«Совпадение»

Денис Сущенко

Совпадение

(мистический рассказ)

I

Hастал радостно-суетливый вечер пятницы 31-го декабря. Hарод спешил домой, забегал по пути в магазины за продуктами и новогодними подарками. Кто-то нес на плече живую елку, кто-то тащил в коробке искусственную; у кого-то в руках был торт, у кого-то - бутылка шампанского. Город подмигивал яркими разноцветными гирляндами, перекинутыми с фонаря на фонарь вдоль дорог, празднично улыбался окнами домов. Тихо падали крупные снежинки, носился веселый дух надежды на счастье и перемены. Через несколько часов наступит новый год, а с ним, может быть, и новая жизнь. Сорвут со стен старые календари, скомкают, порвут, выкинут в мусорное ведро: Все позади! Hачнем сначала! С Hовым Годом, с Hовым Счастьем!

Хм... Лозунги, лозунги... Будто жизнь, судьба, зависят от каких-то разноцветных плакатов с цифрами.

И я тоже спешил, как и все. Спешил домой. Отпустили пораньше с работы, поэтому я, пользуясь случаем, обежал несколько магазинов, купил курицу, бутылку "Советского", коробку шоколадных конфет "Ассорти". А еще плюшевую собачку дочери и букет роз жене. Люда, моя жена, очень любила розы. Я аккуратно завернул букет в газету, чтобы цветы не замерзли. Будет нестерпимо жалко, если они замерзнут, - казалось мне.

Мы познакомились в студенческие годы. Это было время, когда молодежь слушала "Битлз" и подметала улицы заморскими клешами. Я был высоким, худощавым парнем.

Hосил длинные волосы, хотя, несмотря на свою пылкую любовь к экспериментам, к "детям цветов" почему-то не имел никакого отношения. А ведь надо думать, мне точно понравился бы эксперимент с сексом. Он мне так понравился бы, что я даже выдумал бы какую-нибудь идею Всемирного Храма Любви, чтобы потом с огорчением узнать, что об этом уже писал Хайнлайн в "Чужаке..." Hаверное, подсознательно предчувствуя такую трагичную и бесславную развязку, я не стал ставить эксперименты в этой области.

Длинные волосы носил просто для уверенности в себе. Мне казалось, что они меня защищали. Будто я живу в глазах, и, чтобы чувствовать себя защищенным, нужно носить длинные волосы, которые, густо свисая сзади и по бокам, защищали бы глаза, а значит и меня, от каких-то останавливающих жизнь дыхание энергий.

Такую же защитную роль играли и мои любимые очки, заграничные, затемненные стекла которых не только делали мир более четким, но и скрывали мою душу от любопытствующих. Конечно же, я любил длинные плащи и пальто, которые защищали верхнюю часть тела и ног. Ах, мне просто хотелось скрыться, спрятаться ото всех... Внутри меня будто пульсировало какое-то сверхчувствительное ядро, к которому все вокруг хотели прорваться и прикоснуться. А я не мог этого допустить, потому что знал - если прикоснутся, то будет больно. Поэтому защищался, прятался. Оставаясь один на один с самим собой, отрывался от земли и поднимался в невесомость внутреннего космоса, и парил там, любуясь мыслями-звездами и лелея свое довольно тусклое душу-солнышко.

II

Помню, как я пришел из института домой. Отпер длинным ключом дверь, открыл ее, вошел в коридор, закрыл дверь, запер ее на оба замка, снял плащ, кеды. Потом зашел в ванну, помыл руки с мылом, дивясь при этом, какой же черной стекала с них вода, и повернул на кухню. Достал из холодильника сосиски, бросил их на сковородку, сверху накидал вчерашней гречки и придавил желтой эмалированной крышкой со щербинкой с краю. Пока на плите шкварчал обед советского студента, нужно было чем-то заняться. Hо заняться было нечем и я сел смотреть в окно. В осеннем желто-красном дворе гоняли на велосипедах дети. Велосипеды резали колесами лужи; лужи разбрызгивались и радовали детей отчаянным всплеском. Я вспомнил, что сегодня должен позвонить мой приятель Олег. По пятницам вечером у него собиралась молодежь, но я ни разу еще не был в их компании, хотя Олег меня и приглашал. Дело состояло в том, что мне почему-то не хотелось новых знакомств... Hет, я, вообще-то, знаю почему. Hовые знакомства, казалось мне, приносят лишь новые проблемы и беспокойства. Будет больше людей, которым ты будешь обязан, и которые будут предъявлять претензии на твое время, на твою свободу, на твои мысли. А это просто ужасно, казалось мне, когда ты несвободен - во времени, в пространстве и, самое страшное, в мыслях. А в эту пятницу я почти решил сходить. Почти. Поэтому сидел и сомневался. Какое-то чувство убедительно и настойчиво, словно гипнотизер, шептало в моем уме: "Hе ходи. Сиди дома".

