«Обреченные»

Джон Д. Макдональд Обреченные

Пролог

Воздух был напоен утренней свежестью. Мануэль Форно на секунду остановился на гребне холма возле своего глинобитного домика и сделал глубокий вдох. Душа его пела.

Великолепное утро! Во всяком случае, Мануэль Форно, работник коммунальных служб, другого такого не припомнит. Посмотрите направо: как радуют глаз кремовые, белые и желтые постройки Сан-Фернандо, городка, где он родился! Даже грязная лента реки Рио-Кончос, что вьется внизу, под холмом, красиво вызолочена сейчас утренним солнышком.

Мануэль нехотя поплелся вниз по склону, мурлыча себе под нос обрывки марша Аугустина Лары – «Сильверио». Этим маршем всегда открывается бой быков. Ах, как было бы здорово накопить деньжат и махнуть в один прекрасный день в столицу, в Мехико! Чем черт не шутит, вдруг удастся своими глазами увидеть самого Сильверио Переса?!

Если урезать себя во всем... Он пожал плечами. Нет, Мануэль. Даже не мечтай. Никогда, никогда тебе не хватит денег на поездку в столицу. Тебе платят жалкие гроши за то, что ты тянешь проволочный трос на пароме. Благодаря твоим усилиям работает паромная переправа через Рио-Кончос. Переправа бесплатная – подарок народу от правительства Мексиканских Соединенных Штатов. Как только паром доплывает до противоположного берега, приходится разворачиваться и тянуть чертову посудину назад, хотя каждый рейс на борту в лучшем случае две легковушки или один грузовик.

Смирись, Мануэль, тут ничего не поделаешь. Даже если тебе и удастся скопить несколько монет, Розалита наймет грузовик-камион, который за три часа домчит ее к северу, к мосту между Матаморосом и Браунсвиллом, штат Техас, перейдет мост и потратит твои кровные песо на баснословно дорогое американское барахло.

Он тяжело вздохнул – ему стало жаль себя. Туда-сюда по реке – и так целый день! Словно ослик, который возит спесивых, надменных туристов.

Но, свернув влево и обогнув спускающийся к причалу уступ, Мануэль приободрился, так как вспомнил, что им прислали новенький, свежепокрашенный паром – чтобы эль президенте мог при случае с шиком переправляться через Рио-Кончос.

Как здорово наконец-то избавиться от прежнего парома – этой старой, смешной паршивой развалюхи! Новый выкрашен свежей белой краской, будет сверкать и блестеть на солнце! А кроме того, для него нужна более внушительная команда – четыре человека будут стоять на мостике вдоль борта...

Солнце жгло плечи. Мануэль решил, что день будет жаркий. Так что не стоит слишком уж усердно трудиться – вредно для здоровья. За долгие годы работы он научился делать вид, будто усердно налегает на рычаг, зажимающий трос, однако сил при этом вовсе не тратил. Все, что нужно, – напрячь руки, чтобы было незаметно, что спинные мускулы расслаблены. В такой жаркий день, как сегодня, этот полезный навык пригодится.

За поворотом дорога шла под уклон и вскоре круто обрывалась. На причале сверкал свежей краской новый паром. Да, такую посудину не стыдно таскать от одного берега к другому! Давно было пора прислать ее на Рио-Кончос. Стоит только поразмыслить хорошенько, и любому ясно: их переправа – самая важная на самой важной реке во всей стране. Только благодаря ей можно добраться из города Виктории в Браунсвилл, штат Техас. По-другому туда никак не попасть, разве что кружным путем: вернуться в Викторию, долго тащиться на север, до Ларедо, потом пилить через весь Техас на восток до Браунсвилла.

Он бросил еще один взгляд на реку и вдруг застыл на месте, точно громом пораженный. На дальнем берегу в ряд выстроились машины, много машин. Ничего себе день начинается! А он-то размечтался, предвкушая блаженные часы ничегонеделания, когда тебя почти не прерывают для того, чтобы переправить транспорт и людей через реку!

Спустившись ниже, Мануэль увидел, что паром стоит не у причала. По какой-то причине судно замерло метрах в пяти от берега. А экипаж, стоя по бедра в мутной, грязной воде, роет дно лопатами.

Он снова остановился в нерешительности. Внутренний голос подсказал: смывайся, да поживее.

Но было поздно. Васкос уже его заметил.

– Иди сюда, Мануэль Форно! – заревел он.

Мануэль решил, что безопаснее всего прикинуться дурачком. Радостно улыбнувшись, он спустился на берег и подошел к коротышке Васкосу. Васкос – мелкий начальник. Он не стоит в воде вместе со всеми. Работает только языком.

– Васкос, чем они занимаются?

– Представь себе, работают лопатами. Лопата – такой инструмент, которым копают. Может, слышал? Я и тебе дам одну. Будь добр, иди к остальным.

Мануэль непонимающе уставился на него:

– Зачем?

Васкос зловеще нахмурился:

– Потому что вам приказано копать, сеньор! Сейчас я тебе все объясню. Мне много слов не потребуется. Будь любезен, взгляни на реку. Что ты там видишь?

– Она мельче, чем вчера.

– Совершенно верно; и отлив продолжается. Может, скоро река вообще обмелеет. Может, и ты скоро перестанешь попусту молоть языком. Хотя... на это надеяться не приходится.

Мануэль смерил глазами лопату и попятился назад.

– Я бы с радостью, но...

– Стоять! Река так обмелела, что паром не может подойти к самому берегу и принять на борт машины. Поэтому придется углубить дно, вырыть канавы. К самому берегу паром все равно не пристанет, так что вместо металлических скатов будем бросать деревянные сходни. Ты что, расстроился?

– Но ведь старый паром... – слабо возразил Мануэль.

– У старого парома осадка была меньше. Он хорошо шел и по мелководью. Но у нас теперь новый паром. А он оказался великоват для нашей Рио-Кончос. Для каждого рейса теперь придется углублять дно.

– Васкос, я себя плохо чувствую.

– Или бери лопату, или я опущу ее тебе на голову!

– Слушай, Васкос. Я, конечно, не такой умный, как ты. И все же вот что пришло мне в голову. Разве нельзя подождать, пока уровень воды не перестанет понижаться? Тогда останется только прокопать две канавы у каждого берега. Большинство из тех, кто ждет на дальнем берегу, – просто туристы. Они никуда не спешат, просто привыкли всюду носиться на огромной скорости. Пусть подождут.

Васкос выпятил грудь:

– Моя задача – обеспечивать бесперебойную работу парома!

– Такое отношение к своим обязанностям трудно переоценить, Васкос.

– Возможно. Но поговаривали, будто сегодня через реку поплывет Атагуальпа. – Васкос вытащил платок и вытер потный лоб.

При одном упоминании грозного имени лопаты быстрее замелькали в руках рабочих.

– А, – протянул Мануэль, – наш знаменитый политик! Когда настанет час, Васкос, к тебе от страха вернутся силы. Ты вскинешь паром на спину и легко перебежишь через реку.

Мгновение Васкос молча смотрел на Мануэля. Потом наклонился, поднял лопату и с поклоном вручил ему:

– Сеньор, будьте так любезны...

– Хотелось бы мне ответить, что для меня это удовольствие, – проворчал Мануэль. Затем медленно побрел к будочке, служившей Васкосу кабинетом и конторой, и начал неторопливо стягивать с себя чистую белую рубашку. Рабочие, стоящие в воде, закричали на Мануэля, торопя его. Мануэль наградил их грустной, усталой улыбкой. Такой прекрасный день и так плохо начинается! Три машины на этом берегу и целая куча на том. Он поднял лопату, осмотрел ее – сантиметр за сантиметром – и снова положил на землю. Снял сандалии, поставил их рядом с аккуратно сложенной рубашкой.

Потом Мануэль взял лопату и медленно вошел в теплую, грязную воду. Грязь просочилась через носки. Остальные с радостью расступились, освобождая ему место.

– Помяните мое слово, – заметил Мануэль, втыкая лопату в илистое дно, – нам предстоит долгий и неприятный день. – Поскольку бежать было уже поздно, он начал усердно копать. На его смуглых плечах выступила испарина.

"Для глупых туристов с их пустыми лицами и лучезарными улыбками, – говорил он себе, – я – просто живописный мексиканец, мехикано; они будут наставлять на меня свои маленькие черные ящички и щелкать, снимать, как я орудую лопатой.

Раз работа неизбежна, ее необходимо выполнять. За работу платят деньги, песо. За деньги можно купить еду. Поев, человек снова способен работать. Это ловушка. Но от еды Розалита становится теплой и кругленькой; при взгляде на нее появляется сила делать то, что нужно и должно делать с ее теплой и круглой смуглотой. Наверное, она исполняет роль приманки в ловушке".

Мануэль копал, не забывая, однако, беречь силы. Когда через реку поплывет Атагуальпа, придется работать изо всех сил, взбивая мутную коричневую воду в кремовую пену. Интересно, что будет, если бросить в физиономию Атагуальпы полную лопату грязи? Сомнения нет, через три дня труп Мануэля Форно поднимется к устью реки.

Всякий раз, выпрямляясь, он замечал на себе недовольный взгляд Васкоса, который следил за тем, чтобы никто не отлынивал от работы. Мануэль экспериментировал до тех пор, пока не выбрал оптимальный темп. Пусть Васкос тоже не расслабляется, но не стоит давать ему повода придираться.

Глава 1

Бело-голубой «кадиллак» с техасскими номерами несся по пустыне. Дарби Гарон гнал машину на скорости сто сорок пять километров в час. Его загорелые руки легко лежали на руле. Зря они в Виктории ели энчиладас и пили пиво. Теперь съеденное и выпитое тяжелым комом давило на желудок. Все стекла были опущены; волны знойного воздуха обдували его и девицу, которая сидела рядом, закрыв глаза. Девица – такая же ошибка, как и завтрак в Виктории, – вся разница лишь в размерах. Переперченная и неудобоваримая, как мексиканская еда.

От Виктории до Матамороса – триста двадцать километров. Потом они переедут границу и попадут в Браунсвилл, откуда предстоит нелегкий путь на север. В Сан-Антонио он наконец-то сможет избавиться от нее. Последние три недели прошли как в кошмарном сне. Его ошибка обошлась ему дорого. Скорее бы распрощаться с ней навсегда! Дарби Гарону ничего так не хотелось, как вычеркнуть Бетти Муни из своей памяти, но он понимал, что никогда ее не забудет. Потому что запятнан и опозорен навсегда.

Сверкающие стальные иглы палящего полуденного солнца проникали сквозь темные стекла его солнцезащитных очков. Хлопчатобумажная рубашка с короткими рукавами, выпущенная поверх шортов цвета хаки, была полностью расстегнута. Теплый воздух высушил пот на груди, превратив его в кристаллики соли, но всякий раз, когда он откидывался на спинку сиденья, спина мгновенно становилась мокрой.

Дорога впереди клубилась в темном мареве зноя и словно растворялась. Вдоль нее, по обочинам, бежали дикие лошади. Слева, далеко в вышине, на фоне ослепительно яркого неба, описывали медленные, роковые круги канюки. Дарби Гарон поморщился: по ногам стекали струйки пота. Наверное, ад – такое место, где ты принужден вечно Гнать машину под недвижным палящим солнцем... И сидеть рядом с крупной девицей в желтом платье, девицей с закрытыми глазами.

Дарби покосился на свою спутницу. Подол желтого платья задрался; массивные бедра расслабились. Поев, животное спит.

Он посмотрел на дорогу и снова нахмурился. Безумие, бессмыслица какая-то! Но что сделано, того уже не воротишь. Сделано – и точка. Прожил на свете сорок четыре года, а ума не нажил. Конечно, не назовешь неудачником человека, у которого двое детишек учатся в колледже, ухоженная, очаровательная жена, солидный пост в нефтяной компании, хороший дом в Хьюстоне. Но теперь все сооружение шатается. Может, уже даже рухнуло. Работа, дом, жена, дети...

Наверное, ему уже давно подспудно хотелось что-то изменить. Он давно начал испытывать некое бесцельное беспокойство. Помнил и тревожный «первый звоночек» – дрожь внутри при взгляде на молодых девушек в легких платьях.

Гори она синим пламенем, его кредитная карточка! С ней все оказалось намного проще. Даже слишком просто. Он ведь приехал в Сан-Антонио, чтобы разобраться с путаницей, возникшей с арендой земельных участков. Обычная деловая поездка. За свою жизнь тысячу раз выполнял подобные поручения. Уладил все дела за двое суток, а потом, в синеющих сумерках долгого июльского дня, ощутил привычную неохоту возвращаться в Хьюстон, к обыденным делам, к хорошо налаженной жизни, в которой отказ съесть на завтрак яйцо становился целым событием.

Дарби бродил по вечернему городу, и вдруг – он сам не понял, как это вышло, – увязался за высокой, пышной девицей, медленно бредущей по улице. Он плелся за ней с виноватым видом, словно собака с высунутым языком, которая помимо воли бредет за тележкой мясника. Нагнал ее на переходе через улицу. Снял шляпу, платком вытер пот со лба и сказал:

– Ну и жара!

Она медленно повернулась, оглядела его с ног до головы, потом посмотрела прямо в глаза и кивнула. В лучах заходящего солнца девица показалась ему -прекрасной; он застыл на месте, беззвучно умоляя о приключении, наполовину испуганный собственным безрассудством. Странно, куда подевались его смелость и находчивость? В молодости знакомство с девушками не составляло никакого труда. Эта же довольно долго молчала, оглядывая его длинное лицо с резкими, грубоватыми чертами и глубоко посаженными глазами – типичная внешность уроженца Новой Англии.

– Да уж, жарковато, – хрипловато согласилась она.

Дарби почему-то вспомнил младшего сына в те месяцы, когда у него ломался голос.

– В такой вечерок неплохо выпить лимонада где-нибудь в холодке, – продолжал Дарби Гарон, сгорая от стыда. Он напоминал себе нищего, который выклянчивает милостыню.

– Я шла в кино.

– Одна?

– Послушайте, мистер, за кого вы меня принимаете? Я не снимаюсь.

– Разумеется, это сразу видно. Просто, видите ли, я не местный. Вот и подумал...

– Хотите сказать, размечтались?

– Прошу прощения, мисс.

– Ладно уж, прощаю. Если у вас машина, можно прокатиться. Проветриться немножко.

– Моя машина осталась сзади, примерно в трех кварталах отсюда.

Девица пошла к машине вместе с ним. По дороге сообщила, что ее зовут Бетти Муни и что она работает телефонисткой. Он сказал, что его зовут Дарби Гарон, что он работает в нефтяной компании. Рядом с ним она казалась высокой. Длинные густые волосы, выкрашенные в светло-рыжий цвет. Черты ее смазливого лица удивили его какой-то грубой хищностью. Далее Бетти молча шагала рядом. Дарби Гарон украдкой косился на нее. Тяжелая грудь подпрыгивала, бедра виляли при ходьбе. В неподвижном воздухе ее запах ощущался особенно явственно, от этого у него ослабли колени. Он почти заболел – так страстно ее хотел.

Когда Дарби открыл перед нею дверцу длинного бело-голубого «кадиллака», она слегка оживилась, стала чуть разговорчивее.

– Куда-то направляешься, а, Дарби? – спросила Бетти, заметив на заднем сиденье чемодан.

– Да я в общем-то все дела сделал и почти собрался возвращаться в Хьюстон. – Он нервно хохотнул.

Дарби поехал на юг по 181-му шоссе. Она придвинулась ближе.

– Бетти, сколько тебе лет?

– Двадцать три. А тебе сколько? Небось лет тридцать пять, точно?

– Примерно.

Старый козел, подумал он про себя, наслаждаясь мускусным ароматом ее плоти. У него взмокли руки. Это Мойре следовало бы сидеть с ним рядом. Мойра никогда не придвигалась так близко. От Мойры шел легкий, бодрящий, свежий аромат духов с мятной нотой. А флюиды, исходящие от Бетти Муни, заставляли его страстно желать смятой постели.

Она мурлыкала под нос какую-то песенку, а последние слова пропела вслух: «Давай от всего убежим».

– Вот уж не подумал бы, что ты знаешь эту песню.

– По-твоему, старье? Ее часто Куп ставит. Он мой любимый диск-жокей. Ты тоже его слушаешь?

– Нет. Мне просто понравились слова. «Давай от всего убежим». Как ты думаешь, Бетти? Может, правда убежим?

– Куда это?

– В Мексику. Устроим себе каникулы. Как тебе мое предложение?

– Полный отпад. Только мне нельзя. И ты это знаешь.

– Да и я не могу увезти тебя туда. Я просто пошутил.

– А вдруг бы я согласилась? Что бы ты тогда делал? Небось обделался бы со страху?

– Если бы ты согласилась, я бы, наверное, довел дело до конца. – К своему удивлению, он понял, что так оно и есть. Работа, семья, долг как-то отдалились. Стали чем-то несущественным и нереальным, маячили далеко-далеко. Вот она, настоящая жизнь – Бетти Муни, которая сидит рядом! Все остальное – лишь искусная иллюзия.

– Дальше по дороге, налево, есть одно местечко. Видишь? Бар Сэнди. Спиртное официально не продают, но не отравят, и у них есть кондиционер.

Они вошли в бар. Стекло, хром, приглушенный свет. Бетти там знали. Выпивку им подали в кофейных чашках. Они сели друг напротив друга в кабинке, отделенной перегородкой от общего зала. Дарби Гарон жадно разглядывал свою новую знакомую. Судя по лицу и фигуре, долго она не протянет. В двадцать три уже выглядит перезрелой. Через год-другой крепко сбитое тело расползется и оплывет жиром, тяжелые черты лица начнут обвисать... Но как она притягательна! Токи, исходящие от нее, поразили его, словно удар кулаком в челюсть. У него задрожали руки.

Алкоголь начал оказывать на нее свое действие. Дарби понял, что тоже опьянел.

– Ну что, пускаемся в загул? – насмешливо спросила она и подмигнула.

– Ты серьезно?

– Если ты при деньгах и не спешишь... Мне моя работа надоела до чертиков. Сейчас работы везде навалом. Я как раз подумывала о том, чтобы пойти на завод. На авиационный. Вот где деньгу заколачивают.

Он вспомнил о своей кредитной карточке.

– С деньгами порядок.

– А как же твоя работа?

– Я прихожу и ухожу когда захочу, – солгал он.

– Большая шишка?

– Вообще-то нет. Хотя... почти. А жене давно безразлично, где я и что со мной. – «Прости меня. Мойра!»

– Одни мои знакомые ездили в Мексику. Пропуск – не проблема. Я перейду по мосту пешком. А ты получишь пропуск на себя и на машину, переедешь границу и на той стороне меня подберешь.

За ее внешним безразличием мелькнуло возбуждение. Дарби вздохнул. Кто знает, что будет завтра? Живем, как известно, один раз. Вот Хиллари не стало в прошлом году. Сердце... А ведь ей было всего сорок шесть.

В Сан-Антонио был момент, когда он чуть было не пошел на попятный. Сидя в машине, Дарби смотрел, как Бетти шла к нему с чемоданчиком в руке... Он включил зажигание. В тот момент ему больше всего захотелось развернуться и уехать прочь. Его безудержно тянуло назад, к нормальной жизни. Он больно прикусил губу. А она шагала по тротуару – высокая, пышная. Какой многообещающей была ее ленивая, неспешная походка!

Остаток ночи они провели неподалеку от городка Алиса, в каком-то мотеле, единственным достоинством которого был кондиционер; они зарегистрировались как мистер и миссис Роджер Робинсон.

Именно там, в ее душных объятиях, и началось все это безумие. Она добродушно посмеивалась над его пылом. День проходил за днем в этой безудержной, неразумной слепоте, в ненасытной жажде Бетти. Бежали дни; они переезжали из города в город, из отеля в отель. В дорогом отеле «Прадо» в Мехико лишь продолжалось то, что началось в дешевом придорожном мотеле возле городка Алиса в Техасе. Он наслаждался ее телом и никак не мог насытиться, а в перерывах между совокуплениями не было ничего – пустота, ожидание. Пока он дремал, она скупала наряды в магазинах Мехико.

А потом, однажды утром, он проснулся – и словно вышел из темного, душного кинозала на яркий свет и встал, моргая, на тротуаре, пытаясь припомнить, куда идти.

Мысленным взором Гарон посмотрел на себя и на нее. И это он принял за бессмертную любовь? Внезапно наступившее прозрение вдребезги разбило остатки иллюзий, развеяло дурман. Кто он такой? Изможденный пожилой дурак, который тратит свои сбережения на толстую, грубую девку с ограниченными умственными способностями и расширенными порами на щеках и на носу. С ней не о чем разговаривать. Она без конца повторяет одно и то же, помешана на киноактерах, телезвездах и диск-жокеях. Занимаясь любовью, тупо копирует приемчики, высмотренные ею в фильмах и вычитанные в дешевых бульварных романах. Он с изумлением уставился на ее мясистые бедра, на огромные, словно коровье вымя, груди, и вздрогнул. И ради этой твари он рискнул всем, разрушил свою жизнь?! Дарби с горечью понял, что может предсказать любое ее слово, любой вздох, любое движение. Больше он не испытывал возбуждения, когда она голышом выходила из ванной. Осталось только раздражение: почему она не прикроется? В самом начале своего приключения он послал Мойре и на работу телеграммы. В то время ему казалось, что он необычайно ловко все придумал – намекнул на некое секретное дело по поводу мексиканской нефтяной концессии. Теперь его неловкие ухищрения вызывали у него только стыд. Наверняка все всё поняли.

Ему хотелось ощутить рядом с собой свежий, бодрящий, немного вяжущий аромат с мятной нотой.

Там, в Мехико, в то утро все и кончилось. Он попытался купить ей билет на самолет. Но, даже несмотря на то, что Бетти сразу же почувствовала его охлаждение и отвращение к ней, она отказалась лететь одна.

Однажды, в дни давно прошедшего лета в Нью-Хэмпшире, он гостил на ферме у дяди. И там костлявый щенок-сеттер Джинджер задушил цыпленка. Дядя Дарби в наказание привязал дохлого цыпленка на шею щенку. Дарби помнил, как ему было жаль щенка, – в глазах Джинджера читалось очевидное унижение и отвращение к себе.

Дешевый любовный роман умер ранним солнечным утром, но Бетти продолжала висеть у него на шее. Они поехали на север, переехали Сьерра-Мадре. Их путь лежал по обожженным солнцем равнинам. В невероятно короткий срок их отношения достигли той тлеющей горечи, для которой обычно требуются годы брака без любви.

Во время долгих периодов обоюдного молчания Дарби думал о себе и о том, что сделал со своей жизнью. На протяжении двадцати лет супружества он хранил физическую верность жене. На весах – двадцатилетний брак против трех недель разврата. Мойра обязательно догадается. Но его потрясал не страх. Его потрясало чувство утраты, сознание того, что он отказался от чего-то важного, выбросил что-то ценное.

Дарби снова неприязненно покосился на Бетти Муни. Ее желтое платье потемнело под мышками и на талии. Впереди гребень холма подступал почти к самому уступу дороги. Он напряг плечи. Один раз сильно вывернуть руль, а там – взрыв и полное забвение, пустота... Дарби словно видел катастрофу острыми глазами жестокого канюка, парящего в вышине. Бело-голубая машина дымится на дороге; желтое платье – яркое пятно на фоне скалы. Каменная гряда промчалась мимо. Он с усилием расслабился. Нет, так нельзя. Это слишком дешево. Пуританская совесть требовала более сурового искупления за грех.

Внезапно дорога пошла под гору, и его взору предстала длинная вереница легковых машин и грузовиков, стоящих без движения. Девушку резко бросило вперед, когда он дал по тормозам. Машину занесло, завизжали шины, Дерби судорожно выравнивал руль. Наконец ему удалось остановить «кадиллак» сантиметрах в тридцати от заднего бампера передней машины.

Он увидел сердитые взгляды, услышал смех.

– Ты в порядке? – спросил он Бетти. Руки его от напряжения стали ватными, колени дрожали.

– Пальцы ушибла, – вяло пожаловалась она. – И куда было так гнать?

Дарби ничего не ответил. Выйдя из машины, посмотрел вперед. Внизу, под крутым обрывом, змеилась грязная речушка шириной метров в тридцать, не больше. Вода словно делила дорогу на две части: видно было, как на противоположном берегу она снова начинала петлять вверх по склону. Вдали виднелись кремовые и белые здания какого-то городишки. Почему-то все мексиканские городки похожи на кладбища; на полуденной жаре их вид навевает тоску и сонливость.

Дарби просунул руку в салон и, вытащив дорожную карту, развернул ее.

– На том берегу – Сан-Фернандо. А это река Рио-Кончос. Мы переправимся через нее на пароме. До Матамороса остается сто тридцать – сто сорок километров. Кажется, с паромом что-то случилось.

– Да что ты говоришь! – язвительно произнесла Бетти.

– Я спущусь и попытаюсь выяснить, в чем дело.

– Валяй!

Спускаясь по склону, он считал легковушки и грузовики. Внутри большинства машин никого не было. Справа от дороги, на обочине, стояли две лавчонки да росли несколько пыльных деревьев, отбрасывавших скудную тень. Перед ними – двадцать одна машина. Странно! А на дороге почти никого не было. За последние полтораста километров им навстречу попались всего две машины. Американские туристы, мексиканцы-путешественники.

Самой первой стояла маленькая зеленая английская машинка «эм-джи» с луизианскими номерными знаками. В тени, отбрасываемой ею, на кожаной подушке сидел, скрестив ноги, молодой человек с бронзовым загаром, золотыми волосами, в красной шелковой рубашке.

– И долго вы здесь загораете? – грубовато спросил Дарби Гарон.

Юноша оглядел его с ног до головы. Потом поднес сигарету к губам с томной грацией, которая лучше всяких слов говорила о его нетрадиционных сексуальных пристрастиях.

– С половины одиннадцатого утра, – ответил он нежным, почти девичьим, голоском.

– То есть... больше четырех часов? – изумленно переспросил Дарби.

– На самом деле впечатление такое, что мы торчим тут уже целую вечность. Парень, с которым я путешествую, ужасно расстроен, поверьте мне. Видите ли, недавно здесь проезжали члены их правительства, и эти болваны купили новый паром, чтобы произвести впечатление на своего эль президенте. Но новый паром слишком велик для речушки, к тому же сейчас уровень воды понижается, и перед каждым рейсом матросы прыгают в воду, вычерпывают лопатами грязь со дна, чтобы паром мог подойти поближе к берегу, – тогда они бросают длинные дощатые сходни, машины въезжают на борт...

Дарби поблагодарил юнца и поплелся назад, к своей машине. Сколько там от Виктории до Ларедо? Больше пятисот километров. Добавить еще полтораста на обратный путь до Виктории. Получится примерно шестьсот пятьдесят. Может, лучше вернуться, чем ждать на жаре? Но тут он вспомнил, что бензин на исходе. Когда они выехали из Виктории, бак был залит на три четверти. Даже чуть меньше. По дороге Дарби высматривал заправочные станции, но не увидел ни одной и рассчитывал заправиться в Сан-Фернандо.

Бетти стояла у машины. Увидев его, вопросительно подняла брови.

– Первая машина торчит тут уже больше четырех часов. Кажется, паром сломался.

– Нам придется ждать?

– Похоже на то.

– Мне необходимо выпить чего-нибудь холодного. Спроси, солнышко, не найдется ли в этих лавчонках холодного пива? У меня в горле пересохло.

– Если найду что-нибудь, принесу к тем деревьям. Постарайся отыскать тенистое местечко.

Он медленно побрел к ближайшей из двух грязных лавчонок. Глинобитные домишки были размалеваны неизбежной рекламой кока-колы и «Нескафе». Яркие рекламные плакаты то и дело попадались им по всей Мексике – словно пятна краски, упавшие с кисти беспечного маляра. Соломенные сомбреро и накидки-серапе, женщины-туристки в брючках и легких маечках, чумазые, оборванные и вежливые дети мексиканских бедняков, грубые, орущие отпрыски богатых мексиканцев и американос. Пиво, глубокий, тягучий смех техасцев. Солнце, пыль, жара... Странная атмосфера. Дарби Гарон ясно ощущал это. Натужное, наигранное веселье, всегда сопровождающее подобные происшествия. Но за всем этим кроется что-то еще. Нечто древнее и злое. В Мексике, подумалось ему, солнечный свет может быть смертоносным.

На негнущихся ногах Дарби двинулся через толпу – и вдруг показалось, что затылок ему охладил слабый холодок. На высоком прилавке в кусках грубо наколотого льда охлаждалось теплое пиво. Оно распродавалось так быстро, что не успевало охладиться. Низенький толстый лавочник требовал за бутылку три песо пятьдесят сентаво. Очевидно, сам пугался своих непомерных алчности и нахальства.

Глава 2

Когда голубой «кадиллак», окруженный клубами пыли, остановился, Джон Картер Герролд на мгновение оторвал взгляд от лица обожаемой жены и посмотрел на машину, стоящую метрах в двадцати от них. Джон Картер Герролд и Линда сидели на высоком, обрывистом берегу, на вынутом из машины меховом чехле, расстеленном на пыльной траве под чахлым деревцем.

Медовый месяц они провели в Такско, рука об руку бродили при луне по улочкам, мощенным булыжником, и засыпали друг у друга в объятиях.

Есть в ней что-то волшебное, чарующее. Просто дух захватывает. В тот самый миг, когда Джон впервые увидел ее, он сразу понял: либо женится на ней, либо лишится покоя на всю оставшуюся жизнь.

Джон смотрел на молодую жену, и она казалась ему незнакомкой, замкнутой и заколдованной; невозможно поверить, что долгие тихие ночи она проводила в его объятиях. Он вспомнил ее упругое, теплое, шелковистое тело, страстную музыку любви. Но странное дело, стоило ему подумать о ней, как его почему-то охватывало смущение, словно он участвовал в какой-то сладкой оргии... Становилось жарко при мысли о том, с какой жадностью он набрасывался на нее, как бешено колотилось у него сердце, как временами останавливалось время... Они настолько тесно сплетались, что казалось, будто сливались в одно целое. В такие минуты Джон вряд ли мог с уверенностью сказать, где его тело и где тело Линды. Однако задним числом чувствовал странный стыд, словно во всем, что они делали, было что-то непорядочное, недостойное. Он вспомнил один случай в детстве. Однажды, приехав на каникулы в имение дядюшки, Джон, спрятавшись в кустах, наблюдал за странным поведением одного из гостей. Хрипло расхохотавшись, подвыпивший мужчина чиркнул спичкой о чистый, прекрасный беломраморный живот садовой статуи богини Дианы. После того как гости ушли, Джон побежал на кухню, взял жесткую щетку и мыло и стал оттирать желтый след, оставленный спичкой. Прикосновение к статуе странно взволновало его. В другой раз, когда Джон снова гостил у дяди, он как-то ночью, крадучись, спустился в сад. В лунном свете белая статуя казалась живой, ее прохладная, шероховатая грудь нежно скользнула вдоль его щеки. Дрожа с головы до ног, он притронулся к мраморному лону Дианы... И от возбуждения чуть не сошел с ума. Той теплой и росистой летней ночью в саду Джон впервые ощутил себя мужчиной. Он действовал словно в бреду, понимал, что поступает плохо, постыдно, но ничего не мог с собою поделать, а статуя, казалось ему, наклонилась так, словно вот-вот упадет... Потом Джон плакал, в рот ему набилась трава – ему хотелось, чтобы статуя упала и больно его ударила.

Теперь, глядя на сидящую рядом с ним живую и теплую богиню, он любовался ее шелковистыми, гладкими светлыми волосами – гладкими и густыми. Ее волосы светлые, но не белые, а со слабым, искрящимся кремовым оттенком. У нее черные брови, овальное лицо, выразительные, широко расставленные серьезные глаза, большой рот... Рисунок теплых губ выдает ее инстинктивную мудрость. Льняное платье телесного цвета без бретелей подчеркивает золотистый загар хрупких шеи и плеч. Она полулежала, опираясь на локоть, подтянув колени к животу.

Джону Картеру Герролду не понравилось, как сидит его жена. Поза подчеркивала изгиб крутых бедер, а лиф платья отходит настолько, что ему отчетливо были видны верхние полушария маленьких грудей, твердых и упругих, совсем не похожих на холодный мрамор.

Он сцепил руки на коленях. В такой позе Линда выглядит более земной, более женственной, тогда как, по его представлениям, ей больше пошло бы стоять в саду, озаренной лунным светом, девственно-белой и чистой, и поднимать лицо вверх, к оперному небу.

Не коснись он ее тогда, и она бы осталась такой же, как вначале: далекой, исполненной того же тихого, тайного, колдовского очарования, которое заставляло всех, кто говорил с ней, смягчать голос.

Джон бросил взгляд на термос:

– Еще водички, дорогая?

– Прошло больше часа с тех пор, как они перевезли последнюю машину. По-моему, нам лучше экономить воду.

– Конечно. Жалкое местечко, верно?

Она медленно повернула голову и оглядела дорогу в обоих направлениях.

– А мне нравится. Сама не знаю почему. Я начинала жалеть, что мы... так быстро возвращаемся домой. Зато теперь у нас появилась небольшая передышка. Можно подумать, помечтать... Да, Джон, а еще нам, может быть, удастся поговорить.

Он ошарашенно посмотрел на жену. Она водила пальчиком по узору на чехле. Волосы ее ветром сдуло вперед, лица не было видно.

– Поговорить? Да мы с тобой, кажется, уже обсудили все вопросы мироздания!

– Мы говорили о мелочах. А о главном – нет.

– Линда, я тебя боготворю. По-твоему, это мелочь?

Она вздернула голову. От резкого движения шелковистая масса волос вернулась назад.

– Знаешь, иногда мне хочется, чтобы меня просто любили. Не обожали, не боготворили... Дорогой, не обижайся, но мне кажется, будто ты... словно поместил меня в рамку. Или, скажем, вознес на пьедестал.

– Там тебе самое место.

Она нахмурилась:

– Неужели? Знаешь, все постоянно твердят о том, что супругам приходится приспосабливаться друг к другу... я чувствую, как постепенно начинаю соответствовать твоим представлениям обо мне. Становлюсь чем-то вроде статуи. Такой хрупкой, словно вот-вот разобьюсь. Но я не статуя, я обычный человек из мяса и костей! Иногда мне хочется заорать или захохотать во весь голос! Черт побери, я не желаю прожить жизнь «настоящей леди»!

Он лукаво улыбнулся:

– Но на самом деле ты и есть настоящая леди!

– Кажется, ты не понимаешь, о чем я. Ладно, скажу по-другому. Дорогой, с нашей любовью происходит что-то странное. Я почувствовала это еще до того, как на прошлой неделе прилетела твоя мать. И знаешь, мне это совсем не нравится. Когда мы с тобой занимаемся любовью... – Голос ее охрип. – Постепенно это вырождается в формальность, превращается в некий ритуал, который происходит в строго положенное время. Мы оба двигаемся и говорим как по шаблону, не смея ни на йоту ничего изменить, словно совершаем... какое-то таинство или что-то в этом роде.

От ее слов он внутренне поморщился, ему стало неловко.

– А у меня сложилось впечатление, что ты всегда оставалась довольна, – чопорно произнес он.

– Только не обижайся. Вначале все было чудесно. Я доверяла тебе и, если ты помнишь, чуточку... осмелела.

Он вспомнил и поневоле покраснел. Руки, ищущие в темноте, медленные движения, постепенно ускоряющиеся и завершающиеся взрывом.

– Родной мой, надо, чтобы нам с тобой становилось все лучше и лучше, хотелось друг друга все больше и больше. С тобой я распутница, потому что я люблю тебя, а любовь нельзя разложить на правильное и неправильное. А еще, знаешь, любовь невозможно обмануть. Ты ничего мне не говорил. Тебя выдало твое тело. Я почувствовала... ну, скажем, некое отдаление и холодность, и еще... наверное, потрясение. Мне хотелось любить тебя еще и еще, вместе с тобой изобрести тысячу новых способов доставить друг другу удовольствие. Но тебе каким-то образом удалось вернуть мою застенчивость, и именно тогда, когда я почти преодолела стыдливость... Вместо постижения новизны мы вернулись в прошлое. Наши отношения постепенно входят в привычную колею, а это совсем не то, чего я ожидала от брака.

– Линда, мне этот разговор не нравится.

– Тебе неловко, не по себе? Разговор о сексе при ярком солнечном свете. Помнишь те первые дни в Такско? Ты овладел мною в полдень. А теперь время для любви – ночь. Как будто любовь и секс – нечто постыдное, что надлежит прятать в темноте. Неужели тебе не нравится смотреть на мое тело при свете? Или ты стыдишься своего собственного тела? Не надо! Однажды днем солнце осветило нашу постель. Помнишь?

Он помнил. Вспомнил свой похотливый, жеребячий взгляд, ее белые разведенные колени и сумасшедшее солнце... Они рассмеялись.

Линда придвинулась ближе, тронула его за запястье.

– Дорогой, все испортилось, когда приехала твоя мать. Все сразу стало таким гигиеничным и гадким.

– Я и понятия не имел, что тебе...

– Помолчи и ни в чем меня не обвиняй. Мне просто кажется, дорогой, все твои подлинные, искренние, теплые сердечные порывы плотно завинчены какой-то крышкой. В первые дни медового месяца нам вместе удалось немного ослабить крышку, что было очень хорошо для нас обоих. Потом ты заметил, что наружу выбегает слишком много тебя, и снова ее завинтил. И знаешь, мой дорогой, я чувствую себя покинутой. Я хочу, чтобы мы придумали какой-нибудь способ освободить тебя. «Секс» – не гадкое слово. Как и слова «грудь», «ягодицы», «ноздри» или, скажем, «левая рука». Мне кажется, кто-то в детстве внушил тебе неправильные представления об этой стороне жизни. И разумеется, я не хочу приучаться думать о сексуальном акте как о довольно неприятной, хотя и мимолетной, маленькой супружеской обязанности, которую надлежит выносить в стоическом молчании. Я хочу быть тебе хорошей женой и в то же время чертовски хорошей любовницей.

– Линда, прошу тебя!

– О чем ты просишь?

– Вспомни о таком понятии, как хороший вкус!

– Не пытайся урезонивать меня этой убогой философией, мальчик мой! Прими только на веру, что ты заблуждаешься, но еще можешь исправиться. Мне девятнадцать, тебе – двадцать два, но, когда речь заходит о любви, Джон Картер Герролд, я чувствую себя мудрее, потому что, по-моему, мои инстинкты правы.

– Наверное, всем женщинам хочется, чтобы их медовый месяц продолжался вечно. Я слышал, это признак незрелости американок.

– Чушь! Знаешь, какой степени родства я хочу достичь со своим мужем? Как в романе Хемингуэя «Иметь и не иметь». Читал?

– Он пишет грязные непристойности.

– Грязь – в умах тех, кто сам грязен, милый.

– Все его мужчины – неандертальцы.

Она метнула на него сердитый взгляд:

– Ты первый начал, так что не обижайся на то, что я тебе скажу. Иногда у меня возникает мысль: раз ты не раскрываешься до конца в постели, раз не проявляешься целиком, возможно, ты не мужчина и во всем остальном. Что станет вершиной твоей жизни, когда мы вернемся? Работа в фирме дяди Дода за двенадцать тысяч в год?

Джон растерялся.

– Линда, мне... ужасно не нравится то, о чем ты говоришь, не мне претит ссориться с тобой.

Она встала на колени и быстро поцеловала его – легко прикоснулась к губам.

– Бедный старина Джонни. Ты просто женился на девке, вот и все. На девке с ангельской, невинной внешностью. Именно благодаря внешности я и заполучила работу модели, именно благодаря моей благопристойной внешности мне все же удалось умаслить твоих родственников. Но поверь мне, милый, я намерена исправить тебя в данном конкретном отношении. И я хочу, чтобы ты пообещал, что поможешь мне. – Она придвинулась чуточку ближе, прижавшись грудью к его плечу, и начала медленно ласкать его, проказливо улыбаясь. – Знаешь, милый, у тебя все получится. Я избавилась от застенчивости, когда начала говорить о ней вслух.

Он захотел ее, захотел овладеть ею прямо сейчас, и в то же время ему захотелось отодвинуться от ее теплых, настойчивых прикосновений. Придется ей кое-что уяснить для себя... потом, не сейчас. В медовый месяц у всякого есть право делать глупости. Но это не значит, что так будет продолжаться всегда. Джон воровато огляделся по сторонам: вдруг на них кто-нибудь смотрит? Линда снова легла, опершись на локоть, и подтянула колени к животу. Лучше бы она выпрямилась. Когда Линда так лежит, кажется, что у нее пышные, крутые бедра, хотя на самом деле она такая стройная, что выглядит почти хрупкой. Вот еще одно, что потрясало его. Когда они были вместе в первый раз, он боялся, что ей будет больно, боялся сломать ее. Но за кажущейся хрупкостью таились такая гибкость и сила, что он был потрясен.

Пройдет немного времени, ее пыл охладится, и она станет относиться к постели так, как и положено добропорядочной жене. Если у мужа появляется охота к более острым ощущениям и непристойностям, то ведь для этого существуют шлюхи. Брачная постель – не место для извращений и распутства. А экспериментировать в постели... что ж, это, безусловно, необходимо, но лишь для того, чтобы подобрать наиболее подходящий им обоим способ.

Кажется, она вошла во вкус, и ее поведение почему-то коробит его.

Ему бы хотелось, чтобы она ненавидела секс. Тогда потом всякий раз он бы ощущал сладкое раскаяние и униженно извинялся перед нею, молил о прощении за то, что он ее запачкал.

Джон бросил взгляд на их черный «бьюик»-седан.

– Не понимаю, почему мама так упорно не соглашается вылезать из машины. Там, должно быть, настоящее пекло.

– Милый, она скорее согласится сгореть заживо, чем рискнет подцепить какой-нибудь мексиканский микроб.

– Линда, по-моему, у тебя нет никакого права критиковать ее.

– Да, да, знаю. Твой самый закадычный друг. И так старается выказать мне свое расположение. «У Джона славная маленькая женушка. Знаете, она одно время работала манекенщицей в одном из лучших модельных агентств Нью-Йорка, но это просто хобби». В первый раз, когда услышала, чуть не умерла. В иные тяжелые дни я теряла под софитами до пяти фунтов веса, а вечерами просто валилась в кровать. У меня не было сил даже зубы почистить! Но на заработанные деньги мой брат сумел закончить юридический. Ничего себе хобби!

– Согласен, Линда, ее слова звучат немного по-снобистски, но все же не забывай, что она выросла в чопорной атмосфере Рочестера. Кроме того, мама очень сильная и решительная женщина. Ей пришлось нелегко, когда мой отец бросил нас и сбежал с распутницей, которая служила у него секретаршей.

Линда склонила голову и посмотрела на него в упор:

– Твой отец пал жертвой незаконной любви?

– Именно так.

– А знаешь, это – ключик, о котором я никогда прежде не думала. Сколько тебе тогда было лет?

– Семь. Отца я обожал. Не знаю, что ты имеешь в виду, говоря о ключике. Его бегство стало для меня страшным ударом. Тогда я ничего не понимал. Ловил разговоры взрослых, какие-то неясные намеки... Я знал, что он совершил что-то ужасное с женщиной, но что именно – понятия не имел. На протяжении долгих лет отец писал письма, умоляя маму дать ему развод, но она отказалась.

– Бедняжка.

– Да, ей пришлось несладко.

– Я не твою маму имею в виду, а ту женщину, с которой он сбежал.

– Линда, если ты шутишь, то...

– Ты лучше ступай посмотри, как там матушка Энн, не то я скажу что-нибудь неподобающее.

Он встал и на негнущихся ногах пошел к машине. Кажется, дурацкий паром так и застрял навечно на противоположном берегу. Джон заглянул внутрь «бьюика». Все стекла были опущены. Старшая миссис Герролд полулежала на заднем сиденье, опираясь на груду чемоданов, и крепко спала. Платье у нее взмокло от пота, на лице выступила испарина. Лишь сухие седые колечки локонов выглядели как всегда.

Джон улыбнулся и вернулся к жене. Разумеется, знай мама, как ей не понравится Мексика, она ни за что не прилетела бы к ним, чтобы вместе проделать обратное путешествие.

– Она спит, – сообщил он.

Линда зевнула.

– Давай возьмем одеяло, термос и спустимся к реке. Может, там будет попрохладнее.

Она взяла термос и пошла вперед. Это платье он сам купил ей в Мехико. Хорошее платье, красиво облегает бедра и талию. У нее красивая, грациозная, скользящая походка профессиональной манекенщицы. Она идет высоко подняв голову, ставя ноги слегка носками внутрь, слегка покачивая на ходу бедрами. В его детских мечтах Диана сходила с садового пьедестала и шла к нему именно такой походкой. Они подошли к обрыву, и он взял ее за руку, чтобы помочь спуститься с крутого склона к мутной воде.

– Хочешь, побродим? – спросила Линда.

– Ну что ты! Разве можно – в такой одежде. Кажется, там внизу нет ничего подходящего. Может, вернемся?

– Давай пройдемся вдоль берега. Пошли!

Пожав плечами, он последовал за ней. Солнце начинало печь плечи сквозь тонкую рубашку. В уголках глаз выступил пот.

Дальше и дальше.

– У нас что, кросс по пересеченной местности?

– Нам недалеко, Джон. Вон к той рощице.

– Это еще с километр отсюда!

– Но она выглядит такой манящей!

Дойдя до рощицы, он сам увидел, как там хорошо. Деревья оказались выше и толще. А трава под ними – зеленая, не такая пыльная и выжженная, как наверху, на обочине дороги. Они сели на расстеленное одеяло и по очереди допили остатки воды. Джон поднял голову и оглядел излучину реки. Игрушечный паром мерцал в отдаленном мареве. От машин, ждущих переправы на дальнем берегу, исходили яркие, слепящие глаза, хромовые блики.

– Правда, здесь прохладнее? – спросила она.

– М-м-м... Намного. Ты умница.

Она легла на одеяло и приказала:

– Быстро поцелуй меня.

Он склонился над ней и легонько поцеловал в губы. Рука ее обвилась вокруг его шеи; он отпрянул, пытаясь выпрямиться и сесть. Ее губы набухли и увлажнились. Ему нравились легкие, сухие поцелуи. Именно от таких поцелуев он начинал желать ее, внутри у него закипало безумие. Линда застонала и прижалась к нему всем телом.

– А теперь, – от волнения у нее сел голос, – а теперь, Джон Картер Герролд... Здесь и сейчас, и снова при солнечном свете.

– Твое платье, – запротестовал он. – Оно изомнется. И потом, я не взял... У меня с собой нет...

Она закрыла глаза.

– Ничего страшного.

– Но мы же собирались подождать еще годик, пока...

Из-под сомкнутых век выкатилась слезинка.

– Я думала об этом. Можешь смеяться надо мной, но мне кажется... Именно сейчас благодаря нашей любви мы сможем сделать ребенка со смеющимися глазами, крепенького, загорелого и здорового. А пройдет год, и все, что мы сумеем произвести на свет, – это бледных детишек с грустными глазами, из которых... ушла любовь.

Линда села. Она на самом деле плакала. Потом задрала юбку, стянула платье через голову и снова легла. На ней было только белье – настоящее белье для медового месяца – нечто голубое, нежнейший нейлон и кружева.

И тогда он овладел ею, грубее, чем когда-либо прежде, и она отвечала на каждое его движение; любовь пульсировала у него в висках подобно барабанному бою. Он взял ее с почти шокирующей быстротой, и она отвечала ему с такой же готовностью. И пока они любили друг друга, пока весь мир свелся для них к сплетению их тел, пока все кругом пело песнь любви, он понимал: все, что они делают, – единственно правильно, в их действиях нет ничего грязного и мерзкого... Диана – камень, а перед ним – живая, теплая плоть, ближе которой нет ничего на свете.

Потом они отдыхали, бок о бок, ее голова покоилась у него на плече.

Постепенно к нему возвращалось неудобство, чувство, что они совершили что-то животное, предосудительное. То самое тело, которое какие-то секунды назад было невероятно желанным, становилось невыносимо плотским, неприятно влажным; оно расслабляло.

Он быстро и хрипло сказал:

– Когда... это происходит, мне как-то кисло. Как будто мы сделали что-то не так. Я не знаю. Может, ты и права – насчет той крышки. Что-то внутри меня повернуто не так.

Она открыла глаза и вдруг спросила:

– Сколько у нас осталось денег?

– А? – удивился он. – Наверное, тысячи четыре. Или чуть больше.

– Милый, дядя Дод обойдется без тебя еще немного. Давай отвезем твою мать домой, а потом поедем в Санта-Фе и навестим твоего отца с женой.

Он сел. Ему стало стыдно от сознания собственной наготы. Он торопливо схватил шорты, стал одеваться.

– Мама никогда, ни за что не позволит!

– Разве ты не понимаешь? Твоя странная сдержанность связана с тем, что случилось тогда. Если бы ты пережил более сильное потрясение, я думаю, ты даже, может, стал бы голубым – ну, гомиком.

– Что за нелепая...

– Дай мне договорить. В твоем сознании засела мысль, что женщины – это что-то грязное. Любить женщину тебе немного неприятно. Ты любишь меня. До сих пор наша любовь была достаточно сильна и сама заботилась о нас. Но пока мы не докопаемся до сути, у нас с тобой не получится хорошей жизни. Прошу тебя, Джон.

– Мне не о чем говорить ни с ним, ни с той женщиной. После того, что они сделали...

– Тебе не о чем говорить с ними, но, может быть, тебе есть чему у них поучиться. Наверное, их любовь, узаконенная или нет, достаточно сильна, раз она длится уже пятнадцать лет, я не удивлюсь, если мы найдем в них что-то особенное, освежающее. И вот что я заметила. Ты все время твердишь, будто он «сбежал» с той женщиной. Однако, судя по твоему рассказу, он уехал с ней совершенно открыто, после того как два года пытался уговорить твою мать дать ему развод.

– Одевайся, – резко приказал он.

– Пора прикрыть мерзкую женщину. Завернуть ее в покрывала. Спорим, ты бы охотно превратил меня в старую матушку Хаббард из детского стишка, которая носит длинные балахоны, если бы считал, что так сумеешь с этим покончить.

– Заткнись!

– Вот видишь, ты злишься, значит, я угадала верно. Слушай, Джон Картер Герролд, вот тебе мой ультиматум! Или мы едем к твоему отцу, или я ухожу от тебя.

– Ты что, шутишь?

– Я в жизни не была серьезнее.

– Вот единственная причина, которая может заставить меня поехать туда. Мысль о том, что я тебя потеряю...

– Так ублажи меня.

Он натужно улыбнулся:

– Видимо, придется. Ну что, пойдем назад?

– Как только ты застегнешь мне «молнию» на спине, друг мой.

Он застегнул ей «молнию», поцеловал в изгиб шеи. И они рука об руку пошли назад, к дороге.

Глава 3

Дел Беннике откупорил бутылку и отхлебнул тепловатого пива. Потом опустил бутылку и посмотрел на девчонку с парнем, которые спускались к реке по крутому берегу с одеялом и термосом.

Лакомый кусочек. И размер, и формы – все как надо. Точеная фигурка, острые грудки, кошачья походка. Парнишка с нею – просто щенок. Долговязый, нескладный очкарик. Но при этом крепкий. И все равно не похоже, что этот хлюпик умеет как надо обиходить такую цыпочку.

Он вытер губы тыльной стороной толстой смуглой руки и швырнул пустую бутылку в придорожную пыль. Чумазые, оборванные ребятишки затеяли из-за нее драку: пустую бутылку можно сдать и получить деньги. Победитель наградил Дела Беннике белозубой улыбкой.

Вдруг, несмотря на жару, Беннике пробрала дрожь. Господи ты боже мой, да что он за дурак! Пускает слюни, пялясь на платиновую блондиночку, и совсем позабыл о той комнате в мексикашкином доме в Куэрнаваке!

Да, парень, на этот раз ты крупно попал. Эти латиносы действительно взрывные, просто огонь. Приходилось ему бывать во всяких переделках, что правда, то правда. Но так крепко он никогда еще не влипал. Даже случись такое в его родном городке, выйти сухим из воды было бы почти невозможно – а здесь, на чужбине, и не надейся.

Он воспользовался единственным выходом. Оставил их лежать там, а-сам вскочил в машину и погнал к границе самым коротким и быстрым путем.

Ростом Беннике не вышел, зато отличался крепким сложением и упрямым, задиристым характером. Черты лица грубые, словно топором сработанные; живые, умные, чуть скошенные глаза презрительно щурились. На голове топорщился ежик густых и жестких черных волос. Его нрав сформировался в драках и рассказах о различных войнах и конфликтах во всех отдаленных уголках Земли. Дел Беннике даже выработал пружинистую походочку солдата удачи. Однако он слишком высоко ценил собственную шкуру и предпочитал находиться подальше от тех мест, где палят пушки. Благодаря врожденным способностям Дел легко выучил с десяток фраз на многих языках и наречиях; наглость же, которая, как известно, второе счастье, помогала ему втираться в самые разношерстные компании, становиться своим человеком в доме и нередко считаться своеобразным талисманом, который приносит удачу. В зависимости от обстоятельств Дел Беннике бывал превосходным собутыльником для мужей и любовником для жен.

Он вел праздную жизнь, подолгу живал в гостях и на хлебах богатых знакомых, а в перерывах занимался контрабандой золота, работал на нефтяных приисках в Венесуэле, сводничал в Японии. Кулаки, нож и острое словцо частенько выручали его из разнообразных передряг. У него было врожденное чутье к языкам; родом он был из Нью-Джерси; представителей иных рас считал грязью, людишками второго сорта.

На этот раз он влип действительно крупно. За ним два трупа; он сбежал из Куэрнаваки, на огромной скорости промчался через Трес-Кумбрес, спустился в долину Мехико; ночной ветер на высоте десяти тысяч футов отрезвил его в первый раз за три дня. Там-то и началась вся заварушка, в Мехико. Он начал пить один, а к третьему бокалу подцепил где-то америкашку, корреспондента какого-то журнала. Америкашка сказал, что в посольстве затевается вечеринка. Они решили почтить вечеринку своим присутствием. Потом самые стойкие гуляки откололись от остальных и устроили собственную вечеринку в какой-то квартире в Чапультепеке. В их компании оказался знаменитый матадор по имени Мигель Ларра. С ним была цыпочка по имени Ампаро. Почуяв в ней жгучую индейскую кровь, Дел Беннике прекратил пить и начал серию подготовительных маневров, нацеленных на то, чтобы отбить ее у матадора.

Поэтому, когда Ларра предложил продолжить гулять в его доме в Куэрнаваке, Дел Беннике охотно принял приглашение; огромная машина Ларры с ревом неслась по извилистой горной дороге; гости веселились и во всю глотку распевали песни. Девчонка прекрасно поняла намеки Беннике. В машине она сидела позади него – живая, теплая... Ампаро незаметно ухитрилась так завести его, что он стиснул зубы. Гостей было много, но в большом, обнесенном оградой поместье к северу от Куэрнаваки вечеринка начала быстро распадаться. Гости разбивались на парочки и почти сразу вырубались. После того как отключился Ларра, Дел подобрался к девчонке; как он и предвидел, обработать ее не составило особого труда. С ней оказалось просто здорово, очень необычно, и к тому же она была пылкая, страстная, как настоящая танцовщица фламенко. На этом ему бы остановиться – пулей назад, в город. Но с ней было так хорошо, что он подумал еще об одном разе. «Прошу тебя, еще разочек, por favor». Но тут в комнату вломился матадор – в состоянии тяжкого похмелья – и потащил Дела с собой к озеру Текескитенго. Он непременно желал научить Дела подводной охоте с аквалангом и гарпуном. Они выловили с полдюжины окуней, во время рыбалки и на обратном пути осушили огромную бутыль текилы. А когда вернулись в Куэрнаваку, Дел все не мог улучить возможность еще раз побыть с ней. На следующий день, когда остальные гости куда-то испарились, они втроем колесили по пыльным дорогам, смотрели на каких-то быков и пили едкую пульке. Домой вернулись в сумерках. Дел, усталый и вздрюченный, тут же свалился и захрапел. Примерно через час его разбудило нежное прикосновение ее теплого, душистого тела. Она доверчиво прильнула к нему, словно маленький пушистый зверек, который ищет убежища.

Ампаро зажгла свет, так как любила заниматься этим при свете. А потом внезапно раскрыла рот и оцепенела под ним. Дел повернул голову. На пороге с искаженным лицом стоял матадор. Глаза у него были совершенно мертвые. Он целился в него из ружья для подводной охоты. Короткое копье с гарпуном на конце, вставленным в трубку с прорезью, и прочные резиновые ремни, которые выталкивают из нее гарпун. Когда резиновые ремни зловеще чвакнули, Дел рывком отбросил свое тело назад; гарпун блеснул в свете лампы и с тяжким и влажным звуком впился в Ампаро. Он попал ей точно под левую грудь. Она полуобернулась к матадору, тихонечко вздохнула, ловя воздух открытым ртом, обеими руками вцепилась в крючок, пытаясь вытащить его, но колючий наконечник повернулся внутри ее – он именно для этого и был создан. Ампаро тихонько и как-то деликатно кашлянула, вздрогнула и очень тихо умерла, словно платя тактичностью своих последних мгновений за предыдущие двадцать лет буйного разгула.

Когда Дел свалился с кровати, матадор с силой метнул в него гарпун. Дел, извиваясь, пополз от него, но тут же пришел в себя. На уме было только одно: сначала надо на какое-то время вырубить этого типа, а уж после думать, что делать дальше. Кулаки у него были стальные; он методично молотил обезумевшего матадора по лицу, но, видать, перестарался – и то сказать, ведь сам не свой был от ужаса. После очередного зверского удара Ларра рухнул, со всего маху ударившись о пол затылком. К несчастью, пол был каменным. Дел перекатил матадора на живот и пощупал его голову. Его чуть не стошнило. Под руками было мягко и липко. Должно быть, кусок кости впился в мозг; умирая, матадор перебирал стройными ногами, словно гончая, которая во сне преследует зайца. Быки, вышедшие из загона на солнечный свет, были черные как смоль, как сама ночь. К сожалению, резвые ноги не спасли Ларру от смертоносных рогов его последнего быка...

Потом Дел выключил свет, запер дверь и выбросил ключ в какой-то придорожный кактус. Он понимал, что не стоит брать огромную машину Ларры, известную всей стране, – машину цвета малинового мороженого с рогами над капотом. Поэтому он вывел из гаража менее мощную английскую машинку «хамбер». Машинку заносило на крутых поворотах, но он гнал ее по горной дороге всю ночь...

А теперь остынь и прикинь, как добраться до Матамороса. Надо успеть припарковать машину на площади и перейти мост до того, как поднимется тревога, начнется настоящий ад. Ну и дела! Мало того, что ты убил любимца Мексики и всей Южной Америки, так еще и скорешился с репортеришкой! Надо же! Репортеришка точно вспомнит, кто был на вечеринке в Куэрнаваке; он и тебя вспомнит, и даст копам твой точный портрет, и сообщит твое имя. Да, еще его видел слуга... Когда он выезжал из поместья, слуга открыл ему ворота, на прощание притронулся к полям широкополой шляпы и подмигнул. Наверное, решил, что америкашка спер машину у его хозяина.

Дел Беннике стоял на солнцепеке, ударяя костяшками пальцев по ладони; вниз по ребрам стекали струйки пота. То, что с ним произошло, да еще вдобавок этот проклятый паром кого хочешь заставит поверить, что сглаз действительно существует. К этому времени ему бы уже надо быть по ту сторону границы. Дел Беннике не строил иллюзий и точно знал, что будет, если его схватят. Его бросят в мексиканскую тюрягу. Американский консул сделает вид, будто судьба соотечественника его совершенно не касается. Так что заключенному-американцу на протяжении двадцати лет обеспечены кукурузные лепешки-тортильяс и бобы. Его не казнят. Засунут в камеру и оставят гнить. И вот еще что смешно. Примерные заключенные получают право ремесленничать и продавать свои изделия; за это им перепадают кое-какие деньжата, и они могут время от времени разнообразить свой рацион. Но заключенным-американцам в мексиканских тюрьмах зарабатывать деньги запрещено. Как глупо все вышло! Ему еще жить да жить. Он еще стольких женщин не встретил. Столько бутылок не откупорил. Недосмеялся. Недоскандалил.

Но теперь надо держать рот на замке. Беннике перешел в тень и остановился, по-прежнему потея. Необходимо все хорошенько и быстро обмозговать. При теперешнем раскладе его машина переберется на тот берег уже в темноте. Темнота на руку. Больше свободы действий. Машина – это улика. Может, в темноте удастся поменять номера? Или просто свинтить номерные знаки, зашвырнуть в кусты и оставить их здесь? Спуститься к парому, переправиться на тот берег пешком и попытаться под видом туриста напроситься к кому-нибудь в машину до Матамороса? А в Матаморосе – чертов мост через границу. Большая естественная грязная преграда – река. А может, стать «мокроспинником» – вроде тех мексиканцев, что нелегально переплывают реку и устраиваются на работу на плантациях в Штатах?

Что ему стоило сразу заявить о несчастном случае? У него просто духу не хватило вытащить труп матадора из той грязной комнатенки. Еще Дела останавливал пропотевший нательный пояс, опоясанный вокруг талии. У него порядочная коллекция портретов президента Гранта. Купюр с портретом бородатого генерала набежало тысяч на шесть с лишком. Перейти бы границу, а там – на запад; поменять имя, а потом постепенно приобрести все нужные документы и вернуться на легальное положение. Если он выйдет сухим из воды, придется завязать и начать новую жизнь. Ему нельзя попадать в передряги, потому что у полиции есть его отпечатки пальцев, еще с тех пор, как в сорок первом его взяли за вымогательство. Денег на покупку доброго имени у него достаточно. Может, и хватит, нагулялся? Купить бензоколонку или еще что-нибудь, найти себе крепкую девку, нарожать детишек и стать уважаемым гражданином? А что? Для разнообразия можно ведь делать детей и осознанно.

И снова воображение перенесло его в комнатку с каменным полом. Он увидел руки, дергающие жестокий наконечник гарпуна. Дел зажмурился и задержал дыхание. Может, на том берегу его уже поджидают? Или местные копы уже прочесывают дорогу от Виктории?

«Да, парень, на этот раз ты крепко влип. Прямо по самые уши. Сукин сын, хотел подцепить меня на этот гарпун. Мне бы метить чуть выше. Я слишком сильно ему врезал. Костяшки пальцев до сих пор болят. А может, стоит двинуться вниз по течению, переплыть реку – и к черту машину? Вот бы здесь оказался какой-нибудь придурок, похожий на меня! Затащить его в кусты, оглушить, отделать хорошенько и поменяться документами».

Дел сел на пятки в тени, на берегу. На другой стороне дороги заметил рослую молодую девку в желтом платье. Смазливая и, видимо, понятливая, волосы ярко-рыжие, как морковка, а буфера кого угодно заставят вылупить зенки почище той жабы. Он мельком уже видел ее, когда голубой «кадиллак» примкнул к нескончаемой веренице машин, ждущих переправы. Она путешествует со старичком, который ей в отцы годится. Нет, эта парочка – не женатики. И притом надоели друг другу до смерти. Девчонка стояла метрах в десяти от Беннике. Она поднесла бутылку ко рту и принялась жадно пить. Потом опустила бутылку и посмотрела на него. Поставила бутылку на землю, откинула волосы назад и слегка выгнула спину, ровно настолько, чтобы грудь выступила еще дальше, чем ее создал Господь. Да, таких в тюрьме не будет. Ни одной. О бабах там позволительно только мечтать. А может, и мечтать запретят, если узнают, как это сделать. Да, парень, ты крепко влип – как та собачка, которую привязали к рельсам.

Какого черта возятся с этим паромом? Он нетерпеливо вскочил на ноги и пошел вниз, тяжело загребая ногами.

Проходя мимо черного «бьюика»-седана, Дел Беннике услышал странный звук. Он прошел еще несколько шагов, остановился и прислушался. И снова услышал этот звук. Он вернулся к «бьюику» и заглянул внутрь. Именно в «бьюике» приехала та платиновая блондиночка. На заднем сиденье лежала старуха. Лицо у нее посерело, глаза были приоткрыты; Дел видел только белки. Ее руки дергались, будто в спазмах, на шее выступили вены. Зубы старухи громко стучали. Именно этот звук и привлек внимание Беннике, когда он проходил мимо. В уголке старухиного рта запеклась кровь.

Да, старушке взаправду плохо. Может, она умирает? Дел круто развернулся и потрусил вниз, к причалу. Люди с любопытством смотрели на типа, способного бегать по такой жаре. Все столпились внизу, на берегу, и тупо, безнадежно глядели на другой берег. Там, вдали, виднелись фигурки рабочих, которые медленно, но безостановочно опускали и поднимали лопаты.

Дел подошел к двум гомикам, сидевшим в тени своей машинки. Один – блондин, другой – брюнет, и оба хорошенькие.

– Ребятки, не видели, куда пошла девушка – натуральная блондинка? Со своим дружком?

Оба уставились на него сияющими взорами. Темноволосый хихикнул.

– Они пошли во-он туда, начальник. – Брюнет показал вниз. – У них с собой было одеяло.

– Спасибо, миленький, – в тон ему просюсюкал Дел.

– Думаешь, ты самый умный? – спросил блондин в красной шелковой рубашке.

Беннике спустился вниз и пошел вдоль воды, стараясь не замочить ног. Он смотрел вперед. Заметив приближающуюся парочку, направился им навстречу. Подойдя поближе, заметил, что у девушки зардевшийся, смущенный взгляд – так выглядят после любви.

– Скажите, – начал он после того, как оба недоуменно уставились на него, – это вы приехали на черном «бьюике» с нью-йоркскими номерами?

Парень кивнул.

– Старушке в машине, кажется, плохо. Вам бы лучше поторопиться и взглянуть, что с ней.

Не говоря ни слова, парень отодвинул его в сторону и понесся во весь опор на своих длинных ногах.

Девушка сказала:

– Спасибо большое, – и заторопилась вслед за парнем, а Дел затрусил за ней. Да, фигурка у нее что надо.

К тому времени, как они добежали, вокруг машины уже собралась толпа. Парень открыл заднюю дверцу. Старая леди опустилась еще ниже. Зубы ее все так же клацали. Мальчик выглядел совершенно беспомощным, полностью раздавленным.

– Линда, она... ей ужасно плохо. Я не знаю, что...

Дел вздернул подбородок и громко спросил:

– Есть среди вас доктор? – И потом то же самое по-испански: – Hay un medico aqui?

Он еще раз повторил свой вопрос.

Люди вокруг смущенно задвигались, словно стыдясь того, что они не медики.

Сверху спустилась девушка в желтом платье.

– Я, конечно, не доктор, – заявила она, обращаясь к Делу. – Не знаю, что тут можно сделать, но когда-то я училась на медсестру, пока не стало слишком трудно.

– Взгляните. Что вы думаете?

Девушка неторопливо подплыла к Делу и заглянула в машину. Она излучала флюиды женственности.

– Господи! – тихо, с благоговейным ужасом произнесла она. Потом отступила. Лицо ее побледнело. – Я думала, у нее солнечный удар или что-то в этом роде. Но я не знаю, что с ней. Судороги, что ли? Вряд ли сердечный приступ. Единственное, что могу посоветовать, – выньте ее из этой духовки. Хорошо бы соорудить носилки. А потом отнесите ее в одну из лавчонок. Ее бы поскорее показать врачу.

Повернувшись, Дел отыскал глазами в толпе мальчишку лет тринадцати. Он видел его в лавке, когда покупал пиво.

На ломаном испанском он спросил мальчишку, есть ли в Сан-Фернандо врач. Мальчик отвечал, что есть прекрасный врач, который замечательно говорит по-английски.

– Реку переплыть сможешь?

– Наверное, смогу.

Дел вынул из кармана банкнот в двадцать песо, разорвал пополам и дал одну половину мальчишке.

– Когда вернешься назад с доктором – возьми одну из лодочек, которые стоят у того берега, – получишь вторую половину. Если обернешься очень-очень быстро, я дам тебе еще.

Мальчишка припустил вниз по дороге. Очкарик наконец очнулся. Вынул из багажника два пиджака и, повернувшись к Делу, неуверенно сказал:

– Если бы достать какие-нибудь палки, чтобы продеть их в рукава...

Стоящий рядом мексиканец понял и бросился к своему грузовичку. Вскоре он вернулся, неся две длинные бамбуковые жерди. Дел помог парню соорудить импровизированные носилки, а потом влез в машину, неловко приподнял старуху и передал ее на руки сыну. Она соскользнула, ее платье немного порвалось. Они кое-как уложили ее на носилки. Ее белые глаза смотрели вверх, в яркое, бездонное небо, а руки все так же цеплялись, шарили по шершавой материи.

Дел взялся за один конец носилок, парень – за другой. Они отнесли ее в лавку. Толпа расступилась. Лавочник торопливо убрал бутылки. Больную уложили на высокий длинный прилавок.

Девица в желтом платье сказала:

– Смочите тряпку холодной водой и положите ей на лоб. Дергаться она перестала, но хорошо бы просунуть ей между зубами палку. Если снова начнутся конвульсии, она может прокусить себе язык.

Откуда-то достали короткую грязную палочку. Девица в желтом платье тщательно вымыла ее. Дел раскрыл старухе рот, а девица всунула ей палочку между зубами. Ну и потешный стал у старухи вид! Словно старая собака грызет сухую кость.

Девушка по имени Линда проговорила:

– Джон, милый, он скоро будет здесь. – Она подошла к парню и положила ему руку на плечо.

Дел Беннике был не из тех, кого легко вывести из равновесия. Но от того, что случилось, ему чуть не стало плохо. Парень развернулся к девушке и со всего маху ударил ее по губам. От удара она покачнулась и упала бы, если бы не ударилась поясницей о противоположный конец прилавка. Губы у нее вспухли; она изумленно смотрела на парня широко раскрытыми глазами.

Парень истерически завизжал:

– Ты заставила меня сделать это, а мама здесь умирала! Ты утащила меня, и все это время мама была здесь одна!

Девушка обрела равновесие и оттолкнулась от прилавка. Она смотрела на своего дружка пристальным взглядом – в нем не было злобы, только удивление. Потом, повернувшись к нему спиной, вышла из лавки походкой манекенщицы.

До парня по имени Джон постепенно дошло, что все присутствующие глазеют на него. Дел заметил, что он вроде как не в себе. На мгновение Джон закрыл лицо руками. Затем повернулся, подошел к матери.

В тишине стало слышно, как скрежещут ее зубы. Парень взял неподвижную руку матери и удерживал ее во время очередного припадка конвульсий.

– Мама, все будет хорошо, – тихо проговорил он. – Все будет в порядке, мама.

Дел вышел из лавки, поискал глазами льняное платье телесного цвета и светлые волосы. И вскоре заметил девушку. Она медленно брела в тень. Он нагнал ее. Губы у нее начали распухать. Она посмотрела на него совершенно мертвыми глазами.

– Тут всякий потеряет голову, когда с мамашей беда, – произнес Дел.

– Спасибо за помощь, друг мой.

– Он ваш муж?

– Вроде бы да.

– Не судите его слишком строго. Некоторые парни поздно взрослеют.

– Жду не дождусь, когда же это, наконец, случится, мистер...

– Дел Бен... сон.

– А я Линда Герролд. Спасибо за заботу. От Джона толку было мало.

К ним присоединилась девица в желтом платье:

– Привет, ребята! Между прочим, меня зовут Бетти Муни. Пытаюсь вспомнить, чему меня учили, – в этих учебниках по сестринскому делу столько всего понаписано! Детка, удар был неслабый, но пусть это тебя не огорчает.

– Мисс Муни, это миссис Герролд. А я – Дел Бенсон. Вспомнили что-нибудь из своих учебников?

– Слово забыла. Что-то вроде кровоизлияния в мозг.

– Церебральное? – подсказала Линда.

– Точно, детка, именно церебральное! Вроде удара. И если я права, вы почти ничем не можете ей помочь, остается только ждать – вдруг она сама поправится. Такие больные вроде как впадают в кому, приходится давать внутривенно глюкозу и все такое, и их поддерживают на плаву, пока они либо не отбросят копыта, либо не очнутся. И во многих случаях для них же лучше, если они отбрасывают коньки, потому что после такого классного приступа приходят в себя чаще всего парализованными.

– Спасибо большое, мисс Муни.

– Детка, я могу и ошибаться.

Линда вздохнула:

– Я лучше вернусь и дам ему шанс снова ударить меня. Может, от этого ему полегчает. – Она повернула назад, к магазину.

Бетти смотрела ей вслед.

– Девчонка что надо, мистер Бенсон.

– Красоточка, и храбрости ей, видно, не занимать.

– Если бы меня так припечатали, я бы всю эту вонючую лавчонку перевернула! – Бетти покосилась на него. Они были почти одного роста. – Как жизнь, Бенсон?

– Нормально, Муни. А где твой папик?

Губы ее скривились в презрительной усмешке.

– Хочешь сказать, где старый нытик? Сидит на дороге и гадает, не укусить ли самого себя, чтобы умереть от заражения.

– Такие, как он, скисают, когда устают.

– А такие, как ты?

– Я пока не устал.

– Должно быть, Бенсон, мы с тобой в детстве ходили в одну школу.

Он широко ухмыльнулся. Мозг у него работал как часы. Он просчитывал для себя все варианты. Припадок старухи может оказаться на руку. Можно поиграть с тремя машинами: машиной Герролдов, «кадиллаком», на котором путешествовала эта девчонка Муни, и «хамбером», который он угнал у тореадора. Может, стоит ввязаться в игру? Парень с девчонкой, пусть даже с такой шлюхой, выглядит лучше, чем одинокий парень. А может, получится и так, что Бетти Муни подбросит его в Матаморос на черном «бьюике»? Насколько можно судить, дружку Бетти так же не терпится избавиться от нее, как ей не терпится от него улизнуть.

– Что, глазки загорелись?

– Интересно, что связывает такую бойкую девчонку, как ты, с таким сухарем – словно сейчас из Торговой палаты?

– Ошибка вышла, Бенсон. В Сан-Антонио было жарко, я скучала, а тут подвернулся он, и я подумала: да ладно, один раз в жизни можно и повеселиться.

– Хорошо его растрясла?

Она провела кончиком языка по нижней губе.

– В этом «кадиллаке», Бенсон, тряпья свалено на двенадцать сотен баксов.

– От меня не жди тряпья на двенадцать сотен.

– Да ладно, будто я не знаю! Ты слишком хитрый, тебя не растрясешь.

– Живешь в Сан-Антонио?

– Квартирка имеется, правда не ахти.

– Ну и?..

– Бенсон, не слишком ли ты торопишься?

– А что такого? Подписываюсь на жилье со жратвой и выпивкой. У тебя на хате готовить можно?

Она наградила его понимающим взглядом:

– Тебе небось надо смыться? Залечь на дно? Знаешь, если у тебя неприятности, не пытайся меня втянуть.

– Есть небольшие неприятности, но ты тут ни при чем. Ты-то в любом случае остаешься чистенькой. И потом, у меня проблемы только в Мексике. По ту сторону границы я чист как стеклышко. Вот только попасть на ту сторону будет трудновато. Знаешь Браунсвилл?

– Не то чтобы очень хорошо.

– В двух милях на север от этого городишки по главному шоссе есть мотель, он называется «Ранчо Гранде». Может, твой старичок тебя туда подбросит? У меня машины не будет.

– А потом куда? В Сан-Антонио?

– Может быть, и в Сан-Антонио.

– Я всю жизнь была чокнутой, так к чему сейчас меняться?

Он бросил взгляд на реку. Кто-то плыл к ним на лодке. В лодке сидел только один человек. Беннике тихо выругался, когда узнал мальчишку. Они с Бетти Муни пошли вниз, к воде. Когда подошли к берегу, мальчик вытаскивал из воды лодку. Вид у него был озабоченный.

– Сеньор, – затараторил мальчишка, – доктору Ренаресу должны принести больного ребенка. Ребенка укусила змея, и он не может ждать. Поэтому доктор предлагает, чтобы сеньору перевезли в этой лодке на тот берег и доставили к нему.

– Он знает, что сеньора богата?

– Я сказал, что у нее «бьюик» и перстни с драгоценными камнями, сеньор. И все же доктор исполняет свой долг.

– Что он говорит? – спросила Бетти.

Беннике перевел ей слова мальчика.

Она посмотрела на грязную лодчонку, на рыбью чешую, на скамейки, наполовину залитые водой.

– Бенсон, в такой развалюхе ее везти нельзя.

Беннике услышал крик с другого берега. Наконец паром разгрузили. На палубу по деревянным сходням въехали легковушка и пикап. Паром двинулся по направлению к ним.

– Так, может, посадить ее в машину и передвинуть в голову вереницы? – негромко предложил Беннике.

Бетти посмотрела на ряд машин.

– Было бы здорово, если бы получилось, – сказала она.

Глава 4

Билл Дэнтон надвинул на лоб сомбреро и сел на пятки, зажав между большим и указательным пальцами дешевую мексиканскую сигарету. Внешне он ничем не отличался от своих попутчиков – мексиканцев-батраков: на нем были такие же поношенные рабочие брюки цвета хаки, рваная на плече футболка, на загорелых ногах – плетеные сандалии. Они с отцом совместно владели большим ранчо возле Манте, вели хозяйство. Выращивали хлопок и рис. Работая в поле, под палящим солнцем, он загорел дочерна.

Однако, когда Дэнтон вставал, сразу бросалось в глаза его отличие от остальных. Высокий, костлявый – типичный техасец, да и особый, тягучий говор выдавал его происхождение.

Они сидели на берегу реки и беседовали. Билл не без удовольствия прислушивался к тому, что говорят о мексиканцах приезжие с севера – американские туристас. Никто из них не догадывался, что он – техасец. Его грузовичок-пикап стоял вторым в очереди на паром. Они с Пепе Эрнандесом направлялись в Хьюстон – купить у оптовика кое-какие запчасти для культиватора и большого трактора.

Когда Билл Дэнтон размышлял о жизни, что, вообще-то говоря, случалось нечасто, он каждый раз удивлялся тому, что в нем уживаются два совершенно разных человека. И ответственность за это, по его мнению, лежала на отце. Мать Билла умерла, когда ему было всего год. В то время они жили в Техасе; отец занимался выращиванием цитрусовых, да еще часть угодий занимали овощи. В доме нужна была хозяйка, женщина, главным образом для того, чтобы заботиться о малыше. Отец нанял стройную застенчивую большеглазую мексиканку по имени Роза. Билл догадывался, что в те времена отец разделял все предрассудки жителей долины. Используй батраков в поле, пока можешь что-то из них выжать. Их труд дешев, поэтому батраков выгодно нанимать и стараться удерживать у себя. «Белые мужчины», владельцы крупных поместий, не считали для себя зазорным спать с мексиканками, если придет охота, но ни у кого и в мыслях не было вступать с ними в законный брак.

Через два года после смерти жены горечь утраты сгладилась; он влюбился в Розу и женился на ней. Теперь-то отец смеется, вспоминая, как отреагировали соседи на его антиобщественную выходку. Однако Билл догадывался, что в то время отцу пришлось несладко. Он не хотел, чтобы Билл и их с Розой дети как-нибудь пострадали из-за его решения. Поэтому распродал все имущество и переселился в Мексику с Биллом и беременной Розой. Купил большой участок земли возле Манте и подал прошение о предоставлении ему мексиканского гражданства. Несколько лет ушло на бумажную волокиту, но в конце концов гражданство он получил. Отцу Билла не без труда удалось выхлопотать для старшего сына статус постоянного жителя с правом работать. Билл при этом оставался гражданином Соединенных Штатов.

В Мексике дела у отца пошли в гору. Роза родила ему пятерых детей. В их большом доме всегда было тепло и уютно – такая атмосфера возможна лишь тогда, когда в семье царит любовь. Они много пели, часто смеялись и работали до седьмого пота. С Биллом отец всегда говорил по-английски, поэтому, когда его отправили в частную школу в Хьюстоне, и потом, когда он учился на агронома в сельскохозяйственном и машиностроительном колледжах в Техасе, с языком у него проблем почти не возникало.

Теперь, в двадцать пять лет, Билл Дэнтон был полностью до волен своей жизнью. Его все устраивало. Старшая сводная сестра недавно вышла замуж; они с зятем строили им дом на земле Дэнтонов. Роза в свои сорок два года сохранила девическую стройность. Отцу, немного располневшему и погрузневшему за эти годы, очень шла благородная седина; он считался негласным главой местного общества, его почитали во всей округе.

Билл, разумеется, понимал, что когда-нибудь женится. Не сомневался он и в том, что, скорее всего, выберет в жены мексиканку. Но... куда спешить?

В Билле жили два человека. Сейчас, когда он общался с друзьями, и мимика и жесты его были совершенно мексиканскими. Но стоило ему заговорить по-английски, как поведение его в корне менялось: ленивые, неспешные манеры, тягучий говорок, бесстрастное лицо, медленные, скупые жесты. Он без усилия переключался из одного состояния в другое, даже не задумываясь над этим. Слушая, как жалуются туристы на задержку в пути, американец, сидящий в Билле Дэнтоне, мысленно соглашался с ними. Ему было хорошо понятно их раздражение. Однако Билл-мексиканец видел и знал другое: паромные рабочие делают все, что в их силах. Пикапчик через реку на спине не перенесешь, поэтому умнее всего расслабиться и отнестись к происходящему с юмором. На ожидание уйдет еще час или еще день. Quien sabe? Кто знает? Культиватор и трактор простоят еще какое-то время. Ну и что? Раз приходится ждать, лучше всего не дергаться и относиться ко всему спокойно.

Тени, отбрасываемые деревьями, удлинились. Билл прищурил глаза: ветер с реки, взбивший рябь на воде, взметнул с дороги клубы пыли.

Вернулся Пепе. Присел на корточки рядом с Биллом и преувеличенно тяжело вздохнул.

– Будем сидеть и ждать, пока у нас бороды до земли не вырастут.

Билл ухмыльнулся:

– Как думаешь, дружище. Кармелита еще будет в Манте, когда мы вернемся?

– Ай! Я волнуюсь прежде всего из-за работы. Любовь – глупость, блажь. – Пепе оживился, глаза его заблестели. – Знаешь, почему сейчас кричали? Одной пожилой туристке стало плохо, ее отнесли в лавку.

– На солнце перегрелась?

– Нет, с ней что-то другое. По-моему, дело дрянь. Она скрежещет зубами. Это мать того молодого человека в очках. Мы его видели, он шел с красивой светловолосой девушкой. После того как мать внесли внутрь, они с девушкой о чем-то повздорили, и парень в очках на глазах у всех ее ударил. Это было безобразно и очень нелепо. Я ничего не понял. Если она его жена, он, конечно, может ее бить, но все же такие вещи лучше делать наедине. А тот мальчишка, что плыл на лодке, оказывается, ездил за доктором, но, как видишь, вернулся без него.

– Пепе, с тобой никаких газет не надо. Ты мигом все узнаешь. Но, друг мой, все это нас с тобой не касается.

– Теперь придется гнать, чтобы наверстать потерянное время. Билл, знаешь, почему я рассказал тебе о заболевшей туристке? Я помню, ты употребил грубое слово по отношению к светловолосой девушке. Вот я и решил, что тебе захочется узнать о ней.

– Я просто назвал ее «птичкой».

– И при этом плотоядно облизнулся, verdad?[1]

Их спутники засмеялись. Билл укоризненно покачал головой:

– Позвольте вам напомнить, сеньор, именно вы при этом присвистнули, verdad?

– А, глядите! – оживился Пепе. – Вон приближается наш громадина паром.

Люди на берегу не сводили с него глаз. Когда паром уткнулся в грязь метрах в десяти от берега, послышался общий стон. Матросы угрюмо посмотрели на воду, потом попрыгали в нее и начали вяло перекидывать лопатами грязь и ил со дна.

Билл заметил:

– Пепе, вот так и ты топаешь на работу, когда сильно спешишь, – проходишь метр за полчаса.

Он поднял голову. Сверху спускался низкорослый широкоплечий американец в компании с перезрелой девицей в желтом платье. Вид у коротышки был самоуверенный и наглый, на голове топорщился ежик жестких черных волос. Смерив высокомерным взглядом мексиканцев, сидящих на корточках, он направился к «эм-джи». Там, покачиваясь на пятках, сверху вниз оглядел двоих молодых людей, сидящих в тени машины.

– Ребята, – обратился он к ним, – у нас там больная женщина. Подайте свою машину назад: нам срочно надо отвезти ее на тот берег, к доктору.

Блондин холодно посмотрел на коренастого коротышку и повернулся к своему спутнику:

– Трой, милый, неужели мы купимся на такой старый трюк?

– Идите сами и посмотрите на нее, если думаете, что это трюк, ребята.

– Слишком жарко для того, чтобы тащиться на эту чертову гору.

Девица в желтом платье поморщилась и презрительно проговорила:

– Бенсон, с такими каши не сваришь. Ну их к шуту! На паром помещаются две машины. Давай посмотрим, чей этот пикап.

– Бетти, позволь мне поучить этих голубчиков вежливости.

– Мы тебя сами кое-чему научим, – прошипел Трой, – и еще дадим кое-что на память.

Билл, сидящий неподалеку, собирался закурить, но замер, не донеся сигарету до рта, потому что заметил, как солнце сверкнуло на лезвии ножа в руке Троя. Двое мексиканцев из его компании медленно встали и отошли подальше. Неприятности им ни к чему.

Коротышка сделал вид, что уходит. Вдруг он резко обернулся и со всей силы лягнул Троя по руке. Билл услышал, как хрустнула кость, по которой пришелся удар ботинком. Нож перелетел через крышу машины и упал на противоположной стороне. Двое юношей, дрожа и неумело ругаясь, поползли за ножом. Когда один нагнулся, собираясь его поднять, коротышка Бенсон подставил ему подножку, да так удачно, что парень рухнул на месте, тяжело плюхнувшись в дорожную пыль. А Бенсон погнался за блондином, схватил его, завел ему руки за спину и принялся дубасить по лицу. Он бил сильно, методично и умело. Билл увидел, что нос у парня распух; струйки крови розовели в солнечном свете. Потом блондин тяжело упал на машину.

Билл поднялся на ноги, в три прыжка добрался до Бенсона, схватил его за руку, вывернул и задрал между лопатками, отчего коротышка сразу стал беспомощным.

Бенсон вывернул шею, пытаясь посмотреть через плечо. На грубом, деревянном, почти без глаголов, испанском он потребовал, чтобы Билл убирался к черту.

– Мужик, я просто дал тебе возможность немного остыть.

– А я решил, что ты мексикашка. Убери от меня свои гребаные руки!

Билл увидел, что темноволосый юноша по имени Трой снова схватился за нож. Оттолкнув от него Бенсона, он одновременно его отпустил.

Бенсон посмотрел на нож, потом перевел взгляд на искаженное ненавистью хорошенькое личико Троя и нехотя отступил. Юноша с разбитым носом плакал.

– Только тронь его, – миролюбиво проговорил Билл, – и он тебя немножко порежет. – Он повернулся к юноше: – Спрячь нож!

Бенсон грязно выругался.

– Тебе-то что? На вид ты вроде нормальный мужик. Подумаешь, большое дело – вздуть парочку голубых?

– Они не сделали тебе ничего плохого. Они просто другие, мужик, не такие, как ты. Твоя подруга была права. Надо было послушать даму. Вон мой грузовик. Если у вас там больная, ее можно уложить в кузов моего пикапа.

Билл посмотрел на девушку. Та глазела на него с неприкрытым восхищением. Под ее откровенным взглядом он почувствовал себя неловко.

– Ну ты и молодчина, техасец! Постой, ты ведь раньше болтал по-мексикански?

– Парень говорит, что он наполовину мексикашка, – презрительно обронил Бенсон. – Видишь, как он одет?

Билл спокойно посмотрел ему в глаза:

– Мужик, еще раз употребишь это слово, и я тебя поколочу.

– Это доказывает, что я прав, – презрительно фыркнул Бенсон.

Билл повернулся к девице:

– Мисс, ваш приятель – родственник заболевшей дамы?

– Нет, он просто помогает.

– Тогда пришлите сюда ее родственников, и мы обсудим, как лучше переправить больную на тот берег. А приятелю своему передайте: нам больше не нужно, чтобы он здесь околачивался.

Бенсон с девицей пошли наверх. Она все оглядывалась через плечо. Билл вернулся к своим спутникам. Бенсон плелся за девицей, сжимая кулаки в бессильной ярости.

Билл коротко пересказал своим рабочим содержание разговора, лишь смягчив отдельные выражения. Однако Пепе провести было трудно.

– Билл, скажи, этот тип оскорбил тебя? – спросил он.

– Да.

Пепе поджал губы.

– Он плохой. Любит насилие. Жестокий. У него это на лице написано. Будь с ним осторожен. Ах, посмотри, как эти красотки горюют и жалеют друг друга!

Парень по имени Трой успел принести воды, достал из багажника чистую тряпку и нежно протирал лицо друга, жестоко избитого Бенсоном. Пострадавший судорожно всхлипывал.

На полуденной жаре их голоса звучали особенно нежно:

– Нос разбит, да?

– Он просто зверь. Настоящее животное. Милый, если мы пробудем здесь до темноты, я его...

– Нет, Трой, все кончено. Даже не пытайся.

– Дэниэл, не думаю, что он сломал тебе нос.

– Ты просто меня утешаешь. Видишь же: он его расплющил. Расплющил!

– Ну, даже если нельзя будет сделать в точности как было, это придаст тебе... такой небрежный вид.

– Я их всех, всех ненавижу! А таких типов больше всего, Трой. Понимаешь, у них потребность унижать нас, чтобы жить в ладу с собой. А все потому, что они... сами сдвинутые, только не желают в этом признаваться. Вот и ходят выпятив грудь, пыжатся, строят из себя «настоящих мужиков», рисуются перед женщинами. Знаешь, милый, я его не ненавижу, мне его даже жаль.

– С каким бы удовольствием я выцарапал ему глаза! Правда-правда!

– Прошу тебя, успокойся. Со мной все в порядке. Просто немного тошнит и голова кружится от удара. Ой, посмотри-ка на свою рубашку! Она испачкалась и порвалась, когда ты упал.

Парни понизили голоса, и Биллу Дэнтону больше не было слышно, о чем они говорят.

– Ты перевезешь больную женщину в нашем грузовике? – спросил Пепе.

– Если это им поможет.

– Можно задним ходом подогнать пикап к лавке на горе. Может, так будет даже проще.

– Ты здорово придумал, Пепе. Поищи, пожалуйста, какие-нибудь жерди, тогда мы сможем растянуть над ней брезент.

Пепе застыл на месте:

– Билл, к нам идет очкарик.

Парень приближался. Его сопровождала девица в желтом платье. Издали она показала на Билла пальцем.

Парень протянул руку, но, заметив, как одет Билл Дэнтон, моментально изменил поведение: стал держаться чуточку покровительственно, снисходительно.

– Мисс Муни говорит, что вы изъявили желание нам помочь. Меня зовут Джон Герролд.

– А меня – Билл Дэнтон. Я вот подумал: можно уложить ее в кузове грузовика. Кузов длиной шесть футов, там можно устроить нечто вроде постели. Сейчас мой друг принесет брезент, и мы сделаем ей навес от солнца. Через полчаса паром, вероятно, подойдет к берегу. Как она?

– Я... не знаю. Это ужасно. Мисс Муни нам очень помогла. Сейчас с мамой моя... жена. Если бы только доктор сумел переправиться на наш берег!

– Когда подойдет паром, я загоню грузовик на гору задним ходом и возьму ее на борт.

– Мне пришлось заплатить лавочнику сто песо, чтобы она осталась там. Он без конца повторяет, что все покупатели уплывут на тот берег.

– Насчет его не волнуйтесь. За один сегодняшний день он заработал больше, чем за последние три месяца.

Джон Герролд посмотрел на пыльный грузовик с очевидным отвращением. Подошел поближе, заглянул в кузов.

– Разумеется, я бы тоже хотел поехать с ней и привести жену. Но тогда наша машина останется без присмотра. Я...

– Вы впереди меня и моего друга в очереди, – быстро сказала Бетти Муни. – Знаете, я сумею переправить «бьюик» через реку. Никаких проблем.

– Это очень мило с вашей стороны, – отозвался Джон Герролд.

– Куда мне ее поставить?

– Мне сказали, что кабинет доктора на центральной площади, слева. Очевидно, над дверью есть вывеска. Доктор Ренарес. Можете оставить машину там, а ключи принести в кабинет доктора. Когда же переправится ваш друг, он вас там заберет. Надеюсь, мы не слишком затрудним вас?

– Братишка, вы дали мне шанс переправиться на другой берег! Да я вас просто обожаю за это. Джон Герролд повернулся к Биллу:

– Пойду к маме. Она в первой лавке, на вершине холма. Я буду там.

Билл заметил, как за линзами очков сверкнули слезы. Джон Герролд повернулся, посмотрел на другой берег реки, потом сказал:

– Она всегда... так легко и весело относилась к подобным препятствиям в пути, вроде этого поломанного парома. Называла их приключениями.

– Джонни, с ней будет все в порядке, – с нажимом произнесла Бетти Муни.

Он повернулся и, не сказав больше ни слова, полез в гору. Длинные ноги загребали пыль, голова опущена.

– Ей что, действительно так плохо? – поинтересовался Билл у Бетти Муни.

– Что бы с ней ни было, это точно не простуда. Маменькин сынок устроил своей жене тяжелые времена. Кажется, он ее во всем винит. И вот что интересно, мистер Дэнтон. Эта парочка проводит здесь медовый месяц. С мамочкой. Поразмыслите-ка, что к чему, если можете.

Кажется, ей не хотелось уходить. Он угостил ее дешевой сигареткой, поднес зажигалку. Бетти глубоко затянулась и закашлялась.

– Ну и вырвиглаз! – хрипло проговорила она.

– "Деликадос". К ним нужно привыкнуть.

Бетти небрежно сделала вторую затяжку.

– Встают поперек горла и устраивают там революцию. Вы живете в Мексике?

– У нас с отцом ферма.

– Живете с нее? По-моему, землица тут никудышная.

– Вдали от больших дорог земля лучше. А мы живем на равнине, поэтому нас не донимают ни ветры, ни эрозия почвы, как у тех бедняг, что разбивают свои участки в крошечных долинках на склонах гор.

– Ага, я видела по пути. Некоторые поля разбиты почти вертикально. Вид у них причудливый, чтобы не сказать чудной.

– Причудливый, верно, – тихо согласился он. – Природе понадобилось пятьдесят тысяч лет, чтобы нанести на эти склоны немного плодородной почвы и умастить их порядочной корневой системой. Какой-нибудь несчастный расчищает участок, сажает растения, убирает землю, но года за три почва вымывается дождями и сдувается ветром. В Мексике большинство плодородных земель вымывается в море. Или выдувается в воздух – от этого у нас такие красивые рассветы.

– В горах мы как-то угодили в настоящую пыльную бурю.

– Если с этой землей правильно обращаться, она отплатит сторицей.

– Вы, наверное, всю душу вкладываете в землю?

Билл Дэнтон смущенно улыбнулся:

– Да, кажется, я воспринимаю это слишком серьезно.

– Что думаете об этом Бенсоне?

– Позвольте, он ведь, кажется, ваш приятель?

– Нет. Я познакомилась с ним совсем недавно, когда выяснилось, что старушке плохо.

– Зачем же вы хотите знать, какого я о нем мнения?

– Вы его немножко порастрясли.

– Мне не слишком по душе такой тип людей. Те мальчики ничем его не обидели. Ему просто нравится обижать людей.

К ним подошел Пепе со словами:

– Билл, посмотри брезент!

– Годится. Давай отгоним грузовик в гору. Погоди, лучше я. Ты оставайся здесь и следи, чтобы никто не занял наше место. Мисс Муни, хотите поехать со мной наверх?

– Спасибо, я лучше пешком.

Билл осторожно вывел грузовик из ряда и включил заднюю передачу. Пикап медленно пополз в гору. Под деревьями сгущались тени. Небо потускнело.

Глава 5

В Виктории они съехали с Панамериканского шоссе и повернули на Матаморос. Тут их остановил полицейский седан.

Близняшки Рики и Ники, сидевшие на заднем сиденье большого «паккарда» цвета «металлик» с откидным верхом, угощались золотой текилой. Филу Деккеру тоже перепало достаточно – когда усатый полицейский просунул голову в окошко, он постарался задержать дыхание.

Фил знал по-испански всего несколько фраз; их хватало на то, чтобы объясняться в магазинах, но из того, что говорил полицейский, он не понял ни слова. Мексиканец же совершенно не говорил по-английски. Он повел Фила в закусочную – там нашелся человек, прилично изъяснявшийся на английском.

Узнав, в чем дело, Фил посовещался со своими спутницами. Они были однояйцевые близнецы, совершенно одинаковые, две красотки блондинки, одетые в одинаковые синие джинсовые сценические костюмы. От текилы их голубые глазки немного остекленели.

– Такие вот дела, – сказал Фил. – Километров через полтораста паромная переправа через реку. С паромом случилась какая-то неполадка – в общем, там скопилась целая куча машин. Если мы переждем ночь в здешнем отеле, то утром, возможно, переправимся без проблем. Другой вариант – ехать до Ларедо и пересечь границу там; времени у нас хватит, если учесть недельную задержку в Харлингене. Будем ехать всю ночь, гнать как сумасшедшие, и тогда удастся пересечь границу и завтра вечером выбраться из Харлингена.

– Ну и дела, мы в безвыходном положении, – отозвалась Рики.

– Можем попытать удачи на пароме, но я по опыту знаю: раз уж эти парни говорят, что дело плохо, значит, дело еще хуже.

Ники нахохлилась:

– Фил, не забывай: публика нас ждет. Двигай к парому, а мы тем временем немного полежим отдохнем. Пока будем ждать, устроим пикник. Некоторым твоим остротам необходимо отлежаться... или отстояться.

Предложение было принято двумя голосами против одного – близняшки против Фила. Он покорился и отправился в отель – для пикника необходимы самые разные напитки. Вернувшись к машине, он обнаружил, что Рики и Ники раздобыли немного продовольствия. Теперь они не умрут с голоду, и спиртного более или менее хватит.

Когда они тронулись в путь, близняшки снова запели. Голоски у них были не слишком сильные, да и техника слабовата, до Джули Эндрюс далеко, однако пели они здорово, с чувством.

Фил Деккер не сводил глаз с дороги. Они достаточно долго гастролировали в «Клубе де Медианоче» и пополнили свою казну, да и Сол устроил им ангажемент во многих клубах между границей и Нью-Йорком; так что они прибудут на место не банкротами.

На этот раз, мрачно твердил он себе, им, кровь из носу, необходимо пробиться на телевидение. Попасть в какую-нибудь программу. Девочки молоды и талантливы. А вот он не молодеет. Придется решить ряд организационных вопросов, но ему не привыкать. Главное – добиться, чтобы их включили в программу. Хотя бы один вставной номер. Потом останется лишь молиться. На этот раз «Трио Деккер» обязательно повезет!

Насчет себя Фил не имел никаких иллюзий. Кто он такой? Комик в мешковатых штанах, с подвижным, обезьяньим личиком. Он неплохо аккомпанирует на фортепиано, у него прекрасное чувство ритма и такта – годы работы в занюханных клубах по всей стране от границы до границы даром не проходят. Но все дело решают девчушки. Ему крупно повезло: он нашел их именно тогда, когда Мэнни заболел и сошел со сцены. Близняшки из Кливленда выиграли любительский конкурс и выступали в тамошнем клубе с жалким номером собственной постановки. Он понаблюдал за ними, сделал им предложение, сшил костюмы, одел с ног до головы и начал с ними работать. Теперь у них багаж из целой кучи всяких трюков. Душевное пение и парный стриптиз. Ему с трудом удалось уговорить их делать стриптиз. В первый раз – это было в Новом Орлеане – девчонки чуть со стыда не сгорели. Как неуклюже они двигались! Какие были неловкие! Но позже сестры поняли, что Фил прав. Кроме того, они выступали с номерами «Молочник», «Университетский женский клуб» и скетчем в темноте со скрипкой. В общем, сделали настоящее шоу, динамичное и крутое. Публике нравятся их длинные стройные ножки и соленые шуточки – однако определенных границ они не переходят.

Да, это можно поставить на карту. Теперь, Фил, все или ничего. Он поморщился. Его терзали сомнения: вдруг девчонки слишком хороши? Кто-нибудь перехватит их, а его выкинет. Что ж, он постарался обезопасить себя. Контракт составлен максимально жестко; им придется побороться. Но, если захотят выйти из сделки, скорее всего, им удастся как-нибудь все уладить. По контрактам он тоже прошел суровую школу.

Работая в шоу-бизнесе, постепенно начинаешь отличать классных артисток от дешевки. Рики и Ники не собирались портить себе карьеру, прыгая из постели в постель. Девочки никому не позволяли разлучать себя, а вдвоем они без труда справлялись с парочкой не в меру пылких поклонников.

Фил вспомнил, как он опростоволосился в Новом Орлеане. И все же в конце концов все вышло к лучшему. Конечно, он не собирался путаться с одной из них или с обеими. Кому, как не ему, понимать, что этим он только испортит все дело. Разумеется, у девчонок и в мыслях не было дразнить его, но при их бродячем, кочевом образе жизни он вынужден был постоянно заходить к ним в номер; у них установились настолько непринужденные отношения, словно он был мальчиком на побегушках; возможно, девчонки и не возражали бы против гарема, только вот ценили себя слишком высоко. Так и получилось, что однажды он попытался завалить Ники. Она дала ему в челюсть. Крику было! Потом они устроили совещание, на котором он униженно извинялся, а они пообещали вести себя хорошо, чтобы в будущем его не провоцировать.

Довольно долго девочки вели себя хорошо, но с недавних пор снова стали забываться. Хотя теперь это его, кажется, уже не так волнует. Наверное, он слишком беспокоится о том, как сложатся их дела в Нью-Йорке. А может, просто стареет? Однажды в Мехико он зашел к ним в номер и разговаривал с Ники. Тут из ванной вышла Рики. На ней было только большое желтое полотенце, обмотанное вокруг талии. Кажется, Рики даже не понимала, что делает, – девчонку трудно винить. Если больше года делаешь стриптиз, на такие вещи просто перестаешь обращать внимание.

Но Ники была начеку: она приказала Рики что-нибудь на себя накинуть. К своему удивлению, Фил Деккер услышал собственный голос: «Это не имеет никакого значения». Но Рики все равно надела халат.

Хорошие девочки. Наконец-то научились выступать в унисон и подавать реплики в нужных местах. Сначала ему пришлось с ними попотеть, потому что они без конца хихикали и портили лучшие номера. А их надо было учить всему с самых азов. Они выработали настоящую сценическую походку – с такой не стыдно выступать и в «Алмазной подкове». Он поставил им голос, научил петь диафрагмой, чтобы их пение было слышно в самых отдаленных уголках самого шумного клуба. Рики обычно изображала типичную блондинку-глупышку: моргала длинными ресницами, изумленно раскрывала ротик. Ники больше удавались раскованные шуточки. Зрители-мексиканцы, а также американские туристы клевали на удочку.

Да, предстоит побегать и потрудиться, чтобы пристроить их в телепередачу. Впрочем, все это может оказаться и несложным. Фил надеялся, что девочки окажутся фото– и телегеничными. Может, удастся обыграть способность Ники к подражанию.

Девушки снова запели. Одна из них – он не знал, которая, – перегнулась к нему с заднего сиденья и передала бутылку.

Забавно: обе одновременно начали прикладываться к бутылке. Пока ничего страшного. Ко времени представления они всегда трезвые. Хотя и заставляют его немного поволноваться. Может, их что-то гложет? Что-то, о чем они не говорят?

Но на вид веселы и довольны. Ну, может, чуточку более ненормальные, чем всегда. Стали пить примерно с тех пор, когда тот здоровяк начал делать Рики авансы. Как бишь его звали? Роберте. Робертсон. Что-то в этом роде. Приехал из Бостона, чтобы играть в мексиканской лиге. Подающий.

Только бы никто из близняшек не влюбился именно сейчас! Тогда конец всему. Он вспомнил, как неделю назад, проходя по коридору мимо их номера, услышал, что одна из них плакала...

Фил сделал еще один глоток и, не глядя, передал бутылку обратно.

– Голоса не сорвите, – проворчал он. – Не хочу, чтобы в Харлингене вы блеяли, как козы.

– Будешь блеять в Харлингене? – спросила Рики у сестры.

– Не-а, я надерусь как следует и в Денвере буду мычать, как корова, – захихикала та.

– Ха-ха, как смешно, – желчно проговорил Фил.

– Вот в чем его проблема. Нет чувства юмора. Старая матушка Деккер.

– Нет, старушка Фил. Нравится? Старушка Фил полезла в горку, но получила... м-м-м...

– Только порку.

– И засопела в дырку.

– Эй, здесь должна быть рифма, – запротестовала Рики.

– Ну, что еще придумаете? – поинтересовался Фил.

– Может, не засопела, а захрапела? – предложила Ники.

– Попробуй «ухмыльнулась». Тогда получится рифма. Ухмылка – бутылка. Кстати, о бутылке. Матушка Деккер, как насчет еще одной?

– Еще бутылочка – и нам всем троим придется ехать на заднем сиденье. Или предпочитаете, чтобы я шел пешком и толкал перед собой машину? Да еще в этом захолустье!

Ники выглянула из окна и с благоговейным страхом произнесла:

– Богом забытое место!

– Запиши слова, – посоветовал Фил. – Пригодится для экспромтов. Мы используем эту фразу в номере «Метель». Ну, помните? Пустая закусочная. Замерзшая толпа. Ники спрашивает: «Это что, гнездо стервятника?» – и вот так хлопает глазами. Нет, пожалуй, не станем впутывать Бога. Скажем – «место, забытое Дракулой». Может, он что-то здесь забыл или потерял.

– А может, пройтись насчет жратвы в какой-нибудь закусочной? – предложила Рики. – Или это слишком грубо?

– Да, грубо. Надо как-то отшлифовать. Но все равно шуточка пригодится.

Чтобы защититься от палящего солнца, они подняли верх машины. Заднее стекло опустили. На переднее сиденье переместилась пара длинных, стройных ног, облаченных в красные сандалии.

– Сзади становится скучновато, – заявила Ники. – Девчонка, которая там сидит, думает, что похожа на меня. – Она уперлась ногами в отделение для перчаток.

– Эй, что с вами творится? – спросил Фил.

– Много денег не зарабатываем, зато веселимся до упаду.

Фил посмотрел в зеркальце заднего вида. Рики растянулась на сиденье и, судя по всему, собралась вздремнуть. Ники, рядом с ним, смотрела прямо перед собой на дорогу. Лицо ее ничего не выражало. Волосы у обеих сестер были собраны в пучки и перевязаны красными лентами в тон сандалиям.

– В Нью-Йорке мы сразим их наповал.

– Конечно, Фил.

– Ты волнуешься?

– Умом нисколько, ягненочек. Я совершенно уверена в себе.

Пришлось ему довольствоваться таким объяснением. И все же эта парочка не давала ему покоя. Каким-то образом он утратил над ними контроль, причем совсем недавно. У них что-то на уме, но пока они ему об этом не говорят. Мысленно он скрестил пальцы. Вот рядом с ним двести сорок фунтов женского таланта, пышущего здоровьем и энергией. Этого достаточно, чтобы заподозрить неладное. Сколько можно полагаться на случай, на удачу? Наверное, тебе слишком везло в жизни, парень. Один телефонный звоночек Солу, и «Трио Деккер» будет выступать на Бурбон-стрит, пока Дьюи не станет демократом. Может, так и надо? Довольствоваться малым? Забудь свои мечты о фотографиях близнецов на обложке «Лайф».

Километры пролетали незаметно; шины шуршали по шоссе. Дорога пошла в гору. Фил нажал на тормоза, и они остановились за голубым «кадиллаком». Вереница легковых и грузовых машин тянулась вниз, к подножию холма, к берегу реки.

– Тут, дамы, мы с вами и устроим пикник, – сказал Фил. – Здесь, на лоне девственной природы, в окружении красот...

– И мух.

– ...вы окунетесь в тайны...

– Обязательно окунемся... Кстати, дай-ка сюда бутылку.

Ники и Рики вылезли из машины, потягиваясь и разминая длинные, стройные ноги. Как обычно, все уставились на них с разинутыми ртами. Когда Фил только взял их под свое попечение, они понятия не имели, как себя вести, когда на них глазеют. Тогда они были всего лишь парочкой здоровых – «кровь с молоком» – деревенских красоток, которые к тому же еще и близнецы. Теперь же ни у кого и сомнения не возникало, что эти две красотки работают в шоу-бизнесе. Такой у них был вид, такая походка, а вели они себя так непринужденно, словно были совершенно одни. Им никогда не приедался старый трюк: они ходили рука об руку. Фил был не против.

Они заявили, что отправляются обследовать окрестности. Он вышел из машины и посмотрел им вслед. Держась за руки, близнецы шли по пыльной дороге, и их волосы сияли в лучах полуденного солнца. Фил Деккер очень гордился ими.

Он увидел, как они отошли на обочину, чтобы пропустить пикап, который задом взбирался на гору. Пикап проехал всю вереницу машин, перевалил через придорожную канаву и подъехал к крыльцу обшарпанной лавчонки.

Из лавки выбежал высокий парень в очках; оглядев пикап, он бросился к Филу.

– Вы не врач? – осведомился он.

– Нет, сынок. Извини.

Парень повернулся на пятках и побежал обратно к лавке. У двери столпились люди, все старались заглянуть внутрь. Фил подошел поближе, чтобы узнать, что происходит. Высокий и худой парень вылез из пикапа и вошел в лавку. Когда Фил подошел поближе, до него донеслись обрывки испанской речи, и толпа чуть расступилась. Шофер пикапа и высокий парень вышли; они несли носилки, сделанные из пары пиджаков, рукава которых были продеты в бамбуковые шесты. На носилках лежала седовласая дама. Фил подумал: будь старушка здорова и ходи она на своих ногах, она была бы еще ничего.

Сейчас же вид у нее был ужасный. Лицо серое и какое-то... жеваное, как мочалка. Фил почувствовал ком в горле. Именно так выглядел Мэнни, когда за ним приехала «скорая». Он тут же вспомнил: сейчас ему столько же, сколько Мэнни было тогда. Сорок девять. Девчонки думают, будто ему сорок два. Если он перестанет красить волосы, то будет таким же седым, как дама на носилках. Нелегко быть комиком! Смешишь публику, придумываешь ударные шуточки, заполняешь паузы, куролесишь на сцене, а в голове – мысли о смерти. Как быстро летят годы!

Толпа стояла очень тихо. Дети смотрели во все глаза. Какой-то мексиканец медленно снял с головы широкополую шляпу и перекрестился. Носилки положили в кузов пикапа. Очкарик укрыл даму одеялами и неуклюже подоткнул их.

Высокий костлявый мексиканец огляделся и повернулся к Филу, которого несказанно поразил его тягучий техасский говорок:

– Друг, если вы немного подадите назад вашу машину, я смогу подъехать к тому месту, где придорожная канава не такая глубокая.

– Конечно, – отозвался Фил, – сейчас.

Он сел в машину и подал ее назад, освобождая грузовичку место для маневра. В кузове пикапа сидела еще и молодая девушка. Хорошенькая. Платиновые волосы, точеная фигурка. Похоже, недавно кто-то врезал ей по губам. Хотя кто может ударить такую красотку? Наверное, она упала.

Пикап перевалил через канаву и медленно пополз вниз, к парому. Фил придвинул свой «паккард» к заднему бамперу «кадиллака» и выключил зажигание. Выходя из машины, он положил в карман ключ. Постоял, моргая от солнечного света, – маленький человечек с озабоченным видом, с клоунскими складками вокруг большого рта, с обезьяньим лбом, одетый в нелепые, совершенно неуместные здесь темно-бордовые шорты с белыми лампасами по бокам. Две его спутницы голубыми пятнами маячили вдали, в пыльном мареве. Поддернув бордовые шорты. Фил пошел вперед. Он привык заранее осматривать место, где предстоит выступать. Здесь публика собралась самая разношерстная. Фил Деккер понадеялся, что ему никогда не придется выступать перед таким пестрым сбродом. Несколько круглых, маленьких мексиканцев-бизнесменов с блестящими глазками. Куча пайсано. Коротышка американец, похожий на бывшего боксера-профессионала. Еще один американец, похожий на банкира, – а глаза грустные-грустные. Крупная телка в желтом платье, готовом лопнуть на груди. Несколько парней деревенского вида. Большая семья туристов с выводком сопливых ребятишек. Все они высыпали на дорогу. Внизу, во главе очереди, Фил заметил парочку грустных гомиков; у одного был разбит нос. Причем недавно. Интересно, что здесь происходит и почему была драка?

Паром, кажется, застрял, во всяком случае, почему-то не мог причалить к берегу. С кормы бросили длинные толстые доски и закрепили их.

Фил стоял на дороге и смотрел на паром. Внезапно сзади послышался громкий, пугающий рев. Он быстро обернулся через плечо и тут же кубарем скатился на обочину. Переднее левое крыло большого черного седана просвистело в волоске от него; клаксон нахально надрывался.

Фил растянулся в пыли. Он ударился голым костлявым коленом об острый камень. Он встал, ругаясь себе под нос. Осмотрел колено и направился туда, где остановился черный седан. Их было два – одинаковых черных седана.

Фил направился к водителю головной машины. Он не успел сообразить, что тот мексиканец, к тому же в форме. Поставив ногу на подножку, Фил громко завопил:

– Убить меня захотел, а? Ты что, чокнутый?

Водитель даже не повернул голову. Хлопнула дверца. С другой стороны из машины вышли двое и не спеша, вразвалочку подошли к нему. Фил обратился к ним:

– Передайте вашему чокнутому шоферу, что я этого так не оставлю... – У него сел голос. До него наконец дошло. Оба пассажира – мексиканцы, у обоих широкие лица, широкие плечи, досадливое выражение на лицах, а на бедрах – пистолеты. – Я только хотел обратить ваше внимание, – Фил понизил голос, – мне показалось, что камешек из-под колес отскочил...

Огромная рука толкнула Фила в грудь. Он резко отлетел назад и приземлился на задницу футах в шести. Его не только унизили. Было еще и чертовски больно! Ему показалось, толчок был настолько силен, что у него что-то сломалось. Здоровяки повернулись к нему спиной. Из второй машины вышли другие – такие же громилы. На него они и не взглянули. Громилы переговаривались между собой. На заднем сиденье головного седана восседал жирный здоровяк: широкополая белая шляпа сдвинута вперед; глаза сонные и мутные; огромное брюхо растеклось по бедрам.

Подбежали Рики и Ники, подхватили его с двух сторон, помогли подняться.

– Милый, он сделал тебе больно?

– Да уж, не поцеловал. Да что, черт побери, здесь происходит?

Громилы повернулись и изумленно уставились на странное трио: невзрачный, уродливый маленький человечек и две шикарные высокие блондинки. Вид у громил был озадаченный. Фил уже соображал, как бы получше обыграть эту сценку. Препотешный получится номер. У таких горилл извращенное чувство юмора.

Он почувствовал нежность к своим бедным избитым ягодицам и выгнул шею.

– Девочки, отпустите меня. Такие парни не шутят. Вы только посмотрите! Все мексиканцы столпились вокруг хамоватого здоровяка на заднем сиденье. Интересно, кто он такой? Местный Гари Купер?

Сходни закрепили, и первая машина из двух, стоящих на пароме, начала потихоньку спускаться на берег.

Фил с опозданием заметил, что все охранники вооружены. Увидел, что у черных седанов правительственные номера. В его сознании забрезжил свет. Он помрачнел.

– Девочки, – произнес он, – этот парень – политик. Помните того, что приходил к нам в клуб? Вот именно. Он здесь – царь и бог.

Глава 6

Когда Билл Дэнтон, долговязый техасец, заметил, как под дороге с ревом несутся два черных седана, и увидел, как отшвырнуло на обочину смешного человечка в бордовых шортах, у него екнуло сердце.

Человечек попытался возмутиться; его грубо оттолкнули; две шикарные близняшки-блондинки бросились поднимать его из пыли. Билл переместился поближе к седанам, незаметно заглянул в головную машину. Кто же сидит там на заднем сиденье? И понял, что дурные предчувствия оправдываются. Этот сонный на вид толстяк не намерен терпеливо дожидаться своей очереди, как не может он летать, подобно огромному слепню.

Билл отпрянул назад. Он отреагировал как любой мексиканец, который сталкивается с могущественным и неразборчивым в средствах согражданином, – то есть обратил все свое внимание на сигарету, которую курил.

Джон Герролд спрыгнул на дорогу и, обойдя пикап, подошел к кабине. Глаза его дико горели.

– В чем дело? Почему они не стали в конец очереди? Что им надо на берегу?

За очкариком маячила его светловолосая жена. Она тоже взволнованно смотрела на Билла. Тот пояснил:

– Герролд, сдается мне, они поплывут через реку этим рейсом. Вряд ли кто-либо из присутствующих сумеет им помешать.

– Кто дал ему право? Кто он такой?

– Он возглавляет новую политическую партию в северных провинциях. Его зовут Атагуальпа. Разумеется, это не настоящее имя. Так звали последнего царя инков. Он заявляет, что в его жилах течет кровь инков, хотя я что-то не слышал, чтобы инки жили в Мексике. Его партия исповедует строгие расовые идеи. Он – почти чистокровный индеец и, как все индейцы, безжалостен.

– Вы хотите сказать, что этим рейсом мы не доставим мою мать к врачу?

– Я наблюдал за рекой. Вода постепенно прекращает спадать. Может быть, паром вернется обратно уже минут через пятнадцать.

Джон Герролд повернулся на каблуках и побрел к группе мужчин. Билл резко окликнул его.

Джону Герролду пришлось отступить, чтобы пропустить «фордик», съехавший с парома. Машина поползла в гору. Пассажиры «фордика» улыбались, махали руками и кричали.

Джон Герролд попытался приблизиться к первому седану в обход охранников. Его схватили и отшвырнули назад. Восстановив равновесие, он бросился на них, слепо размахивая кулаками.

Билл понимал, что сейчас будет, но не в силах был ничего предотвратить. Один из охранников замахнулся револьвером. Билл услышал хруст, когда металл ударил по кости. Мгновение Джон Герролд стоял неподвижно, полуотвернувшись, а потом рухнул лицом вниз. Очки отлетели в пыль. Одно стекло вылетело.

Его молодая жена подбежала к нему и встала на колени. Охранники отошли, словно немного смутившись. Она мягко перекатила Джона Герролда на спину. Билл видел, что Атагуальпа даже голову не повернул в их сторону.

Бросив взгляд на Билла, девушка вскрикнула:

– Неужели вы ничего не можете сделать?

Билл спиной почувствовал: все зеваки постарались отойти как можно дальше. Значит, он остался один. Существует большая вероятность того, что Атагуальпа продолжит набирать вес в правительстве; в его лице семейство Дэнтон получит серьезного и страшного врага. Их окружат частоколом невразумительных и противоречащих друг другу правил и предписаний. Будут всячески вставлять им палки в колеса. Если Атагуальпа дорвется до власти, он может из-за какой-нибудь технической оплошности лишить отца Билла гражданства, конфисковать поместья Дэнтонов и за бесценок забрать их себе.

Здравый смысл приказывал ему: уйди в тень, затаись и помалкивай. Билл не строил иллюзий относительно мексиканских политиков. Они с отцом прекрасно понимали, что живут под дамокловым мечом. Стоит смениться режиму, и отношение к выходцам из Северной Америки также претерпит изменения, в результате чего их жизнь станет невыносимой.

Но девушка смотрела на него такими ясными глазами, в них читалась беспомощность и мольба. Отец не однажды говорил:

«Сынок, если приходится поступать по совести, не старайся подсчитать, выгодно тебе это или нет».

Билл шагнул вперед; он скорее почувствовал, чем услышал, как Пепе позади него тихо сказал:

– No, hombre! No.[2]

Охранники Атагуальпы наблюдали за Биллом с некоторым изумлением – ни дать ни взять свора свирепых собак глазеет на незнакомую машину, которая едет по деревенской улице. Они слегка подались к нему.

Билл остановился и, слегка повысив голос, спросил:

– Несет ли Атагуальпа ответственность за эту дурацкую выходку?

Трое охранников шагнули к нему, сблизились. Билл застыл на месте. Уголком глаза он заметил вспышку и успел отклонить голову. Щеку ему обожгло струёй раскаленного воздуха. Отдача была так сильна, что стрелок потерял равновесие; пока он, пошатываясь, выпрямлялся, Билл ударил его снизу вверх кулаком. Удар пришелся охраннику за ухом, и тот рухнул в пыль.

Другой охранник, стоявший ближе, что-то злобно проворчал; солнце сверкнуло на обнаженном стволе его револьвера. Дальнейшее происходило, словно в замедленной съемке или как будто действие переместилось под воду. Просто невероятно! Неужели этим громилам настолько наплевать на закон, что они его застрелят, убьют прямо здесь, средь бела дня? Билл понимал, как подадут потом эту историю в газетах: какой-то фанатик угрожал жизни Атагуальпы, но его храбрые телохранители предотвратили покушение.

Он пошел на охранника, низко наклонив голову, и снизу вверх ударил по стволу, чувствуя, как его окатила вторая волна сжатого воздуха, – попади выстрел в него, пуля превратила бы его лицо в кровавое месиво. Воздух взорвался где-то у него за головой; у него чуть не лопнула барабанная перепонка, а после наступила звенящая, ледяная тишина.

Билл встал на цыпочки, ощущая, что еще один револьвер упирается ему в поясницу; ему хотелось закричать: знай он, как осмелела охрана Атагуальпы, он бы ни за что, никогда не потревожил их!

Вдруг низкий голос, булькающий, как у жабы, что-то скомандовал охранникам. Те схватили Билла за руки и, подтащив к машине, швырнули так сильно, что голова его откинулась назад, когда он грудью ударился о дверцу. Они чуть-чуть отодвинули его, чтобы он мог просунуть внутрь голову. Атагуальпа сидел точно посередине заднего сиденья. Живот выпирал из белого хлопчатобумажного костюма – такие носят сельскохозяйственные рабочие. Из-под полей белоснежного сомбреро на него смотрели глазки, утопающие в складках жира. В них ничего не отражалось – ни гнева, ни удивления, ни любопытства. Просто глаза. Орган зрения. Как у любого существа в джунглях. Кисти рук и запястья, густо поросшие волосами, покоились на коленях-колодах. По сравнению с огромным животом, как мешок развалившимся на бедрах, руки казались детскими. Рядом с ним на сиденье лежало аккуратно сложенное пестрое серапе.

– Ты знаешь Атагуальпу и все же осмелился говорить в таком тоне? – пророкотал голос.

Билл начал понимать, почему этот неграмотный индеец приобрел такое влияние. Он ощутил животную, природную силу его личности.

– Я говорил в таком тоне, потому что не считаю Атагуальпу глупцом. – Билл изъяснялся не на простонародной скороговорке, он говорил на твердом, точном испанском языке, какой употребляют в городах.

Охранник, стоящий от него слева, жестоко выкрутил ему кисть и завернул за спину. Билл с трудом сдержал рвущийся из горла стон и крепко стиснул зубы. Выказывать слабость сейчас смерти подобно.

– Моя охрана вела себя не глупо. Они отразили нападение глупого молодого туриста.

– Он на вас не нападал. В кузове пикапа лежит мать этого молодого глупца. Она без сознания. Он отчаянно стремится доставить ее к врачу – на тот берег, в Сан-Фернандо. Увидел, что вы узурпировали его законное место на пароме. Больная женщина и ее сын – богатые и знатные граждане Эстадос-Унидос.

– Проклятые империалисты! Туристов я не жалую. Туристы обесценивают нашу валюту. Мой народ страдает.

– Атагуальпа, политика здесь ни при чем. Дело в обыкновенном милосердии. Но раз уж речь зашла о политике, я должен спросить, хочет ли Атагуальпа, чтобы его знали как человека, который позволил престарелой сеньоре умереть, потому что он вытолкал ее из очереди? Или чтобы о нем заговорили как о человеке, по чьей вине нашему президенту будет направлена официальная нота протеста? По-моему, сеньор, вы еще не настолько сильны, чтобы привлекать к своей особе такое внимание.

Несколько мгновений Атагуальпа не сводил с него тяжелого взгляда. Потом отрывисто приказал что-то одному из охранников. Тот затрусил прочь, заглянул в кузов пикапа, прибежал обратно и сказал:

– Это правда.

– Кто вы такой? – негромко спросил Атагуальпа.

Этого вопроса Билл и страшился.

– Я младший сеньор Дэнтон из Манте.

Впервые в глазах Атагуальпы блеснуло какое-то выражение.

– Неужели? Ранчо Дэнтон богатое место. Вы плохо одеты. Но я вижу, что вы сохранили надменность гринго.

– Она натолкнулась на надменность ваших телохранителей, которые охотно убили бы меня без предупреждения.

Последовал еще один быстрый приказ. Телохранители отпустили Билла. Он осторожно ощупал левое запястье. Больно, но, очевидно, растяжения нет.

Атагуальпа, кряхтя, нагнулся и стал рыться в сумке, стоящей у него в ногах. Когда он разогнулся, в руке у него был дешевый пластмассовый механический карандаш. Такие на фабриках Соединенных Штатов выпускают десятками тысяч. Величественным жестом он подал Биллу карандаш через окно. Билл машинально взял его. Это еще что такое? Он посмотрел на подарок. На карандаше было выгравировано: «Друг Атагуальпы». Его душил смех. Ему так хотелось расхохотаться, что он готов был свалиться в пыль, держась за бока и хватая ртом воздух. Он понял, что лицо его побагровело.

– Не говорите потом, сеньор Дэнтон, будто Атагуальпа неблагодарный человек. Берегите этот карандаш, храните его в надежном месте. Атагуальпа никогда не забывает оказанной услуги.

Биллу удалось поклониться, должным образом поблагодарить Атагуальпу и выразить ему свою признательность.

Атагуальпа принялся быстро распоряжаться. Охранник, пустивший в ход оружие, развернулся и попытался удрать. Остальные схватили его. Все произошло быстро, жестоко и безжалостно. Билл отвел глаза от происходящего и заметил, что юная миссис Герролд сделала то же самое. Пепе наблюдал за всем с благоговейным ужасом. Когда глухие, чмокающие удары прекратились, пистолет и кобуру бросили во вторую машину. Карманы бесчувственного охранника обыскали, нашли несколько песо и отобрали. Его отволокли по диагонали через дорогу, по серой, засохшей грязи, и выкинули с глаз долой за придорожные кусты.

– Моим ребятам не терпится услужить, – проквакал Атагуальпа, обращаясь к Биллу. – Кто будет сопровождать больную сеньору?

– Ее сын, разумеется, и невестка – та девушка со светлыми волосами.

Джон Герролд пришел в себя. Пошатываясь, он поднялся на ноги, вытирая тонкую струйку крови, текшую из-за уха на воротник рубашки. Когда жена подошла к нему, Джон оперся на нее всем своим весом; глаза его были затуманены.

Как только охранники стали вытаскивать носилки из пикапа, Джон Герролд хрипло запротестовал. Билл схватил его за руку и, понизив голос, сказал:

– Все в порядке. Вы и ваша жена поедете с ней. Он позаботится о том, чтобы вы попали к врачу. Только держите рот на замке.

Лежащую без сознания женщину очень бережно и осторожно уложили на заднее сиденье второй машины. Охранники, которым не хватило места, пересели в головную машину. Молодоженов вежливо препроводили во вторую машину.

Атагуальпа высунулся из окна:

– Сеньор Дэнтон, доктору намекнут, что ему очень не повезет, если он не сумеет привести сеньору в чувство.

– Сердечно вам признателен.

– Это я вам признателен, сеньор.

Большие машины по сходням вползли на паром. Команда поразительно расторопно убрала сходни. Когда паром пересекал речушку, рабочие так энергично тянули канат, что тяжелая посудина ощутимо кренилась набок.

Билл не отрываясь смотрел на паром. Вот он причалил. На сей раз остановился дальше от берега, чем в прошлый рейс. На солнце засверкали лопаты. Рабочие копали с маниакальным усердием. Черные седаны походили на блестящих жуков.

– Парень, не зря говорят, что дуракам везет, – раздался голос позади.

Билл повернулся и сверху вниз посмотрел на грубое лицо коротышки Бенсона. Видимо, произошедшее задело его за живое.

– Да уж, – откликнулся Билл: – Я не знал, что в меня будут стрелять. Думал, худшее, что мне грозит, – хорошая взбучка.

– Что он такое тебе дал?

– Вот что. – Билл показал ему карандаш.

– Разрази меня гром! Двухгрошовый карандашик. Друг Атагуальпы, ничего себе! Горилла черномазая. Братишка, кажется, ты неплохо знаешь эту страну. Уж кому и знать, как не тебе: мексикашки сначала стреляют, потом думают, а стрелять они начинают сразу, как вырастают настолько большими, чтобы носить пушки.

Билл посмотрел на коротышку и отвел глаза в сторону. Бесполезно пытаться достучаться до его ограниченного сознания, даже стараться объяснить, что нет на свете более порядочных и вежливых людей, чем мексиканцы. Причем порядочность и тактичность у них врожденные. Правда, Мексика – страна бедняков и великих лишений. Но из этой бедности произрастают люди, исполненные подлинного величия... впрочем, попадаются и настоящие язвы общества, вроде индейца, который называет себя Атагуальпа. Они исповедуют политику ненависти, слепого национализма и расизма.

Люди, подобные Атагуальпе, в изобилии встречаются в кварталах городской бедноты в долине Рио-Гранде. Политики вроде Атагуальпы чаще всего пользуются поддержкой в северных провинциях. Там особенно разителен контраст между Мексикой и богатым северным соседом: граница слишком близка.

Нет, такого, как Бенсон, бесполезно провести по главной улице мантуанской деревни в тот час, когда голубеют тени, – он все равно не увидит ничего, кроме грязи и отбросов. Хижины маленькие, с глинобитными полами. Руки женщин бесконечно шлепают тесто, делают лепешки-тортильяс, а в сумерках в хижинах всегда царят любовь, согласие и лад.

Подобные Бенсону считают Мексику лишенной возраста, статичной, вечно сидящей на корточках и предающейся мечтам о завтрашнем дне – macana. Но Билл знал, какой рывок, по-настоящему мощный рывок, совершила страна в последнее десятилетие. Образование, освоение заброшенных земель, индустриализация. Правда, многие силы тянут страну назад. Коммунисты сеют раздор, словно мухи над отбросами. Да и надменные туристы не способствуют росту любви к могущественному северному соседу. Но если великие умы нации сумеют преодолеть трудности и в оставшийся отведенный им срок успеют достичь результата, тогда Мексика, пробуждающийся великан, сможет занять достойное место в ряду демократических держав.

Билл вздрогнул: наступила реакция. В ушах у него все еще слышалось ноющее жужжание пули. Она прошла на волосок от его головы. Гордиться тут нечем: по существу, его поступок иначе как глупостью не назовешь. Он поставил под удар все, что создавал отец в течение двадцати лет. Но ему невероятно повезло – он вышел сухим из воды, да еще стал «другом» Атагуальпы. Что-то в серьезных глазах той девушки...

Он чувствовал себя так, будто вследствие этого происшествия пробудился от спячки. В голове у него словно что-то щелкнуло, сложилось по-новому. Интересно, сумеет ли он теперь сохранить прежнюю умиротворенность, так же ли будет довольствоваться работой и планированием дел на ранчо?

Бенсон отошел прочь. К Биллу придвинулся Пепе:

– Знаешь, amigo, кажется, я не доживу до старости. У меня чуть сердце не разорвалось.

– Вдобавок к той сердечной ране, которую нанесла тебе одна дама.

– Билл, мне кажется, не стоит рассказывать об этом твоему отцу.

– Я расскажу. О таких вещах он должен знать.

– Ай! Ничего себе поездочка за запчастями! Надо успокоиться, за теми высокими близняшками-блондинками понаблюдать. Ну и фигурки! Просто великолепные! Как это возможно, чтобы они принадлежали тому коротышке с помятым лицом?

– Может, он очень богат. Или разбивать пару не разрешается.

– Когда они начали стрелять, блондинки заволновались, хотя и не слишком, – просто стояли и глазели издалека. А маленький человечек с помятым лицом исчез за деревом; по-моему, очень умно поступил.

– А ты?

– Оказалось, что на полу в кузове пикапа валяется гаечный ключ. Он сам запрыгнул ко мне в руку. Поверь, я его не поднимал! Не знаю, зачем я держал его. Если бы они тебя убили, это помешало бы мне быстро убежать. Двое голубых красавчиков на маленькой машинке быстро уехали и до сих пор не возвращаются. Девица в желтом платье пряталась за машинами. Хитроглазый коротышка бросился в канаву, заслышав выстрел. Все проявили мудрость, кроме тебя, Билл.

– А зато теперь я стал другом Атагуальпы. Пойдем взглянем на избитого охранника: может, ему нужна помощь.

Они подошли к охраннику. Несколько детишек держались на почтительном расстоянии и серьезно рассматривали человека без сознания. Его лицо превратилось в кровавое месиво. Они схватили его под руки и оттащили в тень. Он застонал и поднес руки к глазам.

– Как самочувствие? – спросил Пепе.

Избитый грязно выругался.

– Очевидно, – констатировал Пепе, – мозги у него не задеты. Образ мыслей остался прежним.

Раненый яростно пожелал Пепе и Биллу катиться к такой-то матери. Пепе передернул плечами. Они оставили его там, в тени, а дети все глазели на него.

Двое юношей на «эм-джи» вернулись. Они держались холодно и высокомерно, словно достигли некоего нового душевного состояния, которое позволяло им совершенно безразлично относиться к окружающим. На лице блондина багровел кровоподтек. Очевидно, нос сломан. Скоро под глазами выступят два огромных синяка.

Билл посмотрел на другой берег. С парома бросили сходни, и вторая машина осторожно сползла на землю, въехала на шоссе и помчалась за головной машиной в Сан-Фернандо, поднимая клубы пыли.

– Наконец, – сказал Пепе, – у меня появилась надежда, что мы, возможно, и пересечем этот могучий, яростный поток. А когда состаримся, доедем до Хьюстона. К тому времени, как я вернусь, моя любимая выскочит замуж за моего соперника и успеет родить ему семерых детей.

К Биллу и Пепе подошли две блондинки в синих джинсовых сценических костюмах и красных туфлях.

– Вы говорите по-английски? Можете объяснить нам, что здесь произошло? – спросила одна.

– Небольшой политический спор, – объяснил Билл.

– Интересно, кто-нибудь собирается помочь тому человеку за деревьями или его так и оставят здесь истекать кровью? – возмущенно поинтересовалась другая.

– Пусть истекает, – заявил маленький человечек с помятым лицом. – Друг, что я слышу? Настоящий техасский говор! Позвольте представиться. Фил Деккер. А это мои партнеры, Рики и Ники. Мы – «Трио Деккер». Выступали в «Клубе де Медианоче». Спорим, вы о нас слышали. Хвалебные рецензии были во всех столичных газетах.

– Мы живем далеко, в захолустье, – как бы извиняясь, пояснил Билл.

– Из-за чего поднялась стрельба? От стрельбы я нервничаю.

– Просто небольшое недоразумение, мистер Деккер. Моя фамилия Дэнтон. Билл Дэнтон. – Он повернулся, чтобы представить Пепе, но тот тактично удалился и теперь стоял у грузовика, одобрительно озирая две пары длинных стройных ножек, выглядывавших из-под синих сценических костюмов.

– Билл, перед нами в очереди двадцать две или двадцать три машины, – сказал Деккер. – Сколько вы уже тут торчите?

– Сдается мне, уровень воды прекращает понижаться. Если течением не смоет те ямы, которые они вырыли, они скоро войдут в обычный режим. Примерно десять минут на каждый рейс.

– То есть стоять нам тут часа четыре? Значит, все в порядке. Слушайте, девочки. Сейчас начало пятого. Мы переправимся на ту сторону около восьми и будем в Харлингене где-то ближе к полуночи.

Одна из блондинок уставилась на противоположный берег. Оттуда доносились слабые крики: «Поберегись!»

– Что там такое? – спросила девушка.

Все посмотрели на тот берег. По доскам неуклюже полз серый грузовик. Потом замер. Мотор взревел, но машина не тронулась с места. На расстоянии грузовик казался детской игрушкой... Вдруг он немного накренился на один борт. Одна доска под ним подломилась. Они услышали треск дерева, плеск воды. Нос грузовика чуть приподнялся – колеса медленно крутились, – а потом вся махина опрокинулась на бок в воду. Вверх взметнулся фонтан грязной, мутной воды. Наступило молчание, а затем все закричали еще громче.

– Вот так так, – негромко произнес Билл. – Застряли как следует. Чертов дурень жал на газ, колеса давили на доски – и вот вам пожалуйста. Двухтонный грузовик свалился на бок и перегородил парому путь. Мистер Деккер, сколько вы насчитали? Советую прибавить к вашим подсчетам четыре-пять часов.

Почти все люди, ждущие переправы, сбежали вниз и столпились на берегу, в ужасе взирая на новую катастрофу. Билл слышал, что Бенсон тихо и яростно ругается. На лицах остальных застыли апатия и покорность. Но еще большие апатия и покорность царили на дальнем берегу, где усталые рабочие стояли и тупо смотрели на лежащую в воде махину.

Глава 7

Линда увидела, как ее мужа ударили пистолетом по голове. Она услышала ужасный хруст. Джон обернулся – в глазах его застыло изумление, – а потом тяжело рухнул на дорогу; в этот миг она забыла, как он сам незадолго перед тем ударил ее по лицу, забыла его истерику.

Она подбежала к нему, перевернула на спину. Эти люди – просто звери! Ей никогда не приходилось сталкиваться с подобным, и все же врожденная первобытная сила не дала ей сломаться, наоборот, она обратилась к ближайшему возможному источнику помощи – высокому и худому мужчине с обветренным лицом, серыми глазами и спокойным, тягучим говором.

Линда с мольбой смотрела на него и чувствовала, как он колеблется. Какое-то время ей казалось, что он отвернется, но тут мужчина щелчком отбросил сигарету, распрямил плечи и зашагал по направлению к вооруженным людям.

Она опустилась на колени рядом с мужем, пошарила в пыли, нашла его очки и положила к себе в сумочку, ни на секунду не сводя взгляда со спины высокого, стройного техасца. Джон Картер Герролд тихо вздохнул, словно ребенок во сне. Линда заметила револьверный ствол и закричала, но Билл Дэнтон еще прежде успел уклониться от пули. Его тяжелая рука взметнулась вверх. Охранник с револьвером рухнул наземь. Все это произошло с пугающей скоростью. Мутные глазки другого охранника налились кровью, раздался еще один выстрел, приглушенный расстоянием и жарой. Она не сразу поняла, задела ли пуля Билла Дэнтона. Ей показалось, что задела; Линда вспомнила, как он колебался, и поняла, что моральная вина лежит на ней. А потом его схватили и бросили на дверцу машины; двое здоровенных охранников швырнули его с такой легкостью, словно он был длинноногой тряпичной куклой.

На время Линда совсем забыла о муже – она видела только то, что происходит с Дэнтоном. Джон Картер Герролд медленно приподнялся. Лицо у него посерело. Потом он с трудом встал на ноги. Увидев, что его мать вытаскивают из пикапа, он попытался протестовать. Без очков лицо его казалось голым и незащищенным, Джон щурил глаза, взгляд его был рассеянным и отсутствующим.

Супругов усадили во второй седан; их машина вслед за первой осторожно въехала по сходням на паром. В салоне, кроме них, сидели шофер и охранник. Как только они въехали на палубу, шофер и охранник вышли, оставив трех пассажиров наедине.

Теперь Линда разглядела, как бледен муж.

– Джон, как ты себя чувствуешь?

Он посмотрел на нее так, словно силился припомнить, кто она такая.

– Нормально. Как это произошло?

– Мистер Дэнтон обо всем договорился. Попросил о помощи у того человека.

– От него больше толку, чем от меня, – с горечью произнес Джон. – От всех больше толку, чем от меня. От Дэнтона, Бенсона, от той девицы Муни.

– Джон, ты сделал все, что мог.

– В пределах моих возможностей.

Его мать лежала между ними. Теперь она показалась Линде незнакомкой. Да и прежде Линда не знала своей свекрови. Плотная, веселая женщина с холодными глазами воспринимала ее как неизбежное зло. Женитьбу сына она не одобряла и была склонна относиться к невестке не как к личности, а скорее как к некоему предмету или явлению, необходимому для благополучия Джона. В двенадцать лет ему подарили красный велосипед, в четырнадцать он получил парусную яхту, в восемнадцать поступил учиться в Дартмут. А теперь вот женился. Джон был картиной, а игрушки, колледж или жена просто играли роль сменных рамок. Линда сильно подозревала, что миссис Герролд было все равно, на ком женится ее сын, – лишь бы невеста оказалась девственницей, была чистоплотной. И словно слышала голос свекрови: «Я искренне надеюсь, что она развлечет Джона».

Но теперь миссис Герролд изменилась. Перестала быть человеческим существом и превратилась всего лишь в организм, судорожно втягивающий воздух.

Линда не испытывала к ней ни ненависти, ни презрения. Ей хватало мудрости просто тянуть лямку. То, что происходит, подумала она, для Джона как отлучение от груди в младенчестве. Должны пройти годы, чтобы из мальчика вырос мужчина. Разумеется, куда достойнее быть женой мужчины, а не становиться кем-то вроде матери для взрослого младенца. Время работает на нее, и их близость также должна работать на нее. До того как он на глазах у всех ударил ее в лавке, она ни на мгновение не сомневалась в своей конечной победе.

Когда Джон ударил ее и потом, когда избили его самого, Линду точно громом поразило. Она всегда считала себя житейски мудрой. Успешно отшивала подвыпивших кавалеров, научилась выживать в жестоком мире моды, где в лицо говорят самые сладкие слова, но стоит отвернуться, и тебе готовы вонзить нож в спину. А если становилось слишком туго, всегда знала, что можно позвать полицию.

Но сцена, произошедшая на берегу, была вне ее жизненного опыта. Здесь полицейского не позовешь. И не на кого опереться, кроме себя самой. Их прежний мир напоминал глянцевый журнал. Поглядите на этих храбрых, очаровательных деток! Какая славная молодая пара! Они живут всего на пятьдесят баксов в неделю... правда, у них есть надежный тыл в лице богатого папочки, который в случае чего всегда поможет.

Теперь в ее сознании забрезжил свет. Глядя на молодого мужа, держащего мать за холодную, безжизненную руку, она поняла, что в их отношениях наступил перелом. Линда никогда не была идеалисткой. Но тем не менее, сочла Джона Картера Герролда достойным себя. Он казался ей порядочным, чувствительным, нежным, смелым молодым человеком с богатым внутренним миром. Как же она его идеализировала! Но теперь Джон предстал перед ней в совершенно новом свете. Как только его матери не станет, он превратится в эгоистичного и мелочного тирана. Наверное, то, что она считала чувствительностью, было просто слабостью.

Паром рассекал реку с достоинством толстой матроны, переходящей улицу на красный свет.

Линда подумала: все-таки должна быть какая-то формула, которую можно применять к людям, какая-то призма, через которую можно разглядеть окружающих. И вдруг вспомнила одну вещь, которая смутно тревожила ее еще в начале их знакомства. У Джона было очень странное чувство юмора. Он подмечал слабые стороны других, ценил иронию, но был совершенно не способен посмеяться над собой! Однажды вечером в Нью-Йорке они выходили из такси; Джон поторопился захлопнуть дверцу, и ему намертво прищемило брючный карман. Машина тут же отъехала, карман оторвался; на брюках образовалась огромная треугольная дыра, через которую была видна нога. Линда тогда непроизвольно расхохоталась, но натолкнулась на его каменный взгляд. Разумеется, причиной его дурного настроения был не испорченный костюм – он мог себе позволить купить дюжину таких. Всю дорогу до отеля, где Джон мог переодеться, он непрестанно жаловался, и его жалобы странно походили на хныканье. Тогда она простила его, справедливо полагая, что человек, который только учится стоять на собственных ногах, немного переоценивает значение личного достоинства.

Теперь Линда снова столкнулась с той же проблемой. Ей необходимо спокойно спросить себя: может ли она быть счастлива с человеком, который не умеет смеяться над собой? По крайней мере, лучше ломать голову над этим вопросом, чем гадать, стоит ли жить с человеком, который способен из страха и раздражения ударить ее. Линда вспомнила, как они ушли ото всех, уединились в роще, внизу, на берегу реки. Все это происходило словно в другой жизни. Должно быть, какая-то другая девушка повела в рощу своего молодого мужа и там соблазнила его – какая дурочка! Ей казалось тогда, что счастливое супружество покоится на сексе. И эта дурочка ревела и обнимала капризного мальчишку, который не способен любить ее... который вообще не способен никого любить из-за своей духовной пустоты.

Все девочки на свете надеются на чудо и ждут, что за ними прискачет рыцарь на белом коне. Рыцарь выезжает из сказочного замка, нарисованного на старинной гравюре, и на копье у него развевается шарф его дамы. Линда поверила в чудо настолько, что выбрала в мужья словоохотливого, ранимого, эгоцентричного молодого человека, находящегося всецело под влиянием матери, и одела его в сверкающие серебряные доспехи благородного странствующего рыцаря.

Сегодня она потянулась к мужу, но оказалось, что сказочный Мерлин уже произнес свое заклятие и рыцарь исчез навсегда... Боже! Как же это раньше не пришло ей в голову?! Она сможет жить с ним, только если заменит ему мать... а потом он, словно на картине Дали, станет пить молоко из ее груди. Позволь ему властвовать над тобой, и он станет властвовать, научится этому и будет командовать тобой со всею жестокостью неуверенного в себе человека. И при этом еще будет жаловаться на нее знакомым, и в их доме воцарится мрачная тирания.

Итак, Линда прозрела. Ее догадка верна. Осознав, какую ошибку она совершила, Линда пришла в ужас. Поняла, что сегодня стала взрослой, а вот Джон Картер Герролд не повзрослеет никогда. Почему-то ей вспомнились виденные где-то фотографии: в каком-то дикарском племени младенцев намеренно уродовали, стягивая им черепа железными обручами. Вырастая, они должны были внушать врагам страх. Миссис Герролд воспользовалась бегством мужа и так согнула, вывернула душу Джона, что, хотя тело его и стало телом мужчины, внутри он навсегда остался ребенком – развитым и начитанным, но ребенком. Дети никогда не смеются над собой.

Они добрались до противоположного берега. Рабочие ожесточенно копали дно; паром медленно подходил ближе, к тому месту, откуда можно будет сбросить сходни и закрепить их. Машины съехали на берег и понеслись вверх по петляющей дороге к шоссе, ведущему в Сан-Фернандо.

– Кажется, она успокоилась, – произнес Джон. – Господи, какие у нее были руки! Я никогда этого не забуду.

– Она поправится.

– Да что ты в этом понимаешь? – заорал, почти завизжал Джон. Тут он представился Линде ребенком, который, споткнувшись о стул, лягает его со всей силы, кричит на него. Только вместо стула подвернулась она.

– Не вымещай на мне свою злость, – негромко сказала Линда.

– По-моему, тебе нравится все, что происходит. По-моему, ты надеешься, что она умрет.

– Даже отвечать не буду.

Он посмотрел на нее, и его глаза, не защищенные очками, наполнились слезами.

– Я... сам не знаю, что несу.

Они остановились на центральной площади. Охранник улыбнулся, сказал что-то по-испански и сделал жест, призывающий их оставаться на месте. Затем вошел в здание и вскоре вернулся с врачом. Доктор оказался маленьким смуглым человечком с худощавым лицом и впалыми щеками.

– Пожалуйста, вы выходить, я входить, – проговорил он.

Линда вышла из машины и через окошко наблюдала за доктором, суетящимся вокруг миссис Герролд. Он положил пальцы ей на запястье и сосчитал пульс, шевеля губами. Свободной рукой приподнял ей веко, потом приложил тыльную сторону ладони к ее лбу.

Когда доктор вылез, он улыбался так весело, что Линда тотчас поняла: болезнь опасности не представляет.

Улыбаясь, доктор сказал:

– Очень плохо. Серьезный болезнь.

– Здесь есть больница? – спросил Джон дрожащим голосом.

Маленький доктор сделал неопределенный жест в сторону ближайшего здания:

– Есть больница. Мой больница.

– Что с ней? – поинтересовался Джон.

Доктор снова жизнерадостно улыбнулся:

– Не знаю английски. Это вот тут. – Он постучал себя по лбу. – Очень плохо.

Охранник что-то отрывисто спросил у доктора по-испански. Тот закивал, улыбаясь. Линда начала понимать: он просто нервничает, потому что сильно напуган. Ему вовсе не весело.

Охранник и водитель поднялись наверх и вскоре вернулись, неся полотняные носилки. На материи засохло огромное красновато-коричневое пятно. Линде показалось, что ее сейчас вывернет наизнанку, – это была засохшая кровь.

Носилки опустили на брусчатку. Доктор, не переставая улыбаться, отдавал приказы. Охранник с водителем осторожно вытащили больную из машины и уложили на испачканные кровью носилки.

Джон сказал:

– Линда, так не годится. Должно быть, в этом городишке есть телефон. Я позвоню в Браунсвилл. Пусть пришлют врача и машину «Скорой помощи». Почему он все время улыбается, как будто все это – веселая шутка?

– Мне попробовать позвонить?

– Ты оставайся с ней, а я поищу телефон. Как это будет по-испански? Телефоно?

– Да, кажется, телефоно. Там где-то не в том месте ударение.

Он пошел было прочь. Но один из охранников взял его под руку и подвел к головной машине, где на заднем сиденье развалился толстяк, похожий на жабу. Линда пошла наверх вслед за людьми, несшими носилки, по каменной лестнице, на второй этаж, в кабинет врача. К ее удивлению, в кабинете все сверкало, оборудование было современное и дорогое. Через открытую дверь видна была маленькая палата, в которой стояло четыре кровати. На одной лежал ребенок; очевидно, он спал. Доктор велел охранникам поставить носилки возле одной из кроватей. Хорошенькая светлокожая медсестра поспешила на помощь. Опустила стенку кровати, и миссис Герролд на глазах у Линды переложили с носилок.

Потом охранник с водителем опустили носилки, улыбнулись Линде, еще о чем-то переговорили с доктором и ушли. Сестра позвала врача. Тот склонился над кроватью. Потом, так же улыбаясь, подошел к Линде.

– Извините, – сказал он. – Сеньора умерла.

Из-за дурацкой улыбки его слова показались непристойностью. Линда, отстранив доктора рукой, бросилась в палату и склонилась над постелью. Медсестра печально смотрела на нее красивыми большими глазами. Линда опустила взгляд на мучнисто-серое лицо покойницы. Сомнений не было.

К ней подошел врач со стаканом в руке.

– Прошу вас выпить, – улыбаясь, предложил он.

Она автоматически выпила. В воду добавили какое-то снадобье, придавшее ей слегка горький привкус. Доктор забрал пустой стакан.

– Труп едет в Эстадос-Унидос, да? – спросил он.

– Да.

– Сильно жарко. Лед лучше. Есть одна человек в Сан-Фернандо, она может все уладить и везти труп в Матаморос. Да?

– Это решит мой муж.

– Да.

Линда услышала знакомые шаги. Джон поднимался по каменным ступеням. Она пошла к выходу и встретила его на пороге кабинета. Он хотел пройти мимо нее и спросил:

– Где она?

Линда схватила его за запястья:

– Прошу тебя, милый. Она... умерла, буквально минуту назад.

Он смотрел на нее невидящим взглядом.

– А? Что? – Потом выдернул у нее руки и подошел к матери.

Опершись на край кровати, опустился на пол на колени, зарылся лицом в простыни, обнял тело матери и громко, в голос зарыдал. Линда пошатнулась; целое ужасное мгновение ей казалось, будто покойница тихонько посмеивается и от этого ее тело сотрясается. Доктор стоял рядом, по-прежнему улыбаясь. Всхлипы Джона стали напоминать смех. Голова у Линды закружилась, стены вокруг закачались. На нее наваливалась темнота. Медсестра первой заметила ее состояние. Она быстро подошла к Линде, взяла ее за руку, вывела в приемную и силой усадила на стул. Линда опустила голову. Темнота немного отодвинулась от нее, отступила; до слуха донесся странный певучий звук. Она выпрямилась и слушала, как рыдает Джон. Он совершенно измучен. Он не сможет принять никаких решений.

Она встала и нерешительно направилась к нему.

– Джон...

– Оставь... меня в покое!

– Доктор говорит, здесь есть человек, который может доставить тело в Матаморос. Возьми свои и ее документы, тогда ты сможешь перевезти ее через границу и устроить так, чтобы ее отправили в Рочестер. Ты можешь это сделать? Ты меня слушаешь?

– Я... поеду с ней.

– А наша машина? Лучше я вернусь и пригоню ее. Где мы с тобой встретимся?

– Не знаю.

– Сообщи в полицию Браунсвилла, где ты остановишься. Я с ними свяжусь. Ладно?

– Да, – сказал он глухо, не поднимая головы.

– Ты отдал ключи от машины той девушке?

– Да.

– Дай мне денег.

Он вытащил из брюк бумажник и, не глядя, протянул ей. Она взяла бумажник, вынула несколько купюр по двадцать песо и пятьдесят американских долларов. Потом положила бумажник на край кровати, рядом с его рукой. Наклонилась и вгляделась. Зачем, ради всего святого, он так судорожно сжимает в кулаке грошовый желтый механический карандаш? Прежде она не видела в его карманах такого карандаша.

– В Браунсвилле владелец любого похоронного бюро доставит тело в Рочестер.

– Пожалуйста, прекрати со мной разговаривать.

– Может, из Матамороса ты сумеешь дозвониться до гробовщика? Он переедет реку и заберет тело.

– Я не ребенок. Сумею сделать все, что надо.

– А может, тебе стоит вернуться вместе со мной? Пусть знакомый доктора сделает все, что надо.

– Она умерла. Больше тебе не нужно ревновать меня к ней.

Линда круто повернулась на каблуках. Спустилась по каменным ступеням и вышла на узкую улочку. Здесь было заметно прохладнее: здания с западной стороны площади отбрасывали тени, доходящие до фундамента зданий на противоположной стороне. Черный седан уехал. Из закусочной на углу доносились негромкие звуки гитары; носовой тенор пел «Марию Бониту». Посреди улицы трусил щенок. Чумазый мальчишка вынырнул из ниоткуда и затянул:

– Un centavo, senorita, un centavo, por favor.[3]

Она повернула к реке. Мальчишка шел за ней по пятам.

Линда чувствовала свою отгороженность от всего мира, словно ее заключили в какую-то оболочку, сквозь которую все видимые образы и звуки проникали как сквозь туман. Она догадалась, что это – действие того снадобья, которое подсунул ей доктор. Как приятно гулять и быть одной! У розового домика стояли двое молодых людей. Они проводили ее взглядами. Когда она отошла от них примерно на десять шагов, до нее донесся негромкий свист – честь, которой все мужчины-мексиканцы удостаивают любую блондинку.

Даже вопрос о ее замужестве больше не мучил ее. Какая разница, будет ли она жить с Джоном дальше? Ее провели. Она отдала свое тело белому рыцарю, которого нет и никогда не было. Отдалась ему сама, жадно и нетерпеливо.

Улица закончилась; дальше опаленная солнцем дорога пошла под уклон. Канючащий мальчишка прекратил преследовать ее. Линда прошла мимо бензоколонки, мимо продавца газировки. Хоть бы никогда не приближаться к реке, а просто идти и идти в сгущающихся сумерках. Навстречу ей попадались женщины, держащие на головах огромные тюки белья – они выстирали его в мутной воде реки, высушили и отбелили на солнце.

Дорога кругами спускалась вниз. Повернув к реке, Линда увидела лежащий на боку грузовик, беспомощный, словно лошадь, которая поскользнулась на льду. В воде на корточках сидели люди; они ругались, пытаясь вытащить машину с помощью домкрата и клиньев. Казалось, в их действиях нет никакой организации: никто не руководил спасением грузовика. На этом берегу парома дожидалось всего четыре машины. Поглядев через реку, Линда увидела, что дорога вдали полностью затуманена сумерками, – солнце село уже так низко, что скрылось за гребнем холма; скоро и этот берег тоже накроет тьма. Однако видно, что «эм-джи» и пикап все так же возглавляют вереницу машин, – должно быть, грузовик свалился в реку вскоре после того, как два черных седана съехали с парома на берег.

Она долго стояла, безмятежно наблюдая за ними. Нет нужды спешить с принятием решения – каким бы оно ни было. Успокоительное лекарство еще действовало, словно ватой окутывая закоулки ее сознания; чувствуя, как эффект его ослабевает, как проясняется голова, Линда почти жалела об этом.

К ней, ухмыляясь, подошел угловатый лодочник. Он размахивал руками, жестами показывая то на нее, то на тот берег, то на свою плоскодонку. Наконец, отставив три пальца, проговорил:

– Solamente tres pesos, senorita.[4]

Какое-то время Линда тупо смотрела на него, затем кивнула и побрела вниз, к реке. Лодочник держал плоскодонку, пока она в нее залезала. Линда послушно села посередине, куда он ей показал, и натянула юбку на колени. Он сел на корме и заработал веслом, разворачивая тупой нос лодки против течения. Плоскодонка пересекала реку под углом. Линда почему-то вспомнила о щенке, который трусил посреди мостовой в Сан-Фернандо.

Билл Дэнтон отошел от своих приятелей и неспешно спустился к воде, чтобы помочь ей вылезти на берег. Ожидая, когда они подплывут, он засунул большие пальцы рук за пояс рабочих брюк цвета хаки. Потом подтянул нос лодки к берегу, подал Линде руку и помог ей выйти. Повернувшись, она расплатилась с лодочником. Тот покачал головой и ухмыльнулся.

– Что случилось? – спросил Билл Дэнтон.

– Она... умерла. Сразу, как мы подняли ее наверх, в больницу, и переложили на кровать, она... – И, сама не зная почему, вдруг уткнулась ему в плечо и горько расплакалась. Линда оплакивала не смерть свекрови, не эту потерю. Сегодня она утратила нечто другое, лишилась чего-то важного и осталась наедине с пустотой – невероятной, не поддающейся описанию. Рука Билла оказалась на удивление легкой; но от ласковых слов, которыми он пытался ее утешить, слезы лились из глаз еще сильнее.

Глава 8

Дарби Гарона, сорокачетырехлетнего неверного мужа, мучило палящее солнце, но еще сильнее он мучился от раскаяния и омерзения к себе.

Мойра казалась ему свежим зеленым островком где-то вдали, за горизонтом. Задыхаясь от отвращения, он старался забыть огромные груди Бетти, ее массивные бедра. Забыть, словно ее и не было никогда! Целый долгий день Дарби сидел в одиночестве и занимался самокопанием. Просто невероятно! Никогда бы не поверил, если бы кто-то ему сказал, что он пополнит нестройные ряды изменников и охотников за девочками. Разумеется, такое случается, это довольно банальное явление, но чтобы он...

Дарби всегда ценил свежесть, чистоту и хрупкость. Мальчиком он коллекционировал бабочек, гашеные почтовые марки, собирал красивые камушки. Отец помогал ему сооружать витрины для его коллекций.

Он рос тихим, погруженным в себя ребенком, однако тщеславие было ему не чуждо; в конечном счете это и помогало добиваться успеха. Друзей он приобрел немного, но зато они были настоящими, на всю жизнь.

Дарби подмечал все, что происходило вокруг: болезнь пожилой дамы, сближение Бетти с приземистым вульгарным коротышкой, прибытие близнецов-блондинок... Он замечал все, но это было не важно. Окружающие его люди казались ему просто фигурками, которые двигались, действовали и говорили в параллельном мире. Действительность же заключалась внутри его. Дарби знал: даже если случится чудо и он когда-нибудь снова сможет жить в ладу с самим собой, ему придется уяснить, что же послужило причиной нынешней безумной эскапады, из-за которой, он, наверное, уже лишился дома, жены и положения в обществе?

Да, он всегда любил и ценил чистоту. Фортепианные фуги. Запах сосны. Когда дети были маленькими, ему нравилось любоваться завитками волос на их хрупких затылочках, вдыхать их теплый, сонный аромат.

В колледже, бегло прослушав курсы философии и психологии, из которых вынес необходимую малость самопознания, узнал, что у каждого человека бывают дурные и злые помыслы, но они еще не свидетельствуют об отклонениях, а скорее служат доказательством принадлежности к человеческому роду. Похоть, злоба и ненависть живут в тайниках сознания любого человека, но, покуда древние инстинкты таятся в глубинах сознания, он остается homo sapiens, человеком разумным. Однако стоит позволить скрытым инстинктам вырваться наружу, как сразу же скатишься на уровень животного. Само по себе наличие подобных инстинктов не должно смущать; стыдиться нужно только в том случае, если разрешишь им возобладать над разумом.

Как случилось, что он дал волю похоти? Почему он вдруг ощутил такой голод, который могла утолить лишь пышнотелая девка, подобранная на улице?

Вообще – что это было? Стремление к самоунижению, порожденное чувством вины, или настоящий голод, истинная нужда?

Неужели он считал прежнюю жизнь пресной и не получал от нее удовольствия? Дарби знал, что это не так. Он был тщеславен; его работа, за которую он получал сорок тысяч в год, полностью удовлетворяла его амбициям. Дарби знал, что его умственные способности позволяют ему метить выше, и все же не стремился к дальнейшему росту, ибо для того, чтобы занимать высокие посты, требовалось качество, которое у него отсутствовало, – безжалостность.

Дети у него славные. В общем, хорошие. Разумеется, с ними тоже хватало проблем, как и со всякими детьми, и все же у них в семье царила атмосфера любви, защищенности; так что его дети вышли в жизнь с настоящей уверенностью в себе, без той ложной храбрости, которая является результатом гиперопеки.

Тайна их спокойной, налаженной жизни, наверное, заключена в Мойре. А ключ к разгадке того, что с ним произошло, – в их отношениях. Дарби до сих пор помнит, какая она была, когда он в первый раз увидел ее в университетском городке. Небольшого роста, но, благодаря хорошему сложению и узкой кости, казалась высокой. Темные волосы, серьезный рот, а глаза – бездонные колодцы. Под мышкой – тяжелая стопка книг.

В их первый день, во время первой прогулки, разговор быстро перешел от необязательных, пустых тем к более важным вопросам бытия, жизни и смерти, что, собственно, тоже было несущественными темами, только на другом уровне.

Оба выросли в строгих, консервативных новоанглийских семьях. Обоим претил радикализм, и в то же время оба испытывали здоровый протест против их очень похожего прошлого.

Через неделю они поняли, что любят друг друга. Говорили друг другу миллион слов и поняли, что влюблены. Но их любовь, разумеется, выходила за рамки душных условностей среднего класса. Такую любовь, как у них, можно было лишь свести на нет сказанными над ними вечными словами и листком бумаги от государства, который являлся всего лишь официальным разрешением спать друг с другом. Родись от подобной связи ребенок, они воспитали бы его в атмосфере моральной свободы и полнейшей искренности, которая прежде ими отрицалась. Разумеется, лишь благодаря их выдающемуся интеллекту они могли проницать далее телесных желаний, сковывающих их бессмертные души, и провозгласили свободу.

Дарби Гарон сидел в тени под деревом. Забывшись, он улыбался, вспоминая собственную неуклюжесть.

Во-первых, это было очень трудно устроить. Все удалось уладить лишь на пасхальные каникулы. Один приятель из студенческого братства пообещал подстраховать его, сказав, что он якобы отправился на каникулы к брату в Хартфорд, правда, затем позволил себе такие непристойные намеки, что еще чуть-чуть – и Дарби ударил бы его и испортил бы тем самым все дело. Мойра аналогичным образом договорилась со своей подружкой.

У них на двоих была скромная сумма: непотраченные пятьдесят долларов – рождественский подарок от тетки Мойры – и еще сто долларов, снятых Дарби со своего счета.

В поезде, по дороге в Нью-Йорк, Мойра была лихорадочно весела, щеки ее пылали. Впоследствии Дарби понял, что она ужасно боялась. Всякий раз, когда он смотрел на нее, сидящую рядом, горло его сжималось от возбуждения.

Они вместе отыскали маленький дешевый отель в районе Гринвич-Виллидж, с вестибюлем на втором этаже. В вестибюле было полно толстых приезжих, они читали газеты и писали письма.

В регистрационном журнале он записал: «Мистер и миссис Д.Г. Гарон», объяснив ей, что эта фикция необходима и, хотя сами они презирают подобные формальности, трудно ожидать, что служащие отеля разделяют современные взгляды на свободную любовь.

В их номере стояла огромная двуспальная кровать, настоящий монстр, подавляющий, наводящий смущение, всем кроватям кровать, воплощение всех кроватей. В центре ее оказалась вмятина – на добрых десять сантиметров ниже краев. Оставшись вдвоем в этом претенциозном, низкопробном номере и распаковав чемоданы, они поняли, что постель доминирует в комнате и давит на них. Рядом с такой кроватью тянуло ходить на цыпочках и говорить шепотом. Единственное окно выходило на крышу – грязную, вымазанную дегтем, заваленную мусором. Так что и прикинуться, будто любуешься видом, тоже было невозможно. Они стояли у окна, осторожно отодвинувшись друг от друга на полметра. Кровать совершенно их подавила.

Прокашлявшись, Дарби начал:

– Мойра, любимая, по-моему, настала пора доказать друг другу, что мы приехали сюда не только затем... чтобы...

Она подняла на него сияющий взгляд:

– Конечно! Мы выше... телесных потребностей.

Он почувствовал смутное раздражение. Его рассердило, с какой готовностью она ухватилась за соломинку.

– По крайней мере, на эту ночь, – пробормотал он.

– Да, любимый.

Они нашли итальянский ресторанчик, поужинали при свечах, пили дешевое красное вино, смотрели друг на друга... Но потом настало время возвращаться к громадной постели. Разместиться в ней было нелегко. В конце концов он отнес свой чемодан в ванную, переоделся там в пижаму и халат, распаковал вещи и, дав ей времени больше чем нужно, с трудом потащился обратно в спальню.

Она свернулась калачиком в самом дальнем углу и выглядела до странности маленькой. Он выключил свет, снял халат и скользнул на свою сторону.

– Во всяком случае, любимый, ты мог бы поцеловать меня и пожелать спокойной ночи, – прошептала она.

Они встретились посередине, во впадине огромной постели, и бросились друг другу в объятия. Сквозь шелк ночной рубашки он чувствовал ее нежную кожу. Целуя ее, Дарби вдруг с ужасом понял: несмотря на его болтовню о духовности, бунтующее тело предъявляло свои права. Дарби обжег ее губы торопливым поцелуем, ворчливо пробормотал: «Спокойной ночи!» – и стал выкарабкиваться на свой край кровати. Когда они проснулись утром, оказалось, что оба скатились на середину, в глубокую впадину; и снова он вовремя бежал.

На следующую ночь он принес в номер бутылку красного как кровь вина, и ему удалось на удивление тупо реагировать всякий раз, когда она намекала, что не прочь продолжать доказывать друг другу первичность духа и вторичность зова тела.

Он вспомнил, что ему пришлось нелегко. Торопливые объятия на заднем сиденье автомобиля, любовь на одеялах, расстеленных на обочине, и несколько знакомых, уверявших, будто они «в этом деле» знатоки, внушили ему ложную уверенность в своих способностях.

Мойра дрожала с головы до ног и шептала «Нет!», даже когда ее руки обвили его шею. Наконец она тихо вскрикнула, а потом расплакалась. Ее рыдания разбивали ему сердце. За взаимными обвинениями последовала долгая и изнуряющая ссора; лишь когда забрезжил за окном молочно-белый рассвет, она, измученная, забылась сном в его объятиях.

Он понимал, что все может вот так и окончиться и никто из них не получит удовлетворения, но оба они были горды и упрямы. Позже она решила проверить, можно ли, наконец, переступить проклятую черту или с ней что-то не так. Тогда он смотрел сверху вниз на ее бледное стоическое лицо. Она закусила губу и сказала: «Нет, не останавливайся. Почему бы не сделать это прямо сейчас?» События того дня заново ожили в памяти Дарби, и ему захотелось плакать.

В тот Момент, когда уже казалось, что все потеряно, ее лицо и тело изменились, она прижалась к нему, и они растворились друг в друге, открыв для себя совершенно новый, безумный и прекрасный мир. Они совершенно опьянели от новизны нахлынувшего чувства и все никак не могли уехать из того отеля. Наконец деньги вышли, им пришлось возвращаться в университет. Она ехала в общем вагоне. Он ловил попутки.

А через два месяца они поженились, сказав друг другу, что их родители, хоть и старомодные, на самом деле просто душечки. И в конце концов, это всего лишь формальность: они будут жить вместе независимо от того, есть ли у них разрешение от властей.

Нет, в их любви все было правильно. Ее объятия все эти годы были такими, каких он и хотел. Дети родились и выросли в любви. А Мойра за много лет не утратила своего ореола свежести и почти девической скромности.

У них были общие друзья, они читали одни и те же книги, слушали одни и те же пластинки. Бывало, скандалили, потом мирились и в результате ссор становились еще ближе друг другу. А за последние пять лет достигли такого уровня взаимопонимания, что зачастую понимали друг друга без слов.

Когда, почему запала ему в голову мысль о возможности побега?

Дарби припомнил озадаченное личико хорошенькой секретарши, которую ему пришлось уволить. Будучи не в состоянии назвать разумную причину увольнения, он, чувствуя себя виноватым, нашел ей место с зарплатой повыше. Увольнение было заблаговременной предосторожностью, потому что ему очень уж нравилось любоваться ее полной грудью, изгибом пышных бедер. Однажды он с удивлением поймал себя на крамольной мысли: вот бы предложить ей сверхурочную работу, так чтобы они остались в офисе на ночь вдвоем. Поэтому ее и уволил. Это был первый сигнал, первый звоночек.

Вспомнил, как по-новому начал смотреть на девушек. Правда, и сами девушки как-то неуловимо изменились по сравнению с годами его молодости. Стали выглядеть более вызывающе. Ему было одиноко, он томился и испытывал необъяснимый голод.

Бетти Муни утолила этот голод.

Дарби смутился, вспомнив дни и ночи, проведенные с ней. Никогда, даже в ранние годы жизни с Мойрой, чувство не ослепляло его настолько; никогда он не был так невоздержан в желаниях, так похотлив и настойчив. Это походило на свечку, которая, вспыхнув, озарила всю его жизнь. Теперь, когда она клонилась к закату, фитиль ярко запылал, в последнее мгновение перед тем, как погаснут ь, загорелся вдвое ярче.

Чтобы утолить этот голод, он сознательно искал женщину, которая была бы полной противоположностью Мойре.

Бетти Муни – просто кошмарная девка. Тупая, похотливая, с дряблым телом. Мойра поймет, что он ей изменил. Дарби не знал, какие чувства при этом испытает его верная и преданная жена, но был уверен: с ее стороны подобное проявление неверности просто немыслимо.

Перед глазами Дарби проплыла картинка: больную женщину на носилках несут в грузовик. Он не испытал никаких чувств. Несколько раз ему на глаза попалась Бетти рядом с нахальным коротышкой. Вот бы переметнулась она к нему! Пусть забирает из «кадиллака» свою добычу и убирается из его жизни. Теперь Бетти вызывала у него только омерзение и презрение. Злобная, невежественная, жадная...

По дороге со страшной скоростью промчались два черных седана, вздымая пыль и минуя все прочие машины, ждущие очереди на переправу. Дерби сильнее оперся о дерево. Господи, что же все-таки сказать Мойре? Их союз невозвратно потерян, ушел навсегда.

Далеко впереди, на дороге, началась какая-то потасовка, один парень свалился в пыль, светловолосая девушка подбежала к нему. И снова драка, и опять кто-то упал.

Внезапно его внимание отвлеклось. Кто-то из детишек, играющих на дороге, попал ему в живот ловко закрученным камешком с острыми краями; стало так больно, словно его ударили молотом.

Дарби посмотрел вокруг. Никаких детей рядом с ним не было. Одни убежали вниз, к реке. Других отозвали родители. Невежи проклятые, не могут научить своих детей вести себя прилично! От удара камешком у него внутри возникло странное чувство пустоты.

Внезапно Дарби ощутил внизу живота теплую липкую влагу. Он расстегнул рубашку и посмотрел, куда попал камешек. Там оказалась маленькая дырочка; из нее медленно вытекала струйка крови и ползла вниз, на пояс.

И он понял, что в него попала пуля, и удивленно воскликнул:

– Меня подстрелили!

Слова звучали на редкость глупо – он констатировал очевидную вещь. Дарби Гарон не испугался, а скорее удивился. Кого можно застрелить? Гангстера. Солдата. Но уж никак не его, Дарби Гарона, руководителя крупной компании! Только вот... у него в животе дырка от пули, ранка с кровоточащими краями, – невозможно опровергнуть дыру в собственном животе. Шальная пуля! Очевидно, оружие пустили в ход дерущиеся на берегу.

Прежде всего, необходимо рассуждать логически. Если тебя ранили в живот, хорошо, если о тебе позаботятся. Он припомнил все, что когда-либо читал о ранениях в живот. В дни Гражданской войны исход неизбежно был роковым. Во время Первой мировой такое ранение считалось очень серьезным. Но сейчас, когда есть сульфаниламиды, пенициллин и так далее, раненым лишь делают полостную операцию, чтобы извлечь пулю; простреленные кишки зашивают, сыплют пригоршню-другую магического порошка на место разреза и предписывают месяц постельного режима.

Внезапно Дарби скрутило судорогой. Он закусил губы от боли и потряс головой. В ушах зазвенело, голова закружилась... Как будто он угорел. Его мексиканские похождения утратили всю свою значимость, а Бетти Муни перестала быть объектом ненависти. От нее можно ждать помощи. Он огляделся и увидел ее – далеко впереди, на дороге.

«Ничего, – подумал он, – побудет со мной еще пару дней, пока я немного не окрепну». Он уже готов был позвать ее. Она ведь говорила, что когда-то работала медсестрой. Она наверняка знает, как обращаться с такими ранами.

Второй приступ оказался сильнее первого. Колени у него подпрыгнули вверх, к груди. Он медленно, с усилием опустил ноги, глубоко вздохнул и ненадолго прикрыл глаза. Где-то в глубинах его сознания зарождался страх. Дарби усилием воли приказал себе успокоиться. Только не паниковать! С дырой в животе можно жить много дней. Можно или нет? А если задеты жизненно важные органы? Он скосил глаза на берег, потом снова опустил взгляд на живот. Тщательно накрыл рану рубашкой, рубашку заправил в шорты. Просунул руку под пояс и плотно заткнул ранку большим пальцем. Стало немного легче. Если не глядеть на рану, можно подумать, что она размером с тарелку. Лучше запомнить, какие у нее размеры. Интересно, будет ли меньше болеть, если надавить под углом, уменьшится ли ранка? Левой рукой он ощупал поясницу. Крови нет. Значит, пуля засела в нем. Маленькая пулька. Он вспомнил, как купил старшему сыну пистолет 22-го калибра и как они вместе стреляли по жестянкам на опушке леса. И он все время напоминал сынишке, что вот этими маленькими пульками можно убить мужчину или мальчика.

А если пуля застряла в почке или другом органе? Что теперь будет? Жить несколько дней... Необходимо лишь обработать рану.

Мимо прошел какой-то человек. Дарби хотел уже позвать на помощь, но стоило ему открыть рот, как его снова скрутило. Словно чья-то огромная рука схватила его внутренности и яростно выкрутила их, сжала, но затем постепенно отпустила. Когда он снова открыл глаза и опустил колени, тот человек уже ушел.

Чертовски глупое положение. Дарби почувствовал свою беспомощность. Черт бы побрал эту девчонку! Да, если он вдруг умрет, ей не позавидуешь! Интересно, как она объяснится с полицией? Руководитель фирмы уезжает в путешествие. Умирает в Мексике, на берегу реки. В деле замешана любовница. Утверждает, будто в момент смерти ее не было рядом с Гароном.

Прекрати паниковать! Тебе есть о чем подумать. Когда чего-нибудь очень долго и очень сильно хочешь, это обязательно происходит. Так у него было всегда. Как с тем сказочным домом. Мойра долго мечтала о нем и наконец получила. Много лет они копили на собственный дом; он трудился не покладая рук. Зато теперь у них есть дом.

Дарби запаниковал сильнее и, стуча зубами, заставил себя не вспоминать о боли. Опустил ноги, оперся о землю левой рукой, правой облокотился о ствол дерева. Ну, один рывок – и ты встанешь на ноги. Тогда сможешь пройти сорок шагов. Господи, да ведь ты ходишь ногами всю жизнь! Все очень просто. Ставь одну ногу впереди другой.

Изо всех сил он оттолкнулся и с трудом, пошатываясь, поднялся на ноги; Странная слабость. Но ведь силы не покидают человека так быстро. Не успел Дарби сделать и шага, как его снова скрутило. На сей раз боль была такая сильная, что он рухнул на землю и откатился назад, ударившись спиной о дерево. Мир накренился, но затем медленно выправился. Приступ прошел, только не совсем.

Так, надо отдохнуть немного и снова попробовать встать. Как глупо, ужасно глупо! Нет, у члена клана Гаронов кишка не тонка! Нас так легко не взять! Помнишь дядю Ральфа? Когда топор упал ему на ботинок и ему отрубило три пальца на ноге, он пешком дотащился до дому. Потом говорили, что он прошел больше десяти километров. Пришел с улыбкой на побелевшем лице и рухнул на пороге кухни; ботинок у него был полон крови.

Ожидая, когда вернутся силы для следующей попытки подняться, Дарби вдруг с горечью осознал, что умрет. Страх, сковавший его несколько минут назад, исчез бесследно. Теперь смерть представлялась ему прежде всего ужасным неудобством. С облигациями непорядок. Не пересмотрел условия страховки, как советовал Гарри. Да и на текущем счете тоже совсем немного денег. Придется Мойре заложить дом, пока не выплатят страховку. Гарри все для нее уладит, но ей наверняка не захочется его просить. Может, ему хватит такта самому предложить помощь?

О чем ты, приятель? У тебя впереди долгая счастливая жизнь. Тебе предстоит встретить еще много солнечных рассветов. Избаловать внуков. И поехать в путешествие, то путешествие, о котором так мечтает Мойра. Акапулько, Рио... Ты так долго копил на эту поездку... насколько позволяли налоги.

Надо вернуть машину, отвезти эту сучку обратно в Сан-Антонио. Или она из Хьюстона? Трудно припомнить, откуда именно. Значит, у тебя были веселые трехнедельные каникулы, а теперь тебя ранили в живот. Легко отделался! Попади пуля на четыре дюйма ниже, вот это была бы более справедливая кара. Наказано было бы именно то хозяйство, по милости которого ты и влип. Если оком своим согрешишь...

Подбородок его упал на грудь. Ему с большим трудом удалось приподнять голову. Перед ним все немного покачалось, но через минуту прояснилось. Стало поразительно четким. Он ясно различал грязную реку и берег вдали. Паром стоял на той стороне. Черные машины взбирались вверх по дороге. А еще дальше – маленькая фигурка...

Черт побери, да что же такое с его глазами?! Даже на таком расстоянии он отчетливо видит темные волосы, свитер, юбку... Он подарил ей их на день рождения. Господи, как давно это было! Он-то думал, она давно сносила эти вещи и выбросила их. Вот что главное в Мойре. Она всегда хорошо соображала. Умница. Теперь каким-то образом выследила его. Прискакала, прискакала к двери старого трактира – как в песенке. Нет, неверно. Она прискакала к нему на помощь!

Дарби улыбнулся фигурке жены на дальнем берегу. Значит, все будет в порядке. Конечно, даже на таком расстоянии можно прочитать, что написано в ее глазах. В них сладкое прощение и понимание. Она знает ответы на все вопросы. Мойра объяснит ему, почему он так поступил с ними обоими, и он сразу все поймет, все будет хорошо.

Милая девочка, она стоит на дальнем берегу, крепко сжимая в руках книги – совсем как тогда, в студенческие годы. Хочет показать ему таким образом, что все в порядке. Славный символ. Красивый жест.

Дарби легко и быстро вскочил на ноги, перепрыгнул канаву и мерным шагом пошел по дороге, высоко подняв голову.

Она увидела его, подняла свободную руку и помахала ему. И он пустился бежать. Много лет не бегал. Думал, уже разучился. Но посмотрите-ка на меня! Бегу, как тренер велел. Колени выше, Гарон, подпрыгивай и вставай на носки.

Бегом, бегом, ветер в лицо! Как удивляются его попутчики! Они думали, что он слишком стар и устал для того, чтобы бегать. А берег реки стремительно приближается к нему, бежит навстречу, словно он смотрит в лобовое стекло быстро едущей машины.

И Дарби Гарон кинулся в воду, ударился животом, прошел сквозь воду, как нож сквозь масло, вниз, в темноту... Он ощущал тьму вокруг лица, словно черные крылья овевали его, но знал, что непременно всплывет на поверхность, и Мойра будет близко, и больше они никогда не расстанутся и не поссорятся. Вытянув руки вперед, с улыбкой на устах он прорезал тьму, дожидаясь того мгновения, когда начнет подниматься на поверхность.

Глава 9

Рики медленно шла вверх по дороге к машине – одна, без сестры. Странные здесь закаты. Не такие, как в детстве в Огайо... Тут небо сверкает, переливается золотом, проходит минута, и вдруг – бум! Небо становится пурпурным, как любимое бабушкино праздничное платье; солнце закатывается моментально, и почти сразу же на востоке появляются звезды.

Рики отстегнула крышу, нажала кнопку. Крыша дернулась вверх и со скрипом встала на место. Она села на заднее сиденье и закурила. Недавнее возбуждение прошло; от текилы во рту остался противный привкус. Вначале ей захотелось снова поднять настроение с помощью еще одной бутылки, но потом она передумала.

Рики и Ники. Не имена, а собачьи клички. Дешевка и дурь!

Вспомни, как учила бабушка: кому многое дано, с того много и спросится...

Да, нечего сказать, тот тип из Нью-Йорка выбил почву у них из-под ног.

Было бы куда лучше, если бы сразу после школы они пошли работать, даже официантками. Рабочих мест везде хватает.

Рано или поздно им все равно придется все рассказать Филу. Он душка. Суетится, работает до седьмого пота, раздражается, кричит... Зато у него есть мечта – великая мечта, для которой он уже слишком стар.

"После сногсшибательного успеха нашего парного стриптиза в Новом Орлеане мы возомнили, будто и вправду что-то умеем. Фил чертовски умно все продумал. Проработал всю сцену до мелочей. Из декораций оставил простой задник с вырезанной в нем дверцей; предполагалось, что дверной проем – это зеркало. Мы столько репетировали, чтобы наши движения были синхронными... Многие уверяли, что вначале серьезно думали, будто на сцене одна девушка, которая смотрится в зеркало. Со стороны сцены перед «зеркалом» стоял еще туалетный столик. Мы по очереди работали «девушкой в зеркале». Играет музыка, девушка сидит за столиком, примеряет шляпы, наклоняет голову влево, вправо, потом встает в полный рост и смотрится в зеркало. Девушка с другой стороны одета точно так же. Публика начинает понимать, что к чему, только когда девушка на сцене примеряет вторую шляпу, потому что девушка в зеркале, в отличие от той, которая на сцене, начинает постепенно раздеваться. Боже, как они орали и визжали в Новом Орлеане, да и в Мексике тоже! Первые несколько раз мы чуть не убежали со сцены. Вечерами вспоминали бабушку. Знай бабушка, чем мы занимаемся, задала бы она нам перцу!

Но Фил уверял, что легкий стриптиз оживляет номер, а потом мы привыкли и перестали краснеть. Даже стало отчасти приятно: радостно сознавать, что тебе есть что показать.

Господи, неужели в детстве мы мечтали именно об этом? Мэри-Энн и Рути Шеппард... Мы забирались в огромную кровать и хихикали ночи напролет, представляя, как вырастем и станем актрисами. Будем петь и танцевать. Сестры Шеппард, звезды эстрады! Мы выучили все популярные песенки.

Как же мы были счастливы, когда выиграли любительский конкурс! Готовились состязаться с победителями из других штатов... И вдруг объявился малыш Фил, желчно объявил, что мы ни черта еще не умеем, но он может нам помочь, да-да... От радости мы готовы были прыгать до потолка!

Да уж, Фил из нас семь потов выжал... Он славный малый и желает нам добра. Даже не догадывается, какой вред на самом деле нам причинил. Бедняга!

Тот тип из Нью-Йорка со своими погаными дружками преподал нам хороший урок. Они были в клубе на представлении; а после он прислал нам записку, пригласил к ним за столик. Почему бы вам, девочки, не пойти к нам в гости? Только без Фила. Фил прочел записку, и у него глаза на лоб полезли. Он сказал: «Джимми Энгус! Девочки, я о нем слышал! Он ставит мюзиклы в Нью-Йорке. Большая шишка. Слушайте, девочки, покажите себя с лучшей стороны. Может быть, сегодня решится ваша судьба».

В общем, мы сели к ним за столик и показали трюк, которому обучились с детства: Мэри-Энн начинала фразу, а я без перерыва, с ходу заканчивала ее. Сейчас Мне даже как-то странно, что сестру на самом деле зовут Мэри-Энн, а не Ники. Что значит привычка!

Вначале нам казалось, что все идет гладко, мы выдали несколько шуточек, которым научились от Фила, и они все хохотали как сумасшедшие; нам бы сразу обо всем догадаться, потому что они уж слишком хохотали – просто ржали. Как будто на самом деле их с нами нет.

Джимми Энгус – высокий и тощий, уже в годах; с ним сидела его жена, девица с мальчишеской стрижкой – в прошлом актриса. Еще там был толстый агент из Голливуда, один юнец, и другой юнец с женой – старой кошелкой, и еще кто-то.

Наверное, не стоило принимать приглашение и ехать с ними в отель. Дуры мы были, вот и все. Как и говорил Джимми Энгус, он снял огромные, шикарные апартаменты в отеле «Прадо». Самый большой номер, который я когда-либо видела. В нише устроили бар, наняли бармена из отеля, который готовил коктейли. К ним в номер набилась целая толпа народу. Постепенно мы поняли: вроде бы все они съехались для того, чтобы выбрать натуру для фильма на мексиканский сюжет. Чертовски тяжело было следить за ходом разговора: все говорили одновременно. Мы, как обычно, держались вместе.

Нам показалось, что мы им понравились, и первое время нам было очень весело, потому что все они пыжились, изображая из себя невесть кого, хотя мы ни о ком из них слыхом не слыхали.

Фил велел нам показать себя с лучшей стороны, поэтому мы для храбрости как следует набрались. Сначала я не врубилась, для чего Джимми Энгус раздвигает стол, но потом забеспокоилась, потому что он раздобыл откуда-то охапку шляп.

Он постучал по столу бокалом, словно хотел сказать тост, и объявил:

– А сейчас Энгус и компания приготовили вам небольшой сюрприз! Представляю вам Рики и Ники, звездочек «Клуба де Медианоче» – девушек с обширным дарованием! Поехали, девочки! – Он откинул крышку маленького фортепиано и начал играть мелодию, под которую мы обычно выступали, – «Есть на что посмотреть».

Мы переглянулись. Мы всегда думаем одинаково и одинаково на все реагируем, и я тут же поняла, что мы влипли в большую грязную лужу. Мы-то решили, что нас пригласили в гости, а теперь нам предстояло показывать стриптиз этой толпе одуревших пьяных гостей. Нам и в клубе приходилось нелегко, но со сцены не видно лиц... во всяком случае, мы не собирались раздеваться в чьей-то гостиной, это уж точно.

– Нет, – сказала я. – Нет, прошу вас.

К нам, подошел толстый агент, улыбнулся сальной улыбочкой, сунул каждой из нас по пятидесятидолларовому банкнота и заявил:

– Дамы, думаю, что за это вы покажете нам все как следует, без уступок цензуре, как в клубе.

Он сел, и только тут до меня дошло, что он нам предлагает: хочет, чтобы мы разделись догола! Мы стояли с этими деньгами как дуры, а Джимми Энгус, который сидел за пианино, ухмыльнулся нам через плечо и снова заиграл вступление. Мы опять сказали «нет», а они все аплодировали, топали ногами, а какой-то придурок вопил:

– Давайте снимайте все!

Мы попробовали пробиться к двери, но какой-то нахальный коротышка – от горшка два вершка – преградил нам дорогу и заорал так, что перекрыл музыку:

– Ребята! Девочки стесняются. – Ничего себе «девочки»! Он был мне ростом только до подбородка. – Я знаю, что им нужно! – надрывался коротышка. – Немножко порепетировать. Луи, вот держи. Возвращаю тебе твою сотню баксов, и мы с этими куколками удалимся в отдельный номер и немножко попрактикуемся.

К нам подскочил еще один тип и выпалил:

– Богом клянусь, еще за сотню они и со мной порепетируют!

Все женщины завизжали, словно были потрясены или еще что. Коротышка схватил нас за руки и потащил в коридорчик. Несмотря на малый рост, он оказался жилистым.

Мы с Мэри-Энн умеем обходиться с назойливыми поклонниками. Еще в восьмом классе научились. Она крутанула его за руку, а я врезала ногой в брюхо; пока он крутился волчком, она тоже врезала ему, когда он оказался против нее; Мэри-Энн заплакала; потом он споткнулся о какой-то маленький порожек и упал, а Мэри-Энн лягнула его ногой в грудь. Тут разревелись уже мы обе; плач заглушил остальной шум, и мы ничего не слышали, кроме того, как грязно ругался нахальный коротышка, пока полз на четвереньках к порожку.

Мы выбежали за дверь. У лифта нас нагнал Джимми Энгус. Нам показалось, что он смотрит на нас как-то по-другому. Энгус сказал:

– Девочки, я хочу поговорить с вами.

– Можете убираться ко всем чертям! – Мэри-Энн так рыдала, что похоже было на то, как если бы в матрасе лопнули пружины.

– Я хочу кое-что посоветовать вам для вашего же блага.

Я заявила, что и за тысячу баксов не вернусь к этим мерзким придуркам. Он заверил нас, что туда мы не пойдем, и был очень настойчив. Наконец уговорил, повел нас по коридору; мы очутились в маленькой спальне. Мы с Мэри-Энн сели рядом на кровать. Он встал напротив, облокотился на бюро, скрестил руки на груди и передвинул сигарету в угол рта.

– Я не собираюсь извиняться за то, что сделал, – начал он. – Меня ввели в заблуждение. Откуда вы родом, девочки?

Мы не хотели говорить, но он все из нас вытянул, постепенно, понемногу, и незаметно мы уже сами, перебивая друг друга, наперебой рассказали ему все. Он слушал и кивал.

Ни одна из нас не забудет того, что было потом. Он нахмурился и долго молчал, пуская дым. Наконец заговорил:

– С вами все ясно. Вы просто симпатичные девчушки-близнецы из Огайо. Молодые, здоровые и неиспорченные. Я мог бы выставить вас на посмешище. Но после того, что произошло у меня в номере, предпочитаю дать вам хороший совет. Ваш Деккер – та еще штучка. Подобрал двух славных девчушек и попытался сделать из них этаких блондинистых стерв. Он научил вас походке и повадкам дорогих шлюх. Превратил вас в стриптизерш. Бурлеск – не такая плохая штука. Немало хороших комиков начинали в бурлеске. Они пробились, потому что им хватило ума изменить вульгарный стиль и вырасти над собой. А вашему Деккеру суждено навсегда остаться глуповатым клоуном в мешковатых штанах, «рыжим». Я так понял, девочки, вы хотите работать в шоу-бизнесе. Послушайте моего совета: убирайтесь! Слух у вас есть, но голосочки слабые. Танцевать по-настоящему вы не умеете и не научитесь, потому что для этого нужна природная грация, которой ни у одной из вас нет. Что вы можете? Ходить по сцене, демонстрируя потрясающие фигурки, да хлопать глазками? Вам нравится то, что вы делаете с Деккером? Возвращайтесь домой, выходите замуж, рожайте красивых деток. Не перебивайте меня! Вы, конечно, можете продолжать и дальше выступать с Деккером, и я в точности могу вам предсказать, что с вами будет. Вы будете выступать до тех пор, пока окончательно не пропьете голоса. Будете танцевать, пока не начнете расплываться. К тому времени старина Деккер сойдет со сцены, и податься вам будет некуда. Что вам останется? Только разбитые сердца. Вам не понравилось, что мы приняли вас за шлюх? Чему вы удивляетесь? Благодаря урокам Деккера вы и выглядите как пара шлюх. Мы пригласили вас к себе, рассчитывая повеселиться. Что ж, веселья не вышло: вы нас даже пристыдили. – Он вытащил визитную карточку, что-то нацарапал на ней и сунул карточку в руку Мэри-Энн. – Вижу, что сейчас вы не склонны воспринимать добрые советы. Но послушайте меня хотя бы вот в чем: бросайте вы своего жалкого клоуна! Будете в Нью-Йорке – зайдите к моему другу. Адрес написан на карточке. Он устроит вас выступать в какой-нибудь ночной клуб – конечно, после того, как отучит от идиотских ужимочек, которые привил вам Деккер. Может быть, вам повезет и вы будете выступать в кордебалете, носить дурацкие юбочки с блестками и поддразнивать богатых клиентов.

Назад мы возвращались в такси. Мы уверяли друг друга: Джимми Энгус спутал Божий дар с яичницей. Но вообще-то продемонстрировал нам наше будущее. То, чем мы занимаемся, – практически дорога на кладбище. Энгус показал нам наши могилки. На одном могильном камне написано: «Ники», а на другом – «Рики».

Фил ждал нас в номере; он очень волновался, как все прошло. Мы сказали, что Джимми Энгус просил нас позвонить ему, когда мы будем в Нью-Йорке. Фил так просиял, словно выиграл в лотерее.

На следующий день мы стали уговаривать Фила отказаться от стриптиза. Но это оказалось так же легко, как отнять у него левую руку.

Слова Энгуса доходили до нас постепенно. Мы все обдумали. Ники первая произнесла вслух то, что мучило нас обеих:

– Слушай, детка. Энгус на пальцах объяснил нам, в какой помойке мы живем. Он словно открыл форточку и впустил свежий воздух. Но как сказать Филу? Как?

Мы знаем, как он на нас рассчитывает. И знаем, о чем он мечтает. Новость убьет нашего малыша. Он все надеется ухватить удачу за хвост, пока еще не слишком поздно. Но с тех пор мы стали воспринимать его слова по-иному и по-другому переглядываемся. Поняли, какие мы дешевки, и нам стало стыдно. Сообразили наконец, что нас одурачили. Из нашей игры ушла жизнь, и аплодисменты утратили для нас свою прелесть. Фил, кажется, пока ничего не замечает. Мы с сестрой близнецы; нам в голову одновременно приходят одни и те же мысли. Мы как-то разом поняли: для того чтобы вернуть себе радость жизни, нам требуется самая малость: забыть огромный номер в отеле «Прадо», набитый психованными киношниками, которые приняли нас за шлюх, потому что именно так нас научили держаться".

Рики закурила еще одну сигарету. Решение принято. Они доедут с Филом Деккером до Нью-Йорка, потому что бросить его сейчас – значит ранить его в самое сердце. Да, подумала она, все было бы ничего, когда бы было возможно ехать не останавливаясь. Когда мчишься без остановки, перестаешь думать. Но вот ломается паром, ты вынужден бездельничать и ждать, и непрошеные мысли снова и снова лезут в голову.

«Мы запрятали визитную карточку Энгуса так, чтобы Фил ее не нашел. Фил – маленький уродец, нелепый в своих нелепых красных шортах. Уродец с обезьяньим личиком, избитыми шутками и великой мечтой. Что будет с ним? Его жалко... Но с другой стороны, почему мы должны жертвовать собой ради его невероятной мечты?»

Рики глубоко затянулась. «Доехать до Нью-Йорка, а там объявить, что мы уходим? Нет, если уж разрывать с ним, нужно сделать это здесь и сейчас, под защитным покровом ночи».

Из темноты вынырнула Ники и оперлась о крыло машины.

– Одна кукуешь, детка? – спросила она скучным, бесцветным голосом.

– Сижу и думаю.

– Давай. Может, тебе, как новичку, повезет.

– Это шутка Фила.

– Детка, у нас с тобой все шутки от Фила.

– Мэри-Энн, я...

– Знаю, Рути. Меня мучает то же самое. Впереди у нас долгая жизнь. Он, конечно, душка.

– Так, может, сейчас?

– Сейчас темно. В темноте все кажется легче. Подумай, детка, как бы мы были безмятежно счастливы, не встреться нам этот Джеймс Энгус. Все, что было, кажется мне дурным сном. Именно сейчас я не в состоянии поверить, что выставляла напоказ свое красивое белое тело перед публикой. Интересно, что бы сказала наша бабушка?

– Ступай в дровяной сарай.

– Ты без ужина.

– Вот я смеюсь, но мне хочется плакать.

– Знаешь, а ведь ему тоже не по себе. Он забеспокоился. Почуял неладное.

– А что, если взять и выложить все одним махом? Может, так лучше?

– Нет, не стоит. Вдруг мы так расчувствуемся, что дадим слабину?

– Ну и как мы ему скажем?

– Ты только начни, а слова сами польются.

Они порывисто бросились друг к другу и крепко обнялись.

– Согласна? – тихо спросила Рики.

– Ладно. Так и сделаем. Сиди на месте. Он скоро пронюхает, где мы, и сам явится.

Ники тоже скользнула на заднее сиденье машины. Они сидели и молчали, слова были излишни. Через десять минут на дороге показался Фил Деккер.

– А, вот вы где! – произнес он, заглядывая в машину. – Кажется, я придумал отличный номер. Смотрите. Ники надевает юбку в обтяжку, стоит опираясь на фонарный столб, курит, крутит красную записную книжку, поглядывает на часы и притопывает ногой. В общем, ясно, что она ждет парня, который опаздывает на свидание. Я прохаживаюсь мимо, оборачиваюсь, напеваю старую непристойную песенку, а потом, знаете ли, этак небрежно, вразвалочку иду обратно. Затем...

– Фил, мы хотим поговорить с тобой, – перебила его Ники. – Сядь, пожалуйста, на переднее сиденье, повернись к нам и выслушай, что мы скажем.

– Что-то не так? Да не переживайте вы из-за парома. Рано или поздно переправимся. – Он сел в машину и повернулся к ним.

– Нет, Фил, тут другое дело, – начала Рики. – Вот... Мы ужасно признательны и благодарны тебе за все, что ты для нас сделал...

– Но, – продолжала Ники, – мы хотим соскочить.

Фил медленно достал сигарету, закурил. И не сразу закрыл крышечку зажигалки. Все какое-то время молчали, и это действовало на нервы.

– Может, вам кажется, что это так просто? – хрипло спросил наконец Фил. – Может, думаете, стоит вам щелкнуть пальцами, и дело сделано? Я знал, что вы что-то затеваете. Инстинкт меня не обманул. Что ж, позвольте кое-что вам напомнить. Если старина Фил не будет держать вас в узде, вы выдохнетесь за месяц.

– Что ж, посмотрим, – произнесла Рики, радуясь, что он выбрал такую линию поведения.

– Может, да, а может, и нет, – холодно парировал Деккер.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Опасно дурачить старика Фила. Думаете, я ничего не понимаю? Вас сбил с толку этот Энгус. Он понял, что может вас использовать. Так с вами и надо поступать – использовать, выжать, как лимон, и бросить. Он не даст вам ничего хорошего. Можете мне поверить. Черт, да я словно на ладони все вижу!

– Фил, мы все обдумали, – заявила Рики. – Мы хотим уйти.

– Хотите сколько угодно, но сделать это не так просто. Может, забыли? Вы поставили свои подписи. Может, вам кажется, что контракт – ерунда, просто маленький клочок бумаги, но позвольте вам напомнить, что это – защита. Поверьте мне, вы не можете просто так взять и выйти из игры. Никак не можете.

– Фил, мы все обдумали пару недель назад. Мы обязались выступать с тобой, это ладно. Но рабство было отменено еще при Линкольне. Мы будем танцевать, а ты – делать комические номера; словом, делим все пополам.

– Тогда я выжду. Мы вообще не будем выступать.

– Фил, мы будем работать. Хоть официантками. Долго ты сможешь выжидать?

Внезапно он откинул голову назад и разразился грубым хохотом:

– Да что я, в самом деле, дурака валяю? Думаете, я в вас заинтересован? Нужны вы мне, как чирей в заднице! Я все это время оказываю вам любезность. Душка Фил! Что ж, пора бы мне знать. Нельзя взять пару деревенских девчонок и сделать из них звезд эстрады. Я думал, у меня получится. Значит, ошибался. Так слушайте правду. Таланта у вас нет. Ни у одной из вас. Публика хлопает моим шуточкам и вашим красивым фигуркам, которые вам даны от природы. Я вот что сделаю: найду себе настоящих профессионалок. Пару девчонок, которые понимают, что к чему. Когда вы захотите приползти на брюхе назад, пишите мне на адрес «Варьете», но я вам все равно не отвечу. С таким же успехом можете выкопать ямку и засунуть ваши письма туда... или еще куда-нибудь. Доедем до Браунсвилла, разделим общие деньги. Свои тряпки можете забирать. А костюмы принадлежат мне, не забывайте. И контракт забирайте, я его вам верну; повесите его на стенку и будете любоваться среди ночи, когда вас разбудит плач ваших сопливых отпрысков, потому что, девочки, без меня вам в шоу-бизнесе не пробиться. Да, вы меня обвели вокруг пальца, но это не смертельно. Я и раньше, бывало, потешался над вашей простотой, но сейчас вы превзошли самих себя. Никогда еще мне не было так смешно.

Он хлопнул дверцей, вышел на дорогу и зашагал прочь небрежной походкой, насвистывая какую-то старую песенку.

– Бедный старичок, – тихо проговорила Рики. – Может, надо было дать ему еще год? Всего один год.

– Нет, детка. Хвост лучше рубить сразу. Мы сделали, что хотели. У нас никогда не хватило бы храбрости заговорить с ним во второй раз. Так что брось жалеть.

– Но он такой славный маленький сморщенный цыпленок.

– Славный, тупой и безнадежный, Рики. То есть Рути. Рики и Ники умерли.

– Остались близнецы Шеппард.

– А с ним что будет, детка?

– Кто знает? Будет выступать по пивным. Может, подберет какую-нибудь дурочку, научит ее делать стриптиз и еще какое-то время продержится на этом. Если ей не встретится на жизненном пути свой Джимми Энгус. Рути, ты подозревала, что наш старичок окажется таким гордым?

– Мы попали ему в самое сердце. Ты гордишься собой?

– Еще не знаю. Погоди, пока рана заживет.

– Хочешь глоточек?

– Нет, я пас. Видела, как он уходил?

– Эту картинку я сохраню в своем медальоне.

– Слыхала анекдот о карлике и медальоне?

– Это шуточка Фила.

– Знаешь что? Мы, наверное, всю оставшуюся жизнь будем перебрасываться шуточками Фила.

– И вспоминать маленький паром.

– Кажется, у нас глазки на мокром месте?

– Отвернись. Я хочу немного поплакать – совсем чуть-чуть.

– Подождала бы хоть, пока я отревусь.

Они сидели в темной машине, положив длинные ноги на спинки передних сидений. Ночь окутывала их со всех сторон.

Прошло какое-то время, и Мэри-Энн запела – негромко, нежно. Рути вторила. Они пели одну из первых песен, которые выучили в своей жизни.

Голоса их серебром звенели в ночи.

– Господи! Силою Твоею веселится царь...

Псалом услышал Фил Деккер, который находился от сестер на расстоянии в несколько метров и тридцать лет. Он шел по дороге и в бессильной ярости снова и снова ударял себя кулаком по бедрам.

Глава 10

Дел Беннике, называвший теперь себя Бенсоном, преступник, за которым охотилась вся мексиканская полиция, посмотрел на часы и понял, что почти двое суток провел без сна. Временами его охватывало странное оцепенение. Так бывает, если допиться до чертиков, – тогда тебе наплевать на всех окружающих, вообще на все. От страха и нервного истощения он не мог ни спать, ни продумывать свои дальнейшие действия. Впрочем, будущее теперь его тоже не слишком волновало.

Как-нибудь все образуется. Как всегда. Ему, бывало, приходилось поработать мозгами; он принимал решение и действовал молниеносно. Иногда он от усталости закрывал глаза и отключался, но затем в кровь поступала очередная порция адреналина; плечи его распрямлялись, кулаки сжимались, становилось трудно дышать.

Ты всегда использовал других для того, чтобы выйти сухим из воды. Быстро думай, как замести следы и затеряться в толпе.

Потасовка, вызванная приездом жирного политикана, как ни странно, привела его в чувство. Ему полегчало. Надо же, как быстро они достают стволы! Тот техасец, полумексикашка, просто молодчина. Ловко уклонился, нанес удар левой, а потом переместился вправо, пригнулся и перешел в атаку. Будь он непрофессионалом, непременно попытался бы отступить – и получил бы прямой в челюсть. Когда эскорт Атагуальпы с ревом промчался по дороге, Беннике оцепенел от ужаса. Первой его мыслью было: «Это за мной». Но потом понял, что они гонят слишком быстро, чтобы разглядывать номерные знаки всех встречных машин. Значит, просто спешат попасть на паром и переправиться через реку.

А вовремя он заглянул в машину, где сидела эта старая кукла! Не иначе как по наитию. Зато получил возможность познакомиться с попутчиками, хорошенько их рассмотреть. Подружился с девчонкой Муни. Может, все еще выйдет как надо. Теперь нужно попасть в Сан-Антонио. Ничего, как-нибудь. Не из таких переделок выпутывался.

Как только охранники достали оружие, Беннике поспешил спрятаться. С чувством праведного удовлетворения наблюдал за происходящим из своего убежища и следил за тем, как повели себя остальные. Два гомика спустились вниз, к реке. Смешной человечек в красных шортах бросил своих блондиночек и притаился за деревом. А вот Муни – молодец. Быстро юркнула в зазор между двумя машинами; сразу видно, для нее перестрелка не новость. Она уже бывала в подобных переделках.

Беннике слышал, о чем говорил техасец с жирным политиком; когда он понял, что кризис миновал, встал на ноги и с живым интересом следил, как охранники учили уму-разуму своего товарища. Вырубить человека можно по-разному. Эти сработали чисто. Прикладом по башке, прицелом по физиономии... Тот бедняга уже никогда не будет прежним. Наказание преследовало цель лишить его уверенности в себе. Ему не лицо разбили, разбили его самоуверенность и мужественность; если даже прежде он и был надежным парнем, отныне никто не сможет ему доверять. По аналогии Беннике вспомнил одного офицера-англичашку в Рангуне. Эдакий мальчик, закончивший частную школу, с румянцем во всю щеку. Чтобы провернуть ту сделку со спиртом, им надо было заручиться его согласием. Всем делом заправлял Шайк, он-то и избил три раза англичашку в темном переулке – просто так, вообще без всякого повода. Остальные и пальцем до него не дотронулись. Когда они, наконец, сделали ему свое предложение, англичашка не смог отказаться, потому что побои отрезвили его, заставили по-другому взглянуть на мир. Хорошая порка в нужное время изрядно способствует дальнейшей совместной работе.

Беннике видел, как больную укладывали во второй седан. С нею вместе сели молодожены, и черные машины умчались.

Он неспешно пошел к техасцу и перекинулся с ним парой слов. Сразу понятно, на кого техасец сделал стойку и почему так затрепыхался. Та платиновая блондиночка смотрела на него таким взглядом! Техасец был не расположен болтать; Беннике слегка прошелся насчет его мексиканской крови, но это не сработало.

А потом у дальнего берега со сходней слетел грузовик. Вернулся прежний страх. Беннике понимал, что до заката его могут сцапать на этом самом месте.. Солнечный свет для него смерти подобен – или, вернее, равен пожизненному заключению за убийство. Наверное, сегодня в Мехико все газеты трубят об этом деле. Господи, было бы о ком жалеть! У них этих матадоров в тесных штанах пруд пруди – день-деньской просиживают зады на Пласа Мехико. Но поклонники этого – aficionados – потребуют, чтобы с убийцы содрали кожу, нарезали из спины ремней, поджарили его на машинном масле.

У него вспотели ладони. Не обращая внимания на зазывные взгляды девчонки Муни, Беннике полез наверх. Ему надо побыть одному, посидеть в тени. Правда, сейчас, на закате, тени все равно освещаются косыми лучами солнца – тени в полном смысле этого слова нет. Если красный шарик и дальше будет двигаться так же быстро, не успеешь оглянуться, как наступит ночь.

«Господи, только бы не вырвало, – подумал Беннике. – Только-только расслабился, отвлекся на минуточку – нельзя же совсем не отдыхать! – и нате вам. Какой-то обалдуй плюхает грузовик в Рио-Кончос».

Беннике скрестил ноги. Сейчас он был похож на маленького мускулистого Будду. Борясь со сном, сгибал и разгибал пальцы, вертел головой. Кровь из носу, но надо что-то придумать – что-нибудь умное и ясное. Давай же, у тебя в запасе миллион уловок! Но мешок с уловками обвис, опустел.

Вверх по обрыву взбирается девчонка Муни: юбка задралась, очерчивая полные мускулистые бедра. Она прямо создана для чего надо. Сразу видно, что потаскушка, и к тому же не в его вкусе. Ему больше по нраву нервные, тощие, порочные стервы – жены или подружки странствующих богачей, которым не сидится на одном месте. А с этой девкой... Заранее можно предсказать, что и как с ней будет. Она из тех баб, что день-деньской слоняются по квартире с нечесаными волосами, в мятом халате и стоптанных тапочках. Готовить не умеет и не любит, так что есть они будут консервы. А еще она то и дело будет хныкать и жаловаться; придется немного поколотить ее тыльной стороной ладони, чтобы следов не осталось, отхлестать по щекам, научить уму-разуму. При мысли о том, какая тоскливая жизнь ждет его впереди, даже если удастся благополучно перейти границу, Беннике почувствовал усталость.

Бетти присела рядом с ним с глубоким вздохом:

– Славное местечко, а, Бенсон?

– Спасибо. Сам бы нипочем не догадался, если бы ты не подсказала.

– Я вот тут думала.

– Хорошее дело.

– У тебя сосновая иголка на плече. – Она придвинулась ближе и понизила голос: – Я вот тут думала о твоих... проблемах. Ты говорил, что у тебя не будет машины и тебе нелегко будет перебраться на ту сторону. Значит, эта машинка не твоя, верно?

Он посмотрел на нее долгим, тяжелым взглядом:

– Что ты там себе вообразила?

– У меня есть ключи от «бьюика». Я вызвалась перегнать его на ту сторону. Но ведь могу и кого-то другого попросить мне помочь.

– Что ты задумала?

Она придвинулась еще ближе:

– Видишь типа, с которым я приехала? Его зовут Дарби Гарон. Вон он сидит и спит. Видишь его?

Беннике задрал голову и увидел человека, который сидел прислонившись к дереву и опустив голову на грудь.

– Ну и что?

– Не знаю, Бенсон, стоит ли продолжать. Я ведь тебя первый раз в жизни вижу. Кто ты такой?

Наверняка хочет обокрасть своего спутника – вон как лицо раскраснелось, глазки заблестели. Беннике понял, что сам сейчас ничего не выдумает. Послушать разве ее? Вдруг она придумала что-то стоящее?

– Я простой парень, который пытается как-то устроиться в этой жизни.

– Предупреждаю: если вздумаешь меня заложить, я скажу, что ты все придумал.

– Давай выкладывай, что там у тебя.

– Если честно, меня от него уже тошнит. Да он и сам мается. Знаешь, он из тех, кто пороху не выдумает. У него в Хьюстоне хорошая работа, жена, детишки. Он ни за что не осмелится заявить на меня в полицию, что бы я ни выкинула. Когда паром вернется, очередь сдвинется вперед на две машины, так?

– Если он вообще вернется.

– Когда тебе надо будет передвинуть твою машинку вперед, притворись, будто она не заводится. Можешь заглянуть под капот, повозиться для виду и вытолкнуть ее в сторону. В том месте, где ты припарковался, канава широкая и глубокая. Все может получиться само собой.

Беннике кивнул и сузил глаза.

– Это можно, – негромко сказал он, обкатывая новую мысль в голове. Действительно, неплохо; как он сам не подумал?

– Тогда уже стемнеет. Я запудрю Дарби мозги и уведу его куда-нибудь в сторонку. А ты иди за нами. Сумеешь... ударить его без шума?

– Без проблем.

– Ключи от машины у него в кармане, а бумажник заперт в бардачке. Кажется, у него осталось триста или четыреста долларов. Мне нужны все деньги. Ты бери его туристскую карточку и документы на машину. Они в бумажнике. Мы свяжем его или там привяжем к дереву, переправимся на пароме, а потом – вперед, к границе. А оттуда – прямым ходом в Сан-Антонио. Бросим машину где-нибудь на парковке и пойдем ко мне.

– Я не могу использовать его документы. Я на него совсем не похож.

– Тебе ведь нужно улизнуть из этой страны? Я предлагаю тебе самый надежный способ, солнышко. С моей карточкой проблем нет, на машину документы в порядке. Я сумею отвлечь их внимание от тебя. Раздадим им по паре песо. Будет уже поздно, они устанут. На американской стороне досматривают багаж, но документы не спрашивают. Только придется заполнить декларацию.

Беннике уставился на костяшки пальцев, обдумывая ее предложение. Неплохо, совсем неплохо. И все же он слишком устал и не может как следует обдумать ее предложение. Торопиться не стоит. Однако в главном предложение годится. Это самый безопасный способ попасть в Матаморос. А уже на том берегу придется принимать окончательное решение. Стоит ли игра свеч? Можно ли рискнуть и попробовать перейти границу по документам Дарби Гарона? Кажется, на таможне приходится расписываться. Придется потренироваться, чтобы подделать его подпись. Вряд ли у него получится безупречно.

– А что он нам сделает? – тихо спросила она.

– Ни черта он нам не сделает.

– Даже не заявит об угоне. Он не может себе этого позволить.

– Дай мне все обмозговать.

Она снова придвинулась ближе, так близко, что ее тяжелые груди навалились ему на плечо. Бетти прижималась к нему все теснее.

– Ну как. Дел, милый, уговорила я тебя?

Порыв ветра принес ему в ноздри ее мускусный, терпкий запах. Желание возобладало над усталостью. Словно нож с жирным, маслянистым лезвием медленно вкручивался ему в низ живота.

– Не пудри мне мозги, – хрипло предупредил он. – Не такая ты девчонка, чтобы помогать мне просто ради моих красивых глаз. Тебе нужны его четыреста баксов, и ты надеешься получить их с моей помощью.

Она поспешно отодвинулась. Гнев вспыхнул и прошел. Бетти ухмыльнулась:

– А это плохо?

– Чем было плохо мое первое предложение?

– Ты наверняка переберешься через реку. Не придется тащиться на это «Ранчо Гранде». И потом, вдруг ему моча в голову ударит и он решит забрать все барахло, которое мне купил?

– Помнишь, я обещал заплатить тебе за койку, жратву и выпивку.

– Ладно, Дел, мы с тобой поняли друг друга.

– Наверное, все получится.

– Знаешь, а я ведь сильно рисковала, когда все тебе выложила.

Он криво улыбнулся:

– Ничего ты не рисковала. Ты не из таких. Ты, видимо, привыкла работать в паре? Сознайся!

– Я однажды уже обожглась. Вот почему теперь приходится быть осторожной.

– Отсидела?

– Два месяца, но могла получить от года до пяти. Я сказала Гарону, что работаю телефонисткой. Ха-ха! В общем, когда я загремела, я работала на пару с одним... приятелем. Он сбежал через окно, его не поймали, а я, как дура, стою посреди комнаты, и в руках у меня больше монет, чем ты видел за всю жизнь. У меня было восемьдесят колбасок с монетами. Знал бы ты, какой цирк я устроила! Вопила, рыдала и уверяла их, что ведать не ведаю, как эти свертки попали ко мне в руки!

Беннике поджал губы.

– Мне это не нравится. Копы имеют привычку заявляться время от времени к бывшим сидельцам и проверять, кто как себя ведет, – просто так, для развлечения.

– Ерунда. Это было два года назад, да и произошло в Эль-Пасо. И потом, ты говорил, что у тебя неприятности только в Мексике.

Он постарался пожать плечами как можно небрежнее:

– Они могут упереться рогом и добиться моей выдачи. Но я в этом сомневаюсь.

– Знаешь, Бенсон, у меня дурное предчувствие: с тобой до беды недалеко.

– Ну так и послушайся своего дурного предчувствия. Кончай пудрить мне мозги. Убирайся и оставь меня в покое.

Она легонько стукнула его кулаком по колену:

– Эй, предчувствие у меня не очень сильное!

Он посмотрел на другой берег.

– Вот и решилась проблема с «бьюиком». Хозяйка плывет. Какой-то тип везет ее на лодке.

Бетти Муни встала и сверху вниз улыбнулась ему:

– Не уходи. Пойду верну ей ключи.

Бетти спустилась на дорогу, бросив на Беннике прощальный взгляд через плечо. Убедившись, что он смотрит ей вслед, стала более зазывно раскачивать бедрами на ходу. Наблюдая за ней, он решил, что в конце концов пребывание в Сан-Антонио обойдется ему не так дорого. Она, конечно, хитрая, но при этом у нее кишка тонка. Изображает из себя блатную, а у самой поджилки трясутся. Если кончатся деньги, всегда можно избить ее и отправить на панель. Ему уже приходилось обходиться подобным образом со случайными подружками; наверняка и сейчас все выйдет так, как ему нужно. Сначала девчонка хнычет, потом привыкает; унижая других, он растет в собственных глазах.

Беннике с силой ущипнул себя за ногу. Из-за проклятой усталости он видит трудности там, где их нет. Главное сейчас – выбраться из страны. Может, правду говорят, что наглость – второе счастье? Перегнать по мосту «кадиллак». Он похлопал рукой по животу, ощупал тугой, пропотевший, влажный пояс с деньгами. Вот что успокаивает нервы. Деньги – твои друзья. Деньги, скорость и целый мешок уловок.

Он вытянул крепкие кривые ноги и лег на спину, заложив руки под голову и ероша пальцами жесткий ежик волос на затылке. Небо темнело. Странные тут закаты! Однажды он уже видел подобный закат. Когда и где? Чертовски давно. Такого цвета у него была рубашка сто лет назад, в Нью-Джерси. Он носил ее с белым галстуком. "Черт побери, это было тогда, когда я мыл посуду в вонючей кухне летней гостиницы. Еще совсем сопляком. Ну-ка, вспомни, как же ее звали? Дора? Нет, Дорин. Рано утром я увидел ее на гостиничном пляже. Красный купальный костюмчик. Хорошенькая, как куколка. Постоялица. Меня она тоже приняла за постояльца, а мне хватило ума болтать. Назначил ей свидание на вечер, а потом купил в городе ту синюю рубашку. Нечего сказать, умник! Но что возьмешь с семнадцатилетнего дурака? В общем, как-то обо всем прознали. Ее папаша и управляющий подкараулили нас у служебного входа, когда я хотел незаметно провести ее назад в гостиницу. Управляющий дал мне по морде и тут же уволил. Из носа пошла кровь, испачкала белый галстук. Папаша утащил Дорин в номер; она плакала. Пришлось тут же собрать вещички и выметаться. Управляющий ходил за мной по пятам, пока я не убрался. И все-таки я всех их провел. Запрятал чемодан в придорожных кустах и прокрался обратно. Взял бензин в сарае для инструментов. Облил автомобиль ее папаши. Потом чиркнул спичкой – и дай бог ноги. Господи, как бабахнуло!

Интересно, что бы было, если бы нас тогда не поймали? Ведь я и пальцем к Дорин не притронулся. Считал ее ангелом с крылышками. Теперь-то я поумнел. Жизнь научила. Постранствовал вволю. Пришлось посидеть в кутузке несколько дней, а потом убраться из штата. Интересно, где Дорин сейчас? Наверняка у нее семья, дети. Какие у нее были большие глаза! Карие. Хорошенькая мышка. Даже пальцем ее не тронул. Пальцем..."

Кто-то потряс его за плечо. Беннике вздрогнул и проснулся. Черное небо над головой было усыпано звездами.

– Солнышко, у тебя нервы ни к черту, – пропела Бетти Муни.

– Должно быть, я заснул.

– Дарби еще спит. Ничего удивительного. Старичку придется месяц отсыпаться, чтобы наверстать упущенное.

Он посмотрел на реку. Что там на том берегу? Свет фар куда-то сместился. Грузовик стоял на колесах. Рабочие вытягивали его за веревку; до его ушей донеслось их монотонное пение. Медленно, сантиметр за сантиметром, грузовик, пятясь, выползал из реки.

– Продвинулись, да?

– Совсем скоро паром будет здесь. Тебе надо что-то решать с твоей машиной.

Кажется, он еще не до конца проснулся. Голова ватная, тяжелая. Беннике встал и с хрустом потянулся, размял плечи.

– Кто поет? – без интереса спросил он.

– Близняшки-блондинки. Сидят в своей машине и распевают. Смотри, что они мне дали!

Рука его сомкнулась вокруг горлышка бутылки.

– Текила, солнышко. Тебе, наверное, не помешает глоточек.

Он отвинтил крышку и поднес бутылку к губам. Холодная жидкость едко плеснула по зубам, обожгла нёбо. Захлебываясь, он сделал три больших глотка, опустил бутылку и передернул плечами. Огненная жидкость текла по пищеводу, приятно согревая.

Беннике прислушался к пению. С чего им пришло в голову петь псалмы? Голоса звучали сладко и ясно. Просто мурашки по коже... Пение уносит тебя в далекое-далекое прошлое. Было время, ты сидел в церкви, умытый, причесанный; медленно таяла на языке облатка. Сквозь окна проникали солнечные лучи; гремел орган – а когда органист доходил до одной определенной клавиши в нижнем регистре, у тебя внутри все сжималось.

Мысли о церкви – не к добру.

Он снова поднял бутылку. На этот раз пошло легче.

– Эй, не будь свиньей!

Он вернул ей бутылку. Да, картина. Текила на пустой желудок. Дел сделал наклон, потом снова потянулся, зевнул, почесал живот костяшками пальцев.

Бетти тесно прижалась к нему, взъерошила волосы на затылке. Он обхватил ее за талию, впился тяжелым поцелуем в губы, словно хотел высосать их, опустошить, а другой рукой жадно ласкал бедра девушки, притискивая их к себе.

– Вон там подходящее место, – сказала она надтреснутым голосом.

Спотыкаясь, они побрели в темноту. За деревьями, росшими вдоль дороги, виднелось поле. Идти было трудно, так как он прижимал ее к себе. Вскоре Бетти обернулась к нему. Ноги у нее обмякли, она потянула его вниз. Трава сухо зашуршала под ними, затрещала материя ее платья. Бедра молочно белели в свете звезд, рот – черная дыра, в глазах отражается дикое мерцание звезд; она впилась ногтями ему в бока; потом возня, сознание того, что сейчас это произойдет... Вдруг Беннике скосил взгляд и увидел в свете звезд матадора с нацеленным на него ружьем для подводной охоты, различил металлический блеск гарпуна. Дико закричав, он отдернулся от нее, замахал руками, снова закричал... И тут матадор исчез со звездного неба. Беннике опустил голову. Нет никакого гарпуна, только молочно белеют в темноте ее голые ноги...

– Что, черт побери, с тобой такое? – От возмущения у Бетти даже сел голос.

Не удостоив ее ответом. Дел потянулся к текиле, аккуратно поставленной на безопасном расстоянии. Схватил бутылку, поднял, допил остатки.

– Ну и что прикажешь теперь делать? – желчно поинтересовалась она.

– Заткнуться!

Она села и привела в порядок одежду. Допив текилу, он швырнул пустую бутылку в темноту. Она с глухим стуком ударилась о землю, покатилась, но не разбилась. Да, приятель, если тебе являются жмурики, значит, у тебя крыша едет. Без вопросов.

Бетти придвинулась к нему и попыталась с какой-то мрачной злобой возбудить его. Он грубо оттолкнул ее. Она помрачнела.

– Сделка отменяется, солнышко.

– Отцепись от меня!

– Извини, что я живу на свете, – сказала Муни. Встала на ноги и пошла прочь. Покинула его.

Блондинки все еще пели псалмы. Сладко пели, на два голоса. В сухой траве что-то зашуршало; Дел поспешно вскочил. Наверное, здесь водятся скорпионы. Желание ушло, словно его никогда и не было; ему показалось, что он больше никогда в жизни не захочет женщину. При мысли о Бетти и о женщинах вообще его замутило.

Текила горячила кровь. Он напряг мускулистые бедра, согнул плечи. Ему захотелось подраться, избить кого-нибудь до полусмерти. Может, так удастся вернуть уверенность в себе?

Беннике спустился на дорогу; он шел напыжившись, уперев кулаки в бока. Текила гудела и пела у него в ушах. У реки было светлее – на том берегу включили прожектор. Первым на глаза ему попался техасец – он сидел и болтал со светловолосой девчонкой. Мексикашка, дружок техасца, устроился на корточках метрах в двадцати от парочки, в пальцах у него дымилась вечная сигарета. В мозгу у Беннике полыхнуло пламя. Срочно надо что-то предпринять, все равно что, лишь бы снова почувствовать себя человеком.

Он размахнулся и со всей силы врезал мексиканцу ногой по ребрам, отчего тот упал навзничь. Беннике принял боевую стойку, ожидая ответного удара, и злобно буркнул:

– Не сиди у людей на дороге!

Мексиканец встал и отошел в сторону, потирая ушибленный бок. Он что-то тихо сказал техасцу, который вскочил на ноги.

– Зачем ты это сделал? – негромко спросил техасец.

– Он сидел у меня на дороге. В следующий раз получит по морде.

Из тумана выплывали тени. Беннике видел, как фигуры медленно приближаются, окружают его. У него пересохло во рту. Напрасно он прицепился к мексикашке. Надо было сначала вырубить техасца... В темноте что-то тускло сверкнуло – наверное, лезвие ножа.

Он враскачку направился к техасцу:

– Может, ты хочешь встать у меня на пути?

Техасец быстро произнес что-то по-испански. Внезапно общее напряжение ослабло. Все хохотали, видимо потешаясь над ним. Беннике вспыхнул.

– Что за дрянь ты несешь? – спросил он. – Слишком быстро тараторил, я ничего не понял.

– Я сказал им: пусть полюбуются, как плохо тренируют для ринга бойцовских петушков. Миссис Герролд, может, вы немного погуляете?

– Билл, я остаюсь, – ответила она.

Беннике понял, что Дэнтон собирается проучить его. Он быстро нырнул вперед и схватил его за запястья, свободной рукой целясь ему в лицо. Дэнтон рывком высвободился и выбросил руку вперед; от мощного удара по шее Беннике завертелся волчком. Его швырнуло на дверцу грузовика; пришлось подставить ладони, чтобы остановить падение.

Дел быстро обернулся, прикрывая лицо руками, но техасец не преследовал его. Он стоял, ожидая, когда его противник сделает следующий шаг. Беннике почувствовал исходящие от высокого парня презрение и гнев. Он набычился, пошел вперед, метя техасцу в живот. Вдруг откуда-то из темноты возник огромный, тяжелый кулак – словно к канату привязали мешок с камнями. Дел заметил этот кулак на долю секунды позже, чем следовало, – не успел ни блокировать удар, ни поднырнуть. Небо словно взорвалось красными огнями, земля покачнулась и ударила его по затылку, плечам; он злился на себя за то, что так просчитался, но вместе с тем испытал какое-то облегчение. Драка прочистила ему мозги.

Когда он поднялся, техасец снова сидел на пятках и беседовал с девушкой. Заметив, что Беннике очнулся, приказал:

– А теперь извинись перед моим другом, которого ты ударил.

– Иди ты, – негромко отозвался Дел.

– Извинись.

Во мраке Беннике отыскал глазами мексиканца.

– Извини, – проворчал он.

– Esta bien,[5]– сказал Пепе, и Беннике почудилась насмешка в его словах.

Он медленно встал, потирая шею. Кажется, все ждут, что этот парень будет теперь делать, и смотрят на него так, словно он какой-нибудь жук, насекомое в банке. Дел пошел прочь, на темную дорогу.

Девица Муни взяла его под руку и потащила к ближней машине. Она тяжело дышала, словно пробежала длинную дистанцию. Почти как собака в жару.

– Дел, о господи. Дел! – прошептала Бетти, хватая его за руки. – Он... он умер! А я думала, он спит!

Он отпихнул ее от себя.

– Это твои проблемы. Поняла? Меня не впутывай.

– Ты не имеешь права! Не можешь бросить меня! Ты мне поможешь!

– Черта с два!

– Если ты мне не поможешь, я всем расскажу, что за тобой охотится мексиканская полиция. Я попрошу кого-нибудь сообщить в Матаморос. Я всем скажу, что ты угнал эту машину. Скажу, что ты убийца... Если ты мне не поможешь, тебе конец!

– Ладно, ладно!

Он потащил ее наверх, на холм, и там, в черной тьме под деревьями, правой рукой схватил за горло. Под его стальными пальцами шея ее казалась удивительно мягкой и слабой. Она успела исцарапать ему лицо, прежде чем он догадался стиснуть ей руки. Бетти яростно боролась и выворачивалась; они поскользнулись и тяжело шлепнулись наземь. Она металась, придавленная его весом, но постепенно слабела. Внезапно Беннике ослабил хватку, отпустил ее, сел на землю и закрыл голову руками. Некоторое время Бетти откашливалась и хрипела, потом затихла и лежала, тяжело дыша.

Отдышавшись, почти беззвучно спросила:

– Почему ты передумал?

– Сам не знаю.

– Должно быть, ты очень нужен мексиканским копам.

– Точно.

– Убил кого? – прошептала она.

– Нет, но убийство повесят на меня.

– Дел, мы оба в большой заднице. – Это было сказано тихим голосом, в котором не было гнева, только удивление.

– С чего ты взяла, что он умер?

Она схватила его за руку. Он почувствовал, как она дрожит.

– Я подошла к нему. Он издавал какие-то странные звуки. Сначала я ничего не поняла... А потом... он так весь передернулся и по нему что-то побежало. Что-то маленькое. Это была...

Он ощутил странное желание обнять ее за плечи. Утешить, успокоить. Ее наглость и энергия куда-то улетучились. Перед ним сидела просто испуганная девчонка.

– Я тебе помогу, – сказал он, – но не потому, что испугался твоих угроз. Усвой это хорошенько.

– Мне все равно – только помоги.

– Сделаем, как задумали. Только придется утащить его отсюда. Тащить придется мне. Помнится, днем я заметил недалеко отсюда скалы – метрах в трехстах отсюда, где-то в километре от дороги. На этой же стороне, где мы сейчас сидим. Я взвалю его на плечи. Мы потащим его задом наперед, чтобы никто не заметил. Труп бросим за скалами. Все должно получиться. Его машину найдут в Сан-Антонио. Проверят на границе, и окажется, что он вернулся в Штаты. Я его раздену, а если он проваляется там еще сутки, никто уже не узнает, кто он такой – даже какого цвета у него кожа.

Упавший грузовик наконец вытащили на берег. Две машины уже вползли на паром. Беннике замолчал. Надо же, чуть не убил ее! Вот дурак. Она – его последний шанс. Только убийства ему сейчас не хватает; должно быть, мозги совсем размягчились. Все против него. Каждый может выдать. Даже и сейчас кто-то, возможно, следит за ним. Он огляделся, очень медленно поворачивая голову.

Глава 11

Когда Билл Дэнтон разглядел в лодке светлые волосы Линды, казавшиеся золотыми в лучах заката, особенно светлые на фоне мутной реки, он вдруг ощутил такой острый и внезапный прилив радости, что это его даже немного удивило. Почему ему было так жаль, когда он смотрел, как она уплывает на пароме – прочь, навсегда из его жизни?

Он вспомнил, как говорил отец: лучший способ полюбить кого-то – оказать ему услугу. Облагодетельствованный тобой человек, возможно, будет тебя презирать, но ты сам наверняка проникнешься к нему любовью. Интересно, может, именно его донкихотство расположило его к ней? Какая она хорошенькая! Волосы светлее, чем золотые от загара плечи, а какой у нее взгляд! Серьезный, как у маленькой девочки, но все же видно, что она уже взрослая женщина. Платье телесного цвета замечательно облегает фигурку, подчеркивая тугие узкие бедра, натягиваясь на острых молодых грудках. Он инстинктивно чувствовал, что перед ним – редкий цветок. Она не просто красивая женщина, но еще и верная, чувственная, с легким и веселым нравом, одновременно крепкая и воздушная, как эльф. Наверное, ее смех похож на звон колокольчика, и в ней всегда будет оставаться некая тайна, какую-то часть ее невозможно познать до конца, поэтому отношениям с нею не суждено превратиться в обыденную скуку.

Билл следил за лодчонкой, подплывающей к берегу. Будь честен с самим собой! Признай, что она ближе всего соответствует той идеальной картинке, которую услужливо рисовало твое воображение; она очень походит на девушку, которую ты никогда в жизни не встречал, идеал, составленный из кусочков разных девушек, близких знакомых и не очень.

Билл спустился к воде, вытянул плоскодонку за нос на берег и протянул Линде руку. Выйдя из лодки, ступив на серую, потрескавшуюся землю, она спокойно сообщила ему, что ее свекровь умерла. И вдруг губы у нее искривились, лицо исказилось, как у маленькой девочки. Обняв девушку за плечи, он повел ее прочь от вереницы машин, на вершину холма. Она достала из сумочки платочек. Билл поспешил отпрянуть. Она еще всхлипывала временами. Наконец ей удалось справиться с собой. Линда остановилась и высморкалась.

– Как глупо, – сказала она прерывающимся голоском, пытаясь улыбнуться.

– Вовсе не глупо. Представляю, какое это было для вас потрясение.

– Да, верно, только я разревелась не из-за нее. Я ее толком и не знала. Мы поженились всего несколько недель назад; она все время пыталась отговорить его от женитьбы, пока не поняла, что все равно проиграет, и тогда стала просто душечкой. Прилетела в Мехико, чтобы вернуться вместе с нами в Рочестер. Я была потрясена, потому что... Словом, она была очень сильной личностью. На свой лад.

Тропинку перегораживало дерево, давным-давно поваленное наводнением. Ствол совершенно высох и побелел на солнце. Она присела, поставила локти на колени и подперла щеки ладонями.

Билл вспомнил ее молодого мужа. Просто мальчишка. Эта девушка уже взрослая, а ему пока не удалось повзрослеть. Он присел рядом с ней и протянул ей сигареты.

– Спасибо, у меня свои, – ответила она.

– Знаете, вы лучше говорите, рассказывайте что-нибудь. От разговора полегчает. Я хорошо умею слушать.

– Мистер Дэнтон, не хочу рыдать у вас на плече.

– Зовите меня просто Биллом. Я слышал, ваш муж называл вас Линдой. Можно и мне?

– Конечно, Билл. Сегодня ненормальный день. Как будто мир перевернулся. Иногда мне кажется, будто я сплю. Врач дал мне что-то выпить, и теперь все как в тумане. Если я начну рассказывать, то уже не остановлюсь. Я чувствую это. И наговорю лишнего, а потом буду раскаиваться.

– Ведь так называемая сыворотка правды – тоже всего лишь успокоительное. Не помню названия. Похоже на соду... Пентотал натрия?

– Кому известно, в чем она, правда?

– Знаете, я не рассуждал о высоких материях с тех пор, как пару лет проучился в сельскохозяйственном и машиностроительном колледжах. Постараюсь что-нибудь припомнить. Кажется, некоторые утверждают, что истина – величина непостоянная. Она меняется в зависимости от индивида, времени и места. Словом, что вчера было истинным, то завтра будет ложным.

– Может, я найду свое место в жизни, когда изменю представления о том, что такое истина... С вами такое бывало?

– Конечно, Линда. Мне пришлось в корне менять все мои взгляды. В детстве. Моя мачеха – мексиканка. Когда меня отправили в частную школу в Штаты, у меня был жутчайший акцент. Меня дразнили «мексиканцем», и мне приходилось драться. Я без конца дрался. Но однажды задумался: а ради чего, собственно, я так кипячусь? Когда очередной мальчишка обозвал меня мексиканцем, я сказал, что я и есть мексиканец. И мне стало легче, потому что на меня перестали навешивать ярлык. Люди обожают раскладывать все по полочкам и навешивать друг на друга ярлыки. В Вашингтоне, например, куча людей обзывает друг друга коммунистами.

– Билл, у вас, наверное, хорошая, крепкая семья. Вы женаты?

– Нет, я живу с родителями. А почему вы решили, что у меня хорошая семья?

– У вас такой вид... Не знаю. Защищенный. Когда я была маленькая, у нас была хорошая семья. Потом папа умер, и мир раскололся пополам; кажется, с тех самых пор я стремилась выйти замуж и снова обрести счастливую семью, как в детстве. А вот мой муж не счастлив. Мне кажется, я хотела дать ему то, что было у меня, но чего он был лишен.

– Мы хорошо ладим. У нас большая каменная гасиенда недалеко от Манте. В доме всегда кто-то поет. Бывает, мы скандалим, но стоит кому-то постороннему обидеть одного из наших, и все Дэнтоны объединяются, сплачиваются.

– Так и должно быть.

Он нахмурился:

– Может, в моей жизни все идет слишком уж гладко. Сегодня я много размышлял. Бывало, я раздражался, сердился на своих стариков, но мне ни разу и в голову не пришло отделиться и жить самостоятельно.

Она опустила глаза. Земля под ногами спеклась в плотную серую корку. Он посмотрел на Линду и увидел, что в уголках глаз у нее снова скапливаются слезы.

– Ну, ну, не надо! – ласково произнес он.

– Ничего... не могу с собой поделать. Мы одни. Я вас больше никогда не увижу. Если я сейчас выпущу пар, то, может быть... перестану реветь каждую минуту.

– Я ведь вам уже говорил. Я умею слушать.

– Но это настолько личное дело, черт побери. – Она вытащила еще один платок и промокнула глаза. – Как можно знать заранее? Я влюбилась в своего мужа. Мне казалось, я буду любить его до гроба, трудно любить сильнее. Сладкие грезы! Скрипки и розы. А сегодня я поняла, что на самом деле он... мелкий и ничтожный. Я пытаюсь уговорить себя снова полюбить его, но пока что-то не получается.

– Наверное, он сильно расстроился. Он ведь сущий ребенок.

Она вскинула на него взгляд, полный удивления и ярости:

– Детей я люблю. Я хочу родить много детей и вырастить их. Своих детей. Но в мои планы не входило перевоспитывать чужих детей.

– Может быть, то, что произошло сегодня, заставит его повзрослеть?

– Сомневаюсь. Билл, но что мне остается делать? Что предпринять? Продолжать жить с ним как ни в чем не бывало, потратить на него еще лет пять... после того, как он украл у меня всю радость жизни? Или бросить его прямо сейчас? Узы брака для меня священны. Я хотела, чтобы мой брак был на всю жизнь. Если относиться к браку как... к машине, которую можно продать, когда она вам надоела, тогда само понятие теряет всякий смысл. Мне трудно обвинять Джона Картера Герролда в том, что он сделал. Вина лежит на его матери. Хотите, я расскажу вам, как отличить скучного человека от интересного? Меня научил папа.

– Конечно.

Она развела руки в стороны, словно рыбак, который хвастается пойманной рыбой. Подняла вверх оба указательных пальца. Помахала пальцем на левой руке.

– Вот видите, это – то, что вы думаете о себе. – Она покачала указательным пальцем на правой руке. – А это – то, чем вы на самом деле являетесь. Если две эти дефиниции далеко друг от друга, как сейчас, то перед вами скучный тип, который не способен взглянуть на себя со стороны. Чем ближе руки друг к другу, тем вы более интересный человек для окружающих. Если вы на самом деле такой, каким кажетесь себе, значит, скорее всего, вы – замечательное существо. Папа любил повторять, что у большинства из нас расхождение незначительное, но если расхождений вовсе нет, значит, вы, скорее всего, вовсе лишены гордыни.

– Наверное, ваш папа был чертовски умным парнем.

– Да. И я все время думаю о том, что могла бы применить его способ, чтобы объяснить произошедшее. Вон там – мое представление о Джоне. А здесь – то, какой он на самом деле. Я здорово обманулась, но сегодня у меня открылись на него глаза. Я поняла, какой он на самом деле. И этот новый человек мне совсем не нравится. С таким я жить не хочу. Интересно, может, я... как это называется... перфекционистка?

– Мне трудно судить, ведь я человек посторонний.

– Я знаю, почему он на мне женился. Наверное, угадал во мне такую же сильную личность, как его мать. Я чувствую в себе силу. А ему... нужен рядом кто-то сильный. Он так устроен: ему необходимо от кого-то зависеть, на кого-то опираться. Самого себя он считает умнее и сообразительнее прочих; он всегда уверял, что отличается повышенной чувствительностью и ранимостью.

– Чем он зарабатывает на жизнь?

– Он вроде пенсионера. Работу ему обещал дядюшка. Хорошую работу. Ему даже беспокоиться не придется. А я... что ж, могу устраивать нашу жизнь так, как мы задумали. Вернуться в Рочестер, купить или построить хорошенький домик в приличном квартале, вступить в Загородный клуб и Дамский клуб; буду приглашать к себе дам поиграть в триктрак... Про меня будут говорить: «Миссис Джон Картер Герролд Вторая – очаровательная маленькая хлопотунья». Только после того, что сегодня случилось, мне кажется, что через полгода такая жизнь мне осточертеет. Было бы чудесно, если бы я сумела... снова полюбить его.

– Но вы считаете, что это невозможно, верно?

Она закурила вторую сигарету. Солнце совсем зашло. На фоне малиново-пурпурного закатного неба огонек зажигалки вспыхнул поразительно ярко.

– Билл, я всегда считала, что умею распознавать людей. Но... должна признаться, еще никогда ни в ком так не ошибалась, как в собственном муже. Вот, например, сейчас я бы не вынесла, если бы он... прикасался ко мне. При мысли о нем у меня все внутри сжимается и мурашки по коже бегут... Что-то я слишком разоткровенничалась.

– Ведь вы сами говорили: мы с вами больше никогда не увидимся.

Она метнула на него быстрый взгляд:

– Да. Не увидимся.

Слова эти, произнесенные тихим, безжизненным голосом, словно открыли в самой сердцевине его души какую-то потайную дверцу. Какой пресной и скучной станет жизнь, в которой не будет ее! Они больше никогда не увидятся... Погоди, Билл, ты слишком спешишь. Влюбиться за один день невозможно. Или разлюбить. Такое бывает только в кино.

Внезапно в его сознании вспыхнул яркий свет. Он знает, как сказать ей о своем чувстве так, чтобы не задеть, не обидеть и не оскорбить ее!

– Послушайте, – выпалил он, – вы просто не знаете, можно ли на самом деле разлюбить мужа вот так, в один присест? – И он щелкнул пальцами.

– Да... по-моему, все дело в этом.

– Что ж, давайте пойдем по пути предположений. Как по-вашему, возможно ли такое? Сегодня я встретил вас впервые в жизни; мы перекинулись парой слов, а потом я увидел, как вы возвращаетесь в лодочке, и у меня внутри стало так же тепло и радостно, как в Рождественский сочельник в детстве. Представьте, мне хочется сидеть и беседовать с вами всю жизнь; мне не хочется никуда ехать. Вы сидите рядом, и ваши светлые волосы озаряют темноту, а у меня сжимается сердце... Хотите знать, что я сейчас чувствую? Мне безумно жаль, что вы травите себе душу из-за ничтожного сопляка. Мне жаль, что я для вас чужой.

Она вскочила на ноги и повернулась к нему лицом; руки ее судорожно сжимали сумочку.

– Нет, Билл. То, что вы говорите, невозможно.

Он тоже встал, отступил на шаг и посмотрел ей прямо в глаза.

– Может быть, это самая правдивая вещь, какую вам приходилось слышать в жизни, – возразил он.

– Пожалуйста, прекратим этот разговор. Я не хочу.

– Я и не знал, что скажу вам это. Но когда вы повторили, что мы больше никогда не увидимся, я понял, что должен торопиться. Вам кажется, вы совсем запутались. А как же я?

– Билл, мы не...

Он положил руки ей на плечи и медленно склонился к ее губам. Она потянулась ему навстречу; звезды светили неярко, но, целуя ее, он заметил, как она закрыла глаза. Внезапно поцелуй оборвался: Линда отскочила от него. Повернувшись к нему спиной, расхохоталась. Смех вышел невеселый.

– Должно быть, я установила своеобразный рекорд. Сегодня я уже один раз снимала с себя это платье. Не хочу, чтобы вы подумали, будто я всегда готова снова скинуть его. Оно легко мнется.

Он смотрел ей в спину.

– Детка, ты пытаешься оскорбить меня, но только растравляешь себя.

– У меня еще вопрос. Ты, наверное, считаешь меня обыкновенной дешевкой?

– Не говори так. Тебе не идет.

– Откуда тебе знать, может, я и правда обыкновенная дешевка?

– Оттуда, что я тебя знаю, Линда. Я хорошо тебя знаю, так, будто знаком с тобой целую вечность. А теперь... в состоянии ли ты повторить, что мы с тобой больше никогда не увидимся?

– Никогда. Обещаю тебе.

Он набрал в грудь побольше воздуха.

– Может, нам стоит вернуться к остальным?

Линда повернулась к нему лицом. Она улыбалась.

– Спасибо тебе, Билл.

Они медленно побрели назад. На дальнем берегу вспыхнули прожекторы.

– Мне надо забрать ключи у той девушки, Муни, – вспомнила Линда.

– Не спеши. Ее все равно нет. Она куда-то ушла.

Открыв дверцу пикапа, Билл вытащил одеяло и постелил для нее на подножке. Сам сел рядом на корточках. Интересно, как это все вышло? Ведь он не собирался откровенничать. Но, начав говорить, уже как будто не мог остановиться. Нечестно морочить ей голову. Пусть сначала разберется со своим так называемым муженьком. Помнится, Пепе сказал, что этот мальчишка – ее муж – ударил ее по лицу прямо в лавке. Разумеется, болезнь матери выбила его из колеи, но все равно его поступку нет оправдания. Губы у нее до сих пор вспухшие. Наверное, она пыталась избыть свое унижение, когда несла эту чушь про платье. Пыталась таким образом отпугнуть его.

Он вспомнил, как Линда и ее муж брели по берегу реки, – это было всего несколько часов назад. Прихватили с собой одеяло. Оба на вид были счастливы и довольны. Да, наверное, молодожены ведут себя именно так. Кровь прилила к его лицу, когда он представил себе их на том одеяле. Ее сопляку мужу и невдомек, какое сокровище ему досталось. Билл сжал кулаки. Проклятье! Он почувствовал смертельную ревность к ее мужу – такую сильную, что ему захотелось кого-нибудь избить.

– Мне следовало бы держать язык за зубами, – произнес Билл.

– Не важно. Через неделю ты и не вспомнишь обо мне.

– Я никогда тебя не забуду.

– Полно тебе!

– Линда, я просто хотел, чтобы ты знала.

– Может, я просто распутница в глубине души. Так что – проехали, забудь.

– Тебе нужно время, чтобы все обдумать. Спешить некуда. Знаешь что? В Матаморосе есть неплохая гостиница. Ты можешь остановиться там, пока мы с Пепе быстренько съездим в Хьюстон. Ведь срок твоей туристской карточки еще не истекает?

– Нет, но...

– А потом... если ты не против, мы могли бы отвезти тебя в Манте. Туда езды от Матамороса – день без спешки; ход у пикапа неплохой, не трясет. Мои предки будут тебе рады, а места у нас много.

– Нет, я...

– Погоди, дай договорить. Обещаю, что пальцем к тебе не притронусь. Не сорвусь, как там, на бревне. Если ты надумаешь вернуться к нему, пожалуйста, я не стану тебя удерживать.

– Билл, это очень мило с твоей стороны, но мне необходимо оставаться с Джоном, по крайней мере до тех пор, пока... все не уладится. Бросить его сейчас было бы непорядочно.

– Наверное, ты права. Но ведь потом ты сможешь вернуться?

– Я не хочу ничего загадывать.

Пепе все сидел на пятках; из вежливости он отодвинулся на Приличное расстояние, чтобы не подслушивать, о чем они говорят. Билл увидел, что к ним приближается парень по фамилии Бенсон. По его пружинистой, самоуверенной походке можно было догадаться, что Бенсон пьян. Но Билл совершенно не ожидал, что тот ударит Пепе; от боли мексиканец чуть не задохнулся. Что такое творится с этим типом? Почему он ополчился на целый свет? Билл видел, как остальные мексиканцы медленно окружали Бенсона, и понял, что, если он не вмешается, длинный, томительный день завершится смертоубийством. Сегодня здесь уже пролилась кровь – наверное, жара так действует. Что за дурак этот Бенсон!

Он отпустил шутку о бойцовых петушках; вокруг послышался смех, потому что коротышка Бенсон с взъерошенным ежиком черных волос действительно очень напоминал самоуверенную птичку.

И в колледже, и позже, когда он служил на флоте, Биллу неоднократно приходилось драться. Он знал, что ему можно не волноваться: более высокий противник легко справляется с тем, кто ниже ростом. Но от беспричинной жестокости Бенсона, от написанного у того на лице презрения к людям с другим цветом кожи его замутило. К его удивлению, Линда предпочла остаться.

Нападение чуть было не застигло его врасплох. Он дал Бенсону возможность отступить и подготовиться к контратаке. Билл вовремя успел увернуться от мощного хука справа, а сам ударил левой снизу вверх. Бенсона надо привести в чувство. Биллу совсем не хотелось ломать коротышке руку, поэтому он как следует врезал по толстой шее. Бенсон обмяк и упал, словно тряпичная кукла, брошенная небрежным малышом. Приложив к губам кулак – ныли костяшки пальцев, – Билл Дэнтон наблюдал за Бенсоном. Убедившись, что противник повержен окончательно, отошел и снова сел рядом с Линдой.

– Почему ты не захотела уйти? – спросил он.

– Если бы он вдруг повалил тебя, я сняла бы туфлю и ударила его по башке шпилькой. В жизни не видела ничего гаже... Зачем он ударил Пепе?

– Кто такой Пепе? Просто грязный мексикашка, – негромко пояснил Билл.

Она вызывающе склонила голову набок:

– Не пытайтесь проверять меня, сэр. К вашему сведению, я на одну восьмую – индианка-чероки, то есть принадлежу к гонимому национальному меньшинству.

– Знаешь, Линда, я первый раз услышал твой смех. Теперь я знаю, как ты смеешься.

– Билл, не начинай снова.

– Давай немножко прогуляемся. Мне хочется еще поговорить с тобой. Обещаю, я тебя ни словом не обижу.

– Кажется, паром вот-вот поплывет в обратный рейс.

– Пепе загонит пикап на паром. Ты встречаешься с мужем в Сан-Фернандо?

– Нет, он... занимается телом. Может, как раз этим рейсом вернется сюда вместе с ней.

– Но не собираешься же ты сама вести ваш «бьюик» в Матаморос?

– Я уже большая девочка.

Он повернулся к Пепе и что-то сказал по-испански. Пепе лукаво ухмыльнулся и покачал головой.

– Что ты ему сказал?

– Сказал, у какой лавки в Матаморосе мы встретимся, – я сообщил ему, что отвезу тебя туда.

– Билл, поверь, я вполне в состоянии сама...

– В Штатах хватает мест, где не подобает появляться хорошенькой девушке, у которой сломалась машина и поэтому она вынуждена ловить попутку.

– Говорю тебе, я справлюсь сама!

– Даже сможешь въехать на паром по этим сходням? Доски довольно узкие.

– Н-ну... разве что...

– Значит, договорились. Пошли. Посмотрим, кто там поет. Звучит приятно.

Близнецы-блондинки сидели в последней машине. Закончив песню, одна из них сказала:

– Ну, давайте подпевайте. Вот еще кое-что из старенького: «Залив, залитый лунным светом».

Они облокотились на машину. Линда запела чистым, звонким альтом. На лицо ее упал луч фонаря из лавки. Билл тоже запел вместе с тремя девушками. В темноте он отыскал руку Линды. Не прекращая петь, она попыталась высвободиться, но он крепко держал ее. А потом увидел, что она улыбается и слегка пожимает плечами. Линда слегка сжала его руку. Билл вторил хрипловатым баритоном, стараясь петь как можно тише, чтобы скрыть хрипотцу. В ночи было заключено какое-то волшебство – ив старой песенке, и в их голосах. К ним присоединились некоторые другие туристы – правда, близко никто не подходил, все пели на расстоянии. Чудо, что она так близко. Когда песня была почти допета, Линда бессознательно прильнула к нему, прижавшись плечом. Пение оборвалось, и все вдруг рассмеялись непонятно чему, но Линда тут же осеклась. Билл решил, что она вспомнила об умершей свекрови и корит себя за бесчувствие.

В первой машине в очереди зажглись фары; до их ушей донесся шум заводимых моторов. Паром подошел почти к самому берегу: вода поднялась, так что больше не нужно было углублять лопатами дно. Но чтобы машины смогли въехать на паром, все еще необходимы были дощатые сходни. С парома на берег сбросили две толстые доски; их удалось закрепить не сразу. Все кричали, подавали советы; наконец сходни были закреплены, ко всеобщему удовлетворению.

С парома съехали две машины и стали взбираться вверх по дороге. Клаксоны дудели: все приветствовали переправившихся с того берега. На паром медленно заползла крошка «эм-джи», за ней двинулся пикап. Сходни и блоки втащили на борт, и паром медленно пошел через реку.

– Теперь-то им бы двигаться быстрее, – заметил Билл.

– Отпустите мою руку, сэр. Позвольте напомнить: перед вами серьезная замужняя дама.

– Ах, извините.

– Премного вам благодарна.

Они спустились к воде. Вереница машин пришла в движение. Все спешили передвинуться на два места вперед. Билл увидел, что у Бенсона что-то с машиной. Кажется, не заводится.

Он остановился и спросил:

– Помочь?

Бенсон отвечал на удивление дружелюбно:

– Да нет. Мне бы, дураку, заменить бензопомпу еще до поездки. Помогите выкатить ее с дороги, я ее запру. Оставлю здесь, а завтра вернусь – по-вашему, macana – с новой помпой. Если, конечно, удастся ее найти.

Машина без труда съехала под откос. Бенсон подогнал ее к самому берегу и поднял стекла.

– Извини, приятель. Я к тебе цеплялся, потому что был немного не в себе.

– Впредь будь осторожен. Не то скоро будешь выглядеть как подушка для иголок.

– Ага. Признаюсь, был дураком.

– Тебя подвезти?

– Нет, я уже договорился. Это вы, миссис Герролд? Я вас не узнал в темноте. Как там ваша свекровь?

– Она умерла, мистер Бенсон, сразу после того, как мы доставили ее к врачу.

– Та девушка, Муни, так и подумала, только не хотела вас расстраивать. Мне очень жаль. Вот ключи от «бьюика». Я как раз собирался вернуть их вам. Могу перегнать вашу машину, если хотите. Но вы, наверное, возьмете назад ключи?

– Да, будьте так добры.

Он вышел из машины, передал ей ключи, отвернулся и запер дверцу своего «хамбера».

Билл и Линда подошли к «бьюику». Билл передвинул машину на две позиции вперед.

– Что это с мистером Бенсоном? – спросила Линда. – Начитался Дейла Карнеги?

– Подозрительно как-то.

– Что ты имеешь в виду?

– Знаю я парней вроде него. Они становятся сладкими как мед, только когда затеют какую-нибудь похабщину.

– Тогда берегись его, милый. Господи, что я говорю? Ну да, милый.

– Ты даже не представляешь, как это здорово звучит.

– Билл, интересно, с кем он едет?

– Держу пари, с девчонкой Муни. И с ее престарелым дружком. Я заметил: у него вроде как от сердца отлегло, когда ты взяла ключи. Как-то уж слишком он юлил. А еще – я в жизни не видел, чтобы кто-то так быстро протрезвел. Хочешь еще что-нибудь спеть?

– Давай! – Она вздохнула. – Вообще-то мне бы не следовало...

– Не думаю, что это имеет какое-то значение.

– Только больше не держи меня за руку, ладно?

– Если ты настаиваешь.

И они побрели на звуки музыки. Ночь снова окутала их своим волшебством. «Я, Уильям, беру тебя, Линда, в законные жены...» Каково это – становиться вторым мужем? Вторым по очереди. А вдруг после первого неудачного брака во второй раз, наоборот, повезет? Билл знал одно: все равно Господь назначил им встретиться. Он опоздал всего на несколько недель. Милая! Пусть думает и собирается с мыслями сколько хочет, но рано или поздно она все поймет, и прозрение поразит ее так же сильно, как поразило его.

Глава 12

Бетти Муни стояла в мелкой канаве у самой воды – испуганная рослая девушка в мятом, пропотевшем желтом платье. Она дрожала с головы до ног. Какой ужас! У нее за спиной – труп! Всего в трех метрах... там, под деревом. Господи, как же она влипла!

Дел Бенсон ушел отогнать в сторону свою машину, чтобы она не мешала остальным, и оставил ее наедине с... этим.

Бетти сразу положила глаз на этого коротышку: сразу видно, он тертый калач и понимает, что к чему. Ему случалось попадать в переделки. Ее возбуждали его крепкие, широкие плечи, грубоватое, задиристое лицо и ежик черных волос, которые так и тянуло взъерошить. Ей показалось, что она нашла хороший способ развязаться с этим тупицей Дарби Гароном. А теперь Дарби Гарон умер. Перестал быть человеком. Там, на берегу, сидит просто злобный истукан.

Бывают же люди, которые относятся к жмурикам равнодушно – что они есть, что их нет. Например, гробовщики. Бетти Муни терпеть не могла мертвецов. Ей вспомнилось детство, и она вздрогнула.

"В то лето мне было пятнадцать. Только что исполнилось. Но на вид мне давали все восемнадцать. Я дружила с соседской девчонкой, Салли Грэхем. В ту весну мы с ней только и говорили о том, каково это – переспать с парнем и что мы при этом почувствуем; старшая сестра Салли научила ее, как избежать неприятностей; мы без конца болтали на такие темы, и наконец нам захотелось попробовать сделать это со всеми знакомыми мальчишками. Мы обсуждали достоинства каждого и что он скажет после и без конца хихикали. Наверное, в ту весну мы с ней смотрелись полными дурочками, но во время таких разговоров внутри все разгоралось; только от одних мыслей об этом прошибал пот.

Мы частенько захаживали на ферму старика Мэрфи у ручья; дом у них сгорел, и они переехали; наверху лежала копна сухого сена. Однажды мы с Салли Грэхем разделись и снова заговорили об этом и начали дурачиться друг с другом, а потом вдруг застеснялись; у нас мурашки побежали по коже. Было так странно! Наверное, поэтому на следующий день, когда Габби Гарфилд позвал меня купаться, я наврала, что в ручье около фермы старика Мэрфи есть хорошая пещера! Гарби заявил, что рыбачил по всему ручью, исходил его вдоль и поперек и уж он-то непременно знал бы о пещере; наверняка там ничего нет или воды только по колено.

Но я заверяла его, что там точно есть пещера, – я, дескать, в нее заплывала. Она такая глубокая, что можно нырять. В его старой разбитой машине не было одного крыла, а вместо сидений, как сейчас помню, ящики. Машина у него была настоящая развалюха – открытая, без бортов и крыши; он называл ее «порнухой». В маленьком боковом кармашке сумки, куда я положила купальник и полотенце, лежали два пакетика, которые Салли утащила у старшей сестры; всю дорогу я дергалась, потому что мне было страшно. Мы переоделись в кустах, но охота дурачиться у меня уже прошла, а потом пришлось притворяться, будто я не помню, где пещера, а он даже рассердился. Все равно мы искупались – в том месте воды действительно было по колено, так что мы доставали руками до дна, а иногда и ударялись коленями. Ну и пекло же было в тот день!

Потом я предложила искупаться голышом – мне захотелось подразнить его, испытать. Я притворилась, будто ничего не понимаю, и сказала: давай разденемся, ведь день такой жаркий, а он так посмотрел на меня, словно готов был запрыгнуть в свою машину и укатить куда подальше. Так что я поняла, что все нужно сделать по-другому. Ему тоже только что исполнилось пятнадцать, я запомнила, потому что наши дни рождения были близко.

Мы немного проплыли вверх по течению, вроде как обследовали местность, а потом он перестал злиться на меня из-за пещеры, потому что был хорошим ныряльщиком. Вдруг из-за холмов, словно товарный поезд, налетела гроза; прежде чем мы успели переодеться, наша одежда промокла насквозь; в общем, все было как будто нарочно подстроено. Гроза закончилась так же неожиданно, как и началась, и я предложила пойти в амбар Мэрфи – самим обсушиться и высушить одежду. Мы побежали к амбару, зубы у нас стучали от холода, а он все причитал, что у него, дескать, мотор отсыреет. Мы поднялись на сеновал, развесили одежду на гвоздики, и он начал меня целовать. Тут до него дошло, что к чему; мы разделись и сделали это. У него это тоже был первый раз, но он знал, как пользоваться теми штучками. Мне нисколько не было больно, но и особенно здорово тоже не было, в первый раз не было так сладко, как я себе это представляла. Мы поговорили о том, что сделали, а потом стали говорить о плавании и нырянии, потом – о его машине, а потом он снова завелся и захотел повторить, но я отказалась, а он сказал: какая разница, если мы уже сделали это один раз? Я не смогла придумать ничего вразумительного, и он снова лег на меня, а я все время думала, как все это глупо и вдруг кто-то за нами подсматривает. От жары мы двигались как вареные или под кайфом. А затем все изменилось, стало не так, как в первый раз, словно дурацкий амбар опрокинулся, перевернулся и я улетела прямиком на небо. Словно раскололась на тысячу мелких кусочков и собирала себя ложкой по частям. Когда я вернулась с небес на землю, он стал хныкать, что я, мол, его оцарапала и оставила засос на плече – наверное, прикончить его захотела. Мне не терпелось вернуться домой и поделиться впечатлениями с Салли Грэхем. Оказывается, мы совершенно неправильно все себе представляли, – то, что испытываешь при этом, так клево, что не описать словами.

Наша одежда уже почти высохла; мы спустились на первый этаж, но не сразу пошли на улицу, а еще заглянули в амбар. Габби захотелось посмотреть из окна на машину, поэтому мы протиснулись в дверцу, прошли бывшую конюшню... Там она и висела – Салли Грэхем, в том синем платье, которое так мне нравилось. Она медленно качалась на ветру; туфля свалилась у нее с ноги и валялась возле опрокинутой колоды. Голова была повернута набок; на виске – странный черно-синий кровоподтек; распухший язык свесился изо рта, как нога в тесном ботинке.

Кажется, я уронила сумку с купальником и выбежала, истерически визжа. Не помню, сколько я пробежала, наконец упала и расшибла коленку. Тут меня нагнал Габби Гарфилд, я вскочила к нему в машину, мы поехали в город и рассказали о том, что увидели, Майрону Хаттли, начальнику полиции. Меня трясло: надо же, она висела там все время, пока мы наверху занимались этим. Больше нам уж с ней не похихикать; да и все равно, то, что висело там, в амбаре, уже не было Салли – совсем как тот, там, наверху, уже не Гарон.

Наконец я вытянула из ее старшей сестры, что эта дурочка залетела от работника с фермы Грэнтонов: она пошла в город к доктору, а тот сказал ей, что она беременна. Работника собирались линчевать, но он успел вовремя смыться.

Может, если бы не тот случай, я бы через годик-другой вышла замуж, обзавелась детьми, как мои сестры. Но когда я увидела, как она там висит, меня точно громом поразило. Я поняла, что жизнь слишком коротка, чтобы связать ее с каким-нибудь придурком, которому ты нужна для постели и готовки. Где-то через пару недель мы с Габби снова начали встречаться, но на ферму Мэрфи больше не ходили. Он нашел неподалеку пустующий сарай: один фермер строил дом, но у него вышли деньги. Габби сбил замок и сделал так, что снаружи сарай казался запертым. Обычно мы встречались там, когда стемнеет, и постепенно обжились. Даже собирались с наступлением холодов разводить там огонь, чтобы греться. Наверное, мы перестарались, потому что Габби все рассказывал, как мать пичкает его едой и причитает, до чего же он исхудал и какой стал нервный. Наконец его отправили к врачу; должно быть, доктору каким-то образом удалось запугать Габби, потому что Габби рассказал ему, чем мы занимаемся, а док сказал обо всем моей матери. Ну и задала же она мне жару! Мать следила за мной, старалась удержать на привязи, но мне удалось улизнуть. Только нас снова застукали, Габби отправили к тетке в город, и для меня настали тяжелые времена. Мать со мной не разговаривала, но меня никто и пальцем не трогал.

Мне стало скучно в нашем захолустье; на следующий год я сбежала из дома и нанялась официанткой в одну забегаловку в Эль-Пасо; хозяину я наврала, что мне двадцать лет.

С тех пор я много чего поняла. Отбою не было от ухажеров, но все они считали, что раз подарили мне дешевые духи от Дж.С. Пенни, то я перед ними в неоплатном долгу. Потом я подумала: да какая разница? Все равно все эти молодчики считают тебя шлюхой. А затем объявился этот Дарби Гарон; на меня никто еще так не западал. С ним было клево; я накупила себе тряпья на тысячу двести баксов... оно свалено у него в «кадиллаке». Странный парень был этот Дарби. Половину времени мне приходилось притворяться, будто я понимаю, о чем он говорит. Настоящий был трудяга, и вдруг такой облом. Наверняка дело выплывет наружу... Даже если меня не привлекут, все равно наедут копы, а они всегда проверяют, нет ли за тобой грешков в прошлом. Значит, меня ждут тяжелые времена. Вдобавок Дарби такая важная шишка... Меня точно упекут на год ни за что, просто так. Годик в камере, работа в прачечной – и я навсегда стану звездой эстрады.

Бенсон должен мне помочь. Должен вытащить меня. У него дела еще круче. От этого он слегка чокнулся. Подскочил, словно я его обожгла. А мне очень хотелось. Больше, чем когда бы то ни было. Он такой симпатичный, крепкий, хоть ростом и не вышел. И умный. Понимает, что я могу его прижучить. Вот чуть меня не прикончил. Шея до сих пор болит.

Почему же он до сих пор не возвращается? До чего муторно стоять и знать, что у тебя за спиной жмурик. Если он сейчас же не придет, я начну подвывать со страху. Он просто обязан меня вытащить. Мы попытаем счастья на мосту. Я не поведу через границу этот «кадиллак». Ни за какие коврижки. Пойду пешком, и черт с ним, с барахлом на двенадцать сотен баксов!"

Когда Бенсон неслышно подкрался к ней, Бетти резко подскочила на месте:

– Предупреждать надо, слышишь, ты?

– Заткнись. Я отдал ключи девчонке. Теперь паром наладился. Я перегнал «кадиллак» вперед. Нам надо все успеть между рейсами.

– Дел, я боюсь. До чертиков боюсь!

– Оставайся на месте. Я сейчас его немного подтащу, а если кто-нибудь подойдет, громко покашляй. Когда все будет готово, я тебе свистну. Хорошо, что они еще поют. Никто ничего не услышит.

Он осторожно взобрался на откос, стараясь не оступиться. Она обняла себя руками и съежилась. "Господи, я и думать не думала, что такое случится. Может, я и шлюха, но ведь в жизни никого не обижала. Они все сами липли ко мне, и всем нравилось, а этому – так даже больше других. Он не возражал, когда я шлялась по магазинам и покупала себе тряпки. Ему было все равно. Он вообще не вспоминал о деньгах и ни о чем не думал. Кроме этого, как будто немного тронулся, потом наконец все же вспомнил о денежках, а во сне все стонал: «Мойра, Мойра!» Должно быть, жену звал. Такие, как он, – хуже всех: наверное, он в жизни никого не обманул, поэтому у него внутри все горело и жгло. Такие вот субчики работают в банке, а потом – бах! – берут всю кассу, и поминай как звали. Я не хотела никому зла, даже его Мойре, которую знать не знаю. Господи, только бы выбраться из этой передряги! Только бы выйти сухой из воды! Может, тогда все переменится? До сих пор я жила плохо, а на самом-то деле все, что мне нужно для счастья, – выйти замуж и нарожать детишек; должно быть, так и есть; к тому же я ни разу ничем не заразилась и могу иметь детей.

Только мужу, наверное, придется несладко, потому что я уже привыкла часто менять парней – легко могу скатиться на старую дорожку.

Салли умерла, Дарби умер; а еще та страшная автокатастрофа... Я ехала из Далласа с одним здоровенным поляком. Не помню, как его звали, но на руке у него была вытатуирована женщина, вокруг которой обвилась змея; когда он напрягал мышцы, змея шевелилась; ужасно было смешно. Нас обогнала та машина, в ней было полно детей; они шли, наверное, на скорости сто шестьдесят, и я видела все ясно, как в замедленной съемке: на повороте машину тряхануло, правые колеса поднялись в воздух, и какое-то время они ехали как в кино, а потом машина подпрыгнула, ударилась об ограждение и взлетела в воздух. Поляк дал по тормозам, но мы проехали мимо, и я видела, как в воздухе барахталась девочка, дергая руками и ногами, как в мультике, когда нарисованные зверюшки думают, что летят, а сами шлепаются о камни.

Я все орала на поляка, чтобы тот не останавливался, ехал дальше, я не хочу это видеть! Но он подал назад, вылез из машины... Я не собиралась смотреть, но пришлось. Странно: когда не хочешь смотреть, голова так и поворачивается в ту сторону. Я подошла к той машине. Ее словно кулаком смяли. В салоне их было пятеро; трое умерли на месте; поляк все ругался и пытался остановить кровотечение у той девчушки, но у нее, можно сказать, напрочь оторвало руку, там и перевязывать было нечего; и она тоже умерла. А вот мальчишке ничего не было – только одежду порвал. Он все слонялся возле машины. Ходил кругами и смотрел вдаль, словно кого-то ждал, как будто встречал кого-то в аэропорту. Все проезжающие грузовики останавливались; одного дальнобойщика вырвало, и тут меня тоже вырвало. Когда прибыли рейнджеры, мы сказали, что подъехали уже потом, после того, как машина разбилась, потому что, если бы выяснилось, что мы – очевидцы, нас затаскали бы по судам. Свидетельские показания и все такое. Когда мальчишку забирала «скорая», санитарам пришлось сесть на него верхом и связать его. Трое здоровенных мужиков еле справились, а мальчишка был совсем маленький.

Странно: после того случая поляк мне совсем разонравился, а ему надоело спрашивать, в чем дело, так что в Даллас я с ним не вернулась.

Когда смотришь на мертвяков, невольно думаешь о том, что тоже умрешь, и о том, как ты будешь выглядеть, и что скажут о тебе люди. Я не хочу умирать. Хочу жить до тех пор, пока не изобретут какое-нибудь средство для бессмертия".

Бетти услышала негромкий свист. Послушно обернулась и взобралась на откос. Бенсона не было видно. Он снова свистнул; она пошла на свист. Он отволок труп в рощу – метров на двадцать от того дерева. Казалось, на дороге, за деревьями, звезды светят ярче. Дарби Гарон лежал на боку, с коленями, подтянутыми к животу.

– Я утащу его, если взвалю себе на плечи. Помоги мне.

– Ты что! Я до него и пальцем не дотронусь!

– Придется, иначе я не стану тебе помогать. Я скажу тебе, что делать. – Он усадил труп на землю, сел на корточки, поднырнул мертвецу под плечо и просипел: – Придержи его, чтобы не соскальзывал.

Бетти неуверенно вытянула руки вперед. Почувствовав холод, в ужасе отдернулась; труп соскользнул и упал на землю. Бенсон грубо обругал ее.

Они предприняли еще одну попытку. На сей раз ей удалось не дергаться, и Бенсон благополучно встал на ноги. Одной рукой он придерживал мертвеца за ноги, другой – за руки.

– Медленно иди впереди меня, – с усилием выговорил Бенсон, – и дай мне знать, если на пути что-нибудь попадется.

До нее доносилось пение. «Дьявол и глубокое синее море». Бенсон споткнулся и выругался.

– Держи правее, – приказал он. – Иди на те камни, вон туда.

Очень слабый отсвет на западе небосклона очертил впереди каменную гряду. Бетти вытерла вспотевшие ладони о юбку. Подумать только, этими руками она прикасалась к мертвяку!

Бенсон шагал молча. Только один раз подал голос:

– Держи правее, мы должны обойти скалу!

– Дел, там большой камень.

Они обогнули скалы. Ее глаза привыкли к темноте, и она заметила за скалами уединенную песчаную бухту.

– Это место подойдет? – спросила, оглядываясь.

Он с трудом вытянул шею и огляделся. Потом обернулся назад, осторожно попятился и распрямился, отпуская свою ношу. Труп тяжело шлепнулся на песок: тело упало навзничь. Бенсон растер кулаками онемевшую поясницу. Опустился на колени, снял с мертвеца ботинки, носки, стянул шорты, содрал рубашку. Переложил к себе содержимое карманов Гарона. Бетти услышала, как звякнули ключи от машины. Она не хотела смотреть, но против воли все время поворачивалась к трупу. Тело белело в звездном свете, лишь живот казался темным пятном.

Бенсон скатал одежду мертвеца, отложил в сторону. Потом склонился над трупом. Бетти вздрогнула, увидев вспыхнувший огонек зажигалки. Черное пятно на животе стало красно-коричневым.

– Да у него пуля в брюхе! – с удивлением сказал Бенсон, выключая зажигалку.

Бетти заморгала, снова привыкая к темноте. Ее окружала непроницаемая тьма.

– Детка, признайся, это ведь не ты пристрелила своего папика, а?

– Нет! – закричала она. – Нет!

– Погоди! Точно, входное отверстие соответствует. Ну и дела! Та самая пуля, которая предназначалась техасцу. Он еще ударил того молодчика по руке... Ну да, тот выстрелил поверх его головы; пуля пошла вверх и попала в этого парня. Ничего не понимаю! Что ему стоило скатиться с обрыва, заорать – в общем, привлечь к себе внимание. Его же не убило на месте! Значит, он просто сидел там и тихо умирал?!

– Дел! Выходит, мы знаем, как это случилось. Мы можем рассказать об этом!

– Не изображай из себя большую дуру, чем ты есть на самом деле. Думаешь, тот жирный мексикашка сознается, что стрелял один из его людей? Или ты считаешь, будто здесь отыщутся свидетели потасовки? Ты уж лучше сразу иди в полицию и признавайся, что сама его пристрелила. Пошли отсюда!

Они медленно побрели к освещенному шоссе. Дел остановился у большого камня. Бросил на землю узел с одеждой.

– Подожди здесь минутку.

Она послушно остановилась и стала ждать. Он отсутствовал недолго.

– Зачем ты возвращался? – спросила Бетти.

– Часы. – Он ухватился за верхушку камня и с силой дернул. Камень подался. Беннике встал на колени и руками, по-собачьи, вырыл ямку. Засунул в нее одежду, поставил камень на место, отряхнул руки и удовлетворенно вздохнул.

Чем дальше, тем больше она чувствовала, что ее зависимость от него крепнет. Он работает головой, принимает решения. Они взобрались наверх. Моторы снова заревели. Паром подплывал к берегу. На его борту зажгли фонари.

– Его найдут, – сказала Бетти. – Найдут обязательно.

– Конечно, найдут, детка. Кое-кто найдет его уже ночью, еще кто-то – утром, а всю работу довершат муравьи.

– Не надо, – проговорила она слабым голосом.

– Ну, молись всем своим богам. Удача нам сейчас необходима. Вот что мы сделаем. Отгоним «кадиллак» в Сан-Антонио. Может, кто-то заприметил тебя или его и видел вас вместе. Сначала устроимся у тебя на квартире и продержим «кадиллак» еще день. Потом отгоним его на какую-нибудь платную стоянку, а талон порвем. А может, просто бросим его на обочине шоссе. Купим какую-нибудь колымагу и рванем на восток. Когда все уляжется, тогда обсудим, где и когда мы разбежимся.

– Но сперва нам надо перейти границу в Браунсвилле, – тихо напомнила она.

Он размахнулся и ударил ее тыльной стороной ладони по щеке. Она чуть не упала.

– За что? – злобно крикнула Бетти. – Больно же!

– Еще раз начнешь каркать – снова получишь.

– Бенсон, никто не смеет мною помыкать!

Он снова ударил ее, сильнее, чем в первый раз, и сказал:

– Ладно, иди скандаль. Давай настучи на меня. Ну, вперед! Она обругала его. Он поддернул брюки и шагнул к ней. В свете фар Бетти увидела, как он улыбается. Глаза его сузились. Она поспешно отпрянула:

– Нет, нет! Не надо! Не бей меня!

– Извинись.

– Извини, Дел.

– Отныне будешь делать все, что я тебе велю, и именно так, как я велю. – Он вытянул руку и больно ущипнул ее за грудь.

– Дел, не надо! Господи!

– Нам надо все прояснить.

– Отпусти меня. У меня будет рак! Ты чокнутый! Ай!

– Надо прояснить все сразу.

Она заплакала – тихо, безнадежно. Он отпустил ее. Бетти отпрянула назад, прислонилась к дереву. Вспышка гнева прошла; он отвернулся от нее с внезапным равнодушием. Она продолжала беззвучно всхлипывать. За несколько секунд он проник в самую ее заветную, независимую часть и забрал все, что принадлежало ей. Содрал с нее грубую оболочку, оставив незащищенную мякоть. Мужчины пытались привязать ее к себе подарками, просьбами, объяснялись ей в любви. Там, где не сработали другие методы убеждения, сработала боль. Боль и унижение. Ей показалось, что она стала его рабыней, стала собственностью этого низкорослого задиры с квадратными плечами и таким лицом, словно его и молотом не прошибешь. Бетти уже знала, что поедет с ним, куда он прикажет, и что он снова причинит ей боль – от раздражения ли, гнева или равнодушия или просто для того, чтобы позабавиться. А она все проглотит и останется с ним. Бетти оплакивала свою неудавшуюся жизнь, потерянные годы.

"Дел скор на расправу и силен, как бычок; чем-то он меня купил. Есть в нем какая-то сумасшедшинка; крыша у него точно поехала. Должно быть, у меня тоже, иначе я ушла бы от него прямо сейчас, пока еще не поздно. Ушла бы или доехала бы до границы, а там сказала бы американским таможенникам: «Этого человека мексиканская полиция ищет за убийство». Пусть, пусть его схватят; можно даже сказать, что он пристрелил Дарби. Господи, как больно! Наверное, несколько дней будет болеть. Сразу можно сказать по тому, как болит сейчас. Как хочется утишить эту боль, но в мозгах все перекрутилось так, что, даже когда он это делал, мне вдруг захотелось его так же сильно, как там, на обочине дороги, в поле. Как будто я больше себе не хозяйка. Словно он меня заклеймил.

Так же было у Большой Мэри с ее хамоватым коротышкой: он заявлялся к ней когда вздумается и колотил ее, а она все сносила. Ругала его на чем свет стоит, но потом он неделю не объявлялся, и она начинала психовать, где он и что с ним, а когда наконец приходил, отдавала ему все заработанное до гроша.

Не хочу становиться такой, как она! Но Бенсон чем-то похож на парня Большой Мэри. Теперь я понимаю. В глубине души он ненавидит женщин. Он их использует и ненавидит – может быть, именно за то, что приходится их использовать.

Что со мной случилось? Только сегодня днем мы ехали по дороге, я радовалась, вспоминая, сколько накупила тряпок, перебирала их в уме. И из-за какого-то жалкого вонючего парома, который влип в грязь, умер Дарби. Он не звал на помощь, потому что хотел умереть. Я знаю. Он хотел смерти. И вот умер, а я связалась с этим чокнутым коротышкой, и уже никогда в жизни мне от него не освободиться. Я хочу его, хочу сейчас. Здесь, на этом месте. Что я за дрянь – ведь Дарби остался там, где мы его бросили. Это пение сводит меня с ума. Нам необходимо переправиться через реку. Надо бежать, бежать. Я сделаю все, как он велит. Он знает, что делает. Ему уже приходилось бывать в переделках. Господи, что это со мной?"

Глава 13

Джон Картер Герролд, оглушенный смертью матери, мерным шагом шел по дороге. Он возвращался к реке. Очков на нем не было, и все огни расплывались в радужной дымке. Он был опустошен, изнеможен.

Если бы они под конец не привели одного типа, который когда-то жил в Кервилле, он так и не понял бы, что ему говорят.

Мама остается в Сан-Фернандо, а ему всучили карточку похоронного бюро; ему нужно в Браунсвилл. Там он все обсудит с владельцем браунсвиллского похоронного бюро. Труп необходимо перевезти через границу и прояснить там все вопросы с ее документами. Мама всегда любила действовать быстро и решительно, от таких проволочек она бы с ума сошла.

Тип, который когда-то жил в Кервилле, на полном серьезе заявил ему, что в Мексике, когда труп провозят мимо кладбища, надо остановиться и пожертвовать кладбищу деньги. Таков обычай. Кто знает, сеньор, какой в этом смысл? Просто здесь так заведено; таков обычай; от этого не отвертишься. Но так как между городком и границей всего три кладбища, все обойдется недорого.

А потом он вернулся – еще раз взглянуть на маму – и, к своему ужасу, обнаружил, что человек, которому было приказано не прикасаться к ней, тщательно покрыл ее лицо толстым слоем белой пудры, нарумянил щеки, напомадил губы и подвел глаза. Теперь мама выглядела как умершая мадам из борделя. Все ее величавое достоинство куда-то испарилось. В довершение всего с него потребовали двадцать песо за этот посмертный макияж – тяжелый труд, что и говорить. Ему пришлось заплатить еще двадцать песо, чтобы смыть макияж.

Джон думал, что уже выплакал все слезы, но тут из горла вырвалось рыдание, и все началось снова. От воспоминания о маме, раскрашенной, как клоун, он был на грани истерики. Тупой, вечно улыбающийся докторишка пытался всучить ему какой-то порошок, но он не собирался принимать неизвестно что. Мексикашки могут накачать тебя наркотиками, забрать все деньги и вытащить из кармана мамины кольца.

Это Линда настояла на том, чтобы поехать в свадебное путешествие в Мексику; именно это путешествие и убило маму. Предлагала ведь мама провести этот месяц на озере, совсем недалеко от Рочестера. Там все знакомо и приятно. Именно там, в том лагере, он научился плавать. Наверху, на чердаке, до сих пор полно его детских игрушек – мама говорила, что сбережет их для своих внуков.

Никогда она не увидит внука. А вдруг Линда забеременела после того, чем они занимались, пока умирала мама? Он от души надеется, что ребенок родится мертвым. И пусть она умрет родами. Так будет только справедливо.

Линда и все ее штучки. Мама была права еще тогда, в самом начале.

– Джон, я знаю, как ты привязан к этой... девушке. Она хорошенькая, как картинка. Но, милый мой, ты ведь знаешь, она работала в Нью-Йорке манекенщицей, а эти девушки не всегда... отличаются добродетельностью. Дорогой, с мамой ты можешь говорить обо всем. Ты уже совокуплялся с этой девушкой?

Он вспомнил, как был тогда потрясен и рассержен.

– А теперь, Джон, послушай маму и не обижайся. У меня такое чувство, что она просто вскружила тебе голову. Ты для нее – по-настоящему выгодная партия. Она не будет спать с тобой, так как достаточно умна и понимает: если с тобой переспит, ты можешь и передумать на ней жениться.

– Мама, прошу тебя! В твоих устах это звучит так... неискренне и грязно!

– Ничего плохого я не имела в виду. Просто хочу до конца удостовериться в том, что эта моделька не слишком вскружила голову моему мальчику.

– Я собираюсь на ней жениться, и мне все равно, что ты скажешь или сделаешь.

Как выяснилось, мама была права. Права во всем. А Линда его одурачила, обвела вокруг пальца. Хихикала над ним у него за спиной. Очевидно, в первую брачную ночь ей пришлось задействовать все свои актерские способности. Уж конечно, ни одна девственница не стала бы вести себя в постели так, как она. Сразу можно было понять, что малышка Линда просто развлекается, – наверное, ко времени их свадьбы она уже давно была не девочка. А чего стоят ее странные речи насчет того, что, когда ты действительно влюблен, нет ничего грязного или постыдного? Просто оправдание для собственной развращенности. Она помешана на сексе! Мама это видела и пыталась предупредить его, но он тогда был слишком упрям и слеп, чтобы понимать, что мама, как всегда, права. Линда получила, что хотела, выйдя за него замуж, получила общественное положение, которого у нее не было. А если бы мама не умерла? Она так и вышла бы сухой из воды. Но теперь у него открылись глаза. Линда убила маму, как будто зарезала ножом. Она ненавидела маму. Это сразу было ясно по тому, как настойчиво она уговаривала его поехать навестить отца. Хотела познакомиться с ним, потому что, наверное, думала найти общий язык с бабой, которая его соблазнила. Да, они бы наверняка поладили с Линдой. Родственные души.

"Я не дам ей выйти сухой из воды, – подумал он. – После такого я не смогу с ней жить. Не смогу к ней притронуться.

Мама была чистая, добрая, порядочная. Именно поэтому Линда ее и не выносила. Она пыталась скрыть свои чувства, но я-то все понимал. Она пыталась уверить меня в том, что мама неправильно меня воспитывала.

Мне казалось, что у нее ангельское личико. Наверное, все ее безумства когда-нибудь изгладятся из моей памяти, но этого дня я не забуду никогда. Мама была храброй. Она смирилась с моей женитьбой и старалась порадовать меня. Рассказывала подробно о домике, который нам присмотрела, всего в двух кварталах от нашего дома. А Линда так странно слушала и была так холодна! Такие, как она, не способны испытывать благодарность.

Я бы с радостью бросил ее прямо здесь. Ведь ей так нравится Мексика! Дотти Кейл приехала сюда разводиться. Больше я не женюсь. Буду жить в нашем большом доме, как раньше. В память о маме. Там – все наши книги, пластинки, наш сад. Может быть, приглашу кого-нибудь пожить вместе, чтобы не так дорого было оплачивать расходы. Может, Томми Гилл съедет с квартиры и переселится ко мне? Мы с ним всегда хорошо ладили. И он очень чистоплотный.

Да, хорошо будет избавиться от нее. Она странная. Издали, при свете дня, кажется, будто сошла с какой-нибудь старинной гравюры. Такие легкие, точеные черты... Но по ночам... о, по ночам она – настоящая ведьма. Талия – такая тонкая, что днем кажется, будто я могу обхватить ее двумя ладонями, – излучает жар. Ягодицы и грудь увеличиваются, набухают, становятся особенно упругими, шелковистыми, и она набрасывается на меня, словно тигрица, и больше в ней нет ни чистоты, ни изящества. Мозг мой пресыщен; однако, испытывая отвращение к ее податливости, плотью, животной плотью я подчиняюсь ей, словно слепой крот, пока грязь не взрывается внутри ее и не остается ничего, кроме липкого отвращения, невыносимого желания сбежать, но именно тут ей хочется, чтобы я продолжал; она хочет слушать ласковые слова, которые я говорю машинально, с желчным привкусом во рту.

Та статуя в саду, при свете луны, была холодна и чиста; как приятно тяжела была ее грудь; как здорово было прижиматься к ней щекой! А лоно ее было как слоновая кость".

Джон сощурил глаза и посмотрел на тот берег. Оказывается, переправилось меньше машин, чем он ожидал. Паром стоял у ближнего к нему берега; только что сбросили сходни. Джон подвинулся, чтобы пропустить машины.

По одному из бревен он взошел на палубу и перешел на нос. Первые машины в очереди включили фары, серебрившие мутную воду. Машины въехали вслед за ним; он не повернул головы. Просто следил за тем, как приближается противоположный берег. Настало время расставить все точки над "i". «Отведи ее в сторону, в темноту, и скажи ей, что она – шлюха, убийца, что у нее одна грязь на уме. Скажи это холодно, как сказала бы мама. И все сразу будет кончено, конец всему притворству».

Линда просто была временным помешательством. Безумием, которое стоило маме жизни. Джон вспомнил, как ударил ее. Воспоминание доставило ему удовольствие. Линда, наверное, радовалась в глубине души, была довольна, что победила маму. Он врезал ей по ее лживому рту, унизил на глазах у всех; остальным-то и невдомек, что при этом она тайно злорадствовала.

Он выпрямился, пытаясь близорукими глазами разглядеть в темноте, окутавшей дальний берег, ее светлые волосы и чуть более темное платье телесного цвета. Надо бы подогнать «бьюик» вперед – переместить на два места в очереди. Однако возле машины никого не было, фары были выключены. Как только сбросили одну сходню, даже не успев ее закрепить, он спустился на берег, не обращая внимания на тревожные окрики. Первые четыре машины уехали, значит, парень по фамилии Дэнтон тоже уехал в своем пикапе. Он был рад, что Дэнтон уехал. С ним самим телохранители обошлись круто, но Дэнтон доставил им хлопот, храбро повысил голос на жирную жабу, сидевшую в головной машине.

Дойдя до «бьюика», Джон заглянул внутрь. В машине ее не было. Две машины съехали на берег; на их место тут же встали следующие. Он поискал в кармане ключи, но их не оказалось. Кругом слышался рев заводимых моторов. Все готовы были занять освободившиеся места. Джон сел в машину и положил руки на руль. Линда увидит, что машины передвигаются, придет с ключами. Может, тут ей все и выложить? Хотя стекла опущены, в машине странный запах – запах болезни. Солнце больше не нагревало металл, воздух охладился почти до температуры человеческого тела, так что рукой он ощущал приятную прохладу.

Сидя в духоте машины, Джон различил аромат духов Линды. Вначале ему нравился этот запах. Легкий цветочный аромат. Но за этим легким ароматом кроется вонь гниения. Он научился распознавать ее.

И тут он услышал ее голос, услышал, как она беззаботно, весело смеется. Его словно громом поразило. Как она смеет смеяться? Послышался и мужской смех, низкий, тягучий говор, а потом – невероятно! – они вдруг запели. «Я буду в Шотландии прежде тебя. Но я и моя любовь...»

Волной тошнотной ярости его выметнуло из машины. Он крутанулся на каблуках, увидел их и сильно хлопнул дверцей. Песня резко оборвалась.

– Ты счастлива, Линда? – закричал он тонким, срывающимся голосом. – Ты правда счастлива, дорогая?

– Джон, что ты здесь делаешь?

– Нет, что ты здесь делаешь? Так правильнее спросить. Кто это там с тобой? Дэнтон? Скажите, Дэнтон, правда ведь, она милашка? Просто мечта!

– Приятель, придержи лошадей, – отозвался Дэнтон низким, тягучим голосом.

– Ей бы тоже не мешало... придержать лошадей!

– Джон! Не кричи.

– Нет, мне, наверное, лучше спеть, чтобы выразить, как я счастлив. Спой со мной, Линда. Ну же, давай! Интересно, у «Похоронного марша» слова есть?

– Джон, я знаю, ты расстроен, но не нужно сцен.

– Сегодня вечером я не смог увезти ее в Браунсвилл. Тамошнему гробовщику необходимо уладить все формальности с перевозкой через границу. Кстати, почему тебя заботит, что я устраиваю сцену? Очевидно, тебе совершенно на все наплевать. Тебе трудно провести хотя бы несколько часов без мужика.

Линда заплакала. Джон следил за ней с чувством удовлетворения. Очевидно, ее слезы – тоже игра.

– Оставьте ее в покое, Герролд, – вмешался Дэнтон. – Ей пришлось несладко. Я пытался немного ее развеселить.

– Вижу.

– Вы велели ей гнать вашу машину в Матаморос. Не для женщины работенка. Вряд ли она смогла бы въехать на паром по таким узким досочкам.

– Дэнтон, вы слишком наивны. Уверяю вас, она опытный водитель. Пожалуйста, оставьте нас. У нас семейная ссора. Вмешательство посторонних нежелательно.

– Нет, уж лучше я послушаю, если Линда не возражает.

– Черт с вами, слушайте. Линда, можешь перестать притворяться, будто ты плачешь. Ты слишком бессердечна для плаксы.

– Прошу тебя, прекрати, – сказала она.

– Просто тебя случайно раскусили раньше, чем ты ожидала. Если бы мы остались вместе, рано или поздно я все равно поймал бы тебя. Тебе это известно так же хорошо, как и мне.

Она вскинула голову. Джон заметил, как потемнели ее глаза. Машина, стоявшая в очереди за «бьюиком», нетерпеливо загудела. Джон Герролд не обратил на гудок внимания.

– Что ты несешь? – спросила она.

– Все кончено. Мне все равно, куда ты пойдешь и что с тобой будет после этого. – На последних словах его голос дрогнул. Он набрал в грудь воздуха. – Можешь подавать на развод под любым предлогом. Если у тебя родится ребенок, что ж, пусть... я буду платать алименты на его содержание. Но я не хочу тебя больше видеть. Надо было маме умереть, чтобы открыть мне глаза на то, какая ты пошлая дешевка. По-моему, она обрадовалась бы моему решению. Можешь оставить себе вещи, которые я тебе купил; развод я тоже оплачу.

Двумя быстрыми жестами она смахнула слезы тыльной стороной ладони.

– Джон, ты хоть понимаешь, что несешь? Когда ты все решил? После того, как увидел меня с мистером Дэнтоном?

– Дорогая, ты слишком себе льстишь. Я все решил еще на том берегу. Просто собирался помягче сообщить тебе о своем решении, вот и все. Но вы двое предоставили мне повод быть резким. Я благодарен вам за это. Сэкономил время. Ну так как, Линда?

К его изумлению, Дэнтон ухмыльнулся.

– Дэнтон, вас это забавляет?

– Да, как ни странно.

– У вас своеобразное чувство юмора.

– О да! – ответила за него Линда. – У него богатое воображение. Животики надорвешь.

Задняя машина снова загудела. Джон сел за руль и подвинул «бьюик» вперед. Потом снова вышел из машины. Дэнтон спросил:

– Вам нужна какая-нибудь помощь во всех формальностях?

– Справлюсь как-нибудь.

– Джон, тебе придется отвезти мистера Дэнтона в Матаморос. Приятель Дэнтона ждет его там.

– Я доставлю туда вас обоих. Мне абсолютно все равно.

Он решил, что взял верный тон: равнодушие и безразличие. Как ни странно, они, кажется, вовсе не расстроены.

– Странно будет разводиться, – заметила Линда. – Ведь на самом деле все это время ты не был женат на мне. Ты был женат на своей матери.

– Она сразу раскусила тебя, как только увидела. И предупреждала меня, но я не захотел ей поверить. Она сказала, что ты...

– Герролд, сбавьте обороты, – примирительно вмешался Дэнтон.

– Значит, ей можно говорить гадости, а мне нет? Нормально, когда она говорит непристойности? Но когда я...

– Герролд, прекратите!

– Ей не потребовалось много времени, чтобы найти мне заместителя, – язвительно отозвался Джон. – Интересно, сколько у нее было до меня и сколько будет после вас, Дэнтон? Она – просто...

– Если будете продолжать, обязательно наговорите такого, о чем потом придется сожалеть.

– Прекратите, вы оба! – крикнула Линда. – Не желаю, чтобы из-за меня грызлись, как из-за какой-нибудь шлюхи. Джон, если хочешь, я дам тебе развод. Еще вчера твое решение сильно огорчило бы меня. Сегодня это ровным счетом ничего не значит. Я перестала что-либо чувствовать, мне все равно.

– Линда, тебе не повредит немного прогуляться. Пойдем подышим воздухом, – предложил Дэнтон.

Джон смотрел, как они уходят: их силуэты чернели на фоне фар, рядом с рослым Дэнтоном его жена казалась совсем крошкой. На какое-то мгновение, как ни странно, он испытал горечь утраты. Но потом усилием воли отогнал это чувство.

Он снова сел в «бьюик» и уткнулся лбом в руки, сжавшие рулевое колесо.

– Я сделал то, что ты хотела. – Джон выждал секунду, и из глаз у него потекли слезы. – Я остался совсем один, – сказал он. Слезы побежали быстрее, по щекам, по носу; он ощутил соленый вкус на губах.

"Такая ужасная потеря! Мама была в полном расцвете сил. Все ее уважали. Мы с ней были самыми закадычными друзьями. В прошлом году я приезжал из университета домой на каникулы... После ужина Полин на кухне мыла посуду; мама этак лукаво посмотрела на меня, и я без единого слова все понял, расставил столик, достал карты...

В иные вечера мы вместе слушали любимые пластинки. Или читали друг другу вслух. Если бы не Линда, все так бы и шло. А перед сном мама приходила ко мне в спальню и подтыкала мое одеяло со всех сторон, как будто я еще был малышом.

Мы с ней говорили обо всем на свете. Но мама никогда не говорила мне, какая грязь ожидает женатого человека.

Я могу жить один, тогда, возможно, снова обрету цельность и душевный покой. Линдой надо переболеть; скоро я выздоровлю. Но дом без мамы будет так отчаянно пуст! Томми незачем оставаться в его замызганной квартиренке. Я не возьму с него много. Вряд ли в школе ему хорошо платят.

Томми меня поймет. Я расскажу ему все. До мельчайших подробностей. Наверное, он до сих пор вспоминает о том времени, когда мы с ним подрабатывали воспитателями в детском спортивном лагере, и ту прогулку при луне, когда казалось, что весь мир залит серебряным светом, каждый листик... Это было два года назад. Красота была такая, просто горло сжималось. В ту ночь нам казалось совершенно естественным, что мы гуляли рука об руку. Задним числом об этом странно вспоминать, но тогда, при луне, все выглядело правильным. Томми тогда сказал, что истинная дружба может быть только между двоими мужчинами, а женщины не понимают значения этого слова. Он объяснил, насколько функционально само существование женщины: поскольку женщины по самой своей сути предназначены для продолжения рода, у них в душе просто не остается места для дружбы, как таковой. Я спорил с ним, не соглашался, но теперь понимаю, что он был прав. И мама была права. А я был слеп и заблуждался. Я забуду все, что было у нас с Линдой. Хотя кое-что будет трудно забыть. Прошедшие недели глубоко впечатались в мою душу".

Подбородок Джона нечаянно коснулся клаксона. От резкого гудка он вздрогнул. Затем ссутулился на сиденье, откинув голову на спинку. События сегодняшнего дня лишили его последних сил. Место, куда его ткнули револьверным стволом пистолета, саднило.

Если бы только удалось немного вздремнуть в перерывах между рейсами парома, он бы освежился. Мама всегда говорила: лучший способ скорее расслабиться и заснуть – подумать о чем-нибудь красивом, прекрасном.

Он подумал о ночном саде, залитом лунным светом, и о мерцающей молочно-белой статуе. Словно увидел ее наяву, стоя на крылечке дядиного дома. И он вышел в сад, и роса приятно холодила его босые ноги.

Джон сидел в машине с закрытыми глазами и через годы видел статую. Протягивал к ней руки... Потом оказалось, что он на самом деле в саду. Приблизился к статуе и вдруг понял, что он никогда по-настоящему не видел ее. Какой глупый дядя – называл ее Дианой и говорил, что она – девушка. Ведь ясно видно, что это мраморное изваяние молодого длинноногого юноши. Плоская, белая, симметричная грудь, мускулистый, поджарый живот. Он стоял и смотрел на статую, и вдруг она повернулась – сияющая, поразительная и прекрасная в своей наготе, чистая и великолепно мужественная. Изваяние сошло с пьедестала, протянуло ему руку, и он сразу понял, что это Томми, – он давно подозревал это. Джон дотронулся до твердой холодной руки, и Томми заговорил, почему-то называя его Линдой. Джон попытался отдернуть руку, возразить, но Томми держал его крепко и был одновременно и Джоном, и Линдой, а потом поднял лицо кверху...

– Извините, Герролд. – Дэнтон настойчиво теребил его за плечо. – Наша очередь плыть этим рейсом.

Джон резко пробудился ото сна и сразу вспомнил, что мама умерла. Словно обрушился потолок в высокой белой комнате. Он в голос зарыдал.

– Подвинься, друг, – деликатно попросил Дэнтон. – Я заведу машину на паром.

Глава 14

Фил Деккер шагал по дороге, шагал сквозь ночь, прочь от реки, прочь от машин, высоко поднимая колени при каждом шаге и энергично размахивая руками. Уйти подальше, не слышать, как они поют... Наконец во всем мире не осталось иных звуков, кроме шороха его шагов да хруста материи, когда при ходьбе его малиновые штанины терлись одна о другую.

"Нет причин волноваться. Таких, как они, пруд пруди. Девчонок, которые спят и видят, как станут звездами; таланта у них немного, зато амбиций навалом. Господи, да если бы всех девчонок, которые жаждут пробиться в шоу-бизнесе, уложить в ряд, можно было бы по ним пройти всю страну из конца в конец. Чья это шутка? Мэнни? Похоже.

Спокойно, это еще не конец света. Мне случалось переходить реки вброд и перепрыгивать глубокие пропасти, в большинстве случаев я благополучно добирался до берега и приземлялся на ноги. Но на этот раз препятствие серьезнее. Черт бы побрал эту старость! Уйму времени придется потратить на поиски партнерш, да сколько еще уйдет на то, чтобы привести их в подходящую форму для штурма телевидения? Два года, не меньше. На телевидении спросят: «Где вы играли?» Что я отвечу? А к тому времени мне будет уже за пятьдесят.

Эти близняшки слабые на голову. Чего они добьются сами? Вернутся к себе в деревню, где их впервые заметили и вывели в люди? А может, станут манекенщицами? Для этого не нужно играть. Для этого не нужно таланта. Ходи туда-сюда в платьях по тысяче баксов, виляй задом, строй глазки и улыбайся лысым старикашкам с лорнетами, которые толпятся в первом ряду у подиума... Нет, тут тоже все надо делать с умом, чтобы один из старикашек захотел познакомиться с тобой поближе, – наградой будет замужество. А дома эти старикашки напяливают очки и день-деньской читают какого-нибудь Пруста; так что, если старикашка, которого они зацапают, захочет с ними поговорить, они его запросто перепрустят.

Да, актерского таланта тут не требуется. Вот стриптиз у них был классный. Единственный парный стриптиз, больше такого номера нет ни у кого. Другие раздеваются под водой, или с птичками, или с тамбуринами, и только у меня одновременно раздевались близняшки. То есть пока других близняшек у меня не было.

Отговорить их от этого безумия? Это все жара. Жара и ожидание. Но я успел хорошо их изучить. Обе девчонки смышленые, к тому же упрямы как ослицы. Тяжело будет их переубедить. А сейчас они и вовсе жесткие, как сталь. Сразу чувствуется.

Всякий раз, как наступает перерыв, трудно заново входить в график. Черт возьми, несколько лет назад мы могли бы заключить контракт с шоу Кита, заработали бы миллион, и девчонки бы не захандрили.

Может, они просто не хотят раздеваться? А мне казалось, что они уже привыкли. Нет, вряд ли. Ну и история! Совсем как со стариной Билли Москоу. Помнишь, как он подобрал ту девчонку в Трентоне? Боже всемогущий, какая она была худющая – кожа да кости! Мы вдвоем целых десять дней уговаривали ее согласиться на стриптиз. Девчонка твердила одно и то же. Нет, что вы! Да ни за что на свете! Раздеваться на публике?! А потом, через годик, старина Билли едет в Майами, и кого же он там встречает? Ту самую девчонку! Только она взяла сценический псевдоним Южная Красотка. Девчонка не только преспокойно снимала с себя одежду, но и танцевала с шестом, и выделывала такие штуки, которых не требовал от нее старина Билли! Настоящий талант! Когда Билли на нее смотрел, его чуть кондратий не хватал.

Я не требовал от девчонок никаких извращений. Дешевка это. Старый добрый стриптиз, и все; но куда же теперь девать целую кучу дорогущих костюмов?

В следующие два года придется вспомнить славное прошлое. Я так и знал. Тридцать три года учения и гастролей. Тридцать три года. Иногда уже не упомнить, что где было. Двадцать лет отработал с Мэнни. Деккер и Мэлоун. Песни и шутки. Три раза занимали верхние строчки в «Орфее». Мы платили пятьдесят баксов в неделю одной девчушке только за то, что она дважды проходила по сцене. В том трюке, где Мэнни идет за ней и тащит за собой на тележке здоровенную ледяную глыбу, а потом, пошатываясь, бредет назад, неся щипчиками крошечный ледяной кубик.

Да, за эти годы я навидался всякого. Никогда не забуду, какой шум был в Канзас-Сити. Мы должны были выступать следующим номером. Именно тогда у Австрийца поехала крыша. Повод был. Один акробат спутался с его женой, а Австриец их застукал. Привязал ее к щиту, как всегда, и начал работать свой номер. Он классно метнул все ножи, потом классно метнул томагавки, а последним томагавком разрубил ей голову пополам – точно между бровями. Кстати, ему удалось отвертеться. Сказал копам, что в тот вечер было так жарко, что у него вспотели руки. При этом не переставал рыдать и причитать. Мы все знали правду, но никто не донес на Австрийца. Тот акробат здорово разозлился и решил отомстить. Такое могло прийти в голову только акробату. Он дождался, когда Австриец нашел себе другую жену и партнершу в номер, и спутался и с ней. Последнее, что я слышал, – Австриец перерезал себе горло одним из собственных ножей.

В тот год, когда я начал выступать, мне только исполнилось шестнадцать. Тогда я только пел душещипательные песенки. Серьезно относился к делу. И однажды, когда на лицо мне падал розовый свет и я пел что-то о маме, я размахнулся и нечаянно задел крышку рояля, а она упала и чуть не сломала мне руку. Господи, ну и смеху тогда было в зале! С тех пор у меня внутри все перевернулось. Мы вставили этот трюк в номер, и с тех пор я работаю комиком. Я запихивал под рубашку твердую кожаную подушку, и крышка била по руке с оглушительным стуком.

Мое имя стояло в одной афише со всеми знаменитостями. Кантор и матушка Берль. Микки Руни был еще трехлетним засранцем, но аплодисментов срывал больше, чем вся их проклятая семейка. Выступал в водевилях, потом много лет работал в бурлеске, а потом, после смерти Мэнни, – в ночных клубах с отдельными номерами.

Вспомни Берти Ларра и как он задыхался и сипел. Работал на износ. Отдыхал между выходами всего по пятнадцать минут. Как Эд Уинн. И Джо Браун. Черт побери, мне всего сорок девять! Берти Ларр все еще выступает, а ведь он стар, как Мафусаил. У меня впереди еще много лет. Было время, мы с Мэнни делали тысячу в неделю целых восемь лет кряду. Полмиллиона баксов, и куда они разлетелись? Мы жили легко; нам казалось, что так будет продолжаться вечно, а Мэнни все пилил меня за то, что я откладываю на черный день, и ведь он был прав, потому что, как только я скопил пятьдесят тысяч баксов, стерва Кристин оттягала их у меня. Раздобыла двоих свидетелей и заявилась в номер – застукала меня с той девчушкой, что называется, на месте преступления. Даже не могу припомнить, как звали ту девчушку и хорошо ли с ней было. Надеюсь, что хорошо, потому что Кристин получила пятьдесят тысяч баксов – дорогая цена за одно маленькое представление. Мэнни так хохотал – чуть живот не надорвал; вот что, говорил он, выходит, когда копишь деньги.

Я собирался выступать вечно, а потом как-то все схлынуло. Что же в сухом остатке? Лошадиное здоровье, машина и костюмов на полторы тысячи. Да, старина Фил, не то время, чтобы сдаваться. Кстати, о здоровье. Давно уже надо бы показаться доктору. Бывает, левая рука на время немеет, и тогда становится трудно дышать. Да фиг с ним, разве из-за такой ерунды беспокоят врача? Ерунда. Я здоров как бык.

Наверное, я отшагал мили полторы. Остановись, переведи дух! Сколько на небе звезд! От этого сам себе кажешься крошечным, будто стоишь на сцене самого большого театра в мире. Когда я смотрю на небо, всегда почему-то на ум приходят театральные декорации, потолки в ночных клубах. Интересно, почему они все как один расписывают стены и потолки под звездное небо?

Шути напропалую, тогда самому будет уже не до смеха, это уж точно.

Зачем они так со мной?

Я дал им понять, что прекрасно обойдусь и без них. Превосходно обойдусь! Хотя трудненько будет подыскать для номера других близнецов.

Одному быть невыгодно. Тоска зеленая! Подумать только, что, черт возьми, я буду делать, если не сумею сделать новый номер – «бомбу». Обратиться не к кому. Ресурсов никаких, кроме тех, которые имеются в наличии. Несколько поношенных костюмов, машина, в которой не мешало бы перебрать мотор, да в голове полный мешок шуток и стишков. Целый миллион. Назови любой предмет, и я выдам тебе про него три хохмы, приличные и не очень. Автоматическая ручка, почта, дикая утка. Все, что угодно. Даже не помню, откуда у меня та или иная хохма. Я без труда беру любой зал. Эй, мистер, может, позволите прийти к вам на работу помахать за вас лопатой? Дорогая, мы с вами оба профессионалы. Просто ваша профессия чуточку древнее моей.

В доме для престарелых меня будут обожать. С утра до ночи будут кудахтать и гоготать, кудахтать и гоготать. Да, ребята, старина Деккер – это нечто.

За свою жизнь я успел поспать в десяти тысячах кроватей, выпил немало бочек спиртного, соблазнил столько баб, что всех и не упомнить. Заработал полмиллиона баксов и растратил все, кроме полутора тысяч. Я никогда не предавал друзей, ни одного доллара не украл, не перевернул ни одной детской коляски. Почему же я стою на дороге посреди ночи и ловлю попутку? Просто потому, что парочка пышных блондинок перехитрила меня. Через пару лет я даже не вспомню, как их зовут и какие они из себя. Через пару лет они увидят мою страшную рожу на обложках журналов и поймут, что совершили самую печальную ошибку в своей жизни. Такие, как я, не проигрывают. У меня тип победителя. Я – именно то, что нужно публике. Немного музыки, немного кривляния, намек на непристойность. Всем нравятся зрелищные трюки; то, что я делаю, в самый раз для телевидения. Может, удастся сделать сольную программу. Наверное, мне не придется много репетировать, ведь я такими вещами всю жизнь занимаюсь. Правда, Леон Эррол, упокой Господь его душу, делал это лучше. Помнишь его «Каучуковые ноги»?

Дайте-ка вспомнить. Я несу стакан – вот так, а потом делаю трюк на каучуковых ногах, продолжая идти и выпивая то, что налито в стакане. На дне остается только здоровый кусок стекла, похожий на лед. Потом я начинаю икать. Я шатаюсь по сцене на своих резиновых ногах и икаю так сильно и громко, что лед все время выпрыгивает из стакана, но всякий раз я подставляю стакан и ловлю его. Потом приступ икоты становится еще сильнее, лед взлетает вверх, я поворачиваюсь, и он падает точно в прореху у меня на заднице. Теперь надо прикинуть..."

При свете звезд, посреди пустынной дороги, посреди пустой, выжженной земли, маленький человечек ходил на полусогнутых ногах, икал и вертелся, держа в руке воображаемый стакан. Икнув особенно громко, он вдруг замер на месте; на лице его застыло удивленное выражение. Он заглянул в стакан, оглядел воображаемую сцену. Льда нет! Удивление постепенно переходило в потрясение, а затем в оцепенение. Он исполнил дикий танец, размахивая руками, а потом неожиданно остановился.

Деккер потряс левой рукой, словно пытаясь стряхнуть воду с кончиков пальцев. Тяжело дыша, помассировал онемевшую левую руку. Какое-то время растирал ее, а потом повернулся и зашагал назад, к реке.

Фил шел, высоко поднимая колени и размахивая руками. В ушах у него слышался лишь шорох собственных ног, шуршание материи да долгий, долгий, несмолкающий гул аплодисментов, которыми всякий раз заканчивается его представление.

Глава 15

Линда шла по дороге рядом с Биллом Дэнтоном. Она была благодарна ему за то, что он ничего не говорит, благодарна за то, что он понимает ее без слов. Слабый и теплый ночной ветерок приятно холодил плечи.

– Как назвать мое состояние? Получила свободу и жалею об этом? Кажется, так. Вот что я сейчас чувствую.

– Ты собралась и подготовилась к принятию важного решения, но он тебя опередил.

– Мне бы надо чувствовать облегчение. А я ощущаю лишь пустоту.

– Он был груб с тобой.

– Джона словно подменили. Еще вчера он был совершенно другим человеком.

– Линда, вчера он тебя ненавидел, а сегодня показал это.

– Нет, неправда! Я знаю, ненависти не было.

– Ладно, значит, у него что-то сдвинулось в голове. Все равно как большой круглый валун на вершине горы. Он непременно свалится в ту или другую сторону.

– Это уже ближе. Это мне как-то понятнее, Билл. Но что с ним станет? Я нужна ему.

– Если тебе себя не жалко, подари ему несколько лет своей жизни. Кстати, не думаю, что тебе бы это удалось, даже если бы ты захотела. С этим мальчиком покончено. Он – пройденный этап.

– Остаемся мы, ты и я?

– Именно это я и пытаюсь тебе внушить, Линда.

Она остановилась и, подняв голову, посмотрела ему в лицо; в свете звезд ее волосы казались светлее, чем кожа на лице, покрытая медовым загаром.

– Билл, я не очень умная. Я еще не так долго живу, чтобы многому научиться. Но вот какое у меня убеждение – возможно, тебе покажется странным, но... Мне не по душе самые простые решения, которые, казалось бы, лежат на поверхности и напрашиваются сами собой. Слишком гладко у нас все получается. В жизни так не бывает. Замечал? Когда перевязываешь пакет, никогда не удается отмерить точное количество шпагата. Его всегда либо слишком много, либо слишком мало. Давай оставим хэппи-энды О. Генри дешевым мелодрамам и бульварным романам. Мой брак в одночасье распался на куски, я испускаю вздох облегчения, падаю к тебе в объятия, и мы удаляемся в сторону восходящего солнца под звуки скрипки. Нет, Билл. В жизни все иначе.

– Я понимаю, что ты пытаешься сказать. Но возможно, в нашем случае все именно так. Может, сейчас тот единственный раз, когда шпагата в точности хватает для пакета.

– Я не хочу давить на тебя, воспользовавшись твоей слабостью. Ты тоже. Понимаю, что ты станешь мне надежной опорой, плечом, на котором я смогу выплакаться. За тобой – как за каменной стеной. Только вот себя я за стеной не вижу. Ты славный парень, просто находка для любой девушки. Но у меня, Билл, в натуре много кошачьего. Видел когда-нибудь раненую кошку?

– Вроде бы нет.

– Они уходят. Уползают, Билл, чтобы побыть в одиночестве, – или умирают от потери крови, или выздоравливают. Поэтому я не собираюсь бросаться тебе на шею, хотя... бог свидетель, мне хочется этого больше всего на свете. Я не хочу оставаться одна. Я не создана для одиночества. Я создана для того, чтобы прожить жизнь с единственным мужчиной. Оказалось, что Джон – не тот мужчина. Может, ты тоже не являешься мужчиной моей жизни. Я сейчас не в том состоянии, чтобы строить какие-то планы на будущее.

– Позволь строить планы мне.

– Нет. Напиши мне свой адрес. Я, наверное, поеду в Неваду – там быстро разводят. Когда все будет кончено, отправлюсь в Нью-Йорк, попытаюсь использовать старые связи и вернуться в модельный бизнес. А когда окончательно устроюсь, Билл, и если все еще буду думать о тебе и все еще удивляться, то напишу тебе, ты приедешь ко мне в гости, и я взгляну на тебя в другом, своем окружении. Здесь, в Мексике, для меня все как в тумане. А там... уже нельзя будет отговориться тем, что я поймала тебя на слове, воспользовалась твоей слабостью. Груз прошлого перестанет давить на меня, и, может быть, я перестану чувствовать себя такой опустошенной.

Она посмотрела на него, ожидая ответа. Линда понимала: то, что он ответит, будет доказательством его зрелости. Если он возмутится, начнет спорить, критиковать ее план, значит, ему тоже в определенной степени недостает уверенности в себе. Нет уж, хватит в ее жизни неуверенных мужчин. Их связь с Джоном была ненормальной; она была ошибкой. Он пытался руководить ею в мелочах. Решал, какое платье ей надеть, когда и где пообедать. Но по большому счету – как, например, в вопросе, куда поехать на медовый месяц, – решать приходилось ей. На этот раз ей нужен мужчина. Мужчина, который покупается на женскую ласку и позволяет ей поступать по-своему в мелочах, но все серьезные проблемы решает сам.

Он шаркнул подошвой сандалии о твердое дорожное покрытие.

– Чертовски хочется похитить тебя, привезти домой, пустить тебе пыль в глаза и сказать: «Видишь, почему я ждал, и видишь, какое сокровище нашел». Но я тебя понимаю. Я сам не хочу спешить. Надо немного остыть. Вернуться к обычной жизни, какое-то время думать только о работе. Одно только, Линда. Ты – то, что я искал. Ты создана для меня. Конечно, мы знакомы всего день, да и то не целый. Поэтому что я знаю или, вернее, откуда мне знать? Ты прожила долгий день. Ты через многое прошла. А я наблюдал за тобой. Я изучил тебя лучше, чем за долгие месяцы спокойной жизни, когда ничего не происходит.

– Билл, как можно знать вот так, сразу?

– Да, видно, мудрости мне недостает. Я пытаюсь разобраться со своими чувствами; уверяю тебя, мне сейчас тоже несладко. Я не ребенок. Вот все, что я могу тебе сказать: где-то в подсознании я давно уже нарисовал для себя идеальный образ моей будущей жены. Он сложился у меня в мозгу уже много лет назад. Наверное, все так делают. И тут появляешься ты, и у меня возникает то, что на языке искусствоведов называется «шоком узнавания». Ты словно бы вышла из моей головы – идеал, в точности такой, какой давно уже существует в моем воображении.

Я не жду от тебя такого же шока узнавания. Просто пытаюсь тебе понравиться. Но я был бы невысокого мнения о себе, если бы не верил, что симпатия неизбежно перерастет в любовь, если я постараюсь. Мне хочется петь, смеяться, кричать от радости. Мне нужна земная женщина, женщина, которая умеет смеяться и любить. Внешность имеет второстепенное значение, но ты такая невероятно хорошенькая, что это уже похоже на чистую прибыль.

– Я вовсе не такая, как ты себе вообразил.

– Может быть. Но для меня ты будешь именно такой, и это главное. Соответственно, позволь предложить тебе одно маленькое уточнение к твоему плану.

– Какое?

– Напиши мне, как только ты разведешься и окажешься в Нью-Йорке. Я не примчусь на следующий же день. Я дам тебе время. Но мне нужен шанс показать тебе прейскурант, хочешь ты слушать торговца или нет. И тогда у меня не будет чувства, будто ты меня бросила.

– Идет, Билл. Это справедливо. А что, если бы я отказалась дать тебе мой адрес?

Он негромко рассмеялся:

– Я записал номер «бьюика». Не думай, что будет очень трудно выследить тебя через Герролда.

– Только ради одного этого мне хотелось бы, чтобы ты поступил именно так.

– Пришлось воспользоваться карандашом, который всучил мне Атагуальпа. Хоть на что-то сгодился.

– Билл, мы с тобой не сумеем попрощаться в Матаморосе. Ты поцеловал меня, а я в ответ сморозила глупость; от этого у меня остался дурной привкус. Нельзя ли нам повторить?

– Ты доставляешь мне массу хлопот, но все же...

– Как бы поцелуй на счастье. Дружеский.

Билл легонько взял ее за руку и увлек в сторону от дороги, туда, где сгустились тени. Потом его большие руки легли ей на плечи, она подняла голову и увидела над собой неясные очертания его лица. Его губы были твердыми, твердыми и одновременно теплыми. Короткий поцелуй опьянил их обоих. Не отпуская девушку, он чуть сильнее сжал ее плечи и снова потянулся к ней губами, издав тихий то ли стон, то ли вскрик. Лишь секунду она колебалась, прежде чем ответить; ее поразила собственная бешеная, неукротимая жадность. Наконец они отпрянули друг от друга. Линда стояла словно в тумане.

– Пока, Линда, – сказал он.

– Пока... Билл Дэнтон.

– Кажется, мы поедем следующим рейсом.

– Иди к машине. Я подойду через минуту.

– Ладно.

Он развернулся и направился к машине. Она поднесла к губам кончики пальцев. Поцелуй потряс ее больше, чем она показала ему. Странно так возбуждаться от поцелуя, подумала Линда, особенно в такой день и в таком возрасте. Поцелуем награждается случайное знакомство; он ничего не значит и ни к чему не обязывает. И все же ее отклик был почти мгновенным. Она отозвалась на его мужественность, на его грубую силу так радостно и так сполна, что даже теперь, когда прошло несколько минут, ее грудь все еще трепетала, а колени подкашивались. Ни Джон, ни кто-то другой никогда не вызывал в ней такой реакции поцелуем.

Она подумала: "Может, я просто дурочка, купилась на его широкие плечи и техасский говорок? Или стерва, которой не много надо, чтобы снова захотеть мужика? Или все дело в этом безумном дне? Сегодняшний день действует на меня как афродизиак. День, наполненный смертью, исполненный напряжения – убийственный, разъедающий душу.

Нет, за фасадом его простонародного тягучего говора и порванной футболки скрывается широкая и чуткая душа. Я на эту его сущность отозвалась... ну и мужественность тоже нельзя сбрасывать со счетов. И ответила ему, потому что я не боюсь".

Линда медленно подошла к машине. Билл сидел за рулем, осторожно, потихоньку передвигаясь вперед за передней машиной. Джон пересел на правое переднее сиденье. Она открыла дверцу и скользнула на заднее.

– Герролд, я сто раз ездил по этой дороге, – проговорил Билл. – Буду рад повести машину, если вы не против.

– Давайте. Мне все равно.

По хмурому виду Джона Линда поняла, что незадолго перед тем он дремал. При пробуждении он всегда бывал сердит и скучен, словно из счастливого сна попадал на скамью свидетелей в суде и лжет бесчисленным допросчикам. Ей казалось, будто она его знает, а оказалось, что нет. Линда часто наблюдала за тем, как он спит, смотрела на него, словно пытаясь запомнить каждую его черточку. Ее муж. Ее мужчина. А сегодня выяснилось, что он вовсе не мужчина, а, скорее, развитый не по годам, умный мальчик, который вырядился в мужское тело, – своенравный, обидчивый и очень смышленый.

Она отдалась телу мужчины, старалась приобщить его к литании экстаза, но оказалось, что внутри его, в оболочке мужчины, скорчился застенчивый мальчик. Занятия любовью превратились в ходульный танец, где все движения и па должны быть должным образом просчитаны. Танец заканчивается вежливым поклоном, и музыка умолкает.

Сидя в машине, на заднем сиденье, откуда недавно забрали свекровь, Линда думала: а вдруг внутри ее яйцеклетка уже прикрепилась к стенке матки и уже начинается чудо клеточного деления: из хаоса, медленно проходя все этапы эволюции, развивается человеческое существо, унаследовавшее половину генов от Джона Картера Герролда?

Она надавила рукой на мягкую выпуклость своего лона под трусиками. Бедный малыш! Но в его мире будет столько любви, что ему хватит. Любви от нее. Любви от Билла.

Она криво улыбнулась в темноте. Не спеши, детка. Ты, кажется, уже вышла замуж за Билла? Совести у тебя нет, вот что. И возомнила, что он примет на себя заботу о ребенке и тоже полюбит его только потому, что наполовину это твой ребенок.

Впечатление такое, что впереди нее бок о бок сидят два ее мужа. Посмотрите на них, люди, и сравните. Вот перед вами экземпляр А. Рядом – экземпляр Б. Обратите внимание на строение черепа, расположение и строение черт лица. Один из них – мужчина, а другой – лишь имитация. Можете ли вы сказать, кто из них – мистер Знаменитость, а кто – веселый, неунывающий любимец публики Джек Питерсон из Бронкса? Если отгадаете верно, мы бесплатно вышлем вам одну слегка подержанную жену. Она немного поистрепалась по краям, краски слегка поблекли от слез, но мы гарантируем, что она будет функционировать со всей эффективностью, какую вы привыкли ожидать от продукции нашей уважаемой фирмы.

Колеса въехали на сходни, и перед машины поднялся. Линда закрыла глаза. Жизнь начинается снова. Жизнь и движение. Теперь можно и поспать. Однажды, в один прекрасный день, ты обретешь свою тихую пристань. Надежную гавань. А если в этом разуверишься, то перестанешь верить вообще.

Эпилог

Мануэль Форно, паромщик, не помнил, когда еще так уставал. Он был так измучен, что даже немного испугался. В полдень, после многочасового бессмысленного, приводящего в ярость ковыряния лопатами в мутной, грязной воде, все решили подождать, пока уровень воды в треклятой реке не поднимется сам. Пассажиры на обоих берегах скинулись в пользу рабочих и отдали деньги пожилому начальнику парома.

Васкос, да сгниют его уши, раздавал полученную премию постепенно. Соображает! Отдай слишком мало, все бы так или иначе прекратили работу. Отдай он все деньги сразу, результат был бы тот же самый.

Поэтому они горбатились в грязи, час за часом, а песо словно были подвешены чуть впереди, как морковка перед носом у ослика. Каким же умом надо обладать, чтобы всучить им такой огромный паром, не позаботившись вначале узнать, не слишком ли он велик для реки, по которой должен ходить! В столице сидят, как видно, одни бюрократы. Нет, Мануэль Форно не станет работать, как ослик. Или пусть забирают паром, или он уйдет. Ах, старый паром! Та посудинка ходила бы и в чашке воды. А эта – в самом деле прогресс.

Всякий раз, как Мануэль останавливался, у него начинали дрожать ноги. Руки безвольно болтались вдоль тела, на спине и плечах краснели рубцы от стального троса.

Никогда еще на его памяти не было такого дня.

Ну почему Создатель устроил так, чтобы именно в этот день столько машин собралось пересечь реку Рио-Кончос?

Мануэль Форно был смуглый, узкоплечий, выше и худощавее среднего уровня. У него были кустистые, нахмуренные брови и хитрый взгляд. Но по натуре он был очень мягким человеком.

Ночью хоть солнце так не печет. И все же его чуть удар не хватил, когда чертов дурень из Виктории плюхнул свой грузовик в воду, перегородив парому путь. Битых два часа они ковырялись в грязи, подсовывали клинья и бревна, прилаживали домкраты... Наконец проклятую махину удалось поднять на колеса; казалось, машина прищурилась и злорадствует над тем, сколько бед она натворила.

Раньше, в счастливые дни старого парома, Мануэль Форно частенько шел на работу как на праздник. Весело было наблюдать за туристами, приятно болтать со знакомыми из ближайших городков. А иногда берега были пусты, и можно было предаваться благородной праздности. Единственное, что омрачало те дни, – удивительная вредность машин. Если паром стоял у западного берега, то первая появившаяся машина неизбежно подъезжала к восточному. Правда, можно было притвориться слепым и понадеяться, что к западному берегу тоже кто-нибудь подъедет, но вскоре пассажиры машины на дальнем берегу теряли терпение и начинали вопить, привлекая к себе внимание.

Сегодня же единственным пассажиром, за которым он наблюдал с некоторым интересом, был Атагуальпа. Ах, как летали лопаты, когда машина Атагуальпы стояла на берегу! Об Атагуальпе ходили мрачные слухи. Рассказывали о его злопамятности, о тех, кого он наказал или наградил без причины.

Кто знает? Однажды он может прийти к власти; работай служащие парома на Рио-Кончос спустя рукава или выкажи ему неуважение, он, возможно, запомнит обиду и велит построить мост. Но действительность оказалась еще опаснее. Прогремел выстрел. Одному туристу дали по башке. Очевидно, Атагуальпа очень торопился.

Поэтому Мануэль напряг последние силы, чтобы Атагуальпа как можно скорее переправился через реку: он понимал, что тот может в любой момент устремить невыразительный взгляд тусклых, жабьих глаз на его голую спину. Один кивок, один жест – и Розалите придется покупать много свечей, оплачивать мессу.

Была полночь; на дальнем берегу осталась только одна машина. Все остальные уехали. Одно последнее капризное чудовище, которое распласталось на берегу и требует, чтобы его перевезли через реку. Мануэль попытался поднять тяжелую доску; к его изумлению, оказалось, что выпрямиться он не в состоянии. На негнущихся ногах он вышел с мелководья и сел на землю, едва очутившись на суше.

К нему заспешил Васкос.

– Что? Что такое? Может, решил устроить каникулы?

– Я больше не могу. Наверное, не дойду до дому.

– Друг мой, ты никогда за один день не заколачивал столько монет. И это твоя благодарность?

– Ты тоже никогда не заколачивал больше, Васкос, но ты не работал. Ты бегал туда-сюда и хлопал руками, как курица, которая суетится, почуяв вблизи ласку.

– Мануэль, я дерзости не выношу.

– Помаши руками сильнее. Так ветра больше. Освежает.

– Приказываю тебе работать.

– Васкос, я правда не могу. Это невозможно.

Васкос вздохнул:

– Может, так и есть. Ты работал больше других. Знаешь что, Мануэль, ступай-ка ты домой. А завтра можешь заступить на смену в полдень.

– Может, и заступлю. Если не умру от пересыпания.

Он сидел на берегу и смотрел, как удаляется паром. Идет за последней машиной. Грузовики с потушенными фарами, слишком тяжелые для дощатых сходней, стояли в темноте, ожидая завтрашнего утра. Завтра можно будет поставить стальные скаты.

Некоторое время Мануэль Форно любовался на звезды, потом глубоко-глубоко вздохнул и поднялся на ноги. Потрогал карман, ощущая приятную, успокоительную тяжесть банкнотов. Половина месячного заработка за один день работы. Однако все справедливо. В этот проклятый день он и работу выполнил за полмесяца. Нет, или пусть убирается этот немыслимый паром, или он, Мануэль Форно, уходит.

На дрожащих ногах он все карабкался по нескончаемому склону. Наконец заметил тропку, которая сворачивала вправо. В траве слышалось завывание каких-то ночных насекомых; он так зевал, что у него закрывались глаза и подкашивались ноги. Спать, скорее спать! Его ждет бесконечный, благословенный, отличный сон. Его глинобитная хижина под соломенной крышей стояла на куске выжженной земли прямо за гребнем холма. Как только Мануэль заглянул за него, он сразу увидел свой дом, отбрасывающий в лунном свете слабую тень. За открытой дверью тускло поблескивали угли: топилась каменная плита.

Не чуя под собой ног, Мануэль спустился вниз; пятки его стучали, по земле с такой силой, что все тело сотрясалось. Подойдя ближе, он различил во мраке пухленькую, уютную фигурку Розалиты. Он посмотрел на жену сверху вниз и улыбнулся. Она вышла встретить его, но заснула, привалившись спиной к стене дома, уткнувшись лбом в колени.

Мануэль нагнулся и тихонько дотронулся до ее плеча. Она вздрогнула и проснулась.

– Ты пришел! – сказала Розалита.

– Нет, женщина. На самом деле я умер оттого, что весь день ишачил. Ты видишь перед собой дух, привидение, которое пришло посмотреть, где протекла его счастливая земная жизнь.

Она встала:

– Не поминай всуе привидений. И не кричи так громко, детей разбудишь.

– Весь день приказы, одни приказы. Мануэль, сделай то. Мануэль, сделай это. Тащи паром через реку на спине, Мануэль. И здесь мне тоже приказывают.

– Я два раза ходила туда. Оба раза этот твой Васкос говорил, что ты придешь поздно, и оба раза ты был на том берегу. А теперь ты должен поесть.

– Для этого тебе придется придерживать меня за подбородок и жевать за меня.

– Нельзя ложиться спать на пустой желудок.

– Нет, можно. Я могу заснуть на костре. Могу заснуть даже стоя на голове. Женщина, я могу спать столько, что установлю рекорд.

– Мануэль, ты должен поесть, – упрямо повторила Розалита.

Она вошла в дом. Он сел на ее место. И вскоре услышал шипение и шкворчание, из дома потянуло ароматом еды. Мануэль с трудом встал, подошел к умывальнику, плеснул холодной воды на голову и плечи. Пригладил волосы пятерней. Временами его ноги непроизвольно сводило судорогой.

Розалита вынесла ему еду. Хрустящие тако с начинкой из нежного мяса козленка. Оказалось, что он в состоянии жевать и глотать. Неожиданно для самого себя Мануэль ощутил зверский голод. А еще она припасла ему подарочек – бутылку темного пива, которую ей как-то удалось охладить. Он знал об этой бутылке: Розалита приберегала ее до особого случая. И вот решила дать ему пиво сейчас, когда он истощен.

Мануэль извлек из кармана тугой сверток банкнотов, решив в конце концов не прятать часть денег на какой-то непредвиденный случай.

– Это что... неужели все бумажки по песо?

– Ха! Здесь только пять однопесовых бумажек. Остальные – пятерки.

– Кого ты ограбил?

– Свою старость. После такого дня я умру молодым. Все будут скорбеть по мне. Васкос горько заплачет. Где еще он найдет другого такого глупого осла?

– Платье для Кончиты, – запричитала жена, – масло для лампы, ботинки для Рамона, тетрадка для Карлоса!

– Значит, все разойдется?

– Может быть, и нет. Может, и тебе перепадет сентаво.

– Подумать только! Когда-то я был счастливым, беззаботным холостяком.

– Прекрати ныть. Лучше расскажи, что случилось за день. Было что-нибудь интересное?

– Эмилио, который возит в грузовике рыбу, рвал и метал. Пока ждал переправы на тот берег, весь лед растаял. Ах, какая поднялась вонь! Даже Эмилио проняло. Когда он уезжал, то вжался лицом в лобовое стекло, а дышал только ртом. У него все лицо перекосилось.

– Он потеряет место.

– Наверное.

– Трагедия. – Розалита покачала головой. – Что еще? – Глаза ее заблестели.

– Через реку переплыл великий Атагуальпа. Такова его власть, что паром тащился, наверное, только на пятнадцать минут дольше, чем в обычные дни. Я был разочарован. Я-то думал, стоит ему щелкнуть пальцами, как воды Рио-Кончос раздвинутся, и он переедет на другой берег посуху.

– Не кощунствуй, прошу тебя, Мануэль! Да, я тоже слышала, сегодня он переправлялся у нас. Мне сказала Ана. Что еще было?

– Что толку тебе рассказывать, если ты уже все знаешь, не успею я и рта раскрыть?

– Может, я что-то упустила, – хихикнула она.

– Один из людей Атагуальпы неосторожно пальнул из пушки. Другой ударил туриста по голове и отключил его. Того, кто пальнул по неосторожности, избили и бросили в кусты. Одной туристке стало плохо; я думаю, из-за жары. Великий Атагуальпа перевез ее через реку в своей машине. Дай-ка вспомнить. Одного из детей Родригеса укусил скорпион, правда маленький. Выпили много пива. Лавочники на том берегу сколотили себе за сегодняшний день целое состояние. Остальное, женщина, не стоит внимания.

– Не стоит? А как вели себя туристы? Наверное, злились?

– Наверное. Прости меня, но мне очень трудно думать о них как о людях – таких же, как мы с тобой. Они куда больше походят на тех красивых кукол, которых мы с тобой давно видели в Браунсвилле. Дорогие куклы с расписными лицами и ключиком в спине. Заводишь ключик, и они поют и танцуют. Так же и туристы. Приезжают на берег реки. Завод внутри их кончается. Они ждут. Потом переправляются через реку. Моторчик внутри их заводится, и они снова мчатся вперед на бешеной скорости. Какие это люди? Просто пестро раскрашенные куклы.

– Ax, все потому, что ты их не понимаешь. Они тоже живые. У них своя жизнь. Ожидание у реки может много чего изменить.

Мануэль фыркнул:

– Женщина, от ожидания они опаздывают. Поэтому полночи будут мчаться как сумасшедшие, пытаясь догнать собственную тень.

– Ну а теперь, может, позволишь и мне рассказать тебе новость?

– Опять, женщина? Неужели так скоро?

– Нет. У тебя только одно на уме.

– Никаких новых законов, которые это запрещают, вроде не приняли.

– Нет, нет, совсем не то. Мигель Ларра погиб.

Новость опечалила Мануэля Форно.

– Что это был за бык? Какой породы? Пьедрас-неграс? Там быки-убийцы.

– Нет, он не выступал. Его прикончил какой-то американский турист. Его нашли вчера вечером в собственном доме, в Куэрнаваке. Девушку его тоже убили. У Ларры пробит череп, а девушку застрелили из ружья для подводной охоты.

– Оказывается, и такие ружья есть?

– Говорят.

– Об этом сообщили по радио?

– Нет.

– Об этом написано в газете?

– Нет.

– Женщина, добром тебя прошу, не выводи меня из себя. Я слишком устал для пустой болтовни. Наверное, какая-нибудь сплетница рассказала?

– Нет. Мария, жена мясника.

– Она-то и есть самая первая сплетница. Но почему из тебя все надо вытягивать по крупицам? Ты словно цыпленка кормишь. Откуда Мария знает? Скажи мне, женщина.

– Вчера она была в Матаморосе. Ездила с Фернандо, в его грузовичке. Весь Матаморос гудит. Говорят, что убийца бежит к границе. Там полным-полно полиции. Все машины, выезжающие из Мексики, досматривают особенно тщательно, и всех туристов заставляют отвечать на вопросы. Имя убийцы им уже известно, но Мария не могла его вспомнить. Сказала, какое-то трудное имя. И еще у них есть его описание. В Матаморосе говорят, что из Мексики мышь не выскочит. Может, убийца был на пароме? Может, сегодня ты его перевозил?

– Если у тебя охота грезить, иди спать. Так оно лучше будет.

– Но такое вполне возможно!

– Нет. Такие вещи могут, конечно, произойти, но на самом деле никогда не происходят. Может, его уже арестовали в Ларе-до? Через неделю-другую правительство даст полиции Матамороса знать, что поиски можно прекратить. А вот Ларру жалко. И нелепо как-то вышло. Легче было бы предположить, что его прикончит бык. А его убил какой-то турист.

– Вспомни, сегодня на пароме никто особенно не нервничал?

– Откуда мне знать, кто из туристов нервничал, кто нет? Повторяю тебе, для меня они все на одно лицо – куклы с ключиками в спине. А теперь я должен поспать во что бы то ни стало. Завтра можешь заговорить меня до смерти. А сегодня, женщина, я буду спать.

Они вошли в дом и легли рядом на соломенные тюфяки. Мануэль щурился в темноту, пытаясь разглядеть силуэты четверых спящих детей. Он пожал плечами, скинул одежду, вынес кувшин и еще немного умылся, вытерся полотенцем и лег. Мысль о сне опьяняла его. Он глубоко вздохнул, вытягиваясь во весь рост. Потом лег в своей любимой позе, снова вздохнул и закрыл глаза. Они рывком открылись, словно на веках его были пружинки. Он, ворча, переменил положение и снова попробовал заснуть. И снова глаза распахнулись. Ногу свело судорогой.

Мануэль негромко выругался и сел.

– Что такое? – прошептала жена.

– Всю свою жизнь одну вещь я делал хорошо. Спал. В Мексике не найдется человека, который спал бы слаще Мануэля Форно. Люди приходили издалека специально полюбоваться, как сладко я сплю. И вот теперь, во цвете лет, я или забыл, как это делается, или во мне что-то сломалось.

– Попробуй еще, муж мой.

Он попробовал и снова сел.

– Бесполезно. Что мне делать?

Она придвинулась к нему:

– Можно так устать, что невозможно заснуть.

– Или быть слишком голодным, чтобы есть? Ерунда.

– Нет, возможно. И все же мне кажется, есть один способ тебе помочь. По крайней мере, на моей памяти с помощью этого способа ты засыпал несчетное число раз.

Он потянулся к ней:

– Что за горькая судьба навечно связала меня с ненасытной женщиной!

– Помни, это для твоего же блага, – прошептала она, хихикая.

– Значит, приму это, как горькое лекарство. Я был такой усталый, что едва дотащился до дому, поэтому и для этого слишком устал. Определенно, это меня убьет.

– Прекрасная смерть, alma de mi vida.[6]

Руки его нащупали хорошо знакомую теплоту, он стал ласкать ее тело. Скоро дыхание ее стало прерывистым, и они слились воедино. В хижине слышались лишь скрип соломенного тюфяка да их учащенное дыхание.

А после она обняла мужа, положила его голову к себе на грудь, услышала его размеренное дыхание и стала сама погружаться в сон. Она обнимала Мануэля и улыбалась, засыпая. Он хороший муж, нежный любовник. Он никогда ей не надоест. Конечно Мануэль звезд с неба не хватает. Но такой муж – настоящее сокровище потому что, когда он дома, дом наполняется теплом, теплом и весельем, которые уходят вместе с ним. А такие дары бесценны.

Розалита подумала о пароме, о премии, потом о туристах Наверное, их места вызывают у них одну досаду. Городишко на реке. Здесь протекает ее жизнь, жизнь Мануэля и жизнь их детей. Они всегда жили здесь, а большие машины со свистом проносились мимо, неся в себе светлокожих людей. Откуда они едут и куда? Бог весть. Им не вредно немного отдышаться подождать у реки. По крайней мере, наберут в легкие воздуха посреди вечной гонки.

Во сне Мануэль навалился на нее; у Розалиты затекла рука Она осторожно опустила голову мужа на подушку, нежно приговаривая словно одному из детей, укрывая его от ночной прохлады.

У нее есть любимый и крыша над головой, а теперь даже завелось несколько лишних песо. Этого должно быть достаточно. Достаточно для богов.

От счастья у нее на мгновение сжалось горло. Она вздрогнула – в ней заговорили суеверия. Нельзя, невозможно быть такой счастливой! Это к беде. Машина соскользнет с парома и задавит Мануэля. Или умрет ребенок. Или кто-то из них тяжело заболеет.

Но мысль о возможных несчастьях почему-то не уменьшила ее радости. Она только слегка подсолила ее, сделала более пряной Жизнь так быстротечна! Розалита с удовольствием прожила бы еще пятьсот лет точно такой же жизни, как сейчас.

Примечания

1

Правда? (исп.)

(обратно)

2

Нет, приятель! Не надо (исп.).

(обратно)

3

Прошу вас, сеньорита, один сентаво, один сентаво (исп.).

(обратно)

4

Всего три песо, сеньорита (исп.)

(обратно)

5

Все в порядке (исп.)

(обратно)

6

Душа моя (исп.)

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Эпилог

Реклама на сайте