«Рассказы»

Йозеф Рот

Рассказы

Бюст императора

I

В бывшей Восточной Галиции, нынешней Польше, вдали от единственной железнодорожной линии, соединяющей Пшемысль и Броды, находится деревушка Лопатины, о которой я расскажу вам примечательную историю.

Пусть читатели любезно простят рассказчику, что фактам, о которых он хочет сообщить, предшествует историко-политический комментарий. Необыкновенные настроения, которые в последнее время выказывает мировая история, вынуждают его к подобным пояснениям.

Возможно, самым юным читателям требуется пояснить, что часть на востоке, принадлежащая сегодня Польской Республике, до окончания великой войны, которую называют мировой, была одной из многочисленных коронных земель прежней Австро-Венгерской монархии.

Так вот, в деревне Лопатины жил потомок одного древнего польского рода, граф Франц Ксавер Морстин, - рода, который, кстати говоря, происходил из Италии и в шестнадцатом веке переселился в Польшу. Юношей граф Морстин служил в девятом драгунском полку. Он не считал себя ни поляком, ни итальянцем, ни польским аристократом, ни аристократом итальянского происхождения. Нет: как и многие другие люди его сословия в коронных землях Австро-Венгерской монархии, он являл собой типичный образец чистоты и благородства австрийца, то есть был человеком наднациональным и, следовательно, истинным аристократом. Если бы его, к примеру, спросили, - но кому бы пришел в голову такой бессмысленный вопрос? - сознает ли он свою принадлежность к какой-нибудь "нации" или народу, граф оказался бы в замешательстве, он был бы даже удивлен и, наверное, раздосадован и рассержен. По каким же признакам следовало относить себя к той или иной нации? Он говорил одинаково хорошо почти на всех европейских языках, почти во всех странах Европы чувствовал себя как дома, его друзья и родственники были рассеяны по белу свету. Маленьким отражением этого пестрого мира явилась кайзеровско-королевская монархия, и поэтому она была единственной родиной графа. Один из его шуринов был окружным начальником в Сараеве, другой - государственным советником в Праге, кто-то из братьев служил обер-лейтенантом артиллерии в Боснии, один двоюродный был советником посольства в Париже, другой - помещиком в венгерском Банате, третий находился на дипломатической службе Италии, четвертый из чистой любви к Дальнему Востоку уже много лет жил в Пекине. Франц Ксавер имел обыкновение время от времени посещать своих родственников, чаще, конечно, тех, кто жил в пределах монархии. Это были, как говаривал граф, частные "инспекционные поездки". Они предназначались не только для родных, но и для друзей, нескольких бывших товарищей по Терезианской академии, проживавших в Вене. Морстин останавливался здесь два раза в год, летом и зимой, на две недели и больше. Когда он таким образом разъезжал по своему многогранному отечеству во всех направлениях, его радовали те особенные приметы, которые повторялись на всех станциях, во всех киосках, во всех общественных зданиях, в школах и церквах всех коронных земель империи, невероятно похожие, но все же различные. Жандармы везде носили одинаковые шляпы с пером или шлемы цвета глины с золотым набалдашником и сверкающим двуглавым орлом Габсбургов; деревянные двери "к.-к." табачных киосков везде были раскрашены в черно-желтые диагональные полосы; таможенники везде носили одинаковую зеленую, как весна, портупею при острых саблях; во всех гарнизонах - одни и те же голубые мундиры и черные парадные брюки на прогуливающихся по корсо офицерах пехоты, те же красные рейтузы кавалеристов, одни и те же кофейные мундиры артиллерии; в этой великой и разноцветной империи каждый вечер, когда часы на колокольнях били девять, везде одновременно играли вечернюю зорю, в которой перекликались весело звучащие вопросы и щемящие душу ответы. На каждом углу встречались одинаковые пивные с прокуренными сводами, темными нишами, где на корточках, словно диковинные птицы, сидели шахматисты; за стойками, полными цветных бутылок и блестящих стаканов, правили грудастые златовласые кельнерши. Почти во всех кофейнях империи медленно, высоко поднимая прямую ногу с подрагивающим от старости коленом, с подносом в руке ступал главный управляющий - жалкое подобие старых слуг Его Величества - важного господина с бакенбардами, которому принадлежали все коронные земли, все жандармы, все таможенники, все табачные лавочки, все шлагбаумы, все железные дороги, все народы. Но в каждой земле пелись свои песни; и в каждой земле крестьяне носили другое платье; в каждой земле говорили на одном или на разных языках. А что особенно восхищало графа, так это торжественные и одновременно радостные черно-желтые краски, которые доверчиво светились на фоне других цветов; одновременно праздничное и радостное "Боже храни", вошедшее во все народные песни, этот совсем особенный, носовой, небрежный, мягкий и напоминающий средневековый, немецкий язык австрийца, который становился все более узнаваемым среди различных народных говоров и диалектов. Как любой австриец того времени, Морстин любил, когда постоянное бесконечно изменяется, когда преображается обыденность и очевидное оказывается в центре невероятного. Так чужое становилось для него родным, не теряя своего колорита, а родина заключала в себе вечное очарование чужбины.

В своей деревне Лопатины граф был выше любой должностной инстанции, которую знали и боялись крестьяне и евреи, выше судьи в ближайшем окружном городке, выше местного окружного начальника и тех старших офицеров, которые каждый год во время учений командовали войсками, превращали дома и лачуги в квартиры и вообще представляли ту особенную воинственную силу маневров, производящую более внушительное впечатление, чем боевая мощь в настоящей войне. В Лопатинах людям казалось, что "граф" - не просто дворянский титул, но и название очень высокой должности. Действительность же только подтверждала их правоту. Ведь граф Морстин благодаря своему бесспорному влиянию мог уменьшить налоги, освободить от военной службы хворающих сыновей некоторых евреев, посодействовать в прошении о помиловании, облегчить участь невиновного или слишком суровое наказание осужденного, добиться для бедняков льготного проезда по железной дороге, подвергнуть справедливому наказанию жандармов, полицейских и чиновников, превышающих свои полномочия, устроить в гимназии ожидающих учительского места, из отслуживших унтер-офицеров сделать продавцов в табачных лавках, почтальонов и телеграфистов, из учащихся сыновей бедных крестьян и евреев - "стипендиатов". С каким удовольствием он брался за это! В самом деле, Морстин был той не предусмотренной государством инстанцией, у которой, вне сомнения, имелось больше работы, чем у многих государственных служб, куда граф обращался и излагал свое дело. Чтобы справиться со своими обязанностями, он держал двух секретарей и трех писарей. Кроме того, верный традициям своего дома, занимался, как говорили в деревне, "барской благотворительностью". Уже больше века перед балконом дома Морстинов каждую пятницу собирались бродяги и нищие со всей округи, чтобы принять от лакеев завернутые в бумагу медяки. Обыкновенно граф появлялся на балконе и приветствовал бедняков. И выглядело это так, словно он благодарил нищих, которые, в свою очередь, были признательны ему; словно дающий и берущие обменивались благодарностями.

Кстати заметим: не всегда это делалось из доброты, которая могла бы породить подобную благотворительность, а по каким-то неписаным законам некоторых знатных семей. Возможно, еще много веков назад их предки просто из любви к народу оказывали подобные благодеяния, помощь и поддержку. Но постепенно, со сменой поколений, эта добродетель закоснела и превратилась в обязанность, став традиционной. Впрочем, столь безоглядная благотворительность графа была его единственным занятием и развлечением. Она наполняла довольно праздную жизнь потомственного дворянина, которого, в отличие от соседей и людей его сословия, не интересовала даже охота, смыслом и содержанием неизменно подтверждая его могущество. Граф только тогда чувствовал, что совесть его чиста, а честолюбие удовлетворено, когда для одного приобретал табачную лавку, для другого - лицензию, для третьего - должность, для четвертого - аудиенцию. Если же кому-либо из подопечных помочь не удавалось, душа у него болела. Но Морстин не отступал и обращался во все инстанции, пока не исполнялась его воля, а значит, и воля находившегося под его крылом подопечного. Поэтому крестьяне любили и уважали графа. Ведь народ и понятия не имеет о том, что толкает сильного помогать слабым и беззащитным. Он просто мечтает о "добром господине" - и часто в своей детской доверчивости оказывается благороднее того, кого водворяет на пьедестал. Глубочайшее желание народа - увериться в могуществе и справедливости властителя. Поэтому он так беспощадно мстит господам, когда те его разочаровывают, словно ребенок, который, к примеру, окончательно доламывает свой игрушечный паровоз, когда тот перестает двигаться. Поэтому-то народ, как и детей, надо одаривать прочными игрушками и справедливыми господами.

Занимаясь покровительством, благодеяниями и поступая по справедливости, граф Морстин, конечно, не задумывался об этом. Ведь побуждения, приводившие кого-либо из его предков к милосердию, доброте и справедливости, жили в крови - или, как теперь говорят, в "подсознании" внука.

Исполняя свой долг по отношению к слабым, Франц Ксавер испытывал глубокое уважение и почтение к тем, кто стоял выше его. Его кайзеровско-королевское Величество, которому служил граф, всегда оставался для него явлением, выходящим за рамки обыденного. Для графа, например, было бы совершенно невозможно воспринимать императора как человека. Вера в незыблемость власти так глубоко засела в душе Морстина и была настолько сильна, что он любил императора не за человеческие, а за императорские качества. Граф порывал с друзьями, знакомыми и родственниками, если те в его присутствии позволяли себе обронить непочтительное, с точки зрения Морстина, словечко об императоре. Вероятно, уже тогда, задолго до крушения монархии, он предвидел, что легкомысленные шутки могут стать опаснее политических убийств и парадных речей честолюбивых и возмущенных идеалистов. Разумеется, мировая история разделила бы взгляды графа Морстина. Ведь старая Австро-Венгерская монархия умерла не от пустого пафоса революционеров, а от насмешливого неверия тех, кто должен был стать ее верой и опорой.

II

Однажды, за несколько лет до великой войны, которую называют мировой, графа Морстина "секретно" уведомили о том, что в ближайшее время в Лопатинах и их окрестностях пройдут императорские маневры. На несколько дней, на неделю или дольше, император остановится в его доме. Морстина охватило волнение, он поехал к окружному начальнику, переговорил с влиятельными людьми и местным советом, заказал для полицейских и ночных сторожей всей округи новые мундиры и сабли, провел беседы с духовными лицами всех трех конфессий, с греко-католическим, римско-католическим священниками и с раввином, написал речь для бургомистра, украинца, которую тот не мог прочесть и потому выучил наизусть с помощью учителя; купил белые платьица для деревенских девочек, поднял тревогу среди комендантов окрестных полков, и все это - "по секрету всему свету"; таким образом, уже к весне, задолго до маневров, везде и всюду знали, что в Лопатины приедет сам император. Тогда граф был уже не молод, он рано поседел и осунулся, по мнению представителей своего сословия, этот старый холостяк отличался странностями и причудами, словно явился из другого мира. Его ни разу не видели с женщиной. Никому в этих краях он не предлагал руки и сердца. Никогда не замечали, чтобы граф пил или играл в карты. У него не было никаких пристрастий, кроме борьбы с "национальным вопросом". Именно к тому времени так называемый национальный вопрос в монархии начал обостряться. Каждый человек - хотел он того или же только делал вид, что хотел, - заявлял о своей принадлежности к одной из многочисленных наций, которые существовали на территории старой монархии. Как известно, в девятнадцатом столетии было сделано открытие: каждый индивидуум должен принадлежать к определенной нации или расе, если желал, чтобы его считали настоящим гражданином. "От гуманизма через национализм к зверству", - сказал австрийский писатель Грильпарцер. Вот когда появился национализм, первая ступень к тому зверству, которое мы сегодня наблюдаем. Национальные настроения: в то время было ясно, что они вырастали на основе диких нравов. Так и сложилась "нация" нового времени. Это были фотографы, по совместительству - члены добровольной пожарной дружины, так называемые художники, не нашедшие места в Академии изобразительных искусств из-за отсутствия таланта и подвизавшиеся поэтому оформителями вывесок или обойщиками, учителя народной школы, мечтавшие о средней, помощники аптекаря, метившие в доктора, дантисты, так и не ставшие зубными врачами, мелкие почтовые и железнодорожные служащие, банковские чиновники, лесники и все те, кто напрасно претендовал на определенное влияние внутри буржуазного общества. Постепенно так называемые высшие сословия уступали им. И люди, которые всегда считали себя австрийцами - в Тарнополе, Сараеве, Вене, Брюнне, Черновцах, Одербурге, Троппау, - австрийцами и никем другим, теперь, повинуясь "требованиям времени", стали заявлять о своей принадлежности к польской, чешской, украинской, немецкой, румынской, словенской, хорватской "нации" и т.д.

Примерно в это же время в монархии было введено "всеобщее тайное и прямое избирательное право". Граф Морстин возненавидел его так же, как и современное понимание "нации". Хозяину пивной еврею Соломону Пиниовскому, единственному во всей округе человеку, не лишившемуся, по его мнению, трезвого рассудка, граф обычно говорил:

- Послушай меня, Соломон! Этот омерзительный Дарвин, утверждающий, что человек произошел от обезьяны, кажется, все-таки прав. Людям мало того, что они разделены на народы, - нет! - они хотят принадлежать к определенным нациям. Национальный - ты слышишь, Соломон?! Даже обезьяны до этого не додумались. Теория Дарвина кажется мне несовершенной. Возможно, обезьяны произошли от националистов, ведь обезьяны - это уже прогресс. Ты знаешь Библию, Соломон, ты знаешь, в ней написано, что на шестой день Бог создал человека, не задумываясь о его национальности. Не так ли, Соломон?

