«Теплые острова в холодном море»

1

Ранним пасмурным утром с кемского причала, хаотичного, громоздкого сооружения, состоящего из аварийных мосточков, сходней, вбитых в дно старых свай, доков и сараев, уходило в море несколько частных катеров. Мотоботы увозили столпившихся на берегу людей, которые привычно и скоро спускали в трюм вещи и устраивались сверху в ожидании недалекого морского пути. К семи толпа рассеялась, суда ушли за мыс, и на пристани остались только двое бородатых мужчин в штормовках и одетый в теплую куртку мальчик лет семи с рюкзачком за спиной и зачехленной удочкой в руках. Мальчик никогда не видел так много воды, восторженно крутил головой и не понимал, чем озабочены его папа и крестный, почему все время ходят по причалу, перетаскивают рюкзаки, что-то выясняют у чужих дяденек и друг с другом спорят. Ему хотелось поскорее сесть в катер и поплыть, от нетерпения дрожали пухлые губы и сверкали на нежном раскрасневшемся личике большие темные глаза с длиннющими густыми ресницами. Однако взрослые не спешили. После долгих раздумий затаскивать рюкзаки в последний мотобот, рассчитанный на пять-шесть человек, но взявший на борт уже вдвое больше, они не решились. Два года назад один из них на подобном суденышке и у этих же берегов едва не затонул.

— Даже не на подобном, а именно на этом, — уточнил потерпевший, пристально разглядывая приглашавшую путешественников низко сидевшую в воде посудину и ее нового хозяина. — А Павел Петрович-то где?

— На материк уехал, — буркнул худощавый мореход.

— Вот оно что-о… А я смотрю, тот самый катер, ну точно тот, обрадованно заговорил Поддубный. — Ой, Серега, погляди, какая собака, — и, убедившись, что ребенок занялся желтой лохматой лайкой с закрученным хвостом и не слушает, с удовольствием поведал смурному судовладельцу историю о том, как по дороге на Анзер на сем безымянном катере при сильной волне едва не заклинило двигатель и больше часа, забыв о приступе морской болезни, вместе с американским телекорреспондентом итальянского происхождения Бобом Аспирини он черпал из-за борта воду и охлаждал мотор, а потом, когда, так и не добравшись до Анзера, вернулся в поселок и пил водку с незадачливым экс-капитаном Павлом Петровичем, а Боб валялся на полу кубрика без чувств, вытянул из морского волка неохотное признание: если бы перегревшийся двигатель заглох, потерявший ход мотобот неминуемо налетел бы на скалы и затонул.

— Да не, не затонул бы, чего-нибудь придумали б, — сказал небритый мужик, поморщившись.

— Что, что тут придумаешь? — загорячился Поддубный и волнительно поджег сигарету. — Волна такая была, мама миа, разбило бы о камни катер, а потом и всех людей, бляхас-мухас.

— Да не, придумали б, — повторил хозяин и зевнул. — Ну так что, не поедете?

Раздосадованный помор позвал собаку, скрылся в недрах кораблика, запустил мотор, и мальчику сделалось грустно. Он хотел заплакать, но вовремя вспомнил, что обещал себя хорошо вести, и принялся ждать большого морского парохода с белой трубой. Однако проходил час за часом, сжимались и разжимались в воде медузы, летали крупные морские чайки, лазили по причалу легко одетые местные ребятишки, вышла в море рыбацкая лодка под мотором и отчаянные, визгливые пацанки крутились недалеко от берега на самодельном плоту…

По мере того как день разгорался, холодный, пронизывающий ветер усиливался, шелестел по молу, где не было ни навеса, ни укрытия, поднимая мусор и разнося как пароль таинственное и непонятное слово «печак», а горизонт оставался пуст, и только слева в дымке угадывались очертания не то громадного военного корабля, не то горбатого каменистого островка, и под ногами уходила зеленая, грязная, перемешанная морская и речная вода, обнажая сваи старого мола и прилепившиеся к ним блестящие черные водоросли.

Теперь Макаров жалел, что они не отправились на катерке, — авось не заклинило и не потопли бы, а сейчас уже подплывали б к островам, — но когда высказал бесполезную мысль вслух, его товарищ неожиданно снова занервничал и стал раздраженно говорить, что не понимает он беспечный российский народ, который, чего бы с ним ни происходило, не только свою жизнь ни во что не ставит, но и на других ему плевать.

— А у тебя двое детей, бляхас-мухас.

Ввязываться в обычный спор не хотелось, гораздо лучше было б после бессонной ночи подремать, но в памяти оживали, как потревоженные больные нервы, долгие часы, проведенные в местных аэропортах, на берегах больших рек, остановках сельских автобусов, что ходят два раза в неделю, если не сломаются, многодневное сидение где-нибудь в тундре, тайге либо в горной долине, когда прислушиваешься, не раздастся ли вдали звук летящего вертолета, но нет, тишина, и ты уже не можешь ни читать, ни говорить, и жжет язык от бесчисленных, безо всякого удовольствия выкуренных сигарет, покуда и те не кончатся и нечем будет ожидание скрасить.

Был канун самого большого в островном монастыре праздника, на причале появлялись все новые и новые люди, подъехала машина с иностранными туристами, а следом за ней неожиданный, как жираф, громадный запыленный паломнический автобус с украинскими номерами. Теперь слухи на пристани циркулировали все более верные: корабль придет, и руководительница паломнической группы подтверждала, да, она звонила накануне в монастырь, говорила с настоятелем, и архимандрит обещал, что непременно пришлет с утра судно и заберет паломников, чтобы они поспели ко всенощной.

Непаломники гадали, возьмут ли с пилигримами и их, хватит ли всем места, ревниво приглядывались друг к другу и вспоминали, кто раньше на причале сидит. С чьей-то легкой руки пошел гулять по берегу слух, будто на борт монастырского судна можно подняться только по благословению — далекий от таинственных церковных условностей люд приуныл и искоса поглядывал на двух одесских батюшек, переносящих корабельные невзгоды с подобающей их сану невозмутимостью и неизвестно, готовых ли благословить на морское путешествие такое скопище народу, — но никакого парохода не было. Потом внимание всех ожидающих привлекла громадная белуха, появившаяся совсем недалеко от мола. Она выбрасывала из воды белое, жирное тело, и публика рассматривала с преувеличенным восторгом дельфина и снимала на видеокамеры, хоть на время отвлекшись от основного, наскучившего дела.

Должно быть, болезнь Макарова началась именно тогда, на причале, во всяком случае, еще накануне вечером, сидя у окна скорого мурманского поезда и глядя в полумглу, на карельские леса и озера, он чувствовал себя совершенно здоровым, но теперь его слегка зазнобило, однако не настолько, чтобы расхотелось есть или курить, и под осуждающие взгляды проникшейся было симпатией к его благообразному облику питерской богомолки он с усилием жевал копченую «Еврейскую» колбасу и пил по очереди с таким же благообразным товарищем из горлышка «Рябину на коньяке».

А быстро насытившийся мальчик ходил среди людей и с изумлением разглядывал большие рюкзаки, упакованные байдарки и катамараны, мольберты художников, киноаппаратуру съемочной группы, добродушных собак, богомолок в строгих платках и священников в черных рясах; кто-то предложил ему конфету, но он застеснялся и убежал к отцу, а потом принялся играть со шведским песиком, бросал камешки в воду и разговаривал с большим морем. Ему было очень жалко, что море холодное, нельзя купаться, но тут он вспомнил, как дядя Илья еще дома говорил, что там, куда они едут, есть много маленьких озер с теплой водой и жить они будут в настоящей палатке на берегу морского залива, готовить на костре еду, собирать грибы и удить рыбу. От этих мыслей на душе становилось радостно, и хотелось, чтобы все скорее так и произошло.

— Ну когда приплывет пароход? — спрашивал он нетерпеливо и жалобно.

— Скоро, Сереженька, теперь уже скоро.

— А откуда? Оттуда? — и показывал прямо.

— Нет, крестничек, — ласково глядел на него дядя Илья. — во-он видишь, справа мыс?

Мальчик смотрел и смотрел вдаль, пока вода не стала резать глаза; замелькали разноцветные круги, кучевые облака над линией горизонта, черные точки птиц и слепящие блики, застучали колеса поезда, на котором они приехали ранним утром; детская головка склонилась, и ребенок уснул.

Сережа спал глубоко и не слышал, как в двенадцатом часу вместо катера к берегу подвалила новенькая «Нива». На ее передней дверце был нарисован герб, а под ним затейливая надпись: «Транспортная инспекция». Из машины вылезли двое мужчин в костюмах мышиного цвета и так же неравнодушно уставились на линию горизонта. В их приезде и насупленном ожидании, в том, что были они, вразрез с разноперой толпой, цивильно одеты и в руках у одного была коричневая папка на металлической застежке, чудилось тревожное, напоминающее времена, когда и острова, и вся береговая линия материка были пограничной зоной, разоренный монастырь бездействовал и попасть на архипелаг без специального разрешения властей было невозможно.

— На отоци собрались?

Застигнутые врасплох отец и крестный мальчика подняли головы и увидели настороженно-взыскующее, хорошо выбритое лицо инспектора, по-видимому, читавшего словарь Даля и любившего историческим знанием щегольнуть.

— Сами-то откуда будете? Из Москвы-ы?

Вечно притягивавший к себе внимание казенных людей Поддубный подобрался, машинально нащупал во внутреннем кармане штормовки потрепанный паспорт с замусоленными страницами и приготовился к дальнейшим вопросам и ненужному развитию этой истории, но, удовлетворившись произведенным на москвичей впечатлением, чиновник вполне доброжелательно стал предупреждать гостей республики, чтобы они не пользовались сомнительными катерами, не имеющими лицензии, не оборудованными рациями и не предназначенными для пассажирских перевозок, удивлялся, отчего все туристы и паломники ездят на острова через Кемь, а не через Беломорск, откуда три раза в неделю ходит превосходный и самый быстрый в здешних краях двухпалубный пассажирский теплоход «Беломорье».

— Так что же, вы сейчас «Печак» завернете и мы никуда не уплывем? Сами ведь толкаете людей к частникам, бляхас-мухас.

— По морю — ходят. А плавает только… сами знаете что, — отрезал неожиданно обидевшийся начальник и быстро зашагал к машине.

2

«Печак» появился из-за мыса в первом часу. Сережа проснулся от шума его двигателя и не поверил глазам: возле причала, там, где еще совсем недавно было пусто, пришвартовался пароход. Он был не таким большим и красивым, каким мальчик его представлял, но все равно с настоящей мачтой, капитаном, трапом, иллюминаторами, шлюпками и спасательными кругами, и из него стали вылезать такие же туристы, с рюкзаками, в штормовках, улыбающиеся иностранцы и местные жители, которых легко было узнать по будничности и равнодушной отстраненности, с какой они сходили с катера и незаметно исчезали с причала. Две толпы смешались на берегу, стали путаться в вещах и толкаться, поднялась суматоха, и залаяла собака. Дядя Илья принялся объяснять папе, которому в имени корабля все время чудилось слово «печенег», почему корабль называется иначе, не менее странным словом. Но Сережа их не слушал. Он пытался поймать на лицах пассажиров особенное выражение, торопился разглядеть образ таинственных, близких и по-прежнему недостижимых островов, однако все вернувшиеся выглядели деловито и были заняты уже другими, прозаическими проблемами: как поскорее добраться до вокзала, купить билеты и сесть в поезд.

Измученная ожиданием толпа на причале стала вразнобой спрашивать, скоро ли отходит «Печак» и в котором часу начнется посадка, но белобрысый, худенький капитан долго не отвечал, а когда кто-то стал настойчиво и бесцеремонно добиваться, сколько он возьмет человек, с неприязнью посмотрел на осаждавших катер людей и сорвавшимся голоском пискнул, и слова его выстрелили в наступившей тишине:

— Я никого из вас не возьму! У меня судно не пассажирское, и я сюда за бензином пришел. Не понятно кому? — и мотнул головой в сторону кормы, где, укрытые брезентом, стояли десятка два здоровенных пустых ржавых бочек, которые команда начала с трудом выталкивать на не оборудованный для погрузки причал.

В этот миг сердце мальчика не выдержало напряжения, и он горько заплакал, а потом закричал:

— Пойдем отсюда, папа! Пойдем!

Все обернулись и посмотрели на него, Павел стал успокаивать сына и говорить, что капитан шутит, а не выносившему хамства, нервному Поддубному под грохот пустого железа вспомнилась книга его любимого писателя и то место в ней, где много ездивший по Северу автор, быть может, так же стоявший когда-то на этом берегу и ожидавший судна, размышлял о высокомерной породе людей, имеющих отношение к морским и речным механизмам и которым этот быдловатый мужичонка дал бы сто очков форы.

Со смешанным чувством злорадства, невольного сочувствия и отчаяния глядел Поддубный на посмурневшего и повежливевшего, враз осекшегося капитанчика, когда, не глядя на расступившихся и притихших людей, с высокого причала на палубу неторопливо и уверенно спустился чуть подпрыгивающей походкой щеголеватый, брезгливый эрудит с папкой под мышкой: невооруженным глазом было видно, что недостатков у «печенега» выше мачты и никто сегодня в море на нем не выйдет. Однако через полчаса инспектор вылез вполне довольный, отряхнулся от ржавчины и, найдя глазами Илью, громко объявил, что со стороны республиканской инспекции препятствий к перевозке пассажиров не имеется, после чего запыленная «Нива» отъехала, а на судне продолжали держаться такие же тишина и неизвестность.

От ожидания картина бытия сделалась необыкновенно подробной, все измельчилось вокруг и рассыпалось на десятки хаотичных, но странно связанных между собой кусочков и ощущений, ни одно из которых нельзя было выкинуть, все западало в память и томило. Проходили на борт, расталкивая толпу, незаметные, хорошо знакомые друг с другом и с командой люди, ничего не объясняя, заносили коробки с помидорами, арбузы, торты, бананы, прикатили на тележке телевизор и холодильник, спускались внутрь, а остававшиеся на причале мучились ожиданием, пили пиво, закусывали консервами, курили, и самое худшее в этом ожидании было то, что никто не знал, чем оно окончится. Куда должен плыть корабль, на какой берег отвозить людей и что их гонит в место, в которое много лет никто по своей воле не ездил, — какая сила управляла всеми событиями этого дня и где приклонят они сегодня головы?

Шел уже седьмой или восьмой час их нахождения на пристани. Шведы сидели совершенно покорные и обрусевшие; сдержанно злилась на обманувшие ее монастырские власти руководительница паломнического автобуса, раздражаясь оттого, что подворье на берегу закрыто, все уехали на острова и никто не встретил людей, проехавших почти три тысячи километров; позабывшему о морских злоключениях двухлетней давности Поддубному надоело играть в города, вспоминать «Северный дневник» Казакова и цитировать вдогонку прокурору стихи русских классиков — от сухопутного Пушкина до мореплавателя Рубцова, — в которых употреблялся глагол «плыть» по отношению к разнообразным плавучим средствам, и теперь и он был готов отправиться на архипелаг на рыбацкой шлюпке — но товарищ его, напротив, сделался странно тих. Обычно нетерпеливый, раздражающийся из-за всякого рода мелких неудобств, пустяков, обманутых ожиданий и нарушенных планов, часто становящийся в этих случаях невыносимым, суетливым, старающийся что-то разузнать и словчить, переплатить втридорога, но только не терять времени — Макаров терпеливо и отчужденно ждал, чем все разрешится.

Мальчик же больше ни о чем не спрашивал и никуда отца не тянул, как если бы они навсегда поселились на этой пристани и так станут здесь жить словно беженцы или переселенцы. Макаров поражался и учился его спокойствию и покорности; уже исполнилось четыре часа, угрюмая, оборванная команда понуро закатила по сходням полные бочки бензина и стала готовиться к отплытию, казалось, судно вот-вот отчалит, оставив на материке несчастную, целый день на ветру прождавшую толпу людей; но когда всем стало ясно, что хамство возьмет в человечишке верх над жадностью, насладившись растерянностью и страхом, капитан гадливо оглядел причал и рявкнул:

— Цена — сто двадцать. Все согласны?

И тотчас же народ схватился за рюкзаки и сумки и хлынул на палубу. Никто в точности не знал, возьмут ли на «Печак» всех, перед узкими, шаткими сходнями возникла давка, поднялся визг, матросы едва успевали осаживать толпу, забирать деньги и отдавать сдачу.

— Ребенка, ребенка пропустите! — орал кто-то неправдоподобно тонким и пронзительным голосом, но мальчик не понимал, что ребенок — это он, дрожал от страха и бился, а потом сильные руки подняли его в воздух и над мусорной, маслянистой водой, над медузами и водорослями он взмыл легко, словно птица, в следующее мгновение его принял дядя Илья, и Сережа очутился на палубе.

А снаружи паломники, шведы, собаки, туристы, попы и интеллигенты — все перемешались, передавая через головы вещи, бросая их в трюм, толкаясь, споря, ругаясь и крича; о бензине, билетах, страховках, налогах, отчетности, списках и безопасности пассажиров никто не спрашивал и не говорил, забитое до отказа людьми, тяжело груженное судно просело в воде, и через десять минут на опустевшем причале никого не осталось, кроме группы молоденьких московских ребят с гитарой, ездивших принципиально или по нехватке средств автостопом и сумевших добраться таким образом до Кеми. Однако на море халявный принцип, похоже, не действовал, детям не хватало на билеты совсем немного денег, они кричали на берегу, прыгали и, задираясь, предлагали отдраить хозяину за перевоз его лоханку, но капитан приказал отчаливать.

3

От обилия народа утлый «Печак» кренился то на правый, то на левый борт, люди были возбуждены, капитан высовывался из рубки и орал, но, не считая скандинавов, никто его не слушал и больше не боялся, все вольно перемещались по палубе, смеялись, махали руками, фотографировали, прятались от ветра.

Так они прошли мимо нескольких небольших безлесых островов справа и слева по ходу судна, затем оставили позади маяк и створ, пространство вокруг очистилось, как очистилось и небо над их головою, и вода вокруг, засветило яркое солнце, и если в закрытой кемской губе не совсем очевидно было, что причал находится на берегу моря, то теперь пассажирам открылась бескрайняя громада блестящей воды, которую неторопливо рассекал старенький катер, идя строго на восход и оставляя за собой устье шумной порожистой реки и высокий карельский берег.

Макаров ходил вслед за восторженным Сережей по кораблю, объяснял сыну названия и назначение тех судовых приспособлений, о которых имел представление, и умалчивал о неизвестных, и умный мальчик с оттопыренными ушами, шевеля губами, новые, волшебные слова повторял и запоминал. Вода текла совсем близко, и взрослый человек изо всех сил сжимал детскую руку, не в состоянии отогнать страшное видение, как сын перегибается через поручни и падает за борт, — а мальчик снова сделался беспечен и весел, точно и не было долгих часов ожидания катера и посадки.

У кого-то из пассажиров оказалась подзорная труба, в которую все по очереди смотрели на скалистые, поросшие лишайником и мхом пустынные острова, на одинокий дом на одном из них, там находилась либо метеостанция, либо жил человек, присматривающий за навигационными знаками; мелькнула среди волн черная голова тюленя, он некоторое время провожал судно, а потом исчез под водой, и уже через час пути впереди на дрожащей линии горизонта в сизой дымке показалась узкая и длинная, неровная полоска суши, и повеселевший, просветленный Поддубный благоговейно произнес ее схожее с птичьим название.

Павел видел, как радуется его друг тому, что снова здесь, никуда не исчез большой остров, возвышается в его северной части одинокая гора и храм с маяком на ней, виднеется издалека белое пятнышко монастыря. Общительный Илья показывал вдаль рукой, что-то объяснял другим туристам, разговорился с одним из матросов, азербайджанцем, уже четырнадцать лет живущим в поселке у монастыря, потом познакомился с седовласым мужчиной, как оказалось, инженером-связистом, на которого наорал капитан, и его красивой, спокойной женой. Макарову была понятна и приятна эта чистосердечная, детская радость, он тоже участвовал в общем разговоре, рассматривал топографическую карту, которая имелась у запасливого человека, ехавшего на острова в командировку, потому что там планировалось установить релейную станцию, вдавался в технологические подробности и с удовольствием снова выслушал рассказ своего более опытного товарища про его юношеские путешествия по лесным дорогам большого острова, и только усилившееся недомогание мешало этой радости полностью отдаться.

