«Звезды под крышей (сборник)»

Олег Николаевич Шестинский

Звезды под крышей

(сборник)

СОДЕРЖАНИЕ

Новеллы о моем детстве

1. Эвакуация

2. Очереди

3. Славка Ван-Сысоев

4. Хлеб

5. Наталья Ивановна... Наточка

6. Красота

7. Приключение коржика

8. Смерть Исаака

9. Колька и Котька

10. Русалочка

11. Бабка Иголкина

12. Паша Панаев

13. Знакомство с актером

14. Жизнь попугая

15. Девушка в белом полушубке

16. Черемуха

О счастье

Мать

Нюша

Ранняя осень

Вечное эхо войны

Озарение

Васька

Евдокимыч

Джигит моря

Никандр Иванович и Алеша

Закон Архимеда

Нина

Паром

НОВЕЛЛЫ О МОЕМ ДЕТСТВЕ

Памяти моей матери

Тамары Олеговны Агавеловой

1. Эвакуация

Ленинград. Лето. Тысяча девятьсот сорок первый год.

На детство обрушивается война.

Меня эвакуируют. Около площади Льва Толстого на трамвайных путях дребезжащие трамваи. Нас, школьников, сажают в эти трамваи. Матери дают десятки напутствий (как будто можно что-нибудь запомнить), бабушки крестят. У мамы на глазах слезы. Неделю назад мы с ней провожали отца в танковую роту. Он гладил ее по голове и говорил: "Не надо... Не надо..."

Я тоже, неожиданно для себя, подхожу к маме, глажу ее по волосам:

- Не надо... Не надо...

Трамвай трогается, я машу из окна и не испытываю никакой тревоги просто начинаю новую жизнь. И сам себе кажусь иным, - каким, я не знаю, но иным.

В теплушке я разбираю вещи, которые мне положила мама. Нахожу жестяную банку с маслом. Ну зачем мне ее положили, вловно я ребенок!

Я меняю масло на баклажанную икру у соседа. Достаю нож и ем прямо с ножа икру, пряную, острую от перца. Мне очень нравится есть с ножа, и я убежден в этот миг, что все настоящие мужчины едят с ножа.

2. Очереди

Уехать не удалось. Через две недели я снова вернулся домой.

В городе продавали с лотков овощи. Мы с товарищами уходили с раннего утра из дома и искали лотки с картошкой и капустой. Иногда мы встречали телегу, груженную ящиками с овощами. Мы знали, что их везут к какому-нибудь ларьку, и пристраивались сзади телеги. К нам торопливо присоединялись прохожие, и за двадцать минут вырастал длинный хвост. Возница сидел осанисто и, видя, что за ним идут люди, придерживал лошадь. Лошадь вышагивала торжественно, вскидывая ноги, словно понимала, что она не просто везет со склада овощи, а возглавляет людную процессию. Мы, как именинники, шли первыми и, хотя из-под колес летели в нас комочки глины, не отступали. Женщины смотрели на нас завистливо и в то же время одобрительно:

- Юркие какие... Помощники матерям...

У лотков люди стояли плотно, молчаливо под мелким непрерывным дождем, и, казалось, никакая сила не могла разломить очереди. Когда раздавалась сирена воздушной тревоги, прохожие разбегались по убежищам, но очередь стояла неколебимо. Люди считали: осталось двенадцать человек до ларька, десять, пять... Прижимая к груди кочаны капусты, они бежали в подворотню. Но очередь продолжала жить, она казалась бессмертной. Продавцы в передниках, вымазанных грязной картошкой, отсчитывали деньги и ссыпали овощи в кошелки. Они были мужественны, да и не могло быть иначе - перед ними стоял народ, и они сами как бы срастались с очередью.

Одному в бомбежку всегда было не по себе, но когда рядом чувствовал чье-то дыхание и видел перед собой рассыпанную на мостовой груду влажного картофеля с ободранной тонкой шкуркой, то страх почта исчезал.

3. Славка Ван-Сысоев

Славка был самым толстым во дворе. И самым старшим. Лицо у него было белесое - брови, ресницы и даже глаза. Роста он был коротенького и кепку носил с кнопкой, для фасона. Сам себе он очень нравился. Когда ему кричали: "Толстый!", он никогда не обижался, а говорил нравоучительно, по-взрослому:

- Ну что ты понимаешь в мужской внешности!? И вообще - я из голландцев. А там такие, как я, за самых интересных идут.

До сих пор не могу понять, почему он считал себя голландского происхождения. Но однажды на уроке он встал, сопя, из-за парты и сказал опешившей молоденькой учительнице:

- Не зовите меня больше Сысоев, называйте Ван-Сысоев. Я - из голландцев!

Иногда он туманно намекал, что предки его приехали при Петре Первом из Амстердама и что он знает голландский язык. Когда его просили поговорить по-голландски, он начинал объясняться, жестикулируя и хрипя. Слов за хрипом нам было не разобрать, и мы соглашались, что говорит Славка не по-русски.

Славка неожиданно для всех нас влюбился. Это действительно было неожиданным. Девчонки во дворе были голенастыми, с хвостиками косиц. Их можно было или снисходительно дергать за волосы или бить зимой снежками. Но бегать за ними? Это было так унизительно, что мы подумали, сможем ли относиться к Славке по-прежнему. Самое обидное было то, что мы ни разу не видели Славкину избранницу. Славка скрывал. Мы созвали совет.

- Надо их выследить, - сказал Исаак.

На этом совет закрыли: предложение Исаака показалось нам мудрым.

На следующий день мы с Исааком вышли со двора вслед за Славкой. Прятались за столбами, пугая прохожих, шмыгали в подворотни, когда Славка поворачивал голову, я, наконец, остановились как вкопанные. На улочке стояла девочка и продавала газированную воду. Славка достал монету и выпил подряд два стакана газированной воды. Он молчал. Девочка старательно мыла стакан, все один и тот же. На остальных три грязных стакана она не обращала внимания. Славка достал еще монету и выпил еще два стакана.

"Ну и здоров пить!" - прежнее уважение к Славке зашевелилось в нас. Наконец он заговорил. Слов не было слышно. Девочка покраснела, кивнула головой и ласково взглянула на Славку. Славка снова достал монету и протянул девочке. Этот жест нас окончательно сразил - шесть стаканов газировки! Есть о чем рассказывать во дворе! О девочке в этот миг мы забыли. Она не понравилась ни мне, ни Исааку, но из уважения к Славкиному подвигу мы молчали об этом.

...В сентябре зачастили бомбежки. Я хорошо помню первую бомбу, упавшую неподалеку от нашего дома. Мне показалось, что сначала я не услышал взрыва, а просто звон разбитого стекла. Словно угодили мячиком в окно. Но в следующее мгновение я почувствовал могучий взрыв, как будто кто-то пытался выбраться на белый свет и что есть мочи колотил кулаками из-под земли.

Наутро мы со Славкой ходили по соседним улицам. Несколько домов было разрушено. Наш управхоз решил проявить инициативу. Неизвестно, кто подсказал ему такую мысль, - забить фанерой на всех крышах слуховые окна. Смысла в этом не было, видимо, никакого, но управхоз сказал:

- Заколотите, ребята, - денег вам дам.

Никто из нас в своей жизни еще не зарабатывал. Конечно, мы согласились.

Мы распиливали желтые, как масло, листы фанеры, вставляли их в окошки чердаков и выстукивали молотками какой-нибудь простой мотив "тук-тук-тук-тук..." Это нас развлекало, и время шло быстро. А как хорошо было посидеть на железном гребне крыши в солнечную погоду! Серебрились аэростаты, и уже привыкшие к ним птицы кружились вокруг них.

На самом чердаке тоже было интересно: высокими сугробами желтел песок, лежали щипцы, чтобы "хватать зажигалки". Песок был рассыпан по всему чердаку, и мы, когда спускались вниз, разувались и вытряхивали его из ботинок.

Однажды мы решили работать вечером.

- Докончим, ребята, - сказал Димка, - дела-то осталось на два плевка!

Небо уже потемнело, выкатились первые бледные звезды. Внезапно завыли сирены, и почти одновременно частая дробь осколков забарабанила по крыше. Мы знали - это от зенитных. Славка махнул рукой:

- Допилю, потом и спустимся.

Вдруг крыша словно покачнулась, близкий взрыв оглушил, песок на чердаке подпрыгнул и стал оседать мелкой пылью. Осколки пробивали крышу и вонзались в балки. Мы метнулись к кирпичным стенам, пригнув головы и закрываясь руками. Через минуту стихло, и мы, почесывая ушибы, подошли друг к другу.

- Вставай, толстый! - крикнул Димка.

Славка при взрыве не добежал до стены, повалился лицом на груду песка. Сейчас он продолжал лежать не отзываясь.

- Славка, - хрипло сказал Исаак, - хватит лежать. Дай мне пилу.

Я метнулся к Славке, я знал, как его надо поднимать, - его надо пощекотать, он так боялся щекотки. Я щекотал ему бока, спину и вдруг почувствовал на Славкином затылке что-то теплое и липкое. Димка оттолкнул меня в сторону, подскочил к Славке и приподнял его. Голова откинулась назад, темные густые капли падали с лица на песок.

- Славка! - кричали мы все разом и не слышали своих голосов.

Первым опомнился Исаак. Он бросился вниз за народом, а мы продолжали держать Славкину голову, не постигая случившегося. Песок темнел все больше, над Славкиной головой в развороченной осколками крыше виднелось вечернее синее небо, и звезды заглядывали сквозь отверстие на чердак, словно хотели влить свой свет в потухшие глаза Славки.

Это был мой первый товарищ и ровесник, который погиб во время войны.

4. Хлеб

Декабрьский ветер леденил город. Чернели от голода ровесники. Мы сидели по домам и встречались друг с другом редко.

В шкафу у моей матери стояла стеклянная банка, и в ней, как крупинки золота, поблескивало пшено. Из него приготовляли только суп, но оно неумолимо утекало, как песок в песочных часах. Я со всей наивностью мальчика, со всей юной жаждой жизни верил, что человек живет до тех пор, пока есть суп. Это мое глубокое убеждение возникло, наверное, оттого, что в течение двух месяцев нашей обычной едой были чай, жидкий суп и ломоток хлеба.

Но вот наступил день, когда кончилось пшено. Мать высыпала последнюю горсть в кастрюлю, зернышки стали оседать, а вода мутнеть и подергиваться белой пленкой.

Я видел, как озабочена мать, и мне стало страшно, потому что я знал, что ждет нас впереди.

Мать послала меня к соседям за какой-то мелочью. Я вошел в комнату, семья сидела за столом и сосредоточенно, не обращая на меня внимания, хлебала суп. Я пригляделся и увидел, что это был накрошенный в горячую воду хлеб. И в тот же миг я по-настоящему обрадовался. Значит, из хлеба тоже можно делать суп, и мне было странно, как я об этом не догадался раньше.

И теперь я уже не знал, что ждет меня, потому что у нас будет суп и жизнь будет продолжаться.

5. Наталья Ивановна... Наточка

Она была такая молоденькая, эта учительница, что жила над нами. Даже не верилось, что умеет учить и говорить строгим голосом.

Однажды наши пути с ней скрестились. Я поступал сразу во второй класс, и мама попросила ее заняться со мной русским языком. Я занимался несколько месяцев и приемную диктовку написал почти без ошибок. Только слово "собака" написал через "а". Учительница сказала:

- Это можно ему еще простить.

И все мне простили.

Муж у Натальи Ивановны был гораздо старше ее. И никто во дворе не понимал, зачем она себе такого выбрала. У него была продолговатая голова, совсем без волос, и малюсенькие уши. Говорили, что он страшно умный. Портфель у него всегда был набухший, и хотя Димка утверждал, что в нем он носит пончики в промасленной бумаге, портфель внушал уважение. Разговаривал муж Натальи Ивановны мало. У него было два любимых выражения: "Это не гигиенично" и "Это не этично".

Когда началась война, его призвали на второй день. Уходил он спокойно, как каждый день на службу в свое учреждение. Он попрощался с соседями, поцеловал жену, а переходя двор, вдруг взял Наталью Ивановну за руку и сказал:

- Милая, ты любишь сырую морковь. Обдавай ее кипятком. Иначе будет не гигиенично.

Вот какой муж был у Натальи Ивановны - хороший или плохой, мы так и не успели разобраться.

...В декабре умирала Наталья Ивановна. От голода. Она лежала на диване, покрытая шубами и одеялами, и мерзла.

Однажды я услышал, что вещи Натальи Ивановны растаскивают. Я поднялся к ней как раз в тот момент, когда соседка тетка Анна, рыхлая, с разноцветными глазами, пыталась протащить сквозь двери фикус. С листьев слетала густая пыль, и соседка чихала.

- Оставь цветок! - крикнул я.

- Без воды ему не жить, а я поливать буду, да и верну хозяюшке, как на ножки встанет.

- Оставь цветок! - Я схватил ее за руку, и она выпустила фикус.

- Звереныш! - прошипела соседка.

В квартире фикус был самый живой и сильный. "Ни за что его нельзя уносить из комнаты", - думал я.

Наталья Ивановна поманила меня:

- Вот адрес... Сходи...

У меня в руке оказался листок с адресом и фамилией: "Лейтенант Кожин П.С".

...Часовой долго вертел мою записку, звонил куда-то по телефону, потом сказал:

- Второй этаж. Восьмая комната.

Лейтенант Кожин был молодой человек с рукой на перевязи. Я сказал, откуда я. Кожин вскочил из-за стола:

- Наточка... Где она? Слушай, друг, я дежурю, никак мне сейчас не уйти. Вот тебе талон на обед. Получи, отнеси ей!

Он проводил меня до дверей и еще раз крикнул вслед:

- Скажи, обязательно вечером буду!

Я нес кастрюлю с теплым супом и думал, что, наверное, впервые в истории лейтенанты посылают своим любимым не розы, а соевый суп, где в мутной воде плавают желтые кристаллики лука. То, что лейтенант любил Наталью Ивановну, можно было догадаться.

Наталья Ивановна, когда я принес суп, глубоко вздохнула, потом вдруг слабо улыбнулась и прошептала:

- Поздно...

Вечером я поднимался домой по лестнице и услышал приглушенный плач. Как я удивился, когда увидел, что, прислонившись к перилам, стоит знакомый лейтенант Кожин и плачет.

- Что ж ты раньше ко мне не пришел?

Я не хотел говорить ему, что лишь сегодня Наталья Ивановна дала записку, я просто опустил голову.

- Ведь она, наверное, меня давно звала? Правда?

- Правда, - сказал я.

Я врал, но что-то мне подсказывало - именно так и надо говорить.

- Эх ты, парень, парень, - с тоской выговорил лейтенант, - ведь она меня вспоминала?

И я опять опустил голову. Я никогда не видел, как плачут лейтенанты. Мне было его очень жаль. Потом дворничиха рассказывала, что лейтенант был первой любовью Натальи Ивановны, но жизнь у нее оказалась сломанной, и она, на удивление всем, вышла замуж за Павла Николаевича. Я так и не узнал, почему ее жизнь считали "сломанной", но горевал вместе со всеми о ее смерти - она была такой доброй. И писать меня научила. И даже простила мою первую ошибку.

6. Красота

Понятие красоты было словно удалено из нашего сознания, как ненужное и непонятное в нашей блокадной жизни. Мы ничем не восторгались, и никто из моих товарищей не восклицал: "Как красиво!"

Может быть, поэтому я хорошо помню тот день, когда впервые услышал это восклицание.

Шел обстрел Петроградской стороны, и от попадания снаряда горел "Печатный Двор", лопались стекла, корежилась сталь, рушился кирпич. Пожарники сильными струями воды пытались сбить огонь, но он не угасал, а еще хлеще рвался вверх и гудел. К концу обстрела мы пробрались с Димкой к "Печатному" и смотрели из подворотни, как он пылал. Не первый раз видели мы охваченное огнем здание и поэтому смотрели привычно. Но вдруг увидели такое, что поразило нас. Сильный порыв ветра вынес из разбитых окон сотни, а может и тысячи горящих листков. Они были белые, как крошечные облака, и края их багровели в огне, как в лучах неистового заката. Они метались, трепетали в воздухе.

- Как красиво! - воскликнул Димка.

И действительно, в этой картине летающего огня была трагическая и зловещая красота.

7. Приключение коржика

Шел по снежной улице мальчик. Навстречу ехала машина. Может быть, с фронта. На ледяной мостовой колеса буксовали, и шофер ехал медленно. Он был ожесточен. Лежали в снегу трупы, брели живые тени, а он ничем не мог помочь. Шофер увидел мальчика и почувствовал вдруг какую-то особую неожиданную жалость. Он затормозил, вытащил из-под сиденья коржик, похожий на зубчатое колесо, твердый как камень, подбежал к мальчику и сунул ему в руку.

Мальчик от удивления ничего не сказал, а потом, когда машина свернула за угол, попробовал на зуб и убедился, что коржик настоящий. Коржик, наверное, долго лежал под сиденьем рядом с тряпьем, пропитанным бензином, и от него самого исходил запах бензина. Мальчик сунул коржик в карман.

Мальчик шел и волновался: что ему сделать с коржиком? Дома он его не вынул из пальто, и мать, проходя по коридору, спросила, отчего в квартире бензином пахнет. Он решил его съесть ночью, чтобы никто не видел, и лег спать вместе с ним. Мать и бабушка долго не засыпали, и мальчик ворочался с боку на бок. Когда, наконец, они уснули, он застыдился есть под одеялом и только обгрыз зазубрины на коржике. И коржик стал похож не на зубчатое колесо, а просто на колесо. Так он и заснул с ним, и всю ночь ему снились машины: они летели, ослепительно сверкали фарами, и весь воздух был напоен ароматами бензина.

Мальчик проснулся рано, он лежал с открытыми глазами и смотрел, как мать собирается на работу. Она одевалась медленно, как будто ее туфли, платье, пальто весили бог знает сколько и ей их тяжело поднимать. И когда мать вышла на кухню, мальчик соскочил с постели и, откусив последние три зазубринки, сунул коржик в портфель матери.

Мать работала врачом. Она сделала обход больных и целый день занималась привычными делами. А незадолго до конца работы полезла за тетрадью в портфель и вынула, изумленная, коржик. Она стала пытливо вглядываться в лица сослуживцев и больных и думала: кто же из них? Но лица у всех были такие же, как всегда, и мать растерялась, потому что не знала, кого благодарить. Когда она уходила, то улыбнулась всем и всем сказала: "Спасибо".

Мать несла домой коржик и радовалась. И уже ощущала тот миг, когда она подарит его сыну. И когда она пришла домой, то снова удивилась, потому что прошла свой путь на целых двадцать минут скорее, чем обычно.

Вечером она грустно обняла мальчика я протянула ему коржик. И мальчик так растерялся, что не хотел его брать. А потом схватил коржик, бросился к буфету и большим хлебным ножом разрубил его на четыре части - две матери и бабушке, одну - себе, а одну - Исааку, товарищу, который умирал.

Мать взяла свою долю, перепутала мальчику волосы и сказала каким-то незнакомым голосом:

- Ну что же... Так и живи...

8. Смерть Исаака

Исаака я встречал все реже. Мы виделись иногда во дворе, когда он носил уголь для печи, а я дрова.

Я помню, как, приплясывая, бегал Исаак с полным ведром угля довоенной зимой. Жильцы на него кричали, потому что он поднимал угольную пыль и она оседала на сушившееся белье. Исаак вежливо извинялся - он вообще был среди нас самым вежливым - и уверял, что как только белье высохнет, угольная пыль сама собой отскочит.

Я не спрашивал, как Исаак себя чувствует теперь. Я смотрел при встречах в ведро. В конце осени он еще продолжал носить ведра, полные до краев, но уже не бегал, а ступал тяжело, слегка сутулясь и перехватывая ведро время от времени другой рукой. Когда выпал первый снег, он стал носить по три четверти и отдыхал на каждой площадке. Потом не больше половины и отдыхая через каждые пять - семь шагов.

Я встретил его перед Новым годом. На дне ведра лежал уголь. Исаак так изменился, что встреть я его на улице - не узнал бы. Единственное, что напоминало прежнего Исаака, - это были очки. Но глаза за стеклами очков потеряли свой блеск, энергию, и черными они были не потому, что Исаак родился с такими, а от усталости и большого горя. Так казалось мне.

- Помочь? - сказал я.

Он ничего не ответил, только посмотрел грустно. Лестница была насквозь промерзшая и гулкая. Через каждые две ступени мы ставили ведро, и глухой стук взлетал вверх, как будто кто-то тяжело бил в колокол. Дошли до дверей.

- Ну вот и все, - сказал Исаак, и я испугался его слов: они были непростыми, в них был свой смысл.

Исаак вошел в темный коридор. Он не закрыл дверь, и я видел, как исчезал он в глубине коридора. Наконец я уже перестал его видеть и только слышал, как скрежещет ведро, задевая за стенку.

Через несколько дней Исаак умер. Он лежал на диване, уже запеленатый в белую простыню. Лицо у него сделалось маленьким, с кулачок, и я никак не мог привыкнуть, что Исаак без очков. Навязчивая мысль: почему с Исаака сняли очки? - не выходила у меня из головы.

- Почему не хоронят в очках? - спросил я Димку, и он посмотрел на меня, как на ненормального.

Потом Исаака положили на санки. И то, что лежало на санках, уже трудно было назвать Исааком. Мы с Димкой везли санки, объезжая бугорки и ямки. За санями бежали от полозьев две четкие ровные полосы. Мы везли и ни о чем не думали и не оглядывались.

9. Колька и Котька

Шили в противоположном доме, как раз напротив наших окон, Колька и Котька. Два брата. Я с ними особо не дружил, но во время дворовых игр часто дрался на медных шпагах. Концы шпаг мы в дегте вымазывали, чтобы увидеть сразу, кто кого первым задел. Когда побеждал я, то Колька или Котька шли домой перемазанные дегтем, и не успевали они в квартиру войти, как раздавался голос их матери:

- Опять дрались с этим из первого номера!

"Из первого номера" - это был я.

...Зимой сорок первого года Колька и Котька редко стали мне попадаться.

Потух в городе свет. Вмерзли трамваи в снег. Шли самые жестокие осадные дня.

Однажды увидел я из своего окна Кольку и Котьку. Они шли через двор к воротам и тащили за собой санки. Обычные санки. Пустые.

"Куда это они с пустыми санками, ведь не кататься же?" - подумал я.

Дня через два я снова увидал их с пустыми санками, и еще через несколько дней...

Как-то они попались мне навстречу, жида выходили из ворот.

- Куда? - спросил я.

- Дела, - уклончиво ответили братья.

Я проводил их взглядом. Они шли вдоль тротуара к Тучкову мосту, оба маленькие, со смешно торчащими ушами зимних шапок, в цветных рукавицах. Рукавицы им, наверное, еще до войны мать связала - белые елочки и крестики. Братья оба держались за веревочку саней, и издали варежки казались красочными и удивительными. Через минуту я забыл о братьях - своих забот столько.

Однако вскоре я случайно узнал, куда они ездят.

Мать их работала на Васильевском, километров за пять от дома, и каждый день, часа полтора, медленно совершала весь этот путь. Она возвращалась с работы постаревшая и сидела на диване, вытянув ноги, чтобы прийти в себя. Колька и Котька разували ее и приносили тазик с горячей водой. А потом они решили ездить на Васильевский - встречать на санках мать.

Мать увидела их в первый раз на Большом, они стояли рядом, озябшие, брови в инее, притопывали, вглядываясь в мутную даль проспекта. Она хотела накричать: "Куда вы! Зачем!", но Колька (он был старшим) посмотрел на мать и сказал строго:

- Садись.

Мать растерялась, заплакала, обняла обоих сыновей, но они вывернулись из ее объятий, и младший - Котька повторил по-отцовски властно:

- Садись, мама.

Мать села, но когда они доехали до дома, она почувствовала, что устала гораздо больше, чем если бы шла пешком. Всю дорогу она переживала, волновалась, порывалась встать и все время беспокоилась за своих мальчиков.

На следующий день они снова ждали ее на проспекте. И тогда мать уже накричала на них, что они глупят, но Колька взял ее за плечи и заставил сесть на санки. А когда приехали домой, мать удивилась, что впервые после тяжелого рабочего дня не гудят ноги, и снова слезы навернулись у нее на глазах, но она отвернулась и никому их не показала.

Мать говорила сыновьям, что у нее сверхурочная, она придет поздно и не надо ее встречать. Но сыновья все равно ждали ее в обычном месте, и мать краснела, как девушка, потому что обманывала их, - у нее не было сверхурочной.

Мать жалела их и решила ходить другим путем - через мост Строителей. Два раза Колька и Котька вернулись домой пустыми. На третий раз мать увидела у моста Строителей одного Кольку с санями. Она испугалась и еще издали крикнула:

- А где Котик?

- Он ждет с другими санями у Тучкова.

Они возили мать всю зиму. Когда их троих накрывал обстрел, они все вместе бежали в убежище, а санки стояли в подворотне. Обстрел кончался, и мать ехала дальше. Братья подъезжали к дому, и соседи смотрели на них с уважением, а дворничиха даже стала звать старшего не Колькой, а Николаем.

Они пережили всю осаду и голод, и мне всегда казалось, что иначе и не могло быть, потому что они все трое так любили друг друга.

10. Русалочка

Все водопроводные трубы лопнули в ту зиму. Только у Наташи какими-то судьбами работал водопровод. Когда открывали кран, в трубе начинало хрипеть и шуметь, а потом резко выплескивалась вода.

Жила Наташа на первом этаже, через площадку от нас. Ей исполнилось двадцать пять, но она была худенькая, с копной русых волос и выглядела гораздо моложе. Была она одинока.

Когда узнали жильцы, что у нее течет вода, стали к ней поутру с ведрами приходить. Она всем ласково открывала дверь, а когда уходила на работу, оставляла ключ у дворничихи: кому надо, пусть за водой заходит. Если бы не Наташина вода, пришлось бы всем на Неву ездить. А обстрелы такие начались, что и не знал никто, привезешь воду с Невы или ткнешься где-нибудь в сугроб головой. В наш дом попало уже два снаряда. Один разворотил верхние этажи, другой у самой парадной стукнулся. Наташу стали звать во дворе "Наш водяной комендант", а потом кто-то сказал: "Да она русалочка!" Так и говорили ей с тех пор: "Русалочка".

Дни походили один на другой. Утром все шли за водой к Русалочке, а потом - обстрелы с небольшими перерывами до самого вечера.

Однажды произошло событие в нашем дворе.

Остановилась возле дома военная машина. Мотор забарахлил. Вышел шофер, сержант, в замаранном полушубке, ушанка набекрень, чуб на глаза падает. Колдовал он над мотором часа полтора, махнул рукой в сердцах.

- Ни черта... - выпрямил с хрустом спину. Оглянулся. Несколько женщин стояли у ворот. Молчали. Поглядывали: "Что за военный? Уж не весточку ли привез с фронта?" Наташа стояла в распахнутом ватнике, в мягких белых валенках.

- Переночевать бы мне у кого, - сказал шофер. - Дорога незнакомая, застряну в ночь...

Он заметил Наташу и, поставив ногу на ступеньку машины, чуть откинулся назад. - чем-то ухарским и веселым дохнуло от него.

Женщины переминались, но не приглашали. Позовешь, а уедет - разговоров не оберешься. Мужья-то воюют.

Наташа сказала неожиданно и просто:

- Пойдемте ко мне.

И так вдруг покраснела, что всем показалось - она сейчас и от слов своих откажется, и убежит куда глаза глядят.

Но она выдержала взгляды соседок, не шелохнулась.

Сержант улыбнулся:

- Спасибо.

Нырнул в кабину, рванул из-под сиденья вещмешок, спрыгнул, щелкнул каблуками:

- Готов следовать в любом направлении!

...Наутро вышли хозяйки с ведрами, подошли к Наташиной парадной, увидели за углом дома машину, остановились. Сказали дворничихе Пелагее:

- Стукни нам по подоконнику, как машина уедет... Для чаю воды-то пока хватит.

Сказали это добро, без шуточек и пересмешек.

Через час начался обстрел.

Через два сержант уехал.

А Наташа долго еще - несколько месяцев, - когда приходила с работы, прежде всего открывала щель почтового ящика и стучала по нему кулачком, может быть, застрял конвертик в ящике.

А потом она перестала стучать.

Через много лет я подумал: "А что такое человечность?" И вспомнил это военное утро. Стоит машина. Женщины с пустыми ведрами идут от Наташиной двери, идут строгие, целомудренные, все на свете понимающие.

11. Бабка Иголкина

Мальчишки ее звали просто бабка Иголкина. А жильцы нашего дома, те, что постарше, - Олимпиада Ивановна. Она жила тихо и замкнуто в маленькой комнате на пятом этаже. Ни с кем не водила знакомства в доме и даже при встрече первой не здоровалась. Получала пенсию, крохотную, за кого-то или за что-то, одним словом, сводила концы с концами.

Но и у нее была своя радость и утешение. Собака. Огромная, огненно-рыжая, пушистая, морда лисья. Когда они вдвоем прогуливались, незнакомые люди останавливались. Еще бы! Бабка Иголкина была суха, в черной древней пелерине, в шляпе твердой, черной, блестящей, словно черепичной, с зонтом в левой руке. А правой держала она на поводке собаку. Собака ступала горделиво, играя всем телом, поминутно встряхивалась. Мордой своей собачьей она водила с чисто женским лукавством, словно говорила людям: "Я вот хоть и собака, а все равно от меня глаз не отвести". В пасмурные дни как будто и на улице светлей становилось - бродит этакое рыжее чудо.

И вот эту самую собаку в метельную блокадную зиму, когда вся живность в городе была съедена, украли у бабки Иголкиной. Да как украли! Подошли к ней двое, поводок из рук вырвали, намордник собаке насунули и уволокли в пургу. Иди, кричи, плачь. Кто услышит?

Сразу бабка Иголкина сгорбилась, выходила из дому только хлеб купить по карточке. Наверное, правду говорила дворничиха Пелагея, что у бабки, как собаку украли, "все внутри оборвалось". А потом дворничиха всем еще такое стала рассказывать. Пришла она к бабке Иголкиной, квитанцию на квартплату принесла, звонила, звонила, долго не открывала бабка, после на цепочку дверь приотворила, спрашивает:

- Чего тебе?

- Квартплату за январь принесла.

- А я смерть жду, так что мне не надо за январь платить...

С тем дворничиха и ушла.

