«Мемуриалки - 2»

Алексей Смирнов

Мемуриалки

Часть вторая

Не Мемуриалка, но очень важно

О кузнице кадров

Светлый Путь

Пролетарский Мемуар

Первый коммунистический портрет

Другие коммунистические портреты

Насквозь Смотрящий

Внутримышечный Мемуар

Плоды

Египетские ночи

Приподнимая завесу

Суд идет

БТР-на-БМП

Хроника одного утра

Сны разума

Бабулечка

Про Ленина

Контактеры и гуманоиды

Допрос

Случай

Рим

Адресная группа

Полчаса в Эрмитаже

Камень на сердце

Барби

В театре

Океан

В ожидании Годо

НЛО

Танатос

Дог-Шоу: Если Хозяин с Тобой

Тита, Настоящий Полковник

Атлетический Мемуар

Морда

Далеко от народа

Меч

Мышиный вопрос

Рождественская сказка

Про водопроводчика

Анатомический Мемуар

Айболит-79

Достигая невозможного

Чрезвычайно-Полномочный Мемуар

Корпоративный Мемуар

Любовь к отеческим гробам

Токсический Мемуар

Хакер

Новогодний Мемуар

Зрелый Новогодний Мемуар

Гречневая Ёлка

Уголовный Мемуар

Вечно Живой Уголок

Домик в Коломне

Генеалогический Мемуар

Путевой Мемуар

Doom

Мастер Иллюзий

Про животных

Ребята с нашего двора

Хлеб по Водам

Почти Голубой Мемуар

Goat'ика: ужас

Почерк

Стопудовый Мемуар

Ангел Истребления

"Ты не знаешь, что бывает"

Айболит-84

Петух

Холодная Голова горячего копчения

Правовое сознание

Скандальный Мемуар

Зловещее

Музыкальный Мемуар

В осаде

Апокалипсис сегодня

Черный пояс

Ядерная реакция

Слепой музыкант

В блокнот агитатору

Про колебания

Барсук

Неуверенное послесловие

Не Мемуриалка, но очень важно

Если верить (что, конечно, не обязательно) Карлосу Кастанеде, то умершего человека встречает огромное существо, похожее на Орла. Этот Орел только тем и занимается, что пожирает человеческое "осознание" (то есть весь накопленный за жизнь духовный и умственный багаж). Возможно, что это аналог православных "мытарств", на которых (по Флоренскому, скажем), отбирается все "лишнее и тленное" - тот же багаж.

В общем, человек кормит Орла своими познаниями и опытом. Обогатившись, так сказать, в своем земном существовании, нагуляв жиру на вольных материальных лугах.

Мне интересно: вот, например, Лев Толстой. Орел сожрал его умственный багаж. Но Толстой, в отличие от какого-нибудь мелкого субъекта, отразился в миллионе чужих мозгов. Значит, Орел сожрал Толстого не раз и не два, а многократно: сперва - самого, а после - в осознании читателей.

Толстым, таким образом, сдобрено чуть ли не каждое блюдо, поданное к столу Орла.

Следуют ли из этого какие-то предпочтения, льготы для того, что осталось от Толстого в загробном мире?

Вопрос ко всем писателям.

О кузнице кадров

Меня часто спрашивают, как я попал в медицину.

Как это меня, стало быть, угораздило.

Если рассуждать рационально, то всякого можно наговорить. Тут вам и семейные традиции, и военнообязанные привилегии, и просто ослепительная дурь.

Но если рассуждать иррационально, то вскрываются замечательные вещи.

Я всегда боялся докторов, я не любил их.

В детской поликлинике я мрачно расхаживал по коридору и долго рассматривал санитарную стенгазету с огромным рисунком, под которым стояла подпись не то художника, не то его натурщика: "Чесоточный Зудень".

Зудень прилагался ко многим другим опасностям - глистам, лишаям и враждебному миру вообще.

В моем послужном анамнезе числятся следующие подвиги:

1. В возрасте 7 лет, будучи доставлен в организованном порядке к зубному врачу, вместе с классом, отказался открыть рот и был выпущен на волю.

2. В возрасте 6 лет не дал маме сделать мне укол, выбив из рук шприц и согнув иглу.

3. В том же возрасте наотрез отказался войти в кабинет "Иглотерапия", где почему-то принимала наша докторша. Я уже умел читать, прочел табличку, и не вошел. Меня тащили, но так и не затащили.

Однако решающую роль сыграло, я думаю, вот что.

Мне было годиков пять, и я захворал гриппом. Заставить меня сожрать антигриппин не было никакой возможности. Бабушка танцевала передо мной с развернутым зонтиком. Не знаю, с чего ей взбрело в голову, будто это поможет. Я смотрел внимательно и мрачно, ни на секунду не забывая, зачем все это затеяно. И тогда мой батюшка переоделся Страшным Доктором со станции Вырица, которым меня давно уже пугали - но в самых крайних случаях. Крайний случай наступил. Папаня переоделся в белый халат, колпак и маску. Он вошел, и меня парализовало. Я заглотил антигриппин, сам того не заметив.

И вот, уже юным и глупым, я реализовал давнишнюю мечту, отождествившись с грозным Образом. Я сделался тем, кто меня напугал. Наверно, мне хотелось отомстить миру.

Может, и получилось.

Светлый Путь

Свой путь к дохтурскому диплому я начал с самого низа.

Такое можно встретить в производственных сагах и киноэпопеях: герой-любовник, начиная мойщиком окон, к эпилогу перемещается в директорское кресло с секретаршей.

Я даже и своеобразным директором немножко побыл, но недолго, потому что совесть надо иметь все-таки.

Правда, начинал я не мойщиком, а уборщицей дамского полу.

После второго курса мы с приятелем записались в медотряд "Витамин". Дела требовали нашего присутствия в городе, и нам не хотелось строить коровники.

Так я стал уборщицей в поликлинике при 20й больнице. Я надевал драный халат, брал швабру и шел по этажам. На второй день "Витамин" мне окончательно надоел, и я стал мыть плохо.

На меня пожаловались, и я был сделан картоношей при регистратуре.

Я разносил карточки по кабинетам.

С этого ответственного поста меня выгнали после того, как я, в чем был - то есть без халата, но в темных, по-моему, очках, вошел с кипой карточек в рентгеновский кабинет, где в предвкушении флюорографии толпились голые женщины.

Тогда меня списали на продуктовый склад.

Там мы с приятелем прижились. Мы сменили белые халаты на серые. Нас часто сажали в крытый кузов и возили на базу, где мы затаривались пищей, в том числе персиками, арбузами и многим другим. От базы до больницы было 15 минут скорой езды, и за это время мы успевали, подобно хищным птицам-гиенам-грифам, нанести припасам невосполнимый ущерб. По асфальту за нами, как за мальчиками с пальчиками, тянулся пунктирный след, состоявший из косточек, кожуры и скорлупы.

Наконец, нам надоело и на складе, и мы поехали собирать маки.

Потом про нас написали в желтой институтской газетенке. Там начали с летописи отряда: жили, дескать, были веселые человечки. Звали их Витаминами. И тому подобная херня. Как они людям помогали, как воевали на малой земле и запускали в космос белых мышей. А потом такое: "Но были в отряде два человека (имяреки), которые оскорбили звание советского студента, опорочили звание врача. Они очень плохо работали в июле, а в августе не вышли на работу вообще. Их дела направлены в персональную комиссию".

Пролетарский Мемуар

Когда мне будет 53 года и у меня разовьется старческое слабоумие, осложненное корсаковским алкогольным синдромом, я возьму за руку доверчивого внучка и, если дойду, сведу его на улицу Льва Толстого. Там я остановлюсь и покажу ему белоснежное девятиэтажное здание Нефроцентра. "Смотри, мой внучек, - скажу я ему, превозмогая одноименные болезни Альцгеймера и Паркинсона. - Твой дедушка не только языком молол! Твой дедушка помогал строить этот прекрасный дом... " И в этом месте я взволнованно замолчу, подавившись утробным пафосом.

Я учился в институте шесть лет. И все эти шесть лет я строил Нефроцентр.

В первый раз, когда я оказался на его территории, я был юн, только что поступил на первый курс и чудом избежал гестаповского колхоза. Поэтому меня, конечно, по малолетству и незначительности не допустили до нарождавшегося тела Нефроцентра. Мне поручили содействовать строительству котельной; если точнее - корчевать пень. И мы его корчевали две недели по причине долгих расчетов. Но Нефроцентр манил нас, недоступный, хотя и был всего-навсего фундаментом - или, может, быть уже первым этажом, сейчас не помню. Его нужно было завоевать честным трудом.

Вторично я попал в Нефроцентр, когда учился не то на втором, не то на третьем курсе. Нас сняли с занятий и завели в подвал. Был март. В подвале стояла вода и плавали мутные льды. Там царила мрачная готика с примесью античности, напоминавшей про Лету, Цербера и вообще Аид. Нас разделили, и каждый направился в свой личный отрезок лабиринта. Скоро я остался в катакомбах один. Было темно. Может быть, это было уже метро. Ко мне пришла строгая девушка в ватнике и молча вручила лом. Мне было поручено долбить канавки в подводном льду, для отвода воды. Воды же было по колено, и долбеж не приносил удовлетворения, так как нельзя было увидеть результатов своего труда. Дождавшись, когда девушка уйдет, я прицелился и метнул лом в какое-то сооружение. Затем я вышел на белый свет и отправился в бар "Кирпич" для соблюдения преемственности, ибо в названии бара звучало нечто строительное, и связь не рвалась.

Третично (опускаю промежуточные подстадии) я пришел в Нефроцентр уже шестикурсником. Этажи к тому времени успели достроить. Мне, как зрелому и ответственному лицу, которое за шесть годов хлебнуло разного лиха, доверили компрессор. Это были незабываемые дни. Мы разъезжали взад и вперед, разламывая отбойными молотками свежую кладку. Так бывало изо дня в день: нам регулярно поручали ломать стены, возведенные накануне. Раствор еще не успевал толком схватиться, и крушить это дело было одно удовольствие.

Теперь-то в этом здании все сияет. Там многие доктора, мудрые и не очень, золотыми руками спасают больных, благосостояние которых тоже значительно повысилось, но впустую, потому что уже не радует и этим больным, собственно говоря, ни к чему.

"Видишь, внучек, - скажу я. - В фундаменте этого замечательного дома запеклись дедушкины окурки! "

И пригласил бы его восхититься величием строительства и Труда вообще.

Правда, там, по всей вероятности, немножко хромает вентиляция. Ничего не поделаешь, надо было думать, кого приглашать в рабочие.

Первый коммунистический портрет

Мою маленькую галерею портретов открывает доцент ученых наук Рыбальченко, который учил нас истории партии.

В нашей аудитории, где лекции читали, прямо под надписью "Стоматологи гниды беременные" располагались две другие: "Рыбальченко - мудак" и "Рыбальченко - перхоть лобковая".

Наверное, это написали, когда Рыбальченко помянул в лекции Максима Горького. Доктор-Лектор расхаживал по своему ораторскому пятачку и строго вещал, сводя брови к переносице:

- Как сказал великий советский писатель Максим Горький, "Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма".

И застыл, ощущая, что преподал нечто не вполне достоверное.

- Как сказал Горький? - Рыбальченко подался стремительным корпусом к девушке, сидевшей в первом ряду.

- Буря... - прошептала девушка одними губами.

- Правильно, - удовлетворенно кивнул тот. - Как сказал писатель Горький, "Буря будет, будет буря".

Затертую фразу о курящей женщине, которая кончит раком, Рыбальченко воспринимал совершенно всерьез и многажды повторял, и даже развивал ее, добавляя (уж не знаю, от себя или выполнял поручение):

- Она наносит вред обороноспособности нашей страны! Потому что она не может рожать нормальных детей, - и Рыбальченко, как бы удивленный такой очевидностью вывода, вытягивал губы в дудочку и разводил руками. Однажды он вышел на лестницу и там увидел этих самых женщин-диверсанток, которым грозил рак. Он уже начал качать головой, у него уже распахнулся рот, но вдруг подвернулась нога, и он ко всеобщему восхищению покатился вверх тормашками по ступенькам.

Еще он окал. И очень уважал конспекты.

Помню, я явился к нему с зачеткой.

- Так, - и Рыбальченко склонился над ведомостью. - Сдано... Сдано... Сдано... Зачет! - и он протянул руку, но тут же отдернул. - Конспект, засвистел он митральным клапаном.

Я выхватил и вручил ему тетрадь, куда списал записи одного наркомана: тот переписывал первоисточники без сокращений, слово в слово, в том числе все речи Леонида Ильича Брежнева. Одна запись, помню, так и начиналась: "Дорогие товарищи! "

И с красной строки: "Дорогие фронтовики! "

Итак, я дал ему тетрадь.

Черты лица Рыбальченко разгладились, он взвесил ее в руке, провел ладонью по обложке. И проурчал с довольным оканьем:

- О. Конспект.

Другие коммунистические портреты

Среди наших коммунистов попадались неординарные личности. Особой свирепостью отличался некто Фаторов, поп-расстрига, поменявший Царство Божие на истукана - не золотого даже, а простого, как дополнительное яичко Курочки Рябы, на которую Фаторов был сильно похож. Этого патлатого человека с желтым, одутловатым и неизменно гладко выбритым лицом, по которому вечно бродила недоуменная ухмылочка, не страшила никакая работа. Он не щадил никого; на отработки к нему записывалось по сорок человек, и он всех приглашал бесстрастным, механическим взмахом руки-шатуна - мол, заходите, занимайте места. И усмехался, глаза опустивши. В его кабинете засиживались допоздна. Однажды я, прекрасно понимая, что ни за что и никогда не отбатрачу пять пропитых уроков, воспользовался его кратковременной отлучкой и обвел кружками три занятия. Рука моя дрожала, один кружок получился гаденьким, дрянным. Попадись я на этом, и мне конец. И этот негодяй заподозрил что-то, понес журнал к профессору кислых щей, но тот, вероятно, уже ничего не соображал, и все обошлось.

Я слышал, что Фаторов помер не то от цирроза, не просто от гепатита. Таких, как он, было мало. Вообще не было. В нем заключалось исключение. Правило оказывалось куда веселее.

Лектор Ботов, помнится, сходил на гремевший тогда фильм "АББА".

- Вот тут посмотрел я АББА, - поделился он с залом. - Ну и что эти АББА? К чему же они нас призывают?

Кинематографические пристрастия кафедры выяснились очень скоро.

Еще один деятель, не помню уж по фамилии, ни с того, ни с сего сказал следующее:

- Вы видели фильм "Товарищ Иннокентий"? Посмотрите. Вы будете удовлетворены.

Насквозь Смотрящий

Нас учили не только партийные мистики.

Еще у нас был рентгенолог по фамилии М., которую не назову. Он слыл фигурой парадоксальных манер. Поговаривали, будто М. здорово облученный, но я не слишком в это верю.

Вот придет к нему человек за бумажкой (М. нарядили деканом), а тот глядит на вошедшего рыбьими глазами, и лицо абсолютно бесстрастное. И молчит. После четвертого обращения просит выйти и закрыть дверь. А то еще спросит: "Кто вы такой? " Ему, по размышлении, отвечают, а он головой качает: не знаю, дескать, такого. Выйдите вон. Человек уходит. И слышит, как М. доверительно делится со случайными свидетелями: "Лучший студент на моем курсе", - и кивает вдогонку.

Однажды на занятиях он показал нам рентгеновский снимок со свободным газом в брюшной полости, такое бывает при проникающих ранениях. Интересуется:

- Кто это?

Все мы, понятно, молчим - откуда нам знать?

- Кто это?

Слышится встревоженный лепет:

- Мы не знаем...

Допрос, полный недомолвок и темных намеков, продолжался минут двадцать.

- А я думаю, что вы этого человека прекрасно знаете. (Пауза). Его зовут Саша. (Пауза). Александр Сергеевич Пушкин...

Ход его мысли был затейлив и прихотлив. Однажды ему вздумалось спрашивать у нас, какой у человека самый главный выделительный орган.

- Почки! - ответили мы.

- Нет.

- Желудочно-кишечный тракт!

- Нет!

Все призадумались.

- Кожа! - догадался кто-то.

- Нет!

Мы развели руками и сдались.

- Легкие! - объяснил М. с надменным видом.

- Но почему же? - спросили мы в искреннем непонимании.

Оказалось, потому, что если пережать человеку почечную артерию, то он еще с часок поживет. А если перекрыть кислород - черта с два.

Внутримышечный Мемуар

В 1984 году я сделал свой первый укол.

Не себе, разумеется, а незнакомому человеку.

Сначала нас учили на резиновых муляжах. У них, между прочим, вены отменные. Мы с ними многое делали, в том числе дыхание рот-в-рот, но через марлю, чтобы не подцепить чего. Они, собаки, не оживали. И, хотя мы таких слов не знали, само мироздание звенело криком: "Мы теряем его! "

Я готов был и дальше лечить резину, потому что это занятие спокойное, но меня отправили к людям, медсестрой.

В десятую травматологическую больницу из класса истребительных.

Там я увидел, что изменилось немногое: та же резина в смысле обездвиженности, разве только матерится.

Я бодро насасывал шприц и шел набивать руку. Меня уже ждали. Это были мужики, закованные в гипс, с аппаратами Илизарова и твердыми ошейниками. Травмы получают, как правило, не самые дисциплинированные граждане, и мужики видали виды. Но одного не забуду. Я впился ему в бедро. Это был проспиртованный очкастый человек со сломанной ногой. "Оооооо! - округлились глаза за очками. И послышался визг, по нарастающей: - Ну и укольчик! Вот это укольчик!! "

Укол был и вправду хороший, обезболивающий.

Там еще лежала старушка, на которой можно было тренироваться сутками. С костяной ногой, закованной в аппарат Илизарова. У нее отобрали ступу с метлой, и она выла без передыху неделями напролет. Ее травма осложнялась хроническим алкоголизмом, или наоборот. Мы без спросу кололи ей по шесть-восемь кубов тизерцина и всякого прочего, что строго по врачебному рецепту. Но дохтура там бывали редко, и у нас была свобода творчества. Так даже наше творчество не брало эту бабулечку. Она все равно выла на прежней ноте. Ее спасал только стакан спирта, в меру разбавленного.

На следующий год, подрабатывая медсестрой на дохтурской практике, я уже был уверен в себе. Я подрабатывал, потому что мне не хватало на водку. На первой же тетке, что вошла в кабинет, случилась неприятность. Я художественно размахнулся, клюнул ее в задницу, и игла согнулась под прямым углом.

На следующий укол тетка не пришла.

А через пару дней, когда основная масса свое получила, я, помню, вздохнул, взглянул на дверь и вижу: очки высовываются. Заглядывают из-за косяка. И губы поджаты.

Пришла.

Жить-то всем хочется.

Плоды

Как-то раз к моей матушке, которая гинеколог, привели отроковицу 8 лет. У нее тоже была матушка, очень заботливая и внимательная. Она сразу забила тревогу, как только у нее сформировались смутные подозрения. И не зря! Оказалось, что ребенок вот уже год как живет половой жизнью с учащимися 9 и 10 классов. "Но как же так, - сказали ей. - У тебя даже месячных еще нет". "Вот и хорошо, - ответила отроковица. - Значит, детей не будет".

Я бы не смог работать гинекологом. Гинекологию с акушерством я невзлюбил еще в институте.

И учили нас черт-те чему. Давали пластмассовый женский таз и учили пропихивать через него тряпочную куклу с пуповиной, которую мы звали "Аркашкой".

Потом я рисовал, как наш доцент рождается вниз головой через чугунный с шипами таз - прямо в помойное ведро.

А занятия проходили так:

"Возьмите плода в руки", - строго говорила наша туторша.

В перерывах мы резвились, хватали аркашку за пуповину и раскручивали его, словно вертолетный пропеллер.

"Вы не любите плода", - скорбно вздыхала учительница.

Египетские ночи

В нашем институте, как и во многих прочих, училась чертова пропасть всевозможных иностранцев. Был бармен из Туниса, Фарид, которого вышибли за обезьяньи повадки. Был демократический немец "папаша Шульц", тосковавший по германскому пиву. Была даже дочка греческого премьера Папандреу. И, конечно, до кучи арабов и негров.