Чем ближе они подплывали к монастырю, тем хуже ему становилось, он был тепло одет, но все равно пробирал озноб, хотелось лечь; он закурил было сигарету, однако от табака стало только хуже, и Макаров торопливо бросил длинный бычок в тяжелую воду. «Печак» продвигался очень медленно, и к середине пути несчастному пассажиру стало так нехорошо, что вместе с упирающимся сыном он зашел в небольшой салон в передней части судна, под капитанской рубкой, куда еще во время стоянки музейного катера в Рабочеостровске набилось человек десять местных жителей, совсем неохочих до рассматривания красот Белого моря. Разговоры их были обыденны и просты — о том, что зимою вокруг острова бывает припай, а на Заяцких островах поселился в прошлом году неизвестно откуда взявшийся — не иначе как приплыл весной на льдине с кемского берега — волк, что на большом круге нынче совсем немного черники и не удалась сей год картошка.

Макаров рассеянно изучал висевшее на стене расписание поездов, прислушивался к доносившимся до него словам и думал о людях, которые на самом деле были никакими не местными, а такими же приезжими, как и он, только приехали не на неделю, а на несколько лет, но все равно когда-нибудь уедут, потому что никого коренного, имеющего на островах предков, могилы бабушек и дедушек, нет, а если и есть, то таких людей очень мало, и оттого нет здесь ни особого говора, ни привычек, ни родственных физиономий, все перемешано, обезличено и непостоянно, все это лишь сколок большой, перемещающейся, себя потерявшей страны, вроде заброшенной комсомольской стройки, целинного, леспромхозовского или железнодорожного поселка. Но отчего-то казалось ему, что, если бы не мальчик, он был бы не вправе в теплом помещении долго находиться, островитяне смотрят на него с неудовольствием, ибо салон только для своих или в крайнем случае для женщин и детей, и чуть согревшись, чужеземец выходил на палубу, желая, чтобы путешествие как можно скорее окончилось, потом снова возвращался и грелся, а зеленая полоска суши впереди точно дразнила и не подпускала к себе, не отдаляясь и не приближаясь, как если бы архипелаг дрейфовал по морю с той же малой скоростью, с какой шел по направлению к нему «Печак».

Иногда на спокойном море возникала, подобно барьеру, стоячая волна когда сталкивались ветер и движимая силой прилива вода, — проходили далеко в стороне от слабосильного катера большие грузовые суда и маленькие рыбацкие шхуны, и, глядя на них, обрадованный Поддубный рассказывал столпившимся вокруг пассажирам историю про группу отчаянных ребят, добравшихся до монастыря на байдарке, а то вдруг замирал с мечтательным выражением лица. Озирая пустынное пространство, отделявшее архипелаг от последних горбатых островов, вытянувшихся с юга на север цепочкой от материка, Павел представлял затерянных в массе серо-зеленой колышащейся воды людей, которым с низенькой, ныряющей вверх-вниз байды даже не было видно земли, много часов они равномерно гребли, ориентируясь по компасу, в любую минуту рискуя перевернуться на волнах или оказаться унесенными в открытое море и там бесследно сгинуть, — но зато какую радость должны были испытать, наконец добравшись до берега, и Бог весть отчего ему тоже захотелось так когда-нибудь поплыть, отдав себя на волю судьбе.

А еще совсем недавно мечтавший оказаться на корабле Сережа уже заскучал, он стремился теперь на берег и жалобно, как днем на причале, спрашивал у отца:

— Ну скоро мы приплывем?

Только на исходе четвертого часа большой остров наконец остановился, приблизился, и катер, минуя крохотные островки, луды и навигационные знаки, прошел по извилистому входу в глубокую бухту. Монастырь стал виден очень отчетливо, ветер стих, и, освещенный снизившимся солнцем, северный оток походил на сказочный остров, куда выкинуло из бочки царевича Гвидона, белый, радостный, совсем не хмурый и не грозный, каким казался по своей давней и недавней истории. Туристы столпились на палубе, щелкая фотоаппаратами и медленно водя видоискателями камер, то приближая, то отдаляя панораму монастырских стен, возле которых стояло на причале несколько больших судов, яхт, катеров, мотодор и мотоботов, и толпились на пирсе встречающие.

— Господи, неужели же я до этого дожил? Неужели я здесь и все это со мной? — бормотал полноватый, нескладный человек с залысиной и одутловатым, нездоровым лицом, благоговейно разглядывая высокие белые главы и покрытые серебристыми лемехами купола церквей внутри неприступной средневековой крепости, готовый от счастья позабыть все невзгоды и заранее все здесь любя и всем восхищаясь.

Мальчишки на берегу предлагали сувениры, открытки, схему архипелага и банки с черникой. Сережа застеснялся, но с любопытством оглядывался по сторонам, все было ему интересно, а бывалый Поддубный, не обращая ни на кого внимания, торопливо повел своих спутников вверх по улице.

Обе маленькие частные гостиницы, с ресторанами, горячей водой, сауной и двухместными номерами, в поселке оказались заняты, и после недолгих поисков они остановились в двухэтажном здании старой музейной гостиницы прямо напротив одной из монастырских башен. Номера были очень дешевыми и большими, на пять, а то и на десять коек, и, с трудом поднявшись по скрипучей крашеной лестнице, заняв первую попавшуюся кровать в огромной угловой комнате, утомленный Макаров возмечтал полежать, но Илья затеребил его, предложил оставить в номере вещи и поужинать на берегу залива. Скорее от апатии и нежелания что-то объяснять и спорить Павел согласился.

Трое обогнули монастырскую стену, сложенную из таких громадных валунов, что невозможно было представить, как четыреста лет назад могли люди, не имевшие никакой техники, водрузить каменные глыбы одна на другую, прошли вдоль берега озера, примыкавшего к монастырю с противоположной от моря стороны. В озере купалась, точнее, мыла длинные, густые волосы темноглазая девушка в синем купальнике. Ничуть не смутившись, весело и простосердечно она улыбнулась прохожим, и очень чуткий и оттого обыкновенно пуритански суровый к девичьим вольностям Поддубный приветливо спросил: «Ну как водичка?» — и она заулыбалась еще радостнее: «Ой, холодная!» — и дальше через поселок, где чередовались старые добротные постройки, кирпичные двухэтажные дома, какие можно было встретить в любом провинциальном городе, и новые финские коттеджи, дошли они до магазина. Встали в неподвижную поселковую очередь, где долго выбирают товар, разговаривают с продавщицей и обмениваются местными новостями, потом вспоминают, что забыли взять конфет, а заодно и сладкой наливки, тянут время, но никто не злится и болтунов не подгоняет, и тут Макарову, который всегда умилялся провинциальной неторопливости, вдруг сделалось совсем дурно.

— Побудь здесь с лелькой и ничего не клянчи, — сказал он скороговоркой, выбежал на улицу и, увидев впереди пустырь, согнулся в три погибели.

Тело тряслось как в лихорадке, болел желудок, и когда через четверть часа Поддубный с Сережей вышли из магазина улыбающиеся, с нежнейшей островной селедкой и батоном мягкого белого хлеба, от которого зубами отдирали куски и протянули батон Макарову, тот из последних сил принудил себя сделать вид, что ему хорошо и он просто любуется монастырем.

Они вышли из поселка и двинулись дальше по лесной дороге, и удивительным и приветливым, похожим на волшебную страну показался пришельцам этот остров, с его зеленью, теплом, влажным воздухом и песчаными дорогами, так резко отличающийся от угрюмых скалистых материковых берегов, напротив него расположенных.

На берегу широкого залива, где пахло морскими водорослями и валялся в обилии плавник, развели костер. Отсюда были видны главки церквей и уходящее вдаль покойное море, но никакие звуки поселка до лесистого берега не долетали. Сережа приносил новые и новые выброшенные морем и высушенные солнцем белесые, просоленные дрова, бросал их в огонь, и жаркое, без дыма пламя взметалось высоко в небо. Поддубный светился от бликов огня, от довольства и предвкушения вечерней посиделки, и Павел все еще держал себя в руках, выпил полную дозу и закусил селедкой, но дальше сдерживаться не смог и, согнувшись, со стоном отбежал в сторону леса.

А потом долго лежал на сыром, мягком мху, в чернике, не пытаясь ничем себе помочь, просто дожидаясь, когда отпустит живот и можно будет встать и пойти. У мальчика дрожали губы, он не понимал, почему так изменилось и посерело папино лицо, расширились и помутнели глаза; забеспокоившийся Илья спрашивал, что с ним, недоверчиво качал головой, советовал не есть жирного и предлагал какие-то таблетки, но вечер был испорчен, и этого первого, драгоценного вечера было жаль и неудобно перед товарищем, который — Макаров это хорошо видел — очень хотел, чтобы куму понравился остров, для него старался и сюда поехал; однако вместе с ощущением неловкости в душе появлялось новое, тревожное чувство, что все не просто так и во всем, начиная с угрюмого капитана, есть некий умысел.

И покуда Поддубный с Сережей сжигали мусор, а потом заливали костер, собирали банки, так что на берегу не осталось и следа от их пикника, он с тоскою и кротостью болящего глядел на меркнущее небо, встающий из воды красный полумесяц, на не боящихся людей уток и крикливых морских чаек.

4

На обратном пути Макарову сделалось легче, и Поддубный предложил зайти в монастырь.

— Сереже-то спать пора.

— Ну пожалуйста, папа, пожалуйста, — стал просить мальчик. — Еще не поздно. Мне так нравится здесь!

Было совсем темно, но в поселке гремела музыка, народ толпился у открытых ночных магазинов, то и дело попадались навстречу компании прогуливающихся людей, все были веселы, легкомысленны, здоровы, и этот дух праздности и гульбы, что стоял над ночным островом, странным образом напоминал не богомольный монастырь и не бывший лагерь, а какой-то праздник, молодежный фестиваль, курортный приморский городок или туристскую базу.

Ближе к монастырю музыка стала тише, свет домов и витрин остался позади, и в поздний час перед белеющей громадой собора негромко разговаривали несколько почтительных паломников и высокий иеромонах. Вокруг лежали распиленные бревна, у келейного корпуса светилась и остро пахла клумба с цветами, кое-где горели редкие огоньки. Иногда по поселку за стеной проезжал мотоцикл, и снова все стихало. Сережа тоже притих, Павел сел на лавочку и в полузабытьи, немного раскачиваясь, попытался унять дрожь в теле, но Поддубный попросил его подойти к монаху и спросить, в каком часу начнется на следующий день служба, сам он стеснялся, потому что от него пахло водкой. Инок посмотрел на приблизившегося и покачивающегося от слабости постороннего человека с явным неудовольствием, еще свирепее глядели на него паломники и трудники, однако жавшийся к отцу мальчик всех смягчил и ответ Макаров все же получил.

Всенощная кончилась, но со стороны толстых стен, справа ли, слева, быть может, из келий, доносилось удивительное пение. Макарову подумалось, ему мерещится оттого, что поднялась температура, или же кто-то в ночи слушает пластинку с церковной музыкой, но тут Илья схватил его за руку:

— Пошли быстрее. Плохо, что выпили, но все равно пошли.

По темной крутой лестнице они поднялись в громадный собор и очутились в едва освещенном свечками помещении. В храме было совсем немного народу, в основном женщины. Они пели акафист, в темной, невидимой вышине отражались и возвращались их голоса, потом молодой священник принялся читать Евангелие, на белых стенах лежали дрожащие от движения воздуха тени, никто не шевелился, и даже Сережа замер, не ковырял в носу, прилежно налагал на себя крестное знамение, как учил его дядя Илья, и просил за папу, а Макаров, забыв о недомогании, стоял, выпрямившись и оцепенев.

«Как все это странно», — думал он, вслушиваясь в знакомые, но совершенно иначе звучавшие под высокими сводами слова. Он не знал, сколько так прошло времени, и только чувствовал, что очень озяб, от сырых стен несло прохладой. Сережа еле держался на ногах, Макаров тронул Поддубного за рукав, и, поддерживая засыпающего на ходу ребенка, они спустились, с трудом нащупав в кромешной тьме неровные ступеньки, и двинулись к полуосвещенной гостинице.

Уложив сына, Павел снова вышел на улицу и направился к озеру. В сырой ночной мгле приезжий разделся на берегу возле пустой дороги и ступил в воду. Под ногами была тина, какие-то банки и железяки, и, испугавшись, что поранит ногу, он торопливо поплыл. Вода была не слишком теплой, прямо перед ним возвышались стены, но дорога, идущая вокруг озера, оказалась неожиданно оживленной, по ней гуляли ночные отдыхающие, потом торопливо стали проходить возвращавшиеся от вечерней службы люди, которых он видел совсем недавно в высоком, пустынном храме. Темные фигуры бесшумно скользили вдоль линии тихо плещущейся воды, звучали звонкие женские голоса, певшие во время службы акафист, и купальщику сделалось неловко; он вдруг испугался, что в монастырском озере купаться нельзя и если кто-то его заметит, то произойдет ужасное; замер, погрузившись по шею и не двигаясь в жидком холоде, надеясь лишь на то, что никто не увидит его в темноте. Потом, когда все стихло, быстро вылез на скользкий берег, растерся полотенцем, надел свежее белье и новую рубашку и повеселевший пошел в гостиницу, вспоминая и взвешивая весь этот утомительно долгий, тяжелый и разнообразный день.

Бодрость, однако, быстро прошла, и ночью ему стало совсем нехорошо. Павел спал в бреду, не соображая, наяву или во сне грезится ему раскачивающаяся комната, голые, исписанные стены и долгий ряд застеленных кроватей с тумбочками, точно в пионерском лагере.

С утра Поддубный потрогал его лоб, уверенно сказал, что поднялась температура и, возможно, у него начинается кишечный грипп, отругал за то, что полез ночью купаться, дал еще горсть таблеток, взял крестника и ушел на праздничную литургию. Макарову пришлось смириться с тем, что ему на службу не идти, он читал, полудремал, кипятил чай и думал о том, что либо им придется поменять все планы и оставаться в этой громадной, неуютной комнате, где в любую минуту к ним могут подселить посторонних людей, и неизвестно сколько дней ждать выздоровления, либо из гостиницы уходить и с рюкзаками тащиться в лес — но хватит ли у него сил дойти и как станет он в лесу жить?

Все это было некстати и тем обиднее, что всего более Павел ценил в своей однообразной жизни именно эти недели в году, когда куда-нибудь уезжал, заранее к ним готовился, изучал расписание самолетов и поездов и если бы по какой-то причине — по болезни или из-за личной неурядицы — ему бы не удалось поехать в новое, неведомое место, то этот год оказался б потерянным. А сколько будет еще таких лет? Хватит ли у него здоровья, денег и сил, чтобы ездить? И не есть ли все случившееся первый колокольчик, предупреждение?

Из полузабытья его вывел настоящий колокольный звон. Шатаясь, он поднялся, вышел из гостиницы, пересек дорогу и оказался в монастыре. Крестный ход только что покинул собор, больной примкнул к молящимся и пошел вместе с богомольцами и туристами вокруг монастырских стен. Среди идущих людей он узнавал вчерашних пассажиров «Печака», вдохновенные лица южных паломников и отчужденные физиономии горожан, встретились ему не взятые на борт автостопщики, видно, добравшиеся до архипелага на байдарке, и очень серьезные шведы, которые заулыбались и приветливо помахали знакомому рукой. Нестройно пел хор, несколько раз разношерстная, то отстающая, то забегающая вперед процессия останавливалась, худощавый священник читал молитву и окроплял людей святой водой. Брызги попадали и на Макарова, и он с надеждой и детской доверчивостью растирал воду по лицу и рукам, думая, что она поможет избавиться от хвори, пробовал подпевать, хотя совсем не знал слов, с умилением глядел на идущего среди взрослых людей сына за руку с крестным и усердно кланялся.

Как прекрасна была эта служба под открытым небом, не стесненная каменными сводами и стенами, в которую врывались крики чаек, свист ветра и звуки обыденной человеческой жизни — гудки катеров и теплоходов, вой мотоциклов и надсадная работа грузовых машин. Но очень скоро ему сделалось опять нехорошо, и, не дождавшись, пока растянувшееся на узкой дороге шествие обогнет долгие монастырские стены и вернется в собор, он отправился в гостиницу.

Полчаса спустя пришел веселый, возбужденный Сережа, который причастился, скушал просфорку и совсем не хотел есть, а — идти на море, в лес, лазить по башням и гулять, но ему велели съесть бутерброд и ждать, покуда голодный, слегка уставший Поддубный плотно завтракал и рассказывал, что на литургии причащалось много народу, и не только паломники, а обычные туристы, и неизвестно, говели они, исповедовались или нет, добавил, что несколько раз заходил в дирекцию музея, чтобы пожаловаться на капитана «Печака», но директора не застал, однако дело это, бляхас-мухас, так не оставит.

— Ну а ты-то как? — Поддубный посмотрел вопросительно, и, превозмогая себя, уступая его нетерпеливости и напору, Макаров неискренне пробормотал:

— Лучше.

— Я видел в монастыре объявление. Завтра на Анзер пойдет «Святитель Николай» с паломниками.

— Ну, тогда давай на Анзер.

— На пароходе? — обрадовался мальчик.

— Нет. — Поддубный нахмурился и передумал. — на Анзер нам, Сереженька, пожалуй, ни к чему. Если папа сможет, пойдем лучше в лес.

— Я смогу, — сказал Павел хрипло и виновато, будто они были двое взрослых, а он ребенок и боялся, что его начнут ругать.

— А как же Анзер? — воскликнул Сережа, которому так захотелось снова поплыть.

— На Анзер потом.

И мальчику показалось, что дядя Илья чего-то боится.

5

Становиться на островах лагерем и разводить костры было запрещено, но еще во время своего прошлого пешего путешествия вокруг большого отока на берегу долгой, глубоко вдающейся в сушу с восточной стороны острова морской губы Поддубный отыскал удачное место для стоянки, где никому в голову не пришло бы туристов искать. Укромный берег был чуть-чуть далековато от монастыря расположен, но именно там, в заливе, Илья решил поселиться и из палаточного лагеря совершать вылазки по всей территории большого острова и соседнего с ним, меньшего.

Самое главное было незаметно уйти из поселка и не попадаться на глаза лесникам, потому что много лет назад, рассказывал Поддубный, искоса и испытующе поглядывая на Макарова, когда они уже вышли с рюкзаками из гостиницы, спустились по тропинке к северной, менее живописной части поселения и купили продуктов, он шел с однокурсниками по жаре в Савватьево и также намеревался на берегу моря заночевать, у самой Секирной горы им попалась навстречу машина и ехавший в ней лесничий заставил вернуться всю компанию в поселок.

Макаров отчего-то представил себе эту картину очень отчетливо: знойный летний день, своего молодого товарища, его веселых, счастливых друзей, представлял, как идут они гурьбой по дороге, и вот уже видна гора, где много лет назад высек ангел жену рыбака, не позволявшего святым отшельникам занимать предназначенную им землю, виден скит и маяк, они собираются свернуть с дороги и подняться — но тут раздался визг тормозов и грубый окрик:

— Молодые люди!

— Молодые люди! — какая-то девушка бежала за ними. — вам черника не нужна?

Появился на дороге вездесущий швед и снова помахал рукой:

— Неllo!

Группа одаренных столичных детей направлялась на лодочную станцию и дальше в поход по озерам, связанным между собой узкими каналами. По туристским тропам двигались вереницы хорошо одетых и чуть утомленных ходьбой людей, прибывших на большом, нарядном теплоходе, собирались за грибами и ягодами отчужденные местные жители, гуляли беспризорные пятнистые коровы остров жил обыденной жизнью, торопился сделать запасы перед долгой приполярной зимой и казался в эту последнюю летнюю пору необыкновенно заселенным и хлопотливым.

— Вот что, пойдем-ка лучше через аэропорт, — предложил Поддубный, оглядываясь.

