«Немой»

Натиг Расул-заде

НЕМОЙ

- Я видел сон, - пробормотал он, еще не совсем проснувшись, не открывая глаз. Некоторое время он не отвечал, подремывая, но хрупкий предутренний сон быстро шел на убыль. Он открыл глаза, посмотрел на потолок и, не имея привычки лежать в постели после окончательного пробуждения, поднялся с кровати.

- Какой? - спросил он.

- Я видел сон, что будку занесло снегом, - ответил он и тут посмотрел в окошко. - Смотри-ка, - ворчливо произнес он, - и правда - занесло

Что ж, - вздохнул он, - придется отгребать. До семичасового, - он глянул на старые, облезлые ходики на стене, - еще есть время, успею. Он умылся под рукомойником, над лоханью, оделся, взял лопату и вышел из каморки. Ночная тьма уже была нарушена по кромке горизонта начинавшимся рассветом. Снег завалил будку, и дверь, открывавшуюся наружу, пришлось толкать с усилием. Некоторое время он молча сгребал снег лопатой от каменных стен домика. Небо медленно прояснялось, но уже было ясно, что день выдастся пасмурный, как и это серое промозглое утро. Он то и дело поглядывал на небо, будто ждал чего-то оттуда. Большая, замерзшая птица прилетела и уселась на краю крыши, зябко обхватив себя крыльями и уставилась на него одним глазом.

- Ворона, - сказал он, - тоже божье создание. Пожить хочет. А туг холодно. Он опустил голову и продолжал отбрасывать снег от стен домика. Закончив работу, он отнес лопату внутрь и тут же вышел опять и уставился в небо, задрав голову. Снег перестал, но небо, как и ожидалось, оставалось хмурым. Ворона вяло каркнула и поднялась с крыши, лениво, неохотно махая крыльями. Улетела. Он проследил взглядом ее полет, потом стал глядеть на рельсы возле домика и сказал:

- А может, и не будет вовсе... Кто его знает...

- Чего не будет? - спросил он.

- А поезда. Семичасового. Его ведь сколько месяцев как нет. Семи часового.

- А тебе-то что? - сказал он. - Тебя это не касается. Знай свое дело.

- А то я не знаю, - обиженно сказал он, помолчал, задумался. - Но ведь нет поездов уже давно, чуть не с весны ни одного состава не видно.

- Хватит болтать, - сказал он и вошел в домик.

Внутри он разделся, повесил ватник и шапку над печкой, подбросил дров в печку и улегся на кровать. Он смотрел в окно, в котором кусочек неба становился все светлее. Незаметно он задремал. Потом вдруг открыл глаза и испуганно уставился в окно. За окном смеркалось, зимний день незаметно переходил в вечер. Он почувствовал голод, поднялся, полез в мешок в углу каморки, захватил горсть муки и стал привычно делать тесто. Приготовив тесто, он стал выпекать из него хлеб. Он ждал, пока хлеб в печи хорошенько прожарится, один раз вытащил железный лист и поглядел, но остался недоволен и сунул лист обратно. Когда хлеб достаточно поджарился, он взял его и положил на подоконник, чтобы остудить. Пока остужался хлеб, он заваривал чай.

- Мука и чай кончаются, - сказал он. - Завтра надо идти.

- А если поезд? - спросил он.

Он пожал плечами.

- Давно же нету, - пробормотал он, словно оправдываясь, и тут нашелся. - А я как в прошлый раз выйду после семичасового и до вечернего уже буду дома. Даже если будет какая-то работа там, если поторопиться, успею.

Он поел теплого, хорошо пропеченного хлеба с чаем. За долгие годы одинокой жизни здесь, в этой будке стрелочника, он привык хорошо выпекать хлеб и ел не без удовольствия. Вечером он вышел встречать девятичасовой. Как всегда, состав не показался. Он потоптался возле рельсов на снегу, походил взад-вперед, помешкал с полчаса и с удовольствием вернулся с мороза в каморку, к печке. Он поужинал остатками обеда: ломтем хлеба и холодным чаем и лег спать.

Ночью ему приснился сон, который он часто видел. Это было самое яркое впечатление в его жизни, и снилось оно, обычно, без всяких прикрас, почти в точности таким, как было. Лет двадцать назад, когда он только приступил к своей работе железнодорожного стрелочника и поселился в этой будке, он вышел как то прекрасным майским вечером встречать поезд, и на его глазах из девятичасового состава выбросили человека. Поезд промчался, а он поспешил к выброшенному и, подбежав, увидел молодого парня, из спины и груди которого торчало восемь ножей, да не просто ножевые раны, а восемь ножей, ощетинясь рукоятками, торчали из тела бедняги. Может, убившие его сделали это намеренно, желая тем самым что-то подчеркнуть. Парень истекал кровью, надо было помочь. Он вытащил один за другим все ножи из тела, перевязал раны, как мог и потащил к домику бесчувственного парня. Но дотащить не удалось, тот скончался у него на руках. Вдруг за минуту до смерти умирающий отыскал его помутневшим взглядом, в котором навсегда угасали искры сознания, и невнятно пробормотал: Передай, они едут, беги... - не смог закончить, помер.

Он уведомил власти, приехали, забрали тело, а ножи он оставил себе. Они и сейчас у него - восемь уже изрядно источенных ножей финок. Сначала его таскали туда сюда, к следователю и прочее, потом оставили в покое и забыли о нем вовсе. Вот ночью он опять видел этот сон: вылетающее из мчащегося поезда тело, пронзенного с разных сторон восемью ножами. Утром он проснулся и сказал:

- Я снова видел сон.

Потом он умылся, оделся и не спеша вышел встречать семичасовой, которого давно уже не было. Он потоптался в предутренней темноте в снегу и опять вошел в домик, взял пустой мешок, небольшие санки, притворил дверь, и, подперев ее бревном, пошел по рельсам в утреннюю мглу. Ему предстояло пройти одиннадцать километров до ближайшего поселка. Дорога не утомляла его, он был ходок, и легко дышалось на морозном утреннем воздухе. Он шел быстро, поглядывал на небо, на ближайший лесок, откуда рубил дрова, на занесенные - снегом шпалы, на поблескивающие то тут, то там из-под снега рельсы, запущенные, заброшенные, нелепые без привычных поездов, а их уже нет вот уже ... он стал считать и сбился, принялся во второй раз и опять ошибся, со временем он был не в ладах, крепко не в ладах. Для него было одно и то же - несколько месяцев или несколько лет, он мог перепутать их и месяцы считать за годы или наоборот. Время для него не шло и тем более не летело, а переминалось с ноги на ногу, словно не решаясь и не зная, куда ступить; и сам он застыл в этом времени, растеряв свой возраст, свои годы и не зная, сколько ему лет, не понимая, зачем это вообще надо знать. Он шел молча, хотя любил поговорить. Было холодно, он начал размахивать руками.

В поселок он добрался, когда уже совсем рассвело. Он шел по единственной улице, снег хрустел под его валенками, кто-то из сельчан повстречался ему на пути, поздоровался, он молча кивнул в ответ. Он подошел к маленькому магазинчику без вывески и вошел внутрь.

- А, явился, - встретила его хозяйка магазина. - Жив еще?

Он молча, серьезно кивнул.

- Ну, давай мешок.

Он протянул ей мешок. Она взяла и стала заполнять его продуктами. Из кладовки вышла девочка лет десяти и уставилась на него. Хозяйка глянула на нее, усмехнулась и обратилась к нему:

- Племянница моя. Жила в райцентре. Теперь сирота. Взяла к себе, пусть помогает..

Он молча, серьезно кивнул. Девочка бесцеремонно разглядывала его, как смотрят на всякого нового человека в маленьком поселке, не избалованном новыми лицами.

- Тетя, он что, немой? - шепотом спросила она у хозяйки. Та отмахнулась, занятая мешком. Потом выпрямилась, сказала девочке:

- Беги, скажи соседкам - стрелочник пришел.

- И что? - поинтересовалась девочка

Беги, давай. Они сами знают, что. Вскоре вслед за девочкой пришли женщины поселка, у каждой в руках были гостинцы: сало, сахар, пирог, яйца. Вместительный мешок быстро заполнялся. Он вышел из магазинчика с полным, тяжелым мешком, осторожно положил его в санки, обернулся, кивнул женщинам и отправился в обратный путь, таща за собой теперь уже полные, . нагруженные сани. Женщины провожали его взглядами , из окна магазинчика, пока он не пропал из виду. Тогда женщины разошлись по своим делам.

- Тетя, а кто этот стрелочник? спросила девочка, - Он правда глухонемой?

- Он тут на железной дороге работает,. работал, -поправилась хозяйка, Теперь уже давно там не ходят поезда. Говорят, будто весной начнут разбирать ту часть пути.

- А зачем вы ему без денег продукты дали? - спросила девочка.

- Раньше он получал жалование на железной дороге как стрелочник, и все у нас покупал. А когда поезда перестали ходите, его уволили, но он остался жить там, в своей будке. Немножко умом тронулся. Сначала его выгоняли оттуда, но потом махнули рукой, живет, никому не мешает. Говорить перестал. Теперь его не трогают. Вот начнут весной разбирать рельсы, тогда, видно, и домик его разломают. Хотя, не знаю, может, и нет...

- А зачем же вы бесплатно? - настойчиво спросила девочка.

- А тебе жалко, да? - огрызнулась на нее хозяйка. -Человек раз в месяц за продуктами приходит, все ему тут помогают, не только я, весь поселок... Да и он нам помогает, что надо смастерить, починить, руки у него золотые. Не только я помогаю.... А тебе жалко стало, да?

- Ничего и не жалко, - возразила девочка резко. -Спросила просто. Уж и спросить нельзя...

Придя домой, он разложил продукты по местам, затопил печь и прилег отдохнуть. Домик выстыл, пока он ходил в поселок, и ему было холодно. Но, отогревшись, он незаметно для себя задремал и проснулся точно к девятичасовому. Он не спеша оделся, ополоснул лицо, чтобы прогнать сон, и вышел на мороз, на заснеженный простор. Было холоднее, чем утром, падал снег, из ближнего леса доносился волчий вой. Рельсы, занесенные снегом, местами только угадывались. Он подождал немного, походил вдоль полотна, чтобы не мерзли ноги.

- Не придет- сказал он. - И сегодня .тоже. Ладно...

Он пошел к домику, окошко которого ярко и уютно светилось в темноте, взял лопату и принялся очищать снег с рельсов. Рельсы звонко взвизгивали под железом лопаты, обнажая свой еще более холодный, чем снег, лик. На блестящие, обнаженные рельсы тут же снова ложился снежок, который теперь пошел сильнее. Поработав немного, он разогрелся, постоял, отдыхая, остывая, задрав голову к невидимым звездам.

- Сколько, же всего разного на свете, - тихо, раздумчиво произнес он. Жизнь большая. Всему в ней находится место, все в нее помещается. Он медленно поплелся к домику, вошел в накопившееся тепло, поставил в угол лопату и стал привычно готовить хлеб. Позже, ложась спать, он вдруг ясно вспомнил бледное, недоброе лицо девочки, которую впервые увидел сегодня в поселке, ее любопытный взгляд.

- Девочка, - сказал он и тихо рассмеялся.

Ночью началась метель, вой ветра проникал в душу, в мозг, студил нутро, проникал в его одиночество, пронзал все его существо жутким холодом, от которого он не мог спрятаться нигде, не мог укрыться, как ни заворачивался в одеяло. Он проснулся среди ночи, полежал с открытыми глазами, слушая вой ветра, к которому примешивались непонятные посторонние звуки, шум или что-то напоминающее стук, напоминающее перестук колес... колес поезда. Будто стремительно приближался поезд. Он вскочил с кровати, подошел к окну, вгляделся, стараясь сквозь снежную бурю хоть что-то разглядеть, и ничего не увидел.

- Ветер, - сказал он и снова залез в постель.

Утром, только он собрался выходить в семичасовому, как неожиданно, будто выстрел в затылок, раздался стук в окошко. Он испуганно спрятался подальше от окна, все оборвалось внутри от непонятного страха. Теперь застучали в дверь. Твердо, требовательно. Он вспотел, застыв на месте он был страшно напуган, потрясен. Но в дверь продолжали стучать, надо было что-то делать. Весь дрожа, он подошел и открыл, наконец-то. За дверью стояла молоденькая девушка. Он вытаращил на нее глаза. Она быстро вошла и плотно прикрыла за собой дверь, перевела дух с мороза, подошла к печке, потом глянула на него и сказала, с трудом двигая губами от холода:

- Я потерялась, дяденька... С дороги сбилась... Не прогоните? - и уже дольше лукаво поглядела на него.

Он молча глядел на нее, не отвечая, все еще испытывая непривычный озноб.

- Я только отогреюсь, и как светло станет, пойду, - сказала

она.

- Тут недалеко должно быть село, да? она выпустила из рук свою сумку и положила ее в угол, около печки. Он не отвечал.

- Вы что, дяденька, не говорите? спросила она. Он молча поглядел на нее, немного подумал и кивнул. Он вышел и притворил за собой дверь. Он торопился, чтобы не опоздать к семичасовому. Когда он вернулся, она уже вовсю хозяйничала в домике разложила свои вещи, извлекла из сумки веревку и протянула ее из угла в угол, верно, чтобы сушить стиранное. Он поглядел на не и стал привычно готовить тесто для выпечки хлеба. Его раздражали ее вещи и особенно эта веревка, протянувшаяся над головой. Она недолго наблюдала за ним, потом вмешалась:

- Давай, я умею, - она отстранила его и стала месить тесто. Он потоптался возле печки, потом, не находя себе места, снова оделся и вышел из домика. Он долго ходил бесцельно по заснеженной степи, чувствуя себя выбитым из привычной колеи, из размеренного хода вещей. Появилось ощущение, что он лишний, не нужен, ни к чему на этой земле. Когда он вернулся домой, там вкусно пахло. И это тоже было странно: он ходил вне дома, вернулся, а тут пахнет хлебом. Никогда раньше такого не бывало. Он почувствовал, что сильно проголодался. Она спала на его кровати, но когда он вошел, вскинулась, поднялась торопливо.

- Ты хочешь1 есть? - она стала показывать знаками, считая его глухонемым.

Он кивнул. Она подала ему есть, а сама села на кровати и смотрела на него, как он ест. Это тоже было не привычно -есть под чьим-то взглядом, под чужим взглядом.

- Вообще-то, честно говоря, - сказала она, - мне некуда деваться. Я бы пожила у тебя немного. Можно? А за это ты, когда захочешь, можешь делать меня, - она показала характерный жест рукой и говорила, смешно растягивая слова, давая ему возможность читать по губам. - Ты согласен?

Он не смотрел на ее губы, он молча ел, не глядя на нее. Она подошла вплотную к нему и постаралась втолковать ему жестами то, что сейчас сказала. Он поглядел на нее, поднял ничего не выражавший взгляд смотрел, как мог бы смотреть на дерево или облако.

- Ну, как? - спросила она.

Он кивнул. Тогда она быстренько разделась и юркнула под одеяло. Видно было, что она сильно утомилась; очень скоро заснула и захрапела так, что, даже глядя на нее, храпящую, нельзя было поверить, что этот храп исторгает ее тщедушное тело. Он подошел к кровати и стал в растерянности. В комнатушке больше не было места, чтобы спать. Тогда он побросал возле печки мешки и улегся на них спать на полу. Среди ночи он проснулся от того, что кто-то тянул его за руку. Он встряхнулся, испуганно вскочил с пола. Она тащила его к кровати.

- Иди, иди, - говорила она. - Я не хочу стеснять тебя. Иди, ложись на свою кровать. Не то еще прогонишь меня.

Он, ничего не соображая со сна, дал себя уложить, и так как в постели оставалось достаточно места, то она тут же залезла к нему и стала трогать его, чтобы сделать ему приятно и чтобы он не мог ее прогнать отсюда. Она в конце концов добилась, чего хотела: он сонный, неряшливо и без особого удовольствия, почти не ощущая и не сознавая, что он с женщиной взял ее, и она, радостная от сознания, что теперь наверняка привязала его к себе и после этого он не захочет и не сможет прогнать ее, прижалась к нему своим тощим, плохо кормленным телом и уснула, умиротворенная, в неудобной позе. Он же, переживший сейчас сильное потрясение, никак не мог уснуть: это была его первая женщина, несмотря на то, что ему стукнуло уже сорок четыре года, о чём, впрочем, он не знал, или знал не совсем точно; он забыл свой возраст; он стал забывать о нем, как о чем-то вовсе необязательном, после того, как увидел летящее из стремительно мчащегося поезда тело, утыканное ножами. Он не спал всю ночь, размышляя о том, как и что теперь будет. Эта девушка вдруг вторглась в его жизнь и впервые за долгие годы заставила думать о будущем. Но, как прежде он не мог смотреть дальше, чем на день вперед, вот о завтрашнем дне он и думал, и завтра казалось ему страшным - рядом лежало чужое живое тело, чужой человек, и это могло перевернуть всю его жизнь.

Он уже исподволь испытывал раздражение и еще неясное неудобство от того, что кто-то чужой вторгся в его жилище, в его жизнь, в его привычную, долгие годы складывавшуюся жизнь, когда ни в ком он не нуждался, и никто ему не был нужен. Как бы там ни было, но утром, он, хоть и с тяжелой головой после бессонной ночи, невыспавшийся, что бывало с ним крайне редко, встал вовремя, выпростал руку из-под ее плеча, поднялся с кровати, оделся умылся - стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ее, что тоже само по себе было необычно, ново и раздражало своей новизной, к которой не хотелось привыкать, - и вышел, захватив с собой лопату. Выйдя, он вдруг вспомнил, что забыл подбросить дров в печь. Он был рассеян, чего раньше с ним никогда не случалось: все движения, жесты, действия его были доведены до автоматизма, и руки, казалось, сами, без вмешательства головы, выполняли ту или иную работу. Теперь стало иначе, вдруг во все "это привычное вторглась непривычная рассеянность. И много еще чего нового. Не хотелось сразу возвращаться. Он походил по путям, вдыхая свежий морозный воздух. Он побыл дольше обычного вне дома, времени было предостаточно, чтобы убедиться, что и сегодня семичасовой не придет. Он с тяжелым сердцем, не зная, как себя вести, вернулся домой и застал ее за приготовлением завтрака. Она подала ему чай в кружке. Он после холода с удовольствием отпил несколько глотков из горячей кружки. Она улыбалась, глядя на, него, и спросила еще раз, желая, видимо, укрепить свои позиции: - Так я поживу у тебя?

Он отметил про себя, что вопрос этот, в отличие от вчерашнего, утратил свою определенность во времени - немного, пока, - теперь вопрос предполагал более длительный, может, даже очень и очень длительный срок. Тем не менее, он кивнул, соглашаясь, стесняясь и не умея отказывать, привыкнув, что и люди никогда ему не отказывали в нужном. Ей нужен кров, крыша над головой, нельзя же выгонять человека, если нужно приютить, не навсегда же, в конце концов...

Она осталась жить у него, принимая его за глухонемого, со странностями пожилого человека. Он ей не мешал, не сковывал ее. Она при нем не стеснялась купаться, стоя голая, во весь рост в лохани. Он сам в таких случаях поспешно покидал домик. Она смеялась, ей нравились его стеснительность, застенчивость, скованность. Через несколько дней, когда он, захватив топор, пошел в лесок нарубить дров и уже сложив аккуратные поленья в сани, повернул обратно к дому, он вдруг поймал себя на мысли, что не очень-то ему хочется возвращаться в свой уютный домик с горячей жаркой печкой даже с такого сильного мороза. Он вспомнил, что она все в его жилище к которому он привык за долгие годы, переставила и передела по другому, по-своему. Особенно раздражала бельевая веревка перед которой он постоянно должен был кланяться, чтобы она не врезалась в его горло, или лицо. Его не тянуло, как раньше, поскорее вернуться домой, в тепло, но и оставаться на морозе слишком долго невозможно. Он неохотно поплелся к домику. Он, привыкший к рукоблудию, порождаемому одиночеством никак не хотел смириться с тем, что она, посторонний, чужой человек каждую ночь заставляет его входить проникать в нее и, тем самым, в какой-то степени становиться с ней единым существом. Все его естество противилось этому постороннему вторжению в его интимную жизнь. Немота, в которую он привык играть на людях, еще позволяла ему не раскрывать перед ней покровов с души своей, но всем остальным она медленно, постепенно, неуклонно овладевала, как змея, ползущая по стволу дерева, стремящаяся сожрать гнездо с птенцами на глазах беспомощно трепещущей в воздухе ласточки.

Однажды, вернувшись после не пришедшего вечернего поезда он застал ее кидающую его восемь финок в доску, прислоненную к стене. Некоторые ножи торчали из доски, но как-то вяло, вот-вот готовые упасть.

Видишь, - сказала она, - я научилась.

Он, не глядя на нее, собрал финки и положил их на полку, где они до сих пор и лежали.

- Жалко, что ли? - сказала она. Все равно делать нечего.

Он стал греть руки над печкой, мрачно глядя на огонь. Она подошла к нему сзади, бесшумно подкралась дикой кошкой и стала тереться об него животом, догадываясь, что провинилась и желая, чтобы он не сердился на нее за эту маленькую шалость. Но ласкалась она еще и с тайным желанием возбудить в нём похоть, зная по опыту, что постель для мужчины - самое верное место, чтобы остудить гнев Он подумал трудно будет теперь сделать все, как было раньше, как далеко все зашло с ней. А ведь были и до нее подобные случаи, немного, правда, но были за эти долгие годы, и ему до сих удавалось сохранить себя. Приходил бывало - ночевали и утром уходили; не прочь были, наверно, и остаться, но то ли его дикий, нелюдимый вид отпугивал, толи вовсе принимали его за помешанного, но до сих пор бог миловал - уходили. Он оставался один, и короткое вторжение вспоминалось, как эпизод, разнообразивший одинокую, убогую жизнь. Теперь же... На этот раз зашло слишком далеко. Он не хотел привыкать к ней, не хотел менять свои привычки и в итоге - свою жизнь, он не хотел даже ее ласок предвидя, что за каждый контакт с посторонним человеком, посторонним миром придется расплачиваться, и расплата эта может быть слишком велика и тяжела для его плеч она может раздавить его. Но выставить ее за дверь он не мог, она сама должна была понять и уйти. Он не мог долго находиться с ней, он привык быть один. Он одевался и уходил в лес.

- Ничего, - говорил он себе, шагая там от дерева к дереву- Ничего. Потерплю. Вот лето наступит и тогда... Должна же она понять... Должна же видеть, что я не могу так жить. День ото дня становилось все тяжелее. Он чувствовал, что плотью привязывается к ней и что эта привязывание в конечном итоге сводит на нет, перечеркивает всю его жизнь до нее, делает бессмысленным и нелепым его прошлое. И он все глубже уходил в себя, до того, порой, что переставал слышать ее. Она же, почувствовав еще большее отчуждение, старалась теперь уже не надоедать ему, не навязывалась по ночам, старалась не быть назойливой, а быть как можно незаметнее. Но с наступлением весны обнаружились явные признаки их совместной жизни.

- К концу лета рожу, - сказала она однажды. - Ты рад? У нас будет ребенок: У тебя будет сын.

Он тупо уставился на ее живот и вдруг широко улыбнулся.

Среди ночи он поднялся, стараясь не разбудить ее, торопливо оделся и, тихонько открыв дверь, вышел из домика. Ночь была прохладная, но пахло уже, вовсю пахло весной, тихий ветер, земля под ногами, выбивавшаяся из-под рельсов трава и даже сами рельсы - все кругом пахло весной пробуждением. Он шел в сторону леса, встал на рельсы и, как мальчишка, балуясь, прошелся несколько шагов и тут вспомнил, что к началу лета этих рельсов уже, наверно, здесь не будет, уберут эту часть пути, все в поселке об этом говорили. Пройдя порядочное расстояние он оглянулся на свой домик, где провел долгие годы, почти всю свою сознательную жизнь, где был не счастлив и счастлив, как мог, где жил, как жилось, был волен и одинок, почти никакие страсти и желания человека, живущего среди себе подобных, не коснулись его. Домик уютно помаргивал окошком в темноте ночи, а на небе высыпали крупные звезды. Он не знал, с чем их сравнить, но чувствовал, как это красиво. Он многого не видел и не знал в обыкновенной человеческой жизни, где есть книги и кино, есть телевизор и электрический свет, есть бани, застолья, дружба и любовь и еще многое, многое другое. Ничего этого он не знал. Он шел к лесу.

- Мне больше нечего здесь делать, - сказал он звездам. -Это - не моя жизнь. Это не мой дом.

Пройдя еще немного, он вспомнил вдруг и ворчливо добавил:

- Еще и рельсы уберут... Что тогда? Как выходить к семичасовому утреннему, или девятичасовому вечернему, если рельсов не будет... Я же в своем уме... Глупо... Но как все сошлось... Подумать только, как все сошлось...

Утром, проснувшись, она не обнаружила его рядом, но не это было главное, к этому она привыкла. А вот выстиранное накануне белье валялось на полу, и веревки не было... Она вскочила на ноги, предчувствуя беду всем своим нутром. Когда она выбегала из домика, то бросила взгляд на ножи на полке - все они были здесь, аккуратно разложенные. Она побежала к лесу.

Он висел на высокой ветке огромной ели, и было удивительно что такая дрянная старая веревка могла выдержать его и не порваться. Над ним летали вороны, а внизу, прислоненные к стволу, стояли его валенки, и аккуратно рядом были сложены изрядно поношенные телогрейка и ушанка.