«Дождь прольется вдруг и другие рассказы»

Мишель Фейбер Дождь прольется вдруг и другие рассказы

Еве за помощь и поддержку

Дождь прольется вдруг (пер. А. Соколинская)

Придя домой, Франсис Стретерн увидела, что ее друг приготовил обед.

— Первый день на новой работе, — сказал он. — Я подумал, ты вернешься усталая.

Наши отношения зашли в тупик, напомнила себе Франсис, целуя его в губы. Сомнений нет.

Сомнения, конечно же, были. Без сил, она плюхнулась на диван и с аппетитом принялась жевать. Ее рецепт был доведен до совершенства.

— Как дети? — спросил он.

Своих детей они не завели: не такой они были парой. Речь шла об учениках Ротерской начальной школы.

— Рано еще говорить, — ответила она.

Первым делом она дала им задание убрать класс. Поставить ботинки аккуратным рядком, повесить пальто на крючки. Книги разместить на полке по росту — от самых больших к самым маленьким. Как следует заточить карандаши.

Не то чтобы у нее был такой пунктик: просто, как профессионал, она знала, что детям самим нравится порядок. Она была новой учительницей, свалившейся как снег на голову. Требовалось заключить союз с классом — пусть дети покажут, какие они хорошие и способные, и в то же время поймут, что она здесь хозяйка.

Но главное — им нужно окунуться в ежедневную суматоху, почувствовать, что жизнь не стоит на месте.

— А теперь скажите: у всех есть ластики?

Защелкали и зашуршали пеналы, из которых вытряхивалось содержимое.

— Те, у кого ластик меньше этого, получат новый. — Улыбаясь, она показала классу огромные ластики фирмы «Фейбер и Кастеллз» — она всегда приносила на первый урок их целый пакет.

Дети быстро смекнули, что великолепным подарком никого не обделят, и класс оживился.

Краем глаза Франсис наблюдала за учительницей, которая рассматривала ее из дверей соседнего класса, — наверняка думает: и за что Франсис платят тройную зарплату?

— А теперь полистайте свои тетрадки и найдите страницу, где у вас самый красивый почерк. Когда выберете, положите тетрадки в раскрытом виде вон тут, на полу… Нет, не в кучу, а рядышком, чтобы мне было хорошо видно. Одну к другой, как кирпичики в стене. Но не сдвигайте их слишком близко друг к другу, оставьте маленький промежуток. Вот так… Посвободнее. Отлично… Отлично…

Франсис присела на корточки, давая детям понять, что они могут играть с ней на равных, при этом ее рост и юбка, раскинувшаяся пышным нимбом, подсказывали, что она не совсем такая, как они. Детский почерк сейчас ее мало интересовал, и все же она отметила, что откровенно неумелых каракулей нет ни у кого: Дженни Макшейн — ту, что вела ребят до прошлой недели, не назовешь плохой учительницей.

На следующее утро в класс явились двое детей, которые пропустили первый день. Хороший знак: наверное, мамы уже обсудили между собой новую учительницу.

Франсис прочла записки от родителей: у малышки Эмми расстроился желудок, малыш Сэм ходил к врачу. Но, скорее всего, виновником был страх, который мог стать неуправляемым, если бы детей и дальше держали дома. Она приветливо поздоровалась с Эмми и Сэмом, вручила им по ластику. Новенькие явно чувствовали себя не в своей тарелке, и Франсис подумала, что сочинение лучше отложить на завтра.

Ей тоже нужно было привыкать к своему новому дому на холме над деревней Ротери.

Раньше она занимала часть ветхого флигеля: облупленные стены, разнокалиберная мебель. Тем не менее, жилье ей нравилось. Когда-то здесь находилось отделение трудотерапии психиатрической больницы, но потом местный отдел здравоохранения выселил пациентов. Она обнаружила во флигеле много занятного: странную метку на стене, необычные хитрые заглушки на розетках, ивовую корзину для белья, сплетенную чьей-то нетвердой рукой.

А вот дом в Ротери был муниципальным — удобным, но абсолютно стандартным. Прежние жильцы — полицейский с женой — сохранили типовую обстановку в первозданной целостности, не считая разве что объявления «Разыскивается преступник», которое они повесили в туалете.

— Меня тошнит от этой безликости, — как-то пожаловалась она Нику.

— Ну… Хочешь, я что-нибудь переделаю? — предложил он. — Пока у меня есть время.

Он взял годичный отпуск перед защитой докторской и действительно имел много свободного времени, но Франсис так и не придумала, что бы ему поручить. Скорее, ей хотелось, чтобы переменился сам Ник.

— Пошли спать, — вздохнула она.

Следующим вечером она засиделась допоздна.

— Тебе еще долго работать? — спросил он, доставая постельное белье.

— Сколько надо.

Он спокойно относился к тому, что время от времени они спят порознь, — как, впрочем, и ко всему остальному. Чертов паинька. Нет чтобы схватить ее в охапку, отнести в спальню и изнасиловать! Это было бы глупо, да и некстати, потому что, черт возьми, надо читать сочинения: проштудировать одиннадцать работ и придумать одиннадцать «индивидуальных подходов», не говоря уже о том, что не лишне хоть немного поспать. И все-таки ей очень хотелось, чтобы он расстроил ее рабочие планы или хотя бы сделал такую попытку.

У нее на коленях лежали школьные сочинения на тему «Я, моя школа и моя учительница». К каждому она прикрепила фотографию, наиболее удачную из тех, что удалось найти в школьных стенгазетах с отчетами о вручениях наград, спортивных состязаниях и рождественских концертах.

Первое сочинение принадлежало Фионе Перри, белокурой девочке с аккуратными ушками, носившей мешковатые футболки.

«Наша школа называется Ротерская начальная. В ней три класса, в самом старшем учатся те, кому 6 или 7. И я там тоже учусь. Уроки у нас трудные. На будущий год я пойду в Мосс Бэнк Академий. Наша учительница говорит, что там-то самое интересное. Нашей учительницы больше нету в школе. Последний раз, когда я ее видела, она плакала, а после ушла домой. На другой день я заболела: отравилась (неправильной рыбой). Но моя лучшая подруга Рейчел говорит, что наша учительница в тот день потеряла голову и больше не вернется. У нас теперь новая учительница. Сейчас она читает мое сочинение. Это вы, миссис Стретерн!»

Франсис перевернула страницу — посмотреть, нет ли продолжения, но больше Фионе писать было нечего, и Франсис положила сочинение на диван оборотной стороной вверх. «Неправильной рыбой», — печально улыбнулась она. Из-за неправильной рыбы девочка отсутствовала как раз в тот роковой день. Вероятно, Фиона Перри пропустила уроки в среду совершенно случайно. Вечером ее родителям, как и родителям ее одноклассников, сообщили по телефону, что детям придется посидеть дома, пока миссис Макшейн не найдется замена. В сочинении Фиона пустила в ход свое обаяние, стараясь понравиться новой учительнице, а миссис Макшейн просто исчезла из ее юной жизни, словно стертая новым замечательным ластиком.

«Моя школа называется Ротерская начальная, — писал Мартин Даффи. — Мне шесть, и я в старшем классе. Когда я был маленький я жил в Болтоне. Мама говорит, что то что случилось с миссис Макшейн меня не касается и я должен про это забыть. Меня уже 1000 раз спрашивали разные люди, и я иногда им рассказываю, а иногда нет. Но от этих рассказов забываю все хуже и хуже, потому что когда миссис Макшейн заплакала мне стало неудобно. Я закрыл глаза и почти ничего не видел. Вот такая у меня история».

Ровно в этот момент послышался звук спускаемой воды. Ник зашел в туалет перед сном.

Неужели ты не понимаешь, что наши отношения зашли в тупик! — так и подмывало ее крикнуть. Порыв был до того нелепым, что она расхохоталась. Услышав смех, он подошел. Его запястья были еще влажными — видимо, наспех вытер руки.

— Что-то смешное? — поинтересовался он. Чувство юмора было его главным достоинством, во всяком случае, одним из главных. Он стоял в резком свете настольной лампы, обнаженный по пояс, на груди переливалась россыпь мелких блестящих капелек. При мысли, что скоро его с ней не будет, у Франсис перехватило дыхание. Нет, она все-таки прогонит его и сделает так, чтобы он больше никогда не вернулся.

— Иди сюда, — пробормотала она. Он послушался.

Можно быстренько переспать с ним прямо здесь, на диване, а потом — опять за работу. Раздеваясь, она гадала: видел ли что-нибудь Мартин Даффи сквозь неплотно сомкнутые ладошки, пахнущие белковой пастой «Мармайт», которую давали на завтрак. Закрытые глаза — это социальный жест, адресованный однокашникам и рассчитанный на подтверждение запретного статуса произошедшего… Она сползла с дивана, чтобы Ник мог войти в нее, стоя на коленях. Действительно ли Мартин Даффи почти ничего не видел? Что-то не верится. Придется с ним поработать, если появятся доказательства того, что внешняя непринужденность — лишь защитная реакция. Он не так давно в деревне, поэтому более уязвим, хотя, с другой стороны, слишком привязаться к Дженни Макшейн у него не было времени… Франсис чувствовала, что ее клитор недостаточно возбужден, особенно с этим дурацким презервативом, да еще металлическая молния на подушке больно вонзалась в спину.

— Пойдем наверх, — сказала она.

После оргазма, опьяненная эндорфинами, она уснула, крепко прижавшись к спине Ника.

«Моя школа хорошая, и моя старая учительница хорошая», — вот и все, что написал Грег Бэрр. Ну-ка, еще раз, какой он из себя? Хоть убей, она не могла вспомнить, не помогала и фотография рождественского представления, сделанная не в фокусе — смазанные ватные бороды, картонные крылья.

— Как тебе этот мальчик?

Через стол, за которым они завтракали, она протянула Нику фотографию. Убедившись, что пальцы не испачканы в маргарине, он взял карточку за самые края.

— Застенчивый, — сказал он, подумав.

— Почему?

— На Рождество волхвов всегда застенчивые играют — роль без слов. Девочка на первом плане наверняка говорит: «Мы шли за звездой» или что-нибудь в этом роде. А мальчишка только тащится следом — ну, может, вручает дары.

Она улыбнулась, и они взглянули друг на друга с таким искренним чувством, какого не испытывали уже много дней. Ник был очень проницательный. Когда речь шла о других.

— Из тебя получился бы хороший отец, — промурлыкала она, все еще ощущая приятный озноб во всем теле — наследие бессонной ночи.

— Опять ты за старое, — процедил он.

Что-то блеснуло у нее прямо перед носом. Фотография малыша Грега. Ник раздраженно размахивал снимком, словно ему уже подсунули нежеланного ребенка.

В школу она ходила пешком. Но сейчас это было некстати. Вот если бы ее туда везли на машине — долго-долго — может, она бы и успела прочесть оставшиеся сочинения. Как она могла заснуть прошлой ночью? Уподобилась тем бессмысленным мужчинам, на которых женщины любят жаловаться в дамских журналах.

— Доброе утро, миссис Стретерн! — встретил ее хор детских голосов.

Для них она была «миссис». Школьникам она всегда представлялась как «миссис» — из педагогических соображений. Она чувствовала, что так дети больше ей доверяют, словно статус жены и матери делал ее представителем мира школьных хрестоматий, где семейные уравнения не обсуждаются. Особой чуждой условностям и самоуверенной, феминисткой она была среди своих, с детьми же охотно и без колебаний шла на компромиссы. Возможно, именно это качество выделяло ее среди коллег и делало незаменимой в непростых ситуациях вроде нынешней.

Она почти мгновенно вычисляла самых ранимых и чувствительных и притягивала их к себе как приманку для других. От нее всегда исходило ощущение безопасности и восстановленного порядка. Этот дар проявился в ней задолго до прихода в школу.

И дети облепляли ее со всех сторон, шептали что-то на ухо, с трепетом прижимались к мягкому плечу. Но гораздо больше ее беспокоили ребята иного склада. Но ничего — она расположит к себе более податливых, а там и остальные оттают.

— Рейчел, говорят, что ты умеешь пользоваться ксероксом. Будь добра, сходи в учительскую и сделай десять копий вот этого очень важного документа.

Рейчел («Я вообще ни с кем не играю, мне гораздо интереснее заниматься делом»), сияя от гордости, побежала к священному аппарату, готовая вступить в незнакомую зону и справиться с любыми техническими головоломками.

Франсис чувствовала класс в целом — различала очаги напряженности и предохранительные клапаны, ощущала, где вот-вот может вспыхнуть пожар, а где пройдет как по маслу. В последний день, проведенный с миссис Макшейн, дети испытали шок, но последствия этого шока проявятся у всех по-разному. Франсис полагала, что первыми сломаются Джеки Кокс или Томми Манро. Достаточно любой мелочи, на первый взгляд, никак не связанной с их бывшей учительницей. Джеки (классический тепличный цветок, зорко следила, чтобы одноклассники писали ее имя «как полагается») призналась в своем сочинении:

«Я очень люблю мою учительницу, другой мне не надо — во всяком случае, навсегда. У нее все мои старые работы, и еще — она заполняла мой табель и знала, что пишет и почему. Поэтому когда она вернется, то у меня все пойдет как надо».

Томми Манро, впечатлительный мальчик с нарушенной координацией, у которого были поразительно длинные ресницы и рахитичная голова, написал примерно то же самое на пределе своих слабых силенок: «С моей старой учительницей все в парятке и все остальное тоже в парятке».

Но с его старой учительницей все было совсем не в порядке. Томми отчаянно бился над задачами, в принципе невыполнимыми, — ровно начертить поля и аккуратно склеить кусочки картона — глубоко запрятав переживания в цыплячьей груди.

Удивительно, но на четвертый день не произошло ничего особенного, во всяком случае, ничего такого, с чем бы ни справилась обычная учительница, сидящая на обычной зарплате. Если не считать довольно жаркого спора на тему, кому заносить в школу спортивные стулья, чтобы их дождь не промочил. Зачинщицей оказалась красавица класса Кейти Коттерилл. Щеки ее раскраснелись, ротик, похожий на пчелиное жало, скривился, но уже в следующее мгновение расплылся в широкой улыбке. Она была из людей той породы, которые умеют выживать инстинктивно. Миссис Макшейн в ее сочинении были посвящены две лапидарные строчки, а дальше страницу заполняли фразы вроде: «Я не очинь люблю играть в футбол, я больше люблю класики. По понедельникам я занимаюсь гемнастикой, но гемнастика у меня не очень получается» и тому подобным. Девочка была вспыльчивой, но отходчивой. Заряжать эмоциями других она не умела.

Используя власть, точно она ей была дана от природы, Франсис уверенно подхватила нити скандала и намотала их на мизинец. Крики стихли, угроза драки миновала, и уже через десять минут весь класс сидел у ее ног, завороженный историями об альбиносах из книжки с картинками. У Франсис было много таких книг, будоражащих воображение, чтобы мурашки побежали по коже, в то же время достаточно содержательных, чтобы заполнить детские головы разноцветными монпансье фактов, не имеющих отношения к действительности и потому безобидных. При виде белых аборигенов с красными глазами онемел даже Томми, а пытливые умы задумались над тонкостями генетики.

Небо за окном нахмурилось, зарядил дождь. В флюоресцентном свете дети казались немного похожими на альбиносов, что и отметила Франсис, вызвав сдавленный писк болезненного восторга.

— Может, это заразно, — поддразнила она.

К концу занятий дождь полил как из ведра. Даже за теми, кто жил рядом, приехали на машинах родственники или соседи. Забрали всех, кроме Харриет Фишлок и ее младшего братика Спайка (Франсис не верилось, что у него такое чудное имя, но именно так его все называли).

— Не знаю, как я поведу Спайка домой, — вздохнула Харриет, натягивая на кроху засаленное полупальто с капюшоном и деревянными пуговицами, — он же насквозь промокнет.

Харриет жила на краю деревни в одном из обшарпанных фургонов, вместе с алкоголичкой-матерью и отчимом, который в случае чего мог раздобыть автомобильные запчасти. Ходили слухи, что он пристает к малолетней падчерице и что на него собрано пухлое досье.

— У меня есть зонтик, — сказала Франсис. — Супер-пупер зонтик. Могу проводить вас до заправки.

Девочка на миг заколебалась, впрочем, от заправки гнусных бараков не видно, ответ будет «да».

Они вместе пошли по улочкам Ротери. За пеленой дождя, как за матовым стеклом, расплывались очертания домов и магазинов. Все вокруг было залито серым. Мираж деревни мерцал среди безбрежного моря, по волнам которого медленно плыли автомобильные огни, точно свет далеких пароходов. Чтобы уместиться под зонтиком, Спайк и Харриет шли по обе стороны от Франсис, и минут через десять учительница с удивлением и радостью почувствовала, что Харриет ищет ее руку.

На краю деревни, сквозь туман пульсировал яркий красный свет: у дома Макшейнов стояла полицейская машина. Полиция, по-видимому, наведывалась сюда ежедневно, хотя понять, на что они рассчитывали, было трудно. Может, думали, Дэвид Макшейн вернется забрать почту или покормить собаку.

Дождь с бессмысленной яростью хлестал по куполу зонтика. На удачу, ветра не было, и защитный навес, с которого потоками сбегала вода, находился у них ровно над головой.

— Кошмар какой! — прокричала Харриет.

— Не бойся! — крикнула Франсис в ответ. — Мы не промокнем, и потом дождь скоро кончится!

Они миновали заправку, Франсис ничего не сказала. Было ясно, что она переходит Рубикон доверия и вскоре увидит дальний берег земли фургонов.

— Мы живем вон там, — сказала Харриет.

Дождь, несколько утихнув, мерцал, как телевизионные помехи, орошая унылый, грязный пустырь, где на вечном приколе стояли передвижные дома. Франсис понимала, что провожать детей дальше значило бы злоупотреблять их доверием.

Однако когда дети выбрались из-под спасительного зонтика, Харриет затараторила, комкая слова, словно спасаясь от давящей на нее тяжести: «Сюда приходила миссис Макшейн. К мужчине. Он теперь здесь не живет. Они запирались в его домике и жутко шумели, а потом она шла домой в деревню. Это они сексом занимались — все знают. Вот мистер Макшейн и разозлился. Наверное, тоже узнал».

Раскрыв, наконец, секрет, Харриет схватила брата за руку и дети, перескакивая с кочки на кочку, стали пробираться по родной территории, под ногами у них чавкала грязь.

Дома у Франсис — точнее, в доме, который ей выделили под жилье на время работы в школе, — творилось бог знает что.

Жуткий ливень (самое большое количество осадков с 1937 года, как сообщило бы ей местное радио, если бы она знала, на какой волне его слушать) пробился сквозь толщу крыши и залил все комнаты.

Франсис прошла по второму этажу, оглядывая влажные потолки. Казалось, они взмокли от ужаса или от напряжения. Хуже всего дела обстояли в спальне: ковер хлюпал у нее под ногами, а кровать промокла насквозь. Ник принес ведра слишком поздно. Спускаясь по лестнице, Франсис чуть не свернула себе шею, поскользнувшись на ступеньках, покрытых пушистым ковром. Странно, но это происшествие несколько смягчило ее нелюбовь к дому и одновременно как следует встряхнуло.

— Я проверил, что все окна закрыты, — сказал ей Ник, словно оправдываясь. — Кто же знал, что крыша потечет.

Они вместе взглянули на подмокшие провода. Электричество может закоротить в любую минуту.

— Я хочу от тебя ребенка, Ник, — сказала Франсис. Ей казалось, что она говорит сквозь шум грозы, хотя основной ливень закончился и ощущались лишь его разрушительные последствия.

Ник посмотрел на нее непонимающим взглядом, словно пытался связать ее слова с ведрами или китайской прачечной.

— Мы уже об этом говорили, — произнес он.

— Я хочу.

Она хотела, чтобы он пошел с ней наверх, бросил на влажную постель и дал жизнь новому созданию, которое подрастет и пойдет с ней под одним зонтиком.

— Я уже говорил тебе, — напомнил он. — Можешь взять приемного ребенка, оформишь его на себя, а я погляжу, что из этого получится. Но никаких гарантий.

— Ах ты, мерзавец! Дело ведь не в ответственности, которую ты боишься нести. Я хочу, чтобы ребенок был твой и мой. Чтобы в нем были наши гены. Без примесей. Приемные дети несут в себе ущербность, они ущербны с момента своего появления из материнской утробы. Уже в колыбели они впитывают гадости своих родителей.

— Конечно! — воскликнул он, рубанув ладонью воздух. — Какая жалость, что гадкое человечество рожает детей, не посоветовавшись с тобой!

Загипнотизированная этой вспышкой ярости, она следила за его большими руками. Неужели он ударит ее, повалит на пол. Но даже в гневе он был удручающе безопасен.

— Вот именно! — взвизгнула она, задохнувшись от правоты.

— Знаешь, кто ты? — Он подошел к ней вплотную и процедил, тщательно выговаривая каждый слог. — У-зур-па-тор-ша!

Устав ссориться, они сняли постельное белье, включили отопление и пошли в единственный в Ротери ресторан, с гостиницей и бильярдным залом, где, кроме всего прочего, подавали блюда индийской кухни.

Как и следовало ожидать, там им встретилась мама одного из учеников Дженни Макшейн — она покупала еду на вынос. Родительница подковыляла прямо к столику, где сидели Франсис и Ник.

— Я хочу поблагодарить вас, — сказала она, краснея. — Прошлой ночью, первый раз после… ну, знаете… этой ужасной истории с Макшейн… наш Томми спал беспробудно, без всяких кошмаров, и постель не описал.

— Очень приятно слышать.

— Я хочу сказать, что меня не волнует, сколько вам платят. Вы этого стоите.

— Спасибо, — улыбнулась Франсис. Теплые чувства давались ей хуже, когда она имела дело с родителями или учителями.

— Я только хотела спросить… Может, вы останетесь? Будете постоянной учительницей Томми?

— Боюсь, что нет. — Индийское блюдо из барашка, и без того не слишком горячее, совсем остыло. Она не сомневалась, что эта женщина наябедничает другим мамашам, что Франсис Стретерн не желает опускаться до зарплаты простого учителя.

— Я бы с удовольствием, но боюсь, начальство не разрешит, — притворно вздохнула она.

Родительница, шаркая, удалилась, весь ее вид говорил о том, что она явно относит себя к людям второго сорта. Франсис, не отрываясь, смотрела на дверь и раздраженно ковыряла барашка. Господи, как противно изображать существо подневольное, ведь на самом деле ее отъезд имеет совсем другие причины! Притворяться послушной рабой высших инстанций значило принижать собственное достоинство, заниматься проституцией.

И к тому же придется порвать с любовником.

— Я тебя уже такой видел, — тихо заметил Ник, глядя на нее сквозь пламя свечей. — Ты всегда такая, когда работа подходит к концу. Помнишь детей из Экстера, попавших в автобусную аварию? За несколько дней до конца работы мы почти так же ссорились, — он невесело усмехнулся, — пошли почти в такой же ресторан. А потом в Белфасте…

— Избавь меня от подробностей, — простонала она, втыкая вилку в кучку риса и отхлебывая большой глоток вина. — Спроси хозяина, как у него со свободными номерами. Если есть, закажи.

Встав, он немного помедлил.

— На сколько человек?

— На двоих, — буркнула она. — Мерзавец.

На следующий день почти у всех детей произошел срыв. В общем, так Франсис и предполагала. Томми Манро, кажется, не затронул общий процесс. Он вел себя спокойно, как взрослый, что было удивительно для умственно отсталого ребенка. Может быть, из-за бесконечной мешанины в голове он решил, что несчастье с его прежней учительницей — не более чем ночной кошмар.

А вот стриженный «ежиком» Грег Бэрр взорвался сразу после полдника. Началось с того, что он упорно не желал понимать, какую часть таблицы умножения ему задали выучить, и закончилось истерикой. Имя миссис Макшейн всплыло среди криков и воплей, и несколько детей заплакали, обвиняя друг друга в том, что случилось, а может, в том, что они ничего не сделали. Мартин Даффи, рыдая, кричал, что не виноват, сжав кулаки в карманах ярких спортивных шортов, Джеки Кокс выла, крепко обхватив голову руками. К двери, трясясь от страха, подбежала учительница соседнего класса. Лицо ее искажала нервная ухмылка, какая бывает у людей, идущих на казнь.

Франсис жестом показала: «Я справлюсь» и кивнула, прося закрыть дверь.

А потом все взяла в свои руки.

К концу дня она успокоила их, заворожила убаюкивающим шепотком, который мешался с легким стуком бьющего в окна дождя. Она сидела на высоком табурете, и рассказы ее лились рекой, атмосферные волны гудели, Франсис старалась не замечать, что нижняя часть туловища онемела под тяжестью Джеки, пристроившейся у нее на коленях. Джеки будет развитой девушкой, по крайней мере, физически. Эмоционально она была еще слишком мала, чтобы жить своей жизнью вне материнской утробы. Девочка обнимала учительницу за талию с цепкостью сумчатого зверька, нос утыкался Франсис в грудь. Джеки плакала часами — бесконечно хныкала, — и помочь этому могли только долгие-долгие уговоры.

Грег Бэрр играл в кольца с Харриет Фишлок и Кейти Расек, довольный, как медный грош, в тех самых пастушьих штанах из мешковины, которые были на нем во время рождественского спектакля. Его собственные брюки сохли на батарее. Грег их испачкал, когда с ним случилась истерика. Франсис понимала, что не может оставить класс и заниматься только Грегом, и поручила Кейти отвести мальчика в туалет и помочь переодеться. Рискованный выбор, если учесть строгое разделение детей по половому признаку в маленьком ротерском мирке, но Франсис рассудила, что так будет правильнее: Кейти была уже вполне взрослая и самостоятельная, Грег ее побаивался и тайно обожал. Но что еще важнее, умненькая Кейти догадалась, что ситуацию — полкласса рыдает и бьется в истерике, да еще мальчик, который наделал в штаны, — не может контролировать один взрослый, и она приняла задание, как баскетбольный мяч. В своем сочинении Кейти писала:

«Меня зовут Кейти Расек и я учусь в ротерской деревенской школе. На прошлой неделе здесь случилось ужасное. Наша учительница миссис Макшейн вела урок математики, и вдруг в класс ворвался ее муж с дробовиком. Он ругал миссис Макшейн и бил, пока она не упала на пол. Она все время повторяла: „Пожалуйста, не при детях“, но ему было все равно. Потом ее муж велел ей взять в рот ружье и сосать ствол. Некоторое время она так и делала, а потом он разнес ей голову. Мы все очень, очень перепугались, а он сбежал, и теперь его ищет полиция. Всякий раз, как я вспоминаю тот день, меня тошнит. Смогу ли я когда-нибудь это забыть?»

Сидя на высоком табурете, Франсис наблюдала, какими глазами Кейти Расек смотрит на Грега Бэрра, собирающегося бросить кольцо. Отчаянные попытки произвести впечатление на своего ангела-хранителя вдруг сделали Грега неуклюжим, его уверенность в себе пошатнулась, что сразу же отметили, каждая со своего места, и Кейти, и Франсис.

— Давай поиграем во что-нибудь другое, — шепнула девочка ему на ухо, не дав сделать бросок.

Франсис продолжала ворковать. Она рассказывала классу о своем хлюпающем доме, мокрой постели, о том, как она ночевала в гостинице. Сочинила рассказ, как они с мужем пытались спать дома, но от воды, которой напитался матрац, промокли пижамы. Описывала, как они с мужем поставили матрац на бок, рядом с обогревателем, и смотрели, как от него поднимается пар. Она то и дело повторяла, что сейчас в доме царит хаос, но она с ним справится, потому что у нее есть помощники, и скоро все войдет в колею. Рассказывая, она все время прижималась щекой к жиденьким волосенкам Джекки Кокс, поглаживая их на фразах, которые казались ей особенно важными.

Она говорила и говорила, без напряжения, как будто слова эти вырабатывались утешительным двигателем, крутившимся где-то внутри нее. Шуршание слов и дождя действовало на детей успокаивающе. Большинство слушали молча, некоторые играли, решали ребусы или рисовали. Рисунки с ружьями или разлетающейся на части головой ждали ее впереди: Джеки наверняка нарисует что-нибудь подобное на следующей неделе. Потом Франсис приведет в класс новую учительницу, а сама отправится на все четыре стороны.

Джеки дернулась в объятиях. Это она проснулась через мгновение после того, как задремала, и сразу же, нащупав ухом впадинку на груди, вновь подключилась к ритму ее сердца.

— Все будет хорошо, мой ангел, — мурлыкала Франсис. — Все будет хорошо.

Рыбы (пер. А. Соколинская)

Последние несколько дней Джанет брала дочку к себе в постель. Решение не самое лучшее, с точки зрения детских психологов. Но детские психологи давно перевелись, а дочка нуждалась в помощи.

Джанет пыталась уговорить Киф-киф спать одной, но девочка кричала по ночам, пугаясь кошмаров. Бог его знает, что ей мерещилось — акулы, наверное. Теперь же дочка спала без сновидений, свернувшись калачиком у живота Джанет.

Вокруг кровати от пола до потолка протянулась тугая проволочная сетка. В свете свечи поблескивали металлические штанги и застежка-молния в том месте, где был выход. Устав от монотонного тюканья, Джанет закрыла глаза и попыталась забыться, но ничего не получалось. Она постоянно боялась, что проволоку или канву молнии прогрызут рыбы, и когда откроешь глаза, окажется…

Она открыла глаза. Ничего не изменилось.

Тридцать или сорок рыбешек (может, мальков губана? — трудно было разобрать в темноте) зависли в воздухе и тыкались в сетку, пытаясь прорваться внутрь. Некоторые отделялись от стаи и, поднимаясь вверх, бились в потолок.

Джанет вынула из коробки, лежащей у нее на коленях, очередную сигару. Конечно, лучше бы это была сигарета, но о сигаретах оставалось только мечтать. Вспыхнула спичка, и рыбы метнулись во все стороны. Комната ожила, блестящие тельца зашевелились и принялись носиться среди мебели, сбивать с полок безделушки, исчезать в темных углах. Однако скоро мальки вновь подплыли к сетке, и послышалось прежнее тюканье. Киф-киф заерзала во сне — острые маленькие лопатки шестилетней девочки врезались в материнский бок.

— Все в порядке, родная, — прошептала Джанет, гладя ее поверх одеяла. — Бояться нечего.

На следующее утро Джанет и Киф-киф, надев камуфляж, стали пробираться к выходу. Повсюду на полу, разинув рот, валялись мертвые рыбы. Они забрались в дом сквозь узкую щель под входной дверью. Дощечка, которой Киф-киф затыкала дыру на ночь, валялась снаружи. Ее вытащили, пока они спали.

Подобные мелкие диверсии случались почти каждую неделю. Последователи Церкви Армагеддона (сокращенно «Армии») не могли так просто пройти мимо жилого дома. Их учение требовало активных действий. Что касается более масштабных акций, то Джанет и Киф-киф пока везло, если, конечно, не считать прошлогоднего погрома. Тогда, вернувшись к себе, они обнаружили, что дом стоит нараспашку, окна и двери сорваны с петель, еда и одежда исчезли. По стене спальни растекалась кроваво-красная надпись: «И первые станут последними!» — лозунг Армии.

В тот ужасный день Киф-киф стояла на часах, вооруженная мачете, пока Джанет восстанавливала их бастион. И хотя серьезный противник так и не появился, к концу дня пятилетняя девочка вся перемазалась в рыбьей крови и испражнениях. Раненые рыбы уплыли умирать в пустые дома и выпотрошенные автомобили, но некоторых Киф-киф исполосовала так сильно, что они медленно опустились на раскрошившийся асфальт и, недолго потрепыхавшись, издохли. Киф-киф предложила отнести добычу в бесплатную столовую и сварить из нее уху, а Джанет обняла девочку, которую все еще трясло от страха, и разрыдалась.

Джанет и Киф-киф заперли дверь, стараясь действовать как можно тише: звуки казались теперь намного громче, чем в те дни, когда еще существовали машины и заводы, куда-то торопились люди.

Полчища морских тварей передвигались бесшумно. Когорты барракуд неожиданно появлялись и исчезали в разбитых окнах. На капотах ржавых машин извивались морские звезды. По воздуху, задевая щупальцами ограды с пропущенной поверх колючей проволокой и крыши навесов, медленно катились осьминоги. Омерзительно нем был даже надрывный крик акулы, хищно разинувшей пасть, так что напрягать слух не имело смысла. Но они все равно вслушивались в тишину.

Из страха, что их засекут, Джанет и Киф-киф двигались быстрым шагом и намеренно путали след. Рано или поздно Армия перестанет кочевать и займется домами, в которых пока еще ютятся обычные горожане. А если те, отчаявшись, покинут свои жилища, эти фанатики уж точно не упустят случая, чтобы приблизить гибель несчастных оттого, что они нарекли священным перерождением природы.

Не исключено и то, что со временем Армия подправит свое учение и разрешит своим членам убивать, не дожидаясь, пока это сделает священное перерождение природы.

— Теперь мы уже достаточно далеко, — сказала Джанет, пар из ее рта смешался с сухим серым воздухом.

Киф-киф швырнула полиэтиленовый мешок с мертвыми губанами в сточную канаву. Зацепившись за острый край сломанной инвалидной коляски, тот порвался, и рыбины вывалились наружу. Тут же из канализационной трубы выплыл огромный угорь и скользнул к дармовой поживе.

— Голодная?

— Угу.

Ощущая приятную тяжесть в желудке, Джанет и Киф-киф с бодрым видом возвращались из бесплатной столовой, единственного места в городе, где еще давали горячую пищу. Они шли вприпрыжку. В воздухе суетились испуганные рыбешки всевозможных цветов и видов. Невдалеке карп лениво поедал планктон, гнездившийся внутри развороченного автомобильного двигателя. Барракуда кружила возле маленького дельфина, запутавшегося в тенте магазина и умершего от голода. Скат-манта, проплыв над головами Джанет и Киф-киф, которые они предусмотрительно втянули в плечи, уперся в заводскую стену, а затем медленно заскользил вдоль свежей граффити («У читающиво это, дни на земле сочтены!»), закрывая телом одно слово за другим. Джанет по просьбе дочери прочла надпись.

— Вот он и читает, — криво ухмыльнулась Киф-киф.

Джанет рассмеялась. Они обе знали, что скат принял еще не успевшую высохнуть краску за что-то съедобное. Значит, завтра утром он будет валяться брюхом кверху, а затем члены Армии найдут его и съедят. Поскольку Церковь Армагеддона не держала подпольной бесплатной столовой, вроде той, где кормились трофейными консервами Джанет с Киф-киф и другие вероотступники, членам Армии приходилось довольствоваться рыбой. Время от времени на улицах появлялись рыболовные сети, подобно замысловатой паутине протянувшиеся между домами.

Ходили слухи, что члены Армии не едят краденые продукты. По-видимому, конфискацией они занимались с единственной целью — чтобы лишить вероотступников несправедливого преимущества. Им явно доставляло удовольствие вскрывать жилища, точно ракушки, и запускать внутрь мстителей Природы. Исчезновение еды они расценивали как знак, свидетельство того, что Отец Небесный впредь не намерен обеспечивать неверных хлебом насущным. Человеческих созданий, по крайней мере. Для тех, кто плавает, пищи было в избытке.

Судя по тому нездоровому энтузиазму, с которым Армия реагировала на гнев свыше, она была полностью на стороне рыб. В городе почти не осталось здания, на котором не красовался бы их излюбленный лозунг: «Долой сушу!»

— Тише, Киф.

До дома было уже рукой подать, когда повеял ветерок, и тут же резко запахло какой-то крупной недоеденной рыбой. Джанет сморщила нос от отвращения и, не замедляя шага, притянула девочку к себе.

— Больно запах противный, — извиняющимся тоном произнесла она, но, взглянув на отсутствующее и спокойное лицо ребенка, догадалась, что зря просила прощения. Похоже, дочь не чувствовала вони.

От мысли, что Киф-киф выросла в мире, пропитанном зловонием, настроение у Джанет совсем испортилось. Девочка постоянно дышала воздухом, отравленным разложением. Она ни разу не видела фрукта на дереве или цветка, так как любое растение, даже не успев зацвести, пожиралось рыбой. Их холодный, мрачный дом больше походил на тюрьму, и каждую ночь ребенка терзали кошмары. Да и сейчас, идя по пустынным улицам, они дрожали от страха: ведь любое разбитое окно могло изрыгнуть смертоносную серую тушу, и что тогда делать? Джанет слышала рассказы людей, переживших нападение акул, и ей нетрудно было себе вообразить, каково это — стоять, не двигаясь, когда хищница с разинутой пастью скользит по воздуху к своей жертве. Члены Армии абсолютно правы: в нынешнем мире нет больше места для людей. Киф-киф с маленьким, почти игрушечным мачете бессильна против ненависти целого мироздания…

— Мама, смотри!

Джанет очнулась от невеселых мыслей.

— Что? Что такое?

Джанет указывала пальцем куда-то вдаль, за крыши домов. С ужасом Джанет увидела голубовато-черную косатку, выплывающую из-за низких серых туч, следом за ней еще одну, потом еще и еще. Они висели в небе, как огромные черные цеппелины, и вытесненный ими воздух, казалось, сгустился. Джанет чуть было не рухнула на колени, но удержалась, вцепившись в плечи девочки. Спрятаться было негде — позади лишь разбитые улицы и ряды обветшалых, полуразвалившихся домов, а дальше — пустынное море. Это расстояние в полтора километра косатка покроет меньше чем за минуту.

Косатки двинулись в их сторону. Их хвосты лениво колыхали воздух. Они выстроились в боевой порядок. Явно готовились к нападению.

Неподалеку высилась чудом уцелевшая старинная церковь с мраморными статуями. Первая косатка, чуть отклонившись от курса, с грацией, удивительной для животного таких огромных размеров, проплыла сквозь остовы административных зданий, почти обхватив церковь хвостом, напоминающим крыло самолета. Она подплывала все ближе и ближе — Джанет с Киф-киф видели надвигающуюся на них гигантскую тень, — а затем зависла прямо над головой, примерно метрах в тридцати от земли. От взмахов гигантского хвоста волосы наблюдательниц развевались во все стороны. Затмив солнце своей чудовищной тушей, косатка разинула пасть — словно люк самолета, вниз опустилась челюсть, усеянная тысячью острых, как иглы, зубов. Вода застучала по асфальту — это ветер разносил слюну. Джанет закричала.

Но косатка рванула с места, лишь покрыв их по пути огромной тенью.

— Она возвращается! Она возвращается! — завопила Джанет, глядя, как животное медленно описывает полукруг.

Однако и на этот раз угроза миновала — косатка взяла курс на старинную церковь. Ее боевые подруги, сомкнув ряды, держались рядом.

Снова повернув, хищница поплыла в сторону Джанет и Киф-киф, но описанный полукруг оказался меньше — отбрасываемая туловищем тень даже не доставала до улицы, где они стояли. Косатка опять метила в церковь. Казалось, глубоко в мозгу чудовища созрело какое-то решение, побудившее ринуться прямо к цели, врезавшись в каменную кладку своей мощной головой.

Старинное здание содрогнулось, с глуховатым рокотом начала рассыпаться каменная кладка. Бледная статуя закачалась на постаменте и рухнула, разбилась вдребезги. Другие косатки, следуя примеру своей предводительницы, тоже набросились на храм и принялись таранить его снова и снова, пока под нестройный перезвон колоколов не полетели кувырком кресты. И вот уже церковь сложилась со страшным грохотом, какой бывает только тогда, когда рушится здание.

Косатки недолго покружили над руинами и поплыли в другую часть города, взметая хвостами тучи блестящих осколков.

Джанет, не переставая дрожать, вздохнула с облегчением, но когда она попыталась размять закоченевшие ноги, то ее дыхание занялось от боли. Не так уж она благодарила судьбу за то, что не погибла. Жизнь давно уже превратилась в ад. Лежать, утратив все ощущения, в длинном пищеводе косатки — вот настоящая милость, а совсем не это жуткое подобие спасения.

Но она должна притворяться, что живет, как обычно, притворяться, что в ней еще остались надежда, сила духа, какие-то чувства. Ради дочери, чтобы дочь не сдавалась. Она должна быть сильной, утешить ребенка, довести до дома — донести на руках, если понадобится — и уложить в постель.

Джанет взглянула на Киф-киф и поразилась, увидев ее сияющее лицо.

— Мамочка! — с восторгом произнесла девочка. — Вот здорово, а?

— Здорово? — не веря своим ушам, повторила Джанет. — Здорово?

Где-то внутри нее закипела злоба, и Джанет не стала ее сдерживать. Злоба эта, делаясь все более яростной, судорожно рвалась наружу, пока Джанет не затрясло от негодования.

— Здорово?! — взвизгнула она и залепила дочери оплеуху. Та дала сдачи, и в следующую минуту они уже дрались по-настоящему, таская друг дружку за волосы и одежду, пока предостерегающий крик Киф-киф не положил конец стычке. Джанет почувствовала, что ребенок тянет ее прочь, схватив за запястье.

— Идем же! — тяжело дыша, сердито торопила дочь. — Глупая!

Джанет, спотыкаясь, засеменила следом, с трудом подстраиваясь под шаг шестилетнего ребенка. Бросив взгляд через плечо, она увидела то, что еще раньше заметила дочь: в двадцати шагах от них собралась стая мурен, привлеченных шумом драки и запахом человеческой плоти.

Подхватив на руки Киф-киф, которая уже не сопротивлялась, Джанет прибавила ходу и побежала вперед, вперед.

Ночью в постели, спрятавшись за проволочной сеткой, она попробовала объяснить девочке, за что так на нее разозлилась.

— Я думала, ты боишься акул и вообще больших рыб, — запинаясь, сказала Джанет и крепко прижала к себе дочь, ставшую теперь немного чужой. — Тебе каждую ночь снятся кошмары…

Киф-киф сонно почесала щеку и нос.

— Мне снятся кошмары про другое.

Не то еще голова закружится (пер. А. Монахов)

Сестра Дженнифер

распахнула багажник машины и зажгла газовую горелку, которую возила с собой. Открытая крышка багажника защищала пламя от ветра; а то, что от экспериментов с газом можно взлететь к Небесам, ее не волновало. Она попадет туда менее эффектным способом.

Сестра Дженнифер

открыла банку спагетти и вытрясла содержимое в маленькую кастрюльку, чтобы разогреть. Это был ее обычный завтрак, правда, иногда она вообще не завтракала. Когда еда была готова, она выключила горелку и снова села в машину, примостив горячую кастрюльку со спагетти на видавшем виды руле. Медленно и задумчиво ковыряя вилкой, она наблюдала через лобовое стекло за морскими птицами. Машину она поставила подальше от обрыва, так что самого моря не было видно.

Сестра Дженнифер

наспех проговорила благодарственную молитву. Такая у нее была странность: благодарить Господа после, а не до. Ведь получить возможность и ею воспользоваться — совсем не одно и то же, и довольно глупо заранее благодарить за то, что может и ускользнуть из рук. Другие сестры так не считали, но что ей теперь эти сестры!

Сестра Дженнифер

немного подождала, пока спагетти улягутся в желудке, и сделала глоток из термоса, потом сняла парку с капюшоном, чтобы проверить, каково будет без нее. Еда и питье еще недостаточно согрели тело, она сразу почувствовала холод и надела куртку снова. На досаду, парка скрывала монашеское одеяние, и, что совсем неудобно, капюшон нельзя было носить вместе с покрывалом. Ведь если сюда кто-нибудь явится, у нее будут считанные минуты на то, чтобы привести одежду в порядок и предстать перед незнакомцами в должном виде. Парку сбросить — одно мгновение, но, возможно, придется обойтись без покрывала. Хотя, увидев распятие на груди, они все поймут.

Сестра Дженнифер

вышла из машины размять ноги, длинные свои ноги. Прошлась взад-вперед по безлюдному утесу, втянув голову в плечи и сунув руки поглубже в карманы куртки. Сапоги на меху бесшумно ступали по влажной траве, парка слегка шуршала, как заводная игрушка. Небо, смыкаясь с морем, затягивало в щель у горизонта все земные звуки, и они изливались обратно чуть видоизмененные, выхолощенные. Чайки носились над обрывом и то и дело падали куда-то вниз; ей не хотелось подходить слишком близко к краю — не то еще голова закружится.

Сестра Дженнифер

вернулась в машину, опять глотнула из термоса и наконец начала согреваться. Ветер чуть разогнал плотные облака, заслонявшие солнце, и еще немного тепла просочилось сквозь белую пелену. Скоро можно будет снять парку, уже скоро. Интересно, сколько времени, подумала она, заметив, что часы на приборной доске снова сбились: на них мигали цифры 00.00. Время можно узнать по радио, правда, придется слушать весь этот треп и поп-музыку. Довольно долго она, мучаясь, слушала радио, но так ничего и не узнала. Вдруг у края скалы остановился какой-то автомобиль.

Сестра Дженнифер

выключила радио и сняла парку, под которой обнаружилось массивное потемневшее распятие на белом фоне. Вновь прибывшие — мужчина и женщина — вышли из трейлера и начали жадно глотать воздух. Они были обвешаны солнечными очками, фотоаппаратами и биноклями и сводить счеты с жизнью явно не собирались, хотя это место и было известно как «Мыс самоубийц».

Сестра Дженнифер

подождала, пока мужчина и женщина, стоя у края обрыва, вволю наиграются со своей техникой. Она попыталась успокоиться, но адреналин уже закипал в крови: в голове зашумело от собственного голоса, снова и снова перечисляющего причины, почему стоит жить. Нет такой боли, для которой Господь не нашел бы места в своем бездонном вместилище страданий. Решиться на самоубийство — все равно что признать: ты больше не в силах нести бремя жизни. Да, конечно, порой это бремя бывает непереносимым. Но если ты способен сбросить его со скалы, размозжить тело о камни, дабы волны смыли в море твои останки как мусор, то что мешает поступить по-другому? Нет, нет, не вернуться к жизни, которая стала невыносима, не взвалить это бремя снова себе на плечи, а переложить его на кого-то еще — на плечи Господа. Да, Господа, который в этот миг стоит рядом, такой же близкий и настоящий, как я, — но только в миллион раз сильнее!

Сестра Дженнифер

помахала парочке через боковое стекло. Они уже собирались уезжать. Возможно, они уже увидели все, что хотели, поймали все, что надо в объективы фотоаппаратов и окуляры биноклей, запечатлели на кусочке непроявленной пленки. Возможно, они были просто разочарованы тем, что встретили здесь человека, — ведь место слыло совершенно диким. А может быть, им не понравилось, что этим человеком оказалась монашка. Они, наверное, подумали, что она будет приставать с расспросами, выяснять, кем они друг другу приходятся, или просить пожертвовать денег на лепрозорий в Индонезии. Наверное, так обычно ведут себя ее подруги-монахини. Сейчас уже трудно вспомнить. Она давно не бывала в обществе сестер во Христе.

Сестра Дженнифер

посмотрела, как трейлер дает задний ход, разворачивается и уезжает. Когда он почти скрылся из виду, она открыла дверцу, выбралась наружу и присела на корточки около машины. Дверца с мягкой обивкой, укрывающая ее от ветра, трепетала как крыло. Она подобрала одеяние, оголив бедра, и сидела так, пока не закончила, а потом быстро закрылась в машине, дрожа от холода. Она было потянулась к парке, но передумала и опять приложилась к термосу. Шли часы. Солнце, безучастное и чуждое соблазнам, описывало дугу на небе. Никто больше не приехал к обрыву.

Сестра Дженнифер

откинулась в кресле. Возбуждение прошло, и доводы, почему стоит жить, больше не занимали голову. Она задремала. Проснувшись, немного помолилась. Потом послушала радио. На этот раз судьба смилостивилась, и она довольно быстро узнала, который час. Она подумала, что неплохо бы съездить в город, прежде чем закроются магазины. Она не знала точно, сколько у нее осталось продуктов.

Сестра Дженнифер

снова выбралась наружу, обогнула машину и открыла багажник. И тут какая-то крупная птица — гигантская цапля или аист — пронеслась мимо: длинный острый клюв и белоснежные крылья на миг поравнялись с машиной. Сестра Дженнифер невольно запрокинула голову и, ослепленная солнцем, чуть не потеряла равновесие. Это было необыкновенное зрелище, на миг ее даже пронзил страх: как будто вот-вот стрясется нечто и ее разорвет на части, как бумажный пакет. Однако ничего не случилось. Еще не придя в себя, она смотрела в багажник, но видела только светящийся отпечаток солнечного диска.

Сестра Дженнифер

довольно быстро поняла истинное значение этого знамения. Господь подсказал ей еще одну причину, по которой стоит жить, и она может поделиться этим знанием с другими: чудесный полет птицы, возможность наблюдать, как существо, совсем на тебя не похожее, показывает искусство, не доступное ни одному человеку, однако никто, кроме человека, не способен оценить красоту птичьего полета. Нужно жить дальше хотя бы ради того, чтобы любоваться птицами, поскольку сами птицы не способны любоваться собой.

Сестра Дженнифер

подождала, пока в глазах перестанет рябить. Она порылась в багажнике, проверяя свои припасы, и увидела, что еды осталось совсем мало — всего несколько банок спагетти. Она была голодна, но спагетти есть не хотелось. Проверила, как обстоит дело с выпивкой. Оставалось полбутылки белого вина, и она аккуратно перелила его в термос. Прикинула, хватит ли вина до завтра, и сделала глоток, как будто от этого лучше думалось. Но сомнения не исчезли. Может, ей просто не хочется снова ловить на себе косые взгляды в очереди за спиртным в винной лавке. Чтобы выиграть время, она достала из багажника пустые бутылки, прижала их к груди и пошла к обрыву. Держась на безопасном расстоянии, она подбрасывала бутылки вверх, и они падали в пропасть. Она надеялась услышать звук падения — но, как всегда, ничего не было слышно. Затем она вернулась к машине. На «Мысе самоубийц» становилось холодно.

Сестра Дженнифер

закрылась в машине, выпила еще немного вина и надела на ночь парку.

Игрушечный рассказ (пер. А. Соколинская)

Бог играл один: там, где он обитал, других детей не водилось. Стало быть, никто не посягал на те замечательные игрушки, которые он находил на задворках брошенной Вселенной. Все принадлежало только ему.

Брошенная Вселенная была очень таинственным местом. Оставленная на произвол судьбы, она продолжала светиться изнутри, как будто ничего не изменилось. На задворках постоянно появлялся новый мусор: бракованные куски пустых надежд, шестеренки и уплотнители, когда-то принадлежавшие механизму бесконечности.

Однажды копаясь в помойке, Бог обнаружил нечто совсем уж удивительное — планету. Резким движением он схватил находку, чтобы вытащить ее из бака, но тут же подумал, что надо бы действовать поаккуратнее: планета, хоть и была цела и невредима, казалась на удивление хрупкой. Пальцы Бога прошли сквозь защитный слой атмосферы и чуть не оцарапались о рыхлую поверхность земли. Тогда Бог, держа шар за белые полюса, принялся рассматривать, не натворил ли чего… Для начала правильной ли формы был этот шар? Если правильной, то теперь он слегка вытянулся и походил на яйцо. Земной прах сыпался в атмосферу с кончиков Божьих пальцев и оседал на полюса, как молотая корица на ванильное мороженое. На континентах, потертых и выщербленных, возникло несколько новых озер. Другого ущерба вроде не наблюдалось.

Бог сел, прислонился спиной к забору и стал разглядывать добычу — иссиня-зеленый мир, теплый и пахучий, где моря преобладали над сушей. Бог принюхался — его опьянил аромат чего-то прохладного и вяжущего, вроде сосны или озона. Сквозь это благоухание пробивались запахи суглинистой почвы, поджаренной хлебной корочки, экваториального перегноя, соленого супа морей и сладкой шипучки рек. Пахло очень приятно.

Хотя помойка была исследована не до конца и могла таить еще немало ценного, планету надо было срочно нести домой. А то еще явится кто-нибудь и отберет у него этот мир или прикажет вернуть его на место, потому что штука это опасная, а вовсе не детская игрушка.

Неловко поднявшись, Бог чуть не выронил планету — пальцы совсем онемели от холода. Тогда он, давая отдых пальцам, положил шар на ладони, так чтобы тяжесть распределялась равномерно. Стало гораздо лучше — возможно, планета была менее хрупкой, чем ему показалось вначале. Бог немного постоял, грея руки о тропический пояс, пока кончики пальцев не обрели чувствительность, и пошел домой, внимательно глядя под ноги. Время от времени планету приходилось переворачивать: когда погода на ней менялась, у Бога покалывало ладони. Постепенно Бог до того осмелел, что взял планету в охапку. Получилось. Он уже бежал вприпрыжку, и планета, как в люльке, покоилась на согнутой руке, когда вдали показался дом.

Он повесил планету в спальне под потолком — это было самое подходящее место. Класть ее на стол или на комод ему представлялось неразумным: от долгого лежания на одном боку Планета могла расплющиться, а ее Южный полюс захиреть от недостатка света. Могла она также скатиться на пол и разбиться вдребезги. Поначалу Бог собирался положить планету на пол, но передумал: не хватало еще пнуть ее ногой, невзначай или намеренно, из-за дурного настроения, а кроме того, не хотелось смотреть сверху вниз на такую красоту.

