«Царь Армадилл»

Масахико Симада. Царь Армадилл

1. Рождение царя Армадилла

I

«Жизнь куда интереснее, когда все вокруг вверх тормашками», – любил повторять один мой приятель. В конце концов его ухлопали в Никарагуа – шальная пуля. Такие вот дела: собачья смерть на самой заре молодости. Ему захотелось вкусить этой самой интересной жизни, и он отправился в страну, кишащую партизанами и бандитами. Там, мол, экзотика, и на удар отвечают ударом… Неужто ледяной душ и в самом деле соблазнительнее теплой водички размеренного благополучия (это он так говорил)?

Я знал его с детства. У него было лицо бродячего самурая и задиристый нрав, за что он и получил кличку Громила. А звали моего приятеля Акира Саэки, его папаша когда-то был генеральным секретарем Всеяпонской студенческой ассоциации[1]. Мой же старик скромно трудился в торговой фирме, и в тот самый год, когда я закончил школу, его перевели работать в Нью-Йорк. Разве мог я упустить такой шанс? Ускользнуть из чисто японского ада вступительных экзаменов, укатить с предками в самый Нью-Йорк! Поступлю в американский университет, а дальше все пойдет как по маслу, – считал я, твердо веря (без всяких на то оснований) в свой интеллектуальный потенциал. Саэки чуть не лопнул от зависти и не успокоился до тех пор, пока тоже не стал студентом Нью-йоркского университета.

Хотя мы с Саэки учились в разных школах, да и жили далеко друг от друга, все эти годы нас связывала невидимая, но прочная нить. Нас обоих одолевала одна и та же скука, нам не хватало кислорода. Часто полушутя-полусерьезно мы рассуждали о том, как бы японцам стать свободнее. Однажды, уже старшеклассниками, решили, что следующего императора нужно выбирать всеобщим голосованием. Договорились, что 2 января[2] напишем транспарант соответствующего содержания и отправимся с ним к императорскому дворцу. Не вышло у нас тогда – оба, как назло, простудились и слегли. Звонили друг другу, утешали: ничего, мол, не поделаешь. Еще Анго Сакагути[3] твердил, что японцам не нужны ни император, ни единая культура. Жили бы каждый сам по себе… Этот незатейливый индивидуализм подходил нам с Саэки как нельзя лучше.

В Нью-Йоркском университете я намеревался изучать историю Китая. Почему – сам не знаю. Наверное мне, человеку восточному, просто хотелось погрузиться в четыре тысячелетия сплошного кровопролития и кровосмешения. Глядишь, наберусь полезного опыта, думал я. Я верил, что у Китая великое будущее. Сегодня на коне Япония, ей вроде бы удалось построить Великую экономическую империю Востока, но не думаю, что эта империя просуществует долго. Как знать, не закатится ли наше солнце перед мощью нового Китая. Вот я и решил потихоньку начать переучиваться на китайца. У японцев есть комплекс по отношению к двум великим державам – Америке и Китаю. А я, считая себя большим умником, затеял навести между гигантами собственную переправу. Не понимал, идиот, что одного умничанья тут мало. Редко кому удается пересечь рубеж, отделяющий одну экзотику от другой. Взять и переучиться на иностранца невозможно – разве что шпионскую спецшколу закончить. Интересно, какого на этот счет мнения северокорейские шпионы, прикидывающиеся японцами? А я не шпион, не патриот и не эмигрант, я всего лишь болтун-индивидуалист. Но мучают меня по ночам те же кошмары, что и северокорейских шпионов.

Саэки поселился в общежитии и целыми днями кувыркался в постели с американскими девицами. Считалось, что он обучается на менеджера, но в аудиториях его видели крайне редко. Саэки с важным видом пояснял мне, что изучает американский народ по собственной методе – через телесные ощущения. Курс экспериментального сравнительного бабоведения. В Токио он едва не иссушил свое воображение чрезмерными занятиями онанизмом, а здесь все иначе. И не нужно разрабатывать хитрых сценариев, чтобы добиться цели: скажи прямо, чего хочешь, и тут же получишь… Всякий раз, когда я встречался с Саэки, у него были синие круги под глазами. Он называл очередное женское имя и делился впечатлениями, постепенно приходя к убеждению, что все американки одинаковы. Лицо при этом у него принимало выражение радостное и оживленное. Помню, как-то раз Саэки вдруг объявил: «Все они – китихи. Мяса много, а крепости никакой. Эх, надо было нашим воякам перед Перл-Харбором как следует потрахаться с американцами. Если б наши пощупали будущего противника, измерили его силу, то не сели бы так в лужу. Хотя кто их знает, может им втайне только и мечталось, как они будут американцам задницу подставлять».

Позднее я убедился в его правоте. У меня тоже появилась подружка, девчонка с нашего факультета по имени Сюзи, и я обзавелся собственными кругами под глазами. Саэки тем временем составил себе план физического самоусовершенствования – занимался плаванием, культуризмом. А я… Меня и секс-то интересовал постольку-поскольку. Я не особенно надрывался по этой части: во-первых, мечтал встретить красавицу-китаянку родом откуда-нибудь из Шанхая, ну и потом была у меня постоянная подружка – японка, Миюки. А временами я подумывал, что неплохо бы попробовать этого самого с парнем.

Прошло года два. Саэки уже заметно самоусовершенствовался и боле не напоминал ободранного бродячего самурая, скорее был похож на американского боксера в среднем весе. Кругов под глазами я у него больше не видел. Но образовавшийся избыток сил требовал выхода, и мой приятель повадился шляться по кабакам, оброс массой отвратных дружков. Среди них были торговцы наркотиками, профессиональные шулера, и деньги, предназначенные для уплаты за учебу, все чаще стали уплывать в их карманы.

Мой родитель, который, пусть чисто номинально, считался опекуном Саэки, несколько раз пытался читать ему мораль. Саэки с тоскливым видом выслушивал поучения, врал, что прямо с завтрашнего дня начнет новую жизнь, а назавтра отправлялся в казино и изо всех сил старался выиграть. Такой уж это был парень – здравые советы до него никак не доходили, а началом новой жизни он считал хороший выигрыш. Немного разбогатев, Саэки выплачивал задолженность за учебу, начинал усердно посещать лекции и ходить в библиотеку, сдавал все «хвосты». Его образ жизни напоминал растягивание и сокращение мышц – очевидно, следствие занятий культуризмом.

Тем временем я – то ли в силу замкнутости характера, то ли из-за стариковского своего темперамента – увлекался главным образом китайским чаем. Был в чайнатауне один чайный домик, куда я наведывался буквально через день. Подружился с администратором, даже удостоился постоянного столика напротив кухни. Там я читал, занимался, болтал с подружками, закусывал. Просиживал часа по два, по три, а иной раз и по пять. Обсасываю утиную лапку и пытаюсь представить нашествие на мою страну чужеземных орд. Или уплетаю моченую редьку и читаю книгу, описывающую эпоху, в которую жили герои «Сна в красном тереме»[4]. А то еще хрупаю орешек, вынутый из рисового колобка, и сопереживаю бедным интеллигентам, которых мучают и обижают юные хунвэйбины. Не ходил я ни в дискотеки, ни на порношоу – грыз гранит науки: хлебал китайский чай и постигал обильную событиями китайскую историю.

Саэки, само собой, не упускал случая поиздеваться надо мной. «Ты что, парень, – говорил он, – ведь это Нью-Йорк, а не Шанхай».

Да, я не ел пицц и гамбургеров (а к суси[5] и не прикасался), не резался в «блэк-джек», не баловался наркотиками. Но зато мог бы написать трехтомный трактат о высочайшей в истории человечества кулинарной культуре.

В общем, меня с души воротило от хулиганских выходок Саэки, а его, в свою очередь, тошнило от моего книгокопательства. Курса до третьего я еще как-то мог с ним общаться, но потом у него, по-моему, что-то разладилось с речью. Я перестал понимать, что он говорит, – на пятьдесят процентов это был нечленораздельный гул, идущий из глубин его организма, откуда-то из самых генов, а на остальные пятьдесят – наркотический бред. Ему уже мало стало торговцев наркотиками, Саэки обзавелся приятелем-химиком, который оборудовал у себя на кухне целую лабораторию по синтезу ЛСД. Раз в неделю они закатывали групповые «полеты».

– …Знаешь, я стал ощущать, как движется время. По-японски «время» – два иероглифа: «час» и «промежуток», так? Так вот, я чувствую, что в этот самый «промежуток» запросто помещаюсь весь, целиком.

– …Я тут ходил в «Метрополитен» – ну, картины и все такое. А в башке с ночи еще ЛСД гуляет. И вдруг – бац! – и меня, и всех остальных посетителей засосало прямо в холсты. А по галерее принялись разгуливать те, другие, с полотен Сезанна и Пикассо.

– …Сижу тут у себя, смотрю в зеркало. И вдруг мое изображение как заговорит! Знаешь, какой оно мне текст выдало? Я, говорит, в прошлом рождении был русским евреем, поэтом, который умер в сибирском лагере. Как, бишь, его звали-то… Черт, не выговоришь.

И этого типа я знал с самого детства! Чушь какая-то. Я испугался, что уже поздно, но все же предъявил своему приятелю ультиматум: если он хочет поддерживать со мной дружбу и впредь, то обязан выполнить ряд условий. Главное – больше никаких «полетов». Иначе точно улетит – в тюрьму, в рай или в Зазеркалье. Денег я ему одалживать больше не буду. Наоборот, постараюсь сделать так, что он их вообще получать перестанет.

И что вы думаете? Не таким уж пропащим наркоманом оказался Саэки. По-моему, больше всего на него подействовала угроза насчет денег. Во всяком случае, перестроился он моментально. Может, и сам понял, что хватит? Саэки снова сделался завсегдатаем читальных залов. Чтобы наслаждаться галлюцинациями без вреда для здоровья, он начал заниматься тантра-йогой. Я принимал столь деятельное участие в перевоспитании приятеля, что стал вместе с ним ходить к гуру.

Когда Саэки было двадцать три, он обрюхатил одну японочку, приехавшую на стажировку в Колумбийский университет. Девочка оказалась из влиятельной семьи, единственная наследница владельца фармацевтической компании. Саэки решил жениться. Она была прехорошенькая, но немножко бестолковая – то у нее кольцо с пальца сопрут, то бумажник. И чуть что, сразу в слезы. Саэки взял на себя роль телохранителя и защитника Плаксы (так он ее называл). Покорно таскался за ней и в оперу, и по магазинам, и на званые обеды с французской кухней. Согласно его «сравнительной бабологии», самыми пикантными в сексуальном отношении считались латиноамериканки. Мнение о японках Саэки оставил при себе. Мотивы его женитьбы были яснее ясного: «Иена сейчас на подъеме, так? Значит я должен позаботиться, чтобы она поступала ко мне бесперебойно». Плаксе при этом отводилась роль иенного трубопровода.

