«Гений»

Фрэнк О'Коннор

Гений

Перевод Н. Рахмановой

1

Бывают дети - гогочки от природы, но я был гогочкой по убеждению. Мама рассказала мне про гениев; мне захотелось стать гением, и я пришел к выводу, что драться и вообще грешить опасно. Ребятишки в районе Бэррака, где я жил, дрались постоянно. Мама называла их дикарями, она говорила, что мне нужны приличные товарищи и, как только я дорасту до школы, они у меня непременно заведутся. Я выработал себе такой прием:

когда кто-нибудь лез на меня с кулаками, а убежать я не мог, я забирался на ближайшую ограду и оттуда пронзительным голосом верещал про Иисуса нашего Христа и хорошие манеры. Мой прчьм имел целью привлечь внимание и обычно действовал безотказно: противник несколько секунд ошалело глядел на меня, прикидывая, успеет ли он долбануть меня головой о мостовую, пока его не схватили, а потом, прокричав что-то вроде "гогочка чертов", убегал с возмущением прочь. Мне не нравилось, когда меня обзывали гогочкой, но все-таки я готов был терпеть это прозвище, лишь бы не драться.

Я чувствовал себя этакой несчастной дворнягой, вроде тех, что бродили по нашей округе и бросались наутек, если кто-нибудь к ним приближался. Поэтому я всегда старался подружиться с ними.

Я любил тихие игры, и мне нравилось мирно катить перед собой мячик по мостовой, но потом я обнаружил, что любой мальчишка, который присоединялся ко мне, свирепел и начинал оттеснять меня плечом. Я предпочитал играть с маленькими девочками - они хотя бы не дрались без конца, но зато в остальном я находил их скучными, тем более что они не обладали сколько-нибудь солидным базисом полезной информации. Из женщин мне, в сущности, нравились только взрослые, и моим лучшим другом была старая прачка мисс Куни, побывавшая в сумасшедшем доме и очень набожная.

Именно она рассказала мне все про собак. Она готова была бежать целую милю за тем, кто на ее глазах побил животное, и даже ходила жаловаться в полицию, но там знали, что она сумасшедшая, и не обращали внимания на ее жалобы.

Это была женщина с грустным лицом, седыми волосами, скуластая и беззубая. Я часами сидел в жаркой, наполненной паром кухне, пока она гладила, и листал ее религиозные книги. Она тоже меня любила и выражала уверенность, что я стану священником. Я не отрицал, что, возможно, стану епископом, но о епископах она, кажется, была невысокого мнения. Я говорил, что я много кем мог бы стать, даже трудно выбрать, но мисс Куни лишь улыбалась в ответ. Она-то считала, что гений может быть только священником, и больше никем.

В целом, я склонялся к тому, чтобы сделаться путешественником. Наш дом стоял на площадке между двумя дорогами, расположенными одна над другой. Я выходил из дому, шел милю верхней дорогой вдоль Бэррака, сворачивал влево по любой из поперечных улочек и возвращался назад, в сущности, не покидая одной и той же мостовой. Просто удивительно, сколько ценных сведений давала одна такая прогулка. Придя домой, я записывал мои приключения в книгу под названием "Путешествия Джонсона Мартина, с большим количеством карт и иллюстраций, Айриштаун Юниверсити пресс сшил. 6 г.

нетто". Я собирал также "Айриштаунский песенник для использования в школах и институтах, составленный Джонсоном Мартином". Песенник содержал слова и музыку моих любимых песен. Я тогда еще не знал нот, но я срисовывал их отовсюду, где они мне попадались, отдавая предпочтение нотному стану перед слоговой нотной системой, так как нотный стан на письме красивее.

Но кем я буду, я пока еще не мог бы сказать с уверенностью. Я знал одно: я хочу прославиться и чтобы мне поставили памятник рядом с памятником отцу Мэтью на улице Патрика. Отца Мэтью называли Апостолом Воздержания, но меня воздержание не интересовало. Наш городок до сих пор не имел настоящего гения, и я собирался восполнить этот недочет.

