«Dominus bonus, или Последняя ночь Шехерезады»

Екатерина Васильева-Островская

Dominus  bonus1

Или  Последняя  ночь  Шехерезады

Из цикла "Три новеллы о любви"

Надя придвинулась поближе к электрическому обогревателю. Стало немного теплее, зато до стоявшей на столе чашки горячего чая было теперь не дотянуться. Надя, вздохнув, переместилась обратно. Ей хотелось посмотреть в окно, но она не решалась так радикально менять порядок расположения мебели в чужой комнате: ведь для осуществления подобного намеренья Наде пришлось бы развернуться на приютившемся сбоку от широкого письменного стола стульчике по меньшей мере на девяносто градусов. И все же она не могла полностью подавить свое желание и то и дело, до боли перекручивая шею, пыталась захватить в поле зрения растерзанное ливнем оконное стекло. Впрочем, ничего интересного ее взгляду не открывалось: снаружи царила почти полная темень. Только перегруженные разноцветными листьями деревья, окружающие загородный дом, вырисовывались на непроницаемом фоне сентябрьского вечера будто театральные декорации, смонтированные перед плоской черной ширмой.

Надя подула на замерзшие руки, потерла их друг о друга и наконец приложила холодные как лед ладони к дымившейся на столе чашке с чаем. Это был самый верный способ согреться, но и он действовал недолго: через пару минут пальцы перестали ощущать исходящее от чашки тепло. Надя слегка приподняла подол доходящей до колен юбки и засунула руки между ляжек. Однако не прошло и нескольких секунд, как она встрепенулась, будто спохватившись о чем-то очень важном, и, достав из кармана бархатную резиночку, стала поспешно собирать длинные распущенные волосы в хвост на затылке. Но едва хвост был закреплен, Надя снова стянула с него резинку и, помотав головой, отбросила на спину мягкие светлые пряди. Лежавшая у нее на коленях бумажная папка как-то незаметно соскользнула вниз и с глухим стуком приземлилась на полу. Надя тут же испуганно подхватила папку и крепко прижала ее к груди, будто дала себе слово больше ни за что не выпускать ее из рук.

С улицы раздался звук заводимого мотора. Надя немного привстала, чтобы лучше увидеть через окно, что происходит снаружи. Скрипнув тормозами и сверкнув фарами, стоявший внизу у крыльца автомобиль сорвался с места и умчался в темноту. Порыв ветра швырнул об оконное стекло оранжевый кленовый листок. Деревянная лестница, ведущая на второй этаж, заскрипела под чьими-то шагами. Надя поспешно снова опустилась на стул и, в волнении заерзав на месте, почему-то еще сильнее вцепилась пальцами в свою папку.

Дверь отворилась, и в комнату шагнул Юрий Владимирович. Это был мужчина лет сорока, среднего роста, худощавый, энергичный в каждом своем движении. Коротко остриженные, немного взъерошенные волосы и слегка оттопыренные уши придавали его внешности нечто мальчишеское. Вообще, благодаря круглым очкам в широкой коричневой оправе, Юрий Владимирович сильно напоминал Знайку из мультфильма "Незнайка и его друзья". Так и казалось, что он вот-вот поднимет указательный палец и начнет кого-нибудь поучать. И палец действительно очень часто резко поднимался вверх, но, к облегчению собеседника, не для назиданий, а всего лишь для того, чтобы поправить то и дело съезжающие на нос очки. Лицо его всегда имело крайне сосредоточенное выражение, и, даже улыбаясь, он не переставал морщить лоб, будто ему ни на секунду не хотелось оставить в покое какую-то важную мысль, которую он пережевывал в уме, как жевачку.

В помещении, где появлялся Юрий Владимирович тут же начинал действовать закон из физики о теле, которое, погружаясь в какую-либо емкость, вытесняет оттуда определенное количество воды. Другими словами, всем присутствующим мгновенно хотелось расступиться, давая ему проход, даже если места вокруг было достаточно. Вот и Надя, увидев его, чуть было не вскочила со своего низенького стульчика со словами "Садитесь, пожалуйста!", но вовремя сдержалась, сообразив, что Юрию Владимировичу наверняка будет намного удобнее в высоком кожаном кресле, стоявшем прямо перед письменным столом. Однако Юрий Владимирович вообще садился только в крайне редких случаях, да и то очень ненадолго. При первой же возможности он снова вскакивал с места и начинал ходить взад и вперед, то и дело впиваясь в собеседника своим цепким взглядом.

"Неудивительно, что он до осени может на даче сидеть, - подумала Надя, наблюдая за тем, как Юрий Владимирович, переступив порог, энергичным шагом направляется на середину комнаты. - Постоянно в движении - так, пожалуй, не замерзнешь... Интересно, он свои рассказы тоже на ходу пишет?"

Впервые Надя прочитала его рассказы года два назад. Теперь серая тощенькая брошюрка, с которой Надя начала знакомство с творчеством Юрия Владимировича и которая когда-то так сильно поразила ее воображение, пылилась глубоко в недрах книжного шкафа, безжалостно стиснутая между монументальными томами кого-то из классиков. Но в свое время Надя перечитывала случайно попавший ей в руки сборник чуть ли не ежедневно и до сих пор еще знала некоторые пассажи практически дословно. Юрий Владимирович писал о вещах, о которых Надя не имела ни малейшего понятия, но тем сильнее было ее восхищение перед книжкой, свидетельствующей о том, что за пределами знакомого ей мира существует, по крайней мере в виде потенциальной теоретической концепции, еще один - абсолютно не похожий на повседневную действительность. Кто зачитывался в детстве историями про инопланетян или про полеты в соседние галактики, тот поймет Надино увлечение прозой Юрия Владимировича. Только Юрий Владимирович писал не о соседних галактиках Боже упаси! - а об эпохе застоя, что, впрочем, не мешало его персонажам удивлять Надю не хуже, чем это удалось бы пришельцам с других планет, вылетевшим из-под пера иного писателя-фантаста.

Однако герои Юрия Владимировича большей частью никуда не летали и ниоткуда не вылетали. Они вообще, в отличие от их создателя, передвигались крайне медленно и предпочитали сидячее положение стоячему, а лежачее сидячему: казалось, энергичный Юрий Владимирович, как вампир, высасывает из собственных протагонистов все жизненные соки, а потом пускает их, разочарованных и безвольных, бродить по страницам своих сборников. Некоторое удовольствие его герои находили лишь в распитии водки, употреблении ненормативной лексики и в сексе. Но и этими скромными радостями они редко могли наслаждаться безмятежно: то водку было не достать, то злой милиционер штрафовал за нецензурные выражения, то женщины... Впрочем, насколько помнила Надя, женщины в мире, сконструированном Юрием Владимировичем, никогда не отказывали, а если сначала и упирались от избытка кокетства, то стоило герою снять штаны - и все устраивалось само собой. Зато в остальном жизнь созданных Юрием Владимировичем персонажей была в высшей степени трагичной. Особенно запал Наде в память один характерный эпизод из рассказа "Назад в детство": два непризнанных поэта и один музыкант забрели каким-то непонятным образом на детскую площадку, распили там по бутылке водки и, взгромоздившись втроем на одни качели, начали что есть силы раскачиваться взад-вперед, распугивая оказавшихся поблизости ребятишек, а заодно и слабонервных читателей, трехэтажным матом. Это была, кстати, чуть ли не единственная сцена, где Юрий Владимирович позволил своим исстрадавшимся персонажам немного полетать. Так или иначе, fun продолжался недолго: героев одного за другим начало тошнить - то ли от водки, то ли от качелей, - и они как яблоки попадали вниз на землю, разбив себе носы и оросив стоявшую неподалеку песочницу потоками рвоты.

Надю тогда до глубины души тронула судьба этих аутсайдеров, и вообще, она загорелась желанием показать автору подобных душераздирающих историй свои собственные рассказы. Хотя Надины опусы даже отдаленно не имели ничего общего с произведениями Юрия Владимировича, она почему-то была уверена, что он непременно ее поймет. Узнав, что почитаемый ею писатель зарабатывает свой хлеб в качестве главного редактора известной всему городу газеты, Надя тут же отправила ему письмо. Юрий Владимирович ответил в самом дружеском тоне и дал свое согласие на личную встречу. К первому свиданию Надя готовилась очень тщательно: ей хотелось много чего сказать своему кумиру. Но едва переступив порог газетного офиса, куда Юрий Владимирович пригласил ее для беседы, она тут же все забыла, ибо - о ужас! - творец рассказа "Назад в детство", вопреки всем ожиданиям, имел такой безжалостно-деловой вид, будто сам в любой момент готов был пнуть ногой распластавшихся возле песочницы аутсайдеров, а потом, тыкая каждого поочередно носом в его же собственную рвоту, приговаривать: "Будешь еще заниматься свинством, будешь?" Однако первое впечатление нередко оказывается ошибочным, и Надя вскоре поняла, что бояться Юрия Владимировича незачем: он никого не пинал ногами, а даже совсем наоборот - несмотря на свою занятость, почти всегда благосклонно находил время прочитать ее рассказы и высказать на их счет свое профессиональное мнение...

Юрий Владимирович подошел к дубовому письменному столу, украшающему его дачный кабинет, и, положив одно колено на подвижное сидение кожаного кресла, звонким голосом обратился к своей гостье:

- Ну вот, теперь я наконец могу заняться вами. Сожалею, что заставил вас ждать, но надо было срочно разобраться с шефом отдела культуры. Коллеги, как видите, не хотят никак понять, что я в отпуске, и прибегают ко мне на дачу с каждым пустяком, будто они в младшей группе детского сада, а я их нянька. Ну конечно, кому охота брать на себя ответственность...

- Извините, что я вас тоже в вашем отпуске беспокою, - тихо проговорила Надя, опуская глаза.

- Ну что вы! Это же совсем другое дело. Это не работа, а так... почти удовольствие, - Юрий Владимирович обошел один раз вокруг стола и встал, облокотившись на него рукой с противоположного к Наде края. - Так когда вы вернулись из Германии?

- Месяца полтора назад, сразу же после окончания семестра.

- Ну и чем вы вообще интересненьким в Кельне занимались?

Юрия Владимировича неоднократно раздражало, что Надя хронически не умеет поддерживать непринужденный small talk и на вопросы, из которых могла бы вылиться интересная и приятная для обеих сторон беседа, отвечает с такой изобретательной односложностью, будто нарочно пытается завести разговор в тупик.

Вот и сейчас Надя ограничилась лаконичным ответом, в котором лишь с трудом можно было найти зацепку для дальнейшего обмена фразами:

- Ходила на лекции.

Но Юрий Владимирович как мастер светской беседы никогда не сдавался:

- Да-да, вы мне про свои лекции даже в открытке оттуда написали. Что там была за тема? "Рильке и мировая литература" вроде бы?

- "Рильке и французская литература", - поправила Надя. - И это не лекция была, а семинар. Но на него я тоже ходила, - она как-то печально вздохнула и, не зная, куда девать глаза, направила их в пол.

Юрий Владимирович должен был мысленно констатировать, что ему никогда еще не доводилось встречать другого человека, настолько явно неуверенного в себе. Как она вообще еще что-то пишет? Писателю - так считал Юрий Владимирович - необходима сила, внутренний напор, рвущаяся наружу энергия. Но ничего подобного, даже в скромной дозе, в Наде не ощущалось.

Другие начинающие авторы, с которыми Юрию Владимировичу часто приходилось иметь дело, обычно являлись к нему с гордо поднятыми подбородками и со сверкающими глазами, говорившими: "Я - гений нового тысячелетия! Не видно что ли?", то есть выглядели примерно как непокорный Артюр Рембо, впервые посетивший Верлена в его парижской квартире. Но, конечно, Юрий Владимирович не был Верленом, в том смысле, что плевал он на всех этих юных Рембо с очень большой высоты. Не раз ему приходило на ум, что Рембо - тому единственному настоящему Рембо - в свое время крупно повезло, что он попал именно на добряка Верлена. Ведь окажись на месте заслуженного мэтра сам Юрий Владимирович, то не сдобровать бы нахальному мальчишке - без церемоний выставил бы он его за дверь или сказал бы ему что-то вроде: "Не без интереса прочел я ваши строки, но был, к сожалению, разочарован, так что для того, чтобы выйти на профессиональный уровень, вам предстоит еще более чем серьезная работа". Можно не сомневаться, что от такой суровой прозы жизни у того надолго бы пропал поэтический пыл, а также желание лезть со своими стихами к кому попало.

Парадокс состоял в том, что при всей своей неприязни к подобного рода самоуверенным юношам и решимости гнать их от себя как можно дальше, Юрий Владимирович в глубине души бы уверен, что из них, уже в силу их честолюбия и бунтарской натуры, по крайней мере потенциально, может что-то получиться. А вот от такой девушки, как Надя, он, напротив, ничего не ожидал и, тем не менее, уже почти что третий год поддерживал с ней связь, терпеливо читал ее рассказы и даже по мере сил старался ободрить и обнадежить свою подопечную. В чем тут был секрет? Может быть, в том, что вытолкать это во всех отношениях кроткое создание за дверь ни в прямом, ни в переносном смысле не позволяла совесть, то есть попросту не поднималась рука. К тому же избавиться от Нади традиционными способами было практически невозможно, ведь скажи он ей что-нибудь про профессионализм, над которым необходимо "более, чем серьезно" работать, она бы ни за что не оскорбилась, а робко подняла бы на него задумчивые глаза и обязательно спросила, с чего лучше начать. Ну а потом незамедлительно принялась бы за "работу" в указанном им направлении.

"Я же говорю, - подумал Юрий Владимирович, наблюдая за ней в тусклом свете висевшей на коротком проводе под самым потолком пластмассовой люстры, - ни гордости, ни характера... А это еще что такое? - его критический взгляд упал на Надины черные шерстяные колготки, собравшиеся в складки на коленях. - Называется: человек прожил полгода заграницей! Хоть бы одеваться нормально там научилась. У меня даже дочка-первоклассница в таком виде на улицу выйти стесняется, следит, чтоб ничего нигде не топорщилось и на колготках ни одной морщинки не было".

Юрий Владимирович снова обошел вокруг стола и, открыв стоявший в углу секретер, начал перебирать в нем пачки машинописных листков.

- Сейчас, - кивнул он своей гостье. - Мы с вами так давно не виделись, что не помню уже, куда я засунул ваши последние рассказы. Но я их забирал с собой на дачу - это точно. Сейчас найдутся, не волнуйтесь... Кстати, как поживает Дима? - спросил Юрий Владимирович, засовывая голову в самую глубь секретера.

- Какой Дима? - не поняла Надя.

- Ну ваш молодой человек. Разве его не Дима звали?

- А, Дима, - Надя наконец сообразила, о ком идет речь. - Мы уже давно не встречаемся. Его, по-моему, еще до моего отъезда в армию забрали. У них в институте, кажется, не было военной кафедры, или что-то в этом роде.

"Что за дела?! - возмутился про себя Юрий Владимирович, обидевшись сразу за весь мужской пол. - Человека в армию забрали, а она себе преспокойно в Германию укатила и даже о его существовании, можно сказать, напрочь забыла".

Но Юрий Владимирович был неправ: Надя еще немного помнила Диму. Помнила, как они прошлым летом часто ходили в кино, как он покупал ей мороженое, облитое кисленькой желтой глазурью и наколотое на тоненькую деревянную палочку, помнила его горьковатые поцелуи, которые хотелось поскорее проглотить, как прописанные врачом пилюли. Помнила, как однажды Дима откусил кусочек от ее желтого эскимо, как отпечаток его зубов ясно обозначился на липкой глазури и как она потом брезгливо косилась на оставшееся у нее в руке мороженое до тех пор, пока наконец не решилась незаметно выкинуть его в ближайшую урну.

В Надины рассказы Дима вникать не хотел, но однажды высказался в том роде, что раз уж она умеет изъясняться на бумаге в более-менее складных предложениях, то пусть напишет что-нибудь эротическое, вроде "Эммануэль". Не пропадать же таланту! Дима не понимал, что во всех ее рассказах за поэтическими образами, метафорами и сравнениями и так скрывается сплошная эротика. Впрочем, этого никто не понимал, кроме Юрия Владимировича, но на то он и профессионал. Народ в лице Димы требовал описаний попроще и подоступнее. И тогда Надя, которая в то время как раз боялась, что Дима бросит ее из-за того, что она не соглашается с ним спать, решила пойти на компромисс и задумала цикл эротических рассказов, ориентированных специально на Димин неприхотливый вкус. Смысл предприятия, предусматривающего регулярное появление в свет все новых и новых историй с промежутками в одну-две недели, заключался в том, чтобы удержать заинтригованного продолжением Диму возле себя. Однако осуществить подобную вылазку в мир откровенной эротики оказалось не так уж легко: Надя просто-напросто никак не могла подобрать подходящих слов для обозначения относящихся к сексу частей тела и физиологических процессов. "Пенис"? "Эякуляция"? "Фрикции"? Нет, все эти термины Надя сразу же отклонила, сообразив, что, даже если ей удастся состряпать с их помощью какой-нибудь прозаический фрагмент, то он сгодится разве что для публикации в журнале "Здоровье". Заглянув в книжки признанных классиков мировой эротической литературы, она наткнулась на такие выражения как "грот Венеры", "вставший на дыбы конь", "древко копья". Списывать, конечно, нехорошо, но неужели ей самой не придет в голову какой-нибудь красивый образ в этом роде? "Древко копья, грот Венеры", - повторяла она про себя, надеясь выйти когда-нибудь и на свои собственные метафоры, но кроме "ручки от сковородки" и "дырки от бублика" почему-то так ни на что и не вышла. Однако гениальные идеи часто приходят тогда, когда их совсем не ждешь. И вот как-то, покупая в магазине "Север" торт на мамин день рождения и разглядывая без всякой задней мысли разложенные на прилавке пирожные, она вдруг поняла, что нашла два достаточно поэтичных и подходящих, на ее взгляд, названия для задействованных в сексе частей тела: "эклер" и "кремовая корзиночка". Узнав, что Надя собирается писать эротический рассказ про эклеры и корзиночки, Дима не мог удержаться от некоторых скептических замечаний и поставил ей, между прочим, в пример Юрия Владимировича, который, изображая в рассказах любовные сцены, не стеснялся называть вещи своими именами, не затрудняя ни себя, ни читателей никакими метафорами. "Ему можно, он - мужчина, - объяснила Надя Диме. - Женщины так не пишут. И вообще, как ты можешь сравнивать? У него же не в эротике дело, а в том, чтобы создать особую атмосферу".

Действительно, атмосфера, создаваемая эротическими сценами в рассказах Юрия Владимировича, была очень своеобразной: герои совокуплялись большей частью на жестком дощатом полу, подстелив под себя газеты с портретами Брежнева или вообще ничего не подстелив. При этом на слившихся воедино любовников частенько капало что-то с прохудившегося потолка, а один раз на спину вошедшему в сексуальный экстаз протагонисту посыпались откуда-то сверху тараканы. Такая грубоватая эротика, совмещенная с социальной критикой и сюрреалистическими вставками, могла существовать, по мнению Нади, только в мире, созданном Юрием Владимировичем, и в ее собственном рассказе подобным сценам делать было абсолютно нечего. Но и эклер с корзиночкой, как она позже поняла, ни в какие ворота не лезли. Так что пришлось Диме остаться без возбуждающей свеженькой истории a la "Эммануэль"...

- Вот они - ваши рассказы, - торжественно провозгласил Юрий Владимирович, извлекая из глубины секретера несколько скрепленных скрепкой листков в прозрачной папке. - Я тут пару пометок сделал. Ничего? - он бодро вернулся к письменному столу и с размаху опустил на него папку с рассказом, которая издала при этом звук, похожий на удар кнута.

- Наоборот, очень хорошо, - тихо вздохнула Надя. - Большое спасибо.

Юрий Владимирович наконец уселся в свое кожаное кресло и, видимо, чтобы не оставаться уж совсем без движения, начал покручиваться из стороны в сторону на подвижном сидении.

"Ему надо было идти в космонавты, - невольно подумала Надя, - раз он так вертеться любит".

- Хотите сигарету? - спросил Юрий Владимирович.

- Нет, спасибо, я не курю, - отозвалась Надя.

- Бросили? - Юрий Владимирович закурил.

- Да нет, я никогда и не начинала, - проговорила Надя немного испуганно, будто Юрий Владимирович и вправду мог знать про нее вещи, о которых она сама не имела никакого понятия.

"Ну конечно, - подумал Юрий Владимирович, - какое уж там курение? Ей даже и такую малость, пожалуй, не осилить".

Он еще раз окинул внимательным взглядом свою собеседницу. Она и вправду казалась не то что слабой, а какой-то хрупкой, почти бесплотной, как фотомодели с рекламных плакатов Кевина Кляйна, чьи тела обычно имеют специфический беспомощно-вялый изгиб, создающий впечатление, что, дунь на них, и они сами по себе растворяться в воздухе, подобно эльфам, явившимся путнику в обманчивой Фата Моргане.

"Нет, таким людям в литературе не место, - окончательно решил про себя Юрий Владимирович. - Что они могут дать читателю? Да ничего! Читатель их вообще не интересует. Они просто спасаются в своих литературных фантазиях от реальной жизни, с которой им не под силу справиться. Зачем ей только стипендию дали и в Германию учиться отправили? Такая ведь все равно потом нормальной работы не найдет. Даже прокормить себя не сможет. Впрочем, она, по всей вероятности, и не кушает ничего... Ну если только самую малость".

Юрий Владимирович с деловым видом достал из папки Надины рассказы и, не переставая крутиться в кресле, сосредоточенно пробежал глазами сделанные им на полях пометки.

- Так, - сказал он, стряхивая пепел с сигареты. - Вы, вроде, говорили, что эти рассказы должны войти в цикл "Предпоследняя ночь Шехерезады". Можно спросить, почему вы остановились именно на этом названии?

- Я подумала, - Надя почесала рукой нос, - что писателям, ну и мне, конечно, в том числе, часто приходится сочинять вещи, которые от них ожидают, чтобы выжить в глазах аудитории, сколько бы человек она ни насчитывала - миллионы или всего два-три. В этом смысле они очень на Шехерезаду похожи, которая в надежде прожить еще и еще один день, рассказывала Султану именно то, что он желал слушать. И в моем сборнике я, конечно, не могу претендовать на то, что мне удастся совсем забыть о публике и ориентироваться только на себя саму. Да и необходимо ли это? Ведь после такого эксперимента, если его действительно провести в чистом виде, меня больше никто никогда не захочет читать. Даже вы. Но, с другой стороны, слишком уж явное угождение аудитории тоже ни к чему хорошему не ведет, публика сама же меня за это осудит и интерес к моим рассказам потеряет. Так что самое лучшее для писателя - балансировать где-то на грани между услужливой доступностью и безжалостной элитарностью, то есть рассказывать истории, противоречащие в общем-то вкусу всемогущего Султана, но в то же время способные чем-то зацепить его так, чтобы он каждый раз под утро говорил: "Ну хорошо, еще одну ночь я ее потерплю", прибавляя при этом для собственного успокоения: "но тогда-то уж точно конец". И так до бесконечности. Вот и получается в идеале вечная "предпоследняя ночь".

"Надо же - рассуждает", - немного рассеянно подумал Юрий Владимирович.

Он слушал свою гостью, зафиксировав на ней внимательный взгляд, который почему-то, почти против его воли, упрямо сползал куда-то вниз к колготкам со складками на коленках: наверное, оттого что он никак не мог смириться с подобной неаккуратностью. Кроме того, Юрий Владимирович заметил, что подол Надиной юбки приподнялся вверх, создавая иллюзию, будто, если хорошенько присмотреться, под ней можно что-нибудь разглядеть. Но это была всего лишь иллюзия, и как Юрий Владимирович ни всматривался, ничего, кроме черного пятна колготок, разглядеть не мог.

- Ну хорошо, - он снова закрутился на стуле, закинув ногу на ногу. Начнем с первого рассказика - "Спор"*. В принципе, понятно, что вы хотели показать противоречия, возникающие между мужчиной и женщиной без всяких видимых логических причин. Ведь неважно, о чем они спорят, а важно, что спорят. Понятно и то, что эти противоречия носят, прежде всего, игровой характер, вроде предварительных ласк. Только концовка, по-моему, немного размыта: эта ванна с шампанским, в которой герой топит свою подругу - не совсем убедительный образ. Даже банальный, я бы сказал.

- Вы так думаете? - Надя вскинула на него печальные глаза. - Я просто хотела проиллюстрировать оргазм, в который герой кидает героиню в качестве последнего аргумента в свою пользу.

- Ага, оргазм, - понимающе покачал головой Юрий Владимирович.

"Откуда ей вообще знать, что такое оргазм? - подумал он скептически. Впрочем, у женщин с этим вообще очень, очень сложно..."

Юрий Владимирович и не подозревал, что сам уже подарил Наде посредством откровенных сцен в своих рассказах довольно большое количество оргазмов. И что это были за оргазмы! Сладкие судороги почти до боли пронзали ее тело. Кусая подушку, она подавляла готовые сорваться с губ стоны, а опомнившись, находила довольно сильно измятый сборник Юрия Владимировича где-нибудь у себя под коленом или вообще на полу. Еще недели спустя с наслаждением вспоминала она эти секунды блаженства, как гурман вспоминает отведанный им когда-либо редкий деликатес. Но какими бы грубыми ни были сладострастные сцены, доводившие Надю до оргазма, всякий раз, когда волны блаженства ввергали ее в свою пучину, неизменно видела она перед собой чье-то нежное, ангельски прекрасное лицо с целомудренным достоинством предлагающее ей свой рот для благодарного поцелуя.

Обо всем этом Юрий Владимирович, естественно, не догадывался и, вероятно, сильно удивился бы, если б узнал, какой эффект способны производить на девушек его книги. Тем более, что сам он, несмотря на всю эротическую подоплеку Надиных рассказов, никогда бы не додумался использовать вверенные ему произведения подобным образом. Другое дело - саму Надю, но об этом Юрий Владимирович тоже пока еще как следует не думал...

- Наверное, мне надо было принести вам первую версию "Спора", продолжала Надя свои объяснения. - В ней утонувшая в шампанском героиня попадает в непонятную, лишенную всякой логики страну, где ежесекундно меняется климат и вообще ситуация в пространстве, и она то лежит в снегу, то изнемогает в пустыне от жары, то оказывается на сцене театра, то в абсолютно безлюдном месте. Все это должно было продемонстрировать различные стадии оргазма.

Юрий Владимирович зевнул.

- Но потом я все-таки отказалась от такого развития действия, закончила Надя.

- А зря, - заметил Юрий Владимирович, - могло бы получиться еще интереснее... Так, что же мы еще тут имеем? - он вскочил с места, чтобы немного размяться, и зашагал взад и вперед по комнате, разглядывая листочки с Надиными рассказами.

Надя искоса наблюдала за ним.

"А что если б он взял да и решил меня сейчас изнасиловать?.." - пришло ей внезапно в голову.

Конечно, насилующий кого бы то ни было Юрий Владимирович лишь с большим трудом вырисовывался в Надином воображении, но теоретически это все же было возможно. И особенно теперь, когда ситуация для осуществления подобных намерений, если бы они вдруг действительно появились, складывалась как нельзя более благоприятно. Ведь они абсолютно одни на даче. Насколько знала Надя, жена Юрия Владимировича, с которой он развелся год назад, еще в конце лета вернулась с дочкой в город. Так что на помощь звать было некого. Впрочем, Надя, наверное, и не стала бы звать на помощь при условии, что Юрий Владимирович начал бы с того, что согрел ее озябшие пальцы своими, как она была уверена, теплыми ладонями...

- Ну, вторая история, "Поезд"**, как я понимаю, тоже про оргазм, сказал Юрий Владимирович, снова подходя к столу и облокачиваясь на него рукой. - То есть поезд уносит героиню в волшебный мир оргазма. Вы это хотели показать?

- Так тоже, конечно, можно интерпретировать, - отозвалась Надя. Вообще-то я имела здесь ввиду освобождение творческой энергии, которая как бы выталкивает человека из реального мира. Но творческая энергия и оргазм это все равно очень родственные понятия.

"Про энергию бы она лучше молчала", - усмехнулся про себя Юрий Владимирович, хотя и пропустил мимо ушей половину сказанного только что Надей, так как все это время был занят разглядыванием ее волос, таких гладких, что казалось, в них можно увидеть собственное отражение.

Но особенно поразил Юрия Владимировича при тщательном рассмотрении цвет этих волос. Такого цвета был ванильный пудинг, который он любил готовить себе по утрам, используя для этого импортный порошок-концетрат из пакетика. Откуда взялся у нее вдруг этот сладкий, ароматный оттенок, заставлявший Юрия Владимировича почти что глотать слюнки?

"Раньше-то, вроде, по-другому было, - подумал он. - Наверное, перекрасила там как-нибудь в Германии. Или просто свет так падает."

- Ну что ж, - он снова зашагал по комнате. - С "Поездом" все ясно. Теперь давайте обсудим "Кошку"***.

- Да, давайте.

Надя снова попыталась представить себе, как Юрий Владимирович стал бы ее насиловать.

"В принципе, - размышляла она, - это, наверное, не так страшно, а, может, даже и приятно, ведь он же должен знать, что к чему, - Надя нервно поерзала на стуле. - Только надо будет закрыть глаза. И чтоб он, не дай Бог, не начал меня целовать! - Надя остановила взгляд на его узких, как ниточки, губах, покрытых какой-то белой корочкой, вроде диатеза, - Фу, как противно!" - она вздохнула.

- Если честно, - проговорил Юрий Владимирович, - "Кошкой" я остался очень недоволен.

- Правда?

Надя немного испуганно и, в то же время, с какой-то доверчивой надеждой взглянула на него снизу вверх. Так больные смотрят на поставившего им только что неутешительный диагноз врача, ожидая, что он вот-вот пропишет им чудо-лекарство, способное решить все их проблемы. Этот взгляд очень понравился Юрию Владимировичу: он представил себе свой разгоряченный конец у Нади во рту, и сладкая дрожь прошла по его телу при мысли, что ее глаза могли бы в тот момент быть устремлены на него с таким же доверчивым и покорным выражением, как сейчас. Но сидящая перед ним Надя через пару секунд снова опустила глаза к полу. Юрий Владимирович рассердился и решил повторить процедуру.

- Да, очень, очень неудачный рассказ, - сказал он, подчеркивая каждое слово.

Эффект, которого Юрий Владимирович добивался, не заставил себя долго ждать: Надя снова вскинула на него испуганные и умоляющие о помощи глаза.

"Вот так-то лучше", - похвалил он ее про себя.

И чтобы ей, не дай Бог, не пришло в голову снова преждевременно опустить ресницы, Юрий Владимирович продолжал:

- Я, честно говоря, не ожидал от вас такого. Довольно бледно и невыразительно. И вообще, зачем вам понадобилось описывать эту историю с кошкой и живодерами, если в последнем предложении и без дополнительных деталей все становится ясно: "Люблю сильных мужчин!" Для чего же тогда такое предисловие? Вы бы лучше взяли и поставили это предложение в самое начало. Из него можно было бы развить намного более тонкую и многомерную историю.

- Я... я, - попыталась оправдаться Надя. - Это... что-то вроде притчи должно было получиться...

- А получилось что-то вроде анекдота, - оборвал ее Юрий Владимирович.

- Хорошо, - согласилась Надя, - я, может быть, переделаю.

- Да что толку переделывать? - пожал плечами Юрий Владимирович. - Тут заново написать легче. Вот возьмите, - он протянул ей назад папку с рассказами.

- Спасибо, - тихо сказала Надя, принимая рассказы у него из рук.

Юрий Владимирович сделал еще один энергичный круг вокруг стола и, закурив, снова опустился в подвижное кожаное кресло.

- Вы мне сегодня еще что-то принесли? Совсем свеженькое? - спросил он.

Надя замялась.

- Да, - сказала она наконец. - Но не знаю, будет ли это вам интересно...

- Ну я тоже не знаю, пока не прочитаю, - пожал плечами Юрий Владимирович.

Поколебавшись еще несколько секунд, Надя положила перед ним на стол бумажную папку, которую все это время крепко прижимала к груди. Юрий Владимирович распахнул ее легким профессиональным движением руки и прочитал вслух напечатанное большими буквами на первой странице название - "DOMINUS BONUS". - Хм, это все один рассказ что ли? - он оценивающе пощупал пачку листков тонкими длинными пальцами. - Немаленький. Вы его в Германии что ли написали?

- Нет, уже здесь, когда вернулась.

- Он тоже в сборник "Предпоследняя ночь Шехерезады" войти должен?

- Да нет, это не для сборника, это просто так. Я там вообще в совершенно другом стиле пишу, то есть - как бы это сказать? - совсем без стиля.

- Ну ладно, посмотрим, - сказал Юрий Владимирович, захлопывая папку. В течение ближайших двух-трех недель обязательно прочитаю, - он взглянул на часы. - Вам, между прочим, пора собираться. Последняя электричка через полчаса, а до станции еще идти...

- Да, конечно, - Надя поднялась с места, но не направилась к двери, а осталась почему-то стоять перед Юрием Владимировичем.

- Что-нибудь случилось? - спросил он удивленно.

Надя в волнении переступала с ноги на ногу.

- Не могли бы вы, - сказала она, смущенно покусывая губы, - не могли бы вы прочитать мой рассказ как-нибудь побыстрее? Понимаете, это для меня совершенно особенный рассказ, я в таком роде еще никогда ничего не писала, и теперь мне очень важно как можно скорее знать ваше мнение...

- Хм, - Юрий Владимирович почесал затылок. - Ладно, попробую справиться за недельку. Приезжайте ко мне в следующую среду.

- Только в среду? - немного разочарованно переспросила Надя.

- А что же вы хотите? - развел руками Юрий Владимирович. - У меня и другие дела есть.

- Да, понимаю, - Надя грустно опустила глаза. - Только я теперь, наверное, до среды ни разу не смогу заснуть, все буду насчет рассказа волноваться...

"Это уже прямо насилие какое-то", - подумал Юрий Владимирович, однозначно польщенный Надиным нетерпением.

- Ну хорошо, - сказал он наконец. - Думаю, сегодня перед сном я его как-нибудь осилю. Если хотите, оставайтесь у меня ночевать, и завтра утром я вам скажу, как мне ваш рассказ понравился.

- Правда? - обрадовалась Надя. - У вас можно остаться?

- Почему нет? Вы все равно уже, я думаю, на электричку не успеете. Так что пойдемте, я вам постелю внизу, в комнате для гостей.

Когда они спускались по лестнице, Надя обернулась к следующему за ней Юрию Владимировичу:

- А может, вы мне еще сегодня свое мнение скажете?

- Ну-ну-ну, - покачал головой Юрий Владимирович. - До завтра-то вы, я думаю, дотерпите. Утро вечера мудреней.

Проводив Надю в гостевую комнату и пожелав ей спокойной ночи, Юрий Владимирович вернулся с ее рассказом наверх. Перешагнув порог своей спальни, он, не раздеваясь, прилег на кровать и включил стоявшую на тумбочке лампу. Конечно, он мог бы в этот вечер заняться чем-нибудь поинтереснее чтения Надиных творений, но раз обещание дано, то ничего уже не поделаешь. Юрий Владимирович сознавал, что согласившись в такой короткий срок прочитать и оценить по всей вероятности не самое значительное и не самое занимательное произведение в истории мировой литературы, он приносит некоторую жертву, и чувствовал себя теперь удивительно добрым и способным на поистине героическое снисхождение к окружающим его существам, как это, в принципе, и подобает сильным мира сего. В таком вот благостном расположении духа и взял он в руки первую страницу:

DOMINUS BONUS

"Dominus Bonus, Domini Boni, Domino Bono..." 2

Кто такой этот Dominus Bonus, которого я должна склонять, готовя домашнее задание по латыни? Он уже прочно вошел в мое сознание: даже когда учебник давно отложен в сторону и с учебой на сегодня покончено, я все еще продолжаю по инерции мусолить его про себя во всех падежах. Но что мне известно о нем? Не так уж много: в моем распоряжении только отдельные сведенья, разбросанные в текстах учебника. К тому же я не уверена, что речь там идет все время об одном и том же Добром Господине. В конце концов, кто сказал, что их не может быть несколько, ведь истории-то с ними происходят все время разные и между собой никак не связанные? И все же, в моем представлении существует только один Dominus Bonus, проходящий лейтмотивом через все тексты, которые мы читаем на занятиях по латынe.

Итак, что мне о нем известно, кроме правил, по которым он склоняется? Я знаю, что у него есть большой дом, жена, дети, старательные рабы (servi probi), которые работают для него на полях. Он хорошо обращается со своими рабами, заботится о них, а если и наказывает, то всегда справедливо и за дело. В свободное время Dominus Bonus увлекается классической философией, благодаря чему умеет владеть собой даже в экстремальных ситуациях. Например, однажды, возвратившись после какого-то путешествия назад в большой и красивый дом, он, к своему ужасу, обнаружил, что его раб не разложил собранную в поле пшеницу по мешкам, как ему было строго-настрого наказано перед отъездом. И что же сделал обескураженный такой безалаберностью Dominus? Да ничего! Он просто сказал мудрую, заимствованную у кого-то из великих философов фразу: "О раб! Почитай себя счастливым, что меня раздирает ярость, а не то бы я тут же, не сходя с места, убил тебя ударами моего кнута!" То есть Добрый Господин не хотел принимать сгоряча никаких решений, и если бы ему действительно в один прекрасный день вздумалось убить "старательного раба", то можно не сомневаться, что сделал бы он это только на трезвую голову, хладнокровно и без эмоций, как истинный философ.

О внешности Доброго Господина в текстах, которые мы читали в университете, не имелось никаких сведений. Зато в учебнике было навалом самых разнообразных картинок из римской жизни. Так что я довольно быстро составила себе представление о том, как мог выглядеть мой Господин: высокий, широкоплечий, с мускулами, вырисовывающимися под шелковой тогой, с курчавыми темными волосами, выразительным античным лицом и, конечно же, с неизменным свитком папируса в руке: почему-то почти все римляне в учебнике изображались с такими изящными свитками. Что же содержится в этом свитке? Быть может, какие-нибудь бухгалтерские расчеты (ведь хозяйство у Господина большое, и за ним нужен глаз да глаз), а может, произведения почитаемого им философа или даже - чем черт не шутит? - его собственные сочинения. Ведь он вполне мог оказаться поэтом! И даже наверняка был им! Разве не располагает к поэзии взгляд из окна верхнего этажа большого красивого дома на расстилающиеся вокруг бескрайние поля, по которым снуют туда-сюда похожие издали на муравьев старательные рабы, вспахивающие плугом землю?..

В мой первый месяц в Германии я вообще очень часто размышляла о личности Доброго Господина и не только потому, что мне в то время приходилось много заниматься латынью, которая до сих пор входит в обязательную программу любого немецкого студента, выбравшего себе гуманитарное направление. Просто я чувствовала себя в Кельне ужасно одинокой и Dominus Bonus был одним из немногих "местных", с которыми я с самого начала имела контакт в этом городе, воздвигнутом и долгое время управляемом, как известно, древними римлянами. Еще и теперь в Кельне можно наткнуться на ту или иную античную развалину. И все-таки едва ли кто-то из живущих здесь теперь немцев ощущает кровное родство с древними легионерами, пришедшими сюда когда-то из далекой Италии. Так что получается, что Dominus Bonus как бы и не совсем местный.

Второй местный, с которым я регулярно общалась с первых же дней моего пребывания в Германии, был при ближайшем рассмотрении тоже не совсем местным, вернее, совсем даже и не местным. Я имею в виду профессора Петерса, приехавшего работать по контракту из Новой Зеландии и проводившего в Кельнском университете семинар о поэзии Рильке. Будучи известным специалистом в области немецкой литературы, Петерс, разумеется, прекрасно владел немецким языком и вообще чувствовал себя в Германии как дома, поэтому я условно считала его местным. По иронии судьбы, он тоже был Господином, то есть я обращалась к нему Herr Peters (Господин Петерс), отдавая дань абсолютно нормальной в Германии форме вежливости между студентами и преподавателями.

Петерс оказался, как и Dominus из учебника по латыни, очень добрым Господином. Если кто-то не успевал по каким-то причинам подготовить вовремя доклад, он всегда мог войти в положение, на опоздания и пропуски вообще смотрел сквозь пальцы, а главное - не досаждал студентам усыпляющим бормотанием, подобно иным своим коллегам, а старался построить занятия как можно интереснее. Вернее, нет - он совсем не старался, у него это как-то само получалось. Господин Петерс даже бумажек с тезисами с собой никогда не носил - какое уж тут старание? Впрочем, немного постараться ему все-таки приходилось. Дело в том, что дверь, ведущая в аудиторию, где он проводил свой семинар, открывалась по причине какого-то технического дефекта только одной створкой, в результате чего в распоряжении входящего был довольно узкий проход, который, впрочем, любой человек средней комплекции преодолевал без особых затруднений. Но живот Господина Петерса не хотел укладываться в эти тесные рамки, поэтому профессору приходилось несколько попотеть, прежде чем он в конце концов протискивался внутрь. Зато, как только это препятствие оставалось позади, все текло уже как по маслу: Петерс непринужденно становился у доски и, покручивая в руке мел, которым, кстати, почти никогда не пользовался, рассказывал прямо из головы вещи, заставляющие студентов вытягивать вперед шеи, чтобы, не дай Бог, не пропустить ни слова.

В отличие от римлянина из учебника, Петерс, скорее всего, сам не был поэтом. Да и зачем? Ведь практически все значительные европейские поэты девятнадцатого-первой половины двадцатого века находились в его распоряжении, как старательные рабы у Доброго Господина. Dominus Bonus, наверняка, и не подумал бы собственной персоной выходить в поле, чтобы помочь потеющим там за плугом рабам обрабатывать землю. Так и Господину Петерсу не было, совершенно очевидно, никакой надобности вступать самому на зыбкую почву литературного творчества, когда самые отборные служители музы и без того вращались вокруг него, как планеты вокруг солнца. Он глядел на них сверху вниз, подобно восседающему на Олимпе Зевсу, окидывающему зорким оком свои владения. Все эти молодые поэты с горячими сердцами и сверкающими от вдохновения глазами жили, творили, мучались, страдали, искали, испещряли страницы своих писем и дневников бесконечными вопросительными знаками и не могли, не могли дать ни одного однозначного ответа. Но вот, много лет спустя, пришел Добрый Господин Петерс и навел порядок в казавшемся неуправляемым и лишенным всякой логики царстве поэзии. Для начала он разделил творческую продукцию каждого отдельного поэта на стадии и периоды, затем установил, каким событиям в частной жизни писателя мы обязаны разнообразием его поэтических импульсов, и в конце концов определил прямое и косвенное влияние литературных гигантов друг на друга, окончательно дав таким образом рациональное объяснение всему, что заставляло в свое время учащенно биться их мятежные сердца.

А может, ниоткуда Господин Петерс не появлялся и не раскладывал по полочкам ничьи непослушные строки. Может, он всегда существовал где-нибудь за кулисами литературной сцены и просто дергал за невидимые веревочки марионеток-поэтов, заставляя их двигаться, жить и писать согласно заранее продуманному им сценарию. Несчастный Рильке - он-то воображал, что пестует и лелеет новый стиль, открывшийся каким-то чудесным образом лишь его чуткой душе, мучительно переживал удары равнодушия и высокомерия, которыми награждала его публика и обосновавшиеся в журналах коллеги, неспособные еще понять... Но на самом-то деле волноваться было абсолютно нечего: ведь ниточка, двигавшая его пером, и та, что раскрывала рты воинственным невежам-оппонентам, находилась все равно в одних и тех же надежных руках, в руках Господина Петерса, еще тогда, вероятно, предусмотревшего каждую деталь в судьбе своего подопечного. Ведь если хорошенько вслушаться в то, с какой легкостью Петерс ориентируется в подробностях творческой биографии анализируемого им поэта, как грациозно лавирует он среди хрупких конструкций витиеватых строк, сотканных прихотливой лирой, как четко проводит границу между "состоявшимися" и "несостоявшимися" стихотворениями, то невозможно удержаться от мысли, что перед вами стоит не автор многочисленных литературоведческих монографий, а человек, принимавший активное участие в составлении той самой книги за семью печатями, в которой все, чему суждено когда-либо разыграться в этом мире, заранее предопределено и снабжено соответствующей оценкой по пятибалльной системе.

Казалось, Петерс проглотил непокорных некогда поэтов, и все они томились теперь в его тучном теле, как бабушка с Красной Шапочкой в животе у волка. Освободить их не было никакой возможности, и потому мы, студенты, раскрыв рты, наблюдали за тем, как он, словно завхоз, в чьем распоряжении находятся ключи от алмазного фонда, достает время от времени наружу то или иное сокровище, благосклонно позволяя нам любоваться частичкой своего богатства. И сколько ни старалась я уговорить себя, что литература принадлежит всем без исключения, все равно каждый раз, когда я раскрывала стихотворение Рильке или кого-либо из его современников, не заглянув предварительно в составленный Петерсом комментарий, меня теперь не оставляла мысль, что в моей руке яблоко, сорванное тайком в чужом огороде. Вот-вот, думалось мне, Господин Петерс как законный Хозяин подоспеет к месту преступления и, плотно прикрыв калитку, откажет мне в качестве наказания в праве посещать организованные экскурсии по возделываемому им участку. Так и останусь я одна со своими украденным яблоком, без всякой надежды насладиться когда-либо цельной панорамой этого райского поэтического сада с той единственной платформы обозрения, путь к которой знает только профессор Петерс.

Разумеется, я не хотела навлечь на себя подобное проклятие и потому на всякий случай садилась каждое занятие в самый первый ряд, чтобы как можно подробнее законспектировать все сказанное профессором. Вскоре мне представилась и замечательная возможность пообщаться с ним лично. Дело в том, что при распределении тем для письменных зачетных работ в нашем семинаре мне достался "Образ ангела в лирике Рильке". С тех пор я почти каждую неделю заходила в кабинет Господина Петерса, чтобы поговорить с ним про ангелов и про то, как найти к ним научно-аналитический подход. Сам Петерс прекрасно разбирался в этой теме, он даже когда-то, лет десять назад, написал целую книгу про значение ангелов в одном из поздних сборников Рильке. В своей книге профессор противопоставлял образ ангела, исполняющего в глазах лирического героя роль посредника между земной и божественно-небесной сферой, образу возлюбленной, затягивающей преданного ей героя в какие-то головокружительные пропасти, прочь от той лестницы к небесам, вверх по ступенькам которой его манит невинный ангел. Всякий раз, когда мы с ним встречались, чтобы поговорить о моей работе, Господин Петерс повторял мне этот тезис на разные лады, подкрепляя его любопытными примерами из текстов. Мне оставалось лишь согласно кивать головой.

Да, я соглашалась с ним, но только потому, что я в то время ничего толком не знала об ангелах, так как мне еще не приходилось общаться с ними на практике. Вообще, в тот первый месяц в Германии, как я уже говорила, мне почти ни с кем не приходилось общаться и мои дни протекали довольно однообразно. Утром я просыпалась в малюсенькой комнатке студенческого общежития и прямо в пижаме отправлялась на кухню, чтобы приготовить себе кофе со сливками. Или без сливок. Это уж как получится: все зависело от того, удастся ли мне отыскать в холодильнике, забитом продуктами соседей по коридору, мой собственный пакет сливок. Вероятность составляла примерно пятьдесят процентов. Но даже в случае успеха надо было еще разыскивать принадлежащую мне посуду, которая за прошедшую ночь почему-то успевала переместиться на чужие полки. Я завидовала героине одной из русских народных сказок, нашедшей способ следить на расстоянии за сохранностью испеченных ею пирожков и потому с полным правом утверждавшей: "Высоко сижу - далеко гляжу". Мне тоже хотелось знать, куда делась моя посуда и в какой угол холодильника попали на этот раз мои сливки. Но как простая смертная я была абсолютно бессильна перед хаосом, постоянно царившем на нашей кухне. Вот и сейчас я могу лишь описать ту картину, которая каждое утро открывалась моему удивленному взору, вынужденно оставляя без ответа вопрос о том, что конкретно разыгрывалось здесь во время моего отсутствия. Так уж устроен мир: причины намного труднее находить, чем их следствия.

Кроме переместившихся в пространстве чашек, ложек и продуктов питания, меня встречали на кухне столпившиеся на столе полупустые бутылки из-под пива, холодные сосиски в бумажных тарелках и какие-то грязные лужи на полу. Впрочем, больших проблем с этими молчаливыми свидетелями того, что накануне здесь имело место нечто хоть и не совсем понятное, но весьма грандиозное, у меня не было: я довольно быстро научилась весьма ловко перепрыгивать через лужи, а на стоявшие на столе объедки вообще выработала совершенно особый взгляд, позволявший мне созерцать их с определенной мысленной дистанции, будто они были всего лишь частью некоего экстравагантного трехдимензионального натюрморта. Все равно, пока я готовила свой кофе, а затем пила его, пристроившись к свободному краешку стола, в моей голове беспрерывно скакали ангелы из книги Господина Петерса, иногда подгоняемые ударами кнута, которым так прекрасно владел Dominus Bonus из учебника латыни, и каким-либо посторонним мыслям вряд ли нашлось бы там место.

После завтрака я одевалась, шла в университет, в промежутке между лекциями обедала в студенческой столовой, вечером, если было желание, гуляла немного по городу, а потом возвращалась в общежитие, чтобы приготовить уроки на завтра. Залезая перед сном в кровать, я ловила себя на том, что думаю об ангелах и о Добром Господине с кнутом, вернее, я за весь день и не переставала о них думать. Получается, куда бы я ни ходила, что бы ни делала, мои мысли постоянно оставались на одном месте.

Я чувствовала, что лишь что-то абсолютно сверхъестественное могло нарушить привычное течение моей жизни, как внешней, так и внутренней. И вот в один прекрасный день я оказалась на этой вечеринке. Каким образом меня туда занесло? Это почему-то стерлось из памяти. Скорей всего, тут уже было некое предопределение, так что не все ли равно, какое именно обстоятельство избрал строгий перст судьбы, чтобы указать мне мое место?

Поначалу, правда, я едва ли ощущала себя там на своем месте. Да, даже места, куда можно было бы присесть, мне на этой party не нашлось: вот я и перемещалась бесцельно, как сомнабула, из одной полутемной комнаты в другую, не решаясь опуститься на пол, как это сделали прочие гости, которым тоже не хватило стульев, кресел и диванов. Музыку, рычавшую из расставленных по всей квартире динамиков, я уже перестала воспринимать - только оглушительный бас время от времени ударял меня в спину или в грудь мощной звуковой волной, и тогда я инстинктивно протягивала руку к ближайшей стенке, чтобы не упасть. Кто-то прополз мимо и, подобрав валявшуюся под столом пачку картофельных чипсов, уполз назад в свой угол. Кто-то зажег сигарету об одну из полурастаявших свечек, покоившихся в высоком, по-антикварному изящном подсвечнике и, закурив, стряхнул пепел в фарфоровое блюдце, расписанное голубовато-розовыми балеринами. Кто-то громко взвизгнул, подпрыгнул вверх, сверкнув глазами, но тут же снова замолк, осел и слился с многозначительной темнотой.

Больше на этой вечеринке ничего не происходило. Тем эффектнее было появление среди гостей парня в переливающейся разноцветными блестками футболке и с выкрашенными в ядовито-белый цвет, взъерошенными ежиком волосами, который, словно ветер, пронесся по всей квартире, дергаясь при этом так, будто находился под действием электрического тока. Этот странный тип показался мне настолько забавным, что я, ориентируясь на его сверкающую футболку, переместилась в ту комнату, где он в конце концов соизволил сделать остановку. Впрочем, остановка эта тоже была весьма относительной отчаянно дергаясь на одном месте, он продолжал изображать какой-то дикий танец. Прочие гости лениво поднимали головы, чтобы посмотреть, что за смерч ворвался в их ряды.

- Вот! - воскликнул наконец вновьприбывший, все еще раскачиваясь корпусом взад и вперед и доставая из кармана компакт-диск в обложке, выдержанной в настолько резкой цветовой гамме, что, казалось, она способна расцарапать глаз. - Полюбуйтесь! Только вчера сошел с конвейера!

- А ну-ка, - стоявшая возле меня девушка приняла диск у него из рук и, прищурившись, прочитала надпись на обложке. - "МС Герхард". Хм. Ты что, псевдоним себе что ли придумать не мог?

- Как же не мог? - обиделся подвижный парень. - А это, по-твоему, что? Я же не "Герхард Мюллер" написал, а "МС Герхард". По-моему, очень оригинально!

- "МС Герхард Мюллер" было бы еще оригинальнее, - заметил кто-то.

Но МС уже снова завладел своим диском и, несмотря на вялые протесты с разных сторон, запихнул его в проигрыватель, выкинув оттуда сборник каких-то рок-баллад, успевших за время своего звучания усыпить половину присутствующих в комнате. Новый музыкальный номер подействовал как контрастный душ - сначала всем показалось, что с потолка начали сыпаться камни, но едва слушатели устремили удивленные взгляды вверх, как им пришлось повернуться к двери, так как создалось впечатление, будто в комнату въезжает грузовик. В конце концов, из колонок послышалось что-то вроде взрыва, и публика инстинктивно пригнула головы, чтобы спастись от возможных последствий. МС Герхард торжествовал, наблюдая произведенный его диском эффект. Оставаясь на середине комнаты, он подкреплял музыкальные, вернее, шумовые пассажи многозначительными движениями, вытягивая вперед то одну, то другую руку с развернутой к аудитории ладонью. Опомнившиеся от первого испуга гости сдержанно посмеивались.

Инструментальная композиция закончилась, и с диска наконец зазвучал голос самого МС Герхарда, "с чувством и расстановкой" произносившего какой-то речитатив, немного похожий на заклинания сказочной ведьмы над клокочущим в котле волшебным зельем. Стоявший перед нами реальный Герхард, придав лицу крайне патетическое выражение, вторил своему размноженному на дисках двойнику, скандируя вместе с ним следующий текст:

Are you ready for my force?

I'm MC Gerhard

But you can call me your Lord

Baby, do you understand?

I wanna fuck, I wanna fuck...

Fuck the new generation

Vibration!

You're my crowd and I want you tonite!

Get hype to the rhythm!

MC Ger-hard! It's hard!

- Чего ты там бормочешь такое? - послышались недовольные голоса. - Это же бред сумасшедшего! Обкурился чем-нибудь, да?

- Да нет, - догадался кто-то, - он просто английский словарь открыл и наугад слова выписал...

Герхард обиделся и сделал потише, чтобы ответить на критику.

- Из словаря, конечно, выписал, - признался он откровенно, - но не наугад, а со смыслом.

Вокруг скептически захихикали.

- Ну хорошо, без смысла, - МС снова согласился с мнением большинства, но с целью. Ведь публику, особенно на концертах прежде всего заворожить надо, а не какие-нибудь там умные вещи со сцены провозглашать. Главное показать, что ты в зале Господин, Хозяин положения, а они просто мелкие букашки, прыгающие где-то внизу. Вот я и пою: "I'm your Lord, you're my crowd". Зрители от такого просто в восторг приходят!

- Кому же приятно себя букашкой чувствовать? - засомневался кто-то.

- Да каждому, каждому, - заверил МС. - Люди для того и приходят на концерт, чтобы расслабиться и ответственность за себя кому-нибудь другому передать. Они мне только благодарны будут, если я им сначала свое превосходство и авторитет продемонстрирую, а потом прикажу: "Get hype to rhythm!" Так уж устроен человек - ему и оттягиваться легче по приказу!

- Ну а что там про "baby" было? К кому это ты обращаешься?

- Да к ней же, конечно, к публике!

- Странно немного: там ведь и мужчины могут быть...

- Не все ли равно! - возмутился Герхард такой непонятливостью. - Если я хочу показать себя настоящим Господином, то без некоторых сексуальных аллюзий, так сказать, тут не обойтись: я просто обязан обращаться с толпой, как с готовой отдаться мне женщиной, то есть по возможности самоуверенно и развязно: "Baby, I want you tonite..." и все такое.

Все немного притихли под впечатлением от его откровений. А Герхард, тряхнув белобрысым ежиком, продолжал:

- Строчка "I wanna fuck the new generation" сама по себе, конечно, просто набор слов, но, во-первых, звучит загадочно, а, во-вторых, поражает публику картиной невероятной потенции, перед которой и женщины и мужчины могут только с уважением склонить головы... Ну ладно, послушайте теперь еще одну композицию.

Герхард настроил проигрыватель на номер, который собирался нам представить, и снова сделал погромче. Песня, которая зазвучала теперь из динамиков, состояла всего из нескольких строк:

Yeah man

You need a great Master

Come to me

Are you ready for a learning process?

Come learn

Learn and learn and learn...

Последняя фраза повторялась бесчисленное количество раз в сопровождении жестких ритмов, обжигающих уши, как удары кнута. Когда песня закончилась и МС снова убавил звук, скептические замечания не заставили себя долго ждать:

- Ну и где же тут секс и власть? Это, вроде как, про школу и про учителя. Не очень популярная тема.

- Почему же нет? - не согласился Герхард, - Впрочем, это и не про учителя вовсе. Тут важно образ создать, образ человека, в чьих руках находится знание или, по крайней мере, уверенность в обладании каким-то абстрактным, абсолютным знанием, которого нет у других. Такой человек излучает авторитет, а значит и власть. Ну и секс, естественно, тоже. Ведь, в конце концов, что может быть сексуальнее власти? Так что "learning process", про который я пою, это не обучение чему-то конкретному, как в школе, а просто-напросто урок подчинения тому, кто умеет убеждать в том, что он больше знает.

В комнате стало совсем тихо: вероятно, все обдумывали слова Герхарда. Только один гость, хранивший до сих пор молчание и сидевший на полу спиной ко мне, вдруг рассмеялся. Остальные в некотором недоумении посмотрели на него, но он, не обращая на них никакого внимания, развернулся так, что я могла видеть его лицо и, продолжая посмеиваться, преспокойно начал поправлять развязавшийся шнурок ботинка.

Я взглянула на него, но мои глаза тут же инстинктивно метнулись в сторону: он был так прекрасен, что, казалось, обращенным к нему зрачкам суждено ослепнуть от ожогов, вздумайся им чуть дольше погреться в лучах исходящего от него сияния. Да, в этом не могло быть сомнений - передо мной сидел самый настоящий ангел, из тех, о которых Господин Петерс написал свою книгу.

Но все же теория Петерса не совсем подходила к явившемуся мне ангелу: он - я чувствовала это - не только нес ответственность за связь с возвышенными небесными сферами, но и, вопреки всем научным тезисам, был способен одарить меня земной любовью. Я почувствовала острое желание опуститься перед ним на колени и поцеловать его ботинки, со шнурками которых он как раз возился. Нет, не поцеловать, а облизать их, и чем тщательнее, тем лучше! Закончив завязывать шнурки, мой ангел, видимо заметив, с каким вожделением я рассматриваю его ботинки, поднял на меня глаза и, кивнув перед собой, произнес:

- Ну давай. Что же ты стоишь?

В первую секунду я подумала, что ангел угадал мое желание, но тут же сообразила: он просто предлагает мне сесть рядом с ним на пол, решив, что я устала стоять. Разумеется, противоречить ангелу я не могла и потому тут же опустилась перед ним на жесткий коричневый палас. Как близко от меня оказалось теперь его прекрасное лицо! Я чувствовала, что каждый взгляд, которым я окидывала эти ангельские черты, отнимает у меня силы, будто кровь из проколотого пальца по капле стекает вниз...

- Чего же ты смеялся, Андреас? Может, расскажешь? - к нам наклонился белобрысый ежик МС Герхарда.

- Потому что, - ответил Андреас, все еще усмехаясь, - ты, вроде бы, и правильную теорию выдумал, но функционировать она не будет.

- Почему это? - обиделся МС.

- Ты же сам не веришь в то, что поешь, а значит у тебя это все на уровне пародии, бродячего балагана.

- Так значит ты считаешь, что я неубедителен? - с вызовом спросил Герхард.

- Да нет, ты по-своему очень убедителен, - Андреас примирительно похлопал его по плечу. - Но, знаешь, если в твоей натуре это не заложено, то не сможешь ты властвовать над аудиторией, какие бы вы там с вашим продюсером тексты ни выдумывали.

- Ну да, - Герхард недовольно поджал губы, - посмотрел бы я, как бы у тебя это на сцене получилось.

- У меня бы, я думаю, получилось, - серьезно сказал Андреас. - Но, знаешь, я бы с такими текстами из убеждения на сцену не вышел.

- Из какого такого убеждения? - поинтересовался МС.

- Да из того же, из какого я на такие концерты никогда даже в качестве публики не хожу.

- Он просто не любит техно, - заметил кто-то с дивана.

- Не в этом дело, - возразил Андреас. - Просто мне противен тот стадный инстинкт, который заставляет людей размахивать руками, толпясь у сцены. Такое времяпровождение, по-моему, ниже человеческого достоинства, и если б мне предложили выйти к этой толпе, чтобы управлять ею, наподобие какого-нибудь гуру, то меня, пожалуй, вырвало бы от отвращения, еще прежде чем я успел бы сказать или спеть хоть слово. Ненавижу подобные игры во власть и могущество, какая бы роль мне при этом ни досталась.

Кто-то снова включил проигрыватель погромче, и МС Герхард пошел к другой группе, чтобы прокомментировать следующую песню.

"Revolution, it's a new revolution!" - доносилось до нас.

- Revolution? - усмехнулся Андреас, обращаясь ко мне. - Это уже во вкусе Фабиана.

- Какого Фабиана? - удивилась я.

- Не знаешь Фабиана? Он здесь, в принципе, Хозяин. Мы сейчас у него дома находимся и его день рождения справляем.

- Правда? - мне стало очень неудобно. - Так это день рождения? А я и не знала, мне никто не сказал. Я думала - просто так, вечеринка.

- Да ладно, - успокоил меня Андреас. - Фабиан, на самом деле, уже, наверное, в четвертый раз в этом году день рождения справляет, то с одной компанией, то с другой. Так что это уже практически действительно в сторону обыкновенной вечеринки мутировало. А поздравлений, я думаю, он все равно больше слышать не может, поэтому не переживай... Да вот он, кстати, сам сюда идет.

В комнате появился высокий парень в очках с прической, будто нарочно приведенной в некий продуманный художественный беспорядок, и с подчеркнуто одухотворенным выражением лица, которое, казалось, говорило: "Я сейчас взлечу". Заметив сидящего на полу Андреаса, Фабиан тут же улыбнулся чарующей, но при этом какой-то снисходительной улыбкой и немного торжественно, как человек, знающий цену каждому своему движению, приблизился к своему гостю, протягивая ему сверху вниз руку, как мне показалось, для поцелуя. Однако Андреас ограничился тем, что пожал ее.

- Я и не знал, что ты уже здесь, - заметил Фабиан после обмена приветствиями.

- И неудивительно: в таких хоромах за каждым не уследишь, - отозвался Андреас. - Славную квартирку тебе родители подарили. Сколько комнат? Пять?

- Шесть.

- Ну вот видишь, так бы ты до нашей комнаты за всю вечеринку и не добрался, если б у нас тут "Revolution" крутить не начали, - он кивнул в сторону проигрывателя.

Фабиан изобразил на лице некоторое недоумение:

- Что за "revolution"? Что ты имеешь в виду?

- Ну революция, - объяснил ему Андреас. - Это когда богатые убивают бедных и забирают их имущество. То есть наоборот, конечно: бедные убивают богатых. Тебе же такое нравится, ты же сам говорил.

Фабиан немного театрально поморщился:

- Когда я это говорил? Не помню что-то.

- Ну как же не помнишь? А та статья в вашем университетском журнале? Ты мне сам показывал. Она, вроде, так и называлась - "Вперед на баррикады!"

- "Назад на баррикады!" - поправил его Фабиан. - Я имел в виду: назад к студенческому движению шестидесятых-семидесятых. Но к революции я, в принципе, ни к какой не призывал, - добавил он с покровительственной ноткой в голосе.

- А для чего же тогда баррикады? - развел руками Андреас. - Для развлечения что ли?

- О баррикадах как таковых там, если помнишь, тоже речи не было, разъяснил Фабиан. - Это просто символ борьбы, метафора, если тебе это, конечно, о чем-то говорит, - он выждал значительную паузу. - В любом случае, я хотел побудить студентов к некоторой политической активности, в левую сторону, разумеется. Хотя, если ненароком до баррикад дойдет и даже до революции, то я, в принципе, ничего против не имею, потому что богатым в нашем обществе что-то уж слишком хорошо живется.

- Тебе виднее, - усмехнулся Андреас.

- Я только не понимаю твоей иронии, - немного обиженно проговорил Фабиан. - Ты-то как раз должен был бы со мной согласиться...

- С какой стати? Только потому что у меня меньше денег, чем у тебя и у большинства твоих друзей, я еще не обязан поддерживать твои великие революционные теории.

- Очень жаль, - сухо заметил Фабиан.

- Послушай, если ты так серьезно озабочен социальной несправедливостью, то почему ты не пойдешь и не раздашь свои деньги бедным вместо того, чтобы статейки в журнальчик писать.

- Ты же знаешь, что все деньги принадлежат не мне, а моему отцу... Впрочем, если хочешь, подойди ко мне потом - я дам тебе немного на карманные расходы, - с этими словами он развернулся и направился в другую комнату.

- Как тебе такой революционер? - спросил меня Андреас, когда Фабиан скрылся из виду. - Мало ему отцовской фирмы, мало неограниченных финансовых возможностей, он еще и власти хочет. Но не той власти, которую дают деньги. Нет, та ему слишком банальна, хотя она у него, разумеется, всегда про запас имеется. Ему хочется свеженькой и интересненькой власти - власти образованного, сытого, а потому на удивление духовного и бескорыстного Господина над голодной невежественной толпой, инстинктивно протягивающей руки к чужому добру. С каким наслаждением он, должно быть, представляет себя во главе несчастных нищих, зараженных бешенством классовой ненависти через его изобретательные статейки. Да, он хочет заражать, не будучи сам больным, хочет руководить толпой грабителей, ощущая себя при этом на стороне высоких идеалов. Как же не преклониться перед таким вождем? Ведь идущий на баррикады нищий делает это ради куска хлеба, то есть подчиняясь голосу элементарного корыстолюбия, а Фабиан, у которого и так все есть, ему только по доброте душевной помогает, из безграничного внутреннего благородства, так сказать. Вот он - настоящий герой! Думаю, правда, шансов справиться с ролью Доброго Господина у него еще меньше, чем у МС Герхарда: народу у нас, слава Богу, пока неплохо живется. По крайней мере, не так плохо, как бы этого хотелось Фабиану, - добавил он с усмешкой. - Ну ладно, - Андреас поднялся пола, - я пойду. Думаю, никто здесь особо возражать не будет. А то мне завтра рано вставать. Тебя, кстати, как зовут?

- Надя, - пролепетала я.

- Приятно было с тобой поболтать, Надя, - подмигнув мне, он скрылся где-то в вибрирующих от льющегося из динамиков саунда лабиринтах шестикомнатной квартиры Фабиана.

Мне было ужасно тяжело смириться с тем, что этот ангел, едва явившись передо мной, едва полоснув мне сердце острой бритвой и заставив его изливаться мучительным желанием, навсегда исчез из моей жизни. Что делать? К кому обратиться? Быть может, к профессору Петерсу? Он ведь специалист по ангелам и вообще может все. Впрочем, Андреас ведь ненавидит авторитеты, он не послушается ни Петерса, ни латинского Господина с кнутом и философским трактатом в руках.

Подобные мысли мучили меня всю ночь после той вечеринки, а утром я обнаружила, что неожиданно успокоилась.

"Ну и что? - думала я. - Такое иногда случается в жизни: ангелы пролетают мимо, возбуждая в нас надежду на небесное блаженство, а потом снова пропадают где-то в облаках, так и не выполнив молчаливого обещания, которое мы угадываем в их божественно прекрасных чертах. Разве такая уж большая трагедия, что нам не дано следовать за ними на небо?"

Рассудив подобным образом, я поднялась с постели, готовая к следующему дню на земле. Было воскресенье, и в общежитии царила какая-то особенная тишина: многие студенты уезжали на выходные к родителям или друзьям. Мне, естественно, было некуда ехать, и потому я пошла на кухню, чтобы, как всегда, приготовить себе кофе. Собираясь уже начать поиски сливок, я обнаружила на холодильнике оставленную там кем-то рекламку. Без особого любопытства взяла я ее в руки, чтобы рассмотреть поближе. Рекламка приглашала желающих на бесплатный утренний концерт-мессу в Домском Соборе с участием хора, исполняющего духовную музыку Скарлатти и Перголези. Как ни странно, прожив в Кельне уже около месяца, я еще ни разу не заходила внутрь этого знаменитого на весь мир собора. Однако снаружи еще в первый день приезда он произвел на меня потрясающее, даже немного пугающее впечатление в центре бесформенного и скупого на украшения Кельна эта вздымающаяся вверх ажурная громадина выглядела не более уместно, чем нью-йоркские небоскребы, которые ни с того, ни с сего поставили бы вдруг рядом с афинскими развалинами. Я слышала, что средневековые зодчие задумали Домский Собор как воплощение идеи о Рае, куда праведники попадут после Страшного Суда. Да, он действительно кажется свалившимся откуда-то с неба, а не построенным руками человека. Но, как ни странно, глядя на него, чувствуешь, что райское блаженство не приближается, а наоборот - удаляется куда-то очень далеко: такую неприступность излучают эти совершенные с художественной точки зрения стены.

Несмотря на противоречивые чувства по отношению к Собору, я все же очень обрадовалась случаю посетить его изнутри, да еще и послушать под его сводами хоровой концерт. У меня оставалось всего полчаса: надо было торопиться, если я хотела успеть.

Но трамвай задержался, и, когда я наконец перешагнула порог церкви, ступив на каменный пол, чье холодное дыхание ощущалось даже через подошвы туфель, концерт уже начался. Народу было не так уж много: выстроившиеся аккуратными рядами скамейки для прихожан наполовину пустовали. Несмотря на строгий взгляд служителя в красной накидке, прохаживающегося между рядами и следившего за порядком, я все-таки решилась подойти поближе к возвышению перед алтарем, где разместился хор. Опустившись на одну из передних скамеек, я стала прислушиваться к изливающейся на меня мелодии. Но вместо того, чтобы служить бальзамом моей душе, не оправившейся еще от вчерашней раны, это гармоничное сплетение голосов почему-то наносило моему сердцу все новые безжалостные удары, слегка приоткрывая передо мной балдахин, за которым находилось небесное блаженство, но не давая мне ни малейшего шанса каким-нибудь образом целиком проскользнуть в этот волшебный мир. Я подняла глаза к темно-серым, до хрупкости изящным готическим сводам, уходящим в почти невероятные выси, туда, где уже порхали вырвавшиеся на волю звуки музыки, и мое сердце затрепетало от восторга и тоски.

"Miserere nostri, Domine, miserere nostri... Te Deum laudamus, te Dominum confitemur" 3, - пел хор.

Да, Domine, если ты позовешь меня, если хоть жестом намекнешь на свою благосклонность или хоть ударом кнута дашь знать, что ты меня заметил, я с радостью позволю тебе сделать со мной все, что угодно, ибо чувствую потребность в твоей власти и признаю за всем хаосом мира твой мудрый и дальновидный расчет. Высоко сидишь, далеко глядишь...

Мой взгляд скользнул по лицам поющих в хоре мужчин и женщин, и вдруг я чуть не вскрикнула от удивления, увидев во втором ряду на мужской половине моего ангела со вчерашней вечеринки. Впрочем, ничего удивительного в том, что ангел встречается мне на этот раз именно в церкви, конечно, не было. Вполне нормально. Кому же еще могли поручить петь восславляющие Бога гимны? Хотя остальные певцы вовсе не имели ни в своем облике, ни в манере держаться во время выступления ничего ангельского: кто-то равнодушно смотрел перед собой в ожидании своей очереди что-нибудь пропеть, кто-то так сосредоточенно сжимал в руках ноты, что пот выступал у него на лбу, кто-то даже, как я заметила, тайком посматривал на часы. Только лицо Андреаса выражало вдохновение, достойное звуков, льющихся из его уст. Если Бог на самом деле существует, он непременно должен был внять молитвам, возносимым к нему с такой искренностью и смирением. Но было в блеске его глаз и что-то требовательное, непокорное, будто не одолжения ждал он от всемогущего Хозяина мира, а отстаивал свое законное право быть услышанным. Но так ведь и подобает ангелам, которые даже согласно теории Господина Петерса стоят намного ближе к небесной сфере, чем мы, простые смертные, а значит они и с Богом связаны другими, очень близкими, почти кровными узами. Недаром в их власти замолвить за нас словечко перед тем, кто повергает в трепет вселенную своей таинственной непредсказуемостью. Пожилая женщина в шляпке с вуалью, сидевшая рядом со мной, опустилась на колени, устремив взгляд к алтарю: она, безусловно, тоже догадывалась, кто такой Андреас, и спешила задобрить его своей набожностью, чтобы он походатайствовал за нее, когда снова вернется на небо.

Музыкальная месса закончилась. Священник произнес несколько заключительных слов, и слушатели стали медленно расходиться, так и не поаплодировав исполнителям. То ли в церкви это не принято, то ли музыка окончательно задавила их своим великолепием. Между рядами возникли суровые служители с коробочками для пожертвований. Певцы тоже постепенно спускались вниз, где многих уже ожидали родственники и знакомые. Андреас, которого, очевидно, никто не встречал, заметил меня и направился в мою сторону. На его лице играла улыбка, но не та формально-приветливая улыбка, которую люди обычно одевают по инерции, когда собираются с кем-нибудь заговорить, нет эта улыбка вообще не относилась ни к кому конкретно. Так мечтательно-задумчиво и вместе с тем облегченно улыбаются ангелы, после того, как очередная их миссия увенчалась успехом.

- Вот уж не ожидал тебя здесь встретить, - сказал он, приблизившись ко мне. - Как вы там вчера, долго еще сидели у Фабиана?

Я пожала плечами:

- Не знаю, я ушла примерно через полчаса после тебя.

- И с утра пораньше уже в церкви? - он снова чарующе улыбнулся. Похвально-похвально. Ну и что, понравилось тебе? Мы, вроде, сегодня были не совсем в форме...

- Я не заметила. То есть я и не могла заметить, потому что, честно говоря, совсем не разбираюсь в музыке.

"А в чем я вообще разбираюсь, "честно говоря"?" - неожиданно пришло мне в голову.

- Для меня, - продолжала я, - переплетение всех этих чудесных мелодий просто торжественное и грустное месиво.

- Почему грустное? - спросил Андреас, но не удивленно, а с каким-то особенным интересом, будто и сам так думал и хотел теперь получить от других подтверждение своему мнению.

- Ну во-первых, мне грустно оттого, что я, в принципе, осознаю, каким прекрасным цветком должна раскрыться эта музыка перед человеком понимающим, но сама пока не способна проложить себе путь к полноценному наслаждению с учетом всех оттенков и деталей. А во-вторых... печально, что религиозный экстаз, в который, несмотря ни на какую музыкальную безграмотность, а может быть, именно благодаря ей, погружает ваше пение, наверное так и пропадет даром...

При слове "экстаз" проходивший как раз мимо нас церковный служитель строго взглянул в нашу сторону.

- Пойдем отсюда, - шепнул мне Андреас.

Я покорно последовала за ним. Мы покинули собор через какой-то боковой выход и оказались недалеко от спуска, ведущего прямо к берегу Рейна. После полутьмы, царившей внутри собора, нежное весеннее солнце слепило нам глаза. Прохладный ветерок накатывал на нас свои нежные волны.

- Если хочешь, - предложил Андреас, - можешь прогуляться со мной по Рейну. Мне все равно через час на работу, так что возвращаться домой не имеет смысла.

- Опять петь? - спросила я.

- Да нет, - рассмеялся он. - Еще одного концерта я бы сегодня не выдержал. Впрочем, хор - это не работа никакая, а просто так, для удовольствия, что-то вроде хобби. Нам за концерты никто и не платит, все пожертвования идут в фонд Собора, ну и на дирижера, который с нами репетирует. Так что деньги зарабатывать приходится совсем в другом месте.

- Тогда тебе, наверное, надо переодеться, - предположила я.

Андреас и вправду после выступления так и остался в черном парадном костюме с белой рубашкой и с бабочкой у воротника. Этот наряд удивительно шел ему и заставлял многих прохожих, практично одетых для воскресной прогулки в джинсы и свитера, с удивлением поглядывать на нас.

- К счастью, переодеваться не надо, - ответил Андреас. - Для моей работы этот костюм вполне сгодится. Вернее, это и есть мой рабочий костюм, а для концертов я его уже так, во вторую очередь применяю.

- Где же ты работаешь? - удивилась я. - В кино? На телевиденье?

Мне вспомнилось, что по телевизору, стоявшему в холле нашего общежития, часто показывали сериалы, почти полностью состоящие из сцен на балах для высшего общества и торжественных приемах. На этих приемах герои важно прохаживались взад и вперед с бокалами шампанского в руке, там они влюблялись, плели свои интриги, там же снова расставались, а иногда даже и умирали. И все мужчины, появлявшиеся в этих сериалах, носили такие же элегантные костюмы, как Андреас. Подобные размышления и заставили меня высказать свое предположение.

Андреас рассмеялся:

- Ну почти, почти. Совсем близко. Попробуй еще разок - может, угадаешь... На самом деле, я работаю в ресторане.

- Ах, в ресторане?

Мне почему-то представилось, как Андреас в величественно-небрежной позе, но все с той же ангельской всепрощающей улыбкой сидит за богато накрытым столом, к которому согнувшие спины дарители приносят все новые и новые яства.

- Да, в ресторане, - подтвердил он. - Официантом.

- Правда? - я немного удивленно посмотрела на него.

- А что тут особенного? Работа как работа. Платят, правда, не ахти как, зато чаевые всегда есть.

Мы спустились к Рейну и слились с потоком гуляющих вдоль променады.

- Так что ты там про религиозный экстаз говорила? - вернулся Андреас к теме, начатой мною еще в соборе. - Неужели и вправду так пробирает?

Меня удивил его иронический тон.

- А ты? Ты разве ничего не чувствовал, когда пел? - спросила я.

- Конечно, чувствовал. Красивую музыку чувствовал. Чего еще надо?

- Разве ты не думал о смысле тех молитв, из которых состоит месса?

- Если честно, я ни слова не понимаю по латыни, - признался он. - А наш дирижер заботится только о том, чтоб мы произношение чисто автоматически правильно усвоили. Вот тебе и весь религиозный экстаз... Хотя, знаешь, так, наверное, оно и лучше: если б я все понимал, то, может, вообще такие вещи петь не смог бы: противно обращаться к Богу со всякой восторженной чепухой. Я бы себя перед ним, наверное, не лучше той публики ощущал, которая неистовствует перед МС Герхардом или ему подобными. С той только разницей, что МС Герхард, какой-никакой, а все-таки настоящий, а Бог, ко всему прочему, всего лишь придуманный. Биться лбом о землю перед реально существующий идолом - глупо, но перед воображаемым - глупо уже вдвойне.

- Так значит ты ни на капельку, ни на чуть-чуть не веришь в Бога? спросила я почти дрожащим от волнения голосом.

- А ты? - его тон неожиданно стал серьезным.

- Я... стараюсь верить.

Некоторое время мы шли молча: Андреас, казалось, ждал от меня дальнейших объяснений, и, собравшись с мыслями, я продолжала:

- У меня в жизни был один пример, когда Бог мне помог или почти помог... Случилось это лет десять назад. У нас дома жил тогда попугайчик, знаешь, маленький такой, волнистый называется. Он даже говорить немного умел, я сама научила. Я ему еще в клетку всякие кольца и качельки повесила, так он кувыркался там все время, с утра до вечера. Ужасно забавно, знаешь?

- Бедная птица, - Андреас покачал головой, - тяжело, наверное, в неволе

- Да нет! - горячо запротестовала я. - Если б ему тяжело или грустно было, он бы ни за что ни говорить, ни кувыркаться не стал. Это во всех книжках про попугаев написано. Да мы и дверцу клетки никогда не закрывали: он по квартире мог совершенно свободно летать, когда хотел. Мы думали, что это безопасно. Но однажды - дело было летом - он вдруг выскользнул в форточку и никогда больше не вернулся. Я его искала, конечно. Объявления по всему району развесила, но никто так и не отозвался. Мне ужасно страшно было за моего попугайчика: вдруг, думаю, его кошка во дворе съела, или он климата нашего не выдержал, или еще что-нибудь в этом роде. А главное - дом наш как-то опустел, никто больше не чирикает, не играет. Так грустно, так грустно... - я опустила голову и всхлипнула.

- Печальная, конечно, история, - согласился Андреас. - Но при чем же здесь добрый Боженька?

Подавив слезы, я продолжала:

- Тогда у нас в России религиозный подъем после застоя еще только начинался. Церковь потихоньку выходила из подполья, но я этим всем как-то не увлекалась. Не то что не верила, а просто не задумывалась. Но после того, как попугайчик мой исчез, мне так тяжело на душе стало, что просто невозможно. Вот я и решила - раз никто и ничто больше помочь не в силах, то почему бы не обратиться к Богу. Да, была у меня такая мгновенная идея. Ну и пошла я в церковь, хоть без особой надежды, но пошла. И что ты думаешь? Бог снизошел ко мне - по крайней мере, такое у меня было ощущение, - утешил, дал душевное спокойствие и силы жить дальше без моего попугайчика. Я тогда и окрестилась...

- Странно, что Бог тебе самого попугайчика не вернул, - проговорил Андреас, но без всякой иронии, а наоборот, как-то задумчиво покусывая губы, будто этот вопрос всерьез волновал его.

Я пожала плечами:

- Наверное, я не заслужила. Мало ли какие он требования к человеку предъявляет?.. И все-таки, знаешь, я все еще надеюсь на это, то есть на то, что мой попугайчик когда-нибудь прилетит назад. Я даже его клетку никуда не отдала, и все игрушки тоже до сих пор на месте.

- Сколько лет, ты говоришь, прошло? - спросил Андреас. - Десять? Навряд ли теперь, конечно, вернется. Если только и вправду Бог вмешается, - он усмехнулся. - Но на это рассчитывать особо не приходится.

- Почему? По крайней мере, я стараюсь на всякий случай вести себя хорошо и по возможности ему угождать, - я отерла навернувшиеся на глаза слезы. - Нельзя же совсем без надежды?.. Хотя, знаешь, чем больше надежда, тем сильнее и сомнения. Вот я слушала сегодня вашу мессу и, на самом деле, как я тебе говорила, почти в религиозный экстаз впала, а значит надежда на то, что где-то есть Бог, готовый меня услышать, вспыхнула во мне с особенной силой. Но и сомнения явились в невиданном до сих пор количестве. Ведь в такие минуты ждешь, что Бог как-то проявит себя, каким-нибудь образом ответит на твои сильные, почти сверхъестественные чувства. Но он молчит, или я просто плохо поняла его в этот раз. Вот потому мне и стало грустно после концерта... И все-таки я продолжаю верить, что бы там ни случилось...

Дальнейший разговор как-то не клеился. Андреас неожиданно погрузился в задумчивость и на мои реплики отвечал либо рассеянно, либо неохотно. Мы дошли до его ресторана, который находился недалеко от Рейна, в одной из узких улочек так называемого Старого Города. Через обрамленное изящно подобранными по краям тяжелыми парчовыми шторами окно я увидела небольшой зал, напомнивший мне будуар какой-то императрицы в одном из загородных дворцов Петербурга. С потолка, расписанного изображениями охотничьих сценок, свисала роскошная хрустальная люстра. На мраморном камине стоял фарфоровый амурчик, сжимающий в руке трехглавый подсвечник. Покрытые белоснежными скатертями столы с изогнутыми ножками ломились от подготовленных для посетителей тарелок, бокалов и всевозможных приборов, пока еще неиспользованных и девственно чистых. Сложенные в причудливые веера салфетки, установленные в специальном бокале перед каждой тарелкой, венчали это хрупкое великолепие и были похожи на паруса, готовые в любой момент с легкостью унести столики со всем их грузом в открытое плаванье.

- Мне пора, - сказал Андреас, поглаживая позолоченную ручку массивной двери, ведущей в эти хоромы. - Мы скоро открываемся, а я хочу еще поесть чего-нибудь на кухне.

- Это ресторан для богатых? - спросила я.

- Да, что-то в этом роде, - улыбнулся Андреас. - Ну пока, Надя. Смотри - веди себя хорошо, - подмигнул мне мой ангел и скрылся за дверью, присоединившись таким образом к прочим, уже находившимся внутри, недоступным для меня предметам роскоши.

"Веди себя хорошо", - повторяла я мысленно, возвращаясь назад в общежитие. - Что он имел в виду?... Ну да, конечно - я же говорила ему, что хочу отличиться перед Богом своим примерным поведением, чтобы заслужить его доброту и получить назад попугайчика. Что же удивительного в том, что мой ангел ободряет меня в таком похвальном намеренье по отношению к небесной власти?"

Однако я не могла игнорировать и ту иронию, которая отчетливо слышалась в его голосе, когда он произносил свое напутствие. Конечно, ее можно было легко объяснить сомнениями Андреаса в действенности подобного метода угодить Всевышнему и вообще в его существовании. Но разве я могла вообразить себе, что мой ангел всерьез не верит в Бога?

"Нет, - решила я, - он просто-напросто захотел проверить меня. В конце концов, Андреас ведь не из тех заурядных ангелов, которых систематизировал в своей книжке Господин Петерс. Больно уж они у него благостные и лирическому герою путь прямиком на небо указывают, никаких обходов не признавая. А вот мой Андреас другой, он так просто райское блаженство не подарит, он меня сначала испытанию подвергнуть хочет. Как же я сразу не догадалась? Конечно, так оно и есть! Разве можно иначе объяснить весь сегодняшний разговор, в котором он пытался мне доказать - подумать только! - что Бога не существует? Мой ангел, наверняка, просто хотел посмотреть, не окажусь ли я настолько слабой, чтобы сразу же отречься от всех своих надежд! Ну уж нет! Теперь я даже сомневаться не буду! Нарочно стану вести себя еще и лучше прежнего: пусть мой ангел удивится и сообщит там наверху кому надо!.."

Но по возвращении в общежитие мой восторг начал постепенно утихать и уступать место мучительным размышлениям о том, не успела ли я уже сегодня, на виду у проверяющего меня ангела натворить каких-нибудь богохульных глупостей. И вдруг одна мысль больно ужалила меня:

"Пожертвования, которые после концерта собирали эти служители в красных балахонах! Я ведь не дала им ни пфеннига, ни марки! А еще что-то там про "религиозный экстаз" лепетала! Конечно, эти деньги на католическую церковь должны пойти, а не на православную, но не в том дело: тут речь о принципе идет. Какое мнение сложится обо мне там, на небе, если - как ловить сладкую манну надежды, посыпавшуюся на меня в соборе, я - пожалуйста, а как самой что-то от себя отдать, то нет - даже и не подумала. Теперь не то что попугайчика тебе не вернут, а вообще ничего хорошего в твоей жизни никогда больше не будет!"

В отчаянье пыталась я отвлечься от ужасных картин, которые одна за другой отвоевывали себе место в моем воображении, но сознание собственной вины уже никак не хотело отвязываться от меня. Я раскрыла учебник латыни и попыталась сосредоточиться на склонениях и спряжениях. Но Dominus Bonus со свитком папируса в руке, стоявший под грамматическими таблицами, сурово наблюдал за мной исподлобья, напоминая мне о моем сегодняшнем грехе. Я отбросила учебник и заплакала.

"Как искупить эту вину? - безостановочно пульсировало у меня в голове. - Просто "хорошо себя вести" теперь не поможет - я-то точно знаю".

Под вечер я немного успокоилась, решив завтра же вернуться в собор и положить несколько марок в какой-нибудь ящик для сбора пожертвований. Но утром на меня снова накинулась тревога.

"Нет, - думала я, - это даже не вера получается, а суеверие какое-то, если я так вот легко отделаться хочу. Разве Бог примет дар, сделанный задним числом, из страха и не стоящий мне, к тому же, абсолютно ничего, кроме, пожалуй, двух-трех плиток шоколада, которые я могла бы купить себе на эти деньги?"

Я еще больше расстроилась и, продолжая тащить на себе тяжелый груз вины и тревоги, поплелась в университет. Естественно, сконцентрировать свое внимание на том, что происходило в этот день на лекциях и семинарах мне так и не удалось. Даже Господина Петерса я почти не слушала. Небрежно облокотившись рукой о стопку лежавших перед ним книг, он рассказывал что-то крайне интересное. Сделав очередное меткое замечание по поводу Рильке, Петерс, как мне показалось, хитро покосился в мою сторону - мол, провинилась, ну и сиди себе, таким, как ты, даже я с моими знаниями и опытом помочь не могу, да и не хочу.

"Хорошо ему, - подумала я. - Он - сам себе Хозяин и никаких начальников над собой не потерпит".

Но я-то не всемогущий и всезнающий Господин Петерс, я дрожала от одной только мысли о том, что высшая небесная сила разгневалась на меня, и с ужасом искала способ избежать предусмотренное мне наказание.

Когда я снова оказалась в общежитии и, изнемогая от страха и угрызений совести, опустилась на кровать, решение проблемы вдруг пришло само собой.

"Андреас! - осенило меня. - Он непременно может помочь!"

Не знаю, действительно ли я надеялась в тот момент, что Андреас заступится за меня перед Богом, или просто ждала от него утешения, - так или иначе, мне стало ясно - мое место сейчас рядом с ним. Накинув куртку, я, не теряя ни минуты, выбежала на улицу: а вдруг повезет, и я найду его еще сегодня вечером в ресторане. Шел сильный дождь, но возвращаться за зонтиком мне не хотелось - надо было двигаться вперед, и чем быстрее, тем лучше.

Я немного боялась, что не найду тот ресторан, но, оказавшись в Старом Городе, сразу же сообразила, где примерно должен был работать Андреас и, прибавив шаг, заспешила по темным извилистым улочкам, освещенным ностальгическими фонарями и окнами пивных. Дождь не хотел утихать, и мне все труднее становилось обходить лужи, количество которых у меня на пути постоянно увеличивалось. Мои туфли промокли, но, стараясь не обращать на это внимания, я шла дальше.

Однако, когда цель наконец была достигнута и я остановилась перед тем самым подъездом, где накануне распрощалась с Андреасом, решительность покинула меня.

"Даже если он и здесь, - подумала я, - разве можно вот так вот ни с того, ни с сего являться к нему? Он, наверняка, сочтет меня за сумасшедшую!"

Я чуть снова не заплакала, но мое внимание внезапно привлек к себе голубь с мокрыми от дождя, торчащими во все стороны перьями. Меня удивило, что, несмотря на очевидные лишения, которые причинял ему дождь, голубь вовсе не собирался никуда прятаться, а, напротив, с самым расслабленным видом покоился на мостовой, вольготно разложив по сторонам растрепанные крылья. И тут я заметила, что лежал он совсем не на мостовой, а на одном из вделанных в асфальт круглых плоских прожекторов, обеспечивающих ресторанному фасаду эффектную вечернюю подсветку. Все ясно - просто голубь мудро решил воспользоваться этим прожектором и теперь, вместо того, чтобы следовать примеру своих собратьев, суетливо жмущихся друг к другу под каким-нибудь узеньким карнизом, спокойно пережидал непогоду, хоть и без крыши над головой, зато в непосредственной близости от почти эксклюзивного источника света и тепла.

Этот жизнеутверждающий пример ободрил меня, и я решила заглянуть в высокое, обрамленное парчовыми шторами окно ресторана. Многие столики были заняты посетителями. Ближе всех к окну сидела группа пожилых мужчин в клетчатых пиджаках с трубками в руках. В мраморном камине медленно сгорали березовые поленья. Но вот между столиками показался Андреас, неся в руках серебряный поднос, на котором стояли хрупкие вазочки с каким-то причудливым десертом. Я отпрянула немного в сторону из страха, что он заметит меня. Но из залитого светом ресторанного зала вряд ли можно было разглядеть, что происходит в царящей снаружи темноте. Сообразив это, я опять заглянула в окно. С серьезным, почти величественным видом поставил Андреас десерт перед каждым из пожилых мужчин с трубками - так гордые короли подают милостыню валяющимся в грязи нищим. Сидящие за столом, как мне показалось, расплывались перед ним в заискивающих улыбках, пытаясь обратить на себя внимание. Один даже тронул его за рукав неловким, размашистым жестом, будто выпрашивая у него хоть каплю благосклонности. Но Андреас оставался непреклонен: без тени улыбки, которая могла бы даровать просителю хоть самую маленькую надежду, и с холодно-отстраненным выражением лица выслушал он обращенную к нему просьбу, затем, чуть качнув головой, резко развернулся и пошел прочь. Не было сомнений - мой ангел отказал им. Мужчины у стола растерянно разводили руками, пытались улыбнуться, обменивались какими-то репликами, но разговор у них, видимо, не клеился: то и дело они беспокойно поворачивали головы в ту сторону, куда только что ушел Андреас, будто и вправду еще чего-то ожидали от него. И, действительно, через некоторое время Андреас вернулся к их столу. Но какую же злую шутку приготовил он неумелым просителям! Вместо божественного благословения, вместо райского блаженства, которое, вероятно, выпрашивали мужчины в пиджаках у ненароком попавшегося им на пути ангела, он нес на серебряном подносе... несколько коробков спичек. Ошарашенные подобной выходкой посетители, не решаясь прекословить посланнику высшей силы, молча разобрали коробки и, погрузившись в тяжелую задумчивость, начали зажигать свои трубки. Что же им еще оставалось делать? Андреас, видимо, вполне довольный своей иронической проделкой, хотел уже было идти прочь, но один из мужчин вдруг остановил его умоляющим движением руки. Мой ангел снисходительно вскинул брови и как бы нехотя задержался на месте. Мужчина несколько неуверенной рукой полез внутрь своего пиджака и, вынув оттуда денежную купюру, протянул ее Андреасу. О, как жалко выглядела эта попытка задобрить небесные силы и отвести от себя их очевидную немилость! Несколько секунд Андреас оставался без движения, словно размышляя, отвергнуть ему непрошеный дар со всей надлежащей строгостью или все же пожалеть просителя и принять никчемное пожертвование, оставив таким образом этому несчастному хоть каплю надежды на то, что его мольбы будут услышаны там, наверху. Мужчина за столом, видя колебания Андреаса, снова заискивающе улыбнулся и слегка помахал банкнотой в воздухе, очевидно желая во что бы то ни стало склонить Андреаса в пользу своего жалкого дара. Наконец Андреас смягчился: благосклонно протянув вперед руку, он позволил вложить в нее купюру, но в его глазах не отражалось при этом ни капли благодарности, наоборот - они были холодны и непроницаемы, будто в каждый из них залетело по льдинке.

Я отвернулась от окна, чтобы взглянуть на голубя, приникшего к прожектору. Он все еще лежал в той же вольготно-расслабленной позе и лишь время от времени соскальзывал всем телом то в одну, то в другую сторону, будто хотел устроиться поудобнее на своем месте и таким образом еще более благополучно выстоять безжалостные порывы ветра.

Мои мысли вернулись к Андреасу. Было ясно, что он по каким-то причинам отверг мольбы тех мужчин в пиджаках. И действительно, не может же ангел заступаться перед Богом за первого встречного! Но где же тогда была гарантия, что он выберет именно меня для своей бесценной протекции?

"Веди себя хорошо!" - вспомнила я его слова.

О, ему не придется больше напоминать мне об этом! Я буду сама покорность, само послушание! При этой мысли на моих губах заиграла улыбка радости и надежды. Я присела на краешек низенькой ступеньки, ведущей к крыльцу ресторана, как раз напротив разлегшегося на прожекторе голубя, и стала терпеливо ждать, пока мой ангел выйдет наружу и даст мне шанс обратиться к нему с просьбой.

Не знаю, сколько прошло времени в ожидании - может, час, а, может, и три, но, в конце концов, Андреас, вероятно, только что закончивший свою смену, действительно появился на крыльце и, подняв воротник куртки, накинутой поверх костюма, нерешительно потоптался на одном месте, будто размышляя, стоит ли в такую погоду вообще отправляться в путь. Я встала со ступеньки и приблизилась к нему. Его взгляд изобразил крайнее удивление, почти испуг. Скорее всего, он не сразу узнал меня, промокшую насквозь, с прилипшими к лицу волосами.

- Ты только не подумай, - пролепетала я, с удивлением обнаружив, что мой голос звучит непривычно хрипло, - я не из-за попугайчика пришла... Я просто хотела тебя попросить...

- О Боже! - воскликнул он. - Сколько же времени ты здесь сидела?

- Пожалуйста, не отказывай мне, - продолжала я лепетать, не обращая внимания на его вопрос. - Я сделаю для тебя все, все...

Андреас нахмурил брови:

- Что за безумие? Ты так, пожалуй, воспаление легких схватишь и ничего уже в ближайшем будущем для меня сделать не сможешь...

Я была не в силах что-либо ответить из-за подступающих к горлу слез.

- Ладно, - сказал Андреас решительно, - поехали скорей ко мне. Тебе нужно срочно согреться и выпить чего-нибудь горячего.

Он взял меня за руку и потянул за собой.

- Да что это с тобой? Хочешь остаться здесь что ли насовсем? возмутился он, заметив, что я не сразу сдвинулась с места.

Но, на самом деле, я вовсе не собиралась сопротивляться его воле, просто мой взгляд снова упал на голубя, распластавшегося на светлом пятне прожектора. Андреас осуждающе покачал головой:

- Что же тут такого? Мертвая птица. Ничего не поделаешь. Пойдем! Зачем рассматривать?

Да, голубь был действительно мертв. Уже давно. С самого начала...

Я следовала за моим ангелом, не обращая никакого внимания на то, вдоль каких улиц лежит наш путь, куда мы поворачиваем и где пересекаем проезжую часть. Дождь больно хлестал нам в лицо, заставляя еще непривыкшего к такой непогоде Андреаса морщиться и прятать лицо в воротник куртки.

- Почему ты не сделаешь так, чтобы дождь прекратился? - спросила я.

- Что? - не понял он.

- Ты ведь можешь все, - объяснила я. - Вот и останови дождь, чего тебе стоит?

Он рассмеялся:

- Зачем же мне растрачивать свои магические силы по таким пустякам? Я лучше приберегу их на что-нибудь более важное.

Мы вышли к трамвайной остановке. Через некоторое время прозрачный, как аквариум, и пустой, как замок с привидениями, трамвай подобрал нас и, плавно покачиваясь на рельсах, поплыл вперед, подобно убаюкиваемому волнами кораблю. Поймав на себе внимательный взгляд Андреаса, который, казалось, тщательно изучал меня теперь, воспользовавшись ярким освещением в вагоне, я снова попыталась ему все объяснить:

- Понимаешь... понимаешь...

- Понимаю, конечно, понимаю, - сказал он серьезно, хотя мне так и не удалось закончить мою фразу.

Но ведь ангелы умеют читать мысли - это известно.

Мы покинули трамвай в какой-то незнакомой мне части города. Вокруг было удивительно тихо, лишь в редких окнах до сих пор горел свет. Андреас подвел меня к подъезду одного из домов, который я сначала приняла просто за серую стену, еле-еле обозначавшуюся своими бледными очертаниями на фоне черного неба. Он открыл ключом дверь, ведущую в парадное и впустил меня внутрь, шепотом попросив идти по лестнице как можно тише, чтобы не разбудить соседей. Мы поднялись наверх и зашли наконец в его квартиру. Она оказалась совсем небольшой: крошечный квадратный коридорчик вел в единственную комнату, хоть и довольно просторную, но вмещавшую в себя еще и уголок с кухней, отгороженный длинной деревянной стойкой. Впрочем, комната казалась просторной, вероятно, только оттого, что в ней не было почти никакой мебели - кровать и массивная стереосистема занимали бОльшую часть площади, не относившейся к кухне. В углу возвышалось несколько стопок компакт-дисков.

Андреас усадил меня на кровать, так как больше присесть здесь было некуда. Сам он пошел к плите готовить мне горячий какао. Я осмотрелась вокруг: на стене у изголовья кровати висел цветной плакат, извещавший об одном из выступлений хора, в котором пел Андреас. Для оформления плаката был использован рисунок, взятый, по всей видимости, из какого-то старинного нотного сборника и изображавший на удивление похожих друг на друга ангелов, сложивших перед собой руки для молитвы и раскрывших рты, чтобы излить из своих нежных уст прекрасную и набожную мелодию. Под картинкой стояла красиво выписанная готическими буквами строка из мессы, видимо, предусмотренной к исполнению на рекламируемом концерте: "Sanctus Dominus Deus Sabaoth! Pleni sunt coeli et terrae majestatis gloriae tuae" 4

Андреас вернулся из кухни с чашкой какао и, вложив ее мне в руки, устроился на противоположном конце комнаты, облокотившись о широкий подоконник. Я молча пила, стараясь сдержать снова нахлынувшее на меня желание заплакать. Однако вскоре слезы, вырвавшиеся наружу против моей воли, начали капать прямо в чашку, которую я держала перед собой.

- Ну что опять случилось? - спросил Андреас таким ангельски-мягким тоном, что я заплакала еще больше.

- Пожалуйста, - проговорила я, умоляюще подняв на него глаза, - не отказывай мне...

Андреас приблизился к кровати, забрал у меня чашку, поставил ее на пол и сел рядом со мной.

- Кто же тебе отказывает? - сказал он тихо, погладив мои еще мокрые от дождя волосы.

Он наклонился надо мной, и я не могу в точности сказать, что произошло в следующую секунду, так как принятое в таких случаях слово "поцелуй" подходит в применении к Андреасу не больше, чем термины традиционной физики к описанию теории относительности. Смертельно опасен и в то же время слаще всех сладостей мира был тот яд, который он вкладывал мне в рот на кончике своего языка! Но эта первая процедура показалась ему недостаточной: придерживая пальцами мои губы таким образом, что я при всем желании не могла бы их сомкнуть, он снова - теперь уже почти с какой-то жестокостью накинулся на мой рот. Оторвавшись от меня, мой ангел испустил стон нетерпения и начал поспешно расстегивать на мне одежду. Я помогала ему из страха, что он может усомниться в моей покорности. Когда я оказалась перед ним совершенно голой, он, весь дрожа от предвкушения, развернул меня лицом к поющим ангелам на плакате и тоже начал сбрасывать с себя одежду: пиджак, брюки, рубашка - все пролетело над моей головой в отдаленный угол комнаты. Я не решилась оглянуться и потому так и не увидела его перед тем, как он со всей силы ворвался в меня. Ах, как это было больно! Я и не думала, что ангелы могут причинять такую боль! Впрочем, нет - когда я в первый раз увидела его лицо, было еще намного больнее: словно бритва проехалась тогда по сердцу, слишком слабому, чтобы без потерь устоять перед этой безупречной красотой. Так что если по моим щекам потекли теперь слезы, то не от боли, а от счастья, что я могу так беспрекословно покоряться ему.

"Наконец-то, - думала я, - все в руках у моего ангела, а значит все будет хорошо..."

Он почти рычал, время от времени притягивая меня к себе за волосы, будто я и так уже не достаточно была в его власти.

- О! - воскликнул он, обжигая мой затылок своим горячим дыханием. - Это просто Небо!

"Да, это Небо!" - повторила я про себя, так как действительно никогда еще не чувствовала небесное блаженство так близко.

Когда мой ангел наконец снова повернул меня к себе, на его губах играла та самая, довольная и не обращенная ни к кому конкретно улыбка, с которой он подошел ко мне вчера после концерта. Все еще немного вздрагивая, Андреас нежно обнял меня и проговорил, едва сдерживая готовый сорваться с губ стон:

- Какое наслаждение!.. Я люблю тебя!

- Я тоже, - прошептала я.

- Не говори "тоже", - осуждающе покачал он головой. - Что это за признание? Скажи мне все полностью...

- Я люблю тебя, мой ангел...

- Вот так-то лучше, - и он начал закутывать мое тело в свои ласки, как в сладкую и прочную паутину, из которой не было никакой возможности спастись...

В ту ночь он еще раза два или три, развернув меня лицом к поющим ангелам на плакате, доказывал мне безграничность своей власти.

- Ты не устала? - спросил Андреас под утро.

Я отрицательно покачала головой:

- Разве это трудно?.. Только немного больно...

Всю следующую за этой ночью неделю я провела у Андреаса в квартире, не выходя даже в университет. Андреас спрятал мою одежду, чтобы я никуда не сбежала. Впрочем, у меня и так не было подобных намерений: сопротивляться ангелам - это ведь безумие и ни к чему хорошему привести не может! Другое дело послушание! Послушанием можно много чего добиться. И то абсолютное душевное спокойствие, которое я обрела, начиная с первой нашей с Андреасом недели, служило тому доказательством и полностью вознаграждало меня за мою безупречную покорность.

Те первые семь дней у него мало чем отличались друг от друга: когда Андреас уходил на работу, будь то в дневную, в вечернюю или ночную смену, я оставалась в постели, чтобы наконец поспать. Впрочем, проснувшись, я, как правило, тоже не покидала постели, так как ходить абсолютно голой по квартире было холодно и неуютно. Иногда, правда, завернувшись в одеяло, я выбиралась на балкон и смотрела на то, что происходит во дворе. Но там, как назло, ничего не происходило, даже дети почти никогда не играли, только какой-то старичок время от времени подстригал кустики.

Книг у Андреаса никаких не было, только нотные тетради, и если мне становилось скучно, я слушала один за другим принадлежавшие ему компакт-диски с записями духовной хоровой музыки. Мой неискушенный слух практически не мог отличить друг от друга все эти мессы и оратории, и мне казалось - из колонок доносится все время одна и та же мелодия. Но это было все-таки развлекательнее, чем ничего, и помогало мне как-то скоротать время до возвращения Андреаса.

Когда мой ангел наконец приходил домой, мы первым делом принимались за еду, уплетая еще неостывшие произведения кулинарного искусства, которые хозяин ресторана разрешил ему захватить с собой после рабочей смены. Правда, он приносил их не на фарфоровых тарелках и серебряном подносе, а в бумажных пакетах, что, в принципе, было, конечно, намного практичнее для транспортировки на дальние расстояния. Никогда прежде не пробовала я таких вкусных и экзотических блюд. Один раз мы даже ели вареных раков и рагу из страусиного мяса.

Как только с едой было покончено, Андреас залезал ко мне в постель, чтобы утолить свой аппетит тем блюдом, которое всегда было в его распоряжении. Трапеза длилась весь остаток дня или ночи, до тех пор, пока он в конце концов не засыпал. Что касается меня, то мне никак не удавалось сомкнуть глаз, когда Андреас лежал рядом со мной: ничуть не заботясь о покое моего ангела, я беспрерывно теребила его мягкие волосы, гладила постепенно покрывающиеся жесткой щетиной щеки, целовала нежную кожу за ушами. Он довольно быстро понял, что отмахиваться от меня бесполезно, и каким-то образом научился спать под моими беспрерывными ласками.

Самое страшное начиналось для меня, когда Андреас должен был снова уходить на работу. Каждый раз я со слезами умоляла его остаться и, изо всей силы вцепившись пальцами ему в руку, пыталась удержать моего ангела в постели. Уговорами Андреасу, как правило, ничего добиться не удавалось, и в конце концов ему приходилось дать мне несколько пощечин, чтобы заставить меня отказаться от отчаянных попыток удержать его возле себя.

Через неделю он отдал мне одежду и разрешил забрать мои вещи из общежития. С того дня я снова начала ходить в университет. За время моего отсутствия там ничего не изменилось. Господин Петерс, по-прежнему, продолжал водить студентов по лабиринтам поэзии Рильке, а Dominus Bonus, как и раньше, наказывал старательных рабов. Но теперь я намного увереннее глядела в глаза и тому, и другому, ведь не одна стояла я теперь перед вечными загадками мироздания и перед теми, кто обрел могущество, найдя в себе силы разгадать их...

Однажды ночью, когда полная луна через щелку между занавесками заползла к нам в комнату ярким, почти слепящим глаза лучом, я спросила лежавшего рядом со мной в какой-то задумчивости Андреаса:

- Ты сам-то веришь в ангелов?

- С чего это вдруг? - сказал он, даже не взглянув на меня. - Конечно, нет. Как можно верить в такие глупости?

- Откуда же тогда берется добро?

- Ниоткуда, - Андреас отвернулся к стене. - Добра нет, и зла нет. Все одно и то же.

- Да, - вздохнула я, - мне почему-то иногда тоже так кажется. Но в ангелов я все-таки верю. Потому что ведь Бог так далеко, так высоко, он не может говорить с нами напрямую, ему нужны посредники, которые могли бы донести до нас его волю. Это-то и есть ангелы, без них никак нельзя, - я поцеловала Андреаса в затылок.

- И чего дался тебе этот Боженька? - Андреас недовольно повел плечами. - Неужели ты и вправду каждую секунду должна думать о том, что он над тобой в воздухе болтается? Забудь его в конце концов и делай все, что тебе хочется. Ему все равно наплевать - поверь мне.

- Ах, если бы я могла рассуждать так, как ты, моя жизнь, наверняка, сложилась бы совсем по-другому, - задумчиво проговорила я.

- Ты говоришь так, будто все уже потеряно, - усмехнулся Андреас.

- Не все, конечно. Но много, очень много. И каждый день, думаю, еще что-нибудь теряется. Безвозвратно... Знаешь, я об этом еще в детском садике впервые задумалась, в средней группе. У нас там мальчик был. По-моему его звали Миша... или Коля. Не помню уже. Мы спали с ним вместе.

- В детском саду? - Андреас снова не смог сдержать усмешки.

- Да нет, не в том смысле. У нас просто в садике в спальной комнате кровати парами были составлены, одна к другой. Так экономнее в смысле места, наверное. Ну вот, Мишина кровать стояла как раз рядом с моей. Но вообще мы с ним в группе очень мало общались. Ведь как обычно в садике? Девочки все больше с девочками играют, мальчики - с мальчиками. Так что я этого Мишу вообще практически не замечала, ведь ничего в нем, в конце концов, особенного не было. И не разговаривали мы с ним, вроде бы, ни разу. Помню только, как он каждый раз в кровать рядом со мной ложился, когда тихий час начинался, а потом, после подъема снова вставал и одевался. Во время тихого часа как такового я не могла наблюдать за ним, так как мы обязаны были спать. Не все, конечно, придерживались этого правила, то есть почти никто, видимо, и не придерживался, потому что, как только воспитательница отлучалась, - а она, кстати сказать, вообще очень редко в спальной комнате сидела - вокруг сразу раздавался смех, визг, даже пение, то тут, то там скрипели энергично приводимые в движение пружины кроватей. Но я-то твердо верила в установленное правило об обязательном сне и, так как заснуть по-настоящему мне никак не удавалось, лежала весь тихий час с плотно закрытыми глазами, повернувшись на бок и положив обе руки под голову, как нас учила воспитательница.

- Да зачем? - не понял Андреас. - Ты же говоришь, что за вами там почти никогда никто не следил!

- А вдруг воспитательница зайдет? А вдруг она как-нибудь через щелку наблюдает? Все может быть! Никогда нельзя знать наверняка... И вот один раз я все-таки решилась открыть глаза. Нет, только приоткрыть их, самую чуточку. Странная картина открылась тогда моему взору. То есть я подозревала, что вокруг что-то происходит, но ведь не такое же! Были это те самые девочки и мальчики, с которыми я во время прогулок качалась на качелях, с которыми я кушала кашу за одним столом, с которыми я играла в шашки и вырезала снежинки к новогоднему празднику? Нет, меня окружали теперь совершенно другие, непонятные мне существа, чьи действия потрясали своей бессмысленной дерзостью. Они подпрыгивали на кроватях, спустив при этом зачем-то трусы до самых лодыжек, они накидывали на голову одеяла и набрасывались друг на друга сверху, как привидения, они ползали в проходах, облизывая языком скользкий линолеум. Но главное - их лица были искажены непостижимой для меня счастливой гримасой людей, решившихся на что-то запретное и наплевавших на все грозящие последствия. Я взглянула на Мишу, в упоении совершающего небывалой высоты прыжки на своей кровати, и почти залюбовалась им - так прекрасна была печать разнузданной свободы, лежавшая в тот момент на его лице... Впрочем, мои наблюдения длились всего одно мгновение: не желая рисковать навлечь на себя недовольство воспитательницы, которое теоретически полагалось мне за любое, даже мельчайшее непослушание, я поспешила снова притвориться крепко спящей, плотно закрыв глаза. Больше я уже не решалась открывать их во время тихого часа и своего соседа по кровати, соответственно, ни разу потом в таком ударе не видела: в обычное-то время он тихоней был из тихонь и ничем особенным не блистал. А примерно через месяц Миша погиб, попал под машину и все. Детям в группе, конечно, прямо ничего не сказали, он просто исчез - понимай, как хочешь. Но я как-то через маму узнала - родители-то говорили об этом - и вот тогда-то в первый раз и ужаснулась: никогда больше не увижу я этого мальчика прыгающим на кровати, даже если очень этого захочу, никогда не узнаю, что он чувствовал в тот момент, никогда не попрыгаю с ним рядом наконец. Таким вот образом я поняла, что послушное лежание с закрытыми глазами нам может обойтись очень дорого и не все потерянное удастся когда-либо наверстать...

- Это должно было послужить тебе хорошим уроком, - заметил Андреас, поворачиваясь ко мне и нежно поглаживая меня по щеке. - Потом-то ты, я надеюсь, уже не закрывала глаз и во время тихого часа стояла на голове вместе со всеми?

- Конечно же, закрывала! И если бы снова в садике оказалась, то и теперь ни за что бы их не открыла!

- А как же со "свободой"? Не хотелось самой попробовать?

- Конечно, хотелось! Но, видишь ли, никогда нельзя знать, во что это все выльется... Наказание может прийти в любой момент, и оттуда, откуда его совсем не ждешь... Ведь Миша лежит теперь в гробу, если от него, конечно, вообще что-нибудь осталось, а я вот - здесь, в постели, рядом с тобой. Согласись, это очень большая разница. Получается, по заслугам и награда...

Андреас задумчиво провел пальцами по моим губам.

- Посмотрим, - сказал он, - осталась ли ты до сих пор такой же послушной, как тогда...

Меня охватило беспокойство: как он мог сомневаться?

- Закрой глаза, - приказал Андреас, - и не смей открывать их, пока я тебе не разрешу.

Я тут же сомкнула ресницы. Мне не было видно, что делает Андреас: я только слышала над собой его частое дыхание, то и дело переходящее в стоны, и чувствовала, как что-то гладкое и нежное время от времени касается моих губ, щек и подбородка. Что могло быть чудеснее этого скрытого моему взору, а оттого еще более таинственного ритуала, который придумал для меня мой ангел? Вдруг я вскрикнула, потому что теплая и в то же время несущая в себе холод чего-то неведомого струйка обожгла мне лицо. Потом еще и еще одна захлестали меня по щекам, словно удары кнута, и потекли вниз, оставляя на своем пути липкий тягучий след. Я облизнула губы, ощутив на своем языке небесный вкус этого чудесного лакомства. Через несколько секунд Андреас пришел в себя и разрешил мне открыть глаза.

- По заслугам и награда, - сказал он, отвечая на мой взгляд, в котором, вероятно, невольно проскользнули удивление и испуг.

На следующее утро, еще лежа в постели и наблюдая за тем, как Андреас, стоя перед зеркалом, вдевает в брюки ремень, я не удержалась от вопроса, который уже несколько раз приходил мне на ум, но который я до сих пор не решалась ему задать:

- Скажи, мог бы ты ударить меня вот этим вот ремнем?

- Мог бы, конечно, - ответил Андреас, в некотором изумлении поворачиваясь ко мне. - Но тебе будет больно... И мне тоже.

- Почему?

- Потому что я тебя люблю и мне больно причинять тебе боль.

- Ну пожалуйста, ну хоть один разок, - воскликнула я, откидывая одеяло.

- Нет, - отрезал он, отворачиваясь.

- Ты говоришь, что не хочешь делать мне больно, - проговорила я сквозь навернувшиеся на глаза слезы. - Неужели ты не понимаешь, что для меня нет ничего больнее твоего равнодушия?..

Он молча ушел на кухню готовить завтрак.

"Так вот она - любовь ангелов, - подумала я. - Такая недолговечная и такая обманчивая. Они все еще говорят, что любят нас, но их взор уже холоден, они все еще принимают наши дары, но уже отталкивают от себя самые ценные из них".

Уткнувшись лицом в подушку, я заплакала от тоски и одиночества. Я и не заметила, как Андреас снова приблизился к кровати и стоял теперь надо мной, покручивая в руке ремень, который он все-таки вынул из брюк.

- Ну что ж, - сказал мой ангел. - Если ты так непременно хочешь... Но, надеюсь, у тебя потом надолго пропадет желание...

Он ударил меня с размаху всего три или четыре раза, потом вдруг сам отбросил ремень в сторону и, опустившись на корточки перед кроватью, заключил меня в объятия. Только после этого я опомнилась от боли и испуга и зарыдала, склонив голову ему на плечо.

- Как ты могла мне такое позволить, глупенькая? - упрекал он меня. Такие игры, как видишь, далеко небезобидны. Я уже не говорю о том, что они унижают человеческое достоинство - не только твое, но и мое. Ведь я, если честно, не имею ни малейшего желания превращаться в животное. Ладно, - он попытался вытереть мне слезы, - пойдем завтракать и забудем все поскорее.

- Постой, - проговорила я, удерживая его за рукав, - сделай это, пожалуйста, еще раз...

Но Андреас больше ничего не сделал и во все время завтрака молчал, недовольно поглядывая на меня. Впервые я была разочарована моим ангелом. Разве он не понимает, что "человеческое достоинство" не играет в любви абсолютно никакой роли? "Достоинство" - какое страшное, суровое слово, от него даже издали веет холодом. А человеку хочется заботы, света и тепла, даже если это тепло исходит от огня, обжигающего его руку.

Однако прошло еще немного времени и тепло, которое дарил мне Андреас стало ослабевать все очевиднее. Я не чувствовала в нем прежней страсти. Раньше Андреас накидывался на меня с дикой жадностью золотоискателя, наткнувшегося после долгих месяцев изнурительных работ на желанное сокровище. Теперь он обходился со мной с осторожностью продавца ювелирного магазина, который время от времени достает из-под стекла какую-нибудь драгоценную брошь, чтобы, полюбовавшись на редкий объект, снова положить его на место.

Вскоре я поняла, что мой ангел закончил свою миссию возле меня. Он должен был лететь дальше, а мне предстояло справляться с жизнью без него. Но разве я могла на что-либо роптать? На свете мало ангелов, намного меньше, чем людей. Мне и так повезло, что один из них снизошел до меня и почти пять месяцев благосклонно принимал дары моей любви. Было бы чистейшей неблагодарностью и богохульством пытаться приобрести бессрочное право на его милости. К тому же, меня утешало, что я и на расстоянии смогу пользоваться магическим покровительством моего ангела, который уж как-нибудь повлияет на высшую силу и добьется того, что в моей жизни теперь всегда все будет хорошо - в этом не было никаких сомнений.

В один прекрасный вечер, когда Андреас был на работе в ресторане, я собрала вещи и ушла назад в общежитие. Он ни разу не попытался отыскать меня там: стало быть, я правильно разгадала его волю.

В последний раз я видела Андреаса перед самым отъездом, на концерте в Домском Соборе, где снова выступал их хор. Мой ангел был все так же прекрасен и пел, пожалуй, даже вдохновеннее, чем прежде. Мне с трудом верилось, что он не понимает ни слова в молитвах, так искренне льющихся из его уст. Впрочем, разве обязаны ангелы что-то понимать? Невидимая нить и так прочно связывает их с Богом, знают они о том или нет... Я не хотела, чтобы он меня заметил, и потому покинула собор прежде, чем концерт закончился.

Как и следовало ожидать, мой последний месяц в Германии прошел как нельзя лучше: я успешно сдала экзамен по латыне, Господин Петерс поставил мне отличную оценку за работу про ангелов, и вообще - назад в Россию я вернулась в самом замечательном настроении.

А дома меня ждал еще один сюрприз, доказывающий, что Андреас серьезно постарался там, наверху, склоняя высшую силу в мою пользу. Едва я переступила порог моей комнаты и распахнула окно, чтобы впустить в помещение свежий воздух, как маленький попугайчик, бойко работая пестрыми крылышками, стремительно влетел внутрь. И прежде чем я успела сообразить, что произошло, он приблизился к клетке, которая после исчезновения моего попугайчика пустовала в углу, и, будто это было для него чем-то совершенно естественным, запорхнул внутрь через остававшуюся уже десять лет открытой настежь дверцу. Просвистев что-то до крайности веселое, птичка начала кувыркаться на одном из подвешенных внутри резиновых колечек. Да, конечно, это был мой собственный попугайчик, который каким-то чудом вернулся теперь ко мне в целости и сохранности после долгой-долгой разлуки!

- Никуда ты больше не улетишь, - нежно сказала я ему, закрывая дверцу клетки.

Спасибо, мой Бог, что ты исполнил мое заветное желание и вернул мне то, что казалось потерянным навсегда. О, теперь у меня нет ни малейшего сомнения в твоем существовании. И пусть кто-то пытается доказать мне обратное, я заткну уши, я закрою глаза, я замру на коленях и буду неустанно повторять про себя твое имя: "Dominus Bonus, Domini Boni, Domino Bono..."

Юрий Владимирович откинул в сторону папку с рассказом и, закурив очередную сигарету, заходил взад и вперед по комнате.

"Что же это за рассказ такой? Говно, а не рассказ! - откровенно подумал он. - О стиле я вообще не говорю. Чего говорить о том, чего нет. Но сюжет тоже - так себе, даже на троечку не тянет, прямо скажем. Сначала вообще заснуть можно. Это же надо додуматься - про учебник латыни написать, про семинар с каким-то непонятным профессором, про беспорядок на кухне... Ну если жизнь у тебя такая скучная и однообразная, то придумай что-нибудь интересненькое - на то ты и писатель! - а не мучай читателей подробностями своего тоскливого быта. Впрочем, напридумано тут тоже, очевидно, довольно много. Вся история с Андреасом - миф чистейшей воды, неумелая эротическая фантазия, скажем так, не лишенная, впрочем, некоторой символики: благополучный, самоуверенный Запад разглагольствует о личной свободе, правах человека и прочей чепухе, а сам до изнеможения насилует несчастную Россию, да еще с ее же собственного согласия. Интересная, конечно, метафора, но автор, пожалуй, ничего такого не имел в виду. Куда там? Это уже моя привычка копать глубже, чем предусмотрено, меня до такой неожиданной интерпретации довела. Вообще рассказ, как мозаика, из отдельных кусочков составлен, и автор, очевидно, абсолютно не в состоянии взглянуть на них с какого-то обобщающего пункта. А когда человек сам в своем рассказе не хозяин, то это плохой, очень плохой знак... Впрочем, вернемся к Андреасу. Неправдоподобность этой фигуры мешает относиться к ней всерьез. Потенция у него, прямо скажем, просто научно-фантастическая - четыре раза подряд, или сколько она там насчитала? А утром он еще и завтрак готовит - просто "В гостях у сказки" получается. И сперма у него... Как там было? - Юрий Владимирович полистал рассказ. - Ага, вот: "лакомство", да еще с "небесным вкусом". Хотя каждый образованный человек знает, что сперма по вкусу на сопли похожа, а не на мед там какой-нибудь. Вообще, автору можно посоветовать, прежде чем описывать эротические сцены, испытать что-нибудь подобное на практике", - Юрий Владимирович сглотнул слюну и, присев на подоконник, задумчиво закурил еще одну сигарету.

Но через некоторое время он внезапно снова вскочил на ноги, стукнув себя по лбу, будто какая-то мысль внезапно осенила его:

"Как же я сразу-то не догадался? Рассказик этот - просто крик души! Что же, она случайно что ли настаивала на том, чтоб я его как можно скорее прочитал? Девочка просто надеялась, что я пойму ее сигнал! Как тут не понять? Ведь, если приглядеться, каждая строчка в этом рассказе проникнута тоской по настоящему мужчине. Героиня ищет его и никак не может найти. Римский dominus bonus не подходит, потому что существует только на картинке в учебнике, профессор Петерс - тоже. Куда уж ему с таким животом, который даже в двери не пролезает? МС Герхарда и "революционера" Фабиана можно сразу вычеркнуть: они, скорее, просто комические фигуры, на них героиня и не претендует. Да и Андреас, если вдуматься, не самый идеальный вариант. В постели он ее, насколько я понял, вообще нормально удовлетворить не мог, все только о собственном удовольствии думал. Хорош ангел! Одно название. До него, по-моему, даже не дошло, что он ее девственности лишил. Это у них там на Западе женщинами в тринадцать лет становятся, а наши, русские девушки умеют ждать. Я уж не говорю про низкий интеллектуальный уровень этого типа: официант - что с него возьмешь? Значит, и он отпадает. Получается, что из всех героев рассказа подхожу ей один только я!.. Стоп, стоп - я, вроде, слава Богу, еще не в рассказе, тьфу, тьфу, тьфу... Вот что значит по ночам не спать и всякие дурацкие истории читать: ум за разум зайти может".

Юрий Владимирович открыл окно, чтобы глотнуть свежего воздуха и привести в порядок свои мысли.

"Н-да, - решил он наконец после долгих и основательных размышлений, как бы там ни было, а я ей все-таки подхожу, и даже очень. Ведь она, по всей видимости, ищет того, кто ее во всех отношениях превосходит, на кого она в буквальном смысле слова молиться может. Лучшей кандидатуры, чем я, стало быть, не найти. В литературе я для нее и так что-то вроде Бога, житейской мудрости у меня хоть отбавляй, да и в материальном плане, вроде, все в порядке, что совсем немаловажно. На внешность тоже грех жаловаться. Ну не такой, конечно, красавчик, как этот Андреас, но что ей, спрашивается, толку в его красоте, если он ее все равно в решающие моменты лицом к стенке поворачивает или глаза закрывать заставляет? Так что внешность в конечном итоге большой роли играть не должна. А удовлетворить я ее точно намного лучше него смогу. Может, даже и четыре раза подряд получится. А что?.. И ремешком тоже не проблема: я уж не буду демагогию про "человеческое достоинство" разводить. Короче, надо было прямо сразу ко мне обратиться, а не всякую ерунду писать... Уж не знаю, сознательно она дала мне знак или у нее - по Фрейду - тайное желание, в котором и себе самой-то признаться страшно, в зашифрованном виде в рассказик вылилось, но главное, что я теперь все понял и вполне готов свое мнение по этому поводу высказать. О, она получит мое мнение! Да еще какое! Скорей бы дождаться утра! Все равно не засну теперь".

Вдалеке загудела первая электричка. Значит, уже было не меньше пяти часов утра.

"А чего ждать? - решил вдруг Юрий Владимирович. - Она ведь тоже наверняка не спит, моего мнения дожидается. Вот я ей еще тепленькой, прямо в постельке мое мнение и продемонстрирую. Снизойду, так сказать".

Но прежде чем "снизойти", Юрий Владимирович открыл верхний ящик стоявшей у кровати тумбочки, вынул оттуда упаковку презервативов и, убедившись, что срок годности еще не прошел, положил четыре штуки себе в карман. Затем, стараясь держать в рамках волнение, овладевшее им теперь, несмотря на всю решимость и уверенность в успехе своего предприятия, он почти бегом спустился вниз по лестнице и без стука распахнул дверь комнаты, в которую накануне поместил Надю. Однако, едва переступив порог, Юрий Владимирович в смятении замер на месте, потому что комната, вопреки всем разумным расчетам, оказалась совершенно пуста. Кровать была самым тщательным образом застелена, но - и это не могло укрыться от Юрия Владимировича - на несколько другой манер, чем обычно: значит Надя все-таки расстилала ее и ложилась спать. Но кто же - черт возьми! - встает по доброй воле в пять часов утра, да еще исчезает не пойми куда вместо того, чтобы сидеть и дожидаться обещанного отзыва о рассказе.

- Надя! - позвал Юрий Владимирович, надеясь, что его гостья просто пошла прогуляться по дому. - Надя! Я тут! - крикнул он громче.

Никакого ответа не последовало. Юрий Владимирович, хмуря брови, покинул злополучную комнату и энергичным шагом отправился в обход по всем помещениям своей просторной двухэтажной дачи. Никого не обнаружив, он выбежал на крыльцо и снова позвал Надю: а вдруг где-нибудь гуляет. Но и на этот раз никто не откликнулся.

"Значит, все-таки уехала, - подумал Юрий Владимирович. - С первой электричкой. Улетела птичка. Ни записки не оставила, ничего. Так-так. Передумала, стало быть. Не интересует ее больше мое мнение. А может, просто испугалась профессиональной критики. Да чего бояться-то? Написала - отвечай. По заслугам, как говорится, и награда..."

Юрий Владимирович выкурил, стоя на крыльце, еще одну сигарету и, почти совершенно успокоившись, пошел к себе наверх.

Приложение:

*Спор

Мы сидели за столом, пили кофе и говорили о чем-то. Судя по тому, что в Его глазах поминутно вспыхивали искорки гнева, а на моих ресницах поблескивали слезы досады, между нами разгорался спор. Истина, почувствовав себя неловко среди пышных фраз, которые мы бросали друг другу, воспользовалась случаем улизнуть и теперь наблюдала за нами откуда-то сверху. Одна фраза, слетевшая с моих губ, была особенно роскошна, и я любовалась ею, пока Он не сорвал с нее великолепный наряд лицемерия. Я не могла вынести подобного оскорбления, моя рука, нервно дернувшись, смахнула со стола фарфоровую чашку. Это был прекрасный жест, затмивший все Его аргументы. Истина съежилась и забилась в угол. Вдруг Он подхватил меня на руки. О, мне нечего было возразить на столь решительный довод. Не прошло и минуты, как Он опустил меня в ванну, доверху наполненную шампанским. Я не умела плавать, но он, не обращая внимания на мои мольбы, погружал меня все глубже и глубже в пенящиеся, отливающие золотом волны. "Да, ты прав, ты прав..." - успела прошептать я, прежде чем мои чувства окончательно покинули меня и, ударившись об эмалированное дно, разлетелись в разные стороны, как осколки хрустальной вазы, свалившейся на раскаленный от солнца асфальт с крыши небоскреба, чуть пригнувшегося к земле под неожиданным порывом ветра.

**Поезд

I

Поезд

Этот поезд не похож на другие, мчащиеся по железнодорожным магистралям, спеленавшим Землю тугими серебряными нитями. В нем нет сосредоточенного машиниста, со строгостью педанта-режиссера следующего каждой букве пьесы, названной анонимным драматургом "Расписанием". Иногда он летит стремительно и жестко, как мяч, посланный футболистом-профессионалом в ворота противника, иногда его ход становится плавным и легким, напоминая полет воздушного поцелуя, следующего из Чикаго в Стамбул. Случается, что он сходит с рельс и, подобно распространителю билетов благотворительной лотереи, появляется в самых неожиданных местах. Пассажиры не балуют этот поезд вниманием, их взволнованное дыхание не увлажняет гладкую поверхность стекол, отделяющих кельи-купе от праздничного карнавала жизни. Редкие безумцы решаются сесть в него. Обычно они не имеют с собой багажа, что делает бесполезными попытки описать каждого из них в отдельности, ведь они лишены такого существенного индивидуального признака, как величина чемодана...

II

Я

Я жду этот поезд. Я провожу всю жизнь под сводами вокзала, построенного жестоким архитектором так, что я могу общаться с окружающими лишь через узкое окошко с надписью "Касса". Но оно часто бывает закрыто, и напрасны мои попытки выбраться на волю - все двери ведут на перрон. Перрон почти пуст, и только одинокий носильщик с грацией акробата лавирует между мутными оазисами луж. У него доброе лицо, и я знаю, что он не соврет, но мне не о чем его спрашивать.

III

В поезде

И вот наконец я увидела поезд. Свет его фар нежно обласкал меня и поманил к себе. Я вскочила в открытые двери и облегченно вздохнула, ощутив, что навсегда покидаю бескрайнюю тюрьму вокзала. За окном мелькали города, облака, ангелы, черти... Но это уже совсем другое измерение.

***Кошка

Никто не знает, что ночью я превращаюсь в черную кошку. Я выхожу на улицу и гуляю в совершенном одиночестве. Случайные прохожие сторонятся меня: боятся нечистой силы. А если кто-то и вздумает приблизиться ко мне, я выгибаю спину и выпускаю коготки. Это их обычно отрезвляет. Однажды недалеко от меня остановилась машина с живодерни. Я зажмурилась от резкого света фар, направленного прямо на меня. Из машины выпрыгнули два человека в ватниках, с папиросами в зубах. "Кошка", - сказал один. "Черная, тварь, - отозвался другой. - Лови скорее, а то убежит". Он схватил меня и, несмотря на мое отчаянное сопротивление, закинул в машину, где дожидались своей участи еще с десяток таких, как я. Люблю сильных мужчин...

Примечания

1Добрый Господин/Хозяин (лат.)

2Добрый Господин, Доброго Господина, Доброму Господину... (лат.)

3Помилуй, Господи, помилуй нас... Мы возносим к тебе хвалу и признаем тебя нашим Господином (лат.)

4Слава великому и всемогущему Богу! Земля и небо пронизаны величием твоей славы (лат.)