«Дневник дурака»

Ясен Антов Дневник дурака

Однажды я обнаружил на своем рабочем столе толстый пакет, надписанный прерывистым нервным почерком. В пакете было несколько десятков листов, исписанных густым машинописным шрифтом, подобно протоколам судебных заседаний. Карандашные или чернильные поправки отсутствовали, очевидно, автор очень торопился закончить свою работу и переслать ее мне. Там было и письмо, напечатанное также на машинке и не подписанное. В пакете находилось еще одно письмо, написанное твердым уверенным почерком. С подписью.

«Уважаемый товарищ редактор, — обращался ко мне автор первого письма. — Я не буду отягчать вас подробностями своей биографии. Достаточно сказать, что еще в гимназии я был отличником. Все восхищались моей великолепной памятью, аналитичностью моего мышления и скоростью, с которой я распутывал самые сложные хитросплетения. Но вот жизнь поставила меня в тесную зависимость от одного лица, которое доказало мне, что не память и познания, не мысль и логика определяют пути человеческие, а нечто иное. Это лицо умышленно приблизило меня к себе, дабы унизить, медленно растоптать все то, что я ценил и уважал в себе, использовать меня в качестве подтверждения собственного могущества, непобедимой силы своей жестокой душевной мускулатуры, своей неимоверной, нечеловеческой, исполинской алчности — иметь, обладать, загребать, поглощать — быть всем и надо всеми!… И я решил отомстить ему. Отомстить, не прибегая к помощи тех же грубых средств, а словом. Я решил описать и высмеять его, выставить на свет божий его душевную сущность. Я решил отомстить, ведя дневник, и осуществил свое намерение. Спешу отправить его вам, пока он не попал в руки этого человека. Ибо он способен уничтожить меня»

Я прочел дневник. Прочел и другое письмо, написанное крупным уверенным почерком, с размашистой подписью. И решил, дорогие читатели, предложить вашему вниманию все без исключения. Иначе было бы нечестно. В конце концов в этом длительном и мучительном поединке участвовали двое. Зачем мне предварительно становиться на сторону одного из них? И зачем мне лишать вас, читателей, избранных автором дневника на роль судей, всей полноты правды, всей информации, что по воле случая попала в мои руки?

Итак, я не изменил ни слова, не вычеркнул ни строчки. Единственное, что я себе позволил, так это придумать заглавие ко всей этой истории. А правильно ли я его подобрал, судите сами.

18 ноября… 198… г.

Не уверен, что наше знакомство должно начаться именно с истории о четырех дубленках. Разве суть человека не намного важнее содранной с ягненка и вывернутой наружу шкуры, даже самой тонкой выделки и модной окраски?! ^О-о! Только не подумайте, что Колбаковы не разбираются в изысканных тонах! Вульгарная пятнистая дубленка, скорее напоминающая об овечьей кошаре, чем об артистическом кафе, совсем не в стиле Колбаковых, а оных в поле нашего зрения две пары — это Дуня Колбакова и Цено Колбаков — мать и отец, Флорентина Колбакова (Флер) — дочь, и Йорданчо Колбаков (Джамбо) — сын. А Флер и Джамбо чувствовали себя как рыба в воде в кафе, где было принято беседовать о фокстерьерах, боксерах и пекинцах, о Кристиане Диоре и Одри Хепберн. В сих местах, завсегдатаи которых отличаются изяществом мысли и недюжинной осведомленностью обо всем и всех, темно-коричневая скверно выделанная дубленка могла бы создать неправильное представление о семье Колбаковых…

Вы заметили, как несвязно я начинаю свой рассказ? Я просто хотел подчеркнуть, что человеческая суть, те, трудно доступные глубины человеческой души и ума… впрочем, дубленки членов семьи Колбаковых были действительно отменными, давайте-ка я расскажу вам историю их приобретения, а уж в следующий раз мы поговорим о живописи и музыке, об импрессионистах и автоматических машинах для мытья посуды, об автомобилях и противозачаточных таблетках, в другой раз мы потихоньку примемся заполнять квадратики этих сложных кроссвордов, решать эти ребусы или пентаграммы, с которыми можно сравнить такое явление, как Колбаковы.

Дуня Колбакова, например, больше всего напоминает кроссворд с картинками.

Но обо всем этом — потом… Сейчас же мы попали в гости к Дрянговым, точнее приглашены на осмотр их новых апартаментов, которые еще не обставлены. Дрянговы совсем недавно получили заветные ключи, паркет сияет во всей своей наготе, блестят оконные стекла, не забранные шторами и гардинами, отсутствие люстр на потолке позволяет наглядно проследить за тем, как функционирует изобретение Томаса Альвы Эдисона.

Небольшое парти для избранных, алкоголь поглощается стоя, комнаты и лоджии осматриваются с бокалом в руке — или точнее только комнаты, поскольку на дворе зима, липкая софийская зима, туман окутал террасы и балконы, идеальное время для визитов в дубленке.

— О-оу! — произносит хозяйка, мучавшая английский два семестра кряду, что оказало необратимое воздействие на ее произношение. — Оу, Дуня, какая на вас красивая вещь!

— Намекнула я своему Цено, — отвечает Дуня Колбакова, — что всякая шваль разгуливает в мехах, а я хожу, как какая-нибудь деревенщина. Значит так, говорю я Цено, по-твоему, Дуня Колбакова может перебиться без меховой одежки и тебе наплевать на суровый столичный климат и высокое атмосферное давление. Оставайся теперь Дуня на бобах, так, что ли? И он мне купил.

— Как не купить, — отзывается Цено Колбаков, прожевывая фаршированную маслину. — Раз я купил себе, заботясь о здоровье и красоты ради, как мне не удовлетворить такого элементарного желания супруги…

— Оу! — восклицает хозяйка. — Но у Флер и Джамбо тоже такие чудесные дубленки, а это уже кое-что значит…

— Естественно, значит, — говорит Цено Колбаков и опрокидывает в глотку порцию «Джонни Уокера», — потому как у меня имеется знакомый в кожевенной промышленности. Ну и насел я на него — с утра телефонный звонок, на обед — звонок, а после обеда личное посещение, — тот не выдержал и отоварил нас, подобрал кой-чего, как и полагается для избранных. Но на меня тоже наседали, если бы вы знали, что со мной вытворяли Флер и Джамбо: все, кто ни попадя, ходят в дубленках, даже хиппи, ни один режиссер не обходится без дубленки, не говоря уже о дизайнерах — поголовно все ходят в выворотках, а ты, папочка, занялся покупкой картин для квартиры, на что это похоже?… Вам непременно надо взглянуть на нашу квартиру, ваша тоже хороша, но у нас квадратура будет побольше… Так вот, картины, мол, покупаю, а о детях совсем не думаю…

В этот момент кто-то закричал «Ура!», так как вдруг почувствовал, что в этой новой и не обставленной еще квартире, в которой устраивался этот скромный коктейль, а-ля-фуршет или что-то в этом роде, повеяло теплом. Загудели могучие насосы, забулькала вода в батареях, начали запотевать стекла окон, засмеялись хозяева, стали раздеваться гости, а Джонни Уокер грустно поглядывал с этикетки на донышко бутылки.

Четверо Колбаковых вдруг почувствовали себя неловко. Потому что им стало тепло. Потому что дубленка — прекрасная вещь в условиях северной страны или неотапливаемой квартиры, в какую они были приглашены, и тут вам нате — стало тепло. И даже жарко! — черт бы побрал этих ретивых дураков из котельной. По логике вещей Колбаковым следовало бы снять свои дубленки и остаться в…

Да, но в том-то все и дело, что у Дуни Колбаковой под дубленкой был халат. В стиле «отцвели уж давно хризантемы в саду», причем хризантемы, бывшие некогда оранжевыми, уже порядком вылиняли. А Цено Колбаков был в футболке, в которой он смотрел дома передачу «Сегодня в мире», счастливо почесывал косматую грудь, затягивался сигаретой «Мальборо» и покрикивал: «Черт ее дери, эту Англию!»

Впрочем, Джамбо вскоре разделся — он остался в старом и грязном пуловере, в коем мотался по чердакам, где обитали еще непризнанные рембрандты и модильяни, по чердакам, которые громко именовались «студиям». Джамбо тяготел к артистическому стилю, Флер — в известной степени — тоже. Она осталась в жеваной распашонке — очень скромной по размерам, зато напоминающей об атмосфере Латинского квартала времен Мистингет — прическа «а-ля-гарсон» и томная страсть во взгляде.

Лишь Дуня и Цено Колбаковы маялись в своих наглухо застегнутых дубленках и в уме проклинали Дрянговичиху, подложившую им такую свинью — пригласила их в промозглую квартиру лишь затем, чтобы обсудить цвет новых портьер, а потом выкинула этот номер с отоплением. Ох, пот струйками стекает по животу Цено, увлажняет спину Дуни… Досадно.

И чета Колбаковых вынуждена удалиться преждевременно. Дуня лишается возможности узнать новости, связанные с разводом Нелли Гевгелиевой и подробности о браке Валерии Барандовой — той, блондинистой кривляки, а Цено — приложиться ко второй бутылке «Джонни Уокер»… Потому как Дрянговы и Колбаковы дешевый алкоголь не потребляют, за исключением тех случаев, когда к ним наезжает сельская родня. Тогда покупается виноградная водка.

4 декабря 198… г.