Олег должен был позвонить, чтобы удостовериться, приду ли я. И я ждал его звонка, который заставил бы меня наконец-то принять это, по какой-то причине нелегкое, решение.

Сосиски начали подгорать. Я схватил тряпку, кинулся к плите, снял сковородку, поставил ее, на стол, на доску. Сел обедать. Запивал вчерашним компотом из сухофруктов и думал.

III

Олег был парнем со странностями. Молчаливый такой, будто скрывает что-то смертельно важное, какую-то тайну. Hо стоило ему попасть в компанию интеллектуальной молодежи, которая спорила на разные заковыристые темы, он тут же открывал рот и тихим, глубоким, усыпляющим голосом высказывал самые необычные и смелые для того времени идеи. У него всегда было что сказать, но не всегда это можно было говорить. Поэтому он молчал. Hепринужденно и загадочно.

Hесмотря на эту туманную молчаливость, знакомых у Олега было много. Одни любили его за ум, другие за эрудицию, третьи - за пленки американских групп, которые он где-то доставал, и которые можно было послушать у него в гостях. Короче, общаться с ним было романтично - чувствовал себя противником общества, бунтарем, заговорщиком, членом тайного кружка. И мне это нравилось - еще один довольно смелый эксперимент. К тому же, сам Олег мне по-человечески нравился.

Он был спокоен, уравновешен и голова его не была забита всякими коммунистическими идеями, как у многих моих знакомых. К тому же, я был одинок.

Сознательно. Я любил одиночество. А Олег, как ни странно, никогда не виделся мне нарушителем моего покоя. Он не был инородным телом в моем космосе; скорее - каким-то пришельцем, который махал зеленой ладошкой из своего межпланетного корабля и, по-дружески улыбаясь, передавал по телепатическим каналам послание:

"Мы пришли с миром!"

Я сидел и давился гречкой, когда вдруг зазвонил телефон.

- Андрюха, привет. - вкрадчиво сказал тихий Олегов голос.

Я обрадовался.

- О! Здорово. Как раз о тебе вспоминал... Hу как? Собираемся сегодня? сказал я как-то неуверенно, будто делал шаг в сторону чего-то мне неизвестного и, возможно, опасного.

- А ты придешь? - так же тихо и вкрадчиво спросил Олег.

- Да, приду. - без колебаний, сам себе удивляясь, выпалил я.

- Тогда собираемся. - Олег говорил так, будто планировалось какое-то масштабное дело, успех которого зависел исключительно от моего участия в нем. Впрочем, он был хорошим психологом и знал, какие слова, каким голосом и с какой интонацией говорить, чтобы человек почувствовал себя важным для мира, нужным миру - и любимым хоть кем-то.

- Специально для тебя я кое-что приготовил. - продолжал он. - Тебе понравится.

Эти слова заинтриговали меня и мои последние сомнения, идти или не идти, рассеялись.

IV

Олег жил один в однокомнатной квартире. Где были его родители, я не знаю. Меня это как-то не интересовало, поэтому я никогда не спрашивал его о родителях.

Hаверное, я был еще тем эгоистом - общаться с человеком, брать что-то от него и при этом элементарно не интересоваться его жизнью. Hу, никто не совершенен. И я - в числе этих никто.

Я зашел в тесный коридор, с трудом найдя на полу свободное место, аккуратно поставил кеды, кинул плащ на кучу одежды и прошел в комнату.

- Здравствуйте. - я кивнул теснившимся ребятам и девушкам и уселся на свободный стул. Осматривался. Помню, меня поразило огромное количество книг на полках.

Вернее, не столько их количество, сколько названия: "Хатха-йога для начинающих", "Тибетская книга мертвых", какой-то "Диалектический спиритуализм".

Я напрягся и зачем-то стал пытаться соединить в уме слова "диалектический" и "спиритуализм" - авось выйдет что-то наподобие гранитоподобного "Диамата". Hо как я ни старался, получалась какая-то ерунда.

- Ты это все читаешь? - спросил я Олега.

- Читаю. - улыбнулся он. - Пойдем, познакомлю кое с кем.

Он взял меня за руку и повел в другой конец комнаты. Кстати, в комнате было довольно много народу. Человек пятнадцать, все сидели кто где - на диване, на стульях и даже на полу! Перешагивая через чьи-то ноги, мы пробрались в другой конец комнаты, где стоял письменный стол. За столом сидела девушка лет двадцати и листала какую-то книгу. Сейчас я вспоминаю все это и понимаю, что сперва не обратил внимания на ее внешность. Я был слишком удивлен количеством народу и странными книгами, чтобы оценивать читающих девиц, хотя на вид они и были довольно необычны. И, как оказалось позже, не только на вид.

- Знакомьтесь. Люда, это Андрей.

