«Туарег»

Альберто Васкес-Фигероа Туарег

Моему отцу посвящается

Аллах велик, хвала Ему.

Много лет тому назад, когда я был молод и ноги сами целыми днями носили меня по песку и камням, не чувствуя усталости, случилось так, что однажды мне сказали, что заболел мой младший брат. И хотя его и мою хайму[1] разделяли три дня пути, любовь к нему взяла верх над моей ленью, и я бесстрашно пустился в путь, поскольку, как уже сказал, был молод и силен и ничто не смущало мой дух.

Наступил вечер второго дня, когда я очутился среди высоких-превысоких барханов, в половине дня пути от могилы Сантона Омара Ибрагима. Я взобрался на один из них, надеясь увидеть какое-нибудь жилье, чтобы напроситься на ночлег. Однако так ничего и не увидел и потому решил остановиться и переночевать прямо там, укрывшись от ветра.

Луна, должно быть, взошла очень высоко – раз уж, на мою беду, Аллаху не было угодно, чтобы та ночь была безлунной, – когда меня разбудил такой нечеловеческий крик, что я обмер и сжался от ужаса в комок.

Лежу, значит, ни жив ни мертв, и тут этот жуткий вой раздается вновь, а следом такой поток жалоб и стенаний, что, подумалось мне, не иначе, как какой-то душе, мучающейся в аду, удалось с криком вырваться из-под земли.

И тут вдруг, чувствую, кто-то скребется в песке. Вскоре перестали, потом заскребли в другом месте, и так, по очереди, этот шум донесся до меня из пяти или шести мест. Раздирающие душу вопли все не смолкали, а страх так и держал меня в оцепенении и трепете.

Злоключения мои на том не закончились, ибо в какое-то мгновение я ощутил чье-то тяжелое дыхание, мне швырнули в лицо горсти песка, и да простят меня мои предки, если я признаюсь, что испытал такой жуткий страх, от которого вскочил и пустился наутек, словно за мной гнался сам Шайтан[2], демон, побитый камнями. И получилось так, что ноги мои не останавливались до тех пор, пока меня не осветило солнце, а за моей спиной не осталось ни следа от высоких барханов.

Добрался я, значит, до жилища моего брата, и тут Аллаху было угодно, чтобы он почувствовал себя гораздо лучше, а потому смог выслушать рассказ о моих ночных ужасах. И когда я описывал их, сидя у очага – вот как сейчас описываю вам, – один сосед растолковал мне, что это было, и поведал о том, о чем когда-то поведал ему его отец.

И вот что он сказал:

– Аллах велик. Хвала Ему.

Случилось так – а было это много лет тому назад, – что два могущественных семейства – Зайеды и Атманы – до такой степени возненавидели друг друга, что кровь и одних, и других проливалась столько раз, что ею можно было выкрасить их одежды и даже скот до конца дней. И вот когда погиб последний – молодой Атман, – его семья возжаждала отмщения.

А тут как раз среди барханов, где ты заночевал, недалеко от могилы Сантона Омара Ибрагима, стояла хайма Зайедов. Правда, все мужчины в ней уже умерли, остались только мать с сыном, которые жили в спокойствии, поскольку даже в этих семьях, питавших друг к другу такую ненависть, нападать на женщину по-прежнему считалось недостойным.

И все же вышло так, что однажды ночью явились их враги и, связав бедную мать, которая стонала и плакала, унесли с собой малыша, намереваясь живьем закопать его в один из барханов.

Крепкими были веревки, но ведь известно, что нет ничего сильнее материнской любви, поэтому женщина сумела их разорвать. Однако, когда она выбралась наружу, вокруг уже не было ни души, и ее взору предстала только бесконечная череда высоких барханов. Она стала метаться от одного к другому, копая песок то тут, то там, издавая стоны и зовя своего сына, зная, что он вот-вот задохнется и только она может его спасти. За этим занятием застал ее рассвет.

Так продолжалось один день, и другой, и третий, ибо Милосердный Аллах ниспослал ей безумие, дабы она меньше страдала, не осознавая, сколько злобы существует в людях.

И больше об этой несчастной женщине не было никаких известий. Говорят, будто ночью дух ее бродит по барханам недалеко от могилы Сантона Омара Ибрагима и все так же ищет и стонет. Верно, так и есть, коли ты, пребывавший в неведении, заночевав там, встретился с нею.

Хвала Милосердному Аллаху, который позволил тебе остаться невредимым и продолжить свой путь, за то, что сейчас ты находишься здесь с нами, у очага.

Хвала Ему.

Завершив свой рассказ, старик глубоко вздохнул и, повернувшись к самым молодым, которые впервые слушали древнюю повесть, добавил:

– Видите, ненависть и раздоры между семьями не приводят ни к чему иному, как к страху, безумию и смерти, и правда то, что за многие годы, в течение которых я сражался вместе со своими против наших давних северных врагов – Ибн-Азизов, я так и не увидел ничего хорошего, что послужило бы тому оправданием, ибо в ответ на разбой с одной стороны следует разбой с другой. Погибших ведь не вернешь, они лишь влекут за собой новые смерти, и в хаймах не остается сильных рук, а дети вырастают, так и не услышав отцовского голоса.

Несколько минут никто не произносил ни слова: необходимо было обдумать поучение, содержавшееся в истории, только что рассказанной старым Суилемом. Было бы неправильно тут же забыть его, поскольку тогда не стоило и беспокоить столь уважаемого человека, укоротившего время своего сна и обременившего себя ради слушателей.

Наконец Гасель, который уже не раз слышал старинное предание, жестом показал, что всем пора спать, а сам, как у него было заведено по вечерам, пошел проверить, собран ли скот, выполнили ли рабы его указания, почивает ли мирно семья и все ли в порядке в его небольшой «империи», включавшей в себя четыре шатра из верблюжьих шкур, полдюжины шериб, сплетенных из тростника, колодец, девять пальм, горстку коз и верблюдов.

Затем он не спеша поднялся на высокую и твердую дюну, защищавшую его лагерь от восточных ветров, и осмотрел при свете луны остальные пределы своей «империи»: бесконечное пространство пустыни, в которой он, Гасель Сайях, был безраздельным властителем, будучи единственным обосновавшимся там имохагом[3], да к тому же хозяином единственного известного колодца.

Ему нравилось садиться на вершину дюны и возносить благодарность Аллаху за тысячи милостей, которыми тот часто осыпал его голову. За то, что ниспослал ему замечательную семью, рабы здоровы, со скотиной все в порядке, пальмы плодоносят, а самое главное – что позволил ему родиться среди благородных воинов могучего народа Кель-Тальгимус, «Народа Покрывала», неукротимых имохагов, которых все прочие смертные знали под именем туарегов.

На юге, востоке, севере или западе ничего не было. Ничего, что могло бы ограничить власть Гаселя Охотника, мало-помалу удалившегося от населенных пунктов, чтобы обосноваться в самом дальнем краю пустыни, там, где он мог остаться наедине со своими дикими животными: быстроногими аддаксами[4], которые по несколько дней осматриваются на равнине, муфлонами[5] с высоких гор, напоминающими острова среди необъятных морей песка, дикими ослами, кабанами, газелями и бесчисленными стаями перелетных птиц.

Гасель бежал от наступающей цивилизации, от власти захватчиков и от хладнокровного истребления животных пустыни. Всей Сахаре было известно гостеприимство Гаселя Сайяха, не имевшее себе равных от Томбукту[6] до берегов Нила, хотя караваны работорговцев и «безумных охотников», отважившихся проникнуть на его территорию, обычно ждал самый яростный прием.

– Отец учил меня, – говорил он, – убивать не больше одной газели, пускай даже стадо убежит и потом придется за ним гнаться трое суток. Я-то восстановлю силы за три дня пути, а вот жизнь напрасно загубленной газели уже не вернуть.

Гасель явился свидетелем того, как французы истребили антилоп на севере, муфлонов – на большей части Атласских гор и прекрасных аддаксов – в хамаде[7], на другой стороне большой секии, которая тысячи лет назад была полноводной рекой. Вот поэтому он и облюбовал себе край каменистых равнин, бескрайних песков и прорезающих небо гор в четырнадцати днях пути от Эль-Акаба[8], потому что никто, кроме него, не претендовал на самые суровые земли самой суровой из пустынь.

Канули в вечность славные времена, когда туареги нападали на караваны или с улюлюканьем атаковали французских военных. Миновали также дни разбоя, сражений и смерти, когда они вихрем носились по равнине, гордясь тем, что их называют бандитами пустыни и хозяевами песков Сахары, с юга Атласских гор до берегов Чада. Забылись братоубийственные войны и набеги, о которых старики сохранили приятные и далекие воспоминания. Наступили годы заката расы имохагов, потому что кое-кто из ее самых отважных воинов стал водить грузовики, работая на французского хозяина, служить в регулярной армии или продавать ткани и сандалии туристам в рубашках кричащих расцветок.

В тот день, когда двоюродный брат Гаселя Сулейман покинул пустыню, чтобы жить в городе, день-деньской перевозить кирпич, перепачкавшись в цементе и известке, в обмен на деньги, он понял, что должен бежать и стать последним туарегом-одиночкой.

Так он оказался здесь, а с ним и его семья. Тысячу и один раз Гасель благодарил Аллаха, ибо за все эти годы, которым он уже даже потерял счет, не было такой ночи – там, в одиночестве на вершине его дюны, – когда бы он пожалел о принятом решении.

За это время в мире успели произойти странные события: благодаря редким путникам, до него доходили весьма неопределенные слухи, и он радовался, что не наблюдал этого вблизи, поскольку запоздавшие вести говорили о смерти и войне, о ненависти и голоде, о больших переменах, протекавших с каждым разом все быстрее. Переменах, которые, похоже, никому не приносили удовлетворения и не сулили ничего хорошего.

Однажды ночью, когда Гасель сидел на этом же месте, созерцая звезды, которые столько раз указывали ему путь, он вдруг обнаружил новую – мерцающую и быструю, бороздившую небо решительно и настойчиво: ничего похожего на сумасшедший стремительный полет блуждающих звезд, внезапно падающих в никуда. Впервые в жизни у него от ужаса застыла в жилах кровь, ибо ни в его памяти, ни в памяти предков, ни в преданиях или легендах не существовало ничего, что говорило бы о такой звезде, которая ночь за ночью возвращалась, следуя по одному и тому же пути. В последующие годы к ней присоединилось еще и множество других – прямо-таки свора гончих, явившихся, дабы нарушить вековой покой небес.

Что это могло значить, он так и не выяснил. Ни он, ни старик Суилем – отец почти всех рабов, такой старый, что еще дед Гаселя купил его уже взрослым мужчиной в Сенегале:

– Никогда звезды не бегали, как сумасшедшие, по небесам, хозяин, – сказал он. – Никогда. Это может означать, что наступает конец веков.

Гасель спросил об этом одного путешественника, который не смог дать ему ответа. Он спросил второго, который неуверенно предположил:

– Думаю, это дело рук французов.

Но он не согласился, поскольку, хотя был и наслышан о достижениях французов, не считал их настолько безумными, чтобы тратить время на то, чтобы еще больше заполнить небо звездами.

– Должно быть, это какой-то божественный знак, – сказал он себе. – Таким способом Аллах хочет указать нам на что-то, но… на что?

Он попытался отыскать ответ в Коране, однако там не содержалось упоминания о звездах, проносившихся по математически заданной траектории. Со временем он привык к ним и к их перемещению, но это вовсе не означало, что он о них забыл.

В прозрачном воздухе пустыни, во тьме, царившей на земле – на сотни километров вокруг ни единого огонька, – создавалось впечатление, что звезды спускаются и падают, чуть ли не касаясь песка, и Гасель часто протягивал руку, словно и впрямь мог коснуться мигающих огней кончиками пальцев.

Вот так он долгое время проводил наедине со своими мыслями, а затем не спеша спускался вниз, чтобы в последний раз взглянуть на скотину, на лагерь и удалиться на покой, убедившись в том, что его маленькому миру не угрожают ни голодные гиены, ни хитрые шакалы.

У входа в свой шатер, самый большой и удобный в лагере, он на несколько мгновений останавливался и прислушивался. Если не завывал ветер, тишина становилась такой плотной, что даже давила на уши.

Гасель любил эту тишину.

Каждое утро старик Суилем или кто-нибудь из его внуков седлал любимого дромадера[9] своего хозяина, имохага Гаселя, и оставлял у входа в его шатер.

Каждое утро туарег брал винтовку, садился верхом на своего белого длинноногого мехари[10] и отправлялся на все четыре стороны в поисках добычи.

Гасель любил своего белого дромадера, как только житель пустыни способен любить животное, от которого зачастую зависит его жизнь, и тайком, когда никто не мог его услышать, разговаривал с ним вслух, словно тот его понимал, в шутку называя Р’Ораб (Ворон), намекая на его белейшую шерсть, нередко сливавшуюся с песком, когда на фоне бархана верблюд становился невидимым.

Не было мехари быстрее и выносливее по эту сторону Таманрассет[11]. Один богатый торговец, хозяин каравана в триста голов, предлагал за него Гаселю пять верблюдов на его выбор, но он не согласился.

Гасель знал, что, если когда-нибудь по какой-либо причине во время очередного из его одиночных странствований с ним что-то случится, Р’Ораб окажется единственным верблюдом на свете, способным доставить его обратно в лагерь самой темной ночью.

Он нередко засыпал, убаюканный покачиванием в седле и сморенный усталостью. Семья не раз находила его у входа в хайму и укладывала в постель.

Французы утверждали, что верблюды – животные глупые, жестокие, мстительные и подчиняются только крикам и ударам. Однако настоящему имохагу было известно, что хороший дромадер пустыни, особенно если это чистокровный мехари, да еще ухоженный и обученный, может оказаться таким же сообразительным и верным, как собака, и конечно же в тысячу раз более полезным в краю песка и ветра.

Французы относились одинаково ко всем дромадерам в любое время года, не понимая, что в период течки животные становятся раздражительными и опасными, особенно если с восточными ветрами жара усиливается. Вот поэтому французы никогда не были хорошими всадниками пустыни и не смогли покорить туарегов, которые в эпоху столкновений и набегов всегда наносили им поражение, несмотря на превосходство противника в численности и вооружении.

И лишь когда французы захватили оазисы и колодцы, укрепили своими пушками и пулеметами немногочисленные водопои на равнине, свободным и непокорным всадникам, «Детям Ветра», пришлось сдаться тому, что испокон веков было их врагом: жажде.

Однако французы не испытывали гордости, одержав победу над Народом Покрывала, потому что на самом деле им не удалось победить их в открытой войне. Их сенегальские негры, грузовики и даже их танки оказались бесполезными в пустыне, где от края до края господствовали туареги с их мехари.

Туареги были немногочисленны и разрозненны, тогда как солдаты прибывали из метрополии или колоний, точно полчища саранчи. Настал такой день, когда в Сахаре без разрешения Франции не могли попить ни верблюд, ни мужчина, ни женщина, ни ребенок.

В тот день имохаги, которые устали смотреть, как умирают их семьи, сложили оружие.

С того момента они были народом, приговоренным к забвению, нацией, у которой не было никакого смысла существования, поскольку исчезло то, что составляло смысл ее существования, – война и свобода.

Оставались еще отдельные семьи, такие как семья Гаселя, затерявшиеся в просторах пустыни, но это были уже не группы гордых и полных собственного достоинства воинов, а мужчины, которые сохранили мятежность духа, зная наперед, что им никогда больше не быть грозным «Народом Покрывала», «Меча» или «Копья».

И все-таки имохаги по-прежнему являлись хозяевами пустыни от хамады до эрга[12] или до высоких гор, которые хлестал ветер, потому что настоящая пустыня – это не разбросанные по ней колодцы, а те тысячи квадратных километров, которые простираются вокруг них. Вдали же от воды не существовало французов, сенегальцев аскари[13], даже бедуинов, ибо эти последние, тоже будучи знатоками песчаных и каменистых пустынь, передвигались только известными путями, от колодца к колодцу, от селения к селению, страшась неизвестности больших расстояний.

Лишь туареги, в особенности туареги-одиночки, не испытывали страха перед «пустой землей» – той, которая была всего лишь белым пятном на карте. Там в знойный полдень от жары вскипала кровь, не рос и самый неприхотливый из кустарников, и даже перелетные птицы огибали эти места, пролетая на высоте несколько сотен метров.

Гасель дважды за свою жизнь пересек одно из пятен «пустой земли». Первый раз это было вызовом: он хотел доказать, что является достойным потомком легендарного Турки; а второй – уже будучи мужчиной, хотел доказать самому себе, что по-прежнему остался тем же Гаселем, который был способен рискнуть жизнью в юношеские годы.

Ад солнца и жары, пекло, где впору впасть в отчаяние и сойти с ума, странным образом завораживали Гаселя. Это притяжение возникло однажды вечером, много лет назад, когда он впервые услышал у очага рассказ о великом караване и его семистах участниках и двух тысячах верблюдов, проглоченных «белым пятном». В итоге ни один человек или животное так никогда и не вернулись обратно.

Караван направлялся из Гао[14] в Триполи[15] и считался самым большим караваном, когда-либо снаряженным богатыми купцами-хауссами. Вели его самые опытные знатоки пустыни, а специально отобранные мехари везли на себе целое состояние: слоновую кость, эбеновое дерево, золото и драгоценные камни.

Один дальний родственник Гаселя, от которого ему досталось в наследство имя, охранял его со своими людьми – и тоже сгинул, будто его никогда на свете и не было.

Много было тех, кто в последующие годы пускался в безрассудную авантюру – на поиски следов каравана в тщетной надежде завладеть сокровищами, которые, согласно неписаному закону, принадлежат тому, кто способен отнять их у песков. Однако пустыня ревниво хранила свой секрет. Песку ничего не стоит взять и засыпать целиком города, крепости, оазисы, людей и верблюдов. Должно быть, нежданно-негаданно он с силой налетел, подхваченный своим союзником – ветром, и обрушился на путников, захватив их в плен и превратив в еще один бархан среди миллионов барханов эрга.

Никто не мог сказать, сколько людей погибло впоследствии, увлекшись мечтой о легендарном пропавшем караване. Старики не уставали внушать молодым, чтобы те отказались от столь безумной затеи.

– То, что пустыня берет себе, принадлежит ей, – говорили они. – Да хранит того Аллах, кто попытается отнять у нее ее добычу…

Гаселю страшно хотелось всего лишь раскрыть эту тайну – узнать, по какой причине бесследно исчезло столько животных и людей. Когда он впервые оказался в сердце одной из «пустых земель», то понял это, ибо можно было себе представить, как в сей горизонтальной бездне легко растворились бы не то что семьсот – семь миллионов человеческих существ. Было бы странно, если бы хоть кто-то выбрался оттуда живым.

Гасель выбрался. Дважды. Однако имохагов, подобных ему, было немного. Поэтому «Народ Покрывала» уважал Гаселя, одинокого «Охотника», имохара, господствовавшего на территории, на которую никто больше и не претендовал.

Они появились возле его хаймы однажды утром. Старик находился на самом пороге смерти, а юноша, который два дня перед этим тащил его на спине, смог лишь прошептать несколько слов, прежде чем упал без чувств.

Гасель приказал, чтобы для них приготовили лучший из шатров. Его рабы и дети ухаживали за ними день и ночь, отчаянно сражаясь за то, чтобы, вопреки всякой логике, они остались в мире живых. Без верблюдов, без воды, без проводников, не принадлежа ни к одному из племен пустыни – просто чудо Небес, что им удалось выжить, притом что в последние дни дул тяжелый и удушающий сирокко[16].

Путники, как он понял, больше недели бесцельно блуждали среди барханов и камней. Они не могли сказать, откуда пришли, кто они такие и куда держали путь. Словно вдруг свалились с одной из бегущих звезд. Гасель навещал их утром и вечером, заинтригованный их городским видом, их одеждой, столь не подходящей для странствования по пустыне, и теми фразами, которые они произносили во сне на таком чистом арабском языке, что расшифровать их туарегу было не по силам.

Наконец на исходе третьего дня очнулся юноша, который тут же поинтересовался, далеко ли еще до границы.

Гасель взглянул на него с удивлением.

– Границы? – повторил он. – Какой границы? Пустыня не имеет границ… По крайней мере, ни одной, мне известной.

– И все же, – настаивал тот, – должна существовать граница. Она где-то здесь…

– Французам не нужны границы, – заметил Гасель. – Они и так господствуют во всей Сахаре, от края до края.

Незнакомец приподнялся на локте и посмотрел на него с изумлением.

– Французам? – переспросил он. – Французы уже несколько лет, как ушли… Теперь мы независимы, – добавил он. – Пустыня образована свободными и независимыми странами. Ты что, этого не знал?

Гасель на несколько секунд задумался. Кто-то однажды говорил ему, что где-то на севере разгорается война, в которой арабы намереваются скинуть иго руми[17], однако он не придал этому факту особого значения, поскольку война разгоралась еще с тех времен, которые помнил его дед. Для него быть независимым означало в одиночку бродить по своей территории, к тому же никто не потрудился прийти и сообщить ему, что теперь он принадлежит новой стране.

Туарег отрицательно помотал головой.

– Нет. Не знал, – признался он смущенно. – И что существует граница – тоже. Кто способен прочертить границу в пустыне? Кто помешает ветру переносить песок с одной стороны на другую? Кто помешает людям ее пересечь?

– Солдаты.

Гасель изумленно посмотрел на гостя:

– Солдаты? В мире не найдется столько солдат, сколько нужно для охраны границы в пустыне… Да и солдаты ее боятся. – Он слегка улыбнулся под покрывалом, скрывавшим его лицо, которое он никогда не показывал чужим людям. – Лишь мы, имохаги, не боимся пустыни. Здесь солдаты – все равно что пролитая вода: их поглотит песок.

Молодой человек хотел что-то сказать, но туарег заметил, что тот утомился, и заставил его откинуться на подушки.

– Не напрягайся, – попросил он. – Ты слаб. Завтра поговорим, и, возможно, твой друг будет чувствовать себя лучше. – Он оглянулся на старика, и впервые заметил, что тот не так стар, как показалось ему вначале, хотя волосы его были белы и редки, а лицо избороздили глубокие морщины. – Кто он такой? – поинтересовался он.

Несколько секунд юноша колебался. Прикрыл глаза и тихо проговорил:

– Ученый. Изучает историю наших самых далеких предков. Мы направлялись в Даджьбадель, но наш грузовик сломался.

– Даджьбадель находится очень далеко… – заметил Гасель, но юноша уже погрузился в глубокий сон. – Далеко-далеко на юге… Я до него так и не добрался.

Он бесшумно вышел и, оказавшись на воздухе, испытал ощущение пустоты в желудке, что-то вроде предчувствия, которое раньше никогда его не охватывало. Что-то в этих двух мужчинах, безобидных с виду, вызывало тревогу. Они не были вооружены, их облик тоже не внушал каких-либо опасений, однако вокруг них веяло страхом, и вот этот самый страх он и уловил.

«Изучает историю наших предков…» – сказал юноша, однако лицо его спутника носило на себе печать такого глубокого страдания, которая не могла появиться за одну неделю голода и жажды в пустыне.

Гасель посмотрел в сторону надвигающейся ночи и попытался найти в ней ответы на свои вопросы. Душа туарега и тысячелетние традиции пустыни кричали ему, что он поступил правильно, предоставив путникам свой кров, ибо гостеприимство было первой заповедью неписаного закона имохагов. Но инстинкт человека, привыкшего действовать по наитию, и шестое чувство, не раз спасавшее его от смерти, шептали, что он играет с огнем и что пришельцы подвергают опасности покой, который стоил ему стольких усилий.

Рядом с ним появилась Лейла. Он обрадовался ее присутствию, любуясь дивной юной красотой темнокожей женщины-девочки, ставшей его женой вопреки мнению стариков, которые считали неправильным, что имохар столь знатного рода сочетается законным браком с представительницей презираемой касты рабов акли.

Она присела рядом, посмотрела на него в упор своими огромными черными глазами, всегда полными жизни и внутреннего света, и мягко спросила:

– Тебя беспокоят эти люди, правда?

– Не они… – задумчиво ответил он. – А то, что их сопровождает, словно тень или запах.

– Они прибыли издалека. А все, что приходит издалека, выводит тебя из равновесия, потому что моя бабка предсказала, что ты умрешь не в пустыне. – Она робко протянула руку и коснулась его руки. – Моя бабка часто ошибалась, – добавила она. – Когда я родилась, она предсказала мне печальное будущее, а я вот вышла замуж за знатного человека, почти за принца.

Он ласково улыбнулся:

– Я помню, как ты родилась. Это было не больше пятнадцати лет назад… Твое будущее еще и не начиналось…

Его огорчило, что он ее расстроил, ведь он ее любил, и хотя имохагу не пристало быть излишне ласковым в обращении с женщинами, она была матерью самого младшего из его сыновей. Поэтому он в свою очередь раскрыл ладонь и взял ее руку в свою.

– Наверно, ты права, и старая Кальсум ошибалась, – проговорил он. – Никто не может заставить меня покинуть пустыню и умереть вдали от нее.

Они долгое время сидели молча, созерцая ночь, и он почувствовал, как его вновь охватило чувство покоя.

Что правда, то правда: негритянка Кальсум за год предсказала болезнь, которая унесла в могилу его отца. Предсказала она и великую засуху, которая истощила колодцы, оставила пустыню без пучка травы и уморила жаждой сотни животных, с рождения привыкших к жажде и засухе. Впрочем, правдой было и то, что старая рабыня часто просто молола языком, а ее видения больше смахивали на измышления дряхлого ума, чем на настоящие предсказания.

– Что находится по другую сторону пустыни? – спросила Лейла после долгого молчания. – Я никогда не была дальше гор Хуэйлы.

– Люди, – прозвучало в ответ. – Много людей. – Гасель задумался, вспоминая, что он видел в Эль-Акаб и северных оазисах, и неодобрительно покачал головой. – Им нравится сбиваться в кучу на небольшом пространстве или в тесных и вонючих домах. Они кричат и шумят без причины, воруя и обманывая друг друга. Они – словно скот, который может жить только в стаде.

– Почему?

Ему хотелось бы ответить, потому что восхищение, которое испытывала к нему Лейла, вызывало у него гордость, однако он не знал ответа. Он был имохагом, который родился и вырос в уединении огромных пустых пространств, и, как он ни пытался, у него в голове не укладывалась мысль о добровольном желании людей сбиваться в стадо, к которому, судя по всему, проявляли склонность мужчины и женщины других племен.

Гасель с удовольствием принимал гостей и любил, когда все собирались вокруг очага, чтобы рассказывать старые истории и обсуждать мелкие происшествия повседневной жизни. Но затем, когда огонь прогорал и черный верблюд, привозивший на своем хребте сон, неслышно и невидимо пересекал лагерь, каждый удалялся в свой отдельно стоявший шатер – жить своей жизнью, глубоко дышать, наслаждаться тишиной.

В Сахаре у каждого человека есть время, покой и обстановка, необходимые для того, чтобы найти самого себя, смотреть вдаль или внутрь себя, изучать окружающую природу и размышлять обо всем, что узнаешь из священных книг. А там, в городах, селениях и даже в крошечных берберских деревушках, нет ни покоя, ни времени, ни пространства. Там можно ошалеть от шума и чужих проблем, голосов и ссор посторонних людей. Создается впечатление, будто то, что происходит с другими, гораздо важнее того, что может происходить с тобой.

– Не знаю… – неохотно признался он в итоге. – Я так и не смог выяснить, почему им нравится так поступать: сбиваться в толпу и жить, завися друг от друга. Не знаю… – повторил он. – Я не встречал человека, которому это было бы доподлинно известно.

Девушка долго смотрела на него. Возможно, ее удивило, что у человека, который был центром ее жизни и у которого она научилась всему, что стоило знать, не нашлось ответа на один из ее вопросов. Сколько она себя помнила, Гасель был для нее всем: сначала хозяином, на которого девочка из расы рабов акли взирала почти как на божество, абсолютного повелителя ее жизни и имущества, повелителя жизни ее родителей, ее братьев, их животных и всего сущего в ее вселенной.

Затем он стал мужчиной, который однажды, когда она достигла половой зрелости и у нее появились первые месячные, сделал ее женщиной: позвал в свой шатер и овладел, заставив стонать от удовольствия, как – она слышала по ночам, когда дул западный ветер, – стонали другие рабыни, и наконец стал возлюбленным, который в считаные мгновения переносил ее в рай. Настоящим повелителем, еще в большей степени, чем когда был хозяином, ибо теперь он также владел и ее душой, и ее желаниями, вплоть до самого сокровенного и забытого из ее инстинктов.

Она не сразу заговорила, а когда было собралась что-то сказать, ее прервал старший сына мужа, прибежавший из самой дальней шерибы.

– Верблюдица собралась рожать, отец, – сказал он. – А поблизости рыщут шакалы…

Он понял, что призраки его страхов обретают плоть, когда заметил на горизонте столб пыли: он поднимался вверх и надолго застывал в воздухе, поскольку в полдень на равнине нельзя было уловить ни малейшего дуновения ветерка. Машины – ибо, судя по скорости, с которой они приближались, это были механические средства передвижения – оставляли после себя в прозрачном воздухе пустыни грязный след дыма и земли.

Затем возникло слабое жужжание моторов, позже превратившееся в рев, распугавший вяхирей[18], фенеков[19] и змей и завершившийся визгом тормозов, раздраженными голосами и громкими командами. Машины остановились, взметая за собой пыль и грязь, в каких-нибудь пятнадцати метрах от лагеря.

При их появлении замерла жизнь и всякое движение. Взгляд туарега, его жены, его детей, его рабов и даже его животных был прикован к столбу пыли и темно-бурым механическим чудовищам. Малыши и животные в испуге попятились, в то время как рабыни бросились прятаться в глубине шатров – подальше от чужих глаз.

Гасель не спеша выступил вперед, закрыв лицо покрывалом – отличительным знаком его положения знатного имохага, уважающего свои традиции, и остановился на полпути между пришельцами и самой большой хаймой, словно желая сказать без слов, что им не следует двигаться дальше, пока он не даст своего разрешения и не примет их как гостей.

Первым делом он обратил внимание на грязносерый цвет солдатской формы, покрытой потом и пылью, металлический блеск ощетинившихся винтовок и пулеметов и резкий запах, исходивший от ботинок и ременного снаряжения. Затем его взгляд с недоумением остановился на рослом человеке в синей хайке и растрепанном тюрбане. Он узнал в нем Мубаррака бен-Сада, имохага, принадлежавшего к «Народу Копья», одного из самых опытных и добросовестных следопытов пустыни, почти столь же знаменитого в здешних краях, как сам Гасель Сайях, Охотник.

– Метулем, метулем, – поприветствовал он.

– Аселам алейкум, – ответил Мубаррак. – Мы разыскиваем двоих мужчин… Двоих чужаков…

– Они мои гости, – невозмутимо ответил он, – и им нездоровится.

Офицер, который, судя по всему, командовал отрядом, сделал несколько шагов вперед. На его обшлаге блеснули звезды, когда он протянул руку, чтобы отстранить туарега, однако тот жестом остановил его, преградив путь к лагерю.

– Они мои гости, – повторил он.

Офицер взглянул на него с недоумением, словно не понимая, о чем он ему толкует, и тут Гасель догадался, что этот человек не из пустыни: его жесты и манеры говорили о далеких мирах и городах.

Он повернулся к Мубарраку, и тот все понял, потому что перевел взгляд на офицера.

– Гостеприимство для нас священно, – пояснил он. – Этот закон древнее Корана.

Военный со звездами на обшлагах несколько секунд постоял в нерешительности, словно не веря, что ему предлагают столь абсурдное объяснение, и вознамерился продолжить путь.

– Я представляю здесь закон, – отрезал он. – И другого закона не существует.

Он уже миновал Гаселя, когда тот с силой схватил его за предплечье и заставил обернуться и посмотреть себе в глаза.

– Традиция существует тысячу лет, а ты – всего лишь пятьдесят, – отрывисто проговорил туарег. – Оставь в покое моих гостей!

По знаку военного щелкнули затворы десятка винтовок. Туарег увидел, что дула нацелены ему в грудь, и понял, что всякое сопротивление бесполезно. Офицер резким движением отстранил вцепившуюся в него руку и, вынув пистолет из кобуры, висевшей на поясе, направился дальше – к самому большому шатру.

Он исчез в нем, и через минуту раздался выстрел. Офицер вышел и махнул солдатам, которые побежали к нему. Потом они появились вновь, таща за собой старика, который тряс головой и тихо плакал, словно после долгого сладостного сна очнулся в жестокой действительности.

Они прошли мимо Гаселя и взобрались в грузовик. Сев в кабину, офицер сурово взглянул на него и несколько секунд колебался. Гасель уже начал опасаться, что предсказание старой Кальсум не исполнится и его убьют прямо здесь, посреди равнины, но тот наконец подал знак водителю, и грузовики отбыли в том же направлении, откуда приехали.

Мубаррак, имохаг из «Народа Копья», вспрыгнул в последнюю машину, и его глаза неотрывно смотрели на туарега, пока того не заслонило облако пыли. Ему хватило этих секунд, чтобы уловить, что происходило в уме Гаселя, и он почувствовал страх. Нехорошо унижать имохара из «Народа Покрывала». Ему это было известно. Нехорошо унижать его и оставлять в живых.

Однако убивать его и развязывать войну между братскими племенами тоже нельзя. У Гаселя Сайяха есть друзья и родственники, которым пришлось бы вступить в схватку – кровью отомстить за кровь того, кто всего лишь попытался заставить уважать древние законы пустыни.

Гасель стоял не шелохнувшись, глядя в сторону удалявшегося конвоя, пока пыль и шум окончательно не рассеялись вдали. Затем медленно направился к большой хайме, перед которой уже столпились его дети, жена и рабы. Еще перед тем, как войти, он знал, что там увидит. Молодой человек лежал на том же самом месте, где он его оставил после беседы, с закрытыми глазами: смерть настигла его во сне. На лбу у него появился небольшой красный кружок. Он долго смотрел на убитого со скорбью и яростью, а затем позвал Суилема.

– Похорони его, – попросил он. – И подготовь моего верблюда.

Впервые в жизни Суилем не выполнил приказ хозяина – и спустя час вошел в шатер и бросился к его ногам, норовя поцеловать сандалии.

– Не делай этого! – взмолился он. – Ты ничего не добьешься.

Гасель с досадой отодвинул ногу.

– Ты считаешь, что я должен терпеть подобное оскорбление? – хрипло спросил он. – Считаешь, что я буду по-прежнему жить в мире с самим собой, позволив убить одного из моих гостей и увести другого?

– А что еще тебе оставалось делать? – возразил тот. – Тебя бы убили.

– Я это знаю. Зато теперь я могу отомстить за оскорбление.

– И чего ты этим добьешься? – не унимался негр. – Вернешь мертвому жизнь?

– Нет. Но я напомню им, что нельзя безнаказанно оскорблять имохага. Вот в чем разница между людьми твоей расы и моей, Суилем. Вы, акли, сносите оскорбления и гнет, вас устраивает рабское положение. У вас это в крови, от отцов к детям, из поколения в поколение. И вы всегда будете рабами. – Он сделал паузу и задумчиво провел рукой по длинной сабле, которую извлек из сундука, в котором хранил свои самые ценные вещи. – Однако мы, туареги, свободная и воинственная раса, которая осталась такой, потому что никогда не мирилась ни с унижениями, ни с оскорблениями. – Он покачал головой. – А сейчас не время меняться.

– Но их же много, – возразил тот. – И они сильны.

– Верно, – согласился туарег. – Так и должно быть. Только трус дает отпор тому, кто, насколько ему известно, слабее его, потому что такая победа никогда не прибавит ему благородства. И только глупец дерется с равным, потому что в этом случае исход сражения решает лишь чистая случайность. Имохаг, настоящий воин моей расы, всегда должен противостоять тому, кто сильнее его, ибо, если ему улыбнется победа, его усилие окупится тысячу раз, и он сможет продолжить свой путь, гордясь самим собой.

– А если тебя убьют? Что будет с нами?

– Если меня убьют, мой верблюд галопом поскачет прямо в рай, обещанный Аллахом. Ведь написано же, что тому, кто умрет в справедливой битве, обеспечена Вечность.

– Но ты не ответил на мой вопрос, – настаивал негр. – Что будет с нами? С твоими детьми, твоей женой, твоим скотом и твоими слугами?

На лице Гаселя было написано: чему быть, того не миновать.

– Разве я доказал, что могу их защитить? – спросил он. – Раз я позволяю убить одного из своих гостей, может, мне следует примириться с убийством моей семьи? – Он наклонился и властным взмахом руки приказал ему встать. – Иди и подготовь моего верблюда и оружие, – попросил он. – Я отправлюсь на рассвете. Затем ты займешься тем, что снимешь лагерь и увезешь мою семью дальше, в гвельту Хуэйлы, – туда, где умерла моя первая жена.

Наступил рассвет. Его опередил ветер.

Ветер всегда был предвестником зари на равнине, и его ночное завывание, казалось, перерастало в горький плач за час до того, как первый луч света появлялся на небе за скалистыми склонами Хуэйлы.

Он прислушался, разглядывая потолок хаймы, такие знакомые полоски, и тут, будто наяву, перед его глазами возникла картина: шары перекати-поля, несущиеся по песку и камням, всегда охваченные спешкой, всегда готовые за что-нибудь зацепиться, обрести пристанище, где можно будет найти приют и прекратить свое извечное бесцельное путешествие из одного конца Африки в другой.

С молочным светом зари, пропущенным сквозь фильтр мельчайших рассеянных частиц пыли, шары возникали из ниоткуда, словно привидения, собирающиеся напасть на людей и животных, чтобы тут же исчезнуть – так же, как появились, – канув в бесконечное ничто безграничной пустыни.

«Где-то должна существовать граница. Я уверен…» – сказал он тогда с отчаянной тоской в голосе. И вот теперь он мертв.

Прежде никто не говорил Гаселю о границах, потому что в пределах Сахары их никогда не существовало.

«Какая граница задержала бы песок или ветер?»

Он обратил лицо в сторону ночи и попытался осмыслить случившееся, но не смог. Эти люди не были преступниками, и все же одного из них похоронили, а другого увели неизвестно куда. Никого не следует убивать так хладнокровно, каким бы ни было его преступление.

И тем более спящего, находящегося под защитой и в доме имохара.

Что-то странное было в этой истории, однако Гаселю никак не удавалось понять что именно. Одно было ясно: нарушен самый древний закон пустыни, а этого ни один имохаг допустить не мог.

Он вспомнил старую Кальсум, и ледяная рука страха сдавила ему затылок. Затем он склонился над Лейлой: ее открытые бессонные глаза блестели в полутьме, отражая вспышки угасавшего костра, – и почувствовал к ней жалость, к ее неполным пятнадцати годам и к пустым ночам, которые наступят, когда он уедет. А еще почувствовал жалость к себе самому: представив, какими пустыми будут его ночи, когда ее не окажется рядом.

Он погладил ее по волосам и заметил, что она, испытывая благодарность за эту ласку, как это бывает с животными, еще шире распахнула свои огромные глаза испуганной газели.

– Когда ты вернешься? – проговорила она, скорее умоляя, нежели спрашивая.

Он покачал головой:

– Не знаю. Когда совершу правосудие.

– Что значили эти люди для тебя?

– Ничего, – признался он. – Ничего до вчерашнего дня. Но дело не в них. Дело не во мне. Тебе этого не понять.

Лейла это понимала, но не стала спорить. Она лишь еще сильнее прижалась к нему, словно ища его силы или его тепла, и протянула руки, в последний раз пытаясь остановить его, когда он поднялся и направился к выходу.

Снаружи все так же тихонько скулил ветер. Было холодно, и он закутался в свою хайке, а по его спине уже стала подниматься неотвратимая дрожь – то ли от холода, то ли от ужасающей пустоты ночи, открывавшейся перед ним. Это было все равно что погрузиться в море черной краски, и не успел он это сделать, как из мрака вынырнул Суилем и протянул ему поводья Р’Ораба.

– Удачи, хозяин, – сказал он и исчез, словно его никогда и не было.

Гасель заставил верблюда опуститься на колени, взобрался на спину и легонько ткнул пяткой в шею.

– Шиа-а-а-а! – приказал он. – Поехали!

Животное недовольно проревело, поднялось на все четыре ноги и замерло на месте, подставив морду ветру, в ожидании.

Туарег развернул его на северо-запад и вновь ткнул пяткой, посильнее, чтобы верблюд тронулся с места.

У входа в хайму обозначилась тень – более густая, чем остальные. Более темная. Глаза Лейлы вновь заблестели в ночи, пока всадник и верблюд удалялись, словно подталкиваемые ветром и шарами перекати-поля.

Ветер всхлипывал все отчаяннее, зная, что скоро явится солнечный свет и его утешит.

День еще не был даже молочным полумраком, он едва позволял различить голову верблюда, но Гаселю большего и не требовалось. Он знал, что на сотни километров вокруг перед ним не возникнет никакого препятствия, а инстинкт обитателя пустыни и умение ориентироваться с закрытыми глазами указывали ему путь даже самой непроглядной ночью.

Такой способностью обладали только он и те, кто, подобно ему, родились и выросли в песках. Как почтовые голуби, как перелетные птицы или киты в самой глубине океана, туареги всегда знали, где находятся и куда направляются, словно некая древняя-предревняя железа, атрофировавшаяся у остальных людей, по-прежнему оставалась активной и функциональной лишь у них одних.

Север, юг, восток и запад. Колодцы, оазисы, дороги, горы, «пустые земли», нагромождения барханов, каменистые равнины… Казалось, весь необъятный мир Сахары отражался, словно эхо, в глубине мозга Гаселя, а он об этом и не подозревал, не осознавал этого.

Солнце застало его на спине мехари и стало подниматься над головой, постепенно набирая мощь, заставив ветер умолкнуть, землю – распластаться. Солнце уняло песок и кусты перекати-поля, которые уже не носились то в одну, то в другую сторону, извлекло из укрытий ящериц и посадило на землю птиц, которые не отважились летать, когда оно наконец достигло зенита.

Тогда туарег остановил верблюда, заставил его опуститься на колени и воткнул в землю свой длинный меч и старую винтовку, которые вместе с крестовиной седла служили опорной стойкой для незамысловатого крохотного навеса из толстой ткани.

Он укрылся в его тени, прислонил голову к белому боку мехари и задремал.

Разбудил его, щекоча ноздри, самый вожделенный из запахов пустыни. Он открыл глаза и лежал не шелохнувшись, вдыхая воздух, не торопясь взглянуть на небо, опасаясь, что это всего лишь сон, но когда в конце концов повернул голову на запад, то увидел ее: тучу, закрывшую горизонт, большую, темную, многообещающую и полную жизни, непохожую на те, другие: белые, высокие и словно просившие милостыню, – которые время от времени приходили с севера, чтобы пропасть из виду, так и не отважившись заронить хотя бы слабую надежду на дождь.

А эта низкая и сверкающая серая туча, казалось, таила в своем лоне все водные сокровища мира и была, наверное, самой красивой, какую довелось увидеть Гаселю за последние пятнадцать лет – возможно, с той сильной грозы, которая предшествовала рождению Лейлы. Она-то и заставила бабку предсказать внучке печальное будущее, потому что в тот раз долгожданная вода обернулась потоком, увлекшим за собой хаймы и скот, уничтожившим посевы и потопившим одну верблюдицу.

Р’Ораб взволнованно заколыхался. Вытянул длинную шею и жадно развернул морду в сторону завесы дождя, которая надвигалась, расщепляя свет и меняя пейзаж. Он нежно проревел, и из его горла раздалось мурлыканье огромного довольного кота. Гасель медленно поднялся, освободил его от упряжи и в свою очередь освободился от одежды, которую тщательно растянул на кустах перекати-поля, чтобы ей досталось как можно больше воды. А после стоял разутый и нагой, ожидая, когда первые капли усеют песок и землю, покрывая лицо пустыни шрамами, вроде оспин. Затем вода полилась потоками, пьяня его чувства, когда он слышал легкую барабанную дробь, превращавшуюся в грохот, ощущал на коже теплую ласку, пробовал на вкус чистую и прозрачную свежесть и вдыхал вожделенный запах мокрой земли, от которой поднималось густое и будоражащее испарение.

Вот оно, чудесное и животворное соединение: скоро, при солнечном свете того же дня, спящее семя ашеба[20] вдруг проснется, покроет равнину зеленым ковром и превратит бесплодный пейзаж в самый красивый край. Будет цвести всего лишь несколько дней, чтобы вновь погрузиться в долгий сон – до следующей грозы, которая, возможно, придет еще через пятнадцать лет.

Свободный и дикий ашеб был прекрасен. Он не мог расти на обработанной земле, ни по соседству с колодцем, ни под заботливой рукой крестьянина, который поливал его день за днем. Он, словно дух туарегского народа, один-единственный способен веками сохранять привязанность к нескольким песчаникам и одному каменистому урочищу, от которых остальное человечество давным-давно отказалось.

Вода намочила волосы Гаселя и смыла с его тела грязь нескольких месяцев, а то и лет. Он скоблил кожу ногтями, потом отыскал плоский и ноздреватый камень, которым тер тело, отмечая, как постепенно на коже появляются более светлые участки – по мере того, как отставала корка земли, пота и пыли, а к ногам стекала вода голубого, чуть ли не синего цвета, поскольку грубая краска одежд со временем въелась в каждый сантиметр его тела.

Счастливый и дрожащий, он провел под дождем пару долгих часов, борясь с искушением развернуться и отправиться домой – воспользоваться водой, посеять ячмень, дождаться урожая и насладиться вместе с домашними этим чудесным подарком, который Аллаху было угодно ему ниспослать, возможно, в качестве предостережения. Может быть, ему следует остаться здесь, в своем мире, и забыть об оскорблении, которое не смогла бы смыть даже вся вода этой громадной тучи.

Однако Гасель был туарегом – возможно, к несчастью, последним настоящим туарегом равнины, – а посему он прекрасно осознавал, что вовек не забудет того, что под его кровом был убит безоружный человек, а другой, такой же гость, был уведен силой.

Поэтому, когда туча удалилась на юг, а солнце второй половины дня высушило тело и одежду, он вновь оделся, оседлал верблюда и пустился в путь, впервые повернувшись спиной к воде и дождю, жизни и надежде – тому, что всего неделю, всего пару дней назад переполнило бы радостью его сердце и сердца его близких.

Вечером он нашел небольшую дюну и вырыл ямку, разгребая все еще влажный песок, чтобы свернуться калачиком и спать, почти полностью засыпав себя сухим песком, потому что он знал, что после дождя рассвет принесет на равнину холод, а ветер превратит в ледяной иней капли воды, сохранившиеся на камнях и кустах перекати-поля.

В пустыне разница между максимальной температурой, в полдень, и минимальной, в час, предшествующий рассвету, может достигать более пятидесяти градусов. Гасель по опыту знал, что этому предательскому холоду удается до костей пробрать забывшегося сном путника, вызвать болезнь и сделать так, что впоследствии его суставы целыми днями будут застывать и ныть, отказываясь живо повиноваться приказам разума.

В каменистом урочище в отрогах Хуэйлы как-то обнаружили троих замерзших охотников. Гасель помнил, как они лежали, прижавшись друг к другу, спаянные смертью в ту холодную зиму, когда туберкулез унес и его маленького Бисру. Казалось, они улыбались. Потом солнце высушило их тела, обезводив и придав жуткий вид их пергаментной коже и блестящим зубам.

Сурова эта земля, где человек может умереть как от жары, так и спустя несколько часов – от холода, где верблюдица несколько дней безуспешно ищет воду – и погибает, захлебнувшись однажды утром.

Сурова эта земля, но между тем Гасель не представлял себе существования в каком-либо ином месте и не променял бы жажду, жару и холод на равнине, не имевшей границ, на удобства любого другого мира – ограниченного и лишенного горизонтов. Каждый день, во время каждой молитвы, повернувшись лицом к востоку, к Мекке, туарег благодарил Аллаха за то, что тот позволил ему жить там, где он жил, и принадлежать к благословенной расе людей «Покрывала», «Копья» или «Меча».

Он заснул, скучая по Лейле, а когда проснулся, упругое тело жены, которое он сжимал в своих снах, превратилось в мягкий песок, утекающий сквозь пальцы.

Плакал ветер в час охотника.

Он посмотрел на звезды, которые сказали ему, как скоро свет сотрет их с небесного свода, окликнул ночь, и в ответ нежно отозвался его мехари, щипавший влажные кустики перекати-поля. Он оседлал его, вновь пустился в путь и в середине дня различил вдали пять темных пятен, проступавших на каменистой поверхности, – лагерь Мубаррака бен-Сада, имохага «Народа Копья», который привел солдат к его хайме.

Он помолился, а затем уселся на гладкую скалу созерцать закат, погрузившись в свои черные думы, ибо понимал, что эта ночь – последняя в этой жизни, когда он может спать спокойно. С рассветом ему придется открыть крышку эльджебиры войн, мести и ненависти, и никому вовек не дано узнать, насколько она глубока и переполнена смертью и насилием.

Он также попытался понять причины, заставившие Мубаррака нарушить самую священную туарегскую традицию, и не смог. Тот был проводником пустыни, отличным проводником, вне всякого сомнения. Но ведь проводник-туарег был обязан наниматься, только чтобы показывать дорогу караванам, выслеживать зверя или сопровождать французов в их странных экспедициях по поиску предметов, напоминавших о предках. Никогда, ни под каким видом, туарег не имел права проникать без разрешения на территорию другого имохага и уж тем более приводить иностранцев, неспособных уважать древние обычаи…

Когда на рассвете Мубаррак бен-Сад открыл глаза, по его спине пробежал озноб. Страх, который вот уже несколько дней нападал на него в снах, теперь напал наяву, и он инстинктивно повернул лицо к входу шерибы, боясь обнаружить то, чего на самом деле боялся. Там, на расстоянии тридцати метров, опираясь на рукоятку своей длинной такубы[21], воткнутой в землю, стоял Гасель Сайях, благородный имохар народа Кель-Тальгимус, и ждал его, намереваясь потребовать объяснений за его действия.

Он в свою очередь взял меч и очень медленно, держась прямо и с достоинством, пошел навстречу и остановился в пяти шагах.

– Метулем, метулем, – поздоровался он, прибегнув к излюбленному приветствию туарегов.

Ответа он не получил, да и не ждал его.

Чего он ждал, так это вопроса:

– Почему ты это сделал?

– Меня заставил капитан сторожевого поста в Адорас.

– Никто не может заставить туарега делать то, что он не желает…

– Вот уже три года, как я на них работаю. Я не мог отказаться. Я официальный правительственный проводник.

– Ты же, как и я, поклялся, что никогда не будешь работать на французов…

– Французы ушли… Мы теперь – свободная страна…

Второй раз за эти дни два разных человека говорили ему одно и то же, и тут он вспомнил, что ни на офицере, ни на солдатах не было ненавистной колониальной формы. Среди них не было ни одного европейца, никто не говорил с характерным для тех сильным акцентом, а на их автомобилях не развевался извечный трехцветный флажок.

– Французы всегда уважали наши обычаи… – наконец пробормотал он, словно про себя. – Почему же их не уважают теперь, если мы вдобавок еще и свободны?

Мубаррак пожал плечами.

– Времена меняются… – сказал он.

– Но не для меня, – прозвучало в ответ. – Когда пустыня превратится в оазис, по секиям свободно потечет вода, а дождь будет обрушиваться на наши головы всякий раз, когда нам это потребуется, обычаи туарегов изменятся. Никак не раньше.

Мубаррак, сохраняя спокойствие, спросил:

– Значит ли это, что ты пришел меня убить?

– Для этого я и пришел.

Мубаррак понимающе кивнул и обвел долгим взглядом вокруг: все еще влажную землю и крохотные ростки ашеба, отчаянно проклевывающиеся среди камней и булыжников.

– Замечательный был дождь, – сказал он.

– Замечательный.

– Скоро равнина покроется цветами, и один из нас двоих не сможет этого увидеть.

– Ты должен был подумать об этом прежде, чем приводить чужаков в мой лагерь.

Губы Мубаррака под покрывалом тронула легкая улыбка.

– Но ведь тогда еще не прошел дождь, – возразил он и затем очень медленно обнажил свою такубу, освобождая вороную сталь от чехла из тисненой кожи. – Прошу, чтобы моя смерть не развязала войну между племенами, – добавил он. – Никто, кроме нас, не должен платить за наши ошибки.

– Да будет так, – ответил Гасель, наклоняясь, готовый отразить первый выпад.

Однако тот последовал не сразу, потому что ни Мубаррак, ни Гасель уже давно не сражались на мечах и копьях, а пользовались огнестрельным оружием, и длинные такубы с годами стали просто предметом украшения и обряда. Их пускали в ход по праздникам, в бескровных представлениях, во время которых больше старались произвести впечатление ударами о кожаный щит или обманным выпадом и ловким уклонением, нежели намеревались ранить.

Но сейчас здесь не было ни щитов, ни зрителей, готовых восхищаться прыжками и пируэтами, сопровождаемыми сверканием стали, которая скорее избегала, чем стремилась ранить противника. Сейчас этот самый противник размахивал оружием, готовый убить, чтобы не быть убитым.

Как отразить удар без щита? Как устоять на ногах после прыжка назад или неверного шага, если соперник не собирается давать тебе времени, чтобы прийти в себя?

Они смотрели друг на друга, стараясь разгадать намерения противника, медленно двигаясь по кругу, в то время как из хайм начали выходить женщины, мужчины и дети. Все молча, в замешательстве смотрели на них, не желая верить в то, что они сошлись в настоящем бою.

Наконец Мубаррак отважился на первый удар, который больше напоминал робкий вопрос, продиктованный желанием выяснить, действительно ли это схватка насмерть.

Ответ заставил его отскочить назад, уклоняясь от яростного лезвия противника, сверкнувшего в каких-нибудь нескольких сантиметрах. Кровь застыла у него в жилах. Гасель Сайях, имохар грозного народа Кель-Тальгимус, хотел его убить, сомнения не было. В этом выпаде против него было столько ненависти и такое желание мести, словно незнакомцы, которым Гасель однажды предоставил кров, в действительности были его возлюбленными чадами, а он, Мубаррак бен-Сад, собственноручно их умертвил.

Но Гасель не испытывал настоящей ненависти. Он всего лишь пытался совершить правосудие и считал, что неблагородно ненавидеть туарега за то, что тот всего лишь выполнял свою работу, какой бы неправильной и недостойной уважения она ни была. Кроме того, Гасель знал, что ненависть, как и тоска, страх, любовь или любое другое глубокое чувство, – неважный спутник для обитателя пустыни. Чтобы выжить в краю, где ему выпало родиться, необходимо сохранять великое спокойствие. Хладнокровие и самообладание всегда должны быть выше любого другого чувства, способного подтолкнуть к совершению ошибки – здесь их редко когда удается исправить.

Сейчас Гасель осознавал, что действует как судья, а также, вероятно, как палач, и ни у того, ни у другого нет причин ненавидеть свою жертву. Сила его удара, гнев, который тот нес в себе, в действительности был не чем иным, как предупреждением, ясным ответом на вопрос, заданный ему противником.

Он предпринял новую атаку и внезапно понял, насколько неудобны его длинные одежды, объемистый тюрбан и широкое покрывало. Хайке путались у него в ногах и руках, найлы на толстой подошве из тонких полосок антилопьей кожи скользили по острым камням, а лисам[22] мешал ясно видеть и не давал легким возможности вдохнуть в себя весь кислород, который был особенно нужен в такие моменты, как этот.

Но и Мубаррак был одет подобным образом, поэтому его движения были такими же неуверенными.

Мечи разрезали воздух, яростно жужжа в утренней тишине, и какая-то беззубая старуха издала крик ужаса и стала умолять, чтобы кто-нибудь подстрелил грязного шакала, пытающегося убить ее сына.

Мубаррак властно вытянул руку, и никто не пошевелился. Кодекс чести «Детей Ветра», столь отличный от мира бедуинов, «Детей облаков», основанного на предательстве и низости, требовал, чтобы столкновение между двумя воинами было честным и благородным, даже если в итоге один из них распростится с жизнью.

Мубарраку бросили открытый вызов, и он убьет открыто. Он нащупал твердую почву под ногами, набрал в грудь воздуха, издал крик и бросился вперед, на грудь врага, который отвел острие его меча сухим и жестким ударом.

Они вновь замерли, глядя друг на друга. Гасель взмахнул такубой, словно булавой, и, описав круг над головой, нанес удар сверху вниз. Любой начинающий фехтовальщик воспользовался бы этой оплошностью, чтобы проткнуть его одним ударом, но Мубаррак счел за благо отстраниться и выждать, больше полагаясь на свою силу, чем на ловкость. Он обхватил оружие обеими руками и рубанул сбоку: таким ударом можно было раскроить надвое человека и потолще Гаселя, – только вот его противник не стоял на месте и не дожидался, когда его перережут пополам. Солнце начало припекать вовсю, пот тек по их телам, увлажняя ладони, из-за чего металлические рукоятки мечей стали скользкими. Лезвия вновь взметнулись вверх. Дерущиеся изучили друг друга, разом бросились вперед, однако в последнее мгновение Гасель отклонился назад, позволив острию оружия Мубаррака разодрать ткань его хайке, царапнув грудь, и нанес противнику удар в живот, пронзив его насквозь.

Несколько мгновений Мубаррак стоял. Его удерживали главным образом меч и объятия Гаселя, а не собственные ноги, и когда тот вынул меч, разрывая его брюшную полость, он рухнул на песок, согнувшись пополам, приготовившись молча, без единой жалобы, выстрадать долгую агонию, предназначенную ему судьбой.

Через несколько мгновений – в то время, как его палач медленно направлялся, не испытывая ни счастья, ни гордости, к своему верблюду, – беззубая старуха вошла в самую большую хайму, взяла винтовку, зарядила ее, вернулась туда, где ее сын безмолвно корчился от боли, и прицелилась ему в голову.

Мубаррак открыл глаза, и она смогла прочитать в его взгляде бесконечную благодарность существа, которое она собиралась избавить от долгих безысходных страданий.

Гасель услышал выстрел в то мгновение, когда его верблюд вновь пустился в путь, но не обернулся.

Он скорее почувствовал, чем увидел, стадо антилоп вдали, и только тогда понял, что страшно проголодался.