Как— то Колбакову намекнули: «Ну когда же ты пригласишь нас посмотреть свою квартирку?» Колбаков почувствовал себя уязвленным. Да это просто дерзость -немыслимое оскорбление! — задавать провокационные вопросы самому Колбакову! Ведь в этом коротком вопросе фактически крылось два обидных намека. Во-первых, на то, что Колбаков живет в какой-то там «квартирке» — это крошечный, но отнюдь не невинный суффикс «к» был не случайным. (Одно дело, когда приехавшие к тебе деревенские родственники будут расхаживать по огро-омной, просто-орной квартирище, и совсем другое, когда они со снисхождением начнут оглядывать твою трехкомнатную или подобную малогабаритную жилплощадь…)

Мало того, что Колбакова сначала обидели в лоб, его еще и ехидно подкололи, намекнув, что Колбаков — скряга, жлоб, скупердяй и бог знает что еще. Потому как очень неприятно, когда тебе дают понять, что ты все еще не освятил новые покои, что вся эта кубатура еще не оглашалась песнями и пожеланиями счастья и здоровья, что никто еще не прочил тебе внучков и теплого местечка — дай-то бог! — за границей. По старому обычаю заведено, что в новый дом — пусть даже полы еще не крашены — зовут и клей и подносят им угощение. Что верно, то верно, времена изменились, можно и не устраивать старинного курбана, а спокойно обойтись коктейлем. Мини-сандвичи, печенье, профитроли — высший шик, черт возьми, ну и дикарями же мы были, когда устраивали прежние обжираловки! Хотя, к слову сказать, если кто из друзей подстрелит на охоте серну или дикого кабана, можно организовать неплохие посиделки. Дичь вымачивается в вине и обильно сдабривается специями, в квартиру проникает дух Бакхуса, до времени таящийся на дне двух плетеных бутылей по двадцать пять литров каждая, которые только того и ждут, чтобы их раскупорили, и тогда уж они покажут этим новоявленным знатокам праздничной трапезы, в чем разница между вином заводского розлива и тем, буйным, играющим всеми соками жизни, что нацежено в винном погребке!

Колбаков мог бы легко парировать эту двойную обиду и тем самым раз и навсегда отучить своих горе-приятелей от привычки делать намеки. Первым делом он бы их ошарашил видом своего жилья, хотя это слово совсем не подходит к определению его квартиры. То были просторные луга, необозримые охотничьи угодья, то был уникальный уголок природы — пышной, могущественной, вечной. Часть природного царства, добавил бы я от себя, поскольку в апартаментах Колбакова имелись не только банальные гостиные и кабинеты, детские комнаты и ванные — на веранде в центре мраморной феерии журчал фонтанчик, а в зимнем саду расправляли ветви экзотические растения… Ибо человек, занявшийся созданием среды обитания, которая должна удовлетворить все его возросшие потребности, строит квартиру, а не квартирку! Бутыли с вином — красным и белым — на выбор первого гостя. Серна, дикий кабан или форель — дабы ублажить второго. Устройство супруги на работу или отпрыска в английскую гимназию — в зависимости от нужд третьего. Регулярные подарки — преподнесенные со знанием запросов четвертого. Так была выявлена «свободная» лестничная площадка с тремя квартирами, которые затем слились в одну. Потом были решены проблемы с мрамором, паркетом и окнами, бронзовыми ручками на дверях, был доставлен даже изящный фаянсовый унитаз, испещренный внутри кокетливыми розочками, — эх, мать честная, это Колбаков-то не разбирается в тонкостях?!

Правда, всегда выищется завистник, преисполненный подозрений и жажды мщения и спросит: «А деньги? Откуда у Колбакова взялись такие деньги?»

На что я могу сказать: есть специальные учреждения, которые ведают тем, кому какие деньги причитаются посреди бела дня или под покровом темной ночи. Пусть эти учреждения и занимаются денежными вопросами, а мне выпала другая роль — быть хроникером Колбаковского рода, потому что все течет, все изменяется, время выдвигает новых фаворитов, и могут порасти травой колеи, проложенные Кол баковыми во время их великого похода к персональному счастью.

Однако я отвлекся, а речь шла о том, что Колбакова уязвили в самую душу. И он хотел было сперва наполнить горящие злобой внутренности этих бедолаг разящей завистью во время прогулки по умопомрачительным Колбаковским чертогам, а затем окончательно добить этих наглецов, залив их глотки содержимым продуманно подобранных четырехгранных бутылок и сулей из винных погребов. Но…

Ох уж это страшное слово «но»! Сколько раз оно вставало на пути военачальников и завоевателей, сколько раз в решающее мгновенье возникало из земных недр и превращалось в каменную преграду, в стоглавого цербера, в непреодолимый запрет — стоп! Ни шагу дальше.

У Колбакова не было картин.

А квартира без картин все равно что лицо без глаз. Небо без звезд. Похлебка без соли. Разумеется, не составляет труда накупить всякой пестрой мазни, забить гвозди и повесить эти шедевры на стену. Слава богу, не перевелись еще торговцы лубочной продукцией для удовлетворения нужд недавно проникших в сферы материальной, а уж затем и духовной культуры. Но Колбаков…

Да не в том суть. Дело в том, что Дрянговы были обладателями трех полотен кисти известных художников и одной — даже заслуженного. Да и у Манчевых есть охворт, этот, как его… «Фле-ер! — крикнул Колбаков дочери Флорентине, находившейся в соседней комнате. — Кто нарисовал охворт Манчевым?»

Представляете — у них есть охворт! А я должен клеить на стены репродукции? Да ни за что в жизни! И у меня будут охворты и масло, могу даже распорядиться, чтобы стены разукрасили росписями, и когда пожалуют Дрянговы и Манчевы…

— И несколько старинных икон, папа, — вставляет Флер, а Дуня Колбакова утвердительно кивает головой, так как и она подметила, что в домах у интеллигентов замелькали старинные иконы. — Сегодня интеллигенту некуда податься без иконы. Цено, ты мне не мотай головой, я знаю, что говорю, икона — это стоящая вещь!

— Верно, — соглашается Цено Колбаков, припоминая, что государство высоко ценит старинные иконы и помещает их в музеи. — Верно, есть такой момент в дизайне внутренней архитектуры…

Эх, Цено, Цено, тебе ли не знать, что такое дизайн!

— Хорошо, согласен на две иконы, — говорит он, — раз вы так настаиваете. Чтобы освежить аранжировку…

И вдруг в голове его молнией мелькает мысль: бог ты мой, а ковры? Ковры, устилавшие полы в квартире Колбаковых, представляли сложное переплетение фактур, орнаментов и узоров, причем в каждой комнате они были различного цвета: в гостиных — красноватых тонов, в спальнях — зеленые, в кабинетах -оранжевые, а в будуаре Флер — цвета игривого «пинка». «Что еще за пинк, — высказался по этому поводу Цено Колбаков, — да это же самый настоящий розовый!» Но после того, как ему объяснили, что «пинк» по-английски и значит розовый, он пожал плечами и успокоился. Теперь надлежало подобрать картины в тон коврам, потому что это же ни в какие ворота не лезет: зеленый пейзаж, а под ним красный ковер. Или к оранжевому паласу — синий портрет. Или к пинковой дорожке — коричневый натюрморт или небесно-синий охворт…

— Во-первых, не «охворт», а «офорт», папа, — сказала Флер, — а во-вторых…

— А во-вторых, — взорвался Колбаков, — во-вторых, немедля приготовьте мне список, сколько картин для какой комнаты мне надо заказать и каких цветов. А все остальное не ваше дело!

Колбаков опустился в одно из золотистых кресел, и пока верная супруга наливала ему виски, стал размышлять над загадками дизайна и аранжировки. А по мне, хватит с меня и того, что я сегодня видел и слышал. Пора выбираться из колбаковских владений, чтобы вернуться сюда позднее, когда в окружении цветастых шпалер с привкусом искусства будут переминаться с ноги на ногу ошеломленные гости, завистливо цокать языками и неискренно расхваливать перед хозяевами все увиденное — и бронзовые ручки, и фаянс в розочках, и темно-синий натюрморт.

15 декабря 198…г.

Услышав на улице вой сирены, вы, наверное, испуганно шарахаетесь в сторону.

О, спокойно! Не забывайте, что сегодня воскресенье. В воскресенье вой сирен может означать только одно: свадьбу! Марш Мендельсона, вуали, вопли «горько», мясное ассорти, завистливые взгляды, сплетни, головную боль. Впрочем, у многих голова продолжает трещать и на следующий день — качество алкоголя проверяется не всегда. Бывает, что люди тащат за сотни километров вино собственного изготовления, запекают телят или ягнят, погрязают в болоте старосветских, отдающих деревенскими замашками свадебных приготовлений. Как далеко вперед ушел Цено Колбаков от этой исторически изжившей себя эпохи сельских торжеств! Он выдает замуж единственную дочь, свою Флорентину (Флер) не для того, чтобы утверждать одряхлевшие традиции, а чтобы показать: колесо вертится, дорогие мои господа, вчерашнее — это не сегодняшнее, половики навсегда уступили место паласу, а по стенам двухсот пятидесяти квадратных метров жилья развешаны натюрморты в синем — зарубите это себе на носу!

Мчатся «мерседесы», украшенные гвоздиками, развеваются юбки куклы-гиганта на капоте флагманского автомобиля. Цено и Дуня Колбаковы сияют, Флер прижимается немощной плотью к своему Джерри (Георгий Пенчев Гелев), разумеется, они воркуют в собственном автомобиле. Кум (по-современному свидетель) — это само собой разумеется! — директор чего-то там, а кума внушительна, как египетская пирамида. Запеченные ягнята и домашнее вино? Шутите…

Мчатся «мерседесы», сияют Цено и Дуня Колбаковы — повезло Флер с этим Джерри. Свекор располагает связями за границей, а грех молодым людям не пожить на Западе, не отесаться как следует в цивилизованных условиях — нельзя лишать молодых такой возможности, не изверги же мы какие-то. А Джерри — красавчик, кудри вьются, как у молодого Моцарта, что выткан на коврике, лишь черные обвисшие усы несколько подкачали. «Ну, да ничего, — вздохнула вдруг Дуня Колбакова, — и мой Цено поначалу ходил в фуражке, а потом переменился и стал носить шляпу, да еще какую — первосортную, а может, даже „экстра“ класса-само собой, об этом даже не стоит напоминать, что она импортная».

