«Клиника «Амнезия»»

6181

Описание

Остров, где изменяется сознание. Здесь стоит таинственный особняк, куда можно добраться только по воде или по воздуху… Здесь обитают странные люди, самая нормальная из которых — женщина, скормившая крабам свое обручальное кольцо вместе с пальцем. Здесь не существует ни мифа, ни реальности, а бред, ложь и истина переплелись настолько плотно, что разделить их невозможно. Здесь юноша, заблудившийся в лабиринте собственных фантазий, и его друг и летописец обнаруживают пещерный ход в клинику, которой не существует, — и готовы идти по нему до конца. амнезия клиника скадамор джеймс



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Джеймс Скадамор Клиника «Амнезия»

Первое, что она ощутила, были слабость в желудке и дрожь в коленях. Затем ее охватило чувство неосознанной вины, нереальности, холода и страха. Затем ей захотелось, чтобы этот день поскорее закончился. Затем она внезапно поняла, что подобное желание совершенно бессмысленно, потому что смерть ее отца была единственным событием, произошедшим в мире, которое будет без конца повторяться из раза в раз, вечно и неизменно.

Хорхе-Луис Борхес. «Эмма Цунц»

Взрослые всегда придумывают совершенно неинтересные объяснения.

К. С. Льюис. «Племянник чародея»

Глава 1

Великие рассказчики иногда уходят из жизни значительно раньше отмеренного им срока. Вот почему о них нужно слагать великие истории. Я постараюсь сделать это с максимальной ответственностью.

Почти за год до смерти Фабиана, 8 сентября 1995 года, некий антрополог по имени Иоганн Рейнхард и его проводник Мигель Зарате обнаружили у вершины одного из перуанских вулканов вмерзшее в лед тело принцессы древнего инкского государства. Осознавая важность находки, Рейн-хард забрал его с собой, завернув в туристический коврик-«пенку».

Его открытие было встречено окружающими без особого восторга. Погонщик мула, ждавший исследователя и его спутника у подножия горы, завязал своему четвероногому питомцу глаза, чтобы тот перестал шарахаться из стороны в сторону, завидев, что придется нести мертвое тело. Владелец гостинички, где они остановились до подъема в горы, отказал им в жилье, опасаясь накликать на себя беду. В конце концов Рейнхард и Зарате все-таки добрались до городка под названием Арекипа, где сначала поместили тело в морозильник в доме проводника и только после этого сообщили о находке властям.

По всей видимости, Хуаниту — или Ледяную принцессу, как ее впоследствии именовали в туристических проспектах — насмерть забили дубинками на церемонии жертвоприношения в честь бога горы. Она пролежала во льду пять столетий и хорошо сохранилась, можно даже сказать, пребывала почти в превосходном состоянии, если не считать жуткой раны на голове.

Шесть месяцев спустя на страницах одной из центральных эквадорских газет появилась статья о Ледяной принцессе, и мой друг Фабиан Моралес в один прекрасный день появился в нашем классе международной школы в Кито, размахивая экземпляром этой газеты.

— Анти! Ты видел? — спросил он. — В Перу, возле какого-то вулкана, нашли тело индианки пятисотлетней давности.

Меня зовут Энтони, Антоний, но в детстве я плохо выговаривал свое имя. Я называл себя Анти, и это имечко так ко мне и прилипло на веки вечные — лишнее свидетельство того, как абсолютно невинная ошибка может сопровождать человека всю его жизнь.

— Ты только послушай, — произнес Фабиан. — «Судя по всему, прежде чем принести Ледяную принцессу в жертву, ее заморили голодом и заставили принять участие в ритуалах принятия галлюциногенных наркотиков и крепкого алкоголя». Тут явно не обошлось и без секса, на что угодно готов спорить, хоть в газете и говорится, что ей было всего пятнадцать. Верена, ты бы точно подошла. Как ты смотришь на мое предложение отправиться в горы и хорошо провести там время? Может, мы и тебя убьем, зато ты станешь бессмертной, малышка!

— Тебе ни за что не затащить меня в горы, мерзкий извращенец.

— Да какие проблемы? Давай отправимся туда прямо сейчас, a? Mamacita!Ты только дай мне руку, малышка! Я сделаю все как можно быстрей.

— Катись к черту, Фабиан!

Верена Эрмес носила в левом ухе три сережки, красила волосы и каждый день крепко душилась дешевыми духами. Она была главной героиней самых сладостных наших пол-люционных сновидений, однако сама Верена питала слабость к взрослым мужчинам — во всяком случае, она этим хвасталась, — и вопреки тому, что мы с Фабианом рассказывали друг другу, нам ни разу не удалось вытянуть из нее ничего, кроме ядовитых, язвительных слов. В принципе мы могли бы дальше продолжать в том же духе, однако перемена закончилась и пришлось на какое-то время отложить разговоры. Наш учитель, одетый в традиционный для местных англичан вельветовый костюм, легкой походкой вошел в классную комнату, сел за стол и издал глубокий вздох, давая понять, что нам следует угомониться.

Ледяная принцесса Хуанита на какое-то время была забыта.

В тот же день, немного позже, сидя на баскетбольной площадке в ожидании, когда за нами заедет машина и отвезет домой, мы с Фабианом обсудили открытие Рейнхарда более обстоятельно. Пара покрытых снежными шапками вулканов — наши местные горные божества — возвышалась вдали над приземистыми строениями старого Кито: красавец Котопахи, стыдливо прятавший свое лицо за пеленой облаков и городского смога, и Кайамбе, отражавший в этот вечер пурпурный осколок заката.

— Нам обязательно нужно туда отправиться, — заявил Фабиан. Он изобразил несколько вялых магических пассов, пряча в левой руке зажигалку, и, прежде чем сунуть ее в карман, сделал отвлекающие движения правой. Затем вздохнул и сказал: — Все открытия делаются слишком поспешно. Если и дальше бесцельно ждать у моря погоды, то открывать в мире будет уже нечего.

— Мы не можем отправиться в Перу, — ответил я. — Разве несколько месяцев назад мы не вступили с перуанцами в войну?

Под словом «мы» я подразумевал Эквадор. Хотя пограничные споры были успешно разрешены еще в 1942 году, в отношениях между обеими странами периодически возникала напряженность. По мнению отца, который достаточно цинично относился к подобным вещам, разногласия подобного рода обычно возникали накануне выборов, так как какая-нибудь политическая партия желала набрать очки, раздувая жупел военной угрозы со стороны соседнего государства. Однако в прошлом году серия пограничных конфликтов оказалась серьезнее обычного — жизни лишились более ста человек.

Нам с Фабианом было тогда по пятнадцать лет, а в этом возрасте смерть воспринимается достаточно абстрактно, однако обоим щекотала нервы мысль, что мы живем в условиях военного положения: перебои в подаче электроэнергии, антиперуанская пропаганда и даже возможность (пусть крайне маловероятная) реального военного вторжения враждебно настроенных соседей.

— Перестань пристебываться, — отозвался Фабиан.

Его английский превосходен, однако у него устойчивая привычка употреблять импровизированные ругательства. Он то и дело употребляет выражения, заимствованные из передач кабельного телевидения, в результате чего порой изъясняется причудливыми, непроверенными на практике речевыми конструкциями. В этом был весь Фабиан.

— Я и не говорю, что нам нужно ехать в Перу. Ледяную принцессу уже нашли. Я вот что имею в виду: если мы ничего не предпримем в самое ближайшее время, на нашу долю ничего не останется. Было бы здорово до конца года открыть какой-нибудь новый биологический вид. Ну, или что-то в этом роде.

— В прошлом годы мы ездили на Галапагосские острова, — сказал я. — Это было круто. Уж если и искать новые виды, то только там.

— Знаю. Не пудри мне мозги своими фотками, которые ты нащелкал на каникулах. Нам нужно сделать себе имя. Магия постепенно покидает наши края и оседает в музеях. Мне нужна хотя бы частичка ее, прежде чем она исчезнет навсегда.

— Не переживай. Что-нибудь наверняка подвернется. Смотри-ка, вон Байрон подъехал. Погнали!

Байрон — личный шофер Фабианова дядюшки, Суареса. Хотя в прошлом он был полицейским, по словам Фабиана, дядя узнал сей факт, лишь когда они, подъехав к его дому, обнаружили, что там вовсю орудуют грабители. Байрон попросил Суареса оставаться в машине, а сам потянулся к перчаточному отделению за пистолетом, о существовании которого Суарес даже не подозревал. Затем выстрелил в спину убегавшим из дома взломщикам. Во всяком случае, так пересказал эту историю Фабиан. Возможности проверить правдивость повествования мне так и не представилось. И все потому, что, по его словам, дядя не любит распространяться на данную тему. Я сам никогда не решался спросить Байрона об этом происшествии, потому что, несмотря на свой добродушный характер, он внушал мне страх. Родители рассказывали жуткие истории о похищенных с целью выкупа детях, когда на ребят, сидящих на заднем сиденье, вдруг наставляли пистолет. Так что я крайне неловко чувствовал себя всякий раз, когда рука Байрона отдалялась на слишком большое расстояние от рычага переключения скоростей, и неизменно отворачивался, когда ловил в зеркальце заднего обзора тяжелый взгляд его налитых кровью глаз.

И все равно мне нравилось приезжать в гости к Фабиану и его дядюшке. Сама поездка доставляла мне огромную радость, и не только потому, что за нами заезжал вооруженный шофер черного «мерседеса». Жена Байрона Евлалия обычно готовила для нас бутерброды, которые оставляла на заднем сиденье машины, чтобы мы могли перекусить на обратном пути. Кроме того, меня приводил в восторг один светофор, возле которого метис-инвалид на костылях продавал пакетики разноцветной жевательной резинки, отбивавшей мерзкий привкус арахисового масла во рту. Как-то раз, во время плохо организованной экскурсии на экватор, когда мы с Фабианом ухитрились втихаря выдуть пол-литра агвардиенте, мерзкой сивушной водки, по пути домой нами была затеяна одна игра. Ее цель состояла в том, чтобы умять целый пакет жевательной резинки и одновременно съесть сандвич. Благоухая водочными ароматами и чувствуя себя необычайно умными, мы сидели на заднем сиденье машины и засовывали в набитые едой рты пригоршни жвачки, позволяя искусственному фруктовому ароматизатору бомбой взрываться в жеваных кусках бутербродов с арахисовом маслом. Мы старались съесть их, не проглотив при этом жвачку. Глотать одно, не проглотив при этом другое, — задача не из легких и для трезвого человека, мы же были изрядно пьяны, и очень скоро нас постигла неизбежная расплата за легкомыслие. Неожиданно для себя проглотив всю эту мешанину, Фабиан велел Байрону остановить автомобиль и выблевал в канаву разноцветную смесь из тростниковой водки, арахисового масла и жевательной резинки. Байрон тогда долго хохотал и после этого случая имел привычку оглядываться на нас через плечо в надежде, что мы, втихаря набухавшись за его спиной, отмочим что-нибудь подобное.

* * *

На самом деле Кито не один город, а целых два: Новый город и Старый город. Они лежат в противоположных концах длинной неглубокой котловины, протянувшейся с севера на юг. На северном краю высится скопление коробок из бетона и стекла: жилые дома, торговые центры и офисы. Это деловой район. Город восточноевропейских овчарок на поводках, поливальных установок на лужайках у домов, оснащенных кондиционерами. Именно здесь, в новом Кито, в многоквартирной башне, в апартаментах, явно предназначенных для чопорных приемов, я и жил вместе с родителями. Имеющая открытую планировку, квартира представляла собой галерею венецианских окон, из которых открывалась живописная панорама города и вершин далеких вулканов. От нас можно было даже наблюдать за идущими на посадку самолетами, которые скользили буквально между нашими небоскребами, устремляясь к взлетно-посадочной полосе аэропорта. А если взять в руки бинокль, можно было на противоположном конце долины открыть для себя — совсем как какую-нибудь непристойную тайну — совершенно новый мир беленных известью стен, обветшавших церквей и узких улочек Старого города.

Существует примерно такая легенда: давным-давно, высоко в Андах, инки построили города в облаках. Когда до них дошел слух о надвигающихся с юга отрядах конкистадоров, полководец Руминьяхуи, которого великий Атахуальпа оставил надзирать за городом, уничтожил это удивительное поселение, чтобы оно не досталось врагу. От великого города инков не сохранилось ни одного камня. То, что мы называем Старым Кито, — город колониальной застройки, возведенный на месте древнего разрушенного города. Его балконы, арки и крытые терракотовой плиткой крыши в настоящее время располагаются совершенно хаотично, без всякого плана, и сильно обветшали за несколько столетий. Правда, некоторыми из них снова завладели здешние аборигены. Таким образом, если Новый город продолжал расти и расширяться в северном направлении, то Старый оставался в своих прежних границах, так как возник на месте своего предшественника подобно слою компоста. Как новый геологический слой.

Сегодня, насколько мне известно, благодаря усилиям международных организаций и программам защиты культурного наследия процесс упадка удалось приостановить. Старый город понемногу облагораживается, и все эти беленные известью заброшенные здания, ныне возвращенные богачам, снова обрели былой блеск. Старый город, ранее напоминавший рот, полный гнилых зубов, щеголяет сверкающими протезами и коронками, обретя благопристойный вид. Правда, лично я это с трудом себе представляю. Наверно, во всем виноваты бьющая в глаза нищета или же тот трепет, который я испытывал в отношении любого запретного места, но для меня Старый Кито, он же Эль-Сентро, как его чаще называют, всегда означал жизнь в ее наиболее концентрированной форме. Она буквально бурлила здесь. В Старом городе невозможно шагу ступить, чтобы не наткнуться на тележку с топящейся плитой, на которой кипит кастрюля с супом; то и дело приходится отбиваться от уличных торговцев, пытающихся всучить тебе какую-нибудь шляпу или цветастую блузку, или хватать за руку воришек, тянущихся к твоему бумажнику. А еще на здешних улицах неизменно витает пьянящий коктейль запахов, которые в высокогорном климате кажутся еще резче: бензиновых паров, подгнивших фруктов, застоявшейся мочи и жарящегося на углях местного лакомства — мяса морских свинок.

Мне только один раз довелось оказаться в Старом городе одному, и полученный таким образом жизненный опыт лишь разжег мой аппетит к приобретению новых ощущений. Вследствие близости к экватору погода в Кито то и цело проявляет свой откровенно шизофренический характер. В любой непредсказуемый момент даже самое невзрачное облачко может пропустить сквозь себя невероятной красоты радугу или излиться неожиданной грозой с градом. Однако мне врезалась в память другая картина во время посещения Старого города. Я был там вместе с отцом, и, чтобы не тратить понапрасну времени, он послал меня сделать дубликат ключа, а сам отправился на рынок за какими-то покупками. В ту пору мне было тринадцать лет, и я пришел в восторг от возможности самостоятельно исследовать городские улицы. Услышав далекие раскаты грома, я остановился под навесом какого-то дома и посмотрел оттуда на вершину Котопахи. В следующую секунду в небе блеснул желтоватый дымный разлом. Стоявший передо мной индеец ударил своего мула палкой по спине. Торговцы принялись в срочном порядке накрывать пленкой выложенные на прилавках товары. Затем, после всего нескольких редких капель, хлынул настоящий ливень. Стены домов превратились в вертикально текущие реки. На уличной мостовой, стремительно заполняя все ямки и углубления в ее поверхности, запенились бурые потоки воды. Тротуар сделался скользким от всплывших нечистот. Собаки забились под прилавки и с любопытством поглядывали на разгул водной стихии. Я минут десять наблюдал за тем, как канализационные стоки, захлебываясь, глотают разбушевавшуюся непогоду. Еще минут пятнадцать, и уже больше ничего не напоминало о случившемся: голубой брезент лавчонок постепенно высох, и торговцы, вытащив свои товары, занялись обычным делом.

Возможно, гроза с ливнем была бы столь же впечатляющей, случись мне оказаться на школьной спортивной площадке или на балконе нашей квартире в Новом городе. Однако тогда я решил, что столь огромное впечатление она произвела на меня именно потому, что застала в Старом городе, ведь Старому Кито вообще присуща такая странная погода, и вообще там любая вещь или событие, даже дождь, куда интересней, чем где-либо в другом месте.

Как человек, проживший всю свою жизнь поблизости от Старого города, Фабиан относился к нему с некоторым снисходительным самодовольством, как будто давным-давно знал его и ничто уже не способно вызвать у него удивление. Но мне было прекрасно известно, что он редко бывал в Старом городе один и подобно мне страстно желает познакомиться с ним ближе.

Фабиан жил в доме своего дяди на самом южном конце Кито, далеко за пределами как Старого, так и Нового городов. Хотя он был моим лучшим другом, я ни разу за два года нашего знакомства не спросил Фабиана о том, что случилось с его родителями. В глубине сознания я всегда помнил, что их у него нет, но сам Фабиан никогда не упоминал о них. Поэтому я держался на почтительном расстоянии отданной темы, дабы показать другу, что способен проявлять такт в отношении подобных вопросов. Я не торопился выразить ему сочувствие, просто считал, что молчание — признак взрослого человека. Кроме того, не хотелось лишний раз расспрашивать, почему он живет у дяди, хотя дом этот был полон тайн и я в душе слегка завидовал Фабиану.

Дом, в котором они жили, был возведен в типично колониальном стиле подобно зданиям в Старом городе — белые стены, крытая красной черепицей крыша, мавританские балкончики. Единственная разница состояла в том, что построен он был относительно недавно, а само место не пользовалось популярностью ни у зажиточных профессионалов вроде адвокатов, врачей и учителей, ни у сообщества эмигрантов.

В течение последних двух лет я бывал там очень часто и никогда не выходил из ворот этого дома, не будучи очарованным какой-нибудь новой и захватывающей идеей или историей. В результате это место было окутано в моих глазах некой магической аурой. Каждый раз, когда, приводимые в действие электронным запорным устройством, перед нами открывались ворота и мы въезжали во двор в черном «мерседесе» Байрона, буйное воображение моментально уносило меня в неведомые дали.

В отличие от нашей квартиры в Новом городе, где я обитал с родителями, в доме Суареса ничто не находилось в статичном положении, здесь вечно что-то происходило. Собаки сбегали с лестницы вниз, чтобы поприветствовать нас, а стоило проявить к интерес к какой-то диковинке, которых был полон дом — будь то старый запыленный аккордеон, изъеденный морской водой резной нос затонувшего корабля или коробка с наконечниками стрел древних майя, — как моментально следовала история — свидетельство любознательной натуры хозяина дома и его готовности постоянно узнавать что-то новое. Поэтому, хотя это был не мой дом и даже не самый большой дом на многие мили вокруг, он всегда казался мне чрезвычайно уютным и гостеприимным. Но таким он был не для всех. Готов на что угодно спорить: незваных гостей ждала бы скорая расправа со стороны Байрона.

Байрон и его жена Евлалия — она присматривала за хозяйством и готовила для Суареса еду — жили в отдельной квартирке в том же доме. Байрон также выполнял обязанности садовника и чрезвычайно гордился широким диапазоном культивируемой им растительности — похожими на гигантские колючие груши кактусами, акациями, экзотическими розами, за которыми он любовно ухаживал, копаясь в красноватой почве, растекавшейся из сада ржавыми ручейками во время сильных дождей.

Эквадорцы, живущие на юге страны, разработали целую теорию относительно того, почему обитатели Кито страдают такой нелюдимостью. По их мнению, дело в том, что жители столицы обитают в условиях высокогорного климата, отчего их мозг испытывает существенную нехватку кислорода. Именно этим обстоятельством объясняется их отличие от миролюбивых, спокойных собратьев, живущих на юге страны или на побережье Тихого океана. Даже если это и соответствует истине, то Суарес являл собой исключение из подобного правила. Свою респектабельность он нес по жизни с изысканной небрежностью или по крайней мере прилагал к тому усилия, когда рядом с ним оказывались мы с Фабианом. Более того, тот, кто озаботился созданием в своем доме некого подобия ночного клуба, вряд ли может считаться строгим блюстителем нравственности. Одна из комнат именовалась библиотекой. Помимо высоченных, до самого потока, стеллажей с книгами, серьезного вида письменного стола и камина, в ней имелись танцевальный пол в шахматную клетку, настоящая барная стойка с высокими, обтянутыми красной кожей табуретами и антикварный музыкальный автомат с запасом пластинок — шлягеров пятидесятых годов.

Суарес, довольно известный в городе хирург, безусловно, имел не только фамилию. По словам Фабиана, дядю звали Эдисон, однако никто, да и сам Суарес, никогда этого имени не употреблял. Все знали его исключительно как Суареса, даже родной племянник и даже друзья племянника обращались к нему по фамилии. Он и по сей день сохранился в моей памяти как просто Суарес. Мне никогда не забыть исходивший от него острый холостяцкий запах смеси одеколона и табака. Я и сейчас отчетливо помню Фабианова дядю: его влажные красные губы, выпускавшие кольца дыма, когда он рассказывал свои нескончаемые истории; его усы с легкой проседью; его нелепую склонность к одежде из твида; его рубашки с короткими рукавами и огромные стоптанные мокасины, которые он называл жуко-давами. Вот он сидит, притопывая ногой в такт песням Билла Хейли. Вот наливает себе очередной бокал «Куба либре» или зажигает новую длинную сигаретку «Данхилл интернэшнл», прежде чем ответить на наш очередной глупый вопрос, который неизбежно порождает такую мешанину отступлений от темы и длинных бородатых анекдотов, что мы забываем, о чем первоначально хотели спросить. Однако лучше всего мне запомнился его голос: ритмичный американский акцент (Суарес в свое время жил и в Штатах, и в Европе), всегда звучащий немного комично, но неизменно завораживающе. Он мог рассказывать нам что угодно и уводить в мир, в существование которого мы никогда не переставали верить, зная при этом, что сказанное им не обязательно соответствует истине. В моей памяти по-прежнему звучит голос, посмеивающийся над нами. Хочется верить, что я никогда не забуду его.

В то вечер, после ужина, разговор коснулся темы Ледяной принцессы. Мы с Фабианом размышляли о том, в каком состоянии ее могли обнаружить после пяти веков пребывания во льду. Затем заговорили о своих надеждах когда-нибудь сделать открытие подобного рода. Суареса наши слова, похоже, не впечатлили.

— В этой Ледяной принцессе нет ничего выдающегося, — заявил он. — Хотите увидеть нечто действительно особое? Я вам покажу. Давайте зайдем в библиотеку. И захватите с собой бутылку.

Когда мы вошли в библиотеку, Суарес отставил в сторону бокал и направился к сейфу, стоявшему возле письменного стола. Двумя поворотами наборного диска он открыл его и извлек какой-то сверток, небрежно обернутый в зеленую папиросную бумагу. Стоя к нам спиной, он развернул сверток, после чего повернулся и с торжествующим видом средневекового палача показал его содержимое.

— Матерь Божья! — воскликнул Фабиан.

Я с трудом подавил в себе желание отпрянуть назад.

— Впечатляет, правда? — спросил Суарес.

— Господи! — отозвался Фабиан.

Содержимое свертка оказалось предметом размером всего лишь с крупный апельсин, но волосы, черные и блестящие, достигали двух футов в длину и отличались витальностью, присущей скорее фотомодели, рекламирующей шампунь, чем боевому трофею. Сначала мы пару минут пристально рассматривали его, не рискуя подойти ближе. Разглядев, что это человеческая голова, я принялся изучать черты лица. Уменьшенные в размерах нос и подбородок придавали человеческой голове вид гротескной карикатуры. Впечатление усиливали толстые мясистые губы и глаза, грубо зашитые черной суровой ниткой. Кожа была темной и блестящей, похожей на отполированный кусок красного дерева из тропического леса.

— Верно, — произнес Суарес. — Это — тсантса, засушенная голова.

— Откуда она у тебя? — стараясь казаться равнодушным, спросил Фабиан. Однако притворяться долго он не смог, и его возбуждение тут же выплеснулось наружу, стоило ему заговорить снова. — Это твоя вещь? Она настоящая? Давно она у тебя? Почему я не видел ее раньше? Дядя, боже мой, отвечай!

— Знаете, в мире таких штучек осталось совсем немного, — произнес Суарес, держа отвратительную пародию на человеческую голову в одной руке и протягивая другую за бокалом рома.

— Как же их делают? Как ты это делаешь? — спросил Фабиан.

— Во-первых, нужно сначала одолеть противника в сражении, — ответил Суарес. — Это самое несложное. Затем нужно убедиться в том, что лицо твоего врага безупречно чисто, чтобы его можно было сохранить как свидетельство твоей победы.

Суарес положил мертвую голову на стол лицом вниз и только после этого заговорил снова:

— Сначала отрубаешь голову врага, а затем делаешь надрез вот здесь, вдоль линии черепа. — С этим словами он взял меня за голову и крепким пальцем хирурга провел от макушки до шейного позвонка. От его прикосновения я невольно вздрогнул. — Затем снимаешь с черепа все лицо, включая и скальп, и находишь камень размером меньше человеческой головы. Натягиваешь лицо на камень и оставляешь на солнце. Оно сморщивается, и тогда ты натягиваешь его на камень поменьше. Дальше ты подбираешь камни все меньше и меньше размером и делаешь это до тех пор, пока в конечном итоге не получаешь вот это, истинную суть твоего врага. Теперь мы могли бы поиграть этой штукой в крикет, верно, Анти? — глядя на меня, со смехом спросил Суарес.

— Рассмейся, Фабиан, — сказал я, отступая назад. — Порадуй его. Мы не знаем, на что он способен. Спокойной ночи, друг мой, — произнес я, делая вид, будто собрался уходить. — Твой дядя — безумец. Он хранит в сейфе библиотеки мертвые головы.

Хотя Фабиан улыбнулся моим словам, он все равно был словно загипнотизирован. Однако Суарес еще не закончил.

— Сядьте, и я расскажу вам нечто действительно стоящее. Выпейте рома. Он вам не помешает.

Он передал нам бутылку, и Фабиан наполнил бокалы. Суарес поудобнее устроился в кресле, прекрасно понимая, что, так сказать, поймал нас на крючок. Мы с Фабианом попытались завладеть креслом напротив письменного стола.

— На ней проклятие, — негромко сообщил Суарес.

— Понятное дело, — согласился Фабиан.

Мы понемногу начали приходить в себя и очень хотели хоть как-то компенсировать наш испуг.

— Да, — подхватил и я. — Как же можно без проклятия? Какая уважающая себя засушенная голова откажет себе в удовольствие обладать проклятием?

— Верно, — снова согласился Фабиан. — Да, верно.

— Вы не верите в проклятия, юноши?

— Нет, — пожалуй, слишком поспешно ответил я.

— А я верю, — произнес Фабиан, перехватывая инициативу в свои руки.

— Ну… я тоже немного верю, — поспешил признаться я.

— Как бы то ни было, выслушайте мой рассказ, — начал Суарес. — Эта самая тсантса, которую вы видите на столе, когда-то принадлежала моему другу. В наши дни, когда большая часть таких курьезных вещиц хранится преимущественно в музеях, найти их в частных коллекциях — случай из ряда вон выходящий, предел мечтаний любого настоящего коллекционера. Я имею в виду владельцев частных коллекций, как вы понимаете. Люди ни перед чем не останавливаются, чтобы завладеть тем или иным ценным предметом, но не ради того, чтобы передать находку в музей или заняться научным ее изучением. Напротив, им ничего не стоит поместить ее в витрину, отметить факт приобретения в своем каталоге или с гордостью демонстрировать сей раритет гостям за рюмкой коллекционного коньяка. Существует некое зловещее международное сообщество собирателей, людей, которые, по моему великому убеждению, скоро вцепятся друг другу в глотки за право обладания телом вашей Ледяной принцессы — вот увидите.

Некий богатый американский коллекционер сблизился с одним моим другом в попытке приобрести этот курьезный предмет. Мой друг ответил ему, тсантса не продается, однако американец продолжал настаивать. Он предлагал огромные суммы денег. Мой друг поклялся, что никогда не расстанется с засушенной головой, которая досталась ему в наследство от деда, и рассказал об этом американцу. Более того, он добавил, что не в интересах коллекционера-янки приобретать ее, потому что существует легенда, что подобные вещи способны навлечь несчастье на того, в чьи руки они попадут.

Мы с Фабианом обменялись быстрыми взглядами, желая убедиться, насколько серьезно каждый из нас воспринимает излагаемую Суаресом историю, затем снова обратили взоры на рассказчика.

— Американец, услышав об этом, рассмеялся и заявил моему другу, что твердо убежден в торжествующей силе как науки, так и денег, но в засушенные головы, приносящие несчастье, не верит. Это всего лишь музейный экспонат, не более того. Он предложил последнюю, просто невероятно огромную сумму, от которой мой друг все-таки отказался, после чего уехал.

— Кто же это был такой? Кто он, этот самый друг? Неужели его предки действительно убили человека, чью голову потом засушили? Этот друг, он ведь не Байрон, верно?

— Не торопись, Фабиан, всему свой черед. Мой рассказ еще не закончен. Осмелюсь предположить, что ты подразумеваешь под другом нашего бедного Байрона, видимо, на основании слышанных тобой историй о его однофамильце, знаменитом поэте, прославленном соотечественнике Анти. Тебе, вне всякого сомнения, известно о том, что тот Байрон любил пить вино из черепов, инкрустированных серебром и искусно превращенных в чашу. Вполне понятная аллюзия, однако в данном случае, дорогой мой племянник, ты ошибаешься.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — отозвался Фабиан.

— Не важно. Это совсем другая история. Нет, хотя наш Байрон в прошлом и был строгий блюститель закона, он никогда никого не обезглавливал. Полиция не занималась подобными вещами. Даже в Эквадоре шестидесятых годов. И если ты немного задумаешься об этом, мой ненаблюдательный племянник, то поймешь, что предками нашего Байрона были скорее всего представители африканских племен, а не воины индейского племени шуаров из тропических лесов. Хочешь слушать дальше?

— Конечно. Извини, дядя Суарес. Рассказывай дальше!

— Мой друг, имя которого я вам назову, поскольку вы так настаиваете, Мигель де Торре, был богатый и влиятельный человек. Он не нуждался в деньгах, которые сулил ему американец, и поэтому предпочел оставить мертвую голову у себя. Ведь она была частью его прошлого. Было бы неправильно расстаться с ней ради денег. Однако вскоре после того, как он ответил коллекционеру отказом и тот отправился домой, Мигель неожиданно оказался в ситуации, когда деньги приобрели для него огромную значимость. Даже большую, чем его знатное происхождение, которое, как вы теперь уже знаете, играет главенствующее положение в этой истории. Врачи поставили его жене роковой диагноз, признали у нее лейкемию.

Мигель, уже собравшийся было избавиться от визитной карточки, оставленной ему американским коллекционером, поймал себя на мысли о том, что готов пересмотреть прежнее решение. Любовь к жене и нахлынувшее на него отчаяние сделались настолько острыми, что Мигель уверился в мысли, что его любимую должен вылечить некий лучший в США специалист по пересадкам костного мозга. Однако цена операции была столь велика, что для нее не хватило бы даже внушительного финансового состояния Мигеля. Поэтому он, не медля, взялся за телефонную трубку, позвонил в офис американского коллекционера и объяснил, что передумал и готов уступить ему мертвую голову. Он недвусмысленно дал понять своему собеседнику, что расстается с любимыми предметом коллекции исключительно в силу сложившихся обстоятельств.

Жена Мигеля получила лучшее лечение, которое только можно купить за деньги. К сожалению, после этого она прожила совсем недолго — болезнь ее оказалась слишком запущена, — однако было приятно думать, что несчастный древний воин дал возможность двум любящим сердцам еще немного прожить вместе на белом свете, подарив несколько бесценных лет счастья. Вы согласны со мной? Даже лишившись жизни, он смог сделать добро, хотя самому ему от этого не стало бы легче. Давайте избавим его от столь унизительной позы, которую он занимает, лежа на столе. Кстати, обратите внимание, волосы по-прежнему продолжают расти. Вполне возможно, что он плохо думает о нас своим нынешним камнем, заменяющим ему мозг.

— По-прежнему растут? — удивился Фабиан.

— Конечно. Ты посмотри, какие они длинные. Вообще-то я должен проконсультироваться кое с кем. Приводить его в надлежащий вид, видимо, придется мне, поскольку я считаюсь его нынешним хранителем.

После того как Суарес высказал вслух предположение о возложенной на него ответственности, мы посмотрели на мертвую голову с новым интересом.

— Ты не передашь ее мне, Анти? — небрежным тоном попросил он меня. — Нужно проверить, не посеклись ли концы волос.

— Послушай, дядя Суарес, может, хватит пугать нас? Мы же знаем, что волосы у мертвых не могут расти. Так чем там закончилась твоя история?

Фабиан уже начал немного приходить в себя, но его, судя по всему, задело, что Суарес попросил именно меня передать ему засушенную голову. Даже во время этого тяжелого разговора он продолжал поглядывать на меня, словно хотел проверить, как я справлюсь с возложенным заданием и окажусь ли на высоте положения.

Я встал, перегнулся через стол и взял мертвую голову. Она оказалась поразительно легкой. Я подержал ее на ладони так, как это недавно делал Суарес. Хотя я всячески старался избежать прикосновений к «лицу», кончики моих пальцев все-таки скользнули по крошечному сморщенному носику. Я быстро повернулся к Суаресу и протянул ему засушенную голову. Пряди волос свесились с моей ладони. Когда я вытянул вперед руку, пахнуло запахом маринада и больницы.

— Спасибо, Анти. Ты заслужил еще одну порцию рома, — поблагодарил меня Суарес, указав на бутылку. — Так, где я остановился? Ах да, на американце. Нет необходимости лишний раз говорить о том, что Мигель де Торре был в высшей степени благородный человек. Добросовестно продав коллекционеру эту вещицу, он даже не думал о возможности заполучить ее обратно. Да и можно ли надеяться на то, что завзятый коллекционер когда-либо передумает и откажется от вожделенного предмета давних поисков? Он решил, так сказать, что при расставании с головой увидел ее затылок в последний раз.

Мигель был ужасно расстроен кончиной любимой жены. Чтобы смягчить тяжесть утраты, он вознамерился совершить поездку по странам Европы. Он захватил с собой в дорогу один сувенир, который может показаться вам весьма курьезным. Это был палец его дорогой жены с обручальным кольцом.

Не оставив адреса, по которому следует пересылать письма, Мигель отправился в путешествие, сам точно не зная, как долго оно продлится. Спешить ему было некуда. Он будет странствовать по Европе столько, сколько ему заблагорассудится. Образ жены не оставлял его ни на минуту, а также ее палец, лежащий в его кармане, и он намеревался снова увидеть те места, где они когда-то бывали вместе и где были счастливы, а также открыть для себя новые. В дни своего медового месяца они бывали в опере в Вероне, обедали в превосходных ресторанах в Шартре и Барселоне, исходили многие мили пешком по тропам Северного нагорья в Шотландии. Не исключено, что вместе с паломниками-католиками они добрались до самого Сантьяго.

Во время своей европейской поездки Мигель держал палец жены в кармане, периодически прикасаясь к нему, как будто наслаждался беседой с ней, как это бывало в счастливые дни их совместной жизни. В конечном итоге, когда Мигель поведал ей все, что считал нужным, он нашел красивое место на берегу какой-то реки — где именно, мой друг мне не сообщил — и похоронил там палец, закопав его в землю. На этом траур его закончился, и он вернулся к прежней жизни. Ну разве не прекрасная история?

— Суарес, — сказал Фабиан. — Какое отношение все это имеет к проклятию?

— Наберись терпения, — пообещал Суарес. — Когда Мигель вернулся домой, то обнаружил свидетельства того, что кто-то тщетно пытался связаться с ним: горы писем и записок. Его родственники также несколько раз пытались выйти с ним на связь. Похоже, американец в конце концов горько пожалел о покупке мертвой головы.

Вскоре после того, как он приобрел ее, его жизнь пошла кувырком. Он оказался вовлечен в финансовый скандал, потерял работу в коммерческом банке, где работал. Друзья с презрением отвернулись от него. Но самое ужасное случилось, когда он направлялся в суд для дачи показаний и его сбило мчавшееся куда-то такси. Травмы оказались настолько ужасными, что медики «скорой помощи» были вынуждены в срочном порядке ампутировать ему обе ноги прямо на ступенях дворца правосудия. И как будто этого было недостаточно, когда американец пришел в себя на больничной койке, ему сообщили, что причиной несусветной спешки злополучного такси была его жена, умолявшая водителя ехать как можно быстрее, чтобы попасть в суд и подать на развод.

Но на этом все не закончилось. Когда злополучный коллекционер начал понемногу приспосабливаться к новой жизни — разведенный, обесчещенный, осужденный, прикованный навеки к креслу-каталке, — его постигло новое несчастье — неожиданная, непонятная болезнь, вызвавшая атрофию мускулов. Причину недуга не смог объяснить ни один из многочисленных специалистов, к которым он обращался за консультацией. В конечном итоге до него дошло, что он должен вернуть засушенную голову прежнему законному владельцу. Что американец и сделал.

Много лет спустя, когда Мигель, снова ставший хозяином этой вещицы, умер, он завещал ее мне. Как вы понимаете, я завладел ею на законных основаниях. А это значит, что она должна принести мне удачу. Возможно, она когда-нибудь принесет удачу и тебе, Фабиан, если ты веришь в подобные вещи.

Фабиан задумался.

— Я не верю в эпизод с пальцем, — заявил он. — Вряд ли такое бывает, ты, наверно, все выдумал.

— Это, мой мальчик, самая правдивая часть моего рассказа. Смерть любимого человека подчас толкает людей на невероятные поступки. Знаешь, мои друзья в свое время спрашивали Мигеля о том, почему он отреагировал на смерть жены столь… э-э-э… экстравагантным способом. Мигель лишь улыбнулся и еле слышно ответил: «Горе задает нам самые разные вопросы». И он был прав. За мою жизнь мне довелось повидать чрезвычайно эксцентричное отношение людей к смерти. Когда я работал в Андалузии, у одной дамы ребенок умер прежде, чем его успели окрестить. Вместо того чтобы похоронить малыша в неосвященной земле, она поместила его тельце в банку с маринадом и хранила на кухне до конца своих дней.

— Надеюсь, она не напилась допьяна и не воспользовалась содержимым банки в кулинарных целях, — заметил Фабиан.

— Я тоже надеюсь, — ответил Суарес. — Она несколько раз угощала меня едой, которая пришлась мне по вкусу.

— Как ты думаешь, Анти? Стоит нам попросить Суареса, чтобы он разрешил нам отнести эту проклятую голову в школу, чтобы попугать девчонок? — спросил меня Фабиан.

— Представляю, сколько бы потом было разговоров, — отозвался я.

— Даже не мечтайте, — возразил Суарес. — Вам того и гляди взбредет в голову подарить эту штуку тому, кого вы недолюбливаете, а обвинение в колдовстве отнюдь не поспособствует моей врачебной практике. К тому же, принимая во внимание суеверную натуру отдельных моих пациентов… Нет. Голова, пожалуй, останется здесь, в моем доме. Но вы, надеюсь, уяснили для себя: Ледяная принцесса — не единственная удивительная реликвия, несмотря на все ваше страстное желание отправиться в путешествие и совершить открытия. Уверяю тебя, Фабиан, вовсе не обязательно отправляться в дальние странствия, если можно заняться поисками даже в стенах родного дома.

Сказав это, Суарес улыбнулся, встал и нежно поцеловал племянника в лоб. Со мной он попрощался за руку.

— Спокойной ночи, юноши. Все эти байки что-то сильно меня утомили. Приятных вам сновидений. Не выпивайте весь мой ром.

Это было хорошо продуманное проявление снисходительности к нашим дурным привычкам. В бутылке оставалось совсем немного, по крошечному глотку на каждого. Но сама мысль о том, что мы можем не спать всю ночь, ведя разговоры «за жизнь» за бутылкой рома, — это уже из области фантазии, в которой, однако, мы оба были добровольными участниками.

Чуть позже мы с Фабианом пожелали друг другу спокойной ночи, и я отправился наверх, в свободную спальню, предназначавшуюся специально для гостей. Я ожидал, что моя голова будет кружиться не только от рома, но и воспоминаний о замерзшей во льду принцессе, и боевых трофеях с отрубленными пальцами, и замаринованных мертвых младенцах. Мое воображение было воспалено до предела. Однако это было вызвано не отдельными интересными предметами и событиями дня, но моими видениями Мигеля де Торре. Вот он бредет по вересковым пустошам, вот останавливается на ночлег в гостиницах, ужинает при свечах и ведет разговоры со своей умершей возлюбленной. Он скитается по всему миру до тех пор, пока ему не подвернется подходящее место, чтобы расстаться с ней навсегда.

В результате я еще не спал, когда услышал звуки — похожие на плач, они доносились как будто со дна глубокого колодца, эхом отдаваясь по погруженному во мрак дому. Это Фабиан во сне звал свою мать.

Глава 2

Два года и три месяца назад моя семья переехала в Эквадор. Вскоре мы с Фабианом стали самыми близкими друзьями. Я уверен, этого никогда не произошло бы, если бы не траектория броска воздушного шарика, заполненного водой, в конце второй недели моего пребывания в новой стране. Без этой тонкой, кишащей внутри холерными вибрионами латексной мембраны, принесенной в школу для ведения боевых действий, наша дружба не протянула бы и месяца.

Начну с того, что мы были разными, совершенно не похожими друг на друга. Фабиан был высок и смугл, его глаза напоминали пару надтреснутых изумрудов. По сравнению со мной, астматиком, этаким поросенком-альбиносом, он казался томной, изящной пантерой. Выглядел он старше своего возраста, тогда как меня постоянно считали чьим-то младшим братом. И вообще Фабиан пользовался всеобщим обожанием, что не слишком располагало к обзаведению новыми друзьями.

Фабиан имел в своем распоряжении целый арсенал в принципе бессмысленных, зато ужасно эффектных фокусов, которые он при необходимости демонстрировал, желая поразить мальчишек помоложе (а также, как он надеялся, и девушек). Его отличало умение сгибать пальцы только в одной фаланге, неизвестно куда у вас на глазах прятать спички, кувыркаться через голову, курить, выпуская кольца дыма. Короче говоря: во всем, что требовало некоторой показухи, он был на голову выше остальных. Он умел открывать отмычкой замки. Исхитрялся сворачивать трубочкой язык. На его руке был участок кожи, который, как он уверял, лишен нервных окончаний и, таким образом, совершенно нечувствителен к боли. Время от времени, впрочем, не слишком часто, чтобы об этом узнали все, Фабиан говорил что-то невнятное о том, что среди его предков якобы был шаман. В общем, он из кожи лез, лишь бы только вы не подумали, что перед вами самое обычное, стандартное человеческое существо, и в то же самое время неким непонятным образом умел сделать так, что такое положение казалось естественным и непринужденным. Он был самым обаятельным лжецом из всех, которых я когда-либо знал, и, по крайней мере на первый взгляд, ему вряд ли нужен был юный англичанин-астматик, который даже не говорил на его родном языке. И все же с великодушием всемогущего божества Фабиан сразу же выбрал меня в друзья и прикрикивал на остальных ребят, если те в моем обществе переходили на испанский. В пятницу, в первую же неделю нашего знакомства, он пригласил меня к себе домой. Он не раз становился свидетелем моих частых приступов астмы и кровотечений из носа, вызванных разряженным воздухом Кито, и впоследствии каждый раз, когда мое здоровье давало сбой, даже брал на себя обязанности сиделки. Однако всему этому предшествовал и стал первопричиной именно случай с шаром, наполненным водой.

Наша семья прибыла в Кито в сезон карнавала, незадолго до Великого поста, когда водяные сражения на городских улицах были в самом разгаре. Такова здешняя традиция: в это время года любой может стать мишенью для шутников, разумеется, при наличии чувства юмора. Если вам повезет, то вы станете жертвой нападающего, вооруженного лишь водяным пистолетом вроде тех, которыми балуются пятилетние детишки. Однако в большинстве случаев вы рискуете попасться на глаза молодым обитателям Кито, раскатывающим по улицам города с настоящим арсеналом заранее заготовленного водяного оружия самого разного рода. Предполагаю, именно Суарес посоветовал Фабиану отвести нового иностранного друга на карнавал, чтобы понаблюдать за самыми зрелищными местными безумствами.

Мы бродили по мощенным булыжником улицам Старого города, когда наткнулись на группу ребят постарше, засевших в засаде. Один из них метнул шар с водой прямо в голову Суаресу. Шар не лопнул от удара, а лишь отскочил от плеча Фабианова дяди, который почему-то отнесся к этому с необычной для него серьезностью. Он двинулся навстречу подросткам, недовольно бормоча какие-то угрозы. Однако решительность нападавших, не пожелавших отступать, по всей видимости, не предвещала ничего доброго. Фабиан, похоже, сказал об этом дяде. Суарес повернул назад, сказал, что мы уходим, и поспешно ретировался с потенциального поля боя. Несколько месяцев спустя я ни за что так не поступил бы, однако, будучи тринадцатилетним подростком, впервые оказавшимся в чужой стране, я не осознавал опасности возникшей ситуации. Не задумываясь о возможных последствиях моих действий, я поднял неразорвавшуюся водяную бомбу и с размаху метнул ее в хозяев. К их изумлению, да и моему тоже, шар разорвался, обдав наших обидчиков водой. После этого мы втроем поспешили унести ноги с места «взрыва», ища спасения на соседней улице. Мы с Фабианом расхохотались. Суарес тщетно пытался принять маску праведного гнева, и мы все вместе смеялись до тех пор, пока приступ астмы не уничтожил мою браваду в нескольких кварталах от места происшествия.

Случившееся произвело на Фабиана впечатление. Он уверял, что нападавшие наверняка были вооружены ножами, если не чем-то пострашнее. Мне думается, он сильно сгустил краски; никаких ножей у них не было. Все водяные сражения — не более чем забава; единственное преступление состоит в излишне серьезном отношении к подобного рода шуткам — именно так и воспринял их Суарес. Однако Фабиан отнесся к этому случаю иначе. Он несколько недель, как мог, восхвалял меня в школе и не сразу понял, что тем самым умаляет свою роль в этом происшествии. Естественно, в его версии случившегося напавшие на нас парни имели при себе ножи и даже распороли Суаресу рукав куртки, поэтому, когда я метнул в них шар с водой, было ясно как божий день, что мы столкнулись с настоящими бандитами.

С подобной точки зрения я, разумеется, подтвердил оказанное мне доверие. Мы с Фабианом, по мере того как все лучше и лучше узнавали друг друга, стали находить все больше и больше общего. Когда я только оказался в Эквадоре, то смотрел на вещи, которые представляются мне теперь абсолютно нормальными, так, будто я приземлился на другой планете. Фабиану нравилось провоцировать меня. По его признанию, он частенько был вынужден объяснять мне очевидные вещи, отчего то, что он сам ранее воспринимал как должное, представало пред ним самим в новом свете. Порой Фабиана заносило в его усердии слишком далеко, и он со всей серьезностью брался показывать мне свиней, торговые центры и самолеты, и так до тех пор, пока я с достаточной долей такта не объяснил ему, что подобное существует и в моей родной стране. Позднее, когда во время каникул он побывал вместе с Суаресом на Британских островах, то по возвращении с юмором признался мне, что, к вящему своему удивлению, обнаружил, что Англия — это не только сельские домики под соломенной крышей и что английская королева лично не занимается казнями государственных преступников. В качестве сувенира он привез мне песочное печенье.

С тех пор прошло два года. В Эквадоре, точнее, в Кито, настало время нового карнавала. Он состоялся примерно месяц назад, но на этот раз мы на него не пошли и остались дома. Мы все еще пребывали под впечатлением рассказа о засушенной голове и потому решили не подвергать себя риску, подстерегающему нас в реальном мире.

Мне ужасно хотелось казаться тактичным и чутким, поэтому просто невероятно, что я вот уже два года дружил с человеком, потерявшим родителей, а мы еще ни разу не коснулись в разговорах этой темы. И все же я знаю: дело обстоит именно так, потому что прекрасно помню, как, услышав плач Фабиана в ночь, когда остался в доме Суареса, подумал, что он впервые вспомнил о матери. До этого мне было известно о его родителях лишь то, что рассказывали в школе: будто его отец точно умер, а мать… в общем, она каким-то образом исчезла.

Об этом, разумеется, ходили самые разные домыслы.

— Мать этого чувака похитили повстанцы, — заявил один рыжеволосый парень, с которым я провел первый день в школе, но потом практически никогда больше не общался.

— За нее потребовали огромный выкуп, — уверяла дочь подруги моей матери, когда мы стояли с ней в одной колонне на пожарных учениях.

— Его отца зарезали как свинью, — подтвердил парень в бандане, у которого имелись свои собственные серьезные проблемы.

— Я слышал, что ее пытались спасти, но из этого ничего не вышло, — сообщил еще кто-то.

— Верно, его дядя получил по почте отрезанное ухо, — последовало еще одно уточнение.

Не могу сказать, что я вынес из этих историй что-то существенное. О родителях Фабиана рассказывали самые разные байки, и у каждого из рассказчиков имелась своя версия случившегося. К тому времени, когда я уже хорошо знал Фабиана, эти домыслы представлялись мне настолько абсурдными, что я перестал даже задумываться над ними, а потом мы перешли ту черту, за которой было куда более разумным расспросить обо всем его самого. Кроме того, чем ближе мы сходились, тем лучше я понимал: все, что мне довелось услышать о его родителях в школе, совершенно не соответствует истине. Мой друг был королем мистификаций, мастером искусно приукрашенных версий реальных событий, и потому его слова никогда не следовало принимать за чистую монету.

Когда я стал на законных основаниях другом Фабиана, меня не раз просили подтвердить или опровергнуть кое-какие малоприятные детали, выдуманные очередным фантазером, пожелавшим внести вклад в Фабианову легенду. Я хранил молчание, что со стороны, возможно, производило впечатление сдержанного благородства, но в действительности за этим скрывался тот факт, что я, подобно остальным, был далек от истинного знания. В результате народ полагал, что то, о чем я предположительно знал, намного удивительнее того, что они воображали себе, так что слухи продолжали и дальше разрастаться как снежный ком. Фабиан, давая понять, что никогда не раскроет тайну родителей, держал себя так, чтобы окружавшая его аура загадочности сохранялась и дальше. Он не признавал, но и не отрицал даже самых фантастических слухов, которые ходили о нем в школе, лишь бы не всплыла на поверхность грустная прозаическая истина, которая скрывалась за всей этой историей. В конце концов, единственный общеизвестный факт состоял в том, что родителей у него не было.

Но всему этому суждено было принять иное измерение. Я слышал, как он ночью звал мать — возможно, это был своего рода знак, что его внешняя броня невозмутимости дала трещину. Однако лишь после того как Фабиан признался мне, что видел лицо матери в стеклянном ящике с образом Девы Марии во время ежегодного шествия, устраиваемого в страстную неделю, я понял, что у моего друга серьезные проблемы.

Шествие состоялось ровно через две недели после того вечера, когда Суарес показал нам засушенную голову, причем несмотря на официальное предупреждение властей о возможном землетрясении. Сейсмологи предсказывали не слишком серьезный катаклизм, да и вообще потребовалось бы нечто более грандиозное, нежели банальный сдвиг тектонических плит, чтобы заставить жителей Кито отказаться от такого традиционного священного праздника, как Пасха.

Улицы были запружены людьми. Внушительных размеров позолоченные платформы на колесах и толпы кающихся грешников текли подобно реке, осеняемые хоругвями, под оглушительные звуки музыки, а над этой людской рекой витали запахи готовящейся под открытым небом еды. В воздухе висел типичный для высокогорного климата легкий туман, который не рассеивался даже под ярким солнечным светом.

В тот раз меня на праздничной процессии не было.

Мы с Фабианом намеревались провести весь день вместе, погулять по городским улицам, однако в самую последнюю минуту родители застукали меня за преступными намерениями и заставили сидеть дома. В результате утро мы провели порознь, и если Фабиан приобретал религиозный опыт на улицах Старого Кито, то мне пришлось простоять в неудобном костюме между кустами благоухающих роз, наблюдая за праздничным шествием через подзорную трубу. Я глубоко страдал оттого, что вместо беззаботной прогулки вынужден был пить теплый «бакс физз», пока мои родители присутствовали на праздничном приеме в саду британского посольства.

Нижеследующее повествование сложилось из моих воспоминаний об этом садовом приеме и подробного рассказа о праздничном шествии, который я услышал от Фабиана в следующую пятницу, когда мы с ним пили пиво в библиотеке Суареса. Разумеется, не обошлось — как бы это помягче сказать — и без некоторой доли поэтического вымысла. Скажем лишь, что все происходило примерно таким образом:

Фабиан в одиночку протискивался сквозь толпы народа. Он пришел посмотреть на шествие вместе с Суаресом и каким-то дядиным приятелем, однако постарался как можно скорее избавиться от их общества. У них с Суаресом была договоренность встретиться перед главным входом в монастырь Святого Франциска в три часа дня — на случай, если они потеряют друг друга в толпе, что Фабиан и постарался незаметно сделать. Вероятно, на сей раз праздник показался ему более интересным еще и потому, что у него появилось возможность исследовать окружающий мир самостоятельно, а не в навязанном ему обществе родственника. Этого я не знаю. Найти простое объяснение тому, что произошло дальше, я не смог.

Торговые ряды, несмотря на напирающие со всех сторон толпы людей, были открыты, стой разницей, что на прилавках красовались товары, более подобающие празднику и веселью. Практичные вещи — батарейки, моющие средства и электротовары — были убраны, и вместо них выложены более легкомысленные вещицы: свирели и окарины, компакт-диски и кассеты с записью индейской музыки и крошечные серебряные ложечки для любителей кокаина (Фабиан лишь недавно уяснил для себя их предназначение). Мануфактурные ряды предлагали покупателям красочные местные одеяния и горы дешевой спортивной одежды — поддельные «адидасы», «рибоки» и «найки». Какая-то старуха предлагала покупателям нелегальные устройства для подслушивания чужих телефонов. Индейские семейства в мягких фетровых шляпах держали на руках наряженных в праздничную одежду детей, поднимая их повыше, чтобы те могли посмотреть на праздничную процессию. Детские глазенки, похожие на черные бусины, шныряли по сторонам, пытливо вбирая окружающее пространство, как когда-то и Фабиан в их возрасте. Суровые лица их родителей казались побитыми непогодой и потрепанными жизнью, но тем не менее сияли от удовольствия, как будто их наняли за деньги изображать подлинное жизнелюбие. Двигавшиеся по улицам платформы на колесах несли на себе обычные иконы и изображения всевозможных святых. В старые времена их назначение состояло в том, чтобы картинами насилия и мучений заставить аборигенов почитать католических праведников. Впоследствии эти атрибуты стали традиционной и неотъемлемой частью подобных торжественных шествий. За платформами следовали процессии босоногих кающихся грешников, облаченных в белые, похожие на ку-клукс-клановские, островерхие балахоны. Среди них было немало таких, кто тащил огромный, длиной около восьми футов, крест и нес на челе терновый венец. Кое у кого вместо ветвей терновника на голове красовались венки из колючей проволоки. Подобным самоистязанием занимались не только здоровые и физически крепкие люди. Мимо Фабиана проехал человек в инвалидном кресле. Правой рукой он катил коляску, а левой придерживал привязанный к ней крест, возлежавший у него на плече. Второй конец креста волочился по земле.

Фабиану вспомнилось, что он уже бывал как-то раз на подобном шествии вместе с отцом. Ему было тогда, наверное, лет пять, и отец подсаживал сынишку на плечо, чтобы тот мог лучше разглядеть происходящее и представить себе муки кающихся грешников. Ребенок, он никак не мог понять причину происходящего и поэтому нагнулся к уху отца и шепотом спросил:

— Папа, зачем они это делают?

— Им очень плохо оттого, что они совершили плохие поступки, — объяснил ему отец. — Эти люди пришли сюда показать Богу свое раскаяние.

Фабиан не мог представить себе, как это человеку может быть плохо настолько, что он решил тащить на себе по улице огромный кусок дерева. Одной рукой он крепко вцепился в красно-белый шейный платок, который всегда носил его отец, а другой — в его волосы в страхе свалиться с отцовского плеча и бесследно пропасть в людском водовороте.

Воспоминание почему-то пробудило в нем голод. Фабиан остановился перед лавкой, в которой торговали лепешками-эмпанадос и жареным мясом, купил лепешку с сыром и зашагал дальше. Запах мяса жаренных на углях морских свинок заставил его вспомнить о случае, который произошел вскоре после моего приезда в Эквадор. Когда я узнал, что мясо морских свинок — национальное лакомство, этот факт меня одновременно и удивил, и поверг в негодование, поскольку в Англии я держал в доме морскую свинку, которую очень любил. Фабиан однажды накормил меня этим мясом, сказав о том, кому оно принадлежит, лишь после того, как я прожевал последний кусок. Ему очень хотелось увидеть выражение моего лица. Позднее он признался, что был впечатлен моими актерскими способностями, когда я сделал вид, что услышанное меня нисколько не удивило.

В общем, он доел лепешку и облизал пальцы. Это заставило его вспомнить о Мигеле де Торре и пальце его жены. Фабиану меньше всего хотелось бы иметь такой же сувенир или нечто подобное на память о собственной матери. Однако он не стал бы возражать против локона ее волос — такое часто показывают в фильмах. Его устроила бы, скажем, половинка золотого дублона на цепочке, которую он носил бы до того самого дня, когда состоялась бы долгожданная встреча с матерью. Его половинка монеты идеально совпала бы с половинкой матери, и она посмотрела бы на него глазами, в которых застыли слезы. Он стеснялся подобных мыслей и даже огляделся по сторонам, желая убедиться, не заметил ли кто мечтательного, блаженного выражения на его лице. Фабиан никогда не плакал — ни на похоронах отца, ни на заупокойной службе по матери.

Но он видел, как плакал я. Первые дни пребывания в Эквадоре я сильно тосковал по дому. Поэтому кое-кто из моих новых соучеников считал меня жалкой размазней, несмотря на мой странный подвиг с шаром, наполненным водой. Однако по какой-то неясной причине меня нисколько не смущали мои слезы в присутствии других людей. Что касается Фабиана, ему ничто не мешало плакать столько, сколько его душа желает, если бы он захотел. Те обстоятельства, в которых он оказался волей судьбы, предполагали, что он мог вести себя как угодно, и никто не посмел бы его осудить. Его сиротство запустило в действие механизм сочувствия, который скрыто функционировал при любых обстоятельствах. Это давало ему возможность поступать так, как ему заблагорассудится, но все равно Фабиан никогда не плакал.

Мимо него проехал еще один грешник в кресле-каталке. При взгляде на него Фабиан вспомнил несчастного американского собирателя засушенных голов, о котором рассказывал Суарес. Он также вспомнил про то, что — если хорошенько поразмыслить — сам не так уж и плохо живет. По крайней мере ему не приходится тащить добровольно крест, катя при этом кресло. В спицы колеса бедолаги попал ошметок потрохов, и коляска застряла посреди улицы. Выброшенный владельцем какой-то мясной лавки, этот кусок внутренностей, угодивший в колесо, привлек внимание бродячей собаки. Помощь таким людям — не слишком приятное дело, однако Фабиан приблизился к несчастному так, чтобы тот не мог его увидеть, и убрал невольное препятствие, оказавшееся на пути страдальца. Он выбросил потроха в канаву, вытер руку о штаны и зашагал дальше.

А заодно подумал: как там прием в саду британского посольства?

Ответ на этот вопрос состоит в том, что он был просто смехотворен: в духе старой доброй Англии, отчего возникало впечатление, что в самой Англии уже давно ничего подобного не устраивается. Рядом буйствовал запруженный праздничными толпами Старый город, но царившая в саду посольского особняка атмосфера напоминала другую планету. Дипломатической почтой был доставлен сыр стилтон, по лужайке расхаживали гости, щеголяя медалями и шлемами с плюмажем. Кое у кого на сапогах имелись даже шпоры. Будь это резвящиеся в пампасах гаучо, убивающие друг друга ножами и жарящие мясо на вертеле, я бы еще смирился. Но это были наряженные в хорошо отглаженные костюмы из белого льна бывшие учащиеся элитарных школ, которые вряд ли когда-нибудь покидали стены посольства. Их шпоры были надраены до зеркального блеска и едва ли видели что-либо, даже отдаленно напоминающее лошадиные бока, если, конечно, не считать таковыми выставленные напоказ внушительных размеров телеса жен их владельцев.

Моя мать, словоохотливая светская дама, переходила от одной кучки гостей к другой, следя за тем, чтобы никто не скучал. Отец, пританцовывая, следовал за ней, поедая бутербродики-канапе и пытаясь выведать у местных государственных чиновников последние политические сплетни.

Я поглядывал в сторону Старого города, думая о том, удастся ли Фабиану осуществить нашу предварительную договоренность: выпустить фейерверк на статую крылатой девы на Панечилло. Я возлагал на это не слишком большие надежды — из всех планов, которые мы с Фабианом постоянно строили, обычно ничего не выходило — и потому попытался завязать разговор с дочерью француза — поставщика цветов. У этой семнадцатилетней девушки было веснушчатое лицо и темные, еще влажные от недавно принятого душа волосы. Она была одета в самое потрясающее белое платье, какое я когда-либо видел в своей жизни. Почти всю вечеринку я незаметно от всех любовался ею. Барышня в течение получаса отчаянно сопротивлялась ухаживаниям какого немолодого развратного усача с церемониальной шпагой, однако вырваться от него ей не удалось, и я принялся методично накачиваться слабеньким «бакс физзом», дабы затем изменить диспозицию и пообжиматься с ней в кустах.

Я выбрал подходящий момент и начал приближаться к каменной лестнице, репетируя слова, которые собрался сказать через несколько лет на моей будущей свадьбе (мы встретились на садовом газоне в тени Пичинчи [1]), и пожалел, что у меня нет шпор, которыми наверняка смог бы вызвать интерес юной француженки к своей особе. В следующее мгновение передо мной неожиданно возникала мать и вверила мне некоего юного херувима лет тринадцати — он-де только что прибыл в Эквадор и абсолютно никого в этой стране не знал.

— Это Эжен, — пояснила мать. — Он француз. Я пообещала, дорогой, что ты ему все здесь покажешь. Так что повеселитесь пока. Надеюсь, ты уже поел? Кстати, еще остались замечательные пирожки.

— Салют, Эжен! — поприветствовал я нового знакомого. — Я плохо говорю по-французски, но знаю одного человека, с которым мы можем поболтать.

— Я одинаково хорошо говорю на обоих языках, — с ангельской улыбкой ответил Эжен.

— Отлично. Тогда ты поможешь мне с переводом.

Фабиан наблюдал, как к нему медленно подплывает колесная платформа со скульптурным изображением Девы Марии. Статуя напомнила ему собственную мать, что, в свою очередь, вызвало у него приступ головной боли. Воспоминания об отце были четкими и ясными, под стать достоверности его гибели: слова, мнения и поступки. Все, что было связано с матерью, имело неясный, смутный характер, и это скорее означало, что она не умерла, а просто исчезла. Вот почему Фабиан не мог заставить себя ее оплакивать, что вызывало у него чувство неизбывной вины. Мой друг часто ловил себя на том, что не думает о матери.

Фабиан продолжал смотреть на платформу, которая с каждой секундой оказывалась все ближе и ближе, и постарался занять такое место, где до его слуха доносилась музыка всего только в одной лавки, торговавшей сувенирами. Где бы Фабиан ни стоял, у него возникало ощущение, будто он слышит индейские мелодии, исполняемые на свирели, и очень часто вместе с маниакальным, как культ вуду, контрапунктом музыки в стиле сальса. Аромат жарящегося на углях мяса морских свинок больше не распалял его аппетит — смешанный с кислым запахом немытых тел, он, наоборот, вызывал омерзение. Контуры окружающих людей и предметов расплывались, утрачивая четкость. Отряды полицейских начали теснить толпу с края улицы в сторону, и в давке Фабиан не смог удержать равновесие. Он упал, приземлившись частично на мостовую, частично в мощенную камнем канаву, с глуповатым выражением лица глядя на развевавшиеся над улицей разноцветные хоругви и флаги. По толпе пробежал возмущенный ропот, но полицейские бесцеремонно потеснили народ еще больше. Фабиан при падении больно ударился головой о мостовую, и теперь она буквально раскалывалась от боли. Дева Мария нависла прямо над ним, покачиваясь над морем человеческих тел, сцепив перед собой руки, устремив взгляд из своего стеклянного ящика куда-то вдаль. Фабиан отметил про себя, что по сравнению с золотыми красками шествия цвет ее лица кажется бледным, но задумываться над причиной этого не стал, понимая, что самое главное для него — встать на ноги.

