подумала, что с радостью предстала бы Карсвеллу в шортах, сандалиях и майке, такая свободная и счастливая.

Закончив работу, Вирджиния понесла конспекты в деканат для копирования. Студентка, работающая при факультете, сидела сгорбившись над компьютером с банкой «биг-галпа» на коленях и играла в «DOOM». Вирджиния встала за спиной у девушки, откашлялась, но студентка ее явно не услышала из-за оглушительного звука стрельбы и воплей гибнущих пришельцев. Наконец, когда на экране появился здоровенный инопланетянин с копытами и принялся пускать ярко-оранжевые огненные шары, Вирджиния похлопала девицу по напрягшемуся плечу, и та от неожиданности вздрогнула, чуть было не опрокинув свою банку «биг-галпа».

– Боже! – крикнула она. – Никогда так больше не делайте!

– Я только хотела спросить, – сказала Вирджиния, – не могли бы вы распечатать копии с моих материалов?

– Прямо сейчас?

На Вирджинию девушка не смотрела, а пыталась выровнять банку с напитком у себя на коленях и одновременно увернуться от волосатого чудовища, размахивавшего острыми когтями по экрану.

– Да я уже здесь столько накопировала, что меня можно отправлять на очистку организма от токсинов, – добавила девица, с отчаянием в глазах взглянув на Вирджинию через плечо.

– В любое время, когда вам будет удобнее, – сказала Вирджиния.

Она извлекла из ящика свою почту как раз в тот момент, когда в компьютере послышался выстрел и завопило нечто устрашающее и совершенно нечеловеческого вида.

После арктического дыхания университетских кондиционеров сырой и теплый бриз с залива приятно ласкал ей плечи. Переходя центральную площадь университетского кампуса, Вирджиния разбирала почту, выбирая те бумаги, которые можно было положить под одну руку, и те, которые можно было оставить в сумке, чтобы потом выбросить. В самом низу стопки лежало письмо и яркий цветной флаер на голубой бумаге. Она почти сразу же узнала почерк Чипа на конверте и чуть было не упала, зацепившись сандалией за трещину в асфальте.

Вирджиния на мгновение остановилась, рассматривая письмо, а затем сунула его к тем бумагам, которые собиралась выкинуть, и снова зашагала по направлению к углу площади, где ей предстояло пройти под замахнувшейся ножом статуей Джима Боуи.

– Дерьмо! – пробормотала она.

Оказавшись под сенью статуи, Вирджиния несколько замедлила шаг, чтобы выкинуть письмо Чипа и другие ненужные бумаги в стоявшую там урну, и мимоходом взглянула на флаер, который продолжала держать в руке. Половинка листка голубой бумаги была пуста, поэтому она повернула ее другой стороной.

…И застыла на месте. Там, как ей показалось, стояло имя «Джон Харрингтон» и дата. Свет померк у нее перед глазами. В отчаянии Вирджиния подняла голову и глянула на небо поверх нависшей фигуры Джима Боуи. Тот угрожающе взмахивал ножом, словно собираясь пронзить им небеса, на которых посреди совершенно безупречной голубизны Вирджиния увидела одно серое облачко, наплывавшее на солнце. Серая тень скользнула по кампусу, сразу же обесцветив центральную площадь и здания вокруг. А Вирджиния внезапно ощутила сильный холод, от которого все ее тело покрыла гусиная кожа.

– Какая смелая дамочка, – вдруг произнес кто-то.

Вирджиния глянула вниз, и у нее перехватило дыхание – бомж, обожженный безжалостным техасским солнцем, тот самый, с которым она неделю назад перебросилась парой грубых фраз, вышел из-за статуи и улыбнулся ей. Инстинктивно она сделала шаг в сторону, и тотчас чья-то рука – горячая, грубая рука – выхватила у нее голубой флаер.

– Эй! – вскрикнула Вирджиния и обернулась.

Площадь была пуста, и у нее за спиной никого не было. Она снова повернулась лицом к бродяге; сердце неистово колотилось. Она ожидала увидеть перед собой кого угодно, примерно в следующем порядке: нагло ухмыляющегося бомжа, Беверли, злобно взирающую на нее из-под своих кудряшек, Карсвелла, пронзающего ее взглядом сквозь знаменитое пенсне. Но бомж исчез. И вокруг не было вообще ни одной живой души.

Вирджиния попятилась от статуи, короткими нервными пробежками обошла вокруг всю площадь, оглядываясь по сторонам, однако нигде никого не было, ни единой живой души. Она глянула на землю, ожидая увидеть стремительно мчащийся по тротуару флаер, подобно листу дерева, несомому теплым ветерком, а затем вверх, полагая, что ветер мог поднять его. Но и флаера нигде не было видно. Когда Вирджиния взглянула вверх, облако отошло от солнца, и яркий свет вновь залил центральную площадь, заставив засверкать статую Джима Боуи.

К тому времени когда Вирджиния добралась до дома, она была вся переполнена злобой и раздражением. Открыв дверь и бросив взгляд на автоответчик, она увидела, что он мигает красным огоньком. Вирджиния нажала кнопку и стала с нетерпением ждать, пока перемотается пленка – на ней было целых пять сообщений.

Первое оказалось от Чипа: «Хорошие новости, дорогая, я продал пилотный…» Она оборвала его на полуслове и перемотала пленку до следующего сообщения, от Беверли. Та своим хрипловатым голосом просто попросила: «Перезвоните мне». Три следующих звонка тоже были от Беверли, и все они представляли собой усиленный вариант первого.

– Вы обязательно должны мне позвонить!

– Вирджиния, вам необходимо позвонить мне!

– Если вы мне не позвоните, я за последствия не отвечаю.

Вирджиния подошла к столу и нашла номер Беверли. Затем набрала его, однако услышала только автоответчик. Вирджиния долго сидела с трубкой в ожидании сигнала, и пока она ждала, в комнату вошел Сэм, присел у ее ног и уставился на хозяйку. Вирджиния нервно сжала трубку, отстукивая ногой истерическую чечетку.

– Послушайте, дорогуша, – произнесла она, когда наконец услышала сигнал, – не знаю, кому из вас – вам ли самой или Карсвеллу, а может быть, и вам обоим вместе – пришло в голову сегодня на университетской площади устроить со мной маленький розыгрыш, но если вы полагаете, что подобным запугиванием сможете втянуть меня в свою жуткую маленькую вендетту, то должна вам сказать, что вы… что у вас чертовски крепкие нервы и вам не занимать терпения. Не звоните мне больше. И никогда больше не показывайтесь на пороге моего дома. Не оставляйте мне никаких книг, не посылайте открыток, электронных писем, не шлите мне также цветов, приветствий и поющих обезьянок. Черт вас подери! Не приближайтесь ко мне! Потому что я устала от всего этого дерьма!

Вирджиния с грохотом бросила трубку и взглянула на кота, присевшего, прижав уши, и приготовившегося бежать от нее. Телефон зазвонил снова, когда она еще не успела убрать руку. Вирджиния схватила трубку и рявкнула:

– Что еще?

– Джинни? – спросил Чип.

– То же самое касается и тебя, придурок! – крикнула она и снова швырнула трубку.

Сэм выскочил из комнаты и понесся в сторону спальни. Вирджиния отключила телефон.

11

Семестр начался, и кампус снова заполнился студентами. На центральной площади возобновились ежедневные студенческие сборища, из открытых окон общежития доносились оглушительные звуки рока, а каждую субботу проходили игры с участием «Лонгхорнов».

Вирджиния со скамейки у дома слышала, как накаляются игровые страсти: потрескивание динамиков, африканские ритмы марширующих музыкантов, вопли болельщиков и завывание стадиона, подобного грандиозному скотному двору.

Вирджиния же занималась тем, что вела занятия, посещала собрания, встречалась с коллегами у копировального аппарата. Она была весьма энергичным и популярным преподавателем, на ее занятия с удовольствием и помногу записывались студенты, а в нынешнем семестре она с особой активностью включилась в работу, согласившись на дополнительные часы. До первого учебного дня она сидела в читальном зале университетской библиотеки и обновляла свои лекции, включая в них новый материал.

Вирджинии всегда доставляло особое удовольствие то, что ее преподавательский имидж придавал ей дополнительную привлекательность и обаяние. Она обычно появлялась в аудитории в ковбойских ботинках и джинсах, с большими покачивающимися серьгами, в которых отражался яркий свет техасского солнца. Теперь же она добавила к привычному образу и кое-что еще: немного косметики, немного духов, в общем, чуть-чуть больше женственности.

Несмотря на то что Вирджиния не поощряла в студентах никаких вольностей по отношению к себе, в принципе она была не против того, чтобы в течение каждого семестра парочка не самых прилежных учеников начинала потихоньку на нее западать. Да и что страшного может быть в том, что какой-нибудь девятнадцатилетний студент в широченных шортах и бейсболке начнет робко ошиваться у дверей ее кабинета, изо всех сил пытаясь придумать вопрос поинтереснее?

Однако в этом семестре, что бы Вирджиния ни делала, все ее студенты, девушки и парни, сидели сгорбившись на стульях, что-то рассеянно чертили в блокнотах или, неуклюже подперев голову рукой, тихонько дремали. Никто не задавал ей вопросов, никто не тянул руку, чтобы выступить с докладом. Никто не приходил на консультацию, никто не представлял работы в срок.

В течение нескольких первых недель Вирджиния пыталась сломить их апатию, доходила даже до того, что отчитывала студентов, но потом ей надоело бороться, и она стала сама отвечать на собственные вопросы, пропускать часы консультаций и не обращать внимание на то, что курсовые работы сдают значительно позже назначенного срока. Она объясняла это тем, что у нее начался «застойный семестр». Вирджиния слышала о подобном от старых профессоров, которые рассказывали, что бывают такие «пустые» периоды, когда, что бы вы ни делали, ничто не способно вызвать интерес студентов.

А после того как завершилась первая неделя занятий, по традиции заполненная пестротой встреч с возвратившимися из отпуска коллегами и головокружительным обменом впечатлениями, Вирджиния обнаружила вдруг, что сотрудники ее факультета так же, как и студенты, далеко не жаждут общения с ней. Вначале ее приглашали на ленч, на выпивки, на обеды и вечеринки, но в конце концов все складывалось как-то так, что все мероприятия отменялись.

В тех крайне редких случаях, когда она все-таки оказывалась в компании за ленчем или за чашкой кофе, никто не пытался вовлечь ее в беседу, никто с ней не заговаривал, и, как правило, Вирджиния стояла одинокая и брошенная всеми где-нибудь в уголке с бокалом коктейля в руке. Она пыталась отнести возникшие трудности за счет излишнего такта друзей и коллег в связи с ее сложной личной ситуацией и шатким положением в университете. Конечно, все на факультете знали, что получение ею места в штате под вопросом и что от нее ушел Чип. С их точки зрения, убеждала себя Вирджиния, я не более чем несчастная жертва с разбитым сердцем. Меня просто стараются не замечать.

И все же она не могла отделаться от чувства, что за ней постоянно следят. Даже во время занятий, когда за Вирджинией действительно следили, хоть и с полнейшим безразличием, ее студенты, у нее возникало ощущение, что позади стоит кто-то или что-то и внимательно смотрит в спину. Естественно, стоило Вирджинии оглянуться, она никого не обнаруживала. Проходя по историческому факультету, она ожидала, что в любой момент кто-то положит ей на плечо руку. А пересекая центральную площадь кампуса, испытывала такое чувство, что кто-то вот-вот ее нагонит.

Дома Вирджиния не выключала свет даже днем и ящиками покупала лампочки. Заходя в ванную, чтобы принять душ, запирала за собой дверь и никогда не задвигала занавеску. Чтобы не проснуться среди ночи и не мучиться потом жуткой бессонницей, Вирджиния не ложилась спать до тех пор, пока не начинала буквально валиться с ног, и порой засыпала не в кровати, а прямо на диване. Или же принимала пару таблеток снотворного, из-за чего утром чувствовала себя совершенно разбитой.

По крайней мере таблетки давали Вирджинии уверенность в том, что ничто, никакой устрашающий демон, пляшущий у нее на груди, не способен ее разбудить, и все равно даже после приема таблеток ей снились неприятные сны. Не кошмары в прямом смысле слова, от которых она просыпалась бы в холодном поту, а сны, ни один из которых Вирджиния не могла вспомнить, проснувшись утром, но которые оставляли после себя ощущение чего-то неопределенно жуткого.

По вечерам она сидела в пижаме за столом перед светящимся экраном ноутбука и пыталась работать над книгой. Писать становилось все труднее, почти так же, как и преподавать. Предложения выстраивались сами собой, но в них не было души. Все, что появлялось на маленьком экране ноутбука, казалось само собой разумеющимся, банальным и бессмысленным. Те прозрения, что поразили ее несколько месяцев назад как нечто, способное произвести настоящий переворот в науке, теперь производили впечатление наивных повторений давно известного, взятых из курсовой работы далеко не самого талантливого студента. Снова и снова, напечатав предложение, абзац, даже целую страницу, Вирджиния с отвращением прочитывала их, затем выделяла «мышкой» и стирала одним решительным нажатием пальца.

Как-то поздним сентябрьским вечером она сидела за ноутбуком в совершенно темной комнате. Наверное, впервые за все время Вирджиния не стала зажигать свет. Она задернула все шторы, за исключением одной-единственной – над рабочим столом, чтобы иметь возможность иногда перевести взгляд с экрана компьютера на огни небоскребов в центре города. Единственным источником света в комнате служил пульсирующий свет компьютерного экрана. Вирджиния в отчаянии от бесплодности своих интеллектуальных усилий закрыла лицо руками. И вдруг ощутила чье-то присутствие, совершенно явное присутствие. Оно было где-то поблизости, но вне пределов досягаемости сознания, мелькало перед ее мысленным взором, не принимая никаких определенных очертаний. Это было нечто такое, что, как ей казалось, она очень хорошо знает, но никак не может вспомнить, и оно мучило ее, мешая работать над книгой. У нее даже начала болеть голова.

Вирджиния тяжело вздохнула, подняла руку, чтобы закрыть лэптоп, и глянула в окно.

С расстояния примерно в три фута на нее смотрело бледное лицо. Вирджиния взвизгнула и схватилась за край стола. Лицо было овальное, белое и лишенное каких-либо определенных черт, и оно было хуже, чем просто бледное. Это было мертвое лицо, но с яркими, живыми глазами, наблюдавшими за ней, не мигая, из темноты за окном.

Сэм вскочил на стол и начал злобно и угрожающе рычать на лицо в окне. Вирджиния инстинктивно откинулась на спинку кресла – и упала на пол. С трудом она поднялась, рванула в спальню, схватила алюминиевую бейсбольную биту, вновь бегом вернулась в гостиную и остановилась в нескольких шагах от стола. Кот все еще сидел на столе в угрожающей позе, прижав уши. Но теперь глаза в лице, что смотрело на нее в окно, потемнели. Точнее, глаз вообще не было; сквозь глазные впадины виднелись городские огни.

Вирджиния зажгла свет в гостиной, включила лампу на крыльце и, собрав все свое мужество, распахнула входную дверь, а затем прямо в пижаме вышла на крыльцо. Она подняла биту на уровень груди, словно собиралась тут же нанести удар, и оглядела двор и улицу. Вокруг никого не было, только свет у входных дверей соседних домов, голубоватые огоньки включенных телевизоров и кляксообразные тени деревьев под уличными фонарями. Вирджиния опустила биту немного пониже и подошла к окну. Лицо оказалось куском поделочной бумага светло-коричневого цвета: овал, лишенный каких-либо определенных черт, с двумя дырками, напоминающими глазные впадины. Он приклеился к оконному стеклу обычной влагой, которой так много по вечерам под деревьями. Вирджиния еще раз оглянулась по сторонам и оторвала лицо от окна. Затем оглядела его с обеих сторон в поисках какого-нибудь послания, но ничего не обнаружила. Она скомкала бумагу и бросила во двор, в темноту.

Утром бумажного комка уже не было. Выйдя из автобуса на остановке на Тексас-авеню и направляясь по бульвару к кампусу, Вирджиния бросила взгляд в сторону окон здешнего кафе и обнаружила там Беверли Харрингтон, которая сидела за столиком, сжав маленькими толстыми ручками громадную чашку кофе. Их взгляды на мгновение встретились, и Беверли заерзала на стуле. Вирджиния тотчас же отвернулась и пошла дальше.

Время от времени Вирджиния замечала, что Беверли следит за ней издалека, стараясь не подходить близко. Иногда Вирджиния встречала ее в библиографическом отделе университетской библиотеки, где та сидела, обложившись фолиантами, и внимательно наблюдала за Вирджинией. Иногда Беверли бродила по зданию исторического факультета, сидела в коридорах, задумчиво уставившись перед собой, или пробиралась сквозь толпу студентов на перемене. А однажды Вирджиния обратила внимание на нее, когда та, тяжело ступая, проходила мимо открытой двери кабинета Вирджинии. Каждый раз Вирджиния делала вид, что не замечает Беверли.

Но сегодня Беверли постучала по окну кафе, пытаясь привлечь внимание Вирджинии. Та помимо своей воли повернулась и увидела, что Беверли наполовину поднялась из-за столика, так что он угрожающе зашатался. К оконному стеклу она прижала листок с написанными на нем от руки крупными печатными буквами. Они выстраивались во фразу:

ВЫ НЕ ХОТИТЕ ПРИЗНАТЬ ОЧЕВИДНОГО.

Вирджиния резко остановилась и стала рассматривать надпись сквозь стекло с расстояния примерно в шесть дюймов. Прохожие уже начали глазеть на нее и Беверли, и кровь прилила к ее лицу. Она встретилась взглядом с глазами Беверли, широко открытыми и сверкающими. Вирджиния выдерживала устремленный на нее взволнованный взгляд довольно долго, думая: не эти ли глаза смотрели на нее из-под зловещей маски прошлой ночью?

Наконец Вирджиния резко повернулась и вошла в прохладное помещение кафе, наполненное ароматами кофе и горячего молока. Она пробиралась сквозь толпу студентов и преподавателей, принимавших утреннюю дозу кофеина, а тем временем Беверли поспешно освобождала для нее место за столиком. Она сняла с соседнего стула свою бесформенную сумку и бумажной салфеткой стерла со стола несколько капель пролитого кофе. Парочка студентов, юноша и девушка, пересекли дорогу Вирджинии, и юноша, случайно взглянув ей в лицо, в ужасе отскочил, оттащив за собой и девушку. Беверли сидела за своим маленьким столиком и широко улыбалась Вирджинии, но Вирджиния прошла мимо, подобрала с пола картонку с надписью и разорвала ее надвое. Оба куска она швырнула на стол Беверли, затем повернулась на каблуках и гордо проследовала к выходу.

– Я вам нужна! – крикнула Беверли ей вслед, однако Вирджиния уже распахнула дверь кафе. Лицо и шея у нее пылали от гнева и стыда.

Она никому не рассказала о случившемся. Собственно, Вирджиния вообще никому ничего о том, что с ней происходило, не собиралась рассказывать. Да и кого бы это заинтересовало? Кто вообще ей поверит? Она и сама почти не верила. В течение нескольких следующих недель она продолжала вести чисто механическое существование, словно не жила, а играла роль Вирджинии, серьезного и увлеченного своей работой преподавателя исторического факультета, усердного исследователя, жертвы неразделенной любви, стойко переносящей выпавшее на ее долю испытание.

А наедине с собой она ощущала себя неврастенической героиней из какого-нибудь слезливого романа девятнадцатого столетия: «Желтые обои» [8] с участием блистательной Вирджинии Даннинг в главной роли. У меня депрессия, пыталась она убедить себя, и только. От меня ушел любовник, надо мной нависла угроза потерять работу, человек, обладающий значительным авторитетом, угрожает испортить мою профессиональную репутацию в одиночку или в союзе с обезумевшей от горя женщиной. Одного этого достаточно, чтобы вызвать в ком угодно параноидальный комплекс, твердила себе Вирджиния, и, конечно же, здесь нет ничего оккультного. Она не доставит Карсвеллу удовольствия полагать, что он навлек на ее голову мистическое проклятие.

Прошел еще месяц. Однажды прохладным октябрьским днем, вернувшись домой, Вирджиния обнаружила на крыльце толстый конверт с местной маркой и ее адресом, написанным печатными буквами черным фломастером. Конверт был такого типа, в которых обычно присылают книги почтой, однако, ощупав его, Вирджиния поняла, что там лежит не книга, а что-то небольшое, квадратное, с острыми углами. По какой-то причине ей не хотелось вносить конверт в дом, поэтому она поставила портфель на ступеньки, вскрыла посылку, засыпав туфли серым клеем, и извлекла квадратную стопку страничек – календарь-словарик на нынешний год. На первое января приходилось слово:

Непокорный, прил. – 1. не желающий подчиняться; упрямый; 2. человек, с которым трудно иметь дело.

Вирджиния пролистала календарь дальше, задумавшись, не очередная ли это проделка Карсвелла с рунами, но на всех листках календаря были только соответствующая дата, день недели и слово. Она просмотрела еще несколько слов, соотнесенных с разными датами. Здесь были «меццо-тинто», «трактат», «антиквариат». Она закрыла календарь и озадаченно повертела его в руках. Как ни странно, несколько страниц были уже вырваны из него, и не в начале года, как можно было предположить, а в конце. Вирджиния приподняла последнюю страничку и обнаружила на ней дату 18 ноября – ровно три месяца спустя после ее встречи с Карсвеллом. На этот день было выбрано слово:

Мертвенный, прил. – 1. вызывающий ассоциации со смертью; 2. лишенный жизненной силы; 3. холодный; бледный; безжизненный.

Все остальные листки календаря были вырваны.

У Вирджинии вдруг появилось внезапное ощущение присутствия за спиной, и она резко обернулась. Хотя сзади никого не было, все равно сохранялось мучительное чувство, которое последнее время преследовало ее постоянно, чувство, что за ней следят. Вирджинией вдруг овладел не столько страх, сколько внезапная усталость. Ни на одной из страниц ей не удалось найти информации о фирме, издавшей подобный календарь, и Вирджиния решила, что, наверное, его действительно заказал Карсвелл – «Сатанинский календарь Виктора Карсвелла».

Она засунула его в конверт, взяла двумя пальцами, словно дохлую крысу, обошла вокруг дома и выбросила конверт в мусорный ящик. Затем вернулась на крыльцо, подобрала портфель, еще раз огляделась по сторонам и вошла в дом, с громким стуком захлопнув за собой дверь.