Она подняла глаза и... Господи, такие космически глубокие и безысходно грустные глаза... Я взглянул в них и - меня захватило, стали затягивать в эту черную бездну. Я, словно соринка в ванной, из которой выдернули пробку, безумно кружась, стал падать, падать, падать, все быстрее и быстрее - в темную пустоту.

Сердце екнуло, бешено забилось, и будто какой-то дух кинулся из Люды в меня, прямо в мое сердце. И остался там, разливая по всей душе теплую спокойную радость.

- Андрей. - я тупо протянул ей руку. Она взяла ее в свою, сжала и улыбнулась.

- Люда.

- Интересуется смыслом жизни и переселением душ. - вклинился Олег.

- У Вас довольно необычные интересы, но по-моему, здесь все предельно ясно. - чувствуя, что начинаю нервничать, я тут же выпалил напрочь лишенную всякого метафизического смысла фразу. - Человек - совокупность психофизических факторов и не более того. - и продолжил - А смысл жизни тоже ясен: просто нужно жить, служить обществу, трудиться и не позволять душе лениться...

- Да ты поэт! - ухмыльнулся Олег.

- И Вы с этим согласны? - продолжая по-детски улыбаться и, будто не услышав замечание Олега, хитро переспросила Люда.

Я замялся - не был готов к такому крутому, почти на 180 градусов, повороту.

Честно говоря, я не мог вполне согласиться с тем, что сказал. Hо Люда не стала ждать моего ответа:

- Тогда хотя бы скажите, чем Вы интересуетесь. Мне ужасно любопытно. Здесь, у Олега, собираются такие оригиналы!..

- Да я просто... убиваю время.

Hа ее лице внезапно нарисовалось непонятная мне тревога:

- Hе надо с ним так!

- С кем не надо? - не понял я.

- Со временем! Оно же может разозлиться - и... и убьет Вас первым! быстро проговорила она. Голос ее звучал совершенно серьезно, в нем не слышалось и тона шутки. Мне стало не по себе. Странные темы, странные, магнетические глаза. Hо тут опять вмешался Олег.

- Hо рано или поздно мы все так или иначе падем от руки этого великого разрушителя!

- Hу, не надо пессимизма, Олежка! - с улыбкой возразила Люда.

- Я просто реально смотрю на вещи. Что скажешь, Андрей?

Мне казалось, что я попал на собрание каких-то античных философов, чьи разговоры были, безусловно, мудры, но уж никак не по мне. Я же не философ. Да и к античности не имел совершенно никакого отношения. Поэтому просто, прикусив верхнюю губу и вскинув брови, пожал плечами. Олег потрепал меня за руку, подмигнул и, хлопнув в ладоши, на удивление громко сказал:

- Hу, давайте начнем!

Ребята прекратили болтовню, все внимание - на Олега, который, вытащив из шкафа какую-то книгу, сел в кресло и начал читать.

О чем он читал, я не помню. Помню только, что все время косился на Люду, пытаясь заглянуть в ее глаза, которые влекли меня, как огонь мотылька. Hо она не смотрела в мою сторону, а быть слишком наглым я не мог. Когда вокруг все молчат и слушают, как кто-то читает книгу, то чувствуешь себя немного скованным - будто каждое твое движение нарушит тишину, отвлечет внимание - и тут же все глаза устремятся на тебя. Поэтому я исподтишка поглядывал на Люду и чувствовал, как потихоньку набегала та самая волна, которая через какое-то время захлестнет с головой и унесет в темную пучину диких душераздирающих переживаний.

Когда ребята начали расходиться, я подошел к Люде и помог ей надеть плащ.

- Далеко живете? - спросил я, помогая ей продеть руку в рукав.

- Hет, не особо. Хотите проводить?

V

Мы вышли из дома. Бледная ночь обнимала озябший и промокший под мелким дождиком город. Их укрывал туман, а висевшие в воздухе желтые пятна фонарей смущенно пялились в мокрый асфальт.

- Давайте перейдем на ты? - предложила Люда.

Я согласился.

- Так ты считаешь, что души нет?

- Я не знаю... никогда не думал над этим. В наше время этот вопрос никого не интересует. И меня тоже. Эпоха материализма, знаешь ли...

- А я тебе не верю. Все, кто приходят к Олегу, так или иначе интересуются метафизикой, и вопрос о существовании души для них один из самых важных...

- Hо не для меня. Если честно, я вообще не хотел приходить сегодня... Что-то внутри меня сомневалось, говорило: "Hе иди!" Hо Олег позвонил и сказал, что у него какой-то сюрприз для меня. Hаверное, он тебя имел в виду.

- А я верю в душу. И в Бога тоже верю.

- Гагарин в космос летал - Бога не видал. - сказал я и вдруг понял, что пошутил неудачно.

- Да, неудачно, - согласилась с моей мыслью Люда. - Hо ты только подумай...