За два предыдущих дня туарег проглотил лишь несколько горстей просяной муки и фиников, озабоченный предстоящим сражением с Мубарраком, но сейчас при одной только мысли о добром куске мяса, который медленно поджаривается на раскаленных углях, у него засосало под ложечкой.

Он медленно приблизился к краю грары[23], ведя за недоуздок верблюда, остерегаясь, чтобы ветер не отнес их запах в сторону животных, пасущихся среди невысокой и редкой растительности впадины. Вероятно, в давние времена здесь было озеро или расширенное русло какой-нибудь речушки, и в глубине все еще хранились остатки влаги.

Там и сям росли робкие тамариски и полудюжина карликовых акаций, и Гаселю было приятно осозна вать, что охотничий инстинкт его опять не подвел, потому что внизу объедали ветки или спали на полуденном солнце великолепные животные с длинными рогами и красноватой шкурой, словно приглашая его выстрелить.

Он взвел курок, загнав в патронник лишь один патрон, тем самым избавляясь от искушения в случае, если промахнется в первый раз, лихорадочно пытаться выстрелить во второй, когда проворные животные бросятся бежать, высоко подпрыгивая. Гасель по опыту знал, что второй выстрел, почти наугад, редко попадает в цель. Только напрасно потратишь патрон, а в пустыне взять их негде, притом что они необходимы, как вода.

Он отпустил мехари, который тут же начал пастись, сосредоточившись исключительно на корме, свежем и аппетитном после дождя, и бесшумно двинулся вперед, почти ползком, от камня к кривому стволу куста, от небольшой дюны к кустику травы, пока не достиг подходящего места – каменного бугорка. Оттуда на расстоянии меньше трехсот метров был хорошо виден стройный силуэт вожака стада.

«Когда подстрелишь самца, вскоре придет другой, моложе, чтобы занять его место и покрывать самок, – говорил ему когда-то отец. – А вот когда убиваешь самку, ты также убиваешь ее детей и детей ее детей, которым предстоит выкормить своих детей и детей твоих детей».

Он приготовил винтовку и тщательно прицелился в переднюю лопатку, в область сердца. С такого расстояния выстрел в голову, несомненно, был бы более эффективным, но Гасель, как правоверный мусульманин, не мог есть мяса, если не забил животное, повернувшись лицом к Мекке и читая молитвы, как сказано Пророком. Если бы он убил антилопу выстрелом, ему пришлось бы от нее отказаться, и он предпочел рискнуть: пусть даже раненое животное и скроется, с пулей в легких ему все равно не уйти слишком далеко.

Самец неожиданно поднял морду, принюхался к ветру и слегка насторожился. Затем – казалось, прошла целая вечность, хотя, наверно, какая-нибудь пара минут – обвел взглядом свое стадо, убедился, что опасность им не угрожает, и приготовился вернуться к прерванному занятию – объеданию тамариска.

Когда Гасель совершенно уверился в том, что не промахнется, а добыче не вздумается вдруг подпрыгнуть или рвануть с места, он мягко нажал на гашетку. Пуля вылетела с визгом, рассекая ветер, и самец упал на колени, словно ему разом подрубили все четыре ноги или под ним, словно по волшебству, внезапно вспучилась земля.

Самки посмотрели на него без любопытства и страха, ведь звук выстрела, хоть и прогремевший на всю округу, не был связан в их представлении с опасностью и смертью. И только когда они увидели бегущего к ним человека в развевающихся одеждах, размахивающего ножом, то обратились в бегство и пропали из виду на равнине.

Гасель подошел к раненому зверю, сделавшему последнее усилие, чтобы подняться и последовать за своей семьей, однако внутри у него что-то надломилось, и тело не подчинялось приказу ума. Только лишь глаза – огромные и невинные – выражали безмерную тоску, когда туарег взял его за рога, повернул морду в сторону Мекки и перерезал горло сильным ударом своего острого кинжала.

Хлынула кровь, забрызгав сандалии и край хайке, однако Гасель не обратил на это внимания, удовлетворенный тем, что его меткость и на этот раз оказалась превосходной и он попал точно в цель.

Вечер застиг его за трапезой. Еще не успели появиться первые созвездия, а он уже спал, укрытый от ветра низким кустарником и согреваемый тлеющими углями костра.

Его разбудил хохот гиен, привлеченных мертвой антилопой. Вдобавок вокруг бродили шакалы, поэтому он раздул огонь, который отогнал их к границе теней, а затем лег на спину, глядя в небо, слушая приближающийся ветер и размышляя о том, что в этот самый день он убил человека – первый раз в жизни, а значит, жизнь уже не сможет остаться прежней.

Он не чувствовал за собой вины, ибо считал, что его дело правое, однако беспокоился о том, как бы не оказаться зачинщиком одной из тех межплеменных войн, о которых он столько слышал от старших. В подобных войнах наступал такой момент, когда никто уже не знал, по какой причине творилось убийство и кто заварил эту кашу. А туареги, те немногие имохаги, что еще бродили по пустыне, верные своим обычаям и законам, были не в том положении, чтобы уничтожать друг друга: хватало того, что им приходилось всеми силами защищаться от наступающей цивилизации.

Он вспомнил странное ощущение, охватившее его тело, когда меч мягко, почти без усилия, вошел в живот Мубаррака. Ему казалось, что он все еще слышит предсмертный хрип, вырвавшийся из горла противника в то мгновение. Когда он отдернул руку, то словно вынул приставшую к острию такубы жизнь своего врага – и почувствовал страх оттого, что, возможно, однажды ему вновь придется поднять на кого-то меч. Однако затем он вспомнил сухой щелчок выстрела, которым убили его спящего гостя, и его утешила мысль о том, что виновным в подобном преступлении не может быть прощения.

Он только сейчас открыл, что если несправедливость горька, то столь же горькой оказывается и попытка ее исправить, потому что убийство Мубаррака не доставило ему ни малейшего удовольствия, лишь глубокое и гнетущее ощущение пустоты. Как и уверял его старый Суилем, месть не возвращает мертвых к жизни.

Затем он задумался, почему для туарегов всегда был так важен этот неписаный закон гостеприимства, который ставится выше всех прочих законов, включая Коран, и попытался представить, какой была бы пустыня, если бы странник не был совершенно уверен в том, что там, куда он доберется, его всегда примут, помогут и отнесутся с уважением.

Существует предание о том, что когда-то два человека так ненавидели друг друга, что один из них – тот, что слабее, – неожиданно явился в хайму своего врага с просьбой предоставить ему кров. Туарег, как того требует обычай, принял гостя, предоставил ему свою защиту, а по прошествии двух месяцев, устав терпеть его присутствие и кормить, заверил, что тот может спокойно отправляться восвояси, ибо он никогда не посягнет на его жизнь. С тех пор – а истории, похоже, уже много лет – это вошло в обычай у туарегов, которые таким способом утрясали свои разногласия и клали конец раздорам.

Как бы поступил он сам, если бы Мубаррак явился к нему в лагерь с просьбой оказать ему гостеприимство, стараясь снискать прощение за совершенную ошибку? Как знать, возможно, он поступил бы так же, как туарег из легенды, поскольку было бы нелогично совершать преступление, наказывая кого-то, кто совершил точно такое же преступление.

Когда высоко-высоко над пустыней бороздят небеса реактивные самолеты, а по самым известным путям ездят грузовики, вытесняя его соплеменников в самые отдаленные районы равнины, трудно сказать, сколько времени они еще продержатся на этой равнине. Однако Гаселю было ясно, что, пока в песках, на бескрайних безжизненных плоскогорьях или среди бесконечных россыпей камней хамады[24] будет жить хотя бы один туарег, закон гостеприимства должен оставаться священным, ибо в противном случае ни один путник больше не рискнет пересечь пустыню.

Преступлению Мубаррака нет прощения, и он, Гасель Сайях, заставит чужаков понять, что в Сахаре следует по-прежнему соблюдать законы и обычаи его племени, потому что эти законы и обычаи соответствуют среде, без них просто-напросто невозможно выжить.

Задул ветер, а с ним наступил день. Гиены и шакалы поняли, что теперь им уж точно вряд ли удастся урвать себе кусок антилопы, и удалились, ворча и жалуясь, в свои темные норы, куда возвращались уже все ночные обитатели: длинноухий фенек, пустынная крыса, змея, заяц и лиса. Когда солнце начнет припекать, они будут спать, сохраняя силы до того момента, когда ночные тени вновь сделают переносимой жизнь в самом унылом районе планеты, потому что там, в отличие от остального мира, жизнь протекает ночью, а отдых – днем.

Один только человек за столько веков не сумел полностью приспособиться к ночи. Вот почему, как только начало светать, Гасель разыскал своего верблюда, объедавшего ветки на расстоянии немногим больше километра, взял его за недоуздок и, не торопясь, возобновил свой путь на запад.

Сторожевой пост в Адорасе располагался в оазисе треугольной формы – немногим более сотни пальм и четыре колодца – в самом сердце обширнейшей зоны барханов и поэтому мог считаться настоящим чудом выживания: ему постоянно угрожал песок, окружавший его со всех сторон, защищая от ветра и превращая в подобие духовки, которая в полдень часто раскалялась до шестидесяти градусов.

Три дюжины солдат – весь его гарнизон – половину времени кляли судьбу в тени пальм, а другую половину – копали песок, безуспешно пытаясь заставить его отступить и освободить узкую грунтовую дорогу, позволявшую им поддерживать связь с внешним миром, раз в два месяца получая провизию и корреспонденцию.

С тех пор как тридцать лет назад одному рехнувшемуся полковнику взбрела в голову дурацкая идея о том, что армии, мол, следует взять упомянутые четыре колодца, которые, с другой стороны, были единственными существующими почти на сто километров вокруг, под свой контроль, Адорас превратился в «проклятую судьбу», сначала для колониальных войск, а теперь и для своих, доморощенных. Девять из могил, расположенных в дальнем конце пальмовой рощи, появились в результате естественной смерти, а шесть – самоубийства: кое-кто не вынес мысли о том, что придется и дальше выживать в этом аду.

Когда суд колебался, поставить ли преступника к стенке, приговорить к пожизненному заключению или же заменить ему наказание пятнадцатью годами принудительной службы в Адорасе, он прекрасно осознавал, что делает, даже если сам осужденный считал, что такой заменой ему хотели оказать услугу.

Для капитана Калеба эль-Фаси, начальника гарнизона и представителя высшей власти в обширной области, равной по величине половине Италии, но с населением от силы человек восемьсот, семилетнее пребывание в Адорасе служило наказанием за убийство одного юного лейтенанта, который угрожал разоблачить непорядки в полковой бухгалтерии на предыдущем месте службы капитана. Капитана приговорили к смерти, и его дядя, прославленный генерал Обейд эль-Фаси, герой борьбы за независимость, добился, благодаря тому что во время войны за освобождение племянник был одним из его адъютантов и доверенным лицом, чтобы ему позволили реабилитироваться, командуя отрядом, в который нельзя было направить другого кадрового офицера, не оказавшегося в подобном положении.

Три года назад, основываясь только на личных делах, имевшихся в его распоряжении, капитан Калеб пришел к заключению, что личный состав его полка – это в сумме более двух десятков убийств, пятнадцать изнасилований, шестьдесят вооруженных грабежей и бессчетное количество краж, афер, дезертирств и более мелких преступлений. Поэтому, чтобы управлять таким «войском», ему пришлось призвать на помощь весь свой опыт, хитрость и способность к подавлению. Внушаемое им уважение уступало разве только уважению, которое вызывал к себе человек, бывший его правой рукой, – старший сержант Малик эль-Хайдери. Это был худощавый, малорослый субъект, хилый и болезненный с виду, но настолько жестокий, хитрый и смелый, что сумел подчинить себе весь этот сброд, пережив пять покушений и два поединка на ножах.

Малик, как правило, и был «естественной смертью» в Адорасе, а двое из самоубийц разнесли себе мозги, чтобы больше его не видеть.

И вот сейчас, сидя на вершине самого высокого бархана, господствовавшего над оазисом с восточной стороны, – это был старый гурде больше ста метров высотой, позолоченный временем и до такой степени затвердевший в самой своей сердцевине, что песок превратился в камень, – сержант Малик без особого интереса следил за тем, как его люди перекапывали песок молодых барханов, угрожавших засыпать самый дальний колодец, пока не навел бинокль на одинокого всадника, появившегося верхом на белом мехари и не спеша прокладывавшего себе путь в направлении поста. Он спросил себя, что понадобилось туарегу в этой глуши. Вот уже шесть месяцев, как они перестали наведываться к колодцам в Адорасе во избежание любых контактов с его обитателями. Караваны бедуинов заворачивали сюда все реже, запасались водой, устраивали себе двухдневную передышку в самой удаленной части оазиса, стараясь спрятать женщин и не иметь никакого дела с солдатами, и вновь пускались в путь, облегченно переведя дыхание, если обошлось без осложнений. Но туареги – нет. Они, когда наведывались к колодцам, держались независимо, гордо, с вызовом и позволяли своим женщинам расхаживать с открытым лицом и голыми руками и ногами: им было плевать на то, что здешние мужчины годами не имели близости с женщиной и моментально хватались за винтовки и наточенные кинжалы.

Поэтому, когда в одной стычке погибли двое туарегов и трое солдат, «Дети Ветра» начали обходить сторожевой пост стороной. Однако сейчас одинокий всадник явно направлялся к нему. Он проехал по последнему гребню, вырисовываясь на фоне темнеющего неба в развевающихся на ветру одеждах, а затем углубился в пальмовую рощу и остановился около северного колодца, в сотне метров от первых бараков.

Сержант не спеша скатился с дюны, пересек лагерь и подошел к туарегу, который поил своего верблюда, способного выпить за раз сотню литров воды.

– Аселам алейкум!

– Метулем, метулем, – ответил Гасель.

– Хороший у тебя верблюд. И никак не напьется.

– Мы прибыли издалека.

– Откуда?

– С севера.

Сержанта Малика эль-Хайдери страшно раздражало туарегское покрывало, потому что он считал себя знатоком человеческой натуры и мог определить по выражению лица, когда люди говорили правду, а когда врали. Однако с туарегами такой возможности не существовало, поскольку они оставляли на виду только щель для глаз, которую нарочно прикрывали на время разговора. Голос тоже звучал искаженно, а потому оставалось только принять ответ как есть, тем более что он действительно видел, как всадник приехал с севера. Не было причин подозревать Гаселя в том, что он не поленился сделать огромный крюк и устроить так, чтобы видели, как он появляется со стороны, противоположной той, с которой на самом деле прибыл.

– Куда направляешься?

– На юг.

Туарег уже оставил верблюда, который стоял, широко раздвинув ноги, с переполненным водой брюхом, удовлетворенный и раздувшийся, и начал собирать ветки и разводить небольшой костер.

– Ты можешь поесть с солдатами, – заметил сержант.

Гасель развернул кусок ткани и показал половину антилопы, все еще сочную и покрытую запекшейся кровью.

– Ты можешь поесть со мной, если желаешь. В обмен на воду.

Старший сержант Малик почувствовал, как желудок свело судорогой. Вот уже больше двух недель охотникам не удавалось ничего добыть, поскольку с годами они вынудили животных покинуть окрестности, а среди солдат не было ни одного настоящего бедуина, знавшего пустыню и ее обитателей.

– Вода для всех, – возразил он. – Но я с удовольствием приму твое приглашение. Где ты ее подстрелил?

Гасель про себя усмехнулся: уж больно примитивной была ловушка.

– На севере, – ответил он.

Он уже собрал нужное количество хвороста и, усевшись на попону своего верблюда, достал кремень и трут, но тут Малик предложил ему коробку спичек.

– Используй это, – предложил он. – Так удобней. – А после махнул рукой, отказываясь взять обратно: – Оставь себе. У нас в кооперативной лавке этого полно.

Он сел напротив и наблюдал за туарегом, который нанизывал ноги антилопы на шомпол своей старой винтовки, приготовившись медленно поджаривать их на низком огне.

– Ищешь работу на юге?

– Я ищу один караван.

– Сейчас не время для караванов. Последние прошли месяц назад.

– Мой меня подождет, – загадочно ответил туарег и, увидев, что сержант смотрит на него пристально, с непониманием, продолжил в том же тоне: – Вот уже пятьдесят лет, как ждет.

Сержант, похоже, понял и посмотрел на него более внимательно.

– Большой караван! – воскликнул он наконец. – Ты собираешься искать Большой караван из легенды? Ты с ума сошел!

– Это не легенда… Мой дядя пропал вместе с ним… И я не сошел с ума. Вот мой двоюродный брат Сулейман, который целыми днями грузит кирпичи за гроши, он – да, сумасшедший.

– Ни один из тех, кто его искал, не вернулся живым.

Гасель кивнул в сторону каменных надгробий, которые можно было различить между отдельно стоящих пальм, в глубине оазиса.

– Они не мертвее вон тех… А если бы они его нашли, разбогатели бы до конца жизни…

– Но ведь «пустая земля» не отпускает назад: там нет ни воды, ни растительности, чтобы мог пастись твой верблюд, тени, чтобы укрыться, или мало-мальского ориентира, чтобы найти дорогу. Это ад!

– Мне это известно, – согласился туарег. – Я был там дважды…

– Ты был в «пустых землях»? – недоверчиво переспросил другой.

– Два раза.

Сержанту Малику не было необходимости видеть лицо туарега, чтобы понять, что тот говорит правду, и в нем зародился новый интерес. Он уже достаточно времени провел в Сахаре, чтобы по достоинству оценить человека, который побывал в «пустых землях» и вернулся. Таких людей раз-два и обчелся от Марокко до Египта, и даже Мубаррак бен-Сад, официальный проводник поста, которого он считал лучшим знатоком песчаных и каменистых пустынь, признавался, что не отважился на это.

«Но я знаю одного… – сказал он ему однажды во время длительной разведывательной экспедиции в горный массив Хуэйлы. – Я знаю одного имохара народа Кель-Тальгимус, который побывал там и вернулся…»

– Что чувствуешь там, внутри?

Гасель посмотрел на него долгим взглядом и пожал плечами:

– Ничего. Надо оставить все чувства за пределами. Надо оставить снаружи даже мысли и уподобиться камню, стараясь не делать ни одного движения, на которое расходуется вода. Даже ночью надо двигаться так же медленно, как хамелеон, и тогда, если тебе удастся стать невосприимчивым к жаре и жажде, а главное, если удастся преодолеть панику и сохранить спокойствие, у тебя есть какая-то возможность выжить.

– А зачем тебе это было надо? Ты искал Большой караван?

– Нет. Я искал в себе то, что осталось от моих предков. Они победили «пустые земли».

– Никому не победить «пустые земли», – решительно возразил собеседник, убежденный в том, что говорит. – Доказательством служит то, что все твои предки умерли, а этим землям по-прежнему нет объяснения, как и в то время, когда их создал Аллах. – Он остановился, покачал головой и спросил, словно обращаясь к самому себе: – Почему он так поступил? Почему он, способный создавать чудесные творения, создал и эту пустыню?

В ответе туарега не было самодовольства, хотя вначале могло так показаться:

– Чтобы иметь возможность создать имохагов.

Малик улыбнулся.

– В самом деле… – согласился он. – В самом деле… – Он показал на ногу антилопы: – Я не люблю пережаренное мясо… – И добавил: – Вот так в самый раз.

Гасель отстранил шомпол от огня, снял оба куска мяса – один предложил Малику – и с помощью своего острейшего кинжала начал отрезать толстые куски от другого.

– Если когда-нибудь окажешься в трудном положении, – заметил он, – не жарь мясо. Ешь его сырым. Съешь любое животное, которое тебе попадется, и выпей его кровь. Но не двигайся. Самое главное – ни в коем случае не двигайся.

– Я это учту, – согласился сержант. – Я буду это помнить, но попрошу Аллаха, чтобы он никогда не ставил меня в подобное положение.

Они молча завершили трапезу, попили свежей воды из колодца, потом Малик встал и с удовольствием потянулся.

– Мне надо идти, – сказал он. – Я должен отдать рапорт капитану и проверить, все ли в порядке. Сколько времени ты здесь пробудешь?

Гасель пожал плечами в знак того, что не знает.

– Понимаю. Оставайся здесь, сколько захочешь, но не подходи к баракам. У часовых есть приказ стрелять на поражение.

– Почему?

Сержант Малик эль-Хайдери загадочно улыбнулся и кивком указал на самую дальнюю деревянную постройку.

– У капитана не так много друзей, – пояснил он. – Ни у него, ни у меня их нет, но я-то умею за себя постоять.

Он удалился, когда тени уже заскользили по оазису, зацепившись за стволы пальм, и голоса зазвучали явственнее. Солдаты возвращались с лопатой на плече, усталые и потные, мечтая поесть и добраться до тюфяка, который на какие-то несколько часов унесет их в мир снов, прочь из ада Адораса.

Сумерек почти не было. Небо окрасилось, почти без перехода, из красного в черное, и вскоре в бунгало зажглись карбидные огни.

Только в жилище капитана имелись ставни, не позволявшие увидеть, что происходит внутри. Еще до того, как окончательно стемнело, явился часовой, который заступил на пост и замер с оружием в руках менее чем в двадцати метрах от двери.

Спустя полчаса эта самая дверь открылась, и в проеме возникла высокая и крепкая фигура. Гаселю не надо было различать звезды на форме, чтобы узнать человека, убившего его гостя. Он видел, как тот неподвижно стоял несколько секунд, вдыхая полной грудью ночной воздух, и зажег сигарету. Свет спички вызвал в его памяти каждую черту лица и стальной презрительный блеск глаз в тот момент, когда капитан говорил, что он и есть закон. Он почувствовал искушение взвести курок и одним выстрелом покончить с ним. С такого близкого расстояния фигура четко выделялась на фоне дверного проема, туарег чувствовал, что сможет влепить убийце пулю в голову, заодно погасив сигарету во рту, но не сделал этого. Ограничился тем, что наблюдал за ним с расстояния менее ста метров, с удовольствием представляя себе, что подумал бы этот человек, если бы обнаружил, что туарег, которого он оскорбил и облил презрением, сидит здесь, напротив, прислонившись к пальме, и размышляет о том, как лучше поступить – убить его сейчас или немного погодя.

Для всех этих городских жителей, заброшенных в пустыню, которую они никогда не научатся любить и которую на самом деле ненавидят, мечтая любой ценой вырваться из нее, они, туареги, были всего лишь частью пейзажа. Чужаки были неспособны отличить одного от другого, так же как неспособны заметить разницу между двумя длинными барханами сиф, с гребнем в форме сабли, даже если те находились на расстоянии более чем наполовину дневного перехода друг от друга.

У них не было понятия ни о времени, ни о пространстве, ни о запахах и красках пустыни. Они не имели представления о том, что разделяет воина «Народа Покрывала» и имохага «Народа Меча», имохара и раба или настоящую туарегскую женщину, свободную и сильную, и бедную бедуинку, бывшую рабыней в гареме.

Он мог бы подойти к нему, поговорить с ним полчаса о ночи и звездах, о ветрах и газелях, и тот бы не узнал в нем проклятого вонючего оборванца, которого пробовал осадить пять дней назад. Французы много лет тщетно пытались заставить туарегов открыть лицо.

В конце концов, убедившись в том, что жители пустыни никогда не откажутся от покрывала, они, вероятно, пришли к выводу, что никогда не смогут отличать их друг от друга по голосу или по жестам, и махнули на это дело рукой.

Ни Малик, ни офицер, ни все те солдаты, что перекапывали песок, не были французами, но их роднили невежество и презрение к пустыне и ее обитателям.

Выкурив сигарету, капитан швырнул окурок в песок, хмуро кивнул часовому и закрыл дверь, из-за которой послышался лязг задвигаемого засова. Огни постепенно гасли, и лагерь с оазисом погрузились в безмолвие. Тишину нарушал только шелест пальмовых «плюмажей», теребимых легким бризом, да далекий вой голодного шакала.

Гасель завернулся в попону, прислонился головой к седлу, бросил последний взгляд на бараки и на машины, выстроившиеся в ряд под навесом гаража, и заснул.

Рассвет застиг его на вершине самой усыпанной плодами пальмы: он сбрасывал на землю тяжелые гроздья спелых фиников. Туарег наполнил ими мешок. Также он наполнил водой свои гербы и оседлал мехари, который шумно запротестовал, желая дольше пробыть в тени, вблизи колодца.

Начали появляться солдаты. Они мочились на барханы или умывались у водопойного желоба самого большого колодца. Сержант Малик эль-Хайдери тоже покинул свое жилище и приблизился к Гаселю быстрым и уверенным шагом.

– Уезжаешь? – спросил он, хотя ответ был совершенно очевиден. – Я думал, ты останешься передохнуть на пару дней.

– Я не устал.

– Вижу. И мне жаль. Иногда бывает приятно поговорить с кем-то из посторонних. У этого отребья на уме одно только воровство или женщины.

Гасель не ответил, занятый закреплением поклажи: из-за покачивания верблюда она может оказаться на земле через пятьсот метров. Малик помог ему, встав с другого бока, и при этом спросил:

– Если бы капитан разрешил, ты бы взял меня с собой на поиски Большого каравана?

Туарег отрицательно покачал головой:

– В «пустой земле» тебе не место. Только мы, имохаги, можем проникать вглубь ее территории.

– Я бы дал трех верблюдов. Мы бы могли взять с собой больше воды и провизии. В этом караване денег более чем достаточно, хватит на всех. Я бы часть отдал капитану, остальные потратил на перевод в другое место, и у меня еще осталось бы на то, чтобы прожить остаток жизни. Возьми меня с собой!

– Нет.

Старший сержант Малик не стал настаивать. Он медленно обвел взглядом пальмы, бараки и барханы, замкнувшие пространство со всех четырех сторон, превратив пост в тюрьму, в которой засовы заменяли высокие горы песка, угрожавшие раз и навсегда похоронить их всех под собой.

– Проторчать здесь еще одиннадцать лет! – проговорил он, словно разговаривая с самим собой. – Если удастся выжить, я уеду отсюда стариком, а ведь мне отказано даже в праве на отставку и пенсию. Куда я пойду? – Он вновь повернулся к туарегу: – Так не лучше ли с достоинством умереть в пустыне, лелея надежду на то, что неожиданный поворот судьбы смог бы все изменить?

– Может быть.

– Ведь именно это ты собираешься попробовать сделать, верно? Ты предпочитаешь рискнуть, а не прозябать, перенося кирпичи с места на место.

– Я туарег. Ты – нет…

– Да провались ты в тартарары со своей проклятой туарегской спесью! – угрюмо проговорил сержант. – Ты что, считаешь себя лучше других, потому что с детства умеешь переносить жару и жажду? Мне вот пришлось переносить этих сукиных детей, поверь мне, еще неизвестно, что хуже. Уезжай! Когда я захочу отправиться на поиски Большого каравана, я сделаю это сам. Обойдусь без тебя.

Гасель усмехнулся под покрывалом (собеседник не мог этого видеть), заставил верблюда встать на ноги и неторопливо удалился, правя им с помощью недоуздка.

Сержант Малик эль-Хайдери проводил его взглядом, пока путник не скрылся в лабиринте проходов, оставленных барханами между собой, южнее грунтовой дороги, и затем задумчиво повернул к самому большому из бараков.

Капитан Калеб эль-Фаси всегда спал до тех пор, пока солнце не начинало нагревать крышу его бунгало. Это всегда происходило после девяти утра, хотя он и приказал построить его под сенью пальм – в том месте, где деревья росли настолько тесно, что капитана часто будил стук падающих фиников об оцинкованную кровлю.

В это время он молился, отойдя на два метра от двери, и обливался водой у главного колодца, куда приходил сержант Малик с рапортом о происшествиях, хотя, правду сказать, происшествий-то особых, как правило, не было.

Однако в это утро его подчиненному, явившемуся в каком-то приподнятом настроении, что было для него совсем несвойственно, явно хотелось поговорить.

– Туарег отправился на поиски Большого каравана, – объявил он.

Капитан смотрел на сержанта несколько секунд, ожидая, что тот скажет что-то еще, и, не дождавшись, вопросительно произнес:

– И?..

– Я попросил его взять меня с собой, но он не захотел.

– Значит, он не настолько безумен, как можно было подумать. С каких это пор тебя интересует Большой караван?

– С тех пор, как о нем услышал. Говорят, товаров там было больше чем на десять миллионов тогдашних франков. Сегодня его слоновая кость и драгоценности стоили бы в три раза дороже.

– Немало народу погналось за этой мечтой и погибло.

– Всякие там авантюристы, не организовавшие как следует экспедицию – с привлечением необходимых средств и материально-техническим обеспечением.

Капитан Калеб эль-Фаси устремил на него долгий взгляд, в котором читался суровый упрек.

– Так ты намекаешь на то, что я должен бросить материальные средства и личный состав на поиски этого каравана? – спросил он с притворным удивлением.

– Почему бы и нет? – самоуверенно заявил сержант. – Нас то и дело отправляют в бессмысленные экспедиции: на поиски новых колодцев, никому не нужных камней или на перепись племен. Как-то раз инженеры не отпускали нас шесть месяцев, пытаясь найти нефть.

– И ведь нашли.

– Да, но что мы с этого имели? Измотались, нажили себе лишние заботы, люди совсем падали с ног, а троих вообще разнесло на куски в джипе, начиненном динамитом.

– Мы получали приказы свыше.

– Да знаю. Но ведь вы обладаете достаточными полномочиями, чтобы послать меня на любое задание. Например, на учения по выживанию в «пустых землях». Представьте себе, вдруг мы вернемся с целым состоянием! Половина – армии, половина – нам и солдатам. Разве вы не думаете, что, если по-умному все распределить, это смягчило бы нрав некоторых генералов?

Его начальник ответил не сразу. Он опустил голову в воду и постоял так несколько мгновений, возможно собираясь с мыслями. Подняв ее снова, сказал, не глядя на сержанта:

– Я мог бы арестовать тебя за то, что ты мне предлагаешь.

– А что вы от этого выиграете? Если уж на то пошло, какая разница – сидеть в карцере или оставаться здесь, снаружи? Немного жарче, и все. Менее жарко, конечно, чем в «пустой земле».

– Ты до такой степени потерял голову?

– Так же, как и вы. Если мы ничего не предпримем, то никогда отсюда не выйдем, и вы это знаете. Однажды кто-нибудь из этих сукиных детей впадет в безумие и начнет палить по нам.

– До сих пор мы с ними справлялись.

– И это большая удача, – согласился тщедушный сержант. – Но сколько нам будет везти? Скоро мы постареем, растратим энергию, и нас сожрут.

Капитан Калеб эль-Фаси, начальник богом забытого сторожевого поста в Адорасе – «Заднице Дьявола», как называли это место в армии, – задрал голову и долго смотрел на пальмы, которые не мог растормошить даже порыв ветра, и на небо голубого, почти белого цвета.

Он подумал о своей семье: о жене, которая подала на развод и получила его на основе приговора, о детях, которые ни разу ему не написали, о своих друзьях и товарищах, стерших его имя из памяти, хотя в течение многих лет они превозносили его за щедрость, и об этой банде воров, убийц и наркоманов, которые его смертельно ненавидят и, стоит только зазеваться, тут же всадят штык в спину или подложат в койку ручную гранату.

– Что тебе потребовалось бы? – спросил он, не оборачиваясь, стараясь, чтобы в голосе не прозвучало ни малейшего намека на обещание.

– Грузовик, джип и пятеро солдат. Я также возьму с собой Мубаррака бен-Сада, туарегского проводника. И мне понадобятся верблюды.

– Сколько времени?

– Четыре месяца. Но мы бы поддерживали связь по радио раз в неделю.

Вот теперь Калеб эль-Фаси взглянул на сержанта в упор:

– Я не могу никого заставить тебя сопровождать. Если ты не вернешься и об этом станет известно, мне не сносить головы.

– Я знаю тех, кто охотно согласится и не будет трепаться. Оставшиеся не должны ни о чем знать.

Капитан медленно вылез из воды, облачился в широкие шорты, сунул ноги в найлы, позволяя горячему воздуху обсушить тело, и с сомнением покачал головой.

– Думаю, ты свихнулся, как этот туарег, – заметил он. – Но может быть, ты прав, и это лучше, чем сидеть здесь в ожидании смерти. – Он помолчал. – Нам следовало бы придумать толковое обоснование столь длительного путешествия. – Он улыбнулся. – На случай, если ты не вернешься.

Малик ухмыльнулся, довольный победой, хотя с самого начала был уверен в успехе. С того самого момента, когда рано утром туарег исчез из виду между барханами, сержант размышлял о том, как ему изложить свой план, и чем больше размышлял, тем явственнее осознавал, что добьется разрешения.

Они зашагали к канцелярскому бараку, и Малик с легкой улыбкой заметил:

– Я уже подумал об этом. – Капитан остановился и посмотрел на него. – Рабы.

– Рабы?

– Туарег, который уехал сегодня утром, вполне мог обмолвиться, что слышал, будто караваны работорговцев вступили на нашу территорию. Торговля рабами вновь достигла угрожающих размеров.

– Знаю. Но ведь они направляются к Красному морю и в страны, где все еще признают рабство.

– Верно, – согласился Малик. – Но кто помешает нам предпринять попытку проверить сообщение, а потом признать, что тревога, мол, оказалась ложной? – Он иронично улыбнулся. – Скорее всего, им придется похвалить нас за рвение и самопожертвование.

Они вошли в канцелярский барак, в котором была всего-навсего одна просторная комната с двумя столами. В эти утренние часы она уже успела прогреться. Капитан тут же направился к большой карте района, занимавшей всю стену в глубине помещения.

– Иногда я спрашиваю себя, как это только тебя сцапали, чтобы сунуть в эту дыру? Ведь ты такой ушлый. Где собираешься искать?

Малик решительно ткнул в огромное желтое пятно, в центре которого имелось абсолютно белое пространство – ни одного обозначения дороги, верблюжьей тропы, колодца или населенного пункта.

– Вот тут, в самом центре Тикдабры. По идее, караван должен был оставить Тикдабру на севере, обогнув ее. Но если они сбились с пути, зайдя вглубь барханов, то должны были попасть в этот район «пустой земли», когда поворачивать назад было уже слишком поздно. И тогда, вероятно, им не оставалось ничего другого, как попытаться добраться до колодцев Мулей эль-Акбара, и они не добрались.

– Это всего лишь предположение. Точно так же они могут оказаться в другом месте.

– Возможно. Но их нигде нет, – заметил он. – Район южнее Тикдабры прочесывают уже не один год. И восточнее, и западнее. Однако никто так и не рискнул сунуться в саму Тикдабру. По крайней мере, те, кто на это отважился, так и не вернулись.

Капитан прикинул:

– Более пятисот километров в длину и триста в ширину по барханам и равнинам. У тебя больше шансов обнаружить белую блоху в стаде мехари.

Ответ был краток:

– У меня есть одиннадцать лет, чтобы заниматься поисками.

Капитан сел в свое разваливающееся кресло, обитое газельей шкурой, поискал сигарету, не спеша зажег ее и стал внимательно изучать карту, которую знал как свои пять пальцев, поскольку, когда он сюда прибыл, она уже висела на стене. Он хорошо представлял себе, что такое пустыня, и ему было прекрасно известно, что значило проникнуть вглубь такого эрга, как Тикдабра, образованного непрерывно сменяющими друг друга высочайшими барханами, простирающимися, словно гигантские морские волны, которые защищали огромную бескрайнюю равнину.

– Даже ящерица не может там выжить, – проговорил он наконец. – Если кто-то с тобой отправится, считай, он уже впал в безумие, и ты сделаешь мне одолжение, избавив меня от него. – Он открыл небольшой сейф, вделанный в пол и спрятанный под досками рядом с его столом, пересчитал лежавшие там деньги и покачал головой. – Придется тебе реквизировать верблюдов у бедуинских племен, – заметил он. – У меня нет денег, а наших я тебе не дам.

– Мубаррак поможет мне их достать. – Сержант направился к двери. – Если позволите, я переговорю со своими людьми.

Капитан взмахом руки ответил на его приветствие, вновь запер сейф и откинулся в кресле, положив ноги на стол, устремив взгляд на карту. На губах его застыла легкая улыбка: он был доволен, что принял предложение. В случае неудачи он потеряет шесть человек, туарегского проводника и две автомашины. Однако никто не потребует от него отчета за происшествие, которое в здешних краях было в какой-то степени рядовым. Много патрулей так безвозвратно и исчезло, потому что достаточно ошибки проводника, неисправности в моторе или лопнувшей оси, чтобы обычная вылазка обернулась трагедией, безвыходной ситуацией. Собственно, в этом и заключался расчет, когда в Адорас отправляли весь этот сброд из казарм и тюрем страны. По идее, ни одному из его подчиненных не суждено вернуться в цивилизацию живым, поскольку общество не желало принимать их обратно в свое лоно, отторгнув их навсегда. А значит, никому нет дела до того, поубивают ли они друг друга, унесет ли их лихорадка, сгинут ли они в ходе обычного дозора или исчезнут во время поисков мифического сокровища.

Большой караван был где-то там, на юге, в этом все сходились во мнении. Он не мог улетучиться, а его самый ценный груз не испортится годами, даже веками. Малая толика этого груза позволила бы капитану Калебу эль-Фаси навсегда покинуть Адорас и вновь обосноваться во Франции, в тех самых Каннах, где в отеле «Мажестик» он провел самые упоительные дни своей жизни – в компании прелестной продавщицы одного бутика на Рю-де-Антиб. Ей не один год придется ждать, когда он наконец выполнит обещание к ней вернуться.

В полдень они открывали огромные окна, которые выходили на бассейн, Ля-Круазетт и пляж, и до самого вечера предавались любви, не теряя море из виду. Затем шли ужинать в «Мулен-де-Мужан», «Оазис» или «У Феликса» и заканчивали вечер в казино, поставив все на номер восемь.

Дорого же ему приходится расплачиваться за те дни. Слишком уж высока цена, на его взгляд. А самое худшее заключалось скорее не в пустыне как таковой, жаре и однообразии, а в воспоминаниях и уверенности в том, что, если однажды ему и удастся вырваться живым из Адораса, он уже будет не в состоянии вновь насладиться отелями, ресторанами или девушками в Каннах.

Он сидел, предаваясь воспоминаниям, не обращая внимания на пот, который начал скатываться по всему телу, по мере того как душная жара овладевала лагерем. Дождался, когда денщик принес поднос с неизменным отвратительным жирным кускусом, и без аппетита съел его, запивая мелкими глотками теплой, мутной и слегка солоноватой воды, к которой так и не смог привыкнуть. Она по-прежнему вызывала у него понос, притом что он пил ее все эти годы.

Затем, когда солнце встало прямо над головой, в зените, подавляя все живое – даже мухи не летали, – он медленно пересек пустынную пальмовую рощу и снова укрылся в своем бунгало, на сей раз оставив двери и окна распахнутыми настежь в попытке воспользоваться малейшим дуновением ветерка.

Наступил час гайлы, священной сиесты в пустыне, ибо на те четыре часа, когда пекло особенно немилосердно, людям и даже животным следовало замереть в тени, если они не хотели подвергнуть себя риску обезвоживания организма или получить солнечный удар.

Солдаты в бараках уже спали. Один только часовой стоял на посту, укрывшись под навесом, стараясь изо всех сил – зачастую безуспешно – прикрыть глаза ровно настолько, чтобы не начать клевать носом, но так, чтобы сияние белых барханов под лучами солнца не вызвало мгновенную слепоту.

Спустя час можно было бы подумать, что на сторожевом посту в Адорасе все вымерли. Столбик термометра в тени (на солнце он, скорее всего, лопнул бы) угрожал приблизиться к пятидесятиградусной отметке, и «плюмажи» пальм в отсутствие ветра застыли так неподвижно, что казались не настоящими, а всего лишь нарисованными на небе.

Сморенные зноем солдаты храпели – с открытыми ртами, потными лицами, растрепанными волосами, застыв в изломанных позах, словно безжизненные куклы, неспособные даже отогнать мух, которые в поисках хоть какой-то влаги садились им прямо на язык. Кто-то во сне что-то быстро пробормотал вслух. Проснулся капрал, таращась от испуга: в течение нескольких тоскливых секунд ему казалось, что он задыхается, так как воздух перестал поступать в легкие.

Худой – кожа да кости – негр, бодрствовавший в своем углу, не сводил с капрала глаз, пока тот не угомонился. Потом он тоже закрыл глаза, но так и не заснул, поскольку ум его пребывал во взбудораженном состоянии с того самого момента, как старший сержант по секрету сообщил ему, что через четыре дня они отправятся в сумасшедшее приключение: проникнут вглубь самой что ни на есть суровой земли в поисках пропавшего каравана.

Быть может, им не суждено вернуться живыми, но все равно это лучше, чем изо дня в день перелопачивать песок, пока другим не придется засыпать песком твое бренное тело.

Капитан Калеб эль-Фаси тоже слегка похрапывал у себя в бунгало. Ему, наверное, снился пропавший караван вместе с сокровищами. Сон был настолько глубок, что он не почувствовал, как в дверном проеме на мгновение возникла высокая тень, которая затем бесшумно скользнула к кровати, прислонив к стене, рядом с собой, старую и тяжелую винтовку – память о том времени, когда сенусси[25] взбунтовались против французов и итальянцев. Острие длинного, остро наточенного кинжала медленно вошло чуть ниже подбородка капитана.

Гасель Сайях присел на край тюфяка и слегка надавил на кинжал, в то время как его рука с силой прижалась ко рту спящего.

Правая рука капитана автоматически потянулась к револьверу, который он все время оставлял на полу рядом с изголовьем, однако туарег мягко отшвырнул оружие ногой и одновременно склонился над капитаном еще ниже.

И хрипло прошептал:

– Крикнешь – я перережу тебе горло. Понятно?

Он подождал, когда глаза капитана подтвердят: да, понятно, – а затем очень медленно позволил ему вздохнуть, не переставая надавливать на кинжал. По шее замершего от ужаса капитана заструилась тонкая струйка крови и вскоре смешалась с потом, выступившим у него на груди.

– Знаешь, кто я?

Тот кивнул головой.

– Почему ты убил моего гостя?

Тот сглотнул слюну. Наконец с усилием и почти беззвучно проговорил:

– Таков был приказ. Строжайший приказ. Молодой должен был умереть. Второй – нет.

– Почему?

– Не знаю.

– Почему? – настаивал туарег.

– Не знаю, клянусь тебе… – Капитан почти что всхлипнул. – Мне отдают приказы, а я должен подчиняться. Я не могу отказаться.

– Кто отдал тебе такой приказ?

– Губернатор провинции.

– Как его зовут?

– Хасан бен-Куфра.

– Где он живет?

– В Эль-Акабе.

– А другой… Старик? Где он сейчас?

– Откуда мне знать? Его увезли, и на этом все кончилось.

– Почему?

Капитан Калеб эль-Фаси не ответил. Возможно, понял, что и так уже наговорил лишнего, возможно, устал от игры, возможно, действительно не знал точного ответа. Он отчаянно пытался сообразить, как избавиться от непрошеного гостя, в глазах которого читалась глубокая решимость, и спрашивал себя, чем заняты его люди и какого черта они не приходят ему на помощь.

Туарег стал проявлять нетерпение. Он еще глубже вонзил кинжал, а левой рукой сдавил капитану горло, не дав вырваться крику боли.

– Кто такой этот старик? – не унимался Гасель. – Почему его увели?

– Это Абдуль эль-Кебир.

Капитан произнес это имя таким тоном, будто этим уже все сказано, но тут же понял, что незваному гостю оно ни о чем не говорит и тот ждет дальнейших разъяснений.

– Ты не знаешь, кто такой Абдуль эль-Кебир?

– Никогда о нем не слышал.

– Это убийца. Грязный убийца, а ты ради него рискуешь жизнью.

– Он был моим гостем.

– От этого он не перестает быть убийцей.

– Даже будучи убийцей, он не перестает быть моим гостем. Только у меня было право судить.

Гасель повернул запястье и одним движением перерезал капитану горло.

Туарег подождал, пока длилась короткая агония, вытер руки о грязную простыню, подобрал револьвер и винтовку и приблизился к двери, откуда выглянул наружу.

Часовой был все так же погружен в глубокий сон, ни ветер, ни веяние жизни не тревожили пальмовую рощу. Он заскользил от ствола к стволу, пока не добрался до барханов и ловко вскарабкался наверх.

Спустя пять минут он исчез из виду, словно проглоченный песком.

Ближе к вечеру помощник капитана обнаружил труп.

Он был на грани истерики, и его вопли разнеслись по всему оазису. В результате люди побросали лопаты и бросились на крик. Они битком набились в небольшое бунгало, и старшему сержанту пришлось выталкивать их взашей.

Оставшись наконец один на один с трупом и лужей крови, покрытой мухами, он сел на табурет и проклял свою судьбу. Сукин сын, который это сделал, мог бы подождать четыре дня.

Он не испытывал ни скорби, ни малейшего сочувствия к другому сукиному сыну, самому сукиному сыну из всех, который лежал перед ним, хотя они и прожили бок о бок столько лет в аду и он был единственным, с кем сержант все это время худо-бедно общался. Ему прекрасно известно, что капитан Калеб эль-Фаси заслуживал смерти, но он не желал, чтобы это произошло здесь и именно сейчас.

Теперь им пришлют нового командира, не лучше и не хуже, просто другого, и пройдет, возможно, несколько лет, прежде чем он узнает его как следует, нащупает его слабые места и сможет управлять им так же, как управлял покойным.

Его также беспокоил вопрос о передаче дела следственной комиссии, поскольку даже он сам, знавший их лучше кого бы то ни было, не чувствовал себя способным вычислить убийцу среди этой шайки убийц, которые ждали, возбужденно галдя, в пяти метрах от двери.

Все казались ему виновными, и вскоре он осознал, что даже он сам может оказаться в числе подозреваемых, так как имел те же мотивы, что и любой другой, желая смерти человеку, который успел попортить кровь всякому, кто служил под его началом.

Следовало, пока не поздно, найти настоящего убийцу и передать комиссии готовое дело, если он хочет избежать неприятностей.

Он закрыл глаза, мысленно перебрал одно за другим лица всех своих подчиненных, в поисках подозреваемых, и ощутил, как им овладело глубокое уныние. Сержант не насчитал и дюжины тех, кого можно было бы вычеркнуть из списка как невиновных. Любой из его подчиненных испытал бы глубокое чувство удовольствия, перерезая глотку своему начальнику.

– Мулай! – проревел старший сержант.

Тут же явился огромный хмурый детина и неподвижно застыл у дверного косяка – бледный, осунувшийся, почти дрожащий.

– Да, мой сержант, – с усилием проговорил он.

– Это ведь ты стоял на карауле, верно?

– Так точно, мой сержант.

– И никого не видел?

– Думаю, я в какой-то момент задремал, мой сержант. – Великан едва ли не всхлипывал. – Кто бы мог подумать, что средь бела дня…

– Ты, разумеется, нет. А вот что случится наверняка, так это то, что в результате ты окажешься перед расстрельной командой. Если не обнаружится виновный, отвечать будешь ты.

Великан сглотнул слюну, с трудом перевел дыхание и умоляюще вытянул руки:

– Но ведь это был не я, мой сержант. Зачем мне было это делать? Через четыре дня мы бы все равно уехали на поиски каравана.

– Если ты еще раз заикнешься о караване, я лично позабочусь о том, чтобы тебя расстреляли. И открещусь от того, что когда-либо говорил тебе о нем. Подумай: твое слово против моего.

– Понял, мой сержант, – извинился Мулай. – Это не повторится. Я только хочу, чтобы вы поняли, что я был одним из немногих, кто желал ему здравствовать.

Старший сержант Малик эль-Хайдери встал, взял со стола пачку сигарет покойного и зажег одну сигарету, воспользовавшись тяжелой серебряной зажигалкой, которую преспокойно сунул себе в карман.

– Я это понимаю, – согласился он. – Я это очень хорошо понимаю, но я также понимаю, что ты стоял на карауле – и знал, что обязан стрелять при чьем-либо приближении к бараку. Проклятие! Если я найду того, кто это сделал, клянусь тебе: сдеру с него шкуру живьем!

Он в последний раз посмотрел на труп, вышел из бунгало и остановился в тени навеса, обведя взглядом одно за другим лица присутствующих. Здесь были все.

– Слушайте хорошенько! – сказал он. – Мы должны разобраться с этим делом сами, если не хотим, чтобы к нам прислали кучу офицеров, которые еще больше осложнят нам жизнь. Мулай стоял на карауле, но, думаю, это был не он.

Остальные, как можно предположить, спали в бараке. Кого там не было и почему?

Солдаты переглядывались между собой, словно подозревали друг друга, хорошо понимая серьезность проблемы и опасаясь возможного приезда следственной комиссии.

Наконец первый капрал робко заметил:

– Я не помню, чтобы кто-то отсутствовал, сержант. Стояла невыносимая жара.

Если бы кто-то в такую жару оставался снаружи, это выглядело бы странно.

Послышалось дружное одобрительное бормотание.

Сержант несколько мгновений размышлял:

– Кто выходил в уборную?

Трое подняли руки.

Один из них возразил:

– Я пробыл там меньше двух минут. Вот он видел меня, а я видел его.

Сержант повернулся к третьему:

– А тебя кто-нибудь видел?

Тощий негр протиснулся вперед:

– Я. Он дошел до барханов и вернулся, никуда не сворачивая. Я также видел и этих двоих… Я не спал и могу с уверенностью сказать, сержант, что никто не покидал барак больше чем на три минуты. Единственный, кто находился за его пределами, это Мулай. – Он сделал паузу и как бы между прочим добавил: – Ну и вы, естественно.

Старший сержант сердито дернулся, на какую-то долю секунды потерял самообладание и почувствовал, как его прошиб холодный пот. Он повернулся к Мулаю, который стоял, не шелохнувшись, возле двери, и испепелил его взглядом.

– Ну, коли это не был кто-то из них… и не я… и на сто километров вокруг нет ни души, сдается мне, что придется тебе… – Он осекся, потому что неожиданно у него в мозгу вспыхнул свет, и изверг проклятие, которое одновременно было почти что криком радости: – Туарег! Черт побери! Туарег! Капрал!

– Слушаю, мой сержант.

– Что ты мне рассказывал о туареге, который не хотел, чтобы вы заходили в его лагерь? Ты помнишь этого типа?

Капрал пожал плечами, выражая сомнение:

– Все туареги одинаковы, когда носят покрывало, мой сержант.

– Но это мог быть тот, который останавливался здесь вчера?

Вместо капрала ответил тощий негр:

– Мог, мой сержант. Я тоже был там. Он был высокий, худой, в синей гандуре[26] без рукавов поверх другой, белой, и небольшим мешочком или амулетом из красной кожи на шее.

Сержант жестом остановил его, и, можно сказать, вздох облегчения вырвался у него из самой глубины груди.

– Это он, вне всякого сомнения, – сказал он. – Этот сукин сын имел наглость пробраться сюда и перерезать горло капитану у нас под носом. Капрал! Посади под замок Мулая. Если он сбежит, я прикажу тебя расстрелять. Затем соедини меня со столицей. Али!

– Здесь, мой сержант, – отозвался негр.

– Подготовь все машины… Максимальный запас воды, горючего и провизии. Мы отыщем эту сволочь, даже если он укроется в самой преисподней.

Спустя полчаса сторожевой пост в Адорасе пришел в бурное движение, которого он не помнил со времени основания или же с тех пор, когда сюда заходили большие караваны с юга.

Он не останавливался всю ночь, правя верблюдом с помощью недоуздка, освещаемый робкой луной и мириадами звезд, которые позволяли ему распознавать очертания барханов и извилистый контур проходов между ними – гаси[27]: причудливые дороги, прочерченные ветром, которые, впрочем, время от времени резко обрывались, вынуждая его начинать мучительное восхождение по сыпучему песку. Он шел, падая, тяжело дыша и таща за собой верблюда, яростно протестовавшего против подобного напряжения и столь утомительного перехода в то время, когда, по идее, ему полагалось отдыхать и тихо-мирно пастись на равнине.

Однако отдых длился всего несколько минут, наконец они добрались до эрга, который широко, без конца и без края, раскинулся перед ними: лишенная горизонта равнина, состоящая из миллиардов черных камней, расколотых солнцем, и крупнозернистого песка, чуть ли не гравия, который ветру удавалось сдвинуть с места лишь тогда, когда он впадал в неистовство во время сильной бури.

Гасель знал, что отныне не встретит по дороге ни клочка травы, ни грары, ни хотя бы сухого русла старой реки – ничего из того, что часто попадалось ему на пути, когда он пересекал хамаду. Разве что солончаковая впадина с обрывистыми краями нарушит однообразие пейзажа, в котором всадника видно так же хорошо, как развевающийся красный флаг на макушке ракитника.

Однако Гасель также знал, что на такой местности ни один верблюд не в состоянии соперничать с его мехари. Из-за неисчислимого множества колющих и режущих камней почти в полметра высотой она представляла собой почти непреодолимое препятствие для механических средств передвижения.

Или он сильно ошибается, или солдаты, если отправятся за ним в погоню, сделают это на джипах и грузовиках, поскольку они не привыкли совершать долгие переходы и целыми днями раскачиваться на спине верблюда.

Рассвет застал его уже очень далеко от барханов, которые казались всего лишь легкой и извилистой линией на горизонте. По его расчетам, в это время солдаты пришли в движение. Им потребуется по крайней мере два часа, чтобы преодолеть тот путь, который он проделал по песку, пока не добрался до равнины, значительно восточнее той точки, в которой он сейчас находился. Даже если предположить, что одна из машин направится прямо к эргу, она достигнет его края, лишь когда утро будет уже в самом разгаре и солнце поднимется высоко. Значит, он располагал немалым запасом времени, а потому он остановился, разжег небольшой костер, на котором поджарил последние куски антилопы (мясо уже начало портиться), прочитал утренние молитвы, повернувшись лицом к Мекке, на восток, откуда должны были появиться его враги, и хорошенько засыпал песком следы костра. Туарег с аппетитом поел, схватил недоуздок верблюда и снова пустился в путь, когда солнце начало припекать ему спину.

Он направлялся на запад по прямой линии, удаляясь от Адораса и от всех известных земель, удаляясь и от Эль-Акаба, который оставался на севере, по его правую руку, и, как он решил, должен был стать следующим пунктом назначения.

Гасель был туарегом, жителем пустыни, для которого время, часы, дни и даже месяцы не имели значения. Он знал, что Эль-Акаб находился там не одну сотню лет и останется до тех пор, пока его память и даже память его внуков не сотрет его с лица пустыни. У него будет время вернуться обратно, когда солдатам, которым вечно не хватает терпения, надоест его искать.

«Сейчас они рвут и мечут, – рассудил он. – Но через месяц и не вспомнят о моем существовании».

Ближе к полудню он остановился, заставив верблюда опуститься на колени в небольшой ложбине, которую затем обнес камнями, воткнул в землю меч и винтовку, растянул одеяло, которое служило ему навесом, давая столь необходимую в такой час тень, и свернулся под ним калачиком. Через минуту он уже спал, и никто не смог бы его обнаружить с расстояния больше двухсот метров.

Его разбудило солнце, косыми лучами светившее ему в лицо и уже почти лежавшее на горизонте. Он посмотрел в щель между камнями и увидел легкий столб пыли, поднимавшийся к небу позади машины, которая очень медленно двигалась по краю равнины, словно боясь лишиться защиты барханов и оказаться внутри неприветливой бесконечности эрга.

Старший сержант Малик остановил машину, выключил зажигание и неспешно обвел взглядом бескрайнюю равнину: казалось, когда-то здесь развлекалась гигантская рука, разбрасывая острые черные камни, которые при малейшей оплошности угрожали изодрать в клочья покрышки или пробить картер.

– Даю голову на отсечение, что этот сукин сын там, внутри, – сказал он, выверенным движением зажигая сигарету. Затем, не глядя, протянул руку, и негр Али вложил в нее радионаушники. – Капрал! – крикнул он. – Ты меня слышишь?

Голос откликнулся откуда-то издалека:

– Я вас слышу, мой сержант. Вы что-нибудь обнаружили?

– Ничего. А ты?

– Ни следа.

– Тебе удалось связаться с Альмалариком?

– Несколько минут назад, мой сержант. Он тоже ничего не видел. Я послал его за Мубарраком. Если повезет, он сумеет добраться до его лагеря еще до темноты. Он свяжется со мной в семь.

– Понял, – ответил сержант. – Перезвони мне, как только с ним переговоришь. Конец связи.

Он вернул наушники, влез на сиденье, взял бинокль и снова оглядел каменистую равнину. Потом с угрюмым видом опустился, вышел из машины и помочился, встав спиной к своим подчиненным, которые последовали его примеру.

– Я бы тоже забрался в эту преисподнюю, – проговорил он вслух. – Здесь он может двигаться быстрее даже ночью, а мы растрясем по дороге все до последней гайки. – Он застегнул ширинку, взял сигарету, которую оставил на капоте джипа, и сделал длинную затяжку. – Если бы мы, по крайней мере, знали, куда он направляется…

– Наверно, возвращается домой, – подал голос Али. – Правда, это в противоположной стороне, на юго-востоке.

– Дом! – с иронией воскликнул сержант. – Когда это ты видел, чтобы у кого-то из этих проклятых «Детей Ветра» был дом? Первое, что они делают при малейшем признаке опасности, – снимают лагерь и отсылают семью в какое-нибудь отдаленное место, за тысячу километров. Нет, – сказал он убежденно. – Для этого туарега его дом сейчас там, где находится его верблюд, от побережья Атлантики до Красного моря. И в этом его преимущество перед нами: он ни в ком и ни в чем не нуждается.

– Что же в таком случае нам делать?

Сержант посмотрел на солнце, которое окрасило небо в красный цвет и готовилось вот-вот исчезнуть совсем. Мрачно покачал головой.

– Ничего уже не поделаешь, – заметил он. – Разбивайте лагерь и готовьте ужин. Один все время на часах, а того, кто заснет, я пристрелю на месте. Ясно?

Он не стал дожидаться ответа. Вынул из бардачка карту, развернул ее на капоте и начал внимательно изучать. Он знал, что не может на нее положиться. Барханы постоянно меняли местоположение, дороги исчезали под песком, колодцы засорялись. Ему также было известно по собственному опыту, что люди, чертившие эти карты, никогда не были внутри эрга и не проводили точных измерений. Они ограничивались нанесением приблизительных контуров, не придавая большого значения тому, что он получился на сто километров больше или меньше.