Ах, как идет этому Цено Колбакову мягкая фетровая шляпа! Шляпа, сигарета «Кент» и тот паренек с тросточкой в руке, что поглядывает на нас с этикетки бутылки, как, кстати, Цено, называется эта тросточка?

— Какая еще тросточка? — рассеянно отзывается Цено, сверля взглядом филейные части кумы (выше мы уже упоминали о ней). — Причем тут тросточка?

И уразумев, что речь идет о виски, он чуть было не осерчал на жену за ее бестолковость, но распоясываться в такой день, да еще перед людьми, негоже, вот почему он мило улыбается Дуне и произносит: «Джонни Уокер», дарлинг», — а взгляд его продолжает шарить по туловищу кумы: вот это формы, аж дух захватывает!

Фетр— метром, Джонни -Уокером, все это тутти-фрутти, а не напрасно говорит народ: любимого тела должно быть много.

Тем временем директор ресторана дает знак оркестру, и вопли саксофонов и грохот барабанов сменяются знакомой мелодией, той самой, которую сто пятьдесят лет назад довольно легкомысленно сочинил Феликс Мендельсон-Бартольди, даже не предполагая о том, что ее мотив подхватят всякие там цыгане-шаромыжни-ки да доморощенные поп-группы. Цено по-гвардейски выпячивает грудь, Дуня изображает на своем лице материнское умиление, Флер ощущает, что наступил момент застенчиво потупить взор, а ее брат Джамбо (Йорданчо) нашептывает молодожену: «Глянь, Джерри, глянь, какая паинька сидит за первым столом!»

— Прям-таки паинька, — отвечает ему тихо Джерри, — это же Чернушка Лили, монтажница…

И делает жест рукой, означающий, что у него уже была возможность близко познакомиться с Лили.

Но вот гости усаживаются за столы. Золотым потоком льется троянская сливовая ракия, кто-то — естественно, всегда найдутся любители пооригинальничать! — требует водки, женщины кокетливо пригубливают кампари и разные там другие напитки. Шныряют официанты с нагруженными подносами, торжество идет своим чередом, и вот наступает момент, когда кум должен сказать несколько напутственных слов…

Да кому там интересен кум — вы только посмотрите на стол!

Закуски— ассорти -фантазия. Салат дю шоп — феерия! Прозрачный бульон с пирожками, мясо под винным соусом, обильно сдобренным: специями, с грибами и затейливым гарниром, и другие выдумки шеф-повара, который лично сказал Цено: «Можешь плюнуть мне в лицо, если обнаружишь в меню какой-нибудь просчет!»

На десерт — кофе с марципанами и профитролями, торт и мороженое, бананы и розовощекие яблоки.

Это Колбаков-то не знает толк в застолье?!

«Горько!» — выкрикивают гости и облизываются, будто это им самим предстоит целоваться. Джерри привлекает к себе Флер, их волосы соприкасаются, оркестр начинает играть туш точно в тот момент, когда на улицу спешно выводят одного из сватов — чьего-то дядю или брата, в суматохе никто так и не понял.

«Горько и сватам!» — снова требует кто-то, и Цено целует Дуню сначала в лоб, потом в обе щеки, затем встает, склоняется к руке кумы. Знает, знает Цено Колбаков кого, когда и куда поцеловать! Сейчас он галантно приложится губами к руке, благоухающей ароматами фирмы Кристиана Диора, и гости начнут одобрительно выкрикивать: «Мастак этот Цено, надо же как насобачился в этикете!… «

А затем наступает черед обходить гостей… неприятная процедура, досадный пережиток — Флер краснеет, целуя руки гостям и прикрепляя к их одежде свадебные платочки… У нее аж дыхание спирает от этой унизительной церемонии — она девица современная, но легко ли устоять под напором стариков? — «Эй, дочь, — сказал ей Цено строго, — ведь это деньги!»

Джерри следит за терзаниями невесты и улыбается, потому что все эти десятилевки, что прикалываются к платью новобрачной, вскоре перекочуют в его карман, верно, все это отдает плебсом, но зачем обижать стариков, раз они так настаивают…

И вдруг Джерри срывается с места и стремительно подбегает к жене: на подоле ее юбки покачивается двадцатидолларовая банкнота Кто? Когда? Как? — Откуда взялись эти доллары? Джерри, воспользовавшись моментным замешательством, ловко отцепляет банкноту.

В хозяйстве пригодится.

Позднее Цено Колбаков заявил: «Эта история с долларами смахивает на диверсию. Мол, нам уже мало собственных денежных знаков, подавай нам доллары. Однако Джерри очень удачно вышел из положения, незаметно отколол эту банкноту. Ну что ж, и доллары — тоже деньги, пусть Джерри потратит их на себя».

Так была пресечена попытка внести сумятицу в торжественный ритуал, и все обошлось без происшествий.

Цено Колбаков сидит возле жены, лоб усеян капельками пота, щеки покрыты пунцовым румянцем, рука отбивает такт вилкой по тарелке, а губы произносят следующее:

— Так, Дрянговым мы утерли нос. И Манчевы тоже — шлеп! — по губам получили! Нашли, чем хвастаться — ресторан первой категории! Да я в ресторан первой категории вожу мастеров, что строят мне гараж, а эти там женят детей! Тьфу! Для нас с тобой, Дуня, подавай люкс, и только люкс. Я даже подумываю, Дуняша, как подоспеет время женить Йорданчо, нанять корабль и организовать свадебное путешествие по Дунаю до Вены, как ты считаешь?

— Целый корабль до Вены, Цено? — испуганно восклицает супруга. — Кто же тебе разрешит нанять целый корабль для одной свадьбы?

— Еще как разрешат! — Цено ударяет кулаком по столу. — Целых два предоставят! Один зафрахтуем для нас, а на другой я нагружу Манчевых с Дрянговыми, пусть изнывают от зависти. Пусть и они посмотрят на Вену, а может, отвезу их на корабле и до Парижа или до Рима, а может…

Разумеется, Цено Колбаков уже пьян как сапожник, и потому его осторожно выводят из ресторана, усаживают в «мерседес» и отвозят домой. Дуня остается еще немного, посмотреть на то, как молодежь отплясывает современные танцы, и вот, наблюдая за весельем, она неожиданно замечает, что Джерри, облапивший Чернушку Лили, начинает тискать ее.

Но и она — Дуня Колбакова — живой человек, и потому на следующий день, стряхнув с себя намеки на похмелье и усталость праздничной суеты, забывает обо всем, забывает и о том, что она ненароком увидела, и это маленькое происшествие остается тайной для всех, за исключением Джерри и Чернушки Лили, а также Джамбо, который по окончании торжества высказал зятю:

— Ну ты даешь!

И в его голосе послышалось нескрываемое восхищение.

14 марта 198… г

Кое— кому может показаться неэтичным то, что я сейчас сделаю. В том смысле, что я познакомлю вас с житейской мудростью, познанной Цено Кол баковым на собственном опыте: скажи мне, кто твои гости, и я скажу, кто ты. Потому как Цено Колбаков, естественно, делится своими воззрениями только с самыми близкими людьми. Ведь не станет же он подбрасывать подобные мысли своему начальнику, который вполне резонно может заметить: «Это же надо! Оказывается, Цено ценит меня не как личность и фигуру, а как гостя, который может ему пригодиться!»

Как бы то ни было, но именно такой смысл заложен в откровении нашего Цено. Что поделаешь! Сложен мир, сложен и малый, но в то же время бездонный Космос, умещающийся в каждом живом существе, а Цено Колбаков тоже был живым существом, причем довольно вместительным, так что его Космос по габаритам опережал многих. Тогда почему, спрашивается, если и Цено такой же человек, как и все прочие, ему непозволительно иметь свои маленькие слабости? К тому же, разве можно считать слабостью прекрасную ориентацию в выборе гостей? Наоборот, я скорее склонен согласиться с Цено Колбаковым: человек должен знать, кого он принимает в своем доме. Потому что стоит тебе широко распахнуть двери…

Впрочем, речь идет не о широко распахнутых дверях. Все дело в разумном отборе, в селекции, отметили бы мы, так как даже в футбольной команде всегда есть специалист, занимающийся подбором состава, а дом Колбакова, как вы уже имели возможность убедиться, это вам не какая-нибудь завалящая футбольная команда.

— Человек должен все рассчитать, — высказался как-то по поводу одного запланированного приема глава семьи. — Если в семье нет расчета — пиши пропало! Мы должны знать, когда, почему и с какой целью, с учетом какой ситуации и так далее и тому подобное приглашаем в гости шесть, двенадцать, восемнадцать или двадцать четыре персоны. Когда? — пригласишь Манчева раньше Дрянгова, Дрянгов тут же скажет: «Значит, Манчев уже приближен к Колбакову!», — и кто его знает, чем это может обернуться в будущем. Потому следует произвести тонкий расчет — пригласить Манчева прежде Дрянгова, Дрянгова прежде Манчева, обоих вместе или ни того, ни другого.

— Да чего с ними церемониться? — недоумевает Дуня Колбакова, которая из-за своего кристального добродушия никогда не может разграничить исходный принцип и конкретный пример. — Чего с ними церемониться, когда они и так чуть ли не каждый вечер лакают в нашем доме виски, да и их женушки тут же слетаются, заслышав, что у меня есть новые образны вязанья.

— Посмотрите, дети, — говорит Цено, обращаясь к Флер и Джамбо, — что значит полное непонимание сути… — Тут Цено соображает, что допустил педагогическую оплошность, и пытается загладить свой промах. — Все упирается в…

Тогда вмешивается Флер — она намного смышленее Джамбо и знает, когда надо прийти на выручку отцу, — и говорит, что сейчас самый подходящий момент составить список гостей, которые в субботний вечер смогут почтить своим присутствием великолепные чертоги Колбаковых по поводу…

Между нами говоря — повода как такового нет. Повод лишь вымышленный — энная годовщина свадьбы, а гости созываются, чтобы прозондировать почву для подыскания Флер подходящего места. Нужно подготовить плацдарм для внедрения Флер в систему игрового кино, так как крошка бредит этим самым синематографом. Одно дело сказать: «Я работаю на студии художественных фильмов», — и совсем другое тоскливо промямлить: «Веду статистические отчеты». Так вот именно сейчас разрабатывался план взятия штурмом заветной студии, и первым пунктом плана был список гостей.