В ту ночь она почти не спала. Стоило Вирджинии закрыть глаза, как у нее начиналось сильнейшее сердцебиение. Все, что с ней происходило, было самым откровенным безумием. Она чувствовала, что нервы у нее на пределе. Обладает Карсвелл на самом деле какими-то оккультными способностями или нет, действительно в ее жизни происходило нечто мистическое или против нее развязана тонко продуманная и хорошо организованная психологическая война – в любом случае Карсвелл практически добился своего.

Вирджиния лежала на кровати с открытыми глазами, глядела в потолок и помимо желания снова и снова вспоминала тот календарь, в котором были вырваны страницы после 18 ноября – дня, когда исполнялось ровно три месяца с ее пресловутой встречи с Карсвеллом. И, конечно, это сразу же напомнило ей надпись, которую она увидела на автобусе в тот злосчастный день: «Джон Харрингтон. У него было три месяца». А последнее воспоминание неизбежно выудило из памяти всю историю, рассказанную вдовой Джона.

Если она на самом деле его вдова, подумала Вирджиния, беспокойно ворочаясь в своей одинокой постели. Но ведь я ей позвонила, а не она мне, и только после того, как Элизабет дала мне ее номер телефона. Значит, если Беверли работает на Карсвелла, это может значить только то, что и Элизабет тоже на него работает, а подобная логика может завести ох как далеко…

– Бред какой-то! – произнесла Вирджиния вслух, прижав подушку к груди.

Таким образом, я сама работаю на Карсвелла, подумала она. Он же хочет, чтобы я так думала. Он хочет, чтобы я усомнилась во всех и во всем. Он хочет изолировать меня, отрезать от всего остального мира.

Вирджиния застонала. И существует только один способ прекратить кошмар, только один способ остановить безумие. Элизабет была права, когда в тот день говорила, что мы все еще живем в мужском мире, нравится это нам или нет. И, в конце концов, чем она рискует? Карсвелл, при всем его былом влиянии, уже явно подходит к закату. А она, несомненно, на подъеме. Неужели какая-то мерзкая статейка стоит чудовищных нервных пыток, которые ей приходится теперь переживать, и жестокого отчуждения от всего того, что всегда было ей так дорого? И что такого уж чудовищного в поступке Карсвелла? Его просто можно рассматривать как не совсем удачную попытку наставничества. И вообще в какие только игры не играют в академических кругах!

Вирджиния закрыла глаза и глубоко вздохнула. Как ни странно, ей вдруг захотелось спать. Она твердо решила: завтра пойдет в деканат и договорится о встрече с Карсвеллом. Она даст ему то, что он от нее требует.

12

На следующее утро Вирджиния отправилась в кампус в самой длинной своей юбке. Она прошла прямо к двери кабинета Карсвелла, располагавшегося этажом выше ее кабинета, и постучала. Никто не ответил, дверь была заперта.

Вирджиния ощутила какой-то странный холод, поднимавшийся с пола по ногам, глянула вниз и увидела, как слегка раскачиваются оборки ее платья от ветерка, дующего сквозь щель между ковром и нижним краем двери. Вдруг какой-то непостижимо сильный порыв его поднял ей платье до самых колен, и Вирджиния от неожиданности отскочила к противоположной стене коридора. И только тогда она заметила объявление, аккуратно отпечатанное на специальной карточке и прикрепленное к двери.

Оно гласило: «Профессор Карсвелл находится в академическом отпуске до конца осеннего семестра. По всем вопросам обращаться в деканат».

– Он оставил адрес, по которому пересылать почту? – спросила Вирджиния секретаршу в деканате, и та молча указала ей на картонную коробку у стены, куда складывалась вся корреспонденция, адресованная Карсвеллу.

К коробке была прикреплена еще одна карточка с аккуратно отпечатанной надписью: «Лаффордское аббатство, Уорвикшир, Соединенное Королевство».

– Оттуда присылают все письма обратно, – не без удовольствия сообщила секретарша. – Почтовое отделение в Уорвике утверждает, что такого адреса не существует.

– И когда же он вернется? – спросила Вирджиния, стараясь не выказывать излишнего интереса.

– После Рождества, – ответила секретарша тоном, в котором слышалось плохо скрываемое удовольствие. – Только к началу зимнего семестра.

– Мне необходимо во что бы то ни стало с ним связаться, – сказала Вирджиния. – Это очень, очень важно.

– Гм… – Секретарша наклонила голову и задумчиво устремила взор куда-то вдаль. Подобный взгляд она использовала со всеми сотрудниками факультета, которым любая их просьба казалась принципиально важной. – Ну конечно, конечно, я вас прекрасно понимаю. Но я даже не представляю, где он может сейчас находиться. Ая ведь знаю, где находятся все, абсолютно все (она имела в виду, естественно, сотрудников факультета).

– А кто-нибудь еще знал, что он уезжает? – Вирджиния чувствовала, что у нее начинают трястись коленки. – Почему мне никто ничего не сказал?

– Не имею ни малейшего представления. – Секретарша бросила на Вирджинию сочувствующий взгляд больших красивых глаз. – Честно говоря, не столь уж многие им интересуются.

Девушка оглянулась по сторонам и немного подалась вперед.

– Строго между нами, профессор Даннинг, – прошептала она, – профессора Карсвелла здесь очень не любят.

Остаток дня Вирджиния провела как в тумане. Если Карсвелла нет, если он уехал из Техаса, то каким же образом он мог организовать всю эту жуткую кампанию против нее? Кто прислал ей календарь, если его самого нет? И кто приклеил маску к ней на окно? Чьи глаза смотрели на нее сквозь прорези в маске? Вне всякого сомнения, у Беверли Харрингтон найдутся ответы на ее вопросы, только вот Вирджиния не желала их слышать. Она была совсем не уверена, что выдержит разговор с Беверли. То, что с ней произошло, весьма печально, но горе довело несчастную женщину до откровенного безумия, до большего безумия, чем то, что отличало Карсвелла. И у Вирджинии не было ни малейшего желания присоединиться к их компании.

Начался ноябрь. Дни стали короче, ночи – длиннее, и даже светлое техасское небо потемнело. Больше двух месяцев прошло с тех пор, как Карсвелл вернул ей статью. Тот, кто (или то, что) следил за Вирджинией, подходил все ближе и ближе. Временами, находясь в одиночестве дома, или пересекая центральную площадь кампуса, или даже стоя в аудитории перед студентами, Вирджиния ощущала чье-то холодное дыхание позади или вдруг замечала краем глаза какое-то непонятное движение воздуха рядом, словно кто-то только что пробежал мимо.

Однажды, проходя по коридору с почтой, Вирджиния почувствовала прикосновение к плечу. Она резко повернулась – и никого не увидела. «У него было три месяца» – гласила надпись на автобусе. А у нее оставалось меньше трех недель. До чего?

Однажды вечером в начале ноября после окончания занятий Вирджиния надолго задержалась в своем университетском кабинете. Засидевшись за компьютером, она и не заметила, как опустились сумерки. Узкий клин флюоресцентного света падал в открытую дверь из коридора, и уже начали зажигаться фонари на центральной площади кампуса, и фигурки студентов, бежавших в библиотеку, отбрасывали длинные, скользившие по траве тени, а на потолочных панелях у Вирджинии над головой появились пятна желтого цвета. В остальном в ее кабинете было темно, горел только экран компьютера. Она решила немного поработать с главой из книги, чтобы хоть чем-то занять консультационные часы, на которые уже давно не приходил никто из ее студентов.

Вирджиния уже довольно долго сидела не двигаясь, ее пальцы застыли на клавиатуре компьютера. Она с большим трудом могла заставить себя даже перечитать главу, не говоря о том, чтобы ее переделывать. Отвернувшись на мгновение от экрана, Вирджиния заметила, как стемнело в кабинете и какие страшные тени собираются по углам. Сегодня ей пришлось припоздниться. Все другие преподаватели, работавшие на ее этаже, разошлись по домам. И никто, подумала она вдруг, не остановился рядом с ее дверью, чтобы пожелать ей спокойной ночи.

Она повернулась к компьютеру. Какой смысл без толку тратить на все это время, решила Вирджиния, протянула руку к «мышке» и закрыла главу. Вместо ожидаемой заставки рабочего стола, к ее удивлению, экран вдруг сделался совершенно черным, а посередине возникла надпись красными буквами «нажмите здесь». Вирджиния убрала руку с «мышки». Она поняла, что смотрит на веб-браузер – видимо, каким-то образом вышла в интернет. Более того, похоже, она подсоединилась к чьей-то домашней странице, хотя наверху не стояло никакого адреса.

Вирджиния переместила курсор на слова, выделенные красным. Вокруг царила гробовая тишина. Из коридора не доносилось ни единого звука, такая же тишина опустилась и на площадь за окном.

Вирджиния тяжело вздохнула.

– Ну и что теперь? – спросила она вслух и кликнула «мышкой» на словах.

На экране появилась черно-белое изображение – старинная линогравюра, века семнадцатого или восемнадцатого. В то же самое мгновение ее внимание отвлекли два маленьких красных огонька, которые зажглись с обеих сторон компьютера. Это включились колонки.

Вирджиния вновь протянула руку к «мыши», но сколько она ни водила ею по коврику, ничего не происходило, курсор вообще пропал с экрана. Она пару раз кликнула «мышкой». Снова никаких изменений. Поджав губы, Вирджиния решила внимательнее рассмотреть гравюру.

Изображение было довольно примитивным, но ярким. Женщина в традиционной пуританской одежде, в маленьком чепце, туфлях с пряжками, в туго зашнурованной накидке шла по темной тропинке в безлунную ночь. Женщина, грязная тропа, кривые старые деревья вдоль дороги были выгравированы прямыми и грубыми линиями, а окутывавшая все вокруг тьма – темное небо, мрачные тени под деревьями – тонкой штриховкой. Но даже несовершенная техника линогравюры оказалась способна передать необычную силу чувств, отразившихся на лице женщины. Глаза ее были широко открыты и смотрели прямо перед собой, так, словно вся ее жизнь зависела от этого. В выражении лица сквозило что-то такое, что заставляло зрителя заключить: она страшно боится оглянуться. Но дорога за ее спиной была совершенно пуста. Из динамиков раздалось тихое шипение, напомнившее Вирджинии шум ночного ветра в ветвях деревьев.

– Ну что ж, – произнесла она, еще раз кликнув «мышкой», – очень смешно.

Вирджиния глянула через плечо в открытую дверь почти в полной уверенности, что увидит там кого-то: возможно, Беверли, или бомжа, или даже самого Карсвелла. Но там никого не было, а когда Вирджиния вновь взглянула на экран, у нее сразу же возникло ощущение, что картинка изменилась. Полной уверенности, правда, не было, однако создавалось впечатление, что голова женщины слегка повернулась. Теперь и глаза ее были немного скошены в сторону, она как бы посматривала через плечо назад. Изменилось и что-то у нее за спиной, что-то в тенях под деревьями, но относительно этого последнего у Вирджинии было еще меньше уверенности. Шорох, издаваемый колонками, то становился громче, то затихал.

– Довольно! – произнесла вслух Вирджиния.

Она несколько раз кликнула «мышкой», однако ничего не последовало. Тогда Вирджиния решительно нажала указательным пальцем на «Escape» и взглянула на экран. Гравюра, несмотря ни на что, осталась на экране, хотя снова изменилась. Женщина теперь смотрела вперед перед собой, глаза ее несколько расширились. Тень под деревом тоже каким-то образом переместилась.

– Прекрасно! – произнесла Вирджиния вслух. – Я поняла. Достаточно.

Она снова нажала на клавишу «Escape», одновременно оглянувшись на открытую дверь и бросив взгляд на янтарные отблески уличных фонарей в окне. Комната, казалось, наполнилась легким шелестом листьев, и Вирджиния вскочила, отбросив кресло в сторону. Она закрыла дверь кабинета и заперла ее, затем склонилась над столом, стараясь найти клавиши, с помощью которых можно было бы прекратить всю эту фантасмагорию.

– Прекратить, – твердила она, а руки ее летали по клавиатуре, – прекратить, прекратить, прекратить!

Она нашла три нужные клавиши и нажала их одновременно – «Ctrl», «Alt», «Del», – затем отпустила и нажала снова, потом снова взглянула на экран. Голова женщины повернулась еще раз, теперь она смотрела прямо на Вирджинию, в глазах застыл ужас, рот был приоткрыт, как будто она умоляла о чем-то. Позади нее виднелось раздвоенное копыто, только что возникшее на тропинке из лесной темноты.

Вирджиния нажала кнопку включения компьютера, чтобы отключить его. Жесткий диск, несмотря ни на что, продолжал тихо шуметь, экран продолжал гореть, а из шипящих динамиков послышался мужской голос, который, заглушив шорох листвы, произнес нараспев:

Как путник, что идет в глуши С тревогой и тоской…

Вирджиния подскочила, и клавиатура с грохотом упала со стола, повиснув на шнуре. Вирджиния встала на колени, залезла под стол, оттолкнув клавиатуру в сторону, и начала копаться среди проводов, несколько раз ударившись головой о стол. А голос становился все громче и заполнял собой комнату:

…И закружился, но назад На путь не взглянет свой И чувствует, что позади Ужасный дух ночной. [9]

Вирджиния наконец нашла вилку и обеими руками выдернула ее. Голос замолчал, свет погас. Все еще сидя на коленях под столом и сжимая в руках шнур, Вирджиния слышала слабое затихающее жужжание жесткого диска.

А вот звук ветра, пробегающего по листьям деревьев, остался. Пространство под столом было слишком узко, чтобы в нем свободно поворачиваться из стороны в сторону, но Вирджиния все-таки оглянулась вокруг. И ничего не увидела, совсем ничего, не было даже ни малейшего отблеска света с центральной площади кампуса.

Наверное, она слишком долго не отрываясь смотрела на экран компьютера. Глазам нужно привыкнуть к темноте. Вирджиния отшвырнула провод и стала выбираться из-под стола. Плиты пола у нее под руками казались холодными и шершавыми. Она ухватилась пальцами за край стола и встала. Шелест листьев теперь доносился со всех сторон, и поднялся ледяной ветер, дувший откуда-то сзади и прижимавший юбку к икрам. Она повернулась от стола к окну, но так ничего и не увидела. Тьма была сплошная.

Отключилось электричество, я, наверное, весь университет обесточила, подумала Вирджиния и стала на ощупь пробираться к окну, вытянув руки перед собой. Она шла с предельной осторожностью, боясь споткнуться о стул, однако, сделав несколько шагов, к своему величайшему удивлению, так ни за что и не зацепилась.

Холодный ветер теперь дул слева, обжигая кожу на щеке. Его шум перекрывало ее собственное учащенное дыхание и глухой напряженный стук сердца.

– Эй? – крикнула Вирджиния. – Кто здесь?

И с ужасом поняла, что ее голос полностью поглощается темнотой, не встречая нигде никакой преграды. Создавалось впечатление, что она находится посреди бесконечного открытого и совершенно пустого пространства.

Вирджиния повернулась и вслепую направилась к своему столу, подняв голову и продолжая попытки нащупать хоть что-нибудь перед собой. Она уже явно миновала то место, где находился ее стол, и решила считать шаги, чтобы хотя бы таким способом не позволить паническому ужасу полностью овладеть ею. От этого стало только хуже, и, досчитав до тридцати, она поняла бессмысленность своей затеи и зашагала быстрее, почти побежала, продолжая держать руки перед собой. Теперь ее шаги звучали как-то глуше – она явно бежала уже не по плитам пола кабинета. Земля под ней была неровной и не мощеной, ступни то и дело попадали в какие-то ямки и цеплялись за бугры. Вирджиния испугалась, что может вывихнуть ногу, и потому решила идти на цыпочках, чтобы не зацепиться за что-нибудь каблуками.

И тут возник тихий, едва различимый хнычущий звук, совпадавший с ритмом ее неистово бьющегося сердца.

Это я, подумала она, этот звук исходит от меня.

Носок туфли зацепился за что-то мягкое, но достаточно громоздкое, и Вирджиния упала лицом вниз. От неожиданности у нее перехватило дыхание. Поверхность, на которой она лежала, была холодная и ухабистая. Мгновение Вирджиния не двигалась, затем попыталась приподняться, упершись руками в землю. Под ладонями она почувствовала траву и грязь.

Вирджиния подтянула ноги и привстала на четвереньки, стряхнула грязь с рук. Хрипло дыша, оглянулась вокруг в тщетном стремлении разглядеть хоть что-то, хоть силуэт какого-нибудь дерева на фоне ночного неба. Но вокруг не было ничего. Был только ветер, дувший ей прямо в лицо, и шум незримых ветвей.

И тут где-то неподалеку от нее в темноте, наполненной лишь воем ветра, раздался громкий стук, будто на землю упало яблоко. Вирджиния затаила дыхание и прислушалась. Еще один глухой удар. Нет, решила она, такого тяжелого звука от яблока не бывает, наверное, камень. Затем еще один тяжелый удар, и на сей раз он прозвучал уже совсем не как падение чего-то, а как шаг, словно что-то тяжелое, но узкое ударяло по поверхности земли. Словно копыто…

Вирджиния затаила дыхание и зажала рот ладонью. Последовали еще два удара, потом еще один. Они явно приближались оттуда же, откуда дул ветер, и напоминали лошадиную иноходь, однако все-таки было в них какое-то отличие – ритм не тот. Звуки напоминали прыжки двуногого, а не четвероногого существа.

Вирджиния прикусила губу, чтобы не закричать. Опершись на костяшки пальцев одной руки, сняла сначала одну туфлю, потом другую и соединила их вместе. Звук шагов стал равномернее, хотя в нем чувствовалась некая осторожность. Вирджиния едва осмеливалась дышать, хотя какой-то ехидный голосок в глубинах ее сознания спрашивал, а что будет значить в подобной ситуации «отключиться». Она захихикала, чувствуя, что находится на грани истерики, однако сумела овладеть собой и вновь затаила дыхание, а стук приближающихся копыт сделался еще громче.

Вирджиния подскочила и изо всех сил швырнула одну туфлю куда-то налево, навстречу ветру, и услышала, что она упала на землю совсем недалеко от нее. Стучавший копытами, казалось, на мгновение растерялся, а затем поскакал туда, где упала туфля, – тук-тук-тук. Вирджиния, все еще держа вторую туфлю и стараясь дышать ртом как можно тише, начала медленно пятиться в противоположном направлении.

И застыла, услышав новый звук, раздавшийся оттуда, откуда раньше доходил стук копыт. Стук прекратился, на смену ему пришло долгое глубокое шипение, к которому добавилось нечто гортанное, напоминавшее похрюкивание. Вирджиния затаила дыхание. Затем стук копыт возобновился и вновь в направлении к Вирджинии. Она швырнула вторую туфлю и, зажав подол длинной юбки в кулак, бросилась бежать в противоположном направлении.

Ветер дул ей в спину, она чувствовала его ледяное дыхание у себя на затылке. Вирджиния бежала большими шагами, активно работая локтями, босые пятки больно ударялись о землю. Кровь стучала в висках, дыхание с хрипом вырывалось из груди и почти перекрывало оглушительный вой ветра в ветвях невидимых деревьев. На какое-то мгновение Вирджинию охватило ликование, ей вдруг почудилось, что она может выиграть эту гонку, и она чуть не закричала от радости. И тут услышала у себя за спиной глухие мерные удары двух копыт, преследовавших ее вместе с ветром, – они явно приближались. Шаги невидимого существа были короче ее шагов, но бежало оно значительно быстрее – тук, тук, тук, тук – и уже почти настигало Вирджинию.

Она помчалась еще быстрее, выше поднимая колени, еще активнее помогая себе локтями, буквально толкая себя вперед. Каждый удар пяткой о землю отдавался резкой болью вдоль всего позвоночника до самой макушки, в ступни вонзались мелкие камешки и веточки. Деревья вокруг покачивались, словно волны морского прибоя, и Вирджиния с ужасом подумала, что обязательно зацепится за корни или ударится головой о низкую ветку.

Ее преследователь теперь бежал намного быстрее – тук, тук, тук, тук, тук, – с каждым мгновением приближаясь.

Я не могу бежать быстрее, подумала Вирджиния. Я уже на пределе.

Сердце готово было выскочить из грудной клетки, между ребер возникла острая режущая боль, пятки горели от вонзившихся в них камешков. Копыта были уже прямо у нее за спиной, и теперь преследователь делал гораздо более широкие шаги. Тук. Тук. Тук. Волна воздуха, которую всколыхнул бегущий за ней, коснулась уха Вирджинии. Прямо за спиной она снова услышала хриплое похрюкивание, напоминавшее выдох из утробы какого-то страшного и злобного чудовища. И тут же ее шеи коснулось горячее дыхание.

– Ка… – произнесла она или попробовала произнести. Сил говорить не было, но все же она попыталась.

– Ка… Ка… Карсвелл! – с хрипом вырвалось у нее. – Сукин сын!

И с этими словами она на всей скорости врезалась в стену.

13

Вирджиния открыла глаза и увидела смутный силуэт человека, наклонившегося над ней на фоне ослепительно яркого света.

– Здесь больно? – спросила фигура, касаясь ее носа.

Боль была немыслимая. Вирджиния вскрикнула и потеряла сознание.

Когда она снова пришла в себя, то обнаружила, что лежит на больничной каталке в коридоре приемной отделения интенсивной терапии, стены которой были выкрашены в приятные пастельные тона. Голова раскалывалась. В том месте посередине лица, где должен был находиться нос, ощущалось жуткое онемение.

Вирджиния попыталась встать; чья-то рука помогла ей подняться и сесть на каталке, свесив ноги.

– Вас накачали болеутоляющими, – произнес тонкий голосок. – Только, пожалуйста, не делайте глупостей.

– Бивели? – спросила Вирджиния. Казалось, голос ее принадлежит кому-то другому. Женщина убрала руку с плеча Вирджинии, и перед ее глазами появилось громадное, круглое, блестящее лицо Беверли.

– Ну, теперь вы выслушаете меня?

– Что случилось? – хотела спросить Вирджиния, но у нее получилось «Что счиось?»

У Вирджинии было такое ощущение, будто она смотрит на мир сквозь маску. Она слышала, как изо рта у нее с шумом выходит воздух.

– Дворник нашел вас на полу вашего кабинета. – Беверли прищурилась и улыбнулась. – Кажется, вы врезались в свою собственную дверь.

– Я сломала нос? – «Я сомава вос?»

– Нет, хотя расквасили вы его довольно прилично. Вирджиния подняла руку, пытаясь коснуться лица, но Беверли схватила ее за запястье.

– Не прикасайтесь к лицу! – крикнула она. – Вы что, с ума сошли?!

К Вирджинии возвращались воспоминания о том, что случилось с ней предыдущим вечером, и она изо всех сил старалась не верить им. Она постаралась высвободиться из крепко сжимавших ее руку пальцев Беверли.