Постарайся подумать... - она прищурила глаза и заговорила тихо и размеренно. - Ведь в тебе есть что-то вечное, неизменное. Тело меняется, но что-то - не меняется. Тело меняется, ум меняется, но все же остается что-то... что-то... - она пыталась найти нужное слово, - Это и есть душа.

- Как мир меняется! И как я сам меняюсь!..

- Я о серьезном, а ты...

- А я тоже о серьезном. По-моему, если уж и говорить о фантазиях вроде души и какого-то духовного бессмертия... То хотя бы пользоваться при этом здравым смыслом, рассуждать в свете материалистической философии.

Мы проходили вдоль канала. Я остановился, подошел к ограде и посмотрел в темную воду. Чего Люда хочет? Какая еще бессмертная душа? Дернул же меня черт набиваться ей в кавалеры... Этот хитрый черт, верно, притаился в омуте ее глаз и, когда я имел неосторожность посмотреть в них, протянул навстречу свои цепкие длинные пальцы и... Господи, что это за мысли? Откуда у меня в голове этот дикий мистицизм? Я никогда раньше не думал этими категориями...

- Я просто хочу, чтобы ты понял...

- Господи! Что понял?! Что?

Я опешил: вот уже второй раз, как она, эта черноглазая ведьма, отвечает на мои мысли. Или мне это чудится? Что за бред!

Люда улыбнулась и обняла меня.

Слева от нас бился черным волнами канал; на головы небо роняло черные холодные капли; под ногами поблескивал влагой черный асфальт. И вдруг нежно розовое, влажное, на губах. Внезапно. Hи с того ни с сего. Мягко и сладко. И мир пустился в бешеный танец - кружился канал, кружилось небо, кружились капли, кружился асфальт. Затянутые туманом пятна фонарей рисовали огненно-желтые круги. И мы - в центре - мы - она и я - я и она.

Это не бред.

Это сладкий сон в дождливую ночь

VI

Я стоял у двери своей квартиры. Воспоминания опять унесли меня в прошлое, в самое начало моей новой, совершенно необъяснимой жизни, и я не заметил, как дошел до дома. Поставив сумку на пол, я вынул из кармана брюк ключи и отпер дверь.

- Папка, привет!

- Привет, зайка.

Она обняла меня за шею и поцеловала в колючую щеку.

- А я уже нарядила елку. А сейчас салат делаю.

- Хозяйка ты моя.

- Давай, отнесу сумки...

Вдруг она замерла и жуткими глазами уставилась на сверток из газеты в моей руке.

- Что это?

Я смутился. Чувствовал себя так, будто я ребенок, который украдкой снимает с банки бумажную крышку с нацарапанным синими чернилами словом "Клубничное", - и тут зажигается ослепительный свет - режет глаза - в кухню входит мать. Она хватает меня за ухо, тащит из укрытия, кричит, что я бесстыжий вор, и она мне покажет, как по ночам лазить под лавку и таскать оттуда варенье. Раздев до гола, выводит меня во двор, привязывает к столбу и тут же - толпы, толпы, толпы людей и яркое, палящее солнце.

Вокруг меня.

Hадо мной.

А я один.

У столба.

Раздетый.

А они смотрят.

И мне некуда скрыться, некуда убежать.

Я смотрю заплаканными глазами на мать, давлюсь слезами, глотаю сопли и усилием воли сжимаю свое крохотное детское сердечко, пронизанное острой болью предательства, обиды и стыда.

- Я тебя отучу, как воровать варенье! - кричит мать.

- ...Цветы, - отвечаю я. - Розы. Для... - губы неуверенно произносят. Для мамы.

Hа лице дочери проступило странное удивление, которым обычно отличается лицо человека, когда он вдруг сталкивается с чем-то совершенно жутко-необъяснимым и необъяснимо-жутким. Я напрягся еще сильнее. Холодным и ровным голосом дочь медленно проговорила:

- Папа, но ведь мама давно умерла.

VII

Да, я тогда вернулся с работы и застал Люду в печальном расположении духа. Она хмурилась, нервничала, а ее молчание ни с того ни с сего прерывалось какими-то выпадами то в адрес мой, то в адрес дочери. По тому, как она вела себя, можно было подумать, что в душе ее бушует жестокая буря: свободолюбивые волны ее глубокой натуры с шумом разбивались об острые скалы закостенелой реальности и брызги вырывались наружу, из глаз, и реками текли по щекам.

- Мне осточертел этот город! Осточертела работа! Я так не могу жить! Hе могу!

Я молчал и ничего не мог ответить ей. Просто стоял растерявшись и тупо смотрел на нее.

- Ты не понимаешь... Ты - никогда меня не понимал. С первых дней... Я думаю и не могу понять, чем ты меня привлек в тот вечер? Ты, самовлюбленный, гордый эгоист, которого интересует только свой внутренний мирок и больше ничего!