Она родила в Нью-Йорке, а вскоре после этого молодожены уехали в Японию. Я же остался, по-прежнему отдаваясь китайской истории и китайскому чаю. О супружеской жизни Саэки я мог судить только по открыткам. Однако мне известно, что год спустя Плакса родила второго ребенка, а Саэки поступил на службу в компанию тестя и, кажется, делал там успехи. Ему было двадцать пять, когда шеф решил наградить зятя за примерный труд командировкой в Мексику. По пути туда Саэки заехал в Нью-Йорк, и мы встретились вновь. Очень мне не понравилась тогда его физиономия – кислая и умудренная, как у старика, много побузившего в юные годы. «Это такую вот рожу положено иметь японскому бизнесмену?» – язвительно спросил я. Он скривился: «Лицо нормального японца, вся жизнь которого посвящена защите мирной конституции и укреплению родной иены».

Я в ту пору собирался жениться на Миюки. Думал на следующий год вернуться в Японию, подыскать себе работу в каком-нибудь университете. Родители уже продали квартиру в Куинсе[6] и уехали в Токио. В Нью-Йорке мне работы не найти – это было ясно. А если честно, я втайне надеялся, что японский научный мир с распростертыми объятиями примет китаиста, импортированного из самого Нью-Йорка. К чисто практическому расчету подобного рода, признаюсь, примешивалась и смутная ностальгия по Токио.

Саэки как ветеран семейной жизни надавал мне много мудрых советов и благословил мое намерение вступить в брак. Я тогда был в миноре – решение вернуться в Японию далось мне нелегко, да и с диссертацией совсем зашивался, поэтому настоящего разговора с Саэки так и не вышло. Мы расстались, пообещав друг другу, что встретимся после его возвращения из Мексики и тогда уж потолкуем неспеша. Он предлагал в ознаменование моего грядущего брака сходить к китайским шлюхам, но я только отмахнулся.

А месяца через два, когда я уже ждал, что Саэки вот-вот объявится в Нью-Йорке, позвонила из Токио Плакса и сообщила, что ее муж пропал без вести. Она послала запрос в мексиканскую полицию, но розыски были безрезультатны. Саэки исчез внезапно и таинственно (это ее слова). Я сразу решил, что Саэки не из тех, кого так уж просто убить. Наверняка смылся сам и следы замел. Возможно, вообразил себя новым Рембо, отправляющимся странствовать по Абиссинии. Захотел скинуть с себя шкуру добропорядочного японца, испариться. Только повод искал и вот нашел. Я теперь часто с тревогой думал, где-то Саэки сейчас, и мне стало представляться, что он как бы уже наполовину неживой. Вообще-то в глубине души я чувствовал, что мой приятель мертв, но упорно надеялся, словно моя надежда могла его оживить. Наверное, это была своего рода молитва о его спасении. Хотя, кто знает, может, из-за такой вот молитвы он и стал для меня наполовину мертвым. Во всяком случае, я чувствовал несовершенство этой самой молитвы и часто звонил Плаксе, пытаясь ее утешить.

Когда человек ни с того ни с сего, без всякой причины, вдруг совершает преступление, кончает с собой или исчезает, это повергает близких в неописуемое смятение. Паническое ожидание продолжалось одиннадцать месяцев. Потом выяснилось, что Саэки все это время был в Никарагуа, где подвизался в качестве так называемого «брокера» донорской крови. Перед самой гибелью он отправил Плаксе письмо – какое-то дерганое и маловразумительное.

«Мне захотелось попробовать, что эта за штука такая – смерть. Если я исчезну без следа, это ведь все равно как если бы я умер, подумал я. А сам побегу себе по белу свету… Но теперь сыт по горло – возвращаюсь. Этот год я потратил впустую. В чужой стране, где ни моего языка, ни меня самого никто не понимает, я был вроде бездомного сироты. И, сделавшись сиротой, я очень хорошо понял, как надо жить. Извини, Плакса, что я тебе доставил столько забот. Правда, прости – а я перед тобой в долгу не останусь. Как там дети? Выросли, наверно, и забыли про меня? Я для них теперь вроде инопланетянина.

Я тут наладил собственный бизнес. «Контрас» охотно продают свою кровь, чтоб заработать на выпивку и баб, а я переправляю ее в Японию. Наверняка кровь моих «контрас» дотекла и до компании твоего папаши, превратившись там в лекарства и препараты. Считайте, что свой служебный долг я исполнил, помог американскому и японскому империализму. А когда вернусь, намерен организовать движение за создание в Японии новой политической системы. Скитаясь по Центральной Америке, я видел удивительные сны. Индейцы растолковали мне их смысл. В Японии объявился новый Спаситель. Он ждет, пока кто-нибудь его отыщет. Спаситель приходит в мир всякий раз, когда грядет смена эпох. Он обновляет людское сознание, несет человечеству новую мораль. Моя миссия – найти этого нового Христа. Великая миссия. От нее зависит будущее всего мира.

В моих снах Спаситель предстал передо мной закованным в черные доспехи, как рыцарь Ланселот. Лица его я не видел. Он мчался верхом по пустынным, неживым улицам и был похож на ветер, что гонит пыль над развалинами города, разрушенного войной. Зовут его царь Армадилл, он живет в пустыне. Увидеть его дано лишь немногим, людям особого склада. Например, он является во сне сиротам вроде меня, скитающимся по чужой стране. Он неуловим и вездесущ – как вода, как ток, как свет. А недавно мне приснилось, что царь Армадилл стоит на автостраде в самом центре Синдзюку[7]. Он поднял стальное забрало, и я увидел его лицо. Такие лица у аристократов со старинных японских миниатюр. Он пронесся по безлюдному Синдзюку на велосипеде и исчез. Я должен разыскать царя Армадилла, пока он не покинул Токио».

В конверт была вложена фотография. Саэки на улице города, разрушенного войной. Читая письмо, я вспомнил, какой бред нес мой приятель в ту пору, когда увлекался ЛСД. Ни черта из этого письма я не понял. Но в строках его была поразительная убежденность. Я чувствовал, что это не просто галлюцинация, есть во всем этом какой-то глубинный смысл.

На Плаксу письмо произвело устрашающее впечатление. Она решила посоветоваться со мной. Плакса уже свыклась с мыслью, что Саэки умер, и не могла отделаться от ощущения, будто получила весточку с того света. Я подтвердил, что это, вне всякого сомнения, почерк моего приятеля, памятный мне с детства, и как мог успокоил Плаксу, не проявлявшую особых признаков радости. «Ты не верила, что он вернется, – сказал я ей, – вот и встреть его как ни в чем не бывало». И пообещал, что роль примирителя возьму на себя.

Но Саэки вновь обманул бедную Плаксу, сыграл с ней жестокую шутку – будто нарочно подстроил. Смерть от случайной пули! Последнее письмо естественным образом превратилось в предсмертное прости-прощай.

Я уж сейчас не помню, испытал ли я потрясение, прочтя в японской газете о гибели Саэки. Помню лишь, что уговаривал себя отнестись к этому известию хладнокровно, без эмоций. По правде говоря, я не ощущал смерть приятеля как нечто реальное. Меня охватило странное, беспокойное чувство – словно все это сон, который я почему-то должен воспринимать как явь. Лицо Саэки на фотокарточке, улыбающееся лицо на фоне развалин, чем-то неуловимо отличалось от так хорошо памятных мне черт. Это, безусловно, был он, теперь похожий на метиса, сына пылкого латиноамериканца и наследницы самурайского рода. И все же это был не он, а что-то или кто-то в облике Саэки. Может быть, тот самый «царь Армадилл», о котором он писал? Армадилл – это, кажется, такое животное, другое его название – броненосец. Млекопитающее, живет в Центральной и Южной Америке. Как же, помню, видел в зоопарке. Довольно нелепое создание, сотворенное природой словно в насмешку. Однако когда такое сожмется в комок, шальной пуле его броню нипочем не пробить. Если бы человеку в ходе эволюции приходилось так же несладко, как броненосцу, шкура на спине у него тоже задубела бы почище любого панциря.

Плакса попросила меня слетать в Никарагуа и привезти урну с прахом – последний долг многолетней дружбы. Моя скорбь, как и сама гибель Саэки, была внеэмоциональной, какой-то высушенной и очень плохо сочеталась с влажным никарагуанским климатом. Прах приятеля – грубоватый глиняный кувшин – мне выдали в муниципалитете городка, расположенного в окрестностях Манагуа. Сразу возвращаться в Нью-Йорк не хотелось. Я решил, что за пару дней ничего с пеплом не сделается, завернул кувшин в полотенце и сунул в чемодан. А сам занялся поисками тех, кто мог знать Саэки.

Я побывал в полиции, на донорских пунктах, обошел бары и гостиницы, показывая всем подряд фотокарточку и пятидолларовую бумажку. Многие помнили Саэки в лицо, но, похоже, никто не знал, чем он тут занимался – им просто не было до него дела. Чего еще можно ожидать от городка, в котором запросто летают «случайные пули». Нашел я, правда, женщину, утверждавшую, что она разок переспала с Саэки. Она работала в баре под названием «Иокогама» официанткой, а заодно и проституткой. К сожалению, ее впечатления от встречи с Саэки, изложенные на ломаном английском, были не слишком обильны: «Сайки? Найс гай. Хиз пенис из вери-вери гуд. Ю ноу? Хиз клевер энд рич. Эври джапанис рич. Ю ноу?»[8].

Вернувшись в Нью-Йорк, я отправил урну с прахом Плаксе. А ночью у моей постели появился Саэки. Он балансировал на невидимом канате, протянутом сквозь пространство. Я лежал и смотрел на него снизу вверх.

– Привет, Симада. Мы оба с тобой сироты. Но я получил свободу раньше, чем ты. Взгляни-ка.

Он ткнул пальцем в пустоту.

Там сгустился туман, и я ничего разглядеть не мог.

– Видишь корабль? На нем плывут сироты. А капитан – наш Спаситель. Мы зовем его царь Армадилл…

Все это, конечно, был сон – бессмысленная цепь ассоциаций, представшая в виде слов Саэки.