Итак, он подвесил планету к люстре в центре комнаты, прикрепив нитками к лампочке. Абажур снял, чтобы тот не загораживал свет и не отвлекал внимания: наверху должна быть только одна заметная вещь. Планета казалась самим совершенством. Овеваемая ветерком из окна, она вращалась — почти незаметно для глаз, но постоянно — высоко над всеми остальными игрушками. Конечно, Бог с ними тоже играл, но знал, что им далеко до его любимицы. Те были прочные и понятные, но лишенные сложности и тайны. Иногда он так сильно увлекался ими, что забывал о своей планете. Но вспомнив о ней, всегда радовался, что она ни на что не похожа.

Когда Бог не играл дома, он бегал к брошенной Вселенной, чтобы покопаться в помойке. И всякий раз у него глаза лезли на лоб при виде новых диковинок. Раскаленные стержни; сверхплотные металлы; собранные в бутыли газы — они, если разбить стекло, вырывались наружу, как звезды в ярком оперении; огромные комья серебряного волокна, вылезающие из баков точно пена; ярко-желтые дырявые защитные костюмы; непонятные прозрачные приборы, аккуратно уложенные в черные резиновые футляры; сборники законов с густо исписанными выцветшими страницами; мешки с компьютерными дисками, раскрошившимися до размера шрапнели; и уже не влезавшие в баки сломанные машины парадоксов. Все необходимые материалы для создания Вселенной.

Но не это интересовало Бога. Ему не было дела ни до прошлого, ни до будущего Вселенной, его волновало лишь настоящее. Он будет играть, пока есть игрушки, пусть даже с помойки. Чем еще заниматься?

Поскольку планета висела под потолком, она невольно приковывала внимание Бога, когда он укладывался в постель. Наигравшись за целый день, прикрыв глаза, он разглядывал маленький иссиня-зеленый мир. Обычно он так и засыпал — и видел во сне, как отправляется туда, уменьшившись до крошечного размера. Это были забавные сны, очень романтические, в которых чудесным образом мифическое сосуществовало с нелепым. Лежа в постели, он наблюдал, как его двойник бродит по земле и вглядывается в непроницаемые небеса в надежде хоть мельком узреть в просвете собственное лицо. Он видел людей, которые явно чего-то от него ждали — судя по всему, исполнения некой миссии. А он в глубине души мечтал уединиться и спокойно играть в тишине.

Сны всегда заканчивались очень плохо: обитатели иссиня-зеленой планеты сажали двойника под замок, намеренные никогда не выпускать его на волю. В кошмарах Богу мерещилось, что его хотят похоронить заживо, обратить в россыпь атомов и заставить слиться с равнодушной земной корой. Хватая ртом воздух, он просыпался, запеленатый в простыни, как в саван.

Но, несмотря на кошмары, он по-прежнему был очарован красотой своей планеты. Точно чудесное яйцо, в котором слилось все сущее, она казалась невинной и одновременно мудрой: из расплавленной жижи вырастали горы, из воды и грязи — тропический лес, соль обращалась в пресную воду. Эти волшебные метаморфозы происходили сами по себе, словно мир инстинктивно находил применение всему — даже дыханию растений.

Часто перед сном, вспомнив об удивительных свойствах сияющей мягким светом планеты, Бог вскакивал с постели, дабы взглянуть на шар еще раз. Он забирался на стул и всматривался в материки через лупу, почти дотрагиваясь до пористой атмосферы.

Лупа была замечательная, ее он тоже откопал на задворках Вселенной в помойном баке, но сквозь нее можно было разглядеть далеко не все. Природные катаклизмы, вообще-то очень интересные, Бога разочаровали. Как он ни напрягал зрение, он не видел, чем перистые облака отличаются от высокослоистых или дождевых, потому что они то и дело набегали друг на друга. Все меркло в тумане, точно дымка усталости, застилающая Богу глаза. Ураганы, смерчи, молнии, град, снегопад и дождь — ничего этого Бог не мог разглядеть, как бы ни щурился. Если по небу плыли облака, они закрывали от него эти великолепные зрелища, если же облака исчезали — не было и самих зрелищ.

Когда Бог понял это, стоя на шатком стуле посреди комнаты, то очень расстроился. Он почувствовал себя окончательно отрезанным от мира.

Его планета была такой маленькой, а он таким большим! Океаны вполне могли уместиться у него на ладони, и лишь немногие страны по своим размерам были сравнимы с глазами, которыми он их разглядывал. Ему, конечно, нравилось видеть всю картину целиком, но в то же время его ужасно интересовали детали. Сквозь клочок ясного неба иногда проглядывал лес — если он был уж очень большим. Деревьев он рассмотреть не мог. Иногда Бог принимался фантазировать и представлял себе не просто дерево, а молодой побег — нет, скорее даже росток — увенчанный тугой почкой, тот торчал среди черного сгоревшего леса, словно лягушачья лапка.

Но даже то, что ему удавалось рассмотреть, было на редкость красиво. Забыв о грусти, Бог подолгу стоял, разглядывая свою планету. У него начинала ныть шея, резало в глазах, немели босые ноги. Он видел, как облака барашками плывут над горным хребтом или полощутся над вершиной, подобно белым стягам. Или как ледники осторожно спускаются с полюсов и вскипают, словно пузырьки жира вокруг белка яичницы-глазуньи. Или как целый континент из золотисто-коричневого становится сочно-зеленым, точно земля внезапно устала от бесплодия.

Он хорошо знал форму каждого кусочка суши, даже маленьких, едва различимых островков, затерянных в голубых океанах, которые, стоит только моргнуть, и не отыщешь. Самый большой континент, сливающийся с ледяной макушкой шара, источал огромное разнообразие запахов. Каждый миллиметр благоухал по-своему, и ароматы смешивались, словно в диковинном овощном рагу. Сквозь запах превращенного в пепел угля пробивался дух пашни, муссон вместе со свежестью приносил запах тлена, над пространствами, провонявшими дизельным топливом и натрием, витал тонкий аромат свежей клубники. Южные оконечности этого большого континента напоминали отложной воротник рубашки, над которым торчали горы, словно какая-то уродливая физиономия. Два других огромных куска суши были разделены океаном. Почти одинаковые по размеру и сходные по форме, они походили на профили двух стариков — разочарованных, с вытянутыми лицами, стоически переносящих невзгоды. Профиль побольше пах кровью, свежей кровью, как будто она непрерывно сочилась откуда-то изнутри.

Конечно, Бог знал о людях на своей планете. Их были миллионы, столько миллионов, что и не сосчитать. Их города усеяли всю землю, кроме льдов, но Бог время от времени осматривал даже их — любопытства ради. Ему показалось — хотя он и не взялся бы утверждать наверняка — что именно с большого континента впервые стали доноситься голоса.

Столетиями Бог полагал, что это голоса из его снов: они звучали, когда он, завернувшись в одеяло, чуть задерживался на пороге дремы. Но со временем стало ясно, что никакого отношения к снам голоса не имеют, а спускаются с потолка, кружась по темному пространству, словно звуковая пыльца.

Поначалу голоса были такими слабыми, что казалось, будто это шуршит наволочка под ухом. Но через некоторое время (то ли потому, что Бог научился слушать внимательнее, то ли потому, что голоса стали отчетливее) он стал разбирать отдельные слова. Это совсем не значило, что он слышал самые громкие голоса, тут действовал какой-то странный физический закон — миллионы человеческих возгласов рассеивались в тропосфере и лишь некоторые прорывались в открытый космос, набирая силу по мере удаления от планеты.

Иногда эти возгласы сливались в вопль. Множество людей хором прославляли Аллаха, Элвиса, Победу, Свободу, Гитлера — должно быть, артистов или спортсменов. Повтор одного вырванного из контекста слова мало о чем говорил Богу. Другое дело — некоторые тихие речи, восклицания и беседы. Тут важен был тембр голоса, мелодика — они несли отпечаток личности человека и его судьбы. Обрывков услышанных фраз Богу было достаточно для того, чтобы почувствовать себя частью иной жизни. Иногда говорил он сам, иногда обращались к нему. Он был ребенком, женщиной, мужчиной, его возраст постоянно менялся — от колыбели до богадельни. Чьи-то сильные руки в перчатках усаживали его в сани, и кто-то рассказывал, что за путешествие им предстоит. И тут же он прикасался к чьему-то обнаженному плечу, а люди вокруг плакали по непонятному поводу. Затем заботливые приятели хлопали его по спине, когда он кашлял, подавившись роскошным кушаньем. А он надеялся, что сын будет хорошо учиться в школе, что у дочери все наконец сложится с этим идиотом-мужем, что Санта Клаус подарит ему планеты и звезды, подвешенные на веревочках.

Ни один голос, насколько Бог мог судить, не звучал дважды, а если и звучал, то Бог, конечно, его не узнавал. Однако он научился различать всевозможные оттенки чувств — нюансы переживаний и обертоны эмоций. Пронзительные, страстные восклицания напыщенных речей его не трогали, он засыпал под них. Смиренные и еле слышные причитания, наоборот, стряхивали всякий сон. Он вылезал из постели не из-за того, что слышал свое имя, — оно звучало так часто, что, похоже, богов на планете существовало видимо-невидимо, — нет, из-за особого тона, полного любви и жажды невозможного. Как бы ни хотелось ему спать, он залезал на стул и подталкивал шар, подгоняя время — пусть чему суждено, случится скорее, а то, что уже произошло, канет далеко в прошлое.

Потом он засыпал, и ему снилось, что он оказался на своей планете и умер.

А иногда, наслушавшись на ночь смеха, Бог видел во сне, как находит на задворках нечто настолько прекрасное, что словами не описать, а пробудившись, терялся в догадках: что это такое было?

Но самый странный сон приснился ему после того, как он услышал мальчишеский голос, который однажды тихой ночью шепнул ему:

— Боженька, — голос дрожал, словно мальчик вот-вот расплачется. — Ты там? Можно с тобой поговорить?

Потом — тишина: Бог затаил дыхание, мальчик тоже затаил. А дальше ничего. Голос потерялся.

Выпрыгнув из кровати, Бог залез на стул и приблизил лицо к висящей на нитках планете. В темноте смутно виднелись белоснежные полюса, следы от реактивных самолетов, облака. Конечно, он не увидел шептавшего мальчика.

— Здравствуй, — ответил он тоже шепотом, и его губы коснулись экзосферы. — Это я. Я здесь.

И тут же под губами образовались облака, как будто он дохнул на оконное стекло — больше ничего не случилось. Наверняка его желание ответить обернется каким-нибудь ужасным природным катаклизмом, но Богу так хотелось спать, что он вернулся в постель. Веки его распухли, его бил озноб.

Бог провалился в сон, как будто спикировал с огромной высоты. Казалось, он сам превратился в одно-единственное тихое слово, летящее сквозь космос. И ему приснилось, что он отправился на задворки Вселенной, на свое любимое место, где всегда находил новые игрушки. Однако, даже не дойдя до помойки, он заметил, что там кто-то копошится. Ребенок примерно его размера, попой вперед вылезал из обуглившегося остова старинного генератора. Уставший от одиночества, Бог радостно бросился навстречу. Он отчаянно торопился добежать прежде, чем ребенок обернется и станет ясно, мальчик это или девочка.

Он бежал всю ночь напролет, бежал и бежал, пока не проснулся утром, помня только одно — ощущение счастья.

Мисс Пышка и мисс Спичка (пер. А. Соколинская)

Две довольно молодые особы, подруги еще по монастырской школе, жили вместе в маленьком уютном доме. Они были очень привязаны друг к другу и по очереди готовили утром омлет.

Мисс Пышка — между прочим, вовсе не толстая — прочищала в ванне сливное отверстие, вечно забитое темными и светлыми волосами, соскребала с раковины засохшую зубную пасту и делала многое из того, что терпеть не могла мисс Спичка — к слову, совсем не худая. На мисс Спичке лежали стирка и глажка, и мисс Пышка считала, что обязанности распределены по справедливости.

В этой истории важную роль играют физические данные. Мисс Пышка, изящная блондинка с длинными ногами и большой грудью, лицом походила на Мэрилин Монро. Мисс Спичка, изящная брюнетка с длинными ногами и большой грудью, лицом напоминала Грету Гарбо, только круглощекую. Если бы подруги имели обыкновение меняться одеждой, их легко можно было бы перепутать, особенно при тусклом освещении. Но они не имели такого обыкновения (как бы хорошо ни сидела чужая одежда), ибо полагали, что между ними не больше общего, чем между гвоздем и панихидой. Эта убежденность (абсолютно ошибочная) основывалась на разделении домашних обязанностей. Ну о каком сходстве может идти речь, думали девушки, если одну с души воротит, когда она моет унитаз, а другая, орудуя щеткой, мурлычет песенки? И как их можно перепутать, если одна тратит на глажку три часа в неделю, а другая пользовалась утюгом, наверное, три часа за всю жизнь?

Однако домашние дела — не самый верный показатель. В действительности мисс Пышка и мисс Спичка были похожи как две капли воды, можно сказать, они составляли единый организм — с двумя бледными отростками и невидимым корнем, глубоко вросшим в самую сердцевину дома.

В будний день будильник звонил в семь утра. Из-под одеяла высовывалась чья-нибудь рука и нажимала на кнопку. Эту обязанность подруги исполняли по очереди, поэтому будильник каждый вечер переставлялся с одной тумбочки на другую. Выключив звонок, одна из девушек поднималась и, шаркая шлепанцами, отправлялась на кухню готовить завтрак.

За завтраком мисс Пышка и мисс Спичка лениво перебрасывались словами, как это делают люди, слишком много времени проводящие вместе.

После завтрака начинались сборы на службу: мисс Пышка облачалась в шикарное белье и модное платье, мисс Спичка — в белый халат и строгий кардиган. Затем подруги садились в купленную в складчину машину. Мисс Спичка выходила у Центра здравоохранения, а мисс Пышка ехала дальше — туда, где ее ждали.

Случалось, ее нигде не ждали, и тогда девушка возвращалась домой. Но, как правило, благодаря внешности Мэрилин Монро, работодатели рвали ее на части.

Типичный день мисс Спички

Мисс Спичка работала медицинской сестрой. На ней лежала куча обязанностей, и все до единой доставляли ей удовольствие. Она была из тех медицинских работников, от которых исходит энергия, практически неотличимая от искренней сердечности. Это качество позволяло ей ладить с кем угодно, включая больных стариков.

— Как вы себя чувствуете, миссис Карбиони? — ворковала девушка, меняя бинты на застарелой язве.

— Кушайте на здоровье, голубушка, — приговаривала она, ставя тарелку перед трясущейся старой кочерыжкой.

— Помните, что я вам говорила о курении на прошлой неделе, мистер Сэнгстер?

При необходимости мисс Спичка становилась больным матерью, сестрой или преданной дочерью. И всегда добивалась своего, а пациентам подобное отношение только шло на пользу.

Сослуживцы считали, что она чудо. «Элеонора — настоящее чудо», — без устали твердили они.

За утренней чашкой чая медсестры любили поболтать. Сидя за большим ламинированным столом, они обсуждали тяжелых больных.

— Мистер Симек ходит под себя и, похоже, разучился пользоваться телефоном. И норовит все сделать наперекор — с ним так трудно! Наверное, его скоро отправят в дом престарелых.

— Бедняга. Помню, еще пару лет назад такой был обходительный и благородный господин, — это, конечно, произносит мисс Спичка.

— Точно… с тех пор столько воды утекло, я уж и запамятовала. И как это ты все помнишь?!

— Элеонора — чудо.

Мисс Спичка краснела, но не от смущения, а, скорее, от стыда. Она идеально подходила для своей профессии, идеально подходила для образа жизни, который вела, идеально подходила своей подруге, которая была частью этого образа жизни; другими словами, казалась идеально приспособленной к Жизни.

Вечером она покидала Центр здравоохранения и, если не видела у обочины машину с мисс Пышкой — та читала журнал, положив его на руль, — сворачивала к автобусной остановке.

Типичный день мисс Пышки

Мисс Пышка работала в модельном агентстве, иными словами, была манекенщицей и по совместительству актрисой. Из-за крупного бюста ее не слишком часто звали показывать моды, зато она получала массу других предложений.

Например, в популярном детективном сериале она сыграла подружку преступника (а может, его жену) — роль пусть и эпизодическую, но многоплановую. Она изображала Волнение, Любовь, Грусть, а в финале — Страдание и Ужас, когда ее любимый (а может, муж) падал, изрешеченный полицейскими пулями.

В большом кино она снялась лишь однажды, особого дарования для этого не потребовалось, зато никто не заставлял обнажать грудь, если, конечно, не спорить по поводу того, что считать началом груди.

И все-таки значительно чаще мисс Пышка — при содействии агентства «Карп и Брэвитт» — снималась в телерекламе. Ей предлагали то главные, то второстепенные роли. Сегодня она, затерявшись в толпе женщин, глазела на мужчину в модной рубашке, завтра уже улыбалась во весь экран, банка с мастикой для натирки полов в руке, а послезавтра опять бежала вместе с толпой за двухметровым кроликом, скачущим в супермаркет.

Конечно, реклама не сулила блестящего будущего. Большие надежды мисс Пышка связывала с актерской карьерой: вскоре ей предстояло сыграть еще одну — другую подружку (а может, жену) преступника в очередном телесериале, а месяца через два, если ничего не сорвется, — коварную сексапильную злодейку в «Смертельном оружии VI», международном кинохите с огромным бюджетом. А это, что ни говори, уже достижение.

— Я слышал, тебя пригласили в кино, Сьюзи, — как-то заметил мистер Карп.

— Тебе здорово повезло, — подхватил мистер Брэвитт. — Но ты того стоишь, Сьюзи.

Оба компаньона считали, что ноги и грудь у мисс Пышки просто великолепны.

Производители рекламы тоже держались очень любезно: портить настроение людям, двигающим продукт в массы, было не в их интересах. А для мисс Пышки рекламный ролик означал всего-навсего весело проведенный день. Разве не приятно, что режиссеры спрашивают, как дела, предлагают выпить чашечку чая и чуть ли не на коленях уговаривают сделать еще один — ну самый последний — дубль.

— Ну-ка, девочки, подпрыгнули повыше… Ну же, сосредоточьтесь! Я понимаю, что все это чушь собачья, но давайте подумаем о денежках, которые нам за это платят!

За годы работы в рекламе мисс Пышка не слышала в свой адрес ни одного худого слова. Может, ее и не считали «чудом», но общее мнение склонялось к тому, что она очень милая девушка.

По окончании съемок мисс Пышка садилась в машину и уезжала домой.

Первый месяц

25 апреля мисс Пышка и мисс Спичка впервые почувствовали симптомы странного недуга.

В семь утра мисс Спичка выключила будильник и, соскользнув с кровати, ловко вдела ноги в шлепанцы. Была ее очередь готовить завтрак, и с приятным сознанием долга она принялась вытаскивать продукты: хлеб, маргарин, яйца, чай… Но достав все необходимое, ужаснулась непомерному количеству пищи. Какой кошмар, неужели она и впрямь способна поглотить такую прорву еды?

Словно отвечая на мысленный вопрос, девушка заглянула внутрь себя и попыталась измерить аппетит, но успела заметить лишь его последние ручейки, утекающие в черную дыру. Аппетит исчез бесследно и безвозвратно, как вода, пролившаяся через дуршлаг. И уже в следующий миг мисс Спичка поняла: поглощение пищи — не для нее, этому бессмысленному занятию она и так отдала лучшие годы жизни. Ну какой прок запихивать в рот еду, перемалывать ее зубами в кашицу, а затем глотать?

— Что с тобой?

Это была мисс Пышка. Она стояла посреди кухни в халате и шлепанцах и взирала на мисс Спичку с укоризной — мол, что это ты тут прохлаждаешься? Мисс Спичка устремила на подругу тяжелый взор, в котором легко было прочесть: а куда спешить?

— Я голодная как зверь. — Мисс Пышка с нежностью посмотрела на яйца в корзинке. На беду, те были сырыми, в скорлупе, и могли обратиться в яичницу лишь через несколько минут, что для мисс Пышки было равносильно вечности, поэтому она жадно набросилась на хлеб.

— Боже, как я хочу есть, — бормотала девушка, вытаскивая из пакета ломти и запихивая их себе в рот.

— Кушай-кушай, не стесняйся, — примирительно проговорила мисс Спичка. — У меня нет аппетита. Кусок в горло не лезет.

Она стояла в ночной рубашке, зябко поеживаясь, и удивлялась сверхъестественным возможностям человеческого организма.

Перестав на миг жевать, мисс Пышка нахмурилась:

— Тебе надо перекусить.

Мисс Спичка открыла холодильник, взяла из пластмассовой миски щепотку тертой моркови, робко присела к кухонному столу рядом с молотящей челюстями мисс Пышкой и задумчиво уставилась на оранжевые стружки.

— Знаешь, если хорошенько задуматься, это ведь огромная порция. Тут, наверное… четыре или пять кубических сантиметров. А у человека весь объем желудка не больше пяти сантиметров.

— О, гораздо больше, — возразила мисс Пышка. Она даже сопела от напряжения. — И потом, он растягивается.

— М-да, — сказала мисс Спичка. — Мне это не нравится.

Она отделила несколько морковных стружек и опасливо положила их в рот, озираясь, как пугливый зверек.

Мисс Пышка меж тем приканчивала шестой кусок хлеба. Можно теперь поставить яйца, а пока они варятся, подкрепляться хлебом, успокаивала она себя.

В положенное время мисс Спичка и мисс Пышка отправились на службу.

— Ты чем обычно занимаешься в выходные? — спросили мисс Спичку за утренним чаем.

— Играю на гобое в женском католическом оркестре «Симфония».

— Ого!

— Я занимаюсь музыкой еще с монастырской школы. Это так здорово.

— Счастливица ты, Элеонора!

Покраснев, мисс Спичка отхлебнула чай, но до печенья не дотронулась.

Мисс Пышка отправилась за город на автомобильную прогулку. Она изображала жену человека, который приобрел машину правильной марки. Камеры, установленные на капоте, боковых окнах и заднем сиденье, снимали улыбающихся друг другу супругов — обладателей автомобиля с великолепными ходовыми качествами. Ремень безопасности перетягивал торс мисс Пышки как раз между грудей, отчего те казались еще более округлыми и привлекали внимание зрителей. Зеркало заднего вида, развернутое специальным образом, отражало лицо и волосы, развевающиеся на ветру. Если волосы развевались не фотогенично, мисс Пышка имела право остановить машину, и стилист поправлял прическу. Ну разве не так обращаются с настоящими звездами?

— А не выпить ли нам по рюмочке после съемок? — предложил актер, сидящий за рулем.

Камеры не записывали звук, и только человек, умеющий читать по губам, способен был догадаться, что реплика водителя не имеет отношения к управляемости или подвеске.

— Может, лучше пообедаем? — предложила мисс Пышка. Раньше она ничего подобного мужчинам не говорила.

Актер рассмеялся:

— Хорошо, дорогая.

Из-за шума двигателя, который в окончательной версии ролика заменила бравурная музыка, он не мог расслышать, как урчит и подвывает девичий желудок.

Второй месяц

25 мая стало окончательно ясно, что с фигурами мисс Пышки и мисс Спички творится что-то неладное. Причинами явились недоедание и обжорство.

По утрам мисс Спичка не ела практически ничего, а мисс Пышка ела практически все. Но поскольку расходы на еду остались прежними, такое положение, казалось, всех устраивало. Довольно скоро жизнь в доме вошла в колею, и новый распорядок обрел черты необратимости.

Мысль о будущем посетила подруг только однажды. Как-то сидя за кухонным столом, они вдруг встретились глазами. Мисс Пышка отодвинула миску с овсянкой, мисс Спичка — блюдце с веточкой сельдерея, они потянулись друг к другу руками и стиснули их с такой силой, что косточки хрустнули, а на глазах выступили слезы.

— Чудесно выглядишь, Элеонора, — первое время слышала на работе мисс Спичка. Похудев, она стала гибкой и стройной, как ива. По крайней мере, такой она казалась в одежде.

— Как тебе это удается? — спрашивали медсестры. — Сколько бы я ни садилась на диету — все без толку.

А еще говорили:

— Худоба нынче в моде. А вот во времена моей молодости девушкам хотелось быть полными и румяными.

Мисс Спичка была тощей и румяной — румяна хранились у нее в косметичке.

Чтобы поменьше толстеть, мисс Пышка каждый день занималась гимнастикой. Ее живот сохранил остатки упругости, а вот грудь, бедра и зад изрядно округлились.

— Делаешь себе фигурку для «Смертельного оружия VI»? — предположил мистер Карп. — Они там дара речи лишатся, Сьюзи.

— Какое тело! — тихо вздыхал мистер Брэвитт.

Актер, приятель мисс Пышки, регулярно водил свою новую пассию обедать и ужинать. Пару раз после ресторана они заходили к нему в гости. Самыми заметными вещами в квартире актера были кровать и холодильник. Мисс Пышка пользовалась холодильником, но не кроватью, хотя прекрасно понимала, что рано или поздно придется платить за щедроты. Дело в том, что, когда подходило время поесть, квартира актера порой оказывалась ближе, чем ее дом.

Третий месяц

25 июня мисс Спичка и мисс Пышка стали привлекать внимание окружающих.

Мисс Спичка достигла размеров, какие носила в начале полового созревания. Бедра и икры избавились от лишнего жирка, резко выступили ключицы и лопатки, пальцы утончились. Бюстгальтер сморщился, так как частично был пуст, одежда висела мешком и при движении липла к телу. Шея удлинилась, скулы обтянулись кожей, что придало лицу привлекательность, которой раньше не удавалось добиться даже с помощью косметики.

— Знаешь, Элеонора, — говорили коллеги, — пожалуй, ты переусердствовала со своей диетой.

— Подумай о здоровье, дорогая. Мы не хотим, чтобы ты растаяла в воздухе.

— Тебе больше не стоит худеть.

— Диета тут ни при чем, — робко возражала мисс Спичка. — Просто мне не хочется есть.

Значит, рассудили коллеги, нужно обратиться к врачу.

Но мисс Спичка знала, что от судьбы не уйдешь.

Мисс Пышка столь же фаталистично смотрела на вещи и потому не предпринимала никаких мер для похудения, кроме зарядки и (позднее) корсета.

— Думаешь, Мелу Гибсону понравятся такие формы? — шутил мистер Карп, стараясь быть любезным. Он полагал, что мисс Пышка переедает на нервной почве. Съемки телесериала, где она изображала подружку (а может, жену) преступника, недавно завершились, и игра мисс Пышки удостоилась похвалы. Режиссер был даже доволен, что подружка (или жена) преступника оказалась аппетитнее, чем на пробах. «Великолепный типаж, настоящая потаскуха», — изрек он, вручая девушке плюшевого мишку, который, по-видимому, лежал в реквизиторской на полке «Соблазнительные потаскухи». Сказано это было в очень милой и непринужденной манере, как профессионал профессионалу.

Правда, с тех пор минуло несколько недель, а за это время мисс Пышка успела набрать немало лишних килограмм. Ведя безнадежную борьбу со своим телом, она до потери пульса отжималась и бегала трусцой, но шестиразовое питание брало свое, и бока девушки обрастали новым жирком.

— Боже, сколько же ты ешь, — как-то не выдержал друг-актер. Какая глупость — мисс Пышке даже стало капельку жаль приятеля. Она окинула его снисходительным взглядом, словно говоря: «Да, ем — и что»?

Четвертый месяц

Утром 25 июля мисс Спичка принесла мисс Пышке поднос с едой и, пока та уплетала за обе щеки блины с джемом, яичницу с беконом, гренки с сыром и изрядную порцию заварного крема, задумчиво грызла салат-латук. Потеряв роль сексуальной злодейки в «Смертельном оружии VI», мисс Пышка чувствовала себя глубоко несчастной, отчего аппетит у нее разыгрался еще сильнее. За неделю до съемок она попалась на глаза ассистенту режиссера, ведавшему подбором актерской труппы, и тот разорвал контракт. Вместо мисс Пышки взяли другую девицу — изящную блондинку с длинными ногами, большой грудью и лицом Мэрилин Монро.

Друзья советовали подать в суд, хотя с этической точки зрения ее притязания выглядели не слишком обоснованными.

— Как настроение? — аккуратно спрашивали они.

После неудачи в кино мисс Пышка опять подалась в рекламу. Режиссеры по-прежнему источали любезность, однако Карп и Брэвитт тонко намекнули, что в качестве обаятельной толстушки она вряд ли может рассчитывать на прежнее количество контрактов.

— Спрос на полных женщин невелик, Сьюзи. Либо сбрось вес, либо придумай себе новый имидж.

— Новый имидж?

— Может, не стоит так уж упирать на сексуальность. Почему бы, например, не подать себя как «мать и домохозяйку». Ну, знаешь, какие там требования: химическая завивка, скромное платье в цветочек. Окруженная солнечным сиянием, ты намазываешь маргарин детям на бутерброды… Пританцовывая, загружаешь грязное белье в стиральную машину… Ты станцевать хоть сумеешь, дорогуша?

— Вряд ли, — вздохнула мисс Пышка.

— Ну-ну, — по лицу Карпа пробежала тень отвращения. — В любом случае, поразмышляй на эту тему. Но, по-моему, самое лучшее — похудеть.

— Я постараюсь, — пообещала мисс Пышка, хотя прекрасно понимала, что ни о каком сидении на диете не может быть и речи. Из-за огромного живота и тяжеленной груди и зарядка-то не очень получалась. Приятель-актер порвал с ней как раз тогда, когда она всерьез настроилась с ним переспать, — он признался, что набивать холодильник по нескольку раз в неделю для него чересчур обременительно. Слышать это было неприятно, тем более что с мисс Пышкой впервые разговаривали в таком грубом тоне.

А вскоре с грубостью столкнулась и мисс Спичка. Когда она уговаривала одну пожилую даму есть побольше калорий, та, оттолкнув тарелку, усмехнулась: «Вы будете мне объяснять, как правильно питаться?»

— Про… простите, — пролепетала мисс Спичка.

Пятый месяц

25 августа мисс Пышка и мисс Спичка провели дома, поскольку это было воскресенье.

Раньше по воскресеньям мисс Спичка ходила на репетиции женского католического оркестра «Симфония», но теперь с музыкой пришлось расстаться — у нее не было физических сил как следует дуть в гобой.

Если бы мисс Пышку не сочли профессионально непригодной, она в настоящее время еще снималась бы в «Смертельном оружии VI». Стоит заметить, что это была уже далеко не та женщина, которую ее бывший приятель-актер называл «несколько толстоватой». Мисс Пышка была просто толстой. Щеки утопали в тройном подбородке и слоновьей шее. Косточки, заметные на теле обычного человека, обнаруживались лишь при усердном прощупывании. В складке под животом скапливались пот и тальк, грудь обвисла. Вместо шикарного белья и модных туалетов она отныне носила платья в цветочек и балахон — несколько недель назад мисс Спичка подарила ей его на день рождения. Старую одежду подруги снесли в благотворительный магазин, видимо, решив, каждая про себя, что мисс Пышке больше не пригодятся ни сорок шестой, ни даже пятидесятый размер. Очень тяжко было расстаться с двадцать одной парой обуви, которая упорно не желала налезать, но еще мучительнее оказалось отказаться от колец (нет, мисс Пышка не собиралась их продавать… во всяком случае, пока), но продолжать носить врезающиеся в пальцы ободки было просто опасно.

В последнее время мисс Пышка не играла никого, кроме толстух, частенько попадавших в комичные ситуации. Сниматься в драмах она зареклась с тех пор, как в очередном телефильме ее угораздило изобразить Язву, которая, пользуясь низкой самооценкой миловидной младшей сестры, заставляет бедняжку чувствовать себя некрасивой, нелюбимой и неблагодарной. Собственно, роль как роль, другое дело — режиссерский метод работы с актерами, состоящий из наставлений такого типа: «Помни, Сьюзи, ты жирная и омерзительная. Ты хочешь, чтобы она ощущала себя такой же мерзкой. Тебе это приятно. Понимаешь, какой тут психологический ход?»

После этого случая Мисс Пышка решила ограничиться рекламными роликами. Там она вовсю улыбалась, щеголяла в платьях в цветочек, а затем пила чай с другими статистами.

Конечно, она бы с удовольствием и вовсе бросила работу — из-за постоянных физических упражнений, помогающих поддерживать хоть какую-то форму, ее жизнь превратилась в пытку. Однако подруги остро нуждались в деньгах. Траты на еду росли день ото дня, а кроме того пришлось приобрести комплект крупногабаритной мебели для мисс Пышки и несколько огромных мягких подушек для мисс Спички, чтобы уберечь от синяков те места, где торчали кости.

Однажды мисс Пышка, придя домой, нашла мисс Спичку в постели — та настолько ослабла, что не смогла подняться.

Закутанная в простыню, как в саван, девушка походила на скелет. В распеленатом виде, правда, она выглядела не так уж страшно — не страшнее здоровой семидесятилетней старухи. Упадок сил имел вполне объяснимые причины: мисс Спичка слишком далеко от себя поставила миску с сельдереем. Пару стебельков — и она опять забегала на своих комариных ногах, стряпая для мисс Пышки послеобеденное жаркое.

Шестой месяц

25 сентября мисс Пышка навестила мисс Спичку в больнице.

Она приехала туда на общественном транспорте, поскольку машину пришлось продать — нужны были деньги на еду, а помимо того, она с трудом втискивалась в водительское кресло.

— Привет, Элеонора, — сказала она, останавливаясь у изножья больничной койки, на которой нагишом лежала мисс Спичка — простыня непомерно давила на чахлую бледную грудь, и ее пришлось сбросить. — Как нога?

Мисс Спичка сломала большую берцовую кость. Гипс походил на сапог до бедра — в таких сапогах мисс Пышка когда-то щеголяла в рекламе мороженого.

— Недели через две выпишут.

Мисс Спичка взглянула на посетительницу и почувствовала, что ей еще повезло. Мисс Пышка превратилась в законченную уродину. Глаза у подруги стали поросячьими, лицо пошло пятнами, одышливый бесформенный рот с мясистыми губами затерялся где-то между подбородком и носом. Подаренный на день рождения балахон, как это ни невероятно звучит, сделался уже мал, в его вырезе виднелось убогое кружево и бретельки огромного бюстгальтера из благотворительного магазина. При всем этом мисс Пышка подавляла своим женством, а мисс Спичка, хоть и лежала без ничего, казалась вовсе бесполой. Медсестры, не слишком церемонясь в выражениях, говорили:

— Ну и пугало!

А о мисс Пышке:

— Ну и жаба!

Седьмой месяц

25 октября мисс Пышка уже не играла рекламных толстушек. Ее отчислили из агентства «Карп и Брэвитт». Рассудив, что такт соблюсти не удастся, Брэвитт заявил, что не видит смысла в дальнейшем сотрудничестве, поскольку агентство не берется обеспечить ее заказами. Когда же мисс Пышка пустилась в уговоры, что с ее стороны было, конечно, ошибкой, добавил, что, если говорить о физических данных, она совсем не тот человек, которого «Карп и Брэвитт» желает иметь своим клиентом.

Таким образом мисс Пышка пополнила ряды безработных. Она приковыляла в бюро по трудоустройству, которое, на удачу, располагалось на одной улице с агентством «Карп и Брэвитт». Так что не пришлось далеко ходить, чтобы удостовериться: она никому не нужна.

Она сидела в автобусе, колесящем по направлению к дому. На лбу пылало клеймо «безработная», но зверский голод мешал до конца осознать весь ужас данного положения.

Мисс Спичка все еще была в гипсе и передвигалась на костылях, когда ее выписали домой — при условии, что она будет сидеть на больничном и набираться сил.

Но какой там отдых. Надо было работать как минимум на полторы ставки, чтобы прокормить мисс Пышку, аппетит которой рос не по дням, а по часам. И мисс Спичка, нога в узком гипсовом сапожке, на удивление резво приковыляла в родную больницу — к вящему ужасу сослуживцев.

— Рады видеть тебя, Элеонора, — с дрожью в голосе приветствовали ее медсестры.

Элеонора походила на диковинную хищную птицу: лицо ее усохло, зубы выдались вперед, уши торчали как розовые проволочные завитки, глаза выпучились.

Довольно скоро на Элеонору стали поступать жалобы. Доброхоты уверяли, что медсестра не может обладать столь хрупким телосложением, а главное — внешностью, наводящей страх на пациентов. С мисс Спичкой поговорили по душам и освободили от занимаемой должности.

Восьмой месяц

В ноябре мисс Пышка и мисс Спичка стали беглянками (если так можно назвать людей, которые с трудом передвигаются). Они скрывались от новой угрозы, нависшей над ними, словно хоботок муравьеда, — госпитализации. Подруг постоянно терзали страхи, поскольку в любой момент мог заявиться социальный работник и «постановить», что им нельзя жить без присмотра.

Изменения теперь проистекали достаточно быстро, и девушки полностью зависели друг от друга. Мисс Спичку приходилось кормить во сне, поскольку один запах еды вызывал у нее рвотные судороги. Теплый овощной суп, осторожно заливавшийся в рот среди ночи, снабжал ее организм питательными веществами и не давал умереть от истощения. Правда, мисс Спичка немедленно просыпалась, кашляла и отплевывалась, ее осоловелые глаза глядели на подругу с гневом и возмущением.

Вскоре мисс Спичке стало казаться, что все ее тело состоит из нескольких тысяч протеинов, витаминов и минералов, и она физически ощущала, как они блуждают по внутренним органам и как их число все больше и больше тает.

Днем мисс Спичка ходила в бакалейную лавку на углу. Пособия по безработице хронически не хватало на еду, поэтому подруги продали все, что имелось в доме, кроме кровати, подушек и посуды. И все равно приходилось всячески урезать рацион и питаться исключительно порошковым супом, картошкой, рисом и овсянкой. Прочие продукты съедались слишком быстро, а пользы от них не было никакой, тем более что таскать продукты приходилось таящей на глазах мисс Спичке.

25 числа мисс Спичка потеряла сознание в магазине и сломала два ребра, упав на руки бакалейщику, бросившемуся ее ловить. Несмотря на травму, она порывалась подняться на ноги, но снова лишилась чувств, и ее срочно отправили в больницу.

Несколько часов спустя соседи, не вынеся истошных воплей мисс Пышки, требующей еды, вызвали полицию. В итоге мисс Пышка очутилась в другой больнице.

И врачи, и младший персонал отнеслись к мисс Спичке с сочувствием:

— Не беспокойтесь, дорогая. Скоро будете как огурчик.

Или:

— Элеонора, вы совсем о себе не заботились.

Но минуло несколько дней, и она услышала — правда, краем уха — совсем другие речи:

— Прогрессирующая липодистрофия.

— Гипофизарная кахексия.

— Эта чертовка что-то принимает, внутривенный раствор проходит сквозь организм, не усваиваясь. Проверьте ее тумбочку.

С мисс Пышкой в больнице никто не пытался разговаривать, поскольку природу ее заболевания определили не как физиологическую, а как психическую. Впрочем, она все равно мало что понимала — уши у нее распухли и смахивали на небольшие пудинги. И, разумеется, она не могла слышать недоуменных докторов, обсуждающих ее диагноз и методы лечения:

— Синдром Прадера-Вилли.

— Гландулярная дистрофия.

— Зашить ей желудок.

— Укоротить кишечник.

— Усилить разгрузочную диету.

— Опухоль надпочечника.

— Я склоняюсь к болезни Кушинга.

У мисс Пышки и на уме и на языке было единственное.

— Покормите меня! — кричала она. — Есть хочу!

Из-за того, что жир в горле давил на голосовые связки, голос девушки походил на хриплое блеянье.

— Вы уже получили свою тысячу калорий, — рявкала сестра. — На завтрак.

— Убейте меня! — всхлипывала мисс Пышка. — Я хочу умереть!

— Не говорите глупостей, мисс Пышка, — злилась сестра.

Как и все, она питала отвращение к пациентке из тринадцатой палаты, но по долгу службы притворялась, что считает ее капризной и надоедливой — вдруг та устыдится и пойдет на поправку.

Девятый месяц

25 декабря мисс Пышка лежала на койке — точнее, на двух составленных вместе койках в психо-гериатрическом отделении какой-то захолустной больницы. Она была совершенно голая — не потому, что постоянно задыхалась, а потому, что на нее не налезала ни одна ночная рубашка. Никто не оплачивал мисс Пышке пребывание в больнице — с какой стати шить ей рубашку на заказ.

Мисс Пышку лечили от суицидального синдрома, развившегося на маниакальной почве: она вбила себе в голову, что ни строгие диеты, ни экспериментальные препараты не остановят процесса ожирения. В запиравшейся на замок палате запрещалось держать продукты и острые предметы. Собственно, здесь не было ничего, кроме коек и голой лампочки под потолком.

Похороненный в дрожащей жировой массе, страждущий дух мисс Пышки оставался способен лишь на упрямую ярость.

— Мне… нужна… еда-а-а! — пискляво канючила она.

— Животное! — возмутилась однажды санитарка, брезгливо убирая экскременты, размазанные по постели. Тоненькая, изящная фигурка девушки содрогалась от гадливости.

— Грязнуха, — ругались санитарки. — Корова.

А мисс Пышка лежала и мечтала о еде. Томительные часы ожидания нарушали лишь приступы удушья, мигрень, грудная жаба, синусит и тромбоз. Доктора держали пари, какая из болезней доконает их пациентку. Большинство склонялось к тромбозу. Мисс Пышка узнала, какой исход ей пророчат, когда один из врачей, стоя на коленях, осматривал ее распухшие ноги. От мужчины сильно пахло лосьоном после бритья, который мисс Пышка когда-то рекламировала. Быть может, он купил этот лосьон, прельстившись ее взглядом, чуть припухшими губами, ложбинкой на декольтированной груди. Но все это было давным-давно, а теперь рядом с ней он выглядел карликом, и этот карлик предрекал ей скорую смерть от тромбоза. Но мисс Пышка никак не отреагировала на слова доктора, поскольку твердо знала, что умрет вовсе не от тромбоза или какой-то другой болезни, а из-за своего уникального состояния. Призрак смерти являлся ей в те минуты, когда она поглощала пищу, и она сознавала, что еда, которую столь вожделел ее организм, рано или поздно сведет ее в могилу.

Мисс Спичка тихо угасала в городской клинике для раковых больных. Но в рождественскую ночь, воспользовавшись общей кутерьмой по случаю рождения Иисуса, она улизнула оттуда.

Сидя в такси, она мчалась по направлению к больнице, где томилась мисс Пышка.

Плоские ягодицы елозили по заднему сиденью, от седалищной кости на мягком чехле оставались небольшие вмятины, введенный несколько часов назад физиологический раствор выходил вместе с потом. Украденное пальто скрывало ее наготу и то, что одной ногой она была уже в могиле.

Поравнявшись с больничными воротами, мисс Спичка вместо того, чтобы расплатиться, открыла дверцу и, приволакивая ногу, устремилась в темные заросли. Там, затаив дыхание, она дождалась, пока машина не отъедет.

Как только шум мотора стих вдалеке, мисс Спичка пролезла между прутьями высокой чугунной ограды. Для осуществления этого ловкого трюка, демонстрирующего практически полное отсутствие материальности, понадобилось всего-навсего скинуть пальто.

Искать палату мисс Пышки не потребовалось: их последняя встреча была столь же предопределенной, как и все, что с ними случилось.

— Сьюзи.

Мисс Пышка подняла глазки-щелочки к незарешеченному окну и увидела, что над ней нависает ссохшееся лицо. Лишь в волосах и коже угадывалось что-то смутно знакомое, все прочее походило на обычный человеческий скелет.

— Ты пришла, — пискнула мисс Пышка.

Мисс Спичка, как кошмарный богомол-альбинос, переползла на подоконник и осторожно спустила ноги в темную сырую палату. Ступни, точно две вилки, болтались в метре от неподвижно лежавшей мисс Пышки.

— Слишком высоко, — задыхаясь, пробормотала мисс Спичка.

— Ты просто упади.

Мисс Спичка чуть подалась вперед и, спикировав с подоконника, мягко приземлилась на гору жира.

Грузное туловище мисс Пышки казалось совершенно бескостным, и мисс Спичка — кожа да кости, впервые подумала о том, что их пути разошлись неким естественным образом — это было как отделение жидкости от твердой массы в створоженном молоке.

Обессиленные, они лежали и молчали, а за дверью в коридоре звучали рождественские гимны — предназначенные тем пациентам, которые еще могли надеяться на выздоровление. Далекий фейерверк, озарив небо за окном, отбросил на подруг прямоугольник яркого света. Они попытались нащупать руки друг друга, но впервые эта задача оказалась неисполнимой.

— Я такая голодная, — простонала мисс Пышка. Слезинки, выкатывающиеся у нее из глаз, скапливались в толстых складках под нижними веками. — Но если съем что-нибудь, хотя бы один кусочек, то умру. Правда, умру.

— Знаю.

— У меня сердце остановится.

— Верю.

— А ты как?

— Я? Я свое уже… отжила.

Это признание забрало у мисс Спички остаток сил, она побелела, как полотно. Жалкий запас жидкости и пигмента, по всей очевидности, почти иссяк, и умирающая выдохнула:

— Конец…

Она говорила о питательном растворе, последние капли которого рассосались в организме. Мисс Спичку затрясло, словно ее кости решили вырваться на волю из кожаного мешка.

— Свободна… — было ее последнее слово.

— Свободна… — подумала мисс Пышка про себя. По мере того, как затихало тело мисс Спички, рождественские гимны звучали все глуше, пока наконец не смолкли совсем, и тогда мисс Пышка осторожно поднесла к губам мертвую руку подруги.

Полмиллиона фунтов и чудо (пер. Е. Костюкова, ред. К. Федорова)

Когда Дева Мария прямо перед ними упала со своего пьедестала и разлетелась на мелкие кусочки, Робби и Макнейр поняли, что работа предстоит нелегкая.

— Ну и как теперь быть? — спросил Робби, когда они присели на корточки, чтобы рассмотреть черепки. Он понимал, что статую уже не собрать, но знал, что должен полагаться на опыт и авторитет своего босса.

— Теперь она годится только на гравий для дорожек, — нахмурился Макнейр, перекатывая осколки Девы в своих крупных ладонях. — Доктор Проссер будет не в восторге.

Доктор Проссер, престарелый чиновник, нанял Макнейра реставрировать Церковь Святой Хильды, красивое здание викторианской эпохи, простоявшее заброшенным последние лет сто. Средства на ее спасение от полного разрушения наконец были найдены — полмиллиона фунтов.

Правда, у Макнейра с самого начала были сомнения по поводу этого заказа. Его фирма действительно занималась восстановлением заброшенных старых зданий, до этого ему довелось реставрировать всего несколько церквей, но ни одна из них не была католической, и ни одна не находилась в столь плачевном состоянии, когда с крыши сквозь потолок падала шиферная плитка, ноги по щиколотку увязали в голубином помете, а статуи того и гляди раскроят тебе череп.

— А не найдется ли у вас католиков для этой работы? — спросил Макнейр доктора Проссера.

— Только не у нас в Россшире, — вздохнул чиновник.

— Чтобы поднять это дело, понадобится больше, чем полмиллиона фунтов, — предупредил Макнейр. — Тут нужно чудо.

— Мы уже подали заявку на финансирование работ в будущем году, — ответил Проссер. — Такой порядок. Раз в год. Так что постарайтесь сделать все что сможете для начала реставрации.

Итак, Макнейр приступил к работе.

И почти сразу об этом пожалел. Прошли недели, а он только закончил расчищать здание от обломков. Для этого пришлось дополнительно нанимать массу рабочих. Они вывезли не одну гору мусора, но Церковь Святой Хильды все еще представляла собой печальное зрелище. Во внутренних стенах зияли дыры, из них пучками торчала солома, которой строители конопатили щели. Половина половиц прогнили, включая, возможно, и те, на которых стояла роскошная старинная каменная купель. Все поверхности, конструктивные и декоративные элементы церкви пребывали в своего рода реставраторском чистилище: слишком хрупкие и ветхие, чтобы оставить их как есть, и в то же время слишком мощные и ценные, чтобы оторвать и выбросить. Витражи, например, являли собой пример искуснейшей работы викторианских мастеров, но от них, к сожалению, уцелело всего несколько зазубренных осколков.

Макнейр и его подмастерье, Робби, стояли теперь посреди центрального нефа в полном замешательстве, размышляя, что же делать дальше. Потрачены уже тысячи, а церковь только выглядела еще более пустой и унылой. Макнейр спросил Робби, есть ли у него идеи.

Парень задумчиво ковырнул ногой толстый слой голубиного помета на полу.

— Думаю, единственный способ покончить с этой работой — просто сровнять все с землей, — осмелился предположить он.

Макнейр вздохнул. Он надеялся услышать что-нибудь более вдохновляющее.

— Нет, чтобы вложить деньги в шотландскую промышленность, а? — внезапно воскликнул он. — Только подумай, сколько рабочих мест могли бы создать полмиллиона фунтов, а?

Робби наморщил лоб, пытаясь представить, каким образом полмиллиона фунтов могут создать рабочие места. Это было так же сложно, как вообразить, что воду можно превратить в вино.

— Ну, построили бы… скажем, торговый центр.

— Что?

— Ну, в таком местечке, где его нет. В Уисте, например.

— Что? О чем ты говоришь?

— Я как-то был в Стромнессе. К тому времени, как я вставал с постели, магазин уже был закрыт. Я там едва с голодухи не помер.

Видя, что Макнейра его идея не вдохновила, Робби умолк. Попытка придумать способ превращения денег в рабочие места порядком утомила его. Лично он не понимал, почему, раз уж образовались лишние полмиллиона фунтов в некоем шотландском городишке, почему просто не раздать их поровну местному малочисленному населению. Зачем тогда рабочие места?

У Робби была еще одна мысль, как потратить полмиллиона фунтов: можно построить гигантский кинокомплекс в каком-нибудь месте вроде Инвергордона. Ну ладно, пусть он сам там живет, но туда наверняка повалит народ с кораблей и буровых вышек. Надо же людям чем-то себя занять.

Как раз на днях Робби ходил на ужасную дискотеку в Олнессе в надежде как-то развлечься. Дискотека была из тех, где запрещено спиртное, так что все постарались хорошенько набраться заранее. Робби прочесал весь зал от стенки до стенки в поисках девушки, которая не выглядела бы так, что вот-вот уснет или проблюется или укусит его за шею. И нашел только одну. Коротенькая, миловидная и явно скучавшая. Она спросила, чем он занимается. Он ответил, что он каменщик и реставрирует церковь.

— Это должно быть интересно, — сказала она.

— Ну… на самом деле, это довольно скучно, — возразил он.

— Вот как? — она смотрела куда-то в сторону, отбивая ногой такт завезенной из Лондона машинной музыки.

Сейчас, оглядываясь назад, Робби не мог понять, зачем он сказал, что работа у него скучная. От застенчивости, наверное, думал он, потому что это неправда. Снова превратить Святую Хильду в настоящую церковь, и не просто церковь, а совсем не такую церковь, среди которых он рос, было довольно увлекательной задачей. Заново укреплять замысловатый резной поясок, маскировать швы хитрым составом из цемента и толченных в пыль старинных камней — это ж какое удовольствие.

Что же касается разбившейся Девы, Робби, не мешкая, взялся за дело. Понимая, что Макнейр наблюдает за ним, как ему хотелось верить, с восхищением, он обратился к телефонной книге и со своего мобильного телефона позвонил в церковь на острове Барра, полагая, что в таком католическом месте, и довольно старозаветном, непременно отыщется Дева необходимой кондиции.

— Привет, — сказал Робби, когда на том конце сняли трубку. — У нас тут небольшое затруднение в Церкви Святой Хильды в Россшире. Да. И я решил узнать, может, у вас найдется какая-нибудь ненужная Дева Мария?

Макнейр прикрыл глаза и глубоко вздохнул, когда в телефоне послышался резкий звук: щелк!

— Повесили трубку, — пояснил Робби, хотя в этом не было надобности.

— Дай-ка, я разберусь, — Макнейр потянулся за телефоном.

Он перезвонил в Барру, представился, объяснил ситуацию официальным тоном, упомянул полмиллиона фунтов. Упорядоченная таким образом беседа Макнейра с католическим священником длилась на несколько секунд дольше, чем разговор Робби. Возможно, даже целую минуту.

— Ну что, нет лишней Девы Марии? — спросил Робби, когда разговор был окончен и Макнейр со страдальческим видом забарабанил пальцами по столу.

— Сказал, что они хоть и католики, — ответил Макнейр, — но шотландские католики.

— И что? Они обходятся без нее?

— Нет, они обходятся одной-единственной Девой Марией и запасных не держат.

Минуту оба хмуро молчали. Слышно было, как подъехала машина, взвизгнули ржавые церковные ворота, хлопнула источенная червем церковная дверь, в проход между скамеек упал кусок потолка. Макнейр предложил Робби встретить гостя, а Деву предоставить ему. Макнейр не первый год занимался реставрацией, и у него была масса полезных знакомств на случай, когда дело касается таких вот нестандартных черепков и осколков. Он знал, например, местечко в Корнуолле, откуда поставлялась замечательная лепнина, и еще одно в Морпете, который прославился своими пятилистниками.