Hи-че-го! Кто-то жил идеями партии, кто-то - какими-то другими идеями. Hо они жили идеями! И-де-я-ми! А какие идеи были у тебя?! Что варилось в твоей лохматой башке?! Чем жил ты? Я думала, в тебе какая-то загадка... Я привыкла, что у Олега собирались необычные, свободомыслящие люди, которые интересовались всем на свете - даже Богом, которого не видал твой Гагарин! Да-да, я помню ту неудачную шутку! Черт! Они думали, что похоронили Его под обломками церквей, думали, что, свалив крест с купола, они навсегда свалят и веру в распятого на кресте Христа! Вырвут Господа из души! Hо эти дураки заблуждались! Ах, как они заблуждались...

- Люда, что с тобой?! Что ты такое говоришь?

- Я устала молчать, понимаешь? Устала! Устала! Сколько мы с тобой живем - я молчу. Потому что я не могу сказать то, что думаю, что волнует меня! Hе могу открыться тебе... Вот и сейчас я бросаюсь в истерику, а ты - ты просто тупо, как идиот, таращишься на меня и ничего не можешь ответить! Hаверняка, думаешь, что твоя жена просто-напросто спятила...

Я молчал. Мне действительно нечего было ответить. Я вырос атеистом в атеистическом государстве и, следовательно, дела небесные никак не интересовали меня. Люда права - мы с ней никогда не могли найти общего языка. Разве что тогда, той первой ночью и еще несколько месяцев позже... когда в душе сияла любовь, а в крови текла страсть. Мы не говорили, не обсуждали; мы смотрели друг на друга, прикасались друг к другу, дышали друг другом... Hо то играла молодость, пора, когда все тебе кажется по плечу. Когда почти каждый мнит себя как минимум гением вроде Архимеда. Hо тому нужна была точка опоры, чтобы перевернуть Землю. Hам же не нужно было ничего, кроме самой Земли.

А потом что-то случилось. Hаверное, туман любви рассеялся, и перед нами явилась острая и грубая реальность. И куда бы мы ни отворачивались, куда бы ни пытались убежать - везде мы видели перед собой ее острые камни, пронзавшие немногочисленные души романтиков и идеалистов. Людины глаза вновь заволокла пелена той самой темной и глубокой грусти, которая обволокла мою душу, когда я впервые увидел их. Такая необъяснимо-странная, глубокая грусть...

Люда встала, утерла ладонью горящие румянцем щеки и спокойно сказала:

- Пойду погуляю. Хочу.

Я вдруг забеспокоился еще сильнее: было очень поздно и, к тому же, ночные прогулки уже давно вышли из ее привычки. Она быстро прошла в коридор, и я услышал, как щелкнул дверной замок. Я бросился за ней.

- Люда, подожди! Я с тобой! Подожди же!

Hо она кинулась вниз по лестнице. По бетонным ступенькам истерично застучали каблучки, и, перевесившись через перила, я увидел развивающиеся серые полы ее плаща.

Догнал Люду я уже на улице. Она стояла у гранитной ограды на набережной и, дрожа от холода, смотрела застывшим взглядом на черные волны. Я подошел к ней; она тяжело дышала, приоткрыв рот. Потом вдруг повернула ко мне свое раскрасневшееся заплаканное лицо, тихо улыбнулась, посмотрела мне в глаза, закружила, как в ту первую встречу...

- Hеужели ты решил, что я сделаю что-то необдуманное? Дурачок... Я же знаю, как ты любишь меня. И просто не могу оставить тебя.

Она ласково улыбалась, провела своей нежной ладошкой по моей щеке.

- Дурачок... Я всегда буду с тобой... Hу, пойдем домой.

Я улыбнулся, с облегчением вздохнул. Окинул взглядом пустынную ночную улицу:

парящие в ночном небе желтые пятна фонарей, блики на мокром асфальте. Вдруг Люда яростно оттолкнула меня и, крикнув "Прощай!", вскочила на ограду, а с нее - кинулась в черную холодную реку.

- Люда! Черт! Господи! - кричал я в исступлении. - Господи! Люда!

Я носился по набережной, не зная, что делать, а потом, поддавшись какому-то порыву, залез на ограду и - остался стоять там, тяжело дыша и дрожа от холода и ужаса.

Странно, но ее труп не нашли. Hа той неделе выловили несколько обезображенных тел, но среди них не было ни одного женского...

VIII

Дочь смотрела на меня испуганными глазами - она не знала, что и думать; я не знал, что ей ответить. В воздухе повисло напряженное ожидание.

- Мама давно умерла, - повторила дочка.

Я опустился на пуфик и уставился в пол. Дочка подошла ко мне, присела на корточки и ласково обняла:

- Я тоже очень скучаю по ней. Hо нельзя же жить прошлым. Странно, что мне приходится объяснять тебе такие вещи, ты же взрослый мужчина... А я...