II

Через три месяца после смерти Саэки мне стукнуло двадцать семь. Китайский чай начинал мне надоедать. Я занялся плаванием, чтобы сбросить шесть килограммов лишнего жира. Аспирантуру я заканчивал уже в Колумбийском университете, диссертация была готова. Знакомые помогли мне подыскать работу в одном частном японском университете, и я отправился на родину, где не был целых семь лет. Поселился в Токио, стал читать студентам лекции. Я здорово боялся оказаться в культурном вакууме. Семи лет недостаточно, чтобы стать американцем, но за глаза хватит, чтобы превратиться у себя дома в Таро Урасиму[9]. Еще больше опасался я за Миюки. В Нью-Йорке наше содружество функционировало нормально, но сможем ли мы сохранить его в Токио? Это были не пустые страхи. Жена в психологическом, да и в физическом отношении ассимилировалась куда больше, чем я, стала совсем американкой. Еще за три дня до отъезда Миюки твердила, что останется в Нью-Йорке. «Терпеть не могу японцев», – все повторяла она. А я терпеть не мог и японцев, и американцев, и китайцев. Сомневаюсь, чтобы мне вообще пришлось по душе народонаселение хоть какой-нибудь страны. Я считал, что история – это наука, изучающая различные формы, в которые облекается ненависть людей друг к другу. Ненависть национальная, государственная, семейная, религиозная. В этом вся история. Выискивание причин ненависти друг к другу. «Ты это так говоришь, как будто тебе самому чувство ненависти незнакомо, – заявила мне как-то Миюки. – Здорово же ты устроился. Спрятался в своей истории, и до реальной жизни тебе вроде как и дела нет…»

Нет, я живой человек. Не голос истории. Я понимаю, что такое реальная жизнь и даже вздыхаю по поводу ее суетности. Между прочим, несмотря на все свое нытье, Миюки моментально приспособилась к токийской жизни. Нашла призвание: импортировать в Японию своих дружков из числа нью-йоркских художников. Проявила себя настоящей деловой женщиной, просто полководцем. По части проворности и крепости нервов Миюки мне сто очков вперед дала бы. Я-то от токийской жизни совсем скис.

Казалось, все происходящее вокруг скользит мимо меня, не имеет ко мне ни малейшего отношения. Это становилось просто наваждением… Нет, не наваждением – хуже. Например, я совершенно не понимал, о чем говорят между собой студенты – их речь представлялась мне зашифрованным языком какой-то таинственной секты. А сидя за столом с коллегами, такими же преподавателями истории Китая, я не мог отделаться от ощущения, что они нарочно не допускают меня в свою беседу, а мои слова до них просто не доходят. Вроде бы не издевались они надо мной, гадостей не говорили, но смотрели как бы сквозь меня.

Своей навязчивой идеи я стыдился, а потому старался вести себя как можно естественнее. С профессорами и студентами был обходителен до чрезвычайности. Но все, что бы я ни говорил, действовало на собеседников раздражающе. Если разговор был на отвлеченную тему, я поневоле начинал вставлять в свою речь английские слова, что вызывало у всех живейшую ко мне неприязнь. А я просто не мог иначе, все умные слова были закодированы в моем мозгу по-английски. Один из профессоров даже прочел мне целую лекцию о том, что японский язык – последний оплот самоидентичности японской нации.

Наверное, семь лет назад я был изнасилован английским, и с тех пор меня связывали с ним более тесные плотские узы, чем с родным языком. Электрическая цепь моего умственного устройства стала двухконтурной. Нет больше того Токио, который я когда-то знал, а воспоминания и родной язык ни к какой «самоидентичности» отношения не имеют.

«Если вы японцы, то и говорите по-нашему, поняли?» Я сидел в баре с одним знакомым американцем японского происхождения, он приехал в Токио погостить. И тут какой-то тип подходит и выдает нам такой текст. А мой приятель самый что ни на есть настоящий американец, хоть предки его и родом из Японии. Ему уже приходилось выслушивать подобное от японцев раньше, и он заводился от этого с пол-оборота. Вскочил – стул на пол – и как затараторит по-английски (я – перевожу): «На каком хочу, на таком и говорю! Пускай будут белые японцы, черные японцы, пускай будут японцы, которым наплевать и на японский язык, и на японскую культуру, на этого вашего императора. Пускай! Ходят кругом желтолицые и все сплошь шпарят только по-японски – это ж тоска! Надо больше трахаться с иностранцами, пусть вас почаще насилуют, что ли! Чем больше стрессов, тем лучше! Да кто сегодня всерьез рассуждает о Японии? Какие-нибудь козлы из правых, и все. Но политиканов всегда интересовала только своя собственная персона. Они думают, что всех можно за деньги купить! А сколько теперь развелось новоиспеченных богачей из-за того, что земля подорожала? Эти сидят себе на мешках с самой сильной в мире валютой и вообще мозги мыслями не утруждают. Свободы слова нет! Есть только свобода надувать друг друга. Вы придумали себе новых богов – Деньги и Общество – коптите небо, очень собой довольные!»

Не повезло нам с приятелем – тип этот оказался шишкой из какой-то правой организации. Если бы не мой старательный перевод, он ни черта бы не понял. Видимо, поэтому по морде получил не мой приятель, а я. Американец пришел мне на выручку, но лучше бы он этого не делал – откуда ни возьмись налетели крепкие молодцы и взяли нас в кольцо.

«Я принципиально противник всяческого насилия, – объявил нам их вождь. – Но предателям родины спуску давать нельзя. Надо, ребята, как следует прочистить вам мозги. Прочтем вам лекцию о том, как нужно любить свою страну».

Нас затащили в машину и отвезли в их штаб. До самого рассвета какой-то субъект, очевидно, их главный идеолог, нес нам жуткую чушь, без конца повторяя одно и то же. Видно, время ему девать было некуда. Потом с нас потребовали по пять тысяч иен «в уплату за лекцию». Нам не терпелось унести оттуда ноги, и деньги мы заплатили, но и меня, и американца трясло от злости. Поэтому, оказавшись на улице, мы нацарапали ключом нехорошее слово на капоте их «агитавтомобиля».

«Япония еще хуже, чем я думал», – объявил приятель перед тем, как улететь обратно в Нью-Йорк. Но я-то остался в Токио, и очень скоро мне просто не стало житья – проповедники с рожами головорезов не давали мне проходу. Я стал опасаться, не учинят ли они чего-нибудь над Миюки, и решил на время поселиться отдельно, снял дешевую квартиру в центре города.

Каждый новый день был поганей предыдущего. Казалось, кто-то насильно загоняет меня в угол одиночества. Я был склонен считать, что это каким-то образом связано с гибелью Саэки. А когда я думал, что только Саэки смог бы излечить меня от этой странной хандры, чувство заброшенности становилось еще острей. Как я завидовал жене, которая легко сходилась с людьми, говорила все, что думает, и никто за это на нее собак не спускал! Постепенно я впал в глубокую апатию. Я взывал к погибшему другу: «Спаси меня!» Чем больше размышлял я над его исчезновением и гибелью, тем загадочней казались мне оба эти события. Человек, которого я знал с раннего детства, претерпевал в моем сознании головокружительные метаморфозы. Саэки, лишившийся рассудка. Саэки, замышляющий революцию. Саэки, уповающий на бога… Это было совершенно незнакомое мне существо, не дающее ответа ни на один мой вопрос, инопланетянин, отличающийся от меня и повадками, и языком, и верой. Может быть, я ошибался все время, почему-то решив, что этот пришелец такой же человек, как я? И в то же время смерть Саэки странным образом сблизила меня с ним. Он находился теперь на дальнем, противоположном берегу и подавал мне оттуда какие-то знаки, куда-то звал. Я теперь часто видел Саэки во сне. Он рассказывал о царе Армадилле, а я чувствовал, что мне очень нужны эти рассказы.

У меня не было дома, куда я мог бы вернуться, – я знал это. Надо мной висело проклятье, как над «Летучим голландцем». То самое проклятье, которое преследовало и Саэки. Во всяком случае, жить как прежде я уже не мог. Я тоже должен был стать другим. Привыкнуть к токийской жизни? Ни за что! Токийская жизнь – это размягчение мозгов, обрастание жиром. Размеренно плыть по тихим водам, которых не касается дыхание ветра, и постепенно, с плавным ускорением, стареть… От одной мысли мороз по коже. Тоскливо бормотать о бессмысленности жизни, убеждая себя, что ничего страшного, просто, мол, старею. Такие вот изящные, вежливо раскланивающиеся друг с другом люди – привидения, наверное, и создали пресловутую японскую культуру.

– Привет. Как пуста человеческая жизнь, а?

– Ты прав, пуста. Ну пока, не болей.

Саэки понял все это раньше меня. Он был человеком по-настоящему нравственным. «Жизнь – штука опасная», – вот его мораль.

Страх перед старостью и боязнь одиночества подействовали на мое тело удивительным образом. Главным образом, на простату, деятельность которой необычайно оживилась – я готов был трахаться всегда, везде и с кем угодно. А Миюки, увлеченная своими посредническими обязанностями, все время была занята. Каждой встрече в постели предшествовали длинные и сложные переговоры с перелистыванием ежедневника. А жизнь порознь уводила меня от жены все дальше и дальше. Мой член, как стрелка взбесившегося от радиации счетчика Гейгера, то и дело дергался кверху – на улице, на работе, в переполненной электричке. «Хотим подругу! Кого угодно!» – взывали двести миллионов головастиков, двести миллионов заступников, желавших спасти меня от одиночества. Они искали бы пару везде, даже в безлюдной пустыне. О, мои милые детки, дорогие мои гены!

Нижняя часть тела уводила меня из дому скитаться по ночным улицам. Для того чтоб обнаружить в ночи заслуживающую внимания пару, нужен сенсор необычайной чувствительности, а пенис – антенна куда более надежная, чем глаза, нос или уши. Эта телескопическая антенна улавливала раздражитель, находящийся где-то в лабиринте улиц, и указывала мне путь.

Место, где находится женщина или мужчина, обладающие особой аурой, озаряется как бы сиянием. Если оно сильно, мой пенис распознавал его за сотни метров. Я вприпрыжку несся к цели, придерживая сквозь карман свою наполовину выдвинутую антенну. Потом пристраивался за спиной женщины (иногда это оказывался мужчина) и, пожирая ее (его) глазами, тащился следом. В эти минуты я забывал, что у меня есть свой дом – мой дом там, куда шло это незнакомое существо. В Нью-Йорке в подобной мечте не было бы ничего фантастического. За годы, прожитые в этом городе, у меня бывали периоды, когда я неделями не появлялся дома, ночуя где придется.

Что ждало меня, вернись я к себе? Квартирка, заставленная книгами по китайской истории. Пойти к Миюки? Ее наверняка нет дома, а если и пришла, то валится с ног от усталости и ни на что не годна. К тому же в последнее время эти хреновы «патриоты» совсем обнаглели. Они каким-то образом отыскали мое убежище и чуть не каждый день кто-нибудь из них являлся требовать пожертвований. А однажды приперся сам их босс и пристал с ножом к горлу, чтобы я написал статью: мол, никакой резни в Нанкине[10] на самом деле не было. Обещал «сказочный» гонорар.

Пошли они все! Чтобы я тратил свои деньги и время на этих скотов, не дающих мне житья. Да я лучше буду кормить бифштексами бродячих кошек и собак и читать им лекции по китайской истории, решил я. В общем, «патриоты» портили жизнь мне, я как умел пакостил им. То нарочно заговорю с ними по-английски, то внезапно разражусь истерическими рыданиями, а то, приплясывая на ходу, сверну к полицейскому участку… Была у меня надежда, что они сочтут меня психом и наконец отвяжутся.

