«Человек Чубайса»

Часть I Смерть неизвестного джазиста

1

Пока я отсутствовал, в городе произошли перемены.

На улицах стало грязней, ветер катал под ногами полопавшиеся пластмассовые стаканчики, шелестел затрепанными афишами. Поднялись цены на бензин (АИ-76 – 95 руб. за литр, АИ-92 – 100). Вообще поднялись цены. И прохожие меньше улыбались (почти не улыбались), сумрачно отворачивали лица в стороны. После Америки, где самый последний черный бомж (есть там и такие) встречает тебя непременной улыбкой, всеобщая озабоченность казалось диковатой. Только неуничтожимый сладкий дым отечества (от лоточного шашлыка) остался прежним, хорошо щекотал ноздри.

Машины у меня не было – продал перед отъездом.

Вадик Голощекий обещал новенькую иномарку – по возвращении, но, вернувшись, я не нашел ни иномарки, ни фирмы, ни самого Вадика, ни даже бывшей своей жены. Старая, как мир, и такая же пошлая история. Можно сказать, ничего у меня не осталось от прежнего мира, кроме квартиры. А хорошей новостью было только то, что я – дома. Вот летнее утро, вот чистое небо; вот жаркий июль, десятое; вот одна тысяча девятьсот девяносто третий год. Я дома и в кармане пять баксов.

А могло быть ни одного, усмехнулся я. А могло быть не пять баксов, а, скажем, пять рублей. А могло и пяти рублей не быть.

Спустившись в метро, в переходе, ведущем на ГУМ, я увидел автомат, похожий на металлическую тумбу, украшенную гипсовой головой седовласого восточного старца. Рядом стояла загорелая девица в светлой майке, украшенной словом НЕТ, и в светлых джинсах. У ее ног хрипел карманный приемник. В этом мире того, что хотелось бы нам – нет… Девица в такт притоптывала длинной ногой. Мы в силах его изменить? – Да… Конечно, девицу несколько портили домашние тапочки на ногах. Не туфли, и не сандалии, а именно тапочки. В таких тапочках, как ни притоптывай, не сильно изменишь мир. Но, Революция, ты научила нас верить в несправедливость добра…

Интересно, понимала она рвущиеся из приемника слова?

Вряд ли.

Я присмотрелся.

Неизвестное божество.

Гипсовый старец с тумбы смотрел сощурясь. Он, наверное, всякий раз так прикидывал, с кем имеет дело. И девица смотрела перед собой чуть сощурясь, потому что в переходе было пусто. А имя девице было – Оля. По крайней мере, так указывалось на синеньком бейдже, пристегнутом почему-то справа и высоко – почти на ключице.

Наверное, чтобы грудь не уколоть, подумал я.

И поинтересовался:

– Что предсказываете?

– Судьбу.

Голос у Оли оказался тоже хрипловатый, она часто откашливалась, наверное, много курила.

– Прямо вот так судьбу?

– А то! – ответила Оля с хрипловатым вызовом. – Это же настоящий электронный хиромант!

Только теперь я увидел выбитое на передней стенке металлической тумбы изображение человеческой ладони, испещренной прихотливыми линиями, а сверху неброскую надпись: «La Bocca della Verita». Перевести итальянские слова я не смог, но электронный хиромант меня заинтересовал:

– Он по руке гадает?

– Смеешься! – сказала Оля.

Она, наверное, еще только разогревалась. Она еще не работала в полную силу. Первая волна пассажиров схлынула, в переходе метро было пустовато, даже совсем пусто (В этом мире того, что хотелось бы нам – нет…), вот Оля и расслабилась, не желая тратить силы на одинокого клиента. «Уста правды говорят вам?…» – с большим значением намекнула она. Возможно, это был перевод итальянской фразы, выбитой на передней стенке автомата. «Это мощный компьютер. Уста правды говорят вам! Сам знаешь, – она предпочитала простые формы обращения, – компьютер никогда не ошибается. А если однажды ошибется, то сгорит, – Оля с ненавистью взглянула на автомат (Но, Революция, ты научила нас верить в несправедливость добра…). – У него этих самых чипсов… Нет, чипов… Знаешь сколько?… Да больше, чем нейронов у тебя в мозгу! – Насчет нейронов она, наверное, загнула, но, в общем, объяснялась понятно. – Там внутри очень мощный компьютер, – попинала она металлическую тумбу длинной ногой в домашнем тапочке (наверное, нелегко часами стоять в переходе метров). – У него память – как у сумасшедшего. Он все помнит и все знает. У него такие сложные программы, – нехотя похвасталась она (видимо, все еще разогревалась), – что обрабатывать их может только он сам. Вот гони денежки и говори дату рождения».

– Моего?

– А то!

– Да я ее и без денежки знаю.

– Зато автомат не знает, – снисходительно постучала себя по лбу Оля. Она все-таки была не такая хорошенькая, какой показалась поначалу: например, под носом темнели заметные усики.

– А если будет знать?

– Уста правды говорят вам!.. За разумные денежки он скажет голую правду. Большую настоящую голую правду… Ты как бы заглянешь в будущее… Только дурак пройдет мимо…

Оля не сильно давила.

Похоже, она понимала, что я не тот клиент, который, задрав хвост, незамедлительно рванет в будущее. У меня денег не было (такое сразу угадывается), а сам я лучше многих других знал, что даже в счастливом будущем без денежек делать нечего. Ну, в самом деле… Прорвешься, а там цены круче, чем в нынешнем фирменном салоне… Нет, с пятью баксами в кармане даже счастливое будущее не в кайф…

– Уста правды говорят вам.

Звучало красиво, даже заманчиво.

Но правду я слышал много раз и из разных уст.

Например, от бывшей жены, которая ушла к Вадику Голощекому: люблю навсегда, люблю вечно… Известное дело… Все мы так говорим… И от Вадика Голощекого слышал правду… Снаружи Вадик был как из анекдота: голда на шее, малиновый пиджак, накрученный мобильник… Когда Вадик будет лежать в хрустальном гробу, прохожие все равно будут ему завидовать – вот, дескать, живут люди!.. Когда я уезжал, Вадик, понятно, говорил чистую правду: вот вернешься, Андрюха, получишь новенькую иномарку. Только пройди эту бизнес-школу, деловые люди нужны! В самом деле, загорался, как пламя, Вадик, чем мы хуже американцев? Поучимся делу и насядем, как медведь, на Азию и Европу. Вся Евразия – наш материк. Я, Андрюха, хочу собрать интеллектуалов. Работая в одной команде, мы добьемся легализации доходов, капиталы начнут работать только на Россию… Ну, и так далее.

– Почему у него пустые глаза?

– У автомата?

– Ну да.

Оля посмотрела на меня с сомнением: «А ты не понимаешь?»

Чуть прищуренные гипсовые глаза седовласого восточного старца были лишены зрачков. Это были пустые глаза, лишенные какого-либо намека на зрачки, совсем как в учебниках истории. Типа – нарисована фигура, а глаза у нее пустые, зрачков нет. Не знаю, может, такие рисунки есть и в нынешних новых учебниках, в наших были.

Я засмеялся:

– Как он берет денежки?

– Моими руками, – ответила Оля строго.

В тридцать лет она начнет по-гусарски завивать усы, подумал я. Если, конечно, мужа это не будет раздражать. Только замужество заставит ее уничтожить растительность.

– Гони денежку, – все-таки предложила Оля. Не верила в мою состоятельность, а все-таки предложила. От скуки, наверное. – Я запущу программу и ты все узнаешь о своих перспективах. Уста правды говорят вам, – значительно напомнила она.

– А если правда окажется ужасной?

– Смирись, гордый человек.

– А баксы примешь?

Девица недоверчиво прищурилась:

– Что? Совсем деревянных нет?… – и я физически почувствовал, что видят в этот момент ее вспыхнувшие глаза.

Во-первых, видят заграничную джинсовую рубашку на выпуск. Не бог весть что, но и не на каждом увидишь. Во-вторых, джинсовые штаны, чуть линялые, но по-настоящему линялые. И, наконец, фирменные сандалии.

Обнадеживающее, в общем-то, зрелище, но было видно, что Оля никак не могла встроить меня в привычный пейзаж. Как это так? Рожа самая простая, даже наглая, а деревянных нет.

А у меня действительно были только баксы.

Пять штук, бумажками.

Совсем недавно я выкладывал стопку таких бумажек на стойку «Шоу-Плаза» и, когда девочки трясли передо мной голыми грудями и бедрами, с удовольствием выдавал каждой премию. Там были симпатичные девочки, некоторым я дал бы больше, но в «Шоу-Плаза» не принято давать за раз больше доллара. Почему-то я решил, что Оля (в отличие от указанных девочек) сейчас отошьет меня (что ей доллар?), но, подумав, она кивнула:

– Ладно, выкладывай!

И я выложил долларовую бумажку.

И сразу понял, почему гипсовый старец лишен зрачков.

Девица Оля поспешно спрятала купюру куда-то на пояс, на секунду приподняв кофточку и показав полоску незагорелого живота, но не в кожаную сумку, что демонстративно висела на ее ремне; возможно, это она сама выцарапала старцу зрачки, чтобы он не нашептывал хозяину то, что Оле хотелось скрыть.

– Сдачи не будет? – поинтересовался я.

– Не будет.

– Почему?

– А у нас цены договорные.

– А мы договорились?

– Ну, конечно, клиент, – приветливо произнесла Оля. – Говорите дату.

Я сказал.

– Поздравляю!..

Не спуская с меня внимательных глаз (так проститутки взглядом спрашивают: ничего больше не дашь?), Оля ткнула пальцем в какую-то кнопку.

Пустые глазницы гипсового старца осветились.

Мне показалось, что он презрительно прищурился.

Но, конечно, это только показалось, просто на нижнее веко неизвестного божества упала тень. Что-то в чреве металлической тумбы загадочно заурчало, зашипело. Если там работал мощный компьютер, то, наверное, один из самых первых отечественных – паровой, с ножным приводом, с керосиновым освещением экрана, с негнущейся прямой строкой, теряющейся где-то за пределами темного монитора, наконец, с памятью минуты на полторы, после чего он, конечно, все забывал. Тем не менее (к большому моему удивлению) из специальной прорези медленно выполз факсовый лист.

Самый обыкновенный факсовый лист.

«Вы имеете хорошую жизненную способность и наклонность к физическим удовольствиям,– прочел я и решил: сказано не очень грамотно, но верно. – Иногда вы бываете скучны и с большими претензиями, – (я невольно вспомнил слова бывшей жены). – Иногда вы слишком настойчивы и не совсем честны в борьбе – (на что-то такое намекал мне чистый в сердце и в помыслах Вадик Голощекий, оставивший меня нагишом). – Вы склонны иметь холодный темперамент без малейшего увлечения в чувствах. – (Ну, не скажите! – подмигнул я девице Оле, но она отвернулась. Видимо, судьба клиентов, поработавших с неизвестным божеством, переставала ее интересовать, а может, долго работая с этим всезнающим автоматом, Оля сама научилась провидеть будущее и теперь в упор не видела меня в открывающемся перед нею будущем). – Вы очень честны и преданны в любви и дружбе, – (плохих не держим, согласился я). – Порой даже слишком, – (и это само собой, решил я). – Вас ожидает скорая перемена. Вы долго думали и решили, что это подходящий момент для действия».

Ну вот.

Я посмотрел на Олю.

Девицы из «Шоу-Плаза» за доллар танцевали нагишом, еще с ними можно было разумно потолковать о жизни, но и все. А тут – вся судьба за доллар! Нет, точно, наша страна богаче, наша страна щедрее, наша страна интереснее. Уста правды говорят вам.

Одобрительно кивнув Оле, я неторопливо поднялся наверх, на площадь, над которой нависала тень долгостроя (недостроенная гостиница), такого ужасного, что там не жили даже совы. Может, одинокие бомжи приползают умирать в эти руины, подумал я. Настроение у меня было нормальное. Мало ли что случается в жизни. Главное, продолжать дело. Пересидим, пробьемся. Я считал, что день начался нормально. Конечно, у меня осталось всего четыре доллара, но день, считал я, начался нормально. У стен барахолки, подступившей к метро, густо текла, колыхалась, гудела оглушающая толпа, отовсюду сладко тянуло дымом отечества. Я совсем было решил еще пару долларов потратить на шашлык, но рядом со мной тормознул джип «чероки».

2

Мощная накрученная машина с затемненными стеклами.

Но я сразу понял, кто сидит за рулем, укрыв наглые глаза под наглыми солнцезащитными очками.

Конечно, Шурка.

Шурка Сакс, который в нашем классе, а потом в Водном институте учился хуже всех. Который не хотел учиться. Которого в детстве прозвали Саксом за неистовую страсть к музыке. Правда, саму музыку Шурка не понимал. Ему было все равно – наигрывают «Чижика» или Вебера, главное, чтобы звучал саксофон. Он каменел, услышав голос саксофона. Это было что-то вроде болезни. Когда мы создали школьный джаз, Шурку в очередной раз выгнали из школы, но он регулярно приходил вечером к школе и торчал под окном музыкального класса. В такие минуты даже первоклашки его не боялись. Можно было махать перед его глазами рукой, он ничего не замечал. Но если, не дай Бог, очнувшись, обнаруживал обидчика, расплата оказывалась страшной.

Конечно, Шурка.

Нос у него был как у орла – двуглавого.

На широких плечах голубела джинсовая жилетка на многих заклепках, вместо нормальных штанов он носил потертые джины. Не знаю, были ли на Шурке трусы, но ни майки, ни футболки под джинсовой жилеткой не замечалось. Только темная шерсть торчала, густая темная шерсть, как у медведя.

– Я, блин, гоблин, а ты, блин, кто, блин? – радостно заорал он. – И приказал: – Прыгай в телегу!

Шуркины манеры (если это можно назвать манерами) не изменились. И словарь не стал богаче. «Стрёмно не показываться на глаза! – орал он, круто выворачивая руль джипа. – Я думал, ты в своей сраной Америке. Когда явился? Зачем молчок? – И заржал, заглушая шум города: – Шарахнем шампусика? Шампусик липуч, а, Андрюха?»

Устроились мы в кафушке за барахолкой.

Нескончаемая толпа Шурку не смущала. Наоборот, толпа его радовала. Он любовно смотрел на озабоченных пиплов, безостановочно и как бы даже бессмысленно кружащихся в душном пространстве, строго размеренном торговыми рядами – водовороты, облака, чудовищные скопления серых озабоченных мотыльков, а может, саранчи, кто знает? Он с удовольствием закурил и подсунул мне под нос оба принесенных шашлыка и кружку пива. «А вам?» – ухмыльнулся рябой толстый шашлычник, похожий на пивную кегу. Видно, он хорошо знал Шурку. – «А мне что-нибудь легкое перекусить». – «Ну, кусок медной проволоки устроит?» – «Я тебе пошучу, балабан!»

Все у Шурки здорово получилось.

Без всякого напряга.

Кстати, дом, в котором он вырос, народ заселял крутой: профессора Западно-Сибирского филиала Академии наук, доктора наук, члены-корреспонденты. Некоторые в конце пятидесятых приехали в Энск из Томска, другие из Москвы, но Шуркин отец родился и всю жизнь прожил в Энске, он был дворником. Впрочем, однокомнатная служебная квартира дворника в профессорском доме тоже не выглядела тесной. Правда, главным заводилой (что Шурку, понятно, раздражало) всегда считался во дворе Юха (Ефим) Толстой – сын палеоботаника, есть такая профессия. Толстой-старший в экспедициях собирал и описывал отпечатки вымерших растений, а Юха верховодил дворовыми компаниями. С писателями Толстыми Юха будто бы не находился в родственных отношениях, а вот известные российские адмиралы почему-то ходили в его предках. Нахимов, Ушаков, Лазарев… Мыс Калиакра, Синоп, Малахов курган… Еще Юха обожал Высоцкого. Потеряли истинную веру, больно мне за наш СССР; отберите орден у Насера, не подходит к ордену Насер… Многое мы услышали благодаря Юхе. Кстати, он никогда не появлялся во дворе пустой. То тащил домашнее печенье, то показывал настоящий «пестик», выполненный из металла, прямо настоящий пистолет. «Вот приз!» – объявлял он, освещая наши восхищенные лица примусом рыжих волос на голове. И не врал. Приз действительно кому-нибудь доставался. Когда однажды, не выдержав, дворницкий сын решил побороться за лидерство, профессорский сынок проломил ему голову пустой бутылкой. Шурка не умер, но месяц провалялся в больнице, а отец Юхи оплатил лечение. Зато после этого Шурка и Юха (как иногда бывает) заключили вечный мир, да так и вошли в большую жизнь. Горбачев и его команда уже вовсю раскачивали корабль, масса трусливых крыс с писком бежала с борта, мутная вода кипела от дельцов всех видов и марок. Мы с Шуркой успели попасть в Водный (Шурка что-то там схимичил на вступительных экзаменах), а Юха гордо отправился в Томский университет. К моменту нашего выпуска империя шумно затонула. Меня подобрал Вадик Голощекий, Шурка куда-то пропал из виду, Юха откровенно спивался. Ничего необычного, через это все прошли.

– Что за зверь? – спросил я Шурку, поедая шашлык.

– Собака, наверное.

– Я о машине.

– Ну, скажешь! – любовно протянул Шурка. – Хороша Маша, к тому же, наша! Америкашки – совсем придурки, – весело пояснил он, – но техника у них будь здоров. Вот вроде и не народ, да? – всего-то какие-то переселенцы, а вещи делают крепко, сам знаешь. Как вставили Саддаму, так тысячи таких вот джипов побросали в Азии и в Европе. Им все по барабану. Машина всего тысячу верст пробежала, а им уже западло. Сразу на распродажу. Я свою, например, взял без сидений. Не знаю, почему оказалась без сидений. Может, какой америкашка испачкался, когда Саддам на него сапогом топал. Они ведь смелые только когда с накрученной техникой. Может, увидел какой америкашка в открытую саддамовского ворошиловского стрелка, ну и испачкался да? – обрадовался Шурка своей догадке. – У нас еще Ленька Шведов взял такой джип, потом, правда, помер. Крепкий был мужик, типа литр водки выпивал в сутки, а помер.

– От чего?

– Понятия не имею, – Шурка нагло помахал рукой проходившей мимо красавице: – Девушка, где берут такие кривые колготки? – И услышав в ответ: «Хам!», счастливо заржал.

Жизнь распирала Шурку.

Был он рослый, красивый, орлиный нос нисколько не портил его, только выдавал орлиную породу. Настоящей уверенностью несло от Шурки и я сразу понял что мне повезло. Отсидимся, перебьемся, это точно. Теперь я знал, что день действительно начался правильно. «Чего тебя занесло в парашу? – Шурка явно имел в виду Америку. – Чего не сиделось дома? Ты только посмотри, сколько здесь лохов, – любовно указал он на толпу. – А ты слинял куда-то за океан. Зачем?» – «Вадик определил в бизнес-школу». – «Ты сумасшедший! – заорал Шурка. – Бизнес следует изучать на местах и в процессе. – И заорал еще веселее: – Водочки хочешь?»

– Не хочу.

– А с негритянкой спал?

– Один раз.

– Да ну? – не поверил Шурка.

– Зачем врать? У них пятки розовые.

– Как у мышей? – еще сильней не поверил Шурка.

– Точно.

– У всех розовые?

– Наверное, у всех, – кивнул я, добираясь до второго шашлыка. – Но я со всеми не спал. А та, с которой спал, на мышь не походила. Черная, как ночь, а чистенькая. Американцы моются по пять раз в день. От них так и прёт запахом чистого тела. Сечешь разницу? Вот от тебя, например, прёт потом и псиной, а от них – чистым телом. И, заметь, они практически не курят. Особенно «Приму». Правда, пива там, хоть залейся.

– Вот я и говорю – типа параша, – ошеломленно согласился Сакс. – Ты лучше про баб расскажи, про политику я сам знаю. В настоящий бордель заглядывал? Шампусик липуч? Ну? Липуч шампусик?

– Был в «Шоу-Плаза».

– А это что?

– Заведение типа ночного клуба. Там бабы день и ночь прыгают. Большая стойка квадратом, внутри подиум с двумя шестами. Ты садишься на табурет перед стойкой и стопочку баксов перед собой кладешь – однодолларовыми купюрами.

– Однодолларовыми? – удивился Шурка. – Зачем?

– А бабы извиваются вокруг шестов.

– Типа голые?

– Не типа, а просто голые, – засмеялся я. – А ты сидишь и потягиваешь пивко. Какая-то отвалит от шеста и к тебе. И так выгнется, и еще вот так, и еще вот этак. И все только для тебя. Сечешь? И все неторопливо, чтобы ты каждый сантиметр рассмотрел. К этому ведь не привыкаешь, – ухмыльнулся я.

– Вот сучки! – чуть не застонал Шурик от зависти. – А потом?

– Насмотрелся, доллар в зубы.

– И все?

– Для других дел есть другие места.

– А почему только доллар?

– Так принято.

– Я бы стольник сунул, – презрительно сплюнул Шурка. Непонятно было, поверил он мне или нет. – Я бы от души сунул! Сучки-то хоть классные? Небось, все американки? Негритянки? У них, наверное, все наружу?

– А вот ты сейчас упадешь, – предупредил я. – Сучки там, в основном, наши.

– Как это наши?

– А так, – подтвердил я. – Крутят бедрами, груди так вверх-вниз и летают. Классные девки. Но одна из Питера, другая из Минска, другая из-под Рязани. У некоторых дома мужья, дети. Летают в Америку вроде как к подругам, а сами нелегально подрабатывают в ночных клубах. Своим мужикам, понятно, лепят дома про богатых подруг, а сами задами крутят. Наглые они там, наши бабы. Билет берут в одну сторону, обратно их полиция высылает.

Шурка покачал головой.

Было видно, что наши бабы его расстроили.

– Да ладно, – успокоил я Шурку. – Успеем еще про баб. Лучше расскажи, что у тебя нынче?

– Да так… Мелкий гешефт… – ухмыльнулся Шурка.

– Сколько заколачиваешь?

Он назвал сумму и я понимающе покачал головой:

– Ты сразу начинал круто.

– Это ты про валютные операции? Брось… Мелочи… Я в институте на военных орденах больше имел. – Шурка знал, что я не завидую. – Тебя в парашу козел закинул?

– Он, – сразу понял я. – Вадик. Я на него работал. Не знаешь, где Вадик сейчас?

– Знал бы, сыграл поминки, – хохотнул Шурка. – Голощекого многие ищут. Он многих кинул. Я для него нежную надгробную надпись придумал: «Спи спокойно, понял, падла!» Никогда не писал стихов, а вот придумал. А у входа на кладбище поставил бы указатель: «К нашему Вадику!» Чтобы, значит, все знали, где надо плюнуть. Вадик чисто всех кинул. Когда повязали главбуха, на счетах Вадика оказалось совсем пусто. Как на Северном полюсе. Оказывается, главбуха он вообще держал только для вида, просто никто не догадывался глубоко копнуть. А теперь Вадика не достать. Ох, чувствую, не достать, не достать! – выругался Шурка. – Прячется где-нибудь на Кипре.

– Почему на Кипре?

– Ну, не в Болотном же ему прятаться с такими деньгами, правда? – Шурка ухмыльнулся: – Тебя, говорят, Вадик как-то особенно кинул, да? Если не секрет, что осталось?

– Квартира.

– Уже хорошо! – развеселился Шурка. – Раз квартира есть, все будет. Я тебе полную квартиру баб нагоню.

– У меня там пусто.

– Обижаешь, братан, это Америка тебя испортила, – обиделся Шурка. – Это в Америке человек человеку – волк. Там развитой капитализм, а у нас все только начинается. У тебя, значит, в квартире пусто, а я к тебе баб просто так пришлю? – совсем обиделся он. – Ну, ты скажешь! – Он даже сплюнул. – Да каждая притащит большую корзину, а в каждой корзине будет лежать скатерть-самобранка! Сечешь? Они тебе даже кровать привезут с подогревом! Отдельный сексодром типа «Людовик XVII». А лично от меня бультерьера. Вот такой, – показал он. – Запросто перекусывает руку. Недавно показывал бультерьера одному придурку. Говорю: смело дразни пса, всю руку суй ему в пасть, он любит такие фокусы! Дескать, не испугаешься, сунешь руку, получишь сто баксов.

– И как?

– Ну, как? – Шурка спрятал наглые смеющиеся глаза под солнцезащитными очками. – Ну, получил однорукий придурок свои сто баксов… Жалко, что ли?… Пусть теперь ни в чем себе не отказывает…

– Ладно, а Вадик-то? – вернулся я к своим мыслям. – Неужели Вадика Голощекого никто не искал?

– Еще как искали!

– Но ведь не нашли?

– Не нашли, – подтвердил Шурка.

– А я ему парашют привез.

– Что-то я не всосал. Какой такой парашют?

Я рассказал.

Перед самым моим отъездом в Америку Вадик конфиденциально попросил: ты привези мне стилет, Андрюха. Я еще подумал: куражится. Хорошие ножи запросто можно купить в Энске, стилет тоже. На барахолке такие теперь ряды, что бери что хочешь: хоть стилет, хоть Макара. А Вадик дружески приобнял меня за плечо (в то время он, конечно, уже обнимал мою жену, один я, как полагается, об этом не знал) и пачку баксов опустил в карман. «Стилет», любовно объяснил он, это название парашюта. Есть такой специальный парашют системы «стилет». Вадик со студенческих лет любил с парашютом прыгать. Мы в бар, а он – в Бердск на аэродром или в поле под Мочище. В те дни Вадик уже, наверное, собрался всех кинуть, давно про себя все решил, так вот какого черта он мне заказал этот парашют? Ведь знал, что, вернувшись, его не застану. Ни его не застану, ни фирму, даже свою жену. «Ты сечешь? – спросил я Шурку. – Я ведь, правда, купил ему парашют».

– Это он баки тебе забивал, – авторитетно пояснил Шурка. – Вадик каждому так забивал баки, чтобы, значит, общая молва шла о нем добрая. Поэтому у Вадика все так гладко и получилось. Ну, типа, какие у кого возникнут подозрения, если Вадик редкий парашют заказывает, отстегивает на парашют валюту, да? Как в анекдоте. «У вас раки свежие?» – «Сами видите, только что уснули». – «А почему от них так несет?» – «А вы когда спите, себя контролируете?» – Шурка нагло ухмыльнулся. Это у него здорово получалось. – Говоришь, оставил парашют на таможне? Продай квитанцию.

– Зачем?

– А я выкуплю парашют. На память о Вадике. – Шурка взглянул на часы. – Пожрал? Тогда изобрази сытую отрыжку. Несколько деньков поездишь со мной, присмотришься. Лады? – он прекрасно понимал, что я нуждаюсь в работе. – Если дело покажется стоящим, пойдешь ко мне в напарники. Только купи джинсовую жилетку. У нас это вроде формы, чтобы своих узнавать. Держи на первый случай, – он сунул мне несколько бумажек. Штук пять, кажется. С портретом какого-то американского президента, вечно я их путаю. – Ты, небось, подумал, что Шурка Сакс потреплется и уйдет, да? А я не Вадик, я не Голощекий, я друзей не бросаю. Я же вижу, что ты в большой дыре. Со мной ты запросто встанешь на ноги. И на бабу свою плюнь. Ушла, значит, так надо. Всосал? Сейчас это сплошь и рядом. – Он нагло и весело заржал: – О бабах вообще не надо. Любую купим! Помнишь, как девчат гоняли в нашем дворе, а? Была там одна, однажды половинкой по башке смазала. Везло мне на голову.

– Хороший гэг.

– Это чего? – не понял Шурка.

– Ну, это когда ты получаешь по башке, а другие смеются.

– Это все твоя сраная Америка, – подозрительно хмыкнул Шурка.

– Чего ты все время приставал к девчонкам?

– Так профессорские дочки! Это же просто, даже китаец поймет! – обрадовался Шурка. – Я их, глядь, всех перещупал. Типа они теперь меня помнят. Я так и хотел, чтобы они меня помнили. Все думал, одна какая-нибудь вырастет моей женой, глядь, перееду в три комнаты, тесть будет настоящим профессором, да? Были, были такие мечты, Андрюха, не будем скрывать. Зато теперь проблем нет. Мечты ушли, зато проблем нет. Всосал? Я теперь в силе, Андрюха, – сдержанно похвастался он. – Наш Фазан взял вольвешник, а у меня американский джип. Потом я тебя представлю Фазану. Он – крупная птица! Ты отнесись к нему с уважением. Тут недавно мой напарник сел за бытовуху, – весело пояснил Шурка. – Напарник – козел, и баба у него не чистая оказалась. А нам наплевать! Выше голову!

3

Конечно, день так просто не кончился.

Сперва мы катались по городу, потом оказались где-то на Фабричной, в огромной Шуркиной квартире. Появилась водочка, появились девочки, наконец, появились правильные пацаны, речь пошла обо всем на свете, поэтому я свалил. Ненавижу беседы обо всем на свете, они никогда ни к чему не приводят.

Утром Шурка за мной заехал.

Вид у него был потрепанный, но постепенно он разошелся и (с перерывом на обед) мы проездили с ним часов пять.

Жара сгустилась. Над Левобережьем повисли сизые тучи, страшноватые на вид, но в центре с особой злобой палило солнце. Зной все сильней окутывал каменный город. «Пахнет грозой», – нагло ржал Шурка, но пахло не грозой, а бензином и пылью, и еще какой-то гнильцой. Когда вся страна гниет, гнильцой несет отовсюду.

Впрочем, страна Шурку не колыхала.

– Есть одно заведеньице, – намекал он и в черных его глазах зажигались таинственные огоньки. – Ну, настоящая мечта, а не заведеньице! Я тебе покажу. Сидит там матерый человечище. Ну, типа такой кабан по жизни, бывший таксист Костя Воронов. Я ему прямо намекаю: ты съезжай, Костя, по доброму, оставляй заведеньице, а он ни в какую, не понимает. Тяжелый мужик. Было у него, замели на пятнадцать суток – еще в империи, так он, гуляя по двору вытрезвителя, какому-то случайному прохожему продал по дешевке казенный мотоцикл, можешь себе представить? – Шурка осуждающе покачал головой. – Вот такие, как Костя Воронов, сгубили империю. А теперь держит заведеньице. Никакого стыда. Но заведеньице уютное, душа радуется. Называется просто – «Брассьюри». Почему, Костя, спрашиваю, «Брассьюри»? А бывший таксист только жмурится, а вот, говорит, красиво.

Время от времени Шурка тормозил то у лавчонки, то у ларька.

Я оставался в джипе, поглядывал из-за опущенного стекла на сизый и смутный мир. Шурка что-то там говорил, весело и бесцеремонно наваливаясь животом на прилавок, иногда кивал издали. Как мы заранее договорились, я отвечал таким же кивком. В ответ, как китайский болванчик, начинал кивать лавочник. Смотрит издали, ничего не понимает, козел, но кивает. Я сам к лавочникам и ларечникам не подходил, но отлично знаю, что в этот момент пряталось у них в глазах. Отними у негра, у афроамериканца, значит, барабан, у него с глазами случится точно такое самое. Видел я это еще у Вадика, поэтому старался не поглядывать лишний раз в сторону лавочников и ларечников, потому что окончательно еще не решил, пойду ли к Шурке работать. Наверное, пойду, думал я, с чего-то начинать нужно. Даже обязательно пойду, но зачем торопиться?

– Что-то я не всосал, какие такие «люди»? – заржал Шурка, когда я поделился с ним некоторыми сомнениями. – Это ты о ком? Это же бараны, ты что? У них есть бабки, пусть делятся. Они же прекрасно знают, что лучше частью поделиться, чем потерять все. Ты что, братан? Я же у них не прошу, они сами дают. Они знают Фазана, потому и дают. Сам подумай. Ну, кто их защитит, кроме Фазана? Без его пацанов, то есть, без нас, всякое может случиться. Утром встанут, к примеру, а торговый квартал лежит в пожарищах, как Бобруйск после войны. А? «Люди!» – презрительно фыркнул он. – Тут тебе не какая-то сраная Америка. У нас все всерьез. У нас ментов боятся до смерти. Конечно, и бандитов боятся, но ментов больше. Сечешь? А мы, – ухмыльнулся он, – самая надежная крыша. Мы же свои, нас все знают, мы слово держим, мы не какие-то там залетные бандосы. Благополучие всех этих баранов покоится на наших мышцах. Всосал? Это же просто. Даже китаец поймет.

Шурка выходил из джипа.

Раскованный, ловкий, нырял в лавку.

В лавке полумрак, думал я, уют. Там поблескивают ласковые бараньи глазки лавочника. Такой действительно все поймет, не китаец.

Потом Шурка возвращался – ловкий, довольный, застегивал кожаную сумку на поясе. Иногда его провожали. Иногда что-то говорили. Может, убеждали, упрашивали, не знаю, не прислушивался. Не хотел прислушиваться. Какая разница? Все клопы. Особенно Вадик Голощекий был клопом. Очень большим клопом. Насосался и отвалил неизвестно куда. Из-за Вадика я теперь болтался с Шуркой по городу. Хотел, вернувшись из Штатов, удивить Вадика знаниями, поднять бизнес на невиданные высоты, а вся учеба полетела коту под хвост. Я бы тоже, как Шурка, с удовольствием начертал на могилке Вадика: «Спи спокойно, падла, понял!» Это ведь из-за Вадика я вернулся в пустую квартиру. Сперва жена перестала звонить, потом все-таки позвонила. Попрощаться, как она выразилась. С ее слов я и понял, почему от Голощекого перестали приходить деньги. В последние дни в Нью-Йорке я не то что порк, самый дешевый гамбургер заказать не мог. Не терплю гамбургеров, баранья пища, но жрать хотелось. Терпеть не могу хлебных батонов, набитых ветчиной, овощами и кетчупом, меня от них тошнит. Прав Шурка – сраная Америка. Но я там многому научился, не с Шуркой бы сейчас мотаться по городу. Ведь научился же!

Ладно, думал я, всему свое время.

С чего-то все равно начинать надо. В этом смысле, Шурка – не худший вариант. Тем более, что он однозначно прав: дают, надо брать. В конце концов, все эти бараны действительно хотят спокойной жизни, они нуждаются в надежной крыше. Интересно, сколько берет Шурка с бывшего таксиста, заведеньице которого ему нравится?… От души, наверное… А бывший таксист разве пожалуется Фазану? Да нет, конечно… Если какое-то время поработать в паре с Шуркой, расчетливо прикидывал я, на ноги встать можно быстрее, чем я планировал… А если Шурка действительно отхватит «Брассьюри», вдвоем многое можно сделать. Через год, через два можно иметь несколько таких заведеньиц, заняться делом. И голова по поводу законов болеть не будет. Калаш под рукой, Макар под подушкой… Как по другому жить в городе, в котором милиция, найдя труп с несколькими пулевыми дырками в голове, официально заявляет, что человек покончил с собой, а то просто расшибся, споткнувшись о камень? А пьяного бомжа и поднимать не станут, руки о него марать.

В общем, я склонялся к тому, чтобы принять Шуркино предложение.

А он, вернувшись из очередной лавчонки, добил меня, заявив, что в течение пяти дней до нашей встречи каждое утро проезжал мимо моего дома, даже пару раз видел меня, но тормознул не сразу.

Почему не сразу?

Да потому, что нужно было тебя проверить, ухмыльнулся Шурка. Теперь-то я точно знаю, что квартира у тебя пустая и ты не врешь. А квартира у тебя даже слишком пустая, ухмыльнулся он. Типа, помнишь, когда хозяин тараканов все пугал: нет жратвы, нет жратвы! Все думал, что испугаются, уйдут. А однажды ночью раздался шорох, потрогали хозяина за плечо. Он глаза раскрыл, а тараканы в полукруг стоят у дивана. Потом старшой прохрипел: вставай, хозяин, мы тебе жратву принесли!

Мы посмеялись и Шурка сказал: в жизни так не бывает, Андрюха. Никто нам (даже тараканы) жратву не принесет. Да нам с тобой и не надо. Мы с тобой хорошие дела завернем, я к тебе давно присматриваюсь. Всосал? У тебя, правда, позавчера было в кармане всего только четыре бакса? – веселился он. Ах, ты еще бакс в метро отдал девке? Клёво! Три, значит, осталось! Шурка от души веселился, даже ударил ладонью по клаксону, когда мы совершали кругосветку вокруг барахолки, но вывернула из-за светофора бело-голубая ментовская машина и он эти штуки оставил.

Четыре бакса!

Ну, это правильно, что ты не пожалел, что сунул бакс девке, ржал Шурка. Все-таки счастье нагадала, сучка. Все у Шурки почему-то были сучками. Ты ей на обратном пути еще один бакс сунь, предложил он. Пусть у нее от удовольствия пятки порозовеют, как у негритянки. Пусть она теперь ни в чем себе не отказывает. Годик вместе поработаем, Андрюха, тут бабки нормальные крутятся, заодно заломаем Костю Воронова. У него мозг таксиста, как раз за год созреет. А понадобится, мы Косте покойника подкинем в кафушку, ржал Шурка. Тогда совсем кранты Воронову, очень уж место хорошее. А мы поставим дело на лад, управляющего наймем, в отпуск будем мотаться прямо в парашу, то есть в Америку. Однажды к тем самым сучкам подвалим, которые из Саратова или откуда ты там говорил? Из Питера? Ну, и лады. Хотя, нет, обрадовался Шурка, чего это я? Мы к ним подвалим прямо в Питере. Надо же пристыдить, русские же сучки! Вокруг детишки, мужья в модных шляпах: ах, мамочки, ах, лапочки, вот к подружкам в Штаты летают! – а мы издали им бакс покажем: эй, дескать, девочки! Думаешь, не разденутся?

– Холодно в Питере.

– Аллё! – весело откликнулся Шурка на писк мобильника. – Чего, чего?… На работе, конечно… Кредита хочешь?… Сколько, говоришь, сколько? – удивился он. – Ну, ты загибаешь! Время сейчас такое, просто так кто даст?… Но интересно, интересно, не спорю… Что там у тебя в залоге? Квартирка?… Да ну, мне ли не знать про твою квартирку! Дыра у тебя, а не квартирка! У черта на рогах, на любителя… Дачка?… Ну дачка ничего, не спорю? И баньку знаю, сам парился-жарился. Бак в печке еще не прогорел? Вот и отлично… А про машину не надо, ты мне про свою машину даже не говори… Да? Теперь у тебя бээмвушка? Когда появилась?… Ну, в натуре, не знал… Сколько, сколько, говоришь, хочешь процентов? Двадцать пять?… Ладно, заеду, мама…

– Кого это ты называешь мамой?

– Да бывшую тещу, ну, как бы тещу, – весело объяснил Шурка, бросая мобильник на заднее сиденье. – Помнишь Борьку-биксу? Биксе все по барабану, он – дурак, он у меня подружку увел. А это я говорил с мамашей бывшей подружки. Сильно деловая женщина. И удачливая. Я таких уважаю. Мне сейчас, Андрюха, не подружки нужны, а умные люди. Вот такие, как ты. А Борька-бикса пусть живет с моей бывшей подружкой, хрен с ним, у меня на них зла нет. Мы с тобой на все эти амурные дела крепко поклали, всосал?

И весело хлопнул по рулю:

– Вот я тебе покажу «Брассьюри».

4

Но заведеньице бывшего таксиста Шурка показал мне только через три дня.

Странный выдался день. С утра Шурка почему-то нервничал.

«Брассьюри».

Действительно стоял в оживленном месте двухэтажный из красного кирпича дом с двумя высокими башенками, несомненно, функциональными. Что-то там можно хранить, подумал я, а можно кабинет устроить. Отремонтировать деревянные пристройки, сменить вывеску, – никто мимо не пройдет. На фоне грязноватых обочин, серых пятиэтажек и пыльных тополей заведеньице бывшего таксиста смотрелось как дворец, правда, сильно запущенный. Особенно нехороши были старые тополя, густо рассыпавшие по обочинам сугробы белого пуха. Но тополя можно срубить, заодно освободится подъезд к заведению.

– Большому куску рот радуется, – понял мои мысли Шурка. Что-то он действительно нервничал. – Нравится заведеньице? Мы с тобой найдем надежного управляющего, чтобы самим не стоять за прилавком. Всосал? А бывшего таксиста выкурим. Как одинокую осу. Видишь, под стрехой уже кирпич сыпется? Надо бы ремонт провести, а Костя гоняет по окрестностям шашлычников с лотками и думает, что развивает отечественную экономику.

На стеклянной входной двери красовалась картонка: «Закрыто», но Шурка без раздумий толкнул дверь.

В просторной светлой зале, густо заставленной дешевыми пластмассовыми столиками, стояла у стойки, покрытой нержавейкой, улыбчивая молодая женщина, в кудряшках по плечи, как овца. На ней была светлые блузка и такая же светлая юбка с претензиями. Наверное, зашла к Косте Воронову; три его работницы за столиком у окна допивали кофе-экспресс.

Это меня страшно удивило.

Какой такой перерыв в самое горячее время суток?

Зато Костя ничем не удивил: самый обыкновенный здоровый кабан, ушастый и крепкий. Светлые брюки толстили бывшего таксиста, полосатая рубашка, заправленная в брюки, подчеркивала брюхо. Но, возможно, он гордился этим. Я, например, знал человека, который гордился тем, что у него шесть пальцев на левой руке, дескать, пивную кружку ловчей держать. Не знаю, кем являлась для Воронова кудрявая женщина, стоявшая у стойки, но Костя при кудрявой явно не хотел выглядеть идиотом. В любое другое время, в любой другой обстановке – все, что угодно, но не при ней. Шурка это, видимо, понял, потому что заорал с порога:

– Костя, ты анализы сдал?

– Какие анализы?

– На глистов.

Шурка вдруг изменился. Он точно в этот день нервничал. Я видел, что он нервничает, может, предчувствовал что-то. Говорят, такое бывает. А может, не любил Костю. Даже скулы у него выперли и взгляд стал колючим. «Тебе, Костя, – заорал он на все заведеньице, – глистов лучше вывести сразу и навсегда, чем оплачивать штрафы!»

– Это Шурка Сакс… – кивнул Воронов побледневшей кудрявой подружке так, будто она сразу должна была все понять. Но если кудрявая и слышала раньше о Саксе (наверняка, слышала), то анализы на глистов ее буквально убили.

– Книгу купил? – орал Шурка, подходя к стойке и тыкая пальцем в какую-то растрепанную книжку. – Косишь под интеллигента?

Подружка Воронова смотрела на Шурку с нескрываемым ужасом. Зато бывший таксист смотрел злобно. Вблизи его лицо показалось мне каким-то недоделанным: все смазано, только глаза горят. «Я в твоем возрасте разгружал вагоны…» – начал он зловеще, пытаясь вернуть престиж, но Шурка обидно ввернул:

– Пока не застукали!

И протянул руку.

Я думал, что Костя врежет ему по руке.

Я обязательно врезал бы, но бывший таксист и это съел.

Злобно засопев, он полез в карман и выложил на Шуркину ладонь несколько банкнот, стянутых красной резинкой.

– Видишь как просто, – нагло хохотнул Шурка. – Это даже китаец поймет. А Косте я премию обещал, – все так же нагло объявил он Костиной кудрявой подружке, забывшей улыбчивость. – Как только выведет глистов, я ему голубые штаны пошью. – И глянув на тихих работниц, испуганно потянувшихся на кухню, еще более нагло кивнул: – Знакомься, Костя, это Андрюха.

Я кивнул, потому что было ясно, что бывший таксист руку мне не протянет. Он только подозрительно пробурчал:

– Что-то с другими ты меня не знакомил…

– А другие бы тебе не понравились, – нагло сообщил Шурка. – Уважай Андрюху, он большой человек. Он в Америке учился, не задирай нос. Андрюха там с негритянкой спал, – счел нужным объявить Шурка кудрявой Костиной подружке, побледневшей от такого сообщения. – Это как с обезьяной. Или с овцой клонированной. У них у всех пятки розовые. Это у негритянок. Точно я говорю, Андрюха?

Поняв, что никаких решительных действий ждать от Воронова не приходится, кудрявая подружка пришла, наконец, в себя. Презрительно фыркнув, она презрительно поплыла к выходу. Не знаю, чего она ждала, в самом деле. Может, драки, хотя бы перепалки словесной, но, видимо, это был не Костин стиль – не собирался бывший таксист затевать драку в собственном заведении. Да и к чему? С собственной крышей. Пытаясь снять напряг, я спросил, почему на вывеске выведено «Брассьюри»? – но Костя мне не ответил. Он мрачно смотрел, как уходит его кудрявая подружка (кто знает, может, навсегда), а когда дверь шумно захлопнулась, вздрогнул.

Почему-то это страшно не понравилось Шурке.

Подняв со стойки пузатый стеклянный фужер, он брезгливо его обнюхал:

– Чем людей поишь?

– Антиникотиновый чай, – еще мрачнее ответил Костя. – У меня есть постоянная клиентура.

Это еще больше не понравилось Шурке.

– Постоянная? А это что? – заорал он, сметая со стойки посуду. На звон стекла выглянула из кухни посудомойка и мгновенно скрылась. – А это что, это? – орал Шурка. – Презервативы? Зачем в честном заведении презервативы? – Грохот и звон бьющейся посуды возбуждали Шурку. Он даже оглянулся, требуя от меня поддержки, но я промолчал.

Это его отрезвило.

– Вот все говорят, что ты дурак, Костя, – произнес он неожиданно спокойно. И спросил: – Сам-то что об этом думаешь?

– Неправда это!

– Тогда налей по наперстку, нервы утишить.

– Что для тебя наперсток?

– Да мне для запаха, дури своей хватает, – совсем уже спокойно ухмыльнулся Шурка. И кивнул мне: – Всосал? Мы Костю храним, как ангелы, без нас его конкуренты давно б зарезали, а у него, у дурака, одно на уме: о, Господи, в ужасной смерти не откажи! Не поверишь, такая у него молитва на каждый день. О, Господи, просит он каждый день, в самой ужасной смерти не откажи! В такой самой ужасной смерти, чтобы весь мир содрогнулся, ведь не для себя прошу!.. – По моему, Шурку уже заносило. – Такие у Кости молитвы.

Сплюнув, Шурка двинулся к выходу.

Бывший таксист остался на месте. Он был опозорен, он был унижен. От него оттолкнули кудрявую подружку, побили посуду. Собственные работницы видели его унижение. Но он остался на месте.

Мы вышли на улицу.

Сразу дохнуло влажным жаром, бензином, гнилью. Невыносимо ярко сверкнуло солнце из-за листвы. Классный, конечно, уголок, если его почистить… Я шел к машине и оглядывался. Как это ни странно, Шуркина мечта почему-то сразу запала мне в сердце. Раз не может бывший таксист постоять за себя, туда ему и дорога, невольно подумал я. Не позволим мы бросить на произвол судьбы такое заведение!

В этот момент из тормознувшего в стороне (у какого-то отделанного под мрамор подъезда) шестисотого «мерса» вынырнул крепкий человек. Цвет «мерса» клюквенный, а сам хозяин был толстобрюхий, лысоватый, но очень подвижный. Он что-то говорил на ходу, фыркал и смеялся. Пиджак малинового цвета, как водится, на шее добротная голда, с надрезами, наверное, чтобы оборвалась, когда хозяина будут вешать. На поясе, как у монтажника-высотника, болтались мобильник, золотая зажигалка, какие-то ключи, что-то там еще было, может, универсальный консервный нож.

– Это Труба… – ухмыльнулся Шурка. – Это известный человек… У него рука легкая… – Шурка одобрительно ухмыльнулся, но было видно, что он действительно нервничает. – Поставим дело, сами купим клюквенные «мерсы»… Станем одинаковыми, как детдомовцы… Чтобы Труба не задирался…

Он что-то еще сказал, но я не расслышал.

Меня отвлек звук работающего на форсаже движка.

Вообще-то, в людных местах движок машины не должен реветь так мощно.

Голубой, ничем не примечательный «жигуленок», как торпеда, вылетел из-за пыльных старых тополей. Левое боковое стекло было опущено, наружу торчал ствол Калашникова. Все было как во сне – стремительно, и в то же время, как в замедленной съемке. Поскольку все это не имело к нам вообще никакого отношения, я не успел даже пригнуться.

– О, черт!

Шурка стоял лицом ко мне, прижавшись бедром к открытой дверце своего джипа. Я видел, как что-то вдруг изменилось в его лице… Мгновенно и странно… Он будто удивился чему-то… Какое-то удивление… Не знаю… Даже сейчас мне трудно объяснить, что вдруг изменилось в его лице… «Давай в машину!» – крикнул я и увидел черную дырочку на Шуркиной джинсовой жилетке. По краю дырочка была смазана чем-то еще более черным. Я дернул жилетку на себя и увидел круглую ранку, чуть обведенную кровавым кружком. Она чернела на сантиметр выше левого Шуркиного соска.

Все нереально было.

Нестерпимые вспышки Солнца сквозь колеблющуюся листву, столь же нестерпимый влажный зной, несмолкаемый гул улицы. Никто ничего не успел увидеть, «Жигуленок» уже исчез. Я толкнул Шурку на правое переднее сиденье джипа, оказавшееся как раз под ним. Вытягивая из кармана мобильник, он жестом показал мне: гони!

– Куда? – крикнул я.

– Ко мне, – отрывисто ответил Шурка.

Он действительно ответил странно отрывисто, будто экономил слова или не мог их вспомнить. И так же отрывисто пробормотал в мобильник:

– Филин, меня подставили… Мне врач нужен… Срочно… Кто на руле?… Я говорил… Андрюха…

Он опустил мобильник и замолчал.

– Адрес! – крикнул я, выворачивая на площадь и моля Бога, чтобы он не вынес на нас ментов. – Адрес!

У Шурке на Фабричной я был только ночью, надрался, как свинья, увозили меня пьяным и подъезды к дому я плохо помнил. Не тащить же раненого Шурку к лифту на глазах у всех, кто в это время пасется возле дома.

– Не дрейфь… – отрывисто приободрил меня Шурка. Его лицо заметно побледнело. – Засвистят менты, не останавливайся… Не дай обогнать себя или прижать к обочине… Филин потом отмажет…

– Адрес давай!

Шурка не ответил.

По тому, как он завалился на правую дверцу, я понял, что он и не ответит.

Шуркиного адреса я не знал, вслепую мотаться по Фабричной не имело смысла, в любой момент машину могли остановить менты. Не стану я удирать от них, подумал я. Ни к чему мне это. Может, Филин и впрямь потом отмажет, только как правильно ответить на вечные вопросы: чей джип? чей труп? чьи в лесу шишки?…

Вдруг хлынул дождь.

Все вокруг сразу потемнело.

В центре города, свернув на улицу Мичурина, я пару минут трясся прямо по пустым трамвайным путям. Зато джип надежно вошел в темный тополевый двор знаменитого профессорского дома, в котором прошло Шуркино детство. Отец его давно помер, сам Шурка много лет жил в других берлогах, я сам тут черт знает с каких пор не появлялся, но Юха Толстой, потомок адмиралов, никуда не мог деться. По моим представлениям он и сейчас должен был валяться дома. Пьяный, конечно.

Так и оказалось.

– Эк набрался!.. – завистливо хмыкнул Юха, открывая дверь.

Он пошатывался, от него несло, как от пивной бочки. Он меня сразу узнал и не удивился. Где-то в комнате крутился магнитофон. Всего один мотив доносит с корабля… Один аккредитив на двадцать два рубля…За последние годы примус рыжих волос Юхи несколько поблек, выгорел, выцвел, все равно Юха остался пламенно рыжим. Сгибаясь под тяжестью безвольно обвисшего на мне Шурки (кажется, жив, радовался я, иначе не вцепился бы в какую-то кожаную папку), я спросил:

– Юха, знакомый врач есть?

– Гинеколог… – Юха удовлетворенно задрал полосатый тельник и почесал живот. Выпивка сама явилась к нему. Он явственно чуял крепкую выпивку. Одновременно он прикладывался к плоской железной фляжке. – Вот такая баба, сам увидишь… – И вдруг удивился: – Зачем тебе обязательно врач? Я актрисок кликну из музкомедии. Блядей, Андрюха, сейчас, как глины… – И радушно, как только он умел, протянул плоскую фляжку: – Дай приятелю, пусть хлебнет.

– Приятелю нельзя.

– Почему?

– Из него выльется.

– Как это?

– Он дырявый.

Только сейчас Юха разглядел на голой груди брошенного на диван Шурки черную дырочку, из которой почему-то не сочилась кровь. Жадно хлебнув, Юха протянул фляжку мне. «Шурка, что ли?» Я молча кивнул и тоже глотнул. «Я всегда ему говорил, плохо кончит», – неубедительно заметил Юха. Глотку неприятно обожгло: Юха пил какую-то дрянь, настоянную на калине. Дежурная по этажу грозилась мне на днях… В гостиницу вхожу бесшумно на руках… Тем не менее, теплая волна прошла, наконец, по жилам. Вместе с этой теплой волной, так утешительно согревшей тело, я вдруг отчетливо понял, что пруха кончилась, планы, которые я успел наметить, рухнули. Видимо, Господь не захотел простить Шурке измывательств над бывшим таксистом и от души его отхерачил. А заодно поломал мне пруху!

– Он что, язвенник? – как бы издалека услышал я голос Юхи.

– С чего ты взял?

– Бледный какой-то очень.

– Вот я и говорю, что тут врача надо, а не блядей. Где у тебя телефон?

Юха кивнул в чрево темной комнаты (кажется, спальни), но в этот момент раздался мелодичный перезвон. Оказывается, Шуркин мобильник остался в кармане жилетки.

– Ну? – хмуро отозвался я.

– Андрюха? – спросил незнакомый голос.

– Он самый.

– Это Филин говорит.

– Ну, привет.

– Ты там типа не дрейфь, конкретно. Шурка коньки не отбросил? Вот и лады. Где, говоришь, хата? На Мичурина? У хорошего корешка? Ну, скажи своему хорошему корешку, что сотню баксов он заработал. Только пусть забудет о Шурке.

И жестко предупредил:

– Вы там никого не зовите, мы сейчас прибудем. Давай адресок. Пацаны, считай, выехали.

5

Приехали трое.

Один умело потрогал пульс, задрав Шурке веко, посмотрел в пустой глаз. В столовой номер два всегда стоит кефир… И мыслей полна голова и все про загробный мир…

– Выруби ты эту херню!..

Я прошел в темную спальню и выдернул штепсель из розетки.

Двое молча стояли у дверей и смотрели на рыжего Юху, радушно принесшего пластмассовые стаканчики. Он, кажется, не понимал, что, собственно, происходит. Шуркино положение как-то его не трогало. На журнальном столике лежали старые газеты, он, не глядя, смахнул их на пол. Ну да, он был в дуб пьян. Он действительно не понимал происходящего, хотя рассуждал, на первый взгляд, более или менее здраво. За дверью, открытой на балкон, грохотал трамвай, пронзительно пахло мокрой травой. Так пронзительно, так остро, что сердце прихватывало. Может, это чувствовали и пацаны, потому что отказались пить с Юхой.

Тогда Юха сказал: «Чин-чин!» – и выпил.

А выпив, подмигнув, сообщил:

– Я гомункул.

Врач (если, конечно, это был врач) нехорошо покосился на Юху, но ничего не сказал. Ну, а те двое, что стояли, прислонившись к косякам двери, тоже покосились на Юху. Никто не включал свет, в комнате становилось все темнее. Филина, среди прибывших явно не было. В голове у меня гудело. Я плеснул себе в пластмассовый стаканчик из фляжки, а Юха загадочно повторил:

– Я гомункул.

Туго обмотав грудь Шурки бинтами, врач сказал:

– Значит, так, пацаны. Раненого не трогать. Вообще не трогать. Не переворачивать, не поднимать. Даже переносить с дивана никуда не надо. Ну, подушечку можно подложить под голову. Я вернусь часа через два, наверное, останусь на ночь.

– Тяжело в лечении, легко в гробу, – легко согласился Юха. Все-таки он ни хрена не понимал. Но что-то и до него доходило: – Меня спросят, что скажу? Шурка мертвый ко мне притопал?

– Заткнись, – нехорошо сказал врач. – Вот тебе сотня на расходы и не думай о глупостях.

– Мало.

– А сколько ты хочешь?

– Еще полтинник.

– Это за что?

– А это за диван, – вполне разумно объяснил Юха. – Знаю я вас. Я сплю на диване, а Шурка его обоссыт.

– Ты диван продать решил?

Юха пьяно кивнул. Конечно, он не понимал происходящего, но врач, подумав, выложил полтинник. Деревянными. Юха все равно обрадовался:

– Ну, тогда вы тут как дома, а я в лавку, – засуетился он. – В лавку, в лавку, в лавку! – театрально вскинул он руки. – Семужка, коньячок с лимоном. В лавках ныне все есть. Коньячок очищает душу, ведь однова живем. Короче, я мигом, меня везде знают… Я гомункул… А вы тут как дома… Мне что, пусть лежит… – Он, кажется, даже Шурку уже не узнавал. – Ложитесь, где хотите, я мигом… Я не человек, что ли?…

– Погоди, – остановил Юху врач.

И кивнул мне:

– Ты чисто, Андрюха, здесь не светись, вали домой. Мобильник оставь при себе, попозже Филин тебе позвонит. Ты запомнил, кто стрелял?

– Откуда? Вылетел «Жигуленок», вот и все.

– Номера, приметы?

– Вряд ли…

– Ладно, иди.

– Там джип стоит во дворе, – сказал я. – Шуркин. Вот ключи.

– А ты на джипе и езжай, – усмехнулся врач. Никакой он, наверное, не был врач, просто опытный пацан. – Чего чужой машине торчать во дворе? Номер у нее ладный, доедешь, менты тебя не должны остановить. Ну, а если все же остановят, сунь им червонец… – он ловко опустил в нагрудной карман моей рубашки пару купюр. – Менты чисто зелень любят. Может, даже честь тебе отдадут. А ты выспись. Конкретно.

– А что с ним? – кивнул я в сторону Шурки.

– Иди, иди, – повторил врач. – Филин тебе позвонит.

– «Ты угасал, богач младой!.. Ты слышал плач друзей печальных… – бормотал, прислушиваясь к нам Юха. Было видно, что ему не терпится сбегать в магазин, купюры жгли ему руку. Я только сейчас разглядел его широкое, сильно траченное алкоголем лицо, выцветшие глаза. – Уж смерть являлась за тобой в дверях сеней твоих хрустальных… Она, как втершийся с утра заимодавец терпеливой, торча в передней молчаливой, не трогалась с ковра…»

– Заткнись, – негромко попросил врач.

– Вот какие стихи! – похвастался Юха. – Пушкин отдыхает.

– Все равно заткнись.

– Мне сегодня сон был, – не захотел заткнуться Юха. С деньгами в руках он чувствовал себя уважаемым человеком. – Снилось мне, что гроб несут. Приятеля хоронят. Вы его не знаете. За гробом нарики идут, известное дело. Цветочки, веночки, все путём, все как у людей. Ну, понятно, нарики перешептываются: чего, мол, учудил корешок, куда собрался! Холодно там, темно, сыро, никто там никого не любит. А я, слышь, – сказал Юха врачу, – так и обмер. Это что ж такое получается? – думаю. Холодно, темно, сыро… Никто никого не любит… Это ж получается, что жмура-то ко мне несут!.. Хоть к знахарю обращайся.

– Родился засранцем, знахарь не поможет, – презрительно сплюнул врач. – Ты тут не сильно гуди. Пока не приду, прислушивайся к братану, понял?

– К Шурке-то? – вспомнил Юха. – А он не будет орать?

– Он еле дышит.

Врач требовательно протянул руку:

– Ключи!

– Какие ключи?

– От квартиры.

– Зачем?

– А если ты уснешь? – нехотя усмехнулся врач. – Поднимать из-за этого весь подъезд? Дверь ломать?

– Да ладно, – согласился Юха. – У меня запасные есть. – Было видно, что в целом расклад страшно его устраивает. – Я ушел. Я ненадолго. Семужка там, коньячок… Сами понимаете, я гомункул…

6

На другой день ко мне домой явились двое.

Один крепкий, вполне конкретный с длинной лошадиной мордой, его так и звали – конкретный Толян. Второй – плешивый, в пятнах от лишаев на бритой голове, линялый на вид. Назвался – Долган. Сказал, что они от Филина и я их впустил. «Сегодня выходишь на работу, с каждого сбора будешь иметь свой процент», – коротко объяснил он. Было в их вторжении что-то нереальное. Сперва я вообще никак не мог врубиться, чего они от меня хотят. «Как там Шурка?» Они меня будто не слышали. «Ты врубайся, пацан. Людей у нас мало. Работу начнешь прямо сегодня. Контроль у нас – во! – Плешивый лихо полоснул ребром ладони по своей длинной, тоже какой-то линялой шее и предупредил: – Болтай с клиентами в меру. Шурка, к примеру, любил поболтать, а тебе не надо. Выручку будешь сдавать лично Филину. Тебе скажут, где и когда». Противный он был человек, весь похожий на мышь, покрытую плесенью, глаза, правда, не были красными. Второй, конкретный (оба были в джинсовых жилетках), каким-то образом почувствовал мои сомнения и кивнул в сторону Долгана:

– Ты в голову не бери. Он правильный пацан.

– А чего у него пятна на голове?

– Ну, мало ли, пятна, я ж не говорю – красивый, – ухмыльнулся Толян. – Я говорю – правильный.

– А что с Шуркой?

– Потом Филина спросишь, – недовольно покачал головой Толян. – Сейчас начинай работу. Объедешь участок, присмотришься. О тебе уже знают, в голову не бери, да и сам ты успел побывать с Шуркой на всех точках. Кстати, сегодня план сдают четные. Ну, – объяснил он, – те, которые по четной стороне.

– А как быть с Костей Вороновым?

– А что с Вороновым?

– Он как раз на четной стороне, а мы с Шуркой к нему заглядывали.

– А ты опять загляни. Для авторитету. – Плешивый недовольно огляделся: – Чего у тебя так пусто? Мебелишку купи с подножных.

Он не стал объяснять, что такое подножные, но я и не нуждался в объяснениях. Подножных я уже наловил. В первый день Шурка кинул пять стольников зелеными, потом врач – пару. Можно, конечно, и купить… Только для кого?…

– Бар «Под рыбами» знаешь? – уходя, спросил Долган. – Вечером приходи. Посидим, порешаем вопросы, с пацанами познакомишься, чтобы дорогу случайно не перебегать. Ездить пока будешь на Шуркином джипе. Давай паспорт и права, мы доверенность сделаем.

– А сегодня как?

– А сегодня поездишь без документов.

Плешивый усмехнулся.

Наверное, ему показалось, что он меня достал.

7

Самым тщательным образом обшарив все закоулки джипа на предмет утаенного ствола (Шурка запросто мог держать при себе ствол, а мне это было ни к чему), я ничего не нашел, а менты действительно отворачивали глазки в сторону, когда я прокатился по центру. На Вокзальной магистрали я поставил машину у ЦУМа и подошел к шашлычнику, торгующему на углу.

«Даже не скажешь, что из собачины», – заметил я, обливая горячее мясо уксусом.

«Да из свинины шашлык,» – сварливо возразил шашлычник.

«Ну, я и говорю, из свинины», – кивнул я.

«Да точно, точно из свинины, – отмел шашлычник последние сомнения. – У Кости Воронова всегда чисто».

«А ты при Воронове?»

«Уже второй год».

Я послушал шашлычника, но ничего интересного про бывшего таксиста не узнал. Прижимист, но не так, чтобы уж очень… Жить дает… Ничего особенного шашлычник не знал, наверное, да и умел держать язык за плечами. А меня мучили сомнения. Не могли же стрелять просто так – выскочить из-за угла и бить напрямую. В стрельбе должен быть смысл, иначе, к чему шум? Вот кому мог переступить дорогу Шурка?… Многим, наверное… Но сильней всех донимал Воронова, хотя вряд ли бывший таксист мог решиться на крайности… Трусоват… Это было видно по вчерашнему происшествию в «Брассьюри»…

Не знал я, что думать о выстрелах.

И мысль о Шурке меня не оставляла.

Мобильник мне оставили (тоже, наверное, как средство контроля), но почему-то я не решался позвонить Юхе. Какое-то суеверное чувство меня останавливало. Правда, ночью я звонил Юхе. Он был в стельку пьян, а врач, дежуривший при Шурке, к трубке не подошел. Сейчас Шурку уже, конечно, забрали, переправили в надежное место, а Юха валяется дома без сознания…

Гомункул.

Меня передернуло.

Я запрещал себе думать о Шурке. Я не мог поверить, что с ним случилось что-то такое. Наверное, стреляли все-таки не в него, как-то не с той стороны заезжал «жигуленок». Случайно, наверное, подстрелили Шурку.

Я просто не знал, что обо всем этом думать.

Ну, а насчет четной стороны…

Четная она и есть четная, сказал я себе. Никаких симпатий бывший таксист у меня не вызывал – если надо заехать к нему, значит, надо. Я специально подкатил к «Брассьюри» со стороны торговых рядов и поставил джип так, чтобы из окон кафе машину не было видно. Это было не сложно. Весь нижний этаж соседнего здания, обратил я внимание, занимал офис какой-то фирмы и, несмотря на раннее утро, у парадного подъезда стояло с десяток иномарок. Пара рослых секьюрити в пятнистой форме, скрестив на груди руки, прохаживалась под высоким козырьком, облицованным розовым мрамором. Помпезность сразу бросалась в глаза. Но крепкая, видать, была фирма.

В «Брассьюри» я вошел с черного хода.

Рабочему в сером мятом халате (он укладывал во дворе пустую тару) я успокаивающе помахал рукой: свои, дескать! Он взглянул на меня и призадумался; их, видно, хорошо пасли. Узким коридорчиком, в котором пахло подгорелым маслом и мытыми овощами, я попал на просторную кухню. Посудомойка понимающе кивнула:

– У себя, у себя сам-то…

И хорошо, что у себя, подумал я, неторопливо поднимаясь по винтовой лесенке в правую башенку «Брассьюри». Не знаю, чего хотел я от Кости Воронова, скорее, о Шурке не хотел думать.

А в башенке оказалось не тесно.

Стояли там тяжелый металлический сейф (как только его втащили по такой лесенке?), простой письменный стол, короткий диванчик и два жестких стула. На диванчике боком ко мне расположился бывший таксист. Он внимательно читал газету и не сразу меня услышал. На столе дымилась чашка кофе. Но услышав меня, Воронов вскочил, как ужаленный.

– Чего вскидываешься? Ствол есть?

Он непонимающе заморгал. Толстая морда бывшего таксиста побагровела. Какой к черту ствол? У него даже руки дрожали, когда он бросил газету.

– В интересное время живем, – заметил я, оглядываясь и демонстративно держа руку в заднем кармане брюк. – Куда ни ткнись, везде удивительное. Окликнешь человека, пугается.

И спросил:

– Ты почему так рано в кафе?

– Совсем не рано, – в глазах Воронова метались тени страха. – Я всегда так прихожу.

– Зачем?

Вопрос не предполагал ответа.

Воронов так и понял, прижал руку к груди:

– Сердце пошаливает…

– Чтобы сердце не пошаливало, веселиться надо, – подсказал я. Не интересно было говорить с Вороновым. – Кто в Шурку стрелял?

– Откуда мне знать?

– Небось, жалеешь, что не ты?

– Может, и жалею, только какая разница? – Воронов потихоньку успокаивался. Он даже узнал меня: – Ты ведь Андрюха, да?… Ты ведь теперь вместо Шурки?… – И добавил: – Шурка – дурак. Он сам нарывался на пулю. С таким характером долго не живут. Вот и выяснилось, что он не жилец.

– Как это не жилец? – насторожился я. – Ты что такое несешь?

Воронов молча протянул мне газету. Его лицо заметно побледнело.

В кратком некрологе, подписанном группой верных товарищей (так и значилось под текстом – верные товарищи), извещалось, что такого-то числа в случайной автокатастрофе трагически погиб Александр Духнов (Шурка) – верный друг, добрый товарищ.

Газета была городская, утренний выпуск.

Печатают такие выпуски ночью, медленно доходило до меня.

Значит, ночью, скорее всего, не позднее двенадцати, кто-то звонил в типографию и диктовал некролог… А я звонил Юхе в третьем часу… Юха был пьян, это точно, но ничего такого он не сказал, и врач находился при раненом… Значит, Шурка был еще жив, медленно соображал я, а текст некролога уже надиктовали… А милиция, значит, считала, что Шурка погиб в автокатастрофе… Не схлопотал пулю, пусть и случайную, а погиб в автокатастрофе… Похоже, Филин действительно мог любого отмазать… Даже мертвеца…

– Вот так значит… – сказал я, аккуратно складывая газету. – Кто стрелял? Знаешь?

– Да откуда? – закричал Воронов и перекрестился. – Если ты теперь тут за Шурку, нет вопросов, как платил, так и буду платить. Я не отказник, я живу по понятиям. Тут действительно место такое: не обережешься – сожгут. Мне Шурку чего любить? – честно признался Воронов. – Шурка – просто сторож. Но я ж понимаю, что сторож имеет право иногда резать овцу. Зато стадо он охраняет. Хотя от твоего сторожа Шурки, – честно признался Воронов, – некоторые торговцы сами с намыленной веревкой в руках бежали в сторону Березовой рощи… Скотина он, твой Шурка, – пришел в себя, совсем осмелел бывший таксист. – Это Господь подставил его под чужую пулю… Тут рядом богатый офис, – объяснил Воронов свое предположение. – Там Труба сидит, ты о нем, наверное, слышал, о нем все слышали. Он собирает денежки с дураков, строит пирамиды похлеще египетских. Он как проклятый этот Труба. В него раз пять стреляли, сожгли пару машин… И вчера, наверное, это в него стреляли…

– Клюквенный «мерс»?

Воронов кивнул.

– Малиновый пиджак?