– Ну, как вы теперь сможете объяснить все то, что с вами произошло? – спросила ее Беверли с горящими глазами. – То, что человек способен разбежаться в комнате размерами восемь на пятнадцать футов до такой скорости, чтобы размозжить себе физиономию о собственную дверь? Ответьте-ка мне.

Вирджиния отвернулась, у нее возникло непреодолимое желание взглянуть в зеркало.

– Этот сукин сын, – пробормотала она, а вышло: «Тот фукин фын».

– Не понимаю ни одного слова из того, что вы говорите, дорогая, – сказала Беверли, глядя на Вирджинию, словно на упрямого ребенка. – Но прошлый раз, когда мы беседовали с вами, как мне помнится, вы все списывали на силу внушения.

– Ублюдок! – прошептала Вирджиния, отвернувшись.

– Ну-с, и что же мы собираемся теперь делать? Вирджиния взглянула на Беверли.

– Я привлеку его к ответственности, – выкрикнула она. – Я донесу на него декану.

– Пекану?

– Декану. – Вирджиния боли не чувствовала, но говорила сильно в нос. – Де-ка-ну.

– И что же вы собираетесь ему сказать? – спросила Беверли, стараясь подавить улыбку. – Что Карсвелл заставил вас врезаться в стену? Что он устроил настоящий ураган в вашей комнате? Что он заставил ваши собственные простыни напасть на вас?

Вирджиния бросила на Беверли злобный взгляд. И злило ее не столько то, что Беверли обходилась с ней как с непослушным ребенком, но прежде всего то, что она сама начинала себя чувствовать таким ребенком, несчастным и попавшим в крайне постыдную ситуацию. Вирджинии захотелось что-нибудь разбить, однако вместо этого она ухватилась за край каталки и крепко его сжала, услышав звук своего громкого и хриплого дыхания. Дышала она через рот.

– Что же, по вашему мнению, я должна сделать?

Беверли широко улыбнулась. Ее лицо осветилось так, словно на него упал луч прожектора, – оно мгновенно утратило постоянно присущий ему болезненный блеск. Глаза радостно засияли. На какое-то мгновение Беверли показалась Вирджинии той самой женщиной, какой, по ее словам, была до того, как страшное горе наложило на нее неизгладимый отпечаток. Вирджиния испугалась, что Беверли придет в голову запеть от радости. Вместо этого Беверли положила руки на плечи Вирджинии. Нижняя губа подрагивала от переполнявших ее чувств. В глазах стояли слезы.

– Хорошо. – Вирджиния похлопала ее по руке. – Все хорошо.

Беверли шмыгнула носом, сделала шаг назад, подняла свою громадную сумку, стоявшую у стены, порылась в ней и выудила оттуда еще один экземпляр истории колдовства Карсвелла. Переплет книги порвался, и из нее выглядывало множество бумажных закладок.

– Полагаю, в тот экземпляр, который я вам оставила, вы так и не заглянули.

Лицо Беверли вновь приобрело нездоровый блеск и привычную одутловатость, и она уставилась на Вирджинию пугающе пристальным взглядом. Вирджиния отрицательно покачала головой.

– Ну а я заглянула. – Беверли открыла книгу там, где лежала одна из закладок, и прижала фолиант к своему обширному лону. – Я знаю эту жуткую книгу почти наизусть, однако не стану утомлять вас подробностями. Главное состоит в том, что вы должны вернуть ему руны, и он должен принять их по своей воле. Вы должны вручить ему их лично сами и на том же физическом объекте, на котором он дал их вам. Я, к примеру, не смогу передать их ему вместо вас. И вообще никто не сможет. Он должен взять их из ваших рук. Вам не удастся переслать их ему по обычной или электронной почте, послать факсом или подсунуть под дверь.

Беверли продолжала объяснения, а Вирджиния впервые за все время поняла, что они находятся в общественном месте. Она бросила взгляд в глубь коридора и увидела медсестру и врача в зеленых халатах, о чем-то беседующих над папкой с бумагами. А за ними разглядела длинную, ярко освещенную комнату, разделенную на несколько частей занавесками, и сквозь шум в голове расслышала нечленораздельное бормотание больничной системы внутреннего оповещения.

– Беверли, – сказала она. – Я вовсе не напугана.

– Что? – переспросила Беверли. – Вы меня слушаете?

– Нет, – ответила Вирджиния. – Я больше не боюсь.

Она поднялась, оттолкнув Беверли. Стоять было тяжело, но, ухватившись за край каталки, Вирджиния смогла удержаться на ногах.

Она находилась в общественном месте с забинтованным носом, громадным бандажом на физиономии, с кровью на свитере и в компании толстой женщины, растерянно взирающей на нее. Но ощущение того, что за ней следят, полностью исчезло. Мимо в инвалидной коляске проехал задыхающийся бледный мужчина; его катил широкоплечий медбрат. Вирджиния наблюдала за ними без малейшего напряжения. Всего несколько часов назад ей отчаянно захотелось бы узнать, почему этот мужчина задыхается, что заставляет его из последних сил ловить воздух ртом. Она была совершенно уверена, что, куда бы ни был устремлен взгляд больного, на себе она почувствовала бы другой взгляд – того, что стояло прямо за ней, внимательно, с алчностью кровожадного хищника всматриваясь ей в спину, в одну точку прямо между напряженными лопатками.

Может быть, все дело только в лекарствах, которыми ее накачали, но впервые за много-много недель Вирджиния почувствовала, как расслабилась ее спина. Кроме Беверли, никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Тень, стоявшая между ней и всем остальным миром, исчезла.

– Его больше нет! – Вирджиния рассмеялась, протянула руку и схватила край книги, которую держала Беверли. – Я больше не боюсь!

– Конечно, нет! – прошипела Беверли, выхватывая книгу из рук Вирджинии. – Я же вам говорила, что так и будет. Именно так почувствовал себя Джон за десять дней до смерти. Темная тень уходит, вы больше не ощущаете преследования. А затем, через десять дней, вы умрете.

– Но это абсурд! – воскликнула Вирджиния, смеясь. – Это просто…

– Паранойя? – Беверли подошла ближе, остановившись всего в нескольких дюймах от нее. – Подумайте о том, что происходило с вами на протяжении последних трех месяцев, – прошипела она. – Ну, если вы полагаете, что все последнее время вас мучили галлюцинации, то почему вы уверены, что они не начнутся снова? Просто так, снова на пустом месте?

Она щелкнула пальцами.

– Потому что даже если вы не верите во все это, – продолжала Беверли, – Карсвелл верит. Он ведь прекрасно знает, что он с вами сделал. И с его точки зрения, вы уже мертвы.

Беверли сделала шаг назад, прижимая к груди небольшую книжку в красном переплете. Смех Вирджинии оборвался, теперь она наблюдала за собственными мыслями так, словно они принадлежали не ей, а кому-то другому. Она вдруг поняла, что ее разум и чувства поменялись местами. В течение трех последних месяцев чувства говорили ей, что она находится в опасности, разум же пытался убедить в том, что все это не более чем страшный сон. Теперь все было наоборот. Вирджиния тяжело вздохнула, чувство беспомощности возвращалось.

– Карсвелл ни за что не позволит мне приблизиться к нему, – произнесла она, чувствуя, что силы вновь ее покидают. – И даже если мне удастся приблизиться к нему, он все равно от меня ничего не примет.

– Конечно, не примет, – воскликнула Беверли. – Незачем и время тратить на подобные рассуждения.

– Поэтому ровно через десять дней, – устало подвела итог Вирджиния, – я упаду с дерева и сверну себе шею.

Даже несмотря на продолжавшееся воздействие транквилизаторов, Вирджиния пожалела об этом своем последнем замечании, однако Беверли сделала вид, что не обратила на него внимания.

– Нет ни одного проклятия, которое невозможно было бы как-то преодолеть, – провозгласила Беверли, бросив хмурый взгляд на книгу, которую держала в руках. – Всегда есть способ остановить его действие или даже обратить его вспять. Просто нужно знать этот способ.

Беверли как-то жутко хихикнула.

– Он должен взять руны у вас, – прошептала она, – но ему совершенно не обязательно знать, что это вы их ему передаете, и ему не обязательно знать, что вы ему передаете.

– Не поняла.

– Вам придется замаскироваться. Вирджиния издала стон.

– Послушайте меня внимательно! – произнесла Беверли с ликованием в голосе, затолкала книгу Карсвелла в сумку и стала искать в ней что-то еще. – Вы высокая, худая и стройная, – продолжала она, вытаскивая из сумки сантиметр, – и у вас не очень большие сиськи.

– Сиськи? – переспросила Вирджиния, пораженная такой вульгарностью.

– Кроме того, у вас на лице есть небольшое пятно от излишнего загара, морщинки вокруг глаз. Подобные особенности вашей внешности могут нам очень пригодиться…

– Морщинки! – Вирджиния инстинктивно подняла руки к вискам. – Какие морщинки?

– Вам вполне подойдет один из костюмов Джона, – сказала Беверли и жестом заправской портнихи измерила длину руки Вирджинии. – Придется немного ушить манжеты, но у него были очень узкие плечи…

– Вы хотите сказать, что намерены… – изумленно произнесла Вирджиния. – Неужели вы серьезно думаете?…

Беверли опустилась на колени и стала снимать мерку с ноги Вирджинии.

– Волосы мы вам покрасим, – сказала Беверли. – Немного театрального клея, аккуратная бородка…

Она подняла свое лунообразное лицо и взглянула на Вирджинию.

– Поднимите юбку, дорогая. Мне нужно измерить длину внутреннего шва.

Вирджиния отскочила от нее, прижимая юбку к ногам.

– Полный идиотизм! – крикнула она. – Мне никто не поверит! А особенно Карсвелл.

Беверли опустилась на колени с сантиметром в руках.

– Он поверит вам только в том случае, если вы действительно этого очень сильно захотите. – Ее глаза ее светились непонятной уверенностью в собственной правоте. Она процитировала по памяти: «Представление о том, что существует некая «врожденная», «естественная» физическая основа того, что мы называем гендером, по сути своей есть эссенциалистское представление. Все категории социального порядка, будь то класс, раса или тендер, являются социальными конструктами. Тендер во всех своих проявлениях есть не более чем игра по определенным правилам».

Произнеся ученую тираду, Беверли лукаво улыбнулась.

– Я читала вашу диссертацию. Стиль кошмарный, однако суть я уловила.

– Минуточку, минуточку, – затараторила Вирджиния. – Постойте. Вы упрощаете сложное теоретическое положение…

– Может быть, может быть. – Беверли отмахнулась своей пухленькой ручкой. – Но свои доводы вам лучше оставить для ученого совета. А кстати, где моя сумка?

Вирджиния носком ноги подвинула сумку к Беверли, сама же осталась на достаточном расстоянии от нее.

– Беверли, – сказала Вирджиния, стараясь произносить каждое слово возможно более четко и ясно, – у нас все равно ничего не получится. Я ведь даже не знаю, где он сейчас находится.

Беверли засунула руку в сумку по самый локоть и стала шумно копаться в ней. Из сумки полетели ручки, листки бумаги для заметок, какие-то помятые клочки, клей, старый грязный карандаш.

– А я знаю! – воскликнула она, поднимая глаза к потолку и сосредоточиваясь в некоем подобии медитативной позы. – По крайней мере я знаю, где он очень скоро окажется. Ага! Вот!

Беверли вытащила наконец из сумки руку с маркой, приклеившейся к оборотной стороне ладони. В руке же она держала какую-то помятую брошюру.

– Он будет там через пять дней, – сказала она, разгладила брошюру и протянула ее Вирджинии.

Это оказалась программа конференции, выполненная на превосходной, очень дорогой мелованной бумаге, со старинной гравюрой, изображавшей звероподобного вождя гавайского племени, размахивающего громадной деревянной дубиной, а рядом с ним была помещена современная черно-белая фотография человеческого черепа. На титульном листе значилось:

«Капитаны» и «Каннибалы»:

Культурно-историческая реконструкция смерти капитана Кука».

Конференция в Средне-Западном университете Хэмилтон-Гроувз, Миннесота

14 – 16 ноября 199… г.

У Вирджинии сжалось сердце – Средне-Западный университет был ее альма-матер.

– Теперь я окончательно уверилась, что у нас ничего не выйдет, – сказала она. – Я ведь там защищала диссертацию. Половина исторического факультета прекрасно знает, как я выгляжу.

– Если вы не захотите, вас не узнают, – уверенно возразила Беверли. – Если у вас возникнет правильная мотивация, все получится. Помогите мне подняться.

Вирджиния протянула руку, уперлась ногами и подняла Беверли с пола. Тяжело дыша от чрезмерного усилия, Беверли взяла программу и открыла ее.

– Вам нужен стимул, моя дорогая.

Она полистала программу и указала на одно из запланированных мероприятий. Вирджиния взглянула на страницу, и сразу же горячая волна поднялась по ее телу. Она выхватила программу у Беверли и прочла план заседания одной из секций, назначенного на середину дня в субботу, второй день конференции:

13.00 – 14.30

Лекционный зал «А», Харбор-Холл

«Положение миссионера: Конструирование францисканцами гендера Рапануи, 1862 – 1936», доклад д-ра Виктора Карсвема, университет Лонгхорна. Обсуждение доклада.

Впервые за все время Вирджиния почувствовала резкую пульсирующую боль, распространяющуюся от носа по всей голове и сжимавшую ей череп словно парой гигантских мускулистых рук. Слова в программе конференции, казалось, горели тем же красноватым пламенем, что и руны в рукописи ее работы. Той самой работы, которую Карсвелл собирался ровно через шесть дней выдать за свою перед представительным научным сообществом.

Руки Вирджинии дрожали. Она взглянула на Беверли, не в состоянии вымолвить ни слова.

– Я же вам говорила, – сказала Беверли, – вы для него уже мертвы.

Вирджиния сделала глубокий вдох и медленно выдохнула. Затем опустила программу и спросила:

– Что я должна делать?

14

Хэмилтон-Гроувз, штат Миннесота, был своеобразным центром научной вселенной, одним из этапов восхождения на голгофу академического совершенства. Два или даже три поколения ученых, примерно от Маркузе до Фуко, танцевали, в общем, под одну и ту же мелодию с незамысловатым лейтмотивом: мир необходимо не просто понять, его нужно переделать. Одни и те же люди со схожими научными взглядами обменивались одинаковыми местами в одинаковых научных учреждениях, переезжая из Мэдисона в Беркли и из Беркли в Анн-Арбор, а оттуда в Хэмилтон-Гроувз в бесконечном вузовском хороводе.

С течением времени значимость, которая придавалась всем этим высоколобым играм – «на нас смотрит весь мир», – выродилась в деятельность ученого совета по присуждению званий, превратилась в некое подобие до отказа набитой и грязной коммунальной кухни, приватизированной и превращенной в выставочный зал в духе «Уильямса-Сономы». Ушли в прошлое ежемесячные волнения по поводу гарантированного студенческого кредита, а на их место пришла комфортная уверенность в системе грантов. И все же, следуя по четырехугольному двору, расположенному в самом центре кампуса Средне-Западного университета и окруженному несколькими поколениями академической архитектуры – университетской готикой сороковых, мондриановским стеклом и бетоном шестидесятых и постмодернистскими «слоеными пирогами» девяностых, – вы почти реально чувствовали (если ветер дул в нужном направлении) запашок слезоточивого газа, который исходит со стороны старых кленов, и слышали со ступенек студенческой библиотеки гневное скандирование: «Аттика! Аттика!» или замечали зловещее мерцание языков пламени со стороны горящего здания Службы подготовки офицеров запаса на фоне сурового неба Миннесоты.

Сегодня небо было особенно мрачным и являло собой некий движущийся аспидно-серый потолок, толкаемый ледяным ветром с Манитобы. С утра оно плевалось злобным колючим дождем, затем мокрым снегом и, наконец, извергло из себя мерзкую снежную кашу. Как замечали участники конференции именно такая погода и нужна, чтобы пробудить тоску по субтропикам, где когда-то злобные гавайцы зарубили несчастного капитана Джеймса Кука. Интерпретация названного события вызвала одну из самых острых дискуссий в истории и антропологии Океании. Приняли ли Кука напавшие на него аборигены за Лоно, бога ежегодного обновления природы, как настаивал Джозеф («Джо») Броди, упрямый и циничный старый ирландец, закаленный в интеллектуальных схватках боец со знаменитого факультета антропологии Висконсинского университета? Или же его смерть была вполне оправданной реакцией народа, который вот-вот должны были поработить белые, на наступление европейского империализма, как считал бывший аспирант Броди Стэнли Тулафейл, гордый и красноречивый уроженец Самоа, мужчина весьма крупного телосложения, с силой интеллекта которого могла сравниться только изысканность его манер?

В жарком споре эти двое перевернули с ног на голову все исследования по истории и культуре Океании. Ирландец обвинял уроженца Самоа в этноцентризме из-за приписывания гавайцам европейского буржуазного рационализма, а уроженец Самоа, со своей стороны, обвинял ирландца в «туземном» мышлении и в примитивной вере в божественность Большого Белого Отца из-за Океана. В нынешний уик-энд впервые с университетских времен, когда они были еще учителем и учеником, им предстояло сойтись в открытом гладиаторском поединке, лицом к лицу, mano a mano [10] перед аудиторией, состоящей из их коллег и соратников по исследованиям истории и культуры Океании.

Конференция созывалась по инициативе звезды антропологии Средне-Западного университета, постмодерниста и светского льва Грегори Эйка. Ему конференция была обязана практически всем, начиная от тщательнейшим образом продуманного списка приглашенных ораторов до разработки плаката. Она заслуженно претендовала на то, чтобы стать гвоздем академического сезона, запомниться не меньше, чем сам предмет спора. В ней чувствовался привкус жутковатого боевика с монстрами, и многие именно в этом привкусе черпали свое научное вдохновение.

Впрочем, главному событию не суждено было состояться. Подобно многим дилетантам, Грегори Эйк переоценил свои таланты по крайней мере в одной области, имевшей отношение к подготовке конференции, – в графическом дизайне плаката. Утром первого дня конференции, когда он вошел в переполненный лекционный зал аспирантского корпуса университета на десять минут позже положенного времени, как и требовал особый светски-академический стиль, напряженное ожидание присутствующих достигло такой степени накала, что еще чуть-чуть – и они стали бы в истерическом нетерпении размахивать зажженными зажигалками или что-нибудь скандировать, подобно футбольным хулиганам, или прыгать через головы друг друга.

Все немного успокоились, когда Грегори вступил на кафедру, откинул со лба прядь густых золотистых волос, поправил микрофон, провел рукой по тщательно отращивавшейся к открытию конференции трехдневной щетине, откашлялся, чтобы обратиться к аудитории с несколькими блестящими и изысканно остроумными вступительными репликами. Однако не успел он произнести и слова, как с места поднялась смуглая молодая женщина с копной черных кучерявых волос и очень громким голосом задала вопрос профессору Эйку относительно идеологии, на которой основан плакат конференции. Почему гавайский вождь подан в виде отвратительного шаржа, толстогубым животным с дубинкой, а Кука представляет вдохновенно изображенный череп с изысканной игрой света и тени – всем известный символ духовных таинств и интеллектуальной мощи?

Зал был буквально наэлектризован. Воцарилась гробовая тишина. Возникший конфликт обещал стать еще более увлекательным, чем намечавшаяся дискуссия. Профессор заморгал своими голубыми глазами и что-то побормотал в ответ, заикаясь. Каждый из двух предполагавшихся диспутантов, сидевших по обе стороны от кафедры, по-своему истолковал происшедшее. Лицо профессора Броди покрылось густой краской и сделалось еще более воинственным, чем прежде, что придало ему неожиданное сходство со Спенсером Трейси.

Броди несколько раз откашлялся и стал искать взглядом глаза профессора Эйка, словно пытаясь сказать ему: «Позволь мне лично решить эту проблему, парень». Профессор Тулафейл, со своей стороны, просто сжал губы, скрестил руки на груди и закрыл глаза: пусть белые сами выпутываются из подобных ловушек. Тем временем Грегори Эйк предложил женщине, задавшей вопрос, обсудить его на заседании одной из секций, планировавшихся на послеобеденное время. Та отказалась принять его условия и заявила, что вся конференция обязана дать ответ на ее вопрос.

Сидевшая где-то в самом конце зала Беверли впилась ногтями в руку Вирджинии. Все утро она, облаченная в зеленое бархатное платье и плащ с двумя прорезями для рук, подобно какой-нибудь эксцентричной даме-детективу из романа Агаты Кристи, не отходила от Вирджинии. С тех пор как Карсвелл видел ее в последний раз, Беверли немыслимо растолстела, и этого было бы вполне достаточно, чтобы чувствовать себя в полной безопасности, но для большей уверенности вдова сделала химическую завивку и осветлила волосы.

– Что происходит? – спросила она.

Вирджиния открыла было рот, нервно огляделась вокруг и снова закрыла, так ничего и не сказав. Маскарад уже начался. Вирджиния была переодета в мужчину, но пока по их с Беверли замыслу от нее требовалось лишь возможно более незаметно скользить по кампусу и по лекционному залу к своему месту. Волосы ей выкрасили в темно-каштановый цвет, зачесали назад и смазали гелем, что сделало Вирджинию похожей на молодого биржевика. На ноги надели пару мужских полуботинок – девятого с половиной размера, – затолкав туда еще бумаги. Темно-серый в елочку костюм Джона Харрингтона висел на ней, как на вешалке. Кроме того, на Вирджинии была традиционная мужская рубашка и галстук цвета пейсли, повязанный на том самом месте, где должен был бы располагаться кадык.

Одежда была ей велика – Вирджиния ощущала запах пота, поднимавшийся из-под широковатого воротника, – но под верхней одеждой она была вся замотана и затянута, словно гейша: на ней был спортивный бюстгальтер, в который она вдавила свою несчастную грудь. Синяки под глазами прошли, нос был мягковат и отличался заметной припухлостью. От жары в зале кожа под накладной бородой чесалась; Вирджиния опасалась, что пот может растворить театральный клей, и усы отвалятся, словно прилипшая гусеница, а она этого даже не заметит.

Во внутреннем кармане пиджака рядом с сердцем, словно солдатская Библия, лежала рукопись ее статьи со всеми руническими надписями и пометками, аккуратно сложенная, готовая к тому, чтобы в любой момент при малейшей возможности быть извлеченной на свет Божий и переданной в руки Карсвеллу. Рукопись, которая могла стать инструментом гибели Вирджинии меньше чем через пять дней в том случае, если ей не удастся ее передать.

– Отвечайте на вопрос, Грег! – крикнул кто-то из присутствовавших профессору Эйку.