В следующее мгновение находившийся неподалеку полицейский потерял терпение и, видимо, запаниковал под натиском толпы. Он замахнулся дубинкой, и плотно спрессованная человеческая масса откатилась назад, грозя насмерть затоптать лежавшего на спине Фабиана.

Его взор пронзила вспышка яркого света, и последнее, что он увидел, прежде чем толпа закрыла ему обзор всей своей массой, было новое лицо, смотревшее на него из стеклянного ящика. Восковая Богоматерь с загадочной улыбкой куда-то исчезла, и на ее месте появилась его собственная мать — настоящая, живая женщина. Ее глаза светились радостью. Слезинка на ее щеке перестала быть искусственной каплей воска на лице манекена, медленно скатившись по теплой коже.

Изумление и восторг, которые Фабиан испытал от увиденного, вмиг избавили его от страха быть раздавленным толпой. До него даже не сразу дошло, что рука его оказалась сломана в двух местах после того, как людская масса накатилась на него волной в третий раз, и видение матери исчезло. Зато снова дала о себе знать головная боль, к которой теперь прибавились страдания от сломанной руки. Казалось, они распространяются вокруг его тела подобно взрывной волне.

В те мгновения даже Фабиан не заметил клубы пыли над соседним зданием, поднятые первыми толчками землетрясения.

Серьезно решив поухаживать за юной француженкой и поздравив себя с удачной мыслью воспользоваться услугами Эжена в качестве переводчика, я был поражен в самое сердце, когда выяснилось, что предмет моих мечтаний оказался его старшей сестрой, которая к тому же прекрасно говорит по-английски, и они с самого начала прикалывались надо мной. В общем, из соблазнителя я превратился в предмет довольно злого розыгрыша и потому в расстроенных чувствах спрятался за статуей Христофора Колумба. Я собрался было на свой страх и риск запалить сигаретку, когда почувствовал, что земля под ногами задрожала.

Если в Старом городе землетрясение дало о себе знать довольно серьезным образом — со стен старых каменных домов осыпалась штукатурка да рухнул прилавок с трубками для курения гашиша, — то вечеринка в саду посольства прошла возмутительно спокойно. Единственным физическим проявлением природной стихии стало слабое позвякивание бокалов на выставленных на траву столах. Можно сказать, землетрясение явилось этаким милым дополнением к празднику. Нечто такое, за что дамы в сиреневых нарядах могли бы отпустить его устроителям комплимент: «Землетрясение! Как это очаровательно, Дэвид!» Все инстинктивно отшатнулись от стены дома, из которого поспешно вышел лакей с громкоговорителем и сообщил, что нет никаких причин для беспокойства, поскольку здание посольства — одно из наиболее сейсмоустойчивых строений в Кито. Все тут же расслабились и рассмеялись. Кто-то что-то сказал о достоинствах проживания в современных домах. Дворецкий посольства театральным жестом откупорил новую бутылку шампанского.

Я подумал о Фабиане, оставшемся в Старом городе. Он непременно вспомнит, чему нас учили в школе на тренировочных занятиях, когда отрабатывались правила поведения во время землетрясения. С ним все будет в порядке, так что беспокоиться за него не стоит. Однако было досадно, что я сейчас не с ним. Казалось, будто я навечно осужден на бесцветную, скучную, лишенную ярких событий жизнь. Фабиан, напротив, — счастливчик, у него, например, есть интересный дядя, обладатель жутковатой засушенной головы. Я же невзрачный английский подросток, который не в состоянии заинтересовать даже дочь какого-то торговца цветами. Вот она и позабавилась надо мной вместе со своим малолетним братцем. Есть люди, с кем никогда не случится ничего интересного, если они сами не отправятся на поиски ярких событий, подумал я. И, набравшись решимости, не медля, устремился навстречу приключениям. Старясь не привлекать к себе внимания, я отправился туда, где, по моим предположениям, могла оставаться выпивка.

Толчки прекратились. Их силу определили в 2,1 балла. Тем не менее немалое число людей испытали на себе их воздействие, причем не только те, кто катил платформу с Девой Марией. Статуя Богородицы весила по меньшей мере полторы тонны и во время одного из толчков чуть не свалилась в толпу. Полицейский пожурил людей за непослушание, напомнив, что несчастные случаи в подобных ситуациях — обычное дело. Какой-то кающийся грешник уронил деревянный крест себе на голову и теперь вопил от боли совершенно искренне. Многие люди в сумятице потеряли друг друга, отчего в толпе возникла паника.

Фабиан по-прежнему лежал в канаве, рука его была вывернута под каким-то на редкость неестественным углом. К счастью, буквально через пару минут его каким-то чудом отыскал Суарес. Дядя нагнулся, чтобы получше разглядеть травму, которую его племянник получил во время землетрясения: рука в паре мест сломана, но ничего, кость должна хорошо срастись. Гораздо сильнее Суареса насторожило поведение моего друга. Лишь бы только не сотрясение мозга, подумал тогда Суарес. Фабиан, похоже, не понимал, что рядом с ним находится дядя, и с глуповатой улыбкой продолжал таращиться на небо. Подобного выражения лица Суарес у племянника раньше не замечал.

Что касается самого Фабиана, то с ним все было в полном порядке. Он махал матери сломанной рукой, и в эти мгновения для него в мире больше ничего не существовало.

Как я уже сказал, все происходило примерно таким образом.

На тот момент я еще не представлял себе полного драматизма случившегося. Лишь когда мы после пасхальных каникул вернулись в школу и Фабиан с видом триумфатора появился в классе с гипсом на правой руке, история приобрела более конкретные очертания. Популярность, обретенная в результате столь эффектного ранения, в надлежащих обстоятельствах может стать достойной уважения, и Фабиан использовал сложившуюся конъюнктуру на полную катушку.

Мать довезла меня до школы, и я направился в класс, мысленно готовя для пересказа Фабиану — и всем остальным, кто пожелает меня выслушать — мужественную адаптацию моей версии знакомства с дочерью французского поставщика цветов, однако моментально лишился всех козырей, даже не успев вступить в игру. В коридоре меня тут же захватила в плен Верена Эрмес, выболтав последнюю новость.

— Ты еще не видел Фабиана? — настойчиво спросила она.

— Пока нет.

Похоже, мой ответ ее несказанно обрадовал. Многочисленные сережки Верены радостно звякнули, а когда она сама заговорщически склонилась ко мне, меня густой волной обдал запах ее духов.

— С ним случилось ужасное несчастье. Фабиан оказался в самом эпицентре землетрясения и сломал руку, спасая маленькую девочку, которую могла насмерть затоптать обезумевшая толпа.

— Звучит как героический поступок, — ответил я.

— Фабиан такой крутой парень, — высказала свое мнение Верена. — Вот только отказывается распространяться о том, что и как. Слова из него не вытянешь. Вы ведь с ним дружите, верно?

— Я попытаюсь выведать у него подробности, — пообещал я вслед волне крашеных волос, когда Верена развернулась на сто восемьдесят градусов и метнулась в классную комнату.

Фабиан сидел в центре кучки восхищенных слушателей, жестикулируя рукой, закованной в гипс, на котором отдельные его поклонники и поклонницы пытались оставить автограф. Когда я подошел ближе, то увидел, что Верена толстым красным маркером уже успела накарябать свое имя на самом престижном участке гипса.

— Я слышал, ты не хочешь ни о чем рассказывать, — заметил я.

— Это точно, — согласился Фабиан. — Не хочется пробуждать в памяти неприятные воспоминания. Ну ладно, заткнитесь и послушайте. Андреа, спасибо, у тебя прекрасная подпись. Так вот, друзья мои, если вы проследуете вместе со мной в кабинет анатомии, то я покажу вам на учебном скелете те места, где у меня перелом. Костей две, одна называется лучевая, а другая локтевая. Моя локтевая кость сломана в двух местах — здесь и вот здесь. Небольшой осколок кости навсегда останется в мягких тканях как напоминание о цене, которую приходится платить за героический поступок. Прошу вас сдержать слезы, уважаемые дамы. Вы знаете, что я сделал бы подобное ради любой из вас. Просто некоторым людям удается оказаться в нужном месте в нужное время…

Глава 3

В отличие от дома Суареса квартира моих родителей меньше всего располагала к разного рода авантюрам. Поэтому когда Фабиан приезжал ко мне в гости, то большую часть уик-энда мы проводили в спортивном клубе — недоступном для посторонних заведении в Новом городе, где иностранцы могли свободно плескаться в глубоком бассейне, расположенном на крыше одного из высотных зданий. Там же можно было заниматься аэробикой или, что происходило чаще всего, лакомиться слегка обжаренными на решетке бутербродами с сыром, потягивая «кампари» с содовой.

Мы с Фабианом обычно совершали туда разбойничьи набеги, отравляя спокойную жизнь тамошним завсегдатаям: открыто оценивали физические достоинства их дочерей в бикини, мешая игрокам, толкались в кегельбане или предпринимали изощренные коллективные прыжки в воду. В это время моя мать честно орошала потом покрытие теннисного корта, тогда как отец вел вежливые разговоры с коллегами в стенах библиотеки — никоим образом не способной сравниться с библиотекой Суареса. Эта библиотека отвечала своему названию лишь на том основании, что имела деревянную обшивку стен, пару выцветших на солнце книжек в бумажной обложке, лежащую на столе подшивку «Геральд трибьюн» и, смею с уверенностью предположить, что в ее стенах ни разу не прозвучало хотя бы одно интересное слово. В ту пору родители казались мне настолько удручающе предсказуемыми людьми, что я отказывался понять, почему Фабиан порой так страстно желал иметь отца и мать. Видимо, я был настолько наивен, что, ослепленный внешним блеском его жизни, не замечал или отказывался замечать ее неприглядную изнанку.

В те выходные мы с Фабианом собрались в спортивный клуб, однако в последнюю минуту поход пришлось отменить. Рука у моего друга была сломана, а какой-то запасной план на случай непредвиденных обстоятельств у нас отсутствовал. Признаться, меня это несказанно обрадовало, поскольку лишало Фабиана возможности отколоть его новейший и в высшей степени идиотский фокус. Трюк этот заключался в следующем: используя то, что он называл «отрицательной плавучестью», Фабиан опускался на дно бассейна в самом глубоком его конце и, набрав полную грудь воздуха, лежал неподвижно до тех пор, пока какой-нибудь спасатель не приходил в ужас и не бросался его вытаскивать. В отличие от него я почти весь субботний день барахтался в воде возле ступенек этого самого глубокого конца бассейна, пытаясь отыскать труднопостижимый секрет отрицательной плавучести или по крайней мере стараясь хотя бы ненамного увеличить свой собственный жалкий рекорд пребывания под водой. Однако, что куда более важно, мы лишились реального шанса обсудить то, что действительно произошло с Фабианом в тот день, когда он сломал руку.

На следующей неделе мы с ним тоже практически не виделись. В принципе мы оба довольно спокойно относились к тому, что иногда были вынуждены расставаться, и я наивно предполагал, что не вижу моего друга из-за того, что он пожинает сладостные плоды своей новой героической репутации. Однако лишь позднее мне открылась истинная причина: почти всю неделю Фабиан провел в одиночестве, пытаясь совладать с волнующими приключениями, в которые пускалось его воображение, а тем временем в его сознании укоренялась собственная версия того, что случилось с ним во время пасхального шествия.

В свою защиту скажу, что дома у меня возникли собственные проблемы. Чудовищная угроза, маячившая в тени долгие месяцы, на которую я изо всех сил старался не обращать внимания, неожиданно появилась на свет, и всю свою энергию я вынужден был употребить на некие срочные хитроумные действия.

Кризисная ситуация возникла однажды вечером, когда мать забрала меня из школы. Независимо от настроения, моя родительница имела привычку гнать свой японского производства джип как какой-нибудь подвыпивший лихач-водитель. Однако в тот вечер, когда мы с грохотом выехали из ворот школы, мне показалось, что она пытается раз и навсегда преодолеть нудное земное притяжение Нового Кито и вывести нас на борту изделия автомобильной промышленности Страны восходящего солнца на околоземную орбиту. Мне следовало бы с самого начала обратить внимание, что мать сильно нервничает, и по возможности смягчить ситуацию, однако в те минуты я проявил непроходимую душевную близорукость.

Я еще в самом начале нашего путешествия принялся пересказывать ей то, что узнал сегодня на уроке истории. Нам поведали о знаменитой встрече Сан-Мартина и Боливара, состоявшейся в 1822 году в Гуаякиле, после которой Сан-Мартин без какой-то видимой причины согласился скромно отойти в сторону и уступил Боливару место в истории, позволив ему стать великим освободителем Южной Америки. Обычно я не рассказывал родителям о том, что мы изучали в школе, да и вообще проявлял не слишком большой интерес к истории, однако время от времени что-то вызывало во мне любопытство. В свое время здесь, в Эквадоре, случилось событие, определившее судьбу целого континента, — интереснейшая история, причем по ряду причин. До сих пор никто точно не знает, что именно произошло на этой легендарной встрече или почему Сан-Мартин, чьи заслуги в освобождении Южной Америки явно перевешивали заслуги других полководцев, столь покорно уступил место Боливару, чтобы тот остался в памяти людей человеком, принесшим свободу континенту. В общем, история в духе тех, что я читал в разных там хрестоматиях об исторических личностях, или легенды про короля Артура, столь удачно появившегося на свет, чтобы вытащить меч из камня, так что Боливару, как я предполагаю, не пришлось особо напрягаться. Если кто-то готов уступить тебе место, чтобы ты вошел в историю, то с властью и ответственностью справляться легче, во всяком случае, мне так думается. Но где же тогда оказываемся мы, люди куда более заурядной судьбы и скромного жизненного предназначения? Где окажусь я, невзрачный подросток-англичанин, у которого плохие легкие и нет экстравагантного дяди, обладателя засушенной головы убитого индейского воина?

Воодушевление, с которым я пересказал ей эту историю, мою мать нисколько не тронуло. Сухим тоном, резко контрастировавшим с ее безумной, едва ли не самоубийственной манерой езды, она осведомилась, не следует ли мне больше интересоваться тем, что происходило в 1822 году в моей собственной стране. Мой саркастический ответ (что-то вроде: «А ты сама знаешь, что там в то время происходило?») был встречен молчанием и очередным нажатием на педаль акселератора. Еще один предупреждающий знак. Увы, я не обратил на него должного внимания, в чем виноваты были охватившая меня скука и детское упрямство.

Отлично зная, что мои слова будут противоречить ее собственному интеллектуальному ригоризму и вниманию к мельчайшим деталям, я иногда как попугай повторял матери отдельные сентенции Суареса, которые мы с Фабианом выслушивали в выходные дни, чтобы проверить, как она их воспримет. Обычно мать отвечала презрительным смехом, за коим следовал едкий упрек в том, что я общаюсь с неподобающими людьми и что для меня настало время получить приличное образование. Но не сегодня.

Я объявил о том, что размышляю о войне с Перу.

— И что же? — поинтересовалась мать тоном, не предвещающим ничего хорошего.

Я воспроизвел одну из излюбленных тирад Суареса о том, что все эти мелкие склоки между нами и Перу отвлекают Эквадор от действительно важных проблем. О том, что не так уж плохи были доколумбовы цивилизации. О том, что южноамериканцы упустили свой единственный шанс к объединению, потому что утратили точки соприкосновения с мистической стороной своей натуры из-за нехватки воображения — черты, унаследованной от конкистадоров. Именно так он и выразился — «нехватка воображения». И именно эти слова не на шутку рассердили мою мать. Стоило им только слететь с моих губ, как она еще яростнее рванула машину вперед, и браслеты на ее запястьях звякнули в такт резкому переключению скоростей. Точные подробности последующего разговора несущественны, но я помню, что воспроизвел взгляд Суареса на то, что верить во что-то лишь потому, что это хорошая история, равносильно вере в истинность всего того, что случилось. В ответ на это последовали новый бросок джипа на повышенной скорости и следующая фраза матери:

— Я тебе скажу вот что: эти слова демонстрируют твое кощунственное отношение к истории.

Мы в полном молчании вылетели на одну из автострад Нового Кито, миновав изображенную на бетонной стене на редкость точную граффити-копию «Герники» Пикассо, сделанную при помощи аэрозольных баллончиков с краской.

Затем мать заговорила снова:

— Мне кажется, пришла пора приводить в действие наш план по отправке тебя в Англию, в нормальную школу.

При взгляде на те события с высоты моего сегодняшнего опыта кажется очевидным, что моя, так сказать, отрыжка от сырой, лишь наполовину «переваренной» версии текучей точки зрения Суареса на историю должна была вызвать у моей матери самое серьезное недовольство. То, что до этого она делала вид, будто предыдущие дозы Суаресова «снадобья» забавляют ее, уже ровным счетом ничего не значило. Понимай я тогда ее лучше, чем сейчас, давно бы пришел к выводу, что главной валютой мира для моей матери были исключительно факты. Сказать подобное про отца означало бы погрешить против истины.

В числе многих колдовских искусств, имевшихся в распоряжении матери, была ее научная степень доктора психологии, которую — а в этом не приходится сомневаться — она долгие годы неоднократно применяла в качестве некоего инструмента, чтобы добиться своего в отношениях со мной и моим отцом. Еще до того, как у них родился я, когда родители только-только решили избрать кочевой образ жизни, который впоследствии и определил особый характер их супружеской жизни, это была своего рода реакция на характер работы моего отца. Он быстро заявил о себе как талантливый репортер, отчего его еще в довольно молодом возрасте взяли в «Рейтер» и отправили работать корреспондентом в Западную Африку, хотя у него отсутствовало журналистское образование — яркое свидетельство той высокой оценки, которую отцу дали в информационном агентстве. Иными словами, отец был из тех людей, что получают образование в жизненных университетах, людей, которые варятся в самой гуще повседневности, что и снискало ему уважение со стороны окружающих.

Мать мгновенно воспользовалась шансом отправиться вместе с ним в Киншасу и рьяно занялась научной работой. Результатом ее трудов стало фундаментальное исследование психологии беженцев и перемещенных лиц. В его основу была положена серия опросов людей, начавших возвращаться из Нового Света в поисках собственных корней. Уйдя с головой в свои исследования, моя мать примирилась с обстоятельствами, навязанными ей отцом. Она превратила их в собственные, причем в такой степени, что тот даже стал задумываться над тем, чья именно работа привела их на Черный континент — его или ее.

Положение дел определенно склонилось в пользу матери после событий, которые ускорили их отъезд из Африки. Когда я был ребенком, эта история была для меня окутана тайной, хотя мне довольно часто приходилось слышать от отца — он становился словоохотливым после нескольких рюмок — кое-какие подробности. Короче говоря, его уволили из «Рейтера» по той причине, что он что-то напортачил с каким-то пресс-релизом. В Анголе уже давно бушевала гражданская война, и отец, ввиду отсутствия сенсационных новостей, потратил целых три месяца в бесплодных поисках свидетельств зверств с обеих сторон. Тогда один из его знакомых из числа военных обмолвился во время вечеринки с коктейлями о грядущем государственном перевороте, и мой отец на следующий день передал по телеграфу материал, даже не задумавшись о том, имеет ли этот слух под собой какую-то фактическую основу. Результатом стал настоящий скандал.

Ранний старт на поле серьезной журналистики, таким образом, оказался своего рода фальстартом, и, хотя теперь отец сотрудничал с небольшим информационным агентством в Кито, источником нашего благосостояния в Эквадоре была именно работа матери, связанная с исследованием общественного статуса местных метисов и индейцев. В 1990 году в Эквадоре произошло то, что здешние жители называют восстанием, после чего статус аборигенов стал предметом оживленных дискуссий. Моей матери эта тема пришлась по вкусу. Она одно за другим штамповала исследования, посвященные не только индейцам, которые предположительно потребовали обратно свое право первородства и исправления несправедливостей, допущенных за долгие столетия угнетения, но и все еще находящимся в привилегированном отношении белым эквадорцам, а также тому, как последствия столь головокружительной утраты привилегий сказались на их собственной самооценке. Лично я находил все это по-настоящему серьезным, в чем, однако, никогда бы не признавался матери. Она, как и отец, сотрудничала с организациями за пределами Южной Америки — в то время для иностранца, живущего в Кито, опубликовать комментарий по этим вопросам означало бы умалить значение «революции».

В конце концов, так получилось, что карьера моего отца отошла в тень, зато на передний край, под стать местной революции, вышла карьера матери. Было понятно, что мы уедем из Эквадора, лишь когда ее работа будет завершена, иного просто не предполагалось. Отец уже растратил себя, и ему было нечего сказать. Сопротивляться судьбе он даже не пытался и был счастлив тем, что получил наконец возможность, понурив голову, остаться, так сказать, в зоне разреженного воздуха позади мчащегося на полной скорости внедорожника моей матери.

В том, что касалось важных вопросов, в которых я надеялся отстоять собственную точку зрения, было предпочтительнее обращаться сначала к отцу или по крайней мере к обоим родителям. Решать подобные вещи с одной только матерью было сродни самоубийству. Поэтому, как только прозвучала угроза отправки в Англию, я понял, что будет благоразумнее замолчать и оттянуть обсуждение моего дальнейшего образования до ужина, когда я смогу рассчитывать на поддержку отца.

Пока мы ехали домой, я сумел на какое-то время увильнуть от темы, для чего мне пришлось спросить мать, как там ее работа. Последовавший за этим вопросом монолог предоставил мне долгожданную возможность собраться с мыслями и задуматься о том, как противостоять озвученной ею угрозе. Вскоре джип вылетел на крутой наклон, стремительно преодолел завесу отработанного дизельного топлива и реактивных выхлопов идущих на посадку самолетов, и мы приземлились на ухоженных лужайках предместья.

Район, в которой мы жили, назывался Кито-Теннис и был назван в честь какого-то теннисного клуба. Да-да, отнюдь не в память о деревушке, реке или древнем инкском святилище, а о теннисном клубе. Обеспеченных граждан еще в 1970-х годах заманили сюда огромными бетонированными пространствами, симпатичными стрижеными кустарниками и надежно охраняемой территорией вокруг домов. Вскоре здесь обосновалось избранное сообщество: адвокаты, политики, врачи, инженеры, иностранцы. Хотя Теннис располагался в верхнем, северо-западном конце долины, его проектировщики предпочли возвести тут несколько высотных многоквартирных башен. Результатом стало скопище белых сейсмоустойчивых колонн, пронзавших густую пелену смога. Представьте себе высоченную башню из кусков сахара, стоящую в лужице застывшего соуса.

Наш дом располагался на огороженной территории, которую охраняли вооруженные охранники — их пост находился у главных ворот. Машина подъезжала к входу, и они открывали массивные металлические двери, ведущие в подземный гараж. Когда я в первый раз попал туда, мне это показалось сродни увлекательному приключению — вроде жизни в населенной летучими мышами пещере, — однако то ощущение давным-давно куда-то улетучилось.

Мать на высокой скорости направила джип в наш парковочный отсек и резко выключила мотор. Вентилятор радиатора издал несколько жарких облегченных вздохов. В задней части машины лежало последнее приобретение матери — сделанный из хорошо отполированного крепкого красного дерева стул. Я тут же получил указание отнести его в нашу квартиру.

— Только поднимайся на грузовом лифте, понял? — сказала мать. — Не дай бог, еще оцарапаешь в пассажирском. И умоляю тебя, перестань дуться. Пока еще ничего не решено.

С этими словами она зацокала каблучками по бетонному полу по направлению к пассажирскому лифту, осторожно, словно боясь запачкаться, неся мою сумку. Я закрыл машину, взвалил стул на плечо и, сгибаясь под тяжестью ноши, зашагал к грузовому лифту. Надо признаться, красное дерево весит немало.

Какое-то время, пока пассажирский лифт плыл наверх, я наблюдал за тем, как в полумраке высвечиваются цифры этажей, а потом нажал на другую, засаленную от частых прикосновений кнопку вызова грузового лифта. Я еще никогда не ездил в нем и поэтому слегка опешил, когда дверцы распахнулись. Изнутри кабины была полностью обита плотным коричневым покрытием, предназначенным для того, чтобы перевозимая мебель или бытовая техника не ударялась при транспортировке. Помимо того, что это покрытие поглощало удары, оно также впитывало в себя запахи застарелого табачного дыма, пота, кофе, грязи. Лифт для жильцов, которым я обычно пользовался, сверкал никелированными поверхностями и не имел никакой мягкой обшивки, насквозь пропитанной запахами. Грузовой лифт был тех же размеров, что и пассажирский, и на нем можно было добраться снизу до любого этажа, однако внутри оказался абсолютно другим. Возникло ощущение, будто я мгновенно проскользнул в какую-то альтернативную реальность. Даже звуковой сигнал, когда двери открылись, прозвучал резче и отрывистее, словно некая важная часть механизма, смягчающая звук, вышла из строя. Я снял стул с плеча, поставил на пол и, усевшись на него, принялся с интересом разглядывать кабину лифта. Затем вытянул руку, нажал на кнопку с цифрой семь и вытер палец о коричневую обивку стены. Кабина пришла в движение и заскользила наверх.

Пройдя примерно половину пути до нашего этажа, лифт резко остановился. Узкая полоска света у меня над головой сверкнула и погасла. Механизм, приводивший лифт в движение, вздрогнул и испустил дух. По причине чрезвычайного положения, объявленного в стране в связи с войной, перебои с подачей электроэнергии стали привычным делом, правда, на Теннис это не распространялось. В целях экономии электроэнергии министерство внутренних дел предпочитало ограничивать ее подачу в те районы города, где у народа было гораздо меньше бытовой техники и политического влияния. Тем не менее изредка электричество отключали и у нас, так что мне светила перспектива просидеть какое-то время взаперти, ожидая, когда снова дадут свет. Мать знает, где я, и при необходимости предпримет меры по моему спасению. Я сделал глубокий вдох и попытался расслабиться. Теперь, когда лифт погрузился во тьму, чувства мои обострились, и я стал отчетливо различать запахи, пропитавшие мягкую обивку кабины. Это были запахи внешнего мира, мира, о котором я — даже живя в Эквадоре — знал очень мало. Я представил себе кондоров, парящих над водопадами; индейцев в пончо, устало бредущих по окутанным туманом горным деревням; ребятишек с оливкового оттенка кожей, играющих в футбол старым разбитым мячом на берегу моря. Однако вскоре я понял, что эти образы — не что иное, как фотографии из туристических проспектов, восхваляющих красоты моей новой родины. Воочию мне доводилось видеть их не больше, чем праздничные фейерверки над собором в Куэнке, склоны Котопахи, облюбованные фанатами горных велосипедов, или тропические леса, этот рай для любителей экологического туризма. С тем же успехом я мог провести два последних года, сидя в темной, обитой войлоком камере, рисуя в воображении красоты мира, лежащего за ее стенами. Теперь мои шансы когда-либо узреть эти пресловутые красоты с каждой минутой стремительно уменьшались. Когда в кабине снова забрезжил свет, я открыл глаза, мокрые от слез. Поспешно вытер их ладонью и, прежде чем дверцы распахнулись, провел рукой по мягкой обивке стены. Обе лифтовые шахты располагались рядом, однако у каждой из них был свой коридор, который вел вас в разные части квартиры. Из обычного, пассажирского, можно было попасть в вестибюль с мраморным, синевато-серым полом; коридор грузового лифта приводил вас в облицованный безвкусным кафелем холл, который, в свою очередь, вел в дальнюю часть апартаментов. Это место в нашей семье упорно называлось жильем для прислуги, хотя моя мать так и не озаботилась поисками горничной.

— Мне это не нужно по двум причинам. Во-первых, я против прислуги в доме, а во-вторых, не вижу смысла приводить в дом смазливых девиц, способных отвлечь твоего отца от более важных дел, — объясняла она.

Мысль о том, что Отец осмелится перейти с кем-то границы приличий в общем с моей матерью доме, была смехотворна, однако первая из названных причин — вполне серьезна. Так что, хотя наш дом был идеально оснащен для домашнего рабства, медная кнопка звонка для вызова прислуги, вделанная в пол столовой, никогда не использовалась. Крошечная комнатка для горничной в глубине квартиры служила исключительно для хранения коробок с предметами первой необходимости, привезенными из Англии, которые с самого нашего приезда в Эквадор так и оставались нераспакованными. Нахмурившись при виде подобных напоминаний о «родине», я втащил стул именно в эту комнатку, поставил на пол и направился в кухню. За холодильником отец хранил упаковку пива в маленьких бутылочках, и, вспомнив о них, я решил, что достоин награды за мои славные труды.

Мать не слишком часто заставляла меня подчиняться ее воле. Обычно бывало так, что, если наши взгляды не совпадали, она употребляла всю силу риторики, вынуждая меня взглянуть на ту или иную проблему с ее точки зрения. В ту минуту, когда она ощущала мое сопротивление, мать превращала весь своей интеллект в неотразимое, разящее, целеустремленное острие стрелы, и с моей стороны наиболее разумным стратегическим решением в данной ситуации было не слишком сильно противоречить ей. Отец подобно земледельцу, обрабатывающему склоны своего горячо любимого, но все-таки активного вулкана, относился к супруге с уважением и знал, когда следует уступить. Я же в отличие от него не обладал бесценным капиталом жизненного опыта.

Самое главное — ни в чем ей не перечить. Это элементарно. Несмотря на всю мою несообразительность, я рано или поздно научился бы делать то же самое. Кроме того, будь у меня на той неделе возможность пообщаться с Фабианом, мне удалось бы узнать его мнение и разработать более взвешенную стратегию. Вместо этого, просидев в своей комнате до самого ужина, я пришел к выводу, что лучшим способом разрешения кризиса будет воззвать к материнскому милосердию. Я выложу ей все мои знания о Южной Америке, расскажу о том, как полюбил этот континент, и тогда она, возможно, поймет, как дорого мне дальнейшее пребывание в Эквадоре. Ведь Южная Америка была предметом и ее собственной страстной любви. Нужно лишь убедить ее. Я пожалел, причем уже не в первый раз, что не обладаю абсурдной Фабиановой доблестью. При отсутствии таковой я, прежде чем отправиться обедать, подкрепил мою уверенность нескольким тайными рейдами к отцовскому запасу пива.

Когда мы втроем собрались за столом, я, не теряя времени даром, воспроизвел перед родителями воодушевленную речь Суареса про легендарный город Мачу-Пикчу. Я примерно четверть часа распинался о том, что это загадочное место играет роль энергетического талисмана для всей Южной Америки, содержит в себе коллективную память населяющих ее народов и, таким образом, является ключом к окончательному пониманию Боливаровой республики.

— Если тебе нужен энергетический талисман, сходи за энциклопедией и почитай, что там написано о Стоунхендже, — посоветовала мне мать.

Я с пренебрежением обозвал Стоунхендж бессмысленной грудой камней, хотя и понимал, что моя ремарка подобна выпущенной мимо цели стреле. В моих же собственных интересах демонстрировать пылкую любовь к Южной Америке, а не ненависть к Старому Свету.

— Мне кажется, твой друг Суарес уделяет слишком много времени чтению стихов Пабло Неруды и слишком мало читает документальных материалов, — продолжила мать. — Что же касается тебя, то чем слепо принимать на веру то, что утверждает этот человек, тебе лучше бы самостоятельно постигать истину.

Чуть позже разговор коснулся моих школьных занятий. Я попытался придать беседе абстрактный, гипотетический характер — например, задал вопрос, почему мы не можем перейти мост, коль мы подошли к нему, но, не договорив предложения до конца, попросил передать соль в надежде на то, что разговор примет новый поворот. Мне даже показалось, будто я слышу ехидный смех Фабиана, как он насмехается над моей скверной актерской игрой.

— Этот мост виден даже отсюда, Анти, — парировала мать. — В нем зияют огромные дыры.

Даже в этот момент, будь я более сдержан или более трезв, я бы оставил эту реплику без комментария, кивнув в знак согласия и решив дождаться той минуты, когда кто-нибудь коснется новой темы. Склад ума матери отличался способностью перескакивать с темы на тему с грациозностью горной козочки, и вполне возможно, что очень скоро отыскалась бы интересная для всех участников разговора тема, а предыдущее заявление, каким бы оно ни было резким, было бы моментально забыто. Однако в моем воспаленном душевном состоянии подтекст сказанного матерью буквально потряс меня. Я заявил, что не вижу ничего плохого в международной школе. Более того, со стороны родителей было бы бесчеловечно отправлять меня из Эквадора в Англию, в то время как они сами пока что не собираются уезжать.

— Избавь меня от эмоционального шантажа, — с улыбкой отозвалась мать. — Тебе там понравится.

Я почувствовал, что стремительно теряю почву под ногами, повернулся к отцу — раньше он всегда в подобных случаях занимал мою сторону — и воззвал к его помощи.

— Извини, дружище, — ответил тот. — Пожалуй, в этом вопросе я полностью на стороне мамы.

Положение мое было хуже некуда. Я моментально почувствовал, как мне неожиданно словно железными тисками сдавило грудь — верный признак надвигающегося приступа астмы, что лишило меня возможности каким-то образом отреагировать на такие предательские слова.

Мать — что бывает с ней крайне редко — взорвалась от возмущения.

— Только, пожалуйста, избавь нас от очередного приступа чахотки. Ты прекрасно знаешь, что по этому поводу сказал доктор, — твоя астма на девяносто процентов носит психосоматический характер, так что не надейся на сочувствие. Если же тебе действительно плохо в условиях здешнего высокогорного климата, то нужно поскорее вернуться в Англию. Хуже там тебе точно не будет. — Она отпила глоток вина из бокала и заглянула мне прямо в глаза. — Я права?

Отец положил руку мне между лопаток и велел сделать серию глубоких вдохов.

— Тогда решено, — подвела итог мать. — Мы сделаем все, чтобы ты смог уехать из этой страны где-то в конце нынешнего лета.

Если не ошибаюсь, за этой репликой последовала некрасивая сцена, о которой лучше не вспоминать, — взаимные упреки на повышенных тонах и в довершение хлопанье дверью.

В Кито в то время жил некий точильщик ножей, который разъезжал по городу в довоенном грузовичке-пикапе и ходил по домам, стуча в каждую дверь. Он объявлял о своем приезде, зазывно выкрикивая прямо с улицы, независимо от того, в каком районе оказывался. Раньше я никогда не задумывался о том, насколько он одновременно смешон и удивителен — этакий осколок прошлого, возвещающий о себе целому многоквартирному дому, словно тот в его глазах мало чем отличался от деревенской хижины. Я сделал для себя это открытие в тот самый вечер, когда втихаря курил, высунувшись из окна спальни.

С тех пор, как мы переехали из Англии в Эквадор, минуло два года. Я с трудом представлял себе возвращение на родину, однако не возлагал на него лучезарных надежд. В воображении я рисовал себе скверную еду и узаконенное насилие. Однако это еще не значило, что угроза отправить меня домой в Англию — дело давно решенное. Мать имела привычку взрываться, особенно когда ей противоречили, но за этим часто ничего не стояло. С другой стороны, ей ничто не мешало довести угрозу до конца, настояв на своем, и тогда отец мне больше не помощник. Даже если он и не согласен с этим безумным предложением, в чем я не был до конца уверен, имелись все основания предполагать, что он сделает разворот на сто восемьдесят градусов и не станет использовать свое законное право вето.

Из окон нашей квартиры, располагавшейся на седьмом этаже, виднелись вершины высаженных вдоль улицы сосен. Я наблюдал за точильщиком — припарковав свой грузовичок, он принялся расхаживать от дома к дому со своей холщовой сумкой, набитой инструментами. Он кричал на весь наш густонаселенный квартал, однако на призывы так никто и не отозвался. Движимый чувством солидарности, я откликнулся на его зов и даже помахал рукой. Однако точильщик, как будто никогда не ожидал ответа на предложение своих услуг, загрузил сумку обратно в пикап и уехал, проигнорировав мою особу.

У меня возникло предчувствие двух смешанных чувств. Первое: сожаление, которое я наверняка испытаю, если мне придется уехать из этой страны, так по-настоящему ее не открыв для себя; и второе: страх от коварного ползучего приближения встречи с другим, менее ярким и более скучным миром. В результате я ощутил в себе решимость сделать настоящее достойным будущих ностальгических воспоминаний, пока это настоящее не успело стать прошлым.

Глава 4

В следующую пятницу я, как обычно, отправился в гости к Фабиану и Суаресу. Однако в голове моей уже звучала пронзительная нота жалости к самому себе по поводу любой мелочи, которую раньше я воспринимал как нечто само собой разумеющееся. В общем, мне было невыразимо жаль себя, любимого, — искусство, в котором я, надо сказать, успел за последнее время поднатореть. И все равно я предпринимал отчаянные усилия, чтобы как можно дольше продержаться в стороне от реальности. Я решил пока ничего не говорить о моем предполагаемом изгнании на родину, хотя, сказать по правде, меня так и подмывало выболтать этот печальный секрет.

Мы втроем сидели за кухонным столом и ужинали. Суарес налегал на ром, а мы с Фабианом запивали еду соком наранхильи. В любой другой день я стоном встретил бы предложение угоститься этим напитком. Я так и не привык к его вкусу и частенько недоумевал, почему вместо наранхильи нельзя выпить обычного лимонада.

Однако тогда сей странный напиток — нечто среднее между апельсиновым и томатным соком — стал еще одной привычной чертой страны, о которой мне в будущем придется лишь горестно вспоминать. В общем, я поймал себя на том, что смакую каждый глоток. Я и сегодня могу ощутить во рту тот вкус, что означает одно — каждый эпизод моей здешней жизни в целях лучшей сохранности получил в памяти собственную ячейку.

Через несколько лет после отъезда из Эквадора я выпил в каком-то баре стакан наранхильи, и в воображении тут же всплыл целый блок аккуратно промаркированных воспоминаний, и это несмотря на то что в ту далекую пятницу в доме Суареса я не оценил по достоинству вкус экзотического напитка.

— Я слышал, что Фабиан — герой, — заметил я.

— Неужели? — произнес Суарес. — Мне всегда казалось, что герои редко обзаводятся собственными агентами по связям с общественностью, но не исключено, что ты прав. Так что он такого совершил на этот раз?

Я тут же пересказал историю о том, как Фабиан во время землетрясения спас жизнь маленькой девочке — событие, которое по прошествии нескольких дней обросло новыми волнующими подробностями. Одна из версий теперь состояла в том, что в ходе спасения ребенка какой-то гад полицейский опрыскал Фабиана слезоточивым газом. Согласно другой версии, ему пришлось отбиваться от бешеного пса, покусившегося на бутерброд девочки.

— Ну что ж, если люди действительно так говорят, то, наверное, так оно и есть, — сделал вывод Суарес и в приветственном жесте поднял свой бокал. — Прими мои поздравления, Фаби.

— Ничего особенного не произошло, дядя. На моем месте так поступил бы любой мужчина, — скромно ответил герой дня.

— Меня тронуло, что ты не стал сразу рассказывать мне об этом происшествии. Не сомневаюсь, что потрясение, испытанное тобой в тот день, не позволило тебе излить душу, ты просто не смог с ходу собрать воедино все детали случившегося. Пришлось несколько дней ждать твоего признания.

— Чему удивляться, — сказал Фабиан, — ты же у нас медик. Суарес просиял.

— Странно, но я не обнаружил рядом с тобой никаких пострадавших детей. Помнится, единственное, что я там увидел, так это игрушечную собачку с выпотрошенными внутренностями. Я что-то стал плохо видеть в последнее время, надо бы проверить зрение.

— Пожалуй, — согласился Фабиан. — Ты начинаешь потихоньку сдавать, дядя.

В тот вечер Суарес не стал нам ничего рассказывать. Он ушел, и мы остались в библиотеке с парой бутылок пива и пластинками Джерри Ли Льюиса.

Я понимал, что история, связанная с рукой Фабиана, не ограничивается теми сведениями, которые стали мне известны. Или, что более вероятно, ничего геройского с ним не произошло. Существующая версия, делавшая из него героя, имела свои достоинства, однако я знал, что истина выяснится очень скоро.

Вы сейчас увидите, что такое понятие, как «истина», мы с Фабианом трактовали весьма вольно. Самой лучшей историей для нас была та, в которую мы с ним верили. Именно это и определяло нашу дружбу. Однако между нами существовало негласное понимание — по крайней мере в отношении меня. Мы точно знали, когда какой-нибудь случай или ситуация выходили за границы правдоподобия.

Фабиан мог рассказывать мне, допустим, о том, в какие жаркие объятия он заключил Верену в кладовке для канцелярских принадлежностей, и я продолжал повествование прямо с того самого момента, когда правда начинала воспарять к вершинам вымысла. У нас имелась собственная методика установления истины. Она не предполагала каких-либо посягательств на доверие к рассказчику и применялась примерно следующим образом:

— Так, значит, твоя рука скользит ей под юбку, и она умоляет тебя не убирать ее, — говорил я. — И тут входит училка. Какой кошмар. Чего тогда удивляться, что у Верены был такой возбужденный вид, когда она вернулась в класс.

— Точно, — соглашался Фабиан. — Я и сам был здорово возбужден, просто не на шутку распалился. Честно.

— Какой облом, — выражал я сочувствие. — Ну ничего, ты особо не переживай, может, в следующий раз все пройдет как надо.

— Конечно, в один прекрасный день это случится.

Далее возникала пауза, после чего я продолжал:

— В том чулане ведь могло произойти все что угодно, верно?

— Разумеется, — отвечал Фабиан. — Там все могло случиться. Все, от полноценного секса с проникновением и до невинного флирта, после которого следует удар по яйцам.

— Поэтому, при данной шкале вероятности, что сказал бы какой-нибудь тип, начисто лишенный воображения, о том, что случилось с ним в том чулане?

— Тип, начисто лишенный воображения, наверное, сказал бы, что последовал за Вереной в надежде полапать ее, но она треснула его по башке толстенной пачкой бумаги, а потом заставила отнести в класс целых три тонны этой самой бумаги. Что-нибудь подобное сказал бы такой тип.

— Как приземленно. Ни капли воображения.

— Абсолютно верно. Как печально, — сокрушенно согласился Фабиан.

Поскольку у нас уже имелась одна версия того, что случилось во время шествия «Семана Санта», то я ожидал услышать — точно таким образом — правдивое изложение имевших место событий.

Чего я не ожидал, так это что «истина» существенно превзойдет саму историю.

— Ты расскажешь мне, что на самом деле случилось с твоей рукой? — поинтересовался я.

— В этой истории сломанная рука — не самое главное, — ответил Фабиан.

Далее он поведал мне о том, что во время пасхального шествия видел свою мать в стеклянном ящике Девы Марии.

Я растерялся, не зная, как отреагировать. За два года нашего знакомства тема религиозного опыта ни разу не возникала. И, как я уже сказал, мы никогда, даже косвенно, не упоминали о его матери.

Я продолжал молчать, пытаясь скрыть неловкость. Тогда как Фабиан все говорил и говорил, по всей видимости намеренно, о тех причинах, по которым его мать предпочла появиться перед ним в стеклянном ящике.

— Я не уверен, но мне почему-то кажется, что она, должно быть, находится где-то взаперти, — сказал Фабиан. — Как ты думаешь? — со спокойной улыбкой спросил он меня.

— Что я думаю?

— Да.

Поставив бутылку с пивом на стол, я произнес довольно глупую фразу:

— А что сказал бы о том, что случилось, какой-нибудь тип, начисто лишенный воображения?

Фабиан бросил взгляд в мою сторону.

— Знаешь, я не шучу, — сказал он. — Я действительно увидел в толпе мою мать.

Быть другом такого человека, как Фабиан, имело и свою отрицательную сторону — время о времени случались мгновения паники и растерянности, когда он, так сказать, в самом разгаре игры ни с того ни с сего поспешно менял ее правила. Хотя мне не привыкать. Я и сам поступал точно так же по отношению к другим людям. Однако в тот момент я пришел в большее, чем обычно, недоумение.

— Я думал…

— Что ты думал? Я не собирался рассказывать об этом в школе. Я говорю тебе чистую правду.

— Знаю, но я… Твоя мать умерла, верно?

Фабиан сделал глоток пива и перевел взгляд на книжные полки, тянувшиеся по другую сторону письменного стола Суареса. Музыкальный автомат неуклюже поменял пластинки — вместо «Great Balls of Fire» заиграла песня «Roll Over Beethoven».

Мне показалось, будто Фабиан хочет что-то сказать. Но он молча взялся за свое пиво и несколькими долгими глотками допил бутылку, после чего, переложив ее в здоровую руку, швырнул прямо в стену. И хотя он не был левшой, бросок оказался удивительно мощным. Бутылка разбилась вдребезги, точно попав в ритм звучавшей песне, на сей раз в исполнении Чака Берри. Осколки со звоном посыпались на пол, похожий на огромную шахматную доску, и разлетелись во все стороны. Возле музыкального автомата образовалась пенная лужа.

— Ты только верь мне, хорошо? — попросил он меня.

— Хорошо. Я верю тебе, — ответил я.

— Хочешь, я расскажу тебе о моих родителях, только для этого мне придется еще немного выпить.

— Не возражаю, — откликнулся я.

Сегодняшний Фабиан был мне незнаком. И хотя таившийся в моем сознании любопытный, обожающий подглядывать за другими тип хотел бы раз и навсегда разоблачить эту незнакомую для меня личность, я тем не менее понимал: в сложившейся ситуации следует вести себя с величайшей осторожностью.

— Ты не будешь возражать, если мы посмотрим на засушенную голову, которую нам показывал Суарес? — спросил Фабиан и направился к сейфу. — Хотелось бы еще разок взглянуть на нее. Ты веришь во всю эту чушь — Проклятие Мертвой Головы, Отрезанный Палец?

Ладно, подумал я. Хорошо, отложим на время эту тему. Я охотно поиграю по твоим правилам.

— Не знаю. Наверное, верю. Я знаю, что иногда он приукрашивает реальные факты, чтобы сделать свои истории более увлекательными. Ты думаешь, он все наврал?

— Конечно, наврал. Он, по всей видимости, купил тсантсу в какой-нибудь базарной лавчонке. Вот же старый хрен. Все еще считает нас детьми. Полагает, что может впарить нам любую чушь. Знаешь, я тут узнал кое-что. Оказывается, существует обширный черный рынок, на котором вовсю торгуют засушенными головами. Их изготавливают из свиной кожи и тому подобного дерьма и продают раззявам-туристам. Шуары делают такие фальшивые головы для своих собственных ритуалов, потому что им запрещено отрубать головы людям. Так что эта штука — фальшивка. Я вычитал в одной книжке о том, как делаются настоящие засушенные головы. Кожа высушивается на огне. Затем ее набивают мелкими камнями, чтобы руками заново вылепить лицо. Так что вся эта хрень о высушивании на солнце натянутой на камень головы — сказки для маленьких деток.

— Знаешь, — сказал я, — мне кажется, тебе стоит когда-нибудь напрямую спросить Суареса, настоящая она или нет. Ты задай ему этот вопрос, когда подвернется подходящий момент.

— Я спрашивал его, перестал бы я тосковать по матери, если бы отправился в путешествие с ее пальцем, — ответил Фабиан, внимательно рассматривая книжные полки. — Спрашивать такое довольно жестоко с моей стороны, если вспомнить, что он все-таки ее брат. Суарес ответил, что такие вещи нужно решать самому. И повторил свою старую дурацкую присказку: «Горе задает всем нам разные вопросы». Да он просто идиот.

— Слушай, может, уберем осколки? — спросил я, кивнув на пол.

— Нет, оставим все как есть. Иди сюда. Ты только посмотри на размер этой энциклопедии. Полюбуйся, что там написано. Нужно из нее кое-что прочитать. Иначе в горах нас просто забьют насмерть, как бедняжку Хуаниту. Я хочу сбежать от Суареса и его фальшивой засушенной головы. Хочу сам отыскать настоящие мертвые головы.

— Может, лучше поищем что-нибудь выпить? — предложил я.

— Мудрое предложение! — воскликнул Фабиан и, отвернувшись от энциклопедии, ткнул в меня пальцем. — Первая разумная фраза с твоей стороны за весь день. Ты оставайся здесь, смотри за подъездной дорожкой к дому. Кажется, я знаю, где Суарес хранит бутылку текилы. Но даже если мы ее не найдем, то я прокрадусь в дом Байрона и украду у него выпивку. Предоставлю ему шанс пристрелить меня при попытке к бегству, если, конечно, ему хватит духа.

Начисто забыв о том, что Байрон в данный момент крутит баранку автомобиля Суареса и потому никак не может стрелять в него, даже если Фабиан того пожелает, мой друг вышел из библиотеки. Я же занял позицию возле книжных полок, где он только что стоял, — оттуда можно было бы увидеть свет приближающихся фар, если Байрон с Суаресом вдруг решат вернуться домой.

* * *

Позвольте прояснить некоторые детали:

Комплект томов энциклопедии — это отнюдь не переплетенные в кожу старинные фолианты с золотым обрезом.

Когда я открыл нужный том, тот не осыпался вековой пылью.

Я не впился удивленным взором в описания забытого континента.

Семейное издание «Encyclopaedia Ecuatoriana» в двадцати двух томах переплетено в коричневый пластик, имитирующий кожу, иллюстрировано выцветшими фотоснимками семидесятых годов и отпечатано на дешевой, почти прозрачной ломкой бумаге. В библиотеке Суареса ее тома занимали место между обязательными учебниками по медицине и подборкой старомодных книжек из серии классической литературы с красными корешками. В любом доме, населенном представителями среднего класса, можно обнаружить подобную подборку книг. Последовав с некоторым опозданием совету матери, я вытащил том со статьями на буквы «С» и «Т» и открыл его на странице, где рассказывалось о Стоунхендже.

Одно лишь это название навеяло безжизненные воспоминания об Англии: постоянно моросящий дождь, куртки с капюшонами, придорожные кафешки, унылые гостиницы. Однако пока я читал статью, родная страна постепенно предстала передо мной в совершенно ином свете. Почему мне раньше ничего об этом не рассказывали? Оказывается, там были друиды, точки солнцестояния и некая великая тайна. Я открывал энциклопедию, думая, что это скучная книга, напичканный фактами справочник — то, что берут в руки, когда нужно проконсультироваться по тому или иному вопросу. На самом деле в ней совершенно будничным языком объяснялось удивительное действие космических сил, проявляющееся в Стоунхендже, подробно рассказывалось о том, как загадочные исполинские камни были доставлены туда из Уэльса. А еще статья отослала меня к другому тому, из которого я узнал, что Иосиф Аримафейский побывал в Гластонбери и что вонзенный им в землю меч превратился в розовый куст.

Меня охватило радостное ощущение некой сопричастности к тайне. Когда я познакомился с Байроном, а это было два года назад, тот спросил меня, из какой страны я приехал. И я ответил, что из Англии.

— А, Лондон, — произнес Байрон. — Город королей.

— Что? — не понял я.

— Лондон — это город, в котором до сих пор живут короли и королевы, — с мечтательной тоской в голосе пояснил Байрон.

Тогда его фраза показалась мне наивной, однако сейчас, после того как я ознакомился с энциклопедической статьей о Стоунхендже и соответствующими ссылками, его тогдашние слова прозвучали по-иному, емко и многозначительно. Это был своего рода урок. Я понял, что время наделяет нас удивительной способностью переосмысливать прошлое, способностью видеть привычные вещи под новым углом, способностью вдохнуть тепло в самые слабые истины. Если подобное простое переосмысление фактов сумело приукрасить мрачноватую Англию, то что в таком случае оно может сделать с Эквадором, где найденная в горных льдах мертвая принцесса почти ежедневно фигурирует в заголовках первых полос местных газет.

Я взял с полки еще один том и нашел в нем статью об инках.

Куча дат, масса фактов, жутковатая фотография развалин Мачу-Пикчу, гравюра с изображением великих братьев-соперников, Уаскара и Атахуальпы. Смачные подробности древних пиров, на которых лакомились человеческим мозгом, и массовые убийства испанских католиков. Все это звучало многообещающе.

Дальше я отыскал еще одну статью. Исла де Плата.

Место, известное как «Галапагосы для бедных». Огромное количество местных видов животных. Горбатые киты, проплывающие из Антарктиды по пути в Колумбию. Назван островом Серебра, поскольку предполагается, что именно в этих местах спрятаны легендарные сокровища Френсиса Дрейка. С кораблей сбросили в воду семьдесят две тонны серебра. Место гнездовья альбатросов и синеногих олушей.

До сих пор практически не исследован учеными.

— Вот и я, — сообщил Фабиан, вернувшийся с подносом в руках. — Тут текила, лайм и соль. Похоже, ты с головой ушел в научные изыскания.

— Ты только взгляни, — сказал я, подойдя к столу и не выпуская из рук энциклопедию.

— Ты с ума сошел? Ты сюда посмотри! Что бы ты там ни нашел, это может обождать. Садись.

— Но я…

— Я думал, ты хочешь услышать историю про моих родителей. Тогда слушай, а то ведь я могу передумать.

Фабиан выключил музыкальный автомат и погасил верхний свет. Затем включил старую цветомузыкальную установку в стиле дискотек семидесятых годов — еще одно дополнение интерьера Суаресовой библиотеки. Историю Фабиана мне предстояло выслушать не при свете камина, а под блуждающие синхронизированные красно-голубые огоньки.

Прежде чем поставить том обратно на полку, я мысленно проговорил название места, найденное на карте. Это был небольшой городок на побережье Тихого океана, недалеко от островка Исла де Плата, облюбованный фанатами серфинга. Существуют и другие географические названия, более представительные, которые я слышал и раньше, однако именно это застыло отпечатком-негативом на сетчатке моих глаз после того, как том был закрыт и библиотека превратилась в мешанину ритмично скачущих огоньков. Городок назывался Педраскада.

Фабиан уселся напротив подноса и разлил текилу в четыре рюмки. Мы торжественно опрокинули сначала по первой, затем по второй. Вторая прошла легче, без гримас отвращения и передергивания всем телом. Заметив мою нервную усмешку, Фабиан сказал:

— Нечего смеяться. Теперь будем текилу потягивать по глоточку.

С этими словами он налил нам еще по паре рюмок, и мы посмотрели друг на друга так, будто одного из нас только что обвинили в шулерстве. В комнате стало тихо, было слышно лишь негромкое поскрипывание цветомузыкальной установки.

— Тебе удобно сидеть? — поинтересовался Фабиан.

Глава 5

— Ты наверняка даже не догадываешься, но мой отец был метисом, — сказал Фабиан. — Он никогда в этом не признавался, но это действительно так. Его бабка была индианкой из Пегуше. Отец утверждал, что и она была метиской и что индейской крови в его жилах настолько мало, что ее практически нельзя принимать в расчет.

«Метис — относительное понятие, — обычно говорил он. — В Европе меня, возможно, посчитали бы метисом. Но в Эквадоре все по-другому, здесь я не метис. Здесь я белый.

Я по происхождению — главным образом белый, в жилах которого течет испанская кровь».

Тем самым он подразумевал, что стыдится собственной бабки. Суарес никогда бы этого не одобрил. Особенно если вспомнить всю ту чушь, которую он обычно несет о мировом значении местных традиций и культуры, хотя, что касается чистоты крови, сам мало чем отличается от конкистадоров.

Но мой отец — для тебя он сеньор Феликс Моралес — никогда бы не признался в своих индейский корнях. Он, как мог, стремился к тому, чтобы его считали потомком конкистадоров: слушал классическую испанскую музыку, обожал фламенко, пытался танцевать пасадобль. Он даже постоянно носил дурацкий красно-белый шейный платок, видимо, считая его верхом изящества. Моя мать, которая, насколько мне известно, не имела предков-индейцев, наоборот, обожала танцевать и любила слушать жуткую индейскую музыку, все эти их свистульки и свирели. И даже неплохо говорила на языке индейцев кечуа.

Отец вырос на сказках, в которых женщины рожали телят, а мужчины превращались в кондоров. Но сам он сказок никогда не рассказывал. Мать иногда просила его рассказать нам истории его бабушки, но он отвечал на это следующее: «Если желаете услышать кучу всякого крестьянского вздора, то откройте какой-нибудь учебник или попросите первого встречного кампесино, который попадется вам возле деревенской хижины, где он перетирает ячмень».

Он не читал ничего, кроме книг испанских классиков, и даже научился пришепетывать, подражая мадридскому говору. За всю свою жизнь в Испании отец был от силы лишь пару раз, да и то в командировках вместе с другими служащими строительной компании.

Ты знаешь, что все эти разговоры про революцию — чушь собачья. Согласен, метисы могут составлять треть населения нашей страны, но это не та треть, что занимает привилегированное положение в обществе; а что уж там говорить о чистокровных индейцах. Я это к чему — ты взгляни на тех, кто живет в Новом городе. Спроси кого угодно в школе или родителей твоих знакомых по спортивному клубу: они до сих пор пребывают в уверенности, что все индейцы похожи как две капли воды. Для этих людей они мало чем отличаются от животных.

Так что мой отец сильно стеснялся своего происхождения, но, кроме этого, на него огромное впечатление произвели деньги матери. Посмотри вокруг — разве такое можно купить на одни лишь докторские гонорары? Суарес и его сестра происходили из очень богатой семьи. Отцу это чрезвычайно нравилось. Я рассказываю тебе об этом исключительно для того, чтобы ты понял, что он был за человек. Он боялся самого себя, опасался, что правда о нем выплывет наружу, боялся собственной нереальности или чего-то в этом роде. Точно не знаю.

Давай-ка опрокинем еще по рюмке.

Между первой и второй… Матерь Божья, ну и крепка же эта штука! Садись ровнее. Ты меня слушаешь? Это случилось больше семи лет назад. Мне тогда было восемь. По выходным дням мы часто отправлялись в поездки на автомобиле. Родителям нравилось неожиданно срываться из города. Они ехали куда-нибудь в горы, посидеть в деревенском кафе, гулять в новом месте и все такое прочее. Мы классно проводили время, хотя я постоянно хныкал и был всем недоволен.

Однажды мы в очередной раз заехали высоко в горы. Первоначально было решено совершить пешую прогулку, однако в тот день лил сильный дождь, и вместо гор мы на машине отправились на асиенду Ла-Рена.

Это была одна из тех огромных ферм, вокруг которых вырастают настоящие деревни. Там имелись школа, церковь и даже почта. Все это предназначалось для тамошних работников и их детей. Дома и поля располагались у подножия поросших лесами гор. Воздух опьяняюще чистый.

Когда мы приехали на асиенду, там в самом разгаре был какой-то праздник. Кажется, он назывался запаро, что-то вроде индейского праздника урожая. Прекрасный повод для людей отодвинуть в сторону дела и немного повеселиться.

Батраки вот уже несколько часов старательно налегали на чичу и агвардиенте домашнего изготовления, так что многие из них уже плохо держались на ногах. По полям разгуливал бродячий оркестр, оглашая окрестности звуками музыки. Многие обитатели асиенды щеголяли в головных уборах из перьев. Повсюду были развешаны зажженные фонарики.

Мои родители были не из тех, кто будет сидеть в машине, в то время как рядом кипит жизнь. Поэтому они тоже подключились ко всеобщему веселью: что-то ели, выпивали и общались с местными жителями. Над огнем на вертеле поджаривался поросенок, рядом играли детишки. В общем, праздник удался на славу.

Я даже не знаю, как отец ухитрился так быстро напиться. Видимо, он был непривычен к крепкому самогону, который так любят пить в горах. Это самая настоящая сивуха, которая здорово бьет по мозгам. Говорят, что женщины плюют в лоханку с кукурузными зернами, после чего оставляют это пойло бродить. Такое вот дерьмо, но аборигены любят его. В самом центре того места, где происходил праздник, имелся загон для скота, а к нему пристроен сарай, где держали быков. Я сейчас не помню, как все началось, но вскоре большая часть народа сгрудилась вокруг загона, распевая песни и что-то возбужденно выкрикивая. Внутри загона я увидел кучку индейцев-батраков — для полного счастья парни решили позабавить толпу подобием корриды.

Быки, вернее, бычки были маленькими. Профессиональный тореро справился бы с ними без труда. Но индейцы — это вам не тореро: пьяные крестьяне в резиновых сапогах, опасно скользивших по раскисшей от недавнего дождя земле.

Как и следовало ожидать, зрители пришли в воодушевление. Они принялись криками подбадривать нетрезвых смельчаков, откровенно потешаясь над теми из них, кто совершал неловкие движения. Надо сказать, со стороны все это действительно смотрелось ужасно смешно. Никто не собирался убивать быков, задача состояла лишь в том, чтобы поддразнивать животных и убегать от них.

Ты знаешь, как это должно делаться. Настоящий тореро вешает на шпагу мулету, за которой начинает гоняться бык. Те парни просто изображали из себя тореадоров: бегали во всему загону, размахивая замызганными пончо. Затем выскакивали за ограждение, чтобы получить одобрительные хлопки по плечу от своих товарищей, попытаться произвести впечатление на девушек и потащить их за собой в хижину, чтобы потрахаться.

Отец в душе любил подобные индейские праздники. Вот и в тот раз он то и дело, пританцовывая в такт музыке, прикладывался к кувшину с чичей. Когда на него накатывало такое веселое настроение — или, иными словами, когда это его устраивало, — отец сбрасывал привычную маску, говорил, как это здорово быть эквадорцем, потому что любой житель этой страны вобрал в себя лучшее как из Старого Света, так и из Нового. Утонченность европейцев и духовность индейцев и тому подобное. Однако в тот день его разозлило то, как крестьяне обращались с быками, изображая из себя тореадоров.

Бык, которого они дразнили, был белым, мне это врезалось в память. Как я уже сказал, это были молодые бычки, очень боязливые. Неудивительно, что они от испуга начали набрасываться на парней, забравшихся к ним в загон. В общем, там царила полная неразбериха.

Постепенно начало смеркаться, и это тоже не шло на пользу делу. Люди стали то и дело поскальзываться. Одного парня, упавшего на землю, чуть не растоптал бык. Он еле успел убрать в сторону голову и чудом избежал копыт разъяренного животного. Толпа начала терять интерес и понемногу расходиться. Отцу не было никакой необходимости демонстрировать свое геройство.

— Эти люди творят неведомо что, — заявил он. — Это самое настоящее оскорбление лучших традиций корриды. Я покажу им, как ведет себя настоящий тореро.

И дернул же его черт объявить всем, что он хочет следующим войти в загон.

Давай сделаем еще перерыв и вернемся к текиле.

Твоя очередь.

Давай залпом!

Так на чем я остановился?

Ах да.

— Выпьем за форастеро! — сказали индейцы. Этим словом они называют любого чужака. — Форастеро покажет нам, как правильно обращаться с быками. Налейте ему еще.

Мать начала нервничать, однако виду не подавала и улыбалась. Она ни на секунду не могла представать себе, что отец способен решиться на подобное безрассудство. Не иначе как чича отбила у него ум.

Словно этого было мало, индейцы поднесли к его губам бутылку и влили в горло очередную дозу деревенского пойла. Отец даже поперхнулся и закашлялся.

— Это ему для храбрости, — сказали они, похлопали его по спине и толкнули в загон.

Отец решительно шагнул вперед. Бычок, которого крестьяне дразнили до этого, явно устал, и возле него смело отплясывали пять-шесть человек. Но какой-то молодой индеец — мне показалось, что на плантации он был за главного — сказал:

— Нет, нет, этот не подойдет. Мы лучше дадим великому тореро более достойного противника. Пусть это будет животное, приличествующее речам достопочтенного сеньора!