– Он самый, – обрадовался Воронов. Он видел, что я ему верю. – Вчера я смотрел в окно, когда вы уходили. Я на Шурку обиделся. Ну, вот и увидел этого «Жигуленка»… У Трубы много врагов, он полгорода уже обобрал. Менты в его офисе уже были, только черта с два они что-нибудь разнюхают? Они, сам видишь, – кивнул он на брошенную газету, – и про Шурку-то ничего не знают. А может и знают, да молчат. Ты правильно вчера сделал, что сразу увез Шурку, а то крутился бы сейчас в жерновах. Стреляли-то все равно в Трубу, Шурку случайно зацепили. Вот теперь и похоронят, как жертву автомобильной катастрофы. Если бы до ментов дошло, – намекнул он, – что Шурку подстрелили, вони, конечно, было бы на весь город. А может и не было, – покачал он головой. В конце концов, ваше дело начинали менты да налоговики. Всем жить хочется.

Противный он был.

Я ткнул пальцем в чашку:

– Твой кофе?

– Ну да.

Я наклонился и аккуратно сплюнул в чашку.

Воронов нисколько не удивился. Смиренно спросил:

– Мне пить?

Я не ответил.

Противно было смотреть на круглую кабанью морду бывшего таксиста. Меня подстрелят, подумал я, он так же будет просматривать газеты. Черт возьми, я совершенно не был готов к тому, что Шурка может умереть. Такое мне не приходило в голову. Уверен, что пацаны Филина следили за мной, но мне было наплевать. В наглую срезав путь через трамвайные рельсы, я вновь вкатил в тенистый двор старого профессорского дома.

8

До того как отправиться в «Рыбы», мы с Юхой запросто раздавили бутылку дагестанского коньяка. Юха, оказывается, за ночь пару таких осилил. Немного он успел и поспать. На столе валялась неаккуратно порезанная кета, пустые бутылки весело катались под ногами по полу кухни.

– Я уже давно один живу, – любовно объяснил Юха, пьяно блаженно щурясь. Лицо у него было сильно помято, но он переживал прилив альтруизма. – Ко мне уже давно никто не ходит. Одни померли, другие выбились в люди… Помнишь? – расцвел он. – Мчат такси по городу, люли-люли, песни там какие-то в стороне… А моя любимая вышла в люди, она сидит и плачет, плачет обо мне… Это обо мне, обо мне, Андрюха!.. Точно говорю, обо мне… Жалко, магнитофон сломался, а то бы я тебе одну песенку прокрутил… Ночью я наступил на магнитофон, он взял и сломался… – Юха растерянно развел руками и понизил голос, кивнув в сторону комнаты, в которой ночью лежал на диване Шурка: – Бандосы?

– А то!

– И доктор?

Я кивнул. Мне было все равно.

– Да я сразу все понял, – с пьяной откровенностью провозгласил Юха. – У меня глаз – алмаз. Вы еще в дверь не вошли, а я уже все понял. Меня учить не надо. Я Шурке всю жизнь твердил, что попадет однажды под пулю. – И спросил, хитро щурясь: – Только почему это они не пьют, твои бандосы?

– А разве они не пьют?

– При мне не пили.

– Вот и ты поумерь пыл.

Но Юху уже понесло. Он попал в колею.

Радостно шалея от выпитого, он рассказал, что настоящего бандита чувствует за версту. Глаза его загорелись. Он же, конечно, в детстве дружил с бандитами. Юха совершенно забыл, что мы росли в одном дворе и по какой-то неясной ассоциации вдруг перескочил на маршала Покрышкина, который когда-то не раз приезжал к его отцу. Они были друзьями и маршал Покрышкин (кажется, тогда он еще не был маршалом), приехав в Новосибирск, всегда приходил к старому корешу профессору палеоботаники Толстому – раздавить пару мерзавчиков. Маленький Юха якобы сидел на диване и слушал рассказы про воздушные баталии маршала. В некоторых вариантах Юха втихомолку от отца допивал за маршалом разливное пиво. Отгуляв свое, маршал категорически следовал в сторону вокзала и случалось так, что по дороге на него нападали бандиты. Как это без бандитов в ночном городе? Наглых бандосов иногда останавливал Юха (он же всех знал), а иногда маршал выхватывал из карманов два нагана и гонял сволочей по бульвару. При этом маршал шипел, как раненый Шурка. У Шурки, похоже, крыша ночью поехала, объяснил Юха. Он лежал, как мраморный (Юха любил такие сравнения), и шипел.

– Как это шипел?

– Ну, пытался сказать что-то.

– Что именно?

– Да я уже все рассказал врачу.

– А врач всю ночь тут пробыл?

– Да нет, – с пьяной откровенностью, выказывая мне глубочайшую любовь, объяснил Юха. – Считай, часов до двенадцати я сам с Шуркой возился… Может с доктора еще четвертак сорвать? – вдруг спохватился он. – Диван-то все же испачкали… – И, не получив моего благословения, продолжил: – Он, как змей, шипел, Шурка, значит… Шипит сквозь зубы: он, дескать, джазист!.. Ну, лежит, молчит, как мраморный, потом приходит в себя и начинает шипеть: джазист он, дескать… Я себе коньячку плесну, присяду рядом и тоже шиплю, успокаиваю Шурку: ты вот, дескать, джазист, а я гомункул… Так и шипели с ним… И знаешь, что скажу тебе, Андрюха?…

– Ну?

– Врем мы много!

– С чего бы это? – усмехнулся я.

– А ты не усмехайся. Когда человек в отходняке, у него нейроны в мозгу начинают отмирать. От этого человек может полностью слететь с катушек. Но перед этим он ненадолго как бы раскрепощается, как бы начинает нести правду. Или то, что он сам считает правдой. Вот ты сам подумай, как мы нынче живем? – загрустил Юха. – Никаких идей, никаких идеалов, только врём на каждом шагу. Вот и Шурка… Он уже как бы отходняке, а все равно хочется ему утереть мне нос… Джазист он, видите ли!.. Да хоть буддист, мне-то что?… Между прочим, – добро улыбнулся он, – я раз пять за него выпил.

– Может, ты не пойдешь в «Рыбы», гомункул? – обеспокоился я.

– Да ты чего? Меня ж пригласили! Живые бандосы пригласили! – возмутился Юха. – Ты же знаешь, что сам я никогда в «Рыбы» не попаду. Меня туда просто не пустят. Твои же бандосы и не пустят.

– Ладно.

Я кивнул.

Я понимал, о чем шипел Шурка перед смертью.

Конечно, он джазист, он не врал. У меня сердце сжалось. Шурке бы не шипение гомункула, а настоящий сакс перед смертью услышать. Ну, вот я страшно жалел Шурку. Ведь все у нас только начиналось. Что-то он нервничал, что-то, наверное, предчувствовал. Не зря говорил, что интересуют его не подружки, а деловые ребята. Значит, задумывал что-то. А тут случайная пуля. Ему бы настоящий джаз послушать, а рядом оказался только пьяный Юха. Кто думал, что Шурка умрет? Юха, наверное, сидел рядом, свет из экономии не зажигал, ждал терпеливо, когда Шурка в очередной раз шевельнется. По доброте своей дал слово не мучить раненого бандоса. Только когда уж сильно надоедало ждать, напоминал, наверное: вот я гомункул, а ты кто? И, если верить Юхе, Шурка даже в забытьи откликался: он, мол, джазист… А потом приехал этот врач… Они тут, эти твои бандосы, пьяно и счастливо объяснил Юха, прежде, чем увезти Шурку, заглянули в каждую щель, даже за диван заглядывали. Искали жилетку. Где, дескать, Шуркина жилетка? Ну, пришлось отдать, сокрушенно покачал головой Юха. Я им честно сказал: ну, зачем вам жилетка? Там дырка в палец, я заштопаю. А врач нехорошо на меня посмотрел, а второй бандос чуть не смазал меня по рылу.

– По лицу, наверное.

– Да нет, не по лицу, а по рылу, я-то знаю, – отмахнулся Юха и, заглотив еще одну порцию спиртного, вспомнил: – Только Юха не дурак. У него в предках лучшие адмиралы ходят. Папку я утром нашел, когда бандосы уже уехали.

– Какую папку? – насторожился я.

– Ну, Шуркину, наверное. Такая кожаная, на замочках. Ты когда Шурку тащил, она у него в руке была. Он в нее вцепился, как коршун. Потом папка свалилась за диван, даже я этого не видел. А мне ведь чужого не надо, – расправил плечи Юха. – Я сразу решил, что тебе отдам папку, – Юха очень органично играл роль честного человека. – Только тебе отдам, а не бандосам.

– А я кто по-твоему?

– Ну, не знаю, – неохотно признался Юха, он не любил признаваться в своем незнании. – Ты с Шуркой пришел, бандосы потом появились. Ты отдай папку Шурке, напомни, что я его и раньше предупреждал. – Юха еще не знал о некрологе, не хотел я ему говорить о Шуркиной смерти. – Зачем мне в это впутываться, правда? Вот, скажем, Шурка джазист, это я понимаю. А вот за папку он мне запросто яйца оторвет.

– Это ты правильно подумал.

– Ну, вот и забирай, – окончательно решил Юха и откуда-то из-за пустых бутылок, которыми был заставлен весь угол кухни под раковиной, извлек кожаную папку на металлических молниях. Действительно эту папку я видел, кажется, в Шуркином джипе.

– Внутрь заглядывал?

– Не успел, – сокрушенно признался Юха. – Я когда гуляю, делами не занимаюсь.

Похоже, он не врал.

Раскрыв папку, я увидел пачку купюр (зелеными), перехваченную резинкой, и кучу заверенных печатями бумаг. Некоторые были напечатаны типографским способом, другие написаны от руки. Кажется, векселя, договора какие-то, долговые обязательства. Отдельно резинкой было схвачено несколько крупных купюр деревянными. Я сразу положил их перед Юхой.

– Это мне?

– Конечно, тебе.

– А Шурка?… – растерялся он.

– Смело бери, – ободрил я. – Шурка не обидится.

– Нет, ты погоди… Это почему я один?… Мы давай напополам разделим… Так будет честно…

– Не надо делить.

– Да чем я заслужил?

– Да тем, что неболтлив, – намекнул я.

Он понял по своему:

– Тогда я за коньячком…

– Мы в «Рыбы» идем, – напомнил я.

– Да мы по глотку! За дружбу.

– Ни полглотка, – сказал я. – А про папку эту забудь, нигде ни полслова. Особенно в «Рыбах». Всосал? Это не наше дело, гомункул. Расколешься, яйца не только тебе оторвут. Помни… Или нет, скорее забудь… – Я совсем запутался в словах: – Может, Юха, ты все-таки не пойдешь в «Рыбы»?

9

Но Юха пошел.

Про некролог я ему не сказал. Не знаю, почему. Не мог решиться. Глаза у Юхи горели. Видимо, не слишком хорошо жил он последние годы. Повязал какую-то морковку вместо галстука, побрился, точнее, сделал вид, что побрился, побрызгал рыжую морду остатками коньяка и мы вывалили во двор. Какие-то интеллигентные седые старушки укоризненно покивали Юхе со скамеечки, в ответ он радушно поднял руку. Кожаную Шуркину папку я надежно припрятал в библиотеке Юхи за томами «Литературного наследства». Кто в наше время интересуется литературным наследством? Даже сам Юха не видел, где я припрятал папку, и я надеялся, что, поддав, он совсем про нее забудет.

От избытка чувств Юху понесло на анекдоты.

Типа идет мужик с ножом. Видит в темном переулке другого мужика и очень нагло спрашивает: деньги есть? Ага, еще наглее отвечает тот, и вытаскивает из-за пояса огромный топор: тебе, дескать, зачем? Ну, первый (пряча нож) отвечает: да так, разменять хотел.

Юха достал меня анекдотами.

Идет тихий интеллигент по темному переулку. Страшно до смерти, ночь, луна, дождик моросит, мертвый ужас разлит в воздухе. «Ау, ау!.. – слабо подает голос интеллигент. – Есть тут кто-нибудь?…» – «Ну, я, – вываливает из-за угла ужасный бандос с ножом в руке. – Легче стало?»

– Помолчи, – попросил я.

Юха что-то понял.

В «Рыбах» гремела музыка. А стрелять так стрелять, а гулять так гулять… Почему, черт возьми, я попал сюда не с Шуркой?… Именно с Шуркой я должен был вломиться сюда… В холле нас встретили плешивый Долган с конкретным Толяном. Ободрившийся, как-то подозрительно быстро освоившийся с «Рыбами» Юха тотчас завел с бандосами степенную беседу о геморрое. А стрелять так стрелять, а любить так любить… Мы на тачках день-деньской, льстиво признался Долган, явно признавший Юху за большого профессора. Нас, как и вас, профессоров, жизнь всяко мучает. Известно, в России как культура началась, так профессуру погнали в тюрьмы. По одним этапам ходим, льстиво пожаловался Долган. Мы ведь социально близкие, правда?

Юха согласно кивал.

Он сразу уловил настрой Долгана.

Мы, большие профессора, нагло кивал Юха, так считаем, что геморрой, в принципе, не самая страшная штука. На интеллект, например, не действует. Умный человек крепче геморроя. В принципе, намекнул Юха, он может запросто достать свечи. Настоящие импортные, хотя, в общем, за небольшие деньги. Подсвечники? – удивился он встречному вопросу Долгана. Зачем тебе подсвечники? Как ты их вставишь в жопу?

Поймав мой злобный взгляд, Юха сменил тему.

У него, например, три деда были знаменитыми адмиралами, неназойливо сообщил он пораженным бандосам. Лихо гонял турков по всем морям. Например, в Средиземном туркам мало не показалось. Знаешь, что такое капер? – спросил Юха у плешивого. Травка, наверное, честно ответил Долган.

Я глотнул вина.

Мне хотелось напиться, но в то же время напиваться я не хотел.

Вид у меня был затурканный. Наверное, Долган и конкретный Толян считали, что я не спрашиваю их о Шурке только потому, что сам уже все знаю. Их, правда, интересовали какие-то бумаги, в чем-то там Шурка как бы провинился, не донес кому-то чего-то. Но тут они никак не могли держать на подозрении меня, а еще меньше могли подумать на Юху, – мы с ним пока как-то не сильно укладывались в реальность. Все-таки я старался держать под контролем трепотню Юхи, который окончательно привел в восторг Долгана и конкретного Толяна правдивым рассказом о своих великих предках. Когда Юха начал поливать скатерть коньяком, пытаясь изобразить – вот так, значитца, залив лежит, а вот так, значитца, торчит болгарский мыс Калиакра, а вот так, значитца, его знаменитый дед вывел русскую эскадру на турок, ну и все такое прочее, я так на Юху глянул, что завороженный Долган счел нужным заметить:

– Ты, Андрюха, профессора не обижай. Он прикольный чувак. Пусть говорит, что хочет, мы за все заплатили.

Наверное, они хорошо заплатили.

Музыка в баре гремела, дым стоял столбом.

Мне захотелось склеить какую-нибудь из окрестных баб и приволочь домой, но я не знал, кто эти бабы. Часть их, конечно, явилась в «Рыбы» с кавалерами, но кто их кавалеры – этого я не знал. Поэтому и сидел, как сыч, ничего пока не предпринимая, потому что давно усвоил нехитрое житейское правило, состоящее из двух пунктов. Первый пункт: не путайся с бабами своих приятелей (даже если они бандосы). Второй пункт: никогда не путайся с бабами своих приятелей (даже если они точно бандосы). Почему-то мне казалось, что Филин где-то здесь. Сидит, наверное, со стороны изучает меня. Если я, конечно, интересен ему. Пацаны Филина, наверное, весь день ходили за мной: и когда я четную сторону объезжал, и когда пытался расколоть козла Костю Воронова, и потом, когда жрал коньяк у Юхи. А я тут никого, кроме плешивого Долгана и конкретного Толяна, не знал. Это меня напрягало.

А еще меня напрягал Шурка.

Ну, ладно, думал я, десять штук зеленых (наличкой) Шурка мог держать в папке для какого-то специального случая. Сейчас эти деньги Шурке не нужны, хотя с радостью выложил бы я эти баксы, появись Шурка в «Рыбах». А стрелять так стрелять… Похоже, гипсовый старец в метро сказал мне правду… Несколько дней назад я имел в кармане пять баксов, сегодня мог заводить собственное дело… А гулять так гулять… Главный вопрос один, с пьяной увлеченностью бубнил рядом зарвавшийся Юха: был выбор у Бога, когда он создавал Вселенную, или не было у него выбора?…

– Да неужто, блин, не было? – поразился Долган.

Юха смиренно покачал головой: «Я тоже не знаю».

Дым пеленал необозримые просторы зала. Как при Синопе.

На площадке перед гремящим оркестром бурно отплясывало несколько пестрых пар. А стрелять так стрелять, а любить так любить… Рядом два сдвинутых столика то совершенно пустели, то расцветали как клумба. Время от времени в меня впивались острые глазки какой-то симпатичной твари, которая настоящей обезьяной скакала возле оркестра, а потом за столиком резко хваталась за фужер с шампанским.

Я издали раздел симпатичную тварь взглядом. Она мгновенно откликнулась.

Не надо паскудства, сказал я себе. Ну, вот безумно я жалел Шурку. Никак не мог поверить в случившееся, бред все это, и ясно рассмотрел господина майора, время от времени присутствовавшего при симпатичной твари. Разумеется, майор был в штатском, да и не майор он, конечно, был, просто все вокруг казалось мне нелепым. Шурка должен был привести меня в этот зал, а Шурки не было. Совсем не было. Недавно был, а сейчас его совсем не было. Я постепенно надирался, от этого моя нижняя губа все сильней оттопыривалась, верный признак того, что жизнь становится невмоготу… Ну, правда, почему так?… Ну, вот нет Вадика Голощекого, и хрен с ним… Ну, вот нет бывшей жены, то же самое… Но Шурка, Шурка…

Пытаясь встряхнуться, я перевел взгляд на Юху.

Как раз в этот момент он выпил на брудершафт с пацанами.

Правильно, сказал я себе. Рыба ищет, где глубже, а Юха… Вот именно.

Я Юху любил, а ведь еще не поинтересовался, чем он зарабатывает себе на жизнь. Наверное, преподает где-нибудь. На выпивку Юхе хватает, по крайней мере, квартиру пока не продал, хотя квартира завидная. Даже библиотеку пока не пропил. А сейчас, встретив меня, считает, наверное, что пруха ему пошла. Несколько дней назад я сам так считал. Угоди дурацкая пуля в меня, я бы и помер с ощущением прухи. До боли в сердце я жалел Шурку. Ведь «Брассьюри», считай, была почти в руках Шурки, он почти дожал бывшего таксиста. От того, наверное, подумал я, перехватывая пронзительный взгляд нежной твари, и летят пули в таких, как Шурка… Значит, Господь еще не забыл про нас, грешных, держит ситуацию под контролем… Жалко, что Шурка не успел выкупить из таможни парашют Вадика Голощекого, это пришлось бы в кайф… Почему, черт возьми, Вадик сбежал, а не разбился, прыгая с парашютом?…

Я прислушался к пацанам.

Иногда странные истории можно услышать.

Оказывается, три года назад Шурка здорово маялся без квартиры.

Первую свою квартиру он потерял в результате каких-то спекуляций, а вторую никак не мог купить. А плешивый Долган как раз в это время завел небольшое дело, поимел некий кооперативчик. Он (как и Шурка) не входил тогда в команду Филина (наверное, и команды еще не было), вот, подумав, Шурка предложил Долгану взять кредит в банке.

Идея у Шурки была красивая: игральные карты!

Что еще, кроме игральных карт, можно было купить в стране, шумно и безоглядно вступившей в перестройку, в огромной, переворошенной, как муравейник, гудящей, нищей, бунтующей, вопящей, несущейся неизвестно куда стране, всем демонстративно показывающей пустые прилавки? А у Шурки, ко всему прочему, имелся выход на известный ленинградский полиграфический комбинат. Короче, взяли мы кредит, рассказал Долган, ровно один миллион рублей – под пятнадцать процентов годовых. В те годы почему-то запрещалось брать в кредит больше, чем один миллион. Почему правительством была выбрана именно такая цифра, никто толком объяснить не мог, но существовала по этому поводу специальная инструкция.

Все это Долган рассказал сумбурно, сбивчиво и по его тусклым глазам, а так же по досадливым словечкам, то и дело слетающих с его веселых поганых губ, я понял, что он до сих пор не простил покойнику ни одной копейки. Вот ведь знал, паскуда, что нет больше Шурки, что навсегда упокоился его приятель Шурка, а все равно ничего не простил. Я это сразу взял на заметку. Мало ли? Вдруг придется работать в паре?

Получив кредит, Шурка создал дочернее предприятие.

Долган, значит, в головняке, а Шурка в дочернем.

Сейф на двоих, бухгалтерша на двоих (они с ней не спали, досадливо подчеркнул Долган), а вот печати заказали две – для удобства. Понятно, Шурка незамедлительно улетел в Ленинград, там явился на полиграфический комбинат к своему приятелю-жулику и вплотную занялся покупкой и отгрузкой игральных карт. В Сибири карты должны были пойти в реализацию через сеть книжных магазинов и многочисленных в то время киосков «Союзпечати». Как раз появились первые легальные казино. Это тоже шло в жилу. В казино много карт надо, там на каждую сдачу идет свежая колода. По взаимной договоренности со счета Долгана должны были уйти в Ленинград четыреста тысяч, а с Шуркиного – миллион. Естественно, счета проплатили и Долган остался в Энске ждать прибыли. Правда, пока Шурка со своим приятелем-жуликом изучал питерские кабаки, нанятый Шуркой КАМАЗ, доверху загруженный игральными картами, ушел почему-то не в Энск, как предполагалось, а в далекую солнечную Молдову. Под тенистым городом Кишиневым КАМАЗ загнали в цыганский табор и разгрузили. Обалделый шофер, вернувшись в Энск, сильно удивил Долгана таким сообщением.

Но, в принципе, какая разница – Энск или Кишинев? Долган спокойно занимался делами своего кооперативчика и ждал прибыли. Скоро, блин, много будет прибыли, пьяным голосом каждый день сообщал по телефону Шурка. Скоро привезут наличку в трех больших мешках, потому что в одном мешке, блин, столько налички не поместится.

Но дни шли, а деньги не приходили.

Занявшись в мае квартальным отчетом, Долган с испугом обнаружил, что Шурка перевел миллион в Ленинград не со своего счета, а с Долгановского. При этом Шурка грубо подделал подпись Долгана. «Где деньги, блин?» – каждый день теперь орал Долган по телефону. «Как это где? – дивился Шурка. – В дороге, конечно! В больших мешках. Везут из Кишинева. Это солнечная Молдова. Не малый путь». – «Что значит, везут? – орал Долган. – Нам пора закрывать кредит. Да и вообще, странно… Эта подпись… Зачем, блин, ты подделал подпись?…» – «Да торопился, понимаешь…»

Короче, пришлось Долгану самому лететь в Питер.

В Питере он обзвонил нужных людей, обрисовал связи, а уж после этого двинулся на полиграфический комбинат.

А там, оказывается, его ждали.

И даже не просто ждали, а очень. И сразу предъявили гарантийное письмо с его, Долгана, собственной (подделанной, конечно) подписью. А по этому гарантийному письму, составленному по всем правилам, Долган обязан был не только поставить полиграфическому комбинату три вагона шпал, но еще доплатить какую-то сумму наличкой, потому что беспринципный, но требовательный Шурка часть игральных карт взял с какой-то особенной роскошной рубашкой.

Я не дослушал конца истории.

Наклонился к плечу незнакомый пацан, смуглый, нервный, настоящий мачо-латинос. Я таких не люблю. Зайди во второй кабинет, шепнул. И сразу отвалил, будто не имел ко мне никакого отношения. По пьяни я почему-то решил, что во втором кабинете сидят мордовороты, интересующиеся Шуркиной папкой, но ждал меня в кабинете Филин. Он оказался совершенно невыразительным человеком в простом, но добротном костюме, явно не купленном в магазине. Даже в «Рыбах» Филин (Виталий Иванович) не позволил себе расслабиться, все пуговички на костюме были застегнуты, а неброский галстук туго затянут. Что-то страдальческое проглядывало в легких морщинах, густо покрывавших его лоб, в осторожном взгляде. На меня Филин взглянул как на какую-то поганку неизвестного пока вида. Вот приходится и с такими работать, подтвердил его страдальческий взгляд. Но вслух он сказал другое.

– Парашют на какой таможне?

Оказывается, Шурка успел о парашюте растрепаться.

– Я туда специального человека отправлю, – страдальчески заявил Филин. – Мне память о Вадике дорога. Мы все его знали. – Он плеснул коньяку в какую-то крошечную рюмку из тяжелого стекла и оглядел меня: – Чтобы иметь хорошие сборы, надо самолично воспитать, а иногда даже перевоспитать большое стадо баранов. Понимаешь, о чем я?…

Я кивнул.

– Пьешь в меру, это хорошо. И Костю-козла правильно припугнул, – (все-то он знал, скотина). – Оно, конечно, с Шуркой получилось нехорошо, но в нашем деле всякое бывает. Ты это помни. Каждый за себя, один Бог за всех. Все ходим под Богом. – И, помолчав, добавил: – Считай, ты в команде.

Я поднялся.

Мне очень хотелось спросить, когда и где будут хоронить Шурку, но я не решился. Правда, в дверях Филин меня остановил:

– Шуркины вещи у тебя остались?

– Какие вещи? – не понял я.

– Он ничего не оставил?

– Мне? Да когда? – ответил я, но врать не стал: – Оставил, впрочем. Ну, пятьсот баксов. Это точно. Выдал вроде как подъемные.

– Капусту можешь не возвращать, – разрешил Филин. – А еще?

– Ну, джип. Я пока на Шуркином джипе езжу.

Филин долго смотрел на меня. Потом двумя пальцами протянул бумагу. Я правильно угадал: доверенность на Шуркин джип.

– Спасибо, – сказал я и вышел.

Все в тот вечер было как в сухом тумане.

В зале кипело веселье. Я кому-то нахамил, меня и Юху выставили. Плешивый Долган нас где-то бросил, исчез и конкретный Толян. Подумаешь, с женой не очень ладно… Счастливо не схваченные ментами, на случайном «жигуленке» мы добрались до старого профессорского дома и там продолжили тяжелую и бессмысленную попойку. Подумаешь, неважно с головой… Юха орал, сопел, веселился во всю, как попугай, хлопал себя по пустым карманам. Подумаешь, ограбили в парадном… Понимаешь, потрясенно сопел Юха, там такая симпатичная тварь все время вертелась, она на тебя глаз положила. Скажи еще спасибо, что живой… Сунула свой телефон на салфетке для тебя, объяснил Юха, а я теперь не найду салфетку. Наверное, высморкался в нее. Я ж гомункул. И утешил: мы тебе другую, более нежную тварь найдем.

В конце концов Юху сморило и он упал на диван, на котором вчерашней ночью умер Шурка, неизвестный джазист.

А я просидел за столом до утра, выкурив две пачки «Мальборо».

Часть II Нежная тварь

1

Осенью у меня угнали джип.

Не черный «чероки», оставшийся от Шурки, а новенький «лэндровер», который все менты узнавали за версту. Еще бы не узнать, – он был совершенно необыкновенного фиолетового, даже какого-то чернильного цвета. Грозовая туча, а не джип. А Шуркин «чероки» перед тем я отдал Косте Воронову, попросив загнать подороже.

«Да ну! – не поверил бывший таксист. – Кто возьмет подороже? Машина не побитая, но старая».

«Ее только что покрасили, – возразил я. – Кто знает, что она старая?»

«Бог знает».

«Ну, Бога я беру на себя, – пообещал я богобоязненному владельцу „Брассьюри“. – С Богом договоримся».

Он понял.

Машина ушла за хорошие деньги.

А джип нестандартного цвета достался мне после того, как я помог Филину решить проблему дочери. В свое время Виталий Иванович отправил дочь в Штаты, но с учебой у нее не задалось, по определению не могло задаться, а жизнь в России вообще оказалась не по ней. Будто не здесь родилась – это не то, и то не это. Капризная девица. Я ее никогда не видел, но иначе не назовешь. Вложи деньги в Канаду, посоветовал я Филину. Страна скучная, зато нет особых проблем с гражданством. Просто инвестируй в экономику Канады сто пятьдесят тысяч и все в порядке.

– Баксами?

– Ну, не деревянными же. Зачем Канаде рубли?

– Это большие деньги, – Филин страдальчески поморщился. И спросил с непонятной надеждой: – А как с Австралией?

– Вам что нужно? – удивился я. – Отправить дочь как можно дальше или сэкономить бабки?

– И то, и другое.

– Ну, так давно известно: чем дальше, тем дороже.

– Неужели везде зашкаливает?

– Еще как зашкаливает! – подтвердил я. – Но есть варианты.

– Ну? Ну? – живо заинтересовался Филин.

– Скажем, государство Доминика…

– Это где такое?

– Да не на Кавказе, – успокоил я Филина. – Совсем рядом с Америкой. И всех дел – раз плюнуть! Переведите на специальную службу Доминики полсотни тысяч баксов и доминиканский паспорт обеспечен.

– А религия?

– Ой, – притворно испугался я. – Ваша дочь кого-то боится!

Филин страдальчески ухмыльнулся.

– Ну, предположим, Доминика… Что даст ей доминиканский паспорт?…

– Не так уж мало, – объяснил я. – Доминиканский паспорт – это постоянно открытые двери в Англию, а соответственно в страны Британского Содружества. А так же в Скандинавию, в Гонконг, в Сингапур, в Лихтенштейн, в Швейцарию, в Южную Корею, даже в Таиланд. Как видите, все это далеко от России.

Так (доплатив десять тысяч) я получил «лэндровер».

Редкостного, ну, просто замечательного цвета был джип, а угнали его прямо от кафе «Брассьюри», где я обсуждал сложную жизнь Кости Воронова. Понятно, с ним самим. От джипа остался только нечеткий след на сыром асфальте. Знакомые менты, которых вызвал Костя, еле-еле скрывающий свою радость, хмыкнули: «Ну и ну, тот же почерк».

«Это вы о чем?»

«Третий угон за сутки. Машины одного типа. Кому-то срочно понадобился приличный джип».

Один джип, правда сразу вернули.

В Первомайском районе города угонщик случайно нарвался на гаишников и выехал на железнодорожные пути, где благополучно заглох. Погнул обод, поцарапал крыло, все равно хозяин был счастлив: ему вернули машину.

«А мою вернете?» – с надеждой спросил я седого ментовского старлея, который вел это дело.

Старлей поправил старомодные темные очки и привычно помотал головой:

«Само собой».

«А когда?»

«А этого не знаю, – неприятно ухмыльнулся старлей. Не любил он, видать, своих клиентов. И добавил, наверное, чтобы я больше не возникал: – И в каком виде вернем твою машину, тоже не знаю, даже не спрашивай. Может, ее сразу разобрали на запчасти, кто знает? Очень уж заметный цвет. – Он как бы укорил меня: – Кто на такой станет ездить?»

Я разозлился:

«Не быть тебе капитаном».

Старлея это не испугало, в итоге на милицию я плюнул.

По каким-то неизвестным мне соображениям Филин в это время сильно давил на плешивого Долгана, а плешивый, в свою очередь, давил на Костю Воронова. Мне не хотелось, чтобы пацаны думали, что я тоже кручу это колесо, поэтому Филина к этому делу я не привлек. Просто походил по городу, побывал в одном месте, в другом, внимательно прислушался к слухам, сам распустил кое-какие. Кровь во мне кипела. Сперва мне казалось, что человека из команды Филина испугаются, вернут машину, но никто не испугался и это меня обидело. По совету бывшего таксиста я даже посетил местного Нострадамуса, якобы замечательно предсказывающего течение и итог событий.

Нострадамус оказался черным, бородатым, неряшливым.

Он сильно походил на похмельного цыгана и с удовольствием сорвал с меня пятерку (зелеными). При этом всей собственной пятерней он копался в неряшливой бороде и зловеще бубнил:

«Найдешь, найдешь, хлопчик, машину… Рано или поздно, найдешь… Только я так скажу, не в машине счастье…»

«Это как понимать?» – удивился я.

«А так… – еще более зловеще намекнул Нострадамус. – Машину свою найдешь, но не в ней твое счастье, хлопчик… Можешь мне верить… – Доконал он меня этим своим хлопчиком и совсем уж неожиданным советом: – Плюнь на машину, девку старайся не потерять…»

«Какую еще девку? Когда это счастье заключалось в какой-то девке?»

«Тебе лучше знать».

«И это все, что ты можешь сообщить?»– возмутился я.

«Все, все, хлопчик».

«Тогда сука ты, а не Нострадамус!» – сказал я и на другой день (по наколке того же Воронова) отправился к гадалке.

Увидев меня, гадалка обрадовалась.

В городе ее, видимо, не сильно признавали, совсем из молодых была, поэтому на радостях она наговорила мне много хорошего, а главное, расчувствовавшись, совершенно конкретно и от всего сердца указала номер секции в частных гаражах, выстроившихся через квартал от кафе «Брассьюри». «Там найдешь свою ненаглядную, там стоит твоя фиолетовая! – прочувствованно повторяла она. Не помню, говорил ли я гадалке про редкий цвет „лэндровера“, наверное, говорил, иначе, как бы она о нем узнала? – Пойди, пойди на указанное место и возьми фиолетовую!»

Двое суток конкретный Толян и я выслеживали хозяина гаража. За это время я успел поверить в удачу. У джипа был редкостный цвет, гадалка его указала. Значит, петрушит в своем деле, падла, профессионалка, пронизывает внутренним взором стены и времена.

На третий день мы, наконец, застукали владельца:

– Твоя секция?

– Ну.

– Открывай по быстрому!

– Вы чего это?… – Мужик обалдел, оглянулся, но открыл.

В полупустом замусоренном гараже стоял на трех скатах совершенно раздолбанный старый «запор» сильно распространенного грязного цвета.

– Что это с твоей машиной? – распсиховался Толян (он был совершенно уверен, что по случаю большой удачи я прямо сегодня поведу его за свой счет в «Рыбы»).

– А что? – совсем испугался мужик.

– Да у нее горб!

– А что вам до нашей беды?

Короче, жизнь не простая штука.

Иногда подумаешь – горе, а на самом деле – воля Божья.

Я после этой ужасной накладки вообще решил бросить поиски, но через два дня мне позвонили. Как ни странно, позвонили на телефон «Брассьюри», куда я забежал выпить кофе. Значит, следили, падлы, хорошо знали, где я бываю. Это я сразу намотал на ус.

– Имеешь проблемы? – спросил незнакомый мужской голос. Спросил без наглости, с пониманием и я сразу насторожился:

– Ну?…

– С машиной?

– Ну…

– Редкого цвета?

– Ну…

– Хочешь вернуть?

– Ну!..

– Сделаем.

– А сколько хочешь?

– Да как обычно.

– А это сколько?

– Ну, скажем так, треть стоимости.

– По рукам, – подумав, согласился я. – Когда?

– Да хоть завтра. Можешь?

– Могу.

– Тогда завтра в обед деньги, а на другой день вечером машина.

– Ну, нет, – возразил я. – Ищи дураков! Завтра в обед деньги, завтра в обед и машина.

– Ты давай не дури, – жестко оборвал меня добрый человек. – Сам знаешь, машина неудачного окраса, можем и сжечь. Нам не жалко. Давно должен знать, что такие дела строятся на доверии.

– Ладно, – согласился я. – Делай, как говоришь.

– Вот так-то лучше, – согласился добрый человек. – Подъезжай завтра к зоопарку. Да один, один приезжай, без свидетелей. Предприятие у нас крепкое, реклама не нужна. Ровно в час сорок подбежит к тебе пацаненок. Случайный, сам понимаешь, трясти его нет смысла. Отдашь пацаненку зелень.

– А машина?

– Я тебе позвоню.

Некоторое время я злобно дергался, но какой выбор? – не было у меня выбора.

На другой день ровно в час сорок возле зоопарка подбежал ко мне подозрительный пацаненок. Из тех, кого за пару «сникерсов» можно подрядить на любое дело.

– Бери, засранец, – мрачно сплюнул я, передавая пацаненку сверток с валютой. – Вырастешь, в тюрьму сядешь.

И отправился к Косте Воронову, поговорить о своих сомнениях.

2

Я боялся, что весь день прохожу с мрачными мыслями, но с утра Филин отправил нас на уединенную пасеку. В лесу за городом много лет жил один дед, звали Серафимом. В свое время указанный дед немало потаскался по лагерям (по пятьдесят восьмой), потом, получив свободу, увлекся пчелами. Вырастил особую породу: злые как собаки, шустрые как воробьи – летали на ближайший рынок и отбирали мед у торговок. Настоящие мичуринские пчелы.

В энциклопедии, куда я заглянул от нечего делать, про серафимов было подробно объяснено: «…Один из девяти чинов небесной иерархии, ближайший к Богу. Имеют человеческий облик, но при этом у каждого по шести крыльев; двумя закрывают они свои лица, как недостойные взирать на Господа, двумя – ноги, как недостойные того, чтобы Господь сам взирал на них, и двумя летают для того, чтобы непрестанно исполнять повеления своего Царя и Господа. При этом неумолчно поют песнь: „Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! – (каждое слово с большой буквы). – Вся земля полна славы его!“ И от звука голоса серафимов потрясались здания и храм наполнялся дымом курений».

Не зря Филин послал к деду трех своих далеко не самых худших пацанов.

В дороге мы узнали, что Долган почти год плотно опекал сильно больного, сильно пьющего хозяина перспективной полногабаритной квартиры на проспекте Карла Маркса. Сталинский дом, три обширных комнаты, громадный коридор, барахолка рядом. Очень нравилась Долгану перспективная квартира, он старался от души угощать хозяина. А хозяин, доверившись Долгану, беспринципно кинул его: умер с перепоя. По оставшимся документам выяснилось, что старая обширная квартира должна достаться прямому родственнику покойного – некоему деду Серафиму Улыбину, выводящему новые активные породы пчел. Правда, сам дед последний раз бывал в городе еще до войны с немцами, когда его везли под Нарым на вечное поселение, но юридического расклада это не меняло. Задачу перед нами Филин поставил простую: поговорить с дедом Серафимом так, чтобы старый пердун окончательно забыл о городе. Ну, в самом деле, посмеивались мы. В городе разбой, страшная нищета. В городе на улицу не выйдешь – проститутки хватают за руку, нарики со шприцами в руках, беспризорные. А в лесу тишь, зеленые полянки, теплый ветерок с какого-нибудь озерца, ну, пчелы-труженицы, а если волк придет, так по зубам ему! Короче, поговорить с дедом Серафимом надо было так, чтобы старый пердун действительно понял, что главное дело его жизни – уединенная пасека. Так с ним поговорить, чтобы он без всяких рассуждений подписал умную бумагу, построенную Филином у самого настоящего нотариуса.

Бумага была построена на имя Долгана.

Больше всего меня это насторожило. С чего бы это вдруг Филин стал так относиться к Долгану?

Ну, кипело там что-то между Филином и плешивым, так ведь совсем необязательно выделять плешивого Долгана из команды. Чем он лучше других? А Долган по дороге бумагу нам показал, чтобы мы, значит, с конкретным Толяном ни в чем не сомневались. Дурак дураком, непроходимый как сибирское болото, а туда же! Я вчера счастливый пельмень съел, хвастался Долган всю дорогу. Больше всего забавляло его то, что печати на бумаге были настоящие. От этого сам Долган чувствовал себя человеком почти казенным. А замки в пустой полногабаритной квартире покойника он уже поменял. Тряпки и мебель можете забрать, но саму квартиру – ни-ни! – предупредил он перепуганное домоуправление, всех затаскаю по судам.

В общем, нам с Толяном было плевать.

Ну, подпишет дед дарственную, что, собственно, изменится? Ну, всю жизнь жил этот шестикрылый в лесу, и дальше будет жить. А Долган с Филином явно договорился. Я знал, что Филин нуждается в крупной наличке: у него дочь жила вблизи берегов Америки.

Мне другое не нравилось.

В последнее время плешивый как бы ненароком все выведывал да выведывал всякие разности про Юху Толстого, так удачно представившегося в «Рыбах» профессором. Самого Юху я давно не видел, но внимание Долгана мне не нравилось. «Ты под Юху клинья не бей, – на всякий случай предупредил я. – Юха, конечно, алкаш, Юха, так сказать, жертва перестройки, но при этом он – человек известный. У него масса влиятельных родственников. У него отец был крупный ученый, почетный гражданин города. У него известные адмиралы в роду. Если даже совсем скурвится, квартиру Юхи тебе не видать».

Плешивый сплюнул.

А я подумал, слов нет, надо Юху взять под контроль. Все же действительно просторная квартира в старом профессорском доме, полногабаритная, и не где-нибудь, а в самом центре города, причем в тихом тенистом уголке, а цены на недвижимость только растут…

Радуясь скорости, на испытанном «жигуленке» конкретного Толяна мы домчались до Мочище, где на рыночной площади съели по паре шашлыков. Мочищенские шашлыки считались тогда лучшими в городе, мы честно (не наш район) за них расплатились.

Это сильно нас рассмешило.

Плешивый Долган расположился рядом с Толяном и нес всю дорогу всякое.

С его слов получалось, что дед Серафим – крепкий знахарь. Это на первый взгляд Серафим кажется пердуном, сказал Долган, на самом деле он – знахарь. Об этом многие говорят. Он умеет зуб заговорить, сварить целебную травку, снять запой и все такое прочее. Умный дед, его научить, сказал Долган, он ханку сварит. Говорят, много чего повидал в жизни, от этого расстраивается, в понятия не въезжает. За последние три года трижды попадал под следствие. Последний раз за то, что под весну зарубил топором двух лосей.

– Это круто, – одобрительно кивнул конкретный Толян. И спросил: – А разве лосей можно рубить топором в такое время сезона?

– Лосей вообще нельзя рубить топором, – авторитетно ответил Долган. – Но у деда свои соображения. На следствии он так сказал, что типа жерди поехал рубить. Ну, все мы так говорим!.. – заржал Долган. – Конкретно, пока рубил, распряг казенную кобылу, в совхозе взял, поставил на лужок, она, дура, губы развесила, размечталась. А двое сохатых, лоси по жизни, не будь дураки, мимо шли, снасильничали дуру. Самому деду чуть пистон не поставили. Ну, вот вроде он и распсиховался. Топор в руки и пошел махаться!..

Километров десять мы ползли, буксуя, по пустому мрачноватому проселку, загаженному подстывшей грязью, потом свернули в березовый колок и перед нами открылась картина.

Ну, озерцо, круглое как зеркало.

А бережок по краешку льдом прихватило, как остеклили.

А низкое багровое солнце застряло меж тонких березовых стволов, которые метра на два от земли поднимались черные, как жженная пробка, а потом переходили в такую пронзительную белизну, что сердце сжималось. Даже плешивого Долгана пробрало от увиденной картинки. «Ну, попал дед на бабки, – одобрительно буркнул он. – Я, блин, гоблин, а ты, блин, кто, блин?»

Потом, позже, уже задним числом, я сообразил, что в тот день мне лично сильно помогло, наверное, то, что с самого утра я почему-то вспоминал маленькую нежную тварь, которая в «Рыбах» положила на меня глаз. Почему-то весь день я жалел, что Юха Толстой не вовремя высморкался в бумажную салфетку с номером телефона. Странная девица будто вцепилась в меня, засорила мысли. Где ни копни, везде торчала эта девица.

Оставив «жигуленка» у невысокой поскотины (так изгородью из жердей дед Серафим обозначил для совхозных коров и диких лосей границы своих владений), мы неторопливо направились к просторному рубленому дому. По ночам здорово подмораживало, мне было интересно, куда прячет пчел на зиму дед? – но все равно даже в тот момент я почему-то вспоминал маленькую нежную тварь, увиденную в «Рыбах». Очень уж ловко перебирала она маленькими ножками, а потом сумрачно смотрела на меня из-за фужера, будто пыталась узнать.

Впрочем, когда я увидел деда, эти мои пустые мысли улетучились.

Ладненький, крепенький, с румяным округлым личиком, с белой бородой, с белыми бровями и никаких тебе крыльев! – даже глаза не выцветшие, голубые, вот какой был дед Серафим Улыбин. На его маленькой голове сидела плоская кепка, клинышками, как у Лужкова, а носил он простую телогрейку и дурацкие плисовые штаны, аккуратно заправленные в керзуху. Обстирывал себя дед сам, это стало ясно по рубашке, когда, пригласив гостей в дом, он скинул телогрейку. Рубашка оказалась совсем неопределенного цвета – но из толстой байки и с поясом. Увидев такое, конкретный Толян подмигнул Долгану: дескать, такому старому старичку и делать в городе нечего. Вселиться в городскую квартиру такой может только по дикости. И когда сели пить чай с медом, когда о городском родственнике все было сообщено, Долган солидно спросил:

– На похороны поедешь? – для строгости он сразу перешел на ты.

– Не поеду, – ответил дед, опустив невинные голубые глаза, и здание от его голоса не дрогнуло.

– Атеист?

– Пчелам верю.

– Значит, злостный атеист?

Дед загадочно усмехнулся, но не возразил.

Как выяснилось из беседы, злостным атеистом деда Серафима сделал все тот же городской алкаш, владелец старой полногабаритной квартиры, теперь покойник, а раньше племяш деда. Он трижды подводил деда под следствие. Вроде прихварывал, а все равно возил на пасеку наглых баб, они голые, страшные, как козы, скакали под Луной по берегу озера, до тех пор, пока пчелы не возмутились, перекусали всех, блин, почти до смерти. Пришлось суду доказывать, что пчелы поступали верно. В другой раз чисто по браконьерски племяш положил из дедова ружья двух лосей (соврали про сохатых, разочарованно подумал я), а еще раз занял деньги под пасеку.

Короче, тьфу человек!

Долган покачал головой, но спорить с дедом не стал.

Это меня удивило, потому что как раз в этот момент Долгану, в принципе, полагалось резко вскочить, смахнуть со стола дешевую посуду и страшным голосом заорать на деда Серафима: ты чего это, старый пердун, с нарезки слетел, колпак у тебя свалился? У тебя, блин, кристальный племяш загнулся в городе, много страдал, без твоего прощения уйти не может, лежит в морге, мучается, давай мы тебе поможем, пень старый! Вот бумага, расписывайся! Племяш твой в морге будет валяться, пока ты бумаги не подмахнешь! А если дед Серафим засомневается, начнет закрывать лицо и ноги крыльями, без никаких дать кулаком в его румяное личико.

Но Долган промолчал.

А дед перевел непонятный задумчивый взгляд с Долгана на конкретного Толяна, на его длинную лошадиную физиономию, и простенько так пожевал плотными губками, похвалил, значит, как ловко носит Толян свою потрепанную джинсовую жилетку. По доброму, хорошо похвалил, правда, посоветовал при этом конкретному пацану вовремя снимать лишние нагрузки, а правое колено смазывать на ночь специальным отваром.

– Да где ж возьмешь такой специальный отвар? Я все перепробовал, что есть в аптеке, – охотно откликнулся Толян. У него тоже что-то забарахлило. С головой. – Болит колено.

Некоторое время два придурка – конкретный и старый – обсуждали проблемы застарелого ревматизма, а мы с Долганом молча пили чай.

Оказывается, конкретный Толян давно, чуть ли не с юности, страдал ревматизмом. При этом именно застарелым, хроническим.

А нам ни гу-гу. Нам он никогда ничего такого не говорил.

Совсем ничего…

И никогда…

Да и деду Серафиму он ничего такого не говорил, дед как бы сам догадался!

Наверное, и плешивому Долгану тоже что-то такое пришло в голову, потому что, подняв голову, он как-то неловко, совсем не в своем стиле отодвинул в сторону чашку с недопитым чаем. Было видно, что Долгану сильно хочется высказаться, но заговорил он только с разрешения деда. Дед Серафим насупился, дескать, мешаешь ты нам, но все-таки покивал: начинай, ладно.

– Мы к тебе, дед, приехали по делу.

– Ну, уж и дела, – насуплено ответил дед. – Бумагу привезли. Стоило ехать.

– А ты подпишешь? – обрадовался Долган, но опять как-то вяло, опять как-то не в своем стиле, будто хвост ему зажали в дверях. Он явно опасался чего-то.

– А зачем подписывать? Бумаг много.

– Да ты хоть знаешь, какая у нас бумага?

– Да знаю, – опять насупился дед. – Фальшивая.

И понес какую-то чушь, ну, прямо, как настоящий небесный чин.

Ему как бы все равно было, что сидят перед ним три правильных пацана.

Уж он крыло и к лицу прикладывал и к ногам, хитрый дед. Он болтал неумолчно. Нет, чтобы, как полагалось по небесному чину, непрестанно исполнять наши повеления и повторять «Свят, Свят, Свят!» Я чуть не лопнул, слушая его. Совсем наглый дед. А Долган опечалился:

– Один живешь?

– Да уж давно один, – ласково согласился дед. – Оно, правда, рядом село большое. – Он, наверное, имел в виду Мочище, а не соседний совхоз, потому что в совхозе никак не могло быть три вытрезвителя. В Мочище тоже столько не могло быть, но дед так и сказал, даже несколько хвастливо: – Большое село. На три вытрезвителя. – А может, он имел в виду что-то конкретное. К примеру, нас трое и вытрезвителей – три. Каждому отдельный.

– Не боишься?

– Смерти-то? – догадался дед, становясь еще ласковее. – А чего ее бояться? Она приходит ко всем. – И, наконец, рассердился: – Глаза у тебя нехорошие, как у гуся. Время придет, тебя ни в один дом не пустят.

– Ну, допек ты деда, Долган, никакого уважения к старому ублюдку, в натуре, – конкретный Толян, как школьник, выложил на стол тяжелые кулаки.

Глядя на его кулаки, я совсем запутался.

Но Долган все же пришел в себя и насел на деда:

– Значит, вот здесь распишись. И здесь. И еще вот здесь. Или закорючки какие поставь, если безграмотный. Не буду врать, дед, это твой отказ от городской площади. Как это, какой площади? Не Ленина же… Квартира в городе, дед, тебе теперь не нужна… Что-то ты совсем плохо въезжаешь, дед… Ты, наверное, любишь пряники?… Хочешь, мы тебе мешок пряников купим? Мешок пряников это бешеные бабки, дед! – резко подчеркнул Долган.

– А с бабками всегда так. У меня тоже была бешеная.

Дед Серафим улыбнулся и внимательно посмотрел на Долгана.

Вот глазки старенькие, голубенькие, совсем как ситцевые, что в таких глазках увидишь? А Долган что-то увидел… Он даже изменился в лице… Не знаю, что он там увидел… Я в этот момент думал про нежную тварь из «Рыб» и про Юху-придурка… Ну, Юха! Нашел время и место прочищать нос!..

Потом дед перестал улыбаться.

Наверное, мы ему надоели, он устал от нас.

Никак он нас не обзывал, никак не корил, но лучше бы обзывался.

Меня обдало нехорошим холодком, когда он потянулся через стол и, запросто расстегнув кожаную куртку Долгана, увидел под мышкой плешивого ствол в коричневой кобуре.

– Пушка, – произнес дед Серафим без всякого уважения. – Правду говорю, время придет, тебя ни в один дом не пустят. Время придет, пойдешь ты из дома в дом, а тебе никто не подаст. Ни корочки, ни копеечки.

– Ты спятил, дед? У меня корешей много.

– Этот, что ли? – легко, без презрения указал дед седыми бровями на растерянного Толяна.

– И этот…

– Этот не подаст, – уверенно сказал дед. – И этот не подаст, – указал он бровями на меня. – И ты тоже не радуйся, – сказал дед уже конкретно мне, потому что в этот момент по моей спине вновь пробежал невнятный тревожащий холодок. – Просто так получилось, что день у тебя сегодня особенный. Ты теперь о правильном стал задумываться. Когда большой грешник помирает, – дед, наверное, имел в виду своего кончившегося в городе племяша, – в мире все немножко мутится, а в некоторых головах даже сильно. Но это ненадолго, – успокоил он нас. – Вы сейчас, значит, встанете, спасибо скажете за чай доброму деду Серафиму и по тропочке, по тропочке, не сходя с нее, двинетесь прямо к своей машине. Неторопливо двинетесь, чтобы не топтать мошек-букашек, их под ногами всегда полным-полно. Все мы букашки, – ласково успокоил он нас, – только одни более, а другие менее. Не сердитесь на меня, на старого. Плохого вам никому не хочу, сами видите. Хотел бы, и говорить не стал. Вот ты, – со странной укоризной указал мне дед Серафим, – именно ты садись за руль. Приятелей не сажай, разобьетесь. У тебя сегодня голова чище, чем у них, правда, все равно дурная. И так тебе наперед скажу, – загадочно нахмурил он седые брови, – ты теперь меньше думай о похоронах. Похороны, они не всегда похороны, – еще более загадочно намекнул дед. – Ты, значит, сам веди машину, ну, а с человеком, который вас сюда послал, пусть этот разговаривает, – укоризненно указал дед на плешивого. – Ему все равно.

– Это почему? – не выдержал Долган.

– Зачем тебе знать? Не надо тебе расстраиваться.

Не знаю, что на нас напало.

Слушая деда Серафима, мы как-то тревожно зевали, чесались, крепкий чай с медом и с травами нас не бодрил. Оно известно, немного блох любой собаке полезно, но что-то в происходящем было не так. В целом мы деда, похоже, разочаровали. Чего-то он другого ждал. Только у поскотины кинул негромко: «Лбы оловянные».

И отпустил с миром.

А вечером мне позвонили.

– Спускайся вниз по Ватутина, – сказал уже знакомый мне голос. – Там за белой многоэтажкой, ну, там, где «Медтехника», увидишь переулок, в его конце гаражи. Там увидишь свою тачку.

3

Костя Воронов, узнав про мою удачу с джипом, расстроился.

Чужую беду он уважал, но чужая удача для бывшего таксиста была невыносима. Он долго выспрашивал детали и я с удовольствием его подразнивал, поглядывая из окна башенки на мой роскошный необычного цвета джип. Угонщики не оставили на машине никаких царапин, только малость покурочили блок зажигания. Костя сопел, поглаживал ладонью большую голову, даже поставил мне кружку пива. Он меня не любил, догадывался о моих планах. Но и сделать ничего с моими планами не мог, понимал, что я и впредь буду его доставать, как раньше доставал Шурка.

А мне нравилось в «Брассьюри».

«Построй камин, – не раз советовал я Косте. – Стена сама к этому призывает. Смотри, какая стена? С камином от посетителей вообще не будет отбоя».

«А платить кто будет? Им, – кивал он на сидящих в зале посетителей, – на камин наплевать. Они пожрали и ушли, а мне прикажешь уголь покупать для камина?»

«Разоришься ты, Костя», – доставал я бывшего таксиста.

«Почему?»

«Сильно жмешься».

Он возмущался:

«А налоги? А крыша? А ваш общак? Вчера, например, Долган опять брал куриные окорочка».

«Разве дело в окорочках?»

«А в чем?» – неохотно интересовался Костя.

«Дело в росте. В бизнесе нельзя прозябать. Расти надо, понимаешь?»

«А я не расту? – возражал Воронов. – Вот подкоплю денежек…»

«Ну, подкопишь? И что?»

«А я хороший магазинчик присмотрел на проспекте Маркса, – глаза у бывшего таксиста туманились, действительно, не может жить человек без мечты. – Там место такое, что покупатели сами пойдут, никакой рекламы не надо. Там все пути проходят через этот магазинчик, куда ни пойдешь, упрешься в него. Отбоя не будет от покупателей. Продукты, овощи, бакалея… – Воронов прищурился, как голландский художник. – Сегодня торговать имеет смысл только тем, что долго не лежит на прилавках. То есть жратвой всякой. Чем вкуснее пожрал человек, – объяснил свою позицию Костя, – тем сильнее ему хочется пожрать еще вкуснее. Закон природы». – Он пригладил большую голову и посмотрел на меня снисходительно.

«Ну хорошо, заведешь магазинчик, а дальше?»

«А что дальше? Подкоплю денежек, еще один куплю».

Что верно, то верно: у каждого своя мечта. Костя Воронов тяжело переживал мою удачу. Представляю, как вытянулась бы у него морда, узнай он, что в конце того же месяца пацаны Филина очень точно вычислили угонщиков. Одна компашка специализировалась на угоне дорогих машин. Конкретный Толян всяко настаивал на полном разгоне банды, но я поступил иначе. С разрешения Филина встретился с неким Сухарем, он и вернул мне деньги, кое-что подбросив еще за моральные потери. Сильно переживал бы Костя такую удачу, но от подобных новостей я его хранил.

4

На другой вечер после поездки к деду Серафиму (понятно, отчитывался о поездке Долган) позвонил Филин.

Сперва он подробно расспросил про джип.

Я, конечно, рассказал все детали – про Нострадамуса, про гадалку, про звонки.

– Ну, чисто комедия, – посмеялся Филин. – Конкретно. Знал, что ты разберешься. – И спросил: – Вы сильно там поддали? – Это он так перешел к поездке на пасеку.

– Да ну, – ответил я. – Даже не думали. Сидели, чай пили.

– А чего это Долган как не в себе?

– Может, накурился?

– А кто за ним замечал такое?

– Мне Толян говорил, что кумарит иногда дурика.

– Ну, а сам-то ты?

– А что я?

– Ты, говорят, часто ходишь к Воронову.

– Ну, хожу.

– Как он без Шурки?

– Да ничего. Смирный.

Филин засмеялся и положил трубку.

Так я и не понял: зачем он звонил? Какого рожна? Как в той песенке, которую тогда везде пели: «А в августе зацвел жасмин, а сентябре подснежник».

Вообще осень девяносто третьего выдалось сухой, я страшно страдал.

В Москве стреляли танки, но Сибирь эти напасти миновали. Осень у нас – лучшее время года. Небо нависает такое синее, такое пронзительное, что город даже в час пик грохочет почти беззвучно. А на Коммунальном мосту пахнет тиной и большой рекой, которая молча ломит в сторону севера. Страшно я болею сухой осенью, когда нет дождей и на улицах пахнет пылью и бензином. Такие плавали облака, такое солнце светило, так беззвучно несло паутинки через весь город от моста до площади Калинина, что как только Шурка мог улежать в могиле в такую погоду! Я бы на его месте и на час не задержался. Это же просто, даже китаец поймет…

Обычно мы с Долганом лениво объезжали лавчонки, брали все, что причиталось за крышу, иногда брали с верхом, если точно знали, что придурок не побежит жаловаться в милицию или к Филину. На этом деле горб заработать трудно, но, глядя на меня, Долган беспокоился:

– Ты, Андрюха, не больной?

– С чего это?

– Ну, я вот гляжу, – объяснил он, почему-то не глядя на меня. – Мы же все время рядом. Ты в лавке не стал разговаривать с пиплом, ты почему-то сразу – хрясь ему по роже!

– Да какая у него рожа? – нехотя возражал я. – Не рожа у него, а копыто.

– Ну, значит, ты ему по копыту! Ну, типа вмазал. Не рассуждая. – Долган поворачивался и остро взглядывал мне в глаза: – Ты что, не помнишь, что ли, когда бьешь? Или дурку катаешь?

Я, правда, не помнил.

Сухой осенью у меня всегда крыша немного едет, я знаю.

Пару раз с конкретным Толяном мы поскандалили в «Рыбах» и Филин приказал некоторое время не пускать в «Рыб» ни меня, ни Толяна. Мы теперь с ним отрывались по чужим кабакам, а если с нами увязывался Долган, то в двух местах (верная примета) нас почему-то всегда били – в казино на Северном, там секъюрити были волки, и обязательно в одной кафушке в Березовом логу. Ну, прямо заколдованная кафушка. Или мы появлялись там без меры поддатые или, появившись, хватались не за тех девок. Сразу хватались, ни секунды не раздумывая. Ну, отсюда и результаты. Однажды нас там так отделали, что я три дня провалялся дома.

Как раз в это то время вылезли наружу нелады Долгана с Филином.

Не знаю, в чем там было дело, но Долган у нас на глазах пыжился все больше и больше. Ну, прямо на глазах превращался в пламенного борца с нарушителями понятий, а занятие это совсем бесперспективное. Говорили, что нелады Долгана с Филином начались с исчезновения какой-то папки. Вроде была какая-то папка при Шурке и Шурка собирался сдать ее Филину, а папка загадочно исчезла. Шурку, значит, подстрелили, а папка исчезла. Одни считали, что сам Шурка папку припрятал надежно, другие думали, что папка могла затеряться сама по себе, но были и такие, кто указывал на Долгана: вот, дескать, могла попасть искомая папка в его руки. Вот Долган теперь и пыжится, дескать. Будто лежали в загадочной папке такие бумаги, отсутствие которых мешало Филину спокойно спать, а Долган на этом играет. А соответственно, нервничает.

Например, Долган почему-то решил, что Костя Воронов тайком капает на него Филину. Когда, отлежавшись после выпивки в той кафушке, я появился в «Брассьюри», бывший таксист сидел в башенке опечаленный. «Смотри, что творит плешивый, – показал он мне синяки на животе. – Он убить меня хочет». Вообще-то я в такие дела принципиально не вмешиваюсь, но тут с плешивым поговорил. «Пошел ты! – сказал мне Долган. – Ты кто такой, чтобы тебя слушать?» Но когда я припер его затылком к холодной кирпичной стене, он раскололся: «Я все равно этому козлу яйца отвинчу. Он на меня капает».

На самом деле Воронов не капал.

Просто однажды в «Брассьюри» заехал сам Филин.

Он редко заглядывал в подконтрольные заведения, но вот почему-то уважил Воронова. Впрочем, сам Костя мог и не знать, кому подает холодное пиво, но Долгана эта история расстроила. Он решил, что капает Костя. А потом пошли глухие слушки о том, что Долган якобы поставил Филину какие-то условия. Долган псих, конечно, но само появление таких слушков говорило о том, что Долган или действительно поимел на чем-то Филина или сильно блефует. Однажды опечаленный Костя, на которого чаще, чем на других сваливались неожиданные громы и молнии, рассказал мне, что, круша посуду в «Брассьюри», пьяный Долган орет о том, что теперь это его территория. В том смысле, что теперь эта территория именно Долгану принадлежит, а не Филину. О самом Воронове, понятно, и речи не шло. «У меня тут теперь одни убытки, – пожаловался бывший таксист. – Этот плешивый влетает мне в крупную копеечку. Он псих, я не могу так».

«А ты сваливай в другое место».

«Ты что, ты что, Андрюха? – испугался Воронов. Даже оглянулся, будто нас могли подслушать. – Где это, скажи, будет по другому?»

«Ну, тогда чего жалуешься? Нет рогов, на пацанов не кидайся».

Втайне я, понятно, надеялся, что бывший таксист сломается. Сломается и скажет: «Вот, значит, решил я, Андрюха. Вступай в мое дело, Андрюха». Вот тогда я бы приструнил Долгана. А так что?

Точно, голова у меня в ту осень ехала.

Я все ненавидел, но держался. Пытался припомнить номер «жигуленка», из которого стреляли в Шурку. Пытался узнать, на каком кладбище похоронили Шурку. Пацаны молчали, говорили – этим занимался сам Филин. Иногда вспоминал Вадика Голощекого, вот бы с кем поболтать, он бы многое мне рассказал. Это же просто, это даже китаец поймет, скрипел я зубами. А иногда вспоминал нежную тварь из «Рыб».

Из-за этого как-то заехал к Юхе.

Юха мне не понравился. Пей отраву, хоть залейся! Благо денег не берут… Нехороший Юха был в тот вечер, то ли накурился, то ли довели его бесконечные безденежье и похмелье. Сколь веревочка ни вейся – все равно совьешься в кнут…Мы с ним раздавили бутылочку. Ох, родная сторона, сколь в тебе ни рыскаю, лобным местом ты красна да веревкой склизкою… Уходя, я бросил на стол пачку бумажных салфеток.

«Зачем?» – спросил Юха.

«Чтобы ты в них сморкался, блин!»

Юха намека не понял, да и не надо было так говорить.

Но давно не было дождей, стояло бабье лето, хотя по утрам уже здорово подмораживало. Все плыло в голове. Иногда я не мог понять, точно ли мы, например, ездили с Долганом и конкретным Толяном на пасеку к деду Серафиму? Конкретный Толян на мой вопрос сердито сопел, а Долган прямо остервенялся. Оказывается, хорошую перспективную квартиру на Маркса он так и не откусал. Наверное, Филин не позволил. Не сложилось у тебя с дедом, не подписал дед бумаг, сам виноват, сказал он Долгану, а лишнего шума нам не надо.

Вот Долган и остервенился.

Ну, и хрен с ним, решил я, пусть живет вредный.

Но иногда я как бы отчетливо слышал слова деда Серафима, обращенные к Долгану: «Время придет, тебя ни в один дом не пустят… Время придет, пойдешь из дома в дом, тебе никто не подаст… Ни корочки, ни копеечки…»

Что бы это значило? Что дед хотел сказать этим? Чем он нас таким опоил, что у плешивого Долгана копыта на него не поднялись? Лукавый, однако, дед. Шестикрылый.

А вот Долган совсем слетел с тормозов.

Несколько раз в присутствии пацанов резко обрывал Филина, а тот лишь страдальчески сводил брови: вот, сами видите, с каким дерьмом приходится работать. У меня от этих бровей холодок плавал по спине, знал я, к чему Филин сводит брови так страдальчески. А Долган хоть бы хны. Видно, впрямь чувствовал за собой что-то такое. Вел себя так, будто завтра все под него лягут.

Но это ошибочное чувство.

Я хорошо знал, что это ошибочное чувство.

К тому времени я разного насмотрелся и знал, как легко люди впадают в одну и ту же ошибку. Один такой тип так и маячил у меня перед глазами. Звали его Котел (Паша Котлов). Маленького роста, плотный, с высоким пронзительным голосом. Очень жизнерадостный, всегда склонный к обману, иногда бессмысленному. «Это мой стиль, – победно говорил он. – Одни носят белые воротнички, другие галстуки от Версачи, а я вру». Было время, этот Котел набирал у Кости Воронова сигарет и жвачки и торговал мелочишкой по всему району, арендуя машину у своего приятеля, кажется, биолога. В знакомствах Котел был неразборчив, из-за вранья его не терпели. Старенький «Москвич» разваливался по частям, приятель запивал. Время от времени Котел отыгрывался на том, что обсчитывал приятеля даже на бензине. «Ты меня обманываешь!» – дошло однажды до приятеля-биолога и он ушел в могильщики. Свой процент за крышу Котел, естественно, отдавал неохотно. Ну, не нравилось ему это. Сделать ничего не мог, а не нравилось. «Совесть – лучший контролер, – пытался он себя успокоить. – Если сделал дело на совесть, не поимел долгов, тебя тоже не поимеют». Во всем остальном Котел был обыкновенным сибирским жлобом. Носил неряшливую бороду (экономил на бритье) и черный сюртук с широкими штанами (так и хочется сказать – в заплатах), из под которых выглядывали разбитые башмаки на высоких каблуках. Понятно, не из модного магазина.

Котла жаба давила.

Он, например, не держал постоянных рабочих, предпочитая ящики и бочки в своей мелкой лавочке таскать и катать самолично. Иногда пару временных рабочих он все-таки нанимал, но со стоном; к нему даже бомжи шли неохотно, вечно у Котла случалась канитель с выплатами. Ну, а еще был у Котла сынок, хитрый ублюдок, от которого за версту несло кумаром. «Делись! – не раз советовал он родному папику. – Делись, блин, с людьми, а то зарежут!»

Котел отмахивался.

Ему в голову не приходило, что сынок произносит слова, золотом начертанные в Своде неписаных законов бизнеса.

5

Положенную Филином ставку я не скашивал никому, даже бывшему таксисту.

Я так считал: не хочешь честно платить, купи втихомолку ствол или беги в прокуратуру. Платить, конечно, не хотели, но никто стволов не покупал и в прокуратуру не бегал, значит, могли платить. И платили. А с некоторого времени работать я предпочитал один. Можно свободнее поболтать с клиентом, а это не последнее дело. Мы ведь (у кого голова на плечах) не просто работаем, мы внимательно приглядываемся к будущему. Рынок вообще дело ненадежное: сегодня ты в силе, а завтра придет конкурент и выбросит тебя с рынка, ну, и тюремные нары тоже никто пока не отменял. Я не собирался всю жизнь болтаться в одной тачке с Долганом, обсуждая проблемы его геморроя. Потеряв Шурку, я внимательно присматривался, с кем можно начать дело, и каким, собственно, делом стоит заняться.

Когда пошли дожди и палая мертвая листва легла вдоль уличных обочин, меня отпустили головные боли. Я повеселел и дерьмо, в котором я плавал, стало гораздо сильнее шибать в нос, чем раньше. К тому же мечта покойного Шурки Сакса продолжала указывать мне светлый путь. Сам Шурка ушел, а мечта осталась. Шуркины бабки, которые я хранил в надежном месте, требовали умного вложения, но я никак не мог отыскать правильного подхода к бывшему таксисту. Лучше всего, если бы он сам позвал меня в дело, но Косте Воронову это в голову не приходило. К тому же, Долган сильно портил отношения. Правда, когда Долган устраивал свои разборки, я держал себя по умному. Сам посуду со стойки не смахивал, Долгану не помогал, но охотно при этом ступал по битым черепкам и крутил пальцем у виска, предоставляя Косте самому догадаться: о чем это я?

Да о счастье, дурак!..

А бабки у меня теперь были.

В принципе, я уже сейчас мог купить продуктовый ларек, но мне хотелось большего. В бизнесе существуют ступеньки, которые перескакивать не рекомендуется, но мне страшно хотелось перепрыгнуть через мелочные ларьки, через всю эту мелочную бодягу. Я хорошо изучил историю вопроса и знал, что указанную ступеньку могу перепрыгнуть, лишь бы Костя Воронов догадался, а Филин разрешил. Я все чаще и чаще подумывал о «Брассьюри», об уютном кафе, украшенном кирпичными башенками. Я бы занял ту, что торчала напротив Костиного кабинета. Сейчас башенка была заставлена пустыми ящиками, я бы выбросил их, поставил строгую мебель и смотрел бы сквозь толстое стекло в окно напротив, в котором, как в рамке, красовалась бы постная Костина физиономия. Пусть видит: все в этом мире схвачено.