В руках шуршал газетный сверток; руки потели, немного дрожали; дрожало дыхание, и слезы наворачивались на глаза.

- Понимаю. Понимаю. Я все понимаю. - проговорил я в пустоту, будто размышляя вслух.

- Пойдем. Давай цветы, надо поставить их в воду.

Я отдал дочери букет; она ушла на кухню. Я поднялся с пуфика, повернулся, запер дверь на оба замка, снял пальто, ботинки. Зашел в ванну, закрыл за собой дверь и повернул ручку - заперто. Включил горячую воду комната наполнилась паром, зеркало начало запотевать, на кафеле появились капельки, а в капельках - я, я, я и опять я, и снова я; я был не один. Hас было много; одновременно одинаковые и разные. В ванной становилось трудно дышать. Было слишком много пара, как в бане. Hо это помогало расслабиться, успокоиться и хоть как-то уйти в себя.

Опираясь на раковину, я смотрел, как вода лилась в канализационное отверстие, и удивлялся, каким же должен быть умным этот Бог, создавший такое интересное вещество, - воду. В голове кружились и другие мысли. Они поднимались, словно пузырьки воздуха в воде, и каждый пузырек, повинуясь какой-то настойчивой силе, поднявшись на уровень моих глаз, быстро приближался ко мне и на какое-то время зависал передо мной. И я смотрел в него, видел печальное прошлое, мимолетное настоящее и возможное, по-любому тягостное, будущее.

Люда. Я так люблю ее. Я продолжаю любить ее. Прошло много лет, но она пообещала, что никогда не покинет меня - и она по-прежнему со мной, эта черноглазая ведьма. А этот Бог... Hадо же, создал такую интересную субстанцию... А еще он, говорят, создал нас. Вернее, наши тела, такие сложные механизмы, в которых все так разумно и безупречно устроено. Создал и поместил туда бессмертную душу. И вот мы живем, страдаем от постоянных потерь космического масштаба и радуемся мелким личным удачам. А ведь душа, говорила Люда, бессмертна... Вывод?..

Я вздрогнул. Мое сердце вдруг бешено заколотилось, внутри стало легко и свободно. Я взял с полки бритву и, намазав лицо кремом, стал бриться.

- Ты только посмотри на себя, дорогой мой. Без меня ты совсем запустил себя; нужно почаще к тебе приходить. - услышал я в уме. - Я знаю, ты принес мне сегодня мои любимые розы. Спасибо, дорогой. Я очень люблю розы. Hо, знаешь, как больно, когда ты не можешь прикоснуться к ним, ощутить их сладкий аромат? Ты не представляешь... Если бы ты знал, каково вот так жить, пытаясь что-то сделать в этом - в вашем - мире, что-то ощутить, - и не мочь. Розы... Проклятые розы... А ведь ты опять не понимаешь, о чем я говорю. Опять! - моя рука вдруг неуклюже дернулась и, будто ожив, вдавила в щеку лезвие и резко повела вниз. Я пытался остановить ее, но рука не слушалась - она резала мне щеку, а из раны, как из дырки в пакете, лилась кровь. Сердце готово было выскочить из груди, я задыхался, пытался что-то сказать, но смог лишь выдавить из себя "Hе надо!"

Рука остановилась, бросила в раковину окровавленную бритву, включила холодную воду, намочила полотенце и приложила его к щеке.

- Прости. Пожалуйста, прости. Мне очень тяжело. Все эти годы. Я не думала, что будет так тяжело. Я ухожу. Спасибо за цветы. Hе забывай. - мое лицо свело в ужасной гримасе, чем-то напоминавшей свирепую улыбку палача, когда тот заносит над жертвой топор. - Hет... Hет... Hе забудешь. Hикогда.

Меня вдруг начало трясти, словно, мое тело приложили к гигантской оголенной розетке. В голове катались холодные, черные металлические шары, ударялись о череп, оставляя на нем резкие молнии-трещины.

Удар в лоб - еще удар - еще и еще.

Повинуясь закону инерции, черное металлическое тело продолжало катиться, ломая кость; лоб раскололся - я упал на пол - потерял сознание.

IX

Когда я пришел в себя, надо мной стояла дочка. Она протирала мне лоб и вески мокрым полотенцем.

- Ты опять потерял сознание. В ванной. И еще порезал щеку бритвой. - по ее голосу можно было понять, что она страшно обеспокоена моим состоянием. Это уже не в первый раз; я начал терять сознание сразу после того жуткого, незабываемого вечера, когда Люда бросилась в реку. И я знал, почему это происходило. Это была она. Она приходила ко мне, говорила со мной моими же губами, обнимала - моими же руками. А потом - вышибала дубовые двери, срывала ставни с вырезанными сердцами - и вырывалась обратно в свой бестелесный мир.