После этого усталого белого бычка загнали в стойло.

Я помню, что, наблюдая за этим, подумал: «Черт возьми, этого белого папа мог бы хорошо видеть в темноте». Дело в том, что уже начало смеркаться.

Трое или четверо крестьян ненадолго вошли в загон и принялись совещаться, выбирая подходящего, по их мнению, быка. Наконец они пришли к согласию и стали выталкивать из стойла более крупное и сильное животное темной масти. Я еле сдержался, чтобы не крикнуть, что это несправедливо, однако отца уже было не остановить, и мне не захотелось смущать его.

Отец стоял в центре загона. Его щегольские туфли и брюки были перепачканы грязью. Выглядел он нелепо, однако изо всех сил старался изобразить из себя истинного тореро. Толпа это поняла и принялась криками подбадривать его, а отец тем временем выполнял разминочные движения, как делают профессиональные тореро. Со стороны это смотрелось довольно комично.

Бык упирался. Индейцы выталкивали его, но он продолжал упорствовать и не хотел выходить в загон. Отец осмелел и даже крикнул тому самому индейцу, который поддразнил его, спровоцировав на необдуманный поступок.

— Похоже, мой друг, твой бык понимает, что ему лучше поостеречься меня! — заявил он.

— Ты еще ответишь за эти слова, форастеро! — отозвался индеец. Затем, прямо у меня на глазах, он приблизился к быку и прижал горящий кончик сигары к ноге животного.

Бык взревел и пулей вылетел в загон, яростно взрывая копытами землю. У меня до сих пор сохранилась голубая футболка, которая была на мне в тот день. Я не ношу ее, потому что она давно стала мне мала. На ней по сей день видны не только капельки засохшей крови, но и пятна грязи, той самой, что летела из-под копыт быка, когда тот ринулся прямо на моего отца.

То мгновение ярко запечатлелось в моей памяти: опущенные вниз рога, взлетающие в воздух комья земли, тусклый свет фонариков, звуки оркестра, свалившийся без чувств прямо передо мной мертвецки пьяный индеец, который от выпитого не удержался на ногах.

Должен признаться, что отец держался неплохо, даже сделал несколько правильных, точных движений. Начал он с эффектных поз: картинно встав на колено и отвернувшись от быка, обратил лицо к толпе.

Затем мать заметила, что какие-то дети балуются возле нашей машины, и попросила меня сходить и убедиться, заперты ли дверцы. Кроме того, возле автомобиля толкалось множество пьяных.

Я вопрошающе посмотрел на нее.

— С ним все будет в порядке, — угадав мой немой вопрос, ответила она. — Быстренько сходи и проверь машину. Отец через секунду освободится и вернется ко мне. Представь себе, как он разозлится, когда узнает, что кто-то забрался в нашу машину. Не волнуйся, Фаби. Ты посмотри на него, он держится молодцом.

С этими словами она поцеловала меня в лоб. Я прошел шагов, наверное, десять или двенадцать, и тут толпа взорвалась радостными воплями, которые в следующее мгновение резко оборвались. Затем наступившую тишину прервал пронзительный женский крик. Я развернулся и со всех ног бросился назад к загону, но толпа уже смолкла.

Я не сразу увидел, что произошло, потому что к тому времени стало совсем темно, а вокруг ограды загона стояло слишком много людей.

Отец как тряпичная кукла повис высоко над землей на рогах быка, пронзивших ему грудную клетку. При каждом вдохе из его груди, булькая, пузырилась кровь, словно он шел ко дну. В принципе так оно и было — отец захлебывался собственной кровью.

Передай мне бутылку. Выпьешь еще?

Расслабься.

Так вот. Все тогда вышло из-под контроля. Мать просто обезумела. Она то кричала на того индейца, который подначивал моего отца, то пыталась зажать рану на груди несчастного, чтобы остановить кровотечение, и умоляла людей вызвать «скорую помощь». Бык разъярился еще сильнее и злобно набрасывался на ограду. Лишь нескольким пастухам-гаучо, вскочившим на лошадей, удалось загнать его в стойло, и поэтому больше никто не пострадал от его рогов и копыт. Я до сих пор помню, как какой-то человек впал в истерику, опасаясь, что разъяренное животное может наброситься на его стоявший неподалеку красный автомобиль.

Что делал я?

Подожди минутку. Извини. Я сейчас вернусь… …Что-то плохо пошла последняя рюмка. Вот теперь мне полегче.

Я вошел внутрь загона, приблизился к матери и опустился на колени, чтобы помочь ей держать отца. Я прикоснулся к его груди. Он улыбнулся и, подмигнув мне, сказал:

— Фаби, ты видел, как испугался бык? Ты видишь, что я его не побоялся? Не переживай, все будет хорошо.

Потом он закашлялся и произнес:

— Хочу пить. Дайте мне глоток воды.

Помнишь, мы с тобой ходили в бассейн и, задержав дыхание, пытались что-то крикнуть изо всех сил под водой? Звук его голоса был точно такой же, какой-то водянистый и булькающий.

— Фаби, ступай. Принеси воды, — сказал мать.

Я не двинулся с места.

Тогда она закричала:

— Ступай, Фаби! Ты мне ничем не сможешь помочь. Найди где-нибудь воды и быстрее возвращайся. КТО-НИБУДЬ уже вызвал «скорую»?!

Я побежал не оглядываясь, бросился прочь от этого злополучного места, прочь от нашей машины, по направлению к церкви и жилым домам. Я бежал так быстро, что почти напрочь забыл, за чем именно бегу.

Разумеется, двери всех хижин оказались заперты. И зачем только я сюда примчался? Ведь все ушли на главную площадь праздновать. На улочке, где располагалась маленькая, беленная известью церковь с убогим деревянным крестом, было темно и тихо.

Все хижины, в которых жили крестьяне, были пусты и заперты на замок. Здесь не оказалось ни одной живой души за исключением привязанной к одному из домишек ламы и лежавшей возле кактуса собаки, пожиравшей кусок свиного жира.

Я посмотрел назад и увидел беспорядочно мечущихся людей. Затем до моего слуха донесся шум автомобилей, спускавшихся вниз по склону горы.

Что-то подтолкнуло меня к церкви, видимо, я подумал, что смогу найти там святую воду. Если отец не станет ее пить, то хотя бы поставит себе на грудь, и ему станет легче. Он скажет, что ему хорошо, мелькнуло в моей голове.

Дверь захлопнулась за моей спиной, и я шагнул внутрь. Там было темно. Я не смог ничего разглядеть, кроме смутных очертаний пары складных деревянных стульев и неяркого металлического блеска в том месте, где по идее располагался алтарь. Собственное дыхание показалось мне ужасно громким, едва ли не эхом, гулко отдававшимся под сводами церкви. Воздух внутри был влажным и пыльным.

Я услышал какой-то громкий удар, и в следующее мгновение окна как будто ожили. Небо на миг осветилось, затем расцвело вспышками красных и желтых полосок. Мои глаза оказались не готовы к столь нестерпимо яркому свету.

Примерно в нескольких дюймах перед моим лицом я со страхом увидел еще одну пару глаз. От испуга у меня перехватило дыхание, и я невольно попятился обратно к порогу. Затем разглядел нарисованную на щеке слезинку и понял, что стою прямо перед деревянной статуей Богоматери. Вспышка красного света сверкнула на ее серебристой короне.

Небо осветилось еще одной вспышкой. Я понял, что происходит. Какой-то придурок запустил на улице фейерверк, и это притом, что мой отец лежит с кровавой раной в груди.

На сей раз я разглядел в церкви кое-что еще. В углу в обнимку стояли мужчина и женщина. У него были длинные волосы, собранные в конский хвост, на голове шляпа с широкими полями. Он стоял ко мне спиной, и за его плечом я увидел испуганное лицо молодой женщины. Затем увидел его голый зад, освещенный вспышкой красного света. Женщина была в белой блузке. Я направился к выходу, открыл дверь, побежал обратно к загону и несколько раз чуть не упал, потому что земля была влажная. Я был до смерти перепуган, главным образом из-за того, что мне не удалось найти воды.

Подойдя к загону, я перелез через изгородь и, расталкивая людей, пробрался в самую середину толпы. Моих родителей там не было.

Я закричал. Где они? Где мои родители?

Ко мне приблизилась какая-то индианка и сказала, что они уехали. Они искали тебя. Твой отец ранен, и твоя мать повезла его на машине наверх, в гору, навстречу «скорой помощи», чтобы встретить ее на полпути. Дорога там извилистая. Она хочет встретить «скорую помощь» и передать им твоего отца, а потом вернуться за тобой. После этого вы поедете навестить твоего отца. Все будет хорошо, малыш. Оставайся со мной. Давай подождем твою маму. Она скоро вернется, очень скоро.

У этой женщины было доброе лицо, изрезанное морщинами, как у всех пожилых индианок. Она прикоснулась к моей щеке холодной рукой.

Налей мне еще. И мы стали ждать.

Я сидел в передней комнате в маленькой хижине этой женщины. Она показала мне, как работает ткацкий станок. Мы ждали долго. Она напоила меня чаем, потом включила телевизор, и я стал смотреть «Макгайверов». Забавно, почему я все это запомнил?

Они так и не вернулись.

Они ушли из моей жизни навсегда.

Машина сорвалась с дороги.

Перевернулась и загорелась. Кто-то вызвал «скорую помощь». К счастью, она ехала в сторону асиенды. Но помощи врачей уже не потребовалась. Моих родителей не стало.

Как не стало вот этого глотка текилы.

На дне ущелья нашли нашу перевернутую вверх колесами машину. Она вся обгорела. Внутри обнаружили тело отца. Матери рядом с ним не оказалось. Ее так и не нашли.

Все, кроме меня, поверили, что она погибла.

Извини. Я еще никому не рассказывал об этом. О черт! Больше такое не повторится. Я никогда не плачу. Я никогда не плачу.

Еще одна рюмка текилы, вот что мне сейчас нужно.

Да пошел ты! Не мешай. Я могу выпить еще. Черт бы тебя побрал, маменькин сынок! Английский засранец. Суарес — ублюдок. Он говорит, что она никак не могла остаться в живых. Но ведь с ней могло случиться все что угодно. Ее могли похитить повстанцы. Все что угодно с ней могло произойти. Она могла оказаться где угодно.

Анти, послушай, меня сейчас вырвет.

Посмотрим, что тут у нас еще осталось.

Дьявольщина.

Вот Суарес снова возвращается. Ч-ч-черт…

Глава 6

Фабиана повело в сторону, и у него изо рта фонтаном хлынула рвота. Фары автомобиля Байрона ярко осветили стены комнаты, совсем как всполохи фейерверка — помещение той церквушки неподалеку от асиенды в горах. Еще мгновение, и в замке со скрежетом повернется ключ. Фабиан даже не шелохнулся. Предпринимать что-либо было бесполезно.

Когда Суарес вошел в библиотеку, вид у него был такой, будто он рад нашему пиршеству. Он даже сказал, что мы зря не включили музыку. Однако в следующий момент учуял запах рвоты, увидел, что на столе стоит пустая бутылка, а Фабиан мешком лежит в кресле. Суарес оборвал свою фразу на середине и щелкнул выключателем, зажигая верхний свет. Перед ним предстала довольно жуткая картина.

Возникла не менее кошмарная пауза. Цветомузыкальная установка продолжала работать, ритмично мигая разноцветными огоньками. Суарес выключил ее и только после этого заговорил.

— Никогда не надо оставлять двух молодых кобельков одних. Ни за что нельзя этого делать. Они всегда накликают на себя беду, — произнес он. — Взрослый кобель и сучка — это нормально, ничего страшного. Сучка и сучка — тоже нормально, проблем не возникнет. Но два кобелька — это просто жуть.

Он подошел к Фабиану и принялся разглядывать его. Тот притворялся, будто вырубился окончательно.

— Вы — пара кобельков, — в заключение произнес Суарес. — Я не стану просить Евлалию убирать осколки и блевотину. Вы сами сможете сделать это утром. Но я все-таки попрошу Байрона отнести этого дегенерата в спальню. А ты, Анти, задержись немного.

С этими словами он вышел из библиотеки.

Я принялся рассматривать гладкое засохшее пятно слюны на щеке Фабиана, блестевшее в непривычно ярком свете. Он что-то забормотал, и нитка густой слюны, свисающая с подбородка, как маятник покачнулась в такт движениям его головы.

В дверях вновь появился Суарес. За его плечом маячила крупная голова Байрона, на лице которого гуляла широкая довольная улыбка — он явно предвкушал интересное зрелище.

Байрон прошел через всю библиотеку и опустился на колени перед распростертым в кресле Фабианом. Затем взял его на руки, встал с колен и взвалил бесчувственное тело на плечо. Закованная в гипс рука легонько ударила Байрона по спине. Фабиан, пробудившись, с удивлением посмотрел на него.

— Что такое? — поинтересовался он. — А, привет, Байрон, громила. Смотри только не застрели меня.

Байрон направился к выходу, и я услышал, как он произнес, поднимаясь со своей ношей вверх по лестнице:

— Это ж надо, опять наблевал. Не может обойтись без блевотины.

Мы с Суаресом остались одни.

— Суарес, я не хотел. Оно само так вышло. Приношу свои извинения… — начал я.

— Не переживай, — оборвал он меня. — Я знаю, что ты тут ни при чем. Это целиком и полностью моя вина. Я слишком либерально отношусь к своим запасам спиртного.

Он сел в кресло за столом, которое до этого занимал Фабиан. Кресло рассказчика.

— Выпьешь еще, Анти? — спросил Суарес, разглядывая содержимое бутылки, вернее, жалкие остатки текилы.

Я ничего не ответил. Суарес взял рюмку и плеснул в нее.

Я собрался по второму разу извиниться, но не стал, потому что мне показалось, что Суарес в большей степени опечален, нежели разозлен.

Я стал ждать, когда он заговорит. Суарес сидел, оттопырив нижнюю губу, и задумчиво глядел на лужу блевотины на полу, видимо, оценивая сложившуюся ситуацию.

— Фабиан, похоже, сейчас чем-то сильно расстроен, я угадал? — наконец произнес он.

Я немного помолчал, а затем ответил:

— Да. Верно.

Я был слишком пьян, чтобы говорить неправду.

— Мне порой бывает трудно угадать момент, когда ему становится плохо. Обычно я стараюсь дать ему время, возможность побыть наедине с собственными мыслями. Я не сторонник подавления свободы, особенно если принять во внимание то, что я его дядя, а не отец.

— Сегодня мы говорили о его родителях. Вот он и напился.

— Расскажи мне, что ты от него узнал, — попросил Суарес и выпрямился в кресле. — Я давно уже не разговаривал с ним на эту тему так, как следует.

Я не стал спешить с ответом. Назревал не особенно приятный разговор, и, кроме того, запах рвоты в комнате сделался почти невыносимым и заглушал все остальные запахи.

— Фабиан считает, что вам безразлично то, что случилось с его матерью. Он полагает, что она исчезла, что ее могли похитить. Ему кажется, что она бродит где-нибудь в горах, потеряв память, — выпалил наконец я.

Не знаю, почему я добавил последнее предположение. Подобный вариант совершенно неожиданно пришел мне в голову, еще когда Фабиан рассказывал мне о том, что случилось с его родителями. Это было мое, а не его предположение.

— Извините, — добавил я, чувствуя неуместность моего извинения.

— Поверь мне, Анти, ничто не доставило бы такого удовольствия, как возможность снова увидеть мою любимую сестру, — произнес Суарес. — Известие о ее гибели, можно сказать, перечеркнуло всю мою жизнь.

Мне стало ужасно неловко от столь искреннего ответа взрослого человека, особенно такого, как Суарес, — уравновешенного и самодостаточного.

— У тебя не должно быть никаких сомнений, — добавил он. — Она погибла. Это абсолютно точно.

Я с трудом проглотил застрявший в горле комок.

— Если бы у меня было бы хотя бы крошечное доказательство того, что она жива, — продолжил он, — то, поверь мне, я перевернул бы все Анды, потратил бы все мои деньги до последнего гроша, лишь бы только отыскать ее. Но повстанцы не похищают людей просто так, не прося за них выкупа. Ты ведь знаешь, она ведь не какая-нибудь там десапа-ресида, без вести пропавшая. Она не то, что ваш лорд Лукан. Сначала лорд Байрон и вот теперь лорд Лукан. — У Суареса, похоже, сложилось особое мнение об английских лордах. — Моя сестра мертва. Это факт. Мне, как и бедняге Фабиану, хотелось бы верить, что она жива, но, увы, это не так. Он никак не может смириться, потому что ее тело так и не нашли.

— Что же с ней случилось?

— Он тебе, наверное, говорил об этом. Автомобиль его родителей слетел в пропасть с горной дороги. Погибли оба: и отец, и мать. Моя сестра никак не могла остаться в живых. Фабиан считает, что она пропала без вести, потому что ее тело не нашли в обломках машины. Но такое ведь часто случается. Автомобиль несколько раз перевернулся после того, как совался вниз с дороги. Ее тело могло угодить в какую-нибудь расщелину и… — Суарес закашлялся, прочищая горло, и отвел взгляд в сторону.

— Послушайте, Суарес. Мне очень жаль, — смущенно произнес я.

— Все в порядке, Анти. В самом деле. Надеюсь, ты понимаешь, почему Фабиану хочется верить, что все произошло не так, как трактует официальная версия. Но другого объяснения просто не существует. Есть свидетели, видевшие, как машина сорвалась с дороги. Это и дорогой назвать было нельзя — раскисшая после дождя грунтовка, края ее были сильно размыты. Полиция посчитала, что дверца возле пассажирского сиденья была плохо закрыта и моя сестра могла вывалиться из машины. Ее искали по всему склону горы, но так и не нашли, потому что он зарос густым лесом. В любом случае шансов остаться в живых у нее не было.

Суарес допил свою рюмку и вытащил пачку «Даунхилла». Закурив, придвинул пачку с торчащей из нее сигаретой ко мне.

— Только сегодня я тебе это разрешаю, — пояснил он. — Твоя мать вряд ли обрадовалась бы, узнав, что я предлагаю закурить ее сыну-астматику. Завтра я устрою для вас, ребята, новый режим. — Суарес подмигнул мне и продолжил: — Нет, Анти, мою сестру никто не похищал. И в беспамятство она тоже не впала. Она никогда не вернется. Мне гораздо легче жить, думая, что на середине дороги она просто решила не ехать до места назначения, а перенестись в какое-то новое место. Полагаю, она до сих пор парит в этом новом месте и очень счастлива. Вот потому-то мы ее и не нашли. Вот такого мнения я придерживаюсь.

В эти мгновения Суарес, наверное, видел свою сестру парящей в каких-то недосягаемых высотах, там, куда устремлялся дым его сигареты.

— Скажите, Суарес, — спросил я, — вы ведь говорили, будто она выпала с пассажирского сиденья, верно?

— Конечно. За руль всегда садился отец Фабиана. Моя сестра так и не научилась водить машину.

— Но ведь его отец был серьезно ранен и не мог сесть за руль, так ведь?

— Серьезно ранен? Кто тебе это сказал? Они отправились на экскурсию в горы. Это единственное, что нам известно. Фабиану же не дает покоя именно то, чего мы не знаем. В тот уик-энд, когда все случилось, он остался со мной. Родители не стали брать его с собой. Незадолго до этого Фабиан болел, и ему не хватило бы сил весь день ходить по горам, даже если бы он и захотел. Родители уехали вдвоем, и спустя какое-то время мы узнали, что они погибли. Такое часто случается, Анти. Люди вдруг уходят из нашей жизни.

Суарес потянулся к пластмассовому подносу, на котором стояла бутылка с текилой и рюмки, и стряхнул в него пепел с сигареты. Затем посмотрел на меня и продолжил:

— Если бы Фабиан не был болен, он мог оказаться вместе с ним в машине в те трагические минуты. Я постоянно ему об этом напоминаю. Он должен радоваться по этому поводу, а не терзаться чувством вины. Я хочу сказать, что раз он остался жив, то и они продолжают жить в его памяти.

— Значит, никакой корриды там не было, — подытожил я.

— Корриды? Фаби никогда не бывал на корриде. Я как-то раз брал его с собой в горы, посмотреть на крестьянский праздник урожая. Там какие-то мальчишки бегали по полю, уворачиваясь от быков, но назвать это настоящей корридой можно лишь с большой натяжкой.

— Понятное дело, — отозвался я.

— Кстати, а ты сам не хотел бы посмотреть корриду? — продолжил Суарес. — Вместе с Фаби? Может, это его немного взбодрит? Я не уверен, что тогда ему понравилось. Одного паренька бык поднял на рога, и Фабиан ужасно расстроился. Но если ты считаешь, что настоящая коррида ему понравится, что ж, я могу организовать для вас это зрелище.

— Нет, не думаю. Вряд ли это поможет, — ответил я. — Скорее наоборот, снова напомнит об отце.

— Знакомая история. Старый добрый Феликс Моралес. Прекрасный парень, но совершенно никудышный тореро. — Суарес погасил сигарету о поднос и стряхнул с рук сигаретный пепел.

— Что он был за человек, отец Фабиана? — спросил я, больше не желая разоблачать рассказ моего друга.

— Видишь ли, — начал Суарес, — кое-кто считает, что он был не пара моей сестре, будто он был слишком одержим идеей социальной справедливости, совсем как параноик. Как это вы, англичане, обычно говорите, всегда готовый кулаками махать, я правильно сказал? Я утвердительно кивнул.

— Но я никогда не был согласен с этой точкой зрения, — продолжил Суарес и налил себе еще текилы. — Мой собственный отец, да упокоит Господь его душу, как-то сказал о Феликсе, когда стало ясно, что он женится на моей сестре: «Он похож на ребенка, который не хочет спать ночью, потому что боится, что игрушки неожиданно оживут».

Сделав глоток из рюмки, Суарес подмигнул мне.

— У сына Феликса, моего племянника, та же беда, он тоже не хочет спать ночью. Но не потому, что боится оживающих игрушек, а потому, что страстно надеется на то, что они оживут, и хочет наблюдать за этим.

Я встал.

— Суарес, я все-таки хочу здесь немного прибрать. Здесь стоит жуткий запах. Такое нельзя оставлять до завтра.

— Можешь оставить это Фабиану, если хочешь. Пусть сам убирает за собой, — сказал Суарес.

— Я сам все сделаю, — ответил я.

Несколько раз попав не в те комнаты, в том числе и в ту, где во множестве хранились чучела животных, часть которых мне раньше никогда не встречалась, я наконец нашел шкаф, в котором Евлалия хранила моющие средства. Я взял там резиновые перчатки, ведро, какой-то дезинфектант и вскоре опустился на колени на шахматный пол и принялся за уборку. Негромко скрипнула дверь. Это вернулся Суарес — по-видимому, решил выпить последнюю рюмку перед сном. За это время он успел переодеться в красный плюшевый халат. Он прошел через всю библиотеку, приблизился к столу и сел в кресло. Мне показалось, будто Суарес слегка пошатывается, но я отнес это на счет моего собственного опьянения.

— Будь добр, расскажи мне, что ты сегодня услышал от Фабиана, — обратился он ко мне он. — Меня не на шутку встревожили сегодняшние его откровения. Хотелось бы знать, что у парня сейчас на уме.

Стало ясно, что Суарес загнал меня в угол. Я стащил с рук резиновые перчатки, бросил щетку в ведро с водой и снова сел за стол.

И насколько мог подробно пересказал историю с корридой. Поскольку я все еще был нетрезв, то по какой-то необъяснимой причине обмолвился о том, что мать Фабиана могла пропасть без вести, потеряв память. Я стал терять нить разговора, забывая, кто именно только что говорил.

Когда я закончил, Суарес ничего не сказал, и я подумал, что своими откровениями навлек на Фабиана неприятности.

— Я уверен, что Фабиан сам во все это не верит, — произнес я. — Наверное, он просто пытался найти разумное объяснение случившемуся, хотел рассказать мне правдоподобную и занятную историю. Вам не стоит так беспокоиться по этому поводу.

— Самая главная проблема Фабиана заключается в том, — начал Суарес, — что невозможно понять, верит ли он сам в то, что говорит. Иногда мне становится тревожно — он настолько убедительно несет всякий вздор, что сам начинает в него верить. — Суарес нахмурился. — Наверное, мне нужно с ним поговорить. У меня такое ощущение, что племянник начинает отбиваться от рук.

Я запаниковал. Если наш разговор дойдет до Фабиана, ярости его не будет предела.

— Вы на самом деле думаете, что это нужно? — рискнул я задать вопрос.

— А разве нет? — спросил Суарес.

— Готов поспорить, в глубине души Фабиан знает всю правду; другое дело, что время от времени он дает волю фантазии, — ответил я. В этот момент я был готов сказать все что угодно, лишь бы скрыть свое предательство.

— Ты прекрасно знаешь, я не из тех, кто будет указывать другим людям, во что им верить, а во что нет, — сказал Суарес. — По крайней мере до тех пор, пока их фантазии не идут во вред им самим. Как ты считаешь, Фабиан перешел уже эту черту?

Я представил себе, что подумает Суарес, скажи я ему, что Фабиан якобы видел на Пасху лицо своей матери в стеклянном ящике, который катили на платформе с колесами. Нет, от меня он, разумеется, этого никогда не узнает. С меня и без того хватало неприятностей.

— Вроде бы нет, — произнес я.

— Точно? Ты уверен?

— Точно.

Моя уверенность придала ему бодрости. По-видимому, Суаресу просто хотелось, чтобы кто-то успокоил его, сказал, что на самом деле все не так серьезно. Причем он явно — хотя непонятно почему — желал, чтобы этим человеком был именно я. Как вы понимаете, ответственность подобного рода была мне совершенно ни к чему.

— Ты, конечно, прав, — продолжал Суарес. — Иногда это не так уж мучительно — позволить людям верить в то, что им по душе. Я до сих пор помню, насколько мне было паршиво, когда я узнал о гибели сестры. Мне потребовалось время, чтобы смириться с тем, что ее больше нет, когда я узнал, что ее тела в машине не оказалось. — Суарес на мгновение умолк, вздохнул и заговорил снова: — Иногда реальная жизнь бывает ужасно тяжелой, ты согласен со мной?

Мне вспомнился Фабиан. Что сказал бы человек, лишенный воображения!

— Оглядываясь в прошлое, — продолжил Суарес, — я никоим образом не осуждаю душевное состояние Фабиана. Если я не смог в свое время признаться в этом самому себе, то вряд ли оказался бы в состоянии признаться в этом ему.

— Но теперь ведь вы это признаете, — предположил я, испытывая еще большое смущение.

— Сейчас признаю. А вот Фабиан — нет. Наверное, ему для этого потребуется еще какое-то время. Давайте помнить слова моего друга Мигеля де Торре: «Горе задает всем нам разные вопросы». Если, как ты считаешь, мне не следует нажимать на Фабиана, — произнес Суарес и, к моему удивлению, улыбнулся, — то постарайся сделать так, чтобы он и дальше верил в свои фантазии. Но до известной степени.

Я собрался ответить, однако он не дал мне заговорить.

— А сейчас я уверен, что тебе лучше забыть про наш разговор. Отправляйся спать. Ты сегодня тоже перебрал текилы, и тебе нужно проспаться. — Он протянул руку и шутливо взъерошил мне волосы.

— Вы ведь не скажете ему? — поинтересовался я. — Не скажете о том, что только что от меня узнали?

— Обещаю, что никогда не обмолвлюсь ни единым словом. Наверно, ты прав, мне не надо ничего говорить Фабиану. И еще я верю в то, что ты обязательно расскажешь мне, если ситуация изменится.

У подножия лестницы он остановился и игриво ткнул кулаком мне в плечо.

— Трудно что-то утверждать наверняка. Кто знает, вдруг Фабиан может оказаться прав в том, что он говорит о своей матери.

Последнее, что я запомнил, прежде чем погрузиться в сон, были глаза Суареса, сверкнувшие в темноте каким-то безумным блеском.

На следующее утро меня разбудили яркий солнечный свет и какой-то отвратительный шум. Я забыл перед сном завесить шторами окна, а по ту сторону дверей моей спальни Евлалия энергично пылесосила ковер. Пластмассовый наконечник шланга позвякивал и постоянно ударялся о металлические перила, издавая нестройные звуки, словно ребенок, настойчиво тыкающий пальчиками в клавиши пианино.

Суарес оказался в веселом настроении. Когда я спустился вниз, то увидел его за обеденным столом. На нем была рубашка с коротким рукавом. Он пил кофе и курил свой любимый «Данхилл». Фабиан, сжавшись в комок, сидел рядом. Когда я вошел в комнату, он едва удостоил меня взглядом. Наверное, понял, что я слышал, как его на рассвете беспрестанно рвало.

Суарес с видимым удовольствием подал нам гаргантюанский завтрак: огромное блюдо с яйцами-пашот и кровяной колбасой, залитой пронзительно красным океаном соуса чили.

— Насколько мне известно из собственного опыта — ведь я и сам когда-то обожал подобные вечеринки, — после вчерашней ночи вы, должно быть, жутко проголодались, — сказал он. — Нет-нет, я уже поел, это все для вас. Вы должны съесть это все, до последней крошки.

Суарес снова сел, довольно ухмыльнулся и, взявшись за сигарету, наблюдал за нами на протяжении всей этой пытки. Он не позволил нам открыть окно, несмотря на царившую в комнате ужасную духоту. Избежать завтрака было невозможно. Вчерашний гнев Суареса улетучился, однако он решил компенсировать былое недовольство высокой ценой: мы были обязаны искупить свое ночное безрассудство, кутеж за его счет, съев предложенный им завтрак.

Яйца казались мне огромными выколотыми глазами. Колбаса была нещадно приправлена специями. Я так и не смог одолеть свою порцию, но все равно преуспел в этом больше, чем Фабиан. Тот съел совсем немного и, пробормотав: «Это просто издевательство над людьми!», бросился прочь из столовой, чтобы извергнуть из желудка все, что только что проглотил.

Когда с завтраком было покончено, я сел в автобус и поехал домой. Добравшись на грузовом лифте до нашей квартиры, я сразу же юркнул в постель.

Глава 7

Прошла целая неделя, в течение которой мы с Фабианом практически не общались. Я предположил, что он стесняется случившегося и вновь заговорит со мной, как только будет морально готов. Я оказался не единственной жертвой его изменчивого настроения. В среду он отколол номер на уроке химии. Нас обычно заставляли с кем-нибудь в паре проводить опыты, и напарницей Фабиана была на этот раз Верена Эрмес. Когда это случилось, я находился в другом конце классной комнаты и не видел, что именно произошло, — до меня донесся лишь хлопок взрыва и испуганные крики. Позднее я расспросил обо всем Верену.

— Он в последние дни ходит сам не свой, — доверительно сообщила она. — Когда мы стали делать опыт, у него явно поехала крыша — он вдохнул нашатыря, выглянул в окно, посмотрел на небо и пробормотал какую-то чушь. Я попыталась не обращать на это внимания, но он начал шептать мне на ухо, а нам нужно было работать. Я из-за него получила двойку.

— Ты исправишь оценку. Так что он тебе нашептывал?

— Он все время повторял: «Ты видишь ее?» Все-таки он ненормальный.

Но это было не все. Вскоре до меня дошли слухи, будто Фабиан затеял драку с каким-то парнем во время футбольного матча, который состоялся после уроков, и гипсом ударил своего противника по голове. Потом я увидел его с довольно большого расстояния. Стоя на дальнем конце спортплощадки, Фабиан разглядывал горы с таким интересом, будто видел их в первый раз. В пятницу, после окончания уроков, мы оказались с ним возле ворот, ведущих в школьный двор.

— Ты еще не готов снять эту маску таинственности? Может, впустишь меня в свой мир? — поинтересовался я.

Фабиан не удостоил меня ответом.

— Ну? Что с тобой происходит? — не отставал я.

Его враждебный тон явился для меня неожиданностью.

— Что ты имеешь в виду? Интересуешься моей жизнью только по пятницам? Пытаешься снова добиться приглашения в гости?

— Господи, конечно, нет. Что с тобой? Какая муха тебя укусила? Я просто хотел узнать, как твои дела.

— Со мной все в порядке. За меня не беспокойся.

Я с хрустом раздавил валявшуюся на земле фисташковую скорлупку.

— Я скоро возвращаюсь учиться обратно в Англию, — сообщил я. — Просто хотел сказать тебе об этом. — Лицо Фабиана сохраняло все то же хмурое выражение. — Послушай, я разговаривал с Суаресом после того, как ты пошел спать…

— Рад за тебя. В следующий раз, когда захочешь прийти в наш дом, то звони прямо ему, раз вы с ним такие большие друзья.

— Подожди…

— Байрон уже приехал за мной, — ответил Фабиан. — Увидимся в понедельник.

Ожидание минуты, когда за тобой приедут и отвезут домой, еще никогда не казалось мне столь тягостным, как сегодня. Нужно было сделать что-то такое, чтобы все снова стало как прежде.

В те выходные отец вошел в мою комнату, держа в руке конверт с британской почтовой маркой. По выражению его лица я понял, что дела мои плохи.

— Проверка способностей, — пояснил он, пожав плечами. — Я должен дать тебе ограниченное время для выполнения этих заданий, а потом отослать их обратно в школу в специальном запечатанном конверте. Это крайне ответственное дело.

Матери дома не было, она отправилась играть в теннис, поэтому пришлось высказывать протест отцу. Я тяжело вздохнул и в мелодраматическом жесте вскинул руки. Заниматься подобными вещами в присутствии отца я ужасно не люблю — даже на искренние вспышки моего дурного настроения он реагирует хуже, чем мать. Тем не менее я решил довести до его сведения факт моего несогласия.

— Послушай, — сказал отец. — Если тебе действительно не хочется уезжать отсюда, мы обсудим это позднее, ближе к отъезду. Но, как мне кажется, ты сам пока еще не решил, что для тебя будет лучше.

Я поднял бровь в надежде, что эта гримаса удачно передает мое скептическое презрение.

— Ну давай, дружище. Сегодня прекрасный день, ты можешь заполнить все эти бумажки прямо сейчас, на балконе. А я пока приготовлю что-нибудь перекусить.

Я направился из комнаты, понуро опустив плечи. Я старался двигаться как можно более медленно, словно едва волочил ноги, и даже на всякий случай изобразил учащенное дыхание, предшествующее приступу астмы.

— Послушай, — произнес отец, — у меня есть мысль. Если ты действительно вознамерился убедить нас, что не желаешь ехать в Англию, то мог бы… ну… провалить эти испытания, не справиться с ними.

Я остановился и обернулся.

— Разумеется, я тебе ничего такого не предлагал. Подозреваю, они лишь потому прислали эти тесты, чтобы убедиться, что берут на учебу нормального парня, а не какого-то недоумка, который за два года растерял все свои мозги, просиживая штаны в международной школе. — Затем отец заговорщически понизил голос: — Тебе достаточно лишь изобразить из себя такого придурка.

Я улыбнулся, облегченно вздохнул, открыл балконную дверь и сел за выставленный на балкон столик.

— У тебя есть цветной карандаш? — спросил я.

— Мне кажется, они воспримут ответы, написанные цветным карандашом, как издевательство.

Я принялся разглядывать город. Быстрой молнией вниз нырнула ласточка, устремившись в гнездо, прилепленное к карнизу какого-то стоящего ниже дома. Вдали виднелась панорама Кито, беспорядочно теснившего у подножия гор и на склонах величественных вулканов. Прежде чем отправиться на поиски карандаша, отец положил на стол какую-то брошюру. Я открыл ее — интересно все-таки, куда тебя отправляют. Одетые в твидовые пиджаки мальчишки с жиденькими волосами за бильярдным столом; небритый тип с огромным родимым пятном и в невероятных защитных очках таращится на пламя бунзеновской горелки. Какой-то близорукий, жалкого вида паренек трусит по грязной спортивной площадке с мячом для игры в регби в руках на фоне редких деревьев с облетевшей листвой. Я снова посмотрел на город. Солнечный свет воспламенил вершины Котопахи, отражаясь живым золотом от застекленной двери нашего балкона. Я слегка откашлялся, налил себе кофе из стоявшего на столе кофейника. Когда отец вернулся из кухни, я в последний раз попытался воззвать к его великодушию, однако встретил стойкое непонимание. Помнится, в кульминационный момент моей ламентации я воскликнул:

— Значит, будем считать, что у меня нет отца!

Это слова Люка Скайуокера, произнесенные им в тот момент, когда Дарт Вейдер отказался признать Темную Сторону. Ответ отца был одновременно и предсказуемым, и резонным:

— Довольно разыгрывать мелодраму!

Занеся ручку над листом бумаги, дыша разряженным высокогорным воздухом, сдобренным сладковатым смогом, я вновь посмотрел на далекий город, на возвышающиеся над ним вершины вулканов и вспомнил о Хуаните. Вот у кого никогда не возникало таких проблем, как у меня.

Отец, разумеется, был прав. Мне ничего не стоило смухлевать с ответами, выставив себя полным недоумком, и еще на какое-то время остаться в этом удивительном городе. Но он слишком хорошо меня изучил и потому знал, что я вряд ли клюну на его удочку. Я, конечно, мог бы сказать, что в ту пору так переживал за Фабиана, что не думал ни о чем другом, и потому задачей номер один для меня было разделаться с тестами. Однако сказать так — значит покривить душой.

В конце концов гордость взяла верх, и к тому времени, как я закончил первый тест, стало ясно, что я сознательно лишаю себя Эквадора. Было в этом — сегодня, обладая благоприятной возможностью бросить взгляд в прошлое и гораздо лучше зная самого себя, я могу с легкостью в этом признаться — некое мазохистское удовольствие от собственноручно подписанной экстрадиции, предполагавшей мучительное расставание с этой замечательной страной и городом, который лежал в те мгновения передо мной. Я намеренно выдворял себя из страны, где обитают гигантские черепахи, где находят Ледяных принцесс, и винить в этом мне следовало только самого себя.

Увы, проблема Фабиана начала заново всплывать в моем сознании прежде, чем я до конца заполнил тесты. Нужно было каким-то образом снова завоевать его доверие, особенно если учесть, что мне, судя по всему, оставалось провести в Эквадоре считанные недели. Однако независимо от того, как много я размышлял об этом, любой мысленный поступок вновь возвращал меня к словам Мигеля де Торре и к смутному, расплывчатому образу Суареса в последние выходные. Иногда это не так уж мучительно — позволить людям верить в то, что им по душе. В конце концов, реальная жизнь подчас приносит одни лишь разочарования.

Наконец тесты были положены в конверты и приготовлены к отправке по почте, а мы с отцом, устроившись на балконе, принялись за еду — отваренную в соленой воде кукурузу — и нашу с ним излюбленную игру. Состояла она в следующем: мы молча ожидали, когда в городе раздастся какой-нибудь громкий звук, после чего по очереди пытались угадать, что это такое.

— Это был таксист. Он резко затормозил, потому что пассажир отказался платить за поездку. После чего грохнул выстрел. Таксист отплатил скупердяю, воспользовавшись пистолетом с серебряной насечкой, который он на всякий случай носит привязанным к лодыжке, — заявил отец.

— Чушь, — возразил я. — Это не пронзительный визг тормозов, это кондор. Он улетел этим утром из городского зоопарка в надежде вернуться назад горы к своему родовому гнезду. Хлопок, который ты слышал, — выстрел стрелы с транквилизатором, который выпустил смотритель кондора Пепе. Пепе боится, что его погонят с работы, потому что он и так уже упустил двух кондоров.

— Так поймал Пепе этого кондора? — поинтересовался отец, вытирая салфеткой подбородок.

— Нет, кондор улетел.

— Замечательно. Просто замечательно.

— Пепе, сам того не подозревая, позволил ему улететь, потому что верит, что в прошлой жизни был кондором.

— Пепе дурак.

Мы на какое-то время замолчали, вслушиваясь в ту разновидность белого шума, который издает большой город: размеренное, монотонное дыхание уличного движения, время от времени прерываемое сдавленными, как будто доносящимися из-под толщи воды звуками автомобильных клаксонов.

Я первым нарушил молчание:

— Я хотел тебя кое о чем спросить.

— Спрашивай.

— Как ты думаешь, что случается с теми, кто, допустим, заблудился где-нибудь в горах, потеряв память, и никто не заявил об их исчезновении? То есть, случись такое в Англии, такой человек наверняка бы попал в клинику, а тем временем полиция бы пыталась установить его личность, такое ведь? Но здесь, в Эквадоре, еще осталось немало мест, куда практически не ступала нога человека. Как ты думаешь?

— Пожалуй, ты прав.

— Значит, не исключено такое, что кто-то пропал, и его не могут найти целые годы, а он тем временем сидит, положим, в какой-нибудь горной деревушке, и никто не знает, где он, и считается, что такой человек давным-давно умер. Тебе что-нибудь известно про такие случаи?

— Я читал истории про людей, которые жили совершенно новой жизнью, потому что забыли собственное прошлое, потеряв память, но чаще всего это плод авторского вымысла. Вряд ли такое случается в реальной жизни.

— Меня не интересует реальная жизнь. Она часто бывает ужасно неинтересной. Нет, ты скажи, в принципе такое возможно?

— В принципе да. Но почему ты спрашиваешь?

— Это нужно для одного школьного задания, — соврал я. — Я сочиняю одну историю.

— Историю? Вот уж не думал, что у тебя склонность к подобного рода вещам. Ну я, конечно, не знаю точно, что происходит с теми, кто потерял память и кого потом нашли. Но мне кажется… мне кажется, что должна быть специальная клиника, рассчитанная на лечение людей, страдающих амнезией, — что-то же нужно с ними делать. В такой клинике им будет хорошо. За ними там наверняка хороший уход. Если ваш знакомый человек потерялся, можно попытать счастья и поискать его в специальной лечебнице. Это был бы идеальный вариант, ты согласен?

Неожиданно мы увидели самолет. Он заходил на посадку в узкую долину, словно ныряя городу прямо в горло — зрелище, к которому я, живя здесь, так и не привык.

— Верно, идеальный вариант. Как ты думаешь, а существует где-нибудь такая клиника?

— Сомневаюсь. Она бы имела чересчур узкоспециализированный характер. А кто станет платить за содержание таких пациентов, если никто не знает, кто они такие? — усмехнулся отец. — Знаешь, я прихожу к выводу, что мать по-своему права, когда говорит, что обучение в Эквадоре сказывается на тебе не самым лучшим образом. Если не ошибаюсь, — продолжил он, когда раздался скрежет поворачиваемого в замке ключа, — я слышу триумфальную поступь возвращающейся домой чемпионки по теннису. Не хочешь сообщить ей о том, что ты выполнил все тесты? Или, может, предоставишь эту честь мне?

— Предоставляю ее тебе. Только ответь еще на один вопрос: ты можешь достать чистую газетную бумагу?

Моим родителям было известно про Фабиана и его погибших родителей, однако я, к счастью, не пополнил их знания тем, что выяснил из рассказа, услышанного в тот день в доме Суареса. Причина заключалась в том, что сам я еще не решил, можно ли во все это верить. Так что когда я коротко поведал отцу о корриде в горах, за которой последовала автомобильная катастрофа на горной дороге, мое повествование не вызвало у него особых подозрений. Скорее напротив. Отец ограничился фразой: «Просто фантастическая история!» Однако в конечном итоге с его помощью, но не вызвав у него никаких подозрений, я написал нечто смутно похожее на газетную статью. Затем мне пришлось придать моему опусу более или менее приличный вид.

Достать газетную бумагу — лишь первый шаг. После этого на ней нужно было соответствующим шрифтом в самой убедительной манере напечатать сам текст. Я вряд ли могу назвать себя опытным фальшивомонетчиком, однако, имея в своем распоряжении хороший принтер, нужную бумагу, слегка пожелтевшую в результате вылитого на нее чая (про этот трюк я знал давно, прочитав где-то о том, как были сфальсифицированы дневники Гитлера), я, к великому своему удивлению, достиг желаемой цели. Мне даже удалось фотокопировать на обратную сторону страницы изображение устаревшего автомобиля, чтобы возникло ощущение, будто это действительно вырезка из газеты тех лет. В результате я сотворил достаточно убедительное подобие газетной вырезки. Опытный эксперт в два счета раскусил бы мою уловку, но я рассудил, что стремиться к идеальному правдоподобию не имеет смысла: королю из известной сказки не рассказывали о его новом платье в мельчайших подробностях, потому что он в целом поверил, что оно у него есть.

К счастью, Фабиан первым пошел на сближение — это случилось в тот день, когда он морально созрел для этого шага, то есть мне даже не пришлось искать повод, чтобы показать ему мое полиграфическое творение. В следующий четверг он подошел ко мне во время большой перемены, после утренних уроков.

— Так что ты там говорил про свой отъезд? — спросил он.

— Он может и не состояться. Но если все-таки придется уехать, то на каникулах я сюда вернусь, чтобы там не сойти с ума от скуки.

— Понятно, — как-то рассеянно произнес Фабиан. — Извини меня, я по-свински вел себя на прошлой неделе. Это рассказ про моих родителей виноват. Мне после него было хреново.

Извинение. Нечто новое. Пожалуй, мне даже не нужно будет придерживаться моего плана. Тем не менее полностью отступать от задуманного я не мог.

— Я хотел с тобой кое о чем поговорить, — сказал я. — Я нашел одну вещь, которая, как мне кажется, тебя заинтересует. Она оказалась в стопке старых газет, которые принес с работы отец.

В этот момент мы с Фабианом находились в школьной столовой, где было жарко и влажно от выставленных на прилавок огромных чанов с горячим рисом и бобами. Когда мы набрали себе в тарелки еду и сели за отдельный столик в углу, я достал вырезку и положил перед моим другом. Вырезка была мятая, вся в пятнах и выглядела так, будто много лет пролежала в папке с бумагами.

Фабиан несколько раз перечитал ее. На какой-то миг его глаза подозрительно сощурились, затем в них вспыхнул сердитый огонек, тотчас сменившийся растерянностью. Лицо его приняло недовольное выражение. Через несколько секунд Фабиан, должно быть, понял, что выдержка изменяет ему, и постарался напустить на себя спокойствие, изобразив лишь легкое удивление.

Признаюсь честно, я порядком струхнул. До меня дошло, что в эти мгновения страшно рискую — я как-то не задумывался о том, как Фабиан отреагирует на газетную вырезку. Невинная, казалось бы, затея вполне могла поставить жирный крест на нашей с ним дружбе.

Фабиан в очередной раз посмотрел на вырезку, затем на меня.

— Что ты, черт тебя возьми, задумал? — произнес он.

— Я…

— Ты что, проверяешь меня?

Я выдержал короткую паузу и осторожно ответил:

— Я хотел доказать, что верю тебе.

Мы обменялись неуверенными взглядами, не зная, что будет дальше.

— Понятно, — произнес наконец Фабиан.

Содержание лежавшей перед нами газетной вырезки было следующим:

«Эль Диарио», 29 февраля 1989 года

ДВЕ ЖЕРТВЫ ТРАГИЧЕСКОГО ПРАЗДНИКА

ИБАРРА: Мужчина и женщина стали жертвами катастрофы, слетев в автомобиле с горной дороги в пятницу близ асиенды Ла-Рена. Они спешили в больницу, чтобы обработать рану мужчины, которую он получил в результате импровизированной корриды, устроенной во время праздника запаро на асиенде Ла-Рена. Его тело было обнаружено в обломках машины. Останки его жены до сих пор не найдены, и поэтому невозможно с уверенностью утверждать, погибла ли она во время автокатастрофы. Имена жертв трагедии остались неизвестными.

ОТКРЫТИЕ НОВОЙ КЛИНИКИ ДЛЯ ЛИЦ,

СТРАДАЮЩИХ АМНЕЗИЕЙ, РАСКОЛОЛО ЖИТЕЛЕЙ ПРИБРЕЖНОГО ГОРОДКА НА ДВА ЛАГЕРЯ

ГУАЯКИЛЬ: Со смешанными чувствами жители прибрежного городка Педраскада восприняли вчера заявление местной знаменитости, доктора Виктора Меносмаля, о том, что он открывает новую частную клинику для лиц, страдающих амнезией. Меносмаль, не имеющий специального медицинского образования помимо ученой степени магистра психологии, давно проявлял интерес к проблемам потери памяти. Получив внушительное наследство от покойного отца, он поклялся посвятить свою деятельность изучению этой темы. По словам Меносмаля, клиника — он так и назвал ее — клиника «Амнезия» — будет отчасти исследовательским институтом, отчасти приютом для больных амнезией. «Не сомневаюсь, — заявил вчера Меносмаль, — что нам придется столкнуться с приживалами, которые не потеряли память, а просто желают воспользоваться бесплатным жильем и питанием, однако мы уверены, что строгие тесты, которым мы подвергнем всех поступающих к нам пациентов, позволят сразу выявить подобных симулянтов. Мы также намерены вести наблюдение на постоянной основе за нашими пациентами, если у них восстановится память, но они не пожелают сообщить нам об этом».

В настоящее время пациентов в клинике «Амнезия» пока нет.

— Да, — произнес Фабиан. — Я все понял.

Я опустил глаза и устремил взгляд на тарелку с бобами.

— Так ты говоришь, что получил это от отца? — продолжил Фабиан.

— От него, — признался я.

— Я ни разу не видел газет тех лет. Не знал, что об этом писали.

— Как видишь, писали. Вот оно, напечатано черным по белому.

— Вижу.

— Ну вот.

Я повернул вырезку к себе и указал на нее вилкой.

— Вот эта статья о клинике для жертв амнезии тоже интересная, — набравшись смелости, заявил я.

— Да, — согласился Фабиан, глядя в тарелку. — Хотя имя этого чудака звучит забавно. Меносмаль. Разве может человек носить такое имя? Это все равно что если бы у англичанина была бы фамилия, ну, допустим, Просто так или что-то в этом роде.

— Мне кажется, я слышал это имя раньше. Он, этот Меносмаль, наверное, француз.

— Пожалуй. Спасибо, что показал эту вырезку. Можно мне ее взять?

— Конечно. Я же специально для тебя принес.

Фабиан аккуратно сложил ее и засунул в бумажник. Затем, немного поковырявшись в тарелке с едой, сказал:

— Ну, так чем мы с тобой займемся в этот уик-энд?

Глава 8

Это было задумано мной как своего рода жест. Элегантный, недоговоренный способ извиниться перед Фабианом за то, что усомнился в нем, знак того, что я верю его рассказу. Ничего более. Я подозревал, что допустил немало неточностей в обеих статьях, не говоря уже об абсурдном имени, которое придумал для главного врача клиники. Скорее всего и мое авторство, и намерения будут абсолютно очевидны, но сказать об этом вслух — значит пойти наперекор духу приключений и уничтожить мой замысел в зародыше. Поэтому когда Фабиан отнесся к моей фабрикации с явным доверием, ничуть не усомнившись в содержании статьи, а выразив лишь удивление странным именем главы клиники, я предположил, что мои извинения должным образом оценены и приняты. Во всяком случае, мы сделали вид, будто верим в то, что написано в вырезке. То есть доктор Меносмаль и его клиника для потерявших память действительно существуют, и этот самый Меносмаль вошел в пантеон вымышленных героев, которые — когда мы были моложе — спокойно уживались в нашем сознании с реальными историческими фигурами, такими как Черчилль, Боливар и Пеле. Мы в равной степени верили в Дракулу, Бэтмена и Хэна Соло не потому, что они были реальными личностями, а потому, что заслуживали право на существование в качестве таковых.

Похоже, мы приблизились к прощанию с детством на опасное расстояние, однако благодаря моему фальсификаторскому искусству получили возможность, как в добрые старые времени нашего детства, жизнерадостно нести всякую чушь. Довольный собой, я даже на короткое мгновение не подумал о том, что Фабиан мог поверить моей фальшивке.

В пятницу Суарес вернулся домой поздно. Он буквально лучился сарказмом, едко комментируя события двухнедельной давности, произошедшие в его библиотеке. Следовало отдать ему должное, он ни разу не обмолвился о нашем с ним отдельном разговоре, который состоялся после того, как Байрон отнес Фабиана в спальню.

— Анти, я рад снова видеть тебя у нас. Если бы я только знал, что вы, проказники, снова соберетесь вместе, то непременно заказал бы по этому случаю ящик текилы или пригласил проституток. Жаль, что сейчас у меня нет времени позаботиться об этом деле. Впрочем, еще не все потеряно. Ты не передашь мне телефонный справочник?

Последовало еще нескольких реплик подобного рода, после чего мы удалились в комнату Фабиана смотреть телевизор.

Если поглядеть со стороны, то вечер выдал вполне заурядный, именно такой, какого я боялся лишиться после моей короткой размолвки с Фабианом и о каком непременно тосковал бы больше всего, уехав из Эквадора. Сначала мы с моим другом обсудили достоинства низкопробного ужастика и фильма в жанре мягкого порно, которые недавно показывали по кабельному телевидению, после чего обменялись парой жалких лживых историй о девушках из нашей школы. Правда, в нашем поведении сквозила апатия, как будто кто-то попросил нас сыграть наши привычные роли, но нам не хватило воодушевления. Я уже был близок к тому, чтобы ретироваться из знакомой комнаты, где стены увешаны плакатами с полуобнаженными красотками и высятся груды давно надоевших видеокассет, но случайно заметил, что Фабиан листает дорожный атлас.

— Ну, куда поедем? — спросил он.

— Ты что имеешь в виду?

— Я думал, ты намерен побыть здесь какое-то время, прежде чем тебя навсегда засадят под замок в твоей Англичанин.

И тогда я поведал Фабиану о том, как застрял в лифте, когда у нас отключили электроэнергию. Поведал, конечно, не все — о слезах, разумеется, умолчал, — но кое в чем признался.

— Передай мне тогда, пожалуйста, атлас, — попросил я. — Хочу посмотреть кое-что.

Я предполагал, что мы отправимся в однодневное путешествие в обществе Суареса — прогуляемся по склону Котопахи или в лучшем случае совершим тайную вылазку в какой-нибудь бар в горной деревушке. Я полистал атлас и предложил Фабиану несколько мест на выбор неподалеку от Кито, куда было бы легко добраться. Отавало. Куэнка. Кайамбе. Он лишь посмеялся в ответ.

— Неужели ты ничего еще не понял? — произнес он. — Мы поедем в Педраскаду.

Воображаемую клинику для больных амнезией я поместил в Педраскаду по нескольким причинам. Во-первых, само название показалось мне экзотическим и немного таинственным. Плюс слава этого местечка среди любителей серфинга. Какой-то уголок моего юношеского воображения воспаляла также возможность заняться поиском затонувших сокровищ Френсиса Дрейка. Четвертая, менее очевидная причина состояла вот в чем: несмотря на то что этот крошечный городок упоминался в энциклопедии, стоявшей в библиотеке Суареса, ни на одной географической карте Эквадора мне так и не удалось его отыскать. Что показалось мне идеальным решением проблемы: расположить несуществующую клинику в месте, которого нет в реальном мире. Я даже похвалил себя за несвойственную мне изобретательность. Мне еще предстояло узнать, что в Южной Америке имеется немало мест, не обозначенных на карте.

— Думаешь, нам следует отправиться в Педраскаду?

— А почему бы и нет? Зачем выбирать что-то наугад?

— Ну… пожалуй, верно. Но в атласе, похоже, такого названия нет.

— Я знаю, где это. Говорят, там прекрасный пляж, куда приезжают любители серфинга.

— Но…

— Ты хотя бы на секунду задумайся. Клиника, в которой полно людей, потерявших память, людей, которые не знают, кто они и откуда родом. Неужели тебе не хотелось бы заглянуть туда?

Моя растерянность, должно быть, не ускользнула от Фабиана. Он выхватил у меня атлас.

— Я знаю, что ты сейчас скажешь. Но я не сумасшедший. Я знаю, что никакой клиники там может и не быть, если она вообще там когда-то была. И даже если она по-прежнему там, шансы найти в ней мою мать равны нулю. Но, согласись, все-таки стоит попытаться съездить туда. Что ты на это ответишь?

Фабиан явно проверял меня. Он хотел убедиться, что я не спасую перед первым же препятствием, чего я сам никак не мог допустить. Мой промах свел бы на нет все мои усилия.

— Наверное, стоит, — осторожно ответил я. — Иначе зачем я показал тебе вырезку?

— И правильно сделал. В общем, решено, едем в Педраскаду. Нужно же смотаться куда-нибудь, пока предки не сплавили тебя назад в Англию. И вообще, — добавил Фабиан, понизив голос, — мне здесь до смерти надоело. Суарес меня уже просто достал, все время подкалывает меня нашей тогдашней пирушкой. Спрашивает, всели со мной в порядке, не хочу ли я о чем-то поговорить. Этот старый извращенец даже предложил сходить с ним на корриду.

Я почувствовал, как кровь прилила к лицу, и поспешил отвести взгляд в сторону. Фабиан же не обратил на это внимания и продолжал говорить. Он или никак не связывал предложение Суареса относительно корриды со мной, или ему известно о моем предательстве. Возможно, теперь он пытается вовлечь меня в какой-то неведомый мне замысел.

— Хочу немного отдохнуть от него, — добавил он в заключение. — Вот было бы здорово. Мыс тобой могли бы снять себе проституток.

Короче, увильнуть мне никак не удалось. Оставалось лишь надеяться, что подобно прочим планам, которые мы строили вместе, этот утратит свою свежесть по причине своей полной невыполнимости. Прогулять уроки это одно, а вот найти убедительное объяснение длительному отсутствию — совершенно иное дело. Что ж, придется что-то соврать Суаресу. Правда, искусный выдумщик моментально учует неладное, как тот гурман, которому повар подсунул кусок несвежего мяса. Памятуя об этом, я решил, что самым разумным с моей стороны будет подыграть Фабиану сейчас, не рискуя пасть в его глазах позднее, когда станет очевидной нежизнеспособность его намерений.

— Заметано. Едем. Вот только как мы туда доберемся?

— Я знаю как. Автобусом-поездом-автобусом. Или же автобусом-поездом-автобусом-автобусом-такси-лодкой. Об этом можешь не беспокоиться. Это не проблема, добраться можно куда угодно, были бы деньги. Материально-техническое снабжение я беру на себя.

Наш разговор прервал стук в дверь. Фабиан сунул атлас мне в руки. Я в спешном порядке убрал улику под покрывало, а сам поспешил занять небрежную позу перед экраном телевизора. В комнату вошел Суарес. Он явно заметил, что мы что-то поспешно прячем. Однако дал нам время принять более убедительные позы и только после этого заговорил:

— Я пришел предложить вам перемирие. Внизу есть две бутылки холодного пива. Можете взять их, если хотите. Но сначала хотя бы придите ко мне и расскажите, что за дьявольский план вы задумали.

Мы встали и отправились вслед за ним.

Тогда мне казалось, что нам лучше довериться Суаресу. Ему не меньше, чем нам с Фабианом, понравилась бы идея с клиникой для больных амнезией. Причем по тем же самым причинам: по притягательности замысла плюс по тому, что нечто такое непременно должно существовать где-нибудь в мире. Расскажи мы ему тогда о нашей задумке, он, возможно, не имел бы ничего против. Но Фабиан воспринимал своего дядюшку совсем иначе. Хотя именно я подсказал Фабиану идею клиники, теперь эта идея стала его исключительной собственностью. Он спрячет ее подальше от Суареса вместе с другими своими тайнами, придуманными, чтобы скрыть унылую, неприглядную истину. Несмотря на это, мне казалось, что общение с Суаресом вкупе с двумя бутылками холодного пива сильно осложнит Фабиану задачу, если тот задумал обмануть дядю. Я надеялся, что Фабиан, как обычно, пойдет расслабиться в библиотеку, столь дивно сочетающуюся с интересными историями, а его мысли тем временем перенесутся из Педраскады в другое место, как уже не однажды случалось. Увы, я в который раз недооценил его.

— Итак, молодые люди, — произнес Суарес, топая подошвами своих жукодавов по скользкому полу холла, а затем кухни, — что вы там такое задумали? Если что-то вроде военного переворота, то позвольте сообщить вам, что в этом деле есть свои правила, которые важно знать.

— Мы вообще-то не собирались тебе ничего рассказывать, — признался Фабиан, когда мы с ним вошли в кухню.

— Так о чем вы мне не собирались рассказывать? Да вы садитесь, — сказал Суарес и поставил на стол перед нами по бутылке пива.

— Мы… — начал Фабиан и с беспомощным видом посмотрел на меня. — В принципе мы могли бы ему рассказать… Как ты считаешь?

Я пожал плечами, восхитившись в душе актерскими способностями моего друга. Я не знал, что последует дальше.

— На следующей неделе мы всей школой отправляемся на экскурсию. Поедем смотреть развалины городов древних инков. Участвовать в индейском празднике. Короче, бессмысленная поездка, якобы имеющая целью пробудить в нас культурное самосознание. Мы всего лишь строили планы насчет того, как увильнуть от этой бодяги. Анти говорит, его родители ни за что не согласятся написать в школу записку, что он якобы болен. Но я ему сказал, что ты иногда делал мне липовые справки. Ты не поможешь нам в этом деле?

Даже по стандартам Фабиана это был высший пилотаж обмана. Ответ Суареса не оставил нам никакой надежды. Прежде всего он упрекнул племянника за то, что тот раскрыл их махинации с липовыми справками о болезни, после чего заявил, что в дальнейшем крепко подумает, прежде чем в очередной раз откликнуться на подобную просьбу. После он принялся мерить шагами комнату и, обращаясь к нам, каждый раз тыкал пухлым пальцем в нашу сторону, отчего в такт словам и выразительным жестам на пол каждый раз летел пепел его сигареты.

— Мой тебе совет: в следующий раз даже не пытайся просить меня о том, чтобы я пошел наперекор собственной совести лишь затем, чтобы ты остался дома и смотрел американские телепрограммы, вместо того чтобы знакомиться с богатейшей культурой мира. Культурой, которая по-прежнему определяет уклад жизни в твоей родной стране вопреки усилиям тех, кому это не по вкусу. Такое поведение двух одаренных богатым воображением юношей представляется мне просто недостойным. Я вам заявляю со всей серьезностью. Тебе нужно проявлять больше активности, Фабиан, в получении образования, иначе ты рискуешь вылететь из школы и угодить прямиком в какой-нибудь ресторан мойщиком посуды. Что касается тебя, Анти, то что ты ответишь, вернувшись в Англию, тем, кто спросит тебя: «Ну и как там было в Южной Америке?» Неужели ответишь, что самое интересное о тамошней жизни ты узнавал исключительно из передач канала Эйч-би-оу, который смотрел в Кито?

Под конец своей обличительной речи Суарес категорично заявил, что непременно поехал бы вместе с нашей школой на эту экскурсию и не сомневается, что лично ему она очень понравилась бы. Более того, когда мы вернемся, он ожидает от нас обоих полного отчета о поездке плюс выводов о полезности подобных мероприятий. Затем поинтересовался датой отъезда.

— В эту среду, а вернемся в воскресенье ночью, — ответил Фабиан, с трудом пытаясь скрыть улыбку. Он был доволен тем, что его уловка удалась. Дядюшка клюнул на наживку. Что касается меня, то надо было не подать виду, что я трушу. Разве мог я предполагать, какой непредсказуемый оборот примет моя затея с газетной вырезкой.

— Я вас умоляю, будьте мужчинами и не смотрите на меня с таким несчастным видом, — сказал Суарес. — Вы прекрасно проведете время.

— Ну, если ты так считаешь, — отозвался Фабиан, — то мы постараемся.

Я мог бы легко оправдать свое малодушное молчание, хотя именно оно привело в конечном итоге к непоправимым последствиям.

Я мог бы сказать, что просто не верил, что мы с Фабианом на самом деле отправимся в Педраскаду.

Я мог бы сказать, будто пребывал в полной уверенности, что Фабиан воспринимал газетную вырезку как очередной прикол и потому не возражал, если бы мы действительно туда отправились и он узнал, что никакой клиники доктора Меносмаля в природе не существует.

Я мог бы сказать, что мой друг вновь производил впечатление счастливого человека, и мне этого было достаточно.

Я мог бы даже сказать, что в некотором роде следовал совету Суареса, который он дал мне в тот вечер, когда мы с Фабианом напились в библиотеке.

Любое из этих заявлений правдиво лишь до известной степени. Ни одно из них нельзя назвать истинной причиной, почему я тогда ничего не сказал. Истина же состоит в том, что я завидовал Фабиану, сотворившему свой собственный мир, в котором его видение во время пасхальной процессии соседствовало с трагической корридой в далекой горной деревушке. Это был мой последний шанс отправиться в путешествие в его иллюзорный мир. Мне хотелось проникнуть в него и, покуда существовала такая возможность, которой я скоро навсегда лишусь, занять в нем свое место.

Я был настолько напуган, что тело отказывалось повиноваться мне.

Глава 9

Чем старше я становлюсь, тем большую важность приобретают для меня имена. Возьмем, например, мореходный район Финистерре, который ныне не существует. Его название образовано латинским словами finis terrae — древние мореходы назвали это место так потому, что были уверены: они достигли края земли. Автобусная станция в Старом Кито называлась Терминал Террестре, что сейчас, по прошествии лет, навевает любопытные ассоциации с Финистерре. Уже само название наводит на мысль о том, что вы достигли конечного пункта назначения. Однако когда мы с Фабианом в среду после уроков оказались там и я в первый раз увидел эту автобусную станцию, то ни на мгновение не усомнился в том, что мы достигли края света, ибо это было очевидно. Молодые женщины-индианки не то с детьми, не то со своими братьями и сестрами сидели в углах зала в ожидании подаяния — денег или пищи. Прокаженные махали культями изъеденных болезнью конечностей. Туристы и предприниматели не обращали на них никакого внимания, словно нищие были чем-то вроде рисунков на стенах. Как будто в ответ на их безразличие какая-то девочка примерно моих лет села, прислоняясь спиной к стене и, расстелив перед собой свою бирюзового цвета юбку, энергично постукивала монеткой о грязную металлическую коробочку, которая лежала у нее на коленях. Трудно сказать, на что была рассчитана эта пусть малая, но все-таки решительная акция: то ли девчонка вознамерилась тем самым привлечь внимание потенциальных филантропов, то ли напомнить самой себе, что она все еще жива. Но может, у нее вообще ничего такого не было в мыслях, может, ей просто хотелось чем-то заняться, чтобы скоротать время. Правда, вскоре я понял, что лично мне не до умозаключений, отчего пребывание в столь опасном месте еще сильнее щекотало нервы. Мы были готовы к прыжку в неизвестность.

Ну и название, Терминал Террестре. В принципе оно могло означать нечто большее, чем край земли. Он могло означать и «конец всего сущего». В этом названии ощущается жизнь и надежда. Здесь центр событий, схождение нитей в одной точке, решение, которое еще только предстоит принять. Тут даже воздух кажется густо насыщенным надеждой, а не только запахами жарящейся пищи, грязных тел и громкими голосами.

Немало хороших названий имеется и внутри самого здания. Автобусные компании «Флота Имбабура» и «Макучи» — в звучании этих слов слышится клекот кондоров и рокочущее извержение вулканов — продавали пассажирам билеты из бетонных киосков, тянувшихся чередой вдоль внутренних стен. По главному вестибюлю вокзала бродили зазывалы с логотипами фирм на рубашках и выкрикивали названия маршрутов, будто пребывая в уверенности, что чем громче выкрикивать название маршрута, тем больше желающих будет туда поехать. Чего стоят одни названия — Тулкан, Риобамба, Гуаякиль!

Фабиан отправился за билетами. Я остался в вестибюле, все еще не веря, что мы отправляемся в путешествие. И хотя я слегка волновался, настроение мое было отнюдь не паническим. Если завтра, пройдя половину пути, мы решим отказаться от нашего замысла, нам ничего не стоит вернуться домой. Для этого достаточно лишь сформулировать более или менее удовлетворительное объяснение отказу от поездки в Педраскаду. Мои родители без каких-либо расспросов восприняли историю о том, что мы всей школой отправляемся на экскурсию; оставалось лишь обезопасить тылы, чтобы в школе не забили тревогу по поводу того, что мы не появились на занятиях в четверг и пятницу. Фабиан сфабриковал липовую записку о болезни, которую пообещала доставить в школу Верена. Я же сослался на то, что вместе с родителями на несколько дней уезжаю из Кито. Если память мне не изменяет, я промямлил что-то про день рождения английской королевы, и это не вызвало ни у кого удивления. Даже не верится, как такое хлипкое объяснение сошло мне с рук. Как бы то ни было, но до понедельника у нас имелось прикрытие, и мы могли ехать куда угодно.

Мне ничто не мешало попросить у родителей для поездки портплед или чемодан, однако по какой-то причине, видимо, не желая выдать себя, я решил взять с собой школьный холщовый рюкзак, в который запихнул несколько смен белья и одежды. Фабиан, напротив, утром появился в школе с настоящим туристическим рюкзаком. Я с опаской ожидал, что его станут расспрашивать о том, куда он собрался. Было нечто волнующее в этом первом путешествии со столь малым багажом. Теперь, по прошествии лет, я почти маниакально стремлюсь брать с собой минимум вещей и путешествую налегке.

Я заметил, что ко мне, слегка сгорбясь под тяжестью ребенка, которого она несла на спине в ярко-зеленой шали, приближается какая-то индианка. Лицо ее было грязным и обветренным. Я принялся шарить в карманах в поисках мелочи, чтобы подать ей, и до меня не сразу дошло, что она не просила милостыню, а лишь поинтересовалась, который нынче час. Тем не менее я высыпал ей в ладонь пригоршню мелочи, а сам отправился выпить чашку кофе. На пути к кафетерию мне попался продавец билетов с веером разноцветных карточек в руке.

— Аааааа Ибарра ибарраибарраибарраибарраааа! — не то пропел, не то прорычал он, яростно пытаясь перехватить мой взгляд, как будто мне были не ясны его намерения.

— No voy a Ibarra, — не останавливаясь, ответил я по-испански и смущенно улыбнулся, как будто испытывал неловкость от того, что мне не нужно в Ибарру.

Потерпев неудачу со мной, он не менее яростно принялся предлагать тот же маршрут другим потенциальным пассажирам. Я же направился к стойке кафетерия. Кофе оказался растворимым и горьковатым, но, к счастью, горячим. Я снова вышел в вестибюль и увидел там Фабиана — он пробирался ко мне через толпу. Он возвышался над головами остальных людей внутри автобусной станции, как будто предвкушение путешествия, которое все-таки состоится, добавило ему роста. Мой друг слишком давно ожидал этого момента, и вот он настал.

— Автобус отходит через десять минут, нужно успеть на него, — сообщил он, подойдя ко мне. — Спасибо, что принес мне кофе.

— Бери, — ответил я и протянул ему стаканчик. Фабиан отпил глоток.

— Давай купим несколько банок кока-колы и какой-нибудь еды. Ехать придется несколько часов.

Я ожидал, нет, даже надеялся, что мы поедем на одном из ярко раскрашенных автобусов, которые здесь можно увидеть повсюду, — готовых в любой миг развалиться от дряхлости, изрыгающих вонючий дым дизельного топлива, набитых людьми так, что, кажется, они вот-вот лопнут по швам. Однако, когда мы вышли наружу, Фабиан повел меня к новенькому, чудовищных размеров «мерседесу» с тонированными стеклами, массивными двойными задними колесами и низко посаженными передними фарами, напоминающими глаза хищника. Я мечтал совсем о другом и посмотрел в сторону настоящих автобусов, битком набитых индейцами в широкополых шляпах и пончо. Пассажиры везли с собой клетки с живыми цыплятами, а их обшарпанные чемоданы тем временем путешествовали на крыше.

— Я подумал, что лучше проехаться с шиком, — пояснил Фабиан. — Если мы собираемся найти сегодня местечко для ночлега, нам нужна хорошая скорость.

У меня возникло подозрение, что Фабиан захватил с собой денег намного больше той суммы, которую мы с ним предварительно оговорили. Я же взял в дорогу практически все, что мне удалось к этому времени скопить.

Двери «мерседеса» с шипением отворились.

— Бери рюкзак в салон, — сказал Фабиан, не обращая внимания на жесты водителя, указывавшего на багажное отделение в подбрюшье автобуса. — Тогда не придется беспокоиться о вещах.

Я бросил прощальный взгляд на автобусную станцию. На торговые ряды, где под желтым светом электрических ламп, ставшим как будто еще ярче в надвигающихся сумерках, продавали недозревшие бананы.

— Давай, — подбодрил меня Фабиан, — заходи и шагай к нашим местам.

Я повиновался и, преодолев незримую стену кондиционированного воздуха, вошел внутрь.

Мы опустились в обтянутые серым кожзаменителем кресла. Наконец салон заполнился пассажирами и двери с шипением закрылись. Автобус тронулся и вскоре влился в сумасшедший поток вечернего уличного движения, типичный для этого дня недели. Мимо проплыли красные крыши Старого Кито, затем автобус набрал скорость и вырвался на загородное шоссе. Я посмотрел на держатель для стаканов, прикрепленный к спинке переднего кресла рядом с чисто вымытой пепельницей. Он ритмично подскакивал вверх-вниз, как будто махая кому-то на прощание. Мы выехали на окраину города и примерно через полчаса оказались в самой настоящей сельской местности, стремительно летя по панамериканской магистрали, именуемой Авенида де лос Волканес.

— Звучит почти как чей-то адрес, — произнес я. — Авенида де лос Волканес, дом 66.

— Точно. Отныне это наш адрес, — вяло согласился Фабиан, глаза которого уже слипались.

Мы ехали на юг. В динамиках салона на умеренной громкости звучали ритмы духовой секции какой-то песни в стиле сальсы. Тонированные стекла выполняли функцию огромных солнечных очков, затемняя и в чем-то улучшая внешний мир, превращая все в собственное отражение. Солнце опускалось за линию горизонта, и салон автобуса залило красным светом. Мы по-прежнему проносились мимо придорожных деревушек, состоявших из крошечных, неряшливо сложенных домиков. В пыли катались жалкого вида тощие собаки, возле домов, сгорбленные под тяжестью мешков с зерном, сновали индейцы. Все эти сценки стремительно сменяли друг дружку и быстро растворялись в пространстве, оставаясь далеко позади. Лишь вершины вулканов не двигались с места. Они величественно возвышались над пролетавшим в окне ландшафтом, подавляя его своими внушительными размерами. Остальные пассажиры читали журналы, спали или болтали друг с другом. В окнах автобуса, похожих на экраны огромных телевизоров, по-прежнему мелькали быстро сменяющиеся картинки окружающего мира.

Автобус поднимался все выше в горы, и перед моим взглядом мелькали окутанные тьмой участки заброшенной земли да изредка огни небольших городков, которые как будто опускались все ниже и ниже. Деревни, которые мы проезжали, часто представляли собой немногочисленные деревянные лачуги, прилепившиеся к обочине. В тумане порой можно было увидеть одинокую собаку, то ли дохлую, то ли спящую под единственным уличным фонарем. Автобус неутомимо продолжал взбираться в гору. Я не раз бросал взгляд в окно, чтобы полюбоваться простиравшейся внизу головокружительной панорамой. При этом я старался не думать о родителях Фабиана.

Сначала мы увидели россыпь городских огней в раскинувшейся под нами горной долине и л ишь затем начали спускаться вниз по гигантскому горному серпантину. В некоторых местах дорога поворачивала так круто, что временами автобус был вынужден маневрировать взад-вперед. Церковная колокольня в центральной части города была изнутри освещена желтым светом, и лишь избрав ее качестве ориентира, я мог судить, какое расстояние мы преодолели при спуске в долину. Колокольня сияла так ярко, что на фоне окружавшего ее ночного мрака казалась нереальной, словно игрушечной. Спуск в долину показался мне бесконечным, однако довольно скоро мы уже неслись по пустынным улочкам, пыльным и унылым. Через какое-то время автобус остановился.

— Ты уверен, что нам выходить именно здесь? — поинтересовался я у Фабиана.

Мы были единственными из пассажиров, кто пожелал высадиться в этом городке.

— Разумеется. Здесь никто не выходит, кроме нас, лишь потому, что сейчас поздняя ночь. Заявись мы сюда в дневное время, тут было бы полно туристов.

Мы остались одни на безлюдной рыночной площади. В нос била явственно ощутимая вонь подгнивших плодов маракуйи и манго. Определить высоту гор в ночной темноте можно было лишь приблизительно, избрав за ориентир крест прилепившейся к горной вершине церкви, которая, казалось, парила в воздухе примерно на высоте мили у нас за спиной.

— Светоч Божий, — произнес Фабиан, задрав голову вверх, и, сделав глубокий вдох, добавил: — Типичный запах высокогорного воздуха. Бесподобно. Мне нравится это местечко.

— Мне тоже, — отозвался я и огляделся по сторонам. Площадь была застроена зданиями в колониальном стиле — балкончики из изящного чугунного литья, закрытые резными деревянными ставнями окна. Где-то в переулке, нарушив ночную тишину, взвыли невидимые коты: не иначе как сцепились из-за какой-нибудь лакомой находки под рыночными прилавками.

— Похоже, здесь все закрыто на ночь. Где же у них гостиница? — спросил я.

Фабиан уверенно зашагал через всю площадь в направлении одного из переулков. Я покорно последовал за ним.

Крепкие двери домов, мощенная камнем мостовая с давно заброшенными ржавыми трамвайными рельсами. Затейными ставнями одного из домов я услышал попискивание радиоприемника. После кондиционированного воздуха автобусного салона местный воздух показался мне особенно свежим, хотя и довольно разряженным. Я шел медленно, чувствуя, как трудно мне дышать.

— Смотри! Мои догадки увенчались успехом! — услышал я впереди голос Фабиана.

Повернув за угол, я увидел белесую неоновую вывеску, торчавшую над массивными деревянными дверями. Хотя она не светилась, я все-таки разобрал буквы, которые складывались в испанское слово Hostal [2]. Фабиан принялся беззастенчиво и требовательно стучать в одну из створок, после чего отступил немного назад и заглянул в окна гостинцы. Его никто не услышал. Дверь была такой массивной, что в ней попросту утопали все звуки. С моей стороны двери я заметил кнопку старого металлического звонка, покрашенную черной краской, а под ней современную пластмассовую кнопку. Я нажал на нее. На сей раз изнутри послышался писк звонка, скрежет поворачиваемого в замочной скважине ключа и позвякивание открываемых засовов. Через несколько секунд на пороге появилась средних лет женщина, одетая в пляжный халат и розовые шлепанцы.

Я был морально готов к тому, что сейчас она спросит, сколько нам лет. Фабиан выглядел старше меня, я же — как выяснилось позднее — с моей европейской внешностью обычно провоцировал в окружающих целую последовательность шаблонных представлений об иностранце-гринго, даже несмотря на юный вид. Прежде всего во мне видели потенциальный источник наживы. Мы заплатили Розовым Шлепанцам долларами за ночлег и попросили разбудить рано утром, чтобы успеть на поезд, отправляющийся на юг. По безмолвному кивку хозяйки гостиницы я понял, что это обычная просьба всех ее постояльцев.

Мы последовали за ней через темный внутренний дворик, уставленный горшками с какими-то папоротниками. Главное место в нем занимало фиговое дерево. Ветви были увешаны клетками с крошечными певчими птичками. Выложенный терракотовой плиткой пол испачкан потеками гуано. Неужели, подумал я, хозяйка не выпускает на волю этих пернатых созданий, чтобы они могли оправиться? Когда мы стали подниматься вслед за Розовыми Шлепанцами по лестнице на второй этаж, я посмотрел вверх и понял истинный источник этих обильных выделений. В том месте, где беленные известью стены сходились со стропилами крыши, перевернувшись вниз головой подобно летучим мышам, устроились на ночлег тридцать или сорок пар лесных птиц. На всякий случай на полу буквально на каждом шагу были разложены газеты.

По планировке здание напоминало тюрьму. Каждая комната имела балкон, который выходил на внутренний двор, и с каждого такого балкона можно было бросить взгляд вверх или вниз на любой другой. Если из колодца внутреннего дворика доносилось несмолкаемое чириканье певчих птах, то под крышей было тихо. Лишь дикие птицы безмолвно взирали со стропил на то, что происходит внизу. Каким целям служило это здание раньше? Когда оно было построено? В эпоху бананового бума? Сейчас это птичник и пристанище для туристов с рюкзаками — именно в таком порядке.

— Что у тебя с рукой, паренек? — поинтересовались Розовые Шлепанцы.

— Упал с лестницы, — коротко ответил Фабиан.

Наша комната оказалась помещением с высоким потолком и желтыми, кое-где отставшими обоями. Обстановка была скудной — две металлические кровати, гардероб и потрескавшийся фаянсовый умывальник. Воду, как выяснилось, можно было при необходимости принести из ванной комнаты, располагавшейся дальше по коридору.

— Это я говорю на тот случай, если вы, мальчики, уже бреетесь, — с усмешкой пояснили Розовые Шлепанцы.

Фабиан ответил хмурым взглядом. Хозяйка вручила нам ключ от комнаты, который я тут же положил в карман, а также ключ от внешней двери гостинцы.

Она ушла, и я немедленно вытянулся на одной из кроватей. Фабиан, напротив, не собирался ложиться и был явно готов куда-то отправиться прямо сейчас.

— Я умираю от голода, — объявил он. — И вообще мы ведь здесь на отдыхе. Пошли.

Кафе, которое подсказали нам Розовые Шлепанцы, оказалось беленным известкой зданием с верандой и облупившейся вывеской с логотипом «Кока-Колы». Над входом висела свиная туша, подцепленная под нижнюю челюсть блестящим металлическим крюком. Снаружи она казалось целой, однако когда мы входили внутрь, я заметил, что задняя часть свиньи разрезана. На фоне бледной и щетинистой свиной кожи, освещенная полоской света, сверкнула красная сырая плоть.

— Ты то, что ты ешь, — пробормотал я.

— Свинья. Превосходно, — произнес Фабиан.

В глубине помещения на цементном полу высились штабелями ящики с пивом и прохладительными напитками. Пльзенское пиво. Спрайт. Инка-кола. Алюминиевая кастрюля с кипящей на газовой горелке водой. За столиком в углу трое индейцев играли в карты. Мы с Фабианом заказали меню из двух блюд. Когда заказ подали, суп оказался водянистым варевом, щедро приправленным кориандром. Кроме того, в каждой тарелке торчало по морщинистой куриной ноге. Фабиан мгновенно выхватил свою и энергично обглодал подчистую. Я молча передал ему свою порцию. Когда с первым было покончено, нам подали вилки и острые зазубренные ножи для второго блюда — риса и свинины с ломтиками жареных бананов и шкварками, а также пару бутылок пива.

Сытый и умиротворенный, Фабиан откинулся на спинку стула и произнес:

— Как здорово, что мы остановились в этом городке на ночлег, причем сразу по двум причинам. Первое — он недалеко от тех мест, где пропала моя мать. И второе — я слышал, что здесь имеется превосходный бордель.

«Интересно, нет ли в этом совпадения?» — едва не вырвалось у меня. Такую шутку мой друг, несомненно, оценил бы.

— Ты пойдешь к проститутке? Ты ведь еще слишком молод, и вообще у тебя не хватит духа.

— Неужели? — съехидничал Фабиан. — Все вполне законно. Почему бы и не сходить?

Я намеренно понизил голос:

— Ты ведь, надеюсь, не хочешь, чтобы твой первый трах состоялся с проституткой, верно?

— Первый трах! Да я перетрахал женщин больше, чем ты себе можешь представить! И вообще, почему мне нельзя сделать это в первый раз с проституткой? Ты такой наивный. Да я не знаю таких людей, у кого первый трах был с кем-то иным, кроме проститутки. Это самое правильное. Девки прекрасно знают свое дело, ты у них многому учишься. И когда найдешь себе подходящую женщину, то уже ни за что не опростоволосишься.

— Ты не мог бы говорить потише? — прошипел я. Индейцы несколько раз посмотрели в нашу сторону, стоило Фабиану повысить голос.

— Не бойся, они все равно нас не понимают, — заверил меня Фабиан. — Нет, что бы там ни говорили, а бордели зачастую оказывают посетителям просто неоценимые услуги. Ты посмотри на Суареса. Он любит шлюх настолько, что у него никогда не возникло мысли о женитьбе.

— Но ведь здесь никакого борделя нет. Это совсем другой город.

— Друг мой, проститутки имеются в любой горной деревушке от самой южной и до самой северной точки Анд. Здесь трахаются с той же легкостью, как срывают в поле подсолнух. Я тебе удивляюсь — прожил в моей стране целых два года и так и не понял, где находишься.

— Может, оно и так, — согласился я, — но я не верю, что Суарес регулярно ходит к проституткам. Он же врач и прекрасно знает, чем это чревато.

— Ты знаешь, что в этом году в Перу состоятся президентские выборы? — неожиданно сменил тему Фабиан.

— Знаю. Это связано с войной, — ответил я.

— Совершенно верно. Знаешь, какая там одна из главных тем, по поводу которых рвут глотки кандидаты в президенты? Закрывать бордели или не закрывать. Кандидат, выступающий против нынешнего президента Перу, главный его оппонент, упрекает гаранта конституции в том, что тот не требует закрытия борделей, поскольку сам является их завсегдатаем. Или ты думаешь, только потому, что кто-то является уважаемой общественной фигурой, он непременно забывает, что для людей главное в этом мире? То же самое можно сказать и про Суареса.

— Не понимаю, что общего между борделями и Суаресом? Чушь какая-то!

— Неужели? А откуда, по-твоему, мне известно о здешнем борделе, о его названии? Как ты думаешь? Ты даже представить себе не можешь, о каких вещах мы разговариваем с Суаресом, когда остаемся наедине. Это не то, что общаться с отцом. Дядя относится ко мне дружески, как брат.

— Так как же называется здешний бордель?

— «Заведение Этель».

Я не смог удержаться от смеха.

— «Заведение Этель»? Прекрасно. Восхитительно. Неподражаемо. Давай я угощу тебя пивом, — сказал я и, продолжая смеяться, встал из-за стола.

— Ты не сможешь купить мне пива, птенчик, потому что хозяин этой забегаловки не поверит, что ты совершеннолетний. Так что хочешь не хочешь, а тебе придется взять собственные слова назад, прежде чем закончится эта ночь.

— Сейчас уже полночь. Куда, черт побери, ты собрался? Все до единой двери этого города уже заперты. А нам рано утром нужно успеть на поезд.

— Ты что, думаешь, бордели открыты в строго положенные часы приема гостей? В общем, ты как хочешь, а я отправляюсь к Этель. Хотя бы потому, что в этом названии есть что-то английское. По-испански оно звучит не так смехотворно. Дело в том, что Этель была…

— Фабиан, можешь не затруднять себя с этой историей. Это совершенно надуманное, ненастоящее имя.

— И когда ты только избавишься от своей наивности? — вздохнул Фабиан.

— Я мог бы задать тебе точно такой же вопрос, — парировал я и, повернувшись спиной к нему, отправился за пивом.

Затем разговор перешел на другую тему — как нам завтра добраться до Педраскады. Нас, несомненно, ожидали трудности. Мы по-прежнему смутно представляли себе, как туда добираться, и успех мероприятия зависел от того, удастся ли нам сесть на нужный автобус, чтобы добраться до побережья сразу после того, как мы спустимся с Анд к морю на поезде, на который сядем завтра утром. У меня возникло ощущение, что вопрос о борделях больше обсуждаться не будет. Похоже, никаких других восхитительных планов не предполагалось. У Фабиана наверняка имелись свои собственные виды на это путешествие, и никакие сомнения насчет того, что ждет нас завтра, были не в состоянии остудить его пыл.

— Прекрасно, — сказал он, допив свою бутылку пива и вытерев губы рукавом. — Теперь я готов упасть в объятия женщины, знающей, что такое любовь.

С этими словами он повернулся к соседнему столику и заговорил по-испански с сидящими за ним индейцами. Я разобрал лишь одно слово — «Этель». Фабиан произнес его как «Эттель».

Индейцы принялись что-то оживленно обсуждать на смеси испанского и кечуа, затем взорвались громким смехом.

— Долбаные кампесинос. С ними всегда так, — прошипел Фабиан, когда мы выходили из кафе. — Что это за религия такая?! — выкрикнул он загадочную фразу, обращаясь к своим недавним собеседникам.

В ответ раздался новый взрыв веселого смеха. Я заметил в руке у Фабиана нож, который он стащил со стола.

— Иди вперед. Я сейчас догоню тебя, — велел он мне, а сам метнулся назад к свиной туше, висевшей над входом.

— Эй, что ты там говорил, будто мне слабо? Будто у меня еще не выросли яйца? — спросил он, когда догнал меня.

Я увидел у него в правой руке окровавленный ошметок того, что раньше было мошонкой борова, украшавшего вход. Фабиан размахнулся и метнул свою добычу в окно кафе. Она ударилась о стекло с приглушенным шлепком и сползла на землю, оставив липкий мутный след.

Фабиан со смехом устремился в темный переулок, оставив меня одного расхлебывать заваренную им кашу.

Из кафе никто не вышел. Там, видимо, ничего не услышали.

Я медленно зашагал вслед за Фабианом.

* * *

Я был не вполне уверен в том, в какой стороне города следует искать нашу гостиницу, но, похоже, такого знания и не требовалось. Мне было приятно идти по темным незнакомым улицам, постоянно натыкаясь взглядом на Светоч Божий, хорошо различимый в теснине домов, и отпустив на волю воображение. Фабиан куда-то исчез, но меня это мало беспокоило. Я несколько раз свернул наугад, и тут до моего слуха донесся шум воды. В темноте я зашагал по направлению к этим звукам, ставшим для меня чем-то вроде ориентира.

Цели я достиг в том месте, где город фактически заканчивался, плавно переходя в склон горы, поросший узким клином пышного тропического леса, вернее, даже подлеска. Над низкими стволами деревьев лишь кое-где возвышались немногочисленные жилища — склон был уже довольно крут, чтобы его застраивать в массовом порядке. Из самой чащи деревьев, из какого-то острого выступа горы, устремляясь прямо в прорытую вдоль мостовой канаву, стекал поток, вернее, небольшой водопад. Я какое-то время разглядывал его, воспринимая плеск воды как своего рода белый шум — убаюкивающий, навевающий сон. Сунув руку в воду, я почувствовал ее леденящий холод. Много веков назад здесь возвышался величественный ледник. Стало ясно, что пора отправляться спать.

Я быстро отыскал обратную дорогу, нашел гостиницу и на удивление ловко открыл массивную входную дверь. Свет во всем здании не горел, и в темноте я мог видеть не дальше протянутой руки. На часах было почти два часа ночи, и мне не хотелось разбудить тех, кто уже спал. Я сделал шаг вперед. Дверь захлопнулась за моей спиной. Я сумел разглядеть лишь внутренний дворик и наугад двинулся вперед, пытаясь вспомнить местоположение лестницы.

Под ногами что-то громко хрустнуло. Наверное, наступил на какого-нибудь гигантского таракана, одного из множества мерзких тварей, обитающих здесь. Я наклонился, пошаркал ногой. Затем посмотрел на подошву. На ней осталось что-то похожее на раздавленный мел. Оказалось, что это всего лишь растоптанный обломок половой керамической плитки. Я сделал еще шаг вперед. Снова хруст.

В темноте передо мной что-то зашуршало. Отчетливо различимый, хотя и негромкий шорох. Певчие птички бьются в клетках, дошло до меня. Я прошел мимо того места, где, как мне казалось, они находились, и вскоре нащупал ногой нижнюю ступеньку лестницы. Неожиданно что-то мокрое и тяжелое шлепнулось мне на левое плечо. Я тут же вспомнил о поселившихся под крышей лесных птицах и стал подниматься наверх, держась подальше от стены. А ведь есть люди, которые считают, что птичья какашка, упавшая на тебя, предвещает удачу.

Когда я, к своему великому облегчению, наконец-то попал в нашу комнату, то сразу повалился на кровать, застеленную пожелтевшими застиранными простынями. Лишь когда я начал проваливаться в сон, до меня дошло, что Фабиан так еще и не вернулся.

Глава 10

Насыщенные краски высокогорного рассвета: индейцы тащат плоды своих трудов через всю рыночную площадь на фоне густой зелени горных склонов и неправдоподобно синего неба. Откуда-то с высоты донеслись пронзительные звуки, напомнив мне о кондорах, однако когда я устремил взгляд в направлении гор, возвышавшихся над крышами домов, масштабы окружающего мира и его четкость вызвали у меня приступ головокружения, и я поспешил отвести взгляд. Первые лучи утреннего света в горах и без того ослепляют, но в то утро краски и фактура окружающих предметов, казалось, были слиты воедино так сильно, что резали мне глаза.

Еще одним мощным фактором, способствовавшим обостренному восприятию мира, было раздражение. Я буквально кипел от злости. Розовые Шлепанцы разбудили меня безумным стуком в дверь, а затем выперли из гостиницы столь стремительно, что я испугался, предположив, что до отправления поезда оставались считанные минуты, которых не хватит даже на то, чтобы позавтракать. И вот теперь я сидел возле локомотива, положив на колени наши рюкзаки. Вывод очевиден: времени у меня хоть отбавляй, зато мой спутник явно куда-то запропастился — ни слуху ни духу. Мою рубашку украшал засохший потек птичьего дерьма, шлепнувшегося на меня минувшей ночью. Я раздраженно пнул Фабианов рюкзак в надежде, что разобью что-нибудь ценное.

Железнодорожной станции как таковой в городке просто не существовало. Пути были проложены среди булыжника с одной стороны площади, там, где мы высадились минувшей ночью, так, чтобы к поезду можно было подойти и справа, и слева, совсем как к автобусу. Со стороны могло показаться, что большинство пассажиров просто воспользовались подвернувшейся возможностью куда-то съездить, Словно они подходили к составу без конкретных намерений отправиться в путешествие, но, увидев его, задумывались: а почему бы и нет? Чем заметнее утро переходило в день и чем меньше времени оставалось до нашего отъезда, тем больше и больше таких любителей путешествий стекалось к поезду со всего города. Тут были иностранные туристы с рюкзаками безвкусных расцветок, местные жители с видавшими лучшие дни чемоданами и сумками, однако Фабиана в этой пестрой толпе я не заметил. Локомотив, к которому цеплялись вагоны, работал на дизельном топливе, хотя лично я предполагал увидеть допотопный паровоз, каким его мне описывал Фабиан. Что ж, еще один повод выразить свое неудовольствие моему спутнику, когда тот наконец появится. Впрочем, два последних вагона отвечали нашим романтическим ожиданиям — деревянные, едва ли не антикварные, выкрашенные краской оттенка темного кларета с позолоченными буквами на боку, которые складывались в надпись Ferrocarriles Ecuatorianos: Primera Clase. Оба последних вагона с удивительной быстротой наполнялись пассажирами. Мужчины и женщины в разноцветных пончо терпеливо ожидали своей очереди за билетами, пока носильщики загружали их поклажу в багажное отделение вагонов второго класса. Эти не были окрашены, да и сидячие места в них отсутствовали. Фактически то были металлические товарные вагоны со скользящими дверями, но Фабиан так и предполагал. Он рассказывал мне, что лучше всего путешествовать на крыше такого вагона. Во-первых, это обходится в сущие гроши, во-вторых, дает возможность с высоты любоваться окружающим ландшафтом. Я тогда не понял, то ли это он из хвастовства, то ли просто в шутку. Может, Фабиан, как за ним водится, разыгрывал меня. Что ж, такое полностью в его духе — вынудить меня занять место на крыше вагона, а затем появиться за минуту до отправления поезда и со смехом спросить, с какой стати меня занесло на самую верхотуру. Нет уж, спасибо. Пока не видно, чтобы кто-то намеревался лезть на крышу. Не стану и я, тем более первым.

Дизельный двигатель пришел в движение, и вскоре над плошадью повисло облачко дыма. Я глядел, как тугие потоки утреннего бриза врезаются в дым, разрывая его в клочья, и почувствовал, как меня охватывает возбуждение. Через этот городок проходил всего один поезд в день, и если мы сейчас не уедем, то наши планы попасть в Педраскаду так и останутся неосуществленными. Я был на грани нервного срыва. Черт, как это в духе Фабиана — опоздать на поезд, и все из-за того, что он решил доказать свою мужественность. Можно подумать, что сам факт опоздания служит доказательством тому, что он провел всю ночь с несуществующей красоткой из мифического заведения некой Этель. Я не располагал такой роскошью, как лишнее время, так что теперь, в эти мгновения, оказавшаяся в нашем распоряжении реальность представлялась мне гораздо привлекательнее того вымышленного мира, в котором жил Фабиан. Я с силой сжал пальцы в кулаки и, подхватив рюкзаки, встал.

Буквально в следующее мгновение предо мной возник молодой человек лет двадцати с небольшим. Он забросил свой рюкзак на крышу вагона и принялся небрежно подниматься наверх по прикрепленной сбоку лесенке. Судя по цвету кожи, он был местный — возможно, с небольшой примесью индейской крови, особенно если принять во внимание крупные черты лица и черные прямые волосы, — но его уверенная, едва ли не высокомерная походка наводила на мысль о том, что особа это все-таки нездешняя. Его английский, когда он заговорил, был безупречен, даже с легкой нью-йоркской гнусавинькой. На зубах фарфоровые коронки, правда, этот эффект несколько портили следы от прыщей на щеках. А еще от него сильно пахло кремом после бритья. Одет он был на американский лад, в духе закрытых частных школ. На голове бейсболка с логотипом команды «Янкиз». В руке он держал переносной магнитофон и новенький черный рюкзачок. Благообразные льняные рубашки или жилеты с этническим орнаментом, в которые принарядились другие туристы, заполнявшие вагоны поезда, были явно не в его стиле. Такое впечатление, будто этот парень перенесся сюда из студенческого кампуса, с той единственной разницей, что здесь, в горах, он явно пребывал в родной стихии. Иначе откуда взяться такой сноровке и уверенности в себе? Когда я принялся подниматься вслед за ним по лесенке, он нагнулся и, взяв мои рюкзаки, помог забраться на крышу вагона.

— Ты еще слишком молод, чтобы путешествовать в одиночку, — заметил незнакомец после того, как я поблагодарил его.

— Я не путешествую, — ответил я. — Я здесь живу.

— Круто. Надеюсь, тебе нравится моя страна. Я здесь не живу. Меня зовут Эпифанио, но друзья зовут меня Пиф. Я учусь за границей, но сейчас вернулся, чтобы немного попутешествовать.

Я был рад знакомству с Пифом, хотя и знал этот тип эквадорцев, который тотчас вызвал бы у Фабиана подозрения: парень из богатой семьи, получил образование в Штатах, вернулся, переняв некоторые иностранные манеры, домой, полагая, что его родная страна — не более чем развлекательный парк, этакий филиал проекта Великой Америки. Фабиан обожал разглагольствовать о таких типах. Он говорил, что знает немало подобных субчиков, среди них были и некоторые друзья детства или друзья семьи, правда, на несколько лет его старше. По его словам, все происходит по одному и тому же шаблону: «Они на несколько лет уезжают в Штаты, а когда возвращаются, их ничем не отличить от гребаных иностранных туристов».

В соответствии с портретом, который мне неоднократно рисовал Фабиан, от Пифа я ожидал примерно следующего: он должен жизнерадостно презирать свою страну, а существующее в ней неравенство находить в лучшем случае любопытным. Ему также категорически возбранялось испытывать духовное единение с собственным народом или желать ему лучшей доли, ибо он больше не воспринимал себя частью эквадорского народа, а скорее причислял себя к жителям великого континента. Мне в принципе плевать на это.

Я, разумеется, знаю, что Фабиан презирает таких деятелей, так как существует вероятность того, что в один прекрасный день сам станет точно таким же. Сейчас же, в отсутствие Фабиана, я был рад познакомиться с Пифом. Настроен он был дружелюбно, открыт к общению, и в его обществе мне сразу же стало легко. Мне, пятнадцатилетнему мальчишке-иностранцу, живущему в чужой стране, такое новое знакомство показалось важным и ценным приобретением.

Поезд продолжал заполняться пассажирами: люди либо заходили в вагоны, либо поднимались на крышу. Дизельные двигатели постепенно набирали обороты, в воздух вздымались клубы черного дыма, но Фабиан по-прежнему как в воду канул. Раздался паровозный гудок, и состав пришел в движение.

— У тебя проблемы? — поинтересовался Пиф, заметив мое беспокойство.

— Жду друга, мы договаривались вместе сесть на этот поезд, — объяснил я. — Но он почему-то опоздал.

— Это не он, случайно? — спросил Пиф, указывая на толпу людей на рыночной площади.

Рассекая на крейсерской скорости человеческую массу, вслед тронувшемуся составу стремительно двигалась коричневая ковбойская шляпа. Фабиан на всех парах мчался за поездом, придерживая здоровой рукой свой новый головной убор. Пиф расхохотался, когда мой друг, на ходу поравнявшись с нашим вагоном, принялся кричать мне что-то совершенно неразборчивое.

— Не стоит волноваться, — успокоил меня Пиф. — Он успеет, и мы ему поможем.

Поезд между тем продолжал набирать скорость. Наконец Фабиан всем телом бросился на перекладины на боку вагона. Пиф схватил его за больную руку. На какое-то мгновение я представил комическую ситуацию: Фабиан, болтая в воздухе ногами, сейчас полетит на землю, а гипс останется в руке его спасителя. К счастью, этого не случилось. Под радостные восклицания других пассажиров — как и мы, любителей путешествовать на открытом воздухе — Пиф ловко затащил моего друга на крышу.

— Добро пожаловать! — приветствовал он Фабиана.

— Спасибо, — поблагодарил тот и сел.

— Это Фабиан, — представил я его.

— Классная шляпа, — произнес Пиф.

— Где ты был? — сурово осведомился я.

Фабиан глуповато улыбнулся.

— Я же сказал тебе, куда иду, разве не так?

— Это Фабиан, — сказал я, обращаясь к Пифу. — Он едва не опоздал на поезд, потому что всю ночь резвился с проститутками.

— Замечательно, — отозвался Пиф с вежливой интонацией искушенного знатока. — Ну как, все нормально?

— У тебя остался кофе? — спросил меня Фабиан.

Я чувствовал себя неважнецки, то ли от недостатка сна, то ли от того, что давно не ел, однако чем дальше мы отъезжали от города и чем основательнее день вступал в свои права, тем большее воодушевление охватывало меня. Впрочем, иначе и быть не могло. Один только вид исполинских гор захватывал дух. С каждым новым склоном, который мы огибали, с каждым новым ложным горизонтом, сквозь который мы прорывались, наш железный конь, еще несколько часов назад на железнодорожной станции казавшийся столь огромным, утрачивал былое величие, все сильнее напоминая жалкую личинку, ползущую по шкуре великана-мамонта. Поезд с грохотом катил через сосновые леса, переезжал через железные мосты, скользил между гигантскими пыльными отвалами горной породы, преодолевая огромные пространства переменчивого горного ландшафта. Пару раз мы ныряли в тоннель, и над нашими головами со свистом проносился каменный потолок, словно промахнувшееся лезвие гильотины Обволакивающая темнота казалась еще более тягостной и беспросветной от холодного и влажного воздуха, обдувавшего нас со всех сторон. Крики пассажиров, путешествующих на крышах вагонов, гулким эхом отдавались от каменных стен, стихая лишь за мгновение до того, как тьму разрезал свет, брезживший на другом конце тоннеля. Те, кто регулярно путешествовал железной дорогой и хорошо знал высоту тоннельных сводов, оставались стоять, приняв нарочито небрежные позы — картинно положив руки на бедра и едва ли не касаясь макушкой потолка. Я же продолжал сидеть, скрестив ноги и пригнув голову. Примерно час спустя поезд въехал на небольшой горный полустанок. Пассажиры, которые ехали на крыше, оказались на одном уровне с окнами верхнего этажа дома, выходящими на железнодорожную станцию. Разбуженная поездом, на балкон вышла метиска со всклокоченными черными волосами, закутанная в простыню с цветочным орнаментом. Потирая один глаз, другим она рассматривала давно ставшую привычной картину. Я в душе позавидовал ей: как это все-таки здорово, каждый день просыпаться от грохота поезда и выходить из спальни на балкон. Я помахал ей рукой, но тут же смутился, застеснявшись своего глупого поступка. Она была совсем рядом — при желании я мог бы протянуть руку и дотронуться до нее.

Под ее окном, покрытая навесом, стояла длинная скамья, а перед ней стол. Все вместе это образовывало импровизированный кафетерий, в котором в этот утренний час завтракали несколько индейцев. Все они были в одинаковых шляпах и пестрых пончо, и невозможно было определить, кто из них мужчины, а кто женщины. Фабиан ловко соскочил на платформу и бросился на поиски еды. Вскоре я потерял его из виду, но тут мое внимание привлекла коза, которую передали какому-то пассажиру, сидящему на крыше вагона. Тот длинной веревкой привязал ее к лесенке, ведущей наверх, и животное сразу же принялось непринужденно разгуливать по крыше. Новый хозяин козы спустился вниз и, как выяснилось позднее, провел остаток путешествия в самом вагоне. Девушка в окне напротив заметила, как я наблюдаю за козой, и улыбнулась. Лицо ее было опухшим и немного помятым от сна. Я подумал, что было бы здорово просыпаться каждое утро в одной с ней постели.

Вскоре вернулся Фабиан. В руках бутылка воды, каравай хлеба и пластиковый пакет, полный сваренных всмятку яиц. От меня не скрылось, что он так и не расстался с ножом, прихваченным вчера ночью в кафе. Фабиан не медля принялся за еду. Делал он это таким образом: срезал верхушку яйца и высасывал сердцевину, не обдирая скорлупу. У меня имелся свой метод: я тщательно снимал всю скорлупу, после этого впивался зубами в нежный упругий белок, дожидаясь следующего сладостного мгновения, когда мой язык добирался до мягкого, восхитительного на вкус желтка. Я был настолько голоден и настолько благодарен за то, что пищу все-таки удалось достать, что не заметил, как юная метиска скрылась в окне. В то мгновение, когда поезд тронулся, я снова бросил взгляд на дом, но балкон уже опустел. Вскоре мы проехали мимо вывески, на которой было сказано следующее:

В данный момент вы находитесь на высоте 2347 метров над уровнем моря. Путешествие, которое вас ожидает, представляет собой самый резкий в мире перепад высот для железной дороги: 2 километра за отрезок в 66 километров пути. БУДЬТЕ ОСТОРОЖНЫ!

Солнце постепенно поднималось все выше и выше. Насытившись, мы улеглись на крышу. Вскоре я почувствовал, что мой затылок уже успел обгореть под яркими солнечными лучами. Мое внимание привлек Фабиан — он достал из рюкзака маленькую пластмассовую бутылочку и пачку ваты. Смачивая содержимым бутылочки ватные комочки, он принялся вытирать ими лицо.

— Спирт, — объяснил мой друг, перехватив мой взгляд. — Этому фокусу меня научила Евлалия. Очень удобно стирать с лица грязь, когда нет возможности умыться. Вот, смотри!

Он показал мне тампон, почти черный от грязи и головок угрей.

— Очаровательно. Расскажи мне лучше, ты остался доволен заведением этой Этель?

— Вот уж не думал, что тебе будет интересно, — отозвался Фабиан. — Я угодил в неприятности. Потому утром мне и пришлось на всех парах догонять поезд.

— Расскажи.

— Кажется, ее звали Анна, — ответил мой друг, состроив издевательски-мечтательную физиономию. — Представь себе такую картину: ржавая металлическая кровать, голая лампочка под потолком, загаженная мухами комната на чердаке. И в этом невероятно убогом месте обитает не ведающее о своей потрясающей, ошеломительной красоте создание, самое прекрасное, какое только можно себе представить. И при этом очень недорогое.

— Думаю, мне нет смысла слушать дальше, — произнеся.

— А мне и не нужно рассказывать тебе дальше. Я могу показать тебе кое-что, а все прочее оставить твоему воображению, — хихикнув, добавил Фабиан. — Девушка была просто фантастическая.

Он вытащил из кармана огромные голубые трусы и развернул их прямо передо мной.

— Что ты на это скажешь? — с улыбкой спросил он. — Она подарила их мне на память.

— Даже не знаю, что и сказать, — промямлил я.

— Что тут у вас такое, парни? — спросил нас Пиф, подвигаясь к нам ближе на крыше вагона. — Понятно, трофеи завоевателя.

— Я стащил эту десятигаллонную шляпу у сутенера, — продолжил Фабиан уже с меньшей самонадеянностью, заметив, что аудитория увеличилась до двух человек. Правда, ему все равно пришлось перекрикивать грохот колес. — Мне не хватило денег, чтобы расплатиться. Оттого-то я и попал в хорошую переделку и был вынужден спасаться бегством.

— Вот история так история, — прокомментировал Пиф, беря трусы из рук Фабиана — Но меня удивляет другое, как тебе вообще удалось вырваться от нее. Ба, да этими трусами можно при желании весь поезд зачехлить!

Услышав его слова, несколько человек, сидевших неподалеку от нас, рассмеялись. Я тоже не смог удержаться от улыбки.

— Не уверен, что твоя шляпа — десятигаллонная, — продолжил наш новый знакомый. — Боюсь, это трехгаллонная шляпа, не больше. Зато трусы легко могли бы вместить дополнительно галлонов десять.

— Кто этот парень? — шепотом поинтересовался Фабиан.

— Твоему другу серьезно повезло прошлой ночью, — сказал, обращаясь ко мне, Пиф. — Он здорово рисковал, ведь его в два счета могли навсегда оставить в этом борделе. Но что мы будем делать вот с этим? Соорудим из них оболочку для воздушного шара?

— Я рад, что твои шуточки хотя бы веселят тебя самого, — заметил Фабиан. — Ничего не поделаешь, зависть — ужасная вещь.

— Да я не завидую, приятель, — отозвался Пиф, с видимым отвращением бросая трусы Фабиану. — Во-первых, они еще ненадеванные, это видно по неразглаженным складкам, а во-вторых, ты забыл оторвать от них бирку с ценником. Скажи честно, ты ведь купил их сегодня утром на рынке, верно?

— Да пошел ты! — огрызнулся Фабиан, и я заметил, что его пальцы ощупывают ткань трусов, явно в поисках ценника.

— Ничего страшного. Я все понял, — ответил Пиф. — Ты торопился и не проверил размер. Но запомни на будущее, если хочешь стать виртуозом лжи, не пренебрегай даже самыми незначительными деталями.

Фабиан засунул трофеи обратно в рюкзак. Натянул на глаза шляпу (которую, как я понял, должно быть, тоже купил на рынке) и сделал вид, будто собрался поспать. Пиф покачал головой, затем сел и достал фотоаппарат. Поезд продолжал двигаться вперед. Проносившийся мимо нас пейзаж оставался довольно неприглядным, лишь изредка радуя глаз кактусами, клочками травы да одинокой глинобитной хижиной, на пороге которой иногда стоял ребенок и махал нам вслед. Рядом с ним его родители или вывешивали на просушку только что выстиранное белье, или грузили на мула поклажу.

Какое-то время спустя мы остановились.

— Ага, это Нос Дьявола, — сообщил Пиф.

Фабиан сдвинул шляпу на макушку и принял сидячее положение.

Подобно автобусу вчерашней ночью, поезд теперь преодолевал спуск, двигаясь рывками, делая остановки, перемещаясь зигзагами — то вперед, то назад, сползая вниз по горному склону. Спуск был предательски коварен и вполне оправдывал свое название, Nariz del Diablo. Мне удалось разглядеть далеко внизу небольшую железнодорожную станцию и разводные стрелки на путях. С трудом верилось, что нам удастся туда добраться. Локомотив с рывком остановился. Стало тихо, и до моего слуха донеслось пение птиц. Спуск предстоит нелегкий, объяснил Пиф. Машинист то и дело будет звонить по телефону, чтобы убедиться, что все стрелки переведены правильно. В противном случае поезду просто не преодолеть путь вниз. Пиф добавил, что выудил эти подробности из туристического справочника.

— Долбаные туристы, — нарочито громко произнес Фабиан, но Пиф сделал вид, будто не услышал его.

Наша бутылка с водой была почти пуста. Пить хотелось все сильнее и сильнее. Солнце уже палило вовсю, и металлическая крыша разогрелась как сковородка.

— Куда вы оба держите путь? — поинтересовался Пиф.

— В городок под названием Педраскада, — ответил я.

— Знаю такой. Прекрасный пляж для тех, кто занимается серфингом. Там круто. В прошлом году я там провел пару недель.

— Ты был в Педраскаде? — насторожился Фабиан.

— Разумеется. Что в этом такого?

— Может, ты поможешь нам кое в чем. Ты случайно не слышал о тамошней клинике для страдающих амнезией?

— Что-что? Как ты сказал?

Фабиан придвинулся ближе к Пифу и объяснил:

— Это такая больница, в ней лечатся те, кто страдает от потери памяти. Она находится в Педраскаде. Вот туда мы и направляемся.

Мне не понравилось, какой оборот начал принимать разговор.

— Эй, парни, слушайте, мне кажется, мы вот-вот начнем спуск по Носу Дьявола, — перебил их я.

— Клиника для тех, кто страдает амнезией? — переспросил Пиф. — А разве такие клиники вообще существуют?

— Конечно, существуют. Куда, по-твоему, помещают тех, кто потерял память? — нетерпеливо объяснил Фабиан. — Так ты ее видел?

— Никогда не слышал о чем-то подобном, ни в Педраскаде, ни где-то еще, — ответил Пиф. — Ты уверен, что такая клиника есть на самом деле? Или это очередная выдумка вроде рассказа про вчерашнюю путану и ее сутенера?

— Слушай, ты, умник!..

— Подожди минутку, — произнес я, вставая между ними. — Клиника вполне может там быть, просто Пиф ее не видел. Мы ведь сами толком не знаем о ней.

Произнося эти слова, я выразительно посмотрел на Фабиана, пытаясь взглядом осадить его — мол, давай, чувак, успокойся. Пиф вряд ли станет подыгрывать ему, делая вид, будто верит в существование того, чего на самом деле нет. Пифу неведомы правила игры. Тем более что он уже успел снискать себе репутацию разоблачителя мифов.

— Я знаю лишь то, — сказал Пиф, — что это крошечный городок, и там нет ничего, кроме небольшого прибрежного бара, нескольких рыбацких хижин и кучки местных пьянчуг. Если вы, парни, найдете в Педраскаде клинику, то я съем вот эту шляпу, клянусь вам. И голубые трусы в придачу.

— Эй ты, чувак! — вспыхнул Фабиан. — Ve esta mamando la vida. Давай вали отсюда, ублюдок! Прочь! Чтобы я тебя здесь не видел!

— Послушай. Ты уж извини, что я обломал тебе кайф и твой лживый рассказ о борделе, — извинился Пиф. — Просто хотел, чтобы вы оба не тратили напрасно время и не искали то, чего нет. Я вам желаю только добра. Если хотите, чтобы я оставил вас в покое, пожалуйста. До скорого!

Пиф подхватил свой рюкзак и переносной магнитофон и, отойдя немного в сторону, присоединился к кучке молодых эквадорцев, сидевших кружком за выпивкой. Он представился им и с их одобрения включил кассетник. Из динамиков тут же донеслись задорные ритмы хип-хопа. Лицо Фабиана приняло недовольное выражение. Я поискал глазами что-нибудь такое, что могло бы отвлечь его внимание, и заметил мальчишку-индейца лет десяти. На нем были выцветшая оранжевая футболка и голубые шорты. Он расхаживал по склону горы прямо напротив вагона и предлагал пассажирам сигареты и ломтики жареных бананов, грудой наваленные на расписное деревянное блюдо, которое крепилось к наброшенному на шею ремню. За спиной у юного торговца висел небольшой, но зловещего вида лук.

— Смотри-ка, вон мальчишка продает сигареты, — сказал я. — Можешь подозвать его и купить пачку «Ларка»?

Заметив мальчишку, Фабиан последовал моему совету и подозвал его ближе. Мальчишка ловко вскарабкался по лестнице на крышу вагона. Фабиан что-то ему быстро сказал.

— Я не знал, что ты говоришь на кечуа, — заметил я.

— Не очень хорошо, так, кое-какие фразы, но этого достаточно, — бросил через плечо Фабиан. — С этими ребятами проще иметь дело, если немного понимаешь их язык.

Он продолжил разговор с маленьким торговцем, хотя акт купли-продажи сигарет был уже завершен. Мне показалось, что Фабиан пытается в чем-то убедить юного индейца. В руку мальчишки перекочевала еще одна банкнота.

— Что еще ты собрался купить? — поинтересовался я.

— Одну услугу, — усмехнулся Фабиан.

Двигатели локомотива снова ожили, и поезд начал медленно сползать вниз по склону. Теперь спуск казался еще более головокружительным, как будто состав грозил в любую минуту сойти с рельсов, вместо того чтобы плавно скользить по ним вниз. Мы по-прежнему двигались на черепашьей скорости. Машинист то и дело останавливался в тех местах, где переключались стрелки, и совершал какие-то сложные маневры.

— А теперь приятные новости, — пробормотал Фабиан, когда мы преодолели примерно половину спуска.

Я подумал, что его слова относятся к нашему путешествию, но вскоре — правда, слишком поздно — понял, что он имел в виду. На вершине невысокой горы я увидел юного торговца сигаретами, который ожидал приближения поезда, приготовив для выстрела лук. В то мгновение, когда Пиф отвернулся, индеец выстрелил. Выпущенная из лука стрела угодила ему прямо в левую ляжку. Я успел заметить, как стрелок сделал триумфальный жест, недвусмысленно адресуя его Фабиану. Мой друг сделал ответный жест, преисполненный благодарности. В следующее мгновение юный индеец исчез из виду, скрывшись за поросшим травой бугром.

— Я, признаться, не думал, что парнишка решится выстрелить, — сообщил мне Фабиан, когда выяснилось, что полученное Пифом ранение не представляет угрозы его здоровью и жизни и суматоха улеглась. После серии очередных остановок и разворотов мы наконец практически завершили спуск.

— Ты нанял мальчишку, чтобы он выстрелил в Пифа из лука? — переспросил я.

— Не то чтобы нанял. Я поспорил с ним на десять долларов, что он не попадает стрелой в кепку пустоголового янки, и авансом заплатил ему. Хотелось немного проучить этого придурка за то, что он мне не поверил. Безмозглый засранец. Уже достал своими ехидными вопросами.

Я буквально пригвоздил Фабиана тяжелым взглядом.

— Фабиан, — промолвил я наконец. — Дай мне слово, что не будешь психовать, если мы приедем в Педраскаду и не найдем там никакой клиники. Обещай мне. Или ты забыл наше с тобой условие: главное — сама поездка, а все остальное несущественно.

— Как же, помню. — Фабиан удовлетворенно вздохнул и снова улегся спиной на крышу вагона. — Просто этот чувак Эпифанио уже достал меня своими подколками, только и всего. Обещаю, ничего подобного больше не повторится.

— Так где ты все-таки был минувшей ночью? — полюбопытствовал я, пытаясь сменить тему.

— Вот только ты теперь не начинай, — последовал ответ.

Перепад высот вызвал у меня свирепую головную боль. Пытаясь хоть как-то ослабить давление, я усиленно открывал и закрывал рот, как тот пес, которому к зубам прилипла ириска. В конце концов я зажал пальцами нос и изо всех сил дунул. Последовал писк, затем хлопок, и в ушах у меня стало мокро.

Четыре часа путешествия на крыше вагона, и Анды остались позади. Травянистые равнины сьерры и горные склоны сменились плантациями бананов и сахарного тростника. На смену запахам горелой древесины пришло резкое, хотя и слегка пьянящее зловоние тропиков. Воздух становился все более влажным. Возникло ощущение, будто кто-то незримый неумолимо накручивает диск некой исполинской машины и с любопытством ждет, когда мы захрустим от напряжения или начнем покрываться ожогами. Ранний подъем и долгое утомительное путешествие способны сбить с толку кого угодно. Оказавшись в новой, незнакомой для нас местности, я неожиданно понял, как далеко занесло меня от дома. Я как будто упал сюда с огромной высоты и никогда не смогу снова подняться наверх, туда, где было так спокойно и безопасно.

После покушения, совершенного мальчишкой индейцем, Пиф заметно утратил былой кураж. Теперь он сидел неподалеку от нас, куря самокрутку, вернее, косяк. Фабиан время от времени прикладывал ко лбу загипсованную руку, словно надеялся найти в ней некое подобие прохлады, а затем принялся протирать лицо смоченными в спирте ватными тампонами. От меня не скрылось, что он украдкой бросает взгляды на Пифа, изредка улыбаясь только ему одному известным мыслям.

Сделав очередную затяжку, Пиф предложил нам косяк.

— Нет, спасибо, — отказался я.

— Не попробовать чего-то — значит никогда не узнать, что это такое, — философски заметил Пиф.

— Я уже пробовал травку, — ответил я. — Я ведь здесь живу, или ты уже забыл?

Я пару раз курил дурь вместе с Фабианом. Для меня этот эксперимент неизменно заканчивался тошнотой и приступом кашля. А вот мой друг ловил кайф и, забившись в угол, беспрестанно хихикал. Но сейчас дымок косяка, смешанный с запахами свежего ветра, плодов манго и пока еще не видимого глазу моря, приятно дразнил и щекотал нос.

После того как самокрутка несколько раз прошла по кругу, настроение пассажиров на вагонной крыше значительно улучшилось. Напряжение как рукой сняло. Фабиан, судя по всему, был особенно доволен таким поворотом событий.

— Я больше не в обиде на этого парня, — произнес он.

Время от времени Пиф потирал раненое бедро. Он стоял, устремив взгляд вперед, и стоически наблюдал за тем, как локомотив, пыхтя, тянет за собой поезд.

— Послушай, приятель, — начал Фабиан, подавшись немного вперед. — Я хочу перед тобой извиниться за тот фокус со стрелой.

Пиф недоуменно посмотрел на него.

— Ты надоумил этого мальчишку с сигаретами выстрелить в меня из лука? — спросил он.

— Да. Извини меня.

Пиф зашелся в приступе безмолвного смеха, а затем вскинул руки в комическом жесте, как будто защищаясь от чего-то.

— Я все понял. Ты нанял убийцу, чтобы устранить меня. Отныне я верю всему, что ты скажешь.

— Это уже ближе к истине, — безмятежно улыбнулся Фабиан.

— Ты — сумасшедший ублюдок, — снова рассмеялся Пиф, встряхнув головой. — Эх, не хотел бы я оказаться рядом с тобой на берегу моря в тот момент, когда ты окажешься там и узнаешь, что никакой клиники в этом месте нет и никогда не было.

— Ладно, на этот раз оставим твои слова без комментариев, — посерьезнев, ответил Фабиан. — Но мой тебе совет, лучше не искушай судьбу.

Поезд сделал остановку в городке под названием Букай, не обозначенном ни на одной карте. Если вы станете искать это место там, где железнодорожная ветка обрывается на пути к Гуаякилю, то найдете город, именуемый Генерал Элизальде, но отнюдь не Букай. Дело в том, что, несмотря на подвиги прославленного генерала, именем которого назвали город (кстати сказать, чрезвычайно грязный и неприглядный), все называют его исключительно Букай. А раз его так называют, он всегда остается Букаем.

— Знаете, кто родился в Букае? — спросил Фабиан, когда поезд наконец остановился.

— Нет, а кто же все-таки родился в Букае? — спросил я.

— Лорена Боббит, — ответил мой друг. — Та самая, которая мужикам отрезала концы. Тут надо вести себя чрезвычайно осторожно.

— Спасибо за совет, — поблагодарил Пиф.

Дороги Букая представляли собой проложенные в бурой грязи автомобильные колеи. По ним разъезжали американские грузовики довоенной сборки и ветхие мотоциклы. Все мыслимые поверхности были испещрены политическими лозунгами. Они красовались на транспарантах, свисавших со стен домов с плоскими крышами, и — намалеванные баллончиками с краской — на самих стенах. Заявления носили дерзкий характер, граничащий с мелодраматическим пафосом: «Эквадор всегда был, есть и будет страной бассейна Амазонки», «Перу — Каин Латинской Америки». Я как-то позабыл, что чем дальше мы продвигались на юг, тем больше приближались к Перу и соответственно к театру военных действий. По улицам бродили солдаты в боевом камуфляже и бейсболках, с небрежно болтающимися на плече винтовками и пистолетами на поясе.

— Какое это имеет отношение к войне? — поинтересовался Пиф. После выкуренного косяка он говорил уже с ярко выраженным местным акцентом.

— А ты разве ничего не знаешь? — спросил Фабиан. — Ты, черт тебя побери, эквадорец, чувак.

— Меня долго здесь не было. Ты лучше просвети меня.

— Видишь ли, — начал Фабиан, — даже если ты веришь в то, что война настоящая — хотя на самом деле это не так, — ты все равно должен знать, что на одной трети нашей страны никто не живет, кроме горстки индейцев. Если бы ты отправился к ним и сказал, что теперь они перуанцы, а не эквадорцы, они ни черта бы не поняли, о чем ты говоришь. То есть если, конечно, тебе удалось бы что-то сказать после того, как они снесли бы тебе голову с плеч. — Фабиана явно пробило на красноречие, и слова текли из него мощным потоком. По всей видимости, травка вызвала в нем вкус к политической риторике. — Но есть и другая причина, — продолжил он. — Если нас лишить куска нашей родной Амазонии, нам станет не по себе. Мы не сможем почувствовать себя латиноамериканцами в полном смысле слова. А враги хотят лишить нас куска законной территории. Даже ты должен это понимать, или я не прав?

— Пожалуй, — согласился Пиф. — Типа того.

— Верно. Тут самое главное — амазонская гордость, — вступил в разговор я. — Это никоим образом не связано с месторождениями нефти в спорных пограничных районах.

Иногда очень полезно иметь такую серьезную и знающую мать, как моя.

— Я этого не слышал, — заявил Фабиан. — Предпочитаю в качестве главной причины амазонскую гордость. Мы в любом случае ни за что не примиримся с Перу. Мы вцепились друг другу в глотки еще во времена Хуаскара и Атахуальпы.

— Какое поэтическое объяснение!

— Да пошел ты!

Когда поезд остановился, Пиф подошел к Фабиану, чтобы попрощаться.

— Не будем обижаться друг на друга. Вот, бери. Я завтра улетаю в Чили и не могу взять это с собой, — сказал он.

И Пиф протянул Фабиану завернутый в газету пакет с «травкой». На него явно произвели впечатление размеры военного присутствия, и, так же как и я, он, видимо, решил, что шляться по городу с наркотиками опасно. А вот Фабиан явно об этом еще не задумывался.

— Спасибо, чувак, — поблагодарил он, засовывая пакет в рюкзак. — Очень мило с твоей стороны. Желаю тебе хорошо оттянуться в Чили. Еще раз извини за тот случай со стрелой.

— Думаешь, это действительно была любезность? — спросил я его, когда Пиф ушел. — Может, не стоит спускаться с поезда и отправляться в город с целым пакетом дури в рюкзаке?

— Солдатам на это наплевать. Если и стоит держаться от кого подальше, то от полиции. Кроме того, мы ведь с тобой не туристы. Легавые обычно устраивают облавы на тех, кто одет как этот твой новый друг, с которым мы только что распрощались, — ответил Фабиан. — И потом, такое случается чаще всего тогда, когда кто-то настучит им про парней, у которых есть «травка». Меня, признаться, так и подмывает заложить этого типа. Я многое отдал бы за то, чтобы увидеть выражение лица чертова янки, когда его возьмут за жопу местные легавые.

— Приятно знакомиться с новыми людьми, верно? — заметил я, когда мы с моим другом спустились с крыши вагона и зашагали в направлении к городу.

Было уже далеко за полдень. Мы с Фабианом по непролазной грязи пробирались к автобусной остановке. Мой друг шагал с присущей ему самоуверенностью, меня же с каждой минутой охватывало все большее беспокойство. Каждый солдат, которого мы встречали, смотрел на нас — как мне казалось — гораздо подозрительнее, чем предыдущий.

— Может, ты все-таки снимешь эту шляпу, чтобы не походить на туриста? — спросил я.

Фабиан продолжал едва ли не строевым шагом идти по улице. Лишь пробормотал что-то типа того, что нам-де никоим образом нельзя демонстрировать нерешительность, даже выбирая автобус, на котором мы поедем дальше. В конечном итоге мы сели в жуткого вида развалюху, судя по всему, выбранную моим спутником наугад. Букай и Пиф вскоре остались далеко позади.

Это был именно такой автобус, о котором я мечтал: приборная доска, затянутая малиновым кожзамом; прицепленные к зеркалу заднего вида многочисленные талисманы и амулеты; клетки с морскими свинками, которыми было полностью заставлено сиденье позади нас. Полное отсутствие подвески в автобусе гарантировало нам прекрасную возможность всем телом ощутить прелести неровностей и выбоин дороги. Единственными амортизаторами в автобусе были разве пружины под водительским креслом. Шофер забавно подпрыгивал на нем, пытаясь сохранить равновесие. На картинке, приклеенной к потолку над его головой, был изображен Иисус Христос, показывающий большой палец. Изо рта у него вырывался пузырек с надписью «Расслабься, я еду вместе с тобой!».

Заросли тростника на плантациях, мимо которых мы проезжали, местами достигали высоты автобуса, и поэтому из окна больше ничего не было видно.

Я задремал с полуоткрытыми глазами, все еще испытывая отупение от выкуренного в поезде косяка, глядя, как подрагивают валяющиеся на полу осколки битого бутылочного стекла. Эти коричневые осколки на каждом ухабе подскакивали, словно градины, — своего рода графический эквалайзер для дорожной поверхности.

Вскоре Фабиан сообщил мне, что по его прикидкам мы скоро окажемся в Педраскаде. В следующее мгновение автобус наскочил на канализационный люк, и все, что находилось внутри салона, мгновенно взлетело в воздух. Меня подбросило вверх, и я ударился головой о потолок. Водитель сумел удержать автобус в горизонтальном положении и спешно нажал на тормоз. Однако буквально в следующее мгновение он, не оглядываясь на салон, нажал на газ, и мы покатили дальше как ни в чем не бывало. Несколько пассажиров разразились проклятиями в адрес водителя:

— Hijo de puta! Сукин сын! Сначала научись водить, а уже потом садись за руль, грязная обезьяна!

— Что за манеры! Ты же везешь живых людей, идиот!

Сидевшая двумя рядами впереди нас крупная женщина с кукишем из осветленных волос нагнулась вперед, схватившись за окровавленную руку. В тот момент, когда мы наскочили на люк, осколок бутылочного стекла взлетел воздух и порезал ей палец.

— Матерь Божья, — тихо повторяла она, сжимая порезанный палец.

К счастью, порез оказался не очень глубоким, однако осколком начисто срезало один из ее покрытых ярко-красным лаком ногтей. Фабиан наклонился, вытащил из ботинка шнурок и направился по проходу к пострадавшей.

— Вы позволите, сеньора? — спросил он.

Водитель, разглядев окровавленную руку пассажирки в зеркале заднего вида, вновь собрался затормозить, однако Фабиан, заметив его намерения, крикнул:

— Не останавливайся! Мы сами справимся. В конце путешествия мы запишем твое имя и регистрационный номер. Так что не дергайся и продолжай крутить баранку!

Фабиан склонился к пострадавшей и принялся успокаивать, словно напуганное домашнее животное.

— Не волнуйтесь, сеньора. Сейчас я остановлю кровотечение, и все будет в порядке, — уговаривал он бедную женщину и, одарив своей самой обаятельной улыбкой, ловко перетянул шнурком раненый палец.

Пострадавшая расцвела ответной улыбкой.

— Вы видите? Кровотечение остановилось. Теперь вам временно придется покрывать лаком всего девять ногтей, верно я говорю?

Женщина радостно рассмеялась его шутке.

— Вы очень милый юноша, — сказала она. — Позвольте мне отблагодарить вас за ваше добросердечие.

— Это совершенно лишнее, — ответил Фабиан, показывая на кошелек, который женщина достала из сумки.

— Но ваш шнурок…

— Поверьте, сеньора, я без проблем смогу найти себе новый.

Фабиан встал и направился по проходу к своему месту. Все, кто сидел в автобусе, не сговариваясь наградили его дружными аплодисментами. Мой друг сделал жест сдержанной признательности и сел рядом со мной.

— Что это на тебя нашло? — поинтересовался я.

— Больше задержек не будет, — ответил он, глядя вперед. — Путешествие и без того затянулось.

Глава 11

Если попытаться перевести с испанского слово «Педраскада», получится нечто вроде словосочетания «каменная буря». Это название идеально соответствовало месту, в котором оказались мы с Фабианом. С обоих концов пляжа высились исполинские нагромождения каменных вулканических глыб и огромные обломки песчаника, поочередно отбрасывая тени на полоску песка, — гигантские солнечные часы, созданные самой природой. Если учесть здешнюю активную вулканическую деятельность, то выбор имени этого места представлялся не таким уж и нелепым. Разве Галапагосские острова сформировались как-то иначе? Когда-то их вообще не существовало, но затем из глубин океана, исходя паром и медленно остывая, над поверхностью воды всплыла масса раскаленных островов. Так что представить себе каменную бурю в здешних условиях не так уж сложно. Если бы у вас хватило сил перевернуть один из бесчисленных гигантских камней, что усеивали пляж с обеих сторон, не исключено, что вы потревожили бы останки какого-нибудь представителя доколумбовой цивилизации с примитивной древней удочкой в руках, которую он, возможно, сжимал в тот момент, когда его укокошил свалившийся с небес метеорит.

Правда, несмотря на каменные глыбы и там и здесь, противоположные края пляжа имели между собой мало общего. На южном конце, слева от вас, если повернуться лицом к океану, позади скал полоса песка изгибалась прочь от кромки воды и, отвердев, постепенно переходила в исклеванную петухами фунтовую дорогу, вернее, главную улицу, вдоль которой постепенно разросся городок Педраскада. Недостроенные одноэтажные домики и бары со временем превратились в более массивные дома и магазины. Выстроившись в доль дороги, они образовали единственную городскую площадь — плазадела Индепенденсия: аккуратные клумбы, разбитые в желтой пыли, пальмы, уличные фонари, аптека и почта с единственным на весь городок телефоном.

Автобус высадил нас на северном конце Педраскады. Здесь царила первозданная анархия природы. Признаками цивилизации — помимо крытых пальмовыми листьями пляжных баров — служили разве что несколько деревянных домиков, задвинутых от кромки воды в чащу кустарников и лишенных листвы деревьев, приютившихся за примитивной деревянной вывеской с незатейливой надписью «Заведение Хуана». В этом месте пляж резко обрывался — как раз там, где берег с северной стороны смыкался со скальной громадой. Попасть отсюда в соседнюю бухту можно было лишь в часы отлива, обойдя подножие «фасадной стороны» утеса. Никакой тропинки, ведущей на ту сторону, не было и в помине, однако надписи, оставленные на скале бесчисленными влюбленными парочками, свидетельствовали о том, что человеческая нога здесь все же ступала, и не раз.

Под лазурной поверхностью затаился коралловый риф — главная достопримечательность бухты. Так что, хотя волны в Педраскаде бывали размером с дом, любые попытки оседлать волну у северной оконечности пляжа грозили завершиться плачевно. Крохотный, выкрашенный красной краской храм с крестом на макушке, похожий на собачью конурку из мультика, прилепился к той части утеса, которая обращена к бухте. Памятник несчастному серфингисту, несколько лет назад разбившемуся о риф. Пока мы жили в Педраскаде, я каждую ночь бросал взгляд на эту церквушку, и всякий раз там горела свеча. И все равно, хоть убей, не пойму, как можно вскарабкаться на вершину отвесного утеса.

Немного дальше и выше, за прибрежными скалами, виднелся, сверкая на солнце, какой-то непонятный металлический купол, к которому, судя по всему, невозможно было подобраться. Он отражал солнечный свет, когда сам пляж погружался в тень, и сиял подобно маяку даже в дневное время. Сразу по приезде в Педраскаду я не раз ловил себя на том, что мы с Фабианом то и дело таращим глаза на это сооружение, хотя ни он, ни я не желали в этом признаться.

Автобус уехал. Мы швырнули рюкзаки на песок, а сами наперегонки устремились к воде. А как иначе? Если в вас осталась хотя бы капля жизни, то первое, что хочется сделать, увидев море после долгого путешествия, это поскорее броситься к нему, ощутить на губах вкус соленой воды, пошлепать руками по волнам. Мы влетели в воду, но Фабиан тут же принялся чертыхаться, недовольный своей загипсованной рукой и тем, что я брызгаюсь на него.

— Знаешь, что нам сейчас нужно? — спросил он, когда мы вылезли на берег.

У него снова возникло желание курнуть травки. Мы устроились на валунах, чтобы немного обсохнуть, и Фабиан вытащил обернутый газетой пакет. Волны плавными, мягкими шлепками ударялись о берег. Мои голые пятки были прижаты к твердой поверхности мокрого песка. После царившей в автобусе духоты я испытывал неописуемое блаженство. Пиф поступил мудро, снабдив нас заодно и приличным количеством папиросной бумаги. Фабиан, высунув от усердия язык, пытался свернуть самокрутку. Закованная в гипс рука не слишком способствовала успеху.

— Не могу нормально двигать рукой из-за этой херовины, — пожаловался он. — Эх, знал бы ты, как пришлось повозиться прошлой ночью. Ты даже не представляешь, каково трахаться с загипсованной рукой.

— Так ты все-таки трахался прошлой ночью? — уточнил я.

— Разумеется, а как же иначе? — усмехнулся Фабиан. — Ее звали Анна. Я тебе уже говорил.

— Конечно, говорил. Извини.

Наконец он соорудил нечто похожее на косяк и провел языком по краю самокрутки.

— Думаешь, так оно и должно быть?

— Если ты считаешь, что у тебя получится лучше, то давай сам попробуй. Нам от этой штучки сейчас станет классно. Торкнет как следует. Ты, главное, не трусь.

Взяв свое творение в губы, Фабиан щелкнул зажигалкой. Самокрутка вспыхнула по всей длине с одного бока и примерно половина ее содержимого тут же высыпалась на камни.

— Ха-ха! — рассмеялся Фабиан. — Ты только не волнуйся, у нас еще приличный запас. Все дело в практике. Попытаемся еще раз, и все получится. Вот видишь? Эта вроде будет получше.

С этими словами он принялся судорожно затягиваться, стараясь раскурить косяк. Хватило каждому на несколько затяжек. Мы сидели, прислонившись спиной к камням, передавали друг другу самокрутку и кашляли. После этого скрутили еще один косячок, и через какое-то время нам по-настоящему похорошело. Фабиан сидел на песке, закрыв глаза, прижавшись спиной к огромному камню. В безжалостном солнечном свете уходящего дня его лицо казалось отлитым из бронзы.

— Вон там. Позади нас, — медленно и негромко заговорил он. — Как ты думаешь, этот купол и есть то самое место?

Я уставился на воду, в которой, слепя глаза, отражалась идеальная копия солнца. Ажурная сетка пены на поверхности с шипением распадалась на массу мельчайших частичек.

— Я не знаю, Фабиан.

— Но ведь он может там находиться, разве не так? Как ты считаешь, может?

— Не знаю.

— Могу легко представить себе, какие там полы — кафельные, в черно-белую шахматную клетку. Повсюду сверкают хром и никель. А еще там непременно должны быть таблички с надписями, они постоянно напоминают пациентам об очень важных вещах. Вы пообедали. Сегодня вторник. Нашего президента зовут Сиксто Дюран Балпен. Мы живем во время войны.

— Послушай, я про эту клинику…

— Потом там есть таблички специально для каждого пациента, но они не в коридоре, а в палатах, — перебил он меня. — На них по идее фотографии, а не имена. Сопроводительные надписи могут быть примерно такого содержания: Вас нашли на пляже близ Салинаса, на вас была голубая косынка… Или что-то в этом роде.

— Фабиан, я про клинику.

— Что именно?

— Мне казалось, мы с тобой договорились не слишком увлекаться. Ты ведь понимаешь, что ее может не быть.

— Слушай, не ломай мне кайф. Я не утверждаю, а лишь предполагаю, что она в принципе может там находиться.

— Но ее может там и не быть.

— Верно. Только давай не будем выяснять это прямо сейчас, сию секунду. Подождем немного, когда настанет подходящее время. Тогда все и станет известно. Ведь приходится ждать несколько дней после покупки лотерейного билета? Проверить номера удастся лишь спустя какое-то время. Поэтому пару дней можно жить надеждой, что тебе повезло, что ты что-то выиграл. Верно я говорю?

— Я не играю в лотерею, — отрезал я.

Мы какое-то время сидели молча, вслушиваясь в монотонный рокот прибоя.

— Фабиан, послушай, — продолжил я. — Известно, твоя мать погибла в машине, сорвавшейся с горного склона, правильно я говорю? Согласись, это ведь вполне правдоподобная версия. Что бы мы с тобой ни говорили друг другу.

— Мне нетрудно поверить в то, что погиб отец, — немного помолчав, произнес Фабиан. — Я и сейчас отчетливо его себе представлю. К тому же мы его похоронили. Уже от этого мне немного легче. С матерью все обстоит иначе. Мне легче верить… во многое другое. Почему я увидел ее во время пасхального шествия? Это ведь не какое-то давнее воспоминание. Она действительно была там. В тот самый момент для меня она была живой. Что же здесь неправильного? Это своего рода лакуна. Лакуна, которую я могу заполнить чем угодно. Вроде обитателей этой самой клиники.

— Которой там скорее всего нет.

Фабиан почесал голову и состроил гримасу, как будто я ляпнул нечто неприятное и пошлое, нечто такое, что следует побыстрее стереть из памяти.

— То, что мне известно, и то, что неизвестно, — в равной степени истинно, — проговорил он. — Если существует нечто такое — что угодно, — что способно вселить в меня надежду, я приложу для этого все усилия. Ты понимаешь, о чем я? Ты понимаешь, что даже если из нашей поездки сюда ничего не выйдет, это все равно не будет напрасной тратой времени?

— Понимаю. Как не понять. Хотя давай тогда исходить из того, что клиника может существовать. Мы не будем заполнять никаких лакун, чтобы ни в чем не разочаровываться. Договорились?

Я выжидающе посмотрел на него.

— Договорились, — согласился Фабиан.

— Обещаешь?

Он ничего не ответил.

— Так обещаешь или нет?

— Обещаю. Я и не ожидал от тебя понимания. Тебе все равно не понять моих чувств. Того, что я испытываю постоянно.

Его лицо находилось в тени, и безжалостное солнце нещадно палило нам спины.

— У меня такое ощущение, будто они вошли в мою кровь и все время причиняют боль.

На сей раз промолчал я.

— Вдруг в клинике для жертв амнезии держат запас воспоминаний, как в обыкновенной больнице — запас крови, — продолжил Фабиан. — Даже если мы и не найдем мою мать, то как знать, может, нам удастся по крайней мере отыскать воспоминания о ней, которые я потерял.

— Только потому, что не помнишь ее так же хорошо, как и отца, — неуверенно произнес я, — из этого вовсе не следует, что…

— Я и не утверждаю, что ничего не помню. Кое-что врезалось мне в память.

— Расскажи.

Фабиан немного помедлил.

— Мать любила персики. Всегда их ела. От нее постоянно пахло персиковым соком.

— Похоже, что…

— Память — странная штука, — перебил он меня. — Знаешь, можно ведь создавать воспоминания самому. Я могу заставить тебя навсегда запомнить это мгновение. Для этого нужно каким-то образом его пометить, чтобы никогда о нем не забыть.

— Мне придется какое-то время подождать, прежде чем ты сумеешь убедить меня, что так оно и есть.

— Верно, но все же я попытаюсь, — сказал Фабиан и сел прямо. — Если я захочу, то прямо сейчас сделаю так, что это мгновение навсегда отпечатается в твоей памяти. Я могу обессмертить себя в твоих воспоминаниях.

— Это было бы прекрасно. Послушай, тебе хватит пока курить.

— Готов поспорить с тобой, — не унимался Фабиан. — Ставлю пятьдесят долларов на то, что заставлю тебя запомнить это мгновение, ну, допустим, на десять лет.

— Идет, — согласился я. — Полагаю, через десять лет я смогу легко потратить пятьдесят долларов на такой пустяк, как спор. Во всяком случае, надеюсь, что смогу. Ноты тоже должен запомнить это мгновение, иначе ты не сможешь потребовать с меня деньги, если я проиграю.

— Мне это не нужно. Ты запомнишь его. Ну что, по рукам?

— По рукам. Договорились.

— Тогда давай свою руку. Обменяемся рукопожатиями.

Я протянул ему руку. Фабиан крепко схватил меня за запястье и другой рукой вдавил мне в ладонь зажженный кончик самокрутки.

— Ну ты козел! — взвыл я, пытаясь вырваться.

Однако Фабиан, с усмешкой глядя мне в глаза, продолжал гасить самокрутку о мою руку. На ладони моментально вздулся ярко-красный волдырь, весь в частичках пепла. Наконец Фабиан отпустил меня, и я бросился к воде, чтобы погрузить в нее обожженную кисть.

— От соленой воды заживет в два счета! — крикнул мне вслед Фабиан. — Гарантирую, это мгновение ты запомнишь на всю оставшуюся жизнь.

— Да пошел ты!

Однако следует признать: Фабиан оказался прав. Сегодня каждый раз, когда я смотрю на свою ладонь, то вспоминаю это мгновение. Отметина, которую он оставил на моей руке, — не больше шрамика от ветряной оспы. Она плохо различима, но все равно видна. По одну сторону от былого ожога — две или три линии. Словно отпечаток пальца Фабиана, навсегда запечатленный на моей руке и ставший частью моего кода ДНК.

— Вот видишь? — сказал Фабиан, когда боль немного улеглась и я снова сел на песок. — Это, конечно, экстремальный способ доказательства правоты моих слов, но ведь я мог бы добиться цели, сказав тебе что-то значимое и памятное. Допустим, я сказал бы тебе, что трахался с твоей матерью, и ты бы поверил. И запомнил мои слова. Слова — тоже действия. Правильная фраза с моей стороны имела бы тот же эффект, что и поступок. Она запечатлелась бы в памяти ничуть не хуже.

— Но ты ведь не стал искать такую правильную фразу, верно? Ты взял да и прижег мне руку, черт тебя возьми.

Фабиан снова зажег самокрутку и сделал затяжку.

— И слово было Бог, — произнес он, вытянув губы трубочкой и выпуская кольцо дыма. — Как ты думаешь, это настоящая травка? Я что-то не чувствую никакой разницы.

Я расхохотался так, что свалился с камня.

Пришло время подумать о ночлеге, и мы уже собрались уходить с пляжа, когда за спиной у нас со стороны моря донесся какой-то звук — не то глухой удар, не то взрыв в отдалении от берега.

— Это еще что такое? — удивился Фабиан.

— Наверно, что-то связанное с войной, — предположил я. — Может, где-то рядом идут военно-морские учения?

С этими словами я устремил взгляд в сторону линии горизонта, надеясь увидеть там что-нибудь примечательное.

— Круто! — произнес Фабиан. — Может, мы с тобой станем свидетелями потопления корабля или другого исторического события.

Бум!

— Черт, что же это такое? Кажется, стреляют из какого-то мощного оружия.

— Наверно, взрываются мины.

— Или торпеды. Похоже, перуанцы выследили одну из наших подводных лодок.

— А разве у нас есть подводные лодки?

— Не знаю.

Бум!

— Где-то идет бой.

— Точно. Черт побери, дело серьезное.

— Что там, черт возьми, происходит?

— Это пеликаны, — неожиданно раздался чей-то голос.

Мы с Фабианом мгновенно обернулись. Позади нас стояла девочка лет десяти. Кожа нежного оливкового оттенка. Легкое летнее платьице желто-красной расцветки. Дужка пластмассовых очков сломана и заново склеена при помощи изоленты.

— Что? — переспросил я.

— Пеликаны, — повторила девочка. Она говорила по-английски с легким американским акцентом, но мне показалось, что этот язык ей не родной. — Это бурые пеликаны. Они охотятся на рыб. С высоты ныряют за ними в море. Падают вниз камнем. Оттого и шум. Вы голые под полотенцами?

Фабиан вцепился в обмотанное вокруг талии полотенце.

— Нет, — быстро ответил он.

— Что ты имеешь в виду? Какие еще пеликаны? — спросил я.

— Какие еще пеликаны? — передразнила девочка. — Те, какие здесь водятся.

— Пеликаны? — спросил Фабиан. — Чушь собачья. Хрень кошачья.

— Нельзя говорить так грубо. Мой папа считает, что с незнакомыми людьми нельзя говорить грубо.

— Понятно. Где же сейчас твой папа?

— Тут недалеко. Это наши домики. Вы же хотите остановиться у нас и пожить здесь?

— Наверное, хотим, — сказал я, поднимая с песка рюкзак. — Как тебя зовут?

— Сол, — коротко ответила она, изящно поклонившись.

* * *

Девочка повела нас с пляжа мимо гостевых домиков по направлению к бару под навесом из пальмовых листьев. В разгар туристического сезона здесь, видимо, собирались любители серфинга, однако в данный момент в заведении было пусто, если не считать немолодого хиппи с грязными седыми волосами. Он стоял к нам спиной, так низко согнувшись над жаровней, что казалось, будто он метет бородою пол. На хиппи были парусиновые шорты и белая футболка с обрезанными по плечи рукавами. Руки покрыты следами солнечных ожогов. Мне он показался чем-то похожим на обезумевшего от постоянного голода и одиночества отшельника. Он словно ожидал момента, когда ему наконец удастся проглотить последний кусочек пищи, который имел несчастье оказаться на его жаровне. Когда же мы подошли ближе, оказалось, что хиппи выкладывает на решетку полоски говядины, нанизанные на тонкие деревянные шпажки. С одной стороны мясо успело слегка подгореть и с шипением пускало сок, с другой все еще оставалось непрожаренным, кроваво-красным. Услышав наши шаги, незнакомец поднял голову и посмотрел в нашу сторону.

— Привет, малышка! — произнес он, обращаясь к нашей новой знакомой. — Кого ты мне привела?

Судя по выговору, перед нами был уроженец Калифорнии.

— Привет, папа, — ответила та. — Это новые постояльцы.

— Нужна комната, парни? Не желаете отведать мяска?

— Нам, пожалуйста, и то и другое, — ответил Фабиан, бросая рюкзак на песок.

Отец Сол представился нам — Рей. В свою очередь, мы назвали ему свои имена, и он несколько раз их повторил. Такое ощущение, будто они были для него в новинку, и он словно попробовал их на язык. Например, имя «Фабиан» он произнес почему-то как «фейбл». Внешность у Рея была слегка пугающая. Его борода настолько затмевала собой остальные черты лица, что возникало ощущение, что те лишь боязливо выглядывают из могучих непроходимых зарослей. В обрамлении столь густой бороды зубы Рея смотрелись довольно зловеще, словно у людоеда, однако когда мы с Фабианом немного привыкли к нему, Рей стал нам даже чем-то нравиться.

Рей был хозяином гостевых домиков, однако весь этот, с позволения сказать, гостиничный бизнес в Педраскаде раньше назывался «Заведением Хуана». Хуаном звали местного рыбака, который в конце семидесятых годов, уйдя на покой, решил построить несколько пляжных домиков. Рей был первым его постояльцем и поселился на берегу, еще когда не все бунгало были достроены до конца, а город еще не являлся пристанищем серфингистов — так, крошечная рыбацкая деревушка. Рей сразу влюбился и в домики Хуана, и в его девятнадцатилетнюю дочь и поспешил признаться в своей двойной любви. Теперь этот «гостиничный комплекс» по идее следовало бы именовать «Заведением Рея», но Рей не видел смысла в изменении названия. Ему нравилось продолжать дело, начатое покойным тестем, да и в коммерческом отношении неразумно называть заведение именем какого-то гринго, тем более вывешивать такую вывеску над входом.

Гостевые домики располагались вокруг центрального двухэтажного строения, где обитал сам хозяин и находился главный бар. Неподалеку приютился сарайчик, который служил импровизированной уборной с засыпанной опилками выгребной ямой, и душевой, устроенной из старой цистерны. Сливное отверстие было накрыто бамбуковой решеткой, а для подачи воды нужно было дергать за цепочку, открывавшую в цистерне отверстие. На всем пространстве вокруг бара стоял сильный запах дыма от жаровни и сока лайма. Сквозь постоянное жужжание облака насекомых доносилось журчание какого-то подземного источника.

Обычно, сообщил нам Рей, здесь бывает уйма туристов, однако на данный момент мы с Фабианом — единственные его постояльцы. Хотя он, по его собственному признанию, был «бездельником», Рею удалось скопить прилично деньжат — своего рода компенсация за те убытки, которые Хуан нес практически все время. Подобно многим калифорнийцам, Рей был бездельником с неплохим доходом.

— С какой стати мне возвращаться в Штаты? — заявил он. — У меня здесь есть все, что только душа пожелает. Разве можно найти работу лучше, чем подсказывать людям, как им приятно проводить время?

В тот вечер мы разожгли на берегу костер и, усевшись вокруг, ели жаренное на гриле мясо, запивая его холодным пивом. Я попытался представить себе, что прожил на этом пляже двадцать лет, как Рей. Просто невероятно — как можно привязать себя к человеку или месту на такой огромный срок.

Жену Рея звали Кристина. Она рассказала нам, что никогда в жизни не стригла волос, и теперь они — от корней с легкой проседью до посеченных концов — струились темной волной почти до колен. Кристина носила свободную одежду синих или розовых тонов. Ее спокойная уверенность и приятное лицо удивительно контрастировали с внешностью и манерами мужа. Несмотря на крупное телосложение, Кристина двигалась с поразительным изяществом и грацией, чем-то напоминая мудрую гориллу, выбравшую себе в супруги чокнутого павиана.

Сол уснула еще до наступления темноты, уткнувшись носом в песок. Мать осторожно взяла ее на руки и отнесла в дом. Вернувшись, Кристина приступила к действию, которое, очевидно, давно стало для нее привычным ритуалом. Вокруг костра были выложены массивные плоские камни. После того как камень нагревался от огня, но его еще можно было взять в руки, он передавался по кругу, чтобы люди могли немного согреться. Рей тем временем занимался мясом, насаживая его на деревянные шпажки, предварительно обмакнув ломтики в сок лайма и выкладывая на решетку гриля. Мы по кругу передавали камни и поджаренное мясо, и нас нежно обволакивала ночь. Облака, пронизанные лунным светом, напоминали исполинские серебристые грибы ядерных взрывов. Я до сих пор помню: в те минуты мне казалось, что сочные куски мяса, пропахшие дымком костра, запиваемые пльзенским пивом из литровых бутылок, — самое вкусное, что только может быть на свете. Я посмотрел на Фабиана. Прожевав очередной кусок, он принялся засовывать деревянную шпажку под слой гипса на сломанной руке.

— Что случилось? — поинтересовался я.

— У меня тут кое-что завалилось под гипс, — объяснил тот. — Жуть как чешется.

— А что завалилось-то?

— Моя марадоновская медаль 1986 года. Я не имею права потерять ее. Ее мне подарил отец.

Марадоновская медаль — это такая помятая, вся в пятнах вещица, что-то вроде монеты, которую Фабиан постоянно носил с собой. Он забавы ради вертел ее пальцами или использовал при демонстрации фокусов с исчезающими монетами и прочих трюков, призванных показать ловкость его рук. Фабиан как-то пытался уверить меня, что это настоящий приз с чемпионата мира 1986 года, однако в таком случае уверение, будто эту штуку ему подарил отец, оборачивалось сущей бессмыслицей. Эта безделица была не что иное, как бесплатный сувенир — такие еще выдавала одна компания, выпускающая сухие завтраки, но для Фабиана данная штуковина была своего рода талисманом. Так что не исключено, что она все-таки досталась ему от отца.

— Ну, под гипсом ей ничего не грозит, — заверил Фабиана Рей. — Подожди, когда придет время снимать гипс. А пока возьми-ка камень.

Фабиан бросил палочку в костер и принял у Рея импровизированную грелку.

— А теперь ответьте на мой вопрос, парни, — проговорил Рей. — Каким ветром вас сюда принесло? Простите мне мои слова, но на вид вы значительно моложе моих обычных постояльцев.

— Ищем сокровища, — выпалил я прежде, чем Фабиан успел озвучить иную версию.

— Впервые слышу о каких-то сокровищах и их поисках, — мгновенно оборвал меня он. Его явно позабавили мои попытки отвлечь его от темы клиники для жертв амнезии.

— Как, ты никогда об этом не слышал? — в свою очередь, удивился Рей. — Кристина, дорогая, расскажи им про Френсиса Дрейка.

— Только если им действительно интересно.

— Конечно, интересно, верно я говорю, парни?

— Ну хорошо, только они, наверное, знают даже больше, чем я.

— Клянусь вам, мы ничего об этом не знаем, — заверил ее Фабиан.

— Ничего не знаем, — поддакнул я, решив не признаваться, что кое-что мне известно. Стоит признаться, что я располагаю некими сведениями об этом месте, как это может вызвать у Фабиана подозрения в истинности сфабрикованной мною газетной вырезки.

— Ладно, тогда я начинаю, — сказала Кристина, указав в сторону океана. — Итак, это произошло примерно в восьмидесятых годах XVI века, когда война на море была в самом разгаре.

— Совсем как сегодня днем, — вставил Фабиан.

— Замолчи, — оборвал его я. — Пожалуйста, продолжайте, Кристина.

— Ваш англичанин Дрейк долгие месяцы преследовал испанский галеон. Его люди валились с ног от голода и усталости. Они уже давно не бывали на суше и питались чайками, которых ловили, а затем несколько дней откармливали собачатиной, чтобы их мясо не так сильно пахло рыбой.

— Круто, — прокомментировал я.

— А почему они сами не ели собачатину? — полюбопытствовал Фабиан.

— Хватит перебивать, — осадила его Кристина. — Несмотря на все трудности, англичане не утратили мужества, потому что за все страдания им полагалась огромная награда, и они решили непременно добиться ее. Дрейк преследовал корабль, который сами испанцы называли «Какафуэго». «Какафуэго» был настолько грозен в морских сражениях, что казалось, будто он испражняется огнем. Следуя за ним по пятам от Чили до Перу и до наших мест, Дрейк наконец захватил галеон и все сокровища на его борту. Это была триумфальная победа. Дрейк намеревался вернуться в Плимут на двух кораблях, предстать перед королевой и удостоиться лавров победителя. Причалить к берегам Англии не только на своем судне, но и подогнать «Какафуэго», доверху набитый серебром.

— Хорошее дело, — заметил Фабиан.

— Очень хорошее, — согласилась Кристина. — К сожалению, испанцы придерживались иного мнения. Прежде чем отдаться на милость победителю, они успели открыть кингстоны.

— Что-что? — недоуменно переспросил Фабиан.

— Они затопили свое судно, чтобы оно не досталось неприятелю, — пояснил Рей. — Весьма благородный поступок. Лично я на их месте сказал бы этому Дрейку так: «На-ка, выкуси, чувак!»

— Вы не будете возражать, если я продолжу? — улыбнувшись словам мужа, спросила Кристина. — Значит, «Какафуэго» пошел ко дну. Но Дрейк поклялся, что не потеряет ни одной серебряной монеты с борта своего трофея. Его людям удалось спасти испанское серебро прежде, чем галеон затонул. После этого нависла опасность над его собственным судном, «Голден Хайнд», который от излишка груза в любую минуту мог тоже затонуть. Кто-то из пленных испанцев назвал судно Дрейка «Какаплата», потому что серебро лезло наружу буквально из всех отверстий.

В общем, возникла новая проблема, причем очень серьезная. На корабле оказалось так много сокровищ, что Дрейк просто не знал, что с ними делать. Матросы забавлялись тем, что бросали монеты за борт, наблюдая за тем, как те скачут по волнам. Даже юный стюард — назовем его Хокинс, как героя «Острова сокровищ», — даже он бегал по палубе, блестя пришитыми к камзолу серебряными пуговицами. Кок принялся экспериментировать с серебром, готовя пищу в камбузе. Каждый раз, когда судно подскакивало на высокой волне, за борт сыпалось серебро. Можете представить себе такую картину?

— Можем. И представляем, — ответил Фабиан. — Целые горы серебра.

— Горы серебра, — повторила Кристина. — Матросам даже в голову не приходило обокрасть друг друга. Серебра было так много, что оно утратило для людей всякую ценность. Понимаете?

— Понимаем, — теряя терпение, ответил Фабиан. — Так что же случилось дальше?

— Дальше Дрейк подсчитывает, какой вес нужно сбросить, чтобы благополучно вернуться в Англию. Кроме того, необходимо было решить, что делать с остальными сокровищами. Он заплыл в крошечную бухту — недалеко отсюда — и пристал к берегам островка под названием Кано, который сегодня называется Исладе Плата. Пока на борт доставлял и запасы пресной воды и черепах, которыми команда собиралась питаться по пути домой, Дрейк взял медную чашу и принялся отмерять каждому матросу его долю сокровищ. После чего выбросил за борт семьдесят две тонны серебра, которое и по сей день покоится где-то на морском дне в этой самой бухте. Дрейк отметил точное местонахождение сокровищ, чтобы, вернувшись, поднять его со дна. Однако вернуться ему было не суждено, так что сокровища до сих пор покоятся на дне морском.

Фабиан закончил трапезу и теперь лежал на спине, положив себе на живот горячий камень и устремив взгляд на созвездие Южного Креста.

— Круто, — отозвался он. — Может, нам стоит поискать эти сокровища?

— Что ж, есть смысл, — согласился я, не возражая против любых новых поисков, какими бы абсурдными те ни казались.

— Рей завтра отвезет вас туда на лодке, правда, дорогой? — произнесла Кристина.

— Разумеется. Но сначала мне хотелось бы услышать историю, которую рассказал бы один из вас, — сказал Рей и указал на Фабиана. — Готов поспорить, у тебя припасена замечательная история. Какая-нибудь народная сказка, которую рассказывают жители гор. По тебе видно, что ты владеешь даром рассказчика. Признайся, ты наверняка говоришь на рунамизи.

— Нет, — ответил Фабиан, принимая сидячее положение. — Мой отец немного на нем говорил, а я нет. — Слова Рея явно застали его врасплох. Подозреваю, Фабиан никогда раньше никому не признавался, что в его жилах течет индейская кровь.

— Рунамизи? — удивился я.

— Этим словом индейцы называют язык, который все почему-то именуют «кечуа», — пояснила Кристина. — Оно означает «язык настоящих людей».

Неожиданно смутившись, Фабиан стал уверять, что не знает народных сказок. Кристина посоветовала ему в таком случае придумать свою собственную. Для этого, сказала она, нужно запомнить всего несколько правил:

— Первое: для пущего эффекта начни с морских свинок. Например, с фразы: «Все морские свинки, жившие в доме, разом проснулись» или с такой — «Все морские свинки, жившие в доме, разом замолчали». Второе: не забудь вставить в свою сказку какое-нибудь символическое животное, можно даже не одно, а два. Третье: в конце повествования привлекай к себе внимание слушателей, обращаясь к ним лично. Пообещай им по куску торта на свадебном ужине или скажи, что герой сказки жив до сих пор.

Рею понравились слова жены.

— Я вот что тебе скажу, — заявил он, — если ты придумаешь для нас хорошую историю, завтра я бесплатно отвезу тебя на моей лодке на Исла де Плата и мы поищем там сокровища Френсиса Дрейка.

Я лежал на спине, зажав коленями горячий камень, и наблюдал за полетом светлячков в ночном небе. Поэтому я не успел увидеть, как Фабиан отреагировал на предложение Рея. Одно я знал точно — он ни за что не сможет устоять перед таким соблазном, какие бы опасности он ни таил в себе.

Ладно. Назовем это «Историей про мальчика, который ничего не сказал» (начал Фабиан). Начнем с того, что в деревне наступила полночь. Ночь была ясная, и в небе мерцало созвездие Южного Креста.

Мальчик ничего об этом не знал. Он лежал в постели, а в соседней комнате спала его мать. Отца дома не было, он отправился на ночную рыбалку и собирался вернуться лишь под утро. Неожиданно все морские свинки, жившие в доме, разом заверещали. Мальчик зажег свечу и стал ждать, когда они утихомирятся.

Он прошел в соседнюю комнату, где всегда спали его родители, и, увидев, что кровать матери пуста, потрогал простыни. Они были еще теплыми. Мальчик предположил, что мать вышла из дома, чтобы справить нужду или же подогреть себе чашку шоколада, как она порой поступала, когда отца ночью не было дома и ей было трудно уснуть.

Он вышел из дома. Его мать лежала на спине около поваленного дерева. Ее юбка была задрана, ноги широко раскинуты, а на ней лежал огромный белый бык. Передними копытами он упирался в плечи матери, крепко прижимая ее к земле. Судя по всему, мать нисколько не сопротивлялась быку, даже напротив. Мальчик понял, что ее сладострастные крики останутся в его памяти навсегда.

Мальчик бегом бросился в свою комнату, успокоил морских свинок и снова забрался в постель. Утром он сказал себе, что увиденное ему приснилось, что на самом деле ничего такого не было. Он решил запрятать эту жуткую сценку в самые глубокие тайники памяти. Однако увиденная им картина вернулась к нему два месяца спустя.

Вместе с отцом он потащил на рынок мешки с ячменем, и отец, не в силах сдержать радость, рассказал сыну, что у него скоро проявится брат или сестра. Мальчик понимал уже очень многое, и ему хватило ума не рассказывать отцу про быка, однако все последующие семь месяцев он просыпался по ночам от жутких кошмаров. В них ему виделось, как его мать корчится в адских муках, пытаясь произвести на свет ребенка-быка, который острыми рогами терзает ее изнутри.

И снова мальчик никому ничего не сказал. Ночью, когда матери пришло время рожать, в деревне пошел сильный дождь. В дом к родителям мальчика пришел священник. Падре сказал мальчику, что тот мешает, и попросил его ненадолго уйти из дома. Мальчик с радостью повиновался. Его сердце разрывалось на части при мысли о том, что может произойти.

Поскальзываясь в грязи, мальчик выбежал в поле и пытался изгнать из мыслей кошмарное видение. Когда он собрался вернуться в дом, крики и стоны матери отпугнули его, и он предпочел остаться под открытым небом и непрекращающимся дождем.

Мальчик долго бегал по полю и наконец без чувств свалился под деревом куинья, надежно укрывшим его от дождя, и уснул. На следующее утро, когда он проснулся, то обнаружил, что с головы до ног покрыт засохшей грязью и прилипшими к телу листьями. Взглянув на небо, мальчик был поражен удивительным зрелищем. Это была самая широкая и самая яркая радуга из всех, какие он когда-либо видел. Казалось, все вокруг пронизано ее восхитительным сиянием.

Восприняв это как добрый знак, мальчик зашагал обратно к своему дому. Воздух был свеж и прохладен после ночной бури. Мальчик спускался с горы вниз, и яркое солнце слепило глаза. У него заслезились глаза и потекло из носа. Когда мальчик приблизился к дому, то услышал детский плач, а не мычание теленка, как он того опасался. Он пустился бежать, но прямо в дверях путь ему преградил священник.

— Твоя мать умерла, — сообщил ему святой отец. — И у тебя появился брат. Мне очень жаль. Это огромная потеря, но жизнь идет своим чередом.

Мальчик понял, что жизнь действительно идет своим чередом. В то утро он также понял, что и рассвет, и радуга на небе — это иллюзия, наваждение, что прошлая ночь никогда для него не закончится, станет частью его существа. Он будет заперт в ней навсегда, и ему придется без конца бегать вверх и вниз по склону горы под дождем. Прошел год, и мальчик изо всех сил старался полюбить братика, но не мог смотреть на лицо младенца без опасения узреть у того кривые рожки, растущие изо лба. Он начал побаиваться, что может причинить братцу вред.

И поэтому, желая защитить семью, наш герой покинул дом и уехал к живущему высоко в горах дальнему родственнику, где целые дни проводил в полном одиночестве, и это продолжалось до тех пор, пока он не перестал мысленно переживать неизбывный кошмар той ужасной ночи. Покидая родной дом, мальчик понимал: чтобы вытравить этот эпизод из памяти, потребуется очень много времени, даже больше, чем ему отмерено прожить на земле.

Он и по сей день живет в горах. Если вам посчастливится, то вы увидите его на горном склоне. Он жует червей и насекомых и выслеживает белого быка, которого, как он сам знает, ему никогда не поймать. Он делает это каждую ночь напролет. Такова история про «мальчика, который ничего не сказал».

* * *

Костер стрельнул головешкой. Фабиан сидел, устремив неподвижный взгляд в струящийся жар огня, как будто вокруг не было никого, затем со смущенным видом качнул головой. Рей открыл новую бутылку пива и протянул ее Фабиану вместе с горячим камнем.

— Не слишком веселая история, верно? — проговорил Рей.

Ответом ему послужил смех над пустынным ночным пляжем.

Глава 12

На следующее утро я проснулся от жужжания мух, утолявших жажду потом с моего лица. От отвращения меня передернуло так, что свалилась москитная сетка. Впрочем, она уже успела доказать свою бесполезность. Не до конца проснувшись, я, закутанный с головой в белую марлю, полежал пару минут, задыхаясь, словно выброшенная на берег рыба, прежде чем сбросить с себя сетку. Поскольку ставни на окнах были закрыты, внутри домика было душно и влажно от аэрозоля от насекомых. Я подмел пол, предварительно убедившись, что Фабиан этого не видит, и, распахнув дверь нашей хижины, шагнул за порог, ступив на песок, уже прогретый утренним солнцем. Отпрянув назад от яркого света, я первым делом направился к душевой, где встал на бамбуковую решетку, прикрывавшую сливное отверстие, и дернул за цепочку. Меня тут же откатило тошнотворной бурой водой. Стало немного легче. Я подождал, пока цистерна наполнится снова, и обдался водой еще раз.

Когда я, все еще мокрый, доковылял до бара, тишину прорезал какой-то первобытный животный вопль. Я уже приготовился увидеть в баре Рея, сражающегося с бронтозавром, которого он поймал для нас на завтрак. Но когда я нагнул голову и шагнул под навес из пальмовых листьев, никаких доисторических животных там не обнаружил, однако мизансцена была довольно странной. Фабиан, пригнувшись и прикрываясь стулом, стоял в дальнем углу бара, а Рей и Сол удивленно смотрели на него.

— Доброе утро! — поздоровался я.

— Анти, стой, где стоишь! — предупредил меня Фабиан. — Эта мерзкая тварь запросто отхватит тебе пальцы.

Я ожидал увидеть в баре варана или по меньшей мере исполинскую игуану. Однако, приблизившись к стойке, увидел, что созданием, так напугавшим моего друга, был попугай. Правда, такую крупную особь мне еще ни разу не приходилось видеть. Попугай был практически весь красный, а его ярко-зеленый с прожилками пронзительно-голубого хвост вдвое превышал длину тела. Попугай расхаживал между столиками, издавая пронзительные скрипучие звуки. Время от времени он стучал по ножкам стульев клювом, который — в этом Фабиан был прав — и впрямь выглядел довольно зловеще.

— Ар-р-ркр-р, — проскрипел попугай.

— Большой у вас попугай, — произнес я.

— Вообще-то это красный ара, — сообщил Рей. — Правда, он не очень жалует людей. А все из-за наших друзей, обитающих вон на той горе.

— Под куполом? — спросил Фабиан, ставя стул на место. — Мы как раз хотели спросить вас, что это такое.

— Вообще-то мы сами толком не знаем, — немного растерянно заговорил Рей, не сводя с попугая взгляда. — Туда подъезжают полные лодки людей, но мы никогда их не видим. Место это полностью изолировано. Если не ошибаюсь, купол построил какой-то толстосум. Он устроил там что-то вроде дома отдыха.

— Но наверняка вы этого не знаете, — уточнил Фабиан.

— Откуда мне знать? Может, ты что-нибудь знаешь?

Я бросил на Фабиана предостерегающий взгляд. В ответ он показал мне язык.

— Похоже, это своего рода закрытый клуб, — продолжил Рей. — Может, даже отель. Но если это отель, у него почему-то нет названия. Одно я знаю наверняка: он не имеет дел с местными торговцами.

— Почему?

— Потому что им туда не попасть. Когда строили этот купол — примерно шесть лет назад, — то соорудили дорогу на сваях, по которой на гору доставляли строительные материалы. После того как купол был построен, ее разрушили. Теперь туда можно добраться только на лодке. Или, если у вас есть такая возможность, на вертолете. — Рей презрительно фыркнул. — Совсем как в фильмах про Джеймса Бонда.

— Круто, — восхитился Фабиан.

— Я раньше не раз пытался забраться на эту скалу, просто из интереса к населяющим ее животным — в том месте когда-то обитала целая колония редких песчаных ящериц. Но эти люди начисто смели оттуда всю живность. Они срезали верхушку скалы и вырыли фундамент, прежде мы успели понять, что происходит. Разные там гринписовцы наверняка пришли бы в ярость, узнай они, что здесь творится. Скорей всего эти ребята неслабо подмазали кого-то из высокопоставленных чиновников.

— Неужели их никак нельзя было остановить?

— Я как-то раз отправился туда сразу после того, как там началось строительство. Хотелось взглянуть, как там идут дела, и, может, даже с кем-то поговорить. Оказалось, с такими людьми невозможно найти общий язык, вы понимаете, что я имею в виду? После разговора с ними мне расхотелось совать туда нос. Во всяком случае, однажды, когда еще велись строительные работы, я нашел этого красавца, — Рей показал на попугая, — в воде у подножия скалы. Он отчаянно барахтался и едва не утонул, потому что оба крыла были переломаны. Одному Богу известно, что с ним случилось. Может, те парни срубили дерево, на котором сидела птица. Как бы то ни было, крылья были сломаны, и он не мог летать. Теперь он живет у нас, и мы кормим его так, что он едва может ходить. Верно, парень?

— Акр-р.

— Ужасно, — прокомментировал я. — Чему ж тогда удивляться, что он такой агрессивный.

— Он вообще-то безобидный. Просто любит клевать мою мебель. Старайтесь держаться подальше от его клюва и носите с собой какое-нибудь угощение, чтобы он постоянно вам радовался. И тогда все будет в порядке.

Я подумал, что Фабиан расстроится, услышав версию, опровергавшую его предположения относительно загадочного купола, но он, похоже, не обратил внимания на слова Рея.

— Какие такие угощения? — спросил он. — На моем теле лишнего мяса нет. — С этими словами он неожиданно схватил в охапку Сол. — Но мы, возможно, сумеем отыскать где-нибудь поблизости вот такую вкусную закуску.

Фабиан поднял девочку на руки и подтащил к попугаю. Сол что-то пискнула, а затем разразилась хохотом. В следующее мгновение они со смехом повалились на пол. Они, хихикая, катались на перепачканных песком половицах, когда лицо Фабиана неожиданно приняло серьезное выражение. Он поспешно выставил руку, чтобы Сол случайно не ударилась головой. Попугай тем временем клювом выдолбил из ножки стола щепку, издал очередной зобный крик и облегчился прямо на пол.

— Арк-к!

— Спокойно, приятель, — примирительным тоном произнес Рей. — Ты им показал.

Рей налил нам жуткую дозу невообразимо сладкого кофе и сказал:

— Нужно как можно быстрее выйти в море, потому что погода скоро изменится. Береговая охрана сообщила, что днем ожидается шторм. Сейчас как раз наступает сезон штормов. Вы же знаете, что такое Эль-Ниньо. Извините парни, но не я тут устанавливаю правила.

— Мы будем готовы через пять минут, — пообещал Фабиан, вставая из-за стола.

— Мы действительно отправимся на поиски сокровищ? — обратилась Сол к отцу. По всей видимости, Фабиан настроил ее на будущие авантюры.

— Конечно, малышка, — ответил Рей. — Только не забывай: путешествовать с надеждой в сердце лучше, чем наконец достичь берега.

— Хорошо, папа, — ответила Сол. Она пыталась засунуть раковину себе в ухо и потому не слишком внимательно слушала отца.

— Как вы сказали? — переспросил Фабиан.

— Это цитата из Роберта Льюиса Стивенсона. Имеется в виду следующее: то, что ты видишь в путешествии, гораздо важнее конечной цели самого путешествия. Вы, парни, книги-то читаете?

— Как скажете, дружище, — невпопад ответил Фабиан и, когда Рей отвернулся, изобразил, будто стреляет себе в висок из револьвера. Пока мы шагали к нашему домику, он пробормотал: — Чертовы хиппи. Представляешь, каково иметь такого отца?

— А у тебя сегодня хорошее настроение, — заметил я. Фабиан на мгновение остановился и огляделся по сторонам.

— Точно, мне тоже так кажется. Это потому, наверное, что я далеко от дома.

— Ая было подумал, ты расстроишься из-за того, что Рей рассказал о куполе на горе.

— Шутишь? Это настоящая фантастика. Мне определенно тут нравится. Хотел бы я остаться здесь этак на недельку.

— Интересно, каким же образом?

— Не знаю, сейчас всего лишь пятница. У нас в запасе еще двое суток, так что давай радоваться жизни, пока есть такая возможность.

В массивной рыбацкой лодке Рея нас было четверо. Сам Рей сидел на корме, управляя судном. Я расположился на скамейке напротив. Фабиан и Сол улеглись на носу и, передавая друг другу бинокль, наблюдали за пеликанами и хвостами китов. Судя по всему, неприязнь их первой встречи уступила место дружбе — они все утро дурачились вместе, общаясь с явным удовольствием. Минувшей ночью Фабиан даже признался мне, что хотел бы иметь такую младшую сестру, как Сол. Меня, честно говоря, порадовало его признание. Сол стала для Фабиана своего рода неожиданным утешением и, судя по всему, доставляла ему немалую радость.

Остров медленно вырастал из-за линии горизонта, напоминая темный каравай хлеба в печи. Повсюду кружились птицы, то падая с высоты вниз, то стремительно взлетая ввысь, атакуя остров, как будто тот был живым существом, причем достаточно крупным, чтобы в обмен на санитарный уход дать приют более мелким созданиям. Каждый раз, когда я бросал взгляд на воду, она меняла оттенок. Ближе к материковому берегу она была буро-кофейного цвета; на некотором расстоянии от него сделалась сероватой, а когда мы почти достигли нашего места назначения, осветлилась еще больше. Через какое-то время я заметил плавающую вверх брюхом дохлую рыбешку и подумал о затонувшем сокровище. Мы приблизились к небольшой бухте с причалом, на который в данный момент высаживались с катера туристы. Рей не обратил на это место никакого внимания, снова запустил мотор лодки и повез нас к следующей бухте, где высадиться можно было лишь на черные глыбы давно остывшей лавы. Для высадки на остров, пояснил Рей, нужно особое официальное разрешение, потому что это место считается природным заповедником. Он честно признался, что такого разрешения у него нет и потому наша высадка должна пройти с максимальной осторожностью.

Вода в бухте была цвета бутылочного стекла. Здесь буйно разрослись ветви кораллов, основной пищей которым служили бесчисленные косяки крошечных рыбешек. Рей пришвартовался, видимо, в своем любимом месте, где было легче всего причалить к берегу и где лодка, укрытая огромными глыбами пемзы, была надежно спрятана от посторонних глаз.

— По идее я должен был бы показать вам пещеру контрабандистов. Но ее здесь нет, — заявил Рей. — Так что вам придется самим представить.

Я шагнул на берег, и лодка слегка накренилась. Я почему-то подумал о том, что всего один-единственный сделанный мной шаг вызвал на поверхности океана рябь, которая, возможно, встревожит какого-нибудь японского рыбака в тысячах миль отсюда. Скала под моими ногами показалась какой-то шершавой, словно мы высадились на остров из сплошной наждачной бумаги. Теперь я практически не сводил глаз с воды, надеясь разглядеть среди стаек рыб и коралловых зарослей блеск испанского серебра.

Подобно своим более именитым собратьям Галапагосам, островок не мог особо похвастаться обилием растительности, зато буквально кишел самыми разными видами фауны. Кого тут только не было! И олуши, и гигантские игуаны, и медлительные стаи бурых пеликанов. В зарослях терновника мы с удивлением обнаружили вьющих гнезда альбатросов. Рей оказался настоящим знатоком животного мира и с нескрываемым восторгом показывал нам эндемические виды живности, которые попадались нам по пути.

— Но где же эти чертовы сокровища? — шепотом спросил меня Фабиан, пока Рей пел дифирамбы морской выдре, плескавшейся на мелководье.

Всего за час мы успели увидеть лавовых чаек, фрегатов и прочих пернатых, не говоря уже о морских игуанах и лавовых ящерицах. Наконец Рей сказал:

— Если вам хочется увидеть больше, то лучше смотаться на Галапагосы. Правда, для этого придется нанять судно повнушительней, чем мое. И нарушить кое-какие более серьезные законы. Что скажете на это, парни? Вы готовы возвращаться домой?

— А как насчет сокровищ? — поинтересовался Фабиан. — Где они тут могут лежать?

— Ах сокровища! Никто не знает точного места, дружище. В принципе они могут находиться в любой их этих маленьких бухточек. Подождите. Знаете, что это такое? Мухоловка-вермильон. Очень редкий вид.

— Мне кажется, сейчас самое время заняться поиском сокровищ.

Рей повернул к нам голову, и пряди мокрых волос звучно шлепнули его по обтянутой жилеткой спине.

— Ты прав. Давайте искупаемся, пока не начался шторм. У нас в запасе пара часов, — сказал он. — Шторм будет сильный.

С этими словами он повел нас к бухте, образованной глыбами вулканического происхождения.

— Тут масса укромных уголков, где могут таиться сокровища, — пояснил Рей. — Я начну поиски здесь, а вы, парни, распределите себе участки бухты и пройдитесь по ним.

Он сбросил с себя шорты и жилетку и шагнул к воде. Сол отправилась следом.

— Так не пойдет, — заупрямился Фабиан. — Мы обещали ей поискать здесь сокровища.

— Она и без того довольна нашим маленьким приключением, — подал голос я.

— Не в этом дело. Я пообещал ей.

— Хорошо, — со вздохом согласился я. — Оглядись по сторонам. Если бы ты был Френсисом Дрейком, где бы ты выгрузил сокровища?

— Только не надо говорить со мной менторским тоном.

— Ну что ты все про свои сокровища! Давай лучше искупаемся.

Фабиан в ответ показал свою загипсованную руку. — Ты мог бы грести одной рукой, — предложил я.

— Иди один. Можно подумать, я не понимаю, что сокровища в мелкой бухте, где даже на резиновой лодке трудно пришвартоваться, не ищут. Купайся, я подожду тебя на берегу.

Плавая, я время от времени бросал взгляды на берег. Фабиан сидел, отвернувшись от моря, и протирал лицо смоченными в спирте тампонами. Со стороны могло показаться, будто он разговаривает сам с собой. Рей через несколько минут перестал делать вид, что ищет сокровища на дне бухты.

Он принялся подбрасывать Сол в воздух и, прежде чем она успевала шлепнуться в воду, ловил ее.

— Погода меняется, — сообщил он, когда мы выбрались на берег. — Лучше поспешить домой, иначе мы застрянем здесь надолго.

В небе начали сгущаться тучи, образуя нечто вроде гигантской крышки, которая все плотнее и плотнее сдавливала воздух над головами, подобно руке, закрывающей коробочку с игрушкой-попрыгунчиком. Стало заметно жарче. Обитатели острова забеспокоились: птицы перелетали с места на место, игуаны спешили укрыться в норах, ведомых им одним.

— Я бы с удовольствием поводил вас по острову, но, увы, больше здесь оставаться нельзя. Катер с туристами отплыл еще пару часов назад, и нам пора последовать его примеру, — сказал Рей.

— Мы не можем уехать прямо сейчас, — произнес Фабиан, не сводя с него испытующего взгляда. — Я хочу отыскать здесь сокровища, хотя бы что-нибудь. Иначе для чего мы приехали?

Вытиравшийся полотенцем Рей рассмеялся.

— Послушай, парень. Оставим шутки и поговорим серьезно. Никаких сокровищ на этом острове нет. Но даже если бы и были, нам все равно их не найти. Нужно поскорее делать отсюда ноги, потому что вот-вот начнется шторм.

— Это полная ерунда. Мы прибыли за сокровищами, — заявил Фабиан, поднимаясь с песка.

— Ты серьезно? Не шутишь? А я-то думал, тебе просто взбрело в голову искать здесь клады, чтобы порадовать мою дочь. Тебе ведь всего пятнадцать.

— Папочка, разве мы не можем еще немножечко поискать сокровища? — вступила в разговор Сол.

— Золотце, мы можем поискать их где-нибудь в другом месте. А пока нужно поскорее вернуться домой, иначе нам здорово достанется.

— Сокровища, — мрачно произнес Фабиан. — Я обещал Сол найти здесь сокровища, и мы их обязательно найдем.

Рей положил руку ему на плечо, чтобы отвести в сторону, но Фабиан рывком сбросил ее с себя.

— Сокровища.

— Хорошо. Я — человек демократичный. Анти, за тобой право решающего голоса.

— Может, нам стоит приехать сюда завтра, если сейчас надвигается шторм, — сказал я. — Но я готов признать: нашей главной целью были сокровища.

— Верно, — с легкой иронией согласился Рей. — Теперь у нас есть «цель». Отлично. Вернемся к лодке и посмотрим, как там обстоят дела. Но последнее слово все равно за мной. Черт бы побрал этих молокососов.

Вода в бухте яростно пенилась, разбиваясь волнами о скалы. Пока мы спускались по тропе вниз, я бросил взгляд на воду — такое впечатление, что даже рыбы поспешили укрыться в надежных местах. Деревья и кустарники низко сгибались под порывами нараставшего с каждой секундой ветра, как будто пытались вырваться из смирительной рубашки и не желали успокоиться.

Не успели мы сесть в лодку, как Рей тут же принялся отвязывать швартов.

— В мои планы не входит рисковать своей жизнью и жизнью моего ребенка ради какого-то пацана, который так и не удосужился повзрослеть, — сказал он. — Мы отчаливаем прямо сейчас.

— Смотрите! — Фабиан уставился на поверхность воды за бортом лодки. — Там что-то есть. — На какое-то мгновение мне показалось, что я вижу среди кораллов металлический блеск, однако очередная волна тут же не дала рассмотреть, что это было. Фабиан принялся стягивать с себя футболку. — Я нырну и проверю. Я быстро. Это не займет много времени.

В следующее мгновение лодку сильно качнуло, и я едва не свалился за борт. Мне сделалось дурно при одной только мысли о том, что придется нырять. Я ухватился за Сол, причем скорее чтобы удержать равновесие, а не защитить ее — девчушка выдерживала качку лучше меня.

Рей завел лодочный мотор, однако Фабиан, как будто не замечая этого, продолжал вглядываться в толщу воды.

— Только посмей у меня лезть в воду! — перекрывая рокот мотора и вой ветра, крикнул ему Рей. — Тут такое течение, что тебя размажет на кораллах как пармезан на терке. Даже не думай!

Фабиан продолжал стоять и не дрогнул ни единым мускулом, сохраняя равновесие даже на самой крутой волне.

— Мне смешно слышать такие разговоры. Я не боюсь моря. Внутреннее чутье подсказывает мне, что сокровище нужно искать именно здесь.

— Но ты ведь не сможешь толком нырнуть, — поддержал я Рея. — У тебя гипс.

В следующее мгновение Фабиан принялся тереть гипсом по металлическому краю борта, как будто у него вдруг ужасно зачесалась рука. После чего со всей силы ударил о край борта. Казалось, будто он пытается разбить сваренное вкрутую яйцо. Вскоре гипс покрылся трещинами, отделяя друг от друга оставленные одноклассниками автографы. Используя в качестве опоры борт лодки, Фабиан потянул гипс как какую-нибудь кухонную рукавицу и вскоре освободил руку. Он подкинул гипс вверх, и тот, описав дугу, полетел в море. Нарисованное рукой Верены красное сердце в воде утратило прежний цвет, сделавшись бледно-розовым. Некогда сломанная, но теперь зажившая рука Фабиана была бледнее, чем остальное его тело. Он энергично потер ее, сдирая клочки омертвевшей кожи — те словно конфетти осыпались в воду рядом с лодкой. Фабиан встал, явно готовясь нырнуть за борт.

— Даже не думай! — крикнул Рей и бросился к нему в надежде удержать от рискованного шага.

— А как же сокровища? — возразил Фабиан и подмигнул Сол.

В следующее мгновение он нырнул, войдя в воду как нагретый нож в масло.

— «Я не боюсь моря». Это надо же такое сказать. Никакого уважения! — покачал головой Рей. — Если только он через несколько минут не превратится в фарш, мы отправимся домой сразу, как он вынырнет. Следите за ним.

Фабиан был неплохим пловцом — как я уже говорил, он был талантлив во всем, что позволяло ему хотя бы немного покрасоваться перед окружающими, — однако я опасался, как бы чего не случилось. Рей повернулся к нам спиной и принялся выбирать якорь. Поэтому он не заметил того, что увидели мы с Сол. По морскому дну передвигался едва различимый силуэт с развевающимися черными волосами. Вскоре он пропал из виду, отнесенный куда-то в сторону сильной волной. Появился снова он уже на мелководье. Сначала над водой поднялась бледная незагорелая рука с триумфально сжатыми в кулак пальцами, потом над волнами рывком взлетел и сам ныряльщик, как будто вытолкнутый из глубины каким-то незримым морским чудовищем. Руки Фабиана легонько стукнулись о борт лодки. Наша суденышко пробкой подскакивало на волнах, с каждой секундой вздымавшихся все выше и выше. Помогая другу забраться в лодку, я заметил тонкую царапину на его левой ноге, начинавшую сочиться капельками крови. Рей наконец запустил мотор, и мы поплыли домой.

— Ну что, доволен? — пытаясь перекрыть вой ветра, прокричал Рей. — Ты хотя бы понимал, чувак, чем рисковал? Я в последний раз сделал тебе одолжение. А вообще, что ты там наделся найти, скажи?

— Сокровища, — ответил Фабиан, тяжело дыша. Затем улегся плашмя на дне лодки.

— С тобой все в порядке? — спросил я.

Он ничего мне не ответил и протянул прямо к лицу Сол все еще сжатый кулак. На лице девочки одно за другим сменились самые разные чувства: за беспокойством последовало недоверие, сменившееся — пока Фабиан медленно разжимал пальцы — восторженным изумлением. Сам Фабиан лучился такой нескрываемой радостью, какой я прежде за ним не замечал. Предмет, лежавший у него на ладони, был грязновато-тусклым и почти не сохранил первоначальную форму, но это, вне всякого сомнения, была серебряная монета.

Лодка мчалась к материку, подскакивая на волнах, и поэтому любые разговоры на борту были бессмысленны. Я сидел рядом с Фабианом, который не сводил торжествующего взгляда с исчезающего вдали острова. Сол стояла рядом с отцом, держась одной рукой за его ногу и крутя в другой монетку. Минут через двадцать остров остался далеко позади, а вместе с ним и начинающийся шторм. Рей сбросил скорость, и вскоре мы остановились в открытом спокойном море. Он посмотрел на руку дочери, а затем на нас с Фабианом.

— Ты порадовал мою дочь, — тихо сказал он, перебравшись поближе к моему другу. — Так что прими мои извинения. Одного никак не пойму: как ты успел бросить эту штуковину за борт? Мы ведь все не сводили с тебя глаз, пока ты разбивал гипс.

— Я неплохо показываю фокусы, — ответил Фабиан. — Анти может подтвердить. Я вытащил из-под гипса монетку, пока вы все плавали. После чего мне оставалось лишь бросить ее в воду где-нибудь рядом с лодкой. Мне не хотелось расставаться с ней. Это — единственная вещь, которая осталась мне от отца.

— Ты точно хочешь, чтобы эта штука осталась у моей дочери? Если она действительно как-то связана с чемпионатом мира, то вполне может представлять ценность.

— Нет, она просто попалась в коробке с сухими завтраками. «Герои Кубка мира». Такие вещи передаются в семье от старшего к младшему. Пусть она останется у Сол. Я больше в нее не верю.

— Смотрите, какой фонтан! — крикнула Сол, все еще сжимая в руке найденное Фабианом сокровище.

Рей с улыбкой посмотрел на Фабиана:

— Что же, спасибо за подарок. — Он отскочил обратно к рулю. — Куда едем, дорогая?

Сол указала куда. Рей резко нажал на рычаг управления, бросив лодку на полной скорости вперед. Мыс Фабианом встали, вглядываясь в водную гладь, чтобы лучше разглядеть кита. Минут через десять Рей снова сбросил скорость, и мы остановились, мягко покачиваясь на волнах. Кроме плеска воды о борт лодки, больше ничего не было слышно. Заморосил мелкий дождик, и нас накрыло облачко легкого тумана. Все молчали. Затем откуда-то из морских глубин донесся какой-то звук, похожий на гулкий и протяжный вздох. За ним, вырвавшийся прямо из-под поверхности воды, последовал фонтан брызг. Мы с Фабианом удивленно взглянули друг на друга, затем огляделись по сторонам. Вода в пределах нашего белого круга все еще оставалась спокойной. Взгляды всех, кто находился в лодке, были устремлены вперед, но я в отличие от остальных повернул голову влево и увидел его первым. Морской змей. Лохнесское чудовище. Всего в десяти футах от лодки, не обращая на нас ни малейшего внимания, огромное горбатое млекопитающее, то выскакивая из воды, то вновь погружаясь в глубину, держало путь к неведомому месту посреди просторов Мирового океана. В следующее мгновение звук раздался снова: очередной выдох исполинских легких, сопровождаемый новым мощным фонтаном брызг.

— Горбатый кит, — понизив голос, пояснил Рей. — Прекрасный образец. Можно проследить за тем, как он будет выпрыгивать из воды.

Мы примерно полминуты помолчали. Затем линия горизонта буквально взорвалась. Кит полностью выпрыгнул из воды, нет, не выпрыгнул даже, а скорее взмыл, после чего ушел в глубину, обдав всех нас брызгами. Все это произошло молниеносно: казалось, оба момента — прыжка и падения — слились воедино. Неожиданно все мы не сговариваясь разразились восторженными криками.

До меня только начало доходить, какому чуду я только что стал свидетелем, когда Фабиан шепнул мне на ухо:

— Не смотри вниз.

Я поступил с точностью до наоборот. Под нами, весь обросший морскими уточками, проплывал еще один кит. Его исполинская серая туша напомнила мне некий потопленный постапокалиптический небоскреб.

— …если и этот решит прыгнуть…

— …то нас подбросит в воздух как тюлененка, — продолжил Фабиан. — Жуть.

Кит все еще проплывал под нашей лодкой, медленно и лениво переворачиваясь на спину. Затем, отплыв от нас на некоторое расстояние, шлепнул хвостовым плавником по поверхности воды.

— Он машет нам на прощание, — произнесла Сол.

— Нет, просто захотел оглушить несколько рыбешек, — возразил Рей. — Это называется хвостовой удар. Шлепая хвостом по воде, киты способны оглушить целый косяк сельди.

Фабиан насмешливо зевнул и бросил на меня ехидный взгляд.

На моросивший над нашими головами дождик мы уже не обращали внимания. Все с надеждой ждали, когда океанский гигант вынырнет снова, и наши ожидания оправдались. На сей раз прыгнул более крупный кит. Он устроил настоящее представление: почти полностью выскочил из воды, на секунду зависнув над лазурной поверхностью океана, после чего бомбой ушел в глубину.

Целая стая китов держала курс на север, ритмично, словно по команде, хлопая о воду мощными хвостами. Еще немного, и они скрылись из виду.

— Вы могли бы следовать за ними весь путь до самой Колумбии, если бы захотели, — первым нарушил молчание Рей. — Но, кажется, вот-вот разразится шторм.

В лодке опять стало тихо. Каждый раз, когда я закрывал глаза, перед моим мысленным взором возникал кит. Почему-то вспомнились слова Фабиана о человеческой памяти. Я был не против заполучить еще одну физическую отметину, лишь бы никогда не забыть сегодняшнее зрелище.

Рей оказался прав, предрекая сильный шторм. Хотя нам и посчастливилось оставить его далеко позади, он тем не менее догнал нас, причем сделавшись еще сильнее. Когда я посмотрел в том направлении, откуда мы совсем недавно вернулись, линия горизонта показалась мне черной, как траурная лента. Прямо на глазах начали сгущаться сумерки. Я невольно вздрогнул от внезапно посвежевшего воздуха — температура стремительно понижалась. Приблизившись к материку, мы впервые за последние несколько часов увидели другое судно. Огромная белая яхта, невзирая на погоду, невозмутимо огибала морской залив близ северного края Педраскады, держа курс прямо на нас. Палубы сияли янтарно-золотистым светом подвешенных между мачтами фонариков, зато стекла иллюминаторов были тонированными. В общем, яхта воспринималась скорее как вызов романтическому характеру рыбацкой лодки Рея, особенно после того как мы успели полюбоваться на китов.

— Этим ребятам лучше бы соблюдать дистанцию, — встревожился Рей. — Иначе попадем в беду. Еще раздавят нас как яйцо всмятку.

Рей нас сглазил. Не успел он закончить фразу, как яхта буквально нависла над нами. Я увидел вздымаемые ею волны, огромные даже на мой неопытный взгляд. В любое мгновение они могли обрушиться на нас. Рей тщетно попытался на полной скорости спастись бегством. Судя по всему, его попытка лишь усугубляла наше и без того незавидное положение. Мы отчаянно закричали, размахивая руками. Яхта неумолимо шла прямо на нас. До меня донеслись звуки джазовой мелодии. Группа мужчин в блейзерах и женщин в шикарных вечерних платьях стояла у стеклянных дверей, выходивших на одну из многочисленных палуб. Я мог разглядеть их лица, услышать каждый такт музыки. Мне даже показалось, будто до моего слуха доносится звон хрустальных бокалов, которыми они чокались, произнося тосты. Рей три раза нажал на клаксон, издав жалкий писк — увы, он даже не привлек внимания тех, кому предназначался. Какой-то мужчина в голубом блейзере приветственно поднял бокал. Другой снял шляпу. Яхта между тем продолжала неумолимо надвигаться. Она прошла буквально у нас перед носом. Рей успел крикнуть, чтобы мы держались, и попытался повернуть лодку так, чтобы она легла поперек волн, параллельно борту яхты. Впрочем, кажется, мы опоздали. Буквально через долю секунды мы взлетели в воздух, воспарив в невесомости, как будто достигли самой высокой точки на американских горках. До меня донесся вскрик Сол, и я увидел, как Фабиан со смущенной улыбкой схватился за канат. Я ударился головой о густо опутанный водорослями багор и сжался в комок, чувствуя, как на нас обрушивается гигантская стена воды.

— Так недолго, черт побери, и на дно пойти! — зло бросил Рей какое-то время спустя. — Просто невероятно. Обязательно подам в администрацию порта официальную жалобу.

Шторм действительно разыгрался, причем куда более сильный, чем я предполагал. По пальмовому навесу крыши неумолчно барабанил дождь. Рей стоял за стойкой и шинковал ножом красный чилийский перец.

— Во мне до сих пор все кипит. Но сейчас я сделаю кое-что такое, от чего мне сразу полегчает, — пообещал он.

Он достал откуда-то из-за барной стойки целый ананас и поставил на стол. Затем взял за ручку увесистую кувалду, которая до этого стояла на полу, и с жутким воплем обрушил ее на ананас. Во все стороны полетели ошметки мякоти и щепки. Обломки стола с грохотом рухнули на пол. Сол восторженно взвизгнула.

— Вот мне и полегчало, — сообщил Рей и, вернувшись на прежнее место, продолжил резать перец.

В баре откуда-то появился попугай, видимо, привлеченный шумом, и тут же принялся склевывать кусочки ананаса и щепки.

— Ар-рк-к.

— Я не успел разглядеть название яхты, — признался я.

— Это не важно, — отозвался Рей. — Я знаю, откуда она. Готов спорить на полсотни баксов, что на ней катаются пижоны из купола на горе. Я им устрою веселую жизнь, они навсегда забудут о морских прогулках. Да вы расслабьтесь, я сейчас вас угощу кое-чем.

С этими словами он вывалил тонко нарезанные ломтики перца на сковородку, поставил ее на конфорку и зажег газ, после чего начал отламывать от бруска темного шоколада кусок за куском и крошить их в кастрюлю, помешивая смесь деревянной ложкой.

— Горячий шоколад в стиле древних майя, — пояснил он. — Превосходная награда удачливым искателям сокровищ. А еще ни с чем не сравнимое по своей силе противоядие для тех, кто едва не потерпел кораблекрушение.

Мы с аппетитом поглощали приправленный перцем шоколад, а по крыше монотонно барабанил дождь.

— Ладно, — сказал Рей, допив свою чашку. — Я сейчас схожу в город и позвоню оттуда в администрацию порта. Интересно, а где сейчас моя жена? Вы, ребята, не присмотрите за баром? Если кто-нибудь придет, подайте ему пива и скажите, что я буду через полчаса. Хотя трудно себе представить, кому взбредет в голову приходить сюда в такую погоду, впрочем, в пятницу вечером всякое случается.

— Нет проблем, — ответил я.

— Солита, — повернулся Фабиан к дочке Рея. — Не хочешь ли еще раз показать мне находку?

Девочка приблизилась к нему. В руке у нее была по-прежнему зажата монетка. Я сильно сомневался, что она позволит Фабиану хотя бы прикоснуться к своему сокровищу, хотя это и был его подарок. Однако, вопреки моим ожиданиям, девочка, не сводя с Фабиана восхищенных глаз, послушно протянула ему находку.

— Вот видишь, здесь изображен ацтекский царь Марадона. Он отважно сражался против жестоких конкистадоров, когда те вторглись в Южную Америку. Эта монетка — лишь малая часть его огромных сокровищ. Видишь, вот здесь написано «Мехико-86»? Выходит, что эта монетка из его царства в Мехико, она отчеканена, должно быть, в 1586 году.

— Сражения с конкистадорами происходили позднее, — возразила Сол. — Нам так рассказывали на уроках истории.

— Тогда ты все знаешь даже лучше меня, — был вынужден отступить Фабиан. — Ну давай, топай за папочкой.

Сол смерила его задумчивым взглядом, однако спорить не стала. Положив монетку в карман, она выбежала из бара и бросилась вслед за отцом. К ножке стула, на котором сидел Фабиан, приблизился попугай и настороженно остановился.

— Довольно противоречивая версия англо-аргентинской схватки за Кубок мира, — заметил я.

— Замолчи, — довольно добродушно оборвал меня Фабиан. — Знаешь, я начинаю понимать, зачем люди заводят детей. Поскольку они с возрастом утрачивают правильный взгляд на мир — грубая реальность слишком грубо вторгается в их жизнь, — то заводят детей, что дает им возможность еще раз взглянуть на окружающий мир незамутненным взором. Своего рода компенсация за личные неудачи.

— Должен ли я понимать это так, что ты, так сказать, махнул на себя рукой?

— Нисколько. Ни за что и никогда.

— И все-таки признай. То, что Рей утром рассказывал про купол на горе, исключает возможность того, что там находится клиника, в которой лечат жертв амнезии.

— С чего ты это взял? Твой Рей знает об этом не больше нас самих. Единственное, что нам известно, — тот, кто там живет, отказывается от всех связей с окружающим миром.

— Но яхта… Ее пассажиры скорее напоминали туристов, чем пациентов клиники.

Фабиан закурил сигарету и принялся раскачиваться на стуле. Его голос то взлетал ввысь, то резко падал вниз. Мой друг принялся комментировать мое убогое воображение, ловко обходя препятствия, нагроможденные реальностью у него на пути.

— У меня появилась новая теория, — признался он. — Мы знаем, что здесь предполагалось строительство клиники…

— Теоретически предполагалось.

— Но до сих пор не знаем наверняка, действительно ли этот купол…

— Скорее всего нет.

— Яхта, которая едва не потопила нас, вполне могла предназначаться для морских прогулок пациентов. Их мог прописать своим подопечным главный врач.

— Послушай, Фабиан. Мы же видели их. Никакие это не пациенты. Это люди, которые прекрасно проводили время, получая от этого огромное удовольствие.

— Верно. Они получали огромное удовольствие, радуясь тому, что дарит им настоящее время.

— Что же это, по-твоему?

— По-моему… Если… если ты потерял память, то это, наоборот, обретение настоящей свободы. Может ведь быть такое, что тебе не хочется, чтобы память вернулась? Что, если люди на яхте были счастливы и веселились лишь потому, что самым безнадежным из них доктор Меносмаль прописал веселье в качестве единственной формы лечения? — Похоже, Фабиан сам восхитился собственной импровизацией. — Знаешь, это превосходная гипотеза.

— Неплохая, согласен. Но послушай…

— Думаешь, я сдамся? Ни за что. Я ни за что не отступлюсь от нее. — Он снова зажег сигарету и глубоко затянулся. — Ни за что и ни перед кем.

В следующее мгновение ножки стула подкосились, и мой друг навзничь полетел на пол.

— Включая пернатых! — крикнул он и захохотал. — Слышишь меня? Ни перед кем!

— Арк-к.

— А ты слышишь? — спросил я. — Сюда кто-то идет.

Глава 13

Появление Салли Лайтфут все изменило. Без нее все еще могло бы закончиться нормально, однако стоило ей появиться на сцене, как все пошло наперекосяк. Салли стала чем-то вроде мощного катализатора, подтолкнувшего дальнейшее развитие событий. В ее присутствии все конфликты, которые раньше разрешались сами собой, разрослись в непримиримый антагонизм. Тогда, конечно, мы об этом еще не подозревали, иначе с самого начала проявили бы бдительность.

То есть я хочу сказать, что я проявил бы бдительность.

Салли прикатила на грузовике-пикапе марки «шевроле». Мы услышали урчание двигателя еще на расстоянии — оно перекрывало даже шум дождя. Мы тотчас перестали смеяться, забыв о том, что ножки стула, на котором сидел Фабиан, подгрызены злобным попугаем. Фабиан неуклюже поднялся на ноги, а когда Салли вошла в бар, я тоже встал. Мы поприветствовали посетительницу в самоуверенной манере мальчишек, которым поручено ответственное задание, и словно роботы выдали заранее приготовленную фразу:

— Рея нет, он вернется через минуту, какие напитки вам предложить?

Нежданная гостья перебила нас:

— Это здесь?

Сначала я мысленно дал ей тридцать с небольшим. Позднее выяснилось, что тридцати ей еще нет. На ней был традиционный туристический наряд: мешковатые камуфляжные брюки, коричневые башмаки. Короткие светлые волосы перехвачены голубой банданой. Все это, несмотря на дождь, словно пудрой было присыпано пылью. Кстати, кожа ее противоречила традиционному образу завзятой туристки: бледная, незагорелая, как у человека, который все время проводит в закрытом помещении. На шее у нашей гостьи на кожаном шнурке поверх ярко-красной футболки с неаккуратно обрезанными рукавами болтался зуб какого-то неведомого животного.

— Так это здесь? — еще раз требовательно осведомилась она и повторила вопрос по-испански. Кстати, в обоих случаях я уловил легкий акцент, в котором, как мне показалось, звучали скандинавские нотки. — Estdaqui? Или вы оба разучились разговаривать?

— М-м-м. Рея здесь нет. Он хозяин этого бара. Он будет…

— Если бы то, о чем я вас спрашиваю, было здесь, вы наверняка поняли мой вопрос. Значит, этого здесь нет. Что ж, хорошо.

Незнакомка приложила руку колбу, как будто фиксируя какую-то мысль, и из-под банданы выскользнула прядь волос. Зачесанные со лба волосы наверняка остались бы на месте, если бы не одна любопытная деталь: у нежданной гостьи отсутствовали две последние фаланги пальца, на котором носят обручальное кольцо, словно кто-то аккуратно их обрубил. Девушка сощурила глаза, и они превратились в треугольнички; как будто высеченные на ее лице, они оставались в таком положении примерно полминуты. Сама же она напряглась, отчего казалось, будто тело ее подрагивало и слегка раскачивалось подобно часовой пружине. Но наконец мысль была локализована, треугольнички исчезли, и две бледные руки безвольно повисли вдоль тела.

— Хорошо, — произнесла она. — Это хорошо. Но скоро оно здесь будет. Значит, придется подождать, если, конечно, мои расчеты верны и его прибьет сюда волной, чего нельзя гарантировать. А вы, ребята, я смотрю, не слишком-то похожи на серферов и явно не разбираетесь в волнах. Эй, сейчас бы пива и чего-нибудь поесть. И в койку.

— Мы не работаем здесь, — объяснил я.

— Но мы могли бы помочь вам, — сказал Фабиан. — Вы сказали, что вам хочется пива. Нет проблем. Позвольте обслужить вас. Прошу вас садиться, если только найдете стул, не изуродованный нашим попугаем.

Фабиан подошел к холодильнику в дальнем углу бара, достал влажную от испарины бутылку пива и протянул ее посетительнице, предварительно протерев горлышко собственной рубахой.

— Что касается еды, то Реймонд, наш метрдотель, в настоящее время занят переговорами с администрацией порта, но он скоро вернется.

Не глядя на него, Салли Лайтфут взяла бутылку, сделала долгий глоток и вытерла губы тыльной стороной ладони.

— Здесь нечего есть? — удивилась она.

— Меня зовут Фабиан, — ушел от ответа мой друг. — А это Анти. Мы здешние постояльцы. Мы бы с удовольствием накормили вас, но не знаем, где тут у Рея хранится провизия. Но, может, пока мы будем его ждать, вы согласитесь отведать кусочек моей плоти?

— Спасибо за предложение. Обычно я не ем мяса, — ответила Салли. — Но будем считать, что ты курятина или вроде того. И все-таки лучше я подожду.

Фабиан обиженно отвернулся, он явно не ожидал, что она его отбреет.

— Как вас зовут? — поинтересовался я в надежде поддержать беседу.

— Салли Лайтфут [3].

Фабиан фыркнул и вновь вступил в разговор:

— Вы краснокожая? Индианка?

— Неужели я похожа на индианку? — повернулась она ко мне. — Твоему другу недостает сообразительности. Похоже, в вашем дуэте за мозги отвечаешь ты.

Фабиан, дважды потерпевший поражение, притворился, что пытается собрать воедино останки стула. По крыше по-прежнему барабанил дождь.

— Интересное имечко, — осмелился заметить я.

— Вымышленное, — призналась Салли. — Но если ты со мной поладишь, я расскажу тебе, откуда оно взялось.

То, что последовало за этими словами, показалось мне отчасти ритуалом наведения лоска, отчасти проверкой на комплектность. Салли провела рукой сначала по одной ноге, потом подругой — от лодыжки и вверх, насколько позволяли брюки. Затем настала очередь рук. Левая скользнула по правой, начав с запястья и закончив свой путь под мышкой, после чего двинулась в обратном направлении. Закончилась эта процедура обследованием левой кисти левой руки в том месте, где виднелся аккуратный обрубок среднего пальца. Перехватив мой пристальный взгляд, Салли прикрыла рукой изуродованный палец, то ли лаская, то ли скрывая от посторонних глаз.

— Про это тебе знать еще рано, — пояснила она.

Фабиан — до этого он демонстративно удалился в угол с бутылкой пива — вернулся за наш столик. Внутри бара пахло кофе и соком лайма — уютный островок суши, пропитанный теплыми, домашними запахами посреди вселенского потопа. Этот день в отличие от вчерашнего не погибнет, поглощенный пламенем, — он захлебнется водой. Под неумолчный аккомпанемент дождя мы сидели молча среди поломанных стульев под темными балками, с которых свисали оборванные фонарные цепи.

— Рей скоро вернется, — произнес я, прочистив горло.

— Может, нам есть смысл сходить и проверить, оно уже здесь или нет? — предложила Салли.

— Что именно? — уточнил Фабиан.

— Сейчас увидишь. Пойдемте со мной.

Салли встала и, шагнув под дождь, направилась к берегу. Казалось, будто привычная береговая линия смыта водой — она поднималась все выше и выше, грязная, как после стирки. Тугие струи дождя и разбушевавшийся океан словно задались целью уничтожить сушу, образовав смертельное орудие пытки — этакий гибрид челюстей и швейной машинки. Салли, казалось, ничего этого не замечала. Если мы с Фабианом морщились под струями дождя, то ее лицо оставалось умиротворенным, как будто она попала в родную стихию.

— Вы что-нибудь видите? — спросила она.

— А что мы ищем?

— Горизонт должен выглядеть иначе. Должна измениться его текстура. Впрочем, скоро вы сами поймете.

У Фабиана был такой же озадаченный вид, что и у меня. Мы неуклюже последовали за Салли. Берег был усеян всякой всячиной, выброшенной приливом, — тут и обломки дерева, утыканные гвоздями, и ржавая бочка из-под нефти, и пальмовые листья, и зеленые кокосы. Однако ни один из этих предметов не подходил под ее описание.

— Наверно, шторм не пожелал расстаться с ним, — задумчиво произнесла Салли. — Впрочем, может, это я ошиблась. — Она разулась и теперь шагала босиком по песку. В ее облике одновременно читались и тревога, и предвкушение чего-то непонятного. — И все-таки оно должно быть где-то поблизости. Если же нет, то мне нет смысла здесь оставаться. У вас случайно не найдется бинокля? — спросила у нас Салли. Я заметил, что пыль с ее лица смыло водой.

Дождь немного утих. Над землей и водой появился легкий туман.

— Главное, чтобы оно было здесь. Только тогда я успокоюсь.

— Что оно? — спросил Фабиан.

— То, чем я зарабатываю на жизнь.

— Я понимаю, но что вы ищете?

— Если я правильно понял, вы сказали, что будто бы должна измениться текстура воды? — осторожно поинтересовался я. Футах в пятидесяти от берега океан показалась мне почему-то более плотным, чем обычно, едва ли не каким-то шероховатым на ощупь. На волнах покачивалось нечто, большей частью скрытое водой. Мне показалось, что это нечто шевелится.

С носа Салли упала капля, а сама она расплылась в улыбке.

— Это оно!

Что бы такое это ни было, двигалось оно главным образом по воле волн, которые играли им словно исполинским мячом. Его явно несло к берегу, но в туманной дымке очертания оставались смутными. А потом до меня донеслись звуки. Резкие и пронзительные, словно кто-то не мог поделить добычу, они тем не менее доносились со стороны загадочного предмета, синхронно совпадая со странными движениями на его поверхности.

— Я уже целую неделю охочусь за ней. Если добуду лишь какую-то ее часть, то мне ничего не заплатят. Что же, теперь можно вернуться в бар. Утром она все еще будет здесь.

— Может, вы нам все-таки объясните, что это? — спросил Фабиан.

— А вы ничего не поняли? Это же мертвый кит.

— О!

Пауза.

— Салли. Если кит мертвый, почему он издает какие-то звуки?

— А, вот вы о чем. Это мои помощники. Они возьмутся за работу лишь тогда, когда тушу отнесет ближе к берегу и станет ясно, что им ничего не грозит.

И вновь недоуменное молчание.

Салли посмотрела на нас и раздраженно вздохнула. Затем вскинула руки, как будто раскрывая объятия дождю, широко улыбнулась и крикнула:

— Грифы! — Мы тупо уставились на морскую гладь. — Давайте вернемся обратно, и я вам все объясню.

Мы безмолвно последовали за ней, опасаясь ляпнуть что-то лишнее в новоявленном мире неведомых правил.

— Сейчас покажу, — сказала Салли, направляясь мимо бара в направлении подъездной дорожки, ведущей к домикам для постояльцев. Развязав веревку, она приподняла кусок толя, которым была прикрыта задняя часть ее голубого пикапа. Там, сваленные беспорядочной кучей, лежали китовые кости, от которых исходил маслянистый, с еле различимой гнильцой запашок. Мне стало противно, словно я заглянул в оскверненную могилу.

— Видите? Это все, что мне пока удалось собрать. Я режу кита от головы до хвоста, причем время работает против меня. Точнее, не кита, а китиху, потому что это самка. Ее череп лежит рядом со мной в кабине, на пассажирском сиденье, а прочие кости — здесь, в кузове. Кроме тех, конечно, что остались в ворвани. Эта особь — совсем еще малышка, иначе она просто не уместилась бы в грузовике.

— Но ведь тут все свалено в кучу, — заметил я, силясь разобраться в китовых останках.

— Ничего страшного. В музее наверняка есть специалисты, которые в курсе, как все это правильно соединить, — отозвалась Салли. — Одно лишь я знаю точно: мне не заплатят, пока я не представлю им полный комплект.

— Кто не заплатит?

— Сотрудники Музея естественной истории в Каракасе. Мой гонорар — пять тысяч долларов за один комплект скелета кита. Без всяких налогов и лишних вопросов. Скелет хотят выставить в фойе музея. Я выслеживала китовую тушу вдоль всего побережья с того момента, как узнала, что на прошлой неделе она всплыла на поверхность на полпути от берегов Колумбии. Каждые два дня тушу то прибивает к берегу, то уносит в открытое море. Я лишь жду, когда ее снова выбросит на берег, после чего целый день вырезаю кости — спасибо за помощь моим друзьям. Затем я вновь отпускаю ее на волю волн, а сама держу путь на юг. — С этими словами Салли накрыла кузов толем. — Как вы думаете, ваш Рей еще не вернулся? Я умираю от голода.

В воскресенье утром, когда мы с Фабианом только проснулись, Салли уже ушла на пляж. По какой-то неведомой причине Рей отнесся к новой постоялице с подозрением и открыто выражал свои сомнения, жаря для нас утром яичницу. И как только такая банальность, как завтрак, способна обладать столь потрясающей силой? Я до сих пор помню вкус яичницы, приготовленной Реем в то утро: чуть подгоревшие коричневатые края белка; бархатистые желтки, взрывающиеся от прикосновения к ним ломтей темного плотного хлеба.

— Хотел бы я знать, кто дал ей разрешение анатомировать животных? — возмущался он, ставя перед нами чугунную сковородку. — Знаете, если каждый начнет анатомировать первое встречное животное… Не нравится мне это дело. Есть в этом что-то такое неправильное.

— Что-то я вас плохо понимаю, — возразил я. — Что тут такого, ведь это же дохлый кит. Почему бы ей на нем немного не заработать? Или пусть, по-вашему, туша гниет себе в море?

— Я вам скажу, почему я против таких вещей. Потому что это неуважение к животным, — сказал Рей и ткнул в мою сторону кухонной лопаткой. — Вы, парни, думаете, что вы умные, а на самом деле ничего не знаете.

Фабиан в это время снова протирал лицо смоченными в спирте ватными тампонами. Это занятие со дня нашего приезда на побережье превратилось едва ли не в манию.

— Согласен, — объявил он, бросая в пустую пепельницу грязный комок ваты. — То, что она делает, — омерзительно.

— Чем сегодня будем заниматься? — спросил я.

— Я обещал Сол снова взять ее собой на поиски сокровищ, — ответил Фабиан, закуривая сигарету.

— И каким образом ты намерен найти новые «сокровища»? — съехидничал я. — Если не ошибаюсь, у тебя всего одна медалька.

— Вдруг сегодня нам попадутся настоящие сокровища? Или ты об этом не подумал? Насколько я понимаю, ты предпочел бы остаться здесь с этой чокнутой бабенкой.

— По крайней мере она не малолетка какая-нибудь, — еле слышно парировал я. Я опасался, что Рей может услышать наш разговор, так что моя реплика пропала втуне. Судя по всему, Фабиан даже не расслышал моих слов. Что, впрочем, не помешало ему одарить меня свирепым взглядом. Я залпом допил кофе и зашагал в направлении берега.

Опустившись на колени, Салли Лайтфут срезала массивным разделочным ножом гниющую китовую ворвань. Волосы высоко подвязаны банданой, на руках длиннющие резиновые перчатки синего цвета, чуть ли не до подмышек. Неподалеку расхаживали грифы, жадно набрасываясь на каждый новый кусок ворвани, который Салли отбрасывала в сторону. Время от времени какой-нибудь стервятник, набравшись смелости, вонзал клюв в тушу кита. Судя по всему, хищные птицы чувствовали себя вполне непринужденно в обществе Салли, видя в ней родственную душу.

— Они вас не боятся? — полюбопытствовал я.

— Абсолютно не боятся, — ответила она, даже не оглянувшись на меня и продолжая орудовать ножом. К блестящей от пота щеке прилип кусочек ворвани, на лоб, выбившись из-под банданы, выползла прядка волос. — Вообще-то они чрезвычайно бесцеремонны. Эти хищники мне ничуть не мешают, правда, я боюсь, как бы они вконец не обнаглели и не утащили уже вырезанные косточки. С них станется. Я сейчас занимаюсь хвостом, а там кости очень маленькие, так что за птицами нужен глаз да глаз.

Салли запястьем убрала со лба прядь волос, и я вновь обратил внимание на ее руку — один резиновый палец перчатки был пуст.

— Я как раз подбираюсь к тому месту, где можно отсечь хвост от туши. Потом я унесу его, чтобы в спокойной обстановке разделать на части, а остальное оставлю на берегу. По правде говоря, мне будет скучновато без грифов, я привыкла к их компании. Признайся, ты наверняка считаешь меня ненормальной? Эй, птичка! Не подходи близко!

Салли удалось отделить внушительный пласт мяса от массивной кости возле передней части хвоста, а вот отрезать сам хвост у нее пока не получалось. Я подошел ближе, думая ей помочь.

— Нет, не надо. Здесь грубая мужская сила не требуется. Я и так уже почти все сделала сама. Было бы в высшей степени неразумно взять в помощники юного монстра, который переломает киту позвоночник. Нет, как-нибудь обойдемся без посторонней помощи, тем более что гонорар причитается мне одной. Так что все придется делать самой. — Я отошел в сторону и собрался было вернуться в бар, но Салли остановила меня: — Это вовсе не значит, что тебе нельзя остаться возле меня. Можешь занимать меня разговорами, пока я работаю.

Я уселся на песок рядом с ней — так, чтобы ветер гнал прочь от меня тошнотворный запах дохлятины, и по возможности держась на безопасном расстоянии от грифов. Из бара вышли Фабиан и Сол и, бросая на ходу друг другу мяч, направились к скалам, над которыми возвышался загадочный купол. Фабиан курил первую утреннюю самокрутку. Я подумал, что у него хватит ума не предлагать травку Сол. Впрочем, она, должно быть, с раннего детства привыкла к запаху марихуаны. Было бы странно, если бы Рей не курил дурь. Пусть поступает как хочет, решил я. Внутренний голос подсказывал мне, что невмешательство с той стороны — самая мудрая политика. Я поговорю с ним позже. Будем надеяться, что с искателями сокровищ ничего не случится.

— Может, расскажешь мне, почему тебя зовут Салли Лайтфут? — поинтересовался я.

Моя собеседница немного отодвинулась назад и поморщилась, видимо, от гнилостного запаха, вырвавшего из полости китовой туши.

— Видишь ли, — начала Салли, — история такова. Когда я вышла замуж, мне сказали, что следует взять фамилию мужа, поскольку он тот человек, который отныне возьмет на себя заботу обо мне. Человек, на которого я могу положиться. Вот я и полагалась. Этот мужчина был для меня всем на свете, — сказал она и, сморщив нос, ловко отхватила ножом крепкую полоску хряща. — Ты не мог бы почесать мне нос? Нет, не здесь. Вот здесь. Выше. Отлично. Спасибо. Если хочешь, можешь вытереть руку о мою спину.

Однако примерно через полтора года после замужества стало ясно, что все рассуждения о доверии и надежности — миф. Один человек всегда превращается в костыль для другого. В моем случае все получилось так, что в муже я не нашла опоры; наоборот, он время от времени даже поколачивал меня. Чего-чего, а этого я, признаться, не ожидала. Поэтому после того как мы… стали жить каждый своей жизнью, я решила, что в следующий раз я возьму фамилию только того человека, которому действительно смогу доверять. В принципе я могла бы вернуть свою девичью фамилию, но не захотела этого делать. Я решила стать совершенно новым человеком. Ты не мог бы отогнать вон того грифа? Просто замахнись на него лопатой, если он не отойдет. Спасибо.

Все закончилось тем, что меня занесло океанологом на Галапагосы. Я по специальности биолог. Поэтому знаю, как устроен кит и как следует разделывать его тушу. И вот однажды я сидела у моря на острове, населенном только животными — кроме меня, людей больше не было. Я наблюдала за черепахами, а сама тем временем покручивала на пальце обручальное кольцо, не зная, как с ним поступить: оставить или выбросить в море. Вдруг когда-нибудь мне понадобятся деньги — тогда кольцо можно будет продать. Видимо, металлический блеск кольца привлек внимание краба. Гигантского краба. На Галапагосах нужно помнить две вещи. Первое: животные на этих островах не боятся людей, потому что там никогда не было хищников. И второе: по той же самой причине вся живность на Галапагосах имеет огромные размеры.

— Знаю. Я там был в прошлом году.

— В таком случае тебя не должно удивлять имя Салли Лайтфут. Так называется одна разновидность краба. Его назвали в честь знаменитой танцовщицы с Карибских островов. Обитают такие крабы только на Галапагосах. Этот краб имеет поразительную красно-синюю расцветку. Потрясающе красивое создание. И вот такой краб неожиданно вцепился мне в палец. Причем именно в тот момент, когда я размышляла, что мне сделать с кольцом. В общем, цап меня за палец и скрылся в море. Своего рода некий знак свыше.

— Он откусил вам кусок пальца? — переспросил я, ожидая, что за этим последует.

— Да.

— И… что?..

— Остальное я отрезала сама, — спокойно продолжила Салли. — Я вернулась к своей лодке. Достала из аптечки скальпель и закончила начатую крабом работу. Я нисколько не усомнилась в необходимости того, что сделала. Никогда в жизни я еще не чувствовала себя так хорошо, как в те мгновения. Я села на черный камень, который лизали морские волны, и, обрезав палец вместе с кольцом, выбросила его в воду. Кольцо соскользнуло сразу и исчезло в морских глубинах. А сам палец пошел ко дну гораздо медленнее. Мне запомнилось, как, погружаясь все глубже и глубже, он оставлял в воде красный маслянистый след. Я наблюдала, как к нему устремились рыбы, и все пыталась запомнить место, где он пошел ко дну. В те мгновения я не испытывала боли. Думаю, рыбы слопали мой палец за считанные секунды. Сейчас рана зарубцевалась. Стала… вот такой. Похожей на ЭТО. Смотри.

Я тупо уставился на кучу серой ворвани, которую лизал прибой. Я боялся, что стоит мне поднять взгляд, как я не смогу оторвать глаз от несуществующего пальца Салли.

— Краб принял за меня очень важное решение. Хотя он причинил боль, заставив лишиться пальца, но в то же время сделал меня сильнее. Я назвала себя Салли Лайтфут в память о нем. Теперь это мое имя.

С этими словами обладательница имени «Салли Лайтфут» положила только что вырезанную кость в стоящее рядом пластмассовое ведерко. Прежде чем снова вернуться к работе, она бросила на меня быстрый взгляд.

— Я лишь ответила на твой вопрос, — сказала она.

Утром я наблюдал, как Фабиан и Сол направились к северной оконечности пляжа. Я надеялся проследить, куда именно они пойдут, однако в какой-то момент они просто исчезли из поля моего зрения. Я почти весь день провел в обществе Салли, лишь пару раз отлучившись, чтобы захватить из бара пиво и бутерброды. Она же так и не отошла от китовой туши и во время наших с ней разговоров практически не отводила взгляда в сторону. Она намеревалась доделать работу прежде, чем волны смоют китовую тушу назад в океан и унесут ее прочь от Педраскады.

— Не кажется ли вам, что вы рискуете? — сказал я, сделав глоток пива. — Стоит вам утратить бдительность, как вас смоет волной, и тогда грифы набросятся уже на вас. Зоологи будут ломать головы над загадкой: «Китовая ворвань вместе со скелетом женщины… невероятно… Вы видели когда-нибудь нечто подобное, Джонс?» Вас будут возить по всему миру, выставляя в музеях рядом с засушенными мертвыми головами и телом замерзшей во льду инкской принцессы.

— А у тебя богатое воображение, ничего не скажешь, — негромко произнесла Салли, продолжая орудовать ножом.

— Я не шучу. Если бы меня здесь не было, кто знает, чем все могло бы кончиться.

По мере того как день клонился к закату, я время от времени бросал взгляд на северный край пляжа. Там неумолчно клокотал прибой, волны яростно дробились о скалы. С вершины высокой скалы, на которой стоял таинственный купол, струился неяркий свет. Фабиана и Сол нигде не было видно. Черт, ведь скоро начнется прилив, он отрежет им обратный путь! День незаметно перешел в вечер. К этому моменту беспокойство окрепло настолько, что готово было перейти в отчаяние, но тут на берегу появились две знакомые фигуры.

Оставив Салли, я взял в баре бутылку пива и пошел навстречу Фабиану и Сол. Сквозь порывы ветра до меня донесся их смех.

— Ну как, нашли новое сокровище? — полюбопытствовал я, протягивая Фабиану пиво.

— Весьма любезно с твоей стороны, — поблагодарил меня тот. — Пока еще нет.

— Но обязательно найдем, — добавила Сол.

— Найдем, — согласился Фабиан. — Не может ведь нам везти каждый день.

Мы втроем зашагали к гостевым домикам.

— Но, — добавил Фабиан, — мы нашли кое-что очень интересное. Сол показала мне пещеру, в которую можно забраться, если обойти вокруг подножия скалы. Туда можно попасть только во время отлива. Через вход в пещеру есть шанс пробраться в толщу скалы. Там очень темно, и было невозможно понять, как далеко уходит пещера. Сол считает, что там пробит тоннель со ступеньками. Они якобы ведут прямо в купол.

— На самом деле?

— Именно. Ты только представь себе — отыскать тайный коридор, который ведет на вершину скалы! Или тайник контрабандистов!

— Я согласен с Реем. Незачем лишний раз рисковать. Я бы не советовал вам совать туда нос, — как можно спокойнее отреагировал я.

— Тогда поступай как хочешь. Мы же завтра снова вернемся туда. Захватим с собой фонарик, верно, Солита? А ты, Анти, решай сам, идти с нами или нет.

— И что вы там делали целый день? — поинтересовался я.

— То, чем обычно занимаются спелеологи. Мы поймали в гроте удивительного краба. Я хотел развести костер, чтобы сварить его нам на обед, но Сол мне не позволила, и мы отпустили его на волю. Потом мы какое-то время искали сокровища. Рассказали друг другу несколько историй.

— Фабиан рассказал, как ты дал отпор грабителям в Кито. Тем, которые напали на тебя с ножами и водяными бомбами, — сообщила Сол.

— Правда? — удивился я. — Я польщен. Только не надо верить всему, что он тебе рассказывает.

— Фабиан — самый лучший рассказчик во всем мире, — решительно возразила девочка. — Когда-нибудь он напишет целую книгу, издаст ее и станет знаменитым писателем.

— Ты так думаешь? — усомнился я.

— Да, я думаю, что так и будет, — улыбаясь, ответил Фабиан. — Это мой новый план. Неплохо задумано, верно?

— Очень даже неплохо.

Сол направилась к бару в поисках отца, который почти весь день занимался приготовлением для нас «великого кулинарного шедевра». Фабиан, отхлебывая на ходу пиво, зашагал вместе со мной к нашему домику.

— Знаешь, Сол — удивительное создание. Эх, жаль, что у меня нет сестры! — воскликнул он и дружеским жестом положил мне руку на плечо. — Ну а как ты тут? Развлекался в обществе кита?

Фабиан отомкнул навесной замок, и мы вошли в хижину.

— Ты уверен, что Рей не возражает против ваших с Сол прогулок по пещерам? — спросил я, беря в руки полотенце.

— Слушай, он же старый хиппи. Да и вообще они с Кристиной весь день готовили ужин. Я бы на их месте только радовался, что никто не вертится под ногами. Я для них что-то вроде бесплатной няньки. И вообще Сол просто чудо, мы с ней прекрасно ладим.

Я не нашелся, что ответить.

— Что молчишь? — недовольным тоном осведомился Фабиан. — Неужели думаешь, что между нами было что-то непристойное? — понизив голос, спросил мой друг. — О боже. Да ей же всего десять. Я бы ни за что…

Наконец я обрел дар речи.

— Нет, конечно, я понимаю, ты ничего такого не допустил бы. Слушай, я пойду ополоснусь под душем, смою с себя запах этой жуткой китовой ворвани. Может, позднее напьемся как следует?

— Да ты не в своем уме, — констатировал Фабиан.

Я вздохнул и закрыл за собой дверь.

Сразу по прибытии Салли сообщила Рею, что она вегетарианка, и тот словно в отместку затеял в этот вечер пиршество из рыбных блюд. Сразу после завтрака он сел в лодку и куда-то уплыл. Я так и не понял, наловил Рей сам даров моря или же ездил за ними в город, однако вернулся он с богатым уловом: креветками, крабами и двумя видами рыбы, которых я ни разу в жизни не видел. Вроде той гигантской дохлой золотой рыбки, которую я накануне заметил в воде, когда мы неслись к острову на моторной лодке. Рей заверил меня, что это две совершенно разные рыбы.

Вернувшись, Рей решил приготовить севиш — салат из морепродуктов в маринаде, для чего принялся замачивать рыбу и креветок в соке лайма с добавлением кориандра. Кристина занялась выпечкой, и вскоре над гостевыми домиками уже витал восхитительный аромат свежеиспеченного хлеба. Совершенно разные запах маринада и запах горячего хлеба перебивали смрад подгнившей китовой ворвани. Рей и Салли вели разговор про кита, которого с наступлением вечера должно унести в море. Оба сошлись на том, что скорее всего волны смоют тушу лишь завтра, относя ее дальше к югу, в направлении города. Дымок костра, горевшего в вырытой в песке яме, помогал в борьбе с вонью и несколькими нахальными грифами, оставшимися в надежде поживиться остатками нашего пиршества.

Увы, нас подстерегала опасность иного рода. После возвращения из пещеры Фабиан успел набраться пива, а к тому моменту, когда мы сели ужинать, перешел на ром. Я снова решил держаться от него подальше, рассчитывая, что он скоро придет в норму, и поэтому сел по другую сторону костра рядом с Салли Лайтфут. Фабиан, Кристина и Сол расположились напротив.

Рей отправился в бар за севишем. Фабиан достал из пачки сигарету, прикурил от вытащенной из огня головешки и обратился к Салли:

— Ну и как, довольны вашим животным?

— Очень, — ответила та. — Работы осталось всего надень. Думаю, завтра скелет будет готов целиком.

— Я имел в виду вон то животное, которое вы приручили.

Я понял, что мне лучше никак не реагировать на его слова.

— Попрошу обойтись без выяснения отношений возле костра, — произнес, приблизившись к нам, Рей. В руках у него было огромное белое блюдо, уставленное массивными салатницами. Мы замолчали и занялись севишем, заедая его теплым хлебом, точнее, лепешками, которые испекла Кристина. Это был на удивление вкусный и сытный салат, в нем чудесным образом сочетались сок лайма и кориандр. Одно плохо — от него жутко хотелось пить. Из углей вынули рыбу, покрытую корочкой, дымящуюся и сочащуюся жиром. Внесла свой вклад в приготовление ужина и Сол, поставив на огонь сковороду с кукурузой.

— Рей, не салат, а объеденье! — похвалил я хозяина, облизывая тарелку. После чего, положив голову на колени Салли, принялся наблюдать при свете костра за тем, как она жует. Я не спросил ее разрешения, но мне мой поступок показался совершенно естественным. Салли переоделась в саронг, и я сквозь его ткань ощутил, как напряглось ее теплое мягкое бедро.

— Как вы думаете, кит умер естественной смертью? — спросил Рей. Его по-прежнему мучили подозрения.

Салли заговорила, и я услышал, как ее голос легким эхом отозвался по всему ее телу.

— Существует множество объяснений тому, почему умирают киты. Большей частью это естественные причины. Но у этого кита я не заметила никаких признаков болезни. Когда я нашла его, вернее, ее, то заметила на голове странную колотую рану. По всей видимости, она и стала причиной гибели животного.

Фабиан, жадно поглощавший свою порцию рыбы по ту сторону костра, повернул к ней голову.

— Колотая рана?

— Именно. Конечно, китиха могла в воде наткнуться на что-то острое. Но уж слишком подозрительная была рана. Идеально круглой формы, как будто кто-то намеренно решил причинить животному вред. Я поговорила с одним рыбаком, и он сказал, что никогда не видел ничего подобного.

— Неужели? — спросил Фабиан, обожавший всяческие тайны. Подозреваю, что он уже мысленно прокручивал самые невероятные объяснения загадочной ране.

— Никаких доказательств насильственной смерти, конечно же, не найти. Кстати, а как ты сегодня провел день?

— Мы с Сол занимались исследованиями, — ответил Фабиан.

— Исследованиями? — улыбнулась Салли. — Очень мило.

— Что вы хотите сказать словом «мило»? — неприятным тоном спросил Фабиан.

— О, прошу прощения, — ответила Салли с нарочитой серьезностью. — Расскажи, где именно вы занимались исследованиями?

Фабиан заговорил каким-то отстраненным, монотонным голосом:

— Мы отправились осматривать одну пещеру. Мы подумали, что в ней может оказаться ход наверх, в купол на вершине скалы.

— Все хотела спросить вас, что это за купол? — спросила Салли, повернувшись к Рею.

— Это тайное прибежище некоего типа, похожего на злодеев из фильмов про Джеймса Бонда, — ответил Рей, катая между пальцев кусочек рыбьей косточки. — Его зовут Саратога, и у него два пупка. Он — настоящий профессор преступного мира.

Я заметил в свете костра, как по лицу Сол пробежала хитрая улыбка.

— У нас на этот счет есть своя теория, верно я говорю, Фабиан? — произнес я, принимая сидячее положение.

— Разве? Что-то не припомню, — ответил тот и недобро посмотрел на меня.

Я до сих пор пытаюсь убедить себя, что нарушил нашу договоренность лишь потому, что захотел помочь другу. Поспешил прийти ему на выручку, поскольку не сомневался, что он будет этому только рад и сможет наконец дать волю полету фантазии. Все это, конечно, полная чушь. Просто мне захотелось тогда покрасоваться перед остальными.

— Мы считаем, что в куполе расположена клиника для людей, страдающих амнезией, — сказал я. — Там содержат тех, кто потерял память. Ее основал один эксцентричный миллиардер по имени Виктор Меносмаль. Его подопечные живут там, не зная, кто они такие. Рассказывай дальше, Фабиан.

— Не буду.

— Да ладно тебе, давай продолжай.

— Я бы советовал тебе заткнуться, — огрызнулся он и одарил таким взглядом, будто собрался в следующую секунду убить. Я уже начал раскаиваться в том, что ляпнул лишнее, однако было поздно.

Салли навострила уши.

— Как романтично, — произнесла она. — Клиника, пациенты которой заново воссоздают собственную жизнь. Наверно, по этой причине ее и построили так далеко от обжитых мест. Может, им не хочется, чтобы их нашли. Может, — добавила она, указав вилкой в сторону скалы, — они просто не желают, чтобы к ним вернулась память. Как я их понимаю!

— Что за дурацкая теория, — довольно грубо возразил Фабиан. — Это все выдумки Анти. Бездарный детский лепет.

— Но, Фабиан!..

— Заткнись! — прошипел он. — Да как ты только мог? Кажется, до моего друга дошло, что Сол не понравилась его интонация. На лице девочки застыл испуг. Фабиан поспешил сменить тон и даже улыбнулся Сол ободряющей улыбкой. Мне тотчас вспомнились его превосходные актерские способности. Даже будучи не в духе, он умел нацепить маску, позволявшую скрыть истинное настроение.

— Думаю, купол — пристанище некоего тайного общества сверх могущественных людей, — заговорил Фабиан. — Они регулярно встречаются там, чтобы тайно согласовывать действия по манипулированию мировыми событиями. Иногда они обсуждают такие вопросы, как поиск затонувших сокровищ, или же устраивают банкеты, на которых подают блюда из вымирающих видов животных. Яхта, которая вчера едва не утопила нас, принадлежит им и называется… скажем, «Анти-Ковчег». Это они ранили гарпуном кита Салли. Они на яхте обогнули Галапагосы, где занимались сбором животных — каждой твари по паре, — чтобы приготовить их и съесть на грандиозном банкете.

С этими словами Фабиан схватил Сол за руку и сделал вид, будто собрался вцепиться в нее зубами. Девочка рассмеялась неподражаемо заразительным смехом. Кристина с недовольным видом посмотрела в их сторону.

— Мне кажется, нашему маленькому зверьку давно пора спать.

Она встала, протянула дочери руку, и вскоре обе скрылись в доме.

— Знаешь, в твоей теории что-то есть, — сказала Салли, обращаясь к Фабиану. Она явно решила восстановить с ним добрые отношения, однако в данных обстоятельствах ее слова прозвучали несколько снисходительно. — У тебя богатое воображение.

Фабиан ответил ей сердитым взглядом.

— Главное — уметь наилучшим образом распорядиться имеющейся информацией. В этом деле мой так называемый друг знает толк, вы уж поверьте мне.

Я пропустил его реплику мимо ушей.

— В чем дело? Ты что, язык проглотил? Не знаешь, что сказать в ответ?

Я не удостоил Фабиана ответом. Мне и раньше доводилось видеть его таким.

— О господи, до чего же ты все-таки жалок! Жалкий занудливый англичанишка!

— Эй, это еще что такое? — поспешил вмешаться Рей. Он сказал, что не потерпит никаких ссор у костра, и даже пригрозил, что немедленно отправит нас восвояси, если мы сейчас же не сменим тему разговора.

— Отлично, — согласился Фабиан. — Давайте сменим тему разговора. Давайте поговорим о куполе на скале. Я хочу подняться туда и все хорошенько осмотреть. Меня уже тошнит от недомолвок. Я хочу узнать раз и навсегда, что там такое. Это возможно?

— Не знаю, парень, — ответил Рей. — Может, ты и прав в отношении пещеры, но я в этом здорово сомневаюсь. Можно попробовать добраться туда на лодке или хотя бы подплыть поближе к пристани. Вот только стоит ли? Скорее всего там какой-то суперсовременный дом отдыха, сплошной бетон и стекло. Бог с ними. Но скажу честно, мне понравилась твоя версия про обитателей купола.

— У меня она уже в печенках сидит, эта версия, — раздраженно бросил Фабиан, вновь давая волю гневу. Теперь ему не было необходимости сдерживаться, как в присутствии Сол. — Я хочу знать все как есть. Завтра я обязательно отправлюсь туда и все выясню. После чего вернусь домой.

С этим словами он встал и растворился в ночи. После его ухода возле костра стало тихо.

Уход Фабиана как будто снял с моих губ печать немоты. Я повернулся к Салли и сказал:

— Рей обожает интересные истории. Может, вы расскажете ему про ваш палец? — сказал я и тотчас понял, что зашел слишком далеко. И потому поспешно добавил: — Нет, если вы не хотите, то, разумеется, не надо.

— Ты не пойдешь за Фабианом? — спросила Салли.

Я поспешил объяснить, что будет лучше на какое-то время оставить его одного. А еще мне было неловко оттого, что я нарушил доверие Салли, попросив рассказать историю, которая предназначалась лишь для моих ушей. Я повторил, что она может ничего и не рассказывать, если ей не хочется. В конец концов Салли все-таки поведала нам свою историю, выдав на этот раз более подробную версию, включавшую кое-какие подробности ее замужества. Последнее повергло меня в смущение. Мне стало стыдно, что я спровоцировал ее на столь откровенные признания. Муж Салли не только избивал ее, но и несколько раз угрожал кухонным ножом. После этих слов я уже не осмеливался класть голову ей на колени. Вдруг тем самым я обижу ее. Случайно обернувшись, я увидел, что с другой стороны костра откуда-то из темноты бесшумно появился Фабиан.

Рею понравился рассказ, особенно про краба.

— Круто, — похвалил он. — Салли, возьмите камень. Не хотите еще жареной рыбы?

«Интересно, слышал ли Фабиан рассказ Салли?» — подумал я. Он сейчас больше всех нас заслуживал хорошей истории. Кто знает, вдруг признания Салли заставят его изменить отношение к ней в лучшую сторону? Вернувшись к костру, Фабиан какое-то время сидел молча, и когда наконец заговорил, голос его прозвучал резко, как выпущенная умелым снайпером пуля.

— Ну разве не здорово, что этот вид краба звали Салли Лайтфут, а не какой-нибудь там Говноскок или Жоподер? — Он хрипло рассмеялся и продолжил: — Подумать только, такое счастливое совпадение. Полный отстой эта ваша история.

Фабиан встал и поддал ногой песок, целясь прямо в костер. Я с тревогой посмотрел на Салли, ожидая реакции с ее стороны. Увы, со своего места я не разглядел выражения ее лица.

— Отлично, — произнес Фабиан. — А вот другая история. Слушайте ее внимательно, потому что она не простая.

Он поднял с земли камень и швырнул его прямо в середину костра, разрушив его огненное ядро.

— Эта история, засранцы, истинная. Так было на самом деле.

Глава 14

Вы, возможно, уже слышали предыдущую версию этой истории (сказал Фабиан). Одну минутку. Так как мы назовем ее? Как вам нравится название «Реальная История Про Мальчика, Который Ничего Не Сказал»? Вы готовы слушать? Тогда я начинаю.

Однажды — тогда мальчику было без малого девять лет, чуть меньше, чем сейчас малышке Сол, которая в данный момент сладко спит, он проснулся посреди ночи. Кондиционер сломался, и в доме было ужасно душно. Мальчик плохо себя чувствовал: у него болело горло, а служанка Анита унесла кувшин с водой, который обычно стоял возле его кровати. Ему хотелось пить, и он решил сходить на кухню и напиться там. В следующие выходные родители пообещали мальчику взять его с собой в горы, и он никак не мог дождаться, когда же наконец наступит этот день.

Зевая, он прошлепал босыми ногами по коридору мимо родительской спальни. До его слуха донеслось легкое похрапывание матери. Мальчик улыбнулся, подумав о том, как это отец терпит ее храп каждую ночь.

Он вошел в кухню, мысленно представляя себе стоящий там кувшин с соком наранхильи или маракуйи. Но вдруг заметил, что кто-то оставил включенным свет в узкой и длинной буфетной комнате. Мальчику было страшно, его спина покрылась потом, но он подумал, что все равно должен погасить свет, и поэтому решительно шагнул к двери. Однако в следующее мгновение свет в буфетной погас сам собой.

Кроме мальчика, в кухне больше никого не было. Снаружи сочился желтоватый свет, и на крытый пробкой пол падали длинные тени. Первое, что пришло ему в голову: наверно, в дом забрался грабитель, который, услышав его шаги, поспешил выключить свет. Мальчик вспомнил слова отца, которые тот часто повторял ему: «Если услышишь что-нибудь ночью, Фаби, сразу же беги ко мне. Мы достанем ружье и проучим незваных гостей. Им тогда придется несладко!» Но мальчику не хотелось выставлять себя трусом и глупышом. Он знал, что иногда электрические лампочки перегорают сами по себе, и, по-видимому, именно это только что и случилось в буфетной.

Когда он подкрался к двери, где-то на улице раздался громкий хлопок, и на какой-то миг кухню залил яркий свет. Мальчик замер на месте. Казалось, сердце вот-вот выскочит у него из груди. Он не сразу понял, что на улице просто кто-то запустил петарду. Немного придя в себя, он велел себе не трусить и держаться как взрослый. Потом открыл дверь буфетной и заглянул внутрь.

Через три секунды он закрыл дверь и молча вышел из кухни. Затем зашагал по коридору, где снова услышал приглушенный храп матери. Мальчик снова вернулся в свою комнату, лег в постель, натянул на себя покрывало и только после этого вспомнил, что забыл напиться.

Он лежал в постели и думал о том, что минуту назад увидел в буфетной. Он пытался убедить себя, что после ослепительной вспышки петарды легко мог ошибиться в том, что заметил в углу. Однако, несмотря на то что глаза, которые он заметил, были наполовину прищурены от страха и удивления, он все равно понял, что принадлежат они горничной Аните. Да и кто еще это мог быть? Он узнал рукав ее блузки, узнал кружева, обрамлявшие руку, что вцепилась в спину мужчине, зарывшемуся лицом в ее грудь.

А сама спина? Кто это был? Что за мужчина? Чьи это были брюки, спущенные до щиколоток? Теоретически это мог быть кто угодно — все голые мужские задницы одинаковы. Эта вполне могла принадлежать любому из дружков Аниты, который тайком прокрался в дом и дождался наступления ночи. С другой стороны, мальчик знал только одного человека во всем мире, который носил такой идиотский шейный платок безвкусной красно-белой расцветки.

Все опасения мальчика, что он может заболеть, подтвердились. На следующее утро он почувствовал, что у него поднялась температура. Горло ужасно саднило, было трудно глотать. Мать велела ему остаться дома и поцеловала в лоб. Поцелуй показался ему таким приятным и освежающим, что он ощущал прикосновения ее губ и после того, как она ушла. Он лежал на влажных от пота простынях, лелея в душе надежду, что прохладный след материнской ласки останется навсегда.

Нет, спасибо, мне не нужен этот чертов горячий камень.

Мальчик не ходил в школу целую неделю. Мать кормила его супом, поила соками. Он настоял на том, чтобы только она приносила ему еду, отказавшись принимать пищу из рук Аниты. Как-то раз горничная осмелилась заглянуть в комнату мальчика, но тот плюнул в нее, как только она поставила на столик тарелку с супом. Больше она к нему не приходила. Мальчик ожидал, что отец зайдет к нему, но, судя по всему, Аните не хватило духа рассказать ему, что она видела мальчика в буфетной.

Мальчик никак не мог решить, как следует поступить. Сначала он вознамерился сохранить все втайне, надеясь, что этот секрет в один прекрасный день может сослужить ему хорошую службу. К выходным он почувствовал себя лучше, и постепенно увиденная им картина стала стираться в памяти, хотя он отлично понял, что там происходило. Он сказал матери, что поправился, чувствует себя хорошо и готов ехать вместе с ней и отцом в горы, как они раньше и планировали.

— Давай спросим папочку, — предложила мать.

В комнату мальчика вошел отец. На шее у него был все тот же красно-белый платок. Мальчику показалось, будто тем самым отец хотел его поддразнить. Его лоб моментально покрылся испариной, словно у него снова подскочила температура.

— Не думаю, что он поправился настолько, чтобы ехать с нами. Как ты сам считаешь? — спросил отец, щупая лоб сына. — Поедешь с нами в другой раз, Фаби. Тебе лучше побыть в выходные вместе с дядей Суаресом. А мы в воскресенье заедем к нему и заберем тебя домой.

Родители уехали, а мальчик принялся яростно ворочаться в постели, комкая под собой простыни. Нет, его разозлил не случай с Анитой. Скорее его взбесил отказ отца взять его с собой в горы да еще тот факт, что на выходные придется расстаться с матерью. Мальчик решил, что в воскресенье, когда мать вернется, он расскажет ей все, что увидел той ночью в буфетной. Пусть отец остается со своей потаскухой-горничной, а они с матерью уедут и станут жить в каком-нибудь другом месте. Мать, конечно, сильно расстроится, но все-таки лучше, если она узнает правду.

Отец и мать оставили мальчика в доме его дяди, а сами уехали в горы. Но обратно так и не вернулись.

Они больше никогда не вернулись.

Машина набрала скорость и исчезла вдали.

И все.

Теперь некому было рассказывать об увиденном. К чему хранить в памяти то, что никому не интересно? Разве не превратится такое знание в обычную историю, в которую хочешь — верь, а хочешь — нет? Какова же тогда цена истины?

Позднее, в пустой церкви, сверкающей похищенным у инков золотом, во время похорон того, кто погиб, и заупокойной службы по той, что исчезла, девятилетний мальчик смотрел вверх на статую плачущей Богоматери, окруженную клубами ладана, изо всех сил пытаясь сдержать слезы. Неожиданно он понял: если бы ему удалось выговориться, поведать матери мучившую его тайну, то родители не уехали бы в горы, и с ними ничего не произошло бы.

Не промолчи он тогда, мать — а в таком случае и отец остались бы живы.

На этом заканчивается «Реальная История Про Мальчика, Который Ничего Не Сказал».

— Как вы поняли, — произнес Фабиан, указав дымящейся головешкой на костер, — существует разница между реальной и вымышленной болью. Ваша тоже может быть искренней, неподдельной. Но если я что и умею, так это с первого взгляда определить, кто набивает себе цену. — Он указал на Салли: — Так, значит, говорите, ваш муж поколачивал вас. Подумаешь! Я, например, лишил жизни собственную мать. Что из этого вы бы предпочли для себя?

И, не дожидаясь ответа на свой вопрос, Фабиан в полной тишине встал и зашагал к гостевым домикам.

Я надеялся, что мы еще немного побудем у костра, но Салли отправилась спать почти вслед за Фабианом. Она чмокнула меня в лоб и невнятно проговорила что-то типа того, что мы все еще дети и нам еще многому предстоит научиться. После этого она встала, и моя голова, лишившись опоры, опустилась на песок.

— Спокойной ночи, — попрощалась она, — мальчишечка.

Рей тоже ушел. Я остался один лежать на берегу, раскинув в стороны руки, вспоминая о поцелуе Салли Лайтфут. Мне казалось, будто я ощущаю изгибы земной поверхности, будто гравитация и земная ось — вещи вполне осязаемые и измеримые, и на какой-то короткий миг почти убедил себя в этом. Я и без того выпил за вечер много спиртного, однако вопреки желанию осушил еще банку пива, чтобы оправдать свое пребывание на пляже без Фабиана.

Подойдя к нашему домику, я подумал, что, прежде чем войти, лучше постучать в дверь. Впрочем, можно обойтись и без этого, ведь жилище предназначалось для нас двоих. Однако не успел я взяться за дверную ручку, как из комнаты донесся голос Фабиана:

— Даже не думай, что тебе удастся переночевать здесь. Проваливай отсюда и спи со своей изуродованной сучкой, если вы с ней такие большие друзья.

Мне не оставалось ничего другого, как вернуться на берег и лечь спать возле костра. Что ж, если замерзну ночью, то ничего страшного, подброшу еще дров. Да и вообще я был слишком пьян, чтобы задумываться о возможных неудобствах. Однако по пути к берегу я заметил, что дверь домика, который занимала Салли, открыта, а в комнате горит свеча.

Я опустился на поролоновый матрас рядом с ней, стараясь производить как можно меньше шума. Она бесшумно накрыла меня своим одеялом, и я нырнул ей под бок, ощущая запахи шерстяной ткани, пота и соли.

Глава 15

— Поплаваем? — примирительным тоном спросил я после завтрака.

Этим способом мы разрешали проблемы и раньше. Любые споры из-за девушки или столкновения мнений по поводу различных событий, какими бы серьезными те ни были, быстро забывались в синем бассейне на крыше Спортивного клуба. За исключением дома Суареса, это было одно из немногих мест, где мы, забыв о скучных деталях, могли вновь стать самими собой, где, не задумываясь о последствиях, имели возможность веселиться от души, как то и положено в нашем возрасте. Но, кажется, после пасхального парада примирение стало намного труднее — причем не только потому, что из-за сломанной руки Фабиан теперь не мог плавать.

— Нет, — сказал он.

Он сидел за барной стойкой, протирая лицо и руки бумажной салфеткой, смоченной в спирте. Эта процедура уже вошла у него в привычку, хотя последствия ее длительного применения повергли бы Евлалию в ужас. Теперь Фабиан не просто очищал поры, он отшелушивал целые лоскуты кожи. Крылья его носа заметно покраснели; кожа на левой руке, как будто в ужасе от вторжения чужеродных элементов, казалось, вот-вот полностью облезет. Это придавало облику моего друга некую изможденность, делая похожим на пьяного боксера или больного малярией.

— Пошли! Как насчет того, чтобы немного поплавать в море? Ты так толком и не купался после того, как сбросил гипс.

Сам того не желая, я придал своему голосу этакую жизнерадостную родительскую интонацию. Хотя и понимал, произнося эти слова, что буду за это наказан. Как я и предполагал, Фабиан смерил меня уничтожающим взглядом. Снисходительно поднятые брови, прищуренные зеленые глаза — он всегда смотрел на меня так в те минуты, когда я расхваливал нечто такое, что для него самого было давно пройденным этапом. Я сделал вид, будто ничего не понял, и вновь спросил:

— А почему бы и нет? Что ты собираешься делать?

— Ты хоть понимаешь, что сегодня воскресенье? — сказал Фабиан. — Если завтра мы не вернемся, кое-кто начнет психовать. Или ты забыл?

Я уже успел потерять счет времени. Но на этот раз хотел остаться подольше именно я.

— Тем более! Больше причин развлечься напоследок. Пойдем плавать, а поговорим потом. Если мы уедем сегодня вечером или завтра утром, то успеем вернуться завтра к концу занятий, и нам влетит только за то, что мы пропустили всего один учебный день.

— Так не получится. И вообще я не хочу плавать. У меня болит рука. Вряд ли кость успела встать на место до того, как я уехал.

— В таком случае протирать ее спиртом бессмысленно. Посмотри, с тебя слезает кожа!

— Хватит обо мне беспокоиться. Все нормально. Я сожалею о том, что произошло вчера вечером. Но теперь ты по крайней мере знаешь правду.

Дрожащей рукой он поднес ко рту стакан с водой. Я обратил внимание, что к темным волоскам, пока он ее протирал, прилипли волокна салфетки.

— Теперь ты знаешь, почему я не нахожу себе места.

— Да. Теперь я понимаю, — задумчиво произнес я, садясь рядом с ним. — Почему ты раньше мне ничего не рассказал? Я имею в виду о том, что произошло.

— Честно говоря, потому что я раньше никогда особенно над этим не задумывался. Когда перестаешь думать о том, что произошло, оказывается, что и думать-то не о чем. Мы не знаем ничего, кроме того, что машина сорвалась с дороги. Что еще? Если бы не… Если бы не что? На кого злиться? Кого винить? Правительство — за то, что не построило безопасные дороги? Природу — за то, что создает оползни и обвалы? Автомобильную фирму — за то, что у колес плохое сцепление с дорожным покрытием?

Фабиан подошел к холодильнику за барной стойкой и извлек оттуда бутылку пива.

— Нет… Единственный человек, которого я могу винить, — это я сам. Но мне ведь не с кем поделиться. У меня нет ни брата, ни сестры, которым бы я мог довериться. А Суарес сам готов трахать все, что движется, так что не думаю, что он бы возмутился, узнав, что мой отец изменял его сестре с горничной. Да он, наверное, ничего другого и не ожидал бы.

Фабиан налил пиво в высокий стакан, втянул в себя пену и вытер рот. На его лице возникла улыбка.

— К тому же как-то не очень хочется вспоминать, что последний раз, когда я видел отца, он застрял по самое не балуйся в другой женщине, в то время как мать спала в соседней комнате. Понимаешь, о чем я?

Я кивнул.

— А потом начали случаться странные вещи. Мое воображение стало заполнять пробелы тем, что я не мог знать или просто не помнил. Я начал рассуждать: почему они ехали так неосторожно? Неужели они откуда-то бежали? Или куда-то торопились? Может, в больницу? Однажды Суарес взял меня с собой на корриду. Он сказал, что очень опасно, если с человеком что-нибудь случится в горах, потому что ближайшая больница — не близко.

Он закурил и принялся задумчиво крутить в руках сигарету.

— То есть я имею в виду, мы не знаем, что произошло там, наверху. И никогда не узнаем. В принципе там могло случиться все что угодно. И я буду не я, если поверю во что-то совершенно очевидное. Вот я и стал придумывать различные версии. Знаешь, это помогало. В какой-то момент я понял, что стараюсь не думать про ту, увиденную ночью сцену. Не прими я близко к сердцу тот факт, что отец трахал Аниту, ничего бы не случилось. Что было бы, скажи я матери, что он изменяет ей с горничной? Это с одной стороны. С другой стороны — а если он вовсе не спал с ней? Что, если мать и отец были счастливой семейной парой? А вдруг он умирал, а она торопилась, чтобы спасти его? А раз ее тело так и не нашли — в данном случае это очень важно, — что, если она все еще жива? В принципе это нетрудно представить. Варианты развития событий роятся в моей голове и скоро полностью заполонят мое сознание. Я представляю ту корриду даже более отчетливо, чем то, что на самом деле там произошло. Так же, как и клинику для больных амнезией.

Фабиан выдохнул тонкую струйку дыма и впервые за день посмотрел мне в глаза.

— Я представляю все до последних мелочей.

— Тебе, наверное, стало легче после того, как ты наконец-то рассказал правду, — предположил я. — Вспомни, что говорила Салли: чтобы стать сильнее, надо пожертвовать частью себя.

— Ну да. Конечно. Старая добрая Салли. Вот что я тебе скажу: если наша поездка пошла на пользу — а мне кажется, она пошла — и заставила меня вернуться в реальный мир (возможно, так оно и есть), то это не имеет никакого отношения к твоей любительнице китов. Усек?

— Ладно-ладно.

— Если кого и следует за это поблагодарить, так только Сол. Она вновь научила меня веселиться и радоваться жизни. Когда я играю с ней в эти дурацкие детские игры, прошлое отступает на второй план.

— Но ты не можешь-играть в них вечно! — возразил я.

— Ты прав. Не могу. Ты только посмотри на эту руку, — согласился он и снова вытащил бутылочку спирта. — Я избавился от мертвой кожи снаружи и теперь займусь тем, что внутри. Возможно, будет больно, но это по крайней мере реально. Это в натуре реально. Поэтому сегодня я пойду в ту пещеру с факелами и найду тоннель, который ведет сквозь толщу скалы к куполу. Хватит неопределенности, хватит догадок.

— Ну а почему бы прежде, чем идти туда, тебе не сходить посмотреть, как будут отрезать последний кусок от туши кита?

— Дался тебе этот кит! Что ты в нем нашел такого особенного? Нет. Я останусь здесь и обкурюсь до потери пульса. Потом мы с Сол отправимся в пещеру. А ты иди.

— Ты уверен?

— Абсолютно. Ступай. Развлекайся. Делай то, что тебе нравится. Удачи, — сказал он, уставившись в пивной бокал. Сквозь сигаретный дым до меня донеслись его последние слова: — Если ты сейчас не уйдешь, я тебя ударю.

Я молча встал и вышел из бара.

На этот раз Салли разрешила ей помочь. Скажу честно, я не испытал особой радости, вырывая из кита последнюю кость. Мы оба работали быстро, чтобы успеть до прилива, ведь тушу уже отнесло южнее и теперь ни за что не прибьет обратно к берегу в заливе Педраскада. Салли Лайтфут уже предвкушала окончание наших трудов, и это придавало ей сил. Я же периодически оглядывался то на бар, то на скалы северного мыса в надежде заметить фигуру Фабиана с его «маленькой сестренкой».

Похожие на огромный серый носок, останки кита лежали на песке, выставленные на поживу грифам. Салли взяла свое ведро с костями и потащила конец хвоста.

— Этот кусок — самый трудный, — объяснила она. — Огромное количество мелких косточек и хрящиков. Думаю, я пока оставлю его в покое, а варить, чтобы отстали все ткани, буду потом. Ну, молодец! — потрепала она меня по голове мокрыми руками. — Спасибо, что помог. Тебе не кажется, что это дело следует отметить?

Закинув последние куски кита в свой грузовик, она встретила меня в баре. Рей был занят ремонтом остатков мебели.

— Где тут у вас девушка может принять ванну? — спросила у него Салли.

— Есть только душ, вон там, — ответствовал Рей сквозь зажатую во рту кучу гвоздей.

— Я не собираюсь стоять под жалкой струйкой отстойной ржавой воды! — отказалась Салли. — Я только что закончила работу и хочу принять нормальную ванну.

— Если нужна чистая свежая вода, могу порекомендовать водопад, — предложил Рей. — Слышишь? Это журчит подземный ручей. С другой стороны дороги он течет уже на поверхности. Иди вдоль него по плантации через дорогу мимо вон тех чахлых деревьев. Там увидишь водопад. Негусто, конечно, но он хотя бы с чистой водой.

Столь сказочные указания были слишком заманчивыми, чтобы не составить ей компанию.

Мы вышли к домикам и повернули к шоссе. Мимо с грохотом промчался шумный автобус, из окон которого доносились звуки сальсы, и я подумал, что это вполне мог быть от самый автобус, который доставил нас сюда три дня и миллион лет назад.

Наш путь лежал через заброшенное поле по ту сторону дороги. В зарослях кактусов трещали сверчки. Я, как ни старался, не мог разглядеть нигде поблизости никакого водопада.

— Наверное, ручей здесь все еще течет под землей, — предположила Салли и уверенно двинулась дальше.

Она оказалась права. Скоро мы вышли к ручью, впадавшему в бетонную трубу, и пошли вдоль узкой тропинки дальше и дальше от пляжа. Растительность по мере приближения к воде становилась все более зеленой и пышной. Нити зеленых водорослей, подобно русалочьим волосам, медленно извивались вдоль ручья. Рядом цвел розовый водяной гиацинт.

— Пожалуйста, не принимай выходки Фабиана близко к сердцу, — сказал я, с трудом переводя дыхание. Я еле успевал за ней, очень хотел пить и уже успел пожалеть, что не захватил с собой воды. — Честное слово, он не хотел тебя обидеть вчера вечером. Просто злится на самого себя, а ты попалась под горячую руку.

— Не беспокойся. Чтобы меня обидеть, мало накричать на меня, — ответила Салли, не оборачиваясь. — У меня и в мыслях не было таить на него обиду.

Ее слова удивили меня, потому что мне не приходило в голову, что она действительно может затаить на него обиду.

Наконец мы пришли к водопаду. Он был совсем крошечный: слабая струйка воды, падающая на скалистые камни, зато водоем, в который он впадал, оказался довольно глубок и широк, и в нем можно было свободно поплавать. Я боязливо сунул ногу в воду и впервые за последние несколько дней ощутил приятный холодок. Темную толщу воды рассекали серебристые рыбки, хаотично сновавшие туда-сюда, периодически натыкаясь на заросшие серо-зеленым мхом камни. Салли выскользнула из шортов, стянула футболку и, дрожа от удовольствия, вошла в воду. Я заметил, как по ее веснушчатой спине пробежали мурашки. Это привлекло мое внимание к остальным частям ее тела. Мой взгляд притягивала покрасневшая кожа под перекрученной бретелькой лифчика. Затем я начал любоваться тонкой, очерченной поверхностью воды талией. Бедрами, почти скрытыми от меня под водой. Салли оттолкнулась и поплыла брассом. Нырнув под воду, она с остервенением стала тереть волосы, а потом опять с радостным криком вынырнула на поверхность.

— А ты чего ждешь? — крикнула она мне и, перевернувшись на спину, отплыла подальше, к противоположному краю заводи.

Я медленно расстегнул рубашку, снял кроссовки и вошел в воду. Длинные водоросли тут же обвились вокруг моей правой ноги. Еще один шаг — и моя левая нога утонула в сером иле. Я осторожно передвигал ноги, размахивая руками, чтобы не потерять равновесие. Чем дальше я заходил, тем сильнее ощущал холод через намокшие шорты. Повсюду, приятно щекоча мне ноги, сновали рыбки. Я зашел по пояс и невольно вздрогнул.

— Да не бойся! Рыбы тебя не укусят. Прыгай!

Я послушно нырнул и поплыл. Еще пара секунд — и я вынырнул с ней рядом. Я заранее набрал в рот воды, думая обрызгать Салли, как только вынырну, но стоило мне оказаться с ней рядом, как она обвила ногами мою талию и, притянув к себе, медленно повела за собой к небольшому углублению на противоположной стороне заводи. Я неуклюже балансировал, стараясь удержать равновесие. В этой части водоема рыб было особенно много, и они возбужденно сновали вокруг нас, как будто в неистовом ожидании корма, словно Салли Лайтфут имела власть над водными созданиями.

— Мальчик мой! — негромко произнесла она, глядя на меня своими слегка раскосыми глазами.

Она крепче сжала меня ногами и притянула к себе так, что треугольнички ее глаз оказались прямо напротив моих. В трении частей наших тел рождался новый, горячий мир. Сам того не замечая, я выгнул спину, придвигаясь ближе к ней, и она приоткрыла рот. Убедившись в том, что теперь она завладела мной, Салли ослабила хватку, и теперь ее ноги лениво скользили по поверхности моих.

— Мальчик мой, — повторила она. — Знаешь, что индейцы называют водопад спермой гор?

Я при всем желании не смог ничего ответить, потому что она накрыла мои губы своими. Ее язык по вкусу напоминал яблоко. Одна рука скользнула в воду, стягивая с меня шорты. Другой она гладила меня по лицу, очерчивая мои губы обрубком безымянного пальца. Пальцы Салли скользили по моей шее, ее взгляд не отрывался от моих глаз.

— Ну что, покормим рыбку? — спросила она, удерживая меня правой рукой и не сводя с меня глаз.

Стараясь не смотреть ей в глаза, я так и кончил посреди тонкой паутины водорослей. Действительно, подплывшая рыба сгребла все, до последней капли. Последние крохи, должно быть, остались на мне, потому что какая-то рыбешка вынырнула и в благодарность поцеловала меня. Я продолжал смотреть в воду, избегая взгляда Салли.

— Ну, как тебе первобытный супчик? — спросила она.

— Ты никогда не жалела о том, что отрезала себе палец? — поинтересовался я на обратном пути, не зная, что еще ей сказать.

— Мы есть то, что с нами происходит. А это лучшее, что произошло со мной. Даже если бы я и жалела о том, что сделала, уже ничего не изменишь. — Она задумчиво остановилась. — Человек — коллаж, ни больше ни меньше. Коллаж событий, которые с ним произошли. Я только что добавила еще один кусочек к твоему. И теперь у тебя есть история, которую ты можешь рассказать своему маленькому глупенькому другу.

Она улыбнулась, запечатлела на моей щеке короткий холодный поцелуй и снова отвернулась.

— Кстати, я уеду сразу, как только мы вернемся, и ты никогда больше меня не увидишь.

Глава 16

Мысль о том, что Салли может уехать раньше нас, не приходила мне в голову. Мне рисовался совершенно иной сценарий: душераздирающее прощание, тонущее в море слез, в тот момент, как мы с Фабианом залезаем в автобус и уносимся в закатную даль. За этим следует часть вторая: Салли вдруг осознает, что нуждается во мне. Она какое-то время бежит за автобусом, но, увы, уже слишком поздно. Потом, несколько недель спустя, я выхожу из ворот школы, беспечно веселясь с группой стройных, привлекательных одноклассниц, как вдруг что-то заставляет меня остановиться и оглянуться по сторонам. Салли недвижно застывает на другой стороне улицы с абсолютно безнадежной робкой улыбкой на лице. Затем бросается мне навстречу, и так далее и тому подобное.

Но нет. «Ты никогда больше меня не увидишь».

Когда мы вернулись, я сразу направился в наш с Фабианом домик, чтобы определиться, как мне реагировать на подобные известия. С соответствующим драматизму ситуации пафосом я пинком открыл дверь и рухнул на матрас, ненароком сорвав москитную сетку. Я лежал в темноте и даже пару раз крикнул в подушку, как вдруг до меня дошло, что внутри стоит сладковатый дух марихуаны и тростниковой водки. Я поднял голову и увидел его.

— Господи! Что с тобой? — испуганно спросил я.

Фабиан лежал на кровати, прислонившись спиной к стене и скрестив ноги. Я отпер деревянные ставни и открыл окно. Мой приятель тот час зажмурился отхлынувшего в комнату яркого света. Хотя его прошибал пот — то ли от выпивки, то ли от травы, толи оттого и другого, — в нем было что-то еще, что насторожило меня. Пластиковая бутылка из-под тростниковой водки почти пуста. Рука, еще недавно вся в мертвых чешуйках кожи, теперь блестела в полумраке, влажная и красная. Тонкие струйки крови стекали из уголков его рта. Фабиан вытирал их о предплечья, отчего кровь смешивалась с сухой, омертвевшей кожей.

— Так ты ее трахнул? — спросил Фабиан.

Едва он раскрыл рот, кровь хлынула с новой силой.

— Господи, Фабиан…

— Ты трахнул ее? Не думай — я вовсе не ревную. Из чистого любопытства спрашиваю. Ну так как? Да?

— Что ты с собой сотворил?

— Немного перебрал. Только и всего. Не беспокойся. Все-таки скажи мне — ты сделал это? Скорее всего нет, небось струхнул, как всегда. Лучше б ты играл с ребенком, а мне бы досталась баба. Впрочем, думаю, она об этом уже пожалела.

У него на коленях стояла белая плошка с жареным маисом, из которой он периодически выуживал зерна и забрасывал в рот, прежде чем потянуться к бутылке агвардиенте. Он не только протирал этой гадостью лицо, но и пил ее.

— Что здесь произошло? И почему ты ведешь себя как ветеран вьетнамской войны?

Фабиан резко сел на кровати, но пошатнулся и принял прежнее положение. Неуклюжесть движений делала его похожим на старинную деревянную куклу.

— Произошло недоразумение, — сказал он. — Но сейчас все в порядке. Сол немного пострадала, но с ней, кажется, все нормально. Madre de Dios! Рука чертовски болит.

В окно я увидел Рея — тот со всех ног бежал к нашему домику. Странно. Рей всегда ходил степенно, никуда не торопясь. Я никогда не видел его таким, полным решимости. Что-то явно было не так.

— Думаю, нам пора сматываться отсюда.

— Что случилось?

— Ничего. Но случится. Возможно даже, очень скоро.

Рей заглянул к нам в окно.

— Надо с тобой поговорить. Ты не против? — сказал он Фабиану.

— Извини, Рей, это был несчастный случай, недоразумение, — произнес тот тоном кающегося грешника. Он неловко попытался встать на ноги. Его вело из стороны в сторону. — С ней все в порядке?

— Она ужасно расстроена, чувак. И у нее поцарапана нога.

— Я должен с ней поговорить.

Фабиан рванулся к двери и, роняя по дороге зерна маиса, вылетел на улицу. Плошка с грохотом стукнулась о деревянный пол. Рей поймал Фабиана за локоть, придерживая его так, чтобы он не упал и не убежал.

— Лучше не надо. Она не желает тебя видеть.

— Черт возьми! Это было недоразумение. Я бы ни за что не позволил себе сделать ей больно.

Рей решительно затолкал Фабиана обратно в домик и встал в проходе, преграждая ему путь. Фабиан шаткой походкой добрался до кровати и сел.

— Не хочешь рассказать мне, что все-таки произошло?

— Я уже говорил: несчастный случай. Мы были в пещере, пытались пройти по тропе, ведущей дальше через скалу. Сол упала. Я пытался поймать ее, Рей, честное слово. Я не виноват. А она вдруг начала кричать и побежала. Она бежала от меня до самого дома.

— Она — нет, не могу поверить! — она говорит, ты специально толкнул ее. Утверждает, что ты ее ударил.

— Я пытался удержать ее от падения, только и всего. Клянусь. Да я бы никогда в жизни не поднял руку на твою дочь, Рей. За кого ты меня принимаешь?

— Допустим. А теперь послушай. — Рей зашел в домик и сел на кровать рядом с Фабианом. Длинные патлы, словно шторы, с обеих сторон занавешивали ему лицо. — Твое слово против ее. Но не бойся. Я знаю, она фантазерка. И все равно я бы советовал тебе до конца вашего здесь пребывания держаться от нее подальше. Договорились?

— Но я ни в чем не виноват!

— Верю.

— Я просто… — робко начал Фабиан.

— Прошу тебя — делай так, как я сказал, и я не стану на тебя злиться, — перебил его Рей. — Я помню, завтра вы все равно уезжаете. Так что давай забудем про все и хорошо проведем последний день. Только не подходи к моей дочери. Боже! Как же я ненавижу ссоры. Давай оставим эту тему и все забудем, хорошо? Мне еще надо мебель чинить.

— Все забыто, — ободряюще заверил я Рея, закрывая за ним дверь.

Я наблюдал в окно, как он вприпрыжку направился обратно к бару.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать? — спросил я, поворачиваясь к Фабиану.

Тот, всхлипывая, скулил, как раненое животное.

— Там было темно, и я не различал дорогу, — еле слышно прошептал он.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Мы взяли фонарики, но так и не нашли тропы, которая ведет через скалу. Мы прошли довольно далеко. Даже потревожили кучу летучих мышей. Они кружились над нашими головами, как в фильмах ужасов. Мы зашли так далеко, что уже почти не видели дневного света за нашими спинами. Ход вел дальше, но становился все уже и уже, стены все плотнее смыкались вокруг нас. Сол стало страшно. Она сказала, что хочет вернуться домой.

— Что ты сделал?

— Меня это взбесило, — с раскаянием произнес он, глотая слезы. — Я так разозлился при мысли, что, возможно, дальше прохода нет, что, кажется, сорвался на нее. Там было темно. Но я не собирался причинять ей боль, клянусь. Это было ужасно. Честное слово, Анти, я не лгу. Я должен увидеть ее и извиниться. Я ей все объясню. Тогда завтра мы можем снова пойти туда. Возьмем фонарики получше. Ну, или что там еще надо.

Он выпрямил ноги и попытался подняться. Я не часто совершаю поступки, которые удивляют меня самого. На мою трусость можно положиться в любой ситуации. Но то, что я сделал в следующее мгновение, удивило нас обоих. Как только он поднялся на ноги, я толкнул его в грудь и он полетел обратно на кровать.

— Думаю, будет лучше, если ты останешься здесь, пока не протрезвеешь, — произнес я с несвойственной мне решительностью. — И вообще пора оставить всю эту чушь по поводу пещеры и этого дурацкого купола.

Я вышел из домика, пока не успел окончательно рассвирепеть.

По пути к бару я услышал, что из душевой кабинки доносится голос Кристины. Дверь была открыта, и, проходя мимо, я увидел, как она накладывает повязку на ногу дочери. Должно быть, Кристина привела сюда Сол, чтобы отмыть грязь с царапины, прежде чем наложить повязку. И хотя девочка героически стояла под струей холодной воды, по всхлипам нетрудно было догадаться, что она совсем недавно плакала.

Я просунул голову в дверь. В кабинке стоял запах антисептика.

— Все в порядке? — спросил я.

— Да. Ничего страшного, — успокоила меня Кристина. — Солита упала и ударилась, но все будет хорошо, правда? — Она ободряюще потрепала девочку по щеке.

Сол согласно кивнула, но как только мать взялась накладывать бинт, поморщилась от боли.

— Это моя храбрая девочка! — сказала Кристина.

— Фабиан очень расстроен. Он хочет извиниться. Честное слово, он не собирался тебя обижать, — сообщил я.

— Конечно, — примирительно ответила Кристина, продолжая колдовать над ногой дочери. — Мы знаем, все вышло случайно.

— Нет! Неправда! — неожиданно прокричала Сол, отталкивая руку матери. — Никакая это не случайность! Я не дура. Я же говорила вам. Он толкнул меня! Он специально это сделал!

— Успокойся, крошка. Пожалуйста. Нельзя говорить такие вещи, если их невозможно доказать. Потерпи еще немного. Не дергайся, пока я не закончу бинтовать тебе ногу. А потом мы пойдем и сделаем тебе банановый коктейль. Хорошо?

Задобренная обещанием коктейля, Сол послушно кивнула. Но я видел, что малышку буквально трясет от нанесенной обиды.

— С ней все будет хорошо. Она отойдет, — обернувшись, сказала мне Кристина. — Уверена, это было недоразумение. Честно. Скажи Фабиану, пусть не переживает.

Но в ее голосе было меньше тепла, чем обычно.

Когда я вернулся в бар, то увидел там Салли Лайтфут, которая расплачивалась с Реем. Она вытащила из ботинка комок банкнот и теперь, по ходу пересчитывая их, аккуратно расправляла на столе. Тем временем Рей зачитывал счет:

— Так. Это две ночи, полное питание и жилье, да еще сколько там пива ты выпила? Это все? Ладно. Тогда 15 тысяч сукре. Ах да. Ты рассказала прекрасную историю. Пусть будет 12 тысяч.

У меня сердце разрывалось при мысли, что Салли сейчас уедет. Я попытался придумать что-нибудь такое, что могло бы ее остановить, под любым предлогом. Но на ум так ничего и не пришло, поэтому я стоял и тупо смотрел, как у меня на глазах умирает лелеемое в моем воображении невозможное будущее.

Очевидно, комок банкнот, только что извлеченный из ботинка Салли и столь внушительный на вид, быстро иссяк, оказавшись пустяковой суммой, которой не хватало, чтобы расплатиться. Ветер колыхал несколько лежащих на столе мятых бумажек.

— Остальные деньги в машине, — виновато объяснила Салли. — Для сохранности. Подождите. Я сейчас.

Мы с Реем сидели, глядя из-под навеса из пальмовых листьев на наступающий прилив. Над горизонтом пролетели два пеликана.

— Рей, мне хотелось бы извиниться… — начал я.

— Оставь. Считай, что это дело прошлое. Просто проследи за тем, чтобы твой чокнутый приятель держался от моей дочери подальше. Да я и сам виноват — глупо было отпускать девчонку на целый день с незнакомцем. Уверен, что… подожди-ка!.. — Он прищурился и посмотрел в северном направлении. — Что это он вытворяет теперь?

Фабиану удалось втихаря улизнуть из домика. Он обогнул его и выбежал на пляж. Он стоял лицом к морю, раскинув руки, на торчащих из воды скалах северного мыса, напоминая Иисуса Христа. Причем он явно хотел, чтобы его заметили. И вдруг, как будто мы с Реем, сами того не желая, выстрелили из стартового пистолета, начал карабкаться дальше по валунам у основания скалы, двигаясь в направлении пещеры. Расстегнутая рубашка крыльями развевалась у него за спиной.

— Да он псих, если собрался пройти по этим валунам во время прилива, — с тревогой в голосе произнес Рей. — Готов спорить, на этот раз он убьет себя.

— Я пойду за ним, — решительно сказал я, вставая на ноги.

— Не надо. В любом случае уже поздно! Тебя тоже смоет волной. Я возьму лодку, и мы сможем подобрать… его. Сука! Гребаная сука!

Стоящий на улице «шевроле» взревел и тронулся с места. Под шорох гравия Салли Лайтфут и ее китовый скелет на полной скорости понеслись к шоссе.

— Извини, малыш. Есть более важные дела, — сказал Рей, одним прыжком достигнув барной стойки, и, схватив ключи, выскочил на улицу. — Советую тебе, останови своего приятеля, если хочешь и дальше вместе с ним ходить в школу.

Чертыхаясь, он рванулся к своей развалюхе «ладе».

У него нет никаких шансов, подумал я, улыбаясь при мысли о Салли Лайтфут и ее внезапном отъезде. Затем на автомате последовал за Реем до шоссе, но вдруг вспомнил о Фабиане и повернул обратно на пляж. Синяя рубашка, наполненная ветром, билась на ветру словно парус. Даже издалека я видел, как близко он подошел к краю скалы — пена нарастающих волн уже хлестала его по ногам. Внутри меня поднимался гнев, направленный на трепещущий на ветру кусок синей ткани.

Черт тебя побери, подумал я, тебя и твою пещеру, твои дурацкие истории и клинику для жертв амнезии! Какое-то мгновение я колебался, но потом развернулся и, оставив пляж позади, направился к дороге.

Но, едва пройдя десяток шагов, передумал. Почти не останавливаясь, я сменил направление и, разогнавшись, во весь дух помчался по мокрому песку. Злость и страх придавали мне скорости.

Когда я добежал до скалы, легкие при каждом вдохе отдавались острой болью. Фабиан знал, что так и будет, и делал это намеренно. Тяжело дыша, я залез на скалу и принялся карабкаться дальше. Острые края песчаника больно врезались в ступни сквозь тонкие подошвы. Я взглянул вперед, на Фабиана. Между нами уже плескался прибой. Надо поторопиться. Мало того что я не соперник Фабиану в плане физической выносливости; за последние два дня он проделал этот путь целых четыре раза и успел неплохо его изучить. Сердце бешено колотилось в груди, словно пытаясь вырваться наружу, боль при дыхании стала почти нестерпимой. Скажу честно, я нервничал, не зная, как заставить успокоиться расшалившиеся легкие. Потому что, поддайся я панике, приступ астмы не заставил бы себя ждать, чего, вероятно, и добивался Фабиан.

Я старался дышать глубоко и ровно, в такт шагам. Элементарное на первый взгляд действие — двигаться вперед — требовало неимоверных усилий. Одно неверное движение — и меня собьет с ног ветром или же я упаду на камни или в море. Наконец, собрав в кулак остатки воли, я заставил себя успокоиться. Какое-то время я шел вперед, глядя под ноги, а когда поднял глаза, то увидел, что Фабиан ненамного впереди меня. Вскоре он остановился. Я же замедлил шаг, пытаясь отдышаться. Не хотелось бы, когда я его догоню, говорить с ним запыхавшись. Волны бились о торчащие рядом скалы, обдавая ноги холодными брызгами. Я взглянул на часовенку на краю утеса. Она была совсем близко, я увидел деревянные бревна в тех местах, где краска облупилась. Заметил свежие цветы и в очередной раз задумался над тем, кто и как мог туда вскарабкаться.

— Вернись, ты, идиот! — пытаясь перекричать ревущий ветер, проорал я.

Фабиан демонстративно стоял лицом к морю, давая понять, что не желает говорить со мной до тех пор, пока я не подойду ближе. Но когда из расселины между камней к его ногам, словно гейзер, взлетела волна, он растерянно отпрянул назад. Чем ближе я подходил, тем выше становились волны, хлеставшие его по ногам. Боже, если мы хотим убежать от них, путь к спасению для нас лишь один — вверх. Должно быть, Фабиану пришла та же самая мысль: неожиданно он ухватился за край утеса и попытался вскарабкаться вверх — как раз в тот момент, когда я, казалось бы, уже добежал до того места, где он только что стоял.

— Остановись! Это опасно. Ты же разобьешься! — пытался я остановить его. Фабиан нарочно подвергал себя риску, хотя, с другой стороны, что для него риск? Если кто и представлял для него опасность, так это он сам.

— Ну как, страшно? — с хохотом крикнул он мне с высоты, после чего отпустил руку и соскользнул вниз. А потом, глядя в мою сторону, отчаянно замахал руками, притворившись, будто теряет равновесие. Смысл этого спектакля заключался в том, чтобы показать мне, что он твердо держится на ногах.

Мои ноги моментально сделались ватными, а в коленях началась дрожь. Фабиан схватил увесистый кусок песчаника.

— Фабиан, выслушай меня.

— Что, струсил? Переживаешь за меня, hijo de puta?

Положив руку на плоский участок скалы, он буквально пригвоздил меня взглядом, после чего положил камень себе на руку как раз в том месте, где у него раньше был перелом. Его хохот смешался с воплем боли.

— Ну как, теперь видишь, что я могу сделать с собой?

Он с силой швырнул камень в скалу — так, что во все стороны разлетелись осколки.

— Прошу тебя! — умолял я. — Не надо! Давай вернемся назад и обо всем поговорим. Я согласен сделать для тебя все что хочешь, только не делай этого.

— Нет, мы останемся здесь. К тому же взгляни, начался прилив. И куда ты теперь пойдешь?

Он был прав. Там, где я прошел всего пару минут назад, теперь пенился прибой. Казалось, даже угол горизонта, и тот изменялся по мере того, как прилив набирал силу. Мы оказались в западне: кусочек суши под ногами сжимался с каждой минутой.

— Не бери в голову. Главное, попасть в пещеру. Правда, ее слегка заливает приливом, но вода растекается по дну, так что нам в принципе там ничего не грозит.

Я стоял, пытаясь отдышаться, и глядел на него в упор.

— В чем дело? — крикнул Фабиан. — Или ты мне не веришь?

— Думаю, нам лучше не рисковать.

— Ага, значит, все-таки не веришь!

— Да нет, почему же, верю!

— Тогда давай за мной! Иначе как мы узнаем? — крикнул он и, повернувшись ко мне спиной, попытался ухватиться за скальный выступ. — Когда мы туда поднимемся, мы наконец узнаем, что там такое. Я, кажется, тебе уже говорил, что пещера уходит в глубь скалы. Так что мы наверняка поднимемся вверх! И тогда все наконец выясним!

Фабиан пригнулся, готовый к прыжку, чтобы начать нелегкий подъем вверх — прочь от наступающей массы воды и в направлении входа в пещеру. Я легонько прикоснулся к его локтю. Я почему-то подумал, что мне ничего не стоит сделать ему больно — достаточно дотронуться до больной руки.

— Что именно?

Он даже не обернулся.

— Можно подумать, ты сам не знаешь что. Есть там клиника для больных амнезией или нет.

— Мне казалось, мы с тобой договорились, что…

— Пошел в жопу со своими договоренностями! Ты как хочешь, а я лезу вверх, чтобы все окончательно выяснить.

Вдруг моя мать там? Мы можем хотя бы попытаться. Неужели тебе неинтересно? Неужели ты не хочешь узнать, что там?

— Я прекрасно знаю, что там, — крикнул я. — Да и ты тоже.

На сей раз я ухватил его за больную руку.

— Это почему же? — удивился Фабиан.

Меня поразила мелькнувшая в его взгляде ненависть.

Я набрал полную грудь воздуха, чтобы наконец сказать правду. Я не мог этого не сделать.

— Потому что я все придумал, — произнес я. — Я сделал фальшивую газетную вырезку, чтобы ты не так переживал. Я все придумал, от начала и до конца, и ты сам это прекрасно знаешь. Ты прекрасно знаешь, что это игра, что ничего этого нет.

Фабиан молчал, лишь лицо его исказила гримаса отвращения, словно я сказал какую-то гадость.

— Заткнись! — крикнул он дрожащим голосом. — Слышишь, заткнись, кому говорят!

— Но ведь ты знаешь! — не унимался я.

— Конечно, знаю! — крикнул Фабиан, глядя мне в глаза и толкая в грудь. — Идиот! — Он опять разрыдался и снова толкнул меня, на сей раз чуть слабее. — Но это еще не значит, что ее там нет!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Эх, ты так ничего и не понял, — вздохнул он.

— Похоже, что ничего.

Фабиан схватил меня за грудки, и мои легкие тут же сжались от ужаса. Он вгонял в меня каждое слово словно гвоздь, спокойно, методично, постелен но давая выход накопившейся злости.

— Отлично. Наверно, оно даже к лучшему, что ты наконец решился сказать мне правду. Ну как, теперь доволен? Недоделок. Ты подсунул мне отстойную лажу. Вот что ты сделал, притащив меня сюда. Ты сказал то, чему у тебя не было никаких доказательств. Тоже мне, загнул, клиника, доктор Меносмаль. Не умеешь врать, не берись, ты понял?

Меня охватила паника.

— Только не надо гнать, будто ты мне поверил, — в отчаянии затараторил я. — Можно подумать, ты полный дурак, чтобы верить в такие враки. Мне просто хотелось тебе помочь, вот и все. Доказать, что я тебе верю.

— При чем тут я? Это ты притворился, мол, если мы приедем сюда, то мне станет легче. Так что я тут ни при чем, это нужно было тебе самому. Тебе захотелось смотаться посмотреть местные достопримечательности, прежде чем тебя вытурят отсюда. Меня от тебя тошнит. Ты — турист, отстойный турист, вот кто ты такой.

И он плюнул в меня. Плевок перелетел через мое плечо, упав в наступавшее море за спиной. Я подумал, что надо как-то успокоить моего друга. Кто, как не я, способен отговорить его от дурацкой и рискованной затеи попасть в пещеру? Кто, как не я, мог раз и навсегда покончить с клиникой для больных амнезией? У меня не было другого выхода, как взять на себя этот неблагодарный труд. И я спокойно и невозмутимо шагнул к нему и залепил ему пощечину.

Некоторые звуки легко путешествуют во времени. Другие — мгновенно умирают, так и не успев прозвучать. Я до сих пор помню ту пощечину, словно это было вчера; помню, меня удивил мягкий пушок на его щеке, который слегка пощекотал мне ладонь. А вот сам звук я не помню. Другие звуки того дня — например, удар черепа о камень — до сих пор живут в моей памяти.

— Ты еще пожалеешь об этом, говнюк!

— Что ты сделал с Сол? — перешел я на крик. — Ты прикасался к ней? Зачем ты потащил ее в пещеру?

Потом слова кончились, как кончились и последние остатки хладнокровия. Фабиан схватил меня за плечи и попытался бросить спиной на скалы, однако мне удалось выскользнуть из его хватки. Я отпрыгнул в сторону и попытался карабкаться вверх по скальному выступу, чтобы попасть в пещеру.

Увы, мои руки соскальзывали с камня, скользкого и влажного от водяных брызг. Я приказал себе максимально сосредоточиться на главной цели: как можно скорее подняться наверх и добраться до пещеры. В следующее мгновение я почувствовал, как холодная и крепкая как сталь рука Фабиана схватила меня за лодыжку, и я заскользил по скале вниз.

— Отпусти меня! — завопил я. — Ты убьешь нас обоих!

Он еще крепче стиснул мою лодыжку, и я вновь ощутил спазм в груди. Я изо всех попытался побороть страх, упорно карабкаясь выше, однако на стороне Фабиана — несмотря на больную руку — оказались сила мышц и земное притяжение.

Охваченный паникой, я поднял ногу и ударил его пяткой. Мы оба потеряли опору и вместе начали сползать вниз, к воде. Чтобы удержаться от падения, я отчаянно цеплялся за любую неровность скалы. Ноги мои болтались в воздухе, ища опору, прямо над головой у Фабиана. Наконец мне удалось упереться ногой в камень, но когда я посмотрел вниз, то увидел, как его руки снова тянутся к моим ногам. Правда, на сей раз сломанная рука подвела его, и он не смог схватить меня с прежней силой. Мой пинок, должно быть, достиг цели.

Теперь мне понятно, что когда он потянулся ко мне во второй раз, то искал поддержки, а не собирался утащить меня вниз. Но в то мгновение я испугался, что он пытается стащить меня вниз, в воду. Поэтому я снова лягнул его, угодив ему по голове.

Когда я в последний раз увидел его лицо, на нем было написана растерянность. Фабиан отчаянно пытался ухватиться за какой-нибудь выступ. Но тщетно — ветер, словно парус, раздул его рубашку, и он ярко-синей вспышкой полетел в воду.

В следующее мгновение до меня донесся омерзительный звук — это Фабиан головой ударился о камни. Звук этот был столь отчетливый, что на мгновение перекрыл даже неумолчный рокот прибоя. Затем руки снова соскользнули с камня, и меня потянуло вниз. Я опять попытался найти опору, однако мои ноги уже погрузились в холодные волны. Я полетел боком, и кулак соленой воды резко ударил меня прямо в горло.

Помню приступ тошноты и отчаянной паники, лишившей меня дыхания, когда я попытался вынырнуть и любой ценой отыскать Фабиана и помочь ему.

Затем все перестало существовать, кроме тьмы.

Глава 17

Мне запомнилась одна история о сновидении, которую я прочитал в газете. В статье рассказывалось о бедолаге, задумавшем лишить себя жизни на железнодорожной станции. Все закончилось тем, что он застрял между поездом и платформой, и его ноги закрутились штопором, в то время как туловище высовывалось наружу. Его жену и детей подвели к краю платформы, чтобы те сказали самоубийце последнее прощай. Никто не сомневался, что любая попытка сдвинуть поезд с места означает для него неминуемую смерть. Эта мысленная картина очень сильно подействовала на меня: человек, изуродованный настолько, что любое движение при попытке извлечь его будет стоить ему жизни, а создавшаяся ситуация настоятельно требует немедленного решения. В моем собственном сне я оказался точно в такой же ловушке на железнодорожной станции высоко в горах. Правда, застрял я не из-за поезда, а из-за огромного дохлого кита, придавившего меня своей громадной тушей. Чем отчаяннее я пытался высвободиться, тем сильнее впивалась в меня его обросшая ракушками шкура. Я посмотрел вниз и заметил, что платформа превратилась в гигантскую разновидность спины Салли Лайтфут. Салли спала, издавая мощный храп — под стать китовым габаритам.

Проснувшись, я обнаружил, что лежу на металлической кровати в больничной палате с зелеными стенами. Я попытался сесть, но тотчас понял, что не в состоянии двигаться, как будто меня привязали к койке, однако никаких пут я не заметил. Во рту ощущался привкус крови, язык распух. Где-то неподалеку побулькивала неисправная сантехника. Перебивая все другие запахи, в воздухе висел тяжелый дух формальдегида.

Посмотрев перед собой, я увидел на противоположной стене неоновые буквы.

Тебя зовут Анти. Тебя нашли в пещере в Педраскаде. Ты убил своего лучшего друга.

Повернуть голову мне не удалось, но я смог скосить глаза на другую стену, где вспыхнула еще одна неоновая надпись.

Это всего лишь шутка. На самом деле все в порядке. Ха-ха-ха!

Я снова посмотрел вперед и увидел стоящего в изножье кровати мужчину. Он был одет в белый халат, на носу — небольшие круглые очки в массивной оправе. Я также разглядел тонкие усики, словно нарисованные карандашом. В руках он держал пюпитр для бумаг, сделанный из нержавейки.

— Мое имя Меносмаль, — сообщил незнакомец хорошо поставленным голосом. — Если не ошибаюсь, вы искали именно меня. Хотя, — добавил он, — возможно, вы этого не помните.

— Кажется, я вас где-то видел, — ответил я.

— Это, должно быть, игра воображения, — возразил Меносмаль. — Насколько мне известно, вы никого не узнаете. Иначе вас бы здесь не было.

Не успел он закончить фразу, как я понял, что будь у него усы чуть погуще и сними он очки, то лицом он стал бы похож на Суареса. Я вновь попытался сесть в кровати, однако тело мне не повиновалось.

— Никакой вы не доктор Меносмаль, — упорно стоял я на своем. — Ведь его просто не существует. Его выдумал я.

Меносмаль что-то записал в своем блокноте.

— Интересно. Вы видите то, что придумали. Идеально соотносится с поведением человека, страдающего амнезией. Следовательно, вы находитесь здесь не зря. Вам, пожалуй, стоит немного отдохнуть и попытаться вспомнить что-нибудь еще. В отдельных случаях вспоминания возвращаются к моим пациентам лишь спустя несколько часов. Однако у меня есть опасения, — продолжил он, — что в последнее время случаи выздоровления происходят все реже и реже, поскольку условия содержания больных заметны улучшились. Такое ощущение, будто по прибытии в нашу клинику некоторые пациенты предпочитают оставаться в беспамятстве, радуясь тому, что свободны от воспоминаний… — Доктор Меносмаль подмигнул и заговорил снова: — Все чаще и чаще мне приходится иметь дело сложными представлениями об их прошлом, которое, насколько мне известно, они придумывали через несколько часов после того, как попадали к нам.

— Неужели? — полюбопытствовал я.

— Возьмем, к примеру, этого юношу, — указал ручкой на соседнюю койку Меносмаль.

Посмотрев в указанном направлении, я увидел, что доктор имел в виду Фабиана. Мой друг приветливо помахал мне сломанной рукой, на которой болтались лохмотья омертвевшей кожи. Когда он улыбнулся, я заметил, что из уголков рта и ноздрей стекают тонкие струйки крови. На Фабиане был зеленый хирургический халат с открытой спиной. — Его вчера выбросило на берег. Он ничего не помнит, — пояснил доктор. — Совсем ничего. Забыл даже собственное имя. А теперь они вместе с еще одной женщиной неожиданно решили, что он ее сын, а она — его мать.

Возле Фабиана находилась стройная темноволосая женщина лет сорока пяти. У нее были такие же удивительные зеленые глаза, как и у Фабиана. Она подошла ко мне, чтобы поздороваться за руку, и я почувствовал исходящий от ее кожи приятный аромат свежих персиков.

— Конечно, это смешно, — сказал Меносмаль, понизив голос, когда женщина вернулась к кровати Фабиана. — Это одна из моих самых давних пациенток. Она здесь почти с первых дней существования клиники. Но раньше она ничего не говорила мне о том, что у нее есть сын. Наверное, ей просто хочется в это верить.

Напрягая зрение, чтобы разглядеть стоящую справа от меня кровать, я увидел, что женщина одной рукой гладит Фабиана по волосам, а второй протирает ему лицо смоченной в спирте ваткой. Фабиан смотрел на нее, и лицо его светилось улыбкой.

— Однако я должен признаться, — вновь заговорил Меносмаль, — что в этом заблуждении они пребывают оба. Причем само заблуждение, пожалуй, самое сильное из всех, которые мне доводилось наблюдать. Эта женщина убеждена в том, что он — ее сын.

В следующее мгновение и Фабиан, и его мать приветственно помахали мне с таким видом, будто позировали перед фотообъективом во время какого-нибудь пикника. Затем, не переставая улыбаться, вновь повернулись лицом друг к другу.

— И все же, если это доставляет им радость, — продолжил доктор, — пусть они верят в свое родство до тех пор, пока не узнают истину.

— А вы необычный доктор, — произнес я.

— А вы необычный пациент, — ответил Меносмаль. — Мне приходилось сталкиваться с самыми экстраординарными случаями, но еще никто не заявлял, что придумал меня. Это действительно нечто из ряда вон выходящее.

Мы почти в унисон рассмеялись.

— Вас не затруднит объяснить мне кое-что? — попросил я.

— Попытаюсь помочь вам.

— Почему я остаюсь недвижим? Это из-за того, что я все еще сплю?

Мой собеседник огляделся по сторонам, неожиданно проявляя нервозность.

— Признайтесь, ведь это так, — настаивал я. Меносмаль засунул ручку в нагрудный карман и принялся что-то насвистывать.

— Мне пора идти, — сообщил он.

— Я вас понял. Я-то знаю, что придумал вас, — сказал я.

— А вы сообразительный юноша, — похвалил меня Меносмаль и, прищелкнув пальцами, превратился в морскую птицу олушу.

Когда спустя некоторое время я снова открыл глаза, меня ослепил сильный желтый свет, и я тотчас зажмурился. Ладно, сосредоточим внимание на окружающих звуках. До слуха донеслись приглушенное гудение кондиционера, негромкий шелест газетных страниц и цоканье женских каблучков по твердому полу. Я пошевелился на холодных чистых простынях и обнаружил, что, хотя прекрасно ощущаю свое тело, двигать правой рукой все равно не могу. У меня побаливал локоть, но, надо полагать, боль еще заявит о себе с полной силой.

— Он проснулся? Видел? Он пошевелился, — донесся до меня голос стой стороны, где недавно процокали каблучки. Мать.

Газета с шорохом опустилась.

— Смотри не разбуди его, — произнес голос отца.

— Он пробыл без сознания двое суток. Нам непременно следует выяснить, что случилось.

Двое суток? Что я делал целых двое суток? Или в моем воображении повторяются некие события? Не открывая глаз, я попытался представить себе случившееся. Потому что знал: когда я их открою, времени на раздумья у меня не будет. Путаные воспоминания начали постепенно возвращаться ко мне, и я ощутил некую шаловливую радость от того, что мы сделали. Мне не терпелось увидеть Фабиана, помириться с ним, приступить к обсуждению версий наших с ним приключений, достойных предания гласности. Но прежде чем гордиться собой, предстояло пройти через горнило самоуничижения: виновато отводить в сторону взгляд, мямлить слова извинения, пытаться загладить вину. Однако как бы сильно мне ни хотелось притворяться спящим, чтобы родительское терпение наконец лопнуло, уходить они, судя по всему, не собирались. Поэтому я глубоко вздохнул, приготовясь к шквалу вопросов — Ты что же наделал? Да как ты мог солгать нам? Какая собака пробежала между тобой и Фабиа-ном1 — и открыл глаза.

Сквозь жалюзи проникал маслянисто-желтый свет, освещая выстеленный серым линолеумом пол и белесые стены. В углу, под самым потолком, напротив моей кровати был установлен старенький телевизор. Отец в мятом пиджаке сидел прямо под ним на легком алюминиевом стуле, раскрыв на коленях газету. Мать в темно-синем костюме стояла на другом конце палаты. Взгляд ее был устремлен на круглое окошко в деревянной двери. Услышав, как я ворочаюсь в постели, она моментально повернулась ко мне на каблуках-шпильках.

— Анти! — воскликнула она, шагнув к моей кровати. — Анти!

— Где я?

— В больнице в Гуаякиле, — ответил отец. — Ты разве не помнишь? Ты ведь болтал без умолку, когда мы приехали к тебе. Хотя из твоих слов ничего нельзя было разобрать. Кто такая Салли?

— Не приставай к нему, — остановила его мать. — Мы еще успеем это обсудить.

Я не без усилий приподнялся в постели.

— Знаешь, ты все-таки счастливчик, тебе крупно повезло, — заметил отец, складывая газету и вставая. — Ты оказался довольно далеко от зоны боевых действий. В районе Кордильера дель Кондор снова были перестрелки. На этой неделе сообщили о пятнадцати убитых. Привезенных оттуда раненых разместили как раз в этой больнице. — Для убедительности отец ткнул пальцем в какую-то газетную статью. — Но, видимо, в других палатах, не таких роскошных, как эта, — усмехнулся он.

— Я тебя умоляю, — произнесла мать и легонько отодвинула отца в сторону. — Анти, дорогой, как ты себя чувствуешь?

Недовольно поморщившись, отец отошел и занял место по другую сторону моей кровати.

— Послушайте, прежде чем вы оба что-то сейчас скажете, — начал я. — Прежде всего позвольте сказать мне, что я прошу у вас прощения. Вы наверняка ужасно на меня сердитесь, но если вы позволите объяснить вам, почему мы это сделали, то…

— Мы не сердимся, — заверила меня мать и приятно пахнущей рукой убрала прядь волос с моего лба. — Мы не сердимся на тебя, Анти. Но мы узнали очень плохую новость.

К сожалению, это был уже не очередной сон.

Его тело раз за разом швыряло приливом на основание утеса, и в конечном итоге Фабиана нашли плавающим лицом вниз. Он ногой зацепился за камень прямо под красной часовенкой в память погибшему серфингисту. Отнюдь не те подробности, какие мне следовало бы узнать, но я все равно их узнал. Я не раз представлял себе, что на скале вполне мог появиться еще один памятник, и тот, кто возлагает цветы и зажигает свечи в память о незадачливом любителе серфинга, теперь делает то же самое и в память о Фабиане. Хочется надеяться, что я прав, что так оно и есть.

Я уехал из Эквадора, даже не побывав на похоронах друга, так что мне так и не довелось узнать, как в этой стране проводятся траурные церемонии. Впрочем, представить нетрудно. Фабиан неоднократно, с мельчайшими подробностями рассказывал мне о похоронах. Поэтому мне не составило особого труда мысленно увидеть рыдающих женщин в черном, торжественную процессию и, возможно, белый гроб, специально предназначенный для тех, кто, в глазах церкви не совершив грехов, слишком рано покидает наш бренный мир. Однако все эти представления были чисто умозрительными. Мне не довелось присутствовать при отпевании, я не стоял в церкви, в которой пахло ладаном, не видел убитых горем безутешных родственников, не видел, как его похоронили или кремировали. Этого от меня… не требовалось.

Но, как я уяснил для себя, когда кто-то внезапно исчезает из вашей жизни, он тем более отчетливо предстает в вашем воображении. Оказалось, что мне не нужно было прощаться с Фабианом. Он с тех пор живет в моем сердце, полном сожаления и раскаяния, и наверняка останется в нем навсегда. По крайней мере пока что покидать его он не собирается.

Я пытался заставить себя избавиться от воспоминаний о нем, как делают многие люди, раз и навсегда избавляясь от юношеской дружбы, но в моем случае мои отношения с Фабианом прервались более решительным образом. Именно этот факт и усугубляет все дело, потому что труднее всего жить с осознанием того, что мы вряд ли сохранили бы прежние дружеские отношения, останься он жив. Нам предстояли разные дороги: мне — возвращение в Англию, Фабиану — судьба, уготованная ему Суаресом: учеба в Соединенных Штатах, а в дальнейшем какая-нибудь доходная профессия. Мы бы несколько лет переписывались, может быть, даже пару раз встретились, однако дальше этого наши последующие отношения не пошли бы. Былая дружба превратилась бы в пыльные статичные воспоминания, и это нормально, потому что, останься Фабиан в живых, его бы сейчас не было в моем сердце. Будь он жив, он по-прежнему рассказывал бы людям свои невероятные истории. Будь он жив, я вряд ли сохранил бы воспоминания о нем. Но я все-таки не забываю его. Его улыбка запечатлелась в моей памяти, подобно усмешке юного рекрута на старой виражированной фотографии. И мне ни за что не избавиться от слов, молотом вбитых в мое сознание: будь он жив. Как я его за это ненавижу.

Когда я в сопровождении родителей покидал больницу, нам пришлось пройти через главную палату травматологического отделения. Коридоры были заставлены кроватями, на которых лежали солдаты, получившие ранения в джунглях при перестрелках с перуанцами. Они терпеливо ждали, когда им будет оказана медицинская помощь. Я стоически прошел мимо, спокойно поглядывая на них с таким видом, будто был их фельдмаршалом, проверяющим повязки, наложенные на свежие раны, которые быстро пропитывались густой артериальной кровью, и даже удостоил кое-кого улыбки, одобрительной или ободряющей. Родители шествовали впереди, снедаемые желанием как можно скорее покинуть больничное здание. Я же в отличие от них нарочно не торопился. Один солдатик, на вид всего на несколько лет старше меня, подмигнул мне и поднес к лицу раненую руку. Пуля попала ему прямо в ладонь, и сквозь красный тоннель в его плоти я увидел зрачок, расширенный от болеутоляющих.

Я помню залитую солнечным светом автостоянку рядом с больничным корпусом и раскаленный воздух в нагретой солнцем машине, когда сел в нее. Помню, как мы молча выехали на шоссе. Сначала я пытался держать глаза открытыми, рассматривая проносившийся за оконным стеклом пейзаж. Однако хватило меня ненадолго — в глазах каждого мула, трусившего вдоль дороги, или усталого пассажира автобуса, или монахини, катившей в старом заржавленном «кадиллаке», я видел его, как будто силой вины Фабиан вселялся во все живое, что встречалось мне на пути. Остальную часть путешествия в столицу я практически не помню. Знаю только, что поездка не шла ни в какое сравнение с той, что я совершил в обществе Фабиана. Мои родители были одержимы идеей эффективности мира, власти взрослых, которая возникает в кризисные моменты жизни. Их стараниями грандиозное путешествие, принятое нами всего несколько дней назад, превратилось в банальную поездку в удобном, оснащенном кондиционером автомобиле. Большую часть пути назад я по возможности старался держать глаза закрытыми, с одной стороны, с тем, чтобы сохранить в воображении события предыдущих дней, с другой — чтобы избежать обвиняющих взглядов.

Примерно через неделю я покинул Эквадор и уже больше не вернулся в эту страну. Меня в спешном порядке самолетом отправили в Англию, совсем как какого-нибудь заложника. Родители также решили за меня, что мне лучше не приходить на похороны Фабиана. Ввиду случившегося я был вынужден на время уступить им право принятия решений. И это меня устраивало. Пусть другие принимают за меня решения до конца моих дней.

По словам родителей, власти сочли смерть Фабиана несчастным случаем. Правда, по возвращении в Кито мне предстояло ответить на кое-какие вопросы. По личной просьбе Суареса я и мои родители должны были прийти к нему домой и объяснить, как и почему погиб его племянник.

Глава 18

Знакомство моих родителей с Фабиановым дядюшкой состоялось в доме Суареса: если бы не трагическая гибель моего друга, это можно было назвать сюрреалистическим столкновением двух культур. Поскольку смерть незримо присутствовала подобно руке невидимого кукловода, встреча эта показалось мне крайне тягостной. Начиная с того мгновения, как перед нами распахнулись снабженные сигнализацией ворота и мы все трое в машине отца въехали во внутренний дворик, меня не покидало ощущение, что я вот-вот запаникую, что происходит нечто такое, чего не должно быть. Все было совсем не так, как мы когда-то представляли себе: этим воротам надлежало стать входом в храм удовольствий, под своды которого следовало въехать, радостно смеясь, на заднем сиденье бронированного «мерседеса». В тот день появление в доме Суареса показалось мне дорогой к неминуемой казни. Неприятное предчувствие еще больше усилилось при виде знакомого дружелюбного лица. Это была Евлалия, одетая в черное. Она открыла нам дверь и, сдержанно поздоровавшись, проводила в библиотеку. На сей раз мое обоняние не щекотали запахи кухни. Из музыкального автомата не звучали звуки песен. Нам навстречу не бросились вниз по лестнице многочисленные собаки. Все вместе это производило настолько гнетущий эффект, что еще до того, как Суарес переступил порог, я не знал, куда мне деваться от стыда. Чувство вины прожигало меня буквально насквозь, и к тому моменту, когда он вошел, я почувствовал себя сваренным заживо.

Ожидая хозяина дома, мои родители попытались с нарочитой небрежностью познакомиться с жилищем Суареса. Мать, манерно нахмурив брови, расхаживала вдоль книжных полок. Отец склонился над музыкальным автоматом. Мне стало стыдно за них перед Суаресом, стыдно за то, как бесцеремонно они рассматривают дом, столь мне знакомый и столь дорогой моему сердцу. Я с трудом заставил себя остаться в библиотеке, хотя меня так и подмывало выбежать вон и прямо по байроновским клумбам с экзотическими цветами выскочить на панамериканскую магистраль и, взбивая башмаками красную грязь, помчаться со всех ног на юг.

— Какая ужасная энциклопедия, — прокомментировала мать, не обращаясь конкретно ни к кому из нас, и сняла с полки книжный том. — Такое впечатление, будто она рассчитана на детей.

— По собственному опыту знаю: книги, которые мы читаем в детстве, оказывают на нас самое сильное влияние, — произнес донесшийся от двери голос.

Исполненный непогрешимой уверенности в собственной правоте, этот голос со столь хорошо знакомым акцентом мгновенно пробудил во мне радость. Несмотря на обстоятельства, несмотря на то что никакой замечательной истории не последует, мое воображение все равно вожделенно истекало слюной, словно легендарная собака Павлова.

К моему удивлению, человек, шагнувший на середину комнаты, оказался уменьшенной и как будто усохшей копией того Суареса, которого я знал раньше. Голос его звучал по-прежнему уверенно, но внешность! Такое ощущение, будто столь любимые им воины-шуары прокляли его, провели некий ритуал, забравший его душу и лишивший жизненной энергии. Плечи сгорбились, волосы поседели и поредели больше прежнего. А еще он сбрил усики, и теперь его лицо как будто сделалось голым и беззащитным. Вместо прежнего Суареса передо мной был какой-то малознакомый старик.

До меня дошло, что присутствующие ждут, когда я представлю их друг другу. Я еще ни разу не знакомил родителей с другими взрослыми. Необходимость соблюдения формальностей показалась мне тогда полным абсурдом. Вежливо кивнув, как будто желая усилить эту абсурдность, Суарес поцеловал руку моей матери, и та искоса посмотрела на отца.

Евлалия поставила на стол большое белое блюдо с оливками — специальное блюдо с углублением для косточек. Потом принесла и открыла бутылку красного вина. Затем поставила на стол несколько бокалов. Когда Суарес поднес бутылку к моему бокалу, я отрицательно покачал головой и попросил сока. Мне показалось, что в глазах хозяина дома, прежде чем тот отвернулся от меня, мелькнул знакомый мне лукавый огонек. Обращаясь к Евлалии, Суарес произнес одно короткое слово «сок», и лишь я один уловил в нем легкий оттенок насмешки. Что касается оливок, то один их запах всегда вызывал у меня тошноту.

Прежде чем все заняли места за столом и взялись за вино, хозяин и гости обменялись парой дежурных фраз. Мои родители принесли соболезнования, добавив, что получали огромное удовольствие от общества Фабиана, когда тот оставался в выходные дни у нас дома. Суарес в качестве ответной любезности высказал несколько комплиментов в мой адрес, заявив, что ему было приятно общаться со мной. Я подумал, что эта светская болтовня никогда не кончится, однако как только все четверо наконец сели за стол, тот самый, за которым мы с Фабианом совсем недавно пили текилу, воцарилась тишина. Суарес поставил свой бокал на стол, так и не пригубив вина.

— Спасибо, что согласились приехать ко мне, — произнес он. — Позвольте мне сначала обратиться к вашему сыну. Я понимаю, Анти, что для нас с тобой эта потеря одинаково мучительна. Только мне одному известно, что значила для вас с Фабианом ваша дружба. Надеюсь, ты не станешь терзаться виной за случившееся. Я знаю, каким отчаянным сорванцом был мой племянник, и не удивлюсь, если выяснится, что причиной этого ужасного несчастья стал его необузданный темперамент.

Прежде чем продолжить, Суарес снова поднял свой бокал. В свете люстры вино приобрело рубиновый оттенок, как ненатурально алая кровь из фильмов ужасов.

— Итак, Анти, не стесняйся, расскажи нам честно, как все произошло. В мои намерения не входит кого-то в чем-то обвинять или доводить дело до суда.

Последняя фраза подействовал на мое доверие точно так, как Суарес того и добивался: внешне как успокоительное средство, а по сути как некое едкое вещество. Мне в голову никогда не приходила мысль о том, что кто-то захочет или сможет выдвинуть какие-то обвинения по этому делу. Я взял со стола стоящий передо мной бокал с наранхильей, чтобы чем-то занять руки, надеясь на то, что мне удалось сдержать свои чувства, и на моем лице не отразилось выражение испуга и удивления.

— Тем не менее нам нужно знать правду о случившемся, — продолжил Суарес. — Как бы все ни было на самом деле, что бы вы ни делали, тебе придется обо всем рассказать нам. Тебе придется рассказать нам все. Ты меня понял?

Я покашлял, прочищая горло, но ничего не ответил.

— Ну давай. И не надо нервничать, — подбодрила меня мать. — Сеньор Суарес проявляет необычайное понимание.

Я лишился дара речи. Я оказался в невероятной ситуации — мне предстояло изложить матери и Суаресу версию событий, обратно противоположную тому, что была приготовлена мной для рассказа за завтраком. Кроме того, слова Суареса о суде и обвинениях убедили меня в том, что не стоит рассчитывать, будто он займет мою сторону.

— Почему бы тебе не начать с того, почему вам вздумалось отправиться в это странное место… Педраскада, кажется? — произнесла мать.

— Верно, — согласился с ней Суарес. — Что же на самом деле случилось? Что заставило вас солгать мне?

— Солгать всем нам! — уточнила моя мать.

— Верно, всем нам, — согласился Суарес.

— Извините, Суарес, — наконец осмелился я. — Мы…

— Анти, я уже сказал тебе. Никаких взаимных обвинений, никаких упреков. Так что ты только что извинился в последний раз. Просто расскажи нам всю правду.

Я сделал глоток сока, но почувствовал, что проглотить его не смогу. Жидкость произвольно скользнула мне в горло, и я решил, что меня вот-вот вырвет.

— Мне кажется, правда состоит в том, что нам просто захотелось приключений. Я знал, что мне предстоит скоро уехать на родину, и мы с Фабианом всегда говорили о том, что надо как-нибудь отправиться куда-нибудь за пределы Кито, куда-нибудь в глушь. Наверное, вы подумаете, что мне просто хотелось, чтобы до моего отъезда случилось что-то грандиозное. Что-то немного авантюрное. Поэтому мы с Фабианом и договорились на выходные съездить к морю. Устроить своего рода прощальную экспедицию.

Суарес с понимающим видом кивнул. Я посмотрел на родителей. Отец прямо-таки излучал доброжелательность и симпатию, тогда как на лице матери читалось немного пугающее выражение полной сосредоточенности. Мне подумалось, что она вот-вот вытащит блокнот и начнет делать в нем записи.

— Но это не все, — продолжил я. — С Фабианом творилось что-то странное. Он был в последние дни взволнован судьбой родителей, причем взволнован сильнее обычного. Таким я его раньше не видел. Я подумал, что было бы неплохо пусть даже на короткое время отвлечь его от этих мыслей. Он принялся рассказывать мне истории, которые нельзя было считать правдивыми. Рассказывал о том, что во время пасхального шествия в Кито ему привиделась его мать; о том, что его отец погиб на корриде от рога быка; о том, что его мать жива и бродит где-то в горах, потеряв память. В общем, он вещал что-то совершенно безумное. Я не знал, как мне относиться к его словам.

— Понятно, — нахмурившись, отозвался Суарес.

Я тут же повернулся к нему.

— Мне следовало бы поставить вас в известность. В тот вечер, когда мы с ним напились, я должен был рассказать все то, что услышал от него. Извините меня.

— Я же сказал тебе: никаких извинений.

— Ты напился? — удивилась мать. — Когда это было?

Суарес пропустил мимо ушей ее слова.

— Ты не хотел его выдавать. Я понимаю тебя, — сказал он и обратился к моим родителям: — Готов спорить, Анти ничего не рассказывал вам об обстоятельствах смерти моей сестры и ее мужа — родителей Фабиана.

Родители подтвердили, что никогда не слышали о них от меня.

— Это вполне понятно. Анти сам узнал об их судьбе относительно недавно. Шесть лет назад родители Фабиана погибли в автокатастрофе. Несчастный случай, как вы понимаете. Поехали в горы, и машина сорвалась в пропасть. Погибли оба — и отец, и мать.

— У нас с Анти несколько недель назад состоялся доверительный разговор. — Мать сочла нужным сообщить, что ей известно. — Так вот, выяснилось, что Фабиан верил, будто его мать жива, так как ее тело не нашли на месте катастрофы. Как я понимаю, ваш племянник сочинял романтические истории, чтобы как-то объяснить ее исчезновение. В этой истории столько неясного, вот он и старался заполнить лакуны. Все это очень грустно.

— Простите меня, — пролепетал я дрожащим голосом.

Суарес пропустил мои слова мимо ушей.

— Так или иначе, но я оставался в неведении относительно того, что Фабиан винил себя в гибели родителей. Похоже, своими историями он пытался каким-то образом избегать правды.

— И ты об этом знал? — спросила мать, поворачиваясь ко мне. — Тебе было известно, что он тешит себя иллюзиями, и ты никому ни о чем не сказал?

— Он был моим другом.

Лицо отца приняло задумчивое выражение.

— Все это понятно. Но нисколько не объясняет, почему ты выбрал именно это место, находящееся в такой дали от Кито. Чтобы отправиться на поиски приключений, нет необходимости отъезжать далеко от города.

Отец. Казалось бы, единственный из тех, кто сейчас находился в комнате, на кого я мог положиться. Тем горше было мое разочарование!

— Хороший вопрос. Правда, почему именно Педраскада? — спросил Суарес.

— Действительно, почему? — задала такой же вопрос мать.

Самое смешное заключалось в том, что при желании я мог бы взять с книжной полки энциклопедию и найти статью про место под названием Педраскада. Я мог бы рассказать, почему именно это название пришло мне в голову. И ничуть не солгал бы. Но в те минуты я пребывал в душевном смятении, так сказать, на распутье, и, будучи погружен в воспоминания, не осознавал возможного исхода нашего разговора. Вот почему в то мгновение, когда мне следовало бы дважды подумать, на какой путь ступить, причем с максимальной осторожностью, я, так сказать, бездумно попер прямо через перекресток, отчаянно пытаясь спасти собственную шкуру.

— Мы решили отыскать там клинику для больных амнезией, — пробормотал я.

Отец мгновенно выпрямился в кресле.

— Что?

И тут меня как прорвало:

— Мы с Фабианом нашли газетную вырезку, в которой рассказывалось о том, что в Педраскаде существует клиника, где лечат людей, потерявших память, надеясь, что они вспомнят, кто они такие.

Отец залпом осушил свой бокал.

— О чем ты говоришь, Анти?

— Я понимаю, затея глупая. Но именно поэтому мы отправились туда.

— Понятно, — отозвался Суарес. — Это была самая свежая версия, и Фабиан ухватился за нее как за спасительную соломинку, лишь бы убедить себя, что его мать жива. Я верно говорю?

— И вы отправились в Педраскаду? Чтобы отыскать там клинику для людей, потерявших память? — спросил отец. Было видно, что он изо всех сил старается войти ко мне в доверие, не слишком сдавая при этом своих родительских позиций. Но я уже был недосягаем. — Но ведь такой клиники не существует.

Суарес неожиданно насторожился.

— Вы слышали о ней? — спросил он. — Слышали об этой… клинике для страдающих амнезией?

Отец как-то неуклюже поставил бокал на стол. Мне почему-то стало неловко за него. Он явно предпочел бы занять мою сторону, если бы не обстоятельства.

— Мы с Анти как-то раз гипотетически обсуждали такую возможность, — заговорил он. — Только и всего. В общем-то это мы с ним и придумали эту клинику. Но я сомневаюсь, что такое заведение реально где-нибудь существует.

— Вот и я тоже, — подхватил его слова Суарес. — И все-таки пусть Анти нам расскажет о том, какое отношение имеет это гипотетическое место к их с Фабианом решению поехать в Педраскаду.

— Что за нелепая идея! — вступила в разговор мать. — Анти, я все еще надеюсь услышать от тебя разумное объяснение.

Я уцепился за ее слова, чтобы только выпутаться из этой истории. Скажу честно, я уже был на грани паники.

— Понимаю, это безумная затея. Очередная безумная затея Фабиана. Он везде и повсюду искал подтверждения тому, что его мать жива. Он вбил себе в голову, что в Педраскаде есть такая клиника. А я не знал, как разубедить его в этом. Глупо все, конечно, получилось. Теперь я это понимаю.

Дослушав мою фразу до конца, Суарес посмотрел на меня со зловещей насмешкой. Я как завороженный тоже смотрел на него, не в силах оторвать глаз. Если бы я знал его хуже, то, пожалуй, подумал бы, что он упивается моим смущением.

Суарес сидел, удобно устроившись в кресле. Он не перебивал меня и не задавал вопросов, словно ожидая, когда же я наконец перестану врать. Затем достал массивную позолоченную зажигалку, пачку своего излюбленного «Даунхилла» и закурил. Сделав глубокую затяжку, он протянул мне пачку.

— Сигарету, Анти? Не будешь? Ладно. — Он ловко выпустил идеальной формы колечко сизого дыма, глядя куда-то поверх головы моей матери, по всей видимости, на цветомузыкальную установку у противоположной стены. Немного помолчав, он заговорил снова: — Скажу вам как профессиональный врач. Меня чрезвычайно вдохновила идея специализированного лечебного центра для лиц, страдающих амнезией.

С этими словами Суарес положил сигарету в пепельницу и потянулся к блюду с оливками. Я не сводил с него взгляда. Он взял одну оливку, неспешно пожевал ее, сплюнул обглоданную косточку в ладонь и положил в специальное углубление в блюде. И все это время он не сводил с меня глаз.

— Дело в том, что, — пролепетал я, — это… это была всего лишь глупая…

Суарес поднял руку, призывая меня замолчать. Казалось бы, безобидный жест, но с тем же успехом он вполне мог влепить мне пощечину. Его губы скривились в сардонической усмешке. После того как Суарес наконец проглотил оливку, он снова взял сигарету и медленно затянулся. В комнате воцарилась тишина, сродни той, что наступает на арене перед финальным ударом тореадора. И такой удар не замедлил последовать.

— Кстати, вы все, наверно, удивитесь, но мне кое-что известно о клинике для жертв амнезии.

У меня похолодело в желудке. Черно-белые шахматные клетки пола поплыли перед моими глазами, их словно стало в несколько раз больше. Я испугался, что вот-вот последую примеру Фабиана и меня вырвет прямо на пол.

— Вчера я заглянул в комнату Фабиана. Хотел посмотреть, с чего начать разбирать его вещи — занятие, как вы понимаете, душераздирающее, — и наткнулся на газетную вырезку, которую племянник засунул в один географический атлас. По какой-то причине он спрятал его под кровать.

Суарес засунул руку во внутренний карман твидового пиджака, извлек вырезку, развернул ее, положил на стол и пригладил.

Казалось, даже воздух в комнате был наэлектризован. Воедино слились энергия моей молчаливой, бездыханной паники и безмолвное смущение моих родителей. Зато Суарес источал триумф, граничащий едва ли не с манией.

— Забавная тут оказалась статейка. Первое, что поразило меня, это дата. Она якобы напечатана в газете от 29 февраля 1989 года. Я немолодой человек, и память может меня подвести, но все-таки, если не ошибаюсь, такой даты нет. 1989 год не был високосным. — Суарес сделал глоток вина и улыбнулся. — Не желаете оливок? Превосходные, рекомендую.

Почувствовав неладное, мать бросилась мне на помощь.

— Кто-нибудь понимает, о чем говорит этот человек?

Вопрос не был обращен к конкретному лицу — ко мне или моему отцу, — а скорее куда-то в пространство над музыкальным автоматом. Обрати она тогда внимание на выражение моего мертвенно-бледного лица, то прочитала бы на нем ответ на свой вопрос.

Теперь Суарес смотрел мне прямо в лицо.

— Вам не кажется странным, что лечебное учреждение, о котором было напечатано всего семь лет назад в центральной газете, бесследно исчезло, не оставив никаких свидетельств о своем существовании? Забавно. Как будто сама клиника стала жертвой амнезии. Словно в ее стенах собралось так много людей, потерявших память, что они инфицировали само здание. — Шутка, видимо, настолько пришлась по вкусу самому Суаресу, что он рассмеялся. Уму непостижимо, но неожиданно он показался мне самым счастливым человеком из всех нас. — Тут есть еще одна вырезка, — продолжил хозяин дома. — Даже поинтересней первой. Представьте себе, как я удивился, прочитав ее. Вы не поверите, но она содержит изложение обстоятельств смерти моей сестры и ее мужа. А ведь нам точно известно, что обстоятельства этой трагедии — выдумка Фабиана.

— Послушайте… — начал я, но мне не дали продолжить.

— Я не исключаю такой возможности, что какая-то злополучная супружеская пара упала с горной дороги всего через несколько недель после того, как погибли родители Фабиана. Возможно даже, что мой племянник увидел эту вырезку и на основе статьи об автомобильной катастрофе сочинил собственную версию, с эпизодом корриды в горной деревушке.

Я сидел как оглушенный, слепо уставившись в пространство. Суареса теперь не остановить.

— И все-таки вероятность этого ничтожно мала. Мне кажется, будто кто-то — вне всякого сомнения, человек с благими намерениями, человек, хорошо знающий Фабиана и те страдания, которые он испытывал, взял на себя смелость создать некое убедительное документальное свидетельство. Чтобы успокоить его… заставить поверить в его версию случившегося и если не утешить, то хотя бы немного увести подальше от реальности.

Теперь взгляды всех присутствующих устремились в мою сторону.

— Тебе не кажется, Анти, что настало время рассказать нам всю правду о том, что именно случилось? — спросил Суарес.

— Анти, ты ведь не… — встревожилась мать.

— И все-таки он это сделал. Я прав? — Прежде чем я успел что-либо ответить, Суарес положил мне на плечо руку. — Знаю, знаю. Ты думал, что помогаешь ему.

— Чистая газетная бумага, — пробормотал отец. — А я-то думал, это нужно для какого-то странного школьного задания.

— Но он не поверил! — неожиданно для себя выкрикнул. — Я точно знаю, что он не поверил!

Суарес сидел на своем прежнем месте и, пристально на меня глядя, жевал очередную оливку. Затем перегнулся через стул и, ткнув в меня пальцем, заговорил:

— У нас с тобой была договоренность. Я доверял тебе. Просил поставить меня в известность, если ситуация выйдет из-под контроля. Ты дал мне слово и обещал сдержать его.

И тут я заговорил. Заговорил, не думая о последствиях. Сказал, что сделал все из лучших побуждений. Фабиану было известно, что это шутка. Суарес лучше других его знал и потому должен понять. Мои возражения были встречены молчанием.

— Позвольте, я докажу вам, — неистовствовал я. — Дайте, я расскажу, что случилось с нами, пока мы были в Педраскаде.

— Как раз это я и хочу услышать, — промолвил Суарес. — Что происходило там до того, как моего племянника нашли мертвым, плавающим в морской воде лицом вниз.

Я попытался собраться с мыслями, не зная, как себя вести. Изобразить горе, когда меня только что уличили в обмане, значит поставить под сомнение весь последующий рассказ, в котором и без того хватает недоговоренностей.

— Можете вы все пообещать мне одну вещь? — спросил я. — Пожалуйста, дайте слово, что ничего не скажете, пока я не закончу рассказ.

Все трое утвердительно кивнули.

Я прочистил горло, бросил взгляд на музыкальный автомат и увидел на стене тень, окаймленную засохшей пивной пеной, в том месте, куда всего пару недель назад разгневанный Фабиан швырнул бутылкой. Казалось, я слышу знакомый, как всегда насмешливый голос: «Что сказал бы тип, полностью лишенный воображения, о том, что здесь произошло?»

— Там был купол, — начал я. — На берегу. Металлический купол, он еще возвышался на вершине скалы.

Глава 19

Он привлек наше внимание, как только мы туда прибыли. Как он там оказался? Ведь это даже не городок, а скорее жалкая рыбацкая деревушка. Несколько прибрежных баров и крошечных гостиничек для туристов. Но купол! Казалось, он перенесся сюда откуда-то из будущего. Построенный из блестящего металла на вершине скалы, он манил нас своей недосягаемостью. К тому же Рей, хиппи-американец, владелец гостевых домиков, в одном из которых мы поселились, сказал нам, что дороги на вершину скалы нет. Туда можно добраться только вертолетом. И вот еще что интересно: Рей рассказал, что строители купола сломали крылья его попугаю. Когда он сам попытался разведать, что же там такое, его взашей прогнала охрана. А потом, когда мы возвращались с Исла де Плата, лодка Рея чуть не перевернулась, потому что к ней слишком близко подошла огромная яхта с обитателями купола на борту. С этого момента мы с Фабианом загорелись идеей пробраться туда и отомстить этим людям. В конечном итоге мы решили раз и навсегда раскрыть загадку купола на скале.

Дочь Рея, ее звали Сол, показала нам тропу, которая снизу огибала основание скалы. Но туда можно было подобраться, лишь когда начинался отлив. Сол рассказала нам, что там есть пещера, а в ней в толще скалы высечены ступеньки, и по ним можно подняться на вершину прямо к куполу. Что-то вроде тайного хода. Девочке было всего десять, и я не знал, стоит ли серьезно воспринимать ее слова, но Фабиан с самого начала поверил ей. И вот на второй или на третий день, короче, когда это случилось с Фабианом… этот несчастный случай, мы попытались забраться в пещеру.

Я опасался, понимая, что мы сильно рискуем. Время было позднее; когда мы отправились туда, приближался вечер. Начинался прилив. Риск на самом деле был велик: вода отрезала бы нас от берега, и мы не смогли бы вернуться домой. Но Фабиан настаивал. Он… в общем, мы с ним выпили, и он ни за что не хотел отступать. Мы с ним немного повздорили на берегу, и Фабиан сказал, что пойдет один, даже если я не пожелаю отправиться вместе с ним. Он очень рассердился и был не в себе. Вы знаете, каким он бывает в такие минуты. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.

Я перепрыгивал с камня на камень и когда спустя какое-то время посмотрел вверх, то увидел, что Фабиан исчез. Сделав еще шаг, я снова поднял голову. Он стоял в проеме пещеры как раз надо мной, и его синюю рубашку как парус надувало ветром. Я крикнул ему, чтобы он подождал меня, однако когда мне наконец с великими усилиями удалось добраться до входа в пещеру, Фабиана там уже не было. Когда я посмотрел себе под ноги, то увидел лежащие на обломке песчаника высохшие останки огромного красно-синего краба. Я еще подумал, что во время прилива вода поднимается так высоко, что даже заливает пещеру. Меня охватил ужас при мысли, какая опасность подстерегает нас. Я крикнул в темноту, обозвал Фабиана идиотом, сказал, что его бездумное поведение погубит нас.

— У тебя что, начисто отшибло воображение? — донесся до меня его ответ.

Его голос, как мне показалось, прозвучал с невообразимо далекого расстояния. Это означало одно из двух: либо акустика пещеры сбивала меня с толку, либо Фабиан удалялся от меня все быстрее и быстрее.

Я крикнул, что ничего не вижу, спросил, почему он так быстро ушел вперед. Фабиан посоветовал мне найти ступеньки. Я ответил, что не вижу никаких ступенек.

— Если ты их не видишь, это еще не значит, что их нет, — отозвался Фабиан. Мое молчание, должно быть, показалось ему красноречивее всяких слов, потому что он крикнул: — Я же говорил тебе, что тут были ступеньки. Почему мне никто не верит?

Мне было неприятно признаться в этом, но он был прав, ак только откуда-то сверху начал просачиваться естественный свет, я увидел, что мы действительно поднимаемся вверх по ступенькам, сделанным руками человека, грубо высеченным в камне, но тем не менее реальным. Чем выше я поднимался, тем светлее становилось в пещере.

— Подожди минуту, — перебила меня мать.

— Что? — рассердился я, недовольный тем, что меня перебивают.

— Кажется, твой рассказ переходит в лирическое отступление. Не отклоняйся от главного.

— Я рассказываю о том, что случилось, — вздохнул я. — Ты обещала не перебивать меня.

— Давайте выслушаем его, — вмешался в разговор Суарес. — Мы действительно обещали не перебивать рассказчика.

— Спасибо, — поблагодарил я, не осмеливаясь смотреть на мать из опасения разнервничаться.

— Когда я наконец достиг верхних ступенек, то уже начал задыхаться. Однако я моментально забыл обо всем, как только увидел то, что ожидало нас на вершине утеса. Фабиан, должно быть, тоже был потрясен, потому что стоял, пожирая глазами клумбы с кустами роз и аккуратно подстриженные живые изгороди. По сравнению с жалкой лачугой на берегу, в которой мы поселились, все это было похоже на сказку. И к этому волшебному месту, скрытому от посторонних глаз скалой, нас привел потайной лаз. У меня возникло ощущение, будто я впервые в жизни изведал запах влажной, свежескошенной травы. Он был особенно приятен после затхлого, пропахшего рыбой воздуха пещеры.

Левая дорожка вела к молу, где на волнах покачивалась яхта, та самая, которая совсем недавно чуть не потопила нас. У нее был длинный заостренный нос, отчего она казалась… какой-то неестественной, напоминая опрокинутый вверх дном утюг или что-то подобное. Мне она не очень понравилось еще в те мгновения, когда едва не отправила нас ко дну. Теперь же она вызывала у меня нескрываемую неприязнь. Фабиан загорелся намерением прямо сейчас спуститься к молу и хорошенько осмотреть яхту. Я отговорил его, указав направо. На вершину скалы, где возвышался загадочный купол.

Я впервые смотрел на него с такого близкого расстояния. Раньше мне не доводилось видеть ничего подобного: стоящие кругом бетонные опоры, а между ними — волнистое разноцветное стекло. Над ними, отражая лучи заходящего солнца, сияла серебром крыша. Мы медленно приблизились к загадочному сооружению. С берега оно казалось самим совершенством, но с небольшого расстояния в глаза бросались детали, которых никак не разглядеть издалека. Например, крыша из проклепанных кусков листового железа. Хотя Рей рассказывал нам, что купол появился всего шесть лет назад, за такой короткий срок он заметно обветшал. Вода из переполненных водосточных труб оставила на бетонных стенах бурые и зеленые пятна. В углу одиноко ржавела какая-то современная статуя. Пруды заросли камышом и водорослями. В одном из них я заметил толстую золотую рыбку, плававшую кверху брюхом под водяной лилией.

* * *

— Только без лирики, — вновь прервала меня мать. Я поспешил перевести взгляд на Суареса и отца и теперь обращался исключительно к ним. Мать это задело еще больше. — Хватит с нас описаний. Когда только ты доберешься до самой сути?

— Ты сказала, что дашь мне договорить до конца, обещала не перебивать меня.

— Это очень серьезно, Анти. Мы собрались здесь, чтобы выяснить обстоятельства гибели человека.

К моей радости, Суарес снова встрял в разговор:

— Как я уже сказал, мы договорились выслушать его до конца. Прошу вас, не прерывайте его рассказ.

— Но он мой сын.

— И он рассказывает о том, что случилось с моим племянником. Так что если вы уважаете мое пожелание, дайте ему выговориться полностью, мадам. Если вы не хотите выслушать его, можете в любую секунду оставить нас.

Подозреваю, что мать была готова воспользоваться его предложением. Скажу честно, в душе я получил невыразимое удовольствие. В то же самое время мать не могла позволить себе пропустить хотя бы малую часть повествования.

— Как пожелаете, — ответила она, поджав губы.

Поддержка Суареса придала мне уверенности в собственных силах. Я продолжил рассказ, по-прежнему как можно чаще отклоняясь от главной темы. Мне хотелось проверить себя, как, впрочем, и всех остальных присутствующих.

— Мы подошли к куполу ближе, и до нас донеслись звуки джазовой мелодии и гомон человеческих голосов. Наверно, у них там происходило нечто вроде вечеринки. Через автоматические стеклянные двери мы вошли в фойе.

Внутри работал кондиционер. Все очень напоминало отель, за исключением того, что в помещении было безлюдно и отсутствовали какие-либо указатели или вывески, кроме черных пластмассовых досок, на которых можно клеить объявления о разных мероприятиях. Одно такое объявление складывались в слова: «НЕ ПЫТАТЬСЯ — ВОВСЕ НЕ ЗНАЧИТ НЕ ЗНАТЬ». За столом регистрации никого не было, и мы решили отправиться туда, откуда доносились звуки вечеринки.

Шум раздавался из зала, в который вели несколько деревянных дверей в дальнем конце фойе. Приблизившись к одной из них, мы постояли, вслушиваясь в то, что происходило в зале, однако так ничего и не разобрали, кроме невнятицы множества голосов. Я уже собрался было предложить Фабиану вернуться обратно, может, даже спуститься вниз, пробраться к яхте и осмотреть ее, но он неожиданно распахнул дверь и шагнул за порог.

Перед нами открылось внушительных размеров помещение с белыми стенами. Венецианские окна в форме полумесяца выходили в сад, за которым был виден освещенный заходящим солнцем океан. В разных местах зала, оживленно о чем-то беседуя, стояли человек тридцать. Все эти люди производили довольно странное впечатление и сильно отличались друг от друга. Я еще с порога разглядел нескольких из них: женщину в ярко-синем платье и с невероятно длинными волосами; мужчину в темном костюме с красно-белым шейным платком; юную девушку примерно нашего возраста с тремя сережками в ухе и крашеными светлыми волосами. Какая-то преклонного возраста дама расхаживала в розовых шлепанцах, тогда как остальные люди были одеты более официально; мужчины щеголяли церемониальными шпагами и сапожками со шпорами. Вдоль стен выстроились столы, накрытые голубыми скатертями. Чего только на них не было — и блюда, и подносы, и тарелки, на которых горой высились угощения. В зале витали неизвестные мне экзотические ароматы.

Я ожидал, что появление Фабиана заставит присутствующих замолчать и оглянуться. Так еще бывает в вестернах: герой входит в салун где-нибудь на Диком Западе, и все тотчас смолкают. Но этого не произошло. Мы вошли в зал, и дверь автоматически захлопнулась за нами.

Нас заметили, лишь когда мы оказались в центре зала. Краснолицый усатый мужчина, по всей видимости, распорядитель вечеринки, что-то шепнул одному из официантов. Тот подошел к нам и спросил, не желаем ли мы чего-либо. Это было сказано тем тоном, который на самом деле означает: «Что вы здесь забыли?» После чего официант проводил нас обратно в фойе и снова предложил свои услуги.

Фабиан принялся рассказывать ему, что мы потерпели кораблекрушение, нас выбросило на берег, и мы оказались в этом месте. Это он ловко придумал, однако, насколько я понял, официанта его история не убедила. Тот несколько раз недобро усмехнулся и в конечном итоге прервал Фабиана. Поблагодарив моего друга за его чудесный рассказ, он сказал, что нам нечего опасаться, потому что он здесь лишь на работе. Поэтому мы рассказали официанту всю правду и даже подружились с ним. Не успели мы опомниться, как втроем вышли в сад и закурили.

Официанта звали Эпифанио. Он родом из Гуаякиля, но университетское образование получает в Штатах. Официантом подрабатывает, чтобы скопить денег на учебу. По словам Эпифанио, ему здесь неплохо платят, хотя сама работенка довольно странная.

Не знаю, врал он нам или нет. Мне трудно судить. Может быть, он все выдумал. Но он, взяв с нас обещание молчать, рассказал следующее. Те, кого мы увидели в зале, — это что-то вроде членов клуба для любителей… э-э-э… устраивать банкеты. Они путешествуют по всему миру на яхте, закатывая пиры, на которых подают блюда из мяса животных, находящихся под угрозой исчезновения. Название у яхты соответствующее — «Анти-Ковчег». Обитатели купола бороздят моря, собирая по паре каждого вида живности, а потом готовят из них разные блюда. В общем, вместо того чтобы спасать, они их едят.

Эпифанио все говорил и говорил. Он сообщил нам массу подробностей. Например, на яхте есть специальный гарпун вроде тех, что в ходу у профессиональных китобоев. С его помощью члены клуба охотятся на китов. Откармливают птиц-олушей мясом собак, чтобы те меньше пахли рыбой, а затем убивают их. Варят по старинному рецепту суп из гигантских галапагосских черепах. Едят все что только можно, начиная с сердец горлинок и кончая мозгами игуаны и барсучьей ветчиной. В тот вечер в меню значились красный попугай ара и редкая разновидность краба под названием «Салли Быстроножка».

Чем дольше официант все это рассказывал, тем в большее возбуждение приходил Фабиан. Он то и дело перебивал Эпифанио, чертыхался и сыпал бранными словами. А под конец сказал:

— Нам нужно что-то с этим сделать.

Я возразил ему, мол, не представляю себе, что мы можем сделать. Разве что рассказать обо всем Рею, когда вернемся вниз. Но Фабиан совсем обезумел. Он заявил, что нам представилась редкая возможность совершить героический поступок. Дескать, мы смогли бы оправдать наше путешествие, доказать всему миру, что отправились в него не напрасно. Сказал… сказал, что непременно спустится вниз, к причалу, и угонит «Анти-Ковчег».

Прежде чем я осознал, что он задумал, Фабиан со всех ног бросился прочь из сада. Официант сказал мне, что Фабиан навлечет на себя неприятности, если попытается проникнуть на яхту, ведь там находится вооруженная охрана. Услышав это, я кинулся вслед за Фабианом. Я увидел, как мой друг пытается проникнуть на яхту. В следующее мгновение на него набросился охранник, огромный детина. Он схватил Фабиана и швырнул… швырнул его за борт. Должно быть, именно тогда он и ударился головой. Вот так он и встретил свою смерть.

Я решил ему помочь и пытался со всех ног броситься к причалу. Напрасно, ведь я еще не оправился после последнего приступа астмы. Я не мог двинуться с места, судорожно хватая ртом воздух. Наверно, я на несколько секунд лишился чувств и покатился вниз по ступенькам. Так я снова оказался в пещере.

Вот так все произошло. Как вы понимаете, никакой клиники для больных амнезией там не оказалось. Нет, Фабиан не тешил себя иллюзиями. Он погиб, пытаясь совершить благородный поступок.

Теперь вам понятно?

Глава 20

В принципе ответ на мой вопрос мог быть любым, но он был заменен звонкой пощечиной, которой наградила меня мать. Она ударила левой рукой, больно задев по скуле обручальным кольцом.

— Это тебе за самонадеянность. Неужели ты думал, что мы поверим в твою идиотскую историю? — прокомментировала она свой поступок, чуть понизив голос, как будто надеялась, что сидящие за столом не услышат ее. После этого мать повернулась к Суаресу. — Извините. Мне и в голову не приходило, что Анти способен на такую наглость.

Точных подробностей того, что произошло в следующие несколько минут, моя память не сохранила. Помню одно, в разговоре главную партию вела моя мать. Никогда не забуду такие ее выражения, как «немыслимое неуважение» и «абсолютная наивность». Пока она говорила, я молчал, тщетно бросая в сторону Суареса взгляды с мольбой о помощи. Тот намеренно тянул время — неторопливо курил сигарету, как будто непробиваемым спокойствием высказывал свое отношение к ее вспышке гнева. Наконец я вновь обрел дар речи, однако нормально заговорить не смог, потому что мою грудь сковали приступ астмы и нервное возбуждение. Поэтому то, что я произнес, прозвучало едва ли не шепотом:

— Иногда даже полезно дать людям возможность поверить в то, во что они желают верить.

— Что? — спросила мать. — Что ты сказал?

Я умоляюще посмотрел на Суареса:

— Именно это вы говорили мне вот здесь, сидя в этом кресле.

Мои слова завели мать еще больше.

— Анти, каких бы разговоров вы ни вели, все равно не может быть никаких оправданий!..

Я сделал вид, что не слышу ее, и сосредоточил внимание на Суаресе. За то время, пока мать набрасывалась на меня подобно взбудораженной птице, готовой в любое мгновение пустить в ход клюв, в нем, похоже, произошла какая-то перемена. Угасающее пламя поддержки, которое я так хотел видеть в его глазах, похоже, вспыхнуло с новой силой. Наверно, мой умоляющий взгляд и приступ астмы сделали свое дело. Сделав еще одну глубокую затяжку, Суарес прервал поток красноречия моей матери:

— Успокойтесь, пожалуйста.

Одарив его непонимающим взглядом, мать тем не менее замолчала на полуслове.

— Ваше смущение подкупает своей искренностью, мадам, — продолжил тот с улыбкой. — Я тронут вашим желанием уличить сына во лжи, но, похоже, в том нет необходимости. Лично мне рассказ Анти показался крайне интересным. Как, впрочем, и оценка, которой вы его удостоили.

Подобное выражение лица я уже видел у него и раньше. Мне потребовалась лишь пара секунд, чтобы вспомнить, при каких обстоятельствах. Точно такое же отвращение я дважды видел на лице Фабиана в Педраскаде.

Помолчав, мать заговорила снова:

— Я поражена тем, что вы поощряете безумный полет фантазии моего сына. Мне казалось, главное для вас — докопаться до истины.

— Истину мы установим в любом случае. Но, признаюсь, я бы солгал, сказав, что мне не понравилось то, о чем поведал нам ваш сын.

— То, что он поведал, просто курам на смех, — возразила мать. — Банкеты. Тайные общества. Яхты. Да кто в такое поверит?

— Дорогая моя, будь я даже согласен с вашими словами, чего я, разумеется, не сделаю, мне следовало бы сказать вам: я уже давным-давно избавился от злосчастной привычки верить абсолютно правдоподобным вещам.

Суарес позволил себе еле заметно улыбнуться — почти угасший огонь его былого «я», воспламененный сегодняшним разговором, — однако эта слабенькая улыбка тут же погасла.

— Боюсь, это лишь подтверждает подозрения, которые я испытывала в отношении вас и вашего гибкого взгляда на истину. Принимая во внимания те экстравагантные идеи, которые мне излагал сын после того, как проводил у вас выходные, я, признаюсь честно, не раз задумывалась над тем, стоит ли и дальше позволять ему бывать у вас. Теперь вижу, что мои опасения не были беспочвенными.

Мать резким движением поставила бокал на стол, выплеснув себе на руку немного вина. Однако тотчас вытерла его салфеткой.

Суарес медленно и как-то зловеще переключил все свое внимание на нее.

— Как мне кажется, я достаточно ясно выразился в самом начале нашей встречи: надеюсь, что мне не придется сегодня никого ни в чем обвинять. Было бы ужасно, если бы мы с вами сделали великую личную трагедию — особенно для меня, если вы не возражаете против этого — еще более мучительной, обрушив друг на друга шквал взаимных обвинений. Давайте не забывать: эти события произошли главным образом по вине вашего сына. Прошу вас, позвольте мне договорить. Теперь я понимаю, что несу некоторую ответственность за случившееся. Верно и то, что я до известной степени поддерживал Анти в его потворстве фантазиям Фабиана, покате носили невинный характер. И я не отрекаюсь от моих слов, — добавил он, прежде чем мать успела что-либо возразить. — Даже при том, сколь вольно Анти предпочел их истолковать.

— Но это же просто безумие! — заявила моя мать. — Вы можете привести конкретные факты?

Суарес в ответ пожал плечами, вложив в это движение всю мыслимую небрежность, и снова потянулся за оливками.

Мою мать, разумеется, это не могло не задеть, и она тут же повернулась к отцу.

— А ты, как обычно, отмалчиваешься!

— Я думаю, — ответил тот.

Суарес не без удовольствия наблюдал за этим коротким диалогом. Готов спорить, он с трудом сдерживал довольную усмешку.

— Ты точно не хочешь вина, Анти? — в очередной раз поинтересовался он.

Я с грустным видом покачал головой, стараясь ничем не выдать ликования. Не знаю почему, но Суарес вновь оказался на моей стороне. У меня камень с души свалился. Я наконец смог вдохнуть полной грудью. Легкие снова наполнилась кислородом, и мне стало легче, даже несмотря на то что меня мутило от запаха вина, табачного дыма и оливок. Однако долгожданный финал еще не наступил.

Лицо Суареса вновь приняло серьезное выражение.

— К сожалению, Анти, твоя мать права. Мы еще не закончили. Как бы мне ни нравилась твоя история, мы с тобой знаем, что до ее конца ты еще не добрался.

Я судорожно сглотнул.

— Возможно, ты об этом не знаешь, но я специально ездил в Педраскаду, пока ты лежал в больнице. Ну как, не ожидал? Разве у меня не могло возникнуть желания увидеть собственными глазами то место, где встретил свой последний час мой племянник? Получилось так, что я выяснил, что это за таинственный купол на скале. Хочешь, расскажу тебе о нем? Это загородный дом, который принадлежит человеку, возглавлявшему нашу страну два или три президентских срока тому назад. Уйдя в отставку, он предается давней своей страсти — изучению звездного неба и астрономии в целом. Ничего загадочного там нет. Ну а поскольку владелец купола еще не самый продажный из тех политиков, что стояли у кормила власти в нашей стране, то банкеты, о которых ты рассказал нам, не в его духе. Насколько мне помнится, именно успехи в деле охраны окружающей среды были предметом его гордости — это немногое, чего он достиг за время своего пребывания у власти. Хочу предупредить ваши возможные вопросы и скажу, что, по моему мнению, он вряд ли страдает на заслуженном отдыхе потерей памяти. Если не ошибаюсь, именно избирательная память в свое время во многом способствовала его успеху.

Суарес усмехнулся собственной шутке, после чего вновь перехватил мой взгляд.

— Я тронут твоим рассказом, Анти. Аплодирую тебе. Но сейчас, если ты не возражаешь, мы выслушаем реальную версию событий.

— На самом деле?

— Это всего лишь формальность. Скучная, утомительная, я это понимаю, но совершенно необходимая. Как бы банально ни звучало, но мне будет интересно выслушать любую твою историю. Начиная с сегодняшнего вечера ты можешь вспоминать о том, что случилось в Педраскаде, как тебе заблагорассудится. Даю тебе на это мое благословение. Добавь его ко всему, что тебе нравится. Это твоя прерогатива. Но прежде всего, пожалуйста, изложи нам реальные факты.

Голос его приобрел неожиданную твердость:

— Прямо сейчас.

На этот раз я заговорил очень тихо и очень быстро, избегая смотреть на присутствующих. Меня больше не перебивали.

— Мы всегда рассказывали друг другу выдуманные истории, такая у нас была привычка. Мне казалось, мы оба прекрасно понимали, когда заходим в вымысле слишком далеко, знали, когда следует остановиться. Но в Педраскаде ситуация вышла из-под контроля. Фабиан без конца рассказывал истории, причем все более и более невероятные. А я… я старался не отстать от него.

Это началось еще во время поездки. Утром мы должны были сесть на поезд и оправиться в горы. Фабиан исчез на всю ночь, оставив меня одного в маленьком городке на краю света. Кругом лишь горы и туман. Я ночевал в гостинице, которая принадлежала какой-то безумной женщине. Там во дворе повсюду были развешаны бесчисленные клетки с птицами. От страха я не знал, куда деться. Ночью я практически не сомкнул глаз. Я был готов в любую минуту бежать из гостиницы и один, без Фабиана, вернуться домой. На следующее утро, когда Фабиан наконец объявился, он даже не извинился. Начал нести какую-то чушь о борделе, в котором якобы провел ночь. Он-де спал с какой-то проституткой, но денег ей не заплатил и едва унес ноги от ее сутенера. Я жутко рассердился на него и решил ему отплатить.

Потом, когда мы добрались до побережья, один парень, с которым мы познакомились в поезде, почему-то решил подарить нам весь свой запас травки.

Тут я в нерешительности посмотрел на мать. Услышав подобное откровение, она поерзала в кресле, удивленно изогнула одну бровь, однако перебивать не стала.

— Наверное, он просто проявил свойственную ему щедрость. Но, как бы то ни было, Фабиан был в восторге от подарка и, пока мы с ним находились в Педраскаде, все время курил траву. Я так думаю, для него это была возможность полностью раскрепоститься. Увы, его стало не узнать.

В Педраскаде Фабиан как будто… как будто снова вернулся в детство. Да, пожалуй, именно так. Он долгими часами играл с Сол, дочерью Рея. Называл ее своей маленькой сестренкой. Это было очень странно, но, с другой стороны, я впервые в жизни видел его таким счастливым. Так что я не слишком переживал по этому поводу.

Затем, на второй день, в Педраскаду приехала женщина-датчанка, океанолог, и заняла домик рядом с нашим. Она нам сразу понравилась. И еще она показалась нам… какой-то таинственной. Загадочной.

Она передвигалась вдоль побережья вслед за тушей мертвого кита. Каждый вечер приливом кита выбрасывало на берег, и она обрезала с него мясо, чтобы получить целый скелет, выполняя заказ какого-то музея. Это занятие стало для нее своего рода охотой.

Мы с Фабианом изо всех сил старались подружиться с ней, но она была очень сдержанной, почти неприступной. Стоило нам поинтересоваться ее личной жизнью, как она тотчас замыкалась. Она явно не желала сближаться с нами. И когда она весь день, сидя на корточках у кромки воды, занималась тушей кита, мы с Фабианом устраивались неподалеку и наблюдали за ее работой. Просто забавы ради мы принялись… придумывать ей прошлое. Даже придумали для нее новое имя — Салли Лайтфут. По названию одного вида краба, обитающего на Галапагосах.

Наконец, на второй вечер, Салли немного расслабилась и поведала нам кое-какие факты из своего подлинного прошлого. Ей нелегко пришлось в жизни. Ее угораздило выйти замуж за жуткого типа, который постоянно избивал ее. Когда она подала на развод, ее муженек так рассвирепел, что разделочным ножом отрезал ей палец вместе с обручальным кольцом. Этот подонок заявил, что раз она не желает больше оставаться его женой, то он позаботится о том, чтобы ей больше никогда в жизни не надеть обручальное кольцо.

Понимаю, это ужасно. Салли, по всей видимости, все еще не оправилась после этого жуткого случая, и мне стало стыдно, что мы так донимали ее расспросами о прошлой жизни. Но Фабиан повел себя странно. Судя по всему, он увидел в ее истории некий вызов. Ему казалось, будто она поставила себе целью отнять у него его законное право на исключительность. В ответ он рассказал всем, кто собрался в тот вечер вокруг костра, реальную историю о том, как погибли его родители. Мне кажется, он впервые поведал об этом правдиво.

— В чем же заключалась его правда? — тихо проговорил Суарес.

Я помедлил с ответом.

— Он признался, что чувствует себя виновным в смерти родителей. Дело в том, что у отца была интрижка с жившей в их доме горничной — Фабиан как-то раз застукал их в ее комнатке. По его собственным словам, ему следовало рассказать об увиденном матери, и тогда родители не поехали бы в тот выходной в горы. Он вбил себе в голову, что своим молчанием убил собственную мать. Или способствовал тому, что она бесследно пропала.

Наконец я поднял голову. Отец неловко катал в кольцах косточку от оливки. На лице матери выражение злости и раздражения сменилось тревогой. С Суаресом произошло нечто ранее не виданное — он плакал.

— Анти, прошу тебя, продолжай, — произнес он, стряхивая со щеки слезинку.

Я немного помедлил.

— Со мной все в порядке. Пожалуйста, продолжай, — снова попросил он.

— Фабиан почему-то вбил себе в голову, что мы с Салли объединились против него. Она так разозлился на меня, что даже не пустил спать в наш домик, и мне пришлось ночевать на берегу. Когда я на следующее утро проснулся, то Салли уже куда-то уехала, ни с кем не попрощавшись. Но Фабиан вместе с Сол увлекся глупыми играми в искателей сокровищ и едва ли обратил на это внимание. Я решил какое-то время побыть один и отправился прогуляться по городу. Это было особенное место — улицы, где по колено увязаешь в грязи, потому что накануне шел сильный дождь, где вокруг тебя никого нет, кроме рыбаков и местных хулиганов, однако в конечном итоге я отыскал бар, в который и зашел выпить пива. Там я познакомился с одним любителем серфинга, который приехал в город на несколько дней. Он предложил мне покурить. Не знаю, что это было такое, но после его сигареты мне сделалось плохо, и я решил поскорее уйти из города. Возвращаться в нашу хижину мне не хотелось.

Потом мне вспомнился рассказ Рея о том, что прямо под его туристическими домиками протекает подземный ручей. Не зная, чем заняться, я отправился на поиски водопада, который якобы был продолжением этого ручья. Мне захотелось показать Фабиану, что я и один могу неплохо проводить время.

Место оказалось ужасным — обычная выгребная яма, поросшая водорослями, где плавало всякое дерьмо. «Водопад» оказался жалким ручейком, вытекавшим из бетонной трубы. Принюхавшись, я предположил, что это либо утечка из городской канализации, либо где-то в воде разлагается сдохшее животное. В моем отупелом состоянии после выкуренной в баре сигареты я тем не менее попытался искупаться в этом мерзком водоеме, однако от вони меня вырвало.

Когда я возвращался к нашему домику, вокруг моего вонючего лица роем кружились мухи. Я все больше и больше злился на Фабиана. Вся поездка по его милости превратилась в бестолковое сидение на идиотском пляже, в бесполезную трату времени. Мне подумалось, что Фабиан напугал Салли своей агрессивностью, вот она и поспешила уехать.

Потом я вспомнил, что он фактически бросил меня ради игр с десятилетней девчонкой, оставив на целый день Одного. Это по его милости я искупался в гнусной жиже выгребной ямы. Чем больше я думал об этом, тем сильнее разгоралась во мне обида.

Я нашел его в еще более жутком состоянии. Фабиан снова напился. А еще он вернулся к своей привычке протирать лицо ватой, смоченной в спирте, и поэтому выглядел ужасно. Хуже того, он поссорился с Сол. В принципе ничего страшного — она упала в глубокую лужу у подножия скалы, когда они искали там крабов, — но мне удалось использовать это как повод для обвинений, которые я не замедлил обрушить на него, когда вернулся в нашу хижину. Я обвинил его в том, что он предает нашу дружбу, почти все время проводит с Сол. Я разозлился настолько, что не отдавал отчета своим словам. Я дошел до того, что обвинил Фабиана в том, будто он… покусился на невинность девочки.

В отместку я сказал ему, будто провел ночь с Салли. Будто мы с ней оставались вместе целый день, занимаясь любовью под струями прекрасного водопада. Это была, конечно же, чушь, но мне хотелось отплатить ему за ту боль, которую он причинил мне. Фабиан был в уязвимом состоянии, и я не сомневался, что он мне поверит. Как и следовало ожидать, мой рассказ вызвал у него приступ ярости. Тут-то все и началось.

Мы наговорили друг другу кучу гадостей, но мне кажется, главным образом потому, что наконец-то на нас начал сказываться наш побег. Последствия этого шага не заставили себя ждать. События начали развиваться так, что перестали напоминать игру. Мы, естественно, вспомнили клинику Меносмаля, и Фабиан наорал на меня. По его словам, я сфабриковал эту злополучную газетную вырезку вовсе не для того, чтобы помочь ему. Что все наше путешествие я задумал лишь для собственной выгоды, а отнюдь не ради его блага. Потом он бросился к подножию утеса и попытался вскарабкаться наверх, к куполу.

Он уже раньше бывал в пещере и потому знал, что можно не опасаться прилива, если вовремя попасть внутрь. Я же этого не знал и поэтому бросился следом, испугавшись, что он попадет в беду.

Когда я догнал его, у меня начался приступ астмы. Мне хотелось восстановить дыхание и поговорить с ним. Но Фабиан как будто лишился рассудка. Все закончилось дракой прямо на камнях. Мы толкали друг друга и кричали. В конце концов мы оба оказались в воде и ударились головами о камни. Я смог подняться на ноги и доползти до пещеры. Там я, видимо, потерял сознание.

Вы хотели услышать правду. Вот вы ее и услышали.

Отец выронил косточку от оливки, и она с щелчком ударилась о поверхность стола. Мать с мрачным видом опустила глаза.

Суарес внимательно посмотрел на меня, затем медленно выдохнул. Я попытался уловить хотя бы слабый сигнал, признак того, что он все еще на моей стороне. Увы, искорка симпатии в его глазах, похоже, погасла навсегда.

— Итак, кое-что мы выяснили, — заговорил он. — Ты счел себя вправе спровоцировать Фабиана, который пребывал в сложном психическом состоянии, чтобы снова вернуть его к какой-нибудь безобидной мальчишеской истории.

— Я вынуждена согласиться, Анти, — тихо произнесла мать. — Твое поведение представляется мне крайне безответственным. Даже злонамеренным. Однако — и твой рассказ тому доказательство — трагедия случилась отнюдь не потому, что он поверил в газетную вырезку. Клиника для людей, потерявших память, не имеет с этим ничего общего! Фабиан — самый настоящий сумасшедший! У него с головой не все в порядке!

— Спасибо, — холодно поблагодарил Суарес. — Мы уже никогда не узнаем правды. Лишь одно я знаю точно: я никогда не прошу себе, что толком не поговорил с Фабианом о его родителях. — Суарес тряхнул головой и продолжил: — Феликс Моралес сожительствует с горничной. Чего еще можно было ожидать от парня из горной деревушки, которого как магнитом тянет на таких же, как он, простолюдинок?

Моей матери явно не понравилось то, что он сказал.

— Как вы можете говорить такие вещи…

— Что вы об этом знаете? — резко оборвал ее Суарес.

В его голосе прозвучали незнакомые мне нотки. Явная неприязнь, от которой мне вдруг стало дурно.

— Между прочим, многое, — отрезала мать. — Можете не рассказывать мне, какое здесь у вас, в Эквадоре, нетерпимое отношение ко многим вещам. Однако в сложившихся обстоятельствах лучше умолчу об этом.

Суарес рассмеялся крайне оскорбительным, неприятным смешком.

— Умоляю вас, сеньора, не утруждайте себя подобными инсинуациями в мой адрес. Я стоически перенесу их.

Я попросил мать замолчать и предоставить мне возможность объясниться с Суаресом. Не хватало, чтобы этот разговор перерос в поток политических обличений. Я вновь обратился к Суаресу.

Говорил я довольно долго. Признаюсь, порой мне приходилось искать себе оправдания — кстати, весьма противоречивые.

Я не думал, что Фабиан воспримет все так серьезно. Я рассчитывал, что ему станет лучше. Вы сами говорили, что реальная жизнь способна принести сплошные огорчения. По вашим собственным словам, иногда нет ничего дурного в том, чтобы дать людям возможность поверить в то, во что они желают верить. Вы утверждали, что горе задает нам всем разные вопросы. Вы и ваши чертовы афоризмы, произносимые по любому поводу. Это вы во всем виноваты. Это ваша вина, а не моя.

Мать героически бросилась мне на помощь.

— Все верно. Чье мнение, как не ваше, побудило двух мальчишек отправиться в эту поездку? — строго спросила она. — Вы не только поощряли их фантазии, вы всячески отравляли душу собственного племянника. Поэтому я не удивляюсь, что и моему сыну — причем не без вашего влияния — взбрело в голову пуститься в далекое путешествие.

— Даже человек, обвиняемый в гибком взгляде на истину, способен понять смехотворность подобных утверждений, — спокойно парировал Суарес. — Они не имеют ни малейшего отношения ни ко мне, ни к Фабиану. К вашему сыну — пожалуй.

Недобрый огонек, вспыхнувший в его глазах, совершенно преобразил Суареса. Он вдруг сделался похож на дышащего злобой питбуля.

— Ты паразит, Анти, ты — кукушка, — проговорил он.

Я вздрогнул.

— Ты похож на кукушку, — продолжил Суарес, энергично ткнув пальцем в мою сторону, — которая подбрасывает яйца в чужое гнездо, в гнездо другой, более слабой птицы. Да что там! Ты самый настоящий вандал!

— Более слабой? Вы хотите сказать, что Фабиан был слабее меня? — взмолился я.

— Ты вечно чего-то боишься. Ты — трус. Твоя трусливая натура делает тебя способным на все. Так и получилось, ты убил его.

— Довольно, — перебил его отец. Его голос еще никогда не звучал столь решительно и твердо. Словно это сказал не он, а кто-то другой, кто незаметно для нас вошел в комнату. — Он всего лишь ребенок.

— Он уже почти стал мужчиной, — возразил Суарес и встал. Затем подошел к двери и с напыщенно-мелодраматическим видом плюнул на пол.

— Вон из моего дома! — процедил он. — Рассказчик ты хренов!

Мы втроем — родители и я — сидели неподвижно, как будто разбитые параличом.

— Вон! Все вон! — повторил Суарес, дрожа от гнева. — Уходите. Пока я не напустил на вас Байрона!

— Суарес! Я прошу вас! — Я изо всех старался не заплакать, но поздно. Слезы уже текли по щекам. Я попытался сказать еще что-то, однако мне не хватило воздуха. С моих губ слетело лишь невнятное сипение.

Мать, не удостоив Суареса взглядом, вышла из комнаты. Отец помог мне подняться с кресла и повел к выходу. Когда мы приблизились к порогу, Суарес произнес:

— Выслушай еще одну вещь, прежде чем уйдешь, Анти. Я бы на твоем месте поверил, что Фабиан и правду провел ночь в борделе. В нашей семье наблюдается склонность к продажной любви. Среди нас немало талантливых рассказчиков. — Мне стало мучительно жаль этого пожилого человека, который был готов в любую минуту разрыдаться. — Мир Фабиана был фантастическим потому, что не мог быть иным. А что скажешь ты в свое оправдание?

Дверь дома, так хорошо мне знакомого, навсегда закрылась за моей спиной, и я услышал, как мать невнятно проговорила:

— Какай ужасный человек!

Звук ее голоса показался мне далеким, сдавленным, приглушенным, почти нереальным. Экзотические цветники Байрона, розы и кактусы, беленные известью стены дома, красная земля подъездной дорожки, наш идиотский практичный автомобиль — мне почему-то казалось, что все это в любую минуту бесследно исчезнет и я останусь один в целом мире. До меня дошло, что я не попрощался с Евлалией и Байроном, однако в ту минуту меня это не особенно озаботило.

Если я тогда что-то испытывал, то главным образом раскаяние. Не за то, чем занимался в Педраскаде, и даже не за то, о чем поведал в библиотеке. Я раскаивался в том, что выставил в неприглядном свете Суареса, сорвал с его лица привычную маску. Всего один-единственный раз он потерял самообладание, и в результате я навсегда лишился остатков светлых иллюзий, скрашивавших мое пребывание в Эквадоре.

Мать попыталась по-своему утешить меня.

— Анти, ты хотя бы понимаешь, что на самом деле он зол вовсе не на тебя?

Она добавила что-то еще, пока я залезал в машину, но, видимо, заметив выражение моего лица, замолчала. Продолжать какие-либо разговоры было уже бессмысленно. Мы молча ехали домой по пустынному шоссе, зловеще освещенному бледным светом придорожных фонарей. Вскоре мы въехали в Старый город с белыми фасадами домов и пустынными, мощенными булыжником улочками. В этот час он показался мне призрачной театральной декорацией. Я злился на пестро одетую толпу, что наводняла город в дневные часы, за то, что сейчас, когда я так сильно в ней нуждался, в последний раз проезжая по улицам Кито, ее здесь не было.

Глава 21

На следующий день мы с отцом прощались в аэропорту. Я все еще жил надеждой, что некто в лоснящемся костюме появится на пару с улыбающимся Фабианом и скажет, что это был всего лишь розыгрыш. Увы, все обстояло не так. Родителям предстояло еще на пару недель задержаться в Эквадоре, чтобы доделать незаконченные дела. Меня же в лондонском Хитроу встретит дядюшка, которого я практически не помню, и будет присматривать за мной до их приезда. Я спросил у отца, можно ли мне остаться на похороны Фабиана, назначенные на завтра, но со своим вопросом опоздал. Мой чемодан был уже сдан в багаж, и самолет до Каракаса, на котором мне было суждено преодолеть первую часть пути, вылетал через час.

— Мы получили это сегодня утром, — сказал отец. — Посылка от Суареса. Доставил великан-шофер. Наверное, какая-то вещь Фабиана, которую он решил передать тебе.

Я взял из рук отца тяжелый квадратный сверток, упакованный в коричневую оберточную бумагу и плотно заклеенный липкой лентой.

— Ну, до встречи, дружище, — сказал отец, обнимая меня. — Звони нам, как только прибудешь на место. Постарайся не слишком думать обо всем этом, если сможешь.

— Постараюсь, — пообещал я.

Мы не обсуждали с ним мое преступление, то есть сфабрикованную мною вырезку или малую толику вины отца, который выступил в роли соучастника. Ничего страшного, рассудил я, у нас еще будет время поговорить и на эту тему. Тема смерти Фабиана будет обсуждаться еще очень и очень долго.

Я прошел паспортный контроль, держа в руке сверток, и лишь на мгновение остановился, чтобы приветственно помахать стоящему у двери отцу. Прежде чем выйти из здания аэровокзала на улицу — я успел это заметить, — он вытер глаза.

Таможенник в светло-коричневой форме с огромной пистолетной кобурой на поясном ремне стоял за длинным столом возле аппаратуры для просвечивания багажа. От меня не скрылось, как при моем появлении у него радостно засветились глаза. Еще бы, ведь прямо к нему приближался юный гринго с подозрительного вида свертком в руках.

— Что у тебя в этом свертке, мальчик мой? — осведомился он.

Дыхание у него было омерзительным. От таможенника несло скверным кофе, дешевым табаком и гнилыми зубами.

— Точно не знаю, — ответил я. — Это подарок.

— Ну давай, сынок, посмотрим, что там, ты ведь знаешь правила. Если сам не развернешь этот сверток, мы не пустим тебя в самолет, не посмотрев на его содержимое.

— Разумеется, — произнес я, выкладывая на стол посылку Суареса и мою ручную кладь.

Таможенник вытащил из кармана нож и взрезал сверток с одной стороны. Взявшись обеими руками за края разреза, грубо разодрал обертку на две половинки. Посылка была старательно упакована, однако поддалась его крепким мясистым пальцам. Под упаковочной бумагой оказался какой-то предмет, завернутый в старую газету. Таможенник, к которому теперь присоединился его коллега — не менее зловещего вида, но более массивный, — распотрошил его с одного бока. Моему взгляду предстала масса прямых черных волос. Пахнуло больницей и маринадом.

— Ты знаешь, что это? — осведомился таможенник.

— Не могу сказать наверняка, — ответил я, — но мне кажется, что это тсантса, шуарская засушенная голова.

Таможенник вытаращил глаза.

— Правда? Если это действительно она, тебе придется заплатить большой таможенный сбор. Ты это знаешь? Кроме того, придется проверить твое разрешение на вывоз этого сувенира за пределы нашей страны.

Я вздохнул. Не так-то, оказывается, легко уехать домой. Я уже начал мысленно высчитывать, сколько времени понадобится отцу, чтобы взять автомобиль и вернуться, если я вдруг позвоню ему и попрошу приехать за мной. С другой стороны — в чем я усматривал определенный плюс, — это означало, что я мог бы задержаться в Эквадоре еще по меньшей мере на сутки и завтра прийти на похороны. Неужели меня туда не пустили бы?

Таможенник покачал головой, поднял тсантсу за волосы и полностью извлек ее из обертки. Лицо мертвой головы показалось мне гротескной пародией на сморщенное личико младенца.

Страж таможни держал подарок Суареса довольно бесцеремонно: в его вытянутой руке голова крутанулась по спирали, таращась на меня кое-как зашитыми веками. Таможенник усмехнулся, а затем и вообще разразился довольным смехом, и шутливым жестом, как будто желая напугать, сунул жутковатый сувенир прямо под нос коллеге.

— Ладно, парень, — сказал он в конце концов и уронил засушенную голову на ворох смятой бумаги. — Все нормально. Забирай свою тсантсу и иди себе дальше.

— Вы хотите сказать, что мне не нужно разрешение на вывоз? — удивился я.

— Оно понадобилось бы тебе, приятель — ответил таможенник, — будь эта штука хотя бы отдаленно похожа на засушенную голову. Твоя тсантса — всего лишь кусок свиной кожи. Надеюсь, тот, кто тебе ее подарил, заплатил за нее сущие гроши.

Таможенники с минуту продолжали ухмыляться, наблюдая за тем, как я пытаюсь завернуть подарок Суареса обратно в бумагу, после чего обратили взгляды на очередную жертву. Я же направился к выходу для улетающих.

Ожидая вылета, я почувствовал, как мои воспоминания начинают застывать и сливаться в единое целое, превращаясь в подобие почтовой открытки. Недавние события стали вытесняться другими, более давними, второстепенными, а реальные превратились в вымышленные, не соответствующие истине. Такое простое дело, как прохождение таможни, вызвало у меня ранние стадии моей амнезии.

Когда самолет стал выруливать на взлет, готовясь покинуть узкую горную котловину, в которой раскинулся Кито, я бросил взгляд на Новый город, надеясь разглядеть наш дом и, может даже, увидеть балкон, на котором провел столько времени в обществе отца, когда мы с ним изобретали самые невероятные объяснения городских звуков. По мере того как Эквадор становился для меня моим Эквадором, как я стану называть его по возвращении в Англию, Кито начал утрачивать реальные очертания. Я попытался мысленно переработать собственный жизненный опыт и события из жизни Фабиана в интересную историю. Однако тотчас напомнил себе, что пока еще преждевременно предаваться подобным мыслям. Кроме того, я лишился аудитории, готовой внимать моим рассказам.

Подарок, полученный от Суареса, мог быть своего рода знаком прощения, а мог и не быть. Фабианов дядюшка не приложил к свертку никакой записки. Разумеется, я не чувствовал себя прощенным. Тсантса по праву должна была принадлежать Фабиану, а не мне, так что я не испытывал ничего, кроме ощущения холодного прикосновения его проклятия, сжимавшего мне горло.

Самолет набирал высоту, и тесное пространство салона заполнилось тошнотворными запахами скверного кофе и изношенных воздушных фильтров. Я отвел взгляд от лежащего у меня на коленях свертка с мертвой головой и посмотрел в иллюминатор. Мы поднимались над Андами. Вид вулканов с такого ракурса почему-то показался мне каким-то неправильным. Самолет пролетал так низко над некоторыми из них, что казалось, будто мы бесстыдно заглядываем в интимный мир кратеров и прочего — в душе я устыдился, чувствуя, что не достоин такого зрелища. Будь вы там, внизу, в городе, горы удивили бы вас. Еще бы, такие великаны! Наверно, так оно задумано. Что бы вы ни делали — садились ли в джип, чтобы отправиться в пригород поиграть в теннис, покупали ли лотерейный билет у слепца на пыльной площади Старого Кито, — горы всегда были рядом. В любое мгновение, стоило вам обернуться, они были тут как тут: громада горного пика, этакий нежный излом порции мороженого, возвышающийся за жилым кварталом или поглядывающий на вас поверх церковных колоколен. А иногда — главное оказаться в правильном месте — вы получали полную дозу: заходите за угол, думая о своих неотложных делах, и вдруг БАЦ! — вулкан встряхивает город, а с ним и ваши мозги. И в вашем сознании различие в расстояниях и масштабах развертывается до тех пор, пока вас не ослепит снежная белизна, не сразит наповал мощь этих великанов и не перехватит дыхание от осознания собственной незначительности. С небесных высот, с борта старенького аэробуса все это было видно как на ладони. Вот только почему-то не хотелось смотреть вниз.

В реальной жизни мне так и не довелось снова побывать в Кито, хотя я не раз мысленно проигрывал обстоятельства моего возвращения в этот удивительный город. Пробуйте представить себе такой полет. Вы снижаетесь, паря над зелеными полосками полей на горных террасах, над красновато-коричневыми предгорьями. Неожиданно, вопреки всякой логике, перед вами возникает город, беспорядочно рассыпанный по бархатистой горной котловине, словно кубики игральных костей, ожидающие момента, когда кто-нибудь удосужится собрать их вместе. Ожидающие, когда новый игрок займет место у игрового стола, чтобы попытать счастья. Самолет продолжает сбрасывать высоту, но вас не покидает ощущение, будто нужен еще один рывок ввысь, чтобы преодолеть края котловины и опуститься в долину. Причем само препятствие производит впечатление чистой случайности, словно пилот в последнюю минуту изменил маршрут, решив попытать счастья там, где еще не летал. И всякий раз первый пилот забывает о самом главном. Он по старинке обращается к пассажирам, призывая их воздержаться от курения и пристегнуть ремни безопасности. Я же мечтаю о том, чтобы он, словно диктор за кадром, хотя бы раз произнес совсем иные слова, в духе тех невероятных картин того, что видно в иллюминатор:

Дамы и господа, говорит первый пилот. Мы скоро прибудем на место назначения нашего борта. Прошу вас пристегнуться ремнями и привести спинки кресел в вертикальное положение… Иисусе! Что это ?! Город в облаках ?! Быстро!.. Делаем разворот!

Увы, я ни разу их не слышал. Но я надеюсь на это, живу и надеюсь.

От автора

Хотя большинство мест, описанных в романе, реально существует, часть из них является плодом моего воображения, и поэтому читатели не найдут их на географической карте.

Советы Кристины, касающиеся того, как следует рассказать кечуанскую сказку, я главным образом почерпнул из сборника «Телочка и другие кечуанские народные сказки», составленного Джонни Пейном (издательство «Юниверсити оф Нью-Мексико пресс», 2000). Любые неточности и усовершенствования прошу отнести исключительно на мой счет.

Выражаю особую благодарность моему литературному агенту Клер Александер, а также редактору Джеймсу Герберту. Хочу также поблагодарить Роуз Гримонд.

Примечания

1

Пичинча — один из вулканов в окрестностях эквадорской столицы — Примеч. пер.

(обратно)

2

Гостиница, постоялый двор (исп.).

(обратно)

3

Салли Лайтфут в буквальном переводе с английского означает Салли Быстроножка. — Примеч. пер.

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • От автора X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня
  • Регистрация
  • Забыли пароль?

    Комментарии к книге «Клиника «Амнезия»», Джеймс Скадамор

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства