«Год любви»

Декабрь

— Тебе очень идет красное. Красивое платье.

— И ты надень красное. Надень красную рубашку.

— Зачем это?

— Год любви. Новый год — год любви, — сказала она. — Кто встретит этот Новый год в красном, проведет его в любви.

— Брожу один во множестве любви, — сказал он.

— Что это? — спросила она. — Что это ты прочел?

— Строчка из Дилана Томаса, английского поэта, — ответил он, ища в шкафу красную рубашку. Конечно же, он не верил во всю эту муру с переодеванием в красное. Какого черта! Оденешь красное — будешь любить. Ха-ха вам, ха-ха! Не затем он искал красную рубашку, чтобы весь следующий год любили его. Просто хотелось сделать ей приятно.

— Вот так, — она улыбнулась. — Очень к лицу, не понимаю, почему ты так редко носишь красные рубашки. Очень идет.

— Боюсь, кидаться будут на меня…

— Не похабничай.

— Не буду. Честное слово, не буду.

— Ты уверен, что без нас не обойдутся в твоей компании?

— Тебе не хочется идти?

— Нет, отчего же…

— Не обойдутся, — ответил он. — Без меня там засохнут от тоски.

— Охо-хо, скажите пожалуйста, какие мы нужные.

— Не точно.

— Какие компанейские…

— Пожалуй, ближе.

— Какие остроумные.

— Горячо.

— Какие мы душа общества.

— Точно, — сказал он. — Наконец-то. Нелегко же, надо признаться, нам это удалось.

— Не язви.

На улице, белой от снега, она крепко ухватилась за его руку. "Будто потерять боюсь", — подумала она, подосадовав на себя за свой судорожный жест.

В ресторане "Прага" уже немножко подвыпившая компания встретила их с большим энтузиазмом, несколько радостнее и шумнее, чем если бы сидящие за столом были совершенно трезвые.

— Привет честной компании, не теряющей времени в ожидании Нового года, — сказал он веселее и громче, чем ему хотелось бы.

— Зачем же нам терять время? — отозвался кто-то за столом. — Его и так не очень много.

Им налили штрафные бокалы, полные фужеры коньяка.

— Догоняйте, — посоветовали им.

Когда спустя некоторое время они пошли танцевать, он заметил, что она опьянела. Впрочем, самую малость.

— Боже, как я люблю тебя, — сказала она. Тихо сказала, но сквозь грохот музыки он отчетливо услышал боль в ее голосе. — Что я буду делать без тебя…

Сказано это было так, что вопроса во фразе не прозвучало, и он мог бы не отвечать. Но тем не менее он спросил:

— Когда? Я вроде не собираюсь помирать.

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, — сказала она на этот раз с болью, настолько ощутимой, что у него заметно испортилось настроение. — Шут гороховый. Шут. Прекрасно знаешь, что я имею…

— Может, пойдем сядем? — предложил он.

— Нет, потанцуем, — проговорила она упрямо, и было видно, что танцевать ей не очень-то и хочется, просто она старалась сейчас все делать назло ему. — Не так много случаев выпадало мне танцевать с тобой. И все остальное… И все остальное…

— Перестань, — сказал он, — перестань, прошу тебя.

— Через полгода, — продолжала она, не обращая внимания на его просьбу, — ты уедешь, закончишь свой проклятый институт в Москве и уедешь в свой проклятый город, и пройдет время, время, будь оно проклято, и ты меня забудешь…

— Прошу тебя, — сказал он.

— А я платье красное надела. На чудо рассчитывала.

Наконец-то музыка кончилась, они прошли к своему столику и сели. Она выпила еще, хоть он и старался помешать этому, опьянела окончательно и устроила маленький скандал, маленький-маленький предновогодний скандальчик, так… даже не скандальчик, небольшой эксцесс. Крохотное кровопускание. Компания за столом приуныла. Полгода, — говорила она, не заботясь о том, что никому кроме них двоих это не интересно, — вот сколько времени мне отпущено. Для любви. Полгода — это около двадцати встреч, не больше. Товарищ писатель страшно занят, что вы! Его все нервирует, все вышибает из седла. Нельзя злоупотреблять его временем, его терпением, его благосклонностью. Итак, двадцать встреч — вот, что мне отпущено, кусочек любвеобильной души товарища писателя! А как же! Вся душа занята любовью ко всему человечеству, нельзя всю уникальную душу тратить на отдельных индивидов, не положено, потомки осудят. Двадцать встреч — на лице ее появилось горькое выражение, — стоило ли ради этого надевать проклятое красное платье…

— Стоило, — сказал он при всеобщем молчании, не боясь показаться смешным. — Жаль, что ты этого не можешь оценить. Даже если двадцать, это немало… Просто нужно ценить то, что мы имеем…

— Ценить эти крохи!.. Нет, я хочу все. Все! Понял ты?

Его приятели за столом, в начале разговора смущенно отводящие взгляды и ковыряющиеся в своих тарелках, не желая вступать в неприятный разговор и испытывая острую неловкость, теперь беседовали друг с другом, и посреди всеобщего шума и, предновогоднего веселья эти двое остались в одиночестве.

