«Игра (Рассказ)»

Юрий Бондарев ИГРА

Одну половину избы занимали хозяева, другую — четверо рабочих геологической партии.

Это были молодые, крепкие, безалаберные парни, и тесная комната их по ужасному хаосу своему напоминала студенческое общежитие. Здесь порожняя бутылка постоянно исполняла роль пепельницы, а распорядок недельной уборки нарушался зависимо от общего настроения. В первые же дни зимовки строго-вежливый армянин Абашикян повесил под засыпающими от старости ходиками объявление: «Пожалуйста, будьте любезны, не подметайте». Категорическая эта просьба относилась к хозяевам. В тех случаях, когда она нарушалась, квартиранты чувствовали себя глубоко задетыми. Тогда самый старший из них, полтавчанин Сивошапка, по обыкновению, последним приходя из тайги, раздумчиво и долго скреб затылок, длительно оглядывал подметенную комнату, раздеваясь, садился на койку, после чего с медлительностью заключал: «Ось тоби история, щоб вам, черти ленивые, треснуло». Его лицо выражало конфуз, сморщенный лоб — глубокомыслие. Услышав его голос, все разом подымали головы со своих коек, изображая деловое внимание. Всем казалось: Сивошапка, как это бывало иногда, побагровеет, подтянет широченные свои трусы и, вскочив, крепко расставив волосатые свои ноги, оглушительно рявкнет: «А ну, боровы! Що це такэ, а?» Однако через минуту на круглом лице его растекалось миролюбивое благодушие — он шумно вздыхал и принимался шарить рукой по полу.

— Где вона тут? — начальственно кричал он.

Как всегда, пепельница стояла под койкой Абашикяна, заядлого курильщика, но гот, молча повернувшись к стене, начинал осторожно дышать носом — делал вид, что спит.

Звучно шлепая босыми ногами, Сивошапка подходил к койке Абашикяна и, сердито кряхтя, выуживал из-под нее бутылку и при этом ворчал:

— Порядка нема, дручки стоеросовые… А может, у меня мыслей гора, треба думати…

С задумчивым видом он свертывал умопомрачительной длины цигарку, закуривал, лениво цедил сквозь ноздри дым, рассеянно стряхивал пепел с этой непомерной самокрутки, стараясь попасть в горлышко бутылки. По вечерам он лежал и думал. Его грустно-мечтательные карие глаза становились то теплыми и нежными, будто в них попадало украинское солнце, то золотистыми, будто в них отражались желтые подсолнухи, полуденно обогретые нездешним зноем.

— Ну, Сивошапка или с жинкой обнимается, или галушки наминает, — полушутливо говорил тогда Банников, не обращаясь ни к кому в отдельности, и подмигивал.

Это был сильный, с атлетическим торсом парень лет тридцати, со светлыми насмешливыми глазами и тонким волевым ртом. На его тумбочке стоял флакон тройного одеколона, лежала щеточка для волос, над кроватью блестело круглое изящное зеркальце, которое он возил с собой. «Скажи пожалуйста!» — фыркая в нос, поражался аскетически настроенный Абашикян, каждый раз видя, как по утрам, после бритья, умывался одеколоном чистоплотный Банников. Однако он и все остальные относились к Банникову с нескрываемым уважением: по опыту своему это был незаменимый человек в геологической партии. Говорили, что он когда-то учился в институте, но не кончил его и вот уже несколько лет простым рабочим бродил с разными геологическими партиями по Сибири в поисках удачи.

Партия рабочих зимовала в таежной деревушке, и в непогожие дни эти мучающиеся бездельем здоровые парни с утра валялись на койках, слушая рев пурги за окнами, тонкий писк ветра в щелях ставен; иногда лениво и безвкусно пили спирт, коротая скуку декабрьских вечеров.

Но раз в солнечное морозное утро в эту накуренную избу словно ворвался апрельский сквозняк: быстро вошла и остановилась на пороге техник-геолог Лида Винокурова. Она была в короткой заячьей дохе, поднятый воротник, покрытый плотным инеем, холодно сверкал. Улыбаясь, она откинула воротник от губ, зубами стянула варежки, подышала на озябшие пальцы и внимательно огляделась. Все тотчас с интересом подняли головы. Сережа Неустроев, самый молодой из рабочих, густо покраснел. Банников даже свистнул, подтянул голенища своих новых бурок, спросил с усмешкой:

— Чем обязаны вашему посещению? М-м?

— О мальчики милые! — удивленно воскликнула она. — Как у вас накурено и грязно! Споткнуться можно! Просто безобразие!

Заросшие щетиной «мальчики» переглянулись. Абашикян с оскорбленным видом приподнялся, пощупал гирю ходиков и снова лег.

— Очень остроумно, — сказал он.

— Это как же понимать? В каком это смысле, Лидочка? — недобрым, однако игривым голосом спросил Банников, поудобнее устраиваясь на койке.

Она, сунув руки в карманы, пожала плечами.

— Ведь хлев, а не комната. Опустились! Мужчины тоже! Цари природы! — И сердито засмеялась.

На лице Сивошапки ничего не отразилось. Абашикян жестко потер синюю щеку и едко-многозначительно хмыкнул. Банников с наглой улыбкой стал заталкивать окурок в горлышко бутылки, спросил лениво:

— Вот как! Значит, здесь мужского пола нет? Вы, очевидно, хотите сказать, что комната пуста?

— Именно это. — Серые насмешливые глаза Лиды на мгновение задержались на красном лице Сергея, и она тихо, твердо сказала: — Сережа… Хоть вы наведите порядок! Стыдно!..

И Сергей, не без робости взглянув на нее, внезапно послушно, торопливо встал и, будто сжавшись от ее слов, со стеснительной осторожностью взял веник и начал подметать возле коек окурки.