Эйк молча промокнул лоб носовым платком.

– Что происходит? – прошипела Беверли и потянула Вирджинию за руку.

Вирджиния сгорбилась на стуле и по-черепашьи втянула голову в плечи. Средне-Западный университет. Здесь Вирджинию со всех сторон окружали люди, в разной мере знавшие ее. К счастью, большинство ее ближайших друзей уже окончили университет и разъехались, однако в аудитории присутствовал весь диссертационный комитет, члены которого сидели в разных концах зала. Мимо, сердито хмурясь, прошел декан факультета.

Вирджиния была знакома даже с самим Грегори Эйком, хотя и сомневалась в том, что он ее помнит; впрочем, сейчас ему явно не до нее. По залу шло довольно громкое перешептывание, хотя пока больше никто ничего не выкрикивал. Возмущенная молодая женщина продолжала стоять подбоченясь, из ее прически выбилось несколько непослушных прядей, отчего возникало впечатление, что она вся с ног до головы наэлектризована.

– Это!… – выкрикнул женский голос прямо за спиной у Вирджинии. Вирджиния вся сжалась при звуке этого голоса. – Это!… – произнесла женщина снова достаточно громко для того, чтобы головы сидящих вокруг повернулись в ее сторону.

Тяжело развернула свое огромное тело к кричавшей и Беверли.

Вирджиния старалась смотреть прямо перед собой, делая вид, что ничего не услышала. Даже по очень короткому возгласу она узнала кричавшую. О боже, подумала она, Вита.

– Это… это… это… – громко твердила заикающаяся Вита Деонне, притягивая к себе взгляды всех присутствующих в зале. – Это… хороший вопрос.

По залу пронесся одобрительный шепоток, а Вирджиния попыталась еще глубже вжаться в свое кресло.

– Я… я… я… – настойчиво продолжала Вита, – я думаю, что вы должны на него ответить.

Вита Деонне преподавала на факультете английского языка – бледная молодая женщина, отличавшаяся нездоровой полнотой и одутловатостью. Одевалась она в тусклую бесформенную одежду, а свои бесцветные волосы носила как монашеский плат. Вирджиния познакомилась с ней на женском семинаре с громким названием «Женский теоретический кружок», и они сразу же подружились. В пору их близкого знакомства Вита была нервным узлом противоречий: жесткий интеллект отъявленной феминистки, которая, правда, частенько умела быть по-девичьи милой, сочетался в ней с острейшим осознанием тендерного аспекта любой ситуации и с застенчивостью, доходившей до степени патологического ужаса перед миром.

Интеллектуал в Вите проявлялся в умении верно выбирать цель и блестяще направлять в нее стрелы гнева, а с другой стороны – и в ее заикании, и в мелкой придирчивости на людях, в то время как неизрасходованная внутренняя женственность реализовывала себя в немного странноватой привязанности к фильмам с участием Дорис Дей, а порой и в заразительном легкомыслии.

Дружба Вирджинии и Виты длилась несколько месяцев. Затем между ними возникло некое недоразумение, в котором по сей день Вирджиния винила только себя.

Даже с задних рядов было видно, как физиономия Грегори Эйка покрывается разными оттенками красного цвета, и наконец он не нашел ничего лучшего, как в этой совершенно отчаянной ситуации прибегнуть к своей знаменитой «улыбке эльфа». Улыбка ни на кого не подействовала, и из зала стали доноситься все более требовательные и громкие выкрики, в основном женские: «Ответьте на поставленный вам вопрос!»

Вирджиния почувствовала, как у нее за спиной Вита вновь вскочила на ноги.

– Я думаю, я думаю… – начала она, безуспешно пытаясь перекричать гул, возникший в аудитории.

– Итак, будет наше сегодняшнее заседание проходить в соответствии с программой или нет? – раздался пронзительный мужской голос, своей настойчивостью напомнивший какого-нибудь громадного москита. – Если нет, то, возможно, уважаемые организаторы позволят мне удалиться?

Беверли буквально подскочила, опрокинув при этом целый ряд стульев, и всем своим громадным телом нависла над головами сидевших впереди. Кто-то еще впереди поднялся. Вирджиния немного привстала, вытянула шею из воротника и заметила бледную руку над твидовым рукавом пиджака, размахивающую экземпляром программы конференции. По толпе пробежал шепот, словно рябь по поверхности озера.

Карсвелл. Карсвелл. Карсвелл.

– Из-под какого камня он вылез? – спросила женщина, сидевшая перед Вирджинией.

– Я полагал, он уже давно умер, – сказал мужчина, сидевший рядом с ним.

– Карсвелл бессмертен, – откликнулась Беверли, и беседовавшая пара удивленно оглянулась на нее. – Его можно убить, только вбив кол ему в сердце.

Они улыбнулись, думая, что услышали изысканную шутку, однако выражение их лиц мгновенно изменилось, стоило им взглянуть на Беверли и увидеть неугасимый огонь ненависти в ее глазах. Вирджиния протянула руку и попыталась усадить Беверли, но та отмахнулась.

– Совершенно очевидно, – провозгласил Карсвелл, – что наше сегодняшнее собрание отвергло элементарные правила цивилизованного поведения и вернулось к законам джунглей.

По залу пронеслось шиканье, раздался чей-то крик: «Эй, сядь-ка, Тарзан!» А кто-то другой громко заухал, подражая горилле. В зале послышался хохот.

– Коллеги! – Грегори Эйк попытался перекричать хулиганов в микрофон. – Коллеги, пожалуйста, прошу вас!

– Насколько я понимаю, – сухо произнес Карсвелл, – в сумасшедшем доме власть захватили пациенты.

Толпа застонала, вновь раздалось шиканье. Беверли продолжала стоять. Она протянула руку и схватила Вирджинию за плечо.

– Он собирает вещи! – прошипела она. – Он сейчас уйдет!

– Сядь… сядь… сядь… – послышался запинающийся голос Виты, – сядьте, вы, там, впереди!

Беверли резко повернулась, и Вирджиния закрыла голову руками.

– Эй! – Беверли рявкнула на Биту, словно сержант на плацу. – Что у вас за проблемы, милая?

Даже не глядя, Вирджиния представила себе, как Вита вся сжалась и с головы до ног покрылась экзотическими оттенками красного цвета.

– Я не… я имела… – Голос Виты дрожал.

Если меня не успеет убить проклятие Карсвелла, я умру от стыда, подумала Вирджиния.

– Я имела в виду не в… в… вас! – выкрикнула Вита. – А его!

Вирджиния рискнула обернуться и увидела, что Вита показывает через весь зал на Карсвелла, который бочком пробирается к проходу. Беверли тоже уже повернулась и начала собирать свои вещи: плащ в стиле мисс Марпл и сумку.

– Пойдемте! – произнесла она тихим, но очень настойчивым голосом. – Скорее!

– Вас никто здесь не задерживает, профессор! – обратилась к Карсвеллу женщина, заварившая всю эту кашу. Она говорила с шикарным постколониальным прононсом. – Вы имеете полное право уйти.

Возгласы одобрения, аплодисменты. За кафедрой происходило что-то, чего Вирджиния уже не видела. Кто-то положил руку на микрофон.

– Послушайте, я… я очень извиняюсь. – Вита наклонилась над креслом Вирджинии, обращаясь к Беверли. – Я не имела в виду…

– Проехали! – рявкнула в ответ Беверли и схватила Вирджинию за руку. – Двигайтесь, двигайтесь, дорогая, – процедила она.

Вирджиния изо всех сил качала головой и одними губами пыталась сказать: «Не могу!» Взглядом она старалась показать на Биту, которая наклонилась между сиденьями.

– Я надеюсь, вы не считаете…

Беверли оттолкнула Биту с дороги и рывком подняла Вирджинию с кресла. В отчаянии Вирджиния схватила с кресла свое пальто – точнее, старое лондонское пальто Джона Харрингтона, – и подняла его почти над головой. Беверли подтолкнула ее сзади, но Вирджиния за что-то зацепилась каблуком. Карсвелл шел демонстративно размашистым шагом по проходу и на ходу засовывал руки в рукава своего пальто. Вся перешептывающаяся толпа, заполнявшая зал, обернулась в его сторону,

– Я прибыл сюда, – говорил он вслух и достаточно громко, – поступившись личным удобством и потратив немалые средства, вовсе не для того, чтобы обсуждать здесь тривиальнейшие и эфемерные вопросы идеологического свойства.

– До свидания, Виктор, – сказала, обращаясь к нему, смуглая дама, и ее поддержал взрыв всеобщего смеха.

В конце прохода Карсвелл резко обвернулся.

– Тем не менее позвольте мне кое-что вам сказать, – выкрикнул он, и перешептывание и смех вдруг сразу стихли. – Завтра на моем выступлении ничего подобного не произойдет. Мы будем обсуждать запланированную тему, это я вам могу обещать.

Беверли толкала Вирджинию в спину, шипя:

– Идем… идем… идем!

Карсвелл прошествовал дальше к двери и там повернулся еще раз.

– В субботу в час дня! – провозгласил он. – Харбор-Холл. Лекционный зал «А»!

Карсвелл толкнул вращающуюся дверь, которая еще долго раскачивалась после того, как он вышел. По залу прокатилось несколько всплесков иронических аплодисментов, которыми присутствующие приветствовали его театральный уход. Вирджиния некоторое время сопротивлялась давлению Беверли сзади, затем вдруг давление пропало, и от неожиданности Вирджиния потеряла равновесие и растянулась на двух пустых стульях. Беверли пробиралась к другому проходу. Люди, с опаской поглядывая на нее, освобождали ей дорогу.

– Вы не ушиблись?

Вита перегнулась через сиденье и широко открытыми глазами смотрела на Вирджинию с расстояния примерно в двенадцать дюймов. На мгновение их взгляды встретились. Все внутри у Вирджинии застыло от ужаса.

– Дорогая! – крикнула Вирджиния, пытаясь подняться на ноги в узком проходе. – Постой! Подожди!

Догнала она Беверли уже за пределами здания, на ступеньках. Карсвелл исчез. На свежевыпавшем снегу не было видно следов. Создавалось впечатление, что Карсвелл просто улетел. Беверли швырнула на землю свой плащ и начала топтать его в каком-то безумном танце бессильного гнева. Она осыпала все вокруг проклятиями, лицо ее пылало и отливало обычным нездоровым блеском. Увидев Вирджинию, она выкрикнула нечто нечленораздельное и бросилась на нее с кулаками.

– Мы потеряли его! Вирджиния схватила ее за руки.

– Черт побери! – крикнула она. – Да успокойтесь же вы! Он ушел! – взвыла Беверли. – Все потеряно!

– Прекратите! – Вирджиния сильно встряхнула Беверли. – Прекратите!

В их небольшом номере мотеля у шоссе на окраине городка Беверли чуть ли не всю ночь напролет учила Вирджинию холить по-мужски, говорить по-мужски и, сидя, по-мужски закидывать ногу на ногу.

– Не ходите в развалку, – советовала Беверли. – Не выставляйте грудь вперед. Не басите. Когда вы сидите, ноги у вас должны соприкасаться в районе лодыжек. Говорите монотонным голосом, немного в нос. И вообще ведите себя как можно естественнее, без каких-либо натяжек.

Теперь Вирджиния схватила свою «супругу» за руки и рявкнула ей в лицо:

– Еще не время! Он явно настороже! Он нас к себе не подпустит!

– Неужели вы хотите умереть?! – выдохнула Беверли. – Неужели вы хотите умереть чудовищной, жуткой смертью?!

Вирджиния отпустила Беверли, отошла от нее и закрыла глаза. Повернулась, открыла глаза и некоторое время молча наблюдала за тем, как тихо падает снег на аллеи Средне-Западного университета.

Беверли громко стонала и мерила шагами по диаметру круглую клумбу, тяжело дыша и сокрушенно качая головой.

– Он практически был у нас в руках… Он был один… Вирджиния молча начала застегивать пальто. Пояс она решила не завязывать, чтобы не подчеркивать талию.

– А кстати, что там такое произошло? – спросила Беверли, по-прежнему качая головой и вращая глазами.

– Я знаю эту женщину, – ответила Вирджиния. И по непонятной причине добавила: – Однажды она меня поцеловала.

– Она вас поцеловала?

– Ну да. Мы были у нее дома, и она… в общем, она меня поцеловала.

Беверли наклонилась, чтобы поднять свой плащ. Вокруг падал мокрый тяжелый снег.

– Я ее в ответ не поцеловала, – сказала Вирджиния и поспешила добавить: – В этом, естественно, не было ничего дурного.

– Целуйте, кого вам захочется. Меня подобные вещи не интересуют. – Беверли накинула плащ и ловким движением продела руки в рукава. – Но она вас сейчас не узнала?

– Нет. Думаю, что нет. Мы не виделись года четыре. – Вирджиния искала взглядом глаза Беверли. – Извините меня.

Беверли покачала головой и взмахнула руками.

– Наверное, вы все-таки правы. Карсвелл только что стал центром всеобщего внимания. А это значит, что он в каком-то смысле достиг того, к чему стремился. Но сейчас он будет особенно внимателен ко всему. Он настороже. Он никому не позволит подойти к нему слишком близко.

Беверли повернулась к Вирджинии.

– Если бы мы предложили ему наш текст с рунами сейчас и он не взял бы его, мы бы выдали себя, и другого шанса нам бы уже не представилось.

Женщины обменялись понимающими взглядами и отвернулись друг от друга. Вирджиния стала смотреть себе под ноги, а Беверли – куда-то вдаль, в конец занесенных снегом аллей.

– Ну что ж, – вздохнула Беверли. – Тогда пойдем искать этого маленького подонка.

Вирджиния выпрямилась и поправила галстук. Она предложила руку Беверли, и та приняла ее. Вместе они направились вниз по ступенькам, оставляя в снегу за собой две пары следов.

15

Оставшуюся часть дня они провели в поисках Карсвелла, но его нигде не было. Они тщательно просмотрели программу конференции и посетили все запланированные мероприятия, появились на всех семинарах и секциях. Однако большая часть мероприятий оказалась сорванной из-за катастрофы, случившейся на открытии. Некоторые аудитории пустовали, стулья в них были повалены, словно там произошла серьезная стычка между участниками. В других Беверли с Вирджинией наталкивались на горячий спор по поводу плаката конференции, а председатель секции и участники запланированной дискуссии либо присоединялись к спорящим, либо сидели молча и в полнейшей растерянности наблюдали за происходящим, либо удалялись, с демонстративным возмущением засунув в портфель никому не нужный текст своего доклада.

Несколько профессоров, хорошо знавших Вирджинию, проходили мимо, не обращая на нее ни малейшего внимания. 'Ото было следствием не только ее умелой маскировки, но и всеобщей растерянности, царившей в кулуарах конференции. Переходя центральную площадь кампуса, они столкнулись с самим Грегори Эйком, за которым мрачным шлейфом следовали возмущенные студенты и аспиранты – он напоминал оскандалившегося политика с толпой преследующих его папарацци. Не хватало только жужжания камер и мелькания микрофонов. Все студенты говорили одновременно, а Эйк скользил между ними с изможденным лицом и ввалившимися глазами, словно зомби, храня гробовое молчание. Единственный, кто, кроме Эйка, хранил молчание в этой толпе, была та самая черноволосая смуглая женщина, которая и стала причиной краха конференции. Она вела профессора за руку, словно гордая партизанка, сопровождающая сбитого летчика и спасающая его от гнева местных жителей.

В аудитории, где была запланирована работа последней на тот день секции, они обнаружили одинокого молодого физика, который должен был представлять доклад по гавайской астрономии «Восхождение Плеяд: Космический рок капитана Кука». В аннотации к его докладу указывалось, что сведения, представленные в работе, дают ключ к разгадке запутанной истории с гибелью Кука. Он пришел задолго до начала, чтобы с помощью множества разноцветных мелков начертить на доске элегантную иллюстрацию к своей теории. На графике он показал дневное восхождение Плеяд на Мауна-Лоа в течение всего ноября 1779 года.

К тому времени когда Вирджиния и Беверли зашли в аудиторию, он уже утратил всякую надежду и сидел на краю преподавательского стола, опустив плечи, развязав галстук и болтая ногами. Единственным человеком, пожелавшим услышать его доклад, была пожилая дама в пальто из ламы. Она сидела в первом ряду прямо перед докладчиком, положив сумочку на колени. Когда в аудиторию вошли Вирджиния и Беверли, молодой человек даже не поднял голову, зато пожилая дама возбужденно заерзала на стуле и стала радостно им улыбаться.

– Посмотри, дорогой! – воскликнула она. – Я же тебе говорила, что кто-нибудь придет!

– Мама, пожалуйста… – ответил молодой человек, и Вирджиния с Беверли шмыгнули в дверь и поспешили удалиться.

В конце концов им пришлось уйти из кампуса и начать обследовать Мичиган-авеню, заглядывая в поисках Карсвелла в тамошние кафе, рестораны и бары. Все было абсолютно безуспешно. Они попробовали поискать его в книжных магазинах, которые помнила Вирджиния, в магазинах, торговавших ноной литературой, и в букинистических. У Беверли вдруг появилась странная идея, что они могут наткнуться на него в одном из этих магазинов. Он будет покупать там стопку книг, чтобы отправить их в Техас. И когда что-нибудь отвлечет Карсвелла, им удастся сунуть листок с рунами в один из томов, а затем вручить ему книгу.

– Я вздохну спокойно, только когда суну их в руки проклятому ублюдку, – призналась Вирджиния.

Подобно сыщикам, они заглядывали украдкой в залитые флюоресцентным светом супермаркеты, осторожно пробирались среди забитых книгами ветхих полок букинистических лавок, пахнущих пылью и плесенью, внимательно всматривались в затененные громадами стеллажей узкие проходы, где бродили подозрительного вида мужчины в темных пальто. Но нигде не видели Виктора Карсвелла.

С наступлением сумерек Вирджиния и Беверли оказались в расположенном неподалеку от кампуса очаровательном, хорошо освещенном академического вида книжном магазине с паркетным полом и прекрасными книжными полками ручной работы. Здесь должна была проходить традиционная встреча с авторами продаваемых книг и раздача автографов. Взволнованные участники конференции кучками собирались в проходах между стеллажами и заполняли все укромные уголки магазина, в который уже раз подробно пересказывая друг другу события сегодняшнего утра, как когда-то те, кто оказался поблизости от места убийства Джона Кеннеди. В зале звучала ненавязчивая гитарная музыка, посетители пили бесплатное вино, жадно хпатали с подносов крекеры и сыр. За происходящим мрачно наблюдал владелец магазина, румяный канадец с хвостом рано поседевших волос. События конференции и сплетни, распространяемые по их поводу, привели его в полнейшее замешательство, и он уже предавался унынию по поводу того, что покупать, сегодня явно ничего не будут, хотя и старался не демонстрировать своей меланхолии посетителям.

Никто из приглашенных авторов не появился, и стол так и остался заваленным их книгами; «Барбекю из бога: смерть йоркширца» Броди, «Обед из капитана: йоркширский пудинг из колонизатора» Тулафейла и последнее творение Грегори Эйка «Переоценка Воскресения: миф о человеческих жертвоприношениях». На преданный забвению стол бросали использованные салфетки, недоеденные крекеры и пустые пластиковые стаканчики.

Вирджиния и Беверли расстались сразу же, как только стало понятно, что Карсвелла там тоже нет. Они разошлись по разным углам магазина. Беверли разулась и села на пуфик неподалеку от входа, поставив перед собой картонную тарелку с горкой разных нехитрых закусок. Она сама делала маленькие бутерброды из крекеров и квадратиков швейцарского сыра и одним глотком уничтожала по целому такому бутерброду, задумчиво уставившись куда-то вдаль. В противоположном конце магазина, отделенная от Беверли бормочущей и смеющейся толпой взволнованных и слегка истеричных ученых, Вирджиния уединилась в секции книг о кино. Ее взгляд блуждал по корешкам классических сценариев, биографиям режиссеров, прославившихся своим бунтарством, исследованиям жутких триллеров и римейков старинных вестернов.

Ей страшно захотелось, как и Беверли, снять обувь. Ноги нестерпимо ныли из-за того, что в течение почти целого дня пришлось носить туфли, которые были ей велики. Должно быть, в них она походит на циркового клоуна, подумала Вирджиния, во время ходьбы широко расставляя ноги и высоко поднимая колени, чтобы не наступить на громадные носы туфель. Она, естественно, не только не сняла обувь, но даже не расстегнула пиджак и не развязала галстук из страха быть уличенной в обмане. Вирджиния знала, что Вита на подобных мероприятиях не бывает, но лучше не рисковать. Она стояла, облокотившись на стол, и пила уже третий бокал дешевого вина на пустой желудок – от слишком сильного напряжения и волнения Вирджиния не смогла за сегодняшний день проглотить ни куска, – и вино сразу же ударило ей в голову.

– Вы очень высокий, – сказал кто-то, и Вирджиния не сразу поняла, что слова обращены к ней.

– Простите? – пробормотала она.

– Вы явно переработались. Вы такой худой! Низенький плотный мужчина с коротко постриженными

волосами и узкими глазами стоял у входа в нишу с книгами о кино, маленькими глотками отпивая вино из своего бокала и наблюдая за Вирджинией. На нем были элегантные черные джинсы, мотоциклетные бутсы и кожаный пиджак. Говорил он с явным британским произношением.

– Я… э-э… я… – запинаясь, попыталась она произнести что-то в ответ и сделала паузу, чтобы вернуться к той монотонной интонации, которая, по мнению Беверли, делала Вирджинию более похожей на мужчину. – Я просто много езжу на велосипеде. И бегаю.

– Гм-м…

Англичанин внимательно оглядел Вирджинию с ног до головы, чем поверг ее в полнейшую панику. Он меня проверяет, решила она, и ее сердце бешено заколотилось. Он меня раскусил. Вирджиния выпрямилась, расправила плечи и, как ей показалось, очень по-мужски откашлялась. Она бы еще и погладила себя по бороде, если бы не боялась, что та отклеится.

Англичанин вежливо улыбнулся.

– Ну что ж, неплохо на вас сидит, – сказал он. – Костюмчик, видимо, европейского покроя?

– Костюмчик?

Вирджиния оглядела свой пиджак. Неужели в чем-то дает знать ее пол?

– Это был комплимент.

Мужчина улыбнулся, демонстрируя неровные, желтоватые от табака зубы. Совершенно определенно британец.

– И говорите как европеец, – добавил он и протянул руку, – Мартин Клоуз. Работаю на Би-би-си.

– Э-э… да…

Вирджиния изо всех сил сжала протянутую ей руку.

– А вы?

Вирджиния заморгала, не в состоянии вспомнить свой nom de guerre [11] и боясь взглянуть на бедж.