— Кто хочет все, очень часто остается ни с чем, — невольно проговорил он и тут же очень на себя рассердился за эту фразу, потому что меньше всего сейчас ему хотелось изрекать подобные незамысловатые и весьма сомнительные истины.

— Спасибо за науку, — сказала она, уже смутно чувствуя, что совершит ошибку, если продолжит, но несмотря на это упрямо закончила: — Где ты вычитал такую мудрую мысль?

Тогда он встал из-за стола, извинился перед приятелями и их подружками, не глядя на ее побледневшее лицо, не слушая уговоров и просьб, чтобы он остался и перестал корчить оскорбленное достоинство, и пошел к выходу из зала.

Она не побежала за ним. Она смотрела, как он уходит и беззвучно плакала. Впрочем, музыка заиграла снова, и очень громко. Ее бросились утешать, успокаивать, развлекать. Все-таки что-то еще оставалось. Она это знала. Не так уж все безнадежно. Просто нашло на неё, захотелось наконец в кои веки выложить ему все. И вот что получилось. Ничего сказать толком не успела, только праздник испортила всем. Но все-таки что-то оставалось. Можно поехать к нему через день два, или через неделю, поехать, сказать, что была неправа если даже двадцать, или тридцать — дело не в числе встреч, — если даже столько, ведь он прав, это, конечно же, немало. Разве она не понимает? Главное не это. Не это главное. Ведь все когда-нибудь кончается, и ничего не бывает всегда…

Она глядела на дверь, в которую он вышел, и тихо плакала.

А он шагал по Арбатскому проспекту, шагал не спеша, потому что некуда было теперь спешить, шел с вконец испорченным настроением, и тут вдруг он подумал, вернее, почувствовал внезапно, и это было, как неожиданный одинокий порыв ветра в застоявшемся летнем воздухе, — все-таки что-то еще оставалось…

Перед глазами у него то и дело возникало ее красное платье. Вырядилась, дуреха, думал он сердито и все старался отогнать это щемящее душу грустное видение, этот бессловесный, робкий порыв к счастью, которого никогда не хватает на всех.

Июнь

Под утро, когда едва начавшийся рассвет забрезжил в окне, им приснился один и тот же сон: большие, взъерошенные птицы, парившие над тихой гладью моря. Они проснулись одновременно, посмотрели друг на друга. Потом она тихо, словно за стеной в соседней комнате спал больной, сказала:

— Доброе утро.

Он кивнул. Был мрачен. Долго лежали молча. Он глянул на часы — начало седьмого только — и тут услышал, вернее даже, почувствовал — до того это было почти беззвучно — всхлип. Голову повернул.

— Что с тобой? — спросил он.

Она не отвечала, а слезы лились, обильные, крупные, размазывая вчерашнюю тушь по щекам. Потом она сказала, еле слышно выдавила из себя:

— Плачу. Просто плачу…

Он ничего не сказал. Через несколько часов ему надо было уезжать с Курского. Он всем существом своим, всей кожей, нервами ощущал, как время, к которому он всегда относился не серьезно, рассыпалось на мелкие крошки-минуты. Время просачивалось в него, в его тело и там растворялось, помирало. Острая жалость, непрошеная и неосознанная, захлестнула ему горло.

— Таня.

Она отозвалась не сразу, все еще тихо плакала.

— Я сегодня уезжаю, — сказал он. — Через несколько часов. С Курского.

Прошло, ему показалось, много времени, прежде чем она сказала:

— Очень жаль. Мне не хотелось бы…

— Я приезжать буду, — поспешно сказал он и искоса взглянул на нее. Глаза ее были прикрыты.

— Я ведь очень давно к этому готовилась, — сказала она. — Хотела выглядеть молодцом. И вот что получилось…

Она опять заплакала, теперь уже громко зарыдала. Он поднялся и пошел на кухню, поискал стакан, не нашел и принес ей воды в крышке от чайника. На крышке обнимались два веселых желтых утенка в кепочках. Она отпила глоток, успокоилась и скоро опять заснула.

Когда он уехал, он не стал будить, ее. И записки не оставил. Глупо. Да и что писать?..

… Понедельник — пятница, пятница — понедельник. Дни летят стремительно, как угорелые. Куда торопятся?.. После тридцати время бежит страшно быстро, и кажется, что бежит оно, позабыв тебя, будто ты — запоздалый пассажир на перроне, и мимо проскакивают окна вагонов, и уже не вскочишь ни в один из них, потому что поезд скорый, а ты уже не совсем молод. Скажем так. Не совсем молод, чтобы вскочить, как бывало, на подножку вагона-пятницы, или вагона-среды, и вот мчатся дни-вагоны мимо, а ты стоишь один в толпе насмешливых взглядов со своими вещами — чемоданом или саквояжем — все равно: теперь никому нет дела до тебя и твоих вещей, нет до тебя дела и удаляющемуся поезду, оставляющему после себя чистые рельсы и что-то напоминающее горечь утраты.