— Вот так! — уже весело сказала Лида. — В другой раз зайду только тогда, когда будет чисто. До свидания, мальчики.

Она ушла, безжалостно, тонко поскрипела под окном своими узенькими валенками, и после ее ухода в комнате остался неспокойный, смешанный запах мороза и свежести, заиндевевшего меха. Вое молчали, глядя на двери. Пар холода таял над полом.

— Москвичка! — с одобрительной усмешкой сказал Банников и, вопросительно скосившись на Сергея, медленно добавил: — Э, парняга, парняга, плохие твои дела, брат!.. А ведь она не к тебе приходила! Не понял?

Сергей в растерянности стоял посреди комнаты, чувствуя на себе испытующее внимание, потом бросил веник, сел на кровать, произнес сдавленным голосом:

— Ну и что ж!..

— Скажи на милость! — неопределенно воскликнул Абашикян.

Тогда Банников положил ноги на спинку кровати и, дотягиваясь крепким мускулистым телом, сказал:

— Слушай, Сержик… Крутит она тобой и так и эдак. А сама… это самое… чуешь? Щекотливая женщина!

Он так произнес «щекотливая женщина», что был ясен порочно открытый намек на их тайную близость, и Сергей вскочил, крикнул вызывающе:

— Не… не смей так говорить! Слышишь? Иначе…

— А что иначе? — Банников, зевая, поморщился. — Брось. У тебя еще слабые бицепсы, Сержик!

— А ну, — подал голос Сивошапка со своей койки. — Не тронь хлопчика, Банников! Это его личное дело!

…Однажды поздней осенью Сергею запорошило глаза пылью породы, он не мог работать. Со злым чувством бессилия стоял на склоне обрыва, слезы текли по щекам, и тут Банников, этот многоопытный, постоянно уверенный в себе парень, подойдя к нему с совком на плече, посоветовал сочувственно:

— Слушай, Сержик, что ты мучаешься? Зайди-ка к Лидии Александровне. Она незаменимая мастерица вытаскивать соринки. Тонкие женские пальчики… Абсолютно гарантировано.

Когда Сергей вошел, Лидия Александровна сидела за столом, наклонив лицо, — каштановые волосы касались щеки — и в лупу рассматривала кусочек породы. Она подняла голову, спросила с улыбкой:

— Принесли новые образцы?

Сергей сконфуженно объяснил, в чем дело.

— Ах вон что! — Она изумилась. — Ну садитесь, Сережа, так и быть. Постараюсь вам заменить врача.

Она вымыла руки, взяла кусочек ватки и, положив ладонь на его голову, негромко-ласково приказала ему:

— Смотрите на меня. Нет, не в сторону. На меня смотрите. Мне в глаза. Ну!

Он увидел перед собой ее улыбающиеся губы — они приближались к его лицу, — и эта улыбка все нежно дрожала в уголках Лидиного рта, влажно блестели белые зубы, когда она пальцами притронулась к его векам. Ему больно было смотреть на ее зубы, и он зажмурился, дернулся на стуле.

— Сережа, смотрите мне в лицо. Экий вы!.. — повторила она и засмеялась. Он открыл глаза, его взгляд неуверенно коснулся темной глубины ее зрачков, и он внезапно задохнулся от волнения, громко сглотнул, слыша этот отвратительный щелчок в горле. Она спросила, высоко подняв брови:

— Вам больно? Бе-едненький, — и вытерла его лоб ватой.

— Нет… Ни капли… — прошептал Сергей.

— Ну вот и все, — сказала она со вздохом. — Соринки были по всему глазу. Едва не выдернула все ваши длинные ресницы. Зачем у вас такие длинные ресницы? Мужчине ни к чему.

Сергей поднялся, потный, не зная, куда девать руки, стал мять кепку, пробормотал:

— Спасибо. По гроб жизни вам благодарен, спасибо…

— О, пожалуйста! Не за что! — шутливо воскликнула Лида. — Так, значит, вас Банников послал? Знаете, Сережа, заходите ко мне. Я слышала, вы любите читать. У меня маленькая библиотечка. Буду рада вас видеть.

И он, не ответив, вышел от нее, повторяя про себя: «По гроб жизни вам благодарен». Он готов был ударить себя, вспоминая эти слова: нужно же было сказать такую глупость! Дурак — и больше ничего!

После того дня он стал заходить к Лидии Александровне. Его тянуло по вечерам в ее чистенькую, маленькую комнатку с всегда опрятными и белыми занавесками на окнах, с прохладой вымытого деревянного пола. Керны, образцы, куски породы аккуратно лежали на столе, незнакомо и сладковато пахло духами, веяло покоем, непорочно секретным миром, в котором жила она. Сама Лида в спортивной безрукавке, натянутой на ее острой груди, встречала его очень приветливо, улыбаясь ему радостной улыбкой, и крепко, не по-женски пожимала его руку: «А, Сережа, проходи, проходи».

Однако было ему неприятно и странно то, что Банников иногда сидел тут же; сквозь дымок папиросы с любопытством поглядывал на Сергея, как бы следил за его неловкостью, за его скованными движениями, и барабанил пальцами по коробке папирос; всегда бледное лицо его было внимательно-спокойным. Он говорил:

— Садись, Сержик, потолкуем за жизнь. Лида любит слушать спор двух мужчин. Я прав, Лидия Александровна?

— Что ж, я готова, — почему-то хмурясь, говорила она.

Но однажды, выходя от нее, не успев закрыть дверь, он услышал, как она со слезами в голосе крикнула Банникову:

— Какой вы мужчина? Вот Сергей — это мужчина. Люди с такими глазами добиваются чего хотят. А вы? Что вы?.. Молодой старик!