Однако в ходе работы все время обнаруживались изрядные пробелы в моих знаниях. Мама, та входила в мое трудное положение и, не жалея сил, искала ответы на мои вопросы, но и она, и мисс Куни располагали скудным запасом тех сведений, в которых я нуждался, а от отца вообще было больше помех, чем помощи. Он охотно разговаривал на темы, которые интересовали его самого, но они не представляли интереса для меня.

- Бэллибег, - говорил он оживленно. - Имеется рынок. Население шестьсот сорок восемь человек. Ближайшая железнодорожная станция Рэткил.

Он проявлял большую словоохотливость и по поводу некоторых других вещей, но потом мама отводила меня в сторону и объясняла, что папа опять пошутил. Злило это меня ужасно, я никак не мог различить, когда он шутит, а когда нет.

Теперь-то я, конечно, догадываюсь, что не очень-то я ему нравился. И бедняга был не виноват. Он совсем не рассчитывал на то, что у него родится гений, и, когда это произошло, преисполнился дурных предчувствий.

Он смотрел на своих сверстников, имевших нормальных кровожадных безграмотных детей, и содрогался при мысли о том, что из меня никогда ничего путного, кроме гения, не выйдет. Надо отдать ему должное - он беспокоился не о себе, просто в семье у него никогда ничего подобного не встречалось и он боялся позора. Войдя в дом, он стоял, сдвинув шапку на глаза, засунув руки в карманы брюк, и угрюмо смотрел, как я сижу за кухонным столом, окруженный бумагами, изготавливаю новые карты и рисунки для своей книги про путешествия или срисовываю ноты из "Юного менестреля".

- А почему бы тебе не пойти не поиграть с Горгенсами? - вкрадчивым тоном спрашивал отец, стараясь, чтобы предложение звучало заманчиво.

- Горгенсы мне не нравятся, папа, - вежливо отвечал я.

- Чем же они тебе не угодили? - уже с раздражением спрашивал он. Молодцы они храбрые, славные.

- Они вечно лезут драться, папа.

- Ну и что ж такого? Ты разве не можешь дать сдачи?

- Нет, спасибо, я не люблю драться, - отвечал я, по-прежнему соблюдая безукоризненную вежливость.

- И, видит бог, ребенок прав, - вступалась за меня мама. - Еще неизвестно, что они собой представляют.

- Эх, испортила парня, весь в тебя! - фыркал отец и опять удалялся прочь надрывать себе сердце мечтами о славном нормальном сыне, какого он мог бы иметь, выбери он себе подходящую жену. Предупреждала ведь его бабушка, что мама не подходящая для него жена, и вот теперь ее предсказания сбывались.

Они сбывались в такой мере, что бедняга отец не спускал с меня глаз, ожидая, когда вырвется наконец наружу мое безумие. В числе моих увлечений, которые он не одобрял, был оперный театр. Театр представлял собой картонный ящик, стоявший на двух стульях в темном коридоре. Я вырезал в нем просцениум, нарисовал задники с горным и морским пейзажем и кулисы, на которых изображались деревья и скалы. В качестве персонажей действовали вырезанные из книжек, наклеенные на картон раскрашенные фигуры, насаженные на палочки. Театр освещался свечами, к которым я приделал цветные экраны, смазав их жиром, чтобы они стали прозрачными. Тексты для опер я брал из сказок и распевал их на мелодии разных песен. Однажды я пел страстный дуэт за обоих героев, крутя экраны, чтобы создать впечатление лунного освещения, как вдруг один из экранов загорелся и весь театр ярко запылал.

Я вскрикнул, прибежал отец и затоптал пламя, но при этом он ругал меня такими словами, что даже мама вышла из себя и объявила, что он хуже шестерых детей, вместе взятых. После чего он неделю с ней не разговаривал.