- Совершенно верно, господин граф! - отвечал еврей Соломон.

- Но, - продолжал граф, - теперь о другом: этим летом мы ожидаем императора. Я дам тебе денег. Укрась свой магазин и окна разноцветными лампочками. Помой портрет императора и поставь его на витрину. Я подарю тебе черно-желтый флаг с двуглавым орлом, он будет развеваться на крыше магазина. Понял?

Да, еврей Соломон Пиниовский понял, как, впрочем, и все те, с кем граф говорил о прибытии императора.

III

Летом состоялись императорские маневры, и Его кайзеровско-королевское Апостольское Величество остановился в усадьбе графа Морстина. Каждое утро император выходил, чтобы посмотреть на учения, и крестьяне и еврейские торговцы из окрестностей собирались, чтобы взглянуть на него, старика, который ими правил. Как только он показывался со своей свитой, они кричали: "ура", "да здравствует" и "niech zyje" - каждый на своем языке.

Спустя несколько дней после отъезда императора к графу Морстину явился сын одного крестьянина. Этот молодой человек, наделенный достаточным честолюбием, чтобы стать скульптором, сделал из песчаника бюст императора. Граф был в восторге. Он пообещал устроить юного скульптора в Венскую академию изобразительных искусств.

Бюст императора Франц Ксавер приказал установить перед входом в свою маленькую усадьбу.

Здесь оставался он до начала великой войны, которую называют мировой.

Перед добровольным поступлением на военную службу граф Морстин - старый, худой, лысый, со впалыми глазами, - такой, в кого он превратился с течением лет, приказал убрать бюст императора, завернуть в солому и спрятать в подвале.

Там покоился он до конца войны и империи, до возвращения графа Морстина и учреждения новой Польской Республики.

IV

Итак, граф Франц Ксавер Морстин вернулся домой.

Но можно ли назвать это домом? Конечно, это были все те же поля, леса, лачуги, те же крестьяне - те же, говорим мы, а ведь многие из них погибли.

Была зима, чувствовалось приближение Рождества. Как всегда в это время, как и до войны, Лопатинка замерзла, на голых каштанах неподвижно сидели вороны, а по полям, куда выходили западные окна дома, гулял постоянный, едва заметный ветер восточной зимы. В деревне после войны жили вдовы и старики: объектов для благотворительности вернувшемуся господину хватало. Но вместо того чтобы приветствовать родные Лопатины как вновь обретенное отечество, граф стал предаваться таинственным и непривычным для себя размышлениям о проблеме родины. Отныне, думал он, эта деревня принадлежит Польше, а не Австрии: по-прежнему ли она моя родина? Что такое родина вообще? Не есть ли форма жандармов и таможенников, которая встречалась нам в детстве, такая же принадлежность родины, как ели и пихты, болота и луга, облака и ручьи? Меняются жандармы и таможенники, а ели и пихты, ручьи и болота остаются прежними: та же ли это родина? А может - задавался вопросом граф, - края эти были моим домом только потому, что являлись собственностью господина, который владел и бесчисленным множеством других мест, любимых мною? Сомнений нет! Странная прихоть мировой истории разрушила также и мое личное счастье, которое для меня составляла родина. Теперь со всех сторон они говорят о новом отечестве. В их глазах я - так называемый безродный. И был им всегда. Ах! Когда-то существовало отечество, настоящее, то есть единственно возможное отечество для "безродных". Это была старая монархия. Теперь я человек без отечества, тот, кто потерял истинную родину вечных странников.

В призрачной надежде забыть о сложившемся положении граф решил как можно скорее уехать. Но к своему изумлению, узнал, что, дабы попасть в страны, выбранные им для путешествия, теперь требуются паспорт и какие-то визы. Граф уже достаточно пожил на свете, чтобы принимать за детские фантастические сны паспорт, визы и все те формальности, которые после войны стали железным законом общения человека с человеком. Судьба уготовила Морстину доживать остаток жизни в бесплодных мечтаниях; покоряясь ей, он все же надеялся найти в других странах частичку той старой действительности, в которой жил до войны, примирился с требованиями призрачного мира, достал паспорт, получил визы и отправился для начала в Швейцарию, единственную, по его мнению, страну, где еще можно было обрести прежний покой хотя бы потому, что она не участвовала в войне.

Город Цюрих граф знал с давних пор. Морстин не видел его, пожалуй, лет двенадцать. Граф думал, что Цюрих ничего особенного ему не преподнесет: ни хорошего, ни плохого. Этот взгляд соответствовал и не совсем несправедливому мнению взбалмошного и влюбленного в приключения мира о славных городах славной Швейцарии. Да и что там может произойти? По крайней мере, для человека, пришедшего с войны, из восточной части бывшей австрийской империи, спокойствие города, который видел только беженцев, уже само по себе притягивало. В первые дни Франц Ксавер Морстин отдавался той безмятежности, которой так долго был лишен. Он ел, пил и спал.

Но однажды, в одном ночном баре Цюриха случилась пренеприятная история, заставившая графа Морстина незамедлительно покинуть страну.

В то время в газетах всех стран писали о богатом банкире, который собирался получить как залог под ссуду от австрийской императорской фамилии не только большую часть габсбургских коронных драгоценностей, но и древнюю корону Габсбургов. Без сомнения, эти сведения исходили из-под пера и из уст легкомысленных ищеек, которых называют журналистами; возможно, в сообщении о том, что часть состояния императорской фамилии попадет в руки бессовестного банкира, и заключалась доля правды, но речь не шла о древней короне Габсбургов - в этом Франц Ксавер Морстин был уверен.

Как-то ночью он очутился в одном из немногих, доступных лишь знатокам баров благонравного города Цюриха, где, как известно, проституция запрещена, безнравственность осуждается, а грешить столь же скучно, сколь и разорительно. Нельзя сказать, что граф искал этого! Нет, безмятежная жизнь стала докучать Морстину и припасать бессонные ночи, тогда он и решил проводить их где придется.

Граф начал пить. Он сидел в одном из немногих тихих уголков этого кафе. Правда, новомодные американские красноватые лампочки, одетый в гигиенически-белое бармен, своим обликом напоминавший об операционной, крашеные белокурые волосы девочек, наводившие на мысли об аптеке, мешали ему: но к чему только не привык бедный старый австриец? И все-таки спокойствие, в которое граф с трудом впал, нарушилось, когда он услышал скрипучий голос: "А вот, дорогие дамы и господа, корона Габсбургов!"

Франц Ксавер поднялся. За столиком в середине зала он увидел большую веселую компанию. Граф сразу догадался, что там собрались именно те типы людей, которые он ненавидел, хотя никогда не сталкивался ни с одним из них лично: здесь были женщины с крашеными белыми волосами, в коротких юбках, с бесстыжими (впрочем, и безобразными) коленками, худые и скользкие юнцы с оливковыми лицами, улыбавшиеся безупречными зубами, похожими на рекламные протезы у дантистов, гибкие, пляшущие, трусливые, элегантные и нетерпеливые разновидность коварных парикмахеров; пожилые мужчины с тщательно, но тщетно скрываемыми животами и лысинами, добродушные, похотливые, приветливые и кривоногие, одним словом - коллекция того сорта людей, которые временно распоряжались наследством погибающего мира, чтобы через несколько лет передать его с прибылью еще более современным и ужасным наследникам.

За столом поднялся один из стареющих господ, сперва повертел в руках корону, затем надел ее на лысую голову, обошел вокруг стола, выступил на середину, пританцовывая, покачивая головой с надетой на нее короной и напевая при этом мелодию из популярного в то время шлягера: "Священную корону носят так!"

Сначала Франц Ксавер не понимал, к чему весь этот отвратительный спектакль. Он только видел, что общество состоит из бесстыжих стариков (возбужденных задравшими подол девицами), из горничных, отмечавших свой выходной, из барменш, деливших с официантами выручку от шампанского и собственных тел, из ни на что не годных вертоплясов, которые торговали женщинами и валютой, носили костюмы с широкими ватными плечами и развевающиеся брюки, похожие на женские юбки, из гнусных маклеров, наживавшихся на домах, магазинах, гражданстве, паспортах, концессиях, удачном сводничестве, на метрических свидетельствах, вероисповеданиях, дворянских титулах, усыновлениях, борделях и контрабанде сигар. Это было общество, которое во всех нынешних столицах побежденного европейского мира окончательно решило жить пожиранием трупов, из чьей сытой, но все же ненасытной пасти раздавались проклятия прошлому, кто эксплуатировал настоящее и превозносил будущее. После мировой войны они оказались хозяевами мира. Граф Морстин, как ему почудилось, сам превратился в труп. Нынче они танцевали на его могиле. Во имя победы таких людей сотни тысяч умерли в муках - а сотни наичестнейших моралистов подготовили гибель старой монархии, страстно желая ее распада и освобождения нации! Ну а теперь стало ясно, что на могиле старого мира и вокруг колыбели новорожденных наций и распавшихся государств танцуют призраки ночного "Amerikan Ваr".

Морстин, чтобы лучше видеть, подвинулся ближе. Расплывчатые очертания этих упитанных, наделенных плотью призраков возбудили его любопытство. На лысом черепе танцующего кривоногого мужчины он узнал копию - разумеется, это была только копия - короны Стефана. Усердный официант, который сообщал гостям о любом достойном внимания факте, подошел к Францу Ксаверу и сказал:

- Это банкир Валакин, русский. Он утверждает, что все короны низложенных монархов принадлежат ему. Каждый вечер он приходит с новой. Вчера была царская, сегодня - корона Стефана.

Граф Морстин почувствовал, как остановилось его сердце, но лишь на секунду. Однако за эту единственную секунду - позже ему казалось, что она длилась по крайней мере час, - произошло полное его перевоплощение. Он чувствовал, как внутри него вырастал неизвестный, страшный, чужой Морстин, поднимался и рос, ширился, завладевал телом старого, хорошо знакомого и распространялся дальше, заполняя весь "Amerikan Bar". Франц Ксавер Морстин никогда не знал ярости. Граф отличался мягким, добродушным нравом, а сознание защищенности, которое обеспечивалось положением, состоятельностью, блеском имени и его значимостью, до сих пор словно ограждало Морстина от любой жестокости этого мира, от любого столкновения с его низостью. Если бы не все это, граф неминуемо познал бы ярость раньше. Только в эту секунду, когда происходило превращение, он почувствовал, что мир изменился уже задолго до его собственного перерождения. Только теперь он осознал, что его собственное превращение явилось лишь неизбежным следствием превращения всеобщего. Еще больше, чем неведомая ему ярость, которая теперь поднималась, росла и кипела, переливаясь через край, должно быть, разрослась пошлость, гнусность этого мира, которая так долго унижалась, скрываясь под одеждой льстивой "лояльности" и рабского верноподданничества. Граф, который считал, что все люди с рождения обладают чувством собственного достоинства - это было так естественно, что он даже не пытался проверить, - граф, казалось, только в эту секунду понял, как заблуждался всю жизнь, подобно всякой благородной душе, он удивлял своей доверчивостью, безграничной доверчивостью. И это внезапное открытие наполнило Морстина чувством благородного стыда, верного брата благородного гнева. При виде подлости аристократ стыдится вдвойне: сначала его вгоняет в краску столкновение с ней, потом он вдруг обнаруживает, как был слеп. Выходит, его обманули - а гордость восстает против обмана.

Граф был не в состоянии дальше сравнивать, взвешивать и размышлять. Ему казалось, ни один из видов насилия не способен с должной жестокостью покарать за низость человека, который танцевал с короной на лысом банкирском черепе, и каждый вечер с новой. Граммофон горланил песню о Хансе, который "что-то вытворяет с коленом"; девицы визжали, молодые люди хлопали в ладоши, бармен, белый, как хирург, звенел стаканами, ложками, бутылками, взбалтывал и смешивал, готовил и колдовал над таинственными волшебными напитками нового времени в металлической посуде, побрякивал, гремел и иногда с одобрением поглядывал на представление банкира, одновременно прикидывая выручку. Красные лампочки дребезжали от тяжелого топота лысого. Свет, граммофон, производимый миксером шум, визг и воркование женщин привели графа Морстина в чудовищное бешенство. Случилось невероятное: впервые в жизни граф вел себя как ребенок и стал всеобщим посмешищем. Вооружившись полупустой бутылкой шампанского и голубым сифоном, он приблизился к незнакомцам; левой рукой он начал поливать содовой сидящее за столом общество, будто тушил страшный пожар, правой же бить танцора бутылкой по голове. Банкир свалился на пол. Корона слетела с головы. И когда граф нагнулся, чтобы поднять корону, словно та была настоящая и все, что она собой являла, необходимо спасти, - бармен, девицы и все прочие набросились на него. Одурманенный резкими женскими духами, оглушенный ударами, граф Морстин в конце концов был выдворен на улицу. Там, перед дверью "Amerikan Bar", усердный бармен предъявил ему счет на серебряном подносе, под открытым небом, так сказать, в присутствии равнодушных далеких звезд: стояла ясная зимняя ночь.

На следующий день граф возвращался обратно в Лопатины.

V

Почему бы и не вернуться в Лопатины? - спрашивал он себя в пути. Ведь мой мир, кажется, окончательно побежден, у меня больше нет родины. Хорошо еще, если я найду ее развалины, развалины старой родины!