— А может быть, вы перестанете, Лидочка, — сдержанно ответил Банников, — вообще… говорить обо мне то, что вам кажется? Зачем громкие слова?

— Нет, не перестану!

— Лидочка, чего вы хотите?

— Я от вас ничего не хочу! Идите! И не простудитесь по дороге. Спокойной вам ночи, да попросите хозяйку, чтоб пожарче натопила печку! И советую купить перину… И говорить пошлости этой перине!

Услышав это, Сергей почувствовал смутную радость, и радость эта была точно ворованной, тайной, в которой он мог признаться только самому себе.

Через два дня после ее прихода Сивошапка в интересах мужского самолюбия объявил внеочередной аврал, и относительный порядок в комнате был все же наведен. Банников спокойно заявил по этому поводу.

— Женщины — это лобное место времен боярской думы. Нет, никогда не женись, Сережа. — И с преувеличенной веселостью добавил: — Женщина — кресало, мужчина — кремень. Кресало о кремень — искра. И все к черту! Вся жизнь! Понял?

— Зачем голову морочишь человеку? — возмутился Абашикян. — Врет, понимаешь, до последней капли крови! У каждого голова на плечах. Эх, какую вчера картину в клубе показывали, а? «Ромео и Джульетта». Как люди любили! Видел картину или нет?

— Видел. Чепуха. Агитация за любовь, — махнул рукой Банников.

— Яка така агитация? — не понял Сивошапка. — Кто кого агитировал? Га?

В это время Сергей сидел на своей кровати, настороженно поглядывал на ходики. Они висели над изголовьем Абашикяна, были его единственно примечательной собственностью. Старые эти ходики, как было хорошо известно всем, имели свою историю: Абашикян с непоколебимостью утверждал, что они спасли ему жизнь. Раз — это было три года назад — он один заночевал в зимовье и, по обыкновению, повесил их над головой: он всегда должен был знать точное время. На рассвете к зимовью подошел медведь и согласно доказательствам Абашикяна начал яростно грызть дверь. От ужасающего его рыканья гиря часов внезапно оборвалась и крепко ударила сонного Абашикяна по голове. Он вскочил, сразу понял, что его посетил «амикан-дедушка», и, раскрыв дверь, начал палить из двустволки, убив таким образом невероятных размеров медведя-шатуна. Банников хохотал, слушая этот рассказ, однако Абашикян, горячась и возмущаясь неверию, обижался, и порой дело доходило до ссор.

— Они исправны? — вдруг тихо сказал Сергей. — Стрелки, кажется, задевают…

Все повернулись, внимательно поглядели на него.

— Что? — сейчас же обиделся Абашикян. — Замечательные ходики. Минута в минуту. «Неисправны!» Несерьезно заявляешь.

— Свидание чи що? — попытался уточнить Сивошапка. — Давай, хлопчик, чеши…

— Нет, — ответил Сергей вполголоса. — В Косую падь за образцами идем. Через полчаса…

— Эх, Сержик, Сержик, ни черта ты не понимаешь. — Банников усмехнулся, сейчас же встал, оделся и вышел, хлопнув дверью.

Сергей пунцово покраснел, долго сидел не шевелясь, зажав руки коленями. Потом, скрипя в тишине лыжными ботинками, осторожно двинулся к выходу, чувствуя, как Сивошапка и Абашикян смотрят в спину ему.

Стоял скованный скрипучим морозом вечер. За тайгой широко стекленел, потухал огненно-малиновый закат. В стылом, холодеющем воздухе тек, разносился горьковатый запах дыма: в деревне к ночи топили печи. Над крышей Лидиного дома уже вставал, окутываясь дымком из трубы, прозрачный, как льдинка, месяц.

Как только Сергей вошел, в хозяйской половине пахнуло огнем, красные отблески печи дрожали на цветной занавеси, задернутой над дверью в ее комнатку. Там было тихо. Выйдя навстречу, высокая и широкоплечая хозяйка, вытирая передником распаренное лицо, спросила Сергея:

— Ты чего это, молодец, как жених стоишь? Или, думаешь, синица ждать будет, пока ее ладонью прихлопнешь? Нету Лидии Александровны, ушла. Нету…

— Как ушла? — растерянно выговорил Сергей. — Куда?

— Сначала все по комнате шагала, ходила. А пришел этот… Банников. Ну она шибко ругалась с ним, а потом смеялась, чисто колокольчик. На лыжах пошли. Эх, парень, чего ты?..

Сергей, ни слова не сказав, повернулся, с какой-то робостью вышагнул из избы, медленно сошел с крыльца. Две свежие лыжни уходили от избы, виднелись рядом, вдоль дороги, терялись в синеющей глубине улицы; там на окраине визгливо лаяли собаки.

Вдыхая режущий горло ледяной воздух, Сергей крепко потер грудь и без цели пошел по дороге. «Не стала ждать. Тогда зачем же она обманула? — спрашивал он себя с тоскливым недоумением. — Как же так?»

За крайними домами, под обрывом, неподвижно стыло в декабрьском морозе занесенное буграми снега русло реки, и везде было щемяще пустынно, освещено высоким и холодным месяцем, чернели, густо дымясь, проруби на синем льду.

«Ушли в Косую падь! — подумал Сергей, все еще не понимая. — Но зачем же? Как же это так?»

Когда он вернулся, в избе все спали. Он закрыл дверь, сел на свою кровать.

— Ты, Сережка? — послышался из темноты хриплый от сна голос Сивошапки. — Що рано? — И в его голосе прозвучала вкрадчивая мягкость.

Сергей не ответил, хмуро разделся и лег.