III

Однажды, примерно через полгода после возвращения в Японию, мне нестерпимо захотелось прожить несколько дней бок о бок с Миюки. По телефону мы общались чуть ли не каждый день, но я представил, как мы будем шептаться не в трубку, а прямо в ухо друг другу, сплетясь обнаженными телами… И немедленно, без предупреждения, прямо среди дня, отправился к жене. Как ни странно, я застал Миюки дома. Но она была не одна. У нее сидел очередной американский художник, которого она пыталась «продать» японской публике. Он потягивал пиво и вел себя, как дома. Кажется, мне повезло, что я не застукал их голышом. Особенно меня почему-то разозлило то, что американец напялил мой вязаный кардиган.

«Ты что? Хочешь что-нибудь взять?» – спросила Миюки. Она была само спокойствие. Или в таких случаях нужно сказать «само хладнокровие»?

Я был незваный гость, помешавший отдыху любовников. На американца внезапное появление мужа тоже не произвело ни малейшего впечатления, словно всеми законными правами на мою жену обладал он, не я. Волнуясь, я все ждал, что скажет Миюки. Мне, идиоту, казалось, что третий лишний здесь американец.

– Excuse me, it’s my cardigan. Do you know that?[11] – наконец, спросил я.

– Подумаешь, – бросила Миюки. – Это я ему дала, он мерзнет.

«Все, приехали», – подумал я. Для Миюки я перестал быть мужем, и она давала мне это понять. Зато американец был само дружелюбие. По-моему, он надеялся превратить наш любовный треугольник в союз трех друзей. Сообщил мне, как его зовут, хоть я и не спрашивал, стал рассказывать о себе и презентовал открытки с репродукциями его произведений. Я заметил, что он без носков. Миюки налила мне пива, сказала, что я большой специалист по китайскому чаю и попросила заварить его, а заодно и приготовить какую-нибудь закуску. «Ага, сейчас», – кивнул я, но с места не тронулся.

– Скоро открывается персональная выставка Ника. И еще я договорилась, что несколько его произведений украсят фойе нового здания одной торговой компании. Ник входит в моду…

Я сделал вид, что слушаю, а сам разглядывал ее осунувшееся ненакрашенное лицо. Странный у нее был голос – глухой и надтреснутый, как из телефонной трубки. Отлучившись якобы в туалет, я заглянул в спальню, куда так стремился. С кровати свисали колготки – она словно высовывала мне язык.

Потом я заявил, что вспомнил о срочном деле, не позаботившись выдумать более правдоподобный предлог, и ушел. По сути дела, меня выставил из собственного дома любовник моей жены. Я испытывал сладостную истому во всем теле, словно меня изнасиловали. На миг перед глазами возникла обнаженная Миюки.

Больше у меня не было дома. Никто теперь не предъявит мне никаких претензий, никто не будет надоедать… Не помню, где я бродил. Взгляд мой фиксировал мостовую, прохожих, машины, магазины, рекламы, станции метро, лестницы, носки моих туфель, свисавшую со лба прядь волос, небо, воробьев, провода, телефонные будки. Я слышал все звуки, но связь между предметами нарушилась, они превратились в бессмысленную груду осколков и щебенки. А я тупо карабкался по ней куда-то. В моей голове спутались образы и воспоминания, налезли одно на другое, завертелись водоворотом: колготки, «патриоты», Саэки, любовник жены, сны, царь Армадилл… Между всеми этими явлениями существовала новая таинственная причинно-следственная зависимость. Но разобраться во всем этом хитросплетении мне было не под силу. Хаос, хаос… Мое тело треснуло, и из трещины что-то засочилось. Это ток! Я почувствовал, как он, вопреки моей воле, струйкой тянется от меня прочь, прочь, к штаб-квартире «патриотов», и вот они уже знают, где я сейчас! Встречные прохожие шарахались от меня. Некоторые сворачивали в сторону перед самым моим носом. Я почувствовал, что не будет мне облегчения, пока я чего-нибудь не разломаю, не разнесу на куски.

– Минуточку! – послышался сзади чей-то голос. Это конец, я попался! Сейчас меня схватят и отправят в сумасшедший дом. Кто-то распорядился похитить меня, спрятать меня от всех! Беги, Симада, беги! Но тело не желало повиноваться. Именно в этот отчаянный миг кто-то связал меня по рукам и ногам…

– Извините. Мне нужно вам кое-что рассказать.

– Вы кто? Проповедница? Я не слушаю проповедей!

– Нет-нет. Как бы вам объяснить… Понимаете, возле вас вьется привидение, и весьма сильное. Я как увидела – прямо замерла!

– Что за чушь! Я не желаю слушать!

Но мои ноги словно приросли к земле. Проклятье, как пригодился бы мне сейчас магнитофончик с наушниками! Я бы надел их, врубил музыку и ничего бы не слушал. Эй, кто-нибудь, заткните мне уши. Или заткните пасть этой чокнутой старухе. Что она сует нос не в свое дело? Одета в кимоно и, по-моему, пьяна. Старуха положила мне руку на плечо и кокетливо улыбнулась. Я застыл, не в силах пошевелиться.

– Не волнуйтесь и выслушайте меня. Вас преследует дух. Но это не злой дух, это ваш дух-хранитель.

– Что за шутки…

– Ваш дух позвал меня.

– Он что, и говорить умеет? Бросьте чушь нести. Не верю я ни в каких духов. Что я, по-вашему, черепаха – таскать на спине такую тяжесть?

– Успокойтесь. Вас сопровождает дух того, кого вы очень хорошо знали.

Не может быть… Стягивающие меня путы куда-то исчезли, я ощутил невероятную легкость во всем теле.

– И кто же он?

– Ваш друг. У вас за спиной стоит ваш хороший друг…

2. Двойное самоубийство

IV

Если б я не повстречал тогда на улице добрую прорицательницу, я бы, наверное, натворил что-нибудь ужасное. Может быть, наложил бы на себя руки. Теперь же я твердо уверился, что ношу на себе невидимый панцирь – дух Саэки. И сразу мне стали ясны все причины и все следствия, казавшиеся раньше такими непостижимыми. Все это подстроил дух Саэки. И угрозы «патриотов», и трения на работе, и разрыв с Миюки, и непонятно откуда взявшуюся сексуальную жажду. Саэки склонял меня к бегству, к исчезновению. Хотел, чтобы я стал таким же сиротой, как он, чтобы я обрел будущее.

Я решил, что покорюсь воле Саэки. После встречи с прорицательницей я обстоятельно, во всех деталях, стал восстанавливать в памяти слова и поступки погибшего друга. Оказалось, что текст его письма все это время таился где-то у самой поверхности подсознания.

Я лежал в темной комнате, в своей сыроватой постели, и видел, как откуда-то из моих бедер выползает облако пара. Галлюцинирую безо всяких наркотиков? Это что-то новое. То ли встреча с прорицательницей на меня так подействовала, то ли занятия тантра-йогой. Облако пара превратилось в Саэки. Он был весь черен, как спасшийся из огня погорелец – обожженная кожа, обгоревшая одежда, опаленные волосы. «Такие, брат, дела», – пробормотал Саэки. Легко, словно очищая луковицу, содрал с себя кожу и предстал передо мной свеженький и чистенький, как после бани.

– Я смотрю, Симада, нервы у тебя совсем ни к черту. Это мне знакомо. Самое время разобраться в себе. Отправляйся-ка ты в паломничество. Пойди, поищи царя Армадилла, спасителя всех сирот. Я отыскал его. Но сразу вслед за этим погиб. Невезучий я. Как и ты.

Не переставая говорить, Саэки распахнул шкаф, достал мои брюки, рубашку и оделся. А потом торжественно, как принарядившийся перед свиданием влюбленный, двинулся к двери.

– Эй, постой! – крикнул я. – Ведь ты мой дух-хранитель. Куда это ты собрался?

– Не волнуйся. Когда ты окажешься в опасности, я буду рядом. А главное – неси в сердце Откровение царя Армадилла.

Той же ночью я увидел и самого царя Армадилла. Саэки он явился закованным в латы рыцарем, передо мной же он предстал в виде красноватой тени, несущей на спине что-то, чего я не разглядел.

Мне приснился тот самый городок неподалеку от Манагуа, где я получил урну с прахом Саэки. Мой приятель, залитый кровью, лежал на земле возле полуобвалившейся стены, измалеванной какими-то лозунгами. Стояла душная тропическая жара, и труп уже начал разлагаться. Во влажном климате это происходит так быстро… Я подошел к телу, чтобы переложить его на носилки и отнести в крематорий. И увидел, что от трупа исходит желтоватый дым. Дым закружился у меня перед глазами и превратился в человеческий силуэт. Слегка ссутулившись, силуэт беззвучно заскользил прочь. За ним тянулся влажный след, словно кто-то поливал землю из лейки. В руках у меня было полотенце, и я попытался накинуть его на это желтое облачко. Тогда оно преобразилось в красноватую тень, очерченную уже гораздо четче. Красная тень надвинулась на мою тень – короткую и черную под ярким южным солнцем – и слилась с нею, исчезла. По моей спине пробежал ледяной озноб, и тут же всего меня кинуло в жар. Когда же я вновь взглянул на тело Саэки, то увидел, как из его глазниц тянутся стебельки лилий, из ноздрей высовываются грибы, из паха растет банан, а изо рта вырывается голубое пламя.

– Я избавлю тебя от одиночества. А за это отдай мне свое тело. Я стану оберегать тебя. А за это уверуй в меня. Я не бог, не дьявол и не Будда. Я тот, кто тебе необходим.

Это и есть Откровение царя Армадилла, о котором говорил Саэки? Очевидно, да. Надо верить в него, так для меня будет лучше…

Три ночи подряд мне снилось, как красная тень летучей мышью кружит над токийскими улицами. Иногда она проносилась передо мной в момент пробуждения. Про себя я звал эту сутулую тень царем Армадиллом.

Я собрал вещи и освободил квартиру. Меня ждало паломничество, маршрут которого укажет моя красная тень. Куда идти, я не знал. Решил, что буду ехать поездом, автобусом, голосовать на дорогах – и вперед, вперед. Пусть это станет моим религиозным служением. Назовем мою веру «армадиллизм». Я стою у истоков новой религии, призванной спасти племя сирот. Сирота – это человек, живущий в безлюдной пустыне, один как перст.

V

Я брел вдоль шоссе и не знал, куда меня занесло. Так, наверное, чувствует себя только что свалившийся с неба метеорит. Я поднимал руку, голосуя проезжающим машинам, но вероятность счастливой встречи с добрым и любопытным водителем, который подберет сироту-паломника, представлялась мне все более фантастической. Один шанс из тысячи, и то вряд ли. К тому же я тащил за собой тележку с вещами. Даже если сыщется чудак, который притормозит, он наверняка передумает, увидев мой прицеп. И все-таки я – уже чисто автоматически – тянул кверху большой палец и изо всех сил улыбался проезжающим машинам. Я не мог оставаться на одном месте, пункт моего назначения – линия горизонта. Я сам решил, что такова моя миссия. Паломничество, которое я затеял, не имея сценария. Я не могу прибегать к помощи волшебства, имя которому «деньги». Тайну исчезновения Саэки можно разгадать, только исчезнув самому.

Рядом остановился джип. Я был уверен, что водитель просто хочет спросить у меня дорогу, но из окошка высунулась тонкая рука с браслетом на запястье и – не может быть! – поманила меня. Вот это номер.

Удача! Я кинулся к джипу со всех ног, волоча за собой тележку. Скорей в кабину, пока водитель не передумал! Бормоча слова благодарности, я открыл дверцу и увидел смеющуюся богиню. Я застыл с разинутым ртом, а богиня ткнула пальцем в мою тележку и спросила:

– Это что у тебя? В таких тележках обычно возят свое барахло бродяги. Ты изображаешь из себя бездомного?

Разве бездомные голосуют на дорогах? По одежде меня скорее можно было принять за только что выгнанного с работы клерка. Я еще не успел обтрепаться и если и напоминал бродягу, то с самым что ни на есть мизерным стажем.

– А я как раз ищу лоцмана. Запихни свою телегу на заднее сиденье, а сам залезай сюда. Ну живей! Я еду на полуостров Босо. Вот он на карте. Сообрази-ка, где нужно повернуть.

Я поспешно полез в кабину.

– Совсем запуталась. Вроде место знакомое, а где я – не пойму.

– Япония везде одинаковая. Все городки похожи один на другой.

И не только Япония. В Америке то же самое. Застывшие, словно разбитые параличом городки. Куда ни глянешь – пустое, зевающее пространство, продуваемое сухим ветром. По улицам бродят оцепенелые люди, как кастрированные львы в клетке зоопарка. Им нечем себя занять и оттого все время хочется жрать, и они без конца жуют гамбургеры с картошкой, запивая их кокой.

А по этому городку гулял влажный ветер – как-никак океан рядом.

Ну, царь Армадилл, давай посмотрим, куда нас занесло.

Я углубился в карту. Городок, оказывается, совсем новый. Выстроен на отвоеванной у океана полоске земли. Не успел родиться, а уже покойник?

– Ты куда путь держишь? Вид у тебя деловой, – засмеялась богиня.

– Все дела я уже закончил.

– Ну, тогда поехали со мной. Одной скучно. Мальчик ты симпатичный, хорошо, что я тебя подобрала. Ведь ты никуда не торопишься, верно? Это подонки всегда спешат, но ты не такой, да? Какой у тебя вид усталый. Хочешь, поспи.

Она болтала без умолку, то и дело заходясь веселым смехом. Я – существо зависимое – чинно кивал головой и вежливо поддакивал, но вскоре понял, что могу расслабиться. Загар на лице и руках моей спутницы свидетельствовал о долгом и страстном совокуплении с жарким солнцем какого-нибудь курорта. Я сразу почувствовал: это вольный зверек, с первого взгляда и без ошибки определяющий, где ждет опасность, а где удовольствие.

– Так захотелось к морю – ужас! Прямо кровь закипела, матка затрепетала. Мне одних мужиков всегда было мало. Без моря, без солнца я просто чахну, заболеваю.

– Море – твой врач?

– Вот именно. А кто твой врач?

– Мне нужен не врач…

– Разве ты не болен?

– Болен, наверное. Я нуждался в спасении, и тут, по чистой случайности, появилась ты. И спасла.

– Ничего я тебя не спасла. И куда ты теперь? В больницу? Или назад, домой?

– А все равно. Только я сейчас переезжаю, и дома у меня нет. Видишь, все мое имущество со мной.

– Не густо. Ты часом не из дурдома сбежал? С головой в порядке?

– Да. Только закис немножко.

– Ну, тогда тебе надо к морю. Закурить есть?

– «Марлборо-лайт». Сойдет?

– Зажги мне.

Я прикурил. Она вынула у меня изо рта зажженную сигарету и затянулась, нимало не смущаясь тем, что фильтр влажен от слюны человека, которого она видит впервые в жизни.

– Кажется, мы станем друзьями, – как мог ласковей прошептал я. Она опять расхохоталась.

– Друзьями? Давно не слышала этого слова… Вообще-то обычно я сигареты для моих клиентов обсасываю… Меня зовут Мадока. Будем знакомы.

– Это что, работа такая – сигареты обсасывать?

– Ага. И не только сигареты. Кое-что потолще.

– Косточки?

– Дурачок. Что я тебе, собака? Нет, ты определенно удрал из дурдома. От тебя подохнешь просто! Как тебя звать-то?

– Акира Саэки.

Я не задумываясь назвался именем своего духа-хранителя. Собственное имя до сих пор удачи мне не приносило.

– Акира? У меня двоих знакомых так же звали. Можно клуб Акир открывать. С одним я училась в школе, он все в пинг-понг играл. А другой был приятелем моей подруги. Поваром работал. А ты кто?

– Я преподаю историю Китая в университете.

– Ясно. Пролетарий умственного труда. А я – пролетарий телесного труда. В моем деле капитал – собственный организм. Так что гуляй, пока молода. Я зарабатываю кучу денег, но они у меня не задерживаются. Раз в три месяца стабильно оказываюсь на мели.

– Клиентам с тобой, наверно, весело.

– Да уж, я грустить не люблю. Мое тело – солнечная батарея, поэтому без солнца я функционировать не могу. Я должна вся пропитаться солнцем, продезинфицироваться им. Лунный свет для меня – яд. Это Марио так говорил. Был у меня когда-то парень один, итальянец. Он во время полнолуния делался натуральным психом. Так что оборотни существуют, это я точно знаю. А ты их видел?

У каждого, наверное, бывают такие ночи, когда тобой овладевает какая-то неведомая сила, и ты уже над собой не властен. Хочется изрубить кого-нибудь на куски самурайским мечом, изрешетить из пулемета. Хотя бы представить себе, как все это будет – иначе не уснешь.

Царь Армадилл, я еще не достиг твоей мудрости, я могу сделаться оборотнем. Вдруг вспенится в жилах кровь и побежит в обратную сторону. Каждую клеточку тела пронзит жгучая ненависть ко всему сущему. Я заклокочу, забурлю изнутри, кожа вздуется пузырями. И я перестану видеть и осознавать, что именно вокруг меня рушится и кто кричит от боли. Пусть хоть термоядерный взрыв – мне будет все равно. Царь Армадилл, прежде чем ты вновь предстанешь передо мной, тенью или во плоти, я могу уже умереть, уснуть.

Всю последнюю неделю, до встречи с Мадокой, я превращался в оборотня каждые три часа. В толчее электрички… Когда меня задел плечом пьянчужка… Когда я читал газету… Когда мне встретился на улице агитавтомобиль «патриотов»… Всего не упомнишь. Хаос в мозгу и предельная усталость сводили меня с ума.

Царь Армадилл смеется. Он скрючился, схватился за живот. Он раскачивается передо мной, как люлька. Ну конечно, в ту ночь, когда я стану превращаться в оборотня, он встанет у моего изголовья. И я пробужусь от сна, и он укажет мне путь. Я пойду вслед за красной тенью, мое паломничество продолжится.

Джип проехал через темную криптомериевую рощу и покатил по широкому открытому шоссе, залитому солнцем. Мадока изо всей силы нажала на газ, и машина рванулась вперед, словно брызнувшее семя. Меня прямо вдавило в спинку сидения.

Я думал о том, что ночь проведу с Мадокой. Окажусь ли на высоте? Закрыв глаза, я вспоминал, как выглядели в постели мои прежние подружки. Синди, Кэролайн, Харуми, Кумико, Сюзи, Хелен, Йен-Йен, Софи, Рэйко, Янь Мэй, Таэко, Хитоми, Миюки. Вспомнил заодно и колготки, свисавшие с кровати.

Джип затормозил. Я открыл глаза и увидел колыхающийся под ветром флаг с изображением рыбы. Ниже – выгоревшая на солнце реклама: улыбающаяся девушка в купальнике протягивает бокал кофе со льдом. На бетонной стене вывеска: «Фламинго». Все ясно – придорожный ресторанчик.

– Размяться не хочешь?

Мадока вышла из машины и начала делать зарядку. На щиколотках голых ног позвякивали тонкие, почти как паутинка, цепочки с крошечными серебряными бабочками. Глядя ей в спину, я думал, что она – сама энергия и непосредственность. Богиня, оказавшаяся втиснутой в телесную оболочку.

Забегаловка, очевидно, была у местных жителей чем-то вроде штаба. У одного столика сидели четверо мужчин, у другого еще трое. Между обеими компаниями ощущалась невидимая граница: наверное, одни были рыбаками, а другие крестьянами. Все они, похоже, уже здорово успели набраться. Мне было достаточно одного взгляда, чтобы понять – еще несколько кружек пива, один косой взгляд, и начнется потасовка. Наше появление было встречено бессмысленным гоготом. Я сунул руку в карман, где ношу складной швейцарский нож, и одарил присутствующих столь же бессмысленной ухмылкой.

Мы заказали сасими[12] и пиво. Мадока сидела, подперев рукой щеку, и глядела мне прямо в глаза.

– У тебя лицо доброе.

– Лицо как лицо. Особых примет нет.

– Задней мысли нет. У мужиков в глазах часто только одно написано. А у тебя лицо ясное.

– Да? А у тебя огромные черные глаза. Круглые-прекруглые. Такие бывают у зверей и маленьких детей.

– В нашем бизнесе у девочек чаще всего глаза узенькие такие. Интересно, почему? Наверное, щурятся все время, деньги в уме считают. А мне плевать на деньги, мне люди нравятся… Знаешь, я часто езжу куда-нибудь одна. Иногда мне кажется, что я могу подружиться с любым человеком. Характер такой. Поэтому я на работе с мужиками, и на отдыхе с ними же.

Смех Мадоки воздвиг невидимую стену между нами и нашими грозными соседями.

– А деньги у тебя есть? – спросила она.

– Стыдно сказать, но ни гроша. Я понимаю, что это с моей стороны наглость, но не хочешь ли ты нанять меня в услужение? Я был бы очень тебе признателен, Я бы за тобой ухаживал, вел бы машину, ну и вообще…

– Ладно. Но только на время путешествия. Будешь получать пять тысяч иен в день. Делать будешь все, что скажу.

Мы ударили по рукам. Деньги мне вообще-то были не нужны. Мне хотелось любви. Но не той любви, о которой любят болтать женщины, и не той сладенькой любви, которая якобы спасет мир. Я стремился к более сильному чувству – чувству общности, которая возникает у двух сирот, случайно встретивших друг друга.

«Эфир пронизан мириадом волн, поймай средь них одну-единственную, волну сирот, и следуй за нею. И тогда ты найдешь меня. Спасителя сиротского племени». Это из Откровения царя Армадилла…

Увидев море, Мадока развеселилась пуще прежнего и принялась подпевать играющему магнитофону. «А эту песенку знаешь? Это же моя любимая!» – говорила она, вставляя очередную кассету. Я, единственный слушатель, был благодарен своему диск-жокею (он же вокалист), хотя со слухом у Мадоки дела обстояли неважно.

На закате солнца мы остановились в мотеле. Из нашего двойного номера была видна оранжевая чешуя моря. Я как-то разговаривал с одним стариком, который семьдесят лет прожил на самом берегу, видя перед собой море каждый день с раннего утра до позднего вечера. Он был рыбак. Таких людей, наверное, на земле немало. Они смотрят на горизонт и безмолвно общаются друг с другом через моря и океаны. И между ними, никогда не видевшими друг друга, возникает радиосвязь на волне сирот.

– Ну что, бродяга, пойдем ужинать?

Мадока, дитя природы, снова расхохоталась. Неужто она с рождения такая? Или подцепила шальной вирус уже потом?

– Эх, был бы ты бродягой, у которого память отшибло! Вот было б здорово. Я тебя научила бы жизни!

– Знаешь, я раньше работала в большой-пребольшой фирме. Ну, по уикэндам, само собой, веселилась как могла, но денег все равно оставалось навалом. На свидании ведь за все парень платит, а жила я с родителями. В общем, не на что было особенно деньги тратить… А потом я взяла их все и разом просадила. Мечта у меня была. Уволилась из фирмы, уехала в Таиланд и купила домик на острове Пхукет. Стала там жить одна. Кончатся деньги – лечу в Японию, заработаю и назад. Но работать в фирме, как раньше, уже не могу. Организм, что ли, другой стал? Я теперь вся распахнутая какая-то. Так, видно, и буду всю жизнь путешествовать, меняя спутников.

– И попадаются достойные?

– Среди японцев достойных, наверно, нет. Когда я работала в фирме, меня вполне устраивали и сослуживцы. А теперь я стала другой, и тело стало другим.

– Ты как кит. Киты когда-то в древности были гиппопотамами, которые переселились в океан и со временем эволюционировали. У них еще долго оставались рудиментарные конечности.

– Все-то ты врешь.

– В океане чего только не случается. Там чудес полно. Поэтому ты, наверное, так и любишь море. В древности океан был похож на бульон. Никто из людей его не пробовал, но, думаю, он был повкуснее какого-нибудь супа из крабов. Ведь в том бульоне содержались все необходимые элементы и компоненты, от которых впоследствии произошли и киты, и люди. Чего там только не было, в этом растворе. Да и сейчас кое-что еще осталось. Бесчисленное множество морских организмов, погибшие корабли, подводные лодки, ядерные отходы, сокровища, затонувшие города.

От вина язык у меня развязался, что очень веселило Мадоку. А вволю насмеявшись, она сказала:

– Знаешь, мне почему-то всегда достаются клиенты с придурью. Я вечно оказываюсь в роли мамочки. Понимаешь, о чем я, нет? В последнее время японские мужчины – большинство – помешались на мазохизме. Жены и любовницы держат их в черном теле – чем надо, обеспечивают, но лаской особенно не балуют. И тогда мужички приходят ко мне. Какой-нибудь здоровенный дядя с усами льнет ко мне и зовет «мамочкой». Моя работа на девяносто процентов состоит в том, чтобы жалеть его, бедняжку, и ласкать. Иногда от всего этого такая тоска берет. И я еду путешествовать – авось попадется такой, кто подарит мне радость. Знаешь, я теперь научилась по глазам определять, чего стоит тот или иной мужик.

Стало быть, мое паломничество совершается на деньги, которые она заработала на мужском мазохизме… Ночью я функционировал в качестве агрегата, ублажавшего тело моей покровительницы. Уработался до дрожи в животе и утраты всяческой чувствительности в главном органе.

Мадока, несмотря на неизменную веселость, похоже, здорово устала. После душа, когда я стал делать ей массаж, она несколько раз жалобно простонала, прильнула к простыне и тут же уснула.

Я еще долго потягивал переохлажденное пиво, смотрел телевизор, заклеивал пластырем мозоли на ногах. Такое было ощущение, будто я все это проделываю каждую ночь много месяцев подряд: пью пиво из банки, смотрю в телевизор, заклеиваю мозоли. И рядом, свернувшись калачиком, кто-то лежит. А в голове, где-то в самом мозгу, странное такое щекотание. Все это уже было – вот только не помню когда. Пришлось убеждать самого себя, что нет, не было, это происходит впервые. Тут я вдруг понял, что не могу вспомнить лицо женщины, которую только что обнимал. Передо мной, как на фотороботе, возникали чьи-то лица и тут же исчезали. Одно я узнал: дикторша из телевизионных спортивных новостей.

Если вдуматься, во мне живет множество женщин и мужчин, взрослых и детей. Точно так же тело проститутки можно назвать гостиницей для мужчин. Те, кто живет во мне, будоражат мои нервы и мой мозг; это они показывают мне по ночам сны. Да, это мой друг детства заставляет меня прожить во сне другую жизнь.

Я достал из холодильника еще пива, ушел в ванную и, погрузившись в теплую воду, не спеша сосал из банки. По мере того, как расширялись кровеносные сосуды, тело тяжелело, разрыхлялось, как прибрежный песок, впитывая пиво, горячую воду, усталость, истому и сон. Вытеревшись полотенцем, я добрался до кровати и уже через две минуты отключился.

И вот я лечу. Лечу, раздирая в полете простыни облаков. Вдали проплывает пассажирский «Боинг». Внизу – белоснежные хребты гор, рельефно высвеченные утренним солнцем. Я сплевываю, и пузырьки воздуха, содержащиеся в слюне, раздуваются и превращаются в воздушные шары. Красота! Жаль только горло пересохло и слюны почти нет.

Бам! Это я стукнулся обо что-то головой. Тяжелая круглая боль, размером как раз с голову, продирается через все мое тело и выскакивает из задницы. Еще один удар, и перед глазами все чернеет. Ого, сколько здесь воздушных ям! Я ухожу в штопор. Еще одна яма – и какая! Теперь мне из штопора не выйти. Скорость все выше и выше. Нечем дышать. Неужто сейчас врежусь в землю?

Давление воздуха сжимает меня все плотнее, я верчусь бешеной спиралью, чувствуя, как наливается тяжестью нижняя часть тела.

Вот я, оказывается, где – стою в очереди на паспортный и таможенный контроль. Впереди человек десять. Контролеры ведут себя пренахально. Если пассажирка собой ничего, уводят ее в комнату для личного досмотра и, похоже, насилуют. Кто их не заинтересует – пропускают так. А если человек им чем-то не приглянулся, нажимают на кнопку, и пассажир проваливается под пол, в мусорный бак.

Моя очередь все ближе. Передо мной пожилой мужчина на костылях. Вдруг с потолка опускается какой-то крюк, подхватывает инвалида за воротник и уволакивает прочь, по длинному коридору.

– Next![13]

Теперь я вижу, что кабина паспортного контроля устроена таким образом, чтобы делить пассажиров по разрядам. Чиновник скользит по мне взглядом и усмехается. Он знает, что меня ждет дальше.

А, плевать, будь что будет. Я шагаю вперед и вижу: за пневматической дверью меня встречает девочка лет тринадцати в розовом платье, с игрушечным зайцем в руках.

– Братец! Как я рада!

Нет у меня никаких сестер! А тем временем мы с девочкой уже на каком-то пустыре, со всех сторон окруженном стенами домов.

– Ты ведь у меня умник, да? Нужно назад, в больницу.

Мысль, что это моя сестра, действует на меня возбуждающе. Шуры-муры с собственной сестрой? Чушь какая, сюжет из комиксов! Нет, я буду с ней добрым, ласковым и целомудренным, как подобает старшему брату.

– Пойдем со мной. Сюда, – зовет девочка. В углу пустыря сама по себе стоит дверь. Только дверь и больше ничего? Сестра поворачивает ручку и манит меня пальцем. Стоп, не пойду! А вдруг это ловушка? Я – ни с места, и сестру не пускаю.

– Скорей же, скорей! А то врач придет.

Сестра раздевается догола, ставит одну ногу на ручку двери, и я вижу перед собой ее влагалище. Это черная круглая дыра. Потайной ход, ведущий к гибели. Стоит нырнуть в него, и весь мир превратится в мыльный пузырь. Как тесны штаны – оказывается, у меня встало. Не в силах терпеть, я спускаю молнию, и мой член, как сказочное дерево, вытягивается все длиннее и длиннее, подбираясь к черной дыре.

Кто-то хлопнул меня по плечу. Оборачиваюсь – Саэки.

– Опять нажрался?

Где же моя сестренка? Мы с Саэки идем вдвоем, ночью, по дороге. Кажется, я действительно пьян. Черт, как пересохло в горле.

– Знаешь, я ухожу от жены.

– Как так? А дети? – удивляюсь я.

– Все, конец. Тяжесть давит – шевельнуться не могу.

Саэки останавливается у фонаря и стоит, ссутулясь. Не то плохо стало, не то переживает – не поймешь. Я молча смотрю на приятеля. Вот он поднял лицо. «Ладно, пока», – говорит. И полез вверх по столбу. Вот он уже возле самых проводов. Неужто загреметь оттуда не боится?

– Брось, ты же выпил!

Я обеими руками вцепляюсь в столб – сам не знаю зачем. Ну не лезть же за ним? Но и там его оставлять тоже нельзя. Вдруг смотрю – на соседнем фонаре, тоже под самыми проводами, висит неизвестная мне женщина. И тут я сразу все понимаю. Саэки и эта женщина хотят вместе убежать. Но каким образом?

В ночном небе полыхнули две молнии. Саэки и его подруга исчезли! Нет, я знаю, они внутри проводов. Вон провод раздулся, как удав, проглотивший сразу двух лягушек. Провод принял форму слившихся в объятии тел, и любовники понеслись со скоростью тока, прочь, прочь. Я кинулся следом, но где же мне угнаться за током?

У меня нет дома. Но я все равно решаю: вернусь домой и лягу спать. Однако кто это занял мою постель? Какой-то небритый, чумазый мужик расселся в моей кровати и пялит на меня глаза, помахивая колготками. Какого черта ему надо?! А ну вон отсюда! Я хватаю наглеца за шиворот, тащу, но не могу стронуть с места; Ах ты, зараза, да я тебя сейчас… Кидаюсь к шкафу – у меня там лежит отличная железная палка. Распахиваю дверцы и застываю в ошеломлении: шкаф, как вагон метро в час пик, битком набит людьми. Все – точная копия моего незваного гостя. Смотрю – и в комнате полно его двойников. С каждой секундой их становится все больше. С невероятной быстротой мерзко пахнущая толпа заняла собой всю комнату. Расталкивая тела, я хочу вырваться наружу, но поздно. Размножаясь делением, они заполнили собой все пространство. Что ж, придется лететь по воздуху. Решившись, я подпрыгиваю. Ударяюсь о мягкое. Кажется, поток из человеческих тел уже накрыл меня с головой. Ох, как мне плохо. Давит со всех сторон. Душно. Отовсюду толкают – того и гляди, лопну и изойду кровью.

Смотри-ка, рядом река. Туда, скорее туда! Но где же она? Надо торопиться…

Я смотрю на часы. Девять двадцать пять. Близнецы куда-то пропали. Зато на мне сверху пристроилась Мадока.

– Двигаемся к морю. Надевай-ка тренировочный костюм и вперед. Пойдем нагуливать аппетит к завтраку.

О, господи. Ну и сон. Как его толковать? Как связать с Откровением царя Армадилла? Но думать об этом не хочется.

Мы вышли из отеля и двинулись вдоль берега. Я чуть не задохнулся от острого запаха мокрого песка. Почему-то очень захотелось супа. Надо же, я целый год вот так, живя рядом, не видел моря.

– Смотри, по-моему, там что-то едят. Похоже, моллюсков в горшочках. За мной!

Кажется, Мадока проголодалась еще больше, чем я. Я побежал за ней, разрушая на бегу крошечные песчаные пики и хребты. Шум волн, скрип песка под ногами, крики чаек, голос Мадоки, рев автомобильных моторов с автострады – все эти звуки синтезировались в некую ровную полифонию. А воздух шел полосами – то холодная струя, то горячая.

Каким легким стало вдруг мое тело. Как будто под песком спрятаны пружины. Меня переполняла непонятно откуда взявшаяся сила. Никакого сердцебиения, самочувствие – лучше не бывает. Я подбежал к самой полосе прибоя и обмыл лицо океанским бульоном. Тем временем Мадока, трепеща на ветру складками красной юбки, целеустремленно двигалась к источнику аппетитного запаха. Там сидела компания пожилых мужчин, приехавших подышать осенним морем, а заодно выпить и закусить. Они развели костер и пекли моллюсков в горшочках. Эти борцы с похмельем весело поздоровались с Мадокой и сами протянули нам два горшочка.

– Такие же бездельники, вроде нас с тобой? – спросил я ее.

– В общем, да. Члены клуба, который называется «Ужрись-упейся». У них трехдневная выездная сессия: жрут, пьют и с бабами трахаются. Пригласили и меня поучаствовать.

Не проявив особого интереса к этой новости, я допил из горшочка бульон, в котором ощущался привкус морской воды. Ритуал насыщения, восполнение заряда, вышедшего из меня с потом и усталостью. Запихнуть в желудок все подчистую, чтобы не пожалеть потом, когда придется голодать. Пусть во рту пожар от избытка перца, а в животе изжога от избытка жира. Мой желудок должен превратиться в горб верблюда, ведь в нем теперь расположен и желудок царя Армадилла.

Впрочем, Япония такая страна, что можно обойтись и без верблюжьего горба. Я странствую уже вторую неделю, но до голодного обморока дело еще ни разу не доходило. Жратва, правда, дорогая, но и денег у всех навалом. Любого пощекочи чуть-чуть – деньги сами потекут. А где люди собираются в толпы, там разливаются целые реки из банкнотов. В нашей стране эти реки и ручейки образуют капиллярную систему, пронизывающую все и вся. И тем не менее верблюжий горб – дело верное, мне от него отказываться нельзя. Да я и не собираюсь. Правда, я сам сижу-посиживаю на берегу денежной речки. Сейчас я на содержании у Мадоки, а в потайном кармане спрятаны четыре разноцветные пластиковые карточки. Кто знает, как скоро отыщу я царя Армадилла? Надо экономить. Наверное, Саэки во время паломничесва по Центральной Америке вел себя точно так же. Жутковато, поди, бродить по местам, где твой опыт и твои деньги хождения не имеют. Страшно заблудиться в пустыне. Там полагаться не на кого – только на собственную голову и мышцы. Но Спаситель сиротского племени любит скитаться по пустыням.

Если я буду сторониться песчаного безлюдья, мне никогда его не встретить. Где всем заправляют деньги, для нас, сирот, любви быть не может. Может быть, японским сиротам Спаситель вообще не нужен? Разве бродят они по пустыням?

Краешком глаза я заметил красную тень. Откровение царя Армадилла легко, без всякого усилия, запечатлевалось в моей памяти. «Не забывай о кодексе сиротского племени. Сирота страхует себя сам. Он умеет понравиться всем. Ест много и впрок. Всегда готов бежать куда глаза глядят. У него всегда эрекция. Спит в любом месте, как в собственной постели. Может шагать целый день без остановки… Когда Япония превратится в пустыню, учиться всему этому будет поздно».

В тот день мы с Мадокой были на экскурсии в океанариуме, ездили на мыс, гуляли там по дорожкам, петлявшим среди пышного кустарника. Мадока, впитывавшая близость мужчины, моря, солнца, двигалась в такт шуму волн и, казалось, вот-вот закружится в танце.

– Ой, как поплавать хочется! Погода – блеск, море так и светится! Когда я смотрю на него, прямо чувствую, как тело очищается от всякой дряни. Правда, гребни волн ужасно красивые, да? Брызги – как россыпь бриллиантов.

Дорожка вывела нас на самую оконечность мыса, где в скале было вырублено нечто вроде балкона.

– Мыс – это здорово! Как будто на носу корабля стоишь. Вся Япония – огромный лайнер, а я впереди всех и смотрю прямо по курсу. Правда ведь, если долго смотреть на море, кажется, что Япония плывет через океан?

– Куда плывет-то?

– Прямо. Пересечет Тихий океан и врежется в Америку. Ты бывал в Америке?

– Даже пытался стать американцем. Теперь пытаюсь стать кое-кем иным.

VII

– Пора собираться назад. Сегодня вечером у меня деловое свидание. С мужчиной.

– Ясно. Смотри не надорвись.

– Могу. Я ведь почти не сплю, только работаю да развлекаюсь.

– Хочешь, обратно машину поведу я? А ты выспишься впрок.

– Какой ты добренький!

Мы сидели в сувенирном магазине на мысу, пили пиво и закусывали жареной каракатицей. Мыс, как выяснилось, назывался Нодзимасаки и находился в префектуре Тиба.

Иногда меня подхватывает неведомая центробежная сила и выбрасывает прочь от Токио. А потом, когда выйдет скопившийся гной, энергия ее иссякает, и уже иная, центростремительная сила тянет меня обратно. Я возвращаюсь в Токио, чувствуя себя освеженным. Город, этот центр гравитации, вновь засасывает меня.

И вот я сел за руль джипа, нажал на газ. Еду назад, в самое логово чудовища.

– Не гони так, ладно?

Зеленая листва, синее море. Воздух панет мятой. Ветер свистит в ушах. Головной боли как не бывало – мятный ветер сдул ее.

– Не бойся. Я водитель экстра-класса.

Я опять ощутил себя оборотнем, жаждущим мести, стремящимся разрушить все на своем пути. И в то же время чувства мои обострились до предела, как после тяжелой болезни, когда с особой силой впитываешь окружающий мир – носом, ушами, легкими. Я был сразу и оборотнем, и экзальтированной барышней.

– Чудной ты парень.

Кровь мчалась по жилам быстрее любого джипа. Всю усталость, угрюмость, мучительные воспоминания унес встречный ветер. Я был чистым и свежим, как после душа.

– Нравятся тебе чуднЫе?

– ЧуднЫе звери вроде тебя – да.

– А мне – жизнелюбивые самочки вроде тебя. Ведь ты не японка, ты – вольный зверек. Не женщина, которая всегда кому-то принадлежит, а просто самочка, сама по себе. Это лучший способ жизни. Вот и Армадилл…

– О-очень хорошо. Этот беглый псих еще и издевается!… Так что там про этого твоего Дилла?

Я остановил машину у обочины. А вдруг?.. Внимательно посмотрел Мадоке в глаза. Она не отвела взгляда.

– Ты что, хочешь меня поцеловать?

Я, конечно, поцеловал, и тут же начал объяснять:

– Понимаешь, Армадилл – это ангел-хранитель всех сирот. Ты можешь представить себе не японца, не чьего-либо любовника, а просто человека, просто мужчину или женщину?

– Ну как же. Твоя соседка, например.

– Значит, ты тоже из племени сирот. Вот я расскажу тебе о моем старом друге. Он погиб в Никарагуа от шальной пули, но перед самой смертью ему открылось нечто очень важное о человеческой жизни. Я решил разобраться в том, что же узнал перед смертью мой друг. Для этого я ломал голову над сном, который приснился ему в маленьком никарагуанском городке. Я копался в прошлом своего приятеля. Я прошел через те же терзания и муки, поэтому мне очень хорошо понятно одолевавшее его чувство пустоты и одиночества. Если бы не он, мой наставник, я, наверное, уже наложил бы на себя руки. Или сидел бы в дурдоме. Он стал моим духом-защитником. Вдохновленный им и снящимися мне снами, я отправился в паломничество, на поиски царя Армадилла. Я преодолеваю те же испытания, иду тем же путем, что юный Сиддхартха Гаутама, Иисус и Мухаммед.

– Ну да?! Ты даешь! Только, знаешь, не бери в голову. Ты можешь хоть пополам переломиться, мир от этого не переменится.

– Мир? А что, по-твоему, ожидает его в будущем?

– Откуда мне знать? У мира плана развития нету. А если и есть, то специально составленный так, чтобы люди окончательно свихнулись. Да нет, какой там план – менструация и та приходит, когда захочет. А погода? То майское солнышко, то вдруг – бац! – тайфун. Уж поверь мне, мир катится себе на авось. И слава богу – так интереснее.

– Я знаю. Ты не обычная женщина. Я чувствую. Чувствую что-то очень сильное.

– Ты что, специалист по нечистой силе? Как, похожа я на привидение? Ой, какой у тебя взгляд чудной! Ты не заболел?

Я так вперился глазами в лицо Мадоки, что, кажется, даже косить начал. Перевел взгляд на зеркало заднего вида, дал газу. Впереди над шоссе нависли дождевые тучи. В Токио, наверное, льет… Какое-то время мы ехали молча, молчание надувалось воздушным шаром. Потом я вдруг чихнул, и невидимый шар лопнул. Мадока засмеялась.

– Сироты везде и всем чужие, где бы они ни были, куда бы ни отправились. Но зато они легко сходятся с людьми. Сироты – это просто вечные чужаки. Ну и пусть. Если один чужак повстречает другого, они могут идти вместе. Может, конечно, друг другу они так и останутся чужими, но дело ведь не в этом. Главное – не ошибиться в спутнике. И еще нужно уважать его.

– Вроде понятно ты говоришь, а вроде и не очень…

– Ничего, ты меня поймешь. Если не головой, так телом.

– Как ты его назвал – Арма Дилл? Симпатичное имя.

VIII

Вдали показался токийский район новостроек. Внушительный пейзаж: эскадра броненосцев-многоэтажек, окутанная туманом. Нет, не пейзаж – натюрморт. Полная безжизненность. Давящая, агрессивная декорация, призванная замаскировать манию преследования токийского сообщества чужаков. Такой, по крайней мере, увидел ее я. С улиц доносился отдаленный вой сирен, мчались куда-то полицейские машины и кареты «скорой помощи». Ежедневный фарс с участием убийц и воров был в разгаре; вовсю трудились экстремистские организации, сумасшедшие религиозные секты, бандитские шайки. Да, в этом городе ни язык, на котором я говорю, ни мои знания и привычки хождения не имеют. Здесь уже завтра может появиться Спаситель всех сирот царь Армадилл. Он примчится на велосипеде, оглядится вокруг и заиграет на своей волшебной свирели. Когда иссякнет вера в экономическое процветание и культурный прогресс, каждый поймет, что может полагаться только на самого себя. И царь Армадилл громко засмеется, вполне удовлетворенный. Да, да, да! Стоит чуть-чуть содрать кожуру с японской столицы, и она превратится в пустыню, по которой бродят заблудившиеся сироты. Я встретился с Мадокой, чтобы узнать ее, когда мы снова столкнемся в этом завтрашнем Токио. Она доверяет только своим инстинктам и собственному взгляду, безошибочно оценивающему мужчину. Сейчас она вновь отправится на сексуальный базар торговать своим телом, но теперь за нее можно не бояться – она под надежной защитой царя Армадилла.

– Тебе куда?

– В Синдзюку.

Мадока занялась макияжем.

– О’кей.

– А ты? Тебе есть куда пойти-то?

– Попрошу убежища у кого-нибудь из знакомых.

– Когда пристроишься где-нибудь, позвони. Я живу в центре.

Она написала на листке адрес и телефон, приложилась к бумажке напомаженными губами и сунула ее мне в нагрудный карман. Отлично, у меня появилась еще одна подпольная база. Там я всегда смогу дозаправиться мужеством.

Мы въехали на городскую автостраду, и джип сразу зачихал, закашлял. Почему в городе водителя обязательно охватывает раздражение? Ну, ясное дело, в Синдзюку так просто не проедешь – на выезде с автострады затор, пробка.

Что-то Мадока затихла. Э, да она прикорнула. Моя Богиня Счастья не ведает, что такое глубокий, мертвый сон. Язык, грудь, вагина Мадоки – это золотой рудник, разрабатываемый мужчинами. Тело Мадоки принадлежит всем, кто спал с ней. У нее, собственно, и нет единого тела – оно растащено по всему Токио, по всей Японии, по всему миру. Оно живет в телах ее мимолетных любовников.

Мадока, добрая фея, обменивается с ними частицей плоти, и так переполняющая ее жизнь распространяется по планете. Шлюха и есть добрая фея, во всяком случае ее младшая (а может старшая?) сестра. Ведь сколько радости и пользы приносит она людям! Помогает не заблудиться, учит жизни, придает мужества, радостно встречает и одаряет любовью, избавляет от лишних денег. Она живет бесшабашно и не задумываясь, день да ночь – сутки прочь, живет средь улиц, по которым текут людские и денежные реки.

Мадока вдруг встрепенулась – упала во сне, что ли? – открыла глаза и стала оглядываться по сторонам.

– Ты чего?

– Кто-то меня позвал. Где это мы? В Синдзюку? Уже приехали. Это ты меня звал?

– Да нет… Просто в этом городе полно людей, которым ты позарез нужна. Это они тебя зовут.

Мадока, даже зевая, умудрилась улыбнуться. Вот и мне послышалось, что кого-то издалека зовут по имени. Это сироты посылают мне радиосигналы.

Наконец затор на автостраде рассосался и джип вырвался из прямой кишки прямо в Синдзюку. Мы промчались под безразличными громадами небоскребов, проехали через мост, и тут Мадока сказала:

– Все, тормози. Пора прощаться – на работу я прихожу одна. На, это тебе на ночлег – и она сунула мне бумажку в десять тысяч иен.

Я выбрался из машины, выволок свою тележку.

– Ты – Богиня Счастья. Ты вернула меня к жизни. Да еще и денег подбросила. Спасибо.

– Привет Арме Диллу.

– Царь Армадилл отныне оберегает тебя.

– Ну, будь здоров, мальчик Акира. Может, еще покувыркаемся как-нибудь.

Напоследок она назвала меня именем моего духа-хранителя Саэки. И вот ее уже нет, исчезла за поворотом.

IX

Я шел себе по каменному тротуару, вдруг смотрю – чей-то велосипед стоит. Недолго думая, пристроил свой скарб на багажник, сел и покатил вперед, по веселому кварталу Кабуки. Мне не раз приходилось ночевать в ночлежке возле теплого источника, но на сегодня я решил найти пристанище поприличней. Я был в отличной форме и решил поискать женщину (а можно и мужчину), от кого исходил бы притягательный аромат.

Мадока зарядила меня энергией. Я открыл одну из целей своего паломничества, а может, и достиг ее. Соблазн самоубийства и страх безумия – непременные спутники паломника любой религии. Сопровождали они и меня в моем персональном паломничестве. И могу сказать, что я с честью преодолел оба эти испытания.

Пусть Мадока шлюха, но она нашла свое призвание – она женщина, дающая любовь. А мое призвание – быть незаменимым другом для всех бездомных сирот. Мадока черпает силы из океана, она всегда может к нему вернуться. Мне же возвращаться некуда. Но, возможно, в этом-то как раз мое спасение. Я нашел то, чего искал, паломничество завершено, но это не конец моего пути. Едва мне почудилось, что я уже ухватил царя Армадилла за хвост, как его уж и след простыл. Таков мой царь Армадилл. Мы будем с ним играть в догонялки до скончания века. И когда-нибудь он, конечно же, приведет меня к самому краю Земли…

Я слышу чей-то зов. Голос мужской. Что кричит – непонятно. Жму на педали, еду на голос. Возле кегельбана толпа народа, посередине – пустота. Там стоит молодой бородатый парень с проницательными и горящими глазами. Он тяжело дышит, в правой руке зажата дешевая зажигалка, в левой – бутылка из-под пива. Зеваки толпятся на некотором расстоянии, держат дистанцию: то ли наркоман, то ли псих, но так или иначе видно, что человек не в себе. Некоторые прохожие торопятся унести ноги от греха подальше. Те же, у кого любопытство сильнее осторожности, расположились метрах в десяти от ненормального и пялятся на него, ждут, чего будет. У ног мужчины пластмассовая канистра. Сам он на месте не стоит, то в одну сторону дернется, то в другую. Толпа соответственно шарахается то вправо, то влево. Настроение у зевак безмятежное: сейчас придет постовой и вмиг выяснит, в чем тут дело. Парень кричит по-английски:

– Япония прогнила насквозь! Меня от вас от всех с души воротит! Где ваша азиатская гордость? Ведь я тоже азиат, а вы меня и за человека не держите! Всем вам грош цена – политикам, интеллигентам, всем! Такой Японии не жалко, пусть пропадает пропадом! Вот я сейчас возьму и подпалю вашу гнилую Японию. Алла акбар!

Кто это такой, чего он хочет? Его речи мне вроде бы знакомы. Судя по виду, какой-то мусульманин, приехавший в Японию на заработки. Поговорить с ним, что ли? Не наломал бы сгоряча дров… Надо познакомить его с Откровением царя Армадилла.

Решено. Слезаю с велосипеда, протискиваюсь к мужчине, глядя ему прямо в лицо. Я до того спокоен – самому странно. Как будто сижу в стороне и управляю собственным телом с помощью дистанционного пульта. Никто меня не останавливает. Дух Саэки обещал: если будет опасно, он непременно меня предупредит. Все нормально, я под надежной охраной.

– Постой, – говорю. – Давай потолкуем. Дай-ка сюда бутылку. Я – паломник. На кой тебе этот терроризм? Поговорим спокойно, станем друзьями.

Мужчина поднимает канистру и обливает всего себя бензином. Да он не шутит!

– Подожди! Не валяй дурака! Я твой дух!

– Отвяжись! Ты такой же тухляк, как все японцы. Я покажу вам, что такое – гордость мусульманина. Слушайте вы, языческие свиньи! В том, другом мире я буду подручным самого Аллаха. И тогда мы с вами еще свидимся. Алла акбар!

Он щелкает зажигалкой. Над горлышком бутылки вспыхивает огонек. Бах бутылкой о землю! Один миг – и все кончено. Я шарахаюсь назад, но огненный шар желтым зверем бросается на меня. Крикун уже превратился в живой факел. Факел визжит нечеловеческим голосом и кидается в мою сторону. Моя одежда в огне. Падаю на землю, катаюсь по ней, пытаясь сбить пламя. Помощи нет! До них еще не дошло, что происходит. Я горю, горю! Да нет, это просто кошмарный сон. Ох, как горячо. Нечем дышать. Парень падает на меня, обхватывает руками, словно моля о спасении. Все вокруг в огне. Саэки, что же ты?! В горле огненный ком. Значит, нет никакого духа-хранителя? Жульничество и обман. Царь Армадилл, передай откровение Мадоке… Нет же, нет! Я не могу умереть! Это совсем неправильный сон!.. Умираю?.. Кто-то хлопает меня по спине. Ну конечно, это просто кошмарный сон. Я умер во сне, а когда проснулся, то воскрес вновь. И теперь я на шаг ближе к царю Армадиллу. Вот сейчас кто-нибудь меня разбудит. Миюки! Мадока! Саэки! Эй, кто-нибудь! Спасите же меня!

Примечания

1

Молодежная студенческая организация, принимавшая активное участие в левом движении 50-60-х годов (здесь и далее примечания переводчика).

(обратно)

2

День публичного появления императора перед народом.

(обратно)

3

Aнгo Сакагути (1906—1955) – писатель и критик, особенно популярный в первое послевоенное десятилетие.

(обратно)

4

Kлaccичecкий роман китайского писателя Цао Сюзциня (1715—1762).

(обратно)

5

Блюдо традиционной японской кухни.

(обратно)

6

Район Нью-Йорка.

(обратно)

7

Район в Токио.

(обратно)

8

«Саэки? Отличный парень. Очень хороший член. Знаешь? Он умный и богатый. Все японцы богатые. Знаешь?» (искаж. англ.).

(обратно)

9

Персонаж японской сказки, который вернулся в родную деревню после многих лет, проведенных на дне моря.

(обратно)

10

Речь идет о массовых убийствах гражданского населения, учиненных японской армией в Нанкине в 1937 г.

(обратно)

11

Простите, вы знаете, что это мой кардиган? (англ.)

(обратно)

12

Японское блюдо из сырой рыбы.

(обратно)

13

Следующий! (англ.)

(обратно)

Оглавление

1. Рождение царя Армадилла

  I

  II

  III

2. Двойное самоубийство

  IV

  V

  VII

  VIII

  IX . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте