«Майская ночь лемуров»

Г.Осипов

МАЙСКАЯ НОЧЬ ЛЕМУРОВ

Азизян заплевывает все вокруг себя. Причем даже если его плевки плевки приземляются на привычный ко всему асфальт проспекта им.Ленина, оглядя стреляющий слюною ротик Азизяна с тонкими губами и руническим шрамом на левой, горящей неизменным румянцем щеке, вы решите, что Азизян уничтожает таким образом каких-то кишащих у него под ногами гадов. Повыползших из темных и сырых подвалов на теплое зловоние Азизяновых носок, ужасных насекомых.

В этой истории три главных героя: Азизян, Нападающий и я. Кроме нас в ней появляются еще две олдоватые для девятиклассников хуны, чьи личности не были установлены. Хуны ответили нам отказом - 9-го мая на полукруглой, как осколок магического кольца, скамейке возле "Интуриста". Хунам должно быть стыдно, демоны, подобные нам, появляются на блеск их кожи один раз в жизни, если вообще появляются - тем более мы хотели их склеить не для себя, а ради Азизяна. Теперь, когда обветшалые углы их фигур наверняка склеены скотчем, им должно быть стыдно вдвойне. А Азизян тогда сидел на заборе и плевался. О женитьбе он тогда еще не поговаривал, ограничивался просьбами "снять бабу", после чего принимался шумно фантазировать, ссылаясь на порнографию, постоянно находившуюся у него в разбитом портфеле, рядом с дубинкой на случай незапланированной встречей с Хурдой.

Зато год спустя он, приметив одну лаборантку, станет поторапливать свата Нападающего фразой, ставшей классической: "Ну шо - когда мы Капитонову будем ебать?" Как-будто бы не так давно Нападающий повстречал невесту Франкенштейна у окошка дурдомовской регистратуры и процитировал слова влюбленного Азизяна, поднеся к языку давно севшую батарейку - "крону". Если это, как говорится, не пиздеш.

А весной 78-го года мы с Нападающим заканчивали десятый класс. Я уже догадывался, что сдавать экзамены мне, самому плохому ученику 51-ой школы, не придется, и предвкушал начало рискованной, за пределами закона и морали, жизни. Подавать пример, дурной настолько, что никто не решался тебе подражать - такая позиция даровала некоторую здоровую изоляцию, недоступную менее сильным характерам в 17 лет. Нападающий уже тогда отдавал предпочтение бутылочке, если случалось выбирать между Водкой, девочками и мальчиками. Что же касается товарища Косыгина (Стоунз называл Азизяна и так тоже), он вот уж год как работал на номерном заводе. Школу он двинул в середине девятого класса.

На выходные дни наш класс вывезли автобусом к морю. Место, где мы высадились, оказалось необыкновенно тихим и безлюдным, каким и следует быть пионерскому лагерю до начала каникул. Послевоенное здание с колоннами окружал сосновый бор. В моей сумке лежали две бутылки шампанского. К пляжу вела дощатая лестница с перилами (если молния ее не уничтожила, воображаю, что за существа трогают их сейчас влажными ладонями, какая речь звучит), и пройдя с полсотни ступенек вы попадали в уютную беседку из сталинских фильмов (я отметил эту точку, соображая, где мы вечером будем выпивать).

В отличии от старой школы, среди моих товарищей по классу практически не было сволочей. Меня не раздражали эти люди, не было желания заменить их механическими компаньонами, но и предчувствие неизбежного конца их так и не успевшей начаться советской жизни было слишком остро, чтобы воспринимать их всерьез. "Не все вы умрете, но все изменитесь", - мог бы я им сказать, но они бы мне все равно не поверили. Самые проницательные из числа моих одноклассников, то есть те, с кем я продолжал контактировать и после уроков - беловолосый садист Краут и Хижа, силач с улыбкой Фернанделя, как мне кажется, прекрасно понимали близость трагикомических видоизменений. "По дороге ледяной проскакал мужик больной", - произносил Хижа, и я, точно Маг слова газообразной сущности, спешил записать его откровения. Краут был плохой ученик номер два, первый был я - 13 двоек и единственная пятерка по английскому.

Фамилии некоторых девочек в нашем классе были связаны с животным миром - Лена Дрофа, Света Ибис: очень быстро успевала загореть. На выпускном вечере она выглядела вполне "афро-американ". Между 77-ым и 79-ым годами девушкам негросемитского типа было легко выглядеть привлекательно. Рестораны, пляжи и учреждения кишели Доннами и Мирей, три соски из Бони Эм тоже образовали целую дивизию двойников с каракулевой растительностью здесь и там. "Все они там одним мирром мазаны", - сентенциозно цедил Азизян, но, как-будто опомнившись, сразу же признавался, что "любит молодых жидовок с короткой стрижкой".

- Ну так ты же родился в один день с государством Израиль, - напомнил я ему как-то раз.

- Не может быть, папа, - встревожился Азизян, - не гони.

Ребята хлопотали на лужайке, собираясь завтракать среди весенних цветов. Соленый бриз напоминал о близости моря. Часы на широком запястье Хижы показывали одиннадцать. День начинался замечательно. "Он и закончится, - подумал я, - чудесно". Где-то в отрастающей траве затренькали струны. Появились какие-то чужие мальчики. Вероятно внешкольные знакомые наших одноклассниц. Пацаны отнеслись к их появлению вполне спокойно. У нас в классе никто не блатовал, хотя много было сильных.

"Интересно, шо они нам сейчас заспивают", - спросил я у Хижы. Хижа осклабился и пожал могучими плечами. Дело в том, что к тому времени повального увлечения диско, еще не составился в рогатых кругах незыблемый репертуар из Розенбаума и Макаревича, их попросту никто не знал на периферии. Поэтому от человека, взявшего в руки гитару, если только его не спугнуть, вполне можно было услышать что-нибудь неожиданное. Так и получилось на этот раз.

Юноша с телячьим профилем возвысился над травой и, сдвинув брови, серьезно начал: "Мы - хиппи, не путайте с "хэппи":" Мелодия, как всегда, была очень мутная; обычно под русский текст брали что-нибудь зарубежное, но передавая песню на слух, искажали оригинал до такой степени, что уже невозможно было распознать, как он звучал в начале операции. Шокинг Блу, Кристи, Криденс - кого только не использовали в роли недобровольных доноров!

":Ничьи мы, как пыль на дороге, нас греют девченки-дотроги (!), покорные будто гитары". Удивительно, но мне было известно, чьи это стихи. Роберта Рождественского. В свое время большеголовый, похожий на Спида Хакера (персонаж "Invocation of My Demon Brother" Кеннета Энгера), Миша Нудник где-то их надыбал, и прочитал на утреннике, стоя задом к огромной голове Ленина. Пожалуй, я был единственным, кто оценил этот глумливый бурлеск, которым Нудник по праву гордился.

Юноша с телячьим профилем заканчивал песню не один. Снизу из зарослей травы ему подвывали девичьи голоса. Значит, они общаются в городе, дряни такие. Шлюссаккорд, неприятно чвякнув в лесном воздухе, положил конец копролалии бородавчатого Роберта (на самом деле - одного из оригинальнейших поэтов "приплясывающего общества" 60-х, намного более яркого, чем тот же Аллен Гинзберг). Хижа с деланным восторгом поаплодировал "телячьим губам".

Какие могли быть в 78-ом году "Хиппи", и какое отношение имели к ним вполне цивильные комсомольцы, и что хорошего они видели во всегда скучных, дурнопахнущих, а иногда и опасных детенышах московского професорья, присвоивших калифорнийское название? - it beats me.

Первым подростком в СССР, додумавшимся писать слово "хуй" через свастику, был я. На уроке украинской литературы, покамест учительница с покрытым волчанкой лицом рассказывала чужим детям своими фиолетовыми губами о "тубэркульозе кiсток" Лэси Украинки (тубэкульоз кiсток не мешал ей дотягиваться до копченостей Ольги Кобылянской, тем не менее), я впервые изобрел и изобразил этот словообраз неповиновения общежитию салата оливье и хозяйственного мыла - ХУЙ! (Вместо Х - свастика, прим ред.). Позднее Азизян назовет его "блесна ненависти".

Панк-рок меня не удивил, но сперва обнадежил. Я наткнулся на фото "Секс Пистолз" впервые на страницах журнала Болгарской Культуры ЛИК. Литература, Искусство, Кино, кажется оно расшифровывалось так. Пластинки панк-рокеров, тем более плакаты, не стоили на балке ничего или максимум "Чирикман", ну от силы "пятнарик".

Рогатые холопы с усами и чванливые евреи из музбакланства гнушались вида блюющих сопляков с булавками. Тогда еще образу рок-стар соответствовал христообразный козел с бородкой и животиком, желательно с флейтой у рта, или чтобы на животе висела гитара-урод с двумя грифами. Одного им мало было.

