«Спустя несколько времени»

Юрий Пахомов

"СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ВРЕМЕНИ..."

1

Все осталось позади: гражданская панихида, похороны на Ваганьковском, поминки.

Складнев тогда стоял в почетном карауле, что-то говорил, кому-то выражал соболезнования, пожимал руки, но при этом испытывал странное чувство, будто процедура не имеет к Андрею Назарову никакого отношения, а хоронят другого, незнакомого ему человека.

С таким чувством он прожил неделю, а в воскресенье пошел на кладбище. День выдался мерзкий. То и дело срывался мокрый снег.

Среди тесноты крестов и оград Складнев с трудом отыскал могилу Назарова. Венки покрылись серой узорчатой наледью, рыжий могильный холм потемнел, и трудно было поверить, что прошла всего неделя - так запущенно было вокруг.

Фотографию Назарова, вставленную в рамку, залепило снегом. Складнев рукавом куртки вытер стекло и тут, в затаенной глубине, под венками, увидел букет свежих гвоздик. По-видимому, их принесли недавно.

У Складнева перехватило дыхание, он закашлялся и полез в карман за платком...

Познакомились они на Севере, в старинном областном городе. Игорь Николаевич Складнев, тогда молодой врач районной санэпидемстанции, приезжая в город, всякий раз останавливался у своих приятелей - Лины и Валентина Скворечниковых.

Жили Скворечниковы в деревянном доме на набережной. В доме были косые полы, прожорли-вые печи. А в стылые зимы холодная часть дома - лестница на второй этаж, коридор - покрывалась инеем, и половицы скрипели с каким-то остервенением.

В тот день в городе он оказался по делу: на кафедре в медицинском институте освобождалась должность младшего научного сотрудника и заведующий кафедрой пригласил Складнева на беседу. Он знал его по студенческим научным работам.

Но выяснилось, что заведующий заболел, принял Игоря Николаевича заместитель, доцент, выслушал с недоумением и сухо порекомендовал заниматься научной работой пока приватно, так сказать, без отрыва от производства.

И то, что разговор происходил стоя и он, Складнев, выглядел этаким жалким просителем, было унизительно.

В себя пришел только на набережной. От замерзшей реки веяло стужей и безнадежностью. Быстро темнело. В поселок, где Складнев жил, возвращаться было поздно, и он из автомата позвонил Скворечниковым.

- Игорь, ты? - обрадовалась Лина. - Как хорошо. Приходи немедленно, у нас сегодня гости: писатель из Москвы и один газетчик. Ты, наверное, совсем одичал в своей деревне?!

На квартире у Скворечниковых иногда собирались актеры, поэты, художники. Бывали и столичные знаменитости. Складнев в такие вечера старался не задерживаться, но сегодня ему было все равно. Лишь бы не оставаться одному.

Назаров сразу не понравился. Громоздкий, с обвисшими плечами, грубым большеротым лицом, он походил на грузчика с лесобиржи. Знакомясь, он протянул руку, представился:

- Назаров Андрей.

Гость без улыбки задержал руку Складнева в своей руке, словно ожидая эффекта от произнесенной фамилии. Игорю это не понравилось.

- Ловите исторический миг, ребята. Перед вами живой классик, многозначительно сказал газетчик, маленький, вертлявый, с черными прыгающими глазками.

И Назаров, как показалось Складневу, подчеркивал свою значимость: молчал и все поглядывал на часы. И видно было, что ему скучно и он не знает, как бы поскорее уйти.

А Складневу было горько. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким.

Потом, часа, наверное, через три, случилось чудо: они как бы уединились с Назаровым. "Как бы" - потому как и Лина, и ее муж Валентин, и журналист сидели за столом, но все, что они говорили, не достигало слуха Складнева. Он торопливо, сбиваясь, рассказывал Назарову о своем одиночестве, неудачах и утраченных надеждах. Все, что накопилось в нем, выплескивалось здесь, в погруженной в сумерки комнате, и каждое слово несло облегчение. Назаров слушал вниматель-но, подперев голову кулаком. Он, казалось, стал еще больше, заполнил весь угол, светлые его волосы сливались с обоями, и видно было одно лицо, лицо не человека - идола.

2

Снег повалил крупными хлопьями. В мокрых ветвях тополей возились вороны, и их карканье гулко разносилось по кладбищу.

Складнев испытывал скорее не горечь, а удивление, словно был убежден в бессмертии Назарова. И вот - могильный холм, и венки, и ощущение кладбищенской отрешенности.

Откуда-то потянуло дымком. Так же пахло на даче Назарова в тот последний приезд к нему: на соседнем участке жгли листья.

...Через неделю Складнев должен был уезжать с делегацией ученых во Вьетнам, был радостно возбужден.

- Я тебя понимаю, старичок, - сказал Назаров. Был он грустен, тих. И все поглядывал в окно, словно еще кого-то ждал. - Помню, как собирался в Париж и думал: вот я буду гулять по Елисейским полям или по улице Эйлау, где жил и умер Шаляпин. Ша-ля-пин! Спятить можно. А что я сейчас помню? Каштаны помню, кафе под зонтиками - остальное, как рев трибун на стадионе. И ничего о Париже я не написал...

Назаров подошел к окну, побарабанил пальцем по стеклу, сказал, как бы отвечая на чей-то вопрос:

- А дела наши совсем швах... Хотел мамашу пристроить в санаторий, а самому махнуть в Крым. Или в Гагру. Люблю Гагру в октябре. А тут уголь нужно на зиму запасать. И с путевкой ничего не вышло. Так-то вот. А давай, старичок, прокатимся. Куда-нибудь в лес, под дождичек. Потом приедем, разожжем камин и будем сумерничать. Мой "жигуленок" подлатали, так что он бегает.

Отчего у Складнева не хватило тогда душевной чуткости понять состояние Назарова, сказать ему что-нибудь теплое, успокоить?

Они долго мотались по лесным дорогам. Назаров молчал, только иногда мучительно морщил лоб, словно пытаясь отогнать неприятные мысли.