Он долго лежал на спине с открытыми глазами, глядя на фиолетово мерцающий квадрат мерзлого окна. Было горько… Он чувствовал, как давило в горле. А в тишине избы старые ходики Абашикяна настойчиво спрашивали кого-то: «Так ли все? Так?» И впервые показалось Сергею, что он понял Абашикяна: в тайге, в зимнем одиночестве, когда рядом над головой тикают часы, они кажутся живым существом и, может быть, другом, поселившимся под одной крышей.

Ему было душно. Он не мог уснуть. Он ворочался, колотя кулаком по смятой подушке.

Глубокой ночью оделся и вышел. Он постоял немного, ссутулясь, охваченный холодом, и зашагал по сверкающей лунной дороге, черно располосованной длинными тенями спящих изб. Было мертвенно-безмолвно, стены домов светились мохнатой изморозью. И не слышно было лая собак во всей деревне.

Вдруг на околице громко и ясно прозвучал голос, как выстрел в тишине, и смолк. Сергей остановился, прислонясь к забору, в тени. Из-за крайних домиков на пусто синеющую дорогу вышли две фигуры, отчетливо высвеченные луной, виден был пар дыхания, отрывавшийся из-за их плеч.

— Все же было здорово, правда, Банников? — донесся с дороги голос и смех Лиды. — Я люблю… ночью ходить на лыжах!

— Почему ночью? — спросил Банников.

Они приблизились к ее крыльцу.

Сергей видел, как Лида устало начала снимать лыжи, и сейчас же Банников наклонился к ее ногам, стал помогать ей. Она выпрямилась, стеклянным голосом сказала: «Спасибо» — и взошла на ступеньку крыльца. Банников стоял внизу, смотрел на нее и ждал. Лида протянула ему руку, проговорила: «Павел…» Он тоже протянул руку и что-то ответил негромко, смеясь.

— Эх вы-ы! — неожиданно презрительно сказала Лида и взбежала по ступеням.

Банников пожал плечами, надевая рукавицы, потоптался на лыжах, вроде бы проверяя прочность креплений, и заскользил по улице сильным, размашистым шагом прочь от дома. Лида некоторое время ждала на крыльце, потом с отчаянным лицом присела на заиндевевшие ступени, сгорбилась вся, словно плакала беззвучно. Сергею стало трудно дышать. Он шагнул от забора.

— Лидия Александровна…

— Что? Кто это? — вскрикнула Лида, быстро вставая со ступенек.

— Это я…

— А, Сережа, — со странным облегчением произнесла Лида и рассеянно спросила: — Ну а ты… ты что?

Он стоял не двигаясь в тени дома, в четырех шагах от нее.

— Я просто вышел, жарко в избе, не уснешь, — смущенно солгал Сергей. — Вышел вот… луна…

— А! Да, да…

Он поднялся на крыльцо, нерешительно замялся. Она, с напряженным выражением прикусив губу, упираясь спиной в дверь, смотрела как бы сквозь Сергея, не видя его, а он, чувствуя от этого озноб и горячую пустоту в груди — в этой пустоте глухо ударяло сердце, — робко спросил:

— Вы устали, наверно?

— Сережа, бедненький… — грустно проговорила Лида и придвинулась к нему. — Ты бедненький, да? И я бедненькая… Оба мы бедненькие, правда?

— Что вы? О чем говорите? — прошептал Сергей и уставился себе под ноги. — Я не сержусь на вас. Честное слово.

— Ой, Сережа, какой же ты мальчик! — Она провела варежкой по груди Сергея, сказала странно и доверительно: — Сережа, милый ты какой…

Он, будто оглохнув, краснея, уже слышал ее смутно и не мог найти, что ответить ей.

Тогда она легонько коснулась подбородка Сергея, подняла его голову, глядя ему в лицо вопросительно-внимательным взглядом.

— Ты меня любишь, Сережа?

Она так прямо, откровенно спросила это, что он ощутил: и ее лицо, и луна над деревней, и снежные ели — все сдвинулось, поплыло перед ним в пелене. Он задохнулся и, полуотворачиваясь, прошептал:

— Не знаю…

— Сере-ежа-а… — виновато и протяжно сказала она. — Что же мне делать?

И эти слова больно и остро задели Сергея своим горьким, определенным смыслом. Он молчал.

Она договорила с горечью:

— Нет, Сережа, не меня ты любишь. Ты первую любовь свою любишь. Меня не за что любить.

И опять взглянула из-под лохматых от инея ресниц и чуть улыбнулась, как прежде, — улыбались только края губ.

— Поцелуй меня… Ну? Я разрешаю. — И потянулась к нему.

Он стоял неподвижно, ошеломленный.

— Не хочешь? — спросила она. — Я знаю, что я дрянь. Правда?

Он совсем близко увидел ее брови, губы — у Лиды откинулась голова — и заговорил хрипло, решительно, сопротивляясь тому, что она говорила:

— Нет, вы хорошая, вы хорошая…

— Сережа, — перебила она. — Я уезжаю на пятый шурф.

— Зачем? — не понимая, прошептал он. — Так далеко? Зачем?

— Так уж надо, — закивала она и погладила его рукав. — Спокойной ночи, Сережа.

Бураны с сугробами до крыш сменились спорой, ярой весной с ослепительно косматым солнцем над синими горами, с оглушительным криком грачей в мокрых ветвях, со звенящей капелью, ударявшей о влажное дерево крылец, с желтыми от прошлогодних листьев ручьями, бормочущими в тайге. Весна сменилась летом; теплые закаты нехотя угасали за тайгой, светясь в реке, и отражались золотистым блеском в стеклах Лидиной избы, которая была теперь пустой.