Робби вышел поговорить со столяром, который привез две дюжины выточенных на токарном станке балясин для выщербленной балюстрады наверху. Макнейр воспользовался случаем, чтобы позвонить своему старинному приятелю Алистеру из магазина ритуальных товаров в Глазго, и спросил, что у него есть из религиозных статуй.

— Полно могильных ангелов, размеры любые, — предложил Алистер.

— Кто-нибудь из них сойдет за Деву Марию?

— Не знаю. У Марии ведь нету крыльев, верно?

— Крылья можно и отколоть. Самое главное — размер и… как сказать… выражение лица, что ли.

— Какое выражение?

Макнейр крепко призадумался.

— Ну, как у женщин из рекламы растворимого кофе, когда они усаживаются и делают самый первый глоток. Только более серьезное.

— Понял тебя, понял, — заверил его Алистер.

Шли месяцы. Медленно и трудно, но заметно Святая Хильда преображалась. После того, как залатали все дыры и заново положили черепицу, она совсем изменилась, но особенно заметно изменилась сумма, прежде составлявшая полмиллиона фунтов.

Тем временем на большой земле Робби снова встретил девушку с дискотеки в супермаркете в Инвергордоне. Она работала там кассиршей.

— Как идут дела в церкви? — спросила она, проводя через сканер скромный холостяцкий набор закусок из его корзины.

На этот раз он не стал принижать значения — своего собственного или Святой Хильды, а рассказал ей немного про свои трудности и как он их преодолевает. У девушки была обаятельная улыбка, и выглядела она довольно мило даже в униформе супермаркета. Звали ее Катриона. К несчастью, она практически мгновенно просканировала покупки Робби и вынуждена была задать обязательный вопрос — собирает ли он купоны на плюшевых медвежат в шотландке. Он ответил, что нет, и, не успев оглянуться, оказался на улице. Умело решая проблемы, возникающие на стройке, здесь он растерялся — не идти же второй раз за продуктами. И даже решил, что между ним и Катрионой теперь все кончено.

А в церковь тем временем привезли ангела, которого Робби предстояло превратить в Деву Марию. Он без труда отколол ему крылья, отшлифовал и отполировал спину, укрепил статую на пьедестале. Ангелу недоставало кое-каких фирменных знаков Девы Марии, и Робби понемногу добавлял их.

Легче всего было изготовить пояс вокруг талии: Робби просто отрезал длинный кусок тонкой веревки, обмакнул его в жидкое цементное фондю, повязал вокруг талии и оставил сохнуть. Набросить на голову ангела покрывало оказалось значительно сложнее. Несмотря на несколько попыток придать ткани, созданной с помощью проволоки и марли, смоченной в цементном растворе, форму мягких, ниспадающих складок, покрывало по-прежнему выглядело так, словно Дева Мария подбросила в воздух свежераскатанную лепешку для пиццы и поймала ее на голову. Неделя шла за неделей, и Робби всякий раз вынужден был признать, что покрывало ни к черту не годится, скалывал его с головы статуи и начинал заново. Святая Хильда буквально восстала из руин, и только покрывало никак не поддавалось его усилиям. Хмуро оценивая свою последнюю попытку, Робби спрашивал себя: а как бы сделал это настоящий итальянец вроде Микеланджело?

Катриона, как выяснилось, была неплохим знатоком Микеланджело. Робби знал это, потому что… ну, в общем, он еще пару раз виделся с ней. В супермаркете и потом в доме у ее матери. Отец Катрионы был художником, но поскольку работы на севере Шотландии было не так уж много, он переехал в Эдинбург и, похоже, забыл прихватить с собой жену и дочь. Свои книги по искусству он тоже почему-то оставил, и Катрионе они были хорошо знакомы. С закрытыми глазами она может представить себе Сикстинскую капеллу лучше, чем свою собственную спальню, сказала она, и покраснела.

И вот однажды Катриона спросила Робби, нельзя ли ей как-нибудь зайти посмотреть, как он работает в Святой Хильде. Он ответил, что ему надо обсудить это со своим боссом, хотя на самом-то деле помешала ему сразу же взять ее с собой его обычная застенчивость. Товарищи говорили, что в момент особой сосредоточенности лицо его приобретает выражение какого-то тупого упрямства, и он не был уверен, что ему хочется, чтобы она это увидела. И потом, он будет весь перепачкан цементом, клеем и еще бог знает чем, а ведь, отправляясь к ней, он всегда приводил себя в порядок, прихорашивался.

Таким образом, отсрочив несколько визит Катрионы, он вернулся в Святую Хильду, чтобы продолжить свой каторжный труд. Макнейр не мог надивиться на своего подмастерье: к концу года тот уже творил настоящие чудеса. Только вот покрывало, честно говоря, никуда не годилось.

Однажды, восемь месяцев спустя после начала реставрации, доктор Проссер заехал в церковь и, конечно же, остановился взглянуть на обновленную Деву.

— Глаза у нее должны быть закрыты, — сказал доктор.

— Закрыты?

— Закрыты!

— Да? Неужели она их никогда не открывает?

— И к тому же она выглядит так, будто ей на голову блин упал.

— Не беспокойтесь, это мы легко исправим, — засуетился Робби, доставая киянку из петли на ремне. — Это временное.

Осторожно, но сильно он ударил киянкой по головному убору статуи, и тот разлетелся на кусочки.

К зиме основные конструкции Святой Хильды были восстановлены, а кровля надежно защищала здание от дождя и града, идущих дни и ночи напролет. Голый пол стал ровным и прочным, проходы между отремонтированными скамьями — симметричными. В окна временно вставили обычное стекло и загородили проволочной сеткой. В целом церковь выглядела впечатляюще, но было в ней как-то пусто и холодно. Завершив рабочий день, Робби и Макнейр пили кофе и обсуждали дальнейшие перспективы Святой Хильды.

— Знаете, — размышлял Робби вслух, — я вот смотрел на эти старые итальянские церкви. Парни вроде Микеланджело там классные штуки делали. Красивые огромные картины на потолке и все такое.

— Ну да, — отвечал Макнейр, — только Микеланджело несколько лет как умер.

— Вот я и подумал, может, где-нибудь тут живут художники, которым захочется попытать счастья и расписать эти потолки, — продолжал Робби. — Создадим рабочие места.

— Я подниму этот вопрос перед доктором Проссером, когда он в следующий раз заедет.

Робби подумал, что Макнейр над ним насмехается, но несколько недель спустя выяснилось, что Макнейр действительно обсуждал этот вопрос с чиновником. Ответ был следующим: в 1999 году, когда закончатся основные реставрационные работы, департамент рассмотрит возможность заказать «художественное оформление» церкви.

— Так это же будет уже в следующем веке, — возразил Робби.

— Проект тысячелетия, — ухмыльнулся Макнейр. — Может, посчастливится разжиться деньгами от лотереи.

Ноябрь подходил к концу, когда Робби наконец собрался с духом и пригласил Катриону. Макнейра в церкви в этот день, конечно, не было.

Катриона стояла в трансепте, волшебно подсвеченная одной из сильных переносных вольфрамовых ламп. Она прошла по всем проходам, робко осмотрела алтарь, и все время возвращалась на это место и замирала, глядя вверх на потолок.

— Что это такое? — тихо спросила она Робби, но не показала рукой, будто забыв, что у нее есть руки. Робби последовал за ее взглядом вверх в воздух и тоже уставился в потолок.

— Ты имеешь в виду вот эти углубления в потолке с орнаментальными панелями? Они называются кессоны.

— Какая красота, — проговорила Катриона.

— Это, наверное, единственный хорошо сохранившийся декоративный элемент, — вздохнул Робби. — Все остальное надо либо реставрировать, либо заменять.

— Но ты же сделаешь это, правда, Робби? — спросила она.

— Конечно. — Он улыбнулся немного нервно, потому что она произнесла это так, словно просила его дать в некотором роде торжественную клятву.

Возможно, заметив его растерянность, она указала на сводчатые арки, сходящиеся над трансептом, и спросила, как называются изгибы под ними.

— Этот? Кажется… пах, — ответил Робби и покраснел.

Спасая ситуацию, Катриона поспешила задать первый пришедший ей в голову вопрос.

— Тебе не кажется, что Дева Мария выглядит так, будто ей на голову упал большущий блин?

Приближалось Рождество, когда от доктора Проссера пришли печальные вести. К сожалению, финансирование на следующий год не утвердили. «Наверху» произошли перестановки, и проект «заморозили».

Узнав об этом, Робби невольно опустился на стул, у него было ощущение, что ему в кофе подсыпали сильнодействующий и, возможно, даже смертельный яд. Макнейр смущенно пожал плечами, как бы говоря, что так уж оно бывает в этой жизни. Но Робби успел полюбить Святую Хильду. Ему было все равно, к какой конфессии принадлежит церковь, все равно, ходил ли сюда кто-нибудь кроме него. Просто он чувствовал свою ответственность перед этим зданием.

В последний день контракта Макнейр и Робби собрали последнее оборудование, упаковали инструменты. Церковь запрут на год в ожидании очередного полумиллиона. Пока же оставалось только молиться, чтобы ее не разрушили естественные стихии или вандалы. Макнейр уехал, а через час явилась Катриона. Она и ее парень печально прошлись еще один, последний раз по помещениям. Робби накинул защитный чехол на все еще непокрытую голову Девы Марии. Закутанная с головы до пят, она напоминала привидение на Хэллоуин.

В завершение Робби поднялся наверх и запер двери хоров. Затем он вернулся проводить Катриону к выходу и тут заметил, что чехол, наброшенный на статую, наполовину сполз. Он остановился, пригляделся и чуть не задохнулся от изумления. Чехол был искусно задрапирован мягкими складками и обрамлял лицо Девы Марии с удивительной элегантностью: вполне достойно творений Микеланджело.

— Это ты сделала? — спросил Робби Катриону.

Она непонимающе взглянула на него, затем, прикрыв рот руками, прямо-таки прыснула от смеха. Призвав на помощь свой сверхточный глазомер, Робби прикинул, что в ней никак не может быть больше четырех футов одиннадцати дюймов. Голова же статуи находилась на высоте почти семи футов от пола.

— Ты еще многого не знаешь о женщинах, — лукаво улыбнулась Катриона, уводя его к церковным дверям.

Задержавшись на секунду, Робби глянул статуе прямо в лицо и повелительно поднял указательный палец.

— Стой и не двигайся, — приказал он, — пока я не вернусь.

Красная бетономешалка (пер. Е. Костюкова, ред. А. Соколинская)

Наверху чужой мужчина рылся в ее вещах.

Она слышала, как, устало поскрипывая, выдвигаются и задвигаются ящики комода.

— Не насильник — и то хорошо, — подумала она.

Наверху зазвенело — судя по всему, он добрался до шкатулки с украшениями. Ее слух обострился настолько, что она могла по звуку отличить свое обручальное кольцо от маминой брошки.

Звяканье не прекращалось: должно быть, он перебирал украшения, чтобы взять самое ценное. Странно, зачем он это делает? Почему не возьмет все сразу и не разберется потом? Она уже готова была подняться на второй этаж и помочь ему. Объяснить, что ее бывший муж ходил к оценщику, чтобы застраховать драгоценности, и что список лежит в шкафчике под карандашами и ручками, а шкафчик стоит в столовой. Она была рационалисткой, и ее раздражало бестолковое поведение этого человека, терявшего драгоценное время на возню с кулонами и кольцами. Ведь в любой момент в дом могла ворваться полиция: все-таки был выстрел.

Вор протопал вниз по обитой ковром лестнице. Послышался шорох мягкой кожаной куртки — он свернул в кухню. Очевидно, теперь он рассуждал более трезво: многие хранят денежную заначку на кухне — в банке или в ящике стола. Многие, но только не она. Он рылся в ящиках, переставлял посуду на полках, и она с удивлением обнаружила, что различает все производимые им звуки: вот тренькнула кастрюля из нержавейки, приглушенно бухнула чугунная кастрюля, брякнули зацепившиеся друг за друга вилки, задребезжали ложки. Она слышала даже, как он чиркнул ногтями по пластмассовому поддону для столовых приборов, или, может, ей это только показалось? Ну, конечно, показалось! А сейчас лязгнул зазубренный швейцарский нож, которым она обычно резала лук и помидоры, он и его вытащил. В его руках этот нож — смертельное оружие. Он что, собирается вернуться и зарезать ее?

Не похоже. Ведь он ее уже застрелил.

Теперь он шарил на полках со специями, потрошил пачки кофе, пакеты с макаронами. Бестолочь. Того и гляди нагрянет полиция, а он ползает на коленях, вынимает из-под духовки формы для выпечки, которыми она не пользовалась, наверное, сто лет. Парень безнадежен, но помочь ему она не в силах. Она хотела переменить позу, однако тело не слушалось. Таз, вывернутый к грудной клетке под прямым углом, видимо, смирился со своим новым положением. Более неприятным казалось то, что ее глаз был всего в доли миллиметра от набухающего кровью ковра — еще чуть-чуть, и стоящие торчком ворсинки вопьются в роговицу.

Она подумала, что не выдержит щекотку, и оказалась права. В то мгновение, когда ворсинки соприкоснулись с глазом, ее не стало.

Нагая, она тихонько пробралась к двери в гостиную и ухом прижалась к дверной щели. Вор уже был в ванной. Разумеется, он не искал там денег, он пошел в туалет. В нос ударила вонь, и она поняла, что от волнения его пронесло. От горькой догадки защемило в груди: значит, он не собирался ее убивать.

Странно, но теперь она чувствовала себя живее, чем когда-либо: зловоние, растекаясь по путаным закоулкам дыхательных путей, заставляло вибрировать сотни крошечных волосков. Из любопытства она зажала нос и тут же ощутила соприкосновение двух половинок носовой полости, задравшийся ноготь, пористую кожу. Затем потянулась к дверной ручке, но тут дверь распахнулась, как от сквозняка. В ту же минуту на улице остановилась какая-то большая машина, и она подумала, что наконец приехала полиция или скорая помощь. Если так, кого заберут первым?

Шторы в гостиной, придававшие всему, что творилось в доме, сокровенный смысл, по мановению ее руки раздвинулись. Гостиная наполнилась светом. Было одиннадцать часов утра, дождь прошел, и мир сиял в лучах солнца. Машина, вставшая возле дома почти под самым окном, оказалась бетономешалкой, такой большой, что видна была только ее малая часть, напоминавшая увеличенный до невероятных размеров фрагмент картины или крупный план на киноэкране. Огромная, выкрашенная в темно-красный цвет металлическая цистерна выглядела существом одушевленным. Она неторопливо вращалась, поблескивая дождевыми каплями на изъеденных ржавчиной боках.

Ничего прекраснее она в жизни не видела.

Между окном и машиной возник рабочий в красном комбинезоне. Спиной он едва не касался оконного стекла. Медленно, грациозно, как балетный танцовщик, он махал руками, указывая путь громадной красной бетономешалке, которая куда-то ехала по ее узенькой улочке. Впервые после выстрела она забеспокоилась. Нельзя, чтобы он ушел, не заметив ее, этот красный человек из бетономешалки! Она забарабанила по стеклу или ей это только показалось. Во всяком случае, раздался стук, заставивший рабочего обернуться. Он покосился в окно, глядя сквозь ее наготу на мебель в гостиной, посмотрел сквозь ее ноги на пол — нет ли там какого домашнего животного. И ничего не увидел. Мертвое тело лежало под самым окном, живая сущность была для него невидима. Он повернулся спиной и снова стал по-балетному жестикулировать, осторожно ступая рядом с грузовиком, который медленно вращал цистерну. Да, заказчик наверняка получит свой цемент, но это будет не здесь.

Внезапно ее пронзили острая боль и невыносимая тоска. Она повернулась к своему телу и поняла, что мертва. Скользнуть в него обратно было слишком противно — все равно, что надеть криво скроенное, драное, насквозь мокрое, липкое платье. Тем не менее, она попробовала ткнуть в него палец, чтобы проверить, сможет ли перебороть холод.

В замке повернулся ключ — он уходил. Повинуясь порыву, она кинулась из комнаты. Беззвучно, как лучик фонарика, пронеслась по дому и нагнала чужака у задней двери.

С тех пор, как она видела грабителя в последний раз, другими глазами, он изменился. Психованный громила, с перепугу выстреливший, когда она неожиданно выскочила ему навстречу, превратился в неуклюжего увальня с округлыми плечами, растерянного, словно гость, которого оставили присматривать за ревущим младенцем в грязном подгузнике. Когда он нажимал на спусковой крючок, пистолет казался продолжением его руки. Теперь уродливое оружие оттягивало карман куртки, побрякивая об украшения — Господи, он даже сумки с собой не захватил! И, судя по запаху, не спустил в туалете. И этот человек ее убил? Чем заслужил он это право — стать последним мужчиной, прикоснувшимся к ней?

Ковыряясь с хитрым замком, вор был чудовищно неловок. Она чувствовала, что ему хочется просто высадить дверь, но он боится, что у него ничего не выйдет, да еще соседи могут услышать. Мужчина бормотал проклятья, пытаясь провернуть ключ то осторожно, то грубо.

Опять поддавшись порыву, она бросилась к нему, накрыла ладонью его руку, слегка разжала грубые пальцы и нащупала ключ. Грабитель нервно повел плечами, дверь открылась.

— Да, да, — шептала она ему на ухо. — Подонок.

Он ничего не услышал, но все же обернулся — стоя к мужчине почти вплотную, она видела, как беспокойно забегали его глаза, озирая мебель.

— Давай, давай, — подгоняла она. — Выметайся.

Точно взяв себя в руки неимоверным усилием воли, он отвернулся и вышел на задний двор, причем так быстро, что ей пришлось бежать вдогонку. Острота чувств снова удивила ее: следуя за ним по пятам, она слышала не только его прерывистое дыхание и шорох одежды, но и стук его сердца — отчетливый в груди и глухой в висках. Она чувствовала запах мокрой от дождя травы под его ботинками, нераскрывшихся почек на кустах, редких одуванчиков, плюща, обвивавшего заднюю калитку, стирального порошка, которым пахло белье, трепавшееся на веревке.

От мысли, что ей уже никогда не придется надевать эти вещи, что они так и провисят здесь, пока кто-нибудь не получит разрешение убрать одежду в пластиковый пакет с инвентарным номером, хотелось плакать. Последний раз она взглянула на трикотажные бриджи с выцветшими клубничками, стираные-перестиранные, которые так хорошо сидели — удобные, теплые, скрывающие лишний вес… которого теперь у нее не было.

Глянув на одежду грабителя и на небо, она сообразила, что сегодня на этом свете прохладно. Однако сама она не чувствовала ни холода, ни ветерка, раскачивавшего белье на веревке. Она ощущала запах ветра, но не сам ветер. Идя следом за убийцей по дорожке позади дома, она ступала по булыжнику, гравию, осколкам стекла, но босые ноги не замечали разницы между ними и домашним ковром. Грустно, но и одежда ей была теперь ни к чему.

На дороге вора ждал небольшой синий фургон. Парень открыл водительскую дверь, и женщина юркнула на пассажирское сиденье. Она думала, что вор сядет рядом, но вместо этого он распахнул задние дверцы и направился обратно в дом. Слава Богу! Хоть притащит что-нибудь ценное: мысль о том, что ее убили за горстку колец и брошек, которые еще не всякий ломбард возьмет, была ей невыносима.

Она разглядывала внутренности фургона, чтобы узнать этого человека получше, и, к своему глубокому отвращению, обнаружила, что он слушает какие-то обшарпанные кассеты: «Heavy Metal Gold» или «The Big Ones — 1993». Но вот что показалось любопытным: хотя фургон продувался насквозь и через распахнутые дверцы в кабину врывалась вонь полных мусорных баков, она явственно различала запахи женского лосьона, тонального крема, дезодоранта и крови. Но то была не кровь смерти, а кровь способной к деторождению женщины.

Отлично, просто замечательно — то, что у убийцы есть жена, ей только на руку.

Вор вернулся через минуту с телевизором, затем сходил за кассетником и соковыжималкой. На большее мочи не хватило — у парня явно сдавали нервы. Захлопнув задние дверцы, он прыгнул на водительское сиденье и, крякнув, включил зажигание.

Когда поздно вечером они вместе легли в постель, она уже многое знала о своем убийце, в том числе как его зовут. Это имя она нашептывала преступнику на ухо, и с каждым повтором прибавлялось морщин на его мокром от испарины лбу и глубже становилась складка между бровей. Теперь она видела в темноте, в отличие от его жены. Но жене незачем было на него смотреть, она и так знала его лучше всех.

— Ты был с другой женщиной, — сказала жена. Она лежала спиной к нему и, к несчастью, еще не спала. Всего несколько сантиметров отделяли ее острые лопатки от его липкого слабосильного тела. В этом узком пространстве между женой и мужем она поместилась легко, однако ее незримое присутствие внесло напряженность.

— О чем ты? — он закашлялся.

— От тебя пахнет, — ответила жена.

— Да ты свихнулась, — возразил он. Невидимая рука гладила его член, и тот наполнялся кровью.

— Я тебя предупреждала, — ледяным тоном продолжала жена. — Еще раз — и между нами все кончено.

— Да я ничего не делал, — сердито оправдывался мужчина. Ему мерещился женский шепот: расслабься… ну же, давай, давай… Вина, страх и вожделение терзали нутро. Он потянулся к жене.

— Убери от меня свои грязные руки, — прошипела жена. — Прибереги их лучше для нее.

Животворная влага беззвучно выстрелила в пустоту. Свернувшись между ними калачиком, она уснула.

Там, где тепло и уютно (пер. Е. Костюкова, ред. К. Федорова)

Чтобы достать до журналов на верхней полке, Скотту пришлось подняться на цыпочки — он отстает в развитии, по крайней мере, в смысле роста. Прежде чем осуществить задуманное, он убедился, что продавщица, согнувшись, все еще ищет под прилавком заказанный покупателем товар. К тому времени, как она разогнулась, Скотт успел кончиками пальцев выдернуть журнал, поймал его на лету, сложил пополам и запихнул в штаны. Глянцевая обложка, легко скользнув между трусами и джинсами, приятно холодила бедра. Интересно, что ему досталось: «Пышногрудые красотки» или «Только для мужчин»? Стоя на цыпочках, он не мог рассмотреть, что хватает. Но, судя по зиянию на полке, у него в штанах один из этих журналов. Это он знал точно.

Он не первый раз ворует в магазине, но впервые это не батончик «Марс» и даже не футбольные карточки. Теперь он вышел на новый уровень. Такие журналы стоят совсем других денег. Самое смешное, что у него, в общем-то, были деньги, чтобы заплатить за украденный журнал, потому что сестра всегда отдавала ему два фунта из денег, выданных матерью на кино, — чтобы он молчал о том, что ни в какое кино он с ней не ходил. Вместо этого она со своим парнем шла к нему домой, а Скотт до вечера болтался по магазинам, после чего Кристин встречала его у кинотеатра и приводила домой. Домой к своему парню Кристин ходила каждую неделю вот уже несколько месяцев кряду, так что у Скотта скопилось достаточно денег, чтобы купить конструктор «Лего», о чем он мечтал. Но не удалось: Кристин ведь скрывала от мамы, что у нее есть парень, так что деньги, сэкономленные на кино, бассейне и зоопарке, тоже пришлось скрывать. И ему не оставалось ничего другого, как спускать их на мороженое, шоколадные батончики «Марс», шербет — но хватит! Больше этого он не будет покупать. Это для малышни.

Вот если бы просто прийти и купить порножурнал! Ведь это означало бы, что он выглядит на восемнадцать. Но, увы, он знал, что выглядит лет на одиннадцать, то есть года на два моложе своих тринадцати. К нему и относились как к сопляку из начальной школы, которого можно порадовать билетом на «Флинтстоунов». Он завидовал сестре. Ведь она без каких-либо усилий стала сексуально зрелой особой. Девчонкам это ничего не стоит — секс прямо плывет им в руки, разве не так? Уж ей-то точно незачем воровать журналы с голыми девицами, она и сама может стать голой девицей, стоит лишь скинуть одежду. И она может заниматься сексом, а ему это вообще вряд ли светит, с его-то оттопыренными ушами и хилым телом.

— Ага, вот и ты!

В ужасе он застыл на месте. Но за шиворот его схватила не продавщица, а Кристин.

— А что ты здесь делаешь? — спросил он осипшим с перепугу голосом (а может, голос у него наконец-то начал ломаться?).

— Пошли, — прошипела она, но не сердито, просто она торопилась.

Он повиновался. Твердый корешок журнала и острые края страниц царапали ему ноги во время ходьбы. За библиотекой был общественный туалет с большой зеленой дверью, запиравшейся на шпингалет. Что бы ни было нужно от него Кристин, лучше ей поскорей отпустить его туда.

— Ты должен пойти со мной, — сказала она.

— С тобой? Зачем это? — Он с трудом мог представить себе, что ему позволят войти в дом, где занимаются сексом. Может, еще предложит ему тихо посидеть в другой комнате. Ну уж нет!

— Я думала, что смогу пойти туда одна, — сказала Кристин, — но мне страшно.

Тут Скотт заметил, что она бледная и под глазами у нее мешки.

И он пошел с ней в ногу, но направились они совсем не в ту сторону, где живет ее парень. Журнал стал нагреваться у него в штанах и приятно давил на гениталии, зажатые в узких трусах «Тандербердз». Он надеялся, что в этом журнале не будет ничем замаскирован вид между ног у девиц, как это всегда бывает у обнаженных девушек в Sunday Sport.

На ходу он снова взглянул на свою сестру. На этот раз он заметил, что она накрашена гораздо скромнее обычного и что вместо одного из своих открытых топиков она надела свободный белый свитер.

— Куда мы идем?

— Уже пришли.

Перед ними было мрачное одноэтажное здание с просторной парковкой и табличкой на двери. Внутри была вроде как приемная, где сидела вроде как секретарша, предложившая Кристин присесть. Кроме них в приемной никого не было.

— Зачем мы сюда пришли? — шепотом спросил Скотт у своей сестры, которая побледнела и стала такого же цвета, как телефоны.

— Мне будут делать операцию, — ответила она. — Небольшую совсем.

— Операцию? — Скотт подался вперед, не веря своим ушам. Журнал впился ему в тело. — Почему же не пришла мама?

— Маме об этом знать не надо. Она будет жутко волноваться. Ты же знаешь, это все из-за тети Мэриан, и тети Энни, и дяди Фрэнка, и бабушки с дедушкой.

Скотт с трудом сглотнул. Все эти люди умерли от рака, некоторые совсем молодыми, и мама вечно волнуется о собственном здоровье. А когда Кристин возмущается, что ее держат на привязи, мать с возмущением кричит, что она думает только о том, как удрать из дома, и совершенно не желает позаботиться о своей матери, у которой внутри, возможно, заложена бомба с часовым механизмом, только и ждущая своего часа.

— У тебя рак? — прошептал Скотт.

— Не совсем, — ответила Кристин, опустив глаза на свои руки, крепко сжатые на коленях. — У меня вроде как… опухоль. Врач сказал, что сможет ее убрать, и она больше не вырастет. Но ты же знаешь: мама ни за что не поверит.

Они оба замолкли. Ледяная корка страха сковала им языки, и слова не могли сквозь нее пробиться. Приемная, где они сидели, отличалась от приемных врачей, у которых бывал Скотт. На полу лежал узорчатый ковер, а у секретарши были темно-красные ногти. Она болтала по телефону, судя по всему, с подружкой, изъясняясь на только им понятном языке, то и дело восклицая «Боже ты мой» и вставляя и не такие безобидные словечки, хоть и шепотом. Время от времени Кристин как-то странно посматривала на брата, словно хотела, чтобы он что-то сделал, но тут же снова отворачивалась, обхватив себя руками и фыркнув, как делала всегда, когда он раздражал ее.

Скотт взял один из журналов, лежавших на соседнем сиденье. Это был женский журнал про лосьоны для лица, помаду и секс. Он быстро пролистал его в поисках лобков, поросших волосами, но там все было скрыто пляжными полотенцами, банными губками и красивыми крупными буквами. Были там и соски, и парочка даже стояла торчком, но это не слишком его возбуждало. Возможно, он уже слишком взрослый для этого. Теперь он готов к тому, что у него в штанах. А главное, если секретарша засечет его за попыткой выдрать страницу из журнала, стыда не оберешься.

Через несколько минут низкий мужской голос за дверью позвал Кристин. Выражение ее лица, когда она встала, было просто жуткое. Прямо как в фильмах ужасов, где люди улыбаются, уверяя, что с ними все в порядке, а на самом деле внутри у них сидит пришелец.

— Ты подождешь меня? — спросила она.

Конечно, он подождет.

Ее не было около получаса. В приемной царила гробовая тишина, секретарше, видно, больше некому было позвонить. Скотт пролистал все женские журналы, ну, по крайней мере, почти все. Ким Бэсинджер: осталась одна, разменяла четвертый десяток, но все еще кружит мужчинам головы. Арамис разжигает пламя страсти. Род Стюарт говорит, что опустил свой банан в вазу с фруктами в последний раз. Камилла Палья смеется над мужчинами: большинство из них не имеют понятия, что такое «куннилингус». Мысленно Скотт себе пометил: дома посмотреть в словаре, что это за штука.

Наконец Кристин вышла из кабинета врача. По виду все было как прежде: она полностью одета, никакой белой больничной рубашки или повязок, по крайней мере, ничего особенного Скотт не увидел. Только вот шла она, словно по яйцам, маленькими осторожными шажочками.

— Пойдем, — охрипшим голосом сказала она.

На улице она несколько минут шла рядом, потом остановилась и прислонилась к кирпичной стене.

— Не могу я сейчас идти домой, — выдохнула она. — Сначала придется пойти куда-нибудь еще. Где можно прилечь.

— Пойдем к твоему парню, — предложил Скотт.

— Нельзя.

— А почему?

— Просто нельзя и все, — Кристин заплакала.

Отчаяние сестры трогало и пугало Скотта. Это было так не похоже на вспышки раздражения, к которым он привык дома, когда мама и Кристин ругались, выясняя, что ей можно, а чего нельзя. Еще его поразило, что она все время говорит «мы», раньше никогда такого не бывало. Он всегда был для нее лишь орудием, поводом, предлогом, пользуясь которым, она могла сбежать куда-нибудь, где ее ждала компания поинтересней. Однако он не покорялся безропотно. Он не желал быть так вот просто брошенным в кино или зоопарке, он отказывался признаваться, в каких магазинах болтается, — я же не спрашиваю, чем ты занимаешься. Он требовал два фунта вместо одного. Но сейчас сестра выглядела такой маленькой, такой хрупкой, тяжело навалившись на стену, она буквально утонула в своем свободном белом свитере. Он прокашлялся и робко предложил:

— Может, пойдем в кино?

Она улыбнулась, из ее бледного носа вытекла тонкая прозрачная струйка. Вытерев нос рукавом, она покачала головой.

— Не смогу я сидеть на жестком сиденье, — произнесла она устало. — Мне нужно лечь.

— Тогда, может, на лужайке для пикников в зоопарке?

— Где-нибудь, где тепло и уютно, тупица.

И она повела его в картинную галерею. Ни один из них раньше в ней не бывал. Мать Риччи Фуллера работала там гардеробщицей.

— Оставь свою куртку в гардеробе, — велела ему Кристин. Но он не послушался. Журнал у него в штанах к тому времени размяк и сильно помялся от тепла и движения, и Скотт опасался, что если снимет куртку, будет заметно, как он выпирает из-под футболки. Кристин взглядом умоляла его, но тут он не мог уступить, она прочла это по его лицу. Она подошла к миссис Фуллер, поздоровалась, несколько секунд они поболтали о том о сем. Когда Кристин вернулась к Скотту, она была белая, как мраморные статуи, охранявшие вход в экспозицию девятнадцатого века.

— Возьми меня под руку, — встревожено прошептала она. — В глазах темнеет…

Скотт колебался. Он не был ни высоким, ни сильным. Что, если он не удержит сестру, если она упадет? Только не хватает, чтобы у его ног распростерлась бесчувственная девушка, а вокруг толпился народ, задавая кучу вопросов.

— Уведи же меня куда-нибудь, Скотт, черт тебя возьми!

Он схватил холодную, влажную руку Кристин и повел ее в «Девятнадцатый век». Там, к счастью, посреди зала стояла мягкая скамейка. Он присел с краешку, Кристин рухнула на свободную часть скамьи, со стоном обхватив его за талию. В горизонтальном положении она сразу же расслабилась, с детской непосредственностью устроилась поудобнее, его колени заменили ей подушку. Через мгновение она уже спала.

Скотт же сидел, оцепенев, боясь побеспокоить ее. Непривычно было ощущать ее голову у себя на коленях. Ее лица он не видел, хотя чувствовал ее влажное дыхание, проникавшее сквозь джинсы. Тяжести ее головы он не ощущал — только давление на журнал, согнутый корешок которого и взмокшие страницы врезались ему в пах. Он тревожился, не впала ли Кристин в кому. А может, ее будет тошнить, как тетю Мэриан после очередной операции. Тогда уж прямо на колени.

— Крис? — позвал он, тихонько тряхнув ее.

— Отстань, — пролепетала она. — Только смотри не уходи.

Скотт просидел так почти три часа, осторожно перемещая вес с одной ягодицы на другую, чтобы зараз немела только половина зада. А временами у него начинали неметь и гениталии, но это было даже лучше. Кристин спала, несмотря на его робкий скулеж и перемены позы. Но когда он попытался осторожно от нее освободиться, она захныкала и вцепилась в него. Пришлось сидеть. Поначалу он жутко скучал, но постепенно впал в состояние медитативного транса, разглядывая четыре картины, которые мог видеть со своего места.

Картина прямо перед ним изображала обнаженную женщину, расчесывающую волосы на берегу пруда, и троих стариков, наблюдавших за ней из-за каких-то кустов. У мужчин были длинные бороды и одежды, а выражение лица такое, как будто они только что увидели неподалеку взрыв бомбы, направляемой лазером. У женщины призрачная, серебристая ткань маскировала пространство между ног, а одну грудь прикрывали блестящие волосы. Она была прекрасна. Ее зеленые глаза светились так же ярко, как эктоплазма в «Охотниках за привидениями». Ее вторая грудь, оставшаяся обнаженной, была так же реальна, как его вожделение. Эту картину он запомнит до самой смерти.

Настало время закрываться, и экскурсовод попросил Скотта и Кристин освободить помещение. К счастью, услышав чужой голос, Кристин проснулась. Отдохнув, она явно чувствовала себя гораздо лучше. Вместе они покинули здание галереи. Теперь уже Скотт ковылял, отставая от сестры. Было шесть часов. Еще два часа назад им следовало быть дома, а им еще добираться.

— Как ты? — спросил Скотт, когда они стояли на автобусной остановке.

— Жива буду, — ответила сестра.

Солнце садилось, и заметно холодало. Обхватив себя руками, Кристин потерла ладони о белый ворс своего свитера. Скотт застегнул куртку. Поддувавший снизу ветер был просто спасением. В паху у него все было распарено и натерто. Единственное, о чем он сейчас мечтал, это прийти домой, раздеться, натянуть пижаму и лечь в кровать. Его сестра мечтала о том же, но он этого не знал.

— Скотт, — она снова взяла его за руку и заплакала. — Спасибо, малыш.

— Да ладно, чего там… старушка, — отмахнулся он, усталый и растроганный.

Стемнело, и сильно припозднившийся или, наоборот, опередивший свое расписание автобус пришел, чтобы отвезти их домой. Еще издалека они увидели, что в доме во всех окнах горит свет, наверное, специально для того, чтобы не так чувствовалось, что дома кого-то не хватает.

И вот они переступили порог дома. Мать была вне себя от ярости, по дому рикошетили женские вопли. Скотт слушал их, остановившись на лестнице на полпути наверх.

Только не бей ее, мысленно твердил он. На ней же семейное проклятье, то, чего ты сама так боишься.

В конце концов голос дочери взял верх над голосом матери.

— Да позвони ты ей! — снова и снова кричала Кристин. — Почему ты просто не позвонишь ей?

Постепенно мать утихомирилась ровно настолько, чтобы позвонить миссис Фуллер. Набираемые цифры тихо отзывались наверху, в пустой комнате Кристин, в отводной трубке, этом коварном устройстве, дополнительном источнике вечных семейных скандалов. Скотт на цыпочках пробрался туда, снял трубку и услышал, как одна мать заверяет другую, что Кристин и ее брат действительно были в картинной галерее. Сколько они пробыли? Ну, не один час. Удивительно, такие молодые! Приятно знать, что не все они болтаются по улицам, смотрят пошлые американские фильмы и попадают в неприятности в дурной компании.

Скотт услышал щелчок, это мама повесила трубку внизу. Дом затих. Теперь все будет в порядке. Скотт пошел в свою комнату и там, за закрытой дверью, наконец вытащил из штанов мятый, мокрый и рваный журнал. Это были «Пышногрудые красотки». Он открыл его, пролистал. Там хватало волос на лобке, бледно-розовых промежностей, женщин, поддерживающих свою грудь руками, — всего того, что его так занимало. Но сегодня он слишком устал, его так переполняли чувства, в которых он не мог разобраться, к тому же, не все они были его чувства. Завтра, завтра он хорошенько рассмотрит этих женщин, он выберет ту, у кого тело как раз такое, как надо, и покажет им, чего он стоит. Сегодня он просто не готов.

Он залез в ванну и вымыл все свое тело старательно, с любовью, время от времени изображая подводную лодку, когда густая ароматная пена смыкалась над ним. Затем он вытер нежную сморщившуюся кожу в паху самым мягким полотенцем, какое смог найти, и присыпал тальком, после чего лег в постель и смотрел, как ракеты «Тандерберд» 1 и 3 кружат под потолком в лунном свете. Журнал был спрятан под кроватью — маленькая бомба с часовым механизмом.

— Спокойной ночи, Скотти, — шепнула Кристин через дверь несколько минут спустя, но он ее уже не слышал, он был далеко, в мире эротических грез.

Нина и ее рука (пер. И. Кормильцев)

В последнюю ночь, которую Нина и ее рука провели вместе, рука беспокойно двигалась под подушкой, словно пыталась дотянуться и погладить Нину по лицу. С недавних пор Нина спала как убитая, не шевельнувшись ни разу с момента, когда гас свет, и до самого звонка будильника, поэтому рука привыкла проводить время в неподвижности, скрючившись в тесном пространстве под теплым комком полиэстера. Нина отрывала голову от подушки, и тогда рука выползала на свет — маленький, изящный пучок бледно-розовых пальчиков.

И тут же принималась за работу: взмывая в воздух, словно дрессированная птица, она выключала стоящий на тумбочке будильник и принималась протирать сонные Нинины глаза. Каждое утро первые впечатления руки были одними и теми же: слегка деформированная пластмассовая кнопка будильника, влажные податливые веки хозяйки и приятное ощущение сонных кристалликов на кончике указательного пальца. Рука любила, когда ее звали на помощь, заставляли работать. Ей волей-неволей приходилось смиряться с долгими ночами безделья — после этого деятельное служение выглядело как настоящий прорыв к свободе.

Иногда ночи тянулись невыносимо долго, и тогда, пока Нина спала, рука выползала из-под подушки и начинала в одиночку исследовать простыню. Особенно приятно бывало забираться в отдаленные места — туда, где простыня всегда оставалась прохладной, — и случайно находить там оброненные хлебные крошки или же, трепеща в предвкушении удовольствия, выбираться из-под одеяла в темную пустоту ночной спальни. Время от времени рука посещала другие части спящего Нининого тела — те, которым хозяйка не уделяла, судя по всему, должного внимания в дневное время, — и нерешительно прикасалась к ним, словно спрашивая, не может ли она что-нибудь для них сделать.

Впрочем, в последнее время — с тех пор как Нина пошла работать на фабрику и стала спать гораздо крепче обычного — рука редко отправлялась в подобные странствия. Скука восьмичасового лежания под подушкой была все же предпочтительнее повторения того недавнего происшествия, когда ее во время обследования нижней половины тела Нины неожиданно придавило Нининым бедром. За этим последовала целая гамма ощущений: некоторые из них поначалу показались руке даже приятными, но к утру ее самочувствие стало просто ужасным, и она поняла, что, должно быть, это похоже на смерть.

Бездвижное ночное лежание вознаграждалось удовольствиями — не бог весть какими, зато разнообразными. Разумеется, то были сплошь банальные удовольствия: откинуть одеяло, взять стакан с водой, осторожно поднести его к Нининым губам, — но все они представляли собой маленькие чудеса координации, тем более удивительные, что желания, стоявшие за ними, были самыми элементарными. Затем следовало вставание с кровати, когда одно-единственное обманчиво плавное движение упершейся в край матраса руки заставляло все Нинино тело — словно поплавок на волнах — качнуться вперед, выпрямиться и затем утвердиться в вертикальном положении посреди спальни.

Сегодня, встав с кровати, Нина что-то сказала, а может, просто невольно пожаловалась на жизнь. Сказанные Ниной слова не были обращены ни к руке, ни к какому-либо другому живому существу, поскольку в настоящее время Нина жила одна. Протест выражался в терминах, которыми обычно описывается половая активность, но тем не менее никакого прямого отношения к сексу не имел. Зато имел самое прямое отношение к нежеланию Нины идти на фабрику.

Рука Нины отвела хозяйку в туалетную комнату, помогла ей усесться на унитаз, а затем и подтереться. Прежде руке приходилось также наполнять ванну, а затем производить целый ряд сложных манипуляций с кранами, флаконами шампуня и мылом. Покрытая белой пеной, рука шустро скользила по всей поверхности Нининого тела, выписывая на нем зигзаги. Но с тех пор как Нина начала работать на фабрике, времени на ванну не хватало.

Чувства Нины часто были полной загадкой для ее руки. Рука мучительно пыталась понять, почему, например, слезы можно вытирать где угодно, а мочу — только в специальной кафельной комнатке с зеркалом. Кроме того, Нинины переживания часто не имели видимой связи с тем, к чему в настоящий момент прикасалась ее рука; кроме физического мира Нина, судя по всему, воспринимала еще и какой-то другой, который рука не могла ни потрогать, ни оттолкнуть.

Несмотря на все эти загадки из области сверхъестественного, задача руки оставалась предельно ясной: обеспечивать связь между Ниной и миром реальных вещей.

Одевая Нину, рука каждое утро после пробуждения вновь сталкивалась с фактом существования другой руки, той, которую Нина называла левой и которая жила на противоположной стороне Нининого тела. Во всех отношениях, за исключением порядка пальцев, она выглядела как родная сестра правой. Обычно рука охотно и эффективно сотрудничала со своей напарницей в тех случаях, когда этого требовала поставленная задача, и надо сказать, что, когда они работали вместе, это напоминало какой-то хитроумный и изысканный балет, но все же сходство танцоров в данной ситуации скорее тревожило, чем успокаивало: со стороны часто казалось, что одна из рук пытается изловчиться и занять место другой. Впрочем, правая рука Нины постоянно чувствовала, что у нее имеется некоторое преимущество перед соперницей, и при любой возможности стремилась справляться с заданием самостоятельно. Короче говоря, особенной приязни между руками не наблюдалось, и в тех редких случаях, когда одной приказывали обхватить другую безо всякой практической надобности, руки ложились на колени к хозяйке и лежали там неподвижно, испытывая явную неловкость.

Однако, когда приходило время взяться за работу, руки прекрасно дополняли друг друга, словно две сестры-близняшки, которые ловко делают общее дело, никогда не вспоминая вслух о своей близости в материнской утробе, но ощущая ее всем своим существом. Именно так в настоящий момент обе руки натягивали на Нину одежду, ныряя вниз, а затем взмывая вверх, словно пара ловких акробатов. Одевание Нины не представляло никаких трудностей: она была худой, плоской и предпочитала самую простую одежду. Застегивая на Нине бюстгальтер, пальцы двух рук встретились и соприкоснулись коротко обстриженными ногтями, но через какое-то мгновение их совместная работа была завершена, и они снова обрели независимость, после чего у правой руки, как обычно, осталось лишь смутное воспоминание о существовании ее родственницы.

Отношения между рукой и самой Ниной были еще более запутанными. Рука не могла бы с ходу ответить на такие неделикатные вопросы, как «Кто из вас двоих главный?» или «Кто и кому отдает приказы?». С этим дело обстояло примерно так: попробуйте погладить кошку против шерсти, и шерсть вздыбится, станет колючей, но через мгновение снова обретет гладкость и блеск, поскольку генетически на это запрограммирована. Порой Нина заставляла свою руку поднимать крышку с кипящей кастрюли или брать розу за колючий стебель, и тогда рука возмущалась, но ее протесты глохли в вакууме, отделяющем мысль от действия. Однако случались и противоположные ситуации, когда Нина, пошатнувшись в резко затормозившем автобусе, с удивлением обнаруживала, что ее рука уже успела схватиться за металлическую штангу, или же когда, едва почувствовав зуд, сознавала, что рука уже чешет место комариного укуса. Взаимопонимание Нины и руки было слишком подлинным, чтобы его мог разрушить один-другой порез или обожженный палец; вместе Нина и рука составляли единое, практически неделимое существо.

Взяв на себя инициативу, рука помогла Нине добраться до зеркала, причесала ее и подвела ей глаза черным карандашом. Под глазами у Нины уже виднелись какие-то темные круги, но они были недостаточно выразительными, и рука нарисовала другие, более яркие и правильные линии. Иногда перед зеркалом ей приходилось выполнять намного более сложные косметические процедуры с использованием ватных тампонов, крохотных баночек, лилипутских фаллосов из ярко-алого воска и миниатюрных кисточек. Однако сегодня дело ограничилось черными линиями. Впрочем, почему бы и нет? То, что Нина стала уделять меньше внимания своей внешности, вполне устраивало руку, которая не придавала собственному виду практически никакого значения.

Рука начала жизнь крохотным пухлым комочком, беспомощным, как выброшенная на берег морская звезда.

Со временем она выросла в порывистую маленькую лапку, которая размазывала шоколад по Нининым щекам, составляла яркие кубики, плескалась в пене, покрывавшей воду в ванне, внутри которой сидела сама Нина. Однажды, когда Нина впервые очутилась на берегу моря, руке даже удалось подержать в покрытых песчинками пальцах настоящую морскую звезду.

Пришло отрочество: рука стала застенчивой и сексуально озабоченной. Она, например, начинала нервно подрагивать, когда ее левая сестра осторожно покрывала лаком ноготь, зная, что вскоре, как только холодная прозрачная жидкость высохнет, ей предстоит оказать своей близняшке ту же услугу.

С наступлением зрелости рука превратилась в непритязательное создание, по-прежнему тонкое и гибкое, но все же несколько огрубевшее за тридцать шесть лет беспрерывной работы и покрывшееся неприметными мозолями и морщинками. В те редкие моменты, когда рука Нины касалась руки, принадлежащей более юному существу (детей у Нины не было, а теперь, после того как от нее ушел муж, не оставалось и надежды на то, что они когда-нибудь появятся), она изумлялась тому, какой грубой и твердой стала ее кожа. Но стоило руке очутиться под щекой или под подушкой у Нины, как она вновь начинала верить в собственное изящество.

В молодости рука много чего недолюбливала: она избегала некоторых видов работы, слишком высоких или слишком низких температур, а также поверхностей с определенной фактурой. Теперь она стала неразборчивой. Когда, например, она готовила завтрак, ей приходилось прикасаться к сырому мясу и другим холодным и липким вещам, а также двигаться в испарениях кипящего масла, пока эти мерзкие субстанции жарились на сковороде. У самой Нины с утра аппетит почти отсутствовал, к тому же она всегда отдавала предпочтение вегетарианской пище, но это плохо сочеталась с ее новой работой, где требовалось браться за дело сразу же по прибытии на рабочее место и не испытывать ни усталости, ни голода на протяжении по меньшей мере трех часов. Невозможность выдерживать подобную нагрузку после чашки чая и нескольких ложек авокадо привела к настоящей революции в организации Нининого завтрака: теперь, вместо того чтобы намазывать тонким слоем творог на хрупкие крекеры и осторожно отделять дольки грейпфрута, руке приходилось сжимать испачканную в жире лопаточку и переворачивать скворчащий на сковородке животный белок: бифбургер, сосиску или яичницу с ветчиной. Одной яичницы, без мяса, Нине не хватало, чтобы одолеть дистанцию до обеденного перерыва, словно фабрика отказывалась удовольствоваться подсунутым ей неразвившимся зародышем и требовала зрелой плоти.

Кормление Нины само до какой-то степени напоминало работу на фабрике: знай подноси пищу ко рту, пока не кончится смена. Правда, в конце концов эта монотонная работа вознаграждалась вытиранием губ: руке нравилось это сложное изящное движение, круговое и одновременно скользящее, которое затем следовало повторить в обратную сторону; примерно такое же удовольствие, наверное, испытывает тюлень, ерзая на покрытом мокрой галькой пляже.

Рука наслаждалась подобными маленькими радостями, но их становилось тем меньше, чем дольше Нина работала на фабрике. В последнее время ей не доводилось браться ни за зубную щетку, ни за зубочистку: покончив с едой, Нина тут же мчалась на работу.

Несмотря на то что рука бывала на улице почти каждый день и при любой погоде, она мало что знала о мире за пределами Нининого тела. Столкнувшись с величием Вселенной, рука предпочитала зарыться к хозяйке в карман или пугливо залезть к ней под подбородок. Она едва ли сознавала, что улица, по которой сейчас бежит Нина, соединяется с другими улицами, которые все вместе образуют нечто, именующееся городом. Автобус, на который Нина боялась опоздать, вместе с другими подобными ему устройствами составляет нечто, называемое транспортом. Здания, которые проносились мимо, если автобус ехал достаточно быстро, как считалось, объединяются в так называемые пригороды, у каждого из которых имеется свое особенное название и характер. Но рука не могла надолго запоминать подобную информацию; внешний мир был чудовищно далек от нее и напоминал о себе лишь постоянно меняющимся потоком пейзажей. И что ж позорного в том, чтобы уделять клепаному потолку автобуса больше внимания, чем далекому небу? Или в том, чтобы потерять интерес и к потолку, когда получаешь более непосредственное удовольствие от пересыпания монет в ладони? Трогать эти холодные серебристые кусочки металла, заставляющие ладонь потеть, когда переворачиваешь их перед тем как отдать, — ощущение намного более захватывающее, чем любое из тех, которые способна дать неосязаемая пустота, какой бы огромной она ни была. Возможно, именно это Нина имела в виду, когда сказала (сочувствующим подругам, которые убеждали ее бросить работу), что все дело в деньгах.

Именно за деньгами Нина и ходила на фабрику, хотя никаких денег на первый взгляд там не было — одни только корнишоны да иногда еще квашеная капуста. И все равно Нина возвращалась туда каждый день, вот и сегодня, взявшись рукой за чугунную калитку фабрики, она изо всех сил толкнула решетку, что-то недовольно проворчав.

Рядом с входом в длинное приземистое здание стояла машина, которая ловко печатала цифры на больших картонных пропусках. Первым делом, войдя на территорию фабрики, рука обязана была извлечь пропуск Нины из сумочки, вставить его в прорезь машины и ждать, пока вибрация картона не укажет на то, что машина уже напечатала дату и время. Эта операция обладала определенным игровым потенциалом, но реализовать его было невозможно: руке строго-настрого воспрещалось вставлять пропуск в машину больше чем один раз, а также удерживать его внутри дольше необходимого. Затем руке следовало повязать поверх Нининой одежды фартук: зеленый прямоугольник из влажной ткани, на котором чья-то чужая рука написала Нинину фамилию.

В цеху всегда было сыро, помещение заливал резкий свет, из-за чего оно походило на огромный бетонный аквариум, из которого только что спустили воду, но который еще не успели просушить, хотя отопительная система исправно работала. Атмосферу насыщали пары воды и уксуса, явно вытеснявшие из нее кислород. Работа начиналась без всяких прелюдий или приготовлений: Нина становилась в шеренгу рядом с другими работницами возле подвешенного на высоте талии лотка, по которому двигалась плоская резиновая лента с подрагивающими на ней пустыми стеклянными банками. За лотком и несколько выше его располагались ящики с корнишонами, наклоненные под таким углом, чтобы их зеленое пупырчатое содержимое постоянно скатывалось к переднему бортику. Из этих ящиков рука Нины и руки других работниц должны были выбирать корнишоны подходящего размера и наполнять ими банки: корнишоны следовало укладывать плотно, подгоняя один к другому. Удобнее всего было начинать с нескольких крупных, чтобы затем заполнить пустоты между ними огурчиками поменьше и, наконец, завершить укладку банки, вогнав в нее несколько коротких и толстых. Левая рука могла заниматься подборкой корнишонов и выполнять самую грубую укладку, но только правая рука умела произвести всю необходимую тонкую работу.

Однако скорость, с которой двигался транспортер, была такой, что ни одна рука — или даже пара рук — не смогла бы наполнить в одиночку все банки или хотя бы одну, любую из банок целиком: вот почему на укладке одновременно трудились около десяти работниц. Рука Нины устремлялась к проплывавшей мимо банке и, насколько успевала, заполняла ее. В зависимости от конкретного места, которое Нина занимала у конвейера, банки перед ней оказывались то практически полными, и тогда руке приходилось производить завершающую стадию укладки, то наполовину пустыми, и тогда она заполняла пустоты мелкими огурчиками, словно складывая головоломку, или же совсем пустыми, и тогда рука ограничивалась тем, что бросала в каждую банку по несколько крупных корнишонов.

Когда все банки были заполнены, лента уносила их дальше — туда, где за них принимались другие, мужские руки. Они направляли банки в окутанные паром машины, откуда те появлялись уже увенчанные крышками и залитые маринадом из воды, уксуса и зелени укропа. Цех, если начертить его план, представлял собой нечто вроде сплюснутой петли, похожей на нагревательный элемент или внутриматочную спираль. Банки вначале медленно описывали дугу, затем проплывали мимо укладчиц, резко сворачивали, направляясь в главный процессор, и, наконец, описав вторую дугу, симметричную первой, направлялись к концу производственной линии. Если бы руки укладчиц смогли заглянуть за ящики с корнишонами, они увидели бы другой, симметричный ряд женских рук, снимающих горячие банки с ленты и, после осмотра на предмет брака, ставящих их в картонные упаковочные ящики. В центре петли между двумя дугами конвейера не было ничего, если не считать трех пилонов, подпиравших крышу.

В цеху было очень шумно: шум, разумеется, не превышал допустимого по нормам уровня, но все же не получалось совсем не обращать на него внимания: лязг, стук и шипение с трудом заглушались звуковой завесой — синтетической музыкой, которая транслировалась из подвешенных под потолком мощных громкоговорителей. Иногда та или иная работница начинала подпевать какой-нибудь мелодии, явно знаменовавшей какое-то важное событие в ее жизни. Нина не пела никогда. К счастью, это не входило в ее обязанности. Как не входили в ее обязанности и беседы с другими работницами, поэтому она разговаривала с ними только тогда, когда те сами к ней обращались. Оставшись одна в туалетной кабинке, Нина иногда рыдала и колотила себя кулаками по голым коленям. Но всласть поплакать ей почти никогда не удавалось, и каждый раз руке приходилось разыгрывать один и тот же фарс: поспешно вытирать Нинины глаза, затем торопливо ополаскивать пропитавшиеся уксусом пальцы под ледяной струей воды над раковиной и потом движениями, неловкими от снисходительного сочувствия, вытирать Нинины глаза заново.

Рука не испытывала к работе на фабрике такой ненависти, какую испытывала Нина, хотя, пожалуй, она с большим удовольствием работала бы где-нибудь в другом месте. Фабричный труд был утомителен; зато рука от него крепчала, наливаясь силой, и это, по сути, ей очень нравилось. Дюжие мужские руки раньше всегда вызывали у нее ужас, но недавно она начала понимать, что их способность отвинчивать гайки на колесах автомобилей и поднимать женщин в воздух связана именно с наличием этой интригующе безобразной, узловатой мускулатуры. Сейчас рука Нины и сама до некоторой степени обладала подобной силой, хотя внешне она изменилась не так уж и сильно. Смяв в кулаке пустую консервную банку или ударив по кухонной стенке так, чтоб посыпалась штукатурка, она испытывала удовлетворение оттого, что обладала потенциалом, о наличии которого по ее наружности нельзя было сразу догадаться.

Эта добавочная сила накапливалась вовсе не в результате запихивания корнишонов в банки, хотя такая работа нравилась руке больше всего. Истинной ее причиной была совсем другая операция, которую работницы выполняли по очереди, в течение ограниченного периода времени, потому что она действительно требовала большого физического напряжения. Техническое название этой операции было «утряска». Где-то на последней четверти конвейерной ленты монотонная шеренга стоявших вдоль желоба женских тел нарушалась посторонним предметом: приземистой деревянной колодой, верхушка которой была покрыта неровным слоем толстой серой резины (со стороны это выглядело так, будто колоду макнули в чан с расплавленным каучуком). Именно об эту колоду, покрытую амортизирующим слоем, следовало стукнуть изо всех сил каждую банку, перед тем как уложить в нее последнюю порцию корнишонов. Если утряска не производилась, происходило «недовложение», а за «недовложением» следовал разнос от начальника смены, и, когда случалось нечто подобное, Нина прятала руку в карман мокрого фартука, заставляя ее сжиматься там до тех пор, пока кончики ногтей не впивались в кожу на ладони. Поэтому утряску приходилось производить тщательно.

Сегодня, когда настала очередь Нины заниматься утряской, она кивнула в знак согласия, но попросила разрешения перед этим на минуту отлучиться. Только когда рука с Ниной зашли в туалет и Нина, встав на колени перед унитазом, покрытым испариной уксусного конденсата, извергла содержимое своего желудка, рука поняла, что Нине нездоровится. Работа пищеварения была для руки тайной за семью печатями, но она все же знала, что иногда пища, какой бы приятно-твердой она ни была на ощупь, внутри тела превращается в отвратительную клейкую массу, которая, если ее вовремя не извергнуть, может блокировать жизнедеятельность организма. Когда руку баловали, она порой вела себя капризно, но в критические моменты часто действовала весьма решительно. И она сделала то, на что не решилась сама Нина: ввела в округлившееся отверстие рта два пальца и засунула их в глотку. Когда Нину перестало тошнить, рука ополоснулась под краном сама и умыла лицо Нине, после чего та, наконец, смогла отправиться на утряску.

Какое-то время ощущения руки от утряски ничем не отличались от таких же ощущений в предыдущие разы. Она хватала банку, била ее дном об колоду с резиновой наклейкой, ставила обратно на ленту транспортера и брала новую. Но не прошло и нескольких минут, как рука начала испытывать какое-то неприятное ощущение, указывавшее на то, что с организмом Нины не все в порядке. Казалось, какие-то микроскопические насекомые покусывают нервные окончания: сначала руке от этого было как-то тревожно, а затем стало даже приятно, словно от массажа. Рука чувствовала, как она разбухает, тяжелеет — примерно так же она чувствовала себя, когда ее придавило Нининым бедром, — но, парадоксальным образом, она в то же время ощущала такую легкость, словно внутри фабрики на время отменили закон всемирного тяготения, и все предметы из плотной материи вот-вот воспарят в воздух. Тем не менее рука продолжала заниматься утряской, нанося по колоде один за другим удары, ритмичные, как сердцебиение, и громкие, как звук падающего металлолома. Можно сказать даже, что этот ритм звучал громче обычного, потому что подчинялся какому-то автоматизму. Нина превратилась в машину, на действия которой рука больше не могла влиять, но эффективность которой была несомненна. Вскоре наступило состояние странного равновесия: рука, онемевшая и тяжелая, продолжала наносить удары, скорее просто следуя за банками, самостоятельно взлетавшими в воздух и опускавшимися, нежели прилагая какие-либо усилия. В какой-то момент эта деятельность превратилась в нечто вроде застывшего движения, наподобие волн на поверхности моря; душа руки витала где-то далеко, наблюдая за всем происходящим сверху.

Разумеется, секунды по-прежнему пролетали, словно яркие вспышки времени, мигая в такт с вечностью, но при этом они никак не складывались в минуты. Каждая из них сливалась со следующей или с предыдущей или просто внезапно исчезала по собственной прихоти. Внутри этих секунд, словно начинка в тарталетках, таились ощущения: ощущения, связанные с движениями вверх и вниз в удушливом, пропитанном уксусом воздухе, ощущение удара банки о резину, ощущение утраты смысла происходящего, а затем — ощущение утраты контакта с банкой, ощущение разбивающейся банки и ощущение острого стекла, вторгающегося в то пространство, которое до сих пор рука Нины делила только с самой Ниной.

Рука Нины взмыла в воздух, чувствуя, насколько ее прыжок растянут во времени, и с удовольствием переживая каждое мгновение своего полета. Она догадывалась, что очутилась дальше, гораздо дальше от Нининого центра тяжести, чем ей это удавалось до сих пор. Все еще слегка занемевшая, подчинившись порыву любопытства, в котором едва отдавала себе отчет, она широко раздвинула пальцы в ожидании новых команд и приказаний от Нины, но обнаружила, что потеряла с ней всякую связь.

Пока рука парила в огромном небе, лишенном трения и состоявшем из чистого времени, перед ней проплыли воспоминания обо всех годах, прожитых ею в зависимости от Нины. Рука всегда верила, что она может существовать только подле Нины, но теперь у нее в первый раз зародились сомнения. Рука и Нина в каком-то смысле часто мешали друг другу. Возможно, они были попросту плохой парой.

Теперь рука, более не скованная страхами Нины и ограниченностью ее кругозора, внезапно начала догадываться о миллионах других возможностей, которые могли бы открыться перед ней, попади она к иным людям и в иное время… Ее нервы, все еще готовые отвечать на сигналы, получали отдаленные, глухие инструкции из большого мира движений.

Связанная воображаемыми нитями с телами незнакомых людей, рука сокращала свои вполне материальные мышцы самыми разнообразными способами, то инкрустируя крошечными бриллиантиками брошь в виде сердечка, то вырезая где-то в Швейцарии деревянные сувенирные фигурки, то собирая компас из блестящих металлических деталей, разложенных на куске бархата. Или же, чувствуя, как покалывает кожу сухая африканская жара, брала в пальцы экзотический струнный инструмент с оранжевым корпусом и, набравшись храбрости, перебирала струны, пока те не становились влажными от пота. Или еще — совсем в другом месте и в другое время — она реставрировала «Пьету», подвергшуюся нападению вандалов, склеивая поврежденное запястье Христа из крошек мрамора величиной с осколочек яичной скорлупы. Затем, облаченная в прозрачную перчатку, сшивала поврежденные нервы микрохирургической иглой или орудовала тонкой кистью, изготовленной из волоса более мягкого, чем волоски на затылке, — кистью, на кончике которой поблескивала капля кроваво-красной краски, необходимой для того, чтобы завершить шедевр. Потом, словно устав ото всех этих требующих невероятной сосредоточенности занятий, она приводила в действие детонатор, в мгновение ока изменявший топографию мира, поворачивала рубильник, возвращавший электричество в разбомбленную балканскую деревушку, водружала знамя на вершине горы. В поисках более утонченных осязательных впечатлений она сажала в суглинистую почву росток тисового дерева, извлекала покрытую известью шпагу из коралловых зарослей на дне моря и поглаживала запорошенную снегом холку эскимосской лайки.

Эти и бесчисленные другие ощущения, навыки и умения стремительно проносились по нервам Нининой руки, но, хотя число их было бесконечно велико, способность руки к их восприятию оказалась конечной. В конце концов наступило насыщение, и рука постепенно перестала обращать внимание даже на те каналы, по которым по-прежнему поступала информация.

Сейчас ей больше всего хотелось насладиться неподвижностью, анестезией, темнотой — наподобие тех, которые она находила под подушкой.

К счастью, одной мысли о темноте оказалось достаточно, чтобы рука полетела по направлению к ней, словно в этой вселенной внетелесных возможностей для полета не требовалось ничего, кроме простого желания летать.

Воздух будто стал более разреженным, более бедным ощущениями, и воспоминания, которые теперь наполняли руку, были успокаивающе родными и знакомыми: хлебные крошки, рассыпанные по простыне, поутру — приятная щетина на подбородке красивого мужчины, мыльная пена в ванне, сверкающая, словно полярные льды, прикосновение к нежному пушку зеленоватого мха, выросшего прямо за порогом дома.

Наконец, прежде чем рука сжалась в комок и окончательно затихла, она заново пережила еще одно воспоминание, о том, как Нина, тогда только-только начавший открывать мир младенец нескольких дней от роду, впервые обнаружила прямо у себя под носом ее — розоватый цветок с пятью лепестками, таинственным образом соединенный с Нининым телом.

Окалина Ада (пер. С. Ильин)

По прошествии четырех часов семнадцати минут на землю упала капля дождя, и Иван воспрянул духом.

Были, разумеется, и другие капли (правда, немного), однако на выбранный для опыта аккуратно расчерченный прямоугольник упала только эта, и Иван тут же включил приборы. Ему нужно было точно выяснить, что происходит с каплей после удара о песчаную почву: долго ли она остается лежать на поверхности, подрагивая, подобно жидкой жемчужине, насколько медленно впитывается, как глубоко проникает в землю?

Получив эти сведения, Иван вполне мог обратиться в человека, способного изменить мир.

Дождь прекратился, и навсегда, через три минуты пятьдесят две секунды. Проделав все, какие удалось, измерения, Иван начал укладываться. Температура немного упала — до 107 градусов по Фаренгейту.

Сидевший в джипе проводник чистил зубы самым ценимым здесь иноземным орудием: «ношкой» — иными словами, швейцарским армейским ножом. В этих местах любой привычный язык тонул в болоте полного непонимания и изменялся до неузнаваемости — точно так же, как здешняя пахотная земля утопала, перерождаясь, в песке и соли. Иван, прищурясь, вгляделся в проводника и только тут сообразил, что перед ним совсем не тот человек, который привозил его сюда вчера.

— А где Яфет? — спросил он, гадая, повезет ли ему получить ответ по-английски.

— Яфет уйди с семьей Яфета, уйти с домом Яфета.

Ну понятно: Яфет увязал прутья, из которых состояла его хижина, навалил их на спину верблюда и убрел — вместе с женой и детьми. Почему эти люди ведут себя так — выдергивают из земли, чтобы соорудить временное жилище, те немногие растения, какие водятся в их краях (ведь дай они себе труд осесть на одном месте и вдохнуть в землю жизнь — в их распоряжении оказалась бы способная к самовоспроизводству почва), — для Ивана оставалось загадкой.

— А ты здесь завтра будешь?

Мужчина, широко улыбаясь, пожал плечами. Зубы его были покрыты пятнами, оставленными листьями лата.

— Слишком много лата, — улыбнувшись в ответ, сказал Иван.

Проводник снова пожал плечами и сделал рукой ленивый, обозначающий эрекцию жест. Он хотел сказать, что только это возбуждающее средство и дает ему силы, потребные для того, чтобы работать, разъезжать с иноземцами по пустыне, драться с представителями других племен и ублажать жену. И вообще существовать, не склоняясь перед жарой и засухой, не позволяя себе свернуться в клубок на песке, лишиться жизненных соков и спечься, подобно глине.

— Ладно, поехали, — сказал Иван.

Он был боссом. Консультант многих правительств и международных корпораций, автор не ходко, но все же продававшейся книги «Прикладная агродинамика метеорологии», Иван вполне мог сойти за армейского генерала с сотнями смертей на совести. Он был белым, у него имелись деньги, много еды, машина и дом, а в доме вода. Он был человеком, который имеет право говорить: «Ладно, поехали».

* * *

Прошло ровно два месяца со дня, в который семья Зильбермахеров, миновав границу Эфиопии, углубилась в Бхаратан, в агрессивно засушливую землю, залегающую четырьмястами футами ниже уровня моря, на середине пути из того, что можно было б назвать Африкой, к тому, что можно было б назвать арабскими государствами.

Едва ли не первым, что уяснили, попав сюда, Зильбермахеры, было следующее: если вы уже не знаете в точности, где находитесь, карта оказывается не чем иным, как красивой картинкой. Вообще, если вы обзавелись привычкой воображать себя находящимся в определенной точке круглого и красочного земного шара, ваше ощущение расположения на планете определяется, скорее всего, степенью понимания того, о чем говорят у вас за спиной, плюс того, что лежит к северу, югу, востоку и западу от вас. Вы понимаете, что находитесь в Венгрии, просто потому, что люди вокруг вас говорят по-венгерски, — то же относится к Австрии и то же к Румынии. Вы понимаете, что находитесь в Сиэтле, потому что люди вокруг говорят по-американски, — то же относится к Канаде и то же к Орегону. В Бхаратане Зильбермахеры не понимали никого и ничего, а потому и находились… нигде.

Насколько могло судить семейство Ивана, африканцы здесь то и дело преображались в арабов. Явственно африканский мужчина в шали и набедренной повязке козопаса мог войти в армейскую казарму и выйти из нее, облаченным в военное хаки, — ни дать ни взять, член сил ООП. Понимание языка могло бы, конечно, помочь им, однако Зильбермахеры, в отличие от прежде стекавшихся в Бхаратан визитеров, лингвистами не были, и то, что произносили бхаратанцы, звучало для них как речи африканского вождя из старых фильмов о Тарзане, а по временам вызывало в памяти репортажи, которые CNN вела в 1991-м с войны в Заливе.

И опять-таки бхаратанцу, чтобы окончательно запутать Зильбермахеров, довольно было напялить выцветшую драную футболку с рекламой «Джим Бима», отчего он, на их взгляд, становился неотличимым от черного американца, слоняющегося в поисках стены, которую можно разрисовать краской из распылителя.

Зильбермахеры не были людьми религиозными, усвоенная ими идеология не позволяла им лезть в верования местных жителей, а в результате у Зильбермахеров не имелось и самого туманного представления о том, во что веруют бхаратанцы, то есть и это оставалось для них тайной. Юной дочери Ивана удалось выяснить, что бхаратанцы считают женщину, выставляющую напоказ свои волосы, груди и бедра, нечестивой: однако этим ее сведения и исчерпывались.

— Они и впрямь какие-то, ну, типа того, заторможенные, — такое она вынесла суждение. — Вроде тех трясунов с юга.

Под «югом» она разумела, конечно, южную часть США, тот же Техас, а не юг Африки — Малави, к примеру, — хотя и то, и другое равно заслуживали ее обидного отзыва.

Собственно говоря, с рядовыми бхаратанцами Зильбермахеры дела почти не имели, поскольку те в большинстве своем жили в пустыне, за пределами армейских лагерей. Скопления их лачуг давали приют мужчинам, женщинам и детям, от которых иностранцам никакого прока ждать не приходилось, в этих разборных пристанищах, походивших на упавшие с неба птичьи гнезда, бхаратанцы коротали свои недолгие жизни, в них же и умирали. Через поселение их медленно струилась узкая речушка, чью воду грязнили песок, соль, экскременты, а порою и трупик ребенка. Любой проезд сквозь такое поселение производил на Зильбермахеров впечатление очень тяжелое, хотя сказать в точности, какую часть их душ он так уж трогал, было трудно. Повсюду вокруг истощенные темнокожие люди молились, прося своего Бога об избавлении, но что это был за Бог: Аллах, Иегова, Сет, Хайле Селассие — кто мог сказать?

Зильбермахеры занимали дом в военном секторе, поскольку, при всем их либеральном чувстве вины, жить в упавшем с неба птичьем гнезде не смогли бы.

Они приехали сюда из Сиэтла, из США — по приглашению. Дело в том, что несколько лет назад эволюционное развитие бхаратанцев достигло уровня, который позволил им наконец обзавестись письменностью, имитирующей их устную речь, и некоторое число чужеземных лингвистов с готовностью взялось за ее изучение. А в результате массовая гибель бхаратанцев от недоедания стала предметом внимания западного мира. Местное правительство видело свою задачу в том, чтобы излечить бхаратанцев от кочевничества, заставить их осесть и начать удобрять и обрабатывать землю — так, чтобы и здешняя зыбучая почва тоже осела на одном месте, укрепилась и начала помогать людям выжить. Иван Зильбермахер видел свою задачу в том, чтобы выяснить, можно ли предпринять что-либо, позволяющее поправить отношения между этой почвой и климатом.

А Иванка Зильбермахер видела свою задачу в том, чтобы сохранить отношения с Иваном. Она состояла в его женах уже двадцать три года — привлекательная жизнерадостная женщина, способная вырабатывать определенное количество энергии и при жаре в 120 градусов, даром что происходила она из страны довольно прохладной. Загар ее казался особенно темным по контрасту с белыми блузками и юбками, которые она неизменно носила. Иванка говорила в шутку, что приобрела здесь еще большее, чем прежде, сходство с цыганкой. Она готовила вкуснейшие запеканки, которые затем охлаждались в холодильнике, — никто из попробовавших их никогда не догадался бы, что происхождением своим они обязаны консервным банкам. Она умела очаровывать несговорчивых чиновников. Умела заставлять враждебно настроенных бхаратанцев отводить глаза в сторону. И была прекрасной любовницей.

Наиболее очевидной общей чертой Ивана и Иванки были их имена, впрочем, почти полная идентичность таковых представляла собой всего лишь совпадение. Иван принадлежал к четвертому поколению американских евреев, имевших в далеком прошлом украинских предков — далеком настолько, что для него оно значило куда меньше того (например) обстоятельства, что хлопья «Келлогс» были теперь не такими сладкими, как в пору его детства, не ведавшую суетливых забот о здоровье. Иванка же была венгеркой, попавшей в США лишь в 1968 году. Двадцатилетняя, никого в чужой стране не знавшая и почти не говорившая по-английски, она сочла удивительное совпадение, вследствие коего имя ближайшего ее соседа оказалось мужским эквивалентом ее имени, достойной темой для разговора, хоть он и давался ей почти с таким же трудом, с каким и любая другая беседа с местными жителями.

— Иван — Иванка — то же самое! — и она улыбалась, испытывая облегчение оттого, что смогла добраться до конца предложения, не совершив по пути ни одной серьезной ошибки.

Иван в то время питал интерес — искренний интерес — к политической ситуации в Венгрии, и это пробудило в Иванке теплые чувства к нему, поскольку все мужчины, с которыми она знакомилась до сей поры, обыкновенно вели разговоры только о телевизоре, еде, погоде и сексе. Ирония, присущая их отношениям, состояла в том, что, какое бы живое чувство ни вызывал этот интерес в маленьком перемещенном теле Иванки, ее словарного запаса для разговоров о венгерской политике попросту не хватало, отчего ей приходилось отделываться увечными клише насчет телевизора, еды, погоды и секса. Иванка пыталась объяснить ему, на что похожа жизнь молодой женщины в Восточной Европе, как отличается она от жизни в Америке. Не зная слов вроде «сознательный», «политическая грамотность», «неравенство полов», она вынуждена была обходиться их грубыми эквивалентами, и каким-то образом ее уверения в том, что «здесь, в Америке, женщина может быть не такая привольная», привели к тому, что она позволила Ивану затащить ее в койку.

Впрочем, в постели он оказался хорош. Ко времени, когда Иванка освоила язык настолько, чтобы суметь понять, действительно ли Иван настроен на ее длину волны, она привыкла к нему до того, что он стал казаться ей мужчиной, которого она так или иначе выбрала бы сама, будь на то ее воля.

Хотя сказать с уверенностью трудно. Если твой мужчина уже в точности знает, какую именно точку на твоей попе следует нажимать средним пальцем, как, не разыгрывая патриарха, отвечать на просьбу передать тебе газету и какой именно сорт шампуня хорош для твоих жестких черных волос, тебе становится трудно судить о нем так, как если б он был недавним знакомым. Ну и к тому же… она любила Ивана. Любила достаточно, чтобы воспламениться желанием прикончить его, когда он после четырех лет супружества загулял на стороне: она тогда выбросила в окно на лежащую четырьмя этажами ниже улицу его одежду, книги по метеорологии, обувь и прочее, потом хлестнула мужа по лицу — да так, что очки полетели в сторону, а потом еще несколько раз двинула по носу. Иван, обливаясь кровью, принес ей, прямо на полу спальни, энергичные извинения, благодаря которым они и зачали первого из трех своих детей.

Дитя это, Лидия, было теперь с ними — здесь, в Бхаратане. Ей уже исполнилось восемнадцать, и, разумеется, воспоминаний о своем зачатии она не сохранила. Подумать о том, что родители вообще предаются плотской любви, — для нее это было все равно, что представить себе Рона и Нэнси Рейган принявшими позу soixante-neuf.[1] По мнению Лидии, единственным в их семье человеком, пригодным для полового акта, была она. Тело у нее было белым и гладким, с угольно-черными волосами, из которых ей больше всего нравились брови и лобковая поросль. Ноги, правда, были коротковаты — генетическое наследие низкорослой матери.

Культурное осеменение, вот что здесь происходило, — отличающиеся необычайным разнообразием иноземные споры время от времени опадали на землю Бхаратана и приживались в ней. Иван был не первым приехавшим сюда метеорологом, да и Иванка — не первой венгеркой. Зато Лидия точно была первым панком готической разновидности. Ни единый бхаратанец отродясь не видел никого, похожего на эту светлокожую американку, одетую во все черное, с черными губами, черными ногтями и гнездом своенравных черных волос на голове.

При рождении ее назвали не «Лидией», а «Ванюшкой» — еще одна шуточка родителей, их дань прошлому. И хотя «Ванюшка» было именем достаточно экзотическим, чтобы удовлетворить страсть подростка к обособлению, выбрала его все-таки не она сама, а потому предпочтение было, в конечном счете, отдано «Лидии». Это имя напоминало ей об одной из ее ролевых моделей — звавшейся так же исполнительнице и музыкантше, которая одевалась в черную кожу и с подвыванием декламировала стихи о том, как она мочила своих домашних зверушек и как папочка имел ее в зад.

Иван и в мыслях не имел обходиться подобным образом с дочерью, однако ни это, ни что-либо еще ее особо не радовало. Предложить он ей мог очень немногое, а все ее попытки навести между ними мосты заканчивались неудачей. Она давала отцу послушать — на своем CD-плеере — альбом «Жнец девственниц», группа «Мертвые души», сама вставляла ему в уши наушники, а он через несколько минут вытаскивал их, заявляя, что эта музыка чересчур монотонна. Монотонна?!? Умора! Правда, когда новые знакомые спрашивали, чем зарабатывает на жизнь ее папа, она с удовольствием отвечала: «Ну, наблюдает за движением облаков, ждет, когда растает снег, примерно в этом роде». Возможность дать такой ответ была упоительна — и потому, что он обличал в отце пристрастие к той самой монотонности, и потому, что позволял ей, тем не менее, внушать друзьям мысль о необычности его работы.

Эта необычная работа и привела семью к самой кромке пустыни, название которой означало, по словам одного армейского лингвиста, «окалина ада». Иван, Иванка и Лидия: вот и вся семья. Двое других детей умерли — один в материнской утробе, другой в мужской уборной ночного клуба, загадив свои жизненные соки чрезмерным количеством неверно подобранных химикатов.

Лидии страшно не хватало ее младшего брата, Майка, из-за него она и с наркотой почти никогда не связывалась.

Разумеется, лист лата она попробовала уже через несколько дней после прибытия в Бхаратан — слишком позорно было бы вернуться в США, так и не выяснив, на что он похож, даром что грязь, оставляемая им на зубах, была ей противна. Приговор, который Лидия вынесла этой дряни, был обвинительным: здешним людям приходится довольствоваться дерьмовыми, примитивными, хилыми вариантами чего бы то ни было — еды, воды, одежды, оборудования, жилья, развлечений — и наркотики их исключения не составляют. Слабенькое дерьмецо! Безусловная трагедия голодающих бхаратанцев представлялась Лидии прямым результатом нескольких легко поправимых недочетов: отсутствия сведений о противозачаточных средствах, отсутствия толковых, сведущих в праве политиков, способных, сидя за столом переговоров, требовать большего, и отсутствия информации об остальном мире, то есть телевидения.

Иванка держалась на положение бхаратанцев иных взглядов: главная беда, полагала она, в том, что у них нет никакой надежды выбраться из Бхаратана — ну разве что вместе с клубами дыма, встающего над погребальным костром. Вот если бы существовало хоть какое-то место, куда они могли бы сбежать… Однако континент и так уж переполняли беженцы, и все как один нищие, ничему не обученные, обессиленные. Сомалийцы бежали в Эфиопию, эфиопы в Сомали, но хоть и отыскивались места, где беженцев не избивали железными осями, оставшимися от брошенных коммунистами сельскохозяйственных машин, или не заставляли толочь собственных детей в ступах для маиса, — оазисов, совершенно свободных от уныния, диареи и смерти, попросту не существовало. Бхаратанцы же обитали в таком отдалении от любого города, до которого они могли бы добраться пешком (редкие верблюды были скорее символами положения в обществе, чем средствами передвижения), что и кочевая их жизнь ограничивалась одними и теми же скудными сотнями миль пустыни, по которой они передвигались так же бездумно, как гонимые ветром песчаные дюны, норовившие завладеть немногими клочками обрабатываемой земли.

Иванка надеялась, что муж сумеет как-то поправить это, однако и на сей счет у нее имелись сомнения. С другой стороны, она питала сомнения еще большие по поводу собственной инстинктивной потребности помогать местным жителям, потребности, внушавшей ей мысль об усыновлении бхаратанских сирот.

Она заговорила об этом с Иваном и Лидией всего через несколько дней после приезда сюда, однако те никакого энтузиазма не выказали.

— Я понимаю, ты все еще горюешь из-за потери нашего малыша, — сказал Иван, — но если серьезно думать об усыновлении, почему бы не взять, когда мы вернемся в Штаты, брошенного американского ребенка? Жизнь есть жизнь, у белого ребенка больше шансов прижиться и найти счастье в американской среде, чем у переселенного в чужую страну бхаратанца. К тому же, нет никакой гарантии, что наш климат и спектр бактерий не прикончат любого из этих ребятишек так же верно, как голод и малярия.

Реакция Лидии, хоть и совсем иная, свелась примерно к тому же.

— Слушай, мам, я понимаю, тебе здорово не хватает Майка, мне тоже, но ведь, усыновив какого-нибудь, ну, типа того, задрипанного черного младенца, ты же Майка не вернешь, так? Я хочу сказать, господи, мам, у нас и своих проблем хоть завались.

Иванка погадала, какие такие проблемы у Лидии на уме, однако, подозревая, что касаются они, скорее всего, неладов с мальчиками да горестных размышлений о коротковатых ногах, давить на дочь не стала. Ей вовсе не улыбалось еще раз выйти из себя и выдать дочери, крича во весь голос, очередную лекцию об ужасах жизни под властью жестокого политического режима, — лекцию, из которой Лидия все равно ничего не поймет. И потому она просто продолжала лелеять тайное сочувствие к бхаратанцам и готовить еду в своем оборудованном кондиционером доме, где можно было хотя бы дышать полной грудью.

Каждое утро Иванка помогала разгружать и распределять доставляемую на грузовиках гуманитарную помощь, но, если не считать этого, из дома выходила нечасто. Она понимала, что усилия, которые ей придется приложить, чтобы доехать с Иваном до Окалины Ада и целый день таращиться там на песок, лежат за пределами того, на что способна подвигнуть ее преданность мужу. Дома, в Сиэтле, она была щедра на пожертвования, на помощь в разного рода безнадежных и бескорыстных затеях, сознавая, впрочем, что в ней слишком много цыганской крови, которая вряд ли позволит ей пожертвовать ради такой затеи еще и жизнью. Да и собственное общество не внушало ей скуки, способной, в отсутствие прочих стимулов, погнать ее из дома, как Лидию, которая что ни день отправлялась в своем готическом прикиде слоняться по поселениям бхаратанцев. Что могли думать нищие обитатели пустыни об этой бродившей кругами черной вампирше с торчащими дыбом волосами? Иванка не могла удержаться от улыбки, размышляя о своей ответственности за то, что в мире появилась такая вот несусветная особа.

Что до нее самой, она предпочитала сидеть под крышей, слушая коротковолновый приемник, поддерживая в доме порядок, читая книги и ожидая телефонных звонков. Пустыни Иванка избегала еще и в стараниях не дать обостриться своему хроническому конъюнктивиту. И уж тем более не хотелось ей подцепить глазной герпес, приобретший в этой стране характер эпидемии. У всех бхаратанцев глаза были налитыми кровью, гнойно-желтыми, млечными от катаракт, и потому Иванка не чувствовала себя здесь такой уж не приспособленной к жизни. Раньше она часто в шутку говорила Ивану, что единственное место, в котором белки ее могли бы вновь поздороветь, — это Пештский район Будапешта с его правильной химической смесью свежего восточноевропейского воздуха, выхлопов «трабантов» и алкогольных паров. Вне Венгрии она без глазных капель и шагу ступить не могла, временами замирая в самых странных, самых неудобных местах, чтобы закапать под веки. Как-то в Лос-Анджелесе, на выезде из парковки супермаркета, ей довелось живо припомнить страх перед милицией, донимавший ее в последние прожитые в Венгрии недели: откуда ни возьмись вдруг выскочили полицейские, размахивая оружием и крикливо требуя, чтобы она легла ничком на землю. Потом уж выяснилось, что полицейские, увидев, как она закапывает лекарство в глаза, сочли ее наркоманкой. В другой раз, во время собеседования, которое Иванка проходила в надежде получить работу, она вдруг резко откинула голову назад, отчего рот у нее приоткрылся под действием сил земного притяжения, и выдавила себе на глазные яблоки несколько целительных слезинок. «Ижвините», — неразборчиво проурчала она: напряженная шея не позволяла ей толком справиться с собственным голосом. Впрочем, работу она получила, и не только по причине красоты этой самой напряженной шеи. Иванке сходило с рук практически любое поведение — благодаря победительным манерам, умению обращаться с людьми и выговору, мгновенно выдававшему в ней иностранку, на которую распространяется принцип презумпции невиновности. Во всяком случае, в Америке. Здесь, в Бхаратане, она была м’гени для африканцев и неверной для арабов — морской свинкой среди африканских кабанов.

Она скучала по оставленным в Сиэтле подругам. Временами, когда Иван разговаривал с кем-то из чиновников о генетической конституции кактусов или казуарин, ее донимало желание оказаться в кафе с Уинни и Фран, послушать, как они болтают об искусстве или государственных пособиях.

— Куда разумнее завозить сюда что-нибудь вроде некрасивых, но способных пережить засуху окотилл, чем высаживать миллионы маков, которые зацветут лишь после дождя, — доказывал Иван. — Маки отлично выглядят на фотографиях «Нэшнл джиографик», однако почву они не связывают, млекопитающим в пищу не годятся, а спустя неделю от них и вовсе следа не останется.

Ну да, конечно, все это замечательно, — думала Иванка, — однако как будут чувствовать себя сами пересаженные сюда окотиллы?

Ивану, похоже, было все едино, где жить — пусть даже нигде, лишь бы ему не мешали применять и совершенствовать навыки, приобретенные в избранной им научной области. Собственно, это, считала Иванка, составляло одно из его достоинств. Пусть и честолюбивый, он не был помешан на успехе той разновидности, что непременно требует определенного дома, марки машины, сорта шампанского, городского района. Его цели лежали далеко за горизонтом, возможность достижения их оставалась почти неосязаемой, однако, продвигаясь к ним, Иван готов был довольствоваться малым и не чурался развлечений.

По крайней мере, таким он был дома, в Сиэтле. Здесь, в Бхаратане, Иван казался куда более увлеченным своими исследованиями, забывшим, что в жизни есть и еще кое-что, — иными словами, менее падким до секса.

С каждой проходившей неделей все возрастала вероятность того, что Иван проведет весь день и половину ночи в пустыне, со своими калькуляторами и приборами, а ей придется довольствоваться в постели чтением книг. Когда же из Японии пришли ящики с новым оборудованием (для чего, Господи Боже?), Иванке пришлось привыкать еще и к отлучкам Ивана в пустыню, занимавшим по трое суток кряду…

— А как насчет того, чтобы время от времени увлажнять мой маленький кактус? — поддразнивала она мужа, и тот с готовностью откликался на это предложение, если, конечно, оказывался рядом.

Что касается Лидии, одиночество и отсутствие внимания со стороны отца у нее, похоже, никаких возражений не вызывали. В последние два-три года, и это самое малое, она демонстративно отдавала предпочтение отношениям, которые можно поддерживать, беседуя по телефону или перекрикивая шум усилителей в ночном клубе. О возможности спокойного общения с другим человеческим существом Лидия судила по тому, сходит ли ей при этом общении с рук любимая майка, выпущенная к выходу альбома «Соскребая зародыш с колес», — на майке был изображен распятый Христос, под которым значилось: «Надумал слезать, слезай и молись!». Безошибочный тест этот выдерживали немногие.

Иванка, в очередной раз попытавшись понять, кто и что представляется по-настоящему важным ее завязшей в своей субкультуре дочери, вспомнила, что у той осталось в Америке подобие ухажера, юноша по имени Стиво. И потому как-то утром спросила у Лидии, мрачно сидевшей над завтраком, вертя в пальцах письмо от него:

— Ты скучаешь по Стиво?

— Наверное, — ответила та.

— Вы действительно были близки?

— Да, конечно, — сказала Лидия. — Устойчивые отношения. Мы даже музыку слушали с общего плеера — ну, типа того, что один наушник у меня, другой у него. Такие вещи обращают людей, вроде как, в единую личность.

— А что тебе в нем нравилось больше всего?

— Да я не знаю. Наверное, — она проказливо улыбнулась, — то, что он идиотских вопросов не задавал.

В одном Лидия и бхаратанцы были схожи — сказать, удалось ли тебе повергнуть их в смущение или поймать на лжи, было невозможно. Краснеть чернокожие бхаратанцы, насколько понимала Иванка, просто-напросто не умели. А Лидия, добиваясь готической бледности, намазывалась так густо, что никакому румянцу пробить ее белила нечего было и пробовать. Конечно, пот, коим она обливалась, подолгу гуляя под яростным солнцем, смывал верхний слой белил, однако, если Лидия и возвращалась домой раскрасневшейся, краснота эта сохранялась лишь до часа, в который она отправлялась в постель.

Никого в Бхаратане Зильбермахеры особо не интересовали — исключение составлял Ральф Кравиц, армейский переводчик, которого Небеса, похоже, послали им, чтобы они не утратили приобретенных дома навыков общения с людьми. Как это ни удивительно, Кравиц пару лет проучился на биолога и, стало быть, обладал запасом знаний, позволявшим ему спорить с Иваном. Кравицу нравилось изображать «адвоката дьявола», отрицать полезность Ивановой работы. Иванка же слушала их споры с великим удовольствием, поскольку мужа они распаляли пуще и пуще, а это не давало ей забывать о том, почему она его все еще любит. После визитов Кравица Иван всегда был особенно хорош в постели, к тому же визиты эти радовали Иванку и тем, что давали ей повод принарядиться — дабы понять, не мог ли и Ральф оказаться, в другом мире и в другое время, мужчиной, которому захотелось бы затащить ее в койку.

Обычно ночь заставала их троицу (Лидия предпочитала обществу Ральфа ремиксы группы Nine Inch Nails) обсуждающей относительное верховенство Жизни и Смерти. «Как это все похоже на Восточную Европу!» — думала Иванка, потягивая ледяное питье и слушая разгорячившихся мужчин.

— Жизнь и в самом деле стремится проявлять заботу о другой жизни, — настаивал Иван. — Плодовое дерево вопреки всему старается принести пользу. Задумайтесь над этим! Куда легче было бы просто расти, не заботясь ни о чем, кроме себя: стать какой-нибудь ползучей колючкой с побегами, похожими на колючую проволоку, и вкусом как у золы — вот вам и вся Жизнь ради Жизни. Ан нет: растение проходит через миллион сложных биологических изменений и лишь для того, чтобы давать плоды — сочные, вкусные, красивые, съедобные.

— Полезность вещь субъективная, — возражал Кравиц. — Плод кажется вам таким чудом лишь потому, что мы научились питаться им. Самому же плоду на нас наплевать. Да и кроме того, все это лишь временное уклонение от истинного пути — нечто, происходящее в мгновенное тысячелетие, зажатое между потоками лавы. Начать с того, что Земля развитию жизни не помогала и сейчас помогать не желает. Вы заметили, насколько возросла вулканическая активность? Лава — совершенный истребитель жизни. А видели вы когда-нибудь, как движутся песчаные дюны? Они издают звуки: они гудят на ходу, и это страшно до колик. И знаете, чего желает песок? Всего-навсего пройтись по озерам, дорогам, людским поселениям, по всем пахотным землям, которые и составляют-то лишь восемь процентов поверхности планеты, — песчаные дюны это просто-напросто акры самоходной Смерти.

— Вы ошибаетесь, Ральф, ошибаетесь. Жизнь побеждает вопреки всему. Само назначение любого живого организма состоит в том, чтобы выжить, воспроизвестись и процветать…

— Ага, так ведь и песок воспроизводится и процветает.

— Жизнь, Ральф. Жизнь! Все, что получает хотя бы малейшие шансы роста, все растет. Лишайник разрастается на обломках автомобиля. Мох — на куске дерьма.

— Возможно. Однако нельзя накормить миллионы голодающих людей одним только мхом и лишайником. Особенно, если и то, и другое придется соскребать с обломков автомобиля или куска дерьма.

Так ли уж голодают десятки тысяч бхаратанцев, проживающих в лагерях, которые обступают Окалину Ада, — это было вопросом спорным. Международные гуманитарные организации уверяли, что голодают, и рассылали по всему миру брошюры с призывами о помощи, обращенными к людям вроде Иванки Зильбермахер, — она и помогала, щедро, даже до появления первых намеков на то, что работа мужа приведет ее сюда. Однако другие наблюдатели высказывались более цинично. Лидия держалась того мнения, что мужчины-бхаратанцы живут в свое удовольствие — пролеживают бока по лагерям, болтая друг с другом, пожевывая листья лата, попивая самогонку, которую они сбраживали из поставляемого им в виде гуманитарной помощи зерна, да зачиная новых маленьких бхаратанцев.

— Если бы они оторвали задницы от земли и начали выращивать что-нибудь съедобное или, типа того, помогали бы женщинам в домашних делах, стряпне, сборе кореньев и прочем, жизнь здесь, глядишь, и наладилась бы, — как-то сказала она. — Небось, чтобы хариться, сил у них хватает, так?

— Ну зачем так говорить? — вздохнула Иванка. — Знаешь же, нам это слово не нравится.

— Госсподи, мама, я же серьезно!

— И все равно, чтобы показать, что ты говоришь серьезно, пользоваться этим словом необязательно.

Однако именно это слово использовал Ферджи Шипли, по прозвищу Феска, обсуждая с Лидией во время их дружеских бесед за армейскими бараками проблемы бхаратанцев. Замечание насчет того, что мужчинам-бхаратанцам хватает сил, чтобы хариться, было прямой цитатой из его речей.

— Гуманитарные организации уверяют, будто сотни тысяч людей помирают с голода, это че такое значит? Значит, куча народу голодает, правильно, так в здешних местах всегда голодала куча народу. И из этих голодающих некоторые, может, слабеют и заболевают. А из них некоторые слабеют и заболевают до того, что им уже никакая еда впрок не пойдет. Они все равно помрут, никуда не денешься. Так разве это настоящий голод? Я ведь о чем — разве эти козлы сохнут и помирают потому, что им лопать нечего? Дело же не в этом, точно тебе говорю. Им надо таблетки давать, которые фармацевтические компании производят, а им их никто ни хрена не дает. Ведь есть же таблетки от малярии, есть от поноса. Черт, да эти несчастные ублюдки мяса месяцами не видят, а им даже таблеток с железом и тех нипочем не дают.

Сколь бы сильное впечатление ни производила на Лидию способность Шипли к политическому анализу, как мужчина он ей не нравился ничуть. Ее свидания с этим лишенным подбородка, большеглазым, разгуливающим в феске армейским капралом носили характер чисто деловой: Шипли мог доставать за границей то, что ей требовалось. Армейские каналы снабжения походили на немыслимо длинные реки, которые, змеясь, ползли в Бхаратан из далеких, прохладных стран, производящих наркотики.

Шипли же хватало ума не тянуть лапы к чему бы то ни было из принадлежащего Лидии — кроме денег.

— Ну у тебя и пособие, — однажды присвистнул он.

— Да ладно, — пожала плечами Лидия. — Я же попусту трачу здесь жизнь, как и ты. Тебе за это платят, ну пусть платят и мне, так? Я могла бы сейчас сидеть в Сиэтле, «Годфлэш» слушать.

Пособие и вправду было не таким уж большим, особенно для американки. Просто его размер не учитывал особенностей жизни в Бхаратане, где и тратиться было не на что, и покупать почти нечего. А если не считать посещения армейской рождественской пьянки, устроенной на авиабазе Крэнфилд, что стояла неподалеку от границы с Суданом (какой роскошный прохладный туман устроили там армейские, вытащив кондиционеры под открытое небо и залив в них шестьдесят галлонов воды), так она и не ездила никуда. Родители, которых немного мучила совесть за то, что они ее сюда притащили, не решались урезать приходящие ей суммы, так что деньги к Лидии шли и шли. Родители полагали, что она эти деньги откладывает. Она и откладывала — большую их часть, благо Шипли обходился ей довольно дешево.

Но хотя бы одна особенность жизни посреди Окалины Ада была для Лидии большим облегчением: отсутствие ухажеров. В эту пору ее жизни Лидия не испытывала ни нужды в «отношениях», ни желания их заводить, однако дома деться от них было некуда, поскольку секс составлял энергетическую основу молодежной культуры. Лидию беспокоили ее соски: они занимали на груди слишком много места, да и окружия их были чрезмерно темными — захочет ли хоть кто-нибудь из мужчин притронуться к ним? Другое дело, что ей и самой не хотелось, чтобы кто-нибудь из мужчин, во всяком случае, из тех, кого она знала, к ним притрагивался. Лидия читала в глянцевых женских журналах статьи о феллацио, повторяя вслух содержавшиеся в них наставления, хотя даже мысль о том, что конец какого-нибудь дурака может оказаться у нее во рту, внушала тошноту. А еще ее тревожили складки, появлявшиеся на животе, когда она сидела или наклонялась, — означает ли это, что, занимаясь сексом, она никогда не сможет быть наверху?

Даже дружба с девушками, и та затрудняла ее, особенно в отсутствие проблем с парнями, о которых можно было бы посудачить, но, с другой стороны, одинокое хождение на концерты порождало сложности — и во время них, и (в особенности) после, — которых занятие это не стоило.

В последнее время Лидия подумывала о том, чтобы расслабиться и пожить без всякого секса, а после, за несколько дней до отъезда, дать кому-нибудь разок (а еще того лучше, только поманить и не дать), чтобы по возвращении в США получить от парня — какого-нибудь Абуда или Насрата — письмо со словами о том, что он никогда не забудет страсти, которую они разделили друг с другом, и сгорает от желания снова быть с ней. Впрочем, все это были пустые мечты! Бог знает, во что ей могло бы обойтись такое письмо!

Она без устали запасала разные разности, которые могли обрести по возвращении домой силу, гораздо большую той, какой обладали здесь: вещи, впечатления, знакомства. То, что здесь выглядит неприятным, неудобоваримым, даже пугающим, станет там, в Сиэтле, ценнейшей культурной валютой. Наткнуться посреди стоянки грузовиков с гуманитарной помощью на раздувшийся труп ребенка — переживание, что и говорить, тошнотворное, однако воспоминания о нем способны высечь в душах ее друзей искру благоговейной зависти. Да те же прогулки при 120-градусной жаре — «Ну а как же, — скажет она недоверчиво внимающим ей друзьям, — иначе я бы там просто подохла со скуки».

У плеера Лидии имелась функция «запись», что позволило ей запастись похоронными песнопениями бхаратанцев. Она знала в Сиэтле пару ребят, игравших в усложненно-примитивной индустриальной фанк-группе под названием «Гибридная спора», так они, ради того, чтобы опробовать бхаратанское пение, пошли бы и на убийство. Они могли даже принять ее в группу, лишь бы получить эти записи, — Лидия немного пела, играла на ударных, а там, глядишь, начала бы и на клавишных лабать, на тех, в которые вставляются карты с памятью. Лучше уж в музыкантши податься, чем изучать металлургию и ювелирное дело — новейшее из занятий, к которым пытались склонить ее родители.

— Интересное же дело, — убеждала Лидию мать. — Ты ведь все время ищешь на базарах всякие чудные металлические браслеты, амулеты, пряжки для ремней, а так сможешь мастерить их сама и продавать людям вроде тебя.

Однако если и существовал хоть какой-то способ навести Лидию на мысль о самостоятельном заработке, то он определенно был иным: она не хотела лишаться повода для ходьбы по базарам, не желала мастерить украшения для кого бы то ни было, кроме самой себя, и к тому же, ей не понравился намек на то, что существует некий разряд людей «вроде нее».

— Ладно, мам, — нараспев ответила она, — давай подождем, посмотрим, как все сложится.

В металлургии Лидию с самого начала интересовал аспект алхимический — прочитанные ею книги по ведовству содержали целые главы об алхимиках, и Лидии они показались клевыми.

— А знаешь, то, что пытаюсь проделать я, — это ведь тоже своего рода алхимия, — однажды сказал ей Иван.

— Ну еще бы, пап, — ответила она.

И в доме Зильбермахеров, и вокруг него соблюдались строгие меры безопасности, поскольку бхаратанцы могли счесть имеющим ценность практически все — за вычетом разве что атрибутов проводимых Иваном исследований, — хотя бы и воздух, благо, кондиционеры обращали адское пекло в нечто такое, что даже глоталось легко и с приятностью, точно холодная вода.

— Запирай свою комнату, запирай, — говорил Иван Лидии всякий раз, как она покидала дом. — Ты же не знаешь, вдруг они твой плеер сопрут.

От этих трогательных потуг внушить ей мысль о реальности подстерегающих ее опасностей Лидия лишь горестно возводила глаза к своей черной-черной челке: ну почему отец неизменно попадает пальцем в небо? Уж что-что, а плеер она всегда носит с собой.

Кстати сказать, ничего у них и не пропадало. Даже Иван вынужден был это признать. Единственным, что ему приходилось с непонятной частотой пополнять, был запас шариковых ручек.

— Ты их, что ли, таскаешь? — как-то спросил он у вернувшейся с прогулки дочери. Лидия пожала плечами, сдирая с себя промокшую шаль, под которой обнаружилась стянутая черным лифчиком, поблескивающая от пота ложбинка между грудей.

— Я пишу в Штаты, подругам, — сказала она, на слабоумный манер выпячивая нижнюю губу, чтобы сдуть вверх спутавшиеся, потные волосы.

— У тебя, похоже, куча подруг.

— Ничего подобного, — возразила она. — Просто я пишу длинно.

На самом деле, ничего она не писала, разве что почтовые открытки, да и те редко. Писанину Лидия терпеть не могла, не видела в ней никакого смысла — и даже уважала бхаратанцев, которым удавалось обходиться без нее многие тысячи лет. Когда Лидия начинала скучать по подругам, то просто звонила им по телефону.

— Врубись, я приволокла сюда, ну, типа того, кучу одежды, — доверительно ворковала она в трубку, зажимая ее между подбородком и ключицей и наклоняясь, чтобы продырявить волдыри на ступнях. — Вроде как, натащила барахла, которое тут ну-у-у никак не наденешь, всякие там перчатки, меховые сапожки и прочую херню. Но ты же понимаешь, надо было как-то набрать вес, разрешенный для багажа. Плеер с компактами, их, типа того, разрешают в салон брать, а что я еще могла сюда привезти?

— Да, оставаться здесь, ну, вроде как, верной себе, трудно. Я тут в черном платье хожу — знаешь, длинный драный подол, лиф на шнурках с низким таким вырезом, а к нему еще сапоги со шнуровкой. И волосы так, представляешь, взбиваю, только приходится грудь шалью закрывать, понимаешь, у них же тут религия, а жарища такая, ты не поверишь. За пять минут я вся, типа того, в поту тону, лохмы к морде липнут, а между сиськами вообще струи текут, знаешь, я прямо боюсь, что у меня подметки, ну, вроде как, расплавятся.

— …

— Да, правильно, я могла бы, как мама с папой, ходить вся в светлом. Потому что черное, оно, вроде как, тепло поглощает, помногу. Вот поверишь, я тут никого в черном не видела. Но я ведь что хочу сказать, выходит, тут еще важнее держаться за то, во что веришь, правда?

— …

— Донна? Да, ее распятие у меня.

— …

— Ну уж. Она как-то ночью подваливает ко мне в клубе и давай, типа того, выеживаться. Говорит, я, вроде как, вешаюсь на парня, с которым она ходит, на Кита, а он ей, типа того, вообще ни на фиг не нужен, потому что говнюк говнюком, а я ей говорю, вроде: «Слушай, Донна, да я его даже не знаю», а она: «Ну, конечно», вообще так неприятно себя повела, представляешь? Ну и напоминает мне насчет распятия, а я говорю: «Да, правильно, только оно не со мной, понимаешь? Ну то есть, оно отличное, но я, типа того, не всегда его надеваю, потому что боюсь на тебя нарваться». И напоминаю ей про десять баксов, которые она мне задолжала, а она говорит: «Какие еще десять баксов?» и прочее, а потом понесла чего-то про Кита, что он весь обкуренный, а я думаю: «Вот и ладно, беби, выходит, ты просто толкнула мне распятие за десять баксов».

— …

— Ну да, клевое. Здоровенное такое — знаешь, как пицца. И, все, типа того, в драгоценных камнях, они, вроде, вместо четок, и его так приятно держать, такой у него материал и все, и всегда теплое, представляешь, потому что оно у меня на груди, понимаешь, прямо у сердца. Самое клевое, что у меня есть. Оно такое греховное.

* * *

За время, проведенное в Бхаратане, распятие навлекло на Лидию неприятности всего один раз. Как-то к ней подвалил, ухмыляясь, морщинистый старикан в набедренной повязке и истертой до нитки фланелетовой рубашке. Вид у него был такой, точно он уже перевалил за максимальный в этих местах ожидаемый срок жизни, за сорок, и мог в любую минуту свалиться замертво к ногам Лидии. «Ты христианин», — прохрипел старик, тыча пальцем в ее усыпанное камнями сокровище. «Моя христианин». И он упал на колени, махнув ей рукой, давай, мол, присоединяйся. Лидия послушалась.

— О, Бог Иисус, — произнес старикан, сжимая скелетообразные ладони. — Мы молиться. Отче наш, сущий. Да будет твоя. На земле, как на небе. Дай нам днем хлеб. Отличи нас от врагов. Свое есть царство. Аминь.

Он взглянул на Лидию — может, она тоже хочет что-то добавить?

— Послушай, Отец Небесный, — сказала Лидия. — Ты, типа того, попрыскал бы тут дождичком, идет?

Один жгучий день прибавлялся к другому, и недели, проведенные Зильбермахерами в Бхаратане, вырастали в месяцы. Иван трудился изо всех сил, тут сомневаться не приходилось, однако Иванка, собираясь сюда, полагала, что дело ограничится шестью-восемью неделями, и теперь все ее запасы подходили к концу. Не самые, конечно, необходимые вещи, такие, как хлеб, кетчуп, рыбные консервы и пепси, — это все поставляла армия, — но мелкие предметы роскоши, делавшие сносной жизнь в суровой чужой стране.

— А где шоколадки, мам?

— Шоколадки все вышли, лапушка.

— А печенья шоколадные?

— Тоже.

Армия — организация мужская, гигиенические прокладки к числу поставляемых ею запасов не относятся, так что, когда закончились и они, Иванке с Лидией только и осталось, что отнестись к этому по-философски.

— Будем пользоваться тряпичными полосками, как бхаратанки, — вздохнула Иванка.

— Клево, — сказала Лидия, поскольку и этому предстояло стать дома ценной культурной валютой.

— Если, конечно, ты не хочешь тампоны попробовать.

— Ну уж нет! Очень мне нужен стафилококковый шок!

— По-моему, его вызывала всего одна марка, да и та давным-давно. Не сомневаюсь, что их уже исследовали и все там поправили.

— Поправишь их, как же!

В итоге Иванка и Лидия начали резать на полоски запасное постельное белье.

Кравиц, узнавший об этом с некоторым запозданием, просто в отчаяние пришел.

— Вы с ума сошли, — сказал он. — А что вы будете делать, когда вернетесь в Штаты и там наступят холода?

— Наверное, купим новые простыни.

— Это же пустая трата денег! — Кравиц покачал головой. — Сказали бы мне. На армейских складах валяются целые кипы ворсистых хлопковых одеял, которые никто тут использовать не собирается, — и уж тем более обратно отправлять.

— Правда? — произнесла Иванка. — Какой ужас! Почему же вы не раздадите их бхаратанцам? Они так нуждаются.

— По-вашему, в Окалине Ада кто-то нуждается в одеялах?

— По ночам тут бывает очень холодно.

— Да, понимаю, но ведь есть и другая проблема. Одеял всего несколько сотен, а бхаратанцев тысячи. Кто будет решать, кому давать, кому не давать? Это же не продукты, которые можно делить поровну.

— По-моему, это не такая уж и неразрешимая проблема. Чтобы справиться с ней, довольно здравого смысла и чуткости.

— Здравого смысла и чуткости? Вы их от армии ждете? Спуститесь на землю, Иванка, и просто скажите мне, сколько вам нужно одеял.

По прошествии еще трех недель Иванка начала понимать, что долго ей на Окалине Ада не протянуть. Она и вправду чувствовала себя несчастным пересаженным сюда кактусом, с той лишь разницей, что до его способности приспособляться к окружающей среде ей было далеко, — не то чтобы слабым, но не совместимым с этим климатом зимним цветком, который воткнули в прокаленную солнцем соленую землю, надеясь, что он так или иначе пустит корни.

Пристрастие к экзотическому и чуждому, вследствие которого она, живя в Америке, так увлекалась Африкой и Ближним Востоком, испарилось полностью, словно нейтрализованное какой-то химической реакцией: теперь Иванка тосковала по всему привычному и знакомому. Открыть последнюю банку коктейльных сосисок, которые она в прошлом даже и не любила, — значило испытать скорбное чувство утраты. Любимая тушь для ресниц, которая была случайно оставлена на солнцепеке, прокалилась настолько, что кисточка сплавилась с его содержимым. Все привезенные с собой книги она уже прочла и перечла, а в армейской библиотеке не было ничего, кроме коротких романов о мужчинах с именами Хэнк, или Макс, или Тед, нисколько не огорчавшихся, если на их бронежилеты попадали брызги чьих-то мозгов. И, что было, возможно, самым худшим — ворсистые хлопковые одеяла тоже подходили к концу, а после того, как Ральф попытался, довольно неуклюже, приударить за ней, Иванке расхотелось обращаться к нему с новыми просьбами. Ивана, почти уж и не появлявшегося в доме, ей не хватало ужасно.

«Я и впрямь оказалась в аду», — сказала она себе, да еще и матери об этом написала. Зря, кстати сказать, написала — мать, проживавшая в венгерском городке набожная старая галоша, лишь отчитала ее за нечестивое использование слова «ад». Прилетевшие по воздуху страницы ответного материнского письма пространно растолковывали Иванке словами привычного некогда языка, читать на котором ей было теперь на удивление трудно (то ли почерк матери с возрастом становился все хуже, то ли мозг Иванки был отравлен чрезмерными дозами иностранщины?), о ее «миссии» в этой «первобытной стране», о посланной Небесами возможности «нести Слово Божие» туда, где оно нужнее всего. Иванка вздохнула и сложила письмо, обескураженная тем, что мать, когда-то родившая и вырастившая ее, стала теперь для нее бесполезной. «Нести Слово Божие»? Да ей не хватило бы сил и на то, чтобы соорудить запеканку, — даже если бы от всего, потребного для стряпни, не остались одни поскребыши.

Ей уже и бхаратанцев было ничуть не жалко. У водителя грузовика, работавшего в Комиссии ООН по беженцам, имелось для ее состояния собственное определение: износ сострадания. «У вас износ сострадания», — сказал он Иванке, помогавшей ему выгружать из машины продукты. И на следующий день она решила больше на разгрузку не ходить — надо быть сумасшедшей, чтобы вылезать в такую пылищу на 120-градусную жару, когда глаза у тебя и так уже воспалились от слез и инфекции, а в голове колотится боль.

— Надо поговорить, — в конце концов сказала она Ивану, вернувшемуся как-то в три часа ночи домой после долгого сидения под огромным безоблачным небом и попытавшемуся проскользнуть мимо нее в кабинет.

— Я почти вплотную приблизился к открытию, — вяло сопротивлялся Иван, пробегаясь пальцами вверх и вниз по листам бумаги, которые он прижимал к груди.

— Вот об этом я поговорить и хочу, — сказала она. — Я никак не могу понять, какой прок может принести хоть кому-нибудь то, чем ты здесь занимаешься.

Иван издал нервный смешок, ему не хотелось сердить ее.

— Вряд ли стоит оскорблять меня лишь потому, что… — он замолк, опасаясь совершить ошибку. Он был уверен: Иванка негодует на его работу просто оттого, что ей не хватает мужа в постели, но и слишком хорошо знал ее, чтобы решиться сказать об этом — и не просто из страха, что жена взорвется и осыплет его оскорблениями, на которые так падки обиженные, раздраженные женщины. Ничуть не меньше боялся он и ошибиться в догадках насчет того, что у нее на уме, — в прошлом это случалось нередко, и всякий раз Иван, к стыду своему, обнаруживал, что ему остается только завидовать аналитическим способностям жены; короче говоря, Иван боялся, что она окажется кругом права, а он — кругом неправ.

— Послушай, мы оба устали, — вздохнул он, с облегчением ухватываясь за возможность пригасить мягкими словами то, что сам же и начал. И слова помогли — а может быть, Иванка вовсе и не собиралась с ним ссориться.

— Насколько я могу судить, — сказала она, — любому идиоту, ну хорошо, любому западному идиоту понятно, что тут требуется сделать. Бхаратанцам необходимо осесть и научиться выращивать на своей земле хоть что-нибудь, так? Может, они это сделают, может, нет, никто не знает: во всяком случае, от тебя и не ждут, что ты сможешь склонить их к тому или к этому, правильно? А местный климат, ну, в общем, здесь явно не хватает дождей, так? Ты провел уйму измерений, работал как вол. Уверена, если бы бхаратанцам необходимо было понять, что происходит и чего не происходит, когда на их землю падает дождь, ты бы давно уже это выяснил и им бы растолковал. Но на самом-то деле им нужно только одно, чтобы дожди шли почаще, так? ООН наверняка это знает и бхаратанцы тоже, и тем не менее, ты здесь уже три месяца, ты все еще работаешь день и ночь, и кто-то продолжает за это платить.

— И что? — Он понимал, что серьезной отсрочки ему это «и что?» не даст, и все же ухватился за него, точно мышь, издающая писк, когда ее прихлопывает мышеловка.

— Так кто же за это платит и почему?

Иван опустился в кресло, положил на пол рядом с собой бумаги.

— Существует кое-что, о чем я тебе не сказал, — произнес он.

— Слушаю, — отозвалась она.

— Мою работу оплачивает не ООН, они потратили всего несколько тысяч на то, чтобы я мог пользоваться военной связью. А уж бхаратанцы ее тем более не оплачивают.

— Да, — сказала она, складывая тонкие руки под грудью — знакомый, опасный жест.

— Ее оплачивает «Фуджумара-Агкор».

— Да, — повторила она, слегка поводя бицепсами под тонкими рукавами хлопкового платья.

— Это новый конгломерат, результат нескольких слияний. Специализируется на лекарствах и удобрениях. Они считают, что моя работа может в будущем принести им пользу.

— А как насчет настоящего?

— Пока они довольны.

— Ну еще бы, — резко произнесла Иванка. — Платить-то им больше не приходится.

— О чем ты?

— Они перестали тебе платить. И ты работаешь задаром.

— О… откуда ты знаешь? — он порадовался тому, что успел сесть, — голова у него шла кругом, во рту пересохло.

Иванка заговорила негромко, покачивая вверх-вниз упирающимися пятками в пол ступнями.

— Это такое… женское свойство.

Американизм, отягощенный сильным венгерским акцентом, показался Ивану до странного непривычным.

— Женщины рождаются как раз для того, чтобы отвечать на некоторые телефонные звонки. Что-то, присущее нам, эти звонки словно притягивает. Когда мужу звонит любовница, чтобы спросить: «Иван, дорогой, когда я тебя снова увижу?» — трубку неизменно снимает жена. А когда звонит незнакомый японец, чтобы сказать: «Пожалуйста, передайте мужу, что время вышло, что он перебрал выделенные ему средства, что он вообще перебрал по всем статьям, а поскольку результатов никаких нет, мы больше не сможем посылать ему приборы, химикаты или деньги», — и в этом случае трубку снимает она же.

Иван, приоткрыв рот, в ужасе смотрел на жену.

— Почему же ты мне не сказала? Такой важный звонок!

— Ооо… наверное, потому, что я женщина скрытная. — Губы Иванки словно взбухали от гнева. Пальцы впивались в бицепсы. Иван понимал — еще пара секунд, и она взорвется.

— Ну… э-э… неважно, тот же человек прислал мне письмо со всеми плохими новостями, — признался Иван, словно снимая свои претензии.

— Я знаю, — сказала, постукивая ногтями по бицепсам, Иванка. — Несколько недель назад. А мы все еще здесь. Так кто же тебе платит?

— Ну, в общем… плачу я сам, Иванка, — сказал он и затрудненно сглотнул. — То есть мы. Я продал дом.

— Вот этот?

— Нет, наш дом в Сиэтле.

— Что?

— Я очень близок к открытию, Иванка. Когда я его сделаю, «Фуджумара-Агкор» заплатит мне столько, что хватит на десяток домов. Мы сможем жить где захотим и уезжать оттуда когда захотим. Ты только подумай, Иванка: лето в Будапеште, зима в…

Она подняла ладонь, заставив его умолкнуть.

— И какое же открытие ты надеешься сделать? — шепотом поинтересовалась она.

Иван, выпрямившись во весь рост, ответил — застенчиво, но гордо:

— По-моему, — сказал он, — я понял, как вызывать дождь.

Страшная, багровая краска выплеснулась из выреза Иванкина платья, окатила ей шею, лицо, и вот тут-то она взорвалась.

На рассвете Иван возился с приборами, щурясь, выглядывая в видоискателе облака. Впрочем, особенно щуриться ему не приходилось: подшибленный глаз уже заплыл и почти закрылся. Губу Иван попытался заклеить пластырем, однако пластырь на ней не держался. И на этот раз Иванка ему даже не дала.

Бхаратанцы встречали его улыбками: они-то знали, на что способна возжаждавшая мести женщина. У них даже имелось для ее обозначения особое слово, хоть в первый словарь их только-только обретшего письменность языка слово это и не попало.

— Хай, босс! — приветствовали они Ивана взмахами рук.

После часа работы температура полезла вверх, и Иван решил, пока не поздно, углубиться в пустыню, в собственно Окалину Ада.

По дороге туда он миновал армейские бараки — стайка молодых женщин ждала возле них ежедневной порции еды и воды. С ними была и Лидия, черное одеяние и белая кожа ее выглядели точным негативом их белых одежд и черной кожи. Все они истерически хохотали, сидя на корточках вокруг большого листа — алюминиевой, по всему судя, фольги; Иван попытался, проезжая, разглядеть, чем они там занимаются, однако отраженное фольгой солнце ослепило его. Он неуверенно помахал им из окошка джипа, однако на приветствие никто не ответил. Ему уже никогда не доведется узнать, что дочь его научила бхаратанок «гонять дракона» — это такая игра: героин нагревают на фольге, пока он не почернеет и не начнет корчиться, точно змея или дракон, испуская дурманящие пары, которые положено ловить какой-нибудь воткнутой в нос трубочкой. Лидия и бхаратанки использовали для этого пластмассовые корпуса шариковых ручек.

— Аби мат! Аби мат! — радостно вскрикивали бхаратанки. Восклицание это, которому научила их Лидия, очень им нравилось. Лидия тоже понемногу осваивала их язык — ее родителям так и не давшийся. Она начинала чувствовать себя здесь как дома.

Проводник, с которым Иван направлялся в пустыню, пребывал в настроении живом и веселом. Он все улыбался и улыбался, хоть пятен от листьев лата на зубах его не было: белый порошок, который дала ему белая женщина, был лучше всего, что он пробовал прежде, с таким и тяжелый день в Окалине Ада пережить ничего не стоит. Проводнику казалось, что тело его слеплено нынче совсем из другой глины, что ему и вода-то почти не нужна.

— Хороший день сегодня, босс, — ухмыльнувшись, сообщил он.

Иван не ответил, он даже не услышал этих слов. Иван вглядывался сквозь мутное от пыли ветровое стекло в пустыню, пытаясь понять — галлюцинация у него или он и вправду видит впереди колоссальное скопление туч.

Общительная клетка (пер. С. Ильин)

[А]

Когда у кровати зазвонил телефон, жену Эда Джерома отделяло от оргазма всего пять-шесть тычков.

— Не отвечай! — простонала она.

— Может, это Элен звонит, — возразил Эд.

— Наверняка Вилли Спинк, — грозно предрекла сквозь стиснутые зубы жена.

Эд мягко отлепился от нее, объясняя, что дочь обещала позвонить сегодня, сообщить последние новости о битве за право опеки над маленьким Фергюсом.

— Алло? — одышливо пропыхтел он в трубку.

— Алло! Это Вилли! — грянул с другого конца линии голос.

Шея у Эда покраснела, а все остальное как-то съежилось.

— По… поздно уже, — пожаловался он. За спиной его миссис Джером понемногу перевоплощалась из секс-богини в специалистку по срочному улаживанию межличностных конфликтов.

— Для идеи, способной перевернуть мир, поздно никогда не бывает, — восторженно объявил Вилли. — Ровно через год мы с тобой обратимся в миллионеров, а в пустыне Гоби будут торговать мороженым.

— Мороженым, в Гоби?

— Ага, а чашка кофе будет стоять горяченькая по шесть часов кряду!

— Звучит здорово, Вилли. Позвони мне завтра вечером, после работы.

— Но ты не по…

Неприятно было так его обрывать, это вовсе не отвечало благодушной натуре Эда, однако других способов подольститься к миссис Джером в подобных обстоятельствах не обреталось. Жена уже надевала лифчик, а тот застегивался спереди и управляться с застежкой умела только она.

— Озябла, любовь моя? — опасливо поинтересовался Эд.

— И даже охладела, — ответила жена.

Два дня спустя Эд Джером появился в лаборатории Вилли. Отнюдь не втайне от миссис Джером, она даже благословила мужа на этот визит. Вздорной женщиной миссис Джером не была.

Все складывалось бы иначе, будь Вилли Спинк горемычным, безобидным шизиком, открытия которого существуют исключительно в его воображении. Однако Эд — и даже супруга Эда — сознавали, что Вилли отнюдь не шизик. Вилли был гением, да еще и таким, чьи творения обладали рыночной ценностью.

Главный его недочет (если не считать врожденной неспособности усвоить, что ночи людям свойственно проводить в постели) состоял в том, что представления Вилли о практической пригодности его открытий сильно расходились со взглядами, присущими среднему обитателю планеты Земля. Он был из тех ученых, которые, открыв цепную реакцию, решают, что ее можно с большой пользой применить для сжигания мусора или усовершенствования жарящих попкорн автоматов. По счастью, ничего столь грозного, как цепная реакция, он пока не открыл, однако три года назад ухитрился создать «вакцину» от экземы, имевшую вид обычной таблетки: больной принимал ее, затем активные компоненты таблетки выводились вместе с потом через поры, неся с собой постоянное и повсеместное утешение зуда. Сказать по правде, Вилли изобрел не вакцину от экземы как таковую, а способный расходиться по всему телу реагент, основанный на возникающем при его синтезе совокуплении некоторых свойств алкоголя и чеснока. Пытаясь прикинуть, какой бы активный ингредиент дать ему в спутники, Вилли надумал использовать в этом качестве модные духи, ну, скажем… э-э… «Шанель» № 5?

— Да кто же клюнет на «Шанель» № 5 в таблетках? — попытался образумить его Эд.

— Не знаю, — ответил Вилли. — К примеру, женщины, которым не хочется таскать с собой духи. Флакончики же, наверное, и в сумочке протекают, и вообще, разве нет?

— Вилли… Поверь мне: на самом деле женщины получают удовольствие, душась именно из фасонистых флакончиков, — так они себе представляют красивую жизнь.

— О, — Вилли благоговел перед Эдом, обладавшим столь обширными сведениями о женщинах — даже спавшим с одной из них, — да и вообще о мире в целом. — Ладно, выходит, опять у меня не пришей кобыле хвост получился.

— Нет, погоди минутку, — произнес Эд, которому как раз попался на глаза песик Вилли, ожесточенно чесавшийся в углу лаборатории. — Минутку-минуточку…

Минуточка эта породила «Экземную вакцину» компании «Спером», а с ней и кругленькие суммы на банковских счетах Вилли Спинка и Джерома. Еще и сейчас индустрия дезодорантов проявляла к изобретению Вилли интерес, и это могло означать, что в будущем денег им привалит гораздо больше.

И следует смотреть правде в лицо: бывший муж бедняжки Элен переволок юридическое сражение за Фергюса в суд более высокой инстанции, а стало быть, деньги очень скоро понадобятся совсем не малые, — иначе этот психованный киприот утащит Джерома-младшего в Никосию и обратит его там в маленького Папасиду.

— Так что у тебя получилось, Вилли? — спросил Эд, оглядывая лабораторию, походившую, как и всегда, на гараж недотепистого дилетанта-лудильщика. Вилли не был недотепистым дилетантом-лудильщиком, пусть даже обличие его и привычки свидетельствовали об обратном. Вилли был недотепистым фармацевтом. Когда-то у него имелась собственная аптека и так далее.

— И на чем же ты прокололся, Вилли? — однажды спросил Эд.

— Не знаю, — ответил Вилли. — Все обычные лекарства у меня были. Клиентов я обхаживал персонально. Лишнего с них не брал. Работал допоздна. Покупатели просто перестали приходить, и все.

— А твоя аптека — она походила на все это? — спросил Эд, обводя рукой беспросветный хаос: грязные мензурки и пробирки, исчерканные блокноты, смятые обертки, чашки с застарелым кофе и валяющуюся по полу макулатуру, извлеченную из почтового ящика.

— На что? — услышал он в ответ.

Избавившись от тяжких трудов фармацевта, Вилли Спинк обрел свободу, позволившую ему углубиться в исследование самой природы химии. Некоторые его изобретения, к примеру, «уклончивый» гель (он отпрядывал от подносимой к нему ложки и ухитрялся даже удирать из посуды помельче), так никакого применения и не нашли. Другие, наподобие универсального нейтрализатора запаха, обращавшего даже смрад кошачьего помета или хлороформа в отчетливую ароматическую «парадигму», которая приводила на ум котлы с подгоревшим карри, удостоились внимания полиции и пожарников. А вот «Экземная вакцина Спером» стала самой что ни на есть чемпионкой и позволила Вилли закупить всякого рода новейшее оборудование, наконец-то давшее ему возможность экспериментировать на клеточном уровне. И сегодня он с гордостью предъявил Эду Джерому чашку с бог весть когда сваренным кофе, подтолкнув ее к другу так, что на дне чашки заколыхалась молочная тина.

— Тебе приходилось когда-нибудь сварить себе кофе, — спросил он, — а потом отвлечься на что-то другое? А когда ты наконец вспоминал о кофе, выяснялось, что оно уже остыло.

— Приходилось, — ответил, не вдаваясь в подробности, Эд. Сам он предпочитал выпивать кофе едва его сварив.

— Ну вот, — продолжал Вилли. — А я изобрел вещество — синтезировал одну такую жидкость без цвета, вкуса и запаха, одна капля которой способна в течение нескольких часов удерживать температуру кофе на постоянном уровне.

— Ишь ты.

— Вся суть в такой, знаешь… «общительной» клетке, — уточнил Вилли, хлопнув чашкой по столу, отчего бурая жидкость плеснула на густо исписанную страницу блокнота. — Представь себе кофе как сообщество клеток. Те, что находятся в самой середке, носятся туда-сюда, поддерживая тепло. Те, что ближе к краям, получают порцию холодного воздуха и замедляются, утрачивая интерес к жизни. Однако сунь туда мою общительную клетку, и знаешь, что произойдет? Она начнет метаться по всей чашке, рассказывая впавшим в апатию клеткам, чем занимаются те, центральные, и уговаривая их заняться тем же — старается их, так сказать, построить.

— Навсегда?

— Навсегда ничего не бывает. Ты что думаешь, я принцип энтропии сумел отменить?

Эд провел всеми десятью пальцами по волосам, стараясь поднатужиться и подумать, что было для него — на пустой желудок и без кофеина — делом совсем не простым. Сколько ни тараторил Вилли о кофе, гостю он, разумеется, чашки не предложил.

— Конечно, — продолжал Вилли, — на что именно подбивать другие клетки, общительной все едино — ей что спешка, что застой, без разницы. А на практике это означает, что ты можешь купить на пляже мороженое с впрыснутыми в него общительными клетками, протаскать его с собой до самого вечера и только тогда съесть.

Эда уже прошибла испарина — впрочем, не от размышлений о том, что стал бы он «на практике» делать с мороженым на пляже. Он размышлял о том, каков — на практике — коммерческий потенциал центрального отопления, которое можно включать всего раз или два в день? А электрические компании? Не подошлют ли они к нему наемных убийц? Эд твердо веровал в максиму: «Изобрети мышеловку получше и транснациональные мышеловочные корпорации вытрясут из тебя душу».

— Сколько требуется… — нащупывая новую мысль, спросил он, — сколько требуется твоего вещества, чтобы поддерживать при постоянной температуре… ну… допустим… подогретую воду плавательного бассейна?

— Оптимальная пропорция — один к тысяче. Для чашки кофе это капелька жидкости, а для плавательного бассейна, ну, может, небольшое ведерко.

— И как дорого она обходится?

— Да она вообще ничего не стоит! — добродушно ухмыльнулся Вилли. — Вон, посмотри, сколько ее здесь.

Эд глубоко вздохнул — ему вдруг отчетливо представилась такая картина: Вилли Спинк обменивает секрет превращения неблагородных металлов в золото на упаковку чистых пробирок.

— Вилли, — сказал он, — будь добр, свари мне кофе. Нам нужно кое-что обсудить.

[В]

Ровно шесть месяцев спустя Линда Джером стояла на коленях перед незнакомым ей музыкальным центром, пытаясь понять, как добиться от него не только мигания лампочек, но и звука, и размышляя заодно, не сменить ли ей фамилию Джером обратно на Уиттс, ее девичью. Теперь, когда они с Эдом прожили врозь почти уже месяц, и Линда начала новую жизнь с Брайаном, самое время было сбросить путы прежней ее личности.

Беда только в том, что «Линда Уиттс» звучало ужасно во всех отношениях, да тут еще лампочки центра вдруг погасли все до единой, и Линда испугалась, не сломала ли она чего? А на смену испугу пришел страх: вот вернется Брайан домой и пришибет ее прямо на месте. Страх этот Линду немного удивил: всего только нынешней ночью она лежала, свернувшись калачиком, в объятиях Брайана и шепотком поверяла ему самые сокровенные свои мечты и надежды, кормя любовника с ложечки, точно дорогим мороженым, интимными тайнами, а он, урча, требовал добавки. Однако сегодня Брайан был на работе, и Линда вдруг поняла, что, хоть она и выспросила о прежних его привязанностях все до самого донышка, относительно чувств, питаемых Брайаном к музыкальному центру, ей ничего не известно.

— Да не молчи же ты, сучка, — прошипела она, обращаясь к глупой машине. И — о, счастье! — от сделанного наугад тычка в еще одну кнопку из динамиков хлынула музыка: Джонни Митчелл, сопровождаемая электрическими гитарами, синтезаторами и обработанной компьютером барабанной дробью. Брайан сказал вчера, что питает к ней искреннее уважение — к Джонни Митчелл, то есть, — за то, что ей хватило смелости столь радикально сменить направление, за то, что она не желает прилаживаться к ожиданиям, рожденным прошлым. «Точь-в-точь как ты, дорогая» — похвалил он ее, Линду, то есть.

Брайан был практикующим шиацу целителем, работал со звездами, немного знал Джонни Митчелл и даже получил как-то приглашение на один из ее нечастых концертов, который прослушал из-за кулис. «Она действительно хороша — даже лучше, чем я ожидал».

А вот это, интересно, какого дьявола значит?

Линда вдруг сообразила, что в квартире звонит телефон.

Вообще-то звонил он уже довольно давно, просто Линда думала, что это такой звуковой эффект, сопровождающий песню, которую исполняла сейчас Джонни Митчелл, — отповедь духу потребительства, содержавшую, среди прочего, записанные на пленку высказывания случайных людей: «Я люблю мой „Порш“» и прочее.

— Алло?

— Привет, это Элен.

Выходит, не Эд.

— Э… Элен? Как ты меня нашла?

— Ты же сама на прошлой неделе дала мне этот номер.

— Правда?

Нелепица какая-то, все равно что назвать дочери телефон супермаркета, в который она иногда заскакивает за покупками, или номер поезда, которым ездит в город.

— Ну да, — подтвердила Элен, голос ее звучал устало, напряженно, измотанно. — Сказала, что теперь твой дом будет здесь. Что у тебя наконец имеется будущее, а не одно только прошлое.

— Неужели?

— Послушай, мам. У меня все плохо. Мне нужно на время уехать.

— Уехать?

— Эти журналисты, которые лезут к нам с тех пор, как мы разбогатели, — они меня просто достали. Газеты приклеили мне кличку «Наследница Сперома», а я хочу быть обычным человеком и никому не мозолить глаза! А тут еще газетчики пронюхали, где я живу, проследили за машиной, на которой Фергюса возят в садик.

— И что?

Пращи и стрелы душечки-судьбы несколько очерствили Линду: она же сумела по-новому сбалансировать энергетические потоки своей жизни, отчего же и другим не проделать то же самое?

— Эти газетчики… — продолжала стенать Элен. — Им непременно нужно знать мое мнение о папиной ссоре с прочими членами корпорации «Спером», о купленном им Моне, которого он и называет-то «Монетом», о его аресте за вождение в пьяном виде. И все время спрашивают, известно ли мне, куда пропал Вилли Спинк, и… и что я думаю о твоем разрыве с папой. Шляются вокруг моего дома… толпами, мама, орут что-то в окна и двери. Я больше так не могу. Я оставляю Фергюса папе и уезжаю в Тунис.

— В Тунис? А как же я?..

— Ну, я думаю, тебе лучше со мной не ехать. Газетчики…

— Нет, я о другом, — дыхание Линды стало прерывистым. Что все это значит? — Как ты можешь оставить мальчика на попечение человеку вроде твоего отца?

— Не говори ерунды, мама. Папа любит Фергюса. Ему нужен кто-то, о ком он сможет заботиться. Он просто одинокий мужчина пятидесяти с лишним лет, растерявший всех друзей и получивший слишком много денег. Побудет немного дедушкой, ему это только на пользу пойдет.

— Я… Так когда ты уезжаешь?

— Считай, что уже уехала, мам, — ответила Элен, тоже теперь дышавшая со всхлипами. — Я звоню из аэропорта. Фергюс дома.

— Что значит «дома»?

И тут единственное дитя, произведенное Линдой Джером на свет, заплакало, сотрясая дрожащим голосом оптические волокна телефонной линии.

— Я больше не знаю, что это значит, — простонала Элен. — Скажи, вы с папой уже развелись?

Когда телефонная трубка снова легла в свою пластмассовую вмятинку, Линда обнаружила, что в доме сильно похолодало. Она знала, что отопительные батареи Брайана снабжены (как почти у всех теперь) «Спером-приставкой», однако не знала, где эта штука находится и как включается. Дрожа в своем купальном халате, она вспомнила горячую ванну, которую разделила вчера с Брайнаном, вспомнила, как хорошо в ней было. И, замявшись всего лишь на миг, чтобы сообразить, где тут у него ванная комната, вернулась к теперь уже беспенной, лишившейся целомудрия воде и на пробу окунула в нее палец.

Все еще довольно горячая; Брайан «Сперома» не жалел.

[А]

Когда еще ровно шесть месяцев спустя у кровати Эда и Линды Джером зазвонил телефон, их отделяло от совместного оргазма пять-шесть тычков, самое большее.

— Пусть звонит, — простонал Эд. — Это Элен, у нее снова изменились планы на завтра.

— Нет, нет! — задыхаясь, возразила его жена. — Я знаю, кто это. Просто знаю!

Линда протянула руку — настолько, насколько смогла протянуть, не отлепившись от Эда, — смахнула трубку на подушку и уже тут схватила ее.

— А… алло? — произнесла Линда.

— Алло! Это Вилли Спинк! — прозвучало в ответ.

— Вилли! — взвизгнула Линда. — Где ты?!

Большую часть года о нем не было ни слуху ни духу. Газеты называли Вилли первой жертвой сенсационного успеха своего открытия, что, в общем-то, было правдой. Стоило общительной клетке взвиться ракетой вверх, пробив крышу фондовой биржи, как лабораторию Вилли начали осаждать журналисты самого разного пошиба. Он лишился возможности думать о своих исследованиях, вдрызг разругался с Эдом, безутешно поплакал на плече Линды, а потом просто исчез, потонул в тумане газетных домыслов.

Между тем фортуна вела компанию «Спером» все вверх и вверх, возвела на самую вершину, а затем стремительно свергла в тартарары.

Брошенный партнером, Эд сунулся за советами к юристам, что привело к неизбежному: «Спером» обратилась в компанию акционерную, в которой Эд, вследствие колдовских махинаций ее правления, оказался даже не главным держателем акций. Спустя некоторое время главные их держатели под прикрытием рекламной шумихи насчет прекрасной новой эры потребительских услуг подписали с электрическими компаниями соглашение, позволившее взвинтить цены отопительных «Спером-приставок» на 500 процентов.

Хуже того, заигрывания компании с индустрией пищевых продуктов привели к самой что ни на есть катастрофе: ведущая сеть ресторанов быстрого питания надумала, норовя обскакать конкурентов, добавлять «Спером» в свои кофе и мороженое. И почти сразу клиенты ее валом повалили в больницы, жалуясь на то, что выпитый ими несколько часов назад обжигающе горячий кофе так и продолжает обжигать им желудки, или на то, что наспех проглоченный стаканчик мороженого обращает их внутренности в лед. Доктора предписывали страдальцам прием холодной или горячей воды в количествах, достаточных для растворения «Сперома», — простое, очевидное и более чем эффективное средство, большинству людей в голову почему-то не приходившее. Начались неизбежные судебные тяжбы. Над самыми первыми истцами в судах всего лишь посмеивались, однако затем пожилая женщина из Дулута, штат Миннесота, ухитрилась получить подтверждение медиков насчет того, что функциональная недостаточность ее пищевода порождена добавками «Сперома», которые она поглощала вместе с любимым банановым пломбиром, и началась вакханалия исков с требованиями компенсаций за причиненный ущерб. А тут еще университеты, многие месяцы накачивавшие подопытных крыс непомерными дозами «Сперома», наконец-то домучили некоторых из них до появления раковых опухолей, после чего в прессе началась цепная реакция.

«Спером» практически исчез с рынка, а семья Джеромов исчезла с газетных страниц, разве что на страницах финансовых эта фамилия еще мелькала порой в набранных мелким шрифтом аналитических обзорах. Не было больше ни болтовни о Наследнице Сперома, ни заголовков вроде «Мешок с Монетами» или «Эд увидел красный свет!».

Разумеется, Эд, которого уже оттерли на задворки компании, пострадал от этого краха не так сильно, как мог бы. И что совсем приятно, он успел, еще до того как общительная клетка была запатентована под маркой «Спером», частным порядком заключить договор с животноводческой фирмой — своего рода экспериментальное «джентльменское соглашение», пережившее всю дальнейшую свистопляску и приносившее семье Джеромов устойчивый доход, источником коего стало термостатическое хранение бычьей спермы.

Жизнь возвратилась в приемлемо нормальную колею, — а теперь вот возвратился и Вилли Спинк.

— Вернулся на старую квартиру, — восторженно объявил в трубке его голос. — Журналюги сюда больше не лезут.

— Ах, Вилли, как я за тебя рада! — Линда только что не плакала.

— Тут, правда, кое-кто поселился, ни у кого не спросясь, — уточнил Вилли. — Две девушки, молодой человек и… я пока не разобрался, кто это. Но мы с ними договорились. Я про них никому не рассказываю, и они про меня никому не рассказывают.

— И за них я тоже рада! — Линда все же расплакалась, отпихивая пытавшегося отобрать у нее трубку Эда.

— А как малыш Фергюс?

— Он прелесть — ходит, разговаривает, даже плавать учится! Немного пожил у нас с Эдом, а потом в Тунисе — с Элен и ее новым мужем. Они как раз завтра собираются к нам.

— Отлично, — прострекотал Вилли. — Может, и я загляну. Хотя я тут работаю над одной штукой — новым синтезом. Представляешь, растительная ткань, которая выращивается, как йогурт, на питательной культуре. Это меня мои постояльцы надоумили. Мне, правда, нужно кое-что выяснить у Эда.

— У Эда?

— Ну да, он в таких делах дока.

Эд, слушавший разговор, прижавшись щекой к щеке Линды, наконец вырвал у нее трубку.

— Вилли?

— Эд? Это ты?

— Да, — хрипло подтвердил Эд.

— Слушай. Коноплю курить уже разрешили?

— Нет, Вилли.

— О.

Пауза.

— Ну ладно, как разрешат, звякни мне. Пока!

В спальне было темно и тихо, она дышала тропиками, несмотря на слякоть за окнами. Часы на кухне негромко отбили полночь, и Эд почти рефлекторно сунул руку за спинку в изголовье кровати и надавил на маленькую резиновую штуковину, добавив в батареи отопления еще каплю «Сперома». А снова повернувшись к жене, увидел, что она так и лежит, не шевелясь.

— Не слишком поздно, чтобы вернуться к тому, на чем мы остановились? — спросил он.

В ответ Линда взяла его руки и положила их на свои голые плечи — давая понять, что ей по-прежнему тепло.

Расчеты (пер. А. Соколинская)

Маргарет росла на ферме, которая больше не была фермой, и с младых ногтей знала, что жизнь — штука тяжелая. Уже в три года она усвоила, что деньги не растут на деревьях. Отец, не слишком затрудняя себя подбором выражений, поведал девочке и о других сторонах бытия, как только ее маленькая головка оказалась способна вместить его наставления.

К тринадцати годам Марго поняла, что целиком и полностью зависит от денег, которые дважды в месяц присылает Правительство. Бабушка получала пенсию по инвалидности, а Фрэнк целых два пособия — как безработный и как отец-одиночка. На Марго у Правительства средств, похоже, не нашлось. Поэтому она выполняла всю работу на ферме, которая больше не была фермой. О школе и речи не велось: бабушку надо было переворачивать каждые два часа, иначе у нее появлялись пролежни, кроме того отец не собирался сидеть по восемь часов голодный.

Раньше она всегда называла отца «папкой», но с некоторых пор, по настоянию Фрэнка, обращалась к нему только по имени. Фрэнк заявил, что Марго не его дочь, и девочка изо всех сил старалась привыкнуть.

Фрэнк обзывал мать Марго свиным рылом, шлюхой, кричал, что она правильно сделала, что сдохла, и грозил убить обрюхатившего ее черного ублюдка. «Я тут ни при чем, — твердил он. — Это точно. Я всегда был сверхосторожен. В нашем мире дети — непозволительная роскошь. Бездонный колодец». Он хотел сказать, что на детей уходит прорва денег, — Марго это понимала, но, поскольку эту фразу слышала с пеленок, воспринимала ее буквально: иногда во сне ей казалось, что она превратилась в бездонный колодец, в который иногда скатываются комья земли да попадают случайные струи дождя.

Просыпаясь, она ломала голову: почему отец — Фрэнк — так уверен, что ее родитель непременно чернокожий. Имеет ли он конкретно кого-нибудь в виду? Марго никогда не видела аборигенов: они просто не жили в окрестностях Милвуллы, хотя название звучало вполне по-аборигенски. Да и Милвуллу было уже не назвать захолустьем: соседний город разросся и поглотил деревушку, и та сделалась дальним пригородом. На местной почте завелся компьютер (во всяком случае, так утверждал Фрэнк, сама Марго там ни разу не бывала), рядом с пабом открыли китайскую закусочную, торгующую навынос (однажды на Рождество она прищемила палец и не могла готовить, и Фрэнк принес оттуда маленькую пластмассовую коробочку с едой; удовольствие влетело ему в $7.95, из чего Марго сделала вывод, что ей лучше не заикаться про больной палец), а продавец круп сдал половину своего магазина под пункт проката видеокассет (никаких видеомагнитофонов в доме Фрэнка Девурта, благодарим покорно). Все это имело мало общего с глухим краем, про который Марго читала в газете Australian Post.

Может быть, какой-то абориген и зашел к ним, и мама влюбилась, пусть и ненадолго. Правда, вообразить себе такой поворот было довольно трудно. Марго смотрела на свое отражение в зеркале и не могла не видеть, что кожа у нее белая, даже бледная, ее белизны не мог скрыть даже самый сильный загар. Наверное, всему виною ее фигура: большая голова, плоский нос, широкая грудь, живот барабаном, длинные тонкие руки и ноги. Впрочем, предположение тоже казалось малоубедительным. Когда Марго была совсем маленькой, только училась ходить, отец, рассвирепев, пихнул ее так, что кроха растянулась на полу — тогда-то нос, должно быть, и потерял свою первоначальную форму.

А что касается живота барабаном, то тут повинен Фрэнк. Фрэнк.

Хотя Марго не ходила в школу, она знала много всякой всячины, в том числе и про окружающий мир. Об этом позаботился отец — Фрэнк, — подарив ей почти полный комплект детской энциклопедии «Как и почему?». Разумеется, он не выдал все тома сразу. Книги большой стопкой лежали у него под кроватью, дожидаясь дня рождения, Рождества или какого-нибудь другого праздника, и, когда приходило время, он вытаскивал том и вручал Марго. Девочка знала, сколько книг еще осталось: время от времени она ложилась на пол и заглядывала под кровать. Ей были известны даже названия (но только некоторые, потому что она очень боялась трогать стопку). А еще Марго вычислила, что отец не берет первую попавшуюся книгу, что у него есть какой-то неведомый метод отбора: например, «Кометы и метеоры» она получила вскоре после того, как заметила их внизу стопки, а «Монеты и валюты», которые лежали на самом верху, достались ей только спустя три года. Марго придумала себе такую забаву: загадывала название и мысленно внушала его отцу, ей хотелось проверить, может ли она повлиять на него хотя бы в таких пустяках.

Подаренные тома «Как и почему?» Марго прочла так много раз, что запомнила почти каждое слово. Она могла бы рассказать их наизусть перед классом, если бы училась в каком-нибудь классе. Однажды к отцу — Фрэнку — пришла женщина из муниципалитета. Они беседовали по поводу школы, Марго Фрэнк велел убраться подальше, а после ухода женщины сказал, что в их околотке нет учебных заведений для девчонок с примесью аборигенской крови. А в другую школу ей нельзя, добавил он, это государственный закон.

Раньше образованию Марго помогала Нанна, отвечая на вопросы, которые книги обходили молчанием. Но с годами у Нанны развилось заболевание десен, наверное, как-то связанное с раком, и она прекратила носить вставные зубы. Понимать ее стало затруднительно, так как она еле шептала, а через некоторое время и вовсе умолкла — только жестикулировала да вращала глазами.

Телевизор не годился в учителя, тем более что Марго им не распоряжалась. Когда отец смотрел передачи, ей запрещалось находиться в комнате, а когда заканчивал, Марго осторожно несла еще теплый аппарат в спальню к Нанне, где он работал всю ночь. Методом исключения Марго выбирала самую спокойную программу: старую американскую мелодраму или документальный фильм о животных, и сворачивалась калачиком на сплющенном потертом матрасе в углу. Это было идеальное лежбище, неудобное ровно настолько, чтобы просыпаться каждые два часа, переворачивать Нанну на другой бок и переставлять телевизор.

Наудачу, отец не возражал против того, что телевизор работает всю ночь. На стене на кухне висела вырезка из газеты, где перечислялись электроприборы и количество потребляемой ими энергии, и телевизор относился к наименее затратным. Будьте уверены, не попадись эта газета ему на глаза, он бы не ополчился на вентилятор и не сослал его в сарай, и Нанне легче бы дышалось летом.

У Марго не было энциклопедии о кулинарии, поэтому она отмачивала этикетки, наклеенные на банки с супом и бутылки с соусом, вырезала рецепты и складывала их в блокнот с надписью «еда». Больше всего она любила печь пирожки — тесто стоило совсем ерунду, для начинки подходили любые залежалые продукты, раз, два — и готово (при шестидесяти пяти центах в час за включенную духовку время выпечки имело решающее значение, по крайней мере, когда за Марго наблюдал отец). И здорово, что отец согласился купить замечательный порошок, размягчающий мясо. Прежде каждый субботний вечер, когда Фрэнк приносил из магазина продукты на неделю, Марго впадала в растерянность: мясо, которое он всегда покупал, нужно было долго тушить или запекать, а Фрэнк этого не позволял. Теперь же она запросто отбивала куски и даже делала фарш, а то, что не годилось для бифштексов, клала в пирожки.

Стиральная машина тоже отправилась в сарай ($0.48 в час), так что большую часть дня Марго проводила за стиркой Нанниного постельного белья. Отцовский комбинезон тоже довольно часто грязнился, хотя на ферме не было животных. Зато имелся сломанный фургон, в котором Фрэнк постоянно ковырялся. Машина не ездила много лет, но почему-то лоснилась от масла. И, помимо прочего, приходилось время от времени поправлять изгороди, хотя никто с их территории не убегал и никто на нее не вторгался.

Заводить разговор о туалетной бумаге было себе дороже: ну как при цене $0.52 за рулон расходовать ее на старух, не способных следить за отправлениями собственного организма. Совесть не позволяла Марго брать себе бумаги больше, чем положено, иначе это называлось бы воровство. Однако она придумала математически точную систему обмена: в туалете пользовалась кусками газеты, а сэкономленную бумагу относила Нанне.

Однажды в газете, которая была отложена для туалета, Марго прочитала о домах престарелых — как хорошо там ухаживают за стариками. Набравшись смелости, она обмолвилась об этом отцу — то есть Фрэнку. Тот страшно разозлился. А потом, успокоившись, постарался ее убедить:

— Пока Нанна с нами, и все остается как есть, за нее можно не беспокоиться. Думаешь, государство станет покупать все эти таблетки? («Панадеин форте», по $5.95 за пачку, принимать каждые восемь часов, то есть $1.48 в день или $10.36 в неделю). Она старая и никому не нужная, — добавил он. — Не работает. Государство не будет с ней нянчиться. Нанну положат в больницу, вколют ей морфий — и конец. Морг… Ты знаешь, что такое морг?

Марго замотала головой, отец ей редко рассказывал что-то новое, и она заранее испытывала к нему благодарность.

— Это место, куда свозят покойников. Их кладут в холодильники голыми, с биркой на лодыжке. Если через сутки не объявляются родственники, тела идут на корм домашним животным.

Еще один пример того, как деньги управляют миром. Но искренняя попытка Марго переварить новый факт, видимо, была воспринята Фрэнком неправильно, потому что он опять рассердился:

— Думаешь, я вру? Думаешь, они хоронят всех покойников без разбору? Каждый день умирают тысячи людей — откуда под землей столько места? Ну, подумай своей головой!

Марго подумала. Вспомнила, как засуха убила последних овец — тогда ей только исполнилось пять и еще была жива мама. Ферма находилась в упадке, и потеря сотни овец ничего не значила с точки зрения будущего, но закопать столько животных казалось немыслимым. Из окна Марго видела, как на пустоши горели облитые бензином овцы. Запах жареной баранины разносился по всей округе.

Вскоре после этого массового жертвоприношения умерла мама, и в памяти у Марго ее смерть цепко связалась с запахом жареной баранины. Быть может, это и к лучшему — теперь в их доме редко пахло жареной бараниной, да и жареным мясом вообще — из-за шестидесяти пяти центов в час.

Приехала полиция и увезла маму, отец уехал с ними и не появлялся четыре дня. Потом вернулся, конечно, один — слово «конечно» Марго могла вставить только задним числом: в пять лет девочка не понимала, что грязь и беспорядок в ванной означают — она больше никогда не увидит маму. Марго ела сэндвичи с вегемитом, пила сладкую малиновую наливку и ждала родителей.

На пятый день рано утром отец — Фрэнк — вошел в дверь. Девочка оставила свет на крыльце, тем самым допустив первый грубый промах. Фрэнк очень постарался, чтобы впредь она не проявляла подобной расточительности.

После этого случая, если не брать в расчет «Как и почему?», судьба Марго складывалась довольно печально.

Но затем ей стукнуло тринадцать, и ее жизнь переменилась благодаря информации, которая не содержалась в энциклопедиях «Как и почему?».

Во-первых, газета Sun-Herald (отложенная для туалета) напечатала статью об абортах, где рассказывалось, что в проклятом прошлом многие женщины умирали, поскольку операции проводились людьми без медицинского образования и в нестерильных условиях. Быстро сверившись с медицинским томом «Как и почему?», Марго убедилась, что стерильность и хирургический опыт очень важны. Из чего заключила, что Фрэнк заблуждался, говоря о безопасности «небольшой операции», которую он собирался сделать ей в ближайшее время, чтобы избавиться от ребенка, который рос у нее в животе.

То, что ребенок не должен появиться на свет, сомнений не вызывало — Фрэнк навел справки и выяснил, что по каким-то причинам Государство не будет выплачивать Марго пособие матери-одиночки. (Поначалу Фрэнк собирался ребенка оставить, поскольку это означало дополнительные $148 дважды в месяц. Но раз пособия не предвиделось, ребенку следовало умереть.) Загвоздка в том, что Марго с большой долей вероятности могла тоже отправиться на тот свет, чего никак нельзя было допустить: ей и захворать на один день не удавалось — у Нанны появлялись пролежни, поскольку Фрэнк не хотел ее переворачивать.

Следовательно, аборт, который задумал Фрэнк, отменяется. А это означает, что Марго и Нанне нужно бежать.

Другую важную новость она узнала из передовицы мельбурнской газеты The Age, и Марго не теряя времени написала в редакцию с просьбой прислать адрес НАСА.

Писем они не получали, и Фрэнк обычно отсутствовал, когда почтальон разносил почту, и все-таки Марго следовало проявлять осторожность, чтобы тайком перехватить письмо из редакции, а потом — деньги от НАСА.

Кроме того, ей предстояло как следует подсчитать расходы, чтобы почем зря не гневить Бога.

Впрочем, деньги Марго волновали в последнюю очередь. Прежде всего надо сообразить, как доставить Нанну на автобусную остановку. Насколько Марго знала, такси по почте заказать нельзя (никаких телефонов в доме Фрэнка Девурта, благодарим покорно), да и деньги от НАСА, скорее всего, придут в виде чека, который таксист наверняка не возьмет.

Можно было бы рискнуть и сесть за руль фургона, но Марго сомневалась, что бесконечные починки как-то повлияли на двигательные способности машины. Кроме того, случись авария, они с Нанной погибнут. А если разобьются не насмерть, их, вероятно, отвезут в больницу в Олбери-Водонге. Вдруг Нанне там вколют смертельную дозу морфия, да и владельца фургона вычислить проще простого, и тогда Фрэнк явится за беглянками.

Оставался один-единственный выход — довезти Нанну до остановки на тележке. Хорошо еще, ее не всю дорогу толкать в гору. Проезд на автобусе до города обойдется в $2.40 на двоих, если шофер не решит, что Марго уже шестнадцать — в этом случае он возьмет с них $3.60. А если шофер потребует предъявить Наннино пенсионное удостоверение (которое всегда хранится у зятя), поездка встанет в $4.80. Еще одна забота — крыша над головой. Деньги Марго перечислят только через три дня после того, как ей заведут собственный счет. Эти три дня нужно тихо пересидеть, причем в таком месте, где Фрэнк не догадается их искать. В роскошном отеле номер на двоих стоит $105 в сутки, и туда отец скорее всего не сунется, но отель вряд ли согласится ждать, когда она получит деньги по чеку. В какой-нибудь захудалой гостинице с номерами по $40, вероятно, правила не такие жесткие, но Фрэнк направится туда в первую очередь, потому что сам бы выбрал самое дешевое жилье.

А если никто не сдаст в кредит номер тринадцатилетней девочке и недееспособной старухе? Что тогда? Ночевать на вокзале? Марго не хотелось рассматривать этот вариант, тем более что у нее имелась заначка — двадцать долларов. (Она нашла купюру в маминой шерстяной кофте, которая стала ей почти впору.) По приезде в город у них будет $17.60, на худой конец — $15.20. Хорошо бы как-нибудь выкрутиться, чтобы не остаться на улице.

Наконец решение нашлось, опять-таки путем изучения приготовленных для туалета газет. Сразу за Милвуллой стоял кинотеатр, где всю ночь крутили фильмы про любовь. Если повезет, им с Нанной удастся поспать в креслах, а если это запрещено — тоже не беда. Они будут смотреть фильмы, совсем как дома. В городе имелся и ломбард. Если заложить мамины драгоценности, то денег наберется на две ночи в кино. (Марго чувствовала, что мама не обиделась бы, ведь все делается ради Нанны.) Позднее Марго выкупит драгоценности — сразу, когда получит деньги от НАСА.

Как только банк выдаст наличные, они доберутся на автобусе до Олбери-Водонга ($26 на двоих), потом пересядут на поезд до Мельбурна (еще $126). Если они не поспеют на мельбурнский поезд в тот же день, придется переночевать в Олбери-Водога ($105 максимум) и отправиться в Мельбурн утром. Цена дорожного будильника — $15.95.

Наннины пеленки необходимо стирать. В прачечной самообслуживания стирка плюс сушка обойдутся доллара в три. Наверное, проще, да и дешевле использовать памперсы. Не забыть бы только выяснить, сколько они стоят. В поезде все равно нет прачечной, так что придется либо купить ведро и одноразовые прокладки ($4.99 + $3.95), либо взять с собой пеленки с запасом, чтобы часть выбросить.

С едой тоже проблема: Наннин желудок усваивал далеко не любую пищу. Пожалуй, самое подходящее — это рисовая каша ($0.85 за банку) и детское питание ($0.99 за маленькую баночку), а для Марго сгодятся вареные бобы ($0.69). Чтобы открыть консервы, нужен консервный нож. Кто его знает, сколько он стоит, наверняка уж не больше пяти долларов. У Марго мелькнула мысль, не прихватить ли нож из дома, но пришла к выводу, что это нечестно: отец не умеет готовить, и ему хочешь не хочешь придется открывать консервы, если он проголодается.

В Мельбурне надо будет взять такси, чтобы добраться до ближайшего отеля, а с учетом пробок это может оказаться дорого, долларов десять. Но без такси не обойтись — только шофер знает, где ближайшая гостиница. Плата за гостиницу — $120, и нет никаких гарантий, что Марго за одни сутки сумеет подыскать подходящую квартиру. Если не повезет (а следует готовиться к худшему), поиски растянутся на неделю, что выливается в $840. Но за неделю Марго изучит город и подыщет жилье подешевле. Не везде же берут $120 в сутки. Марго знала, что есть квартиры и даже маленькие домики, которые сдают за $130 в неделю.

После того, как у них с Нанной появится крыша над головой, Марго совсем нелишне бы записаться на заочные курсы и получить профессию. Но после долгих колебаний девочка рассудила, что не вправе просить у НАСА денег на образование. Присланный чек покроет расходы на поездку в Мельбурн и первый месяц проживания в городе. А там уж Марго непременно найдет работу, желательно рассыльного в магазине или торговца по каталогам, чтобы среди дня несколько раз забегать домой и переворачивать Нанну.

Сколько всего ей понадобится в первый месяц! Холодильник (после ремонта, $149, если повезет, плюс доставка — долларов 30), телевизор ($95, маленький черно-белый или $9 в месяц за прокат), кастрюли, сковородки, посуда, ложки, вилки и ножи (подержанные, скажем, долларов 40).

А через девять месяцев, если верить тому «Как и почему?», посвященному анатомии человека, Марго очень растолстеет и не сможет двигаться, и тогда ей придется лечь в больницу, чтобы родить ребенка. Но это еще не скоро: к тому времени ее жизнь переменится до неузнаваемости.

По самым осторожным подсчетам получалось, что ей надо просить у НАСА $2376 (она поборола искушение добавить графу «непредвиденные расходы» и округлить сумму до $2400). НАСА отнесется к ее просьбе с меньшим подозрением, если она представит точную цифру и по пунктам распишет траты).

Адрес НАСА прислали довольно скоро, что было как нельзя более кстати. Вчера вечером Фрэнк опять заставил ее раздеться догола и заявил, что скоро операция.

Марго написала письмо, как только узнала, куда его посылать. На листе чистой белой бумаги (расточительство, конечно, но она не могла допустить, чтобы письмо осталось незамеченным) она аккуратно вывела печатными буквами:

«Уважаемые сотрудники НАСА!

Прилагаю статью про вас из мельбурнской газеты The Age. Я уверена, что утилизация человеческих нечистот очень важна, особенно в космосе. Многие люди этого не понимают и злятся, когда узнают, сколько она стоит. Пожалуйста, не обижайтесь на критику.

Но думаю, что у меня есть решение. Я много читала про Кометы и Метеоры, возможно, вы не так хорошо подкованы в этой области, будучи специалистами по Ракетостроению. На самом деле, все очень просто. Метеоры обычно сгорают, не долетев до Земли. Даже если они огромные, трение, возникающее из-за скорости, с которой они движутся, распыляет их в верхних слоях атмосферы.

Какое это имеет отношение к проблеме утилизации? Отвечу. Сделайте несколько клапанных отверстий в корпусе космического корабля, чтобы астронавты могли справлять туда нужду. Вакуум всосет нечистоты в сетку. Когда сетка наполнится, ее следует прикрепить к кораблю, на котором астронавты возвращаются на Землю. Нечистоты просто сгорят, как метеоры, когда корабль войдет в атмосферу.

Я знаю, что моя идея поможет сэкономить миллионы долларов, но я не прошу у вас миллионы долларов. Я прошу 2376 австралийских $ (1661,92 американских). Они мне очень нужны — у меня бабушка больна раком, а сама я — в опасности. Прилагаю подробную смету расходов и адрес, на который можно выслать деньги. Пожалуйста, поторопитесь. Желаю успехов в космической программе и в расширении горизонтов человеческого познания.

Искренне ваша, Марго Девурт».

ИНТЕРЕСНЫЙ ФАКТ

Руководство НАСА подверглось суровой критике за то, что при его попустительстве стоимость туалета для шатлов взлетела до $А23 млн.

На задворках Америки (пер. С. Ильин)

Катажина осваивала Лондон.

По ночам она снимала пробы с ночных клубов и спала с кем ни попадя; днем работала официанткой в дядюшкином ресторанчике; а в свободные часы и по выходным прочесывала блошиные рынки и благотворительные распродажи, разыскивая майки. По преимуществу, белые, хотя годились и светло-серые, ярко-желтые и флюоресцентно-зеленые.

— Что, опять майки? — по-польски спрашивал дядя, когда она появлялась на работе, в «Кафе Краков».

— Мне нужен запас, — отвечала на том же языке Катажина. — Когда я вернусь в Польшу…

Она пожимала плечами и жестами изображала бесплодные поиски.

— Ты хочешь сказать, что в Польше нет маек?

Дядя уехал из Польши в 1980-м. В последнее время письма от родственников, кстати, так и не одобривших его поступка, выродились в списки вещей, которые можно теперь купить в познаньских магазинах.

Катажина подбросила в воздух новую майку и, пока та пребывала в свободном падении, ловко вонзила в ее проймы маленькие сильные руки.

— На польских майках печатают всякую чушь, — пожаловалась она, натягивая этот длинный белый покров через голову, поверх униформы официантки. — Знаешь, «Сен-Тропе», «Ультраспорт», «Черепашки ниндзя», «Для этой майки я чересчур сексуальна» — дребедень пяти-десятилетней давности. А простые, без рисунков, достать трудно.

И Катажина, одернув майку, точно юбку, присела в шутливом реверансе:

— Ну, как тебе?

— Ты спятила? В нее две таких, как ты, влезут.

— Сейчас модно, чтобы все сидело мешком, дядя. Видел бы ты, что продают в стильных магазинах. Большое и самое большое — другого не держат.

— Безумие. Твой отец мог бы из этой майки костюм себе сшить.

— Я до нее еще дорасту, дядя, поверь. Когда стану толстенной старой клушей.

— Есть здесь кто-нибудь? — донесся из ресторанного зала сварливый женский голос.

— Халина Козловская явилась, старая шлюха, — пробормотал Катажинин дядя. — Пора за работу, Кася.

Он резко махнул рукой в сторону плиты, и Кася стянула майку. Однако, прежде чем выйти в ресторан, ей пришлось оправить волосы, глядя в оконце духовки, поскольку миссис Козловская являла собой самую крепкую, брызжущую польской стервозностью свиную сардельку, какую когда-либо удавалось состряпать Природе.

«Когда ты помрешь, — думала Катажина, торопливо семеня к старухе, чтобы принять у нее заказ, — из твоего праха понаделают бульонных кубиков».

А следом подумала: «Это стоит записать». Она записывала свои мысли и впечатления, приготовляясь к роли новейшей литературной сенсации Восточной Европы, писательницы, чье лицо украсит миллионы бумажных обложек.

* * *

— Черт возьми, дитя, наконец-то. Выходит, не зря я надеялась!

— М-м? — отозвалась Кася, готовая записать заказ старухи в блокнот. Собственно, она уже и записывала, поскольку миссис Козловская неизменно заказывала одно и то же. Неделю спустя, после возвращения Катажины в Польшу, ее дядя нашел среди кухонных бумаг вырванный из блокнота листок:

ВЕТЧ + МР КОРНИШ

КОФ

БУЛ С МАК

СТЕРВОЗНАЯ СВИНАЯ САРДЕЛЬКА/ПРАХ/БУЛЬОННЫЕ КУБИКИ

— Очень смешно, — он немного поразмыслил и сунул листок к другим сохраняемым им бумажкам.

На следующий день Катажина зашла в музыкальный магазин Virgin Megastore и спросила, кто вскорости станет большой сенсацией.

— Я из Польши, — пояснила она, стараясь говорить с пущим, чем настоящий ее, акцентом. — Магазины записей у нас имеются, но в них только и есть, что Dire Straits да Фил Коллинз.

Как и ожидалось, из Virgin Megastore (а также из HMV, Our Price, Reckless, Sister Ray, Vinyl Experience) она унесла охапку рекламных материалов — плакатов, открыток, наклеек, листовок, пустых пластиночных конвертов, — ничего, по сути дела, не купив: Катажина расплачивалась непривычным акцентом, улыбкой и статусом музыкальной беженки. Стоявшие за высокими прилавками молодые люди, столь пресыщено надменные со всеми прочими покупателями, улыбались, взирая сверху вниз на нее и на ложбинку между ее грудей, склонялись к ней, готовые спасти бедняжку от Фила Коллинза и Dire Straits. Не обрекать же такую красивую девушку на невежество в том, что касается запретного плода новизны; ей просто необходимо вкусить этот плод за те немногие месяцы, по истечении коих Woolworths обнаружит его и выбросит на рынок, где он, бедный, и увянет.

— Зачем тебе этот хлам? — поинтересовался Касин дядюшка.

Он пожала плечами:

— Его отдают даром, дядя.

— Даром ничего не дают, — отозвался старик. — Ни здесь, и нигде. Уж этому-то меня научили.

Катажина затянула тесемки передника, спорить ей не хотелось. Перелет из Варшавы в Лондон оплатил дядя: в обмен она получила передник, чтобы его затягивать, и работу, чтобы ее исполнять. Жаль вот только, что в Америке у нее дядюшек нет — жаль, потому что там-то и находится подлинный центр мира, центр управления. Рано или поздно ей придется перебраться туда, и не потому, что Америка так уж разительно отличается от мест, которые она знает, но потому, что места, которые она знает, недостаточно отличаются от Америки.

В зале ресторана эмигранты-поляки, полистав польские журналы, бросали их назад, в общую груду. И сверху, заметила Кася, неизменно оказывался тот, на цветной обложке которого некий малахольного вида чувак порицал президента США за сексуальные домогательства. Надпись на обложке гласила: «CLINTON — WINNY ALBO NIEWINNY?»[2]

Америка была ныне единственной в мире настоящей страной, а все прочие — копиями или производными от нее. Может, где-то и существует еще страна, гордящаяся своей отчетливой самобытностью, но она, скорее всего, прячется в лежащей за Лапландией вулканической долине, а населяют ее оголодалые умалишенцы в набедренных повязках из тюленьих шкур. Остальные же страны, на какую ни взгляни, — это либо колонии Америки, либо ее грубые имитации. Кася еще в отрочестве прочла в польском переводе роман Артура Ч. Кларка «2001 год: Космическая одиссея». Под конец книги астронавт попадает в корабль пришельцев, оснащенный, как ему поначалу кажется, всем, к чему он привык дома, включая набитый расфасованными продуктами холодильник. При ближайшем же рассмотрении продукты оказываются подделками — кучей трехмерных имитаций, словно скопированных с расплывчатых телевизионных изображений. Вот так и выглядит сегодня весь мир: дрянным слепком США. Несколько лет назад джинсов «ливайс» в Восточной Европе было днем с огнем не сыскать, вместо них продавались хлопчатобумажные штаны («фермерские пижамы», как называла их Кася) с нашитыми где только можно — на карманах, на заду, на коленях — ярлыками и рекламными формулами: перевранными американскими фразочками, а то и попросту чистой тарабарщиной, чем угодно, лишь бы уверить всех в своей преданности империи великих торговых марок. Теперь такие штаны встречаются редко. «Ливайсы» наконец появились и в Восточной Европе: она могла бы купить их в Варшаве за ту же цену, за какую ее прапрадедушка купил свою полотняную фабрику. Может, и за несколько меньшую — если бы у нее нашлись американские доллары.

— А я говорю, шлюхин сын это сделал, — заявил по-польски один из завсегдатаев ресторанчика. — Только на одно и надеюсь — они заставят его, грязного долбаря, показать свой хер суду.

— Заткнись, Анджей.

Эта парочка жирных старых пердунов с кустистыми бровями появлялась в «Кафе Краков» почти каждый день. Оба были престарелыми силезскими нефтяниками, еще не добравшимися до той стадии алкоголизма, на которой никакой еды уже не требуется.

— Эй, эта шлюшка опять здесь — ты посмотри на ее сиськи!

— Заткнись и загляни в меню, Анджей. Она идет сюда принять наш заказ.

— А у меня заказ совсем, на хер, простой. Пусть просто наклонится и…

Катажина уже знала, что переминаться у стойки с десертами, дожидаясь, когда они выпустят весь пар, бессмысленно. Эти двое могли вот так талдычить свое целых полчаса — а после пожаловаться, что их плохо обслуживают.

— Итак, джентльмены, что-нибудь надумали?

— Да, юная леди, надумали. Клинтон должен показать всему миру свой хер, а они — отправить долбаря на электрический стул.

— И что же вы закажете, м-м? — бесстрастно осведомилась Кася. — Жареного Клинтона?

Силезцы увяли. Женское остроумие неизменно приводило их в замешательство.

— Суп и булочку, пожалуйста, — прокряхтел Анджей.

— И мне то же самое, — сказал его собеседник.

— Угу, — промурлыкала, строча в блокноте, Кася. Заказ их, всегда одинаковый, она уже записала. А теперь: «Обритые гориллы, прячущие черные космы под вздувающимися рубашками».

На кухне дядюшка разглядывал добытые Касей в музыкальных магазинах рекламные материалы.

— Эти люди выглядят так, будто они сбежали из сумасшедшего дома.

— Знаю. Но я взяла за правило не говорить о твоих клиентах плохо. Два супа.

— Очень смешно. Я насчет этих поп-музыкантов. Они смахивают на уголовников.

— Это их имидж, дядя. Им хочется выглядеть негодяями, походить на преступников из американских фильмов. А на деле они, скорее всего, милейшие ребята.

— На вид — полные мафиози. По мне, так уж лучше Фил Коллинз.

— Правда? — Кася бросила в плетеную хлебницу пару завернутых в фольгу крошечных кусочков масла.

— Да. Фил Коллинз молодец. Ты уверена, что он не поляк? По-моему, похож.

— Он, вроде бы, из Лондона, — сказала Кася, осторожно пристраивая на поднос наполненные, как всегда, до краев чашки с супом, чтобы оттащить их в зал. — А теперь и вовсе в Америке живет.

— Смешно… Съезди в Лодзь, там каждый третий — вылитый Фил Коллинз, даже прическа такая же.

— Так вот почему он тебе нравится? — ухмыльнулась Кася и, повернувшись, приподняла брови, огладывая дядину лысину.

— Нет, потому что у него талант есть. — И, к испугу Каси, дядя запел, подделываясь под Фила Коллинза, запел на подпорченном акцентом английском, да еще и с поддельными американскими гласными: — «Еще одну, дай мне еще одну ночь»… «Новый день в раю»… У него мелодии, он не похож на этих длинноволосых горлопанов.

— Нисколько не похож.

— И потом, он человек состоятельный, — гнул свое дядя, — и все-таки… я в одном журнале читал, по-прежнему играет в дартс с посетителями ближайшего к его дому паба. И бизнесом занимается — форель разводит и уж не знаю, что еще, — уйму денег просаживает, а ему все равно нравится.

— Что ж, дядя, может, и тебе стоит начать так же относиться к твоему ресторану.

— Очень смешно.

Впрочем, как-то вечером дядя все же признался, что дела у ресторана идут плоховато. Прогореть он пока не прогорел, однако с каждым годом к этому приближался. Разумеется, мать Каси, дядина сестра, ей об этом уже сказала.

— Старые поляки умирают, — вздыхал он, — а молодые пристрастились лопать на скорую руку, а то еще и в Польшу возвращаются, надеются там куш сорвать. Да и ссорятся старые поляки друг с другом — один начинает обходить ресторан стороной, в нем, видите ли, «этот подонок» сидит, а после и сам «этот подонок» перестает появляться, потому что ему тут без друга скучно. Вот так я клиентов, в основном, и теряю. Из-за свар да из-за смертей.

Катажина, смущенная редким на дядином лице выражением уныния, ушла в зал и занялась там салфетками и подвядшими цветами.

— Ты посмотри, какая у этой шлюшки задница, — шепнул приятелю Анджей.

— Запрячь свой хер подальше и жри.

В тот вечер Катажина решила в танцклуб после работы не ходить — она устала и, скорее всего, переберет там «экстази», а это ни к чему. Да и секс ей сегодня не нужен, особенно с каким-нибудь из тамошних лопоухих, пучеглазых придурков с выбритыми по всему телу волосами.

Вместо этого она отправилась на концерт, в одно из тех заведений, которые у ее варшавских друзей считались достойными паломничества святилищами. Доехала подземкой до Шепердс-Буш, где, вопреки названию, не оказалось ни пастухов, ни кустов: только иностранец и мог по-настоящему понять, сколь значительную часть своего наследия потеряла эта страна. Ни тебе святых или лесов в Сент-Джонс-Вуд, ни рыцарей или мостов в Найтсбридже, ни доминиканцев в Блэкфрайарз.

Англичанство Англии обратилось в начинку туристских брошюр и книг по истории — совсем как сказочные дворцы Кракова, отданные на съедение кислотным дождям и фотовспышкам, совсем как королева Анна Ягеллонка, которую войны и идеология похоронили еще глубже, чем прежде. Да и английская королева годилась лишь для чайных полотенец и кофейных чашек, увозимых домой американцами, а здешние замки разваливались, обращаясь в груды камней, ожидая, когда их используют как декорации очередного голливудского фильма о Робин Гуде. Кася видела в Варшаве очередной голливудский фильм о Робин Гуде. Робина из Шервуда играл Кевин Костнер из Нью-Йорка, он привозил в средневековую Англию своего закадычного чернокожего дружка — чтобы на родине Кевина ребятам из черного движения было за кого поболеть. Если это не колониализм, то что же?

Группа, которую Кася собиралась сегодня послушать, называлась Spiritualized — «Одухотворенные». Если верить Virgin Megastore, именно ей предстояло вскоре стать новейшей сенсацией, а медлительность, с которой музыкальная пресса добиралась до Польши, гарантировала, что ко времени, когда Ян, Кшиш, Алиция и прочие Касины друзья прочитают посвященные этой группе статьи в NME и Melody Maker, Кася как раз и окажется рядом — с рассказом о том, как она этих ребят слушала. Надо бы только перечитать эти статьи самой, чтобы все получше запомнить.

В статьях говорилось, что основное влияние на группу оказали великие Kraftwerk, квартет Баланеску, Му Bloody Valentine, древняя музыка суфиев и Терри Райли. В стенах клуба «Одухотворенные», разумеется, никаких таких влияний не демонстрировали. Создаваемый ими звук, со страшной силой бивший из здоровенных усилителей, возвышался до уровня вибрирующего гула анонимности. Усердно сгибаясь над гитарами и клавишами, они запускали прекрасные, замысловатые вольтовы дуги в Элизиум собственного воображения, между тем как здесь, в зале, непроходимые заросли децибелов обносили их словно стеной, за которой они оставались такими же одинокими, как заключенные на прогулке в тюремном дворе. Кася бывала, конечно, на концертах в Германии, в Венгрии, в Польше: любые группы любых направлений звучали почти так же: сизифово шествие аккордов, никогда не выбирающихся из какофонического тумана, звон в ушах, едкий помпезный гул баса и пьяные выкрики: «Поосторожней с моим стаканом!», «Еще принять не желаешь?», «Народу в баре много?», «Ах, мать твою, пролил!», «Да нет, ничего, просто устал» — всегдашний язык рок-н-ролла.

Майки группы можно было купить еще до начала ее выступления. Кася на них и смотреть не стала: она не собиралась выкладывать 14 фунтов. Даже 2 фунта за первую выпивку, и то было для нее дороговато — впрочем, она всегда только за первую и платила, остальные покупал какой-нибудь парень, положивший на нее глаз…

Это па-де-де она уже исполняла множество раз: в Германии, в Венгрии, в Польше, на других лондонских концертах — спотыкливый балет клубного ухаживания. Ритуал разыгрывался в полутьме, в чреватом клаустрофобией подземелье, в ядовитых парах сигарет, спиртного и пота. Почему здесь, а не где-нибудь на открытом месте, на воздухе? Потому что здесь все общение сводилось к выкрикам прямо в ухо, к коротким и хриплым фразам. И стало быть, никаких нюансов; все ожидания, что потоньше, отпущены по амнистии и борешься ты скорее за то, чтобы тебя услышали, чем за то, чтобы поняли.

— Польша! — орала она ему в ухо, позволив носу его, такому же, как у «конкорда», совершить недолгий полет над поблескивающей расщелинкой ее груди.

— Голландия! — подтверждал он, кивая, как семафор.

— Польша! — снова орала она.

— Усек! Усек!

Имя у него было такое, что через неделю Кася его уже и не вспомнила бы, а жил он в отеле под названием «Дельта». Катажина полагала, что в английских отелях селятся только богачи да туристы, однако, добравшись со своим мужчиной до «Дельты», поняла: в них находится место и бедным. Собственно, места тут было немного: мужчина ее жил с еще пятью другими в кроличьей клетке на шестом этаже — на чердаке, который использовался не для хранения неразбитых раковин, туалетных бачков и прочих сомнительной пригодности протезов, а оказавшихся в излишке людей.

— Кася, это Даги и Тим.

— Пол в твоем распоряжении, беби! — стриженный «ёжиком» белый мужчина и пышноволосый черный приветственно подняли банки с пивом.

И вправду, усесться здесь можно было лишь на пол, поскольку большую часть комнаты занимали двухъярусные нары — три приземистых стеллажа из старого дерева с матрацами, похожими на чудовищные продолговатые «Биг-Маки». То, что оставалось свободным, почти целиком занимал комод, из ящиков которого истекали, точно струйки слюны, носки и рукава рубашек; поверх комода стоял маленький CD-плеер, с дребезгом изрыгавший звуки Manic Street Preachers и Nirvana. Даги и Тим сидели, сгорбясь, посреди груды пивных банок и сигаретных окурков, глаза их, смотревшие из-под потных бровей, казались плексигласовыми. Мужчина Каси пустился в объяснения — оказывается Пит, занимавший койку у самого умывальника, куда-то запропастился, а куда — неизвестно; Даги объяснил это гораздо более сжато: «Псих он загребанный!». Еще двое отправились за пивом, и им же, мудакам, будет лучше, если они не вылакают его на обратном пути.

Катажина решила, что ночевать здесь сегодня она все же не будет, и легонько подпихнула своего мужчину локтем в пузо, давая понять, что он может расслабиться, присесть и открыть для нее банку пива. Насчет безопасности своей она особо не волновалась: импотенцией тут смердело почище, чем спиртным, дымищем и нестираными майками.

— Откуда ты, Тим? — поинтересовалась она, втискивая спину в развилку костлявых ног своего мужчины.

— Папуа — Новая Гвинея, — усмехнулся чернокожий. — А ты?

— Из Польши, — ответила она и, увидев на его лице недоумение, добавила: — «Солидарность» — слышал?

— Ты говоришь по-польски?

— Да. Конечно.

— Скажи что-нибудь на полянском.

— Ja rozmawiam ро Polski i ty mnie nie rozumisz.[3]

— Ничего не понял.

— А как насчет языка Папуа — Новая Гвинея?

— Я говорю только по-английски. По-английски и на пиджин. Пиджин — это не язык. Ты пиджин знаешь?

— Кто сказал, что это не язык?

— Тот, кто его знает. Пиджин — просто дерьмовый английский, понимаешь? Вроде похожий на английский, а на деле… просто дерьмо. Бепо ми кэм сингот на ю но и стап. Ю гоу ви?

— Совсем другой язык — на мой слух.

— Бред собачий, соба-а-а-чий бред! «Бепо» — это before, так? «Ми кам» — те соте, так? Понимаешь, в чем дело? Английский — настоящий язык. Всякому, кто считает, что мне лучше жить в Новой Гвинее, следует заняться своими гребаными мозгами. Здесь для меня — самое подходящее место. Так, Тим?

— Так, Даги.

Вернулись те двое, пивное подкрепление. Они задержались, поскольку один из них пал жертвой имевшей малопонятное происхождение усталости, по причине коей он норовил прилечь поспать на каждой попадавшейся ему по дороге скамейке и на каждом крылечке. Теперь он вскарабкался на нары и попросил выключить сразу и музыку, и свет.

— Да шел бы ты на хер! — ощерился Даги. — Я всю гребаную ночь слушаю твой гребаный храп, каждую гребаную ночь слушаю, так? Ну вот и ты слушай мою гребаную музыку, так?

Все шестеро уже два года как валялись бок о бок в этом лишенном толчка сортире. Морскими свинками, проходившими испытание бесконечным бездельем, — вот кем они были, свинками, посаженными взамен каких-нибудь полоумных подопытных в бесконечно крутящуюся центрифугу.

Кася и ее мужчина теперь уж почти лежали, головы их подпирала утянутая с одной из коек подушка. Руки мужчины привольно покоились, обнимая Касю сзади, на ее груди. Его запястья без особого умысла прижимали покрытые тканью соски; смелости, потребной, чтобы пустить в ход пальцы, ему не хватало, они годились лишь для одного — вскрывать пивные банки да щелкать зажигалкой, от которой прикуривала Кася.

— Не стоит тебе пить, — поддразнивая ее, проворковал он. — Ты еще маленькая.

— Ну да, большая такая маленькая, — тем же тоном ответила она, вытягиваясь и приникая к нему. — Метра под полтора.

На миг он прижался лицом к ее волосам, без поцелуя, потом откинул голову назад, вливая в подрагивающее горло спиртное. Кася, обернувшись, снисходительно, почти по-матерински взглянула на него. Ее страна представляла собой трясину хмельного отчаяния, к пьяницам Касе было не привыкать. Теперь она понимала, что, по-видимому, то же относится и ко всему прочему миру: символические страны, столь отчетливо разграниченные на картах, на самом деле накрыты океаном пьяного беспутства. И назначение Каси состояло в том, чтобы пересечь этот океан, не замочив ног, высматривая все, какие попадутся дорогой, маленькие Арараты.

«Надо бы это записать», — подумала она. И спросила у своего мужчины:

— Ручки не найдется?

— Нет, — ответил он.

Кася, не поднимаясь с пола, оглядела комнату — впрочем, увидеть здесь ручку она не надеялась. Помимо всего прочего, даже если бы какой-то чрезмерно ревностный милиционер швырнул в эту комнату гранату со слезоточивым газом, клубы стоявшего в ней дыма вряд ли стали бы плотнее. Здоровенный плакат фильма «Спасатели Малибу» с голой по пояс Памелой Андерсон, и тот различался с трудом — не то потому, что и на нем клубился туман, не то потому, что видимость в комнате была почти нулевая. Кася проморгалась, сощурилась, пытаясь разглядеть неуловимые соски Памелы.

— Ты здесь на отдыхе или как? — спросил Даги.

— Работаю в дядином ресторанчике. Его последняя официантка уволилась в спешном порядке.

— Почему?

— Сексуальные, как их… сексуальные домогательства?

— Дядины?

— Может быть. Я у него не спрашивала. Скорее всего, клиенты расстарались. Не знаю.

Мужчина Каси уже словно бы ласкал ее, выпитое вознесло его на тот волшебный уровень, от которого было рукой подать до коматозного сна и на котором он наконец обрел уверенность в себе, достаточную, чтобы накрыть ладонями ее груди. Кася ласково потерлась затылком о его шею.

— А я тут подал заявления в кой-какие места, — говорил Даги. — И значусь в одном-двух окончательных списках.

Из-под наслоений «Биг-Маков» послышался голос:

— Иисусе-Христе, ну, пожалуйста, уберите вы этот гребаный свет, дайте поспать!

— В наши дни, чтобы получить хорошее место, приходится ой как вертеться, — пустился в объяснения Даги. — Унюхают, что ты чего-то скрываешь, и знать тебя больше не захотят. От тебя требуется готовность спать в машине с мобильным телефоном, вообще, где скажут. Я потому и торчу пока в этой дыре, момент выжидаю. У меня и девушка есть, хочет жить со мной, охеренно красивая, но, правда, мозгов не хватает, понимаешь? Работает неполный день в магазине «Чего хочет каждый». И не врубается — чтобы прижиться в этом мире, человеку нужно что-то еще…

Ласки Катажининого мужчины, казались теперь приходившими откуда-то издалека, из некоего центра дистанционного управления, лишившимися, пока они пересекали миллионы миль алкогольного пространства, и силы, и отчетливости. «Привет с планеты Лебедь», казалось, говорили его пальцы, тычась в поисках точки опоры по влажным холмам ее грудей. Ну да и ладно, получить привет с далекой планеты все равно приятно.

От нее он хотел лишь одного — секса. Косолапая неспособность бедняги перевалить через языковой барьер и типично британский страх осложнений делали его безобидным в сравнении с польскими друзьями Каси, желавшими от нее большего, много большего, чем просто секс, и умевшими карать за неподатливость. Она уже привыкла к тому, что душу ее разглядывают под множеством углов. Мужчины, вознамерившиеся открыть смысл жизни, резким тоном требовали, стоило ей на миг отвести взгляд, немедля замереть по стойке «смирно»; женщины проделывали то же самое, успевая вдобавок брать на заметку каждый сантиметр лишнего жира на ее бедрах, темные круги под глазами, только что завершенный нервозный разговор за закрытой дверью. Друзья нашаривали вену в ее сердце, искали методу, которая позволит привести Касю в нужный им вид — вливание, переливание, откачка. Никто не способен был устоять против искушения прибрать ее к рукам. А этому англичанину только и требовалось, что заснуть с ней рядом — или на ней. Чего уж проще.

Один из тех, кто ходил за пивом, расспрашивал ее, пытаясь укрепить свою веру в то, что капитализм обратил Польшу в страну, ничем не лучшую Англии. Речь шла о разделении на имущих и неимущих: как и многие на Западе, он томился чем-то вроде ностальгии по коммунизму, по системе, которой сам и не нюхал.

— Да, в Польше сейчас худо, если ты не очень богат, — соглашалась Кася. Ее тянуло в сон, а бессмысленные, шаблонные ответы никаких усилий не требовали. — Люди стоят перед витринами, разглядывают вещи, которые им не по карману. Для них это все равно что музейные экспонаты… хотя нет, что-то вроде кино. Большой голливудский фильм.

— Ух ты! Но это же чистый капитализм, правильно?

— Правильно, — зевнула она, хотя на самом деле так не думала. Разглядывать магазинные витрины в природе человека, а мир всегда был устроен одинаково: ты непременно оказываешься слишком бедным для того, чтобы купить вещь, которую желаешь сильнее всего. Чистый капитализм до Польши пока еще не добрался, но доберется, и очень скоро. Здесь он лез в глаза отовсюду. Чистый капитализм наступает, когда людей начинает интересовать не доступное, но то, что, быть может, станет доступным в ближайшее время, — когда они гоняются лишь за вещами, способными сделать уже принадлежащее им устарелым и нежеланным.

— Ну хоть музыку выключите, Христа ради.

— Тим, выключи музыку, пусть наш храпящий друг отдохнет.

— Я тебе, на хер, не слуга, мужик. Оставь Тима в покое.

— Фу-у, зачем ты так, Тим, мальчик мой.

— Я тебе, на хер, не мальчик.

— Фу-у… выпей-ка еще пивка.

— Пиво кончилось, на хер.

— Ну так выйди и купи.

— Ты и так, на хер, косой, мужик.

— Да и магазины уже закрылись, — прибавил второй из ходивших за пивом.

— Сдаюсь! — простонал лежавший на койке. — Сегодня закончилось. Настало завтра.

Папуас Тим сжался в плотный комок, голова и руки его исчезли из виду, укрывшись между воздетых колен.

— Пенис, пенис, — лепетал он, и Катажина фыркнула, давясь сигаретным дымом.

— Он говорит: «пинис, пинис», — пробормотал ей на ухо ее мужчина. — Это «финиш» на пиджине — конец.

— Мне надо в уборную, — зевнула Кася. Ее мужчина вяло ерзал под ней; Тим забирался на свои нары; Nirvana замолкла сама собой; из одного угла комнаты поплыл храп, однако Даги ничего не сказал. Стало быть, все сошлись на одном: пора спать.

— Этажом ниже, — сказал ее мужчина, щурясь на Касю, словно норовя запечатлеть в сознании ее черты. — Там у двери здоровенная тележка стоит, с бельем, не ошибешься.

Кася, подтянув себя кверху за перекладину койки, встала. Спину немедля обдало стужей: пот, пропитавший ткань кофточки, охлаждали сразу два воздушных потока — из единственного окна и из открытой двери.

— До скорого.

Этажом ниже, сидя на унитазе и писая, Кася подкрасилась и произвела краткий общественно-политический анализ. Теперь некоторые различия были ей совершенно ясны. В Польше общество — еще задолго до ее рождения — существовало независимо от граждан. Безразличное к нуждам и желаниям всех живших в стране, оно тащилось себе вперед, выполняя указания давно помертвевших Франкенштейнов. Никто этих чудищ не любил, в особенности опасных, однако их можно было использовать, и именно этим поляки всегда и занимались — и все еще занимаются, даже сейчас, когда чудище бесцельно тычется взад-вперед, а все распоряжения его отменены. Они используют его всеми доступными способами, седовласые сановники и зеленоволосые панки, объединенные презрением к системе. И, похоже, желания твои никакого значения по-прежнему не имеют, предполагается, собственно, что у тебя их просто-напросто нет, и кем бы ты ни был — старым скрягой, жаждущим теплых шлепанцев, будущим адептом Храма духовной молодости, мечтающим о железном колечке в соске, или молодой супругой, алчущей кремовых занавесочек, — добыть эти предметы элементарной роскоши ты можешь только нарушив правила. По сути, порча, поразившая поляков, стала настолько всеобщей, что они обратились в почти идеальных коммунистов.

А вот происходившее в Англии представлялось ей совершенно иным. Общество здесь было скорее религией, которую исповедовали — или, по крайности, думали, что исповедуют, — все граждане до единого. Однако религией не евангельской, не точно направленной, нет… чем-то вроде религии «Макдональдса», вездесущей и разжиженной. Люди могут жаловаться на общество, но жалобы их ничем не отличаются от уничижительных замечаний насчет питательных свойств гамбургера, отпускаемых по ходу его поглощения. Английское общество предлагает то, чего хочет английский народ, и народ выстраивается за предлагаемым в очередь и стоит в ней, проявляя такое терпение, какое людям Восточной Европы и не снилось. Но разумеется, ни религия, ни ресторан быстрого питания, какое бы всеобщее признание ни получили их лозунги, не могут дать по стулу и по чизбургеру каждому. Должны существовать и неудачники, biedaki.

И похоже, Лондон ими кишмя кишит — не исключено даже, что они составляют здесь большинство. Общество приняло их в себя, нашло горьковатыми на вкус и выплюнуло, и теперь это — человеческие отбросы. Почти каждый «Макдональдс» обнесен рвом, в котором плавают человеческие отбросы, лишенные своей порции «Счастливого обеда».

О, стыд отверженности! О, стигматы неуспеха!

В Польше никто этих чувств не ведает, потому что польское общество таким задумано и было — обращающим, как ни крутись, любого в преступника. Трудно ощущать себя отверженным там, где основные твои человеческие качества заставляют тебя да и всех остальных отвращаться от идеала причастности. На каждом уровне этого общества всегда находятся рисковые ловкачи, прибирающие к рукам все, что официально считается недоступным, прочим же остается довольствоваться завистью, безнадежностью и мелкими кражами. Но никакого тебе английского стыда… впрочем, нет, это даже не стыд… тут что-то более бессвязное и раболепное. Смущение.

На улице, не более чем в сотне ярдов от «Дельты», бездомные побирушки заворачивались, устраиваясь на ночь у дверей магазинов, в серое шерстяное тряпье и воскресные приложения газет. Неоновые девизы сияли над ними, изрыгая послания — «ХОЧЕШЬ ЭТО? СЧИТАЙ, ПОЛУЧИЛ!» и «ВСЕ К МАКСУ!». Послания, поступившие из другой галактики, с планеты Америка. Не требовать же от их составителей, чтобы они ухитрялись понять — из такой-то дали! — мертвы ли уже получатели сообщения или просто легли поспать.

Турецкий ресторанчик оставался еще открытым. Кася, взяв чашку кофе, неторопливо пила его.

— Я-ва-ва-ва-ва-Том Круз-я-ва-ва, — говорили вокруг турки.

— Я-ва-ва-ва-Сильвестр Сталлоне.

Кася вернулась в «Кафе Краков» около трех утра, однако дядя еще не спал, что было необычно. О ночных похождениях Каси он никогда не говорил ни слова, не сказал и сейчас, даром что и одежда ее, и кожа сильно отдавали табаком, крепким спиртным и мужскими подмышками.

— Не могу спать, — он взмахнул рукой. На плите булькал в маленькой кастрюльке суп, в пустой корзинке для хлеба неловко пристроилась старая книга в бумажной обложке — скорее всего, дешевый польский Новый Завет, — на разделочной доске лежал журнал, открытый на посвященной О. Дж. Симпсону статье «Sprawozdanie z Ameryki».

— Вот и я не смогла, — нагло соврала Катажина.

— Очень смешно. — Дядя хмыкнул и не то чтобы совсем от нее отвернулся, а просто занялся своими делами — помешивал суп, намазывал масло на ломти хлеба. Кася, двигаясь в одном с ним ритме, наполнила водой кофейник и смахнула со стола овощную кожуру.

— Знаешь, Кася… эта девушка, Зофия, та, что начнет работать со следующей недели… — он примолк, зачерпнул ложку супа, слабо подул на нее, попробовал. — Она может начать, а может и не начать, понимаешь, о чем я? Это не разобьет ее сердце… я хочу сказать, ни на каких каменных скрижалях не написано, что она должна здесь работать.

— Спасибо, дядя. Нет, все нормально. Я действительно хочу вернуться в Польшу.

Он покивал, нахмурясь. Снаружи загукала сигнализация какой-то машины.

— Напиши мне, как там, — сказал дядя, необычным для него ясным и сильным голосом. — А то от сестер я только списки товаров, которые продают в магазинах, и получаю… Ты девочка умная. Пиши мне. Про Польшу. Польшу, которую видишь ты.

Кася покраснела — впервые на ее памяти.

— Конечно, — ответила она. — Конечно, напишу, дядя Ярек.

И следом:

— А можно мне немного супа?

Они вместе хлебали суп. В конце концов, противоугонный сигнал умолк, снова воцарилась тишина. Кася попыталась представить себе, как она делится с дядей впечатлениями этой ночи — впечатлениями от сортира в отеле «Дельта», от рук мужчины с концерта «Одухотворенных», уже утратившего имя. В общем, представить это, пожалуй, даже и можно. За словами далеко ходить не пришлось бы.

Миновало еще несколько минут, и вдруг дядя сказал:

— Знаешь, мой отец, брат твоей бабушки, вовсе не был неудачником, каким они его изображают.

— Я о нем ничего не слышала, — отозвалась Кася.

— Он не умел зарабатывать деньги. Собственно, и не хотел. И семья ему этого не простила.

— Ну, не уверена, — произнесла Кася, глядя на дядюшку поверх парящей кружки с кофе.

— Отец был поэтом. Умер в Бухенвальде.

— Я не знала, — сказала Кася, опуская кружку на стол и обнимая ее ладонями. Теперь она слушала дядю внимательно.

— С одной из твоих двоюродных бабок через несколько лет после этого приключился удар, он подпортил ту часть ее мозга, которая не позволяет людям говорить все, что у них на уме. Как-то во время обеда зашел разговор о моем поэте-отце, и она сказала: «Вполне в его духе — помереть в концлагере, о котором за пределами Польши никто и не слышал».

— Не смешно, — сказала Катажина.

— Чего она не сказала, о чем никто из них даже и не поминает никогда, так это того, что мой отец похоронен на «Аллее достойных» варшавского кладбища Повацки. И именно потому, что он писал стихи. Его почтили не за то, что он ботинки или там шапки шил, или строил военные корабли, или… или… суп варил, — а за стихи. — Дядя Ярек вынул из хлебной корзинки старую книжку. — Вот за эти стихи.

— Клево, — сказала Кася, глаза у нее загорелись. — Подаришь?

— По-твоему, я кто? — резко ответил Ярек. — Книжная лавка «Харя Кришна»? Каждый клиент получает бесплатно сборник стихов? Думаешь, у меня наверху их целый короб стоит? — крепко сжимая пальцами книгу, он поднес ее к своему лицу, точно зеркало. — Это мой экземпляр стихотворений Болеслава Шайна.

— Тогда где мне ее искать? — с вызовом спросила Кася.

Ярек снисходительно улыбнулся:

— Зайди в Польше в хороший книжный магазин. Спроси, нет ли у них стихов Болеслава Шайна.

— А если нет?

— Я что, должен объяснять тебе принципы капитализма? Попроси, чтобы они ее заказали. Если с ними ничего не получится, обратись в другой магазин. Рано или поздно, кто-нибудь ее да найдет. Ты даешь деньги, тебе отдают книгу. И может быть, через неделю о ней спрашивает кто-то еще. Так книги и выживают, верно?

— Я просто подумала… при том, что сейчас творится в Польше…

— Ну, это ты выяснишь. И напиши мне. Сестры уверяют, будто в Польше теперь можно и автомобильные телефоны добыть, и «рибоки». А ты расскажешь, что можно добыть в Варшаве из книг Болеслава Шайна.

— Да, но…

— Вот никогда люди не хотят платить за то, что по-настоящему ценное в жизни! — гневно воскликнул Ярек. — Они годами копят деньги на изготовленную поточным методом машину, а вещь уникальную, стихи, написанные неповторимой личностью, им непременно задаром подавай.

— Хорошо-хорошо, я поищу, поищу, — умиротворяюще произнесла Кася. — Как она называется-то?

— А вот это запомнить легко, — Ярек с подчеркнутой небрежностью бросил в мойку суповую чашку и, спохватившись, встал посмотреть, не разбилась ли. — Первая строка польского государственного гимна, — и он пропел, мелодично и точно: «Jeszcze Polska nie zginęła…».

— Еще Польша не погибла, — повторила за ним Кася.

— И вот что еще выводит меня из себя, — сказал Ярек, и его передернуло — так, словно он уселся на электрическую плитку, которую никто не позаботился выключить. — Отец написал это стихотворение, заглавное, за несколько дней до того, как его отправили в Бухенвальд. Он тогда уже сидел под домашним арестом. А сейчас люди читают его и думают, что папа либо был чокнутым, человеком, живущим в сочиненном им мире, либо просто иронизировал.

Этого польского слова Кася не знала, однако решила, что просить у дяди объяснений не стоит.

— И знаешь, это и есть главное, в чем изменился мир, — вздохнул он, выпустив наконец весь пар. — Люди больше не способны представить себе человека, надежды которого простираются за пределы его собственной жизни.

Кася открыла рот, собираясь что-то сказать, но не смогла удержаться и зевнула. И дядя тоже зевнул. И оба рассмеялись.

— Спать пора, — объявил Ярек. — Во всяком случае, мне. Ты, как всегда, вольна поступать по-своему.

— Разбуди меня утром, — ничуть не кривя душой, попросила Кася. — Не оставлять же тебя один на один с Халиной Козловской.

Однако утром дядя Ярек дал ей поспать. Когда она наконец появилась в ресторанчике — принявшая душ, накрашенная и ощущающая легкую тошноту, Халина Козловская успела удалиться, зато появились и уже ели, сделав заказ, двое других завсегдатаев.

— Этот суп высосала из свиной жопы беззубая шлюха, — провозгласил Анджей.

— Заткни хлебало, здесь люди едят.

— Так они и едят дерьмо, высосанное из…

— Они много чего едят, Анджей, не все же выбрали суп. Ты заказал его, потому что дешевле в меню ничего нет.

— В прежние дни я мог за такие деньги «Фольксваген» купить.

— Ну, значит, ты покупал свои «Фольксвагены» у нацистов, со скидкой.

— Не заводи меня.

— Лопай суп. Ты пьян. А суп поможет.

— Помог бы, если б в него бухла налили.

— Ну так булочку съешь.

— Она черствая.

— Ничего не черствая. Свежий польский хлеб. Его влажным воздухом, как в «Макдональдсе», не накачивают.

— На — потрогай — скажешь, она свежая?

— Да съешь ты ее, на хер, и все.

— Иисусе, ты посмотри, какие сиськи у этой шлюшки.

— Чуть больше уважения, джентльмены, прошу вас! — донесся из кухни грозный голос.

Катажина, вздохнув, подошла к столику.

— Что-нибудь еще? — холодно поинтересовалась она.

За два дня до отъезда из Лондона Катажина оттащила чемодан с майками на Ноттинг-Хилл-Гейт, в магазин U Design It. Здесь она, согласно предварительной договоренности, заплатила мужчине-азиату и дала ему точные указания — какой рисунок на какую майку нанести. В набранных по музыкальным магазинам материалах было полным-полно фотографий и эмблем — как и в рекламе, вырезанной из музыкальных журналов. Из Польши она прихватила с собой — на случай, если в Лондоне таких найти не удастся, — лишь пару фотографий: Фила Коллинза и Dire Straits. Дома они пойдут нарасхват, особенно у старичков с деньгами, так что можно будет даже поэкспериментировать с ценами. За «Одухотворенных», Future Sound of London, Трики и прочих запрашивать, наверное, придется поменьше, однако на ее стороне будет их уникальность: эту нишу никто еще заполнить не потрудился. Она даже сможет гарантировать покупателям, что, если те найдут в Польше такие же майки по меньшей цене, им возвратят деньги в двукратном размере. Польские остолопы на этот фокус купятся как миленькие: это же так по-американски.

Потом она обошла с десяток обменных бюро, выбрала то, где можно было с наибольшей выгодой обратить оставшиеся у нее английские фунты в американские доллары — набивать сумочку злотыми никакой срочности не было. Себе Катажина оставила лишь несколько монет достоинством в фунт каждая, — хватит, чтобы протянуть два оставшихся дня. Билет на подземку до аэропорта, ну, может быть, молочный коктейль в «Макдональдсе»: обо всем остальном позаботятся другие, и здесь, и на том конце. И, словно перелистывая страницы мысленного блокнота, она проверила список вещей, о которых следует помнить: американские доллары, да… черные пластиковые мешки для мусора, да… рулон клейкой ленты для ценников, да… паспорт… гигиенические прокладки… дерьмовое чайное полотенце с надписью «Дом Виндзоров» для мамы… стопка ее записей… ах да, и…

Болеслав Шайна… Jeszcze Polska nie zginęła…

Туннель любви (пер. С. Ильин)

Внимательно прочитав все написанное на вывеске, я подтвердил, что мне больше восемнадцати, что откровенная нагота не представляется мне оскорбительной, и вступил в «Туннель любви», надеясь получить там работу.

Раньше я, лишившийся работы руководитель отдела рекламы, ни в каких связях с индустрией секса не состоял, хотя кто-то и мог бы сказать, что в моем рекламном ролике, посвященном шариковому дезодоранту, присутствует фаллическое начало. Однако прежняя карьера научила меня искать рыночные бреши, пусть даже самые неприглядные. И я понимал, что если в шоу-бизнес, в ученый мир, на государственную службу и уж на самый худой конец — в политику пытаются пробиться тысячи, быть может, безработных администраторов, то в магазинчиках, где крутят порнофильмы, я вряд ли столкнусь с большой очередью претендентов на рабочее место.

Так или иначе, это был мой последний шанс. Еще до того, как предыдущая моя работа пошла к чертям собачьим, я делал все, что положено: подавал заявления о приеме в другие агентства — от Перта до Пенсильвании, и ничего у меня не вышло. Вот и оказался здесь в надежде понравиться управляющему крупнейшего в Мельбурне заведения, торгующего грехом.

— Итак, что, по-вашему, вы могли бы нам предложить?

Обычный при собеседовании вопрос, заданный человеком, который выглядит так, как обычно выглядит работодатель: одет хорошо, галстука не носит, немного полноват, расторопен, слегка насторожен. Никакие пенисы в его оборудованном дорогим кондиционером кабинете своих некрасивых голов не поднимали, а если пара-другая влагалищ тут и имелась, они, надо полагать, прятались в картотечном шкафчике.

— Хотел бы поработать у вас зазывалой, — ответил я. (Я решил, что это лучше, чем мыть полы в просмотровых кабинках).

— Зазывала у меня есть, — сообщил управляющий.

— Однако вы собираетесь уволить его, — предположил я. — Поскольку внимания на него все равно никто не обращает.

— Верно, — согласился он. — Но что заставляет вас думать, будто вы окажетесь лучше?

— Опыт рекламщика, — ответил я и откинулся в кресле, не обращая внимания на его угрожающий треск. — Большинство зазывал, и ваш в том числе, явным образом лишены опыта продаж. Они стоят у входа и бормочут что-то вроде: «Отличное шоу, отличное шоу, заходите, не стесняйтесь» — такую вот ерунду. Скучно до слез. А работая в рекламе, я понял: чтобы продать продукт, необходимо уверить людей, что лучше его не найти, — собственно говоря, необходимо самому в это поверить.

— То есть вы верите, что наше шоу лучшее в городе?

— Не знаю, я вашего шоу не видел. — И заметив, что грудь управляющего расширилась в недовольном вздохе, прибавил: — И это лишний раз доказывает, что вам нужен зазывала получше, не так ли?

— Хорошо, — ухмыльнувшись, он склонился ко мне над столом. — Может, попробуете убедить меня, что лучше нашего шоу не найти — вот прямо сейчас.

— Ну, — торопливо отозвался я (к этому я готов не был), — не думаю, что у меня получится — пока не дойдет до дела.

— Господи! — закатив глаза, усмехнулся он. — Неужели мне когда-нибудь все-таки встретится человек, не наделенный мышлением проститутки?

Он закруглил нашу беседу, пообещав позвонить, и я ушел, уверенный, что провалился. Однако следом случилось нечто, меня переубедившее. В крикливо разукрашенных дверях «Туннеля любви» торчал зазывала.

— Извините. — Наши глаза на миг встретились, и он отступил, пропуская меня. Я же, сделав несколько шагов по тротуару, сообразил, что направился не в ту сторону, и вернулся назад, — и зазывала тут же произнес, обращаясь ко мне, голосом в равных долях апатичным и безнадежным:

— Заходите, посмотрите шоу, лучшие девочки, лучшие девочки, доставьте себе удовольствие, самое похабное шоу в городе.

Миновав его, я обернулся — и мне стало совершенно ясно: он свято верит, что никогда меня прежде не видел.

Вот тогда я и подумал: работу я получу.

И точно, получил.

Трудиться в «Туннеле любви» я начал четыре дня спустя, успев за это время вскрыть еще два письма с отказами, пришедших из рекламных агентств Торонто и Окленда. Одно из писем содержало объяснения: «Нам уже пришлось сократить штат с двенадцати человек до восьми. Причина проста — знамение времени: никто больше ничего покупать не хочет». За исключением секса, добавил я про себя. Обложки самых ходовых журналов, выставленных в киосках железнодорожной станции, которая находилась неподалеку от нового места моей работы, обещали открыть мне сногсшибательные секреты кинозвезд, посвятить в тайны садомазохизма, усовершенствованного оргазма и секса, который продлится всю ночь. Даже в компьютерных журналах цифровые девицы зазывали читателей в увлекательный мир игровых приставок. Ясно, что я оказался на переднем крае растущей индустрии.

Итак, я получил работу в процветающем бизнесе. Стало быть, единственное, о чем мне сейчас следовало думать, — это как поладить с коллегами.

Что ж, в штате «Туннеля любви» состояли только люди приличные — по крайней мере, сравнительно. Я это к тому, что общение с ними не порождало неодолимого желания как можно скорее помыться, в отличие от общения кое с кем из клиентов рекламного агентства.

Начальником нашим был Джордж, человек расчетливый и умный, видели мы его довольно редко. Деннис заведовал кинотеатром и аппаратурой в целом — это был сонного обличил мужчина шестидесяти без малого лет, оживлявшийся только когда из зала доносились раздраженные выкрики: «Фокус!» или когда смотровой автомат какой-нибудь из отдельных кабинок отказывался выключаться, отработав оплаченные монетой шестьдесят секунд. Книжным магазином руководила сорокалетняя Карен — спокойная, сексуальная и чрезвычайно распорядительная женщина, умевшая унижать тех, кого ловили в магазине на краже, до степени невыносимой. Мэнди и Келли выступали между фильмами с эротическими танцами. Время от времени они исполняли и парный номер: сосали с двух концов батон салями, — если, конечно, в наличии имелись и салями, и Мэнди, нередко исчезавшая, отправляясь на поиски героина. При этом Мэнди, когда она хорошо себя чувствовала, была девушкой разговорчивой и дружелюбной; она родилась в деревне, когда-то работала помощницей ветеринара, а самые счастливые ее воспоминания были связаны с наблюдением за просыпающимися после наркоза котами и кошками. Келли, прежде водившая такси, особой многословностью не отличалась. Эндрю прибирался в кабинках — исполнял ту самую работу, с которой я предпочел не связываться; кроме того, он бегал для всех за едой, распаковывал коробки и пытался получить водительские права — в надежде, что сможет стать более полезным.

Поначалу я ближе всего сошелся с Мэнди, мне пришлось по душе приставшее к ее лицу выражение провинциалки, которую город встретил не так благодушно, как она ожидала. Несмотря на то, что Мэнди вот уж два года как танцевала голышом и сосала салями, разговаривала она так, точно была здесь новенькой вроде меня. Заведение, в котором мы с ней трудились, как-то связывалось в ее сознании с карнавалом в Батерсте, куда ее, восьмилетнюю, возили родители.

— На карнавале тоже был такой… такой театрик под названием «Туннель любви». Помнишь его?

— Я никогда в Батерсте не был.

— Я думала, и в Мельбурне такой есть, в «Луна-парке».

— Я и в «Луна-парке» ни разу не был.

— Ты шутишь?.. И я тоже. Смешно, правда? До него же рукой подать, и вообще. Ну, короче, в «Туннель любви» я тогда не пошла — слишком маленькая была, не интересовалась. А вот на «Поезде призраков» прокатилась. Там такие страсти из темноты вылезали. Рожи одна кошмарней другой, лапы волосатые — и повсюду грязища.

Мы взглянули друг другу в лица, потом поозирались по сторонам.

— Над чем это вы там укатываетесь? — рявкнул из своего кабинета Джордж.

Однако в конечном счете я подружился с Карен, женщиной, как вскоре выяснилось, на редкость умной. Сильной ее стороной были аналитические способности, оказавшиеся для меня чрезвычайно полезными, когда я бился над тем, чтобы стать для порнографического шоу не просто зазывалой, но даром божьим. Кое-какой анализ я провел и сам, обдумав все тонкости моей новой работы. На смену белой рубашке и мешковатому темному костюму классического зазывалы пришли «ливайсы», пуловер и модная кожаная куртка — чего ради должен я выглядеть как томящийся в ожидании выпивки гость на греческой свадьбе? Или еще одна проблема: добиться, чтобы меня было слышно на шумной, полной машин улице. Я обзавелся микрофоном и обмотал его ручку лентой так, что он приобрел сходство с фаллосом — дабы привлечь внимание тех, у кого имеется чувство юмора. Текст, который я для себя сочинил, был рассчитан на самых что ни на есть озабоченных мужиков.

— Половые акты на расстоянии вытянутой руки!

— Мы нашли дырку в законе, парни, и можем показать вам такое, что раньше запрещалось!

— Здесь исполняются самые откровенные ваши фантазии, живьем!

— Да, у нас вы встретите женщин, которые делают то, что вам всегда хотелось увидеть!

Но, несмотря на все это, посетителей не прибавилось.

Нет, постоянные клиенты нам не изменили: японские туристы, коммивояжеры, забредавшие время от времени пьянчуги. А вот притока свежей крови — или еще какой из телесных жидкостей — не наблюдалось. На другой стороне улицы стояла у дверей магазина готового платья толстая женщина, уверявшая — чуть слышно, с безысходной монотонностью, — что за ее спиной кроется кладезь возможностей, которые грех упускать. И прохожие один за другим покорно входили в магазин.

— Ну, как идут дела, задавака? — это была Карен, возвращающаяся с обеденного перерыва.

— Хуже, чем у нее, — и я указал на зазывалу одежного магазина, как раз в этот миг умолкшую и потупившуюся, словно ей стало неловко за энтузиазм своих покупателей.

— Вот чего я не понимаю, — сказал я.

Карен улыбнулась, полные губы ее разделились, показав странно большие резцы. Встречая ее при свете дня, я всякий раз дивился тому, до чего же она настоящая — морщинки в углах глаз, мягкие волосы, стежки на швах жакета.

— Да, конечно, в этот магазин люди заходят все время, — согласилась Карен. — Но они и выходят из него все время, пробыв там примерно тридцать секунд. Вот и весь секрет.

— То есть?

— Ты входишь в одежный магазин, — пустилась в объяснения Карен, — оглядываешься, возможно, берешь с прилавка рубашку и тут же кладешь ее обратно, и, если не видишь ничего, что тебе нравится, просто уходишь. Плевое дело. А с заведениями вроде нашего все обстоит по-другому. Человек, решивший заглянуть в него, знает, что ему придется так или иначе заплатить. Я имею в виду — знает, что подумают, увидев, как он входит туда, люди на улице: «Глянь-ка, этот подонок завалился в секс-шоп». А оказавшись внутри, он знает, что думают все вокруг. «Глянь-ка на этого неудачника, стоять у него стоит, а вставить некому — да и откуда у такого урода баба возьмется?» Потом он выходит, и уже другие прохожие думают: «Глянь-ка, этот подонок был в секс-шопе — интересно, что он там делал? Дрочил, не иначе!» Ты же не думаешь, что человек согласится пройти через это, совсем ничего взамен не получив? Да ни в коем разе!! Он собирается потратить кучу денег — посмотреть грязный фильм, может быть, стриптиз, купить журналы, — сделать хоть что-то, способное оправдать его приход сюда. И все мужчины, которых ты зазываешь, понимают это. Потому и не заходят.

— Так что же мне делать?

— То же, что делают проститутки. Заглядывать им в глаза.

— И все?

— И все.

Тут я наконец заметил, что и она, разговаривая со мной, смотрит мне прямо в глаза, и понял, что нахожу ее все более привлекательной.

Впрочем, просто так, на слово, я ей не поверил и потому решил поинтересоваться мнением Мэнди, которая зарабатывала на жизнь не только эротическими танцами, но и проституцией.

— Ну да, правильно, — сказала она. — Стоит мужику посмотреть тебе в глаза, и он твой, девять из десяти. И не потому, что он тебя хорошо разглядел, — иногда совсем наоборот. Просто, если вы заглянули друг другу в глаза, между вами словно что-то уже произошло. Ну, отношения какие-то завязались, понимаешь? После этого ему трудно отвести взгляд в сторону — получается, что он тебя отвергает, да еще и оскорбительно, словно вы с ним давно женаты и устроили на людях скандал или еще что, и женщина вроде как вправе сорваться, заплакать, наброситься на него с кулаками и прочее. Странно, но это срабатывает. По телефону, ты уж мне поверь, все иначе. По телефону они хотят получить подробности, как будто ты какая-нибудь подержанная машина. Мне попадались мужики, пытавшиеся точно выяснить, насколько у меня тугая попа — можно подумать, я обязана ради них измерения проводить. Но я знаю точно, если я столкнусь с одним из них на улице и смогу заглянуть ему в глаза, он просто спросит о цене, после чего поплетется за мной, как ягненок.

На следующий день я, выйдя с Карен перекусить, повторил ей услышанное от Мэнди. Я надеялся, что кошмарная еда, которую подавали в кафе, сблизит меня и Карен, — ну вот и сказал ей, что она, похоже, была права.

— Конечно, права, — подтвердила Карен, отводя ото рта прядь волос, словно она опасалась съесть и их заодно со своим блюдом, что, впрочем, лишь улучшило бы его вкус.

— Вопрос в том, — продолжал я, — как это использовать в моей работе? Я же мужчина и клиенты тоже.

— А это неважно, — пробормотала набившая полный рот Карен. — Как только они останавливаются и заглядывают тебе в глаза, между вами уже возникают отношения. И если они уходят, то практически дают тебе право бежать за ними по улице с криками: «Что с тобой? Разве мы не друзья? Почему ты так со мной поступаешь?» — ну и так далее.

— Картина пугающая.

— Ты шутишь? А как же настоящие друзья? Или настоящие супруги?

Я вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, насколько она серьезна. Похоже, более чем. Собственно говоря, она вдруг разозлилась — и, судя по всему, на меня.

— Знаешь, что думаю я? — поинтересовалась она, наклоняясь над тарелкой со своей недоеденной дрянью и впиваясь в меня взглядом сузившихся глаз. — Я думаю, что вся реклама — дерьмо.

— О, тут я согласен, — я улыбнулся, надеясь, что это меня спасет, но нет, не спасло.

— Реклама, — с нажимом продолжала Карен, — это трусливый, жеманный и жульнический метод продаж. Куча дрочил в деловых костюмах заседает в советах директоров и выдумывает идиотские теории. Никто из них никогда не выходит в реальный мир, чтобы вцепиться в человека и сказать ему: «А ну, купи вот это!» Кишка тонка. Вы присуждаете друг другу премии, а в том, что такое искусство убеждения, не смыслите ни аза.

— Ну, не знаю, Карен, — ответил я, тоже начиная заводиться. — Зато знаю, что моя реклама «Софтсана» дала этим гигиеническим прокладкам от четырех до пяти тысяч новых покупательниц в год и так быстро, что всего через шесть недель после ее выхода мы получили от компании «Софт…»

— Херня! — воскликнула Карен уже настолько громко, что привлекла к нам внимание других посетителей кафе. — Давай попробуй продать гигиеническую прокладку мне, вот прямо здесь! Ну, валяй: я же женщина — что может быть проще!

— Потише, Карен, — прошипел я, сердито прихлопнув ладонями по столу между нами — словно в надежде волшебным образом загнать джинна обратно в бутылку. — Нас же люди слышат!

— Ну и что! Разве ты не для того и обзавелся этим твоим похожим на хер микрофоном?!

Напуганный ее вспышкой, я попытался неприметно смыться из кафе, однако у Карен еще имелись в запасе сюрпризы. Вцепившись в мою руку (перепуган я был все же не настолько, чтоб не заметить, как тонка и нежна, как ошеломляюще женственна ее ладонь), она потащила меня по улице к какому-то уже выбранному ею мысленно месту.

— Позволь кое-что показать тебе, мистер Рекламист, — говорила она на ходу. — Мистер Завуалированный-черт-подери-увещеватель. Позволь мне преподать тебе небольшой урок увещевания.

Она привела меня к букинистическому магазину, перед которым всегда возвышались на тротуаре корзины с ничего или почти ничего не стоящими книгами. На некоторых из корзин значилось: «1 доллар» или «2 доллара», а на стоявшей дальше всех от входа: «БЕСПЛАТНО». Карен покопалась в ней, отобрала десяток книг и вошла в магазин.

— Извините, — обратилась она к стоявшей за прилавком сказочного обличия девушке. На носу у девушки сидели очки, пряди светлых волос были убраны за уши. — Я хочу предложить несколько книг. Вы ведь, надеюсь, книги покупаете?

— Ну, — ответила девушка, — смотря какие.

— О, мои в отличном состоянии, — сообщила Карен и вдруг вытянула шею, чтобы получше вглядеться в девушку. — Боже, какой на вас свитерок милый. Сами связали?

— Спасибо, — девушка порозовела, посмотрела себе на грудь, а затем — в ожидающие, яркие и теплые глаза Карен. — Нет, вы знаете, я его на благотворительной распродаже купила.

— Да что вы? Вот это я называю везением. Знаете, ведь это настоящее искусство — выглядеть привлекательной, не тратя кучу денег. А где эта распродажа?

К этому времени книги уже лежали на прилавке, как и сложенные ладони Карен, успевшей сократить расстояние, отделявшее ее от новой приятельницы.

— Ну, — девушка поколебалась, — это в Ричмонде, такой небольшой магазин между вьетнамскими продуктовыми. У них там много чего есть. Джинсы, нисколько не хуже новых, и всего по пять-шесть долларов.

— Вы шутите! Непременно туда загляну. Мне новая одежда позарез нужна! А то на меня совсем уже ничего не лезет. Знаете, я ведь недавно ребенка потеряла, и у меня такая депрессия началась. Все ем, ем, ем. Представляете, как едят впавшие в депрессию люди?

— Я… ну да, конечно. Так вот, насчет этих книг… — девушка перебирала их, краснея под пылающим взглядом Карен.

— Понимаете, я подумала, может, купить пару джинсов, которые придутся мне впору? Ведь это так важно. А то я недавно полезла в платяной шкаф, посмотрела, что ношу, и чуть не расплакалась.

— Да, это ужасно, — поморщилась девушка. — Однако ваши книги… Да… Они нам не подойдут.

Лицо Карен вдруг потускнело, почти неприметно, но страшно.

— Не подойдут? — точно эхо, повторила она.

— Мне так жаль, — девушка поежилась, — но они не… они устарели. По-моему, у нас даже есть несколько таких — в корзине на улице, бесплатные.

— Вы хотите сказать, что не купите ни одной? — Карен на шаг отступила от прилавка, впрочем, на шаг совсем маленький. Теперь она походила на человека, услышавшего, что у него рак и, увы, неизлечимый.

— Может быть, вы попробуете отнести их куда-нибудь еще? — взмолилась девушка.

— Нет-нет, я не могу, — ответила Карен. — Мне и к вам-то зайти едва-едва храбрости хватило. Я… я просто не могу сейчас переносить людскую грубость. Нет-нет, вы-то были очень милы, но… если мне придется… о Господи… — Карен тяжело вздохнула и раздвинула в отважной улыбке губы. — Ну, может, вы хоть что-нибудь купите? А остальные я отдам так.

— Да я, на самом деле, хотела… — девушка, похоже, нашла путь к спасению. — На самом деле, я хотела сказать, что, возможно, в каком-то другом месте вы получили бы за них больше. Я могу предложить только по доллару за штуку… ну, может быть, три вот за эту.

— О, так это замечательно, правда. Как раз то, что мне нужно.

На чем все и закончилось.

При возвращении в «Туннель любви» Карен выглядела куда более спокойной. Дурное настроение ее подсластилось своего рода вызывающим юмором, и она все поглядывала на меня, словно озабоченная тем, что мне, быть может, несколько не по себе.

— Ну, как тебе это понравилось?

— Не очень, — признался я. — Все походило… не знаю… на попрошайничество… или на изнасилование.

— И правильно! Насильник — это всего лишь обозлившийся попрошайка!

Я обдумывал ее слова, стоя на входе в «Туннель любви» и стараясь взглянуть в глаза миру как таковому. То, что сказала Карен, было таким отработанно спорным, таким изящно претенциозным — и таким шаблонным.

Возможно, она могла бы — при ее-то уме — сделать отличную карьеру в рекламе. Я попытался вообразить ее в этом мире, однако понял — нет, не получится. При всей тонкости ее ума, Карен годилась не столько для того, чтобы убеждать людей в том, будто им что-то нравится, сколько для того, чтобы убеждать их в обратном. А это уже не реклама, это литературная критика.

— Ты училась в университете? — спросил я, когда нам снова представился случай поговорить.

— Разумеется, и даже закончила его, — она усмехнулась, вытаскивая из коробки журналы и отделяя оральные от анальных. Вторник был днем, когда к нам приходили новые партии товара: свежайшие порнографические издания со всех концов света. Даже покупатели, которые затруднились бы отыскать Данию на карте, знали, что самые глянцевые влагалища поступают именно из этой страны.

— Тогда что ты делаешь в магазине порнографической литературы?

— А я ни на что другое не гожусь.

— Ой, ну брось.

— Одно время я работала заместительницей заведующей в феминистском книжном магазине — составляла заказы, следила за ассортиментом, расставляла книги по полкам, что ни назовите, я делала все. Заведующая лишь собирала деньги да сплетничала с покупательницами. Потом начался спад, магазин перестал приносить доход, я попала под увольнение, единственная, кстати, вот и оказалась здесь.

— Неслабый поворот — от феминизма к порнографии.

Она пожала плечами, вытащила пистолетик для наклейки ценников.

— Вообще-то нет. И там, и тут присутствует ужасная, трогательная потребность заставить людей отказаться от их настоящей жизни, от того, что они действительно чувствуют, и начать подлаживаться под некую редкостную сексуальную фантазию. Ты не можешь сказать покупателям, что в реальном мире никто им этого не позволит. Пусть покупают свои фантазии, пусть относят их домой и старательно делают вид, будто им как раз это и требуется.

Сознавала ли Карен, что, в смысле идеологическом, слова ее — всего лишь умствование, да и лукавое к тому же? Судить мне было трудно, тем более что с ее лица не сходила легкая улыбка — по вторникам она неизменно была весела. Похоже, сортировка новых поступлений нравилась Карен больше всей ее прочей работы — разбор журналов, их упаковка в целлофан и расстановка по местам явно доставляли ей удовольствие. Понедельники часто казались Карен слишком тягомотными, клиентов в этот день было меньше обычного. Она с драматическими преувеличениями описывала мне муки, порожденные необходимостью торчать за своим столом на манер часового, наблюдая за одиноким, забредшим в магазин извращенцем, вполне способным засунуть себе в штаны свежий номер «Брызжущих молоком мамочек», — и клевать каждые две минуты носом.

— Скорее бы уж вторник настал, — вздыхала она.

Четверги же и пятницы были в «Туннеле любви» красными днями календаря для клиентов гомосексуальных, поскольку в эти дни в книжном магазине вместо Карен распоряжался Даррен. (В мире, изобилующем выдуманными именами наподобие Синди Шир и Бред Хардман, «Карен» и «Даррен» были, тем не менее, чистой воды совпадением.) Карен хорошо знала ассортимент магазина, и все же ей недоставало чего-то, позволявшего покупателям-геям обращаться к ней с вопросами вроде: «Есть у вас что-нибудь с пенисами, в таких, знаете, вздувшихся венах, и чтобы они терлись о проколотые соски?». Даррен же был мужчиной, а у кого ж о таком и спрашивать? Гладко выбритый от ушей и ниже (ах, но насколько ниже?), с копной обесцвеченных и завитых волос на голове, он обладал лицом, на котором светились поразительной милоты глаза, изливавшие даже на гетеросексуальных мужчин обаяние настолько мощное, что его не могли замутить ни срезанный подбородок Даррена, ни его покатые, точно у винной бутылки, плечи. Он носил свою гомосексуальность с такой гордостью, с таким спокойным безразличием, что я не сомневался — где-то у него имеется мамочка, которой об этом его свойстве ничего пока не известно.

При этом, когда мы все вместе отправлялись на ленч, разговаривать с ним было на удивление интересно. Как-то раз по дороге в закусочную (от которой нас отделяло всего двести метров), а потом и на обратном пути он принялся отмечать все попадавшиеся нам на глаза афиши, плакаты, обложки журналов и рекламные объявления шоу с участием женщин, агрессивно использующие любую возможность добиться гетеросексуального возбуждения. И, разумеется, перед нами предстала переполненная и все расширяющаяся вселенная герметично упакованных задниц, промежностей, пышных грудей, поцелуев, посулов оргазма.

— А знаешь, что произойдет, если хотя бы один магазинчик выставит в витрине картинку, на которой гей целует гея? Или если в этой толпе появится гей с вздувшимися в промежности штанами и с изображением пениса на футболке? Кто-нибудь немедля вызовет полицию!

— То есть ты хочешь сказать, что гомосексуальность должна обладать ровно такими же правами на представление в витринах, на майках и в промежностях пешеходов?

Даррен вздохнул, полуприкрыв свои поразительные глаза.

— На самом деле, я был бы рад, если бы гетеросексуалы просто сбавили обороты. По-моему, любой секс должен быть делом частным.

— Ты что, разыграть меня пытаешься? — мне начинало казаться, что Карен и Даррена объединяет не одна лишь работа.

— Нет, конечно.

— А как же тогда порнография, которую ты продаешь?

— А что может быть делом более частным, чем приход в «Туннель любви», покупка журнала и доставка его домой в плотном бумажном пакете?

Разговоры с Карен и Дарреном приводили к тому, что я с каждым днем все меньше и меньше понимал, как, собственно, сам-то я отношусь к порнографии, индустрии секса и к… Карен и Даррену. Я не взялся бы точно сказать, что со мной происходит, развращаюсь ли я или, наоборот, очищаюсь: прежние предрассудки мои таяли, и в то же самое время я утрачивал широту взглядов, которой когда-то кичился, но которую никогда настоящей проверке не подвергал.

От прежних друзей помощи ждать было нечего. Я совершил ошибку, поведав одному из них, чем сейчас занимаюсь, — скажи я, что ворую младенцев и сдаю их на фабрику, которая производит собачьи консервы, результат получился бы тот же.

— Но я всего лишь приглашаю людей зайти и купить что-нибудь — точь-в-точь как раньше.

— Ой, брось, не хочешь же ты уверить меня, будто не видишь разницы между средством от пота и порнографией.

— Разумеется, вижу: совсем перестать потеть никто, на самом-то деле, не хочет, а вот снять сексуальное напряжение хочется каждому.

Так я сказал ему, не зная, впрочем, насколько сам в это верю.

Я-то в сексуальной разрядке уж точно не нуждался — по крайней мере с тех пор, как оказался в «Туннеле любви». Да и никто из работавших здесь не сохранил, похоже, особого интереса к красно-оранжевым прелестям, демонстрируемым в журналах, фильмах и на сценах стрип-клубов. Мотив набрякших сосков, постоянно повторявшийся на стенах нашего заведения, возбуждал нас не больше, чем рождественские колокола или ситец в горошек. Слово «отодрать» распаляло примерно так же, как слово «палас» распаляет торговца коврами. Келли все читала и читала книгу, посвященную спортивным травмам, книгу весьма специальную, — бедняжка пыталась понять, как ей исполнять эротические танцы с наименьшим напряжением мышц. Мэнди вела мечтательные разговоры о том, чтобы вернуться в деревню и найти себе хорошего парня. «Может, я с ним даже и пересплю», — задумчиво произносила она тоном, не лишенным сомнения, как будто речь шла о неведомом занятии, которое может еще и не прийтись ей по вкусу. Даррен, когда-то работавший в зеленной лавке отца, сказал мне, что временами, услышав вопрос посетителя, ловит себя на желании обернуться и крикнуть: «Пап, у нас есть азиатский анал?» Даже Эндрю, полнокровного молодого самца, от которого можно было ожидать наиболее острой реакции на эротические стимулы, пуще всего заботили поиски химических добавок к воде, способных нейтрализовать запахи в отмываемых им кабинках. Правда, слова «нейтрализовать» он не знал и потому говорил о «противоядии» — отнюдь не самый неверный выбор слова для описания того, к чему все мы, похоже, стремились.

Если честно, мне, пока я работал в «Туннеле любви», больше всего не хватало невинности, в особенности сексуальной, хотя меня устроила бы и любая другая. В мире порнографии люди вечно делают вид, будто они хотят устроить пикник в лесу или подрядиться чинить духовки, между тем как требуется им только одно — от души кого-нибудь отскипидарить. Между тем я начал ощущать притягательность мира совсем иного — мира, в котором люди и вправду ездят в лес затем, чтобы устроить пикник, а мастер-ремонтник приводит духовку в порядок, после чего приподнимает, прощаясь с хозяйкой, кепку и уезжает в своем грузовичке, разве что дружелюбно гуднув напоследок.

Выяснилось, что мы с Карен питаем общую любовь к детским книгам — и это сблизило нас еще сильнее. К тому времени я уже освоил ремесло зазывалы и знал, в какие часы следует выходить к дверям и заманивать в наше заведение клиентов, а Джордж, довольный тем, что у нас стало появляться больше людей, не ворчал на меня за трату времени на разговоры с Карен.

— Вы только покупателей от нее не заслоняйте, — предостерег он меня. — Кое-кто из этого жулья нашивает себе спереди потайные карманы.

Я был бы не прочь увидеть, как такого сумчатого застукают на месте преступления, и потому слушался Джорджа. Однако даже при том, что стоял я пообок от Карен, она при наших разговорах то и дело поворачивалась, чтобы взглянуть мне в глаза, словно доказывая, что живет согласно своим теориям человеческого общения. А может, я просто нравился ей.

Она-то мне точно нравилась. Было что-то неотразимое в этой умной, не испытывающей нужды в каких-либо прикрасах женщине, рассуждавшей о книжках для детей посреди комнаты, наполненной греховностью самого превратного толка. Под доносящиеся к нам из кинозала вскрики эротических роботов она с нежностью говорила о кротах, мышах и кваклях-бродяклях. Она смеялась хрипловатым смехом курильщицы и казалась мне необычайно красивой.

Как-то вечером, после работы, я, перебирая в памяти подробности одного из наших разговоров, увидел вдруг и в самой Карен словно бы персонажа из детской книжки: эксцентричного, обаятельного и одновременно исполненного внутреннего достоинства. Но мне хотелось большего, и я вдруг решил пригласить ее пообедать. Номер ее телефона у меня имелся, хоть Карен и предупредила, давая его, что разговаривать по телефону не любит. Собственно, она сказала «ненавидит». Был один случай, когда Даррену потребовалось выяснить что-то, о чем только Карен и могла ему рассказать, и я предложил позвонить ей, а он улыбнулся и покачал головой, словно говоря: «Ну, уж да, не такой я дурак».

Но я все-таки позвонил. Возможно, сказалась моя натура рекламщика: я просто не мог поверить, что существуют люди, переубедить которых решительно невозможно. А может быть, я увлекся ею сильнее, чем думал.

Я набрал номер, она сняла трубку.

— Привет, это Майк, — сказал я.

— Кто?

— Майк.

— Кто? Говорите громче, здесь очень шумно.

— Это Майк! — заорал я. — С работы!

— А. Привет.

Тон был недовольный, как будто я разбудил ее среди ночи или влез со своим звонком за пять секунд до оргазма. (Интересно, почему мне вдруг пришло это в голову? В «Туннеле любви» я о таких вещах не думал никогда.)

— Послушай, мы так хорошо поговорили с тобой сегодня. Лучший разговор, какой у меня был за многие годы. Мне жуть как не хотелось его прерывать. Да и сейчас не хочется.

Я мог продолжать в этом духе и дальше, однако примолк, надеясь, что Карен сама нарушит неловкое молчание, пригласив меня к себе.

— Ладно, — сказала она, — и что, по-твоему, я могу тут поделать? Что бы ты ни хотел, оно же может подождать до следующей нашей встречи?

— Ну, просто я сейчас думал о тебе — я хочу сказать, вот сейчас.

— И замечательно. Очень интересно. Ты загляни ко мне на работе, и мы обо всем потолкуем, ладно?

И она повесила трубку.

На следующий день я не смог принудить себя заговорить с ней о случившемся, мы просто поболтали о том, о сем — дружелюбно и даже шутливо, чем я и удовлетворился. Карен по-прежнему казалась мне привлекательной, но теперь я постоянно напоминал себе, что человек она не из самых простых. И еще — что всего лишь встречаться с ней взглядом — этого мало. Подобно персонажу из книг Льюиса Кэрролла об Алисе, она вовсе не была расположена вести себя так, как ожидаю я, а значит, мне оставалось только строить догадки на ее счет. И все же, чтобы очаровать меня, ей довольно было всего лишь показать в улыбке удивительные зубы или пожать плечами, привлекая мое внимание к их полным изящества очертаниям.

Сколь ни приятными представлялись мне наши беседы, спорить с Карен я не решался. Все ее доводы выглядели либо неодолимо логичными, либо прочувствованными так основательно, что оспаривать их было попросту опасно, — некоторые же обладали двумя этими качествами сразу. Собственно, я уже начинал понимать, что, по-видимому, не раз обижал Карен, ибо она имела обыкновение просто уходить от меня, когда разговор заходил дальше, чем ей того хотелось. При этом все, что я успевал добавить ей вслед, игнорировалось, словно и не услышанное.

А в каких-то иных отношениях с ней было необычайно легко, и вела она себя очень покладисто. Если я сообщал ей, что хочу сегодня заглянуть в китайский ресторанчик, она, отложив то, чем занималась в эту минуту, отвечала: «Годится». Если на полпути к ресторанчику я передумывал и говорил, что лучше, пожалуй, зайти в итальянский, Карен пожимала плечами и произносила: «Я не против». А если итальянский ресторанчик оказывался закрытым и времени, которое у нас оставалось, хватало только на то, чтобы проглотить в закусочной по застарелому пончику, Карен, усмехнувшись, говорила: «Ну и ладно». Производя впечатление человека, который относится ко всему и вся с цинизмом, она, похоже, не испытывала ни малейшей потребности кого-то в чем-то винить. Даже книжным магазином «Туннеля любви» она управляла с терпимостью владельца свиноводческой фермы, который терпеть не может свиней. Покупатели, сбитые с толку сотнями выставленных в витрине журналов, запечатанных в целлофан, из-за чего заглянуть в них никакой возможности не было, спрашивали у нее, почему один стоит 11,95 доллара, а другой 24,95. «Качество цвета», — отвечала Карен, или: «У тех лучше бумага». Принимая же деньги, она неизменно говорила: «Спасибо» или даже: «Приятного вам дня».

Как-то раз я оказался рядом с ней, когда она продала гротескно толстому мужчине несколько монголоидного обличил журнал, украшенный броской надписью: «ТОЛСТЫЕ ЧЕРНЫЕ ДЕВКИ ПРОСТО УМОЛЯЮТ ОБ ЭТОМ».

— Это могло бы лечь в основу нового стандарта политически некорректных сделок, — пошутил я, когда он отошел.

Карен пожала плечами.

— Он же никого насиловать не собирается, — сказала она. — Скорее всего, работает грузчиком в каком-нибудь супермаркете. Году в девяносто втором почти уж решился обнять женщину, да смелости не хватило. А кассирши так и вовсе им помыкают.

— И все-таки… — начал я.

— Послушай, — предостерегающим тоном произнесла Карен, — когда я работала в магазине феминистской литературы, я однажды продала книгу под названием «Жизнь в новом и чистом веке» женщине, у которой были подбиты оба глаза, да так, что она походила на панду. В книге рассказывалось о тонких артистических натурах, о том, как эти люди живут коммунами по семь-одиннадцать человек в сельской, приблизительно, местности, как заботятся друг о друге и по очереди исполняют все необходимые домашние дела. Разумеется, я хорошо понимала, что купившая эту книгу женщина, скорее всего, обитает в заложенной-перезаложенной трущобной конуре с грубияном мужем и сынком, который допекает ее просьбами купить видеоигру про коммандос. Решительно никакого вероятия, что эта книга сможет хоть как-то изменить ее жизнь, не было. Она просто-напросто… дрочила бы над ее страницами, только и всего. Так вот, если уж волноваться по поводу «политической некорректности», мне следовало приступить к этому занятию еще тогда.

Смелые слова, острые мысли, и, однако ж, что-то во всем этом не сходилось. Я видел, что временами работа все-таки достает Карен, и под конец дня, вынимая из кассы выручку, она ощущает себя выжатой почти досуха, сохранившей только одну способность — всплакнуть.

— В чем дело? — как-то решился спросить я.

— Передозировка дерьма, — вздохнула она.

Отчаянно жаждая сблизиться с ней, я расспрашивал Карен о детстве. Странно, но, наводя женщину на разговор о детстве, ты нередко подталкиваешь ее, причем неуклонно, к сексуальной близости — и гораздо вернее, чем заводя разговоры о сексе. В мои разгульные холостяцкие деньки, завершившиеся женитьбой, а там и разводом, я обнаружил, что могу, сидя за рюмочкой, обсуждать с женщиной множественные оргазмы и под конец вечера она все равно посмотрит на часы и объявит, что ей нужно поспеть на поезд 10.37. А вот если навести ее на воспоминания о давно покинутом родном доме или заставить показать альбом со старыми фотографиями, то вечер мы с ней почти наверняка закончим в постели.

Итак, я спросил у Карен о ее детстве. Она отвечала охотно и довольно пространно, и я лишь по прошествии какого-то времени сообразил, что ни о родителях своих, ни о прошлом она ничего, в сущности, не рассказала. Просто ухитрилась повернуть разговор к одной из своих излюбленных тем.

— Знаешь, — задумчиво говорила она, — труднее всего мне было мириться в детстве с тем, что почти все персонажи моих любимых книжек — мальчишки.

Разговаривали мы в коридоре, рядом с кабинками, и Карен все пыталась получить от торгующего сигаретами автомата пачку «Мальборо лайт».

— Золушка и все прочие меня интересовали мало. Уж слишком явной выдумкой они были. А мне хотелось думать, что где-то и вправду происходит то, о чем рассказывается в книгах. Когда я была маленькой, мне нравились «Черный скакун», «Кошачьи проказы», «Винни Пух» и особенно «Ветер в ивах» — все эти истории про волшебный лес, дикую чащу и речные берега.

Карен не так чтобы очень нежно потыкала в кнопки автомата — в правильном, как она полагала, порядке — и отступила на шаг. Черные волосы ее теперь особенно четко прорисовались на фоне желтого плаката «Сосущих студенток».

— Я, видишь ли, отдала бы все, лишь бы обратиться в Рэта или в Крота — даже в Иа-Иа. Они были такими настоящими.

— Настоящими?

— Им никогда не приходилось оправдываться за то, что они существуют. Их принимали такими, какие они есть. У них было пространство, принадлежавшее им естественным образом, им не требовалось работать локтями, чтобы его заполучить. И к тому же они вольны были чувствовать себя счастливыми или несчастными, одиночками или партийными животными — кем хотели, тем и чувствовали.

— Но были же книжки и про девочек?

— Я их никогда особенно не любила. Там, где появляются женщины, возникает напряженность. И всем персонажам книги приходится туго, женским в особенности. Ты этого не замечал? Странно.

Я этого не замечал. Сказанное ею походило на вступление к студенческой работе по литературе — Карен, наверное, случалось когда-то писать такие.

— Думаю, — продолжала она, — читать и писать я училась главным образом для того, чтобы сочинить продолжение «Ветра в ивах», продолжение, в котором все мои любимые персонажи обратились бы в женщин. Я бы очень аккуратно отпечатала его на бумаге такого же формата, как у настоящей книги, сделала бы рисунки. Что-нибудь наподобие: «Однажды утром Рэт проснулась и поняла, что сейчас просто-напросто взорвется» — примерно в таком роде.

— Странно, что ты не стала детской писательницей.

Выражение боли пронеслось по лицу Карен — я по неведению наступил на больную мозоль. И тут же с опозданием понял: мы достигли близости, к которой я так стремился, но от нее уже ничего не осталось. Карен, сдирая целлофан со свежей пачки сигарет, нахмурилась:

— Теперь нет никакого смысла писать детские книжки. Просто не осталось детей, чтобы их читать. Девочек волнует только одно — величина их титек. И если такое место, как Дремучий лес, существует, они отправляются в него с единственной целью — расстаться с невинностью.

И Карен ушла, унося сигареты. Разговор закончился.

После него она обходилась со мной гораздо холоднее и суше. Так, словно мы все-таки побывали в постели, и ей это показалось ошибкой. Я при всяком удобном случае заглядывал в книжный магазин, надеясь, что все повернется к лучшему, а в итоге лишь выяснил нечто, поставившее жирный крест на любых моих помыслах о совместной с Карен жизни.

Как-то под вечер гей-покупатель сказал ей:

— Даррен обещал отложить для меня последний номер «Жарких попок».

— Я его что-то не вижу, — порывшись под прилавком, ответила Карен.

— Он сказал, что точно отложит. Журнал нужен мне к среде. В среду, после полудня, я улетаю в Новую Зеландию.

— Я нынче вечером увижусь с Дарреном, — сказала Карен, — спрошу у него. Ну, если не сегодня, так завтра утром, перед тем как уйду на работу.

Когда покупатель удалился, я спросил:

— Так Даррен обитает сейчас у тебя?

— Можно и так сказать. Вообще-то мы живем вместе.

— Просто как друзья?

— Как очень добрые друзья. Мы вместе уже восемь лет. И на самом деле, даже думаем пожениться.

— Ничего себе, — ухмыльнулся я, чувствуя, что обливаюсь потом.

— Нет, правда, — настаивала она. — Это многое облегчило бы — в бюрократическом смысле, в социальном. Мне кажется, я смогла бы прожить с Дарреном всю жизнь и без этого — он так хорошо меня понимает. Но кое в чем брак может оказаться полезным — при получении ссуды за дом… переезде в другую страну… при появлении детей, наконец.

— Детей? От Даррена? — я уже начал гадать, удастся ли мне без спешки присесть на что-нибудь, не показав при этом, что мне нужно спешно на что-нибудь присесть.

Она пожала плечами:

— Как знать? Из гомосексуалистов получаются хорошие отцы. А хорошего отца найти не легко. В общем, поживем — увидим.

Садиться я все-таки не стал, просто ушел. Никогда еще на моей памяти произнесенные женщиной слова не причиняли мне такую боль, даже в пору развода. Я вышел на улицу и принялся что было сил зазывать прохожих, заманивать их в наше заведение льстивыми посулами и взглядами глаза в глаза.

— Давайте, заходите, и девушку берите с собой, ну же, заходите, лапуля, не стесняйтесь, у нас теперь девяностые, а вы — совсем уже взрослая девушка.

Следующие два дня дались мне нелегко, но, как это ни странно, Карен, посвятив меня в свои планы на будущее, снова стала обходиться со мной тепло и по-дружески. Ей казалось, что я плохо выгляжу, она тревожилась насчет того, правильно ли я питаюсь, ходила со мной на ленч. Спорила она со мной так же живо, как прежде, однако теперь в ней стала проступать странная нежность, потребность меня защитить. Я же, радуясь возможности побыть с ней подольше, провожал ее на поезде до дому — и она позволяла мне это.

— Теперь все намного грубее, — говорила Карен, — чем хочется думать людям вроде тебя. — (Разговор опять шел о книгах, о том, что время их давным-давно миновало.) — Общение происходит на куда более элементарном уровне. Письменность стала бесполезной, ныне она годится разве что для подписей к соблазнительным картинкам.

— А письма?

— Какие письма?

— Письма, которые люди пишут друг другу.

— Я писем не пишу. Да и кому нужны письма? Самое главное происходит, когда люди встречаются лицом к лицу, смотрят друг другу в глаза. Ты можешь писать человеку десяток лет, а после встретиться с ним и за пять минут понять, что никакие отношения между вами невозможны. И то, что ты десять лет наполнял письма разными пустяками, ничего не изменит.

— А зачем же писать только о пустяках? Можно писать и о чувствах.

— Да ладно тебе, какие в письмах чувства? Бумага да чернила — вот и все. Известно ли тебе, сколь многие женщины писали своим мужчинам длинные, наполненные самыми разумными доводами письма, объясняя, что все кончено, — и при первой же новой встрече слипались с ними, точно магниты!

— То есть ты считаешь, что людям удается понять друг друга лишь разговаривая с глазу на глаз?

— Да нет, это тоже фигня! То, что происходит на деле, гораздо грубее. Язык — всего лишь средство, которое позволяет удерживать внимание людей. Если ты умолкаешь, люди отводят от тебя взгляды, а если они отводят взгляды, становится невозможно добиться от них того, что тебе требуется.

— Карен, Карен, — сказал я, ошеломленно покачивая головой, — ведь это я рекламщик. Предполагается, что я должен быть циником.

Она соорудила на лице недовольную гримаску и неожиданно, в одно рассерженное движение, стянула с себя через голову свитер. Впрочем, говоря «неожиданно», я должен все же признать, что вечер стоял отвратительно жаркий, а в вагоне было не протолкнуться от пассажиров — час пик. Тела их источали еще и добавочное тепло: я и сам потел в моей куртке зазывалы. Поступок Карен был неожиданным в том смысле, что я никогда еще не видел ее в одном только лифчике. Может, это был и не лифчик, а какая-то имитирующая его модная одежка, мне об этом судить трудно, я могу сказать лишь одно — одежка эта просвечивала. Однако никто из пассажиров поезда, похоже, ничего неподобающего в поступке Карен не увидел. Ну а меня точно током ударило. Месяцы постоянного созерцания подробнейших половых актов и голых неведомых мне телес ни в малой мере не подготовили меня к потрясению, вызванному мягкими голыми плечами Карен, ее голым подвздошьем и покрытым пушком, блестящим от пота животиком, поднимавшимся и опадавшим под ребрами.

— Посмотри хоть на людей в этом вагоне, — говорила Карен. — Здесь слишком шумно, ничего не разберешь. И все же, догадаться, чего они хотят друг от друга, совсем не трудно. Вон тот малыш (она указала на ребенка, и мне пришлось оторвать взгляд от ее живота) плачет, потому что родители в чем-то ему отказали. Какая разница — в чем? Это неважно. Может, ему не позволили бросить на пол игрушку. Не имеет значения. На самом деле, его расстроила не игрушка, не погода, не тесная обувь и даже не то, попали они в зоопарк или не попали. На самом деле, он хочет сказать лишь одно: «Я — Бог, и раз я не чувствую себя каждую секунду совершенно счастливым, значит, что-то не так со вселенной, а потому, давайте, приведите ее сию же минуту в порядок, не то я вас всех истреблю». Или вон те сбившиеся в кучку девчонки, они, скорее всего, обсуждают вечеринку или какого-то мальчика — клевый он или так себе, детали не существенны. Через год они ни единой из них и не вспомнят. Все, что они говорят, сводится к одному: «Ты моя подруга, я твоя подруга, мы едем в поезде, и нам классно». А вон два старых собутыльника — видишь их? — они говорят так: «Жизнь обошлась со мной как последняя сволочь, я неудачник, но я же знаю, что могу на тебя положиться, ты меня уважаешь, потому что ты еще никчемнее, чем я». Понимаешь? Вот к этому все и сводится, и все это — грубо.

— А мы с тобой? — спросил я, краснея. — Что, по-твоему, мы на самом-то деле говорим друг другу?

И тут она отвернулась и тоже покраснела, хотя, разумеется, невозможно было сказать, расстроила ли ее необходимость признать наш разговор слишком сложным и значительным, чтобы от него отмахнуться, или смутила первобытная грубость нашего с ней влечения друг к другу.

— Ну вот, я приехала, — объявила она, когда поезд замедлил ход, приближаясь к станции. — Пока.

Влюбленность: из чего она состоит? Мы годами собираем о ней разрозненные сведения, и все-таки целостная картина у нас не складывается. Нам нравится думать, что в сознании нашем запечатлен готовый портрет нашей будущей половинки, что все ее качества словно засняты нами на кинопленку, и мы просто рыщем по планете в поисках вот этого самого человека, пока не обнаружим его сидящим где-нибудь в Касабланке и ждущим, когда мы его признаем. На самом же деле наши любови уносятся от нас карьерой, случайными совпадениями, не говоря уж об отсутствии храбрости в том или этом случае — и ни на что не находится у нас разумной причины, мы сами сооружаем их задним числом — ведь надо же нам о чем-то рассказывать нашим любопытным друзьям. Некий циник сказал однажды, что люди влюбляются в тех, кому они нравятся. Не это ли и тянуло меня с такой силой к Карен, не то ли, что я пришелся ей по сердцу? Конечно, я не мог забыть и о том, как холодна она бывает со мной, так холодна, особенно по телефону, однако и это лишь завлекало меня еще пуще. Быть может, все объяснялось другой теорией любви: нас завораживает неприязненный вызов, и мы лезем из кожи вон, стараясь добиться, чтобы в надменных глазах наших любимых затеплилось одобрение. А с другой стороны, не притягивало ли меня одно только тело Карен? Невозможно же было отрицать, что я околдован красотою грудей, мягко колышущихся под ее излюбленным серым свитером, того, что легкий намек на соски под майкой Карен распалял меня куда сильнее, чем все те, что нас окружали, — напряженно торчащие, голые. На стенах книжного магазина красовалась — во всевозможных ракурсах и всех доступных воображению состояниях вздутости и увлажненности — та самая дырка, что, верно, имелась и между ее ног, однако же эта представлялась мне тайной, многосмысленной, как загробная жизнь.

С Карен я волновался меньше, чем с другими женщинами из моего прошлого, — в том смысле, что не видел нужды приодеваться, заучивать перед зеркалом мины уверенного в себе самца или терзаться сомнениями насчет выбранного мною лосьона после бритья. Следовало ли отсюда, что Карен значила для меня больше, чем они, или меньше? Быть может, равнодушие, с которым она относилась к своей одежде и внешности, и меня наделяло ощущением свободы? Настало лето. Карен носила теперь одежду более свободную, и я впервые заметил, что подмышки она не бреет.

— Наследие дней, проведенных в компании феминисток? — как-то поддразнил я ее.

— Наследие жуткой сыпи, вызванной шариковым средством от пота, — сердито надув губы, ответила она. И это тоже мгновенно вошло в сложившийся у меня свод легенд о ее притягательности, по ассоциации сообщив любым подмышечным волосам замысловатую выразительность. После этого всякая заросшая подмышка, попадавшаяся мне на глаза, напоминала о Карен.

— По-моему, я влюблен, — поведал я Мэнди. — Хотя ты навряд ли считаешь, что такое возможно.

— Почему? Возможно, — мечтательно отозвалась она. И, помолчав, прибавила: — Правда, не в этом мире.

— Это ты про индустрию секса?

— Нет, это я про планету Земля, — все с той же мечтательностью произнесла Мэнди. Тут я заметил, что зрачки ее расширены недавней инъекцией героина: она и вправду смахивала на инопланетянку с контактными линзами вместо глаз.

В глубине души я понимал, что единственным человеком, с которым стоило бы обсудить эту тему, была сама Карен, однако тут-то и возникала главная трудность — на работе меня повергала в оторопь ее близость, писать ей, после того что она сказала о письмах, я не мог, а уж звонить тем более — из-за ее странной, обескураживающей манеры вести телефонные разговоры.

И все же, как-то в среду, вечером, когда перспектива провести целых два дня, не увидев Карен, стала казаться мне ужасной до невыносимости, я решил попытать счастья в последний раз.

— Алло, Карен?

— Кто это?

— Это Майк.

— Кто?

— Майк!

— А, ну да. Послушай, тебе придется кричать. У Даррена музыка играет.

— А потише он сделать не может? (Вопрос показался мне самому до странности неразумным — я слышал на заднем плане какую-то танцевальную музыку, однако громкой она не была.)

— Да ладно, неважно. Чего ты хочешь? Зачем звонишь?

— Ну, я… э-э… я хотел сказать тебе… хотел спросить… а черт, я хочу быть с тобой. Ну, то есть стать твоим любовником. Я хочу…

— Послушай, какой смысл говорить об этом по телефону? Оно что, подождать не может? Я сейчас дома, у меня выходной, мне хочется отдохнуть и ни о чем, связанном с «Туннелем любви», не думать. Ты способен это понять? Вот и хорошо, увидимся завтра… нет, в субботу. Пока.

Она повесила трубку. Спать я улегся на три часа раньше обычного, да при этом еще и обслужил сам себя — впервые с тех пор, как подыскал новую работу.

На следующий день работа эта шла у меня вкривь и вкось. Я чувствовал себя никому не нужным — ну, и прохожие на такого никчемника даже смотреть не желали. Не решаясь чрезмерно удаляться от наделявшего меня безликостью входа в «Туннель любви», в глаза я никому заглянуть не мог. К Даррену приехал друг из глубинки, и на ленч они ушли вместе. А я просто остался торчать при дверях, работу свою исполнял без всякого рвения и делал при этом вид, будто не замечаю воздетых бровей Джорджа.

Под конец дня, возвратившись домой измотанным и униженным, я обнаружил в почтовом ящике письмо с филиппинскими маркой и штемпелем. Письмо предлагало мне работу в одном из рекламных агентств Манилы — с предоставлением жилья и автомобиля.

Я задумался, тяжело и надолго, и в итоге надумал бросить «Туннель любви», ничего никому не сказав. В конце концов, рекомендации мне не потребуются, да и не похоже, чтобы уход мой сильно кого-то огорчил. Я написал в рекламное агентство, извещая, что согласен на предложенные условия, и сразу после этого почувствовал себя до того погано, что уж и не знал, чем мне лучше заняться — порыдать, покрушить мебель или еще разок поонанировать. И в конце концов, решил в самый последний раз позвонить Карен.

Она сняла трубку, произнесла: «Алло», и я не стал тратить слов: я сказал ей, что мне предложили работу, что было бы безумием на нее не согласиться, но я люблю ее и не хочу уезжать. Она же сказала, что не понимает, какое отношение это может иметь к ней, что у нее выходной, что если у меня возникла проблема, значит, я должен сам сделать выбор и идти с ним до конца. А я с жалкой бравадой ответил ей, что в таком случае, мне, наверное, лучше уехать.

— Ну и правильно, — сказала Карен. — Вот так и поступи. Ладно, до встречи. Пока.

* * *

На следующий день я отправился в город, купить билет до Манилы. Рекламное агентство просило, чтобы я приехал как только буду готов, а готов я уже был.

Показываться в «Туннеле любви» я ни малейшего желания не имел, однако, возвращаясь из конторы авиалинии, буквальным образом натолкнулся на Даррена, направлявшегося скорее всего на работу. Как ни хотелось мне удрать от него подальше, мы уже встретились глазами, и, стало быть, удирать было поздно. А кроме того, эти его глаза! Они действовали на меня так гипнотически, что уже через пятьдесят секунд я прямо посреди улицы рассказал ему все.

— Ехать мне, по правде сказать, не хочется, — говорил я. — Я надеялся, что между мной и Карен может что-то возникнуть, но теперь уже ясно — я ей не нужен, ни в каком смысле.

— А ты говорил с ней об этом?

— Пытался. Она с удовольствием болтает со мной как с товарищем по работе, однако сверх этого никаких разговоров вести не желает.

— Вот тут ты меня удивил, — сказал Даррен и показал рукой на скамейку — может, присядем? — Я-то думал, ты ей вроде как нравишься.

— Да? А вот мне Карен дала понять, что вы с ней — «вроде как супруги», — выпалил я, дав волю сидевшему во мне мазохизму.

Даррен улыбнулся, вытянул перед собой тонкие ноги.

— Карен и я, мы с ней по очереди моем душевую кабинку и поджариваем хлеб по утрам. Не знаю, понимает ли она, что мои представления о «супружестве» чуть более романтичны. А кроме того, она для меня существо не того пола.

— Она дала мне понять, что это не имеет значения.

— Да? Ну, знаешь, это такой признак по-настоящему умного человека — он способен заставить тебя поверить во что угодно.

Я вгляделся в его лицо, пытаясь понять, не смеется ли он надо мной. Он не смеялся, но я все равно покраснел.

— Так или иначе, — сказал я, — Карен, похоже, не очень восприимчива к романтической идее любви.

— Ты шутишь? Да кто же к ней не восприимчив? Просто разные люди по-разному ее выражают, только и всего.

— Ну, наверняка же ты этого не знаешь?

Он засмеялся, расстегнул молнию на сумке и вытащил журнал под названием «Хорошо подвешенный».

— Только это я наверняка и знаю. Постой-ка… постой, — и Даррен начал перелистывать журнал, отыскивая то, что хотел мне показать.

— Вот, посмотри, — он ткнул пальцем в мужчину с бицепсами размером в мотоциклетные седла, членом величиною с лом и лицом, на котором было написано: «Иди сюда, щенок, я тебя с кашей съем». Даррен подождал, пока я как следует им налюбуюсь, потом приблизил свое лицо к моему и прошептал: — Уверяю тебя, даже этот мужик в самой глубине его сердца, запрятанного под все это мясо, жаждет, чтобы кто-нибудь любил его и только его — преданно, нежно и вечно. К этому, да поможет нам Бог, все и сводится.

Я нервно хихикнул и тут же заметил краем глаза двух прохожих, остановившихся неподалеку и перешептывавшихся. До меня донеслось слово «отвратительно», однако относилось ли оно к «Хорошо подвешенному», который трепетал страницами на коленях у Даррена, или к нам, двум гомосекам, только что не целующимся на стоящей в общественном месте скамье, сказать было трудно.

— У меня все-таки создалось впечатление, что физическая любовь и даже простая привязанность Карен не интересна, — продолжал настаивать я.

— Я понимаю, о чем ты, — вздохнул Даррен. — Думаю, суррогаты страсти, которые окружают ее со всех сторон, мешают Карен хоть как-то проявлять свои чувства. Знаешь, мы однажды зашли с ней в банк и там в очереди стояла обжимавшаяся парочка. Карен с отвращением понаблюдала за ней, а потом сказала: «Интересно, кого они хотят обмануть?» Может быть, те двое ее и услышали. Во всяком случае, они прыснули и принялись целоваться прямо-таки поскуливая, что твои счастливые собачонки. Карен посмотрела на них с таким выражением, точно ее вот-вот вырвет, и ушла.

— Грустно все это.

— Да, а тут еще ее детство: сексуальные надругательства, лупившие друг друга родители. Хотя я думаю, что, на самом-то деле, очень многое объясняется ее глухотой.

— Чем?

— Глухотой. Ты разве не знал, что она почти ничего не слышит?

— Что?! Нет!

— Ну, конечно. Когда ей было восемь, папаша отлупил ее по голове ракеткой для настольного тенниса, и после этого со слухом у нее стало совсем худо. Нет, по губам она читает отлично, но ведь интонации так важны, а их-то она и не воспринимает. В конце концов, и люди искренние, и последние ублюдки могут говорить в точности одно и то же, и если не слышать, как они говорят, возникает, наверное, искушение считать неискренними всех и каждого.

— Глухота… — ошарашенным эхом отозвался я и прислонился к Даррену, словно ища поддержки. Еще одна пара прохожих, таращилась на нас с отвращением и жалостью, видимо, решив, что я вот прямо сию минуту узнал, что болен СПИДом.

— И при этом она же такая гордая, — продолжал Даррен. — Ведет себя так, будто все у нее замечательно. Она даже изобрела нечто вроде системы ответов на телефонные звонки, пригодной на все случаи жизни, представляешь?

— Ох, Даррен, — воскликнул я, когда услышанное дошло до меня целиком и полностью. — Как я тебе благодарен! Это же все меняет!

И мы опять обратились — в глазах прохожих — в чету влюбленных гомосексуалистов, милующихся на скамейке.

— Так что ты теперь собираешься делать? — спросил Даррен.

— Ты бы шел на работу, — посоветовал я ему. — Не знаю, чем все кончится. Может, мы еще и увидимся в «Туннеле любви». И спасибо тебе за все.

Даррен, с всегдашним его спокойным достоинством, обнял меня на прощание и ушел.

А я отправился прямиком в магазин почтовых принадлежностей — в изысканный, косящий под старину — и купил там пачку бумаги для писем, украшенной мотивами «Ветра в ивах». Во внутреннем кармане куртки у меня отыскалось орудие прежней моей деятельности — тонкий фломастер. Поймав и не отпуская взгляд продавщицы, я объяснил ей, что должен написать чрезвычайной важности письмо, для чего мне придется оккупировать самый краешек ее прилавка, — дабы поместить на него листок вот этой восхитительной почтовой бумаги, которую она — о, счастье! — смогла для меня отыскать. Я смотрел и смотрел ей в глаза и улыбался, а когда понял, что могу наконец отпустить их на волю, приложил к бумаге самый кончик фломастера и вывел:

«Милая Карен»

Овцы (пер. И. Кормильцев)

Чтобы попасть в Альтернативный центр мира, каждый из пяти приглашенных туда художников выбрал свой способ.

Авиабилеты были проплачены кураторами Альтернативного центра: все, что оставалось сделать художникам, — это вовремя оказаться в аэропорту имени Кеннеди. Учитывая тот факт, что все пятеро жили в Нью-Йорке, стоявшая перед ними задача на первый взгляд не казалась чересчур сложной.

Однако из всей компании только Геррит Планк, как все нормальные люди, собрал чемодан накануне поездки, а на следующий день сел в автобус, идущий до аэропорта.

Мортон Краусс, получив билеты, тут же сплавил их за полцены одному студенту в университете, где числился преподавателем живописи, а на вырученные деньги закупил наркотиков. Затем, накануне запланированного отъезда, он позвонил одному из своих бывших любовников, жившему на севере Англии (разговор за счет абонента), и стал плакаться, что ему, дескать, предложили выступить на симпозиуме в Шотландии (блестящая возможность поправить карьеру!), но нет денег на самолет. Из университета его вышвырнули пинком под зад, объяснил Мортон, «после скандальной выставки гомоэротических фотографий, среди которых были и те, ну ты сам знаешь какие, те самые, где мы с тобой…»

Джун Лабуайе-Сук использовала билеты для одного из своих перформансов, который назывался «Доверие». Центральным объектом в перформансе являлась маленькая комнатка без окон, похожая на фотолабораторию. Авиабилеты, вместе с рядом других личных вещей Джун, были приколоты кнопками к стене — посетителям на выбор предлагались ножницы, фломастеры, зажигалка, клей, кетчуп и бачок для использованных гигиенических салфеток. После того как Джун так и не удалось уговорить хоть кого-то из посетителей, чтобы тот уничтожил, испортил или украл билеты (а тем более — свидетельство о рождении, паспорт, кредитную карточку, ключи, письма и тому подобное), она все-таки решила отправиться в Шотландию, но выехала в аэропорт на день раньше, чтобы воспользоваться случаем и сутки поработать: под «работой» подразумевались фотопортреты пассажиров, ожидавших у транспортера на выдаче багажа свои чемоданы и сумки. Когда до полета оставался час, Джун передала камеру и отснятые пленки своему постоянному курьеру.

Билеты Ника Клайна первым делом попали в руки его агента, до невероятия непристойной особы, которую звали Гэйл Фреленг. Она тут же направила в Альтернативный центр мира факс, в котором требовала прояснить некоторые моменты, поскольку, как она выразилась, «честно говоря, я о вас никогда не слышала». Через несколько дней она получила объемистую бандероль, содержавшую рекламные брошюры и каталоги предыдущих выставок, организованных Центром. В авиакомпании, куда позвонила Гэйл, подтвердили, что билеты оплачены и действительны. В ходе дальнейшего обмена факсами удалось также получить официальные подтверждения тому, что Нику Клайну предоставят отдельный номер и что его выступление будет завершать симпозиум. Имя Ника будет появляться во всех печатных материалах, связанных с симпозиумом, причем либо на первом месте, либо напечатанным крупным шрифтом, либо, на худой конец, в списке, составленном в алфавитном порядке. Осуществив все это, Фреленг попыталась позвонить самому Нику, чтобы сообщить ему о предстоящей поездке в Шотландию, но Ника дома не оказалось — он отправился на свалку искать колпаки от фордовских колес.

Фэй Барратт убедила авиакомпанию поменять ей билет на другой, до Оттавы. Она объяснила, что ее мать прилетает из Шотландии в Канаду, поскольку умирает от рака лимфатических желез, и что авиакомпания поступит нехорошо, если помешает их последней встрече. Она беззастенчиво ревела в три ручья у окошечка кассы, время от времени поминая своего адвоката и Опру Уинфри,[4] в результате чего билет ей все-таки поменяли. Все это Фэй задумала в надежде на то, что, добравшись до своего бывшего бой-френда, она уговорит его вернуться в ее объятия и отправиться вместе с ней в Шотландию, и тогда платить за билеты будет уже он. Дело кончилось тем, что обратно в Нью-Йорк ее подвезла женщина, с которой Фэй познакомилась в общежитии YWCA, а деньги на новый билет она заняла у некоего владельца галереи под залог трех еще не написанных картин.

В аэропорту в день отправления художники не контактировали друг с другом. Впрочем, ни один из них и прежде не питал никакого интереса к работам своих коллег и не посещал чужих выставок, ограничиваясь чтением критических обзоров. Кроме того, они даже не могли узнать друг друга в лицо, потому что шевелюры их, которые в восьмидесятые годы состояли из обильно смазанных гелем остроконечных пучков, теперь, по моде девяностых, стали длинными и взлохмаченными. (А у Мортона Краусса — длинными и сальными.)

В Эдинбургском аэропорту художников поджидал микроавтобус, которому предстояло доставить их в Альтернативный центр мира. На часах было семь утра — не лучшее время для всех новоприбывших, кроме Геррита Планка, — поэтому, доковыляв до автобуса, они забрались внутрь, почти не обратив друг на друга внимания. За рулем сидел таксист в униформе автотранспортной компании: он не знал о симпозиуме ровным счетом ничего, кроме того, как туда добраться.

— Все в порядке? — только и бросил он через плечо, заводя двигатель. Ответом ему было бессвязное мычание, бормотание и одинокое «да» Геррита.

Микроавтобус покинул территорию аэропорта, выбрался на автостраду М9 и очень долго ехал по ней в северном направлении.

Мортон Краусс, Фэй Барратт и Ник Клайн большую часть путешествия крепко проспали под защитой тонированных стекол, которые сдерживали напор утренних лучей весеннего солнца. Геррит Планк бодрствовал, но не видел смысла в разговорах, и только Джун Лабуайе-Сук решилась завязать беседу.

— Похоже, мы уже давно проехали Эдинбург, — сказала она.

— Конечно! — согласился шофер. Окрестности становились все более и более дикими. Вскоре показались горы.

— Глазам своим не верю! — воскликнула Фэй Барратт, которую разбудила упавшая к ней на колени голова Мортона Краусса. — Эти горы покрыты снегом! Где я возьму теплую одежду?

— Похоже на картинку на пачке сигарет «Альпайн», — буркнул Мортон. — Или на логотип «Парамаунт пикчерс».

Только через пять часов микроавтобус притормозил в какой-то деревушке. Художники высыпали наружу, вообразив, что остановились для заправки бака и посещения туалета; каково же было их изумление, когда водитель выбросил в окно большой пакет, поднял стекло и стартовал с места на полной скорости.

— Эй, — заорал Мортон (самый подозрительный и раздражительный из всех пятерых). — А ну назад! Назад, хрен моржовый, я тебе говорю!

Несомненно, подобное обращение прозвучало в маленькой деревне Инвер (а может — и на всей территории северо-шотландского нагорья) впервые.

* * *

Художники в тот момент еще не знали (но вскоре узнают — как только откроют пакет и прочитают содержащиеся в нем отпечатанные на машинке письма), что стали жертвами изощренного розыгрыша, организованного неким лицом, именующим себя Ценителем живописи. Ценитель не пожалел ни сил, ни средств, чтобы доставить всех пятерых в Инвер (зато ему удалось немного сэкономить на обратных билетах в Нью-Йорк, которые он успел аннулировать). Однако, чтобы компенсировать возникшие в связи с этим неудобства, он дарит каждому художнику по экземпляру альбома цветных репродукций «Красоты горной Шотландии». Альбом включал в основном работы местных художников-реалистов XIX века. На титульной странице каждого экземпляра было от руки написано:

«Я очень рад возможности познакомить Вас с миром настоящего Искусства и той природной средой, что служит для него источником вдохновения.

Всегда Ваш Ценитель живописи»

Каждое письмо было адресовано лично одному из пятерых художников и по тексту несколько отличалось от других.

В письме Герриту Планку злобной критике подвергалось абстрактное искусство вообще и, в частности, композиции из цветных бетонных плит, на которых специализировался Планк.

Диатриба в письме к Джун Лабуайе-Сук была направлена против концептуального искусства, беззастенчиво манипулирующего зрителями, и, в частности, против перформансов самой Джун, которые, как считал Ценитель живописи, свидетельствовали не просто о полном отсутствии каких-либо профессиональных навыков, но об инфантилизме художницы и ее несносном характере. Особенно он отметил перформанс «Фабрика людей», в котором хорошо сложенные молодые люди по очереди мастурбировали в специальной комнатке, наполняя спермой шприц за шприцем. Шприцы затем выкладывались на столик перед входом в другую комнатку, куда зазывали посетительниц выставки, предлагая им воспользоваться шприцами. Этот перформанс, по мнению Ценителя живописи, знаменовал собой низшую точку падения культуры двадцатого века.

В письме к Нику Клайну нападкам подвергались инсталляции. Ценитель живописи возмущался тем, что выставочные помещения не используются для демонстрации работ талантливых и ответственных художников, но превращаются в «настоящие свалки разнообразного мусора». Далее он заявлял, что, по его мнению, ничего более бессовестного, чем демонстрация обыкновенной кучи песка под претенциозно-многозначительной надписью «Метаморфозы бесконечно малого», невозможно вообразить. (На самом деле это название было придумано Гэйл Фреленг, а вовсе не Ником.)

В послании к Фэй Барратт разоблачалась профессиональная беспомощность, скрывающаяся под личиной последнего писка социально-политической моды, — именно таковы были, по мнению Ценителя живописи, картины Фэй, посвященные теме сексуального кризиса у женщин. Особенно детальному разбору подверглось полотно, озаглавленное «Можешь забрать это себе», недавно приобретенное музеем Гугенхайма. Уже сам сюжет — картина изображает женщину, вырезающую себе матку ножом с ручкой в форме пениса, — более чем неприятен, а грязная, комковатая текстура свидетельствует о том, что художница совершенно не владеет техникой письма маслом, ее мазня даже не заслуживает критического разбора.

Письмо Мортону Крауссу было, по существу, разносом самого Мортона Краусса, и в особенности его знаменитой экспозиции 1989 года «Половые акты с перцем». Во время этого шоу, идея которого стоила Мортону чрезвычайных умственных усилий, посетителям предлагалось приобрести оригинальные порнографические фотокарточки без рамок, размером 8×10, по цене $50 за штуку. Было изготовлено по двадцать копий каждого снимка, более или менее идентичных (если не считать мелких дефектов, связанных с прославившейся благодаря Мортону методикой проявки «в тазике»). Покупатель должен был ткнуть пальцем в приглянувшуюся ему фотографию, тогда работник галереи срывал карточку с гвоздя, на котором она висела, и вручал ее новому владельцу в коробке из-под пиццы. Затем на стену вешалась другая копия того же фото и так далее — пока не раскупались все (что происходило довольно быстро). Шоу стало последним заметным успехом Мортона. С тех пор Мортон не сумел выдумать ничего такого, что могло бы превзойти «Половые акты»: ведь сама идея «картин на вынос», в общем-то, принадлежала не ему, а «вдохновительница» больше не разговаривала с художником с тех пор, как он обменял ее видеомагнитофон на наркотики. Тем не менее «Половые акты» стали в некотором роде легендой и, судя по всему, произвели немалое впечатление на Ценителя живописи. По его мнению, никому в мире больше не удавалось продемонстрировать в рамках одной экспозиции такое впечатляющее сочетание непристойности, безвкусицы, непрофессионализма и откровенного цинизма.

— Ну и че? — спросил Мортон самого себя, дочитав письмо. — Да пошел ты…

— Беее! — отозвалась пасшаяся по соседству овца.

Последовала минута молчания, в течение которой художники окончательно осознали, какими лохами они оказались. Где-то вдалеке гудел, пробираясь сквозь облака, военный самолет.

— Нужно, чтобы кто-нибудь позвонил Гэйл, — сказал Ник Клайн. — Я дам вам ее номер. Она сообразит, что нужно делать.

Все пятеро разбрелись в разных направлениях искать телефонную будку, но в деревушке Инвер, похоже, подобное сооружение отсутствовало. За залом общинных собраний, который был закрыт и украшен плакатом с надписью ЛОТО, простирались пустыри и мелководье. Подальше от берега плавали лебеди, а где-то совсем вдалеке на фоне дюн виднелась покачивающаяся на волнах маленькая рыбачья лодка. Слева на дорожном указателе было написано ШКОЛА, но глаз не находил никаких признаков таковой: ни тебе баскетбольной площадки, ни автостоянки, ни толпы гомонящих тинэйджеров, ни полицейских. Стояла такая тишина, что можно было услышать, как встряхивают крыльями лебеди. Справа раскинулась сама деревушка, состоявшая из единственной улицы, ограниченной с одной стороны галечным пляжем, а с другой — шеренгой современных маленьких бунгало (вместо живописных старых коттеджей, которых можно было бы ожидать в подобном месте).

— В одном из этих домов наверняка есть телефон. Если, конечно, сюда уже провели электричество, — сказала Фэй Барратт задумчиво, собираясь с силами, чтобы постучаться в какую-нибудь дверь и попытаться завоевать симпатии аборигенов. Основная проблема заключалась в том, что такими вещами лучше всего заниматься, когда ты одна, — попутчики в данном случае только мешают. К тому же подобные штуки ей удавались обычно только с собратьями-американцами — несколько лет назад во Франции она безуспешно пыталась обратить на себя внимание публики в привокзальном кафе и добилась участия только со стороны польского столяра, у которого, впрочем, не было денег.

— Я вижу телефонные провода, — сообщил Геррит Планк. — Повсюду. — И спокойно, сдержанно показал вверх, подняв одну бровь и одновременно указательный палец.

— Кое-чего не хватает, — сказала Джун Лабуайе-Сук, — инсталлятора!

Данная реплика, впрочем, относилась уже не к телефонным коммуникациям, а к Нику Клайну, которого действительно нигде не было видно.

— Деревня гребаных Проклятых,[5] — заключил Мортон Краусс. — Резня, понимаешь, бензопилой в Техасе.

Ник Клайн же тем временем пил пиво в деревенском пабе и вовсе не собирался никого ни о чем просить, разве что еще об одной кружке пива, и хозяин немедленно удовлетворил эту его просьбу, сразу же признав в посетителе серьезного потребителя алкоголя, имеющего большой и многогранный опыт в данной сфере.

Сидя за столиком в «Инвер Инн», Ник изучал меню на стене, размышляя, настолько ли он голоден, чтобы рискнуть съесть нечто отличающееся от копченой говядины с маринованными овощами, которой он завтракал каждый день в гриль-баре «Хуанита». Ник, единственный из художников, благодаря стараниям Гэйл Ферленг и банка First National, обладал солидным запасом шотландской валюты, но загвоздка заключалась в том, что он не имел ни малейшего представления, что такое стовиз.[6] Он был на все сто уверен, что не хочет ни шотландского пирога (68 пенсов), ни биф- или чизбургера (£1.20), ни копченых сарделек (£1.70), ни лазаньи или цыпленка под соусом карри (£1.86). Так что оставался только стовиз (£1.70).

Ник еще какое-то время, прищурившись, пил пиво. Может быть, кто-нибудь из посетителей затронет тему стовиза и тогда Ник сможет понять, что это такое.

Паб был чистеньким и непретенциозным, в таких залах собираются бойскауты. Машина для игры в пинбол и бильярдный стол стояли в ожидании игроков. Кроме Ника в пабе находился только старик с собакой, которая прикорнула у его ног, обутых в шлепанцы. За стойкой, украшенной рядами перевернутых бутылок с виски, декоративных тарелок и целлофановых пакетиков с чипсами, владелец паба протирал стаканы, в то время как его жена по телефону делала ставки на лошадей.

— Номер пятый, Выбор Капитана, — говорила она в трубку. — Номер шестой, Любимец Евы. По пятьдесят пенсов на оба номера.

Ник обратил внимание на ее странный акцент и задумался над тем, сколько времени ему предстоит провести в Шотландии. Пусть кто-нибудь другой позвонит Гэйл: он терпеть не мог говорить по телефону. А если даже никто не позвонит, Гэйл все равно его рано или поздно найдет: прежде всегда находила. Но если придется ждать слишком долго, то можно ведь и без денег остаться.

— А эта Фиона бабенка-то ничего — ну, знаешь, племянница того плотника из Килдари.

— Петтигрю?

— Ага, того самого.

Никто так и не поднимал тему стовиза, а Ник уже почти допил вторую кружку. На стене напротив него висела петиция: «Мы, нижеподписавшиеся, требуем, чтобы британское правительство снизило акциз на пиво». К этому моменту петиция была подписана восемью гражданами, проживающими в Инвере. Нику пришло в голову, что он тоже с удовольствием бы под ней подписался, потому что пиво относилось к числу ценностей, в которые он верил. С другой стороны, Гэйл всегда просила его не подписывать ничего, не посоветовавшись предварительно с ней. Все-таки придется ей позвонить. Телефон уже освободился.

— Будьте добры, — сказал Ник.

— Да, сэр.

— Еще одно пиво, пожалуйста.

Прошло несколько минут, и в паб вошли три молодых человека в рабочих комбинезонах, за которыми следовали четверо художников. Интересно, подумал Ник, вспомнит ли кто-нибудь о его предложении позвонить Гэйл Фреленг, но вместо этого они — женщины, по крайней мере — тут же стали интересоваться наличием общественного транспорта. Коротышка с сальными волосами в это время нашептывал что-то на ухо здоровенному голландцу, который морщился и старался не вслушиваться.

— Автобус только что уехал, — сказал владелец паба. — Да и шел он все равно в Портмахомак, а вам совсем в другую сторону.

— А что, назад он не поедет? — спросила Фэй Барратт.

— Ну… и да, и нет, — ответил владелец. — Обратно он поедет другой дорогой, через Нью-Гиниз, Маккейз, Лох-Аи…

— А следующий когда?

— Школьный автобус в полпятого.

Такой ответ явно не порадовал художников, и, пошептавшись, они направились к выходу. Ник Клайн поспешно встал и заплатил за пиво, решив не отставать от коллег — на тот случай, если они вдруг попадут в такое место, откуда можно позвонить Гэйл Фреленг. Мортон Краусс, который из принципиальных соображений никогда не носил при себе иностранной валюты — разве что мелочь, не больше пяти долларов в переводе на американские деньги, — с интересом посмотрел на странной расцветки банкноты, мелькнувшие в руках Ника Клайна.

— Мы за тебя волновались, старик, — сказал он. — Думали, вдруг ты заблудился.

— Да нет, я просто сидел тут, — отозвался Ник, засовывая странные золотистые монетки к себе в карман.

— Мне стовиз и пинту пива, — сказал один из юнцов в комбинезоне, когда Ник выходил из паба следом за товарищами по несчастью.

Через полчаса до художников дошло, что предложенный Джун Лабуайе-Сук план — выйти на шоссе и поймать такси — попросту неосуществим. За это время мимо них проехала красная «Тойота», полная подростков переходного возраста, микроавтобус «Фольксваген», битком набитый детишками, и трактор, волочивший за собой загадочного назначения устройство. Над головой, то в одну, то в другую сторону с гудением пролетал реактивный бомбардировщик, словно гигантское насекомое, встревоженное треском пулеметных выстрелов, доносившихся с расположенного за болотами полигона.

— Может, поискать гостиницу? — предложил Ник.

Из головы у него не выходил образ трех юнцов в комбинезонах, сидящих в баре над тарелками с горячим, дымящимся стовизом, хотя, как выглядит сам стовиз, Ник, естественно, не имел ни малейшего представления.

— Я обратно в деревню не пойду, — заявила Фэй. — Там одни тупые грязные мужики.

— А ты, Геррит? — поинтересовалась Джун Лабуайе-Сук.

Она знала, как правильно произносится его имя, и даже смогла вспомнить, когда они с ним впервые заговорили, в каком стиле он работает. Тем не менее Геррит оказался непоколебим.

— Вряд ли, — ответил он.

— Тебе тоже не нравятся тупые грязные мужики? — Сарказм, вложенный в эту фразу, задел голландца за живое.

— Я ничего подобного не утверждал, — поморщился он. — Я не знаю, что это за люди. Просто если уж я решил идти вперед, то зачем возвращаться назад?

Джун Лабуайе-Сук обратила взор на Ника Клайна, но тот отошел на несколько ярдов и изучал что-то лежавшее на дороге — судя по всему, задавленного кролика. Мельком взглянув на Мортона Краусса и на секунду задумавшись, имеет ли смысл с ним говорить, Джун направилась к Нику.

— Славный! — сообщил Ник, показывая пальцем на кролика. Джун посмотрела на шкурку, распластанную на асфальте.

— Может, возьмешь его с собой в Штаты? — сказала Джун, пытаясь понять, все ли у этого парня в порядке с мозгами.

Ник покачал головой.

— У меня уже были с этим проблемы однажды на Фиджи. В аэропорту. На таможне. У меня в чемодане лежало несколько задавленных лягушек. Сухих, как осенние листья. Я объяснил таможенникам, что они совсем сухие. Но взять их с собой мне все равно не разрешили.

— Боже, какая жалость! — вздохнула Джун. — Послушай, давай вместе вернемся в деревню.

— Вместе? — Ник покраснел. — А зачем я тебе?

Джун вздохнула и раздосадовано пожала плечами.

— Неужели не понятно, Ник? Это крошечная, Богом забытая деревушка, и ты хочешь, чтобы я, одинокая женщина, одна отправилась в бар, где полно незнакомых мужчин? Меня могут изнасиловать, убить, зарыть посреди поля, и никто ничего не узнает.

— А что изменится, если с тобой буду я?

— Это очень традиционное общество, не так ли? Если женщина одна, ее считают своей законной добычей. Если же с ней парень, то, по их понятиям, она принадлежит ему.

— Ну, тогда ладно. Только если мне ничего не придется делать.

Джун и Ник направились обратно в деревню и вскоре вновь оказались в пабе. Стовиз к тому времени уже кончился, так что Нику пришлось удовлетвориться копченой сарделькой, которую он чуть позже все равно швырнул в поле за обочиной. Первым из всей компании он лишился невинности в отношении шотландского фаст-фуда. Джун попросила что-нибудь вегетарианское, и ей был предложен пакетик жареной картошки, который она отвергла в надежде на то, что где-нибудь поблизости отыщется вегетарианский ресторан.

— Здесь у них нет такси, — объяснила она остальным. — Надо просто позвонить какому-то Генри, он за четыре фунта довозит желающих до ближайшего городка.

— То есть… — начала Фэй.

— То есть я уже позвонила, и жена Генри сказала, что он скоро за нами приедет.

Генри действительно приехал довольно скоро, как только доставил пакет с жареными курами в местную гостиницу, игрокам в бильярд, не желавшим отрываться от важной партии. Генри отвез художников в Королевский замок в Теине — крошечном городке на берегу залива Дорнох. Когда художники очутились в Теине, все заведения в городе уже закрылись на обед. А турагентство, расположенное над аптекой, на втором этаже, — и вовсе до следующего дня.

— Гребаные неандертальцы! — процедил Мортон Краусс, морщась от ослепительного солнечного света, отражавшегося от гладкой поверхности залива.

Теин был построен на холме, так что из него открывался великолепный вид не только на море, но и на многие мили простиравшихся вокруг сельскохозяйственных угодий. Повсюду виднелись овцы, пощипывающие траву по краям дороги; их морды в ярком свете казались четкими, словно фотоснимки, сделанные на профессиональной пленке. Чуть подальше тоже бродили стада овец, и даже возле самого горизонта поля были, словно черными точками, усеяны овцами. Художники, конечно же, никогда не видали овец в таком количестве, а Мортон Краусс вообще видел их только на фотографиях.

У Мортона при себе имелась фотокамера, снабженная самым мощным телеобъективом. Глядя в видоискатель, он мог буквально заглянуть в глаза каждой черномордой овце или детально изучить каскад похожих на лакричные леденцы катышков, сыплющихся из ее задницы. В голове у него уже начали зарождаться смутные контуры новой фотовыставки, которая затмит успех «Половых актов»: голые парни… нет, голые бабы!.. овцы с какашками под хвостом и с черными мордами… рога… вариации на тему черный козел/белая девственница… овец можно снять здесь, девчонок в Нью-Йорке… наложение негативов, монтаж, там посмотрим, что будет легче… или заказать Козинскому, тот напечатает…

Тем временем у него за спиной художники обсуждали планы на ближайшее будущее. Мортон уклонился от участия в этой дискуссии, поскольку уже успел занять у Ника Клайна двадцать фунтов. Их ему хватит, пока Чарльз не пришлет из Ньюкасла еще денег; к тому же, раз Клайн одолжил ему двадцать фунтов, возможно, он согласится купить ему и билет на автобус или на поезд. А еще лучше, если здесь нет ни автобуса, ни поезда: тогда кому-нибудь волей-неволей придется взять напрокат машину, и Краусса подвезут на ней и вовсе бесплатно.

Обсуждение в конце концов зашло в тупик, поскольку все четыре имевшихся в Теине банка были закрыты на обед, а у Гэйл Фреленг и Тины Голем (агента Джун Лабуайе-Сук) срабатывали автоответчики. Как и следовало ожидать, ни у одного из художников не было международной кредитной карточки — за исключением Джун, которая, впрочем, оставила ее в Штатах в рюкзаке вместе со всеми остальными «материалами» с перформанса «Доверие». Она с самого начала знала, что у нее не будет при себе кредитной карточки, но, поскольку в приглашении от Альтернативного центра мира неоднократно подчеркивалось, что Центр берет на себя заботу буквально обо всем, она поленилась сходить за мешком в галерею.

Что касается остальных, то Нику Клайну кредитная карточка была без надобности, поскольку у него имелась Гэйл Фреленг, у Фэй Барратт и Мортона Краусса кредитные карточки когда-то были, но после того, как эти двое проштрафились, кредит им закрыли, а Геррит Планк отвергал кредит в принципе, из идеологических соображений.

Так или иначе, было принято решение, что бессмысленно все время держаться всем вместе. Пусть каждый из художников исследует Теин индивидуально, после чего они встретятся у входа в почтовое отделение примерно через час. Тогда, освежившиеся, с прояснившейся головой, они обменяются соображениями по поводу того, как им вернуться в Нью-Йорк.

Ник Клайн, прекрасно знавший, что Гэйл Фреленг прослушивает свой автоответчик по крайней мере раз в несколько часов, расстался со спутниками в абсолютно безмятежном настроении. У него было такое ощущение, словно опасная волна прокатилась в непосредственной близости от него и снова скрылась вдали, так и не задев скалу, на которой он стоял. Теперь, отряхнув с себя пену, он заметил чуть ли не на самом берегу залива заброшенное кладбище; от центральной улицы города к нему спускалась узкая тропинка с каменными ступеньками — добраться до него плевое дело.

Геррит Планк, чтобы согреться, зашел в церковь, где спокойненько уселся на скамью, сделав вид, что молится. На свои часы он даже не смотрел, потому что на одной из стен висели часы, которые были гораздо больше его собственных.

Джун и Фэй, между которыми на почве поисков женского туалета возникло нечто вроде товарищеской близости, совместными усилиями нашли его и уселись в соседних кабинках, каждая — прислушиваясь к звону струйки соседки. Еще до того Фэй показала Джун свое письмо от Ценителя живописи, чтобы поделиться обидой по поводу содержавшихся в нем обвинений. Я же работала до кровавого пота, сказала Фэй, над осмеянной этим типом картиной «Можешь забрать это себе». А грубую технику письма выбрала преднамеренно, чтобы передать эмоциональную боль и отчаяние женщины, которой общество отказывает в праве голоса. Что же касается обилия пятен и помарок на картине, то оно должно было наглядно выразить беспомощность жертвы. Джун Лабуайе-Сук постаралась, как могла, утешить Фэй, хотя сама она к живописи, независимо от ее качества, была абсолютно равнодушна. Поскольку Джун принадлежала к тому социальному слою, в котором преобладают властные и преуспевающие женщины и несколько женоподобные мужчины, она изо всех сил старалась сочувствовать негодованию Фэй, но сочувствие это носило, как бы лучше сказать, несколько антропологический характер. Поэтому, сидя в соседней туалетной кабинке, она не могла удержаться от мысли, что звук, с которым изливается моча Фэй, полностью соответствует ее, Джун, ожиданиям: напряженный, прерывистый, такой, словно струя бьет в стенку унитаза под очень острым углом. Фэй, со своей стороны, с удивлением отметила, какой огромный объем жидкости заключается в организме Джун Лабуайе-Сук: казалось, что мочиться она будет целую вечность. Чтобы вместилось такое количество жидкости, у нее внутри должно быть очень много свободного места.

Вернувшись на центральную улицу, Джун и Фэй столкнулись с Мортоном, который нашел нечто вроде мини-маркета, где не было перерыва, и теперь размахивал своей добычей.

— Смотрите, что я надыбил! — сказал он, улыбаясь во весь рот и впервые с момента отъезда из Нью-Йорка испытывая положительные эмоции. Из белого пластикового мешка, раздувшегося от пакетов с молоком, банок пива и сигаретных пачек, он извлек ассорти «Келлог»: восемь маленьких пакетиков с различными хлопьями в одной упаковке.

— Хотите? — хрипло прошептал он с таким выражением, словно предлагал кокаин высшего качества.

— У нас же нет мисок, — заметила Джун.

— А нам и не нужно! — радостно сообщил Мортон, срывая целлофан с коробочек. — Я такие все время покупаю. Сами коробочки — они как бы вроде мисок. В картоне сделана… ну, эта самая…

Мортон ткнул пальцем в воздух, пытаясь объяснить, что он имеет в виду.

— Перфорация? — предположила Джун Лабуайе-Сук.

— Ага. Каждая маленькая коробочка — нечто вроде арт-манифеста. Декларация эстетики, отрицающей совместное питание за семейным столом. Это даже не утверждение антисоциальности, это… это…

— Утверждение субсоциальности?

— Нет, внесоциальности!

В порыве энтузиазма Мортон ткнул ручкой ложки в один из пакетиков, пытаясь обнаружить знакомую перфорацию.

— Вот черт! — в недоумении воскликнул он. — А дырочек-то и нету!

— Что ж, Мортон, — улыбнулась Джун Лабуайе-Сук, — мы в другой стране!

— Но, мать твою, кто им позволил менять упаковку! — огрызнулся Мортон.

— Возможно, шотландцам эта перфорация просто не нужна, — вмешалась в беседу Фэй.

Это предположение Мортон воспринял как личное оскорбление.

— Должны же существовать, — заявил он, — какие-то… эээ…

— Стандарты?

— Ага.

Совершенно упавший духом Мортон засунул пакетики с хлопьями обратно в мешок и поковылял прочь.

— Странно, почему у него при себе ложка, — удивилась Джун.

— Возможно, он растворяет в ней героин, — сказала Фэй.

Этот намек на пристрастие Мортона Краусса к наркотикам был, впрочем, незаслуженным, поскольку он не употреблял героин регулярно (по крайней мере, внутривенно) с начала восьмидесятых. Он всегда носил с собой ложку и консервный нож, потому что питал слабость к консервированным сосискам и к мороженому в стаканчиках. В любом случае, сам он никогда не растворял героин в ложке: это делали за него другие, на чьи деньги героин обычно и покупался. Мортон, не брезговавший поколоться одним шприцем в ту эпоху, когда о СПИДе еще не слышали, а в плане секса всегда сходившийся с кем угодно и при любой возможности, тем не менее так и не подцепил вирус — к огромному огорчению барыг от искусства, которые скупали все работы Краусса в предвкушении его неминуемой смерти. В недавно опубликованном в одном арт-журнале интервью с Мортоном рядом с его фотографией красовалась подпись: «ВИЧ-позитивен? Знаете, я от природы негативен».

Мортон действительно был негативен от природы, и в Теине он нашел немало поводов проявить свой негативизм. В мини-маркете ему предложили купить миску за десять пенсов в благотворительном магазине при церкви Св. Дутуса и напрочь отказались вернуть деньги за хлопья; кроме того, они в жизни не слыхали о существовании шоколадок с начинкой из арахисового масла. Когда открылись другие магазины, выяснилось, что и там не могут удовлетворить запросов Мортона. Улицы были заполнены низенькими, полными женщинами в фиолетовых пуховиках, с младенцами и детишками постарше, и старухами, которые выглядели ничуть не лучше английской королевы в непогожий день. Потом Мортон наткнулся на кучку подростков, столпившихся возле местного заведения фаст-фуд, именовавшегося «Кафе Воланте», некоторое время крутился поблизости, но никто так и не предложил ему купить наркотиков. Вместо этого подростки жевали что-то жаренное в кляре, бледно-желтого цвета, и сходились в оценке некоего мистера Маклауда как «психанутого на всю катушку».

Когда художники встретились снова, Джун Лабуайе-Сук сообщила им плохую новость: международными электронными переводами банки Теина баловались нечасто, так что, вероятно, придется прождать не менее тридцати шести часов, прежде чем деньги придут. Прокат машин также отсутствовал. Ник Клайн, Джун Лабуайе-Сук и Геррит Планк, вместе взятые, имели достаточно денег для того, чтобы купить всей компании автобусные билеты до Инвернесса и оплатить ночлег в дешевой гостинице, но проблему авиаперелета обратно в Штаты это не решало. Вероятно, деньги из США можно было бы получить быстрее через Инвернесское отделение банка, но Джун, обрадованная тем, что наконец дозвонилась до своего агента, указала в качестве пункта получения Теин, а теперь телефон этого агента, Тины, снова находился в режиме автоответчика. Автоответчик же Гэйл Фреленг по-прежнему вежливо сообщал, что хозяйки нет в офисе, — ситуация по меньшей мере необычная.

Агент Геррита Планка, которому Геррит позвонил сам, отнесся к злоключениям своего клиента философски.

— Бывает, — только и сказал он.

— Раньше я ни о чем подобном не слышал, — возразил Геррит.

— О таких вещах обычно не пишут.

Далее агент предложил Территу, чтобы тот самостоятельно добрался до Глазго, где владелец одной галереи был ему должен три тысячи долларов, что соответствует приблизительно тысяче девятистам фунтам. Галерейщик мог из этих денег либо оплатить Герриту дорогу обратно в США, либо предоставить ему бесплатное жилье, может быть, даже студию. Через три недели сам агент будет в Амстердаме, где ему предстоит подготовить ретроспективу работ Планка. Геррит может сесть на паром и переправиться в Амстердам. Это позволит избежать лишних расходов.

У Фэй Барратт, после того как Дэйвид ее бросил, агента вообще не было, поэтому ей оставалось только уповать на милосердие ближних.

Имелся ли агент у Мортона Краусса, смогло бы разобраться, пожалуй, только правосудие, поскольку в настоящее время они с Кенигсбергом находились в состоянии судебной тяжбы, и встречный иск должен был рассматриваться только в ноябре.

— В общем, как ни посмотри, самое лучшее будет оставаться здесь, пока мой агент не вышлет нам денег, — заявила в конце своей речи Джун Лабуайе-Сук. — Я нашла на окраине города пансион, который предоставит четверым из нас два двухместных номера. Я напишу вам адрес. Хозяйку зовут миссис Макалистер. Она просила нас прийти не позже одиннадцати, потому что ее муж принимает снотворное, действие которого кончается как раз после полуночи. Еще она сказала, что собака у них тоже очень нервная.

— Секундочку, — вмешалась Фэй, — ты сказала «четверым». Это что означает, что один из нас останется на улице?

В мире представлений Фэй всегда присутствовал этот «один», разумеется, самый слабый и беспомощный из всех людей на земле, а именно сама Фэй Барратт. Самая ее известная картина, собственно, так и называлась: «Одна на улице», на ней была изображена мертвая женщина (утопленница?), лежащая в позе эмбриона внутри канализационного колодца.

— Геррит у нас предпочитает обходиться без гостиниц, — объяснила Джун. — А также без долгов. Он купил спальный мешок и хочет сказать нам всем «до свиданья».

— До свиданья! — сказал Геррит и, водрузив на плечи дарующий независимость сверток цвета хаки, направился прочь.

— Даже если действительно понадобятся тридцать шесть часов, чтобы перевести сюда деньги, — продолжила Джун Лабуайе-Сук, — у нас с Ником денег хватит на две ночи в гостинице для всех, так что проблем не будет.

Мортон Краусс был очень доволен, что нашлось решение, к тому же такое экономичное, но от одной мысли о том, что ему придется провести двое суток в городе, который он уже окрестил «Местом, Где Время Остановилось», ему делалось дурно. Решив, что из всех присутствующих Фэй Барратт более других способна его понять, он решил ей пожаловаться, прежде чем все снова разойдутся в разные стороны.

— Невыносимо! — заявил он. — Здесь нет ничего, вообще ничего! Ни тебе ночных клубов, ни пиццерий, ни киношек!

— Здесь не так уж и плохо! — не вполне искренне возразила Фэй. — Очень милое местечко. Воздух чистый. Жители дружелюбные.

— Дружелюбные! — фыркнул Мортон. — Они просто запрограммированы таким образом. По-моему, это тот самый город, про который сняты «Степфордские жены».[7] Роботбург, вот что это такое! Разве это люди — такие зажатые, такие унылые! Вот что я скажу: без уличной культуры Нью-Йорка я могу просто рехнуться — безо всех этих черных, латиносов, банд, гетто-бластеров,[8] парней, мельтешащих вокруг, катающихся на роликах, горланящих песни, орущих, пристающих к тебе…

Фэй мысленно перенеслась в Нью-Йорк, чтобы попытаться вспомнить, как она сама ко всему этому относится, но ее квартира была в Квинсе, к тому же она все равно нечасто выходила из дома, проводя время в основном за мольбертом или перед телевизором.

— Да не выдумывай, Мортон, — возразила она. — Могу поспорить, что сам ты таким образом не развлекаешься, просто стоишь и наблюдаешь.

— Посмотри правде в глаза, зайка! — возмутился Мортон. — Там, где я живу, белый парень не может позволить себе роскошь просто стоять и глазеть по сторонам. Или пошевеливайся, или ты пропал!

— Звучит здорово.

— Да мне наплевать, хорошо это или плохо! Мне это нужно для работы. Я испытываю вдохновение от напряжения жизни!

— Ну раз нынешняя ситуация тебя так напрягает, — заметила Фэй, — то давай, твори!

После этой беседы Мортон окончательно убедился, что у него нет союзников. Он был один-одинешенек, на краю света, среди чуждых ему по духу людей. Надо срочно попробовать еще разок позвонить Чарльзу.

В пять часов, как только на Теин упали долгие светлые сумерки, город затих. Только пестрые ватаги подростков терлись около точек быстрого питания, над ними витали сигаретный дым и непрерывная ругань. Они жаловались, собственно говоря, на те же самые обстоятельства, которые раздражали Мортона Краусса, только с шотландским акцентом.

— Делать-то здесь совсем не хрена, — говорили они.

А еще:

— Жду не дождусь, когда свалю из этой долбаной дыры!

И наконец:

— В Дингуолле-то, говорят, скоро «Бургер кинг» откроют!

Вдалеке, у них за спиной, поверхность Дорнохского залива отливала золотом, и сотни морских птиц вились над коньками древних крыш. Джун и Фэй стояли на окраине города, издали взирая на заброшенное кладбище. Они как на ладони видели Ника Клайна, хотя их от него отделяли несколько сотен ярдов; чистый воздух и девственный пейзаж, казалось, приближали далекие предметы, словно обратная перспектива в росписях средневекового алтаря.

— Он совсем не шевелится, — сказала Фэй.

— И тем не менее он счастлив, — сказала Джун.

Ник сидел среди надгробий, лицом к полям. Он сидел так уже несколько часов.

— Пойдем погуляем, — предложила Фэй.

— Ладно, — сказала Джун. — Но только не в сторону Ника. Он наслаждается одиночеством.

Две женщины, не говоря больше ни слова, двинулись вдоль взбиравшейся в гору дороги, которая вела к Инверу. Не прошли они и нескольких шагов, как Теин резко оборвался, и начались бескрайние пастбища. В сравнении с их просторами и с вершинами гор женщины казались двумя крошечными существами. Они и сами почувствовали свое ничтожество, свою малость, но странным образом это чувство помогло им преодолеть одиночество, почувствовать себя ближе друг к другу. Если бы кто-нибудь посмотрел на них с вершины холма, он бы такими их и увидел: не случайными попутчицами, какими они были еще прошлым вечером в аэропорту, а двумя приятельницами, соединившимися по собственному желанию.

По дороге Джун посмотрела на Фэй и заметила, что у той из-под выкрашенных в каштановый цвет волос выбивается одинокая седая прядка, что на ее стройной шее виднеется длинный шрам, похожий на зловещий след ножа, а еще — что у нее красивая линия рта и зовущие глаза. Фэй восхищалась почти сверхъестественной видимостью, характерной для ранних сумерек: каждый камешек на дороге, каждый кустик травы были такими отчетливыми, словно контуры специально обвели черной тушью, словно весь этот пейзаж был одной огромной картиной, исполненной с невероятным мастерством. Затем Фэй скосила глаза на Джун и увидела, что ее лицо прописано с той же самой четкостью: на нем отчетливо рисовались все морщинки, уже существующие и те, которые только появятся в будущем, иссякшее человеколюбие, не до конца вытравленный идеализм, страдание, причиняемое избытком внутренней энергии.

Это были еще маленькие и слабые намеки на сближение, но за ними последовали другие. Обе женщины одновременно обратили внимание на безмолвие горных вершин, на ничем не нарушаемый покой небес и на сходство своих физиологических реакций. У обеих было ощущение, будто их мозги и кровь внезапно очистились от всех пропитавших их ядов, от смертоносных миазмов Нью-Йорка, от шума, производимого автомобилями, телевизорами и десятью миллионами озлобленных людей, и будто вся эта отрава, превратившись в жалкие облачка ионов, улетучилась, растворившись в бескрайнем небе.

Погуляв около часа, они дошли до свежевспаханного поля. Рядом овцы, стоя в ботве огромных турнепсов, жевали ярко-белые корнеплоды. Казалось, их шерсть светится. Джун и Фэй остановились.

Появилась молодая женщина с дочкой; они шли им навстречу, в сторону Теина. Девочка подбежала к ограде из колючей проволоки и сняла с нее клок овечьей шерсти.

— Да сколько еще ты будешь подбирать? — пожурила ребенка мать, кладя шерсть в оттопыренный карман фиолетового пуховика. — Что ты из нее собираешься сделать?

— Овцу, конечно, — сказала малышка.

Этот короткий разговор навел Джун Лабуайе-Сук, когда они с Фэй продолжили прогулку по полям, на размышления. Она не думала об искусстве с самого утра, но тут у нее забрезжила идея нового шоу, которое могло бы называться «Воспроизведение»… нет, «Восстановление»… нет, еще лучше, «Воссоздание овцы». Она могла бы приобрести у мясника различные части овечьей туши и снова сложить их вместе, предварительно засунув в чехлы для автомобильных кресел и в тапочки из овчины. А может, разложить части туши порознь и поместить рядом с ними надписи, приглашающие посетителей самостоятельно собрать из них овцу? Так это будет более провокационно. Или вообще обойтись без текста. Пусть критики сами соображают, что к чему. Действовать надо осторожно — с мясом уже устраивали много перформансов, и ей нужно любой ценой избежать сравнения с этими идиотами, что суют публике прямо под нос гниющую падаль. Может быть, запечатать мясо в пластик… жидкое оргстекло… можно трогать, не испытывая отвращения… словно блоки «Лего», с которыми играют дети… такой конструктор из серии «Собери сам»…

Течение ее мыслей прервал неожиданный звук: Фэй плакала.

— Что стряслось? — спросила Джун.

— Из меня никогда не получится художник, — простонала Фэй, глядя на феноменальный закат. — Даже если я буду жить миллион лет.

Джун, не зная, что на это сказать, снова посмотрела в сторону овец.

— Беее! — проблеяла одна овца, и Джун внезапно поняла, что вся ее затея с «Воссозданием овцы» — действительно совершенно пустая, когда на свете существуют такие животные, как овцы, принадлежащие к совсем иному, чем она сама, биологическому виду и обитающие в таком уголке планеты, куда она запросто могла бы никогда и не попасть: в Альтернативном центре мира.

— Брось! — сказала она, кладя руку на плечо Фэй. — Лучше пойдем поужинаем.

Через час они уже сидели в гостинице, удивляясь неудобоваримости шотландской пищи и мечтая о Нью-Йорке.

На следующее утро в банке их ждала хорошая новость: перевод, который, как убеждал Джун банковский менеджер, «так просто не проскочит», тем не менее взял и проскочил. Менеджер даже порывался извиниться перед художницей за подобную неожиданность. Деньги прибыли. Художникам пришлось провести в горной Шотландии всего лишь сутки. Автобус отвезет их в Инвернесс через час, к вечеру они окажутся в Эдинбурге.

Джун и Фэй за ночь отлично выспались, поскольку каждой досталась в пансионе целая комната: Мортон и Ник ночевать так и не явились. Они пришли только под утро, от них сильно пахло спиртным, а от Мортона вдобавок и овечьим дерьмом. Ник, как он объяснил, вернулся пешком в инверский паб, чтобы узнать, что же все-таки такое этот стовиз. Стовиз, заявил он с не присущей ему уверенностью, это самое отвратительное блюдо, которое он когда-либо пробовал. Но люди в Инвере оказались очень симпатичными, пожалуй, если будет время, он сегодня сходит туда снова, несмотря на дождливую погоду. В особенности ему пришлась по душе одна дама, молодая женщина, которую муж бросил с маленькой дочкой и которой Ник, похоже, тоже понравился. У нее есть большой запущенный фермерский дом возле Лох-Аи, и там во дворе свален самый замечательный металлолом, какой ему доводилось видеть.

— Тут такие перспективы… — объяснил Ник.

— Попробовать позвонить твоему агенту еще раз? — спросила Джун.

— Попробуй, попробуй, — бросил Ник, погруженный в глубокую задумчивость.

Джун дождалась, когда тот отойдет подальше, затем зашла в телефонную будку и набрала номер.

— Гэйл Фреленг слушает.

— Говорит Джун Лабуайе-Сук из Теина, Шотландия.

— Понятно. Мисс Голем очень помогла мне, когда я наводила справки. Мой клиент рядом с вами?

— Э… нет. Он отправился прогуляться.

— Его обвели вокруг пальца, мисс Сук. Вас всех обвели вокруг пальца. Как только ваш самолет взлетел, Альтернативный центр мира перестал отвечать на мои факсы. Я, разумеется, начала выяснять, в чем дело. Брошюры оказались фальшивками. Офис, адрес которого в них значился, находится в здании, предназначенном под снос. Никакого Альтернативного центра мира не существует.

— Похоже, вы правы.

— Извините меня за занудство. Как вы думаете, сможет ли мой клиент оказаться завтра вечером, то есть в среду, двенадцатого, в восемнадцать сорок пять, в Эдинбурге?

— Думаю, что да. Не вижу, что бы ему могло помешать.

— Великолепно. Пусть заберет забронированный для него билет бизнес-класса у стойки «Бритиш эрвэйз». Пожалуйста, попытайтесь сделать так, чтобы мой клиент понял: этот билет действителен только в пятницу, двенадцатого, исключительно в этот день и ни в какой другой.

— Хорошо, я скажу ему…

— Прекрасно, Как я поняла, мисс Голем уже позаботилась о вашем возвращении?

— А разве вы сами не знаете?

— Я была слишком занята, чтобы следить за чужими делами, мисс Сук. Я предположила, что вы позвоните ей сами.

— Все в порядке, мисс Фреленг, Что мне передать от вас Нику? Привет? Поцелуй?

— …достаточно передать то, что я вам уже сказала. Удачи.

Ко времени, когда автобус на Инвернесс начал прогревать двигатель перед зданием почты, Джун и Фэй уже сумели кое-что выведать насчет того, как провел эту ночь Мортон, и убедили его, что, если он хочет попасть на автобус, ему лучше запихать свою вонючую куртку в пластиковый мешок. А чтобы фотограф не замерз на сыром ветру, они, последовав совету стоявших на остановке доброхотов, заскочили в благотворительный магазин Св. Дутуса и приобрели для Мортона за £1.85 другую куртку — блестящую, лиловую, с надписью «Я ♥ БОУЛИНГ НА ТРАВЕ».

История о том, как Мортон провел ночь, сводилась к следующему: фотограф понятия не имел, что в горной Шотландии слово «крэк» означает приятное социальное общение, а вовсе не разновидность кокаина. Вчера, стоя в телефонной будке и в очередной раз пытаясь дозвониться к Чарльзу в Ньюкасл, Мортон подслушал, как несколько подростков договаривались встретиться вечером в Балинторе в сельском клубе, потому что там, по их словам, можно было рассчитывать на «отменный крэк». Может, ему просто послышалось? — подумал Мортон. Нет, он определенно помнит, что один из парней повторил: «Да, крэк там будет первый сорт».

Так что вечером таксист Генри отвез Мортона в Балинтор и высадил его у сельского клуба, где кейли[9] был в полном разгаре. Розовощекие девушки в шотландских платьях танцевали флинг, рок-группа под названием «Качающаяся верша» исполняла современные версии старинных шотландских песен, и все уже доплясались и допились до полного изнеможения. А Мортон просто сидел и ждал, когда к нему подойдет дилер и предложит чего-нибудь.

— Надо было тебе взять и просто нажраться, — сказала ему Фэй в автобусе, где они сидели по разные стороны прохода в ожидании Ника.

— А я и нажрался, — огрызнулся Мортон. — Да так, что заснул где-то в поле. Так нажрался, что потерял свой фотоаппарат. Тот самый. Специальный. С телеобъективом. И пленку со снимками для моего нового шоу.

— Какими снимками?

— Снимками овец.

— Неужели нельзя их снова наснимать?

— Через стекла этого гребаного автобуса?

Услышав их беседу, сидевший рядом японский турист возбудился и принялся убеждать Мортона, что хорошие снимки можно сделать и из окна автобуса — конечно, если у тебя не обычная серийная фотокамера.

— Обичини камера… — сказал японец, изображая жестами, как он снимает что-то через стекло, — сунимачи себя торико… торико сувой отураджений. — Он поднес руку к стеклу, продемонстрировав, как отражаются костяшки его собственных пальцев. — Такой камера… надзати кунопуку… камера сумотречи через отураджений… Изобураджений мира сунаруджи!

— Обязательно куплю себе такую! — пообещал Мортон.

Автобус отбыл из Теина по расписанию, но без Ника Клайна. Мортон клевал носом рядом с японским туристом, который все нажимал и нажимал на кнопки своей волшебной камеры и объяснял, как с ее помощью можно снимать крупным планом цветы. Фэй листала свой экземпляр книги «Красоты горной Шотландии». Джун Лабуайе-Сук, откинувшись на спинку кресла, неотрывно смотрела в окно, отчего тоже вышел толк, поскольку, не делай она этого, никто бы и не узнал, что на выезде из Алнесса лежала огромная бетонная балка, покрашенная в оранжевый цвет, на которой красовалась ярко-синяя надпись:

Впрочем, под стрелкой, указывающей вниз, никого уже не было.

Примечания

1

Шестьдесят девять (франц.). (Здесь и далее — прим. перев.)

(обратно)

2

«Клинтон — виновен или невиновен?» (польск.).

(обратно)

3

Я говорю по-польски, а ты меня не понимаешь (польск.).

(обратно)

4

Ведущая одного из самых популярных в США ток-шоу.

(обратно)

5

Намек на известный научно-фантастический фильм Вольфа Рилла (1960) по рассказу Джона Уиндема «Мидвичские кукушки».

(обратно)

6

Национальное шотландское блюдо — мясо, тушенное с картошкой и луком в горшочке.

(обратно)

7

Научно-фантастический фильм (режиссер Брайан Форбс, 1975), в котором все женщины в маленьком городке с согласия мужей были заменены их послушными клонами. Существует также римейк этой ленты.

(обратно)

8

Гетто-бластеры — мощные переносные магнитолы.

(обратно)

9

Деревенский праздник с музыкой и плясками; от гэльск. cceillidh.

(обратно)

Оглавление

Дождь прольется вдруг (пер. А. Соколинская)

Рыбы (пер. А. Соколинская)

Не то еще голова закружится (пер. А. Монахов)

Игрушечный рассказ (пер. А. Соколинская)

Мисс Пышка и мисс Спичка (пер. А. Соколинская)

Полмиллиона фунтов и чудо (пер. Е. Костюкова, ред. К. Федорова)

Красная бетономешалка (пер. Е. Костюкова, ред. А. Соколинская)

Там, где тепло и уютно (пер. Е. Костюкова, ред. К. Федорова)

Нина и ее рука (пер. И. Кормильцев)

Окалина Ада (пер. С. Ильин)

Общительная клетка (пер. С. Ильин)

Расчеты (пер. А. Соколинская)

На задворках Америки (пер. С. Ильин)

Туннель любви (пер. С. Ильин)

Овцы (пер. И. Кормильцев) X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?