«Пикник»

Алексей Смирнов

Пикник

И <...> сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса

Отк. 8, 1

Такая картина: если кто-то приблизится к их дачному домику - дешевой, убранной вагонкой лачуге, то в положенный час, в одни и те же двадцать один ноль-ноль, он увидит окно с двумя пальцами, средним и указательным, в левом нижнем его углу; они лениво барабанят ногтями в стекло, и это значит, что папа лежит на кушетке, вытянув руку и праздно пяля глаза в потолок.

Глаза его не мигают, грудная клетка едва колеблется. Изредка вздрагивает босая ступня, оживая до раздраженного взбрыка: папа чувствует, как по ее наружному краю перемещается несносная муха. Вместе со ступней дергается угол папиного рта, губы шепчут короткое ругательство.

Так повторяется изо дня в день, из вечера в вечер: полчаса, пятнадцать минут, десять - сугубо папины, никто не смеет его беспокоить, никто не вправе его окликнуть. Он выторговал себе это право на бессмысленное оцепенение и никогда не забывает им воспользоваться.

Тем более, что лето выдалось нервное, и папа был постоянно начеку. Он расхаживал по пляжу, гулял по тропинкам и цивилизованным дорожкам, сидел на пригорке, и чувство настороженности неизменно сопровождало его, наслаиваясь на долгий зной. Удушливая жара растеклась по окрестностям, словно желток по сковороде. Пыльные травы шуршали, как кипы газет, которые папа прочитывал десятками. Озерная вода, почти горячая, догнала воздух, возвещая скорое слияние стихий. Песок раскалился, и в нем, если продолжить кулинарные сравнения, впору было заваривать кофе по-турецки. Но кофе никто не хотел, и вокруг, куда ни падал взор, валялись пластиковые бутылки-великаны. Повсюду шипела пена, грозившая взорвать напитки в жадных и жаждущих руках. Мороженое расползалось в сметану, пиво оглушало. Папа пристально следил, как сын откусывает огромные кусищи от вафельного стаканчика, как приближается к запретным буйкам, как мастерит рогатку - такую большую, что уже и гротескную, для глупых клоунов из летнего цирка.

Сын держался нелюдимо, ни с кем не водил дружбы, играл в свои потаенные игры особняком. Папа и мама считали, что дело неладно, усматривая в этом преждевременном отшельничестве болезненную подоплеку.

- Страхи! - уверенно говорил папа и прикуривал новую сигарету от истлевшего бычка.

- Надо что-то делать, - бормотала мама и забивала в колонку кроссворда очередное неверное словцо.

Поздними вечерами, перед самым сном, папа выгонял ее на веранду и делал сыну прививки от ужаса. Тот, слушая отцовские истории, содрогался и бледнел, но старался помалкивать, ибо уже знал, что выйдет хуже. Но иногда ему недоставало сил, и он принимался бояться вслух.

- Стыдись! - папа рассыпался в ненатуральном хохоте, выпрастывал руку из-под кислой простыни, дотягивался до окошка и барабанил ногтями в стекло. - Будь же мужчиной, черт побери!

- Не надо дальше, - просил сын, одновременно, однако, желая услышать продолжение.

И папа чутко улавливал это невысказанное желание.

- Так вот, - продолжал он, аккомпанируя себе пальцами. - Красный шкаф переставили в детскую. Он сразу занял половину комнаты. Все игрушки пришлось собрать, положить в коробку и задвинуть в угол. А кровать передвинули так, что она оказалась сразу напротив шкафа. Мальчик, естественно, начал отказываться спать в этой комнате. Он жаловался на шорохи, которые доносились из шкафа. Родители стали его успокаивать. Они распахнули дверцы...

- Папа, хватит! - кричал сын, закутываясь в жаркое одеяло.

- Распахнули дверцы, - твердил, не обращая на него внимания отец, - и увидели... - Он выдерживал паузу.

С кровати, где лежал сын, не доносилось ни звука. Папа нашаривал фонарь, включал его и направлял луч прямо в веснушчатую физиономию.

- Прекрати дрожать, - просил он мягко. - Вот же я, видишь? Слушай дальше. И они увидели, что в шкафу пусто. Тогда родители подвели мальчика к шкафу и заставили осмотреть его весь, каждый квадратный сантиметр.

- Какой сантиметр? - сдавленным голосом переспрашивали из-под одеяла.

- Квадратный. Вы еще в школе не проходили? Это квадратик, у которого каждая сторона по сантиметру. В квадратных сантиметрах измеряют площадь. А еще - в квадратных дециметрах, метрах...

- Километрах, - радостно подсказывал сын, довольный тем, что сумел перевести папу на безопасные рельсы.

- Километры, - с готовностью подхватывал папа. - Все правильно. Есть еще гектары... но черт с ними, ты еще успеешь выучить. Так вот: в шкафу никого не было. Родители пожелали мальчику спокойной ночи и отправились к себе. Он просил их не запирать дверь на ключ, но те не согласились. Они сказали ему, что у них тоже есть жизнь, их собственная, и он обязан с ними считаться. "Дай нам побыть вдвоем", - сказала мама.