Дело, в общем, было за малым: надо было, чтобы Костя сам догадался о моих мыслях.

Но он не догадывался.

Или делал вид, что не догадывается.

6

С первым снегом замочили на барахолке одного из пацанов Филина.

Я этого дурака не знал, и конкретный Толян не знал, но Долган знал и другие пацаны тоже насторожились, тем более что Долган продолжал мутить воду. Дошло до того, что кто-то по пьяни пустил слушок, что Филин будто бы по-настоящему побаивается Долгана. Дескать, имеется на руках у плешивого какой-то сильный документ. А документ этот накопал еще Шурка. А может, шептались, это как раз Шуркина папка попала к Долгану. Вроде должен был Шурка передать Филину какую-то загадочную папку.

Однажды в «Рыбах», хватанув с конкретным Толяном шампусика, я свернул разговор на деда Серафима. К моему удивлению, услышав про деда, Толян зашипел, как испуганный гусь. Ну, ни в какую – о деде, будто подписку дал. Зато объяснил запутанную ситуацию с Филином.

Так долго, как Филин, объяснил конкретный Толян, на рыбном месте не сидят. Обычно, как только появляются крупные бабки (а они в этом деле появляются быстро), силы растяжения и притяжения слишком сильно начинают действовать друг на друга. Филин, конечно, голова, но и он не всегда сечёт. Всосал? Значит, пора Филину уходить. Долган это, например, чувствует. На рынок идут теперь новые пацаны. Зачем им делиться с Филином? Слышал, недавно порезали нашего пацана? Если Филин себя не покажет, большая кровь прольется.

– А как он может себя показать?

– Ну, как, – нагло ухмыльнулся Толян. – Смотри, как Долган хвост держит. Если Филин не обрежет ему хвост, хана Филину.

И предупредил:

– Ты держись в стороне от плешивого.

– Неужели так далеко зашло?

Толян кивнул.

– А чего это там говорят, будто Долган… Ну, это…

– Да правильно говорят, заторчал, заторчал Долган, – подтвердил мои догадки Толян. – Он и раньше подсаживался на иглу. Все как-то проносило. Недавно, кстати, видел его с профессором.

– С Юхой? – удивился я.

– Ну, а с кем? Профессор сам, кажется, на игле.

– Да, брось ты!

– Ну, утверждать не берусь, да мне и все равно, что базарят.

– Ну, а Филин? Чего ждет Филин? Дурак он, что ли? Почему терпит Долгана?

– Ну, тут старая история, – раскололся Толян. – Говорят, когда-то Филин работал с Гитой. Ты Гиту не знаешь и знать не можешь. Он русский цыган, его до тебя зарезали. Ну, вот когда Гиту зарезали, Филин, говорят, лег на дно. Правда, через какое-то время сам всплыл, потому что зарезали пацана, которого подозревали в том, что он, Филин, зарезал Гиту, а потом сам зарезал пацана, который знал про Гиту. Всосал? А Долган в те дни находился близко от Филина. Всосал? Это сейчас они как два берега, а тогда не было между ними никакой реки. Если резал Филин, Долган многое может знать.

– Чего же он раньше этим не воспользовался?

– А раньше ему не надо было, – просто объяснил Толян. – Ну, наверное, и Шурку боялся.

– А Шурка при чем?

– А при том, что, скорее всего, именно Шурка зарезал Гиту. Так Филин говорит. А я не знаю, – Толян отвел глаза, – да и знать всего не хочу, сам видишь, путаная история. А вот Долган что-то знает. Он, кажется, правда что-то знает. У него ума на копейку, но он что-то знает.

В тот вечер конкретный Толян здорово надрался.

Утром у него трещала голова и я притащил ему три литровых банки «Факса», а сам все думал, как бы это так оказаться в стороне, если пацаны в самом деле бросятся друг на друга. Тревожное было в воздухе. Потом к Толяну забежал Долган, спросил меня: «Мимо Воронова будешь проезжать?» – «Буду». – «Учти, он крысятничает, – злобно ощерился Долган. – У него еще один ларек завелся, я точно знаю. Оборот повысился, значит, а он молчит».

Вечером Долган сам сильно наехал на бывшего таксиста. Он топал ногами, бил посуду, пугал посетителей и Костя впервые не выдержал. Морда у него побагровела (до него, наверное, тоже доходили какие-то слухи) и он завопил: «Катись ты со своим Филином, я другую крышу найду!»

В общем, история хорошо легла.

Придя в себя, бывший таксист, понятно, от души перепугался и прибежал ко мне. Но я ждал. Сам Филин в это время куда-то исчез, зато на нашей территории вдруг объявились два пацана с крысиными мордами. Ну, из тех, что сразу со дня рождения выбрали пепси. Несколько дней мы их специально терпели, пусть такие, как бывший таксист, подумают – под кем ходить легче? – а потом Толян с Долганом поучили их и бросили в старый котлован недалеко от Березовой рощи. Забавно, что один из них здорово орал, не умел терпеть боль. Толян даже посмеялся: чего это, мол, при таких данных не сидишь дома и не перечитываешь «Робинзона Крузо»? Сиди, мол, дома и перечитывай, зачем тебе серьезная работа? Но этот придурок не всосал. Даже, кажется, не понял, о ком Толян говорит. Какой такой Робинзон? Он о Робинзоне не слышал. Конкретно. А потом, после всего этого, пошли какие-то подозрительно тихие дни, хотя каждый понимал, что теперь-то уж точно дело просто так не кончится.

И правильно понимали.

Скоро в том же котловане подобрали конкретного Толяна. Говорить он не мог, но все и без слов было понятно. Пацаны, которых я знал, ходили по городу с нехорошей сумасшедшинкой в глазах, как у Долгана, а сам Долган прямо сиял. Было видно, что он уже созрел кинуть Филина. А мне не хотелось крови, это здорово могло помешать моим планам. Потому я и позвонил Филину.

– Виталий Иванович, – прямо сказал я ему. – Гоните плешивого.

– Это ты о чем? – притворился или действительно не понял Филин. – Почему гнать?

– А догадайтесь с трех раз.

– Ты, Андрюха, давай ближе к телу. Конкретно.

– А говорят, у плешивого папочка одна прижилась. Говорят, он играет на этом.

– А тебе что? – насторожился Филин.

– Вранья не люблю.

– Это как?

– А так, что эта самая папочка сейчас у меня.

Филин тянуть не стал, на то и Филин:

– Можешь подъехать?

Я подъехал.

Конечно, Филин выглядел бледно, смотрел страдальчески, но кожаную папку взял с трепетом и тут же раскрыл. Бумаг от меня он не укрывал, понимал, что нет смысла, но пальцем указал на бутылку, стоявшую на столе (лимонная смирновка). Я немного выпил. Было интересно смотреть, как Филин превращается в прежнего Филина.

– Откуда? – коротко спросил он.

– А я знаю? Базарят, что от Шурки.

– А у тебя эта папка давно?

Я понял затаенную мысль Филина: если я таил папку у себя все эти месяцы, значит, был себе на уме. Поэтому, не думая, я с ходу завернул самое несусветное. Я эту папку свистнул у плешивого, завернул я, зная, что Долгану теперь никто не поверит. Долган был обречен. Долган не только Филину, он и мне мешал. Он слишком широко распахнул пасть на «Брассьюри». Шурка на моем месте поступил бы так же. И завернув так, я сразу понял, что сделал единственно верный ход. Говорят, Долган эту папку забрал у Шурки, объяснил я. Прятал, наверное, подробностей не знаю. Но вот так случилось, я потихоньку прибрал папку. Долган, наверное, еще и не спохватился.

– Копий нет?

– Да ну.

– Ладно, проверим, – кивнул Филин, облегченно, но привычно страдальчески разглядывая меня. Взгляд его говорил: вот с каким дерьмом ему постоянно приходится иметь дело. – Я вижу, Андрюха, ты ничего не просишь… – Все же умный он был, все всасывал на ходу, почти любую мысль читал ясно. – Кажется мне, что хочешь ты выйти из дела?…

– Ну, типа.

– А ты знаешь, что у нас так не принято.

– Ну, мало ли… – неопределенно пожал я плечами. – Помнится, я вам помогал… Чисто по дружбе… И в нашем деле бывают исключения…

– Это верно, бывают, – подтвердил Филин. С кожаной папкой к нему вернулась прежняя уверенность. Эта папка просто здорово его поддержала. – Конечно, и в нашем деле бывают исключения. – И негромко, готовый ко всему, спросил: – Чего хочешь?

«Брассьюри», – не стал я скрывать.

– Ну, хороший уголок, – одобрил Филин мой выбор. – Владей. Нет проблем.

– Если бы так, – возразил я. – На самом деле есть проблемы.

– Хочешь войти в дело чисто? – догадался умный Филин.

– Ну, типа.

– Сильно заторчал на «Брассьюри»?

– Получается, сильно.

– Ну, замётано, замётано, – несколько даже снисходительно кивнул Филин. – Ни о чем таком больше не думай. На работу можешь не выходить. Пацанов я сам уведомлю. У бывшего таксиста тоже пока не появляйся, так будет правильней. Отдыхай, пей водку, мы тут порешаем вопросы. – И спросил: – А ты знаешь, что означает словечко-то это – брассьюри?

Я пожал плечами.

– Да всего-то – пивная, – рассмеялся Филин. – Французское словечко. Воронов, наверное, и не знает. – И окончательно решил: – Владей!

– А плешивый?

– Какой такой плешивый? Что за плешивый? – как бы не понимая, наигранно удивился Филин. – Не знаю никакого плешивого! – Этими словами он, несомненно, ставил окончательный крест на Долгане. Вообще Филин здорово посвежел, получив свою папку. – Как там у тебя с капустой?

– Как после хорошего урожая.

– Ну и лады, – совсем по отечески улыбнулся Филин. – Только помни, Андрюха, что рынок, он как море. Одна буря прошумит, другая тут же приходит. И так без конца. Только дружба твердо стоит скалой в море. Только на друга можно опереться. Меня, например, сметут, у тебя защиты не будет, – Филин страдальчески поморщился, дескать, тяжело ему иметь дело с таким дерьмовым человеческим материалом. – Сечёшь?

Я кивнул.

7

Я обедал в корейском кафе (на Каменской), когда за окном появилась нежная тварь из «Рыб». Никакая она, конечно, была не тварь. И вышагивала прямо как балерина. Не знаю, конечно, может, настоящие балерины сутулятся, когда ходят, или прихрамывают; эта вышагивала как балерина, которая не умеет сутулиться. На ней был симпатичный меховой свингер (чтобы ноги наружу), боярская шапочка с длинными ушами (соболь, понятно) и невообразимые сапоги, – прикид не на одну штуку зелеными. Правда, вышагивала она одна, никакого майора при ней не было, даже в штатском, как в «Рыбах», хотя Каменская совсем не тот уголок, где можно балеринам разгуливать в одиночку и в соболях.

Увидев ее, я обрадовался.

Последние месяцы я жил неинтересно.

Хотелось выговориться с кем-то, пооткровенничать, но, понятно, откровенничать с пацанами я не хотел. Не хотел я откровенничать и с Вороновым. Даже с Юхой. А проститутки, которых я время от времени снимал в «Рыбах», вообще не вызывали такого желания. Ну, кто откровенничает с проститутками?… Не нравилась мне такая жизнь… Не для того я заканчивал за океаном школу бизнеса, думал я, чтобы лучшие годы жизни ходить под Филином… К тому же, мучили меня неясные предчувствия. Не знаю, чего… Каких-то серьезных изменений… Вот почему, увидев нежную тварь из «Рыб» (ничего обидного в таком определении не было, чисто эмоциональное определение), я внутренне дрогнул, будто какие-то предчувствия и впрямь начали сбываться. А когда вдруг из-за поворота нелепо выкатился – так, будто им не управляли, будто он катился сам по себе – уже знакомый мне «мерс» клюквенного цвета, я, не задумываясь, выскочил на крылечко кафе.

Падал медленный слабый снежок, ветра не было, вдали погрохатывал приближающийся трамвай – все было как всегда, ничего необычного не происходило в мире, но все же что-то заставило меня выскочить на крылечко кафе. В резком прыжке (представляю, как это выглядело со стороны) я достал нежную тварь и сбил ее в снег, но она и подо мной дергалась, вопила, тянулась алыми когтями к моим глазам.

Пришлось дать ей в лоб.

– Скотина! – заголосила она.

Но я держал ее под собой все то время, пока трещал над нами Калашников.

На этот раз я нападавших вообще не увидел, потому что был занят маленькой нежной тварью, пытавшейся вырвать мне глаза. Лишь подмяв ее под себя, я увидел уткнувшийся бампером в березу знакомый клюквенный «мерс». Передние колеса были прострелены, машина неестественно накренилась. Что творилось внутри, я не видел, но левая задняя дверца была откинута и прямо по снегу к нам полз, безумно пуча глаза, тот самый придурок, из-за которого летом хлопнули Шурку.

Он боялся поднять голову.

Он сопел, пыхтел и страшно оглядывался.

Задержись киллеры на минуту, не было бы у них никаких проблем – просто добили бы дурака. Могли бы неторопливо шагать рядом, как в цирке, и стрелять придурку в затылок, – улица была на удивление пуста.

Когда мы, наконец, ввалились в кафе, Нюрка (так звали нежную тварь) безобразно ругалась. Что-то до нее уже дошло, судя по бледности, несколько обесцветившей ее милую мордашку, но все равно она безобразно ругалась, наверное, никто еще так нагло не укладывал ее прямо в снег, а Трубников, пыхтя отряхивающий свой малиновый пиджак, потрясенно повторял:

– Сбежали, блин… Точно, сбежали…

– Ты спасибо скажи судьбе, что сбежали… – заметил я, усаживая за столик Нюрку и наливая Трубникову водку в стакан. – И отодвинься, пожалуйста, от окна… В этом костюме ты прямо как снегирь, такие пиджаки, наверное, шьют специально для отстрела… Не дай Бог, вернутся… – И крикнул официанту: – Чего торчишь? Вызови милицию!

– Сбежали, блин…

Нюрка вырвала у Трубникова стакан и, не поморщившись, выдула водку до дна. Она первая догадалась, кто сбежал у Трубникова:

– Охрана?

Он потрясенно кивнул и, сопя, полез в карман – за мобильником. Из сбивчивых слов, произнесенных им в трубку, мы поняли, что за рулем клюквенного «мерса» сидел он сам (это его и спасло, потому что расстреливали салон), а сзади, на том месте, где он обычно сидел, находились два верных человека. Когда началась стрельба, они выпрыгнули. «Сбежали, блин… Точно, сбежали… Ты только посмотри, седьмое покушение за год… Ангел-хранитель со мной затрахался… – жаловался Трубников. – Я таких мужиков на этот раз набрал, что сам их боялся, а они сбежали…»

– Да успокойся ты. Может, твои люди внимание отвлекали. Ты же не знаешь. Ты вот жив, а про них не знаешь.

Трубникову мои слова страшно не понравились.

Он злобно засопел и сам налил себе водки, заказанной, кстати, мною. Еще больше не понравилось мне, с какой жадностью (он только слюну не пускал) Трубников уставился на Нюрку. А ей, похоже, мы оба не понравились. По крайней мере, на меня она смотрела как на насильника.

«А в августе расцвел жасмин, а в сентябре шиповник…»

Идиотская ситуация.

Я смотрел на злую, раскрасневшуюся от водки Нюрку, и почти не слышал багрового Трубникова, который опять бубнил что-то в мобильник, то поглядывая в окно, то переводя жадные глаза на Нюрку. Никто из нас еще не знал, что охрана, прикрывшая Трубникова, действительно расстреляна и валяется в ста метрах от кафе. Они-то и спасли шефа, выпрыгнув из машины. «Господь лучше знает, в чем мы нуждаемся», – философски заметил я, когда Трубников, закончив разговор, с тем же потрясением повторил: «Сбежали, блин…» Но смотрел я на Нюрку, нагло пожиравшую кук-су, опять же заказанное мною. Неестественно дружно накинулись они на мой обед. Я тогда еще не знал, что при сильном волнении Нюрка жрет как волчица.

– Нет, ты прикинь, ты только прикинь, – возмущался Трубников, допивая мою водку. – Семь покушений за год!.. Ну, ты прикинь…Где выход?…

– В Шереметьево-2.

Я сказал первое, что пришло в голову. Мне хотелось, чтобы Трубников поскорее убрался из кафе. Судя по всему, находиться рядом с ним было опасно. Но Трубников вдруг заинтересовался:

– Почему в Шереметьево?

– В Сибири нужный амулет не купишь.

– А есть такие амулеты? Ну, например, от Калашникова.

– Не знаю. Наверное, есть. В Перу или в Чили. У какого-нибудь местного колдуна.

– Чили – это острый соус, я знаю, – бесцеремонно заявила опьяневшая Нюрка. Она хотела мне утереть нос.

– Или на Цейлоне… Или в Индии… – с усмешкой, которую Трубников не заметил, добавил я. – Тоже у местного колдуна… Даже скорее всего, в Индии…

– Это где чай растет, – Нюрка прямо кичилась своими знаниями.

Я кивнул.

Голова у Нюрки выглядела совершенно обычной (по объему), но мозг, должно быть, не превышал горошины. Заподозрив это, я спросил:

– Ты знаешь, где умер Наполеон?

– Ну, там где-то, – неопределенно махнула она рукой. Наверное, она о чем-то таком слыхала. – На какой-то реке. Вроде бы в Белоруссии.

– Да нет, – возразил я. – Умер он на Святой Елене.

– О, Господи!.. – совсем растерялась Нюрка. – И монашки туда же!.. – И с изумлением уставилась на меня: – Он что, перебрал виагры?…

– Иди ты со своей виагрой! – вдруг оживился Трубников.

Что-то до него дошло. Опасливо поглядывая за окно, допивая водку, нервно ожидая милицию и своих людей, он жадно набросился на меня, даже слюни перестал пускать на Нюрку: «Ты толком объясни!.. – было видно, что подсказанная идея его зажгла. – Этот амулет… Ну, который от Калашникова… Замучили, блин… В Штатах или в Швейцарии можно заказать?…»

– Нет, только в Индии, – окончательно решил я.

– Ну, чего ты дразнишь человека? – ревниво и нагло уставилась на меня Нюрка, но в это время на улице завыли сирены и дверь кафе распахнулась.

– Трупы ваши? – спросил верзила в милицейской куртке.

– Где? – испугался Трубников.

– Пройдемте.

8

– Ты бандит, что ли? – спросила Нюрка, когда, сняв свидетельские показания, нас выпроводили из милиции. – Почему тебя не забрали? У тебя морда такая, что ты должен сидеть в камере.

– Я бизнесмен.

Она не поверила:

– Знаю я бизнесменов. Ты на них совсем не похож.

– Почему?

– А откуда я знаю? Просто не похож, – сердито сказала она. – Реакция у тебя не та, какая-то слишком быстрая у тебя реакция, и словарный запас бедный. Я это заметила еще в «Рыбах».

– Потому и передала номер телефона?

– А мне интересно было, – не растерялась Нюрка.

Она была небольшого роста, очень ладная, быстрая и, когда не куталась в меховой свингер, было видно, что все при ней. Ну, никаких изъянов. Вообще, черт возьми, никаких изъянов! Несомненно, делали Нюрку при застойном режиме в самое сытное, в самое спокойное время. «Если ты правда не бандит, – сказала она, поглядев на часы, – говори телефонный номер, может, я тебе позвоню».

Я отлично понимал, что она не позвонит, но номер назвал.

А еще подумал: производным от какого имени является – Нюрка?

Ну, когда говорят Сашка, Колька, Шурка, там все ясно – Александр, Николай, снова Александр. А Нюрка?… Что значит – Нюрка?… Не пишут же, скажем, в паспорте – Нюрка Александровна?…

Когда вечером мне позвонили, я первым делом поглядел на часы.

Шел первый час ночи, я никого не ждал. Про Нюрку мне и думать не хотелось, не тварь же она в самом деле, чтобы, глядя на ночь, сразу бежать к незнакомому бандосу. Ступая на носки, приблизился к двери и глянул в глазок. На лестничной площадке было темновато, но я сразу узнал Костю Воронова. Бывший таксист, скинув шапку, утирал ладонью потную лысину.

– Ты один?

– Один, – приглушенно ответил Костя.

– Чего пришел?

– Да по делу, впусти меня. Андрюха, правда, впусти, а то я ничего не пойму.

Я открыл дверь и он с порога спросил:

– Водка у тебя есть?

– Зачем тебе?

– Ну, Андрюха… – мое хамство, как ни странно, успокоило Костю Воронова. Он почему-то почувствовал себя почти в безопасности. – Вот я совсем ничего не понимаю… Вот сегодня явился Долган, я думал, он сразу драться начнет, а его выкинули из «Брассьюри»… Сечешь?… Вошли два пацана и без всяких объяснений выкинули Долгана из «Брассьюри»… Власть, что ли, у вас сменилась?… Говорят, что пацаны весь день ходят за Долганом. Куда он войдет, оттуда его выкидывают… Я так боюсь, что даже говорить трудно…

– Били Долгана? – заинтересовался я.

– Да вроде нет… Ну, попинали, конечно, сунули мордой в снег… Понимаешь, Долган как-то не так держался, не как всегда… Ну, ты ведь знаешь, Долган обычно как цепная собака… – Костя жадно выпил полстакана водки (все в этот день жадно пили мою водку), – а тут был тихий, как птичка… Я не слышал, что ему пацаны говорили, но держался Долган странно… Я правда боюсь, – признался Костя. – А вдруг он подожжет мое заведение?… Я всю жизнь горбился, вот этими руками достиг чего-то, а теперь?… – бывший таксист безнадежно махнул рукой. – Ты хоть скажи, что происходит?…

– Не скажу.

Костя испугался:

– Почему, Андрюха?

– Я теперь отошел от дел.

– А с кем я теперь должен работать?

– А мне все равно, – демонстративно зевнул я, понимая, что пришел Воронов вовсе не просто так. Наверное, Филин сдержал свое слово. Я с уважением подумал о Филине, все же раньше я его недооценивал. А теперь Филин запросто выпер плешивого из команды прямо на улицу и это, пожалуй, будет покруче, чем если бы он просто пристрелил Долгана. – Мне теперь вообще все по барабану, – заявил я Воронову. – У Филина сейчас, наверное, небольшая просадка, вот он и наказывает Долгана, а ты, наверное, оказался не на том месте… Всосал?… Тебя теперь все доить будут.

– Как так?

– Не знаю. Иди к Филину.

– Андрюха, я боюсь Филина. Как я к нему пойду?

– Что за черт? – удивился я. – Почему ты всех боишься?

– А я знаю? – затравленно спросил Воронов. Было видно, что он по настоящему боится. – Помнишь, ты как-то говорил, Андрюха, что ищешь надежное дело, в которое можно вложить бабки?

– А тебе что?

– Ну, так вкладывай в «Брассьюри».

– Это к тебе, что ли, идти? В подручные?

– Да нет, – затравленно оглянулся он. – Совсем на равных паях… Пятьдесят на пятьдесят, никак не иначе… Грузишь пятнадцать тонн зеленых и мы на равных… Все на равных… Собственную конторку оборудуешь наверху, а?… Ну, там, в башенке – прямо напротив моей… Отдельную печать для тебя закажем, – было видно, что печати Воронов придает прямо-таки мистическое значение. – Сечешь, у тебя собственная печать будет?… Ну, а дел… Сам понимаешь… Где отмажешь от пацанов, где товар ходовой завернешь по дешевке… У тебя же связи!.. Если нас не будут драть как липку, если мы отмахнемся, мы скоро вырастем… – это он вспомнил мои слова. – Ты же у нас при Филине!..

– Уже нет.

– Но ты же всех знаешь!.. – взмолился бывший таксист. – И тебя все знают!.. Не будут они доить своего корефана… А увидят, как ты хорошо живешь, может, сами побегут искать хорошее дело…

– Ладно, – как бы заколебался я. – Налей еще водочки. Я присмотрюсь. Мне подумать надо. Ты преувеличиваешь, по-моему.

9

Но Воронов не преувеличивал.

Через несколько дней мы обговорили все необходимые детали и оформили у нотариуса типовой договор на недвижимость. Пятнадцать тысяч зелеными (из Шуркиного бумажника и из моих накоплений) перешли в общую кассу и я, наконец, совершенно официально завладел одной из башенок «Брассьюри». Буквально через неделю завезли мебель, письменный стол поставили прямо под окном, как мне и хотелось. К сожалению, ударили морозы и кроме густых лиловато-синих разводов, покрывших стекла, я ничего не видел.

Но зато какие разводы!

Я чувствовал себя заново родившимся.

Я сделал важный шаг, оторвавшись от Филина.

Я знал, что некоторое время Филин никому не позволит наезжать на меня, то есть на некоторое время мы с Костей оказались, ну, скажем так, как бы в свободной, как бы в офшорной зоне. Доходили слухи, что Долган действительно полностью отлучен от дел, что плешивого не пускают ни в одно порядочное заведение. Ну, значит, Филин снова в силе, понял я, Шуркина папка ему помогла. По крайней мере, все жесткие приказы Филина очистить территорию от чужих были четко выполнены. Заодно за пределы этой обжитой территории был выброшен Долган.

Больше всего эти события радовали Костю Воронова.

Он тоже ожил, он сильно изменился, особенно по отношению ко мне: теперь ведь мои бабки работали на него, теперь я считался его человеком. У него глаза жадно горели: «Вот хочу еще один магазинчик?…» – «Да не потянем мы вдвоем сразу несколько магазинчиков», – предупреждал я. Воронов щурился: «Я шурина приглашу».

Идея с шурином мне не сильно нравилась, но я не противился.

Все равно к тому времени у Воронова появился продуктовый магазинчик на улице Карла Маркса.

Там он и посадил шурина.

Да и сам часто пропадал там же.

А я обживал красную кирпичную башенку.

Морозы в ту зиму здорово сгустили воздух. На отсутствие клиентов никак нельзя было жаловаться. Приятно с мороза вбежать в уютный зал, сесть у камина, расслабиться, заказать горячий кофе, съесть отбивную, а то и сто граммов пропустить. Проститутки наладились сидеть по углам, мы их не гнали. Иногда приходили пацаны – кто развлечься, кто за советом. Мы всех привечали. А если вся эта возня надоедала, я поднимался в башенку. Там тоже было чем заняться. Я накупил всяких умных книжек по экономике и по бухгалтерскому делу и освежал накопленные знания. Изредка (действительно изредка) навещал Юху. Деньги, полученные от меня и от бандитского врача, он давно и беспощадно пропил, но это Юху нисколько не угнетало. «Свободный в свободном мире» – так любил повторять он.

А в башенке было тепло и сухо.

Ледяные лишаи красиво расползались по промерзшим стеклам.

В зале внизу топился камин из красного кирпича, смонтированный уже при мне, столиков было много, но ни один не пустовал. Хорошо бы узнать телефон Нюрки, думал я иногда. Я бы ей позвонил: это, мол, общество охраны животных? А она бы ответила: а ты, козел, на что жалуешься?

Однажды тайком (узнав, что нет Воронова) забежал Долган.

Серый, как мышь, он скромно заказал кружку пива и присел рядом со мной на краешек стула у окна, чтобы держать под контролем вход, хотя специально за Долганом пацаны уже не ходили. «Ну, конкретно, козел, хорошо устроился, умеешь устраиваться в жизни!» Услышав это, я остановил бармена, цедившего для Долгана пиво. Потом сказал Долгану:

– Тебе сюда приходить не надо.

Он оглянулся на дверь:

– Ну, я знаю.

И сменил тон:

– Пацаны намекают, что за тобой кто-то стоит, Андрюха… Вон тебя Филин не трогает и другим не дает трогать… Филин тебя даже отпустил из команды… А меня выгнал… Видишь, как нехорошо получается?… Андрюха, возьми меня к себе! Хоть вышибалой.

– Не могу.

– Ну, дай полтинник.

– Не могу, – повторил я.

– Да почему?

– Филин слово с нас взял не иметь с тобой дел.

– Да он не узнает.

– Не могу, – повторил я. – А полтинник ты все равно пропьешь.

– А ты с бабками что делаешь?

– Пропиваю.

– А мне почему нельзя?

– А ты сам подумай, – загадочно ответил я. И поцарапав ногтем мерзлое стекло, заметил: – Ты, Долган, бдительности не теряй, тепло расслабляет. Налетят пацаны, не отмахнешься. А задержишься на лишнюю минуту, решат, что ты переговоры со мной ведешь. А мы не ведем переговоров.

И посоветовал:

– Сходи к Филину. Поговори, покайся.

– Меня какая-то сука ему заложила на блефе, – злобно ответил Долган и плюнул, поднимаясь со стула: – Это все тот дед… Помнишь мочищенского деда Серафима?… Шлепнуть надо было сразу старого дурака, это он навел порчу. Помнишь, все твердил: «Время придет, тебя ни в один дом не пустят»? И на тебя тоже указывал. Что копейки никогда не подашь. Получается, что все предвидел старый. Как сказал, так все и случилось. Помнишь, мы тогда уезжали от него как пьяные, а ведь что пили, кроме чая?

И взмолился:

– Андрюха, поставь на меня!

– Ставят на лошадей, – возразил я.

– А на людей? – возмутился Долган.

– А на людей кладут, будто не знаешь?

И выдал Долгану любимую поговорку Вадика Голощекого:

– Если с первого раза не получилось, значит, парашютный спорт не для вас.

10

Одно дело, размышлял я в башенке под заиндевевшим окном, ворочать делами крупного банка или, скажем, приватизировать нефтеперерабатывающий завод, или получить в руки всю энергетику, влиять на экономику страну, искать выхода на зарубежные рынки, и другое – скупать мелкие магазинчики. Вот Вадик Голощекий был дерьмо, он всех кинул, но у него была идея. У него не было средств провести ее в жизнь, но идея была сильная – выйти на зарубежный рынок, заставить Азию, а потом и Европу обратиться к русской продукции, а потом и работать на Россию. С какой стороны ни подходи – сильная идея. Не по плечу она оказалась Вадику, и не могла, конечно, оказаться по плечу, но он стремился к ней.

А я чувствовал себя обманутым.

Чем лучше шли наши дела, тем скучнее мне становилось, потому что я отчетливо видел всю ограниченность своих возможностей. Да и отчужденность бывшего таксиста нарастала. Он все чаще посматривал на меня как на чужого. В новом продуктовом магазинчике вслед за шурином появилась невестка Воронова, а в «Брассьюри» прочно прижилась племянница, довольно стервозная баба. Из-за нее я теперь почти не спускался к камину. В то же время, когда я предлагал поставить в «Брассьюри» дополнительное оборудование и выдавать, скажем, на продажу чипсы, у Кости это вызывало сопротивление. Он старался увильнуть от определенного ответа. Не хотелось ему возиться с дополнительным оборудованием, тем более, что предлагал это я.

«А ты что предлагаешь?» – спрашивал я в свою очередь.

«А я предлагаю купить продуктовый магазинчик».

«Еще один?»

«Ага».

Костя Воронов всегда выбирал самый простой путь.

Впрочем, пораскинув мозгами, я понял, что Костя тут, собственно, не при чем. Просто пошли у нас некоторые накопления, мы вставали на ноги, а накопления всегда приводят к противоречиям. Всем известно, как трудно поделить миллион на двоих. Вот разделить рубль на компанию из семи, скажем, человек – нет проблем, а поделить миллион на двоих всегда трудно.

Ну, в самом деле, размышлял я.

Ну, пусть вложил я деньги в «Брассьюри», территория кафе все равно не моя и моей, видимо, никогда не будет. Дело начинал Костя, а значит, люди и территория – это его люди и его территория. И он прекрасно знает, что я это знаю. Наше равенство в этих условиях сохраняется только на бумаге. Конечно, я могу силой подмять Костю под себя, вполне даже могу, но тогда исчезнет доверие. Ведь психологию бывшего таксиста не переделать. Как он мечтал о мелких магазинчиках, так и будет мечтать.

Что мне продолжало нравиться в «Брассьюри» – кирпичная башенка.

Тихонько бормотал приемник, стекла оттаивали. Я глотал баралгин, снимая головную боль. Скоро полезут из сугробов тряпки и подснежники, копоть, кости, собачье дерьмо – все, что за зиму скопилось в грязных сугробах. За зиму я несколько отъелся и успокоился, но мучили головные боли.

А из перехода метро исчезло неизвестное божество.

Однажды я спустился в переход, решив покатать девицу Олю в джипе (все же удачу нагадала мне она), но ни Оли, ни гипсового старца в переходе не обнаружил. Зато, поднимаясь наверх, в упор наткнулся на Нюрку. Останавливаться не стал, так, кивнул только и проследовал мимо, что ее, конечно, заело:

– Ну, чего бежишь? Сам мог позвонить. Я твой телефон потеряла.

Мне было все равно. Я так ей и сказал. Но кипела во мне буря предчувствий. Не знаю, почему, я боялся взглянуть Нюрке в глаза. У нее был мой телефон, но она мне не позвонила. Все во мне вздрагивало от обиды. Ведь своего телефона она мне не дала. Не выдержав, я добавил:

– Ты постоянно врешь.

– Зачем мне врать с такими ногами?

Я остановился и внимательно посмотрел на Нюрку.

Элегантные сапоги до ушей, это точно, облегают каждую ногу, как перчатки, если так можно сказать. Классные ноги. Действительно, зачем врать с такими ногами? Простодушие Нюрки были невероятно. В глазах у нее тоже что-то прыгало, странное что-то, она тоже, как я, отводила глаза в сторону, будто боялась что-то пообещать ненароком. Никаких телефонов я тебе больше не дам, на всякий случай сказал я, хотя голос мой утверждал совсем обратное. С такими ногами, как у тебя, нет смысла запоминать чужие телефонные номера, кому надо, тот сам дозвонится. А вот, если хочешь… А вот если хочешь, все же решился я, можно заглянуть в «Брассьюри»…

– Терпеть не могу пиво!

– У меня особое… Прямо из Мюнхена…

– А что ты делаешь в пивной? – заподозрила Нюрка. Наверное, приняла меня за охранника или за вышибалу.

– Помнишь, я говорил в милиции?… Это не просто пивная… Это мое собственное заведение… Неплохое, между прочим…

Нюрка явно хотела послать меня подальше, но слово собственное ее заинтересовало. Не знаю, что в ней победило – дурость или любопытство, но, поборов колебания, она вдруг произнесла:

– Поехали.

11

Внизу, в зале «Брассьюри», оказалось шумно.

«Давай сядем у окна…»

Я даже не оглянулся.

«Или у камина…»

Ну, уж нет! Не оглядываясь, я упорно тащил Нюрку за руку по узкой лесенке в башенку.

«Да постой же!.. Куда мы?…»

Я не ответил.

В башенке оказалось сумеречно, из обледенелых окон сочился слабый свет фонарей. Черные, страшные в полумраке кресла, больше ничего. Ну, может, еще ледяные розы на стекле. К нашему приходу.

– Зачем мы здесь? – удивилась Нюрка. Иногда вопросы ей удавались.

– Хочешь выпить?

– Плохо быть женщиной… – загадочно ответила она. – Зависишь от цен на спиртное… – Впрочем, даже в полумраке она разглядела бутылку «Бисквита» и вырвала ее из моих рук. – Конечно, хочу!..

Мне показалось, что она издевается.

Я жадно обнял ее.

«Ты всегда так?» – задохнулась она, но бутылку из рук не выпустила. «Мой папа всегда говорил, что лучше дать, чем получить». – «Он что, был у тебя священник?» – «Нет, боксер».

Нежное Нюркино тело таяло у меня в руках, никогда меня так сильно не зажигало на живое. Ее нежное сильное тело светилось во тьме, как под напряжением. Я стащил с нее все. Вообще все. «Погоди»? – жадно шепнула она. «Ну, что еще?» – «Я вся в твоих слюнях». – «А чего ты хотела?» – «Да погоди, у меня ноги мерзнут». Она ловко сунула голые ноги в сапоги. Не знаю, как у нее такое получилось, может, опыт большой. Приоткрытая дверь, ведущая вниз, в кафе, ничуть ее не смущала. Может, наоборот, придавала сил, возбуждала. Мы сгорели вместе. Со мной страшно давно ничего такого не происходило, наверное, потому я глупо спросил:

– Ты еще придешь сюда?

– Никогда, – все так же шепотом ответила она.

– Почему?

– Здесь темно… И здесь нет душа…

– При чем тут душ? – обиделся я.

– Вот дурак, – все так же шепотом ответила она. – Нормальная женщина не может без душа. А я нормальная женщина, – по-моему, она опять врала. – Здесь есть салфетки? – И, наконец, сказала: – Проводи меня.

Но, сказав так, устроилась в кресле и закурила.

Меня при этом она заставила одеться и сесть у окна, шепнув: «Так я твой силуэт вижу».

– Мы увидимся?

– Зачем? – удивилась Нюрка. – Ты свое получил.

– Любишь одноразовые игры?

Она промолчала, но не обиделась, видимо, решила поставить точку:

– Я не должна была сюда приходить. У меня любовник есть.

– А муж?

– Мужа я давно выгнала.

Докурив сигарету, Нюрка встала.

Я чувствовал пустоту, будто она уходит навсегда, но вслух говорить ничего не стал, все равно она не стала бы слушать. «Тебе надо бросить все это, – обидно обвела Нюрка рукой темные заиндевелые окна, кресла, письменный стол – всю мою нынешнюю жизнь одним движением обвела. – Я слышала, ты когда-то занимался строительством. Не перебивай. Неважно, от кого я это слышала. Тебе надо выползать из всего этого, – она еще презрительнее обвела тонкой рукой мир, который я завоевал с таким трудом. – Рано или поздно тебя тут зарежут. Мне тебя не жалко, но почему-то я не хочу, чтобы тебя зарезали в пивной. – В ее голосе прозвучало странное обещание. – Хочешь, сведу тебя с одним человеком?

– С психиатром?

– Дельная мысль, – кивнула Нюрка, – но это со временем. А сейчас такое время, что минуты терять нельзя, и заниматься стоит только перспективным делом. Ну, заработаешь ты на своем пиве, – черт возьми, далось ей это пиво! – так это же весь твой потолок. Тебе тут некуда подниматься. Да и никакой это не бизнес. Это просто так, мелочевка для шашлычников. Настоящие бизнесмены нынче работают с муниципалитетом, с бюджетом. Вот видел Трубу? – она, конечно, имела в виду хозяина клюквенного «мерса». – Бери пример с Трубы. Он умеет дружить с администрацией. У них огромные заказы. Сам знаешь, чиновников никто не смеет называть бандитами, хотя воруют они не мало. Умеют заколачивать бабки, – заметила Нюрка с одобрением. – А ты – все равно бандит. Что бы ты здесь ни делал, так бандитом и останешься. При этом мелким бандитом. Ну, вот что это за офис? – окончательно возмутилась она. – Даже нет душа! – И повторила: – Хочешь, я сведу тебя с одним человеком?

Я злился, но не обрывал ее. Просто пожал плечами.

– Добросишь до «Зеленой пирамиды»?

– Это казино?

Она рассмеялась:

– Бывшую партшколу знаешь?

Я кивнул.

– В «Зеленой пирамиде» у меня выставка.

– А что ты там выставляешь?

– Поедем – увидишь.

12

Выставляла Нюрка картинки.

Я в этом деле ничего не понимаю.

Например, лежала зеленая толстая баба на полянке, типа удавленница, а над бабой сидели на ветке толстые зеленые птицы. Ничего такого на свете не бывает, поэтому это называется искусство. Конкретно. Сам художественный подвал («Зеленая пирамида») оказался низкий, потолки взяты под деревянную решетку, а людей много. Стены увешаны картинами, а на столике у стены стояли бесчисленные стеклянные стаканчики с водкой и прозрачное шампанское в фужерах. Многие курили, от этого зеленая баба на полянке показалась мне еще более страшной.

Привыкнув, я разглядел еще вавилонскую башню, тоже зеленую.

«Ты светлых красок не можешь купить?» – спросил я.

«Тебе не нравится?»

«Ну, абсолютно», – сказал я.

«Тундра».

Нас плотно прижали друг к другу и на мгновение я вспыхнул.

Не пытаясь оттолкнуть меня, Нюрка оглянулась на группу деловых мужчин, стоявших перед зеленой бабой. «Они все из мэрии, – негромко шепнула Нюрка, хотя нас никто не мог услышать, так шумно было в подвале. – Слушай и помалкивай. Сейчас я пойду к этим людям, я их знаю. Хорошо знаю, – зачем-то добавила она. – Тебе ни с кем говорить не надо, ты еще не умеешь говорить с такими людьми, нужный человек сам тобой заинтересуется, если, конечно, заинтересуется, и подойдет к тебе. Это я гарантирую. – Наверное, ничто не могло устоять перед ее напором. К тому же, она относилась к людям, которые любую проблему решают сразу, ни на миг не откладывая. – Видишь человека в замшевой куртке?… Он глава районной администрации, как раз сейчас у него сынок в запое, – бесцеремонно объяснила Нюрка. – Если возьмешь в будущее дело сынка, Иваныч-старший все для тебя сделает».

«Я не нарколог».

«А этого и не надо. Просто возьми сынка в дело, держи ублюдка при себе, не давай воли. И по морде, по морде всякий раз, когда он потянется за бутылкой. Тебе все простят».

«Что ты имеешь в виду?»

«Ну, неважно…»

«Этот Иваныч-старший, наверное, твой любовник?» – догадался я.

Нюрка сухо взглянула на меня: «Был». И немедленно изменила планы: сама подтащила меня к замшевому. Похоже, она выбрала удобный момент. «Картинки нравятся?» – спросил Иваныч-старший, сразу переходя на ты. «Нисколько, – обозлился я. – Разве это птицы? Под такими любая ветка обломится!»

Иваныча-старшего это позабавило.

«Я тебя знаю», – сказал он и мне сразу захотелось уйти.

Но Иваныч-старший объяснил:

«Это ведь ты в свое время возглавлял стройотряд Водного?»

«Ну, было».

«Я запомнил тебя. Я в то время курировал стройку. От горкома. До сих пор помню, как вам срезали заработки. Уж слишком много вы тогда работы закрыли за два месяца. Помнишь? Неправильный подход по тем временам».

И спросил:

«Работать не разучился?»

«Вроде бы нет».

«Хочешь опять попробовать?»

«Это как?»

«Да все так же, – засмеялся он. – Водоснабжение, канализация, тепловые сети. Работы много. Потянешь?»

«А условия?»

«Ну, самые льготные. Других таких нигде не найдешь. Организуй предприятие, технику получишь, заказами завалю. Есть, правда, одно но…»

«Ну?»

Если бы он соврал, я бы не стал слушать.

Но в глазах Иваныча-старшего (было ему под пятьдесят) что-то неуловимо дрогнуло. Что-то такое, чего я чисто определить не мог. Он честно сказал:

«Рядом с тобой будет постоянно находиться мой сынок. Такое дело, он у меня в разнос пошел. Никакого сладу. Надо попридержать».

«А я смогу?»

«Не знаю, – ответил Иваныч-старший. – Попробуй. Нюрка говорит, сможешь. Да и сынок при тебе будет находиться не просто так, – усмехнулся он. – Алкаш, конечно, но будет присматривать за тобой. Сам понимаешь, должен я знать, как ты используешь значительные суммы».

«Правильный подход», – согласился я.

«Ну, вот и будешь держать сынка при себе. Церемониться с ним не надо. Позже я подробнее тебе объясню. Я Нюрке верю, – подчеркнул Иваныч-старший с каким-то тайным значением. – Людей она понимает».

И спросил:

«Лады?»

«Где встречаемся?»

«А завтра и приходи в администрацию».

И отвернувшись, Иваныч-старший взял со столика фужер и отправился в самый дальний и дымный угол, сразу забыв обо мне. Я видел, как Нюрка протолкалась к нему и жарко зашептала что-то на ухо.

Он засмеялся.

Я решил, что они говорят обо мне и незаметно двинулся к выходу.

Часть III Черная папка

1

Начав с бара «Восток», я объехал с десяток ночных заведений и везде натыкался на ухмылку: «Иваныч? Конечно, был». Произносилось это с явным облегчением. И бармен Жора из «Рыб» нехорошо ухмыльнулся: «Был, конечно».

«Хороший?»

«На подогреве».

«Куда мог отправиться?»

«А я знаю? Да куда угодно».

«Ну, что значит, куда угодно?»

«Он баб у нас прихватил. Очень неоднозначных. Светочку и Розочку. Видел, наверное? Эти раскрутят его по настоящему».

«А территория?»

«Ну, какая у Иваныча территория? Не к отцу же ехать, – ухмыльнулся Жора, с любопытством присматриваясь ко мне. Наверное, хотел спросить, как я связался с таким придурком, но в „Рыбах“ умеют придерживать любопытство. Он только поправил галстук, идеально подходивший к серебристо-серому костюму и посоветовал: – Оставь Иваныча, пускай заливает глотку».

«Загнётся».

«А тебе жалко? – Жора таинственно поманил меня пальцем и когда я пригнулся, так же таинственно выдал: – „Ну, сколько нам лет?“ Это, значит, доктор спрашивает. У мальчика. А мальчик отвечает: „Осенью пять стукнет“. – „Ну, какие мы оптимисты!“

Жора заржал.

Он знал мои проблемы.

Точнее, он знал проблемы Иваныча-младшего.

«Ищи Мокрицу по всему проспекту, – посоветовал он. – Начни с фитобара и катись вниз до самой Оби».

«Почему с фитобара?» – удивился я.

«Я же говорю, он баб прихватил. Неоднозначных. Светочку и Розочку. А им зрители нужны, они не могут выламываться только перед Мокрицей. Точно говорю, начни с фитобара».

Я так и сделал.

Витька Коршун, которого я посадил за руль, только пожимал плечами.

Похоже, Витька не сильно рвался найти впавшего в запой шефа, правда, отказаться от поисков тоже не мог. Уже год он числился личным водилой Мокрицы, как прозвали Иваныча-младшего, навязанного мне в партнеры старшим. «Терпеть не могу», – жаловался Коршун на Иваныча-младшего, но терпел. А перед самим Иванычем (трезвым) лебезил, конечно. Ни в каком другом месте его заработок и близко бы не лежал с нынешним.

Впрочем, не только Коршун, я тоже терпел.

В конце концов, только благодаря поддержке Иваныча-старшего в девяносто шестом году я стоил уже три миллиона. Не рублями, конечно. Даже посыпавшиеся с весны девяносто пятого пирамиды мало меня затронули – все мои деньги крутились в деле, банков я избегал. Помощь Иваныча-старшего позволила мне пройти самое крутое время без особых треволнений. Исключая, конечно, возни с его сынком. Плохо было и то, что сейчас, разыскивая Мокрицу, я мог в самом неподходящем месте наткнуться на разгулявшуюся Нюрку. А я этого не хотел. При неуемной своей фантазии Нюрка вполне могла решить, что это я разыскиваю ее, а не кого-то другого.

Физика твердого тела. Физика мягкого тела. Физика женского тела.

Такой странный ряд построил однажды Юха Толстой и почему-то указанный ряд всегда всплывал в голове, как только я вспоминал о Нюрке. Виделись мы с ней в то время не так часто, как мне хотелось, но если нам предстояло быть на одной выставке, на одном фуршете, Нюрка непременно заезжала за мной. «Смени рубашку, пуговичка отлетела», – командовала она. «Но я же в галстуке, – возражал я. – И пуговичка вовсе не отлетела, просто я ее расстегнул». – «Тогда зачем тебе галстук?»

Задавливая в таких перепалках, Нюрка никогда не лезла в мои дела.

Иногда, правда, казалось, что ей вообще наплевать на мои дела, а иногда казалось, что ей и на меня самого вообще наплевать. Но, конечно, это было не так. Именно Нюрка самим своим присутствием напрочь сняла мои головные боли. Женщин часто называют головной болью, но у меня все оказалось наоборот. К тому же, благодаря Нюрке, я вошел в дома, куда в эпоху Филина вход мне был закрыт по определению. И это оказалось интересно, как оказалось интересным все, связанное с делами. Я впервые почувствовал, что время не потеряно. Что я двигаюсь вперед. Расту. Я впервые по-настоящему чувствовал, что ни одно мое движение не остается безрезультатным, наверное, потому и раздражал меня младший.

– Как думаешь, где он может болтаться?

– А я знаю? – недовольно откликнулся Коршун.

– Что ему делать в барах? Не может человек столько пить. Может, в баньку отправился?

– Да ну, пустят его в баньку! Он бассейн заблюет по бортики.

Я покосился на Коршуна:

– Есть же у Иваныча сокровенные места?

– Ну, это зависит от настроения…

– Какое, к черту, настроение, когда человек пьет неделю?

– Это точно, – согласился Коршун. Не любил он шефа, и такие разговоры ему тоже не нравились. Он никому не доверял. – В таком настроении шеф сам, считай, не ходит, его бабы таскают. Они как мухи на липучку на него налетают, чуть не в драку. Ну, какая баба пересилит, туда его и тащат.

– На лежбище какое-нибудь?

– Да нет, скорее опять в кабак. Не любит он лежбищ. Да и бабам с ним на лежбище не интересно. Он таких баб находит, которым только бы покрасоваться перед людьми, выделиться каким-то особенным способом. А сам поблюет, поблюет и опять радуется. Как Ванька-встанька, – подумав, определил Коршун. – А бабам что? Им бы повеселиться.

2

В ночном клубе на Горького Коршун наладился было за мной, но в ярко освещенном холле висела заметная табличка – «Не курить, не плевать». «Это для таких, как ты, написано», – заметил я. Клуб был под кич, табличка соответствовала антуражу, но Коршун обиделся.

Кивнув качкам на входе, я свернул в плохо освещенный (специально, конечно) коридорчик, прошел метров пять и оказался в небольшом уютном кабинете. Костя Воронов, ушастый кабан, владелец ночного клуба, сидел в удобном кресле. Перед ним светился экран телевизора. Костя укоризненно покачал раскормленной мордой, но в маленьких глазках зажглось дружеское понимание:

– Оттянуться решил?

Я кивнул.

Не хотелось ничего объяснять.

С Костей мы расстались почти год назад.

Мою долю он выдавал мне частями, наверное, это длилось бы долго, но неожиданно появился у Кости партнер – дальний родственник, сваливший откуда-то с южных гнездовий, где стало от души припекать. Как ни странно, этот родственник сумел направить скучное воображение бывшего таксиста несколько в сторону – не на сеть мелких продуктовых магазинчиков, а на ночные увеселительные заведения; теперь они процветали. Впрочем, заглядывать в залы заведения мне не хотелось. Меня просто воротило от пронзительных музыкальных всхлипов, доносящихся даже до кабинета.

– Вина у тебя соответствуют? – хмуро спросил я.

– Ценам? – удивился бывший таксист.

– Названиям.

– Обижаешь!

– Тебя обидишь… Вообще не пойму, чего ты сидишь тут?

– А что такое? – насторожился Воронов.

– За углом кино для дураков показывают. Бесплатно. А ты сидишь.

– Ну, вижу, вижу, устал, теперь точно вижу, – нисколько не обиделся Костя. – Поставить тебе столик в маленьком зале? Я Люську специально прикреплю только к тебе. У нее диплом есть.

– От извращенцев?

На этот раз Костя насупился:

– Не хочешь отдыхать, чего явился?

– Иваныча ищу. Младшего. Знаешь такого?

– Да кто не знает твоего поганого Иваныча! – еще больше насупился бывший таксист. – Только я теперь категорически распорядился не пускать твоего Иваныча в клуб. Он прошлый раз дорогую посуду побил, губной помадой расписался на зеркале в туалете. Да и записано в книгах на него… Он, кстати, при расчетах всегда на тебя ссылается…

– Оплатим, не волнуйся, – кивнул я. – Он мне самому поперек горла. Остаться действительно не могу, но если он ненароком появится, Костя, прошу как друга, не поленись, звякни на мой мобильник. И ребятам своим подскажи. Они у тебя звери, искалечат человека не по делу.

Воронов кивнул.

Я попросил кофе и мы немного поговорили.

В отличие от младшего, очень интересовал Костю Иваныч-старший, но тут я был сдержан. Иваныч-старший оказался человеком предельно деловым, предельно ответственным. Жадность в нем тоже была, но уравновешивалась ответственностью. От Иваныча-старшего я получал все обещанное и, в свою очередь, с пониманием относился к его проблемам. Прибыли само собой, как без прибылей? – это понятно, но Иваныча-старшего сильно доставал сынок. А в последние месяцы только я служил для младшего каким-то тормозом. Случалось, что попросту давал ему по морде. После этого он затихал на месяц-другой, потом снова срывался. Подходил какой-то роковой срок и он срывался.

Надоел он мне смертельно.

Висел за спиной, как гнилой хвост.

Пьяный прятался, сутками не показывался на глаза, зато трезвый не отходил в сторону ни на шаг. Его тоскующее недреманное око заглядывало в каждую бумажку. Только теперь я начал понимать тайное раздражение Кости Воронова, которое он испытывал, когда я ходил в его партнерах. У меня тоже всякое случалось, понятно, расхлебывать приходилось Косте. Зато «Стройинвестсервис», истинный предмет моей гордости (как когда-то Воронов – «Брассьюри») создал я сам. Сам написал устав предприятия, сам нарисовал печать и зарегистрировал в милиции, сам подписывал каждый договор, сам нашел классных трудяг-прорабов с нормальными головами, непьющих, не поглядывающих на сторону. Только этим прорабам я доверял набирать временные строительные бригады, хотя при удобном случае внимательно присматривался и к ним. Утро в главном офисе «Стройинвестсервиса» начиналось с обязательной планерки: что успели сделать за прошлый день, а что из запланированного осталось не завершенным? Соответственно, выяснялись причины. Ну там, электроды не подвезли, соседи каток сперли, дождь обрушился, помешал укладывать асфальт. Затем – материалы, что понадобится сегодня? Арматура, трубы, дерево? Затем – оплатить счета, получить разрешение копать на определенном участке, закрыть вместе с ГАИ какой-то участок дороги, подключить или наоборот отключить электричество. Ну, само собой, наличка для прорабов – что-то купить, кому-то дать взятку.

И все такое прочее.

Дня не проходило без проблем.

То техника придет не вовремя, то сломается кран прямо с зависшим в воздухе грузом, то понадобится срочно складировать привезенные трубы, чтобы их не разворовали. А то неожиданный ливень затопит канаву, срочно нужна помпа. Понятно, наезжали иногда без предупреждения представители городской администрации: вот, дескать, люди жалуются, что ограду зацепили у детской площадки…

Ни дня без проблем, зато голова занята.

За деньги, которые нам шли, имело смысл волноваться.

Технику мы арендовали через Иваныча-старшего, по самым льготным ценам, через Иваныча шли и заказы. При этом, самые оплачиваемые, самые выгодные заказы, чаще всего те, что связаны с подземными работами – канализация, теплотрассы. Попробуй, отследи каждый метр, если трубы укладываются под землей тысячами метров. Черная касса в сейфе «Стройинвестсервиса» скоро достигла у нас пол-лимона.

Опять же, не в рублях.

Это были уже нормальные, это были серьезные деньги и ключ от сейфа хранился у меня (на этом настоял Иваныч-старший); свою часть младший получал из моих рук. Как контролер, Иваныч-младший вполне, в общем, выполнял возложенные на него отцом обязанности, но меня его присутствие скоро начало доставать. Я действительно понял, наконец, истинную природу чувств, мучивших когда-то Костю Воронова. Вот он, значит, горбатился, пробивал, развивал свое несчастное «Брассьюри», а какой-то бандос сидит в кирпичной башенке да покуривает, как хозяин!

Иванычу-старшему я ни в чем не перечил.

Какой смысл перечить? Ведь он был бугром, в тени которого мы укрывались. И следовало признать, был бойцом, на которого можно положиться. Немало ходило слухов про интриги и подкопы, которые велись под Иваныча-старшего, но на своем месте в городской администрации он сидел уже второй срок и, кажется, твердо настроился на третий.

Перевыборы, кстати, назначены были на лето.

3

Когда Коршун развернулся перед ночным клубом «Синильга», я сказал:

– Во-первых, не вздумай уснуть. – Я знал о феноменальном умении Коршуна впадать в спячку при первом удобном случае. – Во-вторых, кати сейчас вниз по Красному и внимательно присматривайся ко всем кабакам, расспрашивай знакомых человечков. Наткнешься на шефа, сразу выходи на меня. Я буду здесь. В «Синильге». Есть вопросы?

– Нет вопросов, – ответил Коршун. Но не выдержал: – Ты бы его подшил.

– Я тебя подошью.

Надраться бы…

Найду младшего, решил я, отдам санитарам, тогда надерусь.

Думая так, я самому себе не хотел признаться в том, что остаюсь в «Синильге» по самой банальной причине: не хочу нарваться на Нюрку. Она обязательно осваивает сейчас ночные точки. Ну, скажем так, показывает их одному заезжему гостю. Дошли до меня такие слухи. Продолжая объезд, я непременно рано или поздно нарвался бы на Нюрку.

А я этого не хотел.

Я не видел Нюрку почти три недели, но все равно не хотел нарваться на нее в каком-нибудь задымленном баре в обнимку с умным фуфлом, выкуривающим трубку, и обязательно похожим на веник из-за усов или бороды. Она таких любила, называла друзьями, а все, что они умели – писать нелепые картинки или такие же нелепые стишки, да пить на ее счет. При этом про Нюркины картинки они, как правило, хранили молчок. Наверное, понимали, что она и в этом их обскакала.

В нижнем зале «Синильги» меня встретил сам владелец заведения Владимир Семенович Кичин – тучный невысокий человек, голос с придыханием, глаза льстивые и хитрые. «Могу поставить отдельный столик, – сразу предложил он. – А могу посадить с Федором Павловичем, с Фединым. Ну, знаете, из этих серьезных, – он многозначительно поднял глаза к потолку. – К тому же, майор. Он к вам с уважением».

И спросил:

– А вы к нему с уважением?

– Я-то? Я с полным.

Глядя на майора Федина, с улыбкой протянувшего мне узкую ладонь, никогда не знавшую мозолей, я почему-то вспомнил, что именно майор Федин (тогда еще лейтенант) таскал в свое время Нюрку на допросы. В советское время занимался он в КГБ, скажем так, вопросами искусства. Но Нюрка и тогда была не дура, лейтенант Федин ничего существенного на нее не накопал (подумаешь, книжки привозила из Польши), а сейчас так вообще – дружил и с ней, и с художниками. Поднабрался от них. Это раньше они ему не нравились. Ну, не в том смысле, что плохо писали, а в том, что болтали много.

Я сплюнул: пусть лучше голова болит, чем постоянно думать о Нюрке.

Лучше с эфэсбэшником посидеть, отвлечет, наверное, подумал я. А Витьку Коршуна, завтра же выгоню к черту. Зачем такой водила Иванычу?

На майоре Федине был недорогой синий костюм.

Меня Нюрка в ночной клуб в таком не пустила бы. Но майор имел право. Он был весь в синем, его хитроватые глаза тоже подсвечивали синевой. Черт знает, засомневался я, может, Нюрка и меня пустила бы в ночной клуб в синем костюме, будь у меня такие глаза. «Черт знает, что за город, – вслух пожаловался я. – Весь вечер встречаю одних слепых и глухих. Никто ничего не слышал, никто ничего не видел».

– Ты это о чем?

– Я это об Иваныче-младшем.

– Опять выпал в осадок?

– Полностью.

– Ну, не впервые, – Федин пристально посмотрел на меня. – Это старший попросил тебя приглядывать за сынком?

Я кивнул.

Майор понимающе покачал головой.

Вот, дескать, странно. Вот, дескать изменила мне интуиция. Вот напрасно, дескать, связался я с Иванычем-старшим, полетит он скоро со всех постов. Есть такое мнение: полетит.

И снова взглянул пристально.

Если эфэсбэшник в частной беседе употребляет много двусмысленных глаголов, значит, есть у него на то основания. В конце концов, именно эфэсбэшники обязаны знать, кто в скором времени полетит со своих постов, а кто будет сидеть, как прикованный. Майор Федин кое-чем был обязан мне, и, похоже, намекал не просто так. Что-то стояло за его словами.

Размышляя об этом, я заказал коньяк.

– А мясо, Андрей Семенович, – предупредительно сказал Кичин, ни на минуту не отходивший от столика, – мясо для вас мы приготовим по особому рецепту.

– Не надо.

– Особенная семужка есть.

– И семги не надо. Не хочу есть.

– Но под коньячок!..

– Принесите каких-нибудь овощей, ну, травы всякой.

Я знал, что майор Федин любопытен и своими капризами хотел заинтриговать майора, потому что намеки всегда меня злят. Хватит с меня того, что Нюрка не отвечает, дура. Конечно, думать так о Нюрке было несправедливо, в конце концов, именно Нюрка вывела меня на Иваныча-старшего. Могла ведь и не выводить, подумал я с непонятным сожалением, а вот вывела. И твердо повторил:

– Травы, овощей. Ничего больше.

Изумленный Кичин исчез.

– Надеюсь, правильное решение? – заинтересовался майор. И вовсе не кстати вспомнил: – Знавал я одного чудака. Всегда мясо жрал от пуза, только перед посадкой переходил на вегетарианское.

– Это ты к чему?

– Шутка.

Но в самом голосе майора, в скрытой в нем насмешливости послышалось мне что-то особенное. Что-то такое, от чего вечер окончательно мне разонравился. Конечно, нет у меня других дел, как только гоняться за алкашом, раздраженно подумал я, отчетливо понимая, что так думать тоже несправедливо. В конце концов, отдельным пунктом в нашем конфиденциальном договоре с Иванычем-старшим значился как раз присмотр за Иванычем-младшим, а я опять его потерял из виду. Пусть не по своей вине, но потерял.

И Нюрка не появлялась три недели.

Какие-то слухи до меня доходили и я был совершенно уверен, что обязательно встречу Нюрку в какой-нибудь прокуренной пьяной дыре и горящие ее глаза будут точно такими, как в ту ночь, когда она корила меня за отсутствие душа в темной башенке «Брассьюри». И вообще. Чего я злюсь? Она мне не жена, подумал я. И почему-то сразу подумал, что за женой, наверное, я не бегал бы по кабакам. И такая мысль тоже меня не развеселила, потому что свою бывшую жену я не видел с девяносто третьего года, когда она исчезла вместе с Вадиком Голощеким.

Я покачал головой, не слушая майора, потом прислушался.

Он что-то там говорил про шантаж. Намекал: меня могут вызвать.

Я рассмеялся.

– Помнишь? – я был рад, что смехом сбил его с толку. – Помнишь старый анекдот? Поддатого мужика останавливает вахтерша на проходной женской общаги: вы, мол, к кому? А тот в ответ: а ты, мать, кого присоветуешь?

Федин обиделся.

Но мы с ним выпили коньячку и разговор сам собой наладился.

Наверное, до майора дошло, что какой-то шантаж не может иметь ко мне отношения. Вообще, об чем речь? Я был в деньгах, как в броне. Чьи-то показания? Да любой залетевший бандос может запросто наговорить на бывшего кореша все, что взбредет в его дурацкую башку. Но даже если кореш чисто обвешан трупами, как бананами, при хорошей постановке дела всегда можно вытащить кореша на такую статью, по которой никто никогда ни при каком режиме его не повесит. Что-то никак я не мог понять майора. Лично моя контора процветала, с бандосами я не имел никаких отношений, так какой, к черту, шантаж? Ты вон даже в Америке побывал, намекнул майор не без тайной зависти. Нам нужны такие люди. Да и тебе полезно иметь друзей. Настоящих друзей, намекнул он, с которыми можно решать важные вопросы.

Я покачал головой.

Как раз наступил тот странный час, когда в самом буйном кабаке дым не успевает всасываться в вентиляторы, а музыка превращается в глухое буханье, а танцующие как бы застывают. Полный абзац, ничего не происходит, все как бы сливается с вечностью. Такая тоска, подумал я, разглядывая блюдо с овощами, с травой, с фруктами, поставленное передо мной Кичиным. Кажется, сегодня Кичин ухаживал в основном за нашим столиком, хотя в дальнем углу я неожиданно засек конкретного Толяна.

И он меня засек. Сделал знак незаметно.

Я встал и неторопливо отправился в комнату для курения.

Поскольку все давно курили прямо в зале, комната для курения оказалась совершенно пустой. Пацан в голубой ливрее принес стакан минералки, поставил на столик передо мной и вышел. Только после этого появился Толян. «Ты крутой стал, – оглянувшись сказал он так, будто чего-то (может, меня) побаивался. – Ты вон какой нынче!»

От этих слов мне стало совсем тошно.

Оказывается, даже конкретный Толян изменился.

Впрочем, клиника кого хочешь изменит, подумал я, ведь Толян в свое время провалялся в клинике почти полгода. Из них полтора месяца в реанимации. Нелегко ему пришлось, ничего не скажешь. Я страшно удивился, когда, оглянувшись, Толян сообщил:

– Филина повязали.

– Да ну? Как можно повязать Филина? Он с городским начальством в открытую на блядки ходил.

– Может, за это и повязали, – возразил Толян. – Вот не ходи, дескать, на блядки с начальством! – На диванчик Толян не присел, курил, стоя рядом с напольной никелированной плевательницей. При этом часто и настороженно оглядывался. – Короче, повязали Филина. Ты что, правда, не слышал? И папочку у него нашли, – Толян внимательно следил за мной.

– Какую папочку?

– А я знаю? – он нагло, как раньше, выпятил нижнюю губу и, оглянувшись, быстро заговорил: – Сперва менты повязали только Филина, а потом некоторых пацанов. Я-то сам давно уже не у Филина. Ты знаешь. А тех пацанов, которых не повязали, таскают на допросы.

– Да погоди ты! Что там за папочка?

– А я знаю? – так же нагло повторил он.

А я знаю, подумал я. Кожаная, на молниях. Всплыла, значит. Не исчезла, не растворилась во времени и в пространстве. Всплыла и, кажется, потопила Филина, как когда-то потопила Долгана.

– Ты слышь? – конкретный Толян оглянулся. – Пацаны в тревоге. Шурку вспоминают.

– Это почему Шурку?

– Ну как? Папочку собирал Шурка. Ну, пусть не собирал, пусть просто хранил, никто ведь не знает. Вот как эта папочка оказалась в свое время у Долгана? Может, это он Шурку замочил?

– И что?

– Да ничего, – заткнулся Толян. Он так и не понял, как ему со мной держаться: нагло или по дружески. – Я просто так.

– Ты, Толян, говорят, теперь в бизнесе?

– Да пытался, – сплюнул Толян. – Всяко пытался. Одно время нутрий разводил с одной кореянкой. Держали нутрий в подвале, а они, падлы, понаделали дырок в земле и ушли. Я думал, совсем ушли, потом гляжу – нет, начали возвращаться. Мы нутрий кормили по часам, вот они и привыкли. К хорошему быстро привыкают, правда? – ухмыльнулся он. – Нутрии, значит, возвращаются, а я дыры за ними цементирую. Кореянка нутрий кормит, а я дыры цементирую. Почти всех собрали, только они какую-то заразу подцепили на воле. Когда подошел срок пускать зверьков на пушнину, у них хвосты отпали. Болезнь такая. Ну, согласись, какая нутрия без хвоста?

Я согласился.

– А кореянка?

– Ну, живу с ней.

– Вот видишь, – одобрил я.

Мне не хотелось возвращаться за столик к заботливому хозяину и к майору, обожающему намеки. Если там вспомнили Шурку, мое имя тоже может высветиться. Даже обязательно высветится. Я рядом ходил, майор знает об этом. Не хотелось мне возвращаться за столик, правда, сидеть в курительной комнате с конкретным Толяном я еще меньше хотел. Когда затрещал мобильник, сразу потянул его из кармана.

– Ну?

«Да у Юхи Толстого шеф, – недовольно сообщил Коршун. – И шлюхи с ним. Мне как? Сваливать?»

«Сваливай, – сказал я. – Блин, только мешаешь».

4

Шлюх у Юхи я не застал.

Комната была намертво закурена, дым висел, как облака – над книжными полками, над застланным простыней диваном. На этой простыне землистого цвета валялся полураздетый Иваныч-младший. Не делили мы тебя и не ласкали, – хрипел магнитофон голосом Высоцкого. – А что любили, так это позади… Я поднял с пола пахнущую потом и бедностью подушку и подсунул Иванычу под голову. Я ношу в душе твой светлый облик, Валя, а Леша выколол твой образ на груди…

Когда-то здесь был богатый дом, подумал я. Теперь здесь бедный дом.

В сущности, никто этот дом не разорял, подумал я, просто мир изменился, а Юха этого не заметил. Исчезли благополучные родители, исчез привычный круг, исчезла гарантированная зарплата, а появились на загроможденном грязной посудой столе пузатые бутылки явно паленого «Арарата», купленные на деньги Иваныча-младшего.

– Андрюха! – обрадовался Юха.

Лицо у него заплыло, глаза щурились от дыма, казалось, он гримасничал. Так щурясь, он ткнул рукой в сторону пожилого морщинистого карлика, который молча сидел за столом, подложив под маленькую, тоже, наверное, морщинистую задницу несколько томов Большой Советской Энциклопедии. И в тот день, когда прощались на вокзале, я тебя до гроба помнить обещал. Я сказал: – Я не забуду в жизни Вали. – А я тем более, – мне Леша отвечал… Мне показалось, что карлик молча болтает в воздухе детскими не достающими до пола ножками. Но, конечно, только показалось: никак не мог я из-за массивного стола видеть его маленькие ноги.

Схватившись за лохматую рыжую голову, похожую на взорвавшийся примус, Юха радостно сообщил:

– Иваныч человека убил!

– Это как? – насторожился я.

– Ну как, – содрогнулся Юха. – Железным топором.

– Сам понимаю, не каменным. Когда такое произошло?

– Часа три назад, – Юха ткнул пальцем в карлика. – Вот свидетель. Иваныч сам признался. Он нам всю душу раскрыл.

– А где труп?