– Юнгер, – выдала она наконец. – Коул Юнгер из Норт-филдского университета. – Прозвучало почти как «Джесси Джеймс» [12].

– Ага. – Мартин кивнул, делая вид, что имя и место работы молодого человека произвели на него соответствующее впечатление. – И вы занимаетесь?…

Мозг Вирджинии бешено заработал. Она чувствовала себя загнанной в угол. Занимаюсь чем? Что он имеет в виду? Переодеванием в мужскую одежду? Транссексуальными шоу? Или демонстрацией экстремальной моды?

– Занимаюсь? – переспросила она.

– Историей? – подсказал Мартин. На его лице появилось несколько озадаченное выражение. – Антропологией? Полагаю, ваши интересы как-то связаны с исследованиями Океании, в противном случае вас бы здесь не было.

– Да! – почти вскрикнула Вирджиния. – Исследованиями Океании! Историей!

Пожалуйста, уходите, хотелось ей сказать. Она чувствовала себя парализованной, не в состоянии отмахнуться от этого парня. Раньше подобные вещи удавались ей без особого труда. Но ведь он же почти уличил ее во лжи. Единственное, что ему оставалось, – повернуться к присутствующим и провозгласить: «Посмотрите сюда, на молодую даму с накладной бородой и усами».

– Вас интересует какой-то определенный район? – спросил он. – Или ваши исследования охватывают всю Полинезию?

– Рапануи, – ответила Вирджиния ворчливым тоном экзаменуемого студента.

– Вот как! – Лицо Мартина осветилось. – Я бывал на острове Пасхи! Возможно, вы и мой фильм видели?

Ужас Вирджинии нарастал, сердце ее забилось еще быстрее. Если он бывал на острове, значит, мог о ней слышать. Европейцы, проявлявшие к острову профессиональный интерес, как правило, хорошо знали друг друга. Тот факт, что ее книга пока еще не вышла и что ей даже не удалось опубликовать статью, основанную на подготовительных материалах к книге, Вирджинию не успокоил. Она глотнула слюну. Голова шла кругом. До полного разоблачения оставалось всего несколько мгновений.

– Послушайте, здесь очень шумно, – весело произнес Мартин, бросая взгляд на дверь магазина. – Может, пройдемся до какого-нибудь тихого местечка и выпьем чего-нибудь? Клянусь, у нас могут быть общие знакомые.

Вирджиния почувствовала, как нарастает жар у нее под воротником. Она начала краснеть.

– О да, я…

– Не думаю, – произнес другой голос. – За этого парнишку вам отвечу я.

Беверли вошла в нишу, грубо оттолкнув Мартина, и он изящным движением отклонил свое плотное тело, дав ей дорогу, и как можно выше поднял свой бокал с вином, чтобы не расплескать.

– Простите, – проговорил он, раздраженно изгибая брови.

– Не стоит извиняться, – ответила Беверли, просовывая руку под руку Вирджинии, а другой обнимая ее за талию.

– Это… э-э… это… – произнесла Вирджиния.

– Мартин Клоуз, Би-би-си. – Он протянул руку.

– О! – воскликнула Беверли. – Настоящий англичанин!

Она протянула ему только кончики пальцев, одарив в придачу яркой и неискренней улыбкой, – дива, принимающая знаки восхищения от поклонника.

– А вы? – спросил Мартин.

– Миссис Коул Юнгер! – ответила она тем же нарастающим вибрато, с каким могла бы сказать: «Миссис Норман Мейн!»

Мартин переводил взгляд своих широко открытых глаз с Вирджинии на Беверли и потом снова на Вирджинию. Беверли влажными и страстными глазами взглянула на Вирджинию. Вирджиния, залившись краской, смотрела в свою пластиковую рюмку.

– Ну что ж, понимаю, – сказал Мартин наконец. – Я ошибся. Извините. Не хотел бы вызвать никаких неудобств.

– Все в порядке, – откликнулась Вирджиния. – Собственно, ничего страшного не произошло.

– О, милый, неужели ты не видишь? – воскликнула Беверли, глядя на Вирджинию и улыбаясь до ушей. – Этот парень принял тебя за гея.

На какое-то мгновение воцарилась устрашающая гробовая тишина, и Вирджиния покрылась теперь уже просто багровой краской. С одной стороны, она почувствовала некоторое облегчение, с другой, несмотря на всю ее профессиональную широту взглядов, испугалась даже еще больше, чем раньше.

– О! – воскликнула она. – О!

Мартин, видя ее замешательство, с трудом подавил улыбку.

– Вы очень интересно выглядите, – промолвил он, – мне просто показалось…

Беверли запрокинула голову и громко расхохоталась.

– Это из-за меня, – сказала она очень громко, так что взгляды присутствующих обратились в их сторону. Она обхватила Вирджинию за талию и с такой силой прижала к себе, что у той перехватило дыхание. – Мой увалень даже носков себе без помощи жены выбрать не в состоянии.

Мартин вежливо захихикал.

– И потом, он явно не ваш тип, могу вас заверить, – добавила Беверли, заговорщически подмигнув.

– Вижу, вижу, – ответил Мартин, оглядываясь вокруг в поисках новой темы для беседы, – О, смотрите-ка, кто сюда идет! Грегори Эйк собственной персоной! Человек дня! Прошу меня простить.

– Привет! – Беверли вновь просияла до ушей.

Пока Мартин пробирался из их уютной ниши в толпу участников вечеринки, Вирджиния с облегчением выдохнула и без сил прислонилась к книжному шкафу. Она бы вообще упала, не держи ее Беверли за талию.

– Ай, карамба! – пробормотала Вирджиния, закрывая глаза.

Она почувствовала, как чья-то рука касается ее щеки, и повернула голову. Открыв глаза, Вирджиния увидела Беверли, которая ей весело улыбалась, на сей раз искренне. Глаза ее сверкали, щеки покрылись ярким румянцем. На какое-то мгновение Вирджинии показалось, что она видит перед собой ту самую восходящую звезду оперной сцены, которой когда-то была Беверли, и попыталась улыбнуться. Беверли провела по бороде Вирджинии костяшками пальцев.

– Джон! – произнесла она радостным напряженным шепотом. – Сработало! Мы их одурачили!

– Джон? – начала было Вирджиния, но Беверли взяла ее обеими руками за голову и нежно поцеловала в губы.

Поцелуй получился долгий, и Вирджиния почувствовала, как дрожит Беверли. Жалость боролась в ней со страхом, и она бросила взгляд через плечо Беверли на толпу ученых, радостно пьяневших от бесплатного вина и от сплетен о сегодняшнем скандале. Никто не обращал на них ни малейшего внимания. Губы Беверли все еще были прижаты к ее губам, когда Вирджиния попыталась свободной рукой нащупать место, куда можно было поставить пластиковую рюмку. Наконец она поставила ее на самый край какой-то книжной полки, глубоко вдохнула, взяла Беверли за запястья и вежливым движением отвела ее руки от своего лица.

– Я не Джон, – тихо сказала она.

Беверли отдернула руки и отступила от Вирджинии, нащупывая за спиной, на что можно было бы облокотиться.

Холодок пробежал по телу Вирджинии. Из всего, что ей приходилось видеть в течение нескольких последних месяцев, ничто не произвело на нее столь подавляющего впечатления, как облик Беверли Харрингтон, стареющей на глазах. Краска ушла с ее щек, свет в глазах погас. В одно мгновение Джульетта превратилась в Медею, а тепло юношеской страсти – в холодную, мрачную злобу и жажду мести.

Беверли подняла свои мертвые глаза, и у Вирджинии от страха даже волосы зашевелились.

– Завтра, – произнесла Беверли, – завтра придет конец Виктору Карсвеллу!

16

Утром следующего дня в гостиничном номере женщины готовились к запланированному заседанию секции, словно два матадора к бою быков. Беверли одевала Вирджинию, как портниха – манекен, подтягивая то с одной, то с другой стороны, чтобы Вирджиния в костюме покойного Джона выглядела как можно более убедительно.

Приклеив бороду и наложив грим, Беверли пристально всматривалась в лицо Вирджинии с расстояния всего в несколько сантиметров, и это был взгляд настоящего профессионала сцены, оценивающего производимый внешний эффект, а вовсе не самого человека, скрывающегося за театральной маской из грима. Уже в полном костюме, только без обуви, Вирджиния снова улеглась на кровать, заложив руки за голову, и стала смотреть, как Дженни Джоунс на экране телевизора удивляет гостей рассказами о своих тайных любовных похождениях. Статья с рунами на последней странице, аккуратно сложенная, лежала во внутреннем кармане пиджака.

Одевалась и Беверли. Сегодня она надела темный хлопчатобумажный джемпер с большими карманами, и Вирджиния, глянув на нее краем глаза, заметила, что Беверли извлекла из сумки пластиковую коробочку с канцелярскими принадлежностями и вытащила из нее новенький миниатюрный степлер, коробку со скобами и такой же маленький «антистеплер». Беверли села, и край кровати застонал под ней. Зубами она содрала со степлера обертку из клейкой ленты и сунула в него обойму скоб. Затем несколько раз нажала на степлер, чтобы проверить, как он работает. Убедившись, что все в порядке, Беверли встала и испробовала несколько вариантов размещения этих своеобразных орудий: степлер в правом кармане, антистеплер – в левом; потом степлер в левом кармане, а антистеплер – в правом; затем она положила и тот, и другой в левый карман.

Закончив свои странные манипуляции, Беверли подошла к зеркалу, опустила руки по швам, сделала глубокий вдох, а потом столь же глубокий выдох, быстро засунула руку в карман и с молниеносной скоростью вытащила оттуда антистеплер, а за ним степлер.

Вирджиния теперь наблюдала за ней с нескрываемым любопытством, забыв о телевизоре. Беверли проделала непонятные манипуляции несколько раз, с каждым разом все быстрее и проворнее. Наконец она остановилась, раскрасневшись и тяжело дыша. В зеркало Беверли заметила, что Вирджиния смотрит на нее.

– Пошли.

– Почему бы и нет, – откликнулась Вирджиния. Первое заседание пятницы планировалось как центральное

мероприятие всей конференции, как антропологическая битва столетия, но вместо этого была объявлена импровизированная дискуссия по поводу плаката конференции. Открывать дискуссию было предоставлено Грегори Эйку. Сегодня он был идеально выбрит, волосы зачесаны назад, и к микрофону он приближался, сжав руки и нахмурив лоб. Все присутствующие затаили дыхание в ожидании чего-то эпохального, и Грегори Эйк сымпровизировал страстную мольбу об отпущении нескольких смертных грехов: легкомыслия, недостойного ученого такого уровня, евроцентризма, латентного расизма. Он был похож на телевизионного проповедника, которого застукали в номере мотеля с проституткой и теперь молящего паству о прощении.

Вирджинии и Беверли все это было неинтересно, и они ушли, даже не пройдя от входа к своим местам в зале. Они просто осмотрели помещение в поисках Карсвелла, а не обнаружив его, обменялись понимающими взглядами и удалились.

Выйдя из зала, женщины разделились, чтобы иметь возможность осмотреть побольше разных университетских помещений. В поисках Карсвелла каждая должна была обойти несколько аудиторий, где проходили встречи участников конференции. Карсвелл не появился ни на одном из семинаров первой половины дня, не пришел он и на обед в факультетский клуб. Обед состоял из гавайских национальных блюд, поданных в виде «шведского стола» на мармитах [13], что очень напоминало студенческую тематическую вечеринку. Главным ингредиентом почти во всех блюдах были ананасы.

Остановившись у столика вместе с несколькими незнакомыми ей участниками конференции, Вирджиния спросила, не видели ли они Карсвелла после вчерашнего столпотворения на открытии.

– Я слышал, что он как будто уехал, – ответил археолог по имени Монтэгю из университета Дьюка. Лицо его из-за многих лет, проведенных на солнце и морском воздухе Соломоновых островов, было покрыто бронзовым загаром, словно у заядлого серфингиста.

При этих словах Беверли застыла от ужаса с куском свинины и долькой ананаса на вилке. Вирджиния бросила в ее сторону многозначительный взгляд.

– До меня доходили слухи, – заметил маленький, щеголеватый, хитроватого вида историк из Гарварда, ходивший без беджа, – что какие-то дамы из участниц конференции изрезали его на куски морскими раковинами, острыми, как лезвия бритв.

– А потом сварили его, – добавила мадам Роудз, почетный профессор Калифорнийского университета, розовощекая старушка в цветастом кафтане, очень похожая на Маргарет Мид [14].

– А кстати, чем нас тут кормят? – сказал Монтэгю, взяв кусочек чего-то со стола.

Все рассмеялись, кроме Беверли.

– Ммммпф, – провозгласил костлявый недавний диссертант из Беркли, очень бледный молодой человек в джинсах и майке, запихнувший в рот сразу невероятное количество креветок с ананасами.

На его бедже значилось просто «Джеймс». Все повернулись в его сторону и увидели, что он многозначительно качает головой. Все стали терпеливо ждать, пока он кончит жевать.

– Я видел его сегодня утром, – сказал Джеймс, наконец проглотив своих креветок. – На улице. Вы никогда не догадаетесь, во что он был одет.

– И во что же? – спросила Вирджиния.

– На нем была воинская каска? – предположила почетный профессор.

– Пуленепробиваемый жилет? – спросил хитроватый историк.

– Ожерелье из человеческих ушей? – предложила свой вариант Беверли.

Все замолчали, обратив свои взоры на Беверли. Джеймс, изможденный диссертант, отрицательно покачал головой.

– У-у, – произнес он, его рот снова был набит. – Панталоны.

– Панталоны? – провозгласил хором весь стол. Диссертант проглотил очередную порцию угощения.

– Ну или как вы там называете короткие брюки с гольфами?

– Он не сказал, куда идет? – спросила Вирджиния.

– Как будто я с ним разговаривал!… – возмутился Джеймс. – Вы не будете есть свои креветки?

Вирджиния смиренно пододвинула нетронутую порцию диссертанту.

– Виктор не уедет, – заверил всех гарвардский историк. – Ведь его доклад стоит в программе конференции. Все демоны преисподней не смогут удержать его от выступления перед представительной аудиторией.

Он улыбнулся присутствующим.

– По крайней мере я надеюсь, что не смогут. Ведь мне выпала почетная обязанность представлять его… – он бросил взгляд на часы, -…примерно через час. Не хотелось бы чувствовать себя неловко перед большой аудиторией из-за его отсутствия.

Беверли взглянула на историка, и ее глаза сверкнули лихорадочным блеском.

– Вы думаете, кто-то придет его слушать? – спросила Вирджиния.

– Ну конечно, придут, мой дорогой, придут, – убежденно воскликнула профессор Роудз и громко расхохоталась, так что красные бутоны на ее кофте пришли в движение.

Смеялся и профессор Монтэгю, кожа вокруг его глаз собралась в широкий веер плотных морщинок.

– Ммммфф, – согласился молодой диссертант, давясь очередной порцией экзотического угощения.

Почетная профессорша повернулась к Вирджинии с видом тетушки, наставляющей любимого племянника.

– Молодой человек, – сказала она, – все женщины на этой конференции, а также очень многие мужчины совсем не прочь вонзить зубы в упомянутого Виктора Карсвелла.

– Да, должен признать, – добавил историк, – что у Виктора вряд ли за последние годы появилось много друзей.

– А после его вчерашних заявлений на открытии конференции, – воскликнула Роудз, покачав головой, – их стало еще меньше. «Цивилизованный»! Как же!

Монтэгю поднял два пальца, изобразив ножницы.

– Чик-чик, – сказал он.

Диссертант, уже поддевший было на вилку кусок мяса с ананасом, передумал, положил его обратно и решил заняться рисом.

– Однако я в довольно сложном положении, – сказал историк. – Двое из троих выступающих на моей секции отказались от своих выступлений.

– Вот как?! – воскликнула Роудз. – Кто же?

– Мэри и Эллен, – ответил историк, употреблением имен виднейших специалистов в области гендерных исследований демонстрируя свое предельно близкое знакомство с ними. – Они заявили, что хотят вместо этого посетить внеплановое заседание, посвященное плакату конференции. Но, как мне кажется, они просто не хотят присутствовать на одной секции с Виктором, особенно после вчерашнего происшествия.

Вирджиния почувствовала, как кто-то коснулся ее голени носком туфли. Она убрала ногу.

– Виктор Карсвелл будет говорить о феминистской теории, – провозгласила профессор Роудз, содрогнувшись под кафтаном. – От одной мысли страшно становится.

– Вот именно, – откликнулся Монтэгю, и глаза его сверкнули, – это все равно что слушать лекцию доктора Менгеле по гигиене полости рта.

Гарвардский историк сжал губы, чтобы не рассмеяться. – Думаю, Карсвелл доволен, – заметил Монтэгю, – у него не будет соперников.

– Отнюдь! – возразил историк. – Виктор получает особое наслаждение от… как бы лучше сказать?… От жестокой рукопашной схватки.

Кто-то снова и явно намеренно ударил Вирджинию по ноге. Она заметила, что Беверли многозначительно подняла брови и указывает головой в сторону историка.

– Я надеялся, – сказал историк, улыбаясь профессору Роудз, – что смогу соблазнить вас, моя дорогая, на участие в работе нашей секции.

– О нет, – ответила та и расхохоталась еще громче. – Я тоже не собираюсь участвовать в работе секции, в которой участвует Виктор Карсвелл.

Брови Беверли вновь пришли в движение, она дернула головой и теперь начала как-то многозначительно покашливать в ладонь.

– В таком случае нам, по-видимому, придется вообще отказаться от обсуждения его доклада, – подвел итог историк.

Беверли ударила Вирджинию по ноге с такой силой, что та вскрикнула. Все взоры обратились в ее сторону.

– Вне всякого сомнения, – проговорила Беверли, – вам удастся уговорить моего супруга присоединиться к дискуссии.

Вирджиния, потиравшая ушибленную ногу, подняла глаза.

– Я не… – начала было она.

– Какими проблемами вы занимаетесь? – спросил явно заинтригованный историк.

– Тендерными исследованиями и… как это там твой остров называется, дорогой? – спросила Беверли.

– Э-э… в самом деле я не…

– Профессор… Юнгер?

Историк перегнулся через стол и прочел бедж Вирджинии.

– Название острова начинается с «Р», – сказала Беверли, мило улыбаясь всем присутствующим, – «Р» и как-то там дальше.

– Вы знакомы с работами Виктора? – спросил историк, проявлявший все более очевидный интерес к молодому участнику конференции.

Монтэгю, Роудз и Джеймс – все повернулись и воззрились на Вирджинию. Она почувствовала, как кровь прилила к лицу. Фраза «с работами Виктора» прозвучала для нее оглушительной пощечиной.

– Да, – ответила она после короткой паузы, – я знаком с его работами.

– Коул очень хорошо, я бы сказала, близко знаком с проблемой гендерных исследований, – добавила Беверли, сияя. – Не скромничай, милый.

– Я чувствую ваше нежелание, профессор, – сказал историк, наклоняясь, – но если бы я был в вашем возрасте, то, не раздумывая, ухватился бы за подобную возможность. Возможность сойтись mano a mano с таким закаленным старым бойцом, как Карсвелл.

Все сидевшие за столом воззрились на Вирджинию: почетная профессорша и археолог с некоторым удивлением и одновременно смущением; диссертант, челюсти которого ни на минуту не прекращали работы, с явной завистью; историк – с надеждой; а Беверли устремила на Вирджинию тяжелый гипнотизирующий взгляд. Мысль о том, что ей предстоит, ужасала Вирджинию. Тем временем рукопись работы, лежавшая в нагрудном кармане, той, которую Карсвелл меньше чем через час собирался прилюдно выдать за свою, жгла ей сердце.

– Хорошо, я согласен, – сказала наконец Вирджиния.

17

Вирджиния правильно сделала, что согласилась участвовать в дискуссии, так как в противном случае она просто не нашла бы свободного места в аудитории, где намечалось проведение секции. Лекционный зал «А» в Харбор-Холле вмещал восемьдесят человек, но к тому моменту, когда туда вошли Вирджиния, Беверли и гарвардский историк, которого, как оказалось, звали профессор Оппенгеймер, в нем было уже больше ста желающих услышать Карсвелла.

– Не родственник, – заметил Оппенгеймер, подмигнув Вирджинии, когда они шли по центральной площади кампуса.

– Не родственник кому? – спросила Беверли шепотом, дернув Вирджинию за руку.

Лекционная аудитория использовалась также как маленький кинотеатр, поэтому сиденья здесь были мягкие, и ряды поднимались амфитеатром. Большую часть аудитории составляли женщины разных возрастов, стиля и сексуальных предпочтений, аспирантки в джинсах и майках бок о бок с уважаемыми, преклонных лет профессоршами в дорогих костюмах. В общем, аудитория в высшей степени демократичная.

Некоторые аспирантки сидели в передних рядах, в то время как авторитетные профессорши стояли, прислонившись к задней стене аудитории, или сидели на корточках в проходах, натянув юбки на колени. Войдя в аудиторию вслед за профессором Оппенгеймером, Вирджиния почувствовала, что в ней дышать нечем, в лицо пахнуло духотой и запахом пота. Как только они вошли, разговоры прекратились, и Вирджиния ощутила, что все взгляды в аудитории устремлены на нее, на профессора и на Беверли, следующих по проходу к столу.

– Вижу, здесь сегодня не то что яблоку, волосу негде упасть, – произнес профессор Оппенгеймер вместо извинения, протискиваясь мимо женщин, рассевшихся в проходах.

– Извините, простите, – бормотала Вирджиния направо и налево. – Прошу прощения.

Отодвигаясь, давая ей дорогу, женщины, сидевшие в проходе, задирали головы и внимательно всматривались в нее. Вирджиния уже раскраснелась от жары, вспотела, сильнейшее неудобство начал доставлять ей подбородок с наклеенной бородой. Вместо того чтобы держать руки перед собой для сохранения равновесия, она засунула их в карманы брюк, чтобы не было заметно, как они дрожат. По толпе, собравшейся в аудитории, легким бризом пронесся шепот:

– Кто это такой?

В передней части аудитории располагалась кафедра с двумя столами с откидными крышками по бокам. Карсвелл еще не прибыл, и место за столом занимал пока только один из участников дискуссии – усталого вида коротышка средних лет в мятом костюме, купленном явно не в самом дорогом магазине. Он сидел, сгорбившись и нервно потирая руки. Казалось, коротышка тщетно ищет в аудитории хоть одно дружественно настроенное к нему лицо. Увидев спускающихся по проходу Оппенгеймера и Вирджинию, он с вялой улыбкой распрямился.