Так что, когда залетные юноши (в двух шагах от горячих рельс в Афганистан) блеяли заученный текст про хиппачков, под стенкой у меня в спальне уже стояли свежие Buzzcocks, Wayne County (туалетная любовь, yeah-oh-yeah), первый "Пистолз", который где-то, скорее всего еще на Западе, уже успели запилить. Мне приносил Синила (тот, что даст против Азизяна показания) и первый Clash, но я не принял, быстро распознав в них хитрожопую коммерческую группу. Вообщем-то конец семидесятых прошел для меня весело и забойно. Я провел эти годы потешаясь и рискуя, в кругу проверенных мракобесов. Потом панк умер и его, выражаясь фигурально, кадавр, как обычно, принялись мастурбировать младшие братья флейтистов и гитаро-уродов. Как всегда, обосрали последние, и без того нечеткие, привлекательные черты. Поздно усераются наши бунтари. Так престарелые советские мещане вдруг собираются на "историческую родину".

Без тени зазнайства вижу себя с черными колючками волос и подведенными глазами, стоя дающим в рот зав.отделом искусств одной (Азизян знает) библиотеки. Длинноногой блондинке в плохих очках, с волосами цвета мочи. Я вафлил ее под "Belsen Was Agas" и "сттюардесса" в ее руке с обручальным кольцом на обезьяньем пальце обжигала одно мое бедро. Как говорится "была у Мухаммедова и другая музыка - по фамилии Музыка". (ударение на второй слог прим.ред.). Она походила на тогдашнюю любовницу Рода Стюарта, шведскую модель Бритт Эклунд. В день своего тридцатилетия - 9-го сентября 1979 года. Сорок лет спустя с того дня, когда прозвучали слова Гитлера: "Отныне мы будем отвечать на каждый снаряд снарядом, и на каждую бомбу бомбой". Завотделом явно не доставало простреленной каске на голове. Английский кретин Джонни Роттен мешал мне сосредоточиться, фальшиво варавя про "лагерь смерти" Бельзен, и, когда бухая Лили Марлен (она начала пить еще в библиотеке) откинулась на трофейную немецкую подушку, я поставил Тину Чарльз.

Тогда же, вскоре приехал из Харькова Акцент. Он там поступил. В Харькове оседали многие, недоскакавшие до Москвы, молодые головастики, поднятые со взбаламученного дна дьявольских заливов и кривых бухт Днепра, иллюзией карьеры, эмансипации: В тот раз Акцент привез в своем портфеле уникальную вещь - журнал западных панков. Номер полностью состоял из перепечаток на разных языках. Свежеиспеченный харьковский студент морщил угреватый нос и никак не мог понять, зачем он мне нужен. Синила брал у меня потом это издание и таскал показывать своему тренеру, тот якобы должен был его купить, если понравится, но я то знал, что тренер педоватого Синилы, мастер спорта Згадов, служит в КГБ и журналом интересуется по долгу службы.

Акцент! Кличку придумал, конечно, я, потому что Акцент картавил. Азизян наверняка знал об Акценте что-нибудь компрометирующее. Акцент похоже знал что-то аналогичное про своего соученика. "У него имеется одна мечта", говорил Азизян, делая вид, что сморкается.

- Какая?

- Засадить бабе, - с ударением пояснял Азизян и сплевывал.

До вечера оставалось почти сто часов. Трезвые девочки разбрелись по своим тропинкам. Какое-то время после завтрака я сидел на одеяле и пел под гитару частью блатняк, частью Элвиса. Без алкоголя мне это быстро наскучило, и пробежав пальцами по струнам, я отложил инструмент. Похожий на артиста Жакова, садист Краут куда-то исчез. Видимо уже истязает в кустах какую-нибудь зверушку ("Я его чиночкой по залупе", - Краут про кота, которому не повезло), или курит где-то, две-три сигареты подряд, пуская дым из мучнистых ноздрей. Я поднялся с подстилки, отряхивая крошки. Не сговариваясь, мы с Хижей спустились к морю и, скинув шмотки, искупались в холодной и очень соленой воде. Там же распили на двоих бутылку хереса.

Выцарапать матюки вокруг пятака тоже была моя идея. Циркулем. Мы выменяли на балке диск малолетнего питурика Донни Осмонда, и обнаружили, что прямо на виниле, где принято оставлять одни инициалы, кто-то откровенный расписался: "Хуй сосет Цыпа". Получив мое благословление, Азизян не стал медлить. То и дело облизывая тонкие губы кончиком своего необыкновенного длинного языка, он долго скрипел циркулем на подоконнике, едва слышно бормоча матом.

Когда явился по зову нашему Акцент, Азизян притаился в кресле, предвкушая его реакцию. Угреватый брюнет действительно развыступался, его сальное, в угрях, лицо даже покраснело, когда он, картавя, выкрикивал: "Разве так можно? Разве так можно?" Азизян из кресла, словно эхо, повторял вопли Акцента. То был один из его любимых способов действовать людям на нервы. Именно этим путем ему удалось обезвредить безумного Трифонова, нашего учителя по черчению. "Ах ты дрянь такая", - прокричал разъяренный Трифонов и занес было руку для удара, воняя нейлоновой подмышкой. "Ах ты дрянь такая", - тотчас повторил зеркально Азизян слова и жест. Хромой старик растерялся.

Когда окончательно стемнело, как это бывает на море, быстро стало непонятно - то ли это вечер, то ли уже глубокая ночь. Шум морских волн сделался слышнее. Мальчики и девочки быстро набухались и разбились на несколько каст. Я и не подозревал, что такое возможно в нашем вполне интернациональном классе.

Я выпивал с Хижей на поплавке. Мы изредка перебрасывались абсурдными репликами, привычно, как на уроках. Мне вроде бы и хотелось как-то запомнить это ночное Азовское море в мае, я знал, что буду с тоской вспоминать эту ночь, но не мог сосредоточиться. Из беседки наверху полилась музыка. И какая! Словно громы лир отозвались на вспышки смертоносных молний. Свит, "Фанни Адамс". Словно ударили змеей, превращенной в жезл, и обратно в змею, в гонг лунного диска, и мы с Хижей, будто два песиголовца, потопали, шаркая кедами, по дощатым ступенькам на те звуки.

Свит! Четыре свинки-собачки на задних лапах из Великобритании. Когда по западному радио уже гоняли "Фугасную бомбу" и "Тинэйдж-рэмпэйдж", в Советском Союзе выпустили довольно тухлый ранний "баббл-гам" на гибком флексе. Все это я слышал раньше: "Том-том торнэраунд", "Поппа Джо" (для Азизяна песня), "Фанни-фанни" - все плевались, кроме ко всему лояльных идиотов, вроде Юры Навоза. И тут покойный Овсянников в "Международной Панораме" показывает "Боллрум-Блиц". "Вот это уже кое-что", - как поет в своей "Водочке" Шульман. Четыре тупоносые дылды в блядски громком макияже, в клеенчатых сапогах на платформе и хуи через корсетный атлас выпирают.

Одно только слово "Блиц" в названии этой отличной вещи моментально обнажало фашистские симпатии в сердцах внешне покорных юношей, которым "то нельзя, другое", якобы тоже, "нельзя". "Боллрум Блитц" вспарывал глухой войлок политической корректности, и перешагивая через анатомический стриптиз картонных жертв (из-за дефицита цветной порно, каждое черно-белое ню воспринималось тоже как порно) выталкивал, словно ракету из воды, во мгновенной эрекции, нет, не член, вашу салютующую правую руку!

Блондин Брайан Конноли прижимал к груди кулаки и выкрикивал свое незабвенное: "Ау-ййэээ": Я даже вычитал в "Поп-фото", что у солиста "Свит" два любимых хобби: первое - стрельба, а второе (похвальная любознательность) - история Третьего Райха!

У Пшеничникова был знакомый слесарь, по виду не скажешь, что слесарь, скорее питурик, как мне кажется, покрытый ржавым загаром кривоногий тип на срезанных каблуках, в очках-хамелеонах, духами пах! Он требовал приносить ему плакаты "Свит", но только чтобы обязательно "В чулочках". Поняли, какой слесарь - "Свит" в чулочках!"

Я попробовал продать через Пшеничникова ему вкладыш из альбома уже пост-глэмового периода, но слесарь не увидев своих желанных "чулочков" на раскабаневших англосаксах раскапризничался и отчитал Пшеничникова, а тот потом меня - слабохарактерная тряпка.

Прикиньте, как у него в ящике с инструментом валяются "чулочки", пояски - все это перемазано мазутом и пахнет его духами. Свит, свит слесарь. Иногда, лежа на животе под ивою, я испытывал желание помучить такого дяденьку под стук колес электропоезда, поманить пальцем в жаркой черной кожаной перчатке с заднего сидения, вывести в тамбур и отхлестать там по плечам и ключицам трофейной, вывезенной из Германии бисерной плеткой-змеей. Потом вытереть ему слезы и пот, защемив на мгновение нос, затем надеть на бесстыжие глаза предусмотрительно удаленные очки, и подарить ему цветной разворот "Свит" "в чулочках". И когда он заснет у себя в хате, набрызгав на покрывало сгустки лягушачьей икры (из которой когда-то задолго до нашей эры шмыгнул на песок основатель его фамилии), пусть Свит вылезут из картинки и начнут, словно гиены, кусать слесаря, мало помалу погружая зубы в его плоть глубже и глубже так, чтобы на утро разбросанные им фирменные вещи и флаконы увидели от своего владельца один добела обескровленный каркасс.