Он думал о бюсте императора Франца Иосифа, который лежал у него в подвале, о теле императора, которое уже давно покоилось в Склепе капуцинов. В деревне и ее окрестностях, - продолжал размышлять граф, - я всегда был оригиналом. Им я и останусь".

Он телеграфировал своему управляющему о дне прибытия.

И когда граф приехал, его встретили так, как встречали всегда, в прежние времена, словно не было ни войны, ни распада монархии, ни новой Польской Республики.

Одно из самых больших заблуждений новых, или, как они себя теперь называют, современных политиков состоит в том, что народ ("нация") так же страстно интересуется мировой политикой, как они.

Народ отнюдь не живет событиями мирового масштаба и этим выгодно отличается от политиков. Народ живет землей, которую обрабатывает, торговлей, которую ведет, ремеслом, которым владеет ( тем не менее он участвует в государственных выборах, умирает на войне, платит налоги финансовому управлению). Во всяком случае, так было в деревне графа Морстина, в деревне Лопатины. И никакая мировая война, никакие перемены на географической карте Европы не изменили образ мыслей лопатинских жителей. Как? Почему? Здравый рассудок трактирщика-еврея, русинских и польских крестьян сопротивлялся непостижимым капризам мировой истории. Ее настроения абстрактны, а симпатии и антипатии народа - конкретны. Например, народ деревни Лопатины с давних пор знал графов Морстинов, представителей императора и дома Габсбургов. Конечно, появились новые жандармы, но налоговый инспектор остался налоговым инспектором, а граф Морстин - это граф Морстин. Под господством Габсбургов жители деревни были и счастливы и несчастны - на все воля Божья. Независимо от перемен в мировой истории, от республик и монархий, от так называемой национальной самостоятельности или национального гнета жизнь человека зависит от вещей более важных - хороший у него или плохой урожай, свежие или гнилые овощи, плодовитый или больной скот, сочные или истощенные травы, для него главное - вовремя ли пойдут дожди, когда выйдет нужное для посева солнце или вдруг наступит засуха и голод; мир торговца-еврея составляли хорошие и плохие клиенты; трактирщика - выносливые и слабосильные пьяницы; для ремесленников было жизненно важно, нужны ли людям новые крыши, новые сапоги, новые брюки, новые печи, новые дымовые трубы и новые бочки. По крайней мере, так, как говорится, было в Лопатинах. А что касается нашего личного мнения, оно сводится к тому, что мир не так уж сильно отличается от маленькой деревушки Лопатины, как хотелось бы политикам и народным вождям. Прочитав газеты, послушав речи, избрав депутатов, обсудив с друзьями события в мире, честные крестьяне, ремесленники и торговцы - а в больших городах и рабочие возвращаются к своим делам в свои дома и мастерские. А там кого-то ждет горе, кого-то счастье: ведь бывают дети и больные и здоровые, жены и сварливые и спокойные, клиенты расплатившиеся и задолжавшие, кредиторы навязчивые и терпеливые, хорошая и плохая еда, чистая и грязная постель. Да, мы убеждены, что простым людям нет дела до мировой истории, покуда они могут обстоятельно толковать о ней по воскресеньям. Но это, как говорится, наша личная точка зрения. Мы же хотим рассказать только о деревне Лопатины, где все было так, как мы только что описали.

Когда граф Морстин вернулся, он сразу отправился к Соломону Пиниовскому, смышленому еврею, в котором, как ни в ком другом из лопатинских жителей, дружно, точно сестры, уживались простота и ум. И граф спросил еврея:

- Соломон, что ты думаешь об этой земле?

- Господин граф, - ответил Пиниовский, - ровным счетом ничего. Мир погиб, императора больше нет, избирают президентов - и это происходит таким же манером, как если бы я нанимал приличного адвоката для своей тяжбы. Итак, весь народ выбирает адвоката, который его будет защищать. Но, господин граф, я спрашиваю, перед каким судом? Опять же - перед судом другого адвоката. А если народ не судится, если нет необходимости защищаться, то - и всем нам это известно - одно только присутствие присяжного поверенного может заварить судебную кашу. Теперь процессам конца не будет. У меня, господин граф, есть еще черно-желтый флаг, что вы подарили. Куда я теперь с ним? Он лежит на чердаке. Остался еще портрет старого императора. Как поступить с ним теперь? Я читаю газеты, занимаюсь своими делами да и еще кое-чем, господин граф. Я знаю, что за глупости творятся вокруг. Но наши крестьяне никакого понятия об этом не имеют. Они просто считают, что старый император ввел новые мундиры и освободил Польшу. И его резиденция теперь не в Вене, а в Варшаве.

- Оставь их, - сказал граф Морстин.

Он пошел домой, велел достать бюст императора Франца Иосифа из подвала и установил его перед входом в дом.

И вот, начиная со следующего дня - как будто не было никакой войны, как будто старый император не покоился уже давно в Склепе капуцинов, как будто деревня Лопатины все еще находилась на территории старой монархии, - каждый крестьянин, проходя мимо, снимал шляпу перед бюстом старого императора из песчаника, каждый еврей, со своим свертком под мышкой, бормотал молитву - ту, что должен читать благочестивый еврей при виде императора. И невзрачный бюст, сделанный из дешевого песчаника неуклюжими руками деревенского мальчика, бюст умершего императора в старом военном мундире со звездами, значками, орденом Золотого руна, запечатленный в камне таким, каким его рисовало детское воображение мальчика, - постепенно даже в глазах графа Морстина приобрел особую художественную ценность. Казалось, с течением времени возвышенный объект изображения желал усовершенствовать и облагородить само произведение. Над послушным камнем поработали погода и ветер, как будто обладали художественным вкусом. Людское уважение к памятнику преображало его, каждое приветствие крестьянина, каждая молитва набожного еврея доводили беспомощное творение молодых деревенских рук до художественного совершенства.

Так стоял бюст перед домом графа Морстина долгие годы, единственный памятник, который когда-либо существовал в деревне Лопатины и которым по праву гордились все ее жители.

Но для графа, который больше никогда не покидал деревню, этот памятник значил нечто большее: он дал ему понять, что, покинь тот родину, ничего бы не изменилось. Со временем - а граф постарел рано - ему в голову приходили странные мысли. Хотя Морстин и пережил самую ужасную из всех войн, тем не менее он иногда пребывал в убеждении, что это был только кошмарный сон и все изменения, которые за ним последовали, - не что иное, как еще более кошмарные сны. Между тем почти каждую неделю он видел, что ходатайства за подопечных в судах и ведомствах не приносили больше пользы, а новые чиновники даже смеялись над ним. Граф был скорее напуган, чем оскорблен. В ближайшем городке, в окрестностях и соседних имениях - уже везде знали о том, что "старый Морстин выжил из ума". Рассказывали, будто у себя дома он носит старый мундир ротмистра драгунского полка, со всеми прежними орденами и знаками отличия. Как-то раз один помещик - некий граф Валевский - спросил его напрямик, так ли это на самом деле.

- До сегодняшнего дня нет, - ответил Морстин, - но вы подали мне отличную идею. Я буду надевать мундир - и не только дома. Я стану носить его и на улице.

Так он и сделал.

С тех пор графа Морстина видели в форме ротмистра австрийских драгунов - и жители этому не удивлялись. Выходя из дома, ротмистр отдавал честь Верховному главнокомандующему, бюсту почившего императора Франца Иосифа. После этого он шел привычным путем по пыльной дороге, ведущей в ближайший городишко, через еловый лесок. Крестьяне, которые встречались ему, снимали шляпы и кланялись: "Слава тебе господи", добавляя потом "господин граф" - будто считали, что господин граф приходится близким родственником Господу Богу. Ах! Уже давно он не в силах помогать им, как помогал раньше! Простые крестьяне оставались беззащитными. А он, господин граф, потерял свое могущество! Как и все, кто хоть раз поднялся до вершин власти, теперь он пал ниже самых слабых: отныне он принадлежал к той касте, которая в глазах чиновников являлась предметом насмешек. Но народ деревни Лопатины и ее окрестностей все еще верил в него, как верил в императора Франца Иосифа, чей бюст привык приветствовать. Крестьянам и евреям деревни и окрестностей граф Морстин не представлялся смешным, напротив, он вызывал у них глубокое уважение. Они поклонялись его высохшей тощей фигуре, седым волосам, пепельному обреченному лицу, глазам, которые, казалось, смотрели в безграничную даль; и это было не удивительно, ведь они смотрели в утраченное прошлое.

Однажды воевода из Львова, что раньше назывался Лембергом, проводил инспекционную поездку и по какой-то причине остановился в Лопатинах. Ему указали на дом графа Морстина, куда он сразу же и направился. К своему изумлению, перед домом графа, посреди рощицы, воевода увидел бюст императора Франца Иосифа. Он долго рассматривал его и наконец решил войти и спросить о назначении памятника. Однако воевода удивился еще больше, он даже испугался при виде графа Морстина, который шел ему навстречу в мундире ротмистра австрийских драгунов. Воевода сам принадлежал к "ничтожным полякам", а это значило, что родом он - из бывшей Галиции. Прежде он тоже служил в австрийской армии. Граф Морстин явился перед ним словно призрак с давно прочитанной им, воеводой, страницы истории.

Он старался овладеть собой и сначала не задавал никаких вопросов. Но позже, когда они уже сидели за столом, воевода стал осторожно расспрашивать о памятнике императору.

- Да, - сказал граф так, будто другого мира не существовало, - Его Покойнейшее Величество жил здесь восемь дней. Один очень одаренный деревенский мальчик сделал из песчаника бюст. Он стоял здесь всегда. И будет стоять, пока я жив.

Воевода умолчал о решении, которое тут же принял, и спросил, улыбаясь и как бы между прочим:

- Вы еще носите старый мундир?

- Да, - ответил Морстин, - я слишком стар, чтобы ходить в новом. Знаете ли, с тех пор как обстоятельства изменились, я чувствую себя неловко в штатском. Боюсь, что так меня могут перепутать с остальными. За ваше здоровье, - добавил граф, поднял бокал и выпил.

Воевода посидел еще некоторое время, после чего оставил графа и деревню Лопатины, продолжил инспекционную поездку, вернулся обратно в свою резиденцию и отдал распоряжение убрать императорский бюст, установленный перед домом графа Морстина.

В конце концов приказ дошел до бургомистра (так называемого "войта") деревушки Лопатины и был доведен непосредственно до сведения графа Морстина.

Впервые граф возроптал против новой власти, существования которой до сих пор не принимал во внимание. Он признал, что слишком слаб, чтобы сопротивляться. Он вспомнил о ночной сцене в цюрихском "Amerikan Bar". Ах! Теперь больше не было смысла закрывать глаза на новый мир новых республик, новых банкиров и обладателей короны, новых дам и господ, новых правителей мира. Следовало похоронить старый мир. Но похоронить достойно.

И граф Франц Ксавер Морстин призвал в свой дом десять старейших жителей Лопатин - среди них находился мудрый и в то же время простодушный еврей Соломон Пиниовский. Кроме того, пришли греко-католический священник, римско-католический и раввин.

И когда все они собрались, граф Морстин произнес следующую речь:

- Дорогие мои соотечественники, все вы еще знали старую монархию, свое старое отечество. Оно уже давно мертво, и, сознаюсь, нет больше смысла не признаваться себе в его смерти. Возможно, когда-нибудь оно воскреснет - мы, старики, не доживем до этого. Нам приказано как можно скорее убрать бюст Его Покойнейшего Величества императора Франца Иосифа I.

Мы не желаем этого делать, друзья мои!

Если старое время умерло, мы должны поступить с ним так, как поступают с мертвыми: мы похороним его.

В этой связи, друзья мои, я прошу вас оказать мне помощь и в течение трех дней, начиная с сегодняшнего, похоронить на кладбище мертвого императора, то есть его бюст, с той торжественностью и почестями, которые подобают покойному монарху.

VI

Украинский столяр Никита Колохин сколотил великолепный дубовый гроб. В нем нашлось бы место и для трех мертвых императоров.

Польский кузнец Ярослав Войцеховский выковал из латуни огромного двуглавого орла, которого приклепали к крышке гроба.

Переписчик Торы еврей Нухим Каптурак вывел гусиным пером на маленьком пергаментном свитке благословение, обряд которого набожные евреи совершают при виде коронованной особы, обернул его кованой жестью и положил в гроб.

Выдался жаркий летний день, ранним утром - когда бесчисленные стаи неразличимых в высоте жаворонков пускали в небе свои трели и такие же бесчисленные стаи невидимых сверчков стрекотали им в ответ из травы - жители деревни Лопатины собрались у памятника Францу Иосифу I. Граф Морстин и бургомистр уложили бюст в большой великолепный гроб. Все три священнослужителя стали во главе похоронной процессии. Четверо пожилых, но сильных крестьян подняли гроб на плечи. Позади него, нацепив саблю, в сером шлеме драгуна шел граф Франц Ксавер Морстин, самый близкий к мертвому императору человек, одинокий тем одиночеством, какого требует траур, а за ним в круглой черной ермолке - еврей Соломон Пиниовский, в правой руке он держал черно-желтый флаг с двуглавым орлом, в левой - круглую бархатную шляпу. За ним шествовала вся деревня, мужчины и женщины.

Гремели церковные колокола, пели жаворонки, не переставая трещали сверчки.