В другой раз на меня произвел такое сильное впечатление один из учителей, который был хром, что я решил тоже захромать, отчего дома начался ад: мама не имела никаких сомнений на тот счет, что нога у меня уже искривлена, отец же только презрительно фыркал, глядя на мою ногу. Он довел меня до бешенства, и мама пришла к убеждению, что он сущее чудовище. Они ссорились из-за моей ноги изо дня в день, так что я оказался в труднейшем положении: хромать мне надоело до смерти, но я понимал, что подведу маму, если вдруг излечусь. Когда я ковылял через площадь, раскачиваясь из стороны в сторону, отец стоял у ворот к смотрел мне вслед со злорадной и хитрой усмешкой, а когда я наконец все же бросил хромать, он прямо-таки безобразно насмехался над мамой.

2

Как я уже говорил, они без конца пререкались по поводу того, что мне рассказывать. Отец стоял за то, чтобы не рассказывать ничего.

- Но, Мик, - убеждала его мама, - ведь ребенок должен узнавать новое.

- Узнает, когда в школу пойдет, - огрызался отец. - Чего ты вечно суетишься вокруг него, забиваешь ему голову всякой ерундой? Мало, что ли, у него в башке дури? По мне, так пусть бы лучше стал понормальнее.

Но маме то ли не нравились нормальные дети, то ли она находила меня достаточно нормальным. Женщины, конечно, не так враждебно настроены против гениев, как мужчины. Вероятно, гении им нужны для разнообразия.

Так вот, одна из вещей, которую мне позарез требовалось выяснить, это откуда берутся дети, но как раз этого-то мне, по-видимому, не в состоянии был объяснить ни один человек. Мама, когда я задал ей этот вопрос, разволновалась и залепетала что-то о птичках и цветочках, и я решил, что если она и знала раньше, то теперь забыла и стесняется признаться. Мисс Куни на мой вопрос мечтательно улыбнулась и произнесла:

- Ты скоро и так все узнаешь, дитя мое.

- Но, мисс Куни, - сказал я с важностью, - мне надо знать сейчас. Поймите, мне это нужно для работы.

- Храни невинность, пока можешь, дитя мое, - проговорила она тем же мечтательным тоном. - Не сегоднязавтра мир лишит тебя ее, и тогда ты утратишь ее навсегда.

По мне, так пусть бы мир лишал меня чего хотел, только бы я получал факты для моих исследований. Я обратился к отцу, и тот ответил, что младенцев сбрасывают с аэропланов, поймаешь - твое счастье.

- На парашюте? - спросил я, на что он сделал обиженное лицо и ответил:

- Ну нет, не баловать же их с самого начала.

Потом мама, как всегда, отвела меня в сторону и объяснила, что папа пошутил. Я чуть не лопнул от злости и сказал ей, что в один прекрасный день он у меня дошутится.

Но мама все равно была этим очень озабочена. Не у каждой ведь сын гений, она боялась каким-нибудь образом нанести мне вред. Она робко попросила отца ответить на мой вопрос хоть отчасти, но он прямо взбеленился. Я слышал их разговор, потому что считалось, что я играю наверху в свой оперный театр. Отец заявил, что мама сошла с ума и сводит с ума сына. Его слова огорчили ее, мама очень считалась с его мнением.

При всем при том, когда речь шла о долге, она умела настоять на своем. Обязанность, конечно, была тяжкая и угнетала ее невыносимо - как женщина благочестивая, она всячески, если возможно, избегала этой темы. Но что ей оставалось делать? Потребовалась уйма времени (был летний день, и мы сидели на берегу речки в Глене), но в конце концов мне удалось вытянуть из нее, что у мамочек в животике имеется мотор, а у папочек есть рукоятка, при помощи которой мотор заводят, и, если его завести, он будет работать до тех пор, пока не получится ребеночек. Разумеется, это прояснило массу вещей, которых прежде я не понимал, например:

зачем нужны отцы и почему у мамы на груди буфера, а у папы нет. Мама приобрела для меня почти не меньший интерес, чем паровоз, и я целыми днями горевал, почему я не девочка и не могу иметь собственный мотор и буфера вместо какой-то дурацкой жалкой рукоятки, как у отца.

Вскоре я пошел в школу, и там мне страшно не понравилось. Перевести к мальчикам постарше меня не могли, а остальные "сосунки" еще учились читать по складам "кит" и "кот". Я попытался объяснить старой учительнице про мою работу, но она в ответ улыбнулась и сказала: "Помолчи, Ларри!" Я терпеть не мог, когда так говорили, - отец постоянно твердил мне: "Помолчи".

Как-то раз я стоял у входа на площадку для игр, чувствуя себя одиноким и несчастным, и вдруг со мной заговорила высокая девочка из старших классов. У нее было пухлое смуглое лицо и черные косички.

- Как тебя зовут, малыш? - спросила она.

Я сказал.

- Ты первый год в школе?

- Да.

- И тебе нравится?

- Нет, страшно не нравится, - ответил я серьезно. - Дети не умеют читать, а старуха слишком много болтает.

И тут - для разнообразия - я принялся болтать сам, и девочка внимательно слушала. А я рассказал ей про себя, про мои путешествия, книги и про расписание поездов на всех городских вокзалах. Поскольку она как будто слушала с интересом, я пообещал встретиться с ней после уроков и рассказать еще.

Я сдержал обещание. Перекусив днем дома, я, вместо того чтобы отправиться в дальнейшие путешествия, вернулся к женской школе и стал поджидать девочку. Она, видимо, обрадовалась при виде меня, во всяком случае взяла за руку и привела к себе домой. Она жила на Гардинер-хилл, узкой улочке, идущей круто вверх, где с обеих сторон из-sa стен свисали ветви деревьев. Жила она в небольшом доме на самой вершине холма с родителями и двумя сестрами; их младшего брата Джона Джоу год назад задавило машиной.

- Посмотри-ка, что за гостя я привела! - сказала она, входя со мной в кухню. Ее мать, высокая худая женщина, подняла вокруг меня большую суматоху и пригласила пообедать вместе с Уной (так звали девочку). От обеда я отказался, но, пока она ела, сидел около плиты и рассказывал о себе ее матери. Той мои рассказы понравились не меньше, чем Уне, а после обеда Уна повела меня гулять в поле.

Когда я вернулся домой к вечернему чаю, мама была в восторге.

- Ах, - сказала она, - я так и знала, что в школе у тебя очень скоро заведутся симпатичные друзья. И давно пора, видит бог.

Я разделял ее мнение, и каждый погожий день я в три часа ждал Уну около школы. Когда шел дождь и мама не пускала меня, я чувствовал себя несчастным.

Однажды, когда я поджидал Уну, у ворот оказались две старшеклассницы.

- Твоя девушка еще не вышла, Ларри, - хихикнула одна.

- Как? Неужто у Ларри есть девушка? - с ошеломленным видом спросила вторая.

- А как же, - ответила первая. - Его девушка Уна Двайер. Ты ведь встречаешься с Уной, правда, Ларри?

Я вежливо подтвердил это, но, признаться, сильно встревожился. Я никак не думал, что Уну будут считать моей девушкой. Ситуация была для меня новой, и мне не приходило в голову, что из моего ожидания у ворот сделают такие серьезные выводы. Теперь-то я вижу, что девочки были не столь уж не правы - со мной всегда происходит именно так: женщине надо только молчать и предоставить мне разглагольствовать до тех пор, пока я не влюблюсь в нее по уши. Но тогда я еще не был знаком с симптомами. Я знал одно: если ты встречаешься с девушкой, значит, намерен на ней жениться. А я всегда собирался жениться на маме, и вдруг теперь я как бы надумал жениться на ком-то другом. Причем я совершенно не был уверен, понравится ли это мне и не окажется ли, подобно футболу, одной из тех игр, в которых двое не могут играть, не пихаясь.

Через пару недель я отправился к Уне на детский праздник. К тому времени дом Двайеров стал почти что моим собственным. Все девочки меня любили, а миссис Двайер беседовала со мной часами. Правда, ничего особенного, кроме должного признания моей гениальности, я в этом не видел. Уна предупредила, что меня попросят спеть, так что я заранее подготовился. Я спел грегорианское "Верую", и некоторые девочки поменьше начали смеяться, но миссис Двайер смотрела на меня с нежностью.

- Ты, наверное, будешь священником, Ларри, когда вырастешь? - сказала она.

- Нет, миссис Двайер, - ответил я твердо. - Говоря по правде, я намерен быть композитором. Видите ли, священникам нельзя жениться, а я хочу иметь жену.

Мои слова немало ее удивили. Я был не прочь пообсуждать еще мои планы на будущее, но дети заговорили все разом. Я привык направлять обсуждения моей особы таким образом, чтобы они продолжались как можно дольше, но сейчас, стоило мне открыть рот, меня немедленно перебивали, так что мне никак не удавалось сосредоточиться. К тому же дети вопили все громче, и миссис Двайер, несмотря на ее кротость, пришлось их перекрикивать. Сперва я чуть-чуть испугался, но вскоре увидел, что они не замышляют ничего худого, и, когда вечеринка кончалась, я что есть силы подпрыгивал на диване и визжал оглушительнее всех, а Уна помирала со смеху и подзадоривала меня. Она, видимо, считала, что уморительнее меня ничего на свете нет.

Был ноябрьский лунный вечер, окна в домиках вдоль дороги были освещены, когда Уна пошла меня провожать. В одном месте она вдруг замедлила шаг и сказала:

- Вот тут задавило маленького Джона Джоу.

Место это ничем особенным не отличалось, так что вряд ли я мог рассчитывать на какую-то полезную информацию.

- Фордом или моррисом? - поинтересовался я скорее из вежливости.

- Не знаю, - ответила она, и в голосе ее послышался затаенный гнев. Это был донегановский драндулет.

Никогда не смотрят, куда едут, чучела старые!

- Быть может, господь захотел взять его к себе? - заметил я небрежно.

- Наверное, так, - отозвалась Уна без убежденности в голосе. - Уж этот старый олух Донеган, убить его готова, как вспомню!

- А ты бы уговорила свою маму сделать тебе еще одного, - посоветовал я услужливо.

- Что сделать? - испуганно воскликнула Уна.

- Сделать еще одного братца, - пояснил я, - Право, это легче легкого. В животике у нее есть мотор, и твоему папе остается только завести его своей рукояткой.

- Обалдеть! - Уна зажала рот ладонью, чтобы не захихикать. - Воображаю, что будет, если я ей это скажу!

- Но это так, Уна, - настаивал я. - Понадобится всего девять месяцев. К следующему лету она вполне может сделать тебе еще одного братца.

- Ой, не могу! - Уна опять хихикнула. - Откуда ты это знаешь?

- От моей мамы. А твоя мама разве тебе не рассказывала?

- Она говорит, что детей покупают у кормилицы Дейли. - Уна снова начала давиться от смеха.

- Ни за что не поверю, - проговорил я, насколько мог увереннее.

Но на самом-то деле я чувствовал, что опять свалял дурака. Как я теперь понял, мамино объяснение никогда меня не удовлетворяло. Уж слишком оно было простое.

Только дай этой женщине возможность, вечно она все перепутает. Меня это расстроило, впервые мне не удалось произвести до конца хорошее впечатление. Двайеры каким-то образом убедили меня, что кем-кем, а священником я быть не хочу. Мне расхотелось даже быть путешественником эта профессия слишком надолго отрывала бы меня от жены и детей. Я решил стать композитором, и только им.

В тот же вечер, лежа в постели перед сном, я решил потолковать с мамой на тему о женитьбе. Я старался быть как можно деликатнее, так как между нами давно существовал уговор, что я женюсь именно на ней, и сейчас мне не хотелось, чтобы она заметила перемену в моих чувствах.

- Мамочка, - спросил я, - если джентльмен предлагает даме выйти за него замуж, что он говорит?

- Некоторые говорят слишком много, - резко ответила она, - Больше, чем есть на самом деле.

В голосе у нее прозвучало раздражение; мне показалось, что она разгадала мой секрет, и мне стало ее понастоящему жалко.

- Если джентльмен скажет: "Простите, не выйдете яи вы за меня замуж?" достаточно этого? - не отставал я.

- Ну нет, все-таки сперва он должен сказать, что любит ее. - Независимо от чувств, которые она при этом испытывала, мама не считала возможным обманывать меня, когда речь шла о важных вещах.

Но насчет интересующей меня проблемы расспрашивать ее, как я удостоверился, было бесполезно. Несколько дней подряд я приставал с расспросами ко всем в школе и услышал несколько поразительных фактов.

Один мальчик самым доподлинным образом прилетел на снежном облаке, причем на нем было ярко-голубое платьице. Однако, к его и моему великому огорчению, платьице давно отдали сироте с Главной Северной улицы. Я долго и глубоко переживал столь неосмотрительное уничтожение улики. Чаша весов общественного мнения склонялась в пользу объяснения миссис Двайер, про теорию же мотора и заводной рукоятки не слыхал ни один человек в школе. Возможно, теория и была уместна во времена маминого детства, но теперь она безнадежно устарела. Из-за нее я стал посмешищем в глазах семейства, чьим добрым мнением я так дорожил. И без того мне было трудно поддерживать свое достоинство перед девочкой, которая решала алгебраические задачи, в то время как я не мог производить деление столбиком, не наделав глупейших ошибок, вызывавших у нее хохот.

Я и по сию пору не терплю, когда меня подымают на смех женщины. В этом отношении у них начисто отсутствует чувство меры. Как-то мы вместе поднимались после школы на Гардинер-хилл, и Уна остановилась, чтобы полюбоваться на младенца в коляске. Младенец ей заулыбался, она дала ему пососать свой палец, и он стал махать кулачками и сосать, как бешеный, а она опять принялась хихикать.

- Тоже, наверное, мотор заводили? - заметила она.

По меньшей мере четыре раза она напоминала мне о моей наивности и из них дважды в присутствии других девочек. И каждый раз я бывал поражен в самое сердце, хотя и делал вид, будто не обращаю внимания.

Поэтому я принял решение не ставить себя больше под удар. Один раз мама пригласила Уну и ее младшую сестру Джоан на чай, и я все время мучался в ожидании, что мама скажет в следующую минуту. Я чувствовал, что женщина, которая рассказывает подобные истории про младенцев, способна на что угодно. Вскоре разговор перешел на смерть маленького Джона Джоу, и нахлынувшие недавние воспоминания обдали меня волвой унижения. Я дважды сделал попытку переменить разговор, но мама каждый раз к нему возвращалась.

Она была преисполнена сострадания к Двайерам и сожалений о мальчике и чуть не довела себя до слез. Наконец я встал и велел Уне с Джоан идти со мной играть. Тут мама рассердилась:

- Ради бога, Ларри, дай девочкам допить чай! - одернула она меня.

- Не беспокойтесь, миссис Дилейни, - добродушно отозвалась Уна. - Я пойду поиграю с ним.

- Глупости, Уна! - резко сказала мама. - Допивай чай и кончи рассказывать, что начала. Просто не понимаю, как твоя бедная мама не потеряла рассудок. И как таким людям разрешают водить автомобили?

При этих словах я испустил громкий вопль. Сейчас, сейчас, думал я, она заведет про младенцев и даст Уне совет, как должна поступать ее мать.

- Будешь ты, наконец, вести себя прилично, Ларри! - Голос у мамы задрожал. - Что на тебя нашло последние недели? У тебя были такие хорошие манеры, а теперь что! Какой-то уличный мальчишка! Мне стыдно за тебя!

Откуда ей было знать, что на меня нашло? Откуда ей было догадаться, что моему воображению представляется картина, как Уна в семейном кругу, давясь от смеха, изображает мою старомодную мать, которая все еще думает, будто младенцы появляются из живота? Наверное, то была настоящая любовь, поскольку всякий раз, когда я испытывал настоящую любовь, я стыдился мамы.

Мама поняла это и обиделась. Мне по-прежнему нравилось ходить с Уной после школы к ним домой, и пока она обедала, я садился за рояль и притворялся, что играю собственные сочинения, но стоило Уне зайти к нам, я хватал ее за руку и тащил скорее прочь, чтобы они не успели с мамой затеять разговор.

- Ох и противный же ты, - сказала как-то мама. - Можно подумать, ты меня стыдишься перед маленькой девочкой. Уверена, что она со своей мамой так не обращается.

Однажды я, как всегда, поджидал Уну у школьных ворот. Тут же стоял еще один мальчик - из старшеклассников. Заслышав гвалт, означавший, что занятия кончились, он неторопливо отошел подальше и занял позицию у подножья холма, на перекрестке. Вскоре показалась Уна в своей широкополой фетровой шляпе; она мчалась во весь дух, размахивая ранцем, и с заговорщицким видом подбежала ко мне.

- Ой, Ларри, что делается! - прошептала она. - Я тебя сегодня не могу взять с собой. Но я обязательно загляну к тебе на неделе. Идет?

- Да, спасибо, - ответил я холодным безжизненным тоном. Даже в самую трагическую минуту моей жизни мне не изменяла вежливость. Я наблюдал, как Уна сбежала вниз, туда, где ее ждал большой мальчик. Он с усмешкой обернулся на меня через плечо, и они ушли вдвоем.

Вместо того чтобы последовать за ними, я в одиночестве поднялся наверх и, опершись о стену каменоломни, стал смотреть на шоссе и лежавший подо мной в долине город. Я понимал, что всему конец. Я слишком молод, чтобы жениться на Уне. Я не знаю, откуда берутся дети, не знаю алгебры. Старшеклассник, с которым она пошла домой, вероятно, разбирался и в том, и в другом. Я был полон мрачных и мстительных чувств.

Я, который считал, что драться грешно и опасно, сожалел теперь, что не догнал его, не вышиб ему зубы, не наступил ему ногой на физиономию. И какое имело значение, что я мал и слаб и если бы кому-нибудь и вышибли зубы, так мне. Я убедился, что любовь - это игра, в которую двое не могут играть, не пихаясь, совсем как в футболе.

Я отправился домой и, не говоря ни слова, достал работу, которую давным-давно забросил. Но и она утратила для меня интерес. С унылым видом я начертил пять линеек и начал выводить трудную фигуру скрипичного ключа.

- Ты не встретил Уну, Ларри? - удивленно спросила мама, поднимая голову от шитья.

- Нет, мама. - Я не в состоянии был ничего объяснять.

- Ай-ай-ай, а вы с ней не поссорились? - Мама с встревоженным видом подошла ко мне поближе.

Я уронил голову на руки и зарыдал.

- Ай-ай-ай, дитятко, ну ничего! - пробормотала она гладя меня по волосам. - Все-таки она намного старше тебя. Ты ей напоминал ее маленького брата, вот в чем дело. Скоро ты заведешь себе новых друзей, уж поверь мне.

Но я не поверил. В тот вечер ничто не могло меня утешить. Моя важная работа потеряла свой смысл, а кроме нее, я знал, меня уже ничего в жизни не ждет.

И хотя я мечтал совсем о другом, уж лучше мне было стать священником. Я понял: быть только гением, и больше ничем, - жалкая, печальная и тоскливая судьба.