Остановились на опушке леса. Справа золотился на осеннем солнце стожок сена. Назаров распахнул дверцу, с удовольствием вдохнул настоенный на травах и увядающих листьях воздух, сказал:

- Знаешь, а ведь старая ель пахнет по-разному... Когда к ней подходишь с наветренной стороны - один запах... - Он не договорил, вздохнул, полез в карман за "Беломором" и закурил. Голубоватый дым потянулся к ветровому стеклу. И тут пошел дождь, мелкий, грибной.

Легонько покашливая и стряхивая пепел себе на брюки, Назаров вдруг заговорил об отце, о том, как тот любил работать на даче и как все при нем было ухожено, как буйно росло. Говорил неторопливо, позабыв о сидящем рядом Складневе.

Дождь усилился, капли застучали по крыше. И вот тогда Назаров произнес фразу... Какую? Складнев не мог вспомнить, и это его мучило.

3

Чем объяснить то удивительное чувство душевной близости, какое возникло у них с Назаро-вым под утро, в наполненной зыбким светом комнате Скворечниковых, за неубранным столом, когда он, Складнев, уже выговорился, сидел опустошенный?

В груде одежды, сваленной в углу, Назаров разыскал свой тулуп, заячью шапку и сказал, кривя губы:

- Ты проводи меня, старичок. Пусть уж они спят. Ишь как всхрапывают. А я в гостиницу за чемоданом. Мне сегодня в Амдерму лететь.

Был он грустен, рассеянно оглядывал стол, спящих. И вдруг лукаво, по-мальчишески подмигнул Складневу:

- А лучок-то маринованный - бельгийский... Вкуснотища. И ведь обычный лук.

Они сверзились по промерзшей скрипучей лестнице, а когда вышли на набережную, на востоке, среди сплошного мрака протаяло вдруг розовое пятно. И окна домов наполнились теплым медовым светом.

Постояли на набережной, наблюдая, как среди льдов тяжело ворочается черный, неуклюжий ледокольный буксир.

- Ты не переживай, - сказал Назаров. - Все будет хорошо. Вот увидишь.

Он пожал Складневу руку и зашагал прочь, стараясь ступать по чистому снегу. И громоздкая его фигура еще долго была видна в бледно-розовом пространстве пустынной набережной. Он так и не оглянулся.

Складневу нужно было возвращаться назад, к Скворечниковым, но что-то тяготило его. Он еще не знал тогда, что всякая встреча с Назаровым будет оставлять такой вот осадок недовольства собой, желание в чем-то разобраться, оправдать себя или, наоборот, осудить. И к этому будет невозможно привыкнуть, как невозможно привыкнуть к угрызениям совести.

Много раз потом, вспоминая свои беседы с Андреем, Складнев не мог выделить какую-нибудь особую мысль или фразу, которая бы его поразила сразу, заставила восхищаться, завидовать или возражать - важен был весь разговор. Казалось, выбрось хоть одно слово - и вся мысль сведется к абсурду...

4

Пророчество Назарова сбылось. Заведующий кафедрой сам разыскал Складнева. Недоразуме-ние уладилось. И вскоре он перешел работать в медицинский институт.

Полоса удач таинственным образом была связана с Назаровым, с тем вечером в наполненной зыбким светом комнате. Так по крайней мере думал Складнев.

С жадностью перечитал Игорь книги Назарова, пытаясь найти в них нечто необычное. Но рассказы были на удивление просты и бесхитростны. Люди жили, любили, умирали. Северный пейзаж, правда, был хорош, но и белые поморские ночи, и ранние осенние сумерки, и лимонные закаты Складнев видел множество раз - пригляделся. Тут, по-видимому, дело было во вкусе. Складнев любил читать толстые романы, например, Драйзера, Фейхтвангера.

А критики шумели вокруг творчества Назарова. Одни хвалили, другие ругали. Особенно усердствовал критик Ложечкин. В хлестких статейках он утверждал, что Назаров - фигура дутая. Вторичен. Подражает русским классикам. Все его писания - не более чем эпигонство. Позабыли читатели классику в рамках школьной программы, вот и умиляются.

Складнев, возмущенный хамским тоном статьи, в тот же день написал Ложечкину гневное письмо, которое конечно же осталось без ответа. А Назаров между тем отправился в Париж получать литературную премию.

Увлечение Назаровым, однако, вскоре прошло - иные заботы приспели. Складнев женился, переехал в Москву, устроился в солидный научно-исследовательский институт, защитил кандидатскую диссертацию и успешно трудился над докторской.

О Севере вспоминал, когда получал письма от Лины, из них узнавал и о Назарове: заезжал, гостил, сильно постарел, занимается в основном переводами, рассказы почти не пишет.

Защита докторской прошла благополучно. Но Складневу вдруг все надоело - и диссертация, и эксперименты, и даже симпатичный особнячок института. Пусто было на душе. Так случалось с ним и раньше, после завершения какой-нибудь работы, но сейчас это ощущение было особенно острым.

- Тебе нужно отдохнуть, - посоветовала жена, - ну хоть недельку. Договорись в институте и поезжай на дачу.

Складнев представил себе дачу на станции Поварская, уютную комнату с печью, пустой сад, дальние прогулки - и решился.

Собрался быстро. В последний момент положил в карман рюкзака английскую книгу по генетике, но жена тут же вытащила ее и сказала:

- Все, хватит... Лучше возьми книжку этого... Ну ты мне еще рассказывал о нем... Назарова, вот. Купила вчера.

- Назарова? Любопытно, любопытно...

Складнев взял небольшой томик в ледериновом переплете, с усмешкой подумал, что, пожалуй, года два не читал беллетристики. Времени едва хватало на специальную литературу. Авторефера-ты, отзывы, защита, предзащита - чертова крутоверть.

Наконец-то сегодня он может взять книгу и спокойно почитать о чем-нибудь далеком от медицины и биологии. И хорошо, что книга Назарова. Надо же, ведь и живет где-то рядом, а с той поры и не виделись.