Целые дни геологическая партия пропадала в горах, и по вечерам Сергей, устав за день до изнеможения, мог подолгу, часами лежать в траве, глядеть на озеро, на багрово разбрызганный костер солнца в воде, на первые звезды в высокой прозелени вечереющего неба. Над озером, купаясь в легком туманце, летали, пронзительно крича, чибисы, спрашивали: «Чьи? Чьи?»

И тогда Сергею хотелось раскинуть руки, прижаться грудью к еще теплой земле, засмеяться, сказать тихо: «Свои, свои…» И, жадно радуясь этому вечеру, закату, этим чибисам, разглядывал каждую травинку, каждый камешек на земле, ища во всем счастливый смысл.

Ему даже приятно было ощущать, как горели мозоли на его ладонях, как ныли плечи после работы, и, зажмуриваясь, он почему-то представлял: вот Лида потянулась к нему, попросила с виноватой улыбкой: «Ну поцелуй меня».

В один жаркий воскресный полдень Сергей лежал в палатке и, бездумно улыбаясь, смотрел на тонкий и желтый, как соломинка, лучик солнца, проникавший в щель. Было душно. От нагретого брезента несло горячим воздухом.

Сивошапка, взяв у Банникова зеркальце и пристроив его на своем топчане, неуклюже вертелся перед ним, щупая, одергивая новенькие жгуче-зеленые бриджи, купленные недавно в сельпо, и ворчал, и брюзжал:

— Бес знает що… Мнутся як лошади… Материал выпускают! Тоже мне материал!

Абашикян, копаясь отверткой в испортившихся ходиках, рукавом промокая на лбу пот, сказал строго:

— Зачем форсишь! Перед кем? Медведей пугать! Жених!

Сергей рассмеялся. Сивошапка схватился рукой за подбородок, присел при этом, нацелясь одним глазом на зеркальце, заметил с неудовольствием:

— Яка така мода? О щоб тоби оглоблей почесало с такой модой!

— Ты вот что, — не без ленивого безразличия сказал Банников со своего топчана. — Почини старые штаны, а бриджи подари Сережке. Он у нас жених… Верно, Сережка?

Узкий солнечный луч упал Банникову на лицо, его веки прикрыли остро-насмешливый блеск, тонкие губы сжались, и Сергею показалось, что Банников в эту минуту думал о том, чего не понимали другие, но понимал он, Сергей.

— Долдонишь, як теща о… о… — Сивошапка не договорил, кряхтя, опустился на топчан, озверело начал стягивать бриджи. — Да ты кумекаешь, що цэ такэ любовь? А?

— Знаю, — ответил Банников, с наслаждением вытягиваясь всем телом. — Знаю одно: любви нет в моем возрасте.

— Що такое-е? Интеллихент ты!

— Вот именно, — спокойно сказал Банников. — Любви нет. Есть выбор, сугубо материальный выбор подруги жизни — и точка. Любовь существует только в возрасте до двадцати лет. А потом… ну, скажем, так: вот ты женился бы, если бы встретил дивчину красивую, с хорошей фигуркой, но неумную? Нет, браток. А если бы она была некрасива, но умна, очень даже умна? Нет, тоже не женился бы. Есть еще вариант. Если красива, умна, но грязна, некультурна, воспитана черт те как… М-м? — Банников помолчал. — Отсюда вывод: какая, к черту, любовь, просто голый выбор! А любовь я понимаю так: какое-то органическое сходство натур… Ну и прочее… А вот Сержик этого не понимает.

— Пошел к дьяволу! — выругался Сивошапка Оглушительно. — И так рванул с ног бриджи, что едва не слетел с топчана.

Абашикян отложил отвертку, как пистолет, уставил указательный палец на Банникова, сурово поинтересовался:

— Он молодой, не понимаешь?

Молча Сергей поднялся и вышел. В эту минуту он не испытывал к Банникову ни злобы, ни неприязни, только легкая досада кольнула его. Но и это чувство прошло, когда его овеяло горячим запахом нагретых солнцем цветов, ослепило зеркальным блеском полуденного озера, там на берегу кричали разомлевшие от жары чибисы.

— Сереженька-а! — услышал он протяжный и звучный голос, оглянулся и замер.

Легко ступая босоножками по траве — на этом горном лугу, где остановилась партия, еще не было протоптано тропинок, — к палатке шла Лида. В новом платье, с косынкой через плечо, тонкая, загорелая, с острой грудью, она шла по берегу озера, на ходу срывала размякшие от зноя ромашки, подносила их к губам, потом радостно махала рукой Сергею. А он стоял, обмирая, не зная, куда девать свои руки; сердце билась возле горла.

Она подошла, с улыбкой заглянула ему в лицо. И его обдало нежным горьковатым запахом ромашек.

— Ну? — в непонятно веселом настроении спросила она и тряхнула сережками, в которых лучилось солнце. «Она стала носить сережки! — подумал он. — Зачем?»

— Лида… — прошептал Сергей. — Вы к нам?..

— Лида, Лида, ну что Лида? Эх ты… па-арень!.. Ну вот я вернулась. Соску-у-училась! — Она, засмеявшись, с любопытством спросила: — А ты, Сережа, вспоминал?

— А, Лидочка! Категорический привет! — раздался полушутливый голос Банникова, и он вышел из палатки с выражением наигранного удивления. — Слышу ваш голос… Сколько лет, сколько зим! О! В этом платье…

— О, в этом… — так же насмешливо повторила Лида. — А вы по-прежнему острите и изо всей силы размахиваете байроническим плащом? Вам не надоело?