Подойдя к кафедре, профессор Оппенгеймер попытался убедить женщин, сидевших на полу в передней части аудитории, немного потесниться и дать место Беверли, и та примостилась на самую нижнюю ступеньку, которая вела на возвышение для столов президиума. На самом возвышении второй диспутант вскочил на ноги с каким-то преувеличенным энтузиазмом и, как только профессор Оппенгеймер представил их, начал неистово жать руку Вирджинии.

– Боб Доу, – сказал он, сверкая глазами. – Канзасский университет.

Затем наклонился ближе, схватив Вирджинию за плечо, и хрипло прошептал ей на ухо:

– Эх, дружище, если б ты знал, как я рад тебя видеть!

Вирджинию обдало горячим дыханием канзасца и сильным запахом алкоголя.

Оппенгеймер, однако, производил впечатление человека, идеально владеющего собой. Его щеголеватый двубортный пиджак напоминал рыцарские доспехи преуспевающего интеллектуала, а слегка лукавая улыбка явно служила ему превосходным оружием. Шепот в аудитории нарастал, переходя в некий общий гул. Более сотни глаз были устремлены на кафедру и столы президиума.

Оппенгеймер обвел толпу холодным уверенным взглядом.

– Ну-с, – сказал он, – где же наш главный герой?

– Здесь, – провозгласил четкий пронзительный голос, и Виктор Карсвелл вошел в низенькую дверь, расположенную за спинами президиума.

В аудитории воцарилась гробовая тишина. В ней эхом разносились шаги Карсвелла, прошедшего к своему месту рядом с кафедрой и громко водрузившего на стол портфель. Замки портфеля щелкнули, словно оружейный затвор, и в тот момент, когда Карсвелл вытащил из него доклад, на губах у него появилась улыбка. Он выглядел так, как выглядел всегда: твидовый пиджак с жилетом, сдержанная, но очень точная жестикуляция, прическа в эдвардианском стиле. Рассказ диссертанта за обедом оказался совершенно точен: на Карсвелле были панталоны – короткие брюки, затянутые чуть пониже колен, стройные икры туго обтягивали шерстяные чулки. Он производил впечатление джентльмена, только что вернувшегося с прогулки по Озерному краю где-нибудь году в 1907-м.

Карсвелл положил на кафедру свой доклад, небольшую стопку листов, скрепленных в углу, и захлопнул портфель со звуком, напоминавшим громкий выстрел. Затем быстро повернулся к Оппенгеймеру; тот подошел к нему и что-то прошептал на ухо. Карсвелл кивнул и сказал:

– Да, я вижу.

Казалось, все присутствующие одновременно затаили дыхание. А Вирджиния почувствовала, что все глаза устремлены на нее, словно прожектора в ночи. Даже при том, что здесь было много чужаков, приезжих, в аудитории, вне всякого сомнения, присутствовал кто-то, кто очень хорошо ее знал, кого не могли обмануть ни перекрашенные волосы, ни накладная борода, ни мешковато сидевший костюм, и кто, конечно, разглядел бы под всем этим нервную молодую женщину. Она оглянулась на Беверли и увидела, что ее светловолосая «супруга» сидит, скорчившись, на нижней ступеньке, готовая в любую минуту вскочить и броситься в бой. Она сверлила Карсвелла таким взглядом, с которым по пронзительности вряд ли мог сравниться чей-то еще взгляд из всей сотни присутствующих.

– Профессор Юнгер? – произнес Оппенгеймер, и Вирджиния резко подняла голову.

Оппенгеймер представлял ее Карсвеллу.

– Профессор Юнгер из Нортфилдского университета, – сказал Оппенгеймер. – Сегодня он будет участвовать в нашей дискуссии.

– Профессор! – сухо сказал Карсвелл, протягивая руку.

Сердце Вирджинии бешено колотилось, и ей было непросто вытащить руку из кармана. Она никогда раньше не прикасалась к Карсвеллу и теперь была уверена, что, как только коснется его, он сразу же поймет, кто она такая. Оппенгеймер вежливо подтолкнул ее к Карсвеллу, и она протянула полностью одеревеневшую руку. Пальцы Вирджинии инстинктивно сжались, как только коснулись ладони Карсвелла. Его рука источала жуткий ледяной холод, он обхватил ее кисть своими короткими пальцами.

– Виктор Карсвелл, – произнес он, прищурившись.

Кто-то из публики свистнул, и, к величайшему облегчению Вирджинии, Карсвелл отпустил ее руку и повернулся в сторону толпы, презрительно сжав губы. Вирджиния обменялась взглядами с Бобом Доу, стоявшим немного поодаль и вспотевшим от предвкушения предстоящей баталии.

– Коллеги, прошу вас, – произнес Оппенгеймер шутливо-ворчливым тоном. – Не надо нам тут дырявых покрышек, умоляю.

– Да-да, – добавил Карсвелл, – сохраните, пожалуйста, все известные вам способы публичной демонстрации презрения до того момента, как я завершу чтение доклада.

В аудитории послышались возгласы удивления и даже чей-то хохоток. Оппенгеймер повернулся к Вирджинии и Бобу Доу и спросил:

– Начнем?

Все расселись, кроме Оппенгеймера, который прошел на кафедру. Карсвелл и Боб Доу сели слева от кафедры, поэтому Вирджиния заняла место справа в самом конце стола, как можно дальше от Карсвелла.

Оппенгеймер извлек из нагрудного кармана карточку и начал в высшей степени дипломатичное, нейтральное представление Карсвелла, без каких-либо похвал или чисто формальных выражений дружелюбия, как обычно принято в подобных случаях, – просто излагал его биографию, перечислял степени, публикации, места работы. Только однажды он чуть было не похвалил его, когда характеризовал исследовательские интересы Карсвелла.

– И вот он снова всех нас поразил, – провозгласил Оппенгеймер, – темой своего сегодняшнего доклада, каковая знаменует возвращение нашего гостя к своим истокам, к исконной почве, если слово «почва» может быть вообще применимо к Южной Океании.

Он сделал паузу, ожидая смеха в аудитории, но слова его были встречены гробовым молчанием.

– Сегодняшнее выступление нашего гостя также является, – продолжал Оппенгеймер с видом опытного актера, – в высшей степени волнующим, если не сказать вдохновляющим вторжением в область тендерных исследований. Леди и… гм… джентльмены, рад представить вам профессора Виктора Карсвелла.

Одна пара рук начала аплодировать. Все взгляды в аудитории обратились на Боба Доу из Канзасского университета. Его одинокие жалкие хлопки, в которых слышалось нечто из дзен-буддизма, затихли, как только Доу обвел взглядом присутствующих. Единственным другим звуком в зале было эхо от его собственных аплодисментов. Он поднял глаза к потолку, облизал губы и сунул руки под мышки.

Оппенгеймер сел справа от кафедры, и на кафедру взошел Карсвелл.

– Спасибо всем, почтившим меня своим присутствием, – сказал он, раскладывая листы рукописи.

Откуда-то из задних рядов донеслось шипение, долгое и злобное, очень напоминавшее змеиное. В зале воцарилась долгая страшная тишина. Все боялись пошевелиться. Карсвелл же даже глазом не моргнул.

– Мне прекрасно известно, что вы все обо мне думаете, – произнес он наконец, едва сдерживая улыбку. – Я знаю: вы думаете, что я… как бы точнее выразиться?… что моя лучшая пора прошла. Что я – вчерашний день. Что мне давно следовало бы свернуться, засохнуть, как опавшему листу, и позволить ветру постмодернизма смести меня и мне подобных с вашего пути.

– Вполне правильное сравнение, – раздался чей-то голос с передних рядов, за которым последовал смех, а за смехом еще более напряженная тишина.

Карсвелл улыбнулся, и даже сбоку, с того места, где сидела Вирджиния, его улыбка казалась не менее злобной и зловещей, чем то шипение, что раздалось незадолго до этого. Он поднял свой доклад – мой доклад, подумала Вирджиния, – зажав листы между большим и указательным пальцем, и продемонстрировал его хранящей гробовое молчание толпе женщин.

– Я здесь для того, чтобы поразить вас, – прошептал он.

Карсвелл сделал глубокий вдох, положил текст перед собой и перевернул титульный лист. Затем извлек из жилетного кармана пенсне и водрузил на нос.

В аудитории возникло какое-то движение, сопровождавшееся довольно громким шумом, что заставило его оторвать глаза от текста. Вирджиния тоже повернулась к залу и увидела, что лица всех женщин постепенно одно за другим обращаются в сторону кого-то, кто сидел в центре аудитории. Кто-то пытался встать, неуверенно поднимая дрожащую руку. Это была бесформенная, низкого роста дамочка в мешковатых слаксах, широком свитере и большущих очках. Бесцветные букли обрамляли округлое лицо, делая его похожим на маску.

– П… п… профессор Карсвелл, – заикаясь, произнесла Вита Деонне.

Она размахивала руками, не зная, куда их деть.

У Вирджинии перехватило дыхание, она чуть было не вскрикнула. Зал поплыл перед глазами. Она отвела взгляд, подавив желание взглянуть в сторону Беверли. Ей казалось, что она прекрасно понимает, что хочет сказать Вита.

«Профессор Карсвелл, – скажет сейчас она дрожащим голосом, и в глазах ее появится блеск, свойственный только ей, – знаете ли вы, что джентльмен, сидящий за два стула от вас, не джентльмен вовсе?»

Все лица в зале повернулись в сторону Карсвелла, спеша увидеть, как он отреагирует на подобное вмешательство.

– Время для вопросов будет предоставлено позже, – сказал профессор Оппенгеймер, подчеркнуто повысив голос.

– Я… я… я… – настаивала Вита, тоже повысив голос, и, чтобы руки не дрожали, сжала их на груди, словно школьница. – Мне бы хотелось знать, почему в президиуме нет женщин?

В аудитории снова началось перешептывание, и Вирджиния тяжело, но с облегчением вздохнула. Она взглянула на затылок Оппенгеймера, затем через плечо на Беверли, встретилась с ней взглядом, многозначительно подняла брови, и Беверли подняла руку, сделав ей знак успокоиться.

Карсвелл же с видом небрежно-развязного светского льва облокотился на кафедру и изящным, артистическим движением откинул руку, зажав пенсне между большим и указательным пальцем.

– Как я вижу, аборигены заволновались, – сказал он. – Без сомнения, после вчерашнего ритуального жертвоприношения у них уже появилась жажда человеческой крови.

По залу пронесся хор из свиста и шипения, и Оппенгеймеру пришлось встать.

– Профессор, я попросил бы вас, – сказал он, обращаясь Карсвеллу дружески, но строго.

Затем повернулся к Вите, все еще стоявшей с насмерть перепуганным видом, ломая руки.

– Совершенно справедливый вопрос, профессор, – прокомментировал Оппенгеймер, произвольно присуждая Вите этот титул, так как она была ему совершенно не знакома, – однако, как мне кажется, его будет более уместно задать после того, как профессор Карсвелл закончит свой доклад.

Вирджиния облизала губы и бросила взгляд на дверь рядом с президиумом. Она в любой может сделать вид, что ей дурно, и броситься к дверям, зажав рот рукой. Отравление кусочком испорченного ананаса. Или просто спазмы. Все еще боясь смотреть в аудиторию, Вирджиния взглянула мимо Оппенгеймера и Карсвелла на Боба Доу, сидевшего в противоположном конце стола и дрожавшего всем телом. Пот катил с него градом, на рубашке появились бросающиеся в глаза пятна. Вирджиния чувствовала и сильный запах пота, который шел от нее самой из-под воротника рубашки. Впервые в жизни она поняла, как должен чувствовать себя парень вроде Боба Доу.

Сердце у нее забилось еще сильнее, и она рискнула, не поднимая головы, бросить в зал взгляд украдкой и только на первый ряд. Вирджиния увидела там целый строй из настоящих бой-баб, злобно взирающих на нее, – шесть молодых женщин с татуировками, в рваных джинсах, кожаных куртках и больших черных военных ботинках. Они сидели, скрестив руки и широко расставив ноги; одна из них, заметив, что Вирджиния смотрит на нее, сморщилась и послала ей некое подобие воздушного поцелуя сжатым кулаком и выставленным вперед запястьем. Вирджиния поспешно отвела глаза. Она прекрасно понимала их чувства. Ситуация становилась все более невыносимой.

– При… при… при… всем уважении к вам, – настаивала Вита, – мне хотелось бы получить ответ на свой вопрос сейчас.

По залу разнеслись нестройные аплодисменты.

– Должен признаться, что это результат неудачного стечения обстоятельств, – сказал Оппенгеймер, потирая костяшками пальцев о стол. – И я был бы рад все разъяснить – вкратце, естественно, – с разрешения профессора Карсвелла…

– Что, женщины оказались не доступны? – крикнул кто-то еще из аудитории.

– Женщины всегда доступны, – произнес Карсвелл, возведя глаза к потолку.

Зал наполнился нарастающим хором возгласов, смешков и шипения.

– Объясняю очень кратко, – очень громко сказал Оппенгеймер, пытаясь перекричать шум, – двум участницам нашей сегодняшней дискуссии пришлось срочно снять свои выступления…

– И эти две неудачницы – все, чем вы располагали? Вопрос прозвучал из первого ряда и принадлежал одной из

сидящих на полу воинственных девиц. Ее соседки разразились громким и вульгарным хохотом.

Вирджинии становилось все труднее дышать, однако попытки вдохнуть глубже сдерживались слишком узким спортивным бюстгальтером. Даже сквозь шум голосов, хохот, свист и шипение она услышала вздох ужаса, который издал с противоположного края стола Боб Доу. Он напомнил ей надувного клоуна, которого ради шутки прокололи. Доу нервно вращал глазами и вообще был похож на перепуганного пса.

В зале теперь стоял непрерывный шум. Вита, заикаясь, пыталась перекричать окружающих. Оппенгеймер стучал молоточком, надеясь успокоить собравшихся. Карсвелл опустил руки на кафедру, продолжая сжимать пенсне пальцами. Он улыбался.

– Леди и джентльмены, – призвал Оппенгеймер. – Прошу вас, соблюдайте тишину.

– Здесь нет ни одного джентльмена, – выкрикнула ему в ответ одна бой-баба из первого ряда, окинув взглядом соседок.

– Да и леди никаких нет, – откликнулась другая.

Хохот разнесся по всему залу. Вирджиния почувствовала покалывание где-то у щеки и подняла руку, чтобы стереть струйку пота. К ее ужасу, то был не пот, а ее борода. Та ее часть, что находилась у самого уха, начала потихоньку отклеиваться и теперь отвисала и болталась липким лоскутом.

Вирджиния прикрыла щеку ладонью и бросила ошалевший взгляд на Беверли. Но Беверли не смотрела на нее, она примостилась на четвереньках у ступенек, что вели к президиуму, и устремила ненавидящий взор на Карсвелла. Вирджиния хотела повернуться на стуле таким образом, чтобы щека с отклеивающейся бородой была направлена в противоположную от аудитории сторону, но в таком случае ей придется смотреть в стену, и она не увидит, что будет происходить за кафедрой. Вирджиния прижала бороду к виску в надежде, что она приклеится, однако стоило ей отнять руку, как борода приклеилась к пальцам, и она отодрала от лица еще целых полдюйма. Ничего не оставалось, как снова прижать руку к щеке, опустить локоть на стол и внимательно взглянуть в зал: не заметил ли кто-нибудь происшедшего с ней?

В зале, пребывавшем в неописуемом волнении, даже в передних рядах никто не обращал на Вирджинию ни малейшего внимания, все взгляды были устремлены в центр сцены. Теперь все говорили в полный голос, так, словно присутствовали не на научной конференции, а на вечеринке. Оппенгеймер отчаянно призывал присутствующих к порядку. Боб Доу на своем дальнем стуле астматически пыхтел, сунув руки под мышки.

Вирджиния повернулась к Карсвеллу, и ее сердце замерло. Он смотрел прямо на нее, и, как только их взгляды встретились, губы его изогнулись в неком подобии зловещей ухмылки.

Он узнал меня, подумала Вирджиния. Он заметил, что у меня отклеилась борода. Слишком поздно!

Тут Карсвелл медленно покачал головой, его улыбка стала шире, дружелюбнее, он как бы приглашал ее себе в союзники. Вы же понимаете, не так ли? – говорил его взгляд. Вы же знаете, откуда я. Вирджиния похолодела от ужаса. И по мере того как шум в аудитории нарастал, Карсвелл одними губами произнес, обращаясь к Вирджинии, как мужчина мужчине.

– Сучки, – произнес он, беззвучно шевеля губами.

– Послушайте! – рявкнул Оппенгеймер тоном того самого сержанта, каким он когда-то был в Корее. – Позвольте мне предложить компромиссное решение.

Толпа немного успокоилась, и Вите пришлось проглотить то, что она собиралась сказать, остановившись на середине предложения.

– Профессор?… – Оппенгеймер сделал жест в сторону Виты. – Мне очень жаль, я не имею чести знать вашего имени.

– Ви… Ви… Ви… Вита, – начала она, чуть не взвизгнув от смущения.

– Ну что ж, профессор Вита, – продолжал Оппенгеймер, – может быть, вы окажете нам честь и пройдете сюда. На сцену?

– Я? – Вита прижала руку к горлу. – Я… я… я…

– Вот-вот, ты, ты, ты, – крикнула какая-то разбитная девица с передних рядов.

«Пожалуйста, не загоняйте ее сюда!» – взмолилась про себя Вирджиния, еще ниже склонившись над столом и прижав руку к лицу. Не заставляйте меня пожимать ей руку.

– Или, – продолжал Оппенгеймер, оценив состояние Виты, степень паники, в которой она пребывала, и придя к выводу, что все ее мужество уже исчерпано, – может быть, присутствующие здесь коллеги выберут своего представителя.

Толпа зашевелилась, особенно наглые девицы с первых рядов. Устремив взгляд на передний ряд, Оппенгеймер добавил, повысив голос:

– Естественно, цивилизованным и разумным способом…

– Цивилизованным? – переспросила наглая девица из переднего ряда и встала.

– Разумным? – повторила вторая, поднимаясь. Поднялся весь ряд. Они стояли, распрямляя плечи и потягиваясь.

– Замолчите!

– Кто-то назвал мое имя?

– Идем по головам!

С радостными возгласами бой-бабы с переднего ряда поднялись на сцену и, не обратив никакого внимания на ступеньки, вспрыгнули прямо к столам президиума. Толпа подалась вперед; на какое-то мгновение Вирджинии показалось, что они сейчас всей своей массой рванут на сцену, но все просто приподнялись со своих мест, чтобы лучше разглядеть, что происходит в передней части зала. Слышался громкий топот ботинок девиц из первого ряда по дощатому полу. Они остановились перед столами президиума по обе стороны от кафедры, озаряя зал наглыми белозубыми улыбками, словно байкеры, ворвавшиеся на собрание школьного родительского комитета. Одна из них, с серебряным гвоздиком в носу, с хищной улыбкой остановилась перед самой кафедрой на расстоянии вытянутой руки от Карсвелла. Карсвелл вынужден был встретиться с ней взглядом, но в его глазах, даже несмотря на это, продолжало гореть зловещее пламя.

– Коллеги, пожалуйста, прошу вас!

Оппенгеймер подошел к Карсвеллу, словно желая преградить к нему путь девице с серебряным гвоздиком в носу. Ему, как ни странно, удалось сохранить спокойную интонацию. В голосе слышалась не тревога, а только лишь естественное возмущение интеллигента.

– Я надеялся, что аудитория сможет выдвинуть одного или двух своих представителей, – сказал он, положив руку на кафедру перед Карсвеллом. – И убедительно прошу уважаемых дам снова вернуться на свои места…

Он употребил в высшей степени неудачное слово.

– Дамы! – крикнула девица с гвоздиком в носу, и весь их строй по обе стороны от кафедры подпрыгнул и перемахнул через столы.

Бутсы одной из них перелетели прямо у Вирджинии над головой.

Присутствующие затаили дыхание, многие вскочили на ноги. Оппенгеймер резким движением отстранил Карсвелла от девицы с гвоздиком в носу. Карсвелл шипел на нее, точно кот, готовый ринуться в драку, а она в ответ рычала и клацала зубами. Боб встал и тут же лицом к лицу столкнулся с одной из девиц, рывком поправляющей джинсы и кожаную куртку. Со стоном он рухнул на пол, словно тяжелый мешок, набитый всякой дрянью. Тем временем Вита прокладывала себе путь по проходу, ловко расталкивая сидевших там женщин и размахивая руками.

– Нет! – кричала она. – Это не то, что!… Это не то, что я!… Вирджиния вдруг обнаружила, что тоже стоит, прижав руку

к щеке. Рядом с ней выросла фигура молодой женщины с обнаженными плечами, в кожаном жилете, напоминавшем форму среднего полузащитника в американском футболе.

– Эй, ты, Пойндекстер [15], что, зубы болят?

– Профессор Юнгер! – рявкнул Оппенгеймер поверх плеча Вирджинии. – Помогите профессору Доу!

Вирджиния протиснулась мимо «полузащитницы», опустив глаза и бормоча: «Извините»… и застыла от ужаса, так как на сцену, безумно размахивая руками, поднялась Вита.

– Так нельзя! – кричала она, перешагивая через распростертого на полу Боба Доу.

В это мгновение канзасец открыл глаза, приподнял голову и увидел нависающее над ним грузное тело Виты. Глаза Доу закатились, и он снова погрузился в глубокий обморок, с громким стуком ударившись головой об пол.

Одновременно девицы, атаковавшие сцену, окружили Кар-свелла и Оппенгеймера у кафедры, самая высокая из них подлезла под стол и вылезла с противоположной стороны, явив обоим мужчинам неожиданную угрозу сзади. Вита прыгала по сцене взад и вперед, пытаясь разнять участников потасовки у кафедры, с неожиданной силой расталкивая крепких воительниц. Оппенгеймер, обеими руками обхватив Карсвелла, пытался удержать его от столкновения с маленькой полногрудой девицей с золотым колечком в уголке губы. Карсвелл, брызгая слюной, уже несколько минут обменивался с ней грубыми оскорблениями. Все орали друг на друга.

– Я все-таки заставлю вас меня выслушать! – кричал Карсвелл, размахивая докладом.

– Хватит охранять его! – рявкнула девица с серебряным гвоздиком в носу и попыталась отодрать Оппенгеймера от Карсвелла.

– Я совсе не его охраняю! – крикнул Оппенгеймер, оглядываясь.

– Вы не знаете, с кем имеете дело! – прошипел Карсвелл.

– Ты с кем-то хочешь иметь дело, недоделок? – Низкорослая грудастая девица с колечком в губе борцовской походкой приблизилась к Карсвеллу вплотную. – Так будешь иметь дело со мной.

