«Плохая погода»

Алексей Смирнов

Плохая погода

Памяти К. Г. Юнга

Дошло до меня, о Подслепий Палимпсест, что ты усомнился в величии Перводвигателя, управляющего стихиями. Да и можно ли чего иного ждать от тебя, лицемерного книжника, что денно и нощно восседает на химерическом Олимпе рассудка, тобою же и возведенном? Строя сие сатанинское капище, во главу угла положил ты логические мерзости, ядом сарказма скрепил хрупкие кирпичики, а прочие камни, чья драгоценность нисколько не умаляется их внешней унавоженностью, отверг. Ныне я, в выражениях доступных и полных страха Божия, преодолев горделивый искус вразумлять и наставлять, явлю тебе картину Высочайшего влияния, слабый отблеск коего узрел воочию, наполняясь восторженным трепетом.

Я опишу тебе грозу - разгул стихий, который по праву считается порождением Высшей воли, ибо никто из живущих на земле не в состоянии воссоздать это буйство первоначал. Первые вестники шторма застали меня невдалеке от дома, в поле, где я, томимый неясным напряжением, уединился. Они подоспели не вдруг - все живое, и я в том числе, смиреннее былинки, ожидало бурю начиная уже с полудня. Зной был так силен, что прерывалось дыхание; пот загустел и обернулся лакомой ловушкой для мириада мошек сотни разновидностей. Погруженный в самосозерцание, время от времени я обращал к небесам опустошенный взор, ища черно-синий покров неминуемой бури. Ангелочки-облака, страшноватые своей абсолютной невинностью, глупо толклись в обесцвеченном небе, а солнце, спалившее прохладную лазурь, свирепо торжествовало. Наконец меня коснулось дуновение подозрительно свежего ветра; в очередной раз посмотрев наверх, я увидел то, чего ждала всякая тварь: словно малая часть крыла исполинского беркута, наползала туча. Не желая искушать Господа, которому ничего не стоило послать в меня молнию, я, как ни хотелось мне очиститься в благодатном ливне, направился к дому. Я шел, глядя в землю, попирая молодую, полную жизни поросль и топча прошлогодние пожухлые пучки. Опавшие листья и мертвая трава казались мне черновиками, которые когда-то перечеркнули и написали новую, небывалую вещь - морозный звон, что позднее тоже был смыт весенней губкой. Придя домой, я затворил двери и окна, сам же расположился возле одного из последних, предвкушая волшебное зрелище.

Когда крыло, нестерпимо переполненное тяжелой влагой, простерлось над моей жалкой хижиной и первые капли оповестили меня о начале мистерии, я был разочарован. Меня огорчило, что Творец, заключающий в Себе неисчислимые возможности, в который раз балует человека приевшимся блюдом. Весь этот набор шумовых, световых и осязательных эффектов давным-давно набил мне оскомину. Сознаюсь: я жаждал большего и теперь скучал, сидя у окна и подпирая рукой щеку в ожидании конца всему этому бесхитростному природному балагану. Что говорить - я был слеп; примелькавшиеся свидетельства Высочайшей мощи стали причиной, по которой я попал во власть иллюзии, будто все вокруг меня весьма обыденно и невзрачно, не отмечено печатью надмирного замысла и родственно лишь мне, ничтожному слепку с образа образа.

Дождь усиливался, вытесняя атмосферу; пресыщенно лопалась грязью земля, лениво перемигивались молнии; я тем временем маялся и ждал, когда же все это закончится. Близилась ночь; влагосущностный Беркут отряхивал перья, роняя последние капли воды. Заходящее солнце успело состроить прощальную гримасу отшутившего свое шута, которого опьяневший монарх загнал под лавку, швырнув вдогонку увесистую обглоданную кость. Я вздохнул, распахнул окно и поразился: зной, будучи увлажнен, нисколько не потерял в своей силе. Небо превратилось в далекий унылый туман, лишь на западе узкая брешь пропускала свет неистребимой улыбки, так как космический скоморох не мог остановиться и, даже загнанный под лавку, продолжал лыбиться во всю пасть. Все это казалось необычным, в Высоком погодном делании не было завершенности. Пожав плечами, я захлопнул окно и снова самоуглубился, стремясь обнаружить в своей душе подобие animae mundi, души мира, со всей четверкой первоэлементов.

Но едва стал я близок к усмотрению в себе огня, наиглавнейшей святой составной, как был пригвожден к месту чудовищным грохотом. Если бы Бог, забавляясь, наполнил какой-нибудь небесный кулек четырьмя ветрами и с силой припечатал пузырь могучей дланью, и то, дерзаю предположить, не вышло бы громче, мой Подслепий. Я вторично взглянул на тучи - те, похоже, вознеслись превыше самих себя и, отдалившись, обещали нечто большее, чем дождь. Вспыхнула молния; я, пока не понимая ничего, расценил ту вспышку как последний отблеск бури, каких много. Но, не успел еще обрушиться гром, последовала вторая, гораздо ярче и протяженнее. Белый потусторонний свет раскрасил луга и кустарники цветом соляных столпов. Я отшатнулся, хоть и был защищен от губительного пламени крепкими стенами. В тот же миг просветили меня, маловерного, что худосочная гроза, с трудом увлекшая опустошенное брюхо за солнечный горизонт, была лишь прелюдией к настоящему действу. Мне милостиво показали, что видимо малое, повседневное может таить в себе семена ужасных катастроф, которые в свою очередь суть семена иных семян, для описания коих мой дерзкий ум не в состоянии подобрать подобающие выражения.

Через несколько секунд засверкала огневая пляска. Помнишь ли ты слова, с которыми, о Подслепий, я обратился к тебе, приступая к рассказу? Щадя мое отягощенное грехом сознание, Господь явил мне три стихии, что в идеальном своем бытии соответствуют Божественным ипостасям. Предсмертную бледность небес испещрили разломы, и огонь, похожий, прости Господи, на адский, порывался прорваться сквозь трещины к нашему забытому поселению. Судороги молний сотрясали пространство, словно икота, неподвластная логике. Небо выглядело так, будто погибающий радист выстукивал неверной рукой сигнал бедствия, преобразуя механическую энергию в огненные сполохи. Ночь сменялась белым днем за несколько мгновений, но, судя по оторопи, что взяла все живое на десять верст окрест, ни даже чахлый кустик, лишенный разумности, не согласился бы усвоить свет подобного дня, а предпочел бы немедленную гибель. Я снова попятился, невзирая на очевидную безвредность ослепительного танца для моей особы. Та душевная пропасть, в глубины которой я так стремился попасть в погоне за сокровищем, вопреки здравому смыслу предупреждала меня об угрозе. Мне пришло в голову, что я оказался свидетелем электрошоковой терапии для шизофреников-людей. Величие картины усугублялось относительной сдержанностью двух других Божественных начал - воды и воздуха. Дождь накрапывал осторожно, уподобляясь сыну, который почтительно уступает дорогу разгулявшемуся хмельному отцу. Так же и воздушный гром, возвестивший знамение треском, от которого едва не лопнули мои уши, переместился на задний план и глухо рокотал под свет стробоскопа наподобие барабана в танцевальном зале. И вот, когда все трое с достаточной надежностью запечатлелись в моем сознании, добавочная, невидимая на сей раз в том исступленном буйстве молния озарила мой ум - четвертому, земному элементу не нашлось достойного места. Разошедшаяся тройка без устали глумилась над черной, беспомощно расползавшейся грязью дороги. Мутная жижа, не способная возразить, ошеломленно терпела и ждала, когда стихии натешатся досыта. Отчаянная скорбь заставила сжаться мое сердце при виде одинокого сиротского трактора - воплощения машинной силы - с помощью которого я возделывал свое поле, которым гордился и который, одинокий и униженный, был сейчас недосягаем для меня, пребывая в эпицентре штормовой фантасмагории. И мысль моя, преломившись, поддалась соблазну, уподобив в гневе Божественные молнии вспышке аппарата, что находится в руках далекого бездушного фотографа, которого послали снимать то ли забытый приют для слабоумных, то ли скотный двор.

Прогнав хульную мысль, внушенную мне, без сомнения, подсознательной четверицей, прообразом Единого в душе и неполноценной изначально по причине земного компонента, я отважно высунулся из окна и призвал на свою дурную голову карающий пламень. Но все разом стихло, словно и не начиналось. Я глубоко вдыхал влажные ночные запахи, исполненный гордости самим собою: меня, ничтожнейшего из ничтожных, удостоили чрез явление природы высоким откровением. И вот что скажу тебе, Подслепий, в заключение: я сильно сомневаюсь, что донес мою мысль и мои чувства до твоего понимания, ибо язык беднее опыта. И я не стану продолжать, тем самым навязывая тебе свою точку зрения, - даст Бог, ты сам, когда придет твое время, увидишь грозу и после решишь, чем больше пахнет послегрозовой воздух - ладаном или серой.

12 июля 1998

дер. Родивановщина