- А я вам даю побыть вдвоем, - быстро напоминал сын.

- Ты у меня герой, - хвалил его папа, вытягиваясь поудобнее. - А тот героем, конечно, не был. Поэтому, когда отец с матерью заперли дверь, он сразу зажег ночник, лег в постель и стал прислушиваться. И представь себе когда все затихло, и он уже готовился уснуть, в шкафу...

- Папа, я не хочу слушать дальше! - кричал сын. И, не делая перерыва, звал: - Мама! Мама! Скажи папе, чтобы он прекратил!

- Болван, - с папы мигом слетала всякая задушевность. - Позорище какое.

Он резко садился в постели, сбрасывал ноги в тапочки. Но тут появлялась мама и нарочито строгим голосом увещевала обоих - на равных.

- Спать! - говорила она, вытягивая в дудочку губы и сводя брови.

- Спать! - ворчал отец пещерным эхом. - Не вмешивайся! Парню восемь лет, а он сказок боится.

Та не уступала, и папа, продолжая ворчать, оборачивался одеялом, словно коконом. В душе он радовался. Страшные истории придумывались на ходу, и папа, бывало, не успевал сочинить чудовища, достойного красного шкафа.

Мальчик засыпал и видел сны про "самое маленькое", которое разрасталось до огромного. Это "маленькое" обычно принимало обличие маленькой девочки, увлеченно играющей в мелкие камушки. Поглощенная игрой, девочка лепетала бессмысленное "ля-ля-ля", покачивая головой с разноцветными бантами и будто бы не замечая, но зная подсознательным знанием, что сзади вырастает гора; и вот комариный писк, служивший общим фоном, неотвратимо преобразовывался в атомный рев. Если бы мальчик имел представление о мире архетипов, то он бы, конечно, узнал их в пугающих микроскопических феноменах, памятуя о том, что чем мельче последние, тем ужаснее их внутренняя энергия. Но архетипы были для него пустым звуком.

Прежде подобные сны наводились гриппом, однако со временем лазейка, через которую они проникали в сознание, расширилась достаточно, чтобы обходиться без обременительных связей с недугом.

После одной такой ночи мальчик проснулся и долго лежал, не понимая, что с ним неладно. Наконец он сообразил, что все в порядке, ему просто-напросто случилось проснуться самостоятельно, без вмешательства солнечного луча, который вот уже месяц кряду будил его своим ослепительным касанием. В комнате было пусто, родители давно поднялись. Мальчик сбросил простыню и босиком подбежал к окошку: опостылевший зной сменился резвым ветром. По небу неслись облака; пышные березы сокрушались, раскачиваясь в беспомощной тревоге; хлопало сырое белье.

В ту же секунду распахнулась дверь, и во времянку тяжело шагнул папа.

- Салют! - сказал он бодро, будто и не рассказывал давеча про красный шкаф. - Одевайся, живо! Ноги в руки. Посмотри, какая погода.

Заспанный сын угрюмо посмотрел на кусты смородины, колеблемые остро отточенным ветром.

- А какая она, - пробурчал он с неодобрением. - Дождик пойдет.

- Никуда он не пойдет, - заявил папа. - Пикник! Проснись, хорош потягиваться! Самая что ни на есть прогулочная погода.

Из кухоньки выглянула мама, затянутая в фартук.

- Ты уверен? - спросила она озабоченно. - Мне что-то не хочется выходить.

Папа упер руки в боки.

- А когда же, по-вашему, устраивать пикник? - в его голосе ясно чувствовалась издевка, а голова чуть склонилась влево. - В палящую жару? Кто боялся солнечного удара - я?

- Пойдем, пойдем, - мама пошла на попятную, предпочитая спорить с папой по крупным вопросам, но никак не по пустякам. - Сынуля, пойди умойся и беги за стол, все уже готово.

Мальчик вышел на крыльцо, поежился и обхватил себя руками. Сонными глазами он проследил за соседом-дачником, который задумчиво прокосолапил за угол, к поленнице и колодцу. На плечо мальчика легла рука; его развернуло лицом к лицу с папой.

- Доброе утро! - и папа наотмашь ударил его по щеке. - Доброе утро надо говорить! Ты понял? Доброе утро!

Отец нанес ему вторую затрещину.

- Сколько раз тебе повторять!

Сын сорвался с крыльца и побежал за соседом.

- Доброе утро, - послышалось из-за угла. Папа вернулся во времянку, прошел на кухню и сел за стол. Он поморщился, когда в нос ему ударил запах яичницы с ветчиной. С утра он обычно не чувствовал голода и ел по давно приобретенной, школьной еще, привычке. Мама разливала чай по огромным кружкам. В кухоньке было жарко, на лбу у папы выступила испарина.

- Куда же ты хочешь пойти? - спросила мама, садясь напротив и берясь за тоненький бутерброд двумя пальцами. Папа пасмурно поглядел на ее пищу, опустил глаза.

- На лужок и на холм, - буркнул он и располосовал яичницу крестом.

Мама с облегчением вздохнула и обратилась к мальчику, который ступил на порог кухни:

- Сынуля, ты пойдешь на лужок? Разведем костер, пожарим колбаску...

Тот пожал плечами и молча прошел на свое место: высокий табурет, обитый клеенкой.

- Естественно, он пойдет, - вмешался папа, с равнодушным усилием прожевывая еду. - Не здесь же ему оставаться. Он же со страху помрет. Мы вернемся, а тут лежит такой трупик холодненький, весь в пятнышках. И двери с окнами заколочены, на всякий случай. Чтобы привидения не лезли.

При свете дня сын держался увереннее.

- Привидений не бывает, - возразил он и ковырнул омлет, специально для него приготовленный.

- Неужели? - с набитым ртом удивился папа. - Чего же ты боишься?

- Невидимого.

- О да, - папа закивал, будто китайский болванчик. - Это блестящий выход из положения. Оппоненты повержены, крыть нечем, совесть чиста.

Мальчик, привлеченный красным, потянулся за кетчупом. К отцовской иронии он уже привык настолько, что совсем не реагировал на нее. Кроме того, он не понял, кто такие оппоненты.

- Корзинку возьмем? - спросила мама.

- Угу, - отец уже почти покончил с яичницей.

- А которую?

- Среднюю, - сказал отец после секундного размышления. - У которой ручка обмотана.

- Тогда я начинаю паковаться, - мама встала из-за стола, не допив чай. - Я думаю, надо взять хлеб, сыр, упаковку сосисок... или две?

- Одну, - папа махнул рукой. - Обожраться там, что ли?

- Замечательно, - приговаривая, та стала выгружать продукты из холодильника. - Огурчики, конечно, помидоры... лук положить?

- Не надо лук, - поморщился муж. - Мы же не настоящий шашлык будем делать - куда он нам? Мы же так, отметиться.

Они еще долго совещались, отбирая одно и отвергая другое.

- Я во двор пошел, - сказал сын и вышел из-за стола, не дожидаясь ответа.

Ему никто и не стал отвечать.

Мальчик немного постоял на крыльце, потом соскочил на дорожку и замешкался при виде Кресла Смерти. Это был обыкновенный шезлонг, очень старый и ветхий, дышавший на ладан. Он принадлежал еще бабушке мальчика, папиной маме - принадлежал так давно и прочно, что она, приезжая на дачу, буквально срасталась с ним. Кресло, казалось, невидимой трансформацией конфигураций подстраивалось под бабушку. В результате наступала пусть неприглядная, но несомненная гармония, не позволявшая посторонним помышлять о Кресле; они приходили на пляж, бабушка наполовину раздевалась, оставаясь во фланелевом трико и многососковом, сегментарном лифе, доходившем до пупа. Раздевшись, она осторожно вливалась в услужливую полотняную форму. С доброжелательным торжеством она взирала из Кресла, посверкивая черепашьими очками; папа носил ей соки в китайском термосе. Потом бабушки не стало, и кресло простояло все лето завернутым в целлофан и перехваченным бечевкой. Однако ровно через год о Кресле вспомнили; мальчик до сих пор ощущал неприятную дрожь, которая застигла его при виде мамы, усевшейся в шезлонг, как будто теперь была ее очередь в нем сидеть - с этого момента он и превратился в Кресло Смерти.

Но мне-то еще рано умирать, подумал вдруг мальчик и, решившись прервать зарождавшуюся традицию, сел в Кресло. Ему стало очень удобно, и он на какое-то время забыл про обыденные огорчения.

И хочется замереть, думал он, и остановить все, как мечталось Фаусту, о котором он слышал от папы - нетерпеливого и жадного до преждевременного просвещения; и хочется видеть день и ночь, не колеблемые ни слабейшим ветром, хочется гладить непотревоженные яблони, и тянет расцеловать капусту, и благословить чумовых котят, и пожелать счастливого пути грузовому поезду. А те Маяки, что орут со всех дач, хочется врубить еще громче, потому что и они, по незнанию, делают то же важное дело. И хочется, чтобы белый мяч, забытый на тропинке, так и лежал, пока не прискачут четыре всадника из Страшной Суперкниги, но чтобы он и после - лежал.

Ветер трепал вывешенные полотенца и в клочья разметывал мечтавшийся штиль.

Вышла мама, в руках она держала резиновые сапоги.

- Надень на всякий случай.

- Сама-то в босоножках, - надулся сын. - Не хочу я их надевать, у меня в них носок сбивается.

- Надень, тебе сказано! - та повысила голос. - Никто не собирается сидеть с тобой, заболевшим, день-деньской. Ты посмотри на небо!

Мальчик задрал голову. Мелькало солнце; кучевое облако наслаивалось на легкое, перистое; последнее было меньше и казалось, что это оно скользит за первое, а в небесах разворачивается иллюстрация к задачке на относительность движения из школьного учебника: поезд стоит, поезд идет, оба идут.

Появился папа, одетый в солдатские брюки и куртку. Из-под воинственных брюк, оповещавших о будничной готовности переносить тяготы и лишения, выглядывали нелепые, разношенные ботинки цвета подпорченной охры. На папиной голове плотно сидел фальшивый тропический шлем, купленный в электричке.

Прищурясь, папа настороженно осматривал окрестности. Его руки самопроизвольным ходом оглаживали карманы, глаза метались, перескакивая с хозяйственной утвари на зыбкое, неверное солнце. Кто-то прожужжал, и папа, оскалив свои ровные, крупные зубы, яростно отмахнулся.

Его осенило, он поднял палец:

- Бумагу забыл!

Папа нырнул в темный проем двери и тут же вернулся, держа в руках рулон. Отмотав от него приличное полотенце, он аккуратно сложил ленту и сунул в нагрудный карман.

- Похоже, все, - он шагнул с крыльца. - Ну? Отправляемся?

- Отправляемся! - весело сказала мама и указала на корзинку, которую папа послушно подхватил, просунул руку под ручку и тяжело двинулся к покосившимся воротцам. Мама поспешила пристроиться рядом, сын шел позади них и уныло смотрел на свою грушевидную тень.

Они покинули участок и пошли по широкой дороге, поднимавшейся в гору. Слева проплывали разноцветные дачи, обросшие пыльной зеленью и подкрашенные шиповником; справа тянулся заболоченный жидкий лесок, в который никто не ходил, и который, по всей вероятности, доживал свои последние годы, ожидая, когда его истребит и подсушит безудержное строительство. На дорогу то и дело присаживались дерганые трясогузки; из-под калиток рычали и тявкали уморительные шавки. Через сотню метров дорогу пересек озабоченный пегий кот, бежавший носом к земле. Мальчик ступил на обочину, выдернул свистнувшую травинку и поднес к губам.

- Не бери в рот! - казалось, что папа затылком следит за его действиями.

Мама сочла нужным вмешаться:

- Ну, ты уж прямо тормозишь его, будто тут радиация!

- Радиация! -фыркнул отец. - Когда радиация - поздно будет.

С чьего-то двора пахнуло гнилой рыбой.

- Пойдем быстрее, - попросила мама.

Мальчик уже обогнал их и шагал впереди, размахивая зажатым в кулак стебельком.

Путь теперь лежал под уклон, и домики послушно катились с горки. Строго прислушиваясь к радиопозывным, путники шли мимо черных вил, торчавших из навозного холмика; прочь от брошенного в траве автомобильного остова, ржавого и облезлого, заросшего бурьяном; куда подальше от лопухов и юрких птиц; стороной от дождевой бочки с подозрительной водой; одесную огородного пугала, бившегося в судорогах на холодном ветру. Сухость и влажность, вода и огонь, и пятое, сборное образование, пятая дачная эссенция - держащаяся особняком и вмещающая остальные. Плюс неожиданные люди в огородах, как сомнительные вкрапления в безлюдную природу.

Через двести шагов проселочную дорогу раздавило расплющенное шоссе. Папа замедлил ход и придержал маму за локоть. Он остановился на кромке асфальта и внимательно посмотрел налево. Оттуда вмиг приехал стрекозий спортивный велосипед, стрекотавший монотонно и мягко, как часы; велосипедист был в очках и тоже смахивал на стрекозу. Когда он скрылся, шоссе онемело. Тройка пешеходов пересекла шершавую ленту, напомнившую мальчику аварийный запас бумаги в отцовском кармане, и углубилась в новое садоводство.

- Да что же это - гонит и гонит, - сказала мама, глядя из-под ладони в небо, где тучи громоздились друг на дружку сырыми ломтями, чередуясь с прожилками белесой голубизны.

- Поторопимся, - сказал папа и остановился, чтобы прикурить. Он тут же выругался, ибо слепень пристал к нему при первых признаках обездвиженности объекта. - Вот же чертова сволочь! И ветер ему нипочем.

По счастливой случайности папе удалось сбить слепня на землю так, что тот, опрокинутый навзничь, забился, охваченный тупой паникой. Мальчик опередил отца и с чувством впечатал его каблуком в песок, провернувши три раза, будто затаптывал окурок.

- Правильно, - сказал папа, перевесил корзинку на другое предплечье и пошел вперед.

Справа и слева от них расстилалась лужайка с выцветшим клевером.

- Сплошные враги, - бормотал папа, не в силах забыть слепня.

- Сынуля, смотри - коза! - пригласила мама, и мальчик проследил за ее пальцем, нацеленным на желтоватую козу, которая застыла возле колышка и глядела на них через узкие щели зрачков, похожих на ясеневый лист.

- Я ее поглажу, - решительно сказал мальчик.

- Погладь, - разрешил отец, остановился и стал смотреть, как мальчик пересекает лужайку, подходит к козе и осторожно дотрагивается до репьев, застрявших в ее долгой шерсти.

Коза равнодушно отвернулась. Тот, осмелев, прикоснулся к хребту; потом опробовал рог, орудуя кончиком пальца.

- Ну, поговори с ней, поговори, - ядовито посоветовал папа. - Не боишься? Придет еще ночью...

- Очень надо, - поджал губы сын и едва не добавил: "она же не настоящая".

- Тогда пошли, раз не надо, - отцу надоело стоять.

Не дожидаясь ответа, он тронулся с места и через несколько шагов обернулся.

- Веселей! - потребовал отец. - Еще только озеро, а времени уже черт-те сколько. Какой тут, к дьяволу, пикник!

Мама взяла мальчика за руку, и они быстро догнали папу, который успел дойти до поворота к озеру.

На песчаной проплешине пляжа ветер усилился. Мама придержала панаму, отец поднял воротник, а сын погнался за пластиковым стаканчиком, который никак не давался ему под носок. При виде одинокого деда, с мылом мывшегося в озере, папа застыл, как вкопанный.

- Эй, - закричал он в крайнем возмущении, сложив руки рупором.

Фигура медленно обернулась и стала протирать непонимающие глаза, заляпанные белым.

- Тебе, тебе! - бесновался папа, и мама взяла его за руку, опасаясь беды. - Ты что - дурак тут мыться, в озере? В баню не сходить? Пенсию по инвалидности задерживают?

- А? - донеслось от воды.

- На! - процедил сквозь зубы папа, отвернулся и пошел быстрым шагом, желая поскорее миновать озеро. Мальчик вприпрыжку бежал рядом, мама озабоченно семенила, то и дело сбиваясь с ритма.

- Паскуды, - бормотал папа и подставлял ветру запрокинутое лицо, готовый драться с ветром, солнцем, небом и землей, которые стали свидетелями беззакония, но не приняли мер, а значит, были заодно с этим беззаконием, и всей компанией - дуя, жаря, нависая и проседая - стремились досадить папе.

Оставляя озеро позади, они срезали угол и вышли на широкую грунтовку, которая разрезала поле, похожее на пестрый, но подсохший за долгую засуху пирог, на две неодинаковые части. Папа поежился, поправил корзинку и засунул руки в карманы куртки. За полем виднелся лесной авангард, состоявший из плаксивых березок; они привычно гнулись и сокрушались, покорные неистовству ветра, и намекали на тяготы древнерусской женской доли. Отец, пригнувши голову, сурово взирал из-под шлема на этот приевшийся символ горюшка и кручинушки. Им предстояло пройти полтора километра лесом и выйти на холм, одинокое образование, которое высилось аккурат посреди очередного коровьего лужка, будто плотный волдырь.

- Может, назад повернем? - робко предложила мама. Вихри рвали с нее косынку.

- Еще чего, - хмыкнул отец. - Вон сколько отмахали. Сидим, как сычи шаг влево, шаг вправо. Мы же отдыхаем, в конце концов. Эй, быстренько! прикрикнул он на сына, который успел поотстать, привлеченный каким-то событием на обочине.

Мальчик пнул небольшой предмет, неразличимый на расстоянии, и прибавил шагу.

- Где люди-то, - бросил он хмуро, когда поравнялся с родителями.

- Какие люди? На что тебе люди? - спросил папа, хмурясь.

- Ни на что. Просто нет никого нигде, странно.

- По домам сидят, возле печек, - объяснил отец. - Потом, мы видели одного. Придурка старого, который мылся. Тоже мне, морж, ворошиловец, значкист ГТО. Закаленный, черт! И не холодно ему, и ничто его не берет. А если корочками трясти - так это мы завсегда с удовольствием, с пеной у рта, с остекленелым взглядом.

- Какими корочками? - переспросил мальчик.

- Льготными документами, - ответила ему мама.

- А почему это корочки?

- Черт их знает, - пожал плечами папа. - Язык-то за всем на свете не угонится: бедный он, даже наш. Вот и выходит, что корочки - это тебе и хлеб, и документ, и ботинки, и струпья.

Мальчик выломал прут и начал хлестать, рассекая потоки холодного воздуха.

- Вон сколько слов назвал, а говоришь, что бедный, - подсидел он отца.

Тот не рассердился:

- Ну, так а что ж. Я про простой язык говорю, обиходный. Так легче. Не станешь же задумываться над каждой ерундой, слова по словарю подбирать.

Лес приблизился. Уже было видно, как там темно, на дороге, впадавшей в березняк, который тут же сменялся перепрелым ельником. Деревья раскачивали верхушками, словно желали подчеркнуть, что всяческие проявления жизни, любая подвижность - не для гостей и не их ума дело; что эта деятельность где-то далеко, в недосягаемом поднебесье, тогда как путникам придется довольствоваться неподвижностью и мертвой тишиной, которую нарушают лишь редкие тяжкие скрипы, да странная дробь, затеянная не то дятлом, не то лешим. Здесь была сырость, которую даже засушливое лето не смогло извести до конца.

- Подтянулись, - велел папа, и все подтянулись.

- У меня уже ноги гудят, - сказала мама. - Ты очень быстро идешь.

- Раньше сядем - раньше выйдем, - папа попытался засвистать, но свист ему давался плохо, выходило нечто неприличное. Мама, хотевшая было напомнить ему, что денег в доме не будет, промолчала. Они же в лесу, сообразила она. Здесь можно всякое, и никаких последствий не будет.

Поле закончилось. Мальчик шел и со скучающим любопытством рассматривал мхи, в надежде увидеть какие-нибудь грибы. Иногда ему что-то мерещилось, он резко сворачивал и прыгал через сухую канаву с тем, чтобы лишний раз обмануться. Тогда он, скривившись, брел обратно, не забывая наподдать сплющенную лимонадную банку или ядовитого цвета пакет.

- Дурной ты совсем, - не выдержал, наконец, папа. - Пораскинь мозгами: откуда здесь грибы? Их и быть тут не может, при такой-то жаре. А те, что выросли, давно собрали... местные умельцы. Которые живут тут, небось, прямо в лесу, на подножном корме. Ночуют на болотах, чтоб своего не упустить. Цап, цап, цап. Хвать да хвать - все подметут. Лесная жизнь. Эти бабулечки с лукошечками - будь здоров, они любому бегуну сто очков дадут вперед. Порхают по кочкам, как молодые...

- Будет тебе ворчать, - сказала мама. - Где ты видишь бабулечек?

- Конечно, не вижу! - вскинулся папа. - Они уж давно дома, травки сушат, ведьминские.

Увлекшись, он позабыл о том, что только что заподозрил бабулечек в постоянном лесном проживании.

Лес безмолвствовал, не участвуя в человеческом шуме, и даже эхо прибрал, так что папины слова падали чуть приглушенно и неприятно отчетливо. Отец, вероятно, почувствовал что-то неладное.

- Эге-ге-гей!! - заорал он вдруг и остановился, прислушиваясь.

Лес вновь промолчал, и папино "гей" не ушло далеко.

- Как в бочку, - засмеялся мальчик. - Бу-бу-бу, бу-бу-бу.

И он поскакал вприпрыжку, продолжая бубнить.

- Уже близко, - вздохнула мама об очевидном.

Папа приосанился, шаг его стал бодрее; он приготовился сделать последний рывок. На папином лице постепенно проступало нетерпение, ему захотелось есть.

...Холм вынырнул, когда его не ждали, как бывало всегда. Лес, казавшийся бесконечным, через два поворота оборвался, будто вбитый под землю небесным телом; на месте, где он был, осталось новое поле, гораздо больше того, на котором они уже побывали: лужок. Аккурат посреди него высился темно-зеленый горб, рябой от полевых цветов.

- Чур, я первый! - мальчик помчался к холму, но сразу притормозил, едва не сбитый с ног сильнейшим порывом ветра.

Папа взглянул на небо:

- Так, глядишь, и разгонит все! - пробормотал он недоверчиво, сомневаясь и в тучах, и в солнце, которое набирало светоносную силу, но жарило слабо.

Словно в опровержение его слов, солнце, отбиваясь отчаянными лучами, вновь затерялось в подоспевшем тучном стаде. Мама споткнулась о какую-то ветку и ойкнула; папа кивнул, будто давно уже ждал чего-то подобного:

- Говорил я тебе, надень нормальную обувь, - попенял он маме.

- Ерунда, подумаешь, - мама, несмотря на пустячность преткновения, какую-то секунду глядела вокруг округлившимися глазами, с выражением искреннего испуга на лице, который давно жил внутри и все ждал случая плеснуть кипятком. Холм, лес, луг и даже ближайшие былинки вдруг отдалились и потеряли объем, муж и сын подернулись серой дымкой, точно прикрылись целлофановой пленкой. Это продолжалось совсем недолго, и вот уже мама отважно взбиралась на холм, дыша в папину поясницу. Мальчик уже добрался до вершины и сел; он безотчетно поигрывал камешком, как девочка из его снов. Его подсознание впитывало признаки близкой бури, живя по знакомому сновидческому сценарию; ветер мнился ему следствием хода исполинских глыб, которые вскорости подомнут под себя кромку леса и покатятся прямо к ним: перекати-поле, передави-всех. Но мальчик, не воспринимая сигналов умом, с нетерпением ждал костра. Его раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, он очень хотел развести огонь, который пускай бы подольше плясал и метался; с другой же ему хотелось, чтобы все это скорее закончилось.

- Тебе никуда не нужно? - папа многозначительно пошуршал бумагой в кармане. Мама разгружала снедь. Выкладывая продукты, она шепотом перечисляла их названия.

Сын замотал головой.

- Смотри! - отец начал складывать горку из мелкого мусора.

- Что жечь-то будем? - спросил мальчик.

Тот, склонившись над сором, предпочел не поднимать глаз. В мыслях же папа обругал себя последними словами.

- И верно: о дровах-то не подумали! - весело согласилась мама. Главное, лесом шли! Сто раз могли бы наломать.

- Я сейчас наломаю, - сказал сын и встал.

- Сиди, - возразил отец. - Напорешься там на что... С тобой вечно так. Я сам схожу. Я думал...

Он так и не договорил; предложение осталось недоделанным. Интонационный подъем, обещавший последующее оправдание, торчал завитком собачьего хвоста.

Взяв пакет, папа легко сбежал с холма и быстро пошел к лесу.

- Помогай пока нанизывать, - мама протянула мальчику длинный прут и эмалированную мисочку с нарубленными сосисками.

- Ладно, - пожал плечами мальчик. - Ой, гляди - что это такое?

Он ковырнул щепочкой какой-то предмет и вдруг резко отпрянул, инстинктивно поджимая ноги. Мама бросила миску и поспешила к нему, готовая ко всему.

- Змея? - спросила она в ужасе, еще не успев разглядеть штуковину, которая напугала сына.

- Не змея, - пробормотал мальчик. - Гадость какая-то. Смотри - вон ползет.

Мама вытянула шею, присмотрелась и тут же заметила мерзкое существо величиной с мизинец. Это был гадкий от непонятности, слепой батончик серого цвета, с шипом. Он выглядел абсолютно гладким, без признаков глаз и без намека на конечности; несмотря на это, батончик перемещался посредством тошнотворного внутреннего сокращения. Маму передернуло; мальчик уже пришел в себя, подбежал к корзине, вытряхнул из стеклянной банки вареные картофелины и быстро вернулся.

- Куда ты картошку дел? - всполошилась мама и оглянулась.

- На газете она, - сосредоточенно буркнул сын и накрыл существо банкой. - Пусть папа посмотрит, он все знает.

Отгородившись от батончика стеклянной стеной, мальчик успокоился, лег на живот и принялся рассматривать пленницу. Он уже приписал ей женские родовые качества, автоматически называя батончик то гусеницей, то личинкой. Штуковина медленно извивалась, размахивая шипом. За спиной послышались шаги: показался папа, несший хворост в пакете, будто возвращался из супермаркета. Он переступил через сына и вывалил трухлявые сучки на холодную плешь, оставленную прошлыми кострами и такую аккуратную, что она походила на след от летающего блюдца.

- Посмотри, кого он поймал, - пригласила мама. - Кто это, как ты думаешь?

Папа степенно приблизился к банке, присел на корточки. Повисло молчание.

- Не знаю, что это, - процедил папа сквозь зубы.

- Гадость такая, что хочется камнем, - признался мальчик.

- Оно живое, - тому вспомнились догмы нравственного воспитания: деревья кричат, и так далее. - Без нужды никого нельзя бить камнем. Оно тебе что-нибудь сделало?

С этими словами отец осторожно наклонил банку, подцепил ее краем увертливый батончик, сбежал по склону и вытряхнул содержимое в траву.

Довольный, он вернулся, вынул из корзины термос и тщательно ополоснул банку.

- Иди мыть руки, - позвал он сына.

Мальчик скривился:

- Но мы же на пикнике, - протянул он заунывным голосом. - Кто же моет руки, когда пикник?

- Иди сюда, - повторил папа, и сын не стал ждать третьего раза.

Он, хмурясь и пошмыгивая носом, подставил кисти под слабую струйку воды.

- Все равно измажусь костер разжигать, - пообещал мальчик.

- А ты и не будешь разжигать, - пожал плечами отец. - Ты же ни черта не знаешь, как это делать. Разве ты что-нибудь разожжешь на таком ветру? Тут сноровка нужна.

- Но хоть газету-то можно? - от огорчения тот сорвался на лай.

- Иди матери помоги, - отозвался папа.

Он и впрямь очень ловко развел костер; хворост занялся уже со второй попытки, и пламя стлалось пришибленным лисом под порывами ветра. Отец отряхнул руки от невидимой грязи, встал во весь рост и победоносно посмотрел на жену и сына.

- Скорее, - поторопил он их.

Мама проворно поднялась, держа в руках три длинных прута, прогибавшихся под грузом снеди.

- Я уж и так спешу, - сказала она. - Ветер усиливается. Как бы крышу не сорвало.

Папа заключил себя в объятия и поежился. Набежала тень. Он принял прутья, возложил их на кривые рогатины, и скороспелый жертвенник заработал в полную силу.

Есть сели минут через десять, когда ломтики съестного, некогда розовые, сделались черными и покрылись густой испариной. Папа, спеша покончить с едой, впился в самую середку так, что едва не перекусил прут. Сын орудовал пальцами, сдирая кружок за кружком.

- Не чавкай, - укоризненно сказала мама.

- Пусть чавкает, - разрешил папа. - Это правильно. Чтобы было вкусно, всегда надо немножко почавкать.

Они были похожи на собственную фотографию для семейного альбома, которая печатается бесконечным тиражом: солнце - туча - сумерки - солнце; проявка - мгла, проявка - мгла, фиксация, conjuncio, albedo-nigredo, сон и явь, пробуждение и помрачение.

Жующая тишина прерывалась лишь редкими окриками: "Ешь!"

Отец поел первым, и на лице его враз проступило раздраженное беспокойство. Он притянул к себе корзину и стал укладывать в нее все, что уже было не нужно. Не забывал он и мусор.

- Давай-ка подбери за собой, - приказал он мальчику. - Хочешь уйти и оставить здесь свинство?

- Я еще не доел, - промычал тот.

- Ну-ну, - пробормотал папа, тоскливо глядя по сторонам. Ему вдруг сделалось донельзя неуютно на этом холме, продуваемом со всех направлений. Перед глаза явился заманчивый образ времянки, спасительные стекла, надежная дверь.

Костер ежился и сжимался, посверкивая красными глазками из-под груды углей.

- Что ты его вечно торопишь, - мама вытерла рот салфеткой. - Что же это мы - пришли, и сразу уходим? Лично я, может быть, еще погулять хочу. Когда мы еще подышим воздухом!

- Дыши-дыши, - махнул рукой папа. Он втянул голову в плечи и обхватил колени.

- И буду дышать, - упрямо сказала мама. - И букет нарву. И босиком буду бегать по траве!

Отец лишь криво усмехнулся. Он ничего не ответил, сунул прут в самое пекло и немножко пошуровал там. Мама, в которую будто бес вселился, задрала гордую голову, скинула босоножки и легко побежала по склону вниз. Она останавливалась возле каждого невзрачного лютика ли, незабудки, садилась на корточки и преувеличенно восклицала, выказывая восторг. Теперь и мальчику пришло на ум фотографическое решение; он догадался, что мама стремится впечатать ему в голову памятную картинку, где будет схвачен миг наивной непринужденности, светлого скромного праздника, цветастого детства.

Папа, вероятно, тоже ощутил нечто похожее и снисходительно следил за мамой.

- Ай! - та вдруг заскакала на одной ноге, и папа привстал:

- Что такое?

- Стекло! - плачущим голосом крикнула мама. Она бросила незабудки и тщетно пыталась взобраться на холм. Отец бросился на помощь, неуклюже приобнял ее за талию и перенес к почти догоревшему костру.

Мальчик окаменел; он таращил глаза на босую ступню, окрасившуюся алым с пальцев, словно ногу опустили в банку с краской. Небо и земля запищали комариным писком.

- Вот же уроды! - папа погрозил кулаком. Он вертелся на месте, подобно коверному клоуну, не зная, чем помочь.

- Платок, - подсказала мама.

- Это дело десятое, - огрызнулся тот. - Говорил я тебе!...

- Ну, что теперь! - мама откинулась кзади, держа ногу на весу.

Отец взял себя в руки.

- Надо пописать на нее, - сказал он, будто отрезал.

Мальчик решил, что ослышался. Глаза его, и без того выпученные, превратились в плошки.

- Пописать? - переспросил он, не веря ушам.

- Да, да! А что в этом такого? - раздраженно ответил папа. - Это как лекарство. Старинное средство, малые дети знают. Что такое моча? Концентрированный солевой раствор. Ее, вон, даже пьют. Чего смотришь? Давай, отвернись, живо!

Он взялся за ширинку. Мальчик, словно его ужалили, развернулся вокруг оси и заткнул уши, чтобы ничего не слышать. Но все же услышал, как через вату, что папа требует от мамы того же: пусть отвернется.

- Не тот случай, - разобрал мальчик.

Он вперился взором в примятую траву, запоминая каждую прожилку, каждую крошку налипшей грязи.

- Все, можно смотреть, - донесся голос отца.

Мама сидела, гадливо рассматривая мокрую ногу. Кровь не унималась, и папа достал-таки носовой платок. Он туго обмотал пострадавшие пальцы, затянул узел.

- Еще бы какую тряпку, - пробормотал он. - У тебя есть носовой платок?

- Он грязный, - признался сын.

- Давай, неважно, мы его сверху пустим.

- Да не психуй ты так, рана ерундовая, - мама уже успокоилась. Подумаешь, беда!

- Надо в город, - сказал отец.

- Зачем? - удивилась она. - Через полчаса все пройдет.

- Надо! - настаивал папа. - Нужно сделать прививку от столбняка. Сдохнуть хочешь?

При слове "прививка" к страхам мальчика, не знавшего, что такое столбняк, добавилась эта болезнь. Она поселилась в красном шкафу.

- Ладно, - уступила мама. - Вечером поедем.

- Нет, не вечером. Прямо сейчас. Шутки шутить вздумала?

- Да кровь уж почти остановилась!

- При чем тут кровь? При чем тут кровь, я тебя спрашиваю?

Они собрались очень быстро: пошвыряли в корзину посуду с объедками, растоптали жаркое пепелище.

Вокруг сохранялось молчание - молчали деревья и тропы, безмолвствовала сухая трава, витало в облаках отрешенное небо; шум ветра казался не речью, но выжидающим дыханием.

Холм остался позади, все трое спешили выйти из леса, в уме отмечая вехи пути: поле, озеро, шоссе, горка. Умозрительная дорога сворачивалась, как свиток, и комкалась в незримой ладони, сокращаясь и сокращаясь; время помчалось, и земной шар проворачивался под ногами, подобно барабану для специального бега на месте. Декорации мелькали, но люди, пусть даже перебиравшие ногами, как бы стояли на месте - а может быть, висели в стремительно меняющемся пространстве.

- Ничего, - приговаривала мама. - Ведь не бывает же, чтобы на отдыхе и без приключений, да?

В придорожной канаве мальчику, наконец, повезло разглядеть нечто очень подозрительное, почти несомненный подосиновый гриб. Но мальчик прошел мимо почти равнодушный, зная, что радость находки, как и сама она, окажется неуместной в столь тревожных обстоятельствах. Что бы сказал ему папа, принеси он тот гриб? "Да-да, -сказал бы он. - Замечательно, молодец. Давай скоренько, шевели ногами".

сентябрь 2002