— Это еще неизвестно, из-под какого куста какой заяц выскочит, — глубокомысленно заявляет Колбаков, и тому, кто способен расшифровать кабалу его мыслей, может показаться, что Колбаков — человек умный, умудренный опытом, тонкий психолог. Намекнув на куст и зайца, домовладыка подсказывает, что для решения интересующего их вопроса необходимо привлечь более широкий круг лиц. — Кто может заранее сказать, где ключ к успеху, от кого зависит принятие Флер на студию?! Иногда мелкая сошка, скажем, в системе снабжения авточастями, может оказаться намного важнее какого-нибудь генерального директора, потому что он тебе — карбюратор, а ты ему — контрамарки на просмотр, потом он тебе — импортные шины, ты — ему… Так что, какие счесть нюансов, образуемых сочетанием семи цветов радуги, так не счесть вариантов комбинаций в пестром мире человеческих взаимоотношений.

— Импрессионизм, — говорит Флер, поднаторевшая в интеллектуальных беседах на чердаках и знавшая много разных иностранных слов.

— Не знаю, как вы теперь это называете, — замечает Цено Колбаков, — но я как выходец из здоровой среды могу вам, дети, сказать: не пренебрегайте ни одним знакомством, потому что неизвестно…

Джамбо, скучая, устремляет взгляд на люстру и предается мечтам о Чернушке Лили, да, занятная девчушка, эта Лили… но все же вступает в разговор:

— Неизвестно из-под какого куста какой заяц выскочит. Валяй дальше!

— Стоединов, — произносит отец. — Непременно.

Флер кивает в знак согласия. Стоединов — жох, какого еще поискать! Известное время он подвизался даже в синоде, к тому же обладает значительными познаниями в области юриспруденции. Будучи юристом по образованию, он прошелся по искусствам, чтобы причалить к тихой гавани административной деятельности. В эту гавань часто заходили в поисках удобных причалов и корабельных дел мастеров всякие фрегаты и каравеллы, и тогда Стоединов… Стоединов скромно стоял на берегу и поджидал их.

Он чинил им днища и латал паруса — вне очереди и по выгодной цене — разумный человек на подходящем месте в административной системе может вершить чудеса! А не только «сделать» дачу с приусадебным участком!

— Петковский, — говорит Флер. — В настоящее время он самый известный дизайнер.

— Какое некрасивое слово, — брезгливо морщится Цено. (Не будем забывать, что Цено у нас эстет). — Но раз он фигура — пиши и его.

— У меня есть дружок с «альфа-ромео», — встревает Джамбо. — Возит на своей тачке разных фифочек, может очень пригодиться.

— Сейчас я тебя выставлю вон, — сердится Цено на сына. — Только и знаешь, что молоть всякий вздор! Опять притащишь целую ораву алкоголиков, позавчера вылакали три бутылки! Это тебе не ресторан «Видинская встреча», чтобы приглашать разных любителей дармовщинки. Здесь речь идет о приеме людей, которых мы постепенно подключим к реализации идеи — идеи игрового кино, а ты все сводишь к попойке.

— Ну зачем ты так, па, — вмешивается Флер. — Наверное, Джамбо прав. Тедди на своем «альфа-ромео» возит разных людей и, может статься, будет очень полезным. Он бы мог…

Записали и Тедди. Цено Колбаков как опытный руководитель уже давно убедился, что наилучший способ прекратить излишние споры — согласиться с оппонентом. А затем делать что тебе вздумается — раз уж и нож, и брынза — твоих руках.

Далее в список были внесены два деятеля искусств — живописец к скульптор-керамик, два режиссера, один из них документалист, трое завсегдатаев Клуба журналистов, не бывших журналистами, несколько начальников отделов различных министерств, две бывших супруги и одна могущественная любовница, несколько лиц свободных профессий и один генеральный директор промышленного предприятия. Были зафиксированы и вкусы гостей — виски, сливовая ракия или кампари, назначен день и уточнен график, кто кого и когда будет приглашать.

— Боже мой, как мы оплошали! — вдруг всплескивает руками Дуня Колбакова, молчавшая все время после неудачного вмешательства в разговор. — Чуть было не забыли Пройчо. А ведь дядя Пройчо…

— Верно, Дуня! — радостно подхватывает Цено. — Молодец, что напомнила! Лишь словечко скажешь — зато к месту!

— Маман — ты молоток! — хвалит родительницу и Джамбо, Флер также присоединилась к одобрительным возгласам, ибо и она знает, кем является Пройчо и кто у него дядя.

А вы не знаете, кто такие Пройчо и его дядя? Не знаете? И я не знаю. Но в одном совершенно уверен: Цено Колбаков не станет приглашать зряшного человека. Цено Колбаков разбирается в людях почище футбольного тренера. Цено Колбаков знает наверняка…

А личность сего Пройчо прояснится для меня на самом приеме. Потому что и мне отведено место среди высоких гостей, правда, в уголке, где я пристроюсь с блокнотом и карандашом, чтобы не упустить ни единого мгновенья из грандиозных дней жизни Цено Колбакова и его семейства. И буду пить только газировку и кока-колу, дабы сохранить трезвую мысль и соблюдать точность записей.

Потому что шуточное ли дело — быть хроникером такого рода?

20 мая 198… г.

Цено Колбаков лежал на спине, и ему снился сон.

Не буду говорить, что точно ему снилось. Гораздо важнее в данном случае то, что объект его сердечных волнений представлялся ему в синем купальном костюме. Небесно-синего цвета, очень откровенном, можно сказать, что нижняя часть купальника выполняла чисто декоративную функцию, на руке объекта красовался золотой браслет.

Спокойно! Цено Колбакову снилась персона, не входившая в круг его знакомых. То был сон из области фантастики. Несомый на крыльях Морфея, Цено устремился к образу, созданному кинематографом-далекому, недостижимому, как фата моргана, но…

Стоп! Цено Колбаков проснулся. «Разумеется, все это блажь! — сказал он себе. — Хотя, в общем и целом, весьма приятная блажь. Но дело не в этом. Лето на носу, Цено, повеяло морским ветерком, а ты посапываешь на диване и видишь во сне всяких там киноартисток…»

Цено Колбаков не без основания критиковал себя. Потому что приближалось лето, а это означало, что на Цено сваливались насущные проблемы:

— регулировка переднего моста «мерчо», как он любовно величал свой «мерседес»;

— бронирование мест на курорте Солнечный берег;

— туалеты для Дуни;

— подбор соответствующей компании (Манчевы и Дрянговы должны быть приглашены непременно, чтобы изошли от зависти и полюбовались на то, как следует ездить на курорт);

— и еще много других важных и сложных вопросов, причем не на последнее место следует поставить тему веса, поскольку Цено Колбаков — мужчина, притом еще интересный, а это вызывает необходимость избавиться от лишних килограммов.

И тут началось. Сначала вроде бы в шутку — сон, переполох, а потом, глядишь, и всерьез. Цено Колбакова действительно занялся своей внешностью.

— Научно-популярные журналы только тем и занимаются, что морочат людям головы, — сказал Цено, прочитав, что употреблять высококалорийную телячью печень в его возрасте не рекомендуется, лучше заменить ее нежирной телятиной, сочетая приятное с полезным: ешь, сколько влезет, и худей себе на здоровье. — А я все равно возьму и умну порцию печенки, а потом залью ее пивком… подумаешь, калории…

И все же на ужин он заказал себе не печенку, а мясное ассорти без гарнира. Потому что…

— Боже, — пожаловалась как-то Дуня Колбакова Мане Дрянговой, хотя заведомо знала, что та была злостной сплетницей и мгновенно разносила по городу все услышанное. — Наверняка у Цено завелась новая любовница! Он перестал есть хлеб, а по утрам делает зарядку.

— А может, это под воздействием движения «Бегайте на здоровье»? — предположила Маня Дрянгова. Она была женщиной очень культурной, выписывала массу периодических изданий, в том числе и два физкультурных. — Может, он стал приверженцем девиза: «В здоровом теле — здоровый дух»…

— Знаю я его девизы! — продолжала причитать Дуня. — Раз не ест хлеба и по утрам корячится на ковре, значит, подыскал себе новый девиз. Прошлой весной связался с какой-то вертихвосткой из Павликен, отиравшейся возле начальства якобы по каким-то там вопросам, а на самом деле, чтобы разбивать семьи. А сейчас бог знает откуда…

Разумеется, это был чистой воды поклеп. Цено думал единственно о лете, у него просто не было времени на новые авантюры, так как вполне хватало забот с прошлогодним открытием. А то было воистину открытие — вроде золотой жилы или нового континента. Полная тайна, ничтожные материальные расходы, отдельное жилье. Эх, вздохнул Цено Колбаков, подумать только, сколько тяжких лет он провел со всякими разбитными, но скандальными бабенками…

— Я не собираюсь, как некоторые, закатывать истерику по этому поводу, — промолвила Дуня Колбакова, утирая слезы платочком. — В конце концов Цено — мужчина, да к тому же видный, было бы просто смешно, если бы мужчина с его положением и местом в обществе держался за юбку своей жены. Не имей он любовницы, его перестали бы считать мужчиной. Вот если он начнет менять их слишком часто, тогда уж…

— Сейчас и это очень модно, — компетентно заявила Маня Дрянгова, много читавшая и много знавшая. — Не будь любовных авантюр женатых мужчин и женских измен, всемирная литература сошла бы на нет, потому что, какой роман ни откроешь, обязательно узнаешь хотя об одном прелюбодеянии. В конце концов семейные узы…

И Маня грустно вздохнула, потому что ей так хотелось попасть во всемирную литературу, но все не предоставлялось подходящего случая.

— Да, сейчас это очень модно, — продолжила свою мысль Маня. — Возьми, к примеру, Манчо (она имела в виду главу дружественного семейства Манчевых). Он меняет их, как перчатки, а его благоверная Цецка совершенно спокойна, пусть меняются, она-то сама будет ему женой до гроба. Однако, как бы тебе сказать, недавно я читала…

Что она там недавно читала, мы так и не узнали, потому что в гостиную вошел Цено Колбаков. Взопревший, нервный, злой.

— Я этому Джамбо, — сказал он, плюхаясь на канапе, — оторву его ослиные уши. Утащил мои кроссовки, а теперь мне не в чем пойти на теннис. То-то он у меня недавно спрашивал, где кроссовки…

Женщины переглянулись. Дуня подмигнула.

— А с каких пор ты стал увлекаться теннисом, Цено? — поинтересовалась она и снова подмигнула Мане Дрянговой, так как было очевидно, что Цено сменил-таки девиз. — Ты же с такой охотой ходил на плавание, даже достал абонемент.

Есть вещи, которых Цено Колбаков не любит. Есть вещи, которых Цено терпеть не может. Но чтобы ему задавали такие вопросы, причем явно с провокационной целью, — этого Цено органически не переваривает. Дуня в роли Шерлока Холмса или Агаты Кристы! Этого только еще не хватало!

— Да, — произносит он веско и с растяжкой, — я бросил плавание. Слишком много народу стало барахтаться в воде. Все кому не лень — бул-тых! — и в воду. А я терпеть не могу таких собраний. В то время как теннис…

Тут в разговор встревает Флорентина, секунду назад возникшая в гостиной.

— Я же со своей стороны скажу тебе, папа, — растягивая слова, говорит она, — что теннис уже «демоде». Сейчас в моде яхты. В «Неккермане» поместили и новые костюмы для яхтсменов. А теннисом сейчас стали баловаться и продавцы овощных магазинов.

— Ах так! — взрывается Цено. — Яхты! А потом подавай вам самолеты, потому что в «Неккермане», к твоему сведению, есть костюмы и для пилотов. Даже для космонавтов! И ты, как и твоя мать, мелешь вздор — пардон, конечно…

— Ничего, ничего, — примирительным тоном произносит Дуня Колбакова и в очередной раз подмигивает Мане Дрянговой, а та замечает:

— Я не знаю, так ли уж ты прав, Цено, потому что сейчас на отдыхе очень модно заниматься водными видами спорта. В противном случае все сводится к посещению баров, а теперь в барах можно натолкнуться на этих самых, из овощных магазинов. Что же касается яхт…

— Да на черта вам сдались эти яхты?! — окончательно выходит из себя Цено Колбаков. — Во-первых, это корыто обойдется в копеечку, во-вторых, сколько времени в год можно его использовать — месяц, от силы полтора, а дальше? Что с ним делать зимой — переоборудовать под курятник? Выбросить пять тысяч за яхту, а потом оставить ее на произвол судьбы в каком-нибудь порту? Пусть себе гниет и служит убежищем для местных пьяниц, которые обдерут всю лакировку… Нет, этому не бывать!

— Все упирается в организацию, — говорит Флер и закуривает сигарету. — Ты будешь пользоваться ею, скажем, месяц, потом целый месяц на ней будем кататься мы с Джерри, потом ее возьмет Джамбо…

— Что Джамбо ее возьмет, это мне и без тебя известно! Увел у отца кроссовки, а уж яхту-то

— это как пить дать!

— Так что, папочка, не месяц, а все лето яхта будет на ходу, а…

— А я краем уха слышала, — намеренно тихо и медленно вставляет Маня Дрянгова, — что Манчо записался на какие-то курсы морских капитанов.

Вот это новость! Цено так и покатился со смеху! Вы только подумайте, Манчо — капитан дальнего плавания!

— Манчо… ах ты, боже мой… на капитанском мостике, ну, Маня, ты меня убила! — Он начинает сотрясаться от приступов гомерического хохота, представляя себе Манчо в белой фуражке и с биноклем в руках.

Вдруг смех его обрывается.

— А ты это серьезно? — спрашивает он Маню.

— Зачем ему понадобились эти капитанские курсы?

— Откуда мне знать, — пожимает плечами Дрянгова. — Позавчера я совершенно случайно услышала, как Нелли Гевгелиева сказала Вере, что Манчо сможет управлять яхтой, потому что записался на курсы…

— Он и права получил по блату, — возмущается Цено, — так что не будет ничего удивительного, если он раздобудет и капитанское удостоверение. Этот Манчо такой проныра. Но чтобы яхта…

— А я, папа, говорю тебе, — долбит в одну точку Флер, — что все упирается в организацию. В июне ты совершаешь путешествие на яхте. Представляешь? Целый месяц на море, вернешься настоящим морским волком! Целый месяц…

«Неплохо, конечно, — соглашается про себя Цено, — да если еще захватить свою цыпочку. Только как ее взять с собой, когда тебя знают все вокруг, сразу же донесут Дуне, и та примчится на первом же ТУ-104… Это же не люди, а сволочи…»

— Видишь ли Флер, — произносит он уже вслух, — действительно, все упирается в организацию… Раз люди стали плавать на яхтах, почему бы и нам не позволить себе заиметь такое суденышко? Цено Колбаков может позволить себе еще и не такое! Но этому Джамбо, который стащил мои кроссовки…

Флер, довольная, выходит из гостиной. О, она прекрасно изучила характер своего отца. Стоит ей в следующий раз обронить, что Манчо Манчев записался на курсы верховой езды, как отец немедля помчится искать связи в мире конного спорта.

— А почему бы и нет? — усмехается Флер. — Так изысканно по утрам совершать прогулку верхом…

Тут она вспоминает, что в «Неккермане» очень кстати представлена большая коллекция белых бриджей.

4 июня 198… г.

Пишут себе эти писатели, пишут.

Кропают свои стишки поэты, кропают.

Строчат свои статейки журналисты, строчат…

А в это время соленый пот стекает по лбу Цено Колбакова, увлажняет его лохматые брови и режет глаза — брешут эти чертовы борзописцы про гармонию между природой и человеком, про физическое здоровье и душевное равновесие, несут всякую ахинею, а перед Цено Колбаковым торчит этот проклятый холм, как Голгофа, как лестница, ведущая на тот свет. Да кто это выдумал, что очень полезно истязать себя на горных тропах, что теперь любой культурный европеец проводит уикенд на природе, занимается активным отдыхом?!

Умные люди заколачивают в это время бабки, а Цено Колбаков как последний идиот поверил вздорной писанине, взвалил на спину рюкзак и поперся покорять вершины. Его не надо учить, как с рюкзаком на спине идти на штурм вершины, однако рюкзак в подобном случае полагается основательно набить салями и домашней колбаской, да не забыть флягу с добрым вином, впрочем, мы несколько отвлеклись, ведь речь шла о покорении вершин. Вздыбилась перед ним эта вершина, где-то вдалеке виднеется какой-то знак — указатель ли, дерево ли, камень, а Цено весь взмок от карабканья по крутым тропам.

Сказала ему жена, Дуня: «Иди-ка ты, Цено, в горы, потому как каждое воскресенье туда подается и товарищ Векилов, озабоченный укреплением своего здоровья, иди и, повстречавшись с ним, мимоходом задай ему вопрос на счет Флер и Джерри».

«Моей благоверной Дуне, — сказал себе Цено Колбаков и сплюнул весьма неэстетично, так что плевок повис у него на подбородке, — время от времени приходят в голову всякие идеи, только на сей раз ни шиша не выйдет. Разве среди этой великой пустоши и разгула стихии сыщешь товарища Векилова?… «А могущественный Векилов мог всего одним росчерком пера устроить будущее дочери и зятя, дав первоначальный толчок осуществлению идеи о работе за границей. Он мог замолвить словечко

там, где надо, и тогда — Флер и Джерри айн-цвай — и в аэропорт, флай бай Эр Франс, а там глядишь — Лувр, Трокадеро и Латинский квартал! Потому как молодая семья без заграничной шлифовки — это загубленная молодость, даром пропавшие связи Колбакова и радужные мечты Кол баковой. Но этот Векилов целыми днями, как крот, безвылазно сидит в своем кабинете, секретарша у него — сущий цербер, скорее вцепится в штанину твоих брюк, чем пустит к шефу без предварительной записи на прием… Лишь по воскресеньям Векилов предпринимает вылазку в горы, напевая веселую тирольскую мелодию «ойла-рипи».

Флер тоже не преминула заметить: «Папа, сейчас самый шик проводить свободное время на природе, причем по-дикарски, известнейшие бизнесмены Запада пускаются в такие первобытные походы, безо всяких удобств, без газовых примусов и без чемоданов, без автомобилей и трейлеров. Назад к природе — таков девиз современных бизнесменов, желающих быть в отличной форме, так что ступай, папа, и ты в горы, сейчас это последний писк моды».

Хорошо ей рассуждать про дикую природу, сидючи в городской квартире. Она только и знает, что ворошить перстами шевелюру своего Джерри да нашептывать ему «мон шер», а он, Цено Колбаков, вынужден скитаться, как сумасшедший, в этих дебрях в поисках Векилова. Найдет ли он его, это еще неизвестно, а то, что наживет себе грыжу и хронический насморк, — это точно… Ба! Интересно, а вон тот бегун, что стрелой несется вдоль кромки леса, случаем, не Векилов? «Эге-гей, товарищ, погоди! Ойла-рипи, товарищ Векилов, ойла-рипи! В конце концов…»

Тут Колбакову было вполне уместно воскликнуть «в конце концов», так как силы его действительно подходили к самому концу, в том смысле, что были на грани полного исчерпания, а этот фантом Векилов мчался себе, подобно газели, черт бы побрал и его, и его отличную спортивную форму…

Нет, уж дудки, я этого дела так не оставлю, подумал Колбаков. Выпивка и закусь — чудесно. Плавание и теннис — почему бы и нет. Вождение автомобиля и времяпрепровождение на вилле с представительницей нежного пола, склонной к уединению с Колбаковым, — превосходно. Но все это вряд ли может компенсировать отсутствие той великолепной легкости, с которой Векилов…

Да и не только Векилов. Те бизнесмены, о которых щебечет Флер, наверное, превращаются в быстроногих оленей, раз они любую свободную минуту проводят под открытым небом, бродят по горам! Придется на время забыть о пирушках, сказал себе Цено и снова сплюнул, так как во рту появилась неприятная горечь, — и вплотную заняться природой. Не случайно сейчас именно она входит в моду. Мода, продолжал размышлять он, мера культуры, потому что культура выдвигает на передний план самое необходимое в данный момент, а эти мои приятели Манчев и Дрянгов только того и ждут, чтобы перенят у меня последние выбрыки моды. Без меня этим нуворишам пришлось бы очень туго…

Разные мысли приходят в голову уставшему от ходьбы человеку, эти мысли выстраиваются в сознании в неорганизованной последовательности, и потому перед взором Колбакова возникала то физиономия Манчева, то лицо Флер, мордашка его подружки, лик самого товарища Векилова… Нет, надо, надо мне заняться туризмом, сказал себе Колбаков.

А человеком, мчавшимся с прытью газели, очень верткой и стремительной газели, был не кто иной, а его зять Джерри, тот самый, ради которого Цено Колбаков гнался за тенью Векилова, тот самый зять Джерри (Георгий Пенчев Гелев)…

Именно этот самый Джерри первым заприметил своего тестя и теперь удирал со всех ног в неизвестном направлении, так как он прибыл на лоно природы не в одиночку, а пригласил покататься на автомобиле тестя Чернушку Лили — монтажистку. Лили оказалась любительницей цветов и потому сразу же бросилась к лесу собирать букет, а Джерри отправился вслед за нею. И тогда внезапно заметил шагающего человека, и этим человеком оказался… Не случайно крупные преступники скрываются в крупных городах. Там толчея, суета, напряженное уличное движение, шанс быть замеченным один на сто тысяч, тогда как в горах совсем иное дело. Сто обалдуев отправятся на природу, и все сто чурбанов, как один, натолкнутся на тебя на этих обширных, насквозь просматривающихся полянах и завопят: «Привет, Джерри, где это ты подцепил такую очаровательную крошку?»

И в этой сотне идиотов — твой собственный тесть. «Э-ге-гей, товарищ Векилов!» — не сдавался тем временем Цено Колбаков, а Джерри сломя голову несся по пересеченной местности, топча ромашки и цепляясь за колючки, и думал, что на этом свете нет ничего глупее природы. Кое-кто восторгается «чистым воздухом».

А чем плох воздух, скажем, в ресторане «Астория» — чудесный, такой солидный воздух, к тому же там царит полумрак, так что никто и не разглядит, с кем ты сидишь и кого нежно держишь под локоток…

«Да, огромной стала пропасть между поколениями! — размышлял в этот момент Цено Колбаков. — Оторвались мы от молодежи, а не следовало бы. Ведь это ради них мы так стараемся, трудимся не покладая рук, ради них, своих детушек, я бегаю трусцой по этой Михаленской глуши…»

Чего только не говорят люди о туризме, об отдыхе на природе, о пользе чистого воздуха и укреплении психики. Пишут себе разные писарушки, и даже телевиденье взывает: «Вперед, к ослепительным вершинам — горы ждут нас!» и так далее, а, по сути дела, никто не знает, что происходит там, в поднебесной выси — в непосредственном соседстве с облаками. Пыхтит Колбаков, разыскивая Векилова, ведь сейчас в моде турпоходы, ведь Манчев и Дрянгов сдохнут от зависти, когда он скажет им: «Надел свои альпинистские ботинки и взобрался аж на Дьяволские иглы!» И те тотчас бросятся раздобывать альпинистские ботинки и дьяволские иглы, забыв о своих животах, болтающихся, как авоськи. Эх, горемыки, горемыки, придется в следующий раз взять их с собой да посмеяться вдоволь над их позорной спортивной формой! Пыхтит Колбаков, но все же испытывает чувство глубокого удовлетворения, ибо, несмотря ни на что, прогулка в горах — прекрасная штука, она приносит пользу, и даже человек, далекий от природы, начинает ощущать необыкновенную легкость и прилив благородных мыслей после того, как с него сойдет два пота. Я имел возможность убедиться в этом на собственном опыте, так как неотступно следовал за Кол баковым, дабы описать все детали его жизни…

«Э— ге-ге, товарищ Векилов, -вопил время от времени Цено Колбаков, — вот он я», а горы откликались всеми своими вершинами и ущельями, уступами и отрогами, пропастями и полянами, лесами и цветами, бабочками и ветрами — горы что-то отвечали на его крик, а что именно, было не разобрать. Но было хорошо, очень хорошо.

15 июня 198… г.

Возможно, вам покажется странным, что я все свое свободное время убиваю на изучение великолепной четверки Колбаковых. Вполне возможно, вас может шокировать то обстоятельство, что я, будучи человеком, допущенным в святая святых сей фамилии, довольно бесцеремонно вторгаюсь в частную жизнь ее членов и предаю гласности подробности, о которых порядочному человеку следовало бы умолчать. Признайтесь, у вас в голове уже вертится словечко «сплетник», и только повинуясь правилам хорошего тона и врожденному благородству, вы остерегаетесь произнести это слово, зайклемить меня и пригвоздить к позорному столбу. Ибо, спору нет, крайне позорно втереться в доверие к человеку, а затем коварно пронзить его горячее и любвеобильное сердце иглой, напоенной ядом сплетничества. О, нет!

Я бы не стал на вас обижаться, если бы именно этим словом вы подвели черту под моими скромными усилиями изобразить все великолепие Колбаковского существования. Впрочем, что я говорю?! Разве годится словечко «существование», для описания этого ежедневного, ежечасного празднества, бесчисленных фейерверков, вулканического торжества радости жизни? Потому как Цено Колбакову прекрасно известно, само собой ничего не делается, он знает, каким образом устроить жизнь так, чтобы она превратилась в нескончаемую череду залитых солнечным сиянием дней и утопающих в нежной неге ночей; радость и печаль одинаково необходимы чувствительной душе, дабы наполнилась она до краев счастьем.

А Цено Колбаков и его семья — типичный образчик союза нежных душ!

Вот почему я не буду обижаться, если в мой адрес прозвучат гневные слова, очевидно., в этом повинен я сам: мне не удалось рассказать о семье Колбаковых надлежащим образом, раскрыть то огромное богатство, фантастическую одаренность, широту, глубину, наконец безграничность их, как я уже упоминал выше, нежных душ. Разве такой человек, как Колбаков, обидится, узнав о том, что мы открыто и честно поведали об историях, случаях и событиях из его повседневной жизни?! О, нет!

Наоборот, — такой человек, как Колбаков, отлично знает, что подлинный Колбаков должен быть у людей на языках, дабы не быть у них в ногах!

«Пусть знают, — сказал мне однажды Колбаков, усевшись в свой пурпурно-красный фатерштул и попыхивая голландской трубкой, источающей аромат подлинного „Клана“, — пусть знают, что я сорю деньгами. Тогда они будут думать: „Знать большая шишка этот Колбаков, раз сорит деньгами. Разве всякая мелюзга и шушера может позволить себе нечто подобное?“

Мне пришлось согласиться с ним, так как я никогда не видал, чтобы мелюзга и шушера транжирила деньги. Мелюзга и шушера старается выглядеть опрятной, скромной и экономной, переступает на цыпочках и говорит не повышая голоса, — а то, не дай бог, кто-нибудь, не разобравшись, примет их за вертопрахов и повес.

«Говорят, — продолжил Колбаков, и в его задушевном тоне чувствовалось явное желание поделиться своей выстраданной мудростью, -что скромность — это добродетель. Ладно, допустим. Я не люблю спорить с людьми. Раз ты видишь, что человеку хочется поспорить, выслушай его, скажи ему, что он прав, и забудь о нем. А потом, поступай по собственному разумению. Потому что споры — это излишние потуги, расходование ценной человеческой энергии, той самой энергии, которую можно с пользой употребить на благо вселенной. В споре с шушерой и мелюзгой (как видите, Колбаков ловко пользуется в своих высказываниях инверсией, меняя местами „мелюзгу“ и „шушеру“ и тем самым нагнетая столь необходимое для ораторского искусства напряжение) ты тратишь столько нервных клеток, которых вполне, хватило бы на организацию путешествия до Вены. Не снисходи до мелюзги, просто похлопай беднягу по плечу, создавая впечатление, что ты его ценишь, и он пойдет похваляться перед всеми, что Колбаков удостоил его похлопывания по плечу. А в это время Колбаков уже будет потягивать винцо в Гринцинге.

«Итак, скромность принято считать добродетелью, — вернулся к исходным рассуждениям Колбаков, окутанный благоуханными клубами дыма. — Не стану спорить, возможно, она действительно является добродетелью, но я предпочитаю быть нескромным. Пусть люди говорят: „Колбаков нескромен“, — ибо это означает, что я на слуху у людей, они не одобряют моего поведения, зато уважают меня. Неужели это так плохо? Неужели, по-твоему, лучше быть скромным и никому не известным, чтобы никто не знал, кто твои друзья, с кем ты пьешь виски и на кого можешь положиться? Значит ли это, что я должен, как какой-нибудь слизняк, спрятаться в свою скорлупку и выползать из нее лишь тогда, когда всех более достойных существ и след простыл, миновала опасность, что на меня наступят и раздавят, когда все уже натешились вдоволь и из милости оставили немного свободного места и свободного времени для Колбакова? Так, что ли?» — Я смотрел на гордую посадку его головы, на виски, убеленные благородной сединой, слушал его грудной густой бас, и душу мою переполняло восхищение тем, как одним махом Колбаков расправлялся с любым сомнением, появившимся в мозгу его слушателя, — немного свободного места и свободного времени для Колбакова?! Ха-ха! И он засмеялся: «Ха-ха-ха!» — и продолжил:

«Мне хочется послушать музыку. Душа жаждет музыки, но часы показывают двенадцать. Я хочу музыки, а уже поздно. Так что же? Надеть ночной колпак и свернуться калачиком под одеялом? Лишь на том основании, что кто-то уже дрыхнет? Что, что? Не слышу, что ты там бормочешь? Уже поздно? Да, для вас поздно. Вам завтра, еще не продрав как следует глаза, придется трусить на трамвайную остановку, а я желаю слушать музыку. И потому выбираю пластинку или кассету, включаю проигрыватель или магнитофон — да, апропо, ты обратил внимание на мой новый „Ухер“? — и слушаю. Слушаю, сколько душа пожелает, а те, что торчат в соседних квартирах, сворачиваются под своими одеялами, как улитки в скорлупке, потому что они уже знают: Колбаков слушает музыку! Колбаков, нескромный, шумный, откровенный Колбаков возжелал послушать музыку, и вместе с ним ее будут слушать и все эти шмакодявки, которые ни разу в жизни не осмелились нарушить общепринятые правила поведения. А Колбаков нарушает -причем в открытую! И тогда все воскликнут: „Ого, видно, важная фигура этот Колбаков, раз смеет в открытую нарушать правила приличия“.

Тут он кивнул на проигрыватель, и я поставил любимую пластинку Колбакова. В другой раз, когда я стану рассказывать о месте музыки в жизни Колбаковых, я конкретно прокомментирую его музыкальные пристрастия, а сейчас только отмечу, что лицо домовладыки так и засияло от удовольствия, тем более, что стрелка часов как раз остановилась на половине четвертого — а это опять-таки было время, в которое правилами внутреннего распорядка запрещалось шуметь. Чудесное время для того, чтобы показать всем тем, кто обитает по соседству, что они не более чем шмакодявки. Кто дерзнет воспротивиться Колбаковской прихоти, кто пойдет против его воли? Найдется ли такой? Ой ли!

Никто не против. И воздержавшихся нет.

Все «за» музыку — в какое бы время суток она ни зазвучала. Раз она исходит из владений Колбакова.

«Боятся, — объяснил мне Колбаков. — Стоит только шмякнуть кулаком по столу, и все они бросаются врассыпную. А кое-кто еще разглагольствует о скромности…»

Под окном раздался звук клаксона. Долгие, тревожные, надсадные сигналы. Потом они стали прерывистыми и резкими, будто кто-то передавал какое-то послание морзянкой — бип-биип, би-би-биип…

— Флер! — крикнул Колбаков, — ты что, не слышишь, что твой Джерри тебя ждет? До каких пор он будет давить на этот клаксон и мешать мне наслаждаться музыкой? Выгляни в окно и скажи ему, чтоб он заткнулся!

Повернувшись ко мне, он заметил:

— Эти, молодые, очень быстро усваивают материю. Так мне говорила в свое время учительница: «Старайся, Цено, усвоить материю!» Так о чем это я? Ах да, — эти, молодые, на ходу подметки рвут, глядят на меня с разинутым ртом и все копируют. Слышишь, как зять сигналит под окном? Вся черепица осыпется! И ни одна шмакодявка не смеет высунуть носа, припугнуть его штрафом. Потому что он действует в открытую! Потому что он не стесняется, не разыгрывает из себя скромника — сигналит и в ус не дует, хотя мешает даже мне!

Цено Колбаков громко рассмеялся, да так, что затряслись синие натюрморты по стенам, зазвенели хрустальные бокалы в серванте «Бидермайер», заходили ходуном благоуханные облака табачного дыма. А потом я вытащил блокнот и записал этот разговор, то бишь монолог, поскольку я скромно молчал все то время, пока хозяин этого набитого до отказа всеми жизненными благами дома излагал мне свое понимание осмысленного поведения в обществе, высказывал полное одобрение молодым, которые так быстро усваивают материю, что начинают наступать на пятки даже учителям!

8 июля 198… г.

По лбу Цено Колбакова пролегла морщина, а даже одна морщина означает хлопоты, заботы, существование чего-то горячо желаемого, но пока недостижимого. И разгладиться этой морщинке пока что было не суждено, потому что не так-то просто в наши дни стать кандидатом наук…

Впрочем, давайте расскажем все по порядку. Этот подхалим, пройдоха и подлюга Манчев (именно так, он даже не заслуживает того, чтобы его назвали «подлецом», этот жалкий прощелыга и хитрец — тьфу! — что за мерзкая личность!) крутился и вертелся, подкатывался и подлизывался, обивал пороги и бегал по кабинетам, но добился-таки своего! Этот гнусный Манчо Манчев, обделенный богом и природой, с умишком, лишенным элементарного блеска и культуры… ах, бог ты мой, какая там культура! Да предложи ты Манчеву элементарный казус, что-нибудь из школьной программы в любой области, и сразу же станет видно: единственное, что он знает, так это дважды два — четыре! Однако у него и дважды два выйдет не четыре, а по меньшей мере пять, причем с плюсом, причем в любой ситуации в его пользу! Пять с плюсом? Как бы не так, он всегда добивается большего, этот подхалим, этот проныра, этот…

Вы только подумайте — Манчеву присвоили степень кандидата наук! Манчев — кандидат… Так и кондрашка может хватить! Кто-нибудь скажет: «Подумаешь, велика важность, научная степень. Что с того? Да и какое нам, собственно, дело? Ан-нет, самое прямое. 'Негласное состязание с ним мы начали с квартир. Манчев отгрохал апартаменты в сто двадцать квадратов, а мы удвоили его достижение, и это не считая террас и балконов. Манчев построил дачу, мы такой домище возвели, да еще на южном склоне, с сосновым лесом и прекрасной панорамой — закачаешься! Снова утерли ему нос. Он отправил сына за границу, а мы отправили туда не только Флер, но и зятя. Он купил „ауди“, мы ему в ответ — „вольво“. Он выложил за свадьбу шесть тыщ, а мы — все восемь с половиной! И так далее — только он высунет нос? а мы его — бац! — чтоб не воображал о себе больно много. В конце концов для чего нам дана эта жизнь, исполненная суеты и прикидок, если мы не можем обогнать какого-то Манчева, неотесанного профана, жалкого хитреца…

И вдруг — трах! — такой сокрушительный удар! Манчо Манчев — кандидат наук! А мы Колбаковы, знатный род, европейцы… вот тебе натюрморты, вот тебе персидские ковры, вот тебе встречи и беседы с интеллектуальной элитой — все у нас «экстра» класса, и на тебе — ни одного звания! Визитные карточки, на которых значатся лишь имена и адрес. Цено Колбаков, Дуня Колбакова, Флорентина Колбакова и т.д. Голые, сиротские имена, какой позор! А этот выскочка, страдающий манией величия, этот Манчев — кандидат наук!

Вам на это наплевать, а мы можем получить инфаркт.

Сын Дрянгова — аспирант. Какой из него аспирант, когда он со скрипом закончил гимназию с преподаванием на иностранцем языке и, будучи уже в университете, не мог отличить Австрию от Австралии…

— Ну, ты и сказанул, Цено, — возражает Дуня Колбакова, — любишь ты преувеличить. Разве можно спутать Австралию с какой-нибудь другой страной? Помнишь, мы смотрели по телевизору фильм про Австралию? Там разводят овец, прыгают всякие кенгуры, а разве есть в Вене овцы и кенгуры?

Слишком уж простодушна Дуняха, не может уловить разницы между логическим преувеличением и художественным. А Цено Колбаков, разъяренный явной несправедливостью, допускал художественное преувеличение. Подумать только! Сын Дрянгова кичится аспирантурой, этот олух, у которого в голове хоть вилами размахивай, а ничего, кроме мякины, не подцепишь… Куда ему тягаться с Флер и Джамбо — у них головы, как энциклопедии. Как огромные многотомные энциклопедии! Флер чешет на иностранных языках, как на своем собственном, разбирается в дизайне и эстетике, идет в авангарде моды, а Джамбо… Конечно, не принято хвалить своих детей, а что делать, если они достойны похвалы? И вот тебе раз — сын Дрянговых… Уже сейчас видно, в какую сторону дует ветер — каждый старается заиметь степень, о Дин — кандидат, другой — доктор, третий — аспирант, и все в этом роде. Только мы, как последние дураки, скромно жмемся в сторонке…

Вот почему лоб Цено Колбакова прорезала морщина, прорезала и даже не собиралась разглаживаться, потому что одно дело утрясать проблемы с кирпичом и цементом, фаянсом и древесиной, одно дело устраивать покупку автомобилей через валютный магазин и доставать дубленки через друзей, а совсем другое — налечь на специальную литературу, написать доклад, выступить по какому-нибудь научному вопросу. Потому что Манчев, как бы он ни ловчил и ни хитрил, перед кем бы ни угодничал и кому бы ни делал подарков, все же состряпал какой-то опус, может, и не он вовсе его состряпал, но все равно ему пришлось но пыхтеть над какими-то трудами. А теперь что же, прикажете и Цено — в его-то возрасте и с таким жизненным опытом за плечами — садиться за толстые учебники, слюнявя палец, перелистывать страницы? Этому не бывать…

Разве что…

— Дуня, — сказал Цено жене. — Манчеву я сделаю подсечку другим способом. Я отправлю Джамбо «за бугор». Здесь он как-нибудь вытянет экзамен на «троечку», там настрочит мало-мальски пригодную писанину, а я уж потом пропихну ему защиту — это пара пустяков. Есть у меня один пружок, с которым мы горе мыкали по университетам, и он, подобно мне, стал жертвой обстоятельств, не получил вовремя стоящего образования, ну ничего, он поможет мне протолкнуть Джамбо и организует «трояк»…

Вот в каком направлении развивались мысли Цено Колбакова, вот какие планы он строил, вот как начался маневр по оттеснению Манчева и Дрянгова и на этом направлении. Потому что слишком уж обнаглели эти семейки! — все нос задирают и метят в сливки общества. В каждую бочку затычка, к каждой шляпе — перо!

Впрочем, стоило Колбакову вымолвить слово «перо», как по его лицу тотчас расползлась довольная улыбка, и морщинка на лбу разгладилась и исчезла. Какое синее перышко красуется на новой охотничьей шапке Цено! Шапка импортная, длинноворсовая, с мохнатой кисточкой сзади, а сбоку воткнуто синее перышко! Ведь Цено Кол баков, помимо всего прочего, и охотник. В последнее время охота стала очень модным занятием. Напоминает о тех французских фильмах про баронов и виконтов, которые гарцуют на, лошадях меж вековых деревьев, длинные шлейфы, ниспадающие на крупы коней, развевает вольный ветер, вдали звучит охотничий рог, а в кустах поблескивают стволы ружей. Есть в охоте что-то очень аристократическое, напоминающее об имениях и титулах…

Ах, черт, опять в голову лезет этот Манчев!

В багажнике «вольво» покоится чехол с двумя двустволками. Кожаный мешок с бахромой, а. в нем бинокль и рог. В портативном холодильнике охлаждается пивко. Хорошенько взопрев в лесу, очень приятно прополоскать горло холодным пивом. Потом — есть добыча, нет добычи, не важно — обязательная трапеза. Затем двустволки прислоняются к дереву, шапки вешаются на ветки, пойнтеры и фокстерьеры тяжело дышат, высунув языки, впрочем, это лишь для снимка. И душа твоя наполняется радостным трепетом, прочь проблемы и проблемишки, прочь телефонные звонки и униженный стук в двери и дверцы — наступает полное слияние с природой.

А Манчев страдает стенокардией и не может

порезвиться вволю на природе! И охотника из него не выйдет.

А вечером, поставив на стол бутылку «Джонни Уокер» и соленые орешки, Цене велел жене: «Ну-ка, Дуня, подай сюда альбом с охотничьими снимками. Пусть Манчо посмотрит, какого фазана я подстрелил в прошлом месяце, а то здоровье не позволяет ему ходить на охоту, грустно, да что поделаешь. Пусть хоть на фотографии посмотрит, что значит настоящая охота на лоне природы…» И подмигивает Дуне, а Дуня с пониманием кивает и достает большой кожаный альбом, где на первом листе красуется Цено Кол баков, снятый на цветной пленке в полный рост, в руке у него карабин для охоты на крупную дичь, а на заднем плане…

Манчев рассматривает эти фотографии, и желтая зависть заливает его лицо. Да, он стал кандидатом наук, зато слова путного сказать не может про диких кабанов и гончих псов, перепелок и куропаток, о метком выстреле — прицелился, взял зверя на мушку — бац! — и прямо в сердце. А Цено умеет воспроизводить охотничьи сцены, умеет подавать все так, будто он подстрелил не фазана, что доверчиво склевывает зерно с руки охотника, а бенгальского тигра! Бац — прямо в сердце, дернется пару раз-и готов.

Цено Колбаков входит в раж и начинает рассказывать о том, с кем он был на охоте — это очень важно, с кем ты охотишься и проводишь отстрел дичи. «К твоему сведению, Манчо, — благостным тоном произносит Колбаков и снова подмигивает Дуне, — это называется отстрел дичи. В последний раз я был на охоте с шефом объединения. Он всегда увязывается за мной, потому что я никогда не возвращаюсь с пустыми руками — бац — и прямо в сердце. И если шеф ничего не настрелял, — а это случается довольно часто, — я и для него добываю немного дичи, неудобно, когда у тебя полный ягдташ, а шеф тащится порожняком…»

Так вы говорите, ученое звание, а? Да отпечатай Манчев на своей визитной карточке хоть десять званий да еще какую-нибудь ерунду в придачу, куда ему до Колбакова! Слушает Цено, как сопит приятель, внимая его рассказам про охоту и отстрел, и на душу его проливается бальзам. Дурак этот Манчев и ничего больше, тоже мне, нашел перед кем нос задирать! Если Колбаков захочет, он может сделать себе еще и не такое звание, просто сейчас ему надо пристроить Джамбо, потому как сынок его — лентяй, хотя котелок у него варит…

— Так вот, — говорит Цено Колбаков и поднимает тяжелый бокал с «Джонни Уокером», — когда мы в последний раз охотились (на диких кабанов…

И он снова подмигивает Дуне, а та мигает ему в ответ. Я, присутствовавший при этой сцене тихо и незаметно, пожалел, что у меня нет фотоаппарата, чтобы заснять эти красноречивые перемигивания: сколько жизни в лицах этих сильных и непобедимых Цено и Дуни, ведь стоит им только захотеть — и я вам заявляю это совершенно серьезно! — стоит только захотеть, и оба они станут кандидатами наук.

И даже поболее того.

…

На этом записи в дневнике обрываются.

…

А вот и текст второго письма:

«Дорогой редактор!

Я тебя не знаю, и не знаю, что ты подумаешь, прочтя это письмо. Но, честно говоря, меня это особо и не волнует. Не хочу, чтобы мои слова прозвучали обидно, но что бы ты там ни подумал, от этого ничего не изменится. Дневник моего подопечного — потому что, действительно довольно продолжительное время я был его духовным попечителем — в любом случае увидит белый свет. Ведь вы очертя голову кидаетесь на подобные вещицы. Задыхаетесь от восторга, раскопав подобную историю. Глаза ваши так и горят от радости: «Вот сейчас я собственными руками нанесу удар Злу! Сейчас я разоблачу этого — как вы там его называете? -»отрицательного героя»! Я…» И с юношеским задором вскакиваете на ноги и начинаете нервно вышагивать по комнате, точно открыли Америку.

А Америка уже давно открыта, дорогой редактор, так давно, что порядком состарилась. Как устарело и все то, что мой недавний помощник кропал втайне (думая, что Цено Колбаков ничего не замечает и его можно обвести вокруг пальца), во всем этом нет никакого открытия. Все, о чем он пишет, было известно еще во времена римлян, а может, и раньше. Во времена египтян. Суть в том, чтобы уметь извлечь уроки из прошлого и использовать их в настоящем. Мой биограф продемонстрировал — это следует признать объективности ради — неплохие литературные способности. Он раскрыл разные черты моего характера, воспитания и поведения. И вполне возможно, меряя все на свой аршин, он в чем-то и прав. Однако дело в том, милый мой редактор, что я-то меряю все своим аршином! Вот тут-то мы с ним и расходимся во взглядах. Приблизив его к себе, я сразу понял, что следует направлять этого глупого — хотя и талантливого — человека. Почему я должен терять его как помощника, а в перспективе и как компаньона? Почему бы мне не привлечь его на свою сторону? И я взялся выправить его близорукость. Позволил ему быть подле меня. Наблюдать и изучать методы моей работы и мой стиль жизни. Говорят, что существует «американский образ жизни». Возможно, он и существует. Для меня, однако, важен именно «колбаковский образ жизни». Я живу так, а не иначе, и именно это хотел показать сему юнцу. Показать для того, чтобы заставить его на путь истинный, сделать из него человека. И он стал наблюдать за мной. Следить. Изучать. Начал вести заметки на каких-то листках, которые с виноватым видом прятал под столом, стоило мне бросить на него взгляд. Я не спрашивал его ни о чем, я и так обо всем догадывался. Потом я добрался до его первых записей. Прочитал их и остался очень доволен: он вступал на правильный путь! Он начал делать первые шаги, приобщавшие его ко мне. Почему? Да потому, — здесь прояви предельно внимание, дорогой ты мой редактор, — потому, что он стал мне завидовать. В его душе началась борьба противоречивых чувств — восхищения и ненависти, а ведь известно, чем все это кончается. Сначала подобные люди трубят о своих принципах, режут правду-матку, но стоит им хоть раз вздохнуть: эх, живут же те, кто не бравирует своими принципами! — и все, конец. Моего помощника скрутило от корчей, вызванных терзаниями прежней совести и новым восприятием жизни. Он не находил себе места от мысли, что ему не достает доблести вцепиться мне в глотку. И тогда он стал искать другие способы уязвить меня. А чем же он может меня уязвить? Своими писаниями? Словами и словечками? Литературщиной? Иронией и сатирой?

Дурак!

Запомни, дорогой редактор, Цено Колбакова и пуля не возьмет. Чтобы повалить меня, необходимо прямое попадание пушечного ядра! Так-то. А он надумал сразить меня словесами. 'Поняв это, я обрадовался. И позволил ему писать. И увязать в своем ослеплении все глубже и глубже. Пока не дойдет до конца. Тогда он завопит от бессильной ярости и сложит оружие.

Он был прав, заметив, что я могу уничтожить его. И не прав, употребляя выражение «он способен меня уничтожить», потому что я уже уничтожил его! С сегодняшнего дня он становится моей правой рукой! Я возвысил его, подняв на такую высоту, с которой пути назад уже нет.

Редактор, ты можешь сказать, что я циник, Я же считаю себя просто откровенным. Напечатай все, в том числе и это письме. Я думаю, что читателям будет полезно познакомиться с ним. Давай откроем читателям глаза. Давай и им поможем стать людьми, хватит им жить дураками.

С уважением Цено Колбаков

P.S. Да, одна небольшая деталь, я позволил себе изменить имена в рассказе своего биографа. Человеку с моим положением в обществе все же необходима известная скромность.

Он же.

Перевод с болгарского Наталии Дюлгеровой.

Оглавление