Жара ужасная, солнце светит и жарит вовсю, и кажется, не будет этому конца. Хочется пасмурных, дождливых дней хочется уехать из города. Туда, где идут бесконечные серые дожди, где можно ходить в плащах и куртках, где капли, чистые, как жемчуг, в свете ночных уличных фонарей сыплются на лица, на волосы, на руки… Черт возьми, до чего же хорошо звучит это слово — осень. До чего приятно звучит сентябрь по сравнению с июнем; слова май, июнь, июль кажутся какими-то бесхребетными, размягченными и вялыми по сравнению с молодыми, свежими и подтянутыми — несколько меланхоличным и грустным сентябрем, с октябрем в черном фраке и шляпе, строгим и печальным…

Потом, когда однажды тоска взяла его за горло, сдавила, тряхнула, стала высасывать из него все воспоминания, как кровь — каплю за каплей, эпизод за эпизодом: и последний звонок (в Литинституте, и шумное, горькое прощальное веселье в "Арагави", и пробуждение с Таней, когда только-только начинался рассвет в окне ее квартиры — он из своего города (уже полгода как вернулся он в Баку, работал и ни разу за это время не случилось ему съездить в Москву: дела засосали и засасывали с каждым днем все больше) позвонил ей поздно вечером и с тоской стал ждать, пока соединится линия через код. Она сняла трубку, и он услышал ее голос, так часто за время разлуки звучавший в его ушах. Он назвал себя, и, когда пауза обозначилась четко, как кружок синего неба в петле, в которую ему предстояло сунуть голову, она внезапно, слишком, как показалось ему, весело и подчеркнуто беззаботно воскликнула:

— А! Привет! Рада тебя слышать. Как поживаешь?

Они поболтали о разных пустяках, но на сердце у него не становилось легче, словно он попал к совершенно незнакомым людям, с которыми, как случайно обнаружилось, имеет общих знакомых. И уже прощались, когда его прорвало, и он, забыв о соседях за стеной, вдруг закричал, ошпаренный тоской и болью:

— Таня! Ты слышишь, Таня?! Помнишь, мы приехали к тебе после "Арагви", и утром я спросил — что с тобой, а ты сказала: просто плачу? Помнишь? А я должен был уезжать через несколько часов с Курского! Помнишь? Я спросил, а ты сказала: просто плачу. Ну вспомни, прошу тебя!

— Я помню, — сказала она. — Не кричи, — голос ее потерял с трудом сохраняемые на протяжении всего разговора беззаботные нотки, и только он хотел порадоваться этому, как линия разъединилась.

Он тут же лихорадочно набрал еще раз ее номер, не попал. Набрал еще раз, еще и еще, не попадая, видимо, он слишком торопился, набирал цифры кода неаккуратно и несколько раз гудки прерывали его посередине. Тогда он положил трубку. Постоял рядом с зеленым и широким, напоминающим лягушку, телефонным аппаратом, подумал… и звонить больше не стал.

— Понедельник — пятница, — сказал он вслух, — пятница — понедельник.

Август

Жара обрушилась, на город, как бедствие.

Отдыхающие, приехавшие со всей страны, в основном с северных ее окраин, примчавшиеся сюда, в южный город на берегу моря, искупаться, позагорать до, как водится, бронзового отлива, ходят теперь под нещадно палящим солнцем, похожие на вареных креветок, и — проклинать не проклинают, слишком уж сильно было бы сказано, — однако поругивают тот день и час, когда им вздумалось на юг, оставив обжитые удобные квартиры, в тесноту, шум, нервотрепку жаркого города. Особенно поругивают тот день и час мужчины, приехавшие с женами, которые, осатанев от раскаленного воздуха, таскают их по магазинам, где не продохнешь и потные тела, как в автобусах в час пик, тесно липнут друг к другу в очередях.

Ну вот к чему он это вспомнил, к чему он вообще об этом думает, лежа на голом, прохладном полу? Зачем ему разморенные прохожие под нестерпимо ярким солнцем августа, блуждающие с набитыми авоськами и рюкзаками прохожие, приезжающие, прилетающие, приплывающие издалека, из дальних далей? Или это тот самый случай, когда в голове — ни одной мысли и под воздействием жары почти физически ощущаешь нечто похожее на размягчение мозга? А ведь отсюда, с пола, ему хорошо видна пишущая машинка на столе, призывающая к действию его лишенную энергии сущность, пишущая машинка, из которой белым флагом торчит чистый лист бумаги. Без единого слова белый лист, напоминающий о капитуляции на ближайшее время. Но противно думать, что сейчас он встанет и начнет работать. И потому он лежит на полу, сочиняя новый рассказ, который пока никак не хочет получаться, и вместо фраз, одной хотя бы стоящей фразы, что помогла бы ему катапультировать с пола к машинке, вместо этой фразы возникают видения улиц в летнем мареве, по которым снуют взад-вперед люди, люди, люди… Потом он уснул…

Вечером, как обычно, пришла она. Принесла мороженого и пива. Открыв ей дверь, он снова прошел в комнату и молча улегся на полу, стараясь ухватить за зыбкое, грустное, что, привиделось во сне и что вполне могло бы стать началом рассказа. Ему нужно было написать рассказ сегодня. Глядя, как он улегся на голом полу, она сказала:

— Оригинальничаешь?

Хоть и спросила, ему показалось, что она нисколько не сомневается в том, что так оно и есть. Оригинальничает. Не иначе.

Он не ответил.

— Все люди, как люди, — сказала она.

А он вдруг совершенно без всякой логической связи вспомнил аэропорт в маленьком городке, куда уехала от него девушка, которую он любил семь лет назад, когда жил в Москве, вспомнил, как летал в тот городок, чтобы вернуть ее, чтобы вместе с ней вернуться в Москву, вспомнил два маленьких, серых самолетика, похожих на грустных осликов под пасмурным небом…

— Никуда тебя не вытащишь, — послышался голос из настоящего, — вечно дома, вечно дома, как старик, честное слово…

— Жарко, — сказал он, чтобы она оставила его в покое, и еще, хоть и очень не хотелось разговаривать, добавил: — И, кроме того, я пишу рассказ. Видишь, бумага заправлена.

Она взглянула на чистый лист бумаги, торчащий из каретки пишущей машинки, хмыкнула:

— Вставай, — сказала она, — встань, прими душ и оденься. А что касается жары, она давно спала.

"А что касается рассказа, то и говорить об этом не стоит", — закончил он мысленно за нее.

Он понял, что она не уймется, на сегодня все. Нехотя поднялся с пола, зашел в ванную, постоял под холодным душем, смывшим с него краешки мыслей и обрывки намечающихся сюжетных линий неродившегося рассказа. Впрочем, он теперь почти не жалел об этом. Все было слишком обычным. Почти каждый день что-то умирало в нем, не родившись.

До ее прихода он писал рассказ о человеке, который ходил ночами по пляжу и смотрел на звезды, крупные, как апельсин.

— Потом напишешь, — сказала она.

Сентябрь

Он перевернулся на спину, тихонько застонал, проснулся и вспомнил, что сегодня воскресенье. Раскрыл глаза. Обрывки неспокойного, всю ночь повторяющегося сна еще тревожили и мучили, как легкая изжога, еще продолжались, хотя он ясно видел тусклое солнечное пятно на стене, и постепенно утренние, будничные мысли просачивались одна за другой на уплывающий краешек сна. Он полежал некоторое время с открытыми лазами, потом лениво поднялся и сел в постели, касаясь пятками холодного паркета.

У него был выпирающий вперед подбородок, тонкие губы, большие глаза, длинные волосы, прикрывавшие маленькие уродливые уши, но в отличие от писателей, в зависимости от черт лица предполагающих характер своего героя, я не стану этого делать, потому что зачастую подобное определение бывает неверным, ну, то есть в данном случае выдающийся подбородок может и не быть признаком сильно развитой воли, уродливые уши — не всегда говорят о таланте, узкие губы вполне могут, иметь и люди не злые, а сердитый, недовольный взгляд оттого, видимо, что этот парень, который только проснулся и сидит в постели, свесив ноги на пол, вчера здорово нагрузился, набрякался, назюзюкался, и теперь у него трещит голова и пересохло во рту.

В подтверждение своих слов могу сказать что я, например, хорошо знаю руководителя одного солидного учреждения, у которого вовсе нет подбородка, то есть подбородок-то у него, конечно, есть, но до того незначительный и сплюснутый, что вроде бы и нет его, но несмотря на такой изъян он весьма активно проявляет волю и держит в ежовых рукавицах все учреждение, в котором работают и люди с выдающимися подбородками — этим признаком сильной воли.

Однако увлекся я и отошел в сторону от едва начавшегося повествования. А пока я старался опровергнуть общепризнанной штамп в литературе, этот парень, что сидел в постели, уже успел умыться и теперь брился, едва удерживая бритву в дрожащих, непослушных пальцах. Мысли путались в его гудевшей голове, и когда стук тяжёлых старинных часов, висевших на стене в передней, проступал в ушах, ему казалось, что это своеобразный реквием по ушедшим минутам, невозвратно утерянным дням в его жизни. Когда он кончил бриться и вторично умылся холодной, взбадривающей водой, с восторгом ощущая покидавшую его головную боль и унимавшуюся Дрожь в пальцах, и уже мог взглянуть на себя в зеркало без мрачных, угнетающих мыслей, раздался звонок телефона. Звонок показался ему слишком громким, подобно несчастью, ворвавшемуся в его воскресное утро. Тщательно вытирая руки и лицо, он смотрел на звонивший телефон, тяжело и туго соображая, кто бы это мог быть. Несмотря на воскресный день проснулся он рано — плохо спалось всю ночь — и был рад, что наконец-то наступило утро. А чтобы звонили так рано — он глянул на часы: половина девятого — это, пожалуй, было слишком большой редкостью, чтобы не воспринять ранний звонок, как гром в тихом утре одного из дней, который уже завтра станет прожитым и ненужным, как использованная бумажная салфетка. И только насухо вытерев руки — зачем торопиться, кому надо, подождет, а кому не очень — и звонить не станет, — он поднял трубку, и тут сообразил, что сейчас придется говорить, говорить какие-то слова, и этими, может, пустыми и никчемными словами начнется еще один день, а говорить сейчас было противно, от одной мысли о разговоре тошнило и хотелось крепко сжать зубы, но он уже держал трубку у уха, болезненно морщась, и в трубке послышалось резкое:

— Эй, чего молчишь?