– Ну что ж! – крикнул Карсвелл голосом, который, казалось, принадлежал не ему, а кому-то другому, он был значительно глубже и грубее. – Если вы в достаточной мере мужчина!

Его лицо побелело, но то не была бледность позорного поражения, как у Боба Доу. Напротив, создавалось впечатление, что вся человеческая маскировка, до того момента прикрывавшая истинную сущность, сошла с его физиономии, оставив лишь облик жуткого призрака. Девица явно испугалась, на мгновение остановилась и на полшага отступила.

– Виктор, – прошептал Оппенгеймер на ухо Карсвеллу, – не делайте ничего такого, о чем потом можете пожалеть.

Впервые за все время Вирджиния почувствовала в голосе Оппенгеймера нечто похожее на страх. И словно для того, чтобы этот страх оправдать, Карсвелл расправил плечи, стряхнул руку Оппенгеймера и повернулся к нему лицом.

– Ничтожество! – Глаза Карсвелла сверкали, разинутый рот напоминал волчий оскал. – Я никогда ни о чем не жалею! – рявкнул он и повернулся к кафедре. – Я принимаю ваш вызов! – прорычал Карсвелл.

В зале загремело эхо от его слов. Однако вместо потрясенной тишины, которая должна была бы последовать за подобным восклицанием, по залу прокатился какой-то неясный шум, медленное, но упорное нарастающее движение. Вирджиния с бешено бьющимся сердцем повернулась в поисках Беверли, но вместо нее увидела женщин из зала, движущихся по рядам по направлению к проходам, а от них – к ступенькам, ведущим на сцену. Женщины поднимались на сцену со всех сторон. Парочка дамочек среднего возраста склонились над Бобом Доу. Одна обмахивала ему лицо программкой конференции, другая пыталась нащупать пульс на шее.

Практически все присутствующие женщины вставали со своих мест и медленным потоком направлялись к президиуму. В зале слышался непрерывный стук откидываемых сидений, нарастающий смех, болтовня, а сцена стонала под «биркеншто-ками», «рибоками» и «феррагамосами».

Толпа, подобно амебе, захватывающей кусок пищи, смыкалась вокруг противоборствующих сторон, занявших позиции у кафедры. Однако в самом этом движении не было ничего угрожающего. Женщины улыбались и беседовали. Одна из них подмигнула Вирджинии, та покраснела и отвернулась.

Зато у кафедры была совсем другая атмосфера: Вирджиния заметила, что даже Оппенгеймер испугался – в верхней части лба у него выступили крупные капли пота. Ей вспомнился образ из старого фильма, одного исторического эпоса, который заставил ее как-то посмотреть Чип. Чарлтон Хестон в роли Гордона Хартумского предстал перед ее мысленным взором: он, безоружный, стоит на верхней ступеньке лестницы и смотрит на толпу из обезумевших от злобы суданцев.

Вирджиния чуть не рассмеялась. Неужели Оппенгеймер и в самом деле думает, что эта толпа собирается пронзить его копьями и поднять извивающегося в предсмертных судорогах в воздух?

Женщины, оказавшиеся на сцене, вовсе не способствовали росту агрессивности. Напротив, они разбавляли ее своим присутствием, заполняя все пустые места, окружая наглых девиц с первого ряда и оттесняя их от Карсвелла. А разбушевавшиеся девицы в свою очередь начали дуться, словно малые дети, которых застали за издевательством над каким-нибудь мелким и беззащитным животным. В окружении женщин более старшего возраста они все вдруг почувствовали себя детьми, стояли, прикусив губу и опустив глаза долу, в особенности девица с гвоздиком в носу. Единственным исключением оставалась толстушка с колечком на губе, сохранявшая воинственную стойку. Она злобно пялилась на Карсвелла, все еще готовая к настоящей драке. Одна из женщин, поднявшихся вместе с толпой на сцену, маленькая, остроносая, с короткой стрижкой серебристых от седины волос, протиснулась сквозь толпу, подошла к толстушке сзади и мягким, почти нежным движением положила руки ей на плечи.

– Ну, хватит, хватит, – сказала она. – Мне он тоже не нравится, но давайте же все-таки будем цивилизованными людьми.

– Цивилизованными? – Девица с колечком в губе, казалось, выплюнула это слово, будто оно было самой оскорбительной непристойностью из всех ей известных. И, не сводя глаз с Карсвелла, повторила: – Цивилизованными?

– Вы забываете, моя дорогая, – спокойно заметила женщина с серебристыми волосами. – Мы и есть цивилизация. – Она улыбнулась и взглянула на троицу мужчин, стоявших у столов президиума, в том числе и на Вирджинию. – Во все времена они были способны только на то, чтобы добывать пищу и приносить ее домой.

Веселый смех огласил сцену. Женщина обняла девицу с кольцом в губе, и та рассмеялась. Оппенгеймер тоже присоединился к шуткам почтенных матрон, с полусерьезной почтительностью наклонив голову.

Вирджинии тоже хотелось слиться с толпой, хотелось сорвать с себя надоевшую бороду и обмотать ее вокруг головы. Но рукопись в кармане пиджака давила ей на сердце тяжелым грузом.

Как ни странно, все забыли о Карсвелле. Он стоял в самом центре толпы, полностью погрузившись в себя, полузакрыв глаза, словно уснув. Как только смех немного утих, он медленно открыл глаза, повернул бледную физиономию и леденящий взгляд в сторону женщины с серебристыми волосами и сказал:

– Шлюха!

Наступило мгновение тяжелой, страшной тишины. Напрягшись до предела, Вирджиния услышала у себя за спиной скрип кожи чьих-то туфель. Толпа женщин, которые пришли на сцену, чтобы снять напряжение и уладить конфликт, казалось, всей массой начала надвигаться на Карсвелла. Никто не произнес ни слова, все как будто затаили дыхание.

Последовавшее произошло мгновенно и в то же время как будто в замедленной съемке. Конвульсивным рывком девица с гвоздиком в носу бросилась на Карсвелла сзади и попыталась нанести ему удар в спину. И вдруг, взмахнув руками, с широко раскрытыми от удивления глазами, она как будто начала падать. Продемонстрировав поразительную для своего возраста быстроту реакции, Оппенгеймер прыгнул вперед и рукой преградил ей путь к Карсвеллу, а женщина с серебристыми волосами дернула толстушку с колечком в губе за кожаную куртку, попытавшись оттащить ее прочь.

Тем временем Карсвелл подался вперед, тоже взмахнув руками, и опустился на колени, его пенсне взлетело в воздух, а доклад разлетелся веером бумаг.

Крики, вопли, полнейший хаос. И из этого смятения до Вирджинии донеслось ее собственное имя, кто-то тихо прошипел его чуть ли не с пола. Она опустила взгляд.

Беверли лежала на животе под столом рядом с кафедрой, именно оттуда она несколько мгновений назад схватила девицу с серебряным гвоздиком в носу за лодыжку, из-за чего та потеряла равновесие и рухнула на Карсвелла. Теперь, отпустив ногу девицы, Беверли пронзала взглядом Вирджинию.

– Давай хватай чертов доклад! – шипела она.

Вирджиния подняла глаза. Доклад как будто парил над головами собравшихся, медленно покачивая листами бумаги, словно голубь крыльями. Медленно и торжественно вращалось вокруг своей оси пенсне, подобно какому-нибудь космическому артефакту в научно-фантастическом фильме.

С грацией, которой позавидовал бы Майкл Джордан [16] при разыгрывании спорного мяча, словно блестящий баскетболист, ловящий мяч в самый последний момент, Вирджиния подпрыгнула, протянув обе руки. А под ней лавой кипела толпа. Оппенгеймер и женщина с серебристыми волосами пытались сдержать ее, Карсвелл, опершись одной рукой об пол, другой нащупывал что-то перед собой.

Наглых девиц с первого ряда схватили и удерживали, стараясь оттащить от центра заварушки; даже на массивных бицепсах «полузащитницы» повисли несколько женщин поменьше.

Вирджиния снова взглянула вверх. Ей удалось схватить пенсне. Доклад поднимался в воздух, покачивая листами, но Вирджиния протянула руку на дюйм дальше, поймала его, прижала к груди и рухнула вместе с ним на пол.

Она приземлилась с сильным грохотом, почувствовала резкую боль в голени и откатилась в сторону прямо на Биту Деонне. Вита инстинктивно отскочила, прижав руку к левой груди Вирджинии. И тут же отдернула ее, словно обжегшись. Среди всеобщих воплей и стонов вокруг, среди толпы, которая то напирала вперед, то отступала, подобно футбольным фанатам, Вита и Вирджиния столкнулись нос к носу. Их взгляды встретились.

Глаза Виты расширились.

– Вир… Вир… Вир… – забубнила она.

– Где мой доклад? – рявкнул Карсвелл.

– Мне подставили подножку! – крикнула девица с гвоздиком в носу.

– Отдай доклад! – шипела Беверли с пола.

– Вирджи… Вирджи… Вирджи… – бормотала Вита.

Вирджиния застыла. Она вспомнила, как четыре года назад сидела на диване у Виты, удивленно глядя на нее, когда та наклонилась к ней, дрожащими руками протягивая ей чашку, отбивающую барабанную дробь на блюдце, и одновременно пытаясь поцеловать ее из самого неудобного положения.

– Я свое получу! – кричал Карсвелл.

– Это была просто случайность, Виктор, – из последних сил пытался убедить его Оппенгеймер.

– Доклад! – прохрипела Беверли, дергая Вирджинию за штанину.

Вирджиния, не глядя, опустила руку с докладом, и Беверли мгновенно выхватила его.

– Вирджин… Вирджин… – бормотала Вита, и Вирджиния подняла руку и закрыла ею рот Вите.

Ее опять резко потянули снизу за штанину, она бросила взгляд под стол и увидела высовывающееся оттуда округлое лунообразное лицо Беверли, обрамленное крашеными белокурыми прядками.

– Давай другую! – прошипела она.

– Какую другую? – переспросила Вирджиния.

– Другую статью, идиотка! Ту, что с рунами!

Одной рукой ей приходилось зажимать рот Вите, в другой держать пенсне, поэтому Вирджиния решила зажать пенсне зубами. Высвободив одну руку, она сунула ее в карман пиджака и вытащила оттуда оригинал статьи, затем бросила его Беверли. Та схватила его и исчезла.

Толпа постепенно замедляла свое движение. Возбужденных девиц оттеснили куда-то на периферию. Женщины отходили, освобождая Карсвеллу место у кафедры.

– Где мой доклад? – Карсвелл уже вновь был на ногах, крутился на месте, обводя расширяющийся круг женщин страшным убийственным взглядом. – Где моя рукопись?

Все еще продолжая зажимать Вите рот, Вирджиния извлекла песне изо рта, сунула его в пиджак, затем опустилась на колени, таща за собой Биту так, чтобы их не было видно с переднего ряда.

– Не произноси моего имени, – произнесла она, глядя на Биту в упор.

Вита тупо уставилась на нее широкими от ужаса и непонимания глазами. Вирджиния бросила взгляд в сторону. Сквозь лес из женских ног в брюках, чулках и юбках она под столом разглядела Беверли, работавшую со злобным упорством, вытаскивая скобы из двух рукописей с тем, чтобы поменять две последние страницы.

– Ммммф! – произнесла Вита, и ладонь Вирджинии сделалась влажной.

– Не произноси моего имени, – еще раз приказала ей Вирджиния, – и я уберу руку. Согласна?

Вита кивнула. Вирджиния на дюйм сдвинула руку, затем совсем убрала ее. Послышался щелчок степлера.

– На! – прошипела Беверли, сквозь толпу просовывая Вирджинии доклад.

Сама она сидела на коленях среди вороха разбросанных страниц. Толпа начала понемногу расходиться, и Беверли бросила настороженный взгляд на Карсвелла, находившегося на расстоянии всего нескольких шагов от нее.

– Бери! – Беверли шелестела бумагами. – И передай ему!

Вирджиния взяла рукопись. Бросив взгляд на Биту, которая с неописуемым изумлением всматривалась в ее лицо, Вирджиния приподняла титульный лист, чтобы взглянуть на текст. Рукопись была не ее. В ее варианте, пролежавшем два дня в кармане пиджака, был сгиб посередине.

– Это не тот! – прошептала она. – Ты их перепутала!

– Что вы сделали с моим докладом? – рявкнул сверху Кар-свелл.

– Я поменяла только последние страницы, черт тебя подери! – хрипло прошипела Беверли. – Отдай ему!

Толпа уже практически разошлась, и на сцене остались только Вирджиния и Вита, стоящие на коленях на виду у всех. Опасность столкновения удалось предотвратить, и женщины, успокоившись, начали спускаться по ступенькам лестницы. Наглых девиц увели со сцены; они напоминали участниц проигравшей детской команды, которых сердобольные матушки убеждали, что справедливая игра важнее победы. Девица с гвоздиком в носу от досады даже громко топнула ногой.

Боба Доу тем временем усадили в одно из кресел в первом ряду, скрестив руки на животе, будто у трупа. Оппенгеймер стоял на расстоянии нескольких шагов от кафедры, приглаживая волосы и пытаясь привести в порядок свой модный двубортный пиджак. Карсвелл обеими руками схватился за края кафедры и орал в зал в спины собравшихся женщин, которые уже начали понемногу расходиться, забирая свои пальто, сумки, рюкзаки:

– Никто не уйдет отсюда до тех пор, пока я не получу назад мой доклад! Кто из вас, гарпии, украл мой доклад?!

– Вот он! – начала было Вирджиния, но Вита прижала палец к ее губам.

Их взгляды встретились, Вита подняла руку и нежным движением прижала к виску Вирджинии вновь отклеившийся край бороды. Тут глаза ее наполнились слезами, она отвернулась от подруги, встала и исчезла в толпе.

Вирджиния поднялась, поправила манжеты и разгладила пиджак. Затем сунула руку в карман, обошла Карсвелла сзади, держа доклад в другой руке.

– Профессор, – сказала она, откашлявшись.

Карсвелл обернулся, глаза его пылали. Она протянула ему его пенсне.

– Это ваше, я полагаю.

Карсвелл с перекошенным от гнева лицом, мигая, воззрился на нее, затем кивнул и взял свои очки. Вирджиния подошла к нему еще ближе.

– Позвольте мне вручить вам также и это, профессор Карсвелл, – произнесла она, и ее голос как будто долетал откуда-то издалека. – Думаю, это тоже ваше.

Карсвелл протянул руку к докладу, затем какое-то мгновение помедлил, поднял глаза от титульного листа и встретился взглядом с Вирджинией. Сердце у нее бешено колотилось, но Вирджинии удалось держать руку прямо, в ней не дрогнул ни один мускул. Карсвелл вновь опустил глаза на доклад, который все еще продолжала держать Вирджиния, приподнял титульный лист, прочел несколько первых строк и… расцвел в улыбке.

– Да, – сказал он, принимая доклад из рук Вирджинии. – Да, спасибо, я вам очень признателен, профессор.

Он отвернулся и направился с докладом к кафедре. И пока Карсвелл шел, Вирджиния успела заметить красную тень от рун на последней странице, словно пятно крови пропитавшее стопку бумаги насквозь. Она проглотила комок, внезапно застрявший в горле, и прошла на свое место за столом.

В аудитории явно что-то произошло. Шум толпы, покидающей зал, и шарканье ног вдруг утихло. Свет вдруг начал тускнеть, а Карсвелл стал словно куда-то удаляться от Вирджинии. Она глянула под стол. Там все еще валялись разбросанные листы ее рукописи, но Беверли исчезла. Большая часть присутствующих уже разошлась. В зале оставалось всего несколько женщин, да и те собирались уходить. Виты среди них не было, но прежде, чем Вирджиния собралась отправиться на ее поиски, к ней подошел Оппенгеймер и пробормотал слова извинения, пообещав сделать все, что в его силах, дабы как-то смягчить неприятное ощущение, оставшееся от заседания их секции.

– Ну конечно, – рассеянно ответила она. – Никаких проблем.

Оппенгеймер отвернулся от нее – и вдруг замер.

– Кто впустил сюда собаку?

Стоявший у самой кафедры Карсвелл резко обернулся, бросив пристальный взгляд назад.

– Какую собаку?

– Извините, – ответил Оппенгеймер, – мне показалось, я увидел черную собаку. Переволновался, наверное. – Он глубоко вздохнул и окинул взглядом опустевшие ряды в зале. – Надеюсь, мне удастся уговорить кого-то из них остаться. Может быть, мы начнем наконец?

Физиономия Карсвелла вдруг побагровела, и он начал тяжело дышать. Взгляд его метался по всей сцене. Он вновь резко повернулся, как будто кто-то схватил его за плечо, и ему пришлось ухватиться за края кафедры, чтобы не упасть. Едва заметный ветерок, поразительно холодный в душном лекционном зале, начал перебирать страницы его доклада. Вначале поднялся титульный лист, затем первая страница, потом следующая. Карсвелл хлопнул по ним ладонью, прижав бумагу к кафедре.

– Мне нужно уйти, – сказал он каким-то странным голосом. – Мне нехорошо.

– Виктор? – вопросительно произнес Оппенгеймер, приближаясь к нему.

– Мне нужно уйти, – настаивал Карсвелл. Дрожащими руками он раскрыл портфель, сунул туда доклад

и хлопнул замками. Затем поднял портфель, прижал к груди, дико оглядываясь по сторонам и всматриваясь теперь уже в совершенно пустой зал, в котором оставался только Боб Доу, лежавший в кресле в первом ряду. Карсвелл повернулся и бросился в глубь сцены, оттолкнув Оппенгеймера. Вирджиния сделала шаг назад, чтобы пропустить его, но Карсвелл на мгновение остановился, покачиваясь на пятках. Он пристально посмотрел в ее сторону, оглядел с головы до ног, однако взглядом с ней не встретился. Затем бросился вперед, нащупал ручку задней двери, повернул ее, открыл дверь и нырнул в маленький коридорчик за сценой. Последнее, что увидела Вирджиния, было мелькание его шерстяных чулок, медленно исчезавших в темноте коридора.

Оппенгеймер вздохнул и развязал галстук. Поднял руки и резко опустил их.

– Ну-с, – провозгласил он, – вот вам и еще один прибыльный день на рынке идей.

Оппенгеймер, ссутулившись, сошел по ступенькам и прошествовал по проходу вслед за последней дамой из публики, покидавшей зал. Вирджиния закрыла дверь в глубине сцены и прошла в противоположный ее конец.

Беверли сидела на нижней ступеньке, закрыв лицо руками. Вирджиния спустилась и села. Начала она с того, что сорвала бороду.

– Тебе она нужна? – спросила Вирджиния.

Беверли подняла голову. Она не плакала, щеки у нее были совершенно сухие, лицо бледное, свет в глазах погас. Она взглянула на маленький кусок материи с наклеенными на него волосами и молча покачала головой. Вирджиния швырнула бороду в угол. Они остались в зале вдвоем в полном одиночестве, кроме лежащего без чувств Боба Доу, который время от времени подергивался, точно спящая собака.

– Можно задать тебе вопрос? – спросила Вирджиния. Беверли подала плечами.

– Помнишь, как ты рассказывала мне, что незадолго до смерти твой муж начал говорить во сне?

Беверли кивнула.

– И что он говорил?

Беверли бросила на Вирджинию долгий пытливый взгляд.

– Ты в самом деле хочешь узнать?

– Да.

Беверли отвернулась. Она сделала глубокий вдох и шумно выдохнула. А потом начала повторять то, что говорил ее муж, но не прошло и минуты, как Вирджиния остановила ее.

18

Глубокой холодной ноябрьской ночью – а скорее ранним утром – небольшого роста мужчина в твидовом костюме, тяжело дыша и страшно потея, быстро семенил по территории университета Лонгхорна, что-то бормоча себе под нос на латыни, древненорвежском и шумерском. Пока слова не принесли нужного эффекта, но, как ему казалось, всех возможностей он еще не исчерпал. В его распоряжении имелись и более древние и таинственные наречия. Он постоянно дергал воротник, пытаясь ослабить галстук-бабочку, однако тот, как ни странно, завязывался еще туже, отчего лицо маленького господина наливалось кровью, и дышать ему становилось все трудней. На нем не было пальто, и в руках он ничего не нес. Более того, его кожаный портфель раскрытый валялся на асфальте посередине Тексас-авеню, освещенный светофорами, которые ночью постоянно мигали желтым светом. Его матерчатая кепка лежала на тротуаре недалеко от портфеля.

Мужчина спешил в здание, где находился исторический факультет, и через каждые несколько шагов похлопывал себя по карману, чтобы убедиться, что не потерял ключи. В это время ночи здание, естественно, было заперто. Мужчина шел быстрой семенящей походкой, не осмеливаясь перейти на бег, так как в абсолютной тишине пустого кампуса он был единственным человеком под желтоватым светом ламп сигнализации, и ему не хотелось привлекать к себе внимание. Тем не менее он частенько оглядывался через плечо, широко открытыми от страха глазами с особым вниманием вглядываясь в тени под деревьями, нижняя губа его сильно дрожала. Он ничего не увидел, но пошел еще быстрее, словно заметил реальное преследование. Его сердце забилось сильнее при виде центральной площади. Здание исторического факультета располагалось как раз за площадью, а там было если и не его спасение в прямом смысле слова, то по крайней мере латинские оригиналы заговоров и заклинаний, собранных им за многие годы. Пока человечек пробовал все те, которые помнил наизусть, но ни одно из них не срабатывало. И все-таки у него еще есть время. Наверняка он что-нибудь сможет найти в своем кабинете. Ведь на все существует свое противоядие. Нужно только знать, где искать.

Звук шагов невысокого человечка, вступившего на центральную площадь кампуса, привлек внимание молодого охранника в здании исторического факультета по имени Гектор Кирога, который в тот момент как раз решил перекусить. Проверив порядок на всех вверенных ему объектах, он уселся у старого, видавшего виды металлического стола, положил на него ноги, открыл роман «ужасов» в дешевеньком издании, который читал при свете настольной лампы, и взялся за принесенный из дома сандвич. Гектор сам мечтал стать автором романов «ужасов» и потому читал книгу, заложив за ухо карандаш, чтобы обводить те эпизоды и абзацы, которые покажутся ему особенно впечатляющими, а потом заняться их более подробным изучением.

В настоящий момент он читал книгу молодого, но уже завоевавшего определенную популярность британца, книги которого ему раньше не попадались. «Новое имя, которое вселит в вас ужас!» – значилось на обложке с подписью Клайва Баркера. Сюжет романа отдавал некоторым снобизмом. В нем повествовалось о том, как некий неопытный оккультист случайно открыл многомерный портал и неожиданно для себя впустил в мир Нечто из Непостижимого.