Они свернули направо, к обнесенному колючей проволокой полю, Илья уверенно нащупал крючок на дверце с надписью «проход закрыт», и мимо двух небольших самолетов, на одном из которых было написано «AIR MALЕ», двое тяжело груженных взрослых и беспечальный мальчик пересекли взлетную полосу, состоящую сплошь из ребристых металлических покрытий, пригодных только для посадки и взлета малых бортов, но видно было, что вдали, в той стороне, куда полоса уходила, работают трактора, расширяя пространство для приема больших самолетов.

Давно не было дождей, лесная дорога, на которую они вышли, была совершенно сухой, иногда она плавно поднималась, а потом так же плавно и долго опускалась, слева тянулся лес, справа открывалось и пропадало за деревьями чистое пространство синей воды. По обочинам росли грибы, Сережа кинулся было их собирать, но взрослые его остановили.

— Потом, потом, — поторапливали и папа, и дядя Илья, оба снова выглядели такими же озабоченными, как на пристани, и старались скорее уйти в глубь острова.

В конце первой трети пути, когда справа открылась Долгая губа, к северному берегу которой они направлялись, навстречу идущим попался бородатый мужчина, очевидно тоже приезжий, с нервным, худощавым лицом. Он заглянул в их лица, зашевелил губами, будто желая что-то произнести, но они прошли мимо, не остановившись и не сказав незнакомцу ни слова, и долго еще мальчик чувствовал спиной изучающий и определенно враждебный взгляд. Потом мужчина внезапно повернул обратно, обогнал их, и через некоторое время они увидели его опять идущим навстречу, и снова повторилось то странное, невысказанное, что уже было, как будто их откинуло на полчаса назад во времени и на два километра в пространстве. Сережа притих, жался к отцу, и, хотя вряд ли стоило этого нелепого человека опасаться, встреча с похожим на черного монаха персонажем усугубляла нереальность происходящего и производила впечатление тягостное. Казалось, что, уходя из поселка в лес, они нарушают правила не просто заповедной территории, но более глубинные и сокровенные законы этой таинственной, обманчиво-приветливой земли.

Макаров уже совсем выдохся и едва волочил ноги, движение машин прекратилось, не от кого было прятаться в лесной глуши, и только впереди мелькали две небольшие фигурки, но глаза застилал пот, и было непонятно, существуют ли они наяву или в его воспаленном сознании. Двое маленьких людей то появлялись на спуске, то исчезали, однако спросить у Поддубного, видит ли он впереди идущих, больной не решался.

Ему и без того было стыдно, что его товарищ несет более тяжелый рюкзак, а сам он отстает и отстает, держался только ради сына, и, как Сереже на пристани, ему хотелось спросить:

— Ну когда мы придем?

По его представлениям, острову уже давно пора было кончиться и дорога должна была упереться в северный берег моря, но один подъем сменялся другим, тянулся вдоль обочин однообразно красивый смешанный лес, вдоль обочин росли похожие на бруснику, но более крупные и светлые красные ягоды, и замыкавший шествие путник невероятно обрадовался, когда деликатный Илья дождался его на косогоре и предложил:

— Ты посиди здесь с Сережкой, передохни, а я пойду скорее, отнесу свой рюкзак и за вами вернусь.

Двое зашли в лес, взрослый человек повалился на траву и прикрыл глаза, а мальчик присел на корточки и стал наблюдать за таинственной жизнью растений и трав. В тишине слышно было, как стучал по стволу сухой сосны красноголовый дятел; Сережа заозирался, но так и не нашел его и стал рассматривать большие грибы, высокий мох, с удовольствием вдыхал терпкий запах северной почвы, срывал чернику и уходил от папы все дальше и дальше, скрываясь за стволами высоких сосен и за корнями вывороченных деревьев. За два дня у мальчика скопилось столько впечатлений, что он едва справлялся с ними, крутил головой по сторонам и совершенно не удивился б, если бы сосны и ели пошли пешком по земле или спустились с неба птицы и сели ему на руки.

Почва под ногами сделалась сырой, у ребенка промокли ноги, и он стал искать сухое место. Вдруг что-то серое, живое мелькнуло совсем недалеко от него за деревьями и громадными прыжками стало передвигаться через поляну.

Сердце обрадованно застучало, в восторге он помчался за зайцем, но тут большая и черная птица взметнулась из-под ног, Сережа бросился бежать куда глаза глядят; березы с чуть желтеющими листьями, темные ели, высокое небо все завертелось перед глазами, он понял, что упал, и быстро поднялся, не разбирая дороги, побежал дальше и вдруг наткнулся на лежавшего на мху отца. Мальчик негромко позвал его — отец не отзывался; Сереже вдруг вспомнилась умершая весной бабушка и сделалось так жутко, что он боялся пошевелиться и тронуть папу рукой; но вот комар сел на лоб, отец заворочался, и Сережа успокоился, однако беспечность его странным образом прошла.

Он сидел на рюкзаке и смотрел на бледное родное лицо, не двигался и охранял папу и его сон, как если бы взрослый и ребенок снова поменялись ролями. Вскоре ему надоело сидеть на одном месте, он уже отдохнул и был готов идти дальше, а дяди Ильи все не было, и, поджидая его, Сережа погрузился в свои мечты.

Он необыкновенно любил думать, мечтать и отвлекаться, за это его часто ругали дома и в детском саду, когда, надевая брюки или застегивая пуговицы, он забывался, замирал, не слышал родителей или воспитательниц и мысли его уносились далеко-далеко. Но теперь он уже был большой и осенью готовился пойти в первый класс. Он и боялся, и хотел учиться в школе, очень волновался, оттягивал и торопил время, а потом принялся думать о маме. Прошло целых три дня, как он ее не видел. Никогда прежде они не расставались так надолго, и мальчик вдруг почувствовал, что сильно скучает по ней, вспоминал, как провожала их мама на вокзале, переживала, будет ли он всегда сыт и тепло одет, и что-то долго выговаривала папе, тот слушал рассеянно и нетерпеливо и часто кивал головой, а дядя Илья успокаивал:

«Не беспокойся, кума, я за ним пригляжу».

«Я бы и сама с вами поехала», — говорила мама и часто моргала серыми мокрыми глазами.

«Да ты что? Родишь там еще».

И Сережа чувствовал: что-то новое, неведомое вторгается в его жизнь, может ее переменить, и это было еще важнее и непонятнее, чем школа…

— Папа! — позвал он негромко. — Я хочу есть.

Отец не отзывался. Он спал неглубоко, но очень цепко, словно в полуобмороке, и из приоткрытого рта со свистом вырывался воздух, щеки были воспалены, и вздрагивали ресницы. Сквозь мутный полусон Макаров слышал и Сережу, и звук мотора на дороге, крики птиц, раздавались голоса, и совершенно пьяный мужик требовал у кого-то разрешение на выход в лес — но спящий даже не повернул головы; потом ему стало чудиться, что он находится в лесу, а сын ушел и заблудился среди высоких деревьев и травы. Он понимал, что надо вставать и искать его, но сил этого сделать не было. Мелькнуло гневное лицо красивой женщины, в которой он узнал жену, и ему захотелось немедленно услышать ее голос, однако не мог разлепить слипшиеся веки, а когда наконец открыл глаза, то увидел сумерки, натягивающего его рюкзак стройного Поддубного, смущенного, притихшего Сережу, жующего бутерброд, и рядом двоих детей: невысокую, но очень ловкую, загорелую, светлую девочку лет пятнадцати и пухлого, толстощекого, русоголового мальчика помоложе.

За спиной у девочки был небольшой рюкзачок, а в руках у мальчика корзинка.

— Дядя, до Реболды далеко ль? — спрашивала девочка, напирая на «о».

— Да примерно столько же, сколько прошли, — ответил товарищ Макарова, с улыбкой их разглядывая. — А на что вам Реболда, ребятки? Знакомые там?

— Поглядеть хотим.

— Да там и глядеть-то не на что, — пожал плечами Поддубный. — Несколько домов обычных, и все. В них сборщики водорослей живут.

— Ну и пусть.

— А ночевать где станете?

— В спальнике.

— А если дождь?

— Пленкой укроемся.

— Как же это родители-то вас одних отпустили?

— А чего тут такого?

Они смотрели совершенно доверчиво и безбоязненно, и от присутствия этих детей Павлу вдруг сделалось радостно, все показалось поправимым, кишечный ли у него грипп, отравление или что-то еще — через день-другой пройдет и он так же радостно потопает в Реболду или в другое место, обойдет весь этот остров с его веселой, мягкой природой, удивительными озерами, таежными лесами, прибрежными участками тундры, садами, холмами и таинственными путями, о которых так много читал.

Легко и быстро он поднялся на ноги.

— Ну счастливо вам!

— И вам счастливо!

6

Дети ушли вперед, а они прошли еще немного, за ручьем свернули по старой, заброшенной дороге в лес и оказались возле странного сооружения, не то землянки, не то дзота, оставшегося со времен, когда на островах сразу после закрытия лагеря обосновалась военно-морская школа. Дальше пути не было. Поддубный снова оставил Макарова с мальчиком вдвоем и велел им переобуться в сапоги, а сам отправился отыскивать стоянку, но не успели они оглядеться, как он вернулся, и путники все вместе двинулись через лес к морю, а потом налево по берегу.

— Уже почти пришли, кум! — подбадривал Поддубный. — Чуть-чуть осталось.

Был отлив, ноги утопали в изрытом морскими червями крупнозернистом сыром песке, оставляя глубокие большие и маленькие следы, потом берег сделался круче, мужчины поднялись по склону, прошли по черничнику, где было так много ягод, что сапоги окрашивались их сочным цветом, и остановились на мысу.

Это было и впрямь замечательное место. Морской залив лежал перед ними, он был совершенно закрытым и не слишком большим, однако неуловимые мелочи указывали на то, что это не берег пресного озера. Напротив мыса возвышался небольшой, заросший деревьями островок, море казалось таким мелким, словно его можно перейти вброд, виднелись в прозрачной светлой воде крупные разноцветные камни, и огромные валуны лежали на земле. Был тихий солнечный вечер, долгие тени упали на траву, на покрытые лишайниками и мхом плоские камни, краснели крупные, как мелкий виноград, ягоды брусники и рыжие шляпки громадных подосиновиков.

Поддубный внимательно оглядел стоянку и радостно сказал, что за два года, со времени его последнего приезда, на мысу никто не побывал, не разжигал огонь и не тронул забытый им в прошлый раз подвешенный к сосне половник. Вместе с Сережей он быстро и умеючи поставил на немного покатой площадке палатку, развел костерок, сходил на придорожное озеро за пресной водой и вскипятил чаю, соорудил лавочку подле громадной каменной плиты, которая идеально подходила для стола, будто кто-то специально ее обтесал. Рассеянно следя за действиями сына и кума, никакого стыда Павел уже не испытывал — ему было все равно, и только успокаивала мысль, что завтра не надо никуда идти, можно будет целый день лежать в палатке или просто на улице, смотреть в небо, ничего не ждать и ни о чем не думать.

Мысль о том, что к утру ему может стать хуже, Макаров отгонял. И даже если это случится и его потребуется срочно эвакуировать, это будет уже не его забота. Он начал извлекать маленькую пользу из своего положения, хотелось только закурить, но желание было головное, и весь его зараженный, отравленный организм курению противился. Никакие таблетки не помогали, слабость изматывала, и всю ночь и весь следующий день он провел в полузабытьи.

Товарищ его меж тем с утра быстро искупался в море, закинул донку, набрал брусники, грибов, сварил компот и суп. Он очень переживал за Макарова, пихал в него новые лекарства, уверял, что они-то уж точно помогут, заставлял жевать кусочки древесного угля из костра, подбадривал и искренне хвалил за то, что, несмотря на болезнь, кум нашел в себе силы уйти из гостиницы и вместо душного номера они живут в лесу; пил за его здоровье водку, куда бросил для запаха и вкуса несколько веточек можжевельника, потом ушел на лесное озеро рыбачить и через несколько часов вернулся совершенно пустой, но нимало не расстроенный неудачей; попробовал ловить в море, заходил далеко в болотных сапогах, блеснил, выудил страшного колючего морского бычка, поскользнулся, упал в воду и черпнул воды в сапоги, но и этому ничуть не огорчился. А больной все лежал на кариматах и глядел на морской залив и на своего сына, который собирал дрова, жег костер, по многу раз залезал и вылезал из палатки, гонялся за птицами, иногда подолгу сидел на берегу, замерев и уставившись в одну точку, и тогда они не видели и не слышали его часами, но не волновались: на островах, где ангелы запретили селиться волкам и медведям, никакого лиха случиться с мальчиком не могло.

Было тепло, ветерок отгонял комаров и мошку. Поддубный поставил чай и принялся хитроумным способом сушить сапог: он нагрел в пустой консервной банке мелких камешков, но так, чтобы они были не слишком раскаленными, высыпал в сапог и стал его трясти, а когда камни остыли, повторил операцию заново. Ладно скроенный, черноволосый с ранней проседью и с голубыми, как у сиамской кошки, глазами, влюбчивый, вольнолюбивый и жизнерадостный человек благодушествовал и напевал, говорил, что нигде ему так хорошо не отдыхается и не спится, и сквозь слабость, озноб и горячечность, скользя глазами по горизонту, по блестящей воде и верхушкам деревьев, неуклюжий, ленивый Макаров размышлял о том, что хоть и побывал во многих чудесных местах, столь удивительного видеть ему не доводилось. Но все же сами эти мысли были какими-то малокровными, вялыми и отстраненными, как если бы он опять не находился здесь сам, но в очередной раз слушал рассказ своего товарища об островах, только теперь особенно подробный и яркий, и видел все чужими глазами.

Это не огорчало его, потому что, думал угрюмый больной, для него уже давно все кончилось, его поездки и открытия, выуженные рыбины и ночные костры — остались позади, и надо только, чтобы все это увидел и почувствовал его маленький сын. Он ощущал теперь необыкновенную нежность к мальчику, и раздражение, которое прежде вызывала во взрослом человеке детские неумелость, медлительность, капризы и страхи, все, из-за чего ссорился он с женой, больше не касались его души; он был очень рад, что сумел уговорить строгую и нежную женщину отпустить сына, и только тревожила его никак не утихавшая собственная болезнь.

Эта болезнь мешала ему играть с ребенком, и он даже не разрешал ему к себе подходить, а глядел на сына издалека, будто их разделяла невидимая ограда, и вспоминал себя маленького, своего отца, не дожившего до рождения внука, — а каким замечательным он был бы дедом! — большое озеро под Москвой, куда они ходили в детстве купаться, деревеньку с церковью на берегу, высокие дубы и березы. Пустынный беломорский залив с редкими соснами и мхом, дощатый домик и исхоженный дачный лесок, Сережины крики и игры, и сам Павлинька Макаров, тоже семилетний, возбужденный, живой и разгоряченный — куда все делось? — полуденный чай с клубничным муссом, а потом блаженное ощущение покоя и безопасности, оттого что рядом с ним находился неторопливый, внимательный и добрый большой человек, страх нынешнего одиночества и заброшенности, отцовское и сыновнее — все это перемешалось в тяжелой голове лежащего на морском берегу человека, точно поднялось к горлу и встало комом непроясненное воспоминание.

К вечеру ему стало совсем худо: боль разлилась по желудку и распространилась по всему телу. Поддубный ухаживал за другом бережно и безбоязненно, но оба думали об одном и том же, хотя вслух и не говорили: по уму — надо идти в поселок искать врача или возвращаться на материк, а если завтра от него заразится еще и Илья, то их положение станет вовсе бедственным, никто не отыщет ушедших в лес и не придет на помощь. Сгинуть от загадочной болезни в лесу на берегу глухого залива, в никому не ведомом месте, куда не ступает человеческая нога и не заходят катера, свести с ума десяток людей в Москве, которые кинутся их искать и будут опрашивать всех подряд: эрудированного транспортного инспектора, злосчастного капитана «Печака», паломников, связиста, приветливую женщину из гостиницы, продавщицу в магазине, девушку, мывшую голову в Святом озере, быть может, разыщут черного монаха и даже двух ушедших в Реболду детей, подбираясь к истине все ближе, как в игре «горячо-холодно», но все равно пропавших не найдут, сколько бы ни прочесывали местность, потому что обыскать весь остров невозможно, а лесная дорога обрывается у дзота и следы сапог на литорали смывает отлив.

Всю ночь Макаров полудремал, выходил из палатки и снова залезал внутрь. Он видел, как слева над заливом вставало в зелени рассветного неба большое солнце, было очень зябко, но костер еще не догорел, подернутые золой, источали тепло угли, Павел подкинул несколько веток, они быстро вспыхнули, выпил остывшего крепкого чая — и вдруг так остро ощутил неслучайность всего с ним происходящего, хрупкость и неправоту своей нынешней, внешне такой обыденной и вроде бы правильной, жизни, что захотелось непременно все в ней переменить. Он не знал, что именно должен совершить, но ощущение это было невероятно резким и неприятным, лишенным того смягчающего флера, к которому мягкотелый Макаров привык, и полусерьезные слова материалистически мыслившего и умевшего быть очень жестким и волевым отца, который, неоправданно сурово ругая сына за редкие тройки, говорил, что дети должны быть умнее своих родителей, потому как иначе человечество опять залезет на деревья, странным образом отозвались в мятущейся душе путешественника. Глядя на горящее пламя, из последних сил он отгонял мысль, что следующим его наказанием может стать болезнь Сережи, что все трое они связаны и его сын будет так же мучиться от боли в желудке, изматывающего поноса, рвоты и температуры, как мучился, умирая, отец; ему стало по-настоящему страшно и захотелось взмолиться неведомо кому и попросить: пусть лучше со мной, но не с ним.

Мысли больного путались, он был в таком состоянии, что еще немного — и разбудит двух спящих людей и заставит уйти хотя бы их двоих, а сам останется здесь. На покрасневшем небе появились подсвеченные солнцем облака и медленно заволакивали пространство над головой, медленно пролетела пара уток, и снова стало тихо. Хотелось спать, но он все еще чего-то ждал, смотрел, как поднимается солнце и начинается его второй день на островах, которые так немилосердно его встретили и не захотели перед ним раскрываться, а потом залез в палатку и, отвернувшись к боковой стенке, провалился в тяжелый сон.

7

Сережа проснулся оттого, что по палатке стучал дождь. Некоторое время он обиженно слушал мерный шум, затем тихонько, чтобы не разбудить спящих, вылез из теплого спальника, откинул полог и зажмурился — на улице светило солнце, а то, что он принимал за дождь, оказалось шелестом листьев, которые дрожали на ветру и задевали тент.

Путаясь в растяжках, кое-как мальчик выбрался из палатки, упал на четвереньки, а потом поднялся и, весь во мху и сухих иголках, пошел смотреть море. Все удивляло его: горький запах водорослей, росший по неровным берегам настоящий горох, черные безвкусные ягодки водяники, соленая вода, не только противная на вкус, но и совсем не мылившаяся, и, чтобы вымыть руки, приходилось сперва чуть-чуть поливать их пресной водой, которая оказалась большой ценностью и нельзя было ее лить сколько угодно. Но больше всего мальчика поразило, что вчера море было гораздо ближе к лагерю, оно уходило и возвращалось, обнажая полоску суши, называвшуюся таинственным и красивым, совершенно новым словом — «литораль».

На этой влажной, изрытой морскими червями литорали все утро он сооружал башни из камней, строил из песка дворцы, рассматривал мелких жучков, бросал в воду камешки и так увлекся, что не заметил, как к нему подошел улыбающийся счастливой детской улыбкой хорошо выспавшийся, голый по пояс человек.

— Ботинки-то на разные ноги надел. Эх, крестничек, крестничек, когда ж ты научишься? Господи, красота-то какая! — он широко перекрестился и стал обливаться, чистить зубы, мыть шею и отфыркиваться. — На вываку бодя?

Мальчик засмеялся:

— Что ты сказал?

— На рыбалку, говорю, пойдешь? — повторил Илья, выплевывая изо рта воду.

— Пойду, — обрадовался Сережа, но тут же спохватился: — А как же папа?

— Папа пусть поспит. Слава Богу, ему лучше стало. Да мы ненадолго. Он проснется, и мы тут как тут. Ушицы ему сварим, такой ушицы, брат, что он у нас мигом выздоровеет.

Вдоль кромки береговой линии рыболовы с трудом продрались сквозь можжевельник и заросли черники и не спускались вниз, потому что начался прилив и вода стояла у самого обрыва. Лесная почва была покрыта мягким и глубоким мхом, куда проваливались ноги, и они шли неспешно, потом море осталось у них за спиной, мох сменился твердой почвой, и на выходе из леса у дороги приезжие увидели давешних детей.

Мальчик и девочка сидели на том же месте, возле моста через ручей, будто никуда не ходили, однако теперь вид у них был растерянный и несчастный. Девочка, отвернувшись, жевала травинку, а мальчик глядел насупившись, отчего его румяные щеки казались еще более толстыми, а глаза совсем маленькими. Глядя на него, нахмурился и Сережа.

— Ну как там Реболда? — весело спросил Поддубный.

— А ну ее… эту Ебалду. Гребаное место. Не ходите туда, — ответила девочка устало, и лицо ее исказила гримаса.

— Почему?

— Мужики там злые, пьяные…

Поддубный присел рядом с ними на корточки и стал рассматривать помятые, мокрые грибы, которые лежали в корзинке.

— Белый… Смотри-ка, Серень. А это подосиновик. Вы сами-то откуда будете, ребятки?

— Я из Архангельска. А он из Питера, — произнесла девочка нехотя.

— А вы, дядь, откуда? — спросил мальчик.

— Я-то? И сам не знаю откуда. Везде понемногу пожил, — протянул Поддубный задумчиво. — домой как станем выбираться?

— На той неделе «Лаушта» придет.

— Когда на той неделе?

— Точно никто не знает.

— Чудеса, — развеселился Илья, — тут у вас никто ничего не знает. Ни как сюда попасть, ни как назад выбраться.

— Всяко теплоход придет школьников с островов забирать, — баском сказал мальчик. — Вы почему, дядь, спрашиваете? Тоже поедете?

— Да не-е, еще поживем, — протянул Поддубный.

Дети остались понуро сидеть на траве, а двое путников двинулись вперед, в сторону неприветливой Реболды. Они миновали несколько маленьких озер, но Поддубному они не понравились — показались нерыбными, и он последовал еще дальше, в северную часть острова.

Вокруг было пустынно и тихо. Через полчаса их путь пересекла другая дорога. Странная она была, ровная, узкая, деревья нависли над ней, образуя зеленую кровлю, словно тоннель, теряющийся в глубине леса.

— Пойдем туда! — воскликнул мальчик, и большие глаза его радостно вспыхнули.

— Туда? — Илья в нерешительности замер, он понятия не имел, что это за дорога и куда она ведет, но сообразил, что, вернее всего, к поселку. — Ну хорошо, только если там ничего интересного нет, то вернемся. Согласен?

— Согласен, — радостно и чуть застенчиво отозвался Сережа, которому очень нравилось, что дядя Илья обращается с ним как со взрослым.

Однако едва они сделали несколько шагов, возвращаться тотчас же расхотелось, а наоборот, идти и идти.

Таких красивых, чудесных, с любовью построенных дорог видеть ни Поддубному, ни тем более Сереже никогда не приходилось; они шли быстро и легко, внимательно приглядываясь к странному сооружению: там, где местность поднималась, дорога была прорыта через возвышенность, в низких местах сделаны насыпи, справа и слева постоянно виднелись озера, и каждое из них казалось глубоким, таинственным.

Меж тем погода переменилась, начал накрапывать дождик, но на укрытый ветвями лесной путь вода не попадала, и идущие слышали только мерное капанье и видели прямые линии дождя, когда открывалось новое озеро. Наконец справа мелькнуло за деревьями совсем небольшое, травянистое, очень старое озерцо с черной торфяной водой.

— Вот здесь-то мы и станем ловить, — произнес Поддубный, снимая рюкзачок и потирая руки. — Ну, щуки, берегитесь!

— Улю-лю-лю! — завопил Сережа. — Берегитесь, щуки!

— Ты что? Ты что? — зашипел крестный и замахал руками.

Сережа испугался и затих. Но дядя Илья больше не стал ругаться, он поднял отвороты зеленых болотных сапог и перенес мальчика на деревянные мосточки, вбитые в топкий берег.

Это было идеальное место для рыбалки. Кувшинки дрожали оттого, что их задевали крупные рыбины, по воде расходились круги. Поддубный помог мальчику наладить удочку, показал, как насаживать червяка, закинул, и красивый, высокий, разноцветный поплавок встал точно среди крупных и плотных листьев и тотчас же лихо затанцевал, закружился и ушел под воду.

— Тащи!

— Пойма-а-ал! — хотелось крикнуть на весь лес, но он произнес шепотом и, ликуя и дрожа, полез за окуньком, который улетел в кусты и запутался в ветках.

Поддубный, сам радуясь его радости, помог мальчику вытащить рыбку и, чтобы не терять времени, не стал распутывать леску, а попросту ее оборвал и привязал новый крючок с грузилом.

— В другой раз осторожней тяни, а то запаски не хватит.

Клевало бесперебойно, они таскали мелких и средних окуней, сорожек и ершиков, но через каждые несколько забросов снасть цеплялась за кувшинку и обрывалась, удильщик снова привязывал то себе, то воспитаннику новые грузила и крючки, досадуя, что упускает время и клев может в любой момент оборваться; их ели комары и гнус, дождь очень скоро смывал с раздраженной кожи лица и рук следы репеллента.

«Только бы не запросился домой», — думал Поддубный и искоса поглядывал на рыбачка, не подозревая, что ровно такие же мысли насчет беспечного, увлекающегося лельки бродили в голове и у мальчика.

О больном Макарове Илья все время помнил и успокаивал себя тем, что товарищ еще спит или недавно встал — должно быть, завтракает или отдыхает. Часов у Поддубного не было, но, судя по всему, прошло уже больше часа, и столько же им идти по двум дорогам; он уговаривал себя: «Сейчас, сейчас, еще одну поймаю — и пойдем». Однако за одной шла следующая, потом клев на несколько минут прекращался, и тогда хотелось дождаться его возобновления, а то вдруг разгорался с такой силой, что уйти было невозможно.

По дороге иногда проезжали мотоциклы, какие-то туристы спрашивали, куда она ведет, и Поддубный, не оборачиваясь, отвечал. Большой с малым потеряли счет и времени, и рыбам, они не могли понять, стало ли темнее вокруг оттого, что сгустились облака, или же день клонился к вечеру; не взяв с собой еды, оба ощущали в желудке легкость и пустоту, но никакая сила не могла утянуть их с этого озерца, с топкого берега, где они стояли на склизком мосточке и вытягивали окуней. Иногда над головой с шумом рассекали воздух большие, крикливые птицы, в них рыболовы узнавали уток и гусей, которым вольно жилось в краю, где была запрещена охота; дождь пошел сильнее, и тихое озеро замутилось, потемнело, закипело, зашумело, покрылось пузырями и пеленой теплого, радостного дождя, однако удильщикам все было трын-трава.

Уже кончились все крючки и грузила, но хотелось еще поймать напоследок какую-нибудь рыбину побольше, чтобы согнулось удилище и зазвенела леска и чтобы плавали в ухе душистые куски. Да вот только бросать спиннинг в кувшинках и траве было бессмысленно. Если бы была у них резиновая лодка и они могли бы выплыть на чистую от водорослей середину озера! Илья ужасно жалел теперь, что не взял лодку из дому, хотя как бы он тащил ее от поселка до залива — не представлял. Однако усилившиеся при дожде и ветре всплески щук, движение их тел, заметное прямо с берега, не давали Поддубному покоя, и, отцепив блесну, он привязал к леске тройник, подвесил большой поплавок, насадил живца и аккуратно закинул снасть вперед, на открытое пространство. Поплавок заплясал по воде, живец потянул его за собой к берегу, остановился, а потом возле него появился бурунчик и снасть исчезла с поверхности.

Натянулась леска, и у Поддубного радостно ёкнуло: взяла!

— Щука? — у Сережи, который все это время не сводил с дяди Ильи глаз, перехватило дыхание, и он с восторгом поглядел на крестного. — Тащи же ее скорее, ну!

Потянуло моментально подсечь, и это желание нашептывала Поддубному его нетерпеливая натура, но умом он понимал, что тянуть сразу же нельзя. Надо выждать, пока щука заглотит живца поглубже и уже не сможет выплюнуть тройник, заставил себя закурить сигарету и успокоиться и, только когда докурил до середины, догадался, какую совершил ошибку: рыбина ушла в траву и кувшинки, и, сколько он ни тянул и ни дергал гибкий, чуткий спиннинг, снасть цеплялась за прочные, как веревки, стебли водных растений.

Сережа не понимал, что происходит, думал, что это так дергает неподъемная рыбина и сгибает спиннинг в дугу, а Поддубному хотелось от досады завыть. Щука была совсем рядом, она ходила на леске, волновала траву и его мальчишескую душу, оторвала несколько листьев, он не видел ее, но мог ощущать и догадывался, что это была не слишком крупная, но и не маленькая щука, а как раз такая, которую всего лучше жарить. От этих сбивчивых мыслей, от рыбацкого бессилия и внутренней злобы рыболов задрожал, отшвырнул сигарету, а потом в неистовстве, бормоча ругательства, кружась точно хлыст на радении, принялся стаскивать с себя одежду.

Сережа теперь глядел одновременно восторженно и испуганно — он боялся, что с дядей Ильей что-нибудь случится, крестный утонет, и слабо выкрикивал:

— Не надо!.. Пожалуйста, не надо!.. Пойдем отсюда!

Но раздевшегося донага поджарого человека было уже не остановить.

Тело Ильи тотчас же облепил гнус, из пупка потекла кровь, и он бросился в остывшую предосеннюю воду. Ноги ушли в ил и ударились о коряги, и Поддубный неловко поплыл по мелководью, пока не добрался до того места, где отчетливо виднелся среди кувшинок большой красный поплавок. Он жадно и осторожно потянул снасть; ослабевшая леска легко подалась, повисла на тростнике — а в воде плавал измятый, покусанный окунек.

Сережа заревел, и Поддубный пожалел, что не может ему последовать. Не попадая зубом на зуб и ногами в брючины, весь измазанный тиной и водорослями, он с трудом оделся на скользких мостках, опустошенный, едва не свалившись в воду, и снова закурил. Отсыревшая сигарета сломалась, ему сделалось нехорошо, а дождь принялся идти сильнее, и с удочками и металлическим садком, доверху набитым мелкой рыбой, двое побрели по лесной дороге обратно к лагерю. Лес теперь не мог защитить их от дождя, с веток падали на голову тяжелые капли и по волосам стекали за шиворот. Мокрым было у них все: и рубашка, и белье, и ноги. Праздник кончился, пойманная рыба уже не радовала, да и какая это была рыба, и кто будет ее чистить, жарить или варить под этим дождем!

Поддубный шел и невесело думал о том, что, когда вернется в лагерь, увидит мокрую палатку, придется есть холодную, жирную тушенку и запивать ее водкой, не на чем будет сушить одежду и неизвестно, сколько еще этот дождь продлится — он может зарядить хоть на неделю; и хотя Илья много раз попадал в положение и похуже, никогда не унывал и охотно брался за любую походную работу, теперь даже боялся подумать, в каком состоянии застанет Павла и не придется ли идти в ночи в поселок за врачом.

8

Было уже совсем темно, но глаза различали светлые пятна луж, по которым барабанил дождь, небо не слилось окончательно с лесом, однако теперь, идя по ночной дороге и приглядываясь к ней уже другими, менее восторженными глазами, Поддубный сообразил, что она была построена заключенными и здесь не то проходила, не то должна была проходить узкоколейка, по которой вывозили лес, и от этого мысли его сделались еще более сумрачными. Сзади послышался шум машины, но отходить и прятаться в лесу не было сил. Они просто посторонились и увидели «скорую помощь». Возможно, в ней ехали на рыбалку, заправившись бензином, который привез «Печак», жители поселка, а может быть, заболел кто-то из пьяных мужиков в Реболде и нужно было срочно его вывозить.

У Поддубного мелькнуло желание машину остановить — но кто станет его слушать и ехать неизвестно за кем на берег залива? Если «скорая» идет в Реболду, подумал он торопливо, мы можем успеть перехватить ее на обратном пути. Илья пошел быстрее, ноги разъезжались по лужам, Сережа едва поспевал за ним, он уловил перемену в настроении крестного, но не знал, как ее объяснить, вспоминал девочку и мальчика из сегодняшнего утра и испуганно думал о том, что на острове живут злые и страшные дядьки, и о папе, который остался один лежать в палатке, а эти дядьки могли к нему незаметно подкрасться и убить.

Он, сам не зная почему, уже несколько лет, сколько себя помнил и воспринимал своих родителей, боялся, что с папой может что-то случиться, и переживал за него гораздо сильнее, чем за маму. Мама казалась всесильной и неуязвимой для любых болезней, она могла все превозмочь и обо всем договориться, водила его в садик, в поликлинику, готовила в школу, а папа был хрупок, реже бывал дома, ему все время что-то угрожало, и теперь при мыслях о нем мальчику сделалось так жутко, что он тихонько заплакал и полушагал-полубежал за крестным, всхлипывая, спотыкаясь и отставая.

Остров больше не радовал его, рыдания делались все громче и душили его.

— Ты чегой-то? — обернулся Поддубный. — К мамке захотел?

После этих слов Сережа не смог дальше сдерживаться и заревел в три ручья.

— Ну вот что, я этих глупостей, Сергей Павлович, не люблю, — сказал Илья свирепо. — Не смей реветь, не девчонка!

Он неудачно ступил, и у него вдруг резко заболела нога; лицо перекосилось, Поддубный взвыл, и от его вскрика и невольно сорвавшегося грубого слова нежный отрок мигом успокоился.

Наконец они дошли до развилки, свернули с дороги — и попали в кромешную тьму. На мгновение обоим стало страшно, что они заблудятся и потеряются, не найдут лесную тропку и свой мыс. Сережа шел за взрослым прихрамывающим человеком след в след ни жив ни мертв. Ему казалось, что это он во всем виноват, а Поддубный пожалел, что потащил его на рыбалку и вообще согласился, чтобы с ними ехал ребенок.

Двое рыболовов почувствовали странное отчуждение и взаимную обиду, но когда мимо дота спустились к обрыву и по литорали по колено в воде двинулись к стоянке, то уже издали увидели сильное пламя костра, освещавшее золотистые стволы сосен, натянутый над рюкзаками синий тент, косые линии дождя, черные, лоснящиеся котелки на крюках и деловитого кухонного мужичка в дождевике и с поварешкой в руке.

— Папа, папа! — закричал Сережа, бросился вперед и уткнулся в родное.

— Кум, ты прости… я часы не взял… — промямлил Поддубный, виновато и вместе с тем удивленно глядя на Макарова. — Ты как тут, кум?

— Я-то хорошо, — усмехнулся тот, — не знал только, где вас искать. Сережка не мешал тебе?

Мальчик сжался, по лицу у него опять потекли слезы, и он едва удержался, чтобы не разреветься во весь голос и не разгневать папу, потому что тогда защиты искать будет не у кого.

— Он такой у нас молодец мужик, — оживился Илья и начал изо всех сил нахваливать крестничка, которого еще пять минут назад едва не изничтожил.

Сережа поглядел на лельку с благодарностью, отер слезы и, покуда папа под тентом стаскивал с него мокрую одежду и переодевал в сухое, перескакивая с одного на другое, рассказывал про рыбалку и упущенную рыбину. А потом показывал садок и рассказывал все снова и только чуть-чуть жалел, что по рыбам нельзя было определить, какую из них кто поймал.

Как же все было хорошо! Веселый, выздоровевший папа, его привычный ровный голос и спокойное лицо, снова подобревший крестный… Как хотелось, чтобы этот вечер не кончался, как не кончались бы и рыбалка, и поход на острова. Ах, если бы здесь была еще мама и он мог показать ей своих рыб большего счастья нельзя было бы и представить!

Мальчик съел полную тарелку гречневой каши с тушенкой, потом попросил добавки, выпил сладкого чая с пряниками и так сидел бы и никуда не уходил от жаркой нодьи, а слушал бы, как папа смеется над дядей Ильей и говорит, что отказался бы от своей порции водки, только бы поглядеть на физиономию кума, когда тот вытащил из воды обкусанного окуня, и все трое хохотали, будоража ночной промокший лес.

Папа совсем не сердился оттого, что они бросили его на целый день в лагере, а говорил, как важно ему было остаться одному, и благодарил дядю Илью за то, что тот привез их в это чудное место. Сережа тоже хотел сказать спасибо, попросить прощения и даже пообещать, что больше никогда не заплачет и не забоится, но перед глазами у мальчика мелькал ныряющий, танцующий ярко-красный поплавок, огонь мешался с водой, а ночная тьма с дневным светом, лица взрослых все время смещались в сторону, потом ложка выпала из рук, и рыбачка отнесли в палатку, по которой не то барабанил дождь, не то шелестели листья, разбудившие Сережу для этого самого лучшего в его жизни дня.

9

А сами отцы — родной и крестный — остались у костра. Давно они так хорошо не пили и не сидели. Давно так не говорили, со вниманием друг друга слушая и давая возможность выговориться, с радостью убеждаясь, как много у них общего. Жаль было кончившейся молодости, жаль, что редко встречались и необходимо было что-то необыкновенное — вроде этого костра посреди черной проливной ночи, купания в промозглом озере, ночной дороги, пережитого страха, не берущей водки и так же странно ушедшей, как и пришедшей болезни, — чтобы все вспомнить и ощутить.

Дождь испугался их радости и кончился. Павел стал чистить рыбу и варить уху, а Поддубный стоял возле огня, развесив на крюках мокрые брюки и свитер, штормовку он держал в руках и подносил ее к пламени совсем близко; от брезентовой куртки шел пар, и приятно было думать, что одежда скоро высохнет, он наденет ее на себя, теплую, сухую, ляжет в палатку и снова выспится, и оба не заметили, как из внутреннего кармана штормовки в костер упало что-то черное. Некоторое время сырая книжечка в дерматиновой обложке лежала на углях и сохла, а потом ее охватило пламя, она растрепалась, и только тогда Поддубный увидел, что это выпал и горит его собственный, испещренный фиолетовыми штампами многочисленных прописок паспорт со вложенными в него деньгами.

Он бросился к огню, но было поздно. Настроение его мигом переменилось, Илья вспоминал, сколько лежало в паспорте денег, ругал себя за то, что не распихал их по разным местам, и почему-то думал, что, наблюдая за его судорожными движениями, Макаров в душе веселится, хотя товарищ был искренне расстроен. Он неловко пытался Поддубного утешить, советовал отойти в лес и народным средством полечить от ожога пальцы, неуверенно и деликатно предлагал свою помощь, но Илья ушел в палатку и, не раздеваясь, лег поверх спальника рядом с разметавшимся во сне, бормочущим крестником.

Не то, что бы ему было так жалко паспорта и денег, скорее наоборот, он остро ненавидел и то, и другое, ибо именно сгоревшая в огне книжица с антихристовыми печатями и вложенные в нее цветные бумажки с цифрами были символами его зависимости от мира, которой он, как мог, пытался с юности избегать, не принимая ни одной из обыкновенных житейских ценностей, отвергая карьеру, собственность и признание и оставаясь верным одним лишь дорогам. Оттого так любил этот ладный человек с легендарной борцовской фамилией и былинным именем лесную жизнь, что здесь, на берегу залива, ничто из утраченного не было ему нужно; но мысль о том, что в городе опять придется входить в соприкосновение с неприятными людьми в милицейской форме, отвечать на их грубоватые вопросы и тыканье, оправдываться, опять искать работу и зарабатывать деньги, раздражала его, насылала бессонницу, отравляла радость пребывания на острове и напоминала о зыбкости его одинокой, неустроенной жизни, с которой надо было что-то делать, потому что сколько же можно так жить, раскольником-бегуном, и для чего такая жизнь нужна?

И Поддубному стало жалко себя до слез, но тут его вдруг стал настойчиво звать Павел.

— Кум, кум! Иди скорее, пока не кончилось, — повторял он взволнованным голосом и откинул полог, но еще раньше через легкую ткань палатки Поддубный почувствовал, что на улице и впрямь происходит странное.

Очистившееся от туч небо вспыхнуло и задрожало: метущиеся полосы расходились по нему, делаясь то более яркими, то, напротив, тускнея.

Макаров отошел от костра и поманил Поддубного дальше в темноту так тихо, словно слабый человеческий голос мог вспугнуть живое движение ночной радуги. Они спустились к берегу моря, где деревья не заслоняли пространство над головой, и замерли. Неяркое, но все равно хорошо заметное свечение расходилось по небу, дрожало, играло и переливалось, и чудилось, будто этими переливами кто-то управляет, пуская их по очистившемуся небесному своду. Павел никогда не видел прежде, но догадался, что это было, а выросший в Мурманске Поддубный узнал северное сияние, необыкновенно раннее в этот солнечный и жаркий год.

Оно заставило забыть потерпевшего обо всем на свете, слезы высохли, и Илья счастливо заулыбался. Макаров принес водку и закуску, они выпили на берегу и легли на кариматы, уставившись в приблизившееся, все еще светящееся, мерцающее небо, и радость от увиденного была столь велика, что завороженный Поддубный больше не думал о потерянном паспорте, упущенной щуке и сожженных деньгах — неужели такая мелочь могла испортить ему праздник, как портила путешествие его товарищу странная болезнь?

Макаров так и не выздоровел до конца, хворь по-прежнему крепко держалась за тело, его лихорадило и мучила слабость, однако теперь он с нею свыкся, она стала постоянной и привычной, породнившись с ним и сделавшись частью его существа. Он пил теперь наравне с другом, той же едой закусывал и даже пробовал курить, на душе было легко, земля качалась и плыла под ногами, словно корабль в волнах, и в этой легкости и качке он не заметил, как здесь же, на кариматах у теплого костра, глубоко уснул и не мог понять, снится ему или нет, что верный кум, сам шатаясь, смеясь, чертыхаясь, падая и взвывая от боли в обожженной правой руке, тащит его через мох в палатку, расстегивает спальник и впихивает расслабленное, тяжелое тело.

10

Утро было теплым и душным, над заливом стелился густой туман, укрывая противоположный берег и лесистый островок, скрывая всю прибрежную линию, так что невозможно было понять, где стоит — на берегу моря, реки, озера или в лесу — их лагерь. Все застыло и не двигалось, туман повис на ветках деревьев, прилип к камням и смешивался с водой, и слышно было, как где-то не очень далеко, в заливе, шла мотодора. Не хотелось вставать и вылезать из сумрачной, сыроватой палатки, но уже одевшийся и умывшийся Сережа запросил есть.

С трудом приходя в себя после вчерашнего восторга и выхлеста, взрослые вяло позавтракали одним чаем, а потом стали не спеша собираться в однодневный поход на третий по величине остров архипелага, на котором в монастырские времена разводили коров, ибо, как пояснил мальчику дядя Илья, держать живородящую скотину на большом острове по уставу обители не дозволялось, а молоко требовалось, чтобы кормить паломников и трудников.

После дождя и неудачной сушки одежды враз сделавшийся предусмотрительным Поддубный очень долго и обстоятельно собирал рюкзак, наливал в пластиковые бутылки кипяченую воду для питья, тщательно укладывал еду, еще предложил захватить сапоги, потому что дорога в одном месте была сыровата, и наконец, поколебавшись, положил свитера и плащи на случай ухудшения погоды, ибо Север есть Север и утром никогда нельзя сказать, что тебя ждет днем.

Сережа меж тем уже давно уложил свой собственный рюкзачок с плащом и питьем, он снова был возбужден и ожидал от их сегодняшнего марш-броска чего-то необыкновенного. Он не верил своему счастью, что его повсюду берут и он на равных ходит со взрослыми, торопился предупреждать каждое движение обоих мужчин, мыл вместе с папой посуду, пилил и складывал в маленькую поленницу на вечер дрова, сходил к ручью за водой и не мог больше пяти минут усидеть на одном месте. Мальчику не терпелось как можно скорее выйти из лагеря, и он никак не мог уразуметь, отчего отец и крестный делают все медленно, держатся за головы и выглядят не совсем свежо.

Наконец, тяжело ступая, двое взрослых двинулись вслед за подпрыгивающим ребенком в путь и, меняясь каждые полчаса, прикладываясь к бутылке с пресной водой, по очереди потащили рюкзак с одеждой, обувью и провиантом навстречу пробивавшемуся сквозь редевший туман похожему на желток сваренного в мешочек яйца, сырому солнцу. Макаров, которому и пришла в голову такая прихотливая ассоциация, во весь голос язвительно поражался умению друга создавать трудности из ничего и превращать приятную прогулку в суровое испытание. Поддубный не обращал внимания на его насмешки и шел по дороге все увереннее и быстрее. Так же уверенно и невозмутимо, немного не доходя до поселка, в том месте, где дорога раздваивалась и открывался вид на монастырь, на фоне которого нелепо и странно, как нечто чужеродное, привнесенное из другого времени, смотрелись маленькие, серые, игрушечные самолеты и приземистое здание аэропорта, он свернул налево, чтобы сократить путь, но вместо этого они проплутали с полчаса в огородах, среди чахлой картошки, и, окончательно проветрившись и взбодрившись, вернулись на старую тропу, перешли через летное поле и попали на запущенную и в то же время исхоженную и оживленную дорогу.

Путь этот был необыкновенно хорош, так же окружал тропу смешанный лес, глядели с обеих сторон небольшие озера, встречались заросшие травой земляные насыпи, а справа тянулась линия электропередачи, уходящая в одном месте в чащобу и там теряющаяся возле неведомого секретного объекта. По дороге невозможно было проехать на машине, но ходили большими и маленькими группами организованные и неорганизованные туристы, легко одетые молодые прелестные девушки с мольбертами, женщины средних лет с корзинками и ведерками, и среди многочисленных ходоков они узнавали людей с «Печака», и в том числе инженера-связиста и его красивую жену. Супруги тоже их узнали, остановились и поздоровались, спросили, как дела, и, глядя на обутого в кеды легконогого человека, взмокший от ходьбы Павел, который в тот момент тащил надоевший рюкзак, спросил, можно ли пройти на Муксалму без сапог.

Поддубный нахмурился и метнул на друга возмущенный взгляд, а инженер улыбнулся одними глазами, точно постигнув всю прихотливость утреннего спора друзей и всю глубину их многолетнего соперничества за право первородства и обязанность принимать решения, и дипломатично сказал, что обыкновенно этого сделать нельзя, так как за дорогой давно не смотрят, но в этом году все лето стоит сухая погода и пройти можно. Упрямый и своим умом живущий украинец ни за что не послушал бы постороннего человека, но от инженера исходила такая уверенная и обаятельная сила, что он согласился оставить ненужные бродники в лесу, а дальше идти налегке.

Так они миновали еще несколько аккуратных полосатых верстовых столбов, Сереже уже надоел однообразный лес и хотелось выйти скорее к морю, но моря все не было и не было. Дорога делалась то более топкой, то сухой, он совсем устал и был готов упасть на мох, как вдруг дядя Илья с его необыкновенно чутким носом услышал запах соленой воды и свежего, влажного ветра, окончательно разогнавшего утреннюю хмарь, вскоре они услышали шум прибоя, стало намного прохладнее и за прибрежными искривленными лесотундровыми березками путникам бросилась в глаза глубокая и резкая морская синь.

Дорога на берегу не обрывалась, а переходила в довольно широкую, извивающуюся лентой каменную насыпь, тянущуюся через неширокий пролив к соседнему плоскому острову. Посреди искусственной дамбы имелись три арки, через которые стремительно, как в горной реке, протекала морская вода, и казалось, что это она, а не безвестные строители изогнули дамбу таким прихотливым образом. В воде виднелись поплавки от сетей, а чуть в стороне от дамбы стояла на якоре мотодора.

Дядя Илья показывал рукой в сторону Долгой губы, на противоположном берегу которой находился их лагерь и которая управляла течениями пролива, что-то увлеченно объяснял, но никакого впечатления на мальчика это сооружение не произвело, и он совсем не понимал, зачем надо было так долго идти — лучше бы порыбачили на вчерашнем озерце, но взрослые, наоборот, необыкновенно оживились и принялись обсуждать, как можно было построить дамбу без всякой техники и насколько было оправданно это строительство, рассматривали железные скобы, которыми она была скреплена, а потом спустились к воде и сфотографировались у последнего верстового столба.

— Ну и что тут интересного? — спросил Сережа обиженно, когда мужчины поднялись.

— А ты знаешь, что на Муксалме живут северные олени? — сказал дядя Илья. — Я однажды там вспугнул целое стадо.

— А мы их увидим? — оживился мальчик.

— Может, и увидим.

— И погладим?

— Это вряд ли. Они никого к себе не подпускают.

«Ну меня-то подпустят», — подумал Сережа, однако вслух не сказал и побежал вперед.

Каменная дорога привела их на низкий травянистый берег, где почти не было лесов, но много лугов и пастбищ, а в километре, за березовой рощицей, стояли на небольшом расстоянии друг от друга два громадных разоренных дома, по всей видимости, предназначенных для тех, кто пас на острове скот. Но, такие красивые снаружи, внутри эти дома мальчику не понравились. Все было загажено и разорено, и только паркетные полы сохраняли представление о былом богатстве постройки и ее заказчика. В одном из них уцелели большие комнаты с решетками на окнах и двери с глазками и вырезанными окошками, и Сережа догадался, что этот дом — тюрьма.

— Я знаю, здесь плохих людей держали, — объявил он громко.

— В этой тюрьме были очень хорошие люди, — сказал папа, помедлив, чужим, неприятным голосом.

— Разве хорошие люди могут быть в тюрьме? — рассудительно возразил мальчик.

Взрослые переглянулись, но ничего не ответили. Молчаливые и хмурые, они бродили по дому, заглядывали в камеры, давно уже пустовавшие, но в одной, по-видимому, до сих пор останавливались летом косцы, там стояли железные кровати и стол, пол был уставлен пустыми бутылками и консервными банками и окно закрыто рваным полиэтиленом, потом вышли на улицу, где было так хорошо после этих страшных комнат: светило чистое северное солнце, застыли над головой облака, тянуло теплым ветром, сквозь зелень листвы и нежность хвои проглядывало пронзительно-синее, текущее море и отчетливо видна была граница между водой и небом.

— А когда мы пойдем искать оленей? — спросил Сережа нетерпеливо.

— В другой раз, — рассеянно отозвался папа.

— Но вы же обещали! — голос у мальчика задрожал, глазам стало горячо, и он сделался похожим на свою вспыльчивую и прекрасную во гневе маму, так что Макаров невольно подивился этому сходству.

— Знаешь, малыш, оленей очень трудно найти, — стал виновато объяснять Илья. — Они же дикие. Их можно увидеть, если только очень повезет.

— Зачем же вы тогда… — Сережа недоговорил, обиженно опустил голову и отошел в сторону.

Недовольные друг другом, трое скупо перекусили на берегу моря, посидели на старом, полуразрушенном причале над водой и двинулись обратно через дамбу и лес.

Маленький путник еле шел и то и дело принимался хныкать, тогда папа его ругал, грозился отправить домой к маме, и хотя Сережа хорошо понимал всю бессмысленность этой угрозы, на время замолкал. На летном поле возле поселка не осталось ни одного самолетика, последние километры давались тяжело и уставшим, охрипшим мужчинам, гудели ноги, и лень было отпускать шуточки по поводу подобранного в лесу рюкзака с бесполезными бродниками. Иногда между идущими завязывался и снова затухал вялый разговор, медленно смеркалось, в спину светила луна, и три фигуры отбрасывали длинные прямые тени, становилось холодно, и было беспокойно на душе оттого, что они оставили на весь день лагерь без призора и туда мог зайти чужой человек.

Но на стоянке было тихо. Аккуратная фиолетовая шатровая палатка стояла одна среди сосен, рядом чернело кострище, укрытые пленкой, лежали нетронутые продукты, чисто вымытые тарелки, котелки, бутылки с пресной водой и кучка сухих дров на растопку. Все было покойным и мирным, разумно организованным и продуманным; они скоро развели костер, разогрели вчерашнюю, за сутки настоявшуюся и необыкновенно вкусную уху, подобрели, размякли, а потом подкинули еще дров и, лежа возле огня, пили чай, таращились на луну, которая заливала весь берег, подсвечивала и двигала воду, и так же страстно, как днем на дороге о политике, спорили, полная она или нет.

Сережа давно уснул, в этот вечер он не капризничал и не просился подольше побыть у костра, не говорил, что ему страшно оставаться одному в палатке, а двое сидели очень долго, вспоминали прошлые походы, друзей, которые все реже и реже с ними ходили и занимались более важными и серьезными делами; не злоупотребляя, как накануне, пили за их здоровье и успехи, подкидывали в костер новые дрова, обнаружили звонкое эхо на том берегу залива и, словно дети, его дразнили. Павел жалел, что многое упустил и не увидел в молодости и вместо того, чтобы начать ездить с не знающим возраста, ничем не обремененным, по-юношески бескомпромиссным и ревностным Поддубным, уже тогда был примерным и чересчур послушным студентом, общественником и даже старостой группы, ходил на все лекции, готовился к семинарам, конспектировал ученые книги, рано женился, поступил в аспирантуру и защитил диссертацию, что ему вовсе не пригодилось в дальнейшем, а пришлось заниматься совершенно другими, неинтересными, хотя и достаточно прибыльными вещами, и вообще в его жизни странно поменялись юность и зрелость.

Мысль эта показалась ему чрезвычайно глубокой, и, уже лежа в палатке, он хотел подольше на ней задержаться, вспоминал инженера с молодыми глазами и думал о том, сколько совершил бессмысленных, зряшных поступков и как было бы хорошо, если бы у его сына жизнь сложилась иначе, хотя жаловаться Макарову, в сущности, было не на что, все у него было, и жил он гораздо лучше, интереснее и устроеннее, чем его родители, покупал интересные книги, много ездил по свету и ни в чем себе не отказывал — а вот что ждет Сережу, что будет завтра с его домом, с этим островом, со всей похожей на выстроенную среди моря дамбу, изогнутой страной, не знает никто.

Он очень любил такие возвышенные размышления и сравнения, в молодости мог говорить о высоком часами, но теперь стеснялся и только с Ильей позволял себе иногда пофилософствовать и порассуждать. Вот и сейчас ему хотелось высказать и обсудить некоторые казавшиеся ему очень важными мысли, но Поддубный спал, из его хронически больной носоглотки со свистом вылетал воздух, Павел лежал на спине, закинув руки за голову, а потом глаза его сами собой закрылись, все смешалось в голове и он быстро уснул.

11

Ему не снилось никаких снов — сны снились его сыну, и оказалось Сережино сновидение ярким, долгим и сильным.

В нем было много света, воздуха и больших крикливых птиц, которые кружились над землей и водой, а по земле бегали серые пушистые звери, клонились и качались деревья, и со знакомыми мальчиком и девочкой Сережа шел сквозь высокий и редкий лес.

В этом лесу больше не было никого из людей — ни папы, ни крестного, ни машин, только трое детей на пустынной дороге, и двигались они легко и стремительно, едва касаясь ногами земли, так что можно было подумать летят.

«Куда мы идем?» — спрашивал Сережа.

«В поход вокруг большого острова».

«А надолго?»

«На три дня».

«У-я! Здорово как!»

Вдали показались небольшие, некрасивые дома, лодки, рыбацкие сети, тони, сохнущие на ветру длинные зеленые и фиолетовые водоросли, и девочка шепотом сказала:

«Тс-с, туда не пойдем».

«Там тоже была тюрьма?» — испугался Сережа.

«Нет, просто плохие дядьки живут».

Незаметно они прошли мимо поселка, мимо нетронутого леса с долгими соснами, которые шумели в вышине на фоне синего неба и облаков, так что шум их мешался с прибоем, и оказались на берегу моря. Все было здесь совершенно иным, чем в заливе. По морю плавали дельфины, тюлени и морские зайцы, Сережа видел в воде множество рыб, будто оказался возле громадного аквариума, а в проливе между их берегом и соседним лесистым и холмистым красивым островом шел белый нарядный катер, на котором стояли на палубе важные епископы в светлых ризах, простые монахи, приходские священники, женщины в белых платках, и все они пели.

Солнце освещало катер и отражалось в сверкающих одеждах и наперсных крестах.

«„Святитель Николай“ на Анзер паломников везет», — пояснил мальчик со знанием дела.

«На А-анзер, — протянул Сережа. — А мы где?»

«На Печаке», — сказала девочка.

«Но ведь „Печак“ — корабль, — удивился Сережа, — корабль со злым капитаном?»

«Печак — это мыс, а в его честь назвали корабль. И капитан совсем не злой. Я его знаю».

«Мы вовсе ни на каком не на Печаке, — возразил мальчик и поглядел на Сережу и сестру снисходительно. — Печак — на юге, а мы на севере».

«На юге — Толстик», — произнесла девочка неуверенно.

«Толстик! Ха-ха-ха!» — Сережа даже засмеялся от удовольствия.

«Нет, Печак!»

«Не спорь со мной, я старше».

«Воображала!»

«Это ты воображала! Подумаешь, он живет в Ленинграде. Да Архангельск в сто раз лучше».

«И вы тоже спорите», — сказал Сережа с укоризной.

«Олени! — воскликнула девочка и подпрыгнула. — Смотрите, настоящие олени!»

«Где?»

Олени шли вдоль морского берега, поднимая головы с ветвистыми рогами и чутко прислушиваясь; брат с сестрой, забыв о ссоре, побежали навстречу, и Сережа бросился вслед за ними, но вдруг ему захотелось в туалет по-маленькому.

«Я сейча-ас! Подожди-ите меня!» — крикнул он и проснулся.

Некоторое время мальчик лежал неподвижно и не мог взять в толк, что случилось, куда пропали ребята, олени, море, Анзер и катер с паломниками и почему он лежит поперек спального мешка, упираясь ногами папе в живот, а потом, дрожа от нетерпения, выскользнул из теплого спальника, откинул полог, босиком выскочил на улицу и вспугнул темного зверька, рывшегося у котелков и грязных тарелок в остатках вчерашней еды.

Зверек помчался через лес, солнечные лучи взметнулись над землей, и на кустах и на траве, на палатке, полиэтиленовой пленке, лавочке и повсюду заблестела роса. Ночной костер еще не успел прогореть и дымился, низкое и близкое солнце подсвечивало утренний лес, отбрасывая бесконечно длинные тени, свет брызгался, смеялся, как живой, и Сереже захотелось поскорее вернуться к ребятам и пойти с ними дальше в поход, пока они не ушли. Он отодвинул обратно к краю чуть было распрямившегося родителя, с головой забрался в спальный мешок, свернулся калачиком и зажмурился, но сон не возвращался. Кто-то вспугнул сновидение так же, как Сережа вспугнул черного зверька, и мальчику стало грустно оттого, что все кончилось.

— Вернитесь, ребята, вернитесь, — шептал Сережа, но в палатке становилось все светлее, солнце еще выше поднялось над водой, перед глазами мелькали и вспыхивали полосы света, качались над тентом листья и снова шелестели словно капли дождя, и как-то странно было на душе, непонятно, хорошо или нет.

Он балансировал в зыбком полузабытьи, меж сном и явью, слышал, как встали папа и крестный и за палаткой раздался негромкий стук топора и приглушенный разговор, как разливают по кружкам чай и укладывают походный рюкзачок, но не мог разлепить веки, и, когда в десятом часу мальчика стали будить и звать поскорее завтракать, Сережа заупрямился, не захотел вылезать из палатки, по-младенчески хныкал и куксился.

Как ни стыдили его двое мужчин, как ни уговаривали, что сегодня не надо будет так много шагать, но зато они возьмут лодку и будут плыть по озерам и удить рыбу и увидят самую главную достопримечательность острова, без которой поездка на архипелаг теряет смысл, как ни грозился папа отправить сына немедленно домой и больше никуда и никогда с собой не брать, упрямый ребенок идти на Секирную гору не соглашался. И крестному стало жалко его.

— Не в последний раз приехали. Еще сходит, — изрек Поддубный великодушно и остался с мальчиком в лагере, а Макаров пошел один налегке открывать острова по разбитой дороге навстречу вчерашним следам.

Они скоро потеряли друг друга из виду, но если бы кто-нибудь глядел на них с высоты, то увидел бы, как расходятся по разным дорогам и удаляются друг от друга одинокий путник и мужчина с ребенком. Солнце светило ярко, некоторое время мальчик и крестный собирали бруснику, сочившуюся по обрывам над берегами, а потом в защищенной от ветра бухте Поддубный полез в море. Он нырял и думал, какое странное выдалось лето, если в конце августа можно ходить раздетым по берегу, купаться, ощущать на губах вкус соленой воды и плавать с открытыми глазами среди медуз, однако отплывать от берега далеко побоялся.

Теплый залив оказался невероятно обманчивым — то, что представлялось взгляду сверху мелководьем, оборачивалось глубиной, которая странно затягивала тело.

Сережа сидел на берегу и ни о чем не просил, ночной сон выветрился из его памяти, но ему было отчего-то грустно, и он смотрел на крестного так жалобно, что сердце взрослого человека не выдержало.

— Ладно, Серега, полезай. Но если заболеешь или проговоришься куме, на глаза мне не попадайся.

— Ага! — отозвался мальчик, не веря своему счастью, и стал раскидывать по берегу одежду.

Поддубный хотел было заставить его аккуратно все сложить, но потом вспомнил неряху Макарова и махнул рукой: эту породу не могла переделать даже его аккуратная и хлопотливая кума.

Худенький, с выпирающими лопатками отрок плескался в море, забегал в воду и быстро из нее выбегал, визжал, брызгался, от восторга у него горели глаза, дрожали от холода сизые губы, сбилась в сторону цепочка с серебряным крестиком, его покупал семь лет назад Илья, вспомнивший, как держал на руках орущего после купели пухлого, красного младенца. Глядя на мальчика теперь, разомлевший человек умиротворенно и счастливо размышлял, как славно, что первой соленой водой оказалась для крестника не черноморская, а беломорская водица и он с самых ранних лет знает, что такое палатка, костер, тайга и массу других вещей, о которых выросший без отца Илья узнал слишком поздно и, может быть, поэтому так и не наигрался к середине жизни этими играми и не вырвался из их плена.

А еще хорошо, что у него есть не только родные отец с матерью, но и крестные, что он ходит в храм, молится, причащается, верит в своего Ангела-хранителя, не знает никаких сомнений, ему читают не про пионеров-героев, а про Сергия Радонежского, и то, к чему сам Илья шел с невероятным трудом, а кум Павел, похоже, не добрался, затерявшись на полпути в дебрях суемудрия и многословия и хорошо хоть ребенку не морочит голову, дается мальчику естественно и легко, словно дыхание, проникает прямо в душу, и, Бог даст, Сережа вырастет куда более свободным и ему больше откроется, чем его потерянным, контуженным и отравленным пионерскими гимнами родителям.

Постепенно мысли Ильи переметнулись, заструились, растревожились, и Поддубный стал спрашивать себя, а хотел бы он, чтобы у него был сын, звал папой и он так же его повсюду за собой таскал в походы, все показывал и объяснял?

Наверное, да, подумал сидевший на берегу загорелый купальщик и засмеялся сам, удивившись нелепости своего предположения, — да, если б можно было как-нибудь родить без участия женщины и воспитывать сына самому. А делить жизнь с посторонним человеком, да к тому же женщиной, от нее зависеть, с нею считаться, скандалить — все это он уже в жизни прошел и понял, что подобное существование не для него. И значит, незачем о детях мечтать, довольно с него и того, что он крестный отец.

Преувеличенно строгим голосом лелька велел своему крестнику выйти из моря, растер его докрасна полотенцем, не слушая криков и приговаривая: «Терпи давай, терпи, мужик!» — и двое ушли в лес собирать грибы.

Они шли вдоль берега залива в противоположную от дороги сторону, перескакивали с камня на камень и вдруг наткнулись на странную пирамиду. Первым ее заметил Сережа. На большом плоском камне лежали один на другом несколько камней поменьше; это загадочное сооружение, должно быть хорошо видное с воды, служило кому-то опознавательным знаком. Но кому? Кто и зачем мог здесь останавливаться? Когда была воздвигнута эта пирамидка? И не сюда ли шла накануне в утреннем тумане таинственная лодка-мотодора?

Вокруг не было и намека на стоянку, но в глубь леса вела едва приметная тропинка. У мальчика перехватило дыхание от предчувствия чего-то необыкновенного, как если бы он наяву вдруг возвратился к своему сновидению. Они пошли по этой робкой тропке — грибы попадались нечасто, лес здесь был очень редким, хорошо просматривался — и через несколько сотен метров наткнулись на идеально круглое, как блюдечко, молодое лесное озерцо со светлой, прозрачной водой, точно капнула с неба и растеклась по земле большая капля. Вода в озере была спокойной и зовущей, и оба тотчас же пожалели о том, что не захватили удочек и не могут проверить, водится ли в этом таинственном водоеме рыба, хотя рыба, конечно, водилась, и наверняка особенно большая и непуганая — а иначе зачем было ставить на берегу залива знак?

Дядя Илья наклонился к озеру, встал на четвереньки и, как большое животное, стал шумно пить, и Сережа ему последовал. Вода оказалась вкусной, будто ее подсластили, не хотелось никуда с этого озера уходить, но крестный пообещал, что завтра они придут сюда с утра все вместе и, если погода будет хорошей, станут целый день рыбачить и купаться. Вдоль берега не вилась обычная тропа, но зато в изобилии росла сладкая и крупная черника, так что скоро у обоих оказались измазанными черным язык и губы. Теперь грибы стали попадаться чаще, они срезали острым перочинным ножом и клали в ведерко огромные, никогда прежде, на материке, не виданные опята, крепкие, быстро становившиеся на срезе фиолетовыми подосиновики, кляклые моховики и даже нашли в сосняке несколько маленьких белых, хотя засушливое лето было крайне неурожайным и везде на северной железной дороге говорили, что грибы сей год не уродились.

Увлекшись находками, Поддубный с Сережей заплутали, попали в глубокий овраг, спустились по нему и пошли еще дальше на север. Место это было совершенно пустынным. Илья шел и думал, вдруг ему попадется среди деревьев и камней тайное свидетельство давнего прошлого, вроде землянки монаха-отшельника, укромной часовенки или памятника лагерных лет, он не знал, каким именно может быть этот след: заброшенная могила, укрывище беглеца, безымянный крест, истлевшая одежда или чьи-то открытые останки, но ничего подобного в лесу не встречалось, зато даже здесь, вдали от поселка, валялись консервные банки, бутылки, пакеты и пустые пачки из-под сигарет. Лес становился то более темным, то светлел, сырой сумрак раскидистых елей сменялся сухостью и легкостью березняка и торжественностью небольших сосновых рощ, серый и зеленый пушистый мох чередовался с ягодниками, папоротниками и высокой травой — но весь лес этот был незрелым, а настоящий, строевой, корабельный, был, по-видимому, вырублен и вывезен по красивой лагерной узкоколейке.

В одном месте они увидели перед собой высокий холм. С трудом продираясь между деревьями, цепляясь за гибкие стволы берез и стараясь не опрокинуть полное пластмассовое ведерко, грибники полезли по самой круче, то и дело оглядываясь и ощущая себя вровень с верхушками деревьев, а потом и поднимаясь над ними. На вершине холма стояло полуразрушенное громоздкое деревянное сооружение, должно быть старый геодезический знак. Забраться на него было невозможно, а с самого холма моря не было видно, и неясно было, куда идти, потому что вид сверху заслоняли деревья.

Меж тем, пока они ходили по лесу, погода начала быстро меняться: небо затянулось облаками, солнце исчезло, задул ветер и стало прохладно. Поддубный спустился вниз, раздумывая, куда им теперь повернуть, и жалея, что не взял компас. Заблудиться на острове всерьез вряд ли было возможно, однако он чувствовал, что мальчик устал и проголодался, а сколько еще они станут бродить и куда выйдут, не придется ли им в лесу ночевать, одному Богу ведомо.

Они все шли и шли, попали на вырубку, почва под ногами делалась все более жидкой, Поддубный вспоминал приметы, по которым можно было б определить без компаса и солнца стороны света, но ничего определенного не попадалось, зато вскоре за деревьями показалось открытое пространство.

Взрослый человек обрадовался, но когда они приблизились, то увидели болото.

— Ну говори, куда пойдем? — спросил он шутливо и спохватился: только бы мальчик ни о чем не догадался и не испугался.

Однако Сережа не удивился его вопросу и показал тонкой рукой в сторону березняка.

— Туда? — не поверил Илья.

Они продрались сквозь деревья, срезали по пути еще несколько подосиновиков и неожиданно оказались на реболдской дороге, возле которой все это время кружили, и очень скоро она привела на юг, мимо пересечения с узкоколейкой к стоянке на берегу родного залива.

12

— Папа! — закричал Сережа и побежал к палатке, однако лагерь был пуст, застегнута на молнию палатка и не разведен костер. — Папа, где ты?

— До папы не докричишься, — усмехнулся Поддубный и внимательно взглянул на ребенка, — он теперь, малыш, далеко. А ты правда узнал то место?

— Я же говорил, — сказал Сережа торопливо. — Мне так жалко, что я с папой не пошел.

— Ну, тогда бы я точно заблудился, — возразил дядя Илья.

— А с папой ничего не случится? — снова встревожился мальчик, и шагавшему по лесной дороге за десять с лишним километров Макарову показалось, что он услышал детский крик, и на душе у него стало теплее.

Павел уже подошел к опустевшему летному полю, а потом свернул направо и, пройдя по краю поселка в виду монастыря, через полчаса оказался возле небольшой лодочной станции, где приветливая круглотелая и круглолицая, как вчерашняя луна над заливом, женщина взяла у него аккуратный паспорт, а ее сын, услужливый и очень взрослый мальчик лет тринадцати, вынес путнику из сарая новые весла.

— Я вам лодку получше даю, — сказала женщина радушно низким, грудным голосом. — Только с веслами поосторожнее. Смотрите, чтоб лопасти между камнями не застряли. Если сломаете, очень дорого придется платить. Ну, счастливого вам пути!

Озера были соединены между собой каналами, сложенными из камней таким же образом, что и дамба, и некоторые из этих каналов были настолько узкими, что весла упирались в скользкие каменные стены и надо было отталкиваться тупыми концами. Иногда в каналах попадались встречные лодки с отдыхающими, и было очень непросто разойтись в узких, затененных нависшими деревьями, таинственных проходах. Лодки перемещались по озерам, люди ловили рыбу, кто-то шел под парусом на открытых плесах, кто-то заблудился и уже несколько часов кружил по обманному глухому кругу в Щучьем озере, называемому «заливом дураков». Однако, предупрежденный другом об опасности потерять дорогу, Павел был очень внимателен, и, покуда Сережа с Поддубным чистили и жарили грибы для ужина, искали в лесу сушину, а потом пилили, кололи и складывали дрова и все это время Илья расспрашивал крестника про его сновидения, он плыл от одного указателя на берегу к другому, отыскивая путь к последнему, самому большому из соединенных каналами озер.

В одном только месте путешественник ошибся, взял левее нужного направления, и оказался отрезанным от канала деревянными столбиками, погруженными в воду, над которыми лодка никак не хотела проходить, и пришлось возвращаться назад. Наконец миновав последний проточный канал и высокие валунные подпорные стенки на склонах окружающих холмов, Павел вошел в самое дальнее озеро, которое в прежние времена называлось Белым, а после было переименовано в Красное.

Странное это было озеро. Все прочие из увиденных в тот день озер Макарову необыкновенно понравились, он бы с радостью постоял на любом из них с палаткой, посидел у берега или заякорившись на глубине с удочкой — но это выглядело изувеченным. Оно было сильно подтоплено плотиной в северной части, и оттого вдоль изрезанных берегов и в заливах его стояли сотни, тысячи голых деревьев, обрубленных стволов, пней, и при желании этой жуткой картине можно было придать какое угодно символическое значение. Макаров вспоминал дамбу и пастбища на безлесой Муксалме, деревянный док возле монастыря и каналы и думал о том, что нигде на земле, или уж по крайней мере в его родной стране, нельзя встретить место, где так разумно была бы устроена человеческая жизнь, вписана в существование природы, ее ландшафт и климат, как в этом древнем монастырском краю, но загубленное озеро странным образом всему противоречило и производило впечатление тягостное.

Еще с середины плеса он увидел гору и высокую белеющую одноглавую церковку на ее вершине — цель своего путешествия. До скита надо было пройти от западного берега Красного озера чуть более трех километров. Он вытащил лодку на песок, спрятал рядом в кустах ненужный рюкзачок и с одним фотоаппаратом отправился по неприметной тропке мимо большого деревянного дома и валунного амбара.

Местность здесь была совершенно иной, нежели в той части острова, где они устроили лагерь. Вокруг тянулись поля и луга, стояли стога сена, летали мелкие птицы, стрекотали кузнечики, кружились бабочки, пахло полевыми цветами, и трое местных жителей — пожилой мужчина и две женщины средних лет, — оставив мотоцикл с коляской, собирали лесную малину. Все напоминало обычную картину средней полосы, и поверить в то, что всего в нескольких километрах отсюда находится студеное море с лесотундрой по берегам, а через сотню с лишним километров на севере проходит полярный круг, было невозможно. Слишком южным и лиственным был лес вокруг.

Стало пасмурно, и казалось, вот-вот пойдет теплый летний дождь. Гора затерялась за деревьями, он шел наугад, не уверенный, что не сбился с пути, пересек небольшую протоку, соединявшую два озера, и вскоре вышел с заброшенной лесной тропы на наезженную дорогу и увидел совсем близко гору и восьмигранную столпообразную церковь на ней. Она находилась прямо по направлению его пути, как если бы дорога шла через вершину холма, однако, не доходя до подножия совсем немного, сворачивала направо, а влево и круто вверх меж елей и сосен вела вдоль сложенной из булыжников невысокой стены мощенная камнем дорожка.

По ней Павел стал подниматься к вершине, но на полпути его задержало объявление, гласившее, что вход на гору платный, одна цена для российских туристов, другая для иностранных, а кроме того, отдельная плата взимается за фотосъемку. Здесь же, на склоне, над огородом с теплицами и садом, находился довольно большой деревянный двухэтажный дом с балконом и валунной баней, возле которого сидели на лавке смотрители горы — бородатый, благообразный старик и женщина пожилого возраста, должно быть призванные нелепые слова овеществлять.

Павел поздоровался с ними, мужчина и женщина поздоровались в ответ, но больше ничего не сказали, и путешественник беспрепятственно поднялся к тому месту на вершине позади храма, откуда со смотровой площадки открывался вид на северную часть острова.

Ничего более красивого в своей жизни Макаров не видел. Внизу лежали небольшое, продолговатое, изогнутое озерцо и луг, а за ними тянулся до самого каменистого берега лес и дальше сливающееся с горизонтом море. Смотрящий находился в той самой точке, которую принято называть высотой птичьего полета и с которой человеческому глазу видна земля в идеальном сочетании степени подробностей ее и охвата кругозора. Он видел лес и каждое дерево в нем, ему открывалось белеющее селение на берегу моря и долгая-долгая линия воды, уходящая далеко на север, туда, где начиналась Арктика, дрейфовали полярные льды и задували ранние осенние шторма, но, не доходя до архипелага, затихали и бережно обтекали теплую и мягкую землю обетованных островов.

Дул устойчивый нехолодный ветер, небо наполовину очистилось, и прямо над головой Макарова проходила чуть размытая граница большой, темной, но так и не пролившейся дождем тучи и нежного голубого пространства. Туча медленно смещалась на юг, за его спину, никого не было вокруг, и можно было подумать, что остров снова пуст и принадлежит одним лишь ангелам, как полтысячи лет назад, до того, как пришли сюда первые люди.

Наверное, так можно было бы простоять и час, и два, разглядывая каждую деталь, как на утонченной, любовно выписанной картине, но в этот момент взгляд человека натолкнулся на уходившую в крутизну спуска узкую деревянную лестницу с перилами с обеих сторон. Павел живо вспомнил все, что было написано и про этот скит, и про эту лестницу, вспомнил другую знаменитую картину, где были изображены гора с церковкой, лесное озеро и двое монахов, удящих рыбу, вспомнил пролетарского писателя, который стоял на этом месте и этим видом любовался всего несколько лет спустя, когда в гранитном основании архипелага пролегла трещина, скит был превращен в карцер и на краю живописного обрыва расстреливали, а по крутой лестнице сбрасывали несчастных, связывая им руки и ноги.

Он достал фотоаппарат и сделал несколько снимков. Снова била его дрожь, и казалось, он делает что-то неприличное, неправильное, но он щелкал и щелкал панораму острова, уходящую вниз и теряющуюся в зелени леса огромную лестницу и церковь, в барабан которой был давным-давно вделан и светил маяк, указывая путь кораблям и во времена монастыря, и во времена лагеря, и военной школы, и туристической базы, и снова монастыря.

Церковь была закрыта, а возле лестницы была прибита еще одна табличка: «Лестница в аварийном состоянии. Спускаться запрещено», и некоторые ступеньки сгнили, а часть была сломана.

Старик смотритель, со слезящимися голубыми глазами, неслышно подошел к Макарову.

— Вниз-то пойдешь?

От неожиданности Павел вздрогнул:

— Нельзя же.

— Раньше говорили: кто по этой лестнице сойдет — с того грехи снимаются.

— А людей тоже за этим скидывали? — вырвалось у Макарова. — Насильно грехов лишали?

— Легенда это зэковская.

Смотритель жевал беззубым ртом и больше ничего не говорил, ни на что не жаловался и не просил, но когда, держа в руках камеру, словно вор с поличным Макаров спускался обратно тем же путем, что и пришел, женщина вопросительно посмотрела на него:

— А денег нам не заплатите?

Не потребовала, не настаивала, и оттого ему сделалось неприятно вдвойне.

— У меня нету, — сказал он упавшим голосом. — Все в лодке осталось. Может быть, сигарет возьмете? Правда, пачка чуть начатая.

— Возьму, — охотно согласилась она. — Сигарет хоть хороших покурим.

13

Он отдал ей пачку, торопливо пошел вниз и всю дорогу не мог отделаться от тягостного чувства своей причастности к чему-то неправильному. Это чувство давно уже угнетало его, возможно, и стало причиной болезни, но теперь, хотя хворь прошла, оно сделалось особенно сильным, и весь обратный путь к Красному озеру Павел снова вел с Поддубным мысленный разговор, продолжавший их вчерашний спор на обратном пути с Муксалмы.

«Зачем мы сюда приехали, — спрашивал друга Макаров, — и что тут делаем? Как можем любоваться природой, ловить рыбу, сидеть у костра, отгонять комаров, пить водку и сытно есть, сентиментальничать, когда все на островах проникнуто голодом, болью, страданием, о котором прежде, приезжая сюда несмышлеными студентами, мы могли не знать, но теперь-то ведь знали! Знали, как привозили на архипелаг из Кеми на баржах несчастных, как привязывали раздетых догола людей к деревьям и оставляли на съедение комарам, загоняли в болото, привязывали к лошадям, морили голодом, выгоняли на мороз, пытали и убивали, и это уж точно никакая не легенда, но факт. И если ты любишь архитектуру и природу, неужели мало на свете других прекрасных мест для созерцания и удовольствия? Ведь может быть, капитан „Печака“ тоже чувствовал нечто подобное и поэтому таким зверем смотрел на праздных людей?»

В горячке этих мыслей у развилки за брошенным хутором Павел пошел не той дорогой и вышел к озеру с другой стороны, но не сразу это понял и, не увидев на берегу лодки, испугался, что ее могли угнать. Тотчас же вспомнилась ему добрая хозяйка лодочной станции и в ужасе подумалось, как станет он выбираться к стоянке, сколько будет должен отдать ей денег и не придется ли бросить здесь все вместе с паспортом и бежать.

«Это должно было кончиться чем-то дурным», — твердил Макаров, лихорадочно обыскивая глазами угрюмое озеро. Затопленные деревья и стволы тянулись на сотни метров, тихо плескалась вода, приближались сумерки, он с трудом различал очертания берегов, снова поднялся на дорогу и пошел к развилке. Мужчина и женщины, не поднимая головы, по-прежнему собирали малину и не обращали на прохожего внимания. Он хотел было спросить их про лодку, но не знал, как вернее задать вопрос, словно был иностранцем, и молча прошел мимо, взяв на сей раз левее. Да, верно, он шел именно здесь, по этой лесной дороге, но на сердце все равно оставалось тревожно.

Не лодку угнать, так могли подшутить и спрятать или унести весла, украсть легкомысленно спрятанный в кустах рюкзачок — мало ли что на уме у живущих на больном острове людей, которым все прошлое — легенда и они не хотят ее знать, но живут так, словно ничего здесь и не было.

Однако никто ничего не тронул и лодка лежала на песке, там, где он ее бросил. Озера были совершенно пустыми теперь, все отдыхающие давно вернулись на лодочную станцию, он остался один на тихой предзакатной воде, быстро проходил через каналы и спокойно греб на плесах, и это одиночество, вечернее безмолвие, уже подернутые желтизной смешанные леса с чередовавшимися округлыми березами и черными остроконечными елями, яркая августовская заря с пылающими розовыми облаками, отражавшимися на застывшей, блестящей, сонной поверхности, по которой легко шла лодка, оставляя долгий, темный след, достигавший выложенного камнями невысокого берега, проносившиеся мимо утки, редкие всплески рыб и голова какого-то водяного зверька, неспешно плывущего поперек озера, — эта обыденная, прекрасная и равнодушная жизнь только усиливала его смятение.

«Не лучше ли было б, — безмолвно вопрошал друга Макаров, словно весь день этот провел вместе с ним, шел на причал, потом поднимался на гору и любовался пейзажем, а теперь сидел напротив и настороженно и недоверчиво слушал, и говорящему надо было убедить не его, а самого себя в том, в чем и сам не был вполне уверен, — не правильнее было бы, если бы эти горы, каналы и озера остались неприкасаемыми и не было бы здесь, как в старину, никого, кроме монахов, трудников и паломников, и коль скоро мы с тобой ни под один из этих разрядов не попадаем, то и нечего нам тут делать?»

Недалеко от причала сидел и, согнувшись, как нестеровский монашек, удил самодельной удочкой рыбу мальчик с лодочной станции, он проводил взглядом последнюю лодку, залаяла собака, и женщина на причале поглядела на приплывшего с озера человека удивленно, не решаясь спросить, как он отдохнул и не заблудился ль по дороге к скиту, несмело предложила купить пива и сушеных окуньков по рублю за штучку. Павел рассеянно сунул ей деньги, взял бутылку и пакет таких же мелких рыбок, каких ловили они с Сережей, и пошел вперед, продолжая свой лихорадочный монолог.

«Неужели тебе мало того, что чуть не потонул по дороге на Анзер и сжег паспорт, а мне черт знает что мерещится и я позорно маялся животом?» шептал похудевший за несколько дней, осунувшийся и странно поглупевший человек, ступая уставшими ногами в разбитых кроссовках по красивой дороге, размахивая руками, и если бы кто-нибудь поглядел на одинокого, разговаривающего вслух с самим собою ходока, то наверняка бы подумал, что тот пьян или душевно болен.

Внезапно и очень резко похолодало, Макаров пошел быстрее, и вдруг ему снова почудилось, что кто-то за ним бежит. Павел скинул капюшон, потому что тот мешал боковому зрению и слуху. Состояние его было близко к панике. Определенно за ним кто-то шел. И как только идущий останавливался, этот человек, уже дважды попадавшийся им по пути к Долгой губе, останавливался тоже, затихал и с ненавистью глядел в спину и озирающееся лицо преследуемого.

«Боже, Боже!» — взмолился несчастный путник. Он замер, чтобы пропустить преследователя, если, конечно, тот существовал наяву и не был обыкновенным поздним прохожим, никакого отношения к Макарову не имеющим. Но сзади было тихо. Никого не было в этот вечерний час на дороге. Все это был бред, отголосок ночных кошмаров, угрызений совести и одиночества, всего, что извлекали из его потревоженной, иссеченной души заброшенные северные острова-отоки.

Макаров заставил себя остановиться и выпить пива. Оно было теплым и противным, и после него сразу же захотелось курить. Павел принялся искать пачку — но сигарет нигде не было, и не сразу припомнилось, что он подарил их женщине с Секирной горы. В желудке заурчало от голода, он стал торопливо очищать окуньков и жевать невкусную, пересушенную и пересоленную, рыбу, но заглушить желание курить не могло ничто, и от того состояние его сделалось еще более муторным. Чего бы не отдал он сейчас за обжигающий горло дым и мерцающую во тьме, успокаивающую сигарету, и как трудно было поверить, что всего несколько дней назад одна только мысль о табаке вызывала у него отвращение!

«Так когда же я был болен — тогда или сейчас? Отчего тебе покойно и хорошо здесь и почему мучаюсь я? Почему раздражает меня эта покойная красота и кажется неестественной и подлой?» — спрашивал у товарища идущий по дороге человек, озираясь по сторонам и уже желая, чтобы попался ему хоть кто-нибудь, у кого можно было бы разжиться табачком.

«Глупый ты, глупый, — отвечал Илья. — я же предупреждал: не попади в дурацкий круг», но, не слушая его, Павел думал: «Надо скорее отсюда уезжать, пока не случилось с нами чего-либо похуже, пока не накрыла настоящая беда» а отсутствовавший Поддубный больше ничего не говорил, будто знал неведомое Макарову и, поджидая у костра товарища, в сбивчивых и напыщенных рассуждениях его угадывал не только головное и книжное, идущее от ума, а не от сердца, но и подспудное желание снять с себя ответственность и переложить на чужие плечи, обвинив другого в том, что тот его сюда привез.

Все это понимал и Макаров и оттого таил в себе и не высказывал мысли вслух, однако успокоиться не мог, горячился, нервничал и спорил с самим собой, как если б ему опять исполнилось двадцать лет; он думал о сыне, который был так восторженно-счастлив на озерных и лесных островах, и детское упоение перевешивало все рассуждения и сомнения отца, вспоминал давешних деток, жалел, что увидел эту землю так поздно, не их доверчивыми и бесхитростными глазами, или хотя бы не побывал здесь с Поддубным во времена студенческой юности, — сам себя измучил и, вскоре оказавшись совсем рядом с поселком, свернул к ближайшему ночному магазину, где собралась очередь в несколько человек.

Среди покупавших водку болтливых людей ему стало чуть легче, и на миг мелькнула мысль никуда не ходить, а переночевать в гостинице, взять бутылку, закуску и посидеть одному со своими думками, Сережка уже наверняка спит, а Илья как-нибудь догадается, что товарищ его не рискнул идти ночным лесом.

Но он заставил себя отсечь эту мысль, спросил лишь пачку сигарет и, два часа спустя вернувшись в сплошной темноте в лагерь и уже ничего не боясь, коротко сказал обрадовавшемуся, облегченно вздохнувшему и одновременно с тем встревоженному его видом куму, что все ему необыкновенно понравилось, только он очень устал, соскучился по жене и хочет домой.

— Кум, мы так не договаривались, — начал было возражать Илья.

— Тогда мы уедем без тебя, — произнес Макаров твердо.

— На чем?

— Я узнавал, завтра в пять уходит «Алушта».

— Хорошо, поедем на «Алуште», — не стал спорить Илья и молча ушел в палатку, оставив Макарова одного возле затухающего ночного костра.

14

С утра погода испортилась, ветер пронизывал весь остров, раскачивал верхушки деревьев и гнал по небу сухие облака, по заливу гуляла рябая, пенистая волна, кричали на берегу и не шли в воду чайки, и на ветру и холоде они сворачивали палатку и упаковывали рюкзаки. Снова Поддубный был очень серьезен, придирчиво убирал лагерь, сжигал мусор и даже не стал обжигать консервные банки и закапывать в землю бутылки, а положил все в рюкзак.

Расстроился, обиделся и запротестовал против неожиданного решения взрослых только Сережа и стал проситься на вчерашнее лесное озерцо, но папа даже не захотел его слушать, а деликатный крестный пообещал, что они будут плыть на настоящем рейсовом морском пароходе, вместе с архангельской девочкой и питерским мальчиком и не несколько часов, а целые сутки, смотреть на закат солнца и восход луны, ночевать в каюте, делать остановки напротив больших поморских сел с красивыми названиями, любоваться старинными северными избами и деревянными храмами и ловить морскую рыбу, покуда судно стоит на рейде и ждет пассажиров, и ребенок успокоился.

Путники вышли из лагеря заранее, с тем чтобы еще заглянуть в музей, и шагали молча и неспешно, в одном месте сделали привал и перекусили, но, когда в час дня показался впереди поселок и они свернули налево, к причалу, почему-то называемому Тамариным, в шуме ветра внезапно послышалась музыка.

Она была довольно далеко, и, как в первую ночь в монастыре, нельзя было понять, на самом ли деле раздаются звуки «Прощания славянки» или просто носится с визгом над островом разгулявшийся ветер, пригибает траву и разгоняет мошку на неровном, сыром лугу. Макаров не обращал на его завывание внимания, а Илья вдруг побледнел, они ускорили шаг и, схватив Сережу за руки, почти бежали по дороге с большими, громыхающими рюкзаками, хотя бежать было уже совсем поздно.

Огромная морская «Алушта» уже покинула, на четыре часа раньше времени из-за шторма, остров и, переваливаясь на гребнях с боку на бок, выходила из бухты Благополучия, увозя на материк детей, отпускников, студентов, туристов, паломников и трудников. В самой бухте было спокойно, но дальше глаз замечал, как меняется цвет возмущенного моря и по нему ходят белоголовые соловцы. Подобно давшим название островам или, напротив, от них название получившим волнам, Макаров тоже пробовал было возмущаться, хотел куда-то бежать и едва ли не требовать, чтобы корабль вернули, но Илья отсоветовал: в поселке вряд ли кто-либо был введен в заблуждение преждевременным отплытием «Алушты», парохода ждали на берегу с раннего утра, и давно было получено штормовое предупреждение, а до двоих нарушивших правила нахождения на острове безвестных бродяг и мальчика никому дела не было.

В первый момент они не подумали о ребенке, но когда Павел перевел недовольный взгляд на сына и увидел его большие глаза, дрожащие губы и перекосившееся лицо, взрослому стало и трогательно, и жалко. Сережино несчастье было так велико, что не умещалось в маленьком существе, мальчик ничего не говорил, не плакал, не кричал, а замер и разом потерял ко всему интерес, как бывало с ним только в тех редких случаях, когда он болел с высокой температурой. Напрасно предлагали ему купить в поселковом магазине мороженое, зря обещал папа сводить в Москве на аттракционы и даже в кафе с американскими бутербродами, которые Павел так же презирал и ненавидел, как мальчик втайне обожал, — ничто не могло сравниться со счастьем плыть на этом огромном, сказочном, уменьшавшемся на глазах корабле.

Возвращавшаяся с причала пухленькая, краснощекая бабушка остановилась и покачала головой:

— Ох, мотает родимую как! Людей-то сколько забрала.

— Вот видишь, может быть, нас туда бы еще и не взяли, — сказал папа утешительно.

— Как не взяли б? — удивилась бабка. — У нас всех берут. У меня вот зять с сыном и племянницей уплыли.

— В Петербург? — нахально спросил Илья, зорко приглядываясь к старухе.

— А вы откуда знаете? — обрадовалась, но тотчас же спохватилась и насторожилась та, а у Сережи еще сильнее и обиженнее задрожала обветренная нижняя губа.

— Все равно бы нам каюты не досталось, Серенький, — досадуя на непонятливую старуху, упорствовал Павел. — А на палубе плыть — что за радость? Мы на самолете полетим, это в сто раз лучше.

— Ты знаешь, сколько стоит билет? — усмехнулся Поддубный, и красивые глаза его сузились. — Я себе этого позволить не могу. Не говоря уж о том, что у меня нет паспорта.

— Ой, милые, — запричитала бабка, — какой самолет! Это раньше, а теперь… Он и быват-то раз в неделю. По пятницам.

И, еще раз подозрительно посмотрев на беспаспортного Илью, покачивая головой и сокрушаясь об убегающей от шторма «Алуште» и своем беспутном зяте, который черт знает с кем водится и совсем не смотрит за детьми, пошла по дороге.

«Странный остров, — думал Макаров, идя вслед за кумом к гостинице, — то не хотел принимать, теперь не хочет выпускать, устраивает каверзы, обманывает» — и вдруг кольнула нелепая мысль, что пароход был последним и они опоздали не просто на его высокий, надежный борт, но опоздали вообще, навигация окончилась, скоро встанет припай и острова не отпустят их до весны.

— А как же моя школа? — точно подслушав его мысли, тихонько спросил Сережа.

— Не волнуйся, малыш, мы обязательно успеем вернуться.

— Тут, между прочим, есть своя школа, и ничуть не хуже, чем в Москве, произнес оскорбленным тоном Илья. — Без всяких дурацких экзаменов.

— Тут мамы нет, — вздохнул Павел. — Ты прости меня, кум, за вчерашнее. Я правда, наверное, перевпечатлялся.

Шторм обошел архипелаг стороной, к вечеру ветер стал стихать, несколько раз принимался ливень и прибивал пыль, над землей и морем, уходя одним концом в воду, а другим в лес, поднималась и размывалась на небе радуга, наконец погода угомонилась, стало опять тепло, и после обеда они прогулялись до небольшой и недалекой пустыни, находившейся на южном склоне холма и защищенной от северных ветров. Прежде здесь была дача архимандрита, а теперь вся территория принадлежала музею, и веснушчатая девушка в зеленой брезентовой куртке взяла у них деньги за посещение примечательного места.

К рубленой даче — обычному небогатому чеховскому домику с балконом вела лиственничная аллея, посаженная уже при лагерных властях, и устроен ботанический сад; возле высоких деревьев и кустарников стояли небольшие таблички с названиями видов растений на русском и латинском языках, росли розы, акации, яблони, кусты сирени и шиповника, а вправо и вверх, мимо засыпанного землей валунного амбара и колодца, была проложена тропинка к маленькой заброшенной часовне, откуда открывался вид на белый монастырь.

Вместе с ними по пустыни бродили шумные люди, приехавшие из поселка на автобусе, фотографировали друг друга, с удовольствием обсуждали монашескую роскошь и праздность, а потом уехали, и двое взрослых с безучастным, покорным ребенком долго стояли в тишине над обрывом.

Сережа никуда больше их не тащил, думал о своем, а Поддубный стал вспоминать, как впервые оказался на этом месте, в восемнадцать лет, и подружился с разговорчивым музейным сторожем. Был восемьдесят первый год, в поселке работал один-единственный полупустой магазин, где спиртное продавали, как и по всей области, с двух до семи, а больше купить было нечего, над монастырем вместо порушенного креста возвышалась гулаговская пятиконечная звезда, старик, пригорюнившись, говорил про умершую христианскую веру, а горячий московский неофит с юношеским азартом возражал умиленному дедуле, что православная вера не умерла и Святая Русь еще воскреснет. Был ли жив тот старик и верил ли теперь, в последнее лето столетия, в воскресение Святой Руси изрядно повзрослевший Илюша Поддубный?

Ничего этого Макаров вслух не произнес, но ему опять сделалось элегически грустно и в который раз подумалось: «Восемьдесят первый… Неужели так много прошло лет и были эти годы напрасными?»

По дороге домой Сережа раскапризничался, однако отец не стал его больше стыдить. Он чувствовал себя виноватым перед сыном, оттого что все эти дни так мало времени с ним был, сперва болея, а потом бродя в одиночестве по тропам острова. Павел посадил мальчика к себе на плечи, и они шли по широкой дороге, перед детскими глазами тянулся лес, сливаясь в одну бесконечную полосу, потом показались вдали и медленно приближались, наплывали на идущих купола и кресты, башни и стены монастыря. Иногда навстречу им попадались люди, с любопытством оглядывали двоих мужчин и ребенка, но Сережа ничего не замечал. Его совсем не заинтересовали и древние филипповские садки — не имеющие ничего общего с настоящими садами большие искусственные пруды для разведения и содержания морской рыбы, отделенные от моря полуразрушенной грядой валунов, и так же равнодушно отказался он идти к последней из не увиденных ими достопримечательностей — переговорному камню.

Ни разу за все путешествие мальчику не мечталось перенестись домой так сильно, как в эту минуту. Не хотелось больше ни палатки, ни гостиницы, ни даже каюты на корабле, ни купе в поезде, но — дома. Он устал, и загорелое лицо его вдруг сделалось печальным и бледным.

— Крестничек, а крестничек, ты случаем не заболел? — обеспокоенно спросил Поддубный, чувствуя свою вину за вчерашнее несанкционированное сережино купание в море.

Мальчик покачал головой. Еще совсем недавно он сказал бы о своем желании оказаться дома вслух, но за неделю с ним что-то произошло, он сделался не только по-взрослому рассудительным — чего говорить о невозможном! — но и очень сдержанным и даже скрытным.

— Давай теперь я его понесу, — предложил Илья.

— Не надо, я сам, — возразил Макаров.

Павлу было очень хорошо в эту минуту, он чувствовал, что ребенок вовсе не болен, а просто притаился, и тягостное, не оставлявшее взрослого человека в покое всю неделю предчувствие, что на островах с ними случится дурное, что подстерегает и неизвестно где встретит их беда и — как самое страшное острова отнимут у него мальчика, покинуло его, рассеялось по ветру и унеслось за море, душа успокоилась, и подумалось обыкновенно и заурядно, что их хождение по сухим песчаным дорогам и есть счастье, какое больше не повторится, потому что сын вырастет и не придется его вот так нести, и еще что никакого нового счастья, о котором он мечтал в молодости, уже не придумать.

Потом он вспомнил про жену, про ее беременность, подумал о том, что очень скоро опять станет отцом, будет волноваться, когда отвезет женщину в роддом, примется бродить по дому и не находить себе места, а потом — если, Бог даст, все пройдет благополучно — потянутся бессонные ночи, детский плач, стирка, прогулки с коляской — он опять не будет себе целиком принадлежать, но зато придется еще больше работать и меньше путешествовать. Эта мысль не пугала и не огорчала его, теперь Макаров был ко всему готов и полагал, что переживет новое рождение более глубоко и осознанно по сравнению с прошлым разом, когда был молодым аспирантом; но даже если у него родится девочка, о которой он мечтал, вряд ли будет любить ее сильнее и глубже, чем быстроногого худенького мальчишку с исцарапанными руками, обхватившими, как оказалось, не слишком-то умную отцову голову.

Уже смеркалось, когда они вернулись в гостиницу, в огромную, пионерскую комнату, где ночевали в первую ночь, и, накормив и уложив ребенка спать, сидя у окна, безмолвно глядели на улицу, по которой ходило гораздо меньше людей, чем неделю назад, не раздавался смех и не играла музыка, точно «Алушта» увезла на материк половину острова.

В одиннадцатом часу вышли покурить. Было темно, но еще не настали беспросветные черные осенние ночи, и отблеск полярных зорь лежал на небе неопределенно-фиолетового цвета, затеняя блеск звезд, и на его фоне, четко очерченные, виднелись монастырские стены и отражавшие слабый свет купола высоких церквей. Каждый вспомнил о северном сиянии и подумал, как удивительно оно должно было смотреться над этими стенами и над открытым морским пространством, где ничто не стесняет линию горизонта. Но северное сияние не может повторяться так часто, им досталось увидеть его на берегу лесного залива, однако, когда они уже собирались уходить, барабан на большом куполе собора неожиданно засветился, будто кто-то зажег внутри громадную свечу или лампаду.

Свечение делалось все сильнее и ярче, остановились на улице редкие поздние прохожие и тоже уставились на барабан, громко восклицали и показывали рукой на таинственный источник света. Макарова снова забил озноб, он подумал, что надо разбудить Сережу и показать ему это чудо, которое ничем нельзя было объяснить — весь собор был темен и пуст. Но тут из-за большой главы выплыла идеально полная луна, тело которой просвечивало через сквозные окошки барабана, и, должно быть, лишь раз в несколько лет случалось так, что луна оказывалась в такой точке небосвода, откуда свет ее, пронзая узким лучом окошко под куполом, падал на поселковую улицу и поздних прохожих.

Ночное солнышко поднялось еще выше над монастырем и береговой линией никогда прежде Павел не думал, что оно способно с такой скоростью двигаться по небосводу, но относительно неподвижной главы собора перемещение было заметно и поразительно. Луна озаряла кресты и лемеха, мачты кораблей, крыши поселковых домов, памятник заключенным и светила над всей этой землей, лесами, горами, скитами, над озерами, которых было столько же, сколько дней в году, над их покинутой стоянкой, морскими проливами, берегами, дамбой, безымянными могилами, навигационными знаками, и он явственно представил это все, будто превратился в одну из птиц и глядел на острова сверху.

15

Утром все трое пошли на литургию. В комнате было зябко, и Сереже хотелось еще полежать, но папа был странно молчалив, будто у него простыло горло, а необыкновенно серьезный, сам на себя не похожий дядя Илья велел мальчику скорее одеваться и, даже не попив чаю, идти в храм.

Служили теперь не в большом соборе, а в маленькой церковке, куда они поднялись по узкой лестнице через такую низкую дверь, что взрослым пришлось наклонить голову, чтобы не задеть притолоку, и последовали дальше краем громадной, пустынной трапезной.

Народу в храме было совсем мало, и ничто не нарушало течения самой обычной, не праздничной службы. Не было почему-то и монахов, слаженно пел женский хор, священник и дьякон отчетливо выговаривали слова, и все напоминало добротный приходский храм с дисциплинированными прихожанами, где никто не перешептывается, не передает свечи, не ходит во время службы и не толкается.

Когда пели херувимскую, в храм вошла хорошо одетая женщина с бесноватой девушкой. Больной было лет пятнадцать, и девушку можно было бы назвать красивой, когда бы время от времени нежное, тонкое лицо с тихими глазами не искажала судорога и девушка не начинала выкрикивать бессвязные слова.

Сереже сделалось страшно, захотелось уйти и не видеть этого перекошенного, несчастного лица, не слышать выкриков и жалобного мычания, нарушавшего размеренный ход службы, он не понимал, почему никто ее отсюда не выведет и как разрешают в храме, где нужно тихо себя вести, находиться, но папа почему-то никуда не уходил, никаких замечаний никто вошедшим не делал, и мальчик боялся пошевелиться, а только прятался за родительскую спину. Он уже ничего не слышал, не пел вместе со всеми Символ веры и лишь тихонечко дрожал, боялся повернуть голову в сторону страшной молодой тети, однако какая-то сила влекла его взгляд, и то и дело он натыкался на искаженное, застывшее, бессмысленное лицо.

Кончился евхаристический канон, люди поднялись с колен, иеромонах стал исповедовать готовившихся к причастию, для остальных молодой послушник монотонно читал житие Митрофания Воронежского, чье поминовение совершалось в этот августовский день. Сережа ничего не понимал в его скором чтении, папа присел на лавочку, и мальчик сел рядом с ним. Он немного успокоился и решил хорошенько осмотреться, как вдруг печальная женщина вместе с девушкой подошли к их лавочке и больная опустилась на скамейку прямо рядом с ними. От ужаса мальчик окаменел, а девушка то погружалась в оцепенение, то вдруг начинала хватать сережиного папу совершенно холодными, белыми руками и мычать. Сереже казалось, сердце его сейчас не выдержит и вслед за папой больная станет хватать и его, но папа сидел не двигаясь, а женщина одержимую успокаивала и забирала ее узкую руку, но, посидев недвижимо несколько минут, девушка снова вцеплялась в Макарова. Что-то удерживало взрослого человека от того, чтобы встать и пересесть, не пускало, было невозможно обнаружить неприязнь, страх или брезгливость, или же краешком души он чувствовал родство с этой несчастной, в измученных взглядах и касаниях которой прорывались страсть и тоска по обыкновенной жизни, а кроме того, быть может, робкая благодарность за то, что он не отталкивает холодную и узкую одинокую руку.

Потом бесноватую оторвали от него и подвели к иноку. Иеромонах накрыл ей голову епитрахилью и прочел очистительную молитву. На несколько минут больная затихла, причастилась, но никакого видимого чуда не произошло. Женщины ушли из храма, несчастная с недоумением озиралась, искала и не находила того, кого искала, глядела на Павла в упор, безмолвно звала, и он долго ее потом вспоминал и думал: отчего случилась с ней эта болезнь, за какой грех прицепилась к юному и нежному существу?

Поддубный меж тем купил несколько книжек по истории монастыря, церковный календарь, написал поминальные записки с именами всех своих ближних, друзей, крестников, крестниц и кумовьев — несмотря на уединенное житье, он всегда очень внимательно к родственным обязанностям относился, — а потом они долго ходили по монастырю, осмотрели удивительную просторную трапезную с широким столпом посредине, лазили по стенам и заброшенным церквам, соединенным галереями и переходами.

Бродя по обители, они вспоминали и по очереди, дополняя друг друга, рассказывали утомленному, все еще не пришедшему в себя и оттого покорно слушающему их мальчику, что знали из древней истории. Про основателей монастыря, приплывших сюда в поисках уединенной жизни на утлой лодчонке из большого поморского села, где впадала в Белое море река Выг, и, по легенде, едва пристали святители к берегу — не там, где находился теперь монастырь, а в Сосновой губе, недалеко от Секирной горы, лодку унесло обратно в море, и то был пришедшим знак — оставаться здесь и дальше на север не идти, про предприимчивого игумена, богатого московского боярина и правдолюбца, начавшего обустраивать обитель, возводить ее башни, стены, каменные храмы и впоследствии задушенного по приказу свирепого царя, и про будущего патриарха, одно время жившего на недосягаемом Анзере и ставшего виновником семилетней осады крепости и расправы над верными древлеправославной вере и старым книгам иноками. И о более поздних временах, когда под постройками лавры была устроена тюрьма для инаковерующих и невинно осужденных, плиты с их могил располагались рядом со входом в большой собор. И про юродивого, предсказавшего судьбу трем российским императорам. Про оборону острова от английских кораблей в середине прошлого века. Оба очень старались, как будто пытались придать новый смысл своему путешествию и сделать его если не паломничеством, то хотя бы культурным мероприятием, а когда Сережа наконец опомнился и вырвался из их цепучих исторических объятий и залез на пушку, восторженно паля по яхтам и катерам, уже между собой друзья принялись оживленно обсуждать книги светских авторов, описывавших разложение и упадок нравов в обители в самые последние перед ее гибелью времена. Но мысль о том, что многие из тех людей, которых, справедливо или нет, уличали пытливые российские интеллигенты-путешественники — от Немировича-Данченко до Пришвина — в лицемерии, грубости и невежестве, оказались мучениками, все преображала, и как странно было поверить, что удерживаемое в памяти дорогое, родное, страшное происходило на этой красивой земле, а теперь по небрежению и беспамятству пребывало в запустении и заброшенности.

Где-то вяло велись реставрационные работы, но Поддубный заметил, что за время его двухлетнего отсутствия в монастыре ничего не изменилось, колокольня была по-прежнему окружена лесами, церкви не закрывались и не охранялись, и даже большой храм, куда они заходили в первый вечер, был совершенно пуст, служба в нем шла только раз в году, во время престольного праздника, и, вероятно, каждый раз его заново освящали, потому что в течение года сюда приходила местная или приезжая молодежь, распивала в алтаре или боковых приделах пиво и водку.

В тот день не было ни одной туристической группы, и никто не мешал им бродить по монастырским стенам, осматривать музей, где имелось множество предметов крестьянского быта, рыболовные тони, сети, старинные повозки, стояли чучела животных, а в новых залах была выставлена звезда, много лет возвышавшаяся на колокольне и воровато снятая коммунистическими властями в их последний безмятежный год, упоминание о котором отозвалось в Павле беспокойством. Это было время, когда они с Ильей заканчивали университет, украдкой читали запрещенные книги, верили им и не верили, спорили о прочитанном и думать не думали, какая всех ждет судьба. Звезда казалась теперь совсем нестрашной, но маленькой и нелепой на музейном полу, и все же трудно было оторвать от нее взгляд и забыть, что лежащий под ногами кусок покрытого ржавчиной железа был символом не существовавшей более власти и их собственного унижения.

Висели на стенах фотографии бывших заключенных, все было оформлено очень пронзительно, как в маленьком театре, однако в продуманности и преднамеренности производимого на посетителей впечатления чудилось что-то наигранное, слишком нравоучительное и тем досадное, и Макаров опять не знал, надо ли рассказывать сыну про кровавую звезду или пусть лучше острова останутся в его памяти местом, где поют птицы, светит в конце августа солнце и веселые, беззаботные люди ходят по желтым песчаным дорогам.

Возле братского корпуса работали молодые мужчины, пилили дрова и складывали их в поленницу; торопливо проходили монахи, подъехала грузовая машина, за рулем которой сидел человек в рясе; братию и трудников стали созывать к трапезе, и Макарову сделалось жаль, что он совсем мало ходил на службу и самое яркое воспоминание об островах уносит от красоты озер, лесных дорог и северного сияния, от своих рассеянных и путаных мыслей, но не от этой, более высокой и значительной деятельности. Как знать, быть может, в очередности этих впечатлений и переживаний, в его постижении островов через их природу таился свой замысел, но теперь, бродя по монастырю, он стал великодушно и волнительно думать о том, что непременно приедет сюда когда-нибудь опять лишь для того, чтобы побыть при монастыре, потрудиться и, может быть, даже поговеть, исповедоваться и причаститься.

А Сережа уже тянул его к морю, к пришвартовавшимся кораблям, железной вышке, стоявшей на берегу залива, возле большого амбара, где в прежние времена, до того как был построен аэропорт и взлетно-посадочная полоса, приводнялись гидропланы с лагерным начальством, и вслед за нетерпеливым мальчиком благонамеренный папаша полез по узким железным ступенькам к верхней площадке, откуда было видно всю бухту Благополучия, поселок, монастырь, причал, леса, дороги и силуэты больших судов на горизонте.

16

Должно быть, кумовья немного друг от друга устали, как случалось иногда в конце их совместных путешествий, и в третьем часу пополудни, оставив большого и маленького Макаровых с фотоаппаратом на продуваемой ветром верхотуре, с детства боявшийся высоты Поддубный отправился в недавно открытый монастырский музей.

В небольшой комнате его встретила миловидная девушка в накинутой на плечи светлой шали и долго рассказывала, как возродилась несколько лет назад обитель и в ней поселились первые иноки, как ходят монахи на водосвятие в январе, на Крещение, устраивают прорубь и в ней купаются приполярной ночью сначала мужчины, а потом женщины, никогда не болеют и даже избавляются от застарелых хворей. Он рассматривал современные фотографии и документы, вырезки из газет, картины и сделанные на камнях миниатюры, ему попадались на глаза паспортные данные, бывшие имена и фамилии монахов — и оказалось, что бородатые, отрешенные от мира иноки с редкими церковными именами были в миру самыми обыкновенными людьми, с самыми простыми именами и фамилиями, родились в самых обыкновенных городах и поселках. Конечно же, не самыми обыкновенными, и откуда еще, как не из маленьких городов и деревень, было им взяться — но никогда прежде Поддубный не сталкивался с такой открытостью иноческого прошлого. Некоторых из монахов он видел на подворье монастыря в Москве, и ему было интересно узнать, отчего иные из братии несли послушание в самом центре большого города, в окружении ресторанов, гостиниц и игорных домов, а другие подвизались на уединенных островах.

Быть может, в его любопытстве и было нечто чрезмерное, но, как человек воспитанный, приезжий старался держаться ненавязчиво, и девушка видела в нем просто заинтересованного и благожелательного посетителя, ей было приятно ему рассказывать про обитель и ее насельников, хотя время от времени в интонации и словах рассказчицы проскальзывали настороженность и растерянность — она не могла разобрать, кем же все-таки был этот интеллигентный мужчина с ранней проседью: для обычного, случайно заглянувшего в музей туриста он казался слишком внимательным, сведущим в монастырских мелочах и грамотным в церковных выражениях, но и на благочестивого паломника совершенно не походил.

Однако она не задавала никаких вопросов, а он ничего о себе не говорил, ему было просто интересно слушать про другую жизнь и пытаться понять, что должно было произойти в душе сюда приехавших и как они живут, ведомы ли им сомнение, растерянность и страх. Поддубный спрашивал, как складываются отношения между монастырем, музеем и поселком, и девушка очень вразумительно и искренне все рассказывала, не стремясь ничего драматизировать, а, напротив, подчеркивая, что положение на островах гораздо лучше, нежели в других местах, где сталкиваются вновь открытые монастыри и занимавшие до недавнего времени их территорию жители и где делят иконы, книги, одежду и утварь законная наследница церковь и музейные работники.

Она говорила, что поселок давно уже никому не нужен, островитяне всеми заброшены и только монастырь помогает им, как может, хотя, конечно же, не все так просто и когда-то в кремле, как стала называться в советское время обитель, находился винно-водочный магазин, к нему жители очень привыкли, но монастырские власти сумели убедить местное население вынести торговую точку за ограду. У монахов средств мало, несмотря на то что игуменом обители является сам Святейший, — она показывала фотографии, на которых возле монастырских соборов, на аэродроме и на берегу моря был запечатлен крепкий и, по-видимому, очень придирчивый и волевой мужчина с плотно сжатыми губами и с посохом в руке, — однако иноки делают все, что могут, помогают многодетным семьям, устраивают детские праздники и раздают бесплатные одежду и продукты.

— А один брат недавно умер, — проговорила девушка с печалью. — У него была лейкемия. Он был еще совсем молодой, и мы все его очень любили. Хотели похоронить на старом монастырском кладбище, но жители воспротивились — не захотели, чтобы в поселке были новые могилы.

Поддубный слушал внимательно, как если бы этот подробный рассказ имел к нему прямое отношение, касался лично знакомых ему, очень близких и дорогих людей и от того, что девушка повествовала, зависела в будущем его собственная судьба. Он любовался своим необыкновенным экскурсоводом, которая между прочим упомянула, что приехала на остров три года назад из Петербурга и работает учительницей рисования в местной школе, но, любуясь ею, странствующий человек думал о том, что скоро кончится лето, прекратится навигация и больше чем на полгода остров окажется отрезанным от внешнего мира, на него навалится приполярная ночь, сделается промозглым воздух, задуют студеные ветра, пойдет по морю шуга, теплая земля станет холоднее незамерзающей воды и некому будет рассказывать про монастырь, только будет прилетать раз в неделю маленький самолет, который местным жителям недоступен, и привозить почту. Ему очень хотелось спросить девушку, как справляется она с одиночеством, чего ищет на островах, почему оставила свой красивый город и сколько еще хочет здесь жить, но Илья себя сдерживал.

Всего этого уже не должно было быть, они уплыли на большом корабле с южным названием и теперь, измученные непогодой, выходили на северодвинский причал — но все было, кому-то потребовалось отправить судно раньше времени и продлить срок их пребывания на архипелаге.

Двое монахов пошли с удочками в сторону леса, быть может, на то самое торфяное озерцо, где рыбачил он с Сережей, чтобы вытащить упущенную щуку и приготовить ее к окончанию строгого Успенского поста. По случаю пятницы легко взлетел маленький дорогой самолет и, сделав над островом круг, ушел на юг, в сторону Архангельска, чуть ниже летела пара уток. Подъехала к стеклянному магазину машина с хлебом, и раздался в море пароходный гудок.

Острое чувство, что этот красивый и страшный край и есть его возлюбленная, обретенная родина, коснулось светлой души Ильи Поддубного, и ему стало жаль своего зашоренного друга, который так ничего в островах и не понял.

— Ну что, пойдем к директору жаловаться? — спросил подошедший Макаров.

Илья покачал головой. Они медленно побрели к Святому озеру, и дорогой Поддубный начал негромко и немного сбивчиво рассказывать о том, что услышал в музее, о чудесной девушке и о монастырской братии, но позабывший о своем давешнем намерении закрыть острова для всех, кроме иноков, трудников и паломников, ушибленный высотой и ветром Макаров ни с того ни с сего перебил его, принялся спорить и возражать.

Вдохновенно и страстно, озирая не только пространство, но и время, Павел говорил о том, что будущее архипелага вовсе не за музеем и не за монастырем, не за их прихотливыми взаимоотношениями и посильными пожертвованиями и даже не за льготами для островитян, которых следовало бы добиться не только в случае с музейным катером, но и с местным самолетом, а за расширяющейся взлетной полосой, за частными гостиницами с горячей водой и домашними ресторанами, за шведами, финнами и фешенебельными корабельными турами из Москвы. Дать деньги на реставрацию, помочь жителям острова найти оплачиваемую работу и устроить человеческую жизнь могут только они, другого пути, как ни выдумывай, нет, монастырского прошлого уже не воротить и наступления новой жизни не остановить, но если бы нашлись предприимчивые, разумные люди, которые бы островами занялись, они бы быстро все подправили и привели в порядок, и тогда земля стала бы опять цветущей, снова паслись бы стада на Муксалме, развели бы рыбу в филипповских садках и вырастили арбузы на южном берегу.

Поддубный не возражал, но и не соглашался, и Павел постепенно выдохся, замолчал. День был снова тихий и теплый, непривычно умиротворенный для конца августа, скоро должны были задуть осенние шторма и возмутить воду в море и во всех озерах, сорвать листья и принести снег и шугу, а пока что монастырь отражался в озерной воде башнями и стенами, точно кто-то сделал гениальный фотоснимок и заключил его в рамку; с внутренней части острова он выглядел еще красивее, выше и стройнее, чем со стороны моря; припекало солнышко, и хотелось никуда не уезжать, а поселиться здесь навсегда и не искать более оправдания праздности, лени и полуверию.

— А может, правда, Паш, останемся? — сказал Поддубный, и голос у него дрогнул.

— У тебя же паспорта нет.

— Новый получу и вернусь.

Макаров ничего не ответил, пора было идти в гостиницу и укладываться, и больше к этому разговору они не возвращались, и хотя оба понимали, что никто из них здесь не останется и даже вряд ли сильно переменится и станет вести себя иначе, чем раньше, и каждый продолжит жить, как жил, — знать, что другая жизнь возможна, она постоянно рядом, вход в нее всегда открыт, было утешительно и сладко, и они совсем забыли о мальчике, который сидел на высоком камне и горько плакал.

В тот же вечер трое приезжих ушли на материк на «Беломорье». Петрозаводский инспектор не обманул: благожелательные, одетые во флотскую форму матросы помогли пассажирам занести вещи на устойчивый и чистый полупустой двухпалубный катер, где имелись просторные теплые салоны и бар, а билеты стоили дешевле, чем на «Печак», хотя плыть было даже немногим дольше. Море оставалось покойным, и, укрытые от ветра, взрослые стояли вместе с Сережей на корме, мальчик бросал чайкам хлеб, с восхищением наблюдал за огромными дерущимися птицами, печаль его скоро прошла, а Поддубный с Макаровым глядели назад, туда, где долго скрывалась полоска островов и таяло белое пятнышко монастыря, и даже когда земля скрылась, все еще казалось, что виднеются на линии горизонта очертания вечно плывущей Секирной горы, пока наконец суша не слилась с морем, и за разговором они не заметили, как в сумерках добрались до Беломорска, бывшего поморского села Сороки.

1999–2000 гг.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16