– Ну, не потащит же он за собой труп, – резонно заметил Юха. Глаза у него были совсем свинячьи. Я все ждал, когда он заявит, что он гомункул, но, возможно, эту стадию он уже проскочил. – Иваныч сам сказал, что зарубил человека. Прямо перед оперным. Сказал, чтобы мы не волновались и лег спать. С ним бабы были, они ушли. Бабы нам не понравились, а Иванычу мы верим. Сказал – зарубил, значит, зарубил. Кристальной души человек. Вот «Арарат» принес. Пусть отдыхает. Мы пьем за его здоровье.

Я давно не видел Юху.

Он резко изменился. Потяжелел. В нем появилась неприятная услужливость. «Мы так и сказали Иванычу, – услужливо объяснил он, – дескать, убил и ладно, отдохни для начала. Там разберемся. Ты тоже отдыхай, Андрюха, – радушно предложил он и потянулся к рюмке. Руки у него дрожали. – Плесни себе коньячку. – (И теперь реши, кому из нас с ним хуже, и кому трудней – попробуй разбери…) – Садись сюда. Ага, вот так. Видишь, как удобно? Хочешь, возьму из-под Иваныча подушку? Ему не нужно. А ты отдохнешь».

Представив цвет и запах подушки, я отказался.

– А это Костя, это друг давний, – указал Юха на карлика. – Ко мне ходят только самые верные друзья, только самые давние, – он еще больше прищурился. – Вот ты, – кивнул он мне. – Ну, Иваныч… Теперь Костя… «Склоняя над фолиантом седой череп…» Помнишь, как там у Льва Николаевича?

Я не помнил.

Оба были пьяны.

В тусклом свете голой свисающей над столом лампочки оба почему-то напоминали ободранные пни. Старые, с ошметками обвисающего серого корья, то есть давно не бритые. Пни-гомункулы. От грязи на них чуть опята не росли. Потом в голове мелькнуло, что карлик сюда не случайно попал: внешний мир вокруг Юхи каким-то странным образом сжался, сузился. Таких домов сейчас в городе много, подумал я. Профессорские династии провалились. Было время, Шурка Сакс мечтал о родстве с каким-нибудь профессором, теперь профессорские сынки мечтают о дружбе с бандосами. У него твой профиль выколот снаружи, а у меня душа исколота снутри… Юху я не жалел. Я не раз пытался пристроить его к делу, но работать он разучился. У него, видите ли, отец дружил с маршалом Покрышкиным. В две скрипки. Юха тоже вдруг показался мне карликом. Огромным грязным щурящимся карликом.

– У меня отец дружил с маршалом Покрышкиным, – конечно, заявил Юха и указал пальцем на карлика: – А Костю священник не хотел крестить. Костя раньше срока родился. Священник, увидев его, сказал: ну, на хер его крестить? Помрет, дескать, отмечен особым знаком. А Костя выжил. Он весь в борьбе. Хирург, принимавший роды, советовал сдать Костю в институтскую клинику. Дескать, заспиртуем парнишку, он науке принесет посильную пользу. У меня отец дружил с маршалом Покрышкиным, – напомнил Юха, – а у Кости отец был плотник. Как в Библии. Отец, знаешь, что сказал Косте? Мать-то у него померла. Взглянула на то, что родила, и того. А Косте, когда стукнуло десять лет, отец, как настоящий плотник, указал на выползшего из земли червя. «Видишь, Костя, какой некрасивый червяк? Ну, кому он, кажется, такой нужен? Видишь, как извивается? Всего-то червяк, чего хорошего, правда? А ведь все равно извивается, спешит куда-то, дергается, торопится по-своему. И ты, Костя, так тебе скажу, не красавец, в Муромцы не вышел, спорить не буду. Короче, не великан ты, сынок. Даже не Рембо. Но пойми, что любое существо в нашем мире, даже такое маленькое, как ты, имеет право извиваться, дергаться и спешить куда-то». Видишь, как хорошо сказал. Я же говорю, плотник.

Я кивнул.

– Имя у меня христианское, – прогудел карлик.

Он был пьян сильнее, чем я думал. Голос у него оказался деревянный. Я сразу понял, что не хочу тут засиживаться.

Грязные стены.

Хлебные крошки на столе.

Выглянул из-за чайника таракан, смиренно поводил усиками.

Фальшивый «Арарат» в пузатой бутылке наводил на меня чудовищное уныние.

Вот я стою три лимона, подумал я. Не так уж мало, если подумать, а чужую нищету не стряхнуть… И когда мне так уж тошно, хоть на плаху, пусть слова мои тебя не оскорбят… Я прошу, чтоб Леша расстегнул рубаху, и гляжу, гляжу часами на тебя…

– Костя, он всегда в борьбе, – тянул свое гомункул Юха. – Работал в артели карликов. Советская власть кончилась, артель закрыли, обвинили карликов в пособничестве коммунистам. Когда демократические преобразования обнимают пламенем всю страну, сильнее всего поджариваются карлики, – выдал Юха. – Теперь у него свое дело. Автозаправку на Светлой знаешь? Ну, вот, – обрадовался он, – это Костина автозаправка, он там в кафушке работает. Входит в кафушку прижимистый клиент, новый русский, как ты, Андрюха, ковыряет в носу, ждет, когда заправят-помоют богатую машину. Сидит, понятно, ничего не заказывает, в мыслях нет у него такого ужаса – заказать чего-нибудь в кафушке на автозаправке, а тут Костя подлетает с карандашиком, с блокнотиком, с чистенькой салфеточкой на локотке. Весь свободный в свободном. «Кофе желаете? Вкусную поджарку? Салат?» Заметь, ни одна скотина Косте не отказывает. И чаевых не жалеют.

Карлик согласно кивнул.

Наверное, он боялся упасть с Энциклопедии.

Но вообще приятно, наверное, попирать маленькой морщинистой задницей столь обширный свод знаний.

– А уже на самом пике советской власти, – с фальшивым уважением объявил Юха, – Костя был председателем товарищеского суда карликов!

– Замом председателя, – деревянным голосом поправил Юху карлик. Оказывается, он все слышал. – У нас артель была дружная. Судили только двоих. Еще были кандидатуры, но Советская власть кончилась.

– Жалеешь?

– Нет.

– Почему?

– Теперь можно заниматься свободным предпринимательством.

– Ты занимаешься свободным предпринимательством? – не поверил я.

– Каждый зарабатывает как может, – ответил карлик. Он боялся пошевелиться. Но карлик – предприниматель, конечно, звучало здорово. Не шевельнувшись, одними губами он выговорил: – Вы вчера лук ели. Я такие вещи как волк секу.

– Я лук и сегодня ел.

– Вот видишь, – перешел карлик на ты и добавил трогательно: – Ты не бойся, я не деньги подошел занимать. Сколько я могу занять при таком росте? Меня прямо с работы похитили.

– Иваныч? – догадался я.

– Ага, – ответил карлик. – Иваныч мне коньяк в рот лил. Я его спросил: «Кофе желаете? Вкусную поджарку? Салат?» – а он одной рукой раскрыл мне рот, а другой стал в рот лить коньяк. Сказал, что бесплатно. Ну, я и поехал с ним. Он обещал скрестить меня с крупной женщиной. Но мы еще ничего не ели. – Карлик осторожно потянул маленьким носом. – Я здорово чую запах гари. Ты чувствуешь запах гари? – И злобно рассмеялся: – Горим!

– Ты бы хоть картошки пожарил, – упрекнул я Юху.

– А нет картошки.

– Ну, сходи, принеси.

Отправив Юху в магазин, я вытащил из кармана мобильник и позвонил санитарам. Они откликнулись незамедлительно, будто ждали моего звонка.

«Заберите Иваныча, – назвал я адрес. – Ну, как обычно. Приведите Иваныча в человеческий вид, так, чтобы он вышел от вас как птенчик. Счет? Какие, к черту проблемы? Как всегда. Наличкой».

Когда я спрятал мобильник, карлик спросил:

– А мне… Можно?…

– Наличкой? – не понял я.

– Нет… Тоже туда…

– Снять запой?

– Ага.

– А ты в запое?

– Не знаю.

– Ты давно пьешь?

– С вечера.

– Тогда нельзя. Тогда еще рано.

– Почему?

– А кто за тебя заплатит?

– А ты? – выдохнул карлик.

Но недавно мой товарищ, друг хороший, он беду мою искусством поборол… Он скопировал тебя с груди у Леши и на грудь мою твой профиль наколол…

Вынув мобильник, я в сотый раз набрал Нюркин номер.

Шел второй час ночи, конечно, Нюркин телефон молчал, зато карлик смотрел на меня с непонятной надеждой.

Знаю я, друзей своих чернить неловко, но ты мне ближе и роднее оттого, что моя, верней – твоя татуировка много лучше и красивее его…

С интервалом в пять минут я трижды звонил Нюрке, и все это время карлик смотрел на меня с непонятной, но ясно уловимой надеждой.

– Сходи в туалет, обмочишься, – посоветовал я.

– Я уже обмочился, – ответил он все тем же деревянным голосом. – Я же не милиционер, не в две смены работаю. – И хорошенько пораскинув маленькими мозгами, понимающе добавил: – Бывает, я тоже с Богом беседую.

И замолчал.

Зато Нюрка откликнулась.

5

По краске лица и по живости речи видно было, что государыня сердится, но я рассмешил Нюрку, рассказав про карлика-предпринимателя с деревянным голосом, а потом про то, как бригада санитаров увозила Иваныча-младшего, и как он рвался из их рук, требуя вернуть ему его якобы окровавленный топор.

Все равно какая-то досада мешала Нюрке:

– Что у тебя за вид?

– Ну, какой может быть вид у человека в пять часов утра?

– Я тебя знаю, – Нюрка отправилась в ванну, скидывая на ходу одежду. – Даже не смей думать остаться. Я спать хочу. Через минуту чтобы следа твоего в квартире не было.

Я послушно кивнул, прилег на диван и уснул.

Кажется, впервые я не пытался вломиться в ванную, но Нюрку это нисколько не растрогало. Обнаружив меня на диване, разбудив, подставляя голые груди под поцелуи, она шепнула: «Лучше бы ты и дальше спал». – «Да почему?» – не понимал я, всем лицом ощущая ее душную нежную кожу. «Да потому, что я сейчас начну тебя огорчать».

Впрочем, не такой дурой она была, чтобы от слов сразу перейти к делу. Лишь умерев подо мной, расслабилась: «Смеяться будешь, что тебе скажу».

– Давай, смеши.

– Тебе надо уехать.

– А я как раз собираюсь.

Она обрадовалась:

– Когда?

Она явно хотела как можно быстрее выпихнуть меня не только из своей постели, но и из города, ее красивая голова была полна каких-то особенных – своих – мыслей, и я остро чувствовал, что далеко не все эти мысли связаны конкретно со мной. Я прижал ее к себе, шепнул в ухо:

– У меня есть для тебя подарок.

Тайн она не терпела:

– Выкладывай!

– Вчера я заказал билеты. На двоих.

– Ну, понятно. Ты куда-то едешь. А кто с тобой?

– Ты.

– Куда?

– В Индию.

– В какую еще Индию? Чего я там не видела? – удивилась она.

– Ну мало ли, слонов, например, обезьян, сикхов, – ответил я неопределенно, не зная, как понимать ее явное равнодушие. – Ты не думай, в Индии хорошо. Это далеко. От Москвы лететь часов десять. Там не только джунгли, там есть отличные шератоновские отели. Нам не придется жить в хижинах, где нет даже душа. А еще у нас будет отдельный индивидуальный гид. Я заставлю его ходить с живой коброй через плечо.

– С чего ты взял, что я заплачу от умиления?

– Я ничего такого не говорил и никаких слез не жду. – Я старался быть терпеливым. Я остро чувствовал, что Нюрка чего-то не договаривает. – В Индии действительно есть отличные отели. К тому же там не встретишь тех, кто постоянно пасется в Никосии или на Мальорке.

– Ну, ладно, может, Индия это не так уж и плохо, – неожиданно перерешила Нюрка, но таким тоном, что я не обрадовался. – Когда ты уезжаешь? Когда думаешь вернуться? Какой срок сможешь пробыть в Индии? – тем же тоном она могла спросить, сколько дней я могу пробыть в Томске или в Омске.

– Сколько захочешь, столько и пробудем.

– Ну да, деньги у тебя есть, – вздохнула Нюрка. – Это когда я тебя впервые встретила, ты был просто бандос, у тебя ничего не было, кроме грязной пивной. – Она, конечно, преувеличивала.

– О чем ты?

– А вот о чем… Слушай… – Она терпеливо убрала мою руку со своей влажной от пота груди. – Ты знаешь, я никогда не вру… – Она засмеялась этому открытию. – Ну, скажем так, я почти никогда не вру… То есть, вру, но не очень часто… Впрочем, какая разница, правда? Рядом с тобой просто невозможно не врать. Так вот, слушай, что говорят… Не среди бандосов говорят, а, скажем так, в серьезных кругах… Вот честно скажу, лучше бы тебе прямо сейчас улететь в Индию… – Моя рука все-таки легла на ее грудь и она вздрогнула. – Честное слово, не знаю, как вытащить тебя из прошлого.

– Разве ты уже не вытащила меня из прошлого?

– Если и вытащила, то не все это видят, – она оттолкнула мою руку. – Ты уже слышал о Полунине.

– О каком Полунине? Кто это?

– Ну, как о каком? Сам рассказывал о нем.

– А-а-а, – догадался я. – Филин.

– Везде эти мерзкие кликухи, терпеть не могу! – Нюрка презрительно поджала губы. – Я говорю о некоем Полунине. О некоем Виталии Ивановиче. Его арестовали. Но дело не в этом. Я слышала, что у него нашли какую-то папку, а в папках всякие неприятные бумаги.

– Векселя, долговые расписки и все такое прочее, – догадался я.

– Ну, вот! Так я и знала. Конечно, ты причастен ко всему этому. Там на кого только нет бумаг! – не выдержала она.

– Наверное, и на Иваныча-старшего есть?

– Есть, конечно. Только мне думается, что Иваныч-старший отвертится. А вот ты…

– А я тут при чем?

– Но ты же знаешь об этой папке!

– Ну и что? Мало ли о чем я знаю…

– За этим Виталием Ивановичем тянется длинный вонючий хвост, – презрительно объяснила Нюрка. – А ты долгое время пасся в его стаде.

– Кто такое говорит?

– Неважно. Говорят. Серьезные люди. Если ты действительно хоть каким-то боком причастен к этим делам, – как бы прощая поцеловала она меня, – то лучше прямо завтра улетай в Индию. Говорят, в лавочке этого Виталия Ивановича всякое происходило. Там сейчас ищут трупы. Да, да, самые настоящие трупы, не просто так, – подняв голову, Нюрка внимательно следила за мной сквозь полуопущенные ресницы, будто меня правда можно было напугать трупами. Смутный утренний свет уже просачивался в комнату. – Короче, в деле, которое заведено на этого Полунина, не один раз встречается твоя фамилия. Дошло? Кто-то тобой здорово интересуется. Это только я, дура, знаю, что ты хороший, – нежно поцеловала она меня, – а другие люди по другому смотрят на мир и на людей. Так ведь? – и прижалось щекой к моему плечу. – Вот все, что я знаю. Зато все это я знаю от очень серьезного человека. У меня много серьезных друзей.

– Да уж, – с горечью признал я.

– А сейчас ищут какого-то Сакса. Чего ты вздрагиваешь? В смысле ищут не самого Сакса, а его тело. В связи с этим тебя, наверное, тоже скоро вызовут в прокуратуру.

– Что значит ищут? – я действительно вздрогнул. – Этот Сакс, про которого ты говоришь, давно похоронен. Вполне официально похоронен, на кладбище. После автомобильной катастрофы. Куда может деться его тело?

– Ну вот, многие так думали, – вздохнула Нюрка. – А тела в могилке не оказалось. Это я слышала от очень серьезного человека. Учти, я тебе первому это говорю.

– Еще хочешь сказать кому-то?

– Не цепляйся к словам. Могилка действительно оказалась пустой. Тело этого Сакса куда-то исчезло. Так что жди. Скоро тебя вызовут. – Она разозлилась. – Что ты как каменный? Что ты об этом думаешь?

– Ничего, – пожал я плечами.

– Совсем ничего?

– Совсем.

Нюрка разочарованно помолчала. Потом шепнула:

«И сумерки в стекле, как пыль на винограде…»

– О чем ты?

– Цитата.

– Какие сумерки? – не понял я. – Уже светает.

– Все равно сумерки… На сердце… Ты, наверное, не поймешь… Наверное, я в тебе обманулась…

– Почему?

– Потому что ты всего лишь мелкий бандос. Как был мелким бандосом, так и остался.

– Полетишь со мной?

– Нет, – твердо сказала она.

Но я продолжал торговаться.

– Смотри, – в отчаянии торговался я. – Когда мы встретились, я действительно держал лишь пивную, а сейчас у меня фирма. Крупная фирма. Крепкая фирма. И принципиально никаких крыш.

– Это потому, что все бандосы города – твои друзья, – возразила Нюрка.

– Это не так, – торговался я. – Ты же знаешь, я ни с кем из них не встречаюсь. А если иногда и встречаю кого-то, то какого черта? Мне говорят – привет. Почему не ответить? Только потому, что когда-то знал его?

– Вот именно, – отрезала Нюрка.

– Сейчас я ни с кем не связан.

– Объяснишь прокурору.

– В некотором смысле я сейчас работаю на администрацию.

– Ну да, на профессиональных воров!

– Как? – удивился я. – Ты даже Иваныча-старшего считаешь вором?

– А ты думал? – Нюрка тоже удивилась. – Его прежде всего.

– Но ты спала с ним! – заорал я.

– Ну и что? Теперь я с тобой сплю, – Нюрку нисколько не взволновала моя вспышка. – Иваныч давно достиг своего потолка, его интеллектуальное развитие закончилось. Кроме тюрьмы, Иванычу ничего не светит, а ты знаешь, я таких не люблю.

– Полетим вместе! Ты мне нужна! – взмолился я. – Ты же видишь, что я лечу в Индию вовсе не потому, что чего-то боюсь. Плевать мне на всякие папки. Я лечу в Индию только потому, что хочу побыть с тобой рядом. – И опять заорал: – Ты уже, наверное, переспала с этим москвичом? Говорят, ты показываешь город какой-то московской шишке?

– Какая тебе разница?

– Ну, ладно, – согласился я. – Пусть никакой. Как скажешь. Но полетим вместе. Там никто не будет стоять между нами – ни честные граждане, ни бандиты. Наконец, мы будем вместе. Одни! Понимаешь? Ну, давай полетим, давай посмотрим, какие мы есть, когда нам никто не мешает.

– Думаешь, у нас получится? – засомневалась она.

– Уверен.

– Когда у тебя рейс?

– У нас! – взмолился я.

– Ладно, пусть у нас, успокойся, – сказала она мне нежно, как малышу. – У тебя глаза безумные. Я же не сказала тебе, что совсем не лечу. Просто я не могу вот так сразу взять и улететь. – Ее зеленоватые глаза странно поблескивали. – Ты можешь сделать так, чтобы я прилетела чуть позже?

– Но почему позже?

– Потому, что мне так удобнее, – ответила она твердо. – У меня есть свои обязательства. Через неделю я готова прилететь хоть куда, хоть в Антарктиду, если ты там окажешься. Но через неделю. Понимаешь? Ни днем, ни минутой раньше. Тебе что, трудно поменять билет? – удивилась она.

– Нисколько, – оглянулся я, отыскивая глазами телефон.

– Не торопись… – нежно шепнула Нюрка. – Сделай это днем на трезвую голову… А сейчас… – шепнула она еще нежнее. – Сейчас, бандос, покажи, на что ты еще способен…

Отступление первое Искитимские дрозды

1

Когда подали коньяк, Трубников несколько успокоился.

Голос Калашникова, грянувший под Шереметьево-2, теперь смолк, исчез, растворился в небытии, хотя нельзя сказать – навсегда. Самолет шел ровно, слегка подрагивая от работы двигателей. Думая о том, что скоро он пересечет границу России, Трубников вспомнил советские времена.

Его родной дядя, известный энтомолог профессор МГУ Иван Сергеевич Трубников, не выездной, понятно, летел однажды из Горького в Ленинград. Рейс по каким-то причинам затянулся, потом объявили о непредусмотренной промежуточной посадке. Пассажиров из самолета не выводили. Профессор Трубников смотрел за окно, на серую травку, на скучное низкое небо, сочащееся мелким скучным дождем. Потом самолет поднялся и только через несколько лет от одного знакомого чекиста не выездной профессор Трубников узнал, что побывал в Швеции. Угонщик оказался интеллигентный, а пилоты – не герои, все было сделано по уму. «А если бы ты и узнал обо всем сразу, – сказал профессору Трубникову знакомый чекист, – писать в анкетах и хвастаться перед приятелями, что ты побывал в Швеции, тебе все равно бы не разрешили».

После первой рюмки коньяка Трубников привычно запыхтел.

Он видел как бесцеремонный англичанин в желтом жилете, похожий одновременно и на Дарвина и на его доисторического рыжеватого предка, раздраженно смял газету и бросил на пол. На длинной руке англичанина тикали громадные, похожие на бомбу, часы, глаза казались большими и выпуклыми. Совсем другие глаза оказались у соседа слева – озабоченного пухлого толстяка лет сорока, одетого дорого, но безвкусно: костюм в полоску, сиреневый галстук, очки с какими-то старомодными посеребренными дужками. Глаза под очками бегали. Типичный русак, следующий непривычным маршрутом.

– Федор Трубников, свободный коммерсант, – представился Трубников. – Белая водка «Трубникофф», цветные ликеры, качественные прохладительные напитки. Как откликаетесь?

– Герман Иванофф, – подумав, откликнулся сосед, неуверенно разглядывая золотую голду, обнимающую совсем не хилую шею Трубникова. – Налоговый инспектор. Хлеб, вода, жесткие нары, место у параши, и все такое прочее.

– Шутить изволите?

– Изволю, господин Трубников.

– Откуда вы знаете мое имя? – нервы Трубникова напряглись.

– Так вы же сами только что мне представились. – Герман Иванофф был растерян. – Я вас не принуждал.

– Ах да, ну, да, – смятенно запыхтел Трубников. – Вы правы, я все сделал сам. Конечно, конечно! Какой город честь имеете представлять?

– Москву, – почему-то вздохнул налоговик.

И Трубников вздохнул.

Он не любил налоговиков и не любил налоговую систему, постоянно покушающуюся на его карман. Он прекрасно понимал, что стопроцентные налоги это и есть коммунизм, самая человечная идея, но еще лучше он понимал, что если с рубля у него берут семьдесят семь копеек налогов, оставляя ему только двадцать три, в то время как он постоянно нуждается, по крайней мере, в пятидесяти, с такой системой он никогда не согласится. Ну, хорошо бы этим обеспечивалась стабильность, так нет! Чтобы отдать те же семьдесят семь копеек с рубля он должен унизительно долго возиться со всякими дурацкими отчетностями, в которых сам черт сломит ногу, и постоянно бывать в кабинетах, казенный антураж которых вызывает в нем тошноту.

А главное, никакой стабильности.

Нет, чтобы встать утром и увидеть: тротуар перед домом помыт с мылом, как в Голландии, соседний бомж причесан и препровожден в участок, соседская собака-сволочь пристрелена из винтовки с глушителем (может, вместе с хозяином), а в лавке на углу можно купить травку.

Так нет!

Совсем нет.

Похоже, страну окончательно загадили, а семьдесят семь копеек с рубля уходят в непонятный общак, держатели которого еще в него же, в Трубникова, от души и шмаляют из «калаша», тоже ведь, кстати, купленного на его деньги. Когда в Шереметьево перед отлетом Трубников отчетливо расслышал автоматные очереди, он так и подумал: наверное, это опять до него пытаются добраться. Он устал от покушений, ему надоела стрельба. Просто повезло, что он уже проходил паспортный контроль.

Скосив глаза, засопев, Трубников взглянул на шутника.

До шутника, наверное, не доходит, что жестокая российская налоговая система оставила постоянно и неутомимо работающему человеку только два выхода: первый, влачить, как все, обывательское существование, оставляя себе на расходы унылые официальные двадцать три копейки с каждого заработанного рубля; и второй, плюнув на все, дерзко вырваться туда, где настоящая воля, где Будулай гуляет с цыганками, где пугающе трещат «калаши», зато весь заработанный рубль ты оставляешь себе.

Кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Уже успокоено Трубников скосил глаза на соседа.

Ну, налоговик, ну, летит в Швейцарию. Может, просто на немке женился. Не обязательно на немецкой. В советское время в Европу ездили на танках, потом на еврейках, теперь пошла совсем другая жизнь – можно ездить за бугор на немках, особенно на тех, которых раньше выселяли в Сибирь!

Трубников довольно засопел: немки у него тоже были.

Всю жизнь, сколько Трубников себя помнил, интересовали его деньги и женщины. Поэму «Полтава» он не читал, но с проститутками из Полтавы путался. Если быть точным, женщины начали интересовать Трубникова, пожалуй, даже раньше, чем деньги. Откуда могла взяться страсть к деньгам в семье молодых ученых, энтузиастов-шестидесятников? – а вот молодых женщин вокруг Трубникова было много с детства. Одни приходили к отцу, сотруднику университета – сдавать экзамены, другие приходили на консультации к матери – врачу-гинекологу. Рыжие, белые, черные, русые. Длинноволосые, стриженые, с космами и с лохмами. Уже в юном Трубникове было что-то такое, что заставляло женщин ласково и откровенно улыбаться. Ну, а дальше все развивалось в зависимости от того, чего, собственно, хотел Трубников. Кстати, именно Трубников был тем неизвестным футбольным героем, который первым выкрикнул на смертельном матче «Спартак» – «Динамо», проходившем в Киеве, знаменитую фразу: «Ваши бабы на Тверской!», подхваченную московскими болельщиками.

«Спартак» тогда чуть не выиграл.

А Трубников получил по роже.

Но это ерунда. Настоящим фаном он никогда не был. Просто любил и знал женщин. Никаких дон-жуанских списков он не вел, конечно, да и не собирался вести, потому что сам не знал, сколько девушек и женщин принял в свои объятия, только иногда, повинуясь прихотям памяти, из глубин его подсознания поднимались какие-то смутно знакомые, но почти неузнаваемые лики; только в такие моменты Трубников начинал осознавать, что знал многих.

А остановиться не мог.

Даже в далеком девяностом году, первым начав ввозить в Энск спирт «Ройял» из тихой Голландии, Трубников уделял девушкам и женщинам постоянное внимание. Несмотря на чудовищную занятость (надо было стопроцентно использовать условия смутного времени, столь удобного для бизнеса), приметив заинтересовавшую его девушку или женщину, Трубников начинал пыхтеть, потеть, пускать слюни, как Павловская собака. Не действовали слова, действовали деньги. Трубников рано понял их силу. В конце концов для чего-то деньги нужны, считал он. И впервые стреляли в Трубникова, кстати, как раз в девяностом году – из-за любви. Женщина, давшая ему так не вовремя, оказалась женой страшно ревнивого типа.

Не то слово.

Не ревнивец, убийца!

Очередь из Калашникова, в первый раз прошившая «семерку» Трубникова, прошла в непосредственной близости от его голубых глаз. Понадобились срочные усилия авторитетных людей, чтобы замять историю, не дать ей официального хода, восстановить душевное равновесие. Но все вроде сгладилось. Ревнивый тип даже некоторое время ходил в партнерах Трубникова и во второй раз стрелял в него уже как обманутый партнер, что привело Трубникова к двум простым мыслям: во-первых, партнеров надо выбирать серьезнее, во-вторых, партнеров вообще следует выбирать серьезно.

К девяносто третьему году Трубников владел просторным особняком в тихом уголке Энска и несколькими загородными дачами. Окна дач были с такими частыми переплетами, что их можно было принять за решетки. На каждой даче хранились коллекции картин, которые для Трубникова подбирала специальная команда, понимающая в этом деле. Особенно требовательным Трубников оказался в подборе предков – так он называл серию старинных русских портретов, обошедшихся ему не в один миллион. Некоторое время помогала Трубникову Нюрка Стасова, но Нюркин интеллект не удовлетворил Трубникова. Однажды вместо малайского Диксона она купила ему билеты на остров Диксон, лежащий в устье Енисея. Трубников усмотрел в этом некий намек и незамедлительно выгнал помощницу. Благополучие Трубникова и без того требовало волнений. Ликерно-водочные заводы были разбросаны у него по всей Сибири, умеющей и любящей пить. При заводах работали цеха, выдававшие кока-колу, по вкусу превосходящую импортную, – так говорилось в рекламе, которой Трубников уверенно насыщал рынок. Ввоз дешевого зарубежного спирта, правда, со временем затруднился, но главная сложность заключалась все же не в этом.

Главная сложность, как всегда, заключалась в партнерах и в конкурентах.

Понятно, проблему транспортировки или реализации готового продукта можно обсуждать и с собственным котом у камина, но это удел сугубых романтиков. При таком подходе к делу рано или поздно вы ошибетесь. Или кот ошибется. Работая в одиночку легко спороть глупость на ровном месте, правда, и с партнерами не легче. Каждому бизнесмену известно противоречие: берешь человека в партнеры, а растишь конкурента, берешь человека на зарплату, а выращиваешь вора. Судя по тому, что автоматные очереди с поразительной регулярностью прошивали то один, то другой автомобиль Трубникова, проблема партнеров и конкурентов стояла перед ним в полный рост.

Совет, полученный в корейском кафе от удачливого бандоса Андрюхи Семина, хорошо лег на подсознанку Трубникова.

Можно, конечно, верить в чудеса, а можно не верить, но, владея по-настоящему большими деньгами, глупо подставлять себя под выстрелы. Лучше не поскупиться на волшебный амулет, защищающий от пуль, чем ползать по грязному снегу. Говорят, нынче даже депутаты Государственной думы не отказываются от услуг дипломированных шаманов, колдунов, экстрасенсов. К тому же, удачная деловая операция только что принесла Трубникову весьма немалые деньги, сильно рассердив конкурентов. Вот почему Трубников появился на паспортном контроле в Шереметьево взмыленный и без багажа. Только документы были при нем. Зачем тащить что-то с собой, когда имеешь в Швейцарии приличный банковский счет? Когда на контроле Трубникова спросили: «Куда следуете?» – он честно ответил: «В Индию». – «Почему через Швейцарию? Вам так удобнее? У вас транзитная виза? Сколько вы собираетесь пробыть в Швейцарии?» – «Да недолго, совсем недолго, – все так же честно объяснил Трубников. – Индусы такой народ, что перед ними все остальные нации идиоты». – «Валюта имеется?» – «Конечно». – «Сколько?» – «А вот…» – показал Трубников купюры, перехваченные синей резинкой. «Сколько?» – «Откуда ж мне знать? Взял на дорогу. Пачка». – «Вы так и в декларации указали?» – «Разумеется».

– В аэропорту вас встретят?

Это спросил уже сосед по самолету.

Самолет снижался, выл, подрагивал, глаза у налоговика отливали яростным нетерпеливым огнем. Наверное, взял крупно, теперь бежит от правосудия, догадался Трубников. Костюм в полоску, чего от такого ждать? Теперь от души оттопырится в первом баре. И, пожалев беглеца, спросил:

– А вас встретят?

– О, да! Меня встретят. В аэропорту меня встретит русскоговорящий гид, – налоговик с гордостью покачал головой и это подтвердило догадки Трубникова. Страшные намеки на нары и на парашу, конечно, чепуха. Неудобные нары и близость к параше несомненно, грозили самому налоговику, потому и занимали его воображение.

– А как вы договорились?

– Насчет чего? – насторожился налоговик.

– А насчет русскоговорящего гида?

– Я позвонил в известное турбюро, – налоговик охотно показал Трубникову увесистый желтый томик с текстами на трех языках. – Здесь масса полезных сведений, вплоть до конкретных телефонов.

– Где можно купить такую книгу?

– Она вас заинтересовала?

– Даже очень.

– Тогда возьмите ее, дарю, – гордо улыбнулся налоговик. Так произносят: «Оставьте на канцелярские расходы». – Мне теперь она не понадобится. У меня теперь есть русскоговорящий гид.

И по гордой улыбке Трубников понял, что пухлый налоговик действительно выбрал не причитающиеся ему двадцать три копейки, а весь рубль, то есть, чистую волю с Будулаем и его цыганками.

2

Побывав в банке, Трубников перебрался в городок Тонон.

Отель «Шато де Кудрэ» располагался на берегу озера, которое по непонятным для Трубникова причинам местные жители называли просто Озером, хотя на всех картах оно называлось Женевским. Неустанное движение прозрачных негромких волн и нежный голос русскоговорящего гида Наташи, заказанного (по примеру налоговика) в известном швейцарском турбюро, сильно вдохновляли Трубникова. Пробуя очень неплохое французское вино, название которого не имело смысла запоминать, поскольку рядом находилась Наташа, Трубников жарко сопел, пыхтел, пускал слюни и развивал теорию, поразившую его самого. Смысл его теории заключался в том, что в ближайшее время в России наверняка останутся только два новых русских: ну, понятно, он сам, а еще Брынцалов.

– Мой Трубников, почему?

– Чем ярче малиновые пиджаки, чем тяжелее золотые цепи на шеях, тем с большей скоростью нас отстреливают.

– Как отстреливают? – мило пугалась Наташа.

– Если вас интересует технология, – пыхтел, пуская слюни, Трубников, – то это не ко мне. Одно могу сказать, эти мерзавцы предпочитают автоматическое оружие.

– Мой Трубников! – нежно восклицала Наташа. – Как можно стрелять в такого обаятельного мужчину?

Трубников пыхтел еще громче.

Он умел и любил радоваться. Он ценил радость. А еще он не мог жить без женских похвал. Если в течение суток Трубников не получал похвал, он плохо себя чувствовал, даже начинал болеть. Он мог даже умереть от того, что не слышит таких похвал.

– Просто замечательное вино, – сказал он Наташе и пустил слюну от восторга. – Но вернувшись в номер, мы закажем белую водку «Трубникофф». Это очень тонкая водка. Немало бобов нужно нарубить, чтобы выбросить на рынок такой качественный продукт.

Наташа округлила красивые губы:

– Мой Трубников, я давно не была в России. Наверное, я перестала понимать некоторые русские слова. Эта водка, которую назвали вашим именем, она делается из русских бобов?

– Не совсем, – запыхтел Трубников. Общение с женщиной делало его сильным и уверенным. – Нарубить бобов это термин. Другими словами – получить прибыль, встать на ноги.

– А нанайский бизнес? – не унималась Наташа. Все в ней работало на похвалу, она сразу раскусила Трубникова. – В нашем разговоре вы упомянули про нанайский бизнес. Мой Трубников, вы торгуете с нанайцами? Это такой сибирский народ? Они работают на вас?

– О, нет, – конкретно объяснил Трубников, ободренный ласковым восхищением Наташи. – Нанайский бизнес это дело, которым занята сейчас основная часть русских людей. Купил за рубль, продал за девяносто копеек, вот вам нанайский бизнес.

– И вы так торгуете?

– О, нет! Я не так торгую, – Трубников, сопя, положил вздрагивающую руку на круглое колено Наташи и она слегка покраснела. Так не каждая умеет, сопя, подумал Трубников. Он чувствовал себя очень сильным.

Совсем недалеко от них на той же террасе негромко разговаривали за столиком три человека в неброских серых костюмах. Узкие усики, серые шляпы. Возможно, не очень зажиточные швейцарцы, решил Трубников. Или французы, тоже не очень зажиточные. Или представители конфессии, предполагавшей в будний день именно такие не бросающиеся в глаза, как у них, костюмы.

– В последнее время русская речь, – объяснил Трубников, сопя и пуская слюни от вожделения, – сильно изменилась. Ну, типа, так и должно быть. Ты въезжай, въезжай, – перешел он на ты, поскольку Наташа не сбросила его руку со своего круглого колена. – Каждый знает, живая речь подстраивается под лидеров. Горби начал произносить глагол начать с ударением на первом слоге, переводчики тут же стали произносить глагол бегин так же. Русский глубок, – продолжил объяснения Трубников и рука его гораздо увереннее двинулась вверх по длинной ноге русскоговорящего гида. – Мы говорим – мутный клиент, хотя перед нами сидит элегантный господин с ясным взглядом. Тем не менее, он клиент мутный, то есть необязательный. Ты въезжай, въезжай, такой клиент тебя непременно обманет. Он Иуда. Он тебя так искидает, падла, что тебе и петля не поможет! – объяснил Трубников изумленной Наташе, уже не обращающей внимания на его руку. – То есть, я хочу сказать, что такого партнера не следует к себе подпускать. Пусть он пьет и общается с животными.

– С животными? – удивилась Наташа.

– Ну, эти… Я их имею в виду… Ну, ты знаешь… Ты слышала… – Ободренный вниманием Наташи Трубников, наконец, нашел нужное слово: – Ну, эти ночные бабочки…

– Мой Трубников!

Русскоговорящий гид Наташа все больше и больше нравилась Трубникову.

У Наташи были длинные ноги, настоящие длинные ноги, которые не надо прятать под длинными платьями. И вся она была круглая, длинная, ладная. И улыбка у нее была невероятная, европейская, только в кино бывают такие улыбки. Она должна принадлежать мне, подумал Трубников, пуская слюну. Потом по рассеянности он произнес это вслух и русскоговорящий гид нежно рассмеялась. Как серебристый колокольчик, что сразу выдало ее русское происхождение.

– Если у тебя есть муж, – сопя, добавил к сказанному Трубников, – оставь его. Мы с ним договоримся. Въезжай, въезжай, что говорю. Сколько стоит, чтобы ты работала со мной много?

– Много… – как эхо откликнулась Наташа.

– А сколько языков ты знаешь? – ободрено спросил Трубников.

– Три, – ответила Наташа. – Английский, французский и немецкий. Это мои любимые языки. Но я могу объясниться на испанском, на итальянском. Уверена, что меня поймут португальцы.

– А ты бывала в Индии?

– Мой Трубников! Никогда!

– Но, наверное, понимаешь хинди?

– Мой Трубников, зачем? Мне это не надо. В Европе индусы объясняются на английском.

– Ну? – удивился Трубников. И отвлекся от беседы: – Видишь, этих скромных усачей в серых шляпах? Они, наверное, католики?

Наташа округлила глаза:

– Мой Трубников!

Трубников прислушался и ужаснулся.

– …Ну, типа, два киллера в ресторане, – услышал он гнусный русский голосок. – А у третьего день рождения. Ну, в натуре, крутой подарок, маузер «Эрма» с оптическим. Ну, братан, говорят, это еще не все. Выводят на балкон ресторана, а в доме напротив в окне раздвигается занавеска. А там, значит, клиент в кресле – привязан, рот скотчем залеплен. И это, братан, смеются киллеры, еще не все. Один, значит, подает условленный сигнал и кто-то там в окне напротив резко срывает с клиента скотч. Клиент улыбается, поднимает голову и громко поет: Happy birthday to You!.. Happy birthday to You!..

– Идем отсюда, – прошипел Трубников.

3

В «Шато де Кудрэ» Трубников снял номер-люкс.

Это чрезвычайно понравилось русскоговорящему гиду Наташе.

В тот же день Трубников отправил служащего отеля за билетами в Бенарес. Индийский город Бенарес давно уже называется Варанаси, но, разговаривая со служащим, Трубников для большей значительности употребил древнее название. В конце концов, в авиакомпаниях сидят не дураки, разберутся. С почтением глянув на малиновый пиджак Трубникова, на золотую цепь, на дорогой кожаный пояс, на котором висело все, что может понадобиться деловому человеку в дороге, служащий отбыл в кассы. А из ванной в очень коротеньком халатике появилась Наташа.

– Мой Трубников, – спросила она. – Почему ты закрыл окна? Здесь совсем не шумный район.

– Ну… – сказал Трубников, оглядываясь. – Привычка… Тишина и покой… В окна не будут заглядывать…

– Но здесь третий этаж, – засмеялась Наташа.

И осторожно, чтобы ее вопрос не был истолкован превратно, спросила:

– Мой Трубников, в какой спальне мне можно располагаться?

В голосе Наташи звучало обещание. Трубников обрадовался: выбирай любую. В итоге Наташа выбрала спальню рядом с кабинетом. Трубников так долго не слышал женских похвал, что, утомленный, уснул в Наташиной спальне.

Это его спасло.

Ночью, вдруг пробудившись, он не нашел Наташу в постели.

Постель была грандиозной, но все равно Наташи он в ней не нашел.

Сунув ноги в мягкие меховые тапочки, он отправился в туалет и, проходя мимо кабинета, услышал голос Наташи. Русскоговорящий гид держала в руке телефонную трубку. Ее мягкий и нежный голос выговаривал жестокие слова, навсегда ранившие сердце Трубникова.

– Да куда он денется? Он на крючке, не сорвется. Билеты принесли, полетим вместе. Мало ему не покажется, в Варанаси я все сделаю. Нет, именно в Варанаси. Кто заметит в Индии исчезновение какого-то потного русского говнюка? От похоти у него слюна с губ капает. Не стоит потрошить этого говнюка во Франции, вони много. Да и законы во Франции отрабатывались не один век. Чем быть повешенным в швейцарском кантоне, – пошутила Наташа, – лучше стать миллионерами в Бенаресе.

В чуть приоткрытую дверь Трубников видел ее красивое лицо – в профиль.

Это был нежный профиль и чистые нежные кудряшки ложились на нежное обнаженное плечо Наташи. Стараясь не пыхтеть, но уже пуская густые слюни, Трубников явственно разглядел коротенькую рубашонку и совсем обнаженное плечо. Распаленная фантазия легко позволила представить Трубникову все остальное. Отлично понимая, что в ближайшие три-четыре часа поблизости вряд ли раздастся голос Калашникова, он вошел в кабинет и обвил вздрогнувшую Наташу руками. «Никак тебя не найду… – врал он, задыхаясь. – Проснулся, а тебя нет…» – «Вот звонила домой… – врала, задыхаясь, Наташа. – Дома волнуются…»

Она была уверена, что Трубников ничего не слышал, но на всякий случай распаляла его.

Все случилось на рабочем столе.

«Конечно, дома должны знать, где ты находишься…», – разворачивая Наташу, жадно сопел Трубников. «Дома всегда волнуются… – дышала Наташа, уже сама помогая Трубникову. – Они боятся за меня…» – «Конечно, – сопел Трубников, сдирая с нее рубашку. – У тебя много такого, за что стоит бояться… Вот это например… – Она застонала. – Или это, например… Но ты в надежных руках…» – «О! О! О! – красиво стонала Наташа. – У тебя не только руки надежные…»

А через час, когда Наташа забылась в блаженном, полном сладких видений сне обманутого платного киллера, Трубников из Женевы улетел в Стамбул. Конечно, ему надо было в Бенарес (Варанаси), но купленные билеты он оставил в кабинете и не хотел рисковать: доверился направлению, определенному первым случайным рейсом.

Как можно? – горько повторял про себя Трубников, глотая пиво на борту стамбульского рейса. Как можно? Он не знал, на кого работает Наташа, нежный голос Наташи не отпускал его: мой Трубников.

Клонированная овца!

В Стамбуле Трубников взял такси и отправился в центр города.

Он как-то плохо запомнил Стамбул.

Например, обедал он неподалеку от какого-то огромного храма. Возможно, это была Айя-София, он о чем-то таком слышал. Вроде как на одной из древних каменных плит храма изображен настоящий атомный взрыв. Изображен еще в те времена, когда люди представить не могли ничего такого. Вот спрашивается, зачем показывать бессмысленные картинки?

В храм Трубников не пошел.

Кроме картинок атомного взрыва, он слышал, храм принадлежит мусульманам.

Никаких этнических или религиозных предрассудков Трубников не разделял, все равно древний восточный город показался ему чуждым и слишком большим. Устав, он решил снять номер в отеле и плотно задернуть шторы, чтобы ничего не видеть и не слышать в этом развращенном мире. Поднимаясь к центру Стамбула (где еще находиться лучшим отелям?), на какой-то узкой и шумной улочке он увидел тощего турка в полосатом пиджаке с короткими рукавами. Зато брюки у турка были такие длинные, что он их закатывал над остроносыми башмаками. Такого я к себе близко не подпущу, подумал Трубников. У него однажды было: в Энске лет пять назад утонул рабочий в чане со спиртом. Совсем как этот: усатый, черный, как головешка, со злым лицом. Пошел попить спирту к чану и утонул. Со спиртом потом были неприятности. Чуть не заставили слить в канализацию. Тоже идея, лягушек спиртом травить!

И вообще, облегченно вздохнул Трубников, Россия, Франция и Швейцария – это все теперь за спиной, следы надежно запутаны, в Стамбуле я в полной безопасности. Чем дольше рядом со мной никого не будет, тем дольше я пробуду в безопасности. А Наташа (мой Трубников), одна пусть летит в Индию, овца клонированная. А он отсидится в Стамбуле, отдохнет от покушений и нечестных людей и выберет правильное время для поездки за волшебным амулетом от АКМ. Ему вдруг страшно понравилась мысль, что никто, ни одна душа на свете, не знает сейчас, где он находится. Возьму, решил он, номер в хорошем, не вызывающем подозрений отеле, и закажу хороший, не вызывающий подозрений ужин.

Разве я не достоин этого? – спрашивал себя Трубников, безуспешно пытаясь найти выход из крутой, шумной, прихотливо извивающейся улочки, все время впадающей в какие-то тупики. Устав, он резко остановился и прямо на него налетел все тот же усатый турок со злым лицом. Упорно ходил, наверное, за белым человеком, надеялся на бакшиш.

– Эй! Как я пройти к хороший отель? – воспользовался случаем Трубников. Слова он старался выговаривать так, чтобы было понятно для турка. Для большей ясности он даже помахал рукой. И остолбенел, когда турок по-турецки ответил:

– Tuda tebe zachem, pidaras?

Выбравшись на центральную магистраль, ошеломленный Трубников остановил такси. Плевать он хотел на отель. Стамбул не тот город, где можно чувствовать себя в безопасности. Он знаками показал водителю – в аэропорт. Водила не сразу понял, тоже ведь турок, тогда Трубников, сопя, изобразил руками крылья и загудел. На этот раз турок понял, но по-своему:

– Na-ta-sha?

– К черту этих Наташ! – испугался Трубников, поняв, что ему предлагают проститутку. И хотя чисто рефлекторно пустил слюни, снова изобразил крылья и легкое гудение.

– Angel? – догадался турок.

– Samolet, черт возьми! Хочу лететь! Далеко! Я есть лететь самолет, давай ехать в аэропорт.

Такая трудная фраза Трубникова доконала, но хитрый турок каким-то образом постиг истину, и уже к вечеру этого изнурительно тяжелого и нервного дня Трубников оказался в маленькой арабской стране.

Маленькая страна лежала на берегу прозрачного теплого моря, щетинилась пальмами и сладко пахло водорослями, кокосами, песками и нефтедолларами.

Переночевав в прекрасном отеле, полном уюта, прохлады и невидимой, радующей сердце и никому не мешающей музыки, Трубников неторопливо спустился на просторную, почти пустую террасу, где на завтрак ему подали ломтики золотистого хорошо прожаренного мясо и вообще всячески выказали приязнь и уважение.

Трубникову это понравилось.

Наверное, нога русского человека тут еще не ступала, подумал он. Наверное, тут еще не слышали о гениальном изобретении Калашникова. Это, наверное, тихая страна, принимающая только воспитанных европейцев.

Когда Трубников вошел в бесшумный лифт, чтобы спуститься к морю, за ним шагнул в лифт жирный немец в совершенно нелепой одежде – то есть в черных спортивных брюках и в черной майке без надписей. Даже трусы на немце были, наверное, черные. В правой руке непонятный немец держал черную шляпу, причем странно держал – прижав к животу. Под такой большой шляпой можно спрятать все, что угодно, нервно подумал Трубников. Даже автомат Калашникова. Правую руку при этом странный немец прятал в кармане. Улыбнувшись немцу, Трубников доброжелательно спросил:

– Down?

– Сам ты, блин, даун! – ответил немец по-русски.

В тот же день Трубников в инвалидном кресле на колесиках оказался на борту быстроходного пассажирского лайнера за которым в свете плоской Луны летела по ночной Аравийской пустыне энергичная тень.

Утомленные пассажиры спали.

Пустыня внизу была однообразно желтой.

Потом взошло солнце и пустыня сменилась столь же однообразным, только зеленым по цвету океаном.

Иногда самолет где-то садился, тогда Трубникова заботливо вывозили в тенистый тропический сад или в прохладный ресторан аэропорта, и вкусно кормили и поили, как настоящего калеку. А он улыбался, терпел и упорно стремился в старинный индийский город Бенарес (Варанаси), здраво раскинув, что, потеряв его следы, русскоговорящий гид проклятая клонированная овца Наташа вряд ли все-таки решится одна полететь в Индию. Она, наверное, просто сдала билеты, удовлетворившись полученной суммой.

Трубников старался не покидать спасительного инвалидного кресла.

Не зная языков, не имея русскоговорящего гида, боясь заблудиться в чужих аэропортах, в стамбульском аэропорту он представился инвалидом. Он уплатил большие деньги за то, чтобы его считали инвалидом. Благодаря большим деньгам, к нему приставили милую стройную служительницу, кажется, малазийку. Он оплатил ее проезд до Бенареса и обратно. Она заботливо покрывала его якобы искалеченные ноги легким пледом и выкатывала его якобы искалеченное тело на стоянках в тенистый тропический сад или в зал прохладного ресторана, и страшно удивлялась, когда инвалид Трубников, пыхтя и пуская слюни, пытался ухватить ее за какое-нибудь укромное малазийское местечко. Впрочем, на порученного ей пассажира стюардесса не обижалась: во-первых, ей действительно хорошо заплатили, во-вторых, как обижаться на человека столь придурковатого, что перевозить его приходится в инвалидном кресле?

Трубников упорно летел в Бенарес.

Он дал себе слово, что непременно доберется до этого города.

Он надеялся, что Бенарес (Варанаси) будет напоминать беспорядочный муравейник, а он, Трубников, хотя и пестрый муравей (он всегда носил яркие малиновые костюмы), но вряд ли будет сильно выделяться в таком городе. В Бенаресе день и ночь кишит бесчисленная толпа, думал он, перемешанная со смиренными коровами и дерзкими обезьянами, наверное, в Бенаресе нельзя выжить, не зная хоть какого-то языка, тем более попасть туда без языка невозможно, – вот почему он и оформил международные документы на инвалидное кресло.

Он даже не знал, через какие города летит.

Когда самолет совершал очередную посадку, стройная малазийка задавала мнимому калеке какой-то официальный вопрос на неизвестном языке и тут же, не ожидая ответа (наверное, она лучше него знала, как он себя чувствует), перевозила калеку в удобном инвалидном кресле в очередной тенистый сад или прохладный ресторан, а потом вкатывала на борт чартера, время от времени беззлобно хлопая развратного калеку по его жадно тянущейся к ее бедру ручонке и внимательно сверяясь с официальными бумагами, полученными ею в маленькой арабской стране, густо пропахшей водорослями, кокосами, песком и нефтедолларами.

4

В Бенарес (Варанаси) самолет прибыл утром.

Хорошо выспавшийся Трубников изумленно взирал на новый мир.

«Ах ты, сука-романтика, ах ты, Братская ГЭС, я приехала с бантиком, а уехала без!» Милая малазийка неторопливо катила инвалидное кресло сквозь толпу, наполнявшую здание аэровокзала. В открытых переходах ударяла по дыханию оглушительно влажная жара. Пахло древесным дымом, благовонными курениями, сандалом, мочой, гнилью. Еще пахло распаренной банной листвой. Перед выходами копошилась еще более густая, можно сказать, грандиозная толпа. Взволнованно вскрикивали босоногие рикши. Некоторые бежали куда-то, забрав первых пассажиров. Черные плоские ступни мелькали над разогретым бетоном. Диковинно разрисованные автобусы зияли черными проемами вместо давно выставленных стекол. Некоторые автобусы были двухэтажные, а от того походили на фантастические елочные украшения.

Пальмы, баньяны, ресторанчики, украшенные пестрыми фонариками и устрашающими драконами, здания вполне европейского вида и старинные храмы, и мириады, мириады, мириады улыбающихся бегущих куда-то людей в белых чалмах и в белых накидках.

Ошеломленный Трубников молчал, вжавшись в катящееся по бетону инвалидное кресло. До него дошло, что путешествие закончено, он попал в ад и в ближайшие минуты будет предоставлен самому себе. В этом аду, дошло до него, предстоит найти волшебный амулет. А главное он понял, что через несколько минут его подвезут к какому-нибудь любезному официальному представителю доставившей его в Бенарес авиакомпании и отнимут спасительное инвалидное кресло. А вместе с ним отнимут милую малазийку, к которой он привык, как к сестре. И он должен будет влиться в бесформенную бессмысленную толпу и по адской жаре идти куда-то…

Куда?…

В этот сложный момент Трубников встретился глазами с Наташей.

Русскоговорящий гид Наташа, клонированная овца, блин, длинноногая, красивая, как Мадонна, стояла в широком переходе – в легкой белой юбке, в невесомой, почти прозрачной блузке. Голову Наташи украшала широкая шляпа из светлой рисовой соломы. За спиной Наташи, держа руки в карманах диагоналевых брюк, угрюмо торчали два побагровевших от напряжения молодца самого неприятного европейского типа и в самых неудобных европейских костюмах, даже при черных галстуках.

– Гони, падла! – подал команду Трубников.

Малазийка мило улыбнулась. Она не понимала Трубникова, только прощала ему все.

– Гони, блин!

Трубников прекрасно знал, что как только Наташа его заметит, так сразу застрекочет в его сторону АКМ и он получит, наконец, ту часть пуль, которая давно была предназначена ему бывшими, когда-то обиженными партнерами и конкурентами. Они везде найдут, думал он. Таковы правила. Ему в голову не приходило, что в разливе столь грандиозной толпы Наташа могла попросту не увидеть его. Вряд ли она могла искать в необозримом бушующем потоке инвалидное кресло на колесиках. Она запомнила Трубникова существом сопящим, бодрым, жадным на похвалу и женское тело. Она, наконец, еще не могла забыть ночь в Тононе.

В этот момент Трубников засёк еще одно знакомое лицо.

И это было единственное лицо, которого он мог не бояться.

Андрюха Семин! – приятель по ночным клубам. Незабвенный бандос, которому хватило ума вовремя сменить работу. Хозяин процветающего «Строинвестсервиса». Точнее, процветавшего, успел поправить себя Трубников. Неясно, чем занят Андрюха в Индии, вряд ли индийские власти заключили с ним контракт на прокладку коммуникаций, но навстречу инвалидному креслу шагал именно Семин, русский человек, верный человек, его суровая славянская физиономия резко выделялась из толпы. Несколько морщинок в уголках сильного рта подчеркивали северную суровость. Белая рубашка, шорты, запылившиеся сандалии. Все путём, все как надо. Семин, наверное, кого-то встречал, потому что шел в толпе прямо на инвалидное кресло, но не видел его. Судя по взгляду, он, наверное, ничего еще не слышал о разразившемся в России финансовом кризисе. Да и сам Трубников услышал о кризисе во время последнего перелета совсем случайно: приемник, вмонтированный в ручку кресла, оказался работающим на русской волне.

– Андрюха! – заорал Трубников. – Гони! Сейчас стрелять будут!

Семин сходу въехал в ситуацию.

Вырвав инвалидное кресло из слабых рук изумленной малазийки, он толкнул его в темное чрево подземного перехода и погнал сквозь сумеречный зной, в котором, как цыганята, клубились черные дети. Вот она истинная воля! – с восторгом подумал Трубников. Вот Будулай с его цыганятами!

Потом до него дошел запыхавшийся голос Семина:

– Ты совсем не можешь ходить?

– Это я-то?

К полному восторгу смуглых индийских детей, всей жизнью подготовленных к любому чуду, удивительный белый калека в красивом малиновом костюме, неожиданно легко спрыгнул с инвалидного кресла, волшебно поблескивающего никелированными ручками. Малиновый костюм не был приспособлен к местному климату, но удивительный калека, вскочив с инвалидного кресла, сразу взял с места в карьер, да так быстро и ловко, что смуглые дети поняли – свое замечательное кресло он оставляет им. И, вопя, как воробьи, они мгновенно заткнули худенькими телами подземный переход, помешав странным и неуклюжим, явно не верящим в чудеса багроволицым мужчинам в черных костюмах догнать убегающих.

В каком-то китайском квартале Трубников, наконец, умерил пыл.

Золотые и красные драконы с бесчисленных витрин изумленно глазели на задыхающихся сахибов.

– Крутая тачка, – с некоторым запозданием оценил брошенное в переходе инвалидное кресло Андрюха Семин. – Как ты теперь без нее?

– Не жалей, – сопел Трубников. – Купим другую.

– Почему купим? – насторожился Андрей.

– Ты у меня на службе.

– Ну, нет, – засмеялся Семин. – Какая служба? Это невозможно. Я себе служу.

– Служил.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Да ты действительно еще ничего не знаешь! – обрадовался Трубников. – Торчишь среди индусов, как сибирский пень. В России финансовый кризис, Россия снова в развалинах. Так сказать, во тьме, слыхал про такую книжку? Ты въезжай, въезжай, от твоего «Стройинвестсервиса» сейчас рожек, наверное, не осталось. И Иваныч-старший уже не может тебя прикрыть. Все, кранты Иванычу! Ты ведь на Иваныча опирался?

– Откуда ты все это знаешь?

– Сердце подсказывает! – Трубников весело хлопнул ладонью по груди, примерно в том месте, где у него могло располагаться сердце. Он в очередной раз избег смертельной опасности и это вселяло в него массу надежд. – Я сам определил переизбрание Иваныча-старшего. Хотел тебя предупредить, но ты за бугор свалил. А тобой в Энске здорово интересуются. Власть это бизнес, ты же сам знаешь, я в это деньги вкладываю. Въезжаешь? – И умоляюще заорал: – Ты мне помоги, Андрюха! Ну, неделю, ну, две, потом поедем домой.

– Не могу.

– Да почему?

– Жду нужного человека.

– Когда прилетает твой нужный человек?

– Еще неделю назад должен был прилететь, – покачал головой Семин. – Теперь вот хожу ко всем российским рейсам.

– Баба! – радостно догадался Трубников.

Андрей хмуро кивнул.

– Ну, это же последнее дело ждать живую бабу! – радостно завопил, даже сплюнул Трубников. – Не прилетит она, мне можешь верить. Сразу не прилетела, значит, вовсе не прилетит. Плюнь на бабу. Ты что? Я тебе сниму такую, что ты ахнешь. Хочешь индуску? Или китаянку? Может, малазийку хочешь? Видел, какая гоняла мое кресло? Эротический массаж, джакузи, все такое прочее, – для авторитета приврал Трубников. – Я тебе, Андрюха, сниму любое здешнее существо, какое только ты пожелаешь.

В этот момент отвратительная рыжая обезьяна, перемахнув каменную стену, вырвала из рук Трубникова стодолларовую бумажку, которой он обмахивался от жары.

– Верни, падла! – заорал Трубников, но Сергей зажал ему рот:

– Не надо орать на обезьяну. Она дома, право имеет. Мало мне своих проблем, ты еще на меня свалился. Запомни, в этом городе нельзя орать ни на коров, ни на обезьян. На людей можно, ори. А вот будешь орать на коров и на обезьян, языка лишишься.

– Ну, теперь понял? – обрадовался Трубников. – Как я тут без тебя?

Но Семин отрезал:

– Не могу.

– Ладно, я понимаю, – рассудительно запыхтел Трубников, строя из себя мудрого, много видевшего и страдавшего человека, когда они, наконец, устроились в какой-то прохладной лавчонке. Улыбающийся хозяин, юркий, как обезьяна, вскрыл две ледяные бутылочки с кока-колой и они радостно зашипели. – Ладно, понимаю, ты каждый день ездишь в аэропорт к российским рейсам. Такое в жизни идиотов случается. Но в тебе что, жалости нет? Я без тебя пропаду, Андрюха. Ты мне нужен. Именно сейчас, здесь. Какая это жизнь, ждать русскую бабу в чужом аэропорту? Ты с ума спятил?

Не выдержав, он горестно завопил:

– А ну, вставай, поехали! Показывай лучший отель!

– В отель я тебя отвезу. Но не больше.

– Да знаю, кого ты ждешь, – уже в крытой тележке босоногого рикши заявил Трубников. – Меня не обманешь, Нюрку ждешь Стасову. Да не сжимай, не сжимай кулаки, мы с тобой два русских человека на чужбине и я тебе прямо скажу, как русский человек русскому человеку: неправильный это вариант – ждать Нюрку Стасову. Нюрка из Энска уже свалила. По крайней мере, я слышал, собиралась свалить.

– Вот я и жду ее.

– Да в Москву она наладилась, а не в Индию! – не выдержал, разозлился Трубников. – Что ей делать в Индии? Ее нынешний хахаль живет в Москве. Он Большой человек, Нюрка таких любит. Он огонь и воду прошел, был когда-то председателем колхоза, скрещивал диких свиней и домашних, теперь дошел до самых высот, президент с ним за ручку. Его многие пытались убрать, только пока это никому не удалось. Вот такой он… Ну, хочешь, – понизил голос Трубников, – организую вечером нужный звонок, хоть в Энск, хоть в Москву? Не Нюрке, конечно, зачем ей звонить? Она сходу врать начнет, я ее знаю. Позвоним прямо Большому человеку, а? Если честно, Андрюха, – злился, сопел Трубников, я боюсь звонить из отеля, но ради тебя – рискну. Ты мне нужен, у тебя, рука легкая. Только забудь про Нюрку. Вот кто ты есть? Ну? Свободный предприниматель! Вот и занимайся свободным предпринимательством. А у Нюрки цели другие. Она художница! Слово-то какое, чувствуешь? На ца кончается, не просто. Двум таким людям, как вы, долго в одной лодке не усидеть. К тому же ты теперь на мели. Я такие вещи шкурой чувствую.

И снова завопил:

– Помоги мне!

– Нет.

Трубников долго смотрел на Семина.

Странное дело, думал он. Ну, Голощекий ладно. У Вадика Голощекого замечательные идеи были. Вадик, можно сказать, мой учитель, вот только, к сожалению, не удержался на высоте, рухнул. А Семин?… Как Андрюха Семин попал к Филину? У парня же лоб высокий. Этот Филин, вспомнил Трубников, в свое время пытался наехать на меня… Жалкое зрелище… Как Семин попал в одну компании с такими придурками, как Долган и Шурка? Или у парня совсем не было выбора? Или все же был выбор и он сознательно выбрал волю и Будулая?

И вдруг Трубников понял.

– Все, Андрюха, молчок! Я все понял! Я знаю, что тебе нужно! Вот и пусть все путём будет! С этого момента ты работаешь только на меня, понял? И никаких возражений! Деньги у тебя есть, не спорю, но лишние деньги тоже лишними не бывают. По крайней мере, ты теперь с верхом окупишь свое бессмысленное ожидание. Нашел дело – бабу ждать! А я со своей стороны гарантирую тебе классный подарок.

– Бананов купишь? – усмехнулся Семин.

– Зачем бананы? – запыхтел Трубников. – Я тебе царский подарок сделаю! Ты о таком мечтать не думал. Угадай с трех раз.

– Не буду.

– И не надо, – радостно согласился Трубников.

И объяснил:

– Подарок совершенно царский… Во-первых, отмазываю тебя от ментов в связи с той самой черной папочкой, о которой ты уже, наверное, слыхал. Во-вторых, отдам тебе Вадика Голощекого. Хватило бы и одного во-вторых, но без во-первых какой тебе в том толк? Сидя в камере Вадика не задавишь.

5

Поселились Трубников и Семин в соседних номерах богатого отеля «Ашока».

Увидев белые стены, картину с пальмами, низкие диваны и холодильник, а потом стрелку на потолке, указывающую направление на Мекку, Трубников вдруг понял, что любит жить.

И не просто жить. А сейчас и здесь!

Библия (placed by the Gideon) лежала в спальне на инкрустированном слоновой костью столике. Открыв ее, Трубников сразу наткнулся на слова, многократно повторенные на многих языках мира, в том числе на русском: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную».

Вот значит как, подумал Трубников.

Дабы всякий, верующий в Него, не погиб…

Будучи атеистом, пусть и не воинствующим, Трубников не собирался примазываться к вере, просто цитата его пронзила.

Дабы всякий не погиб… Но имел жизнь вечную…

Это же знак свыше! Это все равно, как если бы сам Господь обнадеживающе подмигнул с небес.

– Как можно жалеть деньги, если мы живем в «Ашоке»? – отмахнулся Трубников от Семина, заказывая разговор с Москвой.

Прижав к уху отдельный наушник, Семин отчетливо слышал каждое слово.

Имена, мелькавшие в разговоре, его поразили. Почему-то он не думал, что Трубников имеет выход на такие структуры.

А потом Большой человек (действительно большой, это следовало признать) по приятельски просто, но все же с неким чуть заметным превосходством в голосе, произнес: «Ну, Труба, теперь мне труба… Женюсь… – И грубовато пошутил: – Если тебя не застрелят, – видимо, Большой человек считал, что Трубников звонит из Энска, – прилетай на свадьбу». – «Да чувствовал, что так сложится, – бодро откликнулся Трубников и тоже пошутил:– Не застрелят, обязательно прилечу. Как будущую жену звать?» – «Не морочь голову, прекрасно знаешь… Анна Павловна ее зовут… Для всех она теперь Анна Павловна, и для тебя тоже…» – «Хороший выбор», – цинично сопел в трубку Трубников. – «А ты думал!» – «Я еще в прошлый раз обратил внимание… Чисто она в прошлый раз как-то не так на тебя смотрела…» – «Что ты имеешь в виду?» – невольно заинтересовался Большой человек. «А смотрела как на дурака!» – «Ну, ты, Труба, дошутишься!» – «Ладно, не буду, – сменил тему Трубников. – Я ведь звоню вовсе не из Энска. Издалека тебе звоню, из самой Индии». – «Что тебя туда занесло?» – «Дела… – уклонился от ответа Трубников. – Мне информации тут не хватает, а тебе там сверху все видно…» – «Это ты верно говоришь. Мне все видно. Были мои ребята в Энске». – «Ну, и как там? Вот Иваныч, например?» – «Ну, ты-то крепко стоишь, – с удовольствием угадал мысли Трубникова Большой человек. – Не знаю, как дальше пойдет, но пока ты крепко стоишь. Водку, ее ведь пьют и в дни кризиса… В дни кризиса даже особенно пьют… – опять грубовато пошутил он. – А что касается Иваныча… Ну, ты хотел, его прокатили…»

– Ладно, убедил, – сухо сказал Андрей, когда Трубников торжествующе повесил трубку. – Теперь сдавай Голощекого.

И по голосу Семина Трубников понял, что Голощекому теперь труба.

И не за долги, черт, какие там у них долги? – подумал он, – А все за ту любовь, за ту суку-романтику. Чаще всего убивают ведь не за долги, а за любовь и за романтику. Все остальное только хороший повод убить за любовь или за романтику. Так всегда было, подумал Трубников удовлетворенно.

И подумал: хорошо, что Голощекого близко нет. В глубине души он жалел, что Вадик не удержался. Лучше бы я сам его проглотил, подумал он. Тогда бы идеи Вадика лучше переварились.

– Ты, Андрюха, меня знаешь, – сказал он доверительно. Он чувствовал, что на Семина можно теперь не давить. – Как приземлимся в Шереметьево, так получишь адрес. На выходе из самолета. А сейчас никаких адресов не надо. Это будет отвлекать тебя от дела, а Голощекий никуда не убежит.

– А если тебя шлепнут?

– Ты что, не понял? – обиделся Трубников. – Я беру тебя как раз для того, чтобы меня не шлепнули. Иначе зачем ты мне? Шлепнут, значит, ничего у тебя не будет, кроме моего трупа, – засопел он. – А если не шлепнут, получишь адресок. Но попотеть придется, это обещаю. Пока не получу в руки то, что ищу, будешь при мне, как привязанный.

– А что ты ищешь?

– Амулет, – выдержав паузу, выдал Трубников.

– Какой еще амулет?

– Волшебный! Сам в Энске подсказал: в Индии можно купить волшебный амулет от Калашникова. Помнишь корейское кафе? В меня стреляли в тот день, охрану побили. Надоело, блин, увертываться от пуль, ползать на брюхе по грязному снегу. Эти придурки, – ткнул он куда-то пальцем, может, в сторону России, – совсем меня достали. Я же тебе говорил, что даже ангел-хранитель со мной затрахался. Вот повешу амулет на грудь, тогда пали в меня сколько хочешь.

Семин покачал головой.

Оценивать поступки Трубникова ему не хотелось.

– Условия простые, – сказал он сухо. – Пока мы в Индии, все расходы на тебе. Ни копейки не хочу терять на эту авантюру. А в Шереметьево шепнешь адресок со всеми причитающимися телефонами. И больше никогда не будешь интересоваться судьбой Вадика Голощекого.

– Заметано.

– А здесь никаких инициатив, предоставь дело мне, – еще суше предупредил Семин. – Не хочу, чтобы тебя шлепнули.

– А бабы? – запыхтел Трубников. – Оторваться бы.

– Перебьешься.

6

В Индии их никто не знал, но из предосторожности обедали Трубников и Семин в людных ресторанах, имеющих несколько выходов. Конечно, Трубников в аэропорту мог грубо ошибиться, приняв за русскоговорящего гида Наташу всего лишь похожую на нее туристку, но теперь уже Семин настаивал на осторожности. С уютной каменной террасы, укрытой от солнца белыми тентами, они видели сразу все выходы, а одновременно видели серый заиленный берег священной реки Ганг, на много миль застроенный мрачными громадами домов, предназначенных для пилигримов.

По набережной текли нескончаемые толпы.

Это напоминало движение мути в полном стакане зацветшей воды.