В нашей группе обосновался как раз араб, которого для экономии сил и времени все завали просто "Али". Он был сыном египетского богатея, державшего собственную клинику. Отец состарился и снарядил своего сына в наше Отечество за молодильными яблоками. Сын приехал и сел со мной за одну парту.

На физике, увидев мостик Уитстона, он отпихнул его ко мне и уверенно изрек:

- Ти будишь это делать.

Ми не сталь это делать, и оба схлопотали по отработке.

Вообще, он был симпатичный парень. Поначалу не понимал, что имеет право не ходить на историю партии. Сидел, слушал Рыбальченко, и усердно карябал крючочки-петельки, вязал свой письменный арабский носок. Пока, наконец, не спросил у меня, отчаянно морща лоб и честно надеясь разобраться:

- Что такой "блян"?

В ходе сложного коммуникативного акта выяснилось, что он говорит о "пятилетнем плане", который поминался у нас всуе, словно имя Господне.

Мы сумели перевоспитать Али.

Предметом его особого восхищения стал мой мохнатый полушубок с бездонными карманами. Али неизменно поражался при виде того, как посуда неважно, которой емкости - бесследно исчезает в этих тайных хранилищах, никак не отражаясь на моей внешности. Ничто не оттопыривалось, нигде не выпирало.

Поэтому на любой пьянке, когда мне выпадало идти в магазин, Али шел со мной, чтобы лишний раз насладиться диковинным зрелищем как русской зимы, так и выживания в ее суровых условиях. Для него начиналась Тысяча И Одна Ночь. Я опускал в карманы огромные бомбы, начиненные вермутом, а он стоял в сторонке, качал головой и восторженно цокал языком.

И доцокался.

Женился на какой-то, не приведи Господь, и после шестого курса остался работать в пригородной поликлинике. Он забыл о пирамидах и мог ответить на любую загадку Сфинкса.

Приподнимая завесу

Полезно вспоминать не только события, но и умные мысли.

Надсадный кашель, когда отгремит, побуждает меня к рассудительности. Что есть болезнь, если разобраться? Конечно, это не микроб, и даже не ослабленность организма. И можно плюнуть на тот неоспоримый факт, что с убийством микроба болезнь, как правило, отступает. Если человека треснуть по голове, он тоже умрет, но мы же не скажем, что человек состоит из одной головы.

Болезнь есть совокупность всего, что только можно себе вообразить. Если взять банальную простуду, то тут вам и серое небо, и ветер, и теплые тапочки, и мед в молоке, и целый комплекс причин и следствий.

Поэтому "мор", к примеру, слово более емкое, чем "эпидемия". Иначе в Библии так бы и написали: "Нашлю на вас эпидемию и белковое голодание". Потому что Черная Смерть никак не соизмерима с какой-то дурацкой чумой, которую вызывает научный микроб "иерсиния пестис". У каждого болезненного состояния существует свой идеальный прообраз, типа платоновского, и он, разумеется, не ограничивается клеточным телом микроба. Здесь и костры, и погребальные шествия, и религиозное начало, и темные силы, и целебные зелья в горшочках (болезнь неотделима от лекарства), инь и ян - всего понемножку.

Это хорошо видно на примере СПИДа, о котором стали поговаривать, будто его и вовсе нет, будто все это придумали с корыстными фармацевтическими целями, тогда как дело - в чертовых наркоманах, которые превращают свою иммунную систему в никому не понятную вещь. Но явление остается.

За всем этим делом стоит нечто большее, неуловимое.

Я уж не говорю о так называемой психиатрии. Об алкоголизме, например, нам так и говорили, что настоящих алкоголиков - один процент, а в девяносто девяти оставшихся виноваты "сволочи матери и жены", потому что это "неврозы под маской пьянства".

Вот случай: те, кому хватило терпения прочитать мои врачебные записи "Под крестом и полумесяцем", должны помнить уролога К. Однажды К. отправился в казино с двумя молодыми бизнесменами - а может быть, там с ними и познакомился, не суть. Главное, они на какое-то время стали друзьями. В казино он снял им блядей, от которых случилось два триппера - по числу бизнесменов. Рассказывая об этом, К. не скрывал, что сделал это умышленно, потому что бизнесмены у него же и лечились по страшной тайне и за серьезное вознаграждение. "Надо же и о себе позаботиться! " - удивленно восклицал К.

Так вот, исходя из комплекса причин и следствий - что есть триппер? Какая материнская идея маячит за его сутулыми плечами?

И сколько нам открытий чудных готовит? ...

Суд идет

Это было уже очень давно, на излете студенчества. Моего приятеля, упокой Господи его душу, решили судить за то, что он выстрелил из обреза в дверной звонок.

Этот обрез я помню очень хорошо, мы с Братцем (погоняло моего друга) не раз рассматривали его, строя планы о наилучшем использовании. Изящества в этом изделии было столько же, сколько в сломанной ножке стола, перепоясанной веревочкой. Вот и выяснилось, что зря мы смеялись, обрез работал.

Бессовестная женщина, для которой не было ничего святого, задолжала Братцу двадцать рублей. Он дал их ей в минуту благодушия и доверчивости, рассчитывая на такое же отношение к себе, но жестоко просчитался.

Когда все надежды вернуть двадцать рублей бесславно умерли, Братец взял обрез и поехал ее убеждать.

Убедить не удалось. Братцу расхохотались прямо в ошеломленное лицо и выставили за дверь.

Очутившись на лестнице, он какое-то время посидел, привалившись к стене ("Пригорюнился, видите - вот и случайная свидетельница говорит! Из этого видно, что человек пребывал в полном отчаянии! " - так впоследствии рассуждал адвокат, педалируя жалобные чувства). Погоревав, Братец встал, вынул обрез и выстрелил в дверной звонок. На его беду, квартира была коммунальная, и звонков насчитывалось восемь. То, что он попал именно в нужный, говорило в пользу не отчаяния, но уголовного замысла - факт, на котором настаивал прокурор, требовавший, конечно же, расстрела с предварительным колесованием.

Братец уехал домой и неприятно удивился, когда ему сломали дверь. Его хотели арестовать. Ему задали вопрос: "Где оружие? ", и он сразу отдал оружие, на чем обыск и завершился, а зря, потому что под братцевой кроватью расположился целый арсенал для кустарного изготовления героина, и даже готового было чуть-чуть.

Конечно, это позорное судилище вылилось в фарс. Прокурор потерпел сокрушительное поражение. Свидетели, которых пригласили обрисовать личность подсудимого, приписали ему божественные качества. Адвокат рассказал историю приобретения обреза, назвав тот "Эхом Войны, которое прозвучало в наше безвинное и мирное время - доколе же память тех лет будет столь безжалостно напоминать о себе? "; в общем Братец получил два года условно.

Весь процесс он просидел в клетке, заблаговременно вмазанный четырьмя кубами самодельного вещества, и не очень понимал, что происходит вокруг.

Выпускание из клетки он воспринял как не заслуженное даже, а естественное событие, которому нет альтернативы. На мои же поздравления он надменно процедил хрестоматийное "Эт-то те не мелочь по карманам тырить".

БТР-на-БМП

Уж казалось бы, сколько я перевел книжек про всякую память, а все никак не пойму, отчего всякая дичь вспоминается, не актуальная совершенно.

В бытность мою доктором послали меня на Командирские Курсы. Из меня постоянно пытались сделать военного врача, чтобы вышло как в фильме "На всю оставшуюся жизнь", чтобы бронепоезд какой, или санитарный броненосец, а я в перспективе там геройствую в халате, похожем на смирительную рубашку.

Ну, это у них получилось - в смысле, "на всю оставшуюся жизнь".

Привезли нас, помнится, на практическое занятие в Красное Село, где постоянно бездействовал наглядно-показательный батальонный медицинский пункт. В развернутом состоянии, для проведения ознакомительных экскурсий. Нас, докторов, приехало человек сорок. А там было сорок палаток, и наш полковник водил нас из одной в другую, все показывая. В палатках же томились резиновые манекены в качестве боевых санитарных потерь и такие же резиновые, но живые медицинские майоры, олицетворявшие начальников разных служб.

Были и живые медсестры надменного и якобы неприступного вида.

Одно мероприятие, случившееся в палатке, мне запомнилось отдельно. Там тоже был майор, а на операционном столе лежал резиновый боец. Плечо бойца было туго обтянуто резиновым же жгутом. Пока местное руководство объясняло нам, что к чему, медсестра, покачивая бедрами, периодически подходила к бойцу, мазала его ваткой и делала в руку укол. Жгута она при этом почему-то не снимала.

Мне удалось подслушать, как палаточный майор нагнулся к уху полковника и дико зыркнул в нашу сторону, с немым вопросом: кто это такие?

Мы были заросшие, расхлябанные, цивильные до рвотных спазмов. Мы оскорбляли представления майора о прекрасном.

Полковник улыбнулся в усы:

- Да так, собрал тут, гуляючи. Так шлялись бы по Невскому, блядей снимали, а тут - при деле.

Хроника одного утра

Ранним осенним утром 2002 года я выполз из-под двух одеял и удивился, почему так холодно.

Потом вспомнил, что не далее, как накануне Рыжий в Цирке похвалялся перед парламентариями: рассказывал, как он подготовился к зиме на сто десять процентов.

Тогда все встало на свои места.

Я быстро улегся обратно и начал усиленно готовиться к 300-летию Петербурга.

Я хотел участвовать в двух конкурсах (мне вообще по душе это занятие): на лучшее освещение подготовки к празднику и на сочинения текста городского гимна.

Второе мне кажется проще, потому что музыку Глиер уже написал, так что полдела сделано.

Я даже набросал примерный вариант, допускающий исправления:

На речке холодной стой, как стоял,

Болотам назло и в назиданье векам.

С дворами-домами, под небом, и вообще

Чтоб город был, а не что-нибудь там.

Я, конечно, не поэт, но разрешили участвовать любой сволочи.

Сны разума

В нашем доме водится всякое.

Если припомнить все в совокупности, то выйдет гораздо убедительнее, чем мелкие отдельные факты.

А ведь ребенком я точно знал, что в доме кто-то есть! Правда, я тогда еще не мог вычленить этих персонажей из общего сонмища детских галлюцинаций, навеянных то снами, то гриппом. Хотя одного персонажа мне удалось отловить: это была изумрудная ящерица, похожая на Чебурашку с ушами (Чебурашку тогда еще не сочинили), с оскаленной красной пастью, механическими движениями и вся покрытая аляповатым бисером на клею. Она стояла в углу на двух лапах и покачивалась, это длилось мгновение, однако запомнилось.

Второй раз гость явился четыре года назад, сразу после кончины бабушки. Я вдруг увидел ее, но не глазами, а внутренним зрением, стоящей неподвижно у стеночки, с остекленелым взглядом, в домашней одежде - чулках, старой юбке и кофте, вот только лицо ее, абсолютно бессмысленное, было заключено в серебряный оклад. Она была похожа на одну картину кисти не то Нестерова, не то еще кого, я плохо разбираюсь в живописи; лет десять назад я видел ее в Русском музее, и называлась она, по-моему, "Святой". Или "Юродивый", или что-то вроде того. Там был изображен старец на природе, и все вокруг, да и сам он, было выписано вполне прилежно, объемно, за исключением опять же двумерного лица землистого цвета. Этот святой произвел на меня совершенно жуткое впечатление. Вот и бабушка оказалась такой же, будучи, скорее всего, вовсе не бабушкой.

Были у нас в дому и другие выверты: вода появлялась неизвестно откуда; кто-то вылакал шампанское из бокалов, хоть некому было, но я об этом, по-моему, уже рассказывал.

Квартиру, конечно, освятили. Но тут вышла заминка: я непременно хотел напоить попа и всех остальных водкой, а они отказывались и говорили, что не хотят, а я хотел, и пошел пить ее один, а они все остались. Так что, вероятно, соборность образовалась какая-нибудь недостаточная, с изъяном в виде моего пустующего силуэта, вот всякие стуки-скрипы и продолжаются.

Бабулечка

Я, вообще-то, был доктор не злой, я даже жалел некоторых больных, искренне хотел им помочь, и были у меня даже некие поползновения заняться врачебным творчеством, потуги на клиническую инициативу.

И вот однажды, работаючи в поликлинике, я сидел в кабинете и ковырял в носу. Вдруг пришла ко мне бабуленька. И я сразу к ней проникся самыми сердечными чувствами.

Это была замечательная бабуленька, прямо лубочная. Такие еще сохранились, наверное, в каких-нибудь северных деревнях, где-нибудь под Архангельском. И тебе добрая, и приветливая, и почтительная, и перепуганная в меру, и на все готовая. Дома у нее, чувствовалось, есть чистенькие занавесочки, полотенца с красными петухами, криночки, мисочки, котик. Явилась, конечно, за какой-то херней.

Я, как умел, ее обслужил. Все сам написал, все десять раз рассказал, и между нами словно солнышко сияло, и свет перетекал из глаз в глаза. Мне казалось, что дай ей волю, она бы меня увнучерила. Наконец, ушла.

И через минуту пришла опять. С чем бы это сравнить? В фильме "Властелин колец" есть эпизод, когда добрый Бильбо вдруг тянет лапку за кольцом и на мгновение превращается в свирепого карликового монстра. Вот с этим и сравним.

Дело было в том, что бабулечке этажом выше, еще до меня, выдали талончик на ЭКГ. И она его потеряла. Однако признать сей факт оказалось для нее неподъемным делом, и она вернулась, твердо уверенная, что я этот талончик украл.

Поджатые губы, ледяной подозрительный взгляд, цепкие ручки, сжавшие продуктовую сумку.

Я показал ей все бумаги, какие были на столе, дал заглянуть во все папки. Наконец, стал выдвигать ящики. Там, на беду, лежал талончик - мне ведь тоже они полагались, вдруг я кого-нибудь, да направлю, мучимый гуманизмом. Их всем докторам выдавали строго определенное количество.

- Вот! Вот он! Вот! - торжествующе завизжала бабулечка, тыча в талончик костлявым пальцем.

- Это не ваш, - лепетал я.

- Нет, мой! - сказала бабулечка и отняла у меня талончик, и хорошо, а то уже милицией запахло.

Про Ленина

Давным-давно, когда мне было лет шесть, на Красногвардейской площади горел огромный лозунг: "Да здравствует ленинизм! "

Счастливая случайность помогла моей маме все расставить по местам и избежать неприятностей. Потому что как-то раз она, улыбаясь и не помню, по какому поводу, спросила у меня: "Ну, а что такое ленинизм, ты понимаешь? " "Да, - ответил я. - Это когда в Ленина стреляли". Не знаю, откуда я это взял, но ответил честно и без всякой неприязни к жертве. Мама взялась за сердце и быстренько все мне объяснила.

К Ленину я относился с неизменным добрым любопытством, которое по сей день сохранилось. Я живу неподалеку от станции метро "Кировский Завод". Там, на платформе, в самом ее конце, обитает страшненький бюст, в котором есть немножко от Чингисхана и немножко - от Денниса Хоппера. Он так и остался для меня с детства "Каменным Лениным". Всякий раз, когда мы оказывались на станции, я требовал, чтобы меня подвели, подняли, поднесли и дали потрогать. Не помню лизал ли, нюхал ли. Не знаю, что я там себе воображал, но фигура меня манила.

Впоследствии я трижды видел Ленина.

Эти встречи не идут, конечно, ни в какое сравнение с восхитительной ситуацией, о которой я когда-то прочитал в журнале. В той статье рассказывалось о праздничной демонстрации в Узбекистане, где живого, но переодетого Ленина везли в автомобиле мимо трибуны, и он неистово махал кепкой, а с небес его покровительственно приветствовал ответным махом руки Первый Секретарь Обкома, или Горкома, или еще чего, величавый и снисходительный.

Но все-таки.

Чучело в гробу я повидал в 1984, зимой. Чучело не запомнилось, я таких в анатомичке насмотрелся еще и получше, без туловища, запомнился гебист, который остановил меня у самого входа и велел поднять руки. Я был в очень подозрительном, пышном полушубке, и он меня немножечко обыскал.

Еще одного Ленина я видел на военных сборах в Балтийске. Там готовили театрализованное представление ко Дню Военно-Морского Флота, и Ленин им был нужен хрен знает, зачем, но присутствовал. Там репетировали шоу с последовательной сменой эпох, начиная с залпа Авроры. Выбегал Ленин и что-то кричал. В перерывах я видел, как он прятался за автобус, курил "Шипку" и хватал за жопу ба'ышню.

На третьего Ленина я напоролся возле своего дома. Снимали кино. Ленин сидел в машине и с кем-то обнимался. Невдалеке стояла группа местных рабочих, они были настоящими. То и дело от этой группы отделялся маленький мужичонка, опасливо трусил к автомобилю и заглядывал в окно. "Ёп твою мать, и правда Ленин! " - восклицал он и бежал обратно, кутаясь в воротник.

Конечно, это было понарошку. Рабочие стояли и ждали, когда к ним выйдет Ленин. Но Ленин не вышел.

Контактеры и гуманоиды

Большой заслугой практической медицины является то, что она позволяет судить об умах и нравах.

Врачи, конечно, сущие сволочи. Один, когда занимался скорой помощью, поставил диагноз: "лучевой эректит", и на другой день сам не мог объяснить, что хотел этим сказать.

Еще один написал вот что: "потеря девственности, состояние после полового акта" - все бы ничего, но он поставил в конце вопросительный знак.

Третий, мой старый приятель со "скорой", заполнял липовые талоны, в которых расписывал несуществующих, на улице якобы подобранных, пьяниц, которые убегали из приемного покоя "не дождавшись осмотра врача". Тоже мелочь, но эти талоны он выписывал на мое имя и отправлял в мою поликлинику.

Клиенты, впрочем, стараются не отставать. Они, конечно, часто не люди и считаются людьми для удобства, потому что иначе понабежали бы уфологи с экзорцистами, которые сами не лучше. Например, я сочувствую гинекологам. Постоянно они выскребают ломтики лимона, обвалянные в сахаре, которыми надеются "выманить младенчика" и уклониться от справедливого аборта. В мочевых пузырях тоже все время что-то оказывается, очень часто - градусники; ни одна женщина так и не смогла мне объяснить, зачем его туда суёт.

Болеют и мужички.

Одному монстру его подружки, деревенские девушки, навесили на "хозявство" здоровенный замок и выбросили ключ, потому что обидел их: во-первых, сильно, во-вторых - многих.

Другой попался сам: он поспорил с друзьями, что сумеет запихнуть яйца в бочку с керосином, у которой сверху отверстие было, маленькое. Сел верхом и стал пихать: протолкнул одно, за ним - второе; там-то, в керосине уже, они и разошлись в разные стороны.

Да мало ли, что бывает. Вот однажды пришла старушка лет семидесяти, не знаю, с чем. Может быть, просто так, ни с чем - как у них принято. И пожалуйста: сифилис, твердый шанкр. Естественно, возникли некоторые вопросы, на которые старушка рассказала, что делала ремонт и наняла морячка клеить обои. "Давай, бабка, " - вздохнул морячок. "Да что ты, мил человек", испугалась старушка. "Ну, - пригрозил морячок, - если не дашь, так я обои буду криво клеить". И начал уже криво, так что пришлось старушке поторапливаться.

Опять же хавают, черт знает что. Привезли, было дело, молодого человека. Сидит он, беседует со специалистами, весь такой чистенький, аккуратный - не придерешься. И говорит складно. Поговорит, поговорит, и вдруг - рраз! выстреливает языком, будто хамелеон, сантиметров на десять, а может быть, и на все двадцать. Ничего не понятно. Крутили его, вертели, но добились лишь одного: ковырялся спичкой в зубах. Думали, что столбняк, но потом разобрались: молодой человек съел слишком много галоперидола. Ему хотелось острых ощущений, а под рукой ничего другого не оказалось.

Да и пусть их жрут!

Знакомая, работавшая на телефоне доверия, поделилась: звонит человек и сразу, по-деловому, начинает: сколько ложек "Персила" дать жене, одну или две?

Ему говорят: но зачем же, это совсем не лекарство!

А он как заорет: "Вы что, сговорились все?! Я не спрашиваю вас, лекарство или не лекарство, я спрашиваю, сколько ложек дать! "

Допрос

Поликлиника.

Квартирная помощь.

Диспетчер-инвалид.

Орет в трубку:

- Адрес? Дом? Квартира? Этаж? Вход со двора или с улицы?

Ей послушно бубнят, отвечают.

- Код есть?

Замешательство. Виноватый ответ:

- Есть, но маленький!

Случай

Люблю психиатров - искренне и, я думаю, взаимно.

Лежала у меня одна бабуля. У нее болела голова.

Вот присел я участливо рядышком и стал разбираться. Бабуля, улыбаясь улыбкой от уха до уха, пожаловалась на зятя, который понатыкал ей в голову тысячу серебряных проволочек.

- Ну, мы проволочки-то повытянем, - обещал я солидно.

Прикатил аппарат ЭХО, которым голову просвечивают, взял электроды, приставил бабуле к черепу, поводил.

- Легче?

- Легче, легче!

Ну, раз легче, да и вообще, позвал психиатра.

Тот написал четыре слова:

"Паранойяльный бред МАЛОГО РАЗМАХА".

Рим

Недавно, прогуливаясь по Невскому (ах, как это звучит! как по-писательски, с классическими отголосками-подголосками! ни хрена я не прогуливался, конечно; я несся, как конь) - итак, на Невском я натолкнулся на сугубую мерзость: общепит, со всякими современными примочками и наворотами, который нагло и беспардонно проименовали "Сайгоном".

Это не первый такой случай. У меня нет причины особенно защищать "Сайгон", так как в годы, когда он гремел и славился, я редко туда наведывался, почти никогда. Я столовался и стаканился в другом месте. Помню, я говорил, что половина моего студенческого существования прошла в пивной с неофициальным, зато народным названием "Кирпич". Вторая половина обучения состоялась в кафе со столь же неформальным названием "Рим". На днях я видел, что с ним стало. История с гробом, заменившим столы и яства, повторилась. Теперь там благоденствует поганый салон, в котором разная денежная шушера не то шшупает мебель, не то поглаживает шведские унитазы. Мне, честное слово, жаль этого места. "Рим" был совершенно безобидным, невинным по нынешним меркам оазисом. Там даже водку не продавали, только сухое, шампанское и коньяк, да пирожные с кофеем. О героине в те годы оставалось только мечтать; Система (слово, ныне забытое) хавала сиднокарб, циклодол и дефицитнейший кодтерпин, рецептов на которые я подделал штук двести; изредка покуривали какую-то дрянь, но не в самом "Риме", а в окрестных парадных. Вели себя наикультурнейшим образом и никогда, что для нас удивительно, не напивались там вдрызг.

"Рим" был прибежищем и отдушиной для питомцев Первого Меда, Химфарма и ЛЭТИ; мы изучали там теорию и практику фармакологии.

Среди завсегдатаев не было отморозков, хотя мы умели повеселиться чего стоили хотя бы Римские Каникулы, когда основной состав выезжал на природу, в Орехово, окунаясь в умилительную разнузданность и предосудительное детское непотребство. Одним моим товарищем, который сейчас - почтенный отец семейства, мы, помнится, тушили костер: носили его взад и вперед, тогда как того, в свою очередь, безудержно рвало; другой, который стал потом очень приличным стоматологом, гнал по вене портвейн и загадывал, что будет, если ширнуться сметаной.

В "Риме" совершался подпольный книгообмен; куда ни взглянешь обязательно наткнешься на древнекитайскую философию, или Судзуки, а то и Гегеля: в последнего тыкал пальцем один патлатый с хайратником, таращил глаза и шептал дрожащим голосом: "Это дьявольская, дьявольская книга! "

В "Рим" заходила милиция с собаками, но никого не забирала, даже самых отчаянных эфедронщиков, благо группа, сплотившись вокруг беспредельщика, не позволяла ему повалиться на пол - равно как не давала милиционерам выдернуть его из овощной грядки.

В общем, что теперь говорить.

Я не удивлюсь, если когда-нибудь из этого исторического помещения уберут унитазы с диванами, поставят черную доску с мелового периода надписью "гамбургер - 16 рублей", завезут пиво "Бочкарев" и то, что выйдет, назовут "Римом".

Потом будут показывать: что вы, дескать - вот же наш "Рим".

Вот же наш "Сайгон".

Вот же наше "ЧК".

Вот же наш "Пале-Ройяль".

Вот же наши "Жигули".

Вот же наш город Санкт-Петербург - видите, даже название не изменилось.

Адресная группа

Все-таки шила в мешке не утаишь.

То, чем кормят нас из телевизора, можно и дальше оправдывать интересами всяких-разных "простых" людей, потребности которых необходимо учитывать, и которые, дескать, имеют право на доступные и незатейливые развлечения.

Правда, в неудачном фильме "Цареубийца" есть одна замечательная сцена. Малькольм Макдауэлл, играющий психа, сидит в красном уголке с другими придурками и тупо смотрит в экран, где Юраня Антонов мочит своё: "Только в полетах живут самолеты - трам, пам-пам", и так далее.

Это очень показательно.

Когда мы изучали психиатрию, наш профессор Лебедев, вечная и добрая ему память, привел на лекцию молодого человека с синдромом Дауна. Очень милый и симпатичный оказался субъект - приветливый, добродушный, застенчивый. Дебил, разумеется, но не в ругательном, а в медицинском смысле.

Вот профессор и спрашивал его, для демонстрации: Мишенька то, Мишенька сё. Мишенька послушно отвечал.

Наконец, профессор спросил:

- Ну, Мишенька, а какое кино ты смотришь?

- Про Будулая, - ответил Мишенька.

- Нравится?

- Очень нравится.

- Ну, иди, Мишенька.

И, пока тот шел к выходу, профессор развел руками и горестно шепнул: "Вот - трагедия! "

Полчаса в Эрмитаже

Я не люблю музеи.

Может быть, потому, что живу в Питере, который ими нашпигован, и я, как истинный питерец, довольствуюсь ощущением соседства.

Но может быть, дело в обычном уродстве восприятия. На какую бы выставку, случись такая беда, я ни пошел, обязательно все забуду. А если еще и экскурсовод объяснит - забуду мгновенно.

По малолетству меня не впечатлили даже замороженные гениталии Мамонтенка Димы, а после я уже разучился удивляться гениталиям, так и не научившись.

Гораздо ближе мне был ресторан "Универсаль", куда мы часто наведывались с одним моим покойным приятелем. Мы сразу шли в туалет, где выпивали заранее прихваченную водяру, чтобы дешевле обошлось, а после поднимались в зал, и начиналось веселье. Я плясал в кругу, взявшись за руки с двумя капитанами второго ранга, справа и слева, а друг порывался скусить колки с бас-гитары, гриф которой музыкант уводил из-под его вожделенного рыла в последний момент.

Однажды я приехал к моему приятелю; на дворе стоял постылый ноябрь. Приятель нахмурился и молвил с упреком:

"Что же мы с тобою все пьем, да пьем? Давай хоть в Эрмитаж сходим! "

Мы вышли, по пути завернули в магазин, купили портвейн. Потом заглянули в аптеку за маленькой мензуркой ("Нам вот эту рюмочку", - сказал мой друг; "Рюмочку? " - неприязненно переспросила аптекарша; "Да, рюмочку, " настаивал тот). Из аптеки мы проследовали в Кузнечный рынок, где стащили соленый огурец.

Позавтракав, мы пошли в Эрмитаж.

Там, с непривычки озираясь и двигаясь осторожно, мы взошли по лестнице, выстланной ковровой дорожкой, на второй, что ли, этаж и очутились в Галерее 1812 года.

В Галерее мы почтительно присели на банкетку и стали медленно поворачивать головы, созерцая благородные лица и пересчитывая ордена. Так прошло минуты четыре.

Мой товарищ вздохнул и встал.

"Ну, теперь в Универсаль, " - сказал он.

Камень на сердце

На мою маму иногда накатывает сентиментальность, и она погружается в воспоминания о моем невинном детстве.

Большей частью они интересны узкому кругу лиц, да и тем надоели.

Однако одно такое воспоминание крепко засело в моей голове. Я, конечно, не помню самого события, но дело было, если верить маме, так.

Мне шел второй годик, я гулял на пляже. В чем мама родила, разумеется, потому что недавно. И еще там гулял один дедушка, у которого был внучек, тоже мальчик. Моих же лет и в том же наряде.

Так вот, по словам моей мамы, у этого мальчика была невероятно длинная гениталия. Прямо удивительная.

Дедушка зазевался, и через секунду послышался дикий вой. Мне надоели ведерки-совочки, я быстро подошел к ровеснику и дернул изо всех моих малолетних сил.

Мама почти не сомневалась в частичном отрыве гениталии от реальности.

Она подхватила меня и унесла от греха подальше, а вой продолжался.

И до сих пор меня терзает раскаяние: может быть, я сломал человеку жизнь и приобрел тягчайший кармический грех.

Друзья! Мир тесен! Может, мне перед кем-нибудь повиниться надо?

Барби

В бытность мою доктором я подслушал один разговор. Заведующий отделением рассказывал старшей сестре про кукол Барби и Кена. Особенно он напирал на проработанность внутреннего и внешнего строения Барби, "вплоть до мельчайших подробностей - так, что у нее все есть". "Как! - с уважением восхищалась старшая сестра. - И у Кена все есть? "

На самом деле, Кен заканчивается целомудренным закруглением, и это промыслительно, потому что иначе мне бы пришлось поминутно вправлять ему вторичные половые вывихи.

У нас дома есть два Кена-осеменителя на целую роту развратнейших Барби. Ложатся с ним по двое и по трое, сливаются в противоестественных позах.

Увечья им наносятся регулярно, переходя в откровенную расчленёнку; я же, как ортопед какой неуважаемый, вправляю конечности и головы.

Особенно я не люблю "ручки".

Был день, когда я вправил ручку двадцать три раза за сорок минут.

Одному Кену пришлось заблокировать тазобедренный сустав, прибегнув к "холодной сварке", и он стал полным мудаком, боевым ветераном - совсем настоящим, потому что замышлялся как "Кен-солдат". Но с такой внешностью ему в солдаты нельзя, если только в голубые каски, а то он быстро превратится в Барби, оказавшись среди настоящих мужчин.

В театре

Грузинская постановка "Гамлета" нанесла мне известное удовольствие и причинила легкую радость.

Мне особенно понравилась пара, сидевшая сзади. Свое присутствие в театре они обозначили сперва неуёмным интересом к личности Офелии. Стоило на сцене появиться Гертруде, как я услышал: "Это что, Офелия? " "Нет, не Офелия". Когда же появилась Офелия, сзади послышалось: "А, вот это Офелия".

Таким любопытством они попирали классическое сомнение: "Что им Гекуба? "

Потом посыпались другие вопросы:

"А почему он не разрешает ей с ним встречаться? " (Полоний - Офелии с Гамлетом).

"А почему он не убил дядю, когда стоял с ножом? "

В начале второго акта:

"Это кто, в белом, король? " (Это был Лаэрт).

"Нет, король вон тот".

Наконец, захрустели.

Я им завидовал, потому что сидел один, и у меня тоже накопились вопросы, а задать их было некому. Например, я не понял, почему Лаэрт прицельно хватал Гертруду за задницу, зачем понадобилось целовать череп Йорика, насаженный на тросточку, и для чего демонстративно, так и не прочитав, сожгли монолог "Быть или не быть".

Океан

Об океане можно судить по капле воды.

Однажды я в этом разобрался не хуже Платона.

Мы снесли на помойку наш старенький холодильник. Аккуратно положили в снег, прочитали молитву, бросили горсть мерзлой земли, положили на рюмку корочку хлеба.

Утром я увидел, что с ним стало.

Я не могу вообразить себе задачи, которые ставили перед собой неизвестные существа, напавшие на почившее хладоизделие. Результаты свидетельствовали о диком, не поддающемся объяснении буйстве.

Стая диких горилл выгрызала остывший мотор, выцарапывала мертвые электрические жилы.

Дверца холодильника была распахнута настежь.

На него наступил Годзилла, из него вылупился Чужой.

Теперь я знаю, почему дети боятся темноты. Я знаю, ЧТО бродит в ночи за моими окнами, заглядывая в мусорные баки и принюхиваясь к мертвечине.

В ожидании Годо

Картина: с трепетом жду Грузчиков. Они должны доставить мне важный Груз.

Я очень боюсь этой публики.

У меня ощущение, будто им известно нечто основополагающее, судьбоносное, недоступное мне.

У меня есть старый приятель, который живет в роскошных апартаментах можно сказать, в Родовых с большой буквы. Там и шторы, и тумбы, и лики пращуров, и всякий тебе фарфор, и пыльные фолианты - одним словом, настоящее Дворянское Гнездо.

Там слушают скрипку и бардов, едят разные диковинные вещи - например, мясо кенгуру; к нему ходят рыбницы и молочницы, залетают синицы, шастают всякие тени.

Как-то, помню, я пришел к нему, разлегся в кресле, сорвал с бутылки пластмассовый колпачок и машинально, не раздумывая, поставил его себе вместо пепельницы. Не успел я потрусить туда папиросой, как друг мой замахал на меня руками в какой-то опереточной экзальтации, побежал, принес дорогую серебряную пепельницу, едва ли не бриллиантами инкрустированную, а колпачок с омерзением выкинул.

Так вот: однажды он сидел, облачившись в домашний халат (!) и, конечно, что-то писал, а может, читал или рассматривал в лупу, хотя и без нее видно. И в дверь позвонили; он чинно прошел в коридор и на вопрос "Кто там? " услышал: "Специалисты! "

Вошли два марсианина в сапогах, ватниках и строительных шлемах, вооруженные серьезным ломом. Ни слова не говоря, они прошли в святая святых, в кабинет, посреди которого остановились, прицелились и трахнули ломом в потолок. "Не, здесь не пройдет, " - сказал один марсианин. И они так же молча вышли, не снисходя до объяснений.

Было дело, что мы даже пытались задобрить равнодушных пришельцев. Я купил имбирную настойку. Друг, снаряжая меня в магазин, наказывал: бери все, что угодно, но только не имбирную настойку. Разумеется, ее-то я и купил. Пить это дело было невозможно, хотя мы честно смешивали его со всевозможными вкусностями: вареньем, медом, просто сахаром - все без толку.

Конечно, мы и в мыслях не держали ее вылить, а потому пришли в полную растерянность. Тут за окном показался Космический Корабль. Это была штукатурная люлька, в которой катался суровый космический волк, бывалый шкипер с бесстрастным лицом. Мы постучали в стекло, из-за окна послышался невразумительный рык. Мы, отчасти владея космолингвой, разобрали два слова: "Чего надо? "

"Вот! " - мы показали ему бутылку. И состоялся контакт. "Давай! " прохрипел гуманоид, взял бутылку, и его аппарат пошел на снижение, и больше не поднимался.

Сейчас у меня нет бутылки.

Я жду.

Потираю руки: они холодные.

НЛО

Люди редко обращают взор к небесам.

А я обращаю.

Поэтому летом 2001 года, на станции Васкелово, я видел НЛО.

Народ смотрел, кто куда: в пивной ларек, на автобусную остановку, себе под ноги. Никто не удосужился поднять глаза и восхититься увиденным. Между тем НЛО висел - очень далеко и высоко, совершенно неподвижно. Сначала мне казалось, что это прозрачный шар, но после я рассмотрел в его центре некую пустоту, превращавшую сферу в кольцо.

Оно провисело, не двигаясь ни на дюйм, около четырех часов.

Наверное, насыщалось информацией и просвечивало лучами билетную кассу и пивной шалман с плакатом, на котором был изображен Барон Мюнхаузен верхом на ядре и с пивной кружкой в руках. На ядре тот сидел, словно в гинекологическом кресле.

О пропаже людей не сообщали, хотя за посетителей шалмана я не ручаюсь.

Я, понимая, что лучше меня контактеров поблизости нет, пытался наладить телепатию. Подмигивал кольцу, улыбался, показывал средний палец руки. Очевидно, этих сведений было достаточно. Через четыре, как я уже сказал, часа НЛО, удовлетворенный, стал уменьшаться и вскоре пропал.

Напитавшись окрестным сознанием, он, многим подобно, полетел в Москву искать правды.

Об этом после усиленно врали по ТВ, где всячески оскорбляли НЛО, называя его то зондом, то воздушным шариком, за которым, однако, военные следили еще с границы.

Потом тему быстро замяли.

Я уверен, что НЛО сбили и заспиртовали на Лубянке вместе с анацефалами, Двуглавым Орлом и военными преступниками.

Танатос

Наш кот, уже привыкший к дому и не подозревавший о существовании иных измерений, был взят на поводок и перемещен в Зимнюю Сказку.

Поскольку снега он в жизни не видел, Сказка ему не понравилась. Вместо того, чтобы восхититься инопланетным пейзажем и задуматься над загадками бытия, он сразу начал выискивать всякую мерзость.

Движимый силами Танатоса, он устремился к продуктам распада: рвался к помойке, изучал собачье дерьмо.

Те же силы правят и человеком. Я немедленно получил тому наглядное подтверждение.

Ко мне подошло чудовище, одетое в подобие пальта и шапки. У чудовища был искусственный глаз и мало зубов, оно явно направлялось за боярышником.

- Привет, - сказало оно.

- Ты кто? - спросил я настороженно.

- Ну, как же, - ответило чудовище.

Оно рассказало, что давно меня знает и хорошо помнит.

Я пожал плечами, и чудовище ушло.

Судя по всему, в прошлом со мной происходили многие вещи, которые не запомнились по причине общего хмельного дурмана.

А сколького я еще не знаю?

Движимый означенными силами, я устремлялся к распаду и попадал в орбиту интересов странных существ.

Мне даже страшно представить себе вещи, которые могли нас объединить.

Дог-Шоу: Если Хозяин с Тобой

На задворках Павловской лаборатории, что при Институте Экспериментальной Медицины, стоит единственный в мире памятник собаке. Он очень маленький и невзрачный, его не сразу заметишь. Собака изготовлена в натуральную величину, и, может быть, она вовсе не памятник, а настоящая, просто с ней сделали что-то неслыханное и невиданное, а после, заметая следы, водрузили на постамент.

Это очень возможно, если принять во внимание изощренность и размах собачьего холокоста.

Однажды, на четвертом курсе, с нами занимался нервными болезнями один фрукт.

Он был ассистентом при кафедре и носил фамилию, созвучную с напитком "Тархун", этикетка от которого хранилась у него под настольным стеклом.

Ученый объявил нам об очередной годовщине Опыта Стенона. Насколько я сейчас помню, этот древний опыт заключался в перевязке каких-то собачьих артерий, которые питают спинной мозг, и без которых развивается паралич задних лап. Или всех четырех.

- И вот, - наш учитель мечтательно завел глаза, - Стенон поужинал и вышел в сад. Там бегало какое-то животное - может, собака, или что-то другое; он поймал его, нашел ремень и перетянул эти самые артерии. Тот день вошел в историю, и у нас на кафедре его празднуют ежегодно. Вчера мы с профессором Богородинским вспомнили о годовщине, пошли и, как всегда, успешно, по доброй традиции, повторили Опыт Стенона.

Тита, Настоящий Полковник

Я много написал про больных и совершенно забыл об их родственниках.

Между тем, это занятная публика, которая не всегда убивается и не всегда заламывает руки. Только что я наткнулся на стихи, не подлежащие цитированию - в них, право слово, нет ничего примечательного, кроме общих обстоятельств написания.

Эти стихи написал один полковник в отставке.

Сколько же ненужной, дрянной информации без пользы засело в моей башке! Я ведь помню зачем-то, что этот полковник приехал лечиться 1 июля 1993 года. Почему я это запомнил? Загадка.

Он, конечно, приехал не только лечиться, чего не доверил бы никому, даже мне, имея собственные виды на вещи, полезные для его здоровья. Мне же он доверил свою жену, в прошлом - видную и особенно яростную работницу здравоохранения. Она принадлежала к административному звену, чем вышибла из меня остатки сочувствия, так что коллегой я ее не считал. С ней (не поэтому) случился удар, и все, что она могла говорить, сидя в коляске, было "ита-ита", в различных интонационных вариантах.

После проведенного лечения я настойчиво доказывал, что ей стало лучше, потому что она уже говорила "тита-тита".

- Вы представляете, сколько нервных клеток пришлось оживить ради одной лишней буквы? - втолковывал я полковнику.

- Да, да, у нее и риторика изменилась, - соглашался тот.

Риторика, однако, менялась по другим причинам, о которых он знал гораздо лучше меня.

- Тита! Тита! Тита!! - такими воплями встречало меня больничное утро. Я бежал в палату (двухместную, для парного с мужем существования). Администраторша сидела вне себя от ярости и тыкала здоровой рукой в подушку.

- Тита!!

Расследование показывало, что настоящий полковник стянул кошелек с деньгами и отправился получать процедуры, которые сам себе прописал.

Процедуры оказывали на него замечательное воздействие. В нем просыпался поэт.

Он писал длинные поэмы, посвящая их лично мне, моему шефу, докторам, старшей сестре, массажистке - все получили по своему экземпляру. Поэмы были разные, в каждой указывались какие-то достоинства адресата. Уж не помню, чем пленил его я (свою-то поэму я как раз потерял). По-моему - живостью, кареглазостью, предприимчивостью. Эти произведения, вынужденно дружелюбные по форме, дышали затаенной солдатской агрессией.

При различном содержании подпись всегда была одна и та же.

Вот какая:

Николаев, полковник в отставке, ветеран Отечественной войны, участник блокады Санкт-Петербурга.

Атлетический Мемуар

Кофе литрами и дым кубометрами - это вредно, как ни крути.

Однажды я побежал за трамваем и почувствовал, что все, отбегался. А ведь когда-то выдерживал столько, что страшно подумать.

Когда я только поступил в институт и угодил в замечательный колхоз, о котором уже когда-то писал, мне удалось оттуда удрать. Я отпросился в город, в институтский здравпункт, и там рассказал старенькой бабушке в халате про то, как я теряю сознание, и какой у меня бывает беспричинный плач. Как ни странно, это сработало. Но когда я начал петь ту же песню спортивному доктору, тот людоедски осклабился: "Очень хорошо! Мы от этого как раз и лечим физкультурой! "

И вкатил мне основную группу, тогда как все мои буйволообразные товарищи попали в другую, специальную-лечебную, где спьяну кидали теннисные мячики и таращились на девиц. А мне было не до девиц. Помню, я отжимался, так мой сосед, припавши к полу, сподобился настроить свой нос на особенную волну, исходившую от трудившейся перед ним однокурсницы, весьма дебелой. Отжаться он не смог и так и остался лежать, ловя ртом потяжелевший эфир.

Так что я оказался в безраздельной власти существ, напоминавших своим видом роботов, которых зачали по пьяному делу, а хладнокровием подобных рептилиям. "Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре", - пели они, механически выкидывая ноги на шарнирах.

Они погнали меня сдавать лыжный кросс, но я спрятался среди березок.

Это вскрылось, и мне пригрозили расстрелом. К концу марта, благо кросс был не пройден, дело запахло порохом. Я уговорил приятеля побегать за меня, и мы отправились очень далеко за город, на лыжную базу, 31 марта. Искали ее полдня, проваливаясь по грудь то в снег, то хуже, а когда нашли, никого там не обнаружили, и ветер свистал, и скрипели ворота. Мы выпили красного вина и поехали домой.

В конце мая лыжи все еще не были сданы.

Мне повязали мешок на голову, поставили к стенке и сосчитали до двух с половиной.

Потом меня заставили бегать.

Каждое утро, до начала занятий, я приезжал на стадион, где меня уже ждал патологический робот с выпуклыми, рачьими глазами. И каждое утро я делал по шесть километров.

Я был один, стадион стоял пустынный. Со стороны меня наверняка можно было принять за особого оздоровительного человека, сжигаемого идеей.

Теперь, случись такое, я бы умер на середине первого круга.

Морда

Лет пять-шесть назад мы заметили, что наш ребенок весьма возбужден, встревожен и упорно твердит про какую-то "Морду".

По всему выходило, что Морда эта обитает во дворе, и от нее все неприятности.

Наконец, я решил разобраться и специально повел дочку на улицу искать эту морду. Все разъяснилось очень быстро.

В нашем дворе стоит трансформаторная будка. И вот на этой будке кто-то и впрямь нарисовал нечто среднее между гориллой, бойцом ОМОНа и автопортретом. На это ушло буквально несколько штрихов, но истинному художнику больше не нужно.

Мы посмеялись, я сочинил про Морду сказку, подвел ребенка к Морде, заставил потрогать, пнуть, показать язык. В общем, справились кое-как.

Потом Морду закрасили и заменили каким-то номером - как на могиле неизвестного горемыки, расстрелянного за изнасилование колхозного стада.

И вот вчера я снова увидел Морду. Я даже остановился.

Морда была цветная, в профиль. Это была большая фотография Конкретного Человека: стрижка ежиком, глубокомысленный взор, многопотентный живот, обтянутый красным свитером. Для протокола не хватало черно-белых шашечек.

И я догадался: старую Морду никто не закрашивал, она просто-напросто сошла ночью с будки и где-то шлялась, нагуливая жир и зарабатывая авторитет, торговала цветными металлами. Теперь вернулась в статусе кандидата-депутата.

Над Мордой было написано: "Я желаю счастья вам".

Далеко от народа

Сцена из прошлой жизни, рассказанная моим дядей.

Хмурое утро. Крик воронья. Далекий осатанелый лай.

В винном магазине дают популярное вино под названием "Сахра": "квадрат" - 16 градусов на 16 процентов сахара.

Окрестный люд выстроился, будто к ленину.

Ассортимент в магазинчике небогат: помимо "Сахры", которую в народе зовут "сахара" (с ударением на последнем слоге), есть коньяк за 14 рублей.

И вот стоит в этой очереди пышная и культурная дама, в немыслимых мехах.

Приличные люди берут себе "сахара" и отходят, временно счастливые.

А эта, когда подходит ее очередь, волнуется и говорит:

- Мне, пожалуйста, коньяк.

Какой-то мужичок не выдерживает:

- Коньяк ей подавай! "Сахара" брать не хочет! Сейчас коньяк сожрёт и "сахара" просить станет! И хер кто нальет! . .

Меч

Жил да был один мой знакомый, затаившийся сионист и вообще душа-человек.

Охоч был до женского пола, не дурак выпить, да впридачу - мастер на все руки. И вот однажды он сделал одному маленькому мальчику большой деревянный меч, просто чудо.

На меч же тот, если мне не изменяет память, положил Боевое Сионистское Начертание, смысл которого был открыт ребенку и переводился так: "Меч моего народа".

Мальчик, крошка совсем, торчал с этим мечом на автобусной остановке, мама его куда-то везла.

К ним подошел добрый славянин из мирной семьи народов, с открытой душой. Он приветливо, зла не тая и худого не мысля, спросил:

- А что же это у тебя за меч, мальчик?

На что дитя дало ему огнедышащий ответ:

- Это - меч моего народа.

Мышиный вопрос

Однажды перед сном я долго размышлял о Мышке.

Я вспомнил наши микробиологические штудии. Для наглядной демонстрации гибельного влияния микробов нас заставили взять Белую Мышку и сделать ей укол в живот. В шприце содержалась культура бактерий. И все это сделали, и я в том числе.

А теперь я думаю: почему я это сделал?

Между прочим, я повторил действия уничтожителя мышек из старого фильма про всяких живодеров. Фильм назывался "Кому он нужен, этот Васька? " и в 7-летнем возрасте довел меня до совершенно невменяемого состояния. Пожалуй, это было первое знакомство с Мировым Злом. И вот, тринадцатью годами позже, я предпринял нечто намного худшее.

Мы ведь могли отказаться. Никто не сомневался, что для Мышки это закончится плачевно, и никакие доказательства здесь были не нужны. Пусть не все - я один мог отказаться. Вооруженный не мышиной, а лошадиной дозой микробов, я отлично понимал, что цель опыта вовсе не в том, чтобы что-то доказать. Я должен был научиться переступить через себя для пользы дела. И, сознавая эту необходимость, я напустил на себя полное равнодушие и ликвидировал Мышку.

Теперь же меня не то, чтобы мучило раскаяние - скорее, вопрос. Для пользы какого дела была устроена эта демонстрация?

Получается, что дохтур должен уметь наплевать на разные тонкости, когда перед ним поставлена важная задача.

Итак, вопрос: к выполнению какой задачи готовят дохтура, когда велят ему истребить живую тварь без всякой на то необходимости? И через что ему предстоит переступить?

Я догадываюсь, конечно. Но нет, не может быть, чтобы вот так, заранее.

Рождественская сказка

Жил да был на свете Самый Главный Водопроводчик по прозвищу Архетип.

Он был очень добросовестным работником, менял прокладки подтекающим домохозяйкам и пил при этом совсем чуть-чуть, и то по будням.

Дьявол, видя такое усердие, затаил злобу, а потом изготовил Дьявольскую Батарею.

Однажды, когда Водопроводчик Архетип пришел ее чинить, батарея взорвалась на тысячу кусков. Один из осколков, самый чугунный и ржавый, пробил Водопроводчику череп и засел в задней черепной ямке. После этого Водопроводчику все стало видеться в дурном свете.

Он подружился со Снежной Королевой, побывал в ее царстве, а когда вернулся, разбил в окрестных домах все стекла и перекрыл все трубы.

Я долго скитался, разыскивая его, и пережил много опасных приключений, расспрашивая о нем во дворцах и разбойничьих притонах.

Наконец, я нашел его на полу нашего РЭУ. Он сидел, раскинувши ноги, и складывал из ржавых болтов слово "Вечность".

- О, пробудись! - и я простер к нему руки. - Неужели твое сердце заледенело? Ведь бабушка мерзнет!

Я долго говорил, веруя в живость его сокровенного душевного родника.

Водопроводчик внимательно слушал. Через восемь часов глаза его увлажнились, а живой родник прорвался фонтаном. Повалил горячий пар, и все заволокло. Горячая вода забила гейзером и бьет до сих пор.

Про водопроводчика

И кто же их не склонял?

Я вызвал водопроводчика.

Но он не пришел.

Одна знакомая поделилась опытом удачного общения с этой спецслужбой: их надо встречать в халатике.

Итак, я нацепил халатик, завился, подкрасился, побрил ноги, но не лицо, желая соблюсти модный нынче гарлемский стиль; снял обручальное кольцо и начал ждать.

Дроля, однако, не появился.

Тогда я надел шапку, взял пистолет и пошел в так называемый ЖАКТ.

Оказалось, что вероломный дроля уже расписался в амбарной книге, указав там, что навестил меня накануне и выложился на полную катушку, сумев оправдать мои самые сокровенные желания - даже те, о которых я не подозревал.

И я стал ждать его дальше, готовый устроить семейную сцену, обломать рога и наставить новые.

Но вот он явился: через неделю.

Это был печальный человек в вязаной шапочке. Судя по запаху, грусть его была вызвана употреблением чего-то невкусного, причем он это не только употребил, но и выделил.

Дальше он повел себя как доктор, который вылечил насморк, но рак победить не сумел.

Я, например, когда сам был доктором, всегда старался вселить в клиента какой-нибудь необоснованный оптимизм.

Но нельзя же так вот, без всякой надежды оставить!

Глядя на мои ржавые трубы, он качал головой и причмокивал так, как чмокал бы гинеколог, глядя на трубы фаллопьевы, пораженные гонореей.

Он поручил мне купить новую, двухметровую трубу для выполнения пластической операции.

Поменял прокладку, в чем выразилась аналогия с излечением насморка.

Потом, по моей настоятельной просьбе, приблизился к холодной батарее. Так приближаются к постели умирающего.

- У-у-у! - сказал он, прикоснувшись ко лбу больного. И начал сыпать латынью.

Потом строго перевел:

- Это надо делать летом.

Анатомический Мемуар

Люди гораздо выносливее и черствее, чем о них думают.

Стоит заговорить про мединститут, как сразу слышишь: ах, анатомичка!

Между прочим, у нас на курсе было 500 человек, девиц среди них - две трети. И на моей памяти только одну отчислили за то, что ей не хотелось препарировать пятки. Да, впрочем, она сама ушла, никто ее не гнал.

Что до меня, то я всегда смотрел на тамошних покойников с раздражением, потому что должен был вызубрить, из чего они состоят. Других чувств у меня не возникало. Они же совершенно безобидны, эти заспиртованные головы немецко-фашистских захватчиков и врагов народа - на вырез, с демонстрационными разрезами-"окошками" на лбу и щеках. Может быть, эти мелкие дефекты - вообще прижизненного происхождения.

При виде больших костно-мышечных статуй со специально подкрашенными сосудистыми и нервными пучками мне всегда хотелось узнать, что думают об этом их неупокоившиеся души, которые, конечно же, так и порхают в анатомических залах, нашептывая студенчеству вредные, неправильные ответы. Хотелось бы мне так вот стоять, безымянным? Нет, только с указанием прожитых лет и литературных заслуг.

Самые веселые занятия - это, разумеется, когда изучаются сами знаете, какие органы.

Мрачный, но добрый грузин Каха угрюмо топчется. Перед ним - мошонка, по-латыни - скротум.

- Назовите орган по латыни!

- Скриптум.

- Нет.

- Скроптум.

- Балл долой за скриптум, балл долой за скроптум.

Поднос передвигается к его соседке. На подносе лежит черный от тьмы веков, заслуженный орган, внушающий невольное уважение. Похоже, что он, пожалуй, даже и не человеческий, а лошадиный какой-нибудь, забытый в лошади конем.

- Расположите орган по отношению к себе!

Тут надо дать пояснение: все органы, которые нам давали, полагалось располагать во фронтальной плоскости перед собой, как если бы они были наши собственные.

Девушка не смущается, нет. Уже одно то, как она принимает орган в руки, говорит о многом. Но секундное замешательство при попытке расположить орган по отношению к себе вызывает всеобщее ликование.

Поднос едет дальше.

Айболит-79

Вспоминается картинка: она мне очень понравилась в свое время и чем дальше, тем все больше нравится.

Я успешно закончил восьмой класс: сдал последний экзамен и потому отправился погулять в Таврический Сад.

День был погожий, в Саду стоял шум и гам. Привлеченный фанфарами и трубами, я, буратине подобный, пошел к летней эстраде. Там давали разудалое представление под названием "Доктор Айболит".

Площадка перед эстрадой заполнена детворой. Многие были с мамами, иные даже в колясках.

Царила атмосфера мирного праздника.

По сцене метались обезьяны и прочие твари, предводительствуемые не вполне адекватным доктором.

Уже не помню, как повернулся искалеченный сюжет, но в какой-то момент с эстрады стали кричать:

- Разбойники! Разбойники! Где вы?

Рядом со мною, голые руки скрестив, стояли два опасных лба, бритых налысо. Они жевали жвачку и снисходительно следили за действием.

Один улыбнулся и крикнул:

- Мы здесь!

Достигая невозможного

Я надеюсь, что мой ребенок вырастет пробивным человеком.

К тому есть задатки.

Повел я ее в поликлинику, выписываться в школу. Приходим, а там все прекрасно: детский плакат с коровой в шляпке и подписью "Кады-мады, неси воды! Корове пить! Тебе - водить". А еще - очередь на пятьдесят человек, и все, как один, в польтах, ибо гардероб не работает по причине зимы.

Короче, я ворвался в какую-то каморку, пал ниц, назвался невропатологом и сказал, что от моего немедленного приезда зависит жизнь полутысячи человек с бытовой травмой головы.

Выписали.

Я и раньше бывал расторопен. В детстве мама свела меня в зоопарк покататься на пони. Там была очередь часа на три, и мама, разобравшись с порядком стояния в ней, вдруг выяснила, что я уже еду. Я просто пошел и сел в тележку. И некий тип, при орденских планках, стал всячески ветеранствовать и вещать, что вот, мол, уже с таких малых лет, и так далее, и тому подобное.

На пони, однако, был я, а он стоял и пускал завистливую, бешеную слюну.

По материнской линии у моей дочки тоже все неплохо.

Однажды, на заре перестройки, ее мама приобрела без очереди сапоги, за которые убивали.

А тесть мой вообще совершил невозможное, прямо на моих глазах геракнулся тринадцатым подвигом.

Пошли мы, помнится, за пивом, с двумя трехлитровыми банками. Было это году в 1988. В унылой ноябрьско-мартовской мгле торчали два пивных очка; одно из них сомкнулось навсегда, другое же трудилось на износ, питая надежды очень, очень длинной и молчаливой очереди. Она выгибалась больной загогулиной, страдая.

Тесть оставил меня следить, а сам привалился к ларьку, как бы ни в чем не участвуя. Он просто пришел посмотреть и постоять, ни к чему не стремясь. Он сделался маленьким, униженным и неожиданно доброжелательным ко всякой твари. Вскоре ему удалось завязать серьезный разговор с фигурами, которые тоже, по причине предвкушения, уже начинали наполняться благодатью. Я опомниться не успел, как тесть уже бежал ко мне с двумя полными банками.

"Быстро! Быстро! " - приговаривал он. Оказалось, что пиво на нем закончилось и не досталось людям, с которыми он разговаривал про былое и думы.

Очередь еще только начала ворочаться, плохо понимая, что произошло, а мы уж были далеко.

Чрезвычайно-Полномочный Мемуар

В годы работы на благо всеобщего здоровья, творившегося в моей славной пригородной больнице, мне удалось заполучить Мандат.

Дело в том, что наше отделение занималось старыми травмами и болячками, то есть так называемой реабилитацией.

К нам же из других больниц спроваживали Бог знает, кого.

Гниющих заживо, с трубками в животе, с грибковым поражением всего, что бывает.

Реабилитироваться. Острый период, дескать, миновал.

Так что у нас все цвело и пахло.

И мне выписали Мандат.

Он до сих пор есть.

С этим Мандатом я имел право ногой открывать двери в любые больницы и приговаривать кандидатов либо к реабилитации, либо к забвению. И все такие хитроумные больные шли только через меня.

Конечно, это была фикция. Вопрос решался гораздо выше, и не бесплатно, конечно. Моей задачей было придать безобразию видимость благообразия, то бишь навести понты.

Всех, кого я брал - брали.

И всех, кого я не брал - брали.

Да я и не отказывал никому, понимая, что себе дороже. Один раз только отказал, или два, в том числе одному романтическому молодому человеку. Я вот совсем не романтический, я очень черствый. Но, слава Богу, есть люди, которые еще способны забираться на крыши, любоваться там закатом и рассветом, следить за звездами, загадывать желания и мечтать о волшебной любви. Иные, как выяснилось, могут там немного поспать, и даже в собственный день рождения, уединившись от гостей - в этих маленьких странностях и чудаковатостях нет ничего страшного, на них стоит мир. Что с того, что этот маленький принц, наконец, навернулся и сломал себе шею. Главное - он был романтик.

Я отказал ему, потому что ниже подбородка у него ничего не работало, он весь был одним большим гнилым пролежнем. Кроме того, судьба наделила его сифилисом и гепатитом В.

Но его взяли.

Как взяли и дедушку, чей сын, из Новых (русских? нет, его звали Гальперин) катал меня в джипе-паджеро посмотреть на папу. Даже дал мне триста рублей "на такси", чтобы не везти меня домой.

Я взял дедушку, благо спорить было бессмысленно, и дедушка свел всех с ума за первые же полчаса своей реабилитации (обреченной, разумеется, на провал). Он составил графики с настоящей осью абсцисс и настоящей осью ординат. Потом стал чертить разноцветные ломаные линии, отражая в них частоту и время визитов дохтура (меня), профессора, санитарки, сестер и, вероятно, любящего сына.

Сын этот после нажаловался на меня, сказав, что я взял взятку.

Надеюсь, что за общую щепетильность в денежных вопросах его прямо в джипе взорвали родственники других больных, похожих на его папу.

А еще раз я, потрясая Мандатом, отказался принять не очень симпатичную девушку, но зато - с шизофренией.

На следующий день она уже лежала у меня в палате. Она быстро облизывалась. Глаза у нее бегали туда-сюда. На вопросы отвечала толково, но с некоторой досадой, как бы отмахиваясь. Люблю психиатров! Ей написали: "Контакт формальный".

Как это верно.

Потом я обнаглел и готов был сунуть свой Мандат кому угодно, даже милиционеру, который останавливал меня за следование в нетрезвом виде.

Корпоративный Мемуар

Корпоративные сабантуи - гнуснейшая штука.

Когда я был доктором, я этого хорошо хлебнул.

Тут тебе светлый праздник, лето или весна, а то и зима с осенью, Новый Год - гуляй, не хочу, но я не хотел. С одной стороны. Не хотел видеть эти физиономии, которые я и так терпел круглый год, хотя понимал, что обязан с ними обручиться, повенчаться, вступить в бытовую, астральную и замогильную связь. Но с другой стороны, эти физиономии были до того нестерпимы, что я уже даже хотел встретить с ними Новый Год, чтоб неприязнь моя, под действием разугрева, сменилась слабым подобием сочувствия.

Иначе просто незачем жить.

Хотя, когда бы черт разбудил меня ночью и предложил попользоваться его сатанинским сервисом так, чтобы все они сию секунду исчезли, не обязательно померли, а просто куда-нибудь делись, навсегда, безвозвратно, и все их прекрасные имена истерлись из собеса и ведомостей по зарплате, и никто бы, ни одна живая душа не узнала о моем на то согласии и моей же санкции, то я, ручаюсь, принял бы от него перо, а не случись у него пера - обмакнул бы в чернильницу с красной чернилой дрожащий от возбуждения палец, и вывел бы свою самую залихватскую, развесистую подпись.

И все бы они пропали в мгновение ока, а я бы засмеялся, вышел в поле и начал петь.

Но это уже нечто несуразное, в духе Сен-Симона и Кампанеллы.

Было же так: длинный стол с одинокими дешевыми бутылками, скромные приплюснутые помидорчики, отмороженные огурчики, переваренный салат Олювье. Потная колбаска кружочками.

За больничными окнами - ночь и лес, на стеклах - бытовые зарисовки: Дед Мороз и елочка.

Напряженная тишина.

Невнятная, приглушенная музыка ("Младший лейтенант, парень молодой").

Дедом-Морозом нарядили больного. Он опасливо веселился и нерешительно пил водку, косясь на администрацию нашего отделения.

(Через неделю, если не ошибаюсь, его-таки выписали за пьянку).

Администрация важно жевала.

Сестры от случая к случаю гоготали.

Наконец, появилась Снегурочка в сопровождении странной, ужасной фигуры в трико и с бубенчиком в руке. Это была двухсоткилограммовая сестра-хозяйка, переодевшаяся Шутом. Авторы либретто почему-то сочли Шута лицом, обязательным для новогодних забав лицом, действующим и исполняющим.

Шут приплясывал и тоскливо звенел бубенчиком. Потом хлопнул водки.

Я не смог этого стерпеть.

Напился за полчаса вдребезги. Меня свезли на каталке в укромное место, прикрыв от пациентов ветошью: белье везем из автоклава.

Любовь к отеческим гробам

Нам совершенно напрасно навязывают западную модель организации труда.

Прививают корпоративное мышление, мучают всяким фитнессом, который совершенно чужд национальному мышлению. Заставляют жрать кислородные коктейли. Зря! Все это у нас уже было, в отечественной версии, просто кому-то не хочется, чтобы нация развивалась.

И сколько же можно им повторять, что их западные демократические ценности еще только вызревали в нетрезвом сознании, когда у нас уже было Новгородское Вече? И братья Монгольфье напрасно обожрались своих лягушек так, что обоих раздуло до воздухоплаванья. У нас уже давно крылья ладили, да с пороховых бочек летали. И в том, что мы Родина Слонов, ничего нет смешного, потому что наши медики по сей день спасают обмороженных мамонтов, неосторожно прилегших спьяну и задремавших, мульёны лет тому назад.

У нас хорошие традиции.

Я все это к тому пишу, что самый дружный коллектив, какой я видел, настоящая корпорация "Бессмертие", трудился в одной калининградской больнице, где я был на практике. Терапевты. Никаким корпорациям не снилось такое единство.

И работали-то, между прочим, вполне прилично. Мёрло у них не больше, чем у других. Но вот один все-таки помер. Пошел в сортир и помер там от разрыва сердца, таким и нашли, на полу лежал.

Тогда дохтурша, лечившая бедолагу, стала описывать этот эпизод в истории болезни. Дохтурша была еще молодая, опыта никакого. И коллеги сплотились вокруг нее, чтобы защитить отделение от нависшей беды.

- Что ты написала? Что ты написала? - трясла историей заведующая. "Больной упал в туалете и умер". Что это такое? Прочитают и решат, что у нас полы не вытирают! Что он поскользнулся и умер!

- Да, да! - кричали остальные. - Да! Наоборот! Надо было написать: "Больному стало плохо в туалете, и он упал! "

- Ему который день плохо было! Да! - подсказывала заведующая.

- Он уже давно! - вторила третья.

- Ну, так, - сказала заведующая и вышла с историей.

Больше я такого нигде и никогда не видел. История болезни - вся, со всеми консультациями, со всеми штампами и подписями в натуральную величину, разными почерками - была переписана в полчаса. Страниц не выдирали, глупую запись не заклеивали. Переписали всё. И появилась новенькая история. А старая не знаю, где.

И полный фитнесс.

Токсический Мемуар

В детстве я много болел, в том числе ушами. Ушами вообще можно делать только две вещи: двигать и болеть, потому что слышим мы мозгами и сердцем. Мозгов у меня не было, сердце работало хорошо, так что лечили уши: ставили компресс. Мне было шесть годков.

Утром я, проснувшись, радостно побежал к чашечке с водой (для тех лет подозрительная тяга к утренней воде). И хлопнул до дна, но в чашечке был спирт, о чем я, дитя невинное, не имел понятия. И вой поднялся такой, что дрогнули стены.

Еще один опыт был курительным. Я, помню, досаждал отцу: дай покурить! дай покурить!

Ему это надоело, он раскурил беломорину и сунул мне в рот.

Мне было, значицца, шесть годков.

Я затянулся и потерял сознание.

Потом у меня были и другие опыты. Было мне, как я уже говорил, шесть годков... Нет, о других опытах я стыдливо умолчу.

Я что хочу сказать: испытанные ощущения были настолько неприятными, что у меня должен был выработаться стойкий условный рефлекс. Особенно если учесть, что все это выглядело как травма детского периода, на которую сейчас многое сваливают.

Но ни фига!

В седьмом классе я уже благополучно курил "лайку", зажевывая молодой елочкой.

Потом, с не меньшим благополучием, сосал портвейн из майонезной баночки.

Вы, товарищ Павлов, среди собачек молодец, а мы как-никак высшие существа.

Хакер

Он появился у нас, дождавшись Парада Планет в свою честь. Он хакнул наш дом, когда тому благоприятствовали звезды, сложившиеся в созвездия Пивзавода и Старого Носка.

- Я ведь по жизни хакер, - говорил он застенчиво. - У меня был шеф, так он однажды постоял за спиной, посмотрел, как я работаю. "Ты ж, - говорит, не продвинутый юзер, ты хакер".

Я тогда не понимал тайного смысла его слов и сочувственно улыбался.

Хакер был высок, широк в плечах и тазовом поясе, рыж волосами, в очках и с веснушками. Рот был полон гнилых зубов. Пахло от него плохо. Одет он был в рубашку, брюки и старенькие сандалии. Других вещей при нем не было.

- Я у тебя поживу немного, - попросил он. - А вещи мне скоро пришлют из Москвы. У меня там остался чемодан.

Хакер прибыл с Урала, где жил и трудился, но злые люди вынудили его бежать. Он объявился в Москве, получил заказ на изготовление какого-то сайта, но люди и там оказались не лучше. "Эхе-хе, - вздыхал он. - Купил я на последние деньги литровочку водки, кило колбаски и пошел в лес. Там и переночевал".

Злые люди захватили и удерживали его чемодан, полный, по его утверждению, несметных сокровищ.

Переночевав в лесу, он отправился в Питер к нашему общему другу, который, собственно говоря, нас некогда и познакомил. Но друг оказался таким же вероломным, как и чужие. Паразитически истощив мозговые ресурсы Хакера, он выставил его за дверь.

И вот Хакер явился ко мне - очень для него удачно. Во-первых, я к тому времени успел поссориться с тем самым общим другом и набил ему морду. Так что речи Хакера встретили во мне сочувствие. Во-вторых, мое семейство было в отъезде по причине месяца августа, а Хакер принес водку и пиво (купленные, разумеется, на последние деньги). Этого было достаточно, чтобы мы побратались, и я сказал ему: "Живи, сколько хочешь".

Хакер жил у нас тихо, ежедневно ожидая мистических денежных переводов и посылок. Он делал дочке игрушки из желудей, немножко готовил, подмывал посуду и продолжал сильно пахнуть, на что ему однажды жена моя, не стерпев, указала. Когти на ногах у него были, как доисторические лопаты. С ними он смахивал на пещерного медведя.

"Вы классные, " - подлизывался он.

Одновременно он искал себе работу и по чуть-чуть, в счет харчей, помогал мне: показывал кое-что умное. Но больше сидел, подперев кулаком щеку, и ласково смотрел в экран, где часами крутился земной шарик, с которого радостно перепархивали в неизвестную мне папку многочисленные документы.

"Вирус", - он тыкал пальцем в экран. Я, глупый ламер, приходил в ужас.

- Не ссы, - совестил меня Хакер. - Я же его писал.

Он пытался подзаработать. Однажды пришел к нашей знакомой, у которой что-то перегорело. Она его ждала: сняла с аппарата кожух и все протерла. "Зачем? - строго спросил Хакер. - Должна быть пыль".

После его ухода она вымыла за ним тапочки.

Он жил у нас, ел, ходил в прежней рубашке, хотя на дворе уже был октябрь. "Что тебе, жалко, что ли? " - спросил он мою жену, когда она намекнула, что его визит затянулся.

По его словам, крупный заказ ожидался со дня на день. Тогда он снимет квартиру, которую потом и купит.

Документы порхали; крутился-вертелся шар голубой.

В ноябре месяце меня призвал к себе отчим и строго спросил: "Когда кончится это блядство? "

Я не мог ему ответить, но скоро оно кончилось, не продлившись и четырех месяцев.

Хакер напал на след богатой фирмы, которая, взглянув, как он лепит сайты, взяла его на любых условиях, выдала гонорар и какой-то каталог, оценивавшийся в тысячи, по его словам, долларов.

По этому случаю он припозднился.

Ночью я проснулся от запаха паленого. Выйдя на кухню, я увидел Хакера, метавшегося по дивану в одних трусах и сладко стонавшего. В кастрюльке догорали черные пельмени.

Оказалось, что он, видя, что жизнь удалась, отпраздновал это событие и потерял дорогой каталог. И многое еще, помимо каталога, и деньги, и вообще все.

Терпение моих близких лопнуло, и Хакер был изгнан не расплатившимся за постой. Мы были причислены им к лику злых, вероломных людей.

Его таинственная папка оказалась полной картинок с порнографических сайтов.

Правда, Хакер еще появлялся, раза два - по старой дружбе, с клятвами вернуть все сторицей. Прошел, помню, к компьютеру, включил, пощелкал. выключил. Аппарат затрещал.

- О! - сказал он. - Слышишь? Вирус! На дискетку просится.

- Что же делать? - устрашился я.

- Херня это все, - пробормотал Хакер и пошел прочь.

Он исчез, растворившись в большом городе, без денег и без документов.

Мы думали, что его кто-нибудь убил.

Недавно, впрочем, жене случилось его заприметить. Он следовал мимо площади Мужества, одетый в те же рубашку и брюки, что и три года назад.

Новогодний Мемуар

Однажды я стал свидетелем маленького детского праздника в ДК - довольно симпатичного, когда бы не Дед Отмороз.

Последний топтался в предбаннике и был в миру, наверное, очень милым человеком. Но вот его объявили. Отмороз, не до конца уверенный, ткнул себе в грудь рукавицей: "Я? " Получив подтверждение, он вздохнул и пошел в зал.

Все в нем было неплохо, но впечатление подпортили темные очки, блатная походочка и мешок из-под "Максидома", по-моему.

Дочка моя взирала на Деда с неодобрением.

Я, когда был в ее возрасте, сильно боялся Деда Мороза. Он мне принес грузовик, в котором я не нуждался, ибо не любил играть в машины; Снегурочка попросила прочитать стих, и я, придя в полубессознательное состояние, что-то прочел.

Меня терзал страх: я боялся, что Дед выяснит мой маленький, но страшный грех и сурово покарает. Непредсказуемость и невообразимость наказания лишь усиливали страх. Дело в том, что я, мелкий поганец, любил драть обои. Меня укладывали спать, но я не спал, а просто лежал бездумно и драл их. За это мне здорово попадало, и так я стал бояться Деда Мороза, который был со всеми сильными, конечно же, заодно.

С обоями у меня вообще обстояло непросто. Сложные отношения. Меня пугала штука, в которой не разобрался бы ни один фрейдист: крохотное пятнышко на стене. Я хорошо его помню. В нем не было ни формы, ни особого цвета, так что никаких ассоциаций с другими пугающими вещами у меня не возникало. И содержания не было, я не приписывал ему никаких враждебных свойств и качеств. Я просто панически боялся его, и это было абсолютно иррационально - вытяжка чистого страха.

Зрелый Новогодний Мемуар

Новый Год печален, как и День Рождения, который тоже новый год, но персональный. Люди ждут чудес, но чудес не случается, а если они и случаются, то отношение к ним совершенно скотское.

Как, например, было с одним моим приятелем, когда он праздновал Новый Год в общежитии. Проводы года старого вышли ему боком. Минут за восемь до боя курантов он, зажимая бурлящую пасть ладонями, бросился в коридор. По коридору он добежал до наружных дверей, которые вдруг распахнулись, и Дед Мороз - вероятно, карауливший его весь вечер - шагнул вперед, распахнул объятия и воскликнул: с Новым Годом! И друг мой, дождавшись, пока отзвучала буква М и наступил восклицательный знак, исторг из себя съеденное прямо на Деда Мороза, оставив старый год без посошка.

Со мной же чудес никогда не бывало, и светлым силам, управляющим нашими судьбами, не в чем меня упрекнуть. Единственное, с чем я столкнулся, было ловкостью рук, которая, как известно, фокус. Наша компания встречала новый тогда, 1984, год. Некоторые нажрались так, что закусывали сырыми пельменями. Часам к четырем утра спиртное закончилось. Народ отнесся к этой беде невнимательно и беспечно, отплясывая "казачка". Но я не дремал. Я выбрал самый высокий бокал и слил в него все, что сумел найти, выдаивая и выжимая бутылки. Бокал наполнился; я сел в кресло, и сказал, от трудов утомившись, что это хорошо. Я снисходительно следил за танцем и называл себя молодцом. Внезапно в комнату ворвался мой товарищ. Еще не затормозивши, он обратился ко мне: "Хочешь, фокус покажу? " Я благосклонно кивнул, и он схватил бокал, и выпил его залпом, и умчался в неизвестность. Он был подобен залетному купидону, сорвавшему поцелуй и отряхнувшему пыльцу невинности с застенчивой девы, которую до того долго обхаживал и готовил к неизбежному давнишний воздыхатель.

Других же чудес я не помню.

Чего стоят наши надежды, видно из одного заурядного эпизода. Наступило 1 января, был вечер. Не в силах смириться с мыслью, что год будет так себе, не хуже и не лучше прошлого, я взял приятеля и свел его в один надежный бар. Когда нам показалось, что чудеса уже близко, мы вышли и вломились в первое попавшееся общежитие. Мы почему-то были уверены, что все нам обрадуются. Мы распахивали дверь за дверью и, наталкиваясь на недоуменные и злые взгляды, бежали дальше. Нам чудилось, что вот, уже слышны голоса, зовущие нас за стол. Последние метры кто-то из нас прошел на четвереньках. Оставалась последняя дверь. "Здесь, здесь! " - крикнул я. Мы налегли и вывалились в морозную ночь, прямо в снег.

Гречневая Ёлка

В канун 2003 года мне впервые в жизни удалось купить симпатичную елочку.

Маленькую такую, мохнатую, и от дома недалеко.

По дороге домой я не сказал ни одного матерного слова.

Она, как день от ночи, отличается от елки, которую я привез в свое время из пригородной больницы, где работал. В тот злополучный день я соблазнился дешевизной предмета.

Потому что елка была по блату, для своих.

О ее существовании мне сообщили шепотом, и я понял, что меня, делая такое ненормативное предложение, допускают в круг избранных - прямо к некоему Телу, которого я так ни разу и не увидел, но которое, безусловно, присутствовало и вело свою ядовитую физиологическую жизнь.

Дальше приобретение елки стало обрастать таким количеством сложностей и условий, что мне невольно вспомнился другой круг, в который я некогда прорывался, поликлинический.

В той поликлинике, в голодные годы, существовали гречневые и шпротные заказы, вокруг которых сосредотачивалась вся медицинская жизнь. Имелись списки, существовала очередь. Может быть, я уже писал об этом, сейчас не вспомню. Так что буду краток на всякий случай. Я этими заказами немного брезговал и никогда ничего не брал, хотя жили мы не так, чтобы очень. И вот жена мне однажды сказала: принеси-ка заказ!

Я, повинуясь и в кои-то веки раз ощущая себя самцом-добытчиком, раскрыл было рот - в поликлинике, в присутствии старшей сестры. Я неудачно пошутил, что вот, мол, все берут, а про меня почему-то забывают.

Несчастная побагровела. Она прибежала с кипами графиков и таблиц, стала тыкать в них пальцем. Из тыканья выходило, что я уже, во-первых, много раз что-то взял, а во-вторых, столько же раз отказался.

Я затопал руками, замахал руками и закричал, что ничего не хочу.

Так получалось и с елкой. Пройдя через сложную систему допусков и паролей, я, наконец, получил это дерево и заплатил за него сумму, оказавшуюся больше первоначальной.

Сначала елка показалась мне вполне приличной. Сейчас-то я помню, что совершенно сознательно отворачивался от некоторых асимметричных ее участков, закрывал глаза на известную лысоватость, и вообще.

Пока я ехал домой, с лесной красавицы постепенно сползло очарование.

Я волохал ее, грохал, перекидывал, пинал и материл. Она оказалась неожиданно тяжелой и неудобной в далеком странствии.

Возле дверей квартиры она, мстя мне за жестокость обращения и блатную покупку, превратилась в сущее чудовище.

Елка вышла таким уродом, что этой беды не скрасили ни дождик, ни патриотическая звезда, которую я, проклиная давно почившего стеклодува, насаживал на верхушку, словно на кол.

Уголовный Мемуар

Мемуар, не последний по следу, оставленному в моей душе.

Завтра (я пишу эти строки 31 декабря 2002 года) исполнится ровно 5 лет с того момента, как мне предъявили обвинение в краже кур.

Мне вменили в вину похищение не то 80, не то 140 ножек и грудей.

5 лет назад, 30 декабря, я дежурил по больнице.

В мою обязанность входило снятие так называемой пробы. Я приходил на пищеблок, обедал, расписывался и тем санкционировал массовое питание в широких масштабах.

В ту черную ночь у нас, по недоброй традиции, устроили заблаговременное новогоднее пьянство.

Так что с утра мне было отчаянно плохо.

Я мечтал уйти.

Но вместо того, чтобы я ушел, ко мне самому пришел начмед.

Избегая встречаться со мной глазами, он пробормотал нечто про кур, за которых я давеча расписался.

Оказалось, что их украли.

Раздатчица с третьего этажа, желая насолить Мировому Злу вообще, но никому в частности, решила взвесить бледную, недожаренную, малокровную пищу.

И недостача обнаружилась.

Я среагировал неадекватно. Подозрение показалось мне настолько чудовищным, что я, позабыв обо всем, побежал к пищеблоку.

Там я раскрыл рот, и...

Надо признать, что сотрудницы пищеблока, когда я приходил к ним снимать Пробу, падали ниц, несмотря на шарообразные животы, и вылизывали дорожку для моего торжественного шествования. Они наизусть знали, что я ем, а чего не ем; они выучили мои привычки до неприличия, а иногда даже угадывали мои невысказанные желания, так что я задумывался: сколько же часов они проводят в размышлениях над моими пищевыми пристрастиями? Когда я брался за ложку, они притворяли дверь, чтобы Божество насыщалось в подобающем ему одиночестве.

Однако стоило мне раскрыть рот, как благоговение перед Абсолютом слетело с них самым волшебным образом.

Упреждая мои ротовые звуки, в ответ распахнулась целая дюжина малиновых, пышущих кухонным жаром пастей.

Рев и визг потрясли кухню.

На меня стали наступать, уперев руки в боки.

Дрожа и снимая все претензии, я попятился, выскочил в коридор и побежал.

Я приготовился написать и защитить Кандидатскую Докторскую Докладную, но про меня забыли через два дня. И про само преступление тоже забыли.

Вечно Живой Уголок

Иногда мне попадаются удивительно политизированные животные.

Когда мне было лет восемь, у нас жил хомяк.

Это была сущая сволочь, на редкость неинтересная. Ему изготовили клетку из мусорной корзины с железными прутьями, опрокинутой вверх дном, и внутренний домик. Накидали ваты. Мерзкое существо жрало, гадило, спало и копило припасы. Его ароматические качества желали лучшего и меньшего. Хомяк забирался в домик, затыкал задницей округлую входную дыру и видел защёчные сны. Но дело не в этом.

Ровно в 21. 00, изо дня в день, с первыми позывными программы "Время", хомяк активно выпрыгивал из избушки, садился к прутьям и принимался их грызть. Скрежет был слышен на лестнице. Заглушая Брежнева точно так же, как тот глушил Би-Би-Си, хомяк не щадил ни новостей про урожай зерновых, ни свежих сводок о фигурном катании.

Потом уже, летом, когда я был в пионерском лагере, мне сообщили, что хомяк убежал.

Тогда я был мал, верил сказанному, каждый мог меня обмануть.

И вот почему я вспомнил про сознательного хомяка: когда мы встречали новый, 2003 год, и Президент с отмороженной, как и положено чекисту, голой головой стал ею закругляться и сменился боем Курантов, наша семья лениво чокнулась фужерами. И кот мой, юный и дерзостный, для которого этот Новый Год был первым в жизни и до того сидевший спокойно, вдруг сорвался с места, побежал в кухню и начал яростно лакать молоко.

Домик в Коломне

Мой знакомый Миша Едомский, художник и скульптор, живет в Коломне, в так называемом цокольном этаже дома, которого нет.

Его снесли в 1980 году. Так что Миша не платит за электричество и за что-то еще. Но тут его, с января месяца, берут за горло и обязывают кое-что платить, потому что микрорайонные микровласти просто пошли по домам, переписали всех, кто попался, и занесли в какой-то компьютер, свалившийся к ним с микронеба. В том числе нескольких бомжей, проживавших над Мишей в пустой квартире. Но этих занесли в компьютер напрасно, занесение не помогло.

Миша пытался объяснить, что его дома не существует, но присутствие компьютера свело Мишины старания на нет.

Миша - прекрасный скульптор, он работает с деревом и очень часто вырезает огромных сюжетных котов. Самой впечатляющей стала, на мой взгляд, скульптура "Смерть Кота", очень натуралистичная.

Недавно его посетил американский коллега: тоже скульптор, непонятно откуда вынырнувший. Американец все ходил по подвалу, все высматривал, разглядывал, колупал. А потом этот зарвавшийся заокеанский ястреб вдруг что-то заклекотал - такое, что у Миши, когда ему перевели, не нашлось ответа. Куклуксклановец спрашивал: "Как же вы работаете с твердым материалом? Ведь у вас нет ни негров, ни латиносов! "

Генеалогический Мемуар

Во время оно мой прадедушка, Захар Мельников, водил царский поезд. И гонял от него царевича Алексея, который норовил прогуляться по колесам палкой.

Зато мой дядя, то бишь внук Захара Мельникова, полувеком позже трахал внучку Юровского, который того самого царевича Алексея расстрелял.

И был очень доволен.

Настолько, что лет пять назад даже меня к ней звал.

Но я не пошел. Во-первых, она уже старая. А во-вторых, я монархист в душе.

Я бы, может быть, и согласился, если бы мой прадед Захар водил поезд, на котором приехал из Финляндии Ленин. Но при условии, что дядя отымел бы внучку Фанни Каплан. Или внука.

Путевой Мемуар

Холода побуждают меня рассказать про теплое место: больничный автобус.

Этого автобуса было полтора. Его несуразной дополнительной половинкой была Живопырка, о которой речь ниже. Он занимался служебной развозкой: возил нас в пригородную больницу утром и реже - домой, вечером.

Автобус был очень из себя замечательный: большой, теплый, львовский. Он регулярно ломался в пути и мог не приехать. В половине восьмого утра на ступеньках, ведущих в Финляндский вокзал, собиралась толпа. Все, будучи опытными ездоками на автобусе, всматривались в далекую набережную и считали минуты. Все достоверно знали момент, когда лучше махнуть озябшей лапкой и трусить на поезд. Патологоанатом - маленький человек, похожий на Акакия Акакиевича, со сложным двигательным и вокальным тиком - печально лаял и, втягивая голову в шею, подпрыгивал.

Но вот автобус появлялся. "Бегом, бегом, бегом! " - шутливо-весело бормотали самые полные, переваливаясь и ковыляя. Существовала четкая градация очередности посадки в автобус, выверенная десятилетиями; первыми садились одни и те же лица, близкие к телу водителя - к телу, конечно, эфирному, потому что в мясных, объясняющих приоритет контактах замечены не были. Они спешили, несмотря на то, что никто и не посмел бы сесть на их от века забронированные места. Особенно выделялась толстая и пожилая женщина-травматолог с палкой, по скорости и ловкости передвижения напоминавшая капитана Сильвера. Палка была ей не нужна. С ее кривой ногой она умела обогнать любого спортсмена.

Бывало, что автобус ломался где-нибудь в Лахте. "Пепелац" - так мы его любовно называли. Особенно эффектно получилось однажды, когда за руль сел новый шофер, со свежим бланшем и дикими повадками. Он забыл залить воду, и в Лахте "Пепелац" задымил. "Микросхемы полетели", - объяснил водитель, подцепил ведро и вошел в утренний залив. Мы, понимая, что дело дрянь, пошли пешком, растянувшись на полкилометра. Мимо нас, по рельсам, пронеслась задорная дрезина. На ее боку было написано: "Пепелац".

В те редкие дни, когда автобус работал, ехать в нем было очень тепло. Администрация больницы выдала всем специальные удостоверения, дававшие право на проезд в нем. Автобус же был не резиновый. В него набивалось все больше разного люда. Многие, в том числе те, кто по закону первой брачной ночи имел право сидеть в автобусе, в нем стояли. А это было запрещено милицией. Поэтому на подъезде к посту ГАИ водитель командовал: "Присели! " И все, маячившие в проходе и видимые в окно, приседали, как на детском утреннике. "Можно! " - командовал водитель, миновав Сциллу-Харибду. Врачи с медсестрами, послушные его Слову, грибообразно вырастали в проходе и шутили. Шутки повторялись изо дня в день.

Так что наш начмед однажды утром не поленился приехать и устроить облаву. Зная каждого из нас в лицо, он шел между креслами и вежливо требовал показать удостоверение.

Потом, через два дня, все это забылось, удостоверения потерялись, проверять их перестали, а автобус дряхлел на глазах.

Поэтому его все чаще заменяла Живопырка, жмуровоз, который в обычное время развозил по больничному двору бывших больных, то есть трупы. У него в псевдоавтобусной (ибо оно не было автобусом, это устройство, таких не бывает), так вот, в псевдотранспортной его жопке существовало квадратное отверстие для загрузки гроба. Кроме того, он изобиловал продувными щелями, а рессорами, напротив, не изобиловал. И, наконец, в него вмещалось 18 человек. Водитель, получивший своего железного коня от Харона по прямому наследованию и не желавший рисковать с применением маскировочного приседания, больше не брал и отказывался ехать, ссылаясь на недавний арест автобуса ГАИ, занесением его в гаишный компьютер в качестве ископаемой диковины, неусыпную слежку, засаду, наручники и тюрьму. Поэтому мы выстраивались в очередь. Самое прекрасное начиналось, когда приходил какой-нибудь заслуженный человек - реаниматолог, например, спешивший спасти многочисленных больных. Но он оказывался девятнадцатым. И, когда при посадке он, естественно, оказывался первым, начиналась война. Внутренность Живопырки уподобливалась псарне с двумя-тремя волкодавами Среднего Сестринского Звена среди многих болонок и шавок. Чаще всего заслуженного реаниматолога или доброго терапевта, которые уже успевали стать похожими на Фредди Крюгера, успешно высаживали, прогоняли на поезд, злобно улюлюкали вслед, по-змеиному шипели.

Потом Живопырка ехала.

В 20 и 30-градусный мороз она привозила в больницу Охлажденные Коллектуши, если воспользоваться термином Станислава Лема.

Был случай, что меня отпаивали спиртом.

Хотели растереть, но я поостерегся. Рабочий день еще только начинался, не до страстного воспламенения было.

Doom

Тупая стрелялка Doom - развлечение для салаг. В сочельник 2003 года мне случилось сыграть в реальный Doom, не идущий ни в какое сравнение с призрачным.

Итак: в шесть часов вечера Город, Готовый к Зиме, поздравил меня с Рождеством, отключив электричество у меня и еще кое у кого.

Самая первая задача состояла в отыскании правильного телефона, куда жаловаться. Вторая - в дозвоне по этому телефону.

Я сидел на кухне, при свече, и бормотал "суки, суки". Жена, при второй свече, звонила по 009. Свечой был сувенир "Панда", который я очень любил и жалел.

Наконец, нам выдали платный пароль, но Access был закрыт. Послушав гудки, жена заполучила еще одну справку и узнала адрес таинственной аварийной. Аварийная, по мнению ласковой барышни, находилась в здании Райсовета, в двух остановках от меня. И я оделся. Я оделся, как человек из кинофильма "Экипаж", которого попросили заделать дыру в самолете. И двигался я так же, и даже за молотком потянулся машинально, но не нашел его в темноте.

Улицы были мертвы, темны и полнились яростным льдом. Здание Райсовета высилось передо мной зловещим готическим замком. Обычно вызывавшее во мне насмешки своим Собесом, обручившимся с Военкоматом, теперь оно будило совсем другие чувства. Похрупывая снежком, я бодро побежал по периметру, рассматривая запертые двери. За углом я увидел милиционера. "Я не знаю, где аварийная, - улыбнулся милиционер. - Но она точно не здесь, а с наружной стороны". "Значит, снова бежать, " - приуныл я. "Зачем же бежать? - удивился милиционер. - Вон там сквозной проход! " "Спасибо! " - воскликнул я и бросился к проходу, который при близком рассмотрении оказался запертым на ледяной замок. Доступ на второй уровень был закрыт. Славя милиционера, я затрусил обратно. Пробравшись-таки во двор, я вошел в отсек Вневедомственной Охраны, благо там была единственная открытая дверь. На втором этаже я спросил об Аварийной у людей с автоматами. Автоматчики, не глядя на меня, принялись совещаться между собой и пришли к выводу, что такого здесь быть не может. Я процедил что-то среднее по учтивости и вернулся к главному входу. Там я нашел звонок, на шум которого выбежала бабонька. Забегая вперед, я скажу, что в Doom'е мне встретились и другие бабоньки, но это, по-моему, всегда бывала одна и та же, молниеносно проникавшая сквозь стены и побеждавшая расстояния. Бабонька объяснила мне, что аварийная располагается в здании Вневедомственной Охраны.

Поблагодаривши бабоньку, я вернулся к автоматчикам и холодно прошел мимо них, в четвертый этаж. Там я остановился перед железной дверью без надписи, в темноте и мертвом безмолвии. Помня про автоматы, я деликатно постучал. Внезапно за моей спиной зашумел лифт. Створки разъехались, и к двери вышли морозные волшебные люди в спецовках, вооруженные шлангами и умными машинами. "Здравствуйте! Здравствуйте! Да, это здесь! Да, нам сейчас откроют! " - загудел один из них - главный, седой, очень добрый, искренне участливый: Бригадир. И нам открыла, разумеется, бабонька.

Меня приняли с таким теплом и радушием, что я заподозрил недоброе, и не ошибся.

Волнуясь, я описал им катастрофу.

"Он не только у меня погас, - сказал я, имея в виду свет и оправдываясь. - У других он тоже погас".

"В шахматном порядке", - небрежно кивнул Бригадир и махнул рукой.

Спросив мой адрес, бабонька сказала, что такого дома нет и не бывает. "Нет, есть", - ответил я. Бабонька придвинула к себе гроссбух и увидела, что я прав. "Это вообще не наш дом, - сказала она с облегчением. - Это дом "Кировца"".

"Сейчас! - загудел Бригадир. - Квартиросъемщик! Обождите! Сейчас я позвоню Юрию Васильевичу! " Он позвонил Юрию Васильевичу, который все ему объяснил. Бригадир дал мне телефон правильной аварийной и ее адрес. Он действовал очень разумно и благородно, и все делал правильно. Его беда, как и беда психиатра из гениального романа Канетти, заключалась в ложности исходной предпосылки.

Пока Бригадир звонил Юрию Васильевичу, его подручные вынашивали планы полного отключения воды в каком-то обреченном доме.

На бумажке, которую мне, наконец, подарили, было написано: "аварийное воды и света".

"Аварийное" скрывалось в доме 15, в Урюпином переулке.

Не случись мне когда-то побывать в нем, я бы решил, что Урюпина переулка не бывает.

Но я точно знал, что он бывает. Более того: я получил доступ на третий уровень и вооружился бумажкой.

"Туда не дозвониться", - процедила бабонька.

Но я уже шел в Урюпин переулок лично.

Собственно говоря, для Doom'а ничего другого и не нужно. Главная задача: пройти лабиринт и найти Сокровище, зарытое в Урюпином переулке, в доме 15.

Войдя в Урюпин переулок, я спрашивал у случайных и редких гоблинов и вампиров, как мне пройти в Урюпин переулок. Ночные челюсти отваливались. В безжизненных глазах угадывался приговор: такого места здесь нет, и в природе оно невозможно принципиально.

"Мы здесь первый день! " - хохотнули неизвестные ведьмочки и канули в ночь.

Наконец, я увидел, что уже Урюпин переулок. В нем было 7 домов. Дом № 15 не существовал.

Так, однако, не считал словоохотливый Тролль в шапке-ушанке и с собачкой на поводке. "Аварийное! - распахнул он свои глаза, желтые от цирроза и фонарей. - Пойдете налево направо, там будет двухэтажный дом за решеткой. Это тоже Урюпин переулок, он загибается".

Уточнив принадлежность загиба к Урюпину переулку, я побежал к двухэтажному зданию. Там и вправду была надпись "Кировец"; я позвонил, на меня залаяла собака. Объявилась бабонька.

Бабонька доверительно рассказала мне, что у них нет Аварийного, а есть ремонт дорог. И это дом 8 по Майкову переулку, тогда как Урюпин переулок вон он, совсем маленький.

Продувшись в Doom, я поехал домой.

В кармане лежал единственный добытый Артефакт: телефон.

Дома горели свечи.

Меня ждало маленькое Рождественское чудо: какой-то продвинутый юзер из соседей обскакал меня, дозвонившись в несуществующий дом по Урюпину переулку.

"Ваш дом нам надоел, - ответили там. - Ждите. В течение суток".

Мастер Иллюзий

На сей раз свет погас не совсем. Он мигал.

Он вымигивал азбуку Морзе.

Говорят, что если посадить за пишущую машинку обезьяну, то за десять тысяч лет она напечатает всю классику мировой литературы.

Ну, за всю классику не ручаюсь, будем скромнее, но "Россию Молодую" и, скажем, "Мы - Славяне! " наша лампочка намигать успела.

Поэтому нынешним утром я возглавил Лестничный Бунт, или Восстание Спартака. Объединившись с людьми, которые наконец-то начали перестройку с себя, я пошел в РЭУ, оно же ЖЭК, оно же ЖАКТ, оно же центр масонского заговора.

Там, пританцовывая и дрожа, я, чувствуя за спиной поддержку десяти шуб и шапок, начал сулить начальнице РЭУ всевозможные ужасы. Та только всхрапывала и негодующе крутила головой. Вскоре меня сменил мой сосед, очень хороший человек, строитель и лицо, приближенное к Губернатору.

Он отобрал у меня инициативу и стал поминать Губернатора к месту и не к месту.

Основным объектом его атаки сделался наш электрик, Мастер Иллюзий, про которого я сперва решил, что он пьян, но позже понял, что он просто такой.

Об этого электрика, который сделал всю лестницу заложницей двух перегревшихся электросоплей, разбивались любые волны, независимо от масштаба.

Он объявил, что сделает нам временно.

Лицо, близкое к Губернатору, раздобыло хороший кабель, но Мастер Иллюзий сказал, что все равно сделает по-своему, временно.

Лицо пообещало привести людей с наручниками и приковать Мастера Иллюзий к батарее, чтобы он там, у батареи, подумал, но это не произвело никакого впечатления на Мастера Иллюзий.

Напрасно лицо, близкое к Губернатору, бесновалось перед ним.

"Отъебись ты", - сказал Мастер Иллюзий.

И сделал по-своему.

Про животных

Некоторые люди держат животных без всякой на то нужды, не находя в них особой утехи. Животные, однако, являются как бы естественными продолжениями своих хозяев. Хозяева, таким образом, не замыкаются в своей случайной человеческой оболочке, но закономерно растягиваются, простираясь в животное, растительное и минеральное царства.

Я знаю одну такую особу.

Эта особа очень гордится своим дворянским происхождением. И белое знамя она держит весьма высоко, будучи нетерпима к малейшим проявлениям скотства.

Однажды, например, она, выходя из парадной своего дома, увидела, что на снегу лежит огромный окровавленный тампон, равный целому пакету ваты. Так вот она не поленилась, вернулась на свой далекий этаж, написала на бумажке "Это ваша культура", снова спустилась, подложила бумажку под тампон и придавила кирпичом.

У этой особы в доме жили животные, которыми она не слишком интересовалась.

Кот Фимка водился в кипе газет, доходившей до потолка. В газетах был ему и дом, и отхожее место. Поскольку он гадил в глубинах этого вороха, очевидных результатов его жизнедеятельности не было, и только запах стоял, но он не мешал никому.

В аквариуме жили мужские лягушки. Это были земноводные гомосексуалисты исполинских размеров. Они вечно сидели друг на дружке, звали их Кинчев и Гребенщиков.

И, наконец, был престарелый и придурковатый пес Ману: нечто вроде спаниеля с очень короткими лапами. Он плохо видел, и вообще был не подарочек. Однажды он сожрал носовой платок у одной эфирной барышни. Хозяйка дождалась, пока платочек выйдет с обратного конца Ману. Она выудила платочек, выгладила его и молча, но ликуя внутренне, вернула владелице.

Ребята с нашего двора

В 80-е годы Запад охватило движение в поддержку так называемой деинституционализации. В переводе на русский язык это означает расформирование психиатрических отделений и выдворение душевнобольных обратно в "общину", как среди них (не знаю, среди кого - психов или подвижников) принято выражаться.

В результате по улицам стала разгуливать прорва умалишенных, вызывая естественное неудовольствие тех, кто пока не вполне лишился ума.

Мы тут, как обычно, впереди планеты всей. У нас не нужно ничего расформировывать, благо эта публика и не сидит по больницам, а спокойно расхаживает, где ей вздумается.

В одном нашем дворе таких фруктов штуки три.

Один каждое утро кормит кошек. Он ничего такого не говорит, просто носит им кашу, рыбку, еще что-то. Ему лет сорок пять. Не знаю, с чего я на него взъелся, но мне бы не хотелось оказаться с ним в едином замкнутом пространстве. Белесый, серьезный, в толстых очках и плаще на рыбьем меху, он сущее чикатило. Всякий раз, когда я веду утром свое сокровище в школу, я ускоряю шаг, потому что боюсь скоротечного потрошения на корм для братьев меньших.

Второй притормозил меня однажды, когда я куда-то шел. Я был с тяжелого похмелья, меня мог напугать даже воробей. Я шарахнулся от него, но он заступил мне дорогу. Показывая на каменные колонны ближайшего дома, он обратился ко мне со словами: "Нет, постойте! Ведь правда же, это вкусно? "

А третий был, насколько я понимаю, вовсе не человек.

Он, лысый черепом, выносил помойное ведро, хотя с тем же успехом мог из него питаться. Он просто улыбнулся мне, и это не было улыбкой человека, думайте что хотите. Я читал, что среди нас бродят существа, которые только с виду являются людьми, тогда как на деле они неизвестно что. "Который час? " - спросил он громко, и голос был совершенно мертвый, машинный.

Наверное, меня можно назвать четвертым окрестным психом, потому что я бросился наутек.

Но эти себя обнаруживают - словом, улыбкой, жестом. А сколько молчит?

И только случайное, вынужденное открывание рта позволяет установить истину.

Как в том троллейбусе, где меня спросили:

- Вы выходите, девушка?

Хлеб по Водам

У меня есть документ Почетного Донора.

Правомочность владения документом я обсуждать не намерен.

Я вообще хотел, чтобы у меня было удостоверение, из коего всем бы стало понятно, что я являюсь матерью и ребенком, которые не только пережили, но и устроили блокаду, а потому имеют право занимать четыре места для инвалидов с собаками.

Не вышло.

Случилось мне тут, короче, продлевать себе электрическую льготу длинную, как вольтовая дуга. И я ощутил укол совести.

В студенческие годы мне случилось сдать кровь.

Я прибыл в институт, будучи разобранным на части. Накануне я что-то выпил и теперь умирал. Я как раз стоял и раздумывал, что хорошо бы мне забить на все это дело, как вдруг услышал про донорский день, который уже наступил и ждал ответного благородства.

Это решало все проблемы.

Во-первых, донорский день - выходной.

Во-вторых, дадут талон в столовую. Это мне было ни к чему, но все равно приятно и заслуженно.

Так что я, разумеется, заспешил туда очень и очень, надеясь быть первым.

Единственное, что меня беспокоило, так это запах. Выпитое вечером не только напрочь вырубало, но и пахло до утра. Но я волновался напрасно. Меня замотали бинтами и стерильными тряпками, как Человека-Невидимку, и пасть прикрыли маской, благодаря чему я даже позволил себе, сочась ненужной мне кровью, какие-то степенные рассуждения и смешки.

Усталый и довольный, я выбросил талон на обед и с кровавого пункта прямиком отправился к пункту восполнительному, уже известной читателю пивной "Кирпич".

А кровь, не чувствуя ее сложного ароматического букета, благо она хранилась в мешочке, повезли в реанимацию.

Почти Голубой Мемуар

Живописуя (-пиша? -пися?) свою нехитрую жизнь, я мало рассказываю о высоких чувствах.

Которые суть визитная карточка низких.

Высокое чувство случилось со мной сразу после девятого класса, и я впервые в жизни отправился на свидание.

Наверное, поздновато.

Ну, как собрался. Лучше поздно, чем никогда.

Я, конечно, сильно волновался. Купил букет цветов, по-моему. И, не стерпев, пошел из дому за два часа до встречи.

Пошел пешком, от Смольного до Петроградской.

И ничего не замечал по пути. Стояло бабье лето, так что дельце складывалось удачно. Не помню, какие мысли крутились в моей башке; дорога мне совершенно не запомнилась. За час я добрался до места, и следующий час показался мне очень длинным.

Его мне скрасил один мужичок.

Низенький, в шапке не по сезону, в поганом пальто подошел он ко мне и хрипло предложил сексуальную услугу.

Впоследствии мне такие нет-нет, да и попадались.

Однажды мне даже худо сделалось. Раз уж зашел такой разговор, скажу: это было в сортире, что за Казанским собором. Тамошний голубой, теряя в темноте 99 процентов окраски, стоял прямо за дверью, навытяжку, ничего не говоря и глядя прямо перед собой, как марид какой-нибудь или ифрит, который караулит сокровища султанского двора. С улицы его было не видно, и при входе не видно, и только при выходе его вдруг становилось видно. Он ничего не предлагал и не делал, просто стоял статуем, жуткое зрелище.

Но вернусь к мужичку.

Для полного и исчерпывающего описания сексуальной услуги ему хватило одного слова.

Из него следовало, что услужить он желает сначала себе, а после уж мне.

Я, невинный отрок с горящим взором, отвернулся.

Мой новый знакомый не унимался.

Он отошел в сторонку, а после подошел снова.

Лицо у него было цвета недельного синяка, все в красных пятнах. Борода не росла. Он кружил возле меня и настойчиво убеждал не упустить своего счастья.

Потом он что-то сообразил, заметив букет.

"Она не придет, - сказал он мстительно и тускло. - Зря стоишь, она не придет".

Я надменно задрал подбородок и вновь отошел.

"Не придет", - сказали мне в спину.

Голос его звучал уныло и безнадежно. Он шел, переваливаясь и разведя руки в стороны.

Но был посрамлен, ибо она пришла.

Летящей, озабоченной походкой. Свидание состоялось.

И я ввязался в ад, который продолжался три года.

Выбирать мне, конечно, не приходилось. Но нынче, зная про преисподнюю, которая вскоре подо мной разверзлась, я не могу не взглянуть на ситуацию в ином свете.

Возможно, он был ангелом, тот мужичок.

Goat'ика: ужас

"Goat" по английски - "козел".

Вспомнилось.

Сижу я однажды в больнице, дежурю. Один. Вечер уже наступил, самое время чему-нибудь случиться.

Я молод, неопытен, меня легко сбить с толку. И первыми начинают тени. Они удлиняются, дрожат. К ним присоединяется лампа дневного накаливания. Она зловеще гудит и наводит на мысли о скорой бесчеловечной операции. В далекой покойницкой трупы приходят в себя, недоуменно встают, разминаются.

За дверью шаркают шаги.

Дверь медленно отворяется.

В комнату вползает несчастное существо. Ему трудно двигаться, оно страшно гримасничает, у него не получается сказать.

Оно заикается.

Наконец, тыча пальцем в проем за спиной, оно хрипит:

- Катарак! ...

- Что такое? - привстаю я.

- Катарак! ... - доверительно шепчет существо. Теперь оно, похоже, ликует и одновременно трепещет. - Там! Катарак! ...

Я медленно выхожу в коридор.

На полу - кровавые следы: цепочка пятен, ведущих за угол. Я слегка содрогаюсь. Коридор пуст, призраки просыпаются. За углом меня ждет страшное, незнакомое дело.

- Какой катарак! - вырывается из меня злобное шипение.

Мой провожатый не без труда машет полупарализованной лапкой: приглашает. Я двигаюсь по следу, принюхиваюсь, прислушиваюсь.

- Катарак, - бормочет поводырь, который успел отстать и уже плетется сзади.

Следы приводят в палату.

На постели сидит человек, глупо улыбается. Он весь в крови. На полу валяется подключичный КАТЕТЕР, с которым он-таки справился, выдрав.

Почерк

Все, что будет ниже, малоаппетитно, так что имейте в виду.

Скотство в разных народах проявляется по-разному. Есть нечто неуловимое, некая специфика, которая сразу позволяет гордо отречься: это не мое!

Я говорю, конечно, никак не об уровне скотства, которого всюду поровну. Примерно. Речь идет об окраске скотства и некоторых манерах.

Вот, например, еще школьником я угодил в Эрмитаж. Ходил там почтительно, в особенных таких тапочках из-под библейского исполина, держал себя в руках. И тут явилась компания американских туристов. Остановились перед дородной натурой голландской кисти, стали жевать свой чуингам, а я смотрю на них во все глаза. Одна кобыла заметила мой взгляд, улыбнулась, приподняла ногу. Оказалось, что она пришла босиком. Поиграла мне маленькими отлакированными пальчиками и обратно поставила. Под клёшью и не видно, что лапы босые. И я еще тогда, хоть и мал был, подумал, что мы, конечно, горазды на много большее, и босота эта - мелочь дешевая, пустяк, но чужая, заграничная, не наша.

Еще одну штуку я видел уже взрослым, будучи проездом в Берлине. Мы застряли на вокзале, идти было некуда, поезд ожидался часов через пять. Шагах в двадцати от нас расположилась компания бражников. Они, увы, не напоминали студиозусов из милого погребка, готовых распевать про гаудеамус. От гаудеамуса у них остался только игитур. Они сидели на полу и жрали шнапс. Мимо них проходили фольксполицаи, которые не обращали на грязное свинство ни малейшего внимания и даже немного отворачивались. У нас бы таким уже вытерли хари небесной овчинкой. Потому что сильная степень нажирания была налицо. И вот двое бражников отлучились отлить, остался один, самый немецкий: толстый, красный, белобрысый и в шортах. Он сидел, раскинув ноги, будто тряпичная кукла. Вдруг он воровато оглянулся, зыркая свиными, ничего уже не понимавшими глазками, и быстро начал выгребать из ноздрей содержимое, и пожирал его в темпе аллегро, с таким остервенением, словно от этого что-то зависело.

Наш человек сделает хуже, но не так. Традиции не те.

Был у меня знакомый, Андреем звали, непутевый человек. Пристроили его на работу в кислородную при Первом Медицинском институте. В начальниках у него был, между прочим, опять-таки обрусевший немец. Такую, стало быть, этот немец увидел однажды картину: приходит он утром с подручными в кислородную, где вроде как состоялось ночное дежурство, а там... Знаете, пьянство всегда оставляет следы. Обычно мелкие, но показательные, полные смысла. Кружочек от рюмки, пятнышко на газете от рыбки, бычок. Здесь же следы были такие: в шкафах перебиты стекла, оконное стекло тоже выбито, все засрано до потолка, а в раковине чуть подрагивает блевотная топь, до краев.

Бесстрастный немец встал на пороге, обвел помещение взглядом и, не без акцента выразившись, сделал оценку:

- Это почерк Андрея.

Стопудовый Мемуар

21 января передали стопудовую весть: с Ильичем удар.

Ну, меня эта весть не раздавила. Я этих ударов много видел, так что одним больше, одним меньше - это картины не меняет.

Но все равно расстроился.

Начал вспоминать разные вещи про вечнозеленые памятники. С ними случаются скверные вещи.

Одну такую штуку мне рассказал мой дядя. Может быть, это анекдот, поэтому достоверность оставляю на его совести. Так вот: у него, прямо перед воинской частью, стоял большой ленин, которого нужно было покрасить к светлому празднику апрельского рождества. Поручили солдатику, а сами поехали красить траву и реки. Солдатик приставил лесенку, приналег на лобастую башку, отражавшую суть вещей и снабженную рентгенологическим устройством. Башка отломилась и ухнула вниз, внутрь статуи, которая была полой, как шоколадный дед-мороз. Солдатик полез доставать, влез и застрял. Однополчане, вернувшись, увидели, что вождь преобразился и помолодел: он сменил голову, которая торчала и плакала, а все остальное было прежним - жилетка, брюки, простертая рука.

За правдивость других эпизодов, побледнее, я ручаюсь.

Школе, в которой учился один мой знакомый, горком комсомола прислал гостинец: тоже, если вдуматься, стопудовую весть. Это была огромная, тяжелая ленинская голова из лаборатории лауреата Сталинской премии профессора Доуэля. Всех школьников по случаю такого необычного события выстроили в каре, в школьном дворике. Подняли флаг, ударили в барабаны, прочли смешные стихи. Наконец, взяли на караул: фургончик с гостинцем, стоявший посреди двора, распахнул двери, и двое грузчиков, одержимые внутренним и внешним Бодуном, потащили хреновину наружу. Под рокот барабанов, изрыгая нецензурные междометия, они уронили ее сразу, и подарок разлетелся на тысячу кусков.

Наконец, в моей школе тоже были памятники ленину, две штуки. Один обычный, в коридоре, в полный рост, с простертой, разумеется, десницей. Под эту ладошку все вставали для создания иллюзии ленинского одобрения, выражающегося в скрытой педофилии: поглаживании по голове.

Второй был ленин в юном возрасте, то есть володя. Его, следуя логике, посадили в коридорчик начальных классов. Володя сидел, задумавшись над книжкой - не знаю, что он читал. Наверно, Арцыбашева. И этому-то кремлевскому читателю изо дня в день между ног чертили разную геометрию.

Нянечка тетя Нина, из ведьм, ежедневно возбуждала его шваброй. И ругалась, конечно: "Проклятые пиздюки, опять ленину яйца нарисовали".

Ангел Истребления

В газете заголовок: "Ангел возвращается".

Речь шла об Ангеле со шпиля Петропавловской крепости.

Я чего-то не понимаю. Этого Ангела постоянно тягают туда и сюда. Еще несколько лет назад его вроде бы снимали на процедуры: ванны там, УВЧ, эпиляция. Тогда я даже читал, что под Ангелом нашли капсулу с письмом от комсомольцев 1860-го, если не ошибаюсь, года.

И вот опять.

Мне кажется, этот несчастный Ангел потихоньку вампирит, сосет нашу кровь. На днях обещают отменить льготный проезд для почетных доноров. Это значит, что мне уже не поможет моя корочка блокадного многодетного донора, прошедшего пешком четыре афганистана. И куда пойдут сэкономленные деньги? На Ангела, ясно.

Уж он попирует в канун 300-летия дома стакановых.

Будет стоять вечно живой, лосниться от позолоты.

"Ты не знаешь, что бывает"

Я знаю, кого мне благодарить за мудрые зубы: моего дядю.

Это он учил меня житейским премудростям так, что ума стало через край.

Дядю можно слушать бесконечно, пусть только рот раскроет, если позволит состояние. Я его, к несчастью, давно не видел, а когда видел в последний раз, состояние не очень-то позволяло ему раскрывать рот.

Живу давнишним багажом, без апгрейда.

Не знаю даже, какой из его уроков пересказать. Они у меня смешались и слиплись в единое руководство к действию, конгломерат. Вот, например, наставление на тему почтительного отношения к власти. Дядя, помнится, наставлял меня очень взволнованно, даже злобно с похмелья, рубил фразы:

- Ты не знаешь, что бывает! Не знаешь! Пей сколько влезет, но только никаких конфликтов с властями! Мы с приятелем один раз нажрались в Сочи, пошли ночью на пляж - посрать или еще зачем-то, хер его знает, а там солдат с автоматом! Стой, говорит! Туда нельзя! А мы пьяные. Пошел на хер, отвечаем. А он нам: стой, сейчас майора позову! А мы ему: да и майора с собой захвати. Так вот потом мы в ногах ползали! Валялись! Ты не знаешь, что бывает!

А еще дядя заблаговременно обучал меня семейному выживанию, готовил.

Его жена пригласила в гости подругу. А дядя, опившись, полез подруге в трусы.

Тогда жена (назвать ее тетей почему-то не получается) сняла резиновый тапочек и двинула дядю по морде, очки разбила. И заметила ровным голосом:

- Тебе все равно, кого - хоть жену, хоть кошку, хоть себя через ножку.

Айболит-84

Это теперь я разбираюсь в разных тонкостях - в гриппе, например, а на третьем, скажем, курсе я ни хрена не разбирался ни в чем, но думал, что разбираюсь.

И вот однажды стряслась со мной беда.

Дело было в 1984 году, про который неспроста написали черную антиутопию. Потому что именно тем летом я подцепил, как сейчас понимаю, тяжелейшую дизентерию, и художественный писатель прошлого, обладавший повышенной пророческой прозорливостью, наверняка уловил это известие из далекого будущего, ощутил его эпический трагизм, что и повлияло на мрачную окраску его романа.

Вероятно, мне удружил пирожок, сожранный на Московском вокзале.

А может быть, просто время пришло.

Короче, все началось с утра, прямо в поезде. Я сел в электричку, намереваясь вернуться с дачи домой. И, едва сомкнулись двери, понял, что дело плохо.

До дома я добирался, запасшись мужеством и терпением, два часа. Что я вынес, опустим.

Еще через полчаса, уже дома, я был полностью обескровлен, а температура достигла 40 градусов выше вожделенного нуля.

Тут я понял, что попал в беду. Во-первых, я не знал, что со мной. В тот год я усердно кололся раствором опия, который мы добывали из краденых маков при помощи вакуумного насоса, тоже краденого. И, будучи юным и глупым, решил, что у меня начались ломки. Я тогда не знал, что они не такие.

Во-вторых, у меня не было никаких лекарств. Я был один в городе, как перст; родители-дохтура остались на даче. И мне, как легко догадаться, не с руки было вызвать скорую помощь.

В общем, я додумался. Я вспомнил, что у моего старого приятеля хранилась дома очень богатая аптечка. Я позвонил ему, велел взять все и немедленно приехать.

Он и приехал.

В аптечке не было ничего интересного.

Я лежал на диване, не в силах пошевелиться. К нулю приближалось давление, а вовсе не температура, которой надо бы.

Друг забегал вокруг и засуетился:

- Алексеюшка! - сказал он, прижимая руки к груди. - Поверь мне: нет лучшего средства от высокой температуры, чем горячее красное вино!

- Старина, - простонал я. - Мне не нужно вина. Сегодня я не буду пить вино. Это не тот случай.

- Ты ничего не понимаешь, - возразил мой друг и пошел за вином.

Красного вина он не купил, зато купил четыре бутылки портвейна, которые тут же сожрал, прямо у постели больного.

Я не мог ему помешать.

Подлечившись вином, мой друг сел в изголовье, достал пачку аспирина, распорол ее и начал вкладывать мне в рот таблетку за таблеткой. Я толкался языком, но друг был настойчив.

- Не надо, - хрипел я.

- Ешшшшь!! - друг таращил глаза и засовывал в меня шестое колесико.

Скормив мне аспирин, он помчался в коммунальную кухню, где рассказал моей неграмотной соседке про какой-то недавно вышедший четырехтомник.

Потом он высунулся в окно и, в Лето Господне 1984 года, принялся орать на весь двор песни Галича.

Потом ушел.

Оправившись от аспирина, ближе к ночи, я дополз до телефона и вызвал другого мыслителя, с которым мы на пару занимались наркопроизводством. Он приехал и привез мне трихопол, так как решил, почитавши энциклопедию, что мое заболевание вызвано амёбой.

Тут же, после трихопола, он предложил мне вмазаться "Хорошим", от чего я отказался.

А если бы согласился, то хрен бы сейчас Мемуары писал.

Петух

Мы были голодными, нищими студентами.

Денег хватало только на ресторан.

Однажды меня и моего товарища пригласили на свадьбу. Мы пришли в восторг и отправились выбирать подарок.

Но все эти чертовы подарки были какие-то дорогие. Мы совсем отчаялись, и вдруг увидели изумительный керамический графин. Он имел форму уродливого петуха с пробочкой, замаскированной под гребешок. И стоил пять рублей.

Мы сразу поняли, что лучшего подарка быть не может.

Купив петуха, мы зашагали на свадьбу и пришагали слишком рано. Мы были первыми. В квартили стряпали, мелькали; основная масса приглашенных отправилась с молодыми на репетицию свадебного путешествия. В коридоре была свалена гора подарков. Мы осторожно умножили их, положив сверху пакет с петухом, и прислонились к стеночке.

Наконец, приехали невменяемые молодые.

Свадьба прошла на-ура. Мы сдержанно жаловались на горечь во рту и постепенно нарезались, запивая это неприятное ощущение.

Прощаясь в коридоре, мы, желая хоть как-то отметиться, забрали себе обратно петуха.

- И петуха унесли! - ликовали мы в метро.

С тех пор петух сделался нашим дежурным подарком.

Мы вконец обнаглели; когда нас куда-то звали, на какой-нибудь не слишком важный день рождения, мы, не задумываясь, брали петуха, торжественно дарили, а уходя, забирали с собой.

Так продолжалось довольно долго.

Потом Провидение вмешалось.

Как-то раз, когда я уже повязывал радужных цветов галстук, приятель позвонил мне:

- Беда! Я захватил петуха и пошел купить сигарет. И грохнул его в магазине, об пол.

(Будем скромнее, смягчим глагол).

Холодная Голова горячего копчения

Делать деток, как известно, занятие кобелиное, а рожать - благородное. "Кто ты есть? " - спросили у Кобеля. И он ответил: "Я - часть той силы, что вечно хочет зла... " - ну, и далее по тексту.

Мне моя маменька рассказала замечательную историю времен заката империи.

Маменька моя работает в роддоме, то есть каждый день детей родит, как говаривал я, будучи незрелым.

И всякие там, конечно, рождаются. Их еще всех оценивают по шкале Апгар: рост, вес, сразу ли закричал или когда глаза открыл, и все такое прочее. В идеале набирается 10 баллов, но это уже богочеловеческое, и всем ставят по 9 в лучшем случае, так как идеал недостижим.

Маменька, помнится, причитала однажды: "Ой, какой родился, посмотреть не на что, Апгар-5!"

А отчим знающим тоном хмыкнул: "Последняя пятерка в его жизни".

Ну так вот, продолжим про силы, желающие зла, и успешное родовспоможение.

Звонит моей маменьке человек, мужчина. Прямо домой. И плачет в трубку.

Вскоре выясняется, что это муж роженицы. Или родильницы. В общем, пока еще не состоявшейся мамы. Звонит и хочет все знать, и чтобы успокоили его, и пообещали светлое будущее.

Маменька давай его обхаживать: и все-то, дескать, у нее замечательно, и лежит-то она в малонаселенной палате, и смотрят за ней круглые сутки, спать не дают, и вот уже прямо сейчас делают девятнадцатое узи.

- Правда? - всхлипывает голос на том конце трубки.

- Правда, - удивляется маменька.

- Вы меня не обманываете?

- Да избави Бог, как можно.

- Точно?

- Точно. Что же вы так переживаете? Вы кем работаете?

В трубке пауза, всхлипы, сморкание.

- Да я майор КГБ. Вы уверены, что с ней все в порядке? Подождите, пожалуйста, я магнитофон только включу, вы мне это все повторите.

Правовое сознание

Правое сознание не нужно воспитывать.

С ним рождаются.

Вот, например, было у нас такое лекарство: церебролизин. Для больных мозгов. Честно скажу: лекарство не особенно полезное, в смысле не вредное, а просто толку от него плюнуть да растереть. Но очень дефицитное, а потому хорошее, и чем дефицитнее, тем лучше. Оно уже тем было хорошо, что на него записывались в очередь.

У меня в поликлинике была специальная тетрадочка.

Я выписывал рецепт, клиент нес его начмеду, и тот визировал.

Название препарата мне, кстати сказать, не нравилось. Оно переводится как "разрушитель мозгов".

Мне запомнилась одна пара, мама с дочкой. Маме лет 60, дочке - 40. Их знали все. Они имели право. Мама водила дочку за руку, дочка шла следом, улыбалась и молчала. Она умела говорить "до свидания" - и, по-моему, это было всё.

Они садились, и рука моя уже сама тянулась к тетрадочке.

Я распоряжался насчет церебролизина, за которым те ходили исправно, из месяца в месяц, по часам. Они делали книксен и удалялись.

Загвоздка была в том, что я не видел точки приложения препарата.

У больной не было лба.

С рождения.

У нее затылок начинался от переносицы.

Скандальный Мемуар

Когда я натыкаюсь на очередную мольбу "Выкините меня из френдов" - из друзей, что часто встречается на страницах Живого Журнала, мне всегда вспоминается одна и та же история.

Лучше не выкидывать.

Однажды, уже очень давно, мы с приятелем поехали ко мне в гости пить. В смысле - пить дальше. Потому что в троллейбус мы сели уже с изрядным трудом. А в троллейбусе вообще получилось некрасиво. Я только что женился, чувствовал себя зрелым зубром, искушенным в житейских премудростях, и смел его учить. На моих словах: "Я зону топтал, когда ты еще мутной каплей свисал с конца", мой приятель вспылил и выкатился из троллейбуса.

Но потом поразмыслил; решил, вероятно, что мои речи не лишены смысла, и явился ко мне на квартиру. Тем более, что я отобрал у него дипломат с водкой.

За столом его поразила истерика. Личная жизнь у моего приятеля не ладилась, и все вокруг виделось черным. Он плакал, хохотал, расплескивал водку, елозил мордой по столу.

Я же, зная, как прекращать истерики, ударил его по уху.

- Да! - закричал мой друг. - Ударь меня! Ударь!

Я немедленно врезал ему во второе ухо.

- Ну, ударь! - умолял меня друг, заливаясь слезами.

Я начал лупить его с двух направлений, не замечая, как постепенно меняется его риторика.

- Ну, ударь, - цедил он сквозь зубы, и получалось довольно зловеще. Ну, ударь... ну, ударь!

Я замахнулся, собираясь нанести куп-де-грас, но тут он вскочил и вломил мне по самое некуда, и я полетел со стула.

Осторожнее с френдами.

Зловещее

"В пьянстве замечен не был, но утром пил холодную воду".

До чего же гнусная фраза!

Эта фраза не оставляет надежды. Она означает, что за вами пристально наблюдают. Не только сегодня, но и всегда. Любая ваша ходка в сортир не останется незамеченной.

Потом это обсуждается за чаем, среди многозначительных рыл.

Вам не поможет Минтон, и даже Рондо-Суперсила не поможет.

Вы можете даже совсем не пахнуть, ваше право, хотя сами вы об этом не знаете.

Опытный человек всегда вас вычислит. Особенно знающий дохтур, а еще лучше - медсестра.

Потому что вы не фиксируете взор. Потому что у вас микротравмы на пальцах - там царапинка, в три миллиметра всего; тут царапинка. Вроде бы мелочь. Но на все есть причина! Всем понятно, откуда царапинки. У вас бутылка сорвалась, когда вы открывали ее об водосточную трубу. Или вы порезались о пробку-безкозырку, которой такие же, как вы, забыли нарастить язычок.

Так что можно не ретушировать бланш под глазом.

Наш реаниматолог, например, плевать на все это решил и не ретушировал. Так и ездил в свою интенсивную терапию, с фонарем - злой, как подшитый дьявол.

Музыкальный Мемуар

Я плохо воспринимаю классические произведения. Особенно, если они вдобавок новаторские и, неровен час, авангардные, то есть новая классика.

Никакой бравады.

Слон отдавил мне орган классического восприятия. Извиняясь и суетясь, он начал топтаться, и отдавил мне что-то еще. Поэтому культурная глухота подкрепилась болезненным стимулом.

Однажды в начале 90-х я мирно спал на диване, не снимая костюма.

В бельевой корзине я спрятал "Рояль".

Часов примерно в шесть вечера после войны жена подняла меня пинками.

- Вставай! Вставай! - подгоняла она. - Быстро! Быстро собирайся!

Кругом виноватый, застигнутый врасплох, я оделся. Меня куда-то вели, а всякие присутственные места манили меня буфетными миражами и придорожными оазисами.

Мы петляли, сворачивали, устремлялись в подворотни.

- А куда мы идем? А куда мы идем? - с растущим беспокойством спрашивал я.

- Увидишь, - загадочно отвечала жена.

Наши спутники, успевшие присоединиться, деликатно молчали.

Между тем, мы шли ныне прекрасными, а в те времена погаными Дворами Капеллы. Потом мы вошли в саму Капеллу, которая, конечно, всегда прекрасна.

И там, внутри, очутившись в десятом ряду маленького и сильно камерного пространства, я понял, что угодил в капкан. Двери тут же притворили, но это уже было неважно: я успел рассмотреть, что буфета нет.

На сцену вышли четыре человека, одетые во все чистое. У них были музыкальные инструменты. Следом вышла не то дама, не то ее кавалер. За давностью лет они слились в моей памяти в филармонического андрогина.

- Боске! "Второе время"! - внушительно объявил андрогин.

Когда "Второе время" истекло, я встал. Я знал без зеркала, что бледен, как мел. Жена подалась ко мне, думая задержать, и мы встретились глазами. В моих глазах стояло нечто такое, что даже она, видавшая виды и знавшая, как поступать, отпрянула и села на место.

Я вышел обратно в достопримечательные Дворы.

Вот ведь проказы памяти! Я точно помню, что после этого битый час, пока исполнялись остальные Времена, буфетничал на Васильевском Острове.

Но я не мог уйти так далеко. Капелла-то в другом месте. Странно.

В осаде

Я хочу быть начальником троллейбуса.

А то повсюду тревожно, всякий норовит обидеть.

Сейчас прокатился, так сердце в пятки ушло. Разгорелась борьба за кондукторский престол. На престол, мягкий и чуть теплый, претендовала симпатичная девушка. Она на него села. "Ну, ёп! - закричала на нее местная повелительница билетов. - Стоит, ёп, отойти, как тут же на мое место лезут!"

Девушка уже стояла. "Но я же вам его уступила", - ответила она нервным голосом. "Ну и что! Один сядет, другой сядет, грязный, и будет грязно! "

Вернув и застолбив себе трон властным касанием руки, взбешенная повелительница начала метаться по салону. То справа, то слева слышались сдавленные крики боли. Проездные документы не радовали, но только разъяряли повелительницу. Продажа билета воспринималась как победа над мировым злом, заквашенная на половом удовлетворении неразумного млекопитающего.

Я помню одну такую и даже вставил ее слова в какую-то вещь: "Берите билеты, и вам ничего не будет! "

И на остановке не спастись.

Меня загнал под стеклянный колпак трактор. Он был страшен, он распугал всех. Он летал со скоростью боинга, разбрасывая снег и кружа вокруг хрупкой будки, где я дрожал, следя за его маневрами. Из кабины летела неземная речепродукция с харкотиной пополам.

Будь я начальником троллейбуса, он бы сто раз подумал, не посмел бы пугать.

Апокалипсис сегодня

На днях мой знакомый пересказал мне страшную новость. Не то в Тихом, не то в Атлантическом океане посадили на карантин пассажирский лайнер. Дескать, все пассажиры подцепили неизвестный и очень опасный вирус.

Я нарочно смотрел телевизор, но там хранили молчание. Видно, совсем плохо дело.

Но я уверен, что человеческий гений справится с лайнером.

Не о том беспокоятся.

На дворе - год 2003, месяц февраль.

Вы думаете, Апокалипсис готовит бен Ладен? Строчит корявые анонимки и чихает в конверты? Или, может быть, Хуссейн закачал в бриллиантовый сливной бачок тонну ботулинического токсина, а теперь симулирует понос и кричит проверяльщикам, что занято?

Нет, Апокалипсис творится не здесь. Он подготавливается в инфекционных Боткинских бараках, которые уже давно не бараки, а очень уютное и комфортабельное место, весьма способствующее подготовке Апокалипсиса.

Потому что инфекционные болезни очень трудно лечить.

Мой приятель лежал там с псевдотуберкулезом. Они с соседями по палате как поступили? Играли. Прочитали, наверное, рассказ Эдгара По про Украденное Письмо, где ясно сказано, что легче всего спрятать предмет, если выставить его напоказ. Вот и выставили: залили водку в разрешенный питьевой графин, по самую пробку. И поставили на виду. Профессор и не догадывается, ибо книжник и фарисей, жизни не знает. А те принялись соревноваться: кому сколько таблеток выдадут, тот столько стопочек и выпьет: запьёт, значит. Кому-то давали две таблетки, а кому-то и все восемь, так что получалось весело и непредсказуемо.

Еще один, рассказывали, наигравшись, вышел в полпервого ночи в холл, смотреть телевизор. Сел в одиночестве, опустил штепсель в стакан с чаем и начал смотреть.

Вот так.

Даже компьютер со мной соглашается.

Сейчас заглючил, выхватил из контекста фразу "совсем плохо дело" и выдал мне целый столбик:

совсем плохо дело

совсем плохо дело

совсем плохо дело

совсем плохо дело

совсем плохо дело

совсем плохо дело

совсем плохо дело

совсем плохо дело

Черный пояс

Есть один дохтур, которого называть не хочу, потому что он на самом деле очень хороший. Настоящий, правильный, черный пояс получил. Таких скоро не будет.

Видит насквозь.

Позвали его на дом, к помиравшей бабуле.

Бабулю, естественно, жалко. Но она уже слишком долго помирала, и всем этот процесс приелся. Горе уже стояло комом в горле, и ему не терпелось хлынуть.

Дохтур все у нее посмотрел, развел руками.

А родственничек - зять, по-моему - поймал его в прихожей за рукав и шепчет:

- Ну же, доктор, сколько, сколько еще ей осталось?

Тот печально усмехнулся:

- Ну, откуда же мне знать? Может быть, 20 минут, может быть - две недели...

И ушел.

Проходит день, и родственничек ему звонит домой, захлебывается от восхищения:

- Ну, вы и ас, доктор! Просто мастер! Сказали 20 минут - и точчччна! ...

Ядерная реакция

Есть один такой доктор, у которого в студенческую пору было прозвище "Сто палок, восемь бутылок".

Именно эти цифры он ставил себе в заслугу.

Хороший он был человек, в то далекое время. Да и теперь ничего. На досуге, бывало, расслабится и все-то мечтает сколотить "ядро психиатров".

- У нас будет ядро психиатров! - высвистывал он мне в лицо и тянул на себя за пуговицу. - Мы будем править миром.

Этот настойчивый человек своего добился - пока что наполовину, но какие наши годы. Психиатром он стал.

Гуляли они как-то с коллегой по бульвару. Нажрались так, что подцепили какого-то мужика и пошли к нему на квартиру. Наверно, они сколачивали ядро. Себя они мыслили протонами, а незнакомого мужика - нейтроном; остальные подтянутся. Но вышло не по-задуманному, началась ядерная реакция. Нейтрон отщепился, превратил их самих в электроны и начал гонять двустволкой по квартире - по орбите, получается.

Потом выяснилось, что это был их пациент.

Они его, разумеется, забыли.

А он не забыл. Увидел и затаил злобу.

Слепой музыкант

Вот еще одна история про доктора. Предупреждаю, что в ней есть очень некрасивые слова.

Это был очень почтенный доктор, лет восьмидесяти пяти, работал на Скорой Помощи. Он был совсем слепой. То есть вообще не видел. Его заводили в квартиру, и он шел, выставив перед собой растопыренные руки. А если кто возмущался, то фельдшер объяснял тому, что ничего в этом нет особенного, что бывают же слепые музыканты - почему же доктору нельзя?

Иногда доктора не пускали на порог. Иногда пускали, потому что боялись, что пришлют другого.

Доктора этого все-таки выгнали после того, как он сделал укол кожаному диванчику (не путать с пьяным доктором, который делал укол в подушку). Он протер диванчик ваткой со спиртом, уколол и спросил: "Ну как, полегче? "

А вообще он жил во Пскове, а в Питер на работу ездил так.

Он был Ветеран и Участник. Доктор надевал все свои медали, шел на пост ГАИ и просил подбросить до города. Ему тормозили машину, и он ехал. За два часа добирался.

И у него жена все время лежала в сумасшедшем доме на Пряжке, перемогала шизофрению. Иногда ее выпускали, тогда она начинала звонить ему на работу. Сидит так себе начальница станции, все хорошо, ничего не делает. И вдруг звонок:

- Вы думаете, зачем он у вас работает? Он же импотент! Он меня не ебет. Он ездит по вызовам, чтобы старухи ему хуй сосали!

В блокнот агитатору

В детской поликлинике любовался санпросветработой.

Первым бросается в глаза уже хрестоматийный плакат с познавательными стихами, которые я не раз цитировал:

"Кады-мады! Неси воды! Корове - пить. Тебе - водить! "

Под плакатом - совет сделать УЗИ. "За 6-8 часов до УЗИ отказаться от приема пищи, питься, курения".

Рядышком - реклама йодного препарата, от которого прибавляется ум. Нарисован счастливый мальчик; он доказывает теорему Ферма, выигрывает в шахматы у компьютера IBM и рисует Девятый Вал. В глаз мальчика нацелена объяснительная стрелка с корявой надписью: ХУЙЛО.

Чуть подальше - реклама юридической службы, которая защищает от насилия в семье. "Вы не одни! " Нарисован не шибко многоквартирный, кривобокий дом. Такой как раз стоит с поликлиникой по соседству. Луна. В окнах бесчинствующие, извивающиеся силуэты.

И, наконец, стенгазета, посвященная СПИДу. Нарисован бык, только что принявший участие в корриде. Из окровавленной спины быка стоймя торчат три шприца. Надпись: "Финал предсказуем".

Если бы мне поручили нарисовать такую вещь, то я бы не ограничился шприцами и показал бы еще один способ заражения быка СПИДом.

Про колебания

Однажды я прочел заметку. В ней объяснялось разное знахарство.

Оказывается, слова, произнесенные в необходимой последовательности, де еще с особой модуляцией голоса, порождают неповторимые звуковые колебания, которые оказывают воздействие на молекулярном уровне. Вроде УВЧ.

Они воздействуют не только на бородавки и беременность. Они влияют на общее информационное поле.

В общем, поколебал воздух - и пожалуйста, мировая история чуть подвинулась.

Я это к тому, что сразу задумался над емкостью Отечественного Бранного Слова. Задорнов, например, меня раздражает все сильнее, но он правильно говорит, что мы не ругаемся матом, а разговариваем.

Наши любимые слова не только соответствуют многим невидимым информационным реалиям, но и отражают их качество. Они резонируют с платоновскими прообразами.

Напишешь что-нибудь в лифте - и попадешь в десятку, да не в одну, а в десять.

Отечественные Бранные Достижения общеизвестны. Такого нет нигде. Заглядывал я тут в русско-английский матюгальник - жалкое зрелище! Из этого следует, что многие вещи правильно именуем мы и только мы - не хуже Адама, нарекавшего всякую тварь по ее заслугам. Звуковые колебания в точностью совпадают с задуманным свыше и сниже.

А вот в других языках есть много слов, которые созвучны нашим матерным, но означают совсем другие вещи.

Иностранцы колеблют воздух, думая, например, что поминают что-то замечательное - собор какой-нибудь или абстрактную картину. Фонетика, однако, при соотнесении с русским аналогом, говорит об обратном.

С чем я их и поздравляю.

Барсук

В нашем народе есть Правда.

Об нее рано или поздно разобьются Все.

Эта правда невыразима словами. Она воспринимается непосредственно, как солнечный луч.

Однажды Парфенов в своей программе "Намедни" показывал деревенских очевидцев НЛО. За кадром говорилось, что иной раз доверять их свидетельствам трудно, потому что они даже не знают, было ли это НЛО или вертолет. И показали одного такого очевидца. Его спрашивают: видел НЛО? А он идет, глядит в землю, и сам весь цвета земли, и текстуры такой же, и совершенное в нем равнодушие к НЛО, которое, если летает, то и Слава Богу. "Бур-бур-бур", - отвечает. Репортер не отстает: ну, какое оно хоть было? Землежитель на ходу пожимает плечами: "Какое такое, не знаю, ррррр, хрррррр, летит, пропеллером круть-круть-круть... "

Вот в этом и есть Правда.

Как-то, помню, занесло меня в далекое село Заозерье. И тесть со мною был, который по природной склонности всех там знал.

Сидит один такой на крыльце, в каких-то одёжных напластованиях. В одному глазу Мейстер Экхарт, в другом - Судзуки.

Тесть присаживается рядом, обнимает его за плечи:

- Вот мы с Толей (по-моему, с Толей), на барсука пойдем, галлюцинирует тесть. - Есть барсук-то, Толя?

Житель кивает. Из трахеи вырывается уважительный хрип:

- Болллльшой... блядь! Он, блядь, там сидит... большой!

- Ну, поговори с ним, - успокаивается тесть и оставляет меня наедине с Жителем. Я, не без трепета, с почтением спрашиваю:

- А барсук-то - он какой?

- Боллльшой... ббляя. . хрррр... . хр... мр-мр-мр... - Тот помогает себе руками, восхищенно очерчивая контуры барсука.

Разговор замирает.

Потом, когда все выпили (мы туда на похороны ездили), тесть вспоминает про барсука.

- Толь, а барсук-то? - напоминает он.

- Болллшшшой! блядь... . хрррррр, - оживляется тот и начинает пассы.

Вот она, Правда.

Пусть удавятся со своим Декартом.

Неуверенное послесловие

Перечитывая написанное, я поймал себя на невольном хмыканье: точно! Было такое! Надо же! Совсем из головы вылетело!

Письмо не помогло.

Я напрасно старался.

Старая черепаха памяти втягивает лапы и погружается в непроницаемый сон.

август 2002 - февраль 2003