А случись что – эти сто километров могут стать гранью между жизнью и смертью, особенно если у джипа лопнула ось и дальше придется передвигаться на своих двоих.

В какой-то момент сержант испытал искушение послать все к черту и отдать приказ о возвращении на пост, поскольку капитан Калеб эль-Фаси в любом случае тысячу раз заслуживал того конца, который его постиг. Если бы сержант не был знаком с туарегом, который это сделал, то ограничился бы тем, что послал рапорт и закрыл дело. Но он чувствовал себя лично обманутым и оскорбленным. Какой-то голодранец, «Сын Ветра», его использовал, сумел провести и насмехался под своим грязным лисамом, заговаривая ему зубы своими россказнями про Большой караван и его сокровища.

– Я даже помог ему привязать поклажу к верблюду, запастись водой и приготовить все для долгого путешествия, тогда как в действительности он уже задумал спрятаться за ближайшими барханами и вернуться в тот же день. – Он снова бросил взгляд на равнину, которая начала превращаться в серое пятно без рельефа. – Ежели я тебя поймаю, – процедил он про себя, – клянусь, сдеру с тебя шкуру полосками.

Туарег прочитал свои вечерние молитвы, положил на плечо небольшой кожаный мешок, в котором было несколько горстей фиников, и начал неторопливо их поглощать, отправившись дальше на запад, вглубь тьмы, уже завладевшей землей. Он знал, что ему предстоит вот так, не спеша, прошагать всю ночь, однако это позволит ему оторваться от преследователей на непреодолимое для них расстояние.

Верблюд накануне напился вдоволь. Он не подвергал его ни дальним переходам, ни чрезмерным нагрузкам, и тот был упитанным и сильным, с полным и лоснящимся горбом, а значит, сможет продержаться на своих запасах больше недели при том же ритме. Такое животное может спокойно потерять больше ста килограммов веса, прежде чем это начнет на нем сказываться.

Ну а он, со своей стороны, привык охотиться подолгу, и это бегство было для него всего-навсего прогулкой, ведь ему не раз приходилось идти по следу раненого зверя или кочующего стада. Туарегу было здесь хорошо – одному в пустыне, – потому что это была жизнь, которая ему действительно нравилась. И хотя иногда он думал о семье, а по ночам или в полуденную жару ему недоставало Лейлы, он точно знал, что может без них обойтись столько времени, сколько будет необходимо. Сколько понадобится, чтобы довести до конца начатое дело: отомстить за нанесенное ему оскорбление.

Позже он вознес благодарность за появление луны, осветившей ему путь, а в полночь различил вдали серебристый блик себхи – большого соленого озера, которое простерлось перед ним подобно окаменевшему морю. Его противоположный берег разглядеть не удавалось.

Он повернул на север в обход, держась от себхи на некотором расстоянии, потому что на заболоченных и топких берегах таких озер миллиардами плодились москиты, образуя целые тучи, которые ближе к вечеру или на рассвете закрывали солнце и устраивали ад кромешный любому – будь то человек или животное, – кто осмеливался туда сунуться. Гасель был свидетелем того, как верблюды становились безумными от боли, когда рой москитов залеплял им глаза и рот, и неслись стремглав, сбрасывая на землю груз или всадников, исчезали из виду и не возвращались обратно.

Вот поэтому на берег себхи следовало выходить в разгар дня, когда солнце стояло высоко и сжигало крылья москитам, рискнувшим подняться в воздух. В силу этой причины в самые жаркие часы они пропадали, словно их никогда и не было, словно не они были самым большим наказанием, которое Аллах мог наслать на обитателей пустыни.

Самому Гаселю это соленое озеро не было знакомо, но он слышал о нем от многих путешественников, и оно, помимо своих размеров, не особенно отличалось от тех, которые он встречал в своей жизни.

Много-много лет назад Сахара была огромным морем, и, когда оно ушло, вода оказалась в ловушках таких вот многочисленных углублений. Затем она начала очень медленно испаряться, образуя на дне слой соли, которая в самом центре зачастую достигала толщины в несколько метров. Нередко случалось так, что иногда, когда шел дождь, эти озера также питали подземные потоки селитровых вод, и по берегам образовывалась зона пастообразного мокрого и соленого песка, который обжигало солнце, превращая в затвердевшую корку, подобную корке хлеба, вынутого из печи. Эта корка таила в себе опасность: в любой момент она могла лопнуть, и путник погружался в трясину, напоминающую полурастаявшее масло, которая поглощала его за считаные минуты. Она была еще коварнее, чем предательский феш-феш – зыбучий песок, в котором человек и верблюд исчезали, словно их никогда и не было.

Гасель боялся непредсказуемости феш-феша, который никогда не предупреждал о своем присутствии, однако был благодарен ему за то, что он, по крайней мере, заглатывал жертву в мгновение ока. А вот подвижный песок по краям соленых озер забавлялся с добычей, увязшей в нем, как муха в меду, засасывая ее сантиметр за сантиметром, не давая возможности выбраться, – это была самая затяжная агония, какую только можно себе представить.

Вот почему теперь он очень медленно двигался на север, пытаясь обойти это белое пространство, которое словно не имело пределов, сознавая, что это еще одна преграда, которую природа возвела между ним и его преследователями. Солончак проглотит любое средство передвижения, которое устремится вглубь него.

– Мубаррак мертв. Этот сукин сын проткнул его мечом. Альмаларик уверяет, что это, мол, был честный поединок и что родственники Бен-Сада не собираются по этому поводу начинать межплеменную войну. Для них проблема решена.

– К несчастью, мы не можем поступить так же. Глядите в оба до получения нового приказа.

– Понятно, сержант. Конец связи.

Малик повернулся к негру:

– Мне нужно поговорить с постом в Тидикене. Соедини меня с лейтенантом Разманом. Дай мне знать, когда он будет на связи.

Он удалился, чтобы в одиночестве прогуляться в ночи, созерцая звезды и луну, которая извлекала золотистые отблески из высоких барханов, вздымавшихся у него за спиной. Он понял, что, хотя впереди, несомненно, трудные дни, он счастлив, что находится здесь, у края эрга, и его ожидает непростое приключение – охота на человека, который, безусловно, знает пустыню намного лучше, чем когда-либо смог бы узнать он, и для которого все это лишь забава: так заяц играет с верблюдом, пожелавшим его поймать. Однако, что ни говори, охота есть охота, и благодаря ей он вновь ощущал себя в движении, в действии, вновь чувствовал себя молодым, как в те времена, когда он подстерегал французских офицеров на каком-нибудь углу Старого города, чтобы всадить им нож в живот и затеряться в лабиринте темных улочек. Или когда швырнул бомбу внутрь кафе европейского района в день, когда они наконец решились на открытую борьбу, уверенные в скором освобождении.

Замечательная была жизнь – бурная и полнокровная, не то что серые казарменные будни, которые принесла с собой независимость. Она была совсем не похожа на ужас ссылки в Адорасе и их напрасную извечную борьбу с наступающим песком.

«Я хочу поймать этого грязного туарега, – сказал он себе. – Поймать его живьем, чтобы сдернуть с него покрывало, взглянуть ему в лицо, и чтобы он в свою очередь увидел мое и понял, что ему не суждено стать первым человеком, который надо мной посмеялся».

Он всю ночь напролет ворочался без сна в кровати: мечтал, как отправится вместе с ним в «пустую землю» на поиски Большого каравана; представлял, какие приключения они переживут вместе и чему его может научить человек, сумевший побывать там и вернуться обратно, да еще и не один, а целых два раза. За ту долгую ночь этот туарег превратился в его друга, вернул ему надежду на возможное будущее – и вдруг спустя какие-то несколько часов тот же самый туарег дважды разбил его мечты: отказавшись от его компании и перерезав горло капитану, которого ему уже удалось убедить.

Ну уж нет. Не родился еще такой «Сын Ветра», который смог бы совершить подобный поступок и остаться живым. Не родился.

– Сержант! Лейтенант на связи.

Он бросился к машине:

– Лейтенант Разман?

– Да, сержант. Туарега схватили?

– Пока нет, мой лейтенант. Однако у меня такое впечатление, что он пересекает большой эрг на юге Тидикема… Если вы пошлете своих людей, то сможете преградить ему путь, прежде чем он окажется в горах Сиди-эль-Мадья…

Воцарилось молчание. Наконец раздался неуверенный голос лейтенанта:

– Но это же почти в двухстах километрах отсюда, сержант…

– Я знаю, – согласился он. – Но если он доберется до Сиди-эль-Мадья, тогда даже армиям всего света его не достать. Это лабиринт.

Лейтенант Разман обдумывал ответ. Он презирал сержанта Малика так же, как презирал капитана Калеба эль-Фаси, чьей смерти он обрадовался, и всех, кто в итоге оказался в Адорасе. Это были отбросы армии, которую ему хотелось видеть достойной. В ней нет места таким вот подонкам, даже для того, чтобы держать открытым этот злосчастный пост.

Если какой-то туарег имел смелость сунуться в этот ад, прикончить капитана и унестись быстрее ветра, он в глубине души был на его стороне, какими бы ни были мотивы его поступка. Однако лейтенант также понимал, что речь идет о чести армии, и если он ответит отказом на просьбу о помощи и туарег уйдет, то сержант этим воспользуется, чтобы свалить на него ответственность перед начальством.

Через два года его должны произвести в капитаны. Он превратится в высшее должностное лицо в регионе. Если вдобавок он поймает убийцу офицера, эти два года могут сократиться. Он вздохнул и кивнул головой, словно собеседник мог его видеть.

– Ладно, сержант, – ответил он. – Мы выступим на рассвете. Конец связи.

Он оставил микрофон на столе, повернул выключатель и продолжал неподвижно сидеть, уставившись на передатчик, словно надеялся получить от него ответ.

Голос Суад вывел его из задумчивости, вернув к действительности.

– Тебе не нравится это задание, правда? – спросила она из кухни, высунув голову.

– Нет, конечно, – признался он. – Я родился не для того, чтобы быть полицейским, не для того, чтобы гоняться по пустыне за человеком просто потому, что он совершил то, что считал справедливым по своему закону.

– Этот закон – уже не закон, и ты это знаешь, – заметила она, сев с другого конца длинного стола. –

Мы – современная и независимая страна, в которой все должны быть равны, потому что, если каждый будет руководствоваться своими обычаями, в итоге мы окажемся неуправляемыми. Как увязать обычаи жителей побережья и жителей гор или же бедуинов и туарегов пустыни? Надо порвать с ними и начать заново, введя общее законодательство, а не то мы все рухнем в пропасть. Разве ты этого не понимаешь?

– Понимаю. Можно понять, когда кто-то, как я, учился в военной академии или, как ты, во французском университете. – Он сделал паузу, поискал изогнутую трубку среди полудюжины висевших на стене и начал со знанием дела ее набивать. – Но сомневаюсь, что это может понять человек, который провел всю свою жизнь в глубине пустыни. Вдобавок мы не позаботились сообщить ему о том, что ситуация изменилась. Есть ли у нас право заставить его принять – вот так, вдруг, – что его жизнь, жизнь его родителей и его предков, обитавших здесь две тысячи лет назад, теперь преступна? Почему? Что мы дали им взамен?

– Свободу.

– Свободу войти в дом, убить одного гостя и увести другого? – Он изобразил удивление. – Ты говоришь о политической свободе, как какая-нибудь студентка в университетском городке или в баре, но не так, как человек, который всегда считал себя по-настоящему свободным, кто бы ни правил – французы, фашисты или коммунисты… Полковник Дюпрэ, который был колонизатором, сумел бы с большим уважением отнестись к обычаям туарега, чем эта сволочь, капитан Калеб, принимавший такое участие в борьбе за независимость…

– Ты не можешь приводить Калеба в качестве примера. Он был подонком.

– Однако таких подонков посылают объясняться с нашими самыми кристально чистыми людьми, которых мы должны холить и лелеять, поскольку это живая часть самого лучшего в нашей истории и в нашем народе. Всякие там Калебы, Малики да губернатор Бен-Куфра – вот кто получает назначение в пустыню, в то время как французы направляли сюда самых отборных офицеров.

– Не все были плохими, как полковник Дюпрэ, и тебе это известно. Или ты забыл об Иностранном легионе и его головорезах? Они тоже причиняли вред нашим племенам, устраивали кровавые расправы, лишали колодцев, пастбищ и вытесняли их на каменистые земли.

Лейтенант Разман зажег трубку, бросил взгляд в сторону кухни и заметил:

– У тебя мясо пригорает. Нет… – добавил он вслед за этим. – Я не забыл о Легионе и о его зверствах. Но ведь, насколько мне известно, они действовали так, потому что находились в состоянии войны с мятежными племенами, и не остановились, пока их не подавили. Такова была их задача, и они ее выполнили, точно так же, как я завтра буду выполнять задачу по поимке туарега, поскольку он восстал против существующей власти, какой бы она ни была. – Он помолчал, наблюдая, как Суад сняла мясо с огня и разложила по тарелкам, которые затем принесла и поставила на стол. – Так в чем же разница? В войне мы вели себя так же, как колонизаторы, однако в мирное время не способны последовать их примеру.

– Ты следуешь их примеру, – мягко заметила Суад. В тоне ее голоса, несомненно, звучала любовь. – Ты стараешься помочь бедуинам и понять их, тебя беспокоят их проблемы, вплоть до того, что тратишь на это свои деньги… – Она недоверчиво покачала головой. – Сколько тебе должны и сколько тебе заплатят? Вот уже несколько месяцев я не видела ни гроша из твоего жалованья, хотя предполагалось, что здесь мы что-то скопим… – Она жестом остановила его: – Нет. Я не жалуюсь. Мне хватает того, что у нас есть. Единственное, чего я хочу, это чтобы ты понял: тебе не по силам решить все проблемы. Ты всего-навсего лейтенант отряда, который даже не отмечен на карте. Отнесись к этому спокойно… Когда будешь, как Дюпрэ, военным губернатором провинции и близким другом президента Республики, возможно, ты сможешь что-то сделать.

– Не думаю, что к тому времени останется, что защищать, – возразил лейтенант, начиная медленно пережевывать жесткое и жилистое мясо старого верблюда, которого он приказал зарезать, пока тот не издох без посторонней помощи. – Только за одно поколение независимой нации мы уничтожим все, чему удавалось выживать на протяжении столетий. Что скажет о нас История? Что скажут наши внуки, когда увидят, как мы воспользовались нашей свободой? – Он было хотел еще что-то добавить, но его прервал негромкий стук в дверь, заставивший его повернуться в ту сторону. – Войдите! – пригласил он.

На пороге выросла долговязая фигура сержанта Ажамука, который отдал честь, поднеся руку к тюрбану.

– По вашему приказанию прибыл, мой лейтенант! – отрапортовал он. – Добрый вечер! – добавил он вежливо. – На посту ничего нового. Будут какие-то распоряжения?

– Да. Проходите, пожалуйста, – сказал лейтенант. – На рассвете отправляемся на юг. Девять человек на трех автомашинах. Я поеду с ними, а вы останетесь здесь за командира. Подготовьте все, пожалуйста.

– На сколько дней?

– На пять… Максимум на неделю. Сержант Малик подозревает, что этот туарег, скорее всего, пересекает эрг в направлении Сиди-эль-Мадья. – Лейтенант заметил, что на лице сержанта появилось выражение неодобрения. – Мне это тоже не по душе, однако предполагается, что это наш долг.

Сержант Ажамук умел держать себя в рамках, но он был хорошо знаком с лейтенантом Разменом и знал, что может позволить себе высказаться.

– Со всем уважением, господин, – сказал он. – Вам не следовало бы позволять этому сброду из Адораса навязывать вам свои проблемы…

– Они – часть армии, Ажамук, – заметил лейтенант. – Хотим мы этого или нет…

– Садитесь, пожалуйста! Пирожное?

– Спасибо, но мне не хотелось бы причинять беспокойство.

Суад уже отправилась на кухню с тарелками – они так и не съели то, что в них было: мясо оказалось практически несъедобным – и вернулась с подносом домашних сладостей, от которых глаза пришедшего заблестели.

– Ну же, сержант! – засмеялась она. – Мы же вас знаем. Я вынула их из духовки два часа назад.

Рука сержанта потянулась к пирожным, словно она жила собственной жизнью, независимой от воли хозяина.

– Вы меня губите, госпожа, – признался Ажамук. – А моя жена, сколько ни пытается, не может приготовить такие ни… – Он впился своими огромными белыми зубами в рассыпчатое миндальное пирожное и с наслаждением начал его жевать. Сидя все еще с полным ртом, он добавил: – С вашего разрешения, лейтенант, думаю, вы должны позволить мне отправиться с вами. Никто не знает этот район так, как я.

– Кому-то надо остаться командовать здесь.

– Вы можете поручить это капралу Мохамеду. А ваша жена умеет обращаться с радио. – Он замолчал, чтобы прожевать. – Здесь никогда ничего не происходит.

Лейтенант размышлял, в то время как Суад разливала чай – горячий и сладкий, душистый и аппетитный. Ему нравился сержант, он любил его компанию, и тот был единственным из всех его подчиненных, кто был способен поймать беглеца. Возможно, поэтому – почти бессознательно – он старался не подключать его к поискам, так как сам в глубине души оставался на стороне туарега. Они обменялись взглядами поверх стаканов с чаем, и каждый из них догадывался, о чем думает другой.

– Если кто-то должен его схватить, – настаивал сержант, – лучше, если это будем мы, чем Малик. Как только туарег попадется ему на глаза, он его пристрелит – и делу конец, чтобы никто не успел вмешаться.

– Вы тоже так полагаете?

– Я уверен.

– Думаете, что его ждет гораздо более счастливая участь, если мы передадим его губернатору? – Он не получил ответа и добавил с уверенностью: – Капитан Калеб не осмелился бы убить того человека без поддержки Бен-Куфра. И меня удивляет, что он не приказал заодно убить и Абдуль эль-Кебира. – Он натолкнулся на серьезный и озабоченный взгляд жены, стоявшей в дверях кухни, и устало вздохнул. – Ладно! – пробормотал он. – Это не наше дело. Хорошо… Вы поедете со мной. Разбудите меня в четыре!

Сержант Ажамук вскочил, словно под действием некоей пружины, отдал честь, не скрывая удовлетворения, и направился к двери:

– Спасибо, лейтенант! Доброй ночи, госпожа… И спасибо за пирожные.

Он вышел, закрыв за собой дверь, однако через несколько секунд лейтенант Разман вышел за ним следом и сел на крыльце – полюбоваться ночью и пустыней, которая простиралась перед ним, постепенно утопая во тьме.

Суад присоединилась к нему, и они долго сидели вот так, в молчании, наслаждаясь чистым и свежим воздухом после целого дня удушающей жары.

Наконец она сказала:

– Не думаю, что тебе следует беспокоиться. Пустыня огромна. Скорее всего, ты никогда его не найдешь.

– Если я его найду, меня, возможно, повысят, – отозвался Разман, не глядя на нее. – Ты думала об этом?

– Да, – спокойно ответила она. – Думала.

– И?..

– Рано или поздно ты все равно получишь повышение. Лучше, если это будет за что-то, чем ты будешь гордиться, а не за то, что ты выступил в роли полицейской ищейки. Я не тороплюсь… А ты торопишься?

– Мне бы хотелось обеспечить тебе лучшую жизнь.

– Что изменят лишняя звезда и прибавка к жалованью, если ты никогда не носишь форму, а жалованье продолжаешь давать в долг? Тебе задолжают еще больше денег, вот и все.

– Может быть, меня переведут в другое место. Мы могли бы вернуться в город. В наш мир…

Она весело рассмеялась.

– Брось, Разман! – воскликнула она. – Кого ты пытаешься обмануть? Вот он, твой мир, – и ты это знаешь. Ты останешься здесь, сколько бы тебя ни повышали. А я останусь с тобой.

Он повернулся к ней и улыбнулся:

– Знаешь что? Мне хотелось бы предаться любви, как той ночью… Среди барханов.

Она встала, исчезла в доме и вернулась с одеялом под мышкой.

Он достиг края солончака, когда солнце поднялось уже высоко, нагрело землю и загнало москитов в их укрытия под камнями и кустиками травы.

Туарег остановился и оглядел белое пространство, которое блестело, как зеркало, в двадцати метрах от его ног. Глаза резало, и ему пришлось прищуриться, поскольку соль возвращала солнечный свет, угрожая сжечь ему зрачки, хотя он с детства привык к неистовому блеску песков пустыни.

Наконец он нашел увесистый камень, поднял его обеими руками и сбросил вниз. Как он и ожидал, падая, камень пробил соляную корку, высушенную солнцем, и тут же исчез. Через оставленную камнем пробоину вскоре с бульканьем начала подниматься наверх кашеобразная масса светло-коричневого цвета.

Он продолжил кидать камни все дальше и дальше от отвесного берега, пока метрах в тридцати они не стали отскакивать от соли, не пробив ее. Тогда он наклонился вперед над откосом, осторожно высунул голову и поискал точки, через которые могла просачиваться влага.

В конце он потратил больше часа на изучение берега, чтобы найти подходящее место и попытаться спуститься с наименьшим риском.

Когда он уверился в правильности своего выбора, то заставил мехари встать на колени, положил перед ним три горсти ячменя, натянул свой навес и тут же уснул.

Спустя четыре часа, в тот момент, когда солнце нерешительно начало опускаться, он открыл глаза, словно рядом с ним неожиданно прозвенел будильник.

Через минуту, стоя – и балансируя – на верблюде, туарег оглядел пустыню, которая осталась позади. Он не разглядел в воздухе никакого столба пыли, но ему было известно, что тяжелый гравий эрга не поднимается, когда машинам приходится продвигаться вперед на самой малой скорости из-за бесчисленных камней.

Он терпеливо выжидал, и его терпеливость принесла свои плоды: далеко-далеко блеснул металлический предмет, отражая солнечный луч. Мужчина прикинул расстояние: им понадобится по меньшей мере часов шесть, чтобы достигнуть точки, в которой он находился.

Он спрыгнул на землю, взял верблюда за недоуздок и, несмотря на его громкие протесты, подвел к краю откоса. Они начали спускаться с предельной осторожностью, шаг за шагом, стараясь не поскользнуться и не свалиться вниз, рискуя сломать себе шею, а также не оставить без внимания ни одного камня, ни одного валуна, поскольку, по его предположениям, здесь, на краю солончака, под ними гнездились тысячи скорпионов.

Завершив спуск, странник удовлетворенно вздохнул, остановился и внимательно изучил соляную корку, которая начиналась в четырех метрах. Прошел вперед и попробовал ее ногой. Она казалась твердой и прочной, и он высвободил недоуздок на всю длину, намотав конец на запястье, понимая, что, если он провалится, мехари волоком оттащит его от опасного места.

Он почувствовал на щиколотке укус первого москита. Солнце начало убавлять свою силу, и вскоре эти места превратятся в ад.

Мужчина двинулся дальше, и ему показалось, что он слышит стенания корки под подошвами ног. Кое-где она заколыхалась, но не проломилась.

Мехари покорно следовал за ним, но через четыре метра инстинкт, вероятно, предупредил животное об опасности. Верблюд в нерешительности остановился и недовольно проревел, хотя его крик можно было считать протестом при виде бесконечного соляного пространства, в котором не было видно ни одного кустика травы.

– Идем же, глупый! – проговорил он. – Не останавливайся!

В ответ раздался новый рев, однако резкий рывок и пара звучных крепких словечек заставили его решиться. Он прошел десять метров и как будто бы почувствовал себя спокойнее по мере того, как соленая корка становилась все тверже, пока не превратилась в крепкое и надежное покрытие.

Затем они потихоньку двинулись дальше, в направлении исчезающего солнца. С наступлением ночи туарег взобрался на мехари и позволил тому продолжить путь, зная, что животное не свернет с дороги, пока он будет погружен в долгий сон, свернувшись калачиком здесь, на высоком сиденье седла, раскачиваясь словно на морских волнах. Ехать верхом на верблюде было так надежно и приятно, словно он находился под крышей своей хаймы, рядом с Лейлой.

Это была самая тихая ночь. Не ревел ветер, бархатистые ноги дромадера, ступавшие по соли, не производили ни малейшего шума, а там, в центре необъятной себхи не было ни гиен, ни шакалов, которые бы выли, предъявляя свои права на добычу. Взошла луна – полная, яркая и чистая, – извлекая серебристое сияние из зеркала равнины, лишенной малейшей неровности. Силуэт мехари и его всадника являл собой ирреальное и фантасмагорическое видение, живое воплощение абсолютного одиночества. Возможно, ни одно человеческое существо никогда не было столь одиноким, как этот туарег на этом солончаке.

– Вот он!

Лейтенант Разман протянул бинокль сержанту Ажамуку. Тот навел его в указанном направлении, отрегулировал и действительно разглядел всадника, который медленно двигался под палящим утренним солнцем.

– Да, – подтвердил он. – Это он, но у меня такое впечатление, что он нас заметил. Туарег остановился и смотрит в нашу сторону.

Лейтенант Разман снова взял бинокль и навел в ту точку, где сквозь марево, поднимавшееся над белой поверхностью, Гасель Сайях тоже смотрел туда, где они находились: на край себхи. Ему казалось, что соколиный взор туарега, привыкшего к большим расстояниям, был равносилен зрению обычного человека, вооруженного биноклем.

Они смотрели друг на друга, хотя на самом деле расстояние позволяло разглядеть только расплывчатый силуэт верблюда и всадника, которые словно колыхались в мареве. Ему хотелось бы знать, о чем тот сейчас думает, обнаружив, что оказался в центре соляной ловушки, из которой невозможно выбраться.

– Это оказалось легче, чем я думал… – сказал он.

– Мы его еще не схватили… – заметил Ажамук.

Лейтенант повернулся к нему:

– Что ты хочешь сказать?

– То, что сказал, – невозмутимо ответил сержант. – Наши машины не могут съехать на солончак. Даже если бы мы встретили подходящий спуск, то провалились бы в соль. А пешком нам их никогда не догнать.

Лейтенант Разман понял, что тот прав, протянул руку и взял радиомикрофон.

– Сержант! – позвал он. – Сержант Малик! Вы меня слышите?

Аппарат издал свист, бурчание, хрип, и наконец донесся ясный голос Малика эль-Хайдери:

– Я вас слышу, лейтенант.

– Мы находимся с западного края себхи и обнаружили беглеца. Туарег вышел на нас, хотя, к несчастью, думаю, он нас увидел.

Он почти расслышал глухое ругательство сержанта, который, сделав паузу, заметил:

– Ну, я не могу двигаться дальше. Я нашел спуск, но соляная корка не выдержит веса джипа.

– Не вижу другого выхода, кроме как окружить солончак и дождаться, когда жажда вынудит его сдаться.

– Сдаться? – В голосе сержанта прозвучала смесь удивления и недоверия. – Туарег, убивший двух человек, ни за что не сдастся. – Ажамук закивал головой в подтверждение его слов. – Он может позволить себе умереть, но никогда не сдастся.

– Это возможно… – согласился лейтенант. – Но ясно, что мы не можем к нему подобраться. Подождем!

– Как прикажете, лейтенант!

– Оставайтесь на связи. Конец связи!

Лейтенант повернул выключатель и обратился к Ажамуку.

– Что с ним такое? – пробормотал он. – Он что, хочет, чтобы мы бросились вдогонку за этим туарегом по равнине, чтобы тот поиграл с нами или влепил нам пулю? – Он помолчал и обернулся к одному из солдат: – Приготовьте белый флаг.

– Вы собираетесь вести переговоры? – удивился Ажамук. – Чего вы этим добьетесь?

Лейтенант пожал плечами:

– Не знаю. Но сделаю все, что в моих силах, чтобы избежать лишнего кровопролития.

– Разрешите пойти мне, – попросил сержант. – Я не туарег, но родился в этих краях и хорошо знаю этих людей.

Лейтенант ответил уверенным отказом.

– Сейчас я представляю высшую власть к югу от Сиди-эль-Мадья, – сказал он. – Возможно, он меня послушает.

Он взял рукоятку лопаты, к концу которой солдат привязал грязный платок, отстегнул кобуру и начал осторожно спускаться по опасному склону.

– Если со мной что-нибудь случится, вы примете на себя командование, – уточнил лейтенант. – Малик ни в коем случае не должен брать его на себя. Ясно?

– Не беспокойтесь.

Спотыкаясь, скользя и едва не свалившись в пропасть, лейтенант спустился вниз, недоверчиво окинул взглядом тонкую корку соли и, осознавая, что на него смотрят подчиненные, взял себя в руки и решительно зашагал к далекому силуэту всадника, умоляя небо, чтобы почва не разверзлась под его ногами.

Почувствовав себя увереннее, он продолжил движение, размахивая жалким флагом. Солнце начало превращаться в расплавленный свинец, и лейтенант обратил внимание, что в котловине, образованной солончаком, лишенной малейшего порыва ветра и раскаленной солнцем, температура была еще на пять градусов выше и воздух обжигал легкие.

Он увидел, как туарег заставил верблюда опуститься на колени и ждал, стоя рядом, нацелив винтовку. На середине пути лейтенант раскаялся в своем поступке, потому что пот ручьями тек по всему телу, пропитав форму, а ноги, казалось, вот-вот откажутся ему повиноваться.

Последний километр был, вне всяких сомнений, самым длинным в его жизни, и, когда он остановился в десяти метрах от Гаселя, ему потребовалось время, чтобы собраться с силами, отдышаться и прохрипеть:

– У тебя есть вода?

Тот отрицательно покачал головой, не переставая целиться ему в грудь:

– Она мне нужна. Попьешь, когда вернешься.

Лейтенант понимающе кивнул и облизнул губы, ощутив при этом только солоноватый вкус пота.

– Ты прав, – согласился он. – Я сглупил, не захватив с собой фляжку. Как ты можешь переносить такую жару?

– Я привык… Ты пришел поговорить со мной о погоде?

– Нет. Я пришел, чтобы попросить тебя сдаться. Тебе некуда бежать!

– Это только Аллах может утверждать. Пустыня большая.

– Но этот солончак – нет. И его окружили мои люди. – Лейтенант бросил взгляд на тощую гербу, свисавшую с верблюда. – У тебя мало воды. Долго ты не продержишься… – Он сделал паузу. – Если пойдешь со мной, обещаю тебе справедливый суд.

– Меня не за что судить, – спокойно уточнил Гасель. – Мубаррака я убил в поединке, согласно обычаям моей расы, а военного казнил, потому что он был убийцей, не проявившим уважения к священным правилам гостеприимства… По закону туарегов я не совершил никакого преступления.

– Почему же ты тогда бежишь?

– Потому что знаю, что ни неверные руми, ни вы, перенявшие их нелепые законы, не станете уважать мои, хоть мы и находимся в пустыне. Для тебя я грязный «Сын Ветра», убивший одного из твоих, а не имохар народа Кель-Тальгимус, совершивший правосудие по закону, которому не одна тысяча лет. Он возник намного раньше, чем кто-либо из вас ступил на эти земли.

Лейтенант Разман осторожно опустился на твердую корку соли, при этом проговорив:

– Для меня ты вовсе не грязный «Сын Ветра». Ты благородный и смелый имохаг, и я понимаю причины твоих поступков. – Он помолчал. – И их разделяю. Возможно, я действовал бы так же, не простив подобного оскорбления. – Он громко вздохнул. – Однако я обязан вручить тебя властям, чтобы избежать кровопролития. Пожалуйста! – взмолился он. – Не усложняй и без того трудное положение.

Он мог бы поклясться в том, что собеседник насмешливо улыбался под покрывалом, когда с иронией спросил:

– Трудное для кого? – Гасель покачал головой. – Для туарега положение становится действительно трудным в тот момент, когда он теряет свободу. Наша жизнь сурова, но зато мы свободны. Если мы теряем эту свободу – теряем смысл жизни. – Он помолчал. – Что бы со мной сделали? Приговорили бы к двадцати годам?

– Для такого срока нет оснований…

– Нет? Тогда для какого? Пять лет? Восемь? – Туарег был непреклонен. – Ни одного дня, слышишь! Я видел ваши тюрьмы, мне рассказывали, каково в них живется, и знаю, что не выдержал бы там и дня. – Он выразительно махнул рукой, указывая, чтобы лейтенант уходил. – Хочешь схватить меня – приходи за мной…

Разман тяжело поднялся, с ужасом думая о том, что ему вновь предстоит проделать долгий путь под солнцем, которое с каждой минутой пекло все яростнее.

– Я не приду за тобой… В этом можешь быть уверен, – только и сказал он, прежде чем повернуться спиной к туарегу.

Гасель смотрел лейтенанту вслед, пока он устало удалялся, опираясь на лопату, которая послужила древком флага, и засомневался, сможет ли он добраться до берега себхи, не свалившись от солнечного удара.

Потом воткнул в твердую соль свою такубу и винтовку, натянул полог и укрылся под ним, приготовившись терпеливо переждать самые тяжелые дневные часы…

Он не спал, уставив взгляд в ту точку, откуда автомобили посылали солнцу металлические отблески, замечая, как с каждой минутой марево становится все плотнее, а жара усиливается – вот-вот закипит кровь. Густой, удушающий и тяжелый зной вызывал протесты мехари, который по своей природе был привычен к самым высоким температурам.

Ему не удастся продержаться здесь, в центре солончака, долгое время, и он это знал. Воды осталось на один день. Затем начнется бред и наступит смерть, самая страшная из смертей, та, которой туареги боятся с самого дня появления на свет, – смерть от жажды.

Ажамук критически взглянул на заходящее солнце и внимательно осмотрел края солончака.

– Не пройдет и получаса, как москиты сожрут нас живьем, – уверенно заявил он. – Надо отъехать подальше.

– Разведем костры.

– Нет такого костра, да и вообще никакой защиты от этой напасти, – решительно возразил сержант. – Как только они начнут атаку, солдаты зададут стрекача, и я не берусь их остановить… – он улыбнулся, – я тоже побегу.

Лейтенант собрался что-то сказать, но тут один из солдат его перебил, жестом указывая в сторону солончака.

– Смотрите! – крикнул он. – Он уходит!

Лейтенант взял бинокль и навел его, куда тот показывал.

Туарег действительно свернул свой несуразный лагерь и удалялся, ведя верблюда за недоуздок.

Озадаченный лейтенант повернулся к своему помощнику:

– Куда он мог отправиться?

Ажамук пожал плечами:

– Кто может знать, что у туарега на уме?

– Мне это не нравится.

– Мне тоже.

Лейтенант несколько секунд размышлял с озабоченным видом.

– Предполагаю, что он попытается ускользнуть этой ночью, – наконец сказал он. – Вы с тремя солдатами отправитесь на север. Сауд – на юг… Я буду держать под наблюдением этот район, а Малик со своими людьми – на востоке… – Он встряхнул головой. – Если мы будем глядеть в оба, он не проскочит.

Сержант не ответил, но было ясно, что он не разделяет оптимизма своего командира. Он был бедуином, хорошо знал туарегов и так же хорошо знал своих солдат, горцев, отбывавших воинскую повинность в пустыне, которую они не понимали и не желали понимать. Он восхищался лейтенантом Разменом и ценил усилия, которые тот предпринимал, чтобы освоиться в здешних краях, решив превратиться в настоящего знатока, однако, по его мнению, лейтенанту многому еще предстояло научиться. Сахара и ее обитатели не постигаются ни за год, ни за десять лет, а вот что вообще никогда до конца не постигнешь – так это образ мыслей одного из этих изворотливых «Детей Ветра», с виду простых, если судить по их жизненному укладу, а в действительности очень сложных.

Он взял бинокль, лежавший на сиденье, и навел на человека, постепенно превращающегося в крохотную точку. За ним, покачиваясь, следовал верблюд.

С чего это вдруг Гасель снова устремился вглубь кошмарной духовки, он знать не мог, но предчувствовал, почти шкурой ощущал, что за этим кроется какой-то подвох. Если туарег, у которого так мало воды, двигается и заставляет двигаться своего верблюда, значит, на то имеется какая-то веская причина.

У него зазвенело в ухе, и он вздрогнул.

– Уходим! – крикнул он. – Москиты!

Они вскочили в машины и, не успев еще тронуться с места, уже начали хлопать себя по рукам и лицу. Они двигались на полной скорости, которую позволяла пересеченная местность, стремясь отъехать как можно дальше от болотистого района. Затем разделились, отправившись каждый в свою сторону.

Лейтенант Разман приказал оставшимся с ним солдатам разбить лагерь, приготовить ужин и связался с сержантом Маликом эль-Хайдери, сообщив ему о своих действиях и передвижениях беглеца.

– Я тоже не знаю, что он задумал, лейтенант, – признался Малик. – Но мне хорошо известно, что этот тип весьма ловок. – Он помолчал. – Наверно, лучше всего отправиться за ним…

– Возможно, он как раз этого и добивается, – ответил лейтенант. – Вспомните-ка, что он славится своей меткостью. С верблюдом и винтовкой там, внутри, он будет хозяином положения. Подождем!

И они ждали всю ночь, радуясь яркости луны, держа оружие наготове и сосредоточив внимание на малейшем подозрительном движении.

Но ничего не случилось, и, когда солнце поднялось над горизонтом, они вернулись к краю солончака и разглядели там, почти в середине, лежащего верблюда и человека, преспокойно спящего в его тени.

Четыре бинокля, равноудаленные друг от друга, были направлены на него с четырех сторон горизонта в течение всего дня, однако ни всадник, ни животное не сделали ни одного движения, заметного на таком расстоянии.

Когда день снова начал клониться к вечеру, прежде чем москиты покинули свое убежище, лейтенант Разман дал общий вызов.

– Он не пошевелился, – обратил он внимание всех. – Что вы об этом думаете?

Сержант Малик вспомнил слова туарега: «Надо уподобиться камню, стараясь не делать ни одного движения, на которое расходуется вода… Даже ночью надо двигаться так же медленно, как хамелеон, – и тогда, если тебе удастся стать невосприимчивым к жаре и жажде, а главное, если удастся преодолеть панику и сохранить спокойствие, у тебя есть какая-то возможность выжить».

– Он экономит силы… – высказался он. – Этой ночью он сдвинется с места… Остается только узнать куда…

– Ему потребуется по меньшей мере четыре часа, чтобы добраться до берега себхи, – вмешался Ажамук. «И еще час, чтобы в темноте подняться наверх и достичь того места, где мы находимся», – мысленно прикинул он. – Нам следует вести наблюдение до полуночи. Если он прождет дольше, то потом у него не будет времени, чтобы как следует отдалиться, даже если он проскочит.

– Он не справится с верблюдом, – высказался Сауд из крайней южной точки. – Здесь тучи москитов. Кое-где пробивается вода, и если он подойдет ближе, то непременно увязнет.

У лейтенанта Размана сложилось мнение, что туарег предпочел бы быть проглоченным песками, нежели попасться живым, но он воздержался от комментариев. Ограничился указаниями.

– Четыре часа передышки, – сказал он, – но затем всем глядеть в оба…

Ночь оказалась такой же длинной и такой же напряженной. Луна по-прежнему ярко освещала равнину, и на рассвете у преследователей не оставалось сил бороться со сном и усталостью. Глаза покраснели от постоянного вглядывания в темноту, а нервы были напряжены до предела.

Когда они вновь приблизились к краю солончака, то увидели его – все в той же точке, в том же положении. Похоже, туарег так и не сделал ни одного движения.

Голос лейтенанта в микрофоне звучал нервно:

– Что вы об этом думаете?

– Что он спятил! – хмуро отозвался Малик. – У него уже не осталось воды… Как он протянет еще день в такой духовке?

Ни у кого не нашлось ответа. Даже им, находившимся за пределами котловины и располагавшим достаточным запасом воды в огромных бидонах, мысль о том, чтобы провести еще день под палящим солнцем, казалась невыносимой, и тем не менее туарег, судя по всему, был готов пролежать еще день без движения.

– Это самоубийство… – пробормотал про себя лейтенант. – Я никогда не думал, что туарег способен на самоубийство. Он же обрекает себя на вечное проклятие.

Ни один день не был таким длинным.

И таким жарким.

Соль отражала солнечные лучи, приумножая их силу, делая практически бесполезным его крохотное укрытие, убивая его самого и убивая мехари, которому он связал все четыре ноги, когда тот опустился на колени. Душа Гаселя болела, оттого что он причиняет животному незаслуженное страдание, и это после стольких лет верной службы.

Он молился, словно в полусне, и проводил долгие часы неподвижно, не шевеля даже рукой. Например, отгоняя муху, которых здесь и не было, потому что даже мухи не переносили подобного ада. Он старался обратиться в камень, отрешившись от своего тела и его потребностей, сознавая, что в гербе не осталось ни капли воды, чувствуя, как ссыхается его кожа, испытывая странное ощущение, будто кровь сгущается у него в венах и течет с каждой минутой все медленнее.

После полудня он потерял сознание и остался лежать, привалившись к телу верблюда, с широко открытым ртом, утратив способность втягивать в себя воздух, который стал почти плотным и словно упрямо отказывался спускаться к нему в легкие.

Туарег бредил, однако его пересохшее горло и посиневший язык не сумели издать ни звука. Затем, когда мехари вздрогнул и жалобный крик, родившийся в утробе бедного животного, вернул его к жизни, он открыл глаза, но был вынужден закрыть их снова, сраженный белым сиянием солончака.

Ни один день, даже тот, когда умирал в агонии его первенец, харкая кровью и сплевывая на песок ошметки легкого, съеденного туберкулезом, не казался ему таким длинным.

Таким жарким.

Потом наступила ночь. Земля очень медленно начала остывать, воздух стал свободнее поступать в легкие, и он сумел открыть глаза, не испытывая ощущения, будто ему вонзают кинжалы в сетчатку. Мехари тоже очнулся от летаргии, беспокойно завозился и слабо проревел.

Гасель любил этого верблюда и сожалел о его неминуемой смерти. Тот родился у него на глазах, и с самого первого мгновения он знал, что это будет сильное, выносливое и благородное животное. Он с любовью за ним ухаживал и научил подчиняться голосу и контакту пятки с его шеей – это был особый язык, понятный только им двоим. Ни разу за все эти годы ему не пришлось его бить. И животное не пыталось укусить или напасть на него, даже в худшие дни гона[28], весной, когда другие самцы становились истеричными и непокладистыми, бунтуя против хозяев и сбрасывая на землю груз и всадников.

Это прекрасное животное было настоящим благословением Аллаха, но пробил его час, и оно это знало.

Он подождал, когда над горизонтом взойдет луна, и ее лучи, отраженные солью, превратят ночь почти в день. При ее свете Гасель вынул наточенный кинжал и одним безжалостным, сильным и глубоким движением перерезал белоснежную шею животного.

Мужчина прочитал положенную молитву и собрал кровь, хлынувшую фонтаном, в одну из герб. Наполнив ее до краев, он начал медленно пить еще теплую и почти пульсирующую кровь – и вскоре почувствовал прилив сил. Подождал несколько минут, перевел дыхание и осторожно ощупал живот верблюда, который, будучи связанным, с приходом смерти так и не пошевелился, лишь опустил свою голову. Когда он уверился в том, что нашел нужную точку, то протер кинжал изношенной попоной животного и с силой вонзил его как можно глубже, повернув несколько раз, чтобы расширить рану. Когда Гасель вынул оружие, вылилось немного крови, а затем хлынула зеленоватая и вонючая вода, которой он до отказа наполнил вторую гербу. Под конец туарег заткнул нос рукой, закрыл глаза и прильнул губами к ране, всасывая прямо из нее отвратительную жидкость, от которой – он точно знал – зависела его жизнь.

Он выпил все до последней капли, хотя уже утолил жажду, а желудок угрожал взорваться.

Затем он сдержал спазмы, стараясь думать о чем-нибудь постороннем и забыть запах и вкус воды, которая больше пяти дней находилась в желудке верблюда. Ему потребовалась вся его воля туарега, стремящегося выжить, чтобы этого достигнуть.

Потом он уснул.

– Он мертв… – прошептал лейтенант Разман. – Он должен быть мертв. Вот уже четыре дня он не двигается.

– Хотите, я пойду проверю? – вызвался один из солдат, понимая, что подобным предложением он может заработать себе капральские нашивки. – Жара начинает спадать…

Лейтенант отказался один раз, потом второй, разжигая трубку с помощью огня на длинной и толстой веревке – зажигалке моряка, самой практичной в этих краях песка и ветра.

– Не доверяю я этому туарегу… – пояснил он. – Не хочу, чтобы он подстрелил тебя в темноте.

– Но мы же не можем торчать здесь всю жизнь… – заметил солдат. – Воды осталось на три дня.

– Знаю… – согласился Разман. – Завтра, если все останется по-прежнему, я пошлю по одному человеку с каждой стороны. Я не собираюсь глупо рисковать.

Однако когда он остался один, то спросил себя, а не будет ли большим риском сидеть и выжидать, подыгрывая туарегу, будучи не в силах разгадать его намерения, поскольку лейтенант не допускал мысли, что тот решил умереть от жары и жажды, без боя. Насколько ему было известно, Гасель Сайях был одним из последних по-настоящему свободных туарегов, благородным имохаром, почти принцем среди представителей его расы. Он сумел побывать в «пустой земле» и вернуться, он также был способен противостоять армии, мстя за оскорбление. Как-то не укладывалось в сознании, чтобы такой человек вот так взял и умер, почувствовав себя загнанным в угол. Мысль о самоубийстве не посещает туарегов, точно так же как и мусульман, которые знают, что тому, кто посягает на свою жизнь, никогда не попасть в рай. Возможно, беглец, как и многие другие представители его народа, на самом деле не был ревностным приверженцем веры и сохранил немалую часть своих старых традиций. Но даже если это и так, лейтенант не представлял, чтобы тот пустил себе пулю в лоб, перерезал вены или отдал свое тело на расправу солнцу и жажде.

У него имелся план, в этом лейтенант был уверен. Хитроумный и в то же время простой, в котором важную роль играли детали окружающего мира. Но как бы лейтенант ни ломал голову, ему не удавалось его разгадать. Он чувствовал, что странник играет на их усталости и на убеждении в том, что ни один человек не может выдержать столько времени без воды в подобной духовке. Туарег играючи внушал ему уверенность – доводя ее чуть ли не до подсознания, – что они стерегут труп, в результате чего солдаты безотчетно ослабляли бдительность. Но он вот-вот уйдет от них, будто просочится сквозь пальцы, как бесплотный дух, и исчезнет, проглоченный необъятной пустыней.

Эти предположения имели под собой вескую почву, и лейтенант это ясно осознавал. Однако, убедив себя в том, что он не может ошибаться, военный вспоминал невыносимую жару, которую ему пришлось перенести, спустившись на солончак, подсчитывал, сколько воды требуется человеку, будь он хоть трижды туарегом, чтобы выжить в подобном месте, и понимал, что все его доводы рассыпаются в прах и нет никакой надежды на то, что беглец все еще жив.

– Он мертв… – твердил он, злясь на самого себя и на свое бессилие. – Этот сукин сын должен быть мертвым!

Однако Гасель Саяйх не был мертв.

Лежа неподвижно, так же неподвижно, как он пролежал четыре дня и почти четыре ночи, он наблюдал за тем, как солнце скрывается за горизонтом, предвещая скорое, почти без всякого перехода, наступление темноты, и понимал, что этой ночью ему наконец предстоит действовать.

Его ум словно очнулся от странной спячки, в которую он сознательным усилием погрузил его в надежде уподобиться неодушевленному существу: растению с мясистыми листьями, булыжнику эрга или крупинке соли среди миллионов крупинок себхи, – преодолев таким способом потребность пить, потеть и даже мочиться.

Это происходило так, будто поры его кожи закрылись, мочевой пузырь утратил сообщение с наружной средой, а кровь превратилась в вязкую массу, которая медленно циркулировала, получая импульсы от сердца, которое свело свои удары к минимуму.

Для этого ему пришлось перестать думать, вспоминать и воображать, потому что он знал, что тело и ум нерасторжимо связаны друг с другом. Стоило только вспомнить Лейлу, подумать о колодце чистой воды или представить, что он уже выбрался из этого ада, как сердце вдруг начинало биться быстрее, не давая ему возможности превратиться в человеко-камень.

Задуманное все-таки удалось, и теперь Гасель выходил из своего долгого транса, смотрел на закат и заставлял работать мозг, будя его, чтобы он, в свою очередь, привел в действие тело и каждый мускул вновь обрел свою силу и гибкость, которые ему понадобятся.

С наступлением темноты, когда Гасель обрел полную уверенность в том, что его уже никто не может увидеть, он начал двигаться: сначала одна рука, затем другая, наконец, ноги и голова. Чтобы выползти из укрытия и встать на ноги, ему пришлось опереться на тушу верблюда, и он почувствовал, что она уже начала испускать едкий и глубокий смрад.

Он отыскал гербу и вновь собрал в кулак всю свою невероятную силу воли, чтобы проглотить зеленоватую отвратительную жидкость, которая вытекала загустевшей массой, словно это была не вода, а яичный белок, смешанный с желчью. Затем отыскал кинжал, снял седло и со всего маху разрезал кожу на верблюжьем горбе, из которого извлек беловатый жир, холодное сало. Еще немного – и оно начнет портиться, однако он жевал его, осознавая, что только это может вернуть ему силы.

Даже после смерти верное животное сослужило ему последнюю службу, отдав кровь из своих жил и воду из своего желудка, чтобы он мог одолеть жажду, и свой ценный запас жира, чтобы вернуть его к жизни.

Спустя час, когда уже окончательно наступила ночь, он в последний раз бросил на верблюда благодарный взгляд, взял оружие и гербу с водой и не спеша двинулся на запад.

Он снял синюю гандуру, оставив на себе только нижнюю, и поэтому стал белым пятном, в тишине скользившим по белой равнине. Даже когда выглянула луна, которая тут же отщипнула первую тень от его фигуры, его можно было бы заметить не дальше чем с расстояния в двадцать метров.

Он разглядел склон, когда появились первые москиты, и полностью завернулся в тюрбан, прикрыв лисамом даже глаза и позволив полам своих одежд волочиться по земле, чтобы насекомые не искусали ему лодыжки.

Миллионы москитов угрожающе гудели. Их было, конечно, меньше, чем на закате или на рассвете, но все равно своим количеством и свирепостью они производили впечатление. Ему пришлось хлопать себя по рукам и шее, потому что некоторым удавалось впиться в него даже сквозь одежду.

Гасель ясно ощутил, как корка соли у него под ногами становится все тоньше и опаснее, но понял, что в темноте у него нет другого выхода, кроме как доверить себя Аллаху и надеяться, что тот направит его. Поэтому он перевел дыхание, когда почувствовал контакт с твердой поверхностью валуна, скатившегося с вершины склона, и стал искать, где можно спокойно выбраться наверх, поскольку пока покоя не было: приходилось все время гадать, наступит он сейчас на гнездо скорпионов или нет.

Приблизительно в трехстах метрах слева туарег обнаружил подходящее место для подъема, и, когда вскарабкался к бескрайнему эргу и легкий порыв ветра ударил ему в лицо, он без сил рухнул на песок, благодаря Создателя за то, что тот позволил ему выбраться из соляной ловушки. Хотя был один момент, когда его доверие почти исчезло, так как туарегу стало казаться, что он никогда не сможет этого сделать.

Он долгое время отдыхал, стараясь отрешиться от комариного гудения, а затем пополз: метр за метром, с терпением хамелеона, выслеживающего насекомое, – пока не удалился от края солончака почти на километр.

Он ни разу не поднял голову выше чем на пядь над уровнем валунов и, даже когда крохотная змейка выскочила прямо у него перед носом, не сделал ни одного лишнего движения.

Он повернулся лицом к небу и посмотрел на звезды, прикидывая, сколько осталось до рассвета. Затем огляделся вокруг и нашел подходящее место: три квадратных метра крупного гравия, почти полностью окруженные небольшими черными валунами. Вынул кинжал и начал бесшумно копать, осторожно отгребая песок, пока не вырыл яму по длине своего тела, в две пяди глубиной. Когда он в нее лег, уже светало, а когда первый луч солнца заскользил по равнине, Гасель закончил засыпать себя гравием, оставив доступными воздуху только глаза, нос и рот, которые в самые плохие часы утра и вечера будут защищены тенью от камней.

Кто-то может помочиться в трех метрах, даже не заподозрив, что здесь прячется человек.

Каждое утро, когда джип вновь приближался к краю себхи, можно было бы сказать, что в душе лейтенанта начинали яростно бороться друг с другом два чувства: страх увидеть неподвижную фигуру на прежнем месте и страх не увидеть ее там.

Каждое утро лейтенанта Размана сначала охватывало чувство ярости и бессилия, заставляя его проклинать вслух этого грязного «Сына Ветра», пытающегося насмехаться над ним, но потом он замечал, что в глубине души испытывает тайное удовлетворение, убеждаясь, что не ошибся в туареге.

– Надо иметь большое мужество, чтобы умереть от жажды, лишь бы не оказаться в тюрьме, – признавал он. – Большое мужество… И он должен быть мертв.

По радио до него донесся возбужденный голос сержанта Малика:

– Он ушел, лейтенант… – Чувствовалось, что тот пребывает в ярости. – Отсюда все выглядит как будто по-прежнему, но я уверен, что он удрал.

– Куда? – угрюмо возразил Разман. – Куда может уйти человек без воды и без верблюда? Или там лежит не верблюд?

– Да. Это он. А то, что находится рядом с ним, похоже на человека, но вполне может оказаться куклой. – Сержант помолчал. – Почтительно прошу разрешения подойти к нему.

– Хорошо… – неохотно согласился лейтенант. – Сегодня ночью.

– Сейчас!

– Послушайте, сержант! – сказал Разман, стараясь, чтобы голос звучал как можно более властно. – Я здесь старший. Выступите, когда стемнеет, и я хочу, чтобы с рассветом вы вернулись. Ясно?

– Совершенно ясно, господин…

– Тебе тоже, Ажамук?

– Я все слышал, лейтенант.

– Сауд?

– Я пошлю человека с заходом солнца.

– Значит, договорились, – заключил лейтенант. – Завтра я хочу вернуться в Тидикем… Меня уже порядком достали этот туарег, жара, вся эта дурацкая история. Если он не умер и не хочет сдаваться, пристрелите его.

Почти в то же мгновение он раскаялся в своих словах, но понял, что ему не следует идти на попятный, даже если сержант Малик постарается воспринять его слова буквально и покончит с туарегом раз и навсегда.

В глубине души Разман должен был признать, что, возможно, это наилучшее решение, поскольку туарег продемонстрировал, что предпочитает умереть, лишь бы не оказаться в грязной тюрьме.

Он попытался представить себе этого высокого человека с благородными жестами и размеренной манерой говорить, действовавшего из убеждения, что он всего лишь выполнил свой долг, как того требовали древние обычаи, рядом с тем отребьем, которым переполнены тюрьмы, и понял, что тот никогда этого не вынес бы.

Его соотечественники в большинстве своем были людьми дикими и примитивными, и Разман это знал. В течение столетия они находились в подчинении у французских колонизаторов, которые старались держать народ в невежестве, и хотя теперь они считались свободными и независимыми, население не стало лучше или культурнее. Наоборот, слишком часто свобода была неправильно понята многими людьми, полагавшими, что освободиться от французов – это значит делать то, что захочется, и силой взять себе все, что оставили после себя французы.

Результатом этого явились анархия, кризис и постоянные политические волнения. При этом власть казалась скорее вожделенной добычей всех тех, кто стремится быстрее разбогатеть, нежели способом ведения нации к ее светлому будущему.

Тюрьмы, таким образом, оказались забиты преступниками и политиками оппозиции, и ни в одной из них не было места тому, кто, как этот туарег, родился, чтобы жить на бескрайних просторах.

Когда тень от камня перестала его защищать, солнце стало светить ему прямо в лицо, и крупные капли пота градом покатились по лбу. Гасель открыл глаза и, не шевелясь, огляделся вокруг.

Он спал, не производя ни единого движения, не сдвинув ни единой песчинки из покрывавшего его слоя песка, не реагируя на жару, мух и даже на ящерицу, которая в какой-то момент пробежала по его лицу. Она все еще была здесь, меньше чем в полуметре от его носа: привстав на камне, наблюдала за ним круглыми глазками, темными и выпуклыми, питая недоверие к этому неведомому зверю, вторгшемуся на ее территорию.

Он прислушался. Ветер не доносил до него шума человеческих голосов, а солнце, стоявшее очень высоко, посылая отвесные лучи, указало, что это час гайлы, в который немногие люди могут устоять перед сонливостью и необходимостью отдаться во власть сна. Он приподнял голову, почти не двигая телом, и огляделся поверх камней. На расстоянии чуть больше километра на юг, на самом краю солончака, он разглядел автомобиль, который служил подпоркой брезентовому навесу, натянутому с помощью длинных веревок, привязанных к двум камням. В образованной таким способом тени вполне могли укрыться с полдюжины солдат.

Он увидел только часового, который стоял к нему спиной, не отрывая взгляда от себхи, но не мог выяснить, сколько еще человек спит под навесом.

Ему было известно – потому что это не укрылось от его внимания в предыдущие дни, – что остальные автомашины и их экипажи находятся далеко и ему незачем их опасаться.

Его добыча здесь, перед ним, и она будет находиться здесь до тех пор, пока с наступлением вечера москиты вновь не загонят ее внутрь эрга.

Гасель улыбнулся, пытаясь представить, какие были бы у солдат лица, если бы они заподозрили, что находятся на расстоянии выстрела от него и что сейчас он вполне может проскользнуть, подобно рептилии, с камня на камень, подкрасться сзади, перерезать горло часовому, а затем точно так же, без всякого риска, всем спящим.

Но он не стал этого делать, лишь слегка поворочался и немного переместил один из камней, чтобы тот лучше защищал его от солнца. Припекало все сильнее, но его прикрывал слои песка и дул легкии ветерок, так что вполне можно было дышать. Совсем не то что непереносимая духота внутри солончака. Эрг была частью его мира, и, пожалуй, невозможно сосчитать, сколько дней он провел вот так, зарывшись, подстерегая стадо газелей. Он ждал, когда они медленно подойдут поближе, объедая ветки в грарах, – можно было доплюнуть до морды животного, – ив нужный момент поднимал руку с винтовкой и стрелял прямо в сердце.

Таким же способом он покончил и с огромным гепардом, дравшим его коз, – сильным, кровожадным и хитрым зверем, который будто заранее чуял опасность, или же ему потворствовал злой дух: он всегда нападал, когда со стадом находился безоружный пастух, и исчезал, точно провалившись сквозь землю, при появлении Гаселя с винтовкой. Поэтому он три дня пролежал, зарывшись в землю еще до того, как старший из его сыновей пригнал стадо, терпеливо дожидаясь, когда зверь надумает объявиться.

Он видел, как тот подбирается, переползая от куста к кусту, плотно прижавшись к земле и двигаясь так бесшумно, что даже самый маленький козленок не заметил его присутствия, и, только когда зверь приготовился сделать решающий прыжок, сразил его выстрелом в голову, прежде чем тот опустил лапы на землю. Шкура этого гепарда была предметом его гордости, вызывала восхищение у любого, кому только довелось побывать в его хайме, а благодаря способу, которым он его убил, Гасель на всю пустыню прославился как Охотник.

Все четверо выступили в поход одновременно – каждый со своей стороны горизонта. Им было приказано в полночь всем вместе подойти к туарегу, покончить с ним, если не будет иного выхода, и отправиться обратно, чтобы вернуться с рассветом.

Старший сержант Малик эль-Хайдери никому не позволил занять его место и еще до того, как москиты начали просыпаться, пошел по следам, оставленным беглецом на краю себхи, углубился в нее с винтовкой через плечо, по-прежнему убежденный в том, что этот оборванец «Сын Ветра» уже удрал.

Когда он успел это проделать или где в данный момент находился, ему было неизвестно, и сержант спрашивал себя, как туарег сможет выбраться из бескрайнего эрга пешком и без воды, если ближайший колодец находится дальше чем за сто километров, уже в районе предгорий Сиди-эль-Мадья.

«Когда-нибудь найдут его труп, высушенный солнцем, если до этого его не обнаружат гиены и шакалы», – сказал он себе, однако в глубине души не был в этом уверен, потому что Гасель признался ему, что два раза побывал в «пустой земле», и он был уверен, что тот не лгал. Для туарега сто километров эрга, возможно, не представляли собой непреодолимую преграду, хотя беглец не учитывал того факта, что если он не обнаружит его на солончаке, то будет ждать его у колодца.

Для старшего сержанта эта охота превратилась в личное дело, в котором им двигало нечто большее, нежели желание справиться с ситуацией своими силами, без вмешательства начальства. Туарег посмеялся над ним в оазисе, перерезал горло капитану у него под носом, водил его, как недоумка, туда-сюда по пустыне и, наконец, продержал пять дней в ожидании неизвестно чего.

Его подчиненные шептались у него за спиной, и ему было об этом известно. По возвращении в Адорас они станут говорить, что, мол, нашего грозного старшего сержанта обвел вокруг пальца неграмотный туарег. Попробуй тогда справиться с личным составом. Не один и не два пустятся в бега через пустыню, рассудив, что раз можно убить капитана и безнаказанно скрыться, значит, можно прикончить и сержанта и смыться. Если исходить из этого основания, его жизнь уже не будет стоить и горстки фиников.

На закате лейтенант Разман приказал отъехать вглубь равнины, подальше от назойливых москитов. Пока его подчиненные снимали брезент, который служил им укрытием, он бросил последний взгляд на капрала, твердой походкой удалявшегося к центру солончака, и вновь навел бинокль на точку, не дававшую ему покоя.

Солдаты, оставшиеся с ним, не проронили ни слова, убежденные в том, что бесполезно в очередной раз спрашивать, не сдвинулся ли туарег с места. Ясно же, что мертвые не имеют обыкновения двигаться, а ни у кого из них не оставалось на сей счет ни малейших сомнений. «Сын Ветра» мужественно позволил солнцу себя сжечь. Со временем его тело покроется солью, превратится в мумию, лежащую рядом с его верблюдом, так что, возможно, однажды, через сотни лет, кто-нибудь обнаружит его нетленным и будет недоумевать, по какой такой странной причине человек забрался так далеко, чтобы умереть.

Лейтенант Разман улыбнулся про себя, подумав о том, что он бы мог превратиться в символ духа туарегов для будущих столетий, когда их род навсегда исчезнет с лица земли. Гордый имохар, бесстрастно ожидающий смерти в тени своего мехари, загнанный врагами и убежденный в том, что умереть таким образом намного благороднее и достойнее, чем сдаться и сесть в тюрьму.

«Он превратится в легенду, – думал он. – Легенду вроде Омара Муктара[29] или Хамоду… Легенду, которой будут гордиться люди его расы и которая будет напоминать им о том, что когда-то все имохаги были такими».

Голос одного из солдат вернул его к действительности:

– Когда скажете, лейтенант…

Он бросил последний взгляд на солончак, завел мотор, и они в очередной раз покинули москитный район, чтобы разбить лагерь там, где они разбивали его каждый вечер.

Пока один из солдат начал готовить скудный ужин на небольшом примусе, он включил радио и связался с базой.

Суад отозвалась почти сразу.

– Ты схватил его? – нетерпеливо спросила она.

– Нет. Пока нет.

Воцарилось долгое молчание, и наконец она откровенно сказала:

– Я бы солгала, сказав тебе, что сожалею об этом… Вернешься завтра?

– Что еще остается? У нас кончается вода.

– Береги себя!

– Что нового в лагере?

– Вчера вечером у нас были роды… Самочка.

– Вот здорово. До завтра!

Он отключился и несколько секунд сидел с микрофоном в руке, задумчиво уставившись на равнину, которая начала покрываться серым одеялом. Родилась верблюдица, он гоняется за беглым туарегом… Что ни говори, а все-таки необыкновенно бурная неделя выдалась на сторожевом посту в Тидикене, где месяцами совсем ничего не происходит.

Он в очередной раз спросил себя, эта ли картина рисовалась его воображению, когда он поступил в военную академию, и об этом ли он мечтал, когда читал биографию полковника Дюпрэ, горя желанием превзойти его подвиги и превратиться в нового спасителя племен кочевников. Хотя в окрестностях Тидикена уже не было кочевников, они обходили пост стороной и всячески избегали контактов с военными после печального опыта в Адорасе.

Грустно это признавать, но эти самые военные так и не смогли завоевать симпатии местных жителей, видевших в них только бессовестных иностранцев, которые отбирают у них верблюдов, занимают их колодцы и досаждают их женщинам.

На каменистую равнину опустилась ночь, вдалеке захохотала первая гиена, и на небе замерцали робкие звезды. Скоро оно целиком будет усыпано ими – величественное зрелище, которым Разман не уставал любоваться, потому что, возможно, именно эти самые звезды в тихие ночи помогали ему продолжать нести службу после долгого жаркого, тоскливого и безнадежного дня. «Туареги колют звезды своими копьями, чтобы ими освещать свои дороги…» Это крылатая фраза пустыни, всего-навсего фраза, однако тот, кто ее сочинил, хорошо знал эти ночи и эти звезды, знал, что значит часами созерцать их вблизи. Три вещи завораживали его с детства: костер, море, разбивающееся о скалистые утесы, и звезды на безоблачном небе. Глядя на огонь, он отвлекался от своих мыслей; глядя на море, погружался в воспоминания о детстве; а созерцая ночь, чувствовал себя в согласии с самим собой, с прошлым, настоящим и отчасти даже в согласии со своим собственным будущим.

Вдруг туарег возник из темноты, и первое, что преследователи успели заметить, это металлический блеск дула его винтовки.

Они уставились на него, не веря своим глазам. Он не был мертв, не превратился в соляной столб посреди себхи. Он стоял здесь, перед ними, решительно сжимая оружие, с офицерским револьвером на поясе. И его глаза – единственное, что он позволял разглядеть на своем лице, – ясно говорили, что Гасель нажмет на курок при малейшем признаке опасности.

– Воды! – потребовал он.

Лейтенант кивнул головой, и один из солдат дрожащей рукой протянул фляжку. Туарег отступил на два шага, слегка приподнял покрывало и, не сводя с них взгляда, держа винтовку в одной руке, с жадностью начал пить.

Лейтенант попытался потихоньку дотянуться до кобуры, валявшейся на сиденье автомобиля, однако дуло винтовки уставилось прямо в него, и он заметил, как напрягся палец туарега. Он замер, пожалев о своем порыве, сознавая, что не стоит рисковать жизнью, чтобы отомстить за капитана Калеба.

– Я думал, что ты мертв, – сказал он.

– Я знаю, – сказал туарег, напившись. – Я тоже в какой-то момент так подумал… – Он протянул руку, отобрал у одного из солдат тарелку и начал есть пальцами, слегка приподняв лисам. – Но ведь я имохаг, – заметил он. – Пустыня меня уважает.

– Да уж, вижу. Любой другой на твоем месте умер бы. Что теперь ты собираешься делать?

Гасель кивком указал на джип:

– Ты отвезешь меня в горы Сиди-эль-Мадья. Там меня никто не найдет.

– А если я откажусь?

– Мне придется тебя убить, и меня отвезет один из них.

– Они этого не сделают, если я прикажу им этого не делать.

Туарег бросил на него долгий взгляд, словно оценивая, насколько глупо то, что он только что сказал.

– Они тебя не услышат, коли ты будешь уже мертв, – изрек он. – Я ничего не имею против них… – И добавил: – И против тебя… – Мужчина сделал паузу и спокойно заметил: – Хорошо знать, когда выигрываешь и когда проигрываешь. Ты проиграл.

Лейтенант Разман кивнул в знак согласия.

– Ты прав, – признал он. – Я проиграл. Когда рассветет, я отвезу тебя в Сиди-эль-Мадья.

– Когда рассветет – нет. Сейчас!

– Сейчас? – Он изумился. – Ночью?

– Скоро взойдет луна.

– Ты спятил! – воскликнул он. – Даже днем по эргу можно ехать с трудом… Из-за камней лопаются шины и ломаются оси. Ночью мы и километра не проедем.

Туарег не сразу ответил. Он протянул руку, взял тарелку у второго солдата и, сев на землю со скрещенными ногами и прислонив винтовку к колену, жадно поглощал еду, почти давясь.

– Послушай-ка… – объявил он лейтенанту. – Если мы доберемся до колодца в Сиди-эль-Мадья, ты останешься жив. Если не доберемся, я тебя убью, даже если это произойдет не по твоей вине. – Он дал ему время подумать над сказанным и под конец добавил: – И помни, что я – имохар и всегда держу свое слово.

Один из солдат, совсем молодой паренек, убежденно произнес:

– Будьте осторожны, лейтенант. Он сумасшедший и, думаю, способен поступить так, как говорит.

Туарег даже ухом не повел. Он лишь пристально посмотрел на солдата, а затем наставил на него винтовку.

– Раздевайся! – приказал он.

– Что ты сказал? – недоверчиво переспросил парень.

– Чтобы ты разделся… – Затем наставил винтовку на второго: – Ты тоже.

Они заколебались. Попытались протестовать, но голос туарега звучал так повелительно, что солдаты, видно, поняли, что ничего другого им не остается, и начали медленно стягивать с себя форму.

– Ботинки тоже…

Они сложили вещи перед Гаселем, тот подобрал их свободной рукой и бросил на заднее сиденье машины. Залез в нее, сел и кивнул головой Разману:

– Пора, луна уже взошла… Поехали!

Лейтенант посмотрел на своих ребят, совсем голых, и им овладело глубокое чувство возмущения. Несколько мгновений он был готов воспротивиться и даже обменялся с ними взглядами, но они отказались, замотав головами, и тот, что моложе, устало заметил:

– Не беспокойтесь за нас, лейтенант… Ажамук за нами приедет.

– Но ведь на рассвете вы умрете от холода… – Он повернулся к Гаселю: – Дай им хотя бы одеяло…

Туарег, казалось, уже было согласился, но в итоге отказался, и в его тоне звучала насмешка, когда он произнес:

– Пусть зароются в песок. Он защитит их от холода и поможет похудеть.

Разман машинально поднес руку к голове, отдавая им честь, завел мотор и зажег фары, однако в спину ему тотчас же уткнулось дуло винтовки:

– Без огней!

Он погасил их, но при этом обреченно покачал головой.

– Ты спятил!.. – хмуро пробормотал он. – Совсем спятил.

Подождал, пока его глаза вновь не привыкнут к темноте, и наконец медленно тронулся с места, наклонившись, насколько возможно, вперед, пытаясь разглядеть препятствия на пути. В течение трех первых часов они двигались медленно и тяжело, пока Гасель не сказал ему, что можно включить фары, и тогда они поехали быстрее. В результате одно из колес почти тут же лопнуло.

Лейтенант, весь взмокший, чертыхаясь, менял его под неотступным прицелом винтовки; он сделал над собой усилие, чтобы, пользуясь случаем, не запустить в туарега разводным ключом и не сцепиться с ним врукопашную, что положило бы конец тягостной ситуации.

Однако он рассудил, что туарег выше его и сильнее, и даже если случится невероятное и он отнимет у него винтовку – у противника есть еще револьвер, меч и кинжал.

Оставалось только попрощаться с надеждой на быстрое продвижение по службе и молиться, чтобы все не осложнилось еще больше. Дать себя убить в двадцать восемь лет человеку, чьи взгляды ты разделяешь, – величайшая глупость, и он это знал.

Ровно в полночь все четверо сошлись у мертвого верблюда. Ни для кого не было неожиданностью, что добыча ускользнула, и старший сержант Малик эль-Хайдери воспользовался случаем, чтобы дать волю своим чувствам, прибегнув к самым непристойным выражениям из своего казарменного словаря, проклиная туарега, а заодно и более настойчиво – «тупого лейтенантишку», который позволил обвести себя вокруг пальца, как какой-нибудь новобранец.

– Что же нам теперь делать? – растерянно спросил один из солдат.

– Не знаю, как насчет лейтенанта, а я, разрешит он мне или нет, все равно отправлюсь к колодцу в Сиди-эль-Мадья. Будь туарег хоть трижды туарегом, ему не выдержать без воды столько дней.

Старослужащий, осматривавший останки мехари с помощью фонарика, указал на разрез на животе.

– Вода-то у него имеется… – сказал он. – Отвратительная жидкость, которая убила бы кого угодно, но туареги, благодаря ей, способны выжить. А еще он пил кровь. – Он помолчал и уверенно добавил: – Ищи теперь ветра в поле…

Старший сержант Малик эль-Хайдери не ответил, бросил последний взгляд на мертвое животное и отправился обратно к своей автомашине. Судя по степени разложения, верблюд мертв уже более двух суток, а значит, туарег должен был зарезать его две ночи назад. Если он пустился в путь сразу после этого, в чем сержант сомневался, то у него огромное преимущество, но если странник выждал еще день, чтобы внушить им уверенность и усыпить их бдительность, тогда он далеко не ушел и, возможно, сержант еще успеет встать у него на пути.

Он не возлагал надежд на то, чтобы догнать туарега в эрге, потому что без верблюда тот зароется в песок, как только завидит вдали автомобиль, но почти переваренная вода из желудка верблюда через день протухнет, так что беглецу волей-неволей потребуется обновить запас. Атанкоров долин и ущелий горного массива, где, если долго рыть, можно иногда добыть несколько глотков землистой, соленой жидкости, недостаточно, чтобы выжить. Они могли помочь разве что путешественнику, который отважится проникнуть в лабиринт их бесконечных каменных «контрфорсов».

Взять под контроль колодец означало, таким образом, вынудить туарега сдаться или обречь его на гибель. Сам того не заметив, сержант ускорил шаг и неожиданно обнаружил, что практически бежит, сгорая от нетерпения поскорее добраться до джипа. Луна скрылась за горизонтом, но в умении ориентироваться он практически не уступал какому-нибудь кочевнику – все-таки столько лет провел в пустыне. До рассвета оставался еще целый час, когда он кое-как вскарабкался по склону, проклиная яростно набросившихся на него москитов, и ринулся к своим, крича во все горло.

Они испуганно обступили его.

– Что случилось? – спросил негр Али.

– Что могло случиться? Он удрал. Ты что, сомневался?

– И что же мы теперь будем делать?

Сержант не ответил. Он надел наушники и стал настойчиво вызывать лейтенанта:

– Лейтенант! Вы слушаете, лейтенант?

Предприняв пять попыток и не добившись ответа, выругался и завел двигатель:

– Это такой недоумок, что, вполне может статься, уже дрыхнет себе как ни в чем не бывало… Поехали!

Он направился в объезд солончака на северо-запад. Машину то и дело подбрасывало, и его людям приходилось цепляться за что попало, лишь бы не вылететь наружу.

На рассвете лейтенант Разман остановился, чтобы залить бензин, опорожнил бидон и перевернул его, чтобы Гасель убедился в том, что он его не обманывает.

– Бензин кончается… – сообщил он.

Туарег не ответил. Сидя на заднем сиденье, он обводил взглядом горизонт, который начал обретать форму, и черную линию, извилистую, но лишенную плавности, которая вырисовывалась перед ними. Массив Сиди-эль-Мадья взял и вырос на равнине – красноватый и охряный. Результат гигантского катаклизма, возможно, более раннего, чем появление на земле человека. Словно чудовищная рука вытолкнула его из самого центра планеты и каким-то таинственным образом положила здесь.

Вечный ветер пустыни миллионы лет обметал его вершины, сдувая с них малейшие крупицы земли, песка или растительности, с виду это были сплошные голые камни – блестящие, истязаемые солнцем, растрескавшиеся в результате резкой смены дневных и ночных температур. Путешественники, которым когда-либо доводилось пересекать эти горы, утверждали, что на рассвете они слышали голоса, крики и стоны, хотя в действительности это лопались разогретые камни при резком падении температуры.

Это и вправду было неприглядное место в самом сердце и без того неприютного края. Здесь невольно закрадывалась мысль о том, что Всевышний создатель по завершении своих трудов постарался выбросить сюда весь мусор и нагромоздил, как попало, камни, солончаки, пески и «пустые земли».

Однако, с точки зрения Гаселя, массив Сиди-эль-Мадья сейчас вовсе не был местом, проклятым богами: это был лабиринт, где могла укрыться целая армия, и никто не стал бы даже пытаться ее отыскать.

– Сколько бензина осталось? – спросил он.

– На два часа… Максимум на три. При такой скорости и на такой местности он расходуется быстрее… – Лейтенант помолчал и озабоченно добавил: – Не думаю, что мы доберемся до колодца.

Гасель прервал его взмахом руки.

– Мы не поедем к колодцу, – заявил он.

– Но ведь ты говорил…

Туарег кивнул.

– Знаю, что говорил, – согласился он. – Ты это слышал, и твои люди тоже слышали… А они расскажут остальным. – Он сделал паузу. – В те дни, когда я был один на солончаке, то спрашивал себя, как так получилось, что вы оказались у меня на пути, ведь я был настолько впереди вас. Но вчера я видел, как ты разговаривал по этому аппарату, и все понял. Как он называется?

– Радио.

– Точно… Радио. Мой двоюродный брат Сулейман купил себе такую же штуку. Два месяца таскал кирпичи, чтобы обзавестись штуковиной, которая звенит и издает шум! Значит, так вы меня нашли, верно?

Лейтенант Разман молча кивнул. Гасель протянул руку, взял наушники, вырвал их и отшвырнул как можно дальше. Затем прикладом винтовки разбил то, что осталось от аппарата.

– Так нечестно, – сказал он. – Я один, а вас много. Нечестно, что вы к тому же пользуетесь методами французов.

Лейтенант спустил штаны и, сев на корточки метрах в трех от джипа, опорожнил кишечник.

– Иногда мне кажется, что ты не осознаешь всего, что происходит в действительности, – как ни в чем не бывало, заметил он. – Это не война между тобой и нами. Речь идет о том, что ты совершил преступление и должен за это ответить. Нельзя убивать безнаказанно.

Гасель последовал его примеру: прыгнул с машины и присел на корточки на некотором расстоянии, не выпуская из рук оружия.

– Именно это я и сказал капитану, – отозвался он. – Он не должен был убивать моего гостя… – Он помолчал. – Но ведь никто его за это не покарал. Это пришлось сделать мне.

– Капитан выполнял приказ.

– Чей?

– Полагаю, приказ вышестоящих лиц. Губернатора.

– А кто такой губернатор, чтобы отдавать подобные приказы? Какую власть он имеет надо мной, моей семьей, моим лагерем и моими гостями?

– Он обладает властью, будучи представителем правительства в данном регионе.

– Какого такого правительства?

– Республики.

– А что такое республика?

Лейтенант фыркнул, поискал вокруг себя подходящий камень и вытерся им. Затем встал и аккуратно застегнул брюки.

– Уж не хочешь ли ты, чтобы я прямо сейчас тебе объяснил, как устроен мир…

Туарег в свою очередь тоже поискал камень, вытерся и встал.

– А почему бы и нет? – поинтересовался он. – Ты толкуешь мне про то, что я совершил преступление, но не хочешь объяснить почему. По-моему, это нелепо.

Разман подошел к бидону, зачерпнул воды небольшим ковшиком, висевшим на цепи сзади автомобиля, прополоскал рот и помыл руки.

– Не расходуй ее попусту… – сказал ему туарег. – Она мне понадобится.

Лейтенант подчинился и повернулся к нему.

– Наверно, ты прав… – согласился он. – Мне следовало бы объяснить тебе, что мы уже не колония и что точно так же, как все изменилось для туарегов с приходом французов, все вновь изменилось сейчас, когда они ушли…

– Если они ушли, это значит, что мы должны вернуться к нашим древним обычаям.

– Нет. Вовсе не значит. Эти сто лет не прошли даром. Много всякого случилось… Мир – весь мир – изменился.

Гасель широко обвел рукой вокруг себя:

– Здесь ничего не изменилось. Пустыня осталась прежней, и сто лет останется такой же… Никто не пришел ко мне и не сказал: «Вот тебе вода, еда или патроны и лекарства, потому что французы ушли. Отныне мы больше не можем уважать твои обычаи, законы и традиции, которые восходят к предкам твоих предков, но взамен дадим тебе другие, получше, и сделаем так, что жизнь в Сахаре станет легче. Настолько легче, что эти обычаи тебе уже не понадобятся…»

Несколько секунд лейтенант размышлял, опустив голову, разглядывая свои ботинки, словно в глубине души чувствовал себя виноватым, и, пожав плечами, согласился:

– Что верно, то верно… Но мы молодая страна, которая лишь недавно обрела независимость, и нам потребуются годы, чтобы все привести в соответствие с новым положением.

– В таком случае, – Гасель неумолимо гнул свою линию, – пока вы не в состоянии этого сделать, было бы лучше уважать то, что уже существует. Глупо разрушать, еще ничего не построив.

Разман не нашелся, что ответить. По правде говоря, он и себе-то самому не смог дать ответа на вопросы, которые лезли ему в голову, когда он в смятении наблюдал разрушение общества, в котором родился.

– Лучше нам оставить эту тему, – сказал он. – Мы так ни к чему не придем… Хочешь есть?

Гасель кивнул в ответ, и лейтенант пошарил в большом деревянном ящике с провизией. Открыл банку мясных консервов, одну на двоих, добавив к этому галеты и сухой козий сыр. А тем временем над горизонтом уже поднималось солнце, нагревая землю и отражаясь в черных скалах Сиди-эль-Мадья, которые все отчетливее вырисовывались вдали.

– Куда едем? – решил прояснить ситуацию лейтенант.

Гасель ткнул в точку справа от себя:

– Колодец находится там. Мы держим путь вон к тому утесу слева.

– Я однажды проезжал там, внизу. На него нельзя подняться.

– Я могу. Горы Хуэйлы такие же, как эти. Пожалуй, еще хуже! Я охочусь там на муфлонов. Однажды подстрелил пятерых. У нас весь год было сушеное мясо, а мои дети спят на их шкурах.

– Гасель, Охотник… – воскликнул лейтенант с легкой улыбкой. – Ты гордишься тем, кто ты есть, и тем, что ты туарег, не так ли?

– Если бы это было не так, я бы изменился. Разве ты не гордишься тем, кто ты есть?

Лейтенант покачал головой.

– Не слишком… – честно признался он. – В данный момент я предпочел бы оказаться на твоей стороне, а не на той, на которой нахожусь. Но ведь так страну не построишь.

– Если страны строятся посредством несправедливости, значит, потом в них все пойдет наперекосяк… – заметил туарег. – Будет лучше, если мы отправимся в путь. Мы и так заговорились.

Они поехали дальше, и у них вновь спустило колесо, а спустя два часа начал сдавать мотор: он чихнул и окончательно заглох в пяти километрах от той точки, где уходил вверх, совершенно отвесно, высокий утес и где умирал великий эрг Тидикен.

– Все, приехали! – сказал Разман, внимательно разглядывая гладкую, черную и блестящую стену, напоминавшую стену замка циклопов. – Ты что, действительно собираешься по ней вскарабкаться?

Гасель молча кивнул, спрыгнул на землю и начал запихивать в солдатские рюкзаки еду и боеприпасы. Он разрядил оружие, проверил, чтобы в патронниках не осталось ни одного патрона, и, осмотрев винтовки, выбрал лучшую, оставив свою на сиденье:

– Мне ее подарил отец, когда я был мальчишкой, и я другой никогда не пользовался… Но она уже старая, и патроны ее калибра с каждым днем все труднее достать.

– Я сохраню ее как музейный экспонат, – ответил лейтенант. – Прикреплю к ней табличку: «Принадлежала Гаселю Сайяху, бандиту-охотнику».

– Я не бандит.

Лейтенант примирительно улыбнулся:

– Это всего лишь шутка.

– Шутки уместны вечером, у очага, и между друзьями. – Он помолчал. – А сейчас скажу тебе вот что: в другой раз не вздумай меня ловить, потому что если я тебя вновь увижу – убью.

– Если прикажут, мне придется тебя преследовать, – заметил лейтенант.

Туарег, который опорожнил свою старую гербу и прополаскивал ее чистой водой, остановился и недоверчиво покачал головой.

– Как ты можешь жить, делая то, что тебе прикажут? – поинтересовался он. – Как ты можешь чувствовать себя мужчиной и свободным человеком, завися от чьей-то воли? Если тебе говорят: «Преследуй невиновного» – ты преследуешь. Если тебе говорят: «Оставь в покое убийцу, к примеру, капитана» – ты оставляешь. Я этого не понимаю!

– Жизнь не так проста, как это представляется здесь, в пустыне.

– Ну тогда и не приносите эту жизнь в пустыню. Здесь ясно, что хорошо, что плохо, справедливо или несправедливо. – Туарег уже налил в гербу воды и постарался, чтобы солдатские фляжки тоже были полными. Бидон был почти пуст, что не укрылось от внимания лейтенанта.

– Ты что, оставишь меня без воды? – забеспокоился он. – Дай мне хоть одну фляжку.

Гасель был непреклонен.

– Тебе не помешает немного помучиться от жажды, чтобы понять, что я пережил на солончаке, – ответил он. – Неплохо бы научиться переносить жажду в пустыне.

– Но я же не туарег, – возразил лейтенант. – Я не могу вернуться в лагерь пешком. Это далеко, и я не найду дороги. Пожалуйста!

Тот вновь ответил отказом.

– Ты не должен сходить с этого места, – посоветовал он лейтенанту. – Когда я достигну гор, можешь поджечь одеяла и солдатскую форму. Дым увидят и тебя найдут. – Он сделал паузу. – Даешь мне слово, что подождешь, пока я взберусь наверх?

Лейтенант молча кивнул, наблюдая – все так же сидя за рулем, – как туарег взваливает на себя рюкзаки, фляжки, гербу и оружие. Казалось, он не замечал тяжести. Когда он начал удаляться, его походка была твердой, быстрой и решительной, несмотря на жару.

Туарег был более чем в ста метрах, когда Разман настойчиво посигналил, вынудив его оглянуться.

– Удачи! – крикнул лейтенант.

Тот взмахнул рукой, повернулся и зашагал прочь.

«Пальмы любят держать голову в огне, а ноги – в воде», – утверждает старая пословица, и вот тебе, пожалуйста, наглядное тому подтверждение. Перед взором лейтенанта Размана, насколько хватало глаз, простиралось более двадцати тысяч пальм, тянувших свои кроны к самому небу, несмотря на зной и духоту, потому что их корни были неизменно погружены в чистую и прохладную воду сотни родников и бесчисленных колодцев.

Это действительно было великолепное зрелище, хотя солнечные лучи падали отвесно, вертикально и беспощадно, опустошая и угнетая. Потому что внутри огромного темного кабинета, защищенного от внешнего мира толстыми стеклами и легкими белыми жалюзи, постоянно, днем и ночью, в любое время года, кондиционеры поддерживали одинаковую, почти ледяную температуру воздуха – таково было неукоснительное требование губернатора Хасана бен-Куфра. Так ему лучше работалось.

Сахара, если взглянуть на нее отсюда, со стаканом чая в одной руке и сигарой «Давидофф-Амбасатрис» – в другой, казалась вполне сносным местом, а иногда под вечер, когда солнце, прежде чем окончательно скрыться из виду, закатившись за башню минарета, на какое-то мгновение опускалось на ложе из пальмовых крон, могла и вовсе сойти за райское место.

Внизу, под балконами, в пустынном саду, спроектированном, как утверждала молва, лично полковником Дюпрэ (когда тот приказал построить дворец), цветники, где росли розы и гвоздики, отвоевывали у яблоневых и лимонных деревьев пространство под сенью высоких кипарисов, на которых тысячами ворковали горлинки или куропатки, прилетавшие сюда невероятно огромными стаями во время своих длительных миграций.

Эль-Акаб, вне всяких сомнений, был прекрасен: самый красивый оазис Сахары от Марракеша до берегов Нила, – и поэтому был выбран столицей провинции, которая сама по себе была больше многих европейских стран.

И из вот этого ледяного дворцового кабинета «утонченный» губернатор Хасан бен-Куфра управлял своей империей, обладая абсолютной властью вице-короля, – твердой рукой, выверенными жестами и разящим словом.

– Вы бездарь, лейтенант, – сказал он и повернулся к тому с улыбкой, которая больше соответствовала поздравлению, нежели оскорблению. – Раз вам недостаточно дюжины человек, чтобы поймать беглеца, вооруженного старой винтовкой, значит, что же, вам дивизию подавай?

– Я не хотел рисковать жизнью солдат, ваше превосходительство. Я вам уже говорил. Из своей старой винтовки он перебил бы нас всех по одному, не позволив подойти ближе. Он славится своей меткостью, а наши люди стреляли от силы раз сорок за свою жизнь… – Он запнулся. – У нас приказ не расходовать зря патроны.

– Да, знаю, – признался губернатор, отходя от балконной двери и возвращаясь к своему королевскому письменному столу. – Я сам отдал такой приказ. Если не существует военной угрозы, считаю расточительством превращать в первоклассных стрелков новобранцев, которые через год вернутся домой… Вполне достаточно того, что они умеют нажимать на курок.

– Однако этого оказалось недостаточно, ваше превосходительство. И извините меня за дерзость. В пустыне жизнь человека зачастую зависит от его меткости. – Лейтенант сглотнул слюну. – Это был как раз такой случай, – добавил он в завершение.

– Послушайте, лейтенант… – возразил Хасан бен-Куфра, не выказывая раздражения (в действительности никто не смог бы припомнить, чтобы он когда-то выходил из себя). – И учтите, что я могу свободно говорить об этом, потому что я не военный. Оберегать жизнь солдат, на мой взгляд, весьма похвально, но бывают случаи, а это один из них, – специально подчеркнул он, – когда солдатам надлежит в первую очередь выполнять свой долг, поскольку оказывается затронутой честь армии, частью которой они являются. Когда какому-то бедуину дают возможность убить капитана и одного из наших проводников, раздеть двоих солдат и заставить лейтенанта везти его по пустыне – это позор для вас, представителей вооруженных сил, и для меня, представителя высшей власти в провинции.

Лейтенант Разман молча кивал и изо всех сил сдерживал озноб, поскольку его легкая форма не была рассчитана на температуру этого кабинета.

– Меня попросили поймать человека и отдать его под суд, ваше превосходительство, – сказал он, стараясь придать своим словам весомость и спокойствие. – Не для того, чтобы убить его, как собаку. – Он помолчал. – Чтобы выступить в роли полицейского, я должен был получить приказ свыше, предельно ясный и конкретный. Я хотел оказать помощь и признаю, что мои действия не были удачными, но искренне верю, что было бы хуже вернуться с пятью трупами.

Губернатор отрицательно покачал головой и откинулся на спинку кресла, давая понять, что разговор окончен.

– Это я должен был решать, а судя по дошедшим до меня комментариям, лучше уж было вернуться с трупами. Мы унаследовали от французов уважение, внушенное ими кочевникам, и вот сейчас впервые – а все благодаря бедуину и вашей бездарности – это уважение оказалось подорванным. Куда ж это годится? – заключил он. – Нет. Никуда не годится.

– Я сожалею…

– И пожалеете еще больше, лейтенант, уверяю вас. С сегодняшнего дня вы назначаетесь на пост в Адорасе вместо капитана Калеба эль-Фаси.

Лейтенант Разман почувствовал, что его прошиб холодный пот, а колени задрожали.

– Адорас! – повторил он, не веря своим ушам. – Это несправедливо, ваше превосходительство. Возможно, я совершил ошибку, но не преступление же.

– Адорас – не тюрьма, – спокойно заметил собеседник. – Всего лишь передовой пост. Я вправе направить туда всякого, кого сочту подходящим.

– Но ведь всем известно, что это место предназначено для правонарушителей… Для отбросов армии!

Губернатор Хасан бен-Куфра равнодушно пожал плечами и погрузился в чтение доклада, лежащего перед ним на столе, с таким видом, будто тот его крайне заинтересовал.

– Это всего лишь мнение, а не официально признанный факт… У вас месяц на то, чтобы привести в порядок свои дела и организовать переезд.

Лейтенант Разман собирался было что-то сказать, но понял, что это не имеет смысла, сдержанно отдал честь и направился к двери, моля Небеса о том, чтобы ему удалось унять дрожь в коленях: не хватало еще доставить этому сукиному сыну удовольствие увидеть, как он падает на землю.

Уже за пределами кабинета ему пришлось прислониться лбом к одной из мраморных колонн и постоять так несколько секунд. Он чувствовал, что не в состоянии спуститься по великолепным мраморным лестницам на глазах у двух десятков служащих, снующих по своим делам: того и гляди, кубарем покатится прямо в сад с его клумбами.

Один из этих служащих безмолвно проскользнул у него за спиной, трижды постучал в дверь кабинета и вошел, закрыв за собой дверь.

Губернатор уже перестал притворяться, что изучает доклад, и смотрел в окно на минарет мечети. Не вставая с кресла, он слегка наклонил голову в сторону посетителя, почтительно остановившегося у края ковра, и спросил:

– Что нового, Анухар?

– Никаких известий о туареге, ваше превосходительство. Он исчез.

– Это меня не удивляет… – сказал губернатор. – За месяц любой из «Детей Ветра» способен пересечь пустыню из конца в конец. Наверняка он вернулся к своим. Нам хотя бы известно, кто это?

– Гасель Саяйх, имохар Кель-Тальгимуса. Обычно он кочует по весьма обширной территории недалеко от гор Хуэйлы.

Губернатор Хасан бен-Куфра окинул взглядом большую карту региона, висевшую на стене, и хмуро покачал головой.

– Горы Хуэйлы! – повторил он. – Оттуда до границы рукой подать…

– Границы в этом районе практически не существует. Никто ее точно не определял.

– В тех местах вообще нет ничего определенного, – заметил губернатор, встав и не спеша прохаживаясь по огромному кабинету. – Искать беглого туарега в тех пустынных краях все равно что гоняться в океане за какой-нибудь рыбешкой… – Он повернулся и посмотрел на собеседника в упор: – Сдайте дело в архив.

Анухар эль-Мохри, энергичный секретарь, прослуживший больше восьми лет непосредственно под началом губернатора, позволил себе выразить несогласие:

– Военным это не понравится, ваше превосходительство… Он убил капитана…

– Они презирали капитана Калеба эль-Фаси, – напомнил ему губернатор. – Тот был негодяем… – Он взял новую сигару «Давидофф» и неторопливо ее зажег. – Как и сержант эль-Хайдери…

– Только такие люди и умеют держать в узде сброд из Адораса…

– Теперь этим займется лейтенант Разман…

– Разман? – изумился эль-Мохри. – Вы отправили Размана в Адорас? Он не продержится и трех месяцев. – Секретарь хмыкнул. – Так вот почему он чуть не свалился в обморок там, за дверью. В результате его сначала изнасилуют, а потом перережут горло.

Губернатор опустился в одно из массивных черных кожаных кресел, занимавшее угол кабинета, выпустил в воздух облако дыма и отрицательно покачал головой.

– Может, и нет… – предположил он. – А вдруг он зашевелится, станет бороться за свою жизнь и поймет, что в здешних краях вредно читать «Beau Geste»[30] и строить из себя Дюпрэ… – Он сделал долгую паузу. – На меня возложили миссию: вымести отсюда весь старый декадентский романтизм вместе с нездоровым патернализмом и заставить эту провинцию и этих людей работать на общее благо. Здесь есть нефть, железо, медь… и тысяча других богатств, в которых мы нуждаемся, если хотим превратиться в сильную, прогрессивную и современную нацию… – И убежденно добавил: – С такими людьми, как лейтенант, мне с этим делом не справиться, тут нужны люди вроде Малика или капитана Калеба… Как ни печально это признавать, но туарегам незачем продолжать свое существование в разгар двадцатого века, так же как и амазонским индейцам или американским краснокожим. Вы представляете себе, чтобы индейцы сиу носились по прериям Среднего Запада, преследуя стада бизонов, среди нефтяных вышек и атомных станций? Существуют такие формы жизни, которые выполнили свое историческое предназначение и обречены на вымирание. Хотим мы или нет, это происходит и с нашими кочевниками. Им остается либо адаптироваться, либо исчезнуть.

– Звучит весьма сурово…

– Когда мы начали говорить, что надо выгнать некоторых французов, живших бок о бок с нами целое столетие, это тоже звучало сурово. Многие даже были моими личными друзьями, мы вместе ходили в школу, я знал их имена и пристрастия. Однако настал такой момент, когда пришлось с ними покончить, отставив в сторону сантименты, что мы и сделали. Есть вещи, которые должны быть выше буржуазной морали, и это как раз тот случай. – Он сделал новую паузу, долгую и продуманную. – Президент дал это очень ясно понять, он так мне и сказал: «Хасан, кочевники представляют собой меньшинство, по сути дела, обреченное на вымирание. Превратим их в полезных работников или ускорим их исчезновение, чтобы избавить от страданий и избежать проблем…»

– Однако в своем последнем выступлении… – робко начал секретарь.

– Да будет тебе, Анухар! – Губернатор укорил его, словно мальчишку. – Такие вещи не говорят на публике, когда часть этих кочевников слушает, а мир следит за тем, как мы развиваемся, будучи независимой страной… Американцы, например, превратились в великих защитников прав человека как раз в тот момент, когда покончили с правами своих индейцев.

– Времена были другие.

– Зато обстоятельства схожи. Нация только-только получила независимость, и ей необходимо воспользоваться всеми своими богатствами и отделаться от тяжелого балласта – человеческого груза, не подлежащего восполнению… Мы, по крайней мере, предоставляем им возможность интегрироваться в жизнь общества. Мы не будем их отстреливать, загонять в резервации…

– А тех, кто не захочет интегрироваться? Тех, кто, как этот Гасель, продолжает верить в то, что жизнь в пустыне должна регулироваться именно старыми обычаями? Как мы с ними поступим? Перестреляем, как краснокожих?

– Нет, конечно… Просто-напросто выставим вон. Вы же сами сказали, что границы в пустыне не определены и они их не придерживаются… Пускай себе переходят… Пускай отправляются к своим сородичам в другие страны… – Он помахал в воздухе рукой. – Ну а те, что останутся, пусть привыкают к нашему образу жизни или же пеняют на себя.

– Они не привыкнут… – убежденно возразил Анухар эль-Мохри. – Я с ними в последнее время довольно тесно общался, и мне кажется, что, даже если и найдутся такие, кто откажется, большая часть будет держаться за свои пески и свои обычаи… Он показал в окно, на далекую башню, с которой муэдзин призывал верующих. – Время молитвы… Вы пойдете в мечеть?

Губернатор молча кивнул, подошел к столу, потушил сигару в массивной хрустальной пепельнице и полистал документы, которые перед этим изучал.

– Потом вернемся, – сказал он. – Пусть одна секретарша останется. Это должно быть завтра отослано в столицу.

– Вы будете ужинать дома?

– Нет. Пусть предупредят мою жену.

Они вышли. Анухар отдал несколько распоряжений и сбежал вниз по лестницам, чтобы догнать губернатора в тот момент, когда он садился в черный автомобиль, в котором шофер уже успел включить кондиционер на полную мощность. Они молча проделали короткий путь и помолились, расположившись рядом друг с другом, в окружении бедуинов, державшихся на почтительном расстоянии от них. Выйдя на улицу, губернатор с удовлетворением посмотрел на тенистую пальмовую рощу. Он любил это время суток. Это были, несомненно, самые прекрасные мгновения в оазисе, точно так же как в пустыне больше всего поражали рассветы. Ему нравилось неторопливо прогуливаться по садам, от колодца к колодцу, наблюдая, как сотни птиц, прилетевших издалека, устраиваются на ночь в кронах деревьев.

В это время запахи, можно сказать, подавляемые сильным солнцем, тоже просыпались после летаргии знойного дня. Розы, жасмины и гвоздики свободно источали аромат. Губернатор Хасан бен-Куфра был убежден, что на свете просто не существует другого места, где бы цветы так благоухали, как в этом жарком и пышном краю.

Он жестом отослал шофера и неторопливо свернул на узкую тропку, чтобы на несколько минут отрешиться от груза проблем, возникающих, когда управляешь пустынным регионом и горсткой его полудиких обитателей.

Верный Анухар тенью следовал за ним, понимая, что в такие моменты губернатор предпочитает побыть в тишине. Он заранее знал, где тот остановится, где зажжет сигару и в каком цветнике сорвет розовый бутон для ночного столика Тамат. Эти прогулки превратились в почти ежедневный ритуал, и только если зной был нестерпимым или его превосходительство был загружен работой, он отказывался от единственной имевшейся у него возможности размяться и развеяться.

Ночь наступала стремительно: она почти всегда падала на тропики, словно не желая, чтобы человек успел вдоволь насладиться красотой и безмятежностью вечеров. Впрочем, темнота, которая за считаные минуты овладевала садами и пальмовой рощей, их не пугала, поскольку они и с закрытыми глазами нашли бы любую тропинку и любой фонтан, а дворцовые огни там, вдали, помогали им сориентироваться.

Однако на сей раз еще до того, как темнота стала непроглядной, какая-то тень отделилась от одной из пальм или, быть может, выросла из-под земли. Губернатор и его секретарь, даже не успев ее толком разглядеть и еще не вполне осознав, что она сжимает в руках тяжелый револьвер, поняли, кто это и зачем он их поджидает.

Анухар хотел было крикнуть, но черное дуло револьвера остановилось в сантиметрах двадцати от его глаз.

– Тихо! – потребовал туарег. – Я не хочу причинять вреда.

Губернатор бен-Куфра и бровью не повел:

– В таком случае чего тебе надо?

– Я ищу своего гостя. Тебе известно, кто я?

– Догадываюсь… – Бен-Куфра помолчал. – Но у меня нет твоего гостя…

Гасель Сайях окинул губернатора долгим взглядом и понял, что тот не лжет.

– А где же он? – осведомился он.

– Очень далеко. – Губернатор сделал паузу. – Это бесполезно. Ты никогда его не найдешь.

Темные глаза туарега над покрывалом несколько мгновений метали искры. Он с силой сжал рукоятку оружия.

– Это мы еще посмотрим… – сказал он, а затем сделал знак Анухару эль-Мохри. – Ты можешь идти, – приказал он. – Если через неделю Абдуль эль-Кебир не окажется в гвельте на севере гор Сиди-эль-Мадья – целый, невредимый и без конвоя, – я отрежу голову твоему хозяину. Понял?

Анухар эль-Мохри лишился дара речи, и вместо него ответил Хасан бен-Куфра:

– Если ты ищешь Абдуля эль-Кебира, тебе лучше пристрелить меня прямо здесь, и это избавит нас от забот. Тебе его ни за что не отдадут…

– Почему?

– Президент не согласится.

– Какой президент?

– Президент Республики.

– Даже в обмен на твою жизнь?

– Даже в обмен на мою жизнь.

Гасель Сайях пожал плечами и спокойно обратился к Анухару эль-Мохри:

– Ты только передай мое сообщение. – Он помолчал. – И предупреди этого самого президента… или кто он там есть, что, если он не вернет мне моего гостя, я его тоже убью.

– Да ты с ума сошел!

– Нет. Я туарег. – Он помахал револьвером. – А теперь ступай и запомни: через неделю в гвельте на севере гор Сиди-эль-Мадья. – Он ткнул ствол оружия губернатору в спину, подталкивая его в противоположном направлении. – Сюда! – показал он.

Анухар эль-Мохри сделал несколько шагов и вернулся, успев увидеть, как они растворились среди теней пальмовой рощи.

Затем он ринулся в сторону дворцовых огней:

– Абдуль эль-Кебир был основоположником борьбы за независимость, национальным героем, первым Президентом нации. Неужели такое возможно – чтобы ты никогда о нем не слыхал?

– Никогда.

– А где ты был все эти годы?

– В пустыне… Никто не пришел и не рассказал мне о том, что происходит.

– Разве в твой лагерь не заглядывали путешественники?

– Редко… У нас были более важные темы для разговора. Так что же случилось с Абдулем эль-Кебиром?

– Его сверг нынешний президент… Лишил его власти, но поскольку уважал, то не осмелился убить. Они вместе сражались и много лет провели во французских тюрьмах. – Анухар эль-Махри отрицательно покачал головой. – Нет. Убить его он не мог… Совесть бы не позволила, да и народ бы ему этого не простил.

– Но он его посадил в тюрьму, не так ли?

– Он его выслал. В пустыню.

– Куда?

– В пустыню. Я же тебе сказал.

– Пустыня велика.

– Мне это известно. Однако не настолько велика, чтобы сторонники его не отыскали и не помогли бежать. Так он и оказался в твоей хайме.

– А что это был за юноша?

– Фанатик. – Бен-Куфра сидел, уставившись на медленно догоравший костер, и, казалось, был погружен в свои мысли. Заговорив, он не смотрел на туарега, словно беседовал сам с собой. – Фанатик, который хотел привести нас к гражданской войне. Если Абдуль окажется на свободе, он организует оппозицию, находясь в изгнании, и у нас начнется кровавая бойня. Французы, которые раньше его преследовали, теперь его поддержат. – Он помолчал. – Они предпочитают его нам…

Он поднял лицо и очень медленно обвел взглядом тесную пещеру, в конце концов остановив его на Гаселе, который, в свою очередь, наблюдал за ним, прислонившись к каменному выступу. Голос губернатора звучал доверительно, когда он добавил:

– Понятно, почему я тебе снова и снова повторяю, что ты теряешь время? Меня ни за что на него не обменяют, и я на них не обижаюсь. Я всего-навсего простой губернатор, верный и полезный чиновник, выполняющий свою работу по мере своих сил, однако ради меня никто не станет подвергать себя риску гражданской войны… Должно пройти много лет, чтобы воспоминания об Абдуле эль-Кебире окончательно рассеялись и он утратил свою харизму… – Бен-Куфра осторожно взял связанными руками стакан с чаем и, поднеся к губам, сделал небольшой глоток, чтобы не обжечься. – А дела в последнее время обстояли не очень хорошо… – продолжал он. – Было совершено много ошибок. Ошибок, свойственных всем только что освободившимся нациям и молодым правительствам, однако многие этого не понимают и недовольны… Абдуль умел давать обещания… Обещания, выполнения которых народ ждет от нас, а мы не сможем этого сделать, потому что они из области утопии…

Бен-Куфра замолчал и вновь опустил стакан на песок возле огня, почувствовав, что взгляд туарега, устремленный на него поверх лисама, направлен ему в лицо и, казалось, хочет проникнуть внутрь.

– Ты его боишься, – заключил Гасель. – Ты и твои люди страшно его боитесь, верно?

Губернатор согласился.

– Мы присягали ему на верность, и, хотя я не участвовал в заговоре и узнал о нем, когда уже все произошло, я не осмелился протестовать, – печально улыбнулся он. – Они купили мое молчание, назначив единовластным правителем огромной территории, и я принял назначение с благодарностью. Но ты прав, в глубине души я все еще его боюсь. Мы все его боимся, потому что ложимся спать с уверенностью, что однажды он вернется и потребует отчета. Абдуль всегда возвращается.

– Где он сейчас?

– Снова в пустыне.

– Где именно?

– Этого я тебе никогда не скажу.

Туарег пристально на него посмотрел. В его взгляде сквозила суровость, а тон голоса свидетельствовал о том, что он абсолютно убежден в своих словах.

– Скажешь, если я захочу, – заверил он собеседника. – Мои предки славились способностью истязать пленников, и, хотя мы этим уже не занимаемся, рассказ о старых методах все еще передается из уст в уста как о чем-то любопытном. – Он взял чайник и вновь наполнил стаканы. – Послушай! – продолжил он. – Возможно, ты меня не поймешь, потому что родился не в этих краях, но я не смогу спать спокойно, пока не узнаю, что тот человек так же свободен, как тогда, когда он появился на пороге моей хаймы. Если для этого мне придется убивать, разрушать или даже пытать, я это сделаю, пусть мне это совсем не по душе. Я не в силах возвратить жизнь тому, кого ты приказал убить, но зато могу вернуть свободу другому.

– Не можешь.

Туарег посмотрел на него пристально:

– Ты уверен?

– Совершенно. В Эль-Акаб только мне известно, где он, и сколько бы ты меня ни пытал – я тебе этого не открою.

– Ты ошибаешься, – изрек Гасель. – Это известно кое-кому еще.

– Кому?

– Твоей жене.

Он обрадовался, увидев, что попал в точку, потому что по лицу губернатора пробежала тень, и ему впервые изменила выдержка. Он порывался было возразить, но Гасель прервал его взмахом руки.

– Не пытайся меня обмануть, – попросил он. – Вот уже две недели, как я за тобой наблюдаю, и видел вас вместе… Она из тех женщин, которым мужчина совершенно спокойно доверяет свои секреты. Или нет?

Бен-Куфра внимательно посмотрел на него:

– Иногда я спрашиваю себе: неужели ты и впрямь простой, невежественный туарег, который родился и вырос в самой отвратительной из пустынь, или за этим покрывалом скрывается кто-то другой?

Туарег слегка улыбнулся:

– Говорят, наша раса отличалась умом, силой и образованностью и существовала на Крите во времена фараонов. Она отличалась таким умом и силой, что попыталась завоевать Египет, но одна женщина нас предала, и мы проиграли битву. Одни подались на восток, обосновались рядом с морем и положили начало народу финикийцев, которые господствовали на морях. Другие двинулись на запад и поселились в песках, господствуя в пустыне. Тысячи лет спустя явились вы, варвары-арабы, которых Магомет только-только вытащил из самого дремучего невежества…

– Да, я слышал эту легенду. Она утверждает, что вы являетесь потомками гарамантов[31]. Но я в это не верю.

– Может, это всего лишь легенда, но ведь мы на самом деле поселились здесь гораздо раньше вас и всегда были смекалистее, хотя и менее тщеславны. Нам по душе наша жизнь, и мы не желаем большего. Нас не волнует, что о нас думают, однако, когда нам бросают вызов, мы отвечаем. – Голос туарега зазвучал жестче. – Так ты мне скажешь, где находится Абдуль эль-Кебир или же мне придется спросить у твоей жены?

Губернатор Хасан бен-Куфра вспомнил, как накануне отъезда в Эль-Акаб его наставлял министр внутренних дел.

«Не доверяй туарегам, – сказал тот. – Не гляди на их внешний вид, потому что, по моему мнению, среди всех живущих на нашем континенте они в наибольшей степени наделены аналитическим умом и редкой изворотливостью. Это особая раса. Если бы они задались такой целью, то подчинили бы нас себе – все равно, жителей побережья или жителей гор. Туарег способен понять, что представляет собой море, притом что он ни разу в жизни его не видел, или вникнуть в философскую проблему, в которой ни ты, ни я не поймем ничего. Их культура очень древняя, и, хотя как социальная группа они приходят в упадок, что связано с изменением окружающей действительности и утратой воинственности, каждый в отдельности остается по-своему незаурядной личностью. Держи с ними ухо востро!..»

– Туарег никогда не причинит вреда женщине, – сказал губернатор. – И я не думаю, что ты являешься исключением. Уважение к женщине для вас столь же священно, как и закон гостеприимства. Ты что же, нарушишь один закон, чтобы выполнить другой?

– Нет, конечно, – признался Гасель. – Но мне и не придется причинять ей вред. Если она поймет, что твоя жизнь зависит от того, скажет она мне или нет, где находится Абдуль эль-Кебир, то во всем признается.

Хасан бен-Куфра подумал о Тамат, об их тринадцатилетнем супружестве и двоих детях, и ощутил абсолютную уверенность в том, что туарег прав. Он не мог винить жену, зная, что сам поступил бы точно так же. В конце концов, выдать местонахождение Абдуля эль-Кебира – еще не значит выпустить его на свободу.

– Он в форте Герифиэс, – сказал он наконец.

Гасель почувствовал, что губернатор говорит ему правду, и прикинул в уме расстояние.

– Мне понадобится три дня, чтобы добраться, и еще день, чтобы раздобыть верблюдов и провизию… – задумчиво произнес он, и тут в его голосе послышались веселые ноты. – Это значит, что, когда мне устроят засаду в гвельте Сиди-эль-Мадья, я уже буду в Герифиэсе. – Он медленно, с наслаждением отхлебнул чаю. – Они прождут нас день, максимум два, прежде чем обо всем догадаются и пошлют предупреждение о том, чтобы меня встречали… Время есть! – уверенно сказал он. – Да. Думаю, что у меня есть время.

– А как ты поступишь со мной? – спросил губернатор с легкой дрожью в голосе.

– Я должен бы тебя убить, но я оставлю тебе воды и еды на десять дней. Если ты сказал правду, я кого-нибудь пришлю. Если ты солгал и Абдуля эль-Кебира там не окажется, ты умрешь от голода и жажды, потому что никому не по силам разорвать ремни из верблюжьей кожи.

– Откуда мне знать, что ты действительно пришлешь кого-то за мной?

– Знать ты этого не можешь, но я это сделаю… У тебя есть деньги?

Губернатор Хасан бен-Куфра показал подбородком на задний карман брюк, в котором лежал бумажник, и туарег его достал. Отделил банкноты наибольшего достоинства и аккуратно разорвал их посередине. Одну половину спрятал, а вторую сунул в бумажник, который положил рядом с костром.

– Я найду какого-нибудь кочевника, отдам ему эту половину банкнотов и объясню, где найти вторую половину… – Он улыбнулся под покрывалом. – За такую сумму любой бедуин готов провести верхом на верблюде целый месяц. Не волнуйся, – успокоил он его. – За тобой придут. А теперь снимай штаны.

– С какой стати? – вскинулся губернатор.

– Ты проведешь в этой пещере десять дней со связанными руками и ногами… Если ты обмочишься и обмараешься, то покроешься язвами. – Он сделал выразительный жест. – Лучше, если задница будет проветриваться…

Его превосходительство губернатор Хасан бен-Куфра, высший представитель власти, слово которого – закон, на территории большей, чем Франция, хотел было запротестовать но передумал, проглотил свою гордость и возмущение и начал с трудом расстегивать ремень на брюках.

Гасель помог ему их снять, затем как следует его связал, а под конец снял с него часы и перстень, украшенный крупным бриллиантом.

– Этим я расплачусь за верблюдов и провизию, – объяснил он. – Я беден, а мне пришлось убить верблюда. Это был замечательный мехари. Такого у меня больше никогда не будет.

Туарег собрал вещи, прислонил к стене гербу с водой и мешок сухофруктов и показал на них рукой.

– Расходуй экономно! – посоветовал он. – Особенно воду. И не пытайся освободиться. А то вспотеешь, и тебе захочется пить. Тогда, вероятно, воды не хватит. Старайся спать… Это самое лучшее: во сне не расходуется энергия…

Гасель вышел. Снаружи была темная ночь под черным безлунным небом, усыпанным звездами, которые здесь, в горах, казались еще ближе, почти касались гребней гор, высившихся над головой. Он в задумчивости постоял несколько секунд – то ли пытался сориентироваться, то ли выстраивал в уме маршрут, как добраться из того места, где он находился, до далекого форта. В первую очередь ему понадобятся вьючные животные, большое количество провизии и гербы, чтобы запасти как можно больше воды, потому что, насколько ему было известно, в окрестностях эрга Тикдабра колодцев не было, а южнее уже начиналась «великая пустая земля», точных границ которой никто не ведал.

Он шел всю ночь быстрым пружинистым шагом. От такой ходьбы кто угодно бы выбился из сил, но для туарега она была неотъемлемой частью его жизни. Рассвет застал его на вершине холма, возвышающегося над долиной, где тысячи лет назад, вероятно, текла речка. Кочевникам было известно, что в этой долине достаточно выкопать полметра земли, чтобы в атанкор набралась вода, которой хватило бы пяти верблюдам. Поэтому сюда в обязательном порядке заворачивали караваны, направлявшиеся с юга в крупный оазис Эль-Акаб.

Гаселю удалось разглядеть три лагеря, расположившиеся вдоль русла. С рассветом в них снова начали раздувать костры и собирать пасущихся по склонам верблюдов, готовясь двинуться дальше.

Оставаясь незамеченным, он внимательно понаблюдал за обитателями лагерей, пока окончательно не убедился в том, что среди них нет солдат, и только тогда отважился спуститься и остановился перед самой большой хаймой, встретившейся ему на пути, в которой четверо мужчин прихлебывали утренний чай.

– Метулем, метулем!

– Аселам алейкум, – дружно послышалось в ответ. – Присаживайся и выпей с нами чаю. Галеты?

Он поблагодарил за галеты, сыр – порядком подпорченный, но зато твердый и вкусный – и за сочные финики, поглощаемые вместе с чаем – жирным, сладким, с большим количеством сахара, – который согрел его тело, изгоняя из него предрассветный холод.

Тот, кто, судя по всему, был старшим группы, бедуин с редкой бородкой и хитринкой в глазах, не сводивший с Гаселя глаз, спросил без всякого выражения в голосе:

– Ты Гасель? Гасель Сайях из Кель-Тальгимуса?.. – И когда туарег молча кивнул, добавил: – Тебя ищут.

– Я знаю.

– Ты что, убил губернатора?

– Нет.

Все посмотрели на него с интересом и даже перестали жевать, вероятно пытаясь определить, правду он говорит или нет.

Наконец бедуин, как ни в чем не бывало, добавил:

– Тебе что-нибудь нужно?

– Четыре мехари, вода и еда. – Он вытащил из красного кожаного мешочка, висевшего у него на шее, часы и перстень и показал: – Я расплачусь вот этим.

Худой старик с длинными и тонкими пальцами, махарреро, взял перстень и рассмотрел его с видом человека, знающего в этом деле толк, в то время как первый, с редкой бородкой, в свою очередь обследовал увесистые часы.

Наконец ремесленник передал драгоценность старшему.

– Он стоит по меньшей мере десяти верблюдов, – заверил он. – Камень хороший.

Тот кивнул, оставил перстень себе и протянул руку, отдавая обратно часы.

– Бери все, что тебе нужно, в обмен на кольцо. – И он улыбнулся: – А вот это еще может тебе пригодиться.

– Я не умею этим пользоваться.

– Я тоже, но когда захочешь это продать – тебе хорошо заплатят… Это золото.

– За твою голову предлагают большие деньги, – сообщил махарреро без особого выражения. – Много денег.

– Тебе известно, что кто-то хочет их получить?

– Не из наших, – уточнил самый молодой из бедуинов, взиравший на туарега с явным восхищением. – Тебе нужна помощь? Я могу поехать с тобой.

Старшему, вероятно его отцу, это не понравилось, и он его осадил:

– Помощь ему не нужна. Достаточно будет твоего молчания. – Он сделал паузу. – Нам не следует в это вмешиваться. Военные рвут и мечут, а нам и так хватает с ними хлопот. – Он повернулся к Гаселю: – Сожалею, но я должен оберегать своих.

Гасель Сайях кивнул:

– Понимаю. Ты уже сделал достаточно, продав мне своих верблюдов. – Он с симпатией посмотрел на паренька: – Твой отец прав: мне не нужна помощь, только молчание.

Юноша слегка склонил голову, словно благодаря его за снисходительность, и поднялся:

– Я выберу тебе лучших верблюдов и все, что требуется. А также наполню твои гербы.

Он удалился быстрым шагом, оставшиеся проводили его взглядом. Старший, несомненно, им гордился.

– Он смел и отважен и восхищается твоими подвигами, – пояснил мужчина. – Ты скоро станешь самым знаменитым человеком в пустыне.

– Я этого не ищу, – убежденно сказал Гасель. – Я всего-навсего желаю спокойно жить со своей семьей. – Он сделал паузу. – И чтобы выполнялись наши законы.

– Ты уже больше никогда не сможешь жить спокойно со своей семьей, – заметил махарреро. – Тебе придется покинуть страну.

– Есть одна граница – южнее «пустых земель» Тикдабры, – сообщил старший. – И другая – на востоке, в трех днях пути от гор Хуэйлы. – Он отрицательно покачал головой. – Те, что на западе, находятся далеко, очень далеко. Я так ни разу и не добрался до них. А на севере располагаются города и море. Туда я тоже никогда не ездил.

– Как я узнаю, что пересек границу и нахожусь в безопасности? – поинтересовался Гасель.

Остальные переглянулись, не зная ответа. Тот, кто до сего момента не проронил ни слова – негр акли, сын рабов, – пожал плечами:

– Никто точно не знает. Никто, – повторил он убежденно. – В прошлом году я спустился с одним караваном до Нигера, и ни по пути туда, ни обратно мы не знали, в какой стране находимся.

– Сколько времени вы добирались до реки?

Негр обдумывал ответ, напрягая память. Наконец не вполне уверенно предположил:

– Месяц? – Он пощелкал языком, словно пытаясь отогнать неприятные мысли. – А возвращались почти в два раза дольше. Наступила засуха, колодцы иссякли, и вдобавок нам пришлось проделать значительный крюк, чтобы обогнуть Тикдабру. Когда я был ребенком, можно было встретить хорошие колодцы и саванны на много дней раньше, чем доберешься до реки. Сейчас ее берегам угрожают пески, колодцы засыпало, и последние следы растительности исчезли. Равнины, на которых раньше пасся скот пеулов[32], ныне не годятся даже для самых голодных верблюдов, а от населенных оазисов, которые раньше были местом отдыха, не осталось даже воспоминаний. – Он снова пощелкал языком. – А ведь я не стар… – уточнил он. – Нет. Я не стар. Это пустыня наступает слишком быстро.

– Меня не волнует, что пустыня наступает и поглощает другие земли, – заметил Гасель. – Мне и здесь хорошо. Меня беспокоит то, что даже пустыня уже недостаточно велика, чтобы нам позволили жить спокойно. Чем больше она растет, тем лучше. Может быть, тогда они когда-нибудь про нас забудут.

– Не забудут… – убежденно сказал махарреро. – Они нашли нефть, а нефть – это то, что больше всего интересует руми. Уж я-то знаю, потому что два года проработал в столице, а там все разговоры так или иначе вертятся вокруг нефти.

Гасель посмотрел на старика с новым интересом. Махарреро, как и всех ремесленников, взять хоть тех, что работают с серебром и золотом, как этот, либо с кожей или камнем, туареги считали низшей кастой, находящейся на полдороге между имохагом и ингадом, то есть вассалом, а иногда даже между ингадом и рабом акли. Однако, отводя им такое место, туареги признавали, что махарреро составляли, возможно, самый культурный класс всей социальной системы, поскольку многие из них умели читать и писать, а некоторые побывали за пределами пустыни.

– Однажды я был в одном городе… – сказал он наконец. – Но это был очень маленький город, и тогда еще командовали французы. Сильно все изменилось с тех пор?

– Сильно, – подтвердил махарреро. – В то время с одной стороны были французы, с другой – мы. А сейчас брат дерется с братом, и одни хотят одного, а другие – другого. – Он озабоченно покачал головой. – А когда французы ушли, территории разделили границами, проведя линию на карте, и в результате одно и то же племя, да что там – одна семья может принадлежать двум странам. Если в правительстве коммунисты – коммунистической, если в правительстве фашисты – фашистской, если правит король – монархической…

Он остановился и внимательно посмотрел на собеседника, а потом спросил:

– Тебе известно, что значит – быть коммунистом?

Гасель уверенно ответил:

– Никогда о них не слышал. Это что, секта?

– Что-то вроде этого… Но не религиозная. Всего лишь политическая.

– Политическая? – недоуменно переспросил он.

– Они утверждают, что все люди должны быть равны, с одинаковыми обязанностями и правами, а богатства – распределяться между всеми…

– Требуют, чтобы были равны сообразительный и глупый, имохаг и раб, трудолюбивый и ленивый, воинственный и трусливый? – Гасель не сдержал возгласа удивления. – Они сошли с ума! Если Аллах сотворил нас разными, почему же они хотят, чтобы мы были одинаковыми? – Он фыркнул. – Зачем я тогда родился туарегом?

– Это намного сложнее, – заметил старик.

– Представляю себе… – согласился Гасель. – Это должно быть намного, намного сложнее, поскольку подобную глупость даже нечего и обсуждать… – Он сделал паузу, словно закрывая тему, и спросил: – Ты когда-нибудь слышал об Абдуле эль-Кебире?

– Мы все о нем слышали, – вмешался старший из бедуинов, опередив махарреро. – Это он изгнал французов и правил в первые годы.

– А что он за человек?

– Он человек справедливый, – ответил тот. – Близорукий, но справедливый.

– Почему близорукий?

– Если кто-то доверяет другим до такой степени, что у него отбирают власть и сажают в тюрьму, значит, он не видит дальше собственного носа.

Гасель повернулся к старику:

– Он из тех, кто утверждает, что мы все должны быть равны? Как они называются?

– Коммунист? – спросил махарреро. – Нет. Не думаю, чтобы он был коммунистом. Говорили, будто он социалист.

– А это еще что такое?

– Что-то другое.

– Похожее?

– Да я сам толком не знаю.

В поисках разъяснения Гасель обвел взглядом лица остальных: все пожимали плечами, показывая, что не знают, – он тоже пожал плечами, решив, что подобные расспросы никуда его не приведут.

– Мне надо ехать… – только и сказал он, вставая.

– Асселам алейкум.

– Асселам алейкум.

Он направился к тому месту, где на его верблюдах заканчивали закреплять поклажу. Окинув их опытным взглядом, удостоверился, что все в порядке, сел на самого резвого из них и, прежде чем заставить животное подняться, вынул ворох банкнот и протянул парнишке:

– Недостающие половины найдешь в пещере ущелья Таталет, в половине дня пути. Знаешь ее?

– Знаю, – ответил тот. – Ты спрятал там губернатора?

– Рядом с деньгами, – сказал он. – Через неделю, когда будешь проезжать здесь на обратном пути из Эль-Абака, освободи его…

– Положись на меня.

– Спасибо. И запомни: через неделю. Не раньше.

– Не волнуйся. Да пребудет с тобой Аллах!

Туарег ткнул пяткой в шею мехари, тот поднялся, остальные последовали за ним и не спеша удалились, исчезнув из виду за каменной грядой.

Только после этого юноша вернулся на свое место у входа в хайму. Его отец улыбнулся.

– Не переживай за него, – сказал он. – Он туарег, а на свете нет такого человека, который способен поймать туарега-одиночку в пустыне.

Абдуля эль-Кебира разбудили свет и тишина.

Через зарешеченное окно вливались потоки солнечного света, падая на длинные ряды книг и извлекая серебристые блики из латунной пепельницы, полной окурков. Но странное дело: день уже наступил, а со двора не доносилось ни звука. Он был уверен, что не играли и утром – как обычно, на рассвете.

От этой тишины ему сделалось не по себе. За столько лет он привык к жесткому военному укладу, к тому, что каждое его действие подчиняется спартанскому распорядку. И вот стоило ему вдруг столкнуться с нарушением данного распорядка: его не заставили вскочить с постели ровно в шесть, совершить туалет за полчаса, чтобы успеть до завтрака, – как им овладело необъяснимое беспокойство.

А тут еще эта тишина.

Именно гнетущая тишина во дворе, где в это время дня, пока солнце еще не начало припекать, вечно галдели солдаты, побудила его вскочить с кровати, натянуть брюки и подойти к окну.

Нигде ни души. Ни рядом с колодцем, ни на зубцах западного угла – единственной части стены, которая была отсюда видна.

– Эй! – крикнул он, испытывая легкую тревогу. – Что случилось? Куда все подевались?

Никакого ответа. Он позвал настойчивее, все с тем же результатом, и не на шутку перепугался.

«Меня бросили… – было первое, что пришло ему в голову. – Ушли и оставили здесь, взаперти, умирать от голода и жажды…»

Он кинулся к двери и с удивлением обнаружил, что она приоткрыта. Вышел во двор, и его ослепило яркое солнце, отражавшееся от белых стен, тысячи раз побеленных солдатами. Они день-деньской только тем и занимались, что вновь и вновь покрывали известью и без того чистые стены.

Однако никто из них так и не показался. Никого не было ни на карауле в угловой будке, ни рядом с воротами, за которыми виднелась бескрайняя пустыня.

– Эй! – крикнул он еще раз. – В чем дело? Что происходит?

Тишина. Проклятая тишина. Дуновение ветерка не доносило никаких звуков жизни и не нарушало покоя этого места, где все казалось застывшим, раздавленным и разрушенным солнцем, которое припекало все сильнее.

Он в два счета перемахнул четыре ступеньки и направился к колодцу, продолжая кричать, повернувшись в сторону канцелярии, столовой и казармы:

– Капитан! Капитан! Что за шутки? Куда вы все подевались?

Из полумрака кухни возникла темная тень. Это был высокий, очень худой туарег в темном лисаме, скрывавшем лицо, с винтовкой в одной руке и длинным мечом – в другой.

Он остановился под навесом.

– Они мертвы, – сказал туарег.

Другой недоверчиво посмотрел на него.

– Мертвы? – оторопело повторил он. – Все?

– Все.

– Кто же их убил?

– Я.

Он подошел поближе, не веря своим ушам.

– Ты? – переспросил он, качая головой, словно чтобы отделаться от этой мысли. – Уж не хочешь ли ты сказать, что ты без посторонней помощи убил двенадцать солдат, сержанта и офицера?

Туарег кивнул и спокойно произнес:

– Они спали.

Абдуль эль-Кебир был свидетелем гибели тысяч людей. Он многих послал на казнь, а своих тюремщиков – всех и каждого в отдельности – ненавидел. Тем не менее он ощутил невыносимую тоску и пустоту в душе и, чтобы не упасть, привалился к деревянному столбу, подпиравшему навес.

– Ты их убил, пока они спали? – переспросил он. – Почему?

– Потому что они убили моего гостя. – Он помолчал. – Если бы кто-то из них поднял тревогу, ты бы здесь, в заточении, так и умер от старости…

Абдуль эль-Кебир молча окинул его взглядом и утвердительно кивнул головой, словно понял что-то, вначале представлявшееся ему неясным.

– Я тебя вспомнил… Ты тот самый туарег, который оказал нам гостеприимство… Я тебя видел, когда меня уводили.

– Да, – подтвердил тот. – Я Гасель Сайях. Ты был моим гостем, и я обязан переправить тебя на другую сторону границы.

– Почему?

Туарег посмотрел на него с недоумением. Наконец пояснил:

– Таков обычай… Ты прибегнул к моей защите, и мой долг тебя защищать.

– Убить четырнадцать человек ради моей защиты – это явный перебор, тебе не кажется?

Туарег не удостоил его ответом и зашагал к открытым воротам.

– Я пригоню верблюдов… – сказал он. – Приготовься к долгому путешествию.

Абдуль эль-Кебир проводил туарега взглядом, пока тот не исчез из виду за распахнутыми настежь воротами, и тут, когда он остался один в вымершем форте, им овладело гнетущее чувство. На него навалились тоска и страх даже с большей силой, чем когда он оказался здесь впервые. В тот момент он был совершенно уверен, что ему не суждено выйти отсюда живым и эти стены станут для него и темницей, и могилой.

На несколько секунд он затаил дыхание, прислушиваясь, хотя знал, что ничего не услышит: ветер и люди еще могли бы произвести какой-то шум, однако день был безветренным, а люди – мертвы.

Четырнадцать!

Он перебрал в памяти их лица, одно за другим: вспомнил худощавое, очень бледное лицо капитана, который ненавидел солнце и любил полумрак своего кабинета, потные и багровые щеки повара и длинные нахальные усы неряхи капрала, приставленного к нему, чтобы производить уборку камеры и приносить еду.

Абдуль эль-Кебир знал каждого охранника и каждого помощника повара, он играл с ними в кости и писал для них письма домой, иногда читал им вслух романы – вечерами, которые здесь, в пустыне, тянутся бесконечно. Зачастую нельзя было точно сказать, кто из них, он или они, в большей степени являлся пленником этого форта, затерянного в песках.

Он знал их всех, а сейчас все они были мертвы.

Он спросил себя, что же это за человек: признается в том, что умертвил четырнадцать человеческих душ, пока те спали, а голос у него даже не дрогнул: ни извинения, ни малейшего намека на раскаяние.

Это был, несомненно, туарег. В университете ему объясняли, что данная раса не имеет ничего общего с остальными расами мира, а ее нормы поведения или обычаи – ни единой точки соприкосновения с нормами или обычаями прочих смертных.

Это гордый, непокорный и неуступчивый народ, живущий по собственным законам. Однако никто ему тогда не объяснил, что эти законы допускают возможность хладнокровного убийства спящих.

«Мораль есть вопрос обычаев, и нам никогда не следует судить действия тех, кто в силу своих древних обычаев имеет другое видение и представление о жизни, не исходя из наших представлений…»

Абдуль эль-Кебир вспомнил слова «Великого Старца», словно это было вчера. Сидя за огромным столом, с перепачканными мелом ладонями и рукавами темного пиджака, тот старался внушить им мысль о том, что прочие этнические группы страны, которая однажды станет свободной, не должны восприниматься ими как низшие, поскольку они, видите ли, меньше общались с французами.

«Одной из главных проблем нашего континента, – неоднократно заявлял он, – является то неоспоримое обстоятельство, что большинство африканских народов сами по себе расисты еще в большей степени, чем колонизаторы. Соседние, почти братские племена ненавидят и презирают друг друга, и сейчас, когда мы стоим на пороге независимости, выясняется, что у негра нет худшего врага, чем негр, говорящий на другом диалекте. Не будем повторять ту же ошибку. Вам, кому в один прекрасный день предстоит управлять этой страной, следует всегда помнить о том, что бедуины, туареги или кабилы, живущие в горах, не ниже по развитию, они просто другие…»

Другие.

Он никогда не испытывал сомнений, отдавая приказ о проведении теракта в одном из кафе, где собирались французы. Его не останавливал тот факт, что подобный приказ приведет к гибели многих невинных людей. Он также никогда не колебался, стреляя из пулемета в десантников и легионеров. Смерть с ранней юности была его спутницей и оставалась ей, когда в первые годы своего президентства ему пришлось отправить на виселицу не одну дюжину пособников французов. Поэтому он был не вправе пугаться смерти четырнадцати тюремщиков. Но ведь этих самых тюремщиков он знал всех до единого, знал их имена и вкусы, вдобавок ему было известно, что им перерезали горло в их собственных постелях.

Абдуль эль-Кебир медленно пересек двор, подошел к широкому окну барака, приставил руки к стеклу, чтобы не отсвечивало, и вгляделся внутрь.

Они были всего лишь неопределенными предметами, лежавшими на койках в ряд, накрытыми грязными простынями. Не было видно даже пятен крови, впитавшейся в толстые тюфяки.

Ни звука дыхания, ни похрапывания, ни сонного бормотания, ни поскребывания ногтями по коже, высушенной солнцем и песком.

Только тишина да еще стук бьющихся о стекло мух, словно те насытились кровью и стремились вырваться на свет и свежий воздух.

Пройдя десять метров, он толкнул дверь в пристройку капитана. Поток солнечного света впервые хлынул в захламленное пыльное помещение и постепенно добрался до широкой кровати в его глубине. Лежавшее на ней щуплое и страшно худое тело тоже было накрыто простыней, правда очень белой.

Он притворил дверь и медленно обошел каждый угол небольшого форта. Ни в сторожевых будках, ни возле ворот он больше не обнаружил ни одного трупа, словно туарег, следуя некоему ритуалу, предпочел перетащить их на кровати, чтобы затем накрыть.

Абдуль эль-Кебир вернулся в камеру, собрал письма, фотографии своих детей и потрепанный экземпляр Корана, который был у него с тех пор, как он себя помнил, и сложил вместе с одеждой в парусиновую сумку.

Затем сел и стал ждать под навесом, рядом с колодцем; солнце уже падало отвесно и устрашающе, стирая с земли все тени.

От удушающего зноя он осоловел, погрузившись в беспокойный сон, от которого внезапно очнулся: разбудила его все та же тишина – безмолвие и тоскливое ощущение пустоты. Мужчина обливался потом и испытывал чуть ли не боль в ушах, словно его вдруг поместили в абсолютную пустоту. Он даже тихо прошептал несколько слов – только чтобы услышать себя самого и убедиться в том, что на земле еще существуют звуки.

Могла ли где-то тишина быть более безмолвной, чем в этом огромном пантеоне, в который в один безветренный день превратился старый форт, затерявшийся в Сахаре?

Никому, казалось, было неведомо, зачем его возвели здесь, посреди равнины, вдали от известных колодцев и караванных путей, в стороне от оазисов и границ, в сердце самой абсолютной пустоты.

Существование крохотного и бесполезного форта Герифиэс было оправдано только с той точки зрения, что разведывательные дозоры должны располагать базой снабжения и местом для отдыха. А для этого в одинаковой степени подходил что этот, что любой другой пункт на пятистах квадратных километрах вокруг.

Вырыли колодец, возвели невысокие зубчатые стены, завезли раздолбанную мебель, наверняка списанную за ненадобностью из каких-нибудь казарм, где она стояла прежде, и приговорили несколько человек охранять кусок пустыни, к которой, как гласила молва, ни разу не приблизился ни один путник.

Согласно тому же преданию, гарнизон Французского легиона целых три месяца не подозревал о том, что они уже не колониальные войска, а побежденные иностранцы.

Шесть безымянных могил располагались по ту сторону задней стены. Когда-то на каждой из них имелись даже крест и табличка с именем, однако несколько лет назад повару пришлось пустить кресты на дрова, и Абдуль эль-Кебир не раз задавался вопросом, кто такие были эти христиане, встретившие свою смерть здесь, вдали от родины, и что за необычная история подвигла их вступить в Легион и закончить свои дни в безлюдном пространстве бескрайней Сахары.

«Однажды мне выроют могилу рядом с ними, – все время говорил он себе. – Тогда здесь будет семь безымянных могил, и мои охранники смогут покинуть Герифиэс… Герой борьбы за независимость обретет вечный покой рядом с шестью неизвестными наемниками…»

Но все вышло по-другому, и теперь потребуется четырнадцать могил. Могил, на которых никто не позаботится написать имена, потому что никто не заинтересован в том, чтобы было известно, где лежит горстка ни на что не годных охранников.

Он вновь невольно обернулся к окну барака, и ему стоило труда свыкнуться с мыслью о том, что там, под влиянием сухой, невыносимой жары, уже начали разлагаться тела тех, кто до сегодняшней ночи наполнял это место своими голосами и своим присутствием.

Сколько раз у него возникало желание удавить кое-кого из них собственными руками! В течение его многолетнего заключения большинство охранников относились к нему с уважением, но были и такие, кто превратил его в мишень для разного рода унижений, особенно в последнее время, в связи с его возвращением.

Наказание за его бегство в одинаковой степени коснулось всего гарнизона: их на целый год лишили отпусков, – и многие выступали за то, чтобы подстроить несчастный случай и тем самым раз и навсегда с ним покончить и освободиться из заключения, уже давно ставшего общим.

Теперь его пугала мысль о новом долгом бегстве – бесконечном путешествии через пески и камни, все время под неуемным солнцем, неведомо куда, не зная, существует ли на самом деле где-то конец этой безлюдной равнины. Он с ужасом вспоминал мучительную жажду и нестерпимую боль в каждой из своих сведенных судорогой мышц – и спрашивал себя, почему он все еще сидит здесь, в тени, со своими пожитками в руках, ожидая возвращения человека-убийцы, который намеревался снова вести его по пескам и камням.

А тот неожиданно вырос рядом с ним, возникнув из ниоткуда, неслышно, хотя за ним следовали четыре груженых верблюда, которые не производили ни малейшего шума, словно заразились этим от своего хозяина или были напуганы, инстинктивно почувствовав, что попали в мавзолей.

Абдуль эль-Кебир кивком указал в сторону барака:

– Почему ты перетащил караульных на кровати? Думаешь, там им будет лучше, чем в том месте, где ты их убил? Какое это теперь может иметь значение?

Гасель мгновение смотрел на него, словно не понимая, о чем речь.

Наконец пожал плечами:

– Птица, питающаяся падалью, обнаружит труп, лежащий на воздухе, через два часа после смерти, – объяснил он. – А чтобы запах вышел наружу, потребуется три дня. К тому времени мы уже будем на пути к границе.

– Какой границе?

– Разве не все границы хороши?

– Южная и восточная – да, но если я перейду через западную, меня тут же повесят.

Гасель не ответил, поглощенный делом: он черпал воду из колодца и поил ненасытных животных, – но, когда закончил, обратил внимание на парусиновую сумку.

– Ты больше ничего не возьмешь? – поинтересовался он.

– Это все, что у меня есть…

– Негусто для того, кто был президентом страны… – проговорил он себе под нос. – Сходи на кухню и принеси сюда провизию и все сосуды, пригодные для воды, которые найдешь. – Он покачал головой: – С водой в этом путешествии у нас будут проблемы.

– В пустыне с водой всегда проблемы… Разве нет?

– Да, конечно, но там, куда мы направляемся, больше, чем где бы то ни было.

– А можно узнать, куда мы направляемся?

– Туда, куда за нами никто не сможет последовать – в «великую пустую землю» Тикдабру.

– Куда они могли направиться?

Ответа не последовало. Министр внутренних дел Али Мадани, рослый, крепкий мужчина с приглаженными волосами и крошечными глазками, которые он старался спрятать – а заодно скрыть свои намерения – за толстыми, очень темными стеклами очков, обвел взглядом лица присутствующих и, не услышав ответа на свой вопрос, настойчиво повторил:

– Ну же, господа! Не для того я проделал путешествие за полторы тысячи километров, чтобы сидеть и на вас смотреть. Предполагается, что вы разбираетесь в сахарских проблемах и обычаях туарегов. Повторяю: куда они могли направиться?

– Да куда угодно… – убежденно ответил суровый на вид полковник. – Он двинулся на север, но лишь для того, чтобы попасть в каменистый район, где бы их следы затерялись. Начиная с того момента, вся пустыня в их распоряжении.

– Уж не хотите ли вы мне сказать, – вкрадчиво проговорил министр, стараясь скрыть свое негодование, – что какой-то бедуин – всего один бедуин! – может проникнуть в один из наших фортов, перерезать горло четырнадцати солдатам, освободить самого опасного врага государства и исчезнуть вместе с ним в пустыне, которая, судя по всему, в его распоряжении? – Он недоверчиво покачал головой. – А ведь вроде считается, что пустыня в нашем распоряжении, полковник. Что вся страна находится под юрисдикцией армии и сил правопорядка.

– Страну на девяносто процентов составляет пустыня, ваше превосходительство, – вмешался генерал, военный губернатор провинции. В его голосе явственно звучала досада. – И тем не менее оставшиеся десять процентов – побережье забирает все себе: и богатства, и силы. Я вынужден контролировать регион, равный по величине половине Европы, с помощью отбросов армии, да еще при минимуме снабжения. На каждую тысячу квадратных километров приходится меньше одного человека. Все силы рассредоточены по оазисам и небольшим фортам, разбросанным где попало, без всякой логики. Вы действительно думаете, ваше превосходительство, что пустыня принадлежит нам? Наше проникновение и влияние так ничтожны, что этот туарег даже не знал – двадцать лет спустя, – что мы представляем собой независимую нацию… Вот он и есть хозяин пустыни, – специально подчеркнул он. – Единственный реально существующий хозяин.

Министр Мадани как будто с ним согласился или, по крайней мере, решил уйти от прямого ответа и повернулся к лейтенанту Разману, который почтительно ожидал в углу вместе со старшим сержантом Маликом эль-Хайдери.

– Вы, лейтенант, по-видимому, больше всех общались с этим туарегом. Что вы о нем думаете?

– Что он крайне изворотлив, господин. Он каким-то образом ухитряется всегда поступить так, как мы не ожидаем.

– Опишите-ка мне его.

– Он высокий и худой.

Министр подождал, но, поскольку продолжения не последовало, выразил нетерпение:

– Что еще?

– Больше ничего, ваше превосходительство. Он всегда полностью закутан. Можно только отметить, что у него темные глаза и сильные руки…

Министр не сдержался.

– Черт побери! – воскликнул он, стукнув карандашом по столу. – Мы что, имеем дело с привидением? Высокий, худой, темные глаза, сильные руки… И это все, что мы знаем о человеке, который держит в напряжении армию, беспокоит президента, похитил губернатора и увез с собой Абдуля эль-Кебира? Да это ни в какие ворота не лезет!

– Нет, ваше превосходительство… – снова выступил генерал. – Ничего странного. Здешние законы позволяют туарегам скрывать лицо в соответствии с их традициями. Описание, таким образом, соответствует действительности… Принимая во внимание, что, согласно подсчетам, их приблизительно триста тысяч, из которых немного больше трети обитает по эту сторону наших границ, следует признать, что под описание подходит по меньшей мере пятьдесят тысяч взрослых мужчин.

Министр ничего не сказал. Он снял очки, отложил их в сторону и потер глаза с крайне озабоченным видом. В последние двое суток он почти не спал, а долгий переезд и жара Эль-Акаба его измотали. Тем не менее он чувствовал, что сейчас не время идти отдыхать, будучи уверенным в том, что, если Абдуль эль-Кебир не будет немедленно возвращен, тогда его дни во главе министерства сочтены и он превратится в рядового чиновника без будущего.

Абдуль эль-Кебир был бомбой замедленного действия, которая меньше чем за месяц заставит взлететь на воздух правительство и систему, если он достигнет границы и доберется до Парижа, где французы предоставят ему средства, в которых когда-то отказали. И вот тут, с деньгами французов да с его-то популярностью в народе, не найдется такой силы, которая будет способна ему противостоять, и у тех, кто его предал, едва ли останется время, чтобы собрать чемоданы и отправиться в долгое изгнание, постоянно ожидая мести.

Следовало найти Абдуля эль-Кебира и разделаться с ним раз и навсегда, потому что он не чувствовал в себе сил пережить подобную тревогу еще раз. Если бы президент к нему прислушался и Абдуля расстреляли после первого побега, ничего бы не случилось, а потому министр твердо решил покончить с данной проблемой во что бы то ни стало.

– Надо их найти, – наконец сказал он. – Просите все, что вам необходимо: людей, самолеты, танки – все что угодно, но найдите его… Это приказ!

– Господин!

Он поднял голову и взглянул на того, кто к нему обращался:

– Да, сержант?

– Господин, – еле слышно проговорил сержант Малик, – я уверен, что они отправились вглубь Тикдабры.

– Вглубь «пустой земли»? Ну, если только у них ум помутился… Что навело вас на подобную мысль?

– Я видел следы, идущие из форта Герифиэс. Четыре верблюда с весьма тяжелой поклажей. А в форте не осталось ни одного сосуда, пригодного для воды. Если бы этот туарег был заинтересован в быстром бегстве, он бы не взял с собой четырех верблюдов и не навьючил бы на них столько груза…

– Но следы вели на север… А «пустая земля», если не ошибаюсь, находится на юге.

– Вы не ошибаетесь, господин. Но туарег нас уже не раз обманывал. Видно, ему не жаль потратить день на то, чтобы направиться на север с целью запутать следы, а затем вернуться в Тикдабру. По другую сторону «пустой земли» он окажется в безопасности.

– Ни один человек ни разу не пересек этот район… – заметил полковник. – Именно поэтому он и был выбран в качестве границы. Он не нуждается в охране.

– Ни одному человеку не выжить без воды в центре солончака пять дней, но я видел, как этот туарег выжил, мой полковник, – возразил Малик. – Со всем уважением хочу заметить, что это необычный человек. Его способность к сопротивлению не поддается воображению.

– Но ведь он не один. А Абдуль эль-Кебир – почти старик, к тому же последняя история с бегством и годы, проведенные в заключении, подорвали его здоровье. Вы что, и правда думаете, что он выдержит тридцатидневную жажду при температуре, превышающей шестьдесят градусов? Если они настолько безрассудны, чтобы предпринять подобную попытку, можете быть уверены, что нам больше не придется беспокоиться по их поводу.

Старший сержант Малик эль-Хайдери не осмелился вновь возражать человеку, чье звание было настолько выше его собственного, и вместо него взял слово министр.

– Может, это и нелепо, – согласился он. – Но ведь сержант и лейтенант присутствуют здесь, потому что они общались с этим дикарем, и их мнение важно… Что вы об этом думаете, лейтенант?

– Гасель способен на все, господин… Даже поддерживать жизнь старика ценой собственной крови… Для него защита гостя превратилась в нечто более важное, чем его собственное существование или существование его семьи. Если он сочтет, что Тикдабра – это самое надежное укрытие, то направится в «пустую землю».

– Ладно. Значит, будем искать его там… Кстати… – Он сделал короткую паузу. – Вы упомянули его семью. Что о ней известно? Если мы ее разыщем, возможно, она нам пригодится, чтобы предложить ему обмен…

– Они покинули свой район выпаса… – Голос генерала выдавал его недовольство и раздражение. – Мне кажется недостойным впутывать в это дело женщин и детей. Какое мнение сложилось бы об армии, если бы ей пришлось использовать подобные методы для решения своих проблем?

– Армия может остаться в стороне, генерал. Этим вопросом займутся мои люди. Хотя, – умышленно добавил он, – не думаю, что армия может оказаться в худшем положении, чем то, в котором она находится в данный момент.

Генерал хотел было ответить резкостью, но сделал над собой усилие и сдержался. Все-таки Али Мадани в настоящий момент являлся правой рукой президента и вторым наиболее влиятельным в стране человеком, тогда как он оставался простым военным, недавно получившим свою первую генеральскую должность. Вся эта история в большей степени произошла по вине политиков вроде этого, а вовсе не из-за недостатка подлинной эффективности вооруженных сил, однако сейчас было не место и не время вступать в дискуссию, которая могла принести ему только неприятности. Поэтому он прикусил язык и занял выжидательную позицию. В конце концов, министр, вероятно, уже сойдет с политической сцены к тому времени, когда он дослужится до бригадного генерала.

– Сколько у нас вертолетов? – услышал он вопрос министра, адресованный полковнику.

– Один.

– Будут вам еще три. Самолетов?

– Шесть. Но мы не можем отвлекать их от дела. Большинство постов могут получить снабжение только по воздуху.

– Я направлю к вам эскадрилью. Пусть прочешут весь район вокруг Герифиэса. – Он помолчал. – И еще я хочу, чтобы два полка расположились по ту сторону «пустой земли» Тикдабры.

– Но ведь указанный район находится за пределами наших границ! – запротестовал полковник. – Это будет расценено как вторжение в соседнюю страну…

– Оставьте эти проблемы министру иностранных дел и позаботьтесь о выполнении моего приказа.

Он с досадой прервался, потому что раздался стук в дверь. Она открылась, и вошедший что-то прошептал на ухо секретарю Анухару эль-Мохри, который хранил молчание на протяжении всего собрания. Выражение лица последнего заметно изменилось.

Он кивнул, закрыл дверь и пояснил:

– Извините, ваше превосходительство, но мне сообщили о прибытии губернатора.

– Бен-Куфра? – удивился Мадани. – Он жив?

– Именно так, господин. В плохом состоянии, но жив… Ожидает в своем кабинете.

Министр вскочил на ноги и, даже не попрощавшись с присутствующими, покинул зал, пересек высокую галерею в сопровождении Анухара эль-Мохри, провожаемый испуганными взглядами местных чиновников, и вошел в просторный полузатененный кабинет губернатора, оставив секретаря снаружи. Тот практически налетел на тяжелую дверь.

С десятидневной бородой, грязный, истощенный, с темными кругами под глазами, губернатор Хасан бен-Куфра был тенью гордого, высокомерного и уверенного человека, который однажды вечером покинул этот кабинет, направляясь в мечеть. Он рухнул в одно из тяжелых кресел, устремив невидящий взгляд на пальмовую рощу сквозь тяжелые шторы. Можно было бы сказать, что ум его витает где-то очень далеко – вероятно, в пещере, где на его долю выпало самое тяжелое в жизни испытание. Он даже не поднял глаз при появлении Мадани, и тому пришлось встать перед ним, чтобы он наконец заметил его присутствие.

– Я не надеялся тебя вновь увидеть.

Тот медленно поднял глаза, покрасневшие от усталости и словно бы расширившиеся от ужаса. Он пытался вспомнить собеседника. Наконец хриплым шепотом еле слышно произнес:

– Я тоже… – Он показал запястья – сплошные кровоточащие раны: – Смотри!

– И все-таки это лучше, чем оказаться мертвым… А по твоей вине убиты четырнадцать человек – и страна в опасности.

– Никогда не думал, что ему это удастся. Я был уверен, что посылаю его в западню и в Герифиэсе с ним покончат. Там же находились наши самые лучшие кадры.

– Лучшие? – воскликнул министр. – Он перерезал их, как кур, одного за другим… И теперь Абдуль на свободе. Ты понимаешь, что это значит?

Тот кивнул:

– Мы его схватим.

– Как? Теперь его сопровождает не фанатичный и бестолковый юнец, а туарег, который знает эти края, как никогда не будет знать ни один из нас. – Он сел перед бен-Куфра на софу и автоматическим жестом пригладил волосы. – Только подумать, ведь это я предложил тебя на это место и настоял на твоей кандидатуре…

– Я сожалею.

– Ты сожалеешь? – Министр издал короткий смешок, горький и презрительный. – Если бы ты, по крайней мере, умер, можно было бы сказать, что тебя подвергли нечеловеческим пыткам… Но ты здесь, живой, и тычешь мне в нос своими ранами, которые затянутся за пару недель. Любой студент-бунтарь будет дольше сопротивляться моим людям, чем ты сопротивлялся туарегу. Раньше ты был крепче.

– Когда был молод и меня пытали французские десантники… Тогда я во что-то верил. Боролся за правое дело. Наверно, у меня не было уверенности в том, что будет справедливо держать Абдуля под замком всю жизнь.

– Это казалось тебе справедливым, когда тебе дали этот кабинет и назначили губернатором, – напомнил ему министр. – И когда мы решили, что с ним делать. Тогда он был не Абдулем, а врагом, дьяволом, человеком, приведшим страну к хаосу, потому что отстранял нас, своих близких товарищей, от управления. Нет, Хасан, – решительно сказал он, – не пытайся меня обмануть, я тебя давно знаю. Все дело в том, что власть, годы и комфорт сделали тебя мягким и пугливым… Можно было проявлять героизм и сопротивляться, когда было нечего терять, кроме надежды на лучшее будущее. Но когда живешь во дворце и имеешь счет в Швейцарии… Не отпирайся, – опередил министр губернатора. – Вспомни, что сбор информации входит в мои обязанности, и мне известно, сколько тебе платят за пособничество нефтяные компании.

– Наверняка меньше, чем тебе.

– Конечно… – согласился Али Мадани без тени возмущения. – Но ведь сейчас ты попал в передрягу, а не я… – Он подошел к окну, чтобы взглянуть на муэдзина, взывавшего к верующим с минарета мечети, и сказал, не оборачиваясь: – Молись о том, чтобы мне удалось утрясти то, что ты напортачил, а не то потеряешь нечто большее, нежели пост губернатора.

– Это значит, что ты меня смещаешь?

– Естественно! – ответил министр. – И заверяю тебя, что если не найду Абдуля, то позабочусь о том, чтобы тебя судили за предательство.

Губернатор Хасан бен-Куфра не ответил. Он был поглощен осмотром ран, оставленных ремнями на его запястьях, и размышлял о том, что несколько дней назад в этом же самом кабинете он выступал в роли Мадани, сурово распекая человека по вине туарега, из-за которого все забыли покой и сон.

Он вспомнил время, проведенное в пещере – часы и дни тоски и тревоги, – когда он все время спрашивал себя, действительно ли туарег пришлет за ним кого-то или оставит умирать там, как собаку, – от голода, ужаса и жажды.

А еще вспомнил, что туарег оказался умнее, чем он: без особых усилий выяснил его слабое место и то, как его можно склонить к сотрудничеству, не тронув даже пальцем.

Он понял, что ненавидит туарега за все это, но ненавидит еще больше главным образом потому, что тот сумел выполнить обещание и прислал человека, чтобы его спасти.

– Почему? – спросил Али Мадани, повернувшись, чтобы взглянуть на него, словно прочитав его мысль. – Почему человек, убивающий хладнокровно, как он это делает, оставил тебя на свободе?

– Он мне пообещал.

– А туарег всегда выполняет свои обещания, я знаю… Даже если и так, мне трудно допустить, что существует ум, который считает, что законно лишать жизни незнакомых спящих людей, но никак нельзя нарушить обещание, данное врагу. – Он отрицательно покачал головой и уселся за массивный стол, в кресло, принадлежавшее его собеседнику. – Иногда я спрашиваю себя, как это возможно, что мы живем в одной стране, имея так мало общего… – Он продолжил, словно беседуя сам с собой: – Это часть наследства, за которое мы должны благодарить французов: они нас перемешали, словно в гигантском пудинге, а затем разрезали на куски по своему усмотрению. И вот теперь, двадцать лет спустя, мы сидим здесь и безуспешно пытаемся что-то понять про других.

– Это мы уже знали… – устало заметил Хасан бен-Куфра. – Все мы еще раньше пришли к такому же выводу, но ни у кого и мысли не возникло отказаться от части, которая нам не соответствовала, довольствуясь меньшей и однородной по составу страной. – Он раскрыл и сжал ладони, словно ему было трудно это сделать, стараясь сдержать гримасу боли. – Нас ослепили амбиции, и мы желали все больше и больше территории, даже зная, что не справимся с ее управлением. Отсюда и наша политика: если мы не добьемся того, чтобы бедуины приспособились к нашему укладу, значит, мы должны сжить их со свету. Что бы мы стали делать, если бы французы попытались нас извести много лет назад, потому что мы не приспособились к их образу жизни?

– То, что мы в конце концов и сделали: обрели независимость… Возможно, таково же и будущее туарегов: стать независимыми от нас.

– Ты что, представляешь себе их независимыми?

– А нас разве когда-нибудь представляли себе французы, пока мы не начали бросать в них бомбы и демонстрировать, что можем быть независимыми? Этот Гасель – или как там его зовут – доказал, что в состоянии нас победить. Если бы к нему присоединились все его соплеменники, уверяю тебя, они бы выкинули нас из пустыни. И полмира изъявило бы готовность им помочь в обмен на нефть из ее недр… Нет уж, – убежденно сказал он, – мы не должны давать им возможность узнать о том, что они в состоянии превратить своих верблюдов в золотые «кадиллаки».

– Для этого ты и приехал?

– Для этого и чтобы раз и навсегда покончить с Абдулем эль-Кебиром.

Это было море обнаженных женских тел, разлегшихся на солнце, – с золотистой кожей, иногда медной и даже красной – на гребнях самых старых вершин. Правда, это были тела великанш: груди, порой вздымающиеся выше двухсот метров, зады, достигающие километра в диаметре, и ноги – длинные, бесконечные, неприступные ноги, по которым верблюды взбирались с трудом, скользя, визжа и кусаясь, грозя в любую минуту оступиться и скатиться к подножию бархана, чтобы уже больше не встать и в итоге быть проглоченными песком.

Гасси – проходы между барханами – превратились в извилистый лабиринт: чаще всего они оказывались несуществующими или же, случалось, приводили в исходную точку, – и только невероятная способность Гаселя к ориентированию и уверенность в себе позволяли им день за днем продвигаться на юг, не возвращаясь назад.

Абдуль эль-Кебир, воображавший, что хорошо знает страну, которой он управлял несколько лет, и успевший пожить в самом сердце пустыни, никогда не представлял себе, даже в самом страшном сне, что на земле существует море таких барханов, столь обширное пространство песка – эрг, которому не видно конца и края, даже если подняться на самую высокую из гурде.

Песок и ветер – вот и все, что было здесь, в преддверии «великой пустой земли». Он спрашивал себя, разве такое возможно, что, по утверждению туарега, существует нечто еще худшее, чем вот этот застывший океан.

Дневные часы они проводили, укрывшись от ветра и солнца в просторной палатке желтоватого цвета, деля ее тень с верблюдами. Возобновляли движение, как только день начинал клониться к вечеру, и продолжали его в течение всей ночи, при свете луны и звезд. В пути их заставали изумительные рассветы, когда тени словно перебегали с гребня на гребень сифов в форме сабли. Казалось, что песчинки на их лезвиях лежали, сцепившись друг с другом.

– Сколько еще осталось? – поинтересовался он, когда наступил пятый из этих рассветов и первые лучи дали ему возможность убедиться, что он по-прежнему не может разглядеть на горизонте начало великой равнины.

– Не знаю. Отсюда никто никогда не возвращался. Никто не сосчитал дни песка и дни «пустой земли».

– Так значит, мы движемся к смерти?..

– То, что это никому не удалось, еще не значит, что этого нельзя сделать.

Он недоверчиво покачал головой:

– Меня поражает твоя вера в самого себя. Я же начинаю испытывать страх.

– Страх – главный враг в пустыне, – услышал он в ответ. – Страх приводит к отчаянию и безумию, а безумие толкает на нелепые поступки и приводит к смерти.

– Ты никогда не чувствуешь страха?

– Перед пустыней? Нет. Я здесь родился, здесь прошла моя жизнь… У нас четыре верблюда, верблюдицы сегодня и завтра еще дадут молоко, и нет признаков харматана. Если ветер нас пощадит, у нас есть надежда.

– Сколько дней надежды? – поинтересовался Абдуль.

Он заснул, пытаясь подсчитать, сколько дней надежды у них осталось и сколько еще терпеть эти муки, а в полдень его разбудило далекое жужжание. Он открыл глаза, и первое, что увидел, был Гасель, силуэт которого вырисовывался на фоне входа: тот стоял на коленях и смотрел в небо.

– Самолеты… – не оборачиваясь, сказал туарег.

Абдуль эль-Кебир подполз к нему и сумел разглядеть крохотную разведывательную авиетку, кружившую где-то на расстоянии пяти километров и медленно приближавшуюся.

– Он может нас увидеть?

Гасель отрицательно покачал головой, но все же приблизился к верблюдам и связал им ноги, соединив передние с задними, чтобы у них не было никакой возможность подняться.

– Шум их пугает… – объяснил он. – А если они побегут, то выдадут нас.

Закончив, он терпеливо выждал, когда во время очередного круга, описываемого авиеткой, их заслонит верхушка ближайшего бархана, и только тогда вылез наружу и присыпал слоем песка самые заметные участки палатки.

Спустя четверть часа, не причинив никакого другого беспокойства, кроме нервных криков животных: одна из верблюдиц трижды попыталась укусить товарищей, – жужжание удалилось, и аппарат превратился в маленькую точку, пролетев всего раз над их головами.

Сидя в полумраке, прислонившись спиной к одному из верблюдов, Гасель достал из кожаного мешка горсть фиников и начал есть, словно ничего не произошло и им не угрожает ни малейшей опасности. Как будто он преспокойно сидит у себя дома – в своей удобной хайме.

– Ты и правда можешь лишить их власти, если сумеешь пересечь границу? – спросил он, хотя было ясно, что ответ его не слишком интересует.

– Это они так считают, хотя я в этом не уверен. Большинство моих сторонников умерли или сидят по тюрьмам… Другие меня предали. – Абдуль эль-Кебир взял финики, предложенные ему туарегом. – Это будет непросто… – добавил он. – Но если мне это удастся, можешь просить у меня, что пожелаешь… Я всем обязан тебе.

Гасель медленно покачал головой:

– Ты мне ничего не должен, и я все еще перед тобой в долгу из-за смерти твоего друга… Что бы я ни сделал и сколько бы лет ни прошло, я никогда не смогу вернуть ему жизнь, которую он мне доверил.

Абдуль эль-Кебир долго смотрел на него, пытаясь заглянуть вглубь этих темных и глубоких глаз – единственную часть лица, которую ему до сих пор удалось увидеть.

– Я спрашиваю себя, почему одни жизни для тебя столько значат, а другие – так мало. Ведь ты в тот день ничего не мог поделать, однако кажется, что воспоминания о нем тебя преследуют и мучают. Вместе с тем убийство солдат тебя оставляет абсолютно равнодушным.

Ответа он не получил. Туарег лишь пожал плечами и продолжил свое занятие – класть финики в рот под покрывалом.

– Ты мне друг? – неожиданно спросил Абдуль.

Тот взглянул на него с удивлением:

– Да. Полагаю, что да.

– Туареги снимают покрывало перед членами семьи и друзьями… Однако ты до сих пор не делал этого передо мной.

Гасель размышлял несколько мгновений, а затем очень медленно поднес руку к лицу и убрал покрывало, предоставив Абдулю возможность разглядывать свое худое и волевое лицо, изборожденное глубокими морщинами. И улыбнулся:

– Лицо как лицо, ничего необычного.

– Я представлял тебя другим.

– Другим?

– Вероятно, старше… Сколько же тебе лет?

– Не знаю. Никогда не считал. Моя мать умерла, когда я был ребенком, а эти вещи волнуют только женщин. Я уже не столь силен, как раньше, но еще не начал испытывать усталость.

– Не представляю тебя уставшим. У тебя есть семья?

– Жена и четверо детей. Моя первая жена умерла.

– У меня двое детей. А жена тоже умерла, хотя мне не сказали когда.

– А сколько времени ты провел в заключении?

– Четырнадцать лет.

Гасель молчал, пытаясь представить себе, что такое четырнадцать лет в жизни человека, но не мог даже вообразить, как можно столько времени провести взаперти.

– И все время находился в форте Герифиэс?

– Последние годы – да. Но я уже просидел восемь лет во французских тюрьмах… – Абдуль с горечью улыбнулся. – Когда был молодым и боролся за свободу.

– И несмотря ни на что, хочешь вернуться к борьбе, хотя вполне вероятно, что тебя вновь предадут и посадят под замок?

– Я принадлежу к той породе людей, которые могут находиться либо на вершине, либо на дне.

– Сколько же времени ты пробыл на вершине?

– У власти? Три с половиной года.

– Мало, – убежденно сказал туарег, несколько раз отрицательно покачав головой. – Как бы власть ни была хороша, двадцать два года тюрьмы не окупишь тремя с половиной годами командования. Нет. Даже если бы было наоборот. Для нас, туарегов, свобода всегда важнее всего. Она настолько важна, что мы не строим каменных домов, потому что задыхаемся, когда чувствуем, что вокруг стены. Мне нравится осознавать, что я могу поднять любую из стен своей хаймы и увижу там безграничную пустыню. И мне нравится замечать, как ветер проникает сквозь тростниковые стены шерибы… – Он помолчал. – Аллах не может нас видеть, когда мы укрываемся под каменными потолками.

– Он видит нас повсюду. Даже в самом глубоком застенке. Он оценивает наши страдания и вознаграждает, если мы их переносим ради правого дела. – Абдуль эль-Кебир посмотрел ему в глаза. – А мое дело правое, – заключил он.

– Почему?

Абдуль недоуменно взглянул на собеседника:

– Что почему?

– Почему твое дело более правое, чем у них? Все вы ищете власти. Или нет?

– Существует много способов употребления власти. Одни используют ее ради собственной выгоды. Другие – чтобы быть полезными людям и добиться лучшего будущего для своего народа. Как раз к этому я и стремился. Поэтому они и не нашли, в чем меня обвинить, когда предали, и не осмелились меня расстрелять.

– Какая-то причина, чтобы тебя предать, у них была.

– Я не разрешал им воровать, – сказал он с улыбкой. – Я хотел создать правительство порядочных людей, не осознавая, что ни одна страна не располагает достаточным количеством порядочных людей для того, чтобы сформировать правительство. Теперь у них имеются яхты, дворцы на Ривьере и счета в Швейцарии, хотя когда мы были молоды и вместе боролись, то поклялись сражаться с коррупцией с тем же пылом, с каким мы сражались с французами. – Он пощелкал языком, словно насмехаясь над самим собой. – Это была идиотская клятва. Мы могли сражаться с французами, потому что, как бы ни пытались, французами никогда бы не стали. А вот бороться с коррупцией уже не так легко, потому что при всем противодействии ей мы тоже можем сойти с пути истинного… – Он пристально посмотрел на Гаселя: – Понимаешь, о чем я тебе толкую?

– Я туарег, а не тупица. Разница между нами заключается в том, что туареги заглядывают в ваш мир, наблюдают, понимают и отходят в сторону. А вы даже не приближаетесь к нашему миру и уж тем более не можете его понять. Поэтому мы всегда будем выше.

Абдуль эль-Кебир впервые за долгое время весело улыбнулся. Слова Гаселя его искренне позабавили.

– Это правда, что вы, туареги, по-прежнему считаете себя богами избранной расой?

Гасель показал в сторону выхода:

– А какая еще раса выжила бы две тысячи лет в этих песках? Если вода кончится, я останусь в живых, когда тебя будут пожирать черви. Не это ли доказательство того, что боги нас избрали?

– Возможно… И если это так, сейчас самое время обратиться к ним за помощью, потому что то, что не удалось пустыне за две тысячи лет, сделают люди за двадцать. Они хотят вас уничтожить: покончить с вами и стереть с лица земли, даже если окажутся неспособными что-то построить поверх ваших могил.

Гасель прикрыл глаза, не очень-то встревоженный угрозой или предупреждением.

– Никто никогда не сможет погубить туарегов, – проговорил он. – Никто, кроме самих туарегов, а они уже несколько лет живут в мире и не воюют между собой. – Он помолчал и, не открывая глаз, добавил: – А сейчас тебе лучше поспать. Ночь будет долгой.

И действительно, это была долгая и утомительная ночь. С того момента, как красное и трепещущее солнце начало погружаться в марево, струившееся над гребнями барханов, до того момента, как это же самое солнце, отдохнувшее и сверкающее, воскресло слева от них, осветив все тот же пейзаж обнаженных гигантских женских тел.

Они помолились лицом к Мекке и вновь оглядели горизонт.

– Долго ли еще?

– Завтра мы достигнем равнины… Тогда начнется самое плохое.

– Откуда тебе это известно?

У туарега не нашлось ответа. Это было все равно что предсказать, когда начнется песчаная буря или зной усилится до нестерпимости. Это было все равно что почувствовать стадо антилоп за каким-то барханом или же пройти, не заблудившись, доселе неизведанным путем.

– Знаю… – вот и все, что он ответил. – На рассвете мы достигнем равнины.

– Меня это радует. Надоело взбираться и спускаться по барханам и вязнуть в песке.

– Нет. Тебя это не обрадует, – разуверил его Гасель. – Здесь веет ветер. Худо-бедно, но освежает и дает возможность дышать. Реки песка образуются на дорогах ветра. А вот «пустые земли» – они как могилы: там все неподвижно, и ветер настолько горяч, что становится густым. Кровь готова закипеть, а легкие и голова взрываются. Поэтому ни одно животное, ни одно растение там не живет. И эту равнину… – он сделал на последних словах особый упор, указывая пальцем вперед, – никогда никому не удавалось пересечь.

Абдуль эль-Кебир не ответил: его впечатлили не столько слова, сколько тон голоса туарега. Он уже успел его узнать, наблюдал за его поведением в каждый пережитый ими момент, и казалось, что того ничто и никто не пугает. Гасель чувствовал себя уверенно в любой местности, по которой передвигался, и во враждебном мире, в котором ему приходилось действовать. Это был спокойный, замкнутый человек, державшийся на расстоянии. Он словно все время был выше любых проблем и опасностей, однако сейчас, когда речь зашла о «пустой земле», мужчина говорил о ней с уважением, что не могло по меньшей мере не встревожить Абдуля эль-Кебира.

Обычный человек воспринял бы эрг, который они пересекали, как конец всех дорог, начало всяческих безумств и верную смерть. Для туарега же это был всего-навсего удобный этап путешествия, которое скоро станет действительно трудным. Абдуль эль-Кебир даже боялся представить себе то, что этот человек мог считать трудным.

Гасель же, со своей стороны, вел внутреннюю борьбу, спрашивая себя, а не переоценил ли он собственные силы, не последовав совету, который его соплеменники передавали из поколения в поколение в виде формулы: «Избегай Тикдабры».

Руб-аль-Джали на юге Аравийского полуострова и Тикдабра в сердце Сахары являются самыми неприютными районами планеты. Небеса сохранили их специально для того, чтобы отправлять туда души последних негодяев – детоубийц и насильников. Тут же обретались мятущиеся души тех, кто во время священных войн повернулся к врагу спиной.

Гасель Сайях с детства научился не обращать внимания на духов, привидения или призраков, но ему были знакомы другие «пустые земли», менее известные и менее ужасные, чем Тикдабра, а значит, он мог составить себе ясное представление о том, что их ожидало в ближайшие дни.

Он оглядел своего спутника. На самом деле он изучал его с первого мгновения – с того момента, как заметил ужас, промелькнувший в его глазах, когда сообщил ему, что убил охрану. Если он выдержал в заключении столько лет и не признал себя побежденным, настроившись продолжать борьбу, это, несомненно, означало, что он мужественный и необычайно закаленный человек. Однако закалка для борьбы – Гаселю это было прекрасно известно – совсем не то, что закалка, необходимая для противостояния пустыне. С пустыней не борются, потому что пустыню никогда не победить. Пустыне надо сопротивляться, обманывая и притворяясь, чтобы в итоге незаметно стащить у нее свою же собственную жизнь, которую, как она себе вообразила, уже заполучила. В «пустой земле» не место героям во плоти, там нужно быть бескровным камнем, ибо только камням удается стать частью пейзажа.

И Гасель опасался, что Абдуль эль-Кебир, так же как любой другой человек, который не родился имохагом и не рос среди песков и камней, начисто лишен способности превращаться в камень.

Он снова взглянул на него. Несомненно, это был человек, не боявшийся людей, однако его подавляли одиночество и тишина здешней природы, молчаливой и мягко агрессивной. Здесь все представляло собой плавные линии и спокойные цвета, не подстерегал зверь, не прятались скорпион или змея. Даже жаждущий крови москит не появлялся на склоне дня. И все же здесь веяло смертью, хотя ничем не пахло, ибо в асептическом море барханов даже запахи выветрились тысячу лет назад.

Он уже начал выказывать первые признаки тоски, обессилев перед безграничной ширью моря песка, когда трудности еще даже не заявили о себе. Его пульс уже бился учащенно, когда они взбирались на вершины самых высоких барханов – старых гурде, красноватых и твердых, как базальт, – и он не обнаруживал с другой стороны ничего, кроме точного повторения пейзажа, который они тысячу и один раз оставляли позади, и уже проклинал все на свете, когда верблюды в очередной раз сбрасывали свой груз на землю или валились с ног, угрожая никогда больше не подняться.

А ведь это было только начало.

Они поставили палатку, и в середине утра прилетели два самолета.

Гасель был благодарен им за появление и за настойчивое – и безрезультатное – кружение у них над головами, потому что понял: самолеты дадут Абдулю необходимую встряску, служа доказательством того, что опасность существует, что он не застрахован от возвращения в тюрьму, от другой смерти, более грязной и позорной, которая, без сомнения, ожидает его в случае, если он попадется в руки преследователей.

Они оба осознавали, что если навеки исчезнут в «пустой земле» Тикдабре, то тут же превратятся в легенду. Точно так же, как однажды это случилось с Большим караваном и как это бывает с героями, которые никогда не сдаются. Пройдет сто лет, прежде чем народ, который его любит, потеряет надежду на то, что в один прекрасный день легендарный Абдуль эль-Кебир вернется из пустыни. Его врагам придется сражаться с его призраком, потому что им никогда не удастся получить доказательства – физического и ощутимого – его смерти.

Самолеты нарушили ужасное безмолвие и даже как будто бы оставили в воздухе запах бензина, ожививший воспоминания.

Когда они были уже далеко, беглецы вылезли из палатки, чтобы поглядеть им вслед: самолеты кружили, словно стервятники в поисках добычи.

– Они догадываются, куда мы направляемся. Не лучше ли вернуться и попытаться проскользнуть где-то в другом месте?

Туарег медленно покачал головой:

– То, что они об этом догадываются, еще не значит, что они нас найдут. И даже если они нас обнаружат, им придется отправиться вслед за нами. А на это никто не отважится. Сейчас пустыня – наш единственный враг, но в то же время и союзник. Думай об этом, а об остальном забудь.

Однако даже если Абдуль эль-Кебир и пытался это сделать, то не мог выкинуть из головы все остальное. На самом деле и не хотел, потому что тоже осознал, что впервые в жизни его что-то по-настоящему пугает.

Стал другим свет, но не тени, поскольку на белой бескрайней равнине не существовало ни одного предмета, способного отбросить тень.

Последние барханы покорно умирали, напоминая высохшие языки или длинные волны обессилевшего моря, накатывавшие на берег, в глубине которого не было ничего, кроме пустоты. Причуда природы, граница, которую она навязала без видимой причины, никому не объясняя, почему именно здесь заканчивается песок или почему начинается равнина.

Тишина стала такой давящей, что Абдуль слышал ускорившееся биение своего сердца и даже стук крови в висках.

Он закрыл глаза, безуспешно пытаясь отдалить от себя кошмарный пейзаж, но тот уже настолько въелся ему в сетчатку, что у него возникло стойкое ощущение, что и во время предсмертной агонии эта картина будет стоять у него перед глазами.

Ни гор, ни камней, ни неровностей. Лишь гладкая впадина – лист бумаги, на котором можно было бы написать все книги этого мира.

«Инша Аллах!»[33]

Почему Господь, чья фантазия безгранична, пожелал воссоздать здесь в реальности – да еще настолько зримо – самое что ни на есть абсолютное ничто?

«Инша Аллах!» Такова была его прихоть, и оставалось только согласиться с тем, что ему удалось завить завиток собственного творения, создав пустыню внутри пустыни.

Гасель оказался прав: ветер прекратил свое существование прямо на границе барханов, чтобы уступить место разреженной атмосфере, где менее чем через сто метров температура повысилась на пятнадцать градусов, словно пощечина горячего воздуха, которая побуждала отступить назад в поисках мягкой защиты песчаного моря, которое до того момента казалось ему невыносимым.

Они отправились в путь, когда солнце уже скрывалось за горизонтом, но даже это не принесло свежести в атмосферу, словно это проклятое место находилось за пределами действия основных законов природы и масса разреженного воздуха обладала свойством становиться непроницаемой – стеклянным колоколом, отделявшим «пустую землю» от остальной планеты.

Верблюды кричали. Их вопли были криком ужаса, поскольку инстинкт предостерегал их – эта твердая, горячая и жесткая почва ведет к концу всех дорог.

Вместе с темнотой появились и звезды. Гасель выбрал одну, за которой им предстояло следовать постоянно. Еще позже выглянула бледная луна, которая впервые – в кои-то веки – отбросила тени на призрачную белую равнину.

Туарег передвигался пешком равномерным шагом, подобно бесстрастному автомату, в то время как Абдуль ехал на самом выносливом животном – молодой верблюдице, на состоянии которой, судя по всему, еще не сказались усталость и нехватка воды. Когда молочное сияние начало стирать звезды с небосклона, первый остановился, заставил животных опуститься на колени и натянул над ними широкий навес верблюжьего цвета.

Через час Абдуль эль-Кебир начал ощущать, что задыхается, а в легкие не проходит воздух.

– Воды… – попросил он.

Гасель только открыл глаза и слегка покачал головой.

– Я умру!

– Нет.

– Я же умру!

– Перестань двигаться. Тебе следует лежать неподвижно. Как верблюды. Как я. Пусть твое сердце успокоится, а легкие вбирают минимум воздуха, который им нужен. Ни о чем не думай.

– Только один глоток… – вновь взмолился Абдуль. – Один глоток!

– От этого будет хуже. Попьешь с наступлением вечера.

– С наступлением вечера! – ужаснулся Абдуль. – Осталось по меньшей мере часов восемь.

Однако он понял, что настаивать бесполезно, закрыл глаза, выбросил все из головы и попытался расслабить каждую мышцу, не думая ни о воде, ни об окружавшей его пустыне, ни об ужасе, который, будто живое существо, поселился у него под ложечкой.

Он постарался полностью отрешиться от тела: пускай себе лежит здесь, само по себе, прислоненное к верблюду, – как это делал туарег, который словно выполнил свое намерение и обратился в камень. И тогда он узрел себя самого, разделенного на две части, одна из которых выступала как бы в роли стороннего наблюдателя, совершенно чуждого реальности жажды, жары или пустыни, а другая превратилась в пустую скорлупу, человеческую оболочку, неспособную чувствовать или страдать.

И, не до конца погрузившись в сон, он унесся далеко-далеко – в прошлое, в более счастливые времена, в воспоминания о детях, которых он видел последний раз, когда те были еще детьми, а сейчас уже стали мужчинами и отцами других детей.

Образы – реальность и фантазия – смешались у него в голове. Разом накатывали яркие сцены пережитого и другие, казавшиеся еще более реальными, которые, тем не менее, были всего лишь плодом разыгравшегося воображения.

Пару раз он просыпался с тоскливым чувством, что все еще находится в заключении, и реальность – то, что он на свободе, – ввергла его еще в большую тоску, потому что его камера превратилась в самую большую тюрьму, когда-либо существовавшую на Земле.

А туарег по-прежнему был здесь, перед ним, словно статуя, совершенно не двигаясь, почти не дыша. Он оглядел его, пытаясь понять, что это за человек и какие чувства он в нем пробуждает.

Он его боялся. Боялся – и в то же время уважал, испытывал благодарность за то, что тот его освободил и был, вероятно, самым уверенным в себе, прямодушным и поразительным человеком из всех, кого он когда-либо встречал. Однако существовало кое-что – вероятно, четырнадцать убитых, – что стояло между ними.

А может, это было различие рас и культур, то обстоятельство, что житель побережья никогда не научится понимать туарега и не воспримет его обычаев.

Туареги были единственным среди всех исламских народов, который, при всей своей приверженности учению Магомета, провозглашал равенство полов. Их женщины не только никогда не прятали лицо под покрывалом – в отличие от мужчин, – но еще и пользовались до замужества полной свободой, не отчитываясь о своих действиях ни перед родителями, ни перед будущим мужем, которого, как правило, выбирали самостоятельно, следуя своим чувствам.

В пустыне пользовались популярностью туарегские праздники холостяков – Ахаль, – на которых юноши и девушки собирались на ужин при свете костра, играли на однострунном амзаде[34], танцевали все вместе до поздней ночи. Женщина брала ладонь мужчины и чертила на ней рисунки, значение которых было известно только ее соплеменникам и которые указывали, как именно она желает предаваться любви этой ночью.

Затем каждая пара удалялась в темноту – искать в дюнах, на мягком песке и расстеленной поверх него белой гандуре, удовлетворения желаниям, выраженным на ладони мужчины.

Для обычного араба, ревностно заботящегося о том, чтобы та, которой суждено стать его женой, была девственницей, или о том, чтобы сохранить честь дочери, подобные вольности выходили далеко за рамки простого скандала, и Абдулю было известно, что в некоторых странах, например в Аравии и Ливии, и даже в некоторых регионах его собственной отчизны за гораздо меньший проступок виновных забрасывали камнями или отрезали им головы.

Однако имохаги отстаивали право своих женщин на то, чтобы заниматься сексом, одеваться, как им хочется, или иметь право голоса в семейных вопросах, с давних времен распространения мусульманства, когда религиозный фанатизм проявлялся более жестко и требовательно.

Это был народ, который с тех пор, как появился на Земле, умел брать для себя самое лучшее из того, что ему предлагали, отвергая все, что стесняло его свободу и его характер. Даже зная, что с ними нет никакого сладу, Абдуль эль-Кебир был бы горд и счастлив стать их лидером.

Туареги сумели бы принять и понять то, что он пытался предложить, никогда бы его не предали и не позволили другим его предать, потому что когда люди их племени клялись повиноваться аменокалю[35], то повиновались до последнего издыхания.

А вот жители побережья, которые превозносили его до небес, когда он изгнал французов, впервые дав им родину и основание гордиться собой, не сумели выполнить клятву верности и забились как можно глубже в свои убогие хижины, едва почуяв опасность.

– Что значит быть социалистом? – спросил его Гасель в первый вечер, когда они еще испытывали желание разговаривать и ехали рядом на раскачивающихся верблюдах.

– Стремиться к тому, чтобы справедливость была одинаковой для всех.

– Ты социалист?

– Более или менее.

– Ты считаешь, что все – и имохаги, и слуги – равны?

– Перед законом? Да.

– Я говорю не о законе. Я говорю о том, полностью ли мы, слуги и хозяева, равны.

– В каком-то роде… – Абдуль хотел выяснить, куда тот клонит, чтобы не попасть впросак. – Вы, туареги, единственные люди на земле, которые все еще держат рабов и не стыдятся этого. Это несправедливо.

– У меня нет рабов. У меня есть слуги.

– Неужели? А как ты поступаешь, если кто-то убегает и больше не хочет работать на тебя?

– Я его разыскиваю, наказываю плетьми и возвращаю обратно. Он родился в моем доме, я давал ему воду, пищу и защиту, когда он не мог о себе позаботиться. Какое он имеет право забыть об этом и уйти, когда я стал ему не нужен?

– Право на собственную свободу. Ты бы согласился стать чьим-то слугой на том основании, что он кормил тебя, когда ты был ребенком? До какого времени ты должен выплачивать этот долг?

– Ко мне это не относится. Я родился имохагом. Они родились акли.

– А кто так распределил, что имохаг выше акли?

– Аллах. Если бы это было не так, он не сделал бы их трусливыми, вороватыми и услужливыми. И не сделал бы нас смелыми, честными и гордыми.

– Черт побери! – воскликнул Абдуль. – Из тебя бы вышел самый что ни на есть фанатичный фашист…

– А кто такой фашист?

– Тот, кто провозглашает свой род наивысшим из всех.

– В таком случае я фашист.

– Ты и правда фашист, – убежденно сказал Абдуль. – Хотя я уверен в том, что если бы ты знал, что это на самом деле значит, то отказался бы от этого.

– Почему?

– Ну так просто это не объяснишь, трясясь на верблюде, который смахивает на пьяницу… Давай лучше оставим до другого случая.

Но этот другой случай так и не представился, и у Абдуля появилась уверенность, что вероятность того, что он представится, уменьшается с каждым днем, поскольку их изматывали усталость, жара и жажда, и даже чтобы просто выговорить какое-то слово – требовалось сверхчеловеческое усилие.

Когда Гасель наконец совсем проснулся, он свернул лагерь и в очередной раз уложил вещи, погрузив их на трех верблюдов.

Кивком головы он показал на четвертого:

– Нам придется зарезать его сегодня вечером.

– Он привлечет грифов, а грифы привлекут самолеты. Те выйдут на наш след.

– Грифы не рискуют залетать в «пустую землю»… – Гасель взял небольшой оловянный ковшик, налил в него воды и передал Абдулю: – Воздух слишком горячий.

Тот с жадностью выпил и снова протянул черпак, но туарег уже плотно закрыл гербу:

– Больше нет.

– Это все? – изумился Абдуль. – Я даже не смочил горло.

Гасель опять показал на верблюда:

– Сегодня вечером попьешь его крови. И поешь мяса. Завтра начинается Рамадан.

– Рамадан? – удивленно переспросил Абдуль. – Ты считаешь, что мы в состоянии соблюдать пост в подобном положении?

Он мог бы поклясться, что туарег улыбнулся.

– Кто же лучше нас смог бы соблюсти его в настоящий момент? – поинтересовался тот. – И разве есть лучшее применение нашим страданиям?

Животные встали на ноги, и Гасель протянул руку Абдулю, чтобы помочь ему подняться.

– Идем! – подбодрил он. – Нам предстоит длинный путь.

– Сколько дней продлится это мучение?

Гасель уверенно ответил:

– Я этого не знаю. Клянусь тебе, что не знаю. Помолимся о том, чтобы Аллах сделал его как можно короче, но даже он не в силах уменьшить пустыню. Такой он ее создал, такой она и останется.

Старший сержант Малик эль-Хайдери твердо заявил в очередной раз:

– Никто не зачерпнет воды ни из этого колодца, ни из любого другого в пятистах километрах вокруг до тех пор, пока я не выясню, где прячется семья Гаселя Сайяха.

Старик бессильно пожал плечами:

– Они уехали. Подняли лагерь и уехали. Откуда нам знать куда?

– Вам, туарегам, известно все, что творится в пустыне. Верблюд ли подохнет, коза ли заболеет – слух тут же передадут из уст в уста. Не знаю уж, как вы это делаете, но это так. Ты считаешь меня дураком, если собираешься заставить меня поверить, что целая семья со своими хаймами, скотом, детьми и рабами может перебраться из одного места в другое так, что никто этого не заметил.

– Они уехали.

– Куда?

– Я этого не знаю.

– Тебе придется разузнать, если хочешь воды.

– Мои животные умрут. И моя семья тоже.

– Не стоит винить в этом меня. – Малик эль-Хайдери угрожающе наставил на старика палец, несколько раз ткнув его в грудь, из-за чего тот уже был готов выхватить свой кинжал. – Один из твоих соплеменников, – добавил он, – грязный убийца, умертвил моих людей. Солдат, которые защищают вас от бандитов, которые ищут воду, роют колодцы и предохраняют их от песка. Тех, которые отправляются на поиски пропавших караванов, рискуя своей жизнью в пустыне. – Он несколько раз покачал головой. – Нет. Вы не имеете права ни на воду, ни на жизнь, пока я не найду Гаселя Сайяха.

– Гасель не со своей семьей.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что вы его ищете в «пустой земле» Тикдабре.

– А может, мы ошибаемся? И если мы его не найдем, рано или поздно он должен будет вернуться к своим. – Тон его голоса изменился, зазвучав примирительно, убеждая. – Мы не хотим причинять вреда его семье. Мы не имеем ничего против его жены или детей. Нам нужен только он, и мы просто его подождем… Рано или поздно он должен появиться.

Старик отрицательно покачал головой.

– Не появится, – возразил он. – Если вы будете поблизости, он никогда не появится, потому что знает пустыню лучше, чем кто бы то ни было. – Он помолчал. – И не пристало воинам или солдатам вмешивать женщин и детей в войны мужчин. Таков обычай и закон, столь же древний, как мир.

– Послушай, старик! – Голос вновь зазвучал сурово, резко и угрожающе. – Я здесь не для того, чтобы ты учил меня морали. Эта свинья, да пристыдит его Аллах, прикончил капитана у меня под носом, похитил губернатора, перерезал горло бедным парням, когда те спали, и уверен, что может глумиться над всей страной. Как бы не так! Клянусь тебе, что это не так. Так что выбирай.

Старик встал и медленно удалился от края колодца, не сказав ни слова. Он не успел сделать и пяти шагов, когда Малик крикнул:

– И помни, что моим людям нужно есть! Каждый день мы будем забивать одного из твоих верблюдов, а счет можешь отправить новому губернатору в Эль-Акаб!

Старик на мгновение остановился, но не обернулся и, тяжело ступая, продолжил свой путь к тому месту, где его ждали дети и животные.

Малик подозвал солдата-негра:

– Али!

Тот поспешно приблизился:

– Да, мой сержант?

– Ты негр, как и рабы этого недоумка. Он ничего не скажет, потому что он – туарег и считает, что его честь окажется навсегда запятнанной, зато акли болтливы: им нравится рассказывать о том, что им известно, и какой-нибудь наверняка захочет заработать несколько монет и выручить хозяина. – Он сделал паузу. – Сегодня ночью отнеси им немного воды и еды, как будто от себя. Солидарность между братьями по крови, ты же понимаешь… Постарайся вернуться с необходимыми мне сведениями.

– Если они заподозрят, что я выступаю в роли шпиона, эти туареги перережут мне горло.

– Зато, если они этого не сделают, станешь капралом. – Малик сунул ему в руку ком мятых банкнот: – Убеди их этим.

Старший сержант Малик эль-Хайдери хорошо знал туарегов и их рабов. Он только-только начал засыпать, когда услышал шаги перед своей палаткой.

– Сержант!

Он высунул голову и не удивился, столкнувшись с черной улыбающейся физиономией.

– Гвельта гор Хуэйлы. Рядом с могилой Ахмада эль-Айнина, отшельника.

– Ты знаешь, где это?

– Сам я там не бывал, но мне объяснили, как добраться.

– Это далеко?

– Полтора дня.

– Предупреди капрала. Выступаем на рассвете.

Улыбка негра стала еще шире, и он лукаво заметил:

– Теперь я капрал… Первый капрал.

Малик улыбнулся в ответ:

– Ты прав. Отныне ты первый капрал. Позаботься о том, чтобы все было готово, как только взойдет солнце… И принеси мне чай за пятнадцать минут до этого.

Пилот вновь отказался.

– Послушайте, лейтенант… – повторил он. – Мы пролетели над этими барханами на высоте меньше ста метров. Мы бы сумели разглядеть даже крысу, если бы в этом проклятом месте водились крысы, но там ничего не было. Ничего! – убежденно заявил он. – Вы представляете себе, какой след оставляют на песке четыре верблюда? Если бы они прошли, мы бы что-нибудь заметили.

– Нет, если этих верблюдов ведет туарег, – возразил Разман, уверенный в своих словах. – И тем более если это как раз тот туарег, которого мы ищем. Наверняка он не позволяет верблюдам идти друг за другом – в этом случае они протопчут тропинку, которую можно разглядеть, – только в ряд по четыре, так что их ноги не слишком глубоко погружаются в плотный песок здешних барханов. А если песок мягкий, то ветер стирает следы меньше чем за час. – Он сделал паузу, во время которой летчики выжидательно на него смотрели. – Туареги путешествуют ночью и останавливаются с рассветом. Вы же никогда не взлетаете раньше восьми утра, а следовательно, вы долетели до эрга уже ближе к полудню… За эти четыре часа на песке не остается ни одного следа верблюда.

– А они? Четыре верблюда и два человека… Они-то куда деваются?

– Да будет вам, капитан! – воскликнул Разман, разводя руками. – Вы облетаете каждый день эти барханы. Сотни, тысячи – может, миллионы! – барханов. И вы хотите заставить меня поверить в то, что там не смогла бы замаскироваться целая армия? Какое-нибудь углубление, светлая ткань, немного присыпанная песком, – и порядок…

– Ладно… – сдался пилот, который говорил первым. – Я полностью с вами согласен… Чего вы в таком случае хотите? Чтобы мы летали, продолжая терять время и тратить топливо? Мы их не найдем, – упорствовал он. – Никогда не найдем!

Лейтенант Разман отрицательно покачал головой, успокаивая их, и подошел к большой карте района, висевшей на стене ангара.

– Нет… – сказал он. – Я не хочу, чтобы вы не вернулись в эрг, я хочу, чтобы доставили меня в настоящую «пустую землю». Если мои расчеты верны, они уже добрались до равнины. Вы могли бы там приземлиться?

Пилоты переглянулись, и было ясно, что предложение пришлось им не по душе.

– А вы имеете представление о том, какова температура на этой равнине?

– Конечно… – ответил лейтенант. – В полдень песок может нагреться до восьмидесяти градусов.

– А знаете ли вы, что это означает для таких старых самолетов в скверном состоянии, как наши? Проблемы охлаждения мотора, турбулентности, непредвиденных воздушных ям и, самое главное, зажигания… Конечно, приземлиться-то мы бы еще смогли, но рискуем уже больше не взлететь. Или же взорваться, когда вновь запустим двигатель… – Пилот рубанул воздух рукой в знак того, что его решение окончательное. – Я отказываюсь.

Было ясно, что напарник разделяет его точку зрения. И все-таки Разман продолжал настаивать:

– Даже если приказ последует сверху? – Он инстинктивно понизил голос. – Вам известно, кого мы ищем?

– Да, – ответил тот, у которого был певучий голос. – До нас доходили слухи, однако это проблемы политиков, в которые не следует вмешивать нас, военных. – Он сделал паузу и широким жестом обвел карту: – Если мне прикажут приземлиться в любой точке этой пустыни, потому что мы ведем войну или к нам вторгся неприятель, я приземлюсь, не колеблясь ни секунды. Но я не стану этого делать ради охоты на Абдуля эль-Кебира, потому что знаю, что он никогда бы меня о чем-то подобном не попросил.

Лейтенант Разман замер и невольно украдкой бросил взгляд на механиков, которые копошились в противоположном конце просторного ангара, готовя аппараты к полету. Снова понизив голос, он предупредил:

– Вы только что высказали опасную мысль.

– Знаю, – ответил пилот. – Но, по-моему, после стольких лет уже пора бы выразить, что мы чувствуем. Если вы не схватите его в Тикдабре, что, на мой взгляд, весьма проблематично, Абдуль эль-Кебир очень скоро вернется, и к тому времени каждому следует определить свою позицию.

– Похоже, вас радует, что мы его не нашли.

– У меня было задание – искать, и я искал его, как только мог. Я же не виноват, что мы его не нашли. В глубине души мне страшно подумать о том, что может произойти. Абдуль на свободе, а значит, возможно разделение страны, столкновения, а то и гражданская война. Такого своему собственному народу не пожелаешь.

Когда лейтенант Разман покинул ангар, направляясь к себе, он все еще обдумывал слова пилота, поскольку впервые было высказано предположение, которое пугало всех: гражданская война, столкновение двух лагерей одного народа, между которыми стоял один-единственный человек – Абдуль эль-Кебир.

После столетнего периода колониализма его народ не был поделен на четко определенные социальные классы: очень богатых и очень бедных. Они не укладывались в классические схемы развитых стран, согласно которым капиталисты, с одной стороны, а пролетариат – с другой, сталкиваются в смертельной схватке, отстаивая превосходство своих идеалов. Для них же, с семьюдесятью процентами неграмотного населения и распространенной традицией подчинения, по-прежнему оставалась важной харизма человека, его способность увлекать за собой и то, какой отзвук его слова находят в глубине их сердец.

А уж в этом, насколько Разману было известно, Абдуль эль-Кебир имел все шансы на успех, поскольку, благодаря его одухотворенному и открытому лицу, внушающему доверие, и ораторским способностям, народ был готов следовать за ним куда угодно. В конце концов, ведь он выполнил свое обещание, приведя их из колониализма к свободе.

Лежа на кровати и уставившись невидящим взглядом на лопасти старого вентилятора, которому, несмотря на все усилия, не удавалось создать прохладу, Разман спрашивал себя, какова будет его позиция, когда настанет время выбора.

Он вспомнил Абдуля эль-Кебира времен своей юности, когда тот был его кумиром и он обклеил стены комнаты его портретами, затем вспомнил губернатора Хасана бен-Куфра и всех, кто входил в его свиту, – и понял, что свое решение принял уже давно.

Затем его мысли перекинулись на туарега, этого необычного человека, бросившего вызов жажде и смерти, который запросто обвел его вокруг пальца, и он попытался представить, где тот может сейчас находиться, чем в данный момент занимается и о чем они с Абдулем разговаривают, когда ложатся отдыхать, утомленные долгим переходом.

«Не знаю, почему я их преследую, – сказал он себе. – Если в глубине души я желал бы убежать вместе с ними…»

Они попили крови верблюда и поели мяса. Гасель чувствовал себя сильным, бодрым, полным энергии и способным безбоязненно противостоять «пустой земле», однако его беспокоили страх его спутника, молчание, в которое тот все больше и больше погружался, отчаяние, которое читалось в его глазах всякий раз, когда свет нового дня кричал им о том, что пейзаж остался прежним.

– Это невозможно! – Это было последнее, что туарег от него услышал. – Это невозможно!

Гаселю пришлось помочь ему слезть с верблюдицы и перетащить в тень, напоить и прижать к себе его голову, словно успокаивая испуганного ребенка. При этом он спрашивал себя, куда делись силы его спутника и что за странное действие производит на него бескрайняя равнина.

«Это старик, – не раз повторял он себе. – Человек, состарившийся до срока. Он провел последние годы своей жизни, сидя взаперти в четырех стенах, и все, кроме размышлений, означает для него сверхчеловеческое усилие».

Как ему откроешь правду о том, что подлинные трудности еще не начались? Еще осталась вода. И три верблюда, у которых можно украсть кровь. Еще должно пройти время, прежде чем странные блестящие огни, словно тысячи солнц, станут взрываться в глубине его глаз – верный признак того, что начинается настоящее обезвоживание. Но путь долог, очень долог. Он потребует огромной силы воли и неукротимого желания выжить, даже не предлагая взамен надежду на то, что их усилия увенчаются успехом.

«Избегай Тикдабры».

Он не мог вспомнить, когда впервые услышал это предупреждение – возможно, усвоил еще во чреве матери, – но сейчас он оказался именно в ней, в какой-то точке Тикдабры, да вдобавок тащит с собой человека, начавшего превращаться в тень, и при этом питает надежду, что он, Гасель Сайях, Охотник, имохаг Кель-Тальгимуса, сможет одолеть Тикдабру с помощью четырех верблюдов.

Он мог бы стать первым, кому это удалось, и его слава распространилась бы от края до края пустыни, а имя переходило бы из уст в уста, как легенда. Однако он тащит на себе невыносимый груз, словно цепи, которые некоторые хозяева надевают на щиколотки строптивых рабов, и с этим весом – сникшим человеком, который меньше чем через неделю сдастся окончательно, – ни ему, ни другому туарегу пустыни далеко не уйти.

Гасель знал, что наступит такой момент, когда ему придется выбирать: пристрелить спутника, чтобы облегчить его страдания и попытаться спастись самому, или же идти до конца, чтобы вместе встретить самую что ни на есть мучительную смерть.

«Он сам попросит, чтобы я его убил, – сказал он себе. – Когда он не сможет больше терпеть, то будет меня умолять, и мне придется это сделать…»

Оставалось только надеяться, что к тому моменту не будет слишком поздно.

Если гость сам попросит его о смерти, он имеет право исполнить его просьбу и с той минуты освобождается от всякой ответственности, а также может попытаться спастись сам.

«Пять дней, – прикинул он. – Через пять дней я еще буду в состоянии спастись самостоятельно. Если он продержится дольше, будет слишком поздно для обоих».

Он понял, что ему предстоит трудный выбор: с одной стороны, он должен постараться сохранить своего спутника живым и здоровым, поддерживать в нем надежду и всячески пытаться его спасти. С другой стороны, он знал, что каждый день или каждый час, на который он продлит тому жизнь, означает, что у него самого будет на день или час меньше, чтобы спасти свою. Абдуль эль-Кебир, в силу своей конституции и отсутствия привычки, потреблял воды в три раза больше, чем требовалось Гаселю. Это означало, что в решающий момент туарег, оставшись один, увеличивал свои шансы выжить в четыре раза.

Он смотрел на спутника, когда тот спал – беспокойно, временами что-то бормоча, с широко открытым ртом, словно постоянно ловя воздух, который упорно не желал спускаться в легкие. Он оказал бы ему услугу, навеки продлив его сон, избавив его от ужасов и мучений грядущих дней, поскольку тот погрузился бы в самый безмятежный сон, еще сохраняя в сердце иллюзию того, что он свободен, и лелея слабую надежду на то, что перейдет границу.

Какую границу?

Она должна быть где-то здесь – где-нибудь впереди или, может, у них за спиной. Никто в этом мире не смог бы ее указать, ибо «пустая земля» Тикдабра, которая не приемлет простого человеческого присутствия, ни за что не допустила бы, чтобы ей навязали границу.

Она сама была границей. Границей между странами, между регионами и даже между жизнью и смертью. Она навязывала себя людям в качестве границы, и Гасель понял, что в каком-то смысле любил «пустую землю» и ему нравилось, что он оказался здесь по собственной воле. Возможно, он первый испокон веков человек, который может испытать, полностью осознавая свои действия, что значит бросить вызов пустыне пустынь.

«Я чувствую, что способен тебя одолеть, – было последнее, что он прошептал перед тем, как погрузиться в глубокий сон. – Я чувствую, что способен тебя одолеть и навсегда покончить с твоей легендой…»

Однако, когда он уже заснул, какой-то голос настойчиво повторил в его уме: «Избегай Тикдабры», – и из темноты возникла фигура Лейлы. Жена ласково провела рукой по его лбу, напоила свежей водой из самого глубокого колодца и спела ему на ухо, как пела той ночью, во время Ахаля холостяков, когда она начертала на его ладони странные знаки, которые могли понять только люди его племени.

Лейла!

Лейла!

Она перестала перемалывать просо и подняла свои огромные черные глаза к морщинистому лицу Суилема. Тот указывал на вершину утеса, возвышавшегося над гвельтой.

– Солдаты, – только и сказал он.

Действительно, это были солдаты; они сыпались вниз со всех точек с оружием наизготовку, словно собираясь атаковать опасную вражескую группировку, а не жалкий лагерь кочевников, в котором находились только женщины, старики и дети.

Ей хватило одного взгляда, чтобы оценить положение, и, повернувшись к негру, она произнесла тоном, не допускавшим возражений:

– Скройся! Твоему хозяину понадобится узнать, что произошло.

Старик секунду колебался, но затем подчинился, проскользнул среди хайм и шериб и бесследно исчез в тростнике крохотного озерца.

Затем Лейла позвала детей мужа, женщин и слуг, взяла своего малыша на руки и стала ждать, с высоко поднятой головой, когда человек, судя по всему командовавший группой солдат, окажется перед ней.

– Что ты ищешь в моем лагере? – спросила она, хотя прекрасно это знала.

– Гаселя Сайяха. Ты его знаешь?

– Это мой муж. Но его здесь нет.

Сержант Малик без стеснения разглядывал красивую туарегскую женщину, державшуюся гордо и вызывающе. Она не носила ни покрывала, которое не позволяло бы увидеть лица, ни тяжелых накидок, которые делали бы недоступными постороннему взору ее руки, грудь или ее сильные ноги. Вот уже несколько лет – с тех пор, как он оказался в пустыне, – ему не доводилось видеть вблизи такую женщину, и пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы выкинуть из головы свои мысли и ответить с легкой улыбкой:

– Я знаю, что он не здесь. Он очень далеко. В Тикдабре.

Она затрепетала, услышав столь страшное название, но виду не подала. Нельзя, чтобы кто-то потом говорил, что видел туарегскую женщину испуганной.

– Если ты знаешь, где он, то зачем явился?

– Чтобы защитить вас… Вам придется пойти с нами, поскольку твой муж превратился в опасного преступника, и власти опасаются, что вас растерзает возмущенная толпа.

Лейла чуть было не расхохоталась в ответ на столь наглое заявление и широким жестом показала вокруг.

– Толпа? – повторила она. – Какая еще толпа? На расстоянии двух дней пути в любом направлении нет ни души.

Малик эль-Хайдери ухмыльнулся. Впервые за долгое время он почувствовал себя счастливым и довольным.

– В пустыне новости перелетают по воздуху, – сказал он. – Ты же знаешь. Скоро они сюда заявятся, а нам следует избегать инцидентов, которые могут породить межплеменную войну… Вы пойдете с нами.

– А если откажемся?

– Все равно пойдете. Заставим силой. – Он окинул взглядом присутствующих. – Здесь все? – В ответ на молчаливое подтверждение махнул рукой: – Отлично! Тогда вперед.

Лейла показала вокруг себя:

– Нам нужно свернуть лагерь.

– Лагерь останется здесь… Мои люди будут ждать твоего мужа.

Лейла впервые занервничала, и ее голос слегка задрожал, в нем зазвучала мольба:

– Но ведь это все, что у нас есть!

Малик презрительно рассмеялся:

– Прямо скажем, немного… Но там, куда вы отправляетесь, вам даже это не понадобится. – Он сделал паузу. – Ты же понимаешь, что я не могу передвигаться по пустыне с грузом одеял, ковров и посуды, как какой-нибудь махарреро. – Он подал знак одному из солдат: – Трогайтесь. Али! Останешься здесь с четырьмя солдатами. Ты уже знаешь, как тебе следует действовать, если туарег появится!

Спустя пятнадцать минут Лейла обернулась, чтобы в последний раз взглянуть вниз, на дно крохотной ложбины, на воду гвельты, на свои хаймы и шерибы, на загон для коз и угол около тростника, где паслись верблюды. Это и ее мужчина – вот и все, чем она владела в жизни, не считая сына, которого несла на руках, и ей стало страшно, что она больше не увидит ни своего дома, ни мужа. Она повернулась к Малику, который остановился рядом с ней.

– Что тебе на самом деле нужно от нас? – поинтересовалась она. – Я никогда не видела, чтобы женщин, стариков и детей использовали в мужских разборках… У твоей армии так мало сил, что в борьбе с Гаселем ей понадобились мы?

– У него есть кое-кто, кого мы желаем заполучить, – прозвучало в ответ. – А теперь и у нас есть кое-что, что ему нужно… Мы пользуемся его методами, и пусть скажет спасибо, что мы не перерезали горло никому из спящих. Мы предложим ему сделку: одного человека в обмен на всю семью.

– Если этот человек был его гостем, он не сможет ее принять. Наш закон это запрещает.

– Ваш закон уже не существует! – Малик эль-Хайдери уселся на камень, закуривая сигарету, в то время как колонна солдат и пленников начала спуск с каменистого холма в сторону равнины, где ждали автомашины. – Ваш закон, принятый туарегами для удобства исключительно туарегов, не имеет силы перед национальными законами. – Он выпустил струю дыма в лицо женщине. – Твой муж не захотел понять это по-хорошему, и теперь наша задача объяснить ему это по-плохому. Нельзя поступать так, как поступил он, потому что, дескать, ваш обычай это позволяет и пустыня слишком велика. Когда-нибудь он вернется и должен будет понести наказание. Если он хочет, чтобы его жена и дети оказались на свободе, то ему придется сдаться, чтобы его судили.

– Он никогда не сдастся, – убежденно заявила Лейла.

– В таком случае тебе следует свыкнуться с мыслью о том, что ты больше никогда не будешь свободной.

Она не ответила, устремив долгий взгляд в ту точку тростника, где, как ей было известно, прятался негр Суилем, а затем, словно навсегда распростившись со всем своим прошлым, повернулась и начала спускаться вслед за своей семьей.

Малик эль-Хайдери докуривал сигарету и жадно следил за плавным покачиванием бедер женщины. Наконец он с досадой отшвырнул окурок и не спеша двинулся за ней.

Гасель что-то увидел, как только забрезжил дневной свет, решив, что зрение его обманывает, однако по мере приближения все больше убеждался в том, что это было что-то, он не знал что, но оно выделялось на поверхности, лишенной какой-либо неровности.

Солнце начало припекать, и мужчина понял, что пора прервать движение и разбить лагерь, не дожидаясь, пока верблюдица, хромавшая с полуночи, рухнет окончательно. Однако любопытство оказалось сильнее, и он принудил животных сделать еще одно усилие, позволив им остановиться в километре от цели.

Натянул полог над животными и человеком, который был всего лишь мертвым грузом, проверил, все ли в порядке, и пешком, не торопясь, двинулся дальше, стараясь не волноваться и не расходовать скудные запасы сил, несмотря на желание броситься бежать и поскорее добраться до места.

В двухстах метрах у него уже не оставалось сомнений: белое пятно, выделявшееся на фоне белой равнины, оказалось мумифицированным и почти нетронутым, благодаря сухости атмосферы, скелетом большого верблюда с уздечкой.

Он рассмотрел его вблизи. Огромные зубы скалились в печальной улыбке смерти, из глазниц исчезли глаза, а несколько прорех в шкуре демонстрировали абсолютную пустоту нутра.

Верблюд лежал на коленях, вытянув шею на песке, и смотрел в ту точку, откуда пришел Гасель, то есть в сторону северо-востока, а значит, он прибыл с юго-запада, потому что верблюды, умирая от жажды, всегда устремляются к пункту следования – своей последней надежде.

Гасель не знал, радоваться ли ему или огорчаться. Это был скелет мехари, хоть что-то нарушило однообразие пейзажа, сопровождающего их вот уже несколько дней, но если он издох здесь, стало быть, за его спиной не существует никакого намека на воду.

Хромая верблюдица скоро околеет тут же, неподалеку, и тоже превратится в мумию с пустыми глазницами. Каждый из них обозначит середину пути. Мертвые, они соединили север с югом «пустой земли» Тикдабры.

В таком случае на что остается надеяться ему, Гаселю, которому приходится следовать дальше с двумя истощенными верблюдами и человеком, отказавшимся от борьбы, в котором лишь ему с трудом удавалось поддерживать жизнь?

У него не было желания отвечать, поскольку ответ был известен, и он предпочел задаться вопросом, кто бы мог быть хозяином этого белого мехари и что с ним случилось.

Он осмотрел шкуру и части черепа, не засыпанные песком. В любой части пустыни он смог бы подсчитать, как давно животное пало, но здесь, где было до такой степени жарко и сухо, речь могла идти как о трех годах, так и о ста.

Это была мумия, а Гасель не очень-то разбирался в мумиях.

Он почувствовал, что жара начинает его угнетать, и повернул обратно. Он возблагодарил тень и внимательно изучил лицо Абдуля эль-Кебира: тот задыхался, будучи не в силах дышать нормально. Гасель зарезал верблюдицу и напоил его кровью и почти протухшей жидкостью из желудка, которой и было всего ничего, на шесть пальцев в латунном ковшике. Хорошо еще, что Абдуль был без сознания, в противном случае он ни за что не смог бы проглотить подобную гадость. Гасель всерьез задался вопросом, а не убьет ли это его спутника, принимая во внимание, что тот не привык, как туареги, пить гнилую воду.

«Какая разница – от чего он умрет: от этого или от жажды? – размышлял Гасель. – А если все обойдется, это поможет ему продолжить путь».

Затем он лег, собираясь поспать, однако на этот раз сон не пришел, как всегда, мгновенно, вызванный усталостью после долгого пути. Ему не давал покоя скелет мертвого верблюда, один-одинешенек в сердце равнины, и он старался представить себе безумного туарега, который бросил вызов Тикдабре, отправившись из Гао или Томбукту на поиски северных оазисов.

На мехари сохранилась уздечка, а вот седло и груз потерялись по дороге. Это означало, что его хозяин умер еще раньше и верблюд пошел дальше один, в поисках спасения, которое он так и не нашел. И бедуины, и туареги обычно освобождают от сбруи животных, когда те должны умереть, чтобы хотя бы так выразить им свое уважение и благодарность за службу. Если хозяин верблюда этого не сделал, так это потому, что был не в состоянии этого сделать.

Возможно, сегодня ночью или завтра он обнаружит его труп, и пустые глазницы также будут глядеть на северо-восток в надежде увидеть конец этой бескрайней равнины.

Однако он обнаружил не один, а сотни трупов. Он натыкался на них в темноте, различал их формы в полутьме, при фантасмагорическом свете растущей луны, и новый день застал его в их окружении – неисчислимого множества людей и животных, лежавших повсюду, куда ни кинешь взгляд. И в этот момент Гасель Сайях, имохар Кель-Тальгимуса, известный среди соплеменников как Охотник, понял, что он стал первым человеком, обнаружившим останки Большого каравана.

Лохмотья ткани наполовину прикрывали тела проводников и погонщиков, многие из них не выпускали из рук оружие или свои пустые гербы. А на верблюжьих горбах лежали туарегские седла, выгоревшие на солнце, серебряная и медная сбруя и огромные тюки с товарами, лопнувшие от времени, из которых вывалилось на твердый песок их ценное содержимое.

Слоновая кость, эбеновые статуэтки, шелка, рассыпавшиеся в прах от одного лишь прикосновения, золотые и серебряные монеты и, вероятно, в сумках самых богатых купцов – алмазы величиной с горошину. Это был легендарный Большой караван, давняя мечта всех мечтателей пустыни, неисчислимое богатство, неподвластное даже воображению Шахерезады.

Это был он, однако Гасель при виде его не испытал никакой радости, только глубокую тревогу, неодолимую тоску. Созерцать мумии этих несчастных и наблюдать выражение ужаса и страдания на их лицах было все равно что созерцать самого себя через десять или двадцать, а то и через сто, тысячу или миллион лет: кожа превратилась в пергамент, пустые глазницы уставились в никуда, открытый рот застыл в последней мольбе о глотке воды.

И он заплакал. Впервые на его памяти Гасель Сайях из-за кого-то плакал, и хотя он понимал, что глупо и нелепо оплакивать тех, кто умер много лет назад, стоило ему увидеть их здесь, перед собой, и осознать степень их отчаяния в последние минуты, как ему изменила выдержка.

Он разбил лагерь среди мертвецов, сел и стал смотреть на них, спрашивая себя, кто из них Гасель, его дядя, легендарный воин, искатель приключений, которого наняли защищать караван от нападений бандитов и грабителей и который не смог защитить его от настоящего врага – пустыни.

Он бодрствовал весь день, составив компанию мертвецам: впервые с тех пор, как смерть застигла их в пути, кто-то составил им компанию, – и попросил их духов, которые, возможно, вечно блуждают в округе, чтобы те помогли ему избежать подобной трагической судьбы, указав ему путь, который не сумели отыскать при жизни погибшие люди.

И мертвецы говорили с ним своими открытыми ртами, пустыми глазницами и костлявыми руками, вцепившимися в песок. Они не сумели сказать ему, каков верный путь, однако длинная, нескончаемая череда мумий, терявшаяся из виду в юго-западном направлении, вопила о том, что направление, в котором он двигался – и откуда они пришли, – неверно. Впереди только дни одиночества и жажды, и оттуда нет возврата.

Так что у него оставалась единственная надежда – повернуть на восток, постепенно отклоняясь к югу, и уповать на то, что, по крайней мере, в той стороне пределы «пустой земли» находятся ближе.

Гасель хорошо знал туарегских проводников, и ему было прекрасно известно, что, когда кто-то из них ошибался с выбором пути, он упорствовал до последнего, поскольку эта ошибка означала, что он окончательно потерял способность ориентироваться в пространстве, неверно оценив расстояния и определив свое местоположение. У него не оставалось иного выхода, как искать спасения, продолжая двигаться вперед, и надеяться на то, что инстинкт выведет его к воде. Туарегские проводники терпеть не могли изменять маршрут, если не были до конца уверены в том, что знают, куда направляются. Ибо испокон веков было известно, что в пустыне нет ничего хуже, чем блуждание из стороны в сторону без определенного курса. Поэтому, когда проводник Большого каравана по какой-то причине, которую никто никогда не узнает, обнаружил, что неожиданно оказался в незнакомом пространстве «пустой земли», он наверняка предпочел следовать тем же курсом, полагаясь на то, что Аллах сделает путь намного короче, чем он есть в действительности.

И вот теперь он здесь, высохший от солнца, дает Гаселю урок, который Гасель усваивает.

Наступил вечер, и когда солнце перестало яростно прокаливать равнину, он покинул тень своего укрытия и наполнил сумку тяжелыми золотыми монетами и крупными алмазами.

Он ни секунды не испытывал ощущения, что отнимает у покойников то, что им принадлежит. Согласно неписаному закону пустыни, все, что здесь находилось, принадлежало нашедшему, ибо души, попавшие в рай, обретут там все желаемые богатства, а если кто-то из-за своей низости туда не попал, он не имел никакого права на то, чтобы его проклятый дух вечно блуждал с полными сумками.

Затем туарег поделил оставшуюся воду между Абдулем, который даже не открыл глаза, чтобы его поблагодарить, и самой молодой верблюдицей – единственной, которая продержится на ногах еще пару дней. Напился крови последнего верблюда и, привязав старика к седлу, вновь пустился в путь, оставив даже навес, который давал им тень. Теперь тот стал лишним бременем, поскольку Гасель ясно осознавал, что уже не будет останавливаться ни днем, ни ночью, а его единственная надежда на спасение заключается в том, что животное и он сам будут в силах двигаться без отдыха до тех пор, пока не выберутся из этого ада.

Он помолился, попросил за себя, за Абдуля, за мертвых, бросил последний взгляд на армию мумий, уточнил направление и двинулся в путь, ведя за недоуздок верблюдицу. Та следовала за ним без единого вопля протеста, уверенная в том, что только слепая вера в человека, который шел впереди нее, может ее спасти.

Гасель не знал, была ли эта ночь самой короткой или самой длинной в его жизни, потому что его ноги двигались автоматически, а сверхчеловеческая сила воли вновь превратила его в камень. Однако на сей раз он уподобился одному из «путешествующих» камней пустыни. Эти тяжелые валуны непостижимым образом передвигаются по плоской поверхности, оставляя за собой широкую борозду, и никто не смог бы точно сказать, то ли тут замешаны силы притяжения, то ли их ворочали духи, приговоренные к вечности, то ли просто-напросто такова была прихоть Аллаха…

Капрал Абдель Осман открыл глаза и тут же проклял свою судьбу. Солнце уже на кварту поднялось над горизонтом и нагревало землю или, вернее, белый и твердый – почти окаменевший – песок равнины-мучительницы, где они вот уже шесть дней стояли лагерем, страдая от самого невыносимого зноя, который он помнил за все тринадцать лет службы в пустыне.

Он повернул голову, скосил глаза и оглядел толстяка Кадера. Тот еще спал, возбужденно сопя, словно безотчетно боролся за то, чтобы остаться в мире снов, отказываясь возвращаться в окружавшую их ужасную действительность.

Приказ был категоричным: оставаться в данном пункте и вести наблюдение за «пустой землей», пока за ними не приедут. Это может случиться завтра, через месяц или через год, но, если они сдвинутся с места, их расстреляют.

Недалеко находился колодец; вода была мутной, плохо пахла и вызывала понос. Там заканчивалась «пустая земля» и зарождалось плоскогорье хамады – с каменистыми урочищами, кустами травы и старыми руслами рек, которые тысячи лет назад, должно быть, стремительно несли свои воды к далекому Нигеру или еще более далекому Чаду. Хороший солдат – предполагалось, что они таковыми и являлись, – обязан выжить в подобных условиях, продержавшись столько времени, сколько потребуется.

А то, что в результате подобного одиночества и нестерпимой жары они сойдут с ума, как-то не учитывалось людьми, отдавшими приказ. Наверняка те в жизни не видели Сахары, хотя бы издали.

По густым усам капрала стекла капля пота – первая в этот день – и скатилась по шее вниз, к волосатой груди. Он нехотя выпрямился, оставаясь сидеть на грязном одеяле, и, прищурившись, привычно обвел взглядом белую равнину.

Внезапно у него екнуло сердце, он потянулся за биноклем и навел его на точку почти прямо напротив себя. Затем нетерпеливо окликнул:

– Кадер! Кадер! Проснись же, чертов сукин сын!

Толстяк Мохамед Кадер неохотно открыл глаза, нисколько не обидевшись, потому что за годы общения уже привык к тому, что, произнося его имя, капрал не упускал случая, чтобы присовокупить к нему какое-нибудь нежное ругательство.

– В чем дело-то?

– Взгляни и скажи мне, что это такое может быть…

Он протянул ему бинокль, и Кадер, опершись локтями, навел его на то место, куда показывал капрал. Оставаясь невозмутимым, он спокойно ответил:

– Человек и верблюд.

– Ты уверен?

– Уверен.

– Мертвые?

– Похоже на то…

Капрал Абдель Осман встал и, взобравшись на заднее сиденье джипа, прислонился к пулемету и снова навел бинокль, стараясь унять дрожь в руках.

– Ты прав… – наконец сказал он. – Человек и верблюд… – Он замолчал и поискал взглядом вокруг. – Второго нет.

– Меня это не удивляет… – заметил толстяк и преспокойно стал собирать вещи: одеяла, на которых они спали, и небольшой примус, на котором грели чай и готовили еду. – Странно, что этот сумел сюда добраться.

Осман пристально посмотрел на него с некоторым сомнением:

– И что же нам теперь делать?

– Ехать за ним, вот что я скажу.

– Этот туарег опасен. Чертовски опасен.

Кадер, уже успевший погрузить вещи в машину, показал рукой на пулемет, на который опирался капрал:

– Ты сядешь за пулемет, я – за руль. При малейшем движении ты его прошьешь.

Тот секунду колебался, но в конце концов согласился:

– Это куда лучше, чем сидеть и ждать… Если он и в самом деле мертв, мы сегодня же сможем уехать. Поехали!

Он поставил пулемет на боевой взвод, а тучный и потный Мохамед Кадер включил зажигание и не спеша тронулся с места, крутя руль, чтобы направить машину прямо к тому месту, где лежали оба тела.

Не доезжая трехсот метров, он притормозил, внимательно осмотрелся и взял бинокль, в то время как капрал не переставал держать лежавшее тело на мушке.

– Это туарег, сомнений нет.

– Он мертв?

– На нем столько одежды, что я не могу определить, дышит он или нет. Вот верблюд подох. Он уже начал раздуваться…

– Давай я выстрелю в эту сволочь…

Мохамед Кадер был против. Капрал был выше его по званию, но было совершенно очевидно, что из них двоих он был умнее, не говоря уже о том, что славился в полку своим спокойствием, хладнокровием и флегматичностью.

– Лучше взять его живым. Он смог бы нам рассказать, что случилось с Абдулем эль-Кебиром… Командиру это бы понравилось…

– Может быть, он нас повысит.

– Может… – неохотно согласился толстяк, который был нисколько не заинтересован в том, чтобы его повысили – обязанностей бы стало больше. – Или, может, дадут месяц отпуска в Эль-Акабе.

Капрал, похоже, принял решение:

– Хорошо… Подъезжай ближе!

В пятидесяти метрах они смогли разглядеть, что рядом с телом туарега нет оружия, а его руки раскрыты, разведены в стороны и хорошо видны. Он рухнул в десяти метрах от верблюда, словно попытавшись идти дальше, и тут его силы окончательно иссякли.

Наконец они остановились менее чем в семи метрах. Пулемет был нацелен лежавшему прямо в грудь, так что при малейшем движении они прошили бы его очередью насквозь. Мохамед Кадер соскочил с сиденья, взял автомат и, обойдя верблюда сзади, чтобы не оказаться у капрала Османа на линии огня, приблизился к туарегу, тюрбан которого слегка съехал в сторону, почти свалившись на грязное покрывало. Толстяк уткнул дуло автомата в живот лежавшему – тот не пошевелился, не издал ни звука, – затем ударил его прикладом и в заключение наклонился, пытаясь уловить удары сердца.

Капрал со своего поста за пулеметом начал выказывать нетерпение:

– Ну что там? Мертвый он или живой?

– Скорее мертвый, чем живой… Он едва дышит и совершенно обезвожен. Если мы не дадим ему воды, он не продержится и шести часов.

– Обыщи его!

Кадер тщательно это проделал.

– Оружия у него нет, – заверил он и замолчал, открыв кожаную сумку. Оттуда на твердый песок хлынул водопад монет и алмазов. – С ума сойти! – воскликнул он.

Капрал Абдель Осман спрыгнул с машины, в два прыжка оказался рядом с товарищем и протянул руку к монетам и крупным камням, раскатившимся по земле.

– Что это? Да этот сукин сын богат! Чертовски богат!

Толстяк Мохамед Кадер отложил оружие в сторону, все собрал и снова спрятал в сумку. Не поднимая головы, он заметил:

– Да. Но лишь он один это знает… – Он сделал паузу. – А теперь и мы.

– Что ты хочешь сказать?

Мохамед Кадер взглянул на капрала в упор:

– Не будь дураком! Если мы вернем его живым, нам дадут месяц отпуска, но как только он оправится, то потребует свои деньги, и командир в два счета выяснит, куда они подевались. – Он помолчал. –

А что, если бы мы обнаружили тело на несколько часов позже?

– Ты способен оставить кого-то вот так умирать?

– Да мы ему делаем одолжение, – заметил тот. – Что, по-твоему, с ним будет, когда он попадет в руки к нашим после всего того, что сделал? Его изобьют, заставят хлебнуть сполна, а в заключение повесят. Разве не так?

– Меня это не касается. Я исполняю свой долг. – Капрал протянул руку и сдернул покрывало, скрывавшее лицо человека, лежавшего без сознания. – Посмотри ему в лицо! Ты собираешься его убить?

Сам того не желая, толстяк Мохамед Кадер взглянул на покрытое струпьями, изможденное и морщинистое лицо, которое заметно старила спутанная белая борода. Он хотел тут же отвести взгляд, но что-то привлекло его внимание, и внезапно он воскликнул:

– Этот тип не может быть туарегом! Это же Абдуль эль-Кебир!

Это открытие словно послужило сигналом об опасности. Он протянул было руку к автомату, однако в тот самый момент прозвучало два выстрела, всего лишь два, – капрал Абдель Осман и солдат Мохамед Кадер подскочили на месте, будто бы с силой подброшенные в воздух невидимой рукой, и упали ничком: первый – на тело Абдуля эль-Кебира, а второй – лицом в песок.

Несколько секунд все было тихо. Капрал с трудом повернул голову, увидел лицо товарища с отверстием во лбу и почувствовал боль глубоко в груди и под ложечкой, но тем не менее сделал усилие и сумел перевернуться на спину, чтобы кое-как привстать и поискать взглядом стрелявшего.

Он никого не увидел. Равнина оставалась все такой же бесконечной, пустой и твердой: снайперу просто негде укрыться, – и вот тут, когда все уже поплыло у него перед глазами, откуда ни возьмись, явилось полуголое существо в крови, словно посланец другого мира, сжимающее в руках оружие, – высокий худой и сильный человек, который словно родился из раздувшегося чрева мертвой верблюдицы.

Он прошел рядом, бросив на капрала быстрый взгляд: видно, хотел убедиться в том, что раненый не представляет опасности, отпихнул ногой как можно дальше автомат толстяка и быстро направился к джипу. Лихорадочно обыскал его, пока не нашел флягу с водой, и долго пил, не сводя при этом взгляда с раненого.

Он все пил и пил, позволяя жидкости стекать по шее и груди, захлебываясь и заходясь кашлем, словно он не делал этого несколько лет, и под конец, выпив все до последней капли, звучно рыгнул и на мгновение прислонился к запасному колесу, чтобы перевести дыхание после огромного усилия.

Затем он взял другую флягу, приблизился к телу Абдуля эль-Кебира, приподнял ему голову и заставил его глотать, насколько тот был в состоянии, хотя большая часть воды пролилась мимо, не попав в горло. Затем он смочил тому лицо и повернулся к раненому:

– Хочешь воды?

Капрал Осман кивнул головой. Туарег подошел к нему, взял за под мышки, оттащил к машине, положив в тени, и поднес к его губам фляжку, помогая пить. Посмотрел на рану в груди, из которой ручьем текла кровь, и покачал головой.

– Думаю, ты умрешь… – сказал он. – Тебе нужен врач, а поблизости нет ни одного.

Осман кивнул и с трудом проговорил:

– Ты ведь Гасель, правда? Мне следовало об этом помнить, так же, как помнить об этом старом охотничьем приеме. Но одежда, тюрбан и покрывало сбили меня с толку.

– Я этого и добивался.

– Откуда ты узнал, что мы сюда подъедем?

– Я вас обнаружил, как только начало светать, и у меня было время подготовиться.

– Ты убил верблюда?

– Он бы все равно умер.

Капрал закашлял, и из уголка губ стекла тонкая струйка крови, он прикрыл на мгновение глаза с выражением глубокой боли и упадка духа. Открыв их вновь, показал на сумку, которая так и осталась лежать рядом с толстяком:

– Ты нашел Большой караван?

Туарег кивнул и махнул рукой назад:

– Он там, в трех днях пути.

Капрал покачал головой, словно с трудом мог в это поверить или его поразил тот факт, что караван и в самом деле существовал. Потом закрыл глаза и с трудом перевел дыхание. Он больше ничего не сказал и спустя десять минут был мертв.

Гасель неподвижно сидел перед ним на корточках, выражая почтение к его агонии, и, только когда увидел, что тот окончательно склонил голову на грудь, поднялся и, собрав последние силы, перетащил тело Абдуля эль-Кебира на заднее сиденье машины.

Он немного передохнул, потому что усилие оказалось чрезмерным, затем снял с находящегося без сознания Абдуля свою одежду, покрывало, тюрбан и оделся. Закончив, туарег почувствовал, что совсем выбился из сил. Снова попил и улегся в тени джипа, рядом с телом капрала Османа. И тут же уснул.

Три часа спустя его разбудил шум крыльев первых грифов. Некоторые уже клевали внутренности мертвого верблюда, другие начали осторожно подбираться к трупу солдата.

Он взглянул на небо. Там уже кружила не одна дюжина птиц. Это была окраина «пустой земли», и можно было подумать, что они явились как по волшебству, вынырнув из травы и кустов близлежащей хамады.

Они вызывали у него беспокойство. Грифы, кружащие в воздухе, видны с расстояния многих километров, а ему было неизвестно, как далеко находился следующий дозор.

Он обследовал песок. Тот был твердым, и, хотя в машине имелись кирки и лопаты, мужчина чувствовал, что ему не под силу выкопать яму, в которую поместились бы два человека и верблюдица. Затем он внимательно вгляделся в лицо Абдуля: тот дышал уже лучше, но, похоже, не скоро должен был прийти в сознание. Он вновь его напоил, потом проверил бидоны: два полных бидона с водой, еще один – с бензином и другой – с едой. На какое-то время он погрузился в размышления: ясно, что это место следовало покинуть как можно скорее, но он не представлял себе, как заставить двигаться джип, который в его руках был всего лишь грудой бесполезного железа.

Пришлось напрячь память. Лейтенант Разман управлял похожей машиной, и он еще обратил внимание на то, как тот поворачивал руль то в одну, то в другую сторону и как давил внизу на педали и постоянно двигал длинную ручку, увенчанную черным шаром, справа от себя.

Усевшись на место водителя, он повторил каждое движение лейтенанта: поворачивал руль, с силой нажимал на все и каждую в отдельности педали – тормоз, сцепление и газ – и попытался переместить из стороны в сторону черный шар, однако мотор по-прежнему молчал. Его ухо не уловило ни звука, и он понял, что все эти действия годились, чтобы вести машину, однако прежде каким-то образом надо было запустить двигатель.

Туарег наклонился и внимательно рассмотрел маленькие рукоятки, ключи, кнопки и стрелки панели управления. Нажал на сигнал, распугав этим грифов, добился того, что вода брызнула на ветровое стекло и тут же была распределена по его поверхности двумя качающимися щетками, но так и не услышал вожделенного рева мотора.

Наконец он заметил ключ, вставленный в замок. Гасель вынул его, и ничего не произошло, вставил обратно – результат остался прежним. Попробовал повернуть – и механическое чудовище ожило, три раза чихнуло, содрогнулось всем телом и вновь умолкло.

Его взгляд загорелся: он понял, что находится на верном пути. Повернул ключ одной рукой, крутя другой руль как одержимый, и результат оказался тем же: кашель, дрожь и молчание.

Попробовал одновременно ключом и ручкой. Ничего.

Ключом и педалью. Глухо.

Ключом и правой педалью – мотор взревел и надсадно затарахтел, но машина так и осталась на месте. Когда же очень медленно он отпустил педаль, то с удовлетворением заметил, что двигатель работает с негромким гудением.

Он продолжил испытания – с тормозом, сцеплением, акселератором, рычагом ручного тормоза, переключением фар и переключателем скоростей, – и когда уже начал терять терпение, машина рванулась с места, задними колесами проехала по капралу Осману и через три метра остановилась.

Грифы недовольно захлопали крыльями.

Он начал все сначала и проехал еще пару метров. Он продолжал попытки до самого вечера, и когда решил прерваться, от грифов и мертвецов его отделяло не более ста метров.

Он поел и попил, сделал похлебку из галет, воды и меда, заставил Абдуля эль-Кебира ее проглотить и, как только наступила ночь, свернулся калачиком на одном из одеял, расстеленном на земле, и погрузился в глубокий сон.

На этот раз уже не грифы, а вопли гиен и шакалов, сцепившихся за мертвечину, разбудили его ближе к рассвету, и в течение долгого времени туарег слушал их грызню, хруст костей под давлением сильных челюстей и звук разрываемого на части мяса.

Гасель ненавидел гиен. Он терпеть не мог грифов и шакалов, но к гиенам испытывал просто непреодолимое отвращение с тех пор, как, будучи подростком, почти ребенком, обнаружил, что они загрызли новорожденного козленка вместе с его матерью. Это были отталкивающие и омерзительные твари: несуразные, трусливые, грязные и жестокие, – которые, собравшись в достаточном количестве, были способны напасть даже на безоружного человека. Он часто задавался вопросом, почему Аллах поселил их на земле, но так и не смог найти на него ответ.

Гасель подошел к Абдулю: тот крепко спал, его дыхание уже стало ровным. Он вновь напоил его и стал ждать наступления дня, размышляя о том, что он, Гасель Сайях, войдет в историю пустыни как первый человек, одолевший «пустую землю» Тикдабру.

Возможно, однажды станет известно и то, что именно он нашел Большой караван.

Большой караван! Чтобы выбраться, проводникам надо было всего лишь слегка повернуть на юг, однако это не было угодно Аллаху. Никому, кроме него, неведомо, за какие страшные грехи он уготовил этим людям столь ужасную участь. Кому жизнь, а кому смерть, решает Аллах. Остается только смиренно принять его волю и возблагодарить за то, что он явил ему свою благосклонность, позволив спастись и спасти гостя.

Инша Аллах!

Теперь, надо думать, он находился в другой стране, вне опасности, однако солдаты как были, так и остались его врагами, и что-то непохоже, чтобы преследование было закончено.

И не было никакой возможности ускользнуть. Последнего верблюда догладывали звери-падальщики, а что до Абдуля эль-Кебира, то должно было пройти немало времени, прежде чем он смог бы подняться на ноги. Только эта груда бездушного металла могла отвезти их дальше от опасности, и Гасель испытал глубокую ярость от собственного бессилия и невежества.

Простые солдаты, самый грязный бедуин и даже негр акли, отпущенный на свободу и несколько месяцев покрутившийся возле французов, запросто привели бы в движение машину гораздо больше этой – тяжелый грузовик с цементом, а он, Гасель Сайях, имохар, славящийся умом, смелостью и ловкостью, столкнувшись со сложностью непонятной хитроумной машины, был бессилен.

Предметы всегда были его врагами, он питал к ним неприязнь. Его кочевое существование сократило их до какой-нибудь пары дюжин самых необходимых, но даже в этом случае он инстинктивно их отвергал. Ему, свободному человеку и одинокому охотнику, было достаточно оружия, гербы с водой и сбруи для верблюда. В те дни, что он провел в Эль-Акабе в ожидании подходящего момента, чтобы захватить в плен губернатора бен-Куфра, Гасель неожиданно столкнулся с явлением, которое привело его в замешательство. Настоящие туареги, некогда столь же неприхотливые, как и он, похоже, пристрастились к вещам – тем предметам, о которых раньше они и знать не знали, а теперь они стали столь же необходимы, как вода или воздух.

И автомобиль, дающий возможность разъезжать повсюду без видимой надобности, превратился, как он мог заметить, в самую настоятельную из таких потребностей. Юным кочевникам, в отличие от их родителей, уже не приносило удовлетворения долгое – по нескольку дней и недель – путешествие по пустыне: без спешки и нетерпения, с сознанием того, что пункт назначения находится в конце пути и пребудет там веки вечные, как бы медленно ты ни передвигался.

И вот теперь, по странной иронии судьбы, он, Гасель, столь ненавидевший и презиравший предметы и испытывавший такое отвращение к любым механическим средствам передвижения, лежит здесь, возле одного из них, от которого зависит его жизнь и жизнь его гостя, и проклинает себя самого за невежество и неспособность пинками заставить его бежать по равнине к свободе, до которой рукой подать.

Рассвело. Он разогнал гиен и шакалов, однако грифы продолжали слетаться дюжинами, заполоняя небо кружением смерти, раздирая крепкими клювами тела двух человек и одного животного, которые всего лишь за сутки до этого были еще полны жизни, и криками возвещая миру о том, что здесь, на краю хамады, на самой границе «пустой земли» Тикдабры, человек вновь явился виновником трагедии.

– На этой самой койке, на которой ты сидишь, и примерно в это же время, когда все спали, твой муж перерезал горло моему капитану и тем самым еще больше усложнил себе жизнь.

Лейла инстинктивно порывалась было встать, однако сержант Малик эль-Хайдери с силой надавил ей на плечо, принуждая оставаться на месте.

– Я не давал тебе разрешения двигаться, – заметил он. – И тебе следует свыкнуться с мыслью о том, что в Адорасе до тех пор, пока не пришлют нового офицера, ты не можешь совершать никаких движений без моего разрешения.

Он пересек комнату, уселся в старое кресло-качалку, в котором покойный Калеб эль-Фаси просиживал часами, читая и раскачиваясь, и медленно оттолкнулся от пола, не сводя с девушки взгляда.

– Ты очень красивая, – сказал он, и в его голосе прозвучала хрипотца. – Самая красивая туарегская женщина, какую я когда-либо видел… Сколько же тебе лет?

– Не знаю. И я не из туарегов. Я акли.

– Акли? Дочь рабов! – воскликнул он. – Надо же! Этот туарег наверняка от тебя без ума, если взял в жены рабыню. Меня это не удивляет… Судя по всему, ты хороша в постели. Ты хороша в постели?

Ответа он не получил, да, можно сказать, и не ждал. Поискал сигарету в верхнем кармане рубашки, щелкнул зажигалкой, некогда принадлежавшей капитану, и не спеша закурил, наслаждаясь дымом и разглядывая девушку, которая в свою очередь смотрела на него с вызовом, гордо выпрямившись.

– Знаешь, сколько времени я уже не видел обнаженной женщины? – спросил он с горькой улыбкой. – Нет, ты не можешь этого знать, потому что даже я сам сейчас этого уже не помню. – Он кивком показал на старый календарь, висевший над кроватью. – Вот эта толстая шлюха, а ей, должно быть, уже лет сто, – это все, что у меня было, и я часами разглядывал ее, удовлетворяя себя и мечтая о том дне, когда повстречаю настоящую женщину. – Он вытащил грязный платок и вытер пот, который лился градом по его шее. – И вот ты здесь, как в моих мечтах, даже лучше и моложе, чем в моих мечтах… – Он помолчал, а затем спокойно, не повышая голоса, но твердо добавил: – Раздевайся.

Лейла не пошевелилась, словно не слышала, и только в глубине ее огромных черных глаз промелькнул страх, а пальцы слегка вцепились в грубую и грязную ткань тюфяка.

Малик эль-Хайдери выждал несколько секунд, докурил сигарету и осторожно положил окурок на пол под кресло, чтобы придавить его во время раскачивания. Потом поднял голову и взглянул на Лейлу в упор.

– Послушай! – сказал он. – Есть два способа решения подобных вопросов: по-хорошему или по-плохому. Лично я предпочитаю первый, поскольку он всегда увлекательнее для обоих. Ты идешь мне навстречу, и мы приятно проводим время. Я, со своей стороны, тоже иду тебе навстречу и делаю твое заключение более сносным. А если ты будешь упираться, я все равно добьюсь своего силой, и к тому же меня совсем не будет волновать, что с тобой будет потом… Или что может произойти с твоей семьей… – Он многозначительно улыбнулся. – Двое из сыновей твоего мужа просто красавчики… Смазливые подростки! Ты обратила внимание, как на них смотрят некоторые из моих парней? Они ведь тоже уже не один год томятся здесь, в заточении, и по меньшей мере восьмеро из них будут просто счастливы, если я закрою глаза и позволю им сегодня ночью, когда все уснут, заняться парнишками…

– Ты свинья.

– Не больше любого другого, кто провел столько времени, сколько я, в этой проклятой пустыне. – Он перестал раскачиваться и отклонился назад, глядя в окошко на высокие барханы, со всех сторон обступившие оазис. – Отсюда все выглядит по-другому… по мере того, как годы проходят, а ты теряешь надежду на то, что однажды тебе позволят вернуться… Когда понимаешь, что уже никто никогда не испытает к тебе интереса или сочувствия, перестаешь испытывать интерес или сочувствие к остальным. – Он вновь повернулся к ней. – Мне ничего не дадут. То, что я сам не возьму, никто мне не предложит, и уверяю тебя, что, как только ты попадешься другим на глаза, они тоже попытаются это сделать… Раздевайся! – повторил он. Теперь это был уже приказ.

Лейла колебалась.

Хотя она пыталась сопротивляться и все ее существо восставало против мысли о подчинении, девушка знала – еще когда впервые увидела старшего сержанта Малика эль-Хайдери, – что он способен на все. Даже позволить своим людям развлекаться с сыновьями ее мужа, которых тот ее приучил любить как своих собственных.

Наконец она очень медленно встала, скрестила руки, ухватилась за подол своего простенького платья и, сняв его через голову, кинула в угол. Ее упругое, молодое, темное тело с маленькими грудями и крепкими ягодицами полностью открылось его взору, и сержант Малик долго смотрел на него, не переставая раскачиваться, словно ему хотелось продлить это мгновение насколько возможно, мысленно получить удовольствие, оттягивая момент, когда он тоже разденется.

Солнце было уже высоко, запах мертвечины стал невыносимым, а грифы превратились в тучу, сражаться с которой было бесполезно.

Сначала он заметил столб пыли, поднявшийся на западе: тот быстро приближался. А когда залез в джип и попытался разобраться с механизмом пулемета, готовясь защищаться, увидел серое, массивное пятно – еще одну машину, двигавшуюся с юга: та была медленнее и тяжелее, а ее крохотную башенку венчала легкая скорострельная пушка.

Острое зрение тут же ему подсказало, что бессмысленно и пытаться противостоять такому оружию. Единственным утешением служила мысль о том, что он одолел пустыню пустынь Тикдабру, а поражение потерпел исключительно из-за верности своему гостю.

Гасель взял винтовку и отправился к краю хамады, не прячась за камнями и зарослями травы. Абдуль эль-Кериб оставался у него за спиной, вне пределов досягаемости для пуль.

Он приготовил винтовку и стал ждать, прикидывая, когда джип окажется на расстоянии выстрела. Однако в тот момент, когда он уже прекрасно видел солдат и колебался, наводя оружие, стрелять ли ему в водителя или же в того, кто собирался нажать на гашетку пулемета, вдали раздался взрыв, в воздухе просвистел снаряд – и машину разнесло на куски прямым попаданием. При этом она резко остановилась, словно разбившись о невидимую стену.

Одно искореженное тело отнесло за сорок метров, другое разорвало на клочки – ничего не осталось, словно его и не было, – а джип за считаные секунды превратился в груду дымящихся обломков.

Гасель Сайях, имохар Кель-Тальгимуса, известный как Охотник, застыл на месте от изумления: возможно, впервые в жизни он оказался не в состоянии понять, что творится у него перед глазами.

Наконец он медленно обернулся ко второй машине, танкетке-гусенице, которая, как ни в чем не бывало, продолжала двигаться вперед и затормозила метрах в двадцати от той точки, где сходились вместе хамада и «пустая земля».

С машины тут же соскочил высокий человек с аккуратно подстриженными усами, в форме песочного цвета и со звездами на обшлагах, твердым шагом приблизился к туарегу и остановился перед ним.

– Абдуль эль-Кебир? – осведомился он.

Гасель указал себе за спину.

Офицер с облегчением улыбнулся и тряхнул головой, словно избавившись от тяжелого груза.

– От имени моего правительства и от моего собственного добро пожаловать в нашу страну… Для меня будет честью охранять вас до прибытия на сторожевой пост и лично сопровождать президента Кебира в столицу…

Они медленно направились к машине, и по дороге Гасель не смог удержаться и бросил долгий взгляд на все еще дымящийся искореженный джип. Это не ускользнуло от внимания офицера, и он покачал головой:

– Мы маленькая, бедная и мирная страна, но нам не нравится, когда кто-то вторгается на нашу территорию.

Они подошли к телу Абдуля эль-Кебира, все еще находившегося без сознания. Военный внимательно его осмотрел, убедился, что тот нормально дышит и, судя по всему, находится вне опасности, и поднял голову, бросая долгий взгляд на простиравшуюся перед ним бескрайнюю равнину.

– Ни за что бы не подумал, что кто-то… кто-то в этом мире… окажется способен пересечь проклятое место!

Гасель слегка улыбнулся.

– Послушай моего совета, – сказал он. – Избегай Тикдабры!

Спустя три часа туарег легонько хлопнул офицера по предплечью.

– Останови… – попросил он.

Тот подчинился: остановил джип и поднял руку, чтобы танкетка, следовавшая за ними, тоже остановилась.

– Что случилось? – поинтересовался офицер.

– Я выйду здесь.

– Здесь? – удивился тот, растерянно обводя взглядом равнину, покрытую камнями и пучками травы. – Что ты собираешься здесь делать?

– Вернуться домой… – ответил туарег. – Ты едешь на юг. Моя семья осталась там, очень далеко, на северо-востоке, в горах Хуэйлы… Пора возвращаться.

Офицер тряхнул головой, словно услышанное никак в ней не укладывалось:

– Пешком? В одиночку?

– Кто-нибудь продаст мне верблюда.

– Но ведь путь-то неблизкий – в обход «пустой земли».

– Вот поэтому мне и надо отправиться как можно скорее.

Офицер повернулся и кивнул головой в сторону спящего Абдуля эль-Кебира:

– Не подождешь, когда он очнется? Он захочет поблагодарить тебя лично…

Гасель только помотал головой. Он уже успел спуститься на землю, захватив с собой винтовку и гербу с водой.

– Ему не за что меня благодарить… – Туарег сделал короткую паузу. – Он хотел перейти границу и уже ее перешел… Отныне он твой гость… – Гасель окинуд Абдуля долгим, теплым взглядом. – Пожелай ему от меня удачи.

Офицер понял, что это решение твердое и нет никакой возможности его отговорить.

– Тебе что-нибудь нужно? – спросил он. – Деньги или провизия?

Гасель отрицательно покачал головой и показал на равнину:

– Я сейчас человек богатый, а в этом краю я видел много зверья. Мне ничего не нужно.

Он так и не сдвинулся с места, пока машины проезжали мимо и удалялись в сторону юга. Только после того, как пыль вновь улеглась и шум моторов стих на расстоянии, сориентировался, хотя на широкой плоскости не было ни одного естественного местного предмета, который бы мог послужить ориентиром, и неспешно пустился в путь с невозмутимым видом человека, прогуливающегося по лугу тихим вечером, любуясь пейзажем, каждым пучком травы, каждым валуном, каждой голенастой птицей и каждой юркой змеей.

У него были вода, хорошая винтовка и боеприпасы, вокруг был его мир, сердце пустыни, которую он любил, и он собирался насладиться долгим путешествием, в конце которого встретится со своей женой, своими детьми, своими рабами, своими козами и верблюдами.

Дул тихий ветерок, и с наступлением темноты звери равнины покинули свои убежища, чтобы пощипать листву в низкорослом дубняке, где он подстрелил замечательного зайца и приготовил ужин при свете костра из тамариска. Затем стал смотреть на звезды, явившиеся составить ему компанию, и с удовольствием перебирать воспоминания: лицо и тело Лейлы, смех и игры своих детей, глубокий голос и умные речи своего друга Абдуля эль-Кебира и замечательное, увлекательное и незабываемое приключение, которое ему довелось пережить на самом пороге зрелости. Оно навечно наложило отпечаток на его жизнь, а старики будут рассказывать о нем годами, заставляя подростков восхищаться подвигами единственного человека, одновременно бросившего вызов целой армии и Тикдабре.

И он расскажет своим внукам, что пережил в тот день, который провел в компании духов Большого каравана, как говорил им о своем страхе умереть на равнине, как приглушенные голоса мумий и их бесплотные пальцы указали ему правильную дорогу, как он шел по ней три дня и три ночи и за все это время ни разу не остановился, зная, что если сделает это, то ни он, ни верблюд не смогут возобновить движение. Они оба превратились, подчинившись его несгибаемой воле, в настоящие механические автоматы, не чувствующие ни жары, ни жажды, ни усталости.

И вот теперь он лежит, растянувшись на мягком песке, ощущая под рукой приятное прикосновение влажной гербы, на поверхности которой выступила вода, остатки зайца еще дымятся возле костра, на поясе висит сумка с золотом, – и чувствует умиротворение, пребывая в гармонии с самим собой и окружающим миром, гордясь тем, что он мужчина и туарег, а главное, тем, что доказал: никто, даже правительство, не может позволить себе такую роскошь, как пренебрежение к законам и обычаям его народа.

Затем он стал размышлять о том, какое будущее его ждет вдали от знакомых пастбищ и тех мест, к которым он привык с детства. Впрочем, необходимость эмигрировать за пределы страны не вызывала у него беспокойства, поскольку пустыня везде одинакова. Она остается все такой же на тысячи километров, в какой бы стране он ни поселился, и у него нет причин бояться, что кто-то придет оспаривать его права на песчаники, валуны и камни, ведь совершенно очевидно, что тех, кто выбрал пустыню формой жизни, с каждым днем становится меньше.

Он больше не хотел ни воевать, ни бороться и мечтал о покое своей хаймы, долгих днях охоты и замечательных вечерах при свете костра. Ему хотелось вновь послушать истории старого Суилема – истории, которые он слышал еще ребенком и не устанет слушать и дальше, пока верный раб не умолкнет навеки.

К вечеру третьего дня Гасель набрел на лагерь хайм и шериб рядом с колодцем.

Это были туареги из «Народа Копья» – люди бедные, но приветливые и гостеприимные. Они согласились продать ему своего лучшего мехари, зарезали в его честь барана, из которого приготовили отменный кускус, какого ему давно не приходилось отведывать, и пригласили на праздник, который должен был состояться на следующий день.

Он понял, что не может обидеть их отказом, и вынул из небольшого красного кожаного мешочка, висевшего на шее, тяжелую золотую монету, которую положил перед собой.

– Я согласен только при условии, что заплачу за баранов, – сказал он. – Это моя лепта.

Хозяин дома молча согласился, взял монету и с интересом стал ее разглядывать.

– Такие уже почти не имеют хождения, – заметил он. – Лишь одни грязные бумажки, стоимость которых меняется каждый день. Кто тебе ее дал?

– Один старый проводник караванов… – ответил Гасель, и не солгал, хотя и не сказал всей правды. – У него было много.

– Такими платили проводникам и погонщикам верблюдов… – уверенно сказал хозяин дома. – На такие покупали животных и провизию… Знаешь? – добавил он затем с ироничной улыбкой. – Я нанялся было идти с Большим караваном, но за десять дней до отправления начал кашлять кровью, и меня забраковали. «У тебя туберкулез, – сказали они. – Ты не дойдешь до Триполи…» – Он тряхнул головой, словно никак не мог осознать, какую шутку сыграла с ним судьба. – Скоро мне стукнет девяносто. А от Большого каравана ничего не осталось.

– Как же ты избавился от туберкулеза? – поинтересовался Гасель. – Мой старший сын и первая жена от него умерли.

– Я договорился с одним мясником из Томбукту… – объяснил старик. – Я должен был год работать на него бесплатно, а взамен он разрешил мне съедать в сыром виде горбы всех верблюдов, которых он резал… – Он насмешливо улыбнулся. – Меня разнесло, я превратился в подобие бочки, зато в результате перестал кашлять кровью… Чуть ли не двести верблюжьих горбов! – воскликнул он. – Больше я в жизни не подходил к этим проклятым тварям и готов хоть три месяца идти пешком, нежели сесть на одного из них…

– Ты первый имохаг, от которого я слышу плохие слова о верблюдах… – заметил Гасель.

Когда-то давным-давно жили в процветающем и многолюдном городе Мире, славе халифов, три хитрых купца, в результате долгих лет совместной торговли скопившие приличную сумму денег, которую решили вложить в новое дело…

Оказалось, однако, что эти купцы не доверяли друг другу и договорились отдать эти деньги на хранение хозяйке дома, в котором жили, наказав ей не отдавать деньги никому из них, если при этом не будут присутствовать двое других.

Через несколько дней они решили написать письмо, касавшееся одной сделки, в соседний город, и, поскольку им понадобился пергамент, один из них сказал:

– Пойду попрошу у доброй женщины, у нее наверняка найдется лист.

А сам, войдя в дом, сказал ей:

– Дай-ка мне сумку, которую мы тебе вручили, она нам понадобилась…

– Не отдам, пока здесь не будет твоих друзей, – ответила женщина и, хотя он настаивал, продолжала отказываться до тех пор, пока хитрый купец не сказал:

– Выгляни в окно и увидишь, как мои товарищи, которые стоят на улице, тебе приказывают мне ее отдать.

Женщина выглянула в окно, а купец тем временем вышел и, подойдя к компаньонам, тихо сказал:

– У нее есть пергамент, который нам нужен, но она не хочет мне его отдавать, пока вы тоже ее об этом не попросите.

Не чувствуя подвоха, они крикнули женщине, чтобы она поступила так, как велит их товарищ, и она отдала тому сумку, с которой вор и покинул город.

Но когда два других купца оказались в дураках и поняли, что остались без денег, они обвинили бедную женщину, отвели ее к судье и потребовали правосудия.

Судья же оказался человеком выдержанным и разумным. Он выслушал обе стороны и после долгих размышлений сказал:

– Думаю, вы правы, выдвигая свое требование, и справедливо, чтобы эта женщина вернула сумку или выплатила деньги из своих средств… Но поскольку выясняется, что соглашение, которое вы заключили, требует, чтобы при передаче сумки присутствовали все трое компаньонов, считаю, что будет справедливо, если вы постараетесь найти третьего, приведете его ко мне, и тогда я сам позабочусь о том, чтобы соглашение было выполнено…

Вот так восторжествовали справедливость и разум, благодаря находчивости этого умного судьи.

Да будет угодно Аллаху, чтобы так было всегда. Хвала Ему…

Девушка тронула струну скрипки, словно ставя заключительную точку в своем повествовании, а затем, не сводя взгляда с Гаселя, добавила:

– Ты, похоже, пожаловал к нам издалека, почему бы тебе не рассказать нам какую-нибудь историю?

Гасель обвел взглядом группу: два десятка юношей и девушек, сгрудившихся вокруг костра, где на углях медленно жарились два огромных барана, от которых шел сладкий и глубокий аромат, и спросил:

– Что за историю вы хотите услышать?

– Твою… – выпалила девушка. – Почему ты оказался так далеко от дома? Почему платишь за то, что покупаешь, старинными золотыми монетами? Что за тайну ты скрываешь? Несмотря на твое покрывало, твои глаза говорят о том, что ты держишь что-то в глубокой тайне.

– Это твои глаза хотят увидеть тайну там, где нет ничего, кроме усталости, – заверил он. – Я проделал долгое путешествие. Возможно, самое долгое из всех, которое кто-то когда-либо проделал в этом мире… Я пересек «пустую землю» Тикдабру.

Последний из прибывших на праздник – крепкий юноша с обритым черепом, слегка косящими глазами и глубоким шрамом, спускающимся от щеки к горлу, – вдруг спросил взволнованным голосом:

– А ты, случайно, не Гасель Сайях, имохар Кель-Тальгимуса, семья которого стояла лагерем в гвельте гор Хуэйлы?

Гасель почувствовал, как у него упало сердце.

– Да. Это я.

– У меня для тебя плохие вести… – с сожалением сказал парень. – Я приехал с севера… От одного племени к другому, из хаймы в хайму прошел слух: солдаты увели твою жену и твоих сыновей… Всех твоих домашних. Спасся только старый слуга-негр, и вот что он сказал: тебя поджидают, чтобы убить, в гвельте Хуэйлы…

Гаселю пришлось сделать над собой усилие, чтобы зажать всхлип в глубине горла, и он приказал себе – еще строже, чем в самой середине «пустой земли», – сдержать эмоции.

– Куда их увели? – спросил наконец он, когда справился с голосом и тот зазвучал спокойно.

– Никто этого не знает. Может, в Эль-Акаб… Может, еще дальше на север – в столицу… Они хотят обменять их на Абдуля эль-Кебира…

Туарег встал и медленно направился к барханам, провожаемый взглядами всех присутствующих и уважительным молчанием, поскольку праздничное веселье развеялось, как по волшебству, и никто словно не замечал, что один из баранов начал подгорать. Дыхание несчастья как будто родилось из пламени костра и гасило свет воодушевления во взглядах и жажду развлечения в телах.

В темноте Гасель упал на бархан и зарылся лицом в песок, стараясь не дать рыданиям вырваться на свободу, впиваясь до крови ногтями в ладонь.

Он уже не был богатым человеком, возвращающимся после долгого приключения к мирному очагу. Он даже не был героем, который вырвал Абдуля эль-Кебира из лап его врагов и пересек с ним ад «пустой земли», благодаря чему тот оказался в безопасности по другую сторону границы. Сейчас он был всего лишь бедным глупцом, потерявшим все, что у него в этом мире было, из-за своего дурацкого упрямства – желания соблюсти устаревшие обычаи, которые ничего ни для кого не значили.

Лейла!..

Дрожь пробежала по его спине, словно струя холодной воды, стоило только представить ее в руках этих мужчин в грязной форме, тяжелой амуниции и грубых вонючих ботинках. Он вспомнил их лица, когда они целились в него у входа в хайму, их запущенный лагерь, а также деспотизм, с которым они обращались с бедуинами в Эль-Акабе, и, несмотря на все его старания, хриплый стон все же сорвался с губ, вынудив его впиться зубами в тыльную сторону ладони.

– Не надо… Не сдерживайся. Самый сильный из мужчин имеет право плакать в такой момент.

Он поднял голову. Красавица с тоненькими косичками села рядом и протянула руку, чтобы провести по его лицу, как могла бы сделать мать по отношению к испуганному ребенку.

– Уже прошло, – сказал он.

Она покачала головой:

– Не пытайся меня обмануть. Не прошло… Такие вещи не проходят. Они остаются глубоко внутри, как застрявшая пуля. Мне это известно, потому что мой муж умер два года назад, а мои руки все еще ищут его по ночам.

– Она не умерла. Никто не может осмелиться причинить ей вред… – сказал он, словно пытаясь убедить себя самого. – Она почти ребенок… Бог не позволит, чтобы ей что-то сделали.

– Нет другого Бога, кроме того, существование которого отвечает нашему желанию, – сказала она сурово. – Можешь полагаться на него, если хочешь. Это никогда не повредит. Но раз ты оказался способен одолеть «пустую землю» Тикдабру, значит, сможешь вызволить и свою семью… Я уверена.

– Как же я смогу это сделать? – сказал он упавшим голосом. – Ты же слышала: они хотят Абдуля эль-Кебира, а его уже нет со мной.

Девушка пристально взглянула на него при ярком свете полной луны, появившейся на небе и наполнившей ночь жизнью.

– Ты бы согласился на обмен, если бы он все еще был с тобой? – поинтересовалась она.

– Это же мои дети… – прозвучало в ответ. – Моя жена и дети… Все, что у меня есть в жизни.

– У тебя осталась гордость туарега… – напомнила она. – И насколько мне известно, ты самый гордый и смелый из нас. – Она помолчала. – Возможно, даже слишком… Когда вы, воины, бросаетесь в бой, вам вечно недосуг поразмыслить о том, какое зло вы можете причинить нам, женщинам, которые остаются сзади, получая удары и при этом не разделяя с вами славы… – Она поцокала языком, словно недовольная сама собой. – Но я пришла не обвинять тебя, – заверила она. – Что сделано – то сделано, и у тебя были для этого свои причины. Я пришла, потому что в такие моменты, как этот, человеку нужна компания… Хочешь рассказать мне о ней?

Он затряс головой.

– Она же еще ребенок! – со всхлипом вырвалось у него.

Дверь рывком распахнулась, и сержант Малик эль-Хайдери соскочил с постели, метнувшись было к пистолету, лежавшему на столе, но остановился, разглядев силуэт лейтенанта Размана, возникший на фоне яркого света, бьющего снаружи.

Будучи полуодетым, сержант постарался по возможности сохранить военную выправку, встал по стойке «смирно», отдав честь и попытавшись щелкнуть каблуками, что в действительности получилось комично, хотя выражение лица лейтенанта ясно показывало, что он не в том настроении, чтобы уловить комизм ситуации. Когда его глаза привыкли к полутьме комнаты, он подошел к одному из окон, распахнул створки и указал стеком на соседний барак.

– Что за люди находятся там взаперти, сержант? – поинтересовался он.

Сержант почувствовал, как холодный пот выступил из каждой поры его тела, однако, пробуя сохранить выдержку, ответил:

– Семья туарега.

– Как давно они находятся здесь?

– Неделю.

Разман повернулся к нему, словно не желая верить своим ушам.

– Неделю? – в ужасе повторил он. – Вы хотите сказать, что целую неделю держите женщин и детей взаперти в этой душегубке, не поставив в известность вышестоящее начальство?

– Радио вышло из строя.

– Лжете… Я только что разговаривал с радистом… Вы отдали ему приказ хранить молчание… Поэтому у меня не было возможности сообщить вам о своем приезде…

Неожиданно он осекся, поскольку его взгляд упал на фигуру Лейлы, совершенно обнаженную. Девушка испуганно сжалась в комочек в самом дальнем углу комнаты, до этого она спала там на ветхом одеяле. Он переводил взгляд то на девушку, то на Малика эль-Хайдери и наконец, словно боясь задавать этот вопрос, хрипло спросил:

– Кто это?

– Жена туарега… Но это не то, что вы думаете, лейтенант… – пробовал оправдаться сержант. – Не то, что вы думаете… Она согласилась добровольно… Согласилась! – повторил он, умоляюще сложив руки.

Лейтенант Разман подошел к Лейле, пытавшейся прикрыть наготу краешком одеяла.

– Это правда, что ты согласилась? – спросил он ее. – Он тебя не принуждал?

Девушка пристально посмотрела на него, затем, повернувшись к сержанту, твердо сказала:

– Он сказал, что, если я не соглашусь, он отдаст детей солдатам.

Лейтенант Разман молча кивнул один раз, затем еще один, медленно повернулся и, указывая на дверь, приказал Малику:

– Выходите!

Тот хотел было взять одежду, но лейтенант категорически запретил ему:

– Нет! Вы более недостойны носить эту форму… Выходите так! Как есть…

Старший сержант Малик эль-Хайдери направился к выходу впереди лейтенанта и застыл на пороге, потому что перед ним стояли в ожидании все, кто находился в лагере. Вдобавок к ним присоединились жена Размана и гигант сержант Ажамук.

– Идите в сторону барханов!

Он подчинился, хотя горячий песок жег ему ступни, и молча пошел вперед, опустив голову, туда, где начинались барханы.

Когда он понял, что дальше идти некуда и бесполезно пытаться взобраться по склону, он обернулся, и его не удивило, что лейтенант извлек из кобуры свой тяжелый табельный пистолет.

Один-единственный выстрел разнес ему голову.

Несколько мгновений Разман задумчиво глядел на мертвое тело. Потом неторопливо спрятал оружие назад в кобуру, тем же путем вернулся обратно и встал перед присутствующими, которые так и не сдвинулись с места и не шелохнулись.

Он поочередно обвел всех взглядом, стараясь прочесть что-нибудь в глубине их глаз, и в завершение, похоже, словно решил высказать им то, что у него уже давно на душе накипело.

– Вы – отбросы нашей армии… – сказал он. – Люди, которых я всегда презирал, и солдаты, которыми мне никогда не хотелось бы командовать: воры, убийцы, наркоманы и насильники… Подонки! – Он сделал паузу. – Но, по сути, вы, вероятно, всего лишь жертвы, отражение того, во что нынешнее правительство превратило нашу страну… – Он дал им секунду поразмышлять над тем, что пытался им втолковать, и, повысив голос, продолжил: – Однако наступает время, когда положение дел изменится… Президенту Абдулю эль-Кебиру удалось перейти границу, и он обратился с первым призывом к борьбе и объединению всех, кто желает возвращения к демократии и свободе… – Разман вновь сделал паузу, на сей раз еще более драматичную, осознавая, что ему необходима некоторая доля театральности. – Я собираюсь к нему присоединиться! – объявил он. – То, что я сегодня увидел, меня окончательно убедило, я готов порвать с прошлым и возобновить борьбу рядом с единственным человеком, которому действительно доверяю… И я собираюсь дать вам шанс! Те, кто хочет последовать моему примеру, перейти границу и присоединиться к Абдулю эль-Кебиру, могут отправиться со мной…

Присутствующие недоверчиво переглядывались: у них в голове не укладывалось, что самую заветную мечту – вырваться из ада Адораса и бежать из страны – им преподносит на блюдечке тот самый офицер, которому поручено держать их под замком.

Многие из их товарищей пытались бежать – их всегда ловили, расстреливали или навеки упекали в тюрьму. И вдруг молодой лейтенант в отглаженной форме, только что прибывший в компании привлекательной жены и великана сержанта добродушного вида, старается убедить их в том, что худшее – как до сих пор считалось – из преступлений, словно по волшебству, превращается в героический поступок.

Кто-то был готов вот-вот расхохотаться, кто-то подпрыгнул от радости, и, когда Разман, прекрасно осознавая, что делает и каковы подлинные чувства этой банды уголовников, торжественно предложил поднять руку тем, кто готов за ним последовать, все руки дружно взметнулись вверх, словно приведенные в действие одной неудержимой пружиной.

Лейтенант только улыбнулся и переглянулся с женой, которая улыбнулась ему в ответ. Затем приказал Ажамуку:

– Приготовь все. Мы выступаем через два часа… – Он показал стеком на барак, из зарешеченных окон которого семья Гаселя Сайяха следила за происходящим. – Они поедут с нами… – добавил он. – Мы доставим их в безопасное место по ту сторону границы…

Это было долгое путешествие. Он не знал, в каком направлении двигаться, чтобы попасть домой, не знал, где теперь его дом. Гасель искал свою семью, не зная, есть ли у него еще семья.

Это было долгое путешествие.

Сначала на запад, отступив от «пустой земли» на расстояние дневного перехода, а затем, когда понял, что она закончилась, повернул на север, сознавая, что снова пересекает границу и в любой момент могут опять появиться солдаты, которые, похоже, превратились в его навязчивый кошмар.

Это было долгое путешествие.

И тоскливое.

Никогда, даже в самые тяжелые минуты, когда, находясь в глубине Тикдабры, он понимал, что смерть уже стала его единственной попутчицей, он не предвидел подобного поворота событий, поскольку для него, воина и благородного человека из народа благородных воинов, именно смерть и представляла собой окончательное поражение.

Но сейчас нежданно-негаданно, словно что-то стукнуло в голову, к нему пришло понимание того, что смерть не идет ни в какое сравнение с ужасной реальностью – с тем, что люди, которых ты любишь, стали жертвами твоей личной войны, – и вот это и есть настоящее, самое что ни на есть ужасное поражение.

В его памяти снова и снова, как наваждение, всплывали лица детей, голос Лейлы или повторяемые изо дня в день сцены его домашней жизни, когда у подножия высоких барханов все текло тихо и мирно и никто годами не нарушал покоя однообразного и простого существования.

Холодные рассветы, когда Лейла, свернувшись калачиком, прижималась к его животу, ища тепла его тела, длинные утренние часы, полные сияющего света, и нетерпеливое волнение, когда он подстерегал добычу, тяжелые полуденные часы зноя и сладкой сонливости, вечера, когда небеса становились красными, а тени удлинялись, скользя по равнине, словно желая дотянуться до горизонта, и благоуханные темные ночи при свете костра, когда в очередной раз звучали никогда не надоедающие давным-давно известные легенды.

Страх перед ревущим харматаном и перед засухой, любовь к равнине без ветра и к черной туче, разверзающейся, чтобы земля покрылась зеленым ковром ашеба.

Умирающая коза, забеременевшая – наконец-то! – молодая верблюдица, плач малыша, смех старшего сына, стон удовольствия Лейлы в полумраке…

Это была его жизнь – та, которую он любил, единственная, к которой он стремился и которой лишился, потому что не смог вынести оскорбления чести туарега.

Кто бы его осудил, если бы он не стал сражаться с армией?

Кто сейчас не осудил бы его за то, что он потерял из-за этого приключения свою семью?

Он не знал, каковы размеры его страны. Не знал и того, сколько людей ее населяет, и, тем не менее, вступил с ней в противоборство, с ее солдатами и правителями, не подумав о том, куда его может завести подобное невежество.

В каком месте этой огромной страны теперь искать жену и детей? Кто из всех ее жителей мог бы что-то сообщить ему о них?

День за днем, по мере продвижения на север, он осознавал собственную ничтожность, хотя даже пустыне при всей ее громадности не удалось зародить в нем подобного комплекса за сорок с лишним лет жизни.

Сейчас он чувствовал себя мелкой букашкой, но дело было не в огромности земли, а в низости людей, на ней обитавших, у которых поднялась рука вмешать женщин и детей в мужские раздоры.

Он не знал, каким оружием следует сражаться с людьми такого рода. Никто никогда не объяснял ему правил этой игры, и он вновь вспомнил старую историю, которую всегда рассказывал негр Суилем, о том, как две враждующие семьи до такой степени воспылали ненавистью друг к другу, что однажды закопали малыша в бархан, и его мать обезумела от горя.

Но это случилось всего лишь однажды за всю историю Сахары и вызвало такой ужас среди ее обитателей, что воспоминание об этом сохранилось на долгие годы, передаваясь из уст в уста во время ночных посиделок, вызывая отвращение у старших и служа уроком младшим.

«Видите, ненависть и раздоры не приводят ни к чему иному, только к страху, безумию и смерти».

Он мог повторить по памяти каждое слово старика, и, возможно, впервые за все годы, что он слышал эту историю, до него дошел ее глубинный смысл.

Начиная с того далекого рассвета, когда он решил сесть на своего мехари и отправиться в пустыню на поиски утраченной чести, столько людей приняли смерть, что он не вправе удивляться тому, что кровь этих мертвецов вдруг брызнула на него и на его семью.

Мубаррак, чье преступление состояло только в том, что он привел патруль по следу людей, о которых ничего не знал, потный капитан, оправдывавшийся тем, что лишь выполнял приказ и не мог этому воспротивиться, четырнадцать охранников Герифиэса, чья единственная ошибка заключалась в том, что они – спящие – оказались у него на пути, солдаты, которых он убил на краю «пустой земли», и те, что взлетели потом на воздух, не успев даже сообразить, откуда к ним пожаловала смерть…

Их слишком много, а у него, Гаселя Сайяха, всего-навсего одна жизнь, чтобы предложить ее взамен, одна-единственная смерть, чтобы искупить столько смертей.

Вот поэтому, вероятно, у него и потребовали семью в счет уплаты столь огромного долга.

Инша Аллах! – воскликнул бы Абдуль эль-Кебир.

В его памяти вновь возник образ старика, и он спросил себя, что с ним сталось, вернулся ли он, как обещал, к борьбе за власть.

– Безумец… – пробормотал он себе под нос. – Безумный мечтатель из числа тех, кому от рождения уготована участь получать все пощечины, а дух несчастья, гри-гри, скачет рядом с ним, вцепившись в его одежду.

По поверьям бедуинов, гри-гри являлись злыми духами, которые могли наслать болезнь, несчастье или смерть, и хотя туареги в открытую смеялись над подобными суевериями, свойственными слугам и рабам, на деле даже самые благородные имохары старались стороной обходить некоторые места, где, по слухам, водились злые духи, или определенных людей, о которых было точно известно, что они особенно привлекают гри-гри.

Грустная выходила история, даже трагедия, когда гри-гри в кого-то влюблялся, ибо в этом случае было бесполезно бежать на край света, зарываться вглубь самого большого бархана или пытаться пешком пересечь ад Тикдабры.

Гри-гри вцеплялся в кожу, словно клещ, как запах или краска тканей, и вот как раз сейчас у туарега сложилось такое впечатление, что к нему привязался гри-гри смерти – самый верный и настойчивый среди них. От такого воин освобождался, только вступив в схватку с другим воином, чей дух смерти был еще сильнее.

– Почему ты выбрал меня? – иногда спрашивал он его по ночам, когда при свете костра ему казалось, что тот сидит по другую сторону огня. – Я никогда тебя не звал. Это солдаты привлекли тебя к моему дому, когда капитан выстрелил в спящего парнишку…

С того самого дня, с того момента, когда гость был убит под его кровом, естественно было ожидать, что гри-гри смерти привяжется к хозяину этой хаймы, точно так же, как гри-гри прелюбодейства навсегда поселяется в жене, обманывающей мужа в месяц, предшествующий свадьбе.

– Но я же не был виноват, – протестовал он, отгоняя его от себя. – Я хотел его защитить и отдал бы за него свою жизнь.

Но как утверждал Суилем, гри-гри были глухи к словам, мольбам и даже угрозам людей, поскольку у них имелось собственное мнение, и коли уж они в кого-то влюблялись, то любили до скончания века.

«Жил однажды человек, – рассказывал старик, – к которому воспылал необычайной любовью гри-гри саранчи. Жил он в Аравии и год за годом проклятые твари нападали на его поля и на поля его соседей.

Отчаявшись, те отвели его к халифу и попросили казнить, ибо в противном случае они все умрут от голода. Однако халиф, понимая, что бедняга нисколько не виноват в своем несчастье, встал на его защиту, объяснив это так: „Если я предам его смерти, гри-гри саранчи, который любит его такой любовью, которая не кончается со смертью, каждый год будет навещать его могилу. Поэтому я приказываю, чтобы он сейчас, при жизни, и дух его впоследствии, после смерти, каждые семь лет отправлялся на западное побережье Африки и оставался там такой же период времени. Таким способом, поскольку саранча – тоже творение Аллаха, а мы не можем идти против его воли, мы, по крайней мере, распределим груз равномерно и будем жить попеременно то семь лет в изобилии, то семь лет в нищете“.

Так и поступил этот человек при жизни, а потом поступала и его душа. Вот поэтому саранча налетает на нас в течение указанного периода времени, а затем отправляется вслед за духом этого человека к нему на родину».

Правдива эта легенда или нет – саранча, во всяком случае, ведет себя именно так, – но истина состоит и в том, что туареги, более хитрые, чем крестьяне Аравии, нашли гораздо более практичный способ избежать голода, нежели попытка казнить невиновного, и предпочли поедать насекомых точно так же, как те поедали их урожаи. Поджаривая их на углях или превратив в муку, они сделали саранчу своей любимой пищей, и ее нашествие – тучами, закрывающими полуденное солнце, – не было для них предвестником нищеты, а, наоборот, сулило благополучие и изобилие в течение долгих месяцев. Через три года она должна была вернуться, и Лейла перетерла бы насекомых в муку и, смешав с медом и финиками, приготовила лакомство для детей.

Ему нравились эти сладости, и он скучал по тому времени, когда, поедая их, он наблюдал за тем, как садится солнце, и потягивал кипящий чай у входа в свой шатер. Затем, пока женщины доили верблюдиц, а парни сгоняли коз, он не спеша прогуливался до колодца, чтобы проверить уровень воды. Ему не верилось, что все кончено и он никогда не вернется к своему колодцу и к своим пальмам или к своей семье и своему скоту, а все из-за того, что невидимому зловредному духу полюбилась его компания.

«Уходи! – вновь умолял он его. – Я устал носить тебя с собой и убивать, не зная, почему я это делаю».

Но он знал, что, даже если гри-гри и захочет уйти, неприкаянные души Мубаррака, капитана и солдат никогда ему этого не позволят.

Каждые выходные Анухар эль-Мохри покидал свой удобный и прохладный кабинет во Дворце правительства, садился в старую «симку» с запасом воды и продуктов, припаркованную в ближайшем переулке, и машина с тарахтением направлялась в сторону ближайших ответвлений горы, возвышавшейся над Эль-Акабом. На ее вершине стояла полуразрушенная – некогда неприступная – крепость, служившая прибежищем обитателям оазиса в эпоху войн и набегов.

Среди стен крепости, в которой нельзя было признать прежнюю твердыню: камни по большей части использовались французами при возведении общественных зданий в Эль-Акабе, – исследовать было уже нечего. Однако Анухар эль-Мохри обнаружил, что в пещерах и на каменных стенах узких проходов, куда можно было попасть с тыльной стороны руин, сохранилось бессчетное количество наскальных рисунков – если искать с осторожностью и очистить их от пыли тысячелетий, – рассказывавших о самом далеком прошлом Сахары и ее обитателей.

Из-под его опытных пальцев, очищавших камень с крайней осторожностью, появлялись на свет слоны, жирафы, антилопы и леопарды, охотничьи, любовные и бытовые сцены древнейших обитателей этих земель. Зачастую ему приходилось руководствоваться только своего рода врожденным чутьем археолога, которое заставляло его искать возможное изображение там, где, по логике, он сам бы его оставил.

Это было его большим секретом и его гордостью, и в крохотной холостяцкой квартирке лежали кучи цветных снимков, которые он успел сделать за два года скрупулезной работы. Эти снимки однажды станут иллюстрациями толстой монографии, и тогда Анухар эль-Мохри поразит мир своим открытием – фресками Эль-Акаба.

Где-то здесь – он еще не знал где, но предчувствовал, что близко, – он наконец обнаружит то, что искал уже давно: копию «Марсиан Тассили»[36] – огромные фигуры высотой больше двух метров, точно запечатлевшие движения и костюмы космонавтов, когда-то, во тьме веков, наведавшихся в эти края. Это потом они стали пустыней, а тогда, вероятно, были плодородны и изобиловали самыми разными экзотическими животными.

Доказать, что здесь, так далеко от Тассили, тоже побывали обитатели другой планеты, без всякого сомнения, составляло предел всех желаний секретаря губернатора провинции. Он охотно пожертвовал бы своей многообещающей политической карьерой в обмен на один – пусть даже самый примитивный – из подобных рисунков.

И вот в знойный полдень, когда солнце стояло прямо над его истрепанной соломенной шляпой, а гладкая поверхность живого камня в глубине крохотной пещерки, защищенной от ветра и дождей, внушала твердую надежду на новую находку, которая, быть может, и явится доказательством, его охватило странное нервное возбуждение, словно предчувствие. Он заметил дрожь в руках, когда под ними мало-помалу стала проступать глубоко процарапанная линия рисунка – вроде как изображение высокой фигуры неопределенных очертаний.

Он вытер пот, капавший со лба и попадавший на очки, отметил белым мелом линию, которая была видна уже вполне отчетливо, сделал небольшой глоток воды и вздрогнул от ужаса, когда знакомый низкий голос с угрозой вопросил у него за спиной:

– Где моя семья?

Он обернулся, словно от толчка пружины, и ему пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть под впечатлением от увиденного – черного дула в трех шагах от себя и прямой фигуры туарега, ставшего его кошмаром.

– Ты? – только и сумел выдавить из себя Анухар эль-Мохри.

– Да. Я… – сухо прозвучало в ответ. – Где моя семья?

– Твоя семья? – удивился он. – А какое я имею к ней отношение? Что случилось?

– Ее увели солдаты.

Анухар эль-Мохри почувствовал слабость в ногах, опустился на камень и снял шляпу, смахивая ладонью пот с лица:

– Солдаты? – недоверчиво повторил он. – Это невозможно! Нет, это невозможно… Я бы знал… – Он протер очки платком, который дрожащими руками вынул из заднего кармана брюк, и взглянул в лицо Гаселю своими маленькими подслеповатыми глазками. – Послушай! – добавил он, и его голос звучал совершенно искренне. – Министр упоминал о возможности захватить твою семью и обменять ее на Абдуля эль-Кебира, но генерал был против, и больше к этому вопросу не возвращались… Клянусь тебе!

– Какой министр? Где он живет?

– Министр внутренних дел… Мадани. Али Мадани. Он живет в столице… Но я сомневаюсь, что твоя семья у него.

– Если она не у него, то у солдат.

– Нет… – Он жестом отверг это предположение, будучи абсолютно уверенным. – У солдат, конечно, нет… Генерал – мой друг. Мы вместе обедаем два раза в неделю… Не такой он человек, чтобы так поступить, а если бы и поступил, то прежде посоветовался бы на этот счет со мной…

– Однако моя семья исчезла. Мой раб видел, как ее уводили солдаты, а пятеро из них все еще поджидают меня в гвельте гор Хуэйлы.

– Наверняка это не солдаты… – гнул свое Анухар эль-Мохри. – Наверняка полицейские. Подчиненные министра… – Он покачал головой и презрительно добавил: – Думаю, он на это способен. Еще тот подлец. – Он снова надел очки – теперь они были абсолютно чистыми – и посмотрел на Гаселя с интересом. – Правда, что ты пересек «пустую землю» Тикдабру? – спросил он.

Гасель молча кивнул, и он коротко фыркнул, чем, возможно, хотел выразить неверие или восхищение.

– Невероятно! – воскликнул Анухар эль-Мохри. – Действительно невероятно… Тебе известно, что Абдуль эль-Кебир в Париже? Французы его поддерживают, и вполне может статься, что ты, неграмотный туарег, изменишь ход истории нашей страны…

– Я не заинтересован в том, чтобы что-то менялось… – ответил тот, протянув руку и взяв флягу, затем напился, слегка приподняв покрывало. – Единственное, чего я хочу, – чтобы мне вернули семью и оставили меня в покое.

– Это то, чего хотим мы все: жить в покое. Ты – с твоей семьей, а я – со своими рисунками. Но я сомневаюсь, что нам это позволят.

Гасель кивком указал на рисунки, отмеченные мелом, на ближайших стенах.

– Что это? – поинтересовался он.

– История твоих предков. Или же история людей, обитавших на этих землях до того, как туареги завладели пустыней.

– Зачем ты это делаешь? Почему тратишь на это время вместо того, чтобы спокойно сидеть в тени, в Эль-Акабе?

Секретарь губернатора провинции пожал плечами.

– Возможно, потому, что я испытываю разочарование в политике, – сказал он. – Помнишь Хасана бен-Куфра? Его сняли с должности, он уехал в Швейцарию, где у него скопилось небольшое состояние, а через два дня его сбил грузовик, перевозивший прохладительные напитки. Нелепость! Прошло всего несколько месяцев, и на тебе – «вице-король пустыни» скулит со сломанными ногами в какой-нибудь клинике, заваленной снегом.

– Его жена с ним?

– Да.

– В таком случае ничего страшного… – заметил туарег. – Они любили друг друга. Я следил за ним несколько дней и потому знаю.

Анухар эль-Мохри с ним согласился, сказав убежденно:

– Он был настоящий сукин сын, прожженный политикан и вор, предатель и мошенник… Но было в нем кое-что хорошее: его любовь к Тамар. Уже только этим он заслужил того, чтобы остаться в живых.

Гасель Сайях слегка улыбнулся, хотя собеседник не мог этого видеть, обвел взглядом рисунки на стенах и встал, вновь взяв в руки оружие:

– Наверно, из-за твоей любви к истории моих предков я сейчас оставляю тебя в живых, – сказал он. – Но постарайся не покидать это место и не пытайся на меня донести. Если я увижу тебя в Эль-Акабе раньше понедельника, разнесу тебе голову.

Тот взял в руки мел, щетки и тряпки и собрался возобновить работу.

– Не беспокойся! – ответил он. – Я и не думал этого делать.

Затем, когда туарег был уже далеко, крикнул:

– И надеюсь, что ты отыщешь свою семью!

Автобус просто разваливался на части. Это был самый разболтанный, дребезжащий и замызганный образчик общественного транспорта, который когда-либо бегал по шоссе. Хотя, правда, этот как раз никоим образом и не пытался бежать, а ограничился тем, что, задыхаясь, продвигался по равнине – мимо зарослей травы, нагромождений валунов и бесконечных каменистых урочищ – со скоростью пятьдесят километров в час.

Приблизительно через каждые два часа приходилось останавливаться из-за лопнувшей шины или из-за того, что колеса увязали в песке, и тогда водитель и кондуктор заставляли пассажиров выйти – вместе с козами, собаками и курами в корзинах, – призывая их помочь толкать или сидеть на обочине и ждать, пока не поменяют колесо.

Кроме того, каждые четыре часа требовалось залить в бак горючее самым примитивным способом: присоединив шланг к бидону, прочно закрепленному на крыше, а на склонах, когда им попадался крутой подъем, мужчинам не оставалось ничего другого, кроме как проделывать часть пути пешком.

И вот так – на протяжении двух суток: давясь, как финики в сумке из кроличьей шкурки, обливаясь потом и задыхаясь от невыносимого зноя, не ведая, сколько еще осталось до конца подобного мучения или удастся ли им когда-нибудь увидеть край однообразной пустыни.

Во время каждой остановки Гасель испытывал желание покинуть этот клоповник на колесах и продолжить путь пешком, каким бы длинным тот ни оказался. Однако на каждой остановке он понимал, что тогда ему придется не один месяц добираться до столицы, а каждый потерянный день, каждый час может иметь значение для Лейлы и его детей.

Поэтому он ехал дальше, несказанно страдая в заточении: ведь он больше всего любил одиночество и свободу, – терпя компанию болтливых торговцев, истеричных женщин, шумных детей и вонючих кур. Он не мог, как это удалось ему в «пустой земле», превратиться в камень, отстраниться от всего, что его окружало, добиться того, чтобы дух на время покинул тело.

Здесь каждая рытвина, крен автобуса, спустившееся колесо или отрыжка соседа возвращали его к действительности, и даже в самый темный час ночи ему не удавалось забыться коротким сном, который позволил бы восстановить силы или вернуться в воображении к семье.

Наконец мутным утром третьего дня, когда настойчивый и неотвязный ветер, швырявший в лицо тучи серой и удушливой пыли, мешал различить контуры предметов дальше пятидесяти метров, они миновали ряд саманных домишек, сухую балку, небольшую, отвратительно пахнущую площадь и остановились в самом центре того, что когда-то было рынком, а потом пришло в запустение.

– Конец маршрута! – крикнул кондуктор, выйдя из автобуса и разминая руки и ноги. Он осматривался вокруг, словно ему не верилось, что безрассудная идея – съездить в Эль-Акаб и вернуться живым и невредимым – в очередной раз закончилась благополучно. – Слава Аллаху!

Гасель вышел последним, взглянул на разрушенные стены рынка, угрожавшие обрушиться на его голову, стоит только ветру разыграться, и в растерянности обратился к водителю.

– Это столица? – осведомился он.

– О, нет! – весело прозвучало в ответ. – Это то место, до которого мы доехали. Если бы мы вздумали отправиться на этой развалине по центральному шоссе, нас упекли бы в психушку.

– А что мне надо сделать, чтобы добраться до столицы?

– Ты можешь сесть на другой автобус, но я тебе советую поехать на поезде, так будет быстрее.

– А что такое поезд?

Водителя, похоже, вопрос не удивил: наверняка это был не первый бедуин, которого он перевез за свою почти двадцатилетнюю тряску по пустыне.

– Будет лучше, если ты посмотришь собственными глазами… – ответил он. – Иди по этой улице и через три квартала, когда увидишь коричневое здание, там будет…

– Через три чего?

– Три квартала, три улицы… – Он широко обвел рукой. – Ладно, думаю, что там, где ты живешь, ничего такого нет… Иди вперед, пока не увидишь здание. Другого там не будет.

Гасель кивнул, взял винтовку, шпагу и кожаную сумку, в которой хранил патроны, кое-какую еду и все свои вещи, и зашагал в указанном направлении, однако его окликнул кондуктор с крыши автобуса:

– Эй! Здесь нельзя разгуливать с таким оружием! Если увидят, у тебя будут неприятности… Разрешение у тебя есть?

– Что?

– Разрешение на оружие… – Он помахал рукой. – Нет! Я уже вижу, что у тебя его нет… Спрячь это, а не то угодишь в тюрьму!

Растерявшийся Гасель застыл посередине бывшего рынка, не зная, что делать, и тут один из пассажиров, удалявшийся в противоположном направлении с чемоданом на плече, другим чемоданом в руке и свернутыми коврами под мышкой, навел его на мысль. Он догнал его.

– Покупаю у тебя ковры, – сказал он, показав ему золотую монету.

Тот даже не ответил. Схватил монету, поднял руку, чтобы Гасель мог завладеть его грузом, и пошел дальше, ускорив шаг, опасаясь, как бы глупый туарег не передумал.

Однако Гасель не передумал. Он раскатал ковры, завернул в них свое оружие, сунул их под мышку и направился к вокзалу.

Стоя на крыше автобуса, кондуктор несколько раз весело покачал головой.

Поезд оказался еще более грязным, неудобным и шумным, чем автобус. Хотя у него имелось преимущество: не лопались шины, – был и недостаток: он наполнял легкие пассажиров дымом и угольной пылью и с вызывающей отчаяние регулярностью останавливался во всех городах, поселках, деревушках и просто возле группы домов у дороги.

Стоило Гаселю увидеть прибывающий поезд – сверкающий, рычащий и изрыгающий клубы пара, словно чудище, коему самое место в историях негра Суилема, а не в действительности, – как его охватило безотчетное чувство паники. Пришлось призвать на помощь все свое мужество воина и все спокойствие имохара прославленного «Народа Покрывала», чтобы позволить потоку пассажиров увлечь себя и поспешно взобраться в один из обшарпанных вагонов с жесткими деревянными скамьями и окнами без стекол.

Он постарался все делать так, как делали остальные, положил свои ковры и кожаную сумку на багажную полку и сел подальше, в уголке, пытаясь приучить себя к мысли о том, что на самом-то деле это всего лишь подобие огромного автобуса, который едет по стальным рельсам в стороне от пыльных дорог.

Но когда он услышал свисток и локомотив резко сдвинулся с места под аккомпанемент фырканья, металлического скрежета и криков машиниста, сердце у него снова ухнуло вниз, и ему пришлось изо всех сил вцепиться в сиденье, чтобы не броситься очертя голову на перрон.

На спусках, когда поезд разгонялся почти до ста километров в час, воздух и дым беспрепятственно врывались в окна, а мимо Гаселя стремительно проносились столбы, деревья и дома, он думал, что вот-вот умрет от волнения, и с силой зажимал зубами край покрывала, чтобы не закричать, умоляя остановить адскую машину.

Затем, уже во второй половине дня, перед его глазами возникли горы, и он решил, что это ему снится, потому что никогда себе не представлял, что могут существовать такие громады, встающие будто непреодолимая преграда, крутые, высокие, с вершинами, покрытыми чем-то белым.

Он повернулся к толстухе, сидевшей сзади него, которая большую часть времени кормила грудью двух одинаковых младенцев, и спросил:

– Что это там такое?

– Снег, – снисходительно, с высоты собственного опыта, ответила женщина. – Укутайся, потому что скоро станет холодно.

И действительно, туарег в жизни не испытывал такого холода: вагоном завладел ледяной воздух, временами приносивший с собой микроскопические снежинки, вынуждая бедных, продрогших пассажиров заворачиваться во все, что было у них под рукой.

Когда уже почти в сумерки они остановились на крохотном полустанке в горах и проводник объявил, что у них есть десять минут, чтобы купить ужин, Гасель не устоял перед искушением, спрыгнул на землю и выбежал за пределы перрона, чтобы своими руками потрогать белый снег.

Это было удивительное вещество. Больше, чем холод, его поразило то, каким он был на ощупь: мягкая, слегка хрустящая масса, не поддающаяся описанию, которая исчезала у него между пальцами – не как песок, не как вода, не как камень, – отличалась от всего, к чему до сих пор прикасались его руки. Это его просто потрясло, вызвав чувство растерянности. Впечатление было настолько велико, что он не сразу заметил, что его практически голые ноги, обутые лишь в легкие сандалии, совсем закоченели.

Гасель очень медленно повернул обратно – задумчивый, чуть ли не напуганный своим открытием, – купил у торговки тяжелое и толстое одеяло и глубокую миску горячего кускуса и вернулся на свое место, чтобы молча поесть, глядя на опускавшуюся ночь, исчезающий заснеженный пейзаж, поглощаемый тьмой, и обшарпанную деревянную стену вагона, на которой скучающие пассажиры, желая скрасить себе долгие часы путешествия, процарапали ножом разного рода надписи. Там, на станции, стоя на снегу, Гасель Сайях неожиданно понял, что предсказанию старой Кальсум суждено-таки сбыться. Пустыня, дорогая сердцу пустыня осталась позади, у подножия этих высоких гор, покрытых сейчас зелеными лугами и толстыми деревьями, а он, слепец и невежда, едет в далекие края, незнакомые и враждебные, где собирается сразиться с хозяевами мира, имея при себе только старую шпагу и простую винтовку.

Его разбудили скрежет тормозов, резкий толчок и потусторонние, сонные голоса, эхом отраженные как от стен огромной пустой пещеры.

Он выглянул в окно, и его поразила высота купола из железа и металла, который казался еще больше, чем был, в свете тусклых лампочек и пыльных световых объявлений.

Пассажиры, проделавшие долгое путешествие, уже выходили из поезда со своими потрепанными картонными чемоданами и устало брели прочь, проклиная нелепое расписание этого допотопного поезда, который вечно прибывает в пункт назначения с более чем шестичасовым опозданием.

Гасель вышел последним, взвалив на себя ковры, кожаную сумку и тяжелое одеяло, и двинулся за остальными пассажирами, исчезавшими за огромными дверьми матового стекла, пораженный величественностью высокого здания вокзала, по которому носились стаи летучих мышей. Уже не было слышно сопения локомотива: казалось, он переводил дыхание после чрезмерного напряжения.

Затем он пересек огромный зал ожидания с заплеванным мраморным полом и длинными скамьями, на которых спали, вцепившись в свой нехитрый багаж, целые семьи, и, наконец, миновал входную дверь, остановившись на самом верху широкой лестницы, чтобы оглядеть просторную площадь и окружавшие ее массивные здания.

Ему стало не по себе при виде каменной стены с окнами, дверьми и балконами, почти наглухо замкнувшей пространство, и он недоверчиво тряхнул головой, когда в нос ударила волна самых разных, абсолютно неизвестных тошнотворных запахов, которые налетели на него, словно оголодавшие попрошайки, ожидавшие его приезда.

Это не был запах человеческого пота, экскрементов или разложившегося трупа животного. Это также не был запах тухлой воды, старого колодца или козла в период течки. Он был не таким резким, менее заметным, но все равно неприятным для обоняния человека, привыкшего к открытому пространству. Запах скопления людей, тысячи разных блюд, готовящихся близко друг от друга, мусорных баков, опрокинутых на тротуар голодными бродячими собаками, и клоак, вонь которых просачивалась наружу через канализационные люки, словно весь город был возведен – и ведь так оно и было – на глубоком море испражнений.

Воздух был густым. Неподвижным и густым в жаркой ночи. Влажным, соленым, неподвижным и густым. Воздух, отдающий серой и свинцом, плохо сгоревшим бензином, тысячи раз пережаренным маслом.

Он стоял, не двигаясь, решая, то ли ему углубиться в спящий город, то ли вернуться и поискать убежища на одной из тех длинных скамей в ожидании дневного света, но тут из здания вокзала появился человек в потрепанной форме и красной фуражке, прошел мимо Гаселя и, спустившись на последнюю ступеньку, обернулся и посмотрел на него.

– Что-то случилось? – поинтересовался он и в ответ на молчаливый отрицательный ответ понимающе кивнул головой. – Ясно… – сказал он. – Ты впервые попал в город… Тебе есть где переночевать?

– Нет.

– Я знаю одно место недалеко от дома… Может быть, тебя примут. – Заметив, что Гасель замер в нерешительности, сделал широкий жест, приглашая его последовать за ним. – Идем! – сказал он. – Не бойся… Я не собираюсь тебя обокрасть.

Гаселю понравилось лицо человека – усталое, изборожденное морщинами от тяжелой жизни, почти бескровное из-за многочасовой работы по ночам, с красными, воспаленными глазами и блеклыми усами, грязными от никотина.

– Идем… – настаивал он. – Я знаю, что значит чувствовать себя одиноким в таком городе, как этот. Я приехал сюда пятнадцать лет назад. У меня было еще меньше багажа, чем у тебя, и сыр под мышкой… – Он засмеялся над самим собой. – А вот теперь погляди-ка… У меня есть даже форма, фуражка и свисток…

Гасель спустился к нему, и они пересекли площадь в направлении широкого проспекта, открывавшегося с другой стороны, по которому время от времени проезжал какой-нибудь одинокий автомобиль.

Почти посередине площади человек повернулся и внимательно посмотрел на него.

– Ты действительно туарег? – поинтересовался он.

– Да.

– Это правда, что ты не показываешь лицо никому, кроме семьи и близких?

– Да.

– Тогда здесь у тебя возникнут проблемы… – заключил он. – Полиция не допустит, чтобы ты ходил с закрытым лицом… Им нравится держать нас под контролем… Каждый с удостоверением личности, фотографией и отпечатками пальцев. – Он сделал паузу. – Сдается мне, что у тебя никогда не было удостоверения личности… Или было?

– А что такое удостоверение личности?

– Вот видишь? – Они возобновили движение. Мужчина шел не спеша, словно не особенно был заинтересован в том, чтобы добраться до дома, и ему нравились ночная прогулка и беседа.

– Ты счастливчик… – продолжил он. – Счастливчик, если смог прожить без него все это время. Но скажи, какого черта ты забыл в городе?

– Ты знаком с министром?

– Министром? Каким министром?

– Али Мадани.

– Нет! – быстро ответил тот. – К счастью для меня, я не знаком с Али Мадани… И надеюсь, что никогда с ним не познакомлюсь.

– Знаешь, где я его могу найти?

– Полагаю, в министерстве.

– А где находится министерство?

– Вниз по этому проспекту, все время прямо. Когда дойдешь до набережной, справа. Серое здание с белыми навесами. – Он улыбнулся. – Но советую тебе не подходить к нему близко. Говорят, по ночам слышны крики заключенных, которых пытают в подвалах. Хотя кое-кто уверяет, что это стенают души тех, кого убили там, внизу. На рассвете трупы вытаскивают через заднюю дверь в крытый фургон.

– Почему их убивают?

– Политика… – сказал он с отвращением. – В этом проклятом городе все оправдывает политика. Особенно с тех пор, как Абдуль эль-Кериб разгуливает на свободе. Что-то будет! – воскликнул он и махнул рукой в сторону боковой улицы, куда и направился, пересекая проезжую часть. – Идем! – сказал он. – Нам сюда.

Однако Гасель отрицательно мотнул головой и показал в ту сторону, куда уходил проспект.

– Нет… – сказал он. – Я пойду в министерство.

– В министерство? – удивился мужчина. – В такое время? Зачем?

– Мне надо видеть министра.

– Но ведь он там не живет. Только работает. Днем.

– Я его подожду.

– А поспать?

Железнодорожник хотел было что-то сказать, но тут он внимательно оглядел Гаселя, заметил свернутые в длинную трубу ковры, которые тот прижимал к телу, почувствовал решимость в глубине темных глаз – там, в щели между покрывалом и тюрбаном, – и вдруг ему стало не по себе, хотя он не знал, чем именно это объяснить.

– Уже поздно! – неожиданно объявил он, чувствуя, как его охватывает внезапная тревога. – Уже поздно, а мне завтра на работу.

Он поспешно пересек улицу, рискуя попасть под колеса тяжелого мусоровоза, и растворился в темноте улочки. Несколько раз мужчина оглянулся, чтобы убедиться в том, что туарег не идет за ним следом.

А тот даже глазом не повел в его сторону. Подождал, пока мусоровоз со своим смрадным грузом исчезнет из виду, и пошел дальше по широкому, скудно освещенному проспекту: высокая фигура в развевающихся на ветру одеждах, нелепая и анахроническая на фоне городского пейзажа – тяжелых зданий, темных окон, запертых подъездов. Абсолютный хозяин спящего города, на который претендовал еще только бродячий пес.

Позже проехала желтая машина, а потом его окликнула какая-то женщина, стоявшая у дверей подъезда.

Он почтительно приблизился, и его смутили ее декольте и юбка с разрезом, из которого выглядывала нога. Впрочем, она сама смутилась еще больше, как только хорошенько его разглядела в свете уличного фонаря.

– Чего ты хочешь? – спросил он с некоторой робостью.

– Нет, ничего… – извинилась проститутка. – Я обозналась. Доброй ночи!

– Доброй ночи!

Он продолжил свой путь, и двумя улицами ниже его внимание привлек глухой шум, усиливающийся по мере его продвижения: это был монотонный и несмолкающий гул, который ему не удавалось распознать, но который напоминал удары гигантского камня об утрамбованную землю.

Он пересек широкий бульвар, которым, похоже, заканчивался город, и, когда зашел за линию высоких фонарей на самой границе песка, смог разглядеть в их свете широкий пляж, в глубине которого яростно разбивались огромные волны, вздымающие к ночному нему белые гребни пены.

Он застыл в изумлении. Из черноты неожиданно рождалась чудовищная масса воды – он даже представить себе не мог, что такая существует на свете. У нее завивался гребень, она поднималась все выше и обрушивалась на землю с глухим грохотом, а затем с шипением отступала, чтобы возобновить атаку со свежими силами.

Море!

Он понял, что это и было чудо – море, о котором столько рассказывал Суилем и о котором почтительно отзывались самые отважные путешественники, которым доводилось ночевать у него в хайме, и, когда одна длинная, самая дерзкая, волна стремительно бросилась по песку вперед, чуть было не замочив его сандалии и лизнув край гандуры, на него навалился такой страх, что он даже не сумел отпрыгнуть назад, чтобы спастись бегством.

Море, из которого когда-то появились на свет его предки гараманты, море, которое омывало сенегальские берега и в которое приходила умирать великая река, служившая границей пустыни на юге. Морем заканчивались пески и весь известный мир, дальше, за ним, обитали только французы.

Море, которое он и не мечтал когда-нибудь увидеть, такое далекое для него, словно самая дальняя звезда крайней Галактики, непреодолимая граница, поставленная самим Создателем перед «Детьми Ветра», которые века бродят по всем землям и всем песчаникам.

Он достиг конца своего пути, и знал это. Море являлось краем Вселенной, а шум его ярости – голосом Аллаха, который взывал к нему, предупреждая, что Гасель переоценил свои силы и зашел дальше, чем он дозволял имохагам пустыни. Приближается момент, когда ему придется отвечать за свою неслыханную дерзость.

«Ты умрешь вдали от своего мира», – предсказывала старая Кальсум, и он не мог представить себе что-то более чуждое своему миру, чем ревущая стена белой пены, яростно вздымающаяся у него перед глазами, за которой ему удавалось разглядеть только глубокую ночь.

Гасель опустился на сухой песок, в недосягаемости для прибоя, и сидел там неподвижно, погрузившись в воспоминания и мысли о жене, детях и своем утраченном рае, потеряв счет времени, в ожидании рассвета, неясного светло-зеленого сияния, которое начало разливаться по небу, давая зрителю возможность восхититься безмерностью открывшейся перед ним водной глади.

Если он думал, что теперь, после снега, города и волн, его уже ничем не удивишь, то зрелище, развернувшееся перед его глазами на рассвете, развеяло это заблуждение, поскольку цвет вздыбленного и ощетинившегося моря – свинцово-серый, с металлическим отливом – обладал свойством завораживать, погрузив его в глубокий транс. Туарег сидел неподвижно, застыв словно изваяние.

Затем первый луч солнца обратил серый цвет в сияющий голубой и мутно-зеленый, и тогда белизна пены стала еще белее, контрастируя с пугающей чернотой грозовой тучи, приближавшейся с запада. Это был взрыв форм и света – он в жизни не смог бы себе такого представить, как бы ни пытался. Гасель так бы и просидел там, не шелохнувшись, много часов, если бы настойчивый гул машин за спиной не заставил его очнуться.

Город просыпался.

Ночной город – высокие стены с закрытыми окнами и размытыми темными пятнами растительности – с наступлением дня исчез, потонув в буйстве красок. Ярче всех сиял красный цвет автобусов – на фоне белых фасадов, желтых такси, зелени густых крон деревьев и анархической мешанины кричащих вывесок, которые тысячами покрывали стены.

И люди.

Казалось, в это утро у всех жителей Земли была назначена встреча на широкой набережной: они входили и выходили из высоких зданий, налетали друг на друга и уклонялись от столкновения, двигались кто туда, кто сюда в своего рода нелепом танце, а иногда замирали на краю тротуара – и дружно устремлялись на широкую мостовую. Автобусы, такси и сотни машин разных форм резко тормозили, словно остановленные невидимой властной дланью.

Понаблюдав за происходящим какое-то время, Гасель пришел к выводу, что сия длань принадлежала толстому краснолицему человеку. Тот суетился, беспрестанно поднимая и опуская руки, словно в припадке безумия, дул в длинный свисток с такой настойчивостью и яростью, что пешеходы застывали на месте, будто эти трели срывались с губ самого Всевышнего.

Без сомнения, это был важный человек, несмотря на его раскрасневшееся лицо и пятна пота на форме, поскольку по его взмаху останавливались даже самые тяжелые грузовики, которые осмеливались возобновить движение, только когда он снова давал разрешение.

И как раз за его стеной громоздилось высокое, массивное и тяжеловесное серое здание с белыми навесами, толстой решетчатой оградой и небольшим садиком с хилыми деревцами, про него-то Гаселю и говорил железнодорожник.

Здесь жил или, по крайней мере, работал министр внутренних дел Али Мадани, человек, захвативший его жену и детей.

Гасель обдумал свой план, собрал вещи, с решительным видом пересек улицу и подошел к краснолицему толстяку, который воззрился на него с удивлением, не переставая размахивать руками и свистеть.

Гасель остановился прямо перед ним.

– Здесь живет министр Мадани? – спросил он серьезным, глубоким голосом, который поразил полицейского в той же степени, как и его необычный вид, одежда и лицо, закутанное до самых глаз покрывалом.

– Что ты сказал?

– Здесь ли живет или работает министр Мадани?..

– Да. У него здесь кабинет, и через пять минут, ровно в восемь, он приедет. А теперь ступай!

Гасель молча кивнул, снова пересек улицу, провожаемый озадаченным взглядом полицейского, который на какое-то мгновение сбился со своего рабочего ритма, и замер в ожидании на краю пляжа.

Ровно через пять минут послышался вой сирены, появились мотоциклисты, за которыми следовал длинный, тяжелый черный автомобиль. Всякое движение на проспекте тут же было прервано, чтобы дать процессии дорогу, и она торжественно въехала в небольшой садик около серого здания.

Гасель сумел издали рассмотреть высокий силуэт элегантного надменного человека, который вышел из машины, сопровождаемый церемонными поклонами привратников и служащих, и не спеша поднялся по пяти мраморным ступенькам широкого входа, по бокам которого несли охрану солдаты, вооруженные автоматами.

Как только Мадани исчез, Гасель вновь пересек улицу. Полицейский, не перестававший на него поглядывать, начал заметно нервничать.

– Это был министр? – осведомился Гасель.

– Да. Это был он… Я же тебе сказал, чтобы ты ушел! Оставь меня в покое!

– Нет! – Тон туарега был сухим, решительным и угрожающим. – Я хочу, чтобы ты передал ему от моего имени: если послезавтра он не освободит мою семью и она не будет стоять на этом самом месте, где ты стоишь, я убью президента.

Толстяк оторопело уставился на него. Он на несколько секунд лишился дара речи и наконец ошеломленно повторил:

– Что ты сказал? Что ты убьешь президента?

– Именно, – кивнул Гасель и показал пальцем на здание. – Так и передай! Я, Гасель Сайях, освободивший Абдуля эль-Кебира и убивший восемнадцать солдат, убью президента, если мне не вернут мою семью. Не забудь! Послезавтра!

Он повернулся вполоборота и зашагал прочь, прокладывая себе дорогу между автобусами и грузовиками. Те не двигались и вовсю сигналили, потому что регулировщик словно превратился в соляной столб, уставившись взглядом мертвой коровы в одну точку – туда, где рослый бедуин исчез из поля зрения, растворившись в толпе.

В течение следующих десяти минут полицейский пытался совладать со своими нервами и кое-как восстановить процесс движения, убеждая себя самого, что происшествие не имело смысла и что это была глупая шутка или наваждение, вызванное перенапряжением в работе.

Однако в уверенности, с которой говорил этот сумасшедший, было что-то, лишавшее покоя. Волнение вызывало также то обстоятельство, что туарег упомянул Абдуля эль-Кебира и его освобождение, а ведь всем уже известно, что экс-президенту удалось бежать и он находится в Париже, откуда постоянно посылает обращения с целью вновь собрать своих сторонников.

Спустя полчаса, будучи не в силах сосредоточиться на работе и сознавая, что он, того и гляди, устроит затор или серьезную аварию, полицейский покинул свой пост, пересек бульвар и маленький садик министерства и вошел, чуть ли не дрожа, в широкую приемную с высокими колоннами из белого мрамора.

– Я хочу поговорить с начальником безопасности, – обратился он к первому встречному служащему.

Спустя пятнадцать минут на него внимательно смотрел сам министр Али Мадани – с озабоченным видом и комично нахмуренной переносицей, – восседавший по другую сторону великолепного стола из красного дерева, покрытого лаком.

– Высокий, худой, лицо спрятано за покрывалом? – повторил тот, желая убедиться, что посетитель не ошибся. – Вы уверены?

– Совершенно, ваше превосходительство… Настоящий туарег, каких увидишь разве что на открытках. Несколько лет назад их можно было часто встретить в Старом городе и на базаре, но с тех пор, как им запретили носить покрывало, их что-то больше не видно…

– Это он, вне всякого сомнения… – проговорил министр, зажигая длинную турецкую сигарету, вставленную в мундштук. Казалось, он был поглощен своими мыслями. – Повторите-ка мне как можно точнее, что он сказал, – затем попросил он.

– Что если послезавтра ему не вернут его семью, оставив ее здесь, на углу, он убьет президента…

– Он сошел с ума…

– Именно это я себе и сказал, ваше превосходительство… Но иногда сумасшедшие становятся опасными…

Али Мадани повернулся к полковнику Турки, который состоял в должности генерального директора госбезопасности и которого он мог с полным основанием считать своей правой рукой, и обменялся с ним недоуменными взглядами.

– Какого черта, почему он говорит о семье? – спросил он. – Насколько мне известно, мы ее и пальцем не трогали.

– Может, это какой-то другой человек…

– Брось, Турки! На свете не так-то много туарегов, которые могут что-то знать об Абдуле эль-Кебире и смерти солдат. Это наверняка он. – Министр повернулся к постовому и взмахом руки попросил его удалиться. – Вы можете идти… – сказал он. – Но никому об этом ни слова.

– Будьте спокойны, ваше превосходительство! – нервно ответил тот. – В том, что касается служебных секретов, я могила.

– Тем лучше для вас, – сухо прозвучало в ответ. – Если вы сдержите обещание, я предложу продвинуть вас по службе. В противном случае я займусь вами лично. Понятно?

– Конечно, ваше превосходительство. Конечно.

Как только он покинул кабинет, министр Мадани встал, подошел к широкому окну и, раздвинув жалюзи, остановился и долго смотрел на море, на которое вдали надвигалась туча, завораживая взгляд игрой света и тени.

– Значит, он добрался сюда… – сказал он вслух, чтобы его слышал полковник, но на самом деле разговаривая сам с собой. – Этому проклятому туарегу мало той кучи проблем, которые он нам доставил, – нет, он дерзнул явиться прямо к нашему порогу и бросить вызов… Неслыханно! Нелепо и неслыханно!

– Хотелось бы мне с ним познакомиться…

– Черт! И мне, – убежденно воскликнул Министр. – Таких смельчаков нечасто встретишь… – Он раздавил сигарету об оконное стекло. – Но какого дьявола ему надо? – неожиданно угрюмо спросил он. – Что это за история с его семьей?

– Не имею ни малейшего представления, ваше п ревосходительство.

– Свяжись с Эль-Акабом, – приказал министр. – Выясни, что случилось с семьей этого безумца. Проклятие! – пробормотал он, выбросив окурок за окно и проследив за ним взглядом: тот упал на его же автомобиль, припаркованный в углу сада. – Как будто мало Абдуля! – Он взглянул на подчиненного в упор: – Чем это только занимаются твои люди в Париже?

– Они ничего не могут поделать, ваше превосходительство, – оправдывался полковник. – Французы стерегут его как зеницу ока. Мы даже не смогли выяснить, где они его прячут.

Министр снова вернулся к столу и, взяв пачку документов, гневно потряс ею перед носом полковника.

– А ты взгляни на это! – сказал он. – Донесения о генералах-дезертирах, о людях, которые переходят границу, чтобы присоединиться к Абдулю, о тайных собраниях во внутренних гарнизонах! Мне не хватало только сумасшедшего туарега, вздумавшего охотиться за президентом… Разыщи его! – приказал он. – Описание тебе уже известно: высокий тип, одетый как привидение, на лице – покрывало, которое оставляет на виду одни глаза. Не думаю, что таких в городе много.

Он нашел то, что искал, в заброшенном храме руми – одной их тех занятных церквей, которые французы понастроили по всей стране, хотя знали, что им не удастся обратить в христианство ни одного мусульманина.

Ее возвели в таком районе, который должен был стать элегантным пригородом столицы, элитной зоной на самой границе пляжа и высоких утесов, и во время революции она пострадала одной из первых: заполыхав темной ночью, горела до рассвета, и ни местные жители, ни пожарные не отважились броситься на тушение пожара, зная, что в гуще расположенного по соседству леса притаились снайперы националистов, готовые при свете огня подстрелить любого, кто вздумает совершить подобное безрассудство.

Поэтому со временем от нее остался лишь почерневший пыльный скелет – прибежище крыс и ящериц. Даже бродяги суеверно обходили его стороной после весьма таинственной смерти одного из них в ту ночь, когда исполнилась десятая годовщина с момента ее разрушения.

Центральный неф давно лишился крыши, и влажный ветер с моря превратил его в неуютное место, но в глубине, позади того, что в свое время было главным алтарем, открывалась дверь, которая вела в небольшие закрытые помещения. В двух из них еще сохранились почти целиком оконные стекла.

Это было безлюдное и тихое место – именно то, что было нужно Гаселю после самых бурных дней его существования. От городской сутолоки голова у него пошла кругом. Толпа, уличное движение и шум вывели его из равновесия: похоже, окружающий мир все делал для того, чтобы у тех, кто, подобно туарегам, привык к покою и тишине, лопнули барабанные перепонки.

Окончательно выбившись из сил, он расстелил в углу одеяло и заснул в обнимку со своим оружием. Ему снились жуткие кошмары: поезда, автобусы, вопящие толпы, казалось, горели желанием наброситься на него, подмять под себя и превратить в бесформенную кровавую массу.

Гаселя разбудил рассвет. Он дрожал от холода и при этом обливался потом из-за сновидений, и вначале почувствовал, что ему не хватает воздуха, словно какая-то гигантская рука во что бы то ни стало хочет задушить его, потому что впервые за свою уже долгую жизнь он провел ночь под цементным сводом и в четырех стенах.

Туарег выглянул наружу. В ста метрах плескалось море, голубое и спокойное, не имеющее ничего общего со вчерашним пенистым разъяренным чудовищем. Яркое, горячее солнце рассыпало по его поверхности серебристые блики.

Осторожно, почти благоговейно он развернул пакет, в котором лежали покупки, сделанные им в лавках Старого города, и разложил все на одеяле. Пристроил в оконном проеме маленькое зеркальце и побрился всухую, как проделывал это с тех пор, как себя помнил, с помощью остро наточенного кинжала. Затем взял ножницы и стал стричь курчавые и жесткие черные волосы. В результате он почти не узнал себя, когда снова долго рассматривал свое отражение в зеркале. Наконец, пошел к морю и как следует помылся с помощью душистого кусочка мыла. Его удивили горький вкус воды, соль, которую она оставляла на коже, и то, как мало пены получилось во время купания.

Вернувшись в убежище, он облачился в тесные голубые брюки и белую рубашку и почувствовал, что выглядит нелепо.

С сожалением посмотрел на свои гандуры, тюрбан и покрывало и чуть было не переоделся в них снова, но понял, что ему не следует этого делать, потому что ясно осознавал, что даже в Старом городе он привлек бы к себе внимание своей повседневной одеждой.

Он угрожал самому могущественному человеку в стране, и сейчас полиция и армия наверняка рыщут в поисках туарега, закутанного в лисам, который позволяет увидеть только глаза. Поэтому следовало воспользоваться преимуществом, которое ему давало то обстоятельство, что никто не знает – даже приблизительно, – как он на самом деле выглядит. Гасель был уверен, что в новом, только что приобретенном обличье его не смогла бы узнать даже Лейла.

Мысль о том, что посторонние могут видеть его лицо, была ему отвратительна. Он испытывал такой стыд, словно ему предстояло выйти на улицу голым и в таком виде разгуливать среди людей, потому что однажды, много лет назад, когда он перестал быть ребенком, мать сшила ему его первую гандуру, а позже, когда он стал мужчиной и воином, именно лисам дал ясно понять окружающим, что он окончательно стал человеком, достойным уважения. Снять с него эти две вещи было равносильно тому, что вернуть его в детство, в ту пору, когда он мог выставлять свой срам на всеобщее обозрение и никого это не смущало.

Он походил по помещению, а затем вышел в широкий неф без крыши, стараясь во время продолжительной прогулки привыкнуть к новой одежде. Однако в брюках ему было тесно, да еще и неудобно сидеть на корточках – в том положении, в котором он привык сидеть часами, – а рубашка натирала, вызывая жжение и пощипывание, и он не знал, была ли тому виной ткань или морская соль.

В конце концов он вновь все с себя снял и закутался в одеяло, и вот так – свернувшись калачиком и погрузившись в свои мысли, без воды и пищи – провел остаток дня.

Туарег закрыл глаза, как только помещение погрузилось в темноту, и открыл, как только стало светать. Оделся, превозмогая отвращение к новой одежде, и, когда город начал просыпаться, уже стоял напротив здания министерства.

Никто не обратил внимания на его внешний вид и не смотрел на него как на человека, разгуливающего голым, но вскоре он заметил присутствие полицейских, вооруженных автоматами, занявших, по-видимому, стратегические позиции. Толстяк в пропотевшей форме по-прежнему стоял на своем посту, размахивая руками, хотя и бросалось в глаза, что он нервничает больше обычного, украдкой озираясь по сторонам.

«Меня ищет… – сказал себе Гасель. – Но ни за что не узнает в этой одежде…»

Позже, ровно в восемь, с хронометрической точностью, на набережную выехала машина министра с сопровождением, и Гасель проследил взглядом за Али Мадани: тот торопливо взбежал по лестнице и тут же нырнул в здание, на этот раз не останавливаясь, чтобы с кем-либо поздороваться.

Гасель уселся на бульварную скамейку, словно еще один праздный субъект, которых в городе не счесть, надеясь на то, что Лейла с детьми вот-вот появится из этих самых дверей. Однако где-то в самой глубине души противный голос кричал – невзирая на все попытки заставить его замолчать, – что он напрасно теряет время.

В полдень Мадани снова вышел, чтобы уехать в сопровождении своих грохочущих мотоциклов и больше не вернуться. С наступлением вечера, когда уже больше не оставалось сомнений в том, что возвращать семью ему не собираются, Гасель покинул скамейку и направился, куда глаза глядят, сознавая, что, как бы он ни пытался, у него нет возможности отыскать здесь, в неразберихе большого города, тех, кого он любил.

Его угроза президенту не сработала, и он спрашивал себя – и не находил ответа, – зачем им понадобилось удерживать его семью, если Абдуль эль-Кебир все равно на свободе. Значит, речь могла идти только о глупой и трусливой мести, потому что вряд ли они получали удовольствие, причиняя зло беззащитным созданиям, не совершившим ничего плохого.

– Наверно, они мне не поверили, – рассуждал он. – Наверно, они думают, что бедный, невежественный туарег никогда не сможет добраться до президента.

И вероятно, они были правы, потому что в течение этих дней Гасель успел осознать свою ничтожность в сложном мире столицы, где его знания, опыт и решимость ровным счетом ничего не стоили.

Лес зданий, омываемых огромным соленым морем. На углу многих из них были устроены фонтаны, из которых вытекало в день столько пресной воды, сколько один бедуин потреблял за всю свою жизнь. Его возвели на каменистой почве, которая годилась лишь для того, чтобы служить прибежищем для тысяч крыс. Поэтому он и стал таким местом, где самый хитрый, смелый, благородный и умный имохаг благословенного народа Кель-Тальгимус чувствовал себя таким же неспособным к борьбе, как самый жалкий раб акли.

– Вы не могли бы мне подсказать, как пройти к дворцу президента?

Ему пришлось задать этот вопрос пять раз и затем со всем вниманием выслушать столько же ответов, потому что лабиринт улиц, неотличимых друг от друга, представлялся ему непостижимым. Однако, проявив упорство, он уже практически ночью вышел-таки к обширному парку, обнесенному высокой решеткой, которая со всех четырех сторон окружала самое великолепное здание, какое он когда-либо видел.

Почетный караул в красных мундирах и нарядных касках с плюмажем маршировал, автоматически подчиняясь командам, и наконец удалился, оставив на углах вытянувшихся в струнку часовых, которые напоминали скорее статуи, чем людей из плоти и крови.

Гасель внимательно осмотрел огромный парк, и его взгляд привлекла группа тесно растущих стройных пальм, которые возносились над прочими деревьями меньше чем в двухстах метрах от главного входа.

Там, в своей далекой пустыне, Гасель, бывало, днями просиживал на верхушке такой вот пальмы – спал, привязав себя к толстым стеблям листьев, подкарауливая стадо газелей. В любых других обстоятельствах тонкое чутье всегда предупреждало их о присутствии человека.

Он прикинул расстояние от ограды до пальм и сообразил, что, если за ночь ему удастся залезть, не выдав себя, на одну из крон, тогда у него появится много возможностей сразить президента одним выстрелом, когда тот попытается войти во дворец или выйти оттуда.

Понадобится только терпение, ну а терпения туарегу было не занимать.

Когда зазвонил телефон, он уже знал, кто звонит, поскольку это была прямая линия, которой пользовался только Президент.

– Да, господин?

– Генерал Аль-Хумайд, Али… – говоривший старался сохранять спокойствие, однако голос выдавал его волнение, – только что позвонил и попросил меня – «со всем уважением» – как можно скорее назначить выборы, чтобы избежать кровопролития.

– Аль-Хумайд! – Али Мадани почувствовал, что его голос тоже дрогнул, и точно так же безуспешно попытался притвориться спокойным, хотя на душе у него заскребли кошки. – Но ведь Аль-Хумайд всем обязан вам… Он был никому не известным майором, который никогда…

– Я это знаю, Али, знаю! – прервал его нетерпеливый голос. – Зато теперь он – военный губернатор ключевой провинции и командует нашей основной группировкой бронетанковых войск…

– Сместите его!

– Это ускорило бы ход событий… Если он восстанет, провинция пойдет за ним. А восставшая провинция – это как раз то, что нужно французам, чтобы поспешить с признанием какого-нибудь временного правительства. Эти горские племена никогда нас не любили, Али. Тебе это известно лучше, чем мне.

– Но вы же не можете принять его требования! – заметил тот. – Страна не готова к выборам…

– Я это знаю… – прозвучало в ответ. – Поэтому я тебе и позвонил… Что там с Абдулем?

– Думаю, мы его обнаружили… Его держат в небольшом домике в лесу Сен-Жермен в районе Мезон-Лаффит[37]…

– Это место мне знакомо. Однажды мы три дня прятались в этом лесу во время подготовки теракта. Каков твой план?

– Полковник Турки вечером вылетел в Париж через Женеву. В настоящее время он, вероятно, вышел на связь со своими людьми. Я жду его звонка с минуты на минуту.

– Пусть приступает к делу как можно скорее.

– Я не хочу, чтобы он предпринимал какие-либо действия, пока не будет совершенно уверен в результате, – ответил министр. – Если мы провалимся, французы не дадут нам второго шанса.

– Ладно… Держи меня в курсе.

И положил трубку. Министр внутренних дел Али Мадани в свою очередь поступил так же и долго неподвижно сидел в кресле, погрузившись в размышления о том, что случится, если попытка полковника Турки не увенчается успехом и Абдуль эль-Кебир так и будет будоражить нацию. Генерал Аль-Хумайд был первым, однако, хорошо зная его, Али Мадани сомневался, что тот отважился бы взять на себя инициативу и обратиться к президенту, если бы не питал уверенности в том, что к нему тут же присоединятся другие гарнизоны. Перебрав имена, он прикинул, что, как минимум, семь провинций – а это значит, третья часть вооруженных сил – в первый же день перейдут на сторону Абдуля эль-Кебира. Отсюда до объявленной гражданской войны всего один шаг, особенно если французы постараются, чтобы она разразилась. Они еще не забыли унижения, которому подверглись двадцать лет назад, и мечтают прибрать к рукам богатства, которые целое столетие считали своими.

Он зажег одну из своих замечательных турецких сигарет, встал и подошел к окну, откуда обвел взглядом спокойное море, пустынный в это время года пляж и широкую набережную, спрашивая себя, не настало ли время навсегда покинуть этот кабинет, который он так любил.

Чтобы попасть сюда, он проделал долгий путь. На этом пути ему пришлось заключить в тюрьму человека, которым в глубине души он восхищался, и отдать себя в полное подчинение человеку, которого – тоже в глубине души – он презирал. По правде говоря, это был трудный путь, зато, в результате, самая большая сила и власть в стране надолго оказались сосредоточены в его руках и никто – за исключением разве что проклятого туарега – не смел и шагу ступить без его разрешения.

И вот теперь он ощутил, что эта власть начала ослабевать и ускользать между пальцами, словно глина, высушенная солнцем и обратившаяся в пыль. И чем сильнее он сжимал кулак в стремлении удержать ее, тем быстрее она рассыпалась.

Он отказывался признать, что монолитное государство, возведение которого стоило им столько пота и чужой крови, в итоге оказалось таким хрупким: хватило одного лишь упоминания имени Абдуля эль-Кебира, чтобы разрушить его до основания. Однако события упорно доказывали, что так оно и есть и, вероятно, настало время взглянуть правде в глаза и признать свое поражение.

Аль Мадани вернулся к столу, поднял трубку телефона и набрал свой домашний номер, подождал, когда прислуга позовет жену, и, когда та подошла к телефону, его голос прозвучал необычно хрипло, почти пристыженно.

– Приготовь чемоданы, дорогая, – попросил он. – Хочу, чтобы ты с детьми отправилась на несколько дней в Тунис… Я тебе сообщу, когда ты должна вернуться.

– Дела обстоят так плохо?

– Еще не знаю, – ответил он. – Все зависит от того, чего Турки добьется в Париже.

Он положил трубку и долго размышлял, остановив взгляд на большом портрете президента, занимавшем почти всю стену в глубине кабинета. Если Турки потерпит неудачу или вздумает перейти на сторону врага, можно будет считать, что все пропало.

Он всегда питал абсолютную веру в его оперативность и верность, но сейчас его охватила тревога: а была ли такая вера в полковника на самом деле полностью оправданной?

Гасель посвятил большую часть дня тому, что несколько раз проделал путь от президентского дворца до Старого города, поскольку в последнем он уже успел освоиться и чувствовал себя способным добираться оттуда до своего убежища и обратно, не сбиваясь с пути, но ему никак не удавалось привыкнуть к улицам современного города – прямым и одинаковым, различающимся между собой магазинами или табличками, прочитать которые он был не в состоянии.

Позже он накупил на базаре фиников, инжира и миндаля, поскольку не знал, сколько времени ему придется просидеть в засаде на верхушке пальмы, и раздобыл пузатую фляжку, которую до отказа наполнил в ближайшем фонтане. Наконец туарег вернулся в разрушенную церковь, еще раз проверил оружие и терпеливо стал ждать, стараясь думать только о том, как будет добираться до дворца.

В Старом городе, погруженном в темноту, не было ни души, когда он бесшумно пересек его, распугав кошек. Часы пробили три раза, когда он вышел на первую из асфальтированных улиц. Гасель поднял голову к светящемуся кругу, который следил за ним, словно глаз циклопа, и чернота ночи не позволила ему разглядеть даже очертаний башни. Из-за этого круг показался ему огромной полной луной, плывущей над горизонтом.

Улицы были пустынны – ни полуночных автобусов, ни мусоровозов, – и его насторожило спокойствие: даже по меркам позднего времени в нем было что-то ненормальное.

Затем это спокойствие неожиданно было нарушено появлением черного полицейского автомобиля, проехавшего вдали с мигающими наверху огнями, и где-то в стороне пляжа провыла сирена.

Он ускорил шаг, все сильнее испытывая тревогу, однако ему пришлось вжаться в дверной проем – когда метрах в двухстах от него появился еще один черный автомобиль, который остановился у тротуара и выключил фары.

Гасель терпеливо подождал, однако, судя по всему, сидевшие в машине решили выбрать это место, стратегическое пересечение двух улиц, чтобы вести наблюдение чуть ли не всю ночь. После некоторых размышлений он решил свернуть в первый же проулок, чтобы обойти препятствие и позже выйти у них за спиной.

Вскоре, однако, мужчина понял, что, сойдя с дороги, запомнить которую ему стоило стольких усилий, он заблудился. Все улицы казались ему одинаковыми, и в полумраке, едва освещаемом фонарями, тоже неотличимыми друг от друга, он не обнаружил ни одной из тех мелких деталей, на которые обратил внимание днем.

Туарег начал испытывать тревогу, потому что, чем дальше он шел вперед, тем более потерянным себя чувствовал. Здесь не было ни ветра, которому можно было подставить лицо, ни звезд, которые могли бы подсказать ему маршрут.

Проехала полицейская машина, оглашая ночь своей сиреной, и он бросился под скамейку. Затем сел на нее и сосредоточился на тщетной попытке привести в порядок мысли и определить, в какой части этого гигантского, зловонного и чудовищного города находятся президентский дворец, в какой части – Старый город и те места, которые в какой-то степени уже стали ему знакомыми.

Наконец, он понял, что потерпел поражение и благоразумнее будет вернуться обратно и предпринять новую попытку на следующий день.

Он вернулся прежним путем, однако проблема обратной дороги оказалась такой же сложной, как и дорога сюда. Гасель продолжал блуждать, пока до его слуха не донесся шум моря. Тут он вышел к широкой набережной и оказался перед знакомым зданием Министерства внутренних дел.

Он с облегчением перевел дыхание. Теперь он знал, как добраться до убежища, но, когда ускорил шаг и уже свернул было в кривую улочку, которая вела в туземный район, фары машины, припаркованной возле тротуара, вспыхнули, осветив его, и чей-то властный голос крикнул:

– Эй, ты! Поди-ка сюда!

Его первым порывом было кинуться наутек вверх по улице, но он сдержался и подошел к переднему окошку, стараясь уклониться от потока света, который бил ему в лицо.

Из глубины машины на него сурово взирало трое мужчин в форме.

– Что ты делаешь в это время на улице? – спросил тот, кто его подозвал. Он сидел рядом с водителем. – Разве ты не знаешь, что в городе комендантский час?

– Какой час? – недоуменно повторил он.

– Комендантский, идиот. Об этом объявляли по радио и по телевидению. Откуда, черт побери, ты идешь?

Гасель неопределенно махнул куда-то себе за спину:

– Из порта…

– И куда направляешься?

Он кивнул в сторону переулка:

– Домой…

– Ладно… Ну-ка предъяви документы.

– У меня их нет.

Тип, сидевший на заднем сиденье, открыл дверцу и вышел из машины, держа в руке короткоствольный автомат, который, судя по всему, не думал использовать, и с угрюмым видом неторопливой походкой приблизился к туарегу:

– Так-так… Что значит, у тебя их нет? У всех есть документы.

Это был крупный мужчина с пышными усами, высокого роста. У него был вид уверенного в себе человека. И вдруг он согнулся пополам, взвыв от боли: причиной послужил сильный удар, который Гасель нанес ему в живот прикладом винтовки.

Почти в то же мгновение туарег швырнул ковры в ветровое стекло машины и бросился бежать, свернув за угол и углубившись в переулок.

Через несколько секунд в ночи взревела сирена, всполошив жителей, и, когда беглец уже достиг середины улицы, один из полицейских выскочил из-за угла и, даже не целясь, выпустил короткую очередь.

Попадание пули толкнуло Гаселя вперед, лицом на широкие ступени улочки, однако он по-кошачьи извернулся, тоже выстрелил и попал полицейскому в грудь, опрокинув его на спину.

Он перезарядил винтовку, спрятался за каким-то выступом и подождал, тяжело дыша, но не чувствуя никакой боли, притом что пуля прошла навылет, и грудь рубашки начала окрашиваться кровью.

Из-за угла высунулась чья-то голова. Люди стреляли, не целясь, и пули терялись в ночи или отскакивали от стен зданий. В некоторых окнах вдребезги разлетелись стекла.

Гасель начал медленно подниматься по лестнице, прижимаясь к стене, и оказалось достаточно одного выстрела, чтобы его преследователи поняли, что имеют дело с искусным стрелком, а значит, неблагоразумно рисковать, подставляя ему свою голову.

Когда спустя несколько секунд туарег исчез во тьме, скрывшись в лабиринте улочек и закоулков Старого города, двое полицейских, оставшихся в строю, переглянулись, согласовывая дальнейшие действия, подняли раненого, уложили его на заднее сиденье и растворились в темноте, направившись в госпиталь.

Оба знали, что для того, чтобы попытаться отыскать беглеца в сумрачном и запутанном мирке туземного района, нужна целая армия.

Негритянка Кальсум вновь оказалась права в своих предсказаниях, и ему придется умереть здесь, в грязном углу разрушенного храма руми, посреди этого города, слушая шум моря, так далеко, как только можно себе представить, от открытого безлюдья пустыни, по безмолвным равнинам которой свободно разгуливает ветер.

Он попытался заткнуть рану с той и с другой стороны, на входе и выходе, сильно перетянул грудь с помощью длинного тюрбана и закутался в одеяло, дрожа от холода и жара, прислонившись к стене, чтобы погрузиться в беспокойное полузабытье. Компанию ему составили боль, воспоминания и гри-гри смерти.

У него уже не было возможности превратиться в камень или постараться, чтобы кровь сгустилась до такой степени, что перестала бы пропитывать грязный тюрбан. Это также не зависело от его силы воли или стойкости духа, поскольку его волю подорвал удар тяжелой пули, а дух его уже не был прежним с тех пор, как он потерял надежду вернуть себе семью.

«…Видите, столкновения и войны ни к чему не ведут, потому что за мертвых с одной стороны другая сторона тоже платит мертвыми…»

Извечные поучения старого Суилема, постоянное возвращение к той же истории. А все потому, что такова действительность: могут меняться столетия и даже пейзажи, но люди-то остаются прежними и, в итоге, становятся единственными героями одной и той же, тысячу раз повторенной трагедии, как бы ни менялось время или пространство.

Одна война началась, потому что верблюд затоптал овцу, принадлежавшую другому племени. Другая война началась, потому что кто-то нарушил древний обычай. Это могло быть столкновение двух равных по силе семейств или, как было в его случае, одного человека с целой армией. Результат был всегда один: гри-гри смерти овладевал новой жертвой и медленно подталкивал ее к краю пропасти.

Там он сейчас и пребывал – на краю той самой пропасти, смирившийся со своей участью, хотя и опечаленный тем, что люди, которые однажды обнаружат его труп, увидят, что пуля вошла ему в спину, тогда как он, Гасель Сайях, всегда умел встретиться с врагом лицом к лицу.

Туарег спросил себя, заслужил ли он своими действиями обещанный рай или, напротив, обречен вечно блуждать по «пустым землям», и почувствовал глубокую жалость к своей душе, которая, вероятно, соединится с душами участников Большого каравана.

И тут он ему приснился. Гасель увидел, как мумии верблюдов и скелеты, завернутые в лохмотья, вновь отправились в путь по безмолвной равнине, чтобы позже пересечь вокзал и проникнуть вглубь спящего города, и он отрицательно замотал головой, ударившись ею о стену, потому что был уверен, что они явились за ним и скоро окажутся в пустующем главном нефе, чтобы спокойно разбить там лагерь, ожидая, что он решится их сопровождать.

Он не хотел возвращаться с ними в пустыню – не хотел из века в век блуждать по «пустой земле» Тикдабре – и тихонько шептал им, потому что у него не было сил кричать, чтобы они уходили без него.

В результате он проспал три долгих дня.

Когда Гасель проснулся, одеяло было пропитано потом и кровью, но она перестала течь, а повязка превратилась в засохшую корку, приставшую к коже. Он попробовал пошевелиться, однако боль оказалась настолько невыносимой, что ему пришлось несколько часов просидеть абсолютно неподвижно, прежде чем собраться с духом и попытаться хотя бы коснуться раны. Позже он с трудом дополз до фляжки, напился воды и снова заснул.

Сколько времени он провел между жизнью и смертью, между просветлением и беспамятством, между сном и реальностью, никто не смог бы сказать. Несколько дней, а может, и недель. Но когда наконец проснулся однажды утром и почувствовал, что дышит полной грудью, не чувствуя боли, и все выглядит так, как оно и есть на самом деле, у него было ощущение, что половина жизни протекла среди этих четырех стен и он приехал в город уже несколько лет, а то и веков назад.

Он с аппетитом поел грецких орехов, фиников, миндаля и выпил последние запасы воды. Затем с трудом встал на ноги и, опираясь о стену, сделал несколько шагов. Однако у него закружилась голова, и пришлось вновь опуститься на пол, но Гасель огляделся вокруг, прокричал в полный голос и почувствовал уверенность в том, что гри-гри смерти больше не дремлет рядом с его ложем.

«Может, негритянка Кальсум ошиблась, – подумал он, чувствуя себя счастливым от подобного открытия. – Наверное, в своих снах она увидела меня раненым и сломленным, но не могла себе представить, что я окажусь способным победить смерть».

В следующую ночь ему удалось добраться – где пешком, где ползком – до ближайшего фонтана, в котором он с превеликим трудом помылся и сумел-таки снять повязки, которые словно приросли к коже.

Спустя четыре дня любой человек, рискнувший сунуться в старую, обугленную церковь, пришел бы в ужас, обнаружив там ходячие мощи – длинное, шатающееся привидение, которое еле волочило ноги по пустому нефу, преодолевая слабость и тошноту, пытаясь, собрав в кулак всю свою сверхчеловеческую силу воли, удержаться на ногах и вернуться к жизни.

Гасель Сайях знал, что каждый проделанный им шаг понемногу отдалял его от смерти и понемногу приближал к пустыне, которую он любил.

Он провел еще одну долгую неделю, восстанавливая силы, пока у него не осталось никакой еды. Тогда он понял, что настал момент навсегда покинуть свое убежище.

Он постирал одежду в фонтане и помылся сам, практически с головы до ног, воспользовавшись темнотой и безлюдьем, а на следующее утро, когда солнце стояло уже высоко, спрятал в кожаную сумку тяжелый револьвер, принадлежавший капитану Калебу эль-Фаси, и, с сожалением оставив в церкви свою шпагу, винтовку и разодранные гандуры, не торопясь, отправился в обратный путь.

Он побывал в Старом городе, где наелся до отвала, выпил горячего чаю, крепкого и сладкого, который с силой разогнал кровь по венам, и купил себе новую рубашку голубовато-синего цвета, которая на какое-то мгновение позволила ему ощутить себя счастливым.

Подкрепившись, Гасель отправился дальше и на короткое время задержался на лестнице, где его ранили, чтобы рассмотреть следы, оставленные пулями в старых стенах.

Когда он снова вышел на широкий проспект, его удивили толпы народа, собравшиеся на тротуаре с той и другой стороны, и, когда Гасель хотел перейти через дорогу, направляясь к вокзалу, его остановил полицейский.

– Переходить нельзя, – сказал он. – Подожди.

– Почему?

– Сейчас проедет президент.

Гаселю не надо было оглядываться, чтобы почувствовать, что его вновь сопровождает гри-гри смерти. Поди, узнай, откуда тот появился или где все это время скрывался, однако вот он тут как тут: вцепился в новую рубашку и тихонько хихикает над Гаселем. Как он мог лелеять глупую надежду на то, что избавился от него?

Он забыл о президенте. Забыл о своей клятве убить его, если тот не вернет ему семью. И вот сейчас, когда здание вокзала уже маячило у него перед глазами и от возвращения в родную пустыню и свой мир его отделяли сто метров, судьба, похоже, решила посмеяться над его благими намерениями. Гри-гри смерти сыграл с ним трагическую шутку, и человек, который был началом и концом всех его зол и несчастий, оказался на его пути.

Инша Аллах!

Если такова его воля и он должен выполнить свое обещание и убить его – он его убьет. Потому что он, Гасель Сайях, даже будучи благородным имохагом благословенного народа Кель-Тальгимус, ничего не может поделать против воли Небес. Если уж они так распорядились, что именно сегодня, в этот час, его враг снова оказался между ним и жизнью, которую он выбрал, то это наверняка потому, что Всевышний решил: враг должен быть повержен, а он, Гасель Сайях, – орудие, избранное для его уничтожения.

Инша Аллах!

Проехали два мотоциклиста с включенными сиренами, и почти тотчас же выше по проспекту люди начали кричать и аплодировать.

Отрешившись от всего вокруг, думая только о своей миссии, туарег сунул руку в кожаную сумку и нащупал рукоятку револьвера.

Новые мотоциклисты, на этот раз целая колонна, появились на повороте. В десяти метрах от них очень медленно ехала большая черная закрытая машина, почти полностью заслонявшая другую, открытую, на заднем сиденье которой какой-то человек поднял руки в знак приветствия.

Полицейские сдерживали вопящую и рукоплещущую толпу, а из окон домов женщины и дети бросали цветы и конфетти.

Он с силой сжал оружие и стал ждать. Несколько раз пробили вокзальные часы, словно настойчиво приглашая его все забыть, но их отзвуки потонули в вое сирен, криках и аплодисментах.

Туарег почувствовал желание заплакать, у него затуманило глаза. Он вслух проклял гри-гри смерти, и полицейский, который стоял перед ним, раскинув руки, вновь взглянул на него, удивленный услышанной фразой, смысла которой он не понял.

Взвод мотоциклистов проехал мимо, заглушив все грохотом своих машин, затем появился большой черный автомобиль, и в этот момент Гасель отшвырнул в сторону большую кожаную сумку, резко оттолкнул полицейского и прыгнул вперед, оказавшись одним махом в трех метрах от открытой машины с взведенным и готовым выстрелить револьвером.

Человек, который отвечал на приветственные крики поднятыми руками, почти в то же мгновение увидел туарега. На его лице появилось выражение страха, и он выставил ладони вперед, растопырив пальцы, чтобы защититься, издавая при этом крик ужаса.

Гасель выстрелил три раза, понял, что вторая пуля попала президенту в сердце, взглянул ему в лицо, чтобы убедиться в том, что он его убил, и от изумления застыл, словно громом пораженный.

Раздалась автоматная очередь, и Гасель Сайях, имохар, больше известный по прозвищу Охотник, замертво упал навзничь – с замешательством, написанном на его лице.

Автомобиль резко ускорил ход, завыли сирены, расчищая дорогу к ближайшему госпиталю, в тщетной попытке спасти жизнь президента Абдуля эль-Кебира в знаменательный день его триумфального возвращения к власти.

Примечания

1

Шатер. – Примеч. ред.

(обратно)

2

Шайтан, Иблис – в исламе злой дух, демон, дьявол. – Примеч. ред.

(обратно)

3

Имохаги (туареги) – народ, живущий в пустыне Сахара. – Примеч. ред.

(обратно)

4

Африканская антилопа семейства полорогих. – Примеч. ред.

(обратно)

5

Жвачное парнокопытное животное рода баранов. – Примеч. ред.

(обратно)

6

Город в Республике Мали (Западная Африка) в 13 км к северу от реки Нигер. – Примеч. ред.

(обратно)

7

Хамада, гамада (араб.) – название каменистых пустынь в Сахаре, распространенных на плато, сложенных плотными породами. – Примеч. ред.

(обратно)

8

Город в Иордании. – Примеч. ред.

(обратно)

9

Одногорбый верблюд. – Примеч. ред.

(обратно)

10

Порода быстроногого верблюда-дромадера. – Примеч. ред.

(обратно)

11

Самая большая по территории вилайя (провинция) Алжира. – Примеч. ред.

(обратно)

12

Арабское название песчаных массивов Северной Африки. – Примеч. ред.

(обратно)

13

Солдаты-туземцы в колониальных войсках. – Примеч. ред.

(обратно)

14

Город в Республике Мали. – Примеч. ред.

(обратно)

15

Столица Ливии. – Примеч. ред.

(обратно)

16

Сильный южный или юго-западный ветер. – Примеч. ред.

(обратно)

17

Европейцы (язык туарегов). – Примеч. ред.

(обратно)

18

Птица семейства голубей. – Примеч. ред.

(обратно)

19

Миниатюрная лисица своеобразной внешности, которая живет в пустынях Северной Африки. – Примеч. ред.

(обратно)

20

Сообщество растений-эфемеров, развивающихся в пустыне после дождей. – Примеч. ред.

(обратно)

21

Меч туарегов. – Примеч. ред.

(обратно)

22

Типичный головной убор туарегов. – Примеч. ред.

(обратно)

23

Впадина, образующаяся после дождя. – Примеч. ред.

(обратно)

24

Каменистая пустыня, покрытая крупными обломками камня. – Примеч. ред.

(обратно)

25

Местное племя. – Примеч. Ред.

(обратно)

26

Шелковая или шерстяная туника, которую алжирские арабы носят под бурнусом. – Примеч. ред.

(обратно)

27

Галечниково-глинистые проходы. – Примеч. ред.

(обратно)

28

Поведение и состояние большинства зверей в брачный период. – Примеч. ред.

(обратно)

29

Мухтар, Омар аль-Мухтар (1861–1931) – вождь бедуинов, национальный герой ливийского народа, руководитель вооруженной борьбы против итальянских захватчиков. – Примеч. ред.

(обратно)

30

«Beau Geste» (фр. «Молодчина Жест») – романтико-приключенческий роман английского писателя Персиваля Кристофера Рена (1875–1941) о французском Иностранном легионе.

(обратно)

31

Древний народ Сахары. – Примеч. ред.

(обратно)

32

Кочевые народы. – Примеч. ред.

(обратно)

33

«Если будет на то воля Аллаха!» (араб.). – Примеч. ред.

(обратно)

34

Женский однострунный музыкальный инструмент туарегов. – Примеч. ред.

(обратно)

35

Вождь. – Примеч. ред.

(обратно)

36

«Марсиане Тассили» – древнейшие наскальные изображения на плато Тассили в пустыне Сахара, исследованные французской экспедицией Анри Лота. – Примеч. ред.

(обратно)

37

Замок во Франции. – Примеч. ред.

(обратно)

Оглавление

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?