Среди людей лениво бегали плешивые собаки, мычали коровы с белыми вислыми животами, злобно попискивали рыжие юркие обезьяны, устраивавшие неприличную возню на пальмах. Смуглый мальчик вел сквозь толпу полуголого слепого, черного, как головешка. В сизоватой мутной воде священной реки копошились тысячи пилигримов – одни мылись, другие пили, третьи чистили зубы, а рядом проплывали трупы собак, цветы, целые венки цветов и вдали подымался белый дым над башнями мертвых. Там сжигали покойников, и все, кто бросал взгляд на далекие башни, загадочно улыбался.

– Ну, я балдею, – заявил Трубников. – Смотри, прокаженный. У него пальцы отвалились. Почему он улыбается?

– А что бы ты делал на его месте?

– Типун тебе на язык! – обиженно засопел Трубников, облизывая враз пересохшие губы. И резко поменял тему беседы: – Почему покрывала в Индии сшивают конвертами?

– Чтобы змеи не заползали, – усмехнулся Семин. – Забыл мое предупреждение?

– Ты это о чем? – Трубникова блудливо отвел глаза в сторону.

– Зачем гоняешься за горничными?

– Это они бегают от меня.

– А зачем с утра обзванивал туристические агентства?

– Как это зачем? Ты ничего не делаешь! Я ищу знающего человека!

– Знающий человек нам нужен, – согласился Семин, – но нельзя такого человека искать через европейские представительства. Знающего человека искать нужно через местные фирмы, а то опять натолкнешься на своих друзей.

За соседним столиком под высокой пальмой сидела немецкая семья.

Время от времени невидимые птицы, громко перекликавшиеся в перьях пальмы, мелко, но точно капали вниз. Немцы изумленно восклицали: «Майн гот!»– но им в голову не приходило передвинуть столик.

– Тропические птицы дурные, – заметил Трубников, но Семин возразил:

– Это немцы дурные.

Они помолчали.

– I want a bloody steak… – мечтательно произнес невысокий смуглый человек, присаживаясь за соседний столик. И, мечтательно поворачивая голову в поисках официанта, сам себе подсказал: – May be you want some fucking potatoe with it too…

Больше того, он выругался по-русски.

– Кавказец, наверное, – покачал головой Трубников. – Посмотри на его глаза! Где ты такое видел? Смотрит сразу в обе стороны.

– Он косой.

А косой подбоченился и правой рукой подкрутил длинный ус.

Возможно, он расслышал некоторые слова, поэтому Семин сам пришел на помощь усатому:

– Ты из России?

– Я из Пакистана, – уклончиво ответил смуглый человек.

– Как тебя звать?

– Пушта.

– Врешь! – сказал Семин.

– Нет, правду говорю. Пушта. В переводе это значит – Цветок.

Лоб пакистанца Пушты украшали четко прорисованные цветные полоски, сам он был в белых когда-то брюках, в стоптанных сандалиях и в легком, тоже когда-то белом пиджаке, надетом на голое тело. Все это было далеко от элегантности. Собственно, косой усач не соответствовал классу ресторана, но какие-то деньги у него, видимо, водились, потому что на просторной террасе он чувствовал себя уверенно. Дождавшись официанта, он строго заказал одну колу.

– Где ты научился говорить по-русски?

– Учился.

– В России?

– Я многому учился… – неопределенно кивнул Пушта. – Я многому хорошему учился… Знаю Варанаси как свои пять пальцев… – он взглянул на правую руку и спрятал ее под салфетку, потому что пары пальцев на руке не хватало. Это почему-то его смутило. – Могу показать Варанаси белым сахибам. – Вполне возможно, что косого Пушту с владельцем ресторана связывал некий договор, позволявший Пуште отлавливать богатых клиентов прямо на тенистой террасе. – И дальше знаю весь край. Многое могу показать.

– Что можно увидеть в таком краю? – презрительно запыхтел Трубников.

– Мертвый город, – значительно произнес Пушта. – Настоящий мертвый город. Без подделок, такое не подделаешь. Такой древний, что никто не помнит, когда этот город бросили. В те времена белых сахибов в Индии не было.

– Почему его бросили?

– Ушла вода.

– А сейчас?

– Немного воды есть, обезьянам хватает, но люди там жить нельзя.

– У нас тут, кажется, непонятки, – Трубников, сопя, покосился на Семина. – Въезжай в разговор. Мы покупаем или продаем?

– Мы всегда покупаем, – усмехнулся Семин, пытаясь перехватить уклончивый взгляд косых глаз Пушты. И спросил: – Что можно купить в мертвом городе?

– Драгоценные камни…

– Фальшивые, – презрительно сплюнул Семин.

– Старинные манускрипты…

– Поддельные.

– Волшебные лекарства от различных болезней…

– Тяжело в лечении, легко в гробу?

– Можно купить весь город…

– А как на это посмотрит правительство?

– А зачем втягивать в сделку третьи лица, особенно юридические? – уклончиво ответил Пушта. Оказывается, он был не так прост. Запахивая когда-то белый пиджачок, он заявил: – Неподалеку от мертвого города есть деревня, там живут настоящие мастера. Можно купить оружие, целебные травы, священные курения, волшебные амулеты…

– По настоящему волшебные? – уточнил Трубников.

– Волшебнее не бывает! Клянусь! – Пушта ударил в грудь маленьким черным кулачком.

– А из чего делают волшебные амулеты?

– Из когтей тигра, из листьев баньяна, из лесных корешков, – уклончиво объяснил Пушта. – На волшебные амулеты идет разный материал. Но я скажу так. Самые сильные волшебные амулеты делает сельский Колдун. У него даже имени нет, такой он старый. Есть много знаков, подтверждающих его силу. Он слышит полет невидимых птиц и пчел. Из его хижины доносится ржание табунов коней. По его желанию в хижине выпадает настоящий снег. Если с ним договориться, он добудет любой амулет. Даже от того, – ошеломленно повертел Пушта круглой головой, – что сейчас просто не приходит в голову.

– А как попасть к Колдуну? – спросил Трубников. – Сколько времени это займет?

– Нужно спуститься вниз по реке. Мы снимем большую лодку, – косые глаза Пушты зажглись. Он смотрел на Трубникова и Семина как на компаньонов. – По священной реке Ганг мы спустимся до местечка Магру. Так назывался мертвый город. Там возьмем носильщиков и доберемся до вечных лесов, которые зовут Хилас. Я там бывал. Я знаю дорогу.

И неназойливо поинтересовался:

– У сахибов имеется оружие?

– Нет.

– Тогда я сам найму охрану. Но это будет стоить отдельных денег.

Разгорячась, Пушта подал знак официанту и тот живо принес для мнимого пакистанца, якобы учившегося в России, острое мясо, тушеное с бананами. Глаза Пушты засверкали еще веселее. Он счастливо засмеялся. Трубников так и впился в него взглядом:

– А сколько стоит волшебный амулет, Пушту? Я говорю о настоящем серьезном амулете, а не о какой-то там безделушке.

– Волшебный амулет стоит тысячу рупий, – счастливо засмеялся Пушту, показывая мелкие желтые зубы. – А может, две тысячи. Это зависит от числа носильщиков и охраны, а также от числа занятых дней.

– Небольшая цена для серьезного амулета, – пробурчал Трубников.

– Это всего лишь стоимость дороги, – засмеялся Пушта. – Сам амулет не имеет цены. Он – награда за смелость. Никакой самый сильный амулет не будет действовать, если его купить за деньги.

Сказав это, Пушта принялся за еду.

В общем-то он о многом мог еще рассказать, но он не считал себя болтуном.

Например, он не рассказал о том, что, увидев в ресторане пару белых богатых сахибов, он сначала хотел под видом настоящих поменять у них по придуманному им курсу бумажные деньги, которые китайцы делают для своих покойников и сжигают на могилах, чтобы покойник мог продержаться на том свете, пока твердо встанет на ноги, но, к счастью, быстро перерешил. К тому же, при ближайшем рассмотрении белые сахибы оказались не такими уж глупыми, раз заинтересовались волшебными амулетами. Правда, у белых сахибов не было оружия, но зато они решили рискнуть и добраться до мертвого города.

Иначе и быть не может, сказал себе Пушту.

Такова Индия.

7

Путешествие по Гангу не понравилось Трубникову.

Пушта, например, пытался напоить его сырой водой из-за борта.

Хотя Семин подтвердил, что воды Ганга берут начало на священных Гималаях и круто напитаны серебром, у Трубникова при одном взгляде на серую илистую воду сжимался желудок и время от времени он глотал плоские таблетки хары, чтобы желудок не вел себя беспокойно.

Надо будет много читать, почему-то думал при этом Трубников.

Берега Ганга оказались низкими и заиленными, везде на них толклись люди.

Наконец, крикливые худые носильщики оставили лодки, посадили белых сахибов на лошадей и процессия медленно втянулась под купы вечных деревьев. Мир стал сумрачен, влажен. Неутомимо орали обезьяны. Их перебивали птицы, но обезьяны явно выигрывали по очкам. Под ногами лошадей и пеших носильщиков хлюпала сырая почва. Время от времени Пушта издавал странный крик – одновременно агрессивный и робкий. Возможно, таким образом он отпугивал грабителей. Или подманивал.

Трубникову было все равно.

Он знал, что обратного пути нет. Они зашли слишком далеко. Вернуться в Энск без волшебного амулета он не мог. Его расстраивала веселая, но безнадежная философия Пушты.

«Зачем белый сахиб цепляется за бренное тело? – неутомимо вопрошал Пушта. – Тело у белого сахиба белое, но не выглядит новым. Я бы даже сказал, выглядит довольно потасканным. Наверное, белый сахиб давно носит свое тело? Наверное, оно уже подводило сахиба?»

«Ты что-то предлагаешь?»

«Нет, – отвечал Пушта, глядя сразу в две стороны. – Я напоминаю. Любое тело дается временно и на недолгий срок. Человек ищет Будду и не замечает, что Будда с ним. Человек всегда в испытаниях. Когда от человека шарахаются на рынке, затыкают носы и спрашивают, что такое он несет на плече, человек говорит: „У меня на плече Будда“. А ему кричат: „Ты сошел с ума, у тебя на плече дохлая вся в язвах смердящая собака!“ Каждый видит то, чего достоин. Рано или поздно белый сахиб тоже превратится в больную собаку, а может, в кошку, а может, в цветок или в камень».

«Как я буду заниматься бизнесом, превратившись в цветок, в камень или в больную собаку?»

«Всегда можно заняться чем-то другим».

Неосторожные слова Пушты тревожили Трубникова.

А к мертвому городу, обещанному Пуштой, они пришли поздней ночью.

Точнее, пришли в маленькую лесную деревню и сразу увидели, что жители ее, поджав по себя ноги, молча сидят вокруг небольших задумчивых костров, разложенных рядом с бедными хижинами. А некоторые вообще сидели при зажженных свечах. Воздух в лесу казался таким плотным и неподвижным, что пламя свечей ни разу не шевельнулось.

Разбив палатки на окраине деревне, носильщики ушли.

Семин сразу уснул, а утомленный Трубников лежал в гамаке и тревожно пялился сквозь крошечное окошечко палатки на бедный фонарь, висевший на покосившемся столбе посреди деревни. Хижина, перед которой горел фонарь, чем-то отличалась от других хижин. Возможно, именно в этой хижине живет Колдун, подумал Трубников. Наверное, оттуда доносится ржание табунов коней и там по желанию Колдуна выпадает снег.

И забылся на мгновенье.

А когда открыл глаза – шел снег.

Перед этим Трубников видел во сне Сибирь.

В кратком веселом сне он видел себя молодым, спортивным, не знающим врагов. Во сне он летел с высокой горы на лыжах – проводились какие-то комсомольские гонки. В году восемьдесят шестом Трубников действительно работал инструктором в горкоме комсомола и внимательно присматривался к открывающимся перед ним перспективам. С чего начать карьеру, чтобы она не уперлась в какую-нибудь глупость? Трубников тогда здорово полюбил лыжи, потому что курирование соревнований, особенно всероссийских, приносило авторитет и, что не менее важно, деньги. Может поэтому воспоминания о юности всегда были связаны у Трубникова со снегом – то с нежно медлительным, то с метельно несущимся, кружащимся, вот совсем как нежный снег за окном палатки – всклубленный, крутящийся над керосиновым фонарем в душной тропической ночи где-то в самом сердце Индии.

Потом Трубников понял, что это не снег, ночные мотыльки.

Открытие так поразило его, что он окончательно поверил в старого Колдуна, встреча с которым была назначена через неделю.

Всю эту неделю они провели с Андреем Семиным в тихой деревне, питаясь жареными бананами и кокосовым молоком. Ничего другого в деревне нельзя было купить, а старый Колдун не мог их принять из-за городского запаха, который они принесли на себе и который, по словам Колдуна, отпугивал в лесу от белых сахибов все живое.

Дважды, наняв проводника, они ходили к мертвому городу, но увидели только красные каменные стены, густо поросшие седыми лишайниками и мхами. В мрачных влажных переплетениях ветвей угадывались очертания башен, хотя подойти к ним вплотную было невозможно из-за влажных зарослей, которые буквально кишели змеями. А сверху с деревьев бросались чем попало подлые обезьяны. Когда Трубников в отместку решил устроить что-нибудь вроде небольшого лесного пожара, Андрей твердо остановил его. Мы скоро уйдем отсюда, сказал он, а обезьянам здесь жить, как раньше жили. Посмотри на них. Зачем трогать убогих? Оставь обезьян в покое. Они обижены от рождения.

Трубников согласился.

В тени чудовищного баньяна, густого, как роща, они варили черный кофе.

Лепестки розовых и белых гортензий бесшумно опадали на головы и на плечи, половина носильщиков совсем ушла, а они упорно ждали дня, когда Колдун их примет. Пушта, бывавший по знакомству у Колдуна почти каждый день, говорил, что тут случай особый, что Колдун много работает над волшебным амулетом, который впредь будет охранять белого сахиба Трубникова от всех пуль, которые будут выпущены в него из автоматического оружия. Если белый сахиб желает, в него выстрелят из старинного ружья в тот момент, когда он повесит на шею волшебный амулет-ладанку. Помявшись, Трубников предложил ограничиться козлом, которого он купит в деревне, тогда Пушта просто подтвердил гарантию неуязвимости. Поскольку в древние времена тут, в глубине Индии, никто не страдал от пуль Калашникова, добавил он, в виде полезной нагрузки волшебный амулет будет еще охранять белого сахиба от ударов молнии.

«Резерв всегда важен», – согласился Трубников.

И конечно, добавил Пушта, косясь сразу в две стороны, волшебный амулет будет отдан господину Трубникову совершенно бесплатно. К сожалению, добавил Пушта, запах белых сахибов оказался намного сильней, чем ожидалось, поэтому, скорее всего, к двум тысячам рупий придется добавить еще две, а то три сотни долларов.

– Если дело только в этом…

Пушта снова уходил к Колдуну.

– Зря они прицепились к нашему запаху, – заметил однажды Семин. На него упали все хлопоты с носильщиками и с охраной, но бодрости духа он не терял. В глубине лесов Хилас он начал забывать о Нюрке. Не будь его, белого сахиба Трубникова давно ограбили бы и убили. А может, продали в сторону Пакистана, где много русскоговорящих рабов. У него крепкая рука, не раз думал Трубников, глядя на Семина, странно, если никто не приспособит его к делу. К нормальному, к важному делу. В голове Трубникова уже зрела одна мысль. Поэтому он всегда внимательно прислушивался к Семину.

– Если хочешь знать правду о запахах, то вот правда. Я как-то летел из Южно-Сахалинска в Энск, – ухмыльнулся Семин. – В Благовещенске вышел и несколько дней прожил у приятеля. А в Южно-Сахалинске мне сунули большой сверток, который я не сдавал в багаж. Даже не заглянул в сверток, не посмотрел, что там. Ну, что могут сунуть пьяные друзья? Может, полезную книгу, может, посудину с настойкой на лимоннике. А то еще какую-нибудь дрянь, которая потом годами без всякой пользы стоит на самой верхней нерабочей полке книжного шкафа. Наконец, приятель проводил меня на борт и, увидев, что свободных мест в салоне много, я пошлепал прямо к одинокой симпатичной бурятке. Сверток небрежно бросил под ноги, решив, что проболтаю с симпатичной буряткой весь путь. Но ведь не зря говорят – другой, другой мир. Ох, совсем другой. От симпатичной бурятки, я так скажу, попахивало. И даже значительно. Как ни был я поддат, а почувствовал. Собственно, запах бы мне не помешал, – честно признался Семин, – очень уж симпатичная оказалась бурятка, но дацан, в который она летела, был, наверное, не продвинутый, ванну и мыло там еще не изобрели, поэтому к Улан-Удэ мы подлетали молча. Сладкая вонючая парочка. Только из вежливости я не пересел на другой ряд. В Улан-Удэ бурятка вышла, я побродил по аэровокзалу, даже пропустил рюмочку, чтобы снять напряг. Когда объявили посадку, уселся на то же место. И вдруг, понимаешь, дошла до меня одна странная вещь: бурятка в Улан-Удэ вышла, а запах остался. Ну, да, – ухмыльнулся Семин. – Бурятка вышла, а запах остался. И шел он от моего свертка, брошенного на соседнее кресло. А раньше этот сверток несколько дней валялся на холодильнике в доме моего приятеля. Нечего и говорить, в свертке оказался огромный кусок вяленого палтуса, который мне сунули в дорогу сахалинские друзья. Всосал? Та симпатичная бурятка, наверное, до сих пор вспоминает белого человека, от которого разило протухшим палтусом.

– К чему ты это? – удивился Трубников.

– А к тому, что все надоело.

И крикнул:

– Пушта!

Пушта немедленно объявился.

– Имеется у нас культурная программа?

– А как же без культурной программы, – немедленно ответил Пушта, многому научившийся от белых сахибов, в том числе и непритязательному юмору. – Рядом в болоте стоит старая слониха. Сахиб можно взять половинку кокосового ореха. Слониха любит, когда ей чешут живот половинкой кокосового ореха. Слониха очень старая, очень большая. – И важно кивнул, обрывая бессмысленные, на его взгляд, разговоры: – Завтра главный день. Завтра мы идем к Колдуну. Белые сахибы должны приготовить оплату. Волшебный амулет готов.

И предупредил:

– Не пугайтесь, когда увидите Колдуна. На Колдуне нет одежд, только татуировка. В роду Колдуна все дети сразу появляются на свет с татуировкой на теле.

8

Они сидели на прохладной террасе богатого ресторана в Дели, пили холодное китайское пиво и беседовали о простых вещах.

– Это все наш рынок. – утверждал Трубников, обводя глазами раскаленный солнцем город. – Вся Азия наш рынок. Вся Азия должна быть нашим рынком по определению. Пимы и зимние шапки, конечно, ввозить сюда нет смысла, но жратва и хлопковые сари индусам необходим. Рис, хлеб, картошка, – перечислил он. – Ты въезжай, Андрюха. Если их научить пить водку, можно ввозить много качественной водки. – Время от времени Трубников задумчиво поглаживал пальцами волшебный амулет-ладанку, висящую на шее. Когда пальцы ощущали приятную твердость тигрового костя, вшитого в ладанку, Трубников незаметно оглядывался на трех интеллигентных пожилых индусов в белых одеждах, заговорщически расположившихся за соседним столиком. Индусы выглядели озабоченными. Это потому, что они не догадываются, думал Трубников. Они живут в Индии, а не догадываются, что важные проблемы всегда следует решать кардинально. – Именно мы должны освоить Азию по настоящему, – продолжил он свою мысль. – Именно мы, Великая Россия, въезжаешь? Индусов, считай, миллиард. Гордая и терпеливая нация, но мы гораздо терпеливее. К тому же, голод не тетка. Ты видел детишек на улицах? Подкормку надо начинать с них, голодных легче сделать друзьями. Это не немцы.

Он оглядывался.

Под пальмой за круглым столиком смаковали китайское пиво вездесущие немцы в желтых пробковых шлемах и в белых рубашках. Над ними в перьях пальмы возились невидимые тропические птицы. Время от времени они мелко капали вниз, тогда немцы дружно восклицали: «Майн гот!» – но ни один не пытался отодвинуться в сторону. Только одна совсем молодая немка время от времени умоляюще вскидывала взгляд на странного человека в ярком малиновом костюме. Трубников, перехватив очередной взгляд, начинал сопеть, ворочаться и пускать слюну, как уже упоминавшаяся собака академика Павлова. Официанту, подававшему острое мясо, он рассеянно заметил:

– Я тебя где-то видел…

– Он подавал первое, – успокоил Трубникова Семин.

Трубников засопел еще сильнее, но, в конце концов, кивнул.

Теперь, когда волшебный амулет-ладанка был на нем, Трубников ничего не боялся и стопроцентно доверял Семину. Правда, он ни слова не сказал Семину о том, что несколько раз звонил из Дели в Энск. Ни слова не сказал о том, что его агенты по дешевке скупили все многочисленные долги крепкой прежде фирмы «Строинвестсервис». Ни слова не сказал о том, что Нюрка окончательно перебралась в Москву, а Иваныча-старшего со скандалом поперли из администрации, а что касается Иваныча-младшего, то после очередного запоя он угодил в психушку.

Ничего этого говорить Семину Трубников и не собирался.

– Ты въезжай, въезжай, – долбил он Семину. – Мы живем в эпоху перемен. Мне никакой Калашников ныне не страшен, но я не хочу, чтобы моих людей стреляли, как зайцев. Пусть все будут живые. Давай организуем настоящую охранную фирму, ты ее и возглавишь, у тебя опыт есть. Русский человек – универсальный человек. Он и с управлением государства справится и сам унитаз починит. Бросай свои поганые погонные метры. Создашь особую Службу безопасности, будет в городе хоть одна крепкая служба. Въезжай, тебе менты начнут отдавать честь. Будем много путешествовать.

– В инвалидном кресле?

– Какая разница? – Трубников снова погладил ладанку.

Хотя Колдун отдал волшебный амулет совсем бесплатно, путешествие в вечные леса Хилас обошлись Трубникову в немалые деньги. Напоминая об этом, шумно возились на пальме невидимые тропические птицы и немцы вскрикивали «Майн гот!», но не догадывались отодвинуться, а молодая немка достала, наконец, Трубникова. «Наверное, она хочет знать, как называются эти птицы», – сопя, предположил он. И, пуская слюну, спросил:

– Пушту, как называются эти птицы?

– Просто птицы, – c улыбкой ответил Пушта.

Он был горд: он сидел с белыми сахибами за одним столиком.

– Такого не может быть. У каждого живого существа должно быть название.

– Такова Индия.

– Нет, Пушта, – возразил Трубников. – Даже в Индии такого не может быть. Пойди и узнай название птиц.

Пушта послушно улыбнулся и ушел разыскивать хозяина ресторана.

Текла по раскаленной солнцем улице нескончаемая, непрерывная, как река времени, толпа. У этих людей, с ужасом подумал Трубников, тоже, наверное, как у индийских птиц, нет имен. Они просто родились и живут, как взвесь в зацветшей банке. Одни частицы садятся на дно, другие долго кружатся в жидкости. Действительно, Пушта прав, какой смысл давать имя каждой пылинке? Куда они идут? Зачем все это? Зачем зной, шум? Зачем рикши, зачем их голые черные пятки? Зачем раскрашенные фаэтоны и тележки, зачем расписанные краской мототакси? Зачем нелепый регулировщик в белых крагах?

Трубников внимательно следил за ни на секунду не прерывающимся бесконечным потоком людей, пытаясь выделить из него какое-то отдельное лицо, какую-то отдельную фигуру, но живой поток был так плотен, так непрерывен, что казался единым организмом. Трубников с усилием вдыхал влажный тяжелый воздух и тут же выдыхал. Воздух от этого становился еще более жарким и влажным, и начинал горчить. Вот, значит, какие новости, сопя и дивясь миру, думал Трубников. Вот, значит, какие новости, ужасался он.

И в этот момент его взгляд выделил из общего живого потока некую отдельную желтую крытую коляску без стекол.

Как в дурном сне, когда нет сил пошевелиться, сбросить с себя наваждение, Трубников увидел, как заученно и просто сердитый человек в белой чалме (говорят, на чалму сикхов уходит не менее шести метров белой материи) выхватил откуда-то (наверное, из-под деревянного сидения) горячий, видимо, на ощупь автомат Калашникова и открыл беглый огонь прямо по открытой террасе.

Самое поразительное, что ничего в мире не изменилось.

Толпа шла и шла.

Ровно, мерно, как шла до этого.

И рикша все в том же ритме вскидывал голые плоские ступни.

Его не интересовало, чем занят его сердитый пассажир в белой чалме.

Трубников видел, как в полуобороте бросился на него Семин, сбивая на пол. И как летели в воздух осколки битой посуды. И как один из трех пожилых интеллигентных индусов, вскрикнув, перевернулся вместе со стулом, стирая со столика белыми одеяниями то ли кровь, то ли острый соус. «Что-то мне не нравится в этом ресторане», – шепнул Трубников, оказавшись под столиком. «Соус, наверное», – мрачно буркнул Семин.

Все кончилось.

Рикша и сердитый сикх с автоматом Калашникова исчезли.

А бесконечная толпа все катилась и катилась по горячей, прокаленной солнцем улице и на прохладной террасе хлопотали шумные смуглые люди с медицинскими сумками в руках.

Тогда Трубников, ошалев от удачи, заорал:

– Действует! Действует!

И торжествующе уставился на оцарапанную случайной щепкой щеку Семина:

– Этот сикх выпустил в нас весь рожок, но в меня не попала ни одна пуля! Въезжаешь?

Андрей кивнул.

– Нет, это не птица симург, как я думал, – услышали они рассудительный голос Пушты. Или он все пропустил, ничего не заметил, или он действительно многому (не только русскому языку) научился в загадочном Пакистане. Даже не взглянув на молча работающих санитаров, он ткнул рукой в пальму: – Хозяин утверждает, что это не местные птицы. Он утверждает, что они прилетают со стороны севера. Еще он утверждает, что у них действительно есть название – искитимский дрозд. А Искитим, утверждает хозяин, это дикая местность, в которой они водятся. В Индии Гондвана, – пояснил он, – а в Сибири – Искитим.

– Нет, Пушта, Искитим это не местность, – торжественно заверил Трубников. Он страшно жалел, что Пушта не видел сердитого сикха, открывшего такую отчаянную пальбу по живым людям. – Искитим – это небольшой город в Сибири возле ее столицы Новосибирска, – пояснил он. – В нем живут русские люди. В Индии – индусы, а в Искитиме – русские и татары. Въезжаешь? А эти дрозды, Пушта, они самые что ни на есть коренные русские птицы. Даже скажем так, русские сибирские. И в твою Индию они прилетают просто, как на свободный рынок. Ну, еще, понятно, морозы.

Пушта, улыбаясь, смотрел на Трубникова.

Он никак не мог понять, почему сообщение о каких-то там искитимских дроздах вызвало столько радости и торжества у толстого пыхтящего белого сахиба в слишком теплом, хотя и в красивом малиновом пиджаке и в удивительном кожаном поясе, на котором висело много очень полезных, недостижимых для обычного человека вещей.

Кто-то, наверное, удивился бы этому вслух, но не Пушта.

Такова Индия.

Часть IV Новогодняя метель

1

Первая новость, которую я услышал в Новосибирске, была отвратная, вторая еще хуже, о третьей и говорить не стоит. А потом была четвертая, пятая, и так далее. Они шли единым потоком, я не успевал перевести дыхание. Впечатление было такое, будто все в Энске кинулись взыскивать с меня долги. Крах был полный. Повисли серьезные валютные кредиты. Ко всему прочему, Нюрка действительно свалила в Москву, а Иваныч-старший угодил под следствие. В маляве, переданной на волю, он трогательно напоминал, что сильно надеется на меня. Если я правильно понял, заботился он о младшем. Но младший уже месяц находился в психушке, встречаться с ним у меня не было ни малейшего желания, как, кстати, и с Трубниковым, скупившим долги «Стройинвестсервиса». А свободные деньги в те дни, когда я находился в Индии, умный Иваныч-младший вложил в разработку золотого месторождения. Видимо, младшему обещали немедленную отдачу, но там даже документы не были оформлены надлежащим образом. Это стало ясно после того, как я сам побывал на старательской деляне под Комсомольским.

Деляна действительно существовала, но реально это были пустые отвалы начала пятидесятых годов, на которых ржавел допотопный экскаватор и копошились какие-то подозрительные личности. Скорее всего, Иванычу-младшему подсунули карту давно отработанного участка. В комариный хорошо запомнившийся денек, слегка присыпанный теплым грибным дождичком, на деляне появился официальный представитель Амана Тулеева, губернатора Кузбасса. Этот человек окончательно развеял мои иллюзии.

Скупив долги «Стройинвестсервиса», Трубников всячески давил на меня, пытаясь заманить в свою фирму. Кроме Трубникова, давили кредиторы, КРУ копало под использование бюджетных средств, выявляло приписки. Хотя за это отвечал заказчик, мою судьбу это не облегчало: господин Ульянин, избранный в главы районной администрации вместо Иваныча-старшего, энергично общался с судами, пытаясь вытрясти из меня хоть что-нибудь. В конце месяца позвонили из банка: на наши счета был наложен арест.

Мечась по городу в поисках денег, я несколько раз заглядывал к Юхе Толстому.

Ах, время – как махорочка. Все тянешь, тянешь, Жорочка. А помнишь – кепка, челочка, да кабаки до трех…

Юхе предложили прочесть курс инженерной геологии в НИИГАиКе и он вдруг увлекся. Сказалась профессорская кровь. Но был Юха какой-то не такой, как обычно: глаза без зрачков, невпопад смеялся. «Это такие, как ты, сломали страну», – однажды сказал он мне с любовью знающего энтомолога, рассматривающего какого-то редкостного по омерзительности паука.

А черненькая Норочка (мне слышалось – Нюрочка) с подъезда пять – айсорочка, глядишь – всего пятерочка, а вдоль и поперек…

«При Советской власти, – сказал Юха странно, – я был бы заслуженным уважаемым профессором. Ты это прекрасно знаешь. Я был бы полезным человеком для государства. Я бы прятал от любящей жены бутылку с коньячком за книгами на стеллаже, студенты всех курсов меня любили, разве плохо? А вечерами я бы вел на кухне идиотские политические разговоры, утверждая себя в той мысли (вполне справедливой), что знаю некую высшую правду».

Пройдемте с нами, Верочка, – цыганская венгерочка. Пригладь виски, Валерочка, да чуть примни сапог…

– А при чем тут я?

Юха покачал головой:

– Ты даже не понимаешь…

– А ты объясни.

Он попытался:

– Вот отец у меня дружил с Покрышкиным, помнишь? – было видно, что мысли Юхи заняты чем-то другим. – И это было естественно. Это была нормальная дружба, она ни у кого не вызывала удивления, понимаешь? А сейчас попробуй подружись с мэром или с командующим Западно-Сибирским военным округом, а? Я это не к тому, – успокоил он меня, – что с мэром или с генералом нельзя подружиться. Можно, наверное. Но для этого, как сейчас говорят, нужны деловые основания. – По-моему, Юха не понимал всех слов, которые произносил. И по кухне у него гуляли подозрительные запахи. – А отец дружил с Покрышкиным без всяких деловых оснований, понимаешь? Они просто дружили. Потому, что думали об одной цели – мой либеральный отец и коммунист Покрышкин.

– Хочешь сказать, что теперь они не смогли бы дружить?

– Вроде как в самую точку.

– А может, это хорошо?

Юха качал головой.

В квартире было пусто и голо.

Несколько раз он просил у меня деньги.

Я отдам, я теперь читаю спецкурс, говорил он, имея в виду лекции, за которые получал жалкие гроши. Раньше он никогда не опускался до денежных просьб. Это меня так удивило, что я выложил Юхе все, что у меня было в карманах, тоже, в общем, какой-то мизер, потому что я был пуст, как несколько лет назад, когда вернулся из Америки.

Крах.

Полный крах.

С одной стороны, это было даже удобно – ко мне потеряли интерес, никто не пытался затащить меня на дурацкие презентации и фуршеты; с другой стороны – поезд ушел, все уехали в будущее. Понятно, без меня. Только, может, Иванычи остались: старший в СИЗо, младший в психушке.

Рано упал снег.

Я старался не сидеть дома.

От майора Федина я знал, что в городе создается какая-то особая Служба безопасности (с подачи Трубникова). Наверное, я мог бы найти себе место в новой структуре, но не спешил. Трубников, скупив долги «Стройинвестсервиса», терпеливо выжидал, когда я сломаюсь. Но я не торопился. Я потихоньку присматривался, прислушивался, старательно снимал головные боли, вдруг вернувшиеся. Теперь я точно знал, что эти головные боли снимало только присутствие Нюрки. Но Нюрки не было, не было этой дуры, совсем вокруг не было! – и я терпеливо присматривался к разным людям, пытаясь найти щелку, сквозь которую можно было выскользнуть из сложившейся ситуации. Даже любимый джип необычного цвета ушел у меня за долги, я ездил на разбитой «Ладе», подброшенной по доверенности конкретным Толяном, застрявшим при своей кореянке.

Меньше всего в тот год я думал о Голощеком.

Его московский адрес был спрятан в подсознании.

В любую минуту я мог извлечь этот адрес, но даже думать об этом запретил себе. Представления не имею, что бы я делал, появись в Москве.

– Мучаешься? И правильно. Так тебе и надо, – с любовью энтомолога говорил при встречах Юха Толстой и в его заплывших глазах, лишенных зрачков, горела острая потребность высказаться. – Давай выпьем, – предлагал он, если я приносил выпить. – За тех, кого нет с нами… – Он выдерживал паузу и заканчивал, придурок: – За Пушкина… За Шекспира… За Высоцкого…

Дворы полны – ну, надо же! Танго хватает за души, хоть этому да рады же…

Потом спохватывался:

– Так тебе и надо, Андрюха. Ты никогда не умел понять главного: ничто нам не принадлежит – ни дом, ни любовница, ни жена. Рано или поздно природа все отнимает.

Такое впечатление, что он пытался в чем-то обвинить меня.

Но в то же время он мне сочувствовал.

2

Однажды появился Котел.

– Ну, чего скучать, Андрюха, чего профессионализм терять? – покровительственно закричал он высоким голосом. – Вид у тебя и сейчас внушительный, – ему было приятно подчеркнуть это. – Поехали со мной. Сам развлечешься, и мне польза. Побудешь рядом для авторитета. Делать тебе ничего не придется, одного вида хватит. Я тут нанял КАМАЗ, загрузим его товаром, а ты просто побудешь рядом со мной для авторитета, ага? Никакого оружия не понадобится, – добавил он с таким видом, будто я собирался прихватить с собой пушку. – У тебя вид такой внушительный, – добавил он льстиво, – что не понадобится никакого оружия.

Подумав, я согласился.

Я даже какие-то деньги содрал с Котла – как за охрану.

За неделю до этого пришел к Котлу чернявый узкоглазый мужичонка, сильно смахивающий на узбека. Стеганый халат и тюбетейка выделяли его из толпы. Спросил: не интересуетесь дешевыми сигаретами? – и когда перечислил марки и цены, Котел, конечно, заинтересовался, у него загорелись глаза. Человек инициативный, он никогда не ленился прихватить то, что плохо лежит. Подозреваю, что вообще тайной мечтой Котла было въехать в рай на халяву. Естественно, он поинтересовался: где товар? Узбек, часто мигая узкими черными глазами, ответил: «Считай, рядом. На складе одной воинской части. Эту часть нынче расформировывают, а снаряжение и довольствие офицеры самостоятельно реализуют по бросовым ценам. По бросовым, но за наличку. Исключительно за наличку, – подчеркнул узбек. – Всех-то дел, что подгоняй грузовик к складу и вывози сигареты».

Котел возбудился, выбил кредит, обговорил условия, назначил день встречи. Я со своей стороны навел справки и подтвердил: да, все правильно, есть такая воинская часть, она действительно расформировывается. «Водиле непременно дай на лапу, – посоветовал я Котлу, – пусть чувствует свою причастность к делу. Это сближает». – «Еще чего?» – обиделся Котел.

Его, как всегда, жаба давила.

На следующий день, как договаривались, возле ЦУМа появился узкоглазый мужичонка в тюбетейке и стеганом халате. Он действительно походил на узбека, но, забравшись в КАМАЗ, уверенно скомандовал: «Двигай на выезд из города. Ну, в сторону Пашино, там у меня офис. Пересчитаем наличку, спрячем в сейф и с Богом – грузитесь».

Следуя указаниям узбека, скоро мы попали в пригород.

В пригороде было пусто, поземка скучно мела снег перед почерневшими от времени частными деревянными домами. Ни прохожих, ни ворон, одна кривая длинная выстуженная улица. В самом конце кривой улицы темнели занесенные снегом воинские склады – стандартные огромные полубочки, сваренные из гофрированного дюраля. Спрыгнув со ступеньки грузовика на расчищенную от снега дорожку, узбек поманил нас за собой. Правда, КАМАЗ к деревянному домику подойти не мог, этому мешала забитая снегом канава, да этого и не нужно было. Подъехать вплотную КАМАЗ должен был к складу; пока же водила остался ждать в кабине, пока мы закончим расчеты.

Огромным ключом узбек отворил тяжелую, обшитую стальным листом дверь и мы вошли в темную прихожую. С одной стороны торчал массивный металлический сейф, с другой возвышалась нелепая рогатая вешалка, на ней сиротливо обвисло потасканное демисезонное пальто.

За второй, тоже усиленной стальным листом дверью, открылась еще одна комната – попросторнее и с мебелью.

– Бабки при себе?

– Конечно.

В общем, все как обычно. Может, даже слишком обычно.

Узбек и Котел устроились за деревянным столом, а я лениво прошелся по комнате, выглянул в низкое окно, выходившее в огород. Снаружи окно было забрано тяжелой стальной решеткой. Удобное местечко, подумал я. Никто не войдет без спросу. В таком местечке чувствуешь себя надежно. Впрочем, какую угрозу для двух крепких, всякое повидавших людей мог представлять вежливый узкоглазый мужичонка в стеганом халате и в тюбетейке, похожий на узбека или на беженца из тех же краев?

– Выкладывай.

Котел выложил наличку и узбек тщательно пересчитал купюры.

Потом так же тщательно он пересчитал купюры на второй раз. Подсчет его удовлетворил. «Сейчас закину деньги в сейф и едем грузиться».

И вышел в прихожую.

Мы с Котлом переглянулись.

Дом был старый, надежный, срубленный из мощных сосновых бревен, чуть не в два обхвата. На маленьких окнах стальные решетки, которые срезать можно только «болгаркой». Я невольно кивнул:

– Смелый мужик. Один работает.

– А чего ему бояться? Мы ж не обманем, – неуверенно протянул Котел. Он, наверное, жалел, что нет такой возможности. – А южные люди, они здорово чувствуют опасность. В этом отношении они совсем как животные. Да и оружие я все-таки прихватил, – признался он, показав мне газовый пистолет. – Мало ли… Вот только странно… Офис как-то нестандартно обставлен…

Офис действительно был обставлен нестандартно.

Если говорить честно, дрянь, а не офис. Стоял в комнате простой школьный письменный стол, ну, самый простой, с двумя ящиками без замков, а на голой, давно не беленой стене висела полка с необходимой литературой.

Ну, понятно, пара стульев, старый диван.

Я присмотрелся:

– А знаешь, Паша, на этом диване, кажется, спят…

– Ну и что?… – ответил Котел, и от его фальшивого спокойствия нехорошее предчувствие тронуло мою спину специфическим холодком. – Поработал, отдохнул… Все путём, всё тип-топ… Я бы сказал, удобно… Это же всего лишь офис при складе, – добавил он, явно в чем-то убеждая самого себя. – Он служит только для таких вот расчетов.

– А ты взгляни, какая на полках литература.

– Ну, какая! – отмахнулся Котел. – Везде она одинаковая. Кодексы, наверное, да перечни юридических документов.

– А вот хрен, Паша! – весело сказал я. – Вовсе не кодексы и не юридические документы. Если честно, таких книг я не видал со школы. «Повесть о настоящем человеке»… Как тебе?… «Чапаев»… Басни Демьяна Бедного… Зачем басни Демьяна Бедного в офисе, пусть он даже просто при складе?

Котел не ответил.

Он бросился к двери и нажал на нее плечом.

Только это было ни к чему. От таких нервных типов, как Котел, дверь специально усилили стальной пластиной и, разумеется, крепко заперли. Причем с другой стороны, снаружи.

Котел крикнул, никто ему не ответил.

Мы дружно навалились на дверь, но куда там? Такую дверь можно выдавить только трактором или вынести взрывчаткой. Подергали, конечно, решетку, выбив стекло, тоже напрасный труд. К тому же, выходило окно на заснеженный огород, никак ни до кого не докричишься.

Только тогда дошло до Котла, что узбек его кинул.

Уже забился, наверное, в надежную щель, пьет горячий зеленый чай, пересчитывает наличку, а мы дергаем решетку. А еще цитирует на память какую-нибудь басню Демьяна Бедного.

От бессильной ярости Котел пальнул в окно из газового пистолета.

Выстрела никто не услышал, зато сами мы чуть не задохнулись. И выбрались из дому только часа через два, когда уставший от безделья водила все же забил тревогу. Оказалось, что старый деревянный дом с усиленными дверями и со стальными решетками на окнах принадлежит цыгану по фамилии, как это ни странно, Михайлов. Цыган, когда я позже встретился с ним, охотно подтвердил, что сдает свой дом случайным квартирантам – за наличку и на небольшой срок. То есть, никто не живет в его доме постоянно. Ну, а чем развлекаются квартиранты – это его, цыгана, нисколько не интересует.

Вот она воля, вот он Будулай с цыганами!

Ну, а что касается узбека, заявил Михайлов, то узбек сразу уплатил за месяц вперед, вел себя примерно, ни баб, ни алкашей в дом не водил, а прожил всего неделю.

«Твое пальто?» – спросил я, указывая на нелепую рогатую вешалку, украшенную потасканным демисезонным пальто.

Цыган обрадовался: «Мое!»

Я полез в накладные карманы пальто и из каждого извлек по ручной гранате.

«Что ты! Что ты! – переиграл цыган. – Не мое!»

3

Тридцать первого декабря, вечером, в чебуречной на Красном проспекте я встретил майора Федина.

Было холодно, майор зашел в заведение явно не ради чебуреков, да и не ради меня. Тоненькая рыжая дама в норковой шубке, праздничная, как игрушка, могла приходиться ему кем угодно; только когда дама покинула чебуречную, майор пересел ко мне.

– С наступающим! – кивнул он. – Слышал свежий анекдот? У врат Рая появляется лицо кавказской национальности. Апостол Петр: «Извините, но бандитам вход в Рай запрещен». – «А мне в Рай и не надо, – отвечает лицо указанной национальности. – Это у вас есть двадцать минут, чтобы всех вывести наружу». – Федин подмигнул: – Знаю, знаю, Семеныч, ты сейчас на мели. Такова жизнь, – он развел руками. – Как насчет делового предложения. Нужная работа, много нужной работы… – Федин любил говорить намеками. – Мы тебя высвечивать не будем, ты только забивай нужные стрелки, веди переговоры. А мы тебе подставим плечо. Крепкое плечо, сам понимаешь. А цель: уберечь от волнений уважаемых граждан России.

И сунул визитку:

– Переваришь, позвони.

Я кивнул.

Чебуреки я не любил, но денег было в обрез, можно сказать, совсем не было денег. Не выдержав моего молчания, начал позванивать Трубников, сопел, пускал слюну, обещал золотые горы, даже обещал погасить долги, но к Трубникову я, как и к Федину, не хотел. Пойти к тому или к другому означало катастрофически потерять набранную высоту.

А я не собирался ее терять.

«Паблик рилейшнз!.. – сопел Трубников в телефонную трубку. – Ты въезжай, въезжай, я тебя министром пропаганды сделаю!.. Речь не о рекламе, – сопя, обрывал он возражения. – Речь о построении общественного мнения. На научной основе… Ты такое потянешь, я знаю… Обновим связи, соберем команду интеллектуалов, внутренние отношения ты сам, как никто, чувствуешь… А придет время, конкретно под тебя создадим партию. Въезжаешь?… Пора выходить на внешний рынок, помнишь, я говорил об Азии? Вот он наш рынок. Мы должны его завоевать. Ты въезжай, въезжай, мы должны быть первыми…»

Выйдя из чебуречной, я неторопливо обошел площадь – мимо ледяных каменных мутантов, мимо дышащего паром подвальчика, в котором когда-то видел зеленых баб, нарисованных Нюркой, мимо взметнувшейся в небо бывшей общаги ВПШ, превращенной в гостиницу, затем пересек проспект и вернулся к бывшему Дому книги.

Все бывшее…

Впрочем, дальше шло настоящее – Центральный Банк, издательство «Наука», магазин «Школьник», кинотеатр «Победа». Но холодно и неуютно было на улице, хотя возле ЦУМа таинственно мерцали освещенные изнутри свечами стеклянные аквариумы с живыми цветами.

Странное было у меня настроение.

После краха я ни разу не поторопил события.

Ничего у меня не было, гол как сокол, но почему-то я знал, что непременно выберусь из ямы. Меня не пугал даже Новый год. Ну, жрать нечего, подумаешь. Залягу спать, решил я, добравшись до дома. Но когда сунул ключ в дверь, на лестничной площадке появился сосед, гоняющий челноков в Турцию и в Китай. «С наступающим! – заорал он. – Не созрел еще пойти в челноки? – Это была его дежурная шутка. – Не решился мир посмотреть, сосед?»

И сунул мне бутылку водки. «Каинский купец».

– С наступающим!

Я запер за собой дверь, разделся, прошел в темную комнату и поставил бутылку на подоконник.

Стекла промерзли насквозь.

Разводы мохнатого инея нарисовали на стекле неземной сад.

В нарисованном неземном саду стояли сумерки, но мне почему-то стало весело. Хлебнув из бутылки, я обжегся дешевой водкой, зато до меня дошло, что жизнь в самом деле только начинается. А все, что было прежде, это все было прежде, это отснившийся сон. Сделав еще глоток, я подивился, что совсем недавно всерьез считался с Филинами и Иванычами-старшими. Теперь, к счастью, это позади, понял я.

И поставил пластинку битлов.

Пока четверка разогревались, я открыл шкаф. Тяжелая «Ямаха» тревожно загудела в моих руках. Мне тоже надо было разогреться. Я прикасался к «Ямахе» редко, в последние годы считанное число раз. «Ямаха» была моим секретом, о котором знал только Шурка. Втайне я всю жизнь хотел стучать по струнам. Не меньше, чем Шурка. Кстати, у меня это получалось. В свое время школьный джаз знали в городе. Мне всю жизнь хотелось стучать по струнам гитары, чтобы зал загорался, чтобы из сумеречных глубин зала, из сумеречных живых глубин светились бесчисленные глаза, вздымались тысячи рук. Человек, ни разу не стоявший на сцене, этого не поймет.

Хлебнув из бутылки, я подпел битлам.

Oh, I believe in yesterday…

Я тянул медленные слова, рвал струны, сердце щемило, но я не останавливался. Я знал, что если остановлюсь, то разобью гитару о стенку. Плевать, что мой голос не отвечает никаким стандартам, плевать, с первого раза развалится гитара или мне придется дважды долбануть ее о стену…

Битлы будто почувствовали мое настроение.

You make me dizzi, Miss Lizzi, the way you roсk and roll…

Это, конечно, более соответствовало новогоднему празднику. «Dizzi, Miss Lizzi…» – орал я от всей души, а потом попытался вытянуть «She Loves You, yech, yech, yech…», но это у меня не получилось и я вернулся к мисс Лиззи. Эта добрая мисс дала мне возможность снова почувствовать себя, вернуться к реальности. Я уже не жалел срывающегося голоса. Я окончательно осознал, что теперь меня никто не утопит.

Время от времени я делал большой глоток.

Прошлого нет.

К черту прошлое!

Жизнь определяется будущим.

Даже прошлое, черт побери, определяется будущим.

Oh, I believe…

Я все-таки захмелел.

Да и как не захмелеть?

Подступающий новый год… Квартирные сумерки… Старая «Ямаха»… Бутылка, выданная приятелем… Я даже о Вадике Голощеком, промелькнувшем в памяти, вспомнил без особой злобы. Ну, надо будет выкупить парашют, подумал я. И задумался: сколько лет может лежать на таможне не выкупленная вещь?… И опять приложился к бутылке.

В темном зеркале, стоявшем в углу, отражалась пустая квартира. В последнее время она стала напоминать музей. Это потому, подумал я, что я не делаю уборку, вид не жилой, вещи валяются.

Пустота в зеркале сгустилась.

– Браво! – услышал я. – Блядей сюда ты, кажется, еще не водишь.

Допиться с одной бутылки до глюков я не мог, значит, это была настоящая Нюрка. «Мисс Лиззи… Новогодний подарок… – засмеялся я, откладывая гитару. – С наступающим?…»

– С нарезки слетел? – с явным подозрением спросила Нюрка, сбрасывая на пол соболью шубку, воздушную даже на вид.

– Кажется, нет.

Нюрка улетела в Москву, не вернув ключей от квартиры. Может, поэтому я не водил к себе блядей? Кто знает? Она стояла передо мной красивая, румяная, глаза смеялись и никак не соотносились с ее словами.

– Знаешь, почему ты проиграл?

Ничего, кроме начатой бутылки водки, в квартире не было. Наверное, Нюрка это поняла, потому что отобрала у меня бутылку и сделала большой глоток прямо из горлышка.

– А я проиграл?

– А ты сам как чувствуешь?

– Я чувствую, что все время выигрываю.

– Тебя голым выброси на Северном полюсе, – зло сказала Нюрка, – ты не замерзнешь. Ты скоро вернешься в собольих шубах, с упряжкой собак и с дрессированными белыми медведями. – В голосе ее не слышалось одобрения. – Но я тебе так скажу: ты проиграл, проиграл, не обольщайся. Это, конечно, не главный твой проигрыш, будут другие. Вот почему тебе важно именно сейчас понять, почему ты проиграл.

– Пошла ты к черту, – сказал я, убирая гитару в шкаф.

– Разве ты не сыграешь что-нибудь еще?

– Я не умею.

– А мне показалось, что у тебя получается.

– Это тебе показалось, – отрезал я. – А проигрышей не бывает.

– Ну да, не скажи, – усмехнулась Нюрка, устраиваясь в кресло напротив и складывая руки на своих круглых коленях. Испорченная, но такая притягательная улыбка осветила ее лицо. – Существуют столы, на которых стоит все, чего человеку хочется, и существует столы, на которых нет ничего, кроме дешевой водки. Ты что, не видишь разницы? Ты что, не боишься пить эту водку? Она может оказаться паленой.

– Она винаповская.

– Нашел кому верить!

Я не знал, как отнестись к Нюркиному появлению.

Что-то во мне, несомненно, дрогнуло, но одновременно Нюрка меня злила. Я больше не хотел ей доверяться.

– Так ты хочешь знать, почему проиграл?

Я нехотя усмехнулся.

О чем она спрашивает?

Алкаш Иваныч-младший, несвоевременный отъезд, плохой контроль, рухнувшая карьера Иваныча-старшего, наконец, финансовый кризис, поразивший страну. Все на поверхности, о чем речь?

Я взглянул на часы, на них было одиннадцать.

Я сгонял бы в магазин за коньяком, водой и закуской, вполне можно успеть, но, как это ни смешно, у меня не было денег. Да и не хотел я есть. А Нюрка… Я ее не ждал… Да она и не выглядела дистрофиком…

– Не придумывай, – резко сказала Нюрка, будто читала мои мысли. – Никаких финансовых кризисов, никаких зависимостей. Ничто тебе не грозило, ты умеешь увертываться. Ты проиграл потому, что решил, что я в твоей жизни главное. А так не бывает. Если ты занят серьезным делом, женщина не должна занимать главного места. Взгляни на Трубникова. Почему Трубников всегда цветет? Да потому, что при всей своей плотоядности, он никогда не впутывает женщин в бизнес, не преувеличивает их значения. Женщин у Трубникова много, он жить не может без женщин, но они вынесены у него за скобки. А ты почему-то решил, что я важнее всего на свете, и ради этого бросил все.

– Бросил? – удивился я. – Разве не ты советовала мне улететь?

– Да, я советовала, но у тебя на плечах должна быть своя голова. Ты прекрасно знаешь, что влиять на события можно только находясь только в центре событий. А тебе хотелось сидеть у моих ног. Вот ты теперь и сидишь в пустой квартире перед бутылкой паленой водки.

– Зачем ты пришла?

– Чтобы убедиться в своей правоте.

– Проваливай, – сказал я. – Ты убедилась.

Она покачала головой. Она, похоже, действительно читала мои мысли. «Уж теперь-то не уйду, – засмеялась она. – У тебя правильная реакция. Я вижу, ты не сломался, значит, пора начинать новое дело».

– Хочешь свести меня с очередным любовником?

– А почему нет?

Она посмотрела на меня странно. Ее взгляд волновал меня.

– Где у тебя телефон? – негромко спросила она. – Надеюсь, телефон у тебя не отключили? Я закажу новогодний ужин, ты не возражаешь?

И добавила:

– До утра я свободна.

Она не уточнила, почему свободна до утра. Но я и не собирался ничего уточнять. Мысль о том, что она действительно собирается помогать мне, приводила меня в бешенство. Я прижал ее к себе. «Это страшно нехорошо, то, что мы будем сейчас делать…» – «А мы повторим, – шепнула она. – Может, тогда у нас получится лучше…»

4

Когда я проснулся, Нюрки не было.

В первый момент я решил, что Нюрка мне приснилось, но на столе стояли бутылки, валялся недорезанный ананас, мандарины, яблоки, конфеты, какое-то остывшее мясо. А на тумбочке лежала визитка.

На визитку я даже не посмотрел.

Будем считать, что все приснилось.

Странное это дело – проснуться в пустой квартире, слышать запах мандаринов, даже запах женского тела еще не выветрился из постели, и знать, что в окно вливается свет уже другого, совсем нового года, совсем не того, в котором ты жил вчера. Задумчиво разглядывая морозный узор на стекле, я подумал: жратвы и выпивки достаточно на троих, почему Нюрка заказала столько? И потянулся к бутылке. Но пить в одиночестве не хотелось. Зачем пить одному, когда можно выпить с профессионалом?

Я набрал номер, но Юха не ответил.

Да и нечего звонить, решил я, надо поднять Юху стуком в дверь. Бутылка хорошего коньяка поднимет на ноги адмиральского отпрыска. Адмиральский час, скажу я ему, а потом выдам припасенный анекдот. Пару дней назад этот анекдот выдал по телефону Трубников. И сам ржал как лошадь. Заходят, значит, двое новых русских в бар, заказывают два по сто и наперсток водки. Бармен удивляется, но выставляет на стойку и два по сто и наперсток. Тогда один из новых русских вынимает из нагрудного кармашка третьего нового русского, совсем как настоящего, только крошечного – в дорогом малиновом костюмчике, в крошечной, но литого золота голде, с крошечным мобильником, все путём, все как надо. «Ну, давай, братан, колись, как ты в Африке ихнего шамана куда-то послал?»

Юху такой анекдот разбудит.

О Нюрке я не думал. Меньше всего мне хотелось думать о ней.

Новый год, сказал я себе. Поеду к Юхе. Пусть расскажет про адмиралов и про маршала Покрышкина. Какой смысл сидеть в пустой квартире? Нюрка права, я и с Северного полюса вернусь в соболях.

Все-таки появление Нюрки меня поразило.

Оказывается, она росла в соседнем дворе и с детства знала меня и Шурку. Наверное, знала и Юху, но про него мы не вспомнили. Кстати, это Нюрка однажды разбила Шурке голову кирпичом. Случайно, понятно. Была она просто пигалицей с соседнего двора, никто не обращал на нее внимания, а она помнила всех. Годы прошли, а она помнила.

Все равно я ничего не мог простить Нюрке.

Не потому, конечно, что она бросила меня (в который уже раз, кстати), а потому, что я все время оказывался как бы ниже ее… Так, мелкий бандос… Никак не мог ее перегнать… Она постоянно сбегала… Не только от меня, ото всех… Не знаю… Трудно объяснить… По крайней мере, я никак не мог этого объяснить… Или не хотел… Не знаю…

Денег у меня по-прежнему не было, зато коньяка и закусок хватало.

Набив сумку, я спустился в пустое метро и сказал дежурной: «С Новым годом!» Понимающе усмехнувшись, она пропустила меня к поездам.

«На нем была рубашка светлая, коричневые брюки, на ногах сапоги, а на голове – лысина».

Я развеселился.

Приведенные слова я увидел в открытой книжке, которую держал перед собой один единственный, кроме меня, пассажир в вагоне – тепло одетый пожилой человек, неизвестно откуда возвращающийся, совершенно трезвый, с раскрытым детективом в руке.

«Труп гражданки Сомовой без признаков смерти».

Непонятно, зачем читать такую литературу? Разве мало вопросов без трупа этой гражданки Сомовой? Мало тебе того, что ты негр? – как сказали негру, купившему газету на иврите. Видимо, детектив, раскрытый на тридцать второй странице, был посвящен какому-то ужасному преступлению, потому что, скосив глаза в книгу, я увидел следующую поразившую меня фразу, точнее, следующий поразивший меня вопрос: «Имеются ли в половых путях потерпевшей хоть какие-нибудь сперматозоиды?»

А что если написать детектив? – подумал я.

Пусть главной потерпевшей будет эта самая неизвестная гражданка Сомова, труп которой лишен признаков смерти, это все равно. Гражданка Сомова могла пойти на рынок за копченым салом (такой у нее вкус), а там неизвестный похитил у нее платиновые серьги. «Они находились у нее в ушах, а неизвестный бил ее по лицу зонтом». Все непременно должно быть как в таких вот толстых лакированных книжках, раскиданных по книжным прилавкам.

Преступник – вечный неудачник, решил я. Он вечно пьян. «У пострадавшего была изъята одежда, в которой он находился в момент преступления: черная кожаная куртка и белые носки». Именно так надо писать настоящий детектив, окончательно решил я. Он должен лупить читателя по мозгам. «Гражданин Пузанков нанес около пяти ударов молотком по голове и по другим органам гражданки Сомовой». А эта дура почувствовала только боль в сердце (это личное) и в нижнем суставе правой ноги.

Именно так надо писать.

Этот гражданин Пузанков выйдет на улицу, решил я. У него лицо подушкообразной формы. Он созрел для страшного преступления. На автобусной остановке Трамвайная он нанесет ужасное оскорбление неизвестному гражданину Романову и уже известной гражданке Сомовой. Только гражданин Романов окажется не дурак. За ним служба в ВДВ, не просто так. Как потом отметит милиция: «…рассердившись, гражданин Романов ударил преступника по лицу двадцать три раза». Конечно, после такого количества ударов «категорически высказаться о наличии у потерпевшего шейного отдела позвоночника не представилось возможным». А дальше, разжигал я себя: «…по лицу преступника пошла синева темно-синего цвета». Это непременно следует указать, читатели любят драматические детали.

Вследствие полученной травмы у Пузанкова может развиться так называемая постдраматическая пневмония, на основе чего он может совершить еще более страшное преступление. После зверского изнасилования гражданки Сомовой, предположительно совершенного гражданином Пузанковым, один из экспертов не случайно поставит вопрос: «Кому принадлежит сперма: ему или ей». А когда эксперту подскажут, что у женщин спермы не бывает, он только недоверчиво покачает головой: «Ну, вы не знаете эту женщину!» И особенно подчеркнет, что половой жизнью погибшая не жила, просто у нее случались беременности.

Читателю все равно.

Литературой для читателя является то, что лежит перед ним.

Ну, и немного лирики, подумал я. «В темноте он наткнулся на предмет, который раздевался». И сразу красивая сцена: гражданка Сомова лежит и ноги ее вытянуты вдоль тела, а глаза смотрят высоко.

На Октябрьской я не выдержал и рассмеялся.

Одинокий пассажир очнулся и испуганно взглянул на меня. Я подумал, он просто отсядет в сторону, но он, как ошпаренный, выскочил из вагона. «Было непонятно, кем оставлены следы обуви – человеком или животным?» Ну, с этим-то разберутся.

Выйдя на остановке «Красный проспект», я добрался до знакомого двора, окаймленного закуржавленными тополями. Поднимаясь на второй этаж по совершенно пустому холодному подъезду, рассмеялся. Это я нашел финальную, исключительно красивую фразу для будущего детектива. «Врачи сделали ей вливание, надрезали вены, так как они были спрятаны, но клапан уже захлопнулся и закрыл сердце и она умерла».

Мы с Юхой напишем крутой детектив, решил я. Мы с ним напишем детектив в соавторстве прямо сегодня, потому что зачем тянуть? Пусть Юха сидит и записывает, у него почерк красивый, а я буду подбрасывать сумасшедшие идеи. Мы сразу заработаем кучу денег и станем настоящими писателями. Ну, в том смысле, что начнем пить не дешевую водку, а дорогое виски, хотя чаще всего виски – дерьмо, особенно плохое виски.

Я позвонил, готовясь к тому, что в дверь придется долго стучать кулаками и пинать ее ногами, но она отворилась сразу, будто меня ждали. Женщина в черном длинном платье, в такой же черной косынке, наброшенной на седую голову, всплеснула руками:

– Ой, Андрюшенька! Какие вы были дети!

И заплакала, утирая глаза кончиком платка:

– Я ж ничьих телефонов теперь не знаю, а у Ефимушки не нашла.

Конечно, это была тетя Женя Толстая, родная тетка Юхи. Мне приходилось видеть ее в детстве. Она гоняла нас из квартиры, когда приезжала из Томска к старшему брату и мы ее не любили.

– С Новым годом, тетя Женя, – сказал я с несколько преувеличенной вежливостью, нисколько не радуясь возобновлению старого знакомства. И, не давая ответить, спросил: – Юха дома?

– Увезли Ефимушку, увезли ребенка, – застонала тетя Женя. При этом она деловито захлопнула и заперла за мной дверь. – Увезли родненького, уже как третий день увезли.

– Куда увезли? – спросил я нелепо.

– В морг увезли, хотят провести экспертизу. – В глазах тети Жене на мгновение мелькнула тень той решительной тетки, что когда-то гоняла нас из квартиры, но она переборола соблазн и вновь ударилась в слезы: – Ох, дети, дети! Какие вы всегда дети! Следователь просил ничего в квартире не трогать, но вы же дети… Я тут нашла тетрадь… – Она, наверное, давно перекопала всю квартиру. – На ней Ефимушка так и написал – передать, дескать, Андрюше Семину. Я тебе ее сейчас передам… – понизила она голос, не переставая при этом плакать, удивительно это получалось. – Но ты, Андрюшенька, никому не говори, а то мало ли… Закон один для всех… Вы же дети, я за вас болею… Я тетрадь тебе отдам, только следователю не говори…

Она действительно принесла какую-то общую тетрадь и уставилась на меня.

Раскрывать тетрадь при тете Жене я не собирался, тем более, что она явно изучила в ней каждое слово. Пробиваясь сквозь ее неумолимые слезы, я попытался понять, что, собственно, произошло, и так понял, что Юха, похоже, переборщил с дозировкой. Тетя Женя была не дурой, она многое понимала. Она что-то жуткое плела про отходняки. При этом таким странным тоном, будто похождения Юхи одновременно и пугали ее, и восхищали. У нее был вовсе не куриный ум. «Я приехала, а Ефимушка стал кричать на меня. Сперва я думала, он сердится, а это, Андрюшенька, его ломало. К нему девица иногда забегала, ну, сучка, страхолюдина, будто смерть. Я накричу на Ефимушку, ребенок все-таки, а эта сучка твердит: кумарит, дескать, его. – Тетя Женя, несомненно, разбиралась в кайфовой терминологии. – Я своей сестре всегда говорила: неправильно подходишь к ребенку, строже надо подходить к ребенку, так разве убедишь? Отец-то что привозил Ефимушке? Когда был в Перу, привез листья колы. Ребенок заплевал всю квартиру, а они – шуточки! Вот результат, – горько пожаловалась тетя Женя. – Ефимушка с этой страхолюдиной четвертого дня поставил железную плошку на плиту и давай варить какую-то гадость. Зеленая, будто вазелин. Они варят, глаз не отводят от плошки, а мне твердят: горные травы, дескать, лекарство себе готовим. Не знаю я будто трав горных! – Я смутно вспомнил, что тетя Женя вроде бы химик. – Я говорю, какое ж это лекарство может иметь такой гадкий запах? Почему, говорю, вы не учитесь, не желаете работаете, как люди? А эта сучка постно так отвечает: „Христос учил – птицы небесные не жнут, не сеют“. Тоже мне, птица! – взорвалась, наконец, тетя Женя. – Я эту их плошку схватила и в мусоропровод. Так ты не поверишь, Андрюша, эта сучка, эта страхолюдина битый час рылась в мусоре. И ведь нашла, нашла, сучка! И доварила. И вмазались они вместе. Дети ведь. А плошка два этажа пролетела».

5

Пей отраву, хоть залейся, благо, денег не берут. Сколь веревочка ни вейся, все равно совьешься в кнут…

Напился я до соплей.

Слушал Высоцкого, подливал, но при этом знал – все, больше пить не буду, эпоха кончилась. Выбираясь из одиночества, пытался звонить майору Фадееву, но дома его, к счастью, не оказалось.

Тут на милость не надейся – стиснуть зубы да терпеть! Сколь веревочка ни вейся – все равно совьешься в плеть…

Потом я звонил по всем адресам, где могла, по моим предположениям, остановиться Нюрка, но все мне отвечали, что нет ее и быть не может, в Москве она, придурок, а какой-то горячий человек выразился в том смысле, что сядет сейчас в машину и приедет бить мне морду.

– Приезжай, – согласился я.

Только Трубников понимающе ответил: «В Москве она». И засопел: «Тебе, Андрюха, выспаться надо».

Я спросил негромко: «Трубников, зачем мы живем?»

Такая постановка вопроса Трубникова обрадовала и мы с ним хорошо поговорили. «Ты, Труба, чувствуешь свои миллионы?» – спрашивал я. Он сопел, он пускал слюну: «Что их чувствовать? Не пахнут деньги, Андрюха». – «А ведь должны вроде?» – «А вот не пахнут, – сопел Трубников. – Бабу бросишь, вони на весь квартал, а деньги не пахнут».

Общая тетрадь, отданная мне тетей Женей, лежала на столе.

Никаких записей в тетради не было. Вклеил Юха в тетрадь какое-то количество газетных вырезок. Неаккуратно, подряд. Может, в подборке вырезок и крылся какой-то смысл, я не знаю, я не уловил. Но на первой странице рукой Юхи действительно было подписано: «Андрюхе Семину. Информация к размышлению». Последние два слова он подчеркнул.

«А как дальше быть? Или, я извиняюсь, голую задницу подставить, или все-таки как-то обеспечить себе, понимаешь, на востоке хорошее прикрытие». (Борис Ельцин).

«Виктор Степанович Черномырдин большую жизнь прожил, побывал и сверху, и снизу, и сверху». (Борис Ельцин).

«У нас многих пугает чужое слово секс, по-русски – половые отношения, то, с чего начинается наша с вами жизнь. Если бы их не было, то и нас здесь, в этом зале, не было. У нас что, не должно быть нормальной половой жизни? А как она должна проходить? Если юноша вступает в брак в двадцать пять лет, а потребность в половой жизни наступает в пятнадцать-шестнадцать лет, что он делает десять лет? Отсюда и причина многих революций, многих ненужных реформ, многих злодеяний». (Владимир Жириновский).

«Раньше спать ложились с Ельциным. Теперь просыпаемся и отходим ко сну с Немцовым и Чубайсом». (Геннадий Зюганов).

«Я также считаю, что государство не вправе залезать в постель к своему народу, вот абсолютно не вправе, и надеюсь на взаимность в этом смысле». (Борис Немцов).

«Правительство – это не тот орган, где, как говорят, можно одним только языком». (Виктор Черномырдин).

«Есть люди, которые идут в политику потому что не могут реализовать себя в сексе, происходит сублимация. Но встречаются и такие хорошо известные всем политики, как Наполеон и Петр I. Их сексуальность помогла им делать великие дела, изменить мир». (Сергей Юшенков).

«В Москве четыре тысячи нелегальных публичных домов. Дела с уличной проституцией всем понятны, достаточно выйти из дверей Думы – район красных фонарей четко обозначил свои границы, расположившись возле стен древнего Кремля. Ну, про телевидение и говорить нечего. Сегодня можно посмотреть перед передачей „Спокойной ночи, малыши!“ фильм о педерастах, у кого есть желание. Сегодня речь уже идет о виртуальном сексе. Вообще ужас. Надел наушники, подключился к компьютеру и получай удовольствие, выбрав партнершу. И на цветы тратиться не надо». (Станислав Говорухин).

«Обнаженные женщины – это те места отдыха, где отдыхают европейцы». (Владимир Жириновский).

«Красивых женщин я успеваю только заметить. И ничего больше». (Виктор Черномырдин).

«Уважаемые депутаты, ну, скажите мне, пожалуйста, разве Тамара Владимировна Злотникова одна может преодолеть пятерых коммунистов и двух человек из Народовластия?» (Елена Мизулина).

«Кто пустил сюда, в Думу, социологов? Я ощущаю это, как будто нам лезут под юбку и смотрят, что там такое». (Тамара Токарева).

«Если бы я был магом, я бы обратился к нашим девушкам и женщинам с призывом рожать». (Геннадий Селезнев).

«В парламенте много выдающихся женщин: Хакамада, Панфилова. Они сильные, находятся в хорошем возрасте, и, если бы забеременели до марта, это было бы лучшим подарком Думе. А то сидят без дела». (Владимир Жириновский).

«При Советской власти, – сказал как-то Юха, – я был бы заслуженным уважаемым профессором…» Но мне в голову не приходило, что он интересуется высказываниями наших политиков. Зачем он оставил мне тетрадь? Что все это могло значить? Что за видения проносились в затуманенном мозгу Юхи? Неужели нет никого, кто ответил бы за смерть свихнувшегося профессорского сынка, потомка трех великих русских адмиралов? Есть же какой-то козел, который предлагал ему отдохнуть на кислоте, уколоться?… Есть же кто-то, кто не позволял ему соскочить с иглы?…

Ты не вой, не плачь, не смейся – слез-то нынче не простят. Сколь веревочка ни вейся – все равно укоротят…

Метель мела за окном.

Холодно было.

Часть V Дурь в городе

1

– Ты кто? – спросил Клим.

С юмором у него оказалось туго.

Такие, как Клим, мир воспринимают просто. Каковы мы, считают они, таков и мир. Возможно, сам Клим (Лёха Климов) никого не резал и не убивал, это точно, он разрабатывал маршруты наркокурьеров и прикрывал торговые точки. Круто накачан, наглые глазки поставлены близко, как говорят – сразу оба можно выткнуть одним пальцем. Не закрывая рта, Клим демонстративно жевал жвачку и время от времени спрашивал:

– Ты кто?

Лучше бы помолчал, подумал я. Зачем так выдавать неуверенность?

Но в общем я понимал, что Климу не по себе. Он сильно бодрился, но видно было, что ему не по себе. В конце концов, когда забивали стрелку, речь шла о ресторанчике «Весна», а Клима на полпути перехватили и привезли в этот подвал. Серый, типовой. Пыльный бетон, голая лампочки, пара деревянных стульев (кстати, тот, на котором сидел Клим, привинчен к полу). Еще чернела в углу чугунная батарея и валялся на тюфяке, прикованный наручниками к батарее, обмочившийся нарик. Нарик особенно сбивал Клима с толку. Клим ведь не знал, что нарик брошен в подвал не подыхать. Климу в голову не могло придти, что нарик по собственной воле решил переломиться, вот для надежности (чтобы не передумал) его и приковали к батарее.

Еще не нравился Климу резкий свет.

Клим морщился, всяко воротил морду в сторону, два злых глаза поблескивали как один. Он изо всех сил пытался понять, что за червяк прикован к батарее и почему под червяком мокрый тюфяк, но резкий свет голой лампочки бил в глаза; в общем, Клим видел только то, что должен был видеть.

Крепкий парень. Он мне сразу не понравился.

Но я не торопил Клима.

Пусть пообвыкнет, решил я. Пусть хорошо рассмотрит и запомнит обмочившегося нарика, прикованного к батарее. Пусть послушает, как нарик возится, стонет, пускает сопли, трясется в ознобе. Кумар – это всегда насморк. А нарик, он – клиент Клима, пусть теперь и бывший. Вот пусть Клим хорошенько рассмотрит и запомнит, как выглядят его клиенты. Ради очередных доз парнишка на мокром тюфяке, считай, начисто разорил отца. Клим, понятно, пальцем не коснулся бедного нарика, крутящегося, насколько ему позволяли наручники, на сыром тюфяке, раньше он никогда не видел его, не слышал о нем, но именно Клим, в конечном счете, сделал его таким, превратил в безмозглую тварь. Если такая простая мысль дойдет до Клима, подумал я, это поможет ему вернуть чувство реальности. В конце концов, должен Клим понять, что они тут на равных: он сам, и безымянный нарик. Такая мысль должна хорошо встряхнуть психику Клима. А то привык: один торгует, другой покупает. Один, значит, спихивает травку, героин, крэк, первитин, другой ловит кайф, потом догоняется димедролом. Так что, пусть Клим попривыкнет к обстановке, решил я, пусть присмотрится. В конце концов, стоны и сопли нарика его достанут, он занервничает. Он же не совсем зашибленный. Он наверняка слышал о некоем Фонде, уже как полгода вставшем на пути его пацанов. Он наверняка слышал о некоем пейджере, на который в любое время суток можно сбросить анонимную информацию о замеченных наркоточках, и, конечно, слышал о неразговорчивых ребятах, всегда готовых разбомбить любую указанную точку. Сидят, например, старые старушки, кто тронет старушек? Продают семечки, а на дне бумажных кульков доза. Ну, правда, кто тронет старушек? Они и так сидят перед распахнутой дверью. А вот неразговорчивые ребята старушек трогают. Они и депутата могут тронуть, и Клим об этом знает. Так что, пусть думает и вспоминает слухи, которые ходят по городу. Пусть порешает задачку: куда, собственно, он попал? Если в ментовку, то почему такой нехороший голый подвал? А если в тот самый Фонд, о котором ходят нехорошие слушки, то почему на сыром тюфяке валяется прикованный наручниками к чугунной батареей типичный мерзкий червяк с неестественным ярко-алым румянцем на впавших щеках? Дергается, чешется, озноб его бьет, течет из носа – это понятно. Это все понятно, черт побери! Вот почему он прикован? Разве Фонд не создан спасать таких, как этот червяк?

– Если ты об этой твари, – нагло мотнул головой Клим в сторону нарика, – то это не ко мне. Это к наркологам. Или к ментам. – Он внимательно следил за моими глазами. – Я с быдлом не вожусь. Мне спорт интересен.

– Он человеком был, – тоже кивнул я в сторону нарика.

– Ну, человеком! – презрительно сплюнул Клим. – Какой он человек? Нарик это и есть нарик – мразь, слизняк. Нарики – никакие они не люди, они чуханы. Они хуже педиков. – По глазам Клима было видно, что он все-таки не понимает, куда его привезли, а разъяснять я ничего не хотел. Меня интересовали выходы на больших людей, а не интеллектуальные судороги Клима. Еще меня интересовала известная папка с бумагами, опять всплывшая, опять вставшая поперек горла самым разным людям – и бандосам, и городской элите. Клим оказался первой крупной дичью, запутавшейся в сетях Фонда, и мне хотелось стопроцентно его разговорить. Бедный нарик, прикованный к батарее, играл в этом деле свою роль.

– Не мучайся, я тебе помогу, – сказал я, выждав паузу. – За пять дней ты и твои партнеры потеряли сорок человек. Всосал? Все они у нас. Ну, не считая того дурика, которого нашли под коммунальным мостом с бумажкой на груди: «Я торговал дурью». С чего бы это дурик повесился, а? Милиция ведь посчитала, что он повесился, ты слышал, наверное? Ты, забив стрелку, думал, наверное, договориться с неведомыми конкурентами, только просчитался, попал к нам, так что давай колись, козел, не морщи лоб, перетрудишься. Учти, что пока у тебя еще есть шанс отделаться сроком. Противно об этом говорить, но такой шанс у тебя действительно пока есть. А вот будешь молчать, то мы на тебя и того самоубийцу повесим, чтобы жизнь не казалась пресной.

– Права качаешь? – ухмыльнулся Клим, не переставая жевать.

Наверное, он решил, что все-таки имеет дело с ментами, а не с Фондом. Это его несколько успокоило. Очень уж запутаны были слухи о Фонде, мы сами приложили к этому руку. Официально мы функционировали как Служба безопасности при «Нордбанке», но это ничуть не проясняло ситуацию для таких, как Клим. Почему Фонд? Что за Фонд такой? Кем организован, наконец? Если, скажем, властями, то почему о создании Фонда не объявлено официально? А если частный, то какая структура или какие такие структуры взяли на себя роль санитаров города? Этим они нарушали закон, точно нарушали. К тому же, зачем это частным структурам, пусть даже с накруткой на ментов, заниматься кайфом, затопившим город, зарабатывать неприятности на собственную шею?

Видимо, Клим склонялся все-таки к мысли, что попал к ментам.

Голова у него была маленькая, он сразу привык к этой своей дурацкой мысли. Так ему было проще, ведь с ментами он знался не первый год. Он всегда знал, что менты его отмажут. В самом деле, зачем им сажать Клима? Известно, что Клим добрый человек, при нем куча людей кормится. А как нынче жить без подкормки? Поэтому Клим и смотрел на меня просто. Ждал, когда я откроюсь. Ждал, сколько я потребую. Поэтому и успокоился. Потому вновь заходила его челюсть вверх-вниз, вверх-вниз.

А зря.

– Я не торговаться тебя пригласил, – разочаровал я Клима, – выброси из головы эти непонятки. Твои деньги поганые, от них тянет блевотиной. Не заговоришь, молчать будешь, оставлю в подвале наедине с нариком. Для надежности прикую рядом, будете как два брата. Ты сделал парнишку нариком, вот и дели с ним обоссанный тюфяк. Этот нарик стал нариком благодаря тебе, но он-то выберется, мы ему поможем, а вот ты останешься в подвале. Он скоро поднимется и уйдет, а ты останешься.

– Ты это чего? – встревожился Клим.

– Где брал товар?

– Зачем тебе это?

– Ты, кажется, еще ничего не понял, – повторил я терпеливо. – У меня сегодня хорошее настроение, считай, праздник, мы твоих пацанов круто сделали. Поэтому я тебя терплю, поэтому с тобой разговариваю. С дерьмом я обычно не разговариваю, – объяснил я, – но сегодня у меня хорошее настроение. – Клим с тревогой и с видимым усилием следил за моей мыслью. – Тебя, козла, заманили в этот подвал не для того, чтобы ты жвачку жевал. Тебя сюда для разговора заманили. Для конкретного разговора, чисто. Так что, колись. Вопросы простые. Где берешь товар? Кто поставляет?

– Так мы ж без имен… – ответил Клим уклончиво. Кажется, я все-таки сбивал его с толку. Кажется, он еще раз решил прощупать меня. – Не знаешь разве?…

– Откуда товар?

– Ну, из Москвы, – неуверенно произнес он.

Я удивился:

– Как это из Москвы? С чего это из Москвы? Раньше всегда везли из Азии.

– Так с Азии сырье идет, а мы работаем с готовым продуктом, так удобнее, – неохотно объяснил Клим. – В Москве свои дела, сам знаешь. – Он был уверен, что я много знаю, это меня устраивало. – В Москве крутят и вертят, только нам наплевать, мы сразу поставили на готовый качественный продукт. Если это правда. что ты снимал наших пацанов с точек, – закинул он удочку, – то должен знать… – Он как бы доброжелательно пожал тяжелым плечом: – Зачем эти непонятки? Намекни, что нужно, договоримся.

– Собираешься выйти отсюда?

– А то! – ухмыльнулся Клим, ни на секунду не переставая жевать.

– Ну, ладно, предположим, выйдешь, – ухмыльнулся и я. – А тебя спросят, а где ты был, Клим?

– А я отвечу: в одном подвале был. Торговался с ментами. Чисто.

– Это я могу тебе, козлу, поверить по доброте душевной. А твои пацаны, они недоверчивые. Их и без того густо щиплют. Им задумываться некогда. Ты выйдешь, а их начнут брать одного за другим. Специально начнут брать одного за другим, это я тебе гарантирую. Каждому немалые срока светят, странно им покажется, что ты вот почему-то вышел от ментов, а их ни с того, ни с сего забирают, а? Какие же тут непонятки? Тут дурак догадается. Пацанов-то не сразу всех заберут, а будут забирать по очереди. Выстроим мы такую живую очередь, чтобы до самого тупого дошло, что все это как-то не спроста. Спроста у нас ничего не бывает.

– Ты это…

– Не давись слюной, – ласково посоветовал я. Терпеть не могу, когда жуют с открытым ртом. – Тебе лучше поговорить со мной. Я от тебя немногого требую. Через кого идет товар? Кто вас покрывает в Энске?

– Тебе все равно не взять этого человечка.

– А это не твои заботы.

Клим подумал и сказал.

Имя, названное им, сильно меня огорчило.

Клим мог блефовать, но, скорее всего, говорил правду. С человечком, которого он назвал, я не раз встречался в администрации. Одно время даже хотел привлечь его к работе в Фонде, но Трубников воспротивился. Не помню, какие аргументы он высказал, но воспротивился. Так названный Климом человек и остался для меня загадкой.

От огорчения я сплюнул:

– Видишь, мы только начали разговор, а ты уже своих закладываешь.

– У меня болевой порог низкий, – нагло ухмыльнулся Клим. – К тому же ты этого крысятника вычислил. Я чувствую, вычислил. По твоим зенкам вижу, что вычислил.

– Не боишься, что тебе язык оторвут?

– Может, и оторвут, но не сегодня, – многозначительно заметил Клим, незаметно косясь в сторону нарика. И так же многозначительно добавил: – Ты не сомневайся, тебе тоже оторвут.

– Давай лучше о торговых точках.

На это он пошел. Понимал, что большинство точек мы уже накрыли. Среди адресов, кстати, мелькнул адрес Юхи – Клим явно сдавал то, чего уже не существовало. Оказывается, покойному Юхе дурь доставляли прямо на дом, наверное, собирались со временем забрать квартиру, но не вовремя нагрянула тетка. Я слышал, что на нее вроде наезжали, но тетя Женя оказалась теткой грозной. Она отбилась.

– Сворачивай на Москву.

Про торговые точки я знал и без Клима. Меня интересовала Москва. Сейчас он скажет, что с москвичами сам не встречался, подумал я, и, возможно, это будет правда. Потом скажет, что с московскими нарковерхами никаких прямых связей не имеет, и это тоже может оказаться правдой. По слухам, командовал в Москве резкий пацан. То ли до этого воевал в Чечне, то ли служил в Африке. Про загадочного Парашютиста многие слышали. Может, правда какой придурок из ВДВ. Черт их разберет, все нынче смешалось.

Все-таки вид нарика на Клима действовал.

Раньше Клим никогда, наверное, не видел, чтобы человек так сильно багровел лицом и так шумно захлебывался соплями. Сам Клим на спортивных тренажерах крутит педали. Я надеялся, что он многое сможет объяснить. Например, почему опять всплыла папка Филина? Означает ли это, что после посадки Филина папка хранилась у кого-то из пацанов и теперь пришел момент использовать материалы из нее? Или наоборот, папка совсем ушла из рук Филина (на что намекал майор Федин)? А если распространяющийся по городу компромат вызван утечкой материалов все из той же папки, то откуда в ней сведения на Трубникова, на Ясеня и Щукина? Или папка постоянно пополняется? Наконец, если папка действительно находится у майора Федина, то почему он не воспрепятствует выбросу компромата на людей, с которыми сотрудничает? В конце концов, Фонд состоялся, прежде всего, благодаря Трубникову. Когда полгода назад пришли ко мне известные предприниматели Иван Щукин и Леня Ясень и предложили возглавить Фонд, я поверил в их идею только тогда, когда убедился, что плечо готов подставить и Трубников, хотя тот же Ясень, к примеру, владел компанией электрического света и в Энске слыл монстром. Как, кстати, и Щукин – окорочка импортные, бройлеры местные, коптильное производство, сахар по сезонам и вне сезона. Все же поначалу не столько на их, сколько на деньги Трубникова (с ведома и согласия майора Федина) была проведена акция против цыган, затопивших город травкой и проложивших путь для серьезной дури. Двадцать три накрученных джипа, каждый ценой в тонн шестьдесят зелеными, с трех сторон подкатили к цыганскому поселку и две сотни накачанных пацанов встали на пыльных выходах из поселка. Стояли, молчали, щурились на потрясенных ромалов, никого не трогали, даже не играли мышцами. Только одному совсем уж любопытному сказали: «Ты, блин, мазота, слушай сюда и другим передай. Кто теперь будет дурь банчить – тех будем харить. Если, блин, узнаем, что вы, животные, сбанчили на сторону хоть одну дозу – всех будем харить».

И ни слова сверху.

Но ромалы в тот же день снялись с насиженного (засиженного) места.

Понятно, об участии в этом деле Трубникова (тем более, майора Федина), никто и не подозревал. Зато многие в городе знали, что Леня Ясень полтора года назад схоронил дочку-школьницу, подсевшую на иглу, а у Ивана Щукина жена не вылезала из специализированной лечебницы. Отсюда и непонятки: если папка Филина попала к майору, то почему распространяется компромат на своих же людей? А если папки у Федина нет, то зачем майор утверждает обратное?

2

– Мхадова знаешь?

Клим снова насторожился, даже жевать перестал.

– Вот Мхадов тут на тебя жалуется. Есть бумага. Прочти.

– Я малограмотный.

– Я вслух прочту.

– Не надо мне этого, – Клим недовольно оглянулся на нарика, которого трясло в ознобе все сильней. – Да и тебе не надо.

– Это почему?

– Там такие волчары…

– А говоришь, не знаешь.

– Да я и не знаю…

– Знаешь, знаешь, – засмеялся я. Щадить Клима я не собирался. – Все-то ты знаешь, браток, просто опустился. И про хороших людей знаешь, которые капали на твоих торгашей. И про того самоубийцу под мостом знаешь. И про переселение ромалов. И про то, как твои точки горят.

И спросил:

– Бабу Мхадова ты брал?

Клим растерялся. Наверное, он не думал, что я об этом заговорю.

Любовницу Мхадова, предпринимателя, державшего под контролем южные автозаправки города, действительно взяли братки Клима. Ничего плохого делать с бабой они не собирались, просто позвонили Мхадову. «Ты, значит, надави на приятеля. На Трубу, значит. Пусть играет денежками по-другому».

«Как играет? Как это по другому?»

«Да ты ему только позвони. Он все поймет».

«При чем тут я? Сами ему звоните».

«Прикуси язык, твоя баба у нас».

«Какая еще баба?»

«А которой ты в мае подарил „семерку“, а до этого возил на Кипр».

«Ну, вот видите, – ответил беспринципный Мхадов. – Я с бабой по честному расплатился. Долгов нет. Чего вы хотите?»

«А мы ж ее порежем!»

«Да хоть утопите! – ответил беспринципный Мхадов и стал в голос орать на братков Клима. – Эта сучка, – орал он, – уже месяц как спит с Трубой! Я ее кормлю, пою, подарки ей делаю, а она спит с Трубой! Вот с ним и говорите». – Короче, дал понять браткам, что плевать ему на сучку и вообще он хороший семьянин, никакого отношения к указанной бабе не имеет.

Остальное я знал от Трубникова.

«Понимаешь, – сопел, пыхтел в мобильник Трубников, пуская слюни от вожделения. – Я эту бабу засек месяца три назад в ночном клубе, только подойти никак не мог. Ну, классная баба, только словарный запас невелик. Да зачем ей запас? Она и без слов обойтись может. А потом… Ну, сам знаешь, как это бывает… Обидно мне стало, ну, почему Мхадов? Ну, с какой стати Мхадов? Ну, может, устойчив этот Мхадов в понятиях, способен понимать крутизну, но как там у него с национальным вопросом? А? Баба-то родом из Искитима, ей лучше с татарином жить или с русским… Ну, а потом эти бандосы… Баба, правда, и с ними сговорилась, нет слов, повеселила всю банду. У них там Клим в силе».

«Ты дождешься, тебя подстрелят».

«А вот этого, Андрюха, не боись, – довольно засопел Трубников. Длинными пальцами он, наверное, суеверно касался амулета-ладанки, висящей на груди. – Не посмеют, не смогут».

– Ну, если и брал бабу? – после некоторых раздумий спросил Клим. – Что с того? С бабой, сам знаешь, ничего не случилось, осталась довольна, ни на что не жалуется. Можешь ей позвонить. До сих пор встречается с некоторыми пацанами. Считай, съездила на пикник.

Я взглянул на часы.

Подошло время поддерживающей инъекции, я поднял сотовый и вызвал Олега.

Олег вошел с кожаной медицинской сумкой через плечо, ну, прямо, как настоящий санитар, только на усатую круглую голову натянул черный капроновый чулок, чтобы не волновать Клима.

Кивнув Олегу, я вновь повернулся к бандосу и указал пальцем на нарика:

– Видишь, как ломает беднягу? Как червяка в огне, да? Но он на верном пути. Теперь уже точно на верном. Всосал? Дня через три он отсюда выйдет, мы, понятно, и дальше будем его поддерживать. Он теперь не пропадет. Да и ты, кстати, еще можешь выйти отсюда. Даже быстрее можешь выйти, чем он, – кивнул я в сторону нарика. – Нужно только назвать адресок и имя. Это же просто, даже китаец поймет. Ну, адресок и имя того человека, – многозначительно уточнил я, – который, как ты говоришь, шлет из Москвы качественный товар. Это Парашютист, да? Да знаю, знаю, что ты с ним не встречался! – жестом остановил я дернувшегося Клима. – Можешь не креститься, мне плевать, встречался ты с ним или нет. Мне нужны только имя и адрес.

Клим обиделся:

– Какое такое имя? Какой такой адрес? Я только кликуху и знаю, которую ты назвал. Вот и все. Это же не мой уровень. Чего спрашивать?

– Как чего? – удивился я. – Ты думай, думай. Жизнь-то у тебя изменилась. Вот смотри, как странно. Час назад ты считал, что едешь на стрелку с братками, с которыми можно договориться, а попал в подвал. Как это, чего спрашивать? У тебя жизнь изменилась, урод, а ты никак не включишься. Всосал? Ну, бабу эту Мхадов и Труба вроде как простили тебе, так я ведь не о бабе речь веду, хотя при нужде она станет совсем не таким уж плохим привеском к твоему делу. Мы ее уговорим, не сомневайся, она расскажет о тебе даже то. чего ты сам не знаешь. Она, точно тебе говорю, будет совсем неплохим привеском к трупу под мостом. Это же просто, даже китаец поймет. Два пожизненных срока тебе обеспечены, козел, только ты, боюсь, и одного не отсидишь.

– Ну ты и падла, – обречено признал Клим, стараясь не смотреть в сторону мычащего от боли нарика. Уколы ему сделали, но нарика еще не разобрало. – Только с чего ты взял, что я заговорю? Мы завтра эту твою подземную малину сожжем, а тебя на пенек напялим.

– А мы тебя и пялить не будем, – ухмыльнулся я. – Сейчас сюда придут конкретные пацаны со шприцами и наручниками и прикуют тебя к батарее рядом с нариком. И посадят на иглу. Конкретно. И каждый день в аккурат будешь получать кайф по полной, всосал? А через пару недель сам начнешь просить дозу. Будешь валяться рядом с нариком в соплях на обоссанном тюфяке и просить. Это справедливо. А потом нарик встанет и уйдет любоваться рассветами, кино смотреть, а ты останешься на мокром тюфяке. И ширяться будешь только после нужной нам информации. Доходит до тебя, урод? Сейчас не ответишь – просто за срок, через пару недель все отдашь за дозу. Всосал? Продукт у тебя качественный, сам говоришь, нам не жалко.

– Смотри не ошибись, – мрачно заметил Клим, ни на секунду не переставая жевать. Перспектива его явно не устраивала, но сдаваться он не хотел. – Я тебя не знаю, а меня в городе многие знают. У меня пацаны крепкие, если понадобится, мы с Африки выбьем долги. Нам вся Россия платит. На таких, как я, даже губернаторы ставят.

– На таких, как ты, ложат, – поправил я.

Клим спорить не стал. Спросил мрачно:

– Ломка у нарика?

Я кивнул.

– Ну, вот загнется… Тоже проблема… Труп-то куда?…

Это он как бы уже неназойливо предлагал услуги, как бы торговался.

– Этот не загнется, – успокоил я Клима. – Этот выскочит.

– Выскочит? Этот? – не поверил Клим. И перекрестился: – Вот крест, браток, он, мразь, он омолодиться к тебе приполз. Разве можно чухану верить? Отлежится, мразь, и доза на некоторое время понадобится поменьше. А это экономия, сам понимаешь. «Уйдет любоваться закатами, кино смотреть!» – передразнил он меня. – Ну, ты сказал! Он же чухан, он урод, от него тлением тянет. Раз попробовал, значит, до конца жизни будет помнить, что есть другой способ быть счастливее, чем любоваться рассветами и смотреть кино. Дозу ему ничто не заменит. Если он и выскочит отсюда, то только, чтобы сразу ширнуться.

И перевел на меня мрачный взгляд:

– Ну, выгнал ты цыган из города, разгромил наши точки, связи порушил. Что толку-то? Затариться кайфом можно в любой аптеке. Не запретишь же ты медицинские препараты, тот же солутан, верно? – ухмыльнулся Клим. – Ты сам случаем не астматик? Трудно, что ли, перегнать солутан в первитин? А про эфедрин я уж совсем молчу. Так что, ты сам хорошо подумай, – посоветовал он. – А то скоро сюда придут. От нас не спрячешься.

– Это не вы ко мне, – поправил я Клима. – Это я к вам приду.

3

Трубников на время исчез.

Ясень и Щукин копили информацию, снимали торговцев.

Судя по тому, что майор Федин перестал меня дергать, все шло без особых эксцессов. Единственное, что удивляло – грязь, с завидной постоянностью выливавшаяся газетами. Если, черт возьми, папка Филина действительно находилась у майора, никакие ссылки на демократию его не оправдывали. Журналистов не обязательно пугать, им достаточно перекрыть доступ к информации. Кому нужны гнусные намеки на умирающую жену Щукина? Кому нужно перетряхивать не слишком-то чистоплотные деяния Трубникова? Леню Ясеня трогали меньше, но трогали-трогали, и висело в воздухе какое-то тревожное ожидание. Почему-то мне казалось, что по-настоящему о Ясене заговорят в связи со мной. Если уж понадобится скомпрометировать работу Фонда, то ударить придется по основателям. Столько грязи, сколько вылито было на Щукина и Трубу, я еще не видел. Но при этом, как ни странно, слухи о Фонде проникали чуть ли не в каждый дом. А город стал чище. Не торчали на каждом углу смуглые беженцы, у которых всегда можно найти дозу. Слиняли ромалы. Не валялись шприцы в подъездах. Травку, и ту стало найти в городе почти невозможно. Жаркое, в сизой пелене навалилось на город лето. Иногда сизая пелена сгущалась еще сильнее – со стороны Казахстана наплывали пылевые бури.

В явном успехе Фонда сомневался только майор.

Дважды мы встречались с ним в тихой пиццерии на левом берегу и дважды он говорил, покачивая головой: «Ну, что за благодать? Чистая благодать. Не нравится мне эта благодать».

«Почему?»

«Свято место пусто не бывает, – качал он головой. – Сам смотри. Рынок мы расчистили, точки выжгли, но главная голова где-то осталась. Ты прав, торговцев, связников, посредников сильно поубавилось, но клиентура не вымерла, она расползлась по окраинам, до которых нам никогда не дотянуться. Клиентура никуда не делась, нарики, как черви, затаились в пригородах, они мрут от самоделов, но ты должен понимать: долго так тянуться не может. Леню Ясеня я знаю, он мужик крепкий, а вот Щукин уже осматривается. Ему надоело, к тому же, он снял тоску. – Майор так и выразился – снял тоску. – У Щукина дело есть, он предприниматель, заинтересован в прибылях. А у нас он только тратится. Пока душа болела, плевал, а теперь пришел в себя. А стоит нам ослабить контроль, рынок вновь начнет зарастать сорняками. По другому не бывает. Черный рынок всегда надо держать под постоянным, под самым жесточайшим контролем. Иначе, или свои подрастут, или чужие подъедут. Мелкие партии, сам знаешь, и сейчас просачиваются. Присутствует дурь в городе.

Майор любил говорить красиво.

– А кроме того, – напомнил он, помолчав, – главная голова осталась. Мы даже знаем, где она прописана – в столице, но срубить не можем. Большинство щупальцев отрублено, а главная голова цела, полна жизни. Мы радуемся победе, а голова уже начинает новую компанию.

– Есть такая информация?

– Я сейчас не об этом, – неохотно ответил майор. – Я, так сказать, о философии общего дела. Ослабь мы контроль, даже не заметим, как вновь пойдет качественный продукт. Он, собственно, и сейчас, наверное, идет, просто все надежно спрятано. В городе дурью вроде не пахнет, но журчит, журчит ручеек. Если не отрубим главную голову, – сказал майор, – грош цена полученным результатам.

Я промолчал.

Летом вернулись головные боли.

Я многих мог вспомнить, многое повидал за полгода работы в Фонде, но чаще всего вспоминал Юху и Шурку. При этом больше Юху. Шурка – Бог с ним, у него был выбор, он сделал его сознательно, а вот Юха ничего не выбирал, его заставили выбрать. Я никогда не мог понять, почему никому нельзя набить морду конкретно за Юху? Майор Федин, например, утверждал, что такой конкретной мордой могла быть загадочная главная голова, но…

Однажды я побывал в новом доме на Мичурина.

Богатые дома рядом с профессорским теперь росли, как грибы, в одну из квартир я попал по делам Фонда. Неофициально, конечно. Был твердо уверен, что никого в интересовавшей нас квартире не найду. Так оно и оказалось, но позже в кухню, когда я проверял раковину, неожиданно вошла старушка. Наверное, раньше срока вернулась с прогулки, а наши люди замешкались с сигналом. На старушке был светлый плащ, на голове косынка. Увидев на кухне человека в синем рабочем комбинезоне и с сумкой для инструментов (я работал под сантехника), она слегка растерялась, но не оробела. В элитном доме, где посторонние люди просто так не бывают, такие, как эта старушка, уже отвыкли бояться. Тем более, что я улыбнулся (два наших человека работали в это время с консьержем, еще один проверял выходы с чердака) и приветливо помахал разводным ключом.

Старушка внимательно на меня посмотрела:

– Тебя кто вызвал-то?

– Нас теперь не вызывают. Мы сами за порядком следим.

– Из ЖЭУ, что ли?

– Ну да.

– А чего этот-то, – она имела в виду консьержа. – ничего внизу не сказал?

– Газету читает.

– Зато не пьет, – неодобрительно заметила старушка, ей, наверное, хотелось поговорить.

– Все равно, – сказал я. – Он на рабочем месте. Мог бы и не отвлекаться. Вдруг бандиты придут?

– Какие бандиты? – поджала губы бабка. – Ты, наверное, нынешние газеты читаешь?

Я кивнул.

– Это зря, – сказала старушка сердито. – Всё в них врут.

– Так уж всё?

– Всё – от первого до последнего слова.

– Да зачем так много? – удивился я.

– А то не понимаешь?

– Не понимаю.

– А чтобы боялись, – объяснила старушка.

Она так сказала – боялись.

То есть, чтобы кто-то другой боялся, какие-то другие люди, а не она.

И действительно, чего ей было бояться? Достаток в доме был. Жила старушка при снохе, при двоих внуках, при сыне. Квартира громадная, двухуровневая, сын держал автосалон на Большевистской, любил модный прикид, а под кухонной раковиной скрывал увесистый пластиковый пакет с героином. Так сказать, не гнушался черных заработков. Семья об этом не подозревала. А о внуках он не думал. Считал, наверное, что его внуки защищены.

– Ну, бандиты ладно, – сказал я старушке, неторопливо собирая инструмент. – Бандиты к вам не попадут. А если наркоман заберется в дом, а? Слышали про наркоманов? Им ведь все по барабану, у них совести нет.

– Это ты нынешних газет начитался.

Короче, трижды забрасывал старик невод в море.

Но так и не попал.

4

Покинув богатый дом, я вышел на проспект и двинулся к часовне.

Миновал подвальчик, в котором когда-то выставляла зеленых баб Нюрка, в скверике перед театром присел на скамью. Был самый разгар буднего дня, под громадной афишей на солнцепеке сосали баночное пиво крутые ребята, явно не обделенные жизнью. Я подумал, а не взять ли и мне баночку? – но предпочел минералку. Голова у меня снова болела, я знал, что если гляну в зеркало, то увижу совсем больные глаза – покрасневшие, увлажненные. Нехорошо я выглядел, да и умная старушка меня достала. «Это ты газет начитался». На всякий случай, уходя, я много чего наплел умной старушке, надеясь, что позже во дворе на скамеечке она подробно повторит мои слова знакомым старушкам. Правда, теперь я в этом засомневался. Несмотря на стильный вид старушка могла оказаться дурой. Богатство ведь не делает умнее.

Проглотив таблетку баралгина, я задумался.

Наверное, майор прав. Запал у Щукина точно кончается.

Чистоту в городе мы навели, это верно, и держим территорию под контролем, но без Щукина вряд ли сможем держаться долго. Как только Фонд перестанут эффективно подпитывать людьми и деньгами, дурь снова вползет в город. А Щукин что?… Я не винил Щукина… Он рассчитался за свои беды…

Все же приятно было сознавать, что город чист.

Пусть даже только пока, но все равно чист.

Теперь, чтобы это пока продлилось, надо лететь в Москву. Майор Федин просто так ни на что намекать не станет: главная голова действительно уже, наверное, полна планов. У главной головы море умных советчиков, новое вторжение, несомненно, уже спланировано. У главной головы море деловых информаторов. Главная голова, несомненно, знает уже про спад интереса того же Щукина, и знает, что Трубникова надолго улетел из Энска. Значит, в самом деле можно ожидать нового вторжения. Тогда уж лучше не тянуть, самим найти и отрубить главную голову. Конечно, даже это не остановит развития событий, но, по крайней мере, отдалит их. По крайней мере, подумал я, поглядывая на двух девиц в вызывающе коротких юбках, эти вот могут пройти мимо травки, не услышать про иглу…

Голова болела.

Закинул в рот еще одну таблетку, я запил ее остатками минералки и перехватил внимательный взгляд пожилого карлика, независимо прогуливающегося по аллейке перед театром.

Вряд ли он меня узнал.

Но что-то он от меня хотел, это точно.

Ходил, приглядывался. Взял на заметку мои манипуляции с таблетками. Опять же, эта минералка в бутылке…

Придя к какому-то выводу, по-птичьи ловко подпрыгнув, пожилой карлик устроился на самом краешке скамьи, и я увидел, что ноги его правда не достают до земли. За столом у Юхи этот карлик подкладывал под задницу Большую Советскую Энциклопедию. Сидят на кухне два нарика, вспомнил я анекдот. Вмазали, расслабились, вбегает в дверь такса. Один говорит: «Ну, смотри, какая странная собака, какие ноги короткие». Другой отвечает: «Но до пола-то достают».

Не знаю почему, но карлик меня насторожил.

Я видел его только раз – у Юхи. Оба они тогда были в дуб пьяны, не мудрено, что карлик меня не узнал. Коля?… Толя?… – пытался я вспомнить.

И вспомнил: Костя!

– Ищешь чего?

– А что есть? – спросил я на всякий случай.

Действительно, просто так спросил. Я же прекрасно знал, что город очищен от наркоты. Мне просто интересно стало. В конце концов, не презервативы же собирается предлагать карлик? Презервативы так осторожно не предлагают.

– Не знаешь, чего ищешь? – удивился он.

– Да мне бы оттопыриться по полной…

Карлик осторожно оглянулся:

– Кислотой интересуешься?

Я посмотрел на карлика страдающими глазами.

Я прекрасно знал, о чем он говорит. Подсадка на дурь, которую он предлагал, происходит если не с первого, то со второго раза. Это верняк, никто с такого крючка не срывается. Но мы ведь очистили город. Он что, находился в спячке? Полгода пролежал где-то, а теперь выполз на свет божий, ни о чем таком не зная, не ведая? Брать придурка надо не здесь, подумал я, не спуская с него больных глаз. А то начнет визжать, менты сбегутся. Менты любят защищать бедных карликов, тем более, что дурь в его карманах вряд ли найдется. Дурь или припрятана неподалеку, или карлик просто связующее звено.

– Юху помнишь?

Карлик насторожился:

– Гомункула?

– Вот именно.

В конце концов, пришлось вызвать машину.

В машине («Газель») я прямо сказал: «Значит, Костя, расклад такой. Или я тебя сажаю и ты оставшуюся жизнь проводишь при тюремной параше, или ты начинаешь с благодарностью работать на нас. Работа на нас – это уверенный заработок. Это возможность не думать о завтрашнем дне. Что выбираешь?»

«А в дом инвалидов можно?»

«Думаю, можно, – кивнул я. – Если не будешь врать».

«А чего ты хочешь?» – тупо спросил карлик.

«Хочу знать, где ты отовариваешься».

«Как это где? – удивился карлик. – Оптовик у нас у всех теперь один».

Я решил, что Костя расскажет сейчас о случайном залетном госте, но первые же слова заставили меня заткнуть ему глотку. «Ты не вали всех в одну кучу, – сказал я карлику, попросив Олега тормознуть прямо на обочине и подождать возле „Газели“. – Повтори, от кого продукт?»

«Да от Трубы, конечно! От кого еще? – возмущенно заявил карлик. Неожиданная остановка его испугала. – Сейчас дури ни у кого не возьмешь, только у Трубы можно загрузиться, всех прижали».

«У Трубы, значит?»

«У Трубы, – подтвердил карлик, дивясь моей неосведомленности. – Рынок-то к нему перешел».

«А раньше у кого брал?»

«У Парашютиста, понятно».

«Так он же в Москве сидит?»

«Ну и что? Какая разница? – И вдруг до карлика Кости что-то дошло. Он безумно перепугался: – Ты, что ли, от Парашютиста?»

«А ты его знаешь?»

«Мы обо всех наслышаны, – с ужасом в голосе признался карлик. – Только мы ведь мелкий народец. Нам все равно, брать у Трубы или у Парашютиста. Известное дело. Придет Труба, мы Трубе нужны. Усидит Парашютист, мы Парашютисту понадобимся».

«Вези его в подвал, – позвал я Олега. – Пусть Ясень с ним потолкует. Он, кажется, с нарезки слетел».

Я не хотел верить карлику, тем более, что Трубников все еще находился, кажется, в Австрии. Карлика могли навести на нас специально, как приложение к папке Филина. А если Трубников действительно вложил деньги в Фонд только для того, чтобы подмять рынок под себя, значит, всё на свете дерьмо. Значит, ничего другого нет, не было и не будет. Значит, нечего тянуть, надо лететь в Москву и кончать с Парашютистом. А заодно с Трубниковым.

Голова болела.

Я проглотил еще одну таблетку.

Когда возможность нормально мыслить восстановилась, я подумал: Трубникова подставляют. О случайности не могло быть речи. В самом деле: ни один торговец дурью давно не суется в центр, а карлик ни с того, ни с сего вдруг появляется. И целит прямо в меня. Сейчас позвоню в фирму Трубникова и узнаю, где он находится в данный момент, решил я. А потом дозвонюсь до Вены, до Парижа, до Индии, где бы Трубников ни находился. Если Трубникова подставляют, он изойдет слюной и наорет на меня и срочно вернется, чтобы самому поговорить с карликом, а вот если в словах карлика Кости есть хоть малая доля правды, Трубников придумает что-нибудь занятное. Он, может, даже задержится в той же Австрии.

«Газель» ушла.

Я стоял на бульваре под часовней Александра Невского и ряды урчащих машин, сизых от жара, с ревом перли справа и слева. Как иногда бывает, бульвар на какое-то мгновение опустел (закрылись светофоры, прохожие не успели перейти проспект). Навстречу мне ковылял под сухими липами один-одинешенький бедолага на костыле, при одной ноге. Настоящий инвалид, без всякого изъяна. Почему-то он сильно врезался мне в память.

Глядя на инвалида, я вынул из кармана мобильник.

«Мне бы Машу». – «Хорошая мысль». Что только не лезет в голову.

«АО Трубников», – узнал я голос Владика Старцева, с которым не раз общался.

«Привет, Влад! Где сейчас твой шеф?»

Влад странно помедлил. Потом отрывисто произнес:

«В морге».

«Это ты о чем?»

«А ты, правда, не знаешь?»

«Какого черта? Не тяни ты!»

«Полтора часа назад, – отрывисто пояснил Влад. – На въезде в город из аэропорта. Два встречных джипа. Даже выскочить было некуда. С двух сторон порубили всех, кто находился в машине».

«Из Калашникова?» – глупо спросил я, но Влад меня понял:

«Людей шефа из Калашникова. А самого – из Макара. Три дырки в черепе. Из пистолета. Калашников его не достал».

Звал ведь, звал Трубников, отозвалось в моем сердце с горечью. Звал меня в охрану, сопел, пыхтел: давай создадим особую Службу безопасности. Создали бы, все нынче сложилось бы иначе, кто знает? А теперь – все. Теперь никогда не узнаешь, чего хотел Трубников, сопя, пыхтя, пуская слюну как Павловская собака – действительно очистить город от дури или просто подмять под себя рынок?

Об этом, конечно, может знать Парашютист.

В тот же вечер, вспомнив про деда Серафима, я отправил на пасеку Олега, а с ним двух пацанов. Если дед жив, с дедом не спорить, жестко приказал я. Доставить его ко мне, во всех ситуациях вести себя вежливо. Начнет артачиться, скажите: Андрюха Семин по нему соскучился.

Пацаны удивились, но уехали.

Отступление второе Паутинка Будды

1

Когда подали обед, дед Серафим мелко перекрестился.

Он впервые летел в самолете и все оказалось не так, как он предполагал.

Он думал, что взлетать будут долго, как в гору взбираться, но очень скоро самолет шел уже по прямой. Иногда дед ловил на себе взгляды. Кепка клинышками, праздничная рубашка в белый горошек, седая борода, румяные щечки. Много лет назад в лагере под Ерцевым Гриша Черный (пятьдесят восьмая, девять пунктов, как на выставку) тоже вот так посматривал на Серафима, потом толкнул локтем в бок: чего выставляешь себя шутом?

«Как это?» – не сразу понял Серафим.

«Ну, как, – выругался Гриша. – Кругом бараки, колючка, собаки, снег, а ты улыбаешься, как блаженный да пялишься на облака».

Серафим, правда, улыбался да пялился.

В лагере под Ерцевым он научил Гришу понимать рассветы.

В Ерцеве не всегда стояла зима, а подъем ранний. «Наблюдай рассвет, – советовал Серафим Грише. – Лучшее лекарство». – «От чего?» – никак не понимал Черный. – «От жизни». – «А разве жизнь – болезнь?» – удивился Гриша. – «Самая сладкая!»

Веточки медленно проявлялись, вскрикивала невидимая птица, потом начинало светлеть, раскрываться небо, ну и так далее – десять минут наблюдений за такой красотой напитывали Серафима силами на весь день. Теперь в восемьдесят два года он и в самолет не побоялся залезть. И нисколько не пожалел. За круглым иллюминатором открылась полукруглая светлая полоса, подсвеченная Солнцем, хотя на земле, в принципе, стояла ночь. Она, например, вовсю стояла внизу, под самолетом, где лентами и цветными пятнами там и сям мерцали необыкновенные города и села – столько огней дед не видывал и на звездном небе. Нет, на небе, конечно, огней больше, иначе быть не может (божья работа), но никогда не думал, что такое можно увидеть на ночной угрюмой земле.

В лагере к Серафиму прислушивались.

Блаженный или нет, дело второе. Он первый обратил внимание Гриши на то, что лагерные бараки это не только плесень, мат, параша, нары, запах мочи и сырых портянок. «Смотри, – однажды указал он, – стоит возле крылечка бочка с песком, а под нее подтекает ручеек. Ручеек скоро совсем подмоет бочку, все видят – непорядок, упадет бочка, но никто не торопится забить пару колышков или отвести воду в сторону».

«А кому нужно?»

«Не в этом дело».

«А в чем?»

«А в том, – объяснил Серафим, нисколько не сердясь на непонятливость Гриши, – что ручеек многим по душе. – Сам он это остро чувствовал. – Ручеек, конечно, слабенький, его всегда можно песком присыпать, отвести в сторону, а все равно он живет своей жизнью. Хоть конвоира к нему приставь, он все равно будет жить своей жизнью. У него воля, понимаешь? Он вольный, с этим ничего не поделаешь».

«Но ты же сам говоришь, что ручеек можно отвести или песком засыпать».

«Можно, – кивнул Серафим. – Тебя тоже можно отвести на берег и там песком засыпать. И к мертвому конвоира не приставишь. Умерший сразу становится всем не по рукам. Но ты не пустая вода, ты зачем-то послан на этот свет, поэтому пока ты жив, ты должен думать о жизни. О сегодняшней, о настоящей жизни. А о том, что было до нас и о том, что будет после нас, пусть думают попы, их еще не всех истребили. А ты не будь дураком, ты думай о том, что происходит с тобой именно сейчас, при жизни. Даже если ты слаб, как ручеек, подмывающий бочку, все равно думай. Пусть тот, кто будет видеть тебя, понимает твою собственную внутреннюю волю. Понимаешь?»

Гриша, вроде бы, понимал.

Случались дни вьюжные, случались серые дни с ливнем, с туманом, все равно Серафим садился у окна (если случалось окно), или на крылечке барака (если разрешалось), или еще где, и внимательно всматривался в тьму, пытаясь поймать тот момент, когда тьма из черной начнет превращаться в сероватую, когда она явит глазам самые первые очертания – чего угодно – ближних сугробов с путаницей подрезанных кустов, или тенью еще неясного смутного дерева.

Всегда было интересно угадывать, что явится из тьмы первым.

И так же интересно было с первого взгляда определять, сколько сил отпущено тому или другому человеку. Серафим, конечно, не мог точно сказать: вот этому человеку отпущено десять лет, а этому все сорок. Не прокурор, в конце концов. Просто умел как бы заглядывать в будущее, как бы провидеть судьбу. От природы было дано и жизнь научила. Например, глядя на Гришу, Серафим знал: Гриши, при всей его суетливости, хватит надолго.

И не ошибся.

Много лет позже, получив полную реабилитацию, уже на пенсии, увидел Серафим в сельском магазине толстую книжку, подписанную Гришиным именем. Ошибиться он никак не мог, в книжке оказался цветной портрет. Раскрыл страницу и наткнулся на совет наблюдать рассветы, а еще через страницу – на сказку, которую сам Гриша и рассказал деду в лагере, а теперь вот решил напомнить. Был восточный бог Будда. Он был, наверное, самый терпеливый, самый внимательный к людям. Если, например, в отчаянии карабкался по грязной скользкой лестнице жизни самый свирепый (по локоть в крови) разбойник, и при этом не давил случайно попавшего под ногу паука, а той же ногой осторожно отодвигал паука в сторону, Будда такое движение замечал. При случае, вспомнив, мог опустить сверху паутинку помощи. А паутинка порой крепче каната.

Покупать книжку Серафим не стал.

В книге трудно не соврать, он знал это. Даже зеркало врет, выворачивает все слева направо. Даже честный человек не может не соврать в каких-то обстоятельствах, так он Богом и природой устроен. А еще память у человека слабая. Как себя ни дразни обидами, все равно что-то забудешь.

Сам Серафим помнил многое.

Помнил Гришу Черного, разговоры с ним. Помнил скученные пересыльные лагеря, неизвестные переправы, зимний лесоповал, жгучую пыль Карлага. Помнил длинного, как жердь, бандеровца, привезенного из-под Львова. Патриотические зеки хотели тайком посадить бандеровца на кол, потом простили. Только вырезали на голой спине, затерли золой и сажей: «Хай помре Степан Бандера та його пособники!» Помнил капитана НКВД Козлова, приказавшего разбить перед бараками цветники. Мечтал капитан о каменных статуях (девушка с веслом, пионерка с салютом, пограничник с Джульбарсом и все такое прочее, тянуло его к искусству), но не нашел в лагере нужных специалистов. Помнил бывшего кулака Мироедова, бывшего офицера Корнилова, сильно повезло людям с фамилиями. Помнил бородатого единоличника Федорова, сектанта-евангелиста Фотия, бывшего урядника Фтеева (все на букву Ф), даже члена ВКП(б) с 1918 года Федю Степанова, которого привлекли к ответственности за исполнение религиозного культа по требованию жены, так он сам объяснял. Помнил бывшего шофера Карякина, которого угораздило в свое время возить самого Рыкова. Наконец, помнил красивую, полную сил молодую бабу из вольняшек Люську Спешневу, повесившуюся в Норильске потому, что кто-то ее бросил.

«Вот дура! – сказал тогда Гриша. – Вольняшка ведь. Зачем вешаться?»

«Это ты еще не понял, – засмеялся Серафим. – Это только кажется, что воля – по ту сторону колючки. Ошибочка, так сказать. По ту сторону колючки любого вольного первый дежурняк зачистит, энкэвэдешник заметет. Там не спрячешься, там поговорить не с кем, всех бояться приходится. Забыл, что ли? Воля не там».

«Погоди, – не понял Гриша Черный. – Как не там? Не у нас же?»

Серафим мрачнел: «Что я все говорю? Ты сам думай».

Был у Серафима дар, о котором он никому не говорил. Рано понял, что не надо об этом и слова упоминать. Например, он как бы видел весь жизненный запас человека, видел красноватое свечение над людьми. В раннем детстве деревенские пацаны хорошо наподдали Серафиму, чтобы он перестал дразнить одного из них утопленником, но летом пацан все равно утонул в речке. Одна училка, преподававшая неживую природу, что-то заподозрила. «Зачем так смотришь?» – спросила прямо на уроке. Серафим насупился и промолчал. Но училка не отстала, подошла к нему на перемене: «Зачем так смотришь?» Серафим опять промолчал. Не говорить же училке, что не намного ее осталось, что стоит над нею как бы красноватое облачко, скоро увезут ее далеко. Как раньше увезли мужа, так и сгинувшего на северных лесоповалах.

С детских лет Серафим любил спать на сеновале.

Там было тихо, пахло сеном, в щели заглядывали звезды.

Свет звезд он слышал – как пение, и долго считал, что это у всех так. И считал, что это несет удачу. Это уже в северных лагерях на глазах Серафима умерло бесчисленное количество людей – и хороших, и плохих, и тайное пение никому не помогло. Тогда Серафим догадался, что не каждому дано умение черпать силы у звезд.

2

Андрея Семина дед не во всем понимал.

Например, такой факт: путешествие на самолете стоило больших денег.

Тот же путь можно было проделать на поезде, но почему-то Андрей потратил деньги на самолет. В пути он следил, чтобы деду было удобно и когда дед уронил на пол стакан с соком, так посмотрел на усмехнувшуюся стюардессу, что та невольно поджала тонкие губки. Андрей сам водил деда в туалет и терпеливо стоял у дверей, потому что дед не хотел запираться изнутри.

А потом другой факт: в Москве они остановились в трехкомнатном люксе, хотя могли снять комнату. Во Внуково местные женщины предлагали недорогие комнаты, но Андрей поселился в гостинице прямо в центре города. Горничных в белом дед Серафим побаивался, с ногами садился на диван, когда они приходили убирать номер. Выходить из номера отказывался: как это личные вещи оставлять на чужих людей? Еще деда Серафима расстраивали невыразительные серые мысли горничных, правда, к чужим мыслям он давно привык относиться как к данности. Можно, конечно, вмешаться в чужую жизнь, даже изменить ее течение, но, в общем, никогда не приводит это к хорошему. Дед Серафим в Москву полетел только потому, что видел – Андрей и один полетит, а это пахло кровью. Дед старался не вмешиваться в течение чужих жизней (не им дано, не им отнимется), на его памяти произошло много событий, подтверждающих правильность такого подхода. Он сам не знал, как получается у него посмотреть на самого сердитого, на самого уверенного человека так, чтобы тот сам, без всякого сопротивления выполнил любую, ну, скажем так, просьбу.

Но получалось.

Однажды незадолго до финской войны в серый осенний день в лагерный барак, мерзко пропахший плесенью и мочой, втащили, как мешок, и бросили на пол грузного избитого зека с одутловатым лицом.

Никто на бедолагу не обращал внимания.

Ну, валяется на шконке зек с разбитой мордой, хрен с ним. Иногда, правда, и он спускался вниз, но не часто. Никто, кроме Серафима, не чувствовал, какая ужасная работа кипит в голове мрачного зека, откликавшегося на букву М. Опять же, один только Серафим знал, что, в ближайшее время этого мрачного зека, откликающегося на букву М, несмотря ни на что, не зарежут, не удавят. А если он получит ненароком по шее, так это не страшно, это по понятиям, от этого даже Серафим уберечь не мог.

Потихоньку к бедолаге привыкли.

Но когда полетели белые мухи, он страшно всех удивил.

Выдался какой-то особенно сумеречный, метельный день. Вторую неделю никого не гоняли на работу, чувствовалось, что на воле происходят какие-то тревожные события. Даже Серафим держался поближе к шниферу Косте, авторитету, вору в законе – законнику, как его называла даже охрана. Только Косте тайком иногда приносили газету, понятно, «Правду». Тогда законник садился на нижние шконки, вокруг рассаживались человек пять-семь из близкого окружения, а бывший парикмахер Левон, носатый, типичный штемп, брал газету и монотонно, как Левитан, читал вслух от корки до корки – одинаково о политике, о сборе урожая, о культурных событиях, о процессах над врагами народа. Чихая и нюхая сам-пан-тре, законник прерывал чтение, не тащи, мол, Левон, нищего по мосту, и зеки обменивались короткими суждениями об услышанном. Слышать умные суждения мог только бедолага с мрачным одутловатым лицом, как волк таившийся на верхних шконках, но на него не обращали внимания. У волка ведь нет человеческих слов, а зек, откликавшийся на букву М, тоже пока ничем не доказал свою человеческую природу. Но когда парикмахер Левон прочел первую боевую сводку с финской войны, о том, как яростно проламывают бойцы непобедимой Красной армии бетонные заграждения линии Маннергейма, зек, откликавшийся на букву М, козел мордатый, свесил вниз стриженую голову и вырвал газету из рук штемпа, близоруко поднося ее к своим козлиным глазам.

Это было неслыханно.

Это не кукушку пойти послушать.

Законник даже знака не подавал. Подручные сами кинули зека на пол.

Пыхтя, они молча били бедолагу ногами: не строй, дескать, ивана с волгой, не криви морду, уважай обчество, молча и тяжело топтали зека, откликавшегося на букву М, и затоптали бы, но в барак ворвалась охрана. А придурок, нарушивший понятия, даже под сапогами орал, козел: «Что они делают? Что делают? Они же лягут в тех снегах! Нельзя переть в лоб, что они делают?» Не верил, козел, в силу непобедимых сталинских бойцов-красноармейцев.

Как ни странно, бедолагу не зарезали ни в тот день, ни на завтра, ни даже через неделю. Только через месяц, когда непобедимые сталинские бойцы-красноармейцы действительно легли в ледяных снегах под линией Маннергейма, законник приказал стащить зека, откликавшегося на букву М, со шконок. Наверное, решил расспросить подробнее. А может, заподозрил в грузном бедолаге ловко маскирующегося врага. В любом случае, все поняли, что слетевшему с нарезки зеку пришла хана. Кое-кто подтянулся поближе, другие наоборот слиняли в сторону от греха. Один только Серафим молчаливо приглядывавшийся к происходящему, знал, что на самом деле все обстоит не так уж страшно. Он знал, ну, скажем так, чувствовал, что мрачному зеку никто в бараке пока повредить не может, предназначено бедолаге пройти другой путь.

И оказался прав.

Два капитана в форме войск НКВД нагрянули с охраной в барак и увели зека, откликающегося на букву М, вместе с вещами. Кое-кто посчитал, что это, может, и к лучшему. Дураку понятно, что лучше подставить грудь под пули, чем упасть под лагерными заточками.

А через месяц в барак попала еще одна газета.

Парикмахер Левон, раскрыв разворот, застыл с открытым ртом. Потом взглянул на законника и что-то залепетал. Тыкал растерянно пальцем в газету и лепетал что-то. Законник, понятно, полез в газету. А там заголовок черными крупными буквами: «Генерал такой-то принимает финский фронт». И фотография: перед недавним зеком, откликавшимся на букву М, шпалерами выстроились непобедимые сталинские красноармейцы во главе с офицерами.

Лицо генерала нынче известно по учебникам.

Не финской войны, конечно (финская война в школьных учебниках только упоминается). Лицо мрачного зека, откликавшегося на букву М, полного генерала, а потом маршала Советского Союза известно по книгам, посвященным истории Великой Отечественной войны. Самого деда Серафима Отечественная обошла стороной. Он со своей пятьдесят восьмой статьей все по разным лагерям да лесоповалам.

3

Вечером в гостиницу нагрянул гость.

Понятно, нежданный. Андрей никого не ждал.

Черная борода, черные волосы. Каблуки высокие. Глаза возбужденно блестят. «Я звонил в Энск, мне сказали, что ты в Москве. Я, Андрюха, чисто секу, сразу понял, что ты в этой гостинице». По возбуждению гостя дед Серафим сразу понял, что по жизни Котел (Паша Котлов) часто и постоянно врет. А еще дед почувствовал некую тайную зависимость: будто нежданный гость боялся Андрея, но одновременно тянулся к нему. «Совесть – лучший контролер, – выставив на стол бутылку коньяка, заявил, например, Котел. Было видно, что так он не думал, но язык у него включался с полуоборота. – Сделал дело, гуляй смело». Это тоже было враньем. В Москве, где Котел сидел вторую неделю, дела его не очень продвинулись. Пил он немного, но жадно, при этом подпихивал бутылку Андрею. Андрей, в свою очередь, подпихивал коньяк деду. Правда, всегда спрашивал, хочет ли дед?

Дед хотел.

Выпив, Котел расчувствовался.

В начале девяностых, расчувствовался он, в мутное, но милое для любого делового человека время западные фармацевтические фирмы обратили взгляд на Россию. Лечебные травы, деготь, масло аира, масло пихты, – все их интересовало. Хотели знать, сколько и какого продукта сможет производить Россия, если получит выход на европейский фармацевтический рынок. Запросы приходили на внешнеторговые фирмы, а оттуда разбрасывались по филиалам и отделениям. В то время на слово доллар слюни у отечественных предпринимателей начинали выделяться сразу и обильно. Котел, например, услышав о перспективах, сразу бросился к приятелю-биологу: что такое аир?

«Ну, как, – ответил приятель. – Известное лекарственное растение, присутствует во всех справочниках. По-другому называется лепеха, татарское зелье. Акорус каламус из семейства ароидных. Растет исключительно на болотах».

«А много у нас болот?»

«Да хоть утопись».

Котла такая оценка удовлетворила. Он обратился к справочникам.

«Аир – многолетнее травянистое растение с длинным ползучим изогнутым коричневым корневищем, внутри белым, и многочисленными тонкими корнями. От верхней части корневища пучком отходят ярко-зеленые мечевидные листья. Стебель полый, трехгранный, с желобком и с толстым, отклоненным в сторону соцветием-початком. Цветы мелкие, зелено-желтоватые. Цветет в июне-июле. Плоды – зеленые суховатые ягоды, собранные в плотный початок, в Сибири чаще всего не вызревают. Растение, особенно корневище, обладает сильным пряным запахом».

Из того же справочника Котел узнал, что распространен аир в южной половине лесной зоны Сибири – от Нарыма на Оби до енисейских болот. Изготовляют из его корневищ тонизирующее средство, помогающее при желудочных и кишечных коликах, а также другое эффективное средство – от холеры и гриппа. Короче, все то, в чем прежде всего нуждаются европейцы, скученные в тесных городах. А когда Котел в уме подсчитал возможный объем будущей добычи и соответственно причитающиеся ему доллары, то понял, что попал на золотую жилу. Тянуло Котла к деньгам. Сильно тянуло. Он сразу решил поставлять на Запад не сырье, а чистое масло, так получалось выгоднее.

Через одну из внешнеторговых фирм Котел заручился письмами от немцев и французов – предоставить опытные образцы. С приятелем-биологом Котел явился в лабораторию запасов природных ресурсов с пузырем водки и с вопросами: конкретно где добывать, как и когда? В лаборатории за разделкой принесенного пузыря скрывать от друзей ничего не стали. Что точно, то точно, сказали, аир – богатое растение. Корневища содержат крахмал, фитонциды, эфирное масло, в состав которого входят сесквитерпены, терпеноиды, азарил-альдегид, а еще гликозид акорин, алкалоид каламин, камедь, аскорбиновая кислота, дубильные вещества, различные смолы. Правда, гликозиды и алкалоиды, сказали в лаборатории, вам не нужны, вы хотите получать чистое масло. Для этого аир лучше собирать осенью. Такая информация вообще-то, ненавязчиво намекнули в лаборатории, немалых денег стоит. Приятель Котла хотел было согласиться (все равно денег у них не было), но Котел выставил на стол еще один пузырь. Очень его тянуло к деньгам. Дескать, будет масло, будут и деньги. А на улице схватил приятеля за грудки: «У тебя крыша поехала? Делиться? С ними? Мы же знаем теперь, что татары селились у водоемов, там и выращивали аир. Значит, на что мы должны обратить внимание?» – «На пути татарских миграций, – догадался умный биолог. – Где раньше жили татары, там непременно аир растет».

С этого дело и началось.

У приятеля (звали Виктор) имелся старенький «Москвич».

На рассыпающемся «Москвиче» Котел и Виктор отправились по татарским местам. Говорили: новое патриотическое движение. После Ермака, понятно, татар не везде найдешь, но аир произрастал всюду. Эмоциональный Виктор от усердия жевал пахучие корешки, говорил, помогает от желудка. Дважды выходили на приятелей сердитые лесники – вы тут случаем не браконьеры? Узнав, что не браконьеры, а патриоты и искатели лечебных трав (Виктор соорудил соответствующую справку с фальшивой печатью Академии наук СССР и с личной, тоже фальшивой, подписью Президента Академии наук СССР, – так и было напечатано Президент Академии наук СССР, без фамилии), давали советы. Понимали, что горожанам надо лечить желудки.

В конце концов вышли на богатое место.

Аир рос там как камыш, но добыча оказалась нелегким занятием. Приходилось драть из болота крепкие мясистые корни в палец толщиной, при этом густо переплетенные. Очень скоро приятели поняли, что нужен другой инструмент – не лопаты, и нужны рабочие. На плохих дорогах «Москвич» на ходу разваливался, но Виктор, понимая, что скоро денег у него хватит на самую классную тачку, терпеливо восстанавливал задыхающийся мотор. В какой-то деревушке на краю бесконечного болота заняли пустующий дом, выпросили у простака-соседа металлическую флягу (на время), бесстыдно вырезали дно, поставили металлическую сетку. В старой рассохшейся сараюшке развели огонь и в первую же ночь сараюшка напрочь сгорела. Налетели пожарники, как таежные коршуны, выписали штраф, а соседи (деревенщина) намекнули: еще раз загоритесь, самих побросаем в огонь. Известно, деревни у нас не сильно продвинуты. На заброшенном асфальтовом заводике нашли постоянный источник пара, дали сторожу на бутылку, стырили у него металлический бак и постепенно выгнали пробирку желтого, как подсолнух, непрозрачного жидкого масла. С ним и отправились в город во внешнеторговую фирму: отправляйте, дескать, продукт на Запад!

Понятно, отправка потребовала денег, но тут даже Котел поборол жабу. Понимал, недолго осталось ждать. Чтобы не терять просто так время, чтобы уже к первым снегам получить приличную выручку (в долларах), решили начать промышленную выработку. Сразу нацелились на многие тысячи долларов. Виктор, как биолог, уверял, что масло у них получается классное. Буржуи не дураки, уверял он, они передерутся из-за такого классного масла.

В затерянной среди болот деревеньке нашли пихтоварку, поселились рядом – на песцовой ферме. Какой-то местный чудак выращивал песцов – зверей на вид хилых и забитых. К песцам чудак относился с нежностью. Даже в ужасном запое он, как автомат, вставал в нужное время и обходил вольеры, разбрасывая корма. Приятели подружились с чудаком, он их понимал. Пригнал в деревню Котел военный грузовик ЗИЛ-131 с лебедкой и с огромным кузовом, и за небольшие деньги нанял местных гегемонов, вооруженных кирками и лопатами (инструмент свой). В брошенной кузнице нашли сварочный аппарат, подключились к сети, из двух борон сварили нечто вроде плуга отвального, а к нему пятку приварили. Тянул это сооружение ЗИЛ, понятно, с помощью лебедки. Вся деревня выходила смотреть, как придурки из города пашут болото. Шептались: упал во время войны самолет с золотом из Магадана, теперь хотят осушить болото. Другие возражали: дело не в самолете, а в науке. Скоро на месте болот начнут сажать бананы, полюбился банан русскому человеку. Ходили слухи и пострашнее: дескать, уже несколько месяцев лежит в болоте посадочная ступень с тремя живыми космонавтами. Еды и кислорода им хватит на полгода, но правительство уже спохватилось. А однажды смело подъехал на велике маленький засранец:

«Бабка спрашивает, что ищете?»

Котел врать не стал:

«Лекарство».

«От чего?»

«От желудка».

Маленький засранец спросил:

«Мне дадите?»

«Бери», – щедро сказал Котел и оторвал лопатой кусок дерна.

Засранец уехал.

Нарытые корни аира грузили на телегу, телегу загоняли в речушку и промывали в прозрачной проточной воде. Пихтовары зелье вываривали, но недоверчиво спрашивали:

«Зачем вам это?»

«Лечиться».

«Ну, видно, что больные», – кивали пихтовары и начинали пить так страшно, что на них комары не садились. Все равно к осени получили Котел и Виктор стеклянную трехлитровую банку масла, которую они с великими предосторожностями и доставили в Энск. Три литра это, конечно, не триста литров, но ведь это только начало. Правда, надо было оплачивать труд гегемонов, пихтоваров, водилы с военного грузовика, наконец, аренда грузовика требовала оплаты. Ну, одежду попортили в болотах, «Москвич» развалился. Такие серьезные убытки мог возместить только Запад, но Запад молчал. Только после новых трат на почту добился Котел более или менее определенного ответа. Оказывается, ни Франция, ни Германия в масле аира пока не нуждается, дескать, проводили они маркетинговые исследования.

Котел расчувствовался.

Было видно, что Запад он не любит.

Поругав Францию, он поругал Германию. А поругав Германию, перешел на собственную семью. Сперва поругал жадного сынка, который все тянет из дома, потом жадную жену, которая все тянет в дом. Потом поругал российский бизнес, в котором тормозов встроено в сто раз больше, чем переключателей скоростей. А потом раскололся.

– Вот хочу приобрести тихую русскую деревеньку, – лживые глаза Котла увлажнились. – В сущности, я уже богатый человек. – Врал, конечно. – Чтобы, значит, сосновый бор, деревянный помещичий дом с колоннами, как в старинной жизни. Чтобы песни по утрам, на пруду мельница, а в пруду серебряные карпы с лопату. Ну, еще, русалки.

– А русалки зачем?

– Ну, как? – удивился Котел. – Красиво.

– Чего красивого? Русалки это утопленницы.

– Все равно красиво, – настаивал на своем Котел. Было видно, что от русалок он не отступится. Опять жаба его давила.

– И как ты собираешься приобрести деревеньку?

– А найду самую нищую, где живых денег не видели с девяностого первого года. Отберу у мужиков самогонные аппараты, а взамен предложу маленькую, но регулярную, как месячные, зарплату. Вот мужики и начнут вкалывать. Все верну, что революция отобрала. Все снова будет моим.

– А у тебя до революции что-то было?

– А то! – заявил Котел, но добавить ничего не смог. Истории своей не знал.

– Не будут на тебя мужики вкалывать. Они тебя сожгут, – строго предупредил Котла дед Серафим и старомодно поджал губы: – Теперь время такое, что у мужиков мочи нет жить с горожанами душа в душу.

– А зачем мне жить с мужиками? – изумился Котел. И с неясным укором заметил: – Ты, дед, уже с ярмарки едешь, а вякаешь. Что тебе моя мечта? – И с тем же неясным укором обернулся к Андрею: – Зачем, Андрюха, таскаешь старорежимного старца по городам? – И еще спросил, будто не было у него никаких сил остановиться: – Ты, Серафим, с виду умный дед, а чухню несешь. Ты лучше скажи, тот свет существует?

– А скоро сам увидишь, – загадочно пообещал Серафим. И укорил: – Живешь неправильно.

– Это почему?

– С людьми не делишься.

– С людьми пусть министр Лифшиц делится, – обиделся опьяневший Котел. – А у меня мечта, хочу купить деревеньку.

Он как-то подозрительно быстро захмелел и свалил из номера не попрощавшись.

– Это ты его выпроводил? – удивился Андрей.

Дед кивнул и налил еще стопочку.

– Тебе не много будет?

– Мне-то как раз, – сказал дед и сердито по-современному прибавил: – А вот ему мало не покажется.

– Прижмет жизнь Котла?

– Сильно.

– Как ты чувствуешь такие вещи?

– А я не знаю, – неохотно ответил Серафим. – Я ни о чем таком не думаю, просто смотрю на человека и все вижу. Меня в тридцать восьмом забрали, я не волновался. Знал, жизнь впереди долгая. Страшно, конечно. Но ведь не с одним мною такое.

Задумавшись, Серафим покачал головой.

Он жил долго, но не устал вглядываться в людей.

Природа или Бог дали ему такую возможность и он не пропускал никого, все ждал, что вот откроется перед ним необычная живая душа. Откроется, пахнет теплом, вниманием, но души почему-то открывались самые обычные. Снаружи улыбка, снаружи все хорошо, а внутри – корысть, только корысть. У самых разных людей одинаково. Встречались совсем страшные души. Дед Серафим на всякое насмотрелся и знал, как сильно нужны людям крепкие законы, как быстро в беззаконии истлевает душа, превращается в гниль. Он и Котла сразу увидел – ну, тянет человека к деньгам, страшно тянет, и всегда будет ему мало, и всегда он будет добиваться денег любыми способами. Конечно, таились в душе Котла и маленькие желания, как бы и не имеющие отношения к деньгам, но на самом деле все они имели отношение к деньгам, а если не имели, то, значит, были совсем уж маленькими. Такими можно пренебречь.

Ох, тряхнет жизнь Котла.

– Я в Москве в последний раз был в тридцать восьмом, однако, – недовольно покачал головой дед. – Ну, видел Лубянку, изнутри. И ничего больше. Теперь мы зачем приехали?

– Живет в Москве один человек, – просто объяснил Андрей. – Раньше жил в Энске, теперь живет в столице. Людей боится, окружил себя большой охраной, осторожничает, но не трус. Например, прыгает с парашютом. Знает, что однажды ему обязательно подменят парашют на старое покрывало, а все равно прыгает. Звать Вадик Голощекий, а по кличке – Парашютист. Никогда ничего не боялся и начинал круто. Он первый понял, чем мы можем взять Запад. Русский человек широк, сам знаешь, он и валенок починит и в космос слетает. У Вадика смолоду идея была: создать специальную школу для русских специалистов. Учить их анализу, прогностике, экономике, финансам – всему, чем сильны западные специалисты. Но при этом не превращать людей только в бухгалтеров или там в менеджеров, а давать им свободу, чтобы они умели шарить по всему диапазону. Вадик считал, что мы уже лет через пять получим первую команду таких универсальных спецов и начнем высаживать десанты в России и за бугром. Упало производство, рушится фирма, банк горит – выбрасывается десант и за считанные дни находит причину крушения. За это никаких миллионов не жалко, правда? Меня Вадик послал в Америку. Научившись, я должен был вернуться и заняться другими людьми. Но Вадик меня не дождался, погорел. Слышал, наверное? Кризисы, подставы, конкуренты, воры в штате – не выдержал Вадик. А пытаясь выбраться, быстро оскотинился. Начал компромат копить на серьезных людей, на администрацию, на депутатов, скупал долговые обязательства, векселя, расписки. Собрал страшную папку, не папку, а, скажем так, намыленную веревку, но веревку эту у него увели. Не знаю, как. Свои же, наверное, увели. Вадик смылся, спрятался, отлежался и, присмотревшись, занялся дурью. Пошли большие деньги, действительно большие, он даже с основными долгами рассчитался. Теперь вообще легализировался, сел в Москве, для отвода глаз занимается продажей стильной мебели. Но это все ерунда. Он дурью торгует. Он весь в крови, Серафим. Сломай его, как сломал Долгана. Сделай так, чтобы Вадик в собственную контору попасть не мог. Ты же умеешь, сделай. Просто убивать Вадика – это значит снова проливать кровь. Он умный, он здорово обезопасился, комар носа не подточит. Таким, как он, нельзя жить.

Дед внимательно прислушался к мыслям Андрея.

Слова словами, только мысли не врут.

Это мало кто понимает, поэтому мало кто старается не слова, а мысли подавать выгодным образом. Мысли, они какие есть, такие и есть. Как вода в круговороте, толкутся сами по себе, как предназначено от природы. Хотя дед Серафим не все понял в том, что толклось в голове Андрея Семина, кое-что до него дошло. Деньги и тут стояли, конечно, как предгрозовые испарения над полями, но у Семина отношение к деньгам было проще, проглядывали варианты. Потерял деньги, выиграем в чем-то другом. Дед Серафим явственно видел, что Семин всю жизнь опирался только на себя. И всю жизнь искал друга, это постоянно его подводило. Какие-то Саксы, Долганы, Филины, конкретные Толяны, какой-то Трубников так и крутились в мыслях Семина. Кажется, Семин жалел Трубникова, но и по отношению к нему был полон самых темных сомнений. Другие люди, на которых Семин пытался опираться, тоже не внушали особых симпатий – какие-то пожилые карлики, пропойцы, наркоманы, проститутки, вороватые людишки из администрации, приятели, способные хоть на что, хоть на убийство. Масса таких людишек все время крутилась вокруг Семина. Какие-то бабы, которые старались его погубить, они уходили и приходили – нескончаемый поток. Например, баба, которая ушла к московскому человеку, не боящемуся прыгать с парашютом, до сих пор сидела в душе Андрея Семина, как ядовитая, вдавленная в бутылку пробка. И еще одна баба сидела в нем. К этой бабе он сильно тянулся, тоже пытался опереться на нее, но ничего с этим не получалось.

– Так что видишь, многое случилось через того Вадика, Серафим, – покачал головой Семин. – Кстати, к нему баба моя ушла. Давно уже. Дело, конечно, не в бабе, но было, было – ушла.

– Ну, ушла, это дело Божье, – отозвался дед. – В этом я тебе не помощник. Сам знаешь, не знахарь, зелья приворотного не спроворю, не по моей части. – И прямо спросил: – Тебя в Москву покойник послал? – Под покойником он подразумевал Трубникова.

Андрей кивнул.

– Это ладно, что не врешь, – вздохнул дед. – Я чувствую. Кто бы тебя ни послал, грех не в этом. Раз приехали, поговорю с твоим человеком. Отчего же не поговорить? С утра к нему и отправимся.

Вздыхая и охая, дед Серафим отправился в ванную.

Очень нравились ему никелированные краны, кафель по стенам, зеркала по всему потолку. Ни в Карлаге, ни под Ерцево, ни в каких других советских лагерях, тем более на этапах ничего подобного он не встречал.

4

На Якиманку поехали после десяти.

– Я буду ждать на углу, в кафе, – сказал Семин. – Ты, Серафим, не торопись, я не соскучусь. Ты все сделай правильно, чтобы нам об этом деле больше не думать.

Дед кивнул.

Прихрамывая, он доковылял до подъезда, забранного мощной стальной решеткой. Перед такой же стальной дверью с глазком, расставив ноги на ширину плеч, стояли два крепких охранника. В руках литые дубинки, на поясах коричневые кобуры. На деда сумрачно пахнуло лагерем. Пораженный, казалось, уже забытым лагерем, он сдвинул на лоб кепку и вспомнил слова Андрея Семина: «Я бы и сам пошел, но могу сорваться. Кому нужна кровь?»

Действительно, подумал дед. Кому и зачем? Семин ему не платил, он сам отказался. Хорошие деньги Семин обещал, но он отказался. Может, доживем до такого разговора, крышу там перекрыть, полы переслать, мало ли… Дед Серафим хорошо чувствовал Андрея Семина. И чувствовал, что о крови он говорил не зря.

И с тем покойником все верно.

Дед Серафим сразу почувствовал, что в Москву Семина отправил покойник. Нечисто там было что-то с этим покойником, с Трубниковым, кажется, он людям не давал покоя. Понятно, что у Семина давние счеты с любителем парашютных прыжков, но главным толчком для поездки в Москву все-таки стал покойник. И не то, чтобы они сильно дружили, но именно смерть Трубникова двинула Семина в Москву. И другие покойники стояли за плечами Семина. Они тоже чего-то требовали. И живые чего-то требовали. Все это хорошо ложилось на то, что дед видел сам.

– Вот с тридцать восьмого не был в Москве, – сердито сказал он насторожившимся охранникам. – Лубянку, к примеру, помню, а на Якиманке не бывал. Она и тогда так называлась?

Охранники переглянулись.

Дед их не испугал, но они знали порядок.

Старший поиграл дубинкой и миролюбиво заметил:

– Ты, дед, однако, ошибся. Кепка у тебя классная. Не у Лужкова стырил? Тебе в мавзолей, наверное, надо. Он и в тридцать восьмом так назывался.

Он зря это сказал.

– Я к вам ненадолго, – обиделся дед Серафим, цепко уставясь голубенькими глазками на старшего, а потом так же цепко перехватил взгляд младшего. – Я ведь в Москве не часто бываю.

В глазах старшего мелькнула некоторая растерянность. Он вытер ладонью вдруг вспотевший лоб и спросил:

– А тебе, дед, чего?

– Да я посмотреть только… С людьми, может, потолковать…

– Ну, если посмотреть…

Не отводя от деда растерянных глаз, старший нажал скрытый в деревянной панели звонок и стальная дверь распахнулась.

Дед, прихрамывая, двинулся по пустому коридору.

Коридор был угнетающе чист.

Тут не то, что окурка, тут пылинки нельзя было найти, только в неглубокой уютной нише за столиком, как злой микроб, сидел человек в пятнистом комбинезоне и тоже с пистолетом на поясе. И взгляд у человека был злой, будто его тоже, как деда, раздражала эта нечеловеческая чистота, правда, разговаривать со злым микробом Серафим не стал. Он с пяти шагов почувствовал, что ничего хорошего в голове такого человека не водится, одна смертная скука и желание покуражиться. Он только кивнул охраннику:

– Сиди, сиди себе, парень. А хочешь, пой.

Он не задал охраннику никакой программы. Просто разрешил петь. Пусть поет, это ничего, пение не грех, пусть из микроба кураж выйдет. Кроме «Черного ворона» да каких-нибудь нынешних глупостей из телевизора микроб все равно ничего не знает. Опять же, ничего страшного, если певца с работы выгонят.

Дед Серафим неторопливо миновал пустой коридор и по широкой лестнице, покрытой пушистым («Богатство какое!») ковром, поднялся на второй этаж. Там дежурили уже три охранника. Они провели Серафима сквозь металлоискатель, похожий на железные ворота. «Звенит? – удивился дед. – А чего ж ему не звенеть? Это он на железную скобку звенит. Когда-то я ногу ломал, мне скобку поставили, потом не до нее было, приржавела. Скобку-то поставили в тюремной больничке, чего хорошего, – объяснил он, – кто теперь станет ее вытаскивать? Кто на такое денег даст? Может, этот ваш даст? – мелко рассмеялся Серафим, цепко глядя в глаза старшего дежурного.

Тот неопределенно пожал плечами: «Может, и даст…»

И проводил деда до приемной.

На специальном столике в углу блистающей чистотой приемной негромко бубнил неслыханный по красоте телевизор, на другом столике мерцал экран такого же неслыханно красивого компьютера. В богатых кожаных креслах (много богатых вещей в Москве) дожидались приема три молодых человека вполне спортивного вида, – все, надо полагать, люди значительные. В любом случае, уверенные в себе, коротко стриженные, накачанные. На деда Серафима, на его кепку, на старенький пиджачок, на праздничную рубашку в белый горошек они взглянули мельком. Он не привлек их внимания: понимали, не конкурент. Так, совсем простой человек, дедушка, может, мелкий оптовый покупатель из провинции, у Парашютиста и такие бывают, наверное, подумали они. Но вот секретарша заинтересовалась дедом. А Серафим ее даже испугался. Ноги длинные, бесстыдные, смуглые, белокурые волосы до плеч, глаза, в которых мир просчитывался до последней запятой.

– Вы записаны?

– В книге судеб, – сердясь на себя, ответил Серафим.

Он не любил пышных слов, но опять почему-то дохнуло на него лагерным запахом. Чуть слышный лагерный запах исходил даже от этой стервы. Все в Москве отдавало мерзким душком. И не надо было этой длинноногой стерве улыбаться так мило, дед прекрасно видел ее серые невыразительные мысли. Куда-то она вечером собиралась, в какой-то клуб (культуры, хмыкнул дед), куда один только вход стоил полтинник (не рублями). Для вечера стерва срочно нуждалась в долларах. Она не собиралась их тратить, но доллары должны были быть при ней, для уверенности. И еще для того, чтобы тип, который будет ее гулять, не вздумал чувствовать себя благодетелем. К утру она его разденет, во всех смыслах, понял дед Серафим, и это его расстроило.

– Улыбин? Серафим Иванович? – удивленно заметила секретарша. – Почему вас нет в списке? – Она еще раз внимательно пробежала лежащий перед нею список. – Вы, собственно, как сюда попали?

Спортивные люди дружно, как волки, повернули головы и поклацали зубами. А крайний к столу, ничем особенным не отличавшийся, вслух произнес, как бы продолжая скрытую мысль: «… у меня одного только порошка, считай, на миллион…», и глаза его округлились от ужаса. Было видно, что он имел в виду не стиральный и не зубной порошок.

Второй изумленно сжал челюсти, а третий даже привстал.

– Да сидите, сидите, – не скрыл неприязни дед Серафим. Ему страшно не понравились мысли этих людей, не хотел он их провоцировать на беседу. – Семейные, небось?

Спортивные посетители, даже тот, который помимо своей воли похвастался порошком, действительно оказались людьми семейными. Один, правда, отмотал в свое время срок за изнасилование. Но сам считал это случайностью. Отсидел, вышел честным. Два других в тюрьме никогда не бывали, но это, конечно, не означало, что перспектив у них нет. Хорошие у них у всех были перспективы. А то как? – укоризненно подумал дед. Мы по всем лагерям прошли, а зачем нынче столько тюрем?

Бросив на деда проницательный взгляд, секретарша набрала номер охраны. «Ну да, проходил через нас дедок, – охотно отозвался дежурный с главного входа. – Такой, кепку стырил у мэра. Сказал, ему в мавзолей надо. Говорит, не был в мавзолее с тридцать восьмого».

Слова дежурного заставили секретаршу задуматься.

Посетители были хорошо одеты, хорошо обуты, они выглядели спортивно, а дед Серафим явился в офис господина Голощекого без записи в стоптанных башмаках и в пиджачке, скудость которого только подчеркивалась праздничной в горошек рубашкой. «Авангардист, наверное», – беззлобно шепнул проколовшийся посетитель, пытающийся забыть свои неуместные слова о каком-то там порошке, но другой (отсидевший за изнасилование) веско возразил: «Искусства не осталось. Голимый бред». Только третий никакой глупости сморозить не успел, потому что, пораскинув мозгами, секретарша пришла к неожиданному решению:

– Я доложу.

5

И дед вошел.

И увидел то, что собирался увидеть.

Огромный кабинет, в котором, несмотря на ослепительную чистоту, тоже как бы отдавало неясным лагерным запашком; богатая мебель, – от нее тоже несло; потрескивающий озонатор, хитроумный рабочий стол с многочисленными непонятными приспособлениями, другой рабочий стол – для компьютера. Стоял в углу располагающий диван, на котором явно не только сиживали. Висели полки с деловыми книгами.

И сияло огромное окно – от пола до потолка.

В удобном вертящемся кресле сидел за столом лысоватый человек, плотный, чисто выбритый, элегантный – понятно, Парашютист, он же Вадик Голощекий. Лицо Парашютиста освещала уверенная улыбка. Было видно, что в ближайшее время он не ждет от жизни никаких неприятных сюрпризов. Только вид его врал, потому что стояло над его головой никому не видное красноватое облако. Только дед Серафим видел, как мало осталось Парашютисту.

– Ты из Энска?

Серафим промолчал.

Он присматривался к Голощекому.

Голощекий ничем не напоминал лагерных авторитетов – законников, а спросил об Энске только потому, что думал об Энске. Множество бессвязных мыслей роилось в голове Вадика Голощекого. Лицо не выражало ничего, кроме любезного внимания, но внутри бушевал пожар, это дед Серафим почувствовал сразу. Голощекий знал, например, о смерти Трубникова, хотя пожар в нем бушевал не из-за Трубы. Про себя, кстати, он так и называл Трубникова Трубой и думал о нем с раздражением, хотя это было не то, что думал узнать Семин. Просто о чем-то Голощекий не успел договориться с Трубой. Какие-то деловые идеи, слишком большие, чтобы их можно было уловить по обрывкам мыслей, явно остались нереализованными. Жизнь вообще, кажется, достала Голощекого, потому что никакого ясного строя в его мыслях не было, его мысли перебивались жгучей тревогой, жгучей непреходящей болью, хотя ничего такого не отражалось на его чисто выбритом лице, освещенном привычной, как чистка зубов, улыбкой. Он думал об Энске, потому и спросил деда. А положение дел в Энске Голощекий находил нормальным. В Энске он теперь имел превосходное прикрытие, какой-то большой человек стоял за ним. С энским рынком, прочел дед Серафим хаотические мысли Голощекого, предстоит еще много возни, но, в сущности, дело сделано. Фонд помешал, конечно, но как без резких движений?

– Кофе? – спросил Голощекий. – Чай?

Он позвонил и секретарша, сгорая от любопытства, принесла поднос с чайничками, с горячим кофейником, со сливками, с печеньями и специальными сухариками. К дивану, стоявшему в кабинете, секретарша имела самое прямое отношение, понял дед. Но сегодня в ночной клуб (культуры) она собиралась не с Голощеким.

– Так ты из Энска? – повторил Голощекий.

На этот раз Серафим кивнул.

– Тебя кто-то послал?

Дед снова кивнул.

– А почему он сам не пришел?

– Боится крови, наверное, – дед строго подвигал седыми бровями. Он никак не мог ухватить мысль, в которую можно было вцепиться. Рынки… Азия… Золотая тропа… Это все было не то, о чем говорил Семин… Кажется, Голощекий оскотинился больше, чем думал Семин. Не ты рынки его интересовали… Совсем не те… И темп, темп… Теперь, когда валюта пошла, Голощекий нуждался в скорых результатах…

Вот только…

На секунду лицо Голощекого изменилось.

На секунду в глазах Голощекого мелькнуло странное выражение – не отчаяния, нет, какое к черту отчаяние? – безысходности. Безысходности, вызванной вовсе не положением дел.

Медленно погружаясь в хаос чужих мыслей, дед Серафим машинально смотрел на шелковые портьеры, по детски дивясь их явственно ощущаемой свежести, на огромную хрустальную люстру, сказочно переливающуюся в веселых солнечных лучах. И вдруг в этой счастливой игре теней и света он различил нелепую, совершенно невозможную в царстве чистоты паутинку.

Она медленно раскачивалась высоко над головой Голощекого.

Серафим поежился. Увидев паутинку, он как бы сразу понял, увидел причину безысходности, гложущей Голощекого. И понимающе спросил:

– Давно?

– Два месяца и четыре дня.

– Здесь похоронили? В Москве?

– А как по другому? Не в сраный же Энск везти.

– Она долго болела? – дед знал, что задает главные вопросы.

– Над ней дети смеялись, – Голощекий плотно сжал зубы. Его нисколько не удивили вопросы деда Серафима. Наверное, он давно ждал таких вопросов, может, сам себе задавал такие простые вопросы. Его лицо освещала автоматическая улыбка, не имеющая никакого отношения к тому, что он говорил. – Она была лучшим ребенком на свете. – Он не врал. – Я нанимал для нее специальных нянек, – он просто не мог врать. – Они ее не любили. Им нужны были деньги. Суки вислогубые, – без всякого выражения выругался он. Ненависть заполняла его всего. – Девочка была не такая, как все. Ну, ты, наверное, знаешь, как выглядит ребенок даун, – мрачно взглянул Голощекий на Серафима, хотя лицо его освещала все та же автоматическая улыбка. – Я возил девочку в Германию и в Швейцарию, я показывал ее израильским и бельгийским профессорам, но что даже самый лучший специалист может сделать с такой болезнью? Все они пидоры и придурки, так тебе скажу, дед, им только бы куш сорвать. – И безнадежно покачал головой: – Им не только на канцелярские расходы хватало.

– Сколько лет она прожила?

– Пять лет и шесть месяцев, – ответил Голощекий. Он не мог ошибиться даже на один день, так глубока была его боль. – Дети над ней смеялись. Няня выводила девочку во двор и дети ее дразнили. Она была не такой, как все. Это только сейчас она стала такой, как все.

– А жена?

Голощекий не ответил.

Но дед и не ждал ответа.

Тут Семину совсем ничего не светит, понял он. Бабу Голощекий увел у Семина по любви. Что бы там ни было, но бабу он увел по любви. На нем мертвецов – как кисточек на абажуре, он готов завалить страну дурью, плевать, кто там загибается в кислотных глюках, но бабу он увел по любви, это факт, тут ничего не поделаешь. Правда, счастье на этом кончилось – жизнь Голощекого достала. Он сломан. Совсем сломан. Хорошо Голощекому уже никогда не будет, хоть отдай ему всю Азию, все рынки Европы и Азии. Так что можно было не тратить деньги, можно было не ездить в Москву, понял дед. Я бы мог прямо сейчас заставить Голощекого раскаяться, выложить карты на стол, я даже думал свести его с Семиным – пусть поговорят, раскроют сердца, но Семин опоздал: жизнь сама достала Голощекого. После смерти единственной дочери ему уже хорошо не будет. Дела не имеют значения, в сущности, Голощекий мертв. Он давно уже живет не делами, а ненавистью и болью. Безысходность так велика, что не хватит его надолго. И не важно, подменят Голощекому парашют на старую простыню или он сам сломается, бегая на горных лыжах где-нибудь в Швейцарии или в Норвегии. Главное, что вмешиваться в его жизнь сейчас не надо, это может привести ко всяким неожиданностям. А зачем они? Пусть сорвется в пропасть сам. Его не хватит надолго, потому, что он жил в мире, который выдумал и заселил всякими тварями сам. Не в мире Божием. Вот и осталось его совсем не намного.

А еще, покачал головой дед, Голощекий, он же Парашютист, кажется, ничего не понял. До него совсем не дошло, зачем я к нему приходил и почему сейчас уйду. Через несколько минут он вызовет длинноногую секретаршу и тупо спросит: «Был здесь дед? Такой с румяными щечками?» И длинноногая дура (умная! умная!) ответит: «О чем это вы? Нет такого в списке». И Парашютист заорет в голос: «Дура!» А в машине, конечно, пристанет Семин. «Ну, почему? – пристанет он. – Ну, почему ты не совладал, Серафим? Что тебе помешало? Ты же знаешь, что эта падла, он весь в крови, он в пене и в блевоте нариков с головы до ног! Он сидит в облаке трупного запаха, ты разве не учуял запаха, Серафим? Ему давно пора лечь под могильную плиту и чтобы имени на плите не было!»

А он отвернется, промолчит.

Голощекий уже больше там, здесь одна видимость.

Не зря в кабинете невероятной чистоты, в кабинете почти стерильном, покачивается под потолком нежная, почти незаметная паутинка.

Часть VI Команда

1

Костю Воронова я нашел в «Брассьюри».

Случайность, конечно. Ни меня, ни кого другого он не ждал, зато обрадовал тем, что меня ждут. Он произнес это так, что я обернулся, собираясь немедленно увидеть тех, кого я заинтересовал, но людей в зале было немного, никого я не знал, только у окна синел костюм майора Федина. Его глаза (как колотый голубой лед в стакане) смотрели равнодушно.

– Этот?

– Да ну, – ответил Костя презрительно. Он давно ничем не напоминал бывшего таксиста. Правда, морда у него расплылась и взгляд изменился. Может, добрее стал. – Этот заряжаться приходит. Покушав, вытаскивает пятисотрублевую бумажку. Я уж приказал официантам говорить, что разменять нечем. Бумажка у него замусолилась.

– Балуешь человека.

Костя покачал головой:

– Менять бумажку себе дороже. Я обыватель, мне скандалы не нужны. А он сидит, как пугало, на него даже мухи не летят. – И усмехнулся: – Пусть ходит. Нас он не разорит, а при нем у нас как-то спокойнее.

Когда у Кости возникали проблемы, он непременно произносил – у нас, хотя кафе давно принадлежало только ему. Наверное, для него это имело внутренний смысл, как сидение за пивной кружкой майора Федина. «Тебя трое ждут, – пояснил Костя. – Заходили раз пять. Звонили столько же. Не знаю, кто такие, на вид не опасные. На казенных людей не похожи, но и не бандосы. Один плюгавый, как мышь, с трубкой. На такого наступишь, не заметишь, пока не заверещит. Другой в белом шарфике. У него, наверное, соломинка в зад вставлена, без соломинки разве так раздуешься? А третий совсем наглый, – покачал Костя головой. – Я бы таких не пускал в кафе, но вдруг они, правда, твои друзья? Так говорят, будто хорошо тебя знают, – поморгал бывший таксист, – может и друзья. Просили тебе передать, что будут появляться по средам».

– Телефон оставили?

– А зачем? Сегодня как раз среда.

И зашептал, незаметно поглядывая на майора:

– Ты Федину не верь, про него слухи ходят. Говорят, он сильно копает. Говорят, у него материал на всех есть. Какая-то папка. Может, не он ее собирал, зато он ею владеет. Там на всех что-нибудь есть, даже на меня, – сглотнул Костя слюну. – Ты пока был в Москве, он говорил, что ты не вернешься. Дескать, кто-то урыл тебя за всякие незаконности. Я, Андрюха, этому не верил, – растерянно поморгал бывший таксист, – но в жизни всякое бывает. Говорили, что ты якобы объявлен во всероссийский розыск. Теперь вижу, что чепуха. Вот ты свободно стоишь, а майор не бросается на тебя с наручниками. Да и не надо такого в нашем заведении. Вишь, сколько наврали.

– О чем это ты?

– А! – махнул он рукой. – Когда ты уехал, всякие слухи пошли. Будто ты в Москве замочил Парашютиста. Так думаю, что ты еще не доехал до Москвы, а слухи уже бегали по городу. Сечешь, Андрюха? Кто-то как будто знал, что ты едешь мочить Парашютиста.

– Врали, – успокоил я Воронова.

А сам подумал: если бы не дед Серафим, то кто знает, может, и замочил бы.

А что хотел замочить, это точно. Многие этого хотели, надеялись, что так случится. Замочи я Вадика, многие вздохнули бы облегченно, даже майор Федин. Он, может, особенно. Я догадывался об этом. Но не сработал дед Серафим. В какой-то момент вмешалась случайность. Я, например, не знал о том, что у Вадика Голощекого была дочь. От моей бывшей жены. Вот как сплетаются судьбы. Мне в голову не приходило, что жизнь терзает и Голощекого. Правда, дед Серафим объяснил, что Парашютист теперь долго не пошикует, и деду можно верить. Долгана в свое время это он отшил от приличных домов, я сам это видел. Про Котла тоже он сказал, что жизнь его прижмет, вот жизнь и прижала: кинули Котла в Москве, обобрали до нитки. Значит, и дальше так пойдет.

– Накрой столик на четверых, – попросил я. – Раз ждут меня, надо встретить.

– Ты это, – обеспокоился бывший таксист. – Ты все же поберегись. Время какое-то нехорошее. Я сам сейчас ухожу, но ребятам шепну, чтобы присматривали. Мало ли что. Этот, например, зачастил, – кивнул он в сторону майора. – Может, ради тебя зачастил?

2

Майор Федин руку не протянул (орудовал ножом и вилкой), просто кивнул:

– Присядешь?

– Минут на пять.

– Чего-нибудь выпьешь?

– Мартель.

– Дорогой напиток.

– Дорогой – здоровее.

– Может, оно и так… Может, и так… – майор поджал узкие губы и в синих глазах явственно прорезалось раздражение. Может, он, правда, надеялся встретить меня в аэропорту с наручниками? В конце концов, если вдуматься в то, что произошло при разборках на наркорынке – свержение Парашютиста, отход его от дел, потом убийство Трубы и новое возвращение Парашютиста, без майора нигде не обошлось. Держа под контролем практически все важные акции Фонда, он прекрасно изучил наркорынок изнутри. Он больше всех настаивал на физическом устранении главной головы. Оставив Парашютиста в живых, я сильно раздражил майора. При возвращении в Энск он многое мог на меня навесить – и давнюю работу на Филина, и загадочное исчезновение Шурки (скажем так, исчезновение трупа из могилы), и операции, провернутые с Иванычем-старшим, и убийство Трубникова, и, наконец, те акции Фонда, что не укладывались в правовые рамки. Любой факт при желании можно было умело вывернуть и пристегнуть ко мне. А майору Федину ни желания, ни умения было не занимать. Это он и подтвердил, скрипуче поинтересовавшись:

– Чего ж ты? Пороху не хватило?

– О чем это вы, Федор Павлович? – как бы не понял я, принимая от официанта рюмку с мартелем и воду со льдом.

– О главной голове, о чем еще? – он смотрел на меня, хмуро щуря голубые глаза. От него несло отчужденностью. – Ты же хвалился город спасти от дури. Чего ж не отрубил главную голову?

– Я не Геракл.

– Ну, я так и думал, – фыркнул он презрительно. Несомненно, он имел свою корысть с разработок Фонда. – Геракл не пил дорогие коньяки, он даже вино разводил водой. Считай, тебе повезло. Просил за тебя Большой человек, мы к нему с уважением. Только помни, в Энске много вопросов к тебе скопилось и Фонд мы прикрыли. Ох, призовут тебя, ох, начнут задавать вопросы!

– А Большой человек? – усмехнулся я.

– Он поймет. На то он и Большой.

Нижняя губа у меня оттопырилась, хотя выпил я совсем немного. Столик у камина накрыли, но я решил пока посидеть с майором. Мне хотелось увидеть, как он будет расплачиваться. А сам Федин, высказав свое ко мне отношение, больше не волновался. Поглядывая на вход, я тянул коньяк из крохотной рюмки и внимательно изучал валявшееся на столике «Обращение ГУВД Энской области к жителям области и города». В Москве такие Обращения расклеены по подъездам, а здесь Костя держал листовку на столиках.

«Главное управление призывает всех граждан быть особенно бдительными в местах массового скопления людей…О всех случаях обнаружения посторонних предметов в кинотеатрах, клубах и кафе, торговых точках и рынках, подъездах жилых домов немедленно сообщайте сотрудникам милиции…Просим также обращать особое внимание на оставленные без присмотра автомобили, особенно припаркованные в непосредственной близости к жилым домам, на открытые входы на чердаки и в подвалы…»

– Что, достали чеченцы? – снисходительно усмехнулся майор, утирая губы салфеткой. Его интонация подразумевала какой-то скрытый намек, и мне это не понравилось. – Боишься?

– Конечно, боюсь.

– Когда в тылу маразм, люди всего боятся.

– Они боятся еще больше, когда маразм на передовой.

– Ты это о чем? – майор вдруг побагровел. Странно, что глаза его при этом остались синими. – Это ты о том, что я побывал в плену? Так я один, что ли? Сейчас не сталинские времена! Приказ был сохранять человеческие жизни.

– Вот и следи теперь за каждым чердаком и подвалом.

Федин щелкнул пальцами.

Молоденький официант в светлом костюме (видно, из новых) мгновенно оказался рядом. Майор заученно бросил на стол пятисотенную купюру. Официант так же заученно развел руками:

– Извините, нет сдачи.

Костя парня хорошо научил.

Парень произнес указанные три слова вежливо. Теперь, по сценарию, он должен был удалиться, оставив купюру на столе, а майор Федин неторопливо выкурить сигарету и уже после этого спрятать неразменную купюру в карман.

Но меня майор досадил.

– Ты подожди, подожди, – остановил я официанта. – Ну, какие проблемы? Я тебе помогу.

Парень растерялся.

Я небрежно бросил на стол пять стольников, потом, для верности, заменил их кучей полтинников и забрал неразменную купюру майора.

3

– Он всех нас заколебал, – признался официант попозже (ему уже рассказали, кто я есть). – Ходит каждую неделю.

И ухмыльнулся.

Ожидая ребят, я выпил еще рюмку.

Столик на четверых был накрыт, но я устроился за стойкой, потому что мне всегда нравилось сидеть поближе к камину, а его почему-то перестали топить. Наверное, Костя запретил, подумал я. Наверное, сказал: не зима. Чтобы иметь большие деньги, надо экономить. Имея сеть ночных клубов и магазинов, Костя сурово не изменял своему девизу.

Майор меня удивил.

Было видно, что ему откровенно не нравится моя загадочная поездка в Москву. А особенно не нравится, что пресловутая главная голова все еще вертится на шее. Эта голова, похоже, здорово ему мешала, нарушала какую-то статистику. К тому же он явно считал, что я знаю больше, чем надо. В таких случаях профессионалы всегда сильно преувеличивают.

От этих мыслей меня отвлекли ребята.

Я познакомился с ними в Москве в ночном клубе «У пифии», мы там неплохо потолковали. Они обмывали последнюю получку в банке, который лопнул, как многие другие. Их веселье отличалось интеллигентностью, по крайней мере российского премьер-министра за их столом никто не называл свиньей и мокрогубым мальчишкой. И про всеобщий грабеж они говорили без особого ажиотажа. Больше склонялись к тому, что надо начинать самостоятельное дело, и лучше всего в провинции, скажем, в том же Энске, с которым Ксюша, например, был крепко связан. Обо мне ребята были наслышаны и уже при первом знакомстве намекнули, что я в их упряжке не оказался бы лишним.

Лидером компании, несомненно, был Лазарь.

Гена Лазарев считался высококлассным специалистом по ценным бумагам, ну, ГКО и все такое прочее, и большим спецом по компьютерам. Говорили, что он уже влипал со своей страстью к компьютерам. Поставив тарелку на крыше дома, он смело управлял денежными активами (к сожалению, не своими), не выходя из кабинета. Известно: мир спит, но денежки не спят, ими можно заниматься в любое время суток. В конце концов, тарелку у Лазаря отобрали и сам он сумел отвертеться только благодаря связям. Это все каким-то образом отражалось на его характере. Не в том смысле, что он легко мог дать кому-то на бутылку, просто он умел находить подход к самым сложным людям. «У пифии» я сидел, например, один. Вид у меня был хмурый, но сильно поддатый Лазарь как бы не заметил этого. Он возвращался из туалета и сбился с курса. На меня он даже не взглянул, рухнул на стул и забубнил что-то про специальный паркет. Наверное, продолжал разговор, начатый еще за столиком. Это было смешно и я нехотя рассмеялся. «Ты на том поле играешь, – рассмеявшись, указал я в сторону его столика. – Ты не по курсу пошел».

«Промахнулся?» – изумился Лазарь.

«Так получается?»

«А ты почему один?»

Я что-то ответил, но он моих слов не принял. «Нельзя одному пить!» Он был убежден в этом. И необидно приказал: «Взлетаем!»

И мы взлетели и приземлились за столиком, за которым Лазарь и его компания обмывали последнюю банковскую получку. Чисто мужская собралась компания: сам Лазарь, с ним Леха Наханов, бывший начальник кредитного отдела, и главбух Ксюша, Авксентий Львович, сильно похожий на очкастую мышь – субтильную и чудовищно умную. Из длинного вытянутого вперед рта мыши Ксюши торчала деревянная трубка, а маленькие глазки-бусинки могли показаться глазками дурачка. Но этому не стоило верить, как не стоило верить нахальству Лехи, сразу спросившему:

– Сколько знаешь способов заработать миллион?

– Примерно сто.

– Слушай сто первый… Помещаешь в газете объявление: шлите сто рублей, научу делать хорошие деньги, – деловито объяснил Леха. – Сидишь и раскрываешь конверты с сотенными купюрами. Дураков много. Чтобы соблюсти закон, каждому отвечаешь: делай как я!

Они были уверенные ребята.

В «Брассьюри» Леха сразу приказал разжечь камин («чтобы дымом пахло»), а Лазарь ухмыльнулся:

– Въезжай, Андрюха, мы тебя не для выпить, мы тебя по делу искали. Садись сюда, – указал он на почетное место. Теперь слева от меня дымила трубкой умная мышь, а справа нагло ухмылялся Леха. – По нашим справкам, ты совсем не бедненький Буратино. Да не дергайся, мы не деньги пришли занимать. Ксюша местный, его в Энске хорошо знают. Ну, а он знает, что о тебе в Энске отзываются круто. Сам понимаешь, нам брать неизвестного человека не интересно. Вот мы и нащупали ход. И ты нам здорово подходишь.

– Вас уже трое, – напомнил я.

– А тут и возможности не малые.

– А конкретно?

– Да погоди, не гони, как паровоз, – Лазарь, не глядя в меню, заказал ужин и это мне тоже понравилось. Было видно, что Лазарь уверен в том, что нам подадут именно то, что он заказывает. А Ксюша в это время не спускал с меня глаз-бусинок. Кажется, он оценил меня с точностью до цента и результат его удовлетворил.

Оказалось, что в Москве в ночном клубе «У пифии» о специальном паркете Лазарь бубнил не случайно. Это со мной он заговорил случайно – промахнулся столиком, а о паркете бубнил совсем не случайно. Другое дело, что их проект не показался мне интересным. Леха даже обиделся: как это? Ты, дескать, зря. Совсем ты зря это.

Тут я и выдал встречное предложение.

4

Это встречное предложение созрело тоже в Москве.

Узнав, что я снял квартиру на Усачева (к тому времени дед Серафим был уже в Энске), Нюрка вытащила меня на выставку. Правда, теперь это называлось инсталляцией. Я не хотел смотреть зеленых баб и зеленых птичек, но Нюрка в Москве безусловно выросла. Ее идеи приобрели размах, а фантазии получили колоссальную финансовую поддержку. «Дно неба» – так назвала Нюрка свою мастерскую, занимавшую весь верхний этаж нового элитного дома на Малой Грузинской. Готовя выставку, мастерскую сверху донизу задрапировали ослепительными белыми шелками с искусственной подсветкой, а Нюрка встретила меня у входа. Поцеловала недрогнувшими губами:

– Голова не болит?

– Нет.

– Ты скучал?

– Нет.

– Кто гладит тебе рубашки? Шлюха какая-нибудь?

– Нет.

– С нашими старыми друзьями видишься?

Я не знал, кого Нюрка имела в виду, может, все тех же Иванычей, но твердо ответил: «Нет», чем крайне изумил Нюрку.

– Всего-то три буквы, а сколько вранья, – неодобрительно произнесла она и энергично потащила меня сквозь сияющий белый зал, как сквозь айсберг. Похоже, освещение Нюрка обдумывала сама: люди, попавшие в зал, казались неестественными – то вышагивали слишком наклонно, то столь же странно замирали у шелковых стен.

Я хмыкнул.

Наверное, так мы и должны были снова встретиться.

Вообще-то я не собирался видеть Нюрку в Москве. Отправив в Энск деда Серафима, не искал ее, не спрашивал. Попадись Нюрка на улице, не остановился бы. Знал, что живет с Большим человеком, но, собственно, не хотел и этого знать. Но вот теперь послушно шел сквозь ослепительно белый зал и не старался сбежать вовсе не потому, что Нюрка крепко держала меня за руку, а потому, что мне неожиданно понравилась простота и наглость проекта.

– Наркотические вспышки сознания, – туманно объяснила Нюрка, на мгновение прижавшись щекой к моему плечу. – Когда человек хочет забыть все, чем живет на земле, он немедленно устремляется к звездам. Или падает в полную тьму. Понимаешь, бандос? Крайность к крайности, только так. У тебя ведь так было? Собственно, весь этот зал, все эти шелка, все это сияние – улёт к звездам. Понимаешь?

– Если это вспышки наркотического сознания, – ухмыльнулся я, – то где потеки и лужи? Тут все должно быть обоссано, как старый тюфяк под словившим приход нариком.

– А ты не торопись, бандос, – Нюрка нисколько не обиделась. От нее несло нежным французским парфюмом. – Лужу непременно кто-нибудь сделает.

Миновав узкий, видимо, специально затемненный коридор, мы как-то сразу вдруг вышли на ярко освещенную копию Венеры Милосской. К сожалению, даже деньги Большого человека не позволили Нюрке доставить в Москву оригинал. Хотя это было бы круто, подумал я. Это было бы по-настоящему круто: подтвердить вспышки наркотического сознания оригиналом Венеры Милосской, а потом пометить ее мочой.

Перед Венерой мы не задержались.

– В какую? – посмотрел я на две абсолютно одинаковые двери, черневшие в стене.

– Выбери сам.

Я выбрал левую и мы оказались во тьме.

– Не бойся, – загадочно шепнула Нюрка. – Тьма – лучший катализатор чувств. Нигде, как в тьме, мы сильнее себя не чувствуем. – И шепнула: – Я соскучилась по тебе, бандос, почему ты не появлялся?

– Ждал вспышки сознания.

– Считай, это случилось. Все это я устроила для тебя.

Она врала, конечно, и я чертыхнулся:

– Что тут за ящики под ногами?

– Это настоящие ящики, – с восторгом объяснила Нюрка. – Их набросали здесь по моей просьбе. Сперва, конечно, их почистили, поцарапаться о них нельзя, за этим проследили, но в полной тьме ящики бьют по нервам, правда? Такой и должна быть тьма. – Непонятно, куда Нюрка вела меня сквозь черную тьму, из которой прорывались иногда испуганные возгласы, но то, что я не отнимал у нее свою руку, приводило Нюрку в восторг. Наверное, она все-таки боялась, что я убегу. – Самое худшее, что может случиться, это кто-то сломает ногу. Ну и черт с ними! У художников свои варианты. Белые шелка и Венера – это только первый подход к теме, первое приближение. Настоящая разгадка – в тьме. Впрочем, какая тебе разница? – засмеялась Нюрка. – Шагай осторожней, здесь, правда, можно споткнуться.

– Неужели ни у кого нет фонаря?

– Разве ты пользуешься фонарем, когда делаешь выбор? – фыркнула Нюрка. – И вообще, – загадочно намекнула она, – за пару миллионов можно, наверное, купить «Титаник», но не место в шлюпке.

– А если кто-то правда сломает ногу?

– Ну и пусть, – шепнула Нюрка из тьмы, дотягиваясь до меня губами. Она, наверное, все продумала заранее. – Сюда шли, чтобы узнать о том, что творится с нашим сознанием при наркотических вспышках. Я гарантировала не безопасность, а острые ощущения. Ты прав, – с нежностью сказала Нюрка и я снова почувствовал ее голову на своем плече, – они должны обделаться, как крысы, может, тогда до них что-то дойдет.

– А что до них должно дойти?

– Какая разница, бандос?

Я промолчал.

Нюркины инсталляции явно обошлись Большому человеку в не малые деньги. Это точно. Учитывая, что приглашенных ожидала еще настоящая китайская кухня, выписанная из Шанхая, совсем даже не в малые. Зеленую бабу, подумал я, придумать может чуть ли не каждый (и красок много не надо), но провести в пух и в прах разодетых гостей сквозь полную тьму, набитую непонятными ящиками, до этого надо додуматься.

– Мне денег не хватило, – шепнула Нюрка, сжимая мою руку. – Я хотела, чтобы каждый прямо из тьмы выходил к ярко освещенному прожекторами ревущему водопаду. Но водопад на чердаке высотного дома оказался технически неосуществимым, а коричневых массажисток, чтобы они во тьме хватали всех, кто оказывается на пути, и подвергали беспощадному эротическому массажу, приглашать без водопада бессмысленно. Пришлось заменить водопад и массажисток китайской кухней. Может, кто-нибудь отравится, – вздохнула она.

В сумеречном зале, в котором мы, наконец, оказались, под желтыми фонариками и драконами из тусклого золота, в необычном освещении, тоже смещающем контуры предметов, галдели за столиками прорвавшиеся сквозь тьму гости. Они были встрепаны, оживлены, их глаза сверкали. Я сразу узнал Арбатову. За ее руку крепко держался юноша с носом острым и загнутым, как у птицы. «Можно я укушу гранат?» – в горячем порыве кричал он и делал вид, что бросается к огромному аквариуму, смутно мерцавшему в отдалении. В аквариуме действительно плавал гранат. Несколько крупных ленивых рыб, выпучив глаза, издали равнодушно рассматривали Арбатову и ее юного друга.

Я невольно прислушался.

Оказывается, юноша не просто хотел укусить гранат, а он хотел укусить гранат так, чтобы мы сразу почувствовали, что наш мир – это всего лишь отражение. А того точней, отражение отражений. Может даже отражение отражения отражений. И все такое прочее. Аквариум, в котором плавал гранат, тоже, видимо, считался отражением, значит вернуть истинную реальность (если она существует) можно было лишь укусив отражение. Поэтому юноша и кричал: «Укушу!» А кто-то, не выдержав, отвечал: «Концептуально!»

Однажды, вспомнил я, еще в советские времена мы с Вадиком Голощеким съездили в Грецию. Ничто тогда не омрачало наших отношений. Группа подобралась пестрая, из разных городов, оказалась среди нас даже одинокая стеснительная туристка из Ульяновска. Она всегда отставала от группы, всех этим нервируя. А отстав, жадно разглядывала сатиров, выставленных в витринах. Сатиры, как им и положено, выглядели лихо – черные, чугунные, осатанелые, с всегда энергично задранным естеством. Ульяновской туристке, одинокой по жизни, сатиры казались, наверное, добрыми друзьями. Она, наверное, отчетливо представляла свою одинокую девичью каморку украшенной таким осатанелым сатиром. Приятно коснуться перед сном теплого чугуна – ну, там искусство и все такое прочее. И денег на покупку хватило бы, но стеснительная туристка помнила, что на обратном пути придется проходить одесскую таможню. Пожалуй, сатир с таким возвышенным естеством может привлечь внимание таможенника, даже непременно привлечет. А значит, отнимут сатира.

Все же искушение победило.

Стеснительная ульяновская туристка выложила-таки драхмы за чугунного молодца. Случайно видели это мы с Вадиком и с тех пор не спускали с туристки глаз. В Афинах с ее лица не сходила мечтательная улыбка. Выезжая в Спарту и в древние Фивы, она думала только о чугунном друге. Пока теплоход резал острым носом голубые воды Дарданелл, Мраморного моря и Босфора, а потом взрывал волны Черного моря, стеснительная туристка чудовищным усилием воли заставляла себя не заглядывать в чемоданчик («Дома!.. Дома?…») и как-то постепенно (русский человек прост) утвердилась в той мысли, что сатира у нее не отнимут. Это же игрушка! – убедила она себя. Всего только игрушка. Ну, пусть имеется при игрушке некая нестандартная деталь, так это же продукт эволюции, не враг придумал. Зачем таможенникам бороться с эволюцией?

В Одессе, пройдя паспортный контроль, стеснительная туристка встала рядом со мной и с Вадиком так (мы-то знали!), чтобы поскорее увидеть свой чемоданчик на экране телевизора – чемоданчик как раз пошел через просвечивающую камеру таможенников. Она, наверное, сильно соскучилась по тайному чугунному другу. Она хотела первой встретить его в Одессе.

И чугунный друг появился.

Концептуально.

Я усмехнулся.

Знаменитостей за столиками было много, но к нам суетливо подбежал повар-китаец в халате с драконами и в белой шапочке. Он подбежал к нам и что-то быстро залопотал по-английски.

– Ты его понимаешь?

– Конечно, – ответил я.

– Ну так переведи! Что он говорит?

– Он говорит, – объяснил я, – что китайская кухня всегда опиралась и опирается на пять вкусов. Он называет это у вэй. Сладкое, кислое, соленое, острое и горькое. Каждый вкус действует на какой-то соответствующий орган. Сладкое питает селезенку, кислое – кишечник, острое – легкие, горькое – сердце, а соленое соответственно сказанному – почки. Все это он лично гарантирует. И просит пройти к столу.

– Как мило, – шепнула Нюрка.

Но, кажется, она ничего не слышала.

Кажется, она кого-то искала. В зеленоватых поблескивающих глазах проглядывало беспокойство. В желтоватом свете, тоже, наверное, подобранном специально, все выглядели оживленными, но почему-то обеспокоенными, даже странный юноша Арбатовой.

– Что он говорит? – переспросила Нюрка, рассеянно разглядывая китайца.

– Он говорит, что соленое заставляет кровь двигаться быстро, очень быстро, быстрее, чем нужно, а сладкое плохо влияет на мускулы. Кислое портит кровеносные сосуды, а после сытной еды никогда не следует мыть голову и заниматься любовью.

– Он идиот?

– Нет, он китаец.

– Ну так пусть займется своими китайскими делами.

Китаец что-то понял и убежал. Потом окликнули Нюрку.

Она мгновенно исчезла, а ко мне неторопливо придвинулся высокий человек, вовсе не старый, как о нем говорили. Он носил очки, стекла хищно сверкнули. Никто в нашу сторону не обернулся, звук посуды и восклицания пробившихся к китайским блюдам людей ни на секунду не смолкли, но я был уверен – почти все незаметно, но с большой ревностью поглядывали в нашу сторону. К Большому человеку обычно подходят сами, если к тому есть повод, но ко мне он сам подошел.

Я решил – случайно.

Выхватил случайно из сумрака показавшееся знакомым лицо и заинтересовался. Но обратился Большой человек по имени, значит, знал, к кому подходил.

– Из десяти блондинок, Андрей Семенович, – обратился он ко мне, – как выбрать самую глупую?

– Бросить жребий, Петр Анатольевич, – ответил я. – Это просто, даже китаец поймет.

Большой человек улыбнулся. Он, несомненно, заранее навел обо мне необходимые справки, несомненно, знал, что встретит меня в мастерской. Что-то, наверное, рассказывала про меня Нюрка. Не могла не рассказать, она не любила неопределенности. Большой человек потому и подошел, решил я, что Нюрка удалилась куда-то. В общем, не знаю, как там все обстояло на самом деле, но все, несомненно, было увязано. Какие-то невидимые нити (никто, кроме нас, не чувствовал этого и не мог чувствовать) незримо связывали Нюрку, меня, его, и каждый из нас (даже отсутствующая Нюрка) хорошо это чувствовал.

Все-таки отсутствие Нюрки меня удивило.

Обычно она не терпела сомнительных положений.

Значит, она или действительно сильно по мне соскучилась, подумал я с непонятным мне сладким ужасом, или ее отношения с Большим человеком гораздо глубже и сложней, чем мне представлялось. Может, эти отношения столь глубоки и сложны, что причиняют Нюрке боль.

– Хоть на попа ставьте или в другую позицию – все равно толку нет… – дошел до меня густой голос Большого человека. – Идут мощные такие объяснения, что, почему да как? То, значит, Черномырдин, то Чубайс, то опять Кириенко… А естественные монополии – это, дескать, хребет российской экономики. Этот хребет мы будем беречь как зеницу ока…

Прозвучало смешно.

Он сам это почувствовал, но нисколько не смутился.

У него были чуть оттопыренные, но не глупые уши. Он смело носил короткие волосы. Внимательные глаза невольно заставляли ответить на улыбку. Я знал, что Большому человеку глубоко под семьдесят, он успел порулить государством еще при коммунистах, но никто не дал бы ему столько. Он был по-настоящему спортивен, силен, во мне даже промелькнула гадкая мыслишка, что Нюрка выбрала его вовсе не из-за денег.

– А вообще, – сказал Большой человек, беря меня под локоть и увлекая к столику, накрытому на двоих, – российскую историю сейчас пытаются преподнести так, будто в прошлом у нас вообще ничего не было…

Я никак не мог въехать в его слова.

– Или, скажем, искусство… – он указал на стул и сам сел напротив. Столик стоял в стороне от общего к стола, нас никто не мог слышать. – Анна Павловна права. Мы вроде как вне искусства, но на самом деле всегда живем прямо внутри него, по другому быть не может… Правда, большинство людей изначально превращают искусство в быт, но на самом деле они тоже живут прямо внутри искусства. Просто не подозревают об этом… – Наверное, этим мудрым мыслям Большого человека научила Нюрка, но, может, он и сам дошел до таких взглядов, черт знает. – Права Анна Павловна! После такой инсталляции никакой тьмы можно не бояться.

– Я считал, что ваше призвание – политика.

– Политика всего лишь один из видов искусства.

Он оглянулся и по тому, как он это сделал, я понял, что Нюрка где-то рядом, что она сознательно не захотела быть рядом с нами. Возможно, быть рядом с нами означало для нее некий выбор.

Это тоже было странно.

Но одновременно дошло до меня, что Нюрка, наверное, не собиралась специально сводить меня с Большим человеком. Она экспериментировала. Она проверяла, на что я способен. Ей было интересно взглянуть на меня со стороны: не разучился ли я падать на все четыре лапы?

Отвлек нас повар-китаец.

– Вы его понимаете?

– Конечно.

Теперь китаец говорил про чжа – жарку на сковороде. В конце такой жарки масло на короткое мгновение должно вспыхивать ярким огнем. Некоторые английские слова китаец проглатывал и я не совсем понял принципы шао и чжэн. Последнее, кажется, означало варку на пару. Не знаю, боюсь соврать, китаец говорил очень быстро. Но речь шла о лапше и пампушках, к которым он предлагал какое-то особенное фуши. Когда же китаец заговорил про цзю, я сдался.

– Это он про водку?

Большой человек улыбнулся:

– Я попросил подать нам маотай. Вы не пробовали?

– Что это?

– Водка, которую гонят только в одном уезде Китая. А Китай большая страна.

Большой человек сидел спиной к остальным столикам. Множество взглядов жгли его широкую спину, но, казалось, он этого не чувствовал. Я хмыкнул про себя, представив, как сильно жаждут люди за столиками узнать, о чем мы беседуем? И кто я такой? И как попал в поле внимания Большого человека, имя которого все тут произносили с каким-то поистине священным ужасом? Улыбаясь, мы пытались совладать с деревянными палочками и с преувеличенным вниманием пробовали пахучий маотай. Иногда Большой человек поднимал взгляд и произносил несколько слов. Пылали в полумраке тропические глаза Арбатовой. Рядом с ней оказался Жванецкий и что-то пытался ей доказать. В странном ломающемся свете Жванецкий походил на улыбающуюся старуху. У всех, наверное, были свои мысли по поводу увиденного. Тут многое можно было увидеть. Интересно, запоздало вспомнил я, куда попадаешь через правую дверь от копии Венеры Милосской?

– Почему эти люди не на работе?… – усмехнулся Большой человек. И решительно, не давая мне ответить, выставил перед собой ладонь: – Только не говорите, что они жертвы дефолта, для этого у них слишком хороший аппетит. Жертвами дефолта пали, как это ни странно, профессионалы. Вот они действительно страдают, потому что теряют профессионализм… – Не дав мне возможности возразить, Большой человек усмехнулся: – Вот вы не поверите, но мне сейчас не хватает именно решительных профессионалов…

Мы помолчали. Он, несомненно, навел обо мне подробные справки.

– Все еще существуют романтики, мечтающие о зарубежных рынках… – как бы мимоходом заметил Большой человек, глядя в тарелку. Все, все он обо мне выведал. – Но прежде чем захватывать территории Азии, я уж не говорю про Европу, следует наладить дела именно внутри страны… Например, существуют реальные предприятия, от судьбы которых зависят целые города… Понимаете? Огромные города… Вот, скажем, существует такой совершенно конкретный завод в Заволжье. Действительно значительный завод… Он должен кормить полумиллионный город, а лежит на боку…

– Причины?

– Они меня и интересуют.

– Но это можно понять только изнутри. Антикризисное управление… – мягко намекнул я. – Специальная команда… Люди высокой квалификации…

Он кивнул:

– Вот именно. О таких людях я и говорю. О людях высокой квалификации, умеющих широко мыслить… – Я все еще не понимал, к чему он клонил, но он, наконец, пришел мне на помощь: – Мне нужны люди, которые разбирались бы и в бухгалтерии и в человеческих отношениях… – И прямо спросил, подняв на меня глаза: – Вы, кажется, занимались такими проблемами?… Наверное, знаете и нужных людей?…

– Думаю, что знаю.

Он внимательно посмотрел на меня:

– А собрать действительно надежную команду? Сколько времени вам на это понадобится?

– Для надежности – две недели.

– Люди из Москвы?

– На одну треть.

– Это хорошо, – кивнул он и спросил: – Вам понадобится лететь в Энск?

– Обязательно.

Он долго смотрел на меня.

Он был прав. После дефолта огромное число самых разных предприятий лежало на боку. Более того, на этих предприятиях висела социальная инфраструктура – жилые дома, детские сады, школы, лечебные учреждения. Существует, конечно, Антикризисное управление, но где найти в губерниях толковых людей? И не просто толковых, а таких, на кого можно положиться… Большой человек был прав и в другом: у правительства руки коротки понять, что происходит на производстве. Вот почему он заговорил о специальной команде, способной работать эффективно и конфиденциально, способной в любой момент вылететь на интересующие лично его предприятия и понять, почему они тонут и что можно сделать для их спасения?

– Вылетайте в Энск через пару дней, Андрей Семенович, – наконец произнес он, интонацией выделив эту пару.

– А если прямо завтра?

– Не надо завтра.

Он ничего не добавил к сказанному, но я понял, что в Энске меня ждут. Скорее всего, люди с наручниками. Возможно, майор Федин. Необязательно придумывать причины, по которым я мог интересовать майора, он сам мог их придумать. Конкретное вмешательство Большого человека снимало проблемы и подтверждало, что он действительно большой человек. По крайней мере, один из немногих, на кого опираются люди самого высокого эшелона. Именно самого высокого, выше только небо. На лестнице, ведущей в небо, Большой человек давно уже находился чуть ли не самом верху, нечего удивляться, что оттуда он видел так хорошо.

Видел, видел.

Иначе не предложил бы опытного безопасника.

Звали безопасника Валентин Якушев. Штатный сотрудник экономического отдела ФСБ, Якушев на неопределенное время откомандировывался в мое распоряжение. Большой человек знал, что делает.

Часть IX Договор Минца

1

В Волжск прилетели утром.

С воздуха было видно, как город всеми щупальцами улиц жадно тянется к заводу, а заводские корпуса торчат во все стороны, как звезда. Красные огни на трубах, дым, стелющийся по воде, – обычная, ничем не примечательная картина.

В «Центральной» администратор в синем халатике и в мохнатых тапочках сонно позевала в ладошку. Два трехкомнатных номера и люкс? Люкс ее не удивил, но вот трехкомнатные…

«Зачем вам столько? Сколько вас?» – подозрительно спросила она.

«Нас пятеро».

«Ну вот!» – взглянула она так, будто мы не умели считать.

«Не вот, а да! – поправил администраторшу наглый Леха. – Нам условия нужны. Мы приехали работать».

«Химические опыты ставить?» – насторожилась администраторша.

«Почему химические?»

«А жил до вас один. Химичил что-то, вонь потом разгоняли».

«А жилец?»

«Какой он жилец? Его в ФСБ забрали».

Администраторше мы не понравились, зато номера оказались старинные, отвечающие зданию.

Правда, все тут нуждалось в немедленном ремонте.

Рамы и стены облуплены, на высоченных потолках – паутина. На стенах непременные репродукции Шишкина, в гостиной – дубовый сервант, плюшевые диваны. Время тут остановилось где-то при Брежневе. Заявление администраторши, что в люксе останавливался господин Немцов вызывало у Лазаря недоверие. «Почему это господина Немцова не приняли на заводе? Для таких, как он, существует специальный профилакторий».

«А не захотелось ему».

«Тогда понятно».

2

Разобрав вещи, я позвонил главному бухгалтеру, с которым связывался еще из Москвы, и он сразу начал орать на меня.

«Семин? – орал он. – Какой Семин? Семиных много! Ах, который из Москвы!»

Очень голосистым оказался Спикер, – такое волжский главбух носил прозвище.

Дознался до прозвища Валентин Якушев. Мне понравилось, как он пашет. В принципе, мог ограничиться самыми простыми вещами, но взял на себя труд без шума поднять материалы на всех людей, с которыми нам предстояло работать в Волжске.

Договорившись со Спикером о машине (ее предоставлял завод), мы спустились в холл. Новое время не очень жаловало Волжск, а может, сам Волжск упирался, не хотел входить в новое время: например, ресторан гостиницы начинал работать с двенадцати, а оба буфета, – с десяти.

«Да в буфетах с утра все равно ничего нет, кроме бульона из кубиков, – утишила наш гнев все та же администраторша. Она была все в том же синем халатике и в тех же мохнатых тапочках. – А в ресторане вам не понравится».

«Почему?»

«А дорого».

«Где же можно позавтракать по человечески?»

«А по человечески завтракают дома».

«А командированные?»

«Думать надо».

«Это как?»

«Ну, умные люди консервы с собой берут, яйца вкрутую, колбасу, хлеб, – объяснила администраторша. В принципе, она не была злым человеком. Просто ей не с чем было сравнивать. – Хотите, – предложила она, – я вам заварю кофе? – Она так и сказала – заварю. – У меня кипяток есть и порошок к нему».

«Какой еще порошок?»

«Отечественный».

Не сговариваясь, мы посмотрели на мышь Ксюшу.

Умный Ксюша, сдержанный, в темном костюме, тревожно моргнул. Потом вынул изо рта неизменную трубку и спросил, неожиданно, как для нас, так и для администраторши: «А где здесь ближайший бар?»

«В Стокгольме», – обиделась администраторша.

За полчаса мы обошли центр города, обнаружив ну, от силы, десяток коммерческих точек. Это было невероятно. Даже для типичного представителя городов красного пояса это было невероятно. Все же в одной точке мы отоварились арабским кофе, польскими сливками, немецкой ветчиной, минералкой и французским коньяком. Потирая небритый подбородок, поглядывая на нас растерянно, небритый владелец точки спросил:

«Москвичи?»

«А что, местные к тебе не заходят?»

«Если и заходят, то так… Поболтать или пригрозить… Сожжем, угрожают… Не будет в Волжске капитализма, угрожают… От страны отделимся, но не будет капитализма… Я тут думаете разбогател?…»

«Нет, мы так не думаем, – усмехнулся я. И спросил: – А что все-таки мешает?»

«Да денег нет! Живых денег нет! – взорвался владелец точки. – Понимаете, во всем городе нет живых денег. Люди думать бы забыли об угрозах, имей они возможность вот как вы придти и отовариться. Чтобы купить кусок колбасы или шоколадку нужны живые деньги! Не могу же я брать за ветчину и вино тракторами или комбайнами».

«А чего ж? – усмехнулся Леха. – Продукция известная».

«А что мне делать с трактором или с комбайном? – изумился владелец магазинчика. – Я бы, может, и взял, так власти схватят меня за руку. Здесь люди как живут? Огородами да рыбой! Им на заводе зарплату годами не выплачивают. Иногда выдают талоны на крупу и на сахар, как до перестройки. Вот люди и кипят. Дескать, вот наши вернутся!»

«Какие наши?»

«Ну, какие… Так говорят… Какие…»

«А бизнес?» – нагло поинтересовался Леха.

«Вы про бандитов, что ли? – опасливо покосился владелец торговой точки. Даже усики на его бледном, подчеркнутом щетиной лице опасливо дрогнули. – Если вы про бандитов, то их много. Правда, и ментов тоже навалом. Зато коммерческие точки в городе можно на пальцах пересчитать. – Он многозначительно покосился на наглого Леху, видно, приняв его за главного. – Когда над тобой сразу две крыши и ты обеих боишься, собственная начинает ехать. Понимаете?» – в круглых черных глазах владельца на мгновение промелькнул отблеск адского пламени, жарко пожирающего коммерческие ларьки. До перестройки этот парень работал, наверное, на том же заводе, жил на берегу, любил рыбалку. Сквозь распахнутую дверь тесноватого магазинчика и сейчас до самого конца просматривался зеленый переулок, упирающийся прямо в Волгу. От утренней реки, чуть прихваченной нежным туманцем, несло мощью и спокойствием.

Может, не зря приехали, подумал я.

Может, поможем обустроиться парню, может, люди увидят на руках деньги, может администраторша «Центральной» в мохнатых тапочках поймет, что настоящий кофе это вовсе не порошок и что настоящий кофе в принципе не может быть отечественным.

3

Директор завода принял только меня.

Лазарь и Леха задумчиво листали газеты в приемной, а Валентин (безопасник от Большого человека) настойчиво пытался разговорить рыжую секретаршу, надменно поджимавшую комсомольские губки. Умный Ксюша уединился с главбухом, который оказался чем-то похож на него – маленький, подвижный, с высоким кричащим голосом. Голос, конечно, отличал Спикера, зато во всем остальном они были как братья.

Чрезвычайно занятый, чрезвычайно любезный, в превосходном английском костюме, который он вряд ли одел в честь нашей встречи, директор сразу извинился, что не сможет уделить мне много времени. Поэтому лучше все вопросы разрешить сразу, сказал он.

«Как? – удивился я. – Все? Сразу?»

«А почему нет? – любезно улыбнулся директор. – Из Москвы мне звонили, специфика таких проверок нам известна. Задавайте вопросы, я отвечу. По крайней мере, час я вам могу уделить».

«Но я пока еще не знаю, какие вопросы следует задавать».

«Вот как? – удивился директор. – А для чего тогда вы приехали?»

«У нас большая программа, – замялся я. – Надо изучить поставки, сбыт, разобраться с бухгалтерией, поговорить с разными людьми. Завод-то на боку, завод поднимать надо».

Это директору не понравилось. Он нахмурился:

«С кем, собственно, вы собираетесь говорить?»

«Ну, с начальником отдела снабжения, – перечислил я. – С начальником отдела сбыта, с главным технологом, непременно с энергетиками, непременно с замами по капстроительству и по социалке. Само собой, с начальником отдела ценных бумаг и инвестиций. Честно говоря, затруднительно мне сейчас перечислить всех. Мало ли кто нам понадобится? Это выяснится по ходу работы».

«Вы не назвали главбуха», – насторожился директор.

«С главбухом мы обязательно встретимся. Как же без главбуха?»

Директор недовольно поджал губы. Похоже, он действительно не понимал или не хотел понимать смысла нашей комиссии. Он столько всяких комиссий перевидал на своем веку, что еще одна его просто не интересовала. «Завод лежит на боку…» Это его обидело. Он не зря спросил про главбуха. С одной стороны главбух по долгу своему обязан работать на государство, контролируя налоговые отчисления, с другой – именно он обязан облегчать жизнь завода. Информация, полученная Валентином, подтверждала, что в последние полтора года отношения директора со Спикером не складывались, поэтому, наверное, он и спросил про главбуха. Думал, наверное, нельзя ли его подставить?

«Хватит вам недели?» – подумав, спросил директор.

«На что?» – удивился я.

«Насколько я понимаю, – тоже удивился директор (очень мы в то утро удивляли друг друга), – вы прилетели, чтобы разобраться в ситуации? – Он пересилил себя: – Помочь заводу?»

«Конечно».

«Ну, вот видите, – обрадовался он. – Я вчера созванивался с Москвой, с тем-то и с тем-то, – он назвал имена замов собственного министра и укоризненно покачал головой, не отметив с моей стороны адекватной, по его понятиям, реакции. – Давайте сделаем так, – он поощрительно улыбнулся. – Прямо сейчас вы отправляетесь по интересующим вас отделам, изучаете, беседуете, я обо всем распоряжусь. А вот завтра… Завтра прямо с утра на Волгу, на рыбалку, есть у нас особенные места. „Выдь на Волгу, чей стон раздается?“ – лукаво процитировал он, не понимая скрытого смысла цитаты. – А какая ушица! Какая ушица! – мечтательно завел он глаза. Наверное, он ненавидел ушицу. Наверное, ему приходилось слишком многих кормить этой волжской ушицей. – Вы знаете, мы купили собственный виноградник на юге. Мы держим там собственных мастеров, сами попробуете. Любите коньяк? – он мечтательно возвел глаза и я понял, что он и коньяк ненавидит. Наверное, ему слишком многих приходилось поить этим коньяком. – Сегодня подъедут наши бельгийские коллеги, в компании с ними и отправимся. – (Вот для кого он надел английский костюм.) – Вы встречали рассвет на Волге?»

Судя по всему, он и рассветы ненавидел.

Да и чем, собственно, я мог его заинтересовать?

По хорошему-то он и меня должен был ненавидеть, как рассветы на Волге, как собственный коньяк и ушицу. Я же приехал мешать ему. Я приехал выявлять воров и разгильдяев на его заводе. Я приехал, чтобы понять, с кого начинаются воровство и хищения – с вахтера на проходной или прямо с директора и его замов? Откуда идут на завод комплектующие и что за люди конкретно этим занимаются? И каковы взгляды работников завода на всех уровнях, скажем, на такое устаревшее качество души, как порядочность? И много ли вообще несут с завода рабочие? И на какие цели уходят живые деньги, они ведь все равно должны быть. Тонут эти деньги в директорском фонде или директорский фонд давно заменен на что-то вроде общака для немногих? Кто, наконец, конкретно занимается договорами на поставку продукции, векселями, ценными бумагами, бартером? Или может, подумал я, глядя на директора, что-то почувствовавшего в моем взгляде, у тебя специально висят на бюджете полупустые детские сады и школы, и на электроэнергию и квартплату цены ты специально занижаешь, чтобы заткнуть рот работникам?

Не знаю, что там выразилось в моих глазах, но директор подобрался.

Он, несомненно, был воробей стреляный. Он даже улыбнулся мне, но не продолжил беседу, понял ее бесперспективность. Все, что понадобится, кивнул он, получите у моих завов. Секретарша вас познакомит.

И встал, не протянув мне руки.

4

В приемной я застал только Валентина, который пробился все-таки к комсомольскому сердцу секретарши. По крайней мере, теперь она отвечала на его вопросы и даже смеялась. А отечественный кофе они пили под швейцарскую шоколадку, которую без живых денег не купишь. Я не стал им мешать. Если Валентин разговорился, значит, по делу. А Лазаря нашел в своем люксе.

– Ты почему здесь?

– В нашем номере Ксюша работает, – ухмыльнулся Лазарь (он жил в номере с Ксюшей). – Со Спикером, значит, с Игорем Моисеичем. Сильно они расположены к активной работе.

– А ты чего здесь торчишь?

– Так я же говорю, в нашем номере Ксюша со Спикером работает, вот я и перебрался к тебе. Я им девочек заказал.

– Каких девочек?

Лазарь ухмыльнулся:

– Ну, Ксюша – гигант. Он очень умный. Он сразу сошелся со Спикером. Оказывается, у Спикера племянница учится в Энске в нархозе, это Валентин выяснил, а Ксюша читает лекции по экономике, понятно, знает всю профессуру. Девочка в детстве осталась без родителей, своей семьи у Спикера нет, вот он и вырастил племянницу. Дура круглая, кажется. Но дело не в этом. С подачи Валентина Ксюша сразу просек интересы Спикера. Ты не смотри, что Авксентий Львович похож на мышь, – еще раз подчеркнул Лазарь. – Он очень умная мышь, ничто человеческое ему не чуждо. У Спикера конфликт с директором, ему в Энск хочется к племяннице, он в Волжске живет один. Понемножку съезжает с ума: кажется ему, что директор приказал нашпиговать квартиру «жучками». Валентин проверил, ничего там такого нет. Что-то крепко не поделили Спикер с директором, мы, похоже, подъехали вовремя. Сдаст Спикер директора. Тем более, Спикер не дурак выпить. Известно, на халяву даже осторожные главбухи пьют, – ухмыльнулся Лазарь и было непонятно, злит его Спикер своей банальностью или веселит? – Девочки приедут через час, а Ксюша сейчас готовит Игоря Моисеича к восприятию очень сильной информации. Леха через заводскую сеть скачал заводскую бухгалтерию на наш ноутбук. Плевая у них электронная защита, считай, живут без защиты. Спикер опупеет, когда увидит собственную бухгалтерию. Ксюша мастер доводить клиентов до нужной кондиции. У него на это особенный талант. Да и в самом деле, что за дела? Двадцать тысяч рабочих, экспорт – полмиллиарда, не в рублях, понятно, продукция всем нужная, а завод лежит на боку! Короче, Ксюша – мастер. Он прозвонил тонкую нервную систему Спикера. Оказывается, тонкая нервная система Спикера охотно откликается на молоденьких проституток и на французские коньяки.

5

Тонкая нервная система Спикера действительно охотно откликалась на молоденьких проституток и на французские коньяки. Еще на хорошую жратву она откликалась.

«Мы, Моисеич, классную тачку тебе подарим, ты заработал, – подогревал страсти Ксюша, попыхивая своей неизменной трубкой. Он только что просмотрел цифровые данные, снятые Лазарем и Лехой с заводской бухгалтерии. – Мы тебе такую тачку подарим, что она горючего тратить не будет».

«Сломанную, что ли?» – удивился Спикер.

«Экономичную».

«Люблю!»

«Правда, Моисеич, ты хорошие деньги заработал, – кивнул Ксюша. – Считай, бедность тебе не грозит, если в какую-нибудь аферу не вляпаешься. – И спросил: – В какой банк пойдешь?»

«В банк? Да ты что? – высоким голосом удивился Спикер. – Я сам даю банкирам конфиденциальные консультации, как им понадежнее украсть денежки вкладчиков и понадежнее затаиться, а ты говоришь – в банк!»

«Ты прав, конечно, но я могу подсказать надежное местечко, – понимающе кивнул Ксюша, возвращаясь к компьютеру. – Какие-то неполные у вас отчеты. Вроде цифры на месте, а убедительности нет».

«А когда это, собственно, в отчетах отражалось все?»

«Это верно, отчеты и не могут быть полными. – В общем, Ксюша не осуждал жадность Спикера. Если сразу раскололся, если заговорил сразу, значит, не может больше терпеть, наболело, страдает за людей, готов вскрывать назревшие нарывы. – Но ты сам посмотри, Моисеич. Мы неназойливо прошлись по территории завода и что увидели? Заборы частично повалены, частично разобраны, выноси с территории, что хочешь. И выносят, мешками выносят, мы сами видели. Жирный вахтер на входе приторговывает казенными мелочами. Я в упрек ставлю не жирность, сам понимаешь, а неприкрытую торговлю. Впрочем, Моисеич, даже это все мелочи. До каких-то пор на такие мелочи можно закрывать глаза. Главное в том, что прячется за цифрами отчетности, особенно за теми цифрами, которые в отчетность не попали. Как-то запутано все. Поверить не могу, чтобы всей этой хитроумной механикой заправлял директор. Я его видел. Вашему директору общение с иностранцами нравится, не зря отстроил такой поместительный коттедж с бассейном. Нет у директора никакой возможности держать под контролем все цифры, а, значит, должен существовать на заводе человек, который построил собственную систему контроля и управления. Страна наша богата талантами, в том числе криминальными. Какими им, кстати, быть, если законы никак не начнут работать, правда? Сдается мне, кто-то командует заводом без директора. А мы, Моисеич, очень интересуемся такими талантами. Есть ведь на заводе такой человек?»

«В самую точку!»

«Назовешь?»

«А для чего мы встретились? Назову. Есть у нас один человечек, – глаза Спикера хищно поблескивали, он с волнением ждал девочек. – Сам понимаешь, распоряжения этого человечка в бумагах не отражаются, но достаточно его устного приказа, чтобы поменять трактор на горючку, а горючку превратить в наличные. Даже отпускную цену на продукцию он определяет. – Спикер остро глянул на Ксюшу: – Ты в Энске присмотри за моей племянницей, как договорились. Ее, шалаву, дважды уже отчисляли из института. Хочу, чтобы получила твердое образование, я ведь не бессмертен».

«Мое слово твердое, присмотрю».

«Ну, а что касается нашего директора…»

«Нет, погоди, Моисеич. Про директора потом. Ты мне про незаметного человечка расскажи».

«На самом деле его все знают, – блеснул глазами Спикер. – И все боятся. Он всего лишь второй зам, но ты не смотри на то, что он якобы второй. Делами именно он вертит. Исторически сложилось, что он сперва под обкомом ходил, а потом остался под коммунистами, уже с поддержкой нашего активного большинства. Пояс-то у нас красный. Этого человечка в Москве знают. Ты удивишься, но он и в кремлевскую администрацию вхож. Простой, приветливый, звезды двигают его словом. Директору коттедж построил, профсоюз развратил подачками. Специально занижает квартплату, чтобы люди не пыхтели, а их полугодовую зарплату дважды, а то и трижды прокручивает в надежных банках. Короче, умелый человечек, заслуженным авторитетом пользуется. – недовольно пошлепал губами Моисеич. – Я, Авксентий, так и быть, сдам его вам. Только не знаю, хватит ума твоему Семину правильно обращаться с таким человечком? Я ведь тоже рискую. И, кстати, сдаю не по злобе, а потому, что это заводу поможет».

Наверное, Спикер действительно так думал.

Ксюша и не собирался его разочаровывать. Конечно, не по злобе, усмехнулся он про себя. Самые громкие дела всегда построены не на злобе. Тебя девочки, например, не любят, а в дом проститутку заказать страшно. Мало ли что? А тут интересные люди сваливаются с неба. С их помощью сразу целый блок проблем решить можно: от отношений с начальством до девочек. Надо быть полным идиотом, чтобы не воспользоваться такой возможностью. А главное, гарантии есть, тратиться не надо, перспектива появляется на старости лет. Старость, конечно, пока условна, но в наше время старость заработать совсем не трудно. Она ведь нынче определяется не возрастом.

– Ты пей, Моисеич, – благосклонно кивнул Ксюша. – Вот икорку глотай, тебе скоро понадобится. Матушка-природа понадежней «Виагры», но я и «Виагру» могу предложить.

– Ну?

– А вот и ну! – удовлетворенно кивнул Ксюша в сторону компьютера и вынул погасшую трубку изо рта. – Ты только посмотри, как мы хорошо с тобой поработали! – И быстро спросил: – Вчера тебе из Москвы звонили?

– Я уже тебе говорил.

– Ты все понял?

– Конечно.

– Ну, значит, пруха тебе кругом, значит, и в Москве будут тобой довольны, – кивнул Ксюша. Он действительно был доволен результатами состоявшегося разговора. – А племянницу твою мы поддержим, обязательно поддержим, это я обещаю. И девочки прибудут вот-вот. Видишь, сколько хорошего в один день?

Спикер усмехнулся.

Он тоже был не дурак. Он понимал свои преимущества.

– Из Москвы-то мне звонили и просили вам всячески помочь, это точно, – усмехнулся он. – Только, Авксентий, ты тоже играй в открытую.

– Ты о чем?

– Я о Минце.

– А что Минц? Что тебе Минц? – Ксюша ощутил явственную тревогу. Ни о каком Минце он не знал, никогда не слышал, не намекали ни на какого Минца ни Семин, ни Якушев. Но выдать свое незнание Ксюша не хотел. – Чем тебе помешал Минц?

– Ну, как? – взглянул на часы Спикер (ожидание девочек притупило его осторожность). – Если вы тут, зачем Минц роет ту же канаву? Или вы специально подпустили его к директору?

– Да плюнь ты! – Ксюша с облегчением откликнулся на стук в дверь: – открыто!

6

Ксюша любил и умел поговорить. Девочек, заказанных Лазарем, он сразу пригласил в комнату и весело указал пальцем на вдруг притихшего Спикера:

«Любите и жалуйте! Большой человек!»

«А он не генеральный прокурор? – притворно испугалась одна из девочек, пухленькая, маленькая, улыбчивая, явно еще не пообтесавшаяся. Ксюша так и решил: она еще не пообтесалась. – А то двери-окна запрут, а потом по телику все подробности показывают!»

«Помолчи, подруга, – сказала вторая, высокая, белокурая. – Дай я тебя пожалею. – Она ласково прижалась животом к Спикеру и погладила рукой его редкую, но вставшую дыбом шевелюру. – Если ты прокурор, все равно повеселимся, правда? – И, не отрываясь от Спикера, деловито спросила: – Чем угощаешь, папуля? Чем радовать будешь? Учти, у нас город коммунистический, красный, значит, никакого секса в нем нет. Понимаешь, папуля? Чтобы доказать обратное, хорошо поесть надо».

«Секса, говоришь, нет? – посочувствовал Ксюша. – А с кем же вы работаете?»

«Ну, клиенты всегда найдутся. Клиенты не зависят от секса, – отмахнулась белокурая, все еще ласково прижимая к горячему животу задыхающегося от волнения Спикера. Звали ее, конечно, Наташка, а ее пухленькую подружку – Маринка. – Только скупые очень, с ума сойдешь».

«А зачем тебе деньги?» – заинтересовался Спикер. Он, наконец, проявил первые признаки жизни – активной и порочной. Делано отбиваясь от его жадных рук, Наташка рассмеялась:

«Ну, ты даешь, прокурор! Если не понимаешь, зачем мне деньги, значит, ты совсем уже старенький. Скоро, наверное, умрешь».

«Ты что такое несешь, дура?» – остолбенел Спикер.

«Шучу я, папуля. Ванная где у вас?»

«Почище отмойся, дура! – сердито крикнул вслед Наташке Спикер и спросил Маринку, жадно подтаскивая ее к себе длинными, вдруг отросшими, как у спрута, щупальцами: – Она всегда такая дура?»

«Она умная».

«А чего по рукам пошла, если умная?»

«А сколько можно жить в долг? – притворно рассердилась Маринка. – Ты же видишь, папуля, у Наташки все при себе, она классная девка, только с мужьями ей не везло. Первые двое чуть не со свадьбы сразу в тюрьму ушли. У нас заработать негде, вот мужики и уходят – сперва в бандиты, потом в тюрьму. Ты же сам их туда отправляешь, папуля, – она, видимо, окончательно определила Спикера в прокуроры. – Мы в красном поясе живем. Мы бедные, папуля, отсюда наша грубость. Вот вы все кричите, руками машете: где сексуальное белье, почему белье не соответствует? А где взять деньги на сексуальное белье? Мы бедные. Да еще настроение надо поддерживать. На это нужны средства, а ты спрашиваешь. Вот как с вами работать без настроения? Ведь всякое бывает. Наташку как-то один вызвал. Только легли, а он вытащил Макара, положил на стол и весело так говорит: сейчас тебя оттрахаю и застрелюсь. Наташка подумала, что он так прикалывается с Макаром, а он оттрахал ее и застрелился. А еще было, – вдруг увлеклась Маринка, – вызвал Наташку один козел, лежит на диване и плачет. Наташка спрашивает: чего, мол, плачешь? Если не можешь, поможем, не хочешь, заставим. А козел говорит: ах, жена у меня умерла! Страдает».

«Вредная ты, Маринка».

«Почему?»

«Ты же видишь, хороший человек положил руку тебе на колено, а ты несешь всякую чепуху. Обнимай девчонку покрепче, Моисеич, – посоветовал Ксюша вспотевшему от волнения Спикеру. – Волоки прямо в спальню! А ты, – погрозил он пальцем расшалившейся Маринке, – отделай его так, чтобы он месяц думал только о тебе. Сможешь?»

«Мы все сможем, – заявила, появляясь из ванной Наташка. До пояса она была голая и, надо сказать, ей это шло. Груди у Наташки были замечательные. – Ты кого хочешь больше, папуля?»

«Сперва тебя!»

«Ты хороший, папуля», – непонятно чему обрадовалась Наташка и втолкнула Спикера в спальню.

Испакостят кровать, одобрительно подумал Ксюша и шлепнул по руке совсем уж расшалившуюся Маринку:

«Это ты брось. Вот скинуть с себя все лишнее можешь, у нас тут не холодно, но больше ничего. Хоть голая гуляй передо мной, но руки не распускай, я не люблю с проститутками».

«Ты гей, что ли?» – умно не поняла Маринка.

«А это тоже не твое дело, – ответил Ксюша, неторопливо раскуривая трубку. – Пока они там барахтаются, тащи все на стол. Да, да, прямо из холодильника, – разрешил он. – И расскажи, дура, как у тебя-то это случилось в первый раз?»

«Ой! – обрадовалась Маринка, заглядывая в холодильник. – Выпивка класс! А почему такая рыба? Потому что семга? Гляди, Папуля, она прозрачная! Ой, и икра для нас? Ой, какая твердая колбаса! Ее варить надо, так не откусишь. Давай жахнем коньячку, папуля!»

Она жахнула рюмку «Камю» и ошеломленно выдохнула:

«Вот это да! Вот это класс! Если честно, я в первый раз боялась. Меня Наташка уговорила. Чем с пацанами блядовать, говорит, ничего с них, козлов, кроме аборта, не слупишь, лучше ублажать таких классных мужиков, как ты, папуля. Ну и что, что живот, у тебя деньги есть! Правда? А Наташка умная, она дело знает. Ой, какая классная рыба! Я поем, потом душ приму, ладно? „Мамкой“ у Наташки была ее подруга, впервые она меня и доставила на одну хату. Въезжаешь, папуля, как интересно? Хата, правда, оказалась не богатая, да и вызвали меня дед Архип и Ленька. Читал такую книжку? Вот, думаю, до чего дошло, старый с малым связался, ударились в разврат. А старик с „мамкой“ пошептался и заявляет: ему, дескать, пора, он, дескать, уходит! А мальчишка молоденький, лет шестнадцать ему, покраснел, так вежливо спрашивает: вы хотите кофе? Ну, прямо так на вы и спрашивает, умру! Ну, отвечаю, от тебя сильно хочу. А хотите печенья? От тебя, отвечаю, еще сильнее хочу. А хотите чаю? От тебя хочу, хочу непременно! А хотите немного вина? Ой, хочу, хочу, хочу! Полапала его немножко, приласкала, к себе прижала, распушила, он весь зажегся: это, дескать, любимый дед подарил мне вас на мое совершеннолетие. Совсем хорошенький мальчишечка. Поздравляю вас, говорю, вот вам от меня подарок. И сую ему презерватив. А это зачем? – покраснел он. А затем, говорю, что без презерватива я тебя и на пушку к себе не подпущу. Мальчишка опять ударился в краску. Весь такой чистый, ласковый, я прямо расстроилась. А тут еще старый звонит. Беру трубку, старый сердится: ты, дескать, дура, там не валандайся, я тебя заказал всего на два часа, вот за два часа все покажи мальчишке! Мне весело стало. Спрашиваю маленького: тебе как, сразу все показать? А он краснеет, как рак. А разве можно? – спрашивает. – Маринка весело засмеялась. – Вот, папуля, как было у меня в первый раз. Считай, повезло. Всегда бы так. Но потом, папуля, скажу, пошли сплошные козлы. Ну, как на подбор. Только тот мальчишечка был как в сказке!»

«Я вижу».

«Ой, папуля, гляди, какие у меня груди! Правда, красивые?»

«Что есть то есть, – хладнокровно согласился Ксюша. – Только ты ими не тряси. Я таких видел больше, чем груш».

«Хочешь меня?»

«Слушай меня внимательно, – усмехнулся Ксюша и Маринка, что-то разобрав, сразу примолкла. – Сегодня, считай, удачный выдался день. Ты и твоя подруга получите хорошие деньги. Я тебе прямо сейчас выдам часть, можешь заныкать от сутенера, я разрешаю. Скажете сутенеру, дескать, что попались вам скучные старички, смотреть не на что, голимые сморчки, что с таких накрутишь? А на самом деле я дам вам много».

«А за что?»

«А за то, Маринка, что там в спальне на полу за изголовьем кровати, на которой сейчас бесятся твоя подружка и мой приятель, неслышно крутится диктофон, а поставил я его, кажется, не совсем удачно. Они, кажется, не туда легли головами. Как налезли друг на друга, так и легли. А я должен потом услышать каждое слово».

«Ты, папуля, извращенец? Тебя слова зажигают?»

«Тебе этого знать не надо. Но хочешь считать так, считай».

«А какие слова нужны? Я могу кучу наговорить, ты только подскажи ».

«Ты все-таки дура, Маринка. Мне нужны не твои слова, а слова моего приятеля. Понимаешь? Именно его слова, никакие другие меня не зажигают. – Ксюша сунул обомлевшей девице зеленый стольник, чего она никак не ждала. – Это только для вас с Наташкой. Когда будешь играться в спальне, опусти блудливую ручонку под диван, передвинь машинку как надо. Диктофон маленький, у тебя получится. И уж вы с Наташкой порадуйте Моисеича, поддайте ему жару, пусть он покричит, постонет от души. Ну, а потом пусть расслабится, поболтает о жизни, пооткровенничает. То да се, да как зарабатывает? Ну, все, как в лучших домах Лондона. Мне именно это нужно».

«Ты, папуля, из КГБ?»

«А тебе как хочется?»

«Ой, я молчу!»

«Тогда беги помогай подружке».

7

Ксюша не жалел Спикера.

Пленка не обязательно пойдет в дело. Может, просто ляжет с другими материалами в сейф. В конце концов, может, она вообще никогда и никому не понадобится, сам Спикер о ней не узнает, Ну, если только потребуется… И племянницу, шалаву, можно при надобности пугнуть… Так не бывает, чтобы что-нибудь в жизни ни на что не пригодилось… И девки хорошие, усмехнулся Ксюша. Провинциальные девки, глупые, но еще чистые, если так можно сказать, еще не окончательно обнаглели. У них бархатные губы, такие приятно целовать, пусть Спикер радуется. Он многого от нас захотел, пусть многое получит. Его тут держали под тройным контролем, пусть оттянется. Вон как заторчал, откуда что берется? Правда, ноги у девок, что надо, пусть работают. Им еще, наверное, нравится работать, у них, наверное, еще мечты есть. Маринка с ее бархатными губками и грудью мечтает, небось, об иностранце. Не понимает дура, что лучше в красном поясе жить, чем иностранцу давать. Хотя, почему так? – рассудительно подумал Ксюша, любовно раскуривая трубку. Если, скажем, выйдет Маринка за иностранца, то за бугром она изменять будет уже не нашим российским гражданам, а иностранцам. А это патриотично. Вот Наташка, та, похоже, серьезнее. Эта Спикера измочалит, как гроза, она ему пережжет все пробки. Наташка, наверное, и мечтает о собственном борделе: собрать со всего города таких вот Маринок и стать им за «мамку». Она такое дело потянет.

Осторожно притворив дверь в спальню, Ксюша дотянулся до телефона:

– Андрей Семеныч, у нас тут дело во всю идет, мы бухгалтерию уже растеребили. Но в процессе всплыла какая-то странная рыба. Некая рыба Минц, вы о таком слышали? Да, да, Минц. Вроде он из Москвы и копает ту же канаву. Вот зачем, спрашивается?

8

– Да, есть такой Минц, имя Изадор Андреевич, редкое имя. Прибыл в Волжск из Москвы за три дня до нашего появления, постоянно крутится вокруг директора, – уже к вечеру сообщил Якушев. – Живет в заводском профилактории в корпусе для иностранных гостей. Проходит как бы по рангу иностранного гостя. С этим Минцем прилетел Леонтьев Дмитрий Васильевич, по молодости – Дима. В недавнем прошлом успешный каратист. Работают в паре, но Дима, конечно, под Минцем. Интересуются заводской бухгалтерией, финансовыми потоками, готовят некие деловые рекомендации, не отказываются от фуршетов и от рыбалок. Вы, Андрей Семенович, обратите на Минца внимание. Работает он на того же человека или, скажем так, на то же ведомство, что и мы. Кстати, ужинает Минц, как правило, в гостиничном ресторане. Думаю, потому, что это самый дорогой ресторан города.

Я кивнул.

На того же человека… На то ведомство…

Якушев, наверное, не ошибся. Большой человек всегда относился к своему ведомству бережно и внимательно, как конструктор подводных лодок относится к своим детищам: у него на каждую деталь, на каждую систему была своя дублирующая. Если неизвестный мне Минц копает ту же канаву, решил я, почему к нему не присмотреться? Иногда дичь удобнее не убивать, а просто отнимать ее у другого хищника.

«Петр Анатольевич, – позвонил я в Москву. – У нас тут много интересного. Действительно много».

«Ну?»

Я взглянул на Якушева:

«Очень много интересного, вот только объявились странные конкуренты…»

«Ну?»

«Некто Минц…»

«Знаю Изадора Андреевича, – коротко ответил Большой человек. – Чем он тебе мешает?»

«Ну как? – удивился я. – Параллельно идем. Мне нужно знать, что к чему?… Вот, к примеру, надо мне делиться с указанным Изадором Андреевичем полученной информацией?»

«А он об этом просил?» – насторожился Большой человек.

«Пока нет».

«Тогда работай спокойно».

Похоже, Большой человек остался недоволен.

Я не стал ломать голову – недоволен остался Петр Анатольевич нашей работой или работой Минца? Главное, выяснилось. Что этот Минц действительно дублирует нашу работу. Мне, в общем, наплевать, но среди профессионалов так не делается. А если делается, то не так грубо. Но, в конце концов, это могло быть промахом или наглостью самого Минца. Наверху ведь тоже все качают свои права, каждый тянет одеяло на себя, а Волжский завод – богатое одеяло. Кажется, даже директор что-то почуял: вдруг позвонил – не хотим ли мы перебраться из гостиницы в удобный заводской профилакторий? Это, наверное, инициатива Минца, решил я. Хочет держать нас под прямым контролем. А если быть совсем точным, то это, наверное, реакция Минца на мой звонок Большому человеку. Так что, от предложения я отказался. Вежливо отказался: спасибо, мол, мы очень тронуты, но в городской гостинице нам удобнее.

Директор не настаивал.

Скорее всего, он считал нас мелкой сошкой.

Может, Минц его в этом убедил, нам это было на руку.

За неделю мы хорошо обжились на заводе, перезнакомились со снабженцами, поставщиками, технологами. Всё оказалось примерно так, как я подозревал. Жирный вахтер на входе открыто торговал инструментом и прочими мелочами, подозрительные личности выносили в мешках цветмет, годами не получающие зарплаты рабочие теснились в хрущевках, давно требующих капитального ремонта, зато на зеленом волжском берегу потихоньку росли чистенькие коттеджи с евроотделкой. Получалось, что люди на заводе только числятся, – кормились они со своих огородиков.

Я не собирался искать Минца, но получилось так, что будто он сам на меня вышел.

Однажды раздался звонок:

«Ты еще не уехал?»

«А кто меня торопит?»

«Голос судьбы», – ответил веселый поддатый голос и я сразу подумал, что Большой человек тоже иногда совершает ошибки. Этот Минц точно был его ошибкой. Людей с таким самомнением, да еще склонным к идиотским шуткам, нельзя ставить на контроль, у них контрольки быстро ржавеют.

Звонок повторился.

Валентин был уже готов.

Аппаратура была подключена, он махнул рукой и я взял трубку.

«Ну, чего тебе, мужик?» – изобразил я растерянность.

«Ты „Капитал“ читал?»

«Приходилось…»

Я поддерживал скудоумный разговор минуты три. Потом Валентин подал мне знак. Он не только записал разговор, он даже засек источник звонка. Звонили, как ни странно, снизу, из ресторана.

– Ты не ошибся? – удивился я.

– Обижаешь, – Валентин аккуратно свернул аппаратуру. – Предлагаю прямо сейчас спуститься в ресторан. Заметь, Минц развлекается. Может, он правда накопал чего-то такого, что мы упустили?

Я согласился.

Мы спустились в ресторан.

Город бедный, а посетителей в ресторане было полно. Кое-где они были разбавлены кавказцами, куда без кавказцев? «А за окном снежинки таяли, таяли, таяли…» Накрашенная певичка пыталась извлечь из слов и ритма максимум чувств. «Вон они», – шепнул Валентин, кивнув в сторону столика, за которым развлекались курчавый мужчина в темном клубном костюме, а с ним совсем молодой человек с неплохо накачанными мышцами, наверное, каратист Дима.

– Ты Минц? – спросил я курчавого, без приглашения усаживаясь на стул.

– А ты все еще бедный?

Такие у него были шутки. Он никого не боялся. Такой не только по телефону может нахулиганить.

– Бедность не порок, – усмехнулся я. – Но я не бедный. Я телефонист.

– Это такая профессия?

– Скорее, хобби. Я занимаюсь анонимными звонками, а потом беседую с нарушителями. – Я внимательно следил за Минцем и за его напарником, но на их лицах не дрогнул ни один мускул. – Видишь, вышибалу на входе? Он позволяет пользоваться доверенным ему телефоном только за определенную плату.

– Сколько он берет? – Минц прекрасно держался.

– Думаю, немного. Тебе лучше знать. – И спросил: – Чего ты хотел? Зачем звонил в мой номер? Ну, не уехал еще я, что с того? И «Капитал» мне приходилось читать. И ты вовсе не моя судьба. И ты, козел, сиди, где сидишь, – сказал я начавшему было подниматься каратисту, но Минц сам его остановил. – Ты говори, если хочешь что-то сказать.

– Это не я звонил, – засмеялся Минц. Видимо, напарника он и в грош не ставил, плевать, что каратист. – Ну, попросил я Диму узнать, здесь вы или уже уехали, так он ведь пошел самым простым путем – позвонил по телефону. Ты его извини, Семин, он-то «Капитал» не читал, я ему на вид поставлю, – ухмыльнулся Минц. – А нам что делить? Мы с тобой занимаемся серьезными вещами.

Чем дольше я смотрел на Минца, тем меньше он мне нравился.

По логике вещей, заглаживая нелепый прокол, Минц должен был пригласить нас за свой столик, поговорить о том, о сем, пожаловаться на жизнь или порадоваться жизни. «А за окном снежинки таяли, таяли, таяли…» Но приглашать нас он явно не собирался. У него свое что-то было на уме.

– А где же Авксентий Львович? – он, наверное, хотел поразить меня своим всеведением, но я честно ответил:

– В очко со Спикером режется.

– Ты присматривай за ним, а то надерут ему очко. Они друзья?

– По первому Белорусскому фронту.

Подошел официант. Морда у него была лощенная, доброжелательная. «Что будете кушать?» Он выжидательно уставился на меня, пока каратист и Валентин играли в гляделки, кто кого пересмотрит.

– А что у вас едят? – спросил я.

– У нас хороший завоз баранины.

– Завоз вы сказали?

– Конечно.

– А не заезд?

– Не понимаю, – насторожился официант.

«А за окном снежинки таяли, таяли, таяли.».

– Баранов у вас что-то много, – сказал я, вставая. – Не завоз, а большой заезд. – И поинтересовался: – Девочек у вас где берут, если не по заказу?

– Девочки у нас больше на вокзале, – растерялся официант.

– Передайте это Изадору Андреевичу. Может, это судьба.

9

Полторы недели в Волжске пронеслись как один день.

А с серым человечком мы познакомились на фуршете, организованном в честь бельгийских гостей. Действительно серый человечек, крайне неразговорчивый. Среднего роста, светловолосый, но глаза как глаза, ни жадности в них, ни высокомерия. Если он любил деньги и власть, то вовсе не ради фуршетов в здании заводоуправления. Он строил совсем другие планы. И вряд ли его планы могли понравиться Большому человеку.

Все в Волжске крепко переплелось.

Я переходил от одной группы к другой, пытаясь коньяком изгнать головную боль. Почти никто меня не знал, поэтому сильно не приставали. Народ тянулся к Лазарю, он умел произвести впечатление. А умная мышь Ксюша окопался в углу со Спикером. Потом, к моему удивлению, к ним подвалил Минц и они весело и оживленно заговорили, настолько миролюбиво и дружески, что меня это даже слегка кольнуло. Устроители фуршета (исключая иностранцев, да и то с долей вероятности) были крепко завязаны друг на друга. Это поддерживало их, но в то же время мешало выпрыгивать из болота, загаженного ими же. Надо вовремя менять энергетические уровни, хмуро подумал я, разглядывая собравшихся. Если не переходить, как электрон, с одной орбиты на другую, на всю жизнь останешься только Спикером или только Минцем.

Голова болела.

Из окна я видел Волгу.

«А за окном снежинки таяли, таяли, таяли…» Зазвучала музыка, фуршет явно начинал удаваться.

«Красивая река… – сказал оказавшийся рядом Лазарь. И произнес негромко: – Сейчас Валентин звонил. Они с Лехой удачно скачали с заводской компьютерной сети договор, заключенный заводом с Минцем. – В руках Лазаря болтался огромный фужер, туда могла войти бутылка шампанского, но плескалось на дне немножко коньяка. – Идея у Минца простая – провести погашение долгов по налогам через зачет красным НДСом. Вот Маркс нашелся! Тебя это не настораживает?»

«Когда улетаем?»

«Валентин и Леха уже в аэропорту. За гостиницу уплачено. Захватим вещички и тоже в аэропорт».

«А вещички у тебя в гостинице? Что там у тебя?»

«Обычный дорожный набор. Бритва, рубашки, зубная щетка».

«Ты не можешь купить все это в Москве?»

«А надо?» – удивился Лазарь.

«Надо».

«Почему?»

«Больно уж весел Минц. И парнишку его каратиста нигде не видно. И наши рекомендации никак не стыкуются с заключенным им договором. Доходит? Всосал? Чем быстрее мы, Гена, смоемся из Волжска, тем полезнее это будет и для нас и для завода».

Отступление третье Дно неба

1

Нюрка слушала мужчин, но мало что понимала.

Петр Анатольевич заранее предупредил, что будут только он и Анатолий Борисович, никого лишних. Ты, Анна Павловна, конечно, справишься с ролью хозяйки, тебе это идет. Все готово и разогрето, на кухне знающий человек, надо только подать к столу, ну, а что касается разговора, тебе, Анна Павловна, наверное, скучно будет, ты потерпи. В разговор не встревай, ни к чему это, но захочется спросить о чем-то, смело спрашивай. В своем дому ты хозяйка. В своем дому ты самого президента можешь поставить на место.

Президента Нюрка недолюбливала.

Ради президента она не стала бы отсылать прислугу из дому.

А вот Анатолий Борисович – другое дело. Рыжие ей нравились. Рыжие от природы обязаны быть другими, а она всегда любила других. Сам цвет волос обязывает рыжих быть другими. У них жесты другие, цвет кожи, само собой, цвет волос. А часто и улыбка. К примеру, у Анатолия Борисовича – ироничная, себе на уме, но жесткая. Таким и должен быть настоящий рыжий, независимо от того, чего он добился в жизни.

Сперва говорили о коммунизме.

О светлой идее, как выразился Петр Анатольевич.

Ироничная улыбка рыжего Анатолия Борисовича на этот раз не казалась абсолютно ироничной. «Тут главное, – заметил он, – не впадать в лирику. Коммунизм – это когда все стопроцентно платят налоги. Вот такая идея меня привлекает. Стопроцентный сбор налогов это и есть коммунизм. Ты отдаешь весь доход, зато знаешь, что голодать не будешь и улица перед твоим домом всегда будет чистая и украшенная деревьями. И хулиганов ты не встретишь на своей улице ни в какое время суток, и врач не будет морщиться, разглядывая твой страховой полис, а дети твои не будут чувствовать себя людьми второго сорта в самом лучшем заведении, которое, кстати, будет всего лишь одним из многих. Вот такой коммунизм, – засмеялся Анатолий Борисович, – обязывает и сближает. Такой коммунизм вполне приемлем, это я с большевистской прямотой говорю. Вообще должна быть выработана незыблемая скала ценностей, тогда люди начнут сознательно соотносить свои поступки с поступками окружающих. Ведь важно, чтобы они сами, именно сами этого захотели. Важно, чтобы скала ценностей оказалась естественной для каждого».

Рыжий гость слово скала произнес с ударением на первом слоге.

Имел он в виду шкалу, понятно, но Нюрка почему-то представила самую настоящую каменную скалу, облепленную, как бронзовыми табличками, некими вечными незыблемыми ценностями. Может, так оно и должно быть, подумала она, пробуя сладкое испанское вино и незаметно сравнивая Петра Анатольевича с Анатолием Борисовичем.

Конечно, рыжий моложе, хотя начинает расплываться.

Весело колеблющийся подбородок, который стоило бы несколько подтянуть… Уже заметный живот… Петр Анатольевич выглядит спортивнее, несмотря на возраст… Короткая стрижка идет к оттопыренным ушам, подчеркивает независимость… Утренняя пробежка, спортзал три раза в неделю… К тому же, Петр Анатольевич не позволяет себе засиживаться, он в любую минуту готов сорваться куда угодно, хоть в Норильск, если этого требует необходимость (в последнее время довольно часто). Впрочем, как раз динамика сближает его с рыжим гостем. Непонятно, что они собрались решать, но если встретились неофициально, значит, что-то важное.

Вообще-то у Нюрки скулы сводило от скуки.

В воображении она снова увидела незыблемую скалу ценностей, только почему-то на этот раз незыблемая скала обросла белесым шершавым мхом.

Вот мысль: написать замшелую скалу ценностей.

В конце концов, ничто так быстро не теряет ценности как совершенно новая ценность. Незыблемую скалу ценностей следует писать на громадном полотне, прикинула Нюрка. А лучше показать ее в виде скульптуры. Такие странные скульптуры возникают иногда сами собой на стройках, когда случайно схватывается неиспользованный вовремя жидкий бетон. Кубов сто взять да поднять на «Дно неба».

А если провалятся потолки?

Ну, может, не сразу… Может, постепенно подавать жидкий бетон наверх в мастерскую?… Пусть торчат из схватившегося бетона, из серой искусственной скалы ценностей пиджак от Версачи, дамское белье от Кардена, джинсы от Рэнглера, томик от Марининой или кого там еще читают, ценные бумаги ГКО, старый ваучер, презерватив, непременно мощный компьютер, а то проститутку с Тверской вморозить в бетон, пусть она дает любителям прямо в зале…

Надо подумать.

Вечных ценностей много.

Это вечных спутников всегда мало, сердито подумала Нюрка, глянув издали на рыжего гостя. Совсем вечных вообще не бывает… Но рыжий, похоже, из вечных… Из тех, кто всегда с поднятой головой… Когда-то в самом начале приватизации именно он утверждал, что каждый отдельный ваучер будет иметь стоимость «Волги».

«…а разве нет? – только что ответил рыжий на вопрос Петра Анатольевича. – Новая „Волга“ стоила тогда девять тысяч сто рублей, а ее остаточная стоимость находилась в районе пяти тысяч. Отсюда и оценка. – Он издали улыбнулся Нюрке. Хотел, наверное, чтобы и она поняла смысл его слов. – Ну, а если говорить о рыночной стоимости ваучера, то вот, Петр Анатольевич, у меня есть перечень основных аукционов по крупным объектам – Газпром, „Транснефть“ и так далее, с рыночной оценкой акций, приобретенных на один ваучер. Конечно, после семнадцатого августа говорить об этом трудно, тут многое смазалось. Но до семнадцатого августа, до обвального падения курса акций, Петр Анатольевич, действовали десятки крупных аукционов, на которых акции, приобретенные на один приватизационный чек, имели рыночную цену даже большую, чем рыночная стоимость „Волги“. Недавно я, как глава РАО „ЕЭС“, побывал на Дальнем Востоке, там меня сразу атаковали активные забастовщики с ТЭЦ-2 Владивостока. Две претензии у них были. Первая, понятно какая: им зарплату задерживают. – Он издали улыбнулся Нюрке и она ответила. – А вот вторая, Петр Анатольевич, была такая: почему задешево скупают наши акции? Спрашиваю: откуда ваши акции взялись? Отвечают: на ваучеры купили. И выясняется, что никто свои акции продавать не хочет – даже при больших задержках зарплаты. Так что, с одной стороны эти „проклятые ваучеры“, „преступная приватизация“ и все такое прочее, а с другой уверенное: нет, не отдам я свои акции, меня не проведешь!»

Петр Анатольевич и рыжий гость увлеклись.

У них был свой (непонятный Нюрке) взгляд на вечные ценности.

Сырье, тепло, электрическая энергия, газ, мазут, наконец, готовый продукт на выходе. У Нюрки действительно сводило скулы от скуки. Социальная сфера, рабочая сила, налоги, себестоимость, прибыль. «Если цена продукции оказывается завышенной, то, конечно, следует обратить внимание на себестоимость…» – «Ну, да, конечно, раздутая социальная сфера, плохое руководство…»

«Но Минц не прав… – слышала Нюрка. Она отходила от стола и вновь возвращалась, мужчины этого не замечали., – Минц увлекся, его действия – вчерашний день. Государство не должно обворовывать самое себя. Скажем, Волжский завод может, конечно, сыграть на налогах, дирекция часть утаенных средств может пустить на реконструкцию, все равно это воровство. А воровство не может приносить удовлетворения. С большевистской прямотой вам скажу, Петр Анатольевич, воровство перекрывает пути, ведущие к истинному развитию. В этом смысле предпочтительнее рекомендации другого вашего человека – Семина. Звучат они жестко, но иначе и быть не может. Если детские садики наполовину пустуют, их следует закрыть, оставить минимум. Какое-то время детям будет тесновато, конечно, зато содержание садиков перестанет быть убыточным для предприятий. – Он теперь не спускал глаз с Нюрки, будто чувствуя, что его слова ее возмущают. – Зачем опасно играть на налогах, когда можно открыто играть на экономике? Закрыть все убыточные структуры, максимально повысить расчет по оплате жилплощади, света, тепла, полностью заменить людей, тормозящих развитие производства, на входах и выходах поставить профессиональную охрану, уплотнить цеха. Понятно, это обидит людей, привыкших к воровству, – он улыбнулся Нюрке, будто хотел добиться именно ее понимания, потому и упрощал собственные идеи. – Они, может, даже стрелять начнут, но такие люди, как этот ваш Семин, от выстрелов не шарахаются. Такие люди упорно ищут выход из любого неприятного положения. С большевистской прямотой вам скажу, – повторил рыжий гость, – мы нынче все должны быть не деятелями, а делателями, как этот Семин. Понимаете, Петр Анатольевич? Ваш Семин отчетливо показал, как следует вырабатывать реальные рекомендации…»

Вдруг до Нюрки дошло, что гость говорит об Андрее.

Видимо, какие-то громкие дела Андрея привлекли внимание рыжего гостя.

Ну да, рассеянно подумала Нюрка, у них ведь всегда так. Чем громче дела, тем меньше известность. Как говорит Андрей, это даже китаец поймет. Но что-то важное, поняла она, Андрей сделал. Вот обратил на себя внимание рыжего, уже не мало.

Она потихоньку отошла к окну.

Из окна был виден туманный силуэт храма Христа-спасителя.

Силуэт храма вполне вписывался в панораму города, но все равно выделялся. Так всегда бывает с тем, что уже или пережило свой век или только-только возникло. Например, так было с Эйфелевой башней в первые годы. Коренные парижане считали, что она чудовищно обезобразила Париж. Этого, наверное, нельзя сказать о храме, но…

Она покачала головой.

Искусство всегда – преступление.

Она была твердо уверена в этом тезисе.

Иначе и быть не может. Чтобы делать настоящее искусство, надо ничего не бояться, надо отбросить все условности. Какой ты художник, если на тебя не заведен ни один милицейский протокол? Надо писать зеленых баб, жирных птичек, голых коров, появляться на открытиях обнаженной, устраивать гастрономические инсталляции, на которых вице-премьеры считают честью подобрать с полу банан. А Андрей, что бы он там ни сделал, скотина, вдруг решила она. Как был бандосом, так и остался. Правда, губы у него другие… Совсем не такие, как у всех других… Он мог приволочь меня в какую-то ничтожную кафушку и я отдавалась ему… В темноте… Морозное окно снаружи слабо освещалось фонарем…

Петр Анатольевич начинает терять влияние, дошло до нее.

Кажется, Петр Анатольевич на излете, а вот бандос опять звенит, как туго натянутая тетива. Его место всегда лучшее. Так было с «Брассьюри», потом со «Стройинвестсервисом», потом с Фондом, и сейчас, похоже, его место лучшее. Раньше его похваливал какой-нибудь Филин или Труба, а теперь дело дошло до похвал рыжего. Когда я подъезжаю к подъезду, подумала Нюрка, то прежде всего проверять макияж в зеркале заднего вида, а вот Андрей открывает дверцу и выходит из машины. Я обязательно оглядываюсь перед тем, как сказать что-то о чужих работах, а он рубит прямо. Дескать, этот художник мне не нравится. У него баба на полотне сильно зеленая, он таких не любит.

Он таких не любит, сволочь какая!

Он все делает по-своему, покачала головой Нюрка.

Просто со временем выясняется, что его действия почему-то полностью (или во многом) совпадают с тем, как думали действовать Филин, или какой-нибудь Иваныч-старший, или Ясень со Щукиным, или даже Анатолий Борисович. Нюрка понимала, что смутное раздражение, так неожиданно нахлынувшее на нее, говорит, собственно, о ее чувствах, но никак не об Андрее. Впрочем, даже понимая это, она никак не могла обернуться и подойти к столу.

Но слова до нее долетали.

– …думаю, он справится, – говорил рыжий гость. – Но одного Семина нам, конечно, мало, нам нужны новые люди. Может, Семину поручить? Пусть ищет новых людей. Он знает деловой мир. Он знает, что там варится масса дерьма, это дерьмо сжигает нормальные ростки, они не успевают подняться. Пусть он спасает эти ростки. Он же сам поднялся из дерьма, значит, знает себе цену. Он знает, что может зарабатывать много и законно. Он не будет по утрам заводить «Жигули» с замерзшим аккумулятором, потому что понимает, что это неправильно. Он приобретет такую машину, на которую не надо будет терять время даже в самый сильный мороз, – он издалека улыбнулся повернувшейся Нюрке. Кажется, он, правда, говорил как бы на нее. – Именно такие люди, Петр Анатольевич, должны составить костяк нашей новой службы. Понимаете? Нам нужна специальная контрольная служба. – Голос рыжего стал твердым. – Нравится это кому-то или нет, но в нашем правительстве непременно должно быть такое место, вредное, антинародное, где всегда могут любому прямо сказать в глаза: на подготовку к зиме, милый человек, вам дадут столько-то, а на социальную сферу – столько-то, и больше – ни рубля, даже не надейтесь. Если такого центра всеобщей ненависти не будет, если мы его не создадим, то правительство начнут сильно любить все – и аграрии, и ТЭК, и социальная сфера, и банкиры, а в результате, Петр Анатольевич, сразу всем станет плохо. С большевистской прямотой вам говорю. Такая уж это противная штука, которую мы называем макроэкономикой. А вредного места, о котором я говорю, в нашем правительстве пока нет, и это, на мой взгляд, опасно. Только сформировав новую структуру, которая со временем охватит всю страну, можно будет реально влиять на текущие процессы. Взгляни хотя бы на финансово-экономический анализ состояния Волжского завода, предоставленный Семиным. Изящная работа, Этот Семин мне нужен, – засмеялся рыжий гость. – Пора ставить человека на нужное место. Пусть ездит по стране, пусть внимательно изучает людей, вглядывается во все щели, чем бы оттуда ни несло. Он ведь без семьи? Тем лучше. При отсутствии нормальной жизни ему и деньги не на что тратить, воровать не будет. Я это по себе знаю. Зарплата, которую я получал, будучи главой администрации, тоже для нормальной жизни не приспособлена. Хотя готов повторить, что при нашей занятости деньги, правда, как бы ни к чему. Пришел, переночевал, ушел. Ночью мы денег не расходуем… – засмеялся он. – Думаю, что то же и у Семина. Надо дать человеку развернуться, пусть готовит смену. И не надо бояться. Пусть даже про него начнут открыто говорить, как говорят про меня, что вот, дескать, все в нем плохо: и цвет волос, и фамилия, и мысли. Пусть говорят, – упрямо повторил рыжий и опять издали улыбнулся Нюрке. – Нам нужны сильные люди. Их, конечно, скоро начнут ненавидеть многие, но только благодаря им мы сможем шагнуть в нормальную, достойную человека жизнь.

– А разве мы этого не проходили? – усмехнулся Петр Анатольевич. – Товарищ Сталин мечтал в свое время об ордене меченосцев? А что получилось?

– У нас получится.

2

Нюрка все еще смотрела в окно.

«Камдесю… – как бы издали доносилось до нее. – Ну, что нам Камдесю? Заранее известно, что он скажет. Прекратите, скажет, печатать деньги для решения заведомо неверных задач, прекратите спасать безнадежные банки! Если откровенно, Петр Анатольевич, то в ближайшее время с курсом рубля ничего особенного не произойдет. Но в этом таится ловушка. Эмиссия-то продолжает раскручиваться и никто сегодня не знает реальных ее размеров. Ведь эмиссия это не просто итог работы Гознаковских фабрик, печатающих деньги. Центробанк принимает решение снизить ставки фонда обязательных резервов в коммерческих банках вдвое, это уже эмиссия. Продление срока возврата ломбардных кредитов, которые выдавались банкам весной и летом, тоже эмиссия. И выдача кредитов коммерческим банкам – эмиссия. Не уверен, что даже внутри Центробанка все это сведено в единый документ, ну, что-нибудь вроде специальной „Денежной программы“. А взять отсрочку выплаты долгов сельскому хозяйству на пять лет? Может, это и нужное решение, но каков его результат, вы вдумайтесь! Если вы взяли кредит и не отдали, а я взял и отдал, то всем сразу станет понятно, что я – дурак, а вы – умный. Вы же сами скажете мне после этого: я, мол, говорил вам, Анатолий Борисович! И мне станет обидно. Я после этого точно никому ничего отдавать не буду. Чтобы дураком не казаться, – он издали улыбнулся Нюрке, потому что, похоже, ни на минуту не забывал о ее присутствии. – А первым результатом такого решения станет немедленное падение текущих платежей… Ох, рванет, помяните мое слово, рванет, Петр Анатольевич, если мы не создадим специальную службу. Напрасно у нас радуются, что, дескать, нас годами обманывали проклятые чикагские монетаристы: вот, дескать, деньги мы во всю печатаем, а инфляции нет! Время придет, рванет, мало не покажется».

«Вы о кризисе?»

«Ну, что кризис? – рассмеялся рыжий гость. – Кризисов не надо бояться, в конце концов, они-то нас и образовывают по настоящему. После „черного вторника“ девяносто четвертого года в России впервые определилась возможность финансовой стабилизации. Если помните, мы тогда смогли провести запрет на кредитную эмиссию Центробанка, только это и позволило нам в следующем году остановить гиперинфляцию. „Черный вторник“ позволил понять, что Центробанк не может все время кредитовать правительство. Правда, об этом начинают подзабывать».

«А вы напоминайте, Анатолий Борисович».

«Я напоминаю, я постоянно напоминаю, но у меня тяжелая судьба, я ведь заперт в служебных кабинетах. Понимаете? – засмеялся он. – Я восемь лет сижу большим начальником, живого человека меньше министра в глаза не вижу. Ну, разве что забредет иногда какой-нибудь замминистра. Вот почему мне нужен ваш Семин. У него хорошие мозги. И базовые инстинкты правильные. Сужу по его работе в Волжске и в Красноярске. Он ощущает целостность хозяйства, отданного нам в руки, другими словами, он монетарист от природы. Мне такие нужны, я задыхаюсь без живых людей. Мне нужны живые люди. Я с Виктором Степановичем, например, долго работал, вот он типичный монетарист по жизни. У него здоровое крестьянское восприятие. Грубо говоря, настоящим монетаристом именно нормальный куркуль является. Расходы – по доходам, дефицит всегда нулевой. И я вам больше скажу, Петр Анатольевич. Чем дольше работает наше очередное правительство, тем более монетаристским по сути оно становится. Это абсолютно непоколебимая закономерность. Если ты не монетарист, то тебя очень скоро так шарахнет по башке, что мало не покажется».

«А закон? – осторожно поинтересовался Петр Анатольевич. – Тут многое зыбко. Тут многое колеблется на грани… Взялась же генпрокуратура за Центробанк…»

«Ну еще неизвестно, кто на этом погорит, – рассмеялся характерным мелким смешком рыжий гость. – Мне кажется, что это всего лишь очередная типовая реакция нашей прокуратуры на сложные экономические процессы. – Он издали глазами отыскал Нюрку. Что-то его влекло к ней. – Я внимательно слушал заявление генпрокурора по этому поводу. Не ручаюсь за дословность, но смысл примерно такой: дело мы расследуем, наверное, кое-кого привлечем – ведь там серьезные махинации, а кроме того, там еще и с представительскими расходами неладно. Все формулировки обтекаемы, все дано на примерном уровне. К большому моему сожалению, я хорошо изучил подобный образ мысли по действиям прокуратуры в ситуации с Альфредом Кохом. Помните скандал вокруг гонорара за его книгу? Ты, значит, дружище, получил сто тысяч долларов за неопубликованную, а может, и за ненаписанную книжку, а это, значит, взятка. Возбуждается уголовное дело, ведутся обыски, допросы. Потом, правда, выясняется, что книжка не только написана, но и издана массовым тиражом, а издатель на ней заработал существенно больше, чем сам Кох. Проходит полгода. Да, неохотно говорят в генпрокуратуре, с книжкой там что-то не сладилось. Ну, и Бог с ней, оставим книжку, ты ведь квартиру украл! Помилуйте, какую квартиру? Ну, как какую? Ты ведь, когда в девяносто третьем году приехал в Москву, получил квартиру? Ну, вот. А на самом-то деле ты ее вовсе не получил, а украл. Да как украл? – пытается оправдаться человек. Я был приглашен на работу в ранге замминистра, не на улице же мне жить! Нет, говорят, ты украл квартиру. К тому же ты в преступном сговоре. С кем? А с председателем жилищной комиссии, которая принимала решение. А до этого ты жил в гостинице и сдавал белье в стирку. Так ведь, сдавал? Ну, сдавал, вот квитанции. Ну вот, за полгода ты потратил на стирку больше тысячи рублей, а это растрата, это незаконное использование государственных средств. И так далее, по полной программе. Чем глупее, тем сильнее. С обысками, допросами, липовыми свидетелями. Проходит еще полгода, с квартирой и с бельем никак не выходит. Ну, тогда ладно, говорят в генпрокуратуре, тогда ты не квартиру, а „Норильский никель“ украл. И так далее, и так далее, и так далее. Это же можно качать бесконечно. Вы сами видите, что человеку полтора года откровенно приспосабливают то одну статью, то другую, то третью. Уверен, понадобится, и четвертую найдут. Эти действия направлены не на выяснение истинности обвинений, а на то, чтобы посадить в камеру конкретного человека. Это Вышинский – в чистом виде. Есть приказ добить тебя, мы и добьем. Я тут недавно с одним крупным бандитом по делам РАО „ЕЭС“ сошелся лоб в лоб, – засмеялся гость. – Он кулаками машет, а ему кто-то шепнул: ты что, офонарел, парень, ведь этот Железный Толик дружит с „подольскими“! – Он снова засмеялся. Несомненно, он хотел, чтобы Нюрка его слышала и все упрощал ради нее. – Вы будете смеяться, Петр Анатольевич, но бандит действительно отступил. Вот как странно обстоят дела. И если уж мы заговорили всерьез, то всегда надо иметь в виду не только общественное сознание, но и общественное настроение. Общественное сознание у нас достаточно продвинуто. Люди, конечно, сильно обозлены на нас. Им есть за что злиться, ломка не бывает мягкой. Но без ложной скромности скажу: когда сегодня на прилавок выкладывают коммунистическую альтернативу, люди сразу говорят, ну, нет, это не пройдет, это залежалый товар. Так что приход нынешних либералов к власти абсолютно предопределен. И не потому он предопределен, Петр Анатольевич, что якобы нынешнее правительство скоро провалится и либералов призовут к ответу. Нет, есть основания более серьезные. Например, надо помнить, что народу сегодня есть из-за чего бунтовать, а стихийный бунт – лучшая основа для настоящей диктатуры. Вот чего надо бояться».

Какой бунт? О чем они?

Нюрка непонимающе обернулась к столу.

Рыжий гость и Петр Анатольевич ее не замечали.

Разговор так их увлек, что они вполне могли обойтись коньяком и лимоном.

Их интересовал не обед, они приглядывались друг к другу, они откровенно изучали друг друга. Пройдись она перед ними голой, они бы, наверное, сейчас не заметили этого. Скала их ценностей на все отбрасывала густую тень и Нюрка подумала: а я? Что у меня-то получается? Что от меня-то останется? Глыба ржавого бетона, непонятно как попавшего в мастерскую, расположенную на двадцать четвертом этаже? Что, в сущности, я сделала, чтобы заслужить любовь или ненависть, как заслужили любовь и ненависть эти два человека за столом?

В детстве я заикалась, вспомнила она.

Из-за этого в девчоночьих играх меня постоянно заставляли играть «отца».

Она, вспомнила Нюрка, то есть «отец», всегда мрачно сидела перед телевизором, читала газету и скверно ругалась. Она специально научилась скверно ругаться. Это было ее первым серьезным приобщением к реальной жизни. Из-за всего этого она не любила общих игр, правда, не любила и кукол. У всех у них, на ее взгляд, были слишком глупые глаза и слишком твердые щечки.

Мне ребенок нужен, затосковала Нюрка. Время уходит.

От Андрея?

От бандоса!

С кем ребенку расти?

А это я решу, подумала она. И ребенка хочу от Андрея, от этой скотины, не подающей никаких вестей.

Рожу ребенка и напишу небо.

Напишу огромное безысходное небо, в котором пусто.

И зачем они лезут в небо? – подумала она, глядя в окно. Что их привлекает в пустынном небе? Отсутствие толпы? Что делать в небе бандосу Семину и Большому человеку? Зачем карабкаются в небо Филин и рыжий гость? Что влечет туда стильного художника и омерзительного негодяя?

Рожу ребенка.

А Петр Анатольевич?

А там посмотрим, там решим.

Приняв решение, даже вот так, спонтанно, она, как всегда, почувствовала прилив сил. Мысль о будущем ребенке тревожила и радовала. И еще мелькнувшая в голове мысль – написать небо…

Нет, зачем небо?

Лучше его дно.

Мы ведь обитаем на дне неба, на самом дне.

Мы всю жизнь в илистой грязи, в вязком иле, в темных течениях.

Ворочаемся в грязи, вслепую ворочаемся, иногда натыкаясь на загаженное основание грязной ослизлой лестницы. Самые сообразительные понимают, что лестница ведет вверх. Самые сообразительные понимают, что наверху, наверное, пустынно, но все равно лучше, просторнее, свежее, чем на дне. И начинают карабкаться по ослизлым ступеням. Плесень сверху и снизу, гниль растворена в мутном воздухе, но они лезут и лезут, неважно, гонят их вверх ум или интуиция.

Они сумасшедшие.

Их не стащить с лестницы.

Нюрка повернулась и будто впервые увидела невинные реснички рыжего гостя и оттопыренные, но вовсе не глупые уши Петра Анатольевича, его мохнатые, почти не тронутые сединой брови. А еще (мысленно) увидела темные брови этой скотины Андрея Семина…

Хватит! – окончательно решила она.

В конце концов, мужчины уходят, с этим ничего не поделаешь, а ребенок навсегда останется с нею. Хотя бы на то время, пока растет. Это, в общем, не мало. Мой ребенок, решила она, получит все, чего не получили в детстве Андрей Семин и Петр Анатольевич. Он получит все то, чего у меня самой не было в детстве. Ее ребенок не станет бандосом ни при каком режиме, ему не придется воровать у собственного государства. А если повезет, он самому искусству вернет наивность.

Что-то ведь такое было?

Даже она сама застала что-то такое.

Было время, когда на художественную выставку шли не бананы жрать.

Она развеселилась.

– Петр Анатольевич, – весело обернулась она. – Хотите, расскажу одну историю? Она случилась со мной в детстве. Да оставьте, наконец, в покое дела!

– Это правильно, – засмеялся рыжий гость.

Приветливо засмеялся и Петр Анатольевич.

Так смеются только на лестнице, почему-то похолодев, подумала Нюрка. Так смеются, когда самые скользкие ступеньки остались уже внизу, когда дно неба уже покрыто мутными течениями.

Впрочем, ей было все равно.

Она вдруг решила рассказать им о том, как играла в детстве и как подружки заставляли ее быть «отцом». Почему-то ей казалось, что такая откровенность каким-то образом компенсирует будущие разочарования Петра Анатольевича. Она жутко, она страшно хотела ребенка. Улечу в Париж, решила она. Прямо на следующей неделе улечу в Париж и утащу с собой бандоса. Неделю отпуска ему дадут. Зачать ребенка следует в красивом и вечном месте.

Разве я этого не достойна?

Эпилог

1

Вернувшись из командировки в Ачинск, я попросил Петра Анатольевича дать мне короткий отпуск. Надоела бухгалтерская цифирь, бляди, мошенники, бумаги, экраны компьютеров, льстивые, а то угрожающие голоса… Лазарь, заглянув ко мне, удивился:

«Слышь, Андрей? Ты похож на вахтера».

«С чего вдруг?»

«Не знаю. У тебя глаза выпученные».

Петр Анатольевич меня не видел (общались по телефону), но догадывался, наверное, как выглядят мои глаза, поэтому разрешение на отпуск дал. и я сразу оказался в странной ситуации.

Ничего делать мне не хотелось.

Собственно, я даже не знал, чем хочу заняться.

Я отказался от вечеринки, на которой побывала вся команда, никуда не выходил из гостиницы, отказался от предложения Лазаря выпить вдвоем. «Прилетай в Энск, – сказал я Лазарю, чтобы отделаться от него. – Там выпьем». – «Ты собираешься в Энск?» – «Наверное». – «Что это с тобой? – удивился Лазарь. – Ты не знаешь, где будешь завтра?» – «Вот именно».

Однажды утром я проснулся от такого ощущения, будто на меня смотрят.

Не открывая глаз, лениво подумал: идти некуда, я в отпуске, могу валяться в постели хоть до вечера. Прекрасно знал, что валяться не буду, что все равно надо вставать, но сама по себе эта мысль доставляла мне сумрачное удовольствие. Я даже не хотел открывать глаза. В спальне крутого гостиничного номера, снятого для меня управленцами Петра Анатольевича, было очень тихо. Не поверишь, что находишься в центре Москвы.

Наконец я открыл глаза.

В низком кресле в трех шагах от меня сидела Нюрка.

– Я хотела сразу прыгнуть в постель, – весело сказала она, – но ты так сладко спал…

Я ничем не выказал ни радости, ни огорчения.

Это ее разозлило:

– Почему ты не спросишь, зачем я здесь?

– Наверное, сама расскажешь.

Я дотянулся до пластиковой бутыли с минеральной водой, стоявшей на тумбочке. Стакан упал на пол, но мне было все равно. Я сделал несколько глотков прямо из горла и объяснил:

– Ты пришла слишком рано. Видишь, я еще не чистил зубы. Я даже поцеловать тебя не могу.

Она обрадовалась:

– А ты хочешь?

– Не знаю.

Если не хочешь врать, не ври, сказал я себе на всякий случай. А если не можешь не врать, промолчи. Смотришь, все как-нибудь утрясется… Впрочем, подумал я, с Нюркой это не пройдет… Мне было непонятно, как она попала в номер. Может, стольник сунула дежурному по этажу? Я вовсе не горел возобновлять наши прежние отношения, тем более, делить ее с кем-то.

Даже думать не хотел об этом!

Я искал, искал, но никак не находил в себе того сладкого тревожного чувства, прежде пронизывавшего меня при одной только мысли о Нюрке… Конечно, я устал. Конечно, в Ачинске были на нас наезды. Ксюшу там чуть не убили, когда он выносил нужные нам материалы с комбината. После этого я категорически запретил кому-либо действовать в одиночку, а к Ксюше персонально приставил безопасника. Команда приняла это с пониманием, потому что результаты работ были налицо, мы чувствовали, что наши тайные и явные вторжения в чужую жизнь что-то действительно меняют в жизни. Но все это, конечно, не имело никакого отношения к Нюрке. Похоже, я просто боялся объяснить себе что-то важное.

– Взгляни, бандос, что я принесла.

– Это билеты? Куда?

– В Париж.

– Когда улетаешь?

Она усмехнулась и внимательно посмотрела на меня. Никак не отпускало меня идиотское ощущение, что все это с нами уже когда-то происходило. Похоже, Нюрка тоже что-то такое почувствовала:

– Вопрос поставлен неправильно.

– А как надо правильно?

– Когда мы улетаем.

– Петр Анатольевич тоже летит?

Мой злой вопрос она пропустила мимо ушей:

– Мы с тобой летим…

– Чего я не видел в Париже?

Она подумала и очень серьезно произнесла:

– Меня!

И немедленно оказалась в постели.

И все было как всегда. Мне не хотелось отпускать ее. Только когда она шепнула, что в Париже мы будем совсем одни, я опять разозлился:

– Я же сказал, что никуда не лечу.

– Почему?

– Ты же не полетела со мной в Индию.

– Когда это было!..

– Для меня – вчера.

– Тебе нужны объяснения?

– Не знаю…

– Вот видишь, – заметила она вне всякой логики. – Ты даже не знаешь. – И повернула горячими ладонями мою голову: – Гляди на меня, бандос. Тебя что-то держит?… Женщина?…

– У меня нет женщины.

– Тогда что?

– Работа.

Лучше бы я этого не говорил.

– Работа!.. Не смеши… – презрительно фыркнула Нюрка. – Кто это доказал, что человек создан для работы?… Тоже мне, нашел дурочку! Адаму и Еве в голову не приходило вставать по утрам по заводскому гудку!..

– А мы Адам и Ева? – спросил я с тайной надеждой.

– Работа!.. – еще сильней разозлилась Нюрка. – Ты давно можешь купить приличный домик на Кипре или во Флориде. Ты можешь купить гражданство Австралии или Канады, забыть обо всем!.. У тебя морщинки пошли вокруг глаз и уголок рта сжат неприятно, вот тебе вся твоя работа!.. А рано или поздно ты и это все потеряешь!..

2

Любовь среди развалин.

Никак иначе я не мог это назвать.

Я попросту не понимал, что со мной случилось. Нюркины слова не получали во мне отклика. Раньше я отвечал на любое ее слово, на любой жест, на улыбку послушно, как камертон. А сейчас ничего. Глухо, как в Марианской впадине. Устав ругаться, мы падали в постель и обдирали шкуру друг с друга. Только постель избавляла нас от унизительных объяснений. «У тебя женщина?…» – будто какая-то женщина могла оторвать меня от Нюрки. «Ты не полетела со мной в Индию?…» – будто это могло оправдать наше состояние.

Команду я временно распустил.

Ксюша и Лазарь улетели в Энск, а Леха устраивал дела с московской квартирой. Я теперь вполне мог жить там. Это сэкономило бы немалые деньги, но оплачивал гостиницу не я, к тому же, пустые комнаты меня пугали. Еще я боялся того, что Нюрка мгновенно перенесет туда свои чемоданы, а у меня духу не хватит их выставить.

Нюрка приходила ко мне каждый день.

Она ничего не боялась. Она все разрушала. Она вела себя так, будто завтра нас вообще не будет, но при этом твердила одно и то же: улетим в Париж! улетим в Париж! – будто в этом проклятом Париже все у нас могло встать на прежние места. Я задыхался в Нюркиных нежных руках и забывал все только что сказанное. Но стоило схлынуть страсти, все унизительно возвращалось.

Из Энска звонил Лазарь.

Я устраивался с бокалом в кресле, а Нюрка смотрела на меня из постели почти ненавидяще и злобно комментировала каждую фразу. Под этот аккомпанемент я узнавал энские новости. Майор Федин пошел на повышение («Скотина!»), а Филин все еще в лагере («Пусть там и сгниет!»). Дочь Филина приезжала из-за бугра и виделась с отцом, но происходило это не в Энске, а где-то на юге Свердловской области («Там пусть и остается!»). Иваныч-старший ушел на пенсию, Иваныч-младший старательно лечится, в городской психушке у него собственная палата с телевизором («Хоть на лечение заработал!»)… А Костя Воронов, как ни странно, до сих пор не прогорел, больше того, сильно расширил свою маленькую торговую империю. С помощью энергичного южного родственника многочисленные магазинчики, кафе, ночные клубы бывшего таксиста уверенно расползлись по всему левобережью, именно там Костя чувствует себя особенно уверенно…

«Долгана помнишь? – весело кричал в трубку Лазарь. – Не зарезали Долгана, не ушел он в монастырь. Вроде одумался, четыре года никакого алкоголя не брал в рот, скромную девку нашел, занялся челночным бизнесом, да черт дернул его полететь с этой девкой в Анталию. Дня три вел себя молодцом, потом сгубили его голые бабы. Ну, знаешь, топ-лес, груди до пояса. Долган сунул своей девке камеру, сними, дескать, меня в компании с девчонками. А девка обиделась, убежала в гостиницу, дескать, у нее чистая любовь. А Долгану что? Он пацан реальный и правильный. Он одну девчонку обнял, другая села ему на шею, третья фотографировала. Там голых грудей было, никто не разберет! Потом забрал Долган камеру и отправился мириться со своей девкой, но по дороге попал на рекламное шоу: бесплатно подавали легкое красное вино. Ну, что такое легкое красное виноградное вино для сильного человека, не пившего почти четыре года, да еще на халяву? Долган сходу проглотил литр и очень даже хорошо пошло, ну, прямо замечательно пошло. Когда его девка, обеспокоенная отсутствием провинившегося правильного пацана, отправилась его искать, Долган пил уже джин без тоника и в упор никого не узнавал. Ну, с помощью санитаров загрузили Долгана на энский борт, а дома посадили на цепь, как собаку. Долган по проволоке бегал в сортир. Думали, отойдет, вернутся к нему остатки ума, но как-то ночью Долган сорвался и с цепью на шее в одних трусах сунулся к ближайшему киоску. „У вас водка какого разлива?“ Ни денег, ни ценностей у человека, одни только трусы и цепь. „Мариинского разлива!“ – „Дайте одну“. Девица протянула бутылку, Долган ее вскрыл, раскрутил и выпил одним махом. „А другой разлив есть? Куйбышевский, например?“ – „А у вас есть деньги, молодой человек?“ Короче, сдали Долгана в психушку. Девка его бросила, бабки он спалил. Живет теперь у деда Серафима на пасеке. Помнишь такого? Подобрал Долгана дед Серафим чуть не в канаве, отмыл, пригрел. Сейчас на пасеке у деда Серафима таких, как Долган, человек пять живет. Говорят, дед Серафим как-то летал в Москву и после этого слетел с нарезки. То ли секту какую-то основал, то ли в обществе решил пожить на старости, кто знает? Но у деда Серафима теперь разные люди бывают. Самые уважаемые. Ты не поверишь, – заржал Лазарь, – говорят, у деда Серафима даже губернатор бывает».

«А Долган что?»

«Ну, что, Долган? Долган чай подает. Тоже вроде вращается в высшем обществе».

«Это круто, круто, – кивал я, не обращая внимания на злобный Нюркин комментарий. – Всем счастья хочется. Пусть живет при Серафиме. Я деда знаю, при нем Долган лишнего базарить не станет. А раз так, то и пацаны его не зарежут, и за решетку он не залетит».

И все время я чувствовал на себе ненавидящий взгляд Нюрки.

3

С Петром Анатольевичем я почти не встречался.

Что-то встало между нами после удачно проведенной работы в Ачинске.

Не знаю что, не берусь гадать. Может, не понравились Большому человеку какие-то рекомендации, хотя ясно было, что работу мою он ценит… Нюрка улетела в Париж, с ее отлетом вернулись головные боли. Невропатолог, у которого я консультировался, озабоченно покачал головой: «Это нервы, батенька, нервы. И знаете, почему?» – «Ну?» – «Скрытая вина в вас говорит, вам высказаться надо. Потаенная, незаметная вина, батенька, сжирает иногда быстрее, чем рак, поверьте моему опыту. – И вкрадчиво (денег ему хотелось) спросил: – Хотите поговорить по душам?»

Я не хотел.

Невропатолог, как и я, работал на Петра Анатольевича.

Надо было лететь в Энск. Надо было заняться командой. Несколько раз звонили с Кипра, но звонки срывались, я не мог понять, кто так энергично меня добивается. Надо было позвонить Валентину Якушеву. Мне как-то пришло в голову, что он по своим налаженным каналам может что-то узнать о неизвестном джазисте Шурке. Сакс мне иногда снился, но позвонить Валентину я все как-то не успевал. В те дни мне трудно было сосредоточиться на чем-то одном. Странное оцепенение охватило меня. Ну, что, правда, изменится от того, если я улечу в Энск? Ну, что изменится от того, что я узнаю, куда исчезло из могилы тело неизвестного джазиста? Может, и мне поселиться на пасеке деда Серафима?

Ничего не происходило, Нюрка не выходила на связь (я еще не знал, что она беременна), я ничего не делал. Казалось, так может длиться вечно, но постепенно что-то прорастало в сознании. Интуиция подсказывала: не надо никуда лететь, не надо ничего делать, сиди в гостинице – жди. Наверное, поэтому я позвонил однажды дежурному по этажу:

«Ямаха» нужна.

Дежурный меня уважал (кормился при мне), откликнулся сразу:

– Это мотоцикл, Андрей Семеныч?

– Какой к черту мотоцикл? По номеру на нем гонять? Гитару.

– Не уверен, что мы располагаем гитарой, но для вас, Андрей Семеныч… Конечно, решим проблему…

– Сколько времени понадобится?

– Может, полчаса?

– Это много, – предупредил я. – За полчаса я могу напиться.

– Мы успеем, Андрей Семеныч.

Наверное, мальчики дежурного уже мчались к знакомым музыкантам. Попроси я мотоцикл, мне и мотоцикл втащили бы в номер. В сущности, так и должно быть в жизни… Бросив трубку, я молча прошелся по комнате, вынул из бара начатую бутылку и снова потянулся к телефону, собираясь заказать ужин.

В этот момент раздался звонок.

Я даже не ожидал, что так быстро схвачу трубку, на это движение у меня ушла какая-то доля секунды. Я был совершенно уверен, что звонит Нюрка, может, уже не из Парижа, может, с Кипра… Она могла. Она все могла… Это Нюрка звонит, был уверен я. Никто другой сейчас не был мне нужен. Я вдруг понял, что все наши раздоры – вздор, не в словах дело. Главное было в том, что мы чувствовали, касаясь друг друга, видя друг друга… Еще я хорошо знал, что Париж или даже Кипр все это вовсе не так далеко, как обычно считают… Я готов был заорать на Нюрку, почему это она все еще сидит в своем дурацком Париже, что там делает? Я даже рот раскрыл, чтобы заорать: «Дура!», но хорошо, что не заорал, потому что на другом конце провода раздался характерный смешок:

– Андрей Семенович, здравствуйте. Это Анатолий Борисович говорит. Дело есть. Интересное, нужное дело. Не смогли бы вы сейчас подъехать? Пропуск я уже заказал.

Оглавление

. .

Часть I . Смерть неизвестного джазиста

Часть II . Нежная тварь

Часть III . Черная папка

  Отступление первое . Искитимские дрозды

Часть IV . Новогодняя метель

Часть V . Дурь в городе

  Отступление второе . Паутинка Будды

Часть VI . Команда

Часть IX . Договор Минца

  Отступление третье . Дно неба

Эпилог