Могила была готова. Гроб опустили, над ним развернули флаг - и Франц Ксавер Морстин в последний раз отдал саблей честь императору. Тогда в толпе послышались рыдания, словно только сейчас хоронили императора Франца Иосифа, старую монархию и былое отечество. Три священнослужителя молились.

Так старого императора похоронили во второй раз в деревне Лопатины, что в бывшей Галиции.

Спустя две недели известие об этом случае попало в газеты. Те писали о событии в шутливых выражениях под рубрикой "анекдоты".

VII

Граф Морстин снова уехал из страны. Теперь он живет на Ривьере, дряхлый, изможденный человек, который по вечерам играет в шахматы или скат со старыми русскими генералами. Несколько часов в день он пишет воспоминания. Вероятно, они не будут иметь особой литературной ценности: ведь граф Морстин не обладает литературными навыками, равно как и писательским честолюбием. Однако граф человек особого звания и сорта, и поэтому иногда ему удаются такие знаменательные фразы, как, например, те, которые я с его разрешения здесь привожу:

"Я понял, - пишет граф, - что умные на поверку могут оказаться глупцами, мудрецы - безумцами, истинные пророки - лжецами, правдолюбцы - лицемерами. В этом мире нет такой человеческой добродетели, которая была бы постоянной, кроме одной - настоящего благочестия. Вера не может нас разочаровать, так как ничего не обещает на земле. Истинный верующий не обманывает наших надежд, потому что не ищет выгоды в этом мире. Применительно к жизни народов это означает, что напрасно надеяться на так называемые национальные добродетели, еще более сомнительные, чем добродетели личные. Поэтому я ненавижу нации и национальные государства. И только одна монархия, моя старая родина, была большим домом со множеством дверей и комнат для всех людей. Дом разделили, разбили и разрушили. В нем больше нет места для меня. Я привык жить в доме, а не в клетушках".

С такой гордостью и скорбью пишет старый граф. С готовностью и умиротворением ждет он своей смерти. Возможно, даже тоскует по ней. Ведь в завещании граф распорядился похоронить его в деревне Лопатины - и не в фамильном склепе, а возле могилы, где лежит император Франц Иосиф, бюст императора.

Л е в и а ф а н

I

Когда-то в местечке Прогроды жил торговец кораллами, во всей округе снискавший известность своей честностью и добротным, надежным товаром. Из дальних деревень шли к нему крестьянки, которым к какому-нибудь особенному случаю нужны были украшения. Разумеется, торговцы кораллами нашлись бы и поближе, но женщины знали, что там им смогут предложить лишь дешевые побрякушки. Вот поэтому и прокладывали они подчас многие версты в своих маленьких грохочущих тележках, чтобы попасть в Прогроды, к знаменитому торговцу кораллами Ниссену Пиченику. Приезжали они обыкновенно в ярмарочные дни. По понедельникам на продажу выставлялись лошади, по четвергам - свиньи. Мужчины разглядывали животных и приценивались, женщины, босые, с перекинутыми через плечи сапогами и в пестрых, даже в ненастные дни ярких косынках, гурьбой направлялись к дому Ниссена Пиченика. Глухой и веселый топот их задубелых пяток по деревянной мостовой раздавался и в просторных прохладных сенях старого дома, в котором жил торговец. Из сводчатых сеней они попадали в тихий дворик, где между беспорядочно разбросанными булыжниками пушился мягкий мох, а в теплую пору пробивались одинокие былинки. Здесь навстречу крестьянкам приветливо вышагивали куры Пиченика, впереди них - гордые петухи с гребешками краснее самых алых кораллов.

Нужно было трижды постучать в железную дверь, на которой висела колотушка. Только тогда Пиченик открывал маленькое окошечко, вырезанное в двери, оглядывал пришедших, отодвигал засов и пропускал крестьянок. Нищим, бродячим певцам, цыганам и мужикам с танцующими медведями он имел обыкновение подавать через это окошко милостыню. Торговцу приходилось всегда держать ухо востро, ведь в просторной кухне, а также в комнате на столах лежали большие, маленькие, средние горки драгоценных кораллов - различных рас и народностей, перемешанные или уже рассортированные по качеству и цвету. У Пиченика не десять глаз, чтобы следить за каждым нищим, а он-то знает, что бедность неотвратимая соблазнительница, вовлекающая во грех. Правда, случалось, крали и зажиточные крестьянки; ведь женщины частенько не способны устоять перед желанием обзавестись, тайком и с риском для себя, тем украшением, которое легко могли бы купить. Но все же Пиченик закрывал одно свое недремлющее око на покупателей, заранее включая несколько краж в цены, которые требовал за свой товар.

У него всегда работало не меньше десяти низальщиц, молодых и хорошеньких девушек с верным наметанным глазом и чуткими руками. В два ряда сидели они за длинным столом и тонкими иголками выуживали из горок кораллы. Так рождались прекрасные правильные нити, по краям которых были нанизаны самые маленькие, а в центре - самые крупные и блестящие кораллы. За этим занятием девушки хором пели. А летом в жаркие и безоблачные дни длинный стол, за которым сидели низальщицы, выносили во двор, и пение их звонкой приметой лета разносилось по всему местечку, заглушая трели жаворонков в небе и стрекот кузнечиков в садах.

На свете куда больше пород кораллов, чем думают простые люди, которые знают их лишь по витринам да лавкам. Прежде всего - шлифованные и нешлифованные кораллы; затем - плоские, резные или круглые по краям; шиповидные и продолговатые, похожие на колючую проволоку; с желтым отливом, бело-розовые, словно ободок лепестка чайной розы, желто-розовые, розовые, морковно-красные, карминные, цвета киновари и, наконец, кораллы, напоминающие застывшие круглые капли крови. Есть кораллы круглые и полукруглые; одни имеют вид маленьких бочоночков, другие - цилиндриков; есть прямые, искривленные и даже горбатые кораллы. Есть звезды, колючки, зубцы, цветки. Ибо кораллы самые благородные растения океанической преисподней, розы для капризных морских богинь, столь же прихотливые и переменчивые, сколь и настроения самих богинь.

Как видите, настоящей лавки у Ниссена Пиченика не было. Он вел дело в своем доме, а значит, он жил с кораллами, день и ночь, лето и зиму напролет, а так как окна его комнаты и кухни выходили во двор и вдобавок были защищены частой железной решеткой, под этой крышей царили прекрасные таинственные сумерки, напоминающие морское дно, и казалось, кораллы здесь вовсе не для продажи, а просто растут. К тому же, по странному, прямо-таки умышленному капризу природы, Ниссен Пиченик, торговец кораллами, был рыжим евреем, и его козлиная бородка цвета меди походила на одну из разновидностей красноватых водорослей, придавая всему его облику удивительное сходство с морским царем. Казалось, будто он сам создает, сажает и собирает кораллы, которыми торгует. И связь между внешностью Пиченика и его товаром была настолько сильна, что в местечке Прогроды его звали не по имени, которое со временем даже забылось, а исключительно по ремеслу, которым он занимался. Говорили, к примеру, так: "А вот идет торговец кораллами" - словно во всем мире, кроме него, другого не было.

Ниссен Пиченик и на самом деле питал родственную приязнь к кораллам. Не зная естественных наук, не умея читать и писать - он никогда не ходил в школу и мог только неуклюже вывести свое имя, - Ниссен жил в твердом убеждении, что кораллы не столько растения, сколько животные, что-то вроде крохотных красных морских животных; и ни один профессор океанографии не смог бы его переубедить. Да, для Ниссена Пиченика кораллы продолжали жить и после того, как их спилили, разрезали, рассортировали и нанизали. И возможно, он был прав. Ибо не раз собственными глазами наблюдал, как его самые яркие, с красным отливом коралловые ожерелья начинали постепенно блекнуть на груди больных и слабых женщин, на груди же здоровых, напротив, - сохраняли свой блеск. За долгие годы торговли кораллами Ниссен часто замечал, как бесцветные - несмотря на свою красноту - кораллы становились в шкафах все бледнее, а когда их вешали на шею красивой, молодой и здоровой крестьянки, вдруг начинали светиться, словно напитывались молодой женской кровью. Иногда торговцу приносили коралловые бусы на выкуп, он узнавал их, сокровища, которые сам когда-то нанизывал и оберегал, - и сразу определял, здоровые или больные женщины их носили.

У него сложилось свое, совсем особенное учение о кораллах. По его мнению, они, как уже говорилось, были морскими животными, которые отчасти лишь из благоразумной скромности притворялись деревьями и растениями, дабы на них не покушались акулы. Страстное желание кораллов заключалось в том, чтобы их сперва собрали ныряльщики и вынесли на поверхность земли, а уж потом, разрезанные, отшлифованные и нанизанные, они наконец-таки могли служить истинному призванию в жизни: а именно стать украшением прекрасных крестьянок. Лишь здесь, на белой крепкой женской шее, в ближайшем соседстве с живой артерией, сестрой женских сердец, оживали они, обретая красоту и блеск и источая данную с рождения волшебную силу притягивать мужчин и пробуждать в них страсть. Конечно, старый Бог Иегова создал все сам: землю и ее тварей, моря и их обитателей. Но Левиафану, который извивался кольцами на дне всех вод, Бог на некоторое время, до пришествия Мессии, доверил управление морскими животными и растениями, и перво-наперво кораллами.

После всего сказанного, возможно, создается впечатление, что торговец Ниссен Пиченик приобрел известность в некотором роде чудака. Но это совершенно не так. В местечке Прогроды Пиченик вел жизнь человека незаметного, скромного, чьи рассказы о кораллах и Левиафане принимали всерьез, ведь то были сообщения мастера своего дела, знающего свое ремесло, подобно тому как продавец сукна отличает манчестерские ткани от немецкого тика, а продавец чая - русский чай известной фирмы Попова от английского, который поставляет столь же знаменитый "Липтон" из Лондона. Все жители Прогрод и окрестностей были убеждены, что кораллы - это живые звери, чей рост и поведение под водой охраняет прарыба Левиафан. Чего же было сомневаться, коли сам Ниссен Пиченик так говорит.

Прекрасные низальщицы в доме Ниссена Пиченика часто работали до глубокого вечера, порой и до полуночи. А когда они уходили, торговец начинал заниматься своими камнями - чтобы не сказать: зверями. Сначала придирчиво перебирал ожерелья, сделанные девушками, затем подсчитывал горки разобранных и не разобранных по породам и размерам кораллов, после чего начинал раскладывать сам, ощупывая красными волосатыми пальцами каждый коралл по отдельности, поглаживая и лаская. Попадались и червивые камни. У таких были дырки в местах, где им никоим образом быть не надлежало. Выходит, беспечный Левиафан когда-то не уследил. И чтобы загладить его ошибку, Ниссен Пиченик зажигал свечу, держал над пламенем кусочек красной ваксы, пока тот не становился горячим и тягучим, и при помощи тонкой иголки, острие которой погружал в ваксу, затыкал червоточинки. При этом он покачивал головой, словно недоумевая, почему такой могучий Бог, как Иегова, мог отдать кораллы на попечение такой легкомысленной рыбе, как Левиафан.

Иногда, вкушая радость от одного только вида камней, торговец сам нанизывал кораллы, пока не наступал рассвет, а вместе с ним и время утренней молитвы. Работа ничуть не утомляла Ниссена, он никогда не чувствовал слабости. Жена его еще дрыхла под одеялом. Торговец бросал на нее беглый равнодушный взгляд. Ненависти Пиченик к ней не питал, но и любви не испытывал. Для него она была одной из многих низальщиц, работавших у него, правда не такая хорошенькая и привлекательная, как большинство. Ниссен был женат на ней уже десять лет, она не одарила его детьми - а ведь только это и требовалось от нее. Ему бы иметь плодовитую женщину, плодовитую, как море, на дне которого так много кораллов. Но его жена словно высохший пруд. Так что пусть спит одна сколько влезет! Закон позволил бы торговцу развестись. Но женщины и дети тем временем стали ему безразличны. Ниссен любил кораллы. Сердце его снедала смутная тоска по родине, он не осмелился бы назвать ее имя: Ниссен Пиченик, рожденный и выросший на суше, в глубине континента, тосковал по морю.

Да, он тосковал по морю, на дне которого произрастали - нет, резвились кораллы, в это торговец верил свято. Во всей округе не существовало человека, с которым он мог бы поговорить о своей тоске, а потому был вынужден носить ее в себе, как море вынашивает кораллы. Ниссен Пиченик слышал о кораблях, о ныряльщиках, о капитанах, о матросах. Его кораллы привозились в аккуратно упакованных ящиках, внутри которых еще сохранился запах моря: из Одессы, Гамбурга или Триеста. Писарь на почте вел деловую корреспонденцию торговца кораллами. Прежде чем вскрыть конверт, Ниссен Пиченик подробно рассматривал пестрые марки на письмах от далеких поставщиков. Никогда в жизни не покидал он Прогроды. В этом маленьком городишке не было реки, даже пруда, кругом - одни болота, и каждый отчетливо слышал, как под зеленым покровом бурлит вода, но никто этого не видел. Ниссен Пиченик воображал себе, что существует тайная связь между невидимыми водами болот и могущественными течениями больших морей и что даже глубоко внизу, в болотах, могли бы существовать кораллы. Он знал, что станет посмешищем для всего городка, если хоть раз заикнется об этом. Вот почему Ниссен Пиченик молчал и никогда не выдавал своих мыслей. Иногда торговец кораллами мечтал, как большое море - какое, он не знал, ибо никогда не видел географической карты и все моря мира просто сливались для него в одно великое море, - затопит Россию, и именно ту ее половину, где он жил. И тогда море, к которому он не надеялся попасть, явилось бы к нему - могучее неведомое море с неизмеримым Левиафаном на дне и всеми своими сладкими, и терпкими, и солеными тайнами.

Дорога от городка Прогроды до маленького вокзала, куда поезда приходили лишь три раза в неделю, пролегала между болотами. И всегда, даже не ожидая посылок с кораллами и даже в те дни, когда поезда не ходили, Ниссен Пиченик направлялся к вокзалу, а это значит - к болотам. Он стоял на краю болота час и дольше, с благоговением слушая кваканье лягушек, словно те могли поведать о жизни на дне, и порой он на самом деле верил, что получал разные известия. Зимой, когда болота замерзали, Ниссен даже отваживался ступать на лед одной ногой, что доставляло ему необыкновенное удовольствие. В гнилом запахе болот он, полный предчувствий, узнавал могущественно-терпкий аромат великого моря, и тихое жалкое клокотание подземных вод в его чутких ушах превращалось в гигантское сине-зеленое волнение. Но ни один человек в городишке не знал, что происходило в душе торговца кораллами. Все евреи считали Ниссена своим. Кто-то из них торговал тканями, кто-то керосином; один продавал молитвенные плащи, другой - восковые свечи и мыло, третий - косынки для крестьянок и перочинные ножи; этот учил детей молиться, тот считать, а еще кто-то торговал квасом, кукурузой и вареными бобами. И всем казалось, что Ниссен Пиченик им равный но только продает он кораллы.

Между тем он, как видно, был совсем другой.

II

Покупатели Пиченика делились на бедных и богатых, постоянных и случайных. К богатым клиентам он причислял двух крестьян из окрестностей, один из которых, по имени Тимон Семенович, выращивал хмель и каждый год, когда из Нюрнберга, Зааца и Юденбурга прибывали комиссионеры, заключал немало удачных сделок. Другого крестьянина звали Никита Иванович. Тот породил на свет не меньше восьми дочерей, которые одна за другой выходили замуж, и каждой нужны были кораллы. Замужние дочери - пока их было четверо - рожали через два месяца после свадьбы, и снова дочерей, которым также требовались кораллы - уже грудным, дабы отвращать злые взоры. В доме Ниссена Пиченика члены этих двух семей считались самыми уважаемыми гостями. Для дочерей обоих крестьян, их дедушек и зятьев торговец всегда держал наготове отменный шнапс, который хранился в ящике, самогон, приправленный муравьями, сухой пробкой, петрушкой и золототысячником. Все остальные, обыкновенные клиенты довольствовались обыкновенной покупной водкой. В этих краях нельзя было и помыслить о настоящей сделке без выпивки. Продавец и покупатель пропускали по маленькой, чтобы торговля приносила обоим прибыль и счастье. В квартире торговца кораллами лежали еще и кучки табака на окне, прикрытые, дабы не потеряли свежесть, влажной промокательной бумагой. Ведь к Ниссену Пиченику клиенты приходили не так, как люди приходят обычно в магазин, просто чтобы купить товар, заплатить и опять уйти. Большинство проделывали путь во много верст. И считались не только покупателями, но и гостями Ниссена Пиченика. Он предлагал им выпить, покурить, а иногда даже и поесть. Жена торговца готовила кашу с луком, борщ со сметаной, запекала на решетке яблоки, картошку, а осенью - каштаны. Вот так покупатели становились не просто покупателями, но и гостями в доме Ниссена Пиченика. Иногда в поисках подходящих кораллов крестьянки присоединялись к пению низальщиц; все пели хором, и даже Ниссен Пиченик напевал себе под нос; а его жена, стоя за плитой, мешала ложкой в такт. После этого с ярмарки или же из трактира приходили крестьяне, чтобы забрать жен и оплатить покупки, и тогда торговец кораллами выпивал с ними шнапса или чаю и выкуривал папиросу. И каждый давнишний покупатель целовался с Ниссеном, как с братом.

Ведь стоит нам чуточку выпить, как все хорошие и честные мужчины становятся нашими братьями, а все милые женщины - сестрами, и нет разницы между крестьянином и торговцем, евреем и христианином; и жаль того, кто утверждает обратное!

III

С каждым новым годом недовольство Ниссена Пиченика своей спокойной жизнью нарастало, но в городке Прогроды этого никто не замечал. Как и все евреи, торговец кораллами дважды в день, утром и вечером, ходил в синагогу, отмечал праздники, постился в дни поста, надевал молитвенные ремешки и плащ, молился, раскачиваясь всем телом, беседовал с людьми, говорил о политике, о русско-японской войне и вообще обо всем, что появлялось в газетах и двигало миром. Но тоску по морю, родине кораллов, нес Ниссен в своем сердце, и из газет, что приходили в Прогроды два раза в неделю, он первым делом просил читать вслух всевозможные морские новости, ибо сам не мог ничего в них разобрать. О море Ниссен имел совсем особое представление, схожее с его представлениями о кораллах. Правда, он знал, что в мире много морей, но подлинным и настоящим морем было то, которое требовалось пересечь, чтобы попасть в Америку.

В один прекрасный день сын торговца бумазеей Александр Комровер, который три года назад ушел в армию и подался на флот, получив короткий отпуск, вернулся домой. Едва торговец кораллами услышал о возвращении молодого Комровера, как сам явился в его дом и начал расспрашивать того о всех тайнах кораблей, вод и ветров. Если все Прогроды были убеждены в том, что молодого Комровера занесло в опасные океаны только по собственной глупости, то торговец кораллами видел в матросе богоизбранного юношу, которому оказана честь и счастье стать в каком-то смысле доверенным лицом кораллов и даже их близким. И люди наблюдали за сорокапятилетним Ниссеном Пичеником, часами бродившим по городской рыночной площади под руку с двадцатидвухлетним Комровером. "Что хочет он от Комровера?" - задавались они вопросом. "Что ему, собственно, от меня надо?" - спрашивал себя юноша.

За все время, которое молодому человеку было отпущено на отпуск в Прогродах, торговец кораллами почти не отходил от него. Вопросы пожилого человека казались ему странными, вот, например, такой:

- Можно ли увидеть морское дно в подзорную трубу?

- Нет, - отвечал матрос, - через подзорную трубу смотрят вдаль, а не вглубь.

- А можно, - продолжал интересоваться Ниссен Пиченик, - будучи матросом, опуститься на дно моря?

- Нет, - говорил молодой Комровер, - но если тонешь, то, пожалуй, и погрузишься на дно.

- И капитан не может?

- И капитан.

- Ты уже видел ныряльщиков?

- Редко, - следовал ответ.

- А морские звери и растения выплывают когда-нибудь на поверхность?

- Только рыбы и киты, которые, собственно, не рыбы вовсе.

- Опиши мне, как выглядит море, - продолжал Ниссен Пиченик.

- Оно полно воды, - молвил матрос Комровер.

- И такое большое, как большая земля, как, например, широкая равнина, где нет ни одного дома?

- Оно такое - и еще больше! - слышался ответ молодого матроса. - Оно такое, как вы говорите: широкая равнина, и то тут, то там встречается дом, правда, очень редко, и это вовсе не дом, а корабль.

- Где ты видел ныряльщиков?

- Ныряльщики есть у нас, на военном флоте, - рассказывал молодой человек, - но они ныряют не затем, чтобы выловить жемчуг, устриц или кораллы, а во время учений или, например, если утонуло какое-нибудь военное судно и из него нужно достать ценные инструменты или оружие.

- Сколько в мире морей?

- Не могу вам сказать, - ответил матрос Комровер, - мы как раз учили это на инструктаже, но я не запомнил. Мне известны только Балтийское, Северное, Черное и Тихий океан.

- Какое море самое глубокое?

- Не знаю.

- А где больше всего кораллов?

- Тоже не знаю.

- Гм-гм, - мычал торговец кораллами Пиченик, - жаль, что ты не знаешь этого.

На краю городка, там, где домики Прогрод становились все беднее, пока не исчезали совсем, и за ними начиналась широкая ухабистая улица, ведущая к вокзалу, там располагался трактир Подгорцева, о котором шла дурная слава и где околачивались крестьяне, поденные рабочие, солдаты, девицы легкого поведения и прочий сброд. И вот однажды многие увидели, как туда вошел торговец кораллами Пиченик с матросом Комровером. Им подали крепкую темно-красную медовуху и соленую фасоль.

- Пей, мальчик мой! Пей и ешь, мальчик мой! - по-отечески обратился Ниссен Пиченик к матросу. И тот прилежно пил и ел, ведь, несмотря на свою молодость, юноша уже кое-чему научился в портах, и после медовухи ему подали дешевое кислое вино, а после вина - девяностоградусный шнапс. Пока молодой человек пил медовуху, он был так молчалив, что торговец кораллами испугался, подумав, что больше никогда ничего не услышит от матроса о море и его знания исчерпаны. Но после вина младший Комровер завел разговор с трактирщиком Подгорцевым, а когда подошла очередь девяностоградусной, он, как заправский матрос, стал горланить песни.

- Ты из нашего любимого городка? - спросил хозяин.

- Разумеется, я из вашего городишка... моего, нашего родного городка, ответил матрос так, словно был не сыном зажиточного еврея Комровера, а настоящим деревенским парнем. Какие-то проходимцы подсели за стол к Ниссену Пиченику и матросу. Увидев публику, молодой человек преисполнился непривычным для него чувством собственного достоинства, того достоинства, которым, по его мнению, могли обладать только морские офицеры. И Комровер ободрил окружающих:

- Ну, ребята, спрашивайте, спрашивайте! Я в состоянии ответить на все. Глядите, вот этому дорогому дядюшке, вы наверняка его хорошо знаете, он лучший торговец кораллами во всей губернии, ему я уже многое нарассказывал!

Ниссен Пиченик кивнул. И, чувствуя себя неловко в столь странном для честного человека обществе, выпил еще меда, и еще. Постепенно все эти подозрительные физиономии, которые он раньше видел только через дверное окошко, стали приобретать черты порядочности, что делало их похожими на лицо Пиченика. Но оттого что осторожность и недоверие пустили в душе торговца глубокие корни, он вышел во двор и спрятал мешочек с серебром в шапку. И лишь несколько монет оставил валяться в кармане. Довольный своей выдумкой и успокаивающим ощущением тяжести на голове, которую вызывал лежащий под шапкой мешочек с деньгами, Ниссен вернулся к столу.

Правда, он признался себе, что, в сущности, сам не знал, зачем и почему сидел здесь, в трактире, с матросом и этими жуткими парнями. Всю жизнь он прожил ровно и незаметно, и его тайная любовь к кораллам и к их родине, океану, до прибытия матроса и, собственно, до этого часа никогда и ни перед кем себя не обнаруживала. Но тут случилось и еще одно, что напугало Ниссена Пиченика до глубины души. Он, который отнюдь не привык мыслить образами, в этот час испытал такое чувство, будто тайная тоска по воде и тому, что жило и происходило на ее поверхности и в глубине, вдруг всплыла на поверхность его собственной жизни, как иногда по неизвестным причинам всплывает со дна редкое и диковинное животное, обитающее на дне моря. Возможно, этот образ разбудили в Ниссене непривычная для него медовуха и оплодотворенная рассказами матроса фантазия. Конечно, торговец кораллами может сидеть в кабаке за одним столом с недостойными типами, но то, что в голову лезут подобные сумасбродные мысли, испугало и удивило его.

Это удивление и этот испуг прошли сами собой, как бы в подсознании. Между тем Ниссен Пиченик с большой охотой и удовольствием прислушивался к сказочным историям матроса Комровера.

- На каком корабле ты служишь? - спросили молодого человека собутыльники.

Тот некоторое время раздумывал (корабль его носил имя известного адмирала девятнадцатого века, но сейчас оно показалось матросу таким обыкновенным, что тот решился придать ему больше веса) и ответил так:

- Мой крейсер называется "Мамаша Катарина". А знаете ли вы, кто она такая? Конечно же, не знаете, и поэтому я вам расскажу. Так вот, Катарина была самая красивая и богатая женщина в России, и потому однажды царь женился на ней в московском Кремле и сразу увез на санях, запряженных шестеркой лошадей, в Царское Село - тогда стоял мороз в сорок градусов. А позади ехала на санях вся свита - и людей было так много, что они на три дня и три ночи запрудили дорогу. Через неделю после пышной свадьбы в порт Петербурга прибыл жестокий и несправедливый король Швеции со своими смешными деревянными суденышками, на которых, правда, стояло много солдат - на суше-то шведы очень храбрые, - а этот хотел ни много ни мало как захватить всю Россию. Но царица Катарина немедленно поднялась на корабль, тот самый крейсер, на котором я служу, и собственноручно расстреляла дурацкие суда шведского короля, и они утонули. Ему самому Катарина бросила спасательный пояс, а потом взяла в плен. Она приказала выколоть королю глаза, съела их и стала умнее прежнего. Безглазого же шведа отправила в Сибирь.

- Ах, - произнес тут один из слушателей и почесал в затылке, - при самом большом желании я не могу в такое поверить.

- Если ты еще хоть раз это скажешь, - возразил матрос Комровер, - то нанесешь оскорбление русскому императорскому флоту, и я должен буду убить тебя. Знай же, всю эту историю я заучил на инструктаже, а нам ее рассказывал его высокоблагородие сам капитан Ворошенко.

Хватили еще меда и еще шнапса, а заплатил торговец кораллами. Он тоже пил, хотя и не так много, как остальные. Но когда Пиченик рука об руку с молодым Комровером вышел на улицу, ее середина показалась торговцу рекой: волны опускались и поднимались, тусклые газовые фонари превратились в маяки, а он сам должен был держаться с краю, дабы не упасть в воду. Юноша сильно качался. Всю жизнь, почти с самого детства, Ниссен Пиченик каждый вечер читал предписанные молитвы, одну - с наступлением сумерек, другая же приветствовала наступление темноты. Сегодня он впервые пропустил их. Звезды на небе с упреком глядели на торговца, он не отваживался поднять глаза. Дома его ждала жена и обычная вечерняя трапеза: редька с огурцами и луковицей и хлеб со смальцем, кружка кваса и горячий чай. Перед людьми Ниссену Пиченику было не так стыдно, как перед самим собой. Время от времени, пока он шел под руку с молодым человеком, едва держащимся на ногах, ему казалось, что он встречал самого себя - торговец кораллами Ниссен Пиченик встречался с торговцем кораллами Ниссеном Пичеником - и один насмехался над другим. Кроме того, он старался избегать встречи с прохожими. И это ему удалось. Ниссен проводил молодого Комровера домой, привел в комнату, где сидели старики Комроверы, и сказал:

- Не сердитесь на него, я был с ним в кабаке, он немного выпил.

- Вы, Ниссен Пиченик, торговец кораллами, были с ним в кабаке? - cпросил старый Комровер.

- Да, я! - отвечал Пиченик. - Доброй ночи! - И пошел домой. Все его прекрасные низальщицы еще сидели за четырьмя длинными столами, пели и вылавливали кораллы тонкими иголками, которые держали в нежных руках.

- Сейчас же подай мне чаю, - сказал Ниссен своей жене, - я должен работать.

И торговец прихлебывал чай, а когда его горячие пальцы погружались в большие, еще не рассортированные горсти кораллов и копались в благотворной прохладе, бедная душа его бродила по широким и бурлящим дорогам могущественного океана.

И все в его голове пылало и клокотало. Пиченик, правда, благоразумно снял шапку, достал мешочек с деньгами и снова спрятал его на груди.

IV

Приближался день, когда матрос Комровер должен был возвращаться на свой крейсер, а именно в Одессу, - и на сердце у торговца кораллами стало тяжело и тревожно. На все Прогроды Комровер был единственным моряком, и одному Богу известно, когда он опять получит отпуск. Стоит ему уехать, и во всей округе больше не услышишь о мировых океанах, пока что-то случайно не появится в газетах.

Стояло позднее лето, впрочем ясное, безоблачное и сухое, и неизменно мягкий ветер с волынской равнины придавал ему свежесть и прохладу. Еще две недели - и начнется сбор урожая, и крестьяне из деревень не придут больше на ярмарку, чтобы купить кораллы у Ниссена Пиченика. А пока сезон кораллов был в разгаре. В последние недели покупательницы приходили толпами, низальщицы не справлялись с работой, даже если нанизывали и разбирали кораллы ночи напролет. Дивными вечерами, когда заходящее солнце посылало через зарешеченные окна свое прощальное приветствие, а коралловые горсти всевозможных форм и расцветок, оживленные щемящим и одновременно успокаивающим блеском, начинали светиться, как будто каждый отдельный камешек нес в своей нежной полости толику света, тогда приходили крестьяне, веселые и подвыпившие, в тяжелых, подбитых гвоздями сапогах, которые скрежетали по каменному полу двора, приходили, чтобы забрать своих жен, синие и рыжеватые носовые платки мужчин были полны серебряных и медных монет. Они здоровались с Ниссеном Пичеником, обнимая и целуя его, смеясь и плача, словно опять, спустя десятилетия, обрели в нем друга, которого так долго не видели и в котором так давно нуждались. Крестьяне благоволили к Пиченику, они даже любили его, тихого долговязого рыжего еврея с невинными, порой мечтательными фарфорово-голубыми глазками, в которых жила честность, добросовестность торговца, ум знатока и одновременно сумасбродство человека, никогда не покидавшего местечка Прогроды. Договориться с крестьянами было нелегко. Ведь те, хотя и знали Пиченика как одного из немногих честных торговцев в округе, все-таки никогда не забывали о том, что он еврей. Ко всему прочему, торг доставлял им некоторое удовольствие. Перво-наперво крестьяне устраивались на стульях, диване и двух широких деревянных супружеских кроватях, обложенных высокими подушками. Некоторые располагались на кроватях, софе и даже на полу прямо в сапогах, на подошвах которых красовалась серебристо-серая грязь. Из глубоких карманов своих холщовых штанов или же из запасов на подоконнике они брали табак, отрывали белые поля от старых газет, кругом разбросанных по комнате, и скручивали папиросы, так как даже у самых состоятельных папиросная бумага считалась роскошью. Квартиру торговца заволакивал плотный голубой дым дешевого табака и грубой бумаги, золотистый, пронизанный солнцем голубой дым, который медленно, маленькими облачками тянулся через квадраты открытых зарешеченных окон на улицу. В двух медных самоварах - даже в них отражалось заходящее солнце - кипела горячая вода, и за столом посередине комнаты не менее пятидесяти дешевых стаканов из зеленого стекла с двойным дном, наполненных дымящимся золотисто-коричневым чаем или шнапсом, переходили из рук в руки. Уже давно, еще до обеда, крестьянки за несколько часов выторговали себе коралловые цепочки. Но теперь их мужьям украшение казалось слишком дорогим, и торг начинался сначала. Это была ожесточенная схватка, которую приходилось выдерживать бедному еврею, одному против могущественного большинства жадных и недоверчивых, здоровенных и иногда в большом подпитии мужиков. Из-под черной шелковой ермолки, которую Ниссен Пиченик обыкновенно носил дома, в рыжую козлиную бородку стекали по веснушчатым с редкой щетиной щекам капли пота, так что волоски склеивались и вечером после боя он должен был расчесывать их железной расческой. Но в конце концов Ниссен брал верх над всеми покупателями, несмотря на свою доброту. Ведь из всего многообразия мира он знал только кораллы и крестьян своей родины - и ему было известно, как нанизывать и отбирать одни и как убеждать других. Слишком настойчивым он жаловал так называемый "довесок", а именно: после того как покупатели выкладывали не сразу Ниссеном названную, но втайне желаемую сумму, он давал им с собой забавную коралловую ниточку из дешевых камней, которая предназначалась детям, чтобы носить ее на ручках или шейках, - верное средство от злых взглядов завистливых соседей и страшных ведьм. При этом торговец должен был все внимание обращать на руки клиентов и постоянно отмечать высоту и объем коралловых горок. Ах, то была нелегкая борьба!

Но на исходе этого лета Ниссен Пиченик превратился в рассеянного, чуть ли не беспечного человека, потерявшего интерес к покупателям и магазину. Его достославная супруга, привыкнув за много лет к молчаливости и странному поведению мужа, заметив его рассеянность, стала его попрекать. То он слишком дешево продал связку кораллов, то не заметил маленькую кражу, сегодня не подарил старому клиенту "довесок", вчера, напротив, пожаловал новому и ни на что не притязающему покупателю довольно дорогую цепочку. Никогда в доме Пиченика не было ссор. Но теперь покой покинул торговца кораллами, а сам он почувствовал, как равнодушие, привычное равнодушие к жене стремительно перерастает в отвращение. Он, не способный убить собственной рукой даже мыши из тех легионов, что каждую ночь попадались в его ловушки, - как это делали поголовно все в Прогродах, - он же за чаевые отдавал попавшихся зверюшек для окончательного уничтожения водоносу Саулу, да - именно он, миролюбивый Ниссен Пиченик, в один из таких дней, когда жена осыпала его привычными упреками, запустил ей в голову тяжелую связку кораллов, хлопнул дверью, вышел из дому и направился к большому болоту, дальнему родственнику великого океана.

Чуть ли не за два дня до отъезда матроса у торговца кораллами внезапно появилось желание проводить юного Комровера до Одессы. Желание, с которым не сравнится даже обыкновенная молния, рождается вдруг и разит точно в тот уголок, откуда исходит, а именно в человеческое сердце. Оно, так сказать, бьет в корень. Вот нечто похожее было и у Ниссена Пиченика. И не далек путь от подобного желания до его претворения.

Утром того дня, когда молодой матрос Комровер должен был отправиться в путь, Ниссен Пиченик сказал жене:

- Мне нужно уехать на несколько дней.

Она еще лежала в кровати. Было восемь часов утра, торговец кораллами только вернулся с утренней молитвы из синагоги.

Жена села. Спутанные редкие волосы, без парика, желтоватые остатки сна в уголках глаз - она показалась торговцу чужой и даже враждебной. Вид ее, ее удивление, ее испуг, похоже, окончательно закрепили его решение, которое он сам еще считал отчаянным.

- Я еду в Одессу! - заявил Ниссен с откровенной неприязнью. - Вернусь через неделю. Такова воля Божья.

- Сейчас? Сейчас? - пролепетала женщина в подушках. - Сейчас, когда столько покупателей?

- Именно сейчас, - ответил торговец кораллами, - у меня важные дела. Собери мои вещи!

И со злобным и язвительным наслаждением, которого он никогда раньше не знал, Ниссен смотрел, как поднимается с постели его жена, смотрел на ее уродливые пальцы, на ее толстые ноги, торчащие из-под длинной рубашки, крапленной беспорядочными черными точками - блошиными отметинами, и слышал давно знакомый вздох - избитую, неизменную заутреню этой женщины, с которой его ничего не связывало, кроме далекого воспоминания о нескольких ночных часах ласки и постоянного страха перед разводом.

Но в душе Ниссена Пиченика торжествовал чужой и одновременно хорошо знакомый голос: Пиченик отправляется к кораллам! Он едет к кораллам! На родину кораллов едет Ниссен Пиченик!..

V

Итак, он вместе с матросом Комровером сел в поезд и отправился в Одессу. Это было довольно накладное и длительное путешествие с пересадкой в Киеве. Торговец кораллами впервые в жизни сидел в поезде, но чувствовал себя не так, как многие другие, которые в первый раз едут по железной дороге. Локомотивы, семафоры, гудки, телеграфные столбы, рельсы, кондукторы и мелькающие пейзажи за окном не занимали его. Ниссена интересовали вода и порт, навстречу которым он двигался, а если он вообще обращал внимание на какие-то особенности и сопутствующие железной дороге явления, то исключительно с оглядкой на еще неизвестные ему особенности и сопутствующие явления судоходства.

- И у вас есть гудки? И у вас так же, - спрашивал он матроса, - дают три звонка перед отплытием корабля? Так же ли свистят и работают корабли, как локомотивы? Нужно ли разворачивать корабль, чтобы ехать в обратную сторону, или же он может просто поплыть назад?

Конечно, как водится, в пути попадаются пассажиры, которым хочется поболтать и с которыми надо обсудить тот или иной вопрос.

- Я торговец кораллами, - правдиво ответил Ниссен Пиченик, когда его спросили о роде занятий.

- А что вам нужно в Одессе? - продолжал допытываться сосед, и тогда торговец кораллами стал врать.

- У меня там большие дела, - заявил он.

- Это мне интересно, - неожиданно заговорил попутчик, до сих пор молчавший, - и у меня в Одессе много дел, а товар, которым я торгую, так сказать, сродни кораллам, хотя намного изящнее и дороже!

- Может быть, и дороже, - ответил Ниссен Пиченик, - но изящнее - никогда.

- Держу пари, что изящнее! - вскричал тот.

- Я же говорю вам, это невозможно. Тут и спорить нечего!

- А вот и нет, - возликовал противник, - я торгую жемчугом!

- Жемчуг совсем не изящнее, - сказал Пиченик, - к тому же приносит несчастье.

- Да, когда его теряешь, - возразил торговец жемчугом.

Все вокруг стали прислушиваться к столь необычному спору. Наконец торговец жемчугом полез в карман и извлек оттуда мешочек, полный сверкающих безукоризненных жемчужин. Он высыпал несколько штук на ладонь и продемонстрировал их сидящим вокруг.

- Нужно открыть сотни раковин, прежде чем найдешь одну жемчужину, - заявил он. - Ныряльщикам много платят. Из всех торговцев мира мы, продавцы жемчуга, принадлежим к самым уважаемым. Да, мы, так сказать, образуем совершенно особую расу. Посмотрите, к примеру, на меня. Я купец первой гильдии, живу в Петербурге. У меня самые знатные заказчики, например два великих князя, чьи имена фирма держит в секрете, я объехал полмира, каждый год бываю в Париже, Брюсселе, Амстердаме. Спросите где угодно о торговце жемчугом Городоцком, любой ребенок расскажет вам обо мне.

- А я никогда не выезжал из нашего городка Прогроды, - признался торговец кораллами, - и только крестьяне покупают мои кораллы. Однако вы все со мной согласитесь, что простая крестьянка, убранная несколькими нитями прекрасных кораллов, явит собой нечто большее, чем великая княгиня. Впрочем, в кораллы одевается все, великое и малое, малое они возвышают и украшают великое. Кораллы можно носить утром, днем, вечером и ночью, на праздничных балах к примеру, летом и зимой, в воскресенье и в будни, за работой и на отдыхе, в радости и в печали. В мире существует множество оттенков красного, мои дорогие попутчики, и сказано, что царская мантия нашего иудейского царя Соломона отличалась совершенно необычным красным цветом, потому как финикийцы, почитавшие его, преподнесли ему в дар удивительного червя, который по природе своей выделял красный цвет как мочу. И это был такой цвет, который в наши дни уже не встречается, царский пурпур больше не тот, сразу же после смерти Соломона червь вымер, целый вид. А посмотрите, у совсем красных кораллов этот цвет встречается. Разве вы видели красный жемчуг?

Еще никогда торговец кораллами не держал столь длинную и пылкую речь перед чужими людьми. Он сдвинул шапку со лба и вытер пот. Он по очереди улыбался спутникам, и все платили ему заслуженными аплодисментами.

- Правильно, он прав! - в один голос кричали они.

И даже торговец жемчугом вынужден был признать, что хотя на деле Ниссен Пиченик и не прав, но в роли кораллового проповедника совершенно великолепен.

В конце концов они добрались до Одессы, залитой солнцем гавани с голубой водой и подвенечно-белыми судами. И как отчий дом ждет сына, так уже ждал здесь крейсер матроса Комровера. Ниссен Пиченик пожелал рассмотреть корабль поближе. И, подойдя с юношей к часовому, сказал:

- Я его дядя и хотел бы посмотреть корабль.

Торговец кораллами сам подивился своей смелости. Ну конечно же: ведь это был не прежний Ниссен Пиченик с материка, тот, кто сейчас разговаривал с вооруженным матросом, не тот Ниссен Пиченик из местечка Прогроды, а совершенно другой, что-то вроде человека, чьи внутренности оказались вывернутыми наружу, так сказать человек вывороченный, океанический Ниссен Пиченик. Ему самому казалось, что он вышел не из поезда, а прямо-таки из моря, из пучины Черного моря. Он так доверял воде, как никогда не доверял Прогродам, где родился и жил. Куда он ни посмотрит, везде корабли и вода, вода и корабли. О белые, как цветки, черные, как вороново крыло, красные, как кораллы, - да, как кораллы, борта кораблей, шлюпок, барж, парусных яхт, моторных лодок нежно бьется вечно плещущая вода, нет, не бьется, а гладит корабли сотнями тысяч маленьких волн, сплетенных, словно языки и руки, в одно целое, язычки и ручки в одно. Черное море - совсем не черное. Вдали оно синее неба, вблизи - зеленое, как луг. Стоит бросить в воду кусочек хлеба, как тысячи крошечных шустрых рыбок прыгают, подскакивают, скользят, вьются, проносятся и летят дальше. Безоблачное небо простирается над гаванью. Навстречу ему устремляются мачты и трубы кораблей. "Что там такое? А как это называется?" - не перестает спрашивать Ниссен Пиченик. Это называется мачтой, а то - носовой частью, здесь находятся спасательные пояса, и между лодкой и баржой, парусной яхтой и пароходом, мачтой и трубой, крейсером и торговым судном, палубой и кормой, носом и килем есть разница. Сотни новых слов прямо-таки обрушиваются на несчастного и все же ликующего Ниссена Пиченика. После долгого ожидания ("в порядке исключения", - говорит старшина) он получает разрешение осмотреть крейсер и проводить своего племянника. Господин корабельный лейтенант собственной персоной является, чтобы увидеть еврейского торговца на борту крейсера Российского императорского флота. Его высокородие корабельный лейтенант улыбаются. Мягкий ветер надувает длинные черные полы сюртука сухопарого рыжего еврея, видны потертые, сплошь запятнанные полосатые брюки и заношенные сапоги, доходящие до колен. Еврей Ниссен Пиченик забывает даже заповеди своей религии. Перед сверкающим золотисто-белым великолепием офицера снимает он черную шапочку, и его рыжие кудрявые волосы развеваются на ветру. "Твой племянник славный матрос!" - говорят его высокородие господин офицер. Не находя подходящего ответа, Ниссен Пиченик только улыбается, он не смеется, а беззвучно улыбается. Его рот открыт, видны большие, с желтизной, лошадиные зубы и розовое нёбо, медно-красная бородка доходит почти до середины груди. Он внимательно осматривает штурвал, пушки, ему позволено заглянуть в подзорную трубу, и бог знает почему - далекое становится близким, то, до чего еще плыть и плыть, все же оказывается здесь, за стеклами. Бог дал людям глаза, это правда, но что эти обыкновенные глаза в сравнении с теми, которые смотрят в подзорную трубу? Бог дал людям глаза, но он наделил их также умом, чтобы они изобрели подзорную трубу и увеличили силу зрения! И солнце бросает свои яркие лучи на палубу, светит на спину Ниссена Пиченика, но ему все же не жарко. Вечный ветер веет над морем, и кажется, будто он исходит прямо из моря, ветер со дна морского.

Наконец наступил час прощания. Ниссен Пиченик обнял молодого Комровера, поклонился лейтенанту и матросам и покинул крейсер.

Сразу после прощания с молодым Комровером он собирался ехать назад в Прогроды. Но все-таки остался в Одессе. Он видел отплытие крейсера, матросы отдавали честь тому, кто стоял на пристани и махал своим голубым, в красную полоску, платком. Торговец кораллами наблюдал отплытие многих других судов, он махал вслед всем незнакомым пассажирам. Он приходил в порт каждый день. И каждый день узнавал что-то новое. Ниссен Пиченик, к примеру, узнал, что значит: сняться с якоря, поднять паруса, или разгружаться, или брать на буксир и тому подобное.

Каждый день он встречал молодых людей в матросском обмундировании, которые трудились на кораблях, взбирались на мачты, он видел их, прохаживающихся по улицам Одессы, рука об руку: целую цепочку матросов, которая растянулась на всю ширину улицы, - и на душе Ниссена становилось тяжело, ведь у него не было детей. В такие часы ему хотелось иметь сыновей и внуков, и - вне сомнения - он бы всех их отправил к морю, все они стали бы матросами. Тем временем жена его, бесплодная и безобразная, торчала дома, в Прогродах. Нынче она продавала кораллы вместо него. А ее ли вообще это было дело? Понимала ли она, что такое кораллы?

А Ниссен Пиченик в одесской гавани быстро забыл обязанности простого еврея из Прогрод. Ни утром, ни вечером он больше не ходил в синагогу для совершения предписанных молитв, а молился дома, очень торопливо, и не держал в голове праведных и угодных Богу мыслей; он, как граммофон, механически повторял звуки, которые засели в голову. Видел ли когда-нибудь мир такого еврея?

Между тем дома, в Прогродах, наступил сезон кораллов. Об этом Ниссену Пиченику было хорошо известно, но ведь то был не прежний материковый Ниссен Пиченик, а новый, океанический.

"У меня достаточно времени, - говорил он себе, - чтобы вернуться в Прогроды! Что я могу там потерять! А сколько еще я могу обрести здесь!"

И торговец кораллами остался в Одессе на три недели, каждый день он проводил радостные часы наедине с морем, с кораблями и с рыбками.

То были первые каникулы в жизни Ниссена Пиченика.

VI

Вернувшись домой, в Прогроды, он обнаружил, что потратил больше ста шестидесяти рублей, включая путевые расходы. Однако жене и всем остальным, кто спрашивал, чем же он так долго занимался на чужбине, торговец кораллами отвечал, будто заключал в Одессе "крупные сделки".

Тем временем начался сбор урожая, и крестьяне ходили на ярмарку не так часто. Как всегда, в этот период в доме торговца кораллами наступало затишье. Низальщицы, едва смеркалось, уже уходили из дома. И вечером, когда Ниссен Пиченик возвращался из синагоги, его больше не ожидало прекрасное пение хорошеньких девушек, а только жена, привычная тарелка с луковицами и редькой и медный самовар.

Однако - вспоминая о днях, проведенных в Одессе, о деловом безделье, о котором, кроме него самого, ни один человек не догадывался, - торговец кораллами покорился заведенным обычаям осенних дней. Он уже подумывал о том, как через несколько месяцев, отговорившись важными сделками, отправится в какой-нибудь другой портовый город, например Петербург.

Материальных хлопот он не страшился. Все деньги, которые он откладывал за годы торговли кораллами, лежали, неизменно принося проценты, у ростовщика Пинкаса Варшавского, уважаемого в общине человека, который безжалостно выколачивал все долги, но и проценты выплачивал аккуратно. Денежных затруднений Ниссен не опасался; бездетному, ему не требовалось заботиться о потомках. Так почему ж еще разок не съездить в какой-нибудь порт?

И торговец кораллами уже начал строить планы на ближайшую весну, как вдруг в соседнем местечке Сучки стряслось нечто невероятное.

В этом городишке, таком же крохотном, как и родное для Ниссена Пиченика местечко Прогроды, некий человек, которого до сей поры никто в округе не знал, открыл магазин кораллов. Человека звали Енё Лакатош, и родом он был, как вскоре стало известно, из далекой страны Венгрии. Он говорил на русском, немецком, украинском, польском, а захоти вдруг кто-нибудь, и господин Лакатош стал бы изъясняться по-французски, по-английски и по-китайски. Он был молодой, с гладкими иссиня-черными напомаженными волосами - между прочим заметим, единственный мужчина во всей округе, который носил глянцевитый накрахмаленный воротничок, галстук и трость с золотым набалдашником. Он приехал в Сучки несколько недель назад, завел там дружбу с мясником Никитой Колхиным и обрабатывал его до тех пор, пока тот не решился открыть вместе с ним торговлю кораллами. Фирма с ярко-красной вывеской называлась: Никита Колхин & Compagnie.

В витринах магазина сверкали безупречно красные кораллы, правда более легкие, чем камни Ниссена Пиченика, но зато и более дешевые. Большая связка кораллов стоила рубль пятьдесят, цепочки - двадцать, пятьдесят, восемьдесят копеек. Цены стояли в витрине магазина. И дабы никто не проходил мимо, внутри его целый день горланил фонограф. Веселые песни были слышны в городке и за его пределами - в окрестных деревнях. Между тем в Сучках не имелось такой большой рыночной площади, как в Прогродах. И все-таки - даже несмотря на уборку урожая - крестьяне приходили в магазин господина Лакатоша послушать песни и приобрести дешевые кораллы. Господин Лакатош вел свое заманчивое дело уже больше месяца, и как-то раз к Ниссену Пиченику зашел крестьянин из зажиточных и заявил:

- Ниссен Семенович, я не могу поверить, что ты вот уже двадцать лет обманываешь меня и всех остальных. Но теперь в Сучках есть человек, который продает прекраснейшие коралловые бусы, пятьдесят копеек за штуку. Моя жена уже хотела туда поехать, но я подумал, что сперва надо бы спросить тебя, Ниссен Семенович.

- Верно, этот Лакатош, - ответил Ниссен Семенович, - вор и мошенник. Иначе я не могу объяснить его цены. Но я сам отправлюсь туда, если ты подвезешь меня на своей телеге.

- Хорошо! - сказал крестьянин. - Посмотри и убедись сам.

Вот так торговец кораллами оказался в Сучках, постоял некоторое время перед витриной, послушал громкие песни, наконец-таки вошел и заговорил с господином Лакатошем.

- Я сам торговец кораллами, - сказал Ниссен Пиченик, - мой товар приходит из Гамбурга, Одессы, Триеста, Амстердама. Ума не приложу, почему и каким образом вы продаете такие прекрасные кораллы и так дешево.

- Вы принадлежите к старому поколению, - возразил Лакатош, - и, простите мне такое выражение, немного отстали.

Тем временем Лакатош вышел из-за прилавка - и Ниссен Пиченик увидел, что он прихрамывает. Очевидно, его левая нога была короче, так как каблук на левом сапоге был вдвое выше правого. От Лакатоша исходил сильный, дурманящий запах и неизвестно, где на его тощем теле располагался, собственно, источник этих испарений. Волосы его были иссиня-черны, как ночь. А темные глаза, которые в первое мгновение могли показаться мягкими, каждую секунду излучали блеск такой силы, что в самой глубине зрачков вспыхивало странное огненное зарево. Под черными завитыми усиками усмехались белые, сверкающие мышиные зубки Лакатоша.

- Ну? - спросил торговец кораллами Ниссен Пиченик.

- Конечно, - произнес Лакатош, - мы не сумасшедшие. Мы не ныряем на морское дно. Мы попросту изготовляем искусственные кораллы. Моя фирма называется "Братья Лаункастл, Нью-Йорк". Я с успехом отработал два года в Будапеште. Крестьяне ничего не замечают. И не только в Венгрии, но, как видите, и в России. Им хочется красивых красных безупречных кораллов. Вот они. Дешево, доступно, красиво, нарядно. Чего еще желать? Настоящие кораллы не бывают столь прекрасны!

- Из чего сделаны ваши кораллы? - поинтересовался Ниссен Пиченик.

- Из целлулоида, дорогой мой, из целлулоида! - в восторге закричал Лакатош. - Только не говорите мне ничего о технике! Видите ли, в Африке растут каучуковые деревья, из резины делают каучук и целлулоид. Разве это не естественно? Неужели в каучуковых деревьях меньше природы, чем в кораллах? Неужто в африканском дереве меньше природы, чем в коралловом, что на дне моря? Ну что, что вы теперь скажете? Будем вести дело вместе? Решайтесь! Через год, начиная с сегодняшнего дня, из-за конкуренции со мной вы лишитесь всех своих клиентов - и можете возвращаться со всеми своими кораллами обратно на дно морское, туда, откуда берутся эти красивые камешки. Скажите же: да или нет?

- Дайте мне два дня сроку, - отвечал Ниссен Пиченик и уехал домой.

VII

Вот так дьявол искушал Ниссена Пиченика. Он назывался Енё Лакатошем из Будапешта, он привил фальшивые кораллы на русской земле, кораллы из целлулоида, горящие, когда их поджигают, зеленовато-голубым пламенем, словно костер, окружающий преисподнюю.

Возвратясь домой, Ниссен Пиченик равнодушно поцеловал в обе щеки жену, поздоровался с низальщицами и замутненными глазами, замутненными чертом глазами, стал рассматривать свои дорогие кораллы, живые кораллы, которые выглядели далеко не так безупречно, как фальшивые целлулоидные камешки конкурента Енё Лакатоша. И дьявол внушил Ниссену Пиченику, честному торговцу, мысль подмешать к настоящим кораллам фальшивые.

И однажды он отправился на почту и продиктовал писарю письмо к Енё Лакатошу в Сучки, чтобы тот через несколько дней прислал ему не меньше двадцати фунтов фальшивых кораллов. Целлулоид, как известно, материал легкий, и из двадцати фунтов фальшивых кораллов получается изрядное количество украшений. Ниссен Пиченик, прельщенный и ослепленный дьяволом, подмешал искусственные кораллы к настоящим, изменив этим самому себе и настоящим кораллам.

По округе уже начался сбор урожая, и крестьяне почти не приходили за кораллами. Но на тех редких покупателях, которые появлялись от случая к случаю, Ниссен Пиченик, благодаря поддельным кораллам, зарабатывал теперь больше, чем прежде на многочисленных клиентах. Он смешивал настоящее с поддельным - а это еще хуже, чем если бы он продавал только подделки. Ведь с людьми, попутанными дьяволом, происходит и такое: во всем дьявольском они превосходят даже самого дьявола. Вот таким образом Ниссен Пиченик превзошел Енё Лакатоша из Будапешта. Все, что зарабатывал, Ниссен Пиченик нес Пинкасу Варшавскому. Лукавый до того обольстил торговца кораллами, что он испытывал истинное наслаждение при мысли о капитале, который умножается и приносит проценты.

В эти дни неожиданно умер ростовщик Пинкас Варшавский, и Ниссен Пиченик испугался, тотчас пошел к его наследникам и потребовал свои деньги с процентами. Он получил их на месте, ровным счетом пять тысяч четыреста пятьдесят рублей и шестьдесят копеек. Из этих денег торговец кораллами вернул долг Лакатошу и затребовал еще двадцать фунтов искусственных кораллов.

Однажды к Ниссену Пиченику пришел богатый хмелевод и попросил для одного из своих внуков коралловую цепочку от сглаза.

Торговец кораллами нанизал на нитку одни фальшивые, из целлулоида, кораллы и еще добавил:

- Это самые красивые, которые только у меня есть.

Крестьянин расплатился по установленным на настоящие кораллы ценам и уехал в свою деревню.

Его внук умер неделю спустя после того, как на его шейку повесили поддельные кораллы, страшной смертью от удушья, от дифтерии. И по деревне Соловецк, где жил богатый хмелевод (а также по окрестным деревням), распространилась весть о том, что кораллы Ниссена Пиченика из Прогрод навлекают несчастье и болезнь - и не только на тех, кто у него покупал, потому что дифтерия начала свирепствовать в соседних деревушках и смела на своем пути много детских жизней. Разнесся слух, будто кораллы Ниссена Пиченика приносят болезнь и гибель.

И вот за всю зиму к Ниссену Пиченику не пришел ни один покупатель. Это была суровая зима. Она наступила в ноябре и продолжалась до конца марта. Каждый новый день приносил с собой лютый мороз, казалось, даже вороны мерзли, примостившись на голых ветвях каштанов. В доме Ниссена Пиченика было очень тихо. Он увольнял низальщиц одну за другой. В ярмарочные дни он время от времени встречал то одного, то другого из своих старых покупателей. Но те не здоровались с Ниссеном Пичеником.

Да, крестьяне, целовавшие его летом, делали вид, будто больше не знали торговца кораллами.

Стояли сорокаградусные морозы. Вода в бидонах водоноса замерзала по дороге от колодца до дома. Толстый слой льда покрывал стекла в доме Ниссена Пиченика, так что тот больше не видел, что творилось на улице. И так как ни один покупатель не приходил, торговец сваливал всю вину не на фальшивые кораллы, а на суровую зиму. Однако магазин господина Лакатоша всегда был переполнен. И у него крестьяне покупали безупречные и дешевые кораллы из целлулоида, а не злополучные у Ниссена Пиченика.

Обледенелыми и гладкими, словно зеркало, стали улицы и переулки городишка Прогроды. Жители нащупывали путь окованными железом палками. Но даже несмотря на это, многие падали и ломали шеи и ноги.

Как-то вечером упала и жена Ниссена Пиченика. Она долго лежала без сознания, пока сострадательные соседи не подняли ее и не отнесли в дом. Вскоре ее начало тошнить, фельдшер из Прогрод сказал, что у нее сотрясение мозга.

Женщину привезли в госпиталь, и доктор подтвердил диагноз.

Каждое утро торговец кораллами ходил в больницу. Он присаживался на кровать своей супруги, по полчаса слушал ее нечленораздельные речи, смотрел в ее лихорадочные глаза, на ее редкие волосы, вспоминал о тех немногих часах ласки, которые он ей подарил, вдыхал резкий запах камфары и йодоформа и снова возвращался домой, становился у плиты, и сам себе отрезал хлеб, и сам себе чистил редьку, и сам себе готовил чай, и сам себе растапливал печь. Потом он высыпал на один из столов все кораллы из многочисленных мешочков и начинал их разбирать. Целлулоидные кораллы господина Лакатоша лежали отдельно в шкафу. Настоящие кораллы уже давно не казались Ниссену Пиченику живыми. С тех пор как Лакатош пришел в эти края и сам он, торговец кораллами Ниссен Пиченик, стал подмешивать легкие вещицы из целлулоида к тяжелым настоящим камням, хранившиеся в его доме кораллы постепенно угасали. Теперь кораллы делались из целлулоида! Кораллы, которые выглядели как живые и были еще прекраснее и совершеннее, чем настоящие и полные жизни камни, делались из мертвого вещества! Что в сравнении с этим сотрясение мозга?

Через восемь дней она скончалась, разумеется из-за сотрясения мозга! Но не так уж не прав оказался Ниссен Пиченик, говоря себе, что его жена умерла не от одного сотрясения мозга, а и оттого, что жизнь ее не была нужна ни одной другой человеческой жизни на этом свете. Ни один человек не хотел, чтобы она осталась в живых, вот она и умерла.

Теперь торговец кораллами Ниссен Пиченик был вдовец. Он оплакивал жену, как полагалось. Приобрел для нее одно из самых добротных надгробий и велел высечь на нем добрые слова. Утром и вечером он читал по ней заупокойную молитву. Но ничуть не жалел об ее отсутствии. Готовить пищу и чай он мог и сам. Он не чувствовал себя одиноким, пока был наедине с кораллами. И его огорчал лишь тот факт, что он предал их, променял на фальшивых братьев, на кораллы из целлулоида, променял сам себя на торговца Лакатоша.

Он тосковал по весне. А когда та наконец пришла, Ниссен Пиченик понял, что напрасно скучал по ней. Каждый год, еще до наступления Пасхи, когда в обеденный час начинали таять сосульки, покупатели обыкновенно старались приехать в скрипучих телегах или звенящих санях. На Пасху им нужны были кораллы. Но теперь весна наступила, все сильнее пригревало солнце, с каждым днем сосульки становились все короче и тающие сугробы на обочине дороги - все меньше, а покупатели не шли к Ниссену Пиченику. В дубовом шкафу, в чемодане, который стоял возле печки на четырех колесиках, туго затянутый железными ремнями, лежали в кучках, связках и бусах драгоценнейшие кораллы. Но ни один покупатель не приходил. Становилось все теплее, снег исчез, шел мягкий дождь, фиалки в лесах расцветали, и на болотах квакали лягушки; но ни один покупатель не приходил.

Примерно в то же время в Прогродах впервые заметили некоторые удивительные перемены в поведении и характере Ниссена Пиченика. Да, жители Прогрод впервые стали подозревать, что торговец кораллами - чудак, даже оригинал; кое-кто потерял обычное уважение к нему, а кое-кто даже открыто высмеивал. Люди в Прогродах больше не говорили: "Вот идет торговец кораллами", они просто замечали: "А вон Ниссен Пиченик - раньше он был известным торговцем кораллами".

Он сам виноват в этом. Ведь он вел себя отнюдь не так, как предписывали вдовцу законы и обстоятельства траура. Если на странную дружбу с матросом Комровером и посещение трактира Подгорцева, пользующегося дурной славой, еще и смотрели сквозь пальцы, то теперь посещения трактира уже не могли не навлечь глубокого осуждения. Ведь после смерти жены Ниссен Пиченик почти каждый день ходил в трактир Подгорцева. Он пристрастился к медовухе. И так как со временем мед стал для него слишком сладок, велел мешать его с водкой. Иногда одна из девиц подсаживалась к нему. Пиченик, за всю свою жизнь не знавший других женщин, кроме своей, теперь уже мертвой, супруги, он, никогда не жаждавший ничего другого, кроме как ласкать, раскладывать и нанизывать своих настоящих женщин, то есть кораллы, в трактире Подгорцева порой чувствовал, что стал жертвой дешевой белой женской плоти и собственной крови, которая глумилась над его достоинством, жертвой небывалого жаркого дурмана, который источали тела девочек. И он пил, и он ласкал девочек, которые сидели с ним рядом, а иногда устраивались и на его коленях. Ниссен Пиченик испытывал наслаждение, похожее на то, которое испытывал, когда играл с кораллами. И своими сильными, покрытыми рыжими волосами пальцами он менее искусно, даже до смешного неловко, щупал девичьи соски, такие же красные, как некоторые кораллы. И он, как принято говорить, терял силы с каждым днем, едва ли не с каждым часом. Он сам чувствовал это. Его лицо все больше худело, сутулая спина горбилась, он больше не чистил платье и сапоги, не расчесывал бороду. Каждое утро и вечер он механически исполнял молитвы. Он и сам сознавал: он просто не был больше торговцем кораллами, он был Ниссеном Пичеником, в прошлом знаменитым торговцем кораллами.

Он чувствовал, что еще через год, еще через полгода превратится в посмешище для городишка - а какое, собственно, ему до этого дело? Не Прогроды - океан был его родиной.

Вот так Ниссен Пиченик принял роковое для своей жизни решение.

Но прежде всего он отправился в Сучки - и что открылось ему там: в магазине Енё Лакатоша из Будапешта он увидел всех своих старых покупателей, и они с благоговением слушали изрыгаемые фонографом песни и покупали целлулоидные кораллы, по пятьдесят копеек за цепочку.

- Ну, что я вам говорил год назад? - крикнул Ниссену Пиченику Лакатош. Вы хотите еще десять фунтов, двадцать, тридцать?

Ниссен Пиченик ответил:

- Мне больше не нужны фальшивые кораллы. Что касается меня, то я торгую исключительно настоящими.

VIII

И он уехал домой, в Прогроды, и тайком, втихомолку отправился к Беньямину Брошзинеру, который владел пароходной компанией в Гамбурге и продавал для переселенцев билеты. Это были в основном дезертиры и совсем бедные евреи, которые уезжали в Канаду и Америку и на чьи деньги Брошзинер жил. В Прогродах он управлял ее представительством.

- Я хочу поехать в Канаду! - сказал торговец кораллами Ниссен Пиченик. - И как можно скорее.

- Ближайший корабль называется "Феникс" и отплывает из Гамбурга через четырнадцать дней. За это время мы раздобудем вам бумаги, - ответил Брошзинер.

- Хорошо, хорошо! - произнес Пиченик. - Но никому ничего об этом не говорите.

Он пошел домой и упаковал все кораллы, настоящие кораллы, в дорожный чемодан на колесиках.

Целлулоидные же кораллы положил на медную подставку самовара, зажег и наблюдал, как они сгорают, источая зловоние и синеватый свет. Это продолжалось долго, ведь у Ниссена оставалось больше пятнадцати фунтов искусственных кораллов. После них образовалась внушительная куча черно-серого пепла. А вокруг керосиновой лампы вился серо-голубой дым целлулоида. Так прощался Ниссен Пиченик со своей родиной. Двадцать первого апреля в Гамбурге он, пассажир средней палубы, взошел на пароход "Феникс".

Когда произошла катастрофа, корабль находился в пути четыре дня, быть может, некоторые еще помнят о ней.

Больше двухсот пассажиров вместе с "Фениксом" пошли ко дну. Конечно, они утонули.

Что касается Ниссена Пиченика, то он тоже оказался в воде, но нельзя сказать, что он просто утонул, как все остальные. Напротив, он - и об этом можно заявить совершенно уверенно - возвратился домой, к кораллам, на дно океана, где завивается кольцами могучий Левиафан.

Поверив словам человека, который, как говорится, чудом избежал тогда смерти, мы должны сообщить вам, что Ниссен Пиченик, задолго до того как спасательные лодки наполнились людьми, бросился за борт в воду к своим кораллам, к своим настоящим кораллам.

Что до меня, то я охотно этому верю. Я знал Ниссена Пиченика и ручаюсь, что место его было среди кораллов и что дно океана было его единственной родиной.

Да покоится он в мире там, подле Левиафана, до пришествия Мессии.