Складнев сунул книгу в рюкзак, сказал жене:

- Не забудь свечи положить. Наверняка в поселке отключили электричество.

На даче он с удовольствием наколол дров, затопил печь. Пока нагревалась комната, пошел во двор и, чтобы размяться, стал расчищать дорожку. Снег был сухой и чистый, блестел на солнце и, соскальзывая с лопаты, обращался в пыль. Тонко звенели синицы.

Электричества, как он и предполагал, не было. Но Складневу это даже понравилось: вечера при свечах, среди тишины, с глухими ночами, поздними рассветами; простой, грубой едой. Десять дней - целая вечность!

Присел в кресло у окна, достал книгу Назарова. Первый рассказ Складнев прочитал с каким-то болезненным наслаждением. Разом все вернулось: и позабытый Север, и поселок, где он жил. Второй рассказ с будничным названием "Ночной разговор" потряс его с первых строк, потому как он увидел деревянный дом на набережной с косыми, скрипучими полами, с промерзшей лестни-цей, увидел молодого скуластого врача за столом, где среди прочих закусок стояла банка с бельгийским маринованным луком. Не было ни Валентина, ни Лины, ни суматошного газетчика. Сидели двое - автор, от лица которого и велось повествование, был в тени, а молодой врач был, как бы высвечен прожектором.

Разговор, точнее, монолог-исповедь врача был передан с поразительной точностью, но вместе с тем в пересказе Назарова он обрел куда более значительный, емкий смысл.

Быстро темнело. Складнев зажег свечу и принялся читать дальше...

Все десять дней прожил он под впечатлением рассказов Назарова. У него будто обострились зрение и слух. Ночью, лежа без сна, он слышал, как где-то далеко ухает на ветру, гремит оторвавшийся лист кровельного железа, как что-то потрескивает, скрипит, осыпается в глубине старого дома.

И еще - было ощущение, словно после дикой спешки, торопливого, как бы начерно, жития он остановился и оглядывается с изумлением вокруг.

5

Складнев написал Назарову письмо, послал его на адрес издательства. Ответ пришел неожи-данно скоро. Назаров писал, что хорошо помнит его, Складнева, и тот вечер у Скворечниковых тоже помнит. Приглашал в гости, на дачу, где он теперь живет круглый год. К письму прилагалась подробная схема, как добраться.

"А что, махну, пожалуй,- решил Складнев,- завтра суббота, вот и поеду".

До остановки "Тридцать пятый километр" он добрался в полдень. Электричка с угасающим гулом ушла, Складнев оглядел перрон. Зима в этом году сразу взяла крепко, день выдался солнечный, морозный. Наледь перрона ласково светилась. На противоположной стороне виднелся зеленый продовольственный ларек. Складнев сверил по схеме - все выходило точно. Спустился по обледенелым ступенькам, перешел железнодорожные пути - рельсы, еще наполненные отдаленным гулом, были черны, и сквозь подошвы лыжных ботинок ощущался этот гул.

Неторопливо - это доставляло ему удовольствие - снял чехол с лыж, неторопливо их укрепил, радуясь, какие замечательные у него лыжи, и с мазью он угадал. С того момента, как Складнев сел в электричку, его не покидало ощущение, что он совершает какой-то легкомыслен-ный, мальчишеский поступок.

Еще раз сверился со схемой. Дорога, с хорошо пробитой лыжней в центре, вела мимо заколоченных дач. Дома стояли по окна в сугробе, темные, казались нежилыми, и только у одного, нового, отделанного под терем, на расчищенной площадке перед крыльцом стоял оранжевый "жигуленок", и из трубы дачи светлой струйкой вытекал дым.

Лыжи шли хорошо. Складнев миновал поселок. Теперь нужно было сворачивать в березовую рощу. Но и здесь угадывать ничего не нужно было, лыжня сама вела.

Вот тут-то, посреди белизны берез, рыхлого, в росчерках птичьих следов снега, среди густо-зеленых с рыжиной, будто в подпалинах, елей и возникло то ощущение, что потом преследовало Складнева всякий раз, когда отправлялся на дачу к Назарову - узнаваемости того, что он видел вокруг, словно писатель с предельной точностью перенес все это в свои рассказы, сохранив и звуки и запахи. Разве вон та, с обломанной, усохшей верхушкой сосна не знакома Складневу? Или три березки, три сестрички, стоявшие так тесно, что казались одним деревом? И впечатление усилилось, когда лыжня вывела Складнева на опрятную полянку, с которой влево и вверх уходила просека, а в конце ее, на взгорке, проглядывалась деревня. Ощущение, что он уже не раз бывал здесь, стало настолько сильным, что он оставил лыжню, пошел лесом, проваливаясь в снег, и вышел точно к замерзшей речке, и не было у него сомнений, что, взобравшись на ее крутой берег и отмахав с полкилометра, он упрется в зеленый штакетник дачи Назарова, отыщет калитку, минует рубленную из бревен баню и тотчас же увидит дачу: финский добротный дом, флигель во дворе.

...Путаное впечатление осталось у Складнева после первого посещения Назарова. Горькая жалость охватила, когда отворилась дверь и на крыльцо, перепачканное углем, вышел пожилой человек в странной какой-то куртке, в котором он с трудом признал Назарова. Но было и другое: как шли в магазин скудно протоптанной дачниками тропкой, сначала вдоль забора, потом спустились к замерзшей реке, вскарабкались по неудобным ступенькам наверх, и там, на залитом мягким, чуть искрящимся светом угоре, с неожиданной высоты, открылась вдруг не то лощина, не то сокрытое снегом озеро, а далее - знакомая уже березовая роща, молодая, свежая и совсем не зимняя. "Какова, а? - сказал Назаров, жмурясь, и его грубое, обрюзгшее лицо посветлело, он вытер ладонью глаза и тихо, как бы приглашая его, Складнева, к чему-то совсем необычному, проговорил: "Вы только послушайте, послушайте!" Он не сказал "посмотрите", и это было поразительно.

А вот разговор с Назаровым в тот день не запомнился. Назаров проводил его до калитки, предложил заходить еще, но как-то неуверенно, и Складнев подумал, что ему, пожалуй, нечего здесь делать.

Светлая ночь стояла над дачным поселком. Складнев хорошо видел лыжню. К ночи подморозило, и лыжи шли превосходно. И опять-таки нечто странное было в его ночном, беззвучном скольжении мимо деревушки, мимо замерзшей речки, заколоченных дач, и Складнев облегченно вздохнул, когда услышал нарастающий гул электрички.

Еще от первого посещения Назарова осталось неясное чувство обиды. Складневу даже показа-лось, что Назаров так и не узнал его. Был он возбужден, ходил по комнате, жадно расспрашивал о московской жизни и все время прислушивался к тому, что происходило в глубине дома.

Потом вдруг вышел, пропадал довольно долго и вернулся не один, а со старухой (вот тогда Складнев впервые увидел мать Назарова Марфу Кондратьевну). Лицо у Назарова было при этом какое-то растерянное, беззащитное, как у человека, который только что снял очки и близоруко щурится.

"Это кто таков?" - спросила старуха, внимательно разглядывая Складнева. "Товарищ мой, ученый... Игорь Николаевич".- "А-а, не писатель, значит... хорошо". Смысл этого "хорошо" Складнев понял позже, когда на дачу приезжали хмельные уже мужчины и женщины, громко говорили, смеялись, не обращая никакого внимания на старуху, да и Назаров вроде как им тоже был не нужен, а нужна была дача, камин, просто место, где можно было посидеть, выпить, а то и уединиться во флигеле.

Возможно, чувство обиды в Складневе породил сам Назаров. Отправляясь на дачу, Игорь предполагал, что дела некогда известного писателя обстоят неважнецки, но он как-то не ожидал увидеть его таким постаревшим, поблекшим. И то, что Назаров говорил спокойным, уверенным голосом, не замечая ни скудного стола, ни всеобщего запустения на даче, усиливало впечатление.

6

Назаров позвонил сам. Недели через три. Поздно уже, часов около двенадцати. Складнев вычитывал гранки своей статьи и, как всегда, злился. Ему хотелось править, а то и заново переписать статью; но сделать ничего уже было нельзя - редактор вполне резонно сетовал "на переливки строк" и прочие сложности, а Складнев бесился от собственной беспомощности.

И тут вот некстати зазвонил телефон. Голос был дальний, погасший.

- Игорь Николаевич, это Назаров... Бога ради простите, тут я в дурацкую историю угодил, а посоветоваться не с кем...

- Что случилось? - тревожно спросил Складнев.

Назаров уловил его тревогу, потому как едва слышно, равнодушным голосом произнес:

- Ничего особенного... С коликой угодил в больницу. Сегодня, по "скорой". Ну а посове-товаться решительно не с кем. Простите, что потревожил...

- Да перестаньте вы,- разозлился Складнев.- Из какой больницы вы звоните? Ясно. А отделение? Вторая хирургия. Завтра я у вас буду.

...Складнев поспел вовремя. Ночью Назарову стало хуже. Заведующий хирургическим отделением хмуро сказал, что оперировать нужно немедленно и, если он друг, его обязанность убедить писателя дать согласие на операцию...

Пожалуй, по-настоящему они подружились там, в больнице. Из реанимации Назарова перевели в одноместную палату с креслом, умывальником и небольшим тамбуром.

Назаров был плох, чаши весов еще колебались то в одну, то в другую сторону. Упорно держалась температура, и угроза разлитого перитонита пока не миновала.

Заведующий хирургическим отделением, да и другие хирурги, казалось, дневали и ночевали в клинике. Удивительно внимательны были сестры, хрупкие, почти девочки, способные всю ночь просидеть у постели безнадежного больного.

Складнев с раздражением и досадой думал о друзьях Назарова, его коллегах по перу. В первую неделю не появился никто. Мать Назарова тоже лежала в больнице, а родственников у него не было.

В конце первой, самой трудной недели пришла женщина. Смуглая, некрасивая, даже уродливая, но с удивительными глазами. Была она поклонницей таланта Назарова. Приехала из Кисловодска. Как она прослышала о болезни писателя, для Складнева так и осталось загадкой. Возможно, кто-то из сестер по просьбе Назарова дал ей телеграмму. Женщину звали Таня, она упорно просила называть ее именно так. Была она учительницей русского языка, взяла отпуск без содержания и прикатила. Знакомы они были с Назаровым года три-четыре.

Именно она и выходила Назарова. У нее был настоящий талант сиделки. Всю сложную технику ухода за тяжелым больным она усвоила быстро, за сутки, причем делала все с удивительным тактом.

У Назарова случались приступы раздражительности, когда он капризничал, как ребенок, отказывался делать то одну, то другую процедуру. "Ну, что ж, не надо, так не надо", - вроде бы соглашалась Таня, но уже через несколько минут делала все по-своему, и лицо ее при этом было неподвижным, как маска. Только глаза жили, излучали такой свет, такую сфокусированную доброту, что Складнев как-то поймал себя на том, что... завидует Назарову.

Назаров выздоровел, и Таня исчезла. Как добрый ангел явилась она, а исчезла вместе с бедой.

7

Складнев привык мыслить конкретно, но здесь, на кладбище, строй мыслей был иной.

Он, врач, ученый, работающий в той области, где грань между живым и неживым стирается, думал сейчас отвлеченно, о смерти. И, возможно, в первый раз усомнился в ее биологической целесообразности.

Ему вспомнилось, как в Дананге их повезли смотреть знаменитый храм, высеченный в скале. Сначала они долго взбирались наверх, среди оглушающего зноя, звона цикад, утомленные дорогой, впечатлениями, оставляя внизу долину знаменитого Пятигорья, потом спускались по осклизлым ступенькам. Пахло сыростью подземелья, по мере того как отступал зной, и они как бы погружались в прохладную воду. И вот в свете факелов открылся огромный грот, верхняя часть его терялась в сумраке, с легким писком носились летучие мыши, камни сочились влагой, и не верилось, что храм в скале - дело рук человеческих.

"Это единственный в мире храм, где есть лежащий Будда",- пояснил гид. Складнев по узким, вырубленным в скале ступенькам поднялся в нишу, ничего не увидел и, шаря в темноте руками, вдруг наткнулся на огромное ухо с удлиненной мочкой. В ужасе отпрянул, мгновенно покрыв-шись липким потом. Раздался звук, тонкий, звенящий. Он падал сверху, выстраиваясь в мелодию. Пятясь, ощупью отыскивая ступеньки, Складнев торопливо, подгоняемый безотчетным страхом, спустился вниз и остановился пораженный: у стоп Будды, сидящего в обычной своей позе, стоял мальчик лет десяти и играл на свирели. Багровое, трепещущее пламя факелов высвечивало надменный лик каменного идола, и Складневу пришла в голову странная мысль, что пока он, корячась, выбирался из каменной ниши, Будда опередил его: успел занять место на каменном возвышении, напоминающем трон.

Мальчик, похожий на библейского пастушка, играл на свирели. Звук рождал успокоение, прохладу.

И каким ярким, радостным показался мир вокруг, когда люди выбрались наверх уже с другой стороны скалы и оказались на плоской вершине, поросшей цветущими деревьями. Виднелась крыша пагоды с колесом на ней, напоминающим тележное. И все разом заговорили возбужденно, мужчины закурили, женщины достали пудреницы. Хотелось чего-то обычного, житейского. Хотелось жить, радоваться. И светлая, наполненная солнцем пагода на поляне, словно сошедшая с традиционного, покрытого лаком, вьетнамского рисунка, уже не произвела особого впечатления. Тут все говорило о жизни: и бронзовый Будда, и курящиеся синим дымком ароматические молитвенные палочки, и даже стриженная наголо монахиня, составляющая сложный букет...

Все эти храмы, пагоды, кладбища, хмуро думал Складнев, всегда рождают мысли о проходя-щем и вечном, о безграничности мироздания, в котором жизнь человека - лишь краткая вспышка.

Горько ему было, досадно, казалось, сам он виноват в существовании смерти.

Вот ушел Назаров, человек, с которым он был близок последние годы, а что о нем знает? Например, о его детстве и юности? Очень мало, почти ничего. И в рассказах его, во многом автобиографичных, ничего не было о том периоде жизни.

Однажды - года два назад - они шли с Назаровым по Арбату. Андрей был необычно возбужден, показывал переулки, особнячки, пояснял, кто раньше в них жил. Особенно долго стоял у витрины магазина "Охотник", где были выставлены рыболовные сети, спиннинги, резиновые подсадные кряквы, чучела животных.

- Ты не представляешь, как мне в детстве хотелось иметь ружье, сказал он и потух, грубое лицо его закаменело. И больше он не проронил ни слова. Заговорил, когда вышли к ресторану "Прага", сказал торопливо, почему-то озираясь по сторонам:

- Пойдем посидим, старичок. Посидим и выпьем.

И усмехнулся надменно, как бы усмешкой этой перечеркивая любые возражения.

В комнате Назарова на Арбате, узкой, наполовину загроможденной старинным, темного дерева буфетом, над жалким вытертым диванчиком, прямо к обоям булавкой была приколота фотография юного Назарова, лет этак двадцати: косо подстриженная челка, скуластое, мальчишеское, какое-то незащищенное лицо.

Паренек этот бегал в одну из соседних школ, зачем-то учился играть на контрабасе, много, запойно читал. И, наверное, это нравилось его отцу, человеку полуграмотному, слесарю-сантехни-ку, а еще больше матери учительнице начальных классов. И отец и мать очень хотели, чтобы он стал музыкантом, чтобы в черном фраке и крахмальной манишке сидел в оркестровой яме Большого театра или на сцене консерватории - жизнь музыканта симфонического оркестра всегда кажется возвышенной и светлой.

Андрей рос угрюмым, неразговорчивым. Учителя в школе были им недовольны, особенно учительница литературы, которая находила сочинения мальчишки на свободную тему грубыми, натуралистичными. И ее ничуть не примиряла глубокая начитанность мальчика, его просто поразительное знание Толстого. Учительницу оскорбляла сама возможность думать и судить о литературе, о Льве Толстом самостоятельно, вне школьной программы. Андрей "полз" на тройках, потому что математика давалась ему с трудом и совершенно не интересовала, естественные науки тоже. Игра же на контрабасе никому не казалась серьезной: ведь контрабас - не скрипка и не рояль.

К десятому классу резко ослабло зрение, и Андрею пришлось носить очки. Он стеснялся их круглой дешевой оправы, и это еще больше отдалило его от своих одноклассников.

В армию не взяли из-за плохого зрения. Он устроился в строительно-монтажное управление, где работал отец, год трудился на стройке, а потом неожиданно для всех, особенно для учительни-цы литературы, поступил в Литературный институт. Выяснилось, что Андрей Назаров давно пишет стихи и даже публикует их в газетах. Они и помогли ему пройти творческий конкурс. Рабочий начинающий поэт - наверное, это подкупило приемную комиссию.

К этому времени Андрей сначала бросил занятия музыкой, а затем на первом курсе - стихи и перешел в семинар прозаиков. К концу второго курса по институту поплыл слух, что среди студентов обнаружился настоящий талант.

Два небольших рассказа Назаров напечатал в молодежном журнале. Рассказы были написаны размашисто, густо и как бы пронизаны грустью. Это было так необычно на фоне молодежной литературы, наполненной "романтикой дальних дорог", освоением целины. "Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты и я",- гремело радио на вокзалах, с которых уходили поезда на восток, поезда с юными энтузиастами в штормовках и с гитарами. Главное делалось там, а Назаров на лето отчего-то уехал на Север, и не в Арктику, которая тоже уже наполнялась "перезвоном струн гитары", а на побережье Белого моря, одиноко бродил с ружьем по заболочен-ным лесам, ночевал в старинных поморских деревнях, на рыбацких тонях, ловил с рыбаками семгу, пешком прошел от Архангельска до Летней Золотицы, голодал, чуть было не утонул, когда в шторм перевернулся карбас. Осенью вернулся в институт загоревший, обветренный, с красными, будто ошпаренными руками и лихорадочным блеском в серых глазах.

Рассказы, которые он привез с Севера, были писаны удивительными красками. Именно такие краски, как утверждали очевидцы, могут рождать поморские белые ночи. Это был неизвестный дотоле Север, пришедший вроде бы из старины.

Рассказы Назарова сразу заметили, их читали, о них спорили. За короткое время вышло два сборника молодого писателя, рассказы тотчас же перевели на все европейские языки. Нашлись и такие, кто не поверил в талант Андрея Назарова...

Историю о житье-бытье Назарова поведал Складневу тот самый критик Ложечкин, поведал случайно в ночной электричке, когда возвращались они как-то с назаровской дачи - критик был пьян, плакал и каялся в своих заблуждениях, справедливо полагая, что статейки его сыграли горькую роль в судьбе писателя. Может, и не взялся бы Андрей за переводы ради хлеба насущно-го, печатай его почаще... Но талант упрям, в прокрустово ложе не уместишь. "Эх, не научились мы беречь таланты",- горестно восклицал критик, и светлые его младенческие слезы скатывались по морщинистым щекам, а электричка летела в ночи, среди абсолютного мрака. И Складневу была противна эта пьяная и запоздалая исповедь...

Размышляя сейчас о Назарове, он, возможно, впервые с такой внутренней сосредоточеннос-тью, подумал: каким, в сущности, Назаров был человеком?

Отзывчивым, внимательным - пожалуй, честным - безусловно, а вот добрым... Назаров писал рассказы о доброте, призывал к добру... А бывало, о людях судил с убийственной жестокостью, при этом лицо его как бы заострялось, глаза сходились в прищуре, казалось, он целился из пистолета.

Было Назарову не чуждо и тщеславие. Но скрытое, о себе он говорил редко и неохотно, но охотно слушал, как говорят о нем, и даже откровенный подхалимаж принимал, только слегка усмехался.

Многие рассказы были о счастье или поисках его. А счастлив ли был он сам?

Он знал настоящий успех, славу, любил жену, через всю жизнь пронес трогательную любовь к матери. Это ли не счастье? А разве те, таинственные часы творчества, когда "звезда с звездою говорит" и творец возносится в такие выси, испытывает такое чувство, что все остальные человеческие ощущения попросту меркнут, выглядят ничтожными, зряшными - не счастье?

"На свете счастья нет, но есть покой и воля!" - сказал поэт.

8

Складнев подумал о себе: вот он доктор наук, заведующий лабораторией. Возможно, скоро станет заместителем директора института, наконец профессором. Не так уж мало. Но когда он пытался вспомнить последние годы, то видел только работу. Изо дня в день брел он по узкому тоннелю, а свет маячил впереди, и он шел на него, мечтал: выйду и уж тогда заживу. И вот он выбрался наверх, оглянулся вокруг, и оказалось, что чего-то самого главного он так и не постиг.

Однажды в больнице, потирая плохо выбритые щеки, Назаров сказал, щурясь от боли:

- У меня в голове сюжеты двенадцати рассказов. Лучшее, что я смог бы написать. Но я их так и не напишу.

И не было в его голосе ни скорби, ни отчаяния.

Только дома, выверив, по обыкновению, все свои впечатления, Складневу стало страшно: смог бы он так сказать о себе? С таким убийственным спокойствием?

Конечно, и в науке нужен талант. Но главное все-таки - работа, работа целого коллектива. Времена гениальных одиночек прошли. А художник всегда одинок в своих писаниях, и уже с первых страниц видно, талантлив он или нет. И еще: настоящий писатель чаще всего сознает свою значимость.

Каково же было Назарову, зная, сколько он мог сделать, однажды понять: не сделал, не состоялся?!

...Кончились воскресные дни, уезжали случайные гости. И Складнев представлял, как Назаров, ссутулившись, в наброшенном на плечи пальто (дача плохо отапливалась) бродит из комнаты в комнату, останавливается у комнаты матери и со страхом прислушивается - жива ли?

Мать имела на него огромное влияние. Тут была не просто любовь, а нечто большее. Старухе было за восемьдесят, но ум ее был ясен, память цепкой. Она сразу разглядела безопасность Складнева, а также то, что из него при случае можно извлечь пользу - все-таки врач, наверняка со связями. И еще ей нравилась молчаливость Складнева и то, что он не лез к Андрюше со всякими просьбами. А просителей всегда было пруд пруди, с чем только не шли: написать вступление для книги, дать рекомендацию в Союз писателей, заступиться на товарищеском суде, помочь сложить в бане печку, и черт знает что еще. Заходили какие-то типы и просили денег. И Назаров отдавал последнюю десятку без всякой надежды заполучить ее назад.

А с деньгами у Назарова случались перебои: печатали его редко, поденную же работу - рецензирование, обзоры - он не брал, говорил, что не умеет рецензии строчить, ляпнет не то, а человек и пострадает, писатель-де всегда на свой аршин меряет, и в критики ему лезть не пристало.

Складнев ничего не просил, всегда приезжал один - у жены находились свои дела. Марфа Кондратьевна терпеть не могла женщин, считала, что у всех у них "дурной глаз", что они сглазят Андрюшу, а то и голову, чего доброго, заморочат.

На даче Складнев первым делом брал тряпку, заново перемывал посуду, сам накрывал на стол, предварительно обдав клеенку кипятком. "Вы уж не сердитесь, Марфа Кондратьевна,- говорил в таких случаях Складнев,- я ведь одно время санитарным врачом работал. А санитарные врачи все со сдвигом".

И Назарову и Марфе Кондратьевне нравилось, как Складнев накрывает на стол, как нарезает лимон тонкими ломтиками.

"А ведь в трезвых застольях что-то есть,- сказал однажды Назаров.Раньше интеллигенция чайком больше баловалась..."

На даче было одно место, разительно не похожее на все остальные кабинет Назарова. Назаров приглашал туда редко, и Складнева всякий раз поражало: такой порядок, такая чистота царили в нем, что ему на ум приходило сравнение с девичьей спальней, хотя никогда он эту спальню не видел.

Кабинет был просторный, светлый, с окнами на березовую рощу - тут хочешь не хочешь, думал Складнев, а начнешь писать. У окна стоял массивный письменный стол, две стены в застек-ленных, фабричной работы, стеллажах с книгами, третья же, у входной двери, свободна, на ней висела чья-то гипсовая маска, картина, написанная маслом, по манере напоминающая Сезана, и хороший фотопортрет Марины Цветаевой. Солидный кабинет солидного писателя. Но как-то уж холодно, рационально и совсем не в натуре Назарова. И Складнев ничуть не удивился, узнав, что Назаров работает вовсе не здесь, а в крохотной, как чулан, боковой комнатушке, в которой царил невообразимый ералаш. Книги лежали на полу, на продавленном диване, подоконнике, стены увешаны плохо выделанными звериными шкурами, ружьями, патронташами и прочей охотничьей справой. И пахло здесь остро: ружейным маслом, едким табачным дымом, зверем.

Работал Назаров за обычным канцелярским однотумбовым столом и все свои музыкальные, наполненные запахами и шорохами рассказы отстукивал на старенькой, купленной еще в студенческие годы пишущей машинке "Москва".

Как-то он признался: "Я в той светелке намерзнусь, надумаюсь - и сюда, в берлогу. Замысел у меня обычно там рождается. Поверишь, пока бегу вниз, боюсь все из головы вытрясти. Потому на машинке я сначала вроде заготовки делаю и откладываю на недельку, на две, а то и на год. А потом уже тачать начинаю основательно, мутную водичку этак раз десять сливаю, пока не почувствую - звенит. В лучшие времена я из светелки в берлогу раза по три с лестницы скатывался. Один раз так хряснулся, что неделю присесть не мог".

Вообще же о творчестве, о самом процессе Назаров говорить не любил, да Складнев и не спрашивал: дело это всегда тонкое и деликатное, и его бесило, когда какой-нибудь пронырливый газетчик лез к Назарову со своими вопросами: как вы пишете? Сидя или стоя, как Хемингуэй? И не ставите ли, как Флобер, ноги в таз с холодной водой? Назаров обычно отшучивался. Одного кинорежиссера он с серьезным видом убеждал, что замыслы его лучших рассказов у него возникли в... бане.

Любопытная деталь: в рассказах Назарова почти отсутствовал юмор, устная же его речь была наполнена шутками, веселыми байками, и компания за столом, случалось, покатывалась от хохота.

А было Назарову совсем не до шуток - вновь появились боли и как раз там, где оперировали. Можно было предполагать... Но выяснилось, сдало сердце, которым он так гордился. "Оно у меня железное,- говорил Назаров,- я и сейчас, на шестом десятке, тридцать верст отмахаю, и хоть бы что".

Верно, ходок Назаров был прекрасный. Раз Складнев увязался с ним на охоту,- разрешили отстрел лосей,- так все проклял, на первых же десяти километрах взмок, натер ногу. К счастью, рядом оказалось шоссе, и в Москву Складнев прибыл на огромном молоковозе.

Сейчас, на кладбище, он с недоумением думал, чем, в сущности, был интересен Назарову? Почему Назаров всякий раз так искренне радовался его приходу? Одиночество? Heт, не только. Тогда что? Интересным человеком Складнев себя не считал. Быть в центре внимания, занятно рассказывать не умел. Да и что он мог рассказать?

Проблема, которой занимался, была настолько специфичной, что в ней разбирались только узкие специалисты.

А даром популяризаторства Складнев не обладал. О его монографии, вышедшей в издательст-ве "Медицина", один академик сказал: "Этак, батенька, вы там все закрутили, что я, старый дурак, ничего не понял. Писать надобно для публики, для коллег..."

Но Назаров умел его растормошить, заставить говорить. Интересовался он решительно всем и вопросы задавал, что называется, путные, выказывая понимание институтской жизни и вообще жизни ученых. "Уж не роман ли ты надумал писать, Андрюша, про ученых и меня в заглавной роли вывести? спросил как-то Складнев.- Больно уж ты меня разглядываешь, как вошь в бинокулярную лупу".

Назаров засмеялся. "Где уж нам, дуракам, чай пить. Тут новеллку высидишь, семь потов сойдет. Роман - он либо для великих, либо для бездарей".

Может, Назарову нравилось умение Складнева терпеливо слушать? Редкий дар по нынешним временам, а в писательской среде и совсем исчезнувший. Как Складнев убедился, большинство писателей могли говорить только о себе и оскорблялись, просто сатанели, если их пытались перебив или свернуть разговор на какую-нибудь другую тему.

А чем привлекал сам Назаров, почему его, Складнева, так тянуло к нему? Ведь дружить с ним было непросто... И редко общение с Назаровым оставляло на душе ощущение ясности и покоя, чаще все-таки это была неудовлетворенность, желание как-то по-другому, с неожиданного ракурса взглянуть на жизнь.

К тому же Назаров временами был нетерпимым и резким. Однажды под вечер на дачу прикатила шумная компания телевизионщиков. Среди них был писатель, рослый, красивый и какой-то весь благополучно ухоженный. Оказывается, он прошел по поморскому Северу теми же маршрутами, какими в юности ходил Назаров.

Писатель привез семгу, выловленную, по его словам, им собственноручно в районе Летней Золотицы.

Назаров почти не пил, досадливо морщился, слушая разговоры, и все поглядывал в окно. Они со Складневым уговорились раньше лечь, а утром отправиться подальше в лес.

Семга и вывела Назарова из равновесия. Он пожевал ломтик, сказал:

- Грубый посол. В каком ресторане брали?

Писатель побледнел.

- Вы что... я сам ее поймал, сам и тузлук делал.

- Вранье, ресторанная продукция. На кой вам черт это понадобилось? Кого вы хотите обмануть?

- Позвольте, как вы можете!

- Убирайтесь отсюда к чертовой матери! - вдруг закричал Назаров и даже ногой топнул.

И долго потом не мог успокоиться, ходил из комнаты в комнату, вздыхал.

"Да что сейчас размышлять,- хмуро подумал Складнев.- Назарова больше нет. Нет, и все тут".

И вспомнил, как позвонила незнакомая женщина и, захлебываясь слезами, сообщила: "Умер он сегодня. Я в обед пошла Марфе банки ставить, соседки мы, а она мне говорит, что-то Андрюшенька не встает, заспался. Ты пойди, погляди, девка... Я подхожу-у, а он уже холодный. Марфа ваш телефон дала. Сама-то больно плоха. Вы уж приезжайте".

9

Среди прочих житейских загадок Назарова была его жена Анастасия. Как о детстве и юности, так и о жене он ничего не рассказывал - следов ее ни на даче, ни в том доме на Арбате не сохранилось. Был человек - и нет его. Ушел, исчез, растворился. И только в кабинете наверху, в затененном углу, висел портрет молодой женщины, сделанный как бы наспех, легкими карандаш-ными штрихами. У женщины был надменно-сосредоточенный взгляд, поджатые губы, длинная, гибкая, как на портретах Модильяни, шея.

Складнев уже не помнил, кто из гостей шепнул ему как-то: это и есть Анастасия.

На Анастасию было наложено табу. Исходило оно от Марфы Кондратьевны. И было ясно, что в этом доме, вообще во всех домах, где бы ни жил Андрюша, она не потерпит никакой другой женщины, кроме себя.

А женщины так не хватало в этом оскудевшем доме...

Из рассказов Назарова, из его повестей вырастал облик женщины спокойной, он проходил через все произведения писателя. Менялись имена, портретные характеристики, но образ был один. С ней герои Назарова встречались то на рыбацких тонях, то в глухом осеннем поселке на берегу северной реки. А вот на шумных московских улицах эта женщина казалась чужой, неловкой и все стремилась уехать назад, туда, на Север, где все было чище - воздух и люди. От нее веяло чем-то древним, языческим. Она не вела умных разговоров, делала простые, обычные вещи: топила печь, варила еду и иногда, оставаясь одна, пела.

У Складнева мало-помалу сложилось представление об Анастасии, как о самобытной женщине, выросшей где-нибудь в доме лесника, на кордоне, рядом с природой. И как он был поражен, когда все тот же подвыпивший критик в ночной электричке рассказывал ему: "Тася натура сложная была, с характером... Андрея любила, но не его, а талант. У русских баб такое бывает... Умна пронзительно. В женщине ведь обычно другое - интуитивная сторона превалиру-ет. А тут ум рафинированный, холодноватый, точный. Образование блестящее. В двадцать три года кандидатскую защитила. Если по уму судить, то она крупнее Андрея, талант ведь не обязательно от ума. А Андрею баба тихая нужна была, домашняя, нянька, одним словом, чтоб верила в него безоговорочно: он ведь нежный, хрупкий, только на вид громила. А Марфа это точно усекла, с первых дней невестку возненавидела. Андрей переживал. Он в ту пору и попивать начал, мрачно, в одиночку. Жена в Москве, старуха на даче, беспомощная. А тут мрак осенний давит, не пишется. Неудивительно и запить..."

Критик потер кулаками дряблые, в красных прожилочках щеки и сказал с надрывом: "Когда Анастасия умерла - порок сердца у нее был, у Андрея будто струна в душе лопнула... Он ведь к новеллистике лет пять после ее кончины не возвращался..."

Глядел Складнев в окно электрички, и, помнится, застряла тогда в его голове мысль: отчего так бывает - недруги о нас больше знают, чем друзья?

Сейчас, вдыхая сырой кладбищенский воздух, Складнев думал, что образ той светлой женщины, пришедший из рассказов Назарова,- плод писательского вымысла, тоска по желаемому, и художник, что легким росчерком сотворил портрет Анастасии, был точнее, и стилизация под Модильяни не снижает значимости рисунка.

10

За воротник упала холодная капля. Складнев вздрогнул. Перед глазами вновь возникла та полянка с золотистым стожком, полукружье берез - точно столбики света на фоне сине-зеленых, заматеревших елей. "А ведь старая ель пахнет по-разному..." - вспомнил Складнев.

Назарову было важно, как пахнет кора умирающей осины, какие запахи сохранило гнездо лесной птицы, сорванное ветром. А однажды Складнев с изумлением наблюдал, как Назаров нюхал муравейник, добродушно приговаривая: "Муравьишки-то, муравьишки... Аж вспотели. Хлопотный день. К вечеру дождь будет, вот они и готовятся".

Но не это важно. Важна была фраза, сказанная Назаровым тогда между прочим, без всякой связи с предыдущим разговором. И это тоже было в манере Назарова. В нем как бы всегда активно жили два человека: один говорил, шутил, смеялся, другой все время напряженно размышлял, лишь изредка вступая в разговор. Оттого-то его слова были нередко либо непонятны, либо попросту некстати.

И Складнев вспомнил: дождь усилился, потемнело. Назаров курил, пуская струйки дыма в боковое окно. И на фоне иссеченного каплями дождя ветрового стекла лицо Назарова было темным, почти черным. После затяжного молчания он вдруг сказал:

- У Тургенева... Не помню уже в какой вещи, кажется, в "Дневнике лишнего человека", есть такие строки: "Пока человек живет, он не чувствует своей собственной жизни: она, как звук, становится ему внятною спустя несколько времени".

Спустя несколько времени... Да, да, он так и сказал тогда, должно быть, с грустью ощущая отзвук прожитой жизни...

Складнев замерз. От земли, деревьев, каменных надгробий веяло могильным холодом. Нужно было уходить. Он поправил припорошенные снегом, но еще живые гвоздики. Среди промозглой сырости, тлена, вывороченной рыжей земли эти изящные цветы усиливали ощущение холода. Складнев содрогнулся, вспомнив, что Назарова положили в гроб в светлом летнем костюме.