Гектор был довольно опытным читателем, и его трудно было удивить лавкрафтовскими ухищрениями; тем не менее книга была интересна некоторыми новыми сюжетными поворотами: впущенное в наш мир Нечто вело себя как серийный убийца, и жертвы свои оно убивало с помощью особых многомерных топологических уловок, выворачивая их наизнанку, как перчатку. Да и умирали эти жертвы не сразу. Книга была полна изумительных описаний обезумевших лондонских полисменов, блюющих при виде извивающихся в конвульсиях скелетов, обвешанных подобно рождественским елкам пульсирующими мозгами, все еще бьющимися сердцами, розовыми легкими, поднимающимися и опускающимися подобно резиновым пузырям.

Как раз в данный момент чудовище из Иных Миров преследовало беременную женщину, и Гектор отложил свой сандвич с ветчиной и потянулся за карандашом.

Эта часть обещает быть весьма интересной, подумал он.

И тут услышал шаги по площади.

Гектор поднял глаза. Помещение для охраны располагалось в полуподвале здания. В нем имелось широкое окно, начинавшееся на уровне земли. Подобное расположение окна предоставляло Гектору возможность, даже откинувшись на спинку скрипучего офисного кресла, обозревать всю площадь под очень узким углом, создававшим впечатление интересного кадра из фильма. Уровень его глаз находился на расстоянии примерно дюйма или двух от пола. Гектор увидел человека, вошедшего на площадь с северо-западного угла.

Человек, одетый в странного вида костюм, в жилете, пиджаке и коротких брючках, заканчивавшихся чуть ниже колен и стянутых парой длинных шерстяных чулок, бежал по направлению к Гектору. Жилет его вздымался из-за предельного напряжения, фалды пиджака развевались на ветру, и он постоянно дергал за один конец своего галстука-бабочки. Даже в мутновато-желтом свете натриевых ламп Гектор сумел разглядеть, что физиономия бегущего побагровела от напряжения и что он уже с трудом мог перевести дыхание. Разглядел Гектор и пятна пота, которые проступили на рубашке спереди и под рукавами пиджака. Человек бежал что было сил, но при этом приближался к окну почему-то крайне медленно. Когда же человечек бросил взгляд через плечо, Гектор взглянул в ту же сторону и увидел там нечто такое, от чего у него тоже перехватило дыхание.

За спиной мужчины, закрывая собой звезды, двигалось самое темное скопление туч, которое когда-либо приходилось видеть Гектору. Оно поднималось к небу страшной стеной тьмы, обрывая жуткую тень по всему кампусу прямо за спиной маленького человечка в твидовом костюме. Наблюдая за тем, какие усилия прикладывает человек и как мало преуспевает в продвижении вперед, Гектор с ужасом подумал, что человек этот, видимо, тащит страшную тьму за собой так, словно кто-то его запряг. От увиденного все внутри Гектора сжалось.

Он резко потянулся вперед, выключил настольную лампу – ему вовсе не хотелось, чтобы те, кто находился на улице, увидели его. Затем медленно встал со стула, положив раскрытую книгу на стол обложкой вверх. Маленькому человечку все-таки удалось достичь середины площади, но лишь в результате невероятных усилий. Он наклонялся вперед, словно полярник, волочащий за собой сани. На воротнике у него появились пятна от пота, глаза вылезали из орбит, он с трудом шевелил губами. Гектор, у которого от ужаса мурашки пробежали по коже, вдруг понял, что тьма догоняет человека, и, как бы быстро он ни бежал, он только ближе притягивал к себе жуткую тень.

Маленький человечек теперь просто бежал на одном месте, словно мышь из мультфильма, на хвост которой наступил злорадно ухмыляющийся кот. Мне нужно кого-нибудь вызвать, подумал Гектор, и в это мгновение человек внезапно взлетел в воздух. Гектор инстинктивно рванулся к окну и выглянул в него. Вверху над желтоватым светом уличных ламп он увидел черные клубящиеся тучи, закрывшие звезды, словно крышка фоба. Маленького человечка нигде не было видно. Создавалось впечатление, что его увлекло прямо вверх, во тьму, какой-то незримой упряжью. Груз, который он тащил за собой, как будто оказался слишком тяжел для него и перетянул человечка к себе.

Гектор осторожно приблизился к окну, не касаясь стекла. Опасливо переводя взгляд из стороны в сторону, он искал исчезнувшего человека, но его нигде не было.

И вдруг непонятно откуда появилась пара ног и ударилась в окно. По всему стеклу прошла длинная трещина, а Гектор

отскочил назад, в темноту своей каморки, споткнулся о стул и рухнул на пол. Гектор отбежал к задней стене и в широкое окно увидел, как по воздуху на расстоянии примерно фута над тротуаром летит человек. Маленький человечек бессильно трепыхался, словно кто-то держал его на веревочке, как тряпичную марионетку. Он летал по широкому кругу вокруг центральной площади кампуса, истошно вопя, как-то неуклюже выставив вперед грудь, а руки и ноги отбросив назад. Он не просто вопил, он пытался что-то сказать. Язык был Гектору совершенно неизвестен, но интонация очень знакома: маленький человечек на последнем дыхании звал кого-то, умоляя о помощи.

– Турисаз! – казалось, кричал он.

Человек пролетел на площадью и снова приблизился к окну, и Гектор опять отскочил, но на сей раз человек летел уже немного выше окна, по спирали поднимаясь вверх. Гектор не увидел его, а лишь услышал разнесшийся эхом страшный вопль. Гектор встал и увидел его у противоположной стороны площади. Теперь человек летел довольно высоко от земли и продолжал подниматься еще выше.

Гектор не знал, по какой причине он принял свое решение, потому ли что он работал в университете или потому что был начинающим писателем – впоследствии он старался не думать об этом, – но он схватил рацию и выбежал на улицу, низко пригнувшись. Ледяной пронизывающий ветер прижимал форму Гектора к ногам и груди, а над ним и по всей площади смыкалась страшная тьма, скрывая ночное небо и даже здания, расположенные на противоположной стороне площади. Желтоватые огни вокруг площади мигали тусклым огнем, а статуи по краям площади отбрасывали во все стороны страшноватые тени.

А над сгущавшейся тьмой, вращаясь все быстрее и поднимаясь все выше, с каждым разом сужая круги спирали, летел маленький человечек в твидовом костюме. Его слабый голос был теперь едва слышен поверх воя арктического ветра. Он взывал о помощи на языке, который охраннику был совершенно не знаком. Гектор одной рукой прижал рацию к груди, а другой закрылся от ветра, дувшего с нарастающей силой. Прищурившись, он пытался разглядеть маленькое пятнышко в твидовом костюме, которое теперь вращалось вокруг собственной оси высоко над центром площади.

– Пресвятая Мадонна, спаси меня, – прошептал Гектор, и слова его подхватил сильный порыв ветра.

И вдруг, словно кто-то внезапно решил отключить его, ветер прекратился. Все еще глядя вверх, Гектор снова увидел маленькое пятнышко. Оно начало падать, не вертикально вниз, а под углом, ногами вперед по направлению к площади. Огни на площади замигали, Гектор прижался к стене здания, прикрыл лицо рукой, наблюдая за тем, как несется вниз маленький человечек, издавая последний долгий жуткий вопль ужаса.

С тошнотворным глухим стуком он врезался в одну из статуй, находившуюся у края площади. Гектор сморщился и закрыл глаза, но сразу же снова открыл их, ожидая увидеть, как мертвое тело отскочит от тротуара или по крайней мере свалится с пьедестала. Ничего этого не произошло, человек просто повис на статуе с запрокинутой назад головой и безжизненно болтающимися конечностями.

Гектор медленно пошел по площади, ухватившись обеими руками за рацию. Ноги у него так сильно дрожали, что ему даже казалось, что он не сможет дойти до противоположной стороны. Пока он шел, тьма, опустившаяся на площадь, рассеялась, и стала видна бледная штукатурка других зданий. В небе тьма тоже рассеивалась, разделяясь на маленькие обрывки темных облаков и открывая взгляду привычное мерцание звезд и бархатистую темноту ночного неба.

– Центральная площадь, ответьте! – рявкнула рация. Гектор нащупал нужную кнопку.

– Говорит Гектор, – выдохнул он. – Пришлите сюда кого-нибудь.

– Центральная площадь, вам нужна помощь? – спросил диспетчер.

– Помощь нужна, но не мне, – прошептал Гектор в рацию и отключил ее.

Дойдя до края площади, он наступил на какой-то хрупкий предмет и раздавил его. Гектор остановился, приподнял ногу и увидел пару маленьких линз. Отбросив их, он взглянул на статую.

Виктор Карсвелл свисал со статуи Джима Боуи, пронзенный воздетым кверху кинжалом героя Аламо. Гектору показалось, что он видит иллюстрацию к книге, которую он читал за едой. Конечно, нельзя было сказать, что Карсвелл вывернут наизнанку, но у него был практически вспорот живот. Кинжал не просто пронзил его насквозь, он рассек его от паха до ключицы. Из образовавшейся широкой полости поднимался пар, словно от гуся, которого только что вытащили из духовки, и его потроха свисали сверкающими полосами в свете уличных ламп. Виктор Карсвелл сам себя сервировал самым жутким образом. Бронзовое лезвие разрезало бы его и дальше, если бы не упрямый узел галстука-бабочки. Профессор повис на шее, кончик кинжала Боуи пришелся ему как раз под подбородок. Голова его была запрокинута, а взгляд вылезших из орбит и уже ничего не видящих глаз был устремлен в небо.

Чтобы не потерять сознание, Гектор Кирога опустился на колени и потом некоторое время еще сидел, скрестив ноги, на холодном асфальте. Он закрыл глаза и пытался дышать как можно глубже, хотя грудь ему сжимал сильнейший спазм. Он перекрестился, подумав, что, возможно, и не стоит посвящать свою жизнь «ужастикам». Наверное, все-таки лучше заняться вестернами.

19

Известие о гибели Карсвелла дошло до Вирджинии Даннинг днем позже. А в тот день вместо того, чтобы прямо с конференции возвращаться в Техас, она решила навестить мать в Берите, в Миннесоте. Так и не убедив мать в том, что в ее жизни все складывается превосходно, она легла спать в своей старой детской и проспала восемнадцать часов подряд. Проснувшись утром, она тоже еще ничего не знала о смерти Карсвелла, не знала практически до самого вечера, когда, сидя за ужином, они смотрели по телевизору один из самых любимых маминых новостных дайджестов «желтой» прессы. И вот там-то, сразу после сообщений о том, как герцогиня Йоркская лизала ноги какому-то миллионеру в Монако, и о похищении известной звезды «мыльных опер» инопланетянами прозвучало следующее: «Выпотрошенный профессор: загадочная смерть ученого в Штате Одинокой Звезды». Затем последовали не совсем четкие кадры любительской съемки постоянно вздрагивающей камерой – свисающие откуда-то профессорские икры в шерстяных носках, раздавленное пенсне – и больше практически ничего…

– Они, кажется, сказали, что это случилось в Ламаре? – спросила мама Вирджинии. – Там, где ты преподаешь?

– Нет, мама, – откликнулась Вирджиния. – Я совершенно уверена, что они назвали Колледж-Стейшн. Ничего подобного в Ламаре произойти не может.

Вернувшись в Техас, Вирджиния попыталась дозвониться до Беверли, но автоответчик сообщил ей, что номер Беверли изменился. Механический голос прочитал новый номер с кодом местности, которая Вирджинии была совершенно неизвестна. Она подумала, что следует записать его, однако, пока искала карандаш и бумагу, номер полностью вылетел у нее из памяти. Она собиралась еще раз набрать старый номер и попытаться дозвониться до Беверли, но так никогда этого и не сделала.

У Карсвелла не было семьи, и он не оставил завещания. Факультет не знал, как поступить с его бумагами и библиотекой. В конце концов книги передали университету, часть из них оказалась в отделе редких книг университетской библиотеки, остальные распродали. Когда же до Вирджинии дошли слухи о том, что университетские власти не могут найти человека, который согласился бы просмотреть бумаги Карсвелла для архива, чтобы отобрать существенное, она сразу же предложила свои услуги. И в результате просидела рождественские каникулы на ковре в кабинете Карсвелла, просматривая разные папки и разбирая их по тематике. К тому времени большой части его библиотеки уже не было, а из вещей осталось очень немногое: кресло, стол и штырь. Вирджиния раздвинула жалюзи, включила верхний свет, но в комнате все равно было очень мрачно.

В последний день декабря, когда с низкого серого неба падал нудный холодный дождь, Вирджиния сидела в одиночестве за столом Карсвелла, разбирая его рукописи по стопкам. Последней из них оказался один из первых черновиков «Истории колдовства на пороге Нового Времени». Из простого любопытства Вирджиния сняла с полки экземпляр изданной работы и в течение нескольких минут сравнивала оба текста, пытаясь понять, какие же изменения были внесены в ходе публикации. Стиль был практически тот же. Очевидно, редактора в университетском издательстве совершенно не заботила подчеркнутая вычурность языка автора или он просто отчаялся убедить его хотя бы немного упростить текст. Но рукопись была намного больше опубликованной версии, и Вирджиния решила просмотреть библиографию, индекс и приложения. И тут она обнаружила, что в черновике содержатся не только переводы различных магических заговоров и заклинаний, но и латинские оригиналы. Маленького примечания Карсвелла для самых любопытных, имевшегося в опубликованном варианте, что все эти заклинания в переводе не срабатывают, в черновом варианте не было.

Вирджиния обратилась к приложению, посвященному раскладу рун, и обнаружила, что он на несколько страниц больше опубликованного варианта. Там она нашла и сами руны, которые Карсвелл собственноручно вписал в черновик. А также комментарий на латыни относительно значений рун и их сочетаний. Вирджиния по-латыни читать не умела, однако, перевернув страницу, обнаружила тот же самый список на английском.

«Чтобы добиться любви» – говорилось об одном сочетании. «Разбогатеть», «Получить власть над кем-то».

Вирджиния печально улыбнулась. Как жаль, что здесь нет руны для того, чтобы успешно пройти конкурс. Все происшедшие события никак не повлияли на мрачную перспективу потери работы в конце учебного года. Профессор Ле Фаню, заведующий кафедрой, накануне Рождества отвел Вирджинию в сторонку и посочувствовал ей по поводу всех несчастий, свалившихся на нее в последнее время. Он подчеркнул, что тот факт, что ее статья была вначале принята, а затем выброшена из юбилейного сборника редактором, успевшим ко времени его выхода умереть, конечно, мог стать еще одним пятном на научной репутации Вирджинии.

– Время идет, срок приближается, Вирджиния, – напомнил ей Ле Фаню, на сей раз он был совсем не похож на Шелби Фута. – Если вы ничего не опубликуете за весну наступающего года, я вам уже ничем не смогу помочь.

Вирджиния тяжело вздохнула и собрала страницы рукописи Карсвелла. Когда она повернула стопку и постучала ею по столу, чтобы выровнять края, внезапно верхний свет замигал и погас. Вирджиния затаила дыхание. Выглянув в окно, она обнаружила, что дождь прекратился. В здании на противоположной стороне площади свет горел, и, оглянувшись, Вирджиния заметила луч от ламп, проникавший под дверью в кабинет из коридора. Она положила рукопись и зажгла настольную лампу, отбрасывавшую желтоватый свет на титульный лист:

Вирджиния Даннинг

История колдовства на пороге Нового времени

Вирджиния нервно заморгала, затем снова перечитала имя автора на титульном листе. Нет, конечно, Карсвелл. Виктор Карсвелл, бакалавр искусств, магистр искусств, доктор философии. Она протерла глаза. Какой ерундой она занимается. Возится с рукописью покойника, когда ей нужно готовить к печати что-то свое. Ведь Ле Фаню сказал правду: если у нее не будет публикаций, к концу следующего семестра ей придется искать работу.

– Подумаем об этом завтра, – решительно произнесла Вирджиния вслух.

Она подняла рукопись и опустила ее в картонную коробку, затем взглянула на часы и обратила внимание на то, что за окном как-то уж очень мрачно. Ей еще нужно подобрать наряд для новогоднего вечера и дойти до дома, до которого совсем не близко. Вирджиния встала, обмотала шарф вокруг шеи, расправила рукопись, чтобы края страниц не вылезали из коробки. Затем застегнула пальто, сняла сумку со спинки стула и вновь остановилась, чтобы выровнять рукопись, страницы которой опять вылезли из коробки. Видимо, она их задела каким-то неловким движением.

Вирджиния выключила лампу, и темные тени, будто перешептываясь, поползли по кабинету Карсвелла. Она громко вздохнула и прошла по темной комнате в коридор.

Коснувшись дверной ручки, Вирджиния услышала глухой стук у себя за спиной. Мурашки побежали у нее по коже, и она не сразу открыла дверь. Карсвелл все еще продолжает дурно действовать на мое воображение, подумала она. Она медленно повернулась и в полосе света, проникавшего из коридора, увидела, что рукопись последней книги Карсвелла лежит на ковре вместе с коробкой.

Ах как я неловко ее поставила, подумала Вирджиния. Но нельзя же ее оставлять в таком виде – уборщица может выбросить.

Вирджиния приоткрыла дверь в коридор, чтобы в комнате было больше света, и вернулась к столу, а ее тень кралась за ней по противоположной стене. Она подняла коробку с пола и поднесла ее к столу. Вирджинии показалось, что рукопись стала несколько легче, чем была минуту назад.

Нужно закрыть ее в столе, подумала Вирджиния, или в шкафу. Но ключи она уже успела засунуть в сумку, да и вообще некогда.

Некаталагозированные рукописи выносить из кабинета нельзя.

Но именно я и занимаюсь каталогизацией, подумала Вирджиния. Я сама могу устанавливать себе правила. Заберу ее домой и верну после Нового года.

Поэтому она затолкала коробку в сумку – та удивительно легко там поместилась – и понесла ее с собой по коридору, по лестнице и на погружавшуюся в сумерки площадь, на которой только-только стали зажигаться огни, и асфальт блестел от недавно прошедшего дождя. Было морозно и сыро, и Вирджиния пошла быстрым уверенным шагом обитательницы ранчо. Проходя в мигающем свете натриевых ламп мимо мокрой от дождя статуи Джима Боуи, она салютовала ему, подняв два пальца в традиционном жесте.

Нет, она чувствует не просто уверенность, подумала Вирджиния. Впервые за очень долгое время она ощущала, что у нее есть реальная сила.

Вирджиния улыбнулась и прошла под живописные тени, отбрасываемые дубами, высаженными за площадью. Пронизывающий зимний ветер дул ей в спину, как будто подгоняя. И Вирджиния была не против, так как дул он в нужном ей направлении. А тени вокруг напомнили ей ее мрачное детство в тех местах, где дни короткие, а ночи долгие, холодные и очень-очень темные. И в самом деле – ветер был похож на какого-нибудь проказливого старого дружка, всю дорогу поддразнивающего ее, подставляющего ей подножку, тянущего за шарф, шепчущего что-то на ухо.

Примечание автора

Третья из собранных здесь повестей, «Расклад рун», – стилизация под рассказ с тем же названием, принадлежащий перу М.Р. Джеймса (1862 – 1936), покойного викторианского ученого и автора величайших рассказав о привидениях, когда-либо написанных на английском языке. Поклонники упомянутого писателя узнают в моей повести также и кульминационный момент из его рассказа «Ты свистни, тебя не заставлю я ждать» и идею из его статьи «Рассказы, которые я пытался написать».

Дискуссии, касающиеся обстоятельств гибели капитана Кука, воспроизводятся с искренним чувством и блестящим остроумием в книге Ганнета Обейесекере «Апофеоз капитана Кука: Европейское мифотворчество в Океании» (Изд-во Принстонского ун-та, 1992) и Маршалла Салина «Как мыслят «аборигены»: О капитане Куке, к примеру» (Изд-во Чикагского ун-та, 1995).

Несколько моих друзей прочли эти повести и поделились важными советами и психологически очень поддержали автора. Моя глубочайшая признательность и пожелание никогда не бояться тьмы: Маргарет Вонг, Россу Орру, Мартину Льюису, Кейт Тейлор, Джону Марксу, Гретхен Вал, Бекки Макдермотт, Дрор Варман, Аллану Джи, Дебре Блох, Тому Фрике и Крису Штиру, Глендон и Мэри Хайнс, Лоре Балби и Майку Хайнсу и всем-всем в книжном магазине «Бубен Шамана» в Анн-Арбор. Спасибо также Брюсу Виллоуби и моему брату Тому за самую разнообразную и часто весьма материальную помощь.

Я особенно благодарен Нилу Олсону, живому доказательству того, что можно быть превосходным литературным агентом и при этом порядочным человеком. Огромная благодарность проницательнейшему Джорджу Витте, прилежной Лоран Сара и всем достойным ребятам из «Пикадор США». Грустное «прощай» я передаю покойному Ли Гернеру, заслуживающему оказаться в каком-нибудь приятном месте, где можно выпить хересу и немного посмеяться на мой счет с профессором Джеймсом. И самая большая благодарность Мими Мейер за ее любовь, терпение и всегда своевременный и точный совет.

И самое последнее, хоть и очень важное. Моя громадная благодарность Мистеру Элпу, Тигровой Лилии и Сэму, которые по очереди прохаживались по моему рабочему столу, когда я пытался писать свои повести, и которые (я надеюсь) простили меня за Шарлотту.

Примечания

1

Моя вина (лат.).

(обратно)

2

Энчилада – кукурузная лепешка с острой начинкой и приправой чили – национальное мексиканское блюдо.

(обратно)

3

Песня Роджерса и Хаммерстайна из одноименного кинофильма с участием Марио Ланца.

(обратно)

4

бакалавр искусств.

(обратно)

5

магистр искусств.

(обратно)

6

доктор философии.

(обратно)

7

Название северо-западной части штата Техас.

(обратно)

8

Автобиографическое сочинение известной американской феминистки, борца за равноправие женщин Шарлотты Перкинс Гилман (1860 – 1935), в котором она описывает собственный период депрессии.

(обратно)

9

С.Т. Кольридж «Поэма о старом моряке», ч. VI, пер. Ник. Гумилева.

(обратно)

10

рука к руке (лат.).

(обратно)

11

Боевая кличка (фр.).

(обратно)

12

Один из самых знаменитых американских преступников XIX века.

(обратно)

13

Теплый стол для обогрева пищи.

(обратно)

14

Американский антрополог.

(обратно)

15

Американский вице-адмирал, участвовавший в действиях рейгановской администрации против Ирана.

(обратно)

16

Известный американский баскетболист.

(обратно)

Оглавление

.

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

Примечание автора . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте