«Двое»

Алан Александр МИЛН ДВОЕ

Дафне, в ее саду

Глава первая

I

Реджинальд Уэллард набивал трубку, а сам ждал, что скажет жена. И дождался.

– Подумать только! – произнесла она.

Реджинальду, непонятно почему, вдруг захотелось оправдаться.

– В конце концов, – сказал он, – человеку нужно чем-то заниматься.

– Дорогой, – улыбнулась Сильвия, – я же не упрекаю тебя.

Реджинальд на минуту задумался. Теперь он определенно чувствовал себя припертым к стенке. Что за ерунда!

– Когда человек признается жене, что написал роман, – начал он, – отсутствие упреков, несомненно, можно считать одобрением. Но если бы ему достался менее сдержанный прием...

– Дорогой, – возразила Сильвия, – я ведь сказала “подумать только!”

– Ну да. И все.

– Просто от неожиданности. Мне кажется, это замечательно. Я бы ни за что в жизни не написала романа.

Реджинальд Уэллард собрался было ответить, но раздумал. Что тут ответишь? Ничего. Разговор угасал. Жаль. Когда Шекспир сообщил Энн Хэтуэй, что закончил “Отелло”, сказала ли она: “Подумать только! Я бы ни за что не написала”? Наверное, нет. Впрочем, он ведь оставил ее прежде, чем написал “Отелло”, так что... А когда Мильтон объявил жене, что завершил “Потерянный рай”, как по-вашему, она... нет, это тоже не пойдет. Ведь Мильтон диктовал “Потерянный рай” жене, значит, она сама объявила ему, что написала поэму. Хорошо, а когда Китс... нет, Китс не был женат. К чертям всех. Что ж, ничего не поделаешь, Сильвия снова сморозила глупость. Какая жалость, она так хороша и мила, но то и дело, сама того не желая, говорит глупости. И какая жалость, что в последнее время он, сам того не желая, замечает ее промахи. Но он все так же любит ее. В каком-то смысле это расплата за их любовь.

Реджинальд вернулся к разговору:

– Скажи, что бы ты предпочла – прочитать роман сейчас или подождать, пока он будет напечатан. – Его позабавила собственная самонадеянность. – Я хочу сказать, если будет.

– Конечно, будет, дорогой.

Это должно было ободрить его, но по непонятным причинам не ободрило.

– Я думаю, – продолжала она, – если ты написал книгу, конечно, любой издатель ее опубликует с радостью.

Всякая надежда Реджинальда когда-либо увидеть свою книгу напечатанной исчезла.

– Так как же? – спросил он.

– Лучше подождать, пока выйдет настоящая книга, правда? Представь, как чудесно будет однажды утром найти ее на столе, рядом с чашкой, и свернуться калачиком с ней на кушетке.

Уэллард уверил себя, что ждал именно этих слов, и удивился, что ответ ему не по душе.

– Кроме того, – добавила она, – рукописи ужасно трудно читать.

– Моя напечатана на машинке, – пояснил он.

– И ты сумел сохранить все в тайне? – засмеялась Сильвия. Он тоже рассмеялся. Она поймала его руку, когда он проходил мимо, и легко коснулась ее губами, и вдруг оказалась еще милее и красивее, чем когда бы то ни было. И Реджинальду пришлось остановиться и сказать ей об этом. На что она ответила “Разве?”, и он должен был повторить еще раз. Но о книге она не сказала больше ни слова. И он тоже.

Разумеется, он сумел сохранить свое занятие в тайне. Реджинальду исполнилось сорок. Они поженились шесть лет назад. Ей сейчас было всего двадцать пять. Они жили в сельской местности, иногда наведываясь в Город. Реджинальд выпалывал сорняки в саду и держал двенадцать ульев. Это занятие не приносит дохода, но у него были так называемые “собственные деньги”, которые перешли к нему от родственницы, когда стали ей ни к чему, и он не заботился об экономичности своих ульев и сорняков. Он просто счастливо проводил время, уверяя трутней из всех двенадцати напряженно работающих ульев, что они избрали наилучший удел.

Однако, когда убедишься, что жена счастлива тоже, выполешь сорняки и обойдешь ульи, то рано или поздно обнаруживаешь, что у тебя масса свободного времени, и начинаешь думать – не пора ли снова заняться прополкой. Говорят, каждый из нас носит в себе материал по крайней мере для одной книги – кроме знаний, необходимых для того, чтобы, скажем, держать двенадцать ульев или для чего-либо другого; и вот однажды Реджинальд, увидев, как цеанотус (Gloire de Versailles)[1] обвит вьюнком – или вьюнок обвивается вокруг цеанотуса, – вдруг расхохотался... И вьюнок так и остался на месте, а Реджинальд сказал себе: “А ведь из этого может выйти недурной рассказ”.

Сначала ему показалось, что эту идею стоило бы пересказать Бакстеру (из Семи Ручьев), племянник которого пишет для “Панча” (или, во всяком случае, в “Панч”); потом – что она слишком для этого хороша. Неделей позже – достаточно любопытна, чтобы поделиться ею с Хильдершемом (из Мальв), которому однажды довелось встретиться с У. У. Джекобсом. Вдруг бы Джекобсу захотелось превратить ее в небольшой рассказ. Еще через неделю – достаточно занимательна, чтобы рассказать ее Коулби (из Красного Дома), который знал человека, имевшего обыкновение играть в гольф с П. Г. Вудхаусом. Вудхаус мог бы даже сделать из этого роман... Но дни шли, и Реджинальд, наблюдая, как осот, выросший среди астр, превращается в астру, в свою очередь выросшую среди осота, почувствовал, что рассказ начинает складываться без чьей-либо помощи, вдруг, под его собственным руководством, по его желанию превращаясь в роман, который он (почему бы и нет?) мог бы написать сам.

Реджинальд начал писать. У него была комната, которую Сильвия именовала кабинетом, где он время от времени умножал количество ульев на какое-то небольшое число, что-то вычитал, а на оставшуюся сумму выписывал чек. Сильвия любила, когда он работал в кабинете. Она не увлекалась пчелами, но сам ее вид, когда она заглядывала в кабинет, говоря: “Занят, дорогой? Не стану мешать тебе”, – и старательность, с какой она прикрывала дверь, делали ее полноправной партнершей в многотрудных занятиях пчеловодством. У себя в кабинете он мог работать тайно. В конце концов, что помешает человеку разорвать все, что он написал. Пожалуй, он попробует (забавы ради) и посмотрит, что получится. Возможность порвать рукопись всегда при нем.

Он не воспользовался этой возможностью. Недели шли, роман двигался. Лето сменилось осенью, осень – зимой. Не менее глубокие изменения произошли с романом. В повествовании Реджинальда Уэлларда сохранилось, однако, то, что “Нью стейтсмен” впоследствии, не погрешив против истины, назвал “юмористической жилкой”; там были фрагменты, которые сама “Таймс” отметила как “небезынтересные”. И еще до того, как морозом прихватило георгины, Реджинальд настолько свыкся со своими героями, что ему было трудно расставаться с ними. Они стали для него живыми людьми, из плоти и крови, а их взаимоотношения заставили его написать сцены, которые еженедельник “Сатердей ревью” оценил как “не лишенные глубины”, а газета “Морнинг пост” сочла, что их автора “нельзя упрекнуть в отсутствии чувства”. Разумеется, Реджинальд пока и не подозревал об этом. В течение осени и зимы он просто уверял себя, что “получается неплохо”. Просто удивительно, как легко охарактеризовать книгу с помощью одного-единственного “не”.

II

“Уважаемый сэр, – писал мистер Альберт Памп, – меня заинтересовал Ваш роман “Вьюнок”, и если Вы сочтете для себя удобным зайти ко мне в любой день в три часа, я буду рад переговорить с Вами”.

И Реджинальд Уэллард счел для себя удобным посетить мистера Пампа в четверг. Он облачил свое длинное, тощее тело в другую пару брюк, причесал непослушные волосы тщательнее, чем обычно, поцеловал на прощанье Сильвию и вернулся поцеловать ее еще раз, втиснулся в автомобиль, который был ему мал размера на два, попробовал стронуться с места, не выжав сцепления, не включив передачи, затем – не снявшись с ручного тормоза, успел на станцию за полминуты до отправления поезда 11.03, который ходит только по воскресеньям, и уселся на перроне станции Литтл Моллинг в компании автомата со сладостями дожидаться, пока за ним не придет поезд 12.05. Где было такому человеку тягаться с издателем, вроде мистера Пампа, на равных!

Мистер Памп встретил Реджинальда любезно. Мистер Памп проговорил с ним минут пять на общие темы. К концу беседы мистер Памп понял, что этот человек, возможно, знает по имени каждую пчелу и каждый сорняк в своем саду, но утром в четверг собирается в Лондон поездом, который ходит только по воскресным дням. Вследствие этого мистер Памп предложил Реджинальду то, что он именовал “обычный договор автора с издателем”. Именно его он обычно предлагал неискушенным авторам, и, как правило, успешно.

– А! – Реджинальд, сдвинув брови, изучал договор. Согласно договору, его гонорар равнялся десяти процентам, а мистеру Пампу причиталась половинная доля дохода от переводов, исполнения на сцене и по радио, экранизации, грамзаписей. Если вы спросите, почему все это должно было достаться мистеру Пампу, ответ может быть только один: мистер Памп любил деньги.

Реджинальд Уэллард не спрашивал почему. Он пробовал вычислить, сколько составит десять процентов от продажи 150000 экземпляров по 7 шиллингов 6 пенсов каждый. В уме подсчитать было невозможно; вот тут действительно пригодился бы кабинет. Может быть, завтра утром – а сейчас все эти слова перед ним говорили, нет, просто кричали, что книга, его книга будет напечатана! Он с готовностью подписал договор. Мистер Памп, наблюдая за Реджинальдом, испытывал некоторые сожаления, прикидывая, нельзя ли было предложить ему договор, по которому мистер Уэллард предоставлял мистеру Пампу права на книгу и уплачивал 150 фунтов, а мистер Памп давал ему бесплатно шесть экземпляров. Даже сейчас можно было попробовать. Но что-то удержало его, и отнюдь не совесть, а впечатление от стиснутых челюстей Реджинальда, когда тот подписывал договор, и от его роста. Есть люди, просто созданные, чтобы их обманывали, но и они, раскусив обман, могут прийти в ярость.

И вот Реджинальд возвращается домой. Он отправляется с вокзала Виктория поездом 4.20, который по четвергам не останавливается в Литтл Моллинге. Его автомобиль, не подозревая об этом, дожидается хозяина в Литтл Моллинге под присмотром начальника станции. Идет ли Реджинальд пешком из Бердона шесть миль или два часа дожидается поезда, чтобы вернуться? Разве это важно? Нисколько. Он снова дома.

Он снова видит Сильвию.

Поцеловав его, Сильвия говорит:

– Совсем незаметно.

– Что незаметно?

– Что ты подстригся.

Реджинальд вспоминает, что ездил в Лондон стричься.

– Ах, да. К сожалению, не удалось. У меня оказались дела в Лондоне.

Сильвия становится серьезной и с полным пониманием кивает. Хозяйство, цены, издержки, экспорт, импорт – серьезные занятия. Она все прекрасно понимает. Женщина, не имеющая понятия о пчеловодстве, по глупости спросила бы: “Какие?”

Но Сильвия не спрашивает, и Реджинальду приходится объяснять самому. Небрежно.

– Я договорился с издателем относительно книги.

– И когда же она выйдет? – В голосе Сильвии неподдельный интерес.

Реджинальд в глубине души вздыхает. Его поиски, увенчавшиеся знакомством с мистером Пампом, твердость, проявленная при переговорах, – все впустую. Сильвия просто обошла эту тему в разговоре. Ну да ладно.

– Весной. Пожалуй, в апреле.

– Ты просто молодец!

Сильвия была удивительно хороша в этот вечер, но без банальности не обошлась. Что за похвала “молодец” – лучше не сказать ничего.

Вдруг Реджинальду становится совестно.

– Любимая, – говорит он, – теперь, когда я разделался с книгой, подумай, куда бы тебе больше всего хотелось поехать?

– О чем ты, Реджинальд?

– Каникулы – увеселительная прогулка – экспедиция. На Ривьеру – в Швейцарию – на острова Южных морей. В Лондон. Куда захочешь.

Наморщив гладкий лоб, Сильвия совершает мгновенные визиты во все эти места.

– Мне чудесно и здесь, дорогой, – объявляет она, – если тебе тоже.

– Я не передумаю.

– А ты не хочешь поехать один? Или поиграть в гольф?

– Нисколько.

Она тихонько вздыхает – от счастья.

– Тогда, – говорит она тоном ребенка, получившего долгожданную игрушку, – поедем в Швейцарию.

Черт возьми, оставалось только поцеловать ее!

III

Реджинальд разговаривал с Эдвардсом о том, как предохранить однолетки от заморозков, когда первая часть корректуры подошла со стороны огорода и, увидев мистера Уэлларда, сэкономила на путешествии к черному ходу. Он сунул ее в карман.

В Вестауэйзе было два садовника: Челлинор занимался пчелами и в свободное время присматривал за садом, а Эдвардс занимался садом и в свободное время присматривал за пчелами. Каждый из них, занимаясь не своим делом, неохотно выслушивал распоряжения другою, и решить, кто из них главнее, было трудно. Эдвардс больше получал, а у Челлинора был собственный домик. Челлинора Реджинальд знал дольше, но Эдвардса больше боялся.

Челлинор, быстрый черненький человечек с быстрыми черными глазами и вислыми черными усами, на самом деле не был ни пчеловодом, ни садовником, а просто первым умельцем во всей округе, а пчеловодом стал – во всяком случае, так казалось Реджинальду – не потому, что он разбирался в пчелах больше, чем в цветах, инструментах или коровах, а потому что другие, во всяком случае Реджинальд, знали о пчелах меньше. Челлинор носил черные брюки, черный жилет с медной часовой цепочкой, на которой висел брелок некоего тайною общества, и серую рубашку с закатанными рукавами, чтобы пчелам было удобнее кусать его.

– Все это, – объяснял Сильвии Реджинальд, – для того, чтобы внушить пчелам доверие. Они летают кругом и переговариваются: “Мы не можем жалить такого человека. Это нехорошо. Он доверяет нам. Давайте-ка лучше ужалим Уэлларда”.

– Да, наверное... – произнесла Сильвия и, так как Реджинальд, казалось, ждал еще чего-то, улыбнулась ему. – Дорогой, это невозможно. Они опять искусали тебя?

– Нет, Сильвия, нет. – Он взглянул на ее почти невероятной белизны руки и добавил. – Если хоть одна из них осмелится ужалить тебя, я ей голову размозжу.

Эдвардс был медлительным неуклюжим человеком с толстыми пальцами. Он мог взять дюжину березок, неделю назад привезенных из питомника и лежавших с засохшими корнями, выкопать дюжину ямок как раз там, где мистеру Уэлларду этого определенно не хотелось, сунуть в них саженцы, утрамбовать башмачищами землю вокруг и вернуться к своей работе... и березки принимались расти как ни у кого другого.

– Взгляни на меня, – обращается Реджинальд к Сильвии, которая наблюдает за золотой рыбкой в бассейне. – Природа одарила меня красивыми руками и изящными ногами, но разве я могу посадить или вырастить хоть одно растеньице так, как Эдвардс? Как он ухитряется своими пальцами-сардельками отделить один побег львиного зева от другого, для меня загадка. У Эдвардса ничего не погибает. Удивительно!

– Я уверена, что ты сумел бы не хуже, если бы попробовал, дорогой, – отвечает Сильвия. – К тому же у него большой опыт.

Реджинальд тихо наблюдает за ней, так же тихо, как она наблюдает за золотой рыбкой. “Посмотри, какая красивая”, – говорит она вдруг, указывая кончиком туфли.

– Да, – подтверждает Реджинальд. – Очень. Не знаю, что это мне пришло в голову расхваливать свои ноги. Вот твои – просто поэма.

Щеки Сильвии чуть розовеют.

– Ну, – говорит Реджинальд, – пойду поработаю.

– Конечно, дорогой, не стану мешать тебе.

– Я имею в виду вот это. – Он вытаскивает бумаги из кармана. – Корректуру.

Сильвию, конечно, заинтересует, что такое корректура.

Оказывается, нет.

Или она знает, а думает о чем-то другом.

– Не стану тебе мешать, – повторяет она.

И Реджинальд погружается в корректуру. Два экземпляра, в каждом по шестьдесят четыре страницы. Почему прислали два экземпляра? Нужно ли вносить правку в оба? Записка с просьбой делать не больше поправок, чем необходимо. Он клятвенно обещает именно так и поступать.

Реджинальд начинает читать. Во время чтения ему попадаются на глаза одна-две опечатки; немного, мистер Памп, или кто там набирал текст, поработал на совесть. Всего одна или две. Он потом просмотрит текст еще раз и выправит их. А сейчас Реджинальд хочет прочесть весь роман – ну, до шестьдесят четвертой страницы – и посмотреть, как ему понравится. Удивительно, насколько лучше выглядит типографский текст. Сильвия была права, решив отложить чтение...

“Не было бы преувеличением сказать, что...” Черт возьми! Придется ждать шестьдесят пятой страницы.

Он вернулся к началу. Снова прочел шестьдесят четыре страницы. Он воображает себя Сильвией, свернувшейся калачиком на кушетке. Улыбнется ли она вот этим строчкам? Захочется ли ей всплакнуть над этой страницей? Покажется ли удивительным, что он, ее муж, сумел так написать? Он читает, размышляя.

“Не было бы преувеличением сказать, что...” Черт возьми! Теперь Сильвии придется ждать шестьдесят пятой страницы.

Он читает в третий раз. Сейчас он воображает себя обозревателем. “Таймс”, например. “Вьюнок” Реджинальда Уэлларда. Никогда о таком не слышал. Ну-ка, посмотрим, на что это похоже... Хм... Да...

“Не было бы преувеличением сказать...” Ну хорошо, пора заняться правкой. Опечаток немного. Одна в самом начале, другая примерно на тридцатой странице, третья...

Реджинальд ищет их. Он читает снова... и снова. Опечатки пропали. Но ведь были же!

Ну, еще разок, повнимательнее.

IV

Сейчас успех “Вьюнка” вошел в анналы издательского дела. Два года назад ни один издатель не предполагал, что сто тысяч слов, написанных в том порядке, как их написал Реджинальд Уэллард, могут разойтись в количестве четверти миллиона экземпляров. Сегодня каждый издатель и каждый начинающий автор уверены, что любое подобное расположение ста тысяч слов разойдется не хуже. Они надеются найти свой вариант. Заранее ничего не скажешь. Возможно, новый “Вьюнок” уже лежит на каком-нибудь из их столов.

И директора театров (поскольку инсценировка тоже имела шумный успех) говорят друг другу, не вынимая изо рта сигары: “Представляешь, мне попался второй “Вьюнок”!” – или объясняют молодым драматургам, что ищут именно такого рода пьесу. Люди, сколотившие состояние на свинине, хлопке, кораблях или скобяных изделиях, не представляют себе, как могли бы вкладывать деньги в Шекспира, Стриндберга, оперу, экспрессионистов, русских драматургов, но добродушно замечают, что если вы придете к ним с чем-то наподобие “Вьюнка”, они, пожалуй, рискнут небольшой суммой. На “Вьюнке” были нажиты состояния, но и потеряны тоже – поскольку в театральном мире потерянное состояние означает просто, что деньги перешли из одного театрального кармана в другой.

Однако это случилось не сразу. Реджинальду Уэлларду не довелось, проснувшись, увидеть себя знаменитостью. Он проснулся обладателем шести экземпляров “Вьюнка” и одной рецензии на него. Рецензия, напечатанная в литературном приложении к “Таймс”, была выдержана в доброжелательном тоне и обращала внимание читателя на формат книги. Семь с половиной дюймов на пять с половиной. Это было открытием для Реджинальда, которому не приходило в голову измерить ее. Он тут же проделал это и убедился, что “Таймс”, как всегда, не ошибается. Он задумался – неужели в редакции специально держат человека, в обязанности которого входят подобные замеры и ничего другого? Интересное занятие, дающее возможность общения с хорошей литературой без особого интеллектуального напряжения. Реджинальд быстро набросал в уме прошение о предоставлении ему этой должности.

Проходили дни, появлялись новые рецензии. Благожелательные, одобрительные. Те, кто писал их, очевидно, прежде ничего не слышали о мистере Реджинальде Уэлларде. Но и мистер Реджинальд Уэллард никогда не слышал о них прежде, так что тут не было ничего особенного. Они находили, что он пишет достаточно умно и не без понимания. Читая это, мистер Уэллард находил, что они тоже пишут достаточно умно и не без понимания, так что и здесь было все в порядке. Они выражали искреннюю надежду, что мистер Уэллард и в дальнейшем будет писать романы... и мистер Уэллард искренне надеялся, что они и в дальнейшем будут писать рецензии. Атмосфера создавалась как нельзя более дружественная. Но, возможно, если бы критики подозревали, что “Вьюнок” разойдется тиражом в четверть миллиона экземпляров, они не были бы такого высокого мнения о произведении мистера Уэлларда. А он в таком случае – о них.

Мистер Памп цитировал в рекламе самые хвалебные фразы рецензий, расставляя многоточия, означавшие, что массу не менее одобрительных высказываний пришлось опустить из-за нехватки места.

Хотя большой бум вокруг “Вьюнка” еще не начался, по неявным признакам Сильвия могла убедиться в том, что она – жена известного писателя. Сильвия прочитала книгу, свернувшись калачиком на кушетке, как и хотела, и книга ей понравилась. Больше всего ей нравилось посвящение. “Сильвии, которая прильнула к моему сердцу”. Действительно неплохо – намек на вьюнок, – но придумать было несложно. Никакого сравнения с главой V. Уэлларду хотелось бы услышать мнение – не критиков, большинству которых просто не хватало времени на то, чтобы читать так внимательно, – а Сильвии, которая когда-то владела ключом от этой главы, хотя могла уже затерять его. В Вентимилье... во время их свадебного путешествия... насквозь солнечным днем... Так или иначе, ей больше всего нравилось посвящение, а поскольку ей нравилась книга целиком, то, по-видимому, и глава V. Не стоит требовать слишком многого только потому, что написал книгу.

Итак, книга Сильвии понравилась, а сама она теперь стала (подумать только!) женой писателя Реджинальда Уэлларда. Как миссис Уэллард она фигурировала в Семи Ручьях, Мальвах и Красном Доме, если ей случалось встретить служанку, которая объявляла о ее приходе. Если же служанки на пути не оказывалось, то с цветника, или из кустов малины, или от конюшни ее окликали: “Привет, Сильвия!” – и формальности на этом кончались. Но теперь ей пришлось сделаться миссис Уэллард, женою Реджинальда Уэлларда, не пчеловода, а писателя. Округлить рот, сжать губки, широко раскрыть или сощурить глаза, пожать плечами, принять очаровательно таинственный вид – весь арсенал шел в ход для объяснения того, что ее муж написал книгу – вы же знаете, дорогая, каково все это. Но они, разумеется, не знали. И Сильвия со всей ее прелестной мимикой не могла рассказать им ничего.

– Я виделась с Бетти Бакстер, – сказала Сильвия, вернувшись в Вестауэйз.

– Да? – отозвался Реджинальд.

Он не любил жену Бакстера. Она почти всегда ухитрялась раздражать его; у нее была привычка разговаривать с цветами примерно так, как обычно женщины сюсюкают с щенками и котятами. Ну, положим, котенок еще может понять, когда к нему обращаются: “Иди сюда, масенькая моя кисуленька!” – возможно, не разбирая слов, но по тону чувствуя, что еда близко. Но совершенно невероятно, во всяком случае для Реджинальда, чтобы клумба цинний могла каким бы то ни было образом отвечать, когда жена Бакстера в том же тоне допытывается, склонившись над цветами, не хотят ли они, чтобы их полили. Большинство садовников подтвердит, что цветы по-разному реагируют на людей, ухаживающих за ними; Реджинальд и сам, по своему опыту, не сомневался в этом, но он отказывался верить, что махровые маки становятся розовее и поднимают головки, когда миссис Бакстер появляется в саду. “Они узнают меня, мистер Уэллард, право же, узнают”. Ну и дура!

– Я знаю, дорогой, ты не любишь ее, но она просто без ума от тебя.

Как может Сильвия говорить так легко, так опрометчиво!

– Еще бы, Сильвия, ведь я прекрасный человек.

– Конечно прекрасный! – она посылает ему воздушный поцелуй. – И она столько слышала о твоей книге и очень заинтересовалась ею.

– Она прочла книгу? – спрашивает автор как можно безразличнее.

– Нет, у них истек срок абонемента в библиотеке или что-то в этом роде, она объясняла мне. Но собирается прочесть, как только достанет.

– Книжку можно купить, – замечает Реджинальд не без раздражения.

– Я посоветую ей. Наверное, ей не пришло это в голову. Она приглашала нас в субботу играть в теннис. Конечно, я сказала, что ты очень занят и я не могу дать согласия, не поговорив с гобой.

– Пожалуй, я буду занят в субботу, – отвечает Реджинальд Уэллард.

Грейс Хильдершем тоже собирается прочесть книгу, как только достанет. Грейс – крупная блондинка с вечным румянцем на щеках и вечно растрепанными светлыми волосами. Было бы преувеличением сказать, что она не вылезает из малинника, собирая ягоды для своего знаменитого джема, но если вы именно там увидели ее впервые, вы решите, что это ее постоянное местопребывание, а встретив где-нибудь еще, подумаете, что она только что оттуда. Только так можно объяснить ее румянец и растрепавшуюся прическу. Она очень милая. У нее всегда либо масса детей, либо масса малины, либо масса чего-нибудь другого, и она вечно занята. Реджинальд чувствует, что шансы Грейс Хильдершем прочесть “Вьюнок” невелики. Даже если она достанет книгу (а это с непривычки не так-то легко), ей будет трудно выкроить время.

– Ты ведь любишь Грейс, правда? – спрашивает Сильвия по возвращении из гостей.

– Ужасно, – говорит Реджинальд.

– Она тоже ужасно любит тебя.

Наречие выбрал Реджинальд, а не Грейс. Но нет сомнений, она действительно хорошо относится к нему.

– Она мечтает прочесть твою книжку.

– Прекрасно.

– Она зовет нас на чай на этой неделе. Какой день тебе больше подходит? Я знаю, что ты очень занят.

– Суббота, – отвечает Реджинальд.

Лина Коулби тоже очень хочет прочесть книгу. Если здороваешься с Линой за руку, она снимает большие кожаные перчатки, и под ними оказывается еще пара обыкновенных, матерчатых. С Линой не стоит говорить о еде. Ей приходится кормить мужа, троих детей, коня, пони, четырех коров, козу, двух свиней, полдюжины голубей и, по мнению Реджинальда, бессчетное количество уток и цыплят. Она вечно думает о продуктах, смешивает продукты, приносит продукты, подсчитывает стоимость продуктов, заказывает продукты и готовит. Это изматывающий труд, но Лина сумела сохранить руки. Вряд ли это удалось бы другой женщине. Огромный, медлительный, романтический Коулби восторгался ее руками, когда ухаживал за нею, и ему однажды почти удался комплимент по поводу их красоты; она знала, какова жизнь жены фермера, но дала себе клятву, что не испортит рук. И сдержала ее. Если бы не половинка лимона, которую замечаешь, войдя в ванную комнату помыть руки, и не две пары перчаток, трудно было бы догадаться, сколько времени и заботы посвящает Лина своим рукам и как она ими гордится.

– Тебе нравится Лина, да? – спрашивает Сильвия, придя от Коулби.

– Я безумно восхищаюсь ею, – говорит Реджинальд.

– Я очень рада. Она тоже безумно восхищается тобой.

Реджинальд так и думал.

– Она хочет взять книгу в бердонской библиотеке, когда они на той неделе поедут на рынок. Абонемента у них нет, но, я думаю, это несложно: нужно внести полкроны задатка, а потом время от времени платить по два пенса.

Реджинальд имел представление о библиотеке в Бердоне. Они пытаются идти в ногу со временем, но с самого начала отстали лет на тридцать, и этот разрыв нисколько не сократился. Так что если никто из многочисленных Кингсли не написал романа под названием “Вьюнок”, Лине придется подобрать у них себе что-нибудь другое.

– Мы сумеем как-нибудь выбраться к ним на ужин?

– Конечно, дорогая, если хочешь.

Какое бы будущее ни готовил “Вьюнку” Лондон, в сельской местности пока ничего не происходило.

Глава вторая

I

Реджинальд снова едет в Лондон стричься.

Стрижка – эго одно разорение. Как будто недостаточно бриться каждое утро. Кроме потерянного дня, еще и сплошные траты. Пять миль до станции – не меньше шести пенсов на бензин, да и покрышки стираются. Разворот и задний ход на станции – полкроны за поломанный забор, если не удастся врезаться в то самое место, что и в прошлый раз. Обратный билет (возвращаясь от парикмахера, просто необходимо ехать первым классом) – 13 шиллингов 8 пенсов. Ленч в клубе – примерно 6 шиллингов 6 пенсов. Стрижка и чаевые – 1 шиллинг 6 пенсов. Дежурному по станции в Литтл Моллинге за то, что никто не украл автомобиль, – 1 шиллинг. Итого: 1 фунт 5 шиллингов 8 пенсов. Да за такие деньги можно сделать перманент.

Но Сильвия любит, когда он подстрижен. Чем бы она ни занималась – читала, шила, ставила цветы в вазу или любовалась золотой рыбкой, при его появлении она, не оборачиваясь, могла угадать, что он подстригся, или повязал ее любимый синий галстук, или надел фланелевую рубашку, еще более ею любимую, или пользовался новым кремом для бритья, или выкурил утром сигарету. Она обладала шестым чувством по отношению к мужу во всем, что было доступно ощущениям. Ничто физическое в Реджинальде Уэлларде не ускользало от ее внимания.

Реджинальд задним ходом вывел “моррис” из амбара. Время от времени (каждый раз месяца через полтора после последней попытки) ему приходило в голову, что высшим мастерством было бы загонять машину в амбар задним ходом, а потом, утром, прямо выезжать на ней, но всякий раз эта мысль сменялась прямопротивоположной. Становилось ясно, что мастерство именно в том, чтобы въезжать в амбар, а выезжать задним ходом...

Сегодня утром вышло неважно. Потому что Сильвия наблюдала за ним. Он вдруг ощутил ее присутствие. Обычно Реджинальд сначала выводил автомобиль из амбара, разворачивался и шел поцеловать Сильвию на прощанье. Таким образом, он представал перед ней в наилучшем виде. Во всяком случае, у нее было больше возможностей увидеть его в наилучшем виде. Реджинальд правда, мог по рассеянности, выходя из машины, заглушить мотор и, забыв об этом, пытаться стронуться с места, мог... да мало ли что еще он мог сделать. Но ехать по дурацки задом ему бы уже не пришлось.

Он вылез из машины.

– Я пришел попрощаться.

– Хочешь, я отвезу тебя, – сказала Сильвия задумчиво.

– Правда? Но тогда тебе придется и встретить меня. Ты не устанешь?

Но Сильвия уже сидела за рулем.

– Такой чудесный день, – сказала она в объяснение.

С милю идет частная дорога но с правом проезда, а на расстоянии двух третей мили, в коттедже, куда можно доехать в один момент, живет миссис Эдвардс (мать, а не жена Эдвардса). Миссис Эдварде не встает с постели, но она наверняка скажет Эдвардсу, когда тот вернется вечером домой: “Знаешь, она сегодня куда-то ездила”. Любопытно, любопытно. Переключая скорости, Реджинальд старается действовать как можно осторожнее, но в результате извлекает из мотора неистовый грохот такой силы, что готов дернуть рычаг обратно. Сильвия переключает скорости задумчиво, ее мысли блуждают где-то далеко, взгляд устремлен на дорогу впереди – нет, не на дорогу, думает Реджинальд, наблюдая за ней; на самый дальний конец дороги, туда, где она достигает звезд, или в собственный ее мир, куда никому нет доступа.

Они успевают к поезду (одиннадцать ноль три), который, если бы Реджинальд был один, разумеется, оказался бы воскресным, но сейчас не может разочаровать Сильвию, приехавшую специально посмотреть на него. “Вот я, Сильвия. Я заслышал за пять миль, как ты ведешь машину, тихо, без грохота, который устраивает Реджинальд, и вот, смазав колеса, я спешу тебе навстречу”.

Поезд ждет разочарование, думает Реджинальд. Сильвия не поедет.

– До свидания, дорогая. Спасибо, что отвезла меня.

– До свидания.

– Я вернусь поездом три десять, значит, в четыре сорок пять буду здесь.

Теперь-то три десять обязательно остановится в Литтл Моллинге. Иначе он вполне мог бы проскочить без остановки до Бердона. Возможно, думает Реджинальд, для верности надо бы и на вокзале Виктория сказать небрежно, но громко, что Сильвия будет встречать его. Тогда можно быть совсем спокойным.

Он снова целует ее. Поезд отправляется в путь, разочарованный, разумеется, тем, что Сильвия осталась на платформе, но покорный. Реджинальд машет рукою, затем переходит к другому окну, откуда можно наблюдать, как Сильвия проезжает по мосту над путями... и видит, как Сильвия проезжает по мосту; спокойная, далекая, удивительно красивая.

II

Сегодня утром у Реджинальда была тайна от жены. У него часто бывали тайны от нее, можно сказать, у него всегда были тайны, которые и оставались тайнами, даже если он рассказывал о них, поскольку он не мог по-настоящему разделить их с ней. Иногда она казалась ему ребенком, не вполне развившимся, с которым невозможно общаться... а иногда он думал, что это он ребенок, а она – мать, исполненная неизреченной мудрости, постичь которую ему не дано.

Сегодняшняя тайна состояла в следующем. Он собирался подстричься, в самом деле собирался, на этот раз он ехал с радостью, даже в некотором возбуждении, поскольку хотел взглянуть, что делается в Лондоне в связи с появлением “Вьюнка”. Ведь мистер Памп уже объявил, что печатается Третий, Расширенный Тираж. Не может быть, казалось Реджинальду, чтобы в Лондоне появилось объявление, что печатается Третий, Расширенный Тираж “Вьюнка”, написанного Реджинальдом Уэллардом, а во всем городе никто не подозревал о существовании человека с такой фамилией. Конечно, он не ждал, что люди будут приветствовать его на вокзале Виктория или показывать друг другу на Пиккадилли; но в нем теплилась надежда, что в его клубе кто-либо из обедающих слышал о книге, даже если и не читал ее. “Вы не в родстве, – прозвучал бы вдруг вопрос, – с неким Уэллардом, написавшим недавно книжку?” В Лондоне, удивительном Лондоне, вопрос может быть задан в такой форме. В деревне же просто спрашивают, если вы цитируете “Ликида”: “А этот Мильтон не родственник нашим Мильтонам из Хаммерпондса?”

Было шестое мая, чудесный день, в самый раз для прогулок. Реджинальд собирался пройти через Сент-Джеймский парк на Пэлл-Мэлл. Он отдал свой билет и направился к книжному киоску, на всякий случай; разумеется, это чепуха, ведь всем известно, что у них в продаже один Эдгар Уоллес. Однако... внезапно его охватило смущение, волосы стали дыбом, потому что шум всего вокзала, голоса пассажиров, носильщиков, машинистов, киоскеров и полицейских слились в один восторженный вопль: “Уэллард! Это Уэллард!”

“Ваше высочество, это Уэллард, – воскликнул начальник железной дороги, обращаясь к принцу Уэльскому, следуя, со шляпой в руке, за Его королевским высочеством мимо книжного киоска. – Вот он, сэр. Листает собственную книгу под названием “Вьюнок”.

“Уэллард! – прокричал носильщик глуховатой старой даме, за которой нес клетку с попугаем. – Автор “Вьюнка”. Вон стоит. Свою книжку читает”.

“Посмотри, вот какой он из себя! – проверещала одна школьница другой. – Вот каков собой Уэллард!”

И вдруг снова весь вокзал хором воскликнул: “Уэллард!” – и палец каждого указывал на него...

Или нет?

Взволнованный, Реджинальд потупился и покрутил головой. Взволнованно окинул взглядом стоявшую рядом женщину – от ступней до колен (безобразные колени), от колен до талии, от талии до шеи, до глаз. Глаза не замечали его. Они не отрывались от номера “Скетча”, колыхавшегося у него над головой. Глаза других также были безразличны. Никто не смотрел на него. Никто не говорил о нем. Никто не слышал о нем. Он был один, на необитаемом острове, со своим “Вьюнком”, которого никто, кроме него, не читал и не прочтет.

Но это тоже чепуха. Мистер Памп объявил Третий, Расширенный Тираж. Неужели мистер Памп лжет? Не может быть.

Киоскер обратил на него внимание.

– Вот эта книга прекрасно читается, сэр, – говорит он, протягивая между тем кому-то справа одиннадцать пенсов сдачи.

– Правда? – спрашивает Реджинальд, пытаясь скрыть волнение. – Хорошо раскупается?

– Очень неплохо... четыре шиллинга и шесть пенсов, – добавляет он, отдавая четыре пенса сдачи кому-то слева.

Как быть, размышляет он, если я сейчас повернусь и уйду, не купив “Вьюнка”, что подумает продавец? Что торговать этим Уэллардом безнадежно. Люди просматривают книгу, а затем покупают карманную расческу. Уж лучше Уоллес, на него всегда спрос. Но если я куплю “Вьюнок”... Я должен купить. Будущее “Вьюнка” зависит от этой минуты.

– Хорошо, попробую, – говорит Реджинальд, протягивая три монеты по полкроны. – На вид ничего себе.

– Благодарю вас, сэр. Завернуть вам книжку?

– Нет, спасибо.

Реджинальд собирается уйти.

– ... и пять будет шесть, и шесть, получится шиллинг, – рассчитывается продавец с новым покупателем, и Реджинальд, с сожалением поняв, что разговор о “Вьюнке” закончен, уходит.

И что теперь? Одно ясно, он не может идти пешком по Сент-Джеймскому парку. Писатели не разгуливают по лондонским паркам, держа в руке свое последнее произведение. А может быть, и разгуливают. В таком случае он не писатель. Он Реджинальд Уэллард, сельский житель, который приехал на денек в город, книгу он написал случайно, а этот экземпляр ему попросту всучили, и он не собирается расхаживать с ним по Лондону. Он возьмет такси.

Реджинальд помахал тростью, вскочил в машину и назвал адрес клуба. В клубе он спрячет эту чертову штуку под шляпой в гардеробе.

III

Клуб Реджинальда был политическим клубом. Чтобы стать его членом, нужно было принадлежать к одной из больших политических партий. Неважно к какой. Однако, возможно, говорить так о клубе несправедливо. Наверное, ближе к истине утверждение, что ваши политические взгляды не имеют значения, пока вы в глубине души полагаете, что они совпадают с устремлениями именно этой политической партии. Разумеется, если вы пишете в “Таймс” (как большинство членов клуба) и подписываетесь “Разгневанный Либерал”, вы вполне можете обнаружить, что говорите о Ллойд Джордже, или о Свободной Торговле, или о Земельной Политике совершенно то же самое, что член клуба, подписывающий свои послания “Истинный Консерватор”. Хотя нельзя отрицать, что в вопросах политики вы так же далеки от него, как Разгневанный Консерватор от Истинного Либерала. Другими словами, либералы остаются либералами, а консерваторы – консерваторами. Изгонять из клуба человека за то, что он верен своим взглядам, в то время как его Партия от них отошла, было бы несправедливо, если при этом он продолжает платить годовые взносы в размере двадцати гиней.

У Реджинальда не было политических взглядов. Существует не менее миллиона избирателей, полностью лишенных каких бы то ни было политических взглядов. Это дает им возможность совершенно беспристрастно голосовать за консерваторов. Они ставят себя в пример колеблющимся избирателям. Вот я, например. Я не принадлежу ни к какой партии. Никогда не принадлежал. Но если вы спросите, как я собираюсь голосовать, то должен вам признаться откровенно... Звучит чрезвычайно убедительно. Некоторые даже пересаливают, добавляя, что в глубине души они либералы, но настало время, когда каждый...

Реджинальд, однако, был не из таких. Все его политические убеждения сводились к тому, что он пользовался удобствами, которые предоставляло ему членства в клубе.

Он никогда не голосовал. Хильдершем, который всегда выполнял то, что полагалось, однажды задал Реджинальду вопрос, что, по его мнению, произошло бы, если бы не голосовал никто.

– Не представляю себе, – откровенно ответил Реджинальд. – А вы как думаете?

Хильдершем, который не имел обыкновения думать, с возмущением ответил, что цивилизация как таковая рухнула бы.

– Она рухнула бы, – возразил Реджинальд, – и если бы, скажем, перестали мостить дороги. Но будь я проклят, – добавил он, – если по этой причине стану дорожным рабочим.

Хильдершем колебался – сказать ли, что это совсем другое дело, или же еще раз заметить Уэлларду, что ему давно пора заняться ремонтом своей дороги, хотя она и не была его частной собственностью.

Хильдершем отдал предпочтение местной проблеме. Один-два воза булыжника...

Сильвии вскоре тоже предстояло стать избирательницей. И она спросила Реджинальда, что ей делать со своим голосом, когда она обретет его. “Отдай его мне”, – предложил Реджинальд, и Сильвия кивнула. Таким образом, вопрос голосования был улажен или отложен – как вам больше нравится.

Реджинальд вошел в клуб, стараясь, насколько возможно, не походить на человека, несущего в руке “Вьюнок”. Он оставил книгу в гардеробе, прикрыв ее шляпой. Затем пошел обедать. Когда он доблестно сражался со спагетти, его одиночество было нарушено.

– Добрый день, Уэллард. Можно присоединиться к вам? Сегодня тут полно народу.

Не слишком удачно сказано, подумал Реджинальд. Но стоит взглянуть на этот толстый загривок, сразу все становится ясно. Он кивнул.

– Вы знакомы с Рагланом?

По фамилии, разумеется. Кто же не знает Раглана? Лично – нет. Они знакомятся...

Может быть, сейчас?

Нет. Не тут-то было. Разговор идет о делах Раглана.

– Я деревенский житель, – говорит Реджинальд, – и не разбираюсь в подобных вещах. Какая, например, разница между тиражом и допечаткой и сколько может быть в них экземпляров?

Раглан объяснил, что неизощренный ум заурядного издателя не делает никакого различия между ними, но с технической стороны новый тираж предполагает нечто новое в содержании или новый набор, а допечатка – это просто заново сделанные оттиски старого набора.

– Понято. Предположим, книга выходит третьим тиражом. Как по-вашему, сколько примерно экземпляров может быть продано?

Лорд Ормсби бесцеремонно захохотал. Пускай. Раглан же, любивший объяснять медленно, хорошо поставленным голосом, заметил, что это, разумеется, зависит от автора, мой дорогой.

– Понятно, – снова сказал Реджинальд, чувствуя, что вряд ли стоило ехать в Лондон.

– Каким тиражом в этот раз издают Холланда? – спросил Ормсби с таким видом, будто говорил Уэлларду: “Вам бы стоило послушать”.

– Двадцать тысяч, – ответил Раглан, безуспешно пытаясь быть скромным, поскольку Холланд был делом его рук.

– Первым тиражом? – задал вопрос Реджинальд.

– Первым. Но ведь он сейчас как раз в моде. Если бы речь шла о неизвестном авторе, тираж составил бы тысячу, может быть, даже пятьсот экземпляров. Разумеется, безопаснее напечатать меньше, чем думаешь продать, ведь в любой момент можно допечатать.

– Понятно.

– Все это ровным счетом ничего не значит. К примеру, кровопийца и подлец вроде Пампа, – Реджинальд наклоняется ниже над тарелкой спагетти, – объявляет, что готовит Шестой, Расширенный Тираж. Скорее всего, это означает, что он начал с тысячи экземпляров и посчитал их первым и вторым тиражами, по пятьсот в каждом. Разослал их по книжным лавкам и, очевидно, получил два-три заказа. Тогда он печатает следующую тысячу, то есть два следующих тиража, и половину книг переплетает. Вот уже четыре тиража. Что же касается пятого и шестого тиражей, то либо он не дал рассыпать набор на случай, если захочет напечатать еще тысячу, либо просто лжет. А “Расширенный” тираж – это ведь относительно, правда? “Шестой, Расширенный Тираж” может означать, что он продал книжным лавкам тысячу экземпляров, а те распродали, возможно, не больше сотни.

– Понятно, – повторил еще раз Реджинальд. – Ну ладно, мне пора. – Он небрежно попрощался и отправился платить за обед.

Какой отвратительный тип этот Раглан! А Ормсби – что за чудовище! Зачем он вообще притащился в Лондон? Ах да, подстричься. Его так и подмывает не идти к парикмахеру – назло Раглану. Только Раглан об этом никогда не узнает. Лучше он в руки не возьмет очередную книгу Раглана. Он заплатил по счету, нахлобучил шляпу, “Вьюнок” упал за подставку для зонтов, и он не подумал подобрать книгу. Пропади пропадом все книги. Теперь стричься и назад, к Сильвии.

У Олдерсона было тихо, спокойно. Олдерсон, а может быть его предок, стриг доктора Джонсона или герцога Веллингтонского, это становилось понятно каждому, как только он останавливался перед витриной. Если бы даже кто-нибудь еще – Киплинг или Болдуин – находился в парикмахерской, когда вы очутились в ней, вы никого бы не увидели, кроме самого мистера Олдерсона, который, казалось, был удивлен вашим желанием подстричься, но полагал, что это удастся сделать. Где-то наверху, насколько он помнит, есть свободная кабинка. Не трудно ли вам пройти вместе с ним и поглядеть? Кажется, вот здесь. Да, действительно, но в ней нет кресла. Минутку, сейчас мы найдем другую, с креслом. Вот здесь.

Реджинальд садится, довольный, сонный. Пропади пропадом все книги. Давайте стричься.

Минутку, говорит мистер Олдерсон. Ножницы. Я так и чувствовал, что чего-то не хватает. Где же я видел ножницы? Ага! Ну, мистер Уэллард, насколько я помню, вы любите, чтобы сзади было коротко, а спереди подлинней. Вот так.

Он стрижет. Чик, чик, чик. Кругом спокойствие. Реджинальд задумывается, что произойдет, если кто-нибудь из клиентов решится сказать, что хочет подстричь волосы спереди покороче. Чик, чик, чик. Какая тишина, какой мир, какое спокойствие. И Сильвия выйдет встречать его к поезду три десять. Вестауэйз и Сильвия. Что за нелепый город Лондон рядом с ними, что за дурацкое занятие писательство! Сильвия, молчаливая и прекрасная, ожидающая на платформе.

IV

Реджинальд оказался на вокзале Виктория за десять минут до отхода поезда. Достаточно, чтобы закупить для Сильвии все эти женские журналы. Как стать красивой – Как выглядеть красивой – Как сохранить красоту – Как похудеть – Как поправиться – Как удалять волосы – Как содействовать их росту. Сколько вздора написано о стремлении женщин быть красивыми. Что, как не стремление к красоте, отличает нас от животных? Зачем, как не для того, чтобы найти красоту, мы живем? Леонардо изобразил Мону Лизу, и мир преклоняется перед ним. Но разве Сильвия не достигла большего? Сильвия – воплощение Красоты, а не мертвая копия. Если же рассуждать так, как, наверное, рассуждает стоящий справа от Реджинальда священник, потихоньку почитывающий задаром “Спектейтор”: “Бог наградил твою жену красотой, и здесь нечем гордиться, а Леонардо да Винчи потратил годы жизни на то, чтобы...”, тогда, черт возьми, сэр, какой из вас слуга Божий, если вы отрицаете, что гений Леонардо тоже от Бога? А что касается “потраченных лет жизни”, то разве я не об этом говорю? Женщины тратят годы жизни, стараясь сделаться такими же прекрасными, как Сильвия, и кто станет упрекать их за это? Во всяком случае, не я, которому Сильвия подарила свою красоту.

В этот момент киоскер положил перед ним книгу:

– А это вы видели, сэр? Расходится очень неплохо.

И Реджинальд очутился лицом к лицу с “Вьюнком”. А он напрочь забыл об этом проклятом романе.

– Раскупается, да? – машинально спросил он.

– Я продал не одну книгу сегодня с утра, – не погрешил против истины продавец и, чувствуя, что в такой чудный майский день можно и преувеличить, добавил: – Раскупают, как горячие пирожки.

Похоже, что предстоит выложить еще семь шиллингов и шесть пенсов. Нет, меньше, потому что десять процентов приходится на его долю. Девять пенсов. Это решает дело. Не стоит разбрасываться девятью пенсами.

– Хорошо, давайте, – сказал Реджинальд, протягивая деньги. – И вот эти тоже.

– Благодарю вас, сэр. Вот сдача.

Разумеется, думал Реджинальд, осматриваясь в поисках поезда три десять, теперь он проникся верой в Уэлларда, и это моя заслуга.

Поезд три десять, зная, что Сильвия должна встретить его, был настроен весьма дружелюбно и подъехал прямо к книжному киоску, имея вдобавок для Реджинальда в запасе пустое купе первого класса для курящих. Реджинальд сложил на сиденье рядом с собой стопку “Безупречных леди” и “Истинных дам” и открыл “Вьюнок”. Теперь он был биржевой маклер, возвращающийся домой, в свой кошмарный особняк в Суррее весь в белых башенках, окнах и верандах, а продавец журналов всучил ему этот “Вьюнок”, ну что ж, он отвезет книгу жене. Можно даже полистать по дороге.

Ха! Здорово! Кто это сочинил-то? Реджинальд Уэллард. Никогда о таком не слыхал.

Реджинальд читает дальше, забыв, что он биржевой маклер; собственная книга захватывает его. Как, черт побери, ему это удалось?

Но, дойдя до главы V, он отложил книгу и вновь задумался. Можно ли полностью отделить духовное от физического? Если бы Сильвия была более отзывчивой, стала бы она менее прекрасной? Если бы он мог поделиться с ней всем, рассказать, что смешного он подмечал, если бы можно было прожить этот майский день дважды, один раз в Лондоне – самому, а другой – когда он станет рассказывать ей, что с ним происходило, пережить вдвоем, разделяя с ней, – оставалась бы она Сильвией, – прекрасной, непроницаемой, далекой? И можно ли сказать, что за этой проницаемостью не скрывается глубина? Даже если ее ум неглубок, разве он добрался до его дна? Одно несомненно. В супружеской жизни, во всяком случае, нельзя отделить физическое от духовного, они неразрывно связаны. Красота Сильвии не перестает быть для него источником радости. У них разные корни, но они неразрывно переплелись. Он повилика, или вьюнок – так лучше звучит, – и живет за счет ее красоты.

Кругом, оказывается, полно вьюнков. Этот Памп, как Раглан назвал его? Кровопийцей! Ну хорошо, пусть только попробует. Ох, провались эта книжка, он ведь решил больше о ней не думать. К черту!

Он схватил ее и забросил на полку. Потом зажег трубку, опустил окно и стал дожидаться приезда в Литтл Моллинг.

V

Сильвия ждала на платформе. Он увидел ее, высунувшись из окна, когда они еще ехали по мосту. Она стояла спиной к нему, склонив к плечу головку, как бы в задумчивости, шум поезда не нарушал течения ее мыслей (банальных? глубоких?).

Но когда Реджинальд вышел из вагона, она уже была рядом и протягивала ему прохладную руку. Она чуть зарумянилась, как будто даже это легкое прикосновение после их долгой разлуки было слишком интимным для людного места. Реджинальд хотел поцеловать ее, но его удержал ее взгляд, говоривший: “Подожди. Здесь собралась целая толпа. Подожди, пока мы не окажемся одни”.

– Видишь, он остановился, – сказал Реджинальд. – Я так и знал.

– Ты никогда не помнишь расписания, дорогой. Три десять останавливается здесь всегда.

– Всегда? Я не подозревал, что мы так значительны.

– Дело не в значительности, дорогой. Он просто всегда останавливается.

(Ты права, Сильвия, дело не в значительности, он всегда останавливается. Мне неважно, что ты говоришь, я обожаю тебя.)

Он отдал свой билет помощнику дежурного по станции и сообщил ему, что погода стоит прекрасная.

– Жарковато в Лондоне, сэр, я думаю?

– Смотря чем там занимаешься, – ответил Реджинальд.

– Да, сэр, верно.

Господи, можно ли сказать что-нибудь более банальное? А он еще презирает Сильвию. Нет, не презирает. Он просто едет с нею домой к чаю. Они подходят к машине.

– Ты сядешь за руль или я? – спросила Сильвия.

– Я поведу, а ты меня поучишь.

– Не дурачься, дорогой. Ты водишь не хуже меня.

– Сильвия, зачем ты так говоришь?

– А если и хуже, то только потому, что не можешь сосредоточиться. Конечно, ты ведь все время думаешь о чем-то другом.

– Ничего подобного. Стоит мне увидеть вдали пригорок, я думаю только о передачах. Я просто вижу, как стальные шестеренки цапают одна другую, и огрызаются, и не хотят сцепляться. Я совершенно убежден, что перепугаю ближайшее стадо коров, и так всегда и получается.

– Ну да, – сказала Сильвия. – Об этом я и говорю. Ты слишком много про все это думаешь.

Но ведь только что она утверждала... впрочем, неважно.

– В таком случае, – отозвался Реджинальд, – держи меня за руку, и я буду не в состоянии думать вообще.

Но прежде чем Реджинальд запустил мотор, он повернулся к ней, а она к нему, они взглянули друг на друга счастливо, почти робко, улыбнулись друг другу и поцеловались.

Под горку со станции и на горку, может быть, слишком быстро... нет, ничего... прекрасно, а теперь бесшумно переходим на другую скорость...

– Ох, Сильвия, прости, я не думал...

– Ничего, дорогой.

– Если бы в зоопарке в клетке с тиграми разорвалась граната, грохот был бы примерно такой же, но урона больше. Ну, что теперь делать?

– Ничего. В другой раз выйдет лучше.

– Ладно. Ты скажешь когда.

Через главное шоссе, вниз по извилистой дороге, теперь осторожнее: узкий мост через овраг, по дну которого бежит ручеек, по деревне, а потом прямо в гору, к общественным пастбищам...

– Теперь, – сказала Сильвия, – выжми сцепление.

– Уже.

– На первую скорость.

– Но я всегда... хорошо.

– Чуть прибавь газу.

– Готово.

– Теперь резко нажми на сцепление и осторожно переходи на вторую скорость.

– Черт... Сильвия, ты просто...

– Прибавь газу, быстро. Видишь, как легко?

– Когда ты рядом.

– У тебя все выходит, если ты постараешься.

Они проезжают пастбища и поднимаются на холм, на вершину мира, где дикие вишни, дикие груши и черный терн развесили белое кружево по синеве неба; сквозь буковый лес, покрытый такой нежной зеленью, что и думать о нем хотелось шепотом; дальше поворот налево, через сломанные ворота, мимо домика садовника, чуть вниз вдоль попей и пригорков, где щиплют траву овцы, прямо к огражденному стенами островку Вестауэйза, вздымающему три трубы над буйным цветением сада.

Реджинальд остановил машину и глубоко вздохнул. Как он любит Вестауэйз! Как любит! Боже, благодарю тебя за то, что ты выдумал Вестауэйз, и благодарю, что дал его мне.

– Наверное, ты хочешь чаю, – сказала Сильвия. – Давай я загоню машину.

– Прости, ты что-то сказала. – Реджинальд очнулся. – Конечно, загони, только при условии, что ты въедешь в гараж задним ходом и позволишь мне смотреть, как у тебя выходит.

– Ты снова дурачишься.

– Нет, нисколько, я хочу научиться. Это очень легко.

В самом деле, у нее получалось легко.

Как это мне пришло в голову, думал Реджинальд, наблюдая за ней, считать, что я умнее? Она тысячу вещей делает лучше, чем я. И почему мерилом служит то, что могу я, а не то, что может она? По какому праву я уверяю себя, что она менее восприимчива к красоте, чем я? И нужно ли ей это? Она – воплощение Красоты. Разве Бог интересуется теорией относительности, как какой-нибудь нищий преподаватель физики? Зачем? Ведь Он сам – теория относительности. Как бы там ни было, хочется выпить чаю.

– Прекрасно, Сильвия!

Они спускаются по ступеням и по старому вымощенному камнем двору направляются к дому.

– Я люблю, когда ты только что подстрижен. – говорит Сильвия. – Может быть, нужно еще как следует расчесать волосы щеткой. Мне хотелось бы, чтобы ты брал с собой свои щетки.

Ну, это, благодарение небу, не раньше следующего месяца, думает Реджинальд. Терпеть не могу уезжать из деревни в эту пору. Терпеть не могу Лондон. Да здравствуют Вестауэйз и Сильвия.

Лондон его обескуражил. Что бы ни ожидало “Вьюнок” в сельской местности, Лондон пока что не сулил ему ничего.

Глава третья

I

Реджинальд всегда удивлялся про себя, почему нельзя поколотить Бетти Бакстер, почему было бы неверно, грубо, безнравственно совершить самый естественный поступок; но никогда его так не возмущали запреты современной цивилизации, как когда она рассуждала о Вестауэйзе. Она находила его “забавным”.

Она называла забавным многое, в чем нельзя было найти и следа забавности. Она красила губы так ярко, что Бакстер, человек спокойный и добродушный, однажды утром не выдержал:

– Ну. Бетти... а впрочем, раз тебе нравится... – и снова принялся за завтрак.

– Что? – с невинным видом спросила Бетти.

– Для чего женщины так красятся? Кому это может понравиться? Кого вы хотите ввести в заблуждение? Даже слепой идиот... хотя, впрочем, раз тебе нравится...

– Сейчас такая мода.

Бакстер хмыкнул.

– А по-моему, это страшно забавно, – отозвалась Бетти.

Бакстеры не были настоящими сельскими жителями, поскольку у них был дом в Лондоне. В Лондоне, конечно, все страшно забавные, и это служило оправданием скорее Бетти, чем Бакстеру – нельзя же пять дней в неделю быть модной и забавной, а по уик-эндам погружаться в непроходимую скуку. Разумеется, она возила с собой губную помаду.

Вестауэйз был удивительным, зачаровывающим, живописным местом. На любое из этих определений Реджинальд был согласен. Вы даже могли бы назвать его необыкновенным, если вы предпочитаете это слово. Слово неподходящее, но, может быть, вы из тех, кто любит употреблять неподходящие слова “Необыкновенный”, по крайней мере, необидное слово. А определение “забавный” содержит в себе нотку превосходства и потому недопустимо. Жену Бакстера больше не приглашали в Вестауэйз, что нисколько не мешало ей появляться там.

Вестауэйз представлял собой небольшой оазис среди холмистых полей, окруженный стенами, которые словно хранили его особое очарование. Как большинство владений в этой части Англии, оно когда-то было хутором, где, как и на соседних фермах, ковали железо и обжигали кирпичи. Пусть другие, более пышные особняки гордятся тем, что под их кровлей останавливалась Елизавета, искал убежища Карл, а Генрих познакомился с Анной. Мы скромнее. Мы просто говорим, что у нас выковали вручную последние ворота и обожгли первый во всей округе кирпич. А если нам возразят, что в здешних местах выковано чрезвычайно много последних ворот и обожжено множество первых кирпичей, мы ответим, что это ничуть не удивительнее того, что Елизавета постоянно ночевала вне дома, Карл беспрерывно скрывался, а Генрих без конца знакомился с Анной. Другими словами, кругом множество самозванцев, но уж мы-то говорим правду.

Вестауэйз был окружен прямоугольником каменных стен, построенных столетия назад, и как бы говорил миру: “Меня не волнует, кому принадлежит остальной мир, но эта земля – моя”. Разумеется, как только были возведены стены, владелец обнаружил, что поторопился и что границу с внешним миром хорошо было бы отодвинуть ярдов на сто. Стена оказалась внутренней крепостью, а полоса земли вокруг – ее рвом. Амбар, в который Сильвия только что загнала автомобиль, находился вне крепостных стен. Когда обитатель Вестауэйза поднимал мост и опускал решетку ворот, то его “моррис” (если таковой имелся) оставался на милость врагов. На случай их возможного появления Реджинальд запирал амбар, а ключ прятал под водосточный желоб, где никто не догадался бы искать его, кроме самого Реджинальда, Сильвии и любого, кто решил бы на время поставить в амбар свою машину. Машина в безопасности, кованые ворота (“последние ворота ручной ковки в округе” или нет, мы не поручимся) ждут прихода гостей. Возможно, в случае визита знатной леди ворота отворили бы ливрейные лакеи. А простые смертные попадали в Вестауэйз через калитку рядом с воротами и оказывались внутри каменных стен, в яблоневом саду. Они шли по узкой тропинке, и спустя какое-то время от сада оставалось одно название, из травы выглядывали оранжевые головки ноготков, и гости один за другим начинали поправлять галстуки или пудрить носы; тропинка превращалась в ступеньки вниз через альпинарий, и вот они уже в вымощенном камнем дворе, в центре которого пруд; а напротив – дом в форме буквы Г. Страшно забавный.

За домом было не так забавно. Там располагались газоны, цветы, дорожки, посыпанные битым кирпичом, почти как в любом другом саду; в стене – специальная дверь для разносчиков, которую можно было счесть забавной; ульи, еще клумбы, пруд, где раньше жили утки, а теперь гнездилась дикая кряква, под низкой с этой стороны стеной мирно текла маленькая речушка.

– Как там наш милый Вестауэйз? – всегда интересовалась Бетти, увидев Реджинальда у себя или у кого-нибудь в гостях.

Что ответить? Что тут можно ответить? Поскольку пускать в ход топор запрещалось, Реджинальд не мог ничего придумать. Он выжал из себя улыбку.

– У мистера Уэлларда самый забавный дом, какой можно себе вообразить, – обращается она к незнакомой женщине в розовом джемпере, стоящей рядом.

– Правда? – откликается незнакомка сдержанно, как человек, почти, но не совсем представленный мистеру Уэлларду.

– Вам непременно надо взглянуть на него. Совершенно необыкновенный дом. Действительно, страшно забавный.

Розовый джемпер теперь не только наполовину представлен Реджинальду, но и наполовину приглашен к нему. В голосе незнакомки еще сильнее чувствуется сдержанность.

– Я уверена, что там прелестно, – отвечает она.

– Вы живете поблизости? – спрашивает Реджинальд, чувствуя, что следует что-то сказать.

– Нет, я просто приехала на уик-энд.

Прекрасно, значит, они больше не увидятся.

II

Но и без женщины в розовом джемпере внутри четырехугольника каменных стен Вестауэйза кипела жизнь.

Пчелы.

Пчелы везде. Пчелы на аконите, на аквилегии (возможно, по созвучию названий). Пчелы вползали в зевы львиного зева и, раздосадованные, пятились оттуда. Пчелы на цинниях, не чувствующие, сколько в них красоты, сознающие только, сколько в них меда. Каким удивительным, каким совершенно иным кажется сад пчеле! Еда, еда, нет еды, больше еды, меньше еды. Что за жизнь! Пчелы, ищущие в лаванде только еду.

Никчемные создания пчелы, думает Реджинальд. Зачем мы в этом мире? Создавать красоту, обнаруживать красоту, постигать красоту. Что еще? Как же, науки, утверждает горгулья на водосточной трубе, профессор Памперникель. Прекрасно, замените “красоту” “истиной”, если хотите, и вы получите всю область человеческих занятий. Чему служат пчелы, красоте или истине? Ничему. Они просто существуют. Существуют, размножаются, гибнут, рождаются, существуют, размножаются, гибнут, рождаются... и так далее, на протяжении веков. Почему стремление размножаться сильнее стремления полностью выразить себя? Не только у пчел, у людей тоже. Рождаемость падает! Мы погибли! Что мы будем делать без детей, еще детей, еще и еще большего количества детей, домишек, еще домишек, еще и еще большего количества домишек? Тут чудесный уголок Англии, и здесь нет пока отвратительных маленьких домишек! Почему мы не расселяемся? Почему не создаем больше и больше семей, чтобы все дальше и дальше... размножаться?

Наверное, рассуждает Реджинальд, мы боимся самих себя. Как в игре у Хильдершемов на Рождество, когда все мы под столом стараемся передать из рук в руки шестипенсовик, чтобы, услышав возглас, возвещающий конец игры, мы бы не отвечали ни за что, в наших ладонях не было бы ничего. Монетка оказывается у нас на мгновение, нам удается передать ее малышу Тони Хильдершему, наша задача выполнена. Если его поймают с монеткой – его беда, если он успеет передать ее младшей Коулби – что ж, ее дело, у нас руки чисты.

И когда нам будет задан вопрос: “Что вы сделали со своей жизнью?” – мы сможем тут же ответить: “Передали ее, Господи”.

Каков будет ответ Реджинальда? Он еще не передал своей жизни. Он не уверен, что хочет этого. Ему нужна Сильвия-жена, а не мать. Но так или иначе, он по-другому ответит на вопрос: “Что ты сделал со своей жизнью?” Его ответ будет: “Я страшно любил ее, и она не раз приводила меня в изумление”.

Никчемные создания пчелы, рабочие пчелы. Трутни лучше. По крайней мере, они умирают ради любви...

Бабочки.

Бабочки везде. Капустницы, боярышницы, лимонницы, крапивницы, адмиралы, траурницы, павлиний глаз, бражники, пестрые и голубые мотыльки – всевозможные разновидности бабочек. Тени бабочек, скользящие по цветам в лучах утреннего солнца. Павлиний глаз на лиловых кистях сирени... десять... двенадцать... а вот траурница; павлиний глаз, складывая крылья, становится черным, и тут же, раскрывая, ошеломляет переливами красок; адмиралы на сирени, черный и красный бархат на лиловом; лимонницы, бледно-желтые, со сложенными крыльями бледно-зеленые, с крошечным оранжевым пятнышком, артистически подрисованным зеркальной гладью пруда. Бесполезные прекрасные бабочки, насколько, должно быть, Бог гордится ими больше, чем пчелами! Насколько больше славы заслуживает Он, создав вас!

Птицы.

Прежде всего, голуби в голубятне. Черные монахи. Черные и белые монахи. Началось с двух. Монашки, не имевшие дела с мужским полом. Они с надеждой откладывали яйца, но ничего не выходило. Может быть, утешали они друг друга, что-то неладно в голубятне: ее устройство или вентиляция. Они с надеждой откладывали яйца на крыше, с северной стороны, с южной, на черепице, на камне. Дети не вылуплялись. Печальная история. Потом Реджинальд поехал в Лондон стричься и купил черного монаха (и подстригся), и теперь, где бы ни были отложены яйца, из них появлялись на свет взъерошенные и изумленные птенцы, и росли, и доживали до старости. Их было шесть. Они лениво сидели на крыше, лениво чистили перья на пруду, лениво предавались любви; счастливые, ленивые, прекрасные монахи.

Дикие кряквы на пруду. Чтобы они чувствовали себя как дома, а не как в гостях, Реджинальд предоставил в их распоряжение старую собачью конуру. Там они должны были спать, гнездиться, предаваться размышлениям. Утка вошла внутрь; поразмышляла, проспала ночь и решила гнездиться. Она высидела только два яйца. Селезень, чувствуя, очевидно, что совместная жизнь на пруду становится чересчур семейной, возобновил полеты в лес, собачью конуру вернули в амбар; а три дикие утки счастливо жили в пруду, когда горизонтально, а когда вертикально. Взгляните только на зеленую полоску на шее селезня, думал Реджинальд, исполняясь благоговения, как Он делает это?

Мимо него промелькнул зимородок, который появлялся так редко, – что за красота! Белая сова, прилетавшая в сумерках по своим таинственным и секретным делам, минуя человека, словно задерживала дыхание, затем мягко выдыхала, бесшумнее самой тишины. Крики грачей на вязах весенним утром, черные дрозды в феврале, скворцы в апреле, кукушка, воскрешающая в вас память о каждом прошедшем лете; начало лета и неустанное пение птиц, разгар лета и их таинственное молчание – можно ли забыть, что человек делит с птицами этот мир?

Золотые рыбки в бассейне.

Золотые, черные и золотые, черные и красные, а еще серебряные и золотые. Удивительная, замкнутая, бесполая жизнь, которую они ведут. Дышат, думают, дышат, думают. Они аскетичны, живут ничем. Думают: север, юг, потом вильнут хвостом и думают: восток, запад. Они ждут чего-то, возможно, откровения. А может быть, просто муравьиных яиц? Почему их кормят муравьиными яйцами? С таким же успехом можно было бы полагать, что кролики любят яйца дроздов и с надеждой сидят у подножья деревьев. Сильвия, кормившая золотых рыбок, была удивительно хороша. Она стоит над бассейном и приглядывается к другой, чуть более туманной Сильвии, которая тоже роняет корм, а может быть, тоже роняет свои тихие мысли, она тоже ждет чего-то, возможно, некоего откровения.

Кошки. Их три. Бабуся, Джон Весли и Джем. Бедняжка Бабуся – крохотная беспокойная кошка. Она была бы еще беспокойнее, если бы лучше умела считать. “Мне казалось, что у меня семеро детей, – озабоченно говаривала она. – А я вижу только одного. Вы не знаете, куда делся другой?” Бедняжка Бабуся. Количества детей никто не ограничивает, а с котятами все по-другому. Джон Весли и Джем – уцелевшие потомки двенадцати кошачьих семейств за шесть лет, но никто не помнит, кем они друг другу приходятся: братьями, кузенами или дядей и племянником. Джон Весли длинный и черный, он ходит по пятам за Реджинальдом, дожидаясь, пока тот наклонится вырвать сорняк. Тогда одним прыжком он оказывается на плече хозяина и укладывается наподобие воротника. Джем, ярко-рыжий Джем более сдержан. Реджинальд почти ничего не может от него добиться.

– Эй, Джем, куда ты собрался?

– Да так, кое-какие дела, мистер Уэллард. У меня назначена встреча в поле. По поводу кротов, мистер Уэллард.

– Хорошо, но не таскай домой добычу. Мне не нужны на газонах трупы. Ты понял?

– Нет, мистер Уэллард. Не пойму, о чем это вы. Мне пора, увидимся в другой раз, если вы еще собираетесь здесь побыть. – Он уходит достойно, не спеша.

– Джем!

Обернуться или нет? Нет. Не стоит.

– Джем! – На этот раз зовет Сильвия. Другое дело.

– Да, миссис Уэллард.

– Мистер Уэллард хочет тебе что-то сказать.

– Никаких птиц, Джем. Помни. Птицы запрещены.

– О чем это он? – спрашивает Джем у Сильвии.

Сильвия смеется и что-то говорит Реджинальду.

– До свидания, Джем, – говорит Реджинальд.

– До свидания, миссис Уэллард, – отвечает Джем и покидает их.

III

Шли недели (скоро опять пора стричься), а миссис Бакстер, миссис Хильдершем и миссис Коулби все еще пребывали в надежде, что в один прекрасный день у них в руках очутится “Вьюнок”.

Больше всех надежд питала, как можно предположить, Бетти Бакстер. Она сейчас постоянно жила в Лондоне, если не считать уик-эндов, а в Лондоне, несомненно, магазины есть. Наверное, она пыталась приобрести книгу у Придворного Парикмахера, у Придворной Цветочницы и в этом восхитительном магазинчике справа на Бромптон-роуд, который, правда, еще не входит в число королевских поставщиков, но зато там почти все изделия ручной работы и страшно забавны. Не обнаружив книги ни в одном из этих заведений, она несколько пала духом. Конечно, существуют и другие магазины, но нельзя же ездить по всему Лондону, пока не попадешь в нужный. И тогда-то у нее возник вопрос: “Кто, собственно, покупает книги?” Разве хоть одна из ее приятельниц когда-нибудь обмолвилась, что купила книгу? “Мне попался очаровательный старинный графин”, “Невозможно было не купить вот эти бусы” – о таких вещах говорили постоянно, но кто сказал хоть раз: “Я купил чудесную книжку в магазинчике на Уигмор-стрит”? Никто. И еще одно затруднение. Поскольку вы собираетесь (если собираетесь) купить всего одну книжку, за нее придется платить наличными. Ведь так? Слыханное ли дело – платить за что-нибудь наличными!

Бетти Бакстер начинала терять надежду. Она просто рвется, как она говорила Сильвии, прочитать “Вьюнок”, но ей до сих пор не удалось достать книгу.

Грейс Хильдершем тоже начинала терять надежду, но еще не отчаивалась. Она пока была свободна от малины и от детей и собиралась провести день с хорошей книжкой в руках. Оказавшись в городке, она направилась на почту, где также торговали записными книжками, конвертами и фарфоровыми собачками, и спросила там книгу под названием “Жимолость”. Ей предложили пачку сигарет под таким же названием, которую она рассеянно взяла, ни в какой мере не связав с высказанной ею просьбой. Ей нужна книга. Называется “Жимолость”. Но в киоске не было ничего, имеющего большее отношение к литературе, чем почтовая открытка с изображением Венеры, встающей из вод Брайтонского залива, и лаконичной надписью: “Чудесно отдыхаю. А ты?” Миссис Хильдершем с широкой, милой, смущенной улыбкой отвергла открытку и вернулась домой. На полпути она вспомнила, что книга называется “Вьюнок”, но возвращаться было бесполезно. Она попробует еще раз, когда снова поедет в Бердон.

Миссис Коулби была ближе всех к цели. Она записалась в библиотеку в Бердоне, заплатила два пенса (как и советовала ей Сильвия) и взяла книжку под названием “По приказу царя”. Сейчас ее читал Том Коулби. Понемножку.

Так обстояло дело с приятельницами Сильвии. Так, казалось, оно обстоит и с Бердоном, и с Литтл Моллингом. Хотя нет. Нашелся человек, который прочел “Вьюнок”. Как ни удивительно, это была старая миссис Эдвардс.

Реджинальд и Эдвардс осматривали рассаду львиного зева в теплице. Шестьсот штук. Посеянные в ящики, высаженные в другие ящики. Пересаженные в тепличный грунт. Теперь пришла пора перенести их в большой мир, на место тюльпанов, которые уже отцвели. Реджинальд украдкой поглядывал на огромную ладонь Эдвардса, сотворившую все эти чудеса, и восхищался.

– Хорошо будет смотреться, – неохотно сказал Эдвардс.

– Если они нужного цвета.

– Непременно. Только взгляните на них.

– На вид сильные. Но мне не хочется, чтобы были бледно-желтые, как в прошлом году. Мы ведь договаривались, что разводим только Огненного короля и Гвардейца, и...

– Я про это и говорю, взгляните.

Ну, подумал Реджинальд, то ли мне пора с ним расставаться, то ли он собирается сообщить мне, что уходит.

– Взгляните на черенок. Видите? Красный. Вот ваш Огненный король. А вот это? Здесь темно-зеленое. Значит, будет цвести алым. Теперь взгляните сюда. Бледно-зеленый, верно? Значит, цветок будет желтым. Всего несколько штук. Я решил, вдруг вам захочется немного желтых. Вот я и говорю, взгляните.

– Ну, – воскликнул Реджинальд, – я не подозревал об этом!

– Люди не подозревают о многих вещах. Я вот не подозревал, что вы написали книгу.

– Да? – переспросил Реджинальд. – Я и вправду...

– Мать прочитала ее.

Реджинальд был слишком удивлен, слишком обрадован, слишком польщен, чтобы говорить. Вот что значит быть писателем! Он понял это только сейчас. “Третий, Расширенный Тираж” мистера Пампа – ладно, всем нам ясно, что это значит. Нас не проведешь. Около сотни экземпляров закуплено передвижными библиотеками и никогда никуда не двинутся. Но здесь, в его краях, прикованная к постели старая женщина на самом деле... Он платит Эдвардсу три фунта в неделю. Эдвардс, наверное, слышал о книге от прислуги – от миссис Хоскен и ни от Элис – и купил ее матери. Истратить семь шиллингов и шестипенсовик в придачу из трех фунтов! Чудовищно! Реджинальд должен был подарить ему книгу. Но кто мог предположить, что старушке захочется прочесть написанный им роман?

– Я вам расскажу, как это случилось, – продолжал Эдвардс. – Молодой Митчелл со станции заходит к нам вечерами. У него бывают газеты, оставленные или забытые в поезде, а некоторые сами отдают ему газеты, уходя с перрона. Мать любит почитать – ей больше делать нечего. Поэтому он приносит ей всякие газеты. Один раз в купе даже оказалась книжка, и он ее тоже принес. “Смотри-ка, Чарли, – говорит он, – это не твой хозяин написал?” “Может быть”, – ответил я, но я не знал, что вы книги пишете. Хорошо получилось, мать прочитала мне кое-что вслух, я узнал сад да и все остальное. Вот так оно вышло.

– Понятно, – сказал Реджинальд. – Ну ладно.

Он всегда говорил “Ну ладно”, уходя от Эдвардса или Челлинора. Это было подходящее завершение разговора. “Ну ладно” значило: “Ну ладно, я весьма занят и не могу разговаривать с вами целый день” или подразумевало: “Ну ладно, вы весьма заняты или, во всяком случае, должны быть заняты и не можете разговаривать со мною целый день”. Реджинальд терпеть не мог это выражение, глупое и никчемное, но, черт возьми, нельзя же уйти просто так, ничего не сказав человеку.

Стало быть, вот как это получилось. Та самая книга, которую он купил на вокзале Виктория и бросил в поезде, оказалась у миссис Эдвардс, которой больше нечего делать, кроме как читать. Без сомнения, когда ты прикован к постели, даже Уэллард лучше, чем ничего.

Тут он подумал про этого проклятого Эдвардса. Разве Реджинальд не объяснил вполне доступным языком: “В этом году не нужно бледно-желтого львиного зева”? Объяснил. А что Эдвардс? “Я решил, вдруг вам захочется немного желтых”. И так всегда. Скажите кухарке, что вы не любите лука, она будет думать, что вы не любите, когда лука слишком много. Скажите садовнику, что вы не хотите желтого львиного зева, и он решит, что вы хотите всего несколько штук желтых. Мы слишком боимся говорить ясно и определенно, а когда слышим что-нибудь определенно выраженное, нам кажется, что это не вся правда.

Во всяком случае, она прочитала книжку. Интересно, что она думает о прочитанном?

Надо найти Сильвию и рассказать ей...

Или не стоит?

Разве имеет какое-либо значение, что она скажет, когда она так хороша во время разговора?

Он рассказал Сильвии.

– Как ты думаешь, кто прочитал “Вьюнок”? Матушка мистера Эдвардса.

– Чудесно! – откликнулась Сильвия. – Наверное, миссис Хоскен сказала Эдвардсу, и он купил для матери. Он твой большой поклонник, правда.

Реджинальд смотрел на нее с нежностью.

– Я бы хотел, чтобы ты всегда ходила в этом платье, – сказал он.

– Тебе нравится?

– Я люблю его. Ты в нем необыкновенно женственна и привлекательна.

Сильвия смотрит на него и опускает глаза.

– Помнишь, что ты написал в посвящении? – спросила она мягко.

– Да.

– Ведь это правда?

– Да.

Она протягивает руку и ерошит его волосы.

– Скоро тебе опять пора стричься, – говорит она. – Я думаю поехать с тобою, дорогой.

– Это было бы замечательно.

– Поедем в пятницу?

– Скорее всего. Подумай, куда бы нам пойти на ленч. – И после паузы: – Ну ладно. – И Реджинальд уходит.

Черт возьми, сказать “Ну ладно” – Сильвии! Ужасно. Он быстро вернулся, поцеловал ее, засмеялся и ушел.

Глава четвертая

I

Написать книгу, думает Реджинальд, ведь это подвиг! Какой труд! Физический труд – написать на бумаге сотню тысяч слов, любых слов. А муки, отчаяние, восторг от удачно найденного слова! Выбрать сто тысяч слов, сознавая, что другой писатель, лучше его, мог бы найти слова лучше. Как он отважился? Как он умудрился написать роман? И теперь, когда он совершил свой подвиг, сотни исписанных страниц явились миру – и никто не заметил этого. Канули как камень в воду, бесследно. Никакого отклика в Лондоне, никакого отклика в деревне. Как будто он ничего не писал.

Ну, не совсем. Сильвии книга понравилась... понравилась ли? И миссис Эдвардс роман помог скоротать несколько часов долгого пути к кладбищу.

Так думал Реджинальд. Но он не подозревал, какого рода деятельностью были заняты Раглан и лорд Ормсби.

Эти двое являли собой любопытную пару. Раглану нравилось быть поблизости от лорда Ормсби, так как он любил находиться рядом с деньгами, а лорд Ормсби любил бывать в обществе Раглана, так как ему нравилось ощущать свою близость к культуре. Раглан же был не просто культурным человеком, а олицетворением культуры, так же как и Ормсби не просто был богат – он служил воплощением денег. Поэтому они держались вместе, и один из них главенствовал, но кто – непонятно.

Раглан в жизни не написал ни романа, ни пьесы, ни стихотворения, ни рассказа. Он вряд ли написал эссе на придуманную им самим тему. Он жил за счет других писателей, как садовник живет за счет фруктовых деревьев. Яблоко вырастает на яблоне, но специалист – это садовник. Как мало яблоня знает (или заботится) о процессе выращивания яблок, как мало она знает о выращенном яблоке. Раглан представлял миру других писателей, интерпретировал их, классифицировал их, анализировал их, сличал их, помещал их в указатели, промывал, пропускал через бельевой каток и развешивал для просушки. Когда он писал о Томасе Деккере, или Николасе Бретоне, или Джордже Коулмене-младшем, казалось, что все три знаменитости написали о Раглане; тем самым он становился более и более известным. Реклама его издания “Гудибраса” как “шедевра Амброза Раглана” не исключала того, что Батлер мог все же написать его самостоятельно, но отлично отражала ситуацию. Было сразу понятно, что, будь Батлер жив и окажись где-то на приеме в обществе Раглана, он непременно пропустил бы в дверях критика вперед, приговаривая: “Только после вас, дорогой друг”. Никто не слышал о Батлере, но все знали Раглана. Сохранится ли это соотношение спустя триста лет, сказать трудно.

Ормсби был владельцем газет и скаковых лошадей. В силу первого он был известен как “Роберт, первый барон Ормсби”, в силу второго – отзывался на обращение “Старина Боб”. У него был носик пуговицей, жесткие торчащие волосы, толстый загривок и ложбинка на подбородке. Для его газет не существовало ничего слишком вульгарного, слишком непристойного, слишком вероломного, но поскольку бизнес есть бизнес и поскольку его лошади выигрывали дерби, а он сам имел обыкновение курить такие длинные сигары, что они служили опознавательным знаком, когда карикатуристы решали изобразить его, он был символом нации и образцом английской респектабельности. Он отличался одной только странностью, бедняга был помешан на книгах.

Он пригласил к себе Раглана. Раглан пришел. Без сомнения, Ормсби затевает новый литературный еженедельник и хочет поручить ему руководство. Он готов согласиться при условии полной свободы. Он не потерпит никакого вмешательства со стороны такого вульгарного человека, как Ормсби.

– Приветствую вас, мистер Раглан. Рад вас видеть. Закурите?

Раглан уклонился от предложенной сигары, деликатно мурлыкнув на оксфордский манер, и достал собственный портсигар.

– Спичку? Теперь давайте поговорим. Не знаю, читаете ли вы мои газеты? Полагаю, нет. Бываете на бегах?

Легкая улыбка мистера Раглана позволяет понять, что не бывает.

– Ладно. Но если бы бывали, вы бы знали, что статьи о бегах пишет величайший из живущих в Англии экспертов. А крикет? А футбол? Вы не интересуетесь ими? Тогда спросите любого из своих друзей. Все, кто занимается этими видами спорта, подтвердят вам, насколько квалифицированны наши специалисты. Вы не женаты? Не важно, любая из ваших знакомых дам скажет вам, хорош ли у нас раздел моды. А полеты на аэропланах, автомобильный спорт... чего бы мы ни коснулись, я всегда задаю себе один вопрос: кто лучший эксперт в Англии в этой области? Мистер Браун? В таком случае я хочу, чтобы мистер Браун писал для моей газеты. И я получаю его!

– Весьма логичный подход, – согласился Раглан, следя, как дым от его сигареты поднимается к потолку.

– Я хочу создать литературный раздел. Я всегда собирался завести его, но сначала пришлось заняться другими темами. Я стал искать самого крупного в Англии специалиста в области литературы. Все как один назвали мне имя – Амброз Раглан.

Раглан издал короткий смешок и потрогал свою небольшую бородку. Все как один совершенно правы.

– Я хочу завести ежедневную рубрику, посвященную книгам, наподобие нашей рубрики о бегах. Я хочу, чтобы вы ее редактировали. Во всяком случае, мне нужно ваше имя. Мы можем найти кого-нибудь, кто станет писать, а вам нужно будет только присматривать за ним. Что я действительно хочу от вас, это еженедельную статью, которая публиковалась бы во всех моих газетах. Что вы скажете?

– Ну, – отозвался Раглан с легкой улыбкой, – кажется, я...

– Я предлагаю вам пять тысяч фунтов в год, – сказал Ормсби и, прежде чем Раглан пришел в себя, небрежно добавил: – Столько же, сколько я плачу своему эксперту по беговым лошадям.

Пять тысяч в год! Кто бы отказался? (Даже если столько же получает эксперт по беговым лошадям.)

– Вы предоставляете мне свободу? – спросил он между прочим, хотя руки у него дрожали.

– Думаю, мы не поссоримся, – ответил Ормсби. – Пошли, я покажу вам вашу контору.

Они не поссорились. Но месяц спустя Ормсби вызвал к себе крупнейшего специалиста по литературе и раскрыл перед ним душу.

– Послушайте, Раглан. Боюсь, вы меня не поняли. – Он щелкнул пальцами по лежавшей на столе газете. – Как по-вашему, зачем я завел литературную страницу?

На губах Раглана промелькнула легкая улыбка.

– Да, я думал над этим. Вряд ли она может принести доход. Видимо, чтобы газета создавала ощущение цельности.

– К черту цельность. Есть две причины, по которым в моей газете что-то печатается. Во-первых – этого хочет публика. А если не публика, то, во-вторых, этого хочу я. Скажем, интересуют ли публику детородные органы морских губок? Нисколько. Похож ли я на человека, которого это может волновать? Ничуть. Прекрасно, и пусть они размножаются любым образом и плодят стада маленьких губочек, мы не напишем об этом ни слова. А теперь скажите, интересуется ли публика книгами? Нет. Еще нет. А я? Я – да! И вот моя цель, Раглан, – он стукнул кулаком по столу, – ввести книгу в каждый дом, сделать так, чтобы в субботу вечером каждому англичанину хотелось бы взять в руки книгу не меньше, чем ему хочется... а, неважно...

– Весьма достойная цель.

– Да. – Он разложил перед собою газету и побарабанил по ней пальцами. – Я хочу, чтобы люди читали книги. Теперь посмотрим. Семнадцатое ноября, прошлая пятница. “У камина”, рубрика А. Раглана. Книга недели. Рецензия А. Раглана. Вот она. “Керамика семнадцатого века”. Пьер Дюпле или черт знает как там вы его произносите, перевод – не важно чей. Три гинеи. Так. – Он перевернул страницу. – Вот фаворит моего эксперта по беговым лошадям на скачках в Вудбери – Элизиум. Ну, как вы думаете, сколько народу встало в пятницу утром из-за стола, сказав: “Надо непременно поставить несколько шиллингов на Элизиума”? Тысячи. Он, правда, на голову отстал, но не в этом дело. А кто встал из-за стола в пятницу утром, сказав: “Пойду потрачу три гинеи на “Керамику семнадцатого века” как-его-там француза”? Да никто. Нет, так не введешь литературу в дом, старина. Клянусь Богом, нет.

Раглан не помнил, когда последний раз его называли “стариной”. И поскольку это обращение прозвучало из уст лорда и миллионера, оно было приятно Раглану.

– Разве это наше дело, а не издателей – продавать книги? – рискнул он спросить.

И это “наше”, в свою очередь, согрело Ормсби. Этим словом Раглан как бы брал газету под свое культурное крыло. Теперь она становилась его детищем, а не чужим ребенком, у которого Раглан был репетитором.

– Послушайте, Раглан... кстати, хотите сигару? Нет? Я ведь делаю это не ради денег. Невозможно все время делать что-то ради денег. Почему, скажем, я провожу уик-энд... а, неважно. Уж во всяком случае, не ради денег. Скорее наоборот... да еще вдобавок жемчужное ожерелье... Я делаю это, потому что благодарен книгам. Когда мне было четырнадцать, я купил и прочел все, что написал Диккенс. – Он повторил еще раз, медленно, последнюю фразу. Раглан вздрогнул. – Я зарабатывал десять шиллингов в неделю и семь из них приносил домой матери. – Он пробормотал себе под нос: – Всю эту чертову кучу книжек, на три шиллинга в неделю. – И продолжил в полный голос: – Впрочем, вас этим не удивишь, вы-то истинный любитель книг.

Раглан, который не купил ни одной книги за последние двадцать лет, стал думать, справедливо ли это определение. Ему было не по себе. Но в конце концов, к чему покупать книги, когда издатели, редакторы и авторы дарят их тебе?

Ормсби перелистывал страницы газет, бормоча вполголоса:

– “Жизнь Тома Хейвуда”, тридцать шиллингов, “Пасторальная лирика Ренессанса”, специальное издание, пять гиней, “Эстетика вортицизма”, пять шиллингов, дешевка, конечно, но вряд ли кто польстится, – и вот теперь эта “Упаси-нас-Боже семнадцатого века”. Понимаете, о чем я, старина? – Он на минуту замолчал и добавил почти робко: – Простите, что я спрашиваю, но эти книги, эти, например, четыре – они действительно доставили вам удовольствие? Мне хотелось бы знать, получили вы от них то, что я в свое время от “Пиквикского клуба”?

– Это впечатления совершенно иного рода.

– Да, да, конечно, – заторопился Ормсби. – Дурацкий вопрос. Ну а теперь к делу. Я хочу, чтобы люди вставали после завтрака или вылезали из поездов, прочтя газету по дороге, и говорили: “Черт возьми, обязательно надо достать эту книжку. Если советует Амброз Раглан, значит, наверняка стоящая”. Но клянусь вам, старина, никто не скажет ничего подобного о – как там она называется? – об “Эстетике вортицизма”. Верно?

Раглан рассмеялся. В первый раз искренне за все свое пребывание в кабинете Ормсби.

– Я не обидел вас? – быстро спросил Ормсби.

– Нисколько. Продолжайте.

– Мне хотелось бы, чтобы каждый из моих подписчиков прочел всего Диккенса, как когда-то я. Но время прошло. Сейчас их не уговоришь. Они скажут, и не без основания, что современные авторы пишут лучше Диккенса, в соответствии с общим прогрессом. Поглядите на поезда... и на аэропланы. Прекрасно, пусть они так считают. Короче говоря, вам придется находить для них каждую неделю книжку... которая была бы лучше Диккенса.

– Но ведь великие романы не появляются каждую неделю.

– Конечно. Но какая-то книга может стать книгой недели, и вам нужно будет выбрать такую, чтобы ее охотно прочел средний читатель. Те, кто ставит на бегах свои пять шиллингов или пишет в газеты за подписью “Налогоплательщик”. Вот чего я хочу. Обдумайте это, старина.

Старина Раглан обдумал это. Деньги значили для него много, но его репутация – еще больше. Его занятием было создавать литературную моду, а не следовать ей. Но поскольку литературные моды имеют обыкновение ходить по кругу, можно ли решить, кто возглавляет ее, а кто ей следует? Он представил себе, как он, Раглан, начнет крестовый поход во имя старинного английского романа. Разумеется, постепенно, определив исходную точку. Опередить новейшую моду, опередить настолько, чтобы догнать Диккенса...

Теперь, через полтора года после этого разговора, Раглан пожинал плоды. Он обладал властью и популярностью (и наконец-то деньгами), а раньше на его долю выпадало лишь завистливое восхищение. Новый роман, рекомендованный им, расходится дополнительным тиражом не менее пятнадцати тысяч. Он в состоянии положить раз в неделю тысячу фунтов в карман писателя и Бог знает насколько большую сумму в карман издателя, что приносит ему незнакомое доселе удовлетворение. А надев серый цилиндр новейшего фасона и отправляясь на бега со своим другом лордом Ормсби, он почти чувствует себя героем старинного английского романа. Необыкновенной фигурой. Человеком, которого влечет и спорт, и культура.

Представим его себе в майский день, поглядывающим на груду книг на столе и раздумывающим над тем, какая из них окажется в этот раз “книгой недели”. Нет... Не эта... Тоже нет... Хорошо бы найти нового автора... Издано Пампом?.. Ну уж нет... Хотя Уэллард... Где-то он слышал это имя. Ах да, ленч на прошлой неделе. Может быть, это он. Вполне похож на писателя... Говорил, что живет в деревне и не разбирается...

Он читает стоя в течение пяти минут...

Затем он читает сидя в течение пяти минут...

Затем он встает, надевает шляпу (а не серый цилиндр) и направляется домой, неся “Вьюнок” под мышкой.

Он нашел книгу недели.

II

В целях преуспеяния мистер Памп носил длинную бороду, старомодный сюртук и черный шелковый цилиндр с загнутыми полями. Это питало доверие начинающим авторам. Сюртук и борода говорили о том, что существуй фирма в давние времена, она непременно издавала бы Теккерея и Троллопа; а загнутые поля шляпы свидетельствовали, что фирма, хотя и старинная, не чурается новых методов. Поскольку в единственный день недели, когда мистер Памп не был занят изданием книг, он не расставался с сюртуком и с бородой, его можно назвать человеком почтенным, а поскольку в течение остальных шести дней он издавал книги, следует признать, что он обладал профессиональной дальновидностью.

Мистер Памп не был лицемером. Он был религиозным человеком, относившимся к религии слишком серьезно, чтобы смешивать ее с делами. Один цилиндр висел у него в конторе, а другой он брал в церковь и, читая молитву, ставил у ног, хотя сюртук и благожелательное выражение лица оставались при нем всегда. У него было два цилиндра и только одна шляпная коробка. Утром в понедельник он с благоговением убирал Бога на неделю и вытаскивал Мамона. В воскресное утро он – благодарно или с надеждой, в зависимости от того, как шли дела, – вновь обращался к Богу. Никто не может служить двум господам сразу.

Мистер Памп утверждал, что не гонится за бестселлерами. Возможно, потому, что ему не часто перепадали бестселлеры. Он издавал столько книг, сколько ухитрялся добыть, и старался получить с каждой небольшую прибыль. “Обычный договор автора с издателем” гарантировал ему незначительный доход, а подписание “типового соглашения” давало надежды на большее. Ибо мистер Памп специализировался на романах с сексуальной тематикой, и хотя рискованные эпизоды обычно кончались на том, что лампа гасла, звездочки, которые за этим следовали, оставляли сколько угодно простора для воображения и надежду, что когда-нибудь... Но мистер Памп избегал риска. Он предпочитал поддерживать в читателе надежду.

Признание “Вьюнка” книгой недели поразило его. Редакторы и рецензенты явно были предубеждены против него. Они уделяли ему безобразно мало места по сравнению с количеством рекламы, которую он помещал. И хотя “Вьюнок” не “такого рода” книга, удивительно, что Амброз Раглан... Какой же договор с ним подписан? Уэллард... Уэллард...

Он подошел к несгораемому шкафу, нашел договор и разложил его на столе.

Хм. Следующие шесть книг... и половина всех прав... расчеты раз в год... Неплохо. Да, деньги здесь будут. Нужно браться за работу...

Мистер Памп снял телефонную трубку и взялся за работу.

Глава пятая

I

Если начать листать перед Реджинальдом страницы словаря, в глаза ему сразу бросится слово “вьюнок”, а если раскрыть наугад телефонный справочник, он непременно тут же наткнется на фамилию Уэллард (но не на свою собственную). Так бывает со всеми, кто впервые написал книгу.

Сильвия, Реджинальд и три кошки завтракают вместе. У Сильвии на завтрак грейпфрут, у кошек – молоко из ее блюдечка, у Реджинальда – яичница. Каждое утро Реджинальд, глядя на Сильвию как на цветок, покрытый каплями росы, боялся развеять словом, прикосновением, вздохом исходивший от нее аромат свежести, ореол, окружавший ее, спугнуть выражение невинности и изумления, стоявшее в ее глазах, словно она пыталась вспомнить прекрасный и романтичный сон. Когда он видел, как она сидит напротив него с чуть застенчивым видом, а почувствовав его взгляд, улыбается в ответ, понимал, что вот Вестауэйз, а вот Сильвия и они принадлежат ему, видел газоны и клумбы, которые заглядывали в открытую дверь, маня его к себе, это наполняло его таким невыразимым счастьем, что он боялся поднять глаза, чтобы не нарушить его. Поэтому он читал вчерашнюю вечернюю газету, пришедшую с сегодняшней почтой, и уверял себя, что если не слишком задумываться над этим, невероятный сон, в котором он женат на Сильвии и они вместе живут в Вестауэйзе, будет длиться без конца.

В девятнадцать лет Реджинальд мечтал о Кембридже. Смерть отца и последовавшее безденежье покончили с этой мечтой. Его подготовка к жизни заключалась в пройденном курсе средней школы и неплохих спортивных результатах. Существует лишь одна профессия в мире, где все это может пригодиться, причем только для того, чтобы быть переданным следующему поколению. Реджинальд как можно скорее отрастил усы и сделался помощником учителя во второразрядной школе. Он просуществовал так четыре жалких года. Затем, слегка пополнив свои классические знания математическими, он сбрил усы и отсидел такой же срок в банке. Началась война, он отрастил усы и отбыл еще четыре года. Война кончилась. Он снова сбрил усы...

Такова жизнь мужчины. Двенадцать лет мерзости.

Школа в Селби. Измазанная чернилами классная комната, измазанные чернилами ученики. Измазанные чернилами мозги старшеклассников, отупевшие мозги учителей. Бессмысленный непрекращающийся шум. Шум и мерзость. Стук мерзких башмаков по мерзким коридорам, звук мерзких голосов в мерзких помещениях. Убожество и бессмысленность окружающего. Без просвета, без выхода...

Банк. Гул Лондона. Жуткие меблированные комнаты, где сквозь стены слышны голоса и шум. Город в обеденное время. Толчея, крики, невыносимый смрад подвальных кафе. Бессмысленность работы; разговоры его собратьев-клерков, их убогие любовные похождения. Мерзость всего окружающего. Без просвета, без выхода...

Армия. Война. Высшая степень бессмыслицы, шума и мерзости. В этой оргии грохота, жестокости и грязи окончательно обнажается человеческая душа. Теперь наконец мы нашли себя, давайте продолжать... Без просвета, без выхода...

Война окончилась. Почему? Почему бы не воевать дальше? Дома нас ждет только мерзость и бессмыслица. Мы уже осудили себя, нашли образцы для подражания, объявили свою религию Богу. Ведь легче продолжать воевать, чем перестать, а потом начать вновь...

Но война кончилась. Что делать дальше? Сбрить усы, а что потом?

Потом он встретил Сильвию. Ему было тридцать два года, высокий, худой, мускулистый, ожесточенный, полный бессильной и бессмысленной ярости, потерявший надежду, без гроша в кармане. Ей было семнадцать, она была хороша собой и застенчива, воплощение красоты и покоя, которых так не хватало Реджинальду. Что ж, если бы он мог время от времени видеть ее, он был бы счастлив...

Он не был счастлив. Последовавший год принес столько боли, сумятицы и смятения, что по сравнению с ним годы войны казались идиллией. Небо и ад, небо и ад, попеременно. Она любит его, нет, не любит, за что ей любить его? У него нет денег. Какого дьявола, что тут могут значить деньги? Но если он беден, как он может жениться на ней? Вдруг он становится богатым. Чепуха. Как он может стать богатым? Умирает одна родственница – кто же это? – и оставляет ему состояние. Что ж, теперь он богат. Теперь он может просить ее руки. Но как он будет просить ее руки, если все, что он может предложить ей, это деньги? Какого дьявола, что тут могут значить деньги? Очень даже много. Или возраст? Он уже не молод, а она – дитя, нет, это она жила всегда, а он вчера родился и ничего не смыслит. О Сильвия, Сильвия, недосягаемая Сильвия, если бы я мог находиться рядом с тобой, всегда видеть тебя, я был бы счастлив!

Он пробовал вообразить себя женатым на ней. Не получалось. Это тут же сводило ее с небес на землю. Миссис Уэллард в уютной квартирке, миссис Уэллард в Биаррице, миссис Уэллард поит чаем приятельниц в гостиной. Где бы он ни представлял ее, выходило плохо. Где бы он ни представлял ее, она что-то теряла по сравнению с Сильвией его снов.

И тогда он нашел Вестауэйз. Вестауэйз – дополнение Сильвии. Сильвия и Вестауэйз. Вестауэйз. Красивее их в мире нет. Это был дом для нее. Здесь она должна была жить. Вестауэйз дожидался Сильвии. Она дожидалась Вестауэйза. Теперь Реджинальд может предложить ей его и вместе с ним, робко, себя самого. Сильвия поехала в Вестауэйз... Она поехала бы за Реджинальдом куда угодно, но он не подозревал об этом.

И вот Реджинальд сидит напротив Сильвии в своем Вестауэйзе, завтракает и читает между делом вечернюю газету. И вот фамилия Уэллард бросается ему в глаза с рекламы.

Книга Недели

ВЬЮНОК Реджинальда Уэлларда

Роман Года

ВЬЮНОК Реджинальда Уэлларда

Шедевр Века

ВЬЮНОК Реджинальда Уэлларда

-Да-а-а, – произносит Реджинальд, внезапно обливаясь румянцем при виде беззастенчивого восхваления собственной персоны.

– Что, дорогой?

– Нет, ничего.

Что случилось? Что это Памп так разошелся?

Он перебрал нераспечатанные письма. Ничего от Пампа. Ничего ни от кого. Счета, квитанции, реклама. Агентство газетных вырезок Великобритании – вряд ли это про него. Наверное, хотят предложить свои услуги. Реджинальд не спеша распечатывает конверт и находит в нем газетную вырезку.

Книга Недели. Рубрику ведет Амброз Раглан. ВЬЮНОК Реджинальда Уэлларда (Пампс лимитед, 7 шиллингов 6 пенсов).

Раглан!

Он поглядел на Сильвию, чтобы убедиться, что он один. Сильвия, с кошкой на коленях, смотрела в окно, мыслями за сотни миль отсюда. Они с Рагланом были вдвоем. Он был наедине с Рагланом и слушал его похвалы... Он не торопясь принялся читать...

Ах! Реджинальд глубоко и облегченно вздохнул. Значит, книга, которую он написал, настолько хороша? После завтрака надо будет перечитать “Вьюнок”, воображая себя Рагланом.

Жаль, что они поместили в середине этот дурацкий снимок. “Последняя фотография мистера Реджинальда Уэлларда, книгу которого рецензирует мистер Амброз Раглан” – взятая с армейского удостоверения, сделанная десять лет назад! Где они ее раскопали? Как достали? Какие-то люди в Лондоне разговаривали о нем, разыскивали его фотографию, обзванивали фотографов. “Уиллард?.. Нет, Уэллард”.

Он виновато посмотрел на Сильвию. Сильвия, дорогая, найди нужные слова! Пойми, что я чувствую. Сумеешь ли? Не важно, я люблю тебя и так. И не хочу, чтобы ты была другою. Надо показать тебе рецензию. Ну, смелее.

– Взгляни, Сильвия, – со смешком сказал он. – Вот она, слава! – И протянул ей через стол вырезку.

Сильвия взяла ее, сморщила очаровательный носик и нахмурилась.

– Но это же не ты, дорогой!

– Что? А, фотография! – Ну, разумеется, она должна была заметить снимок и только о нем и думать... Какая жена не заметила бы? Да и любой, кто знаком с ним... Реджинальд постарался, чтобы голос не выдал его разочарования: – Ах, это! Я когда-то так выглядел.

– Ты же никогда не носил усов!

– Носил, когда служил в армии. Фотографию сделали в семнадцатом году, когда я был в отпуске.

– А, до нашего знакомства, – сказала Сильвия, отделываясь таким образом от усов, как всегда отделывалась от Реджинальда периода “до Сильвии”. Для нее жизнь обоих началась со дня их встречи. Все, что сформировало его, ничего не значило. Он упал в ее объятия готовым, сложившимся.

– Амброз Раглан считается видным критиком, – небрежно сказал Реджинальд.

– Кто? – переспросила она, продолжая сравнивать фотографию с оригиналом. – Дорогой, ты сейчас гораздо красивее. Разве они вправе помещать твою старую фотографию вроде этой, без спроса?

– Я думаю, они спешили и поместили единственный снимок, который сумели найти.

– Они прекрасно могли бы написать тебе и подождать неделю. Я так люблю твою прошлогоднюю фотографию – где ты опираешься подбородком на руку.

Подождать неделю! Сильвия, Сильвия! Я ждал все эти недели какой-нибудь приличной рецензии на мою книгу, и вот сейчас, когда она наконец появилась, ты не задумываясь предлагаешь мне подождать еще неделю из-за какой-то дурацкой фотографии. Любовь моя, неужели ты не понимаешь?

– Думать не хочется, что тысячи людей увидят ее и станут считать, что ты и в самом деле так выглядишь.

Боже, какая разница, думает он. А вслух говорит:

– Мне кажется, гораздо важнее, что тысячи людей прочтут статью и будут думать, что я в самом деле написал такую прекрасную книгу.

Не слишком ли резко это прозвучало? Нет. Но, чтобы смягчить резкость, если она была, он добавляет со смехом:

– Никто не покупает книг в зависимости от внешности автора. Знаешь, говорят, что после хвалебной рецензии Раглана сразу раскупают весь тираж.

Теперь она читает рецензию. Он, стараясь не шуметь, мажет хлеб джемом. Стараясь не шуметь, продолжает завтрак. Кругом тишина.

Сильвия поднимает на него глаза.

– Ему нравится, правда? – спрашивает она.

Реджинальд снова начинает нормально дышать.

– Да, и очень. – В коротком смешке можно услышать мольбу. – Особенно пятая глава.

– Не понимаю, почему пятая.

Реджинальд понимает. Реджинальд понимает почему. Сильвии, наверное, никогда не понять.

– Мне она, пожалуй, нравится тоже.

– Мне нравится вся книга, – серьезно произносит Сильвия. – Но я, конечно, пристрастна.

Смешная и милая Сильвия. Но худшее уже позади, и можно непринужденно болтать о пустяках.

– Понимаешь, – объясняет Реджинальд, – почему так важна похвала кого-нибудь вроде Раглана? Он-то беспристрастен.

Она кивает, понимающе и с интересом.

– А поскольку он беспристрастен, люди прислушиваются к его мнению. Они знают, что он судит объективно.

– Да, я понимаю, – говорит Сильвия, очаровательно хмурясь.

Он продолжает объяснять, какой великий человек Амброз Раглан.

– Я думаю, рецензия, – показывает он ножом, – заставит тысячи людей сразу же купить книгу.

– Подумать только! Тысячи! Дорогой, какой ты молодец! Я горжусь тобой.

– Правда? – Его улыбка полна нежности.

Она кивнула.

– Мне нравится представлять себе, как все кругом говорят о тебе, и знать, что ты мой. – Она задержала на нем взгляд, потом опустила глаза.

Реджинальд любит ее. Он протягивает к ней руку через стол. Сильвия, не поняв, отдает ему газетную статью, думая о чем-то совсем другом. Но снимок вновь привлекает ее внимание.

– Ты знаешь мистера Раглана, – я хочу сказать, лично?

Теперь он не понял ее и торопливо объяснил, чтобы разуверить скорее себя, чем ее, что они встречались всего один раз и нет причин, по которым бы Раглан...

– Чудесно, – сказала Сильвия, удовлетворенно кивая. – Значит, он знает, какой ты на самом деле.

II

Реджинальд взял с собой “Вьюнок” и Раглана в кабинет, собираясь неплохо провести утро в их компании. Сильвия исчезла в направлении кухни. Он открыл “Вьюнок” и прочитал:

СИЛЬВИИ, КОТОРАЯ ПРИЛЬНУЛА К МОЕМУ СЕРДЦУ.

Она разговаривала с миссис Хоскен. Через двор в открытое окно до него долетали голоса женщин.

Он взял карандаш и лениво написал на листе бумаги:

Что Сильвия делает лучше меня.

Вспомнил о Раглане, о собственном положении в литературном мире, зачеркнул последнее слово и написал: чем я.

1. Она наделена необыкновенной красотой. Я – нет. (Примечание. Если Господь Бог щедро наградил ее красотой, в которой отказал мне, то мне Он дал воображение, ум и другие качества, которыми я горжусь и на которые Он поскупился Сильвии. Если поскупился. И если я горжусь собой, совершенствуя Его дары, то разве Сильвия не шлифует свою красоту?)

2. Она водит машину и играет в теннис и гольф, не прилагая усилий и удивительно точно. Я же играю с неуклюжей старательностью, что Сильвия переносит стоически.

3. Она творит чудеса при помощи иголки с ниткой.

4. Звери обожают ее. (Примечание. Джон Весли любит меня. Однако тут я мало что выиграю, потому что, если спросить, кто из нас больше достоин любви, я сдаюсь сразу же.)

5. Она превосходно ведет дом. Я же не умею вести ничего. Челлинор и Эдвардс не ставят меня ни во что и сознают это.

Он прочел написанное, добавил: “6. Я подлец”, перечеркнул все карандашом с северо-востока на юго-запад, затем с северо-запада на юго-восток, усилил каждую линию штриховкой, разорвал лист на шестьдесят четыре кусочка и выбросил клочки в корзину для бумаг. В окно до него продолжали долетать голоса женщин.

Как удается Сильвии так чудесно справляться с хозяйством? Какая досада, что ей нужно после завтрака идти в душную кухню и вести разговоры об овощном пудинге с мясом.

А ведет ли она такие разговоры? Возможно, не успевает она подумать о пудинге, как миссис Хоскен тут же ловит ее мысль. Или, может быть, она вовсе не думает о пудинге – нельзя и представить себе, как она думает о чем-то настолько прозаичном, да еще сразу же после завтрака, – возможно, не успевает она подумать “фиалки”, как миссис Хоскен, удивительная женщина, тут же понимает, что речь идет о пудинге. Как удается ей вести хозяйство так чудесно, так ловко и бесшумно?

Реджинальда, как ребенка, радовал его прекрасный дом. Он поворачивал в ванной кран – тут же начинала литься горячая вода. Он приглядывался к струе, протягивал к ней руку и приветствовал ее: “А вот и ты!” Без сомнения, краны, из которых лилась горячая вода, существовали и в других домах, но, глядя на хозяйку дома, вы этому не удивлялись. Глядя же на Сильвию, вы спрашивали себя: как ей все это удается? Уголь, кокс, антрацит, дрова, плита, которую надо растопить, плита, которую кто-то должен растопить в определенное время, кроме того, когда что-то ломается, надо вызывать слесаря – все это в милых руках Сильвии. Она только подумает “лаванда”, и тут же в сарае появится полтонны кокса.

Он пошел в гостиную, там на полке лежали четыре трубки и нераспечатанная жестянка с табаком. Там всегда лежала нераспечатанная жестянка с табаком. Он распечатал ее и пересыпал табак в кисет. Теперь посмотрим. Через полчаса здесь окажется новая жестянка. Сильвия? Разумеется. Откуда берется табак? В деревне его не продают. Откуда берется кокс? Бог знает.

Реджинальд поднялся наверх за платком. Прошел через комнату Сильвии, в которой так чувствовалась Сильвия, в свою гардеробную. Платки. Вчера он искал свой синий галстук и обнаружил его (после пятиминутного вытряхивания содержимого ящиков комода) в кармане брюк. Сегодня все снова в полном порядке. Он вытащил платок из аккуратной стопки, из-под мешочка с лавандой, и отправился вниз. По дороге он приоткрыл дверцы бельевого шкафа. Старательно уложенное белье. Прелестные вещицы Сильвии. То же, что и с коксом!

Чего, черт побери, хочет он от Сильвии? Интеллектуальной гармонии? Помилосердствуйте!

Возможна ли интеллектуальная гармония двух людей? В силах ли кто-либо другой совпасть с вами мыслями, слиться разумом, идти рука об руку без вопросов, без колебаний – два разума, мыслящие, как один. Разумеется, это невозможно. Не в том ли вся радость мыслить и, как он недавно убедился, писать, что ты один, совершенно один. Разве беседа, интеллектуальная беседа, в отличие от обычной болтовни, на самом деле не образчик тщеславия? Хочешь иметь слушателя, а не собеседника. А написав книгу, обретаешь слушателей.

Эта дурацкая книжка заставила его критически взглянуть на Сильвию. В тот день, думал он, когда я начал писать ее, а она должна была полюбопытствовать, чем это я занят, но не проявляла никакого интереса. С того дня, когда я сказал ей, что написал книгу, а она ответила: “Подумать только!” Наверное, я чувствителен сверх меры. Разве мать чувствительна сверх меры в отношении собственного ребенка? Ведь независимо от того, как он выглядит и каков он характером, она в глубине души полностью уверена, что он – само совершенство. Сверх меры чувствительным бываешь, когда не уверен, когда нуждаешься в поддержке. Был ли Шекспир совершенно уверен, что “Сон в летнюю ночь” удался ему? Наверное. Нуждался ли Китс в комплиментах по поводу “Соловья”? Всегда ли... ну, я не писатель и судить не берусь.

Но Сильвия, пойми, пойми же, это мое детище. Оно внезапно выросло. Я не знаю, что ждет нас впереди, знаю только, что это мое единственное детище, другого у меня не будет. О Сильвия, будь с ним поласковей...

А теперь перечитаем Раглана. Раглану, во всяком случае, мое детище нравится.

Глава шестая

I

В Семи Ручьях Бакстеры принимают гостей. Принимают – может быть, слишком сильно сказано. В Мальвах, например, гостей принимают совершенно иначе. Множество разговоров, множество приготовлений, опять множество разговоров, решения принятые и отмененные, внезапная отправка Хильдершема в Бердон, крики вдогонку, чтобы он не забыл о том или об этом, испуг в последнюю минуту – не нужно ли было привезти из Лондона новую сетку для тенниса, попытки в последнюю минуту зачинить старую сетку. В Семи Ручьях ведут себя иначе. Просто зовут нескольких друзей, а также выражают надежду, что Сильвии удастся привести своего замечательного мужа.

Семь Ручьев получили свое название, чтобы почтальон знал, куда доставлять письма. Дом стоял на небольшом холме, и Бетти сумела убедить себя и часть знакомых, что из-под этого холма вытекает семь подземных ручьев в направлении семи графств. Разве не удивительно, дорогая, никто и не подозревал об этих ручьях, когда Берти купил участок и начал строить дом. Семь Ручьев – это она придумала. Правда, забавное название для дома? Такое сельское. А когда она заинтересовалась этой округой, то выяснилось, что место действительно историческое. Римляне, знаешь ли, и все с ними связанное. А эти подземные ручьи, которые текут там, в глубине, уже сотни лет! Конечно, это место гораздо старше Вестауэйза.

Однако дом был бесспорно новее. Он был до половины выложен плиткой такого пронзительного и несмываемого колера, какой строители искали веками. Балконы, большие окна на втором этаже, огромные окна зеркального стекла в нижнем этаже. Теплицы в саду, расположенные таким образом, что сквозь стекло всегда можно наблюдать, как растут персики. Множество башенок с покрашенными белой краской крышами. Желоба и водосточные трубы цвета шоколада. Короче говоря (думал Реджинальд), дом этот определенно сбежал из Суррея, как только его хозяин, биржевой маклер, отвернулся. Дом был кошмарный, но, по счастью, находился за десять миль от Вестауэйза.

– Я, конечно, не могла поручиться Бетти за тебя, дорогой, – сказала Сильвия, – но ведь ты поедешь, правда?

– Ненавижу Семь Аквариумов, – ответил Реджинальд. – Я никогда не знаю, о чем говорить с Бакстером между “Добрый день” и “До свидания”. Бетти бесит меня, и я еле удерживаюсь, чтобы не поколотить ее, а в теннис играю отвратительно. Именно по этим причинам, а вовсе не потому, что я люблю тебя, я отправлюсь в субботу с тобой к Бакстерам.

– Дорогой! Увидишь, будет неплохо.

– Будет гораздо хуже, чем ты думаешь. Во всяком случае, дай мне почувствовать себя страдальцем.

– Бетти всегда удается приманить на уик-энд нескольких интересных людей. Я думаю, им захочется поговорить с тобой о твоей книге.

Я бы предпочел, думает Реджинальд, чтобы ты не говорила “твоя книга”. У нее есть название. “Вьюнок”. А если тебе не нравится название, скажи просто “книга”. Вслух же он сказал:

– В Лондоне нет интересных людей. Полдюжины набитых дураков, друзьям которых Бетти дала три дня роздыху, все это время будут говорить только о самих себе. Кстати, последний раз я видел свою ракетку в кладовой для яблок. Я бил ею ос. Как ты думаешь, она до сих пор там?

– Я разыщу ее, дорогой.

Итак, в субботу он влез в белые фланелевые брюки, о существовании которых совсем забыл, и в теннисные туфли, которые каким-то чудом обрели белизну; спустился вниз и застал там Сильвию с двумя ракетками.

– Это твоя, – сказала она, протягивая ему одну из них.

Реджинальд скользнул взглядом по ракетке и вернул ее Сильвии.

– Что ты, это настоящая ракетка. А моя была помесью арфы с рыболовным сачком.

– Посмотри, на ней твои инициалы.

Он смотрит. Действительно.

– Небольшой подарок от меня, – сказала она, розовея.

Реджинальд, склонив голову набок, глядел на нее.

– Боюсь, если я сейчас обниму тебя и крепко поцелую шесть раз, то сомну твою прическу или что-нибудь ешь.

– Наверное, – ответила Сильвия, – но это не важно, я могу снова подняться наверх.

– Поклянись, что будешь выглядеть так же безупречно, как сейчас.

Она с серьезным видом кивнула.

– Ты прелесть! – воскликнул он и обнял ее.

Поездка в гости начиналась удачно.

Они приехали в Семь Ручьев.

Поставили автомобиль и вслед за слугой прошли через дом на лужайку. Бетти, в окружении зеленого теннисного корта, красного теннисного корта и нескольких гостей, ждала их.

– Так ты сумела вытащить его из вашего любимого Вестауэйза, – обратилась она к Сильвии. – Это невероятно забавное место, – добавила она, повернувшись к одному из гостей. – Вам надо попросить мистера Уэлларда рассказать о нем. Дорогая, ты чудесно выглядишь. Правда, Берти, Сильвия чудесно выглядит? Полковник Радж, вы знакомы с мистером Реджинальдом Уэллардом? Он недавно написал замечательную книжку. О ней всюду говорят.

Полковник, который, увидев Сильвию, только и думал, как бы увести ее подальше от всех и рассказать ей об Индии, без большого восторга обменялся приветствиями с Реджинальдом.

– Ну, – сказал Бакстер, – не начать ли нам? Вы будете играть, полковник?

Полковник полагал, что лучше, если начнет молодое поколение.

Молодое поколение, застигнутое этим предложением врасплох, отвечало, что готово начать игру, если надо, но если нет, готово посидеть так. И выразило опасение, что не слишком хорошо играет.

Каждый из остальных выразил опасение, что он (она) играет безнадежно плохо.

Конечно, есть разные степени безнадежности. Никто не знает, как соотносится безнадежность твоего соперника с твоей собственной безнадежностью.

– Вы наверняка прекрасный игрок, – обратилась Бетти к высокому молодому человеку в очках, который придерживался прямо противоположного мнения.

– Я игрок никудышный, миссис Бакстер, – запротестовал он. – В прошлом году в Истборне...

Никто не собирался слушать, что произошло в Истборне в прошлом году. Человек, который мог ссылаться на Истборн, говоря о своей теннисной безнадежности, имел в виду нечто совершенно другое, чем они. Безнадежно ждать, что он выиграет хоть один сет у Тиллена, – вот что это значило.

– Сильвия, дорогая, – сказала Бетти, поняв, что пришло время действовать, – я думаю, ты сыграешь с мистером Паллисером... миссис Уэллард... – Полный молодой человек поклонился Сильвии. – А Марджери... мистер Кобб, вы знакомы с миссис Аркрайт? – Высокий молодой человек из Истборна сказал: “Нет, незнаком, очень рад познакомиться”. – Марджери, ты сыграешь с мистером Коббом. Прекрасно. Мы сейчас же организуем другую партию. А теперь рассаживайтесь поудобнее. Я думаю, мистер Кобб прекрасно играет.

Мистер Кобб играл прекрасно. Миссис Аркрайт время от времени издавала восклицания вроде “Это ваш” или “Простите”, но большого участия в игре не принимала. Мистер Паллисер время от времени восклицал “Это мой” или “Простите”, пока они не начали проигрывать со счетом четыре-ноль, после чего слышалось только “Ваш” и “Отличный удар”; вскоре счет стал четыре-четыре. Реджинальд, надвинув шляпу на глаза, развалился в кресле и с удовольствием наблюдал за Сильвией.

– Один парень из Шестнадцатого полка, который был с нами в Индии, тоже написал книжку, – неожиданно произнес полковник Радж.

– Да? – отозвался Реджинальд.

– Точно, – ответил полковник. – Парень из Шестнадцатого.

Реджинальд ждал продолжения, но, кажется, на этом история закончилась. Очевидно, полковник отметил удивительное совпадение: человек, с которым его только что познакомили, написал книгу, и человек, с которым он служил в Индии, тоже написал книгу.

Как легко Сильвия двигалась! И без всякой торопливости. Может быть, она и не годилась для Истборна, но обладала природным даром двигаться без малейшего усилия. Вопрос координации, считал он.

– Его фамилия Трантер, – донеслось справа, – наверное, вы с ним знакомы.

Реджинальд очнулся.

– Боюсь, что нет. (Почему боюсь, подумал он. Чего боюсь?)

– Он написал книжку, – настаивал полковник, – я забыл название.

Четыре-четыре. Сильвия подавала.

– Простите, – сказала миссис Аркрайт. (Пятнадцать-ноль).

– Простите, – сказал мистер Паллисер. (Пятнадцать-пятнадцать.)

– Простите, – сказала миссис Аркрайт. (Тридцать-пятнадцать.)

– Простите, – сказал мистер Паллисер. (По тридцати.)

– Простите, – сказала миссис Аркрайт. (Сорок-тридцать.)

– Ваш, – крикнул мистер Паллисер, – прекрасный удар!

– Прошу прощения, – сказала миссис Аркрайт. (Гейм.)

– Как, вы сказали, называется ваша книжка? – спросил полковник, явно рассчитывая, что это поможет ему вспомнить название книги Трантера.

– “Вьюнок”, – пробормотал Реджинальд, отчего-то смутившись.

– Как?

– “Вьюнок”! (Что за идиотизм, подумал он в сердцах.)

– А-а! Нет, не так.

Пять-пять. Мистер Кобб творит у сетки чудеса, достойные Истборна.

– Вьюнок, – повторил полковник, подергивая усы. – Такая штука, которая обвивается вокруг других растений, да? Может по всему саду расползтись.

– Да.

– Я так и думал.

Мистер Паллисер наконец подает... Ну, отличный удар, дорогая. Бедняга Паллисер будет грезить о тебе всю ночь и, поняв, что, быть может, никогда больше тебя не увидит, на рассвете пустит себе пулю в лоб. Если подумать, то как жаль всех мужчин, которые не женаты на Сильвии.

– Справочник по садоводству? – спросил полковник Радж.

– Что?.. А-а... Нет.

– Но ведь это растение, верно?

– Что?

– Ну, вы только что назвали.

– Назвал что?

– О чем я говорил. Обвивается вокруг растений. Расползается по всему саду.

– Ах да. Да, конечно.

– Так как, вы сказали, называется? Растение?

– Вьюнок.

– Ну да. А как, вы сказали, называется ваша книжка?

– “Вьюнок”.

– Ну вот, – сказал полковник раздраженно. – Я так и говорил.

И это, думает Реджинальд, один из интересных людей, привезенных из Лондона, которым хочется поговорить о моей книге.

Этот парень, думает полковник, не знает, как называется его книжка. Что с ним?

По шести. Сильвия снова подает. Ты замечательно выглядишь, когда подаешь, дорогая. Несчастный Паллисер застрелится сегодня же ночью.

– Этот Трантер всегда был странноват. Может быть, он даже писал стихи. Но не про сады. Вы, должно быть, большой знаток?

Семь-шесть. Отличный удар, Сильвия.

– Знаток чего?

– Садов. (Черт побери, да он просто дурак.)

– Я страшно люблю свой. Но знаю о нем не слишком много.

– А! Так, значит, это не то что справочник?

– Нет.

Миссис Аркрайт дважды попадает в сетку. Сильвия бьет резко, такие мячи не берут. Ноль-тридцать. Ну, ты победила их, дорогая.

– Я знаю парня, который написал “Устав полевой службы”, то есть знал когда-то. Вы, наверное, не встречались с ним?

– Нет.

– Это, конечно, не Трантер, – усердно объяснял полковник. – Трантер написал ту книгу, о которой я вам говорил, и оставил службу. Это было в восемьдесят пятом. Я слышал, что он женился, но не знаю, правда ли это.

– В самом деле? – отозвался Реджинальд.

– Просто удивительно, что вы незнакомы.

Паллисер вдруг впадает в неистовство. Паллисер у сетки, Паллисер везде. Сильвия в глубине корта смеется, опершись на ракетку. Паллисер бьет, Кобб отбивает. Паллисер просто стелется по площадке, но ухитряется брать все мячи. Кобб отодвигает партнершу в сторону и пытается сразить Паллисера, миссис Аркрайт отбегает, проблеяв: “Ваш мяч!” Сильвия продолжает хохотать. Паллисер бьет в последний раз, Истборн героически отбивает высокий мяч; восклицание “Прекрасно!”, гейм, сет, извинения, поздравления, проявления скромности, притворной скромности, благодарности, уход гладиаторов с арены.

– Вы чудно играли, – сказала Бетти. – Наверное, разгорячились. Мистер Кобб, дорогой, может быть, вы хотите выпить? Или можно подождать чая.

Миссис Аркрайт решает дожидаться чая. Мистер Паллисер настойчиво предлагает миссис Уэллард чего-нибудь выпить. Они уходят вместе. Паллисер надеется, что навсегда.

Когда началась другая игра, Реджинальд обнаружил, что сидит между хозяйкой дома и миссис Аркрайт.

– Я достала вашу книжку, – гордо объявила Бетти.

– Да? (Наконец-то он слышит, что кто-то кроме него купил книгу. Хотя, может быть, Бетти взяла ее на время?)

Она наклонилась к миссис Аркрайг.

– Мистер Уэллард написал замечательную книгу, он в ней описал всех нас.

Реджинальд открыл рот, чтобы запротестовать, но дамы совершенно забыли о его существовании.

– Неужели? – переспросила миссис Аркрайт. – Как это забавно!

– По-моему, Берти он изобразил не в самом лучшем виде, но я его простила, потому что все это ужасно остроумно. И к тому же чистая правда.

– Как? И про Берти там написано?

– Дорогая, там написано про всех. Помните Грейс Хильдершем? Высокая блондинка, она была у нас на обеде, когда вы приезжали весной.

– И про нее тоже?

– Конечно! Мистер Уэллард ее не пожалел.

– Мне страшно хочется достать эту книгу.

– Ну конечно. Хотя вам будет не так интересно, потому что вы не всех знаете...

– Но ведь я же знаю вас, и Берти, и Грейс Хильдершем, и...

– Подождите... сейчас подумаю, кого же еще. Помните, когда вы здесь были в последний раз, мы ездили в Бердон купить конфет с ликером...

– Да, да, конечно.

– Мы проезжали по дороге ферму, и я вам сказала: вот Красный Дом, здесь живут Коулби...

– Д-да, кажется.

– И я вам рассказывала про Лину Коулби и про то, что о ней говорят.

– Я не помню, дорогая.

– А может быть, не тогда... Но так или иначе, про нее там тоже написано.

– Я просто должна достать ее, – сказала миссис Аркрайт. Она с любопытством разглядывала человека, через голову которого они вели беседу. – Удивительный дар! Как же вы это делаете?

Книги нельзя печатать, подумал Реджинальд. Их надо писать, а потом великолепно издавать тиражом один экземпляр – нет, два: один для автора и один для его жены, если он ее любит; эти два экземпляра должны храниться в тайном месте и быть обнародованы не раньше чем через сто лет после смерти и писателя, и его жены. Кроме того, некую женщину по фамилии Бакстер и некую женщину по фамилии Аркрайт нужно заставить пройти от Мэншн-хаус[2] до Гайд-парк-корнер[3] (по всему маршруту следует воздвигнуть трибуны) одетыми только в ярко-красные корсеты и футбольные бутсы. Возможно, дьявол их побери, им это будет нипочем, но вдруг они поймут, что значит для человека чувствительного такое публичное обнажение...

Слуга с достоинством склонился к хозяйке. Чай был подан.

– Пойдемте, – сказала Бетти. – А те, кто играет, придут, когда закончат. Где ваша красавица жена, мистер Уэллард?

Единственно приемлемое в Бетти, думал Реджинальд, то, что она признает красоту Сильвии.

Он пошел вслед за хозяйкой к столу. Поездка в гости оборачивалась полнейшей неудачей.

II

После чая сбылось заветное желание Реджинальда. Он сыграл один сет с Сильвией в качестве партнера.

Случайная, временная близость, объединяющая любых двух партнеров, усиливалась их собственной, более глубокой близостью, их тайной, состоявшей в том, что они непрестанно думали друг о друге.

Меня, Реджинальда Уэлларда, только что представили этой прелестной молодой женщине. Сейчас наши сердца полны одним чувством, перед нами только одна жизнь, и мы пройдем ее вместе, у нас общие надежды, страхи, общие ожидания; она и я против всего мира. Но, увы! на краткий миг. Через полчаса мы расстанемся, и я никогда больше ее не увижу... И тут на мгновение их глаза встречаются. Они чуть заметно улыбаются друг другу. Ничего, он увидит ее снова.

Любит ли она играть с ним в теннис так же, как он с ней? Он этого не узнает. Когда Сильвия подготавливает решающий удар, а он посылает мяч в сетку, возможно, она испытывает то же, что он, когда на удачную, остроумную его реплику она отвечает отсутствующей улыбкой. Если так, то поделом ему, но как ужасно, если это так! Нет, он не заставит ее страдать, он будет сегодня играть блестяще. И он сыграл блестяще.

– Мне понравилось, – сказал он ей, когда они выиграли.

– И мне, дорогой, – ответила Сильвия.

Потом он снова наблюдал, как она играет, и рядом с ним неожиданно появилась Лина Коулби.

– Мне не удалось вырваться раньше, ты ведь знаешь, как у нас дома, но я решила заглянуть к вам хоть на минутку, – объясняет она хозяйке дома.

– Конечно, дорогая. Ты ведь знакома с мистером Уэллардом. Поговори с ним, хорошо? Мне кажется, он скучает.

Если бы Бетти Бакстер довелось представлять архиепископу Кентерберийскому знаменитого убийцу, она бы непременно высказала предположение, что они уже знакомы, и, даже если бы она представляла архиепископа его жене, она не преминула бы сделать то же самое.

– Привет! – сказал Реджинальд, когда Лина расположилась в шезлонге рядом с ним.

– Мы ведь знакомы, правда? И вы не так уж скучаете, верно?

– Да. Нет, – ответил Реджинальд.

Они немного поболтали, а затем замолчали, наблюдая за Сильвией.

– Да, – вздохнула Лина. – Это совершенная правда.

– Что?

– Что она самая красивая женщина в мире.

Реджинальд повернулся к ней с застенчивой улыбкой.

– Вы догадались, о чем я думал?

– Конечно.

– Это не совсем так. Не самая красивая. Это значило бы что-то потрясающее... как Клеопатра. Слово не подходит.

– Да, вы правы. Не знаю, почему я сказала самая красивая, а не самая очаровательная.

– Да.

Они опять помолчали. Потом Лина произнесла:

– Странная вещь любовь.

– Необыкновенно, – отозвался Реджинальд, потому что думал именно об этом.

– Может ли существовать брак, основанный на общности умов? Счастливый брак?

– По большей части считается, что это единственно счастливый брак. Единственно прочный.

– Разве? Ведь это неправда.

– Да. Это невозможно.

– Почему невозможно?

– Я как раз думал об этом. Мне кажется, чтобы быть совершенно счастливым, надо стремиться к чему-то, что выше тебя. Разумеется, это общеизвестно.

– Почему же тогда не к интеллекту, превосходящему наш?

– Конечно. Но тогда другой партнер не стремится выше, а, наоборот, снисходит.

– Вы хотите сказать, – Лина предпочитала рассуждать более конкретно, – что мужчина в подобном браке может быть счастлив только с женщиной умнее его, а женщина – с мужчиной умнее ее, значит, они никогда не будут счастливы вместе.

– Да, дело именно в этом. Вероятно, я, как обычно, не прав. Но супружеская жизнь – страшно сложная штука, и не думаю, чтобы она могла существовать на чисто интеллектуальной основе.

– Два разума, слитых в один, – прошептала Лина.

– Ерунда. Разве это возможно?

– Что тогда? Чисто физическая основа?

Реджинальд рассмеялся.

– Конечно, в такой формулировке это выглядит безнадежно.

– Сформулируйте менее безнадежно.

– Хорошо. – Он на минуту задумался. – Счастливый брак основан на умении оценить физические качества партнера.

– Действительно, звучит гораздо лучше, – улыбнулась Лина.

– Суть в том, что в физическом отношения мужчины и женщины не соперничают друг с другом. Они могут восхищаться друг другом.

– Не у каждого из нас есть Сильвия, чтобы восхищаться.

– У Вас есть Том.

– В той же категории, но другого пола?

Реджинальд не думал соглашаться с нею.

– В том-то и прелесть, что в физической привлекательности нет категорий. Здесь все чисто субъективно. Любовь может быть вызвана какой-нибудь особенностью произношения (а всему остальному миру она будет казаться нарочитой), ямочкой на щеке, поворотом головы, жестом руки...

Тут оба они посмотрели на руки Лины, лежавшие у нее на коленях; левая рука спокойным, свободным жестом обнимала пальцы правой.

– И эта привлекательность не исчезает? – спросила она чуть порозовев.

– Нет. В этом и кроется любовь. Не исчезает.

Лина молча крутила на пальце обручальное кольцо.

– Том очень красивый, правда? – спросила она, следуя собственным мыслям.

– Конечно! Но меня привлекает и его ум.

– Да? – Лина подняла брови. Она на минуту задумалась и сказала: – Я обычно так устаю к вечеру, что ничего не замечаю.

Реджинальд рассмеялся:

– Попробуйте заметить за завтраком.

– Дорогой мой, да вы представляете себе, когда мы завтракаем?

– Ох, простите! И не говорите мне когда. Я не вынесу.

– Черт возьми! – изумленно воскликнула Лина. – С вами говорить – просто отдых.

– Вам бы скоро надоело.

– Не знаю. – Она посмотрела на него искоса, потом оглянулась на Сильвию и, поколебавшись, произнесла: – Я сейчас задам дурацкий вопрос: чувствуете ли вы когда-нибудь... – но она вовремя остановилась.

– Что? – спокойным тоном спросил Реджинальд.

– Дорогой мистер... Или я называю вас по имени?

– Попробуйте – как выходит.

– Ну так, дорогой Реджинальд, зачем это “что”, когда вы прекрасно знаете, о чем я хотела и не решилась спросить.

– Люблю ли я разговаривать с вами? Да, конечно.

– Нет, не об этом.

– Провел ли я сегодня день интереснее, чем предполагал? Да. Гораздо интереснее.

– Нет-нет, о другом.

– Я знаю.

– Конечно, знаете. Вот почему мне так нравится разговаривать с вами.

Но он так и не ответил на ее вопрос. А затем сменил тему.

– Вам нравится Вестауэйз? – спросил он, поднося другую спичку к трубке.

– Еще бы. Он всем нравится. Я совершенно без ума от него.

– Я тоже, – сказал Реджинальд. Он дунул на спичку и бросил ее на землю рядом с креслом. – Совершенно.

Лина снова искоса посмотрела на него. Она знала, что он ощущает это, хотя смотрит на Сильвию. “Чувствуете ли вы, какое удовольствие может доставить разговор с кем-нибудь вроде меня”, – собиралась сказать ему Лина. А он должен был ответить: “Я обожаю Вестауэйз, хотя он не говорит вовсе”. Это не совсем ответ.

– Я обожаю Тома, – сказала Лина с нажимом.

– Это замечательно, – ответил Реджинальд.

III

Вечер определенно удался. По дороге домой Сильвия спросила:

– Лина говорила тебе, как ей понравилась твоя книга?

– Нет, – ответил Реджинальд, дернув руль, а потом выправив “моррис”. – Я не знал, что она прочла книгу.

– Да, прочла и просто влюбилась в нее, она мне рассказывала.

Хм. Удивительно. Почему же она ничего не сказала ему? Он попробовал представить, как она читает книгу. Сколько она поняла, угадала, вообразила? Он начал мысленно проглядывать книгу, перевоплощаясь в Лину...

– Устал, дорогой?

Когда он молчал, Сильвии всегда казалось, что он устал.

– О Господи, нет. Я же ничего не делал. Вот ты, наверное, устала.

– Совсем чуть-чуть. Приму ванну, и все как рукой снимет.

– Я люблю играть с тобой.

– Правда? Я тоже.

– Я не очень плохо играл? – спросил он не без робости.

– Конечно, нет, дорогой. Ты всегда играешь хорошо.

Он снова стал думать о книге. После обеда надо будет посмотреть ее еще разок. Ему не приходило в голову прочесть роман, воображая себя Линой...

Глава седьмая

I

Снова пришло время стричься.

– Что тебе привезти из Лондона? – спрашивает Реджинальд за завтраком.

– Мне бы тоже неплохо подстричься, – отвечает Сильвия, глядя на него через стол. – Дорогая, не делай так. – Это Бабусе, которая лежит у нее на коленях и, забывшись, слишком сильно выпускает когти.

– Поедем вместе, – радостно воскликнул Реджинальд, и тут же пожалел о своей радости... и тут же устыдился, что пожалел. Но сегодня в Лондоне его определенно ждут какие-то новости. По утверждению мистера Пампа, весь Лондон говорит о его книге; говорит на языке, чуждом Сильвии. Как раз сегодня ему хотелось быть в Лондоне одному.

– Мне нужно записаться, – отвечает Сильвия, – и я обещала пойти на ленч с Маргарет, когда приеду в следующий раз. Я поеду одна на той неделе, а ты сможешь встретить меня.

– Это будет чудесно, – сказал Реджинальд с облегчением. – А как мы решим с машиной? Она понадобится тебе? Скажи да, и тогда тебе придется отвезти меня к поезду.

Она покачала головой и улыбнулась.

– Если ты вернешься поездом три десять, я пойду на станцию пешком.

– Ну что ты, не стоит. Далеко, да и жарко.

– Я ведь не говорю, что пройду весь путь. Ты подберешь меня на полдороге. – Она добавила чуть смущенно: – Я так люблю встречаться с тобой.

– А я! – воскликнул он. – Мне кажется, больше всего на свете.

Таким образом, все устроилось; и таким образом в то же утро, попозже, он оказался на вокзале Виктория перед книжным киоском, на этот раз увешанным экземплярами “Вьюнка”.

– Вы читали это, сэр? – спросил киоскер, протягивая Реджинальду книгу.

– Да.

Тут мог бы завязаться пространный диалог о “Вьюнке”, но не завязался. Похоже было, что киоскер не расположен к беседе.

– А это? – спросил он, показывая только что появившуюся книгу только что ставшего известным автора.

– Знаете ли, я ведь.. хм... – Он потихоньку попятился и, очутившись вне поля зрения киоскера, постоял еще немного, наблюдая, как тот преследует очередную жертву. Ею оказалась коренастая молодая женщина, которая довольно долго колебалась между “Вьюнком” и “Уэлдонской домашней портнихой” и в конце концов надумала заняться шитьем.

Реджинальд решил начать со стрижки. Мистер Олдерсон, как всегда, был рад видеть его и, как всегда, удивлен, что Реджинальд собрался подстричься, и выражал сомнение, удастся ли это сделать. После такого традиционного вступления Реджинальд удобно устроился в кресле под усыпительное щелканье ножниц мистера Олдерсона.

– Как там за городом, сэр? – спросил мистер Олдерсон на случай, если Реджинальд в разговорчивом настроении. Он обычно заводил именно такой разговор со своими клиентами, живущими в деревне, предоставляя им в зависимости от их желания прекрасную возможность поговорить и помолчать. По раздавшемуся в ответ мычанию нельзя было составить представления о сельской жизни, но можно – о настроении Реджинальда. Мистер Олдерсон продолжал потихоньку стричь...

Вдруг Реджинальд подумал, не читал ли мистер Олдерсон его роман, усмехнулся при этой мысли и решил спросить парикмахера:

– Вы что-нибудь слышали о книге под названием “Вьюнок”?

– Нет, сэр, – отвечал мистер Олдерсон. – Но меня не назовешь большим любителем чтения. Вот миссис Олдерсон часто предается этому занятию и всегда рада услышать про хорошую книгу. Как вы назвали ее, сэр?

– “Вьюнок”.

– Ну да. И вы считаете, это подходящее чтение для миссис Олдерсон? Жена не охотница до рискованных сцен.

– Нет, там нет ничего рискованного, – улыбнулся Реджинальд в свой надетый задом наперед стихарь.

– Я посоветую ей прочесть. Могу ли я спросить, сэр, кто автор? Так легче бывает найти книгу.

Реджинальд не ожидал такого оборота дела и почувствовал себя неловко. С деланно беспечным смехом он признался, что... по правде говоря... это он сам.

– Правда, сэр? – Ножницы задумчиво пощелкали. – Мне будет приятно порекомендовать миссис Олдерсон вашу книгу. – (Чик, чик, чик.) – Вы слышали о писателе Уолтере Безанте? Он потом за свои сочинения был возведен в рыцари и сделался сэром Уолтером Безантом.

– Да, конечно!

– Он имел обыкновение ходить сюда стричься.

– Неужели?

– Да, сэр. Много раз нам доводилось приводить в порядок волосы сэра Уолтера. Он обычно писал книги вместе с мистером Райсом. И вот что кажется мне удивительным, сэр. Как это два человека пишут вместе. Невозможно себе представить, как это получается. Я однажды решился спросить его об этом. Он ответил, в шутку, разумеется, что он обычно пишет толстым пером, а мистер Райс – тоненьким. Мне как-то сказали, что сэр Уолтер повторил эту шутку в одной из своих книг, но я сам не видел.

– Это, наверное, было очень давно. Я хочу сказать, что и не предполагал...

– Да, сэр, конечно... Обыкновенно мой отец обслуживал сэра Уолтера. Я был тогда совсем молодым.

– Ну да, понятно.

– У нас здесь бывают иногда удивительные люди, – продолжал парикмахер негромко. – Однажды пришел молодой человек, наш постоянный клиент, в этот раз он был очень нарядно одет, с розовой гвоздикой в петлице, и попросил побрить его, а потом ему захотелось подстричься и вымыть голову. Когда я высушил ему волосы и на минутку отошел, то заметил, что он разглядывает свои руки, и тоже посмотрел на них и спросил: “Может быть, вы хотите сделать маникюр, мистер Толлоу?” – так его звали, странная фамилия, – а он ответил: “Я как раз над этим раздумывал. – Руки у него были выхоленные. – Нет, пожалуй не стоит”. Когда я все с ним закончил, он встал и подошел к раковине, и мне было видно, как, думая о чем-то другом, он повернул кран и стоял, а вода текла у него по пальцам, и он держал свою гвоздику в левой руке и брызгал на нее, чтобы освежить. А после снова воткнул ее в петлицу, привел себя в порядок перед зеркалом и сказал: “Ну, прощайте, Олдерсон, молитесь за меня”, а я ответил: “Удачи вам, сэр”, не зная, конечно, о чем он, и он ушел. Это случилось утром, а в вечерней газете я прочел, что найдено его тело. Он выстрелил себе в висок.

– Боже мой! – вырвалось у Реджинальда.

– Да, сэр. И я так и не узнал, почему это случилось. Иногда мне кажется, что он готовился к встрече со своей дамой, а она отказала ему; а иногда – что он готовился предстать перед Господом. Бедный юноша.

– И ничего не выяснилось при расследовании?

– Нет, сэр. Если здесь и была замешана дама, она не объявилась. Мы с миссис Олдерсон долго горевали, вспоминая о нем; потом началась война, и сейчас я думаю, что, будь он жив, он, наверное, погиб бы на войне, и его участь не кажется мне ужасной. Готово, сэр, взгляните на себя.

Недолгий путь до клуба Реджинальд прошел пешком. Наверное, размышлял он, можно найти тысячу лондонцев, каждый из которых мог бы рассказать тысячу подобных историй, трагических, прекрасных или забавных, когда-то случившихся с ними. Что за глупость – писать придуманные книги!

II

Что за глупость не писать книг!

– Приветствую вас, Уэллард. Примите мои поздравления.

– О, благодарю.

– Добрый день, Уэллард. Ведь это ваша книга вышла, правда? Я и не знал, что вы пишете.

– Нужно же чем-то заниматься.

– Ваши занятия увенчались успехом...

– Привет, Уэллард. Поздравляю.

– Спасибо.

– Я ведь прочел книгу задолго до старины Раглана. И хотел написать вам, когда прочел.

– Вы очень добры, – ответил Реджинальд. Но про себя усомнился, можно ли счесть это добротой. Люди часто собираются сделать что-то, а потом не делают. Вот если бы он действительно написав, это была бы доброта. Я бы никогда не забыл такого письма.

– Здравствуйте, Уэллард. Как дела?

– Спасибо, неплохо.

– Прекрасно. Я так и думал, что все в порядке, раз сам Раглан взялся за вашу книгу. Я уже давно говорил ему о ней.

– Правда? Очень любезно с вашей стороны.

– Привет, миллионер, как жизнь?

Реджинальд смеется. Что еще можно на это ответить?

– Я еще не прочел вашу книгу, но уже купил.

Кто-то хлопает Реджинальда по плечу и негромко говорит:

– Прекрасно сработано. Чертовски хорошо.

Он быстро оборачивается, но видит только спину. Кто это был? Неизвестно.

– Добрый день, Уэллард. Вы написали замечательную книгу.

– Вы прочли ее?

– Еще бы, дорогой мой, наверное, я один из ваших первых читателей. Это ведь я отозвался о романе так, что Раглан обратил на него внимание.

– Понятно. Ну что ж, очень вам обязан.

И так далее. Все это и нравилось ему, и было противно. Если бы Реджинальд Узллард был собственным сыном, как бы он гордился, стоя невидимо рядом и слушая эти разговоры. Для отца или матери не бывает преувеличенных или неискренних похвал, расточаемых любимому ребенку. Наверное, размышлял Реджинальд, я так жажду похвал, потому что “Вьюнок” мое детище, а чувствую себя неловко, потому что похвалы относятся, в сущности, ко мне. Настоящий отец знает, как мало он отвечает за ребенка, который появился у него.

Войдя в обеденный зал, Реджинальд уловил призывный щелчок пальцами из-за столика у окна. Он взглянул в ту сторону.

– Сюда! – поманили его пальцем.

Ненавижу Ормсби, думал Реджинальд. Он воплощение скверны. Дураки ученые толкуют о стерилизации и евгенике и Бог знает о чем и оставляют Ормсби в живых. Человек, питающий к Ормсби такие чувства, как я, должен был бы подойти к его столу, вытряхнуть ему на голову салатницу, а затем, не говоря ни слова, уйти в самый дальний угол зала. А вот я буду вилять хвостом и униженно благодарить за то, что он соизволил заметить меня.

– Садитесь сюда, Уэллард. Вы ведь знакомы с Амброзом Рагланом?

Реджинальд и Раглан вежливо пробормотали что-то друг другу.

– Ну что, приятель, испытываете к нам благодарность? Не стоит. Долг каждого, кто может влиять на общественное мнение, обратить внимание публики на стоящую вещь. На бегах бываете? Можете вполне положиться на нашего специалиста. Если ему нравится лошадь, он сообщает об этом нашим читателям. А если Раглану нравится книга, он тоже сообщает нам о ней. Верно, старина?

– Вы раньше пробовали писать? – поинтересовался Раглан.

– Нет. Это моя первая и последняя книга.

Ормсби, шумно уничтожая салат, на минуту прервал это занятие, чтобы сказать: “Ерунда”.

– Почему последняя? – спросил Раглан.

Похож на благовоспитанного лиса, подумал Реджинальд. Хороша парочка.

– Объем моих знаний невелик, – объяснил он, – и, наверное, я использовал его весь. Вряд ли мне в голову придет другая идея. Эта появилась случайно.

– Вы читали Диккенса? – задал вопрос Ормсби, покачивая вилкой со стожком зелени.

– Конечно.

Ормсби отправил вилку в рот и, жуя салат, продолжал:

– Вы его любите?

– Ну разумеется. Наряду с Шекспиром он...

– Вы так думаете? – спросил Ормсби заинтересованно, откладывая нож и вилку.

– Да.

– Вы ставите его рядом с Шекспиром?

– Да.

– Что я вам говорил? – обратился он к Раглану. Затем повернулся к Реджинальду: – Ваша книга напомнила мне Диккенса.

– Ну нет, Боб, – мягко возразил Раглан.

– Напомнила, – настаивал Ормсби, – я знаю, о чем говорю. Я разбираюсь в двух вещах: в том, как делаются газеты, и в Диккенсе. Я прочел все книжки Диккенса, когда мне было тринадцать, Уэллард. Я тратил на них свои собственные три шиллинга в неделю.

– Они вам нравились? – спросил Реджинальд.

– Конечно, иначе какого черта я бы их покупал?

– Я хотел сказать...

– У меня есть жеребенок от Прекрасной Дамы, который покорит весь мир. Увидите. Как, вы думаете, я собираюсь его назвать?

Прекрасная Дама! Это Сильвия.

– Мистер Уифферс. Теперь вам понятно, что для меня Диккенс.

Подтверждающий смешок Реджинальда прозвучал не слишком убедительно.

– Вы помните мистера Уифферса в “Пиквике”? – требовательно спросил Ормсби.

– Что-то не припомню, – сознался Реджинальд.

– Думаю, вас не стоит и спрашивать, Амброз.

– Нет, не стоит. Так кто же был мистер Уифферс?

– Его обязанности заключались в том, чтобы он глядел из окна вестибюля в компании с другим джентльменом. Это что-нибудь говорит вам?

– Пирушка в Бате? – рискнул Реджинальд и получил в ответ кивок и дружескую улыбку.

– Конечно. Мы с вами люди образованные, не то что этот Раглан.

– Когда вы в последний раз читали “Пиквика”? – осведомился Раглан.

– Я же сказал вам, в тринадцать лет.

– Боже, я-то думал, вы ложитесь с ним в постель каждую ночь.

– Я ложусь в постель не с книгами, – хохотнул Ормсби.

Грубая скотина. Отвратительная скотина. Но чем-то очень симпатичная скотина, подумал Реджинальд.

– И вы с тех пор помните мистера... Как вы его назвали?

– Уифферс. Ему однажды пришлось есть соленое масло. Вспоминаете, Уэллард? Забавно, я люблю соленое масло.

– И вы помните этого мистера Уифферса спустя сорок лет?

Ормсби еще раз хохотнул над своим салатом и доверительно склонился к Реджинальду.

– Не понимает. Бедняга Амброз не может понять. Он Величайший из Ныне Живущих Литературных Критиков, но он не знает, почему Диккенс великий писатель. – Он повернулся к Раглану: – Именно потому, старина. Потому что я помню мистера Уифферса. Спустя сорок лет.

– Ерунда. Вы запомнили его, потому что он не любил соленого масла, а вы любите. Если бы в книге Уэлларда какой-то персонаж не любил салата, вы бы вспоминали об этом до девяноста трех лет.

– Черт побери, я же об этом и говорю. Он похож на Диккенса.

Глупо краснеть в сорок один год, и тем не менее, думал Реджинальд. Я краснею от похвал Ормсби!

– Ну ладно, перейдем к делу. Сколько продано ваших книг?

Реджинальд рассмеялся и сказал, что не имеет ни малейшего понятия.

– Вам следует присматривать за Пампом, – посоветовал Раглан.

– Каким образом я могу присматривать за ним? Я живу в деревне, а в Лондоне появляюсь раз в три недели.

– Памп – церковник, – сообщил Ормсби, – и значит, если он найдет законный способ обобрать вас, он обойдется без благословения Богоматери.

– Разве это относится только к церковникам?

– Нет, это с успехом можно отнести к любому, но церковники привносят в дела некое святое рвение, и в результате на подносе ничего не остается. Левая рука не ведает, что творит правая, – вот их девиз.

– Не падайте духом, Уэллард, – улыбнулся ему Раглан. – Вы ведь, я думаю, получаете проценты?

– Да. Десять процентов.

– И все? Независимо от тиража?

– Я думаю, да.

– Ну, столько вы получите. Памп не захочет попасть в тюрьму из-за десяти процентов.

– Мы присмотрим за ним, – пообещал Ормсби, пуская в ход зубочистку. – Люди будут покупать вашу книжку. Мы с Рагланом позаботимся об этом. А вы сможете грести деньги не хуже этого грязнули Пампа. Вы не против?

Раглан слегка скривился. Несмотря на полтора года тесной дружбы с Ормсби. Реджинальд улыбнулся и заметил, что, как ему кажется, все любят деньги – в большей или меньшей степени.

– Конечно, приятель. Деньги и женщин. Одно значит другое. Дайте человеку и то и другое и возможность заехать в глаз кому-нибудь время от времени, и он будет совершенно счастлив.

Раглан, наблюдавший за Реджинальдом, заметил, что тот застыл.

– Кому мистер Уэллард собирается – как вы выразились? – заехать в глаз? – спросил он мягко. – Нашему другу Пампу?

– Нет, – медленно выговорил Реджинальд. – Не нашему другу Пампу. Во всяком случае, не сейчас.

– Я так и подумал, – пробормотал Раглан, улыбнувшись себе под нос.

Ормсби не слушал, поглощенный манипуляциями с зубочисткой.

III

Мистер Памп на месте. Мистер Памп готов принять мистера Уэлларда. А-а, добрый день, мистер Уэллард. Не хотите ли присесть? Чем могу быть вам полезен?

Действительно, чем?

Теперь, оказавшись здесь, Реджинальд не понимал, зачем ему это. Очевидно, на самом деле, чтобы выслушать поздравления Пампа. Чтобы его осыпали похвалами, чтобы ему льстили. Трудно, однако, требовать этого от человека, если он сам не чувствует такой потребности. Или чтобы присмотреть за Пампом по совету Раглана. Прекрасно, он присмотрит за мистером Пампом. К сожалению, в данный момент мистер Памп не подчищал счетов, не подделывал чеков и не тащил денег из кассы. Он даже, насколько мог заметить Реджинальд, не собирался обсчитывать Реджинальда. Каким же образом можно было присматривать за мистером Пампом? “Дело в том, что я пришел присмотреть за вами”. Ну нет, так сказать нельзя.

Но что-то все-таки сказать нужно.

– Мне случилось сегодня быть в Лондоне... я нечасто приезжаю... и вот решил зайти. – Он неловко засмеялся и добавил: – Посмотреть, как идет книга.

– Ах да, книга. Поглядим. Это у нас... э-э... – Он стал рыться в бумагах на столе, как бы пытаясь припомнить.

– “Вьюнок”, – подсказал Реджинальд.

– Да, разумеется, “Вьюнок”.

Кто может сравниться по наивности с деловым человеком? Он никогда не утратит веры в свое краснобайство и трюки, которыми не обманешь даже ребенка. Наверное, думает Реджинальд, деловые люди настолько глупы, что, добившись успеха, не знают, что именно принесло им этот успех, и не решаются расстаться ни с одной из своих старых штучек, боясь утратить магический талисман. Сколько же лет мистер Памп вот так выжидает, пока автор подскажет ему название своего произведения? Да, разумеется, “Вьюнок”!

– Ну, мистер Уэллард, вам будет приятно услышать, что “Вьюнок” идет хорошо, в самом деле хорошо. – Он погладил свою внушающую доверие бороду. – Сейчас неудачное время, разумеется для издателей, но нам повезло. Не совсем незаслуженно повезло, мистер Уэллард, позвольте заметить. Мы создавались в течение многих лет, а теперь пожинаем плоды. – Он заглянул или сделал вид, что заглянул, в бумажку, лежавшую у его локтя. – “Вьюнок”, “Замужняя девица” и “Удивительный медовый месяц” – это наш несомненный успех, почти не отстает от них “Школа жизни”. Ожидания обманула только “Невеста-островитянка”. Неплохо идет, ничего не скажешь, но не совсем так, как я ждал.

– Ну да. – Уйти неприлично. – А... сколько же экземпляров “Вьюнка” продано?

– “Вьюнка”? У меня нет при себе текущих цифр. Вы получите полный отчет, когда придет время, и, я надеюсь, будете приятно удивлены тем, сколько мы продали. Это не так легко – представить публике новую книгу. Я мог бы назвать вам цифры, разумеется, если вы подождете, но...

Реджинальд, во всяком случае его голос, поторопился заверить, что это не так уж важно.

– Хорошо, увидите, когда получите наш чек. Мне думается, цифры на чеке будут более впечатляющи, чем те, которые я могу назвать вам сейчас. – Он рассмеялся, и Реджинальд машинально начал вторить ему.

– Я рад, что дела идут хорошо, – сказал Реджинальд. – Конечно, заметка Раглана необыкновенно помогла. Это большая удача.

– Можно назвать это удачей, если хотите, – сказал мистер Памп, крепко зажав бороду левой рукой. – Ведь это я привлек внимание Раглана, послав ему экземпляр. Мне пришло в голову, что такого рода книга может понравиться Раглану. Издатель должен уметь оценить уровень привлекательности книги.

– Ах, вот как это произошло. Интересно было узнать.

– А когда мы получим вашу новую книгу?

– Новую книгу? – спросил Реджинальд в изумлении. – Я не пишу другой книги.

– Ах, мистер Уэллард, – сказал мистер Памп, уморительно тряся перед ним кончиком бороды, – вы не можете так обойтись со своим читателем. Вы не должны так поступать с нами. Вы... Что случилось?

Реджинальд уставился на каминную доску, раскрыв рот.

– Это правильные часы?

– Более или менее, – ответил мистер Памп, оборачиваясь. – Как я говорил...

– Боже мой! – Реджинальд вскочил. – Простите! Я опаздываю на поезд. До свидания. Ну и ну! – Он поспешил к двери, крикнув через плечо: – Я напишу, – как будто ему было о чем писать, и ринулся вниз по лестнице. – Такси! Эй! Прекрасно... вокзал Виктория... поскорее...

Добраться до вокзала за пять минут? Невозможно. Что за идиотизм – тащиться к Пампу! А там Сильвия идет пять миль, чтобы встретить его!

Но есть шанс. Если мы успеем проскочить... Черт, не удалось. Ну, что теперь? Можно не торопиться. Мы его упустили. Надо подумать. В такси можно думать не хуже, чем в любом другом месте.

Сильвия, дорогая, прости. Ты сказала, что любишь встречаться со мной. Я даже подумать не могу, как ты идешь по дороге и ждешь, что я вот-вот появлюсь, а меня нет. Ведь и я люблю встречаться с тобой. Мы должны встретиться. Дорогая, я подлец. Отправить телеграмму, что я приеду следующим поездом? Но Сильвия должна выйти около половины четвертого. Сколько будет идти телеграмма? Нет, не получится.

Я так виноват перед тобой. Давай посмотрим. В любом случае ты дойдешь до выгона. Здесь я должен ждать тебя. Ты сядешь, положив на колени шляпу, так свободно и красиво, как умеешь только ты. Как будто художник легкой кистью поместил тебя среди безлюдного ландшафта. Да, там ты должна ждать. Ну и что же произойдет? Ты выйдешь из дому без часов, устанешь ждать и пойдешь на станцию, увидишь там машину – это еще не так плохо – и догадаешься, что произошло. Что ты станешь делать? Дождешься следующего поезда. Но если ты взяла часы, что тогда? Ты станешь ждать на выгоне, поглядывая на часы, думая, не случилось ли со мной чего. Ты будешь снова и снова смотреть на часы, рассчитывать время и говорить: “Может быть, поезд опаздывает”, сама не веря в это, и вдруг почувствуешь страх, и...

Нет, черт возьми, так нельзя.

Реджинальд обратился к шоферу:

– Не нужно на вокзал. Отвезите меня туда, где можно нанять автомобиль. – Он откинулся на спинку сиденья и подумал: “Люди сказали бы, что я выбрасываю на ветер пять фунтов. Дураки! Какая польза от денег? Только та, что на них можно купить счастье или предотвратить несчастье. Я выбросил на ветер не меньше чем на сотню фунтов счастья из-за дурацких разговоров с Пампом, а теперь откупаю его за пять фунтов. Самая удачная трата за всю мою жизнь”.

Он снова посмотрел на часы. Если попадется хорошая машина с опытным шофером, то он успеет.

IV

Он посмотрел на часы в двадцатый раз. Пятнадцать миль до станции, полчаса до прихода поезда, шоссе свободно. Всего пятнадцать миль. Он спасен. Слава Богу...

Как это похоже на Милберна – сказать, что именно он порекомендовал мою книгу Раглану. Один из этих белобрысых толстяков, которые едва умещаются в кресле. Скажешь такому, что Ллойд Джордж перешел в римскую веру, он тут же прохрипит: “Да, знаю. Это он наслушался того, что я тут говорил...” Перейти в римскую веру – удивительное выражение. Могут ли римские католики перейти “в лондонскую веру”? Возможно, им и не захочется. Чем хорошо католичество – можно чувствовать себя спасенным. Больше не о чем беспокоиться.

Хорошо было бы верить в Бога; не ради себя, ради других. “Благослови, Боже, мою дорогую Сильвию и охрани ее” – вот я говорю эго сейчас и, Боже, от всего сердца, и это единственная молитва, с которой мне хочется к Тебе обратиться. Нет, есть еще одна: “Пусть она всегда любит меня”. О Боже, и теперь не все: “Пусть я всегда буду любить ее” – это очень важно. Можно сложить их в одну, если Ты хочешь: “Пусть мы всегда будем любить друг друга”. Теперь все. И если Ты хочешь, пусть Памп обманывает меня. Это не важно.

Да, а как же с Ормсби? Вопрос непростой. Что ждет его в ином мире? Я думаю, Ад целиком выдуман человеком для людей, которых он не любит. Их нужно поместить куда-то, чтобы не быть рядом с ними. Возьмем Бетти Бакстер. Если я встречу ее в ином мире, он окажется Адом. Если нет – Раем. Но мне кажется, тут могут возникнуть трудности. И очевидно, что не мне их решать. Посмотрим с другой стороны. Если бы я попал в Ад, для Сильвии не было бы Рая. Она должна была бы отправиться со мной – и для меня это означало бы райское блаженство, а для нее – чертовское невезение. Разумеется, и в этом мире все точно так же. Самая лучшая женщина не может быть счастливой, если любит дурного мужчину. Но ведь сама идея иного мира в том, чтобы вознаграждать людей за несправедливость и неравенство этого мира. Возможно ли это?

К тому же чем больше вы полагаетесь на то, что в ином мире будет восстановлена справедливость, тем меньше вы стремитесь добиться ее здесь. Разве не так? Другими словами, если ты совершенно уверен, что существует только этот мир, то приложишь все силы, чтобы сделать его лучше. А так все действительно хорошие люди думают только об ином мире. Жаль.

Ну, а как дела с этим миром? Он существует миллион лет, а мы лишь совсем недавно изобрели радио. То есть радио ждало миллион лет, чтобы мы его изобрели. И значит, мы проживем еще миллион лет, прежде чем снова изобретем или откроем что-то важное. А оно будет дожидаться нас все эти годы. Два миллиона лет. Похоже на то, что в этом мире у нас есть все, стоит хорошенько поискать.

У нас! Я-то немного открыл... За исключением сочетания Сильвии и Вестауэйза...

А овцы, которых мы пускаем пастись на поле, чтобы они оставляли там короткую траву для гольфа? Идея отличная, но они-то уверены, что их пустили туда ради них самих. Хотя для меня дело вовсе не в них, а в поле. Предположим, что Бога интересует мир, а не мы. Мысль жуткая. Но вполне допустимая. Кроме того, интерес должен иметь предел. В нас живет миллион бактерий. По словам этих страшных лжецов, ученых. Ну и конечно, эти бактерии полагают, что они центр мироздания. И если одна маленькая бактерия, счастливо существующая в мире по имени Ормсби, которая спешит на встречу со своей Сильвией, подумала бы о том, что Бога, быть может, интересует только Ормсби, а не она сама – ведь она могла бы оказаться права. Вопреки бактерии-теологу. А бактерия-ученый, работающая в лаборатории в левой части печени Ормсби, совершенно не права в своих догматических утверждениях, что Ормсби представляет собой единственный обитаемый мир. Так же, как мы можем быть не правы относительно всех остальных миров. Так же, как для Господа Бога мир может быть личностью, наделенной душою, в которую каждый из нас внес свой микроскопический вклад.

Чудаки эти ученые. Почти такие же чудаки, как фундаменталисты или как их там зовут. Разумеется, геологи доказали абсурдность Книги Бытия... и все же всемогущий Бог, который не мог сотворить мира, не набив его скелетами, различными слоями и всем, что Ему захотелось, в Своих собственных целях, вряд ли может считаться всемогущим Богом. Ну и где во всем этом истина? Один Бог знает – единственный ответ.

Реджинальд вытащил часы в двадцать первый раз. Еще миля и еще минута. Поезд мог опоздать на одну-две минуты. Сильвия не станет беспокоиться из-за этого. Чудесно. Мы сейчас встретимся, Сильвия! Ура! Ты самое прекрасное, невероятное чудо. Безусловно, Бог есть.

Глава восьмая

I

Реджинальд наблюдает за своими тремя утками. Стало трудно различить, где мать, а где дети. Сильвия знает, или, во всяком случае, ей так кажется: “Вон, вон та, дорогой”. Когда он один, разобраться невозможно. Но это не так уж важно. А важно то, что до самого конца сентября никто не знает и не может знать, кто из утят селезень, а кто утка. Совершенно непонятно, думает Реджинальд, почему селезень обретает свою великолепную индивидуальность зимой, а летом довольствуется тем, что неотличим от утки. Удивительно интересно наблюдать за тремя утками в конце июля, пытаясь уловить первые признаки перемен. Сегодня грудка у Эллен, кажется, посветлее? Нет? Ну, ладно. А ты что думаешь, Джем?

Джем сидит чуть поодаль, безразличный, как только кошки умеют быть безразличными. Утки и голуби его больше не волнуют. Были времена, в юности, когда он считал их птицами, но мистер Уэллард вбил ему в голову, что некоторые люди считают их овощами. Ладно, если Уэллард и в самом деле полагает, что утки – это овощи, приходится ему поверить. Все это вбивание в голову котам пользы не приносит. Овощи? Пожалуйста. Кому интересны три ныряющие морковки на пруду?

Джем не отвечает. Беседовать с меховым воротником, обвившимся вокруг шеи, сложно, но что ты думаешь, Джон Весли? Джон Весли, счастливо мурлыкавший себе под нос, при звуках любимого голоса принялся мурлыкать еще громче, а затем снова заснул, оставив моторчик включенным.

Теперь и Реджинальд слышит любимый голос.

– Привет, дорогой.

– Привет, Сильвия Уэллард. Я как раз думал о тебе. Встань, чтобы тебя было как следует видно. Взгляни, какое кругом великолепие.

– Да, просто прекрасно. Не забудь, что к обеду приходят Хильдершемы.

– О небо, не так уж все и великолепно. Я ведь действительно забыл.

– Я иду переодеваться и решила напомнить тебе.

– Пропади все пропадом!

– Дорогой, – спрашивает Сильвия с тревогой, – разве ты не любишь Хильдершемов? Я помню, ты говорил, что тебе нравится Грейс. Поэтому я их и пригласила.

– Я страшно люблю их, но в деревне никто не переодевается к обеду. Это значит зря потратить лучшие полчаса за целый день.

– Ты ведь не можешь выйти к обеду в таком виде, раз приходят гости.

– Могу, уверяю тебя. Я, пожалуй, согласен потратить минуты две-три на мытье рук, ну и хватит.

– Ты должен переодеться, ведь они обязательно придут нарядными.

– С одним условием, – торжественно провозгласил Реджинальд.

– С каким?

– Ты наденешь какое-нибудь совершенно неприличное платье с самым глубоким вырезом, чтобы я миг пожирать тебя глазами весь вечер.

Румянец цвета дикой розы выступил на щеках Сильвии – он знал, что она покраснеет, и хотел этого. Она тихонько сказала:

– Сейчас не носят платьев с низким вырезом.

– Тогда – самое короткое.

Дикая роза на щеках Сильвии потемнела.

– Ты дурачок, – сказала она, храбро глядя на него, и едва эта фраза достигла его слуха и показалась ему пошлой, как в ту же минуту растворилась в волшебстве ее взгляда, будто и не была произнесена.

– Я выберу самое красивое, – пообещала она.

– Что бы ты ни надела, ты будешь выглядеть прекрасно, а я буду любить тебя.

– Не задерживайся.

– Не больше чем на четверть часа.

– Хорошо, дорогой. – Она неспешно повернулась и пошла к дому.

– А я пойду с миссис Уэллард, – объявил Джем, следуя за ней.

Таким образом, к моменту, когда было объявлено о приходе Хильдершемов, “мистер и миссис Фарли Хильдершем”, – Реджинальд выглядел совершенным джентльменом, а Сильвия была так хороша, что у Грейс Хильдершем перехватило дыхание, и она, не сознавая, что говорит вслух, произнесла: “Какая красота!”, а Реджинальд шепнул Сильвии: “Это про меня”. Тут все они рассмеялись – как легко смеются люди в подобной ситуации – и почувствовали, что неплохо было бы выпить по коктейлю.

Фарли Хильдершем был, как и его жена, большой, розовый и светловолосый. Он обладал, наряду с прочими достоинствами, тем, что сам именовал “чувством гражданского долга”. Это означало, что он мог отыскать пищу для ума лишь во внешнем, а не во внутреннем мире. Он был членом Опекунского совета, членом Совета графства, мировым судьей, консерватором, церковным старостой, принадлежал к всевозможным организациям, а к людям вроде Уэлларда, не озаботившимся вступить хотя бы в Ассоциацию джентльменов страны, относился с добродушным пренебрежением. Не было собрания, на котором он бы не председательствовал, не было тем, на которые он бы не произносил речей, не было мероприятия, которое он не согласился бы возглавить, не было петиции, под которой он охотно не поставил бы своей подписи. “Фарли всегда знает, чего хочет”, – гордо говорила его жена, но не добавляла, хорошо ли это. Сама она была довольно нерешительна, в частности, в вопросах одежды. Прежде чем вечер подойдет к концу, она наверняка спросит у Сильвии, к лицу ли ей, Грейс, платье абрикосового бархата. Реджинальду казалось, что невозможно не любить такую женщину. Это как если бы кто-то из мужчин просил тебя честно высказаться по поводу его чувства юмора.

– Вы, я думаю, подписали нашу петицию?

– Я не силен по этой части. А о чем она?

– Об устройстве водопровода в Литтл Моллинге.

– Ну нет. Это было бы ужасно.

Хильдершем вытаращил на него глаза, затем самоуверенно поглядел на дам, ожидая поддержки, но, увидев, что они поглощены беседой, всем видом выразил явное неодобрение.

– Но почему же?

– Как только появляется вода, тут же повсюду вырастают маленькие дачные домики и коттеджи для уик-энда, и...

– Но сейчас, в засушливое лето, некоторым дачникам приходится чуть ли не милю тащиться за водой. А санитарные условия...

– Нет, нет, – запротестовал Реджинальд, – не перед обедом.

– Вот видите, – ответил Хильдершем с таким видом, будто призывал в свидетели присяжных, – вы не выдерживаете даже разговора об этом, а людям приходится так жить.

– Ну, я думаю, они подписали петицию.

– Естественно.

– Тогда все в порядке. Им нужна вода, и они добиваются ее. Мне она не нужна, и я в этом не участвую.

– Но дорогой мой, вам не кажется ваша точка зрения антиобщественной?

– Мне она кажется вполне разумной.

– Я-то думал, вы гордитесь своей принадлежностью к демократам.

– Горжусь. Если большинство хочет чего-то, нужно, чтобы его желание исполнялось. Но вы никогда не узнаете, чего действительно хочет большинство, если люди примутся голосовать за то, чего, как им кажется, хотят другие.

Хильдершем вновь обернулся к дамам, но они по-прежнему пребывали в своем собственном мире. Очень жаль, поскольку самым лучшим выходом было бы всем вместе вышутить эти странные аргументы.

– Я налью еще, – предложил Реджинальд, забирая у него пустой бокал.

– Нет, спасибо. Мне кажется, человеком в его отношениях с живущими рядом должно руководить чувство гражданского долга.

– Да. Конечно. Я совершенно согласен с вами. Только представьте себе эти ужасные маленькие домики с подведенным водопроводом и газом...

– Я не это имел в виду. Я говорю о соседях. Подумайте о нас как о небольшой общности.

– Послушайте, Хильдершем, – сказал Реджинальд с улыбкой, – вы всегда трудитесь для общественного блага, но делаете это извне, как филантроп. Вы никогда не осознаете себя самого частицей этого общества. А я наоборот. Я чувствую себя скромным членом общества, и когда великие люди спрашивают меня, в чем я нуждаюсь, я отвечаю им. Но я не могу ответить, чего хочет кто-то другой, потому что не уверен, знаю ли я это.

– В данном случае прекрасно знаете. Вам, например, известно, что Эдвардс, ваш садовник, нуждается в воде. Вы можете быть уверены, что он подписал петицию.

– Как знать, – ответил Реджинальд, получая от разговора гораздо больше удовольствия, чем ожидал.

– Но, дорогой мой, ведь ясно, что ему...

– Ясно, что ему нужна вода, нет спора. Но представьте себе, что он настоящий демократ и исполнен забот об обществе. Тогда он скажет: “Я не должен думать только о себе, нужно подумать и о мистере Уэлларде. А мистер Уэллард был бы всем этим страшно расстроен”.

К счастью, в этот момент появилась Элис и сообщила, что обед подан.

– Пойдемте, – предложила Сильвия, и они пошли.

Когда Хильдершем стер со своих светлых усов последние, воображаемые следы грейпфрута, он вернулся к разговору в несколько более благодушном тоне. Он втянул в беседу дам, как бы беря их под защиту и проводя сквозь сложности дискуссии.

– Я опять выбранил вашего мужа, миссис Уэллард, но боюсь, что он безнадежен. – Он обернулся к жене. – Вот, дорогая, каковы эти литераторы. Они никогда не поступают так, как простые смертные. Верно, Уэллард? Но вы подумайте еще. Надеюсь, вы поймете, что я прав.

– Что ты такое сделал, дорогой? – удивилась Сильвия.

– Нет, нет, миссис Уэллард, ничего. Просто мелочи местной политической жизни. Не обращайте внимания.

– Речь идет о воде, Сильвия.

– Ах да. – Она на минуту задумалась. – Нам она не нужна, правда? Ты объяснял мне. – Она припомнила его доказательства. – Конечно, качать воду насосом обременительно, но когда есть вода, и газ, и электричество, то не чувствуешь, что живешь в деревне.

– Ну да, – вежливо согласился Хильдершем, – но можно подумать и о деревенских жителях.

– Дорогая моя Сильвия, – сказала его жена, – если бы ты побывала в их домах. – Она передернула плечами и подняла глаза к небу.

– Я бывала в некоторых. Я иногда останавливаюсь, рассматриваю их цветники, мы разговариваем, и они приглашают меня зайти...

Конечно, приглашают, думает Реджинальд. Кто бы не пригласил?

– Простите, миссис Уэллард, это не совсем то, о чем говорит Грейс.

– Хильдершем хочет сказать, что ты не видела, на что похожи их помойки, дорогая.

Сильвия, изучающая чужие помойки. Чудовищно.

– Минутку, мистер Уэллард!

– Займи чем-нибудь хозяина, Грейс, – добродушно отозвался Хильдершем. – Я хочу серьезно поговорить с миссис Уэллард.

Удивление Сильвии совершенно очаровательно.

– Если бы вы оказались за кулисами, – Хильдершем пустил в ход одну из своих впечатляющих метафор, – вы бы поняли, что я имею в виду. Вода, электричество, газ просто произвели бы революцию в их жизни. Да, да, революцию.

– О! – произнесла Сильвия.

– И это говорит церковный староста! – тихонько пробормотал Реджинальд.

– О чем это вы? – В нем просыпалась тяжеловесная, но не лишенная привлекательности игривость. – Лучше напишите еще книжку. А как дела с этой, неплохо? Какое выходит издание, двадцать пятое?

– Так о чем ты говорил, дорогой?

– Да, да, – поддержала Грейс. – Расскажите нам.

– Ничего особенного. Только мне всегда кажется, что, чем больше человек уверен в бессмертии духа, тем больше он пренебрегает духовными ценностями этого мира. Вы, миссис Хильдершем, верите, что мы должны готовить наши души к существованию в ином мире. Это существование, вы верите, бесконечно – нас ждет бессмертие, – а нам дано так мало времени, чтобы подготовиться к нему. На что мы тратим это время?

Он взглянул на Сильвию и утонул в глубине ее глаз. Синие, сине-фиолетовые, темно-голубые – как описать их? Недолгий срок на этой земле, и только малая часть его – рядом с Сильвией. Ведь и она состарится и перестанет быть Сильвией; и она умрет; и затем в течение десяти миллионов лет он сможет общаться с ее душой. Нет, нет! Какой толк в этой загробной жизни, если нельзя видеть Сильвию, касаться ее, держать ее в объятиях? Да, и красота должна погибнуть. Здесь, под этим надгробьем ...как это говорится? “Здесь, под этим надгробьем, упокоилась та, что прекрасна и смертна, как сама Красота...”[4] Что ж, во всяком случае, что у меня было, то было.

В наступившем молчании Сильвия перехватила взгляд Элис и показала ей на бокал Хильдершема.

– Спасибо, – сказал Хильдершем, отмеряя пальцем, докуда наполнить бокал. – Спасибо. Разумеется, я понимаю вашу точку зрения. Ну конечно, если мы располагаем таким коротким отрезком времени, наша первая обязанность – не тратить его зря.

На серебряно-сером столе в комнате с серебристо-серыми стенами голубые свечи в голубых стеклянных подсвечниках дожидались, но еще не дождались, когда придет их черед; золотистое солнце, внезапно исчезнувшее за холмом, оставило после себя невероятную красоту, как будто каждый цветок, существуя последний миг, отдавал весь жар своих красок. Через минуту это великолепие померкнет, улетит подобно вздоху.

– Я понимаю, о чем ты, – сказала Сильвия и посмотрела в открытое окно туда же, куда и Реджинальд, вдаль.

Хильдершем, подумав, понял, что ему никто не ответил.

– Другими словами, – заключил он беседу, – наша первейшая обязанность сохранять наши жизни для нас самих и наших ближних.

Грейс согласилась. Грейс всегда нравились рыбные блюда, которые подавали у Сильвии. Она подумала, что надо непременно снова расспросить ее... и еще не забыть отослать Джимми перчатки для крикета... Отдать в починку старенькой миссис Хеткот теплое белье. Не следовало бы говорить о религии при Элис. Это портит слуг.

– Что же мы будем делать в мире ином? – вздохнул Реджинальд. – Я не собираюсь спорить, просто спрашиваю.

– Естественно, это будет совершенно другая жизнь. Трудно себе представить, какая. По-видимому, наш долг там будет совершенно ясен нам, как для меня ясен мой здесь. – Слова приходили ему на ум сами, отличные, подходящие слова. Он ощущал себя мудрым, знающим цену тому, что говорит. К тому же отличное вино. Миссис Уэллард совершенно очаровательна. Ему было легко и хорошо.

– Дорогая, рыба просто великолепна. Правда, Фарли? Мы всегда говорим...

Элис вышла из комнаты. Можно свободно разговаривать о рыбе и о бессмертии.

– Вам понравилось? – с жаром спросила Сильвия. – Я обязательно передам миссис Хоскен. Она всегда бывает рада, когда вы приходите к обеду, она знает, что вам по вкусу ее стряпня.

– Мне нравится ваш рейнвейн, – обратился Хильдершем к хозяину с чисто мужским разговором. – Тонкий букет.

– Тогда продолжим?

– С удовольствием. Это мой любимый. Скажите мне... – Он пригубил и склонил голову, как бы прислушиваясь к чему-то. – Девяносто седьмого года, верно?

У Реджинальда было искушение согласиться, но он решил наугад сказать: “Девяносто девятого”. Хильдершем произнес: “А!”, принимая поправку как подтверждение – даже больше, чем просто подтверждение. Грейс в очередной раз поразилась умению мужчин разбираться в винах. Реджинальд в очередной раз поразился тому, как легко прослыть знатоком. Сильвия сказала:

– Наверное, пора зажечь свечи. Ты не займешься этим, дорогой?

И свечи были зажжены.

II

Грейс и Сильвия вошли в гостиную. Большая белокурая, пышноволосая, растрепанная голова и розовая шея Грейс, все остальное скрыто под просторным бархатным платьем абрикосового цвета: изящная сияющая головка Сильвии и ее золотистое тело, открытое – или скрытое – платьем ровно настолько, насколько позволял сегодняшний вечер.

– Ты не носишь свои платья, – говорил ей Реджинальд. – Ты срастаешься с ними. Не случалось ли тебе по ошибке надеть одно платье на другое?

Грейс, как только они вошли в дверь, сказала, полуобернувшись:

– Джимми поехал к школьному товарищу на неделю. Я не рассказывала тебе? Играть в крикет. Некая миссис Тейлор пригласила его. Мне не очень нравится отпускать детей к чужим людям. Но думаю, там все в порядке. Письмо было очень милое.

– Джимми прекрасно играет в крикет, да? Останемся здесь или выйдем в сад?

– Как хочешь, дорогая. Хотя, давай посидим здесь немного. Какое изумительное платье, Сильвия.

– Тебе нравится?

– Очень, а мне идет мое, правда? Фарли не нравится, но мужчины такие странные. Твой муж тоже?

– Ты о чем?

– Им не нравится вещь, а почему, они объяснить не могут. Я была в розовом шифоновом платье, когда Фарли сделал мне предложение. Ты помнишь, что тогда носили? Нет, не можешь помнить – тысяча девятьсот восьмой год. И что бы я сейчас ни надела... для них-то мода почти не изменилась...

– Реджинальд всегда замечает все. Куплю ли я новую шляпную булавку или другую мелочь. Это очень приятно.

– Конечно, но Фарли сейчас так занят. К тому же трудно сохранить фигуру, родив четырех детей. Во всяком случае, для женщины моего сложения. Тоненькие, конечно, могут. Но я не представляю себе, как жила бы без них. А Фарли, что я ни надену, все вспоминает то розовое платье. У тебя новое колечко?

Сильвия сняла с пальца кольцо и протянула Грейс.

– Это по случаю выхода книги. Красивое, правда? Мне очень нравится оправа.

– Как вообще платят за книги? С каждого проданного экземпляра?

– Да, и не очень много. Девять пенсов.

– Может получиться неплохая сумма. Сколько девятипенсовиков в фунте? Джимми такие вещи соображает мгновенно.

– Сорок шестипенсовиков, да?

– Верно, значит, шестьдесят девятипенсовиков, значит, если продать шестьдесят экземпляров.. Нет, не шестьдесят, не может быть. Потому что если шестипенсовиков сорок... – Она отдала Сильвии ее кольцо. – Очень красивое. Я никогда не показывала тебе свое? – Она, чуть поморщившись, стянула с пальца одно из своих колец. – Оно принадлежало моей прапрабабке Рамзи, точнее, моя мать была ее внучатой племянницей. Я редко ношу его в последнее время, оно стало мне маловато, но сегодня решила надеть. Посмотри, что там написано. Конечно, сейчас можно подумать, что это ненастоящий изумруд, но раньше часто делали такие оправы.

Сильвия прочла на крошечной медной пластинке внутри кольца: “Агата – Ричард. До самой смерти”.

– Это было ее обручальное кольцо. А Ричарда убили на поединке на песчаном берегу в Кале на следующий день.

– Какой ужас! Из-за нее?

– Да. Это произошло в каком-то клубе. Она считалась красавицей и многим нравилась, многие хотели бы жениться на ней, и вот Ричард Пенросс, так его звали, вошел в зал, как раз когда один человек говорил... ах, дорогая, он... ну, как это бывает у Шекспира... он бился об заклад, что проведет с нею ночь. Конечно, никто не знал, что она обручилась с Ричардом, – не стал бы он так говорить, если бы знал... А Ричард вошел – ты представляешь!

– Грейс, какой ужас!

– Да, и это чистая правда. Мне рассказывала мать. Конечно, когда я уже вышла замуж. Тот, другой, даже не был ранен, но ему пришлось уехать за границу. Что было совершенно неправильно в этих дуэлях – часто погибал не тот человек. Я рада, что дуэли запретили.

Сильвия не могла оторвать взгляда от крохотных изящных букв на медной пластинке: “Агата – Ричард. До самой смерти”.

– Грейс, а это правда? – спросила она шепотом. – Что она была... из таких женщин? – Сильвия кивнула в сторону кольца.

– Конечно, нет, дорогая! – Грейс была оскорблена предположением. Затем, чуть подумав, сказала: – А впрочем, кто знает. В конце концов это только прапрабабка, да и то не по прямой линии. То есть мать происходит от ее брата... кто знает – в те времена, судя по тому, что иногда читаешь, всякое бывало. Спасибо, дорогая. – Сильвия отдала ей кольцо. – Я никогда не задумывалась над этим. Возможно, что и из таких.

– Ты вернула мне?..

– Да, вернула. Прелестное.

– По-моему, тоже. – Сильвия любовалась кольцом, крутя его на пальце.

– Как все это сложно, правда? – продолжала Грейс. – Ты счастливая, у тебя нет дочерей. Сильвия, тебе мать что-нибудь рассказывала?

– Мало... Почти... Нет, в сущности, ничего.

– Ну да. Я тоже потом это поняла... Я думаю, мне следует поговорить с девочками. Как они сейчас быстро растут! Агата на будущий год в мае поедет в пансион, наверное, я могу подождать до тех пор. – Сильвия смотрела на нее, широко открыв глаза. – Нет, нет, не в ее честь. У Фарли в семействе тоже были Агаты. – Она довольно улыбнулась. – Так что будем надеяться на лучшее. Наверное, ужасно, когда мать говорит так о своей дочери, но ты же знаешь, что я имею в виду.

Сильвия серьезно кивнула.

– Ты просто невероятно хороша! – воскликнула Грейс, вскакивая с кресла. – Я думаю, муж без ума от тебя!

А вот это только наша тайна – румянец цвета дикой розы выступил на щеках Сильвии. Она встала и повернулась к окнам.

– Пойдем пройдемся по саду. Сегодня чудесный вечер.

– Как я рада, что книжка идет хорошо, – сказала Грейс Хильдершем, следуя за ней. – Какой у тебя талантливый муж! А наши дети его просто обожают!

III

– Долейте себе.

– Спасибо. – Буль-буль-буль. – Джимми включили в сборную школы, я не говорил вам? – Он подвинул графин ближе к Реджинальду.

– Молодчина. Ему остался еще год, верно?

– Да, он молодец. Поговаривают даже о стипендии. Но я уже записал его в Винчестер. Это осложняет дело. Я не знаю, достаточно ли он подготовлен, чтобы там учиться, но не хотел бы, чтобы он учился в другом месте.

– А школьная стипендия не имеет значения для вас?

– В финансовом отношении, я думаю, это не так важно. Но мальчикам нравится получать стипендии. Всегда лестно упомянуть об этом.

– Да, но вы же не пошлете мальчика учиться не туда, куда хотите, только из-за того, что школа дает ему стипендию в рекламных целях.

Хильдершем пожал плечами и выпил глоток вина.

– Или пошлете? – спросил Реджинальд, попыхивая трубкой.

– Я думаю, отношение школы тоже надо учитывать – до некоторой степени.

Что, он действительно так думает, мелькнуло у Реджинальда, или мстит мне за историю с водой?

– А кем он хочет быть? Он уже решил?

– Нет, я еще не решил. Возможно, адвокатура, с перспективой заниматься впоследствии политической деятельностью.

– Вы совсем не советовались с ним? Я ведь не отец, я просто спрашиваю.

– Мой дорогой Уэллард, он хотел бы стать пиратом.

– Что ж, если он займется политикой, выйдет почти то же.

– Или профессиональным игроком в крикет. Кстати, вы были у Тайлеров?

– Нет. А кто это?

– Люди, которые купили Монкс-кросс.

– Ах да. Нет, мы почти ни к кому не ходим. Думаю, что по моей вине. Терпеть не могу завязывать отношения с людьми по соображениям географическим.

– Вам не кажется, что с таким же успехом можно не терпеть быть англичанином?

– Нет. Но сказано неплохо, – улыбнулся Реджинальд. – Я понял вашу мысль. Что ж, исправимся и на следующей неделе выберемся к Тайлерам.

– В этом-то все дело, – заметил Хильдершем, разглядывая кончик своей сигары.

– А! – воскликнул Реджинальд, пряча улыбку. – Мы не любим нашего брата англичанина. Почему же?

– Англичанина!

– Так. Вы мне все объяснили.

– Какой-то еврей-разносчик, который перед войной торговал неизвестно чем, а после подписания перемирия оказался миллионером. Для меня этого достаточно.

– Что-то я сегодня расположен спорить, – сказал Реджинальд. – Мне известен человек, который до войны был просто мелким дворянином, а когда было подписано перемирие, оказался графом... Его фамилия Хейг.

Хильдершем вежливо хмыкнул и заметил, что, если рассуждать всерьез, он не считает Тайлеров подходящим знакомством.

– Что вы не принимаете в нем, кроме вероисповедания?

– Он сколотил состояние на войне. Мне этого достаточно. Возможно, он не совершил ничего нечестного, но деньги он нажил на войне. Этого достаточно для каждого. Вам или мне было бы стыдно, если бы после войны мы оказались богаче, чем были до.

– Простите, что я опять привожу в пример Хейга, но разве с ним... э-э-э... не произошло то же самое?

– Мой дорогой Уэллард, не думаете ли вы, что деньги, присуждаемые парламентским актом за заслуги перед родиной...

– Нет, не думаю. Но до сих пор все сказанное о Тайлере в равной степени может быть отнесено к Хейгу и к тысяче ваших знакомых. Если солдаты считают войну исключительно своим делом, пусть занимаются ею сами и не прибегают к помощи гражданских лиц. А если помощью гражданских лиц пользуются, то они имеют такое же право извлекать из войны выгоду, как и солдаты.

– Только если они согласятся в той же мере рисковать. Каждый солдат рискует жизнью.

– Не каждый. Позвольте заметить, что вы рисковали значительно больше Хейга, а получили гораздо меньше, чем он.

– Уж не хотите ли вы сказать, что мои заслуги перед Англией больше, чем заслуги Хейга? – спросил Хильдершем с сарказмом.

– Я не собираюсь сравнивать ничьи заслуги. Я не знаю, снабжал ли Тайлер армию обувью, пуговицами или штыками. Но если это было нужно стране, значит, он служил ей. А если страна тратит пять миллионов в день на то, что ей нужно, очевидно, что довольно много людей могут разбогатеть на этом.

– Я предпочитаю компанию тех, кто этого не сделал. За исключением тех, кто действительно совершил нечто значительное.

– Тогда налейте себе еще, это может оказаться ваша последняя рюмка в этом доме. – Реджинальд подвинул ему графин. – Поскольку перед вами типичный образчик разбогатевшего на войне человека,

– Вы? Ерунда! – Все же Хильдершему сделалось немного не по себе.

– Вовсе нет. Я влачил жалкое существование банковского служащего, когда началась война. И должен был вернуться к тому же. Но мой дальний родственник, сын весьма богатой дамы, погиб в последние дни войны. Его мать не пережила этого и, умирая, оставила свое состояние единственному родственнику, которого видела всего раз в жизни, когда он был мальчишкой. Мне. Вот так. Если бы не война, мы бы не сидели здесь сейчас с вами.

Хильдершем, у которого отлегло от сердца, попытался рассмеяться: “Ах, так!” Забавно, как мало знаешь о других людях. Уэллард всегда производил на него впечатление человека, привыкшего к деньгам. Легкая нотка снисходительности послышалась в его голосе:

– Если юворить серьезно, мне кажется, миссис Уэллард не стоит появляться в Монкс-кроссе. Говорят, он довольно неприятный человек. К тому же если вы, как правило, не ходите с визитами, то и не надо. Как идет книга?

– Хорошо.

– Это замечательно.

– Может быть, нам стоит?..

– Пожалуй.

Они не спеша поднялись.

– Я недавно встретил знакомого, который говорил мне о вашей книге. На него произвело большое впечатление, что мы с вами соседи.

– Правда? (Что здесь можно сказать?)

– Пишете еще что-нибудь?

– Нет... Не выйти ли нам в сад? Мне кажется, дамы направились туда.

– Конечно... Спасибо.. Вы, наверное, продали тысяч пятьдесят?

– Около того.

– Это ведь неплохо?

– По-моему, да.

– Ну так вот, я сказал ему, что мы довольно близко знакомы, и это его очень заинтересовало. А вот и наши дамы.

Глава девятая

I

Поздней осенью они переехали в Лондон. Реджинальду стало сложно жить в деревне. Можно перестать полоть сорняки и написать книгу. Как только книга закончена, снова начинаешь полоть. Во всяком случае, так можно было бы предположить. Время от времени кто-то говорит: “Вы написали прекрасную книгу, Уэллард”, а вы отвечаете: “Правда, вы так считаете?” (совершенно дурацкий вопрос, ведь вам же только что это сказали), а потом добавляете: “Очень мило с вашей стороны”, а на самом деле вам хочется сказать “Очень умно”. Потом вы возвращаетесь к своим сорнякам. Но всяком случае, так можно было бы предположить.

Но все обстояло иначе. Фирма “Каррузерс и сыновья” хотела бы сделать фотопортрет мистера Уэлларда. Очевидно, из-за отсутствия договоренности внутри фирмы Уэлларда просили об этом дважды в течение одного и того же утра. В одном письме мистеру Уэлларду предлагали сфотографироваться для выпускаемой ими Галереи Популярных Писателей, в другом – для Галереи Известных Землевладельцев, в которой не хватало мистера Уэлларда. “Решайте, кто вам нужен, – обращался к ним Реджинальд, стоя у рабаток с маргаритками, – тогда и мне будет ясно, в каких штанах перед вами явиться”.

Литературно-дискуссионный клуб Норт Финчли жаждал, чтобы мистер Уэллард принял участие в заседании, посвященном тенденциям современной беллетристики. В письме выражалась надежда, что мистер Хью Уолпол и мистер Пик тоже примут в нем участие. “Черт побери, какой еще Пик?” – вопрошал Реджинальд у георгинов, с удовольствием представляя, как в этот самый момент Пик, по всей вероятности, говорит: “Черт побери, какой еще Уэллард?”

Редактор “Дома – изысканнейшего журнала для женщин” был бы рад обсудить с мистером Уэллардом серию предполагаемых статей в любое подходящее для него время. Мистер Уэллард, безусловно, понимает, что в финансовом отношении журнал не в силах равняться с более популярными изданиями, но как художник мистер Уэллард, разумеется, заинтересован в том, чтобы представить свои взгляды на суд избранной публики. Далее следовало заверение, что “Дом – изысканнейший журнал для женщин” полностью независим от газетных трестов.

Секретарь Объединенного Общества Писателей, Драматургов и Композиторов надеялся, что мистер Уэллард станет членом Объединенного Общества Писателей, Драматургов и Композиторов. Если мистер Уэллард посетит правление Объединенного Общества Писателей, Драматургов и Композиторов, секретарь Объединенного Общества Писателей, Драматургов и Композиторов сможет изложить ему преимущества, которые дает членство в Объединенном Обществе Писателей, Драматургов и Композиторов. “Интересно, – рассуждал Реджинальд среди гладиолусов, – как меняются нравы. Похоже, что теперь, если новая комедия пользуется успехом, восторженные зрители, вызывая на сцену автора, кричат: “Дра-ма-тур-га! Дра-ма-тур-га!” Хорошо бы когда-нибудь услышать нечто подобное”.

Мистер Освальд Чадли проводит по заказу популярного журнала симпозиум под названием “Как я развиваю свои идеи”. Мистер Чадли будет чрезвычайно обязан мистеру Уэлларду, если тот как можно скорее вышлет 500 слов на эту тему, приложив не публиковавшуюся ранее кабинетную фотографию с собственноручной подписью. “Как же я развиваю свои идеи? – задумчиво произнес Реджинальд, разглядывая цветы аквилегии. – Понятия не имею... Зато вижу, как это делает мистер Чадли”.

Священник из Лоуэр Бидинга был бы очень признателен мистеру Уэлларду за подписанный экземпляр его последнею произведения, который будет продан в пользу реставрационного фонда, поскольку теперешнее состояние колокольни (что, очевидно, огорчит мистера Уэлларда) представляет опасность для звонаря во время утрени и вечерни.

Минне Редферн восемь лет. Она прочитала все книги, написанные мистером Уэллардом, и полюбила их. Она начала собирать коллекцию автографов своих любимых писателей и была бы очень благодарна мистеру Уэлларду, если бы он прислал ей свой.

И так далее.

– Мне надо пройтись и подумать об этом, – говорит Реджинальд утке и двум селезням и покидает свой замок через заднюю калитку...

Вся беда в том, думал он, что здесь я отрезан от мира. Мне не с кем посоветоваться. Я не хочу прослыть невежей и не хочу оставаться в дураках. Если из-за случайно написанной книги я получаю столько писем, следует предположить, что настоящие писатели просто завалены ими. Как они поступают? Не обращают внимания? Или пишут вежливое “нет”? Или пылкое “да”? Конечно, они не могут на каждое предложение отвечать “да”. Даже если отказываться... но у них, я думаю, есть секретари. По правде говоря, я-то должен был бы отвечать “да” на каждое послание, потому что я не профессиональный писатель и мое время не представляет особой ценности. Что за глупость. Любое время ценно, а время, когда не работаешь, гораздо более ценно, чем время работы. Да, мое время ценно, и будь я проклят, если собираюсь сидеть взаперти, отвечая на эти чертовы письма.

– Совершенно с этим согласна, – послышался ленивый голос.

– Добрый день! – Он остановился как вкопанный и уставился на нее.

– Вы не к нам заходили? – спросила Лина Коулби. Руки ее лежали поверх ограды, подбородок опирался на руки, взгляд устремлен в никуда.

– Нет. Я не подозревал, куда забрел. – Он огляделся. – Я не знал, что ваши владения простираются так далеко. Или нет?

– И да и нет. Это не наши владения, но могли бы быть. Я как раз ломаю над этим голову.

– Почему?

– Дорогой мой, вы пришли сюда по чудесной тропинке, и по сторонам ее не видели ни одного маленького уютного домика. Так, может быть, понастроить их здесь и там?

– Нет!

– Вот и я так думаю. Вот почему мне хочется купить поле. У меня нет никакой охоты наблюдать за чужой жизнью; мне хватает своей. Но Том говорит, что нам не осилить этой покупки. Наверное, он прав.

– Сколько же – как его зовут – Лэнгли? – хочет за поле?

– Шестьсот.

– Шестьсот? – недоверчиво переспросил Реджинальд.

– Дорогой Реджинальд, – мы ведь условились, что я называю вас по имени, – подумайте сами. Теперь это земля под застройку. Она гораздо дороже пахотной.

– Ведь это просто грабеж!

– Возможно.

Реджинальд облокотился на ограду, положил голову на ладонь и задумчиво посмотрел на Лину.

– Я уверена, что Маркус Стоун в свое время точно так же надул нас, – негромко сказала Лина. – Но это было давно.

– Послушайте, Лина, может быть, мне купить поле? – спросил Реджинальд.

– Зачем?

– Ну, не знаю. Пасти на нем коров.

– Чьих?

– Да, это вопрос. Можно ли пасти чужих коров? – Он замолчал, задумавшись над тем, с чего начинают разводить скот.

– Что вас так беспокоило, пока вы шли сюда? Я почти что слышала, как вы чертыхаетесь.

– А, глупости и мелочи. Но теперь меня беспокоит, что станет с полем.

– Почему?

– А что думает Том по этому поводу?

Лина не ответила ни словом, не сделала ни одного движения, казалось, она не слышала вопроса.

– Думаю, он прав, – вздохнул Реджинальд.

– Конечно, прав. Мы не можем позволить себе такую роскошь.

– Мне очень жаль.

Она взглянула на него – и отвела глаза. Потом лениво сказала:

– Я уже не помню, сколько раз стояла тут, опираясь на ограду. Вам нравится вид отсюда на долину? Это самая чудесная ограда в мире. И отсюда видны ваши трубы.

– Да, действительно, – откликнулся Реджинальд. – Спасибо. Это решает дело.

– Вы надумали?

– Да, я покупаю это поле.

– А я думаю, вы говорите о том... из-за чего чертыхались. Выкиньте из головы это поле.

– Я не могу позволить, чтобы кто-то глазел на мой дом. Не хочу, чтобы эти гадкие домики уставились на Вестауэйз. Я не...

– Им будут видны только трубы.

– Вполне достаточно. Они станут говорить: “Уэлларды сегодня затопили камин в гостиной”. Это полностью разрушит мою частную жизнь. Будь я проклят, если допущу это.

– Ерунда!

– Эта ерунда, может быть, единственное, с чем стоит считаться в этом мире.

Лина встряхнула головой и показала на долину.

– Но так это оставить нельзя.

– Что вы предлагаете?

– Не знаю. В том-то и дело. Я ничего не могу сделать. – Помолчав немного, она добавила. – Благодарить вас было бы глупо.

– Еще бы... Я делаю это только ради себя. Не думаете же вы, что я член Общества по Охране Сельских Красот? Впрочем, может быть. Во всяком случае, мне нет никакого дела до Коулби. Кто они такие? Я их совсем не знаю.

– Том возьмет его у вас в аренду. Обязательно возьмет.

– Ничего не выйдет. Это мое собственное поле. Я стану нанимать кого-нибудь косить его. Может быть, Тома. Платить я ему не смогу, но разрешу забирать сено. Я не стану подавать на вас в суд, если вы будете облокачиваться на мою ограду, при условии, что вы не повредите ее. Слава Богу, нам удалось сегодня сохранить кусочек Англии. Я чувствую себя помолодевшим.

Лина сняла руку с ограды и, не глядя на Реджинальда, похлопала его по локтю.

– Мне нравится опираться на вашу ограду, – сказала она. – Поцелуйте за меня Сильвию и передайте ей, что я страшно люблю Уэллардов. До свидания. – И она ушла.

II

Шестьсот фунтов, думал Реджинальд. За такие деньги я мог бы купить Сильвии бриллиантовое колье. Ну, изумрудное. Или сапфировое. Или отдать их ей на покупку туалетов. Самых экстравагантных. Боже мой, я ведь не купил ей и ночной рубашки. Надо поехать вместе, походить по магазинам в Лондоне и накупить кучу мягких, кружевных, крепдешиновых хорошеньких тряпок. Прекрасная мысль!

Чем разговор с женщиной так отличается от разговора с мужчиной? Разумеется, с красивой женщиной. С красивой... или, во всяком случае, женственной. Но почему? Почему я ощущаю... Какое-то возбуждение. Не возбуждение, это слово не совсем подходит. Необыкновенное удовольствие... особый аромат... нет, дрожь, пожалуй, слишком сильно. Ведь я не влюблен в Лину. Разумеется, нет. Может быть, мне кажется, что она влюблена в меня. Да нет же, черт возьми, не так я самонадеян...

Наверное, виной всему некий сексуальный импульс. Желание понравиться, привлечь к себе внимание, блеснуть. Природа стремится воспроизводить себя, и она заставляет самцов блистать перед самками, чтобы они соединились и произвели на свет потомство. Чибис заводит себе новый хохолок – а потом целый выводок чибисят. И так из века в век, и от этого никуда не деться. Значит, истинные причины того, что мне приятно поговорить с Линой через ограду, – недостаточное число жителей Земли... Какая глупость... Но, я думаю, по сути правильно.

Возьмем, к примеру, Бетти Бакстер. Она совсем не дурна. Но испытываю ли я какое-либо волнение, разговаривая с ней? Ни малейшего. Я думаю, мы разных пород. Она не чибис. Грейс Хильдершем? Лина? С Линой все по-другому. Но умри Лина сегодня ночью, мне не было бы больно, разве что из-за Тома. Значит, я в нее не влюблен. Ну конечно нет. Но если бы я знал, что она завтра снова будет стоять у этой ограды, я отправился бы туда же. Только, может быть, чувствовал себя неловко. Ну вот, почему же неловко, если я не...

И почему я раздумываю, говорить ли Сильвии об этих шести сотнях? Конечно, мне совершенно необязательно рассказывать об этом. А почему, черт возьми, не сказать? Но если я нисколько не влюблен в Лину – нет, влюблен – неверное слово. Тогда что? Он шел через Биворс-вуд, раздумывая...

– Привет, дорогой, я решила выйти тебе навстречу.

На ней был светло-золотистый джемпер и юбка табачного цвета, на голове ничего; золотистая лесная нимфа, вне моды; неповторимая; казалось, такой она родилась и такой будет жить вечно. Такой уже тысячи лет она идет по лесам...

Лина! Какая чепуха...

Реджинальд глубоко вздохнул и крикнул:

– Стой там!

Сильвия ждала его с легкой улыбкой на губах, как если бы для нее было неважно, стоять или двигаться, сейчас или всегда.

Он подошел ближе и остановился, не сводя с нее глаз.

– Ты и в самом деле моя жена? – спросил он наконец.

Она кивнула.

– Ты моя? Совсем и на всю жизнь? Правда?

Она снова застенчиво кивнула.

– Невероятно, просто невероятно. Тебе кто-нибудь говорил, что ты – самое красивое создание, когда-либо существовавшее на Земле?

– Только ты, дорогой.

– Я достаточно часто говорю это? Говорю ли я это день и ночь, день за днем и ночь за ночью?

Она быстро повернула в обе стороны гладкую, блестящую головку, словно желая убедиться, что они одни.

– Тебе нравится, когда я говорю так?

Она снова быстро кивнула.

– Тогда я еще раз повторю тебе это, – сказал Реджинальд, обнял ее и поцеловал в губы; потом она повернулась, они взялись за руки, и он быстро повел ее к дому, быстро рассказывая на ходу:

– Я как раз купил поле вдоль дороги к Красному Дому. Лэнгли собирался понастроить тут жутких домиков, таких, как везде. Мне об этом рассказала Лина – я встретил ее. И я покупаю поле, чтобы помешать ему. Ты согласна? Дорогая Сильвия Уэллард, скажите, что вы не против. Трата большая, шестьсот фунтов. Но ты ведь знаешь, у нас совершенно неожиданные доходы от книги. Наша жизнь была бы у всех на виду. Я все время забываю о книге, то есть о ее финансовой стороне, так что давай поедем в Лондон и потратим деньги, по-настоящему потратим. Когда у тебя в доме самое красивое создание, когда-либо существовавшее на Земле, нужно, чтобы у него было достойное обрамление. Поэтому скажи, ты согласна поехать в Лондон и накупить себе самых красивых туалетов?

Кажется, Сильвия была согласна.

Глава десятая

I

Но еще до того, как они обосновались в Лондоне, им представилась возможность вкусить светской жизни на приеме в Семи Ручьях.

– Мы пригласили Эффингемов. Вы знаете сэра Роджера? Он только что вернулся с Малайских островов или откуда-то в этом роде. Он был там губернатором. Берти считает, что человеку, который в течение шести лет не видел никого, кроме своей жены и туземок с кольцами в носу, надо обязательно показать настоящую женщину. То есть тебя, дорогая. Наверное, я самая неревнивая женщина во всем Сассексе. Если бы речь шла не о тебе, а о ком-то другом, я бы сочла, что и сама могу сойти за красавицу после негритянок с кольцами в ноздрях. А с тобой мы договоримся. Я стану отчаянно флиртовать с твоим очаровательным мужем, и это даст сэру Роджеру возможность свободно пообщаться с тобой. Надеюсь, он не злоупотребит этой свободой. Никогда не знаешь, как на людей повлиял жаркий климат и это самоограничение. Престиж белого человека, и так далее. Это дело серьезное. Так в половине девятого, и обязательно надень свое золотое платье. Вот видишь, я не дала бы такого совета никакой другой женщине.

– Мы приедем с удовольствием, – сказала Сильвия, от души надеясь, что говорит и от имени мужа.

– Должны приехать еще несколько забавных людей, – продолжала Бетти тоже с надеждой. – Мисс Воулс и мистер Кокс. Вы знаете мистера Кокса, конечно. Да, тот самый мистер Кокс. Ваш сад просто очарователен. Какой молодец твой муж. Так и должно быть – хозяину нужно самому следить за садом. Так не забудь, в субботу, в половине девятого.

Реджинальд выслушал новость на удивление спокойно.

– Это означает белый жилет, – сказал он. – Я никогда прежде в белом жилете не вел машину и предвкушаю совершенно новое ощущение. К тому же можно считать это подготовкой к Лондону, где вся жизнь проходит в белом жилете.

– Белый жилет тебе идет, дорогой!

– Несомненно.

– Ты всегда раньше делал вид, что не любишь Бакстеров.

– Долой притворство. Я обожаю Бакстеров. Я всегда жаждал познакомиться с Боффингемами.

– Мне кажется, она назвала их “Эффингемы”.

– А произносится “Боффингемы”. Это чрезвычайно древний род. Сильвия, мы входим в высшие сферы общества, а я лет пять назад оставил гаечный ключ в заднем кармане фрака. Ты сумеешь привести его в порядок?

– Конечно, я приготовлю для тебя одежду, дорогой.

– Замечательно. А если уже поздно отдавать в стирку белый жилет, можно почистить его резинкой или хлебными крошками. Но ты наверняка знаешь, как лучше.

Сэр Роджер был небольшого роста, изящный, аккуратный и загорелый. За стеклами пенсне светло-голубые глаза. В Итоне (об этом сразу можно было догадаться) он заслужил награду за греческие ямбы, в Оксфорде получил медаль за греческую эпиграмму, хотя впоследствии ни его поэтическое дарование, ни его остроумие никак не проявились. Неизвестно, привели бы его стихи древних греков в такой же восторг, как его преподавателей. Он производил впечатление человека спокойного, знающего все тайны мира; хотя на самом деле он знал лишь одну: в мире существует заговор против Великобритании. Все, что ни происходило на земном шаре, было либо очень хорошо, либо очень плохо для Империи. Отборочные соревнования, снижение банковского тарифа – хорошо; джаз и морские договоры – плохо. Сокращение курса античной литературы в наших средних школах, торговля с Россией, очередное банкротство в Сити, современный роман, скачки, смертная казнь, принц Уэльский, длина юбок, изменение правил игры в гольф – все падало на ту или иную чашу весов, и перед сэром Роджером всегда стояла проблема – как что расценить.

– Спросите у Чарли Уинтера, спросите у Лулу, – заметил сэр Роджер, – они скажут вам то же самое.

– Я всегда говорил, – откликнулся сэр Кокс, – что банковские тарифы служат барометром Империи.

Неужели, думает Реджинальд, модно всегдаговорить подобные вещи?

Сэр Роджер взглянул через стол на маленького пухлого мистера Кокса (того самого Кокса) и с минуту задумчиво оценивал его. Друг.

– Да, в какой-то мере это так, – ответил сэр Роджер. – На вас, господах из Сити, лежит огромная ответственность.

– Когда вы говорите о престиже, – вставил Реджинальд, чувствуя, что надо что-то сказать, – вы имеете в виду внушение туземцам уважения к англичанину?

– Бремя белого человека, – пояснил тот самый мистер Кокс.

Сэр Роджер посмотрел на хозяйку дома, затем на мистера Уэлларда и с минуту задумчиво оценивал его. Враг?

– Я сказал бы, к англичанину как таковому, – уточнил он.

– Хорошо, пусть будет так.

– Да, именно так, – скромно подтвердил сэр Роджер.

– В таком случае я не вижу связи мощного флота и низких банковских тарифов с англичанином как таковым.

– Финансовая связь, – пробормотал мистер Кокс.

– То есть вы хотите внушить низшим, как вы их расцениваете, расам мысль об умственном, нравственном или материальном превосходстве британца.

– Существует два метода правления, мистер Уэллард. Внушить уважение или внушить страх. Мы, британцы, предпочитаем уважение.

– Да, но разве уважение тех, кто подчинен нам, так уж важно? Если я потрачу жизнь на то, чтобы внушить своему садовнику уважение к себе или, скажем, завоевать его, я, несомненно, должен буду проявить различные добрые чувства, но жизнь моя окажется страшно ограниченной. И когда Бог спросит меня в Судный день: “Как ты употребил данные тебе Мною таланты?”, а я отвечу: “Я использовал их, чтобы внушить уважение моему садовнику, Господи”, – ну, не знаю... – Сказав это, Реджинальд выпил полбокала шампанского и задумался, понравилось ли Сильвии то, что он сказал, и стоило ли приводить Бога на прием к Бетти Бакстер.

Сэр Роджер пожевал губами и произнес:

– Надеюсь, я всегда смогу ответить, что исполнял свой долг.

Старый дурак пытается завоевать мое уважение, вот в чем дело. Совершенно изумительное и в то же время нелепое существо. Типичный англичанин.

– Что вы считаете своим долгом, мистер Уэллард? – задала вопрос Бетти, уже начав слегка беспокоиться.

– Боюсь, что у меня он выражен в форме отрицания.

– Начинайте, Уэллард, – вмешался хозяин дома, – а мы все за вами. Долг человека, выраженный в отрицательной форме. Не обязательно всеобъемлюще или слишком искренне.

Молодчина Берти, подумала его жена. Теперь все в порядке.

– Ну хорошо, вот для начала, – улыбнулся Реджинальд. – Не мириться с мерзостью.

– Прекрасно. Теперь я. Не предъявлять другим больших требований, чем себе. Ваша очередь, леди Эффингем.

– Не говорить, когда не знаешь, – сказала ее светлость, и Реджинальд почувствовал, что ему дали отповедь.

– Не делать ничего только потому, что это делают другие, – произнесла женщина по фамилии Воулс.

Все говорят страшно личные вещи, подумал Реджинальд. Интересно, что скажет Сильвия.

– Ну, долг человека, то есть женщины. Салли, давай, – сказал Неизвестный Молодой Человек, подталкивая локтем Неизвестную Барышню, сидевшую рядом с ним.

– Совершать ошибки за свой счет.

– В отрицательной форме, дурочка.

– Хорошо, тогда так. Не позволять другим делать ошибки за твой счет.

– А я считаю, что не надо дожидаться, чтобы события шли тебе навстречу. Они, как правило, этого не делают.

– Люди тоже, – сказала Салли.

– Прекрасно, молодежь, – вмешался Бакстер. – Продолжай, Бетти.

– Ничего не пропустить.

Неплохо, подумал Реджинальд. Что-то скажет Сильвия.

– Не ожидать ничего, – сказал тот самый мистер Кокс.

И я не ожидал от него ничего даже отдаленно похожего. Молодец, подумал Реджинальд. Пока все превосходно. Сильвия, придумай что-нибудь!

– Я скажу обратное тому, что говорил наш хозяин, – произнес сэр Роджер. – Не предъявлять другим меньших требований, чем себе.

– Хорошо, – одобрил Бакстер. – Теперь миссис Уэллард.

Все посмотрели на Сильвию. Сильвия, любимая! Румянец цвета дикой розы стал ярче.

– Не бояться, – сказала Сильвия.

II

Реджинальд вошел в гостиную, преисполненный гордости. И не только потому, что Неизвестный Молодой Человек прошептал ему: “Кто это Неземное Создание рядом с Бременем Белого Человека?” А потому что в игре, в которую играли они все, она дала лучший ответ. “Не бояться”. Я всегда боюсь, подумал он. Сэр Роджер всю жизнь прожил в страхе. В страхе, что кто-нибудь подумает иначе, чем дозволено. Бетти беспрестанно боится совершить какую-нибудь ошибку. Бакстер... чего же боится Бакстер? Если задуматься, я совсем не знаю Бакстера. Я всегда воспринимал его как биржевого маклера. Глупость какая-то.

В гостиной было включено радио.

– Передают старые вальсы, – заметила Бетти. – Для леди Эффингем и для меня это масса воспоминаний. А Сильвия и Салли вряд ли представляют себе, что такое вальс.

– Сколько воротничков я извел тогда, – сказал тот самый мистер Кокс. – Музыка возвращает меня к этим воротничкам. Я всегда говорил, что мне надо не меньше трех за вечер.

– Берти, мне хочется, чтобы мы с тобой станцевали этот вальс. Подойди и дай мне руку. Я сегодня сентиментальна.

– Да, что-то в них есть, в старых вальсах, – признала Салли.

Сэр Роджер подошел к жене. Они улыбались друг другу. Возможно, мелодия навевала им какие-то воспоминания. Он сел рядом с ней. Сейчас он возьмет ее за руку, подумал Реджинальд, или нет – под руку и поведет в оранжерею.

– Берти, очнись!

Бакстер стоял посреди комнаты, склонив голову набок, прислушиваясь к шелесту старинных длинных платьев по натертому паркету. Где-то далеко.

– Берти!

Берти очнулся, пересек гостиную и выключил приемник при начальных звуках нового вальса.

– Совершенно изумительная мелодия, – сказала Салли. – Никто не знает названия?

– Боже, конечно нет, – ответила Бетти.

– “Сицилиетта”.

– Что-что? – спросил Неизвестный Молодой Человек.

– Забавно, что ты помнишь, Берти. Повтори еще раз.

– “Сицилиетта”, – буркнул Бакстер. Он стал предлагать мужчинам сигары, затем закурил сам и целиком отдался этому занятию.

– Расскажите нам о ней, – попросила Салли.

– Салли, ты невозможна.

– Было какое-то приключение, Берти? Ты мне никогда о нем не рассказывал, правда?

– Да, было, Бетти. Нет, не рассказывал. Я никому о нем не рассказывал. – И добавил после паузы: – Собственно, здесь не о чем рассказывать.

– Но мы просим вас, – улыбнулась леди Эффингем.

– Я не стану устраивать сцен ревности, Берти. Ты знаешь, я не ревнива.

– Я бы сказал, звучит угрожающе, – заметил Неизвестный Молодой Человек.

– Не говори глупостей, Клод, – одернула его Бетти.

Клод и Салли, подумал Реджинальд. Теперь я знаю всех.

– Здесь нет поводов для ревности. Разве кто-нибудь женится на своей первой любви? На девушке, которая казалась первой любовью. Сыграем в бридж, сэр Роджер?

– Разве вы не будете рассказывать?

– Пожалуйста, расскажите, – попросила Сильвия.

– Вы бы не назвали это рассказом, Уэллард. Это всего лишь... ничего особенного. Вы в самом деле хотите послушать? Ну ладно... История довольно простая. – Он откинулся на спинку кресла и затянулся сигарой.

Если бы люди умели переставать пить вовремя, думал Реджинальд. Как Бакстер сейчас. Как раз в тот момент, когда не утрачено ничего, кроме робости.

– Мне было года двадцать два. Если Бетти говорила вам, что я племянник герцога Аргайла или внук Ротшильда, забудьте об этом. Мой отец был сельским врачом. Он сумел послать меня в Кембридж: я изучал право. Потом дальний родственник взял меня в свою фирму в Сити, но только потому, что умер его сын, а ему хотелось сохранить имя. Первое время я не знал в Лондоне никого. Однажды я обедал у Грумса и уже собирался уходить, когда кто-то окликнул меня. Я обернулся, и лицо говорившего показалось мне знакомым. “Бакстер?” – спросил он. Я не сразу, но вспомнил его. Мы вместе учились в школе. Его фамилия была Вест. Я присел за столик и выпил с ним чашку кофе. Мы разговорились – как дела, чем сейчас занимаешься и так далее. По крайней мере, я рассказывал; он был неразговорчив. Вдруг он спросил, как будто все время только об этом и думал:

– Ты хорошо танцуешь?

В те времена танцевали по-настоящему. Устраивались торжественные, хорошо организованные вечера, куда нельзя было попасть без приглашения. Я немного танцевал в Кембридже, а как следует выучился в Лондоне. В субботние вечера я ходил в какой-нибудь танцевальный зал, и моими партнершами были молоденькие продавщицы; чертовски хорошенькие и чертовски любившие танцевать. Это все, что я мог себе позволить. Я никого не знал в Лондоне. Мы танцевали вальсы, котильоны, веселились напропалую. Как выяснилось, этот Вест пообещал привести с собой приятеля на Охотничий бал в Бистер. Не соглашусь ли я поехать? Ночлег обеспечен, и так далее. Конечно, в то время перспектива Охотничьего бала меня немного страшила. Если вы думаете, что я в детстве был близок с аристократией или разбирался в лошадях, то ошибаетесь. Я с трудом различал, где у лошади перед, где зад. И конечно, я понимал – меня приглашают заткнуть дырку; Веста кто-то подвел. Но я не был гордецом, я очень любил танцевать, к тому же у меня мелькала смутная надежда, что я смогу понравиться этим охотникам и в тяжбах друг с другом они станут прибегать к моим услугам. Поэтому я ответил согласием и уговорился встретиться с Вестом на Паддингтонском вокзале на следующий вечер.

Разумеется, была зима, январь, темень, холод и слякоть. Нас встретили в Бистере и отвезли в усадьбу. В экипаже; на дорогу ушло часа полтора. Нас встретил Дворецкий и проводил нас в отведенные нам комнаты; когда мы переоделись и спустились вниз, уже начинался ужин. Меня представили множеству людей, но их фамилии ничего мне не говорили, и ни одна не удержалась в памяти. Их было человек десять – двенадцать; все мужчины, кроме нас, – в красных фраках, а девушки в розовых, голубых и зеленых платьях, чудовищно не сочетавшихся друг с другом. Только одна была в скромном черном платье. Моя соседка справа спросила, в чьей группе я охочусь, а узнав, что не охочусь вовсе, потеряла ко мне интерес и только за десертом, забыв, что уже спрашивала, повторила вопрос. Моя соседка слева спросила меня о том же, хозяйка, сидевшая напротив, тоже. Узнав, что я не участвую в охоте, они тоже утратили интерес ко мне. Так что ужин оказался довольно унылым.

– Бедняга Берти, неудивительно.

Бакстер выпустил облако дыма и наблюдал, как оно медленно превращалось в серую вуаль, повисшую неподвижно на уровне его взгляда. Вдруг он резким движением левой руки разогнал дым и продолжил рассказ:

– Девушка в черном. Как описать ее? Она была высокая и стройная и, казалось, напряженно ждала кого-то или чего-то, ждала, что произойдет нечто. У нее был – глупо звучит – хорошей формы нос и вздернутая верхняя губа. Именно эта короткая верхняя губа придавала ее лицу выражение ожидания, из-за нее рот был чуть приоткрыт и виднелись мелкие, снежной белизны зубы. Голова чуть наклонена, высокие скулы, румянец на щеках, но не от ветра или дождя, а от какого-то внутреннего огня. Было заметно, как он становился то ярче, то слабее... Видишь ли, Салли, это были времена, когда девушки еще не красились. Тогда гримом пользовались лишь актрисы и женщины сомнительного поведения.

Жаль, что я не могу описать ее лучше. Помню, я даже чуточку ее побаивался. Она казалась такой гордой, в ней чувствовалась порода. Все остальные девушки превосходили ее красотою, но, выражаясь их собственным языком, она была из другой конюшни. Глядя на нее за ужином, я раздумывал, отважусь ли я пригласить ее на танец.

Как только ужин кончился, мы уселись в экипажи. Я оказался в одной карете с нашей хозяйкой, двумя девушками – в розовом и голубом – и двумя мужчинами. Мы возвращались в Бистер невероятно долго, по дороге уговариваясь, кто с кем танцует. Когда мы добрались до места и оказались в танцевальном зале, я поискал глазами девушку в черном. Казалось, ее знают здесь все. Когда я сумел подойти к ней, у нее оставался всего один свободный танец. Последний. Двадцатый. Тогда, Салли, танцы записывали в специальную книжечку.

Бал оказался отвратительным. Любая из моих партнерш-продавщиц танцевала лучше всех этих девушек. А мужчины... Наверняка они были без шпор, но казалось, что со шпорами, – так сильно они то и дело задевали тебя по ногам. Ужасно. Время от времени мне удавалось пропустить танец и побродить с сигаретой, делая вид, что я кого-то жду; во всяком случае, так мне никто не оттаптывал ноги. К счастью, одна партнерша у меня была прекрасная – наша хозяйка; очевидно, ее кто-то подвел. Она состояла в каком-то родстве с Вестом и все расспрашивала меня о нем – а мне не хотелось признаваться, что мы не виделись с тех пор, как нам было по двенадцать лет. Раза два она опять спрашивала, в какой группе я охочусь, и тут же спохватывалась: “Ах да, вы же не охотитесь, вы уже сказали”. Право, мне стоило бы повесить на грудь объявление, чтобы не оставалось никаких сомнений.

Пришло время последнего танца, и я разыскал девушку в черном. Я устал и совершенно замучился и подозревал, что она тоже. Танцевали мы скверно. Мы кружились и кружились по залу, пока музыка не перестала звучать. Тогда все остановились и стали неуверенно хлопать в ладоши, а я молил Бога, чтобы и оркестр выдохся и можно было уехать. Но нет. Они начали новый вальс – “Сицилиетту”.

В тот раз я впервые услышал его; возможно, его и играли впервые. Может быть, сам дирижер написал его и решил попробовать под конец вечера, чтобы понять, как он пойдет. Играл один из известных лондонских оркестров. Мы снова начали танцевать, и в этот раз действительно танцевали. И неудивительно. Я никогда не встречал девушки, которая танцевала бы лучше; никогда на свете не было двух людей, которые так подходили бы друг другу. Наши лица находились почти на одном уровне, и когда я бросал на нее взгляд, я видел перед собой ее глаза и видел в них такой восторг, как будто наконец исполнилось то, чего она давно ждала.

Наверное, они играли эту мелодию целый час. Даже те, со шпорами, стали танцевать по-человечески и не давали оркестру уйти. Мы танцевали и танцевали, слишком счастливые, чтобы обменяться хоть словом, только время от времени улыбались друг другу. Потом все кончилось, и наш хозяин заторопил нас, говоря, что лошади больше не могут ждать, и мы поехали, рассевшись так, как раньше. Я вновь оказался в обществе девушек в розовом и голубом.

Мы вернулись в дом около четырех. Все сразу же разошлись по своим комнатам. Вест должен был возвращаться рано, это означало, что мы будем завтракать в семь. Я только тогда и услышал об этом. Когда я желал хозяйке спокойной ночи и благодарил ее, то ждал, что она предложит мне задержаться, но этого не случилось. Я бы, конечно, не отказался уехать более поздним поездом, но она, очевидно, считала, что мы с Вестом неразлучны. Снова холод, темнота и слякоть; мы снова ехали в Бистер, на этот раз совершенно сонные; всю дорогу до самого Паддингтона мы спали, просыпались и снова засыпали, а потом Вест сказал: “Ну, до свидания, старина” – и взял кэб. Я вернулся к себе и стал думать о девушке в черном.

Я напишу ей и попрошу выйти за меня. Нет, ерунда. Конечно, надо написать и попросить о встрече, а потом, через день, через неделю, я попрошу ее выйти за меня. В любом случае мы должны увидеться как можно скорее.

Я сел писать ей. Дорогая... И тут я вспомнил, что, как это ни невероятно, я не знаю ее имени. Ну что ж, я узнаю его от хозяйки дома. Но как? Не могу же я написать, что мне понравилась девушка в черном и я хочу узнать, кто она. Я выдумывал новые и новые предлоги и наконец остановился на том, что мы с этой девушкой разговаривали об одной книге, которую я обещал ей прислать; “не будете ли Вы любезны сообщить мне имя и адрес девушки?” Потом я решил, что лучше послать девушке не книгу, а ноты вальса, который мы танцевали, – “Сицилиетты”. Я узнал его название от дирижера.

Я сел писать нашей хозяйке. Конечно, я в любом случае должен послать ей письмо с благодарностью за гостеприимство. Была среда, ответа я ждал в пятницу, и если я напишу сразу же, то письмо от девушки может прийти в понедельник. Безумие – терять целых три дня, но ничего не поделаешь. “Дорогая...” И тут я вспомнил, что не знаю ни имени, ни адреса хозяйки.

Новая отсрочка. Но теперь все просто. Я должен ее поблагодарить, поэтому совершенно естественно, если я узнаю у Веста ее имя и адрес. Я сел и написал ему; написал, что очень доволен поездкой и чувствую себя обязанным поблагодарить хозяйку, но не знаю, куда адресовать письмо. Я просил извинить меня за беспокойство и выражал надежду, что мы скоро встретимся.

Бакстер медленно поднялся с кресла и минуту постоял, тихонько насвистывая первые такты “Сицилиетты”. Затем, вздохнув, он повернулся к камину и сказал:

– Вот и все. На этом история кончается.

Раздались удивленные возгласы слушателей.

– Но как же!... – воскликнула Салли.

Бакстер бросил окурок сигары в огонь.

– У меня не было адреса Веста. Я не мог вспомнить его имени и не знал, где он работает. Я больше никогда не встречал ни Веста, ни нашей хозяйки, ни девушки в черном. А теперь, сэр Роджер, не сесть ли нам за бридж?

Бетти встала, подошла к Берти и сжала его локоть.

– Бедняга, – сказала она. – Хотя я рада, что все получилось именно так. Ну, кто будет играть?

III

Бакстеры и Эффингемы играли в бридж, молодые люди удалились в бильярдную, а мистер Кокс рассказывал Сильвии историю своей жизни. Реджинальд оказался рядом с мисс Воулс.

– Давайте выйдем на воздух, – сказала она, – здесь душно.

Они уселись на одной из многочисленных веранд, которые Бетти именовала лоджиями, в ласковой тишине наступившего вечера.

– Вы позволите? – спросил Реджинальд, показав на свою трубку, и она кивнула. Тогда он набил трубку и закурил.

– Как люди глупы, правда? – сказала она вдруг.

– Я как раз не могу решить, кто я – совершенный осел или...

– Или мудрец?

– Да нет, человек среднего ума.

– Как вы собираетесь выяснить это?

– Задав вам один вопрос.

– Задавайте.

– Если я окажусь полным идиотом, вы не рассердитесь?

– Нет.

– Ну хорошо, рискну. – Он взглянул на нее и отвел глаза. – Вы всегда ходите в черном?

Какое-то время она молчала. Реджинальд стал сомневаться, слышала ли она его, а если слышала, то поняла ли. Он затянулся и подумал, что все же оказался дураком.

– Бакстер, – прошептала она. – Забавно чуть ли не тридцать лет пытаться узнать его фамилию, а потом выяснить, что просто Бакстер.

– Но вы ведь не дожидались его все это время, – предположил Реджинальд.

– О нет!

– Но долго? Простите меня. Не сердитесь, что я спрашиваю.

– Мне всегда хотелось узнать, что произошло. Я была уверена, что он не мог уйти просто так.

– Я не знаю, что можно было бы предпринять на его месте, а вы?

– И я... Но как вы угадали?

– Я заметил, что мелодия имеет какое-то значение и для вас. И потом – его описание... Он описал вас очень точно... Такою, как вы сидели там в кресле.

– Это было тридцать лет назад, – сказала мисс Воулс с легким смешком.

Множество комплиментов пришло в голову Реджинальду, но он молчал.

– А он, конечно, не подозревает, – произнесла мисс Воулс.

– Конечно нет. А вы ни о чем не догадывались, пока он не начал рассказывать?

– Совершенно. Только когда он упомянул Охотничий бал в Бистере. Тогда я сразу поняла.

– Я думаю, совершенно невероятное ощущение – спустя тридцать лет слушать этот рассказ.

– Да. Невероятное. Я почувствовала, что вы догадались. Наверное, только вы. Разве что... – Она задумалась.

– Я уверен, что, кроме меня, никто не мог... – сказал Реджинальд с оттенком гордости. Он представил себе продолжение фразы: “Ведь я пишу романы, изучать людей – моя профессия” – и содрогнулся при мысли о том, что нечто подобное можно произнести вслух. Вместо этого он спросил:

– Скажите, тогда... для вас много значила эта история? Мне всегда хотелось узнать, когда я ходил на танцы и мне нравилась какая-нибудь девушка, нравлюсь ли я ей тоже. Вы понимаете, о чем я говорю. С первого взгляда, сразу.

– Да, думаю, что да. Может быть, у девушек это реже. Мужчины чаще реагируют одинаково. Я хочу сказать, они часто бывают похожи один на другого. Одного типа. Особенно те, кто увлекается охотой. Мистер Бакстер был не таким – тогда. Сейчас он какой-то биржевой маклер... или просто выглядит так. Эта уверенность в себе, и аккуратные усики, и все остальное. Он был... больше похож на вас.

– На меня? – рассмеялся Реджинальд.

– Ну да, такой тип довольно редко встречается... в охотничьих кругах.

Они снова помолчали. Если бы я был настоящим писателем, я бы написал об этом рассказ. Сейчас ей, наверное... сколько? Лет сорок пять. Но пока Бакстер рассказывал, она была совершенная девушка в черном.

Мисс Воулс заговорила, почти позабыв, что Реджинальд рядом, как будто девушка в черном рассказывала приятной немолодой мисс Воулс о том, что произошло полчаса назад:

– Я заметила его за ужином. Наши взгляды ни разу не встретились, но я чувствовала его присутствие. Я знала, что он не такой, как остальные; и думала, что я тоже отличаюсь от окружающих... пока не убедилась в обратном. Он, очевидно, был прав, сказав, что я чего-то ждала. Когда живешь в каком-то окружении, а сам – иной, то обязательно думаешь, что так не может длиться вечно. Что существует возможность бегства... пока ты молод.

Мне вовсе не хотелось выглядеть гордячкой...

Я пробовала оставить несколько танцев на случай, если бы он пригласил меня. Мне хотелось этого. Но когда он подошел, оставался только один. Я страшно устала к тому времени, как заиграли этот танец, да и мелодия была бестолковая. Мне не показалось, что он хорошо танцует, к тому же он все время молчал. Хотелось поговорить о чем-нибудь, чтобы понять, что он собой представляет, но ничего не приходило в голову. Я боялась, что если открою рот, то обязательно спрошу, в чьей группе он охотится...

Потом заиграли эту мелодию, и мы оба вернулись к жизни. Я чувствовала, что знаю его давным-давно и что все прекрасно. Он был не такой, как все, я тоже; мы наконец встретились. Можно ли влюбиться вот так, сразу? Наверное, нет. Это только кажется.

– А может быть... Не могу сказать...

– Конечно, я думала, что увижусь с ним утром. Я придумывала, о чем мы будем говорить. Ведь мы же не обменялись ни словом. Только смотрели друг на друга, и он одно мгновение... вечность держал меня в объятиях. Глупо, конечно, я понимаю. Вся эта история – глупость.

Я сказала сегодня – не делать ничего только потому, что это делают другие. В те времена девушкам полагалось ждать, правда? Ничего не делать, только ждать. И я ничего не делала. Только ждала, что он вновь появится, что он напишет мне. Но этого не случилось.

Тогда мне стало казаться, что я все это выдумала.

Она замолчала. Потом очень тихо стала напевать этот вальс. Глупая сентиментальная мелодия, думал Реджинальд, а все же... Он различал в полумраке овал лица своей собеседницы, и ему легко было представить ее опять восемнадцатилетней, романтичной, ждущей, что вот-вот что-то произойдет, представить все, что она читала, думала и воображала в этом чужом окружении, все, что вдруг проснулось в ней. Была бы она счастлива с ним? Не с этим, довольным и благополучным, а с тем, каким он был тридцать лет назад?

– Не представляю, что бы вы могли сделать, – заметил он прозаически.

Она перестала напевать и ответила:

– Написать мистеру Весту. Только и всего. – И снова продолжила мелодию.

– Это изменило.. изменило вашу жизнь?

Она замолчала, рассмеялась и сказала:

– Не стоит впадать в сентиментальность. В каком-то смысле, я думаю, изменило. Я стала сдержаннее, меньше доверяла своим чувствам. Замужество всегда казалось мне делом серьезным. Я думаю, каждому из нас дан шанс, упустив который, мы заменяем его чем-то второсортным. Я не сумела заменить. Я чувствовала, что потеряла предназначенное мне счастье, и для меня все на этом кончилось.

– Но было бы счастьем, если бы он... я хочу сказать, вы, наверное, должны были обидеться на него. (Бакстер как предназначенное судьбой счастье!)

– Я ведь видела, что он робок и очень скромен, и к тому же в чужом окружении. Это я должна была что-то сделать. (Бакстер робок!)

– Давайте вернемся. Становится прохладно, – сказала мисс Воулс. – А я уже не так молода. – Но прежде чем встать, она спросила: – Вы влюбились в свою жену как только увидели ее, сразу же – даже прежде чем обменялись с ней хотя бы словом?

– Именно так, – с жаром подтвердил Реджинальд.

– Ну да, так и должно было быть. – Она встала. – Вы, конечно, никому ничего не скажете, хорошо? Пусть это будет нашей тайной.

– Конечно, никому, – Реджинальд вслед за ней направился в комнаты, – за исключением Сильвии. Я не могу обещать не говорить ей, потому что...

– Она не станет всем рассказывать?

– Нет. Не думаю. Как мало мы знаем...

– Действительно, мало. – Мисс Воулс взглянула на него со странной улыбкой. – Скажите ей завтра, если захотите. Или в понедельник. После моего отъезда.

И Реджинальд ничего не сказал Сильвии, когда они очутились в машине, и ничего не сказал ей, пока осторожно вел автомобиль по грунтовой дороге, а когда они добрались до шоссе, Сильвия сказала:

– Ведь это она – та девушка?

– Какая девушка?

– Девушка в черном.

– Кто?

– Мисс Воулс.

– Кто это сказал? – воскликнул Реджинальд.

– Никто, – задумчиво ответила Сильвия. – Просто догадалась. Я подумала, что она могла рассказать тебе об этом, пока вы сидели на веранде. Все было хорошо, дорогой? Мне кажется, ты сегодня не скучал.

IV

Сильвия спала, положив, как обычно, правую руку под подушку. Под легким одеялом в свете месяца она казалась обнаженной. Все, что соприкасается с ней, думал Реджинальд, с радостью становится частью ее; как будто ее красота находит все новые и новые способы выразить себя. Она лежала без звука, без движения. Она оставляла здесь свою красоту, чтобы утром опять слиться с нею.

Реджинальд лежал на спине без сна и размышлял. Кто бы мог подумать, что с Бакстером приключилась такая история! Хотя что тут особенного? В юности влюбился в девушку, а она влюбилась в него. Что здесь такого? С тысячами юношей каждый день происходит то же самое. Только что девушка особенная и что он ей казался особенным. Бакстер! Постой, как же это было? Два лица?.. Два человека?.. Две души?.. Минутку... “Одно для мира” – да, верно. “Одно – для женщины любимой”. У человека два чего-то, одно для мира, одно для женщины любимой. Два лица? Ведь нельзя, чтобы лицо было дважды... да нет, отчего же, если у тебя два лица... Не засну, пока не вспомню. Надо сосредоточиться. Как заметно, что ночью человек глупеет. У человека два лица, одно для мира, одно – для женщины любимой. Все!...

У Бакстера два лица. У каждого из нас два лица. Я знаю одно прелестное лицо Сильвии, а другого никогда не видел. А может, видел? Не знаю. У Бетти два лица. Мне сегодня понравилась Бетти. Есть жены, которые стали бы ревновать из-за подобной истории, потому что она случилась до того, как они познакомились со своими мужьями. Часть прошлого, к которому они не имеют отношения. Но Бетти молодец. Бетти – подумать только! Просто три лица. Одно для мира, одно для женщины – или мужчины, – и одно, которое никто, кроме Бога, не видит дольше нескольких мгновений... Человек с тремя лицами...

Но Бакстер! Типичный светский человек... Завсегдатай клубов... Какая разница между светским человеком и завсегдатаем клубов?.. Я бы предпочел быть светским человеком... Хотя нет... Я лучше бы... я в клубе... в клубке... все больше и больше...

Реджинальд повернулся на бок, положил руку на плечо Сильвии и уснул.

Глава одиннадцатая

I

Где-то на окраине города, к северу от Темзы, между Южным Кенсингтоном и Глостер-роуд, на самом краю современной цивилизации стоит указательный столб, одна из стрелок которого указывает на Лондон, этот пуп Империи, а другая, расположенная под прямым углом к первой, на неосвоенную территорию Хейуардс-гроув. Кто поставил указатель, неизвестно; может быть, Хейуард. Этот указатель не перестает раздражать жителей Южного Кенсингтона и в особенности их жен, ибо как они могут решить, “пусто” в Городе или “полно народа” – в зависимости от того, дома они сами или нет, – если, согласно указателю, Город вообще находится в другом месте? Но для обитателей Хейуардс-гроув дорожный знак служит предметом гордости, поскольку существует только для них, а в дождливую ночь вызывает чувство глубокого удовлетворения, ибо по нему могут ориентироваться шоферы, которые иначе вряд ли рискнули бы повезти джентльмена в вечернем костюме по такой малопривлекательной улице.

Совершенно случайно двенадцать домов Хейуардс-гроув принадлежат двенадцати владельцам, каждый из которых живет или, как выражаются агенты по недвижимости, проживает здесь. Иначе Гроув непременно сделалась бы кварталом предназначенных к сдаче превосходных квартир, выходящих на Истни-стрит, или открытым круглые сутки гаражом, или просто отделом садовых оград и огородного инвентаря, расположенного поблизости универмага. Время от времени миссис Карстэрс из дома номер шесть выражает желание продать свое владение отделу садовых оград, но то, что оно расположено посреди Гроув, не дает возможности превратить эту идею в деловое предложение, и миссис Карстэрс приходится довольствоваться тем, что она время от времени сдает квартиры “приличным и благонадежным” жильцам.

Прежде чем она отбудет в Бакстон, потихоньку взглянем на нее в спальне. Она в ночном чепчике и серой шали, присланной из Шетланда внуком, который ездит в те края рыбачить. “Будем надеяться, – сказала миссис Карстэрс, когда служанка развернула перед ней посылку и вытащила шаль, – что в рыбе он понимает больше. Я стану носить ее за завтраком, Паркс, при условии, что ты не будешь ею восхищаться. Никто больше не должен видеть меня в ней”. Паркс принялась восторгаться мягкостью шерсти, а миссис Карстэрс добавила: “Кстати, когда день рождения мистера Гарольда? Во вторник? Удивительно!”

И вот теперь она завтракает в постели и распечатывает почту, а Паркс стоит неподалеку.

– Некий мистер Уэллард, – говорит миссис Карстэрс, – кажется, он написал книгу под названием “Вьюнок”. Я, должно быть, читала ее, поскольку я читаю все, что выходит, но не помню ни слова, значит, вряд ли это хорошая книга. Если не считать плохой книги, его рекомендации вполне удовлетворительны.

– Я помню этого джентльмена, – замечает Паркс. – Он, кажется, очень приятный.

Миссис Карстэрс поднимает брови и говорит:

– Ты поедешь со мной в Бакстон.

– Да, мадам, – кротко соглашается Паркс.

– Я оставлю Стоукер, и они привезут служанку с собой. Сегодня придет человек, чтобы переписать обстановку. Если ты обратила внимание на джентльмена, Паркс, то наверняка запомнила и его жену. Что ты скажешь о ней?

– В первый раз он приезжал один, мадам, а в другой раз у меня был выходной.

– А! Подойди-ка к зеркалу и взгляни на себя, Паркс. Нет, к большому.

Удивленная Паркс идет к зеркалу.

– Ты считаешь, что хороша собой?

Паркс краснеет и говорит:

– Нет, мадам.

– Ты хочешь сказать: “Да, мадам”.

– Да, мадам, – повторяет Паркс и в своем смущении кажется очень хорошенькой.

– Но не умна.

– Да, мадам.

– А ум долговечнее.

– Да, мадам.

Паркс слышала в кухне разговоры о том, что миссис Уэллард очень красива, и раздумывает теперь, относится ли последнее замечание к ней или к миссис Уэллард. А в сущности, кому нужен этот дурацкий ум?

– Как ты думаешь, я была красива в молодости?

– Да, мадам, – спешит ответить Паркс.

– Нет, ошибаешься. У меня была только хорошая кожа. Сейчас кожу можно купить, а в мое время надо было иметь собственную. Это гораздо труднее. Кожу и фигуру; в мое время фигура должна была быть фигурой, а не полным ее отсутствием. Да еще ум, Паркс. Миссис Уэллард, бедняжка, только красива. Но, Боже, до чего красива! Ну а теперь пойди пришли мне Стоукер.

После чего она отбывает в Бакстон, и мы теряем ее из виду.

II

Они приехали в Лондон во вторник, Реджинальд и Сильвия в автомобиле, Элис с багажом – на поезде.

– Мы сможем пользоваться автомобилем в Лондоне, как ты думаешь? – спросила Сильвия.

– Нет, но мы не будем чувствовать себя оторванными от Вестауэйза. Мы сможем заскочить туда в любой момент, когда захотим. Я не знаю толком, как это “заскакивают”, но ясно, что не поездом. Кроме того, мне хочется повести машину.

– Ты уверен, что справишься, дорогой?

– Почти уверен, что не справлюсь, а во вторник посмотрим.

– Конечно, справишься.

Удивительно, думает Реджинальд. Только что она в этом сомневалась.

– Конечно, справлюсь. Хотя не исключено, что, как только мы въедем в предместье, я вдруг почувствую усталость и попрошу тебя ненадолго сесть за руль. А к тому времени как ты сумеешь разминуться со встречным автомобилем, избежать столкновения с фонарным столбом и увернуться от двух трамваев и одного полицейского, я, возможно, уже отдохну и снова поведу машину. Не знаю, чем это кончится. Но надеюсь на лучшее.

Проснувшись утром во вторник, он ощутил нависшую над ним тяжесть. То ли выступление перед публикой, то ли поход к зубному врачу. Ах да, он должен вести машину в Лондон. Не так плохо. Действительно, что ж тут плохого. Даже приятно. Чертовски приятно. Смешно, чтобы взрослый человек, писатель, к которому обращаются за автографами, так нервничал из-за ерунды. Он громко плескался, принимая ванну, энергично растирался полотенцем, пытаясь внести веселье в свои действия...

– Разве ты не голоден, дорогой? – спросила Сильвия за завтраком.

Неусыпная забота, подумал Реджинальд. А вслух ответил:

– Как обычно. – И сердито поинтересовался: – А что?

Разумеется, он справился. Сам. Ну, не совсем сам, думает он. Без подсказок Сильвии, без ее “Прекрасно, дорогой” в нужных местах я бы никуда не доехал. Хорошо было бы всюду брать с собою крошечную Сильвию; носить ее в жилетном кармане; тогда можно было бы время от времени вынимать ее и чувствовать ее тепло ладонью и слышать, как она говорит: “Прекрасно, дорогой”... А потом, конечно если захочешь, снова спрятать ее, когда рассуждаешь в клубе о теории относительности или ведешь тонкий и остроумный разговор, ну, скажем, с Линой или, например, с мисс Воулс...

Проклятье, рассердился Реджинальд. Почему мне в голову лезут такие мысли? А что Сильвия думает обо мне? Мир обратился бы в ад, знай мы мысли друг друга!

Элис и приготовленный чай ждали их в гостиной миссис Карстэрс.

– Привет, Элис, – сказал Реджинальд радостно, как будто только что вернулся с полюса и встретил старого друга.

По счастью, Элис знала, как следует отвечать.

– Добрый день, сэр, – почтительно произнесла она. Когда Элис вышла из комнаты, Реджинальд принялся хохотать.

– Что с тобой? – улыбнулась Сильвия, заражаясь его весельем.

– Я подумал, как бы мы удивились, если бы на мое “Привет, Элис”, она ответила бы “Привет”. Хотя ничего более естественного быть не может.

– Элис никогда бы так не сказала. – Такое предположение задело Сильвию.

– Конечно, нет, но это было бы смешно, – уверял Реджинальд.

Черт, думал он, как же ты не видишь, что это смешно?

Сильвия задумчиво разливала чай... Потом улыбнулась... Потом принялась хохотать...

Как я люблю твой смех, дорогая. Он так же прекрасен, как и вся ты. Как редко ты смеешься со мною вместе, Сильвия. Ты, щедро дарящая мне другие свои богатства. Дай мне свой чудесный смех, любимая, ничто в мире не может сравниться с ним...

Ну хорошо, подумал он, поскольку она продолжала смеяться, в конце концов не так уж это и смешно.

III

Обосновавшись в Лондоне, Реджинальд, естественно, начал задумываться, зачем он приехал сюда. Есть ли у него программа? Вечера как-нибудь устроятся; можно делать все то же, что за городом (то есть выбор невелик), и, кроме того, еще множество всяких вещей. Но что делать утром и днем и в прелестную пору между чаем и вечерней ванной? Насколько легче думать об этом “там”, чем воплощать это “здесь”. Быть сегодня в Англии – в этот день апреля![5] – так можно мечтать, находясь в Италии, не расписывая подробно свои занятия от завтрака до ленча, от ленча до чая, от чая до ужина. Совсем необязательно восклицать: “О, беседовать с мистером Теннисоном во Фрешуотере 7 апреля в 11.30 утра!” Англия, апрель – достаточно этих двух слов. Но, сойдя с корабля на берег, не стоит кричать: “Я в Англии, в апреле, ура!” Надо как-то воспользоваться этим обстоятельством.

Лондон в конце октября. Что делать в Лондоне в конце октября? Встречаться с людьми. Разве не за этим он приехал в Лондон? В Вестауэйзе у него были другие занятия, зато здесь – именно такие. Хорошо. Он станет встречаться с людьми. Каким образом?

Стояло сияющее октябрьское утро. (О небо, зачем они уехали из Вестауэйза!) Сильвия в этот момент “встречалась” с миссис Стоукер на кухне. Он мог представить себе, как она, присев на кухонный стол, покоряет в очередной раз старую кухарку. Миссис Стоукер предлагает сделать замечательное филе камбалы, но про себя рассуждает, что никогда в жизни ей не приходилось иметь дела с такой приятной и милой дамой, а что касается внешности, то сама царица Савская была бы посрамлена при виде миссис Уэллард. Однако они продолжают обсуждать, какие блюда предпочитала миссис Карстэрс и какие могли бы понравиться мистеру Уэлларду... Хейуардс-гроув... Вестауэйз... и, несомненно, довольно долго беседуют о покойном мистере Стоукере... пока наконец Сильвия не наденет шляпку (что тоже займет немало времени) и не отправится через дорогу и, свернув за угол, как хаживала миссис Карстэрс, не ослепит поставщика рыбы, пообещав ему при том, что он сможет и дальше приносить рыбу в дом номер шесть, тем самым способствуя питанию бесценного мозга автора “Вьюнка”. Да, время Сильвии было совершенно заполнено. Она уже освоилась. А как же мистер Уэллард?

– Придумал! – воскликнул Реджинальд. – Замечательно! – И он тоже надел шляпу (что вовсе не заняло у него времени) и отправился в “Бингли Мейсон”, по дороге раздумывая, не ошибся ли он, точно ли это “Бингли Мейсон”?

Потому что, хотя Бингли Мейсон, Э. X. Пратт, Миллер и Пибоди, Стантоны, а также Уитерби Белл занимались продажей самых очаровательных дамских вещиц, дамы бывают разные. Великосветские дамы, настоящие дамы, красивые дамы, несомненные дамы, а также женщины, вздрагивающие при слове “дама”, и все они становятся еще более великосветскими, еще более настоящими, более красивыми и несомненными при содействии того или другого из этих джентльменов. И хотя витрины притягивали всех этих дам к дверям магазинов и не оставляли равнодушными и мужчин, его жене только один из магазинов казался райскими вратами. Около остальных она, очаровательно пожав плечами, говорила: “Ну конечно, Стантоны” или снисходительно замечала: “Совсем неплохо для Уитерби Белла”, инстинктивно чувствуя, что только у Бингли Мейсона вещи отмечены маркой высокого класса. Во всяком случае – Реджинальд был не совсем уверен, – мне кажется, это именно “Бингли Мейсон”.

В далекое предвоенное время, в эпоху финансовой невинности человека, уважаемый гражданин мог без колебаний предложить уважаемому торговцу чек, не ощущая при этом никакой неловкости. У торговца не возникало ни малейших сомнений, а клиент даже представить себе не мог, что здесь есть повод для сомнений. Возможно, настанут времена, когда те из нас, у кого в порядке банковский счет, вновь смогут высоко держать голову и представать перед своими временными кредиторами без тени стыда, но сейчас отсутствие наличных заставляет нас извиняться за свой промах и нервически выхватывать чековую книжку, причем такое поведение только усугубляет сомнения торговцев. Мы вдруг чувствуем себя отпетыми мошенниками, хотя те, скорее всего, держатся значительно увереннее. Перестаем быть собой и становимся воплощением подозрений человека, имеющего с нами дело.

Подобным же образом, в эпоху сексуальной невинности человека, когда бы она ни существовала, муж мог безо всякою смущения купить пару трусиков своей жене, которая также безо всякого смущения прекрасно могла обойтись и так. Ну и сейчас, конечно, нет ничего дурного в том, чтобы купить белье своей жене... и, однако, говорил себе Реджинальд перед входом в “Бингли Мейсон”, поверит ли продавщица, что я покупаю белье для жены? Нет? Похоже ли, что я сам в это верю? Нет. И даже если мы оба верим в это, ситуация все равно несколько сомнительная... Я хочу сказать, у этих вещиц могут оказаться всякие особенности... я имею в виду... ну ничего, наверное, я не первый мужчина, который покупает женское белье. Продавщицы знают, как вести подобные разговоры. Или, может быть, ограничиться чулками?

Во всяком случае, он начнет с чулок. Он купил на первом этаже дюжину, опасаясь, что дальнейшие покупки ему будут не под силу. Молодая женщина (молодая дама? девушка? как к ней обращаться?) дружески улыбнулась ему и заметила, что сегодня удивительно теплый день для октября, что, впрочем, говорила каждому покупателю. Шелковые чулки? Пожалуйста. Какого размера?

– Не знаю... – сказал Реджинальд. – Я совсем забыл... то есть никогда не знал... это для моей жены, – пояснил он, как будто это могло помочь.

Но молодая женщина все еще нуждалась в данных.

– Какой размер обуви у вашей супруги?

– Этого я тоже не знаю. – Он попытался представить себе изящную ножку Сильвии. – Может быть, пятый? Понятия не имею.

– Ваша супруга примерно моего роста?

Реджинальд задумчиво взглянул на нее.

– Да, я бы сказал, как раз такого.

– Тогда девять с половиной.

– Звучит замечательно, – улыбнулся Реджинальд, чувствуя огромное облегчение. Мысль о том, чтобы упомянуть жену, оказалась кстати.

– Какой цвет предпочитает супруга?

Только все наладилось, и снова неудача.

Это гораздо труднее, чем мне представлялось, подумал Реджинальд. Вот, кстати, “пасть дракона” – название цвета или коктейля? Кроме того, есть оттенки, которые вслух и назвать страшно.

– Покажите мне разные. Все, что у вас есть, – распорядился он. – Самые модные и самые красивые. И самые дорогие. Я возьму дюжину.

К тому времени, как они выбрали самые красивые и Реджинальд доверился опыту своей собеседницы относительно модности и стоимости, у них сложились настолько добрые отношения, что даже духовное лицо не побоялось бы завести разговор о ночных рубашках. Но когда молодая женщина ответила: “Это этажом выше, сэр”, вся его недавно появившаяся смелость исчезла. Этажом выше означало, что вместо непринужденного разговора с близким другом, который знает все о его жене, придется начинать разговор о ночном дамском белье с совершенно чужим человеком. А куда после ночных рубашек? Еще выше этажом и еще глубже в недоступное взорам?

Ведь ты светский человек, убеждает себя Реджинальд, ты – завсегдатай клубов. Возьми себя в руки.

Взяв себя в руки, он поднялся выше... Пять минут спустя он думал: если бы я был женщиной, я бы остался здесь жить. Никто не смог бы утащить меня отсюда. Если бы я был законодателем мод, я запретил бы носить чулки, чтобы у женщины оставалось больше денег на всякие другие вещи. Чулки! О небо, это же пустая трата денег! Когда выйдут все деньги, можно подделывать хозяйственные счета. А разорив мужа, начать красть в магазинах. Да, пожалуйста, дайте мне вот это, это и еще вон то. А теперь вот то и то. Ну и это. А вот это сколько стоит? Только семь гиней? Весь комплект? То есть вот то, то и это? Да это просто даром. У вас есть еще такой же бледно-зеленого цвета? То есть Eau-de-Nil[6]. Погодите-ка, не слишком ли далеко мы зашли? Мы ведь говорили о ночных рубашках и вдруг оказались вот где. Вернемся к ним на минутку нет ли бледно-зеленой и золотистой? Простите, Eau-de-Nil. Носит ли супруга пижамы? Нет, но, может быть, ей захочется попробовать. Давайте найдем какую-нибудь потрясающую. Самую нелепую из всех, что у вас есть. И... вы не рассердитесь на меня... не знаю, может быть, это не положено?.. я бы хотел, чтобы вы выбрали для себя какой-нибудь комплект... все, что вам захочется... Я хочу сказать, мне кажется чертовски обидным, что вы проводите жизнь среди этих очаровательных вещиц и не... хотя, возможно, все на самом деле иначе... но я хочу сказать, что таких вещей никогда не бывает слишком много. Вы согласны? Огромное спасибо. Вы доставили мне большую радость...

До смешного гордый и довольный собой, Реджинальд раскланивается и уходит.

После чая доставили два свертка. И это все? – удивляется Реджинальд, позабыв, как мало места это занимает. Он приносит свертки в комнату Сильвии, в нетерпении разрывает шнурок (Сильвия, конечно, развязала бы) и раскладывает одну за другой эти очаровательные вещицы на ее кровати. Затем он спускается за ней.

– Давай поднимемся на минутку, Сильвия. Я хочу тебе кое-что показать.

Она следует за ним, ничего не подозревая. Он распахивает перед ней дверь и небрежно машет рукой в сторону кровати

– Вот тебе небольшой подарок, только не говори, пожалуйста, что я перепутал все размеры.

Но она некоторое время не говорит вообще ничего, замерев в удивлении. Потом трогает то одну, то другую вещицу с негромкими восторженными восклицаниями; вдруг она обходит кровать кругом и снова ахает, и прижимает что-то к щеке, и румянец цвета дикой розы становится все темнее, а глаза все больше, пока переполняющие их слезы не повисают на ресницах и она не смаргивает их.

– Дорогая, ты так любишь все это?

Она с жаром кивает, стряхивая с лица слезы, и смеется над собою – что за глупость плакать, когда чувствуешь себя счастливой, – и, стряхнув со щек слезы, говорит:

– Я так люблю тебя.

А потом она велит ему закрыть глаза, а когда позволяет открыть, предстает перед ним то в одном, то в другом из своих новых сокровищ, такая очаровательная, что он не может удержаться, чтобы не обнять ее...

– Ты счастлив? – шепчет Сильвия.

– Совершенно, – кивает Реджинальд и задумывается, так ли это.

IV

Поскольку Лондон, как начинает убеждаться Реджинальд, самое подходящее место для ничегонеделания, в нем либо работаешь, либо скучаешь. В деревне никогда не знаешь, работаешь ты или проводишь время в праздности. После завтрака, закурив трубку, выходишь в сад. Можно приводить в порядок мысли, чтобы приступить к главе о Поляризации и Проникающей способности световых волн, а можно пойти взглянуть, хорошо ли провела ночь рассада левкоев. В любом случае нельзя не остановиться на минуту возле цинний и не возблагодарить Создателя за их безмерную красоту. Но кто, полюбовавшись цинниями, останется равнодушным к прелестным цветам кореопсиса, напоминающим мотыльков, к бархатистым анютиным глазкам, золотой массе ноготков и настурций, кто не почувствует, хотя бы на минуту, что проникающая способность световых волн не такая уж важная вещь и потому можно, отложив ее в сторону, продолжить прогулку по саду... пока не дойдешь до питомника и не удостоверишься, что с рассадой левкоев ничего не случилось. Но в питомнике всегда чувствуешь себя на чужой территории и знаешь, что сейчас неуклюже или энергично появится Эдвардс или Челлинор и начнется беседа, на первый взгляд праздная, но всегда дающая результат: нужно поймать рой, починить забор, заказать семена, вырыть канаву. И если окажется, что к обеду глава о световых волнах не продвинулась дальше заголовка на чистом листе, стоит ли укорять себя? Прошло ли утро в праздности, впустую? Нет, конечно, ведь это была насыщенная, великолепная жизнь.

Но что остается делать в Лондоне, как не тащиться в свою комнату, брать ручку и... работать? (Или разглядывать узоры на обоях?)

А день Сильвии был целиком заполнен. Поговорить с миссис Стоукер; поговорить с Эллис; переодеться, чтобы выйти из дому; не спеша заказать одно и другое; постоять минутку тут и там перед витринами; вернуться домой; переодеться к ленчу; ленч; расставить цветы; пойти в библиотеку поменять книги; вернуться; переодеться, чтобы отправиться к приятельницам пить чай или ждать их у себя к чаю; выйти из дому или в последний раз поправить цветы и подушки; чай; разговоры; показать свои последние покупки Лоре и Летти или рассмотреть их покупки; прощание; вернуться домой и лежать полчаса – ноги выше головы – на кушетке; не спеша принять ванну; не спеша одеться... и провести вечер с мужем.

А если вспомнить, думал Реджинальд, что еще нужно выкроить время, чтобы раз в неделю сходить к парикмахеру, то становится ясно, насколько она занята. Половина первого; я иду в клуб.

Удивительно, как мало народу в клубе заметило, что он сделался лондонцем и ежедневно является туда на ленч. И если после целого года регулярного посещения клуба он на семь лет уедет в Патагонию, удивительно мало народу заметит, что он перестал появляться в клубе. “Привет, что-то вас давно не было видно”, – возможно, скажет ему по возвращении самый наблюдательный.

Он причесывался перед зеркалом и, услышав голос, обернулся.

– Это вы, – сказал Ормсби. – Я так и решил. Трудно быть уверенным, когда видишь человека в зеркале. Вы замечали? Как-то я вхожу, застаю тут трех типов, которые причесываются, и говорю себе: Еще трое привели своих братьев в клуб.

Реджинальд засмеялся и сказал, что, по его мнению, в клубе не должно быть больше одного члена семьи.

– Верно. У вас есть братья?

– Нет.

– Ну, а если бы у вас был брат, сочетающий в себе достоинства Георга V, Джорджа Вашингтона и Джорджа Роуби[7], знаете, что бы я про него подумал?

– Нет.

– Я подумал бы: “Смешная бледная копия Уэлларда”... Понимаете? Первый, с кем вы знакомитесь, воплощает семью, остальные пытаются подражать ему, и, как правило, получается ерунда. Братья Криппена[8], наверное, оказались бы сплошным разочарованием. Полное отсутствие индивидуальности.

Он бросил полотенце в корзину и принялся чистить ногти.

– Послушайте, я пригласил на ленч нескольких жутких зануд. Но давайте выпьем вместе кофе в маленькой курительной наверху в два пятнадцать. К тому времени я от них избавлюсь. Пока.

Он кивнул и уверенно направился к двери.

Как чудесно, думал Реджинальд, быть так уверенным в себе. “Привет, дорогой мой, похоже, вы не прочь пообедать со мной. Ничего не выйдет, но в знак расположения могу выпить с вами кофе”. А потом уйти, не сомневаясь, что собеседник явится. Наверное, так и становятся миллионерами. Абсолютная уверенность в себе и никаких сомнений.

Он явился в два пятнадцать, в чем Ормсби и не сомневался. Они сели пить кофе в маленькой курительной на втором этаже, и тайна Хейуардс-гроув тут же перестала быть тайной.

– Вы как-нибудь должны прийти к нам на ужин, – заметил Ормсби. – Я велю ее светлости написать приглашение вашей жене. Я думаю, нам необязательно обмениваться официальными визитами и заниматься прочей ерундой.

Ормсби и Сильвия! Что Сильвия может подумать о нем? А что он подумает о Сильвии?

– Не хотите писать для меня? – И, прежде чем Реджинальд успел открыть рот, Ормсби предостерегающе поднял руку и сказал: – Я знаю. Вы больше не станете писать. Это была ваша первая и последняя книжка, верно? А я сказал тогда: “Ерунда!” Еще одна отличительная черта миллионера. Память. Каждый, с кем вы знакомитесь, может понадобиться вам впоследствии, поэтому, когда вы встречаете его снова, вы должны прикинуть – может быть, сейчас как раз удобный случай использовать его.

– Я не совсем понимаю, – сказал Реджинальд, – зачем мы приехали в Лондон. Шла речь о том, чтобы сделать из книги пьесу, я собирался повидаться с одним американским издателем, еще были какие-то дела. Дела, которые представлялись довольно важными издалека, при ближайшем рассмотрении выглядят менее серьезно. Я, наверное, должен... не знаю... Здесь все иначе, чем в деревне... Только... – он колебался.

– Мои газеты не совсем в вашем стиле, да?

– Ну... – Реджинальд смущенно улыбнулся.

– Валяйте, не стесняйтесь. Нас ничто не связывает. Ни один из нас не умрет, если мы никогда больше не увидимся. Какого же черта не сказать, что мы думаем друг о друге?

– Хорошо, – решился Реджинальд. – Если говорить откровенно, Ормсби, меня иногда просто трясет от ваших газет. Я говорю о газетах, потому что не знаю точно, какие из еженедельников принадлежат вам. Какая вульгарность! Боже мой!

– Значит, они вульгарны?

– Откровенно говоря, да.

– Вы докурили трубку? Тогда возьмите сигару.

Реджинальд взял сигару, а Ормсби рассмеялся и потом объяснил:

– Когда мне было шестнадцать, я служил мальчиком на побегушках в типографии, совсем маленькой, мы печатали бланки, визитные карточки, объявления о продаже собак, прочую мелочь. Местная газета терпела очередное банкротство, и я явился к ее владельцу, он же был и издателем, и наборщиком, и всем на свете. Вдруг меня осенило. Шестнадцать лет, волосы, прилизанные на прямой пробор, высоченный воротник, атласный галстук: по черному фону алые подковы. Я выглядел сущим идиотом. Он спросил: “Какого черта тебе надо?” А я ответил: “Я пришел купить вашу газету”. Он смерил меня взглядом с головы до ног – это не заняло много времени, я был небольшого роста – и сказал: “Конечно, сколько тебе нужно экземпляров?” А я ему: “Без шуток. Кому нужны ваши экземпляры? Я хочу купить всю вашу контору”. – “Что-что?” – переспросил он. Я повторил свою фразу, которой был весьма горд. “Ты это всерьез?” – “Совершенно. Мои банкиры – Ллойды и К°”. В это утро я взял из сберегательной кассы свои пятнадцать фунтов. Он воскликнул: “Боже мой!” – вытащил из жилетного кармана сигару и уже поднес ее ко рту, но, поколебавшись, протянул мне со словами: “На, сунь ее себе в рот и расскажи все по порядку”. И много лет потом я любил говорить: “На, сунь ее себе в рот”, предлагая кому-нибудь сигару. Мне казалось, что это чертовски забавно звучит.

Реджинальд пристально смотрел на него.

– Вы начинали именно так?

– Да. Вот почему я рассмеялся, прикинув, насколько вульгарным я вам покажусь, если произнесу: “На, сунь ее себе в рот”.

– Это совсем другое.

– Так я не кажусь вам вульгарным?

– У вас есть характер. Человек с характером не может быть вульгарным.

– А у многих ли людей, умеющих читать и писать, есть характер? Вы думаете, я действительно продаю свои газеты ежедневно миллиону человек? Самое большее – десяти. Каждый мыслит в точности как девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять остальных в этом стаде. Эти люди вульгарны, и им нужна вульгарная газета.

– Я не уверен.

– Вы радио слушаете?

– Иногда.

– Наверное, концерты?

– Скорее, результаты крикетных матчей, – улыбнулся Реджинальд.

– Может быть, вы слышали когда-нибудь то, что называется Выпуском Новостей?

– Не уверен...

– Вам повезло. Сейчас я вам расскажу. Представьте себе миллион людей, два миллиона, три миллиона. Каждый из них сидит в своей жуткой гостиной с этими дурацкими наушниками, похож Бог знает на что и ждет сенсаций. И вот вдруг хорошо поставленный мужской голос начинает рассказывать, что по случаю засухи в Алабаме президент Соединенных Штатов решил отложить поездку в Огайо, что финский премьер-министр открыл памятник профессору Винкельштейну, что в Восточной Родезии неожиданно выпал снег и что генерал-майор Фокстрот мирно скончался в Саутси в возрасте ста одного года. По-вашему, это кому-нибудь нужно? Но это очень изысканно. Рассказывать людям всякую чепуху. – Он взглянул на часы и поднялся. – Беда в том, Уэллард, что жизнь вульгарна. Рождение вульгарно, и смерть вульгарна, а то, что между рождением и смертью, на три четверти определяется пищеварением, а все связанное с пищеварением чертовски вульгарно. Подумайте только, что происходит в нашем желудке.

– Да, конечно, но я не это подразумевал под вульгарностью. Я хочу сказать...

– Простите, но мне пора идти. Приходите к нам на ужин. Я скажу хозяйке. Вы говорите, Хейуардс-гроув? А номер дома? Вам понравится ее светлость. Она совершенно замечательная женщина

– Номер шесть. Но...

– Хорошо. Пока.

И без этого, подумал Реджинальд, тоже не бывает миллионера. Без умения сказать вовремя: “Простите, но мне пора идти”.

Глава двенадцатая

I

Как любил время от времени повторять его светлость, Маргарет Ормсби была совершенно замечательная женщина. Да оно и неудивительно. Отец ее, Джон Фондеверил, тоже был совершенно замечательным человеком.

Джон Фондеверил был одним из людей не от мира сего, которые могли бы сделаться кем угодно, если бы приложили к этому усилия, но, к несчастью для страны, предпочитают оставаться бухгалтерами в фирме, торгующей чаем. На Филпот-лейн, отвечая “Да, сэр” или “Нет, сэр” партнерам фирмы, мистер Фондеверил мог без труда тешиться иллюзией собственного величия. Внешность его – внушительный рост (шесть футов и три дюйма) и великолепные бакенбарды – способствовала этому. Без сомнения, фамилия тоже играла роль. Узнав, что этот благообразный джентльмен – мистер Смит, любой останется равнодушным, но, услышав, что это мистер Фондеверил, спросит: “Кто этот мистер Фондеверил? Я определенно где-то уже видел его”. Он не скрывал своей фамилии, называя ее при случайном знакомстве прежде даже, чем его спрашивали, добавляя при этом, чтобы позабавить собеседника: “Всегда здоров, всегда готов, Джон Фон Деверил”. Возможно, в восьмидесятых годах кто-то провозгласил в его честь такой тост, возможно, нет; но сейчас он был в этом уверен, и в застолье его всегда чествовали таким образом. Ему было присуще романтическое восприятие собственной персоны.

Он взял в жены мисс Стоукс из маленького городка в Центральной Англии. “Стоуксы из Лестершира, обширнейшего охотничьего графства, – как он любил объяснять своим друзьям, и, неизменно давая волю фантазии, добавлял: – Скучает по родным местам, бедняжка”. Конечно, она скучала, если не без охоты, то без свежего воздуха, и, прожив лет десять на окраине Лондона неподалеку от Мейда-Вейл, вернулась, по образному выражению своего мужа, “в леса счастливой охоты”. Мистер Фондеверил мужественно перенес утрату. Друзьям был известен его девиз:

Всегда здоров, Всегда готов, Джон Фон Деверил.

Наверное, он понимал, что выглядит весьма романтично для своих спутников в омнибусе – высокий рост привлекал к нему внимание, а траур только усиливал впечатление. Он всегда сидел впереди, рядом с шофером (это место уже как бы предназначалось для него), а направляясь к Филпот-лейн шагом актера, уходящего со сцены, в полной мере сознавал, что шофер и сидящие неподалеку пассажиры ведут о нем разговор. “Человек, с которым я разговаривал, – мистер Фондеверил, он недавно потерял жену, бедняга”, – говорил один из пассажиров. “Боже! Какое горе!” – отвечал другой, раздумывая (как и все остальные), кто этот мистер Фондеверил. Иногда и сам мистер Фондеверил задумывался над этим. Сейчас столько говорится о переселении душ. Вполне можно себе представить, что, например, душа Александра Великого вернулась на землю в поисках подходящей телесной оболочки. При одной мысли об этом он начинал мурлыкать себе что-то под нос, а на приветствия рассеянно отвечал коротким воинственным жестом, каким мог салютовать Александр. Александр, только что потерявший военачальника.

Он любил свою жену – рассеянно, как любят все великие люди, – и был верен ей, так как она была хорошей слушательницей. К счастью, она оставила после себя слушательницу еще лучшую, девятилетнюю Мэгги. По воскресеньям они ходили вместе гулять в парк Хампстед-хит; по дороге мистер Фондеверил рассказывал, что бы он стал делать, если бы Король вдруг назначил его лорд-мэром Лондона, “но дав мне в руки настоящую власть”, и его свободная рука описывала полукруг. “Власть убрать то или это. Власть говорить НЕТ! или ДА! в зависимости or обстоятельств. Например, дорогая, чтобы тебе было понятней... – Он огляделся кругом в поисках источника вдохновения. – Вот хотя бы этот пруд. Я бы мог решить... убрать его. Ну, разумеется, это значит, что сначала должен быть разработан план. Это вопрос мелиорации.. и... инфильтрации и так далее. Пруд нужно было бы спустить, наполнить землей, затем разровнять и так далее. Я бы отдал все необходимые распоряжения. А затем я бы стал решать, что соорудить на его месте. Возможно, крикетную площадку. Конечно, в этом случае я бы был готов прислушаться к толковым советам. Я бы, – здесь он поднимал кверху указательный палец, – я бы сказал доктору Грейсу: “Подойдите на минутку, доктор. Скажите, если бы вы были...” Ты понимаешь?

– Да, папа, – кротко отвечала дочь.

– Дело в том, чтобы обладать Властью. Подлинной властью. Нужно, чтобы у кормила стояли люди, обладающие властью, в этом-то все и дело.

В другие воскресенья, когда Мэгги стала постарше, он брал ее на концерты в Куинс-холл, и там само собой создавалось впечатление, что он стал бы Великим дирижером, если бы захотел.

– Не могу сказать, что вижу эту часть совершенно по-другому, – объяснял он на обратном пути, – но я бы подробнее разработал ее, вот что. В сегодняшнем исполнении явно чего-то не хватало. В отношении техники все безупречно, разумеется, здесь не о чем спорить. Я бы мог только упрекнуть дирижера, что в какой-то момент он Свернул с Правильного Пути. Первое, о чем я бы спросил себя на его месте: “К чему я стремлюсь?” Если разобраться в этом, все остальное довольно просто, понимаешь?

– Да, папа, – торопливо отвечала дочь.

– Мы с дочкой были на концерте, – пояснял мистер Фондеверил шоферу некоторое время спустя.

– А! – откликался тот. – Ну и как?

– Может быть, – доверительно понижал голос мистер Фондеверил, – мне не стоило бы говорить об этом, но девочка далеко пойдет. Все считают, что у нее выдающиеся способности.

– Правда? – отзывался шофер. – Пианистка?

– Фортепьяно тоже, разумеется, но я имел в виду скорее пение. Как она поет! Какая искренность, какая чистота! Это всеобщее мнение. – Он вздыхал. – Жаль, что ее мать не дожила...

– Мать умерла? – переспрашивал шофер. – Да, случается.

– Она была из лестерширских Стоуксов, – пояснял мистер Фондеверил. – Там прекрасные охотничьи угодья. Чудесные места.

Немного погодя заходил разговор о пограничных конфликтах, и это давало мистеру Фондеверилу возможность объяснить, что Война – это не Рейды Отдельных Отрядов, а Всеохватывающий Взгляд.

– Если бы я был главнокомандующим, я бы вызвал к себе... э-э-э... начальника... э-э-э... штаба и сказал бы ему: “Взгляните вот сюда...” О! Мы уже приехали. Выходим, Мэгги. До свидания.

В такой атмосфере вырастала леди Ормсби. Она знала все о Великих Людях; ей всю жизнь приходилось слушать их. Когда ей было двадцать пять, в нее влюбился Боб Ормсби; ее отец был Великим Человеком с прошлым, а возлюбленный – Великим Человеком с будущим. Она привыкла быть терпимой к Великим Людям – Великим в перспективе или в ретроспективе. Мистер Фондеверил по большей части говорил о тех временах, когда он был или мог бы быть (в его рассказах это было почти одно и то же) премьер-министром; мистер Ормсби – о временах, когда он непременно станет им. И в том, и в другом случае она отвечала:

– Да, дорогой.

Ведь кто такие Великие Люди? Дети, которым надо уступать.

И вот в течение двадцати пяти лет Мэгги Ормсби уступала своему мужу. Двадцать четыре года из них он был неверен ей. То же самое проделывал и мистер Фондеверил. Как часто отец обещал ей то или это и, поглощенный своими великими думами, забывал об этих обещаниях. Разве это не неверность? Но Великим Людям следует прощать и не беспокоить их глупыми мелочами, которые кажутся такими важными людям обыкновенным. Поэтому следовало прощать и Боба. Какой смысл разводиться с ним? Будет ли он счастлив от этого? А она сама? Если бы она была его любовницей, а он завел бы (как нередко случалось) себе другую, она могла бы негодовать. Но она была его женой, это совсем другое. Как у его жены, у нее не было соперниц. Жена Великого Человека – и его нянька. Поистине, замечательная женщина.

II

Реджинальду ужин у Ормсби казался либо тем, что должно произойти, либо тем, что уже произошло, а вовсе не тем, что в данный момент происходит. В течение недели он пытался представить, на что это может быть похоже, а в течение следующей – вспомнить, на что это было похоже. Сам ужин оказался чем-то не вполне реальным. Он был начисто лишен протяженности во времени – ощущение, хорошо знакомое по снам.

У Реджинальда, однако, осталась вереница впечатлений, к которым можно было возвращаться.

Уэлларды долго раздумывали, что лучше – пойти перед ужином в театр или просто посидеть дома. Если они сначала отправятся в театр, возникнет проблема, где привести себя в порядок. Глупо возвращаться на Хейуардс-гроув только ради того, чтобы умыться и причесаться, но где еще Сильвия могла бы это сделать? Но еще глупее оставаться дома и читать, потому что к одиннадцати они сделаются совершенно сонными... После долгого обсуждения они все-таки отправились в театр.

Дом Ормсби. Большой, но, как ни странно, не величественный. Длинная столовая с низким потолком, ряд круглых столиков – четыре? пять? шесть? (детектива из меня не выйдет), – за каждым по шесть (или восемь?) человек.

Леди Ормсби. Маленькая, немного печальная, доброжелательная. (Может быть, среди ее добрых желаний – и желание понравиться?) Приятное лицо в обрамлении светло-каштановых волос, в которых виднеются серебряные нити. (Серебряные нити. Никуда не годится. Клише. Но раз я не писатель, стоит ли беспокоиться, хорошо или плохо сказано. Важно, что это правда.) Да, она рада была бы нравиться, но без нервозности, просто хочет, чтобы все были довольны, надеется, что так и будет, но не совсем в этом уверена. Как если бы когда-то мечтала о счастье, а теперь знает, что оно несбыточно.

Они приезжают. Оказываются в столовой. За столиками человек двадцать, все едят и болтают, половина стульев свободна, Ормсби не видно, леди Ормсби встает и приветствует их, приветствует несколько сдержанно, как бы говоря: “Мне трудно оказать вам более восторженный прием, поскольку я не совсем представляю, кто вы, но надеюсь, что вам будет здесь неплохо”. Взаимные представления новоприбывших и сидящих за столиком леди Ормсби – и Сильвия остается там. Хозяйка провожает Реджинальда к другому столику... ряд имен... здравствуйте, добрый вечер, приветствую вас... леди Ормсби возвращается на свое место. Реджинальд садится.

Девушка слева от него, красивая, темноволосая, в светло-зеленом платье мрачно, машинально слушает своего другого соседа, витая мыслями где-то далеко. Девушка справа от него, очевидно, когда-то решила, что она красива, и разговаривает с уверенностью девушки, знающей, что она красива, с уверенностью девушки, знающей жизнь и свое положение царицы кружка, в котором она вращается, совсем не красивая, но явно имеющая репутацию красавицы.

– Боже, тот самый мистер Уэллард?

– Крикетист? – спрашивает в ответ Реджинальд. – Нет, увы, нет.

– Дорогой мистер Уэллард, неужели я похожа на любительницу крикета? Вы написали “Вьюнок”. Сознавайтесь.

– А вы читали?

– И вы еще спрашиваете?

– Теперь вам в любом случае придется делать вид, что читали.

– Разумеется. И вы никогда не узнаете правды. Сомнения будут глодать вас. Ведь сомнения гложут?

– Мне кажется, да.

– Наверное, вы пришли сюда в поисках материала для новой книги. Еще бы, мы недурной зверинец. Но делайте что хотите, мы не боимся. Только умоляю вас, изобразите меня брюнеткой. Мне всегда хотелось иметь черные волосы.

– Непременно, – отозвался Реджинальд. – И если меня обвинят в клевете на вас, я всегда смогу сказать: “Бог мой, я вовсе не имел ее в виду – ведь она блондинка”.

– Ну разумеется, – восклицает Блондинка.

И так далее. Все время уверенная, что производит впечатление на собеседника, уверенная, что любая произнесенная фраза имеет отношение к ее особе.

Элегантный джентльмен, который мог оказаться членом прежнего кабинета министров (или, может быть, нынешнего? Реджинальд не силен в подобных вещах), все еще разговаривает с девушкой в светло-зеленом платье. Шесть футов и три дюйма ростом, белоснежные волосы, белоснежные закрученные усы – похож одновременно на Бисмарка и на актера Банкрофта.

– Если бы меня вызвали к Королю, я бы сказал: “Прекрасно, сэр, если таково ваше решение, тогда, конечно, у меня нет выбора, согласен с вами. Но при всем моем уважении к вам, сэр, я должен твердо сказать, что если я берусь сформировать правительство...”

Явно бывший премьер-министр. Но кто именно? Реджинальд охотно послушал бы еще, но Блондинку вновь обуяла жажда общения.

А вот и Ормсби, и, несомненно, он был здесь, когда они пришли. Ормсби сидит в самом конце столовой рядом с чрезвычайно хорошенькой актрисой, которую они с Сильвией видели несколько часов назад в спектакле. Его последняя пассия? Реджинальд что-то такое слышал, но, глядя на нее в огнях рампы и слушая высоконравственные сентенции, которые она с жаром произносила со сцены, не мог поверить, что они не имеют для нее ни малейшего значения. Да он просто мерзавец – притащить ее в собственный дом! Но весьма симпатичный мерзавец.

Блондинка разговаривает с соседом справа – явно ее собственностью. Широкоплечий, молодой, румяный, с коротко подстриженными усиками. Наверняка она привела его с собой. Он отрывался от еды, чтобы сказать “извини”, когда она обращалась к нему, и “да, конечно”, когда она умолкала. Этого требовали хорошие манеры – ведь он пришел сюда с нею.

Как там Сильвия? За ее столом все не сводят с нее глаз. Это понятно. Все слушают ее и смеются. Удивительно.

Он очутился за другим столом и снова ел фруктовый салат. Кругом было полно народу. Он на минуту встал поговорить с Рагланом, который только что появился, и кто-то занял его стул (может быть, тот, кого ждала девушка в зеленом платье?), и мгновенно кто-то предложил ему другой стул и тот же фруктовый салат. Надо же что-то есть. Теперь его соседом оказался молодой человек – неприятный молодой человек. Представим себе младшего офицера королевской гвардии с коротко, по уставу, остриженными волосами, с коротко, по уставу, подстриженными бакенбардами и усами, который неделю провел под дождем, затем неделю пробыл под жарким солнцем, в результате чего на голове его, на щеках и над верхней губой образовалась буйная поросль, не лишавшая его, однако, некой элегантности. В результате, думает Реджинальд, он не так уж и зарос, но выглядит необыкновенно заросшим, подобно тому, как если бы барышня из хорошей семьи, живущая в небольшом благочестивом городке, вдруг начала бы ругаться, употребляя выражения гораздо менее резкие, чем армейский сержант, впечатление от этого было бы гораздо сильнее.

– Рад познакомиться с вами, мистер Уэллард, – произнес молодой человек, – поскольку мне всегда хотелось спросить, не находите ли вы, как и я, что ваш “Вьюнок” – совершенно отвратительный роман?

Реджинальд чуть не вскрикнул от удивления и начал соображать, как лучше ответить.

– Ну, вообще говоря, это тайна, – сказал он, – но я отвечу вам откровенно, если вы тоже дадите мне откровенный ответ.

– На какой вопрос?

– Не находите ли вы, как и я, что молодые люди с усиками выглядят совершенно отвратительно?

Молодой человек тут же исчез, а большеглазая, с крупным ртом приятная дама справа от него спросила:

– Наверное, Клод Ашмол, по обыкновению, наговорил вам грубостей?

– Кто он такой? Каковы его обыкновения? Я никого здесь не знаю.

– Прежде он считал себя поэтом и старательно изображал человека светского. А сейчас, после смерти богатых родственников сделавшись человеком светским, изо всех сил хочет походить на поэта. Он всегда стремился избегать банальных ситуаций.

– Что само по себе достаточно банально?

– Я бы сказала, в высшей степени. Но тогда как быть? Если банально избегать банального, то столь же банально было бы и не избегать его – и так далее. Это довольно сложно. Замкнутый круг.

– Да, понимаю.

– То же самое, что с классовыми различиями.

Реджинальд подумал немного и сказал:

– Нет, это для меня слишком сложно. Ведь я просто деревенский житель.

– Ну хорошо. Низшие классы ведут себя определенным образом, и у среднего класса существует целый ряд обычаев, по которым их можно отличить от низших, а у высших классов целый ряд обычаев, по которым можно отличить их от средних; в результате высшие классы ведут себя весьма похоже на низшие. Замкнутый круг.

– Например?

– Это не так просто объяснить экспромтом. Хотя... Возьмем семейную жизнь. Низшие классы просто помешаны на семье. Никто не осмелится отозваться непочтительно о дяде Альфреде. Если Лиз выходит замуж за Берта, она выходит и за его дядю Альфреда. То же и леди Элизабет, если она выходит за лорда Герберта. Но в средних классах можно найти людей, которые становятся все более независимыми от семьи. Или другой пример, полегче. Когда в гости забежит какая-нибудь родственница Берта, Лиз угостит ее стаканчиком портвейна. Средний класс называет его “порто”. Но в хороших старинных семьях снова употребляют слово “портвейн”.

– Замечательно, – сказал Реджинальд. – А если пойти дальше, то обнаружится, что в королевском семействе говорят “порто”.

– Вероятно. Во всяком случае, королевскую семью можно без колебаний причислить к среднему классу, правда? Мы все страшно боимся, что нас примут за кого-то, кем нам не удалось стать, поэтому мы притворяемся кем-то, за кого нас никто не примет.

– Жизнь – сложная вещь, – вздохнул Реджинальд. – Не могли бы мы с вами, хотя бы на сегодняшний вечер, оставить это притворство? Я, безусловно, принадлежу к среднему классу, хотя из вежливости говорят, что к его верхушке. Во всяком случае, я так думаю.

– Хорошо. А я графиня, начавшая артистическую карьеру с пения песенок на эстраде.

– Боже мой! Невероятно! Ведь вы – Корал Белл.

– Да. И не удивляйтесь так. Должен же кто-то ею быть.

Корал Белл! Это было, наверное, двадцать пять лет назад. Он приехал по особому разрешению к зубному врачу, но произошла ошибка, не совсем, впрочем, случайная, и выяснилось, что врач может принять его только в следующую среду. Так он оказался в Лондоне. Конечно, можно было первым же поездом вернуться в школу, но он не сделал этого, предпочтя соврать преподавателям, что провел день в Музее естественной истории. Так он попал на выступление Корал Белл. Вся их группа сходила с ума из-за Корал Белл, ему было шестнадцать, он вот-вот должен был кончить школу, а Корал Белл не видал никогда... И в тот день увидел...

Как звучала ее песенка? Этой нужен муж солидный И с деньгами, и с чинами, А для той удел завидный - Славы блеск и шум признанья. К семейному покою Душою я стремлюсь, Но, видя что смешное, Конечно, улыбнусь.

А потом хор, не открывая рта, мурлыкал припев, и губы девушек расплывались в дурацкую счастливую улыбку.

Не красавица, не леди, И умом я не блистаю; От манер моих соседи Тоже, думаю, устали. Со знатью мне ль тягаться, И денег – ни гроша... Но как не рассмеяться, Коль шутка хороша!

И опять хор, и ее смех, звучавший чудесной музыкой, вторили очаровательной мелодии; переливы, трели, смех, и ее необыкновенно привлекательное лицо – большие глаза, большой рот и, в сущности, больше ничего.

Последний куплет. Она пела совершенно серьезно, изо всех сил стараясь не рассмеяться.

Как-то в воскресенье в храме Я молитву повторяла. Вдруг я вижу – рядом дама Панталоны потеряла. Монахини скромнее, Серьезней быть хочу. Глаза поднять не смею - И все же хохочу![9]

Взрыв безудержного смеха, мелодия хора обрывается... и чудесным образом продолжается в переливах, трелях и смехе, как после второго куплета...

Корал Белл...

Но он уже оказался за другим столом, а перед ним снова оказался омар. За столом самого Ормсби.

– Приветствую вас, Уэллард. Вы знакомы с Уэллардом, Рут? Реджинальд Уэллард. Вы читали его книгу. Мисс Фэрфакс.

Реджинальд замечает, что видел сегодня вечером мисс Фэрфакс на сцене. Слабый интерес к мистеру Уэлларду, вызванный упоминанием его книги, несколько возрастает. Вам понравилось? Разумеется, необыкновенно понравилось. Мисс Фэрфакс с очаровательной скромностью хвалит актера, игравшего главную мужскую роль (с которым она уже давно не разговаривает). Реджинальд соглашается, что тот был великолепен. Мисс Фэрфакс, не показывая своего неудовольствия, пробует еще раз. Разве Долли Перкинс не божественна? Реджинальд восторженно подхватывает, что Долли Перкинс, сцену с которой мисс Фэрфакс каждый раз пытается испортить, поистине божественна. Мисс Фэрфакс отводит от него холодные глаза и окидывает комнату взором, останавливая его на лорде Ормсби. Так вот какова знаменитая мисс Фэрфакс. Забавный выбор для миллионера...

Теперь ужин напоминает детскую игру, в которой меняются местами. На очередном ее этапе Реджинальд вновь оказывается за своим прежним столом. Теперь там сидят только двое: экс-премьер и хозяйка дома.

– Все в порядке, дорогой? – озабоченно спрашивает она.

– В полном порядке, спасибо, Мэгги.

– А это мистер... Вы ведь знакомы с моим отцом, правда?

– Уэллард, – подсказывает он.

– Ну конечно, Уэллард. Ваша прелестная жена сидела за нашим столом. Отец, дорогой, это мистер Уэллард. – Ее лицо вдруг озаряется воспоминанием. – Вы написали “Вьюнок”! Отец, это он написал. – Затем она обращается к кому-то из гостей: – Неужели вам действительно пора уходить?

– Моя фамилия, – с достоинством произносит Государственный Муж, – Фондеверил. На приемах не всегда знаешь, с кем говоришь.

Реджинальд издает почтительный возглас, сожалея, что не проявлял интереса к политике. (Может быть, последний кабинет Гладстона?)

– Обо мне сложили глупенький стишок. Наверное, вы его слышали: “Всегда здоров, всегда готов, Джон Фон Деверил”. Что-то в этом роде.

Реджинальд улыбается, всем своим видом показывая, что прекрасно помнит.

– У моей дочери блестящие организаторские способности. Нам трудно себе представить, что для такого приема, как этот, требуется в своем роде не меньше таланта, чем для проведения предвыборной кампании. Говорят, организаторские способности передаются по наследству. В какой-то мере это, бесспорно, так. Это вопрос умения Держать в руках Нити... – Он закончил фразу жестом белых, испещренных прожилками рук. – Вы меня понимаете?

– Несомненно, – отвечает Реджинальд, раздумывая, нельзя ли сейчас прямо подойти к Сильвии и сказать ей, который час. Половина четвертого.

– Эта способность Ощущать Пульс... чего бы то ни было. Инстинктивно Чувствовать. Инстинкт... да, об этом я и говорю. Это наследственное. Наверное, мне не стоило бы говорить об этом, но другие все равно расскажут вам. Спрашивайте в Уайтхолле... задавайте вопросы в Сити... Узнавайте, – неопределенно советовал мистер Фондеверил, – на Уолл-стрите. – Обратитесь, – закончил он, опорожнив бокал, – на Биржу.

– Непременно, – отвечал Реджинальд.

И едва он навел справки на Бирже, пробило четыре, и Сильвия вместе с ним очутилась в наемном автомобиле, и они уже катили назад, на Хейуардс-гроув.

– Правда, было чудесно? – спросила Сильвия, сияя от возбуждения.

Реджинальд сонно согласился.

III

Корал Белл! Двадцать пять лет назад он сходил по ней с ума больше всех. Он мечтал о ней целыми днями. Он ударял битой по мячу – она наблюдала за ним; он был в классе – она дожидалась его на улице; он пересекал школьный двор – она шла навстречу и спрашивала, как найти директорскую квартиру. Потом выяснялось, что визит к директору не так важен для нее, потому что, когда он предлагал провести остаток дня на реке и выпить чаю в “Розе и короне”, она сразу же соглашалась. Это означало прогул и, возможно, неприятности, но ради нее можно было и пострадать.

Ему было уже шестнадцать, а по закону жениться разрешается с четырнадцати, но они бы подождали, пока ему не исполнится двадцать один. Пять лет, а все в классе только и мечтают жениться на ней. Но если бы в результате кораблекрушения их выбросило на необитаемый остров... Если бы... Надо совершить какое-нибудь морское путешествие в эти каникулы. Небольшое путешествие (сердце его забилось, когда он понял, что путешествие может быть совсем недолгим), во время которого его судно столкнется с огромным трансатлантическим лайнером, и лайнер подберет потерпевших кораблекрушение, а Корал Белл будет смотреть, как он поднимается на борт. А потом и сам лайнер разобьется где-нибудь в тропических морях. В самом деле, достаточно отправиться через канал на континент. Надо будет намекнуть отцу... например, что ему не мешало бы попрактиковаться во французском... Как только он отплывет из Фолкстоуна, пальмы, синее небо, и белый песок, и сама Корал Белл окажутся рядом с ним, только руку протяни.

Это было двадцать пять лет назад, думал Реджинальд, и вот я увидел ее снова. Я думаю, ей сейчас сорок семь. Жаль, что я не был в ударе сегодня вечером, мне кажется, она ни разу не рассмеялась. Интересно, она и сейчас смеется так же чудесно? Я оказался прав. Она вовсе не дурочка, какой ее все считали. Удивительно умная, интересная женщина. Попадал пи ей в руки “Вьюнок”?

Что, если бы Сильвия пригласила ее на обед? Можно ли пригласить на обед графиню, едва с нею познакомившись? Но ведь Корал Белл не обычная графиня. Она поймет...

Ей не дашь сорока семи.

Невероятно Кругом столько интересных, умных женщин. Лина, и эта мисс Воулс... и Корал Белл.

Глава тринадцатая

I

Некий мистер Филби Никсон собирался инсценировать “Вьюнок”. По этому поводу он должен был сегодня утром посетить Реджинальда.

– Пьеса? Замечательно! – обрадовалась Сильвия, когда он сообщил ей об этом за завтраком. – Но разве ты не смог бы написать ее сам, дорогой?

Реджинальд уже несколько недель раздумывал, не взяться ли за инсценировку самому, и, естественно, вопрос Сильвии задел его.

– Дорогая моя Сильвия, это во многом вопрос техники. Не всякий может написать пьесу. Тут требуется опыт и знание ремесла. Необходимо видеть театр изнутри. – Именно это твердил он себе на протяжении последних недель, не веря ни единому слову. Сейчас впервые ему показалось, что в этих словах есть доля истины.

– Но ведь чтобы написать книгу, тоже требуется знание ремесла?

– Конечно. Но совершенно иного свойства. В том-то все и дело. Если человек написал книгу, это еще не значит, что он может написать пьесу.

– Да, я понимаю, но уверена, что ты бы смог.

– Сильвия, зачем ты так говоришь? – взорвался он; потом добавил: – Прости меня, но... – встал с чашкой в руке, словно для того, чтобы Сильвия налила ему еще кофе, повторил: – Прости меня, – и поцеловал ее в затылок, пока она наполняла чашку.

– Спасибо, дорогой, – ответила Ситьвия. – Конечно, я не слишком хорошо в этом разбираюсь, но, по-моему, то, что я хочу сказать, верно.

– Хорошо, скажи, – виновато попросил Реджинальд.

– Я спросила тебя, разве не нужно знание ремесла, чтобы написать книгу, и ты согласился; а я думаю, это не потому, что ты... ты... не потому, что я люблю тебя, а просто ты владеешь этим ремеслом, и даже если это не означает, что ты можешь написать пьесу, то и не означает, что не можешь.

Истинная правда, подумал Реджинальд.

– Ты совершенно права, – сказал он, посылая ей воздушный поцелуй, – но я как раз ждал такого ответа. Я мог бы написать пьесу, но не сумею переделать для сцены собственную книгу, потому что буду по-прежнему воспринимать ее как книгу и не захочу выкидывать лучшие куски.

– Понимаю, дорогой. А ты обязательно должен их выкидывать?

– Нет, – терпеливо объяснял Реджинальд, – но лучшие куски романа могут оказаться не лучшими для пьесы.

– Ты мне все объяснил. А этот человек, о котором ты говоришь, хорошо разбирается в таких вещах?

– Филби Никсон? Да, наверное. Все так считают. Он один из ведущих драматургов. Ты предупредишь Элис, хорошо? Он скоро придет.

Мистер Филби Никсон был высок, хорош собой и прекрасно одевался; манеры его были безукоризненны. Он звал по имени каждого в театре, и каждый в театре называл его Филом. Войдя в уборную любой ведущей актрисы, можно было почти наверняка застать там Фила. Иногда актриса говорила: “Фил, дорогой, когда ты соберешься написать для меня пьесу?” На что он иногда отвечал: “Хочу тебя обрадовать, Мэри, я как раз заканчиваю пьесу, которая, я думаю, тебе подойдет”. Его пьесы всегда были близки к завершению. Он был заметной фигурой на ежегодном театральном балу, где неторопливо и с достоинством помогал у киосков. Девушки с окраин Лондона, увидев его, догадывались, что он известный драматург, – известных актеров они знали. Затем они принимались спрашивать друг у дружки, что он написал, и могли припомнить только “Пополам, дружище!”, но тут же их охватывали сомнения – разве ты не помнишь, ее автор умер в день премьеры, про это писали в прошлое воскресенье газеты, вот насмешка судьбы, верно?

Мистер Никсон неизменно появлялся на похоронах известных актеров, где с безупречной вежливостью кланялся и отвечал на поклоны, погрузившись при этом в воспоминания о знаменитом покойнике. Точно так же он раскланивался и на премьерах, но он нечасто посещал премьеры, чтобы не повредить своей репутации человека театра и не прослыть обычным любителем.

Время от времени в той или иной газете театральная колонка открывалась заголовком “Новая пьеса Филби Никсона”. В напечатанной ниже заметке говорилось, что:

“Мэри Кардью (или кто-то другой), которая, как мы уже сообщали, пополнила список актрис, занявшихся антрепренерской деятельностью, на днях арендовала театр “Аполло” и собирается начать сезон возобновлением “Школы злословия”. Затем она будет ставить либо “Квадрат”, где вновь сыграет Салли, либо новую пьесу Филби Никсона, которую он сейчас заканчивает”.

Как-то раз под заголовком “Новые пьесы Филби Никсона” читателям сообщалось:

“Как нам стало известно, вскоре на сценах Вест-Энда одновременно появятся четыре пьесы знаменитого драматурга Филби Никсона. Как мы уже писали, Мэри Кардью вслед за возобновленной “Школой злословия” собирается ставить одну из пьес Никсона. Не исключено также, что комедия, которую Уилмер Кассельс заказал Никсону, будет готова к началу сезона в театре Гаррика. Если добавить, что мистер Герберт Скотт уже практически решил возобновить “Пополам, дружище!” и что комедия “Да, папа”, которая на этой неделе с большим успехом шла в Саутси, только и ждет, чтобы ею занялся какой-нибудь лондонский театр, то очевидно, что имя Филби Никсона не будет сходить с театральных афиш”.

И даже если осенью в силу непредвиденных обстоятельств имя мистера Филби Никсона вовсе не появится на театральных афишах, сам он тем не менее не перестанет появляться в артистических уборных (где в ответ на настойчивые просьбы написать пьесу будет объявлять, что работа близка к концу) и на траурных церемониях; и неизменным пребудет всеобщее мнение о нем как о драматурге, из-под пера которого вышли лучшие пьесы последних двадцати лет.

Ибо пьеса “Пополам, дружище!” создала ему репутацию раз и навсегда. Правда, у него был соавтор, ныне покойный; правда, этот соавтор, как любой соавтор, был убежден, что именно он написал всю пьесу; но правда также, что задолго до того, как пьеса кому-либо приглянулась, соавтор Никсона решил продать ему свои права за пять фунтов. В этой истории Никсон вел себя благороднейшим образом. Был составлен договор, согласно которому Никсон выплачивал соавтору не пять, а двадцать фунтов – почти все, чем он тогда располагал. Больше того, вначале на афишах и в программках фигурировали (напечатанные одним шрифтом) имена обоих авторов, хотя в договоре об этом не было ни слова. И вплоть до того как одна из воскресных газет опубликовала заметку, в которой щедрость Никсона толковалась превратно, он на каждое Рождество посылал десять фунтов единственному родственнику покойного соавтора, его дяде-алкоголику, жившему в Блэкпуле и в жизни не видавшему своего племянника. На остаток дохода от пьесы “Пополам, дружище!”, а ее играли в Лондоне, в провинции, в Америке и в любительских театрах, Филби Никсон мог вести жизнь, не лишенную удобств и удовольствий.

У него был лишь один недостаток. Он продолжал писать пьесы.

На “Вьюнок” Фила натравил Уилмер Кассельс. Он говаривал впоследствии – “разумеется, в шутку, старина”, – что ему причитается за это десять процентов, но повторял шутку так часто, что казалось, предложи ему Никсон комиссионные, он бы их взял.

Уилмер Кассельс был в числе людей, первыми оценивших “Вьюнок”. В минуты, свободные от занятий, связанных с деятельностью актера-антрепренера – или, скорее, несмотря на отсутствие свободных минут, – мистер Кассельс читал массу книг – через посредников. Сложилось так, что жена Кассельса, его домашние, секретарша, управляющий и режиссер тоже были страстными читателями, абонентами множества библиотек и читательских к чубов. Каждый из них интересовался своей областью литературы, а вместе они охватывали ее целиком, и это создавало у Кассельса впечатление собственной всесторонней начитанности, которым он щедро делился с каждым новым человеком. Среди людей, тесно связанных с ним, всегда находился кто-то, прочитавший последнюю работу Борна о теории относительности или Вертхайма о банковском деле, новый детектив или исторический роман и умевший рассказать о них профессионально и убедительно. Эта убедительность естественно и по праву передавалась и самому Великому Человеку. “Вы читали “Вьюнок”? – спрашивал он вдруг у изнервничавшейся молоденькой актрисы, ищущей ангажемента. – Немедленно прочитайте. Я сейчас как раз дошел до середины – чудесная книга”. Бедная претендентка на роль чуть ли не со слезами на глазах принималась уверять его, что купит книгу нынче же вечером, стараясь тем самым показать, как она счастлива воспользоваться его советом.

Таким образом он прочел “Вьюнок”. Старину Фила он, естественно, знал много лет. Раз десять он просил Фила написать для него пьесу и раз двадцать вынужден был отказываться от того, что тот приносил. Мистер Кассельс пребывал в убеждении, что следующая пьеса будет именно такой, как надо, и с годами ему стало казаться, что Фил – гений драматургической техники; у него даже появилась привычка в беседе с молодыми драматургами ссылаться на Филби Никсона как на мастера сценического искусства, которого им следовало бы изучить, прежде чем нести в театр очередную пьесу. “Если бы, – говаривал он, – Фил взглянул на вашу вещь, он бы сразу растолковал вам, как привести ее в порядок. – Он пролистывал несколько страниц. – Вот что. Приходите как-нибудь на ленч, а я затащу Фила”. Молодой драматург рассыпается в благодарностях и ждет приглашения, но для актера-антрепренера ленч уже закончился, и он прощается с гостями.

Именно так высоко ценя Никсона, Кассельс возвратил ему очередную, двадцать пятую пьесу с обычными очаровательными извинениями, объясняя, может быть подробнее, чем всегда, что пьеса пришлась ему по вкусу, но ничего не выходит по той или этой причине, что Филу сказочно повезло, потому что пьеса написана будто специально для театра такого-то, а затем добавил:

– Знаешь, что бы мне хотелось получить от тебя, Фил, старина?

– Что же? – спросил Никсон без всякого воодушевления.

– Сделай пьесу из “Вьюнка”.

– А! – односложно откликнулся Никсон, поскольку для него это слово звучит скорее как название сорняка, чем книги.

– Ты читал роман?

– Нет еще. – И с обидой в голосе Филби добавил: – Я был чертовски занят последнее время.

– Понятно. Ну так прочти. В ней кроется прекрасная пьеса. Я читал и все время думал: “Фил сделал бы из этого гениальную пьесу”. – Он рассмеялся своим милым пренебрежительным смешком и добавил. – Я чуть было сам не принялся за нее, но ты, конечно, сделаешь в тысячу раз лучше. Вещь в твоем стиле.

– А кто автор?

– Как же его фамилия? Да ты знаешь. У меня, наверное, книга где-то здесь. – Он оглядел гримировальный столик, посмотрелся в зеркало и добавил румян на щеки. – Ах нет, я отнес ее домой. Но ты обязательно разыщи книгу, потом разыщи автора, подпиши с ним договор, и тогда я... – Он вдруг вытянул руку и сказал: – Послушай, мне через две минуты на сцену. “Вьюнок”. Не забудь. Из него можно сделать потрясающую пьесу, а ты – единственный человек в Англии, кто на это способен. Пока, Фил, старина.

И вот Реджинальд сидит в своей комнате на Хейуардс-гроув и ждет прихода мистера Филби Никсона. Как это мудро, что они переехали в Лондон. Сидя в кабинете в Вестауэйзе, нечего и ждать, что тебя посетит известный драматург. А как легко, как естественно это происходит в Лондоне! С утра – дела, например, обсуждение договора об инсценировке романа или нечто подобное; во второй половине дня – возможно, посещение картинной галереи, обмен приветствиями с Корал Белл и другими знакомыми; ленч, спектакль; затем ужин у Ормсби или в другом месте. Как наполнена жизнь в Лондоне! Ни минуты свободной.

Сильвия тоже страшно занята. Гости к ленчу... в гости на ленч... в гости на чаепитие.

– Филби Никсон.

Пожимают друг другу руки, обмениваются приветствиями, садятся, закуривают.

– Прежде всего, – начал мистер Никсон, – примите мои поздравления по поводу “Вьюнка”. Это одна из самых очаровательных книг, которые я прочел в последнее время.

– Очень любезно с вашей стороны, – отвечает Реджинальд.

Но почему, думает он, похвала всегда оказывается общей фразой? И почему, раз уж подобная похвала достаточно формальна и неискренна, и к тому же исходит от человека, вкусы которого нам совершенно неизвестны, – почему бы такой похвале не выглядеть хоть немного точнее? Скажем, “самая очаровательная книга, которую я прочел за такое-то время”. Или – “одна из самых очаровательных книг, которые я вообще когда-либо читал”. Насколько было бы приятнее.

– Из беседы со своим приятелем Уилмером я понял, что вы хотите, чтобы я попытался инсценировать ваш роман. Не знаю, говорил ли он вам что-нибудь...

– Уилмер? – удивляется Реджинальд. – По-моему, я...

– Уилмер Кассельс.

– А, Кассельс, – поспешно говорит Реджинальд, не признаваясь, что совершенно незнаком с этим великим человеком, а как бы давая понять, что их отношения еще не позволяют называть друг друга по имени.

– Я расскажу вам, как я обычно действую в таких случаях.

Чувствуется, что он от чего-то страдает, думает Реджинальд, наблюдая за лицом Никсона, пустившегося в объяснения. Он хорош собой, прекрасно одет, известен и ценим, он человек светский, завсегдатай салонов, член многих клубов, он пользуется уважением и окружен восхищением, и при всем этом в нем проглядывает какая-то тоска, как будто он чего-то очень хотел, а ему не досталось. Интересно, как он поведет себя, если я похлопаю его по плечу и скажу: “Мне очень жаль, старина, но ничего у нас не выйдет”? Придет в изумление, наверное, или вообще не поймет, о чем я говорю. А может быть, разразится слезами? Нет, не стану проверять.

Они перешли к делу.

– Скажите, у вас есть агент?

– Агент? – удивился Реджинальд. – Нет. А должен быть?

– В данном случае это не так важно. Как вы знаете, пьесу заказал Уилмер, но я не люблю смешивать дружбу и дело. У меня есть хороший специалист, и если вы готовы передать дело в его руки...

– Конечно, конечно, – горячо согласился Реджинальд. – Вы в этом прекрасно разбираетесь. А я полный профан.

По лицу Никсона скользнула вежливая улыбка, но Реджинальду показалось, что в уголках губ по-прежнему таится тоска.

– Что же касается договора между нами, я предлагаю поровну.

– Я и в этом ничего не понимаю, – сказал Реджинальд. – Так обычно и делается?

Книга моя, думал он, а этому типу достается половина.

– Ну, разумеется, все зависит от обстоятельств, но обычно именно так. Если мы имеем дело с известным драматургом, – Реджинальд слегка поклонился, а Никсон, в свою очередь, поблагодарил его обычной быстрой улыбкой, – соотношение часто бывает две трети к одной. С другой стороны, если книга популярна, как ваша... Одним словом, мне кажется, пополам будет справедливо по отношению к нам обоим.

– Очень любезно с вашей стороны.

– Во всех случаях – то есть я имею в виду, разумеется, все страны, если пьеса будет переведена, провинцию, Америку, Канаду, любительские спектакли и так далее.

– Согласен.

– И права на фильм, разумеется, тоже. Если вы еще не получали таких предложений.

– Нет, – покачал головой Реджинальд. – Вряд ли это подходящая книга.

– Ну да. Но пьеса может оказаться подходящей. Почти по каждой пьесе, имеющей успех, снимают фильм. Возможно, надо будет взять в долю режиссера; и Уилмер наверняка потребует себе что-нибудь; что же касается нас с вами – мы делим все доходы от фильма поровну. Вы согласны?

– Согласен, – повторил Реджинальд.

Таким образом, он получил на подпись официальный договор о том, что все доходы от пьесы делятся между ним и мистером Никсоном поровну. А сразу же после подписания договора в одной из газет появилась заметка, оповещавшая, что Филби Никсон работает над пьесой по известному роману Реджинальда Уэлларда “Вьюнок”. Две недели спустя в очередной заметке говорилось, что, как сообщалось ранее, Никсон пишет для Уилмера Кассельса новую пьесу по мотивам романа “Вьюнок”. И как раз когда Наш Театральный Корреспондент сообщил, что новая пьеса Никсона “Вьюнок”, по всей вероятности, станет гвоздем сезона, Реджинальд снова встретил Корал Белл.

II

Они столкнулись на углу Пиккадилли и Сэквилл-стрит. Реджинальд возвращался с затянувшегося ленча в каком-то клубе и вдруг остановился на углу Сэквилл-стрит, раздумывая, не стоит ли, раз он оказался в этих краях, заглянуть к портному и заказать один-два новых костюма. Лондон предъявлял большие требования к одежде, чем Вестауэйз. Нет, без Сильвии он не пойдет. Сильвия любит выбирать ему одежду. Для него рулон материи был всего лишь рулоном материи; быть может, некоторые отличались приятной расцветкой, но он никак не мог представить ту или иную ткань с рукавами и штанинами и с самим собой внутри. А Сильвия, кажется, может. Возможно, только делает вид, а возможно, это еще одна из множества ее удивительных способностей. В любом случае, они всегда ходили на Сэквилл-стрит вместе, и каждый визит к портному оставался у них в памяти милым воспоминанием.

Поэтому он вдруг снова повернул на Пиккадилли, продолжая путь домой, столкнулся с кем-то, пробормотал извинения и тут же воскликнул:

– О, это вы!

– Да, я, – ответила Корал Белл. – И, как всегда, занимаю слишком много места. А вы... Мы с вами... да, вспомнила. Нет, не говорите ничего.

Она вздернула подбородок и посмотрела на него из-под опущенных ресниц.

– Ормсби. Я вспомнила, кто вы. Реджинальд Уэллард.

– Да. Удивительно, что вы вспомнили.

– Удивительно? Что вы! Наоборот, это вы так чудесно... Давайте свернем на Сэквилл-стрит. Мы загородили весь тротуар, и люди начинают ходить вокруг меня. А я этого не выношу.

Они свернули на тихую Сэквилл-стрит.

– Ну вот. Это вы так чудесно признались, что в шестнадцать лет были влюблены в меня. Это было... как у вас с арифметикой?

– Неплохо. Я какое-то время служил в банке.

– В банке? О Боже мой! Тогда если вы знаете, сколько мне было, когда вы влюбились в меня, то можете легко сосчитать, сколько мне сейчас?

– Вовсе нет. – Реджинальд покачал головой. – В моем банке творилось что-то странное со временем. На него нельзя было положиться. Если кому двадцать пять лет назад было восемнадцать, тому теперь оказывалось тридцать.

– А если двадцать два?

– Значит, теперь, на Сэквилл-стрит, вполне можно дать двадцать девять.

– Прекрасно. Этот вопрос мы выяснили, не стоит больше к нему возвращаться. Почему вы так нерешительно двигались по Пиккадилли?

– Я думал, не заказать ли новый костюм. Тут неподалеку живет портной, он шьет мне раз в три года фланелевые брюки, которые сидят на мне мешком, и, скорее всего, неплохо на этом зарабатывает.

– А три года истекают как раз сегодня? Потрясающе! Какое стечение обстоятельств!

Корал Белл рассмеялась. Совсем как прежде, подумал Реджинальд.

– Пожалуйста, продолжайте, – умоляюще обратился он к ней. – Я не слышал этого уже... как мы решили, сколько лет?

– Не слышали чего? – удивилась Корал Белл.

– Вашего смеха. Перед этим вы только улыбались, а теперь засмеялись. Могу ли я надеяться на продолжение?

Она снова рассмеялась смехом прежней Корал Белл.

– Наверняка, если вы и дальше будете смешить меня.

Мистер Хопкинс, невысокий, щуплый, седобородый, с очками на кончике носа, склонился под углом сто тридцать пять градусов, произнес: “Добрый день, ваша светлость”, “Добрый день, сэр” и “Сегодня довольно прохладно” – и стал ждать, не выказывая большого интереса к пришедшим. Реджинальд объявил, что хочет заказать два костюма, один кричащий, а другой весьма скромный. Мистер Хопкинс улыбнулся ее светлости, как бы говоря: “Мистер Уэллард любит замысловатые выражения”, – и пошел за тканью.

– Мне кажется, вас знает весь Лондон, – сказал Реджинальд

– Я была здесь с Чарльзом раз или два, – объяснила Корал Белл, щупая материю.

Это, очевидно, муж, подумал он. Я совсем забыл о нем.

– Его светлость, я надеюсь, в добром здравии. – сказал мистер Хопкинс, вернувшись с двумя-тремя рулонами ткани.

– Да, благодарю вас.

– Весной, я надеюсь, талия у нас сделается на несколько дюймов тоньше. Я заранее рад. Вот, мистер Уэллард, материал, который вам подойдет. Не слишком вызывающий и в то же время не скучный. Как вам кажется, леди Эджмур? Я думаю, он будет к лицу мистеру Уэлларду.

Леди Эджмур не торопилась с выбором. Мистер Хопкинс, очарованный ее светлостью, не выказывал нетерпения. Реджинальд проявлял еще меньшую поспешность. Они рассматривали рулон за рулоном...

– Я думаю, – сказал Реджинальд, когда они очутились на улице, – было бы смешно приглашать вас куда-нибудь выпить со мной чашку чая?

Корал Белл взглянула на него с улыбкой.

– Дело в том. – объяснил он, – что, если не смешно, вы согласитесь, и это будет просто божественно, а если смешно – рассмеетесь; в любом случае я не проиграю. Что вы ответите?

Она с сомнением покачала головой.

– Боюсь, вы проиграете в обоих случаях. Я бы согласилась, но уже обещала зайти к леди Коллингборн. Вы с ней знакомы?

– Я ведь говорил вам, что не знаю здесь никого.

– Значит, мы не сможем навестить ее вместе. Или кого-нибудь еще. Так о чем бы мы стали говорить, если бы я пошла с вами пить чай?

– Так вы согласны? – воскликнул он с жаром. – Благослови вас Бог!

– Не каждый день встречаешь старинного поклонника.

– Чепуха, вы просто окружены ими.

Они пили чай у Стюартса и болтали без умолку.

– Вы знакомы со всеми, – сказал Реджинальд. – И с Филби Никсоном тоже?

– С Филом? Конечно. А что с ним такое?

– Он инсценирует мой роман.

– Вы написали их много? – спросила она с невинным видом.

– Вы не поверите, – засмеялся он, – я просто пытался быть скромным, а это чертовски трудно. Скажи я: “Он инсценирует “Вьюнок”, выходило бы, что я абсолютно уверен – вы читали “Вьюнок” и знаете, кто его автор. Вообще, все эти определения “мой роман”, “моя книга” звучат страшно эгоцентрично. А откуда вам известно, что я не написал их много?

– Мне известно больше, чем вы думаете.

– Наверняка. Поэтому расскажите мне о Никсоне. Он хорошо пишет?

– Фил? Да, замечательно. Бедняга Фил.

– Да, и мне тоже кажется – “бедняга Фил”. Но почему?

– Вы видели “Пополам, дружище!”?

– Нет. А что, очень плохо?

– Что вы, просто блестяще.

– Вроде “Тетки Чарлея”?

– Нет, вовсе нет. Может быть, так было задумано, но в результате появился некий одухотворенный фарс. Прост удивительно, насколько эта пьеса популярна и по всей Англии, и в Америке, везде. Да и в Лондоне тоже. В конце концов публика везде одинакова. Я думаю, сейчас одухотворенности в пьесе поубавилось, что ж, так и должно быть. Но на премьере вы были бы в восторге.

– И наверное, написал пьесу соавтор Никсона, а он украл ее и теперь мучается угрызениями совести...

– Ну и ну!

– Правда? Так и было?

– Вовсе нет. Никакой романтики. Фил однажды рассказал мне. Мы вместе ужинали, все было великолепно, и во мне, очевидно, появилось нечто материнское – это в последнее время случается все чаще, – а Фил стал похож на мальчишку, который много выпил. Так вот – идея пьесы принадлежала ему, потом они работали над ней вместе, внесли множество добавлений, главным образом Фил. Окончательный вариант целиком сделан им, одним словом, четыре пятых работы – его. Соавтор все время пытался свести пьесу к обычному фарсу. Все это тянулось года три, и тот, другой, постоянно обвинявший Фила во всех неудачах, в конце концов продал ему свои права на пьесу за двадцать фунтов. С тех пор Фил каждый год получает от пьесы не менее трех тысяч.

– Тогда почему Фил бедняга?

– Он помешан на театре и на том, чтобы еще раз добиться успеха, но это бедняжке не удается. И он мучается, чувствуя, что все считают его мошенником... как вы, например... и думают, что первую пьесу написал соавтор... Стеннинг, вот как его фамилия. Поэтому Филу так хочется повторить свой успех, доказать, что та пьеса вышла из-под его пера. Но у него ничего не получается и никогда не получится. “Пополам, дружище!” – его единственная удача, и сам он не имеет ни малейшего понятия, как все произошло. Бедняга Фил.

– Но ведь с тех пор ему сопутствует успех?

– Нет. Ни одна из его пьес не идет в сравнение с первой. Но он настолько сросся с лондонским театром, что никто не осознает этого. К счастью для Фила.

– Но возможно, к несчастью для меня.

– Нет, он прекрасно сумеет сделать инсценировку. Надеюсь, ради вас обоих, что она ему удастся. Вам хочется узнать о ком-нибудь еще?

– Да, Корал Белл. Скажите, вам нравится знать всех?

– Необыкновенно. А вам – не знать никого?

– Чрезвычайно.

– Правда?

– Конечно. Я думаю, в этом основная разница между мужчинами и женщинами. Мужчина инстинктивно избегает новых людей, а потом с удивлением обнаруживает, что многие из них очень милы. Женщине нравится заводить новых знакомых, а потом, к ее разочарованию, оказывается, что многие из них совершенно невыносимы.

– Нет-нет. Вы не правы. Люди действительно делятся на две эти категории, но не по признаку пола. К первой относятся люди типа выпускников элитарных школ, ко второй – все остальные. Большинство женщин относится ко второй группе, на этом вы и построили свою классификацию.

– Корал Белл, – неожиданно сказал Реджинальд, – вы необыкновенно мудрая женщина. Вы... то есть... Могу я задать вам неприличный вопрос?

– Попробуйте. Не уверена, что у вас получится.

– Вы всегда были так умны или поумнели, попав в высшее общество?

Она весело рассмеялась.

– Вы, верно, забыли, что я участвовала в представлениях на курортах, начиная с восьми лет. Забыли, какую я прошла школу. Вы думаете обо мне как о глупенькой хорошенькой мещаночке, которая в семнадцать лет идет на сцену, потому что слишком глупа и слишком хороша собой для всего остального. Как раз из таких выходят глупые, тщеславные актрисы. Я, слава Богу, не была ни хорошенькой, ни глупенькой. Если бы вы знали, как меня всю жизнь забавляли люди.

– Я думаю. Но как не рассмеяться... – процитировал он строчку ее песенки.

– Ошибаетесь. Ошибаетесь, как всякий дилетант. Вы путаете роль и исполнителя. На самом деле я довольно серьезный человек. Говоря “забавляли”, я имела в виду интерес, волнение, которое вызывали во мне люди. Например, когда я слушала Эйнштейна.

– Вы встречались с ним? Хотя, конечно, должны были встречаться.

– Не понимаю, почему “конечно”, но встречалась.

– Наверное, вы правы. Я думал о вас как о девушке из песенки. Всегда веселой, смеющейся – и очаровательной. Но вы же знаете, сколько мне было лет – мог ли я думать по-другому?

– Вот почему женитьба на актрисе – ошибка.

Реджинальд немного помолчал, затем спросил:

– Скажите, что кажется вам более странным – что так много удачных браков или что так много неудачных? Я никак не могу решить.

– Неплохой вопрос, – одобрила Корал Белл. – Я никогда не задумывалась над этим. Наверное, – она склонила голову набок и задумалась, – наверное, что так много удачных. Ужасно трудная вещь брак, правда?

– Почему трудная? Нет, не так. Я хочу спросить – что вы имели в виду?

– Самое трудное – это знать, когда и как перестать любить.

– Подождите, ведь существуют люди, которые любят друг друга всю жизнь.

– Ну конечно, и мы все надеемся, что наш брак именно такой. А поскольку люди не перестают надеяться, даже когда никакой надежды нет, их так часто ждет неудача. Видите ли, когда люди влюблены, любое самое мелкое недоразумение должно быть выяснено, чтобы они снова могли быть счастливы; а если люди уже не любят друг друга, можно ссориться сколько угодно, при этом сохраняя прекрасные дружеские отношения.

– На низшем уровне.

– Да. Но большинство браков терпит крах при переходе на более низкий уровень. Если удается благополучно добраться до нижнего уровня, все в порядке. Конечно, оставаться на высшем уровне – это блаженство. Но это редко кому удается.

– А когда человек очутился на низшем уровне, что удержит его от того, чтобы влюбиться в кого-нибудь другого?

– Влюбиться или изменить?

– Наверное, я имел в виду измену.

– Ну, что вообще может удержать человека, если ему хочется совершить что-то дурное или непорядочное? Что может удержать от невыполнения обещанного? Я не знаю.

– Я тоже. А вот еще один вопрос для вас. Что удивляет вас больше – что люди так хороши или что так плохи?

– Мне жаль, мистер Уэллард, но я приглашена на ужин. Если вдруг у меня окажется год свободного времени, мы займемся этим вопросом. Сейчас я могу вам сказать только одно: нельзя отправиться на уик-энд с чужой женой, не сознавая при этом, что делаешь. Таких вещей не совершают, не взвесив, быть может подсознательно, все “за” и “против”. Мне пора. Я чудесно провела день. Огромное вам спасибо. – Она открыла сумочку и посмотрелась в зеркальце.

Большие глаза, большой рот, лицо умное, благородное и открытое.

III

Реджинальд отправился домой на верху омнибуса; какое-то время он с удовольствием думал о приятно проведенном дне, вспоминая то свои, то ее реплики. Он чувствовал, что был в ударе. Он казался себе героем романа: полчаса назад он, как заправский соблазнитель, вел легкую и непринужденную беседу с графиней, театральной знаменитостью. И я даже неплохо выглядел, подумал Реджинальд, машинально коснувшись галстука; Сильвия говорит, что мне к лицу этот костюм...

Вдруг он вспомнил, как они с Сильвией выбирали этот костюм в прошлом году в неожиданно жаркие сентябрьские дни. Она приехала вместе с ним из Вестауэйза; машину до станции вел он, а она сидела рядом и, когда он переключал скорости, говорила: “Прекрасно, дорогой, сейчас гораздо лучше”. Потом она была на ленче вместе с Маргарет, а он был на ленче в клубе, и они договорились встретиться в магазине Хатчарда. Она пришла раньше его и просматривала какую-то только что купленную книгу, слегка касаясь кончиками пальцев ее страниц; она была спокойна, свежа и прелестна. Все другие бывшие там женщины болтали, суетились, нервно листали непослушные страницы – как будто занесенные жарким ветром в этот книжный оазис. Но Сильвия была частью оазиса.

Она почувствовала его появление, повернулась к нему – и, как всегда при встрече с ним, глаза ее потемнели – и посмотрела на него застенчивым и страстным взглядом, который он так любил. Они накупили множество книг с беспечной расточительностью, иногда находившей на него в книжных магазинах, и, оставив адрес для пересылки книг, перешли на другую сторону Пиккадилли, держась за руки. И, пока мистер Хопкинс дружески поглаживал то один, то другой рулон, их руки украдкой встречались под прилавком, они обменивались взглядами, тихонько смеясь над наивностью мистера Хопкинса, полагавшего, что перед ним солидная супружеская пара, давно забывшая обычай держаться за руки.

А сейчас? Что с ним произошло? Он позволил другой женщине занять место Сильвии, он украл у себя и у нее то получасовое воспоминание. Никто из них уже не сможет сказать: “Мы всегда ходим туда вместе. Это одна из тех вещей, которые мы всегда делаем вместе”. Я все испортил, подумал Реджинальд...

Какое ребячество, думал он, это ведь как раз то, о чем говорила Корал Белл. Пока мы любим друг друга, нас ранит каждая мелочь, даже самая глупая. Обидится ли Корал Белл, если ее Чарли пойдет к портному без нее? Разумеется, нет. Они благополучно и наилучшим образом добрались до низшего уровня. А я буду всю жизнь биться, чтобы не попасть туда. Именно так распадаются браки, предупреждала она. Ну и пусть. Если мы с Сильвией не будем любить друг друга, для нас все кончится.

Смешно, думал он, подходя к дому, я чувствую себя так, будто обманул Сильвию самым ужасным образом, а ведь все это сущая чепуха. Пойду и расскажу ей все и попрошу прощения.

Посмеиваясь над этой мыслью, он отворил дверь дома. В холле моментально возникла Элис, и в ту же минуту он заметил на вешалке чужую шляпу.

– Лорд Ормсби наверху, сэр, – объяснила она.

– А! – отозвался Реджинальд. – Спасибо.

Он не пошел наверх, а направился в маленькую столовую и попытался второй раз за день прочитать “Таймс”. Он чувствовал, что с ним обошлись очень скверно.

Глава четырнадцатая

I

Поэтому о Корал Белл пока не было сказано ни слова. В следующие несколько дней Реджинальд время от времени думал: ерунда. Я всегда делаю что-то, о чем ей не рассказываю. Нельзя же рассказывать другому человеку обо всем. И если уж на то пошло, она постоянно бывает в гостях, и сама принимает гостей, и ничего не рассказывает мне. Затем он задумывался, справедливы ли его рассуждения. Конечно, ничего нельзя сравнивать. В жизни не может быть точных параллелей. И тут же он (в связи с параллелями подумав об Эйнштейне) мысленно возвращался к Корал Белл. Она очаровательна, думал он, и невозможно предполагать, что человек вычеркнет из своей жизни всех очаровательных женщин только потому, что женат и любит свою жену...

В то же время, если бы Ормсби провел полдня с Сильвией, помогая ей выбирать платья, а потом они пошли бы выпить чаю... нет-нет, это совсем другое. Здесь не может быть параллелей.

У миссис Стоукер сегодня был выходной. Каждую среду, в ясную погоду и в дождь, она предпринимала связанную со сложнейшими пересадками поездку на автобусе в отдаленный уголок Уилсдена, чтобы поужинать со своей вдовой невесткой. Ее вело скорее желание воспользоваться правом на свободный день, чем удовольствие, которое она получала от этого визита. Братья Стоукер всю жизнь враждовали, причем их жены, вышедшие за них в разгар этой вражды, не были посвящены в ее тонкости. Она перешла по наследству к вдовам и глубоко захватила их в самый трудный период вдовьего траура, но, в отличие от покойных мужей, они гораздо хуже представляли себе, в чем, собственно, дело. Ужины по средам, начинавшиеся холодной бараниной с помидорами и повторением версии младшего Стоукера, который, по воспоминаниям Джейн, утверждал, что все началось с того, что он разбил голову, упав с велосипеда в возрасте восьми лет, или с того, что родители ожидали рождения не его, а дочери, и заканчивавшиеся холодным саговым пудингом и заявлением миссис Стоукер о том, что если бы Законы были Законами, некоторые не могли бы сейчас вести разговоры с соседями насчет шкафов настоящего красного дерева, давно уже утратили характер импровизации, зато приобрели величавость театрального представления, где исполнители знают свои роли назубок, включая финальные реплики. “Надеюсь, ты придешь в следующую среду”, – произносила Джейн без малейшего воодушевления, на что миссис Стоукер так же уныло отвечала: “И я надеюсь”.

Итак, по средам Уэлларды обедали в городе; в эту среду их выбор пал на ресторан “Плющ”. Они не были одеты по-вечернему, поскольку не собирались ни в театр, ни в гости, но думали зайти в кино по пути домой. Изучая меню, Реджинальд уловил улыбку Сильвии, адресованную кому-то позади него. Он посмотрел на нее, увидел, что она продолжает улыбаться, и спросил: “Кто это?”

– Мистер Фондеверил. Он прошел мимо нашего столика в другой зал.

– Фондеверил? Отец леди Ормсби? Он был тогда на ужине. Я не знал, что ты с ним знакома. Не начать ли нам с устриц? А потом решим, что еще взять.

Сколько же устриц, подумал он, гибнет именно по этой причине.

– Хорошо, дорогой.

– Две порции устриц и, пожалуйста, дайте мне карту вин.

Официант поспешно уходит.

– Я познакомилась с ним не в тот вечер, он был на ленче в другой раз.

– У кого? А-а, спасибо. Что мы будем пить, Сильвия?

– Мне не очень хочется. Хотя... Мы не могли бы заказать... что это было за вино?.. То, что мы пили в Италии?

– Кьянти?

– Оно так чудесно называлось.

– Наверное, “Лакрима Кристи”?

– Да, оно. Но только если ты хочешь, дорогой. Это было у леди Ормсби.

– Надеюсь, оно здесь есть, – сказал Реджинальд с сомнением. Заглянул в карту и заказал бутылку.

– Там был лорд Ормсби и он, и все.

– Я не знал, что ты бываешь у них на ленче. Ты ничего мне не рассказывала. – Реджинальд был слегка удивлен и слегка задет.

– Наверное, ты думал о чем-то другом. Я рассказывала тебе.

Подходящий момент рассказать о Корал Белл.

– Ты видела на том ужине леди Эджмур? Наверняка нет. Я ведь рассказывал тебе о ней, правда?

– Не на ужине. Я виделась с ней после. Леди Ормсби приглашала ее на чай.

– Да? – Он опять был и удивлен, и задет. – Я не... – он не договорил. – Она милая, тебе не кажется?

– Очаровательная.

– Я недавно встретил ее случайно на Пиккадилли... Да, спасибо.

Это появились устрицы, сначала перед ней, затем перед ним.

– Она показалась мне не... Спасибо, спасибо.

Теперь черный хлеб, масло, лимон и тому подобное.

– Вы уже решили, что заказать?

– Черт возьми, – пробормотал Реджинальд. – Сильвия, что ты хотела бы?

– Что-нибудь легкое, – ответила Сильвия, без особого интереса разглядывая меню.

– Возьми омлет с почками, жареный картофель и японский салат, – произнес Реджинальд в мгновенном озарении.

– Хорошо.

– В таком случае две порции, – сказал Реджинальд официанту и, возвращаясь к Сильвии и к рассказу, вдруг увидел, что к ним приближается Филби Никсон, изысканный, как герой собственной пьесы.

– Да, и она... Смотри-ка, Никсон! Я должен представить его тебе.

Никсон поймал его взгляд и подошел.

– Сильвия, это мистер Филби Никсон. Моя жена.

Они с улыбкой пожали друг другу руки.

– Нас познакомили, – сказал Никсон, – хотя, может быть, миссис Уэллард не помнит. На днях у леди Эджмур на ленче.

Боже мой, думает Реджинальд.

– Конечно, помню, – ответила Сильвия. – Разве я не рассказывала тебе, дорогой? И о том, как замечательно продвигается пьеса?

– Ах да, – пробормотал Реджинальд.

Что с нами случилось, думает он. Очевидно, я опять думал о чем-то другом. Или читал за завтраком газету.

– Прошу вас, присядьте на минуту и расскажите нам еще о пьесе.

– Я жду Этель и посижу с вами, пока она не придет. Она вечно опаздывает, как вы уже, наверное, убедились.

– Вы говорите об Этель Прентис? – спросила Сильвия.

Черт побери, думает Реджинальд, ведь это знаменитая актриса. Если окажется, что ты знакома и с ней, если ты знакома уже со всеми, а я бедный родственник из провинции, который никого не знает, я просто закричу.

Оказалось, что Сильвия знает ее только по имени.

– Я представлю ее вам, если можно. Кстати, ей страшно хочется сыграть Салли.

Если она будет играть Салли, думает Реджинальд, она должна быть так же хороша, как Сильвия, потому что Салли – это Сильвия. Ну, не совсем. Ведь у Салли... есть чувство юмора. Но впрочем...

– Здесь просто все собрались, – извиняющимся тоном произнес Никсон, поклонившись в четвертый раз с тех пор, как оказался за их столиком. Под “всеми” он понимал актеров, составлявших театральный мир, его мир.

– Кто это вон там? – спросила Сильвия. – Такое знакомое лицо.

– Вилли? Высокий, худощавый? Вилли Эванс. Писатель.

– А-а! Нет, тогда я его не знаю.

– Может быть, просто похож на кого-то.

– Да, скорее всего. На какого-нибудь артиста.

– Поздновато для артистов, – объяснил Никсон. – В такое время здесь бывают только безработные или те, у которых сейчас репетиции.

Он взглянул на часы.

– Десять минут девятого. Мы приближаемся к тому моменту, который Этель считает восемью часами.

– Мисс Прентис не играет сейчас? – спросила Сильвия.

– К счастью, нет. Поэтому мечтает о “Вьюнке”.'

– Она играла раньше с Кассельсом? – интересуется Реджинальд. – Я думаю, они были бы очень хорошей парой.

– Видите ли, – говорит Никсон, – я как раз вчера вечером был у Уилмера. Он жалеет ужасно, но у него подписан договор – он играет в той французской пьесе. Можно, конечно, подождать, пока он освободится, но я думаю... Я не уверен, что он подходит. Что же касается Этель... да вот и она. – Он встал и направился к двери.

Сильвия бросила на Реджинальда быстрый взгляд, в котором читалось жгучее любопытство, а под столом легко коснулась ножкой его ноги.

Реджинальд встал. Знакомство состоялось. Мужчины в некоторой нерешительности. Мисс Прентис, уверенная в себе, надменная, отчеканивает свои реплики. Она обожает “Вьюнок”. Вы, наверное, страшно гордитесь мужем, миссис Уэллард? Страшно. А вы в самом деле собираетесь сыграть Салли? Конечно, она была бы счастлива, но, возможно, придется поехать в Америку. Ее приглашают сыграть в одном фильме. Приветствую вас – как дела – добрый вечер – привет – улыбки четырем разным столикам. Да, она была бы счастлива. Фил, дорогой, мы опаздываем – добрый вечер – и отрываем мистера и миссис Уэллард от устриц. Вы ведь тоже обожаете устрицы? До свидания, миссис Уэллард. До свидания, чудесно было познакомиться с вами, пьеса будет божественная. Еще одна сияющая улыбка, гаснущая, как только актриса отворачивается, и она идет к дверям. Никсон на прощание раскланивается особенно любезно, как бы извиняясь за нее, а может быть и за всех людей сцены, которые, стараясь очаровать каждого встречного, так явно демонстрируют то, что хотели бы скрыть.

– Я не знал, что ты знакома с Никсоном, – садясь, сказал Реджинальд все еще с некоторой досадой.

– Да, он был на ленче у леди Эджмур.

– А? Я даже и не знал...

– Я рассказывала тебе, дорогой, но ты читал “Таймс”.

– Когда это было?

– Ленч был в четверг, а я говорила тебе за завтраком.

– В четверг. Да, значит, после.

– После чего? Ты об этом хотел рассказать мне?

– Да. Знаешь, я встретил ее на Пиккадилли. как раз когда...

– Она говорила мне, что вы пили чай.

Реджинальду вдруг становится стыдно.

– Я хотел рассказать тебе. Мне очень неловко. Не сердись.

– Ничего страшного. Здесь, в Лондоне, никак не найдешь времени поговорить, правда? Я рада, что ты пригласил ее выпить чаю. Она очень обаятельна.

– Она говорила тебе, что мы делали?

– Нет. Только о чаепитии.

Реджинальд признался.

– Понимаешь, как все получилось? – допытывался он. – Она, и я, и Хопкинс...

– Конечно, дорогой. Как ты думаешь, мне понравятся костюмы?

– Надеюсь, – холодно ответил Реджинальд.

Странным образом, он был раздосадован, что это так мало ее задело. Неужели все дорогие ему воспоминания ничего не значат для нее? Но в глубине души он знал, что, если бы Сильвия хоть сколько-то рассердилась, он был бы недоволен не меньше.

– Я бы страшно обиделась, если бы мы жили в деревне, – сказала Сильвия. – Я так люблю встретиться с тобой в книжном и потом отправиться вместе к портному. Но когда живешь в Лондоне, все по-другому.

– Да, верно, – согласился Реджинальд, вдруг почувствовав себя гораздо лучше.

Дорогая моя, подумал он, вот сейчас ты сказала именно то, что нужно.

– Кругом столько разных людей.

– Да, я думаю, дело в этом.

Он вдруг задумался, сравнивает ли Сильвия его со всеми этими людьми, как он сравнивает ее, и мысль эта обеспокоила его.

II

Мистер Фондеверил сегодня вечером обедал в “Плюще” с дочерью. Она опаздывала. Он величественно прошел из дальнего зала к входным дверям, постоял там минуту, пока случайные посетители гадали, кто это, и величественно вернулся к своему столу. Он взглянул на часы с видом человека, которому однажды пришлось дожидаться Паулуса Крюгера и который удивлен, что урок, преподанный этому возомнившему о себе деятелю, не пошел другим впрок.

Леди Ормсби и ее отец много времени проводили вместе. Ормсби относился к тестю с поразительной терпимостью, которая, к его собственному удивлению, время от времени сменялась явной симпатией. Старик, конечно, был безумен, как Шляпник, но, несомненно, являл собою личность. Казалось невероятным, что человек пятидесяти пяти лет, к тому же Роберт, первый барон Ормсби, вообще может иметь тестя, но раз уж так сложилось, пусть он будет оригинал, а не ничтожество. Весь Лондон знал мистера Фондеверила в лицо; он либо производил впечатление, либо казался смешон. Про каждого ли тестя можно так сказать? Ормсби должен был как-то проявить свою благодарность.

И он проявил ее. Мистер Фондеверил сделался украшением официальной резиденции четы Ормсби. С одобрения барона Мэгги постоянно приглашала отца, демонстрировала его на приемах и даже проводила в его обществе невеселые уик-энды, когда сам Боб, к сожалению, бывал в разъездах. Пусть у него будет своя комната, старушка, и если тебе вдруг взгрустнется... Ладно? А я позабочусь, чтобы все было в порядке. “В порядке” – это, разумеется, означало деньги. Хорошо, что Ормсби позаботился о деньгах, поскольку пенсии, получаемой мистером Фондеверилом от чайной фирмы, могло хватить лишь на парадные рубашки для бесчисленных приемов, где он появлялся. Ормсби с неожиданной щедростью обставил тестю квартиру на Нью-Кавендиш-стрит, в районе, который был выбран не без добродушной насмешки. Если мистер Фондеверил хотел, он мог воображать себя светским человеком, живущим в Вест-Энде, но с таким же успехом он по желанию мог казаться модным врачом-консультантом, с квартирою в другой части Лондона. Мистеру Фондеверилу нравились оба варианта. Покупая что-нибудь, он мог сказать продавцу: “Доставьте это в мой кабинет” – и вдруг, нахмурясь и подняв руку, поправить: “Нет! Лучше ко мне домой”, либо: “Отошлите это ко мне домой – нет, как я сразу не подумал? В мой кабинет для консультаций”; но в обоих случаях он мог назвать адрес, который звучал весьма убедительно.

В каком-то смысле его квартира действительно была кабинетом для консультаций, поскольку там он консультировался, роясь в словарях и энциклопедиях. Преуспевающий владелец газет всегда может обеспечить тестя, не задевая его чувств и не принося вреда обществу. Не один год постоянную колонку в “Домашнем советнике Ормсби” под названием “Удивительный мир, в котором мы живем” вел Джон Фондеверил, который (как светский человек) предпочитал использовать nom-de-guerre[10] Джеймс Фонтейн, Б. И.[11]. Колонка эта как нельзя более соответствовала его близкому к oratio recta[12] стилю, поскольку в своих еженедельных статьях он как бы брал читателя за руку и излагал предмет ему лично. “Теперь предположим, что я директор банка, а вы приходите ко мне и говорите: “Доброе утро, мистер Фонтейн, мне нужна ссуда в Десять Тысяч Фунтов”. Что ж, я отвечаю так: “Прекрасно, мистер Смитерс, но какое Обеспечение можете вы мне предложить?” – и так далее. Буквы Б.И. после фамилии добавил издатель, посчитавший, что они помогут завоевать доверие читателя. Мистер Фондеверил, увидев их в первый раз, был несколько шокирован и поделился с зятем своими сомнениями относительно права писать их, если, “строго говоря”, он не Бакалавр Искусств. На что Ормсби, изрядно выпив и держа во рту сигару, ответил: “Но я надеюсь, что вы, старина, всю жизнь были Безупречным Исполнителем”. Таким образом, дело разрешилось, и вскоре мистер Фондеверил с сожалением вспоминал потраченные впустую университетские годы.

С появлением таких заведений, как “Синема де люкс” и “Пале де данс”, число людей, желавших заниматься самообразованием, сильно уменьшилось, во всяком случае, настолько, что не приносило дивидендов, и Джеймс Фонтейн приказал долго жить. Вот и получается, что в четверг подробно объясняешь читателю, почему он видит свое отражение в чайной ложке вверх ногами, а в следующий четверг сам ввергаешься в хаос, из которого однажды возник Удивительный мир. Сначала деньги, которыми Ормсби снабжал тестя, можно было считать авансом, потом они почти начали превращаться в выплаты иждивенцам Джеймса Фонтейна, и тут, как раз вовремя, страну охватило увлечение кроссвордами. Всегда здоровый, всегда готовый Джон Фондеверил вновь принялся за работу, на этот раз как Мэседон в “Санди сан”. Новое занятие подходило ему не меньше, чем прежнее. Он писал: “13 по вертикали – брюхоногое, обладающее кубаревидной раковиной и легочной полостью” – и погружался в мир размышлений с той же легкостью, с какой перед этим воображал себя Гладстоном или сэром Гарнетом Вулсли, а позже разъяснял тонкости банковского дела или законы рефракции.

Он снова взглянул на часы, и в эту минуту леди Ормсби тихо подошла к его столику.

– Прости, дорогой, – извинилась она. – Я остановилась поздороваться с Уэллардами.

– Четверть девятого, – произнес мистер Фондеверил, защелкивая крышку своих золотых часов с дарственной надписью и обеими руками засовывая их в карман брюк. – Четверть девятого, Мэгги.

– А, значит, я и так уже опаздывала. Ты видел Уэллардов?

– Я поклонился миссис Уэллард. Очаровательная женщина.

– Прелестная.

– Ты помнишь миссис Лэнгтри в молодости? Нет, конечно, и не можешь. Что за красавицы жили в наши времена! Я заказал для начала устрицы. Ты не против?

– Спасибо, дорогой.

– Я всегда говорю, что миссис Лэнгтри, леди Рэндольф Черчилль и твоя мать были самыми красивыми женщинами, каких мне доводилось встречать в жизни. Миссис Лэнгтри не охотилась. Ее красота была слишком экзотична. Мы вставали на скамейки в Гайд-парке, когда она проезжала.

– Я думаю, сейчас так уже не делают. Отец, меня немного беспокоит Боб.

– Боб? – переспросил мистер Фондеверил, изображая удивление. – А! Гм! – И он погрузился в изучение карты вин.

На самом деле он нисколько не удивился тому, что Боб вызывает у жены беспокойство, странно было, что Мэгги прямо заговорила об этом с отцом. Он, разумеется, знал о похождениях Ормсби, да и кто не знал? Но между ним и Мэгги как бы существовал уговор, что он ничего не знает, по крайней мере официально. Если бы он знал, разговор с зятем стал бы неизбежен. Конечно, он должен был бы поговорить с ним как мужчина с мужчиной или хотя бы как светский человек со светским человеком. Но непременно пришлось бы что-то сказать. Неловко, конечно, когда приходится говорить зятю, который тебя содержит, что он подлец, – так неловко, что помимо воли возникает желание не осознавать его подлости и не попадать в эту малоприятную ситуацию. Это желание, едва возникнув в сознании мистера Фондеверила, тут же захватило его целиком. Он был убежден, что ни о чем не подозревает, что как светский человек он не должен вмешиваться в чужие дела, что, даже если он что-то и знает, его молчание – это героическое жертвование собственным счастьем, даже счастьем любимой дочери на благо общества.

– Мне очень жаль, дорогой, – сказала Мэгги с грустной улыбкой, прекрасно понимая причины его замешательства, – но иногда мне только ты можешь помочь.

Он похлопал ее по руке, прощая.

– Дорогая моя Мэгги, ты единственное мое сокровище. Я сказал это твоей матери, когда она умирала. “Она – мое единственное сокровище, Кэролайн, – сказал я, – предмет моих забот. Увы! Я не могу обеспечить ей всего, что было у тебя в детстве: красивого и богатого дома, охоты и верховых прогулок, но можешь быть уверена, я посвящу ей всю свою жизнь”. Она знала, что я говорю правду. И умерла спокойной.

Мэгги сжала и отпустила его руку.

– Я знаю, дорогой.

– Нам ведь неплохо было вместе, правда? – спросил он с жаром. – Правда, Мэгги? Помнишь, как мы ходили в Зоосад и в музей мадам Тюссо, как ездили в Рамсгейт, и в первое лето встретили там негров, и я заговорил с одним, и мы пригласили его выпить чаю, а он пел нам свои песни...

– Ну конечно, дорогой! Конечно, помню, – воскликнула леди Ормсби, и лицо ее посветлело, она выглядела в эту минуту почти как девочка-Мэгги. – Я помню и песни, которые он пел. Одна “Хай-тиддли-хай-тай”, а другая “Я спросила Джонни Джонса и теперь я знаю...”, а еще...

– Да-да, – припомнил и мистер Фондеверил. – Возможно, там были несколько рискованные моменты...

– Дорогой, песни нравились мне ужасно, но я не понимала в них ни слова. Мы с тобою жили чудесно.

– Ну так что же с Бобом?

Леди Ормсби поколебалась, потом произнесла:

– В сущности, ничего. Только, – она повернула голову к другому залу, – та пара...

– Ну, не хочешь же ты сказать...

– Я ничего не хочу сказать. Только я немного беспокоюсь. Она так прелестна и так... невинна.

– Но... – начал мистер Фондеверил с уверенностью в голосе, но тут же спохватился и смущенно закашлялся. Он чуть было не сказал: “Но ведь женщины Боба всегда... профессионалки... Никто из них в него не влюбляется”. Но вовремя вспомнил, что не подозревает о похождениях зятя.

Она угадала его мысли, как угадывала всегда.

– Дело не в этом, – сказала леди Ормсби. – Просто, если они и дальше будут появляться вместе, начнутся разговоры... Его репутация... Жаль... Она так мила... А люди бывают жестоки.

– А они... действительно появляются вместе?

– Они ведь только что познакомились. Она была у меня на ленче, и Боб некоторое время провел с нами... Я и не знала, что он собирается в это время быть дома. Он говорил мне, что с тех пор виделся с нею.

– Ну, если он сам сказал тебе... – заметил мистер Фондеверил, стараясь разуверить себя.

Она покачала головой.

– Видишь ли, я знаю Боба. Я видела, как он смотрит на нее. Я не думаю, что он... – она поколебалась, но закончила: – Видишь ли, до сих пор он держался подальше от моих приятельниц. Кроме того, она совершенно другая и слишком влюблена в своего мужа, чтобы думать о ком-нибудь еще. Но она так хороша собой... Бедняга Боб! Всегда вообразит неизвестно что, а потом за все расплачивается. Как это, в сущности, печально.

Мистер Фондеверил собирался возмутиться тем, как спокойно его маленькая Мэгги мирится с неверностью мужа, но понял, что это не совсем сообразуется с его полной неосведомленностью. Поэтому он сказал:

– Мне кажется, здесь не о чем беспокоиться. Ты только что видела их. Это самая счастливая пара в Англии.

– Да, но я знаю Боба. Начнутся сплетни. И этим милым бедным Уэллардам придется плохо.

Значит, она еще не все сказала. Хорошо, он сейчас подведет итог.

– Одним словом, ты считаешь, что он захочет бывать с нею на людях, а в таком случае начнутся сплетни. Но почему бы тебе тогда не поговорить с ним по-дружески? Или с ней? Или даже с Уэллардом?

Леди Ормсби взглянула на отца с любящей улыбкой. Мысль о том, чтобы предупредить едва знакомую женщину, что появление в обществе Боба повредит ее репутации, была довольно забавной.

– Спасибо тебе, дорогой, – сказала Мэгги. – А что ты собирался рассказать мне?

И мистер Фондеверил рассказал ей. А случайные посетители ресторана переговаривались между собой: “Кто это? Я наверняка встречал его раньше”. Тем временем Уэлларды, еще раз заглянув в меню, выпили кофе и поспешили в “Риальто”.

III

Но еще неизвестно, попадут ли они туда. Хотя границы уэллардовского Лондона расширялись с каждым днем, освоить географию лондонских кинематографов им никак не удавалось. Реджинальд довольно давно пытался освоить ее, но пока что безуспешно. Когда он уверенно говорил себе: “Это “Тадж Махал”, перед ними возникал сияющий яркими огнями “Лувр”. Нет, дорогой, это “Баргелло”. Или “Лувр”... а может быть, “Риальто”? И хотя, выходя из ресторана, они собирались именно в “Риальто”, на фильм, который все так хвалили, они оказались, скорее всего, в “Пирамиде Хеопса” и остаток вечера провели там.

В обществе двухмерных мужей и жен. Что удивляет вас больше, спрашивал Реджинальд у Корал Белл, что столько браков удачных или что столько неудачных? Удивительно, без сомнения, что столько удачных. Перестанем ли мы когда-нибудь осквернять наш домашний очаг? Если писатель пишет о семейной жизни в серьезном тоне, у него существует лишь одна возможность: брак должен оказаться трагической ошибкой, отвратительной и мерзкой; тело, разум и дух – чем-то в высшей степени вульгарным. Если же писатель семейную жизнь изображает юмористически, у него только один путь: брак должен оказаться ошибкой комической; но тоже отвратительной, мерзкой и вульгарной. Трагедия, комедия? Человек теряет веру, честь, любимую женщину или, скажем, теряет шляпу; он тут же становится темою комедии или трагедии, но только в том случае, если принято считать, что вера, честь и любимые существуют на свете и что не каждый день человек теряет шляпу.

Да, размышляет Реджинальд, и на экране можно было бы время от времени показывать, что брак бывает и счастливым, что в нем есть красота, к которой нужно стремиться, если даже многие не подозревают об этом.

Перед ними молодая пара. Может быть, они два года, держась за руки, каждую неделю смотрят фильмы, посмотрели уже сотню таких фильмов, и вот теперь они женятся! Как все будет для них легко! Какими знакомыми, какими неизбежными покажутся невзгоды семейной жизни!

А если дети этой убогой пары не прославят имя своих родителей, родители, конечно, обвинят другие, легкомысленные фильмы в растлении юных душ...

Нет ничего нравственного или безнравственного, думает Реджинальд, есть только прекрасное или безобразное. Безобразное – вот то единственное, что должно подлежать цензуре...

Из-под кровати осторожно высовывается голова мужа. Его челюсти мерно движутся, жуя резинку. На лице его ужас, и, по мере того как камера удаляется, причина его страха и беспокойства становится все понятнее – это решительного вида маленькая женщина со скалкой в руках, сидящая под дверью в ожидании возвращения мужа. Голова мужа высовывается и прячется вновь, как у испуганной черепахи, а жена, похожая на сбитого с толку ястреба, дожидается жертвы, не подозревая, что та прячется под кроватью. Четыре тысячи глаз перемещаются от мужа к жене, туда и сюда, туда и сюда, чтобы не пропустить ничего в этом нагромождении недоразумений. Жена ждет мужа; муж давно здесь. Жена полна решимости ждать всю ночь. Муж под кроватью обречен всю ночь провести там...

Сцена в спальне. К счастью, не из тех, что развращает нравы. Чистое, здоровое развлечение...

Сильвия хохочет. (Как удивительно бесчувственны женщины!)

Реджинальд хохочет. (Отвратительно, безобразно, но тем не менее ужасно смешно!)

Глава пятнадцатая

I

Несомненно, Сильвия, как принято выражаться, жила собственной жизнью. Она не была больше Сильвией из Вестауэйза, которую (то есть их обоих) приглашали на ленч, или чаепитие, или обед, на партию в теннис или в крикет; она не была больше просто половиной супружеской пары Уэллардов. Обращенное к ней “вы” означало теперь только Сильвию Уэллард, эту прелестную Сильвию Уэллард в единственном, а не множественном числе. В деревне “вы” значит “вы”, а в Лондоне “вы” часто употребляют вместо “ты”. Сколько мужей, не понимая этого, приводят с собой никому не нужных жен, сколько жен тащат неприглашенных мужей!

Разумеется, Реджинальд тоже жил собственной жизнью, совершенно отдельной. Но это естественно. Ведь это он написал “Вьюнок”, он соавтор (если можно так сказать) пьесы, которую уже репетируют, это он встречается за ленчем с мистером Пампом, чтобы обсудить с ним свой следующий роман. Сильвия не имеет к этому никакого отношения. А ее деятельность носит характер чисто светский, и Реджинальд мог бы прекрасно в ней участвовать. Занятия Реджинальда были деловыми, в них не оставалось места для Сильвии. Ни одна жена не могла бы возражать против того, что Реджинальда называют на “ты”, но самый терпимый муж почувствовал бы себя уязвленным (не правда ли?), постоянно слыша это местоимение второго лица единственного числа, обращенное к миссис Уэллард.

Реджинальд был уязвлен. Без всяких на то оснований, разумеется, но от этого не легче. Чего бы мне действительно хотелось, как и любому мужчине, думал он, это завести гарем. Три жены. Одна – чтобы заботиться обо мне, другая – чтобы вести беседы, третья – для любви. Возлюбленная должна быть священна. Никому нельзя ее видеть, никому нельзя появляться рядом с ней, кроме меня. Чепуха получается? Конечно. Выходит, что да. Во всяком случае, чертовски несправедливо... Если бы я был одним из трех мужей Сильвии, для чего бы она меня предназначила? Может быть, вообще ни для чего. Нет, невозможно... Так как же, Сильвия? Ты еще любишь меня?

В золотом свете памяти перед ним проходила череда милых событий прошлого. Любой эпизод жизни в Вестауэйзе казался чудесным сном, воплощенным счастьем, возможно, неповторимым. Там они сидели, стояли, держались за руки; встречались, гуляли, целовались, смотрели в глаза друг другу, играли и смеялись вместе. Один день сменял другой, тогда случилось то, тогда произошло это, каждое воспоминание, даже самое обычное, приносило ему картины прежней жизни, где он и Сильвия были слиты воедино. Она была чудесным цветком, красотою которого он жил.

Разве только ее физическая прелесть давала ему жизнь? Разве только ее тело он любил? Глупости. Как ему виделось сейчас, любая ее мысль, даже любое непонимание, любая ошибка составляли часть той Сильвии, к которой он был привязан, той Сильвии, которой он оказался неверен. Существует неверность духовная, подумал он, грех не менее тяжкий, чем телесный. Я изменил Сильвии. Помоги мне, Боже, я даже пренебрегал ею. Нет, нет, этого не было, подумал он быстро... А потом подумал, нет, все-таки было...

Меня мучает ревность без всякой причины. Почему бы Сильвии не жить своею жизнью, а мне своей? Ведь мы встречаемся вечером... ночью... и мы вновь – одно. У меня есть тайные мысли, почему бы и ей не иметь их? У меня есть собственные друзья, собственные занятия, почему бы им не быть и у нее? Этот чертов мужской собственнический инстинкт. Я хочу быть свободным и в то же время хочу, чтобы она не была свободной. И оказываюсь еще менее свободным, потому что в обществе другой женщины не могу отделаться от тягостного ощущения неверности по отношению к Сильвии. Чувствует ли она то же? Конечно, нет. С какой стати?

Хорошо бы очутиться с нею на всю жизнь на необитаемом острове... Он рассмеялся, вспомнив, что когда-то хотел того же, но с Корал Белл.

Хорошо бы мы никогда не приезжали в Лондон. (И никогда не встретились с Корал Белл? Конечно.)

А еще мне бы хотелось... один Бог знает, чего мне еще хотелось. Только я люблю тебя, Сильвия, и не проводи столько времени без меня, и, давай поскорее вернемся в Вестауэйз! Ведь мы были там страшно счастливы.

Но, дойдя до Грин-парка, он изменил последнюю фразу: “Я хочу сказать, я был там страшно счастлив”, а пройдя парк насквозь, изменил ее вторично: “Я хочу сказать, сейчас мне кажется, что там я был страшно счастлив”, а приближаясь к театру, он думал, что Лондон все же очень неплохой город, где случаются поразительные вещи.

Он имел в виду свое сегодняшнее появление в театре, куда впервые в жизни проник через служебный вход. Мистер Огастес Венчур, известный импресарио, должен был представить Этель Прентис, знаменитую актрису, любимицу публики, на роль в новой пьесе прославленного драматурга мистера Филби Никсона по необычайно популярному роману “Вьюнок”. “Вам может быть интересно заглянуть на репетицию, – написал ему Никсон. – Мы начинаем в понедельник”. А в четверг Реджинальд понял, что откладывать это развлечение больше нельзя.

И вот он оказался здесь, не совсем представляя, с чего начать. Попросить мистера Никсона? Но тогда придется вытаскивать его с середины репетиции. Открыть дверь и пройти, надеясь на лучшее? Вопрос решился сам.

– Что вам угодно, сэр? – обратилась к нему голова из отверстия в кабинке.

Реджинальд объяснил с извиняющимся видом, вполне естественным в этой ситуации.

– Сегодня утром репетиции нет.

– Неужели? Но ведь она была назначена.

– Да, сэр, верно, но, как я понял, возникли какие-то сложности. Мистер Никсон наверху с мистером Венчуром. Сказать ему, что вы здесь?

– Не знаю, захочет ли он...

– Я сообщу ему на всякий случай, – и театральный страж снял трубку телефона.

Поэтому чуть позже Реджинальд обменивался рукопожатиями с мистером Огастесом Венчуром и был представлен Латтимеру: “Вы, конечно, знакомы с Латтимером?”

Мистер Венчур был человек среднего роста, но, вероятно, самый толстый в Лондоне. При этом он питал пристрастие к светло-коричневым жилетам и имел привычку засовывать большие пальцы за подтяжки, отчего казался еще полнее. На нем был красно-коричневый костюм, алая гвоздика в петлице, рубашка с высоким воротником и красным галстуком бабочкой. Лицо у мистера Венчура было круглое, румяное, почти детское, а изо рта торчала сигара. Мистер Латтимер, одетый в черное, должно быть, принадлежал к служителям церкви.

Даже при таком помощнике, подумал Реджинальд, мистеру Венчуру нелегко будет попасть на небо из-за своих объемов.

– Я рад, что вы пришли, старина, – повторил Никсон. – Это касается и вас в определенном смысле.

– А четыре головы лучше, чем три, – сардонически заметил священник.

Мистер Венчур, не вынимая изо рта сигары, пробормотал что-то неразборчивое и кивнул Никсону.

– Дело в том, что... – начал Никсон.

Мистер Венчур вытащил сигару изо рта.

– Послушайте, – сказал он. – Послушайте, мистер... простите, я не расслышал вашей фамилии.

– Уэллард, Реджинальд Уэллард, – торопливым шепотом подсказал Никсон. – Автор.

– Послушайте, мистер Уэллард... – он глубоко затянулся, вынул сигару изо рта двумя толстыми пальцами, выпустил большой клуб дыма, вернул сигару на место и сказал Никсону с видом человека, внесшего свою лепту: – Расскажи ему.

– Все дело в Этель. Да вы знаете. Она играет Салли.

– Худшая актриса в мире. Да вы знаете, – сказал священник.

Из-за сигары мистера Венчура послышалось что-то вроде: “А кто ее пригласил?”

– Черт побери, Латтимер, что толку говорить об этом?

– Он сам и пригласил, – пробормотала сигара.

– Конечно. И вот результат.

Мистер Венчур вдруг напрягся, как будто собирался произнести речь, священник невольно воскликнул: “О Боже!” – как будто уже слышал ее.

– Мистер Уилрд, – серьезно сказал мистер Венчур, не вынимая пальцев из-за подтяжек и сигары изо рта, – у меня небольш коттж в Кенте я каж неделю езжу в эткоттж и проезж мимо тыс мальдомиков, а тыслюдей живущ в тыс мальдомиков ходят в театр. Возм развгод. По случ годовщ, днярож, свадьбы или в этроде. И что они идутсмреть? В эт вседело. Они мдутсмреть не что, а кого. – Он вытащил сигару, выпустил клуб дыма и произнес очень отчетливо и уверенно: – В этом все дело.

– Теперь, когда вы все знаете, – сказал Латтимер, плавным движением вытаскивая золотой портсигар из кармана брюк, – давайте покурим.

Изящество жеста Латтимера навело Реджинальда на мысль о сцене. Ну конечно! Латтимер – режиссер. А не священник. Как же я раньше не сообразил? Теперь все понятно.

– Мисс Прентис отказалась от роли? – спросил он.

– Дождемся воскресных газет, – ответил Латтимер. – Тогда и узнаем, что произошло: то ли ей неожиданно дали роль в фильме, то ли доктор порекомендовал отдых на Мадейре.

– Больше просто никого нет, – произнес Никсон, – кроме Летти...

Мистер Венчур высвободил руку из-под подтяжек и сделал жест, отправивший Летти туда же, откуда она пришла.

– Значит, никого.

– Я знаю одну молоденькую актрису, – начал Латтимер, но мистер Венчур повторил свой жест, возвращая всех молоденьких актрис туда, откуда они пришли, – в провинциальные драматические кружки, любительские театральные студии и Академию театрального искусства.

– Гасси считает – и я думаю, он прав, – что нам нужно имя.

Реджинальд беспокойно огляделся в поисках Гасси, еще раз обратил внимание на подтяжки мистера Венчура и решил, что он и есть Гасси (конечно, Огастес).

– Идутсмреть не что, а кого. – пробубнил Огастес.

– Что же, действительно никого нет? – спросил Реджинальд Никсона.

– Никого, кроме... – Мистер Венчур начал вытаскивать большой палец из-под подтяжек, и Никсон, пожав плечами, не назвал это исключение. – Никого.

Реджинальд умоляюще посмотрел на Латтимера, и бывший священник снова вытащил золотой портсигар. Реджинальд покачал головой и спросил его:

– Ну и что же вы собираетесь делать?

А про себя подумал: “Скорее назад, в Вестауэйз”.

– Я уже рассказывал им, что я предлагаю, мистер Уэллард. Разумеется, они не в восторге, потому что мое предложение означает больше работы для Никсона и меньше денег для Венчура.

– Черт побери, Латтимер, ведь существует еще и книга. Я должен быть лоялен по отношению к мистеру Уэлларду. А кроме всего прочего, она не согласится.

Мистер Венчур вынул изо рта сигару:

– Сколько вы собирались ей платить?

– Восемьдесят.

– Деньги для нее ничего не значат, – вставил Никсон.

– В таком случае предложите ей сорок, – сказал мистер Венчур, возвращая сигару на прежнее место.

– Кроме того, она не имя в вашем смысле слова.

– Нивком смыслова, – ответила сигара.

– Мне все это безразлично, – сказал Латтимер. – Она настоящая актриса. И на роль Салли у меня есть одна девица, она сыграет как надо. И все мы будем довольны.

Мне кажется, я бы мог чем-то быть полезен, подумал Реджинальд, но чем?

– Если бы мистер Уэллард не возражал, – начал Никсон с сомнением, – конечно, это можно было бы сделать.

– Что сделать?

– В конце концов это ваша книга. – И, поскольку мистер Венчур пробормотал что-то похожее на утверждение, что пьеса им куплена, Никсон повернулся к нему. – Я знаю, Гасси, знаю, но существуют какие-то пределы. – Он снова обратился к Реджинальду: – Речь идет о тетушке Джулии.

К мистеру Венчуру, который, сидя в кресле с засунутыми за подтяжки большими пальцами, застыл, словно позируя фотографу, подошла секретарша и принялась что-то говорить, не получая ответа. Она произнесла свой монолог и вышла. Мистер Венчур сидел в той же позе, не сводя взгляда с противоположной стены. Латтимер, присев на письменный стол мистера Венчура, от нечего делать листал страницы иллюстрированного театрального справочника и приговаривал: “Боже мой, ну и физиономии”. Филби Никсон продолжал объяснять проблему тетушки Джулии:

– Послушайте, старина, что, если она выйдет замуж за Эндрю? В таком случае я легко мог бы дописать недостающую сцену. Разумеется, ее роль при этом вообще должна быть расширена, но я могу все это сделать, и тогда встает вопрос, должна ли она быть тетушкой, то есть я хочу сказать, тетушкой, и только. Ее можно сделать вдовой. Ведь такая очаровательная женщина, какую она сыграет, не могла не быть замужем прежде, правда? Такой оборот чуть отодвинет в сторону Салли, но ничего страшного, если ее будет играть одна из девиц Латтимера. Я знаю их, все чертовски способные, но для большой роли этого может оказаться мало. Поэтому мне кажется...

– Я понял, – холодно сказал Реджинальд. – Но это все не имеет ко мне отношения.

Салли... Сильвия... должна сделаться второстепенным персонажем! И играть ее будет какая-то чертовски способная длинноносая девица!

– Формально нет, но два автора всегда сумеют договориться. Я полностью в ваших руках.

– Очень мило с вашей стороны, но я должен сказать... – Он запнулся и спросил: – Как я понимаю, вопрос в том, чтобы заполучить актрису с именем на роль тетушки, если не вышло с племянницей? Давайте выясним все до конца.

– Совершенно верно. Пьесу нужно поддержать всеми способами. Если вы заставите зрителей сказать: “Я непременно должен пойти посмотреть такую-то в такой-то роли...”

– Хорошо, но кто это? Посмотрим, скажу ли я эту фразу.

– Корал Белл.

– Кто? – воскликнул Реджинальд.

– Корал Белл. Едва ли вы помните ее по сцене. Теперь она леди Эджмур, почему Гасси и хочет ее заполучить. Вы ведь знакомы с ней? Миссис Уэллард...

– Да, да, но захочет ли она вернуться на сцену?

– В том-то и дело. Латтимер считает, что захочет.

– Клянусь небом, – сказал Реджинальд мягко, – это было бы чудесно.

Мистер Огастес Венчур внезапно ожил и объяснил всем, что у него есть небольшой коттедж в Кенте. Каждую неделю он ездит в этот коттедж и проезжает мимо тысяч маленьких домиков, а тысячи людей, живущих в тысячах маленьких домиков, ходят в театр. Возможно, раз в год. По случаю годовщины, дня рождения, свадьбы или в этом роде. И что они идут смотреть? В этом все дело. Они идут смотреть не что, а кого. В этом все дело.

Реджинальд кивнул. Они пойдут смотреть Корал Белл. Кто бы не пошел?

II

Тем временем лорд Ормсби вновь навестил Сильвию.

– Добрый день, – сказала Сильвия с приветливой улыбкой. – Элис, подай чай, пожалуйста.

– Мне не надо, миссис Уэллард. – Он крепко пожал ей руку и уселся в кресло. – Я просто посмотрю на вас.

– Не знаю, на что тут смотреть.

– А я знаю. Вы про Байрона слышали?

Сильвия сдвинула брови и стала вспоминать, слышала ли она о Байроне.

– Это поэт. Он жил лет сто назад.

– Боже мой! Как смешно! – Она рассмеялась.

– Вы чудесно смеетесь. Неважно, даже если надо мной.

– Я не над вами смеюсь, просто... Знаете, я ведь решила, что речь идет о ком-то из ваших лондонских знакомых. Конечно, я слышала о Байроне.

– А! Вот чем плохо самообразование, миссис Уэллард. Ты уверен, что знаешь чертовски больше... простите... чем другие, но никогда не знаешь, что именно знают они. Понимаете? У всех вас, получивших образование, были одни и те же гувернантки и бонны, вы ходили в одни и те же школы и колледжи, и знания у вас одни и те же. Скажем, я разговариваю с дамой о чертовски интересном... простите... писателе по имени Бекфорд, вы о нем слышали?

Сильвия неуверенно взглянула на него.

– Нет, не слышали, и она тоже нет. Но откуда человеку со стороны знать, что Байрона знают все, а Бекфорда нет? Понимаете?

– Мне всегда кажется, что другие знают все то же, что я, и еще многое сверх того, – сказала Сильвия.

– Не думайте так. И послушайте, что я вам скажу. Все это образование. Латынь и греческий. Я не имею ничего против таких умных голов, как Раглан. Но чего ради мы учим этих чертовых... простите... мальчишек в итонских воротничках латыни и греческому? Ради их образования? Нет. Только ради того, чтобы чертовы мальчишки без итонских воротничков не знали латыни и греческого. Понимаете? Я не социалист, нельзя издавать такие газеты, как мои, и быть социалистом, да и вообще социализм – это ерунда, а мне бы чертовски... простите... хотелось знать латынь и греческий не хуже Раглана. Но не думайте, я все это понимаю.

Когда-то Ормсби было трудно говорить с женщинами, не похожими на тех, на кого, как правило, падал его выбор, поскольку некоторые слова сами слетали у него с языка, если он не следил за собой; затем он выучился вставлять нейтрализующее “простите”, после чего вновь почувствовал себя свободно. Сейчас, возможно, даже такая милая женщина, как миссис Уэллард, не нуждалась в извинениях, но они настолько вошли у него в привычку, что обойтись без них ему было бы трудно.

Вошла Элис с чаем.

– Вы так и не выпьете чаю?

– Нет, спасибо. О чем мы говорили?

– Об образовании.

– Да. Нет... Какого... А-а, я спросил, знаете ли вы Байрона. – Он досадливо нахмурился.

Сильвия засмеялась.

– Да. А я подумала, что речь идет... Итак, ответ утвердительный. И что же?

– Чертовски глупо возвращаться к этому. Знаете, иногда в клубе рассказываешь что-нибудь и как раз доходишь до самого интересного, как вдруг появляется какой-нибудь болван... простите, простите... хлопает твоего собеседника по плечу, восклицает: “Сколько лет, сколько зим, старина!” – и начинает расспрашивать о всяких чертовых... простите... родственниках и знакомых. Через полчаса твой собеседник возвращается к тебе и говорит: “Ну так о чем ты рассказывал?” А вся история уже остыла, как овсянка, понимаете? – Он пожал плечами. – Понимаете? Прошу прощения.

– Вы только ухудшили положение, – заметила Сильвия, – поскольку я жду, что вы скажете о Байроне, а чем дольше это откладывается, тем больше он остывает.

Ормсби засмеялся, не сводя глаз с Сильвии. Это был его старый испытанный прием покорения женщин. Сильвия чуть повернула голову и неторопливо выбирала один из совершенно одинаковых ломтиков хлеба с маслом.

– Байрон не выносил вида женщин за едой, – медленно произнес Ормсби. – Он считал, что они должны есть в одиночестве... как... в общем, он считал, что они должны есть в одиночестве.

– Забавно, – холодно произнесла Сильвия.

– Таково было его романтическое представление о женщинах, миссис Уэллард.

– А вы не романтик, лорд Ормсби?

– В другом роде, – ответил он со смешком. – Чем больше я смотрю на женщин, тем больше они мне нравятся. – Он снова засмеялся. – Чем бы они ни занимались. – И продолжал смотреть на нее с обожанием и вызовом.

Сильвия с легким вздохом повернула к нему блестящую головку, ее глаза встретились с его глазами, ее взгляд скользнул по нему и словно прошел сквозь него в мир, куда ему не было доступа. Сколько раз под неотрывным жадным взглядом Ормсби женщина чувствовала себя обнаженной и смущенной (или обнаженной и несмущенной), но ни одна не была перед ним такой беззащитной, каким он ощутил себя под взглядом Сильвии. Этот взгляд увидел все его уродство и неотесанность. Ормсби словно раздели, и он стоял трясущийся и страшный – воистину непристойное зрелище, настоящее оскорбление любви, ее таинственного обаяния и нежности. Он чувствовал, что не душу, а тело его увидела Сильвия, взглянула, презрительно отбросила и оставила лежать на земле, чтобы он подобрал. Она слегка отвернулась, а Ормсби, покраснев, поспешно втиснулся в свою телесную оболочку.

– Простите, я совсем забыла, – сказала Сильвия, вновь возвращаясь к нему, – может быть, вы хотите курить?

– Нет, спасибо. Я, собственно, пришел вручить вам вот это. – Он вытащил руку из кармана и протянул Сильвии конверт. – Билеты на сегодняшнее представление. Думаю, вам и вашему мужу будет интересно. В “Паласе”.

– Это премьера?

– Ну конечно. Потому я и подумал, что вам это может показаться интересным. Мне давно следовало прислать их, но я вспомнил об этих чертовых билетах... простите... только сегодня утром.

– Но я думала, – неуверенно произнесла Сильвия, – что на премьерах все места...

Ормсби засмеялся, чувствуя, как к нему понемногу возвращается самоуважение, и объяснил, почему ко всем Ормсби этого мира обычные мерки неприменимы.

– Как бы мне хотелось пойти, и как мило с вашей стороны, но...

– Вы заняты сегодня?

– Да. Реджинальд должен идти на какой-то спектакль... он позвонил из театра... увидеться с какой-то актрисой. Он сказал, что это очень важно. Какая жалость! Я ни разу не была на премьере.

– Вы немного потеряли.

– Но ведь это удивительное, потрясающее ощущение, когда ты ничего не знаешь о спектакле, никто еще ничего не знает... и наряды, и все остальное.

Глаза ее горели.

– Да, похоже, людям это нравится.

– Как мило, что вы подумали о нас. Огромное вам спасибо. – Она протянула ему конверт. – Позвоните и осчастливьте кого-нибудь другого. Поскорее.

Ормсби взял билеты, посмотрел на них и робко сказал, не поднимая глаз:

– Может быть, вы не откажетесь пойти со мной. Я бы заехал за вами, мы бы поужинали вместе – или нет, как вам захочется. Я бы мог рассказать вам обо всех, кто там будет, если вам интересно. Если вам кажется, что такой вечер вам понравится, жаль отказываться.

Не понимая ни каким образом она это поняла, ни каким образом это произошло, Сильвия поняла, что именно с этим предложением он явился к ней в гостиную, что потом он отступился от своего намерения в пользу Реджинальда, так что теперь он лишь смиренно предлагает в отсутствие Реджинальда сопровождать ее. Кроме того, Сильвия почему-то была уверена, что отныне ей ничто не грозит со стороны лорда Ормсби. А Лондон – замечательнейший город.

– С удовольствием, – ответила Сильвия, и лицо ее просияло от радости. – Это так любезно с вашей стороны. Но лучше я поужинаю дома, тогда не нужно будет так спешить.

Ормсби встал.

– Я заеду за вами в четверо восьмого. Вы успеете?

– Конечно. Я вам очень благодарна. – Она протянула ему руку.

– Это я вам благодарен, миссис Уэллард. Значит, в четверть восьмого.

Спускаясь по лестнице, он размышлял. Проклятие, почему я не завел себе такой дочери? Если бы Мэгги знала свое дело... Никто, черт возьми, не может сказать, что это моя вина...

А Сильвия лихорадочно думала: “Может быть, надеть зеленое... Мне кажется, леди Ормсби там не будет... леди Эджмур видела его... Конечно, ее там может не быть, или мы не встретимся с нею. Надену пелерину, а пелерины она еще не видела...”

– Спасибо, Элис, можешь все убрать.

– Только что звонил мистер Уэллард, – сообщила Элис, забирая поднос. – Он сожалеет, но не сможет вернуться к ужину, он где-то задерживается.

– Да? Ну что же, это даже неплохо. Подай мне что-нибудь в семь часов. Поговори с миссис Стоукер. Скажем, рыбу и десерт. Я собираюсь на премьеру в “Палас”, Элис. – Она рассмеялась. – В “Палас”. Правда, заманчиво?

– Подумать только, – ответила Элис.

Глава шестнадцатая

I

Когда Корал Белл была в зените славы и окружена толпой поклонников, носивших шапокляки и ежедневно ужинавших в “Савое”, она как-то в один день от одного и того же человека получила два предложения. Она сидела в своей уборной после matinйe[13], завернувшись в выцветший халат, из зеркала на нее глядело белое, блестевшее от крема ее собственное лицо. Нед Латтимер, скрестив кисти на набалдашнике трости и опираясь на них подбородком, не сводил взгляда с ее отражения.

– Теперь вы знаете, какая я бываю красавица, – сказала Корал Белл.

– У вас так удачно расположены кости, что вы красивы всегда.

– Боже, надеюсь, вам не видно моих костей? – Она бросила полотенце, которым вытирала лицо, и поплотнее запахнула халат.

– Я имел в виду лицевые кости.

– А! На них можете смотреть сколько хотите, – и Корал Белл снова занялась ими.

Он молча наблюдал за ней.

– Я снял на сезон “Ротонду”, – вдруг произнес он.

– Что значит “снял”? Для чего?

– Как режиссер. Режиссер и директор, совместно с Хоффманом.

– Правда? Я вижу, вы делаете успехи. Вам же, кажется, не больше шестидесяти семи.

– В этом году мне исполнится двадцать восемь.

– Я была уверена, что шестьдесят семь. А когда вам было девять лет?

– Восемнадцать лет назад, скорее всего.

– Только не говорите мне, что восемнадцать лет назад вы бегали, кричали и прыгали...

– Да.

– И смеялись, и играли в серсо?

– Очевидно.

– А потом сдохла ваша любимая белая мышка, и вы перестали улыбаться?

Он ответил улыбкой и сказал:

– Моя жизнь не была легкой.

– Боже, а разве должна была?

– Действительно... Корал, мне хотелось бы, чтобы вы сделали для меня две вещи.

– Если смогу.

– Надеюсь, что сможете. Прежде всего, выходите за меня замуж. И еще: сыграйте у меня Розалинду.

Она мгновенно обернулась к нему, обеими руками придерживая халат.

– Это вы серьезно?

– Вы говорили, что я серьезен всегда.

– Какого вы ждете ответа?

– “Нет. Нет”. Но я пессимист. А в глубине души надеюсь, что вы скажете “Да. Да”.

– Я должна дать оба ответа вместе?

– Необязательно.

Она еще какое-то время смотрела на него, затем повернулась к зеркалу.

– Почему вы хотите жениться на мне? – спросила она тихо.

– Потому что я люблю вас больше чем кого-нибудь или что-нибудь на свете.

– О Нед, Нед, мне страшно жалко.

– Наверное, все говорят так. – Он имел в виду – “все, кто делает вам предложения”.

– Они произносят те же слова, но в их устах это звучит не так убедительно. Простите меня, Нед.

– За что? Сыграйте у меня Розалинду, и я буду вас благословлять весь остаток жизни.

Она вздохнула и ничего не ответила.

– Так что же?

– Дорогой мой, ведь я так называемая субретка из музыкальной комедии. Почему бы вам не пригласить настоящую актрису?

– Потому что вы лучше всех актрис мира.

Она повернулась к нему с широкой, радостной улыбкой.

– Вы и вправду гений! Как вы догадались?

– Не будем выпытывать друг у друга тайны ремесла. Вы сыграете Розалинду?

Она медленно с легкой печалью покачала головой.

– Слишком поздно.

– Договоры? Я могу...

– Нет, нет. Это пока еще тайна. Вы первый, кому я говорю. – Она задумалась в нерешительности, посвящать ли его в эту тайну, затем сказала: – Я бросаю сцену и выхожу замуж.

– А! – Он встал. – Тогда, конечно, все гораздо проще.

– Нед!

– Если вы когда-нибудь решите вернуться...

– Нед!

Он подошел к двери, обернулся несколько театрально, сказал, усмехнувшись:

– Еще одна белая мышка сдохла, – и вышел.

И хотя в дальнейшем Корал Белл вступила в брак с лордом Эджмуром, Джоан Хедли имела огромный успех в роли Розалинды, а Латтимер время от времени женился на разных женщинах, эта сцена навсегда осталась в памяти обоих.

Корал Белл вспомнила ее сейчас, протягивая ему руку.

– Спасибо, что позволили мне прийти, – произнес он. – Значит, вот так живет аристократия?

– У вас было множество возможностей увидеть, как именно, если вы действительно этим интересовались.

– Я не бываю в гостях.

– Во всяком случае, у меня.

Он оценивающим взглядом окинул комнату.

– Неплохие декорации.

– Можете скопировать, если нужно.

– А там ваша спальня?

– Да. Хотите взглянуть? В каком-нибудь втором действии там можно спрятать кучу народу.

Он не ответил и подошел к столику, стоявшему у окна.

– Какая прелесть, – сказал он, разглядывая пару серебряных подсвечников. – Я как раз присматривал что-нибудь такое для “Дамы в голубом”. Где вы их нашли?

– В Италии.

– Но это не итальянское серебро.

– Это не бросается в глаза, вы хотите сказать. Но художник, сделавший их, итальянец. Мне очень жаль, но это так. И мы познакомились с ним в Италии, и он работает в Италии, и мы купили их в Италии. Вот почему я называю их итальянскими – только и всего.

В углах его губ блуждало подобие улыбки; он опять подошел к ней и напомнил:

– Однажды я предложил вам роль.

Даже две, подумала Корал Белл. Розалинды и миссис Латтимер. И сказала:

– Я всегда с благодарностью вспоминаю об этом.

– Сейчас я хочу предложить вам еще одну роль. Разумеется, вы откажетесь, но я сказал этому толстяку Венчуру, что если я как следует вас попрошу, то, может быть, вы и согласитесь. Никсон очень хотел бы вас заполучить. И Венчур тоже. Вас это не пугает? Что вы скажете?

– О чем, собственно, идет речь? – жалобно спросила леди Эджмур.

И он рассказал ей... и спустя три четверти часа Корал Белл говорила:

– Да, это может оказаться довольно занятным. Соглашаться? Нет? Во всяком случае, нужно послать телеграмму Чарли.

Чарльз, лорд Эджмур, отправился в Тибет на поиски горного козла Монтрея. Несколько недель назад одного из последних представителей этого благородного вымирающего племени видели в горной деревушке, где он появился, словно разыскивая лорда Эджмура. Его светлость принял вызов и поспешил в Тибет. Телеграмма застала его в предгорьях Тибета. Он тут же ответил телеграммой, исполненной чисто восточной невозмутимости: “Поступай как знаешь, дорогая”.

Так все и произошло.

II

Слушать, как она произносит написанные им слова, было удивительно приятно. Слушать, как она произносит слова, написанные Никсоном (что случалось чаще), было хоть и не так, но тоже приятно. Даже слушать, как она, забыв слова монолога, говорит то, что не позволил бы себе написать ни один уважающий себя литератор (а это случалось чаще всего), все равно огромное удовольствие, думал Реджинальд.

Но, впрочем, он получал огромное удовольствие и слушая Латтимерову молоденькую актрису (которая, к счастью, оказалась не такой уж длинноносой) в любовной сцене с ее кузеном, во время которой Корал Белл сидела среди декораций (действие I, картина 2, терраса замка, полночь), весело болтая (“Корал, прошу тебя! Как мы можем репетировать, когда...” – “Прости, пожалуйста, Нед. Простите меня, мисс Мастерс”), а потом разговаривая приглушенным шепотом с Разорившимся Адвокатом. Конечно, он был бы страшно доволен, если бы Корал Белл подсела к нему в партере или если бы он сам набрался храбрости подсесть к ней на террасе замка. Ее разговор, ее ум настолько восхищали его, что он завидовал тем, кто постоянно общался с нею. А по красоте никакая мисс Мастерс не шла с ней в сравнение.

Реджинальд сразу же определил свое место в происходящем. Конечно, он никому не был здесь нужен. Но, с другой стороны, если он не вмешивался, никто, конечно, не возражал против его присутствия. Мистер Венчур купил пьесу, Латтимер ставил пьесу, Никсон (несомненно) написал пьесу. Мистер Венчур не подозревал о существовании книги под названием “Вьюнок”. Защищая нечитающую публику, он подчеркивал, что в руки не берет книг, что он – Человек Театра. Но, разумеется, если мистер Уэллард приятель Фила, то все в порядке.

Итак, несколько дней Реджинальд являлся в театр в качестве приятеля Фила. Ты не против, старина, если я приведу с собой приятеля? Некоторые бывают против, некоторые нет. Мистер Венчур не был против. Но ходить на репетиции собственной пьесы, пользуясь приглашением приятеля, к тому же едва ли близкого, довольно странно. Поэтому приятель мистера Никсона перестал появляться, а вместо него на репетициях присутствовал некий мистер Уэллард, “интересующийся театром”.

– Вы не возражаете, – сказал он Латтимеру и чуть не добавил “старина”, чтобы показать, как он усвоил театральные нравы, – вы не возражаете, если я посижу там сзади и посмотрю, как вы это делаете? Для меня это возможность узнать что-то о... – Сможет ли он выговорить? Смог. – Э-э... технике... и актерском ремесле, и так далее. Я хочу сказать, если я когда-нибудь возьмусь за пьесу... Знаете, для меня все это так ново.

Мало кто мог бы отказаться просветить новичка.

– Ну разумеется. Приходите когда захочется. Здесь есть чему поучиться.

И время от времени маэстро подходил и обращался к сидящему в глубине партера явно заинтересованному Уэлларду:

– Вы видите, чего я добиваюсь? Понимаете, как мы... – и что-то показывал, широко разводя руки.

– Конечно, – откликался мистер Уэллард. – Это замечательно.

Мистер Венчур сидел в середине первого ряда и курил сигару, торчавшую в середине рта. Время от времени он что-то бормотал. Никто не слышал его, а если и слышал, то не понимал, а если и понимал, то не обращал внимания. Время от времени через сцену пробегала его секретарша, быстро спускалась по ступенькам и что-то шептала ему в ухо с самым серьезным видом, но на нее тоже никто не обращал внимания. Филби Никсон сидел в третьем ряду партера с краю. Время от времени он вскакивал, подбегал к Латтимеру и размахивал руками. Латтимер говорил: “Конечно, конечно... я буду иметь в виду” – и продолжал делать по-своему. Тем временем актеры перевирали и забывали свои реплики и требовали от суфлера подсказки.

Однажды Корал Белл спустилась поговорить с Латтимером и, застав его за беседой с Реджинальдом, воскликнула:

– Да это же мистер Уэллард!

– Минутку, дорогая, – извинился Латтимер и поспешил на сцену.

– Давно вы здесь? – спросила Корал, садясь рядом с ним.

– Дней десять, – просияв, ответил Реджинальд.

– Боже, вы все время были здесь?

– Почти.

– К чему такая скромность?

– А как выглядела бы нескромность?

– Можно было бы отправиться знакомиться со всей труппой. И начать так: “Кстати, о моем романе “Вьюнок”, сейчас его тираж составляет полтораста тысяч...” Они мечтают познакомиться с вами.

– Честно говоря, не могу в это поверить.

– Что ж, а я не могу доказать этого. Но давайте поднимемся на сцену, я познакомлю вас с мисс Мастерс. Она позабавит вас.

– Прекрасно. Как вы себя ощущаете, вернувшись на сцену?

– Все так странно. Наверное, и у вас такое же ощущение. Жаль, вы никогда не видели, как репетируют музыкальную комедию. Я просто идиотка, что согласилась играть.

– Вы играете изумительно.

– Ну конечно, всех изумит, что я решилась играть, – в этом смысле вы правы. Как поживает миссис Уэллард?

– Прекрасно.

– Почему бы вам не привести ее как-нибудь на репетицию? Или ей неинтересно?

– Я и сам робею, приходя сюда, а привести ее... Я просто никогда об этом не думал.

– Ну так теперь подумайте. – Она встала. – Мне надо поговорить с Недом. До свидания.

На этой репетиции все постоянно расхаживали взад-вперед. Латтимер все чаще повторял свое: “Минутку, дорогая” – и исчезал. Никсон каждому ухитрился что-то шепнуть на ухо; он даже присел рядом с мистером Венчуром и, жестикулируя, произнес перед ним краткую речь, затем отошел. Актеры, похоже, утратили всякую надежду, что пьеса сдвинется с места.

– Что стряслось? – спросил Реджинальд проходившего мимо Никсона.

– Что? Ах, это вы, Уэллард. Простите, не заметил вас. У Бэнкс обнаружился аппендицит. Или не аппендицит. Не знаю. После вчерашней репетиции у нее могло обнаружиться что угодно.

– Это та... Диана... которая...

– Да. Латтимер никогда не умел держать себя в руках. Сарказмом ничего не добьешься. Это слишком легко.

– Она отказалась от роли?

– Либо у нее разыгрался аппендицит. Надеюсь, доктор сможет отличить одно от другого, а мне это не по силам.

– Кого вы собираетесь пригласить?

– Есть одна девушка в Голдерс Грин – мы собираемся взглянуть на нее сегодня. Я только что заказал по телефону ложу. Она играет в театре “Глоб”. Вы не видели их спектакль?

Реджинальд не видел.

– Думаю, вам стоило бы пойти с нами.

Реджинальд засомневался, что ему удастся.

– Корал тоже пойдет.

Пожалуй, он сумеет выкроить время. Он будет очень рад. Огромное спасибо. Он вышел и позвонил Сильвии. Позднее – а репетиция тянулась до бесконечности – кто-то предложил поужинать вместе.

– Я приглашаю всех, – с жаром воскликнул Реджинальд.

– Что за чепуха, старина.

– Нет, правда.

– Ну хорошо, потом сочтемся, – ответил Никсон.

Реджинальд еще раз позвонил Сильвии.

II

Входя в двери дома номер шесть по Хейуардс-гроув, Реджинальд был полон раскаяния. Он не чувствовал за собой никакой вины, но извиниться хотелось. Сильвии пришлось одной ужинать и одной провести вечер, потому что он предупредил ее в последнюю минуту. У нее не хватило времени пригласить Маргарет или кого-нибудь еще для компании. Да, ему было жаль, ужасно жаль, дорогая, но он не виноват. Знаешь, как случается в театре. На репетициях. Человек просто не распоряжается своим временем. Не может, уходя из дома, пообещать: “Вернусь в пять часов” – как обычные мужья. Вдруг это окажется пять утра. Что-то пойдет не так, а это бывает довольно часто, и надо то повидаться с одним человеком, то переговорить с другим, то поехать в Голдерс Грин или еще куда-нибудь – и вот результат.

Да. Такую речь с успехом мог бы произнести Никсон перед своей женой (есть ли у него жена? Как мало знаешь о ближнем!), но не Уэллард. Это абсурд. Он ведь зритель, а не актер и должен думать только о собственном удовольствии. Вот он и думал о собственном удовольствии. Он не мог повсюду таскать с собой Сильвию – особенно в этом новом мире, где редко вспоминают о мужьях и женах, где, кажется, вообще толком не знают, кто в данный момент на ком женат. Предположим, он говорит Никсону: “Да, я хотел бы пойти, но должен взять с собой жену”. Это прозвучало бы ужасно, как будто он побаивается Сильвии или как будто она ревнива и всюду таскается с ним, чтобы не оставлять его наедине с хорошенькими актрисами. Ужасно! Мерзко! Как в каком-нибудь из этих отвратительных фильмов. Нет. А если бы он сказал: “Простите, к сожалению, я занят...”

Но ведь он так и сказал сначала. А потом, когда услышал, что Корал Белл...

В ее обществе удивительно себя чувствуешь. Она умна, и при ней словно сам умнеешь. Я уверен, она тут же понимает все, что я ни скажу. Как Лина. Как мисс Воулс. Ну, это естественно... мужчинам нравится... я хочу сказать, это вполне естественно.

А все же...

Ну а что, если поступить так, как советовала Корал Белл? Привести завтра Сильвию в театр? И представить Латтимеру, и Венчуру, и, может быть, даже мисс Мастерс, и всем остальным. Да они просто на ногах не устоят! Тут все и увидят, как выглядит действительно красивая женщина. Да, так и сделаем. И все будет в порядке...

Реджинальд вошел в гостиную, и фраза, которая должна была все исправить, вертелась у него на языке (“Послушай, что мне пришло в голову”). В гостиной никого не было. Сильвия отправилась спать, бедняжка. Дочитала книжку и пошла спать. На столе сандвичи и лимонад. Два стакана, оба не тронуты. Странно. Наверное, она легла очень рано. Но, может быть, еще не уснула.

Реджинальд прислушался у дверей спальни. Ничего не слышно. Он негромко постучал. Никакого ответа. Вошел на цыпочках. Тишина. Повернул выключатель. Сильвии не было.

Он заглянул в ванную, в маленькую столовую, куда она могла пойти погреться, ведь камин в гостиной не горел. Перед каждой комнатой Реджинальд тихонько окликал ее по имени и входил. Сильвии не было в доме.

– Боже мой! – На мгновение его охватил леденящий страх. – Наверное, она ушла от меня!

Но тут же он вспомнил, что подобные вещи случаются на театральных подмостках и потому вряд ли происходят в реальной жизни. Он засмеялся, поймав себя на этой мысли, затем подумал уже с меньшим страхом: “Все равно люди бросают друг друга и в жизни”. Он припомнил один случай... но, конечно, это совершенно другая история. Ничего общего с ним и Сильвией.

Она просто вышла, ну конечно. Ей позвонила Маргарет, или она позвонила Маргарет и сказала, что приедет на ужин. Реджинальд отправился в столовую, пытаясь определить, ужинала ли она дома. Шерлок Холмс наверняка обнаружил бы что-нибудь. А Реджинальд обнаружил лишь два прибора, приготовленных для завтрака; это ровно ни о чем не говорило... разве только о том, что если Сильвия сбежала из дому, то не посвятила в это Элис. Он мог думать об этом легко, как бы в шутку – вот почему ему было ясно, что никуда не сбежала. Он засмеялся – как глупо даже думать...

Но предположим, она все-таки?

Реджинальд знал, что она не могла уйти, но продолжал думать об этом. Что, если она все-таки ушла, как ни трудно ему в это поверить? Он мерил шагами комнату, жевал сандвичи и раздумывал.

Если женщина убежала с другим мужчиной, значит (о ужас!), она любит его. Может ли Сильвия полюбить другого? У женщин любовь более личная, чем у мужчин, думал он, то есть физическая любовь. Любой приличный мужчина может захотеть провести ночь с любой приличной женщиной, даже с незнакомой, при этом он не ощутит ни смятения, ни отвращения. Но большинство женщин должно было бы прежде проникнуться к мужчине сильным чувством. Мужчина может оставить жену и завести любовницу, какую угодно, только потому, что ему наскучил дом. А женщина не может. Не должна. Она может уйти из дома, но не к мужчине. Сильвия любит только меня; она не могла, не могла полюбить другого... Если она меня любит – не могла.

Но, может быть, ей наскучило со мной и она ушла от меня – куда? Ну, куда-нибудь. Неважно куда. Вот чего никогда не знаешь – когда именно одному человеку становится скучно с другим. Чужой рассказ об успехах в гольфе невыносим, а каким интересным кажется свой! Человек просто не способен взглянуть на собственный рассказ с нетерпимостью постороннего слушателя. Быть может, я смертельно надоел Сильвии за все эти годы. Неужели правда? Боже, как же тогда наскучил ей Вестауэйз... Вправду наскучил?

Реджинальд взглянул на часы – двенадцать. Пожалуй, это действительно нехорошо с ее стороны. То есть, что уже двенадцать. Как это можно возвращаться домой за полночь? Если, конечно, с ней ничего не стряслось.

Несчастный случай! Вполне возможно. Несчастные случаи происходят ежедневно. Ежечасно. Несчастный случай. Сильвия ранена, Сильвия мертва.

Сильвия мертва. Вестауэйз без Сильвии. Жизнь без Сильвии. День за днем, ночь за ночью. Нужно будет продать Вестауэйз. Он не сможет жить там без Сильвии, даже если миссис Хоскен и Элис согласятся остаться... а они, конечно, согласятся... Он продаст Вестауэйз и поедет за границу, в кругосветное путешествие, сделается исследователем. Не заботясь о том, что может случиться с ним; это даже неплохо для исследователя... Так приговоренный в камере смертников, ощутив боль там, где, по его мнению, находится аппендикс, или сломав зуб, знает, что он единственный человек в Англии, в буквальном смысле слова единственный, кто может не беспокоиться из-за этой боли. Просто наплевать на нее... Может быть, из этого получился бы рассказ, будь он писателем... Настоящим писателем... Конечно, смертника должны были бы помиловать...

Четверть первого. Наверняка несчастный случай. Ничего другого и предположить нельзя. О Боже, сделай так, чтобы с ней ничего не произошло. Я не знаю, кто ты, но если ты существуешь, кем бы ты ни был, Боже, в этот раз пусть все обойдется. Клянусь, что постараюсь быть хорошим. Ведь ты все время беспокоишься именно об этом? Хороши ли люди? И вся разница между Шекспиром и Банном для тебя – это разница между Верой и Религиозной практикой? Осознаешь ли ты, что Леонардо как художник более велик, чем Хейли, или тебе это безразлично? Прости; я поверю во что угодно, сделай, чтобы это не был несчастный случай.

Что предпринять? Позвонить Маргарет? Но вдруг это не Маргарет. Разбудить Элис и спросить, не знает ли она, куда отправилась ее хозяйка. Но это выглядело бы довольно... и потом, Элис может не знать... и... несчастные случаи не так уж часты. По крайней мере, с такими людьми, как Сильвия. За все это время с ней не произошло ни одного. Предположим, они бы отправились всей компанией ужинать, как он и собирался, – только они были одеты не для ресторана, – так если бы они были одеты как полагается, он бы вернулся еще позже. И никакого несчастного случая. Просто ужин в ресторане...

Почти половина первого. Что-то случилось. Она умерла, она погибла. Что делать? Сколько можно ждать? Где бы она ни была, ей давно пора вернуться. Сильвия, Сильвия!

Снизу послышался слабый шорох; похоже, что скребется мышь. Реджинальд бросился к двери, выбежал на лестницу. Во входной двери поворачивается ключ, дверь открывается и закрывается, шуршит платье. Сильвия!

“Слава Богу! – воскликнул мысленно Реджинальд. А потом подумал сердито, потому что очень перепугался: – Ну и ну!”

И он вернулся в гостиную, пока Сильвия легкими шагами поднималась по лестнице.

IV

– Ура, дорогой, ты вернулся! – воскликнула Сильвия радостно.

Начало было не из лучших.

– Вернулся! – сказал Реджинальд. – Ты знаешь, который час?

– Нет. Я оставила дома часы. А что, очень поздно?

– Половина первого, – ответил он холодно. И добавил: – Ровно.

Сильвия засмеялась. Очаровательно, как показалось бы любому, но не Реджинальду.

– А я все время думала, как поздно ты вернешься, и как я буду ждать тебя, ведь Голдерс Грин неблизко.

– Ну, все-таки не Манчестер.

– Конечно. Хотя я даже не знаю толком, где это. Я должна съесть сандвич. Элис просто прелесть. – Сильвия присела на ручку кресла и принялась есть. – Ты давно вернулся?

– Час назад, – ответил Реджинальд холодно. И добавил: – Почти.

– Дорогой, тебе не стоило дожидаться меня.

– Ты понимаешь, что я не знал, где ты?

– Я не могла сообщить тебе, дорогой, потому что плохо представляла себе, где ты. То есть где ты ужинаешь.

– Могла оставить записку.

– Я подумала об этом, но уже торопилась и к тому же была уверена, что вернусь раньше тебя. – Щеки ее чуть порозовели (никто, кроме Реджинальда, никогда не видел этого застенчивого румянца). – Я так люблю оставлять тебе записки и находить твои. Но в последнее время мы их почти не пишем. – И она тихонько вздохнула.

Но Реджинальд все еще был сердит, причем вдвойне. Во-первых, потому, что ее вечер в одиночестве, вызвавший у него угрызения совести, оказался плодом его воображения; во-вторых, потому, что натерпелся из-за нее такого страху.

– Где же ты все-таки была? – спросил он и, спросив, подумал, до чего глупо здесь звучит “все-таки”.

– На премьере в “Паласе”, дорогой, – ответила Сильвия весело и гордо, как будто ожидая восторгов по этому поводу.

Восторгов не последовало.

– В “Паласе”? Каким образом... кто же... и как...

– Меня пригласил лорд Ормсби.

– Ормсби! Ты шутишь, надеюсь! – воскликнул Реджинальд.

Ормсби! Отправиться на премьеру с Ормсби!

– Да нет же, не шучу, дорогой.

Что за глупости я говорю: “Ты шутишь, надеюсь!” Как персонаж из романа. И он рассердился на Сильвию еще больше, потому что она, разумеется, заметила, что он разговаривает как персонаж из романа.

– Вдвоем? – спросил он.

– Да, конечно. То есть мы пришли вдвоем, а там оказалось множество знакомых, и лорд Ормсби познакомил меня еще со многими людьми. Слева от меня сидел... забыла фамилию... человек, который просто в восторге от твоей книги и жаждет с тобой познакомиться.

Отправиться на премьеру с Ормсби – вдвоем! А потом думать, что при всем этом его могут заинтересовать восторги какого-то дурака по поводу его книги! Что же еще мог сказать этот бедняга сосед!

– Послушай, Сильвия, я думаю, ты знаешь, кто такой Ормсби?

– Ну, конечно, дорогой. Он владелец всех этих газет.

– Ты прекрасно понимаешь, что я говорю о другом. Я имею в виду его личность, его характер. Его репутацию – в отношении женщин.

Произнеся эти слова, он почувствовал, что сделал что-то непоправимое. Его любовь к Сильвии, ее любовь к нему, тайны их любви, известные только им двоим, ее верность – все это были вещи, о которых никогда не говорилось ни слова. Они существовали, они были несомненны; если начать в них сомневаться, миру придет конец. Он и не усомнился; но фраза, произнесенная им, как бы поставила их в категорию вещей, относительно которых сомнения возможны.

Рука Сильвии, протянутая к подносу, медленно опустилась. Она поглядела на него – сердито, обиженно, недоуменно? Он не мог бы сказать. Как мало он ее знает.

Я не знаю о тебе ничего, думал он, но так люблю тебя, что сердце сжимается. Ах, зачем я сказал все это? Не смотри на меня так. Скажи что-нибудь. Давай лучше устроим скандал.

Она тихонько вздохнула.

– Ну? – настаивал он.

– Дорогой, должна ли я знать репутацию всех людей, с которыми ты меня знакомишь?

Он не мог сдержать злости:

– Я не... Я хочу сказать... Ты прекрасно понимаешь, в чем дело.

– Я только спросила.

Несмотря на гнев, он оценил, как умно она поставила вопрос, и почувствовал гордость за нее; и рассердился еще сильнее, видя ее ум и самообладание.

– Одно дело, – принялся он объяснять ей терпеливо, как ребенку, – пойти в гости к даме в большой компании и совсем другое – отправиться в театр вечером вдвоем с мужем этой дамы.

Она не ответила. Она вновь протянула руку к подносу, налила себе немного лимонаду и выпила.

– Сильвия! – воскликнул Реджинальд, вдруг в ужасе поняв, что он сейчас наговорил и к каким непоправимым последствиям это может привести. – Ты же знаешь, я не... я хочу сказать, что это ничего... это не... я не хотел тебя обидеть... Просто у Ормсби такая репутация в отношении женщин, что люди, увидев тебя с ним в “Паласе” вечером... как раз именно там... станут говорить... люди, которые не знают тебя... я хочу сказать, начнут думать, кто, собственно, ты такая. Страшно вообразить... что они решат... именно с Ормсби.

Он замолчал и взглянул на нее из-под полуопущенных век. Она сидела с озадаченным видом; потом спросила:

– Почему ты сказал “как раз именно там”?

– Ну, ты же знаешь, кто такой Вено?

Она покачала головой.

– Вено? Какое странное имя.

– Это мулат, который поставил спектакль.

– Но что...

– Ормсби финансирует его – при условии, что имеет право выбора. – Реджинальд презрительно рассмеялся. – Можно сказать, что он обладает привилегированными акциями.

Настала тишина. На каминной доске тикали хозяйкины фарфоровые часы с пастушкой. Минуты, которых не вернешь. Слова, которых не вернешь. Но ведь ни одной минуты нельзя вернуть, нельзя вернуть и ни единого слова, а между тем мир продолжает существовать, и никто особенно не меняется, и ничего, в сущности, не случается. Глупо думать, что все это может что-то изменить в нашей жизни. Не может, правда, Сильвия? Часы продолжают тикать.

С тяжелым вздохом Сильвия поднимается.

– Мне было так хорошо, – говорит она. – А ты все испортил.

Она медленно, печально идет к двери.

– Сильвия!

Медленно, печально уносит свою красоту, и с нею мир, покой и уют покидают комнату.

Глава семнадцатая

I

Реджинальд лежал без сна в своей комнате, мысленно возвращаясь к случившемуся. Он совершенно прав. Ормсби – именно такой человек. Никто не обрадуется, узнав, что его жена появляется на людях с таким человеком, любой разозлится, если жена, не сказав ему ни слова, пойдет на вечерний спектакль с таким человеком. Он совершенно прав. (Как приятно быть совершенно правым.)

Но погодите. Весь Лондон знает Ормсби в лицо. Ну, если не весь Лондон, так по крайней мере все те, кто ходит на премьеры музыкальных спектаклей. Никто не знает Сильвии. Для всех, кто присутствовал в театре, она – просто удивительно красивая молодая женщина; никому не известная, следовательно, не принадлежащая к тому, что именуется Обществом; никогда прежде не появлявшаяся на премьерах; скорее всего, начинающая актриса, мечтающая о сцене, которая, как известно, приманивает и отвергает десятки красивых молодых женщин. Скорее всего, актриса музыкальной комедии. В сопровождении Ормсби! На премьере у Вено! Что о ней могут подумать?

Какая разница, что о ней подумают, если ни один из них понятия не имеет, кто такая Сильвия? Разве ему не все равно, что думают о нем совершенно чужие люди? “Вьюнок”? А, вон он, этот Уэллард. А вы слышали, что он... дальше следует либо дурацкое вранье, либо мерзкая сплетня. Сколько сплетен, сколько лжи доводилось ему слышать о знакомых по клубу! Стоит ли огорчаться, если люди, которые тебя не знают, думают, что ты такой или сякой? Не стоит. Но твоя жена...

Если на то пошло, неожиданно подумал Реджинальд, что я знаю об Ормсби? Одни сплетни. И ни единого факта, их подтверждающего. Некоторое время он раздумывал об этом, слегка смущенный. Затем с облегчением вспомнил свою пятиминутную беседу с Ормсби, которая несомненно подтверждала, что Ормсби именно таков, как о нем говорят. Я был совершенно прав, подумал он, что сказал все это Сильвии. (Как приятно быть совершенно правым.)

Однако хватит о Реджинальде, человеке, который совершенно прав. Теперь займемся заблудшей Сильвией. Он попробовал поставить себя на место Сильвии.

Муж приводит тебя в дом одного из своих друзей. Ты знакомишься с хозяином и хозяйкой. Затем хозяйка как-то приглашает тебя на ленч, и ты вновь видишь хозяина. Затем он появляется в вашем доме; разумеется, ты встречаешь его приветливо и гостеприимно. Он приходит еще раз, не зная, что мужа нет дома (откуда ему знать?), и предлагает пойти с ним в театр. Так случилось, что твой муж неожиданно на целый вечер предоставил тебя самой себе, и ты, разумеется, соглашаешься. А когда ты возвращаешься домой после чудесного представления, горя желанием рассказать о нем мужу, тот внезапно и без всякого повода устраивает тебе скандал и все портит.

“А ты все испортил”.

Ему сорок один год. Ей двадцать шесть. Она еще ребенок. Он все испортил. Как он осмелился жениться на ней? Как он осмелился, будучи ее мужем, считать, что ее любовь навсегда принадлежит ему? Как он осмелился оскорбить подозрением ту, что по-королевски снизошла к нему?

“А ты все испортил”.

Если бы сейчас отворилась дверь и она вошла! Как чудесно было бы, если бы она сейчас вошла и они помирились! Послушай! За дверью что-то шелестит. Смотри! Дверь приоткрывается. Сильвия, любимая!... Нет, это невозможно. Ведь это он все испортил; ему надо просить прощения.

Реджинальд мысленно перебирает все их предшествующие ссоры. Какие ссоры – недоразумения. Такого, как сегодня, еще не бывало. Никогда раньше они не ложились спать, не помирившись. Ссора, прощение, и они снова друзья и снова любят друг друга. Так и случается, когда ты, по теории Корал Белл, еще находишься на высшем уровне, еще любишь. Счастливо добравшись до нижнего уровня, можно даже обойтись без примирения. После ссоры отправляешься спать, а утром чувствуешь себя как ни в чем не бывало. Но когда все еще любишь, самое мелкое недоразумение оборачивается катастрофой, так легко ранить друг друга словом, взглядом, и каждая рана, оставшаяся незалеченной, долго болит.

Ему представилось, как она, бедняжка, лежит за стеною с открытыми глазами, раздумывая, придет ли он к ней, или ей несмотря ни на что надо пойти к нему. Неожиданно он понял, какой стыд будет, если она сейчас придет к нему с извинениями, хотя виноват кругом он. Нет, он пойдет к ней, бедняжке, лежащей с открытыми глазами, и попросит прощения. Так или иначе, они должны помириться сегодня же.

Он бросился к ней в радостном нетерпении. Нетерпеливо открыл дверь и позвал: “Сильвия!” Нетерпеливо повернул выключатель ночника у кровати. Она лежала... и глубоко, безмятежно, сладко спала.

Что же? Неужели все это для нее ничего не значит?

Негодующе хлопнув дверью, он вернулся к себе и еще час пролежал с открытыми глазами. Затем тоже уснул.

Утром он ничего не забыл. Когда он спустился к завтраку, она уже сидела за столом, погруженная в “Таймс”. Он отворил дверь, и Сильвия встала и подошла к нему, уронив на пол газету. Что сказать, как себя вести? Наверное, выбора не было; слова выговорились сами, рука сделала непроизвольный жест; дружеское “Привет, дорогая”, дружеское похлопывание по плечу, и он проскользнул на свое место. Именно так счастливые мужья, добравшиеся до нижнего уровня, приветствуют своих жен, примерно так же они здороваются с приятелями по клубу и гладят любимую кошку или собаку. Реджинальд справился блестяще.

Но, намазывая маслом тост, он вовсе не ощущал себя победителем. Что за черт во мне сидит, думал он. Я ведь хотел обнять ее, а он помешал.

– Дать тебе газету, дорогой? – Она протянула ему газету через стол.

– Спасибо.

Газета была развернута на театральной странице. Сильвия читала рецензию на вчерашнюю премьеру. Злость снова поднялась в Реджинальде. Хорошо, что он не стал просить прощения.

– Мне бы не хотелось отбирать ее у тебя.

Именно так говорят счастливые мужья. Ему доводилось слышать такие фразы со сцены.

– Я уже все прочла, спасибо, дорогой.

Именно так отвечают счастливые жены. Ему доводилось слышать.

Он молча читает. Она молча чистит яблоко. Пора что-то сказать.

– Похоже, вчерашняя премьера прошла неплохо, – говорит он и отмечает, что выбрал правильную линию. “Вчерашняя премьера” благополучно сведена на нижний уровень и заняла свое место в ряду случайных колебаний, которым подвержена счастливая супружеская жизнь. Теперь они оба снова будут счастливы.

– Немыслимо хорошо, – отвечает Сильвия. – Мне так хотелось, чтобы ты пошел.

– Ну, меня ведь никто не приглашал.

Прекрасно сказано, с налетом дружеской иронии, с приличествующей случаю улыбкой.

– Ну что ты, дорогой! Было два билета для нас обоих, а когда я стала отказываться, зная, что ты занят, лорд Ормсби спросил, не могу ли я пойти с ним. Было бы чудесно, если бы ты вернулся как обычно – я бы сразу же сказала тебе, и мы могли бы пойти вместе.

– А-а, так вот как это было, – говорит Реджинальд.

Так вот как это было. Если бы не этот ненужный поход в театр, если бы он не навязался в компанию Латтимера, Никсона и Корал Белл, которые отправились туда по делу, в то время как он – развлечения ради, не было бы ни этого дурного вечера, ни дурного утра...

Он поднимается по лестнице; ее головка высовывается из-за двери спальни.

– Скорее, дорогой, в твоем распоряжении двадцать минут.

– Но почему... ведь сейчас только...

– Догадайся!

– Мы куда-нибудь идем? Угадал? Добрый вечер. – Он сжимает ее руку.

– Поцелуй, но только один раз. – Она оказывается в его объятиях. – Скорее. Надень белый жилет и прочее. Все для тебя приготовлено.

– Чудесно. Судя по всему, мы идем в Букингемский дворец. Не надеть ли мне бриджи?

– Почти. Не в Букингемский, но во дворец. Точнее, в “Палас”.

– Неужели на премьеру?

Она в восторге кивает головой.

– Но как...

– Прошу тебя, одевайся скорее. Я все расскажу тебе за ужином. Разве не чудесно?

Так вот как это могло быть. А сегодня утром они бы весело обсуждали вчерашнее представление. “Тебе понравилось, как он...” – “А самое лучшее – это было...” – “Забавно: критики никогда не замечают того, что бросается в глаза всем...” И вдруг он говорит: “Знаешь, я подумал... Давай пойдем со мной на репетицию?.. Ну, конечно, никто не возражает. Они будут только рады увидеть тебя. А если захочешь, пригласим кого-нибудь на ленч”.

Что ж, скажу все это сейчас. Это очень просто. Сейчас!

И Реджинальд понял, что не может. С чего начать? Вчерашний вечер прошел, забыт, глупо ворошить все снова; и, однако, он чувствовал, что они не могут весело и счастливо вместе отправиться в город, пока дух этого вечера еще не изгнан и витает между ними. А если она так безмятежно спала, для нее, быть может, это не слишком важно. Она вряд ли поймет, о чем идет речь, подумал Реджинальд с горечью.

– Налить тебе еще кофе?

– Да, пожалуйста.

Момент упущен. Если он не извинился сейчас, значит, не извинится никогда. Я веду себя как капризный ребенок, подумал он, и сам это чувствую, я вижу себя со стороны и презираю, но ничего не могу поделать. Если я начну извиняться, она скажет: “Я про это уже забыла”.

– Ты идешь в театр, дорогой?

Глупый вопрос. Она прекрасно знает, что да. Она говорит это, чтобы казалось, что он зря тратит время, посещая репетиции, чтобы дать ему понять, насколько никому не нужны его хождения в театр, чтобы он чувствовал себя неловко, разговаривая там с другими женщинами.

Что можно на это ответить? Он думает:

Если муж терпеть не может жену, он ответит самым ледяным тоном: “Да, разумеется”.

Если муж любит жену, он радостно скажет: “Да, но только ты пойдешь со мною. Ладно?”

– Ты идешь в театр, дорогой?

– Да, разумеется, – отвечает Реджинальд самым ледяным тоном.

II

Реджинальд выходит из дома, а Сильвия занимается своими делами. Прежде всего нужно написать несколько писем, заплатить по нескольким счетам. Затем отправиться к миссис Стоукер.

Миссис Стоукер любит миссис Уэллард и считает ее самым красивым созданием, когда-либо переступавшим порог ее кухни. К тому же это Приличная Женщина, из тех, кто не злоупотребляет помадой и не занимается пустою болтовней. Они приветствуют друг друга улыбками и начинают обсуждать дневное меню, Сильвия – опершись о кухонный стол, миссис Стоукер – приставив к животу грифельную дощечку, на которой записывает названия блюд. Они приходят к согласию относительно того, как следует кормить мистера Уэлларда, но расходятся во мнениях относительно питания миссис Уэллард.

– Разве это обед? – мрачно произносит миссис Стоукер. – Вот мое мнение: хорошая еда еще никому не повредила.

– Мне никогда не хочется плотно обедать, – отвечает Сильвия.

– Вы и на завтрак съедаете не больше воробья, – замечает миссис Стоукер, – обыкновенного воробья. Но, по правде говоря, выглядите вы прекрасно.

Сильвия начинает рассказывать о вчерашней премьере. Миссис Стоукер в жизни не переступала порога театра. Ее отец порвал с театром в один прекрасный вечер, когда, вернувшись домой слегка навеселе, с радостью обнаружил, что жена покинула его ради дрессировщика слонов, который выступал с номером в местном мюзик-холле. Но его мужская гордость была задета. Выследить беглецов, путешествующих в компании трех слонов, не составило труда, и погоня мистера Багсуэрти увенчалась успехом, чего нельзя было сказать о попытке покарать соблазнителя. Он вернулся домой с предубеждением против любого рода публичных представлений, повторяя с горечью: “Фигляры!” По каким-то причинам это слово нравилось ему больше, чем любая брань. “Фигляры, – бормотал он, прикладывая мокрую губку к подбитому глазу, – фигляры, да и только”. С тех пор он не переставал предостерегать дочь от какого бы то ни было общения с фиглярами. “Компания фигляров, – мрачно повторял мистер Багсуэрти, когда они с дочерью проходили мимо ярко освещенного здания. – Все они фигляры, вместе со своими слонами”. И мистер Стоукер, когда пришел его черед выслушать символ веры мистера Багсуэрти, продемонстрировал свое полное с ним согласие. “Все в порядке, малышка, – сказал он. – Не станем тратить деньги на такого рода глупости. Вспомни про Рим. Panem et circenses[14] и все прочее, понимаешь? Верно, Багс?” Мистер Багсуэрти, который явно не был в восторге от того, что будущий зять, пусть даже и сведущий в греческом, называет его Багсом, сказал только “А!” с видом человека, добавившего важное примечание к научной работе.

Но за время вдовства кругозор миссис Стоукер несколько расширился. Она по-прежнему считала, что показываться в коротеньких юбочках перед толпою зрителей грешно, но пока ее хозяйка не требовала от нее ничего подобного, она принимала как должное, что хозяева смотрят спектакли, и даже не возражала против того, что горничная тоже бывает в театре (хотя лучше бы не бывала), при условии, что она искупает это прилежной работой. Иногда миссис Стоукер хотелось бы вернуться к прежней ограниченности кругозора. Например, когда один маляр, любитель порассуждать, сказал: “Посмотрите хотя бы на Шекспира”, и она посмотрела. Но театральные сплетни она просто обожала.

– Должно быть, вы получили большое удовольствие, мадам, – сказала она Сильвии. – Интересно, был ли там сэр Эдгар Бейнс. Уж наверное был.

– Я незнакома с ним, – отвечала Сильвия. – Кто это?

– Сэр Эдгар Бейнс, баронет? Очень известный человек. И большой друг миссис Карстэрс. Сколько раз он обедал у нас. Да и ужинал. Наверняка он там был.

– Возможно, лорд Ормсби показывал мне его. Там было столько народу, что я просто не запомнила всех.

– Ну конечно, он был там, и его светлость знаком с ним, я уверена.

– Лорд Ормсби сказал, что знаком с миссис Карстэрс. Он когда-нибудь здесь обедал?

– Его светлость? Нет, мадам. – Миссис Стоукер слегка поджала губу.

Сильвия уже собиралась перейти к другой теме, как вдруг зазвонил телефон.

– Простите, мадам. – И затем: – Какой-то мистер Беллами, во всяком случае, фамилия похожая, – сказала миссис Стоукер, положив трубку рядом с аппаратом. – Наверное, вам будет удобнее разговаривать наверху.

– По-моему, я незнакома... Вы уверены, что это меня?

– Он просил миссис Уэллард.

Сильвия поднимается в спальню, берет трубку и усаживается.

– Алло!

– Это миссис Уэллард?

– Да.

– Говорит мистер Фондеверил. Не знаю, помните ли вы меня. Мы с вами виделись...

– Да, конечно, помню! А мне назвали вас Беллами!

– Наверное, мне следует назваться полным именем. Джон Фондеверил. Как любят говорить в клубах, да вы наверняка слышали: “Всегда здоров, всегда готов, Джон Фондеверил”. – Он рассмеялся и в ответ услышал смех на другом конце провода. – Миссис Уэллард, не могли бы вы сегодня со мной пообедать?

На другом конце провода в нерешительности молчали. Может быть, Сильвия раздумывает, какова его репутация в отношении женщин? И как реагируют мужья, узнав, что их жены обедали с мистером Фондеверилом?

– С огромным удовольствием.

– Вы очень любезны. Вас устроит “Плющ”? Там прекрасно делают Sole Veronique[15]. Или вы предпочитаете другой...

– Нет, я приду с удовольствием. Спасибо.

– Тогда, скажем, в четверть второго? – Раздался легкий щелчок, как будто там решили для верности взглянуть на золотые часы с дарственной надписью на крышке. Несомненно, четверть второго вполне подходящее время.

– В четверть второго. Чудесно.

– Тогда до четверти второго, в “Плюще”. Au revoir.

– До свидания.

Мистер Фондеверил также был в “Паласе” и, увидев своего зятя рядом с прелестной миссис Уэллард, вспомнил, что ему говорила дочь несколько недель назад. Если она тогда беспокоилась из-за Боба, то сейчас, должно быть, беспокоится еще больше. Он решил, что должен Сделать Что-то. Тонкий дипломатический ход. Поговорить с Уэллардом? Тогда обнаружится характер зятя, и больше нельзя будет делать вид, что ничего не знаешь о нем. Может быть, тактично побеседовать с миссис Уэллард? Не утверждая, не обвиняя, в самых общих чертах поговорить с ней об Осторожности, о Добром Имени и о Сокровищах Женщины в манере Умудренного Государственного Мужа. Скажем, за обедом, за бокалом доброго вина.

Вот он в ресторане, ждет ее. Склоняется над ее рукой, как, и он надеется, что она чувствует это, он (а может быть, не он, а кто-то другой) склонялся над рукою Королевы в те времена, когда даже у молодых людей хватало досуга, чтоб быть учтивыми и обходительными. Он повел ее к столу, как в свое время вел леди Рэндольф Черчилль к ее креслу на концерте Мелбы в “Ковент-Гардене”. Они сели рядом.

– Я заказал устрицы, – сказал он. – И, если вы не против, предложил бы Sole Veronique. Чего бы вам хотелось еще, миссис Уэллард?

– Я думаю, мне достаточно.

– Может быть, птицу?

– Спасибо, нет.

– Omelette aux fines herbes[16]? Или просто десерт?

– Чудесно, просто десерт.

– Возьмите pкche Melba[17]. Вы, наверное, и не знаете о Нелли Мелбе, миссис Уэллард?

– Нет, увы, не знаю.

Он глубоко вздохнул, и этот вздох заключал в себе целое повествование о Великой Певице, принесшей Любовь и его, мистера Фондеверила, в жертву Искусству.

– Наверное, она была прекрасная женщина.

– Таких теперь не бывает. – Мистер Фондеверил проглядывал карту вин. – Выпьем по бокалу вина?

– Но я...

– Легкий рейнвейн? “Иоганнисбергер” двадцать первого года? Отличный год для сухих вин.

– Да, чудесно.

Он вытащил из кармана часы.

– Вы необыкновенно точны. Это редкое у женщины качество – пунктуальность. Я вижу, что вы... Часы? – Он спрятал их в карман. – Мне их презентовала известная фирма в Сити. Меня пригласили туда для финансовых консультаций, и я сумел поправить их дела, поэтому они... – он сделал жест рукою, – настояли, чтобы я... – другой жест. – Что оставалось?.. У вас есть лимон? Так, прекрасно. Ну как вам понравилось вчерашнее представление?

– Вы тоже были? – спрашивает Сильвия с жаром. – Правда, замечательно?

– Я вижу, вам действительно понравилось, миссис Уэллард.

– Да, а вам разве нет? – Радость в глазах Сильвии гаснет.

– Конечно, но у меня более критический подход. Уже выработалась привычка видеть вещи в Соотношении с Общим Фоном. Ценить скорее Исходный Материал, чем Поверхностные Эффекты, вы меня понимаете?

Сильвия старается сделать вид, что понимает.

– Вы хотите сказать, что иногда сцена бывает хороша сама по себе, но плохо сочетается с представлением в целом?

– Вы совершенно точно уловили мою мысль, – со старомодным изяществом замечает мистер Фондеверил.

– А мне понравилось все от начала до конца, – улыбается Сильвия.

– Вы так молоды, – чуть снисходительно говорит он. – Помните слова Вордсворта, миссис Уэллард?

Сильвия не решала сегодня кроссворда, поэтому не помнит цитаты, фигурирующей в нем под номером семнадцать по вертикали, и качает головой.

– “Молодость – вот настоящий рай”. Моя дорогая жена согласилась бы с ним. В ней была истинная joie-de-vivre[18], что так редко встретишь в наше время. Всегда – и на охоте, и в салоне. – Он осушает бокал в ее память.

– Вам, наверное, было очень одиноко без нее, – тихонько говорит Сильвия.

– У меня была моя Мэгги. Леди Ормсби. Она была прекрасной спутницей.

– Еще бы! Она такая милая.

– Мы везде бывали вместе. Не расставались. Сегодня мы ехали в Хампстедхит, завтра в Зоологический сад, и, куда бы мы ни попадали, Мэгги всегда рассказывала мне, что бы она сделала, если бы была Главным Смотрителем или чем-то в этом роде, и всегда, миссис Уэллард, всегда она улавливала самое главное. Это большой дар. Организаторский талант.

– Она, наверное, чудесный организатор. Это видно хотя бы по тому, как она ведет дом.

– Да. – Он задумался, прикидывая, как бы перейти к сути дела. С отсутствующим видом он обвел взглядом зал, обменялся поклонами с биржевым маклером, проходившим мимо. “Один из наших проконсулов”, – объяснил он с отсутствующим видом. Вошла мисс Прентис и остановилась в ожидании аплодисментов. Поймав взгляд Сильвии, мисс Прентис одарила ее механической улыбкой, и Сильвия радостно улыбнулась в ответ, чувствуя, что знает весь Лондон.

– Во многих отношениях, – произнес мистер Фондеверил, – у нее была нелегкая жизнь.

– У мисс Прентис?

– У моей дочери, Мэгги. У леди Ормсби.

– Да, да!... Мне показалось...

– Лишиться матери в таком нежном возрасте! И какой матери! Я пытался заменить ей мать, но, разумеется, не мог проводить с дочерью все время. Человека посылают то туда, то сюда, – он изобразил жестами Багамы и Новую Землю, – знаете, как это бывает: телеграмма, полчаса, чтобы собрать саквояж, и в дорогу – не самая подходящая жизнь для девочки. Бродячее, можно сказать, богемное существование. У нее были, конечно, друзья в Латинском квартале, – продолжал мистер Фондеверил, который отклонился от темы, уведенный в сторону словом “богемное”, – Мюссе к тому времени, разумеется, давно умер, хотя Ренуар был еще довольно молод. Однако... – И он пожал плечами, чтобы подчеркнуть разницу между Ренуаром и родной матерью. – А затем сразу быть ввергнутой в водоворот Светской Жизни, оказаться женою пэра Англии и миллионера, persona grata при дворе. Но через все это, миссис Уэллард, она пронесла свое доброе имя. Вот величайшее сокровище женщины, оно ценнее любых бриллиантов. Ни малейшая тень сплетни никогда... никогда, – подчеркнул мистер Фондеверил, – не коснулась ее. Злословие, – и мистер Фондеверил наклонился над бокалом “иоганнисбергера” двадцать первого года, словно собираясь выйти ему навстречу, – простирает свои крылья в местах совершенно неожиданных, и тень их покрывает как людей невинных, так и... – В последний момент он отказался от слова “виновных” и закончил: – Так и грешных.

– Люди, мне кажется, иногда говорят ужасные вещи, – заметила Сильвия.

– Естественно, мы ощущаем это гораздо сильнее, чем большинство людей, – сказал мистер Фондеверил. – Дальняя родственница ее матери, – добавил он, понизив голос, – была замешана в деле Транби Крофта.

– Правда?

– Совершенно не подозревая об этом, разумеется, но ее имя... упоминалось в связи с делом.

– Но ведь это была карточная афера? Как же она могла...

– Одно влечет за собой другое, миссис Уэллард. Пошли Сплетни. В прежние времена за подобные вещи вызвали бы на дуэль, – и рука мистера Фондеверила коснулась места, где должен был располагаться эфес шпаги, – но сейчас... Вы живете в деревне, дорогая моя миссис Уэллард. Вам, я думаю, трудно и вообразить, но Лондон по части слухов и сплетен – это настоящая каморра. – Он приостановился, заметив удивление во взгляде миссис Уэллард. Каморра, ведь так, кажется? Сыр – камамбер, а мафия – каморра. Успокоенный, он повторил: – Настоящая каморра. – А удивление Сильвии объяснялось тем, что она вдруг увидела своего мужа.

III

В воздухе повеяло теплом. В Вестауэйзе, наверное, выполнив свой долг, уже отцветают крокусы, склоняя увядшие фиолетовые и золотые головки в прощальном поклоне солнцу. Они храбро выпроводили зиму и, погибая, передали эстафету желтым нарциссам. Зеленые стрелки “императора” и “золотой шпоры” просвечивают первой слабой желтизной; теперь со дня на день, с часу на час будут зажигаться новые светильники во славу весны.

Весна в Вестауэйзе. Желтые нарциссы в саду, между черно-белыми грушами и сливами. Зеленые бордюры вдоль изгороди пестрят бледными примулами, барвинком и земляникой. Серые стены Вестауэйза поросли розово-лиловой и пурпурной камнеломкой, а розовые флоксы играют в салочки с незабудками, барбарис готов хлынуть золотым дождем; ракитник превратился в бледно-желтое облако; клумбы первоцвета переливаются всеми красками; легкомысленная желтофиоль и чопорные тюльпаны горят оранжевым и красным.

Крокусы мы пропустили, мрачно думает Реджинальд в омнибусе, неужели желтые нарциссы тоже отцветут без нас?

Внезапно он ощутил тоску по дому. В Лондон хорошо приезжать, но жить в нем плохо. Всегда нужно что-то делать; в деревне можно не делать ничего. “Не делать ничего” – означает делать все что угодно: думать, смотреть, слушать, чувствовать, жить. Он истратит впустую это утро, первое утро весны; чем бы он ни занялся, это будет просто трата времени. А что, если честно поработать? Забавное определение. Что же в работе “честного”? Работа – это проклятие человека. В поте лица твоего будешь есть хлеб. Казалось бы, человек предназначен для чего-то лучшего; поэтому должен стремиться к чему-то лучшему, стремиться избегать работы. Работа – это кара, от которой надо уклониться или разделаться с ней как можно скорее. А не конечная цель человека.

В пользу работы следует сказать, все так же мрачно размышлял Реджинальд, что она отвлекает тебя от тяжелых дум...

Оказалось, однако, что, кроме работы, существуют и другие вещи, способные отвлечь его от мыслей о Сильвии. В театре его ждало письмо от мистера Пампа. Мистер Памп никак не мог усвоить лондонский адрес Реджинальда. Сколько бы ни писал ему Реджинальд с Хейуардс-гроув, ответ всегда приходил через Вестауэйз. По счастью, ему не приходилось вести с мистером Пампом обширную переписку, и было безразлично, насколько запаздывают ответы издателя. Мистер Памп был недоволен им. Поглаживая одной рукой длинную белую бороду, а другой теребя лацкан сюртука, мистер Памп как-то разъяснил Реджинальду его долг перед 1) мистером Пампом, 2) Англией, 3) Самим Собой – долг написать второй роман, чтобы к осени он был уже напечатан. Когда Реджинальд ответил, что мистер Памп неплохо заработал на его первой книге, что Англия, без сомнения, прекрасно обойдется без второй его книги, а что касается его самого, то он решил быть снисходительным к собственной необязательности, мистер Памп оставил попечение о благе нации и сосредоточился на своем, подробно рассказав о Накладных Расходах, Издержках и Доверии Читателя. Поскольку разговор Реджинальда и мистера Пампа проходил за ленчем, Издержки на глазах выросли на какое-то количество шиллингов; Реджинальд чувствовал себя неловко, но стоял на своем, и мистер Памп заплатил по счету, подозвал такси, увеличив Накладные Расходы и, холодно попрощавшись, отбыл в свою контору. Конверт с фирменной надпечаткой “Пампс лимитед” был адресован прямо в театр.

Фирме “Пампс лимитед” стало известно о готовящейся постановке пьесы, которая представляет собою сценическую версию опубликованного фирмой романа под названием “Вьюнок”, и фирма напоминает автору, что, по условиям существующего между ними договора, все деньги, полученные от сценических или кинематографических версий книги, должны быть поделены поровну между автором книги и издателем.

Боже мой, подумал Реджинальд, ведь я совсем об этом забыл! И ведь я получил уже сотню фунтов. Нет, нет, девяносто; десять взял агент Никсона. Интересно, мистер Памп рассчитывает получить пятьдесят из них или сорок пять? Будь я проклят, если дам ему пятьдесят. А остальные выплаты? А права на фильм? Если мы продадим их, а Никсон не сомневается, что так и будет, то Венчур получит половину, и Никсон получит половину, и Памп получит половину, а что достанется мне? Похоже, что минус половина. Выходит, чем больше успех, тем больше мне приходится платить. Хорошенькое дело.

Он попытался вспомнить точные условия соглашения, но понял, что ему нечем расшевелить память. Договор для него никогда ничего не значил. Как это Раглан назвал Пампа в тот первый день? Подлецом и кровопийцей. Конечно, кровопийца. Грязнуля Памп, как прекрасно выразился Ормсби. А теперь Реджинальд связан с ним обязательством предоставить ему следующие шесть книг (а может, двенадцать?), – эту часть договора он прекрасно помнил и помнил, как она ему в свое время нравилась! – и каждая из этих книг будет обложена той же данью, и каждая будет для Реджинальда источником постоянного раздражения. Не оттого, что он заработает меньше денег, чем ожидал, поскольку до сих пор ему вполне хватало получаемых доходов; нет, его бесило бы ощущение, что его обманывают, выводили бы из себя сражения с Пампом из-за этих жалких агентских комиссионных, постоянные споры. Ему все время будут напоминать о них. Каждую неделю придется выписывать чек для Пампа! Можно ли вынести такое! И каждую неделю получать от Пампа письмо, оспаривающее удержание комиссионных, и опять затевать споры!

Надеюсь, пьеса провалится, мстительно подумал Реджинальд, вот была бы ему наука. И конечно, я никогда больше не напишу ни одной книги. Не хочу, чтобы она попадала в его грязные лапы. Зачем я вообще ввязался во все это?

Реджинальд откинулся на спинку кресла, размышляя о своих неприятностях. Репетиция шла своим чередом, но он почти не обращал внимания на сцену. Рассказать Никсону? Но Никсон профессионал, а он – любитель; Никсон станет презирать его за неосведомленность, за дилетантство. Связаться с Пампом! Погодите, кто это играет в любовной сцене? А, это Тодди, как все его называют. Реджинальда познакомили с Тодди, и его поразило, что актер знает имена всех первоклассных крикетистов. Такого актера нельзя не полюбить; как нельзя было бы не полюбить классного крикетиста, разбирающегося в театре. Надо будет пригласить Тодди на ленч. Гораздо лучше, чем тащиться в клуб и обедать неизвестно с кем. И размышлять.

Или Корал Белл? Удивительно, но он (почему бы это?) несколько охладел к Корал Белл. Может быть, из-за вчерашнего вечера, когда он ощутил себя любителем среди профессионалов; из-за того, что она (вполне естественно) больше общалась с Никсоном и Латтимером; из-за отсутствия между ним, Реджинальдом, и ею какой-либо духовной близости; из-за того, что ему почудилось легкое пренебрежение в ее обращении с ним? Или просто теперь он понял, что они принадлежат к разным мирам, что она появилась в его мире как блуждающий огонек, который ему никогда не поймать? Или все дело в Сильвии?

Но Тодди был другим. С ним не хотелось быть в дружеских отношениях. Только говорить о крикете. С ним можно было беседовать о крикете бесконечно.

Но, очевидно, не сегодня.

– Мне ужасно жаль, старина, но я собираюсь угостить Корал порцией устриц. Мы хотим поскорее вернуться и еще раз прогнать эту сцену.

– Что ж, тогда, может быть, в другой раз.

– Хорошо!

Какая одержимость в людях этой злосчастной профессии! Что только не ставят им в вину – они играют в гольф, они стремятся бывать в обществе. Ну хорошо, а чем прикажете им заняться, когда они не на подмостках? Читать пособия по актерскому искусству, написанные людьми, не имеющими о нем понятия? Или штудировать Шекспира?

Мисс Мастерс в углу надевала шляпку.

– Добрый день, – с улыбкой сказал Реджинальд, направляясь к двери.

– Привет. Так вы были здесь все это время? Хорошо, что я не знала, а то бы отключилась и – полный провал.

Реджинальд тут же попался на этот старый комплимент и был приятно удивлен, узнав, что кто-то может его бояться.

– Вы уже решили, куда пойдете на ленч? – неожиданно спросил он. – Может быть, сходим вместе в “Плющ”, чтобы вы могли убедиться, вправду ли я так страшен.

– Роскошно, – сказала мисс Мастере. – Я просто в восторге.

IV

Мисс Мастерс называли человеком слова, которому она, по мнению друзей, была верна, пожалуй, даже слишком. Когда-то этим словом было “загибаться”, потом все стало для нее “дико” или, напротив, “мощно”, потом мир оказался “кошмарным”, а большинство событий в нем – “позорными”. К этим жизненным вехам теперь добавились “роскошно” и “чудовищно”, а уж когда все вокруг становится “чудовищно кошмарным”, что еще остается девушке, как не “отключиться”.

– Ну, нравится вам ваша роль? – спросил Реджинальд, когда для начала они заказали копченую семгу.

– Просто роскошная, – убежденно сказала мисс Мастерс.

– Правда? Я очень рад.

– Разве не потрясающе сидеть и слушать, как за тебя кто-то переписал книгу. Я хочу сказать, это, наверное, чудовищно. То есть кошмарно. Конечно, я не знаю, что там сделал Фил, но, по-моему, это полный провал – когда какой-то тип переписал твою роскошную сцену и оказалось, что он совсем выбросил Ночь в Гареме. Я бы определенно отключилась, если бы это я написала книгу, а Фил или кто другой впутал бы викария в историю с девицей, а ведь книга совершенно другого рода. Понимаете? Просто чудовищно.

– Да, это действительно обескураживает, – заметил Реджинальд. – Я пытаюсь не думать о пьесе как о моей книге, а когда мне удается узнать написанную мною фразу, я преисполняюсь гордости.

– Я, конечно, не читала вашу книгу, – сказала мисс Мастерс. – То есть я решила, что этого не нужно. Я хочу сказать, это могло бы оказаться обескураживающим.

– Определенно, – улыбнулся Реджинальд.

– По-моему, чудовищно, если в книге написано, что у героини черные волосы, а Фил переписывает, что белокурые, а Нед велит играть девушку с волосами мышиного цвета, а у актрисы собственные волосы каштановые. Это провал.

– Где вы познакомились с Латтимером?

– С Недом? В Вулвергемптоне. Вы бывали там?

– Нет. И даже не очень хочу.

– Да, там дико скучно. Я играла Рейчел в “Ночнике”. Нед сидел в одном из первых рядов – дожидался поезда, я думаю. Он специально пришел за кулисы, чтобы познакомиться со мной. Я только что кончила играть, и, когда услышала, что это знаменитый мистер Латтимер, чуть было не отключилась. Он спросил, почему я пошла на сцену. Ну, когда ты в таком кошмарном виде, то не можешь расписывать, что в десять лет прочла всего Шекспира или что обожаешь актрису миссис Сиддонс. Я сначала что-то мямлила, а потом выпалила: потому что у меня семь сестер и мачеха меня била. Ничего другого не пришло мне в голову. Нед Латтимер сказал довольно холодно: “Да, это все объясняет. Теперь мне понятно”. Потом он спросил, каких шекспировских героинь мне хотелось бы сыграть. Кажется, у меня был просто провал. То есть я начала колебаться между Пердитой из “Повести о двух городах” и Маленькой Нелл из “Кукольного дома”, как вдруг Алек, наш импресарио, я чуть было не бросилась ему на шею, говорит: “Из нее выйдет неплохая Виола, как ты думаешь?” А по лицу Неда было видно, что он вовсе так не думает. Тут я немного очнулась и сказала, что уже провалила роль Виолы один раз в театральной школе, другой – в Академии, и если я еще раз возьмусь за нее, похоже будет, что я определенно имею зуб на бедную девушку. Это Неду понравилось, и он велел мне приехать в Лондон и зайти к нему. Я так и сделала.

– В сопровождении мачехи?

Мисс Мастерс сверкнула улыбкой и ответила отрицательно. Как это ни кошмарно для мачехи, ей пришлось отключиться в своем Вулвергемптоне.

Ленч продолжался. Мисс Мастерс, подумал Реджинальд, забавная собеседница, с ней приятно поболтать во время короткого ленча; во всяком случае, пока закусываешь копченой семгой. Но только подумать о том, чтобы жениться на ней! Возможно, это просто роскошно в первые пять минут, зато потом кошмарно и чудовищно. Он бы не выдержал и отключился. И полный провал. Определенно.

Жениться на ней! Он не может представить себе в роли жены никакой другой женщины, кроме Сильвии. (Женщине представить себе другого мужчину в роли мужа, наверное, еще сложнее.) Реджинальду вдруг вспомнилась заметка об одном бракоразводном процессе, на котором адвокат сообщал какие-то подробности и, в частности, сказал: “Первые три месяца они были совершенно счастливы, а затем между сторонами возникли разногласия”. Это навсегда врезалось ему в память. Как же невысоки требования к браку у этих “сторон”! Пока они были “совершенно счастливы”, брак можно было бы считать удачным; но три месяца, конечно, несколько не дотягивают до среднего уровня. Бедняжки не ждали многого, и за одно это могли бы быть вознаграждены более щедро.

– Чего бы вам хотелось, мисс Мастерс?

“Возникли разногласия”. Что же, теперь, после шести неправдоподобно счастливых лет, между ним и Сильвией возникли разногласия? Чепуха. Как можно быть женатым на ком-нибудь, кроме Сильвии?

– Ничего, кроме холодного мяса?

– Да, да. Я просто отключаюсь, если днем ем горячее.

Значит, если бы он женился на мисс Мастерс, то был бы вынужден ежедневно есть на ленч холодное мясо. Вот так. Назад в Вестауэйз, подальше от всяких подлецов, и кровопийц, и от сатиров вроде Ормсби. Настала весна, скоро будет лето. Весна и начало лета в Вестауэйзе с Сильвией. Уезжать на один день в Лондон вместе с нею, уезжать без нее и, зная, что она встретит тебя, возвращаться к ней... и к цветам на клумбах, и к белым и розовым лепесткам, слетающим с деревьев.

– Неужели? – спросил Реджинальд.

Он повел взглядом по залу и вдруг увидел Сильвию. Сильвию! Она сидела с кем-то, кого Реджинальду не было видно за перегородкой, делившей зал, и, улыбаясь, оживленно беседовала с этим неизвестным мужчиной.

Ормсби! Ну конечно! На минуту он ощутил ненависть к Ормсби и, на одно страшное мгновение, ненависть и к Сильвии. После вчерашнего вечера – еще и это! Затем ее собеседник наклонился вперед, и Реджинальд увидел, что это всего лишь мистер Фондеверил.

Благодарность, и раскаяние, и любовь к Сильвии переполняли его так, что трудно было дышать. Ему хотелось вскочить и замахать руками. Ему хотелось кинуться к Сильвии, упасть к ее ногам и умолять о прощении. Ему хотелось расцеловать мисс Мастерс. Он и расцелует ее на премьере, вот увидите, и ее, и Корал Белл, и всех остальных (всех, кроме мистера Венчура). О Сильвия, как я благодарен тебе!

– Простите меня, – сказал Реджинальд, поворачиваясь к мисс Мастерс и вдруг осознав – это, впрочем, не могло согнать с его лица счастливой улыбки, – что невнимателен к ней. – Я просто увидел...

Он удержался и не произнес чудовищных слов, слов кошмарных и едва ли не позорных – “свою жену”. Пригласить девушку на ленч, а потом отключиться, потому что просто увидел дорогую женушку, – вот это да! Его спасло то, что именно тогда мисс Мастерс сама заметила Сильвию.

– Клянусь Еленой Рубинштейн! – воскликнула она. – Досточтимым Пондом и его ангелами! Клянусь тенями от самой Элизабет Арден! Вот это да!...

– Что случилось?

– Нет, нет, не смотрите. Смотрите на меня.

Реджинальд посмотрел на мисс Мастерс.

– Вы считаете, я хороша собой?

– Конечно! Очень!

– Дорогой мой, как вы заблуждаетесь. И я тоже. Если вы хотите увидеть действительно красивую женщину, взгляните вон туда. Куда указывает вилка. Ну?

– Да, – ответил Реджинальд.

– Вам когда-нибудь доводилось...

– Никогда, – ответил Реджинальд.

– Кто это может быть?

– Это? – небрежно переспросил Реджинальд. – А-а, это моя жена. Завтра я вас познакомлю. Она придет со мной на репетицию.

Глава восемнадцатая

I

Весной они возвратились в Вестауйэз, оставив “Пампс лимитед” на попечение агента Никсона.

– Конечно, он возьмет свои десять процентов с книги и все, что положено, но вы увидите, дело того стоит, – объяснял Никсон. – Хотя, возможно, миссис Уэллард будет другого мнения. У меня есть жена, и мать, и незамужняя сестра, и сходятся они только в одном – что эти десять процентов сплошное беззаконие.

– Все, чего я хочу, – это не приходить в бешенство каждую неделю при мысли о том, какого дурака я свалял.

– Ну, это вам обеспечено.

Реджинальд вышел, держа в руке письмо к агенту. Он никак не мог выкинуть из головы эту незамужнюю сестру. Он почему-то был убежден, что она оказала большое влияние на жизнь Никсона. Конечно, она старше; когда он был мальчишкой, она его одергивала; когда вырос – порицала; с подозрением относилась к безалаберному миру, в который он попал. Это она помешала ему сделаться “своим парнем”. Вот в чем его беда, вот почему у него иногда такой тоскливый вид. Он знает всех, все называют его просто Фил, но на самом деле он чувствует себя чужим. Я не свой парень, но я и не собирался им быть, никогда не думал, что могу им стать. А он и хотел бы, да не может. И это ее вина.

Забавно, подумал Реджинальд, вдруг заглянуть в семейную жизнь Никсона, и все из-за Пампа.

На премьере ему удалось заглянуть в нее еще раз, когда они с Сильвией после второго действия зашли в ложу Никсона, где тот представил их матери и сестре.

– Мы всегда бываем на премьерах Артура, – сказала сестра. – Мы живем в крошечном домике в Борнмуте. Вы бывали в Борнмуте, мистер Уэллард?

Значит, “старина Фил” на самом деле Артур. Да, конечно, так и должно было быть.

– Теперь он уже не тот, что прежде, – говорила сестра, имея в виду Борнмут. – Мне иногда хочется... но, впрочем... – Она пожала плечами и торопливо продолжала: – Как подумаешь о других местах... я имею в виду, например, Истборн... и, конечно, есть люди, которым совершенно необходимо жить там из-за сосновых лесов. Это так нужно маме. Именно поэтому... или нам пришлось бы жить за границей.

– Я полностью с вами согласен, – ответил Реджинальд, не вполне понимая, с чем соглашается, но представляя, как нелегко мисс Никсон вдохновенно воспевать Борнмут, не переставая при этом сердиться на Артура, который держит их там.

Сестра на минутку отвлеклась от Борнмута и объяснила, что жена Артура никогда не ходит на премьеры, потому что ужасно нервничает и боится, что от этого Артур нервничает еще больше.

– Вам не кажется, что это просто смешно, мистер Уэллард? Мне думается, ее место рядом с мужем. Я бы хотела, чтобы мой муж был около меня, если бы мне пришлось открывать благотворительный базар или вручать награды. Когда я выйду замуж, – добавила она.

Бедняжка, подумал Реджинальд. А вслух произнес:

– Я думаю, они разобрались, что лучше для них обоих. Но скажите мне, сколько же пьес написал ваш брат?

Мисс Никсон попробовала вспомнить, сколько раз они с матерью приезжали из Борнмута.

– Ведь, в сущности, все сводится именно к этому, мистер Уэллард. Мне всегда хотелось, чтобы у нас была маленькая квартирка в Лондоне. Наверное, это наш шестнадцатый приезд. Мы обычно останавливаемся в гостинице “Де Вере”. На мой взгляд, это одна из лучших, если не можешь себе позволить “Карлтон”. Там уютно и тихо, и, конечно, нас там теперь знают. Все подходят к нашему столику и желают удачи. Может быть, мама завтра пойдет к доктору, поэтому мы уедем ближе к вечеру. Обычно мы возвращаемся поездом двенадцать тридцать.

Мама, в противоположность угловатой дочери, была женщиной полной и жизнерадостной. Она искренне обрадовалась знакомству с мистером Уэллардом, искренне восхищалась его книгой и откровенно, без боязни или смущения, говорила о своих сложных заболеваниях.

– Я всегда говорю, мистер Уэллард, что уж в мои-то годы я могу распоряжаться собственными внутренностями, и я не позволю чужим людям разрезать мне живот только для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Что у меня там есть, то и есть. Артур и Милли все хотят, чтобы я показалась специалисту, но показаться специалисту значит лечь на операцию, по которой он специализируется, на то он и специалист. Можете себе представить: импресарио спрашивает у Артура, стоит ли ему поставить какую-нибудь из Артуровых пьес, а Артур отвечает “нет”? Как по-вашему, эта пьеса должна иметь успех? Пьесы Артура на премьерах обычно всем нравятся, а уж потом рецензенты растолковывают публике, что именно ей не понравилось и насколько лучше получилась бы пьеса, если бы кто-нибудь другой написал бы ее совершенно иначе. Но что бы они все ни говорили, по-моему, Артур самый красивый мужчина в театральных кругах. Скажите, вы бывали в Борнмуте?

После спектакля Реджинальд и Сильвия пошли за кулисы. Здесь Сильвия неожиданно встретила школьную подружку. Реджинальд, который между делом был ей представлен, покинул их в старых классных стенах, где они, забыв о мужьях, принялись вспоминать давние времена. Холодные театральные коридоры и шумные лестницы превратились для них в другие, не менее холодные и гулкие коридоры и лестницы, одна толпа сменилась другой, а звучавшие голоса сделались молодыми, ломкими и задорными, как их собственные. За дверями находились сердечные подруги и смертельные противницы; сколько же было друзей когда-то, сколько врагов... Сильвия, помнишь ту девочку, как же ее звали? Конечно, Сильвия прекрасно помнит... или это совсем другая? Сегодня это не важно. А завтра, вспомнив клятвенные обещания позвонить и “что-нибудь устроить вместе”, они обнаружат, что не помнят ни фамилий, ни телефонов, а для того чтобы связаться друг с другом, имени и фасона платья недостаточно. Но и это не важно. Вчерашний день уже прошел.

Реджинальд, сделавшись на время холостяком, отправился в уборную Корал Белл. Ему представляется сцена из спектакля, в которой он прощается с нею.

– Что ж, до свидания, леди Эджмур.

– Неужели вы уезжаете? – Рука у горла, испуг в ее чудных глазах.

Он кивает, боясь, что если заговорит, то забудет о пресловутой английской сдержанности.

– Куда?

– В Вестауэйз. То есть в Вест-Индию. Или... в какие экспедиции обычно уезжают?.. Как бы то ни было, я – уезжаю.

– Но почему?

– Мне кажется, вы знаете почему, леди Эджмур.

Он смотрит ей прямо в глаза. Она знает.

– Из-за меня? – еле слышно произносит она.

Самое время выказать себя настоящим джентльменом.

– Ну, скажем, из-за подоходного налога.

Нет, не годится, это вызовет смех.

– Скажем, из-за климата.

Вот так. И больше ни слова. Только вскинуть руки и уронить их.

– Вы не... не влюблены в меня? – шепчет она.

Ну что ж, в этом все и дело. Конечно, по-настоящему нет... Что за толчея здесь... но сегодня вечером вы глубоко тронули меня. Я люблю умных женщин, если они к тому же хороши собой. Конечно, я прекрасно знаю, все, что вы говорили сегодня, не ваши слова... скорее мои собственные... но вы часто говорите похожие вещи, и вы как раз такая женщина, что... но надо подойти поближе. Кто все эти люди?

– Дорогая, ты была великолепна!

– Тебе понравилось? Правда, замечательная пьеса? Я так рада за Фила.

– Поздравляю. Вы были...

– Спасибо. И спасибо за прелестные цветы.

– Корал, дорогая, ты прекрасно сыграла.

– Как чудесно, что всем вам понравилось. Я очень рада.

– Поздравляю вас. Я...

– Ах, мистер Уэллард, как мило, что вы и миссис Уэллард прислали мне дивные цветы. Она здесь? Поблагодарите ее от моего имени.

– Вы действительно были... я даже не думал, что когда-нибудь...

– Изумительно! Перл, дорогая, это мистер Уэллард. Это он написал книгу, ты ведь знаешь. Дик, милый, как я рада была твоей телеграмме. И цветы! Ты просто ангел. – Она целует ангела.

Реджинальд беседует с Перл. Он обижен и из-за этого зол на себя. Он чувствует себя неуклюжим и косноязычным. Во рту пересохло. Язык ворочается с трудом. Он слышит каждое свое слово, но не разбирает ни одного слова Перл. В уборной душно и тесно. Реджинальд прижат к стенке. Он никогда не знал за собой пристрастия к жестикуляции, но сейчас не может ничего сказать, потому что не в состоянии шевельнуть рукой. Он несет чепуху и прекрасно об этом знает.

Так выглядит его прощание с Корал Белл. Ну что ж, хорошо. Все актрисы одинаковы. Пойдем-ка домой, никому мы здесь не нужны. Нет, надо еще на минутку забежать к мисс Мастерс. Где же Сильвия?

Он пробрался к выходу, обнаружил Сильвию и силком вытащил ее из школы.

– Пойдем, – сказал он, вдруг решив не ходить к мисс Мастерс. – Пошли домой.

– Устал, дорогой?

– Чертовски, – ответил Реджинальд. – Смертельно устал от Лондона.

Глава девятнадцатая

I

Бабуся, казавшаяся еще меньше и озабоченней, чем обычно, появилась в холле.

– А, вот и ты, – отозвался с батареи Джем. – Я как раз покончил с рыбной головкой. Кстати, если ты идешь на кухню, скажи этой тетке, что батареи снова совсем холодные. Что толку...

– Пойдем, – сказала Бабуся и вышла во двор.

– Куда пойдем? Я тебе рассказываю про батарею. Если трубы не горячие, то для чего они вообще? Коты не потому...

Джон Весли, еще больше, чем обычно, похожий на черную пантеру, появился в холле.

– А, вот и ты, – отозвался Джем. – Я как раз покончил с рыбной головкой. Кстати, если ты идешь на кухню, скажи этой тетке, что она плохо следит за домом. Батареи снова совсем холодные. Коты не потому лежат на батареях, что им нравится форма труб. Я всегда считал...

– Пошли, – сказал Джон Весли, направляясь к двери. – А то опоздаешь.

– Куда опоздаю? Я как раз покончил с рыбной головкой. И теперь дожидаюсь...

– Они возвращаются. Вот-вот будут здесь.

– А! Наверное, им рассказали про батареи. Ну, наконец-то в доме будут люди, которые знают, что нужно коту. Хорошо, я иду. Я хотел бы присутствовать, когда станут рассказывать про эту зеленую вазу в столовой. Кот может быть каким угодно ловким и осторожным, но если люди ставят вещи на самый край, да потом еще винят во всем кота... Хорошо, я иду.

И они пошли, все трое.

– Взгляни, дорогой! – воскликнула Сильвия, когда Реджинальд остановил машину у ворот. – Они ждут нас.

Она выскочила из машины. Бабуся и Джем тут же оказались у нее на руках. Джон Весли ждал Реджинальда, и как только тот вылез из “морриса”, принялся выделывать восьмерки, отираясь о его ноги.

– Ну, Джон, как дела?

Джон Весли всем видом показывал, что все прекрасно.

– Привет, Джем, ты рад, что я вернулся?

Джем небрежно кивает.

– Хочешь, я поставлю машину, дорогой?

– Нет, не надо. Я не хочу ждать. Пошли скорее, посмотрим, что тут делается. Ох, Сильвия, взгляни на нарциссы! До чего хороши! Пойдем.

И они, взявшись за руки, пошли в сад, а кошки следовали за ними.

– Посмотри, разве было когда-нибудь столько примул! Вот колокольчик, а вон другой. О, да их уже много. Я думал, они расцветут только через неделю. Их просто сотни. Но желтые нарциссы самые чудесные, правда? Вишни почти облетели, хотя день-два еще простоят. Я боялся, что мы... Слива распускается. И груша вот-вот зацветет. Кажется, все в порядке, и мы увидели весь сад в цвету и все желтые нарциссы... Может быть, лучше было бы вернуться неделей раньше. Во всяком случае, слава Богу, что мы вернулись сегодня. Знаешь, давай... Какая жалость... Ну ничего. Ты так же рада, как и я?

– Наверное, дорогой. Что ты хотел сказать?

– О чем?

– Чего-то жаль.

– А! Просто я подумал, как хорошо было бы вместе набрать цветов для дома. Но это уже наверняка сделано. Я так люблю собирать с тобой цветы. Смотреть, как ты рвешь их, и помогать тебе, и знать, что ты не сердишься, если я не все время этим занят, и знать, что ничто не имеет значения, только Сильвия и цветы.

– Ты так это любишь, дорогой?

– Ужасно.

– И я тоже.

– А Лондон кажется сразу таким глупым, правда? Интересно почему?

Они на минутку зашли в дом.

– Стоит ли? – спросил Реджинальд. – Сейчас тебя поймает миссис Хоскен и начнет говорить, говорить и говорить, и я уже больше никогда тебя не увижу. А я не могу ждать. Мне хочется увидеть каждый цветок и каждый бутон, посмотреть, что пережило зиму, а что нет, и я хочу, чтобы ты была при этом, чтобы я мог все время говорить: “Посмотри!” Но я не могу ждать.

– Обещаю тебе, я не стану сейчас с ней разговаривать. Только скажу: “Мы приехали”, и “Добрый день”, и “Мы поговорим как следует потом”. Через минуту я вернусь.

– Ну хорошо.

И она сдержала обещание. А Реджинальд провел эту минуту, бродя по дому и раздумывая, что в нем не так. Полнейшее отсутствие Уэллардов, решил он. День-другой, и Вестауэйз поймет, что они вернулись, и примет свой прежний облик. Пока он был ничей.

– Правда, дом странно выглядит без цветов? – спросила Сильвия, вернувшись. – Такой пустой.

– Конечно! Мне и казалось, что чего-то не хватает. Подумай, какая удача! Так, значит, мы сейчас можем пойти... – Он вдруг замолчал. Сильвия смотрела на него застенчиво и как будто что-то скрывала.

– Пойдем, дорогой.

– Сильвия! Ты писала миссис Хоскен и просила ее не ставить цветов?

Сильвия кивнула.

– Чтобы ты и я могли...

Она снова застенчиво кивнула, не сводя с него глаз.

– Ты просто чудо!

Такова была Сильвия Уэллард. А Реджинальду Уэлларду, известному писателю, поклоннику красоты, человеку с фантазией, наделенному творческим воображением, эта мысль пришла в голову двумя днями позже. Прекрасно. Неудивительно, что он смотрит на жену свысока.

Был один из тех апрельских дней, которые остаются в памяти вопреки унылой статистике апрельских дней, и при слове “апрель” вам вспоминается именно такой день, и в надежде на его повторение можно простить этому месяцу все его капризы. Сначала Реджинальд и Сильвия спешили увидеть сразу все свои любимые места в саду, они оживленно разговаривали, восклицали при каждой новой находке, показывали друг другу то распускающийся цветок, то замерзший побег, радовались каждому воскресшему к жизни растению, но постепенно на них снизошло умиротворение, и они оказались безмолвными в мире, который внезапно наполнился собственными чудесными звуками: дрозд распевал на груше, пчелы гудели в камнеломке, первое “ку-ку” эхом донеслось из дальнего леса. Они сели, и Реджинальд скорее почувствовал, чем подумал: Это Вестауэйз, я связан с ним навсегда, и тут же его разум перестал замечать красоту, анализировать свои впечатления и принял это счастье просто и обычно, как принимают прекрасный сон.

II

Сон продолжался в течение всего волшебного дня, пока они собирали вместе цветы, но когда пришла пора пить чай, мир вновь оказался реальным, потому что к чаю приехали Хильдершемы.

– Сильвия! Не сердись, что мы так свалились на вас в первый же день, но мы услышали, что вы приезжаете, а с тех пор, как мы виделись, кажется, прошла вечность.

– Грейс! Конечно! Как чудесно, что вы заглянули!

Даже Реджинальд был рад увидеть их. Они были частью этого мира, частью деревенской жизни. С тех пор, как мы виделись, кажется, прошла вечность. Какая глупость, что мы не приезжали на уик-энды. Почему не приезжали? Да просто так. А потом, мы не из тех людей, кто ездит за город по воскресеньям. Мы тоже часть деревенского мира. Я даже рад, что мы не приезжали. Зато сейчас ощущаешь, что вернулся домой.

– Вы добились успеха, – заметил Хильдершем таким тоном, как будто был причастен к этому или, по крайней мере, вопреки всеобщему мнению давно твердил, что так и будет.

– Ну... я думаю, да, – ответил Реджинальд.

– Так пишет “Таймс”, – сказал Хильдершем, широко раскрывая голубые глаза на маловера. – Я читал сегодня утром. – И, чтобы не оставалось сомнений, добавил, что специально купил в деревне “Пост”, и “Мейл”, и “Телеграф”, и “Ньюс”, и везде одни похвалы.

– Чудесно, – сказал Реджинальд. – Я еще не видел газет.

– Да, да, – подтвердила Грейс. – Фарли привез их все, кроме “Ньюс”, и я прочла все рецензии.

Хильдершем, избегая удивленного взгляда Реджинальда, принялся объяснять, что в Такое Время не повредит Осторожность. Когда Свирепствует Большевизм.

– Конечно, – добавил он, – это небрежность миссис Коулмен. Я совершенно ясно просил “Экспресс”.

Они немного поговорили о Лондоне. Грейс хотелось узнать, носят ли длинные платья – не вечерние, конечно, а днем. И кто – только некоторые модницы или Вообще Все? Конечно, здесь мы просто не можем этого себе позволить.

Фарли интересовало, что пророчат в Лондоне относительно выборов, которые должны состояться осенью. Уэлларды рассказывали о Лондоне как могли. Но когда уже подали чай и можно было не опасаться за нравственность Элис, Фарли и Грейс переглянулись. Грейс, казалось, умоляла: “Дай я расскажу им, Фарли! Ведь ты узнал все от меня”. А взгляд Фарли отвечал: “Лучше предоставь это мне, дорогая. В конце концов, это уже не сплетня, а факт. Вы еще наговоритесь потом”. Затем он отставил чашку, вытер усы и серьезно сказал:

– Вы, наверное, не слышали нашихновостей?

Какую-то секунду Реджинальд думал услышать, что миссис Хильдершем ждет очередного ребенка, и с трудом подавил желание приглядеться к ней поближе. Сильвия, наверное, заметила сразу, решил он. Хильдершем, возможно, прочитав его мысли, торопливо продолжил:

– Речь идет о Бакстерах.

– Нет. А в чем дело?

– Миссис Бакстер подала на развод.

– Боже мой! Из-за кого?.. или просто...

– Да, из-за кого-то. Совершенно определенно. Некая мисс Воулс, так? – Он вопросительно взглянул на жену.

– Мисс Воулс, – подхватила Грейс с жаром. – Он знал ее когда-то давно, и вдруг они встретились снова. Ужасно, правда?

– Неправильно это, – покачал головой Хильдершем. – В Такое Время... Мы не можем Позволять себе... я имею в виду Что-Либо Подобное... Конечно, они никогда, в сущности, не принадлежали... Нельзя же только Получать Удовольствия. Необходимо Принимать во Внимание.

Реджинальд и Сильвия смотрели друг на друга и принимали во внимание.

– Вы видели ее? – воскликнула Грейс.

– Да

– Ну, какая она? Сколько ей лет? Я думаю, совсем молоденькая. Сильвия, по-твоему, она хороша собой?

– Она ровесница Бетти. Пожалуй, старше.

– И не особенно хороша, Грейс.

– Она привлекательна? Должно быть, да.

– Очень. – медленно произнес Реджинальд. – Да... очень.

– Бедняжка Бетти! Как это ужасно для нее, – сказала Грейс. – Ты только представь, Сильвия, каково ей сейчас! Что бы я делала, если бы Фарли сбежал от меня с кем-нибудь?

Фарли, сконфуженный, но в глубине души польщенный этой замаскированной похвалой его мужественности, опускает глаза с видом человека, разбившего множество сердец своей неколебимой верностью жене.

– Конечно, – продолжала Грейс, – мне было бы еще тяжелее из-за детей.

Фарли выглядит сейчас прямо-таки героически. Ничего не стоит представить, как целые сонмы красавиц добиваются его благосклонности. Но все напрасно.

– Что же, – скромно заметил Фарли. – Я не думаю... Но в любом случае это не только личное дело. Я смотрю на это иначе. Noblesse oblige[19]. Хотя, мне думается, отец Бакстера... Но что говорить, он был владельцем Семи Ручьев... А теперь любой Том, Дик или Гарри сплетничают об этом. Подобные истории Не Ведут Ни К Чему Хорошему.

– Noblesse так часто никого не oblige, – пробормотал Реджинальд.

– В каждом стаде есть паршивая овца, разумеется, но принцип остается. – Фарли взял еще сандвич с вареным мясом и подумал: “Если на то пошло, наши хозяева вряд ли выполняют свой долг перед страной. Позвольте, сколько лет они женаты?” Грейс думала: “Я иногда удивляюсь, почему он не бросит меня. Он все так же молод, а теперешние девушки все такие хорошенькие! Наверное, я не смогла бы жить здесь, но в другом окружении, может быть, скоро привыкла бы. Сколько бы я получала – половину или треть доходов? И, разумеется, дети остались бы при мне”. Реджинальд думал: “Нет ли “паршивой овцы” в твоем “стаде”? Да ладно, неважно Бакстер! Что должно было твориться в этой гладко причесанной голове!” А на изменившемся лице Сильвии без труда можно было прочесть: “Боже, сколько времени пропало зря!”

– Ты о чем-нибудь догадывалась, Сильвия? – спросила Грейс. За это время она почти успела снова выйти замуж и больше не могла оставаться наедине со своими мыслями. Сильвия посмотрела на нее – казалось, она затруднялась ответить.

– Это выглядело... Он просто снова нашел ее в тот вечер.

– Да, значит, ты заметила...

Хильдершем покашлял со значением.

Грейс сказала без обиняков:

– Фарли, ведь мы все здесь друзья. – И добавила: – Фарли не выносит сплетен.

Хильдершем взглянул на Реджинальда и заметил:

– Женщинам этого не понять.

– Не понять чего? – спросила Грейс.

– Вот именно.

– Мы видели ее всего один раз, – объяснила Сильвия. – И кругом были люди.

Грейс понимающе кивнула и тихо сказала Сильвии:

– Поговорим, когда останемся одни.

Женщины, подумал Реджинальд, не скрывают ничего, кроме собственного тела, которое они охраняют от хищника самца. Во всем остальном мужчины проявляют куда больше застенчивости, скромности, впечатлительности. Или мы попросту более лицемерны?

– Ах вы, женщины! – воскликнул Хильдершем, добродушно качая то головой. – Пойдем, дорогая, у них еще масса дел.

Грейс встала и обратилась к Сильвии:

– Меня просто бесит, что мужчины всегда говорят о женщинах так, будто бы все они одинаковы.

Сильвия посмотрела на Реджинальда, словно хотела, чтобы он ответил.

– Можно сделать общий вывод относительно воды и суши. – улыбнулся Реджинальд, – всем известно, как они различны. Но это вовсе не значит, что пруд в Риджентс-парке и Тихий океан – одно и то же.

– Хорошо сказано, – заметил Хильдершем. – Так-то вот, дорогая. Пошли, Грейс.

Возвращаясь домой, он поймал себя на мысли, что было бы совсем недурно завести новую жену. Как Бакстер. Хотя бы на медовый месяц. Что говорить, порядочность имеет свои недостатки. А вознаграждается разве что на том свете. Скажем, целой толпою таких Сильвий.

– Фарли, правда, она чудесно выглядела сегодня? Лондон пошел ей на пользу.

– Гм, пожалуй.

Ладно, в жизни много разных других вещей.

III

И вот они снова остались одни в саду, одни с этой потрясающей новостью.

– Бакстер! – задумчиво произнес Реджинальд.

– Ты удивлен, дорогой?

– Ошеломлен. Люди разводятся каждый день, и это никого не трогает, но когда такое случается с кем-то из знакомых, то кажется невероятным. Ты так не думаешь?

– Я видела их однажды в Лондоне.

– Ты ничего не говорила мне, – сказал Реджинальд и тут же вспомнил про все, о чем он не говорил ей.

– Здесь не о чем было рассказывать, дорогой. Я не говорила с ними.

– Ты тогда подумала...

– Они казались совершенно счастливыми и... далекими ото всех.

– Что они делали?

– Ничего. Рассматривали витрины. Просто были вдвоем. Чудесно было видеть их вместе.

– Да, но...

Черт возьми, подумал Реджинальд, речь идет о чем-то большем.

– Ты огорчен, дорогой? Я – нет. Я просто рада.

– Не то чтобы огорчен...

– Ты ведь никогда не любил Бетти?

Как это женщины всегда переходят на личности!

– За Бетти я не беспокоюсь.

– Она выйдет замуж снова, как ты думаешь? Она нравится мужчинам. Во всяком случае, большинству мужчин.

– Я думаю, да.

– А в чем дело, дорогой?

– Ни в чем. Но меня всегда чуточку смущает вопрос нравственности. Я хочу сказать, вообще в подобных случаях.

– Нравственности? – растерянно переспросила Сильвия. – Как мистера Хильдершема?

– Ну нет, – улыбнулся Реджинальд, – не совсем так, но я считаю, что здесь затронут вопрос нравственности. Если ты клянешься женщине в вечной верности, следует сдержать клятву. Но при этом считается, что истинная любовь – самая прекрасная в мире вещь и за нее не жаль отдать любую цену. Что из этого верно?

Сильвия молчала; потом показала ножкой на камнеломку, выросшую у стены, и спросила:

– Красиво, правда?

– Очень. Жаль только, они скоро выцветают.

– Если бы я была замужем, когда мы встретились, ты бы не стал просить меня уйти с тобой?

Реджинальд долго смотрел на нее, потом покачал головой.

– Почему?

– Мне просто не пришло бы это в голову.

– Я бы ушла.

– И ты могла бы бросить меня, если бы полюбила кого-нибудь еще?

– Разве я могла бы полюбить кого-нибудь еще – теперь?

Реджинальд засмеялся, посмотрел на нее с любовью и сказал:

– Любимая, с тобою все становится невероятно сложным. Не представляю себе, как тебе удалось полюбить меня, и не представляю, как это я еще не надоел тебе. Когда я впервые увидел тебя, мне казалось, что ты явилась из сказки. И до сих пор кажется. Я едва решился признаться тебе. Если бы ты тогда была замужем, я бы знал, что твой муж боготворит тебя, а ты не можешь жить без него. Как бы я осмелился стать между вами?

Сильвия накрыла его руку своею и сказала:

– Я рада, что не была замужем до того, как встретила тебя. Что не совершила ошибку.

– В этом все и дело. Как быть с теми, кто ошибку совершил? А если они ошиблись однажды, не повторят ли они ошибку в другой раз? Поэтому супружеские узы так крепки. Чтобы удержать нас от новых пристрастий.

– Мистер Бакстер не был новым пристрастием, напротив, очень-очень старым.

– Да, конечно, будем надеяться, что в этот раз он не ошибся, что он явно сделал, женившись на Бетти.

– Дорогой, – с беспокойством спросила Сильвия, – ты ведь не... Грейс говорила, что Фарли против того, чтобы она зналась с мисс Воулс, если они... А ты?..

– Боже мой, конечно, нет. Мне страшно хочется повидать их обоих. Ну конечно! Но что ты сказала? Неужели Хильдершем... Это ужасно!

– Они выглядели такими счастливыми, когда я их видела. Какими-то умиротворенными и как бы зачарованными.

– Вот видишь. Это ведь довольно сложно – быть одновременно плохим и счастливым. Я уверен, что Бакстер бы не смог. Но все же я считаю, что оставить жену – поступок сам по себе необязательно благородный и восхищения не заслуживает. Только в этом мы с Хильдершемом и сходимся.

– Конечно, нет.

– Многие считают, что да.

– А я думаю, – серьезно сказала Сильвия, – что брак без любви гораздо хуже, чем любовь без брака.

– Ты совершенно права, – отозвался Реджинальд, удивляясь, как верно она это сформулировала. (Неужели я вправду считал, подумал он, что с Сильвией нельзя разговаривать?) Она права. Любовь освящает брак, а не брак придает святость любви. – Видишь ли, – продолжал он, следуя собственным мыслям, – в основе всех рассуждений относительно брака и развода лежит чудовищная мысль, связанная с религией: любовь сама по себе греховна, она допустима только потому, что служит продолжению рода. Поэтому они неохотно говорят: “Что ж, можете любить друг друга, если дадите страшную клятву, что будете совершать это только с одним партнером, как религиозный обряд, с единственной целью принести миру ребенка”. Вот почему они всегда...

– Кто “они”, дорогой?

– Они? – Реджинальд рассмеялся. – Я толком не знаю кто, но именно они заправляют почти всем на свете. Их я никогда не любил. – Он минуту подумал. – Представь себе полицейского в сутане, кровожадного, как языческий божок, с внешностью и манерами оксфордского преподавателя и вдобавок занимающего высокий государственный пост... Нет, мне не нравится такое сочетание.

– А ты считаешь, что любить и не иметь детей – грех? – спросила Сильвия, крепко держа его под руку.

Реджинальд посмотрел на нее в изумлении.

– Любовь моя! Как ты могла!... – Он замолчал, взял ее ладони в свои и мягко спросил: – Почему ты... так вдруг...

– Я так счастлива, дорогой. И хотела узнать, счастлив ли ты.

– Ты знаешь, что да.

– Но ты был бы счастливее, если бы у нас был ребенок?

– Если бы они продавались в магазинах, может быть, я как-нибудь попросил бы тебя присмотреть какого-нибудь покрасивее. Но если...

– Совсем маленький, похожий на тебя, дорогой, мог бы оказаться прелестным.

– Поначалу они все совсем маленькие, – улыбнулся Реджинальд.

Сильвия улыбнулась в ответ, а потом сказала, чуть ли не извиняясь:

– Мне кажется, нельзя быть женою и матерью. По-моему, меня хватает только на роль жены. Я так ужасно люблю тебя.

– Любимая, я счастлив.

– Но если...

– Любовь моя, я совершенно счастлив с тобою. Я и думать не хочу, что ты станешь бояться, чувствовать себя плохо и выносить такую боль.

– Я боюсь, хотя думаю, что не должна бы. Поэтому я спрашиваю тебя, хотел бы ты иметь ребенка.

– Нет, нет и нет!

– Но если это случится, ты ведь простишь меня, дорогой?

– Что ты, любимая! – воскликнул Реджинальд, вдруг охваченный стыдом за себя, за свой пол, за все, что вынуждены женщины терпеть от мужчин.

Сильвия кивнула головой и сказала:

– Я просто хотела знать.

IV

Сильвия ушла на кухню рассказать миссис Хоскен все про Лондон. Наверное, миссис Хоскен собирается рассказать миссис Уэллард все про деревню; что теперь означает – все про Бакстеров. О них сплетничают не только любой Том, Дик и Гарри, но и любая Гарриет. Странно, думал Реджинальд, идя среди азалий (сплошь покрытых бутонами, они никогда еще не были так хороши), – странно, что во мне все восстает при мысли о том, чтобы обсуждать проблемы Бакстеров с Эдвардсом, а Сильвии кажется совершенно естественным толковать о них с миссис Хоскен. Чем вызвано это удивительное содружество женщин всех сословий? Наверное, род оборонительного союза против засилия мужчин, наследие времен, когда женщины были настоящими рабынями. И если Женщине недостает чувства чести, чувства стиля, чувства спортивного духа, которыми так гордится Мужчина, то это объясняется тем, что подсознательно она находится в состоянии войны, а на войне им нет места. В любви и войне все средства хороши, говорит Мужчина, а потом обвиняет женщину в том, что она следует этому принципу.

До чего глупы эти обобщения насчет Мужчины и Женщины! А может быть, не так уж глупы? Глупо утверждать, что если подбросить пенни шесть раз, то три раза выпадет орел, а три раза решка. Но утверждение, что чем дольше подбрасывать монету, тем заметнее эта тенденция, абсолютно верно.

Неожиданно ему на глаза попался цеанотус (Gloire de Versailles), чьи голые побеги, как обычно, ни в какой мере не обещали красоты и голубизны еще не появившихся цветов. Реджинальд в который раз задумался, стоит ли держать в саду этот цветок. Природа не должна проделывать таких шуток. Дерево зимой красиво своеобразной, совсем иной, чем летом, красотою; дельфиниум зимою просто ничто; его не существует до тех пор, пока первые светло-зеленые побеги не начнут снова будить ваше воображение. А это растение? Оно просто оскорбляет глаз, пока вдруг не становится для него отрадой. Нужно будет как следует все взвесить, прежде чем принять решение. Черт возьми! Снова вьюнок...

Да, Реджинальд снова оказался там, где почти два года назад впервые подумал о книге. Напишет ли он когда-нибудь другую? Нет... Ни за что, назло мистеру Пампу. А все-таки – можно ли жить, ничего не делая? Два года назад ему казалось, что он что-то делает. Он даже полагал, что очень занят. Сможет ли он вернуться к прежним занятиям? Размышлять и полоть цветники? Ах, чертов Памп! Ну ничего, он может писать и не публиковать написанное. Или – почему бы и нет? Он напишет пьесу.

Пьесу! Он уставился на цеанотус, ожидая вдохновения. Ничего не вышло.

Кто-то сказал, что каждый человек должен посадить дерево, написать книгу и произвести на свет ребенка. Ну и умник! Можно в одиночку посадить дерево и в одиночку написать книгу; но чтобы произвести на свет ребенка, нужны двое. Поскольку, к счастью, другой – это всего-навсего женщина, решение принимаешь ты сам.

Ну хорошо, дерево он уже посадил и книгу написал. Трудно представить себе, что книга окажется долговечной, но посаженные деревья будут стоять здесь и через сто лет. Не сожалеет ли он, что не оставит на земле потомка? Я не питаю иллюзий в отношении детей и не питаю особой привязанности к собственной фамилии. А Вестауэйз пусть лучше достанется человеку, который будет любить его, чем моему сыну, которому там будет просто нравиться. Мне кажется, отцовство – смешное занятие. Мне так же трудно всерьез представить себя Отцом, как, скажем, Епископом или Судьей. А ведь и Отец, и Епископ, и Судья должны относиться к себе с необыкновенной серьезностью, чтобы преуспеть на своем поприще. Я бы совершенно на это не годился. Если заводить ребенка, я предпочел бы девочку. И предоставил бы все ее воспитание Сильвии. А если мне и хочется иметь ребенка, то только из соображений эгоистических, чтобы испытать новые ощущения.

И все-таки почему Сильвия...

Вдруг он ощутил огромную радость. Радость от этой совсем новой Сильвии, радость от приближения пышного лета, радость от смешной мысли о пьесе, которую он писать не должен, вряд ли сможет написать и, скорее всего, не напишет. Радость от воображаемой встречи с ребенком, которого он не хочет и не будет иметь, но может завести, как только захочет; с ребенком, который какое-то время существовал в их с Сильвией мыслях; радость от сознания, что стать отцом и матерью, если только захочется, в их власти.

А пока, если он должен создать что-то, он может написать пьесу. Он задумчиво посмотрел на цеанотус. Пьесу? Пожалуй. Он направился к дому, вернулся оттуда с садовой лопаткой и принялся выкапывать вьюнок.

Глава двадцатая

I

Снова погасли свечи, снова лунный свет лился в окна спальни Сильвии. Под карнизом возились скворцы. Сова жалобно покричала с одной стороны дома, потом неожиданно с другой, за холмами вдалеке залаяла сторожевая собака. Эти звуки лишь подчеркивали тишину деревенской ночи, и Реджинальд и Сильвия казались еще сильнее отрезанными от мира.

Сильвия шепнула:

– Ты счастлив, дорогой?

– Да, Сильвия.

– Здесь мы с тобою совсем одни. В Лондоне так не было.

– Я наедине с Сильвией и Вестауэйзом.

– Это все, что тебе нужно, дорогой?

– Да. Нет, еще люди, которые бы смотрели на тебя. Если бы я попал в “Who's Who”, то на вопрос “Любимое занятие” ответил бы: Наблюдать за лицами людей, которые впервые видят Сильвию.

– Я думаю, ты попадешь в “Who's Who”. Непременно.

– Наблюдать за лицами людей, которые впервые видят Сильвию. Так бы я и сказал.

– Я слушаю тебя, дорогой. Тебе вправду это так нравится?

– Немыслимо. А тебе?

– Да... наверное.

– Я часто думаю, на что это может быть похоже.

– Тебе хотелось бы стать мною?

– Только попробовать. Одному мудрецу было позволено становиться тем, кем ему хочется. И он решил быть замечательным атлетом с пятнадцати до двадцати пяти лет, прекрасной женщиной с двадцати пяти до тридцати лет, великим писателем с тридцати пяти до сорока пяти, доблестным полководцев с сорока пяти до пятидесяти пяти, известным всему миру политиком с пятидесяти пяти до шестидесяти пяти и садовником с шестидесяти пяти до семидесяти пяти. А потом он отправился на небо.

– Это правда, дорогой?

– Что ему удались все воплощения – неправда, но что ему этого хотелось правда. Я забыл его имя и что-то упустил, но, наверное, получилась неплохая жизнь. А что бы ты выбрала, Сильвия?

– Выйти за тебя, когда тебе было тридцать пять.

– Так ты и сделала. Забавно, эта история вспомнилась мне случайно и оказалась к месту. Тебе нравится, что ты такая красивая?

– Да, да, я просто счастлива.

– Ты единственный человек в мире, кто никогда по-настоящему не видел, какая ты красивая.

– А ты единственный, кто видел, – прошептала Сильвия.

На каминной доске тикали маленькие часики Сильвии. Рай может оказаться бесконечным созерцанием прекрасного. Тогда старинное представление о рае как о вечном поклонении и слагании гимнов окажется совершенно верным. Видеть красоту, обожать ее, уметь выразить свое обожание – есть ли восторг, который сравнится с этим? Если Рай – это сад и Сильвия, подумал Реджинальд, как я стану воспевать его...

Сад, в котором одновременно цветут все цветы и не отцветают деревья..

– Что с тобой, дорогой?

– Ничего, Сильвия.

– Я решила, тебе неудобно.

– Мне замечательно удобно.

– Я люблю разговаривать с тобою в постели. Когда мы совершенно одни.

– А моя голова у тебя на груди.

– Разговор вещь обычная, но такой – совсем другое дело... Я люблю делать обычные вещи, когда... когда они необычны.

– Ты ни разу не сказала и не сделала ничего обычного.

– Ты так думаешь сейчас.

– Да, я так думаю сейчас. Но только это и считается.

– Что ты будешь делать, когда я стану старой?

– Не знаю, Сильвия. А ты разве станешь?

– Постараюсь не стать, дорогой. Постараюсь отгонять старость как можно дольше. И не сердись, если я из-за этого иногда покажусь тебе неумной. Потому что я все время буду стараться отогнать ее...

– У тебя есть мудрость, а это больше, чем ум.

– Разве? Мне кажется, я не очень много знаю о себе.

– А я беспрестанно думаю о себе.

– Наверное, в этом разница между нами.

– Я так мало знаю о тебе, Сильвия. Я ничего о тебе не знаю. И не уверен, что хочу знать. Это часть твоей прелести.

– Тогда я буду хранить свои тайны.

– Да... да, Сильвия, храни их.

– Ты не хочешь заснуть, дорогой?

– И хочу и не хочу. Я такой счастливый. И сонный.

– Тогда засни.

– Я могу остаться тут? Ты так прекрасна.

– Оставайся, мой дорогой.

– А ты оставайся прекрасной, любимая моя Сильвия.

– Постараюсь, мой милый. Кажется, я только за этим и живу на свете.

Алан Александр МИЛН ДВОЕ

Стоит кому-нибудь произнести имя А. А. Милна, как перед нашим внутренним взором встают Медвежонок, всегда готовый немножко подкрепиться или спеть очередную “ворчалку”, старый ослик Иа-Иа, очень любящий думать о Серьезных Вещах, Кристофер Робин, Джеймс Джеймс Моррисон Моррисон и многие-многие другие нежно любимые герои, и губы сами собой расплываются в улыбке. Однако мало кто из нас знает, что помимо четырех тоненьких детских книжек, принесших ему мировую известность, А. А. Милн написал множество эссе, пьес и романов, пользовавшихся огромным успехом в период между двумя войнами. Сам Милн был недоволен тем, что слава его детских книжек затмила все другие его произведения. Так уж нередко бывает с писателями – их оценка собственных произведений далеко не всегда совпадает с читательской. Не будем спорить с автором, а просто отметим, что некоторые из его “взрослых” произведений с удовольствием читаются – и переводятся на другие языки! – и по сей день. К их числу относится и роман “Двое” (1931), предлагаемый ниже вниманию читателей.

Скажем прямо, роман Милна принадлежит к жанру, решительно непопулярному у нас в пресловутое старое время. Радетели чистоты отечественной идеологии, отдавая решительное предпочтение пафосу и разоблачению, относились с предубеждением к легким юмористическим жанрам. В результате лишь очень немногим из “легкомысленных” авторов удалось прорваться к советским читателям сквозь мощные идеологические заслоны, воздвигаемые на их пути. Таким исключением был, например, Джером К. Джером, едва ли не единственный представитель блестящей плеяды английских юмористов, печатавшийся у нас. Конечно, бывали порой неожиданные прорывы, которые тем более и ценились, что были совершенно непредсказуемы Таким исключением была психологическая комедия Дж. М. Барри “То, что знает каждая женщина” в ленинградском Театре имени В. Ф. Комиссаржевской (сезоны 1956-1958 гг.), главную роль в которой исполняла замечательная актриса М. И. Бабанова. Собственно, только благодаря ей пьеса и была поставлена. Барри у нас был совсем неизвестен – его детская повесть “Питер Пэн и Венди” вышла лишь в 1969 г., после долгой борьбы, решающую поддержку в которой мне оказал К. И. Чуковский. А ведь Барри, подобно Милну, был автором многочисленных комедий, с успехом идущих на английской сцене. Кстати, именно Барри, большой поклонник таланта Милна, помог ему в его первых шагах на литературном и драматургическом поприще.

Можно было бы назвать много блестящих имен, которые и по сей день остаются неизвестными в России. Даже несравненный П. Г. Вудхаус, которым с 1899 года зачитывается англоязычный мир, лишь недавно, после перерыва в несколько десятилетий, снова зазвучал по-русски. Тут, правда, существует огромная трудность: как передать на другом языке блеск словесных фейерверков знаменитого юмориста? Да и в какой мере вообще юмор поддается адекватному переводу? Ну, а наше телевидение, показавшее английский сериал по книгам Вудхауса о прославленном Дживзе, кажется, просто забыло назвать имя автора! Словом, будем радоваться тому, что публикация романа “Двое” закрывает один из многих наших пробелов, тем более что это не только веселое и смешное, но и трогательное и поучительное чтение.

Друзья и критики называли Милна чрезвычайно “автобиографичным” писателем. Это особенно верно в отношении романа, герой которого писатель, живет в деревне, не любит Лондон, имеет дело с издателями, режиссерами и актерами – словом, делает многое из того, чем занимался сам Милн. Есть у них и другие черты сходства: скажем, Милн тоже не умел работать руками, неважно водил машину, был в армии во время первой мировой, обожал Диккенса.

Конечно, не следует думать, что все происходящее в романе в точности соответствует биографии Милна. В отличие от своего героя Милн получил образование в Кембридже (где, как это ни странно, занимался совсем не литературой, а математикой) и сразу же после окончания университета стал писателем-профессионалом. Прежде чем обратиться к театру и написать первый роман, он в течение девяти лет работал журналистом. В 24 года он стал помощником редактора известнейшего английского юмористического журнала “Панч”, где еженедельно печатал свои рассказы. Он был пацифистом и либералом, поборником равноправия женщин и в молодые годы посвятил много сил политике. Его жена Дороти, урожденная де Селинкур, которую друзья и близкие называли Дафной или просто Даф, хотя и любила свой сад и проводила многие часы, работая в нем, отнюдь не была, подобно Сильвии, красавицей, и брак их был далек от романтической идиллии. Более того, героиня романа Дафну раздражала, она сердилась, когда в Сильвии видели ее портрет.

Все же, несмотря на эти и многие другие различия, герой романа глубинно близок Милну. Не случайно именно в его уста он вкладывает свои самые заветные мысли – о любви, о браке, о войне, о красоте, о природе и творчестве. Конечно, он окружает их легким, искрящимся контекстом, а высказав серьезную мысль, тут же смягчает ее шуткой. Именно так Милн обычно говорил или писал о самом себе – более всего он боялся показаться высокопарным или помпезным.

Кристофер Милн в проникновенной книге воспоминаний, посвященной отцу, находит нужным сделать оговорку о том, что в своих произведениях Милн подчинялся классовым условностям, существовавшим в его дни. Эти извинения представляются мне излишними. Конечно, Милн был тем, что в его время называли джентльменом, с соответствующим кодексом поведения. Однако гораздо более важным мне представляется то, что, подобно Дж. Б. Шоу или Дж. М. Барри, он не сводил этот кодекс к одежде или манерам. Он не смотрел на людей ни сверху вниз, ни снизу вверх, а только как равный. Обратите внимание на то, что точно так же ведет себя в романе и Реджинальд. В этой связи вспоминается эпизод, рассказанный Кристофером Милном. Когда он обедал, отец обычно поднимался к нему в детскую. Как-то Милн обратил внимание на то, что Кристофер держит вилку и нож остриями вверх. “Знаешь, – сказал Милн, – пожалуй, не стоит так их держать”. “Почему?” – спросил сын. Конечно, вспоминает Кристофер, он мог просто ответить: “Потому что так не делают” или “Потому что я так тебе говорю”. Однако он не сделал ни того, ни другого. Он посмотрел на потолок и задумчиво ответил: “Представь, что кто-то провалится к нам сквозь потолок – и наткнется на них. Ведь ему будет больно, правда?” В этом коротком эпизоде, на мой взгляд, ключ и к личности Милна, и к его творчеству.

Н. ДЕМУРОВА

Примечания

1

Слава Версаля (франц.). (Здесь и далее – прим. перев.)

(обратно)

2

Официальная резиденция лорд-мэра лондонского Сити.

(обратно)

3

Площадь в Лондоне; примыкает с юго-востока к Гайд-парку.

(обратно)

4

Перевод В. Ашкенази.

(обратно)

5

Строка из стихотворения Р. Браунинга “В Англии весной”, пер. С. Маршака.

(обратно)

6

Нильская вода (франц.)

(обратно)

7

Джордж Роуби (1869-1954) – популярный актер мюзик-холла.

(обратно)

8

Генри Криппен – преступник-женоубийца. Казнен в 1910 г.

(обратно)

9

Перевод Дм. Раевского

(обратно)

10

Псевдоним (франц.).

(обратно)

11

Бакалавр искусств (англ.)

(обратно)

12

Прямой речи (лат).

(обратно)

13

Утреннего спектакля (франц.).

(обратно)

14

Хлеба и зрелищ (лат.).

(обратно)

15

Камбала с виноградом (франц.).

(обратно)

16

Омлет с зеленью (франц.)

(обратно)

17

Персики “Мелба” (франц.)

(обратно)

18

Радость жизни (франц.)

(обратно)

19

Положение обязывает (франц.)

(обратно)

Оглавление

Глава первая

  I

  II

  III

  IV

Глава вторая

  I

  II

  III

  IV

  V

Глава третья

  I

  II

  III

Глава четвертая

  I

  II

Глава пятая

  I

  II

Глава шестая

  I

  II

  III

Глава седьмая

  I

  II

  III

  IV

Глава восьмая

  I

  II

  III

Глава девятая

  I

  II

Глава десятая

  I

  II

  III

  IV

Глава одиннадцатая

  I

  II

  III

  IV

Глава двенадцатая

  I

  II

  III

Глава тринадцатая

  I

  II

  III

Глава четырнадцатая

  I

  II

  III

Глава пятнадцатая

  I

  II

Глава шестнадцатая

  I

  II

  II

  IV

Глава семнадцатая

  I

  II

  III

  IV

Глава восемнадцатая

  I

Глава девятнадцатая

  I

  II

  III

  IV

Глава двадцатая

  I

Алан Александр МИЛН ДВОЕ

Реклама на сайте