— Терплю. — Банников не торопясь сея на ящик из-под оборудования, достал папиросы. — Между прочим, в этих горах ваши чары нужны как рыбе зонт, прошу прощения…

— Вот как?! — Лида помолчала, и на миг как-то некрасиво напряглось ее лицо. — Может быть, чары приготовлены для вас? — наконец сказала она. — А если это гак?

— Безрезультатно. — Банников выпустил струю дыма, затем нанизал на нее колечко. — Я не в счет. Я молодой старик, Лидочка.

Лида перевела глаза на Сергея, и он увидел в них что-то незащищенное, по-детски жалкое, но сейчас же она овладела собой — уголки губ дрогнули в улыбке.

— Очень хорошо… Пойдемте, Сережа, — уже беспечно сказала она и тряхнула головой. — Вы хотите в горы? Сегодня свободный день…

И взяла его под руку с ласковым видом.

— Вот, вот, — равнодушно заметил Банников. — Он пойдет за вами хоть на край света. Он лишь доверчивый мальчик…

Сергей, готовый встать на защиту Лиды, хотел ответить ему резкостью, но в ту же минуту она отпустила его локоть, с вызовом повернулась к Банникову, заговорила быстро:

— Знаете что! Я могу пригласить и вас. Хотите? Вы! Мужчина!.. Байрон! Я вас приглашаю!

— Что ж, пойдемте, — с вялой решимостью согласился Банников, встал с ящика, намекающе подмигнул Сергею: — Пойдем цветочки собирать.

Когда они миновали лагерь, начали подыматься в горы, все здесь было накалено полуденным зноем: и камни, и трава, и желтые стволы сосен. Было жарко и тихо. Только в горах неистово кричали дрозды.

Они взбирались по тропинке, иногда Лида преувеличенно громко просила Сергея подать руку, и он, расставив ноги, с нерешительностью слегка сжимал ее кисть своей большой грубой рукой, помогая ей, чувствуя, как мозоли его касались тонких цепких ее пальцев, и пунцово краснел, лоб покрывался потом. Банников независимо шел поодаль, насвистывая, продирался сквозь кусты, отстраняя от лица ветви и паутину; в его отглаженные матрацем синие брюки ежами вцеплялись колючки, он изредка сбивал их сорванным прутиком, брезгливо морщился.

— Очень жарко, подержите косынку! Да, будем цветочки собирать! — сказала Сергею Лида и тут же возле тропинки начала рвать цветы, с неестественным смехом косясь на хмуро-равнодушного Банникова, молчавшего все время. А Сергей неуверенно держал косынку — ее мягкий шелк никак не вязался с этим громким смехом — и с беспокойством, с горечью понимал, что все в Лиде было сейчас нелегко и несвободно. Было ему обидно видеть это, было жаль и ее и себя за то, что она смеялась таким деревянным смехом, за то, что рот в эти минуты у нее был некрасиво большой и сережки, казалось, старили ее лицо.

— Смотрите, белладонна! — вдруг проговорила Лида и начала рассказывать о странном цветке белладонне, сок которого используют молодые итальянки для того, чтобы глаза были темнее, глубже. — С намерением подчеркнуть страсть! — добавила она в сторону Банникова.

— Чепуха! — отозвался Банников. — Женские финтифлюшки. Гроша медного не стоит.

— Слушайте, Банников, это же смешно, — с упреком сказала Лида и прищурилась, подставляя лицо солнцу. — Неужели вы так ненавидите женщин?

— К сожалению, это не так, — натянуто-вежливо ответил Банников и подошел к Лиде. — Не всех.

— Да-а? Пожалуйста, сядем. Это интересно. Вы любите кого-нибудь? Сядем — и расскажите!

— Нет смысла.

Лида оживленно повернула голову к нему, брови ее взлетели, и она повторила:

— Сядем! Я хочу отдохнуть.

Они сели среди облитых солнцем ромашек; одурманивая, парной запах их заполнял здесь все, и чудилось Сергею, горьковато пахли и руки, и одежда, и воздух. Натянув платье на круглые колени, Лида кратко взглянула на Сергея, он попал в луч ее взгляда, его словно коснулся синеватый прозрачный свет, но тотчас она посмотрела на Банникова, сорвала ромашку, подула на лепестки, спросила:

— Хотите, я погадаю?

Она стала отрывать лепестки, потом снова засмеялась так нарочито весело, что Сергей, заерзав, смутился, подумал с тоскливой досадой: «Зачем она так смеется?»

— Вас любят, Банников, — сказала она.

И прикусила зубами стебелек ромашки, вопрошающе наблюдая за Банниковым.

— Она была ваша жена?

— Не имеет значения.

— Кто же она? — И кивком откинула каштановые волосы со лба.

Банников непроницаемо пощелкивал прутиком по брюкам.

— Честное слово, все это ужасно глупо!

И Сергей увидел: Лида легла спиной на траву, мечтательно закинула руки за голову — грудь ее остро и, казалось Сергею, бесстыдно проступила под легким платьем, — блуждающим, мягким взором стала глядеть в теплое небо, спросила еле слышно:

— Слушайте, Банников… Скажите мне, что такое счастье? Вы что-нибудь понимаете? Я ни-че-го…

Сергей слушал этот разговор и с тоской, с обидой думал, что он здесь совершенно не нужен, что о нем забыли, и прежнее тягостное ощущение обмана, пережитого им зимой, охватывало его. Боясь поднять голову, он на какое-то мгновение увидел глаза Банникова, неподвижно устремленные на лицо Лиды, и ее беспомощный, размягченный взгляд, обращенный к Банникову. И он тогда понял все.

— Я пойду, — неожиданно охрипло сказал Сергей и ватной рукой положил косынку рядом с рукой Лиды.

— Иди, иди, — поторопил его Банников, как будто очнувшись. — Счет до трех знаешь.

Из-за гор, погружавшихся в сумрак, надвинулось лохматое лиловое облако, тяжело придавило закат — металлически светилась узкая полоса. Дуло холодом с востока, и туман в движении курился над ущельями, был студено-розовым, и были розовыми и косынка на голове Лиды, и кусты возле троп, остро цеплявшиеся за помятые брюки Банникова, за ее платье. Она шла спотыкаясь, оскальзываясь при каждом шаге, камни с угасающим шорохом скатывались из-под ног.

Они молчали.

В горах начало темнеть, где-то кричала однотонно ночная птица, и этот звук гулко носился в ущелье, как в пустом колодце. Ветер с гор шумел в кустах, толкал в спину, а далеко внизу, там, где был лагерь, блестело, колыхалось красное пятно костра.

Сильный порыв ветра сорвал с Лиды косынку, унес в ущелье, и она, сделав шаг, вдруг села на камни, положила руки на колени, заплакала бессильно.

— Ненавижу! Себя ненавижу! — сквозь зубы шептала она — Видеть вас не могу, Банников! Все гадко, отвратительно…

А он, не успокаивая ее, втягивая ноздрями воздух, хмуро смотрел в сторону.

— Кто-то едет, — сказал он. — Перестаньте лить слезы, вы сами этого хотели…

Со стороны лагеря подымался в горы всадник. Он нецепко сидел в седле, подгонял плетью оступавшуюся лошадь. Лида встала, опустив руки, не двигаясь с места, глядела на темнеющую фигуру человека на лошади.

— Сережа! — прошептала она. — Зачем?..

— Это он, — сказал Банников угрюмо.

Сергей остановил лошадь в пяти шагах от них, неловко, но быстро спрыгнул на землю и, пошатываясь, точно преодолевая порывы ветра, двинулся к ним, помахивая плетью.

— А меня послали за вами! — преувеличенно громко и весело сказал Сергей и, больше не говоря ни слова, приблизился, мельком глянул на заплаканное лицо Лиды, на брюки Банникова, потом решительно переложил плеть из правой руки в левую и этой свободной рукой ударил Банникова в подбородок. Этот короткий и сильный удар оглушил того, сбил с ног в траву. В ту же минуту Банников вскочил и, потирая подбородок, выговорил отрывисто:

— За что? За что? А?

Но Сергей, не обращая на него внимания, стоял возле Лиды и говорил возбуждено, хрипло:

— Давно бы мне сказали, я бы ему раньше морду набил! Давно бы сказали!..

А Лида, будто захлебнувшись, в бессилии опустилась на землю, закрыла лицо, повторяя со слезами шепотом:

— И меня! И меня!

— Уйди, Сержик, уйди, — неуверенно сказал Банников. — Слышишь, уйди сейчас.

Сергей, как слепой, пошел к лошади, но тотчас остановился и, усмехаясь скованными губами, добавил ожесточенно:

— А ты, сволочь, на глаза не попадайся!..

В эту же ночь Сергей, пробродив несколько часов вокруг лагеря, озябший весь, вошел в палатку; не раздеваясь, сел на свой топчан, долго смотрел на огонь «летучей мыши» — ночные мотыльки, треща крыльями по проволочной сетке, вились вокруг фонаря, падали на стол, сквозь тугие удары ветра было слышно, как одиноко тыркал сверчок в полутьме палатки. В колыхающееся слюдяное окошко просачивался каленый лунный свет, лежал полоской на земле, мешался с желтым дремотным огнем «летучей мыши».

Абашикян и Сивошапка не спали, сидели за столом, перебирая породу в лотке. Банникова не было.

— Ты что? — спросил Сивошапка с усталой сипотцой в голосе. — Где пропадал?

— Это мое дело, — ответил Сергей.

— Банников где? — спросил Сивошапка, сдвигая брови. — С тобой был?

Молча Сергей повалился на спину и так, лежа, не мигая, следил за тенями на потолке. Эти тени то поднимались, то опускались под брезентовой крышей, брезент звенел от ветра, несущегося с гор. Зябко кричали птицы в тайге, их крики рваными отголосками бросало над палаткой, и почему-то казалось Сергею: по брезенту жестко бились, шуршали их крылья, точно в беспокойстве слетались они с гор на тусклый огонек «летучей мыши», мелькавшей в оконце среди пустоты ночи. И, как сквозь дремоту, чудился ему в этом гуле тайги захлебнувшийся жалкий голос Лиды: «И меня! И меня!..»

— Эх, какую несерьезность своротил! — проворчал Абашикян, отложил кусочки породы на лоток и лупой почесал переносицу. — Зачем сюда приехал, Сергей? Нефть искать или ерундой заниматься? Где Банников? Свалится в пропасть, кто ответит? Советский геолог называется… Ишак высшей марки! Теперь искать надо.

Он резким движением подтянул гирю ходиков, говоря раздраженно:

— Забот не хватает! — и спросил: — Где видел Банникова?

А Сергей все неподвижно глядел в потолок, вытянувшись на топчане, худой, мальчишески бледный, затем сказал через силу:

— Не знаю… А если искать, то ищите возле пятого шурфа. Я никуда не пойду.

— Меня, что ли? — раздался громкий голое, и в палатку шагнул Банников в распахнутой куртке, скулы докрасна накалены ветром, светлые глаза тоскливо смеялись, освещенные «летучей мышью». — Действительно искать меня не стоит, сам найдусь! — сказал он и повернулся к топчану Сергея, по-прежнему смеясь одними глазами.

Он снял кепку, швырнул ее в угол, присел на топчан к ногам Сергея, крепко сжал рукой ему колено. Сказал низким незнакомым голосом:

— На, бей, Сержик, бей! Чую, виноват перед тобой! Бей морду, я вытерплю… Не то терпел! Ну что смотришь — бей, может, легче обоим станет.

Сергей с удивлением и неприязнью видел тонкий, решительный рот Банникова, его сильную шею, открытую расстегнутым воротом, и сбросил его руку с колена, как бы не желая понимать этого тоскливого смысла слов, которые отчетливо выговаривал Банников.

— В чем дело? — спросил Сивошапка, вставая и загораживая своим широким телом огонь «летучей мыши». — Это що за мордобитие?

— Подожди! — властно остановил его Банников. — Наше дело — разобраться. Ваше дело — не вмешиваться! Сережка не мальчик! Это мужской разговор. Так вот, Сержик. — Он опять с упорством сжал его колено. — Так вот, Сержик. Из-за некой женщинки я однажды бросил все: институт, семью, дочь, — все бросил к черту. И остался на бобах. Ясно или нет? Подробности нужны?

— Убери руку, — сказал Сергей.

— Ладно. — Банников встал, поспешно вынул папиросу, помял ее в твердых пальцах, снова заговорил. — На Лидии Александровне я, конечно, не женюсь, была игра. Об этом я и сказал ей сейчас. Говорю и тебе. И советую: забудь все это, понял? На кой дьявол тебе ветреная бабенка, которая не знает, чего хочет! Пустит она твою жизнь под откос, ведь не любит она тебя, не понимаешь разве?

Банников, болезненно кривясь, стал чиркать зажигалкой, прикуривая. Ветер с силой сотрясал крышу, давил на брезентовые стены палатки — скрипел, вибрировал натянутый, как струна, шест. Сивошапка и Абашикян молчаливо и мрачно следили за выражением неприятно сморщенного лица Банникова, за Сергеем, который лежал, отвернувшись к стене.

А Сергея трясло мелкой дрожью, он сдерживал ее и никак не мог сдержать. Он, застонав, вскинулся, блестя темными сухими глазами, быстро сел на топчан, сказал предупреждающе и зло:

— Уйди отсюда… и замолчи! У меня кулаки чешутся на твою морду! Ты-то с ней что сделал, тоже все рассчитал? Как она может такую сволочь любить?

— Эх, Сережка, Сережка, — печально сказал Банников. — Ни черта ты не понял!

Тогда Абашикян, оскалясь даже, подошел к Банникову, толкнул его в плечо с несдерживаемой горячностью.

— Выйди прогуляйся! Кто просил вмешиваться в чужую жизнь?

— Выйди, выйди ко всем псам бисовым! — крикнул Сивошапка и ударил кулаком по столу так, что задребезжал, моргая, фонарь.

Сергей лег на топчан, уткнувшись щекой в подушку, затих.

А через месяц она уезжала из партии.

В ветреную сентябрьскую ночь Сергей вез Лидию Александровну на станцию. Она попросила проводить ее. Не было видно ни крупа лошади, ни звезд, ни деревьев, тайга по-осеннему текуче шумела. Они сидели на телеге, оба накрывшись одним брезентом: сухие листья — первые предвестники холодов — летели из тьмы, ударялись, скреблись в брезент, сильно дуло по ногам, и от этого было еще неуютнее, холоднее, тревожнее. Лида молчала. Молчал и Сергей в запутанном чувстве любви, жалости к ней, жестокой обиды и горького непонимания. Почему она попросила его проводить ее и почему он согласился — он не знал, не мог объяснить этого самому себе.

Потом так же молча они ждали поезда, стояли под фонарем на пустынной платформе. Ветер рвал ее плащ, заносил полы, они задевали колено Сергея. Это будто живое прикосновение Лиды сближало их, и он видел, что в маленьких ее ушах не было уже сережек, которые она надевала ради Банникова.

В ночных гулких лесах, пронзительно отдаваясь, закричал гудок паровоза, змейка огней выскользнула из-за горного кряжа — оттуда шел поезд.

— Прощай, — почти беззвучно сказала Лида и протянула руку, спросила тихо и жалко: — Ты что, Сережа, по-прежнему любишь меня?

— Зачем же уезжать? — выговорил Сергей чужим голосом. — Не надо…

И она что-то ответила ему — он не расслышал. Налетел с нарастающим шипением, с железным грохотом поезд, обдал теплой водяной пылью, смял все звуки, сумасшедше зачастил свет желтых окон, и то пропадало, то появлялось в этом мелькании странно поднятое к Сергею лицо Лиды, ее шевелящиеся губы.

— Передай Банникову, что я его ненавижу, — с трудом разобрав слова, услышал он ее голос. — А я дура, тряпка, девчонка! Я ненавижу себя! Понимаешь, Сережа? А я дрянь, глупая дрянь! Если бы снова быть чистой, если бы снова!..

И, не соглашаясь, готовый в каком-то исступленном порыве нежности и прощения обнять ее, успокоить, сказать что-то оправдывающее, защитительное, он смотрел в ее ожесточенные глаза и чувствовал, как в горле тихой болью давило, и он не мог ничего выговорить.

«Так зачем она? — подумал он с отчаянием. — Она добрая, умная, красивая. Но зачем она играла в какую-то странную легкомысленную женщину?»

Потом он остался один на платформе. Дальний шум поезда затихал в лесах, давно уплыла в ночь красная искра последнего вагона, и дико, неотвратимо, словно радуясь бешеной своей скорости, закричал в чаще паровоз, рождая мощные звуковые перекаты: «Проща-ай!»

— Прощай, — прошептал Сергей, только сейчас поняв, что он больше никогда ее не увидит.

Он сошел с платформы, сел в телегу и вдруг, как бы опомнившись, бешено погнал лошадь в черноту ночи, подальше, подальше от этой станции.