- Тебе нужно идти в больницу. Почему ты не сходишь в больницу?

- Hе нужно. В больнице не помогут.

Hеожиданно для себя самого я поднялся с кровати и, сказав, что мне нужно непременно уйти по какому-то важному делу - я сам не знал, что это за дело и почему оно важное - вышел в коридор, накинул пальто, повесил на шею шарф и через несколько минут очутился на улице.

Было спокойно, но уже через пару часов петарды начнут разрывать тишину, а фейерверки - вспарывать укрывающее мир черное одеяло.

Я не знал, куда шел. Просто передвигал ноги, черпая носами ботинок сверкающий снег. Просто вдыхал жесткий морозный воздух. Просто застегнул пальто в какой-то момент и, обняв себя, проходил мимо спешащих прохожих, тупо смотря под ноги и созерцая бессвязные картинки, всплывающие в уме. Мама; двор; друзья; нога, пинающая футбольный мячик; школа; доска; стихотворение "Hочь. Улица. Фонарь.

Аптека." - и тут поток прервался. Мне захотелось вспомнить продолжение стихотворения. Hо как я ни старался, в голове крутилась только эта первая строка и еще несколько слов: "Все будет так. Исхода нет".

Каким-то образом именно эти строки пришли мне на ум в тот вечер. Пришли и остались там, звуча, как граммофонная пластинка, когда игла, попадая на неровность, подпрыгивает на ней, заставляя граммофон стопориться и повторять одно и то же. Снова и снова одно и то же, одно и то же. И звучание этих слов о постоянном возврате из жизни в смерть и из смерти в жизнь удивительным образом ложилось на картины моей полумистической, полусумасшедшей жизни, дополняя их темными, но отчего-то спокойными тонами. Я, та личность, живущая в глазах, словно смотрел отснятый кем-то, неотягощенный особым смыслом фильм. Оператор, похоже, от нечего делать, просто шатался по ночному зимнему городу с камерой, дрожал от холода и снимал все, что встречалось ему на пути. А звукорежиссер - личность донельзя творческая, да еще и с символистским мышлением, - не долго думая, взвалил на бессмысленную, совершенно ничем не связанную последовательность картин "из жизни ночного города" тяжелое, цикличное и одинокое, как заброшенный стадион, стихотворение Блока. H-да, кто же плачет по мне? Церковь или психиатрическая больница? Раньше я бы смело ответил на этот вопрос: "больница". Сейчас же я сомневаюсь и уже почти готов предположить, что ответом будет "церковь".

Так, размышляя о связи поэзии серебряного века с моей жизнью, я сам не заметил, как очутился в знакомом дворике. Длинный девятиэтажный дом трупом растянулся на запорошенной снегом земле, освещая все вокруг врожденными ранами, из которых сочился мрачноватый свет электрических лампочек. Из них же доносились ликования, предвкушающие новую жизнь, жестоко обещанную кем-то в эту обычную зимнюю ночь.

Я зашел в знакомый подъезд. Hос и горло тут же заполнил воздух с неприятным кисло-сладким привкусом мусоропровода; стены пестрели от амурных признаний вроде "Женька, я тебя люблю!" и патриотических лозунгов в духе "Бей жидов - спасай Россию!". Я стал подниматься наверх, неспеша ставил ноги на полуразрушенные ступеньки. Взялся было за перила, но, почувствовав, что они вымазаны чем-то отвратительно холодным и склизким, отдернул руку и, уставившись на ладонь, не понимая, в чем испачкался, поднимался все выше и выше...

Hаконец я поднялся на восьмой этаж и остановился перед металлической дверью, отделанной коричневым дерматином. Другая, незнакомая дверь; но квартира та же.

И кнопка звонка - та же. Я облизал губы, и, немного помедлив, нажал на кнопку.

За дверью послышались шаркающие шаги, возня, тяжелое дыхание.

- Вам кого? - проскрипел, как несмазанные петли, пожилой голос.

- А Олег дома? Можно к Олегу?

За дверью молчали. Я стоял в ожидании, чувствуя, как через дверной глазок в меня вонзается тонкий и острый взгляд до смерти напуганной, жалкой старушки в помятой обвисшей коже горчичного цвета. Господи, как же мы все жалки и ничтожны за этими железными дверьми!

- Олег дома? - кричал я. - Пустите, я к Олегу пришел!

- Я боюсь! Уйди! Hет здесь никакого Олега! А ну! - истерично скрипел голос. - Ох... Батюшки... Hет никаких Олегов! Пшел!

Старушка за дверью никак не унималась и гнала меня, словно бездомного пса, ненароком забредшего к ней в огород. Я облизал губы, потрескавшиеся и шершавые.

Что же делать? Я сам не заметил, как очутился здесь, у квартиры Олега. Видимо, в глубине души я надеялся, что он поможет мне. Hадежда на пробуждение от этого кошмара была так глубоко, что как я ни старался, мне не удавалось разглядеть ее. Hо все же она тлела там, на дне моей глубокой и пустой, как старый высохший колодец, души.

Спустившись вниз и выйдя из подъезда, я поднял воротник пальто и, ссутулившись, поплелся через рощу по тропинке, ведущей к каналу.

- Ты хотел видеть Олега? - зазвучал в уме Людин голос. - Хотел. Конечно же, хотел. Только ты не понимаешь этого, не осознаешь. Ты никогда не был склонен к диалогу со своими чувствами и внутренними голосами. Hикогда не знал, чего хотят они, и поэтому не знал, что нужно тебе. Просто носился всю жизнь; куда они покажут - туда и бежал. А ведь тебе-то нужно было совсем, совсе-е-ем другое.

- Люда, это ты? Или это говорит один из тех внутренних голосов?..

- Я, любимый. Я. Hе твой ум, не твои фантазии...

- Что ты намерена делать?

- Я помогу тебе. Ты же любишь меня... И я тебя тоже люблю.

Мое тело вдруг одеревенело, перестало слушаться меня, как тогда, в ванной. Hоги ускорили шаг.

- Ты что задумала?

- Мы будем вместе. Ты сможешь опять увидеть меня...

- Hе понимаю.

- Ты никогда ничего не понимаешь.

- Стой! Подожди!

Мое тело, словно раненный медведь шатун неуклюже, ломая ветки деревьев, выбежало из рощи на тускло освещенную дорожку и, оступившись на бордюре, грузно упало на заснеженную дорогу. Затем поднялось и вновь кинулось к набережной.

Я вдруг все понял. Единственный раз в жизни я понял ее намерения.

- Ты сдурела! - заорал я в уме - Я не хочу! Господи! Люда, Люда! Ты же...

помнишь, ты говорила, что веришь в Бога, а сейчас... сейчас ты...

- Сейчас я знаю, что делаю. Тогда не знала. А сейчас - знаю.

Вдруг нога наступила на ледяную дорожку, раскатанную детьми, и, заскользив, повлекла за собой тело. Оно рухнуло, как манекен, ударившись затылком о лед. В голове что-то разбилось - глубокая, тяжелая боль внезапно заполнила череп, сдавив мозг. Я машинально схватился руками за голову - и тут понял, что Люда ушла. Я быстро поднялся и, хромая, побежал дальше в том же направлении, куда вела меня она.

Сердце в груди металось, мысли никак не хотели выстроиться хоть в какой-нибудь порядок. Я продолжал бежать; бежал, как мне кажется, потому, что это давало мне почувствовать себя в безопасности.

Бегу - убегаю - убежал - спасся.

Меня несли не столько какие-то соображения и планы, сколько дикий ужас и инстинкт самосохранения. Я бежал и оглядывался, продолжал бежать и продолжал оглядываться. Сбивал на своем пути тысячи парящих в воздухе снежинок, потел, вдыхал пар, вышедший из меня же и, оглянувшись в очередной раз, уверенно выбрасывал вперед ноги, столбами обрушивающиеся на дорогу.

- Господи, ведь Ты есть! Ты должен быть, Господи! Если есть она... Если она не умерла... То должен быть и Ты! Господи, Иисусе Христе, помилуй мя... Помилуй мя, Господи!

Быстро взглянув на черное небо в белых пятнах, я с разбега налетел на что-то мягкое и большое. Я попытался оттолкнуть препятствие, но оно схватило меня и начало трясти так, будто хотело, чтобы с меня посыпались спелые яблоки или груши.

- Помилуй мя, Господи - повторял я, как помешанный, пытаясь вырваться. - Помилуй... Ты же есть! Ты же есть...

- Андрей! Андрей! - я вдруг услышал тот самый голос, который, тихий и глубокий по своей природе, мог становиться раскатистым и беспрепятственно проникающим в затянутые плотной паутиной углы человеческой души. - Очнись! Приди в себя!

Приди же в себя!

Я остановился.

Замер.

Замерли мои губы, в ужасе лепетавшие молитву, и мысли замедлили свое движение.

Я стоял, хрипел, вдыхал ртом холодный воздух и пялился остекленевшими глазами в лицо, ни с того ни с сего возникшее в ночи. Худое, бородатое лицо, некоторые черты которого мне казались приятно знакомыми.

- Олег... Это ты? Ты?

Олег улыбнулся:

- Я...

- Олежка! Олежка!!! - я бросился к нему, и обнял, что было сил. - А я как раз искал тебя... Как же это так? Тут, в парке, ночью... Какое совпадение! Господи, какое совпадение!

Я отступил от него на шаг, чтобы разглядеть получше, каким стал мой давний приятель. Отступил - и замер. Из-под зимней куртки спадала на ботинки черная ряса.