На Димку это произвело впечатление. И на меня тоже. Но я жил на первом, а Димка на четвертом, под бабкой Иголкиной. Так что ходить по лестнице Димке приходилось больше. И почему-то нам всегда жутко бывало идти по нашей лестнице утром и вечером в темноте. Ведь смерть к бабке Иголкиной тоже по этой лестнице идти должна. А что как столкнемся! Мы с Димкой всякое уже видели, шагали через мертвых спокойно, но бабкины слова будоражили наши головы и пугали нас. Ведь должно же быть человеку от чего-нибудь страшно...

Однажды днем неожиданно постучался ко мне Димка. Он вошел с ворохом тряпья, положил тряпье на пол в кухне и стал разворачивать. Собачонка, маленькая, только что глаза от рождения распахнувшая, вывалилась из байковой тряпки.

- У военных выпросил... Бабке дам...

Через несколько дней разносила по дому Пелагея новые вести:

- Бабка-то, бабка пришла в жакт за январь платить. А в руках у нее вроде как ребеночек. Заглянула я, а там собачонка, плюгавенькая... И, прости ты господи, в такое-то время такие увлечения...

Мы с Димкой слушали и нам было приятно, особенно Димке. Ведь это он смерть от бабки Иголкиной прогнал, самую настоящую смерть.

А дворничиха Пелагея неправа была - разве можно за человека говорить, что ему нужнее...

12. Паша Панаев

Я не помню, когда Паше Панаеву отрезало ногу трамваем, - это случилось в самом начале тридцатых годов. Паша тогда еще школьником был. Потом Паша говорил всем, что отрезало удачно, ниже колена. Ему сделали хороший протез, и ходил он чуть прихрамывая. Незнакомый человек мог подумать, что он просто ногу ударил.

Паша окончил школу и поступил в архитектурный институт. Он появлялся во дворе с трубочками чертежей, и его прозвали "ходячая фабрика". Правда, он об этом не знал, потому что Паша был старше нас, с нами не общался. Наши родители его уважали. Когда кто-нибудь из нас приносил двойку, родители говорили: "У, бестолочь!.. Брал бы пример с Паши..."

Я сказал однажды, когда меня ругали:

- Все Паша да Паша, ему хорошо учиться, у него нога деревянная!..

На меня накричали, что, дескать, я сам деревянный.

Паша кончил институт и поступил на работу в проектную организацию. Счастлив он был беспредельно.

- Какие дома я буду строить! - восторженно говорил он соседке тете Поле, а тетя Поля оглядывала свою подвальную каморку и вздыхала:

- Давай уж, милый, давай...

Началась война. Пашу, как инвалида, на фронт не взяли. Пашины сослуживцы ушли в армию, и проектную организацию закрыли. Паша стал работать при домохозяйстве в МПВО.

С каждым днем все жестче и чаще обстреливали город. Калечились дома, разрушались. Паша после каждого обстрела шел в разбитый дом. Неторопливо обходил его весь, рискуя каждый миг провалиться или быть засыпанным. Лицо его словно было болью искажено, и он своей палочкой обстукивал потрескавшиеся стены, словно больного выслушивал. Он повторял специальные слова, которые мало кто понимал, вроде: "несущие конструкции", но всем казалось - это Паша, как врач, ставит диагноз пораженному дому. Почти как за людей переживал Паша за раненые дома.

А в конце мая убило Пашу в обстрел. Всем его было жалко, и много народу пришло, когда его выносили из квартиры. Паша жил один, отец его был на фронте. Когда я уходил из Пашиной квартиры, увидел я на столе альбом, распахнул, там было написано: "Панаев П.А. Мысли и наброски". Я перелистал две-три страницы, везде были нарисованы дома, и я решил взять альбом с собой на память о Паше.

Дома вечером стал я внимательно его разглядывать. Здания самого причудливого вида заполняли листы.

Одно из них устремлялось в небо, как спираль, и на вершине его стояло нечто похожее на воронку. "Солнцеуловитель, - написал под рисунком Паша, он должен поглощать солнечное тепло, рассеянное в пространстве, по трубкам это тепло поступит в каждую квартиру... Как это здорово будет! Солнечное тепло в каждой комнате!.."

На другой странице был вычерчен дом, а справа от него - густая роща. Паша писал: "...обязательно маленький лес должен быть возле будущих домов. И чтобы в этих лесках было много певчих птиц. Ведь если птицы будут петь, люди, наверное, не смогут плохо друг к другу относиться..."

В середине альбома был изображен дом в разрезе, с трубами, уходящими глубоко в землю. Паша пояснял: "...наверное, почти везде на той или иной глубине есть родниковая вода. И именно этой водой надо людей снабжать. Замечательно, если, уходя на работу, можно будет выпить стакан ключевой воды!.."

Я листал альбом, и перед моими глазами возникали проекты один другого необычней и увлекательней. Это было буйство фантазии и предвосхищения.

И вдруг я почувствовал ненависть, самую страшную ненависть к войне. Она казалась мне живым существом, и мне хотелось топтать ее ногами, жечь, пепел разметать по ветру. Какого человека убила она, война!

Так я думал в те минуты.

Так я думаю и теперь, много лет спустя.

А в альбоме Пашином мне больше всего понравился тот дом, рядом с которым был лесок с певчими птицами. Я тогда мечтал о попугае. И мама мне обещала его купить, когда война кончится и, конечно, если у меня не будет троек.

13. Знакомство с актером

За водой в декабре приходилось ходить на Неву. От нашего дома это три трамвайные остановки. У проруби обыкновенно стояла очередь, как в магазине. Я спрашивал:

- Кто последний? - и тоже вставал в очередь.

От воды шел пар, как будто кто-то сидит подо льдом и курит. Когда я отправлялся за водой, я всю дорогу думал: вдруг зачерпну сегодня ведром воды и мне большая рыба попадется. Когда я склонялся над прорубью, я даже приговаривал про себя: "Ловись рыбка большая и маленькая..." Но рыба не прыгала в ведро, только хрустящие льдинки бились о жестяные стенки. Я вез санки с ведрами и уже думал о другом. Что если я на днях совершу подвиг? Меня тогда вызовут и скажут: "Какой тебе орден дать?"

"Мне орден пока не надо, - отвечу я. - Дайте мне мешок пшена".

И тогда мне дадут пшено, и мы будем дома в завтрак, обед и ужин есть пшенную кашу. И Димку, конечно, я буду звать на кашу.

Вот так я и думал, когда ездил за водой.

А однажды шли мы с мамой по улице, и встретился нам ее знакомый актер. Он был в меховой шубе, с заграничным аккордеоном через плечо, круглолицый, как из довоенного времени. Он всплескивал руками, что-то говорил, говорил, а потом сказал:

- А у меня лишний талон есть, я могу вашего сына в столовую пригласить.

Мы шли с ним по Петроградской, почти как равные. И беседовали как мужчины. Только я его на "вы" называл, а он меня на "ты". Вот и вся разница.

В столовой актер сказал:

- Ты галоши снимай... Вот я всех, кто ко мне домой приходит, снимать заставляю...

Нам дали по большой тарелке каши, правда, не пшенной, а ячневой. Она тоже была замечательно вкусной. Актер поглядывал на меня и говорил:

- Ешь, парень, ешь...

Когда мы с ним расставались, он сказал:

- Ты заходи ко мне, мы с тобой будем иногда ходить в столовую.

Около дома я встретил Димку.

- Я с актером обедал... С заслуженным, - прихвастнул я.

- Врешь, - сказал Димка.

Я распахнул пальто и хлопнул по животу:

- Пощупай...

Димка щупать не стал.

- А актер всех галоши заставляет снимать, кто к нему приходит, почему-то сказал я.

- Подумаешь... Как моя мамка, - разочарованно протянул Димка. - А где играет он?

Я растерялся, потому что не спросил об этом актера, но нахмурил брови и строго сказал:

- А он везде играет.

Это поколебало Димкино недоверие.

- Заслуженного ему за что дали?

Но что мог я ответить этому дотошному Димке? Отказаться от своих слов и сказать, что он еще не заслуженный, но скоро должен им стать? Тогда бы я навсегда упал в глазах Димки. Я вспомнил, как актер подкладывал мне кашу, приговаривая: "Ешь, парень, ешь", и ответил Димке:

- Он очень, очень добрый, поэтому ему и дали заслуженного.

14. Жизнь попугая

Умер профессор с третьего этажа, и в тот же день пробралась к нему в квартиру поживиться соседка его, пройдоха и спекулянтка Марья. Кидала в свой мешок, что подороже, а уходя сгоряча сорвала со стены клетку с попугаем и тоже утащила к себе.

Клетку повесила над диваном, попугай отогрелся и вечером, когда Марья пила чай, сказал:

- Ду-рр-ак!

Марья даже икнула от неожиданности. "Еще не хватало", - подумала она и решила, что зря на птицу польстилась.

- Его и зажарить боязно, - жаловалась она подружке. - А вдруг он, как поганка, несъедобный. И выражается...

Но подруга замахала руками:

- И что ты, дорогуша! Его из самой Африки привезли, а он уж по-русски чешет. Цены ему не будет в порядочное-то время. Клал, дорогуша...

И Марья смекнула, что и впрямь не брешет гостья. "Вот ведь все наши области обеги, такого не уловишь". Она улыбнулась попугаю и сказала:

- Ну живи...

Малья была молодая, рыхлая и приземистая. Ни мужа, ни жениха у нее не было. Ходил к ней Арсентий, чахлый парень, но с лица красивый. Он поднимался по лестнице нехотя, плевался сквозь зубы, но шел, потому что хотел есть, а Марья кормила его вермишелью с салом.

Арсентий сидел за столом без пиджака, макая сало в горчицу, когда попугай рявкнул:

- Ду-рр-ак!

Сало так и застряло в зубах Арсентия, он криво усмехнулся:

- Ну и птицу завела.

Потом Арсентий встал, вытер ладонью рот, положил Марье руки на плечи. Марья вся подалась вперед, но в этот миг раздалось:

- Ду-рр-ак! - И руки Арсентия соскользнули с Марьиных плеч.

- Не могу я! Не могу на рожу его смотреть! Нервный я. Ты б хоть его занавесочкой отгородила.

Марья набросила на клетку платок, села рядом с Арсентием на диван, и Арсентий обнял ее за шею так, как будто любил ее.

Но с попугаем словно что-то случилось. Может быть, он обиделся, что его накрыли платком. Не переставая, на все лады, кричал он:

- Ду-ррр-ак! Ду-ррр-ак! Ду-ррр-ак!..

Арсентия бросало в жар и дрожь. То попугаев голос звучал начальственно, и Арсентию хотелось вытянуть руки по швам; то ехидно, с издевочкой, словно на что-то намекая; а то вдруг мягко, с такой человеческой грустью, что Арсентию плакать хотелось.

- Убери враз отседова птицу! - закричал он. - Или я сам уйду!

Он вскочил и надел пиджак.

- И что ты псих такой... Больно важен стал... Цены птице нет... начала Марья.

- Пропаду лучше, а к тебе харчеваться не явлюся, - толкнув дверь, бросил с порога Арсентий.

Марья поплакала, но потом рассудила, что с ее достатком и похлеще Арсентия можно отыскать парня. Она сняла с клетки платок, перевесила попугая поближе к печурке, чтобы теплее было, и стала думать, как выглядит Африка. Но, кроме жары и попугаев, она ничего не могла вообразить.

Наконец пришли дни, когда афиши объявили, что скоро будет открыт зоосад. Марья завернула клетку в шерстяной платок и отправилась в зоосад. Она пришла к администратору и поставила на стол клетку.

- Вот, - сказала она радостно, - попугай.

Администратор скользнул взглядом по птице, пожал плечами:

- Пятьдесят рублей. Да только стар ваш. Не подходит.

Марья всей грудью подалась на стол, побледнела, выдохнула:

- Как пятьдесят? Да я из-за него жизнь свою, может, обломала!

- Не надо представлений, гражданочка, - сказал администратор, - у нас и так зверинец.

Марья несла попугая домой и всей душой ненавидела его. Ей хотелось бросить птицу с моста в Неву, швырнуть под трамвай, просто свернуть голову, но кругом были люди.

Дома она поостыла и решила на худой конец за полсотни сбыть его кому-нибудь.

Но на второй день ее арестовали за спекуляцию. Она была ошеломлена, и навязчивая мысль все время стучала у нее в мозгу: "Это попугай донес, это попугай..." Она потянулась и хотела выкинуть клетку с попугаем во двор, но милиционер отстранил ее руку и подтолкнул Марью к дверям.

Когда стали описывать Марьино имущество, Димка пробрался в комнату и попросил попугая. И решили его дать Димке, потому что ухаживать за ним было некому.

После уроков я приходил к Димке, и мы пересказывали попугаю все, чему нас в школе учили. Но попугай молчал, не повторял за нами, и мы думали: это оттого, что мы излагаем бессистемно.

15. Девушка в белом полушубке

Этот лысый майор появился у нас совершенно неожиданно.

- Разрешите на ночку постоя... Ваш брат адрес дал, - обратился он к маме.

За спиной его стояла высокая девушка в военной форме.

Через полчаса майор совсем освоился. Он снял китель, остался в вязаном свитере, положил на стол буханку хлеба, сало, вышиб пробку из бутылки...

Девушка оказалась медсестрой. У нее были пышные волосы и строгие брови, но глаза бедовые. Она сразу мне понравилась: и тем, как быстрым кивком головы волосы отбрасывала, и тем, как обрывала говоруна-майора. А еще тем, что ко мне она обратилась на "вы". Никто мне раньше так не говорил. И от этого "вы" у меня пробегал холодок по спине, словно кто-то засунул снежок под рубашку. Мне было пятнадцать. Сколько ей, я не знал, но она была взрослой, удивительной, ни на кого не похожей. Когда мы с ней встречались в коридоре, я прижимался к шкафу, а она проходила, ничуть не сторонясь, и заглядывала мне в глаза так, что я словно слепнул и потом несколько секунд жмурился...

Майору постелили на диване. Я слышал, лежа в соседней комнате, как скрипнули под ним пружины, потом раздался его приглушенный голос:

- Поздно, Катя... Ложись...

- Оставь меня, - она сказала это скучно и равнодушно.

Долго еще потом на все лады уговаривал ее майор.

- Оставь, - тем же тоном повторила она и устроилась спать в кресле.

Утром все встали очень рано. Майор был мрачен, не шутил, шумно плескался умываясь. Я пошел на кухню, распахнул дверь и увидел Катю. Румяная от морозной воды, с распустившимися волосами, она была еще прекрасней, чем накануне. Лямочка рубашки спустилась, и белое ее плечо ожгло меня по глазам. Я не знал, что делать мне - бежать или стоять, плакать или улыбаться. И мне казалось, что само сердце мое горячей волной поднимается к горлу и сейчас оно покинет меня.

- Доброе утро, симпатяга! - сказала Катя.

Через десять минут Катя и майор собрались. Катя была в новенькой шинели, в одной руке у нее был мешок, а через другую перекинут полушубок, белый, дубленой кожи, с меховой оторочкой.

И вдруг сказала:

- А знаете что, полушубок можно мне у вас оставить? Не нужен теперь уж он. Канительно. Как-нибудь к вам нагряну за ним...

Так и ушла она без полушубка. Я был в смятении. Мне казалось, что специально она его оставила, чтобы еще раз к нам прийти, чтобы... Тысячи мыслей, одна другой смелее, проносились в моей голове.

Кончилась через год война.

Время шло.

Каждый год мама перетряхивала полушубок, пересыпала нафталином, прятала в сундук.

А Катя все не ехала.

А Катя так и не приехала.

16. Черемуха

Леса были в зоне фронтовой полосы, и в течение нескольких лет мы не были в лесу.

Как-то Димка сказал:

- Пойдем в лес!

Была весна, пахло свежей невской водой, первыми клейкими листочками. Мы сбежали с уроков, сели на трамвай и поехали до Ржевки. Дальше пробирались с предосторожностями, прятались в кустарниках, крались тихими овражками, обходя посты, искали проходы среди колючей проволоки.

В лес мы вошли, как в настоящую сказку: желтые слезинки смолы ползли по сосне, синие стрекозы вонзались в воздух; но среди всего великолепия ослепляла белизна черемухи. Ее тяжелые от цветов ветви сплетались и нависали над зеленью травы пушистыми облаками.

Мы были дети войны, нас тянули к себе эти огромные прохладные деревья. Мы наломали букеты и, возвращаясь домой, несли ворох веток по улицам города. Прохожие смотрели на нас недоуменно и, как нам казалось, немножко завистливо.

И какая-то еще непонятная нам радость оттого, что сегодня весь день оглушительно щебетали птицы и пряно пахли цветы, оживляла и волновала нас.

1957 - 1961

О СЧАСТЬЕ

1

Я шел из Азербайджана в Армению через горы. Дорога трудная, но день не жаркий и идти не утомительно. Высота около четырех тысяч метров, сильно бьется сердце. Через три с половиной часа я достиг Капеджуха - горного перевала, разделяющего две республики. Вышло солнце, заголубело небо. Но когда я поднялся и глянул с перевала вниз, я ничего не увидел. По ту сторону все застилал густой, тяжелый туман. Спуск крутой. Он весь изрезан глубокими щелями, забитыми снегом. Когда снег начинает таять, становится рыхлым, путники, переходящие горы в это время, нередко проваливаются в пропасти. Сижу на вершине, жду - может, разойдется туман. Жду час, полтора - туман гуще и гуще. Подумал я, махнул рукой - была не была! И стал спускаться.

Сначала палкой пробовал снег, потом осторожно переставлял ногу. Снег все мягче и мягче. Иногда он начинает подаваться под ногой, и я поспешно делаю шаг в сторону. Я взмок, капли пота стекают в рот. Жую снег, чтобы освежить пересохшие губы. Иду так медленно, как будто только что научился ходить. Вдруг впереди показалось темное пятно. Оно начинает увеличиваться, и сердце сжимается от радости - земля! Уже видны темные глыбы. Остается шесть-семь шагов, но снег оседает, одна нога проваливается - я валюсь на бок, осторожно ее вытаскиваю, чтобы не потревожить пласт. Еще три шага - я делаю прыжок и впиваюсь в землю.

Это была обычная горная земля, в обломках скал, с низенькой остролистой травкой. А потом я увидел такие родные цветы - незабудки, лютики, колокольчики.

Я стоял на земле, и она не проваливалась, не ползла, а была влажна и упруга. И мне показалось тогда, что счастье - это просто твердо стоять на земле.

2

Дрезина, не спеша, покачиваясь, стучала по самодельной дороге. Девушка стояла, прислонясь к кабине, отмахиваясь от комаров густой сосновой веткой, а они назойливо липли к ее голым ногам, и тогда она колко хлестала себя. Она была обаятельной в своей юной нетронутости, в крапинках комариных укусов, в белой кофточке с коротенькими рукавами, стягивающими полные плечи. Она думала о чем-то своем, не замечая нас, смешно перебирала губами, словно считала убегающие вдаль березовые нетесаные шпалы. А мы полулежали у ее ног. Головы были тяжелыми после лихо встреченного местного престольного праздника. Накануне нас угощали брагой из широкогорлой кадки, в которой, заглянув, можно было увидеть свое лицо, темное и смутное, как раскольничий образ. А потом уже нельзя было увидеть лица, а только ворсистое и склизкое дубовое дно. Мне почему-то хотелось встать, посмотреть в глаза девушки и увидеть там себя, ставшего точкой, берестяные облака и зелень ольшаниковых зарослей.

Она, застенчивая и молчаливая, казалась каким-то редким деревцом, которое везут в дальние края, чтобы посадить там и радоваться его цветению и шелесту. Она казалась мне счастьем, которое долго ищут и взять которое может себе насовсем только гордый и чистый.

Потянулся лес, от пожара рыжий и заскорузлый. Уцелевшие кое-где у обочин подорожники были вялы и шероховаты, тонкие побуревшие листья свернулись в кулечки и потрескались от жары. Вороны около пней чернели головнями, и становилось не по себе, когда они вскидывались в воздух. Но лишь кончилось пожарище, как ветер погнал зеленые волны еще не выкошенной травы. Трогательные в своей доброте ромашки широко раскинули лепестки, встречая утро, а в сердцевине цветка, как медовая капля, желтело солнышко. Травы разноцветной гурьбой бежали к реке, но у самого обрыва словно опомнились, остановились, зашептались и потянулись худенькими стебельками, заглядывая вниз, где весело и причудливо сверкали прозрачные зернышки песка. В воздухе, пряном от малины, гудели мудрые пчелы-сладкоежки.

Как нужно быть всегда достойным счастья!..

1957

МАТЬ

Эта история началась в двадцатых годах.

У красного морского командира умерла жена. Остался сын Володька, семимесячный. Жил мальчик с бабкой, матерью капитана, потому что часто бывал капитан в командировках, да и не мужское дело младенцем заниматься.

Приехал однажды капитан в Семипалатинск по делам службы. Застрял там на два месяца. Да пока жил в городе, влюбился в молодую казашку, слушательницу педагогических курсов, и женился на ней. Звали ее Зульфия, по-русски получалось Зоя, и когда меняла она паспорт, ей так и вписали - Зоя.

Отец Зульфии против женитьбы был, - специально из аула приехал:

"Сколько джигитов в горах, а твой в в седло не сядет смаху".

Позже, когда узнал, что свадьбу сыграли, вышел из юрты, соседей кликнул, объявил: "Дочери у меня нет. Поняли? Всё". И соседи сказали: "Поняли, аксакал". И молча разошлись. Они уважали его за властный нрав и за то, что был он знаменитым чабаном.

В муже Зоя души не чаяла. Она гладила его русые волосы и всегда удивлялась их цвету. И синие глаза капитана тоже казались ей необыкновенными и единственными в мире. Сына Володьку взяли от бабки, и молодая женщина заплакала, когда малыш подошел к ней и впервые сказал: "Мама".

Время шло.

Мальчик рос.

И как-то она с беспощадностью поняла, что шестилетний белоголовый и курносый Володька ничем не похож на нее - черноволосую, кареглазую, смугловатую.

Она испугалась, что может наступить день, когда Володя усомнится, глянув в ее нерусское лицо, - она ли его мать. Или поверит толкам досужих людей: "Лицо у тебя, Володя, русское, а у матери твоей ничего русского нет. Да мать ли она тебе?" И она боялась, что тогда Володя не простит ей обмана, что он может отвернуться от нее или попросту охладеть. А для нее этот мальчик был всем: столько и бессонных ночей, и ласки, и заботы она отдала ему. И еще он напоминал ей мужа. Когда тот уезжал в командировки, она в минуты особенной грусти вынимала мужнину капитанскую фуражку, надевала на мальчика и улыбалась радостно, - так он походил на отца.

Она долго думала и решила изменить - насколько возможно - свой казахский облик. Ей хотелось, чтобы люди находили в ней и в мальчике одни и те же черты.

Она отрезала у спящего мальчика прядь волос, пошла в лучшую парикмахерскую города и попросила покрасить ее именно в такой светлый цвет. А потом знаменитая косметичка научила ее так подводить глаза, что они теряли восточный прищур и продолговатость. Муж всплеснул руками: "Ну теперь мне заново в тебя влюбляться надо!", а мальчик сначала не узнал ее. Когда она переехала в другой город, соседи считали ее русской и "весьма привлекательной". Самое большое удовольствие она получала, если ей говорили: "Какие волосы у вашего малыша, ну точь-в-точь как у мамы!"

Так они и жили.

Когда Володе исполнилось пятнадцать, произошло событие, которое повергло мать в волнение.

Не раз она писала отцу, ответа не следовало, а тут пришло из Казахстана письмо - отец собирается приехать в гости. Пишет, что стар стал и тоска по дочери заставляет забыть обиду.

Зоя обрадовалась и растерялась, потому что из-за Володи опасалась пригласить его жить у них в доме.

Наконец решили с мужем поселить отца в гостинице. Сняли номер-люкс, но седобородый чабан остался недоволен:

- Куда поселили! Зачем пианино принесли, когда я только на домбре играю!

В ванной он путал краны с горячей и холодной водой: один раз ошпарился, другой раз окатился холодной водой и схватил насморк. На кровати ему тоже спать не нравилось. "Качает меня", - жаловался. И он устроился спать на ковре в гостиной. Дочка расстроила его своей внешностью - ни на кого из родни не похожа. По скулам только и можно признать, что течет в ней кровь джигитов Тарбагатая.

Объяснения дочки выслушал молча. Долго сидел, раздумывал, потом сказал наставительно и мудро:

- Мать - великое дело. Ты ему мать. Как ты поступила, пусть все так есть. Твой сын - мой род. Мальчик должен приехать ко мне, увидеть настоящие горы. Все.

И договорились на семейном совете, что на следующий год во время летних каникул отправится он с матерью в предгорья Тарбагатая, якобы к ее знакомым.

Они приехали на кочевье в горы весной. Старик их встретил с важностью и гостеприимством аксакала. Вида не подал, что родную дочь встречает, - как уговорено было, сделал.

Наутро к юрте привели лошадей. Володя неумело сел в седло, и дед учил его держаться в седле с выправкой, в такт лошади подпрыгивать при рыси, переходить на галоп и, всем телом подавшись вперед, вглядываться в одну дальнюю точку. Он раскрывал ему красоту гор, вместе с ним на заре отправлялся в долины, где сверкали алыми лепестками "марьины коренья" в крупных каплях росы.

К середине лета Володя пил кумыс, как казах, и мог весь день покачиваться в седле, объезжая с дедом отары; мог, как истый горец, пустить в опор коня, пригнуться к его гриве и свистеть пронзительно и бешено при скачке. Он приезжал к юрте вечером, возбужденный, пыльный, черный от солнца, и кричал матери, расседлывая лошадь:

- Мама, мы завтра поедем на соколиную охоту!

И мать смотрела на него нежнейшим взглядом, к горлу ее подкатывался комок, она стремительно обнимала сына и говорила:

- Хорошо, мой мальчик.

Уезжали они в конце августа. Дед зарезал барана, приготовили бишбармак и ели по старинному обычаю, руками, запивая темным чаем из высоких пиал.

Потом Володя с матерью сели в повозку, которая должна была их довезти до райцентра. Дед, торжественный и печальный от предстоящей разлуки, протянул Володе домбру, древнюю, из морщинистого и сухого дерева: "Ударь по струне и сразу вспомнишь наши горы".

Дед долго стоял посреди дороги, пока не скрылась лошадь за уступом скалы, и Володя все время махал ему рукой. И мальчик ясно осознавал, что этот край с его орлами, лошадьми, седыми аксакалами и звонкими домбрами становится частью его судьбы.

Три года назад, случайно, узнал он, что маленькая худенькая женщина, которая сейчас едет с ним, не его родная мать, и теперь он испытывал счастье, полюбив горы ее юности, потому что она была для него дороже всех на земле.

1963

НЮША

Жил на одном из ладожских островов рыбак Петр, колхозник. Охотился он, рыбачил, исполнял разные крестьянские работы - тоже для колхоза.

Жизнь его была непроста. В двадцать пять женился на нелюбимой. Когда его спрашивали: "Как, Петя, женился?", он разводил руками и отвечал: "Да так..." Зато сына Лешку любил по-редкому. Всю свою любовь ему отдавал.

В Ладогу наведывался в неделю раз: на сына посмотреть, продукты забрать, сдать выловленную рыбу, - да мало ли каких дел еще находилось.

Немало лет тому назад, однажды в летнюю пору, в поселке Дубно, что на запад от острова, встретил Петр незнакомую девушку: невысока, круглолица, с длинной косой. Петр даже остановился. Спросил удивленно:

- А ты чья такая?

- А я своя собственная, - бойко ответила девушка.

Петр стоял перед ней огромный, в белой морской рубашке, кудрявый. И вдруг неожиданно:

- А если своя собственная, то моя будешь! - И это громко сказал, так, что улица слышала, бабки с голов платки посдирали, - только б слово не упустить.

И девушка пошла с ним.

И сели они в лодку.

И поехали на остров вдвоем.

Все Дубно переполошилось. Нюша - так звали девушку - недавно приехала работать в охотничье хозяйство.

- Вот ведь какая! - шамкали на скамьях у плетней старухи.

- Лиха девка! - перемигивались рыбаки.

И только молодые женщины молчали, порой круто ломая бровь и грустно прищуривая глаза.

А Нюша вернулась на следующий день. Шла по главной улице, посередке, гордо откинув голову, не глядя по сторонам. Взошла на крыльцо хозяйства, распахнула дверь, села за свой стол, как ни в чем не бывало.

- Пава, - сказали мужики.

- Бесстыдница, - осудили старухи.

Она ездила к нему на остров каждый день.

Был июль. Шла косьба. И еще из лодки видела она его среди серебрящейся под солнцем осоки. Трава серебрилась почти добела, и его морская рубаха казалась одного цвета с осокой. Петр делал широкий замах, выхватывая полукруг травы, и сразу под скошенной травой открывалась темная земля. И Нюше издали чудилось, что он не косит, а просто идет и развертывает от берега в глубь острова коричневую ковровую дорожку - ей под ноги.

Петр чувствовал ее приближение, но не смотрел на воду, а принимался косить лихо, почти забубенно, обходил стороной пырей, который трудно скашивается, и валил осоку, играя мускулами, наслаждаясь косьбой, и действительно в этот миг был прекрасен.

Она подходила к нему неслышно сзади, но он слышал малейший хруст веточки под ее ногами и, когда она хотела обнять его, швырял косу, оборачивался и вскидывал ее на руки. И поднимал ее высоко, так, что закрывал ею от своих глаз полуденное солнце, и всю жизнь вокруг себя они воспринимали только в самом главном - были только Земля, Небо и Они.

Потом они лежали на стогу сена, притихшие. И хотя они лежали, не шевелясь, их удивляло, что сено под ними звенит на разные лады, звенит неуловимо - лишь их слуху доступно. И они вслушивались в звон сена и смотрели друг на друга.

К вечеру он провожал Нюшу, сталкивал с песка лодку и шел за ней, пока вода не доходила ему до пояса.

Сколько дней или месяцев длились их встречи - они не знали, потому что люди сами придумали понятие времени, но жизнь человеческая гораздо богаче, и иногда время бессильно отмерять ее.

...По серой осенней воде приплыла на остров жена Петра. Она сначала набросилась на него: "Потаскун!", потом обмякла, заплакала, жалобно повторяла: "Сына пожалей, сына!.." Петр ни слова не сказал, посадил ее в лодку, завел мотор и отправил домой. Лодка ушла в туман, ее не было видно, и только глухие всхлипы долетали до него. И Петру стало так тоскливо и смутно, как будто вся жизнь кончилась.

В ту же ночь он ездил в Дубно к Нюше.

Назад вернулся почерневший, с внезапно прорезавшимися морщинками в уголках рта.

Больше они не встречались.

Годы шли.

Нюша уже работала в сельмаге, стояла за прилавком. Она располнела, обрезала косу и слегка румянила свои поблекшие щеки. Это не прошло без внимания, и ее стали прозывать в поселке "Помадихой".

Петр редко приезжал в Дубно. Пожалуй, только когда загуляет с дружками на острове, а вино кончится. Он приезжал с сыном Лешкой, оставлял его в лодке, а сам все в той же белой морской рубашке, латаной и застиранной, шел через весь поселок в магазин. Он входил в магазин, сразу заполняя собой небольшое его помещение, и случайные посетители, сами не зная почему, но чувствуя, что так надо, уходили поспешно. Нюша спрашивала:

- Что вам, Петр Владимирович?

И он отвечал:

- Вина, Нюша.

Это были простые слова, но у Нюши глаза наливались слезами и голос звенел щемяще, как в дни любви, и горестно, как в день разлуки. Петр мял кепку, совал в кошель бутылки, говорил:

- Пока, Нюша! - И шел, ссутулившийся, не оглядываясь.

Нюша стояла за прилавком, смотрела на часы: "Пять минут - значит, он дошел до школы... Семь - до охотничьего хозяйства... Десять - он садится в лодку..." И тогда она закрывала изнутри на засов магазин, взлетала, как девчонка, на чердак и смотрела в бинокль на озеро. И видела, как отчаливает лодка, как худенький большеголовый Лешка садится за руль, как белеет старенькая, заласканная ее руками моряцкая рубашка Петра, и еще она замечала, что смотрит он не на поселок, не на озеро, а куда-то вниз, в ноги себе, и сидит так долго, неподвижный и, наверное, печальный. Потом Лешка о чем-то спрашивает его, он поднимает голову и идет к мотору. А потом лодка исчезала за зеленой полосой тресты.

И Нюша тут же на чердаке роняла бинокль и плакала беззвучно, тяжело, как плачут женщины, много нехорошего испытавшие на своем веку.

И вдруг вспоминала: "А ведь он, прощаясь, сказал мне: "Пока, Нюша!" Значит, он еще вернется, придет... Значит..." И она спускалась вниз, раздумывая над его последними словами, и в ней теплилась надежда. Она была ласкова с покупателями и даже выставляла на полки дефицитные товары, которые собиралась придержать до праздников.

1963

РАННЯЯ ОСЕНЬ

Деревья еще зелены, но идешь по лесу, и вдруг вспыхнет перед тобой желтое пламя листьев. Таких деревьев пока мало, и потому невольно перед каждым останавливаешься. А когда в низине сорвешь сыроежку и увидишь тоненькие прозрачные льдинки, приставшие к ножке, сразу ощутишь приближение осени.

Небо синее, оно стало глубже, словно повзрослело за лето. Хорошо лечь на сухую хвою в редком бору и долго-долго смотреть в небо. И тогда особенно поймешь, как волнуется лес, ожидая чего-то нового. Вершины деревьев движутся, то сходятся по двое, по трое, то расходятся в стороны, и все время говорят, говорят... Красные плоды ландышей клонятся к земле, костяника на сухих длинных стеблях пламенеет ало. Я срываю ее и смотрю через ее ягоды на солнце. Ягоды становятся прозрачными, налитыми, багряными, и в серединке их темнеет зернышко. Сосновый кустарник густо зелен.

Я вижу, как из кустарника на песчаную лесную дорогу выходит женщина: на ней цветной платок, синяя кофта, на полных ногах невысокие сапоги простой кожи. Она идет статно, чуть покачиваясь, с плетеной корзинкой в руках, и ветер обвивает полы ее юбки вокруг ног. Я смотрю на нее и всем своим существом чувствую в этот миг, что ранняя осень - это не увядание, а нечто щедрое и, может быть, щемящее.

1963

ВЕЧНОЕ ЭХО ВОЙНЫ

Бабка Анна жила на отшибе от деревни, возле сосняка, в избе, срубленной еще тридцать лет назад. Но изба была крепкая, бревна добротные.

Доживала она теперь свой семьдесят пятый год.

Муж погиб давно, еще в коллективизацию, - чья-то шальная пуля задела в темноте. А сын...

А сын, молоденький девятнадцатилетний лейтенант, пропал без вести в сорок первом во время ожесточенных боев под Псковом.

Когда мать получила о том извещение, она не заплакала, она сняла со стены его фотографию, где сын в белой рубашке и с растрепанными волосами выглядел совсем мальчиком, и долго, целые сутки, не спускала с него глаз.

Когда соседка, узнав, пришла утешить ее на следующий день, Анна все еще сидела за столом с портретом в руках.

- Что утешаешь? - спокойно сказала она соседке. - Живой он! Пропал так объявится. Смотри, совсем мальчонка! Как же его убить можно, если он не вырос еще!

Мать продолжала жить так, как будто Ванечка непременно должен вернуться.

Пол-огорода было у нее маком засеяно. Объясняла:

- А мой Ванечка так пироги с маком любит. На всю зиму запасу...

В подполье хранила она и поллитровку.

- Из дому ушел - вином не умел баловаться. А теперь уже большой стал.

Как-то собрала она штатскую одежду сына, отправилась за шесть километров в райцентр, пришла в швейное ателье, выложила на прилавок брюки, пиджак, пальтишко, попросила:

- Расставить бы надо... Сын из дома уходил - мальчонкой был... Не налезет теперь...

Мастер чуть натянул брюки - материал пополз.

- Рухлядь, мамаша. Новое справлять пора...

Мать заплакала, и тогда портной сказал:

- Ну, вот разве что пальто.

Он расширил его в плечах и талии, и мать, повесив пальто дома на распялку, обрадовалась - она была уверена, что ее Ваня стал уже таким широкогрудым и кряжистым.

Прошло пять лет.

И еще пять...

И еще пять...

Ее слепая уверенность в том, что сын объявится, что он еще приедет, не ослабевала со временем, и, может быть, она и жила потому, что ждала и верила во встречу.

Ночью приходили к ней тревожные мысли. Она считала, сколько лет ныне ее Ванечке, и насчитывала тридцать пять. И она боялась, что за пятнадцать лет он так изменился, что она может его не узнать: а вдруг полысел, усы отпустил или еще что...

Она никогда не спрашивала себя: "А где он?", ей казалось, что нечто смутное, важное и цепкое держит его, но он обязательно вырвется и приедет к ней.

В теплые дни она выходила на асфальтовое шоссе, садилась на скамейку у автобусной остановки и часами разглядывала людей. Она смотрела не на женщин, не на молодых парней, а лишь на мужчин и думала: "Вот ведь что такое тридцать пять лет? Самый сок... И Ванечка мой теперь такой". Она гадала, с какой стороны приедет к ней Ванечка. Ей чудилось, что приедет он на автобусе и выйдет здесь на остановке вместе с другими мужчинами, здоровый, сильный, пропахший бензином, сосновой стружкой, махоркой... А иногда мать еще воображала, что приедет он с женой, и они, свекровь и невестка, понравятся друг другу, и мать собиралась сразу подарить невестке синий гарусный платок, который лежал у нее в сундуке со дней молодости.

Дом ее стоял при дороге, и нередко заглядывали к ней прохожие - попить воды, от дождя укрыться, просто передохнуть. Она всегда принимала приветливо и всегда трепетно вглядывалась в лица: а вдруг сын!

Однажды в метельный январь раздался топот на крыльце и чей-то мужской голос прокричал:

- Откройте, кто живой есть!

Мать вышла в сени, распахнула дверь и увидела на пороге мужчину в кепке, в рабочей куртке.

- Мамаша, пусти погреться. Отстал от своих, от машины...

Гость стянул кепку, волосы в беспорядке торчали на голове, лицо осунувшееся, резкие морщины в уголках рта. Он потянулся к печке и прижался ладонями к ней. Мать спросила медленно:

- Как звать-то?

- Иваном, - ответил мужчина, не оборачиваясь.

И все внутри у матери захолонуло.

Она так давно ждала встречи, у нее не хватало сил больше ждать, и мать в этот миг могла думать только о том, что встреча настает.

- Подожди, - сказала она пересохшими губами, спустилась в подполье и поставила на стол бутылку, заметенную пылью и паутиной.

- Да у тебя, мать, вино марочное, - засмеялся Иван. Он налил стакан и выпил, не морщась.

- Пить научился, - жалостно сказала мать, но тут же спохватилась и добавила: - Да я так. Ведь с мороза ты.

- Точно, с мороза, мать.

- А что налегке? - спросила она, трогая куртку.

- Разве думал, что отстану. На машине - разом до стройки. Нефть, мать, открыли. Скважины бурить будем. Надолго теперь сюда.

Мать не поняла всего, что он сказал, но одно слово "надолго" встало и затмило все другие слова.

- Надолго. Значит, и похоронишь теперь меня, - почти весело сказала она.

- Куда умирать, - всплеснул руками Иван, - вышки поставим, такой город здесь отгрохаем!

Мать смотрела на него и старалась найти что-то в нем от ее далекого Ванюшки, но ей трудно было уловить связь.

Через час Иван отогрелся совсем и спохватился:

- Пора, мать, ищут меня, верно.

Мать засуетилась, бросилась к сундуку, открыла его скрипучую крышку и достала пальто.

- Надень, Ваня, стужа-то какова.

Иван поколебался:

- И то давай, мать, занесу на днях.

Он надел пальто, оно оказалось ему впору.

- Порядок! - сказал Иван. Он уже взялся за скобу двери, когда мать, всполошившись, крикнула:

- Да я тебе пирогов с маком напеку, приходи скорей!

- С маком! Да ну! Страсть охота, - широко улыбнулся Иван. - У меня мамка тоже большая мастерица пироги печь.

Анне стало горько оттого, что какую-то другую женщину он назвал своей матерью, но она уже трезво осознавала, что, конечно, случайный гость не ее сын. А все равно ей было не по-обычному хорошо на душе, - она вдруг ясно представила, что и ее Иван стал таким же большим, сильным, тридцатипятилетним и где-то он так же широко улыбается людям и отзывчиво сидит у чужих матерей. "Ведь не может человек без вести пропасть, - в бесчисленный раз наивно и упрямо подумала она, - люди обязательно находятся".

- А я леденцов из райцентра привезу! Любишь, мать? - уже с крыльца отозвался Иван.

И мать вспомнила, что она действительно, когда была помоложе, очень любила леденцы, а потом со сладостями в районе стало плохо, а потом она по старости и вовсе позабыла о леденцах. И мать заплакала счастливо, безудержно, как не плакала уже много лет.

Она сняла со стены портрет Вани и долго-долго всматривалась в его лицо, простое и юное, и сердце ее было переполнено той фантастической материнской любовью, которая заставляет уверовать в самое несбыточное.

1964

ОЗАРЕНИЕ

По узкоколейке ходил древний паровозик и тащил скрипучие вагоны. Поезд останавливался у каждого переезда, и все они были знакомы пассажирам до подробностей, потому что пассажиры постоянные: рабочие с молокозавода, с лесоразработок. Лишь в летнее время появлялась новая разновидность пассажиров - "дачные мужья" из областного города, обремененные кошелками и свертками.

И природа тоже уже не поражала ничей взгляд, хотя из окон поезда открывались живописные виды: сосновые боры, шумные речонки в блестящих камнях.

Но в одном месте дороги, у разъезда шестьдесят семь, глаза пассажиров оживлялись, все льнули к окну и кивали путевому обходчику.

А дело в том, что звали путевого обходчика на разъезде Настей и считалась она самой красивой девушкой в селе Холмцы, что лежало километрах в двух от разъезда.

Настя стояла у насыпи, когда проходил поезд, в железнодорожной фуражке, из-под которой выбивались русые пряди. Она была красива той спокойной русской красотой, которая не часто встречается ныне, а если и встречается, то в местах, далеких от больших городов. Свой желтый флажок она держала так доверчиво и добро, словно сама про себя радовалась, что путь открыт и она об этом сообщает людям. Она скользила глазами по окнам и улыбалась знакомым.

И было так изо дня в день.

И вот произошло событие, которое привело в волнение постоянных пассажиров этого поезда.

В конце сентября, в синий и солнечный полдень, подошел поезд к шестьдесят седьмому километру, и вдруг ахнули все, потому что на деревянном настиле у сторожки стояла не Настя, а солдат. Он стоял, расставив ноги, в гимнастерке с распахнутым воротом. Его счастливое лицо пассажиры разглядели до малейших подробностей - и ровные белью зубы, и синие глаза, в которых дробилось солнце, и волосы, упавшие на лоб и рассыпавшиеся по нему. Но больше всего поразило то, что держал солдат в руке флажок, Настин, желтый, и он, солдат, открывал поезду дорогу. А держал флажок неумело, зачем-то руку согнув в локте. Он держал флажок с каким-то наивным торжеством и бесшабашной лихостью, и машинист даже на секунду притормозил, несколько растерявшись от столь необычной картины. А за спиной солдата на пороге сторожки смущенная и взволнованная стояла Настя. Она была все в той же своей фуражке и в тужурке с блестящими пуговицами, но весь вид ее казался таким юным и необыкновенным, что пассажиры покрутили головами, посмотрели друг на друга: "Ну и ну!" За этими словами они словно скрывали свою растерянность и, может быть, ревность. И тогда один выпалил:

- Да ведь это Колька из Холмца!

Все разом засуетились, закричали:

- Точно он!

А кто-то высунулся и звонко, срывающимся голосом завопил:

- Привет, Коляня, шуруй!

Была в этом забубенная удаль, которой часто на Руси прикрывают нежное и чистое, что поднимается со дна души.

Я знал их историю.

Еще до армии встречались Настя и Николай на вечеринках. Провожал он ее, целовал у изгороди. О любви ни слова не говорил. А когда в армию призвали, гулял Николай два дня с ребятами.

А Настя его провожала и подарила ему кисет с махоркой, как всегда и полагалось на военных проводах, и махала ему, заплаканная, когда он уезжал.

Писем от него не приходило.

Месяца через три после отъезда Николая посватался к ней телеграфист с вокзальной почты. Он говорил:

- Вы увянете без мужской любви. А у меня есть и дом под городом, и у мамаши моей корова отелилась.

Настя расплакалась и в слезах выпроводила его из дома. Он вышел на улицу, стряхнул соломку с пиджака, сказал рассудительно:

- Вы все-таки поимейте меня в виду.

Через год осенью приехали студенты на уборку. И один из них - Вася после работы преданно приходил к ней на линию. Он носил очки, щурился близоруко, когда их снимал, из кармана куртки у него всегда торчал учебник математики.

- Знаете, - говорил он, - с такой интересной теоремой познакомился сегодня!

Можно было подумать, что он встретил человека удивительной судьбы, Вася говорил о теоремах, как о живых людях.

Настя плохо знала математику, но Васина горячность ее увлекала, и она слушала о тангенсах и гипотенузах, как рассказ о неведомом, но красивом мире.

Перед отъездом Вася пришел молчаливый, долго стоял в дверях, потом сказал:

- Настя, давайте каждый день писать друг другу письма.

Настя ответила:

- Вы очень хороший, Вася, но я не могу вам писать.

Вася протер очки, полистал зачем-то учебник и медленно пошел от сторожки вдоль полотна.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А Николай просто песню запел, когда к ее дому стал подходить:

- "Живет моя отрада..."

И Настя плеснулась к окну и увидела его с деревянным чемоданом в руке. Споткнулась о порог, выбежала, замерла. Колька в канаву бросил чемодан, пилотку зачем-то прямо в небо швырнул, схватил на руки Настю и не в дом понес, а на луг, что возле дома, и целовал ее под солнцем, среди мокрой болотной травы. Она лежала, тихая, у него в руках, потом встрепенулась, прошептала:

- Поезд восьмичасовой... Надо желтый...

И Колька бросился в дом, взял желтый флажок и встал у железнодорожной насыпи, такой богатый, словно всех пропускал в счастье.

Я тоже смотрел из окна.

- Дождалась, - сказал я, - самого главного.

- Чего самого главного? - недоуменно спросил сосед.

- Не знаю... У каждого оно свое, это главное.

И подумал, что главное - это, наверное, дождаться чувства, которое бы озарило всю жизнь до ее конца. И потом еще подумал с грустью, что совсем не просто его дождаться, ибо жизнь человеческая скоротечна, а человек так не любит ждать!

1963

ВАСЬКА

Ваську так и звали в поселке - Васька-моторист. Ему было лишь девятнадцать, а он уже четвертый год ходил по Ладоге на рыболовецком судне, и старые рыбаки говорили:

- Добрый капитан выйдет.

Но по виду оставался Васька - мальчишка мальчишкой. Во-первых, длинный и тощий, никакой представительности; во-вторых, в веснушках лицо, а это уж совсем не солидно; и, в-третьих, рыжие Васькины волосы торчали вихрами в разные стороны, словно их разметал ветер в шторм, и они так и застыли.

Да и вел себя на берегу Васька не как взрослый: таскал яблоки с дружками у деда Анисима и даже один раз поздно вечером ходил с огольцами на кладбище, там они выли, наводя страх на прохожих.

И вот этот самый Васька влюбился. В Зинку-буфетчицу. Она была лет на пять старше его, жила самостоятельно, одна, и зорко следила за ленинградской модой. А еще она обожала лузгать семечки, и осенью у нее на прилавке лежали желтые круги подсолнуха.

В буфете продавались бутерброды, запыленные от времени конфеты и пиво. Главное, конечно, пиво. И наливать его Зинка умела с шиком: она чуть наклоняла голову, кудри спадали на одну сторону, оттопыривала мизинчик, открывала кран. Потом она говорила:

- На здоровьице!

Разумеется, так она наливала не всем, а только начальству и тем, кто симпатичней.

Васька приходил в буфет и просто стоял у прилавка. Сначала Зинка не обращала на Ваську внимания, а однажды спросила:

- Тебе чего? - И удивилась, что он покраснел до корней волос.

Зинка воспринимала его любовь равнодушно и только когда в буфете собиралось много народу бросала Ваське:

- Отойди, мешаешь!

Вот почти все их разговоры и были.

Однажды приковыляло к берегу рыбацкое судно. Не местное. Дальнего колхоза. Поволокла его волна по камням, попортила. В поселке был судоремонтный завод, и решил капитан подправить судно, чтобы до дома добираться.

Команда - пятеро моряков, молодые ребята, - поселилась в доме для приезжих. Они ходили по поселку все вместе, чуть покачиваясь, и изображали на лицах грусть, - ведь они потерпели кораблекрушение. Заводилой у них был Семен. Плотный и чернявый, он выделялся тем, что у него на каждом пальце было вытатуировано по якорю.

В буфет они тоже пришли все пятеро.

- Зиночка, - сказал Семен, - пострадавшим на море по одной большой и одной маленькой.

Зина наливала пиво, оттопыривая мизинчик, а когда подавала Семену, то посмотрела ему в глаза и улыбнулась. Моряки не уходили. Они пили пиво еще и еще... Семен, освоясь, уговаривал Зину "не бросать его на произвол судьбы, как морская стихия". Зина раскраснелась. Семен ей нравился. Она говорила воркующе:

- Ну "на произвол"! Да такие, как вы, в каждом поселке девушек имеют!

- Моя жизнь - море! - уже бил себя в грудь Семен. - Может, я из-за него и несчастлив...

В этот момент дверь раскрылась и вошел Вася. Он до боли сжимал кулак, в кулаке - два билета в кино на "Трех мушкетеров". Ему было страшно, потому что он в первый раз отважился пригласить Зину. Он подошел к прилавку и выпалил:

- Два на "Мушкетеров", пойдем на семь!

Зина сначала не поняла, потом рассмеялась и, возбужденная мужским вниманием, жеманно прищурила глаза:

- На "Мушкетеров" мне никак нельзя, Васенька. - И желая сказать что-то необыкновенное, что поразило бы всех, она протянула: - А хочешь я тебя поцелую в губы?.. А ты мне лосося добудь... Ну, лосося!..

Все сперва опешили, но, предчувствуя забавную игру, закричали:

- Лосося, Васька! И целуй ее до одури!

И Семен тоже кричал:

- Лосося, Васька!

А Зинка вдруг действительно почувствовала себя королевой, она повела бровью и спросила:

- Ну как, миленький?

Васька повернулся и выбежал из буфета. В ушах звенело: "Лосося!", но он уже трезво соображал, что над ним издеваются, что сейчас не рыбий сезон и лосось разве что приснится. Но ноги сами несли к берегу. Отвязал свою моторку, прыгнул в нее и, скорее подчиняясь желанию куда-то ехать, бежать, чем на что-то рассчитывая, рванул на остров Княжно к знаменитому на все озеро рыбаку Николаю.

Гнал на полном газу, подлетел к острову, чуть на берег не выбросился. Николай стоял у прибоя.

- Дядя Коля! Выручи - лосося надо! - крикнул он.

- Ты что, парень, лыка не вяжешь? Опохмелки у меня нет.

Они вошли в дом, сели за стол, обо всем рассказал Васька.

- Крутит баба. Ломается. Плюнь, - отрубил Николай.

Васька твердил:

- Ну и пусть крутит. А все равно целовать должна, при свидетелях говорила. Лосося только за то просила...

- Васька, угомонись!

- Эх, дядя Коль, мне все одно, поцеловать ее, а там что будет...

Васька встал, пошел к выходу:

- Махну через озеро, там рыбы богаче.

Николай вытащил из-под лавки высокие резиновые сапоги, сказал:

- Чаль свою лодку. На моей едем.

Они плыли вдоль тресты, и Николай пристально вглядывался в озеро, словно отыскивал какое-то место.

- Подведешь меня под статью, ведь браконьерим.

- Дядя Коль, сам сяду, помоги...

...Часа через три в доме на острове Васька плясал вокруг стола. Лосось килограмма на полтора лежал на лесенке, еще слабо шевелил жабрами.

- Сказка! - кричал Васька. - Дядя Коля! На всю жизнь...

Васька не стал ждать рассвета. Завернул лосося в полотняную тряпицу, прыгнул в лодку и опять на полном газу - в поселок. За час доплыл.

От берега до Зинкиного дома бежал стремглав, но на углу перевел дыхание и пошел медленно. Дом темнел на бледном по-рассветному небе, и густая ветка отцветшей сирени коснулась Васькиного лица. Он подошел к самому окну и стукнул тихо, три раза. Послышался шорох, и снова все замерло. Тогда он подождал еще немного - и снова стукнул, осторожно, одним пальцем. И сразу шторка откинулась, и Зинка, в одной белой рубашке, горячим ночным шепотом спросила:

- Чего тебе?

- Лосося привез...

- Утром, утром, - торопливо и чуть испуганно сказала она.

И в этот миг где-то в глубине комнаты, за Зинкиными плечами, возник голос: "Я тебе дам лосося!" Зинка захлопнула форточку и отпрянула от окна.

Васька стоял минуты две, не понимая, откуда он слышал этот голос - с неба ли, из-под земли, из зарослей сирени... И вдруг с такой щемящей болью почувствовал - из дома, из Зинкиного дома голос, и он не знал, что ему делать, разбить ли дом на щепки или самому разбить себе голову. Он прижал к себе тряпицу с лососем и снова бросился к лодке...

Васька причалил к острову, разбудил Николая и, ни слова не говоря, положил лосося на стол...

Николай хмуро оделся, сел в Васькину лодку и, лишь когда отъехали от острова, сказал: "Ну, парень", и Васька не мог понять, что этими словами хотел сказать Николай.

Когда они причалили к берегу, Николай велел сидеть Ваське в лодке, а сам взял лосося и пошел в поселок.

Уже светало, песок потемнел от росы, и шаги были не гулкими, но тяжелыми. Николай взошел на крыльцо Зинкиного дома и постучал в дверь твердо и властно. Зинка отперла дверь.

- Позови! - Он сказал это так, что Зинка нырнула в комнату и через несколько минут вышел на крыльцо Семен.

- Ведь не любишь, - медленно сказал Николай и чуть сдавил Семеново плечо. Семен поморщился, ничего не ответил. Зинка стояла за его спиной, бледная и непричесанная.

- Ты меня знаешь?

Семен кивнул.

- Когда судно будет готово? - спросил Николай.

- Завтра, - сказал Семен.

- Сколько денег есть?

Семен, не переча, порылся в карманах, вытащил вместе с табачной трухой два рубля и серебряные монеты.

- На еще три. Хватит. Шагай на станцию вон той тропой, чтобы люди тебя, паразита, не видели.

...Через пять минут Семен, стукнув калиткой, пошел по дороге. Заплечный мешок спустился и бил его при каждом шаге по ногам, но он не обращал внимания и шел, втянув голову, молча.

- Лосося готовь, - сказал Николай Зине. - И вина пошарь. Мы ночью не на пуховике валялись.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Дубина ты, - говорил он Ваське, когда они шли от берега к Зинкиному дому. - Ну кто лососем ночью в окно тычет? Перепугал девку до смерти... А теперь она чай кипятит...

И Васька шел и думал счастливо, что голос ему почудился, что действительно он дурак - так перепугать ночью! - и он обязательно попросит у Зины прощения.

Они сидели за столом, Зина разлила по стопкам и сама села, молчаливая и грустная. А потом, как-то до странности не похожая на себя, строгая, она подошла к Ваське и словно в раздумье, без улыбки, перепутала ему рыжие волосы и снова налила по стопкам - ему и себе. Николай не обиделся - себе он мог и сам налить.

1963

ЕВДОКИМЫЧ

Всю жизнь проработал Евдокимыч рядовым служащим. Он сидел в большой комнате и сверял счета, а потом проверенные документы передавал в окошечко.

Когда он проработал больше двадцати лет, его стали по праздникам приглашать в президиум, и тогда руководитель учреждения называл его "наши старые кадры".

Евдокимыч привык к своей жизни, к ее однообразному ходу, но порой ему вдруг так хотелось командовать, приказывать, решать. В одно из таких мгновений взял он да и поставил свою подпись под проверенным счетом. Счет сочли недействительным, а Евдокимыч получил выговор.

Но такие вольности он позволял себе редко.

И вот наступил день, когда начальник отдела сказал торжественно:

- Вы честно потрудились на своем веку, Павел Евдокимович, пора и на заслуженный отдых. - И протянул ему подарок сослуживцев - будильник. - Чтоб всегда вы были на часах, - сострил начальник.

Так Евдокимыч стал пенсионером. Сначала он несколько растерялся, но, подумав, решил: "Ну ничего, теперь-то я и начну жить человеком". Он и сам себе ясно не представлял, как жить человеком, но ему мечталось, что это значит быть на виду и обязательно выражать свои мысли обстоятельно и серьезно.

У него были скоплены небольшие деньги, и жена его всплеснула руками и чуть не заголосила, когда он твердо сказал, что ему необходима моторная лодка и без нее он дальнейшей жизни не представляет. А потом он поехал на рынок и приторговал поношенный бушлат и фуражку с "капустой".

Однажды Евдокимыч встал на рассвете, сунул в мешок соли, хлеба, консервов, разбудил жену: "Жди, мать, с рыбой" - и пошел на Неву, где у причала стояла его моторка, голубая с красным нарисованным якорем на корме.

Это было удивительное утро. Он плыл Невой у берега, и ему казалось, что люди на набережной все до одного смотрят на него и думают: "Не иначе, как старый морской волк, вот ведь и пожилой уже, а все в море тянет". И ему от этих мыслей становилось томительно сладко, он ухарски сдвигал набекрень фуражку и приосанивался.

Город кончился. Пошли вдоль берега поля, рощицы, деревеньки. К полудню Евдокимыч пристал к небольшому поселку и отправился в чайную обедать. В чайной было душно и многолюдно. Он встал в очередь, но в этот миг раздалось:

- Батя! Капраз! Не побрезгуй нашим моряцким столом - чего тебе в очереди стоять!

В углу столовой, тесно облепив стол, сидели ладожские рыбаки, на клеенке стояли бутылки вина, закуски. У Евдокимыча радостно кольнуло в груди: "Они назвали меня капразом - капитаном первого ранга! Да я, наверно, и впрямь так выгляжу!"

Он подошел к столу, ребята сдвинулись, налили Евдокимычу вина.

- Отплавал я свое по большим морям! - сказал Евдокимыч и звонко добавил: - За море!

И все закричали:

- За море! - И чокались с Евдокимычем, и лезли целоваться.

Через час Евдокимыч тронулся дальше. Он плыл к Новой Ладоге. Никогда еще не было ему так хорошо, и почти счастливый он пел, сжимая руками руль:

- "Я, моряк, бывал повсюду..."

В Ладоге он решил остановиться в доме для приезжих. Оказалось, что паспорт оставил дома, но он протянул старушке дежурной удостоверение ДОСААФ и сказал внушительно:

- Запишите, капитан первого ранга... в отставке... - И от этой немудреной лжи ему снова стало томительно сладко.

В общем номере он жить не стал, не пожалел полтинника и занял койку в двухместном номере, но поскольку приезжих было мало, жил в комнате один.

Проснулся он оттого, что услышал голос за стенкой:

- Отнеси чай капитану, пока горячий. - И сразу в дверь постучали. И Евдокимычу сделалось необыкновенно приятно, потому что "капитаном" назвали его.

Целый день он гулял по городу, разговаривал с местными жителями, спрашивал, где лучше рыба клюет, куда ему отправиться на рыбалку, и уже к середине дня как-то сам собой возник в городе слух, что приехал на рыбалку знаменитый капитан, гроза фашистов в Отечественную войну, и мальчишки издали почтительно смотрели на Евдокимыча.

Ехать он надумал на остров Княжно, где рыбачил от колхоза известный всей Ладоге Николай. Новые знакомые - ладожане провожали Евдокимыча, и он, прощаясь, взял под козырек и сказал скупо, по-мужски:

- До встречи.

Николаю по рации передали, что Евдокимыч едет, и когда услышал Николай шум мотора, вышел на берег и встретил Евдокимыча у самой воды.

- Поярков, - четко представился Евдокимыч, и его немножко покоробило, что Николай ответил просто:

- Здорово.

Но это в конце концов было сказано сердечно, и Евдокимыч успокоился.

Потом они сидели в доме, пили за знакомство, Евдокимыч хмелел и становился все разговорчивей.

- А однажды, - говорил он, - вел я китобойное судно. И вдруг льды справа, слева... Затерло, одно слово... Выключили машины - в дрейфе, значит. Стоим. Думаю, что предпринять. А тут, поверишь, медведи откуда-то взялись, белые, значит, и прямо к кораблю идут. Ну что делать? Оружия нет. А медведь зимой злой. Беда. Командую: "Гарпунеры! К пушкам!" И сам тоже за пушку встаю. Как дали гарпунами по медведям, три на льду остались, остальные деру!

Он говорил, захлебываясь, увлекаясь, почти сам веря в свою фантазию, и одно смущало его, что Николай не охает, не перебивает, а только глядит и улыбается. И эта улыбка словно подстегивала Евдокимыча, и он снова говорил, говорил... Погасла трубка. Он выбил золу, набил.

- Трубку курите? - спросил Николай.

- Трубку... В Бостоне подарили... Докеры...

- Докеры? Почему докеры?

Евдокимыч и сам не знал, зачем он помянул докеров, и, закашляв, объяснил не очень ясно:

- Это, значит, бастовали они. Ну, а нас, как советских людей, уважили, разгрузили. И трубку подарили. За мир, значит, одним словом.

- А что в Бостон возили?

Евдокимыч снова сбился с плавного разговора, но потом сказал:

- А помидоры, значит... Поскольку мы с Америкой промтоварами не торгуем.

Они сидели допоздна, и Евдокимычу только одно не нравилось, что Николай все время улыбается, хотя, если подумать, улыбка ведь у него хорошая, без обиды.

На следующий день Евдокимыч решил заняться делом - рыбачить. Николай отвез его в тресту на высокий камень, откуда лучше всего в последние дни окуни клевали.

Евдокимычу не везло. Поплавок дергался, рыба либо срывалась, либо вообще, съев червяка, уходила. К вечеру привез Евдокимыч лишь пять небольших плотвичек. Он расстроился: пора домой возвращаться, а без рыбы хозяйке хоть и не показывайся.

Наутро заверещал мотор вдали, и вскоре причалила к берегу моторка. Приехала жена Николая. Николай старался виду не показывать, но был рад ее приезду, суетился и неуклюже помогал жене. Жена была молодая, высокая, черты лица крупные, но мягкие, и потому она казалась добродушной и милой. Звали ее Верой. Она вымыла в доме полы, настелила пахучие луговые травы, протерла стекла, и вдруг стало в доме как-то просторнее, светлее и торжественней.

Николай уезжал ставить мережи, а она гуляла по острову и пела негромко, и ее голос на пустынном маленьком острове среди ольшаника и серебристой болотной осоки звучал для Евдокимыча как-то непонятно, таинственно и щемяще. Она была единственная женщина на острове, и это как-то поднимало ее в глазах Евдокимыча, он старался незаметно следить за Верой и чем больше приглядывался, тем сильнее она его удивляла. "Волосы светлые, глаза карие, брови черные, - чудно, а красиво!" - думал он, и какая-то незнакомая грусть наполнила его сердце. Вера кипятила чай, чинила сети и все время поглядывала на часы.

Евдокимыч чувствовал, как она любит Николая. И ему становилось еще грустнее, потому что он пытался вспомнить тех, которые светло и верно любили его, и никого не мог припомнить. Когда ему было двадцать, он, красный конник, стоял с частью под Дубно. И почти каждый вечер встречался с крестьянской девушкой, полячкой Зосей. Она целовала его и спрашивала: "А ты приедешь ко мне, когда война кончится?" И он говорил: "Приеду, коханая", а потом забыл ее и никогда уж больше в жизни не встречал. Другие воспоминания были смутны и далеки. А жену свою он видел такой, какой она была сейчас, расплывшейся, в старом сальном переднике, отчего он казался туго накрахмаленным. И ему становилось жаль себя, он понимал, что пропустил в жизни что-то очень важное и, может быть, бесценное. И когда он начинал с Верой говорить о чем-нибудь, ему хотелось признаться ей, что никакой он не капитан, а просто пенсионер и до недавнего времени самый маленький по своей должности служащий учреждения. Ему казалось, что, если он ей в этом признается, она скажет ему нечто полезное и необходимое для всей его будущей жизни, но он никак не мог себя перебороть и рассказать о себе.

Вернулся с озера Николай. Лодка шла тяжело, наполовину забитая светло-серыми судаками, они еще разевали рты, словно хотели что-то сказать.

Евдокимыч увидел рыбу, глаза его загорелись. "Вот бы мне несколько таких", - подумал он, но просить ему было неудобно, и он только сказал важно:

- Хорош улов... Ну да мне в город пора... Дела.

Вера взглянула на мужа:

- Павлу Евдокимычу выбери в город, Коля.

- Само собой! - И Николай протянул Евдокимычу несколько жирных, блестящих на солнце рыб.

Евдокимыч расплылся в улыбке:

- Ну вот спасибо, спасибо... Далеко мне еще до тебя... как рыбаку... Спасибо...

Он просолил рыбу, уложил ее на дно лодки, покрыл брезентом, попрощался с Верой и Николаем за руку и тронулся в путь. Он ехал медленно и думал, как приедет в Ленинград, как понесет по улице судаков, - обязательно так, чтобы все видели, - небрежно скажет соседям: "Улов как улов. Времени маловато". И непременно будет рассказывать жене, что ловил их в шторм и его едва не перевернуло.

И вдруг ему стало тоскливо и пусто от своих мыслей. Он и сам не знал, чем это объяснить, но почти физически ощутил тупую гнетущую боль во всем теле.

Он остановил моторку.

Закурил сигарету.

Задумался.

Поплыл обратно к острову.

Выключил мотор метрах в десяти от берега и пошел по мелкой воде, молчаливый, к причалу.

- Спасибо, Николай, возьми. - Он положил рыбу на бревно, еще раз пожал руку обоим и пошел обратно к лодке.

- Может, все же возьмете? - спросил Николай.

- Нет, так уж получилось...

А Вера смотрела и ничего не говорила, и, наверное, это было естественно, потому что женщины иногда понимают вернее и глубже мужчин и не надо им тогда слов.

1963

ДЖИГИТ МОРЯ

Он был насквозь пропечен солнцем, даже глаза его казались почерневшими от зноя и ветров. Скуластое лицо всегда было готово расплыться в улыбке.

С ранней весны выгонял он в степь колхозных баранов. Степь еще только пробуждалась, и каждый день какой-то новый запах прибавлялся к ее аромату. Якубов чувствовал ее аромат. Вот этот чуть горьковатый - от донника, а этот крепкий, дурманящий - от молодой полыни. Потом, когда полынь наливалась и начинала серебриться, он любил обрывать ее цветки, растирать в ладонях и нюхать.

- Степь пахнет, как девушка, - говорил он.

Дело свое он знал. Отары его лучше всех других в районе нагуливались. Вовремя и к ручью подгонит, и на соленые камни отведет, и сладкую степную траву умел отыскивать. Он редко сходил с лошади, весь день покачивался в седле, улыбался своим мыслям и, закидывая в небо голову, пел песни по-казахски, сам тут же сочиняя слова, - обо всем, что перед собой видел:

Плывет облако,

а Якубов на коне плывет,

Не догнать облаку Якубова,

потому что Якубов - лучший наездник

и все девушки только на него смотрят...

- Без степи жизни нет, без баранов жизни нет, - любил повторять он, и была для него в этих словах прочувствованная и пережитая всем сердцем мудрость.

Но однажды случилось неслыханное - степь исчезла. Конечно, это произошло не за один день, а за много недель. Но степь действительно исчезла.

Построили на реке плотину, и вода за лила степь.

И степь стали звать Приклинским морем.

Сначала Якубов просто в толк ничего не мог взять. Не верил. Как же сама вековечная степь исчезнуть может? И лишь когда река разлилась, волны нового моря подошли прямо к самому селу, где жил Якубов, Якубов заплакал.

В селе был митинг. Произносили речи, а потом Сережка-конюх взошел на трибуну и сказал:

- Спасибо, товарищи строители, теперь наша земля плодоносить будет.

Этого Якубов уже не мог вынести - благодарить за то, что степь-кормилицу под воду спустили! Он плюнул и, расталкивая народ, пошел через площадь домой, ни на кого не глядя.

Весь вечер он просидел у окна, встряхивая головой и плача:

Ушла степь,

ушла степь навеки,

горькими слезами полынь плачет,

серебряными слезами...

Якубову предложили перегнать отары километров за сто на другие пастбища.

- Куда пойду? Траву там не знаю, воду там не знаю, здесь сидеть буду...

Так и не поехал никуда.

Однажды поймали в море много рыбы. Село волновалось. Рыбу жарили на дворах, варили уху. Ребятишки бросали разварившиеся хвосты собакам. Собаки нюхали и отворачивались - не в привычку.

Якубов не стал рыбу есть.

- Подарок шайтана, - сказал он небрежно.

Время шло, и жить Якубову становилось все труднее. И заработков нет, и, что всего обидней, никто уже не относился к Якубову с прежним уважением. Раньше сам председатель останавливался возле коня Якубова и говорил:

"Привет знатному чабану".

А девчата облокачивались на плетни и ласково щебетали:

"Давно не наведывался в село, Ахмед".

Якубов изгибался в седле, бил плетью по сапогу, ронял:

"Дела". - И, не выдержав серьезного тона, улыбался.

Нынче нелегко стало жить Якубову.

Пришел к нему в дом председатель. Сказал:

- Сколько времени еще у окна сидеть будешь? Хочешь, Якубов, мотористом на катере стать? Колхоз катер покупает.

Если бы сказали Якубову, что степь из-под воды выплыла, он бы меньше удивился.

- А что делать? - спросил.

- Людей перевозить.

- Ишак людей возит.

- Пойми, чудо-голова, ты за штурвалом - всему морю хозяин.

Долго молчал Якубов и вдруг неожиданно для самого себя сказал:

- А капитанскую фуражку мне дадут?

...Через месяц вернулся Якубов с курсов мотористов. На нем была черная суконная фуражка, пояс с бляхой и тельняшка. И хотя было прохладно, он шел распахнув пиджак, чтобы все видели голубые полосы.

- Да это Якубов! - первыми закричали мальчишки.

- Ахмед! - воскликнули девушки.

- Джигит моря, - торжественно сказал Абдулла-парикмахер.

Вот уже скоро год, как водит Якубов катер по морю. В воскресные дни, когда девушки выходят гулять на берег, Якубов лихачит. То вздымает веер брызг, рубя носом катера волну, то подходит под волну, взлетая вместе с ней, и при этом поет протяжно, по-казахски, обо всем, что видит:

Плывет Якубов

по волне синей,

а волна пляшет, как джигит,

а Якубов джигит еще лучше!..

И снова Якубов улыбается.

И когда теперь спрашивают у Якубова: "Моряк, как море?" - он обычно отвечает: "Море - хорошо. Оно, как степь, полынью пахнет".

1962

НИКАНДР ИВАНОВИЧ И АЛЕША

1

Район был степной, и второй секретарь Никандр Иванович с виду был истинный степняк - небольшого роста, загорелый, в просторном полотняном костюме. Фуражку он носил крытую серой парусиной, с высокой тульей.

Район был, как говорили в области, "благополучный": пшеницу вовремя убирали, зачастую и план с лихвой перекрывали; наглядная агитация, за которую Никандр Иванович нес персональную ответственность, всегда была на высоте. Плакаты и диаграммы украшали сельские улицы, на проселочных дорогах их было такое количество, что у шоферов рябило в глазах.

Однажды ночью районное руководство разбудил звонок полевого телефона. Звонил руководитель поисковой геологической группы, которая работала в районе. Голос у геолога был хриплый и восторженный. Нарушая всякую официальность, он кричал:

- Братцы! Провели анализ проб! Братцы! Какие здесь залежи!

Через несколько месяцев приехали первые рабочие. Они селились в палатках, создавали рудник, ставили город. Весна была злая, хлестала мокрым снегом, топила ноздреватые сугробы вдоль реки, и река, ошалевшая от воды, бунтовала.

В самом начале весны прислали в район из Свердловской партшколы нового работника Алексея Сергеевича, на должность заведующего отделом пропаганды и агитации. Он был молод, лет тридцать от силы, широкоскул и вихраст. Его родные места были километрах в семидесяти от райцентра, но земля там уже была другая - башкирская. Никандру Ивановичу он с первого взгляда понравился - не модник, штаны широкие и пиджак привычного покроя.

Алексей Сергеевич с головой ушел в новую работу. Пропадал на стройке, домой приходил поздно, весь в рудничной пыли и яростно мылил свои вихры. Хозяйка, у которой он квартировал, звала его по-матерински - Алешей, а скоро и люди в поселке стали его так называть, - правда, не в глаза, между собой.

Никандр Иванович как-то заметил:

- Объездная дорога у рудника лозунгами не оформлена.

- Что ее оформлять, там ведь березы такие, наши щиты весь вид испортят.

Никандр Иванович даже карандаш прикусил от неожиданности.

- Как испортят? Ну это просто... просто антипартийно!..

"Антипартийно" было любимое словечко Никандра Ивановича, он в него вкладывал свой смысл, нечто вроде "плохо", "нехорошо", "возмутительно".

Алексей Сергеевич вздрогнул и сказал:

- А мы это на бюро вынесем.

И вынесли. И решили: плакатов по той дороге не вывешивать, потому что березовая роща так украшала степь и, как сказал первый секретарь, "это было бы навязчиво и неэстетично".

После этого происшествия Никандр Иванович взглянул на своего молодого заместителя совсем иными глазами. Вихры уже не казались ему мальчишескими, а, наоборот, вызывающе торчали на голове.

2

Случилась беда.

Неожиданно жарко засверкало солнце, и снежные лавины бурно хлынули в реку. Река поднялась, вода сравнялась с берегами, стала медленно разливаться. "Запруду надо ставить", - решило начальство.

Все население рудничного городка бросилось к реке. Машины буксовали в рыхлом снегу, рабочие срывали ватники и швыряли под колеса. Алексей Сергеевич весь день был на берегу. Он сам схватил лопату и вместе со всеми пробивал дорогу машинам...

К вечеру стало ясно - утихомиривается река. Рабочие еще хлопотали возле воды, но двое вытерли рукавом ватника вспотевшие лица и пошли по дороге в поселок.

- Куда? - крикнул Алексей Сергеевич.

Парни остановились, замялись.

- Сам видишь, - сказали, - работу кончаем, насквозь люди промокли... Общество нам поручило взять горячительного на всех, пока магазин открыт...

Алексей Сергеевич помолчал несколько секунд, потом воткнул в снег лопату, окликнул шофера, сел в свой "газик":

- Давай махом в Башкирию... За груздями!

В башкирской деревне мать его жила, на всю округу известна была как мастерица по солению-варению.

За полтора часа шофер обернулся. И когда сели за длинный стол в бараке рабочие, стали покрасневшими руками бутылки распечатывать, показался на пороге Алексей Сергеевич и внес, прижимая к груди, бочонок с солеными груздями.

- Вот, ребята, - как-то смущенно сказал он, - мать солила.

Никандр Иванович был возмущен: "Потакать коллективным пьянкам!.. Ну это просто..." И еще больше возмущался оттого, что районное руководство не сделало выговор Алексею Сергеевичу - вроде бы он и правым оказался.

3

Работала на руднике вечерняя школа. Душой этой школы стала молоденькая учительница Вера Петровна. В любую погоду - то в резиновых сапогах, то в валенках - шла она в школу пустынной дорогой километров пять. Дома проверяла допоздна тетрадки своих бородатых учеников и морщилась, словно молодую рябину жевала, когда ей приходилось ставить тройки.

Весной торжественно праздновали окончание учебного года. И почему-то так получилось, что больше всего говорили о Вере Петровне, а она сидела за красным столом президиума потупившаяся и робкая. Когда пришла очередь Алексея Сергеевича выступать, он говорил скованно и обычно, а потом вдруг улыбнулся озорно и воскликнул:

- Вера Петровна, ну разрешите за все ваши дела расцеловать вас от имени райкома!

И действительно поцеловал. При всех. В самые губы.

- Ну и лихой ты парень! - только и выговорил Никандр Иванович.

Через несколько дней Никандр Иванович вызвал к себе своего заместителя:

- Замечено, что в поздние часы разгуливаете по парку с девицами. Советую воздержаться.

- Зачем же воздерживаться? Гуляю я со своей невестой... с Верой Петровной.

Свадьба была шумной. Никандр Иванович сидел в середине стола, наливал из запотевшего графина водку и раздумывал. С ним чокались, а он сидел не по-свадебному грустный и, словно начиная замечать нечто новое, неведомое ранее, произносил:

- Горько, горько...

А вокруг целовались, пели, смеялись.

1962

ЗАКОН АРХИМЕДА

С физикой у Лешки никогда не ладилось. Он и сам толком не понимал, почему так. Вот ведь по другим предметам вытягивал на четверки. А здесь через урок - двойка. Может быть, все дело в самом учителе физики? Он был дотошен, умел так посмотреть, что внутри аж холодело. А с виду выглядел совсем обыкновенным - сухопарый, высокий, волосы на пробор расчесаны.

А на днях вот что с Лешкой приключилось. Объяснял физик закон Архимеда. Задал домашнее - выучить закон. Выучил Лешка наизусть - слово в слово, ждал, что вызовут. "Закон Архимеда", - произносил Лешка, гуляя возле дома, и ему хотелось представить себе, какой он Архимед. Ему казалось, что Архимед, наверное, похож на их соседа, татарина-сапожника Ахмеда, - такой же бритоголовый, в полотняном фартуке, с молотком в руке.

На уроке действительно вызвали Лешку. Он одним махом отчеканил закон и добавил:

- Создан закон физиком Ахмедом.

В классе засмеялись, физик сурово сказал:

- Опять тебе двойка, Попов, нельзя паясничать и оскорблять память представителей древней науки!

А Колька, сын сапожника Ахмеда, показал кулак и прошипел:

- Выйди только!..

Это уже было сверх сил, и Лешка почувствовал, что жизнь его складывается просто трагично.

На следующий день Лешка решил в школу не идти.

- Хватит! - сказал он. - Я из-за этой физики еще психом стану.

Он уложил книги в сумку, но, выйдя из ворот, пошел не в гору, к школе, а на берег, где стояла у причала моторная лодка отца. Швырнул сумку в лодку, отчалил, бесшумно вышел на веслах из бухты и включил мотор.

Сразу ударил свежий ветер, обдул горячую голову, и Лешка подумал:

"Пора кончать с этой школой! Рыбацкое дело - самое правильное. И главное - никакой физики".

Он плыл в глубь озера, ветер крепчал, волна плашмя билась в борт, но Лешка сам себе говорил:

"Нынче волнение, а мне нисколько не страшно. А там, в классе, трясет у доски, как в шторм".

Поселок уходил все дальше, а потом и вовсе скрылся из виду, и только маковка церкви светила золоченым крестом.

Волны заиграли круче, теперь они порой подпрыгивали и мелкими брызгами обдавали Лешку. Рубашка взмокла, и Лешка поеживался.

"Пора и возвращаться, - подумал он, - к концу пятого урока причалю, а там еще надо, чтобы рубаха высохла..."

Но в этот миг высокая волна жестко ударилась о нос и вымочила Лешку с ног до головы. Лешка бросился к рулю и стал разворачивать лодку. И вдруг небо и вода потемнели, стали одного цвета и громадная красно-зеленая радуга возникла над озером. Одним концом она упиралась в сушу, где-то далеко от озера, а другим утверждалась в воде, освещая окрестность своим светом, словно прожектором. Вода заклокотала, захрипела, и это несоответствие нежного цвета радуги и взбунтовавшегося озера испугало Лешку. Он заслонил рогожей мотор, чтобы не захлестнуло, и вцепился в стальную рукоятку руля. Лешка не отрывал взгляда от носа лодки, старался ослабить удар волны, подскочив под нее.

Неожиданно он поднял глаза и едва удержался от крика. Метрах в пятидесяти от него, там, где поднимались из воды камни, - "Пьяные камни", как их называли рыбаки, - толклась разбитая и наполненная водой лодка, а ее пассажир охватывал склизкие бока камней. Он, видимо, вопил, но Лешка видел только раскрытый рот, - звуки ветер относил в сторону.

Лешка повернул руль, и лодка, преодолевая сопротивление волн, пошла к камням. Он не мог подойти вплотную к камням, не рискуя быть выкинутым на них. Лешка достал из-под лавки тяжелый канат и швырнул на камни. Канат не долетел, и снова Лешка свивал его, намокший, в кольцо и швырял... Человек захватил край каната, и Лешка, пропустив канат по уключине, стал медленно подтаскивать человека к своей лодке. Человек, захлебываясь и скрываясь в воде, подплыл к борту, перевалился и бессмысленно таращил красные от воды глаза.

Он сидел на лавке, робкий, как первоклассник, горожанин, решившийся прокатиться по озеру. Лешка не обращал на него внимания и лишь, когда спасенный попросил: "К берегу, выбрасывайся на мель...", взглянул на него покровительственно и небрежно.

Большая толпа, человек в сто, сгрудилась на берегу, когда Лешкина лодка, мокрая и скрипящая, стукнулась о причал. К нему кинулась мать, но в этот миг он увидел только своего учителя физики. Учитель, размахивая длинными руками, бросился к нему, но потом осекся и сказал тихо:

- Нехорошо, Попов, пропускать занятия.

И Лешка вдруг выпалил, удивляя народ:

- Честное слово, я никогда не забуду - закон Архимеда!

Они пожали друг другу руки, вернее, сам учитель протянул руку Лешке и пожал.

А ладожские женщины - матери, жены и дочери прославленных капитанов мало понимали их разговор, но глядели на Лешку одобрительно, потому что знали по опыту своих мужчин - без законов на воде никак нельзя.

1963

НИНА

Третий день живем мы в рыбацком городе на берегу Белого моря. Третий день ходим в одну и ту же столовую, что напротив нашей гостиницы. В городе есть еще кафе и столовые, но мы никуда не заходим и идем в "свою". Девушки-официантки уже привыкли к нам и встречают нас приветливо, а одна из них, Нина, улыбается.

Нине лет двадцать, она худощавая, большеглазая. Мы уже знаем, что Нина недавно вышла замуж. Ее муж рыбак. Они, наверное, очень любят друг друга. Когда Степа - так мужа зовут - уходит в море, он просит, чтобы носила Нина его тельняшку. Чтобы вспоминала его часто. Вот и сейчас выглядывают у Нины из-под распахнутой белой куртки голубые полосы тельняшки. Значит, Степа в море. Море тихое. Небо солнечное.

Когда Нина подходит к нашему столику, она всегда улыбается. И мы тоже улыбаемся. И пытаемся острить. Нина с тележкой подъезжает к столику и собирает посуду. Мы просим:

- Нина, покатайте нас.

Это не очень смешно, но мы все смеемся, и Нина на миг останавливается:

- А и впрямь можно...

Когда мы уходим, я беру в буфете несколько шоколадных конфет и протягиваю их Нине. Если бы я протянул коробку, она бы, наверное, смутилась. Но когда подносишь в горсти, это выглядит как-то дружески и естественно.

...На четвертый день мы проснулись оттого, что ветер градом и крупными каплями дождя бил в наше окно. По небу стремительно неслись тучи. Моря из нашего окна не было видно, но его рев отчетливо долетал до слуха. Мы оделись и отправились завтракать. Нина была беспокойной, не улыбалась. Ну чем мы могли ее утешить?

- Пройдет и это, - сказал один из нас.

Нина даже не взглянула в нашу сторону. Мы заметили, что и ходить она стала вдруг слегка покачиваясь, словно под ней палуба шхуны.

Когда мы пришли ужинать, Нину нельзя было узнать. Она осунулась и словно еще больше похудела. В углу сидела подгулявшая компания. Один из парней кивнул Нине:

- Давай встретимся, милая, после работы...

Нина замерла и неожиданно крикнула срывающимся голосом, звонко:

- У меня муж есть, понимаешь, муж!..

Парень опешил и сказал мирно:

- Ты не серчай... Я ведь ничего тебе...

Поздно вечером я пошел в баню. Вдруг дверь в баню распахнулась, и вошли пятеро мужчин в рыбацких капюшонах, резиновых сапогах. Лица были багровыми, иссечены прутьями ливня. Они, не подходя к кассе, прошли прямо в баню. Их никто не остановил. Медленно разделись, бросив одежду как попало на лавку, и прошли в парилку.

Старик банщик собрал их одежду и развесил по шкафчикам.

Рыбаки сидели на верхней полке, хлестались вениками. Молчали. Один сказал:

- Степана жаль...

И все на миг перестали хлестать себя, а потом снова как-то ожесточенно стали бить по спине и груди.

...Я тяжело спал в эту ночь, и снилось мне море: идет по морю, как по лесу, Нина и все ищет, ищет...

1961

ПАРОМ

Комитет комсомола института послал Егора во время каникул читать лекции по международному положению в Киришский район.

Началась осенняя непогода. Дороги вконец испортились.

Дали Егору коня, чтобы добраться до села Городище. Сел Егор на коня, приладил мешок, и конь рванулся что есть духу - галопом. Егор коленями прилип к бокам коня.

Проскакал он километра два, и остановился конь как вкопанный. Посреди дороги. Понукает Егор - конь ни с места. Огляделся: направо - лес, налево ров с водой и кустарник, впереди и сзади - расплывшаяся дорога в серой пелене дождя. Смутился Егор. Ветер воет, зябко под дождем, и кустарник, показалось ему, странно шевелится. "Волки!" - подумал он. И лаской, и лозой на коня воздействовал - не шелохнется конь. Тогда развязал Егор свой мешок, достал рафинад, ткнул коню в ноздри понюхать - и швырнул сахар вперед на дорогу. Конь только ушами повел, а за сахаром не двинулся.

А потом, минут через десять, конь сам вытащил ноги из грязи, сделал несколько шагов - и снова ударил галопом. "Шальная скотина!" - только и успел подумать Егор, вцепившись в гриву.

Городище - село большое, на берегу Волхова, широкая сельская улица рассекает его.

Ворвался Егор в село, скачет конь во весь опор по главной улице, разгоняя гусей и поросят. Народ дивится: "Что за ездок в кожаном пальто горячку порет?" А Егор, улучив момент, кричит с седла:

- Где клуб?

- Там! - несколько голосов в ответ, и показывают налево.

Натянул узду Егор, и вылетел конь на луг. На лугу действительно стоит дом - клуб, и две девчушки перед крыльцом пилят дрова.

- Я лектор, - хрипит с седла Егор, - где завклубом?

А конь - кругом по лугу, не может угомониться.

Девчушки прыснули:

- А если лектор, ты коня сначала останови!

- Не могу, - почти жалобно сказал Егор.

Тогда одна из девушек крикнула:

- Тишка! Ко мне!

И конь остановился.

Егор слез с коня, стащил мешок, надел очки.

- Вы правда лектор? Извините. А я завклубом - Надя. - А потом не удержалась, улыбнулась: - А кто же вам такого шелапута дал? Тишку у нас во всех деревнях знают.

Надя мало походила на заведующую клубом, - раскрасневшаяся от пилки, в лыжном костюме, носик, как назло, легкомысленно вздернут.

Вечером в клубе была лекция. Слушали внимательно, задавали вопросы, одна бабка спросила:

- Значит, с Америкой мы войны не поимеем?

- Не поимеем, - весело сказал Егор. Все засмеялись и, шумно двигая стульями, стали расходиться.

Надя сидела всю лекцию в первом ряду, шикала на тех, кто разговаривал, и проникалась к Егору уважением: "Ну, немножко постарше меня, а сколько знает!" Она переоделась перед лекцией и в зеленом модном пальто выглядела почти красивой.

После лекции она подошла к Егору и сказала просто:

- Вот ведь вам сегодня через Волхов не перебраться. Можете у нас ночевать.

Надя жила вдвоем с матерью, но в этот день мать отправилась по делам в райцентр и там застряла.

Наде нравилось быть хозяйкой. Она нащепала лучины, разожгла самовар и через полчаса пригласила Егора к столу. Они сидели за деревянным столом, пили из граненых стаканов чай, и лоснящийся пузатый самовар придавал их чаепитию какую-то торжественность.

Егор рассказывал о своей студенческой жизни, оживленный, веселый, и он совсем перестал быть для Нади лектором из Ленинграда, а все больше становился Егором, хорошим парнем, ну, которого она чуть-чуть помоложе. Она тоже что-то рассказывала, смеялась и время от времени, вспоминая о своих обязанностях хозяйки, бегала в погреб или на кухню. И вдруг, сама того не ожидая, спросила:

- А девушка у вас есть?

Егор замолк на миг и сказал серьезно:

- Нету.

И у Нади перехватило дыхание, она смутилась, покраснела и растерянно прошептала:

- А варенье смородиновое забыла поставить...

Наде казалось, что какая-то невидимая стена, вырастает между ними: и в разговоре уже не было той легкости, и сама она вдруг новым взглядом увидела лицо Егора - чуть припухшие губы, бледный шрам у левого виска, родинку на щеке.

Она постелила Егору спать на печи, а сама легла в соседней комнате на кровать матери. И всю ночь не спала, слушала, как шевелится он во сне, как, откинув руку, стукнул в тонкую перегородку, как перевернулся на бок. А когда под утро задремала, то увидела Егора, мчащегося на взмыленном коне прямо к ней. Что она чувствовала, она, наверное, никогда не могла бы выразить словами, но это чувство было прекрасным и словно несбыточным.

На заре она затопила печь и испекла оладьи.

Она проводила Егора до парома, неловко протянула руку.

Егор легко прыгнул на бревенчатый настил парома и помахал Наде, когда паром тронулся.

Надя стояла на берегу. Паром не спеша отваливал от берега. Сначала полоска между берегом и паромом была узкой и черной, потом она стала шире, светлее, потом сверкнула голубизной и в ней отразились облака. Нет ничего грустнее медленной разлуки.

Егор доплыл до середины реки, но Надя все еще видела его так отчетливо: и русые волосы, разметавшиеся по лбу, и белую рубашку в горошек под распахнутым пиджаком. И внезапно пронзила Надю первая, за ее недолгий век, по-серьезному взрослая мысль, что все настоящее возникает неожиданно: заря неожиданно появляется из-за кромки леса, неожиданно вспыхивают прозрачные росы на травах... И любовь тоже всегда неожиданна. И вообще она нечасто бывает у людей, потому что люди считают - любовь должна расти, созревать и только тогда становится истинной.

"А ведь она неожиданна!" - думала Надя, и ей становилось тревожно, потому что между нею и Егором темнела, плескалась, может быть, навеки разлучала волховская вода.

1964