— Кто это? — вяло и равнодушно спросил он.

— Это Таня…

— Вы, вероятно, не туда попали, — промямлил он, вспомнив

что никакой Тани не знает.

— Ты что, не Самир?

— Самир, — признался он, теперь уже более напряженно вслушиваясь в звуки ее голоса.

— Ну, и я говорю, голос у тебя такой же, разве что немножко сонный. Я же Таня, Таня… Ты что, в самом деле не помнишь? Таня из Москвы… Жила на Тверском бульваре, недалеко от вашего института… Ну как, вспомнил?

— Вспомнил, — проговорил он, и тут на самом деле вспомнил, будто вспыхнуло и заполыхало в памяти, обдав все существо его горячим дыханием прошлого — да как же он мог забыть? Он чуть не заорал от неожиданно обрушившейся радости. — Таня! Вот здорово! Ты что, в Баку?

— Ага, — она счастливо рассмеялась на том конце провода. — Я в Баку, и не успела приехать, тут же где-то посеяла сумку. Хорошо хоть записная книжка была не в ней, номер твой записан, вот позвонила…

Да, это она умела, подумал он, она теряла решительно все, что держала в руках, оставляла в такси, в кафе, в кино и в гостях перчатки, сумочки, парфюмерию…

— Ну что ты замолчал?

— А? Нет, так. Это здорово, Таня, что ты приехала… Честное слово, здорово. Ты где сейчас?

— Возле аэрокасс. Стою тут, как дура, не знаю, что делать. Представляешь, все потеряла — командировочное удостоверение, паспорт, ключи, деньги… все… Что делать, ума не приложу…

— Прежде всего — не унывай. Дадим розыск, отыщется твоя сумочка. А теперь стой, как стоишь. Через пятнадцать минут я буду там. Будь спок, старушка.

— Ага. Я жду, Самир.

Он бросил трубку, торопливо оделся, вышел из дому, взял такси и поехал к кассам Аэрофлота. Подъезжая, он заметил ее — она стояла рядом с маленьким темным саквояжем, одиноко, всем, своим видом напоминая ожидание, и, казалось, нисколько не изменилась за это время, за эти… — он подумал, вспомнил — шесть лет.

— Подожди, — сказал он таксисту и вышел из машины. В эту минуту, не заметив его, она отвернулась, он подошел и тихо стал у нее за спиной. Она обернулась и вздрогнула.

— Ой, как ты меня напугал!

— Фраза из плохих фильмов. Я же сказал — стой, как стоишь.

Ну, здравствуй, Таня…

— Здравствуй, Самир.

Она поцеловала его в щеку. Он заметил, как задрожали ее губы, когда она потянулась к нему для поцелуя, и пальцы ее были холодные, прикосновение их к своей руке он ощутил, как легкий ожог.

— Спасибо, сударь, что выручаете из беды бедную девушку, на страшном суде вам зачтется.

— Пустяки сударыня, — ответил он, подлаживаясь под ее тон, хотя теперь, когда он увидел ее, меньше всего ему хотелось шутить. — Формальности по покойникам-документам, и еще большим покойникам-деньгам позвольте взять на себя. Постараемся их воскресить. Куда ты хочешь поехать?

— Я так устала, — сказала она, — этот ночной перелет и нервотрепка с пропажей. Боюсь, что в гостиницу мне уже не устроиться, — она взглянула на него, и он, за шесть лет успевший отвыкнуть от ее взглядов и ничего не сумев прочитать в ее глазах, сказал изменившимся голосом:

— Все будет нормально. Поехали, отдохнешь.

Они поехали к нему. Отпирая дверь, он почувствовал ее взгляд на себе, и почему-то сделалось неловко, движения стали скованнее, и он долго возился с замком. Отчего, боже мой, какая глупость, подумал он, ведь целых два года жили вместе, теперь я, видимо, должен относиться к ней, как к жене, с которой развелся шесть лет назад и с которой расстались друзьями. Вот так примерно. Черт, только этого не хватало, чертыхнулся он в сердцах про себя, замечая, как сильно дрожат руки. Он перехватил ее взгляд — она тоже смотрела на его руки. Тогда он бросил отпирать дверь, схватил ее, сжал в объятиях, будто давно утерянное родное существо, возвращения которого и не чаял дождаться…

— Знаешь, — сказала она тихо, почти шепотом, когда, они, утомленные до того, что любые слова казались лишними и ненужными, лежали в узкой его постели, тесно прижавшись друг к другу и прислушиваясь к шороху сентябрьского дождя за окном, — ты знаешь, иногда я думаю: господи, как это плохо, что человек ко всему может привыкнуть. И что бы ни случилось в его жизни, может жить и жить… — она горько усмехнулась.

Он почувствовал, как от этой усмешки разлилась горечь в сердце, сжалось сердце, застучало, затосковало.

— Ты, кажется, замужем была? — спросил он только, чтобы что-нибудь сказать.

— Была, — сказала она по-прежнему почти шепотом.

— Ты почему так тихо говоришь? — спросил он.

Она подняла на него глаза и, не отвечая, еще теснее прижалась лицом к его груди. — Мы с ним разошлись два года назад, — прошептала она.

— А зачем? Понимаю, глупый вопрос…

— Можешь взять его назад.

— Но все-таки?

Она помолчала. Потом проговорила неохотно:

— Не любила я его. Думала, можно и так жить, парень спокойный, неглупый, авось привыкну. Нет… Обманулась!.. Сил больше не было. Что ты молчишь, я не права?

— Ну… почему же…

Громкое тиканье часов снова заполнило тишину, но теперь ему показалось, они не отсчитывают время, а стоят на ровном месте, бьют своим тиканьем по одной цифре — три часа дня, три часа дня — будто солдаты, марширующие на месте.

— Ты спать хочешь? — спросила она.

— Нет.

— А почему молчишь? Видишь, прошло столько лет, а я все-таки запомнила, что тебе не нравится вопрос — "о чем ты думаешь"? Хотя мне очень хотелось спросить это.

— Пожалуйста. Я думал о времени.

— И о себе?

— Нет, только о времени, что оно не движется сейчас, стоит, как солдаты, марширующие на месте.

— Это потому, что я приехала?

— Наверно… Но вообще у меня со временем свои счеты. Впрочем, у каждого свои счеты. Каждый живет в своем времени.

— Я и это помню. Помню, когда мы расставались, ты сказал, что у тебя такое ощущение, будто проваливаешься в разорванное по швам время. Я тогда не поняла… Скажи, это ничего, что я у тебя сейчас?

— Обожаю интеллигентные разговоры.

— Нет, правда. Может, не следовало мне тебе звонить?

— Все в порядке, говорю тебе.

— Ты живешь здесь один?

— Сейчас да. Недавно бабушку похоронил. Теперь один.

Позвонили у двери.

— Ты не пугайся, — сказал он, вскочив с постели и натягивая джинсы на голое, крепкое тело, — здесь это часто бывает. Когда человек живет один в центре города, у него катастрофически увеличивается число друзей.

— И подруг, — добавила она, глядя на него без улыбки.

— Ты что, старушка? — он внимательно посмотрел на нее - она отвернулась. - Не надо, Таня, это смешно. — И торопливо добавил: — Я сейчас их спроважу, подожди минутку…

Он поспешно вышел из комнаты, притворив за собой дверь.

Слишком поспешно, подумала она, почти убежал, боялся, что я отвечу — не совсем это смешно, не смешно, не смешно, о боже, помоги мне.

Когда он вошел, она сказала:

— Давай пойдем куда-нибудь, а, давай выйдем отсюда… — у нее чуть дрожал голос, и говорила она, отвернувшись к стене!

— Самир, — сказала она, когда они сидели в ресторане, маленьком, уютном, нелюдном, на окраине города, — тебе сейчас хорошо пишется?

— Откуда такое счастье, — сказал он, улыбнувшись, — тяжело. Подолгу не пишу. Правда, издал несколько книжек…

— Погоди, — сказала она, — ты сейчас начнешь хвалиться.

Они помолчали. Дождь усилился, превратился в ливень, бил в окно, возле которого они сидели, и чуть просачивающаяся струйка воды в нижней части рамы зазмеилась на столик. Она потрогала пальцем эту мокрую полоску-змейку.

— Раньше… — сказала она, — ты говорил, что я мешаю тебе работать. Помнишь? Когда в Москве я часто приходила к тебе в общежитие, ты начинал нервничать, не мог продолжать писать и дулся на меня. Ты меня никогда не любил, Самир.

— Ну что ты, Таня, — он прикрыл ладонью ее пальцы, водящие по мокрой полоске, и, заметив в ее глазах заблестевшие слезы, отвел взгляд и сказал торопливо, суетясь: — ты ешь, Таня, ты же голодна. Ну ешь, пожалуйста.

— А помнишь, — сказала она, — я придумала концовку к твоему рассказу, когда перепечатывала его, и ты поначалу рассердился, выбросил эту концовку, но потом оставил, немножко изменив. Помнишь?

— Помню, Таня, помню.

Она вдруг всхлипнула. Он легонько сжал ее пальцы в ладони, поднес ее руку к губам, и хотя в эту минуту к ним подошел и стал над столиком официант, нагло и откровенно ухмыляясь, Самир поцеловал ее руку, поцеловал несколько раз и, целуя в последний, посмотрел официанту в глаза. Тот смахнул улыбку с лица и спросил:

— Можно горячее?

— Да, — сказал Самир, и официант ушел.

— А помнишь, — сказала Таня, задумчиво глядя в окно, за которым бесновался дождь, — помнишь, как мама уехала в деревню под Москвой на три недели, и ты три недели жил у меня, и ни строчки не написал за это время, и потому уезжал от меня ужасно недовольный, рассерженный. Самир, ты можешь просто радоваться жизни? Просто тому, что живешь на свете, тому, что случился, родился на свет именно ты, а не другой, просто тому, что дождь и сейчас вымокнешь? Тому, что, например, любишь и не можешь разлюбить, и это как болезнь, и болезнь эта продолжается целых шесть лет, и ничто не в силах твоих, и ничего не можешь поделать, ничего, ничего, ничего, ничего, ничего!..

— Перестань, прошу тебя. Не кричи, успокойся…

Она закрыла лицо руками.

— Да… Прости… Я уже успокоилась…

— Хочешь, поедем домой?

- Домой? Ах, да! Пока нет. Побудем немножко здесь, ладно?

— Конечно, — буркнул он.

— Ты не сердись на меня, пожалуйста.

— Я не сержусь, что уж кто-где, а ты бы могла понять меня. Мне тоже не сладко.

— Понимаю…

— Эта неуверенность, эти вечные сомнения так ли, это ли следовало сделать, на самом ли деда хорошо то, что хвалят, или хвалят из зависли, а, может, я, между тем, стал хуже писать…

— Ты стал лучше, писать, — сказала она.

— Ты-то откуда знаешь? — он мрачно усмехнулся.

— Купила в Москве твою новую книгу, на Кузнецком мосту. Она мне понравилась. Честное слово.

— Спасибо, Таня. Ты ешь, прошу тебя.

— Ага. Не беспокойся. И давай выпьем. Налей мне водки.

— За что же выпьем? Я в мужских компаниях привык без тостов пить и уже от тостов отвык. Совсем, как видишь, охамел-с. Нет деликату-с с дамами…

— Выпьем, — прервала она его, — за нас двоих. За все, что так счастливо случилось, и за все, что так счастливо не случилось.

— Мрачноватый тост. Я знаю веселей.

— Говори, — попросила она.

— Сидят на скамейке в сквере парень с девушкой. Целуются. На другой день на той же скамейке тот же парень целуется с другой. На третий день тот же парень с третьей. Постоянно тот парень с новыми девушками. Так выпьем же за постоянство мужчин и непостоянство женщин.

— Да, смешно, — сказала она, чуть улыбнувшись. Они звякнули рюмками друг о дружку, выпили.

— Скажи мне, ты за эти шесть лет ни разу не приезжал в Москву? Я знаю, вопрос идиотский, но, так и быть, ответь.

— Разрешаю взять его обратно, раз он идиотский.

— Не возьму.

Он серьезно, без улыбки, посмотрел на нее.

— Приходилось бывать, — сказал неохотно.

— И ни разу не звонил мне…

— У меня было много дел, Таня…

Они помолчали.

— Года три назад, — сказала она, — я проезжала на троллейбусе мимо "Националя", проезжала и вдруг увидела тебя. Ты шел, как всегда, заложив руки за спину, великолепный внешне… Но такое ощущение одиночества исходило от тебя, такое щемящее одиночество, что мне захотелось закрыть тебя ладонями от всех…

— И на сто рублей, говорит, укропа ей!.. — донеслось из буфета и окончание фразы потонуло в громком хохоте.

— Да, гуляли купцы-молодцы, — послышался другой голос. Голоса из буфета стали удаляться и погасли где-то, вероятно, разговаривающие зашли в кухню.

— Пойдем, — сказала она.

— Ты ничего не поела, Таня. Это безобразие, — сказал он.

Так ты можешь отощать и помереть.

— Не помру, — сказала она. — Я сильная.

Он внимательно посмотрел в ее лицо.

— Хотелось бы верить, — сказал он, хотя вполне мог бы обойтись без этой пижонской фразы.

Выйдя из ресторана, они попали под дождь, но повезло — сразу же подъехала машина.

— Старики говорят, — обернулся к ним водитель, — что такого сильного ливня не было в Баку последние лет пять-шесть…

— Когда же они успели сообщить вам это? — спросил Самир. — Ливень начался совсем недавно.

— А разве я сам не старик? — и пожилой водитель громко и глупо расхохотался. — Да, молодые люди, последние пять-шесть лет не было такого ливня…

Когда они приехали к нему, уже стемнело, часы на стене в прихожей показывали четверть восьмого.

— У них нет боя? — спросила она, посмотрев на часы.

— Нет, — сказал он. — Был, но я попросил устранить.

— Почему?

— Не нравится… — сказал он. — Когда они били, мне становилось как-то не по себе… тревожно, смутно на душе…

— Теперь у тебя на душе ясно… — сказала она.

— Ты почему не, снимаешь плащ? — спросил он. — Раздевайся. Давай помогу…

— Не суетись, Самир, — сказала она.

Они стояли в прихожей под часами, безжалостно щелкавшими секунды и минуты, отбрасывавшими горсть за горстью минуты назад, в небытие. Она подумала именно так о часах. О его часах, висевших на стене. И сказала:

— Самир…

— А? — спросил он.

— Самир… я тебя обманула. Я приехала сюда не в командировку и никакой сумочки и паспорта не теряла, а через три часа я лечу обратно, в Москву. Молчи! Прошу тебя, не говори ничего. Все, что ты скажешь — не главное. Все неважно. Я сейчас поеду. Прошу тебя об одном, не надо меня провожать. Ладно? Так будет лучше. Тем более, что дождь на улице…

— Как ты можешь, Таня? Я обязательно провожу, и вообще, ерунда какая получается! Как это? Останься хоть на несколько дней. Это же несерьезно в конце концов…

Она молча смотрела на него, на то, как он возмущается, размахивает руками, доказывая, что она неправа, что ей следует остаться. Молча слушала и когда он выдохся, иссяк, умолк и тишину опять заполнили крохотные трупики секунд, сыпавшиеся сверху, из тяжелых старинных часов, она вдруг тихо попросила:

— Самир, поцелуй меня.

Он подошел к ней вплотную, и тут, словно пелена, словно завеса, долгое время застилавшая глаза ему, упала вдруг, и он увидел, как она беззащитна и слаба, как неприспособлена для этой жизни, словно маленький и печальный южный зверек, занесенный в суровую тундру, и что всякий может ее обидеть, и будут обижать, пока не покроется твердой скорлупкой нежное сердечко печального зверька, одинокого, растерявшегося… Все внутри у него задохнулось, сжалось, облилось жалостью, он крепко обнял ее, будто желая защитить от всего злого на земле, будто ей угрожала большая опасность, и только он мог уберечь ее, спасти, вырвать из замыкающейся медленно и неостановимо вокруг нее ужасающей опасности. Он, внезапно прикоснувшийся к далеким воспоминаниям, озаренный и согретый воспоминаниями прошедших дней, канувших в бездну черную, счастливых часов с ней, жадно целовал ее лицо, мокрые от дождя волосы, руки, будто таким образом сам мог стать чуточку лучше, чуточку выносимее, чем он есть, невыносимый, безвольный, тщеславный и эгоистичный; а она, сотрясаясь от долго сдерживаемых рыданий, плача по бесполезной, без радости прожитой молодости, которая уже почти проходит, плача, прижавшись лицом к его мокрому плащу, теперь вдруг ясно ощутила, как ненавидит его, себя, эти часы наверху, эту квартиру, его работу, тщеславие и суету. Как бы мы были счастливы, пульсировало в отяжелевшей голове ее, как бы мы были счастливы, думала она, рыдая, и вся жизнь ее без него казалась долгим дурным сном; без просыпу равнодушно просмотрела она весь этот шестилетний сон и вся жизнь теперь стала для нее впустую потраченным, непрожитым временем.

— Вся жизнь!.. Вся жизнь!.. — рыдала она, прижавшись к его груди, и дальше этих двух слов не могла говорить, захлебываясь в рыданиях, не хватало сил сказать, что вся жизнь ее пошла насмарку из-за этой проклятой любви, что вся жизнь ее- все эти шесть лет и еще два года, когда они любили друг друга, — была прекрасна и счастлива.

— Успокойся, милая, не надо, успокойся, милая, — приговаривал он тихо, словно была она маленьким ребенком.

Она скоро взяла себя в руки, отстранила его, прошла в ванную и долго не выходила, приводя себя в порядок, а когда вышла, трудно было предположить, что минут двадцать назад она рыдала и тушь с ресниц ее была размазана по лицу, и она по-детски шмыгала носом.

Он подошел к ней.

— Ты меня не провожай, — сказала она устало, но твердо.

— Таня, ну подумай, что за глупость ты говоришь! Ну почему?

— Я тебя прошу, — сказала она чуть охрипшим голосом, - не провожай, — и совсем уже шепотом добавила. — Мне будет еще хуже. Не надо…

Он не ответил. Она взяла свой саквояж и подошла к входной двери, обернулась к нему, все так же молча стоявшему в прихожей под часами.

— Не удивляйся, что прошло шесть лет и я приехала…

— Я не удивляюсь, — сказал он.

— Может, я приеду еще через шесть лет…

— Ты можешь приезжать, когда захочешь, Таня, — сказал он.

— Прощай, — сказала она.

Дверь захлопнулась за ней, он вздрогнул, и вдруг ясно ощутил, как жизнь, словно, песок, просачивается сквозь пальцы.

Он подошел к окну и увидел, как она садится в такси на противоположной стороне улицы. Машина тронулась с места, и очень скоро ее красные огоньки растаяли за пеленой дождя.

В квартире после нее оставался слабый запах духов! Он прижался лбом к прохладному стеклу окна.

Был воскресный вечер, половина девятого.

Если вы остались наедине со своим прошлым, с тяжело отсчитывающими время часами, с тающими запахами женщины, возникшей из далеких дней, чтобы покинуть вас в сентябрьское воскресенье в половине девятого вечера, можете считать, что судьба щелкнула вас по носу. Ясное дело, ну…

Оглавление