«Свидание»

Ольга Туманова

Свидание

Небо, где темное, где светлое, но сплошь серое низко зависло над домами, и грязные лужи заполонили асфальт, и мелкий дождь мутными разводами который час ползал по лобовому стеклу, и холодный сквознячок тянулся из приоткрытой форточки в глубину салона, и пыльный репродуктор бесстрастно сообщил, что сегодня в городе свежо и дождь, тем же голосом, что с вечера предрекал жару и сухость.

Пешеходы, опустив головы и сжав плечи, торопливо семенили вдоль трассы, проворно, но запоздало прыгали в сторону от каскада грязных брызг хамоватого транспорта, и никто не торопился остановить машину. Имущие деловито катили на разнокалиберных иномарках, неимущие мокли на остановках в терпеливом ожидании рейсового автобуса, пропуская пустыми коммерческие, буржуа все еще рождались в муках, обещая так никогда и не появиться живыми на отечественной почве, а он сумрачно прикидывал, сколько уже бензина вылетело в трубу и сколько еще метража намотается на колеса, прежде чем судьба пошлет выгодного клиента. За весь день он всего и подвез - бабу с ребенком на вокзал, что расплатилась с ним скупо и мелочью, как в автобусе, и он, сгоряча, швырнул ей ее медяки вдогонку, да парочка гортанных мужиков-южан, спешивших на рынок, с утра трезвых, недовольных и прижимистых.

У центрального универмага, на остановке народу было побольше; все легко, не по погоде одетые и мало кто под зонтом, все больше под газеткой, пакетом или с покорно подставленной дождю головой, терпеливо ждали автобус.

Кожакин глянул мельком, и женщина нервно шагнула к кромке тротуара и вскинула руку. Средних лет, худенькая, принаряженная, с букетом красных гвоздик - такая нелепая в сером будничном дне. Решилась-таки. Расплатится точно по счетчику, а то, восторженно ужасаясь своей расточительности, округлит копейки до рубля.

Кожакин хотел проехать мимо, но, глянув в заднее стекло - не подпирает ли автобус, - притормозил, и женщина суетливо вскарабкалась на переднее сиденье.

Вблизи она оказалась миловидной, но не свежей - лицо пожухло от бессонной ночи, и под толстым слоем пудры под глазами красовались синие мешки под цвет блузки, явно парадной. С вечера не переодевалась. Разгулялась, однако. Давно пора б в конторе сидеть. Что ты теперь наверстаешь, на машине? Вот допрыгаешься, сказал жене, будешь радоваться случайной ночке.

- Мне к рубероидному.

Ближний свет. В город в ресторан выбралась. И подфартило. Осчастливил кто-то. Хорошо еще мужик путевый попался, даже цветы, вон, подарил. Могла б остаться без последних копеек. Вот, подожди, сказал жене.

- И обратно.

Кожакин отвлекся от своих мыслей, глянул удивленно. Обратно? Что там делать, на разъезде, где кроме допотопного кинотеатра и частных хибарок только колдобины да грязь? Или домой решила прокатить переодеться? Так что уж теперь, когда время обедать.

Женщина явно не отошла от пережитого ночью - то и дело поправляла на коленях сумку, перекладывала с боку на бок букет и вновь и вновь поглядывала на часы. И на него. На лице нервный румянец, в глазах жажда пообщаться, поделиться эмоциями.

Кожакин сжалился. Кивнул на цветы, сказал тактично, как бы ничего не понимая:

- В гости? Спешите?

- Нет-нет! - женщина затрясла головой, словно он уличил ее в недостойном. - Но спешу. Да, очень спешу. Мне в два надо быть у кинотеатра, знаете, там, перебила сама себя и тревожно глянула на него. Кожакин степенно мотнул головой. Как не знать. Он город знает. - Опоздать мне нельзя. А автобусы. Туда так трудно добраться. Надо с пересадкой. И ходят редко. Но мне непременно надо к двум.

Она говорила и говорила, как шлюз открыли, или плотину прорвало. Словно не могла остановиться. Или боялась, что он ей ответит. Как тут ответишь, когда говорит без пауз. Да и что отвечать. Успеют как раз к двум. Должны успеть. Ну, а если и опоздает минут на пять, поезд с рельсов сойдет? Что уж так нервничать? Странное, однако, у нее похмелье после праздника.

Кожакин в упор глянул на пассажирку. Глаза как пустые: смотрит и не видит. И лицо, как у мумии. Нет, мумии, кажется желтые, а эта - как стена больничная. Ну, надо ж так наштукатуриться. Называется, красоту навела. Людей пугать. И пятна по белой штукатурке нездоровые. Вот допрыгаешься, сказал жене. То у тебя голова болит, то устала. Вот тогда-то все и заболит. На одни таблетки работать будешь.

Женщина наклонилась к нему, стараясь поймать его взгляд:

- Ночь не спала.

Кожакин хмыкнул с пониманием. А она, на миг замолчав, сказал жалобно:

- Дочь у меня... У нее сегодня день рождения... Семнадцать лет.

А мать не нужна. Ясно дело. Своя компания, парни, вино, а то еще и наркотики. Зачем мать. Только постирать да деньги у отца забрать. Вот допрыгаешься, сказал жене, она уже сейчас финтит, а годков через парочку...

- Красавица. Умница.

Хвали, хвали, сказал жене. Нахвалишься.

- Умерла год назад.

Кожакин едва на тормоз не нажал. Ну и переходы. Со свадьбы и на поминки. Так куда ее несет? Она что, помутилась от горя? Едет в обратную сторону.

- Так почему не на кладбище? - хотел спросить, но не спросил, не успел.

- И понимаете, сон приснился этой ночью. Появляется дочь, такая... живая, красивая. И говорит: "Мама, если хочешь повидаться, то приходи завтра к "Миру" к двум часам. Я буду тебя ждать". И пропала. А я и не знаю, что такой кинотеатр в городе есть. Почему возле него? Хочу спросить, а ее уже нет. Пропала. Тут я проснулась, и такая у меня дрожь. И так мне страшно. А чего, отчего - не пойму. Проплакала до утра, и такое у меня сейчас состояние - слов не найду объяснить.

- Сами говорите, что день рождения у нее, - напомнил Кожакин. - Вчера думали о ней весь вечер, а то и день весь, вот она вам и приснилась. Помянуть надо, - добавил рассудительно.

- Тут другое. Конечно, я ее вспоминала. Да я каждый день о ней помню. И на кладбище хотела съездить после работы. Но... Говорю вам, не могу слов подобрать, не знаю. Все не то. Нет таких слов, чтоб объяснить, что у меня в душе сейчас творится. Думала, ночь пройдет, отпустит немного. Но какое там. С утра только и думаю - я должна поехать к ней, но не кладбище, а туда, куда она позвала. Я сначала думала, что все сон, такого кинотеатра вообще в городе нет. Но вот узнала с утра. Есть. У рубероидного завода.

- Есть, - раздумчиво подтвердил Кожакин. - У рубероидного. Допотопный такой кинотеатрик. Рухлядь.

- И что она там делала? Когда? С кем? Я и не знала, что она бывала в той части города. Что ей там делать?

- Да уж, - согласился Кожакин. - Делать там нечего. Местных и тех на улице не видно.

- И так, с ночи ни о чем другом думать не могу, только о том, что должна поехать к ней.

- К ней? - спросил осторожно. Вновь хотел напомнить, что к ней надо на кладбище, но не стал.

- Ну, я понимаю, что не может ее там быть. Я же знаю, где она. Но не могу ничего поделать. Раз она позвала, раз она там встретиться захотела... Ведь есть же вот такой кинотеатр в городе. Да я понимаю, что она там быть не может, что все это глупость, абсурд, но и не поехать не могу. Думаю, ну, как я не поеду, если она меня позвала, если сказала, что можем мы встретиться. Разве я прощу себе, что не послушала ее, не поверила. И вот... Отпросилась с работы на час. Цветы купила...

Улица крутанулась, и пошел грязный забор рубероидного завода. Не сбавляя скорости Кожакин проехал еще десяток метров к перекрестку. На другой стороне серого шоссе за трамвайной линией железнодорожные рельсы. За ними, прямо против машины - кинотеатр. На розовом фасаде скособоченные буквы МИР.

Кожакин повернул налево - кинотеатр рядом, но чтобы подъехать к нему, нужно проехать еще метров сто до разъезда и обратно.

Женщина взглянула на часы и сказала суетливо и настойчиво:

- Знаете, я скорей пешком обернусь, постойте у обочины.

- Да, - хотел было возразить Кожакин и тоже глянул на часы. - Минута, и у места, - но женщина настойчиво повторила:

- Нет-нет. Я дойду быстрее. Только дойду и через минуту обратно...- и, открывая дверцу, прибавила виновато:

- Дочка сказала: "Приходи". А сумочка пусть здесь полежит, я мигом.

Женщина побежала через дорогу, но из-за угла показался трамвай и остановился. Задняя дверь второго вагона распахнулась как раз напротив женщины, словно приглашая ее войти, но женщина торопливо сделала пару шагов влево и шагнула на трамвайный путь.

Кожакина вдруг охватила тревога, неясная и цепкая. Дуреха, сердито подумал он. Не знает что ли, что трамвай обходят спереди. С водителя три шкуры дерут за любую малость, а пешеходам правила не писаны.

Кожакин не успел осмыслить, что встревожило его на безлюдном шоссе, где только и были он, женщина и трамвай, как тишина разорвалась: пронзительный визг тормозов, короткий вскрик; массивный бампер самосвала, и женщина парит в воздухе. И падает на острый выступ бетонного бордюра. И брызнула кровь.

И приемник передает сигналы точного времени: два часа пополудни.

Кожакин ощутил, как по спине откуда-то снизу, с пола машины скользнул вверх к лопаткам холодок и, покалывая ключицы, просочился за грудину. И тело онемело.

Откуда ни возьмись, собралась толпа. Подъехала милицейская машина.

Взгляд Кожакина упал на белую сумочку. Отдать милиции? Очень надо связываться. В конце концов, что в той сумочке? Документы женщины с собой не носят. Деньги? Какие у нее деньги. Плата за такси. Да не в копейках ее дело. Надо же будет объясняться. Говорить. Что говорить? Что он привез женщину на свидание к мертвой дочери?

Кожакин решил уехать, но не мог тронуться с места.

Внезапно он понял, что женщина придет к нему за сумкой.

Он хотел отбросить догадку, как вздор, но он не предполагал, он знал женщина придет за сумкой. И придет не в милицию, а к нему. Даже если он сейчас отдаст эту сумку, даже если он ее выбросит, даже если он ее спалит, разорвет, уничтожит.

Ему стало страшно. И душно. Он и не заметил, как дождь прекратился. Серая пелена, что с ночи висела над городом, истончилась, кое-где растаяла, и открылся кусочек синего неба, и полуденная июльская жара упала на город.