Мы, Хижа и я, ворвались в беседку. Внутри, меж лезвий лунного света, бухали двое мальчиков. Я слышал от них, что они собираются стать юристами и учат друг друга играть на гитаре одну медленную пьесу Блэкмора. Похоже они совсем не собирались зажимать, чьи лица в лунном глянце приветливо улыбнулись при моем появлении. Под низким потолком девичьи фигуры казались длинней, чем есть. Я возник посреди их компании сперва, как существо третьего пола, но очень скоро мои желания оказались направлены строго на девочек. Не стоило терять время на растление будущих юристов - с ними и так все было ясно.

И вот мы танцуем под "Rebel-Rowser" и обмениваемся засосами со Светой Ибис. Она не оказывает сопротивления, и отвечает как смазанный экспонат в каирском музее. У нее очень гладкие бока и спина, очень крепкая и упругая задница. Это пневматическая упругость цеппелина, в отличии от бездыханной околелости тварей (недаром stiff мужского рода) моего пола, мне нравится. Я засовываю ее руку себе под джинсы и ловлю губами ее свежий язык (вот, что надо отрезать стареющим соскам). Теперь уже играет "Get It On" и после нескольких рывков под барабаны припева, я кончаю чернилами на ударе гонга, и со шлепком по афросраке школьницы говорю ее голосом: "You`re dirty sweet, you`re my girl". А мокрое пятно, растекаясь под первые такты такого старомодного, в эпоху "Jeepster" (78-ой год, бэби), выглядит при свете луны фиолетово.

Холодные и очень соленые воды Азовского моря, кишащие вредными микроорганизмами, разбавленные мочой славян, свиней, собак, евреев, турок, моряков, всех не перечислить, скрывали под собою на не очень глубоком дне подъемный агрегат и праздничные буквы имени Lucifer, чтобы вытолкнуть их на заре вместо пустого солнца, уже под иною твердью, как вытолкнул некогда мою руку "Боллрум Блитц".

Восход Люцифера утром не состоялся. Солнышко над покойным морем, такое ненавистное и чужое мне ночью, светило вполне приветливо. Я потянулся и вложил себе в рот лепесток жуйки (из того самого блока, что Азизян зажопил у Васи-Колхозника, и из-за которого потом выйдет столько вони). Высохшее "семя", пролитое благодаря обезьяньей хватке девицы Ибис, за время сна обернулось крахмальным пятном, похожим на очертания северного острова. Могильник сперматозоидов. Я подумал, что проливающий мимо влагалища молодой человек и солдат, стреляющий мимо чем-то меж собою похожи.

"Я держала Гарика за хуй", - может теперь рассказывать подружкам Света Ибис. Я расправил и вытряс свою "подушку" - джинсовую куртку "Уоллис", ту, что у меня сначала выпросит Рабинович, чтобы сразу же вернуть, а затем диссидент-аферист Сасов уговорит меня пропить ее на 11-ом этаже "Интуриста", и я без колебаний соглашусь, чтобы только ощутить, как пропивают красивую, с зеленоватым отливом куртку "Уоллис". Я накинул ее на плечи и направился в лес. Там уже бродил наш классный руководитель Леонид Терентьевич. "Здравствуй, Терентьев", - подумал я, припомнив приветствие Жакова, на которого похож Краут, в "Ошибке Резидента", но отступать было поздно. Мы обменялись утренними любезностями, и какую-то часть пути прошагали рядом. Мне не хотелось, чтобы он засек пятно у меня на джинсах. "Дывысь, Iгорэ, зайка!" - горячо прошептал учитель и указал пальцем на действительно серого зайца, сидевшего на холмике в полсотне шагов. "Чудесно", - пробормотал я, как-то рассеянно, и пошел назад в лагерь.

В горле першило, хотелось чаю. Ведь вчера ночью я еще пел девочкам и рок-н-роллы Литтлы Ричарда: Как всегда, захотелось вдруг показать себя с неожиданной стороны. Хижа и барышни замахали мне с подстилки руками, я увидел дымящиеся чашки, и поспешил к ним:

Здание дома отдыха какого-то таинственного предприятия заслоняло собою заброшенный садик на треугольном подобии полуостровка, уходящего своим внешним углом в открытое море. Девочкам, как оказалось, было дозволено сторожем или дворецким, которого никто не видел, переночевать внутри особняка. Завороженный плеском волн и змеевидными извивами мертвых сорняков, застывших в полуразвеянных морским ветром могилах розовых кустов, я медлительно ласкал грудь Светы Ибис, угадывая, как покорно прогнется тяжелая масса ее тела в замкнутой изнутри камере моей спальни, как ее широкий негроидный зад будет двигаться в такт пульсирующим динамикам моих колонок-"гробов". Она получала удовольствие от моих прикосновений безмолвно, ее лицо было серьезно и сосредоточенно. Я убрал руки с ее широких, как ее глаза, сосков. "Еще", - коротко промолвила Света, не глядя на меня.

Будущие юристы сидели на дереве и, обвив ногами его тонкий искривленный ствол, о чем-то беседовали. Сокрытый от нас особняком, так же как, если смотреть со стороны леса, садик мертвых растений, мы знали, уже стоял на поляне автобус. Кто и как, и когда в последний раз занимался в этом месте любовью - высунув язык, сутулясь, сплевывая? Сколько любовников, выступив в этих местах, уже превратились в скелеты, как сорняки, те, что задушили эти розовые кусты...

Во всяком случае здесь не так противно, как в Крыму, куда жадная интеллигенция ломится на мотоциклах, а то и на великах - ради чего!? Чтобы отсераться на корточках в кустах, а не на унитазе, - выпалил я в пылающее лицо Светы Ибис, давая понять таким образом, что пора сматывать наши удочки.

Автобус за три часа домчал нас до Запор-сити. Тепло распрощавшись с ребятами и подмигнув девице Ибис, я спрыгнул на асфальт площади Свободы. Сумка без бутылок и еды была совсем легкая. Клумба перед памятником Дзержинскому оказалась засажена новыми породистыми тюльпанами. Ведь сегодня 9 мая - День Победы. На плоской скамье, где Азизян иногда обменивался порнографией, теперь сидела хуна с поселка в синемалиновой трикотажной кофте "феррари". Из окна девятиэтажного дома хуярила "Чао, бамбино, сорри". Кто-то уже начал отмечать годовщину Гибели Третьего Райха.

По дороге домой я купил две бутылки пива. Приняв душ, я побрился и съел яичницу. Потом я поставил на проигрыватель "Огайо плэйерс" и завалился с пивом на диван рассматривать бритоголовую негритянку на обложке от диска. У памятника танку начинался митинг. По улице прошел духовой оркестр. Перевернув "Огайо плэйерс" на другую сторону, я допил пиво и снова улегся на диван. Чуть погодя я уснул.

За окном было еще светло, но чувствовалось, что уже вечер. Меня разбудил телефонный звонок. Я снял трубку. В ней сигналили и жужжали автомобили, заглушая гомон праздничной толпы.

- Але, папа, это ты? - окликнул меня взволнованный голос Нападающего.

- Скажи ему, ше мы..., - окончания фразы я не разобрал из-за шума, но узнал по голосу Азизяна, и тотчас припомнил все, о чем мы договаривались еще на прошлой неделе. Дело в том, что предки Нападающего должны были уехать на праздники, и он оставался один в своей двухкомнатной квартире под самой крышей без чердака, от чего летом в его комнате всегда очень жарко.

Напиваться в хате Нападающего, когда его родители уезжали в село, было довольно приятным занятием, все происходило спокойно, если не приваливал никто лишний. Мы могли до рассвета базарить про секс и поп-музыку, порнографию и советскую власть (единственное, чего не терпел Нападающий, разговоры про мертвецов - у него от них "начинались страхи"), заменяя пустые бутылки на полные и выкуривая бесчисленное количество сигарет. Но пьянка с участием Азизяна неминуемо должна была превратиться в пытку. Во-первых, мы помнили про его манеру зассаться побыстрее, чтобы потом обрыгать стены помещения, куда его имели глупость пригласить. Заблевав все, что не могло от него спрятаться, он закатывал глаза, так что оставались в глазницах одни белки, и валился на пол, словно закончилось действие колдовства, призванного временно поддерживать в нем жизнь. Азизян же без чувств угнетал не меньше покойника. Во-вторых, Азизян - это Азизян; даже и без рыголетто он найдет, чем обосрать. Что-нибудь вытащит из-под стекла или опрокинет. Прибор для выведения других приборов из строя или хотя бы равновесия - вот что такое Азизян.

Но на 9-е мая они с Нападающим задумали не простой забух, а операцию с участием существ противоположного пола, в ходе которой, якобы, должно произойти воплощение половых фантазий этих двух неутомимых визионеров. Я также оказался приглашен принять участие в этом нелепом и никому из гомоэротических, начинающих спиваться мастурбантов, не нужном на самом деле опыте. Я сразу понял, когда ответил на бесовский (Бес - одно из прозвищ Азизяна) звонок, что все позитивные вибрации, полученные в ожидании восходящего Люцифера на Азовском море, уйдут сегодня ночью под потолок светелки Нападающего, такой низкий, что до него долетает малафья и пристает перхоть.

Первый раз Нападающий осквернил свое жилье и привел с автовокзала какую-то рогатую соску еще в прошлом году и при похожих обстоятельствах. Целый вечер мы обсуждали с ним возможные варианты съема, и, наконец, в девять я отправился в "Дiрку" смотреть грустную романтику "Разбитые мечты" с Дани Робэн и Жаном Марэ, а Нападающий, поправляя прическу, спрыснутую маминым лаком для волос, нырнул в душистую аллею сквера...

Фильм мне очень понравился, в особенности фраза: "Нос блестит - товар не идет". Лет через десять, уже при Горбатом извлекут откуда-то еще один старый фильм с этим дуэтом - "Жюльетту". И в нем тоже прозвучат по крайне мере две удачные реплики: "Что вечером правда - то утром ложь" и еще про "вазы без букетов и женщин без улыбок". Между прочим будущий Фантомаса Марэ позировал знаменитому скульптору Арно Брекеру. Но кто сейчас запоминает элегантные афоризмы европейских влюбленных?

Городскую аристократию окончательно вытеснили "роги" - колхозники, "townies", как их называют в Англии. С ними в город пришли и классические нравственные ценности, приписываемые "рогам" гнусными "деревенщиками" безвольный скотский алкоголизм, по-женски чрезмерная жестокость, уродливый жаргон вместо полноценного русского языка, нелепые наряды и манеры, возмутительные вкусы и параноидные представления о величии и едва ли не мировом господстве их эстрадных кумиров ("Ала Борысовна"), делающие их похожими на вождей-людоедов в колониальных мундирах и фраках. С ними, наследственно отягощенными обитателями вонючих деревень и частного сектора, явились садистские, неслыханные изнасилования, а позднее и наркотики, вен.заболевания, вши, глисты и, как венец преступной gleichmacherei выработанный "рогатой" интеллигенцией отвратительно ущербный "нацiонализм", не препятствовавший им однако вступать в смешанные браки с представителями других угнетенных "нацiй", покуда не вывелась в результате гнусных скрещиваний новая антираса дегенератов, не имеющая ни малейшего права претендовать на землю Империи. Злая, глупая и больная, цыганящая, то фальшивого шоколада, то синтетических наркотиков, она пропитала зловонием сам воздух Скифии и Таврии до стратосферы.

Мало помалу "роги" вытеснили хлипкое потомство благородных семейств, как правило, сталинских легионеров, въехавших на Украину буквально на броне победоносных танков Красной Армии, отовсюду - из научно-исследовательских учреждений, вузов, мест отдыха. Злобные идиоты, способные только оставлять кучи в лифтах и у мусоропроводов, стали топтаться, строя серьезные рожи, во вновь открытых храмах, торговать целками и жопками своих детенышей, мусолить спиритуальную писанину разных "о-шо", обзавелись загранпаспортами и личным оружием... Остальное, как говорил Сахаров, вы знаете.

Ломиться на встречу с Яшико (Азизяном) и противно взвинченным Нападающим (Матрос Слеза) меня очень не тянуло, но выслушивая по телефону их попеременный понос, я, как бы против воли, уже начал натягивать чистую майку с целой челюстью нью-йоркских небоскребов на груди. Трубку я положил на колонку, можно было не слушать, что за звуки будут вылетать из нее минимум минуту, окрыленной химерой очередной "капитоновой" Азизян будет пердеть на губах.

В такси, помимо меня, подсели, потея, какие-то парень с девушкой, и благодаря попутчикам, я доехал до "Интура" всего за 50 копеек. Вручив шоферу юбилейный полтинник, я вылез наружу. Завидев меня, Азизян на другой стороне приветственно раскинул руки, а Нападающий подпрыгнул и что-то выкрикнул. Глупость какую-нибудь наверняка. Он мастер был завопить "долой советскую власть" под окном - под чужим, разумеется. Уже начиная злиться на самого себя, я пересек в неположенном месте обкомовскую площадь и пожал порочные руки своим товарищам, сидевшим на спинке скамейки.

Они рассказали мне обо всем. О винах в холодильнике у Нападающего. О листах с голыми женщинами (тех самых, что едва не стоили Виталику Женатому карьеры), заранее прикнопленных Азизяном по всей хате Нападающего. О пленке с секс-музыкой специально для художеств Азика с "бабами", и о бобине "ORWO" от сына завгастрономом Пророкова для меня с Нападающим, где записаны Трини Лопес и Джо Долан! Чтобы выпивать и закусывать острыми домашними салатами из бесчисленных банок на полках за шторами. В моем распоряжении имеются неопровержимые доказательства существования у некоторых мужчин собрания их собственных выделений за многие года, e. g. "моча 66-г года, три звездочки", "носки, пять звездочек" и так далее. Все это расставлено и разложено по полкам, скорее всего на даче, и желание поглазеть на такие смрадные консервации может стоить вам жизни.

Мне никого не хотелось клеить. Я уже не раз имел возможность удостовериться, что от меня шарахаются еще при первом знакомстве, будто у меня на лбу огненная свастика (вы запомнили как надо писать слово "хуй"? Между прочим, первый вариант пролога "Кавказской пленницы" был такой: Вицин озираясь выводит на заборе сначала "Ха"...потом "У"...затем резко "Художественный фильм"), а узнав поближе окончательно приходят в ужас и "не дают".

Света Ибис. Она одна не только не испугалась, разглядев "Хакенкройц" у меня на лбу, но напротив, пришла от этого в дикий восторг. Она пробудила в моем сердце террористические замыслы, дремавшие два года после никем не замеченного флага над магазином "Гусляр". Эта наша с Викторией из торгового техникума провокация, несмотря на ее наглость, не привлекла к себе внимания ни обывателей, ни органов, никого не возмутила, не напугала, не привела в бешенство. Я уже начал свыкаться с мыслью, что меня либо не замечают, либо делают вид, что не замечают. А фанкоделик они заметили, а подрывную суть некоторых фильмов, а дьявольскую магию отдельных клумб и аллей? Они замечают разную хуйню и только ее - например, карлика с головой рыбы-цихлозомы, рычащего о каких-то конях, канатах и гусях, сутулых актрис с бородавками-кактусами, играющих мышей и уродин. Макрокефал в салатных рейтузах, которого приводила Нэнси, во всей рок-музыке замечает только такое говно, как "Чикаго" и "Сапрана"...

А тут еще этот День Победы - кабаки переполнены, в них воняет духами от баб, глупые музыканты с рыбьими подбородками исполняют патриотические вещи на заказ, объявляя при этом: "Просьба во время песни н е танцевать". Игорь-Плакальщик, в прошлом басист из ресторана "Ноздрики", недаром пожаловался мне как-то раз: "Каково мне было, братушка, из вечера в вечер "превращаться в белых журавлей"?"

Кабак был перед нами - шикарный "Интур", кишащий чекистами и микрофонами. Вон окно того номера, где захлебнулась негритянской спермой какая-то студентка. Кажется, привидение такого сорта бродит по коридорам каждого советского отэля. Инфернальное мреянье бегало за тяжелыми шторами второго этажа, где прочно воцарился клавишник Котляр и регулярно бывает одна чувиха, которую Нападающий якобы лапал в купэ. Искрился цветомузыкой и первый этаж, где Валентина из харькова показала однажды задницу под чарльстон ирода из "Джизус-Крайста". "Мальчики, посмотрите на мой сексуальный попец!" - были ее слова.

Швейцар послал нас на хуй и показал нам свой попец. Мы закурили на просторной террасе "Интура", как будто опоздавшие на свой катер колхозники. Декоративные елочки, под которыми не так давно пытался отосраться на пари фарцовщик Пальма, но был схвачен, равнодушно наблюдали и наше унижение. Те боги, во чьем ведении дверь в Геену, наделяют Любовь кладбищенским кипарисом, и свадебный мирт от них получает именно Смерть. Либо мы должны были смириться с их нежеланьем нам помочь, либо - Азизян, Нападающий и я сами должны были присвоить себе функции этих богов.

Мы выматюкались и решили ломануться в другую точку - "Хмель", кабак олдовых блядей и командировочных питуриков, там, где лабал Насильник. Под вывеской толпились азиатские типы, и несколько фальшивых блондинок; мы даже не смогли протиснуться к дверям. Было слышно, как внутри Насильник поет "Враги сожгли родную хату".

Впервые за вечер Азизян стал выказывать признаки нетерпения. Отступив от нас на два шага, он забормотал себе под нос заклинания, словно хотел превратить сброд из-под кабака в лемуров. "Вечно, блядь, вечно...ебал я в рот ваши праздники", - только и можно было разобрать. Нападающего тоже уже явно влекли домой бутылки и салаты. Я не нервничал, но давно созрел для Джо Долана и выпивки в спокойной атмосфэре. С этого вообще и надо было начинать. Ведь 9-е мая праздник не одних фронтовиков, древние римляне справляли в этот день Лемурии, воздавая почести живым мертвецам - лемурам, кстати. Везде кругом бухают сыны полка, и все соски сегодня вечером пребывают в их компаниях. Что нам до них?

Постепенно истерика Азизяна пошла на убыль, он снова приблизился к нам. Пока мы курили за кустами у вкопанного в землю фонаря, лабухи кончили играть, и на крыльце "Хмеля" появился Насильник. В очках, белой рубашке и с бородкой - он был похож на инакомыслящего. При виде Насильника настала очередь Нападающего. "Уйдем отсюда, бо он сейчас нас заметит", - теперь задергался этот головастик. Не было сил возражать: уйдем так уйдем. "Бо!" удивительное свойство украинской интеллигенции в момент волнения употреблять ужасные идиомы: "насыпать" супа, "позычать" денег обгоняет мой ум на миллион световых лет.

Мы отправились к заведению, возле которого, как правило, завершались все наши бесплодные прогулки - к ресторану "Русь". Всам кабак, как таковой, нас снова не пустили, тогда мы попробовали пробраться в бар. Туда как раз запускали тех, кто подтянулся раньше нас. Дверь снова захлопнулась у нас перед носом. Только и успел я разлить, что музыку. "Бэль Эпок" шпарили "Бама-ламу". В посещаемом арабами и неграми "березовом баре" не играли в День Победы песен о войне.

"Так, хлопцы, шо вам здесь надо?" - непонятно откуда выросли два этих типа. Место было не очень освещенное, но я сумел их рассмотреть. Один был коренастый, с длинными руками и на коротких ножках, - кажется, он носил каблучки, - с вытянутым носом и ртом до ушей. Второй торчал за его сутулой спиною - длинный, носатый и лысый спереди, он выговаривал "эль" вместо "р". Голос первого звучал молодо и совестливо, как у артиста Леонида Быкова. Вот и дождались - два пьяных украинских лемура приебались к нам, вместо барышень. Вероятно они были "какие-нибудь менты", или вообще говно дружинники.

"А шо такое?" - раздраженно ответил вопросом на вопрос озлобленный без любви Азизян.

- Шо "шо такое"?! Сяс ты увидишь "шо такое"! - маленький Леонид Быков определенно силился обратить свое хуевое настроение в гнев и ненависть.

- Ты шо, с натули, блатной? - глухо подал голос длинный, точно глиста, его напарник.

Я недолго соображал, как избавиться от этих гадов, вдобавок они мне напомнили двух паршивых гебистов с выставки "Жилище в США". Они тогда не дали мне дослушать диск Тины Тернер, анаморфозные деревья-дяденьки, уродливые насаждения общественных туалетов, хуесосы... Конечно, я бы их не пощадил, но не в такой ситуации, поэтому я пизданул первое, что пришло мне на ум.

- Мой дедушка генерал КГБ, - произнес я как бы без комментариев.

- Да-да, кстати, - тотчас подтвердил мои слова Азизян. В такие минуты его голос мог звучать необычайно старообразно, как будто с вами разговаривал военспец из бывших.

Лемуры, кажется, начали бздеть, но желание повыебываться все еще преобладало над остатками колхозного здравоо смысла в их пьяных головах.

"Тока ото не надо пликливаться ледителями, мальчик", - зловеще процедил долговязый. Но жалкий Быков-Перепелица уже заткнулся. Перед нами стояли явно какие-то шестерки. Их следовало добить, хотя бы морально. Почти совсем отвернувшись от них я обратился к моим товарищам: "Вы слышали какого рода предложение пытались сделать нам эти дяди? Все слышали? Очень хорошо. А сейчас мы сперва позвоним нашим родителям, а потом пойдем в милицию и напишем заявление, как эти пьяные питурики предлагали нам дать им в рот в День Победы, как угрожали нам физической расправой и прочее. Если вы и впрямь имеете отношение к органам, - здесь я снова к лемурам повернулся, вы тем более должныусвоить раз и навсегда, что вы пока что служите в Советском Союзе, а не в Америке, чтобы, залив сливу, подпрашивать у малолеток прямо под рестораном, у нас за такие дела больно наказывают", - я закончил свой монолог умышленно громко, на случай появления новых свидетелей.

Лемуры проворчали что-то корявое и невнятное, как это всегда делают обосранные люди, и, завернув за угол, канули бесследно.

Несмотря на стальные нотки, невесть откуда возникшие в моем голосе, когда я нагло клеветал на двух замухрышек, едва опасность миновала и мы отошли от злополучной "Руси", я ощутил резкую усталость. Проведя дрожащей рукой по лбу, я смахнул капельки пота, выматюкался и присел на бордюр, как немецкий танкист, вылезший из подбитого танка. Я тупо уставился на ноги моих мучителей. Азизян был обут в сравнительно новые коры своего старшего брата Коршуна, на Нападающем была обувь поплоше. Многократно омолаживаемая гуталином, она перестала издавать блеск, покрылась морщинами, сделалась эластичной, его ступню в синем носке она облегала, как прямая кишка большой палец...

Уток в кабак не пускают,

Говорят им: насрите здесь.

Крякают утки, летают.

Так день их проходит весь.

Нападающий ни с того ни с сего вдруг нервно и немузыкально рассмеялся. Хорошо еще, что он не начал молиться, с ним и такое бывало. Тот, кому доводилось присутствовать при молитвах Нападающего, уже не мог воспринимать этот мир как прежде - отчаянье и отвращение створаживали его кровь, клейкой ватой забивали грудь и горло. Увидеть молящегося Нападающего было все равно, что услышать пение сирен, или стать невольным свидетелем змеиного совокупления. Когда он, вобрав словно мошеночку свой подбородок, начинал мазать ладошкой покрытый испариной лоб, сведенные плечи и волосистый сегмент груди, вы окончательно понимали, что единственный способ избежать губительного гипноза этого упыря можно только одним способом притворившись, как жук, мертвым.

Азизян, снова было заладивший свое: "вечно, блядь, вечно", смолк, приосанился и счел своим долгом подчеркнуто прокашляться. В Азизяне никак не угасала надежда "засадить", согласно формуле Акцента, "бабе" сегодня ночью на диване Нападающего, под статуэткой "Колхозница с поросятами".

- Ты что? - спросил я у Нападающего.

- Та вспомнил насчет Насильника...

- Что ты вспомнил?

- Ну как про него Кирьян рассказывал, шо насильник на Октябрьские устроил дебош, покидал в деревянную парашу два шиньона, приемник "Океан", а потом еще привалил их там шлакоблоком...

- А-а, - я вспомнил эту историю, потом еще, кажется, он утопил и прозрачное белье своей жены, которое ей прислала сестра Фая...

- Ну, - Нападающий был уверен, что ему удалось разрядить обстановку.

От меня не ускользнула гримаса живейшего интереса на лице Азизяна, когда я упомянул вскользь об интимных тряпках жены Насильника. Сейчас он потребует адрес захоронения. Как же, ведь прошлым летом, когда демобилизовался Миша-Казачек, наш друг, не моргнув глазом, разменял мои диски на несколько пар женских трусиков, несколько смутив этим туповатого фарцовщика Мишу. И взбесив меня.

"There's no Law beyond Do What Thou Wilt" - кажется этот завет Зверя 666 в русском переводе для Азизяна читается так: "Сказал отдам - значит отдам".

- Ну шо? Куда теперь пойдем? - Азизян интересовался так, будто мы ходим и пробуем в автоматах где вкуснее.

- Знаешь, Шура, - предложил Нападающий, - кабаки скоро начнут закрываться, из них начнет вываливать толпа, вот в ней мы кого-нибудь и подснимем, так что погнали обратно к "Интуру".

- Только низом, по трамвайной линии, - попросил я, ощупывая на груди пропитанную потом панораму Нью-Йорка. Неужели только сегодня утром я целовал над морем коричневые нипеля Светы Ибис?

Боюсь, никто из нас не смог бы ответить, как именно собирался выступить с барышней Азизян, увенчайся наша экспедиция успехом. Его тексты насчет "взять за уши" и "заехать в ноздрю", которыми он сопровождал разглядывание самопальной порнографии, никто не принимал всерьез. Мне кажется, Азизян был отчасти даже рад, что нам в этот вечер так не везет с девочками!

Ведь мы даже и не приблизились ни к одной из них, распутно и нервно вышагивающих медными лбами вперед, мечущихся от кабака к кабаку, останавливающих машины, неуклюже танцующих в диафанических миди из шифона. Их подмышки, покрытые трехдневной, как лицо Сержа Гинзбурга, щетиной, пахнут югославским дэзиком, а грудь и шея духами "Сигнатюр", они разрушаю озоновый слой и не подозревают об этом, также, как и о том, что Азизян готов "взять" любую из них "за уши" и "заехать" ей "в дупло", иногда он еще добавлял "заездом через ноздрю".

Они пили, соблазняли и давали на Первомай, потом отходили целую неделю, и теперь снова выпивают, дают и громко пиздят пошлые шутки, оставаясь для нас, как обычно, недосягаемыми.

Быть может, их следует завоевывать, но не в будуарном смысле, закрывая глаза на изъяны, а путем "мокрой шерсти, снега и огня", путем мочившихся в кровавые плевательницы карателей, путем "СС" 70-х нежданно-негаданно вошедших маршем под "That's a way (a-ha, a-ha) I like it". Расстреливая зеркала их трюмо и сжигая гардеробы.

"Если бы я был эсэсовец, я бы мог любую бабу на хуй бросить", - так провозглашал на агитплощадке, шерудя в яйцах, "Армянскию Каррузо" Вадюша, как пел о нем в одной из своих песен Азизян, - 2блядун наш главный".

Мы все поем. Каждый озвучивает свое прозябание отрывками немецких маршей, репликами Фрэнки Фариана и куплетами Кости Беляева. А дядюшка Стоунз тоже не забывает про Азизяна, и поет о нем на мотив "Я не так наивен" группы "SLADE" вот так:

Это Ази-зя-ка! А-а, ха-а.

Партии Хуя-ка! А-а, ха-а.

И у каждого из них есть песня, которую он поет, и пляска, которую он пляшет. 1001 ночь.

Мое знакомство с Азиком состоялось, когда школу, где он учился, решили расформировать. Это случилось после того, как десятиклассник Чижевский выбросил из окна унитаз и угробил прохожего, врача из военкомата по фамилии...Кисс. Его племянник Яков жил в Чикаго и играл на бас-гитаре. Унитазы в школьном туалете расшатались настолько, что их стало можно вырывать, как молочные зубы. Тогда еще он не был Азизяном (он и сейчас давно уже не Азизян, а Яшико), и назывался за глаза 220, Бес и Матильда. После ликвидации ихней "школы доктора Моро" большинство монстроидов оттуда оказалось в нашей с Нападающим.

Как-то раз я, прогуливая, заглянул в спортзал во время урока физ-ры, который проводил, конечно, Смит - физрук, синяк и пиздострадатель редкостный. Дети, выстроившись по четверо, делали приседания. Среди них выделялся мальчик с деформированным лицом в футболке томатного цвета с надписью Amerson(sic), Lake and Palmer. Чем меня в тот момент заинтересовал этот "Амерсон"? Да тем, что, выполняя упражнения, делал вид, что пердит.

После уроков, когда развязные, избалованные за лето мальчики высыпали на школьный двор, перед тем, как разойтись по домам - те, у кого паханцы в первой смене, чтобы спокойно заниматься онанизмом, дымить на балконе и слушать советские пласты, а те, у кого предки дома, делать то же самое в "Дубах", на "студенческом пляже", или у взрослых дядек на коленях.

Один такой взрослый дядька терпеливо вертухлялся в горсаду с электрофоном "Лидер" на батарейках, правда пластинки у него были так говно, ширпотреб. "Мамми Блу", "Любовь - дитя планеты" и пр., но зато у енго в сетке (бездонной, по мнению Нападающего) постоянно было вино - "Мулячка", так что можно было слушать пласты на коленях у взрослого дядьки с вином и на свежем воздухе, если ваша внешкольная идиллия виделась вам именно так. Местный климат таков, что Дворец пионеров до конца октября утопал в зелени анального Диснейленда.

Мне понравилась сумка в руках нового мальчика; вернее то был изящный портфельчик-педерасточка с тонкими, мягкими ручками. Он весь был испещрен граффити. "Шо-кинг блу!?" - прочел я вслух. Реакция "Матильды" оказалась неожиданно бурной. Обратив ко мне свое искаженное не то ударом молнии, не то падением одной из лун, лицо, он истерично выкрикнул, язвя меня птичьими глазками из-под свисавших на лоб бахромою сальных волос: "Шокин' блу, да! Шокин' блу! А я ебал твоих Ролингов! А твоих Роллингов ебал я...да!" Значит, кто-то уже успел напиздеть Бесу про меня, причем подробняк. День спустя, на большой перемене, как раз из окна, откуда была видна надпись "Хуй соси, шеф!", адресованная отягощенному наследственно директору нашей школы (этот potator strenuus описан мною в новелле "Оружие возмездия". - Г.О.), новый мальчик протянул мне через левое плечо номер своего телефона, образующий при сложении одно весьма символичное число. Так началось мое знакомство с независимым гением хаоса 220, позднее принявшим nom de guerre Азизян.

Инверсии слов, подобные упомянутой выше, как показало наше дальнейшее общение, попадались в речи Азизяна регулярно. Например, один раз, когда Азизян явился на место встречи с большим опозданием, я не удержался и в сердцах упрекнул его: "Ну где ты там бегал и яйцами тряс!"

- Спокойно, папа, - с достоинством парировал Азизяка-Партии Хуяка, - Н и к т о я й ц а м и н е б е г а л и н е т р я с.

- - - - - - - - 

"Вечно...вечно...так...я знал, блядь...шо вечно" - мы одолевали лестницу, ведущую к двери Нападающего под ропот гуттаперчевого ротика 220. Последняя надежда "снять хоря" не оправдалась, и тогда мы дали Азизяну понять, что на нас он может не рассчитывать, и вообще пора ехать домой и начинать бухать, поэтому в апартаменты Нападающего Азизян принес вдобавок к пленке и порно свои "разбитые мечты" и неповторимый запах, а воняло от него в ту пору как правило одним и тем же - причудливой смесью простокваши, мочи и духов. Причем духи он употреблял не мужские и не женские, а какие-то стариковские, родственника что ли. Того, который берет трубку и на ваше "але" может текстануть "здесь не але" или: "Инженер Москаленко слушает".

Я повернул выключатель. Будильник на серванте рядом с фарфоровой скотницей показывал пять минут первого. Мною было пропето за минувший вечер немало песен, не знаю, возможно чтобы как-то утихомирить недовольство Азизяна и удержать в гигиенической узде всегда готового следовать дурному примеру Нападающего. Так и теперь, проникнув в "залу" семьи Головастика я приступил к осмотру прикнопленных девочек из собрания Инженера Москаленко-младшего, напевая:

Трое друзей, трое друзей, трое друзей

- зей - зей.

Один из них - чертит,

Другой из них - дрочит.

А третий - в залупу

Гвозди забива-ает.

- Папа, чье это? - взволнованно заинтересовался Азизян, было очевидно, что песня его тронула, отвлекла от невеселых мыслей.

- Энрико Масиас, - сбрехнул я, но сразу открыл и правду, - Игорь Ноздря придумал. Тот самый басмэн из кабака, которому нелегко было "превращаться в белых журавлей", останавливать голосом "птицу счастья завтрашнего дня" и быть "по-прежнему таким же нежным" из вечера в вечер.

- Игорь со шрамом и абсолютным слухом, - уточнил я, прислушиваясь к звону посуды на кухне. Там уже возился Нападающий, расставляя стаканы, пойду, руки вымою.

"Трое друзей" - это чертежник Трифонов хромой, преподаватель слесарного дела Филин, и конечно физкультурник Смит, ведь "один из них дрочит". У него даже пятна желтые видны на синих тренировочных, обрисовывающих хуек. И Алла Минц-переросток уверяет, что Эдуард Константинович лапает школьниц, потом взбутетенив себя этими прикосновениями, теребит свою приправу у себя в каптерке, а потом - пьянствует себе, как и всякий другой дяхорик. Сочиняя стихотворение, где "лиловые пятна - лимоны любви возникают невнятно, словно дым на крови", я представлял именно желтый перед синих штанов Эдуарда Константиновича Смита. Алла Минц...Алла Минц должна знать. Алла Минц наверняка тоже сегодня гусарила в Интуристе.

Мы допиздовали до "Интура" примерно за полчаса. Кабаки уже позакрывали, и, как обычно в такое время, тротуары перед ними кишели людьми. Взглянув на них, можно было подумать, что все они знакомы друг с другом. Неоновая газета на телеграфе вспыхивала словами правительственных поздравлений. Тридцать три года этот народ прожил без войны. Рожденные после сорок пятого научились нагло судить обо всем на свете. Привыкли давать толкование неистолкуемым вещам. Толстенькие советские тридцатилетние, одетые в "коттон", пользующиеся пятнадцатирублевой компактной пудрой - они были нам отвратительны. Живое доказательство, что "победа" обернулась для Империи "желаемым недоказуемым". Мы брели сквозь столпотворение, точно надменные военнопленные последнего батальона, переодетые в шутовские лохмотья штатских, выродившиеся из зрелых солдат в слабовольных, снедаемых похотью и себялюбием сопляков. Мы шли к подземной параше в самом центре площади, чтобы дать возможность Нападающему помочиться.

Подземный бункер, обильно освещенный как со стороны кабин, так и со стороны писсуаров, был пуст в этот праздничный вечер, как склеп живых мертвецов, покинутый ими ради кровавой охоты. Обычно погруженный в полумрак, этот извечный союзник любителей пососать, сейчас бункер был залит светом, иллюминирован. Кабины не содержали в себе ничего живого, мы их проверили. Это лишний раз напомнило нам о том, что у всех в этом городе есть где и с кем провести 9-е мая, даже у лемуров - питуриков, кроме нас... Это нужно не мертвым, это нужно живым, подумал я, выйдя на поверхность. Внезапно меня охватили страх и смятение - Нападающий с Азизяном что-то долго не возвращались из туалета. Я стоял один - злой, одинокий и слабый у ступенчатого входа в подземный мир... Но вот на лестнице послышались их шаги и голоса.

- Папа, - начал Азизян, - мы тут с товарищем Футболуем посоветовались и решили прошмонать лавочки.

- Да, да, Шура прав, - поддержал "товарищ Футболуй", - хорьки часто на них сидят.

Вот блядство, опять не домой! Я сам уже готов был забормотать подобно Азизяну "вечно, вечно". Какой все-таки покладистый Головастик наш Нападающий. Мы двигались, умышленно замедляя шаг мимо скамеек, зорко всматриваясь в очертания девиц, что сидели на них. Если кто-то вообще сидел на этих лавках.

"О, пьющие на скамейках,

Заклеймил вас равенством Бог,

Казнимые медленной смертью

Вдоль дороги распятых рабов".

Автор этих слов воняет так, точно со смертью одного из духовных свинопасов интеллигенции у него отгнивает часть тела - поэтесса Татьяна Рыхлая...

Когда мы достигли трамвайной линии, я демонстративно зашагал быстрее, давая понять своим спутникам, что "съемки хорька" на этом прекращаются.

Противные сателлиты следовали за мною безмолвно, только плевки Азизяна и громкое, вынимающее душу носовое сопение Нападающего сопровождали эту психическую атаку неудачников на абсолютно равнодушного к ним врага.

Приближаясь к пустынному пространству с выкопанной ямой, я заметил их. Они сидели в одиночестве и курили. Две взрослые и, я чувствовал это на расстоянии, чисто одетые дамы. Мне до такой степени опротивело общество двух упрямых мальчиков с волосатыми ногами, что я бы с радостью просто побеседовал с этими дамами о чем угодно. О моем опыте со Светой Ибис, например.

- Азизян, - заговорил я, стараясь не оглядываться в ихнюю сторону, вон там на минном поле сидят две этажерки - две, но если мы подойдем к ним все трое, они не станут с нами разговаривать, а вот если только мы - я и Сашко, тогда...

- Трудно сказать, - картаво, словно глумясь над Акцентом, заключил Азизян, но тут же, коротко бросив, - понял, - скорыми шагами направился к забору возле остановки, чтобы наблюдать за нашими действиями оттуда.

- Ну шо, дядя, попробуем? - сказал Нападающий, - только текстовать будешь ты.

- Спою им песню Азизяна про Окуня, - припугнул я в ответ.

Это были очень крепкие соски. У одной были зачесанные назад темно-русые волосы, ясное широкое лицо и такая же, я уверен, широкая, правильной формы задница, и талия. Сверху на ней был янтарно-молочного цвета батник из марли, ее медовая кожа, казалось, просачивалась сквозь нитки, словно свет Луны. Вторая носила короткую стрижку под Анни Жерардо, правда ничем, кроме волос, не напоминала эту копченую манду. На ней был фиолетовый джинсовый жакет, а под ним розовая майка, заправленная в кремовые брюки... Потом уже мы с Нападающим признаемся, хохоча, что если бы мы имели такие тела, как они крупные, гладкие и нежные, мы только бы и делали, что следили бы за собой, стирали бы друг другу тесные майки розового и желтого цвэта, и ебли бы друг друга, отказывая женихам-страдальцам. От нашего личного имущества, по мнению Леши-Моряка, вообще стоило оставить один мозг и хуй Нападающего. Мы чокнулись и выпили вина. Наш веселый смех звучал в молочной дымке рассвета, как рождение нового монстра. Старый монстр - юноша 220 или Азизян засцатый (он на этот раз не нарыгал) спал, сидя в бураковом кресле, как Барбаросса.

Мы подошли к ним на два шага, извинились, и я начал свою речь. Она была правильная, и почтительная, я говорил о вине и закусках, о достойной их чудесных фигур музыке из собрания завмага Пророкова, о том, что нам нужны именно такие... Доверяйте. Одним словом, немецкому солдату.

Хуны молча выслушали меня, переглянулись, и та, что была с короткой стрижкой, ответила за двоих, как будто дублируя французскую актрису: "Кажется, вы нас в темноте приняли за других".

Мы поклонились, развернулись и пошли туда, где в нимбе фонарного света восседал на парапете "рыбак у озера мрака" - Азизян, упрямо сплевывавший на уже и так забрызганный собственной слюною асфальт.

Настаивать было бесполезно, этим двум безмозглым Living Lovin' Dolls было насрать на свое будущее, уже полное предвкушения, как оно превратит их тела в кожаные мешки с какашками. Мы говорили на разных языках, их уже успели развратить своей ущербностью жалкие местные "мужчины". Кретинье ебаное, со своим цихлозомой-высоцким, слепым, кк аскарида, Стиви Вондером, похожие на своих укр. и евр. Мамочек замухрышки - надежные парни в деле просерания жизни.

Первое время нам нелегко было их обсудить - два "тугоногих" сгустка меда, обладавшие гравитационной силой для наших гениталий, которые стремились к ним, как тянутся к солнцу стволы деревьев, как ствол револьвера клонится к сердцу самоубийцы, как бомбы и утопленники мчатся, приближая гибельный всплеск.

Я вспомнил обложку альбома "Ohio Players" под названием "Honey" - мед. Бритоголовая модель поливает на ней себя густым янтарным составом из прозрачной чаши - от этого можно сгнить. Например, на дне одной фиолетовой вазы с тюльпанами, если выплеснуть туда небольшое количество испорченного вещества, тоже появятся опарыши. Так утверждал Азизян.

Обнаружив, что мы возвратились одни, без пизд, он усилил было свое стробоскопическое харканье, потом слез с забора и снова начал бормотать: "вечно, вечно". Мы терпеливо ожидали окончания припадка. Оно совпало с появлением троллейбуса. Неожиданно для всех Азизян хлопнул себя пятерней по очку и, дрыгнув в воздухе ногами, понесся к остановке. "Шура, ты куда?" закричали мы ему во след.

- В жопу труда, - коротко огрызнулся "Шура".

- Посрать на провода, - подхватили мы хорошо нам известный клич.

В салоне троллейбуса было душно. Я был в курсе, что у меня выпирает сквозь кримплен моих брюк - то же самое, что у "SWEET" через атлас, а у физрука Смита сквозь небесный трикотаж. "Дядя, а что это у вас? - Тоже, что и у тебя". Я покосился на это же место у Нападающего - там тоже виднелось приличное вздутие. Как у шнурка Вильмера в "Мальтийском соколе", оттого что у него в карманах пистолеты. Мне захотелось рассказать на кого была похожа мадам в марле - на актрису из немецкого фильма "Die antwort weis ganz allein der wind". Я думаю, зайди такой человек в "Кабинет доктора Калигари" уборную Нападающего, и сами медные краны загнулись бы кверху. Азизяну было легче, он не успел толком оценить, какие соски нам даже не ответили "нет", а просто отмахнулись от нас, как лояльные граждане от сообщений радио "Свобода".

Нападающий завел "Маяк". Мы выпивали на кухне в поздний час. Каждый чувствовал себя в безопасности, несмотря на болезненные и неутоленные желания, притаившиеся до поры. Никто не хотел говорить о сексе, поэтому мы принялись перечислять известные нам кабаки. "Ноздрики", с вечерами при свечах и эпилептиком Ящерицей,с котором после каждого исполнения "Monkberry Moon delight" случался припадок petit mal, если он, конечно, не притворялся. "Театральный", где бэнд лабал, сидя на балконе, так что башли за песню им бросали в спичечном коробке, "Зустрiч", со старым добрым Йозефом, у которого на установке "Trova" была натянута натуральная барабанная шкура вместо хлипкого пластика, "Хмель", где Насильник пел кощунственным голосом песни о войне, и торжественно скандировал "Love story", порой вворачивая в текст матерщину:

"Йес-тэдэй, гуд-бай

Вау-пизды-гоу, май фрэнд, май бэби,

Цап-царап,

Айн кирогаз, вафля хрум-хрум, пара-рури".

"Русь", где джаз-роковый басист Кнур Кузмич мрачно увещевал: "Снегопад, снегопад, не мети е й на к о р ы..."

Пленка с Трини Лопесом закончилась, я пошел в спаленку Нападающего, чтобы переставить катушки. Маг стоял на письменном столе с тумбочкой таких размеров, что в ней спокойно могла бы спрятаться от немцев Анна Франк, но обитатель спаленки скрывал в тумбочке другие вещи. Правда, он тоже вел дневник, фиксируя свои ощущения - эрекции, сплин и плаксивость в основном, и признания в любви поочередно то Гитлеру, то Сальваторе Адамо, то самому себе. На стенном коврике (цвета отбивной) висела порнуха их архива 220. Две черножопые шлюхи, одна с выколкой на ягодице, в белых туфлях-лодочках сидели верхом на бледном дяденьке белого цвета и скалили свои лошадиные зубы, поддерживая сучковатыми пальцами опята своих нипелей. Я почему-то был уверен, что Азизян от этой картинки куда-то избавился. Она была из коллекции Педотова-старшего, из черной папки, что его брат Алик вынимал из пустоты внутри дивана-кровати и развратнейшим жестом швырял на покрывало.

"Ах ты, сука-петух", - был его боевой клич. "Ах ты, сука-петух", выкрикивал он нежным голоском, замахиваясь молотком на воображаемого противника. Ангелоподобный мальчик-пьяница Алексис Педотов мечтал стать блатным, хотя и учился на товароведа.

Листок с нечестивой троицей мне нравился. На другой стороне ГДРовской ленты "ORWO" был записан второй альбом Джо Долана, где первая вещь, знаменитая "You're such a good looking woman". Без баб такое слушать мучительно. Вообще, хорошая музыка, вино и ночь, когда некому "засадить" то, чего терпеть нельзя, но от судьбы ты далеко не уйдешь - спародировал я глубокомыслие Нападающего.

Азизян сидел в кресле и спал. Его спина сохраняла при этом строго вертикальное положение. В гостиной пахло его климактерическими духами, сывороткой и мочой. Моча! Так звали одну лаборантку с Фильтровой. Но не Капитонову. Другую, со злокачественным глазом.

Кабак "Аэропорт", как тебе известно, это любимый ресторан Шуригинскаса, он его постоянно хвалит, а, между прочим, с ним связаны страшные вещи, начал я рассказ о том, что мало кому было известно, - ведь в самом кабаке, если ты там бывал?

- Ну, - кивнул Нападающий.

...в самом кабаке нет параши! Чтобы в нее попасть, необходимо покинуть помещение кабака, выйти из здания аэровокзала, а затем пройти по асфальтовой тропинке в сторону крохотной рощицы. Сам туалет представляет собой опрятного вида кирпичную постройку, в ней три писсуара, две запирающиеся изнутри кабины и раковина; все это, разумеется, находится в мужской ее части, каково внутренне убранство женской половины мне не известно, я там не бывал.

- Я заходил ночью, только в другую, ни хуя особенного, - успокоил меня мой друг.

Буквально в двух шагах от нее находятся автобусная остановка и кафе, где продают очень вкусные пирожные - миндальные, воздушные, трубочки с белковым кремом - хорошее кафе. Вообще, Аэропорт какое-то имперское благородство в себе имеет что ли. Все в нем чисто, надежно ... но не всегда.

В иные мрачные ночи, больше похожие на негативы тягостных дней, в окрестностях Аэропорта происходят, как я уже говорил, ужасные события.

Если в одну из таких ночей, когда бушует ветер и сизые облака мочатся на асфальт, деревья и авто широкими хлесткими струями с такой силой, как будто им за это заплатили, занесет недобрая судьба одинокого пьяненького мужчину в известный тебе туалет, возможно поначалу он испытает облегчение, очутившись в относительно сухом и чистом месте, когда снаружи беснуется непогода. Возможно, он только пописает и, выкурив сигарету Ту-134, снова шагнет под дождь, но, может статься, он пожелает еще и покакать... В этом случае у него нет ни единого шанса!

Едва только он присядет на сиденье, спустив брюки и направив свой хуй туда, где темнеет печальным зеркальцем водичка, словно это торпеда для монстра в озере Лох-Несс, и примется выдавливать какашки (слезы из глаз нападающего тоже именно валятся), тотчас охватывает его некая стекленеюще-звенящая истома (вроде той белково-сивушной клейковины, что стелится от мебели и вещей на вешалках в квартире Нападающего). Безвольно повисают татуированные руки, по-детски разъезжаются колени, одну голову, словно змея, погруженная в транс, он держит прямо.

И вот ровно в полночь, откатывая чугунную оболочку водного бочка, точно это верхняя плоть, оттуда появляется сиреневый клюв-присоска, переходящий в луковую головку с двумя черными дробинками очей... Голова издает кукованье, но не как обычные кукушки: ку-ку, ку-ку. А монотонные, леденящие сердце, парализующие односложно: Ку. Ку. Ку. Ку.

После чего, отогнув пульсирующую шею, ударяет свою жертву в затылок, быть может, никем никогда не целованный, туда, где черепная кость под кожею перетекает в шею, и, погрузив в отверстие присоску, до капли выкачивает мозг несчастного. Его исполненный ужаса и боли предсмертный вопль поглощают шум стихии и гул авиамоторов. На утро обычно обнаруживают мертвеца с дырой в затылке, и череп его после вскрытия оказывается пуст!

Работники органов прекрасно знают, что в параше обитает сверхъестественное чудовище, пожирающее мозг, но они не в силах что-либо предпринять, так как никто не признает официально такую версию.

Нападающий не мигая слушал мой рассказ. Сигарета в стеклянной пепельнице догорела до самого фильтра, как будто курильщик умер. Я облизнул пересохшие губы и потянулся за стаканом, чтобы промочить горло.

Ку. Ку. Ку. - послышалось из "залы". Нападающий встрепенулся. Пиздец, подумал я, - теперь Азизян закукует нас до смерти.

Ку. Ку. Ку. - повторил Азизян гипнотические звуки твари из туалета, появляясь в дверном проеме.

- Ну шо? Шо будэмо робыть? Шо робыть будэмо? - осведомился он уже своим обычны голосом.

- Шо, Сашко, робыть? Давай позвоним Макарон (так звали очень толстую ученицу в классе лифаря), - предложил Нападающий.

- Пардон, свиней не ебем, - покачал головкой Азизян.

Я глухо и обессилено рассмеялся и тоже произнес: Ку. Ку. Ку. Косыгин сразу же присоединился мне в унисон. За окнами начинало светать. Ничего уже не хотелось.

Я поспешил к дивану. Лег, не раздеваясь, отвернулся лицом к стене и почти мгновенно заснул.

Папа, вставай, - разбудил меня противный окрик Нападающего. Я медленно слез с дивана и, хлопнув его по плечу, молча пошел к туалету. Но из-за двери меня предостерег голос Азизяна: Ку. Ку. Ку.

Ку. Ку. Ку. - отозвался я, показывая, что сигнал принят.

На кухне пахло копченой рыбой, и на столе в лучах утреннего майского солнца мерцали влажные бутылки с пивом. Видимо, два Александра уже успели сходить в магазин. Из спальни очень громко понеслась обиженная скороговорка, переходящая в хрюканье, и, наконец, в пронзительный визг.

- Кто принес эту блядь? - заорал я.

Джэнис Джоплин - таким тоном требуют денег местные женщины, каким тоном они требуют ласк, я не знаю. Джэнис - пьяная, некрасивая, наверняка вонючая свинья, еще и старая вдобавок. Вот что они называют блюзом.

- Спокойно, папа, - подлетел ко мне Азизян, - это пленка Пророка, там дальше будут славно засаживать товарищи в очко.

- Ку. Ку. Ку. - ответил я, давая понять, что готов потерпеть.

К одиннадцати утра нас обратно развезло, потому что мы выпили еще вина. Мы расслабились, на все неудачи незаметно стало как-то наплевать. Мы все были плохо и нелепо одеты, плохо пострижены, ни хуя не хотели делать хорошего, и ухоженные барышни нами не заинтересовались. Хуйня, еще органы заинтересуются. Я не собирался сдавать оружия возмездия. Испепелим их махровые халаты, засунем им в глотки флаконы с дезодорантами, смешаем их шампунь, шампанское и кровь, и пускай тля, да, пусть тля - эта мандовошка растительного мира загрызет им их калы, розы и лилии - цветопизды и пиздоцветы их торжеств, свадеб и похорон... Внезапно настроение у меня испортилось, резко стало скучно - знакомая перемена. Все в черном цвете. "Я вижу красные хуи в руках влюбленных, и от печали мои яйца стали черные" слыхали такой вариант "Paint It Black"?

Его пел Сокол. На танцплощадке сверкали лужи и танцевали одни дружинники в брюках с кокетками и алыми повязками, которые были точно роза на груди блудницы, чья пизда, повинуясь Лунной воле, залилась кровью.

Возвышенный мир классической музыки и балета с пердящими скрипачами и балеринами-пердухами был закрыт для меня. Я мог только заглядывать туда через глазок газовой камеры, как их там газируют французским парфюмом! Жертвы в драгоценностях, в комплектах праздничного белья обмениваются рецептами деликатесов, а мы, честные и храбрые палачи, плюнувшие на свое доброе имя, подыхаем с голоду и тоски на сторожевых вышках, у газовых кранов (кто-то нас наебал, подсунул не тот газ) и глотаем слюни, наблюдая, как в печах крематория жарятся шашлыки и курочки, как дразнит индюшиной лапкой жирная узница-театровед светленького мальчика, похожего на скелетик, вечно голодного сына нашего коменданта. А по заявке жертв лагерные репродукторы хуярят "Дым на воде".

- Ну шо, Азизян, когда там, скоро будут "засаживать товарищу в очко"? поинтересовался я, чувствуя, как противно начинает звучать и мой голос тоже.

- Терпение, папа, терпение.

Началась новая вещь. Первые такты вступления солировала бас-гитара с "шалбаном" - модный одно время был эффект. Оркестр Берта Кампферта первый, кто начал злоупотреблять "шалбанящим" басои. Затем выплыл органчик и женский голос прошептал со вздохом: "Жэ'т'эм..."

Видели бы вы что сделалось с Азизяном. Сначала он подскочил на табурет и гортанно выкрикнул: "А!" Потом, задрав над головой дрожащие кулаки, повторил по два раза: "Туда! Туда! Смачно! Смачно!" и побежал в спальню, где работал магнитофон.

Мы с Нападающим коротко переглянулись и, встав со стульев, прокрались следом. Азизян раскачивался, сидя на диване, и, дирижируя руками, продолжал скандировать все более безумным голосом: "Ту-да! Ту-да! Сма-чно! Сма-чно!"

Наблюдая этот восторг, я отчетливо припомнил фразу, вышедшую из его уст ночью, когда я уже погружался в сон. До этого момента я был уверен, что она мне приснилась. "Папа, - сказал тогда Азизян, - давай насрем Нападающему в сервант".